Антология советского детектива-25. Компиляция. Книги 1-25 [Иван Васильевич Черных] (fb2) читать онлайн

Ю.Козлов Кайнок

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПИРОГОВ еще издали узнал женщину. Она терпеливо дожидалась его на улице, и это было как бы напоминанием, что ему, начальнику районного отдела милиции Корнею Павловичу Пирогову, предстоит нелегкий день.

— Здравствуйте, — первым быстро поздоровался он, будто его вежливость могла поколебать настойчивость женщины.

— Здравствуйте. Вы уж извините, что чуть свет...

Он вошел в помещение, оставив дверь настежь, тем самым предлагая посетительнице войти за ним. Жалобно вздыхая, кутая в платок щеку, как при зубной боли, женщина прошаркала сзади, робко и старательно прикрыла входную дверь.

Дежурная, розовощекая, явно со сна, девушка, встала за перегородкой.

— Утро доброе, Корней Павлович.

Ответив на приветствие, он взял журнал — книгу с обтертыми до закругленности уголками. Спросил, опережая рапорт:

— Спокойно?

— Заявлений не поступало, — отрапортовала дежурная.

Поручиться за абсолютный покой в районе она не могла — ночью никто не патрулировал сёла.

Он кивнул, точно подтверждая сказанное, прошел в кабинет и остановился за своим столом, упершись костяшками пальцев в крышку. Худющий, с тонкой длинной шеей, вытянутым лицом, он был похож на нахохлившегося орла.

Просительница остановилась у порога, печально глядя в его глаза. Он крутнул головой, избегая взгляда, потупился:

— Не могу найти концов.

Она тихонько заплакала. Но было заметно — та примирилась с тем, что он не нашел ее коровы, да уж очень хотела, чтоб видел ее беду. Не зная, что сказать, Корней Павлович смотрел в окно. День обещал быть ярким и тихим. Подумалось вдруг, что на фронте легче, — не надо глядеть в заплаканные глаза обиженных солдаток.

А что может он, Корней Павлович, если в штате у них на должностях милиционеров одни женщины. Правда, хоть и пол-то слабый, но бойцы исполнительные. Однако, канцелярию бы им вести, а не арестованных водить.

Заявительница по-прежнему не повышала голоса, не бранила его, не упрекала, не грозила жалобами, и это было особенно тягостно, потому что к служебной горечи прибавлялась симпатия к пострадавшей.

— Вы вот что, Якитова, — он повернулся к ней. — Догадываюсь, что корову мы уже не найдем. Да. Похищенное животное нет смысла держать. Или гнать далеко. Мы вот как сделаем. Пойду-ка я в исполком. Буду просить материальную помощь для вас. Ну а если найдем корову... Приглашайте на сметану.

Он попробовал улыбнуться.

Она перестала плакать. Глаза ее уже смотрели доверчиво. Сказала тихо:

— Не о себе пекусь. Сам-то уходил на войну, наказал крепко: если не вернусь, вырасти сыновей, чтоб и после меня была фамилия.

— Гордый, мужик-то.

— Страсть гордый. Себя в обиду не давал, меня не обижал.

— Пишет с фронта?

— Да ведь как сказать. Было письмо, из Бийска, а теперь нет. Или долго пишет, или... уже некому и писать.

— Гордый — значит смелый, а смелого, слышь, как поется, — и пуля боится и штык не берет.

— Дай бог.

Она потянула на щеку платок, вздохнула.

— Я пойду.

— Ладно... Сегодня же схожу в исполком.

Оставшись один, он сел за стол, прижал виски ладонями. Голова шла кругом.

ТРИ ДНЯ назад на повороте в Ыло мальчишки обнаружили трупы мужчины и женщины. Погибшие были из приезжих, возможно эвакуированными или горожанами, которые часто ездили по селам менять свои скудные пожитки на продукты.

Пирогов лично осматривал место происшествия, шел по спирали, ощупывая землю сантиметр за сантиметром. Часа через два он мог частично воспроизвести в воображении события. Убийц было самое малое двое: рядом с женщиной лежал крохотный «бычок» от самокрутки, и это указывало на то, что преступники устроили здесь «трапезу».

Но кто они, преступники?

КОРНЕЙ Павлович вынул из стола крохотную ленточку бумаги, обгорелую с одной стороны.

Судя по шрифту, она была оторвана от старой книги. Узкие, с фигурными заусиками буквы шли поперек ленты, и кроме двух предлогов «и», «в» да нескольких обрывков слов, смысл которых не поддавался прочтению, никаких других следов не сохранила. Иди ищи, из какого собрания сочинений «бычок», кому принадлежавшего. В селе сотни домов, и каждые девять из десяти стоят с незапамятных времен.

А теперь вот еще корова. За полгода работы в Анкудае последняя неделя оказалась самой тревожной.

Он скрыл от Якитовой, что нашел место, где чья-то воровская рука убила корову, выпотрошила и забрала мясо.

Это грустное открытие повлекло за собой другое: один или два человека не могли унести коровью тушу. Даже троим это было не под силу, потому что путь их в гору, через перевал, конечно же, не близкий.

Значит, пять или шесть!

А в отделе всего восемь милиционеров-женщин.

Пирогов встал из-за стола, подошел к окну. Память возвратила его не в столь далекое прошлое.

ДЕМОБИЛИЗОВАВШИСЬ из армии, Корней Павлович приехал в родной край, и военком рекомендовал его на работу в милицию. Уже с направлением НКВД оказался Пирогов в горной области. Два неполных года работал в уголовном розыске. Неприметно держался. Не потому, что ума, сообразительности недоставало. Просто сызмальства не приучен был себя выпячивать: если получается, старшие сами заметят. Говорил мало, больше слушал да на ус мотал. Учился, чему можно было научиться.

Так бы и работал до сих пор, но в сорок первом в мае поступило в управление сообщение: из места заключения сбежали три опасных преступника, взяли направление в горы. «Ждите, — гласило предупреждение. — Задержите, чего бы то ни стоило». Но в ориентировке не было ни слова о том, что преступники вооружены двумя револьверами. Возможно, составители не знали об этом. Возможно, револьверы появились позже, из старого тайника... Отстреливаясь, бандиты уложили одного оперативника, другому прострелили бедро и выключили из погони.

Трудно сказать теперь, почему Пирогов пошел именно тем распадком. Наверное, он оказался на его пути. Или что-то привлекло в нем Корнея. Кончилось тем, что на узком участке он столкнулся со всеми тремя сразу... Они не ожидали увидеть его перед собой, кинулись врассыпную, залегли в каменные складки, беспорядочно затукали из двух стволов.

Потом, на разборе операции руководитель отдела полковник Лукьяненко скажет: «Пирогову повезло, преступники, имея преимущество в ближнем столкновении, допустили оплошность, перейдя к перестрелке...»

Помнится, как только они залегли, Корней отпрянул за лиственничный ствол, вытянулся в струну. Ему нельзя было лечь. Он перестал бы видеть преступников. Он стоял, плохо защищенный слева и справа, но старался не думать об этом. Выстрелы его были прицельней, точней и держали тех троих приклеенными к земле. Говоря армейским языком, они простояли друг против друга около часа, пока не подоспели товарищи Корнея.

Месяц спустя все участники этой операции были отмечены в приказе наркома. Большинство повышено в звании, среди них и Пирогов.

СЛУЧАЙ этот, так хорошо гревший душу первое время, теперь не радовал. «Бегать по горам и козел умеет, — рассуждал Пирогов. — В моем деле не ноги, а крепкая голова нужна, знания самых необходимых азов трасологии, баллистики, экспертизы... Одних наименований столько, что не перескажешь сразу. А у кого эти знания запросить? Кто их предложит, если в отделе я — высшая профессиональная инстанция?»

Размышляя так, он прошелся по кабинету, остановился перед картой. Нашел Дон, Волгу. Вот где теперь линия фронта проходит. Не города считаем, а реки. Они, как ступени, одна к одной, параллельно текут...

Корней Павлович снова уставился на ленточку бумаги от «бычка». Внутренний голос подсказывал ему, что и корова, и преступление на повороте к Ыло совершено одними людьми, о которых он знал все и ничего.

Незадолго до этих событий бийские шоферы, обслуживающие стоянки верблюдов вдоль Чуйского тракта, жаловались, что чуть не были ограблены неизвестными. В кузовах ЗИСов керосин, мука, соль — на целую зиму, все на вес золота. Старые машинешки едва брали подъем, когда с боков дороги поднялись трое, а может, и четверо, заросших и драных, как пещерные предки. У одного — ружье. Хотели пугнуть, но не рассчитали место. Машины газанули и, быстро набирая скорость, ушли.

Пока шоферы два дня возились в моторах, Пирогов, вооружив своих сотрудниц, приказал держаться вместе, и они бродили по окрестным горам. Кедрач тихо, настороженно наблюдал за их поиском.

Через два дня прекратили облаву. Милиционерши, безропотно прошагавшие десятки километров по горам, попадали замертво.

В ту ночь Корней Павлович остался в отделе — и за дежурного, и просто так, для того чтобы побыть одному, обдумать происходящее.

В горах окопалась организованная банда. И рано или поздно она предпримет набеги на село. Лето клонилось к закату. Ночами белел тонким кружевом на траве иней, скрипел и взвизгивал под ногами ледок на лужах. В огородах и на близких склонах гор копали картошку.

Люди запасались на длинную зиму. И те, что скрывались от людских глаз, тоже должны были начать «заготовку».

И вот начали...

Корней Павлович закрыл глаза. И снова память настойчиво воспроизвела тот злополучный клочок бумаги и на нем отчетливые предлоги «и» и «в», обрывки слов «то», «ил» и мягкий знак.

ГЛАВА ВТОРАЯ

К ВЕЧЕРУ, измученный и раздосадованный неудачей, Корней Павлович вернулся в отдел. Дежурная, стараясь не греметь сапогами, выпорхнула навстречу, торопливо расправила гимнастерку. Покраснела, растерялась.

— Здравствуйте, Пестова! Как дела?

— Хорошо, Корней Павлович, — не по уставу ответила она, и тут Пирогов разглядел в углу за перегородкой жуликовато сутулящуюся спину в солдатской гимнастерке.

— Что здесь делает посторонний гражданин? — насторожился Пирогов: неуставное смущение дежурной, похожее на кокетство, было неуместным перед его усталостью и озабоченностью.

Дежурная не успела рта раскрыть, как спина в гимнастерке распрямилась. Человек встал, повернулся лицом, доложил громко и четко:

— Красноармеец Павел Козазаев прибыл для полного излечения боевых ран.

Правая рука его висела на широкой цветной повязке, должно быть косынке, взятой дома.

— Ран, говоришь? — переспросил Пирогов примирительно, разглядывая бойца. Тот был его ровесником, лет двадцати пяти, росл, широкоплеч. Крупное лицо отдавало бледностью, будто вобрало в себя цвет госпитальных палат.

— Так точно, — подтвердил красноармеец.

— Он правда ранен, — торопливо помогла Варвара. — Я видела его документы. И рану...

И то, как держался боец, и то, как горячо вступилась за него дежурная, было естественно, красиво и понятно. Корней Павлович кивнул, уступая им, прошел к кабинету, вставил ключ в скважину.

В кабинете было одиноко. Пирогов перебрал газеты. На самом дне стопы увидел два письма. Они были не срочными, потому что содержали изложения соседских скандалов.

А там, у дежурной, было весело. Там что-то обсуждали вполголоса, прыскали со смеху.

Махнув рукой на дела, Корней Павлович вышел в дежурку.

Варвара поднялась за барьером, приняла серьезный вид.

— Наши где? — спросил он, объясняя этим свое быстрое возвращение.

— Так ведь время, товарищ лейтенант.

Он посмотрел на часы, которые показывали четверть девятого.

— Действительно, — улыбнулся виновато. Дальше-то что? Совсем одеревенел в заботах, в одиночестве.

Варвара спохватилась, протянула матерчатый мешочек.

— Угощайтесь, товарищ лейтенант. И садитесь с нами.

Он заглянул в мешочек, двумя пальцами вынул серо-коричневый кусочек сухого фрукта или овоща. Понюхал. Лицо его отразило недоумение и сразу за ним — радость узнавания.

— Сахарная свекла?!

Он знал свеклу с детства, с отцовского дома, когда жил в лесостепном районе. А в горах свекла, да еще в таком виде, была привозной редкостью.

Поблагодарив, Корней Павлович отправил кусочек в рот, стиснул зубами, осторожно принялся всасывать сладкий сок. Как в детстве, когда сам нарезал ломтики, закладывал в протопленную русскую печь.

— Садись, лейтенант, — здоровой рукой Павел дотянулся до свободного стула, придвинул ближе.

— А не помешаю? Дело-то у вас молодое.

— А вы — прямо старик, — Варвара покраснела от смелости.

— Старик не старик, а свое отрезвился.

— Не война, мы бы тоже отрезвились, — сказал Павел. Варвара застенчиво махнула на него рукой: ну тебя, означал этот жест.

Пирогов сел. Положил в рот второй кусочек свеклы.

— Так, о чем разговор?

— О чем говорят нынче? О войне. Павел почти год на передовой был. Вся война — его.

— Разведчик?

— Пехота.

— Трудная роль.

— Всем несладко.

Пирогову понравился ответ. Не бравирует, не ищет сочувствия, исключительного внимания. Деловой, серьезный парень,

— Что верно, то верно: всем несладко. В городе разговаривал я с летчиком. Ранен он был. Рассказывал: сволочной народ — фашисты. Глубоко подлый. Подловили его на самом светлом нашем чувстве, чувстве взаимовыручки... Летел парень вдоль фронта и увидел: три «мессера» одного нашего долбят. Ну, он, конечно, туда. Выручать. А этот «свой» оказался подсадной уткой. Вчетвером и навалились на одного. Так-то вот, — Козазаев поправил повязку, вздохнул. — Или вот такое кино... Стояли мы в обороне. И самолетами нас топчут, и из пушек хлещут, а мы — стоим. Как пойдут на нас, мы им покойников наделаем и снова стоим... И вот как-то утром рано глядим — самолет летит. Один. Ну, мы все в щели. Наблюдатели остались. Тишина. А он летит и молчит, не бросается ничем. И тут от самолета отвалилось что-то. И парашют над ним раскрывается. Чудно, думаем, на человека похож. Мы — бегом туда, где он приземлиться должен. Совсем фриц сдурел, думаем, шпионов по солнышку пускает. Как одуванчики. А парашют ниже, и верно: человек под ним болтается. Руками машет... Плюхнулся он на землю и орет дуром. Мы — к нему. Он еще пуще орет: «Не подходи!» По-русски орет. Видим, у него к животу корзина привязана. А что в ней? Боязно, однако подошли. Сидит на земле голый мужик. «Откуда, — спрашиваем, — взялся?» «Хорошие мои, из Василькова я. Был портной, стал заместо бомбы». И на корзину, на корзину опасливо показывает. С чем прибыл? Протягивает письмо.

Наш ротный взял. А конверт не заклеен. Вынул из него большой лист бумаги. На нем написано во-от такими буквами, чтоб видно было далеко: «Большевики торгуют Россией, а это — их продавец». Тут особисты подбежали. Мужика взяли, письмо забрали с собой. Нам от корзины бежать велели. Только мы отошли, в том месте, где мы стояли толпой, ка-ак ахнет. Он, скотина, вишь чего придумал...

— Надо ж, — удивился Пирогов. — Я считал, они прут лавиной, как псы-рыцари на Чудском озере.

— Так и прут. Только еще хуже. Он собирает в кулак танки и бьет со всей силы. Пробьет дырку и пошел гулять к нам в тыл, рвать фронт со спины... Старички нас учили, что самый первый бой и есть самый трудный, самый страшный. А оказалось, кому как... Мы ночью сменили передовую часть, до рассвета чистили, подгоняли окопы. Все молчком. Угадай, кто о чем думал. Лично мне страшно не было. Даже вроде бы весело. Землю рыл, как крот. Легко, будто на огороде грядку. А утром, чуть свет, они пошли. Густыми рядами. И снова не страшно. Кое-кто из наших над окопом головы не поднял. А я смотрел, и мне опять легко и весело. Будто и не война это... Дали мы им прикурить. Сам видел, как ложатся они перед пулеметом. Будто кто-то... великан откусывал от ряда по пять, а то и десять человек разом. Как из скибки арбуза. Гам — и нету! Дырки в рядах! Кино! Остановились они и ну поливать из автоматов. Что твой дождь зашуршал. А мне опять не страшно. Вижу, пули траву впереди шевелят, до нас не долетают. Ору, как пацан: ага, выкусили! А немцы уже назад пятятся. Строчат и под завесой пуль пятятся назад... Страшно потом стало. После боя. Когда увидел наших убитых. Я их, покойников, всегда боялся, а тут свои ребята. Понимаете? Не просто кто-то, а свои, вместе в запасном полку подготовку проходили. И тут представилось мне черт те что: как их черви в земле жрать станут, и страшно сделалось. Будто умом тронулся. Перед глазами чернота и черви... Не смерти испугался, а того, что после нее будет.

У Варвары лицо словно окаменело, щеки и лоб побелели, на скулах красные пятна выступили. Она, видно, тоже представила, что будет потом, и тоже испугалась кишащей темноты.

Пирогову было близко такое состояние в первом бою — легкое и почти веселое, потому что тогда, стоя за лиственницей против двух револьверов, он тоже испытывал напряженный азарт идущего на риск игрока и за тот час вложил в это напряжение все силы. И потом не в мог ни двигаться, ни говорить, ни думать. Чудовищно клонило в сон...

С улицы послышались возбужденные женские голоса. Пирогов быстро оглянулся на дверь, ожидая шагов по ступеням. В последнее время он почти уверовал, что попал в полосу несчастий и неудач. Но на этот раз голоса стихли, удаляясь. Корней Павлович с облегчением вздохнул, сел удобней, возвращаясь к разговору, спросил, указывая на «куклу», очень ли было больно.

— Сначала просто удивился. Мясо вывернуто, а крови нет, и торчит в глубине кусок железа. Больно потом стало. Ох, больно! Думал, сердце лопнет. Потом — страшно. Это когда боль прошла. Страшно оттого, что представил: голова-то рядышком была, спичечный коробок — не дальше... А теперь хорошо. Домой вот попал на побывку. На свиданку.

— Надолго?

— На две недели.

Пирогов вздохнул. Невероятное дело — две недели отпуска. Хочешь — спи, хочешь — книжки читай. Или ходи на свидания... Понятно, осколок тот мог упасть чуток в сторону. Прямо в голову. Или в спину. И не было бы сейчас красноармейца Козазаева... Так что отпуск на поправку — законный, и отпускник вправе пролежать его в постели. Но все-таки неправдоподобно звучит это по военному времени — отпуск!

— Слушай, боец, а не заржавеешь ты за две недели лежания? — спросил Пирогов.

— Так не каплет ведь!

— Над тобой не каплет. А над Варварой — каплет.

Павел посмотрел на Пирогова, ожидая подробностей, и не дождавшись, быстро повернулся к Пестовой.

— Я в том смысле, что не могу ей отпуск дать. Даже на пару дней, — продолжал Корней Павлович, чувствуя, что не ко времени разговор этот, но и другого времени не будет. И велики, и коротки две недели. — У меня предложение к тебе: ты в меру сил поработаешь с нами эти две недели. Будете вместе. И дело продвинется... Если, конечно, Варвара не возражает против пары такой, — повернулся к Пестовой. — Как предложение?

Варвара зарумянилась. Застеснялась откровенного разговора. Но и Пирогов, и Козазаев, в первую очередь, увидели в стеснении ее, затянувшемся молчании согласие. Павел облегченно вздохнул. Сказал, выручая подругу:

— Ты, лейтенант, как сваха, ей-богу! Только зачем же ей отпуск давать... Согласен я. Планируй там, чтоб на двоих, — взглядом показал на Варвару.

Корней Павлович знаком позвал солдата идти за ним, распахнул дверь кабинету. Павел, пожимая плечами и оглядываясь на дежурную, ступил через порожек и сел на предложенный стул.

— Я занят, — сказал Пирогов дежурной, закрывая дверь.

Козазаев сидел, широко развернув плечи, во взгляде появилась деловая сосредоточенность.

Корней Павлович прошел мимо него, взвешивая все «за» и «против» неожиданной идеи, остановился у стола, присел на уголок.

— Боевые, говоришь, раны?

— Не на печке...

Помолчали. Раненый насторожился. Пирогов не знал, как расположить его к откровенности.

— А меня не берут, — вдруг признался Корней Павлович, и на секунду задумавшись, со вздохом произнес: — Три рапорта написал. Все в управлении лежат.

— Ну-у? — посочувствовал боец. — Или ворье держит?

— И ворье.

— Кто ж ворует-то, бабы?

— Если бы бабы, а то мужики.

— Вот гады! — в искреннем возмущении солдат качнул раненой рукой. — Мы там головы под мины суем, а они...

— Не велика новость, но говорю, что есть, — Корней Павлович насупился. — А у меня восемь девок, один я.

Кивнул на дверь, где совсем уж некстати дежурная пробовала какую-то песенку.

— Могу я послать ее на задержание преступников?

Павел тревожно свел брови:

— Неважные у тебя, начальник, дела.

— Это с одной стороны, — продолжал Пирогов. — Жалко девчат. А с другой — если не прижать тех сволочей, не дадут они людям покоя. Хоть — круть, хоть — верть.

Козазаев неторопливо вынул из кармана брюк кисет, привычно, одной левой распустил тесьму.

— А зачем ты мне все это рассказываешь? — спросил вдруг. — Точно я дурак какой, ничего не понимаю, или гадина, что не хочет понять. Валяй дело.

Присев на край стола, Корней Павлович собрался было в деталях выложить свой план, как вдруг увидел листок бумаги для самокрутки в пальцах солдата. В уголке его парой блошек темнели цифры страницы. Выше, через белое поле шли строчки узких, точь-в-точь как на «бычке», букв.

Неужели?

Он даже поморщился от своей поспешности: сходство шрифта ни о чем не говорит. А то, что книги часто идут на самокрутки и пыжи, вполне естественно — не хватает газет.

— Так ведь приказать я тебе не могу, — рассеянно заговорил Пирогов. — Сам-то когда сможешь? Чтоб я мог рассчитывать на тебя полностью. Дело наше не простое, а ты больной...

Солдат покусал краешек бумаги, послюнявил, прижал самокрутку к подвешенной руке, ловко склеил, сунул в рот. Корней Павлович внимательно проследил за его действиями, силясь заглянуть под цветастый платок. В какое-то мгновение он утратил интерес к своему предложению. Книжный лист со строчками узких букв гипнотизировал, отгораживал от всего прочего.

— Подумать дашь? — сказал Козазаев.

— Конечно. Такие вопросы не решаются с наскока. Три дня хватит?

— Пожалуй!

Козазаев поднялся, чутьем поняв, что разговор почему-то не получился.

— Вы, товарищ лейтенант, — Козазаев перешел на «вы», — не сердитесь на меня. Подружка она моя, Варька-то, — кивнул на дверь. — До армии еще дружили. Не война — под одной крышей жили бы теперь.

— Да, да... Понимаю...

Корней Павлович вплотную подошел к солдату. Так и подмывало спросить о бумаге прямо. Снизу вверх глянул в открытые глаза, потом на самокрутку.

С ума сойдешь!

Солдат проследил за его взглядом, понял по-своему.

— Курить?

— Если не жалко.

— Бери, — протянул он кисет.

Корней Павлович вынул сложенную книжкой бумагу, оторвал листок, зацепил щепоть махорки.

— Бийская?

— Она.

Хотел напомнить, что ждет через три дня, но передумал. Вынул из стола желтую полоску от «бычка». Бумага была толстоватая. Такая, свернутая в самокрутку, сильно обжигает язык и нёбо. Свежий лоскут тоже был толстоват и упруг.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ИСПОЛКОМЕ не сказали ни да ни нет: без председателя вопросы безвозмездной помощи никто не хотел брать на себя, а председатель уехал в область и когда вернется, — одним попутным шоферам известно. Не каждый день идут некогда бойким трактом машины. Все они теперь там, где нужнее армии. Невоенный народ на гужтранспорт — в таратайки, в санки пересаживается, из стаек и сеней отцовские, дедовские седла из-под рухляди достает. По району председатель в легком ходке да верхом ездит. Вызвали в область, не устоял, тиснулся третьим в кабину расхлябанного почтовика с газовыми колонками у переднего борта.

День клонился к обеду. По синему небу растянулась высокая зыбкая рябь. Солнце пробивало ее, но почти не грело.

Из окна кабинета Пирогову было хорошо видно почти все село. Отдел милиции углом выходил на широкую площадь, стоял на возвышенности, как и подобает хранителю законов. Полгода назад, приехав в Анкудай, Пирогов был немало смущен такой «бесцеремонностью». Потом выяснилось, что дом строил бийский купчина и строил так, чтобы с возвышения просматривались над низкими крышами мещанских и крестьянских изб Чуйский тракт и склады под берегом, всегда полные встречных грузов. Позже в деревне появилось еще несколько добротных домов на два парадных. Они стояли дружной колонией у подножия высокого отрога. В них размещались теперь административные органы, госучреждения. На некоторых две, три и более вывесок... А милицию оставили в центре.

Почти напротив пироговского окна, через площадь, начиналась широкая улица. В конце ее — дом Корнея Павловича. Но он даже не взглянул на него. Улица была длинная, дворов сорок в один конец от площади. Большие дома и избушки со слитными заборами зубчатой стеной тянулись параллельно Урсулу. Ниже к берегу, на задах огородов, жидкой цепочкой вытягивался еще ряд домов. Четыре улицы в Анкудае, два десятка разрезов, переулков, сотни две с гаком домов. В одном из них лежат остатки растерзанной старой книги. И живет в нем... Да неужели тот парень?..

Из-под горы послышались взволнованные голоса. Корней Павлович склонился над подоконником, покосился в их сторону.

Через площадь, недружно ступая, двигался строй мобилизованных в фуфайках, в шапках, с «сидорами» в руках и за плечами. Впереди, косолапя, шагал помощник военного комиссара и сосредоточенно смотрел перед собой, чтобы не видеть, не замечать густую, горланящую, плачущую, причитающую толпу женщин и ребятишек.

Пирогов бегом выскочил на высокое крыльцо, расправил под ремнем гимнастерку. Он всегда провожал уходящих на фронт, а потом долго мучился совестью. Знакомые мужики и парни прощально кивали ему, но он чувствовал в их взглядах недоумение или вопрос: мы пошли, а ты снова остаешься?! Задним числом он понимал, что это всего лишь кажется ему, но всякий раз испытывал стыд за свою неприкосновенность.

Из дежурки выбежало пироговское «воинство»: Полина, Настасья, Оленька... В знак ли внутреннего протеста против своего положения или из-за невнимательности он иногда путал их имена.

— Ой, девоньки, Лешка Ерш!

— И Авдей Егорыч!

— И этот... чумной. Гля, какой тихий. Даже ничего себе с виду. А помните, нализался...

Строй прошел мимо. Прошуршала, проголосила толпа. За мостом, на взгорке тракта, стояли два зеленых грузовика с наращенными боковыми бортами и рядами толстых плах внутри вместо скамеек...

Вспомнив, что не запер кабинет, Корней Павлович вернулся в отдел.

Он закрыл дверь, достал из кармана ключ и тут услышал, что кто-то идет по коридору и смотрит на него. Пирогов оглянулся. Действительно, в трех-четырех шагах от него остановился среднего роста старик, с великолепной гривой седеющих волос, широкой темно-русой бородой. Одет был он в легкую барчатку, высокие мягкие валенки с клееными из автомобильных камер галошами. Шапку он держал в руках перед собой.

— Вы ко мне? — спросил Корней Павлович, глядя мимо старика на открытую дверь, где все еще стояли на крыльце его сотрудницы.

— К вам, дорогой товарищ!

— Что-нибудь срочное?

— Да как тебе сказать...

Нет, Пирогов не знал его. Хотя ничего удивительного в том не было. Две тысячи живут в Анкудае, четверть из них, считай, носит бороды. А еще Храбровка, Пуехта, Ыло... Колхозных стоянок — по пальцам не пересчитать.

— Может, с дежурной поговорите?

— С этими? — старик повел глазом, как бы показывая через плечо. — Ты меня прости грешного: войско твое разве что в фанты играть годно.

— Слушайте, — рассердился Корней Павлович. — Они находятся при исполнении. И я попрошу вес...

Старик часто-часто закивал, признавая неуместность своей шутки.

— Извините, извините, товарищ. Глупый язык хуже глупой головы.

— Так, что у вас ко мне?

Старик посмотрел Пирогову в глаза и перевел взгляд на дверную ручку.

— Хорошо. Только самую суть. Покороче...

От умного насмешливого взгляда старика, чуть заметной улыбки, которую нельзя никак было отнести к скептической и простодушной байбаковской глупинке, вспыхнуло раздражение:

— Дежурная! Займите наконец свое место.

Медленно старик дал полукруг по кабинету и, пока Корней Павлович усаживался за стол, остановился против карты, ткнул пальцем.

— Это как же?

— Я вас слушаю.

— Нет, ты мне ответь, — старик не слышал Пирогова, — это они сюда пришли. Тут ведь до нас — что на пальцы поплевать.

— Так я слушаю ваше дело, — еще раз напомнил Пирогов.

Старик крякнул, снова оглянулся на карту.

— От ведь прет, стерва! Нет, ведь как прет!

Он придвинул к себе стул, сел бочком, шапку зажал в ладонях, а руки сунул между колен — согнулся, сжался, как под тяжестью непосильной ноши, и только глаза быстрые-быстрые, прямо молодые, продолжали насмешливо лучиться.

— Дело у меня такое, дорогой. Месяц назад вакуированных привезли. И до того были. Сто семей, если не поболе. Ага? А кто эти люди? Нет, ты скажи, кто эти люди? Докажи, что среди них нет лазутчика...

— Все?

— Да ведь как? Сам вчера слыхал, похвалялась одна: «Герман придет, всех перевешает». И раньше слыхал. И выходит, не все базированные. Есть подосланные. Вон! — старик повернулся к карте. — Осталось-то до нас — шиш!

Он был или не совсем нормальный или подлец. А скорее всего и то у другое.

— Как ваша фамилия?

— Моя?.. Моя — Сахаров. Тут я... На берегу... Во-он...

— Хорошо, товарищ Сахаров, я сейчас же поручу проверить ваш сигнал.

Корней Павлович поднялся. Встал и старик. «Пожалуй, что ненормальный, — подумал Пирогов. — Ведь я даже не спросил, кого он подозревает».

— Проверьте, проверьте, — сказал Сахаров, медленно натянул шапку, снова подошел к карте. — Как прет, стерва. На вороных. Ничем не остановить. Ага?

— Остановят.

— Дай-то бог.

Отчего так гадко на душе. От очередных проводов? Или старик своими вздохами... Надо же, черт волосатый!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СУМАТОШНО мчалось время. Будто не было дня, — утро и сразу вечер. Утро — вечер.

Допоздна светились окна в райкоме партии и в райисполкоме. Жег керосин и Корней Павлович, чтоб как-то за счет ночи растянуть сутки, растянуть рабочее время.

Пришла телеграмма из управления. Научно-технический отдел подтверждал, что бумага от «бычка» и бумага, взятая у Козазаева, идентичны, а по дополнительным внешним признакам имеют много общего. Не исключено, что и тот и другой листы были в одном переплете, на это указывает одинаковый износ, а главное, сходство жировых отложений на поверхности.

Корней Павлович заперся в кабинете.

Два дня назад он справлялся у военного комиссара о Козазаеве. Тот подтвердил, что Козазаев действительно прибыл на излечение после госпиталя, о чем свидетельствуют документы.

Корней Павлович задал несколько пустяшных на вид вопросов, записал ответы.

Теперь, по получении телеграммы, он вынул записи. Дата прибытия минус дата убытия. Потянулся к карте, узнал расстояние. Получалось слишком много дней. Так много, что самому не понравилось. Один из этих дней совпадал с роковым для убитых на повороте в Ыло.

С досадой хлопнув ладонью по столу, будто внезапно оттолкнувшись от него, Пирогов быстро встал, распахнул дверь.

— Меня не спрашивал сегодня раненый? Этот... Козазаев?

— Нет, Корней Павлович, — отозвалась дежурная.

Он помедлил, думая, не послать ли за ним, решил, что потерпит, пока развиднеется на дворе. Затворил дверь, устало взял со стола трехдневной давности газету — почта приходила нерегулярно, новости старели раньше, чем их успевали прочесть.

У Сталинграда шли бои. Немцы приближались к Волге. Наши цеплялись за каждый клочок земли, но где-то между строк угадывалось, что земли этой осталась узенькая полоска, местами простреливаемая из пулеметов...

Военные новости трехдневной давности. А ты, лейтенант Пирогов? Ты ходишь тут, в тылу...

Умом он понимал, что нужен солдаткам для их безопасности и покоя, а неприятное ощущение виноватости перед ними не проходило. Хуже того, в последние дни, когда стало очевидным, что в горах скрываются лихие людишки, виноватость его сделалась почти физическим ощущением. Он искал случая, который должен, по его мнению, оправдать его пребывание в тылу.

ВЫТЯНУВ под столом ноги и рассуждая таким образом, он и не заметил, что засыпает, когда раздался громкий стук в дверь.

Дежурная бросилась к двери, но быстро вернулась.

— Корней Павлович, там стучат.

— Откройте, — сказал он.

Дежурная откинула засов.

— Начальник здесь? — услышал Пирогов Варькин голос.

— У себя сидит.

Варька влетела в кабинет, как пожарный в горящий дом.

— Корней Павлович... — она рывком сбросила на затылок цветастую шаль. — Корней Павлович, там... Козазаев поймал одного в солдатском...

— Где? — Пирогов поднялся, расправил гимнастерку, пощупал кобуру.

— Пошли мы прогуляться... А он из леса. Грязный, с бородищей. Ну, мой-то: «Стой!» А тот бежать...

Варька с тонким присвистом шмыгнула носом, крупные слезы выкатились на щеки.

— Ты чего? — насторожился Корней Павлович. Обычно суховатый в обращении с сотрудницами, он незаметно для себя сказал «ты», и в голосе его откровенно зазвучало человеческое участие. — Говори же, что случилось?

— Да... — круглые блестящие бусинки нырнули по подбородку. — Да... догнал этого-то... И сгоряча больной рукой как даст.

— Зашиб до смерти? — подсказал Пирогов.

— Не-е, — спешно поправила Варька. — Ему-то ничего. Козазаев... Все швы на ранах расползлись...

— Худо... Неизвестный задержан?

— Привели. Меня за вами послали.

— Ай да Козазаев! Ай да милиционер! Пошли.

Козазаев сидел между дверью и столом, морщась и баюкая руку. На пороге пристроился дед лет семидесяти, низкорослый, легковесный, как сушеный чабачишко.

Увидев Пирогова, Козазаев поднялся.

— Сиди, — остановил Корней Павлович. Подошел к неизвестному, прижатому в угол столом.

— Документы.

Незнакомец не шевельнулся. Худое лицо в коричневой щетине не вздрогнуло, не выразило страха или откровенного упрямства. Он неподвижно и тускло смотрел на крышку стола.

— Встаньте.

Едва просунувшись в щель между столом и стеной, незнакомец поднялся, уперся спиной в угол, нетвердо подогнув под столом ноги.

— Выверните карманы.

Зорко следя за руками, Пирогов отмечал каждую подробность содержимого карманов: не понравилось, что коричневый курил свежий самосад, значит, кто-то снабжал с грядки, обломок напильника для кресала тоже был свежий, не успел засалиться жгут из цветастой хлопчатобумажной ткани.

— Все, — сказал неизвестный, хлопая по вывернутым карманам, будто стряхивая с них пыль.

— Нагрудные, — подсказал Пирогов.

Коричневый расстегнул пуговицы, достал книжечку раскурочной бумаги. Корней Павлович нетерпеливо взял ее. Узкие, как на «бычке», буквы шли через страницу.

— Теперь уже точно все, — сказал неизвестный. — Видите.

Корней Павлович собрал в носовой платок изъятое у незнакомца, завязал узелком.

— Фамилия? Откуда прибыл?

Коричневый повел глазами на старика, на Козазаева.

— Не хотите отвечать?

— Местный он, — крутнувшись на четвереньках, старик, кряхтя, стал на ноги, ткнул пальцем в сторону незнакомца. — Я ж его вот таким знаю. Федька Якитов, вот кто он.

— Якитов? Точно?

— Ну, Якитов, — рванул ворот коричневый. — Якитов Федор. Стреляй, если право такое есть.

— Так вот ты какой, гордый мужик...

ГЛАВА ПЯТАЯ

НА ПРЕДВАРИТЕЛЬНОМ допросе в отделе Якитов выложил все, что знал. Говорил он неторопливо, основательно, даже с некоторой жесткостью, четко выговаривая слова, не дожидаясь дополнительных вопросов. Но Пирогову его признания мало что прояснили.

ШЕСТЬ недель назад призвали Якитова в армию. Уходя, наказал жене сохранять детей, его, Федора Якитова фамилию, если вдруг достанет его германская пуля. Война представлялась ему трудным, рискованным занятием, но он не испытывал парализующего страха перед ней, понимая незатуманенным умом, что призыв еще не удел, и кто знает, как обернется дело там, на передовой, может, и не найдется его убийца.

С группой мобилизованных он приехал в город, поселился в казарме, за высоким дощатым забором. От посторонних глаз. Начались занятия: бегом, кругом, ложись, коли... На рассвете выходили на загородный полигон, рыли землю, бегали в атаки и просто строем — как бы на марше, сцеплялись в рукопашных свалках... Тысячи дел у бойца. И все надо уметь исполнять быстро, точно. Иначе не выживешь в первом бою.

В баню их водили в город. Раз в неделю. В положенный по графику день и час — рот-та, становись! И — ать-два. Купаться. Смывать пот и пыль. Бельишко на горячих решетках жарить.

Тут-то и попутал грех Якитова. Возле бани встретил его дальний родственник по Василисе. Не то брат троюродный, не то дядя по матери. Гадай теперь.

Сурового вида капитан, из выздоравливающих после ранения, разрешил отлучку на три часа. А дома достали из подполья водку. Под постную закуску повело кругом голову... Еще пришли родственники, их оказалось больше, чем пальцев на руках...

Только на другой день опомнился Якитов, схватился за голову. И тут струсил, испугался ответственности.

Первой его мыслью было пойти в комендатуру и отдать себя в руки правосудия. Этой мысли хватило до вечера. А ночью ему казалось разумным пробиться в одиночку до фронта и — разве не бывает чудес — наткнуться на свою часть и пристать к ней. Весь следующий день он убеждал себя, что обдумает план, и когда казалось, что план вырисовывается, начинали раздирать сомнения — возможно ли чудо вообще?

Около месяца он мыкался у родственников, пока не услышал как-то утром раздраженный женский шепот: сколько еще кормить дармоеда, который к тому же накликает беду на дом? То ли брат, то ли сват громко вздыхал в ответ, и в этом вздохе угадывалось полное согласие с женой.

Он сделал вид, что ничего не слышал. Чем больше запутывался, тем жестче и беспощадней становился страх, перехлестнувший и волю, и разум.

Затравленным волком Якитов метался от флажка к флажку, то оживляясь новым фантастическим планом, то впадая в отчаяние. Календарь испещрялся крестиками, день за днем перелистывались как страницы тяжелой книги, и он понял, что, чем дальше заходит в своем падении, тем короче и зыбче становится надежда на маленькое снисхождение. Горький удел вставал перед ним со всей неотвратимой обязательностью, и он отдался во власть случая.

Однажды поздно вечером в дом постучали. Якитов нырнул за печь, заслонился старой шубой. Вошли двое, судя по тяжелым шагам — в сапогах, спросили, нет ли в доме посторонних.

Женщина молчала секунду. Но Федору показалось, что она молчала вечность. Он даже представил ее острое книзу лицо со вскинутым старушечьим подбородком, повернутое в его сторону, и выразительный взгляд, который точнее слов поясняет, где и чего надо искать.

Ночью он ушел из города. Взял на берегу чужую лодку, перемахнул через Бию. Идти по мосту он не решался. Платный понтонный мост охранялся круглосуточно...

— СКОЛЬКО вас... таких в горах? — спросил Пирогов, машинально чиркая сухим пером по крышке стола.

— Один, как холерный волк, гражданин начальник.

— Могли бы унести тушу коровы?

— В брюхе сразу две. Изголодался.

— Значит, вы сами увели корову со двора, сами забили ее и дальше несли, не знаю, в животе или на плечах?

— Какую корову, гражданин начальник?

— Вашу собственную.

Якитов наморщил лоб, не понимая, о чем говорит этот человек.

— Путаница тут какая-то, — наконец мотнул он отрицательно головой. — Какая еще моя корова?

Пирогов порылся в столе, достал заявление, положил на краешек.

— Почерк знаете такой?

Якитов не вставая — он сидел на расстоянии шага от стола, вытянул шею вверх-вперед.

— ВОЗЬМИТЕ в руки, читайте.

Он никогда не видел почерка жены. До замужества она три года ходила в школу, он знал об этом по ее рассказам, к писанию не тянулась и, если случалось посылать открытки родным, просила писать его, а сама садилась рядом или напротив, подпирала кулаком щеку и старательно следила, как он выводит буквы. Чаще вспоминалась она ему именно такой, сидящей напротив — щеку на ладонь, отдыхающая, здоровая, красивая и нежная.

Он знал каждую ее привычку, с закрытыми глазами мог обрисовать позу, когда сидит напротив, или, орудуя у плиты, замирает, чтобы, не разгибая спины, повернуться к нему в пол-оборота, выслушать, ответить.

Он знал каждую ее родинку, мелкую, как весенняя паутинка, морщинку у глаз, даже жесткий волосок, что упрямо вырастал у нее на плече, хотя она старательно и украдкой состригала его.

Но он не знал ее почерка.

Он не получил от нее ни одного письма, ибо за пять лет не разлучался с ней больше, чем на неделю. А письма, которые должны были разыскать его на фронте, так и остались ненаписанными.

Ему пришлось прочесть заявление, прежде чем взгляд его уперся в подпись.

Он сам придумал, как Василиса должна подписываться его фамилией: целый клубок спиралей на подставной ножке «Я».

— РАЗОБРАЛИСЬ? — спросил Пирогов.

Якитов немо, немигаючи смотрел то на него, то на заявление. Бледность от висков сползла на щеки — это было видно сквозь щетину и грязь.

— Итак, уточним, брали вы со двора корову или нет?

— На меня что угодно грузить... безответно, — проговорил Якитов. — Я виноват перед вами, гражданин начальник, перед народом стыда не оберусь... Но я не был гадом перед своими детьми.

— Зачем так сильно? Значит, корову не уводили?

— Товарищ командир...

— Ваш командир на фронте воюет. А вы на Элек-Елани.

—Я же сказал вам... Не трогал я... Не трогал.

— Допустим, — Пирогов продолжал чиркать пером по столу. — В Сарапке давно были?

Якитов подумал. Пожал плечами.

— В начале войны. А так пути не было.

— А нынче? В июле?

— Я ж говорю, в начале войны.

— А в Муртайке?

— Мне туда нельзя. Отец там.

— Что у вас с ним произошло?

— Вам-то зачем знать? Это к делу не относится.

— Хорошо. А в Покровке, в Кочевне давно были?

— Не заходил я ни в одну деревню. Меня ж тут всякая собака знает.

— Однако вы не побежали куда-то. Поближе к дому прижались. Видимо, рассчитывали на встречи со знакомыми, родней.

— Куда ж мне бежать было? Здесь я знаю каждую дырку в ограде. Где орех растет, где козел ходит... Здесь не так одиноко... Вы ни когда не попадали так?..

— И не надеюсь в дальнейшем.

— В народе говорят: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Я тоже считал, слава богу. Да черт не спит.

Пирогов ручку отложил.

— Вы действительно знаете здесь каждую дырку в ограде?

— Я ж здесь родился и вырос.

Помолчали. Якитов — глядя в пол перед собой. Пирогов — будто изучая его. «Тяжелое это состояние — понимать свое падение, понимать, что нет тебе оправдания. Ни в суде, ни среди людей».

Пирогов не испытывал облегчения оттого, что одно из дел, накопившихся у него, можносчитать законченным, ибо, что бы ни говорил Якитов, как ни изворачивался здесь или на суде, факт его дезертирства не нуждался в доказательствах и будет составлять основу обвинения. Он даже поймал себя на мысли, что сочувствует немного Якитову, думая, что для полной справедливости неплохо посадить на скамью подсудимых и того брата или свата.

— Ладно, — Пирогов плотнее запахнул шинель. Его немного знобило. Наверное, от голода. — Подведем итоги на сегодня. Следите за моими словами и, если я что-то не так скажу, поправьте. Тут же поправьте, — обмакнул ручку в чернила, набросал на листе первый вопрос, протяжно произнося его при этом. — К преступлению на Элек-Елани вы не имеете отношения? (Пауза). Корову у Якитовой вы не брали? (Пауза). В деревни не заходили? (Пауза). Скрывались совсем один? (Пауза). Я ничего не перепутал?

Якитов молчал, глядя вниз.

— Я спрашиваю, ничего не перепутано в моих словах? Все, как вы говорили?

— Да.

Пирогов удовлетворенно кивнул, снова обмакнул перо.

— И ни с кем не встречались? Ни разу?

— Нет.

— Подумайте.

— Я знаю, что говорю.

— Тут вы мне перестали нравиться, — Корней Павлович отбросил в сердцах ручку. — Откуда у вас свежий табак? — вынул кисет, отобранный раньше у Якитова. — Табак-то недавно нарублен. Недавно засыпан в кисет. Два дня назад... Будете уверять, что под кедром нашли?

Ниточка эта, с кисетом, была тоньше человеческого волоса. Скажи, Якитов, что нашел, под тем самым кедром нашел, и не докажешь, что это не так. Ведь на горе близ Элек-Елани побывали те, которые машину остановили. Мог же преступник в сутолоке обронить курево.

— Я жду ясного ответа, Якитов.

— Дайте попить.

Корней Павлович неторопливо снял гранатообразную стеклянную пробку с горлышка графина, не выпуская ее из ладони, налил полный стакан воды, подвинул его Якитову.

— Значит, встречались, — сказал негромко, уверенно. — С кем?

Якитов выпил воду.

— Не знаю, — ответил.

— Вот как? То вас все районные собаки знают, а тут не узнали, и он их не узнал.

Якитов снова скосился на графин. Пирогов налил еще половину стакана, придержал в руке.

— Так я очень надеюсь на вас, Федор Григорьевич. Для вашей же пользы.

— Под Сыпучим Елбаном, — не сказал, а выдавил из себя, потянулся за стаканом. Корней Павлович долил его до краев. Но Якитов не стал пить много, только пригубил, поставил на место.

— Зачем вам знать все это? — спросил устало. — Я виноват лишь в одном. Зачем же собирать?

— Нашли?

— Дали.

— Значит, все-таки встречались? Как произошла встреча?

— Неделя тому. Просыпаюсь, мужик рядышком. Ноги калачом, сидит, на меня зенки уставил. Говорит: «Спи, не кусаюсь». Ну я, понятно, вскочил. Скалится: «Плохо дело. Зима на носу, а ты в рубище». Хочу облаять, не могу. Ружье перед ним. А у меня точно судорога в спину, в ноги. И бежать хочу — не шевельнуться. Как вскочил, так и стою бревном. Иди, говорит, покурим. Кисет достает. У меня в животе пусто, а на душе и того пуще. Не курил сколько. Ну, взял... Потом хлеба поел, картошки. К солнцу расстались. Ты, говорит, жди меня каждое утро здесь. Да не очень распространяйся — ружье не регистрированное. Табак оставил, бумагу, кресало вот и утек.

— Так и ушел? Все оставил и ушел? И не обещал еще встретиться? И не спросил, как звать? Спросил?

— Нет.

— Чего ж ему спрашивать. Вы ж знакомы.

Якитов не отрицал, не соглашался.

— Чем он вас пугал?

— У меня двое маленьких...

— Вот даже как!

— Больше я не видал его.

— Сколько ему лет?

— Да за шестьдесят. Борода лопатой. А там кто его знает. Крепкий мужик.

— Нарисуй-ка место, — Пирогов придвинул листок бумаги.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

КАТЕГОРИЧНОСТЬ экспертов из НТО обязывала потребовать у Козазаева объяснения. А Корней Павлович медлил. Ведь такая точно бумага для самокруток оказалась у Якитова! И принес ее неизвестный бородач.

Пирогов бродил по перевалу, по Каменной седелке, таился сутками близ места, указанного Якитовым, в надежде натолкнуться на подозрительного бородача или его следы.

Но бородач не появлялся и, уходя последний раз, будто проплыл по воздуху.

А осень брала свое. На Семинском перевале лежал прочный снег, и однажды измученный Пирогов увидел, что сам наследил кругом, конечно, вспугнул бородача, если тот и появлялся здесь.

Плохо скрывая досаду, Корней Павлович, едва вернулся в Анкудай, тотчас приказал вызвать Козазаева в отдел и собственноручно написал повестку...

«Итак, — рассуждал он, ожидая Павла, — бородач не пришел на свидание с Якитовым. Значит, сначала рассмотрев в Федоре одного поля ягоду и решив положить его в свой кузов, неизвестный вдруг что-то заподозрил и скрылся.

Что же вспугнуло его? Якитов не помнил, чтобы они договорились о времени встречи. Бородач не хотел рисковать и надеялся отыскать Федора, когда захочет этого сам. Очевидно, он рассчитывал понаблюдать за встреченным издалека, увериться в его безысходности и только потом приблизить к себе.

Может, он узнал об аресте Якитова, что вполне вероятно, если идти от первой версии. Присмотревшись к Федору, неизвестный увидел, как тот завернул в село и долго не возвращается. Узнали, принес ли повинную — для бородача означало разоблачение, и он залег в нору, приготовленную под зимовье.

Конечно, все это лишь предположения, удручающе правильные, логичные, но именно тем и тревожные. Все здесь получалось как по-писаному, и только оставалось расшифровать действующих лиц. Одним из них был неизвестный бородач с Семинского перевала. Вторым...

Корней Павлович прикрыл глаза, вспоминая встречу с Козазаевым, каждое его движение, голос, чуть взвинченный, вызывающий тон. Тогда Пирогов объяснял эту заносчивость сознанием превосходства фронтовика перед тыловым лейтенантом, живущим среди стариков и баб.

А что, если история с Якитовым...

КОЗАЗАЕВ вошел, шумно бухая сапогами. Корней Павлович слышал, как он замедлил шаг против дежурной, гоготнул и затопал дальше. После случая с Якитовым Пирогов дважды проведывал Павла дома и между ними обозначились простецкие отношения.

Ступив в кабинет, Козазаев вскинул здоровую левую руку к виску, но, взглянув на сидевшего за столом лейтенанта, почувствовал его нерасположение к трепу и погасил дурашливые искорки в глазах.

Пирогов молча кивнул на приветствие, взглядом указал на стул. Павел настороженно сел.

— Чего сердитый такой, лейтенант? — спросил без всякого интереса. — Повестку ахнул, весь дом переполошил.

— Дело к тебе особой важности, — медленно начал Корней Павлович. — Три недели назад на повороте в Ыло были убиты мужчина и женщина...

Пирогов сделал паузу и так же, не выдавая интереса к поведению Павла, смотрел перед собой.

— Слышал, вся деревня об этом гудит, — отозвался Павел. Тишина паузы усиливала его настороженность.

— Тем лучше, значит, для тебя это не открытие. Так вот, убийцы скрылись, замели следы, но все-таки оставили важную улику...

— Мой адрес... — иронично уточнил Павел. Медлительность Пирогова, с какой тот начинал разговор, видимо, действовала ему на нервы.

— Окурок...

— И что из этого?

— А вот что...

Корней Павлович потянул ящик стола, достал телеграмму научно-технического отдела.

— Взгляни.

Козазаев привстал, по-жеребячьи изогнул шею: телеграмма слегка вздрагивала в руках Пирогова, а главное, была «вверх ногами».

— Ну и что? — спросил он, садясь на место.

— Второй листок бумаги был твоим.

— Моим?

— Может, я не так выразился. Второй листок был из твоего кармана.

— В телеграмме не названа моя фамилия. А раз так, то мне следует сейчас подняться и уйти.

— Ишь ты, прыткий. А ведь мы еще ни словом не обмолвились о деле.

— Ничего себе, — расширил зрачки Козазаев. — Обвинил меня в убийстве, и, оказывается, это еще цветочки.

Нет, нет и нет! Этот парень здесь ни при чем. Он кипит, клокочет гневом. Он сейчас действительно встанет и уйдет.

...Ну разве повел бы себя так преступник, разве не начал бы защищаться, предупреждая следующее разоблачение. А этот принимает тон и подыгрывает. Только суше и злей смотрит. И белее нос, как это бывает в минуты наивысшего напряжения.

Надо отступать. Надо отходить на исходную. Но где она? Он, Пирогов, сам разрушил ее. Да, надо потянуть время. Не утратить инициативу, но успокоить парня.

— Я должен быть с тобой откровенен. Дело действительно тревожное. В районе, в горах, действует организованная банда, по моим предположениям, пять-шесть человек. Имеются факты нападения на машины на Чуйском тракте, грабежа в селах, вот — убийство. У банды, как мне кажется, есть свой человек в селе, который снабжает их по мелочам. Скажем, табаком, бумагой. Вспомни, у Якитова самосад и такая точно бумага, как у тебя. Как «бычок». Уловил мысль?

— Не пойму, при чем тут я?

— Ну, допустим, что бумагой с Якитовым поделился ты.

— Знаешь что... — от неожиданности Павел не находил слов.

— Ты не злись, я ведь сказал — допустим. Так вот, если не ты, то кто же? Припомни, ты ни у кого не брал бумагу на закрутку?

— Нет! Не брал! — жестко оборвал Павел, но это состояние было знакомо Пирогову: упрямство переросло в вызов.

— Ладно. Ты не брал. Но, может, давал кому?

Козазаев молчал. Облокотясь здоровой рукой о колено, он смотрел в одну, видимую только ему, точку на полу. Худое крупное лицо сделалось жестким, не похожим на живое энергичное лицо того, парня, что ворвался сюда несколько минут назад.

— Ты напрасно сердишься, Павел, — продолжал Пирогов. — Если бы я не верил тебе, — будь спокоен, нашел бы способ узнать все сам. А я верю тебе. Слышишь, — верю. Но мне казалось, что ты облегчишь дело. Возможно, где-то, когда-то твои пути случайно перекрестились с человеком, который мне нужен. Слышишь? Ты приехал и встретил старого знакомого. Вы закурили. Не знаю, что еще... Ты мог дать ему книгу. Свою книгу. У тебя же есть. Я видел. Он взял...

Будто не слыша, Козазаев обхватил голову здоровой рукой, согнул еще ниже, чтобы скрыть болезненную гримасу.

— Он взял... Ты не помнишь такого?

— Ни черта он не брал, — отозвался Павел. — Ни черта не брал.

Он вдруг распрямился. Лицо его было бледным, но в глазах появились нетерпеливые огоньки.

— Слушай, лейтенант. Я и вправду приехал — и он пришел. Многие приходили, и он. Не друг, не сосед — недалеко живет. Про войну, про всякое там завел... Потом мы закурили. У него был кисет и бумажка. Вот так, книжечкой, аккуратненько. А когда ушел, книжечка... да, осталась. Он взял кисет, а книжечка осталась. Но я не думаю... Я бы не подумал...

— Кто он?

— Так ведь... Тьфу, черт! Конечно же, он забыл, а я прихватил на радости.

— Кто? Кто он?

— Сахаров же.

— Это какой Сахаров? — ахнул Пирогов. — Какой из себя?

— Да не молодой уже. За шестьдесят. Крепкий такой. Борода — во!..

— Борода, говоришь, — оживился Пирогов. Он теперь ясно представлял, о ком речь идет, и едва сдерживал изумление от такой новости. — Так вот, дружище, Якитову дал табак и бумагу бородач, похожий на твоего.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

И ВСЕ-ТАКИ Сахаров!

Якитов, конечно же, узнал его. Иначе зачем бы ему понадобилось ломать комедию, будто он не встречался ни с кем в горах. Только прижатый прямым вопросом о табаке, он придумал незнакомого старика, но при этом не сообразил исказить его словесный портрет. Совершенно ясно, что Якитов не слышал об убийстве на дороге, тем более — об окурке. Просто поняв, что самому ему не избежать наказания в любом случае, он решил не впутывать в историю старика: ведь старик накормил, обещал помочь.

Козазаев шел рядом с молчаливым Пироговым и не мешал ему думать.

— Ты со мной? — спросил Пирогов.

— Куда ж мне, если я оказался пупом в этом деле.

НАД СЕЛОМ висело плотное звездное небо. В воздухе пахло снегом. Небольшой морозец после прокуренного кабинета доставал до глубины легких. Был тот час, когда в домах уже оттопили печи. В большинстве окон не было света, и они выделялись на стенах слепыми черными прямоугольниками.

Козазаев шел на шаг впереди, показывая дорогу. Молчали, каждый по-своему переживая недавний разговор и предстоящую встречу с Сахаровым. По словам Павла, это был на редкость крепкий мужик, умный и хитрый, решительный до отчаяния. Павел предупреждал, что если Сахаров почувствует опасность, первым применит силу, и кто знает, что у него припасено за пазухой.

На этом Пирогов и решил сыграть: с ходу передать привет от Якитова, выразить недовольство потворством Сахарова, высказаться, во что обойдется укрывательство дезертира, рассесться по-домашнему, начать составлять протокол.

Надо убедить Сахарова, что у него нет другого пути, как попытаться избавиться от милиционера; вызвать вспышку, погасить потом, воспользовавшись замешательством, получить ответ на главный вопрос: известно ли ему место зимовки банды?

ДОМ Сахарова двумя черными окнами смотрел на Урсул.

Пирогов обогнал Козазаева, молча указал ему место у стены в метре от двери, приложил указательный палец к губам, потом негромко стукнул в окно. Раз, другой, третий. Наконец, в доме послышались шорохи, открылась и тотчас закрылась внутренняя дверь. Кто-то стоял в сенях и прислушивался.

Пирогов, нисколько не таясь, поднялся на дощатое крылечко, взялся за дверную ручку.

— Кого там нелегкая принесла? — спросил недовольный женский голос.

— Пирогов. Милиция.

— Чего надо ночью-то?

— Хозяин дома?

— И-и! Еще три дня уехал.

— Куда?

— Он и в былые годы не докладывал мне.

— Откройтесь на минутку!

— И-и! Много вас, кто по ночам нынче стучит. Почем знаю, милиция ты или еще кто.

Упрямство старухи начисто перечеркивало ее слова. Скорее всего, Сахаров сидел дома и направлял жену.

Не хотелось поднимать шум.

— Хорошо. Утром в почтовом ящике не забудьте взять повестку. Как вернется хозяин, пусть зайдет ко мне.

Сделав знак Козазаеву идти за ним, Корней Павлович сошел с крыльца, оглянулся. Павел стоял на месте и жестами показывал — уходи, я остаюсь здесь. Пирогов вмиг испытал к нему нежность, дал понять, что, сделав круг, вернется, и, сильно ухая сапогами, пошел прочь.

ПИРОГОВ уже выходил на параллельную Урсулу улицу, чтобы свернуть вправо и оказаться, на задах сахаровского огорода, когда со стороны реки раздался тревожный вскрик, заглушенный низким, как хлопок ладошками-лодочками, выстрелом.

И голос, и выстрел были так неожиданны, что Пирогов остановился будто вкопанный, не смея перевести дыхания.

Эхо звуков дважды коротко ткнулось в окраинные горы, и наступила тишина.

Очнувшись, Пирогов резко повернул кругом и помчался назад, рискуя вывернуть ноги на осклизлой дороге — снегу в селе выпало мало, застывшая слякоть хранила бесчисленные глубокие следы колес.

В конце переулка Пирогов нос к носу столкнулся с Козазаевым.

— Ушел, зараза, — тяжело дыша, Павел возбужденно озирался по сторонам. — Саданул из обреза и тягу. Я ж говорил, на крайность пойдет...

— Ты-то цел?

— Мазанул он.

— Из дому вышел?

— Со двора. Должно, в сарае есть теплый угол, он там и отсиживался до поры, пока не прояснится горизонт. А тут понял и на запасную позицию отошел.

— Эта запасная, Павел, та самая, последняя, в горах. Но где, ума не приложу. В какую сторону он побежал?

— Да сюда куда-то. Я за ним. Но разве угонишься — бегать-то он здоров. А я еще не окреп после госпиталя.

Не ожидал Пирогов такой прыти от Сахарова. Думал, готовился поломать копья на нем, а оно вон как обернулось.

Он посмотрел на Козазаева. Павел покусывал нижнюю губу.

— Ты что хочешь сказать?

— Да чего... Припоминаю, с детства не любил я Сахарова. Боялся, пожалуй. Глаз у него нехороший.

— А конкретней.

— Черт знает. Вроде мужик как мужик. В партизанах состоял. В гражданскую. Чуть не убили там: отряд их на засаду напоролся. Так, Сахаров с двумя мужиками в Урсул бросился. Он их и вынес.

— И часто он так спасался?

— С мужиками надо поговорить. Отец мой хорошо знал.

— Ты, Павел, найди мне пару мужиков, кто знает Сахарова с тех пор. Меня последнее время история занимать стала. Динозавры, бронтозавры, пещерные люди.

— А ты опять с подходом.

— Работа такая...

...В доме по-прежнему было темно, будто ни вскрик, ни звук выстрела не пробились сквозь окна, не коснулись ушей бодрствующей старухи.

Пирогов требовательно стукнул в дверь. Старуха не подавала признаков жизни, и это говорило о том, что она тоже прислушивается к происходящему на улице и пытается понять, ушел Сахаров или нет.

— Вот, старая стерва, — проворчал Козазаев. — Я думаю, надо на нее девчат твоих отрядить. Они по-свойски договорятся быстрей. Не мужское это дело — с бабами брехать. А? Буди своих.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПОРУЧИВ трем сотрудницам доставить бабку Сахарову, Пирогов с Козазаевым вернулись в отдел.

— Скидай шинель, — сказал Корней Павлович, раздеваясь. — Мы сейчас печку затопим, чайку согреем.

Павел стащил с плеч шинель, подкинув, ловко поймал здоровой рукой вешалку.

— Какой чай-то? — спросил, цепляя петельку вешалки за толстый деревянный колок.

— Малина.

— Годится. А то я прочие травы в рот не беру. У меня от них в животе все переворачивается. А тут, — он провел рукой от горла к животу, — кол стоит.

Пирогов сложил в топку дрова, принялся щепать лучинки. Краем глаза он видел, как мечется, не находит места Павел. И правда получается — фронт фронтом, а дома, в мирной обстановке, помирать в расцвете сил ох как не хочется.

— Ты садись, посиди.

— Ничего, — Павел остановился было, но тут же стал метаться опять. — Столько дерьма насмотрелся за один день.

— Сердишься?

— Да нет. Думаю, будь наоборот, и я так сделал бы. А все-таки обидно, конечно...

Корней Павлович подождал, пока разгорятся дрова, взял из-за печи закопченный литровый чайник, долил из графина.

— А скажи, лейтенант, чтобы в милиции, ну... как ты, при звании быть, надо школу закончить?

— Желательно.

— Ты-то кончал?

— Командные курсы я кончал. На границе служил.

— Понятно, — удовлетворился Козазаев. Похоже, его мало интересовало существо вопроса, но он просто не мог молчать, держать возбуждение в себе.

— Лейтенант, как ты думаешь, устоит Сталинград?

— Да он, по-моему, стоит.

— Я тоже считаю, устоит. Когда в тыл везли, видел я на станциях... Ты знаешь, по десять рядов эшелонов. Танки, пушки. Пехоты не видать. Все техника. Ну, думаю, как даст в один раз, и привет Гитлеру.

Случись этот разговор в другое время, Пирогов порассуждал бы о неизбежности победы, о карах, которые он придумал для главных фашистов. Но сейчас его занимал вопрос другой. Выслушав длинную речь Павла, спросил, не помнит ли он, как был одет Сахаров.

— Ты хоть убей, не помню, — пожал плечами Козазаев. — Вышел вдоль стены и как даст...

— Но все-таки, шуба, пальто?

— Думаю, стеганка короткая. Он такой вроде тонкий был. Стройный, как видится.

Пирогов подвинул стул к печи. Огонь приятно щипнул лицо, запрыгал, заплясал в глазах.

— Хотел бы я знать, куда он ушел. Судя по одежке, не очень далеко.

— Может, поискать среди знакомых.

— Не-ет. К знакомым он теперь не ходок. Выстрелив в тебя, он в закон выстрелил. Кому охота с законами конфликтовать? Я вот о чем: ты парень местный и должен знать округу. Разные там места...

— В горах, что ли?

— Да. Какое-нибудь гиблое местечко, куда нормальный человек нос не сунет.

Нашагавшись от стены до стены, Павел остановился.

— Перед войной, помню, к отцу собрались мужики. «Трахнули» по маленькой и заговорили. Меня за стол не пустили, строгий был батяня. Я со двора навоз откидывал, а тут они вышли покурить. Да, покурить. И вот один дядька, он в Шепалине живет, все приставал к остальным: сходим, поглядим. Те его отговаривали, а он — сходим и все. Потом я узнал у отца — звал он их стоянку партизанскую посмотреть. В девятнадцатом укрывались на ней окруженные партизаны.

— Мужика того помнишь? — спросил Корней Павлович.

— Первый раз я его видел. А остальных троих — знаю. Тут живут.

Ширкнула обивкой входная дверь. Из дежурки донеслись женские голоса. Козазаев вышел навстречу, но скоро появился снова в сопровождении Оленьки Игушевой, самой молодой из сотрудниц. Оленька пришла в отдел по рекомендации райкома комсомола, робкая, тихая. Пирогов не очень загружал ее, а остальные девушки делали вид, что так и должно быть. Что-то подкупающее для всех было в изящной красивой внешности и кротком характере Оленьки.

— Товарищ лейтенант, — доложила Игушева. — Доставить Сахарову в отдел нет никакой возможности ввиду болезни.

— Какой болезни?

— Припадок, товарищ лейтенант, — опускаясь на будничный тон, пояснила Оленька. — Лежит и молчит. Не померла бы.

— Вот как!

Корней Павлович покосился на чайник. Он шумел, как паровоз, готовый сорваться с места.

— Оставайтесь, Игушева, здесь, заварите чай, — кивком показал на кулек, лежавший на комельке. — И ждите нас.

БАБКА симулировала и делала это с вероломством человека, привыкшего к крайностям. Пирогов распорядился вызвать фельдшера, и он появился через минуту, ибо вся округа, точно выходя из шока, выползала из домов на улицы, сходилась робкой, настороженной толпой. В этой толпе и оказался старый фельдшер, чей многолетний опыт с лихвой покрывал недостаток образования. Сахарова ожила, но Корней Павлович потребовал госпитализировать ее и держать под наблюдением сколько потребуется. Фельдшер хмыкнул в усы и повел старуху в больницу, думая, куда он ее там денет. Больница не вмещала всех нуждающихся.

Пирогов пригласил из толпы двух понятых, усадил в центре избы Сахарову и после этого осмотрелся. Дом был набит старыми вещами и вещичками: тяжелый треснувший шкаф с несколькими дверцами занимал половину стены; впритык к нему стоял черный комод с резными ручками. На комоде — старинные часы без стрелок на тяжелой латунной подставке; шкатулка, утратившая блеск; железный ящичек в форме кованого сундука; фарфоровая статуэтка балерины с одной ногой; бронзовое изображение Будды, предостерегающего входящего. Над комодом — желтое от старости зеркало в тяжелой черной резной раме... Большинство этих вещей, похоже, попало сюда случайно. Из купеческих и мещанских домов.

Корней, Павлович открыл сундучок. Там среди пуговиц, ниток, лоскутков лежала пачка бумаг, перетянутая ленточкой. Щадя время понятых, Пирогов, не разбирая, положил пачку в комод.

В сенях, за мучным и крупяным ларем, он нашел несколько книг и очень обрадовался, узнав в одной из них узкий с заусиками шрифт.

«Так. и есть. Из середины книги было вырвано несколько «книжек» — печатных листов.

Можно было уходить, но Павел заглянул на чердак и при свете лампы обнаружил сундук. Серый, запорошенный пылью, он, казалось, врос в свое место, но на одном боку отчетливо виднелись свежие следы. Кто-то совсем недавно прикасался к замку и крышке, нарушил покойную тишину старины.

В метре от сундука сверкнул желтый продолговатый предмет. Не веря глазам своим, Корней Павлович поднял боевой патрон. На дне сундука с тряпьем и бумагами оказались еще три таких, закатившихся в угол. Следовательно, совсем недавно кто-то впопыхах выгребал... да, да, выгребал патроны, три не заметил, а один обронил. Но кто же это мог быть, если не Сахаров? Конечно, он.

Пирогов спустился в дом, составил акт осмотра, вписал туда бумаги, книги, патроны, дал расписаться понятым.

Отправив Козазаева и остальных спать, Корней Павлович вернулся в отдел.

— Как там наш чай? — спросил Пирогов у Оленьки.

— Да уж весь, поди, выкипел, Корней Павлович.

— Ладно, давай сколько есть.

Он кивнул не то приветственно, не то благодарно и прошел в кабинет. Там пахло запаренной малиной. Это был его и не его кабинет. Кто-то по-хозяйски навел в нем добрый порядок.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

НА ЦОКОЛЕ патронов стояла марка «Кайнокъ». Как ни напрягал память Корней Павлович, ничего подобного не отыскал в ней. Альбом маркировки русских, советских, зарубежных боеприпасов, просмотренный им в криминалистической лаборатории, содержал сотни кодовых, условных знаков. А этот будто бравировал — вот я, и у меня есть полное имя, с обязательным твердым знаком на конце.

Пирогов выстроил патроны против флакона с чернилами, облокотился на стол, не спуская с них глаз.

«Кайнокъ»! Что это обозначает?.. Фамилия? Местность? Город? Или это сложная аббревиатура?

«Кайнокъ»... Что за чудо? Если не очень придираться к произношению, получается «коньяк».

Конечно же, это какая-то ерунда. Никакой уважающий себя промышленник не рискнет каламбурить на нешутейной продукций. Одно очевидно — эти патроны сделаны до марта семнадцатого года. И с тех пор, наверное, лежали на чердаке у Сахарова.

«Кайнокъ» — Сахаров! Любопытная связь. Старые патроны, теперь таких, обеги всю страну, для музея не сыщешь, и вдруг, вот тебе, пожалуйста, — сундук на чердаке. Сколько Сахаров вынес оттуда? Десять? Сто? Может, тысячу? Окажись их там десяток, он не оставил бы четыре штуки. Четыре из десяти — это же почти половина. Значит, было их много? Сто, двести?

А зачем мирному Сахарову двести боевых патронов? Ходить на марала? На медведя? Но для этого нужна винтовка, карабин. А на них специальное разрешение. В тридцать девятом решением ВЦИК была изъята половина наградного именного оружия. Это он сам, Пирогов, отлично помнит. Заслуженные люди шли в НКВД, несли оружие. Им возвращали текст указов о награждении, даже паспорта к пистолетам. А сами пистолеты складывали в ящик. Слишком много оружия на руках у людей собралось, очень часто исчезало оно из добропорядочных домов и стреляло в милицию, в кассиров и просто так стреляло — в силуэт в освещенном окошке.

А Сахаров хранил патроны. И хранил обрез, из которого выстрелил в Козазаева. Выстрелил и промахнулся. Из обреза удобно бить в упор. С трех-пяти метров. А марал ближе чем на сто шагов не подпустит... Так для чего тогда хранить, прятать обрез? Даже, наверное, содержать его в порядке?.. Ведь со времени, когда здесь, в горных долинах, летали те самые «кайноки», двадцать лет прошло.

ЗА ОКНОМ небо начинало синеть, отрываться от вершин гор. Пирогов протянул руку к патронам, помедлил и быстрым щелчком «расстрелял» их один за одним. «Кайноки» раскатились широким веером.

Корней Павлович поднялся, собрал у печи четыре стула в ряд, на один бросил свернутую шинель, снял сапоги. До утра оставалось часа полтора-два.

...Ему приснилось, что он на войне. Кругом почему-то жуткая тишина, но он знает, что идет война. И вон того страшного немца с усиками, закрученными вверх, как у русского приказчика, надо свалить немедленно, иначе случится непоправимое. Он, Корней, нажимает на спусковой крючок винтовки, но немец идет и уголком рта ухмыляется, а один ус его лезет вверх, почти к глазу. «Ах, ты так!» — кричит Пирогов и пробует подняться навстречу. Но земля вдруг обламывается под ногами, и он едва удерживается на краю пропасти. А немец — вот он, смотрит незрячими глазами, кривится в усмешке и склоняется к уху: «Чего ж ты?..» Нет под Пироговым твердого упора. Не может он освободить руки, чтобы схватить пришельца за усы. А там — один путь, под кручу. Нет, не может, хоть плачь.

И так велико было его отчаяние, что он вдруг проснулся. Минуту лежал, уставясь в посветлевший потолок. Скосил глаза на окно. За ним начинался день. Из дежурки раздавались голоса.

Обувшись и повесив шинель, Корней Павлович виновато потоптался у печки, водой из графина промыл глаза, лишь потом вышел в коридор.

— Товарищ лейтенант, — вытянулась дежурная, — за время дежурства...

— Знаю! — перебил Пирогов.

На стуле против барьера сидел угрюмый старик и глядел куда-то в пространство.

Корней Павлович взял из рук девушки журнал, хотел вернуться назад, но снова глянул на деда.

— Извините, вы ко мне?

— К кому же еще?

— Заходите.

Старик поднялся и, шаркая пимами, пошел за Пироговым.

В кабинете он несколько сбросил суровость.

— Из Ыло я. Потапов Андриян Иванович. Спроси такого, все знают. К тебе по делу.

— Садитесь.

— Постою. Вопрос у меня, — ребром ладони дед рубанул воздух перед собой. — Может, у нашей власти силов не осталось порядок содержать? Или за большими заботами до малого руки не доходят? А тем временем погань на свет лезет, шалит в деревне почем зря. Овечку увели позавчера. У Семена Игнатьевича неделю назад — тоже. У солдатки Марьи одеялу с забору сняли. Повесила проветрить, а его — того. А у Федора, нашего председателя, яму с картошкой разрыли. Шалят, паскудники. Как бы худу не быть. Мало мужиков осталось по судам ходить-то. Могут голову отвернуть.

— Погодите. Что вас в отдел привело?

— Как же так? Шалят лихие людишки, говорю. Вот старики и собираются подкараулить. И уж коль поймают, быть худу. В старое время тут без милиции обходились и воров не было.

— Не торопитесь. Давайте по-порядку. Значит, вы из Ыло, — Корней Павлович достал карту района. Старик недоуменно следил, как он, расстилая, разглаживал ее на столе. — В Ыло... Это Пуехта, тут Анкудай. Еще раз уточним: яму, значит, разрыли, овец увели. Одеяло...

— Ага. Перед войной справила. Новое, считай. Только повесила, и — на тебе, как корова слизала. Среди бела дня.

— Прямо среди белого дня?

— А чего ж! Пусто днем в деревне. Старухи да дети. Остальные — кто лес валит, кто в поездке — кожи повез. Две бригады кошары строят в часе ходьбы... Пусто в деревне. Тут паскудник и шарит.

— Свой кто-нибудь?

— Навряд. Свой знает, что за такое бывает.

— Кто же тогда?

— Кабы знать. Объявился в округе. Ребятня сказывает, в Желтом распадке видели чужого.

— Где это? — Пирогов поспешно подвинул карту.

— Этого я не понимаю, — отмахнулся старик, — однако скажу, Желтый распадок: камень голый, ветер там сквозит. Пойдешь распадком, никакого интересу. В гору упрешься. А от нее другой распадок по левую руку.

— В Пуехту?

— В Пуехту, — несколько озадаченно подтвердил старик.

— И дальше?

— А чего дальше-то? Не было случая в даль забираться. Сказывают, в обход горы есть ход, да не удобный. Камень и бурелом сверху. Наши туда особо не суются.

— Вот так? — Корней Павлович нарисовал карандашом вилку, два зубца в Ыло и Пуехту. Длинный конец, сделав зигзаг, потянулся вдоль хребта.

— Похоже, — согласился Потапов, понизив голос. — Думаешь, тут паскудник прячется?

— Пока ничего не думаю.

Старик положил руки на спинку стула, помрачнел.

— «Не думаю»... Ну, а мне ясно. Соберем мужиков и, коль поймаем, смертным боем бить будем.

«А ведь и побьют, — подумал Пирогов, глядя в упрямо насупленные брови старика, примеряясь к широким покатым плечам, сухим, узловатым кистям рук. — Побьют и ахнуть не дадут».

— Сколько вас таких дедов наберется?

— Да уж наберется, — уклонился старик.

— Все-таки вы садитесь, — Пирогов указал на стул. После визита Сахарова, который до сих пор оставался для него загадкой, он был насторожен и готов к неожиданностям. — Садитесь, Андриян Иванович. Расскажите подробней, что вас ночью подняло, в путь толкнуло. Считай, тридцать километров!

— Обидели меня вот как, — старик для порядка выдержал секунду-другую, сел. — Очень обидели. Хуже нельзя: почту вчера унесли. А в почте той газеты — целых пять да письмо от сына. Газеты жалко, десятидворком кажон день читали, что там про войну пишут. Ну да ладно. Так ить письмо от сына, с фронту. Матвеич так и сказал: поклал в ящик газеты и письмо. Прибегаю, нету... Ну, тут меня, прости, на матерки понесло...

— Вы писать умеете? — спросил Пирогов, терпеливо выслушивая.

— Слабо. Считай — нет.

— Тогда продиктуйте дежурной свое заявление. Строго по дням, что пропало. И оставьте ей. Обещаю, примем меры.

Обескураженный таким быстрым разговором старик совсем сник.

— А старичков вы соберите. Я вас даже очень прошу, — сказал Пирогов. — Да и парней-допризывников, самооборонников^[1] еще. А я вам своих людей пришлю или сам приеду, смотр проведу, растолкую, что надо. Вы мне очень можете помочь.

Потапов совсем разомлел от таких слов. Слушал, кивал в такт словам.

— Есть, поди, промеж вас бывшие партизаны, — продолжал Пирогов. — Чоновцы тоже. Места кругом знакомые...

— Найдутся, а как же.

— Вот вы лично с такими штучками знакомы? — Корней Павлович взял со стола один из патронов, протянул старику.

— Это и дитю ясно.

— На марку взгляните.

Потапов нахмурил переносье, откинул голову, бочком, издалека прицелился к буквам, зашевелил губами, складывая.

— Знаю такие. Мы их звали «кунак». Сильные, черти!

— Что за слово такое?

— А слово — не знаю. Говорили, будто мериканцы их своим порохом начиняли^[2].

— Патрон-то русский.

— Верно... А погон французский. Эти патроны в ту войну появились. Там я их впервые видел. Силен! Бьет, аж как пушка.

— Как же он сюда попал?

— Тут всякой твари по паре собралось в двадцатом. Мериканские, англицкие, японские. Эти — самые хорошие считались.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ЗАЯВЛЕНИЕ Потапова было формальным поводом. Корней Павлович давно собирался побывать в Пуехте, в Ыло, но со дня на день откладывал поездку — держали неотложные дела и просто дела, которые могли бы, как теперь он решил, подождать.

В Пуехте Пирогов встретился с председателем сельсовета, не старым, но болезненно хилым Смердиным, списанным из армии еще в тридцать четвертом.

— Лекцию привез? — спросил тот, пожимая руку. — Надо бы рассказать людям, что на фронте, что в тылу делается.

— У меня другие планы, — сказал Корней Павлович, расстегивая полушубок. В сельсовете было натоплено, как в бане.

— Меня твои планы не греют, не бреют, — насупился Смердин. — Я серьезно. Надо бы потолковать с людьми. Неизвестность грызет. Одиночество, тоска и неизвестность... Мне тут одна говорила: топлю-топлю, а холодно в избе. Оттого, что на душе холодно: как там, на фронте?

— Слушайте радио. Газеты есть.

— Это ты оставь. Радио — хорошо. Живое слово надо... Выйди, скажи: молодицы, гражданочки, ваши мужья благодарны вам, бьют проклятого Гитлера...

— Ну, а дальше? Что дальше-то? Нету у меня прямой связи с Генштабом.

— Зачем тебе Генштаб? Ты своими словами. Убеждения... После сорок первого, когда под Москвой им нащелкали, какие сомнения могут быть... Под Сталинградом будет фашисту большой капут... Но это ты скажи людям. Будто от имени Генштаба или еще кого там, не знаю. Выйди и скажи.

— Ладно. Жди завтра на обратном пути. Собери народ... А к тебе у меня вопрос: кражи замечал последнее время?

Взгляд у Смердина потух, будто ему напомнили старое наскучившее дело. Понурясь, он сел на уголок стола, повертел головой, пряча лицо.

— Когда и что унесли?

— В колхозе — четыре овцы. — Он поднял подбородок, с вызовом посмотрел на Пирогова. — Только наши тут ни при чем. Могу головой поручиться.

— Кто же тогда?

— Не знаю. Но не наши, — повторил упрямо.

— Ладно. Допускаю. Но случай-то скрывать не следует.

Смердин снова потупился, сказал виновато:

— Мы тут судили-рядили. Дашь тебе заявление, ты меры должен принять. Дело-то закрывать надо? Вот и потянешь невинного.

— Хорошего ты обо мне мнения.

— Не о тебе речь. Есть закон, никому нельзя его переходить.

— Кражу умолчал, — Пирогов осуждающе качнул головой, — и о соблюдении закона толкуешь.

Неловко получилось. Понимал Корней Павлович, понимал и желтолицый председатель.

— На обратном пути из Ыло заеду, — сказал Пирогов. — Объяснительную и заявление возьму. Надо! А теперь такое дело: потолкуй со стариками, с допризывниками. Организуй патруль. У всех чужих проверяйте документы. Побежит, хватайте — и в яму, в сарай. Куда хотите. До выяснения личности. Уразумел?

Председатель помедлил, оправляясь от неловкости.

— Дело понятное. Кого-то ищешь?

— Это приказ, можно сказать. Не теряй времени.

Конечно же на обратном пути он выступит перед людьми. Это выступление в равной степени нужно и ему, чтобы сосредоточиться, привести в порядок разрозненные мысли. Из-за сутолоки последних недель в цепи его представлений о положении на фронте нарушилась последовательность звеньев. И только Сталинград, огромный город, как занавес между ним, Пироговым, и остальным театром военных действий...

В ЫЛО Корней Павлович приехал под вечер. Над деревней висели сизые дымки. В настывшем воздухе пахло горелым. Во многих окнах тускло светились лампы.

Сельсовет оказался запертым. Пирогов потоптался на крыльце, увидел в соседнем дворе старуху. Та сновала туда-сюда: дров собрала вязанку, в стайку сена забросила. На него, на Пирогова, никакого внимания, хоть и стоит он открыто, на фоне снежной горы видно его издалека.

— Эй! — окликнул Корней Павлович, хотел спросить, где председателя искать или хотя бы секретаря. Старуха дернула плечами, остановилась, прислушалась и вдруг, будто вспомнив что-то важное и неотложное, затрусила в дом.

Пирогову сделалось неловко за нее и за себя. Вон как! Люди боятся незнакомого голоса, а он, начальник райотдела, не может снять с них эти неуверенность и страх...

Он перешел улицу, постучал в розовое от печного огня окошко — в избе экономили керосин, довольствовались пока светом из приоткрытой печи.

Никто не метнулся к окну, не приклеился носом к стеклу — взглянуть, кого бог послал в неурочный час.

Корней Павлович снова постучал, чуть длиннее и требовательней, отошел к воротцам, прислушался. В сенях скрипнула, наконец, дверь, женский голос спросил: «Кто?»

— Подскажите, как найти дом председателя сельсовета.

— А это надо улицей вверх. Там будет проулок. Так, в том проулке первый дом. Глиной еще промазанный, — охотно, даже с радостью пояснила женщина. — Иди сейчас прямо вверх, смотри по левую руку проулок. Как будет — так повертай.

— Спасибо.

Он вел коня за узду, прислушиваясь и поражаясь глухой тишине. Точно не деревня в сотню дворов, а мемориальное кладбище с домами-надгробиями... Да сколько же времени теперь? Семь? Восемь?.. Что происходит с людьми? Боязнь темноты?..

Председатель тоже долго выяснял через дверь, кто да зачем, потом осторожно снял запоры.

— Товарищ Пирогов!

— Он самый.

— А я слышу, вроде знакомый голос-то. Мы с вами в райисполкоме встречались. Потом вы доклад про войну делали. Заходите в избу.

Пирогову почудился в его словах справедливый упрек. За полгода Корней Павлович трижды объезжал район, трижды бывал в Ыло, но каждый раз случалось так, что председателя сельсовета не оказывалось на месте. Месяц назад, как помнил Пирогов, председатель ездил за дровами, и теперь, наверное, вон они, пиленные, лежали под стеной сарая высокими штабелями.

— Лошадь бы куда-то на ночь.

— Это мы мигом. Мы ее ко мне в стайку. Там по нынешним временам, хо-хо, простору на всю деревню хватит.

В длинной нательной рубахе навыпуск он выбежал во двор, раскидал жердины, лежащие вместо ворот, взял лошадь за узду.

— Нн-о, хорошая. Нн-о!

Так же быстро он распряг ее, втолкнул в сарай, принес охапку сена.

— Сбрую, вожжи надо в сени занесть. Не ровен час — уведут.

— Поди, не посмеют у начальника милиции, — сказал Пирогов, снимая дугу.

— Вы меня простите, если не так что брякнул: вон война какая идет, тут всё с ног на голову перевернулось. Заходите в избу. Вот та-ак! Осторожно! Темень проклятая!

В избе было тепло и сумрачно. На заставленном кухонном столе слабо светила лампа. За день разъездов Пирогов изрядно настыл и, шагнув из сеней за толстую, обитую мешковиной дверь, ощутил, будто его окатили горячей водой.

— Вот сам товарищ Пирогов в гости к нам, — сказал хозяин, появляясь следом.

У ЖАРКОЙ печи на высоком прочном табурете сидела женщина в широкой замызганной юбке, широкой кофте и в платке и чистила картошку. Длинная тонкая кожурка тянулась от ножа до пола. Женщина, не меняя позы и не прекращая занятия, приподняла голову, коротко посмотрела на Корнея Павловича, перевела тяжелый недружелюбный взгляд на хозяина и задержала его на нем значительно дольше.

«Кажется, я нарушил важный разговор», — подумал Пирогов, но не подал вида, сказал вслух напористо, бодро:

— Добрый вечер! Прошу прощения за неурочный час. Но дело у меня к вам.

Женщина не то кивнула, не то просто опустила голову, уставясь на картофелину. Корнею Павловичу вдруг сделалось стыдно. «Тут определенно был разговор», — подумал Пирогов, вспоминая, с какой готовностью кинулся навстречу ему председатель. Решив так, он уже не удивлялся угрюмости, неприязни женщины. Снял шапку, поискал, куда бы ее положить или повесить. Но хозяин выхватил, аккуратно, даже осторожно, будто она была из хрупкого стекла, положил на настенный шкафчик.

— Раздевайтесь. Я помогу. Вот сюда...

Он провел Пирогова в комнату, точнее за печь, ибо вся изба делилась ею надвое, освободил стул, спихнув с него какие-то тряпки.

— Располагайтесь. Я — сам-момент.

Он о чем-то пошептался с женой, вернулся с лампой, поставил на стол, суетливо потыкался туда-сюда, поймал другой стул за спинку, подсел к Пирогову.

— Такие все дела. Не жизнь — толкучка.

— Может, я некстати?

Хозяин замахал руками. Это могло обозначать: «что ты, что ты» или «тише-тише!»

«Странный мужичок, — подумал Пирогов. — Как же ты, брат, руководишь Советом, если дома будто на спице вертишься».

— Как у людей настроение? — спросил Корней Павлович.

— У кого как. Молчат. А что на уме, поди узнай.

— Так все и молчат? И даже не ругаются.

— Этого сколь хошь. А вообще больше молчком.

— Вы бы первым заговорили. Глухо у вас. Вот и народ глохнет. Немеет.

Хозяин провел ладонью по шее, поднес к глазам, качнул головой.

— Потею чтой-то.

— Жарко топите. Дрова не вешаны.

— Жить в лесу и не иметь полена...

Председатель оглянулся на кухню, будто боясь, не подслушивают ли их. Взгляд его небольших луповатых глаз был настороже. «Да что он в самом деле, — подумал Пирогов, — будто ждет кого-то и боится, как бы тот не встретился со мной».

— Как Анкудай стоит?

— На прежнем месте, — Корней Павлович пожал плечами. — Давно не был там?

— Не то чтобы... Пришлось к слову... Конечно, куда же ему деться... А вы к нам проездом? Или дело?

Разговор явно не клеился.

— Извините, у меня к вам несколько вопросов, — сказал Корней Павлович, поняв, что к близкому знакомству с этим человеком у него не лежит душа.

— Я... Да... Сам-момент...

Он снова убежал за печку, и снова оттуда послышался шепот.Хозяин тут же появился в комнате, вытирая тряпкой шею.

— Значит, вопросы?

— Да! Вас зовут Федор Африканович?

— Африканович, — как эхо подтвердил хозяин и кивнул для большей достоверности.

— Федор Африканович Князькин?

— Как есть — Князькин.

— И вы председатель сельсовета?

— Какой там председатель. Числюсь.

— Это как же так? — опешил Пирогов,

— Чего тут пояснять. Не годен я для такой работы. Характеру не добрал смолоду. Буду писать в исполком, чтобы освободили.

— На фронт тянет?

— Какой там фронт, товарищ Пирогов. Земля меня тянет. Спать ложусь и думаю, встану ли утром. Сердце у меня подорвано. И грыжа кой год мучит. А намедни проснулся от голоса, будто матушка зовет. Ясно так услышал.

— Сколько вам лет?

— Скоро сорок шесть.

— Давно в Совете?

— Переизбрать хотели в сорок первом. А тут война стукнула. Отложили. А потом уж оставили... Сам-момент.

Вскочив со стула, он побежал на кухню. Зашуршали угли в топке, на чугунной плите зашипела вода.

Редкий, просто уникальный тип. Он уже вроде и не председатель — какой спрос, он же со всех сторон забронирован от фронта, ибо оставлен здесь представлять власть, выполнять распоряжения высших органов, проводить мобилизацию. Что это, от небольшого ума, ленивой дремы, сытого равнодушия, комариной культуры? Или это четко сформулированная позиция зрелого по возрасту человека? Тогда как и чем объяснить откровенность? Он ведь прекрасно понимает, что перед ним официальное лицо — начальник райотдела милиции, и этот разговор не может остаться между нами как безобидная шутка. Или он испытывает его, Пирогова? Только подводит к главному, которое прояснит первое недоумение?..

Князькин вбежал в комнату, будто за ним гнались с улицы, быстро сел на прежнее место.

— Вот я... Так, какие вопросы? По части бумаги? Они — в порядке.

— Вы Потапова Андрияна Ивановича хорошо знаете?

— Как же, как же! Бедовый мужик. Шумливый... Мастер крепкого слова... А что, облаял кого-нибудь? Так ему это просто.

— Был у меня он. Говорит, кражи у вас в деревне участились.

Князькин подумал, пожал плечами, оглянулся.

— Мать, ты про воровство что слыхала? — И, не дожидаясь ответа из-за печи, ответил сам категорично и коротко. — Не замечал.

Пирогов растерялся. В заявлении Потапова значился и Федор Князькин.

— Ну, а насчет ямы с картошкой вы мне ничего не скажете?

Глуповатое, подвижное лицо хозяина вдруг напряглось и отобразило беспокойную работу мысли.

— Ямы?.. Да, кто-то сковырнул верх... Откуда узнали? Я никому не жаловался. Или их поймали уже?

— А вы говорите — не слышал. Много взяли? — перебил Пирогов.

— Поди с мешок. Не перемерял остаток.

— Почему же не сообщили мне?

— Э-э, — Князькин махнул рукой. — Ее ведь не узнаешь, не мечена.

— Это уже наша забота.

— Хорошо, я сделаю заявление.

— Надеюсь. Кстати, это не первая кража в Ыло.

— Да, так... Иногда шепоток доходит. А больше молчит народ. Боится.

— Кого?

— Ну как... Говорят, немцы в Оби пароходами объявились. До Новосибирска доехали, потом в лес ушли.

— Что за глупость. Кто такое говорит?

— Все потихоньку. Библию подняли, а там сказано: будто бы между Бией и Катунью война кончится. Сам не видал... Но как не верить. Сила-то солому ломит. До Волги Гитлер добрался. На Кавказ. Слухи ходят, как Москве конец, так и у нас большевикам крышка.

Вот оно в чем дело! Большевикам — крышка, Советам — крышка. А ты, голубок, председатель этого самого Совета. И ты не хочешь под крышку. Земля тянет тебя, а ты не хочешь. Ты лучше загодя отречешься от всего, что нацеплял на себя в мирное спокойное время. И откровенность твоя всего лишь расчет на свидетеля... А может быть, даже на наказание: смотрите, люди добрые, я жертва большевистского произвола. Ах, скот! Чем же ты лучше бандитов, прячущихся в горах? Да ты хуже их! Те хоть не лицемерят, прижались к своему берегу. А ты стоишь на стремнине и местечко в кустах выглядываешь.

Пирогов почувствовал физическое отвращение к Князькину, к его гладкой потной шее, вытянутым небритым щекам, седым завиткам в разрезе ворота рубахи.

— А еще слух идет, будто Турция и Япония...

— Хватит, — Корней Павлович встал. — Постыдились бы хоть. Завтра утром договорим. А сейчас дайте ключи от сельсовета... Или нет, проводите меня к Потапову.

— Как? Как же? Но ведь я думал... За что купил, за то продаю. Я могу заявление о картошке... Мать! Господи, ты где есть, мать? Товарищ Пирогов, не обижайте. Изба просторная. Вы гость... Есть кровать... сынова... Он на войне у нас... Как все нынче... И мы, как все... Ждем.

Он встал на пути. Корней Павлович молча обошел его. Уже в проходе на кухню оглянулся, смерил Князькина взглядом, точно запоминая.

— Так это враки? Правда? Что пароходами... Мать! Я ведь говорил.

Пирогов молча накинул полушубок, надвинул шапку на глаза. Сказал:

— Я подожду на крыльце.

— Ох, господи!..Сам-момент.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

НА ТРЕТИЙ день после Октябрьских праздников Пирогову позвонила директор школы Ситко.

— Мне нужно встретиться с вами по очень запутанному делу.

— Пожалуйста, — сказал Корней Павлович. Он только вернулся из исполкома, где лектор из области рассказывал о текущем моменте и о перспективах второго фронта. И теперь, листая стопку газет, пробегал глазами сводки и удивлялся способности лектора видеть содержание между строк, делать из неуловимых подробностей широкие обобщения. Так за лаконизмом официальных сообщений из Сталинграда, оказывается, надо видеть не только опасность и сложность обороняющихся, но и невозможность немцев склонить чашу весов на свою сторону, их бессилие в этом. Таким образом, получалось, что в Сталинграде фронт стабилизировался и уже не представляет исключения из других. Составители сводки будто бы даже утратили к нему интерес.

Вот так штука! Ничего подобного не приходило Пирогову в голову.

Аккуратно положив газеты на место, Корней Павлович вышел в дежурку, облокотился на широкий, как прилавок, деревянный барьер. Дежурная — белокурая, пушистая, как цыпленок, Оленька Игушева, которую все называли только ласкательно, поднялась со стула.

— Сиди.

— Да уж насиделась, товарищ лейтенант.

— Спокойно?

— Спокойно, Корней Павлович.

— А немцы в трехстах метрах от штаба армии, обороняющей Сталинград. А?

Дежурная не поняла хода его мыслей, ответила с веселым вызовом:

— Час на час не приходится. Перед обедом опять дед Никифор шумел. Грозился всех нас лозой посечь.

— Это за что же?

— Он же на прошлой неделе и месяц назад приходил жаловаться: кто-то почтовый ящик у него чистит. А там газеты. И вчера опять вытащили, Говорит, велел почтальону положить в ящик, потому как сам в исподнем в предбаннике был. Когда помылся, вышел к воротам — нет газет...

ДЕД НИКИФОР отличился в гражданскую войну, имел орден Красного Знамени и тяжелое ранение. Где-то под Семипалатинском в схватке порубили ему ногу выше колена, посекли шашкой голову. Никто из своих не считал его жильцом. Но чудо любит отчаянных. Он выжил, и, больше того, срослась кость на ноге, только как-то криво. С тех пор дед Никифор бороду густющую отрастил, чтоб шрамы безобразные на скуле и через щеку немного прикрылись, и годов с тридцати пяти от роду его за бороду прозвали дедом.

В войну, с самого сорок первого туго стало с бумагой. Газеты сократили тиражи, трем из четырех желающих отказывали в подписке. Дед Никифор за прежние доблести имел привилегию. А так как почта приходила нерегулярно, привозили газеты в Анкудай пачками, случалось сразу за неделю. Такую вот последнюю пачку кто-то стащил вчера. И неделю назад. И месяц. Никифор лютовал так, будто его глаза лишили.

— КАК ЖЕ вы от лозы увернулись? — ухмыльнулся Пирогов,

— Варвара и Полина обещали, что после каждой новой почты будут охранять его ящик.

Он хотел сказать, что Варвара, Полина, да и она, Оленька, молодцы, начинают по-настоящему понимать свою роль, но тут открылась входная дверь, и в дежурку вошла директор школы. Пирогов несколько раз встречался с нею в исполкоме, однажды даже разговаривал по поводу двух сорванцов, задержанных в чужом сарае с самосадом.

Еще раз поздоровавшись с Пироговым и приветливо кивнув бывшей своей ученице Оленьке, директор начала сразу:

— Прошу считать наш разговор как частный, — сказала она негромко и внятно, будто диктуя урок первоклассникам.

— Заходите в кабинет, — пригласил Корней Павлович и первым вошел по полутемному коридору. — Прошу вас, — он распахнул дверь. — Можно снять пальто, печь еще не остыла. Садитесь, где вам удобно.

— Спасибо.

Она расстегнула две верхние пуговицы, сдвинула на плечи шаль.

Гладко зачесанные волосы засеребрились. Ей было сорок или чуть больше, но она успела овдоветь и потерять на фронте сына. Это Пирогов знал.

— Вот у меня какое дело, — начала Ситко все тем же учительским тоном. — Сегодня утром мы обнаружили, что ночью кто-то обокрал школу. Каждый день по решению исполкома на большой перемене мы выдаем ребятам по кусочку хлеба — пятьдесят граммов. Вчера наш завхоз пошла за хлебом и ей вместо десяти килограммов выдали двадцать, то есть на два дня. Пять булок мы разрезали на дольки и раздали ребятам, а остальные скрытно внесли в пустую половину школы, завернули в мешок и положили на сиденье дальней угловой парты. После этого завхоз заперла дверь на замок, ключ взяла с собой. Он всегда у нее хранится... Сегодня утром первой в школу пришла техничка. Засветила лампу. Как она потом рассказывала, ей почудилось, что за ночь школа очень выстыла. Ну, почудилось, так почудилось. Короче говоря, тетя Даша — Дарья Никифоровна Покидова обнаружила неладное, закрыла школу и прибежала ко мне. По дороге мы захватили завхоза Сидорову, учительницу Федорову, маму Коли Вагина, нашего ученика из пятого класса. Такой большой группой мы вошли в школу. Завхоз вдруг указала на дверь, ведущую в закрытое крыло школы. Одна створка ее была распахнута, и оттуда тянуло холодом, который отметила техничка. Внутренний замок был открыт. Естественно, мы сразу вошли в класс, где лежал хлеб. Его не оказалось. В учительской недоставало зеленой бархатной скатерти с общего стола. Стеганки тети Даши мы тоже не нашли. Попутно выяснилось, что, оказывается, исчез бачок для питьевой воды и кружка с цепью. Из кладовой пропало ведро, топор, кочерга и даже какое-то тряпье... Все это — тряпье и бачок — могло быть делом рук мальчишек, да и в первый момент мы даже, признаюсь, заподозрили некоторых наших. В конце концов, как это ни скверно, но кража походила на хулиганство. Плохо было то, что пропал хлеб. Сидорова тут же расплакалась и начала оправдываться, что ни на минуту не оставляла ключ и никому не говорила о хлебе. Федорова тоже. Кроме меня и завуча о хлебе знали только они. Тогда мы решили поговорить с ребятами откровенно. И когда они собрались перед уроками, мы рассказали им о случившемся и просили, если это шутка, вернуть все на место. Однако к большой перемене ничего не выяснилось.

Чем дальше, тем больше и больше не нравилась Корнею Павловичу эта история. Какие уж шалости и баловство. Несколько раз он порывался перебить Ситко и задать уточняющие вопросы, но ровный диктующий голос не допускал этого.

— Мы решили подождать до конца уроков. Школа гудела... На третьей перемене наш историк Вера Андреевна обнаружила, что недостает карты европейской части СССР и политической карты мира. Остались планки, а карты — аккуратно вырваны... Это переполнило чашу нашего терпения. По нынешним временам карты не достать ни за какие деньги. Я позвонила вам. Но вас не было. Через час я снова звонила. Только в третий раз застала. Так как нам быть?

Пирогов прошелся по кабинету.

— Плохо, что я узнаю об этом последним. Это раз. Во-вторых, — что об этом знает вся деревня. Надо было позвонить дежурной и сообщить.

— Мы надеялись, что разберемся сами. Ведь задета честь школы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ОСМОТР показал, что преступник проник в неотапливаемую часть школы через окно, прямо в тот класс, где лежал хлеб.

Пирогов распорядился официально допросить завхоза Сидорову, учительницу Федорову и завпроизводством пекарни Малетину, которой принадлежала идея выдать хлеб сразу на два дня. Хотел он того или не хотел, но обстоятельства складывались так, что двое из трех могли оказаться а сговоре. Против Малетиной был дополнительный факт: ее опасения, что не будет дров и паек придется выдать тестом, не подтвердились, в магазинах выдавали по карточкам печеный хлеб. Завпроизводством должен быть более информированным о делах и ближайших перспективах своего цеха.

Так рассуждал Пирогов. Но у него не выходила из головы история с картами. Тут было нечто непостижимое, не имеющее прецедента в его практике. Бесценная для школы карта мира, да еще в половинчатом виде не могла быть ходовым товаром на рынке военных лет, хотя тот и славился неохватной пестротой: от пропахших нафталином подвенечных бабушкиных платьев и туфель до ржавых навесов и гнутых, идущих по второму кругу, гвоздей.

Карты в печальной истории школы имели какой-то особый, даже зловещий смысл.

«Ты становишься болезненно подозрительным. Это плохо. В карты могли завернуть хлеб», — рассуждал Пирогов, возвращаясь домой. Последнее время он привык обращаться к себе, как к постороннему, даже приловчился спорить, переубеждать одного из двух, ютившихся в нем.

«Хлеб был отлично упакован в мешок, — возражал Корней Павлович. — Для того чтобы ввести в заблуждение нас, создать видимость, что хлеб обнаружен случайно, хватило бы фуфайки, питьевого бачка, наконец, скатерти».

«Поручи своим девчатам осмотреть соседние дворы. Если вещи взяты для отвода глаз, они выброшены неподалеку».

«Поищем. Но, думаю, не найдем. Все взятое в школе имеет практическое значение в быту. Там оно, там! — он даже кивнул в сторону хребта, круто начинающегося от крайних домов. — Чувствую, там все. И карты там. И были они главным предметом кражи».

«Твои утверждения фанатичны. Они из ряда эмоций», — предостерег сам себя Пирогов.

«Ничего подобного. Каждое утро ты слушаешь по радио сводку информбюро. Ведь слушаешь? Вторым делом ты смотришь в карту. Правильно? У тебя есть карта. А кому-то ее недоставало. Он долго соображал, где ее взять. И сообразил. Взял более подробную европейскую часть, где война идет, и еще взял восточное полушарие, чтобы наглядно представлять масштабы событий на земном шаре».

«Для чего? Из любопытства? Или ему не безразличны большие, опасные события, свалившиеся на страну? Но ведь это парадоксально.

Все нормальные люди там, где идет война. А он — здесь».

«Однако вспомни, как тебя изумил Сахаров. Его донос или поклеп на граждан не стоил выеденного яйца. Он ведь и не настаивал на принятии мер к «германским шпионам». Может, его интересовала твоя карта? Вспомни, как он рассматривал карту, сокрушался: «куда прут», «так и до нас». Его глупые бессмысленные заявления служили поводом прийти к тебе».

«Что же из этого?»

«А то, что приобретает значение и хищение газет у Потапова и у деда Никифора. А может, у кого-то и еще».

«Ближний свет ходить в деревню за газетой».

«Попробуем выяснить, не было ли каких краж именно в эти дни. Конечно, неразумно рисковать головой ради газеты. Но с другой стороны, почему бы и не рискнуть, если газета, а теперь и карта просто необходимы?»

Эта мысль стоила того, чтобы поработать над ней.

Перед войной на областном совещании начальник управления, подводя итоги работы органов НКВД и милиции, заявил, что в России в основном покончено с организованной уголовщиной. Корнею Павловичу с тех пор не доводилось слышать о каких-либо бандитских выступлениях до самого последнего времени. И вот вдруг неудачная попытка остановить машины, кража коровы у Якитовой, овец у Потапова, картошки у Князькина.

Пирогов не сомневался, что банда возникла из группы людей, укрывающихся от призыва в действующую армию. Люди эти представлялись ему малодушными, загнанными в щель, цепенеющими от страха перед фронтом и перед вероятным возмездием здесь. Отсюда обнаженная сдержанность: мы, де, не грабители, мы жалкие люди, которые хотят жить и есть.

РАЗМЫШЛЯЯ так, он поравнялся с больницей. Остановился, глядя в неяркое окно, за которым чуть заметным размытым пятном маячила человеческая фигура. Похоже, это был фельдшер, и Корней Павлович решительно повернул к широкому трехступенчатому крыльцу.

Он не ошибся. На стук вышел фельдшер, поздоровался, повел в ординаторскую.

— Догадываюсь, зачем изволили.

— Проходил мимо, — как бы извиняясь, пожал плечами Пирогов. — Вижу, сидите. Дай, думаю, зайду.

— Спасибо. Я ж ведь с той ночи почти безвыходно здесь. И за эскулапа, и за сторожа.

— Людей недостает?

— Да нет, слава богу. Врача недавно принял. Дамочка молодая. И медицинскую сестру. Их с детьми из Ленинграда вывезли.

— Помню таких.

— Хороший врач, скажу вам, умница, — фельдшер понизил голос. — Я у нее ума-разума набираюсь.

— Ой, уж, — с сомнением покачал головой Пирогов. — С вашим-то опытом.

— Медицина — тонкая наука. Ее одним опытом не возьмешь.

— Ну что ж, если все так хорошо, я рад за вас, — Корней Павлович обвел взглядом ординаторскую — стол, белую скамью, два стула, шкафчик; продолжал будто между делом:— А в сторожах из-за Сахаровой сидите?

— В некотором роде, — деликатно ответил фельдшер.

— Установили причину приступа?

— Нет. Похоже, схитрила старушка.

— Я могу с нею поговорить?

— Отчего же. Если она захочет, — фельдшер усмехнулся в правый ус, пошел к двери.

Пирогов привычно шагнул к столу, хотел придвинуть его к столу, но передумал, сел на дальний от двери край скамьи, снял шапку, распахнул шинель. Ждать пришлось недолго. Едва он устроился удобно, приоткрылась дверь, и в комнату неуверенно заглянула Сахарова. Голова ее была повязана платком по-старушечьи. Синий двойной байковый халат чуть не дважды оборачивался вокруг тела. Казалось, она хочет спрятаться, затереться в нем.

Она не сразу увидела Пирогова, но, увидев, узнала тотчас. И насторожилась.

— Проходите, — сказал Корней Павлович, поднимаясь навстречу и указывая на стул у стола. — Прошу.

Она осторожно села на указанное место, уставилась в сторону.

— У меня к вам несколько вопросов. Но прежде, чем я задам их, предупреждаю об ответственности за ложные показания или укрывательство. Меня интересует, как далеко уехал ваш муж?

Он умышленно построил вопрос так, будто продолжал тот недавний разговор, когда стоял перед закрытой дверью.

— Тебе виднее, — ответила Сахарова.

— Вы второй раз не хотите отвечать, а я предупреждал вас о возможных последствиях. Так, где он?

— Не знаю, — стиснула губы еще сильнее, отвернулась.

— Он в Ыло? В Пуехте? — торопил Пирогов.

— Нет.

— В Анкудае?

— Нет.

— У него есть охотничья избушка в горах?

— Нет.

— Он офицер в прошлом?

— Нет.

— Кто такой Скоробогатов?

Старуха мельком взглянула на Пирогова. Он увидел, что ей пришлось сделать усилие над собой.

— Не знаю.

— Когда он обещал прийти?

— Кто это еще?

— Он, — Корней Павлович кивнул на окно, за которым в сотне метров поднимался горный хребет.

— Не крути. Кого надо?

— Скоробогатова...

— Ты это чего? — старуха даже приподнялась, снова глянула в окно, во влажных глазах мелькнуло беспокойство.

— Простите, оговорился, я имел в виду Сахарова. Так когда он придет?

— Ты на пушку не бери, — вдруг обозлилась старуха. — Ничего я тебе не говорила.

— Как же он зимовать будет? — Пирогов снова уставился в окно, долго смотрел в темноту, чувствуя, что Сахарова напряженно следит за его взглядом.

— Нет его там. В Бийске он... В Томске... — не выдержала она. «Зде-есь, — удовлетворенно подумал Корней Павлович. — Здесь. За этим хребтом. При чем тут Бийск и Томск. Отводит бабка от греха».

— Ну, что ж, — Пирогов встал, начал застегивать шинель. — Вы не вняли моим предупреждениям и понесете ответственность.

— Мне домой пора. Ем тут казенные щи.

— Вы останетесь здесь. Теперь уж под присмотром милиции. По окончании лечения мы заберем вас к себе как соучастницу банды.

— Забирай сейчас. Как бы поздно потом не было, — старуха поднялась. В голосе ее послышалась угроза. — Забирай, пока на то твоя власть.

Пирогов понял, что кроме косвенных подтверждений своим предположениям о месте нахождения банды, другой пользы из показаний Сахаровой не извлечешь. Молча козырнув, он первым вышел из ординаторской, окликнул дежурную сестру, попросил проводить больную в палату и закрыть за ним дверь. На улице он остановился. Было свежо и даже морозно. Высокий хребет серел снежком на фоне плотного, почти черного неба.

«Скорее бы глубокий снег, что ли», — подумал Корней Павлович без особого энтузиазма. Он знал, что даже в очень снежные годы в горах остаются продуваемые чистые тропы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

У ПИРОГОВА был договор с шоферами — присматриваться к тракту, запоминать каждого встречного и место встречи.

И хотя шоферам не отводилась исключительная роль, но они были надежной ячеей в сети, раскинутой Пироговым где только было возможно.

Поздно вечером подкатили к райотделу два бийских ЗИСа. Пирогов, услышав, вышел на крыльцо.

— Ну, здравствуйте. Вижу, новость привезли. Заходите.

— Погоди, не торопи, — за двоих сказал старший, облокачиваясь на столбик забора. — Хочешь, глянь в кузов.

— Сначала на словах.

Шоферы переглянулись — кому начинать. Младший, лет двадцати пяти, первым отвел взгляд, уступая старшему.

— Такое, знач, дело. Отъехали от Хабаровска. Перед мостиком, против Святого ключа, сразу после спуска направо... Ну, знаешь?..

— Помню, — Пирогов знал это место, знал ключ, кем-то запертый в металлическую трубу, отчего вода бежала как из водопроводного крана. Ключ с давних пор именуется Святым, каждый проезжий и путник считают обязанностью отведать его воды, оставить на кустах сувенир — матерчатую ленточку или конский волос.

— Вот, знач, спускаемся сторожко, где юзом, где катом. Глядь, у дороги лежит. Ну, то ли человек, то ли зверь. Голова, знач, лапы или руки вперед. Вытянулся... Открываю дверку, показываю, — старший кивнул на молодого, — показываю ему: если беда какая, жми что духу в твоих цилиндрах. Подъезжаем, зверь израненный весь, подыхает. На груди и на боку — две пулевые дыры. Интересно?..

— Очень интересно. Взглянем.

В кузове, лежала убитая кабарга. Шоферы зажгли фонарь.

— Вот дырка и вот. От пули.

— Да, раны огнестрельные. Говорите, еще живая была?

— Чуть живая. Глазом повела, когда подошли, шеей дернула...

— Очень интересно. И след есть?

— На снегу, как на картинке. И кровь.

— Интересно, — третий раз повторил Корней Павлович уже машинально, думая о своем. — Отвезите меня на место.

Шоферы помедлили. Младший зачем-то стал щупать кромку борта. Старший откликнулся, между делом скребя щетинистый подбородок, чуть не высекая из него искры:

— Оно, почему бы и нет. Только дохлые машинешки-то, шибко не газанешь. А станется, и вовсе не доедешь. Через километр — рушатся.

— В претензии не буду.

КЛОКОЧА, как закипевшие самовары, скрипя и ухая на рытвинах, ЗИСы покатили через центр.

В кабине пахло бензином и еще чем-то сладковатым.

— А что, Палыч, очень важное в этой козе?

— Думаю, очень. Пожалуй, даже очень.

Урсул круто взял влево, и дорога пошла по горбатой долине, зажатой меж гор. Фары выхватывали впереди то куст, то дерево, а сзади плотной непроницаемой стеной стояла ночь, пасмурная, холодная. Машина осторожно клюнула носом, скатилась с горки. Под колёсами скрипнул расхлябанными досками настил. За стеклом обозначилась темная лента речки. Берега ее белели снегом.

Шофер тормознул, выключил мотор.

— Донесло.

Распахнул дверцу, оглянулся.

— А Ваське, знач, не подфартило. Стал.

Пирогов осмотрел место, где лежала кабарга, нетерпеливо шагнул к четкому следу. Он уходил к речке и терялся в ней. По камням, рискуя поскользнуться, Пирогов перешел речку. Снег на том берегу лежал нетронутым. Только голыши покрупней чернели боками из-под лихо вскинутых белых беретов. Значит, кабарга сколько-то шла по воде. Чутко всматриваясь в каждое пятно, Корней Павлович пошел по берегу, узкой полоске у подножия каменной, выше неба горы.

Следы не попадались, и он уже решил, что поторопился перейти реку. Возможно, кабарга шла той стороной, по инерции влетела в воду и тут же выскочила из нее. Наметив себе конечную точку и поворот, Пирогов пошел дальше и тут заметил длинную борозду на снегу, похожую на след санного полоза, чуть выше начинался кабаргиный след. Уставшее животное не рассчитало прыжок и зацепило кромку берега.

Корней Павлович оглянулся на машину. Шофер стоял перед капотом в полосе желтого света фар и не спускал с него, Пирогова, глаз. Второго ЗИСа все еще не было.

Прикинув направление, откуда бежала раненая кабарга, Пирогов вернулся к машине.

...СЛУЧИЛОСЬ неправдоподобное: разговаривая с шофером, Пирогов сомкнул на мгновение веки, даже не сомкнул, просто неожиданно мигнул раз-другой, а когда разомкнул, над горами во всю хозяйничало румяное утро. Он понял, что проспал остаток ночи.

Шофер сидел рядом и тоже спал, уткнувшись головой в руки, скрещенные на баранке.

Стараясь не шуметь, Пирогов вышел из кабины, мягко прикрыл дверцу.

За два или три часа, что проспал он, из низких туч, с вечера хороводивших над селом, выпал на землю снег, чистый и рыхлый, как пена парного молока. Не желая верить в случившееся, Корней Павлович бросился к тому месту, где лежала кабарга, и с трудом различил его. Крайние следы, отчетливо проступавшие несколько часов назад, исчезли.

Он вернулся к машине, не таясь, дернул за ручку. Шофер вздрогнул, поднял помятое, багровое со сна лицо.

— Ты, знач?

— Я, — скривился Пирогов, садясь на прежнее место. — Удивляюсь, почему нас с тобой не связали и не ткнули головой в речку.

Шофер, ничего не понимая, глянул через исполосованное инеем лобовое стекло.

— Чего? След есть?

— Ни шиша, никаких следов... Тоже мне, не мог растолкать.

— А как бы я растолкал, если вперед тебя отошел.

— Не ври.

— Как есть — вперед. Ты еще про последние известия говорил, Сталинград, знач, а мне словно кто ваты в уши насовал. Сперва немного, потом больше, потом совсем наглухо.

— Не может быть, — недоверчиво уставился на него Корней Павлович. — Я же потом тебе про орех рассказывал. А ты поддакивал.

— И что из того, что поддакивал... Перед войной затеял я лодку купить. Деньжата скопил. Баба — ни-ни. Дом перекрывать, а мне уж очень — лодку. Ну, с получки возьми и спрячь тридцатку на амбарушке под стропилку. Утром встаю — бог мой! — баба с амбарушки по лестнице крадется, деньги в кулаке. Вижу — моя красненькая. Я к ней, «как узнала?». А ты, говорит, мне всю ночь рассказывал и про деньги, и где ты их взял... А ты, говоришь, поддакивал. Я еще мог вопросы разные задавать...

— Лунатик, что ли?

— Нет, верно... Хоть у бабы спроси — было и не раз... А тут... — Он неопределенно подергал плечами. — Умаялся. Машинешки — больше под ними лежишь, чем едешь. Вот ведь — нету еще...

Высвободив из рукавицы руку, он ткнул большим пальцем за спину.

— Знач, пока мы тут спали, он, Васька, раз пять чинил.

— Пока мы спали, — сказал Пирогов, — выпал снег и закидал все следы. Напрасно старались..

Шофер толкнул дверцу, выглянул наружу, сощурился от белизны, удивился не то обрадованно, не то растерянно:

— Ух ты, и правда! Как же теперь?

— По-старому. Едем назад, если радиатор не заморозил.

Последнее Пирогову пришло неожиданно, и ему стало неловко вдруг за свои упреки...

В двух километрах они встретили второй ЗИС. Он стоял посреди дороги, как рассвирепевший сарлык, готовый драться с первым встречным. Василий, почерневший от бессонницы и холода, копался в моторе.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

СОБСТВЕННО, ничего страшного не случилось. Охотник, метивший в кабаргу, не стал преследовать ее, а это значит, либо увидел машины, либо вообще не рискнул приблизиться к дороге, а следовательно, имеет основание держаться подальше от людских глаз. Хотя бы потому, что оружие было нарезным и выбрасывало красные пульки, похожие на «кайнокъ».

Таким образом, третья сторона треугольника начинается где-то близ Храбровки и идет на запад, к Ыло.

Корней Павлович расстелил карту, бросил между предполагаемыми пунктами линейку. Треугольник почти замкнулся. Достаточно было чуть продолжить линию Пуехта — Анкудай. И на это Пирогов имел право без дополнительных уточнений, ибо так или иначе большая сторона треугольника шла четко вдоль Чуйского тракта.

ПОСЛЕ обеда в отдел зашел Козазаев.

— Звали, Корней Павлович?

— Иди-ка глянь. Вот треугольник. Вспомни хорошенько, тебе не приходилось в нем бывать?

— А как же! Только недалеко. Тут есть тропа, — Козазаев поводил пальцем по карте, отыскивая нужное место. — Она не обозначена, но где-то вот здесь. Тут вот ферма. От нее тоже тропа... До войны мы сюда шишковать с отцом ходили. Но далеко не забирались. Разве что вот так.

— А ниже не спускались?

— Не было нужды особой.

Корней Павлович согласно кивнул.

— Помнится, ты обещал стариков найти.

— Один у меня уже на учете.

— Позови его.

Павел поднялся. Вытянулся по-военному. Только рука, как кукла, поперек груди...

В Пуехте посторонних людей ни его сотрудницами, ни представителями местных властей замечено поблизости не было. Но из Ыло сообщили, что в праздники какой-то эвакуированный предлагал купить старое серебряное колечко, — менял на кусок хлеба или мяса.

Пирогов заинтересовался.

— Что он предлагал еще? — спросил Корней Павлович, перекрикивая расстояние: слышимость была плохая, точно тот сельсовет находился под землей.

— Кажется, ничего больше.

— Точно или кажется?

— Трудно сказать. Предлагал колечко. Оно на пальце у него. Может, еще чего было.

— Откуда он взялся?

— Приехал с попутным возчиком. Сказывал, пробивается в Усть-Кан на работу.

Пирогов едва сдерживал раздражение. Князькин не скрывал своей наивности.

— Как он выглядел?

— Обычно. Пальто, шапка. Больным сказывался. И правда, весь такой бледный. Не иначе, как городской.

— Вот что. Если упустил этого «больного», так хоть дай его портрет. Ясно говорю? Портрет. И описание самое точное. Завтра вечером жду или самого, или пакет.

Корней Павлович заказал разговор с Усть-Каном и в ожидании его заметался по кабинету. Эвакуированные приезжали в села организованно, по разнарядке облисполкома: тебе столько-то, тебе столько-то, обеспечь размещение, прописку, место в школе, в детском саде. Каждую группу предваряет подробная телефонограмма. Большинство эвакуированных — ленинградцы, здесь у них ни родных, ни знакомых. Чужие люди берут их на постой, делятся с ними посудой, продуктами. Правда, случается, что из Бийска набредают в горы менялы. По пять-шесть человек для храбрости и безопасности. С мешками, котомками. В мешках тех кое-какое барахлишко: сапоги — за барана, штаны — за барана. Если костюм или какая другая вещь еще не старая — пальто, кожан довоенный — корову просят. А этот — с колечком...

Как и предполагал Пирогов, в недавнее время эвакуированных в Усть-Кане не появлялось, как и посторонних, ибо очень уж приметен в нынешнее время мужик.

Корней Павлович поблагодарил, просил проследить, вдруг-таки явится. Но в душе не оставалось места сомнению: в Ыло среди белого дня под видом эвакуированного побывал наблюдатель. Значит, те, в горах, обеспокоены появлением его сотрудниц и шумной подготовкой отрядов самообороны.

Пирогов снова склонился над картой. Коричневые хребты, бежевые отроги, зеленые долины. Вот Ыло. Вот Анкудай. Здесь мостик, речка. Место, где лежала кабарга. До Храбровки еще шесть километров. Кабарга шла распадком, почти по линии третьей стороны треугольника. Предположим, логово строго в центре. Но и тогда до Ыло часов пять ходьбы... Впрочем, кабарга ушла от охотника. Их встреча могла состояться здесь, северо-западнее. Черт, эти карты не дают ни малейшего представления о расстояниях. Горы, одним словом.

ШАРКНУЛА входная дверь. Что-то сказала дежурная. По шагам Корней Павлович догадался, что идут двое, один ступает крепко, второй приволакивает ногу. Так и есть. На пороге кабинета появилась невысокая фигура в широком книзу, как парашют, тулупчике, порыжевшей суконной шапке с сухим кожаным козырьком. Увидев Пирогова за картой, старик замешкался. Козазаев мягко подтолкнул его сзади.

— Проходите, — пригласил Корней Павлович, поднялся навстречу. — Извините, мы не знакомы.

Старик неуверенно передернул плечами, покосился на Павла.

— Трофим Сидоркин я.

— Садитесь. И посмотрите сюда, — Пирогов повернул карту перед стариком. — Вам эти места знакомы?

— А как же?!

— Что вы о них можете рассказать?

— Что о них рассказывать. Места как места. Даже красивые. Только с нашей стороны трудно зайти. Камень тут крутой. И тянется, считай, верст на десять. Потом и тут где-то, — старик ткнул пальцем в карту, — помягче будет спуск. Но долина сжимается. А на дне, как ступенька. Аршинов так на десять. Потому с этой стороны для чабанов неприступная дорога. Да и вообще. В девятнадцатом, едят тя мухи, малость потеснили нас белые. Ушли мы, как в крепость: где не сунется Колчак, мы его видим издалека. Тут и ждем. Охоту быстро отбили.

— Как же туда пройти?

— Ежели скрытно надо, заходи от Святого ключика вдоль речки, до первого распадка. Там лесок по дну, а склоны голые...

— Лесок, говорите?

— Лесо-ок. С тех пор — ежели Егора не было, красиво, думаю, там теперь.

— Кто такой Егор, извините?

Старик кивнул понимающе.

— Это мы называем, когда река до дна промерзает. А в верховьях вода скапливается, ледяные коросты намораживает. Во! — Он повел взглядом от пола до потолка и обратно. — И вот однажды течет все это. Ох, течет, не приведи рядом оказаться.

— Понятно. Был Лесок и — сплыл... Ну, а трава, дрова и прочее... Есть?

— Этого добра в две руки не взять. Склон-то отчего голый? Круто — раз, дерна — во! Два, — Трофим Сидоркин сложил два пальца. — А под дерном камень уступами со щелями. Мох... На нем дерево начинает расти. В руку, а то и больше вымахает и не удерживает себя. Вместе с дерном вниз летит. Лиственница все больше... Мы из того леса жилье собирали... Костер жгли.

— Шалаши ставили, аилы? — спросил Пирогов.

— Аилы ставили. Две землянки отрыли. Не отрыли даже, а скорее прикрыли. Были такие ямы. Мы почистили их, лесу накидали. Сверху камня, земли. Дело к осени шло. Даже печь выложили.

— Долго сидели?

— Не. Тут вскоре объявился красный полк. Белые ушли.

— Не припомните, кто из анкудайских был еще в отряде?

— Как же, — старик обиделся. — Всех помню. Чтоб не соврать: двадцать, как один.

— А Сахаров? Сахаров был среди вас?

— Этот-то? — старик кивнул за окно. Он знал о бегстве Сахарова, о стрельбе, хотя, пожалуй, и не догадывался, чем они вызваны. — А как же? Тоже был.

Получалась сплошная чертовщина. Сахаров — бывший партизан, и Сахаров укрывает дезертиров, ведет опасную игру с Пироговым, тем самым выдавая какое-то нетерпение.

— Не помните, как Сахаров появился в отряде?

Старик помедлил, виновато отвел взгляд, зачем-то оглянулся на Козазаева.

— Хоть убей, едят тя мухи... Сам он не анкудайский. Из Тюн-гура. Или Усть-Кана. Тоже не знаю. К нам он пришел... Да, мы уже в Шепалино сбегали. Тут где-то...

— А потом?

— А потом — чо? Красная Армия! Мы, кто постарше, по домам. Молодых служить призвали... Нет, не помню, а врать не хочу.

— Большое спасибо на том, — кивнул Пирогов. У него не оставалось сомнения: Сахаров, зная место труднодоступной, сносно оборудованной партизанской базы, воспользовался ею для зимовки дружков, а теперь и сам ушел туда.

«Но ведь он знает, что в селе остались люди, не хуже его помнящие о лагере... — вдруг подумал Корней Павлович. — Что если я ухватился за ложное направление?.. Если все не так? Но кабарга шла распадком, о котором толкует старик. Именно там ее дважды подстрелили из обреза или карабина...»

Трофим Сидоркин терпеливо ждал, когда Пирогов обдумает следующий вопрос. Худое лицо его, с белой негустой щетиной по щекам выражало готовность вспоминать хоть до вечера.

— После войны Сахаров сразу осел в Анкудае?

— Да ведь как сказать. Кабы знать тогда.

Старик остерегался напраслины. И в самом деле, придет ли в голову честному человеку присматриваться к окружающим, запоминать их.

— Ладно, это уже дело второе. Если разрешите, мы к вам еще при случае обратимся.

— В любой раз. То ж денег не стоит.

Пирогов записал со слов Трофима Сидоркина несколько адресов бывших партизан, попрощался за руку. Старик уважительно склонил голову, уже пошел к двери, но вдруг остановился.

— Ежели нужда за душу возьмет, соберу партизан, тех, кто не на фронте. Всем скопом и проведем. Да и помощь, вижу, тебе не в тягость. Ты бы не темнил, едят тя мухи. А все как есть...

Под вечер Пирогов связался с областным управлением, просил помочь выяснить личность Сахарова.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— ТЫ СОШЕЛ с ума, — возмутился председатель исполкома. Серое в морщинах лицо побледнело. — Якитов дезертир! Он предатель! Ты понимаешь? Якитов — предатель! Его военно-полевой суд судить будет! А ты... Что я скажу людям? Нет, как ты думаешь объяснить людям наше решение?.. Триста семей фронтовиков нуждаются в ежедневной помощи. И вдруг, — на тебе, — помощь Якитовой!

— У нее двое пацанов, — напомнил Корней Павлович. — Трех и пяти лет. И они не виноваты, что отец у них...

— Ты мне с детьми в глаза не лезь. У Ивана Вагонова — трое. У Федора Бодюрова — четверо. У Авдея пятеро по лавкам.

— Знаю. И все-таки я прошу. Люди правильно нас поймут. Даже похвалят. Нельзя мстить детям за проступки их отцов.

В кабинет без стука вошел секретарь. Председатель сделал знак рукой — занят, но тот, уставясь в пол, засеменил через кабинет, держа перед собой тонкую коричневую папку с документами.

— Ладно, — Пирогов поднялся. — Сам придумаю.

Председателя эти слова не задели.

— Это как же, если не секрет?

— Придумаю, — упрямо повторил Корней Павлович. — Я пойду. Дел куча.

Он пробежал по коридору, хлопнул входной дверью. На крыльце остановился. А что он, собственно, может придумать? Какие у него фонды? Какие запасы? Но слово — не воробей...

Он пошел в райотдел. Свежий снежок поскрипывал под сапогами: рап-рап-арап! Точно — арап! Миленькое дело — обо-й-дусь, придумаю! Заносит тебя, Пирогов. Заносит непонятно куда. Или вообразил себя большим начальником, или нервы напряжены до предела?

У ХЛЕБНОГО магазина стояла очередь. Человек пятьдесят. Старики, старухи, дети. С дерматиновыми хозяйственными сумками, холщевыми торбами. Скучая, очередь разглядывала идущего милиционера.

Пирогов прибавил шагу, но тут от высокой завалинки отделился прямой, как кол старик и направился ему наперерез.

— Добрый день, товарищ начальник, — сказал низким голосом.

— Здравствуйте, — Корней Павлович остановился. Старик взял его за рукав — дальше, дальше от чужих ушей,

— Трофим Сидоркин сказывал, очень интересуетесь старым лагерем партизанским.

— Извините, кто вы?

— Ефим Логунов.

— Логунов? Ло-гу-нов, — Пирогов отвел взгляд, припоминая список, составленный со слов Трофима Сидоркина. В нем не было фамилии Логунова. Это уж точно. — Еще раз извините, мы не знакомы.

— Вас-то я знаю. А вы меня... — старик пожал плечами, продолжая уводить Корнея Павловича от очереди. — Вам-то уж как всех знать.

— У вас ко мне есть срочное дело?

Логунов помялся, оглянулся на людей.

— Я из тех, кто зачинал этот лагерь. Из партизан я.

«Возможно», — подумал Пирогов. Трофим Сидоркин назвал четыре фамилии. Корней Павлович и не настаивал, чтобы он вспоминал всех.

— Ох, погоревали мы тогда, — продолжал Ефим Логунов. — Одна страхота. Не приведи бог такому повториться.

— Вы помните место?

— А как же! От Святого ключа четыре часа хорошего ходу. По речке.

— Вы сможете пойти со мной сейчас? В отдел? Записать показания.

— Не! — старик оглянулся на очередь. — У меня четвертый номер. А сказывают, хлеб уже отгружают, скоро привезут.

— У вас есть еще что сообщить?

— Да нет... Так я. Заходить от Храбровки надо, факт. Сидоркин верно рассудил. Речки держаться надо. Она не замерзает до января. А теплой зимой и вообще не становится... Вот здесь, что хотел я... Память дырявая стала... Да! Осенью... Уже снег выпал... Беда у нас приключилась. Загадка такая... Там пещера есть. Так мы в той пещере пост держали. Караул, по-военному... И вот осенью исчез за ночь караульный. Ушел. И ведь не просто сбег, а пулемет с собой прихватил. Был у нас один, «Льюис» прозывался. С кругляком над стволом... Так вот, проснулись — ни караульного, ни пулемета. Думаем себе, — домой, собака, подался. К бабе. Так на кой ляд пулемет упер? Мы без него как цыплята голые остались: пять винтовок, два нагана, шашка и десяток пик самодельных. Придет взвод белых, голыми руками в мешок соберет... Послали мы одного, Ильку Федорова, в село. Наказали: разыщи, морду набей, пулемент верни. Пошел Илька и не возвратился. Послали Силантия Бострюка. Степенный мужик был. И тот не возвратился. Ну, думаем, спасаться надо. А тут слух дошел — трактом идет товарища Беляева полк. Двести тридцать четвертый. Маловершинский полк Красной Армии. Тут и мы осмелели... Как Анкудай взяли, так мы сразу в дом к беглецу. А им там не пахнет. Не было его. Ни одного часа. Баба божится, сама Голосит: убили-и... И Ильку, и Силантия убили. Только этих-то — белые. В деревне на улице их взяли. Одного, потом другого. А Васька — как в омут головой. Так его и не видали с тех пор. Дети без отца выросли.

«Вот и у Якитова без отца вырастут. У многих нынче — без отца», — подумал Пирогов. Будучи в плохом настроении, он никак не мог взять в толк, зачем его остановил старик.

— Вот ведь загадка. Правда? Пропал человек, — заключил Логунов.

И тут очередь оживилась. Из-за угла вывернула повозка с голубым ларем. Ее сопровождали мальчишки — как всегда шумные, везде поспевающие.

— Везут! Везу-ут! — орали они, скача и размахивая руками.

— Ну, я пошел, — засуетился старик.

Пирогов кивнул на прощание.

«Причем тут пулемет и вся эта история двадцатилетней давности? Нам своих загадокна пальцах не уложить...»

В ОТДЕЛЕ у дежурной ждала Корнея Павловича телефонограмма:

«Сообщите готовность операции «Кайнок». В декабре ожидается транспорт сверху... Гарантируйте безопасность. Начальник обл. упр. НКВД».

Подпись.

Вторую зиму подряд, считай, с тех пор, как призвали на войну машины МВТ (Чуйского военизированного тракта), идут трактом караваны верблюдов из Монголии. Сотни тюков с шерстью, кожей, готовой меховой одеждой — подарками для бойцов Красной Армии. Грузы немыслимой цены по военному времени. И уж совсем не поддается воображению международный скандал, или, точнее, если вдруг...

В кабинете длинно зазвонил телефон, но пока Корней Павлович отпирал дверь, бежал к столу, звонок оборвался. Пирогов дунул в микрофон, хотел постучать по рычагу, вызвать телефонистку, но вдруг передумал. Кому очень надо, позвонит еще. А у него и так выше головы событий за первую половину дня: одни торопят, другие категорически отказываются понимать, третьи на что-то намекают...

Он осторожно положил трубку на рычаг, кинул на свободный стол шинель. Подпоясывать гимнастерку не стал, ремень с кобурой положил на темную нижнюю полку книжного шкафа. Сел и задумался.

«Сообщите готовность...» Лично он — хоть сегодня. Но его не хватит на пять-шесть человек. «Кайноки» могут не подчиниться. Горы, глушь придадут им дерзость, а безвыходность положения ожесточит до безрассудности. Он не боится опасности, хотя, конечно, случай очень серьезный. Но можно вспугнуть банду, упустить, вынудить отойти в другое место. И тогда ему, Пирогову, или кому-то другому придется все начинать сначала. Для операции «Кайнок» требуются грамотные, смелые исполнители. Надо обложить логово, как это делали крестьяне, заметив близ села волка. А у него — восемь необстрелянных девчат. Нужно время и время, чтобы пройти с ними хоть краткий курс огневой подготовки, приучить к оружию. Наконец, надо сформировать группы оцепления из местных мужиков в Пуехте, Ыло, здесь в Анкудае проинструктировать их. Операция ставит целью полную ликвидацию банды, а не разгон, перемещение ее.

Неделю и больше назад, ему, Пирогову, казалось, что нет работы ответственней, как выявление места обитания лесных нехристей. И вот теперь, когда «адрес» логова прояснился, на первое место выступила сложность завершающего этапа операции.

Сколько ему потребуется времени? Пять? Десять дней? Это будет зависеть от решительности и смекалки его сотрудниц.

КОРНЕЙ Павлович взял телефонную трубку, услышал, как щелкнула мембрана, и тотчас женский голос сказал:

— Слушаю вас.

— Соедините с дежурной райотдела.

Телефонистка хмыкнула. Пирогов даже представил ее гримасу — вот дает! Но в конце коридора тотчас раздались один за другим несколько нетерпеливых звонков.

— Дежурная слушает.

— Разыщите Козазаева. Дома, в бане, на печи. Я жду его сегодня в любое время.

— Е-есть! — борясь с сомнением, ответила дежурная. — А вы откуда... звоните?

Пирогов положил трубку.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— ТЫ КОГДА-НИБУДЬ чему-нибудь удивлялся, Павел? — спросил Пирогов.

— Всяко бывало.

— А я давно так не удивлялся, — Корней Павлович взял со стола стопку исписанной бумаги, качнул в воздухе, будто прикидывая вес. — Ты знаешь, кто такой Сахаров?

Павел пожал плечами.

— Эта рыбка хорошему рыбаку славу сделает... Хочешь почитать?

— Расскажи. Поди, пойму.

Пирогов согнул бумаги дугой, постучал торцом по крышке стола — подровнял листы по верхнему срезу, бережно положил перед собой.

— Тут такое, черт... В книге не прочитаешь... Тут детектив настоящий. Шерлок Холмс голову сломит. А Пинкертон на первой странице пулю в лоб себе пустил бы.

— Но уж? — недоверчиво возразил Павел.

— Я тебе говорю. Правда, нам от этого не легче, но чем черт не шутит, когда бог спит. Рискнем, а?

— Чего-то ты опять издалека заходишь.

— Да если этим, — Пирогов ткнул пальцем в бумаги, — если этим без подготовки стукнуть, на ногах не устоишь.

— Валяй, усижу, поди.

— Ну так слушай... Вопросы потом. Или как тебе захочется. Ты лучше моего знаешь, кто такой Кайгородов и чем он занимался. Знаешь, чем этот белый бандит кончил. И чем вообще это дело закончилось. В следственном материале по кайгородовцам несколько раз упоминается фамилия Скоробогатова. В одних показаниях сказано, что в первый приход банды некто Скоробогатов, — заметь, из бывших красных партизан — пожертвовал отряду две винтовки с комплектами патронов и пуд муки на кормежку... В других — Скоробогатов имел встречу с Карманкой Чекураковым. Из третьих установлено, что весной двадцать первого к Кайгородову приезжала делегация от «крестьян» Горного Алтая с просьбой избавить их от большевиков. В протоколе названы четыре фамилии, остальные двенадцать не известны, но среди четырех снова Скоробогатов... Еще? В двадцать втором, во время второго пришествия, заметь, под Ыло Кайгородову удалось сильно потрепать подразделение регулярной Красной Армии. О намерениях красных перекрыть подступы к Анкудаю сообщил через верного человека Скоробогатов... Однако в деле есть и другие документы. Тот же Скоробогатов находится в переписке с командованием красного полка, выполняет его поручения и удостаивается благодарности... Не правда ли, забавно?

— Очень. Но при чем тут Сахаров?

Корней Павлович чуть медленней, чем следовало, отыскал среди бумаг маленький листок.

— Это я конфисковал у Сахарова при обыске.

Павел пробежал глазами машинописный текст:

«Дана тов. Скоробогатову в том, что в период войны и бандитизма в Горном Алтае он выполнял важные поручения красного командования, за какие отмечен революционной благодарностью».

Подпись: нач. штаба полка.

— А вот еще довольно забавные бумажки из сахаровского архива.

«Г-ну Скоробогатову.

Тулба. 13. 10. 21

На ваше письмо от 28. 09 сообщаю, что я согласен командировать к Вам сотню. По получении теплой одежды для людей. А вообще теперь обстановка изменилась так, что для военных целей сотня у нас не нужна... Разъезд есаула Подтихова, что стоит у Шаргоби, поступает в Ваше распоряжение. С людьми этого разъезда разыщите центросоюзовский скот, отберите силой и пригоните в Тулбу.

Генерал Бабич».

«Тов. Скоробогатов!

Ликвидация отрядов Бабича приходит к концу. Осталось закончить ваше дело. К вам выехали два эскадрона кавалерии. Смело можно ликвидировать сотню Новожилова, а затем и отр. Ше-летова.

Краском Хромов».

«Генералу Шелетову.

Боевые части сосредоточились на Т.-Н. Красные окружены Смоляниновым и будут вскоре ликвидированы. Скоробогатову поручено сообщить Вам об этой победе.

Генерал Бабич».

«Справка

С апреля м-ца по декабрь 1921 года батальон Вишарского стрелкового полка занимал линию у монгольской границы....Житель села Укоп Скоробогатов оказывал полное содействие подразделениям батальона в борьбе с бандитизмом. В частности с бандами Смолянинова, Лыкова и другими ставил меня в известность о их передвижениях. Около половины разведданных батальона я получал от Скоробогатова. Когда ж Тарарыка вышел из заграницы, чтобы поднять «восстание в волости», Скоробогатов, спросив оружие, лично поехал с отрядом для борьбы с бандитизмом».

Комбат-два.

— Выходит, Скоробогатов и Сахаров...

— Это еще предстоит доказать. Или выяснить при встрече. Бумаги Скоробогатова могли попасть к Сахарову каким-то путем случайно или были похищены. Но сам факт знакомства Сахарова с оборотистым малым заслуживает внимания... А в общем, чем черт не шутит. Обрати внимание на прием: и нашим, и вашим. Помнишь, я рассказывал, как он а грудь себя бил: «Германские шпионы...» Один почерк со Скоробогатовым. И похоже, одна цель — заручиться справкой: во время войны проявлял бдительность.

— Рисковый мужик, — сказал Козазаев. — Его же здесь многие знают. Уже одно то, что он сменил фамилию, могло насторожить кого-то из знакомых.

— Ни в Тюнгуре, ни в Усть-Кане Сахаров и Скоробогатов никогда не жили. Оттуда знакомых ждать не приходилось. В Анкудае Сахаров известен как красный партизан. Справка начштаба на имя Скоробогатова служила прикрытием на случай, если это имя пойдет по делу кайгородцев, а сам Сахаров будет опознан как Скоробогатов. Выполняя задание красных, он мог ходить с депутацией «крестьян» в Монголию, встречаться с Чекураковым... А весь маскарад с фамилией опять же для того, чтобы белые якобы не узнали в нем партизана Сахарова.

— Дальний прицел получается. И все-таки остаться здесь жить, значит рисковать головой.

— На то у него были свои причины, нам не известные пока. Есть подозрение, что близ Анкудая у него спрятаны какие-то ценности... Из этих бумаг, — Пирогов положил растопыренную пятерню на документы, — из этих бумаг известно, что Кайгородов, бежав в Монголию в двадцатом году, рассчитывал на серебро Центросоюза, спрятанное в Бекон-Мурене белобандитом Сатуниным. Однако тайник оказался пуст. В двадцать втором в Пуехте или... — Корней Павлович перевернул верхнюю страничку, потянулся ко второй, но читать не стал, вспомнив так. — Нет, прямо здесь, в Анкудае неожиданно вспыхнул сарай с паклей. Сгорело почти все — сухая пакля, как порох. Но в грудах пепла и залитых остатках оказались два обгоревших до неузнаваемости трупа и две оплавившиеся бутылки. А кружек оказалось три... Погибшие были пришлыми и, похоже, издалека, потому страсти быстро улеглись. Выяснить что-нибудь подробнее тогда не удалось... Если связать факт исчезновения ценностей с пожаром...

— Погоди, — перебил Козазаев, — Сахаров рисковал, живя здесь, оберегал краденные ценности. Так, может, у него и оружие поблизости припрятано? Выделил же он Кайгородову две винтовки? А сколько их было всего? В то время этого добра больше, чем грибов, валялось.

— Правильно. Иначе зачем хранить патроны. И, конечно, почувствовав большую опасность, Сахаров даст бой. Ведь стрелял он в тебя, лишь догадываясь о цели прихода.

Пирогов снова прикинул вес бумаг. Павлу показалось, что на этот раз они сильно потяжелели.

— Какой вывод, командир?

— О выводах рано говорить. Но у меня ощущение, что банда имеет белый цвет.

— Это как же? — не понял Козазаев.

Корней Павлович медлил, обдумывая, — говорить или не говорить. Те, кого месяц, неделю назад, еще вчера и сегодня утром по дороге в отдел Пирогов брезгливо именовал дезертирами, кто представлялся ему бесконтурной студенистой кучкой омаразмевших со страху бесхарактерных мужиков, вдруг прорисовались в стройную шеренгу людей, знающих, чего они хотят.

— Сахаров — не просто темный подневольный мужичок. А один из тех, на ком держалась белая гвардия. Эти Сахаровы не грезили о высоких чинах и должностях. Их устраивала унтерская неприметность и возможность лично чинить суд и расправу. Они даже не пытались осмыслить происходящее в стране, хотя попробуй они сделать это, могли бы понять и оценить многое. Ведь они ой как не глупы! Но им казалась клятвопреступной сама попытка осмысливания. За такие опыты они рубили головы налево и направо. И своим, и нашим... Знаешь, это очень сложная и опасная категория людей. Многие из таких Сахаровых не прекращали пакостить до недавних пор да, наверное, пакостят и теперь. Многие, поняв безуспешность политической борьбы, перестроились на откровенную уголовщину.

— Тогда почему он не взял к себе Якитова? Ведь кто-то должен чистить парашу...

Корней Павлович развел руками.

— Законный вопрос. Я задавал его себе. Трудно сказать пока что-то определенное. Но мне кажется, Якитов разочаровал Сахарова. Точнее, Сахаров увидел, что Якитов не тот человек, который ему нужен. Якитов — запутавшаяся, трусливая фигура. У него проходящая болезнь. А там, — Пирогов кивнул за окно, — там люди другой категории. Им нужны газеты и даже географические карты.

— Ты считаешь, что Федька не совсем пропащий?

— Конечно.

— Это как же? — живо спросил Павел.

И Пирогов вдруг будто впервые подумал, что Павел, наверное, хорошо знал Якитова с детства, может, даже дружили, пока один не обзавелся семьей, детьми, и отношения их поостыли. То, что произошло между ними октябрьским вечером, обострило память и оставило у Павла горьковатый привкус непоправимого.

— Извини, — Пирогов глазами показал на стопу листов, — в суматохе забыл сказать тебе: судили Якитова, неделю уже как.

— Как судили? Где?

— В области. Второго числа.

— Трибунал?

— Трибунал.

Корней Павлович дернул уголками рта — улыбнулся ровно столько, чтобы заметил Павел.

— Суд, трибунал — не в них дело. Суть в преступлении, в личности подсудимого... Одним словом, обошлось.

— Что обошлось?

— Получил хороший урок... Внукам закажет не ходить по родне...

— Не темни, командир.

— Сложный случай... В деле Якитова оказался любопытный документ — собственноручное письмо на имя секретаря обкома. Не ожидал? То-то! Очень любопытное письмо! Написано на нескольких листах карандашом. Бумагу и карандаш в Бийске прихватил, уходя от родственников. Писал в лесу. В Топучей опустил в ящик... Это письмо и решило его судьбу. Искреннее письмо! А в конце приписка: жду на вершине у Семинского перевала, у двухэтажного дома три дня, самому прийти духу не хватает. Так вот. А письмо в обком на седьмой день пришло. Почта-то неважно работает. И тогда пошел Якитов сдаваться, да напоролся неожиданно на тебя. Как ведь бывает, шел с повинной к власти — власть произвола не допустит, а встретил постороннего человека, к тому же знакомого, к тому же солдата. Ну и сплоховал — дал задний ход...

— В штрафной? — спросил Павел.

— Представь, нет. Секретарь ходатайствовал, просил внимательней разобраться. Якитов, говорят, плакал от радости. Сказал как-то здорово. Вроде — побыл я в волчьей шкуре, поглядел со стороны на землю родную, вот она — твоя и не твоя, потому что с тем земля родство хранит, кто до конца дней ни на грамм не растрачивает своей сыновней преданности. Хорошо сказал. Чуть суд не прослезил... С первой группой призвали его вторично. Поехал веселый, молодой. Обещал писать письма.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

СЛЕДСТВЕННЫЙ отдел управления утвердил срок ликвидации банды — двадцатого ноября. Эту облегчающую весть привез нарочный на черной «эмке». В опечатанном пакете, кроме того, оказалось с десяток фотографий.

Это, конечно, были не сами фотографии, а копии, и не совсем удачные в большинстве случаев: бледные, точно из тумана, плоские лица были невыразительны, пожалуй, чересчур общи, потому что тени сливались с полутенями, а они — с волосами, усами, бородами. Мелкие приметы совсем не просматривались.

«Черта тут узнаешь! — подумал Пирогов. — Только голову заморочишь себе и людям».

Шестеро из одиннадцати были пересняты с очень старых фотографий (погоны, аксельбанты!). Гадай, как выглядит этот молодой заносчивый человек теперь, спустя столько-то лет!

На обратных сторонах мелким почерком были написаны краткие справки о разыскиваемых. Кто же эти люди? Почему они не ладят с законом? Почему не принимают его?

«Кочуров, — прочел Корней Павлович, — 1897 года рождения. Осенью 1918 г. прибыл с группой высших деникинских офицеров в ставку Колчака для связи и координации действий фронтов. К Деникину не вернулся. Служил в военной комендатуре. Отличался крутым нравом. Был беспощаден с солдатами, сомневающимися в белом движении. Задержан в мае 1920 года. При конвоировании разоружил конвой, истребил и скрылся. В 1927 г. заочно проходил по «офицерской группе Гордиенко» в Омске. В 1929 г. арестован в Семипалатинске, но исчез, предположительно, вместе с конвоем. В 1933 г. пытался перейти через границу в Иран. В 1934 и 1935 годах дважды опознавался, но оба раза уходил. Монархист. Особо опасен. Владеет холодным и огнестрельным оружием».

Пирогов перевернул фотографию изображением к себе. Пухлый кудрявый юноша глядел ему в глаза.

«Ищи такого. Хоть бы примета какая... Почти миллион таких красавцев кормились у Колчака. Где этот миллион теперь? Чем дышит, чем занимается?»

Отложил Кочурова, взял следующего.

«Паскин Ф. М., 1894 года. Служащий Семипалатинского отделения Монголторга. В период белого переворота в Сибири служил наводчиком на ценности Центросоюза. Выдавал партийных и советских работников. Привел банду полковника Шишкина на разъезд, где находился отряд красных мадьяр (150 чел.). Ночью способствовал снятию часовых и тем — полному уничтожению красного отряда. С 1920 г. по 1922 г. состоял в различных белых бандах политических и уголовных окрасок. Жаден. Опасен. Был дважды опознан в 1927 и 1932 годах. Есть подозрение, что кружит близ тайника с награбленными ценностями».

«Что значит — кружит? Где? У Семипалатинска? По Сибири?»

У третьего глаза глубоко посажены. Надбровные дуги выдвинуты вперед козырьком. Потому не видно глаз. На их месте — будто непроницаемые черные очки.

Ищи эти очки!

«Булычев, 1899 г. р. Командир отдельного Алашского взвода в банде есаула Тарарыки. По собственному признанию, состоял в партии эсеров. Отошел. В 1920 году заигрывает с командованием красного полка. Выполняет небольшие поручения. В 1921 г., выведав слабые места в обороне границы, бежал к Тарарыке, привел его тайными тропами прямо к казармам и штабу. В 1923 г. уходил за границу. Поступил в китайскую разведку. В 1937 году опознан в Барнауле. При задержании оказал сильное сопротивление. Ушел. Есть сведения, недалеко».

В ТОТ ЖЕ день Пирогов и нарочный, симпатичный молодой человек в новой армейской шинели, с двумя кубарями в петлицах, на «эмке» выехали в Ыло и предъявили все фотографии жителям, видевшим странного эвакуированного, меняющего серебряное кольцо на мясо и хлеб. Большинство опрошенных не узнали никого, но двое, независимо друг от друга, указали на лысеющего мужчину лет сорока пяти с продолговатым лицом, овальным лбом, тонким прямым носом, усмешливым ртом. Прищуренные глаза прятались в тени сведенных бровей, и именно на это обратили внимание оба опознавшие. Обладатель колечка имел высокие залысины и тоже длинный тонкий нос, но глаза его почему-то не удержались в памяти.

Пирогов перевернул фото, прочел на обороте: Кочуров В. С.

— Инструктор райзо, — пояснил на обратном пути нарочный, удивительно осведомленный для своей неприметной должности курьера. — Исчез через четыре месяца после начала войны. Розыск объявили по инициативе райземотдела, куда обратилась жена. Выяснилось: поручик белой армии, член банды полковника Шишкина, орудовавшей в Семипалатинской области. Инициатор резни красных мадьяр. Из материалов следствия известно, что он уходил в двадцать втором году в Китай. Из других источников — даже служил в китайской разведке. Интересовался структурой и состоянием монгольской армии. Потом исчез. И, как выяснилось, ненадолго. Тайно вернулся, работал в Омске, потом в Арзамасе. Там в тридцать третьем женился. Через четыре года приехал в Касук, оттуда перебрался под Барнаул. Устроился в райземотдел. Грамотен. Решителен. Рост и телосложение совпадают с показаниями свидетелей — сто восемьдесят семь сантиметров.

«Романтическое сочетание — эсер, бывший офицер», — подумал Корней Павлович. Вслух сказал:

— Два контрика — Сахаров и Кочуров — не много ли?

— Если бы два... — глядя перед собой, неторопливо выговорил нарочный, — у Колчака было пять миллионов под ружьем. Где они теперь? Найди сейчас, в чьем личном деле это записано.

— Служба в бывшей царской и белой армии не преследуется законом, если человек прекратил вредную деятельность.

— К сожалению. Мы, — он так и сказал «мы», не решаясь назвать кого-то, — были слишком либеральны в двадцатые годы... Антоновщина, Ишимский бунт, всякие там «союзы», кулачество — все это прощалось со ссылкой на темность, неграмотность. Но с каких пор неграмотность стала достоинством, оправдательным фактором для открытых врагов?.. Глубочайшее заблуждение.

— Но ведь кто-то осознал, даже искупил свою вину, стал полезным человеком, — осторожно возразил Пирогов: в голосе молодого, похоже, недавно вышедшего из училища нарочного, прозвучали нотки превосходства.

— Те, кто осознал, искупил — тебе неизвестны. А Сахаров и Кочуров окопались в твоем районе. Сволочь Власов под крылышком фашистов хлопочет об «освободительной» армии, воображает себя крупным политиком. Всякие там полицаи, старосты, бургомистры? Доморощенная шушера... Твоя клиентура из этой категории. Если не хлеще.

— Что значит — хлеще? И что может быть хлеще?

— И Сахаров и Кочуров могли бы найти способ служить у немцев. Здесь заявление — направить добровольцем, там — переход через линию фронта. Недавно это не так уж трудно было сделать...

— Однако они не писали заявлений, не рвались навстречу фашистам, — продолжал уверенно после длительной паузы нарочный. — И вот почему. Вся эта отборная сволочь, как не дико, кичится своим русским происхождением, воображает из себя патриотов России. Сахаровы считают, что Гитлер дойдет до Урала, японцы оттяпают Дальний Восток, а Сибирь сама падет. И вот тогда они выйдут на свет.

— Но Кочуров раскрылся раньше, чем немцы дошли до Урала.

— Он был уверен, что в октябре-ноябре фрицы возьмут Москву и случится то, о чем твердил Гитлер.

— Почему бы ему не подождать этого часа дома?

— С одной стороны, боялся, что немцы привлекут его как совслужащего, а если и не привлекут, то шансы его на должность и особые права будут минимальны. Ну и, как следствие этих рассуждений, намеренное его самоустранение от работы, саботаж, вроде удар нам в спину.

— Щелчок, скорее, — поправил Пирогов, чувствуя, что ему по существу нечем возразить. Очевидно, история Кочурова рассматривалась в управлении и так и сяк, молодой нарочный повторял официальное мнение. «А Князькин-то, Князькин, получается, одного поля ягодка с предателем...»

«Эмка» сбавила скорость, осторожно опустила передние колеса в глубокую колдобину и, рванув, выскочила на тракт.

— Скоро будем дома, — сказал Корней Павлович.

— Кто дома, а кому еще пилить и пилить.

— Не останешься?

— Приказано вернуться. Работы и там полно.

— Значит, если просить помощи, можно обжечься?

Нарочный, не меняя выражения лица, чуть заметно пожал плечами...

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ОН ПОЛОЖИЛ руку на деревянную вертушку, поддерживающую калитку, когда почувствовал спиной, как где-то далеко, в неопределенном направлении дрогнул в тишине морозный воздух. Сначала он не понял, что это такое. Пальцы продолжали поворачивать запор, но взгляд вдруг утратил обычную твердость, настороженно скользнул по сторонам.

По-прежнему над долиной висела тишина. Далеко, через три огорода, ровно шуршал и плескался Урсул. Его монотонность только подчеркивала тишину и покой ночи.

Пирогов оставил вертушку, повернулся лицом к хребту. Если это было, то было только там, внутри вычерченного им треугольника. Но какой смысл палить в темноту.

Еще не решив зачем, Корней Павлович медленно пошел вдоль улицы, прислушиваясь к собственным шагам. У подножия отрога остановился как вкопанный: местами шурша, местами клацая, с горы мчался невидимый камень.

По спине прокатилась холодная волна. Опасность исходила от осыпи, но и тот, кто шевельнул ее, оставался в вязкой непробиваемой взглядом темноте. Пирогов передвинул кобуру на живот, расстегнул кнопку, положил ладонь на холодную рукоять револьвера.

Камень пронесся стороной, влетел в заросли багульника и успокоился. И снова наступила тишина.

Почти не дыша. Корней Павлович выждал несколько минут, стал подниматься в гору. Он часто останавливался, прислушиваясь к темноте перед собой. Частыми, сильными толчками колотилось сердце от предчувствия непременной встречи с кем-то, кто не хочет, не желает встречаться с ним.

«Если это было, то почему ночью? — снова подумал Корней Павлович. — И почему так близко. Они ведь должны понимать... Или думают, что деревня спит?»

Не доходя до вершины, он снова затаился, всматриваясь в черную щетку пихтача, едва различимую на темном небе.

Ничто не нарушало тишины.

«Камень мог сорваться и сам», — успокоился Пирогов и все-таки пошел вверх, ориентируясь на кромку осыпи.

В пихтаче лежал неглубокий, насыщенный дневной влагой, а теперь примороженный снег. Он заскрипел под сапогами. Корнею Павловичу показалось, что от этого скрипа пробудились, вздрогнули пихты, зашевелились множеством неясных теней.

Пирогов замер, вынув из кобуры револьвер, взвел курок. Тени успокоились, но ощущение, будто несколько пар глаз принялись рассматривать его в упор, не проходило.

Он обошел пихтач, вглядываясь под ноги, почему-то возомнив найти на снегу человеческий след.

Следов не было.

Держась вершины, Корней Павлович прошел с полкилометра. Дальше отрог круто набирал высоту, и карабкаться на него в темноте не имело смысла. Пихтач впереди мелькал и редел, а снег становился прочнее, глубже. Не имело смысла искать встречи именно здесь: банда не заинтересована оставлять следы.

Пирогов повернул назад. До утра оставалось совсем мало времени, а усталость все тяжелила тело.

«И все же, кто стрелял ночью? Зачем?»

...В ДЕВЯТЬ утра он прямо из дома зашел к председателю райисполкома еще раз обсудить обстановку, прикинуть наличие сил, заодно решить с Якитовой. Председателя не оказалось на месте. Как сказала секретарь, он пошел в райком. Пирогов позвонил в отдел. Дежурная, узнав его, затараторила испуганно и часто.

— Звонили из Пуехты. Ночью кто-то стрелял поблизости. Был слышен голос... Обещали еще звонить.

«Странно, — думал он. — До Пуехты пятнадцать километров... Неужели долетел сюда звук?»

Из райотдела Корней Павлович вызвал Пуехтинский сельсовет. Ответила секретарь.

— Два выстрела... Да... вроде, голос... Туда пошли комсомольцы. И председатель тоже...

— Кто слышал голос?

— Ребята шли с заимки... Да, четверо их... Говорят, и крик, вроде. И выстрел сразу... И еще потом.

— Почему тотчас не позвонили?

— Ребята сплоховали. Перепугались, видно. Только утром прибежали в сельсовет.

— Кто из ваших деревенских в отъезде был вчера? Кто в тех местах мог быть?

— Выясним, Корней Павлович... — виновато заверила секретарь.

— ВЫЯСНИТЕ сейчас же. Я еду к вам. Через час буду.

Невысокая лохматая выносливая лошадка легко протрусила пятнадцать километров. Только в пахах взмокла, закрутилась кольцами шерсть.

Пирогов набросил повод на коновязь, широко распахнул дверь в сельсовет. В приемной комнате сидела немолодая женщина, рассматривала какой-то длинный список. Увидев Пирогова, она поднялась.

— Какие новости? — вместо приветствия спросил Корней Павлович, протягивая руку.

— Пока не вернулись.

— В какой стороне они?

— Да вон, — женщина, согнувшись, выглянула в окно, показала пальцем в гору. — Тем распадком и пошли... Мимо горелого кедра.

Сидеть и ждать не имело смысла.

— Попробую встретить их.

Он проехал километра два. Дно долины было неровным, каменистым и почти чистым от снега. Дважды Пирогов видел свежие следы, направленные в сторону от деревни, видимо, оставленные поисковиками.

«Черт возьми, на таком расстоянии едва ли можно расслышать человеческий голос... Но и не мог же он почудиться сразу четверым...»

Еще через километр он снова увидел следы. Много следов. Они вели в гору, разбросанные широко: здесь поисковики перестроились в шеренгу.

«Их тоже обеспокоило расстояние, и они решили осмотреть гору», — подумал Пирогов.

Выше, сколько было видно, следы рассыпались реже. Некоторые тянулись в сторону деревни. Корней Павлович поворотил коня, поехал медленно, всматриваясь в полуголый склон.

Следы терялись вдали. Велика гора — день ходить не переходить. «А если они спустятся против села?»

Он терялся в предположениях; то давал коню шпоры, то сдерживал его и совсем неожиданно из-за склона увидел черный ствол сожженного молнией кедра. За ним метрах в трехстах стоял крайний домик с плоской земляной кровлей.

«Как же ты собираешься логово искать?» — с горечью и неприязнью к себе подумал Пирогов.

Он объехал склон со стороны деревни, никого не увидел и вернулся в сельсовет. «Ну что ж, в решении Кочурова был холодный расчет: искать человека в горах сложнее, чем иголку в стогу сена... И если бы он не обнаружил себя, его никто не хватился бы сто лет».

ПИРОГОВ позвонил в отдел. Дежурная тревожным голосом сообщила, что все в порядке.

— А что происходит с вами?

— Как — со мной?

— Вас знобит. Вы больны?

— Н-нет. Все в порядке.

— Организуйте наблюдение за склоном хребта. Привлеките Козазаева и всех свободных. Немедленно.

— Ясно, Корней Павлович.

Он крутнул ручку индуктора, дал отбой.

— Схожу к председателю артели, к парторгу, — Пирогов виновато посмотрел на притихшую секретаршу. — Если что — вызовите.

Уже на крыльце он еще раз оглядел гору и вдруг заметил на кромке западного склона движение. Крохотные фигурки спускались, держась толпой. Пирогов отвязал коня, вскочил в седло.

Да, это были поисковики из местного отряда самообороны, созданного в первый месяц войны. В него входили пожилые люди непризывного возраста и молодежь, чьи года приближались к солдатским. Впереди группы, прижимая руку к груди, осторожно шел Смердин.

Увидев Пирогова, группа остановилась, опустила на землю длинный тяжелый предмет, завернутый в тряпье.

Корней Павлович соскочил с седла, зашагал по склону навстречу.

— Вот какой компот, — сказал Смердин. — Он и кричал, — оглянулся, кивнул на кучу тряпья. — Застрелили.

В легком не по сезону тряпье лежало закостеневшее тело мужчины лет сорока с небольшим, костлявого, с тонкой кадычной шеей, бледным зеленоватым лицом, искаженным ужасом и болью.

— Похоже, свои суд учинили, — высказал предположение Смердин.

— На кого-нибудь из местных похож? — спросил Пирогов.

— Не-ет. Чужой... По морде читаю, из-под земли выпрыгнул.

Пирогов склонился над трупом. Увидел большое желтое пятно против сердца. Второе — на животе...

Совсем не к месту представились сухие спокойные глаза вчерашнего нарочного. «Твоя клиентура из этой категории... Если не хлеще».

— Не знаю, как сообразили на горе поискать, — объяснил Смердин.

— Потому его и услышали ребята, что на горе кричал... И до меня звук выстрела долетел.

— До тебя? — удивился председатель.

— Представь себе. Я еще голову ломал, зачем ночью патроны жгут?

Он начал спускаться. Смердин сделал знак ребятам. Те осторожно приподняли за тряпье тело, поволокли вниз.

— Слушай, как думаешь, что случилось нынче ночью? — спросил Пирогов, ступая рядом с председателем сельсовета.

Тот пожал плечами:

— Разошлись во взглядах.

— Вот именно... Этот мужик шел к нам. Нес повинную голову.

— Далеко они его отпустили, однако.

— Это придется прояснить на следствии. Думаю, что он сообщил о своем решении в пути, идя, якобы, в очередной набег. Тут его и хлопнули, чтобы не выдал остальных.

— Звери.

— Теперь остались только звери, — мрачно уточнил Корней Павлович.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ОКОЛО полудня зашел Козазаев.

— Не помешаю?

— Заходи. Я даже рад. Сижу, понимаешь, дел — куча, а уйти нельзя. Да и желания нет.

— У меня такое весной бывало. Везде успеть надо, а спать как из ружья хочется. Спал бы — не просыпался.

— В твои-то годы?

— А я, лейтенант, всю жизнь хронически не досыпаю. Всю жизнь тороплюсь.

Достал из кармана кисет, бумажку оторвал, согнул, сунул между пальцами больной руки. Проследил, какое впечатление произвел на Пирогова.

— Ого! — удивился Корней Павлович. — Облегчил повязку. На поправку пошло?

— Пошло! — Павел шевельнул пальцами. Бумажка пришла в движение. — Еще недельку помну, а там и...

— Думаешь, пора?

— Пора. Скоро дела на фронте начнутся — ого-го! На это у меня нюх собачий. Как же без меня?

— А может, попросить отсрочку у военкома? Поработаешь...

— Не-е. Будет, как решил. После войны жди. На место Варвары приду.

— Жаль. У меня через пару дней тоже фронт откроется. Требуются полковники.

— Решили брать?

— А сколько их обхаживать! Не мы их, они нам напакостить могут. Послал в управление план операции, а теперь сижу и жду телефонного звонка.

Павел посмотрел за окно, на заснеженные крыши, на заснеженную гору, поросшую от середины мелким пихтачом.

— Тут я тебе помогу, пожалуй. Хоть для счета.

— Спасибо. Втайне я надеялся на тебя.

— Хитрый ты, лейтенант.

— Ничего хитрого. На кого мне еще рассчитывать?

— Ладно. Только очень не затягивай. Мы с Варварой через неделю, перед отъездом моим, решили... ну, пожениться, или как там... Свадьбу наметили. Но это по секрету. Я тут сдуру болтаю, а решили мы по обычаю, вместе прийти: милости просим... Не проговорись, смотри.

— Постараюсь...

Звякнул коротко телефон — дзяк, и вдруг залился длинным непрерывным звонком.

— Пирогов? — услышал Корней Павлович далекий приглушенный голос. — Понял тебя хорошо. Дай погоду.

— Тихо. Снег — четверть. Какой у вас прогноз?

— Э, да об этом не стоит. Смотри на месте. Кто с тобой еще?

— Есть парень.

— Темнишь?

— Честное слово.

— Больше трех не могу дать, и тех на сутки.

Пирогов подмигнул трубке. Ответил внятно:

— На столько и располагал. Сутки — хватит.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

КОРНЕЙ Павлович, глядя в окно, заметил два подвижных огонька на дороге и сразу догадался — едут. Весь день и вечер работа не шла на ум, сгорал от нетерпения.

Он вышел в дежурную комнату. Там находились все восемь девчат. За круглой черной печью висели полушубки, шапки, шали, стопой возвышались валенки.

При виде Пирогова все замолкли, повскакивали с мест. Корней Павлович облокотился на барьер.

— Едут, — сказал тихо. — Подтянитесь. Собирайте ужин. Все-таки с дороги люди.

Девчата засуетились, будто речь шла о приезде не оперативной группы, а женихов. Пирогов весело усмехнулся: ничто, даже война и такая вот грубая работа не способны вытравить человеческое из человека. Он вернулся в кабинет, остановился против окна. Купчина, построивший дом, похоже, был тоже нетерпеливым, хотел видеть далеко по тракту.

Желтые огоньки вынырнули из-за тальниковой рощи, поползли вверх. Преодолев горку, они повернули к мосту и вдруг разлились широким пятном по дороге.

Пирогов расправил гимнастерку, перевел кобуру за спину, выбежал на крыльцо.

Из знакомой черной «эмки» вышли сначала двое, потом замешкавшийся третий. Все они были в армейских шинелях, с петлицами на уголках воротников, перетянутые ремнями и портупеями. Пирогов суматошно заглядывал в их лица и никого не узнавал. Наконец, видимо, старший группы, высокий, с интеллигентным продолговатым лицом поднялся на крыльцо, протянул руку.

— Груздев.

Он оглянулся, приглашая товарищей. Те тоже приблизились.

— Федоров.

— Тодоев.

Федоров был среднего роста, как и Пирогов, но пошире лицом, тяжелее. Густые светлые волосы сталкивали с головы ушанку, и, протягивая руку для знакомства, парень, — ему было двадцать с небольшим, — другой рукой придерживал шапку.

Тодоев тоже не выделялся особым ростом. Смуглое лицо его было сосредоточенно-замкнутое.

— Прошу вас в кабинет, — пригласил Пирогов.

— Надо бы спрятать машину, — напомнил Груздев.

— Я позабочусь.

У барьера мирным любопытным рядком выстроились сотрудницы.

Поздоровавшись, оперативники прошли за Пироговым в кабинет.

— Раздевайтесь, я мигом.

Он вышел к дежурной:

— Проводите машину в гараж. Потом — шофера сюда.

Когда Корней Павлович вернулся к гостям, они стояли перед картой и разглядывали пометки на ней.

— Пока готовится ужин, — сказал Пирогов, — обговорим частности.

— Два вопроса. Гарантия, что, закрыв оба выхода и линию Анкудая, мы не оставим щель? — спросил Груздев. — И второе: что следует за «пустышкой»?

— «Пустышка» исключена, — ответил Пирогов. — Плотность оцепления гарантируют участники — бывшие партизаны и самооборонцы.

— Подходы известны?

— С нами идет проводник.

— Сколько времени потребует оцепление?

— Пять — семь часов.

Груздев приподнял широкий манжет гимнастерки.

— Сейчас ноль часов двадцать четыре минуты.

Корней Павлович поднялся.

— Я распоряжусь, чтобы поднимали людей, готовили лошадей.

Сотрудницы парами побежали по адресам бывших партизан, комсомольцев. Проводив их, Пирогов увидел Оленьку Игушеву.

— Картошка готова?

— Да, Корней Павлович.

— Отлично. Неси в кабинет.

С нижней полки книжного шкафа он достал связку вяленых хариусов, кулечек соли, бутылку водки. Убрал со стола флакон с чернилами, стопку бумаги. Повертел газету: нет ли в ней чего-то важного. Расстелил.

— У нас есть время до пяти. К восьми мы прибудем на место. Не возражаете?

Не услышав возражений, стукнул кулаком по дну бутылки, двумя пальцами ловко удержал на выходе пробку.

— Располагайтесь удобней.

Все складывалось чудесно: и картошка с рыбой, и водка, и что в запасе имеется целый час, чтобы поднять с постели стариков партизан и призывников-самооборонцев согласно приказу управления на двадцать четыре часа раньше.

Нужно еще обговорить десятки условностей, решить, где чье место.

— Я особо подчеркиваю: они вооружены. И терять им нечего, — сказал Пирогов. — Поэтому просьба соблюдать осторожность. Никакие опыт и практика не прикроют от пули.

— Мы пойдем цепью? — спросил Тодоев, разламывая рыбину.

— Скорее всего клином. В два эшелона. Я впереди, а вы за мной крыльями.

— То есть, мы прочесываем местность? — уточнил Тодоев.

— К сожалению, точным домашним адресом не располагаем.

— Зря, — хмыкнул Федоров, откусывая от горячей картофелины и с силой выдыхая воздух. — Адрес — это всегда наверняка. А гор я вообще не выношу. С детства привык к равнине, к порядку улиц.

— Там хоть лес? Или голые подступы? — спросил Груздев.

— Прошло двадцать лет. Проводник не берется сказать что-то определенное.

— Двадцать — это много, — поддакнул Тодоев.

— И совсем мало, — имея в виду «Кайнок», сказал Пирогов.

— Это на чей характер, на чью породу.

— В Харькове я разговаривал с циркачом-дрессировщиком, — сказал Федоров. — За двадцать лет он выдрессировал четыре поколения лошадей танцевать вальс «На сопках Маньчжурии»...

В коридоре бухнула входная дверь, и в кабинет кто-то постучал. Корней Павлович крикнул: «Да-да!» и поднялся навстречу.

— Товарищ лейтенант, — послышался голос Варвары. — Уже пришли.

Пирогов оглянулся на гостей, указал на сверток матрасов между шкафом и сейфом.

— Располагайтесь около печки. Успеете вздремнуть часа три. А я займусь. Собирается народ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

УЖЕ МОЖНО было рассмотреть зелень кедров и елей, когда наконец проводник — бывший партизан Трофим Сидоркин остановился.

— Видите скалу? Сразу за ней, по правую руку, — пещера. Узкая такая щель. На пузе мы туда ползали. От нее шагах в ста в стороне лежала огромная куча камней. Под ней они и должны хорониться, — там, как изба большая.

— Вход с какой стороны? — спросил Пирогов.

— Вход со стороны кучи. Ежели отсюда идти.

— Ладно, спасибо, возвращайтесь к машине.

— Едят тя мухи, — обиделся старик. — Уже не нужен?

— Тогда держитесь сзади.

Уполномоченные не проронили ни звука. Они смотрели в указанном направлении, будто силясь подвинуть взглядом ребристую, как автомобильный радиатор, скалу.

— Я иду открыто, — сказал Пирогов. — Ваша задача не лезть в глаза, но попытаться обойти участок хотя бы полукругом.

— Я с тобой, лейтенант, — сказал Павел.

— Зачем?

— Я с тобой, — упрямо повторил он и вытащил из-за пазухи парабеллум.

— Это у тебя откуда? — Пирогов протянул руку. Козазаев отвел ее.

— Трофей. После операции сдам, не беспокойся.

— Ну, бог с тобой. Пошли.

ГРУППА рассредоточилась. Тодоев, прячась за камни, деревца, короткими стремительными перебежками двинулся в обход слева. Поотстав на несколько шагов, таким же аллюром пошел Федоров. Груздев, наоборот, прижался к крутизне и выдвинулся справа. Приблизившись к скале, он остановился, прислушался и, осторожно ступая, пошел вдоль нее.

— Наш черед, Павел.

По прямой они быстро поравнялись с Груздевым, догнали Федорова. Тот уходил все левее, к подножию перевала, как лиса, рыская туда-сюда.

Перед ними открылась широкая котловина с голой отвесной стеной на востоке. Под ней еще держались утренние сумерки. Несколько глазниц-пещер на высоте, доступной разве что скалолазам, чернели круглыми холодными дырами. Скала наблюдала за долиной и днем и ночью. Левее, с юга на северо-запад, мчалась речка. В утренней тишине было слышно, как плещется вода по камням.

— Там, — Пирогов кивнул на звук. — Там должна быть тропа. Они прошли к речке, внимательно глядя под ноги и по сторонам. Вот под скалой высокое нагромождение камней. Это может быть именно то, что им надо. Но ниже — точно такое же, еще ниже — третье. Надо найти тропу, и она приведет к нужному месту. Иначе шаги могут услышать под землей, и тогда...

Чем ближе к реке, тем меньше снега. Круглые, обточенные водой булыжники лежат густо, как на мостовой. Между ними белые пятна льда.

— А ведь нет тропы, лейтенант, — сказал Козазаев шепотом. — И вообще следов нет. Не летают же они по воздуху.

— Это плюс в их пользу: умный, хитрый народец ищем. С таким не заскучаешь.

— А не путает ли старик чего?

— Возможно. Осмотримся здесь, спустимся ниже. Все-таки двадцать лет...

Они прошли вдоль речки, приблизились к узкому крутому створу. Оглянулись, отыскали глазами Груздева. Тот метр за метром ощупывал скалу. Против него, отстав от Пирогова, топтался старик и оглядывался, будто не узнавал местности.

— Глянем ниже.

В створе речка сужалась в закрученный упругий жгут.

И тут Корней Павлович обратил внимание на снег, будто выдутый сильным ветром из-под основания скалы. За полуметровым сугробом вдоль стены, повторяя ее излом, тянулась тропа.

— Дисциплинка у них, — сказал Павел. — По струнке ходят.

— Где-то ниже развилка есть. Пути в Ыло и Пуехту. Но черт с ней. Успеемизучить. Важно застать хозяев барствующими.

Да, да! Надо успеть, пока в землянке, если она под одной из этих куч камней, не проснулись, не почувствовали облаву... Надо успеть войти в подземное жилище.

Черт бы побрал это солнце. Оно прет из-за гор, и уже светло, как днем. Снежные вершины налились золотом, засверкали — больно смотреть.

Спокойно, Пирогов. Спокойно. Уйми бестолковое сердце. Два месяца шел ты к этому дню, мучительно, торопливо, через сомнения, сопоставления фактов и фактиков. Сейчас как никогда требуются ясная голова, хладнокровное сердце, твердая рука...

Тропою они повернули назад, внимательно всматриваясь в камень скалы, ища дополнительные следы человеческого пребывания. Но скала была холодна и молчалива.

Неожиданно впереди кто-то вскрикнул. Пирогов остановился, силясь понять, что означает этот вскрик. Старик-партизан размахивал руками и что-то кричал, но голоса его не хватало покрыть две сотни метров.

Козазаев вдруг сорвался с места и, срезая углы тропы, помчался вперед. Уже через его спину Корней Павлович увидел чью-то мелькнувшую фигурку.

— Павел, стой! — крикнул он, достал револьвер и, поняв, что Козазаев в азарте не слышит его, побежал следом. — Остановись, говорю!

Тропа обтекала высокую кучу камней. На миг эта куча закрыла старика, Груздева, Федорова. Павел кинулся в проход под скалой и увидел в двадцати метрах от себя широкий ход под землю у основания второго нагромождения. Дверь была распахнута настежь. «Гранату бы», — мелькнуло в голове. И тут навстречу выскочил человек с высокими залысинами. Он был в расстегнутой рубахе. В руках держал что-то, похожее на трубу.

— Осторожно, Павел!

Густой горячий поток прошуршал над плечом.

«Пулемет», — понял Пирогов и, прежде чем пулеметчик снова нажал на спуск, метнулся влево, перелетел через упавшего неловко Козазаева. Очередь хлестала выше. Обсыпала каменной крошкой.

Теперь они с пулеметчиком не видели друг друга. Положение Пирогова было предпочтительней. Он знал место нахождения противника, тот был стеснен рамками входа. Пирогов следил за урезом снега, выставив вперед револьвер.

Как же это? Как же?.. Пулемет! Тот самый «Льюис», о котором говорил старик Логунов. Почему он не придал значения словам старика?

Он покосился на Павла. Тот лежал, зарывшись лицом в снег, выбросив перевязанную руку вперед, а здоровую неловко подвернул под себя.

Ах, как же это? Ведь через четыре дня у него помолвка с Варварой...

Снова коротко хлестнул пулемет. Пули ушли вверх. Тот, с высокими залысинами, напоминал, что он на месте и так просто не сдастся.

На куче камней над головой пулеметчика появился Груздев. За спиной Пирогова, чуть в стороне, тяжело дыша, плюхнулся Тодоев. Захватив ртом снега, сплюнул. Рядом с ним лег Федоров.

— Эй, там! — крикнул Груздев. — Выходи по одному!

Ответом было напряженное молчание. Тодоев выглянул из-за укрытия и тотчас отпрянул, но выстрелов не последовало. Видимо, осознав положение, пулеметчик терялся в догадках: какое направление самое опасное?

— Советую сложить оружие и выйти добровольно, — настаивал Груздев. — Иначе мы вас уничтожим на месте.

Тодоев снова выглянул из укрытия. Ему были видны вход и человек, замерший с пулеметом в руках. Человек смотрел вверх перед собой.

Отдуваясь от быстрой ходьбы, с другой стороны хода показался старик Трофим Сидоркин, решительный и даже сердитый, как, наверное, не был сердит никогда.

— Ложись, — крикнул Груздев. Но голос его потонул в грохоте пулемета. Старик остановился. На лице его промелькнуло удивление, потом проступила гримаса страдания. Он начал медленно валиться.

Все продолжалось мгновение, но его хватило Пирогову оторваться от земли и в стремительном броске сшибить пулеметчика. В то же мгновение свалился сверху в проем двери Груздев, дважды выстрелил в темноту и, развернувшись боком, ворвался внутрь.

Пирогов еще барахтался у входа с пулеметчиком, когда через него перепрыгнул Тодоев и исчез во мраке жилища следом за Груздевым. Подоспевший Федоров ударил сапогом пулеметчика. Тот обмяк и выпустил оружие. Пирогов перевернул его на живот, достал из кармана веревку, накинул петлю на шею, концом подтянул вывернутые руки к лопаткам.

Внутри землянки тоже наступила тишина. Корней Павлович шагнул под своды.

— Всех в одну связку!

Вытолкнув арестованных, он тронул Груздева за ремень портупеи.

— Слушай!.. Там у входа парень лежит. Иди посмотри...

Груздев кивнул и направился к выходу. Корней Павлович нащупал какую-то лежанку, устало присел. Холодный воздух валил в землянку. Снаружи были слышны голоса, понукающие арестованных.

Не хотелось ничего слышать, ни во что вникать. Ни радости, ни облегчения. Напротив — черная тяжесть заполняла душу, застила сознание. И лишь перед глазами — неловко вывернутая, локтем в сторону, рука Козазаева да ухо, запорошенное снегом.

Спокойно, Пирогов... Спокойно. Даже если случилось непоправимое. Даже если это непоправимое будет вечно тебя точить, висеть грузом на совести. Ты можешь выйти сейчас. В твоем револьвере шесть патронов. Но ты не выйдешь и не поднимешь оружие. Потому что ты сразу станешь в ряд с кочуровыми, сахаровыми...

Вернулся Груздев.

— Где ты, лейтенант? Живой твой парень. Тодоев второй пакет мотает. Но надо поторопиться с ним... А вот деда — наповал, сволочь.

— Ему это на суде учтут... Слушай, у тебя есть фонарь? Посвети! Груздев щелкнул выключателем, повел по стенам, по лежанке.

— Зеленая скатерть плюшевая, бачок с инвентарным номером... Вот она, карта полушария... А вон чемодан... Сколько этих?

— Четверо.

— Никого не забыли?

— Молчат. Может, и бродит где пятый.

— Пятый уже не бродит.

Они вышли на поверхность. Арестованные стояли в тесной связке. Сахаров с непокрытой головой ершисто топорщил бороду. Узнав Пирогова, заулыбался:

— Мое почтение начальнику. Как наши дела под Сталинградом?

— Ваши дела — плохи.

— Ай-яй-яй-яй! Неужто так уж плохи? А в народе болтают, будто Япония войну объявила...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

СТАРИКА Трофима Сидоркина похоронили в оградке, где двадцать лет покоились его друзья-партизаны, поставили деревянную тумбу-обелиск, под стекло врезали фотографию: лихой усач в форме солдата времен империалистической — другой дома не оказалось. Под фотографией прикрепили табличку — год рождения, год смерти — «погиб 19 ноября 1942 года при выполнении особого задания»... Ревели три взрослые дочери, тихо, не переставая, плакала в уголок шали жена.

С похорон Пирогов вернулся в отдел. Дежурная протянула ему мятый солдатский треугольник, подписанный карандашом. «Полевая почта»...

От кого бы это? Разве кто из его бывших милиционеров, призванных в армию летом, вспомнил о нем и черкнул несколько строк?

Почерк был незнакомый.

Корней Павлович развернул треугольник.

«Здравствуйте, товарищ начальник? Пишет Вам с фронта ваш знакомый Федор Якитов. Это письмо пишу прямо в окопе на прикладе автомата. Дела мои идут хорошо. Правда, мне еще не удалось увидеть живого фрица, но увижу скоро. Лучше бы уж им не попадаться мне на глаза. За все то, что со мной приключилось, — злой я на них свирепо. Пока сотню не кокну, не подумаю сам умирать. Передайте привет Пашке Козазаеву, если он еще дома и водит с вами дружбу. Скажите, что его плюху помню. Она мне мозги встряхнула хорошо. Теперь далеко ясно вижу. И вам тоже мой красноармейский привет. Жалко, нету тут фотографа, а то бы снялся и вам прислал карточку. Вы уж там очень моих в обиду не давайте. При встрече поклонитесь и привет передайте. И вообще всем привет большой. От Федора Якитова, скажите...»

Он спрятал письмо в карман, запер кабинет.

— Я — в исполком. Потом в больницу пойду. Через час вернусь.

Казалось, все складывается нормально. Снята угроза с тракта, предатели получат, по заслугам, Якитов вернулся на место. Но не ходит радость в одиночку. Следом, как тень, скользят горе и боль — Трофим Сидоркин, Павел Козазаев. И шагал по улице Пирогов, и лицо его было мрачно, а взгляд уставлен в землю перед собой. Шагал Пирогов и думал, что теперь председатель райисполкома не посмеет отказать в его просьбе. А дальше придется держать ответ за невинную жертву, за ранение привлеченного человека.

Председатель райисполкома был не в духе. Он тоже только что вернулся с похорон, на скулах еще держался румянец от мороза, но щеки и нос покрывала бледность, которая и выдавала его нервное состояние. Перед ним стоял Князькин из Ыло и сбивчиво давал пояснения.

— Устал я от суеты, волнения.

— Ах, ты устал! Устал! Потому принялся гадить?

— Лукавый... попутал...

— Сам ты хуже лукавого... Сдашь дела секретарю.

Князькин разинул было рот, но председатель хлопнул ладонью по столу:

— Под суд пойдешь. Паникер!

Корней Павлович, прислушиваясь к голосам, стукнул согнутым пальцем в приоткрытую дверь и, решив, что его не слышали, заглянул в кабинет. Председатель увидел его, сделал приглашающий жест. Князькин, узнав Пирогова, задрожал всем телом.

— Идите, — председатель указал ему на дверь и, когда тот вышел, добавил уже Корнею Павловичу: — Ну что ж, тебя можно поздравить!

Пирогов сделал кислую мину, — дескать, перестань шутить, — достал письмо, положил на стол. Председатель взял его, но тут затрещал телефон. Снял трубку.

— Да. Я вас слушаю... Да, все в порядке... Организуем встречу. Большого комфорта не обещаю, но тепло будет... Милости просим.. Да... Что вы говорите?! Нет, это честное слово?.. Повторите... Это же вы понимаете... Девятнадцатого? Когда сообщили? Только что? Как ж это? Двадцать две дивизии? Слушайте, отправьте нам газеты сегодня. Такой случай!

Он долго еще выспрашивал о том, о сем. Пирогову сделалось неудобно присутствовать при серьезном разговоре. Но председатель будто уловив его состояние, сделал предупреждающий знак рукой останься, жди, внимай. Лицо его розовело.

Наконец он положил трубку, уставился на Пирогова влажными блестящими глазами.

— Из обкома звонили. Радость большая. Наши под Сталинградом котел захлопнули. А в котле двадцать две немецкие дивизии... Погоди...

Он принялся названивать в организации всюду, где были телефоны, сообщать новость. Корней Павлович отошел к окну. Пробивалась, крепла, рвалась наружу трепетная радость. «Мое почтенье начальнику. Как наши дела под Сталинградом?» На, выкуси, старый хрен. Хотел бы я сейчас видеть твою рожу.

За окном пробежали мальчишки. Из дома напротив вышла женщина. Мальчишки что-то сказали ей. Она так и осталась стоять на крыльце, опустив руки.

Новость разлетелась быстрей, чем по телефону. Через несколько минут люди по одному, группами начали сходиться к райкому, ища подтверждение слуху.

В кабинет заглянула секретарь.

— Радио... Включите радио.

Корней Павлович резким движением воткнул в розетку вилку. Круглый бумажный динамик ожил голосом Левитана:

«Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника протяжением тридцать километров на северо-западе (в районе Серафимович), а на юге от Сталинграда — протяжением двадцать километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на шестьдесят-семьдесят километров. В ходе наступления...»

Корней Павлович представил бесконечную заснеженную степь, — он видел уголок ее на фотографии в газете, — стремительные колонны танков, уходящих в прорыв, густые цепи пехоты, конницы, плотные ряды самолетов...

— С твоей легкой руки началось, — шумно радовался председатель. — Тоже девятнадцатого...

Корней Павлович смущенно вскинул палец: — тсс!

Левитан продолжал важное сообщение.

«...разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери семи пехотным...»

— Вот крушат! — вставил председатель. — Теперь уже не остановятся. Попомни мои слова, — не остановятся до Берлина. На убыль война пошла.

А за окном — гуще и гуще человеческие фигурки. Обнимаются, жмут друг другу руки. Что ж, в том, что происходило под Сталинградом, была частица и их непомерных усилий, труда, любви и ненависти.

— И мы пойдем! — сказал председатель, поднимаясь. — Похоже, надо митинг собирать.

— Я вам положил письмо Якитова, — напомнил Корней Павлович. — С фронта.

— Ах, Пирогов, ты въедлив, как пиявка. Уже есть готовое решение исполкома. Якитова получит пособие через неделю... А теперь пошли.

— Мне в больницу надо. Плох Павел.

— А что ты, врач? Великий академик? Пойдем, хоть посмотришь на нормальных людей. Послушаешь, что они говорят... Потом вместе попроведаем Козазаева. Ему хорошая новость не повредит.

М. Трофимов.Э.Дорофеев. Г. Тыркалов. Вокзал. Столкновение. Явка с повинной

ПО ЗАКОНАМ МУЖЕСТВА

В ПЯТЬ ЧАСОВ утра милиционер-водитель отдела вневедомственной охраны при Москворецком РУВД г. Москвы младший сержант милиции Николай Ледовской по рации получил приказ:

— Следуйте на Дубининскую, 65. На помощь!

Развернув «Жигули», Ледовской помчался на предельной скорости. Через три минуты во дворе большого дома его встретил милиционер. «Вор проник в квартиру, — сообщил он, — но не учел, что она под охраной. Заметив нашу машину, выпрыгнул в окно. Старший экипажа — за ним, а я жду подкрепления. Приметы преступника — высокий, в сером пальто и шляпе».

Ледовской тотчас вырулил на Дубининскую, полагая, что вор постарается уйти как можно дальше. Улица еще не пробудилась, просматривалась далеко. Патрулируя ее, он решил проверить прилегающие переулки. Свернул в ближайший. По нему бежал человек в сером пальто и шляпе. Полный газ. Незнакомец оглянулся. Спустя секунды Ледовской поравнялся с ним. Тот в сторону. Бросив машину, Ледовской кинулся вслед. Видя, что от милиционера не уйти, преступник развернулся и занес нож. Ледовской перехватил кисть. Описав дугу, нож стукнулся об асфальт. Падая, мужчина увлек младшего сержанта за собой. Завязалась схватка. В разгаре борьбы преступник пустил в ход второй нож. Пронзительная боль откинула милиционера назад. С трудом сохранив равновесие, он выхватил оружие. «Не вставать!» — прокричал он.

Распластанный на асфальте, преступник вздрагивал от страха, а Ледовской, сжимая пистолет, чувствовал, как теряет силы. Но крепился, поглядывая вперед: не покажется ли кто на улице? Головокружение усилилось. «Только бы не упасть», — подбадривал себя младший сержант. И тут услышал шум: во двор въезжал хлебный фургон. Водитель сразу понял, в чем дело, и пришел на помощь.

«Ну и крупную «птицу» ты поймал, — шутили товарищи, навестив Николая в больнице. — Рецидивист, два года разыскивали его…»

За мужество и образцовое выполнение долга Николай Федорович Ледовской награжден орденом Красной Звезды.

Михаил Трофимов ВОКЗАЛ Повесть

СТУК в крепкую, обитую листовым железом дверь камеры становился все настойчивее. Дежурный по изолятору для временного содержания постоял минуту у двери, отдернул засов и распахнул дверь.

Стучавший от неожиданности отскочил назад. Рослый, плечистый старшина милиции молча смотрел на обитателя камеры — щуплого, сутуловатого, с бледным и заметно опухшим лицом человека.

— Почему безобразничаете, Сонькин? — негромко, разделяя слова значительными паузами, спросил старшина.

Сонькин как бы пришел в себя: внушительная фигура милиционера произвела на него надлежащее впечатление.

— Простите, — невнятно пробормотал он, как-то кособоко поеживаясь, — я хотел, я… — Однако клокотавшая в его хилой груди ярость, подавленная на миг, видать, взметнулась вновь. — Начальника давай! — хрипло выкрикнул он.

— Не кричите, — мирно проговорил старшина, — нехорошо!

— Начальника! — не сдавался Сонькин.

— Еще раз говорю: тихо! — старшина усилием воли погасил раздражение. — Ну зачем? Криком ничего не добьешься! Материал о ваших действиях передан следователю. Следователя сейчас нет, он занят другими делами. К вечеру будет, разберется.

— Не могу, не могу! — плаксиво ныл Сонькин. — Забрали ни за что ни про что!

— Ну это зря! — возразил старшина. — Вас же с поличным задержали.

— Не крал! Жизнью клянусь, не крал! — Сонькин смахнул со щеки вдруг выскользнувшую слезу. — Напраслина, напраслина на меня!

— И все-таки шуметь не надо, — терпеливо повторил старшина. — Ну что будет, если все стучать и кричать начнут? Не надо. Сидите смирно. Придет следователь, разберется, все растолкует. Не виноват — тут же отпустит.

Речь старшины звучала убедительно. Сонькин постепенно успокоился. Под конец даже некое подобие улыбки промелькнуло на его бледных тонких губах.

— Ну, коли ты такой добрый… — проговорил он.

— Тогда — что? — догадываясь, улыбнулся старшина.

— Тогда дал бы ты мне закурить, — неожиданно жалостливо и конфузливо попросил Сонькин. — И чего это я один в камере оказался…

— Закурить дам, — сказал старшина, — а шуметь не надо. Договорились?

Сонькин вздохнул и молча кивнул.

СЛЕДОВАТЕЛЬ вышел из прокуратуры и быстрым шагом, почти бегом направился к автобусной остановке. В прокуратуре он совершенно неожиданно пробыл дольше, чем предполагал. И теперь пришлось думать о том, как успеть выполнить все дела, намеченные на день.

А дел было немало. Надо съездить в следственный изолятор, предъявить обвинение одному из арестованных и ознакомить с материалами дела другого. Затем побывать в психиатрической больнице и получить там заключение амбулаторной судебно-психиатрической экспертной комиссии на подследственного. Тот совершил ограбление в пригородном электропоезде и вызвал сомнение в психической полноценности.

И лишь сделав все это, можно было вернуться в следственное отделение и заняться новыми, только вчера полученными от начальника материалами.

На нехватку времени следователю никакой скидки не полагается. Успевай! Успевать нелегко, когда в производстве находится одновременно несколько уголовных дел. Это особенно сложно для следователя, работающего в органах внутренних дел на транспорте, каковым и является капитан милиции Гвоздев.

К середине дня Гвоздев намеревался закончить работу в следственном изоляторе, съездить в психбольницу и часам к четырем вернуться к себе в отделение. Но все непредвиденно осложнилось, и вернулся он только к семи часам вечера. Бегло просмотрев новые материалы, Александр Михайлович попросил привести к нему Сонькина.

— Присаживайтесь, — Александр Михайлович кивком показал ему на стул, — потолкуем…

— Мне этого только и нужно, — с готовностью ответил Сонькин.

Пока Александр Михайлович еще раз просматривал материалы, Сонькин нетерпеливо ерзал на стуле.

— Ну что, Павел Семенович, — обратился к нему Гвоздев, — поговорим?

— Сигаретой не угостите? — заискивающим голосом попросил Сонькин.

Гвоздев сам не курил, но в ящике его стола всегда лежали сигареты и спички.

Получив сигарету, Сонькин несколько раз жадно затянулся, потом сказал:

— Хотите, чтоб я признался?

— Суть дела от этого не меняется, — спокойно сказал Александр Михайлович, — но признание вины предполагает раскаяние в содеянном. Раскаяние же по закону является смягчающим вину обстоятельством. Это и на определение меры наказания влияет.

— Знаю, — обронил Сонькин, — воробей я, как говорится, стреляный. У меня вопрос. Так сказать, для общего образования. Можно?

— Спрашивайте.

— Почему следователи каждый раз старательно добиваются признания вины, почему они так делают, если, как вы сами говорите, это сути дела не меняет?

Гвоздев на минуту задумался: трафаретно отвечать не хотелось, чувствовал, что в этом невзрачном на вид человеке есть что-то особенное, хотя назвать это «особенное» он теперь затруднился бы.

— Я бы о многом мог сказать, — подумав, проговорил он, — но скажу не главное, а, некоторым образом, второстепенное, именно: признав себя виновным, обвиняемый как бы признает себя побежденным. За обвиняемым предполагается честное и максимально полное изложение обстоятельств дела, освещение всех, до того не ясных и темных моментов, далее: добросовестное сожаление обвиняемого о совершенном, глубокое понимание незаконности своих действий и самое искреннее раскаяние в содеянном.

— Уразумел и поэтому вину свою в краже чемодана признаю.

— Тогда у меня тоже вопрос. И тоже «для общего образования». Как вы думаете, почему такие преступники, как, скажем, вы, всегда стремятся, невзирая ни на какие обстоятельства, отрицать свою виновность? Ведь они знают, что это им ничего не дает, а все же делают. Почему?

— Традиция…

— Не традиция, а уловка. Иной хитроумец надеется, что следователь что-нибудь упустит, и тогда в деле возникнет щель, в которую через непризнание вины и будет предпринята попытка вылезти сухим из воды. Что, неверно?

— Может, и так, — покорно согласился Сонькин.

Александр Михайлович помолчал и тихо добавил:

— Смотрю я на вас, Павел Семенович, и все кажется мне, что хороший вы человек. И как загляну вот в эту справку, о ваших прошлых судимостях, верить не хочется написанному. Как же так?

Лицо Сонькина стало серьезным. Он долго молчал, потом горестно произнес:

— Несчастный я человек, вот в чем моя беда. Просто несчастный, обделенный счастьем от природы.

— Ну это уж мистика какая-то, — возразил Александр Михайлович. — Говорят, каждый человек — кузнец своего счастья. Отбросьте убеждение о своей несчастности. Это просто-напросто суеверие.

— Может, и суеверие, — грустно покачал головой Сонькин. — Только жизнь-то не получилась. Она, считайте, уж прошла. А что я видел? — и слезы медленно выкатились из его глаз.

— Ну-ну! Успокойтесь, — голосом, полным искреннего сочувствия, сказал Александр Михайлович.

Вечер угомонил дневную суету в отделе. Тишина воцарилась в коридорах. Тихо было и там, где теперь сидели друг против друга следователь Гвоздев и вор Сонькин.

Сонькин старался успокоиться. Гвоздев не торопил его. Он вынул из стола пачку сигарет, положил ее перед Сонькиным.

— Курите, Павел Семенович, — предложил он, — и давайте продолжим разговор по делу.

Заканчивая допрос Сонькина, Александр Михайлович взглянул на циферблат, шел уже десятый час. Только сейчас он почувствовал, что устал. Появилась боль а затылке, мысли стали терять остроту и четкость.

Сонькин с явным сочувствием смотрел на следователя. Он подписал протокол допроса, даже бегло не просмотрев плотно исписанные мелким убористым почерком страницы.

— Нужно прочитать протокол, Павел Семенович, — сказал Гвоздев.

— Я вам полностью доверяю, — ответил Сонькин. — Устали вы очень.

— Да, — согласился Александр Михайлович.

— Я вам про всю свою горемычную жизнь рассказал бы, — проговорил Сонькин, — ничего бы не утаил, да устали вы, не до меня вам.

Тихо прикрыв за собой дверь, в кабинет вошел инспектор уголовного розыска Лукин.

— Долго еще будешь этим дебоширом заниматься? — кивнув в сторону Сонькина, спросил он.

— Заканчиваю, — коротко ответил Гвоздев. — А почему он дебошир?

— Такой грохот днем устроил.

— Правда это, Павел Семенович?

Сонькин смущенно опустил голову, тихо сказал:

— Тоска заела, один в камере сижу. — Он помолчал несколько секунд и добавил: — А потом, я хотел всю эту… но… — махнул рукой, так и не закончив свою мысль и как бы категорически отказываясь от чего-то.

— Что «всю эту»? — насторожился Лукин.

Сонькин, потупясь, молчал.

— Подожди, Коля, — остановил Александр Михайлович Лукина, — подожди, не надо. — И Сонькину: — Сейчас, Павел Семенович, мы прервем наш разговор, а завтра продолжим. И насчет камеры завтра подумаем. Знаешь, Коля, — сказал он Лукину, — Павел Семенович человек общительный и в одиночестве ему действительно тяжеловато…

— Да он же не сознается, — возразил было Лукин.

— Полностью сознается и раскаивается.

— Ну, это другой разговор.

ОКАЗАВШИСЬ снова в камере, Сонькин накурился чуть ли не до тошноты. Посидел некоторое время, преодолевая легкое головокружение, потом встал и негромко постучал в дверь.

— Не ругайся, дорогой, — робко сказал он милиционеру, — не надо. Помоги мне лучше. Принеси несколько листов какой-нибудь бумаги и хоть огрызочек карандаша. Хочу я все следователю выложить.

Еще прошлой ночью он, проснувшись от неудачного лежания на нарах, почувствовал, что в нем словно что-то надломилось. И будто озарение нашло на него. Он вдруг со стороны увидел всю свою жизнь. Все было глупо, дико, безобразно. А за плечами уже более сорока. Жизнь-то, считай, прожита. И где прожита? В основном в колониях, а в короткие промежутки между ними — в пьяном угаре, бесприютно.

Одна за другой мелькали картины безрадостного бытия. Но ведь могло все сложиться иначе.

И он вспомнил, что хорошо учился в школе, был понятливым, способным учеником. В тяжкую пору войны, — кое-как одетый, в старых-престарых валенках и почти всегда голодный, он ходил в школу за три километра от дома и был одним из самых успевающих. Отец и старший брат погибли на войне. У матери кроме него еще двое младших. Павлик успешно закончил семилетку, поступил в МТС учеником слесаря. Все бы пошло ладно, да грех попутал. С того греха началась кривая дорога.

Мелькали страницы горькой жизни, больно было от обиды, от жуткого сознания безвозвратности прошлого.

«И какая же дубина! — бранил Сонькин самого себя. — Взять хоть этот, последний случай. Ну зачем я пошел с Кандыбой? И на работу уж почти устроился, и место в общежитии дали бы. Мало-помалу обжился бы. Глядишь, и женщина подвернулась бы подходящая, семьей бы обзавелся. Но нет! Встретился Кандыба. С деньгой. Бутылку выпили, другую, и пошло. А он, Кандыба, может, и не обиделся бы. Не хочешь — не надо. Нашел бы другого напарника. Эх, мямля! Вот и полируй теперь нары. А чемоданишко-то он взял, Кандыба».

Все тогда происходило как в тумане. Сильно был пьян. Кандыба меньше. Сказал: «Стой здесь! Подойду с чемоданом, поставлю рядом и отойду. А ты через минуту-две бери этот чемодан и спокойно выходи на улицу. Я тебя там встречу». Так все и получилось. Только спьяну не заметил, что за ними уже наблюдали. Взял чемодан, пошел — и стоп! Теперь дурак Сонькин сиди, а Кандыба гуляет…

После встречи со следователем тоскливо защемило под ложечкой. Гвоздев произвел на него сильное и довольно странное впечатление, вызвав внезапную и трудно объяснимую симпатию.

В том, что этот следователь добр, не возникало ни малейшего сомнения. В нем так и светилось что-то душевное: ни тени недоверчивости, недоброжелательности. И вдруг захотелось рассказать о себе, все-все, ничего не скрывая, ничего не утаивая; захотелось высказаться начистоту, облегчить душу. «Но вряд ли представится возможность поговорить, — подумал Сонькин, — да и не сумею я всего рассказать, начну сбиваться, путать. Лучше написать».

Тогда-то он и попросил карандаш и бумагу.

Писал Сонькин долго, почти всю ночь. К утру, закончив непривычную для себя работу, он бережно сложил исписанные листы, спрятал их во внутренний карман своего потертого пиджака и, улегшись поудобнее, тут же заснул.

Спал недолго. Проснувшись, сгорая от нетерпения, ждал вызова к следователю. Он знал, что следователь сегодня объявит ему постановление об аресте — иначе и быть не могло. Но волновало его совсем другое. Он даже вздрогнул, когда стукнула, открывшись, дверь камеры.

Ознакомившись с постановлением об избрании меры пресечения, Сонькин молча подписал его дрожащими руками.

— Вас что-то расстроило, Павел Семенович? — спросил Гвоздев.

— Я надеюсь, Александр Михайлович, вы поймете меня, — голос Сонькина от волнения стал хрипловатым и прервался. — Я очень много думал о своем положении с того момента, как снова попал сюда, в милицию. Я тут вот написал о себе. Разрешите отдать вам?

Он полез в карман.

— Это не для дела, — старательно подбирая слова, продолжил Сонькин. — Это я написал лично для вас. Мне показалось вчера, что вы можете понять меня и поверить. И мне захотелось рассказать вам о себе не на допросе, а как бы неофициально. И вот я написал. Вы прочтете?

— Почему бы и нет. Давайте письмо. Я прочту его позже, — проговорил Александр Михайлович, кладя исписанное Сонькиным в свой портфель, — и…

Сонькин поднял руку. На молчаливый вопрос Гвоздева тихо сказал:

— Можно мне с вами, Александр Михайлович, с глазу на глаз? Чтоб никто, ни-ни!.. Я решил порвать с этим делом. — Сонькин словно запнулся. — Но там, — оттопыренным большим пальцем правой руки он показал на окно, к которому сидел спиной, — ходит Толик, по прозвищу Кандыба, вор смелый и ловкий. Говорят, он совершил уже много краж. Он берет на вокзале, в поездах, запускает лапу и в товарные вагоны.

— Вы можете назвать его особые приметы?

— Да.

Сонькин подробно, насколько мог, обрисовал внешность Кандыбы.

— Особая примета, — добавил он, — крупная родинка над правой бровью. Рядом, у виска, небольшой шрам. Ходит Кандыба к одной, зовут ее Райка, по кличке — Вятка.

— Это я должен записать, — сказал Александр Михайлович, — это важно, и на память надеяться нельзя.

— Только не в дело! И вообще… Другому человеку я бы такого ни за что не рассказал, хоть режь, — взволнованно зашептал Сонькин, — а вам я верю.

— Вы не волнуйтесь, Павел Семенович, и не беспокойтесь, — так же до шепота снизил голос Гвоздев. — О вас, в этом смысле, ни одна душа не узнает.

— Я вам ничего не говорил, вы от меня ничего такого не слышали…

— Это само собой, — согласился Александр Михайлович. — Еще что?

— С Кандыбой иногда ходит Суслик. Белобрысый такой, лет под тридцать. Суслик юркий, он вынюхивает, где что взять можно. Иногда работает под студента. Есть еще дед Тюря с квартирой…

— Вы поступили правильно, Павел Семенович, — как можно мягче и дружелюбнее сказал Гвоздев, когда Сонькин закончил. — У меня к вам один вопрос. Только ответьте на него с полнейшей откровенностью…

Сонькин смотрел доверчиво.

— Этот чемодан вы вместе с Кандыбой взяли?

Мигом лицо Сонькина покрылось пятнами, на лбу выступила испарина, пальцы суетливо зашевелились.

— Нет, — качнув головой, неуверенно проговорил он. Но через мгновение уже твердо и отрывисто произнес: — Нет! Тут я один!

Гвоздев все понял и больше вопросов задавать не стал.

ОКОЛО полудня на скамейке железнодорожной платформы юноша ждал девушку. Рядом с ним стоял магнитофон.

День был теплый и солнечный. Мимо проходили поезда, сновали отъезжающие и приезжающие пассажиры. Поглощенный своей заботой, молодой человек не замечал всей этой сутолоки. Не обратил он внимания и на то, что рядом с ним на скамью, с той стороны, где стоял магнитофон, сел длинноволосый парень в надвинутой на глаза шляпе с круто завернутыми полями.

Девушка появилась внезапно. Она не пришла, как того ожидал юноша, а приехала на пригородном электропоезде. Увидев ее, он обрадованно бросился ей навстречу. В этот миг парень в шляпе схватил магнитофон и кинулся в закрывающиеся двери электропоезда.

…Дежурный по отделу внутренних дел на транспорте подробно расспросил потерпевших, оформил документы, позвонил в отделение уголовного розыска. Пришедший Лукин увел девушку и юношу с собой.

Произошло это несколько дней тому назад. Капитан Гвоздев, получив материал, возбудил уголовное дело. Время шло, а парень в шляпе больше не появлялся.

Размышляя, как обнаружить преступника, Александр Михайлович решил обратиться за помощью к железнодорожным контролерам. Работая продолжительное время на одном участке дороги, они, бывает, знают и помнят многих пассажиров, если те даже добросовестные и ездят с проездным билетом в кармане, а уж если по меньшей мере два раза попадался безбилетник, то этого они запоминают надолго. Молодой человек в шляпе с загнутыми полями вполне мог им попадаться в качестве «зайца».

Обрисовав контролерам парня, Александр Михайлович услышал:

— Знаем такого. Это Витька. Да он больной, психически больной.

И, в свою очередь, описали внешние черты Витьки, по прозвищу Сорока.

Сомнений быть не могло. Витька этот и унес магнитофон.

К вечеру вернулся в отдел Лукин. Гвоздев пошел к нему.

— Порадую тебя, друг Микола, — шутливо сказал он, — нашел я этого шустрика с магнитофоном.

— Ну, ты даешь! — в тон ему ответил Лукин.

— Его хорошо знают контролеры. Он из Липкино. Зовут Виктор, прозвище «Сорока». Вот давай и подумаем, почему Сорока! Может быть, он — Сорокин? Съездил бы ты завтра туда. Там почти наверняка его знают. Возможно, и магнитофон сразу привезешь. И поинтересуйся личностью покапитальней.

— Какой разговор! — даже с удовольствием согласился Лукин. — Будет сделано.

НА ДРУГОЙ день к вечеру Лукин привез в отдел и Виктора Сороку, и магнитофон.

— В Липкино действительно его хорошо знают, — сразу же начал рассказывать он. — Поехали к нему домой. Сорока — кстати, это его фамилия — живет вместе со старенькой теткой. Нигде не работает: больной он. Сначала отпирался: ничего не знаю. Потом, наверное, устал и магнитофон отдал. «Нате, говорит, и поиграть не успел». Когда я ему сказал: «Собирайся, поедешь со мной» — он только и спросил: «Жрать там будут давать?» Тетка его говорит, что он с двенадцати лет состоит на учете у психиатра. У них в свое время разыгралась семейная драма: отец запил, мать покончила самоубийством. Так что ты с ним понежнее.

— Спасибо! — поблагодарил Гвоздев.

Виктор — высокий, худощавый, с длинными, до плеч, волосами цвета соломы, с бледным лицом, на котором тускнели голубые равнодушные глаза, — вошел и бесцеремонно, не спрашивая разрешения, плюхнулся на стул.

— Ух, устал! — произнес он, отдуваясь.

— Отдохни, — дружелюбно ответил Александр Михайлович. — Только вот на этот стул садись, пожалуйста, — показал он ему на стул около своего стола.

— А мне и тут удобно, — самоуверенно отказался Виктор.

— Садись поближе, потолкуем по душам, — попросил Гвоздев.

— Хватит ломаться! — не вытерпел Лукин.

Лукина Сорока послушался, возражать ему и не попытался.

— Давай будем знакомиться, — мягко предложил Гвоздев. — Тебя Виктором зовут?

— Ты же все знаешь, — рубанул тот, — чего спрашиваешь зря!

Какая-то струна в душе Александра Михайловича дрогнула и натянулась от такого грубого выпада, но он подавил неприятное чувство, помня, что перед ним больной человек.

— Не надо так, Виктор, — мягче прежнего сказал он. — Сам понимаешь: мне протокол писать надо. Дело это важное.

— Важное? — В глазах Виктора на мгновение вспыхнули огоньки, но тут же погасли. — Важное? А… Надоели вы все. И ты тоже, — равнодушно проговорил он и отвернулся.

Лукин привез паспорт Виктора и некоторые другие документы. В них были все необходимые сведения об этом парне, но надо было как-то вступить с ним в контакт, пробудить интерес. «Может быть, его сдерживает присутствие Лукина», — подумал Александр Михайлович.

Улучив момент, он выразительно посмотрел на инспектора и показал глазами на дверь. Лукин понял и распрощался, сославшись на неотложные дела.

Гвоздев еще раз просмотрел документы Сороки. Отклонения в психике подтверждались. Спросил без всякой подготовки:

— А курить-то ты как, куришь?

— Врачи не велят, а я курю, — ответил Виктор, — потому что я дурак. Мне курить вредно, а я все равно курю.

— Хочешь сигарету?

— Давай.

Еще помолчали. Хотя время уже перевалило за восемь, Александр Михайлович не торопился.

— Это ты зря, что ты дурак, — посчитав, что пауза достаточно выдержана, мирно, по-дружески проговорил он, — что больной — это верно, но не дурак ты вовсе — кто это тебе внушил?

Сорока курил с жадностью, делая глубокие затяжки.

— А ты хороший мужик, — сказал он, докурив. Поплевал на окурок, бросил на пол и примял каблуком. — Другие мне только и говорят: дурак, дурак. А ты понимаешь, что я больной. У меня мать, знаешь, какая красивая была? А отец, гад, пил. Тебе это не интересно. Тетка старая, меня любит, теперь плачет без меня.

— Ну вот и надо побыстрее составить протокол, — сменил тактику Александр Михайлович.

— А-a!.. — протянул Виктор. — Это другое дело. Так и скажи, что не можешь без меня. Я знаю: не составишь протокола, тебе начальство по первое число выпишет. А помочь я всегда… Даже с удовольствием. Почему не помочь, когда просят?

С трудом заполнили строки с анкетными данными. Эту, совершенно безобидную, первую формальную страницу протокола допроса Витька подписал, сдвинув брови и плотно сжав губы.

Затем, ставя время от времени незначительные наводящие вопросы, Гвоздев кратко записал в протокол все, что считал важным и нужным.

— Ну вот, — закончив работу, сказал он. — Подпиши здесь и здесь.

Сорока подписал, подумал и спросил:

— И это все?

— Все! — ответил Александр Михайлович, полагая, что этим обрадует допрашиваемого.

— Нет! — возразил тот. — Я не согласен. Что это за протокол! Бумажка какая-то! Ты всю мою жизнь запиши. Ты пиши, а я диктовать буду, — с полнейшей серьезностью потребовал он.

— Музыку любишь? — спросил Александр Михайлович, переводя разговор на другую тему.

— Музыку? Нет, не очень. У меня от музыки голова болит.

— Так для чего же магнитофон взял?

— Магнитофон? А это Обалдуй велел. Говорит: принеси мне магнитофон, гульнем на май. Я сказал, что магнитофона у меня нет, а он говорит — найди! Найди и принеси! Тут как раз магнитофон мне и попался…

— Ведь вот какой ты добрый человек! — заметил, пряча иронию, Гвоздев. — Между тем выпивать тебе, наверное, совсем нельзя.

— Врачи говорят: ни-ни! Ни капли, ни грамма! Да это все врачи. На май мы бы погуляли. Во! — и Сорока провел большим пальцем под подбородком. — Досыта!

— Где ж на водку возьмешь? Не работаешь…

— Ха! Только по секрету: Обалдуй с Ежом магазинушку взяли. Водки залейся! — и добавил мечтательно: — Хорошо бы погулять! — Потом вдруг спросил встревоженно: — А домой меня отпустите?

Положение неожиданно осложнилось. Сначала Александр Михайлович и в самом деле думал отпустить Виктора домой, внушив ему, что надо вести себя хорошо. Но теперь стало ясно, что он связан с преступными элементами и, будучи отпущенным, завтра, а то и сегодня, пойдет к ним, выложит весь разговор здесь, и те постараются скрыть следы совершенной кражи.

— А эти ребята не обижают тебя? — спросил Александр Михайлович, делая вид, что старательно пишет протокол.

— Кто?

— Ну эти — Обалдуй с Ежом?

— Нет. Они меня любят. Водки всегда дают. Они хорошие.

— А как их зовут-то?

— В протокол это не надо. Это ни к чему, — сказал Виктор. — Зачем еще людей впутывать, правда?

— Конечно, — согласился Александр Михайлович, — я так, из любопытства.

— Обалдуй — Васька, а Еж — Виталька. А я — Витька. Мы — три «В». Правда здорово — три «В»? А у вас здесь столовой нет? Жрать что-то очень хочется.

— Столовой у нас нет. Но я сейчас что-нибудь придумаю. Тебе дадут поесть.

— А, может, все же домой поеду?

— Мы это сейчас решим.

— С начальством?

— Да. Пошли.

Гвоздев отвел Виктора в дежурную часть и велел ему посидеть там и немного подождать, «пока он побеседует с начальством». Дал дежурному денег и попросил его послать кого-нибудь в буфет на вокзал купить для Виктора еды.

Александр Михайлович пошел в отделение уголовного розыска, надеясь застать там Лукина, но инспектор уже ушел домой. А надо было принимать срочные меры и как можно скорее выявить этих самых Обалдуя и Ежа. Если бы сейчас Лукин находился в отделе, все было бы проще. Позвонил Лукину на квартиру, но он домой еще не пришел. Задачу теперь приходилось решать самому.

«Что же предпринять?» — думал Гвоздев, направляясь в дежурную часть, где его ждала неприятность. Огорченный дежурный возвратил ему неизрасходованный рубль и сообщил, что Виктор Сорока, попросив разрешения сходить в туалет, ушел и не возвратился.

КАК и предполагал Гвоздев, сбежавший Сорока тут же направился к своим дружкам. Однако следователь все же успел опередить его. Позвонив в Липкино и сообщив местным сотрудникам милиции обстановку, он с облегчением услышал в ответ, что парни с кличками Обалдуй и Еж здесь хорошо известны. За их квартирами установили наблюдение. В этот же вечер были задержаны Василий Рябов — Обалдуй и пришедший к нему Сорока.

Упирался Рябов недолго. Уже наутро он рассказал, что украденные продукты они с Ежом продали человеку, которого знали по прозвищу Дубило.

Выдавать этого Дубилу Рябов явно не хотел. Он довольно подробно объяснил, как они проникали в магазин, как вытаскивали продукты, показал, куда отнесли украденное. Но совершенно не мог обрисовать Дубилу, говоря, что видел его только ночью и не запомнил. Дубило отдал ему семьдесят пять рублей и сказал, чтоб ближе чем за три версты они подходить к тому месту, где сложили продукты, и не думали. Все же примерно через час Рябов пошел посмотреть, что произойдет дальше. Но тайник был пуст.

Розыском Дубилы занимались липкинские сотрудники милиции, это входило в их задачу, но Гвоздева что-то тревожило в этой истории, интуиция упорно подсказывала ему, что здесь есть какая-то связь с делами, находящимися в производстве у него самого.

Размышляя об этом, капитан вдруг вспомнил, что совсем недавно в разговоре с Сонькиным столкнулся с созвучной кличкой — Кандыба.

Вечером к Александру Михайловичу зашел Лукин.

— Я, кажется, выхожу на него, — сказал инспектор. — Человек, носящий кличку — Кандыба, живет в собственном домике на окраине города, трудится кочегаром в средней школе: сутки работает, двое отдыхает. Ведет трезвый образ жизни. Вдовец, но имеет, так сказать, постоянную подругу. Она приходит в его дом и остается там иногда на ночь, а иной раз на день-другой. Стирает, куховарит и прочее… Кандыба домосед, почти никуда не ходит, гостей не принимает.

— Кто же это?

— Антон Прохорович Дыбин. Звучит: Дыбин — Кан-дыба.

— Но тот-то — Толик. Раз Толик, значит, еще молодой. Этому сколько?

— Родился в 1935 году, в Витебской области. В нашем городе живет с 1956 года. Отслужив в армии, стоварищем приехал сюда. У приятеля была сестра, Дыбин с ней познакомился, а потом и женился. Она была бездетной вдовой, на одиннадцать лет его старше. Три года назад угорела и умерла.

Лукин полистал страницы своих материалов.

— В последние дни на работу к Дыбину два раза приходил мужчина лет тридцати, высокий, костистый, чуть сутуловатый, руки длинные. Лицо сухощавое, нос орлиный. Ничего не приносил. Придет, посидит, покурит и уйдет.

— А почему, Николай Степанович, ты думаешь, что этот Дыбин и есть Кандыба?

— Родинка у него над бровью.

— Над какой бровью — над левой, над правой?

— Сам-то я еще не видел.

— А та женщина, которая приходит к Дыбину, не Вятка ли?

— Не думаю. Личность этой женщины пока устанавливается.

— А как же ты на Дыбина вышел?

— Просто. Подумал: Кандыба — либо фамилия такая — Кандыбин, либо кличка от фамилии с корнем «дыба». Городские паспортисты помогли. Обнаружилось — Дыбин. Я им заинтересовался, а у него бородавка над бровью…

— По моим сведениям, Кандыба должен быть моложе.

— Этот тоже не очень старый.

— Когда он теперь на работе будет?

— Послезавтра.

— Пусть директор школы во двор выйдет и вызовет его к себе, да так встанет, чтоб Дыбина хорошо видно было. А мы его Сонькину потихоньку покажем.

СОНЬКИН, посмотрев из автомобиля на Дыбина, сказал, что он этого человека совсем не знает, даже не видел его никогда. Машина тронулась. Следуя указаниям Сонькина, остановились напротив старого трехэтажного дома.

— Вот тут, — хриплым от волнения голосом, проговорил он, — вход со двора, от правого угла третий подъезд, сразу за котельной… Там живет тот самый дед Тюря. Имеет две небольшие комнаты на первом этаже, маленькую кухню. У него еще родственники есть.

— Спасибо. Поехали! — распорядился Александр Михайлович.

В тот же вечер Лукин побывал у Тюри — Ивана Евтеевича Кочанова, щуплого и малорослого пенсионера шестидесяти восьми лет.

Квартира не блистала чистотой, и воздух в ней был спертый. Деревянный стол, накрытый засаленной и потертой клеенкой, старый растрескавшийся и покосившийся комод, две железные койки с ватными старыми тюфяками и такими же подушками, заправленные изношенными байковыми одеялами.

— Вы что же так и живете, Иван Евтеевич? — поинтересовался Лукин, представившийся работником жилищно-коммунального хозяйства. — Сыро у вас, неуютно. И не очень чисто.

— Да что взять с больного старика, — ответил Кочанов, — у меня и племянница есть, и прописана тут, а жить со мной не хочет, брезгует, знать. Они, молодые, вон какие пошли — им все духов-одеколонов подавай. Вот она и живет у какой-то подруги. У тебя, говорит, плохо пахнет. А я уж привык. И где я силу возьму — чистоту наводить.

«Логово», — подумал Лукин. — Не сюда ли попадает кое-что из краденого?»

— А мы сейчас решили посмотреть все эти старые квартиры, — говорил между тем Николай Степанович, неназойливо, но весьма внимательно осматривая жилище Кочанова. — Надо что-то предпринять. Где ремонт сделать, где переоборудовать, чтоб жильцам удобнее было. А вы, Иван Евтеевич, может, желаете переселиться?..

— Нет, нет! — горячо возразил старик, — я тут еще до войны жил, и на войну отсюда уходил, и с войны сюда пришел, здесь и старуха моя померла. Нет, нет! Ничего мне не надо, спасибо за заботу. Доживу здесь. Так как есть.

Позднее выяснилось, что рассказ старика имел кое-какие погрешности, хоть и звучал самым искреннейшим образом. Его старуха действительно здесь померла в сорок девятом году, когда еще совсем не была старухой. После ее смерти ушла из дома и девушка-племянница, которой теперь было уже за пятьдесят. И жила племянница не у подруги, а со своим законным мужем на этой же улице, оставаясь прописанной у дяди и оказывая ему за это кое-какие услуги. Жилплощадь мужа состояла из одной комнаты в четырнадцать квадратных метров в старом доме с коридорной системой, и поэтому никого не смущало такое положение, суть коего яснее ясного: помрет дядя, племянница займет квартиру. Хоть и не велика, а все же отдельная, двухкомнатная.

«Да, здесь надо будет поработать, — думал Лукин, уходя. — А старик-то лишь с виду неказист»…

Теперь предстояло установить личность Кандыбы, поскольку Дыбин отпадает. Судя по всему, от него тянутся нити в другие стороны.

Из сведений о Кандыбе, полученных Гвоздевым, следовало, что он является организатором краж на вокзале. Сам же или совсем не ворует, или берет, но тут же передает украденное подручному. Да и только ли на вокзале орудует этот Кандыба?

Задача не простая, но разрешимая.

Есть еще Суслик. Отличительный признак — походка. Ходит, как в своих комических фильмах Чарли Чаплин ходил. Носки в стороны, каблуки обуви всегда стоптаны. Походка неуверенная, шатающаяся. Бледный, водянистый блондин.

Но теперь, после провала Сонькина, они не скоро придут на вокзал. В других местах «работать» будут.

ГВОЗДЕВ закончил дело Сороки, укравшего магнитофон.

Виктор, как уточнил следователь, уже два раза находился на излечении в психиатрической больнице, состоял на учете в диспансере.

Доказательства его вины в открытом похищении магнитофона были собраны с исчерпывающей полнотой. В соответствии с требованиями закона, с материалами подробно ознакомился адвокат, после чего Александр Михайлович направил дело в народный суд для разрешения вопроса о применении к виновному принудительных мер медицинского характера.

Практически завершил он работу и по делу Сонькина, но последнюю точку пока ставить не спешил, допуская маленькую хитрость: доколе дело находилось у него в производстве, он в любое время мог беспрепятственно затребовать доставки арестованного в отделение для производства необходимых следственных действий.

Сонькин доверился Гвоздеву полностью. Александр Михайлович нисколько не сомневался, что добросовестная помощь Сонькина будет иметь большое значение для разоблачения уже явно начавшей обозначаться воровской группы.

Позвонил Лукин:

— Александр Михайлович! Я только что говорил с Липкино. Сообщают, что продукты, украденные Рябовым из магазина, были увезены на автомобиле марки «ГАЗ-61».

— И?..

— Думаю, что автомобиль этот был с периферии. Сливочное масло, колбасу, сыр, сахар легче и проще продать где-нибудь в селе.

— А липкинские коллеги как думают?

— Ищут, — уклонился Лукин от ответа. — И еще: Рябов наконец признался, что если покажут того мужчину, которому он продукты продавал, то он его без ошибки опознает. У него, говорит, лицо необычное и шея длинная.

— Дубило — Кандыба?

— Не исключено. Связь с Рябовым, возможно, возникла случайно. Кстати, прошлой ночью на товарной станции кто-то вскрыл контейнер и украл из него ряд вещей. К тебе этот материал не попадал?

— Нет…

После того как Лукин положил трубку, раздался звонок начальника отделения подполковника Шульгина:

— Зайдите ко мне, Александр Михайлович.

Едва Гвоздев вошел, Шульгин поднялся ему навстречу:

— У нас, понимаешь, небольшая загвоздка случилась. Ты как раз очень нужен. Садись, пожалуйста.

Александр Михайлович знал, что подполковник называл на «ты» немногих своих подчиненных и то лишь тогда, когда был очень чем-то взволнован или озабочен.

— К нам на днях новый следователь пришел, на место Хромова, фамилия его — Паверин. Дали мы ему материал: ночью в вагонном парке преступники похитили немалое количество тушенки. Охранники говорят, что их было трое, но поймать удалось только одного, Жиренкова. Как Паверин с ним ни бился, тот показаний не дал. На допросе Паверин сорвался, оскорбил Жиренкова. Тот тоже огрызнулся. При такой ситуации Паверин не может дальше расследовать это дело. Кроме того, мне кажется, что задержанный имеет отношение к кражам, связанным с Кандыбой.

— Понял, — сказал Александр Михайлович. — Если прикажете, я возьму это дело. А Паверин — он что, не опытен, молод еще?

— Нет! Шесть лет стажа имеет. Только вот по характеру немного сучковат: заносчив, неуживчив, самолюбив. Эти сведения — с последнего места его работы. Может быть, они не совсем справедливы. Думаю, надо помочь ему войти в наш коллектив.

— Понял.

— Ну вот и хорошо. Бери дело у Паверина и начинай им заниматься.

РАСПОРЯЖЕНИЕ о передаче дела Гвоздеву, видно, и огорчило, и обозлило Паверина. Достав из сейфа тоненькую папку, он шлепнул ее на стол Александру Михайловичу.

— Берите. Сколько нервов уже истрачено.

Такая форма общения с совсем еще незнакомым человеком удивила Гвоздева. Он, возможно, и рассердился бы, если бы не предупреждение, сделанное Шульгиным.

— Зачем же вы так? — спокойно сказал Гвоздев. — Я ведь не сам взял себе это дело. Начальник принял такое решение.

— Я не обижаюсь, — хмуро сказал Паверин, — если же и обижаюсь, то только на самого себя. Опять не получилось…

— Почему опять? — не дослушав, задал вопрос Александр Михайлович.

— Потому, что такие штуки со мною уже бывали. Не везет иногда — и все.

— Да вы не огорчайтесь. Всякое бывает в нашем деле. Если возникнут вопросы, спрашивайте, не стесняйтесь. Мы всегда советуемся друг с другом.

— Спасибо, — кивнул Паверин, — учту.

Александр Михайлович принялся изучать переданные ему материалы.

Читая протоколы допросов Жиренкова, проведенных Павериным, Гвоздев, даже еще не общаясь с задержанным, уже начал понимать линию его поведения, систему, так сказать, защиты. Судя по всему, Жиренков что-то выжидал. По-видимому, ему хотелось получить какую-то весть, развязывающую ему руки. Пока такая весть не поступала и он тянул время.

«Сначала непременно надо увидеть Лукина, — еще раз подумал Александр Михайлович. — По всей вероятности, он знает больше, чем отражено в первичных документах».

Документов в деле оказалось до обидного мало. Паверин, видимо, наткнувшись на грубое сопротивление Жиренкова, активность снизил. Ни для кого не секрет, что между следователем и подследственным всегда, или почти всегда, идет борьба. В этой борьбе следователь не в праве подпадать под воздействие эмоций. Он часто видит и знает, что подследственный упорно лжет, но это ни в коем случае не должно выводить его из равновесия. И уж вовсе недопустимо, чтобы допрашиваемый увидел в представителе власти противника. Тогда не может быть и речи ни о каком психологическом контакте, ни о каком взаимопонимании.

Надо полагать, у Паверина с Жиренковым такого контакта не получилось, оттого и заминка в расследовании. И вот теперь промахи, допущенные Павериным, надлежало как можно скорее исправить ему, Гвоздеву.

Домой Александр Михайлович пришел поздно. Он заранее знал, что жена будет ругаться и готовился к этому.

Зина встретила его злобно, раздражение так в ней и кипело. Руки дрожали, голос срывался.

— Так я и поверила, что все делами какими-то занимаешься! Какие могут быть дела на ночь глядя? А я — жди, жди, жди! Волнуйся, переживай. Не могу я больше так!

И Зина расплакалась.

Гвоздев и сам сознавал, что жена права. В какой уже раз принимал он твердое решение не задерживаться на работе до поздней ночи. Никто ведь не обязывал его это делать, никто не заставлял. Надо уметь управляться с делами в рабочее время.

Утром Зина заявила, что так жить она больше не желает.

— Дядя Сема… — начала было она.

Он не мог слышать про дядю Сему, брата ее матери. Дядя Сема работал в торговле и на сотрудника милиции смотрел с высокомерием. По мнению Александра Михайловича, дядя Сема относился к людям нечистым на руку. Жил он явно не по средствам: имел великолепно обставленную квартиру и дачу с садом. Бутылка коньяка на столе у дяди Семы — обычное явление. Мать Зины и другие родственники относились к дяде Семе с почтением. Еще бы! Только дядя Сема умел «достать» все и вся и вообще, что называется, «умел жить».

Александр Михайлович относился к разряду людей непрактичных. И Зина знала, что всякое упоминание о дяде Семе болезненно воспринимается ее мужем. Пытаясь испортить ему настроение, она вновь завела этот разговор.

— Не надо, — умоляюще перебил ее Александр Михайлович.

Он чувствовал себя виноватым перед нею и не знал, как наладить отношения.

В это утро Зина сказала, что она возьмет отпуск и уедет к сестре.

— А как же я? — растерянно спросил он.

— Как хочешь! — раздраженно ответила она.

Потом, швырнув кофту, которую собиралась надевать, добавила:

— Тебе твоя служба дороже, чем здоровье и спокойствие жены. Ну и живи своей службой!

В сущности это была не первая размолвка. Но так агрессивно Зина себя никогда не вела. Александр Михайлович ушел на работу с тяжелым сердцем.

ЛУКИНУ «повезло». Вскоре после посещения им Ивана Евтеевича Кочанова, у того появился жилец — мужчина лет тридцати пяти, невысокого роста, сухощавый, юркий. Он пришел сюда однажды вечером и остался. Потом здесь появилась незнакомая сотрудникам милиции женщина. Тоже вечером. Переночевав, утром она ушла, но потом вернулась снова. Так повторялось четырежды. Каждый раз она приносила с собой и уносила небольшую, плотно закрытую, но, судя по весу, тяжелую хозяйственную сумку. «Жилец» же из квартиры никуда не выходил.

Женщина оказалась работницей из бригады путейских ремонтников. Немало усилий пришлось потратить, чтобы войти с ней в контакт. В конце концов Вера рассказала, что ей предложили познакомиться здесь с «хорошим человеком». Одинокая, она ничего против не имела и пошла по адресу, который ей дали. Так она познакомилась с Шакиром. Тот приболел, и она носила ему в сумке кое-какую еду и водку. Выпивали вместе. Отчего же не выпить с приятным человеком?..

Долго Вера не говорила, кто порекомендовал ей этого «хорошего человека». Но наконец сообщила, что познакомиться с ним ей помогла Рая. Это была та самая Вятка, о которой в свое время упоминал Сонькин. Кличка к ней пришла от места рождения — город Киров, бывшая Вятка.

— Раиса Спиридоновна Щелканова, — рассказывал Лукин Гвоздеву, — снимает комнату в одном из старых частных домов. Дом большой, есть участок земли, где раньше был сад. Теперь этот сад запущен. Напротив дома ворота продовольственной базы. Перед воротами, на широкой площадке, всегда много автомобилей, ожидающих загрузки или выгрузки. Автомобили иногда стоят чуть ли не под окнами дома. Сад выходит на небольшой пустырь, где теперь стихийно образовалась свалка разного мусора. Через свалку — тропинка с Зеленой улицы к кварталу новых домов, которая выходит к остановкам: троллейбусной и автобусной. Ночью пустырь не освещается.

— Да. Удобное расположение! — заметил Александр Михайлович.

— У Кочанова — гостиница, — продолжал Лукин, — Щелканова — разведчица и организатор, так сказать, по бытовым вопросам. Пока не известный нам Кандыба — руководитель группы. У него должны быть помощники и склад, своего рода перевалочная база…

— И отрегулированная система сбыта, — дополнил Александр Михайлович. — Этого обстоятельства не следует упускать из виду. Как говорил Сонькин, Щелканова связана с Кандыбой. Значит, они непременно где-то и как-то должны встречаться. Скорее всего, именно у нее дома.

— Я такого же мнения.

— Теперь вот о чем. После того как попался Жиренков, ни одного похожего преступления не зафиксировано. Значит, если он из их компании, то они притаились. А, кстати, где теперь «жилец» Кочанова?

— Покинул квартиру примерно в ту ночь, когда попался Жиренков. И этот штрих тоже немаловажный…

АЛЕКСАНДР Михайлович долго рассматривал Жиренкова.

— Что вы? — смущенно поежился тот.

— Моя фамилия Гвоздев, мне поручено заниматься вашим делом, — ответил Александр Михайлович.

Жиренков опустил голову и молчал.

— Я примерно знаю ваши, Станислав Иванович, способности. Я их учту при расследовании дела. А сейчас скажите, когда вы последний раз встречались с человеком по кличке Кандыба?

— Не знаю я никакого Кандыбы, — сжав руки между колен, ответил Жиренков.

— Не знаете… А человека по кличке Тунгус знаете?

— Нет, — Жиренков побледнел, жилы на шее вздулись, стали отчетливо видны.

— Хорошо! — спокойно продолжал Гвоздев. — И Суслика не знаете, и Тюрю тоже?

Жиренков молчал.

— Вы человек смелый, решительный, умный, — капитан старался поймать взгляд Жиренкова, — я понимаю ваше состояние. Чтобы полностью ввести вас в курс дела, я сообщу вам некоторые известные нам факты: на нескольких консервных банках, из тех, с которыми вы были задержаны, обнаружены отпечатки ваших пальцев. Эти же отпечатки — и на жестяных упаковочных лентах, скрепляющих ящики. Дальше. В комнате, где вы жили, найден охотничий нож, относящийся к типу кинжалов, и кастет. И на том, и на другом есть следы ваших пальцев… Всего за последние годы вы совершили четырнадцать краж. Вот их перечень. Похищено государственного имущества на сумму более шести тысяч рублей… Следующее: два года назад у железнодорожного пакгауза на станции Никульцево был убит сторож… Достаточно или еще продолжать?

— Достаточно, — хрипло выдохнул Жиренков.

— У меня к вам, Станислав Иванович, есть такое предложение: не запираться, говорить правду. Вы меня поняли?

— Да! — кивнул Жиренков, почти беззвучно пошевелив побледневшими губами. — Но, клянусь, я ничего не знаю об убийстве сторожа!

Александр Михайлович отчетливо видел, что Жиренков духовно сломлен.

— Я не буду, Станислав Иванович, вас допрашивать сегодня, — сказал Гвоздев. — Мы встретимся завтра или послезавтра. Вы за это время все обдумайте и взвесьте. Рекомендую вам принять мое предложение. У вас один выход — полнейшая откровенность. Вы поняли, чего я хочу от вас?

— Понял. Я понял, — прошептал Жиренков. — Я подумаю.

…На другой день, примерно в тот же час, Гвоздев снова вызвал подследственного.

— Как себя чувствуете? Можете отвечать на мои вопросы? — спросил Александр Михайлович.

— Да, — почти равнодушно ответил Жиренков, — я несколько ослаб, а в общем — могу.

— Тогда начнем! — Гвоздев положил на стол бланк протокола допроса.

Жиренков изложил обстоятельства последнего хищения из вагона.

Да, он, Кандыба, Анатолий Канюков и Шакир, недавно освободившийся из мест лишения свободы и живший у старика Тюри, примерно в половине второго ночи пришли в вагонный парк к тому вагону, о котором знал Анатолий. Осторожно вскрыли его, разломали несколько ящиков и в принесенные с собой мешки сложили консервные банки. Анатолий сказал, что в банках свиная тушенка. В мешках носить было удобней. Он и Кандыба дважды отнесли банки в тайник. Шакир оставался в вагоне. Где находился тайник, Шакир не знает, и показывать его они ему не собирались. В третий раз Анатолий с Шакиром остались в вагоне, а он понес банки один, и тут как раз появились охранники, стали его преследовать и задержали. В тот момент, когда охранники побежали за ним, Канюков и Шакир находились в вагоне, успели они скрыться или нет — он не знает. Готов показать, где находится тайник.

Кроме названных лиц в группе есть еще человек по кличке Орешек. Орешек — руководитель. Кандыба часто говорил: «Орешек приказал… Орешек сердится… Орешек просил передать… Сам Орешек лично никогда не появлялся. Никто его не видел. Может быть, что его вообще не существует. Просто — выдуманное лицо, для прикрытия. Суслик ходил воровать из вагонов всего два раза, он — карманник. Украденное всегда отдает Канюкову. Куда тот отправлял наворованное, ему, Жиренкову, неизвестно. Обычно через неделю или две после очередной кражи Кандыба приносил деньги и отдавал каждому причитающуюся долю. Делил по справедливости, споров и обид не было. От кого получал Анатолий сведения о вагонах, их содержимом и месте расположения в парке, он не знает — излишнее любопытство у них не поощрялось. В убийстве сторожа на станции Никульцево он участия не принимал. Кто это сделал, не знает.

Более трех часов, почти без передышки, Александр Михайлович писал протокол.

Своих друзей Жиренков не выгораживал, но и сваливать на них вину, для того, чтобы оправдать себя, не пытался. Александр Михайлович понял все это и вздохнул с облегчением — это говорило о том, что Жиренков только изменил метод борьбы, но продолжает бороться и, значит, каких-либо эксцессов с его стороны опасаться нечего.

И это было важно. Всякий следователь, так или иначе, несет моральную ответственность за душевное состояние подследственного, за то, как пойдет процесс духовного перевоспитания, начало каковому он сам и закладывает.

— Не падайте духом, Станислав Иванович, — сказал он, — я не думаю, чтобы вы очень любили ваших, теперь, считай, уже бывших «друзей»…

— Какая там любовь! — грустно усмехнулся Жиренков.

— Тогда я посоветую вам: увидевшись с кем-либо из них на очных ставках, в робость не впадайте. Потом вы встретитесь с ними еще только раз — в суде, а уж после расстанетесь надолго.

ПОЗДНО вечером Канюков с пустыря тенью проскользнул к дому, в котором жила Раиса Щелканова. Стукнул в окошко, которое распахнулось, и ловким, привычным движением влез в него.

— Собери что-нибудь закусить, — попросил он Раису, снимая пиджак и ставя на стол бутылку водки.

— Не надо бы, поздно уж.

— На душе нехорошо что-то. Еще с того момента, как Сонькин попался, — Анатолий, сбросив полуботинки, лег на постель поверх одеяла.

— Зря ты расстраиваешься! Сколько уж таких попадалось.

— Оно, конечно, будто бы и нечего беспокоиться. Не пойман — не вор! Старый закон. И все же, что-то покалывает. А тут еще Тунгус попал.

— Тунгус — кремень, — уверенно сказала Раиса, — и умница. Он, если не сумеет выкрутиться, один пойдет.

— Вчера встретился с Орехом, — проговорил Анатолий. Раисе он доверял, у него не было от нее тайн. — Злой, как сатана, глядит волком. Угораздило же меня попасть в лапы к этому тигру…

Вспомнился тот день, когда он в самом прямом смысле попал в лапы Ореха.

Отбыв наказание за очередную карманную кражу, Анатолий вернулся домой и некоторое время «болтался», не имея желания взяться за какую-либо работу. Как-то в трамвае он увидел, как мужчина весьма скромной наружности вынул из кошелька, набитого пятерками и трехрублевками, мелочь, купил билет и кошелек небрежно сунул обратно в карман своего плаща. Анатолий приблизился, выбрал момент и запустил руку в чужой карман. В этот же миг словно железными клещами схватили его за запястье. Сердце Анатолия сжалось. Однако, к его удивлению, мужчина стоял как ни в чем не бывало, ни один мускул не дрогнул на его сухом, жестком лице. Ничего не оставалось делать, как терпеливо ждать. На остановке незнакомец двинулся к выходу. Анатолий послушно шел рядом с ним.

За углом, на небольшой треугольной площадке, стояло несколько скамеек.

— Давно этим видом спорта занимаешься? — спросил мужчина, когда сели.

— Честное слово, в первый раз! — взмолился Анатолий, уловив в голосе незнакомца добродушные нотки.

— Давно гуляешь?

— Второй месяц, — поник Анатолий.

— Жрать, что ли, нечего стало?

— Вот, вот! Третий день не евши…

Анатолий врал, и незнакомец видел это. Руку Анатолия он не отпускал, лишь чуть-чуть ослабил хватку.

— Где живешь и с кем?

Пришлось сказать.

— Заработать хочешь?

— Как?

— На одном складе нужно взять краску. Ну, банок триста…

— Как же их возьмешь?

— И взять можно, и деть есть куда. Так как?

Анатолий молчал.

— Я предлагаю «заработок» верный и… солидный.

— Сколько? — даже не подумав, как-то автоматически спросил Канюков.

— Полтинник за банку. Сто банок — полсотни у тебя в кармане, двести банок — сотня, и так далее… ну?

— Согласен, — буркнул Анатолий.

— Документы у тебя при себе какие-нибудь есть?

— Справка об освобождении.

— Давай!

Справка перешла в руки незнакомца. Он прочитал ее, положил в карман и отпустил руку Анатолия.

— Договор такой, — незнакомец жестко посмотрел в глаза Анатолия, — я тебя знаю, а ты меня нет. И никогда ничего не пытайся узнать обо мне. Не то плохо будет. Понял?

— Понял, — потирая затекшую руку, послушно выдохнул Анатолий.

— Будешь понятливым и расторопным, жить станешь недурно, о нашей встрече не пожалеешь. — Мужчина легонько потрепал его по плечу. — Поближе познакомимся, подружимся. А теперь пока!

С того дня и стал Анатолий подручным. Потом он все же узнал, что мужчину зовут Антон Прохорович Дыбин. Тот и кличку ему изобрел — Кандыба. «Кан» — Канюков, «дыба» — от Дыбин.

АНТОН Прохорович Дыбин внешне жил нелюдимо, тихо. Никому и в голову не приходило, что у этого человека есть тайна. И эта тайна была такова, что он сам старался думать о ней как можно реже, да и то с опаской.

Он родился в одном из западных районов Витебской области в семье колхозника, его родители в свое время подверглись раскулачиванию.

В самом начале войны отец Антона дезертировал из армии и где-то некоторое время скрывался. Объявился он лишь во второй половине июля 1941 года с приходом немцев. Родион, так звали отца, стал активным полицаем, а затем был зачислен в карательный отряд. Антон, носивший тогда другое имя, и его маленькая сестренка Маня, родившаяся за год до начала войны, жили тогда хорошо — всего у них было вдоволь.

Злой и заносчивый, мальчик искренне гордился своим отцом, а отец, что называется, потихоньку приучал его к «своему делу», не раз брал с собой в карательные экспедиции, разумеется, если настоящего боя не предполагалось.

Однажды отец сказал: «Смотри, сынок, вот это враги — большевики, бывший председатель колхоза Прохор Дыбин. Это он загнал в Сибирь твоего дедушку. А это его семья…»

Неподалеку, под дулами автоматов, стояли дети Прохора Дыбина: мальчик Антон и девочка чуть постарше Мани. Детей вдруг отпустили. Приказали им бежать в сторону леса. «Бегите, Антоша!» — сказал Прохор. Он надеялся, что, может быть, ребят и вправду пощадят.

Антон взял сестренку за руку, и они побежали к лесу. Каратели улюлюкали и стали прицельно стрелять им вслед. Дети были убиты на глазах у родителей. Тут же расстреляли Прохора и его жену. Мальчик видел и другие сцены, похожие на эту, но эта почему-то ему запомнилась особенно.

Весной 1944 года Родион, почувствовав, что фашистам не удержаться на советской земле, тайно отправил семью в маленькую деревушку, расположенную довольно далеко от прежнего места их жительства. Жена Родиона говорила, что мужа ее, партизана, убили немцы, что дом сгорел и ничего у нее не осталось, жить негде и питаться нечем. Добрые люди пожалели, сказали: «Вон пустая изба — живи».

Через несколько дней, глубокой ночью, под видом партизан приходил отец и несколько его приятелей. Принесли продуктов, одежды и много советских денег. Ночью ушли. Деньги сразу были запрятаны в тайник. Больше своего отца мальчик никогда не видел.

Вскоре после окончания войны мать заболела и умерла. Похоронив мать, некоторое время он жил как в тумане. Приходили какие-то люди, что-то говорили, что-то приносили, о чем-то спрашивали. Он молчал, инстинктивно понимая, что может сказать что-нибудь лишнее. Понемногу он пришел в себя и однажды ночью взял из известного ему тайника оставшиеся там деньги, зашил их в драные ватные брюки. Потеплее одел Маню, и они потихоньку покинули дом.

День застал их далеко от тех мест. Один за другим попутные грузовики увозили их в глубь России. А мальчик все думал: какую бы историю про себя рассказать. И в какой-то миг вспомнил вдруг хриплый голос: «Бегите, Антоша!» Вот оно! Ни отца, ни матери в живых нет. И детей нет тоже. Никто никогда не догадается. И решил он, что с этого момента станут они с Маней Дыбины. Он пусть будет Антон, а Маня пусть так и останется Маней.

…Недели две обитали они в Горьком, ночуя где придется и как придется. Деньги на еду у мальчика имелись. Он с нежностью относился к сестричке и все твердил ей: «Твоя фамилия — Дыбина! Ну скажи три раза: Дыбина, Дыбина, Дыбина!» В конце концов Маня усвоила фамилию. Он внушал ей также, что папа ее был партизан и его убили немцы, и маму тоже убили немцы.

Когда необходимое в представлениях Мани было сформировано, он сказал ей, что ему надо поехать далеко-далеко, а ей нельзя. И он поэтому отведет ее к хорошим людям. Он привел девочку в детский дом, дал ей записку, которую, как умел, написал сам. В записке значилось:

«ЭТО МАНЯ ДЫБИНА. ПАПУ И МАМУ УБИЛИ НЕМЦЫ. БРАТ АНТОН ПРОХОРОВИЧ ДЫБИН».

— Вот девочка, — сказал он вышедшим к ним сотрудникам детдома, — у нее нет никого. Я ее брат. Я сейчас приду.

И больше не пришел. Так сестра его Маня стала Дыбиной, а он сам — Дыбиным Антоном Прохоровичем. Убедившись, что Маня пристроена, он двинулся дальше на восток. Бродяжничал до тех пор, пока оставались деньги. Деньги кончились в Иркутске — здесь он и остановился. Был уже конец октября. Стало холодно. Нарочно пошел на базар и стащил там с лотка вареную рыбину, был приведен в милицию. Из милиции его направили в детский дом. Потом он попал в ремесленное училище.

Повзрослев, он во многом разобрался и понял, что отец его совершил в жизни тяжкую ошибку и, стало быть, все их беды идут от его вины. Обида камнем лежала на сердце. За мать, оставшуюся в памяти светлым пятном. За сестричку Маню, выраставшую без родительской ласки, за себя, обездоленного, лишенного всего, даже собственного имени. И чтоб ослабить горечь обиды, он все время искал способ устроить свою жизнь так, чтоб не угасая тлело чувство злорадного удовлетворения местью.

ВСЕ НЕОБХОДИМЫЕ следственные действия по уголовному делу Сонькина были выполнены. Александр Михайлович вызвал обвиняемого.

— Считаю следствие по вашему делу, Павел Семенович, законченным, — объявил он и спросил: — Защитник вам нужен?

— Зачем? — махнул рукой Сонькин. — Не надо мне защитника. Все, что может сказать в суде защитник, я скажу сам. Не первый раз!

— Тогда знакомьтесь с материалами, — предложил Александр Михайлович, — читайте, как говорится, от корки до корки.

— Значит, все? — спросил Павел упавшим голосом.

— Читайте. Потом потолкуем.

— Да что тут читать! Я все читал уж!

— Нет, читайте. Чтоб потом никакого сомнения у вас не возникло. Чтоб уверенность у вас была полная. Читайте, читайте, это необходимо. Вы должны знать, что написано в вашем деле.

Сонькин понял и принялся читать. Читал так старательно, что вспотел даже. Но вот прочитана последняя страница.

— Все ли в деле понятно?

— Все понятно. Спасибо. Все, как полагается.

Составлен и подписан протокол об окончании предварительного следствия.

— И не увидимся больше, — поник головою Павел.

— Увидимся, — ободрил его Гвоздев.

Взгляд Сонькина засветился надеждой.

— Действовали вы правильно, — продолжил Александр Михайлович, — однако важно в дальнейшем не сорваться. Вы меня поняли, Павел Семенович?

— Какой разговор!

— Надеюсь, что вы найдете в себе достаточно сил и энергии, чтобы после отбытия наказания стать на правильный путь и начать жить по-новому.

— Я не обману вас.

— Вы себя, Павел Семенович, не обманите. Отбудете наказание, найдите меня. Я постараюсь помочь вам.

— Я приду, непременно приду, — волнуясь, сказал Сонькин, — куда я без вас?

— Желаю вам, Павел Семенович, поскорее вернуться на свободу. — Гвоздев встал и подошел к поднявшемуся Сонькину. — Простимся. Будьте здоровы. — И подал ему руку, которую тот оторопело и судорожно пожал.

ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО изолятора Гвоздев поехал в отдел, зашел к Шульгину, доложил о ходе расследования.

Подполковник молча выслушал, одобрительно кивнул, потом неожиданно сказал:

— Одного из наших следователей надо направить на курсы повышения квалификации. В Ленинград… — И, помолчав, добавил: — Александр Михайлович, не желаете ли побывать на берегах Невы?

— Нет, Данил Антонович, — отказался Гвоздев, — не могу. И без этого жена сбежала. Сами ж знаете… Взяла отпуск и уехала к сестре.

…Гвоздев сегодня устал. Придя домой, наскоро, по-холостяцки, поужинав, решил лечь спать.

Очень хотелось поскорее заснуть, и нужно было заснуть. Но сон не шел. Горькие, отравляющие душу мысли не отпускали, не давали покоя.

За стеной, у соседа, часы медленно, тягуче, как бы с неохотой, принялись отбивать удары — раз, два, три… и казалось, конца им не будет, этим ударам.

Двенадцать ночи. Надо бы уж давно спать. Утром вставать в половине седьмого.

Росло, закипало раздражение, переходящее в злость. Но на кого злиться? Лишь на себя, только на себя.

Вдруг с необыкновенной остротою он ощутил, как тоскливо и неуютно стало без жены в комнате. И ничего нельзя было поделать, и никто не мог прийти на помощь. Лишь она одна — Зина. Но ее не было.

«А что, если все эти ее наскоки на меня, — внезапно мелькнула где-то на заднем плане сознания темная подленькая мыслишка, — вызваны не тем, на что она ссылается, а другим…

Стало вдруг сразу жарко, как-то жутковато.

«Вздор, вздор!» — внушал он себе.

Александр Михайлович встал с постели, ставшей почему-то такой жесткой и неуютной, подошел к окну, открыл форточку. Жадно вдохнул ночной прохладный воздух. Подошел к книжному шкафу, взял том Гельвеция «Об уме», раскрыл наугад, прочитал:

«Страсти заводят нас в заблуждение, так как они сосредоточивают все наше внимание на одной стороне рассматриваемого предмета и не дают возможности исследовать его всесторонне».

Он поморщился, поставил книгу обратно.

Лег в кровать. Вспомнилось вчерашнее довольно странное сновидение.

Будто все искал он Зину, попадая то в лес, то в поле. Она пряталась от него и смеялась, а смех этот звучал недобро, издевательски. И вдруг он видит Зину, только она на другом склоне оврага, глубокого, с крутыми, почти обрывистыми откосами, а с ней кто-то стоит рядом. Гвоздев не выдержал, рванулся вперед и стал стремительно падать…

«Пригрезится же такое, — думал Александр Михайлович, заставляя себя успокоиться, — нарочно не придумаешь. Что бы все это могло значить?»

Вчерашней ночью, когда приснился этот неприятный сон, он решил, что это результат некоторого переутомления, из-за которого нарушилась деятельность сердца.

Сейчас же, невольно возвратившись к воспоминанию о сновидении, он, скорее подсознательно, стал искать подоплеку этого явления в сфере эмоциональной, как бы стремясь связать приснившееся с размолвкой, возникшей между ним и его женой Зиной. Он снова взял книгу, но читать не хотелось. Погасив свет, подошел к окну. Там в темном небе мягко и как бы успокаивающе мерцали звезды.

Александр Михайлович минуту-другую смотрел на звезды и, будто получив от них необходимый ему заряд, решительно направился к постели.

— Спать! — приказал он себе. — Все вздор, все пройдет, все утрясется! Спать!..

ДЫБИН решительно настаивал на том, чтобы Кандыба именно сейчас активизировал «деятельность». Расчет был двойной. Если Толик и его друзья, еще оставшиеся на свободе, не попадутся, то Тунгусу легче будет и он попробует выкрутиться. Во всяком случае — Кандыбу не выдаст. А если он Кандыбу не выдаст, то кто до него, Дыбина, дойдет? Каким путем? В другом случае, если сам Кандыба попадется, то ему, Дыбину, хуже тоже не станет. Тогда можно будет закрыть «лавочку». Кандыба не выдаст, это ему сто раз не выгодно, как, впрочем, и Тунгусу. Если они назовут его, то сразу все они превратятся в членов преступной группы и наказание им определят посерьезнее. К тому же еще надо доказать, что он, Дыбин, участвовал в преступлениях. И как же можно это доказать, если он в них не участвовал? Значит, и так и сяк он остается в стороне. Пока Канюков и Жиренков будут отбывать наказание, можно будет без каких-либо помех ликвидировать свое маленькое хозяйство и отбыть в неизвестном направлении. Как хорошо, что они ничего не знают о его связях с сестрой Марией и ее мужем. Да. Придумано все недурно.

В душе Антон Прохорович глубоко презирал и «помощника» своего Кандыбу, и ловкого Тунгуса, не говоря о всех остальных. Иной раз они вызывали у него неподдельное чувство отвращения. Но отвращение отвращением, а прибыль от них была существенной. И потому, если бы не эта цепь неудач и провалов, он и впредь пользовался бы их услугами. Но теперь положение изменилось. И как ни успокаивал себя Антон Прохорович, что лично ему опасность не грозит, тревога все же не покидала его. Не добрались бы только до Мани.

Сестра его, Мария, была единственным человеком, которого Антон Прохорович любил.

Определив девочку в детский дом, Антон все время узнавал, как она живет. Окончив восемь классов, Маня потом училась в ПТУ, выпускающем работников торговли. И теперь трудилась в небольшом сельском магазине, далеко от тех мест, где прошло ее детдомовское детство. Здесь она и замуж вышла.

Антон Прохорович иногда приезжал к сестре, и вскоре с ее мужем у него сложились дружеские отношения. Однако в гости к себе он их ни разу не пригласил, ссылаясь на тяготы быта.

Владимир, муж Марии, работал шофером в райпотребсоюзе. Зарабатывали они неплохо, но все же, имея семью в пять человек, до полнейшего благополучия было весьма далеко. Однажды Мария, чуть не сгорая от стыда, попросила у Антона Прохоровича взаймы. Через неделю он привез немного больше названной суммы.

С того дня Антон Прохорович заезжал только раз. Сестре привез подарки, детям гостинцы. О деньгах, данных взаймы, и не заикнулся. Но что удивило: пригласил Владимира в гости к себе.

— Ты в городе часто бываешь? — спросил он у него после обеда.

— Туда езжу за продуктами и прочими товарами. Два раза в неделю, — ответил Владимир.

— Ну вот и хорошо. Приходи в следующий четверг, в середине дня. Только на автомобиле к дому не подъезжай, оставь его где-нибудь, а сам пешочком. Я тебя ждать буду. Разговор есть. Но Мане об этом ни слова.

От Антона Прохоровича Владимир вернулся озабоченным. Маня заметила, что он места себе не находит. Встревожилась, стала донимать расспросами. Наконец от открылся.

— Такое дело, — сказал Владимир хриплым от волнения голосом, отведя глаза и опустив голову, — левый товар один человек предлагает…

— Какой человек! — всполошилась Маня. — Ты с ума сошел! Это же… это же… в тюрьму угодить можно.

— Человек надежный, — помолчав, продолжал Владимир, — и риска почти никакого. Поступила, скажем, к тебе в магазин краска масляная, белила, например, триста банок. А ты продашь четыреста. Деньги не помешают…

Через три недели Мария сдалась.

НА СОВЕЩАНИЕ собрались у начальника отдела. Оно началось примерно через час после задержания Канюкова.

Дали слово Гвоздеву, первым вышедшему на Канюкова. Александр Михайлович, опустив некоторые детали, сообщил, что в районе, обслуживаемом их отделом, орудует преступная группа во главе с Канюковым, носящим кличку Кандыба. Но истинным руководителем является Дыбин. Сам Дыбин в преступлениях не участвовал. Он давал указания, выплачивал «гонорары» и организовывал сбыт ворованного. Как организовывался сбыт, на данном этапе расследования пока еще не известно. И для того, чтобы арестовать Дыбина, достаточных оснований сейчас не имеется. О преступной деятельности Дыбина может рассказать Канюков, но он, по-видимому, этого не сделает. Нами арестован также активный участник этой группы Жиренков, носящий кличку Тунгус. Кроме перечисленных, известны еще несколько участников группы, но есть и совершенно неизвестные ее члены. Необходимо разработать систему мероприятий, в результате реализации которых Дыбин и прочие преступники были бы выведены на чистую воду. Александр Михайлович закончил короткий доклад.

— Давайте, товарищи, ваши предложения, — проговорил начальник отдела, — может быть, у кого вопросы возникли?

— Если бы Канюков раскрылся, — произнес начальник отделения уголовного розыска Смагин, — это дало бы много. Но рассчитывать на это, пожалуй, не приходится.

— То-то и оно, что он не раскроется, — проговорил Гвоздев. — К этому его могут вынудить только чрезвычайные обстоятельства. И факты. А у нас их пока не очень много.

— Выяснили, как живет Дыбин? — спросил начальник отдела.

— Выяснили, — ответил Гвоздев. — Работает в средней школе кочегаром. Имеет свой дом, небольшой сад и огород. Уроженец Витебской области. Ведет трезвый образ жизни. Из города отлучается редко. Вдовец. Поддерживает связь с женщиной по имени Таисья. Недавно продал ей в рассрочку свой дом за три тысячи рублей, с правом проживания в этом доме вплоть до момента окончательной уплаты его стоимости.

— Сделка, может быть, фиктивная?

— Оформлена, как этого требует закон. Нотариально. По имеющимся сведениям, Таисья отношения к преступной группе не имеет.

— Разрешите, товарищ подполковник, — поднял руку Лукин.

— Пожалуйста.

— Мне думается, — начал Лукин, — что есть одна возможность заставить Канюкова дать показания против Дыбина.

— Какая же это возможность?

— Канюкова можно пока не арестовывать… Он ведь сейчас не знает, что мы конкретно против него имеем. Мы можем ему доказать только один момент — сегодняшнюю кражу. Стоит нам намекнуть, что больше за ним ничего не значится, он воспрянет духом.

— Мысль верная…

— Канюков ободрится и, полагаю, вину свою в совершении сегодняшней кражи безоговорочно признает. Это будет для него смягчающим обстоятельством, и его можно будет отпустить… под залог.

— Да он удерет сразу же! — пожал плечами Смагин. — А где деньги возьмет?

— В этом-то и весь фокус. За деньгами Канюков должен обратиться к Дыбину. Дыбин денег ему не даст и… Канюков наш.

— Какие есть соображения по этому поводу?

— Нам известно, что Канюков ходит к женщине по кличке Вятка — Щелкановой Раисе Спиридоновне. Ее можно пригласить в любое время, устроить им свидание. На этом свидании Канюков попросит ее добыть деньги для внесения залога.

…Обсуждение затянулось. Расходились усталые…

ВЫСОКИЙ, костистый, чуть сутуловатый, Канюков сидел на стуле, опустив голову, изредка вздыхал. На вопросы отвечал неохотно.

— Работаю сцепщиком вагонов. Живу тихо, никого не трогаю.

— Но вы же украли вещи: чемодан и сумку.

— Ошибка какая-то. Не брал я никаких вещей.

— Вас же за руку схватили. Мне ваша позиция совершенно непонятна. — Александр Михайлович старался сохранить спокойствие. — Вас дважды судили?!

— По недоразумению.

— Ну а теперь давайте разберемся по справедливости. Расскажите честно, только честно, почему вы совершили кражу вещей.

— Не брал я никаких вещей. Паренькакой-то бежал к товарняку с чемоданом и сумкой. Увидел, что его догоняют, бросил вещи и под вагон. Куда делся — не знаю. А я шел по своим делам. Слышу кричат: «Стой!» Я остановился. И вдруг, на тебе, пожалуйста.

— А вы не знаете человека по кличке Кандыба?

Канюков дернулся, но постарался скрыть нервное движение.

— Не знаю, — не сразу ответил, зло сверкнув глазами.

— Сейчас мы прервем нашу беседу на некоторое время… Вы успокойтесь, подумайте. Улик против вас много, очень много.

— Я подумаю, — опять уныло проговорил Канюков.

Его увели.

Осложнение возникло совсем неожиданно. Предполагалось, что в совершении вокзальной кражи вещей Канюков не будет отпираться, признается и в том, что он есть Кандыба. А при отсутствии чистосердечного признания вины не могло быть и речи о том, чтобы выпустить его из-под стражи.

Через час Александр Михайлович снова вызвал Канюкова.

— Ну как, подумали? — спросил он.

— А чего тут думать-то? — ухмыльнувшись, ответил тот. — Признаюсь — плохо, не признаюсь — плохо. Лучше признаваться не буду.

— И напрасно!

— Почему напрасно?

— Если вы вину свою в той краже чистосердечно признали бы и заявили бы, что в содеянном раскаиваетесь, и дали бы слово впредь никаких преступных действий не совершать, я бы мог перед руководством поставить вопрос о том, чтобы отпустить вас, скажем, под залог.

— Как это — под залог?

— Вы вносите в кассу определенную сумму денег, и я вас отпускаю на свободу. В дальнейшем, если вы не нарушите требований закона — не сделаете попытки скрыться от суда и следствия, будете точно являться по вызову, — деньги эти вам будут возвращены.

— А могу я посмотреть, где это написано?

— Конечно. Вот — Уголовно-Процессуальный Кодекс. Читайте.

Канюков долго читал и перечитывал указанные ему Гвоздевым статьи. Потом задумался.

Александр Михайлович не торопил.

— И сколько же надо денег? — наконец спросил Канюков.

— Не десять рублей, разумеется, — ответил Александр Михайлович. — Сейчас поговорю с начальством.

Сняв телефонную трубку, Гвоздев набрал номер.

— Товарищ подполковник, — сказал он, услышав голос Шульгина, — вы не будете возражать, если я отпущу, разумеется, после признания вины, и, конечно, под залог… А какую сумму следует назначить, как вы полагаете? Не меньше тысячи рублей?

— Слышали? — спросил Александр Михайлович.

— Таких денег мне не набрать, — опустив голову, упавшим голосом проговорил Анатолий. — Рублей пятьсот, может быть, и насобирал бы: на работе, у знакомых… а тысячу нет.

— Я попробую договориться с руководством, — проговорил Александр Михайлович. — Что ж, пишем протокол?

— И как же все это будет выглядеть? — не отвечая на его вопрос, спросил Канюков.

— Просто. Вы назовете человека, которому вы доверяете. Мы его пригласим сюда. Устроим вам с ним свидание. Вы поручите ему принести деньги и сдать их в финчасть. Там ему выдадут квитанцию, которую я приобщу к делу.

— Заманчиво, — протяжно произнес Анатолий. — Да кому ж поручение-то такое дать?

— Как кому? Тут одна миловидная женщина приходила, Щелканова, кажется. Интересовалась: нельзя ли с вами повидаться?

— И что ей сказали?

— Сказали, что пока нельзя. Она сказала, что придет завтра.

— Вот дура-то!

— Почему? — Александр Михайлович посмотрел на него спокойно и внимательно. — Любит она, вероятно, вас. Узнала, что беда с вами, и прибежала.

— А мне с ней можно повидаться?

— Можно.

— Наедине?

— Нет. В моем присутствии.

— Такого не может получиться: деньги внесу, а домой не пойду?

— Нет. Такого случиться не может.

— Пишите протокол. Я вину свою в краже чемодана полностью признаю и раскаиваюсь.

КАНЮКОВ сидел в коридоре следственного отделения и ждал, когда освободится Гвоздев. Сердце ныло: Антон Прохорович денег не дал, всячески оскорбил и вышвырнул из дома как щенка. В голове мутным потоком текли мысли. Ну и орешек! А по началу как будто все шло хорошо. Брали краску, гвозди, ткани, продукты из вагонов, складов, из магазинов; крали вещи у пассажиров на вокзалах и в поездах. И все «добытое» куда-то исчезало, словно сквозь землю проваливалось, а некоторое время спустя Орех раздавал пакетики с «гонораром»… Сколь же хитрым он оказался. А ведь другом себя называл… И чего это следователь не зовет? Скорей бы уж!..

И в этот момент в дверях кабинета появился Гвоздев, пригласил войти.

…После допроса, длившегося более двух часов, Александр Михайлович сам отвел Анатолия в камеру. Уходя сказал:

— Через некоторое время вернемся к разговору. Я хочу, чтобы вы твердо усвоили: обстоятельства складываются не в вашу пользу.

Канюков угрюмо кивнул.

Александр Михайлович, возвратившись в кабинет, перечитал протокол допроса. Обвиняемый раскрываться не желал. Его сопротивление ломало намеченный план. Предполагалось, что Канюков, будучи обиженным Дыбиным, начнет признаваться, но он на это не пошел. Обстановка вынуждала прибегнуть к предъявлению улик. Этого делать Гвоздев пока не хотел, но…

Он вызвал Канюкова для продолжения допроса.

— Где сейчас находится Шакур? — сразу же спросил Гвоздев.

Вопрос был настолько неожиданным, что Канюков не смог скрыть удивления.

— Шакур?..

— Шакур Калмов, вы его зовете Шакир, тот самый, с которым вы крали тушенку из вагона.

— Не знаю. Как спугнули нас тогда, так он и пропал.

— А где Кандыба?

У Канюкова опустилась голова. Стала заметна сухощавость сутуловатой спины. Медленно текли минуты.

— Кандыба — это я, — наконец глухо признался Анатолий.

— Канюков — Дыбин?

— Откуда знаете? — узкие глаза Канюкова неестественно расширились.

— Спокойно, Анатолий Федорович. Давайте будем разбираться по порядку.

— Откуда знаете Дыбина? — упрямо повторил Канюков.

— Служба такая. Мы знаем и то, что вы ходили к Антону Прохоровичу просить денег, чтоб внести залог, а он их вам не дал.

Лицо Анатолия побледнело.

— Кто продал? — хрипло спросил он.

— Анатолий Федорович! Никто вас не продавал. Жизнь, сама жизнь вывела вас на чистую воду. Вы совершили кражу. Вас задержали. Задержав, установили вашу личность. Определив личность, стали выявлять ваш образ жизни. И выявили: Канюков Анатолий, он же Толик, имеет кличку Кандыба, иногда встречается с кочегаром Дыбиным. Ну и догадались: Канюков — Дыбин. Поинтересовались, что за человек Дыбин, и узнали, что в эти дни вы к нему ходили. Два раза. Все стало ясно: вы ходили просить денег. И поскольку к нам сегодня пришли без таковых, значит, Дыбин денег вам не дал. На консервных банках, находившихся в мешке, с которым был задержан Жиренков, обнаружились отпечатки и ваших пальцев. Жиренков признался, что с ним был Шакур.

— И что же за мною у вас числится? — уныло поинтересовался Анатолий.

— Скрывать не буду — немало.

— Что же должен я теперь делать?

— Во всем чистосердечно признаться.

На следующий день Анатолий рассказал о нескольких кражах, совершенных им вместе с Жиренковым, но ни единым словом не обмолвился о Дыбине.

КОГДА связь Канюкова с Дыбиным выявилась с полнейшей определенностью, Лукин и Гвоздев остались вечером обдумать дальнейшие действия. По всему выходит, что сбывал ворованное Дыбин. О том, что он принимает личное участие в кражах, никаких сведений не поступило.

Подъехать на автомобиле к показанным Жиренковым тайникам практически было невозможно. Значит, «добычу» из них уносили вручную. Кто переносил? Видимо, сам Дыбин.

И так появилась рабочая версия: сбыт шел через Дыбина. Но как и куда? Для того чтобы арестовать Дыбина, достаточных оснований не имелось. Хуже того, его арест насторожит оставшихся еще неизвестными сообщников. И они, естественно, все силы приложат к тому, чтобы замести следы.

— Я здесь вот составил список, — сказал Гвоздев, — украденного с участка Жиренкова. Судя по всему, товар шел в одном направлении. Если бы удалось нащупать это направление, поиски значительно бы облегчились.

— А список-то не мал, — заметил Лукин.

— И не достаточно полон, — в тон ему добавил Гвоздев.

— Все это легче сбывать через торговую точку, расположенную где-нибудь в сельской местности, — вслух размышлял Лукин.

— И довольно густо населенной сельской местности. Где больше людей, там выше спрос на самые разные товары.

Сидели часа полтора. Рассуждали: кто может быть контрагентом у такого человека, как Дыбин? Все данные говорили за то, что он доверчивостью не отличается. Наоборот: крайне недоверчив. Кого же при таком характере он введет в курс столь ответственного дела? Друга? У него нет друзей. Брата? Возможно… Надо проверить его на предмет родственников.

Лукин принялся за дело. Как прикинули они с Гвоздевым, интересующий их человек не мог проживать далее чем в радиусе ста километров — иначе возникли бы трудности с доставкой «товара».

Первые запросы нужного результата не дали. Однофамильцев Дыбина среди руководителей торговых точек, расположенных поблизости, не было.

«А что, если по отчествам поискать?» — подумал Николай Степанович.

Таковых обнаружилось трое: двое мужчин и одна женщина — Мария Прохоровна Семенова. Мужчины были коренными местными жителями, стало быть, отпадали. Мария Прохоровна значилась уроженкой Горьковской области. Год рождения — 1940.

«А что, если повнимательнее изучить эту Марию, — решил Лукин, — чем черт не шутит… Дыбин с 1935 года рождения, Мария — с 1940. Может, сестра? А место рождения записано по ошибке, или, возможно, Дыбин ухитрился неправильно записать в документы место своего рождения… Надо проверять…

Николай Степанович отправился в поселок, где жила и работала Семенова. Он был обрадован, когда установил, что до замужества она значилась Дыбиной и являлась воспитанницей детского дома города Горького. Все встало на свои места.

Одновременно Лукин узнал, что ее муж, Владимир, работает шофером грузового автомобиля. В город ездит часто.

Путей дальнейшей работы представлялось несколько: назначить ревизию в магазине; опросить человек двадцать постоянных покупателей; уточнить, не было ли в дни после краж в продаже товаров, что числятся в похищенных; проверить путевые листы Владимира и определить, не ездил ли он в город в эти самые дни.

Выполнить эту работу быстро одному было явно не под силу. Николай Степанович позвонил Гвоздеву, обрисовал обстановку, попросил связаться с руководством местного райотдела насчет выделения помощи.

…Лукин с помощниками быстро продвигался в реализации плана. Все его предложения нашли полное подтверждение. Ревизия, опрос покупателей, изучение путевых листов Семенова давали достаточно оснований полагать — ворованное привозилось в магазин, которым заведовала Мария, и здесь вполне «официально» продавалось.

Продвинулись дела и с Канюковым. Анатолий наконец набрался решимости и раскрыл роль Дыбина в их совместной преступной деятельности. Рассказал он и о том, как привлек однажды к краже парня по кличке Обалдуй. Правда, сознался он в этом лишь после того, как Александр Михайлович устроил ему очную ставку с Рябовым. Тот опознал Дыбина.

— Все возвращается на круги своя, — заметил Шульгин. — Теперь, думаю, Дыбина нужно арестовывать…

ВОДИТЕЛЬ Семенов, муж Марии, смотрел на следователя невинным взглядом и монотонно повторял одно и то же:

— Я работал честно и знать ничего не знаю… Как я мог что-нибудь?.. Да я ни разу скорости на дороге не превысил, а не то что…

— Вы же не можете отрицать того, что знаете Дыбина…

— Какого Дыбина?

— Брата вашей жены — Антона Прохоровича…

— А-а! Брата Марии я совсем не знаю. Только слышал, что такой есть. Как-то раз, правда, он приезжал, а я спешил на работу и толком поговорить с ним даже не успел. Не знаю, совсем человека не знаю.

— Нам известно, что вы завозили в магазин, где работает Мария, товары, полученные не на государственных складах! А ваша жена их продавала…

— Ничего не знаю… Этого не может быть…

— Но жители поселка утверждают, что покупали в магазине, где трудится ваша жена, краденые вещи.

— Я ничего нигде не крал. Мало ли что по злобе наплести могут…

Пришел вызванный Александром Михайловичем милиционер и увел Владимира.

Гвоздев еще долго сидел в кабинете, устало положив на стол руки. «Совсем редкий случай, — думал он. — Не может человек не понимать, что он виноват, если он действительно виноват».

УЖЕ ДВАЖДЫ допрашивали Антона Прохоровича.

Оба раза он вел себя с завидной выдержкой. На Гвоздева смотрел сочувственно, его взгляд говорил: «Зря мучаешься. Столько хлопот, усилий и все напрасно. Но понимаю, служба!» Свое участие в совершении преступлений категорически отрицал, говорил, что это либо недоразумение, либо наговор и во всем надо разобраться.

У Александра Михайловича выдержки тоже хватало. Допрашивая Дыбина, он разговаривал с ним предельно корректно, не нарушая правил формальной вежливости.

Так происходило и сегодня.

— Ну, что ж, Антон Прохорович, — сказал он. — Давайте разбираться. Прочитайте вот это.

Дыбин внимательно просмотрел предложенные ему документы. Но поскольку в грамоте он был не весьма силен, их чтение утомило его.

— Все бумажки, бумажки! — пробормотал он. — А я при чем?

— С сестрой вашей, Марией, повидаться не хотите? — вдруг спросил Гвоздев.

Дыбин растерялся.

— С сестрой? Вы разве знаете мою сестру?

— Вы что, Антон Прохорович, решили глупым прикинуться?

— Почему вы так?

— А потому, что я только что давал вам прочитать постановление об аресте Владимира Семенова и документы о ревизии в магазине, которым заведовала Мария Семенова, а вы спрашиваете, знаю ли я ее.

— Да, да! Владимир… Так ее муж арестован? А Мария?

— По правде сказать, ставить вопрос о ее аресте мне тяжело. Ведь у вашей сестры двое детей, престарелая свекровь… — Гвоздев помолчал. — Мария пока не арестована.

— Пока не арестована, — растерянно произнес Дыбин. — Неужели Марию арестовать можно? На законных основаниях?

— Можно. Для этого у нас имеется достаточно оснований. Законных.

Дыбин опустил голову, и густая проседь стала отчетливо видна в его темных волосах.

— Но она ни в чем, совсем ни в чем не виновата, — наконец хрипловато выговорил он, — она ни о чем не знает.

— Зато вы знаете все! — Александр Михайлович посмотрел на Дыбина жестко и холодно.

— И что, мне действительно можно повидаться с Марией?

— Можно. Все зависит от вас. Антон Прохорович, мне казалось, что вы умный человек. Теперь же приходится сомневаться в этом. Вы напрасно думаете, что ваше признание нужно нам. Нет. Прежде всего оно необходимо вам, Марии, вашему зятю, Владимиру. Сегодня я оставляю за вами право. Завтра вы будете жалеть, что не воспользовались этой возможностью. Судебная практика считает, что не раскаявшийся преступник — злостный преступник. А к злостному преступнику никакого снисхождения быть не может.

— Я не злостный преступник, — опустил глаза Дыбин. — Я все расскажу. И прошу только об одном: пожалейте Марию…

На другой день Александр Михайлович провел очную ставку: Семенов — Дыбин. Владимир был удивлен до крайности признанием Дыбина, поэтому махнул рукой и прекратил бесполезное запирательство.

Во второй половине этого же дня Александр Михайлович привез Марию в следственный изолятор и устроил ей свидание с братом. И не пожалел об этом: увидел, как осветилось радостью угрюмое, почти мрачное, лицо Дыбина, как жадно протянул он к ней задрожавшие от волнения руки.

ВЫБРАВ свободную субботу, Гвоздев поехал к Тамаре, сестре жены, к кому та уехала.

Александр Михайлович сидел в купе вагона. За окном мелькали незатейливые пейзажи средне-русской равнинной полосы. В памяти мелькали картины минувших лет.

Отслужив в Советской Армии, уволился в запас, Зина училась на четвертом курсе педагогического института. Через год он поступил на юридический факультет университета. Они поженились, когда Зина закончила учебу. Работать она пошла воспитателем в детский сад. Ей нравилось заниматься с маленькими детьми.

В семье Зины Александра Михайловича невзлюбили. С годами острота неприязни сгладилась. Только дядя Сема по-прежнему скептически относился к мужу племянницы, считая его человеком весьма ограниченным и сухим. Однако влияние дяди Семы на Зину в последние годы настолько ослабло, что практически стало равно нулю.

На четвертом году совместной жизни их постигло несчастье — заболел и умер ребенок, их первенец, чудесный мальчик, ясноглазый Минька, названный Михаилом в честь отца Александра Михайловича, погибшего на войне в 1943 году.

Окончив университет, Александр Михайлович несколько лет работал следователем в районной прокуратуре, а затем был направлен на следственную работу в органы внутренних дел.

…Стучали колеса, гудел на поворотах электровоз, текли мысли.

Вот и прошло уже полжизни. Выдающегося ничего не совершено, но и сложа руки сидеть не приходилось.

Незаметно день сменился вечером. А когда багрово-красный диск солнца коснулся темной линии горизонта, Александр Михайлович сошел с поезда и через час уже нажимал кнопку звонка квартиры Тамары.

Дверь открыла Зина. Сперва она сделала было строгий вид, но не выдержала, шагнула вперед, протянула руки.

— Жива-здорова, беглянка, — говорил он, обнимая ее.

На другой день рано утром они отправились гулять.

Вернулись домой счастливые, помолодевшие. Целый день провели вместе.

Утро выдалось ослепительно светлое, теплое. Александр Михайлович с ощущением бодрости и легкости весело шагал на работу.

РАССЛЕДОВАНИЕ успешно подходило к концу.

Однажды Лукин привел вихлястого, белобрысого мужчину лет тридцати.

— Угадай, кто сия персона? — ухмыльнувшись, спросил он.

Александр Михайлович понял сразу: это Суслик.

— Идет, молодец, по улице, — подмигнул Николай Степанович, — и в ус не дует. А я смотрю: да, вот же он, голубчик! А я-то его ищу, стараюсь… Верно ведь, Веня, искал я тебя?

— Не знаю, — отвернулся тот.

— Его Вениамином зовут, — пояснил Лукин, — он сам мне только что поведал об этом. Он еще кое-что нам расскажет… Расскажешь, ведь, Веня? Где теперь живет-поживает друг твой Шакир, а?

Суслик молчал, шевелил длинными, тонкими, похожими на сосульки, пальцами. Два часа спустя он сказал, где живет Шакир, и тот вечером был задержан и доставлен в отдел. Задержали и Щелканову, у которой был своего рода перевалочный пункт краденого.

— Ну вот и вся теплая компания в сборе, — довольно сказал Николай Степанович.

— Поменьше бы было таких компаний, — буркнул Гвоздев.

— Для того и работаем…

Эдуард Дорофеев СТОЛКНОВЕНИЕ Повесть

1.

МАЛЬЧИШКА прискакал в Кромск поздно вечером.

В милиции в этот час кроме дежурного находился только начальник, высокий, могучий мужчина с черной повязкой на левом глазу — памятью о боях с деникинцами. Пантелеев лишь несколько дней назад был назначен на эту должность, после того как в схватке с преступниками погиб бывший начальник милиции. До этого Василий Матвеевич командовал тут же уголовным розыском, службу милицейскую знал, однако в новую должность входил трудно, отчего и задерживался часто допоздна, дотошно вникая в незнакомые дотоле дела.

Пантелеев молча выслушал сбивчивый рассказ испуганного паренька, как бы между делом поинтересовался:

— Сапоги потерял, что ли?

И, не дожидаясь ответа, взялся за телефонную трубку.

Парнишка мельком глянул на свои босые ноги, хотел было что-то сказать, но не успел — заговорил Пантелеев:

— Дежурный, соедините меня с Кочергиным.

«Батьку-то в два счета хлопнуть могут… — думал он, разглядывая залатанные, слишком широкие для паренька штаны. — Ухватил, видать, что под руку подвернулось, и сюда. Молодчина хлопец, хоть и испугался, наверное…

— Кочергин? — услышав хриплый со сна голос начальника уголовного розыска, торопливо произнес Пантелеев. — Опять весточка о банде. Собирайте ребят. Надо сейчас же, в ночь по ней ударить. Она в десяти верстах… Хорошо. Давай…

Он положил трубку на рычаг и вытащил из кармана старой кожаной куртки кисет.

— Говоришь, человек десять в банде?

— Ага. Батя сказал, чтоб я пулей летел. Чуток, сказал, продержится, у него маузер есть…

— Немного, — задумчиво протянул Пантелеев и, покосившись на темное окно, прикинул, сколько понадобится Кочергину времени на сборы. — Ты садись, отдыхай, ноги-то замерзли?

— Не-е, — отозвался парнишка, осмелев, гордый, видать, тем, что хорошо справился с поручением отца, и что с ним, как с равным, разговаривает сам начальник уездной милиции. — Я сапоги дома оставил, чтоб до конюшни быстрее бежать. Да и не слыхать, когда босый-то…

— Верно, — усмехнулся Пантелеев, сворачивая аккуратно цигарку. — Не куришь?

— Не-е… Батька ругается.

«А ведь ухлопать могут батьку-то, — снова подумал Пантелеев. — Пока Кочергин ребят соберет, да пока доскачут…»

Неожиданно вспомнился сын Сашка — каким видел его Пантелеев в последний раз перед отъездом сюда, в Кромск. Худенький, наголо остриженный после тифа мальчишка, увертываясь от поцелуев, обиженно бубнил: «Лучше бы с собой взял, я не маленький». «А мамка с кем останется?» — спрашивал Пантелеев. «А ты нас с мамкой забери». «Погоди маленько, обживусь и заберу». «Скоро?» «Скоро», — пообещал он тогда…

Пантелеев вздохнул — «скоро» это затянулось уже на полгода и неизвестно, когда он перевезет семью в Кромск. Комнату он недавно получил, собрался было за сыном и женой, но появилась в уезде банда, и пришлось отложить эту поездку на неопределенный срок.

— Батька-то что — комбедом командует?

— Ага. С ним еще Гаврила Петушков и Архипов Егор Спиридоныч.

— У них-то оружие есть?

— Ага, винтовки.

«Бандитам тоже не резон задерживаться, — мысленно решил Пантелеев, — так что могут и отбиться комбедовцы…»

Распахнулась дверь. В кабинет решительно шагнул стройный молодой мужчина с копной вьющихся волос на голове.

— Все в сборе, Василий Матвеевич, — громко сказал он.

— Ты, Кочергин, захвати-ка с собой этого парнишку. Он оттуда прискакал. Отец его там комитетом бедноты командует, обещал немного продержаться.

— Ясно. — Кочергин понимающе глянул на хлопца.

— Давай-ка, паренек, собирайся, — сказал Пантелеев, с улыбкой заметив его радостно блеснувшие глаза. — Вместе с отрядом поедешь по кратчайшей дороге. Есть такая?

— Есть.

— Вот и укажешь. Да, как фамилия твоя?..

— Васильев я, — уже от двери отозвался парнишка, — Дмитрий Алексеевич!

Пантелеев обмакнул перо в чернильницу, вывел на клочке бумаги фамилию, имя, отчество паренька и направился к дежурному занести сообщение в книгу происшествий.

«Генералов царских побили, — думал он, — иностранцев всяких, а вот с бандитской мразью никак не справимся. Эскадрончик бы нам подбросили, один бы эскадрончик красных кавалеристов. Ох, и тряханули бы мы эту шушеру…»

В книге он старательно написал:

«…из села Троицкого прибыл Васильев Д. А., тамошний житель. Он сообщил, что на село напала банда в количестве десяти человек. Есть предположение, что это та банда, которая пыталась ограбить отделение банка в Кромске. В Троицкое выехал отряд милиции во главе с начальником уголовного розыска Кочергиным».

2.

УЖЕ под утро возвратился отряд из Троицкого. Возвратился ни с чем. Бандиты, видимо, кем-то предупрежденные, сумели до прибытия милиционеров ускакать в ночь, и никто из сельчан не мог точно сказать, в каком направлении.

А к вечеру в Кромск приехал сотрудник губернского уголовного розыска Новиков, сухой, сутулый и в очках. Он привез сведения, что неуловимая банда, действовавшая до сей поры в северных уездах губернии, перекочевала к Кромску. Узнав о подробностях последнего налета на Троицкое, он сказал Пантелееву:

— «Почерк» единый. Везде эти бандюги грабят попов и зажиточных мужиков, убивают коммунистов, а потом устраивают митинги, на которых кричат о свободе духа. Вот так…

А на следующий день Василию Матвеевичу сообщили о новом бандитском налете — на сей раз на село Плоское. Бандиты, как обычно, устроили митинг и объявили крестьянам, что борются за свободную Россию, без царя, богачей и большевиков. И, уезжая, подарили двум беднейшим мужикам по лошади.

Лошади эти, как и следовало ожидать, были угнаны из Троицкого, где комбедовцы хоть и отбились, но грабеж предотвратить не смогли. Естественно, лошадей надо было вернуть законным владельцам. Но мужики, облагодетельствованные бандитами, вступили с милиционерами в спор, вели себя дерзко и подчиниться отказались. Милиционер Кудрявцев, которого Пантелеев назначил старшим, приказал доставить в уезд лошадей и мужиков.

Пантелеев, узнав об этом, возмутился.

— С тобой, товарищ Кудрявцев, я еще побеседую потом, — сказал он милиционеру, еле сдерживая ярость в голосе. — А сейчас пригласи-ка привезенных тобой товарищей ко мне.

Он намеренно выделил это слово — «товарищи», дав понять Кудрявцеву, что действий его не одобряет и арестованных им людей врагами не считает. Однако Петру все это, видимо, было непонятным.

— Я, как бывший боец Красной Армии, не могу допустить, товарищ начальник, чтоб святым и дорогим словом называли пособников наших врагов, — побледнев от решимости и негодования, произнес Кудрявцев. И Пантелеев понял, что беседу с ним на более позднее время переносить не следует.

— Эти люди, как я узнал, — тихо сказал Василий Матвеевич, намеренно пропустив слова Кудрявцева мимо ушей, — являются беднейшими в своем селе. И плохо, что красный милиционер Кудрявцев об этом не знал, а бандиты знали. И когда дарили лошадей, они не объясняли, что лошади ворованные, но хорошо понимали, что рано или поздно коней вернут хозяевам. И окажется, что в глазах и мыслях этих людей, то есть беднейших крестьян, бандиты будут благодетелями, а представители власти — притеснителями. Возможно, беднейшие крестьяне не стали бы так думать, если бы красный милиционер Кудрявцев объяснил им хитрую и коварную затею бандитов. А так какой крестьянин, не получив умного разъяснения, промолчит, когда со двора поведут лошадей, видя такое пренебрежение к его жизни и положению? И самое главное, товарищ Кудрявцев, что в вашем лице эти люди видели представителя власти. Народной, их, между прочим, власти. Теперь вы поняли, в чем корень происшедшей неразберихи?

Петр опустил голову.

— Вы, товарищ Кудрявцев, повторяю, являетесь красным милиционером. И наше с вами дело не только ловить бандитов и прочих уголовников, но и стоять на защите прав каждого советского гражданина. А вы допустили большую ошибку, серьезный проступок — арестовали людей, ловко одураченных бандитами. Считаю, что из всего этого происшедшего вывод один — в милиции вам не место.

— Василий Матвеевич, — взмолился Петр, — я клянусь, я оправдаю… Они же действительно ругались!.. Вы ведь знаете, мне на другой работе жизни не будет, я только здесь полезный, потому что дело это люблю. И докажу, поверьте, Василий Матвеевич!

Ничто не изменилось в выражении сурового и неподвижного лица Пантелеева.

— Учитывая возраст и безраздельно проявленную вами преданность рабоче-крестьянской власти, — произнес он тем же ровным и твердым голосом, — я объявляю вам выговор и отстраняю на месяц от всякой оперативной работы. Будете ухаживать за лошадьми. А теперь пригласите ко мне товарищей.

3.

МУЖИКИ вошли в кабинет начальника робко, неслышно ступая, как показалось Василию Матвеевичу, на носках. Комкая в руках шапки, они низко поклонились и встали, потупившись, посредине комнаты.

— Вы садитесь, — пригласил Пантелеев, — вот стулья… Да не прикидывайтесь овечками. Ругались?

— Было, — отозвался один, поплечистее и, видно, посмелее, — дак обидно, гражданин начальник. Конь — оно ведь дело для нас, мужиков, обязательное, нам без него, известно, как без рук…

— Истинно, — тихо поддержал товарища другой крестьянин, небольшой, с реденькой бороденкой, похожий на пономаря. — А тут дарят, а следом забирают. Где правда?

— Кто дарил? — спросил Пантелеев.

— Люди, — неопределенно ответил плечистый. — Прискакали, покричали у церкви, и вот тебе, Тимофей, твой конь. Владей, говорят!

— И мне следом, — подхватил бородатый. — А тут приходят, забирают. И правды, выходит, нету?

— Есть правда, — сказал Пантелеев и даже ладонью слегка хлопнул по столу. — Правда эта такая, товарищи: лошадей этих бандиты угнали, отобрали у таких же мужиков, как вы. Мы теперь лошадей должны вернуть хозяевам. Это разве не правда?

— Это так, — кивнул плечистый.

— Ворованного нам не надо, — согласился и бородатый.

— Кабы сразу разъяснили, мы бы разве кричали…

— И мы вам, товарищи, — продолжал Пантелеев, — от лица рабоче-крестьянской милиции приносим извинения, что излишне потревожили…

— Мы разве в обиде? — сказал плечистый, оглядываясь на товарища. — Мы, товарищ начальник, прощенья просим, что ругались по неразуменью.

— Ну вот и ладно, — подытожил Пантелеев. — А что, из банды вы никого не знаете? Или слышали, может?..

— Говаривали люди, — неуверенно сказал плечистый, — будто какой-то Алешка Скоков из Борового у них за главного.

— А кто говорил?

— Дак ведь не помню… Говорил кто-то…

Мужики начали переглядываться и пожимать плечами.

— Не дело так, товарищи, — укоризненно сказал Пантелеев. — Правду ищете, а сами ее утаиваете.

— Дак Алешка-то не наш… Слыхали — и все.

— Из Борового он, из Борового, — поспешно сказал бородатый, — а боле не знаем.

— Как он хоть выглядит, этот Алешка? — спросил Пантелеев. — В этом-то помогите. И не бойтесь, вы у нас под защитой находитесь.

— Если бы знать…

— У попа серебряные блюда и крест забрали, — неожиданно засмеялся бородатый. — У попа — во как!

— Ну, счастливо вам, — поняв, что ничего больше от мужиков не добьется, попрощался Пантелеев. — Домой вас отвезут. Если в будущем что неясное появится — заходите, рад буду.

— Это уж как положено, — неопределенно отозвался плечистый, и мужики так же робко и бесшумно, как вошли, покинули кабинет.

«Значит, Лешка Скоков, — подумал Пантелеев. — И в Боровом, кстати, ни одного налета. Уж не там ли банда гнездится?»

4.

ПАНТЕЛЕЕВ и присланный ему в помощь Новиков вскоре смогли установить, что Алексей Скоков родом из Кромска. Отец его владел мельницами и мучными лабазами и был расстрелян в девятнадцатом году за саботаж и связь с контрреволюционерами. Где в то время находился Алексей — узнать не удалось.

Но мужики, упомянувшие Скокова, ненамного ошиблись, полагая, что он из Борового. В этом селе жил его дядя, брат отца, местный священник. Таким образом, предположение Пантелеева о том, что банда могла избрать Боровое местом своей базы, заслуживало скорейшей проверки. Вот почему туда под видом крестьянина был послан сотрудник милиции. Вернуться он должен был к вечеру.

Пантелеев прождал всю ночь. А когда за окнами посветлело и стали видны мокрые от росы крыши домов, Василий Матвеевич понял, что с разведчиком, видимо, приключилась беда.

Он стоял у окна, наблюдая, как милицейский конюх Демьяныч, худой, но еще полный сил старик с лицом праведника, старательно чистил жеребца, когда вошел дежурный. Вместе с ним был отец Сергий, местный священник.

Оказалось, что ночью совершен налет на церковь. Бандиты забрали все, что было ценного…

— Погодите, — перебил торопливо священника Пантелеев. — Рассказывайте толком и по порядку… В каком часу это было?

— Только, значитцо, часы пробили два, — вздрагивающим басом ответил отец Сергий.

— Почему сразу не сообщили?

— Связан и заброшен был на чердак, — поспешно разъяснил священник. — Матушкой развязан некоторое время назад и сразу поспешил к вам. Богохульство невиданное и неслыханное совершено!

— Кого-нибудь запомнили?

— Вытащен был из постели в сплошной тьме. Рясу позволили накинуть, но и только. Слышал, как один из злодеев сказал: пусть теперь чекисты, извините, побесятся.

Пантелеев мрачно взглянул на священника, так что отец Сергий даже перепугался.

— Передаю, как явственно слышал, и только для быстрого установления истины. — Потом смущенно извлек откуда-то конверт, помялся. — Покорно, значитцо, прошу извинить. Это вот вам… Злодеи оставили. Извольте принять…

Василий Матвеевич в нетерпении разорвал толстый конверт, на котором значилось: «В милицию», вытащил помятый листок. Небрежно, карандашом там было написано:

«Вашу ищейку на тот свет отправили, и с другими так же будет. Готовый к услугам Скоков».

Пантелеев скомкал листок, с трудом сдерживая охватившую его ярость, и злым шепотом произнес:

— Идите, батюшка, найдем ваши ценности.

Отец Сергий, пятясь и кланяясь, удалился.

«Издеваются, — думал Пантелеев, глядя на листок, — смеются над нашей неумелостью… Но откуда узнали про разведчика?»

Он бросил письмо на стол, полез в карман за кисетом, не решаясь поверить тому, что посланного в Боровое сотрудника кто-то выдал, что о его появлении бандитам заранее стало известно. Но никак не мог Пантелеев допустить этого даже в мыслях, потому что о задании, кроме него, знали только двое — Кочергин и Новиков.

5.

ЗАХВАТИВ написанное бандитами послание, Пантелеев пошел к секретарю уездного комитета партии Полушину. Дежурному он приказал прислать туда и Новикова, как только тот появится.

Полушин был на месте. В его кабинете стоял большой, крытый зеленым сукном стол, у стен несколько стульев, на хрупкой этажерке, притулившейся в углу, лежали книги и газеты. На стене висел вырезанный из газеты портрет Ленина.

Пантелеев положил перед секретарем листок, не ожидая приглашения сел на скрипнувший под ним стул и сказал:

— Плохой из меня начальник милиции, товарищ Полушин. Надо смотреть правде в глаза. А правда — вот…

И он указал на письмо.

Прочитав и отложив листок, Полушин вытащил носовой платок и долго вытирал лоб. Пантелеев ждал, смотрел в пол, и желваки перекатывались у него на скулах.

— Я считаю, — наконец тихо произнес Полушин, — что большевик, испугавшийся трудностей, большевиком быть не может. Не может! Тебе, Василий Матвеевич, это ясно?

— Разве я трудностей боюсь? — вспылил Пантелеев. — Я своего неумения и недогадливости боюсь. Скажи мне: Пантелеев, иди в Боровое и найди этого Скокова. Я пойду и найду. А вот понять, почему пропал хороший, верный нашему делу человек, не могу. Знаю, что случайности тут нет, а вот что тут есть — не знаю. Потому и говорю — плохой из меня начальник.

— Университетов не кончал?

— Точно…

— В окопах империалистической кончил ты один университет, Пантелеев! — резко поднялся со стула Полушин. — Когда Деникина бил — во втором учился. Партия все это учла и доверие тебе оказала. А ты тут в малограмотности расписываешься. Ты мне план подавай, как ты эту банду кончать думаешь, а на свои упаднические рассуждения наплюй, разотри и забудь. Доверие оправдывать надо, а партии виднее — годишься ты или нет быть начальником милиции.

Пантелеев встал, бледный от обиды и стыда. Только сейчас он осознал, что и вправду пришел к секретарю со шкурнической мыслью в голове — повинюсь-ка я, мол, заранее, а повинную голову, как говорится, и меч не сечет, а почему разведчик погиб — пусть другой доискивается.

— Ты меня понял? — спросил Полушин, натягивая сползший с плеча пиджак и пристально, оценивающе разглядывая Пантелеева. У Полушина были очень невеселые, все в красных прожилках глаза.

— Понял, — с трудом ответил Пантелеев. — Банду эту кончу в ближайший срок. Иль живым не буду.

— Опять не то, — поморщился секретарь, — ну зачем ты нужен партии мертвый? Садись, будем вести деловой разговор.

Вошел Новиков. Он уже знал о гибели сотрудника и был очень мрачен. Молча пожал руку секретарю и Пантелееву, сел и, уставившись на злое лицо начальника милиции, напряженным от сдерживаемой боли голосом произнес:

— Разведчик погиб по нашей вине. Утечка важных сведений несомненна. Мы виноваты в том, что не сумели обеспечить необходимую секретность задуманной операции.

Пантелеев вздрогнул. То, что сказал Новиков, не было для него неожиданностью, а лишь подтверждало появившуюся и у него догадку, которую, однако, он попытался забыть, как вздорную.

— Ты что, знаешь, кто виноват? — хрипло спросил он.

— Если б знал… — буркнул Новиков.

— В курсе задуманного, кроме нас с тобой, был лишь Кочергин, — сказал Пантелеев, — но это человек, о котором я со всей определенностью могу сказать, что он наш до последнего волоска.

— И все-таки Новиков прав, — нарушил молчание Полушин, — вполне возможно, что где-то возле вас окопался враг. Ты этим, Пантелеев, займись вплотную и немедленно. А теперь давайте вместе подумаем, как покончить с этой бандой. И во избежание, — он посмотрел на Пантелеева, — и во избежание этой самой утечки, о которой упомянул Новиков, о разговоре нашем никто знать не должен.

Через два часа Пантелеев и Новиков, обговорив с секретарем укома примерный план действий, поднялись, чтоб уходить. Секретарь пожал им руки.

— Ну, товарищи, ни пуха вам, ни пера. Действуйте.

6.

— ТЫ НЕ ГОРЯЧИСЬ, — говорил Новиков, поглядывая на мрачного Пантелеева, — ты трезво, без спешки и гнева подумай: если о нашей операции знали только трое, каким образом это могло стать известно бандитам?

Они шли по узкой и пыльной улице. В палисадниках у маленьких домиков копошились куры. По разбитой булыжной мостовой с грохотом проехал водовоз. Из мокрой бочки выплескивалась вода и застывала в пыли мутными шариками.

Пантелеев посмотрел вслед водовозу и буркнул:

— Опять парит — сил нет. И пить хочется. Сейчас бы кваску. — Помолчал и добавил: — Выходит, Степан Яковлевич, кто-то из нас троих?

— Выходит, Василий Матвеевич.

Пантелеев взглянул на него, но сдержался, промолчал.

Вдруг Новиков остановился.

— Слушай, а как ты разведчика-то отправлял?

Пантелеев озадаченно наморщил лоб.

— Как? Да на лошади, вроде пастух — корову ищет.

— Лошадь из милицейской конюшни?

— Откуда ж еще…

— Что ж думаешь — твоих лошадей не знают?

— Совсем дохлую выбрали…

В голосе Пантелеева прозвучала виноватая нотка. Он уже понял, что совершил ошибку, но еще не хотел признаваться в этом.

— Таких лошадей в уезде, знаешь, сколько…

— А в милиции одна.

— Так ты допускаешь?..

— Идем к тебе, — мягко сказал Новиков.

Они молча дошли до здания милиции. Дежурный, встретив Пантелеева, доложил, что наведывался священник и просил передать, что бандиты забрали у него еще два свиных окорока.

Василий Матвеевич яростно взглянул на ни в чем неповинного дежурного единственным своим глазом и стремительно прошел в кабинет.

Бросив фуражку на подоконник, он сел за стол и уставился на большую, из зеленого стекла, чернильницу с медной крышкой.

Он уже ясно осознавал, что, засылая в Боровое сотрудника таким непродуманным способом, он тем самым обрекал его на провал, что и случилось. И это доставляло Пантелееву боль. Он не пытался искать оправдания в собственном профессиональном неумении, хотя прекрасно знал, что сейчас, когда на службу в милицию приходили люди, преданные революции, но не имевшие представления об организации борьбы с преступностью, подобных ошибок, видимо, совершалось немало. И все-таки он должен, обязан был все предвидеть и предусмотреть. «Новиков сразу увидел просчет, а я только виноватых искал».

Пантелеев с грохотом отодвинул стул, поднялся, подошел к окну.

В кабинете стояла гнетущая тишина.

Новиков тем временем, взяв со стола исписанные листы твердой серой бумаги, читал их, усердно делая вид, что это ему очень интересно.

Василий Матвеевич обернулся и, не выдержав, крикнул:

— Что ты молчишь? Ругай хоть…

— Весной одного нашего товарища убили, — тихо сказал Новиков. — Умный был парень, гимназию окончил, по-французски говорил… Мы его в банду под видом кузнеца внедрили, а он молота в руках не держал…

— Как же…

— Вот так, Василий Матвеевич. Дорого достаются нам ошибки. Учимся их не делать, быстрее бы только научиться…

Пантелеев вернулся к столу.

— Да, с лошадью опростоволосились…

— Может, и неосторожно произнесенное слово… — раздумчиво сказал Новиков. — И одного слова достаточно, чтоб допустить провал.

— Да кто мог это слово сказать? Трое нас знало, трое, понимаешь?! Кочергин — парень свой…

— Допускаю. И все-таки… Ты к тем, кто у вас на конюшне служит, приглядись.

— Двое там, — недовольно буркнул Пантелеев. — К кому приглядываться? Кудрявцев на глазах моих, можно сказать, взрослым стал. Да еще старик… Не к кому там приглядываться…

— Не торопись, Василий Матвеевич…

— Ладно, Степан Яковлевич, после операции разберемся.

— Не исключено, что об операции тоже станет известно бандитам.

— Ну, это ты чересчур!

— Возможно, и чересчур, — согласился Новиков. — Однако ухо востро держать надо…

7.

ВСЕХ, кто должен был участвовать в операции, Пантелеев собрал у себя в кабинете.

Семь милиционеров, молодые и уже в годах, все недавние бойцы Красной Армии, стояли перед ним, одинаково внимательные и озабоченные, и он в душе порадовался тому, что ему повезло командовать этими замечательными людьми, добровольно избравшими трудную, далеко не безопасную работу.

«Да откуда среди них возьмется враг? — спросил он себя. — Каждого я видел в деле и в каждом уверен, как в себе».

И придя к такому мнению, Пантелеев почувствовал освобождение от терзавших его тяжелых дум, с каким-то облегчением заговорил:

— Товарищи! Мы по своей воле и желанию стали на защиту покоя и безопасности наших граждан. Задача у нас определенная и ясная — чтоб никакая нечисть не мешала людям пахать землю и работать на заводах и фабриках, строить новую жизнь. Всем вам известно, что в уезде действует банда. На ее счету грабежи и убийства сельских активистов, смертьнашего товарища. Перед нами, товарищи, поставлена задача — найти и без всякой пощады уничтожить эту банду. И мы это сделаем!

Был уже поздний вечер. За окнами сгустились сумерки.

— Выступаем сейчас, — помолчав, тихо добавил Пантелеев.

8.

КОЧЕРГИНА вместе с несколькими милиционерами Пантелеев оставлял в городе.

— Будешь тут за меня…

Начальник розыска угрюмо молчал.

— Так надо, — сказал Пантелеев, — понял? Нельзя тылы ослаблять.

Кочергин кивнул, но смотрел в сторону.

Василий Матвеевич рассердился.

— Что ты, ей-богу, как барышня, губы надул. Оставляю потому, что верю — порядок без меня здесь будет, понял?

— Я ничего, — нехотя произнес Кочергин, — я так… Обидно все-таки…

— Обидно, обидно… Ты все там обеспечил? — Еще раньше он приказал Кочергину, чтоб никого вечером в милицейском дворе не было.

— Чисто.

Пантелеев подошел к окну. Ночь была темная, беззвездная. И вдруг возле конюшни мелькнул огонек.

— Кто там? — быстро обернулся к Кочергину Василий Матвеевич.

— Демьяныч, видно, крутится. Воронок твой что-то занедужил, старик и решил заночевать.

— Решил… — проворчал Пантелеев. — Что, ему ночевать негде?

— Так за Воронком хочет приглядеть, подлечить…

Новиков все это время молчал. Но тут подал голос:

— Не его это дело — жеребцов лечить. Тут ветеринар нужен…

— Вот-вот, — согласился Пантелеев, — конечно, не дело. Завтра ветеринара вызови. Ну, пошли? — обратился он к Новикову.

Группа выходила из здания по одному. На улице расходились в разные стороны. Лошадей не брали — рассчитали, что за три часа до Борового и пешком успеют. Собраться должны были в заброшенных разработках за кирпичным заводом. Действовали скрытно, надеялись, что застанут бандитов врасплох. Конечно, если они действительно избрали своей базой Боровое.

…Двигались оврагами, а затем по просеке Хомутовского леса, отряд вышел к Боровому. Вел его один из местных жителей, молчаливый, однорукий мужик. Это он привез в Кромск известие, подтвердившее гибель разведчика. Но сказать точно, в селе ли бандиты, не мог. Не знал.

Церковь чернела на площади, как громадный холм с остроконечной верхушкой. Справа от нее стоял дом священника.

Бесшумно окружили дом. Он был немалый, в восемь окон, с многочисленными надворными постройками.

Единственный пулемет установили на паперти — отсюда хорошо просматривалась площадь, ворота поповского дома, подходы от реки.

К Пантелееву подвели испуганного церковного сторожа. Увидев одноглазое лицо с черной повязкой, старик в ужасе прошептал:

— Помилуй, господи…

— Ты, дед, коленками не стучи, — негромко посоветовал Василий Матвеевич, — никто тебе смертью не грозит, перед тобой не бандиты, а рабоче-крестьянская милиция. И она просит тебя помочь. Иди и вызови попа. Скажи, что в церковь кто-то залез или еще что, но чтоб поп вышел и не догадался ни о чем. Много в доме людей?

— Откуда мне знать, — пробормотал сторож, все еще со страхом поглядывая на Пантелеева, — меня в дом не пускают, я…

— Ладно, все понятно, иди.

Новиков молчал.

— Значит, так, — обратился к нему Пантелеев, — дверь отворяют, я вхожу, ты прикрываешь. Далее по обстановке.

— Не пойдет, — быстро возразил Степан Яковлевич, — по плану входим вместе…

— Обоим лезть на рожон — дурость, — пробурчал, не соглашаясь, Василий Матвеевич, — следом пойдешь…

Сторож взошел на крыльцо.

— Давай, дед, — грозным шепотом потребовал Пантелеев. Они с Новиковым прижались к забору и были не видны.

Старик постучал так робко, что этот стук походил на царапанье кошки.

— Ну! — прошипел Василий Матвеевич.

Сторож забарабанил по двери кулаком.

В окнах мелькнул свет. Кто-то шел со свечой — огонек метался в темных стеклах, будто сбиваемый ветром. Стукнула форточка.

— Кто там? — голос был тонкий и хриплый со сна, не поймешь, то ли мужской, то ли женский.

— В церкви ходит кто-то! — закричал сторож. — Чужой, видно!

— Сейчас выйду, — на этот раз голос был чистый, без хрипа и явно мужской.

Прошло несколько минут. За дверью послышались шаги, загремели запоры, и на крыльце появился высокий, бородатый мужчина в плаще и шляпе. В руке он держал фонарь со свечой.

Пантелеев быстро шагнул в коридор. Его сразу же поглотила тьма.

— Фонарь захвати! — услышал Новиков и, молча выхватив у бородатого фонарь, метнулся вслед за Пантелеевым.

В первой комнате они увидели сухонькую старушку, прижавшуюся к стене. В других — никого не было. Лишь в самой последней на широкой кровати сидела толстая взлохмаченная женщина и изумленно таращила глаза.

Проверили чердак — пусто. Вышли во двор, осмотрели конюшню, коровник, сеновал. У Пантелеева вспотела ладонь, сжимавшая рукоятку револьвера. Он сунул его в карман и чертыхнулся.

— В церковь надо заглянуть, — сказал Новиков.

Василий Матвеевич все еще обводил взглядом пустынный двор, посреди которого они стояли.

— Заглянем, — согласился он, — только чует мое сердце, что бесполезно. Твоя правда — кто-то предупредил банду. А тут она была, говорю тебе со всей определенностью. В конюшне одна лошадь, а яслей, видал, десять, и все овсом засыпаны. Зачем?

— Засаду надо оставить, — предложил Степан Яковлевич.

— Правильно, — оживился начальник. — Сейчас мы распределимся, кому куда, и ночку придется не поспать. А перед попом надо извиниться, — мол, ошибка вышла. Пускай так и думает…

На востоке занималась заря. Легкий ветерок прошелестел по соломенной крыше коровника.

— И собаки нет, — оглядываясь, сказал Пантелеев. — И собаку поп убрал, чтоб не мешала… Были они здесь, точно были…

9.

СКОКОВ, едва забрезжил рассвет, проснулся и осторожно вылез из шалаша. Огляделся.

Из кустов орешника, густо разросшегося вокруг поляны, высунулся Ковалев. На нем была папаха, низко надвинутая на глаза. Рассмотрев в предутренней мгле Скокова, он сообщил:

— Все тихо!

— Кузьма не появлялся? — спросил Алексей.

— Нет.

Кузьме Сидоренкову, бывшему жандарму, хитрому и ловкому мужику, Скоков приказал оставаться в селе. Кузьма обязан был удостовериться, что после обыска милиционеры уехали. В случае опасности он мог укрыться в неприметной для посторонних глаз пещерке в глиняном карьере на берегу реки.

То, что Кузьма еще не пришел, Алексея не беспокоило. Было еще очень рано, на просветлевшем небе появились лишь первые бледно-розовые отблески утренней зари.

— Иди отдыхай. Я покараулю, — сказал он Ковалеву.

Скоков прошел орешник, уселся на ствол заваленного дерева, поплотнее завернулся во френч, зябко поежился, завидуя спящей теперь в шалаше Маруське.

Прикрыл на мгновение глаза — и будто наяву увидел тонко очерченные брови и линии рта, изящный маленький нос, тонкий подбородок. Бывшая Мария Подольская, дочь жандармского полковника, волею обстоятельств превратилась теперь в Маруську, подругу и ближайшую подручную бывшего прапорщика Алексея Скокова.

10.

ДО УТРА просидели среди кустов сирени на маленьком кладбище за церковью Пантелеев и милиционер Лунин.

Зарождался день. Пастухи, волоча по мягкой дорожной пыли длинные кнуты, ушли вслед за стадом к прибрежному лугу. Из кузни донесся первый звонкий перестук молотков. Бородатый священник, гремя ключами, прошел к церкви. На огороде, что лепился рядом с кладбищем, появилась сухонькая старушка, нагнулась над грядками.

Пантелеев достал кисет и, усевшись поудобнее, начал было сворачивать цигарку, как вдруг увидел на огороде рядом со старушкой какого-то мужчину.

В сущности, здесь, в Боровом, где он бывал всего раза два-три, многие жители были ему неизвестны. Но этот сразу привлек его внимание. На мужчине был городского покроя пиджак, косоворотка и тонкие офицерские галифе, заправленные в хромовые сапоги. Слишком необычный наряд для селянина.

Незнакомец, поговорив со старушкой, внимательно огляделся и, не вынимая рук из карманов, направился к церкви. Пантелеев рассмотрел теперь его лицо — широкоскулый, вислые усы, толстый нос.

Василий Матвеевич толкнул дремавшего рядом Лунина. Тот открыл глаза, хотел что-то спросить.

— Тихо, — прошептал Пантелеев. — Видишь мужчину?.. Лазутчик. Трогать не будем, иначе всех спугнем. Чую, гостей встречать надо…

Решение не обнаруживать себя пришло к Пантелееву в последнюю минуту. Если этот человек из банды, подумал он, значит, послан на разведку. Удостоверится, что все в порядке, милиционеры ушли, — даст знать остальным, чтоб возвращались. Так что был резон не торопиться.

Они сидели и терпеливо ждали. Вдруг Лунин больно сжал локоть Пантелеева.

— Что? — вздрогнул Василий Матвеевич.

— Вон… На колокольне…

Пантелеев поднял взгляд на колокольню и увидел на ней того самого незнакомца, который почти не таясь внимательно разглядывал их, видных сверху как на ладони.

Поняв, что его заметили, мужчина мгновенно исчез.

— Следи в оба! — крикнул Пантелеев Лунину и прыжками помчался к церковным дверям.

Забежав внутрь церкви, он увидел священника, который в полумраке сидел у маленького оконца и читал книгу.

— Кто здесь был? — сдерживая себя, спросил Пантелеев. — Где он?

— Здесь? — спокойно переспросил священник. — Здесь никого не было.

— Так, — медленно произнес Василий Матвеевич.

Священник опустил книгу и посмотрел на него. Как показалось Пантелееву, с любопытством. И это еще больше обозлило начальника милиции.

— Где лестница на колокольню?

Священник показал на узкую открытую дверь.

— Ушел… — произнес Пантелеев сквозь зубы. — Ну, что ж, гражданин батюшка, придется пройти со мной для выяснения некоторых фактов… И прошу ключи от церкви.

Священник закрыл книгу и встал.

Пантелеев, освоившись в полумраке, разглядел еще одну дверь в стене.

— Многовато у вас тут дверей, — мрачно сказал он.

11.

НА СТОЯНКУ Кузьма Сидоренков пришел лишь к полудню. Скоков удивился — почему пешком! Кузьма тяжело опустился на траву, начал стаскивать сапоги.

— Приморился, ног не чую…

Скоков стоял возле него, ждал. Остальные толпились поодаль. Кузьма долго растирал босые ноги, потом сказал:

— До утра караулил… Двоих с колокольни видел. Они меня тоже… Я к реке и сюда. За лошадью нельзя было. Наверное, и на конюшне сидели. Часть, значит, ушла, так понимаю, для отвода глаз. Другие остались. Хорошо, что выждал.

Говорил он ровным, бесстрастным голосом, делая паузы после каждой фразы. Лицо его, маленькие черные глазки ничего не выражали.

— Коня-то надо было в карьер отвести, — недовольно сказал Скоков. — Отец Владимир как?

— А что отец? Отец на месте. Его дело сторона. Он — поп.

— Много милиционеров?

— Отец Владимир сказал — человек десять будет.

— Так. — Скоков задумался, затем решительно произнес, обернувшись к остальным: — Ковалев! Давай-ка собирайся к Кромск за советом. Расскажешь все и к ночи сюда. Чтоб только без задержек, ясно?

— Яснее некуда, — лениво отозвался Ковалев. — Только если хозяин задержит…

— Не задержит. Он-то ситуацию поймет лучше, чем ты. Давай поезжай быстрее.

12.

ОТЕЦ Владимир молчал. Лишь в самом начале допроса заявил:

— Я вне политики. Мое дело — нести людям слово божье. Мирской суетой не интересуюсь, какие люди ко мне в обитель заходят — о том их не спрашиваю. По-христиански помогаю всем, кто в помощи нуждается. А ваши действия в отношении меня считаю насилием.

После явно неудавшегося допроса Новиков сказал Пантелееву:

— От попа толку не добьемся. Придется его освободить — улик против него практически нет.

— А этот, что сидел на колокольне, — не улика?

— Ты можешь доказать, что туда он забрался с ведома попа? Да и кто его видел, кроме вас с Луниным?

Пантелеев поиграл желваками, промолчал.

— То-то, — вздохнул Новиков. — Надо искать другие ходы к банде. Давай-ка поговорим со сторожем.

Старик пришел в полушубке и с узелком.

— Готов я, — сказал он покорно, — только позвольте и батюшке шубу захватить, занеможет он в погребе-то.

Отец Владимир был заперт в церковном подвале, и сторож посчитал, видимо, что и его отправят туда же. Но узнав, что задерживать его не собираются, начал кланяться, благодарить. Вопрос Новикова о том, кто в эти дни останавливался в доме священника, старик пропустил мимо ушей, а может, сделал вид, что не расслышал.

— Тебе что, дед, переводить надо? — не выдержал Пантелеев. — У тебя русским языком спрашивают, что за люди у попа были?

— Это когда?

— Да хоть вчера, позавчера…

— Откуда ж мне знать, золотые вы мои. Мое дело ночное, а ночью-то кого разглядишь?.. Видал, что люди приезжают, видал — уезжают, а кто — ведать не ведаю…

— Скоков — фамилию такую слыхал? — спросил Новиков.

— Как не слыхать. Батюшка наш, отец Владимир, и есть Скоков.

— А племянник его?

— Что племянник?

— Бывал он здесь?

— Кто?

— Вот что, дед, — повысил голос Пантелеев, — ты кончай дурака валять, отвечай — Алексея Скокова, племянника местного священника, знаешь?

— Так ведь разные, говорю, приезжают. А кто — разве мне докладывают?

Василий Матвеевич посмотрел на Новикова. «Ну, что с ним делать?» — было написано на его лице.

Степан Яковлевич, успокаивая Пантелеева, тронул его за плечо.

— Пока можешь идти, — сказал он сторожу.

— Только смотри у меня, — сурово добавил Пантелеев.

— А чего смотреть, чего смотреть, — заспешил тот, — я со всей готовностью, только скажите…

Спиной он открыл калитку в церковной ограде и, с поспешностью захлопнув ее за собой, рысцой припустился к флигельку в глубине двора.

— Запуган дед, — глядя ему вслед, сказал Пантелеев. — Или и вправду ничего определенного не знает.

— С людьми надо поговорить, — предложил Новиков. — Не может того быть, что в селе никто ничего не знает, не видит.

…Люди говорили разное.

Наезжают в село конные, обычно ночью, но случалось и днем, только разве определишь — есть ли среди них Скоков. Его же в лицо знать надо… Конечно, когда днем приезжают, люди любопытничают — кто да что… Только от церковного сторожа разве чего добьешься, а к священнику как подступишься?

Наиболее интересные сведения сообщил пастух, глуховатый мужик с заячьей губой. Как-то на рассвете видел он молодого человека в офицерском френче и женщину с ним. Они стояли возле церкви, и когда он проходил мимо них, женщина отвернулась. Молодой человек что-то ему сказал, но пастух слов не разобрал. По описанию человек во френче походил на Алексея Скокова. Что касается женщины, то о ней пастух ничего особенного сказать не мог, разве что в руках у нее были цветы. Пантелеев с Новиковым сочли, что пришла она к Скокову на обыкновенное свидание.

Но если это так, что навряд ли Скоков стал приезжать на свидание издалека. Выходило — банда базировалась где-то рядом.

Отца Владимира выпустили из подвала, извинившись.

Затем демонстративно, в открытую, отряд покинул село, чтобы затем неслышно, оврагами, вернуться к заросшим кустарником задам кладбища.

13.

СТЕМНЕЛО. Отряд выдвинулся в засаду, на заранее обговоренные позиции.

Лунин с пулеметом засел на церковной колокольне; дверь за собой он закрыл, а большой тяжелый ключ положил в карман.

Прилетевший с полей ветерок заносил на колокольню запахи парного молока, сырой земли и сладковатого дыма — на селе была пора ужина.

Лунин курил, вспоминал домашних, прикидывал, где будет добывать сено для коровы. Внезапно он обратил внимание на огонек, мелькнувший в открытых воротах поповской конюшни. Затем услышал, как к церковным дверям подошли люди. Он затушил цигарку и прислушался к разговору. Слов не разобрал, но голосов было несколько.

Загремел дверной засов. «Неужто дозорный внизу проморгал?» — подумал Лунин. Затем тихонько спустился по лестнице вниз, к дверной щели.

В церкви гулко раздавались чьи-то шаги. Потом кто-то остановился возле двери, за которой стоял милиционер.

— Сумки прямо к лошадям! — услышал он тихий мужской голос. — И побыстрее!.. Где отец Владимир?

Стараясь не шуметь, Лунин побежал вверх, лег за пулемет.

От молодого, рогатого месяца толку было мало, но Лунин все-таки различил тропинку, скамейку у ворот, а поглядев направо, увидел тускло поблескивающую речку, ракиты, возле которых стояли невесть откуда взявшиеся лошади под седлами. Лунин точно знал, что еще несколько минут назад их тут не было.

Надо было предупредить Пантелеева, но сделать это можно только выстрелом. А стрелять, значит, открыть свою позицию… Лунин решил ждать.

Не знал, он что дозорные уже сообщили Пантелееву о появлении бандитов, и милиционеры теперь окружали церковь.

Все помыслы Лунина сейчас были заняты одним — не упустить бандитов. И когда они наконец появились, он, немного выждав, дал длинную очередь по площади. Услышал крики, топот бегущих и следующую очередь направил в сторону ракит.

Взвизгнули, ударившись о колокол, пули. Лунин понял, что стреляют по нему. И не от реки, а от дома. Но ответить не мог, продолжая очередь за очередью посылать туда, где были лошади!

Между двумя очередями он услышал зычный голос Пантелеева:

— Лунин! Прекращай огонь! И быстро вниз давай!

— Товарищ начальник, — отозвался Лунин, — на дворе у батюшки пошарьте, кто-то стреляет оттуда!

— Сам батюшка и стрелял, — весело крикнул Пантелеев. — Раскрыл свою божью душу!

14.

ЭТОТ ВИЗИТ в Боровое дорого обошелся Скокову. На пяти лошадях ушли только четверо. Пятая лошадь несла две кожаные сумки, ради которых и сунулся он в эту ночь в село.

Скоков с самого начала неодобрительно отнесся к этой акции. Он не был убежден, что милиционеры ушли из села, а встречи с ними не желал. И не потому, что боялся. Он не хотел рисковать людьми, которые могли ему еще пригодиться в предстоящем долгом пути к границе. В тех, кто окружал его, Скоков не сомневался. Ограбления, убийства, совершенные вместе с ним, да и без него, — достаточная гарантия «верности». И будь его воля, он давно бы ушел из здешних мест, поближе к долгожданному покою и счастью. Удерживала его зависимость от Хозяина, человека, живущего в Кромске. Тот должен был переправить его через западную границу, а затем свести с нужными людьми. А Хозяин что-то ждал. И вдруг распорядился немедленно забрать из Борового сумки с награбленными ценностями.

Перед тем как появиться в селе, он послал на разведку Ковалева и Сидоренкова. В глиняном карьере дождался их возвращения и сравнительно успокоился лишь тогда, когда те рассказали, что милиционеры из Борового ушли и что отец Владимир ждет их.

Все шло хорошо. Они забрали сумки, переданные им отцом Владимиром, и уже направились к лошадям, когда произошла неожиданность — их обстреляли. Скоков первым, ведя в поводу лошадь, груженную сумками, скрылся в темноте. Лишь у опушки его догнали Маруська, Ковалев и Сидоренков.

— Накрыли, — зло сказал Кузьма. Затем кинул взгляд на сумки: — А ты, однако, очень резвый, Алексей, очень резвый.

— Остальные где? — спросил Скоков, будто не поняв намека.

— О них забудь, — усмехнулся Кузьма, — четверо нас теперь…

15.

ПАНТЕЛЕЕВ был доволен. Трое из банды были убиты, а один ранен в ногу.

Раненый, молодой совсем парень, рассказал все, что знал. Выяснилось, что в банде одиннадцать человек, трое из них несколько дней назад ушли в Кромск. Зачем и к кому — не знает.

— Предполагал я это, — сказал Новиков. — Предполагал, что существует в Кромске недобитая контра, и у этой контры есть пути в милицию.

— Не верю, — горячо возразил Пантелеев.

— Но ведь кто-то сообщил бандитам про разведчика, — настаивал Новиков. — А о нашем выступлении, считаешь, не предупредили?

Пантелеев молчал. Нечего ему было возразить, потому что и сам он не раз возвращался в мыслях к предположению о том, что в милиции завелся скрытый враг. Однако никого из подчиненных не мог заподозрить в измене.

И Новиков, догадываясь о причине молчания Пантелеева, предложил:

— Оставим здесь трех милиционеров. Старшим, если не возражаешь, Лунина. Он справится. В случае чего местные активисты помогут. А нам нужно возвращаться в Кромск. Сдается мне отчего-то, что руководят бандой оттуда.

16.

СЕЙЧАС Скокова беспокоило лишь одно — уходить ли отсюда, с временной стоянки на поляне, к леснику, или в милиции о той базе уже знают. Но и здесь нельзя было оставаться.

Поразмыслив, он послал Ковалева проверить, что там у лесника, а с остальными ночью решил отправиться в Кромск — выяснить у Хозяина, что делать дальше.

С Ковалевым договорились встретиться завтрашним утром в овраге, рядом с глиняным карьером, где в пещере спрятали сумки с ценностями.

До ночи спали в густом орешнике, неподалеку от своей поляны, затем двинулись к Кромску.

Спешились на окраине. Кузьма остался с лошадьми у заброшенного кирпичного завода, а Алексей с Маруськой ушли в город.

К маленькому домику, окруженному садом, они добрели тихой улочкой. Несколько раз их облаяли собаки, но быстро угомонились, и к жилищу Хозяина они подходили в полной тишине.

Связь с Хозяином обычно держали через одну базарную торговку. А в исключительных, безотлагательных случаях в дом из всех членов банды имела право входить одна Маруська.

«Если к одинокому мужчине приходит женщина, — пояснял Хозяин, — это выглядит вполне естественно, поскольку мужчина может иметь любовницу. Но если к мужчине приходит мужчина, да еще ночью — это может вызвать кривотолки, особенно в наше беспокойное время. Так что ко мне может приходить только Машенька».

Скоков остановился перед деревом, и тут же Маруська бесшумно исчезла. Прождал ее Алексей минут десять. Наконец столь же неприметно, как и ушла, она вынырнула из темноты.

— В общем так, — зашептала Маруська. — Уходим из этих мест через двое суток. У него есть тут еще одно дело… Велел ждать в карьере, у тайника. В лес и к леснику не возвращаться.

— Слава богу, — обрадовался Скоков. — Теперь, надо полагать, двинем к границе.

17.

МИЛИЦИОНЕРЫ вернулись в город к полудню. Пантелеев сразу пошел во двор, к колодцу — хотелось смыть дорожную пыль, да и взбодриться. Все-таки сказывалась бессонная ночь.

Возле конюшни стояли двое — маленький бородатый человек в очках со шнурком, заброшенным за ухо, и Кудрявцев.

Завидев начальника, милиционер приложил руку у фуражке и бодро поздоровался.

Пантелеев пожал ему руку.

— О чем беседа? — спросил он, разглядывая бородатого.

— Ветеринар это, — пояснил Кудрявцев. — Воронка́ смотрели…

— Ну и как?

— В порядке ваша лошадь, — сказал бородатый. — Отменного, я вам скажу, здоровья. А недомоганье испытывала оттого, что застоялась.

— Понятно, — кивнул Василий Матвеевич. — Больше не застоится, не дадим.

Кудрявцев с ветеринаром ушли.

Пантелеев двинулся было к колодцу и снова остановился: «А что ж это Демьяныч-то тогда голову с конем морочил. Конюх, не разобраться не может, больна лошадь или нет…

Василий Матвеевич решил тут же пожурить конюха за промашку. Заглянув в ворота, негромко окликнул:

— Демьяныч!

Никто не отозвался. В стойлах забеспокоились кони.

Забыв о колодце, Пантелеев направился к себе. Проходя по коридору, крикнул дежурному, чтобы тот прислал к нему Кочергина.

Снова беспокойные мысли овладели Василием Матвеевичем. Вспомнились погибший разведчик, первоначальная неудача в Боровом, слова Новикова о том, что не мешало бы приглядеться к тем, кто служит у них на конюшне.

«Кудрявцев? — рассуждал он. — Какие могут быть против него подозрения? Парень открытый, честный. Горяч только, иногда перехлестывает, как недавно с мужиками, но не для собственной же выгоды. Нет, не может быть Кудрявцев двурушником. Демьяныч? Старик как старик. Какой из него злодей?…»

Вошел Кочергин, прервав мысли начальника, и сразу же заявил:

— Зачем, Пантелеев, меня на бумажный фронт спихиваешь? Дальше так не пойдет, мне боевое дело нужно, не бумажки…

— Если мы все за бандитами станем гоняться, другие дела некому будет делать, — недовольно отрезал Пантелеев и, отбросив задуманные им дипломатические ухищрения, прямо спросил: — Слушай, Кочергин, ты случаем никому не говорил, что мы разведчика в Боровое посылаем?

Кочергин даже побагровел от обиды:

— Я что — порядка не знаю?

— Да ты не обижайся. Теперь уж ясно, что заранее извещены были бандиты и про разведчика, и про нашу операцию…

— Кудрявцев, случаем, не мог? — осторожно спросил Кочергин.

— Он посвящен в наши планы не был.

— Лошадь-то для разведчика он готовил.

— Ну так что?..

— Мог и сболтнуть нечаянно.

— Кому?

— Откуда я знаю. Сам же говоришь, что про разведчика пронюхали. Я молчал, ты молчал…

— Но Кудрявцев же ничего не знал…

— Мог догадаться.

— Ты вот что! — взорвался Пантелеев. — Если есть какие факты, догадки, — выкладывай!

Кочергин обиженно нахмурился.

— Нету догадок.

Пантелеев подошел к окну.

День был пасмурный. На старом тополе во дворе, нахохлившись, сидели воробьи.

— Дождь будет, — раздумчиво произнес Василий Матвеевич. Ему и самому был неприятен этот разговор. — Ты, Николай, не обижайся. Чую, что-то есть, а что — понять не могу. Как все-таки они узнали про разведчика?

Он обернулся.

— Я ж говорю… — начал было Кочергин, но оборвал себя и махнул рукой.

— Ну?

— Да я все про Кудрявцева.

— Давай его сюда! — решительно сказал Пантелеев, усаживаясь за стол.

Кочергин появился первым, следом вошел Кудрявцев.

— Слушай, Петр, — начал Пантелеев, но внезапно, подчиняясь какой-то мелькнувшей догадке, спросил не о том, о чем хотел было, а совсем о другом: — Слушай, Петр, где конюх?

— А он как вчера ушел, будто бы за ветеринаром, так с тех пор и не появлялся.

— Что значит «будто бы»?

— Не был он у ветеринара. За фельдшером утром дежурный посылал. Очень мы боялись за Воронка. Вдруг что…

— Погоди. — Василий Матвеевич поднялся, прошел к окну, поглядел в сторону конюшни, опять вернулся к столу. — Это что ж выходит — пропал Демьяныч?

— Не знаю, — пожал плечами Кудрявцев.

Пантелеев вновь взволнованно прошелся от стола к окну и обратно. Резко обернулся к Кудрявцеву.

— Какие у тебя отношения с конюхом?

— То есть как отношения?

— Ну, о чем, к примеру, вы с ним разговариваете?

— О разном, товарищ начальник.

— А вчера, например…

— Вчера? — Кудрявцев опять пожал плечами, потом оживился. — Вспомнил. Как раз вчера он меня спросил — откуда, мол, очкастый у нас появился?

«Это он о Новикове», — подумал Пантелеев.

— А ты что?

— Я говорю — не знаю.

— Ну, а он?.. Да что я из тебя вытягиваю, сам рассказывай!

— А он ничего, переобулся и за ветеринаром ушел.

— Понятно, — протянул Пантелеев, хотя понятного пока для него было мало. — А откуда взялся у нас этот Демьяныч — надо бы разобраться. Займись-ка, Кочергин, этим…

18.

ПОСЛАННЫЙ Скоковым к леснику Ковалев, возвращаясь, решил завернуть в Боровое к отцу, уверенный, что милиционеры покинули село. До рассвета было еще далеко, ночь стояла темная, собиравшиеся с вечера тучи обложили небо, и он, не таясь, въехал прямо на главную улицу, чтоб сберечь время.

Он уже подъезжал к церкви, как вдруг услышал тихий, но внятный оклик:

— Стой!

Голос был незнакомый. Ковалев хлестнул нагайкой коня и помчался прочь, прижимаясь к шее лошади, замерев в ожидании выстрелов.

Выстрелили только раз. А потом он услышал конский топот. За ним шла погоня.

Ковалев не испугался и не растерялся. Он уже знал, как поступить. У церкви свернет к карьеру, миновав его, спустится в овраг, там коня бросит и кустами вернется обратно к карьеру — пусть ищут, в такой темноте-то…

Погоня приближалась. Ему что-то кричали, хлопнул выстрел, еще и еще…

«Подобьют, — впервые с тревогой подумал Ковалев, — сшибут нечаянно».

Но вот и старый сарай у карьера, направо — овраг. Ковалев направил лошадь к нему, но она вдруг поднялась на дыбы, тонко заржала и стала заваливаться на бок. Ковалев едва успел соскочить. Забывшись, он побежал не к оврагу, а к карьеру.

Догонявшие его всадники были уже рядом.

— Здесь он где-то, — услышал Ковалев и, не выдержав напряжения, побежал, уже не таясь.

Рядом засвистели пули. Он увидел уходящий вниз крутой откос и прыгнул в карьер. Сверху стреляли. Пуля вонзилась в глину возле головы. И Ковалев, отчаявшись, ответил. Но как только выстрелил, сразу понял, что теперь не уйдет.

И все-таки он пытался добраться до пещеры. Он полз к ней, соскальзывая с крутых склонов. Глина осыпалась, целые комья ее скатывались вниз, и наверху, конечно, хорошо определяли по этому шуму, где он находится.

Единственный раз мелькнула у Ковалева мысль, что нельзя ему ползти к пещере, что он может выдать ее местоположение. Но боязнь за себя, посвист пуль словно гнали его туда, где он надеялся найти спасение.

И уже когда он был у самой пещеры, вдруг кто-то громко, словно находился прямо у него за спиной, произнес:

— Руки вверх!

Он закричал, выражая в этом диком крике и ярость, и страх, и ненависть, перевернулся на спину и начал стрелять по склону карьера. Последнее, что услышал и увидел, был грохот грома и яростная молния, ослепившая его…

19.

ВСАДНИКОВ Лунин увидел, когда они появились на взгорке, метрах в пятистах от карьера.

Лунин, отличавшийся осторожностью, приказал милиционерам укрыться за деревьями.

Всадники проехали мимо. Никого из них Лунин не знал, а офицерская тужурка на том, кто ехал первым, окончательно убедила его: они снова встретились с бандитами. Он уже думал, как поступить, преследовать их самостоятельно или одного из милиционеров отправить с сообщением к Пантелееву, как вдруг всадники остановились у сарая, один из них увел лошадей в овраг, а потом все вместе они начали спускаться в карьер.

Это удивило Лунина — почему так притягательна для бандитов громадная глиняная яма? И тот, который два часа назад был убит в перестрелке с милиционерами, стремился именно сюда, и эти трое… Может, секрет в той пещерке, где до утра они спрятали труп? Пожалуй, стоит подождать, пока они вылезут из карьера, а гонца все-таки в Кромск направить. Но можно ведь и самим справиться с этой троицей, как-никак силы равные. Последний довод покончил со всеми колебаниями.

— Давай, ребята, мигом до сарая, — приказал Лунин. — Сейчас они приятеля обнаружат и наверняка наверх полезут. Тут не зевай.

От сарая милиционеры ползком добрались к глиняным кучам у склона, и Лунин осторожно выглянул.

Приехавшие все еще пробирались к пещерке, где лежал труп. Под дождем глина намокла, стала скользкой, один неожиданно упал, не удержался, покатился вниз и отчаянно закричал:

— Помогите же, черти!

Лунин удивился — голос был женский.

— Баба, что ли? — тихонько спросил он, оглядываясь на товарищей.

— Вроде, баба, — отозвался один из них.

— Чудеса, — покрутил головой Лунин. На его худом, обросшем за последние дни лице отразилось недоумение.

К упавшей устремился тот, что был в офицерском френче, но тоже упал и заскользил вниз. Третий лишь посмотрел ему вслед, продолжая двигаться к пещере. Те, что упали, теперь стояли на дне карьера, среди выкопанных ям, и о чем-то говорили, поглядывая на третьего. А тот уже подобрался к пещере и исчез в ней.

— Тебе жить не надоело? — зло закричал один из стоящих внизу тонким женским голосом.

— Баба, — убежденно произнес Лунин. — Вот дура, спуталась с кем…

— Кузьма! — окликнул обладатель френча. В голосе его звучала угроза.

Тот, кого звали Кузьмой, вылез из пещеры, некоторое время рассматривал своих спутников, а потом насмешливо и громко спросил:

— Испугались? Только Васька нас всех опередил!

— Врешь! — закричала женщина.

— Чего мне врать, — насмешничал Кузьма, — идите, поглядите… Нарушил он твой приказ, Алексей!

— Теперь понятно, — прошептал Лунин, — тот, что в тужурке — Скоков.

Милиционеры молча наблюдали, как Скоков с женщиной карабкаются к пещере.

— По мне, — прикинул вслух один из милиционеров, Емельянов, — так забирать их лучше, как на склон полезут. Руки у них заняты будут, держаться им надо, иначе упадут.

— Так и сделаем, — согласился Лунин.

— Не спеши, Алеша! — все еще посмеиваясь, закричал Кузьма. — Нам Ваську на том свете догонять придется!

— Что? — остановившись, зло спросил Скоков.

— Мертвый он…

— Так чего ты орешь! — возмутился Скоков и быстро осмотрел склоны. — Убит? Ножом?

— Пулей-дурой, — уже потише отозвался Кузьма.

— Уходить надо, — забеспокоился Скоков, — вернется сюда милиция, обязательно вернется… Это они Ваську убили…

Он опять осмотрел склоны.

— Марья, уходи к оврагу, мы с Кузьмой сзади. Быстро!

Заметив ее нерешительность, Скоков в нетерпении закричал:

— Черт с ними, с сумками! Уходи быстрее!

Женщина заскользила вниз.

Это озадачило Лунина — значит, из карьера есть другой выход в овраг? Так они вполне и уйти могут. И он скомандовал:

— На мушку берите — один бабу, второй — того, что у пещеры. Ну, а мне Скоков остается. Только без приказа не стрелять!

Дождь прекратился. Глина блестела в карьере, словно облитая постным маслом.

Женщина была в самом низу, среди ям, шла медленно, с трудом передвигая ноги, удаляясь к дальнему склону.

— Быстрее! — не выдержал Скоков.

— Заткнись, скотина, — донеслось снизу.

— Пора, — сказал Лунин и встал, прицелившись в Скокова. — Руки вверх!

Скоков резко повернулся к нему, женщина упала, а Кузьма стремительно исчез в пещере.

— Следи за ним, чтоб носа не высунул, — приказал Лунин Емельянову, — а вы, Скоков с дамочкой, полезайте сюда! Да револьверы бросьте, бросьте…

Лунин не договорил. Скоков, выхватив револьвер, мгновенно вскинул его, и тут же прозвучали два выстрела, сухой, револьверный, и гулкий, винтовочный. Лунин продолжал стоять, а Скоков медленно осел, потом упал на бок и покатился вниз.

— Вот так, — произнес бледный Лунин. — Поспешил Скоков, нервишки сдали.

Кузьма все еще сидел в пещере, женщина стояла неподвижно, глядя вверх, на милиционеров. Неподалеку от нее навсегда затих Скоков.

И никто не видел, как совсем низко вновь опустились к земле набухшие влагой тучи. Хлынувший дождь, такой сильный, что, казалось, сверху полились сплошные потоки воды, для всех оказался неожиданным. Но бандиты опомнились первыми и воспользовались этой благоприятной для них возможностью.

Женщина побежала к дальнему склону, прячась в ямах.

Емельянов, целясь в нее, спросил:

— Стрелять?

Лунин медлил. Приказать он не решился, как-никак перед ним была женщина. Но она уходила все дальше и дальше.

И Лунин обозлился.

— Что спрашиваешь? Сам не знаешь?

Гулкий выстрел прозвучал тотчас, но было уже поздно — женщина скрылась в одной из расщелин.

Пока милиционеры мешкали, Кузьма выскочил из пещеры и, скользя и падая, ринулся вниз по склону и исчез в той же расщелине.

— Ах, ты! — растерянно крикнул Лунин. — Ушли, никак. А ну, коней выводи, преследовать будем!

— Кони ноги поломают в овраге, — осторожно заметил Емельянов.

— Ноги! — заорал Лунин. Присущая выдержка на этот раз ему изменила. — А сколько эти гады голов могут продырявить? Ты об этом подумал? Преследовать будем и — баста!

20.

ЛИЧНОГО дела Демьяныча не нашли. Был старик внесен в списки личного состава на должность вольнонаемного конюха по своему личному заявлению и согласно рекомендации бывшего военкома, года два назад уехавшего из уезда куда-то на юг.

— Ты понимаешь, — сказал Кочергин Пантелееву, — с канцелярией у нас пока неважнецкое положение. И на некоторых других сотрудников дела еще не успели завести…

— Порядка нет, — осуждающе произнес Пантелеев, и осуждение это относилось и к нему самому, и к Кочергину, и к другим, бывшим и нынешним работникам, и Кочергин понял это и потупился. — А сейчас времени не теряй. Чтоб к вечеру знал, откуда и что этот Демьяныч.

Новиков молча сидел в углу, платком протирал стекла очков. А голос подал, когда Кочергин направился к двери.

— Подожди-ка… Думаю, что поздно обходными маневрами заниматься, зови, Кочергин, Демьяныча сюда. Сдается мне, что с этим дедом встречались мы прежде, — пояснил Новиков, хотя Пантелеев молчал и сосредоточенно, медленно сворачивал «козью ножку». — Кого-то он мне напоминает…

— Наверное, по приезде встречались, потом забыл, — буркнул Пантелеев. Ему не хотелось говорить, что Демьяныч исчез. — Вот и все знакомство. Где ты раньше мог его видеть? Он ведь тутошний.

— Тебе это точно известно?

— Все так говорят.

— Это не довод. Теперь ты сам хорошо понимаешь — можно ли обходиться без канцелярии?

— Ладно, порядок в этом направлении будет наведен. Вот только с бандой покончим.

Кочергин медленно, двинулся к двери.

— Где деда искать, товарищ начальник?

Пантелеев, избегая смотреть на Новикова, с силой ткнул цигарку в консервную банку, заменявшую пепельницу, и, сдерживаясь, негромким, но полным ярости голосом, произнес:

— Из-под земли достань мне этого деда, слышишь? Из-под земли…

— Есть, — четко отозвался Кочергин и добавил: — Там милиционер из Борового приехал.

— Давай его сюда, а сам за дедом…

Выслушав рассказ о том, что Лунин и Емельянов ушли в погоню за двумя бандитами и что Скоков убит, Пантелеев несколько повеселел. Основная задача — ликвидация Скокова и его ближайших сообщников — выполняется успешно. Одно лишь омрачало радостное настроение — в глубине души Пантелеев предполагал, что основной костяк банды оставался в Хомутовском лесу, а эта четверка ходила в Боровое на разведку. И если это так, то Лунин мог попасть в засаду.

— Боюсь, не увлекся ли Лунин? — осторожно сказал Пантелеев, искоса посмотрев на Новикова. — А подмогу посылать поздно… И все-таки трех ребят я туда отправлю. Пусть они захватят мужиков из Борового и прочешут лес.

— Пусть, — согласился и Новиков, надевая очки. — А деда найти надо. Он на многое откроет нам глаза.

— Я думаю, и с попом из Борового надо поговорить, — сказал Пантелеев: напоминание о Демьяныче было для него неприятным. — Это определенно интересно. Надо же все-таки выяснить, чего они возле карьера крутятся.

ДОЖДЬ продолжал идти, и Лунин, глядя на блестящие кусты, которыми зарос овраг, понимал, что искать тех двоих будет совсем не просто. Он еще не хотел признаться себе, что упустил бандитов, еще лихорадочно искал выхода, соображая, как поступить и куда направиться, но уже жалел о том, что отправил милиционера известить Пантелеева о случившемся. Втроем все-таки надежней. И думая об этом, Лунин, однако, твердо знал, что возврата уже нет, он обязательно должен найти бандитов. Пантелеев наверняка ждет от него только этого.

— В объезд поедем, — хмурясь, сказал он, — к Хомутовскому лесу. Они по оврагу, а мы в объезд. Сумеем перехватить. Поехали…

Он скакал впереди, винтовку держал в руке, как охотник. Емельянов ехал чуть позади, тревожно поглядывая по сторонам.

21.

МАРУСЬКА и Кузьма Сидоренков по узкой расщелине перебежали из карьера в овраг, отыскали коней и направились к лесу.

Дождь шумел в кустах. Казалось, что где-то неподалеку работает мельница и беспрерывно крутится водяное колесо. Кони скользили, всхрапывали, словно что-то чувствовали и чего-то боялись. Склоны оврага постепенно становились пологими, кусты исчезли, и вдали показалась темная стена леса.

Они остановились.

— В овраге надо переждать, — сказала Маруська. — Милиция в лес обязательно пожалует.

— К сумкам поближе? — усмехнулся Кузьма. — Или к Алешке?

— Ты не измывайся, — с ненавистью посмотрела на него Маруська. — Мертвый не ответит, а при живом ты бы рта не раскрыл. Алексея похоронить надо.

— А Ваську?

— И Ваську.

Маруська молча повернула коня и поехала назад.

— Потом похороним! — крикнул Кузьма. — Там же засада, влипнешь!

Она не ответила.

«Тайник откроет, — подумал Кузьма, — милицию наведет. Прощай тогда золотишко…

Он вытащил револьвер и спокойно прицелился. Кожаная куртка Маруськи чернела в серой пелене дождя.

Кузьма выстрелил. Маруськин конь ускорил бег, а сама она медленно сползла с лошади, упала в кусты.

«Отцарствовала, царствие тебе небесное, — покачал головой Сидоренков, — в серьгах бриллиантовых в лесу щеголяла, дура…

Вспомнив о серьгах, Кузьма забеспокоился. Решил вернуться и обыскать Маруську, но вдруг увидел всадников.

Он сразу понял, кто они, и хлестнул коня. Тот помчался к спасительному лесу, но всадники не отставали. Сидоренков начал стрелять через плечо, не целясь, просто стараясь заставить преследующих свернуть, отстать, замешкаться.

Выстрела он не услышал. Кто-то будто молотом ударил его в спину, и он перелетел через голову коня. Широко раскрытыми глазами Кузьма смотрел на стремительно падающее на него облако и испытывал такой страх, что не мог ни подняться, ни закричать. Вдруг вместо облака Кузьма увидел чье-то лицо, ему показалось, что это Скоков, и он обрадовался, сказал громко и отчетливо:

— Живой? А сумки-то…

И захрипел, задыхаясь в упавшем на него облаке…

ЛУНИН наклонился к умирающему бандиту, стараясь понять, про какие такие сумки он говорит. Но глаза у того уже сделались неподвижными.

Лунин выпрямился.

— Кончился. О сумках что-то говорил…

— Повезло нам, — сказал Емельянов с облегчением. — Хорошо, что в объезд поехали. А чего он бабу-то убил?

— Кто их разберет? — отозвался Лунин. — Бандиты они и есть бандиты…

22.

ОТЕЦ Владимир, священник из Борового, на допросе показал, что постоянные контакты имел с племянником АлексеемСкоковым, но считает, что истинный руководитель банды находится в Кромске. Кто он — это ему неизвестно. Почему он убежден в его существовании? Однажды Алексей ему проговорился, что очень зависит от человека, живущего в городе. Тот поручил ему оберегать тайник, оборудованный в глиняном карьере неподалеку от Борового, где, надо полагать, хранятся и сумки с награбленными ценностями.

— Об их планах ничего не знаете, не догадываетесь? — поинтересовался Пантелеев.

— Могу только догадываться, что собирались они покинуть эти места. И еще — будто бы что-то напоследок затевали здесь, в Кромске…

Пантелеев кивнул, выразительно глянул на Новикова.

…Допрос закончился поздно. Пантелеев и Новиков вышли на крыльцо. Дождь перестал, небо прояснилось, появилась луна. Было так тихо, будто в Кромске не осталось ни одной живой души, кроме них двоих.

— Думаю Лунина окладом премировать, — сказал Пантелеев. — Считаю, что достоин. Не возражаешь?

— Ты начальник, — уклонился от ответа Новиков, — тебе решать, привыкай. А вообще-то правильно.

— Слушай, Степан Яковлевич, — отвернувшись, буркнул Пантелеев, — перебирайся к нам. Мы тут с тобой порядок наведем настоящий, революционный. Да и женим тебя здесь заодно — хватит в бобылях ходить…

— Не мне решать, Василий Матвеевич, — улыбнулся Новиков. — Есть ведь и у меня начальство…

В тишине раздался телефонный звонок. Слышно было, как дежурный разговаривает с кем-то. Голос его становился все взволнованней.

По коридору разнеслись торопливые шаги, дежурный распахнул дверь на крыльцо.

— Василий Матвеевич, нападение на банк! Тимохин только что оттуда звонил. Шел мимо — видит, двери открыты, а за ними — зарезанный охранник… Сейф взломан…

— Поднимай оперативную группу, — не дослушал его Пантелеев. — А я туда…

Он вытащил из кобуры револьвер.

— Вот он, контра, проявился. Выходит, к банку подбирался. — И обернулся к Новикову. — Ты тут оставайся, а я побежал…

— Успеем ли? — усомнился Новиков. Последних слов Василия Матвеевича он, вроде бы, и не слышал. — Покороче дороги нет?

Пантелеев оглянулся, махнул рукой:

— Давай через больничный сад!

Они перебрались через каменную изгородь и побежали по заросшим аллеям старого сада. В глубине белой громадой поднимались стены высокого дома, а прямо перед ними за кустами сирени темнела бывшая сторожка. Возле нее в лунном свете хорошо был виден человек у дверей, возившийся с замком. Он настолько был занят делом, что даже не обернулся на шум шагов бегущих. А скорее всего, не слышал, потому что именно в этот момент по улице промчались всадники. Это милицейская группа спешила к банку.

— Ну-ка… — Пантелеев жестом остановил Новикова. — Поглядим.

Наконец неизвестный справился с замком. Дверь со скрипом открылась, и человек скрылся в сторожке.

— Не нравится мне этот полуночник, — сказал Пантелеев.

Они стояли за кустами, наблюдая за сторожкой. Домик казался нежилым. В темных окнах отражалась луна. У дверей виднелось смятое ведро. Сама дверь была сейчас полуоткрыта. Можно было подумать, что в этом обшарпанном домишке с полуразвалившейся трубой давно уже не бывали люди.

Однако не призрак же вошел сейчас туда. Но почему вошедший не зажигает огня? Что он делает в темноте?

Василий Матвеевич посмотрел на Новикова.

— Не нравится мне это, — повторил он. — Пойдем-ка, Степан Яковлевич, потихоньку, посмотрим, что к чему.

Но едва они вышли из-за кустов, хлопнул выстрел. Пуля пропела рядом. Пантелеев увлек Новикова вбок, за деревья.

Стреляли из револьвера. Пули сбивали листья, щелкали по стволам. Пантелеев и Новиков укрылись надежно, видно из сторожки их не было, но стрельба не прекращалась. Теперь оба они поняли, что человек, стрелявший по ним, имеет прямое отношение к событиям в банке.

— Ты его поотвлекай изредка выстрелами, а я за дом загляну. Нет ли там запасного выхода.

Пантелеев побежал, укрываясь за деревьями.

Стрельба вдруг прекратилась. Он прижался к стволу старого корявого тополя и замер, понимая, что надо выждать, сообразить, что собирается предпринимать противник. В такой ситуации выиграть может тот, у кого крепче нервы.

Было тихо.

Пантелеев медленно двинулся к сторожке. Внезапно прямо на него, словно подгоняемые кем-то, из-за домика выбежали две лошади. Он поспешно отскочил в сторону от пронесшихся мимо коней. И лишь в последний момент увидел на одном из них человека.

— Пантелеев! — услышал он голос Новикова. — Ты где?

Василий Матвеевич не отвечал. Он тщательно целился. Было трудно, потому что человек, припав к шее лошади, почти слился с нею. Одна мысль билась в голове — уйдет, уйдет…

Он выстрелил.

Лошадь тонко заржала, взметнулась на задние ноги, потом прыгнула вперед.

И человек свалился с нее, тяжело рухнул в траву.

— Что? Что? — нетерпеливо спрашивал появившийся Новиков. — В кого ты стрелял, в кого?

— Чуть не ушел, подлец, — устало произнес Василий Матвеевич. — Ну-ка, давай глянем…

Они подошли к лежащему, наклонились над ним.

— Конюх? — спросил Новиков. В голосе не было удивления. Спокойный был голос.

— Хитрый негодяй оказался, — угрюмо произнес Пантелеев, избегая смотреть на Новикова. — Про него говорил поп, определенно про него…

Новиков потянул из рук убитого лямки мешка, заглянул в него, вытащил пачку денег.

— Из банка, — вздохнул Пантелеев.

Новиков, присев на корточки, рассматривал лицо конюха.

— Узнал он меня, — сказал он, — потому и скрылся. Старые мы с ним знакомые. Никакой он не Демьяныч, Василий Матвеевич, а Ковыршин, жандарм. В пятнадцатом году меня допрашивал. Лощеный был, в пенсне. Перчатки надевал, когда бил, чтоб рук не замарать и не зашибить пальцы… Да-а… бандюгой стал…

Он выпрямился.

— Ну что, Пантелеев, все?

— Все, Степан Яковлевич, все!

Новиков, вглядевшись в суровое лицо начальника милиции, заметил ранее не виденные морщинки и ясно проступившую усталость. Нелегко достались Пантелееву эти несколько дней. «Да и мне не легче», — подумал Новиков.

Пантелеев спрятал револьвер, взглянул на заалевшее на востоке небо и неожиданно улыбнулся — улыбкой человека, завершившего трудное дело.

Герман Тыркалов ЯВКА С ПОВИННОЙ Рассказ

ЖУЛИКИ это хорошо уяснили, и участковый инспектор Иван Матвеевич Полухин, конечно же, тоже знал, что легче всего обворовать квартиру в новом доме, когда жильцы еще не успели заменить стандартные примитивные замки, установленные строителями. Чуть ли не все замки можно открыть одним ключом, а если иметь сноровку, то и обычный гвоздь для этого сгодится.

Ныне воровства поубавилось, но береженого, как говорится, и бог бережет. Полухин же, получив в новом большом доме однокомнатную квартиру, на радостях не подумал о надежном запоре. Столько забот навалилось — не до замка! Тем более что жена по случаю новоселья взяла отпуск и почти неотлучно занималась домашними делами. Ну, а Иван Матвеевич, известно, с утра до позднего вечера на службе. Куда денешься — участковый!

Вырвался, однако, Полухин как-то субботним днем, чтобы вместе с женой по магазинам походить — люстру поискать, шторы и еще что-то там купить для новой квартиры. Его Ксения Митрофановна — Ксюша, как неизменно с давних дней молодости называл ее муж, — не решалась без его совета приобретать дорогие вещи.

Пообедали на скорую руку и пошли.

Возвратились домой. Иван Матвеевич задержался на минутку у почтового ящика, чтобы захватить газеты, а жена поднялась прямехонько к себе на третий этаж. Поставив посреди лестничной площадки нагруженную покупками хозяйственную сумку, она подошла к двери, вставила в замочную скважину ключ, однако повернуть его не смогла: замок оказался незапертым. «Что за напасть такая?» — заволновалась Ксения Митрофановна. И в это время дверь вдруг распахнулась, и из квартиры шагнул белокурый парень.

— О, господи! — только и успела воскликнуть Ксения Митрофановна.

Непрошеный гость оттолкнул женщину. Споткнувшись о стоящую позади нее хозяйственную сумку, Ксения Митрофановна упала навзничь и, ударившись затылком о цементный пол, потеряла сознание.

В тот момент Иван Матвеевич достиг уже последнего марша лестницы перед своей площадкой. Услышав тревожный возглас жены и почуяв неладное, он ринулся наверх по лестнице.

Между тем белокурый, увидев на своем пути капитана милиции, от неожиданности остолбенел, прижавшись спиной к дверному косяку. Не обращая на него внимания, Полухин бросился к жене и, приподнимая ладонью ее голову, ощутил теплую липкую влагу. «Кровь», — мелькнуло в сознании. Он растерянно глянул на парня и негромко приказал:

— Принеси с кухни водички.

Парень тотчас зашел в квартиру и через минуту вынес чашку с водой.

Иван Матвеевич тщетно старался напоить жену. Янтарными струйками влага стекала по бледному лицу Ксении Митрофановны. Наконец она глотнула.

— Смотри, пьет, — с облегчением сказал Полухин. — Принеси-ка йод: в ванной на полочке флакончик должен быть. И захвати полотенце!

Явно растерявшийся парень беспрекословно исполнил и эту просьбу. Вылив содержимое пузырька на полотенце, Иван Матвеевич осторожно подложил его под голову жены.

— Вот беда-то какая, — тяжело вздохнул Иван Матвеевич.

— Я не хотел, честное слово… — сказал парень.

— А ну-ка давай осторожно перенесем ее в комнату. Помоги…

Вместе с парнем они уложили Ксению Митрофановну на диван. Снимая с жены туфли, Иван Матвеевич взглянул на своего гостя. Тут он как бы очнулся от поглотившего все его существо переживания, осознал реальность случившегося. Иван Матвеевич будто впервые увидел перед собой курчавого белокурого парня и только сейчас отчетливо понял причину его появления.

— Что ж ты натворил? — негромко сказал он. — Разве ж так можно?..

Видно, за живое задели непрошеного гостя эти слова, полные душевной боли и горького упрека. Смятение отразилось на его лице.

— Я не хотел… Честное слово… — не выдохе произнес парень. Неподдельная горечь звучала в его словах. Ушатом воды она выплеснулась на только что вспыхнувший в Иване Матвеевиче гнев к этому человеку. Полухин поостыл, испытывая к парню смутное неосознанное чувство жалости.

— Как звать-то тебя? — неожиданно спросил Иван Матвеевич.

— Лешка, — виновато ответил тот.

— Знаешь что… — Полухин на мгновение замешкался, — знаешь что, Лешка, в доме еще не успели установить ни одного телефона. Будь человеком, мотнись на остановку автобуса, там есть автомат. Позвони по «ноль-три», вызови «скорую помощь»… Как выйдешь из подъезда — направо два квартала… Быстренько только. Очень тебя прошу…

Ни слова не говоря, парень ушел. Но тут же вернулся: принес в комнату забытую на лестничной площадке хозяйственную сумку и в нерешительности остановился.

— Чего стоишь?! Давай скорей!

— А если я убегу? — глянув куда-то в сторону, спросил Лешка.

— Фу ты, ей-богу, — поморщился капитан, — совесть-то в тебе, надеюсь, осталась. Ты позвони, вызови «скорую», а там, как знаешь… От себя ведь все равно никуда не убежишь.

— Как это «от себя»?..

— Слушай, Лешка, не трать зря времени! А все остальное я тебе потом объясню…

Парень понимающе потряс головой и вышел из комнаты.

ЕСЛИ БЫ Полухин попытался разобраться в мыслях и чувствах, которыми был движим, отпуская Лешку, по существу, на все четыре стороны, он должен был бы признать, что нарушил «букву» Устава, упустил, зевнул преступника, «смалодушничал», как на вечернем разводе квалифицировал действия Полухина заместитель начальника отдела майор Злобин.

Поступки человека не всегда определяются холодной рассудительностью, сообразуются с установленными нормами, утвердившимися понятиями. Что поделаешь: человек есть человек! Так случилось и с Полухиным, когда он послал Лешку вызвать «скорую помощь». Тут, конечно, сказалась и растерянность, возникшая при неожиданном несчастье, и желание скорее помочь жене. Остальное не столь важно. Но было и другое. Иван Матвеевич доверился этому парню. Он нутром почуял переживания Лешки, уловил его смятение. Многолетний опыт отложился в Полухине уверенностью, что стыд перед самим собой, душевное переживание — самые строгие судьи для человека. Все другое чего-нибудь стоит лишь в том случае, если заденет его за душу, отзовется в ней добрым порывом.

ВЫЙДЯ из квартиры Полухиных на улицу, Лешка испытал сладостное облегчение: ему удалось безнаказанно уйти. Но в то же время он вдруг почувствовал, что ему стыдно. Это чувство нарастало, и Лешка даже не заметил, как, движимый им, бросился бежать по улице в поисках телефона-автомата.

Вероятно, услышь он угрозы и проклятья, которые заслужил и которыми был бы отомщен, и если бы за ним погнались, у него не возникло бы иных чувств, кроме удовлетворения от удачно окончившегося столкновения с работником милиции: хорошо, мол, все, что хорошо кончается. Обошлось и ладно!

Быть может, сформулированный великим Ньютоном закон физики о том, что всякое действие вызывает равное противодействие, относится и к области психологии. Только в одном случае это выражается в форме сопротивления, в другом — покаяния. Все зависит от того, как подойти к человеку.

Его тронуло и удивило, что милицейский капитан не набросился на него с руганью, а искал в нем участия. «Не было иного выхода? Но мог бы орать, звать на помощь людей… Чудно! — думал Лешка. — Почему он так поступил? Почему? — неотступно преследовал его вопрос. — Какая же я скотина! — казнил себя Лешка. Но, поразмыслив, нашел себе оправдание: — Почему же скотина? Я ведь выполню его просьбу!.. Где же этот проклятый телефон? Надо скорее позвонить! — И опять перед его мысленным взором возникла картина пережитого. — За что я так к людям? Скотина! — стукнул себя кулаком по бедру Лешка. — Нельзя так! Нельзя!» — говорил он себе.

Когда Лешка разыскал телефон-автомат, у будки стояло несколько человек. Не обращая на них внимания, он открыл дверь, бесцеремонно потеснил говорившего парня и нажал на предназначенный для трубки рычаг.

— Погоди, мне надо «скорую помощь» вызвать, — деловито сказал Лешка.

— Ты что, очумел? — возмутился парень.

— «Скорую помощь», понимаешь! — гаркнул ему в лицо Лешка и вывернул из его руки трубку.

Кто-то из ожидающих своей очереди распахнул дверь, и на Лешку обрушился поток брани, а раздосадованный парень больно ткнул Лешку прямо в нос. В иные времена Лешка непременно бы ввязался в драку, а сейчас только оттолкнул парня и заорал:

— «Скорую помощь» надо вызвать! Там, в угловом доме, сейчас на женщину напали, чуть не убили, а вы тут выступаете!

Люди примолкли. А Лешка, набрав номер, стал по телефону нескладно объяснять, что к чему и куда следует подъехать, то и дело повторяя: «Минуточку, я вам сейчас все растолкую… Минуточку, не кладите трубку…»

Когда умытый по́том Лешка вышел из телефонной будки, люди загомонили:

— Что случилось-то?

— Ножом, что ли?

— Вот гады! И откуда они только берутся?..

— Руки таким надо отсекать!

— Точно, — откликнулся Лешка и, не задерживаюсь, пошел опять к дому, чтобы встретить «скорую».

«Все обошлось, и ладно», — мысленно твердил он, но на душе было скверно. Сунув руку в карман, Лешка нащупал украденное в квартире старинное золотое с камушками колечко. Ему хотелось зашвырнуть его и таким образом окончательно разделаться со всей этой нескладной историей, но что-то удержало Лешку.

Он ходил взад и вперед у дома в ожидании врачей, и минуты ему казались часами. Хотел еще раз сбегать к телефону, но не решился отлучиться, так как номера квартиры он по телефону назвать не мог и обещал встретить врачей у дома. Тогда он подошел к группе занятых своими забавами ребятишек и попросил старшего из них — мальчишку лет десяти — сбегать на остановку автобуса и позвонить еще раз по «ноль-три». Тот без энтузиазма выслушал Лешку, в знак согласия молча кивнул головой и, не торопясь, пошел в нужном направлении. Но дойдя до торца дома, он обернулся и тут же юркнул за угол. «Вот стервец», — ругнулся Лешка. Он загорелся было желанием ринуться навстречу мальчишке с другой стороны дома и вознаградить его затрещиной, но в этот момент увидел приближающуюся машину «скорой помощи».

Лешка сопроводил двух женщин в белых халатах на нужный этаж, указал на двери и спустился вниз. Поболтав о том о сем с шофером «скорой помощи» и сделав вид, что торопится, он пошел прочь. Свернув за угол дома, Лешка, однако, остановился и, не выдавая своего присутствия, стал наблюдать за происходящим.

Через некоторое время из окна окликнули шофера. Тот, достав через задние дверцы автомобиля носилки, вошел с ними в подъезд. А еще минут через десять шофер и милицейский капитан вынесли на этих носилках женщину с перебинтованной головой.

Лешка круто повернулся и пошел куда глаза глядят. Он шагал, ничего не замечая вокруг, занятый своими мыслями. «Руки таким надо отсекать», — вспомнил он фразу, услышанную у телефонной будки.

— Пошли вы все… — вслух ругнулся Лешка.

ОТПРАВИВ жену в больницу, Полухин явился в отдел и доложил о случившемся заместителю начальника майору Злобину. Не хотелось, конечно, обо всем этом говорить, совестно как-то, но куда денешься. Не скажешь, а потом невзначай всплывет вся эта история — неприятностей не оберешься. Оно и так-то обернулось тяжко.

Его доклад вызвал явное неудовольствие. Понятно: тут и ротозейство налицо, и преступника упустил, да к тому же пострадала жена работника милиции. «Что же это за милиция?! Докатились до того, что бьют милицейских жен, обворовывают под носом у участкового его квартиру…» — напустился на Полухина майор.

А начальство, оно ведь такое — критиковать умеет. Раскрутило дело, как говорится, на всю катушку.

«Опозорил ты, Полухин, милицию, — говорил начальник отдела на вечерней планерке. — До чего ж дошла беспечность?! Ай, позор! Ай, какой позор! — стонало начальство. — Из-под носа упустил преступника! Надо было соседей поднять, понимаешь. Общественность привлечь и скрутить этого подонка!..»

Ничего не мог сказать в свое оправдание Иван Матвеевич.

КОГДА Лешка пошел прочь от дома Полухиных, ему захотелось преодолеть горькое чувство раскаяния: «Пошли вы все!..» Лешка смачно выругался, имея в виду и милицейского капитана, и его жену, и тех, кто возмущался у телефонной будки, да и вообще всех на свете. Однако это не помогло. Он чувствовал себя одиноким и никчемным. «Руки таким надо отсекать», — вспомнил опять Лешка. Он подумал о друзьях-приятелях, но никого из них ему не захотелось видеть. Он знал наперед: опять водка и те же пустые однообразные разговоры, что были вчера, позавчера… Он вспомнил о матери, но и она была для него чужим человеком. А отца Лешка вообще не знал. Мать разошлась с ним, когда Лешке не было и двух лет.

Сейчас он жил в общежитии строительного треста, где некоторое время работал шофером, но недавно его за пьянку лишили водительских прав, и теперь вот слонялся без дела. Идти слесарить не хотелось. Решил взяться за старое. А ведь когда-то любил Лешка мастерить. Интереснее занятия и не знал. Учился он в то время в профтехучилище. В дворовом сарае соорудил себе верстак, провел туда электричество. Мастерил самокаты, ходули, потом трудился над моделями самолетов.

Был у него друг Гена. Одногодок. В профтехучилище родители Гену не пустили, и он с горем пополам добивал десятилетку. Гена жил в соседнем многоэтажном доме, и были они с Лешкой неразлучными приятелями.

Зная о Лешкиной задумке соорудить токарный станок, чтобы вытачивать всякие там детали, Гена как-то сообщил, что у одного из его соседей в сарае стоит станок от старой швейной машины с ножным приводом. «Если попросить — не даст. Больно жадный, — сказал Гена, — давай украдем». В тот же вечер друзья попытались сорвать замок на сарае, но были застигнуты при этом хозяином, который поднял неимоверный гвалт. Во дворе собрались люди, прибежал Генкин отец, позвали Лешкину мать. Не выслушав никаких объяснений, она тут же отхлестала Лешку по лицу, схватила на шиворот и повела домой, приговаривая:

— Опозорил мать на всю улицу!

Лешка пытался объяснить ей, как все это произошло, стал рассказывать в свое оправдание о токарном станке, но мать еще больше взбеленилась, взяла топор и пошла ломать Лешкин верстак.

Горечь и обида захлестнули Лешку, и он убежал из дому к ребятам в общежитие.

Через два дня мать пришла в училище и вместе с заместителем директора разыскала его. Деваться было некуда — вернулся домой. Лешка хотел все как есть рассказать матери, успокоить ее, но та не особенно слушала. Хотя она сейчас и не кричала, но то и дело причитала: «Ох, загонишь ты меня в гроб!» От этого было не легче.

С этого дня Лешка в училище больше не появлялся; мать об этом долгое время и не догадывалась, а узнала от работников милиции, когда те пришли с обыском. Оказалось, что Лешку и еще каких-то его дружков обвиняют в воровстве копилок из автобусных билетных автоматов.

Мать устроила истерику и велела Лешке убираться с глаз долой.

Тогда Лешка и попал в колонию. Уж больно дерзко вел он себя на суде. На вопрос: «Почему не работаешь и не учишься?» — отвечал: «Это мое дело, так мне нравится!» Никто за него не вступился, и было ему тогда безразлично, что решит суд.

Когда вышел на волю, опять нескладно получилось. Работать сразу не пошел, решил осмотреться. Остановился у одного знакомого, связался с девицей, занимавшейся спекуляцией. Соблазнился легким заработком, стал ей помогать. Опять суд, опять колония. Там кое-кто встретился из тех, с кем прежде пришлось отбывать наказание. В такой компании раскаяния не в моде…

…Верно говорят: в чем млад похвалится, в том стар покается. Видно, пришло и Лешкино время.

Вернувшись поздно вечером в общежитие, Лешка, не раздеваясь, завалился в постель. Но сон не шел. Ворочаясь с боку на бок, он с тревогой думал о возможном появлении милиции. Его не страшили ни суд, ни наказание. Он смертельно боялся только того, что ему помешают увидеться с тем добрым человеком — капитаном милиции, которому он принес беду и который, тем не менее, доверился ему.

Встреча эта представлялась Лешке как единственное средство избавиться от душевных страданий. Казалось, он находился в сфере действия какого-то неведомого магнита, притягивающего его туда, где произошла эта мрачная история.

«Вдруг меня заберут — все пропало. Даже если после этого и удастся увидеть его, написать ему, он не поверит, подумает, что я вру, выкручиваюсь, как пойманный уж», — думал Лешка, с трепетом прислушиваясь к звукам, доносившимся с этажей общежития. Он то и дело поглядывал в окно — не проспать бы рассвет.

Рано утром Лешка вышел из общежития и вскоре стоял перед знакомой дверью. Нажал кнопку звонка и тотчас услышал шаги, будто там и не спали, а всю ночь только и дожидались его появления.

Дверь открыл хозяин квартиры. Он был в форменной рубашке с расстегнутым воротом. Спать, видно, не ложился. Капитан не сразу узнал Лешку, а узнав, удивился:

— А, это ты! Чего тебе?

Лешка деловито извлек из кармана украденное кольцо и, ни слова не говоря, сунул его хозяину квартиры:

— Увел вчера у вас колечко…

Капитан нервно кашлянул:

— А чего ж назад принес? — Он невесело усмехнулся. — Ну, вообще-то молодец, конечно. Да заходи, чего стоять-то у дверей.

Лешка шагнул в коридор:

— Стаканчик воды можно?

— Меня зовут Иван Матвеевич Полухин. На кухне попей, — капитан посторонился, пропуская гостя, не торопясь закрыл дверь и, шаркая домашними шлепанцами, прошел в комнату. Тут же, вытирая ладонью губы, появился Лешка.

— Садись, — кивнул в сторону дивана Полухин.

Лешка присел.

— Ну, как она?

Иван Матвеевич понял, что речь идет о его жене.

— Да ничего, поправится… Переживаешь… значит, — не то утвердительно, не то спрашивая, проговорил Полухин. — Совесть, она без зубов, но грызет… А?

Вздохнув, Полухин принес из кухни пепельницу и сигареты.

— Я не хотел, клянусь… — опустил Лешка голову.

— Переживаешь. — Иван Матвеевич в задумчивости расхаживал по комнате. — Ты ведь, в сущности, хороший парень, ей-богу, правда. — Он остановился, посмотрел на Лешку и добавил: — Но малость того… — Полухин выразительно постучал указательным пальцем по лбу.

— Это точно, — криво улыбнулся Лешка.

— Что собираешься делать-то?

— Не знаю. Пойду, наверно, в милицию. Решайте, как положено, по закону.

— В милицию… В милицию… — в раздумье повторил Иван Матвеевич. — Черт его знает… В милицию… Это ты, пожалуй, правильно рассуждаешь. Чтоб оно было все по закону, «как положено», и грех с души снять… Работаешь-то где?

Лешка цокнул языком и отрицательно помотал головой:

— Не работаю.

Они еще потолковали с полчаса и порешили, что в первую голову надо устроиться на работу.

— Так оно надежней, — раздумывая над чем-то, сказал Иван Матвеевич. — Сейчас на завод пойдем, а уж оттуда в милицию. Так оно надежней… — повторил он. — Не хотелось бы, понимаешь, тебя под суд упекать. Может, все обойдется. Давай присядем перед дорогой, на удачу.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Я тебе до зарплаты деньжонок займу — перебьешься! — засуетился Иван Матвеевич. Он открыл дверцу шифоньера, где, видно, лежали деньги, а Лешка ощутил в горле ком, и глаза его наполнились слезами. Он хотел что-то сказать Полухину, но почувствовал, что сейчас заплачет, и быстро вышел в ванную. Тут Лешка прямо из крана попил воды, ополоснул лицо, успокоился. Глянув в зеркало над умывальником, усмехнулся и пригладил ладонями непокорные белокурые волосы.

— Ну что, пошли? — услышал он негромкий голос Ивана Матвеевича.

— Пошли, — отозвался Лешка и совсем неожиданно для самого себя добавил: — Пошли, батя!

Герман Тыркалов ПОЖАР В СТЕПИ Рассказ

Я НЕ РАЗ убеждался, как важно быть человеку на своем месте, мастером своего дела…

Это случилось в степи. Мы мчались на порыжевшей от пыли «Волге» в далекое, затерянное село по каким-то, уж сейчас не помню, неотложным делам. Все вокруг тонуло в белесом от зноя мареве. Золотыми айсбергами плавали на скошенных полях скирды соломы. Несмотря на то что ноздри напрочь были забиты дорожной пылью, явственно ощущался терпкий аромат полыни, спелого зерна и половы. Пронзительно стрекотали невидимые кузнечики, и казалось, будто это поет сама земля, убаюкивая мир своим благоуханием и невозмутимым спокойствием.

Утомленный дальней дорогой, неизменный в поездках спутник многоопытный шофер Павел Лукич Тарасов легко держал в своих огромных руках баранку руля, ведя машину вопреки установленным правилам у левой обочины большака. Обычно в подобных случаях, когда добрый друг Лукич делал что-либо не так, как следует по правилам, я с напускной строгостью грозился посадить его на гауптвахту, что было не чем иным, как банальной шуткой. Лукич настолько привык к этим замечаниям, что последнее время в соответствующих ситуациях упреждал их сообщением о том, что по возвращении из командировки немедленно отправится на губу.

Так мы ехали, млея от жары, встряхивая себя пустопорожней болтовней, и, казалось, ничто не предвещало беды. Но беда была рядом.

Вдруг впереди, справа от дороги, мы увидели дым и какое-то столпотворение.

— Пожар, что ли? — вслух подумал я.

Не дожидаясь команды, Павел Лукич свернул с наезженной дороги, к буртам пшеницы, вокруг которых суетились люди. По мере приближения к ним мы увидели, что горят два огромных, напоминающих песчаные дюны бурта зерна, тонн этак под триста каждый. Сильный ветер способствовал усилению губительного огня и, что было самое страшное, гнал клочья горящей соломы по стерне в сторону бензохранилища, расположенного в сотне метров от пожара.

Ликвидацией пожара занималось по меньшей мере человек пять — десять. То и дело подъезжали автоцистерны с водой. Но — удивительное дело — вода не давала желаемого результата: мало того, что ее не хватало, к тому же она скатывалась по зерну и лишь на какое-то мгновение сбивала огонь. У подножия буртов люди увязали по щиколотку в грязи, а пожар не прекращался.

Руководил (если можно употребить в данном случае этот термин) тушением пожара упитанный крепыш лет сорока с основательно охрипшим баритоном. Как выяснилось позднее, это был председатель колхоза. Он явно находился во власти паники, его действия выдавали крайнюю растерянность. Председатель бесцельно месил грязь, бегая из конца в конец между буртами. Вот он выхватил у одного парня из рук лопату и какое-то время неистово сбрасывал с бурта горящее зерно, а потом, забыв возвратить ее хозяину, так и мотался повсюду с этой злополучной лопатой, нещадно ругаясь по поводу и без повода.

Вдруг он на какое-то время бросил лопату, схватился за шланг, стал кому-то помогать тянуть его по проходу между буртами, но поскользнулся и чуть было не упал, тут же опять схватил лопату и побежал к подъехавшей водовозке давать какие-то указания.

Уже позже, познакомившись с председателем, я имел возможность убедиться, что в принципе он не был паникером, хотя уравновешенность и степенность не являлись определяющими чертами его характера. Он был человеком несколько суетливым, эмоциональным. Это, впрочем, не мешало ему довольно успешно руководить крупным хозяйством. Но перед стихией растерялся.

Увидев все это, поспешил преградить путь огню к бензохранилищу, велев выплеснуть на стерню три или четыре цистерны воды и убрать вокруг бензобаков солому. А вот чем заняться дальше, как помочь беде, толком не знал и, чувствуя свое бессилие, испытывал прилив какой-то неосознанной злости.

— Пожарных вызвали? — спросил я у председателя.

— Так точно, — по-военному отрапортовал он.

— Давайте еще людей… Нужно мобилизовать все емкости для подвоза воды…

— Уже выехали с соседних сел, — выдохнул председатель. — А также все молоковозы, бензовозы мобилизованы…

Он стоял, глядя на меня испуганными глазами, которые красноречиво вопрошали: «А что еще предпринять?»

Больше мне нечего было сказать. А между тем стелющиеся под ветром едва заметные в лучах яркого солнца зловещие язычки пламени продолжали ползти по буртам, угрожая уничтожением огромных ценностей.

Виноватым выглядел и Павел Лукич. За многие годы работы он усвоил, что начальство людей поднимет, решит нужные вопросы.

Старый шофер любил вспоминать о том, как однажды, возвращаясь из командировки, мы случайно столкнулись с вооруженными грабителями и вышли из этой схватки победителями.

Дело было поздним зимним вечером. Проезжая по безлюдной проселочной дороге, невдалеке от животноводческой фермы услышали два выстрела. Остановив машину и оставив в ней Павла Лукича, я пошел к ферме по заснеженному полю. Ночь была лунной, и вокруг все довольно хорошо просматривалось. У двери тамбура, пристроенного к ферме, заметил двух парней, к которым присоединился и третий, вышедший из помещения. По мере моего приближения (я был в форме) один из них бросился бежать к стоявшей поблизости полуторке. Тут что-то неладное. На манер того, как можно было бы выхватить из кармана пистолет (если бы он был у меня), извлек связку ключей и гаркнул что было мочи:

— Стой, стрелять буду!

Бежавший остановился, не поворачиваясь, присел от страха на корточки и обхватил руками голову. Тут я увидел в руках у тех, которые остались стоять у тамбура, ружье и обрез… Продолжая уверенно шагать, крикнул в сторону своей «Волги»:

— Оружие к бою!

Хотя у Павла Лукича, как и у меня, не было тогда при себе никакого оружия.

— Бросай свои цацки, а то перестреляем вас, как куропаток! — приказал растерявшимся парням. Видимо, на них подействовала разыгранная мной инсценировка, уверенность и железо в голосе, потому что ружье и обрез они тут же бросили к своим ногам.

Это было уже совсем неплохо. Снова рявкнул во всю силу своих легких, стараясь тем самым подавить возможные проявления сопротивления со стороны незнакомцев:

— Лицом к стене!

Властный окрик возымел действие, и парни тут же повернулись ко мне спиной. При этом сначала один из них, а потом другой подняли вверх руки. Не мешкая, я завладел одноствольным ружьем и двуствольным обрезом. Тут же проверил, как они заряжены. Далее было уже легче. Двое из задержанных оказались опасными преступниками из соседней области. Вооружившись обрезом, они подговорили знакомого шофера, который сумел взять из гаража полуторку, толком не зная о замышляемом. Преступники напали на ферму. Дежурный скотник, у которого было ружье, сделал предупредительный выстрел. Тогда один из незваных гостей пальнул по работнику фермы и ранил его. Завладев ружьем, они закрыли истекающего кровью человека в подсобном помещении, намереваясь приступить к забою свиней, и вот тогда то и заметили, что из остановившейся «Волги» в сторону фермы направился какой-то человек. Различив форменное обмундирование, шофер бросился было наутек, но сдрейфил от предупредительного окрика и остановился. Потом, как уже известно, были обезоружены и его повелители.

Насмерть перепуганный шофер оказался неплохим парнем, и мы отправили с ним в больницу раненого колхозника, двум другим надежно связали руки, после чего отвезли преступников в милицию.

Этот давнишний случай остался в памяти Павла Лукича, и тот иногда рассказывал о смелости начальника.

И вот теперь этот самый начальник вроде как бы опростоволосился.

Вскоре на пожаре еще прибавилось народу, и почти беспрерывно к буртам зерна подкатывали автомашины с водой, но огонь сбить не удавалось. Точнее говоря, на политых участках пламя исчезало, но через некоторое время на том же месте вновь появлялся дымок, а затем и огонь. И вот тогда-то прибыла пожарная машина: одна-единственная и с боевым расчетом в количестве трех (!) человек. Когда командир расчета, молодой худощавый лейтенант, как положено по уставу, доложил мне о прибытии и спросил разрешения приступить к тушению пожара, я сквозь зубы процедил:

— Что ж вы тут втроем сделаете?

— Как? — не понял меня лейтенант. И весело ответил: — Щас все потушим!

— Ну-ну, — глянул я исподлобья на прыткого пожарного.

— Бросьте вы с ведрами толочь зерно! — Это, не дожидаясь указаний своего командира, сказал колхозникам прибывший на пожарной машине сержант. — А ну все слезайте с буртов!.. Да потихоньку, потихоньку! Не губите добро!

— Ты што?! — бросился к сержанту председатель колхоза.

— Слушай сюда! — крикнул ему лейтенант. — Слушай сюда, — уже более спокойно повторил он, когда колхозное начальство с недоумением уставилось на лейтенанта. — Убери всех до одного с буртов. Отбери мне двадцать человек с лопатами, построй их здесь! — лейтенант указал пальцем на то место, где следовало построить людей. — А остальные пусть идут домой, понятно? И зазря грязь не разводите: три машины с водой оставь, остальные тоже пусть убираются отсюда, — неторопливо потребовал лейтенант.

Его уверенный, спокойный тон, будто речь шла о самых обыденных делах, сразу как-то охладил толпу.

Построив два десятка людей, лейтенант, не спеша, стал их инструктировать:

— Осторожненько с боков залезьте на бурты и там, где горит или дымится, сгребайте лопатой до самого низу. Понятно? Ни боже мой не наступайте туда, где дымится, чтоб не утопить огонь вовнутрь. Понятно?

— Давай, друг, скорей, — торопил его председатель колхоза.

— Даю, — невозмутимо откликнулся лейтенант и продолжал свой инструктаж: — Кому что непонятно, подымите руки…

Всем все было понятно, и лейтенант велел сержанту развести по буртам людей; сам же он направился к пожарной машине, извлек из-под сиденья резиновые сапоги, присел на ступеньку, переобулся, надев их вместо хромовых, и пошел к горящему зерну. Потом он ходил вдоль буртов, давая какие-то указания, делая замечания, подсказывая что-то орудующим лопатами людям. Максимум через полчаса бурты были аккуратно очищены от горевшего зерна. Вглубь огонь пробраться еще не успел, и потери были незначительные. Тлевшее зерно залили водой, и пожара как ни бывало.

— Ну молодец! Ну артист! — восхищался председатель колхоза.

Пока люди счищали с себя пыль и грязь, забрасывали в кузов грузовика лопаты и ведра, сворачивали шланги, лейтенант переобулся опять в хромовые сапоги и самым что ни на есть обыденным тоном, каким Павел Лукич просит меня подписать путевой лист, козырнув, обратился ко мне:

— Товарищ полковник, разрешите ехать?

— Спасибо, лейтенант! — пожал я ему руку.

В ответ он кивнул, спасибо, мол, и вам, тут же забрался в кабину пожарной машины, в которой уже сидел его боевой расчет, и умчался…

БИОГРАФИЯ МУЖЕСТВА

Весной Ибрагим-бек, «наместник великого эмира бухарского», в последний раз перешел границу Советского государства. Словно предчувствуя час близкой расплаты, басмачи всюду сеяли смерть. Казалось, сама земля стонала от их бесчинств. Против бандитов был брошен отряд пограничников и добровольцев — дехкан. Командовал ими девятнадцатилетний Мамеджан Исафаров, совсем недавно направленный ЦК комсомола Таджикистана на борьбу с басмачеством.

Несмотря на молодость, Мамеджан пользовался среди бойцов непререкаемым авторитетом. И по праву. Удаль и бесстрашие юного командира внушали ужас басмаческим бандам. Личный счет поверженных головорезов мог удовлетворить и более зрелого воина, но Исафаров и не помышлял о передышке.

Весть о появлении Ибрагим-бека наполнила душу Мамеджана решимостью встретиться с курбаши лицом к лицу. В нагрудном кармане комсомольца, потерявшего несколько лет назад родителей при нападении бандитов на родное село, лежала фотография человека с редкой бородкой и тусклыми, чуть прищуренными глазами. Вот его-то и искал везде Мамеджан. Хитер и изворотлив был «наместник эмира». Он устраивал в кишлаках сборища, обещая доверчивым вечный рай за участие в диверсиях и грабежах. Молва о нем катилась из селения в селение, а захватить Ибрагим-бека никак не удавалось.

Однажды в Локайской долине отряд напал на след. Враг был совсем рядом. Завязалась перестрелка. Исафаров в бинокль увидал, что пуля ранила курбаши в правую руку. Еще намного… Но резвый иноходец вынес бандита из-под обстрела.

Кольцо вокруг главаря басмачай там на менее медленно сужалось. Теснимый со всех сторон преследователями, он предпринял отчаянную попытку удрать в Афганистан. Июньским утром к Мамеджану пришли колхозники из кишлака Бульбулои. Они сообщили о том, что курбаши со свитой засел на правом берегу раки Кафирниган. Здесь он и был схвачен.

Так закончился бесславный поход басмачей на Советский Таджикистан. За подвиги Мамеджан Исафаров получил высокую награду — орден Трудового Красного Знамени Таджикской ССР. А впереди была еще целая жизнь, полная новых испытаний и побед…

Родионов С. Воложанин Ю. Отпуск - Чёртов мост

БЫЛ пасмурный майский полдень, когда милиционеры Г. Щукин и В. Артемов вышли на улицу. Они были в гражданской одежде.

В районе участились квартирные кражи, поэтому начальник отделения, назвав приметы подозреваемого, поставил задачу перед всем личным составом: патрулируя, замечать все…

Щукин и Артемов вышли на проспект. Не сговариваясь, свернули во двор многоквартирного дома.

- Валя, видишь вон того типа в плаще. - сказал Геннадий напарнику

- Вижу, - ответил Валентин.

- Приметы вроде сходятся: Документы бы у него проверить, - размышлял Щукин. - Да вот только как! Ведь мы не в форме. Давай я к нему подойду и предъявлю удостоверение, а ты, как только поймешь, что он медлит, тянет время, сразу иди за постовым, он на проспекте дежурит.

Так и порешили.

Когда Геннадий и Валентин поравнялись с незнакомцем, Щукин остановился.

- Извините, - сказал он, - милиция. Прошу предъявить документы.

- А по какому поводу вы у меня документы спрашиваете! Что привязались! - зло ответил незнакомец. - Чего надо! У меня свое дело, у вас свое. Я что - нарушил? Пьяный я?

Поняв, в чем дело, Валентин тут же ушел, как и договаривались, а Щукин остался один на один с явно взвинченным незнакомцем.

- Я предъявлю, я тебе предъявлю, - угрожающе произнес неизвестный.- Вот мои документы.

И он мгновенно выпростал из- под плаща руку. Геннадий не заметил резкого движения. И грудь пронзила невыносимая, мутящая сознание боль…

Раненый милиционер вцепился в рукав преступника, навалился на него, вооруженного, тот споткнулся, и они оба упали. Превозмогая боль, Геннадий схватил нож, вырвал его. Тут подоспели двое прохожих…

За смелость, проявленную при задержании опасного преступника, старший сержант 84-го отделения милиции г. Москвы Геннадий Иванович Щукин награжден орденом Красной Звезды.

ПО ЗАКОНАМ МУЖЕСТВА

Станислав Родионов

ОТПУСК

ПОВЕСТЬ

НАЧАЛЬНИК отделения уголовного розыска повертел в руках финку с деревянным черенком, искусно вырезанным из просушенного можжевельника:

- Устал, что ли?

- Устал,- согласился Петельников решительно, чтобы не осталось никаких сомнений.

- А вид у тебя свеженький.

- У меня душа устала.

- Ах, душа…

- Она отдохнет. Обязательно.

- Сколько без отпуска? - полюбопытствовал начальник, хотя знал это не хуже подчиненного.

- Почти год. Но какой!

- А работать кто будет? - спросил майор.

Оперуполномоченный не ответил - он этого не знал. Этого никто не знает. Но разговор, видимо, переходил на иной уровень, коли была упомянута работа.

На столе лежала злосчастная финка, от которой Петельников никак не мог отвести взгляда. Она походила на блестящую хищную рыбу.

- Значит, дело о нападении на гражданина Совкова раскрыто?- спросил начальник.

- Раскрыто.

- Угон мотоцикла у гражданина Колчицкого?

- Он сам его потерял в лесу, будучи в состоянии…

Тогда начальник протянул руку и положил перед собой нож, сделав вид, что тот попался ему случайно.

- Ну, а владелец этого холодного оружия?

Петельников пошевелился в кресле, как поежился, вдруг почувствовав, что у него слишком длинные ногидля современной мебели,- владелец этого холодного оружия гулял на свободе, а гулять ему было никак нельзя.

- Пока им Леденцов займется…

- И куда собираешься?

- Махну на юг

Начальник поморщился: морщиться ему было просто, потому что усики двигались как живые.

- Юг… Какая банальщина.

- Погреться…

- Там сорок пять градусов в тени!

- А я в море.

- Там вот такие здоровенные медузы.

- А я выползу на бережок.

- Там женщины в купальниках.

- А я уйду гулять по городу.

- Ладно, - сказал начальник и негромко спросил, разглаживая ладонями белые, вялые щеки:

- Вадим, а моя душа не устала?

- Конечно, устала, - вздохнул подчиненный, готовый отдать половину своего отпуска.

- Возьми маску и ласты. Крем от загара возьми… Или лучше этого не бери, а возьми побольше денег…

Вадим прилетел ночью, а в восемь утра уже спустился под скалы на узкую полоску прибрежной гальки. Народу тут было поменьше. Он высмотрел свободный прямоугольник южной территории и пузатым портфелем застолбил место рядом с двумя девушками. Сначала он еще прикрывал от солнца спину рубашкой, но потом свободно разметался на гальке. Петельников знал, что сгорит. Но он был на юге, у моря.

Наконец он огляделся… Увидел жадных потребителей, каким сделался и сам. Все жглись на солнце так, словно оно больше не взойдет; сидели в море, будто завтра оно высохнет.

Он бросил взгляд на соседок и понял, что тоже замечен. Девушки поглядывали на него, но вскользь, куда-то мимо, якобы в море. Первая, полненькая, в синем купальнике, с распущенными черными волосами, вторая, как бы наоборот, худенькая, стройненькая, в бледно-зеленом купальнике. Похожа на медузу. Медузочка. Впрочем, слишком жарко…

После часа дня от солнца пришлось все-таки спасаться. Он намочил сорочку и натянул ее на розовеющую спину, а голову обмотал влажным полотенцем. Его сразу охватила приятная истома. От негромкого ли клекота моря, перегрелся ли, но Петельников начал дремать той дремой, сквозь которую все слышишь. Недалеко брызгались мальчишки, вскрикивали картежники, бессвязно бормотал транзистор, постукивала и шипела под волнами галька, гудела за скалами машина… Он заснул окончательно.

Проснулся Вадим от подземных толчков, ритмичных, словно под толщами пород стучал великанский метроном. Он поднял голову с портфеля и понял, что так стучит его сердце, отдаваясь болью в висках. Врачи правы: на солнце спать нельзя.

Петельников поднялся и сбросил рубашку. Плыл он брассом, инстинктивно вздрагивая, когда касался медуз.

На берег он вышел минут через сорок.

Девушки тоже вышли. В руке у Черненькой была бутылка. Видимо, охлаждали в море. Он усмехнулся: прав был начальник - в море медузы, а на берегу женщины.

- Нам никак не открыть, - произнес женский голосок якобы в пространство.

Прав был начальник.

- Разрешите помочь, - галантно сказал Петельников и подошел, хрустя галькой.

Вблизи соседки оказались еще симпатичнее. Особенно Медузочка. У нее были огромные и удивленные глаза, которыми она смотрела на мир, не моргая.

Петельников взял посуду. Она была пустой - сквозь темное стекло лишь белела какая-то бумажка.

- Понятно. Море, волна, запечатанная емкость… Вам записку достать?

- Конечно, - хитровато подтвердила Черненькая.

- А вдруг там написано: «Кто прочел, тот осел»?

Горлышко оказалось плотно закупоренным зеленоватой глиной. Петельников вышиб ее ладонью в дно. И прутиком извлек клочок бумаги.

Медузочка взяла его, прочла, неопределенно хлопнула ресницами и отдала подруге. Та хихикнула:

- Мы вас не понимаем…

- Меня? - удивился Петельников.

Он взял бумажку - кусок тетрадного листа, с неровным отрывом, грязный, мятый, мокрый… Написано карандашом, буквы тусклые и какие-то ползущие друг на друга. «Кто найдет бутылку. Помогите мне ради Христа. Со мной все могут сделать. Я заточен в доме на обрыве. Помогите…

- Ну и что? - спросил Вадим.

- Мы тоже так подумали, - скромно улыбнулась Черненькая.

- Отдыхающие развлекаются, - разъяснил он.

- А разве не вы?

Петельников чуть опешил - они полагали, что таким образом он хотел с ними познакомиться.

- Девушки, у меня куча способов законтачить с прекрасным полом, но только не такой средневековый.

- Например? - поинтересовалась Черненькая.

- Например, спросить, нет ли у вас крема от ожогов?

- Есть. - Медузочка протянула тюбик.

- Спасибо. Верну завтра на этом же месте. А теперь, если хотите, чтобы я остался жив, гоните меня с пляжа…

Отпускник поселился на Виноградной улице в белом крохотном строении, видимо, бывшем сарайчике, который стоял в саду за хозяйским домом. Перед дверью росла старая яблоня с громадными крепкими плодами: яблоко на прилавке - это просто яблоко, а яблоко на дереве - это чудо. В окно упиралась яблоневая ветка и ждала, когда распахнут его, чтобы просунуть в комнату широкие, аккуратно вырезанные листья. За домиком лежала большая деревянная бочка. В ней, как Диоген, жил каштановый песик Букет, ненавидевший всех курортников. Вадим с ним поладил, как только угостил его добрым куском молочной колбасы.

- Чай пить будете? - спросила хозяйка.

Петельников ей понравился, потому что обещал не варить, не стирать и ничего не просить. Вот только чай.

- А то приехала одна, - сообщила хозяйка, - пропела «Солнышко», вещи побросала и бегом на пляж. А к вечеру ее в больницу увезли всю в пузырях да волдырях.

У хозяйки он сразу подметил интересную привычку связывать две мысли: одна вытекала из другой. Но когда Петельников увидел в электрическом самоваре свою красную физиономию, то сразу все понял. И отхлебнув из очередной, третьей, чашки, вдруг задал вопрос, тоже вроде бы ниоткуда не вытекающий:

- Где тут у вас дом над обрывом?

- А ты слаб, что ли? - живо отозвалась хозяйка, тоже отхлебывая из очередной, пятой, чашки.

- Бывает, - на всякий случай признался он, не очень ее понимая.

- Люди-то зовут его по-разному. Бормотушник, Пивнуха, Забегаловка…

Петельников улыбнулся - все правильно: посидел мужик в заведении, выпил пива, чиркнул записку, запечатал ее в бутылку и бросил в море. На то и Бормотушник.

- Спасибо.

Он встал и направился было к себе в беленький сарайчик.

- И еще над обрывом стоит домишко. Вода берег-то все цело-вала-целовала, да и подкопалась. Хозяева страховку получили и привет, укатили в неизвестном направлении.

- Где этот дом? - спросил Петельников, приостанавливаясь.

- Километра два берегом к маяку. На глинах стоит…

- На зеленых?

- Ага.

Он прошел к себе и сел на кровать. Солнце уже опустилось за горы. В саду сразу потемнело. Запахло какими-то травами и землей, которую хозяйка поливала из шланга. Поскуливал Букет, натомившись за день в жаркой бочке. Затихли отдыхающие. На столике в изголовье почти неслышно пел транзистор.

Петельников сидел, уставившись в пол.

От розыскной, видно, привычки, в нагретом мозгу опять мелькнула мысль о бутылочной записке…

Допустим, ее писали в пивной, что стояла на выступе скалы. Вряд ли, пьяный загнул бы позабористей, да и глины у него под рукой нет. Допустим, писали отдыхающие. Но они бы расцветили записку пляжным колоритом, на хорошей бумаге, шариковой ручкой. Дети? Текст не детский. Шутка? Но шутят весело, да и пишут тогда поспокойнее, а тут буквы лезли, как волны. А язык? «Заточен, ради Христа… И, главное, тревога, неподдельная тревога в этих старомодных словах. Но ведь чепуха: кого и за что можно заточить в наше время?

На сон не было и намека. Лучше гулять по пляжу, чем сидеть в душной комнате. Петельников передернул плечами от неожиданного холодка и вышел в сад…

Он медленно пошел в сторону маяка. Чтобы не мешали камешки, двинулся вдоль берега, горками. Идти было хорошо. Духота пропала, словно осталась в поселке. Внизу слабо плескалось море, донося прохладу. Дорога была плотной, слитой из десятков тропинок в сухой, колючей траве. По краям чернели дубки. Изредка из-под ноги срывался к морю камень, и тогда Петельников останавливался и ждал, пока тот не затихнет под обрывом.

Видимо, минут через сорок - он не смотрел на часы - в дальней темноте берега зажелтело пятно. Петельников подошел ближе. Заброшенный дом…

Стены его светились не так, как в поселковых домах; может быть, потому, что За ними не было жизни. Окна заколочены досками. Шифера на крыше почти не осталось. Сад зарос низким плотным кустарником. От изгороди уцелели лишь бетонные столбики. И стояла особая тишина - даже цикады не стрекотали.

Вадиму стало весело. Но лучше по-дурацки стоять среди ночи у этой свалки, чем маяться с обожженной спиной на кровати. И уж надо его обойти, коли пришел…

Вдруг послышался звук, похожий на стон, который шел вроде бы не из дома, а откуда-то с сопок, из дубняка. Вадим замер. Тихо. Лишь море хлюпало под обрывом. Показалось… Ночью, у заброшенного дома, в безлюдье может почудиться все что угодно.

Он мягко шагнул к стене. Ему захотелось поскорее убраться. Петельников сделал второй шаг и мгновенно понял, что дальше ему не переступить из-за страха. Он резко обернулся…

Сквозь широкую щель в оконных досках на Петельникова смотрел большой глаз. Ниже виднелась плоская скула, мертвенно освещенная луной. После секундного оцепенения оперуполномоченный переступил через бревно, чтобы сорваться и бежать, не разбирая ни дороги, ни направления…

Но глаз пропал. И пропал тот страх, который испытал он, когда впервые на него шли с пистолетами, ножами, железками и кулаками. А тут мистика какая-то.

Петельников присел и описал рукой дугу по земле» как циркулем. Попался кусок, с полметра, стальной трубы. Он схватил ее и прыгнул к входу. Доски, поддетые трубой-ломиком, отлетели. Вадим ударил в дверь ногой и спрятался за.стену, опасаясь выстрела или булыжника. Тихо. Лишь проскрипели ржавые петли. Теперь нужно войти, а у него ни фонаря, ни спичек. Он на мгновение высунулся, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. По крайней мере, теперь знал, что у порога никто не стоит и что в доме можно видеть - лунный свет попадал через крупные щели в оконных досках. Он решился - лег за порог, как за бруствер. И стал вглядываться…

Комнат в доме не было, деревянные перегородки, видимо, разобрали на дрова. В доме ничего и никого. Он поднялся и бесшумно вошел. Никого и ничего - лишь грязная бумага, стружки да колючки сухой травы шуршали под ботинками. Петельников еще раз пересек дом и вышел на лунный свет.

- Перегрелся я, - сказал он громко, швырнул трубу в кусты и зашагал к поселку.

Он проспал до полудня. Хозяйка даже заглянула в окно - жив ли постоялец. Постоялец дышал и даже открыл глаза. Первая его мысль была о кошмарном сне, который привиделся от вчерашней жары, - луна, заброшенный дом, большой глаз… Но на стуле лежали джинсы, испачканные мелом.

В комнате нагнеталась духота. О загаре сегодня нечего и думать. Ему казалось, что он похож на того человека без кожи, рисунок которого он видел в медицинской книге - лишь красные мускулы. Загорать нельзя, но купаться можно.

Он встал, почистил зубы, побрился, взял полотенце и пошел к морю…

Петельников кивнул девушкам, которые лежали там же, словно и не уходили. Он разделся.

Море смыло жжение. Мускулы сразу ощутили сами себя, свою энергию и силу. Эта сила, видимо, передалась голове, которая вдруг заработала, как свежая…

Допустим, ночью почудилось от перегрева. Это у него-то? Да, он терял под ударами сознание, но лица нападавших запоминал. А если мистика? Он не верил в сны, в гадания, в приметы, в телекинез, в летающие тарелки… - вот только в интуицию. Значит, глаз был. Может быть, отпускник, не отыскавший комнаты в поселке. Почему же доски? И не спит по ночам? А если это автор записки, «заточенный», то почему же он не закричал?

В мозгу появилась мысль: пойти в милицию, к коллегам. Глупости. Что он им скажет? Ну, дадут ему в помощь, как не знающему местных условий, молоденького оперуполномоченного, у которого свои дбла, заявления, жалобы… А скорее всего нет там ни черта. Блажь напала, по службе соскучился.

Но все же нужно сходить туда засветло и тщательно осмотреть дом.

Петельников вышел из воды и опустился рядом с девушками.

- А вы солнышка не боитесь?

- А мы местные.

- Как местные?

- Работаем вон там…

Черненькая махнула головой, и крылья-волосы закачались над галькой, показывая направление. Наверху, на горе, белел санаторий.

- Но вы же весь день загораете!

- У нас вечерние смены.

Медузочка безмолвствовала.

- И как там кормят? - вдруг спросил Вадим, вспомнив, что еще ничего не ел.

Черненькая оживилась:

- Исключительно калорийно.

- Это значит как?

- Много витаминов, белков, вкусовые качества…

- Понятно. А что на первое, второе, третье?

- Меню очень разнообразно.

- А пельмени есть? - поинтересовался он своим любимым блюдом.

- В рационе номер три.

Медузочка так и молчала, что-то рассматривая в море, на самом его горизонте. Видимо, умница - только умные люди умеют так молчать.

- Вы нам даже не представились,- обидчиво сказала Черненькая, двигая к нему полиэтиленовый мешочек с вишнями.

- Спасибо. - Он взял вишенку, потом вторую, и сразу набил оскомину. - Разрешите, я буду вас звать Негритянкой, а вас - Ме-дузочкой?

- А мы вас Индейцем, - наконец-то подала голос Медузочка.

- Неплохо, - заметил Петельников.

- Краснокожим Индейцем.

- Пожалуйста, - согласился он.

- Вот и познакомились, - сказала Черненькая тусклым голосом - так, мол, не знакомятся.

Вадим увидел, как рядом с его полотенцем деловито располагается парень - отдыхающие прибывали, надеясь на послеобеденную прохладу. Вот этот парень ему и нужен. Невысок, худощав, но крепок. Спортивная стрижка, короткая. Малозагорелая кожа, красноватая, видимо, недавно приехал. Ему лет двадцать.

Общественность в глазах Петельникова значила много. Он частенько брал на задание дружинников или ребят из оперативного комсомольского отряда. Так почему не пригласить этого парня для осмотра заброшенного дома? Если, конечно, тот согласится. Если, конечно, тот мужчина. Узнать несложно…

- А не пополнить ли нашу компанию четвертым? - предложил он девушкам.

- Этим? - Черненькая кивнула на новенького.

- Как вы его назовете? - спросила Медузочка.

- Бледнолицый, - предложил Петельников, встал и направился к парню.

Но Бледнолицый нацепил маску с трубкой, подошел к берегу и сразу нырнул в мелководье, исчезнув в воде, словно уполз по дну. Хорошо, парень любит физкультуру.

Петельников сел на полотенце и обозрел его вещи. Одежда, сандалии, сумка, две книги… Интересно, какие? Он распластался и чуть прополз, рассматривая гальку, - ему и правда нравились серые отшлифованные поверхности, причудливо расписанные прожилками кварца и кальцита. У самой одежды Бледнолицего Вадим поднял невзрачный камешек и глянул на книги - «Искатель» и «Желтый пес» Сименона. Да этот парень жаждал приключений!..

Когда он вышел из воды, Петельников лениво спросил:

- Как температура в глубинах?

- Нормальная…

- Книги здесь достал или с собой привез?

- Здесь достанешь…

Они разговорились - отдыхающие знакомятся быстро.

Через двадцать минут Вадим уже знал, что Олег приехал из Сибири, работает в леспромхозе и хотел бы познакомиться с Медузочкой или Черненькой.

- Тут погода любовная, - засмеялся он, обнажая белые крепкие зубы, которыми хоть проволоку перекусывай.

- Детективы уважаешь? - спросил Петельников, показывая глазами на книги.

- А то.

- Сам бы хотел дельце распутать?

- Мало ли чего б я хотел… Директором стать, к примеру, а приходится древесину валить.

- Тогда слушай, - заговорил оперуполномоченный строгим и напряженным голосом.

Олег сидел вроде бы спокойно, но глаза под белесой челкой заблестели любопытством и слегка задергалась кожа на скулах. Он уже не смотрел на девушек да и моря не замечал.

- Даешь, - вздохнул Олег завистливо.

- Пойдем вместе?

- Сейчас? - он скрипнул галькой.

- Пусть жара спадет. К вечерку…

Они договорились встретиться у столовой под кипаоисом.

- Индеец! - крикнула Черненькая.

- Только окунусь, - тоже крикнул Петельников, е 1ял у своего нового приятеля маску и нырнул подальше, в глубину. И очутился в зеленом зале, в котором были развешены голубые причудливые светильники - медузы парили рядами. Видимо, их гнал поднявшийся ветер.

Плыл Вадим в охотку.

Петельников убедился, что на юге понятие «вечер - зыбкое. Он пришел в назначенный час и был удивлен невесть отк›да взявшейся темнотой. Олег опаздывал. Капитан купил на всякий случай коробку спичек, потоптался, походил, угостил бесконурую собаку беляшом и присел на камень.

«Общественник» опоздал на час. Он появился из-за угла столовой, беззвучно ступая по рыхлой пыли - она казалась жидкой. Глазе его от лунного света оранжевато поблескивали. А челка пожелтела.

- Чего опоздал? - сурово спросил Вадим, как спрашивал ча заданиях.

- Да решил пожрать.

Петельников втянул воздух - от кипариса вроде бы пахнуго ловатым алкоголем.

- Пил?

- Кружку сухонькой бормотухи. Семечки!

Нет, это не походило на розыскное мероприятие. Прогулка, вечерняя прогулка по берегу моря. Впрочем, его новый приятель мог бояться - поход с неизвестным человеком в неизвестное место, да еще в темноте.

Олег тряхнул кистями. Из одного рукава появился электрический фонарь, из другого - короткий стальной прут. Конечно, боялся.

- Идем, - сказал Петельников и шагнул в пыль.

Они пошли. Пока тянулись дома, еще перебрасывались словечками.

- Вечерами что обычно поделываешь? - спросил оперуполномоченный.

- Известно… Вино, кино и домино. А ты вообще-то кем вкалываешь?

- Автослесарем, - соврал он, чтобы избежать расспросов, да и правда работал когда-то в гараже.

За поселком говорить перестали, тут было безлюдье и тишина. Только пели свою вечную песню цикады, да изредка, когда они пересекали лощины, впадавшие в море, слышался шуршащий налег волн. И запах. Петельников не мог понять, чем это пахнет. Запах казался трогательно знакомым. Вдыхаемый, он ложился на душу, внося ка-кое-то неясное беспокойство. И когда они начали спускаться в овраг, черный, словно его налили тушью, Петельников распознал этот щемящий запах - сено, пахло его родной средней полосой и домом. Трава здесь от жары и безводья сохла на корню. Вадим даже хотел заговорить об этом с Олегом, но тот шагал рядом сосредоточенно.

Хватаясь руками за кожистые листья дубков, они поднялись из оврага, миновали две горушки и увидели белый дом, отливающий матовым блеском.

- Вот он, - вполголоса сказал сотрудник уголовного розыска.

Олег не ответил, лишь высунул из рукава стальной прут.

Они смотрели на заброшенные стены, и у Петельникова было такое ощущение, что он высадился где-нибудь на Марсе и должен сделать первый шаг к неземным существам.

- А если их много? - предположил Вадим.

- Раскидаем, - глухо буркнул Олег

Нет, трусом он не был.

Они начали осторожно подходить к двери, переступая пустые консервные банки и горы мусора. Олег шагал гибко, беззвучно. Вадимовы кеды тоже не шумели. Кусты здесь сцепились особенно дружно. Плечо Олега вспарывало их зеленую плоть, и они смыкались за Петель-никовым, как вода за пловцом. У двери капитан покосился на окно - меж редких досок зияла чернота. Он даже себе не признавался, что тот глаз казался ему - нет, не страшнее - противнее, чем компания хулиганов.

Дверь была закрыта. Олег пнул ее ногой, и она скрипуче уехала в темноту.

- Свети, - шепотом приказал Вадим.

Яркий луч полоснул сухую землю и ушел в дом, как проглоченный мраком. Они вошли.

В доме ничего не изменилось. Грязная бумага, стружки, клочки сена, пакеты из-под молока… В углу берлогой чернел пролитый вар. Пахло пересохшей бумагой и грязью. И тишина. Даже мыши не шуршат.

Нет, в доме что-то изменилось: у стены лежало бревно, темное от жары и времени.

- Его не было, - Вадим кивком показал на бревно.

- Туристы приволокли.

Впрочем, при лунном свете Петельников мог и не заметить. Олег шарил лучом по стенам и полу.

- Куда ж тут можно пропасть? - спросил он, засомневавшись в рассказе Петельникова о глазе и скуле.

- Черт его знает, - задумчиво отозвался Вадим, поднял с пола сухой комочек и растер: глина, зеленая глина. Та самая, которой была запечатана бутылка.

- А это что? - вдруг спросил его помощник и показал себе под ноги.

Линия-щель в досках пола оконтуровала четкий прямоугольник. Подпол, в доме подпол. Своим металлическим прутом Олег поддел крышку. Приоткрылась она легко. Петельников схватил ее, поставил на ребро и заглянул вниз, вслед брошенному туда фонарному лучу - там ничего и никого не было.

Фонарь вдруг погас. И в тот же миг стальной прут врезался сзади в шею капитана…

Он рухнул в подпол и потерял сознание…

Очнулся Петельников, видимо, от боли в затылке. Он ощупал себя и повертел головой - удар прута лег чуть ниже шеи и позвонков не повредил. Саднило лоб, на котором запеклось немного крови. Слегка подташнивало. Видимо, сознание он потерял, ударившись головой о стены подпола.

Тьма стояла такая, что ее хотелось разгрести руками и сделать в ней какой-нибудь серенький проход. Подвал рыли на совесть. Метра три глубиной. До люка над головой руки не дотягивались - хватали

только мрак. Забыв о брезгливости, Петельников начал шарить по каким-то стружкам и опилкам, собирая куски древесины. В углу нашел помятую жестяную канистру. Из мусора вывернул полкирпича. Несколько реек оторвал от стен, на которых когда-то держалась дощатая обшивка. И стал сооружать из всего добытого что-то вроде подставки или пирамиды. Это шаткое сооружение его выдержало, задрожав от тяжести. Он дотянулся до половиц люка, уперся в них и тут же понял, что крышку придавил такой груз, который снизу человеку не поднять. Бревнышко! Специально припасенное бревно метра на четыре. Тут и с лестницы не поднять. И все-таки он попробовал еще, напрягаясь из последних сил, пока его пирамида не рассыпалась и ноги не осели на пол. От напряжения усилилась тошнота. Кровь стучала в затылке и шее так, словно этот Олег продолжал ритмично бить своим прутом. И дрожали колени.

Петельников отдохнул. Подкоп, нужен подкоп. До моря тут недалеко - обрыв же. Найти бы консервную банку или какую-нибудь железку. Он вспомнил про спички, купленные в столовой.

Оперуполномоченный чиркнул одну и закрыл глаза - маленькое желтое пламя показалось атомной вспышкой. На второй спичке глаза привыкли. Он осмотрелся…

Мусор и пыль… Доски от стен сорваны. Ни одной железки, кроме мятой канистры. Да и не поможет тут никакая железка - подпол был выбит в серовато-зеленой глине, крепкой, как асфальт. Ее взял бы только лом, и Петельников теперь не знал, в какой стороне море.

Поджечь, поджечь мусор, куски дерева и половицы над головой - пусть горит этот дом ясным огнем… Доски выгорят, и он выйдет. Нет, не выйдет,- он сгорит первым. Скорее всего, задохнется дымом.

Стучать в половицы, пока кто-нибудь не услышит. Он схватил рейку и ударил в доски над головой, но гнилое дерево разломилось на несколько кусков. Петельников схватил вторую - она тоже обломилась еще в руках.

Тогда кричать. Он замешкался, не зная, что выкрикивать. Караул, помогите? Ему, оперуполномоченному уголовного розыска, кричать такие слова… И он заорал: «А-а-а… стараясь звуком прошибить могильные стены.

Не зная уж и зачем, он вновь зажег спичку и стал осматривать пол. Ничего. Мусор, тьма и глухие стены. Много бумажек, желтых, полуистлевших, как клочки папируса. Один, неожиданно свежий, лежал поверху. Он поднял его, чиркнул новую спичку и осмотрел. «Ава, доченька… Заточенный! Тот же почерк, тот же карандаш, что и в бутылочной записке.

Вот, значит, как. В этом доме сидел человек, который написал записку, сунул в бутылку, запечатал глиной и, видимо, незаметно швырнул меж оконных досок под обрыв. Потом его опустили в этот подпол, где он тоже пытался что-то написать, но, вероятно, не успел. «Ава, доченька…» Скорее всего помешал он, капитан, когда подошел ночью к дому. Этот человек, заточенный, стар, у него есть дочь со странным именем Ава, которая живет, видимо, в поселке. Этот человек наивен, коли полагается на такую почту

Да, но при чем тут он, Петельников? Он-то как попал в поле зрения тех, которые заточали или что там делали? Попал просто. Его запомнил тот самый глаз. Может, глаз и был Олегов? Нет, того Олега к нему подослали, чтобы убрать. И вот капитан милиции сидит в подполе…

Нелепость. Жуткая нелепость. Ему стало обидно до боли в скулах, и эта обида предательски двигалась к глазам… Что ж - смерть в подвале?

Оставалось надеяться на случай. Сюда мог забрести турист или могли переночевать отпускники. Оставалось ждать. Поэтому нужно беречь силы.

Он лег на мусор и начал слушать землю.

Больше всего он страдал от беляшей, съеденных вечером, - хотелось пить. Если он умрет, то от жажды. Болела голова и шея. Он не знал, ночь ли еще, утро или пошел второй день - часы его стояли. В темноте и тишине время словно замерло. И мерить его он мог только степенью жажды.

Видимо, он дремал. Или забывался. Тогда видел майора, который подергивал седеющие усики и повторял: «Эх, капитан… За ним, за майором, на маленьком столе стоял пузатый графин с водой. Вадим пытался его схватить, поднимал руку, но слова начальника: «Эх, капитан» - останавливали.

А майор вдруг сказал: «Эх ты, Сивый». Петельников удивился - он был темный: белая кожа и черные блестящие прямые волосы. Он удивился и открыл глаза, вперившись взглядом в темноту.

- Сивый, рви эту, - глухо сказал наверху вроде бы женский голос.

Петельников вскочил и крикнул не своим, хриплым дискантом.

- Эй, кто там!?

Наверху моментально все стихло.

- Откройте, откройте!

Быстрый звук каких-то шлепающих - босых? - шагов пересек дом с угла на угол. Видимо, это были ребята, которых испугал его замогильный крик.

Он схватил рейку и начал стучать - дети любопытны, должны вернуться. Но рейка сразу же обломилась. Тогда он стал хватать обломки и швырять их в крышку подпола. Ноги дрожали, сверху сыпался песок, в ушах стоял гул, не хватало воздуха, а он швырял и швырял…

- Кто стучит? - спросил звонкий голос.

- Ребята, откройте! Скорее откройте!

- Тут бревно…

- Позовите взрослых! Только не убегайте!

- Попробуем рычагом. Сивый, давай-ка, ты гантели жмешь…

Они завозились, кряхтя и поругиваясь. Видимо, не могли кайти

подходящего рычага. Потом что-то застучало, потом покатилось, потом упало… И вдруг - тишина.

Петельников напрягся, непроизвольно взметнул руки туда, к полу дома, к своему потолку…

В тишине неуверенно скрипнуло, но не так, как скрипят железные петли дверей и калиток, а глуховато, когда доска трется о доску. И Петельников увидел над собой прямоугольник света и две головы.

- Ребятки, детки… - пробормотал он, бросился вверх, но не допрыгнул, сорвался и упал на колени.

Ребята опустили широкую доску, по которой он выполз муравьем…

Жаркое солнце через открытую дверь ударило ему в лицо. Он схватился за глаза и притих.

- Сколько времени? - хрипло спросил он.

- Часа три, - ответил высокий смуглый мальчик.

Вадим просидел ночь и полдня и теперь по-дурацки улыбался, радуясь белому свету.

- А зачем вы туда залезли? - поинтересовался другой перенек, Сивый.

- Меня посадили.

- Кто?

- Да шутник один, - счастливо ответил Петельников.

- Это не шутник, - усомнился высокий.

И тут капитан увидел на полу литровую банку воды - оказывается, пресная вода имеет отнюдь не пресный вид.

- Попить хотите? - спросил Сивый.

Вадим проглотил воду одним большим глотком, отдышался и тихо сказал:

- Спасибо, ребятки. Вы спасли мне жизнь.

Они смотрели настороженно - из погреба, из-под бревна, вылез грязный, небритый, окровавленный мужик, сообщил какие-то глупости и выпил банку воды.

- Ну, ребятки, поговорил бы с вами, да надо искать того шутника…

- Будете бить? - заинтересовался Сивый.

- Нет, не буду.

- Боитесь?

- Я против самосуда. И потом, бить надо меня: влип как новичок. Юг действует, - вздохнул капитан. - В милицию его сдам. Братцы, еще раз спасибо.

Он спустился к морю, почистил одежду и смыл кровь, отчего защипало рассеченную кожу. И, махнув двум фигуркам на обрыве, пошел к поселку…

- Ой, боже,- хозяйка так и села на скамейку перед домом.- А я уж хотела в милицию бежать.

- Приятеля встретил, - пробормотал оперуполномоченный, не придумав по дороге никакой приличной версии.

Но хозяйка придумала моментально. Видимо, его вид не вызывал сомнений.

- В вытрезвитель попал?

- Ага, - обрадовался Петельников.

- Похудел-то как… Иди, поешь.

Почему-то вытрезвитель вызвал нежность. Она налила тарелку горячего супа и поставила свои, отборные помидоры.

Доев суп, Вадим почувствовал прилив необоримого сна. Хозяйка еще что-то говорила о плодожорке, которая поселилась на яблонях, но его уже тянула кровать.

Он пошел в свой домик. На стуле лежала книга и его авторучка. На столе краснел термос с чаем, залитым еще вчера. Висело полотенце, давно высохшее. Рубашка, выглаженная еще дома…

Он стянул грязную одежду и упал на кровать. Так сладко ему не спалось даже в детстве. Он перевалил бы на ночь, не звякни хозяйка под окном собачьей миской.

- Чайку попьешь? - спросила она.

- Еще во сне мечтал.

Голова не болела. В мышцах появилась спортивная свежесть. Он хотел чайку и зверски хотел есть, словно пахал. Поэтому извлек из своих запасов банку сгущенного молока и кружок полукопченой колбасы, а хозяйка поставила громадную миску пузатых помидоров.

- С кем шелопутничал-то?

Этот вопрос ему и требовался.

- Местный. Олегом звать…

- Чего-то не припомню.

- Невысокий, сухощавый, с челочкой…

- Может, сын Федора? Так он в армии.

Значит, не местный. Тогда его не найти. Но ведь он не один. И есть жертва. «Ава, доченька…

- Вы давно тут живете?

- И, милый, лет двадцать пять. И горы знаю, и море.

Моря она не знала. Она даже в нем не купалась, хотя ей было не больше пятидесяти.

- А вы украинка?

- Какая тебе украинка? - удивилась хозяйка. - Новгородская я.

Она попробовала копченую колбасу, сразу растрогалась и выставила миску больших желтых груш. Казалось, уколи грушу иголкой - и она вся вытечет в миску.

- А татары живут?

- Есть три семьи.

- Значит, я слышал татарское имя. На пляже девушку называли Авой.

- Так это не татарское, - обрадовалась хозяйка его ошибке. - Это же Григорий Фомич кликал свою дочку.

- Странное имя, - удивился Петельников.

- Звать-то ее Августой. А Фомич зовет Авой. Как собаку, прости господи. С другой стороны, и Августой звать неудобно. Одно бесиво получается.

- Что получается?

Капитан уже слышал, как она этим словом называла Букета, когда тот отказывался есть кашу.

- Бесиво, говорю, - объясняла хозяйка. - Бесиво и есть бесиво.

Он понял: от беса, значит.

- А они местные, Фомич-то с Августой?

- Да, по Виноградной живут, последний дом, у табачного поля.

Ему сразу расхотелось есть. Ноги, его длинные ноги, сами собой переступали под столом.

Петельников определенно знал, что работает оперуполномоченным уголовного розыска не из-за денег. Он работал и не потому, что не мог бы найти другого места. Он работал не потому, почему работали многие люди, которые, раз ступив на определенную стезю, уже не смогли с нее сойти. Он работал и не ради звания, престижа или мундира… Любознательность, любознательность и любопытство двигали им на трудных розыскных дорогах. Он считал, что у человека, кроме таких известных инстинктов, вроде сохранения жизни и продления рода, есть инстинкт любопытства, о котором люди редко вспоминают. И он ничуть не слабее остальных.

Он вышел из дому и побрел по улочкам.

Петельников поднялся на гору, заглянул в санаторий, мелким шагом сошел опять в поселок и все-таки оказался на Виноградной улице, хотя собирался в местный отдел, к коллегам. И двинулся по ней, до ее конца.

Он усмехнулся. Ну, придет. Здравствуйте. Здравствуйте. Вы Григорий Фомич? Я Григорий Фомич. А это ваша дочь Ава? А это моя дочь Ава. Помидоров не продадите ли? Продам, а сколько кило возьмете?

Самодеятельность какая-то. И чего, спрашивается, так загорелся? Может, обида? Личная?..

Виноградная улица кончилась. Табачное поле подходило только к одному беленькому дому, который ничем не отличался от других. У проволочной изгороди стояла женщина. И он почему-то сразу решил, что это Августа.

- Здравствуйте, - сказал Вадим, не имея никакого плана.

- Здравствуйте, - негромко ответила она.

Ей не было тридцати. Симпатичное лицо с глубоко въевшимся загаром. Слабоголубые, не южные глаза. Волосы, отбеленные солнцем. Крупные ладони с грубоватой кожей, задубевшей на виноградниках и табачных плантациях.

Она вопросительно смотрела на гостя. Ему оставалось только спросить про помидоры.

- Дачников пускаете?

- Мы вообще не пускаем.

- Дом громадный, а не пускаете, - удивился он.

- Одна большая комната да кухня. Некуда пускать.

Говорила она спокойно, чуть улыбаясь неопределенной улыбкой.

- Может, есть какая пристройка? Вторую ночь сплю у моря…

Она поверила, улыбнулась, но промолчала.

- Или с вашей мамой поговорить? - не сдавался капитан.

- Мамы у меня нет.

- Ну с папой?

- Отец уехал.

Она попыталась улыбнуться, но на этот раз улыбка не получилась - только шевельнулись губы. Отец уехал. Все правильно. Его и не должно быть.

- Пожалейте человека! - заговорил капитан с подъемом, который появился, стоило ему услышать про уехавшего отца. - Есть у вас беседка, сарай, кладовка, чердак? Я не варю, не стираю, не пью и не курю.

- Беседка есть, - задумчиво сказала она, скользнув взглядом по ссадине на лбу.

- Чудесно! Я буду платить, как за комнату.

Она усмехнулась:

- Живите. Только беседка без крыши.

- Зачем на юге крыша? Спасибо, побежал на пристань за вещами…

Возможно, он опять лез в яму. Но теперь была откровенная борьба, где удара в спину он не допустит, потому что в борьбе его ждешь.

Вадим испытывал лишь неудобство перед хозяйкой - все-таки съели не одну миску помидоров. Она поджала губы и села у калитки, как бы показывая, что путь свободен. Она даже ни о чем не спросила. И гордо не взяла деньги за три дня вперед, которые он хотел ей вручить в порядке компенсации за ущерб, причиненный досрочным освобождением квартиры.

Но не объяснять же.

Капитан привык работать по версиям. Несведущему человеку показалось бы, что он играет в детектива, полагая загадкой то, что и так очевидно. Но для сыщика нет очевидных положений - для него есть версия проверенная и версия непроверенная.

Очевидно, что этот Олег на пляж не пойдет… И все-таки… В его практике был случай, когда правонарушителя искали по всему Союзу, а он ночевал на месте своего преступления.

Петельников вернулся к морю.

Вадим спустился к воде и оглядел прореженный пляж. Конечно, его тут не было. И не могло быть. Но девушки, Медузочка и Черненькая, сидели на гальке плечом к плечу.

- Рад, что вы не сгорели, не утонули и не объелись вишнями, - приветствовал их Петельников, усаживаясь на свой объемистый портфель.

- А вы объелись? - спросила Черненькая.

- Я тут с голоду помираю…

- А откуда у вас ссадина?

- Неудачно нырнул.

- Уезжаете? - поинтересовалась она, окидывая взглядом его одежду и портфель.

- Нет, он не уезжает, - сказала вдруг Медузочка, всматриваясь в море, словно она так и смотрела в него со вчерашней встречи.

- Да? - удивился Петельников.

- Ведь блатные не уезжают, - объяснила Медузочка, - а смываются.

- Вы про меня? - уже не удивился он.

Его друг, следователь прокуратуры Рябинин считал, что их работой должны бы заниматься лишь одни женщины, не имеющие мускулов, но обладающие той интуицией, которой не хватает мужчинам.

- А разве не так? - спросила она.

- А разве похож?

Медузочка повернула голову, одарив его взглядом своих огромных немигающих глаз. Красива. Если бы его отпуск был подлиннее. Если бы он не попал в эту историю. Если бы не так жарко. Если бы он признавал пляжные знакомства…

- Вы, может быть, и не очень похожи, - вмешалась Черненькая, - но ваш приятель… Жаргон, нахальство, татуировка.

- А где он сейчас?

- К вам же вчера пошел, - сказала Медузочка. - Вы, наверное, такой же?

Она вновь повернулась к нему, и Петельников с удовольствием посмотрел ей в глаза.

- Нет, я не такой же, - серьезно ответил капитан.

- Но и не отдыхающий, - серьезно возразила Медузочка.

- Как-нибудь все расскажу, - пообещал он и глянул на часы: его ждала Ава, если, конечно, ждала.

Как-нибудь им расскажет. Не для того, чтобы обелить себя. Кто он? Случайный знакомый. Нет, расскажет для того, чтобы в их сознании не накапливался тот горький опыт, который в отличие от опыта хорошего почему-то зовется «жизненным».

Как-нибудь он им расскажет - Петельников думал, что у него еще будет время для этого «как-нибудь».

На беседку у строителя пошло ровно четыре легких столбика и несколько реек. Но крыша и три стены были - из живой зелени, поэтому она походила на лохматую пещеру. Это, пожалуй, была и не беседка, а кусок пространства в винограднике, скрытый от глаз плотной листвой. Дождь не страшен. Прямо на земле стоял узкий деревянный топчан. Вместо стула темнел чурбачок. Просто и удобно. И романтично - вот только сарайчик, который, видимо, начали перестраивать, портил вид.

Новая хозяйка принесла постельное белье и бросила на доски.

- Как вас зовут? - спросил он.

- Августа.

И ушла, не поинтересовавшись, нужно ли ему что, удобно ли… Даже не улыбнулась. Может быть, потому, что они вступили в официальные отношения - теперь он уже не уличный прохожий, а жилец. Но она вернулась и грубовато спросила:

- А паспорт есть?

- Боитесь, что приютили шпиона? - пошутил он и протянул документ.

Она взяла паспорт, посмотрела фамилию, вернула и все-таки улыбнулась. Оперуполномоченный счел это сигналом к беседе, но Августа уже исчезла в винограднике. Почему она вздумала проверять паспорт? Тут к отдыхающим привыкли и документы брали только на прописку. Где ее отец? Почему она так нелюбезна? И почему у нее грустная улыбка? Впрочем, для этого он тут и поселился - ответить на вопросы.

Он поселился для этого. Но она-то зачем пустила дачника в эту нежилую беседку? И уговаривать долго не пришлось. Даже не спросила, на какой срок. Или это опять ловушка?

Южный вечер стремительно опускался на поселок. В беседке уже потемнело. Делать в новом жилище было совершенно нечего. Ни света, ни стола. Пугать тишину приемником не хотелось, да и поселился он, чтобы слушать отнюдь не транзистор. Капитан пошел на улицу.

Августа опять стояла у изгороди, словно кого-то ждала. Он тоже остановился, чуть было не пригнувшись, как классический детектив, к ботинкам, дабы завязать шнурок. И посмотрел туда, куда смотрела она, - в небо.

Солнце опустилось за самую могучую вершину, и оттуда веером расходились морковного цвета раскаленные лучи. Горы сразу посинели. Лощины сделались черными и узкими. Запахло табачным полем.

- Красиво, - сказал капитан.

Она молчала. Ее белые волосы порозовели - к ним прорвался отставший от уходящего солнца луч.

- Воздух у вас сухой и теплый.

- Вот и дышите.

Откровенности он не ждал, надеясь лишь на вежливую беседу. Ему же грубили. Он мог обидеться, будучи на свидании, где-нибудь в магазине, в приятельской беседе… Но на службе капитан был неуязвим.

- Виноградник у вас густой…

- Отдыхайте-отдыхайте, - перебила Августа и пошла в дом.

А может, она хотела отвязаться; надоели им тут отдыхающие своими пустопорожними разговорами, бездельем и гамом. Но Петельников уйти не мог, потому что она была дочерью того человека, из-за которого ему не повезло с отдыхом. Не поэтому… Потому что по своей воле он ни разу не ушел от нераскрытого преступления.

Вадим решил пройтись по синеющим улицам - уж очень не хотелось сидеть в винограднике.

Побродив, он вернулся в беседку и прилег на свое узкое ложе.

Не спалось, да ведь недавно и встал. И нечем заняться. Ни почитать, ни послушать последние известия. Чувство заброшенности и оторванности от мира вдруг захлестнуло его - это на юге-то, где на пляже яблоку негде упасть. Он лежал на топчане в этих кустах и смотрел в овальную дыру, которую оставили листья в живом потолке. В ней светлело ночное небо - значит, вышла луна. Значит, пришла ночь. Он лежал и слушал спящий поселок…

Вадим решил обозреть дом, куда завтра собирался проникнуть. Повернувшись на своем несгибаемом топчане, он раздвинул листья, глянул в залитый луной сад и сжался…

У беседки, как привидение, стояла белая Августа с поднятым ружьем.

Секунду или две он не мог шевельнуться. Затем с силой оттолкнулся и скатился под топчан - его толстые доски могли спасти от пули…

Но выстрела не прозвучало. Выждав, он отвел в сторону листик и посмотрел в сад одним глазом - там никого не было. Словно все показалось. Тишина.

Он вылез из-под топчана, унял дрожь в ногах, сел на чурку и начал ждать рассвета.

Получалось, что Августа заодно с Олегом. И он снова в ловушке. И жив ли ее отец? Жив ли тот старичок, который писал «заточенный» и «Христа ради»? Капитан представлял его маленьким и чудаковатым.

День возвращался нехотя. Сначала потускнела луна и откатилась куда-то в сторону. Потом стало прохладно - он даже набросил на плечи одеяло. Затем бешено зачирикали воробьи. По улице пробежал человек - занимать место на пляже. И сразу ударило в глаза утро: розово засветились вершины гор, дунул с моря ветерок, шумно задышали белесыми листьями пирамидальные тополя, зафыркали машины и заскрипели двери. В доме Августы тоже стукнуло.

Петельников встал и пошел к шлангу. Горная вода окатила грудь и спину, сняв ночную бессонную вялость. Одевшись, он решительно подошел к двери. Медлить больше нельзя. Нужно отобрать ружье и эту Августу доставить в милицию. Если ночью ей что-то помешало расправиться с ним, то может не помешать в любую другую минуту. Скорее всего она в доме одна - иначе бы к беседке ходил мужчина. И не с ружьем, а с финкой или ломиком. Видимо, не ожидали, что он будет ночевать в их логове, и не приготовились.

Все-таки Вадим решил заглянуть в окно, чтобы не нарваться на засаду…

В кухне сидела Августа и плакала…

Он постучал по стеклу и вошел. Она подняла голову, вытерла глаза и вопросительно глянула на него. Не смутилась, хотя сидела в слезах, да и ночью покушалась на человека. Видимо, сильно страдала.

- Какая-нибудь неприятность? - спросил он.

- Что вам надо?

- Может, нужна помощь?

- Ах, отстаньте!

Говорила она грубо - грубыми были тон и слова, но ее растерянное лицо, казалось, не имеет отношения к этой грубости.

- Августа, доверьтесь…

Она махнула рукой и откровенно разрыдалась.

Жалость вдруг охватила капитана, сразу лишив инициативы. Видимо, эта жалость существует рядом с интуицией, ибо он мгновенно понял, что Августа не преступница и никогда ею не была - хоть стреляй она в него из своей двустволки.

- Успокойтесь… - вяло сказал Петельников.

- Сейчас же уходите! - Она вскочила и зло смотрела на него сквозь дрожащие на веках слезы. - Освободите беседку и убирайтесь!

Обессиленный жалостью, он сделал шаг назад и тихо сказал:

- Ава…

Она испуганно осмотрелась - искала того, кто мог ее так назвать. Но его в кухне не было. Тогда она впилась взглядом в лицо Вадима и почти неслышно спросила:

- Кто вы?

- Ваш друг.

Она молчала, рассматривая его тем же проникающим взглядом.

- Даю честное слово, что хочу вам помочь!

Августа молчала. И тогда он решился, поверив своей интуиции:

- Я из уголовного розыска.

Она помолчала.

Вадим достал из потайного кармана удостоверение и предъявил.

- Так бы сразу, - вяло и чуть облегченно улыбнулась она.

- Расскажите все по порядку и подробно, - сказал он, сразу заторопившись, словно предъявленное удостоверение вернуло его на работу.

Августа задумчиво опустилась на стул. Лишь бы не спросила, что он знает обо всем этом странном деле… Но она спросила другое, потруднее:

- Что-нибудь случилось с отцом?

Случилось… Это неопределенное слово употребляют, когда боятся спросить, жив ли человек.

- С ним все в порядке, - твердо ответил капитан, хотя и сам толком пока ничего не знал.

- Отец перестраивал сарай. Менял пол, копал ямы для столбов… Он на пенсии. На той неделе прихожу с работы, а его нет. Потом пришел какой-то парень и передал, что отец получил телеграмму из Воронежа, от своей сестры, и уехал к ней. Спешил на нужный поезд.

- А он собирался в Воронеж?

- Собирался, но осенью. А тут уехал вдруг. Даже записки не оставил.

- Чего ж с Воронежем не связались?

- Как же… Звонила, да не отвечают. Телеграмму послала. Может, тетя в больнице…

- А парня раньше видели?

- Не местный. Сказал, что встретил отца на пристани. Невысокий, беленький…

- С челкой?

- А вы его знаете?

Вадим знал - до сих пор ныла шея и саднило голову.

- Почему вы хотели в меня стрелять? - ответил он вопросом и положил ладонь на ее горячую руку.

- У меня патронов-то нет, - улыбнулась Августа, но сразу тревожно закаменела лицом. - Когда я на работе, кто-то ходит в дом. д ночью ходят по двору…

- Кто ходит?

- Не знаю. Позавчера лазили в подпол и разворотили печь. Вчера кто-то ползал в винограднике. Я вас пустила для безопасности. А потом думаю - вдруг и он из тех, кто лазает по дому. На отдыхающего-то вы не похожи.

Медузочка уже это говорила. Но на кого же он похож?

- Вот я и решила вас попугать, - слабо улыбнулась она.

- А чего в милицию не пошли?

- Сегодня уж собиралась…

В доме что-то искали. И это было связано с отцом. Для немедленных действий оперуполномоченному не хватало информации, которую он мог получить только в местном уголовном розыске. Телефон для этой цели не годился, а ехать в отдел далеко, день потеряешь. Он не мог бросить растерянную женщину на милость негодяев, которые, видимо, были способны на все.

- Августа, может, у отца есть какие-нибудь ценности или деньги?

- Откуда… Мы даже жильцов не пускаем.

- Какой-нибудь документ, - предположил Вадим.

Она пожала плечами.

- Не было ли у отца в биографии… В общем, так. Вы никому не говорили, что поселился жилец?

- Никому.

- Этот день и ночь я посижу в беседке. Показываться не буду. Дом просматривается хорошо. Правда, двух окон не видно, но они выходят на улицу, оттуда вряд ли полезут.

- Ставни есть…

- Теперь можете жить спокойно, - ободряюще улыбнулся он.

Августа тоже ответила улыбкой:

- Я буду носить вам еду.

Когда она грустила, ее глаза едва голубели, становились прозрачными, словно промывались подступившими слезами.

Весь день капитан просидел в беседке, стараясь не шелестеть и не кашлять.

Он не сводил глаз с дома, который спокойно сиял белыми боками. Кроме рыжей кошки, никто к двери не подходил.

Часам к пяти вернулась Августа и принесла ему поесть. Она вроде бы успокоилась. Ее волосы сухо шуршали и, казалось, вот-вот начнут ломаться, как солома.

Он пил молоко, а она стояла у входа - если только был такой вход, - и солнце било ей в спину, казалось, просвечивая ее насквозь.

Вадим взял лист и написал: «Сколько вам лет?» Она усмехнулась и чиркнула на уголке, как поставила резолюцию: «Женщин об этом не спрашивают».

«В милиции спрашивают».

«Все мои. А сколько вы тут собираетесь сидеть?»

«До победного конца».

«Оружие у вас есть?»

«У меня в портфеле гранаты».

«Сами-то не взорвитесь. До свидания!»

«До утра ко мне не приходите».

Она улыбнулась и помахала рукой.

Оружие у Вадима было - под топчаном лежал чугунный пест, который он взял в разобранном сарае. Такие песты выпускали вместе со ступами. Вроде бы в них геологи толкут камни. Оружие у него было - не было тех, кого он ждал.

От хорошего обеда да от бессонной ночи капитан неожиданно заснул. Когда открыл глаза, уже смеркалось. Он испугался, что проспал все на свете, но, увидев Августу, поливающую цветы, успокоился. Значит, за это время ничего не случилось.

Он научился определять жизнь курортного поселка на слух…

Вот людская волна откатилась с пляжа. Вот она растеклась ручейками по домам. Кончилось кино. Замолкли картежники на веранде у соседей. Давно погас свет у Августы. Совсем стемнело.

Шла ночь. Петельников отмечал каждый звук и вглядывался. Ему показалось, что глаза настолько привыкли к темноте, что уже видят все без помех. Бочку воды, скамейку на крыльце и черные помидоры у беседки.

Где-то упало яблоко. Упало и вроде бы покатилось. Опять стук, за ним второй, третий… Или это шаги? Все смолкло.

Капитан сидел на топчане, напряженно вслушиваясь, вцепившись руками в доски. Мало ли звуков у ночи… Показалось.

Но звук повторился. Теперь он уловил ритм шагов. Они доносились с улицы. Мог идти пьяный. Но почему он крадется? Опять все стихло.

Минут через десять что-то зашуршало у него за спиной. Он мгновенно лег на топчан и оглянулся. Шуршало в зеленой изгороди, которая закрывала участок со стороны табачного поля. Эта загородка проросла шипами и колючками и была надежнее проволочной сетки. Шуршало в ней осторожно и настойчиво, с каким-то легким звоном, какие издают сухие стручки. Он бы не придал этому значения, не будь перед этим вкрадчивых уличных шагов. Поэтому ждал - чем же кончится звончатый шорох. Словно перекусывали колючую проволоку…

Сначала показалась голова, а потом и весь человек. Плоскоскулый… Плоскоскулый! Тот поправил кепку, положил на широкое покатое плечо лопату и повернулся к изгороди. Оттуда вылезла невысокая худощавая фигура, которую Вадим узнал бы и без лунного света. В руках он держал ломик. Плоскоскулый что-то ему шепнул, и они пошли прямо к беседке.

Капитан сжался и нащупал пест. Под рубашкой вспотела спина. Ну что ж, двое на одного…

Они поравнялись с беседкой. Капитан затаил дыхание. Стоило кому-нибудь из них присмотреться, и он бы увидел на топчане белеющее лицо. Но они прошли мимо, к сарайчику.

Олег положил ломик на землю, взял лопату и начал копать. Делал он это быстро, поблескивая сталью. Видимо, рыл по рыхлому грунту. Ну да, ямка для столба… Плоскоскулый повернулся спиной к беседке.

Под лопатой глухо стукнуло. Олег упал на колени, запустил руку в яму, вытащил какой-то сверток и положил его на землю осторожно, как новорожденного. Плоскоскулый стремительно нагнулся к этому свертку…

Теперь! Один на коленях, второй согнулся. Пест бы взять… Но пестом ему нельзя. Это они могут ломами, ножами, кастетами. Теперь - у него есть полсекунды.

Вадим взвился с топчана и пять метров до сарая пролетел птицей. Олег успел только поднять голову. Плоскоскулый успел только обернуться. Но капитану и нужно было, чтобы тот обернулся, потому что бить по затылку он не привык. С налету, с силой ударил он - плоскоскулый, зацепившись ногами за лежащее бревно, рухнул на доски и затих. Следующим рывком Петельников схватил руку так и не вставшего Олега и завернул ее за спину. Тот скорчился.

- Тебя бы надо ломиком по затылку, - сказал Вадим, слегка опуская его кисть.

Залаяли собаки, почуяв неладное. Из-под дома шарахнулась кошка. Где-то скрипнула дверь.

Петельников нагнулся, поднял свободной рукой плоский камень и швырнул его в дом. Окатыш ударился о стену и отскочил в железную бочку, которая отозвалась пустым звуком.

Сразу засветилось окно. Через полминуты белая фигура осторожно возникла на крыльце и замерла, боясь ступить в сад. Без ружья, а вот теперь оно было бы к месту.

- Августа, принесите веревку, - весело крикнул капитан. Она пропала в доме. Когда появилась вновь, то пошла к Вадиму - опасливо, как бы пробуя землю ногой и не доверяя ее твердости. Увидев Олега, Августа прижала ладони к груди и так стояла, пока оперуполномоченный вязал ему руки. Словно дождавшись своей очереди, зашевелился плоскоскулый. Капитан посадил его на бревно. Увидев его в лунном свете, Августа вскрикнула.

- Что? - быстро спросил Петельников.

- Бочкуха…

- Какая бочкуха?

- Фамилия. Через два дома живет…

- Где ее отец? - рыкнул Вадим.

- В моей кладовке спит, - выдавил из себя Бочкуха, потирая щеку и подбородок.

- Как же они водили его по поселку, к морю? - удивился Петельников, связывая за спиной руки плоскоскулого.

- У Бочкухи «Москвич», - сказала Августа.

Она уже нетерпеливо отстранялась от них в сторону бочкухинского дома.

- Августа! - остановил ее Вадим. - Дойдите до почты и позвоните в милицию.

Она без слов ринулась на улицу.

Петельников посадил Олега рядом с дружком. Со связанными руками далеко не убежишь, да и куда им бежать?

Теперь можно было посмотреть и сверток, ради которого, видимо, эта пара орудовала.

Капитан поднял его на доски, ощутив странную для столь небольших размеров тяжесть. Под мешковиной оказалась какая-то труха, словно мыши ели бумагу или ткань истлела. В этой трухе лежали странные дугообразные предметы. Он тронул один, ощутив холодный металл… Золото!

Стояла какая-то нереальная южная ночь.

Казалось, запахи табачного поля, помидоров и сухой пыли вытеснили воздух. За спиной джунглями чернел виноградник. На бревне сидели двое связанных. Маслянисто поблескивали золотые браслеты. И золотом горела луна.

В этой странной ночи вдруг сипловато сказали:

- Закурить бы.

Бочкуха шевельнул плечом, готовый закурить.

- Потерпишь, - буркнул капитан.

- Мне б спросить кое о чем…

- О чем?

- За что стараешься, парень? - глухо, но напористо заговорил задержанный. - Премию хочешь в размере оклада? Иль дополнительный отпуск на шесть ден? Али приобрести за нас цветной телевизор?

- Не дадут? - полюбопытствовал Вадим.

- Шире варежку разевай, - почти весело вдруг вставил старый знакомый.

Петельников втянул носом воздух: кислый запашок обволакивал этого Олега, который, видимо, трезвым был только однажды - тогда на пляже.

- Неужели вы цветного не стоите? - развеселился и Петельников.

- Чего время терять да зубы скалить! - озлился Бочкуха. - Вон твое счастье лежит, в этих безделушках. Никто, окромя нас да придурошного старика, о них и не знает. Отпусти, сбежали, скажешь… А золотишка, мол, и не видел. Не будь дурнем, парень, такого фарта тебе не подвалит…

- И сколько дадите? - полюбопытствовал оперуполномоченный.

Надежда так и рванула Бочкуху вверх, как обескрыленную птицу:

- Кило хватит?

Он бы взял - показать ребятам в своем райотделе. А то ведь не поверят. Значит, так: он входит, вытаскивает из карманов изделия и кладет на стол начальнику. Что это? Золотишко, ровно кило. Откуда? Привез с юга. Как так? Заработал частным сыском. А вас теперь звать случайно не Монте-Кристо?

- Ну?! - остервенело спросил искуситель.

- А сколько тебе лет? - вдруг поинтересовался Петельников.

- Пятьдесят четыре.

- Ого! Уже можно звать «папаша».

- И что?

- А то, что пятьдесят четыре года прожил, и все зря.

- Почему же зазря? - насторожился плоскоскулый.

- Неужели за пятьдесят четыре года, дядя, ты не нашел в жизни ничего дороже золота?

- А и не нашел! - отрезал Бочкуха. - Ты ж дурило, тебе ж счастье прет в руки, а ты его пинаешь. С золотишком ты же царь жизни! Бабу какую хошь, товар какой хошь…

- И все?

- Чего все?

- Кроме баб и товара, больше ничего и не знаешь?

- А ты знаешь?

- Эх, дядя. Да купался ли ты в море? В нем же одуреешь от счастья…

- Парень, ты пощупай золотишко-то, пощупай! - не сдавался Бочкуха.

Вадим пощупал. Оно оказалось холодным. Странно: драгоценный металл, из-за него идут на преступления, а он, как покойник.

Августа не возвращалась. Видимо, позвонив в милицию, она пошла искать отца.

Ночь шла на убыль. Потускнела луна и сдвинулась к горизонту.

Машина появилась почти бесшумно, вынырнув откуда-то из табачных зарослей. Она резко тормознула у дома. Три фигуры пересекли свет фар и вошли во двор. Они стали у крыльца, рассматривая темные окна.

- Сюда! - крикнул Петельников.

Трое мгновенно оказались у сарая. Высокий, худощавый парень в очках окинул всех быстрым взглядом и строго приказал:

- Ваши документы, гражданин.

Капитан вытащил удостоверение. Приехавший глянул в него, протянул руку и улыбнулся:

- Начальник отделения уголовного розыска Куликов.

Потом было то, что бывает на любом месте происшествия: следователь, понятые, протоколы… Только Петельников чувствовал себя необычно в роли свидетеля. Он сидел в большой и чистой комнате Августы и строчил свои показания. Поставив роспись после стандартной фразы «Записано собственноручно», он вдруг понял, что утомился так, как никогда не уставал на работе. Перевалив все на чужие плечи, он расслабился, и на него накатило какое-то безразличие. Тяжелая дрема легла на глаза…

Когда он их открыл, то увидел перед собой Куликова, который тихо спросил:

- Устал, капитан?

- Есть чуть-чуть. Кончили?

- Да. Этот Бочкуха у нас давно на примете. Жадный, дачников пускает и в сарай, и в прачечную… Спекульнуть не прочь. А второй - его племянник. Приехал погостить.

- А золото откуда?

- Григорий Фомич перестраивал сарай, копал яму и нашел клад. Еще дореволюционный. Спрятал в ту же яму и пошел на радостях к Бочкухе: мол, куда сдавать, да как… Те его и схватили, на «Москвича» - ив дом над обрывом. Все-таки заставили сказать, где лежит золото. Дальше ты знаешь…

Дальше он знал.

Открылась дверь, впустив Августу и седоватого худого старика с белесой щетиной на лице.

- А это ваш спаситель, - сказал ему Куликов.

Старик засеменил к Петельникову:

- Спасибо, сынок! Я ведь про тебя давно знаю. От этих бандитов. Ты ночью приходил, они тебя и заприметили. Испугались. Вот племянничек и пошел охотиться на тебя. А бутылочку мою они прозевали. Я-то и не надеялся. Издевались, поганые, только что не били…

Вадим смутился, увидев слезы в голубовато-прозрачных, как у Августы, глазах. И окончательно покраснел, когда Григорий Фомич обнял его.

- Капитан, какая нужна помощь? - спросил Куликов.

За окном уже стоял яркий день. Жара сочилась сквозь стекла, как горячий сироп. Фиолетовое марево оплавляло горы.

Вадим потер лоб:

- Мне вот что нужно: выспаться и билеты на завтрашний самолет. К матери поеду.

- Тогда едем в гостиницу, - предложил Куликов.

- Какая гостиница!? - высоким голосом почти крикнул Григорий

Фомич. - Да моя хата лучше всякой гостиницы. Сначала отобедаем, а потом уж спать…

- Спать только в беседке, - согласился Петельников.

Начальник отделения пожал ему руку, пообещав заехать вечером

и увезти его к себе в гости - только при этом условии будут авиабилеты.

Вадим осоловело уселся в кресло. На столе уютно жужжал вентилятор, ворочая лобастой головой в белом ореоле. Там же, на столе, встал электрический самовар и появились тарелки с «украинской» колбасой, помидорами, местным ноздреватым хлебом…

Августа замерла перед оперуполномоченным, держа в руке белое полотенце.

- А вот вы меня не поцеловали, - сонно поделился он.

Она подошла ближе, вплотную. Запах терпкого винограда, который зрел на их участке, наплыл вместе с ней.

Августа пригнулась, и ее губы прохладно легли на щеку капитана в том месте, где Григорий Фомич колол его щетиной.

С морем он так и не успел попрощаться.

Юрий Воложанин

ЧЕРТОВ МОСТ

ПОВЕСТЬ

ТЫСЯЧА девятьсот тридцатый год. На улице искрилось солнцем лето, а в кабинете у меня стоял холодный полумрак. Единственное окно кабинета выходило в темный двор, куда солнце, как в глубокий колодец, попадало, только будучи в зените. Сейчас утро, и блики солнечных лучей играют на влажной от прошедшего дождя крыше противоположного крыла здания и на листьях единственного, бог весть как попавшего во двор, высокого, стройного тополя. Настроение у меня превосходное, соответственно погоде. Но тут я вспоминаю, что к десяти утра меня вызывает начальник милиции, и начинаю терзаться в догадках.

К десяти я поднялся на второй этаж и по длинному темному коридору направился к приемной. В приемной, кроме секретарши, сидела какая-то белокурая девушка в легкой кожаной куртке. Она, как только я появился на пороге, оглядела меня с ног до головы большими серыми глазами и, вероятно, не найдя во мне ничего интересного, отвернулась к окну. Я поздоровался и кивнул на дверь:

- У себя?

Секретарша загадочно улыбнулась, пожала плечами.

- Сейчас узнаю. - И бесшумно скрылась за дерматиновой дверью. Вернулась она сразу же.

- Вас приглашают обоих, - сказала она.

Начальник милиции Андрей Федорович Дюков, высокий статный мужчина, вышел из-за стола, как всегда, держа во рту трубку. С нами он поздоровался за руку и так мягко улыбнулся, что у меня отлегло от сердца. Девушку он назвал по-домашнему - Тася: видимо, они были хорошо знакомы. А ко мне сразу обратился с вопросом:

- Как дела, Федор Андреевич?

- В общем-то дела неплохи… - начал было я, но начальник положил мне руку на плечо и внимательно посмотрел в глаза.

- Вызвал я вас, дорогие мои, по очень серьезному делу. Задание, которое я вам собираюсь предложить, сложное и опасное.

Из накладного кармана гимнастерки он достал какое-то письмо и стал читать:

- «Товарищ начальник милиции, мы, жители далеких от вас сел Ушумун, Такша, Озерное, обращаемся к вам с просьбой оказать нам содействие в избавлении от банды Косого, которая совершает налеты на наши села, грабит общественные хозяйства, издевается над людьми и даже убивает. Так, в этом году бандиты зверски убили председателя сельского Совета Соболя. Мы бы сами выловили бандитов, но они хорошо вооружены, да и организовать нас на это дело некому. Нет у нас и оружия подходящего. Для ясности сообщаем, что бандитов более двух десятков человек - все из местного кулачья и недобитых семеновцев, да недавно появился какой-то с усиками и шрамом на щеке - настоящая сволочь. Еще раз просим вас, товарищ начальник милиции, помочь нам в этом деле».

Аккуратно сложив письмо и положив его снова в карман, Дюков заложил руки за спину, прошелся от стола к двери, остановился напротив нас и продолжал:

- Доносятся до нас слухи, что и впрямь в тех местах организовалась банда. В мае, когда мы разбирались по делу Соболя, ниточка повела к кулачью, но конкретно установить никого не удалось. Потом стали поступать тревожные сигналы о банде… И вот теперь это письмо… Медлить или чего-то дожидаться больше нельзя.

Он снова прошелся по кабинету, раскурил трубку.

- Теперь вы, наверное, догадываетесь, зачем я вас вызвал?

Я кивнул утвердительно, хотя еще ясно не представлял цели вызова. Дюков продолжал:

- Конечно, мы обязаны помочь людям избавиться от банды, и стоило бы туда послать отряд милиционеров, но по некоторым соображениям мы этого не сделаем.

Он хитровато прищурил черные глаза.

- Во-первых, открыто идти на бандитов совершенно бесполезно, ибо открытого боя они не примут; во-вторых, это займет много времени: узнав о нашем появлении, банда уйдет далеко в лес; в-третьих, время сейчас беспокойное, а милиционеров в обрез. Да и несподручно нам все это: села уж сильно далеко, а главное - бездорожье.

Дюков уселся за стол, подпер подбородок кулаком и молча, изучающе стал на нас смотреть. Мне сделалось неловко, и я заерзал на стуле.

- Прочитали мы это письмо с товарищами и решили попробовать другим путем уничтожить банду, - словно вслух размышляя, заговорил он. - Письмо нас натолкнуло на одну мысль: вы, наверное, уловили слова: «Просим оказать нам содействие»? Так вот, мы и окажем содействие. Для этого решили послать в те края вас…

«Кого это нёс?» - подумал я и невольно оглянулся по сторонам: нет ли, кого еще в кабинете. Начальник заметил мое недоумение и пояснил:

- Вас с Тасей. К вам еще подсядет в Приисковой Огородников, °н из Нерчинска. Поедете вы под видом геологов. Тася кое-что кумекает в этом деле. - Он немного помолчал, раскуривая трубку. - Придется вам выдавать себя за мужа и жену…

Я посмотрел на девушку, стараясь определить, какое впечатление произвели на нее эти слова, но она спокойно что-то записывала в блокнот.

- Да, я забыл вас познакомить, - спохватился Дюков. - А уже в супруги произвел… Это вот наш работник уголовного розыска Куратов Федор Андреевич, - кивнул он в мою сторону. - А это тоже наш работник, Воронова Тася, то есть Таисия Николаевна. Не встречались еще? Наверное, не успели, ведь Тася только с курсов.

Мы кивнули друг другу.

«Зачем ее-то посылать на бандитов?» - подумал я.

Начальник, как бы уловив мои мысли, сказал:

- Тася будет нам необходима. Во-первых, как я уже говорил, она кое-что смыслит в геологии; во-вторых, по «геологическим делам» она или, может быть, кто-то из вас сможет выезжать в Бушулей, а если понадобится, и дальше - чем обеспечите связь; в-третьих, она имеет кое-какие другие возможности там…

Этого третьего он не договорил, а я постеснялся спросить.

- Главная ваша задача - установить данные о банде, выследить ее, указать путь к их логову, помочь организовать отряд.

Короче говоря, главная ваша цель - это разведка. А там дело за Литвинцевым - у него есть отряд добровольцев-активистов в Пашенной. Оружие - десятка два винтовок и несколько гранат - повезет с собой под видом рабочего-геолога Огородников. Вот в основном и все. Детали вам разъяснит начальник уголовного розыска Каверзин, он же позаботится об экипировке. Какие ко мне будут вопросы?

Я пожал плечами и промолчал, а Тася спросила:

- Сколько времени на сборы, Андрей Федорович?

- Два дня, не больше. Хватит?

Тася кивнула.

- Много даже, - сказал я.

- Не спеши, успеешь, - улыбнулся начальник.

Мы встали.

«ПОЧЕМУ же все-таки направили на такое серьезное дело меня - в сущности неопытного еще работника? Хотя мне в этом году стукнет двадцать четыре, но все равно в сравнении с такими «спецами», как Жарков, Лукьянов или сам Каверзин, - я неопытный», - так думал я, направляясь в кабинет Каверзина. Банду выследить - не мелких воришек ловить или там искать девиц, сбежавших на Кавказ. Банда - это, брат, люди отпетые, готовые на любую пакость. Они вооружены, а значит, борьба с ними - вопрос жизни и смерти. Значит, человек, которому поручается это серьезное дело, должен быть опытным, вдумчивым, мужественным… А я? Могу ли я справиться с этим серьезным заданием? Впрочем, минутная неуверенность вдруг сменилась чувством гордости за себя, и уже в коридоре первого этажа предстоящая борьба представлялась мне делом будничным. Мне нестерпимо захотелось поехать туда немедленно. Зачем ждать два дня? Какие, черт Побери, у меня могут быть сборы! Нищему, как говорится, собраться - только подпоясаться. Так и мне. Что я, на курорт еду?

Но Каверзин - человек умный и гибкий - сразу же развеял мою храбрость и досаду.

- Не горячись, братец, твой конь еще не заседлан, твоя сабля еще не наточена, твоя мама не вышла тебя провожать, - начал он с прибаутки. - Но так как коня у тебя нет, да он и не нужен, сабля - тоже не нужна, мамы нет, значит, мешок за плечо - и аля-улю! - Лицо Каверзина вдруг сделалось серьезным. - Ты, Федя, идешь на бой, на самую что ни на есть передовую, поэтому подготовка нужна. Без подготовки и стакана чаю не выпьешь.

Он подошел, внимательно, оценивающе осмотрел меня со всех сторон.

- Из вещей нужно брать все легкое, походное. - И, ощупав мой оттопыренный карман пиджака, порекомендовал: - Наган надо заменить на револьвер, ну хотя бы на «кольт» или «смит». - Потом усадил меня против себя, словно маленького, и продолжал: - Обмундировку приобрести вам полагается, получить инструктаж, советы и, в конце концов, морально подготовить себя. А ты собрался без остановки бежать до самого логова. Надо не забывать, дорогой мой, что вас трое, а бандитов больше во много раз, ориентируются они там лучше вашего…

- Ну, это мы еще посмотрим, - самоуверенно перебил я Каверзина.

- Ах да, ты родом оттуда, я и забыл! Самоуверенность, Федя, пока оставь при себе, она тебе пригодится где-нибудь в другом месте.

Мне стало стыдно за свои слова, и я, промычав что-то невнятное, стал внимательно слушать Каверзина. А он терпеливо, умело и монотонно напутствовал меня, учил отдельным приемам, где и как себя вести, на кого опираться. Сейчас многие его слова казались мне лишними, но потом, когда я окажусь в сложной ситуации, как мне будет не хватать этого умного человека и как мне будут нужны его советы!

И все-таки собрались мы за день, а утром следующего дня выехали. Поезд медленно, но уверенно двигался на восток. Вагон, в котором мы ехали, отчаянно стучал на стыках рельсов и поскрипывал буксами. Справа извилистой лентой тянулась Ингода, кое-где река круто сворачивала и убегала к дальним сопкам, потом возвращалась и текла рядом с железнодорожной насыпью; слева то появлялись голые сопки или круто нависали серые скалы, то открывались широкие долины.

Поезд подолгу стоял на каждом полустанке. В купе мы ехали втроем: я, Тася и тихая старушка, четвертое место мы выкупили для «рабочего-геолога», то есть для Огородникова Ивана Ивановича, который должен был подсесть на станции Приисковая. Мы с Тасей сразу же, как только сели в вагон, перешли на «ты», вошли в роль супругов, хотя в данный момент этого особо и не требовалось. Много времени мы проводили за чтением прихваченных с собою книг и часто стояли в тамбуре у окна, разговаривали или молча мечтали всяк о своем. Я заметил, что Тася почему-то избегает говорить о себе, о своей прошлой жизни. Я только узнал, что она училась на геолога, окончила три курса института, бросила учебу неизвестно по какой причине и вот теперь работает в уголовном розыске. Порою я сомневался, что она, женщина, может справиться с таким серьезным заданием, но потом убеждал себя в том, что, раз посылают ее опытные люди, - значит так и надо. Тася же была спокойна, рассудительна, не замечала моих сомнений. Признаюсь, я даже хотел предложить ей отказаться от поездки, но каждый раз, как только намеревался начать об этом разговор, я встречался с ее умным, проницательным взглядом и немедленно отказывался от своих намерений. Понемногу я стал проникаться уважением к ней.

- Ты, Федор, кажется, жил в тех краях? - спросила она меня.

- Да, до четырнадцати лет жил в Бушулее, а потом, когда умерла мать, жил в Шилке, в детдоме.

- Значит, в твои родные места едем, - грустно проговорила она.

- Да, надо считать, что родные.

На душе у меня было тревожно не столько от того, что еду на серьезное задание, сколько от того, что предстоит встреча с моим детством. Правда, детство я помню отдельными отрывками: знаменательными для меня эпизодами, которые воздействовали на мое воображение и прочно засели в сознании. А в основном же детство мое было серым, полуголодным. Отца своего я почти не помню. Ушел он на войну в пятнадцатом и погиб где-то на ее полях. Мать, женщина от природы слабая и больная, через силу растила нас с сестренкой, но так и не смогла как следует поставить нас на ноги - умерла, когда сестренке было двенадцать, а мне четырнадцать. Но все равно среди нужды и недостатков в детстве нашем было немало радостных и счастливых минут. В моей памяти, например, хорошо сохранились те несколько дней, когда в нашем доме от семеновцев скрывался партизан дядя Андрей. Он невесть откуда достал несколько цветных карандашей и учил меня рисовать. А как хорошо он сам рисовал! Его рисунок всадника с саблей в одной руке, красным знаменем в другой я и теперь храню как самую дорогую реликвию. С подаренными карандашами я долго не расставался и, даже ложась спать, клал их в изголовье. Эх, как интересно и хорошо он говорил о будущей жизни! Помню, сядет возле меня, погладит по голове и скажет:

- Счастливая жизнь у тебя, Федор, да и у всех вас, ребят, будет! Живи - и радуйся!

И глубоко вздохнет.

Исчез дядя Андрей так же внезапно, как и появился. И кажется мне, что человек этот появился во сне…

На станции Приисковая я выскочил на перрон и сразу же увидел нашего «геолога». Я узнал его по курчавой черной шевелюре, коренастой фигуре и лицу, скуластому и крупному - так обрисовал его Каверзин. Огородникову, видимо, тоже дали описание моей внешности: увидев меня, он заулыбался широко и простодушно. Мы поздоровались непринужденно, словно были давно знакомы. Около Огородникова лежал зеленый продолговатый ящик с четко выведенными словами: «Геологические инструменты и приборы. Осторожно!»

- Тяжелые? - спросил я.

- Есть немного.

Мы втащили ящик в вагон и поставили в купе, загородив проход.

Проводника, пожилого, сварливого мужчины, в тот момент не было, но, появившись, он сразу же приказал убрать эту «гробину» с прохода. К сожалению, ящик не помещался ни под сиденьем, ни на полке. Тогда проводник потребовал, чтобы Огородников вышел из вагона вместе с ящиком: не положено провозить такие ящики, и все! Дело начало принимать серьезный оборот, и мне пришлось переступить запретную черту: раскрыться. Я с большим трудом отозвал проводника в служебное купе, показал ему удостоверение.

Этот маленький инцидент заставил меня задуматься о будущих наших действиях. Ведь такое, казалось, плевое дело, а не предусмотрели. И вот тебе на: первая вынужденная расшифровка. Теперь я отчетливо вспомнил слова Каверзина: «Продумывай до мелочей свои действия и поведение. Не поддавайся лекомыслию, не делай ничего на авось». Тогда в кабинете начальника уголовного розыска я отнесся к этим словам как мальчик, которого мама, отпуская гулять, напутствовала: «Не лезь, сынок, в грязь и лужи - заболеешь», - а сынок вспоминает мамины слова только тогда, когда заболевает. Так и у меня получилось.

Огородников оказался неразговорчивым, на первый взгляд даже необщительным парнем. Когда я обсказал ему вкратце наше задание, он мне ответил одним словом: «Знаю».

- В Бушулее нам делать нечего, - говорил я, - надо идти в район Такши-Ушумуна, ибо есть все основания предполагать, что банда обосновалась где-то там.

- Эту беду тоже туда потащим? - спросил Огородников, имея в виду ящик с оружием.

- Посмотрим.

- Мне думается: не лучше ли нам создать отряд в Бушулее и двинуться туда сразу?

- Этого делать нельзя. Мы ничего не знаем о бандитах, не знаем, сколько их, как вооружены, и, наконец, не знаем, где они обосновались. Надо все это выяснить и хорошенько подготовиться к схватке. Ты пойми, Иван Иванович, наша задача - разведка и на первых порах больше ничего. А дальше - видно будет.

Мне показалось, что его несколько обескуражили мои слова. Он пожал плечами, что-то промычал себе под нос и уставился в окно.

Колеса размеренно постукивали о стыки рельсов. Мимо проплывали знакомые места. Река Шилка осталась в стороне, она ушла вправо, на Сретенск. Теперь до Пашенной нашим неизменным спутником будет извилистая, каменистая Куэнга, своеобразная речушка, с густой ивово-черемуховой поймой.

- Не расстраивайся, брат Огородников, - заговорил я, - без разведки нельзя, разведка - это глаза и уши любой войны.

- Я не расстраиваюсь. Раз нужна разведка - значит будем ею заниматься. Но все-таки… - Он начертил на оконном стекле крест и добавил: - …Все-таки надо бы повоевать как следует.

Я видел, как заиграли желваки на его скулах. «Да-а, парень-то боевой, - подумал я. - Этот в любой момент бросится в драку. Надо будет его придерживать… Зачем такого горячего брать туда?» Мелькнула мысль оставить его в Пашенной - помогать Литвинцеву организовывать отряд. Это было бы правильным решением: здесь, в Пашенной, он будет гораздо полезнее в настоящее время, чем там.

- Не лучше ли тебе, Иваныч, остаться пока в Пашенной? - И, не дожидаясь ответа, я добавил: - С Литвинцевым организуете отряд, подготовитесь хорошенько и будете ждать нашего сигнала. Оружие останется при тебе - вот и не надо будет его тащить туда. Всем, да еще с оружием, там делать пока нечего.

Он посмотрел на меня, взвешивая услышанное, в глазах промелькнули азартные огоньки. Я понял: он рад остаться.

- Хорошо, я останусь. А она зачем? - кивнул он в сторону купе, имея в виду Тасю.

- Воронова нам понадобится, здорово понадобится, - подражая Дюкову, сказал я. - Во-первых, для конспирации: мы же «геологи», а она училась на геолога, во-вторых, вдвоем нам легче установить с вами связь, в-третьих, она имеет кое-какие другие возможности…

Только тут я вспомнил, что не спросил об этих возможностях ни Дюкова, ни Каверзина, но Огородников, видимо, был удовлетворен моим ответом. Он теперь думал только об отряде. Немного погодя, как бы очнувшись от своих мыслей, он сказал:

- А она какая-то необщительная: читает и молчит…

«Надо ей подсказать, чтобы вела себя более общительно - ведь она моя «жена», - подумал я и тихо сказал: - Такой уж у нее характер.

Огородников вышел со своим грузом в Пашенной. Мы еще раз условились о встрече, обдумали, чем он будет заниматься в Пашенной и Бушулее. По нашему плану он должен помочь Литвинцеву создать отряд, а затем уехать в Бушулей и попытаться организовать активистов. Самостоятельно, без нашего ведома, он ни в коем случае не должен двигаться дальше.

- И долго мне придется здесь загорать? - нетерпеливо спросил он.

- Сколько понадобится, - сухо ответил я, рассердившись на его нетерпеливость.

Но расстались мы хорошо и даже по-братски обнялись.

- Не горячись, Иван, - попросил я его. - Всему свое время. Жди, я дам сигнал, а ждать долго не придется, постараемся как можно быстрее их выследить.

Тася подала ему руку и с легкой улыбкой сказала:

- Не волнуйтесь, скоро встретимся…

И опять поезд, постукивая колесами, повез нас на восток. С моим внезапным решением оставить Огородникова менялся наш план и поездка в Такшу: теперь в Бушулее нам делать было нечего, в Такшу сейчас мы могли попасть только с другой стороны - через Ушумун, предварительно доехав на поезде до Усть-Ундурги. На этот счет я посоветовался с Тасей. Она согласилась, однако выговорила:

- На задание, Федя, нас послали на равных, и мне кажется, тебе не следует одному принимать какие-либо решения, любой план надо обсуждать вместе. Вот с Огородниковым ты поспешил: его надо было оставить в Бушулее или даже в Зилово - все же ближе к тем местам, где мы будем.

Я, конечно, сразу же осознал свою ошибку - ведь Тася была права.

- Ладно уж, живы будем - сочтемся, - шутливо ответил я. - А ты, Тася, будь пообщительней и не забывай, что жена мне.

Усть-Ундурга нас встретила ясным прозрачным утром. Над бурной, клокочущей среди камней речкой поднималась легкая дымка, где-то в дальнем углу этого маленького селения неистово лаяла собака, то тут, то там поскрипывали калитки, глухо мычали коровы. Воздух был свеж и чист, как родниковая вода. После утомительного пути мы стояли на полянке, поросшей молодой травой, и не могли нарадоваться на эту тишину и утреннюю свежесть. Солнце появилось как-то внезапно из-за высоких лесистых гор и золотом залило узкую долину, заиграло веселыми бликами на каменистых речных перекатах. Ко мне подкрались вдруг воспоминания о детстве. С семи лет мать приучила меня вставать Рано, прогонять корову на пастбище, поэтому я волей-неволей часто любовался ранним утром. Я на мгновение забыл обо всем и даже взрогнул, когда услышал голос моей спутницы:

- Куда теперь пойдем?

Я посмотрел на Тасю. В ее серых глазах искрились маленькие лучики, на губах застыла легкая улыбка. Сердце мое трепетно сжалось; как прекрасно это сочетание: утро, солнце и красивая девушка!

Видимо, я долго задержал на девушке взгляд, она с чуть уловимым смущением повторила:

- Куда пойдем?

- Нам надо туда, - указал я в сторону откоса, откуда вывернулась бурливая Ундурга. - Придется идти пешком, а там, глядишь, кто-нибудь подвезет. Здесь лесосплав и хорошая дорога. На Ушумун часто ездят.

Мы шли по песчаной дороге вдоль берега Ундурги. Дорога то поднималась на высокий откос, то спускалась к самой реке. Вскоре нас нагнала подвода, запряженная двумя ломовыми лошадьми. На подводе сидел маленький, сухонький старичок с бородой-клинышком и глазками-пуговками.

- Доедем, деда? - остановил я его.

- Садитесь, вместе веселее.

Мы уложили рюкзаки и сели. Дед раскурил длинную самодельную трубку и тронул вожжами.

- Куда путь держите? На Ушумун? - спросил он.

- Дальше. К Такше.

Дед повернулся и внимательно посмотрел на нас.

- А вы туда зачем?

- Геологи мы.

Он почмокал губами и стегнул лошадей.

- Ну!., вашу за ногу, плететесь, как старые клячи!

Подводу слегка дернуло, лошади пробежали немного рысцой и вскоре снова пошли, как и прежде, размеренно, не спеша.

- Золото искать аль бирлиянт?

- Там будет видно, что уж найдем.

Дед немного призадумался, потом заговорил:

- Я в этих местах давно живу. Году в четырнадцатом забрел в Ушумун какой-то мужик, не то приискатель, не то геолог, как вы вот, не то ишо черт его знает, кто он такой. Так вот, этот мужик показал в лавке Марьясова каки-то камешки, с наперсток рассыпного золота и самородок с ноготь. Мужиков заело: где это он все достал? Чужой по своей доброте рассказал, что намыл по Ундурге, а камни энти отыскал в россыпях, где-то в пади супротив Елкинды. Наши мужички потом несколько раз снаряжались в те места, но без удачи, - можа, не могли найти те места, а можа, мужик этот сбрехал. Особливо настырно искал золото дед Чернышов.

- И находил что-нибудь? - спросил я.

Дед почмокал губами, потер занемевшие ноги.

- Говорят, находил малость золотишка, а вот бирлиянты - не знаю. Бедолага, - вздохнул он, - так в той пади и сгинул, ушел как-то искать эти самые бирлиянты и по сей день его нет. Падь-то ту так и прозвали - Бирлиянтовая…

Дорога круто пошла вверх на откос. Мы соскочили с повозки и пошли сзади, но дед остался сидеть, усиленно понукая лошадей. С откоса на несколько верст была видна долина, по которой, извиваясь змеей, текла серебристая Ундурга. Кое-где на перекатах были видны заторы: лесосплав в разгаре. Дед ждал нас на вершине.

- Во-он видите плес в реке? - показал он куда-то вдаль. - Так в этом плесе потом нашли того мужика, что показывал у Марьясова золотишко-то. Следствие наводили - утоп, говорят.

Он достал кисет, набил трубку, раскурил. Дым сизой пеленой окутал его морщинистую коричневую шею и растаял на тощих острых плечах. Дед смачно почмокал (я заметил, что он каждый раз чмокает, прежде чем заговорить).

- Так вот потом, говорят, алмазы и золотишко это сдали в Кыре Беляйкины дружки. Беляйко-то бандит был тут у нас, - уточнил он. - Грабили они тут на дорогах, сколько людей уложили. А караулили у Чертова моста, что на Царском тракте, - это промеж Ушумуна и Такши есть такой мост - подходящее, видно, место для них было. Более всего они грабили золотарей, охотников и разных купчишек, которые ездили на Кару.

Дед, конечно, приукрашивал дела какой-то там банды, но мы слушали его внимательно и с интересом.

- А вы-то, деда, видели этих бандитов? - спросила Тася.

Он обернулся к ней и хитро прищурился.

- Я-то? А как же, видел. - После минутного раздумья он почмокал губами. - В пятнадцатом гнал я в Ушумуне деготь и возил его на Кару продавать. Однажды везу на телеге бочку и вдруг слышу сзади топот. Хотел свернуть в лес, да не успел; бандюги, как воронье, с повязками до самых глаз, налетели на меня. Обыскали, перевернули бочку и разлили деготь. Но что у бедного человека найдешь? Потом подлетают еще три всадника, один на вороном коне погарцевал около меня, смерил с ног до головы дьявольским взглядом и… напустился на своих: «Вы что же, черти, ощупываете босяка?! Что вам, делать больше нечего? Нашли, кого трясти!»

Я осмелел и говорю: «Беляйко, милый, будь ласков, заставь этих головорезов отплатить за мои труды, за разлитый деготь». Он зыркнул на меня глазищами, подставил кулак под нос и говорит: «Нету тут никаких Беляек, понял?!»

Я испугался, затрясся, как в лихорадке. А он достал кошелек и, не глядя, сунул мне червонец. А потом пригрозил: «Если где донесется, что язык распустил - сварю тебя в твоем же дегте!» И ускакали. Больше я не встречался с бандитами. Слышал, что потом их переловили где-то под Оловянной.

С полверсты дед молчал, о чем-то сосредоточенно думая. Кони шли размеренно, пофыркивая и похлестывая хвостами. На ухабине телегу тряхнуло, и дед встрепенулся, пустил пару соленых слов в адрес «кляч», обернулся к нам и сказал:

- Вот у Беляйки был конь так конь! Вихрь, а не конь! Хоть и звали его смирным именем Туман. А вихрь был конь, красавец! Не то что эта вот срамота. Тьфу, проклятые! - с горечью сплюнул дед.- Потом, слышь, паря, - продолжал он, - Туман-то этот попал к красным, и сам командир полка Погодаев на нем гарцевал. Сказывают, будто ворвался он на Тумане в кучу беляков, порубал многих, но пуля все-таки хватила командира, так конь уже мертвого его вытащил на другой берег к своим. Вот это конь! А эти… тьфу, черт! Японский бог!

И дед брезгливо махнул рукой.

Дорога начала спускаться с хребта, и вскоре мы оказались на окраине леса. Перед нами открылась широкая долина, разрезанная извилистой поймой небольшой речушки. То тут, то там виднелись небольшие озерки на старице, а прямо на пологой возвышенности раскинулось небольшое село Ушумун. Отсюда до Такши оставалось несколько верст. Вон идорога на Такшу, извиваясь черной змейкой, поползла в сопку. А там дальше, в нескольких верстах отсюда, Чертов мост, и конечно же, мы никак его не минуем.

- Нас-то бандиты не схватят? - шутливо спросил я.

- Вас-то? Кто его знает, ежели с золотишком поедете, так могут и тряхнуть, - серьезно ответил дед.

- Ну-у, так уж и тряхнут!..

- Ты не скалься! - вдруг рассердился дед. - Вы не у бога за пазухой, возьмут и ощупают, как куропаток! Японский бог!

Мы немного помолчали. Мне стало неловко, что я обидел старика. И Тася строго на меня посмотрела. Пришлось идти на попятный.

- Не сердись, деда, - сказал я, - не хотел я тебя обидеть.

- Не сердись… чего мне на тебя сердиться, - заворчал дед,- ты лучше слушай да на ус мотай, что старшие говорят.

Он раскурил трубку, почмокал губами.

- Грабителей на дорогах тут нет, но где-то в тех краях (он указал вдаль, на синие сопки) завелась шайка из кулаков и недобитых беляков. Косой какой-то руководит… Так эта банда на коммунии нападает да сельсоветчиков убивает. Одиноких не грабит.

- Где же они засели? - перебил я.

Дед внимательно посмотрел на меня.

- А ты что, гепеушник?

«Черт побери, даже по разговору узнают», - с досадой подумал я и, стараясь сохранить равнодушие, сказал:

- Нам в тех краях геологоразведку проводить надо.

- А-а-а, - понимающе протянул дед. - Ищете… - притворно закашлялся. - Где-то в устье Елкинды они вроде таборуются…

Мы въехали в Ушумун. У дороги, отворачивающей вправо, мы с Тасей засобирались сходить, но дед пригласил нас почаевать. Время было около полудня, и хотя мы спешили, но пообедать не отказались.

В маленьком, уютном и чистеньком домике нас встретила худенькая старушка, чем-то похожая на деда. Она проворно накрыла на стол, усадила нас, но сама не села, а стала копошиться у печи с хлебами.

Дед налил себе большую фарфоровую кружку и, отливая понемногу в неглубокое блюдце, стал, пошвыркивая, пить чай. Пил молча, с усердием. Потом, как бы спохватившись, оглянулся на старуху, сказал:

- А ты что там возишься, Акулина? Садись заодно чаевничать.

- Да вы уж там одни потчуйтесь, - грудным голосом ответила та, - я совсем недавно, перед вами, чаевала.

- Ну, как знаешь…

На столе дымилась картошка «в мундирах», пышно вздымался каравай горячего деревенского хлеба, были наставлены варенья из брусники, голубицы, моховки, в берестяном туеске желтело домашнее масло. Такой вкусной и свежей еды я давно не видал! А какое было у бабки молоко: холодное и густое, что те сливки - не сродни нашему городскому! Ели мы с огромным аппетитом и удовольствием.

После обеда мы отблагодарили стариков и отправились в путь пешком. Дед вышел нас провожать.

- Забегайте, если будете здесь, - сказал он. - Дед Евлампий всегда рад принять хороших людей.

Подходя к речке, мы услышали знакомый скрип подводы: нас догонял дед Евлампий.

- Посмотрел я на вас, и жалко стало: далече идти, а вы люди городские, дай, думаю, подвезу вас до Чертова моста, японский бог!

Я вспомнил, что дед вспоминает японского бога в тех случаях, когда злится или волнуется.

Мы выехали на пригорочек, и дед визгливо затянул какую-то песню. Сначала она показалась мне незнакомой, но, когда прислушался, то понял, что пел он про Ланцова, который задумал убежать с каторги, однако мотив дед исказил до неузнаваемости. Под скрип колес и нудное дедово пенье я задремал и очнулся, когда дед с жаром говорил Тасе:

- Во-он видишь под сопочкой белые пятна? Это солонцы…

И впрямь, под сопкой земля была покрыта выступающей солью, а рядом ямки с нагромождением из веток.

- Это сидьбы, - объяснял дед, - здесь сидят и караулят зверя.

- Какого зверя? - спросила Тася.

- Ну, сохатого, изюбра, бывает, что и медведь притащится.

- И часто они сюда ходят?

Дед почмокал губами.

- Часто. Как-то я завалил тут здорового пантача, а нынче не ходил - рано еще. А панты, дочка, на вес золота принимают. Правда, я не пантую - забота одна. По мне сподручнее дегтярным делом заниматься да мало-мальски известку добывать…

- Интересный вы, деда, - задумчиво сказала девушка, - не скучно вам тут?

Дед на минуту призадумался, затем встрепенулся.

- А чего скучать? Вольно тут, благодать!

Мы спустились в узкую ложбинку, рассеченную пополам оврагом, на дне которого стрекотал ручей. Дорога под углом пересекала ложбину и на взгорье уходила в лес.

- Вот и Чертов мост, о котором я давеча говорил…

Мост как мост. Обыкновенный бревенчатый, грохочущий под колесами настил. Правда, находится в ямке и рядом с лесом - сразу не увидишь. И овраг под ним глубокий, а по бокам кустарник.

Еще там, по дороге к Ушумуну, когда дед Евлампий рассказал нам о грабежах у этого моста, у меня почему-то создалось впечатление, что мост тот особенный, большой, с темными нишами, откуда непременно должны сверкать злые прищуренные глаза разбойников, а рядом - валяться груды костей и черепов. Конечно, так я думал не всерьез, но все равно питал надежду, что увижу здесь что-то особенное, ну, наконец, какое-то подтверждение, что тут раньше орудовали бандиты.

Ничего подобного я не увидел. Вокруг стояла таежная тишина, шумел нетронутый лес, зеленели травы, желтые маки медленно качали головками на легком ветру, а в овраге тихо журчал серебряный ручеек. И не будь дороги и моста - казалось бы, что человеческая нога тут и не ступала. А мост - обыкновенный бревенчатый настил…

- Вон в том лесу нашли телегу утанских охотников, а трупы немного дальше - там вон, внизу, в чепурыжнике; а чуть поодаль - какого-то мертвого мужика, золотаря вроде. Однакось делов тут было… - развеял мои мысли дед.

Мы попили чистой ледяной воды из ручейка и собрались было идти дальше пешком, но дед запротестовал и довез нас до Такши.

ЯСНОЕ солнце спозаранку заглянуло в нашу крохотную комнатку. Тася спала на кровати, подложив под щеку ладони. Золотистые локоны беспорядочно разметались по подушке; во сне она чему-то улыбалась и причмокивала губами словно ребенок. Я отвернулся, потому что не смел так долго и внимательно смотреть на нее, не имел права. Хотя нас «поженил» Дюков и послал вместе на задание, а разговаривали мы с ней мало и почти ничего не знали друг о друге. Тася - замкнутая, мечтательница и книголюбка; вот она и вчера заснула с книгой. Есть в ней что-то таинственное, недоступное мне. А может быть, просто кажется? Говорит она коротко, порою замысловато, но не кичится своей образованностью передо мною. И еще: она никогда не смеется открыто, а одними губами и чуть-чуть глазами. Взгляд ее серых глаз внимательный, проницательный, как бы изучающий: я всегда оцениваю такой взгляд одним словом - умный. Может быть, от того она неразговорчива, что я сам не вступаю с нею в разговоры? Я немного стесняюсь говорить с ней - боюсь показать свою неграмотность, ляпнуть что-нибудь несуразное. Вчера же вечером я повел себя вообще как мальчишка: взял пальто и хотел идти спать на сеновал, но Тася удержала меня.

- Оставайся, - твердо сказала она.

- Для чего этот маскарад? - возразил было я.

- Так надо.

«Видимо, г действительно так надо, раз мне говорил об этом Дюков, и вот теперь она напомнила», - с досадой подумал я и лег на пол рядом с кроватью.

Проснулся я от того, что за дверью были слышны неторопливые шаги, стук посуды и потрескивание углей в самоваре. Хозяйка уже давно встала и хлопотала по дому. Надо сказать, что с хозяевами нам повезло: дед Евлампий определил нас к своим знакомым Зайцевым - гостеприимным, опрятным старикам. Я встал, вышел из дома и пошел к речушке умываться. Село давно проснулось и теперь дымилось белеными трубами, скрипело калитками, хлопало дверями амбаров и домов, постукивало колесами телег. Женщины, прогнав коров на пастбище, возвращались обратно, о чем-то шумно разговаривая, порою слышался звонкий, задорный смех. Мужчины занимались всяк своим делом: кто шел в кузницу, кто собирался в поле, кто уже сидел на срубе строящегося дома. Село начинало новый день, и ни в чем не чувствовалось, что где-то совсем недалеко свила свое гнездо банда. «По-видимому, бандиты не тревожат это село», - подумалось мне. А за чаем дед Мироныч (так звали нашего хозяина) вдруг заговорил:

- Вам, молодцы, надо быть поосторожнее - тут орудует банда. Нас, правда, не трогают, а вот скотину иногда «реквизируют».

- Нас не за что трогать, мы геологи, - сказал я.

- Вас, может, и не за что, да кто их знает, с активистов и сельсоветчиков могут и на вашего брата-геолога рыскнуть.

- В селе-то они бывают? - спросил я.

Дед допил чай, вытерся полотенцем, с ответом медлил.

- Бывают. Ночью иногда слышу цокот копыт да чужой г.овор, а что они тут делают - не знаю.

После завтрака мы с Тасей засобирались на «работу», взяли кайло, лопату, молотки, маленький деревянный лоток и вышли за ограду. Проводив нас до калитки, дед напутствовал:

- Будьте поосторожнее, далеко в лес не ходите, а то, неровен час, нарветесь на бандитов… тогда пиши пропало, ведь они, как известно, словно волки прячут свое логово и, не дай бог, если кто случаем попадется…

- Постараемся, деда, не попадаться им на глаза, мы тут по поймам речушек будем работать, а в тайге нам пока делать нечего, - сказала Тася.

- А вы скажите, Степан Мироныч, где, на ваш взгляд, более безопасно будет? - спросил я.

Дед ответил не сразу. Он откашлялся, почесал затылок, пожал плечами.

- Кто их знает, где они гнездятся, они ведь не дураки, чтобы протаптывать напрямую тропу от логова; прежде чем появиться в селе, они такие петли навыделывают, что любая собака запутается.

В этот первый день мы решили обследовать окрестности Такши, ознакомиться с местностью, и, конечно, не теряли надежды встретиться с бандитами. Наш расчет в этом отношении был прост: углубляясь охотничьими тропами в тайгу, мы могли натолкнуться на бандитский пикет, а может быть, и на само логово. Конечно, такая встреча не предвещала ничего хорошего: нас могли схватить, подвергнуть проверке и в конце концов расстрелять. Но другой возможности выйти на след бандитов пока не предвиделось. Был еще один вариант - выяснить, с кем из жителей села они связаны, ибо, несомненно, они должны были с кем-то из них поддерживать связь. Но как отыскать ее, эту ниточку?

Дед Мироныч натолкнул нас на дельную мысль:

- Вы в сельсовет обратитесь, чтобы какую охрану организовали - все-таки государственное дело робите. Вон Ефим Чернов - он партейный, Петро Забелин - эти не откажут в помощи. Правда, председатель-то у нас приболел, в райцентре в больнице уже долгонько лежит, но там, в сельсовете, секретарь Анна Терентьевна - боевая женщина, она окажет содействие…

Охрана, конечно, нам никакая не нужна, но вот поговорить в сельсовете о банде надо обязательно, и к Чернову сходить не помешает…

Однако день этот мы все-таки провели в окрестностях Такши, прошли с десяток километров по Талакону, углублялись в Чичан, но никаких признаков нахождения в этих местах людей не обнаружили. Тропы охотничьи заросли, несколько зимовьев, которые нам удалось отыскать, пустовали, сидьбы на солонцах завалились, не было теплых кострищ. Не ходят охотники в лес - бандитов, видать, боятся.

Вечером Тася пошла домой к секретарю сельсовета, а я к Чернову. У крыльца новосрубленного добротного дома меня встретил высокий, широкдплечий мужчина лет тридцати пяти; мужественное лицо его, обрамленное густой, черной бородой, было приветливо, а карие глаза смотрели с хитровато-веселым прищуром.

- Здравствуй, здравствуй, браток, - ответил он мне на мое приветствие, словно мы с ним были давно знакомы. - Проходи, не стесняйся, мы люди не гордые - простые.

Провел он меня в чистую горницу, усадил за стол. Зачем пришел - не интересовался.

- Елена уехала в райцентр за покупками, я один управляюсь. Ты, браток, посиди немного, а я на камбуз за самоваром.

«Флотский, видать, парень», - подумал я. А оглядевшись, увидел на стене чуть пожелтевшие большие фотографии хозяина в морской форме и миловидной, большеглазой женщины.

Через несколько минут Чернов появился с небольшим дымящим самоваром, водрузил его на стол.

- Давай, браток, чай будем пить.

Я налил чашку, отпил немного и сказал:

- Як вам, Ефим, пришел по делу.

- Ну что ж, коль по делу, так можно и о деле потолковать.

В человеке этом чувствовалась простота, мужская честность и доброта.

- Я из уголовного розыска, и приехали мы с нашей же сотрудницей, чтобы выследить, где находится банда…

Чернов помолчал, причесал пятерней курчавые волосы, побарабанил пальцами по столу.

- Да-а, слыхал я, браток, про них… Пакостить начинают здорово, налеты ночные устраивают. Давно бы за них пора взяться… Думал, с мужиками покараулить на окраине села, но побаиваются мужики: не равны силы, да и оружия доброго нет.

- Оружие у нас есть и отряд тоже-остается найти бандитов.

- Да-а,- протянул Чернов, - задача не легкая…

Он отставил в сторону пустую чашку, достал старинную табакерку, свернул цигарку и предложил мне.

- Не куришь? Это, брат, хорошо, - не кури, ни к чему темнить легкие. Я вот на морях с братвой присосался и сейчас никак не соберусь бросить.

Он сделал несколько глубоких затяжек, выпуская сизый дым кольцами, прищурил один глаз и продолжал:

- Есть у меня, браток, по твоему делу предложение… Тут на устье Елкинды живет один мужик - Митрофан Лапушенко, - так вот он, мне кажется, якшается с бандюгами. Не могу, конечно, сказать, в каких он с ними отношениях, но у нас в деревне человеку, что шилу в мешке, трудно утаиться, - видели его как-то с двумя незнакомыми людьми. Мне думается, потрясти надо этого мужика и дознаться, где таборуется шайка.

Эта информация внушала кое-какие надежды, но как подойти к Лапушенко? Что он за человек? Не состоит ли в банде?

- Предложение дельное, - сказал я. - Надо посоветоваться с Вороновой и заняться этим человеком.

- На мою помощь можете рассчитывать в любую минуту, - с ноткой торжественности сказал Чернов.

- Спасибо. А что собой представляет Лапушенко?

Чернов пожал плечами.

- Шут его знает, что за человек… Особо я им никогда не интересовался. Мужик, как мужик, охотится, рыбачит и, по-моему, золотишко промышляет. Живет один, бобылем.

- Какого возраста?

- Лет сорока.

- В деревне с кем держит связь?

- Из мужиков ни с кем. Поздоровается, покурит, порою с кем-нибудь поговорит о том, о сем - и все. А из женщин похаживает к Мотьке Звягиной - пьянчужке тут одной.

- Не слышно, к кому в селе бандиты приезжают?

- Не слыхать.

Расстались с Черновым мы поздно вечером. Тася была дома, сидела на кровати и читала книгу. При моем появлении она отложила книгу, внимательно посмотрела на меня и спросила:

- Ну что у тебя?

- Немного есть, - весело ответил я.

Ев глаза блеснули добрым огоньком, губы улыбнулись.

- Выкладывай, потом я, - предложила Тася. - Кто последний приходит, тот первый должен рассказывать.

Я рассказал о нашем разговоре с Черновым.

- А мне теперь и выкладывать нечего: я принесла то же самое, что и ты. В маленьком селе стоит поговорить с одним человеком и все узнаешь. Анна Терентьевна мне поведала то же самое, что тебе Чернов.

В кухне послышалось покашливание деда Мироныча - он, видимо, вышел к печке покурить.

Тася перешла на шепот.

- Знаешь, Федор, терять времени нам сейчас никак нельзя. Придется тебе посидеть у дома Звягиной и понаблюдать: может, кто заявится, ведь не зря же говорят, что Лапушенко появлялся у нее с какими-то двумя типами.

- Что ж, не возражаю.

- А завтра с утра отправимся в зимовье к Лапушенко.

- Ладно, мне ночи хватит на раздумья, а для тебя, как говорят, утро вечера мудренее. Пошел я. А старикам что скажем?

- Скажу, что ты пошел гостить к Чернову.

Ночь у дома Звягиной мне показалась длинной, благо, дом стоял на отшибе и деревенские собаки не надоедали мне своим лаем. А вот комары… те не давали никакого покоя. Кусали и руки, и ноги, умудрялись даже прокусывать рубаху. Так что дремать в эту ночь не пришлось, но ни к Мотьке, ни в село никто ни приезжал и не приходил.

На следующий день утром мы с Черновым отправились на Елкинду в зимовье Лапушенко, а Тася - к Мотьке Звягиной.

- Зачем сейчас беспокоить Звягину? - возражал я. - Что она нам может дать? Ведь пьяницы - они никогда не бывают правдивыми и самостоятельными, а потом… не исключено, что она связана с бандитами: не зря же у нее видели Лапушенко с двумя подозрительными…

- Я думаю, - отвечала Тася, - что она столько же связана с бандитами, сколько Лапушенко, к которому вы сейчас направляетесь. А может, к нему тоже не ходить?

- Но мы же не напрямую будем с ним говорить?

- А я что, прямо так и собралась откровенничать?

- Все-таки ни с того, ни с сего прийти к человеку… Можем так все дело провалить…

- Рассуждать нам сейчас, Федор, некогда, время и бандиты нас ждать не будут, а тем более Огородников с Литвинцевым. Мы уже и так много времени потеряли, а толку пока никакого. Ходить вокруг да около можно еще месяц… А насчет того, как и где можем провалиться - говорить не стоит! Неудача настигнуть нас может в любом месте, надо надеяться на лучшее и действовать! - с жаром говорила Тася.

Возражать я больше не стал: девушка была уверена в правильности своих действий и так горячо отстаивала свою правоту… И она была права, я убедился в этом, когда вернулся обратно.

В зимовье мы побывали, но Лапушенко там не застали, по всей видимости, он давненько куда-то уехал. А может, ушел в банду…

Тася же добыла неплохие сведения.

Как ей удалось вызвать на откровенность Мотьку - не знаю, спрашивать не стал. Но порозовевшие щеки девушки, улыбка и чуть уловимый сивушный запашок говорили о том, что общий язык с женщиной она нашла за чаркой.

- Заметно? - весело спросила она. - Иначе нельзя было: она не стала бы разговаривать со мной. Правда, выпила-то всего рюмку, а остальное под стол.

Мы сидели на лавочке возле дома, старики копошились в огороде. Солнце клонилось к закату, дул легкий, теплый ветерок.

- Да-a, крепко прячут они свое логово, - говорила Тася. - Где оно - не знает ни Мотька, ни ее Митрофан и никто другой.

- Значит, Лапушенко не с ними?

- Пожалуй, нет. Валандается кое с кем - берет для них у Мотьки самогонку, а больше ничем не связан. Так, по крайней мере, о нем Мотька говорит. Сама же она терпеть не может этих «волков» за их наглость и хамство. Похоже, что и Витюля Кудахтин здесь, Мотька зовет его «Городской». А если он здесь, то…

Девушка вдруг сделалась серьезной и пристально посмотрела на меня…

- Ты помнишь, Дюков намекал о моей еще одной возможности.

Кажется, теперь я начал догадываться, о какой возможности девушки говорил тогда Дюков: Воронова и Витюля, значит, были хорошо знакомы.

- Он знает, что ты работаешь в уголовном розыске? - спросил я.

- Нет.

Тася немного помолчала, о чем-то сосредоточенно думая, затем продолжала:

- Звягина хоть и не знает, где находятся бандиты, но рассказала, что однажды шла от зимовья Лапушенко и забралась на сопку, чтобы с вершины крутяка поглядеть вокруг. Оглядевшись, она стала смотреть на Ундургу и вскоре увидела, как верстах в трех-четырех выше зимовья, против пади Бриллиантовая, через реку переправлялись два всадника. Она догадалась, кто это такие. А вечером они с Лапушенко появились у нее за самогонкой.

Тася тронула меня за рукав.

- Теперь ты понял, где надо искать банду?

- Догадываюсь, - ответил я. - А где сейчас Лапушенко? Не узнавала?

- Мотька говорит, что подался на Кару, золотишко намытое сдавать.

На следующее утро мы снова пошли на «работу». Выйдя из села, углубились в пойму речушки и пошли в сторону Ундурги. Мы должны были осмотреть местность там, где, по словам Звягиной, переправлялись два бандита. Под видом обследования устья Елкинды и берегов Ундурги мы рассчитывали увидеть или «случайно» наткнуться на табор, а далее действовать, исходя из обстановки: уйти незамеченными, последить за табором или, на худой конец, в открытую подойти к нему. Шли мы долго, осторожно, вглядываясь в каждый куст: не появится ли кто. И когда из-за сопки выехал всадник, мы не удивились. Еще издали я заметил, что через плечо у него перекинута винтовка.

- Кажется, это их человек, - тихо сказала Тася.

Было заметно, что она чуть-чуть волнуется.

- Кому же тут еще быть? - я старался говорить спокойно.

Конечно, особо опасаться нам сейчас было нечего: документы у нас

исправные, оружие мы спрятали в Такше и нас тут никто не знает. Кому мы нужны - геологи! Всадник направился прямо к нам.

- Куда направляетесь? - не поздоровавшись, спросил он.

Это был молодой розовощекий парень с маленькими, бегающими глазками. За плечами у него висела трехлинейка, а на боку «парабеллум» в деревянной кобуре и охотничий нож.

«Да-а, здорово они тут вооружены», - подумал я.

- В устье Елкинды едем, - ответила Тася.

- Зачем?

- Мы геологи и намерены разведать устье этой речушки и берегов Ундурги.

С минуту парень о чем-то думал, затем почесал затылок под старой замусоленной кубанкой и спросил:

- А документы есть?

Тася зло сверкнула глазами.

- Собственно, по какому праву вы нас допрашиваете и требуете документы?!

Парень скорчил недоумевающую рожу.

- А вот по такому, - вскинул он винтовку, - сейчас продырявлю ваши черепки - тогда будете знать, по какому праву.

Делать было нечего - этот кретин мог привести свою угрозу в исполнение, и мы подали документы. Парень раскрыл, повертел так и сяк наши бумаги, потом аккуратно свернул и положил себе в карман.

- Мне велено все бумаги и документы задержанных доставлять начальству - оно разберется. - Он внимательно посмотрел на нас нагловато-маслянистыми глазами. - А подозрительных тоже забирать.

Стало ясно, что он доставит нас в табор, и сейчас мы не представляли, что нас там ожидает, ведь бандиты, как известно, люди настороженные, и мы не настолько опытные, чтобы в чем-нибудь не запутаться. Притом мы еще плохо знали с Тасей друг друга. По всей вероятности, она тоже думала об этом и стала искать выход из положения.

- Послушайте, как вас там звать - не знаю, - заговорила она, - вы что же, не видите, что мы никакие не подозрительные, а обыкновенные геологи и нам надо работать. Что же вы на месте не можете разобраться?

Парень хмыкнул, Тася продолжала:

- Вы же видите, что у нас нет никаких пулеметов или там гранат, и хорошо понимаете, что воевать мы ни с кем не намерены - вы же человек военный.

Тут широкая рожа парня расплылась в довольной улыбке (видать, повлияло слово «военный»), и он призадумался.

- Нельзя мне самому, велено приводить, - словно оправдываясь, сказал он.

- Хорошо, - сказала Тася. - Тогда мой рабочий пусть приступит к работе, а я схожу с вами одна и представлюсь вашему начальству

Парень подумал и неуверенно сказал:

- Ну разве так…

Этого я не ожидал. Как же она пойдет одна? Нет, я с этим не согласен, я не позволю, чтобы…

Но Тася прервала мои мысли:

- Оставайся здесь, Федя. Возьмешь образцы у подножья той вон сопки и напротив в пойме речушки, а я скоро вернусь и проверю их.

Она улыбнулась уголками рта.

- Ладно уж, иди, сделаю, - согласился, и добавил: - Только иди поосторожнее, а то оступишься где-нибудь и опять плохо будет

Парень немного проехал и слез с коня; было видно, что он предлагал девушке сесть на коня, но она, видимо, отказалась, и они пошли пешком.

На опушке, у обомшелого камня, я прилег и стал думать, что делать дальше. Теперь Тася наверняка попадет в табор, и для нас это уже будет значить многое. Я почему-то не сомневался, что она сможет убедить бандитов в том, что мы действительно геологи и благополучно вернется. Ее красивые, умные глаза как-то по особенному, пронизывающе смотрят на человека, она, конечно, завоюет доверие. Нет, Тася не подведет, я в этом уверен! Но все-таки она ушла в звериное логово. Я пытался представить, как она будет себя вести при встрече с главарями банды, что она будет им говорить, какое у нее будет выражение глаз, но сколько ни думал - ничего не получалось. Бандитов я представлял обросшими, грязными, с каменными лицами и злыми глазами: они ведь здесь, в тайге, наверняка совсем озверели… Но появление столь миловидной девушки в их логове на какое-то время вернет им чувство человеческого достоинства. Все-таки женщина есть женщина! К ней обращение другое. Даже и у злодеев доброе слово для нее наверняка найдется. Вот если бы к ним попал я, да еще вызвал подозрение - тогда держись, никаких скидок и церемоний!

Раздумывая, я все время вглядывался в ту сторону, куда ушла девушка с бандитом. Но она не появлялась. Сидеть на одном месте скоро надоело, я стал собирать «пробы»; разные камни, какие попадались под руку, старался брать разноцветные. Набив рюкзак, спустился к пойме Елкинды, поковырялся для порядка в прибрежном песке, попробовал промывать его в лотке, но на дне лотка, кроме слюдяных блесток, ничего не находил.

Время было далеко за полдень, а я еще не ел, хотя в рюкзаке было кое-что припасено. Один есть не стал, надеялся, что Тася вот-вот вернется.

От речки, из зарослей, мне ничего, кроме сопки, не было видно, и я стал прислушиваться. Когда побудешь какое-то время в глухом лесу или другом безлюдном месте, то слух твой начинает резко обостряться и ты улавливаешь самые разнообразные звуки, даже мелкие шорохи. Так и я вскоре услышал глухой стук копыт и легкое поскрипывание колес со стороны Ундурги. Где-то далеко, может быть, в нескольких верстах отсюда, ехали на подводе. На всякий случай я решил не показываться на глаза ехавшим и залег в чепурыжнике недалеко от того места, где мы расстались с Тасей. Подвода приближалась. Я выглянул из-за укрытия и увидел вороного жеребца, запряженного в двуколку, а в ней Тасю и какого-то мужчину. Сзади, метрах в пятидесяти, ехал верхом все тот же мордастый парень. Двуколка направилась прямо на меня, я снова залег.

- Вот здесь, - сказала Тася, и двуколка остановилась. Я осторожно выглянул и увидел мужчину, что сидел рядом с Вороновой. Это был Витюля - Кудахтин Виктор, которого я разыскивал как без вести пропавшего. Вот он, оказывается, где! Он был одет в легкую, защитного цвета куртку, перепоясанную крест-накрест ремнями, на голове фетровая шляпа, а на боку кожаная кобура. Лицо его обрамляла узкая рыжая бородка. Он помог Тасе сойти с двуколки.

- Где же твой муж? - спросил он.

- Видимо, собирает пробы.

Знает ли Витюля меня? Наверняка, ибо этот проходимец должен был знать многих работников милиции в лицо, - ведь не раз попадал к нам за мелкие дебоши. Я же знал его по фотографиям, а теперь припоминал, что где-то встречал; поэтому показываться ему на глаза никак нельзя!

- Так вы в эти края надолго?

- Не знаю, - ответила Тася, - как пойдут дела.

Минуту они молчали. Конь нетерпеливо бил копытами о землю.

- Да-a, интересно иногда получается: не ждешь, не гадаешь и вдруг встречаешься, да еще в такой глуши. Поистине - мир тесен. Помнишь, Тася, профессора Стефанского? Он любил повторять: «Вы будущие геологи, люди бродячей профессии. Но где бы вы ни находились - никогда не забывайте, что у вас есть дома друзья. Никогда не считайте себя одинокими в этом мире. Мир - тесен». Кстати, ты закончила науку?

- Нет, вот теперь доучиваюсь самостоятельно.

- Что так?

- Жизнь. Судьба иногда не спрашивает нас, что ей с нами делать.

- Да-a, это верно. Вот и я… - он не договорил, осекся. Потом закончил: - Хоть и вольно в этой группе, но чувствую себя загнанным.

- Кто же тебя загнал?

Он глубоко вздохнул, затем резко ответил:

- Кто? Совдепия да большевики - вот кто!

Было слышно, как Витюля заскрипел зубами.

- Эх, скорей бы сам появился! Мы им покажем, как нашего брата грабить! Навыдумывали колхозов! - перешел он почти на крик.

- Успокойся, Виктор, - властно сказала Тася. - С каких пор ты стал таким?

- С тех, когда моего папашу ободрали и в гроб загнали!

Тася дала ему успокоиться и сказала:

- Ну, мне пора, а то Федор, видимо, ушел.

- Я подвезу.

- Не надо, я по дороге буду собирать образцы.

- Тася!

- Что?

- Будем встречаться? Вспомни студенчество.

- Не знаю, - неуверенно ответила она. - Будет видно.

- Вот здесь же… я буду приезжать, ты только подскажи той дубине.

- Я же замужем.

- Ты его выпроводи.

Тася призадумалась.

- Ладно, что-нибудь придумаем.

Она направилась в сторону Такши, а Витюля погнал вороного к Ундурге.

Я облегченно вздохнул и вылез из укрытия.

- ИХ ТАМ было немного, человек десять, - рассказывала Тася, - все больше пожилые, бородатые мужики, по обличью - кулачье. Есть и стройные, подтянутые, - это из недобитых; есть молодые, наподобие того мордастого, - это кулацкие сынки. Ну и Витюля - он у них вроде какое-то положение занимает, но побаивается главаря. Самого не было, он где-то промышляет с частью банды. С Витюлей мы знакомы еще со студенческих лет, даже немного дружили. Правда, после первого курса он учиться не стал: человек он разгульный и учеба не для него. Мне он, кажется, поверил. Да и как не поверить, ведь я продолжала учиться - он это знал, и документы у меня хорошие. Вот только мужики смотрели косо, с недоверием. Живут в шалашах, вооружены хорошо: винтовки, наганы, ножи. Много лошадей - видимо, у каждого своя. Место глухое. Табор находится за рекой, у подножья скалистой сопки, кругом непролазный лес. Сюда, в сторону Такши, обзор неплохой. Посты установлены только здесь, на подходе к табору, да еще один на дереве: там сделано гнездо, наподобие пожарной вышки. Вот и все, что удалось узнать на сегодняшний день.

- Тасенька, ты сделала очень много! До сегодняшнего дня мы об этом могли только мечтать, ты намного ускорила нашу работу! - с искренним восхищением сказал я.

- Рано нам радоваться, Феденька, - бандиты ведь целы-целехонь-ки и продолжают творить свои черные дела, - спокойно проговорила она.

Сердце мое тревожно-радостно сжалось: она назвала меня Феденькой: так называют близкого или любимого человека. Бывает, правда, у некоторых иногда привычка называть людей ласково, но у Таси этой привычки я не замечал. Может быть, это она на радостях? Видимо, так. И все-таки я спросил:

- Скажи, Тася, ты замужем?

Она лукаво посмотрела на меня и, улыбаясь, ответила:

- Да.

Я почему-то считал, что она не замужем, и, услышав ее ответ, ошеломленно замолчал. А Тася подошла, взяла меня за руку и шутливо сказала:

- Ты же сам знаешь, что я замужем: ведь мы с тобой муж и жена.

Я понял ее шутку. И вдруг на меня навалился смех, самый настоящий дурацкий смех. Я хохотал во всю глотку, а эхо откуда-то издалека доносило неясные клокочущие звуки. Тася озабоченно дернула меня за руку.

- Ты что это? Не забывай, где мы!

Я вытер слезы и огляделся вокруг.

- Прости, Тася, - давно не смеялся.

Потом мы шли молча.

Среди ночи, когда мы крепко спали, я услышал возню и крики людей на улице. Выглянув в крохотное оконце, увидел невдалеке зарево - горел чей-то дом. Тася тоже проснулась и, не вставая с постели, спросила:

- Что там, Федор?

- Горит дом, надо помочь тушить.

Я засобирался.

- Подожди, - удержала меня Тася. Она хотела еще что-то сказать, но в это время в дверь нашего домика сильно постучали. И я отчетливо услышал слова:

- Открывай, старый черт, а не то раскатим твою гнилушку!

- Сейчас, - ответил дребезжащим голосом дед и, шаркая, пошел в сенцы.

Я бросился к половице, где было спрятано наше оружие, но Тася каким-то чужим голосом приказала:

- Ложись ко мне и притворись пьяным!

Я юркнул в ее теплую постель. Мою она швырнула под кровать и легла рядом. Мне вдруг стало не по себе: стыд и в то же время жгучая затаенная радость возбуждали мое сознание, холодные струйки пота потекли из под мышек, во рту пересохло. Я впервые лежал с девушкой в постели… А голос незнакомца в соседней комнате спрашивал:

- А в той конуре у вас кто?

- Геологи… геологи у нас остановились.

- Какие там геологи? - спрашивал уже другой, визгливый го-лось.

- Обыкновенные, - дерзко отвечал дед.

Басистый голос пригрозил:

- Ну ты, старая рухлядь, покороче, а то… - он не договорил угрозы.

Визгливый голос раздался у самой двери:

- А ну, показывай!

Дверь открылась. Тася вскрикнула и села на кровати, прикрывая грудь одеялом.

- Что вам здесь надо?

- О-о! Какое прелестное создание, - протянул у двери бас.

- А там кто?

Я неестественно громко храпел, отвернувшись к стенке, а сердце тревожно колотилось.

- Это мой муж, он пьян.

- А-а, - пробасили рядом.

А Тася продолжала возмущаться:

- И потом: почему вы врываетесь в чужое жилище, по какому такому праву? Я вот пожалуюсь на вас Виктору Лаврентьевичу.

- О-о! Да она заносится! - шутливо сказал бас, и серьезно спросил:

- Откуда вы знаете его?

- Он мой друг, мы с ним вместе учились.

В комнате на минуту воцарилась тишина.

- Ну-ну, - снова протянул бас.

Шаги направились к выходу.

- А может, это уполномоченные, - вдруг сказал визгливый.

Наступила пауза. Мне показалось, что бандиты вернулись в комнату. Сердце мое, начавшее было успокаиваться, вновь тревожно забилось. Я сжался и приготовился к прыжку. Девушка, кажется, угадала мою решимость и положила холодную ладонь мне на щеку.

- Ладно, Сеня, потом проверим, - проговорил бас.

Шаги удалились. Я облегченно вздохнул и повернулся на спину. Хотел встать, но Тася легонько потрогала меня за плечо: лежи. Дед закрыл задвижку в сенях и, прикрывая наши двери, пробурчал:

- Это Косой был, со своим прихвостнем.

Мы молча лежали, разговаривать не хотелось, мысли путались. Я жалел, что не увидел в лицо Косого, не разглядел этого бешеного и в то же время спокойно-корректного человека. А надо бы. Надо бы посмотреть на эту гадину, но не смог - Тася не дала этого сделать. Ох, Тася, Тася! Как же хорошо ты все предвидишь! Только теперь я понял, зачем она заставила меня притвориться пьяным: она рассчитывала, что бандиты не станут возиться с каким-то пьянчужкой, храпящим под боком жены, я в этом убедился: бандиты даже не пытались повернуть меня лицом и посмотреть.

Тело мое горело, но я боялся пошевелиться, боялся даже малейшим движением обидеть или побеспокоить Тасю. Не мог я и встать - раз она пожелала, чтобы я лежал, - значит, так надо, а зачем? Уснул я под утро тяжелым, кошмарным сном.

Мне приснилось, будто я лежу на стоге сена, светит солнце и вдруг мне на лицо полился дождик. Я хотел зарыться в сено, ухватился за пучок, а это… одеяло в руках, а надо мной стоит улыбающаяся Тася и брызгает в лицо холодной водой.

- Вставай, муженек, пора на работу. - И наклоняясь к самому уху: - А то всех бандитов проспишь.

На дворе ярко светило солнце, лучи его причудливыми бликами пробивались в комнату через маленькое оконце. На кухне покашливал дед, через щели нашей двери пробивался запах самосада. Бабка Устинья постукивала посудой, потрескивали лучины в самоваре.

- Встаю, отвернись.

Тася вышла к старикам.

За чаем дед сидел молча, насупившись, и смотрел в одну точку, куда-то выше окна. Бабка глубоко вздыхала.

- Появилась же проказа у нас, ядрена мышь! - вдруг прорвало деда. - Гады, собаки! Что же они здесь пиратничают? Все ищут активистов да палят домишки! Ефима-то к чему разорили? Ай-яй-яй, варнаки и только.

- Какого Ефима? Не Чернова, случаем? - настороженно спросил я.

- Его - партейца нашего.

Сердце мое сжалось: это сообщение поразило меня. «Эх, здесь жгли человека, а я преспокойно спал в мягкой постели!»

- Сам-то Ефим пострадал?

- Нет. Слава богу, сумел через окно уйти.

Я облегченно вздохнул.

Дед со свистом прихлебывал чай из блюдца.

- Отпор бы им какой дать, только вот оружия нету, а то бы собрались мужики…

- Сидел бы уж на печи - вояка! - перебила его бабка.

- А что, я бы еще сгодился, ничего, что стар.

- Еле ноги таскает, а туда же.

- Не я, так другие дали бы им по шее.

- Вот-вот, - успокоилась бабка и принялась загребать загнету в печи.

- Но где же власть-то наша? Где же помощь, которую мы просили? Нету, не слышат нас!

Он ударил жилистым кулаком по столу. Бабка оглянулась и зло сверкнула глазами.

- Что разъерепенился, старый? Дал бы людям спокойно чай попить.

- Дедушка прав, - тихо сказала Тася. - Помощь здесь нужна и как можно скорее.

- Вот-вот, доченька, правильно говоришь. Хоть бы вы в городе-то похлопотали, а то депеша наша где-то, видно, затерялась. Скоро ли там будете?

- Да вот Федор на днях собирается образцы везти.

- Правильнее сказать - понесет, ведь ехать не на чем, - вмешался я.

Дед почесал затылок, задумался, потом вскинул мохнатые брови и сказал:

- Найдем какую-нибудь клячу - добрых-то эти изверги поотбирали. Может, Евлаха приедет, так сговорим его. - Мироныч подмигнул.

- Ну как, Федор, сделаешь дело: выполнишь нашу просьбу? - спросил он.

- Нам надо еще камни пособирать,- ответил я.

- Да я вам помогу их хоть целую телегу набрать,- не то всерьез, не то в шутку сказал дед.

- Надо знать, какие собирать, - сказала Тася. - Но уж если быстрее надо, то мы поторопимся.

- Не лез бы ты, старый, в эти дела и людей не вмешивал, - ворчала бабка.

- Вот бы ты не лезла в наши дела, а возилась с горшками да помалкивала, как добрые-то делают, - осердился старик.

- Ладно уж, захорохорился, - отмахнулась она.

В этот раз я проводил Тасю до половины пути к тому месту, где она должна была встретиться с Витюлей, а дальше мне нельзя было идти: встреча с Кудахтиным не предвещала ничего хорошего.

Я добрался до половины сопки и спрятался за толстой сосной: отсюда хорошо просматривалась долина и пойма Елкинды, отсюда я мог видеть всех, кто проезжает. Но прежде всего я набрал рюкзак камней: так будет надежней в случае встречи с кем-либо.

Как мы и полагали, Витюля явился вовремя и один, он приехал на той же двуколке. Тася села с ним рядом, и они медленно поехали в сторону Ундурги. У меня вдруг появилось неудержимое желание скрутить Витюлю, увезти его подальше в лес и выпытать все о бандитах. Сделать это не так уж трудно: подкрасться сзади, стащить с двуколки и скрутить. Он бы и пикнуть не успел - этому нас учили на курсах. Я даже пробежал немного наперерез, но потом одумался: зачем так делать? Зачем пороть горячку, когда без риска дело пока идет неплохо.

А Тася, разве она не рискует? Да, рискует, но ее риск пока не велик, и она сможет за себя постоять - на нее я надеялся. Ну, а взяв Витюлю, мы могли отсюда вообще не выбраться, провалить все дело, ведь бандиты очень скоро хватятся его. Нет, этого делать нельзя!

Я забрался в кусты багульника и прилег на мягкую траву. Потом на меня навалилась дремота и я уснул - сказалась бессонная ночь. Проснулся в полдень, когда солнце стояло в зените и припекало меня сквозь редкую листву. Оглядев долину, я не увидел двуколки; вдали двигалась одинокая фигура - это была Тася. Догнал я ее в полуверсте от Такши. Впрочем, она ждала меня и, когда я вышел из леса, пошла мне навстречу. Она многое узнала от Витюли, и теперь спешила поделиться со мной.

- Где же ты, Феденька, запропастился? Не волки ли уж, думаю, съели тебя, - весело проговорила она, но на лице ее я прочел озабоченность.

- Да немного вздремнул, - признался я. - Ты что-то долго была на свидании с «любимым».

Она усмехнулась и с иронией сказала:

- Пришлось лавировать с женихом - любовь, видите ли, его одолела. - Потом серьезно продолжила: - Выболтал он мне их планы, может, не все, но кое-чему верить можно. Собрались они сейчас все, три-четыре дня будут отдыхать и готовиться к новым вылазкам. Цель их - кое с кем рассчитаться (у них даже черный список есть), награбить ценностей и податься за границу. До границы пойдут всей бандой, а там сам главарь, Витюля и еще несколько «надежных» отделятся и уйдут одни. Кстати, Витюля проговорился, что «освободил» своего любимого дядюшку в Чите от некоторых золотых вещичек.

- Так вот почему дядя столько сил прилагает к розыску племянничка! - воскликнул я.

- Да, видимо, поэтому, - согласилась Тася.

- А как же он сюда попал?

- Очень просто: у их главаря, Косого, в городе есть приятель, работает где-то по заготовкам пушнины. Через него Витюля и оказался здесь.

- Фамилию этого приятеля не называл?

- Нет, только назвал его Сидоркой, а что это: имя или кличка - непонятно. И его надо отыскать - наверняка он замешан в их делах.

- Ну, это потом. Что еще толкует Витюля?

- Клянется, что в меня влюблен и зовет с собой туда, за границу, рисует райскую жизнь.

- Ну, а ты как? - улыбнулся я.

- Я-то? Сказала, дам ответ позже, когда «отвяжусь» от тебя, то есть, когда уйдешь с «пробами». Об этом мы с ним тоже договорились, я даже узнала пароль, по которому тебя пропустит их пикет под Вереей.

- О, это уже неплохо!

- Что неплохо? Что от тебя отвяжусь? - с притворным кокетством спросила Тася.

- Нет, это плохо, а хорошо то, что ты вызнала пароль.

- A-а, тогда ясно.

Небо было чистое и прозрачное, солнце нещадно палило. Травы прижались к земле, цветы поникли, птицы попрятались в кустарнике, и только кузнечики весело стрекотали в поле, да в ложбине неугомонно звенела зеленая Елкинда.

- Да, мне пора в Бушулей - Огородников с Литвинцевым наверняка заждались, - озабоченно сказал я.

- Только где возьмем лошадь?

- Мироныч же сказал, что поможет.

- Что ж, будем надеяться на него.

Тася взяла меня за руку, и мы пошли к селу.

Сборы в путь были недолги. А с лошадью нам повезло: к вечеру явился дед Евлампий на телеге, запряженной парой лошадей. Он привез в Такшу известь. И после недолгих уговоров согласился дать пристяжную пегую кобылку.

На закате я выехал из Такши, Тася проводила меня до поворота на Царский тракт. Мы молча постояли несколько минут и стали прощаться.

- Ну что ж, до свидания, Тася, - протянул я руку девушке.

Она подошла, обняла меня за плечи и поцеловала в щеку, затем

резко отпрянула, круто повернулась и пошла, не оглядываясь.

Я стоял как заколдованный, глядя ей вслед. Потом опомнился и крикнул:

- Береги себя, Тася, я скоро вернусь!

Она обернулась и помахала рукой.

ДОРОГА предстояла дальняя. Я торопился, но лошадь надо было беречь, ехать пришлось где рысцой, где шагом. Ночью добрался до Береи; собаки, учуяв чужого человека, надрывно залаяли. Перед самой деревушкой, там, где раскинулась болотистая низина, из кустов тальника вдруг вынырнули два всадника. Это был бандитский пикет.

- Стой! Кто едет? - крикнул хриплый голос.

- Бросай оружие! - вторил другой помоложе.

- Это кнут, а не оружие, - ответил я.

- Все одно, бросай, - настаивал хриплый голос.

Я бросил на землю кнут, направил лошадь к всадникам.

- Стой, куда прешь?! - приказал этот же голос.

Только теперь до меня дошло, что надо ответить пароль.

- Свои, оттуда. Бурлит Ундурга! - сказал я.

Всадники немного помолчали.

- Проезжай, чо так поздно шляешься?

- По делам.

Я поравнялся с ними. В темноте нельзя было различить лиц, но по осанке и голосу догадался, что один из них был мужчина в годах, а другой совсем еще молодой парень.

- Как там у нас дела? - спросил старший.

- Дела идут хорошо, все в порядке.

- Долго нам тут ишо торчать?

- Потерпите малость.

- Скорей бы уж, а то надоело без дела валандаться.

- Ничего, терпи казак - атаманом будешь…

- Шайтаном тут будешь, а не атаманом, - пробурчал старший.

Мы перекинулись еще несколькими словами, и я поехал дальше.

За Береей дорога разветвлялась, а я дальше Озерной никогда не бывал и сейчас боялся сбиться. Но лошадь уверенно выбирала нужную дорогу - она, видимо, не один раз здесь ходила. На рассвете благополучно миновал Озерную, а утром был уже в Бушулее. Отыскал Огородникова - он, как условились, ждал меня в селе, а Литвинцев с отрядом в лесу, в пади Великие Логи.

- Ну и заждались же мы тебя тут! - радостно воскликнул Огородников.- Ждать да догонять - хуже всего, утомительно, брат!

Его широкое, смуглое лицо расплылось в улыбке, карие глаза азартно горели.

- Я не обещал быть раньше. Моли бога, что за это время успели кое-что узнать, а то бы пришлось дольше ждать, - сказал я.

- Безделье на меня действует отвратительно, чуть с ума не спятил и, признаюсь, даже хотел уговорить Литвинцева двигаться туда, напролом.

Да, находясь в Такше, я, видимо, не зря беспокоился о том, что Огородников проявит нетерпеливость - будет рваться туда, уговаривать других. И впрямь, если бы мы с Тасей помедлили еще несколько дней, могло случиться то, чего я так боялся: он бы повел отряд в Такшу открыто, «напролом», как он говорит. И неизвестно, чем бы это кончилось. Одно ясно: бандитов бы он, конечно, спугнул, а, может, и сам попал в ловушку.

- Выдержки нет у тебя, Иван Иванович, - упрекнул я его.

- Тут выдержка ни к чему - бить их надо! Мы выжидаем, а они пакостят! - с обидой проговорил он. - Драться надо, а не выжидать и не вынюхивать!

- Можно все провалить и людей под пулю подставить.

- Борьба без потерь не бывает.

- Надо, чтобы с нашей стороны потерь было как можно меньше, может, и совсем не было - вот для чего разведка, «вынюхивание», как ты говоришь.

- Надо внезапностью брать!

- Без разведки не возьмешь, - спокойно возразил я.

Огородников оказался человеком вспыльчивым. Мог шутить, смеяться, неожиданно взорваться и так же быстро отойти. Вот и сейчас он успокоился и мирным тоном сказал:

- Ладно, согласен, сдаюсь. Но теперь-то надо поторапливаться.

- Теперь - да, ты прав.

С командиром отряда Литвинцевым мы встретились впервые. Это был высокий, смуглый, с мужественным лицом мужчина лет тридцати - тридцати пяти. Одет он был в бриджи цвета хаки, такую же куртку, фуражку и перепоясан крест-накрест ремнями: ну, точь-в-точь, как ходили красные командиры в двадцатых годах. И выправка соответствовала форме: он был строен, подтянут, говорил отрывисто, по-командирски. Встретил он меня так, как будто мы с ним совсем недавно разошлись и снова встретились.

- Ну, как там у вас дела, разведчики? - после приветствия спросил он.

- Кое-что есть, надо обсудить, - ответил я.

Литвинцев пригласил нас в просторный шалаш, сооруженный из березовых жердей и покрытый свежей травой. В шалаше - стол из сосновых плах и скамейки.

- Это наша «штаб-квартира», - Литвинцев улыбнулся одними глазами, достал карту, вычерченную от руки, и разложил на столе. Кому-то громко крикнул:-Терентий, организуй чайку, - и обратился ко мне: - Ну, так какие у вас данные?

- Логово банды мы нашли.

- Где? - наклонился он над картой.

Я долго не мог разобраться в обозначениях на карте, но с помощью Литвинцева все-таки нашел речку Ундургу и Елкинду. Чуть выше устья Елкинды, во входе в узкую падь Бриллиантовая, я поставил точку.

- Вот здесь они отсиживаются.

- Та-ак, - задумчиво протянул Литвинцев. - Значит, вот где они устроились. Хорошо. Подходы как?

- Подойти можно только от Ундурги и еще от Филаткина озера - там закраек пологий и лесистый.

- Так… Охрана как?

- Есть пикет под Береей и вот здесь, - показал я на устье Елкинды.

- Количество людей в пикетах?

- У Береи - два, у Елкинды один человек.

- И только?

- Да, - вспомнил я, - «воронье гнездо» у них есть, у самого логова.

- Сколько всего бандитов?

- Человек двадцать - двадцать пять.

- Вооружены как?

- Трехлинейки, наганы, ножи.

Литвинцев оторвался от карты, выпрямился, задумчиво постучал карандашом по столу.

- Пикеты придется снимать с особой осторожностью, а потом уж действовать. Желательно брать живыми.

Принесли чай. Литвинцев присел к столу, отхлебнул чаю, но пить больше не стал, отодвинул кружку в сторону, достал кисет, сказал:

- Отряд надо провести к месту как можно быстрее, чтобы кто-нибудь из сообщников бандитов не опередил нас.

- Села будем обходить? - спросил Огородников.

- Не знаю, подумать надо. Как вы думаете, товарищ Куратов?

- Думаю, что обходить села не надо, так как потеряем много времени, ибо по тайге сейчас передвигаться трудно - топь и болота кругом. А в селах надо оставлять наши пикеты.

- Здесь вот, у Бамовской елани, - снова нагнулся над картой Литвинцев, - нам надо будет разделиться на два отряда, чтобы одному подойти к логову со стороны Ундурги, другому - со стороны Филат-кина озера. Согласны?

Мы кивнули.

- Действовать будем по возможности тихо и спокойно, без лишнего шума, - заключил командир.

Дождавшись темноты, отряд двинулся в путь. Было решено, что я, Огородников и еще трое бойцов выедем несколько раньше, чтобы снять бандитский пикет в Берее. Ни Озерную, ни другие села мы не стали объезжать стороной, считая, что выставленных нами пикетов достаточно, чтобы не выпустить кого-либо из бандитских сообщников. Одновременно мы надеялись, что наш отряд пополнится активистами. И не ошиблись: в Озерной к нам присоединились несколько человек, вооруженных берданками. Это были надежные люди, в основном из «черного списка» банды, возглавляемые учителем Войцехо-вичем. У Береи мои спутники приотстали, я же смело двинулся вперед. И не знал я, что Витюля приготовил мне ловушку, не мог я догадаться, что на обратном пути должен быть другой пароль.

Расчет Витюли был прост: возвращаясь обратно, я не смогу назвать нужный пароль и буду уничтожен бандитским пикетом, так как им был дан приказ никого не задерживать и не доставлять в лагерь, а подозрительных расстреливать на месте.

В деревне залаяли собаки, выдавая мое появление. А за деревней, из кустов выплыли два всадника. По силуэтам я определил, что это уже не те бандиты, что встречали меня вчера, и незнакомый голос спросил:

- Кто едет?

- Свои, оттуда, бурлит Ундурга, - поспешил ответить я.

Ответа не последовало. Всадники сблизились, о чем-то тихо заговорили.

Собаки в деревне вновь надрывно залаяли: это появился Огородников с бойцами. Бандиты разъехались по сторонам, я заметил, что они вскинули винтовки. И не успел я сообразить, в чем дело, - прогремели сразу два выстрела…

Первое, что я почувствовал, - это резкую боль в левой ноге, чуть ниже колена, и ожог правой щеки. Моя кобыла издала звук, напоминающий глубокий вздох, и я мягко свалился на землю. Спрятавшись за ее вздрагивающей тушей, я выхватил «кольт» и несколько раз выстрелил в одного из бандитов, что был от меня справа.

Раздался дикий вопль, и бандит мешком свалился с коня. Второй, что был слева, заметался на месте, выстрелил в мою сторону и повернул прочь от деревни. А из деревни стремительно выскочили мои товарищи. Бандит снова промахнулся, пуля шлепнулась в грудь кобылы и прикончила ее. Я вскочил, чтобы бежать навстречу своим, но от резкой боли в ноге тут же упал. Через несколько минут в районе Кислого ключа послышались крики и стрельба: Огородников, по всей видимости, завел бандита в болотину, так как до меня доносились какие-то хлюпающие звуки. А вскоре все стихло. Я поднялся и поскакал на одной ноге к дороге. Попробовал встать на больную ногу, но боль не дала этого сделать - значит, ранило серьезно.

Бандит, в которого я стрелял, лежал на обочине дороги, широко раскинув руки, и не подавал признаков жизни, а его лошадь, пофыркивая, спокойно паслась в стороне.

Вскоре подскакал разгоряченный Огородников.

- Щелкнули, как чирка в болоте. Гад, еще сопротивлялся! - выпалил он.

- Все целы? - спросил я.

- Мы-то целы, а ты вот, вижу, подстрелен.

Он соскочил с коня, велел сесть мне на землю.

- Куда угодило?

- Ниже колена, - указал я на левую ногу.

Он взялся за сапог, уперся в мою здоровую ногу.

- Зажмурь крепче глаза, а то из них сейчас брызнут фонтаны. - И сдернул сапог.

Из глаз моих брызнули не фонтаны, а оранжевые искры, я еле сдержался, чтобы не крикнуть. Огородников осмотрел рану, освещая спичкой, затем достал из вещмешка чистую тряпку и перебинтовал.

- Икру пробило, - пояснил он. - Рана пустячная, но йодику бы надо.

- Ладно уж, - обрадовался я, - как-нибудь до Такши дотянем, а там найдем все, что полагается. Щеку бы еще замотать, а то саднит.

Он посветил спичкой.

- Да-a, подпакостили тебе обличье, но ничего, не расстраивайся, меньше говори и не улыбайся, без замотки затянет.

Мне поймали лошадь убитого бандита. Конь оказался справный, упитанный, резвый. Верстах в трех от Такши отряд свернул вправо, на Бамовскую елань. Мы же с Огородниковым поехали в село, чтобы встретиться там с Тасей, уточнить обстановку и уже к рассвету быть у логова. Огородников вернется к отряду, где возьмет под командование часть людей и двинется к бандитам со стороны устья Елкинды.

Но в Такше меня ждало разочарование: Тася дома не была уже целые сутки.

- Ушла на Ундургу собирать свои каменья и все-то нету, - виновато пояснил дед Мироныч. - Евлампий вон ездил, шукал ее, но без толку.

Дед Евлампий, сидевший в углу на лавке, зачмокал губами, горестно сказал:

- Не попала ли в лапы к бандюгам? Не браво тогда получится, японский бог.

- Ты что, деда, говоришь?! - вдруг обозлился я.- Рано еще панихиду по ней справлять!

- Так-то оно, поди, верно, но…

- Ладно тебе, Евлампий, чепуху молоть, - перебил его Мироныч,- брось причитать, не береди парню душу!

Дед Евлампий почмокал губами, намереваясь что-то сказать, но, видно, передумал, махнул рукой и полез за кисетом.

- А тебя кто разукрасил? - спросил дед Мироныч, оглядывая меня.

- Кому тут больше разукрашивать… - ответил за меня Огородников.

Старик пытливо посмотрел на нас и спросил:

- Когда же вы их кончите?

- Сегодня, - уверенно ответил Огородников.

- Дай бог, дай бог, - покачал седой головой дед.

НА УЛИЦЕ брезжил рассвет, когда Огородников умчался к отряду. Мне нельзя было с ним ехать: разболелась нога и воспалилась рана на лице. Надо было обработать ее и перебинтовать. Я спросил у деда бинт и йод.

- Нету, паря, ничего ентого, - сказал он. - А есть у меня такая штука, способная заращивать кости. - Он поднялся и, шаркая ногами, ушел в свою комнату.

Дед Евлампий сидел у печки на корточках и, уставившись в одну точку, молча курил трубку, пуская дым в открытую дверцу. Видать, обиделся старик, раз молчит. Но и мне было не до разговоров: я был сильно расстроен из-за отсутствия Таси, да еще эта боль в ноге. Вскоре Мироныч вернулся с жестяной баночкой, обмотанной тряпкой. Он размотал мою рану, оторвал две небольшие тряпочки и густо намазал каким-то смолянистым, пахучим веществом.

- Что это, дед? - поинтересовался я.

Дед не сразу ответил: он повертел баночку перед глазами, словно что-то на ней выискивал, понюхал ее и бережно поставил на лавку.

- Это, паря, скальные слезы, а по ученому зовут ее мумией. У нас она только под Курулей бывает, но доставать ее шибко рисково; хорошая это штука - все одно зверь языком зализывает, вот почуешь.

И он приложил тряпочку к входному и выходному отверстиям, затем крепко перевязал. Намазал рану и на лице.

Попив наскоро чаю, я засобирался: сидеть и распивать чаи со стариками, когда люди громят банду, я никак не мог, - да и Тасю надо было выручать.

- Ты куда это, паря, загоношился-то? - спросил Мироны

- Надо мне туда, со всеми я должен быть…

- Куда ты подстреленный-то потащишься? Не рискуй зря, - уговаривал он.

Дед Евлампий вдруг резко поднялся и одним духом выпалил:

- Ладно, не перечь ему. Я заодно с ним соберусь! Чаво он тут будет отсиживаться? Японский бог!

Дед Мироныч укоризненно покачал головой.

- Ну и вояки: старый да хромой. Хоша и хорохоритесь, а зараз как рябков перешшолкают… Не встревали бы…

- Ничего, кум Мироныч, - уже весело сказал дед Евлампий, - мы ишшо гожи, а старого волка зараз не проведешь…

- Ну бог с вами, - махнул рукой Мироныч.

Над крутыми черными сопками появилась узкая бледно-голубая полоска: с каждой минутой небо на востоке становилось светлее. Где-то на окраине села наперебой кричали петухи, в пойме Елкинды затрещали чечетки, в болоте пропищал кулик. Я отвязал от коновязи бандитского коня и подвел к телеге, где дед Евлампий запрягал своего «битюга».

- Чей это конь? - спросил он.

- Отняли у бандитов.

- А кобылка, Маруська моя, где?

- Нету, убили ее, возьми теперь этого.

Дед ничего не сказал, только тяжело вздохнул.

Когда мы выехали за околицу, он раскурил трубку и тихо сказал:

- Знать, нетути теперича Маруськи… Ладная была кобыленка.

Я понял, что он тяжело переживает утрату лошади.

На перекрестке с Царским трактом мы остановились. Дед обернулся ко мне и сказал:

- Сдается мне, Федя, нам надо влево.

- Почему влево?

- На место не поспеем, ваши хлопцы опередят. Лучше направиться к Чертову мосту и там покараулить. Всех-то не накроют, а ентих, кто ускользнет, мы тут встретим. Они никак не минуют ентого моста. Не зря, паря, лихие люди раньше тут караулили.

Я подумал и согласился. Правильно говорил дед: мы с ним можем сыграть неплохую роль. Ведь действительно, если кто из бандитов сумеет вырваться, то обязательно поскачет мимо Чертова моста, а мы тут как тут…

У моста мы свернули, заехали в кусты ивняка и привязали там лошадей. Дед помог мне доковылять и принес наше небогатое вооружение: трехлинейку с десятком патронов, которую я взял в отряде, и дедовскую берданку. Мы устроились за выступающим срубом моста - обзор отсюда был хорош во все стороны. При необходимости можно было залезть под настил и подпустить бандитов вплотную. Ждать нам пришлось недолго: в той стороне, где небо прояснилось, за темными сопками вдруг раздались глухие выстрелы.

- Начали! - радостно сказал я. - Так их, гадов!

Дед спокойно развернул кисет, набил табаком трубку и закурил.

Я укоризненно посмотрел на него: ведь увидят дым-то.

- Не пужайся, паря, успею высосать трубку, пока они заявятся, - успокоил он меня.

Стрельба продолжалась. На душе стало беспокойно - я переживал за Тасю. И только сейчас я с ужасом вспомнил, что не подсказал Огородникову, чтобы он предупредил бойцов о девушке. Ведь не зная, что она своя, кто-нибудь может и ее взять на мушку… А бандиты - они могут догадаться, что она неспроста появилась в их логове, и тогда… Ах ты, дьявол! Ну как же я мог не предупредить!

Дед заметил мое волнение.

- Ты что егозишь, паря?

- Худы дела, деда, - подавленно проговорил я. - Тася под угрозой, забыл я предупредить ребят.

Дед погладил бороду, почмокал губами.

- Ты не шибко убивайся, паря, не должны они ее стрелять - своя, поди.

- Я же говорю: они не знают, что она своя.

- А ты все одно не убивайся, своих пуля не берет, - старался утешить меня старик.

- Ох, если бы это было так, - тихо сказал я и глубоко вздохнул.

- Эдак оно, Федя, эдак, - убедительно сказал дед.

На востоке порозовело. Подул слабый утренний ветерок, заиграл в листьях молоденьких березок и осинок. Со стороны Ундурги потянуло легкой прохладой. Где-то в чаще рявкнул гуран, учуяв человеческий дух, на северо-западе, в вершине пади Жипкос, затрещали кусты и на марь вышли три сохатых. Я залюбовался лесными великанами - они, не обращая внимания на приближающуюся стрельбу, спокойно ходили вдоль опушки леса. Заглядевшись на сохатых, я забылся и вздрогнул, когда дед подтолкнул в бок.

- Глянь, паря, бандюги!

Из-за леса по мари в нашу сторону выехали три всадника. А через минуту вывернулась знакомая мне двуколка, в которой сидели два человека. В одном из них я узнал Витюлю Кудахтина, а второй… Сердце мое заколотилось: Тася! Да это была она - моя смелая, умная подруга! Потом выскочили еще несколько всадников - наши бойцы. Они открыли пальбу по убегающим. Витюля то и дело вставал в двуколке и стрелял из нагана в преследователей. Трое бандитов тоже изредка отстреливались. Я взял на мушку первого из них. Дед положил руку на прицельную планку моей винтовки.

- Погоди, не пужай, подпусти ближе.

Но я не сдержался и нажал на курок. Прогремел выстрел - я промазал. Бандиты, услышав выстрел с нашей стороны, остановились, замешкались, осознавая, что попали в ловушку. Воспользовавшись замешательством, я прицелился и выстрелил второй раз. Теперь я попал. Бородатый мужик сполз с лошади и мешком свалился на землю. Враз со мною выстрелил дед, второй бандит ткнулся лицом в гриву коня, резко вскинул руки и кубарем перелетел через круп лошади. Третий же заметался на месте, потом пришпорил коня и вихрем понесся к лесу, туда, где желтой змейкой проходил Царский тракт. Мы еще несколько раз выстрелили ему вдогонку, но не попали.

Я взглянул в сторону двуколки и… обомлел. Витюля с гиканьем нахлестывал лошадь, а Тася… лежала ничком, уткнувшись в сиденье. «Убили! - первое, что пронеслось в моем сознании. - Убили! Неужели ее убили? Не может быть! Нет, я не верю! Ведь только что она была жива и невредима… А может, просто из осторожности пригнулась? - промелькнула надежда. - Но что-то непохоже… Витюля был совсем близко, конь его уже не бежал, а как-то странно передвигался не то рысцой, не то шагом, пошатываясь из стороны в сторону. Мне показалось, что изо рта лошади брызжет красная пена. Пробежав так еще несколько шагов, конь остановился, опустив голову, встал на колени, потом плавно свалился на бок.

- Запалил коня-то, гадюка! - прошипел дед.

Тут я встал из-за укрытия и, не обращая внимания на боль в ноге, пошел к двуколке. Увидев меня, Витюля растерялся, засуетился, стал судорожно крутить в руках наган. Потом вдруг завизжал:

- Не подходи, убью! Не-не подходи!

Я, не обращая на него внимания, продолжал идти. Он выскочил из двуколки и встал в стороне, направив на меня наган.

«Почему же дед не стреляет? - подумал я, теперь только вспомнив, что винтовку и «кольт» оставил у моста. А оглянувшись, увидел, что дед целится в Витюлю, но не видит его, так как бандита загораживает накренившаяся двуколка.

- Тьфу ты, черт, - со злобой сплюнул я, продолжая идти. Теперь мне было все равно: будет или нет стрелять Витюля, и если будет, так лучше в грудь, не в спину. Умирать, так открыто, смело, а не трусливым зайцем! А до Таси я непременно дойду, хоть сто пуль в меня всади! Но бандит что-то медлил, хотя я подошел совсем близко. Вот и Тася. Она лежала неподвижно, тяжело дышала и была, видимо, без сознания. Я поднял ее, золотые локоны растрепались и закрыли лицо.

- Тася, - позвал я. - Что с тобой?

Она молчала, в груди прослушивались хрипы. Я положил ее голову на колени, пригладил волосы. И как сквозь сон услышал голос Витюли:

- О-о! Какая приятная встреча! Уполномоченный угрозыска, он же рабочий-геолог, он же мужик этой… (он грязно выругался). Ловко вы меня провели, сволочи! Не попался ты мне несколько дней назад там, в устье, я бы вам обоим сделал харакири!

- Заткнись ты!.. - не вытерпел я.

Витюля вдруг идиотски хихикнул и пустился наутек, петляя между кочками, как заяц. Сзади раздался выстрел, Витюля остановился, нелепо взмахнул руками и опустился на землю. Огородников, разгоряченный преследованием, с азартно искрящимися глазами, осадил лошадь рядом со мной.

- Что, ранили ее? - спросил он.

- Вроде бы.

- Ну ладно, не горюй, всяко бывает! Перевяжи ее, а я попробую догнать последнего.

И он круто повернул коня в ту сторону, куда ускакал последний бандит.

Я поднял девушку на руки и поковылял с ней к мосту. Дед сидел на выступе настила и набивал табаком трубку.

- Хотел я подранить ентого молодца, а потом подумал, может удрать, и тогда взял его на мушку,- виновато сказал он и засуетился возле Таси. - Травы бы, паря, прошлогодней нарвать, подстелить надо. Я сейчас веток ивняка наломаю, погоди.

Не выпуская из рук девушку, я сел на настил моста, стал ждать деда. Я глядел на бледное лицо Таси, на ее длинные черные ресницы, и мне казалось, что она спит сладким, непробудным сном; я чувствовал тепло ее тела, слышал легкое размеренное дыхание, видел слабую улыбку на ее губах. Руки мои затекли от тяжести ее тела, но я боялся пошевелиться, чтобы не причинить ей боль. Не знаю, долго ли так просидел. Очнулся от того, что меня кто-то потрогал за плечо. Это был Литвинцев. Он присел рядом, закурил.

- Как девушка?

- Плохо, - ответил я.

- Надо ее быстрее отправлять.

Мы настелили веток ивняка, сухой травы и уложили Тасю на телегу. В стороне Царского тракта, куда ускакал Огородников, преследуя бандита, послышалось несколько выстрелов.

- Бойцы успели туда? - спросил я.

- Едва ли, пожалуй, нет - они только что скрылись на опушке, а стрельба дальше.

- Значит, Огородников один с бандитом.

- Да, пожалуй, - подтвердил Литвинцев. И добавил: - Горячий он, можно сказать, невыдержанный. Была бы у него выдержка - может, меньше бы потеряли бойцов и больше бандитов взяли живыми. Дикая голова…

- Не вытерпел все-таки?

- Без всякой подготовки напрямик полез. Смелый парень, но бесшабашный, командовать ему нельзя.

- Ну, а с главарем, с Косым, как?

- Живым не дался - застрелили.

- Туда ему и дорога…

Стрельба прекратилась - значит Огородников вот-вот появится. Я засобирался. Мы решили, что с дедом Евлампием,повезем девушку через Ушумун на Усть-Ундургу, а оттуда поездом отправим в Читу. Литвинцев же с Огородниковым разберутся до конца с бандой и пойдут с отрядом обратным путем на Бушулей. Огородников не появлялся. Я поехал, а Литвинцев остался ждать его. Но не пришлось ему увидеть Огородникова живым - его подстрелил последний бандит.

В НАЧАЛЕ июля я попросил недельный отпуск, чтобы съездить в Ушу-мун, к деду Евлампию, проведать мою боевую подругу Тасю Воронову, которая уже больше месяца находилась у стариков на излечении. Тогда еще по дороге на Ушумун Тася совсем было затихла и казалась мертвой. Но дед, взяв ее за руку, сказал:

- До Ушумуна додюжит, а дальше рисково везти, - когда подъехали к дому, он припал ухом к ее груди, послушал, сощурил глаза и заключил: - Однако она живая.

Он быстро сбегал в избу, принес осколок зеркала, приставил его к губам девушки и уверенно сказал:

- Жива, паря, гляди!

Зеркало чуть затуманилось. К сообщению этому я остался равнодушным, так как не считал ее мертвой, не мог допустить мысли, что ее убили, не верил в это. Но потом на меня навалился страх: как ее оставишь здесь? Ни хорошего врача, ни лекарств…

Дед понял мое беспокойство.

- Ей нужен покой, хороший воздух и добрые харчи… Тут все будет, - убеждал он меня.- А лечить Мироныч своей мумией и травами будет. Мы ее живо поднимем на ноги, японский бог!

- Ну что ж, деда, пусть остается. Видать, и впрямь ей здесь будет лучше, - согласился я.

Бабка при виде девушки принялась было причитать, но дед на нее цыкнул:

- Рано хоронишь, старая, наперед постель сготовь, принимай подраненного человека…

Бабка утерла платком глаза и молча ушла в избу.

Дед достал кисет, набил трубку и, раскурив, почмокал губами.

- Не горюй, паря, езжай спокойно и будь в надежде: скоро твоя молодуха станет на ноги.

Он глубоко затянулся, выпустил в бороду сизую струйку дыма, сплюнул.

- Однако работенка-то у ней неподходящая, не бабья. Ты ее не пущай больше - пусть сидит дома, стряпает тебе крендельки да детишек нянчит - это больше бабам подходит, чем гоняться за бандюгами.

Я не ответил, не до разговоров мне было. На душе горько: жаль товарищей, жаль горячего Огородникова, нелепо погибшего от пули последнего бандита, жаль погибших и раненых активистов - бойцов, жаль Тасю. Было тяжело от того, что возвращаться придется одному. Как я посмотрю в глаза Дюкову, Каверзину?..

Как только мы положили Тасю на кровать, дед Евлампий наспех попил чаю и засобирался в дорогу.

- Поеду к Миронычу за травами, да его самого сговорю присмотреть за девкой.

Бабка Акулина его не удерживала.

Я всю ночь просидел у изголовья девушки, смачивая ее губы и лоб влажной тряпкой: у нее поднялся жар. Бабка Акулина тоже сидела рядом, то и дело тихо вздыхала и что-то потихонечку нашептывала.

А утром, со вторыми петухами, приехали старики и навезли лекарств. Дед Мироныч, как обычно, плевался и с горечью говорил:

- Варнаки! Сволочи! Загубили молодуху, язва их побери! - Он внимательно осмотрел рану, приложил ухо к груди, пощупал пульс.

- Тяжело ей, горит вся, легкое задето, - заключил он. На минуту задумался, как будто что-то вспоминал, покрутил рыжеватый ус, глубоко вздохнул. - Ну чего ты, Акулина, стоишь как пень! - вдруг напустился он на бабку, безучастно стоявшую у печи.- Неси бруснику, сок нужен, а потом вот из этой травы делай взвар! - Обернулся к деду Евлампию: - А ты, кум, зарежь гуся, да пожирней - жир нужен.

Старики молча вышли исполнять приказания Мироныча, а он, разгоряченный и увлеченный лекарским делом, продолжал ворчать:

- Остолбенели, что ли? Человек при смерти, а они скорбят - нет бы делом заниматься, язва их побери. Ишь, век доживают, а как человека на ноги поставить - не ведают.

Он размотал тряпку с баночки, все той же заветной баночки, в которой хранил чудодейственную «мумию».

- Эту вот штучку не каждому доводится иметь, - повертел он на свету баночку и с каким-то особым удовольствием втянул терпкий запах лекарства. - Только я, дед Зайцев, на всю округу имею это чудо, нету его ни у кого более. Каких ран только не залечивал, бывало… Сперва не верили, шаромыжником называли, а теперь как нужда, так ко мне с мольбой: исцели, Мироныч.

Его добрые глаза вдруг заискрились радостной уверенностью человека, сделавшего добро людям, знающего себе цену, сознающего, что может помочь человеку, оказавшемуся в беде.

- А ты знаешь, паря, как я нашел эту мумию? Раз бродил с ружьишком в тайге под Курулей, подошел к высоким скалам, поглядел вверх: а над скалами в небе дерутся два орла, аж перья летят. Долго я наблюдал эту баталию. Один орел упал камнем на скалу, а другой улетел прочь. Вдруг вижу: тот, что упал, стал чего-то копошиться. Я подобрался ближе, присмотрелся, а он клювом что-то сдирает со скалы и мажет себе разодранную грудь. Тогда я смекнул, для чего он это делает - залечивает раны. Я кое-как взобрался на скалу, наскреб вот этой штуки. Когда слезал со скалы, то разодрал руку и тут же смазал. Через пару ден от раны след простыл. А потом людей лечил. Один мужик из политических сказал, что эту штучку ученые лекари знают - мумией зовется она.

- Верю тебе, деда, очень верю, и надеюсь, что Тасю ты вылечишь, - искренне сказал я.

В тот же день я уехал, так и не дождавшись, когда Тася придет в себя. А потом я завертелся в круговороте повседневных дел и вспоминал о ней только по вечерам, когда оставался наедине с собою. Я не знал, что с ней, как идет ее выздоровление и томился от неизвестности. Несколько раз я пытался отпроситься у начальника съездить в Ушумун, но мне не разрешали: дела, дескать, и все тут.

Однажды я не вытерпел и напустился на Дюкова:

- Вычто же, Андрей Федорович, разбрасываетесь своими работниками? Неужели вас не интересует судьба подчиненных?

- Как разбрасываюсь? - недоуменно спросил он.- Что-то я тебя, Федор, не пойму.

- А так разбрасываетесь! Тасю… то есть Воронову, бросили, забыли про раненого человека! А может, она сейчас, как никогда, нуждается в заботе.

Дюков посмотрел на меня веселыми глазами и покачал головой.

- Вот ты о ком…

Потом он стал серьезным и успокаивающе сказал:

- Зря кипятишься, Федор Андреич, зря. С Вороновой все в порядке, только вот тебе как-то забыл об этом сказать. - Он похлопал меня по плечу. - Ну, извиняй, братец, извиняй.

А письмо от Таси пришло совсем недавно - все замусоленное, очевидно, долго ходило по рукам, прежде чем попало ко мне. Она сообщала, что поправляется, даже ходит по избе, но «злые деды» не разрешают выходить на улицу. Скучно, читать нечего. Все, что прислали и нашла в деревне, перечитала, теперь томится от скуки. Скорей бы уж окончательно встать на ноги. Подробностей особых в письме не было, видимо, не надеялась, что оно дойдет до меня и знала, что его будут читать, так как оно пройдет через несколько рук, пока дойдет до меня. Но в конце она все-таки приписала: «Хочу увидеть тебя, Федя».

И вот я опять, как месяц назад, выхожу на этой уютной, маленькой станции Усть-Ундурга. Солнце так же, как раньше, ярким диском выплыло из-за вершин лесистых сопок, облило золотом цветастые поляны, крыши домов и перламутровыми бликами заиграло на перекатах быстрой Ундурги. Все так же на окраине лаяла собака, поскрипывали калитки, мычали коровы. Словом, селеньице это просыпалось и начинало свой обычный день. А мне казалось, что это утро особенное, потому что надо мною чистое небо, что ярко светит солнце, что рядом течет быстрая река и, наконец, оттого, что я скоро увижу Тасю. Я пошел по той же извилистой лесовозной дороге вдоль круто-бережной Ундурги, где мы совсем недавно проходили с Тасей. Но сегодня дорога почем-то была длиннее, казалось, не будет конца этим двадцати с лишним верстам. Я помню, когда мы первый раз шли на Ушумун, село открылось в тот момент, когда дорога начала спускаться с крутяка, а речка ушла куда-то вправо; сейчас же речка несколько раз уходила вправо, но после каждого перевала возвращалась снова к дороге. А вокруг темные скалистые берега и непролазная дикая тайга. Июльское солнце - яркое, но с утра не жаркое; лишь к полудню начинает горячо припекать. Песок на дороге раскалился, казалось, что подошвы моих худых туфель вот-вот расплавятся. Я спустился к плесу искупаться. После прохладной воды идти стало легко, я прибавил шагу и вскоре вышел на пригорок, с которого увидел долгожданное село, раскинувшееся в зелено-голубой долине. А через несколько минут я уже был у дома стариков. Тасю увидел издали, она сидела на завалинке в тени дома и просматривала какой-то замусоленный журнал.

- Федя! Откуда ты?! - искренне удивилась и обрадовалась она моему появлению.

Девушка была очень бледна, глаза казались совсем большими на осунувшемся лице и в них застыла чуть уловимая грусть, хотя она улыбалась. Я взял ее за руку и сел рядом.

- Да вот, решил тебя навестить. Как ты, Тася?

- Как видишь, поправляюсь - спасибо моим милым старикам, ну и товарищам нашим тоже спасибо за поддержку.

* «Значит, ее не забывали, а я-то думал…»

- Только вот… - она тяжело вздохнула, - большое горе тут у нас… - Она достала из рукава кофточки платочек и вытерла набежавшую слезу. - Дед Мироныч вместе с бабкой сгорели.

- Как сгорели?!

- Пожар был у них… Оба сгорели, нету их теперь. А как он за мной ходил, ты бы видел, лучше родного. И вот теперь нет его…

Печаль тенью покрыла ее лицо, она плакала беззвучно, как и смеялась - одними глазами, только слезы большими градинами скатывались по щекам.

Я не знал, как ее утешить; да и надо ли было это делать?

После тяжелого минутного молчания Тася встрепенулась:

- Ну как там наши? Что нового в Чите?

Я ей рассказал обо .всех новостях, передал привет от товарищей и поздравил с наградой за ликвидацию банды.

ДЕД ЕВЛАМПИЙ сильно состарился за это время. Он встретил меня приветливо, неуверенно, по-стариковски, обнял сухонькими жилистыми руками, погладил по спине.

- А ты, паря, вроде бы раздался в плечах и на мерина больше стал походить. - Дед достал из кармана кисет, набил табаком трубку и, раскуривая, присел на крылечко.

- Садись, Федор, покумекаем малость, надоть кое-что обморо-ковать.

Тася с бабкой Акулиной звенели в избе посудой, готовя на стол. Я присел рядом с дедом и стал ждать, о чем начнет он «кумекать». Но он начал не сразу, а, затянувшись несколько раз, о чем-то глубоко задумался. Мне показалось, что он шепчет себе под нос, кивая при этом седой, кудлатой головой. Но прислушавшись, кроме чмоканья, я ничего не услышал. Наконец он заговорил:

- Ты к нам надолго?

- На неделю.

- По делам, аль так?

- Так. Вас проведать, отпуск недельный дали.

Он промычал что-то под нос и снова задумался.

- А что, деда?

- Ты понимаешь, Федя, хочу просить тебя об одном деле, хотя несподручно тревожить, коли ты не у делов.

- Я готов на любое дело, чем смогу, тем и помогу, - заверил я старика.

- Сумлеваюсь я по пожару у Зайцевых, не согласный я, что они сами погорели. А тот уполномоченный, что приезжал, - пьянчуга, сдается, несусветный! Ходил только бражничал, а не разбирательством занимался.

- Почему сомневаешься?

- Да штуковина тут одна меня под сомненье поставила. - Он проворно встал. - Ты погоди тут, я чичас. - И скрылся в сенцах.

Вышла Тася, пригласила обедать. Одновременно появился дед, держа в руке какую-то железку.

- Ты погоди, голубка, мы малость покумекаем и скоро будем.

- Деда, он с дороги, - предупредила девушка.

- Ничего, Тася, потерплю - дело, видать, интересное, - сказал я подруге.

Она присела с нами на крыльцо.

- Видишь эту штуку? - Дед протянул железку. - Это крючок. Я подобрал его на пепелище у Зайцевых, припоминаю, что он висел у них на дверях, им они запирались каждый раз, когда ложились спать. Ha-ко вот, посмотри на него.

Я взял. Крючок как крючок, самодельный, вот только разогнут почему-то.

- Сдается, что неспроста он выпрямился, - продолжал дед. - Помозгуй-ка, как он сам-то разогнулся? Кто-то же его выдрал?

- Может быть, те, кто тушил пожар, сорвали его: ведь старики были закрыты изнутри.

Дед поднял палец кверху и многозначительно поглядел на меня.

- Однако ты все-таки обмозгуй это дело, японский бог!

Дед Евлампий, минуту назад загоревшийся идеей опровергнуть выводы уполномоченного о том, что пожар в доме Зайцевых произошел сам по себе, вдруг пригорюнился, сгорбился и молча уставился в одну точку.

Тася мигом уловила эту перемену в старике и укоризненно посмотрела на меня.

- А еще-то что ты, деда, припас для Феди? - спросила она.

Дед снова оживился:

- Ишо я засумневался, когда увидел, что обгоревшие старики лежали на полу рядышком. Видимо, они спали на разных койках и, сдается, не могли в дыму приползти друг к дружке, лечь обок и так рядышком погореть. Прикинь-ка тут, паря, японский бог!

Он зло сплюнул.

Я вдруг вспомнил слова Каверзина, который говорил, что при сомнительной смерти родственники или знакомые умершего зачастую склонны выискивать виновника, хотя после вскрытия трупа становится очевидным, что человек умер своей смертью. В таких случаях надо внимательно выслушивать, а потом разумно и тактично разъяснять обстоятельства дела близким. Я понимал, что дед Евлампий был именно тем знакомым, который убедил себя в том, что стариков кто-то сжег, и теперь высказывал свои догадки по этому поводу.

Материалов расследования по факту пожара у меня нет, они где-то в нерчинской милиции, поэтому чего-либо конкретного деду ответить сейчас я не мог, но сказанное им меня все-таки заинтересовало.

- А тому уполномоченному ты, деда, об этом говорил?

- Пробовал, да он отмахнулся, иди, мол, старый, отсюда со своими причудами. Некогда ему было разбираться… Думал было тебе отписать, да смекнул, что скоро сам заявишься к молодухе-то.

Тася, услышав последние слова, резко встала.

- Ой, мужички, не пора ли вам идти обедать? Все, наверное, уже остыло, - весело сказала она и скрылась в дверях сеней.

Дед выбил трубку о край крыльца, поднялся и тронул меня за плечо.

- Ну, пошли, паря, чаевничать, а то и правда, брюхо присосет к спине.

- Ас этим делом надо разобраться как следует, завтра же займусь, - заверил я старика.

Проснулся я с первыми петухами, вернее, меня разбудил странный крик хозяйского петуха. Раньше я никогда не слыхал, чтобы петух так своеобразно пел: сначала он хлопал крыльями, как все петухи, потом издавал булькающий звук, напоминающий шум падающей воды в пустую железную бочку, и дотягивал срывающимся фальцетом свое неизменное «ку-у-у». Через щели кладовки, где я спал, начали пробиваться матовый свет и легкая утренняя прохлада. Покашливая, вышел из избы дед. Было слышно, как он, причмокивая, раскуривает трубку, потом подошел к кладовке и постучал костлявыми пальцами.

- Вставай, паря, а то запоздаем.

Я вскочил, наспех оделся и вышел. Дед уже сидел на ступеньке там же, где вчера, густо дымил трубкой и глядел вдаль, на темные сопки, нависшие над Ундургой. Небо на востоке просветлело. Над Ундургой легким, прозрачным одеялом навис туман, застилая ее пойму. Где-то внизу по старице закрякала утка, увлекая свой выводок из травы к озеркам, дикие голуби быстрыми парами пронеслись к хлебным полям, на макушку старой, полуголой березы уселась ворона и закаркала на всю округу. С лугов потянуло свежескошенной травой. А дедов петух стал снова надрывно «булькать», присоединяясь к пению «вторых» петухов.

- Бедный Петька, - как бы извиняясь, заговорил дед. - Испохабила ему голосишко-то соседская собачонка - придавила его как-то за стайкой, ладно, я подоспел, а то бы совсем прикончила. Хотел его дорезать, да опять же Мироныч подвернулся со своей мумией, раны-то залечил, а голосишко такой вот теперь и остался.

Я стоял, любуясь утренним рассветом, наслаждался чистым воздухом и утренней прохладой. В этот миг я забыл про все на свете - тело мое, казалось, становилось все более упругим и сильным, а мысли легкими, как те барашки-облака.

Когда дед вдруг вспомнил про Мироныча - этого доброго, отзывчивого человека, сердце мое тоскливо и больно сжалось - мне стало глубоко жаль тихих, безобидных стариков Зайцевых. Неужели их смерть явилась результатом злого умысла, а не нелепого несчастного случая? Тогда кому же сделали плохое эти всеми уважаемые люди?

Почаевали наспех в маленькой кухоньке у свистящего медного самовара. Юркая, молчаливая бабка Акулина скорехонько напекла блинов и прямо со сковороды угощала нас… Тася спала в своей комнатушке, хотя с вечера просилась ехать с нами. Мы с дедом уговорились ее не брать, так как она еще не совсем окрепла, поэтому пили чай молча и спешили, боясь разбудить девушку.

С солнцем в это утро мы встретились, когда вывернули из-за кру-тяка и стали спускаться в падь Жипкос. Оно золотисто залило раскинувшуюся перед нами марь, играя серебристыми бликами на росистой траве, на вздрагивающих листках осин и берез в прозрачной воде ручейка.

Дед приостановил лошадь и приставил руку к козырьку фуражки.

- Смотри, паря, сколько тут живности, - с восхищением сказал он. - Во-он прямо у закрайки, правее Чертова моста - изюбриха с теленком, а выше еще одна, поодаль вон козы, раз, два, три, четыре… почитай, стадо целое.

Я пригляделся и увидел животных. Они спокойно ходили по мари, пощипывали сочную траву, не замечая людей.

Подул легкий ветерок от нас.

- Чичас их ветерок мигом сдует словно мух со стола, - сказал дед.

И верно. Изюбриха подняла высоко голову, озираясь, словно к чему-то принюхиваясь, потом резко прыгнула в сторону леса, за ней бросился долгоногий теленок. Козы тоже забеспокоились, заметались из стороны в сторону, затем плавно, огромными скачками промчались к лесу.

- Ишь, дуры, как огня, боятся духа человеческого, - восторженно сказал дед и, улюлюкая, захлопал в ладоши.

Через минуту на мари не осталось ни одной живой души. Мы подъехали к мосту, остановились и спустились к ручейку, чтобы сполоснуться чистой родниковой водой. Освежившись, я присел на бревенчатый настил моста, где не так давно сидел и держал бесчувственное тело девушки. Передо мной вновь проплыли картины развернувшихся здесь недавно событий. Я ясно видел мчавшуюся двуколку с Тасей и Витюлей, горстку бандитов и бойцов, преследовавших их, слышал выстрелы, прижимал взлохмаченную золотистую голову девушки к груди… А потом так же, как тогда, вздрогнул, почувствовав на плече чью-то руку.

- Да-а, паря, была тут баталия… - Дед хотел было предаться воспоминаниям, но я опередил его:

- Кто же из них тогда ускользнул? - спросил я, имея в виду того последнего бандита, что вырвался от нас, а потом подстрелил Огородникова.

- Бог его знает, мне неведомо, я их шибко-то не знал и знать не хочу, японский бог!

Мой вопрос, видимо, пришелся не по душе старику, а может быть, воспоминания о бандитах вызвали в нем гнев. Он рассердился. Я замолчал: стоило ли раздражать старика этими разговорами? Дед молча докурил трубку, выбил пепел о голенище ичига и направился к подводе.

Мы направились в сторону Такши. Вскоре дед замурлыкал свою любимую песню про Ланцова, который задумал убежать с каторги. Он мог тянуть эту песню часами, повторяя и повторяя куплеты, а порою искажая на свой лад. А я думал о том, сколько у нас еще диких, глухих мест, какие богатства таят эти края. Сколько здесь леса, какие обширные елани, мари - знай, паши, сей хлеб, разводи скот. А природные ископаемые…

Вскоре лес вдруг оборвался и перед нами раскинулась широкая долина, пополам разрезанная поймой речушки Елкинды, а в дальнем ее углу, под лесом, устроилось небольшое, в одну улицу, село Такша. Вглядевшись, я увидел на месте домика стариков Зайцевых остов печи да кучу обгоревших бревен.

Направляясь с дедом Евлампием сюда, я не наметил конкретно, чем буду заниматься. Надеялся, что осмотр пожарища подскажет, с чего начать. А сейчас, глядя на место недавней трагедии, с сожалением подумал: а что же мне это даст? Установить, умышленно подожгли Зайцевых или нет, будет трудно, а найти поджигателя еще труднее. И зачем подожгли? С какой целью? Задавая себе эти вопросы, я вдруг вспомнил, как Мироныч говорил о здешнем жителе Лапушенко, подозревая его в связях с бандой.

- Деда, а где сейчас Лапушенко? - спросил я.

Дед Евлампий часто поморгал, соображая, почему я вдруг задал такой вопрос.

- Который? Их, паря, три брата.

- Тот, что жил на устье Елкинды.

- A-а, Митька, он там и обитает.

- Зачем он туда перебрался, от людей-то подальше?

- Бог его знает.

Мы свернули вправо к деревне и поехали по чуть заметной дороге среди высоких, еще зеленых хлебов. Солнце начало заметно припекать, стали появляться назойливые комары.

- А братья его где? - спросил я.

Дед встрепенулся и ответил:

- Тех давно уже нет: один ушел с семеновцами исгинул, а другой где-то в России запропастился.

Деревню мы объехали стороной, чтобы не привлекать внимания, и сразу направились к пепелищу. Я начал осмотр, а дед набил трубку, раскурил ее и молча наблюдал за мной, не слезая с подводы.

Обгоревшие бревна, доски пола, подоконники говорили о том, что пожар начался изнутри, но в каком точно месте, определить было трудно. Я рылся в обломках, очищал пол и, наверное, занимался этим долго, так как дед не вытерпел и спросил:

- Ну чаво там, паря, так долго ищешь?

- А где лежали старики? - спросил я.

Дед, кряхтя, слез с подводы.

- Эдак бы сразу и расспросил. Там вон, на полу, посреди кухни.

Я тщательно очистил указанное дедом место и нашел то, что искал: в этом месте половицы прогорели больше, вероятно, пожар начался именно отсюда. Я поделился своими соображениями с дедом.

- Вот вразумел, паря. Моя правда - сами они не сгорят. Мироныч был аккуратным и с куревом, и с печкой.

Да, вывод напрашивался сам собой!

- Деда, - слегка волнуясь, обратился я к старику, - я с тобой согласен, нечего нам друг другу замазывать глаза. Списать на огонь легче, это ясно, а мы с тобой попробуем как следует разобраться в этом деле. Надо найти убийцу!

Дед положил руку мне на плечо и ласково посмотрел в глаза.

- Надежа есть на тебя, Федор, занозистый ты парень. Смотри только сперва все обмозгуй, а потом уж рискуй!

И он, сгорбившись, пошел к подводе.

РАЗБИТНАЯ, вечно полупьяная Мотька Звягина жила на отшибе в большом пятистенном доме с юродивым четырнадцатилетним сыном. Приехала она сюда с Карийских рудников в двадцатом году с мужем, не то селикозником, не то чахоточным золотарем-старателем. Мужик через год-два умер, и Мотька осталась одна с малым сыном на руках. Видать, осталось у нее золотишко от мужа, поэтому жила она независимо и в достатке. Держала коз, начесывала с них пух, вязала платки и шали, а потом их продавала. Но основную прибыль получала от самогонки, которую выгоняла бидонами и по дешевке продавала местным мужикам да проезжим.

К Мотьке я зашел в полдень, она сидела у старинной скрипучей прялки. На меня взглянула коротко, но пристально. В ее взгляде я не прочел ни удивления, ни любопытства - привыкла к незнакомым посетителям. Зато парнишка, в какой-то неестественной позе сидевший на широкой деревянной кровати, смотрел на меня с любопытством черными искрящимися глазами. А потом испуганно прикрылся одеялом до пояса. Я успел заметить, что вместо ног у него коротенькие култышки, а ручки маленькие, неразвитые - совсем как у ребенка.

Обстановка в доме нельзя сказать, что бедная, но и не роскошная: есть комод, круглый стол, ручная швейная машинка, на стене старинные часы, коврики, шторки: все чистенько, накрахмалено.

Откуда-то со стороны печки доносился чуть кисловатый запах. Мотька, видать, недавно гнала самогон.

- Садись, гостенечек. Зачем пожаловал? - басовито сказала она, указывая на табурет.

Мотьку я видел впервые, да и она едва ли могла меня здесь встречать, поэтому я решил не раскрываться перед ней, а попробовал снова сыграть роль геолога.

- Геолог я, пришел кое о чем побалакать. - Я многозначительно постучал пальцем по шее. - Работаем мы тут недалече, давненько не пробовали горилки, соскучились по ней, окаянной.

Мотька внимательно посмотрела на меня, нехотя поднялась и направилась к двери. У дверей остановилась, снова оглядела меня с ног до головы и вышла. Как только дверь за ней закрылась, парнишка спросил меня:

- Дядя, а вы не доктор?

- Нет, а что?

- Да мамка все обещает к доктору полечить, и все не везет.

- Попроси ее хорошенько.

- Уж всяко просил, - глубоко вздохнул парнишка. - Некогда ей, да и везти далеко.- Он с мольбой посмотрел на меня.- Вы бы хоть попросили ее, а то дядька Митя, наоборот, отговаривает, да и другие такие же, только самогонку горазды пить.

Эх, мальчонка, мальчонка! Несбыточна твоя мечта быть здоровым - встать и пойти на своих ногах! Не знаешь ты, что болезнь твоя неизлечима, что ни один доктор теперь уже не поможет…

- Хорошо, подскажу ей, - заверил я его и спросил: - А где теперь дядя Митя?

- Он на устье Елкинды живет, редко теперь заходит к нам - поругались они с мамкой.

- Из-за чего поругались-то?

- Не захотела она бросать дом и ехать с ним - вот и поругались.

- А кто еще у вас бывает?

- Раньше много бывало людей, даже с оружием приезжали, отряд какой-то за Ундургой стоял. Так от них часто бывали за самогонкой. Потом их красноармейцы разбили…

Парень хотел было еще что-то сказать, но вошла Мотька с бутылкой в руках и прервала наш разговор. Она поставила бутылку на стол, и не успел я оглянуться, как собрала закуску - картошку, свежие огурцы, яйца.

Я было засуетился, промычал что-то невнятное насчет того, что некогда, но хозяйка властно остановила меня.

- Раз зашел - будь гостем, спешить некуда, успеешь.

Она налила в стаканы синеватого самогона, по-мужски чокнулась и одним духов выпила. Я отпил несколько глотков и поперхнулся - раньше я никогда не пивал этого зелья.

- Эх ты, мужик! А еще грворишь, что геолог! - презрительно скривила она губы. - Я знаю - ты милиционер, а милиционеры не пьют эту гадость. - Она прожевала картошку и добавила: - И зачем ты сюда пришел - не пойму.

Ее большие, удивительно ясные глаза зло прищурились.

- Зашел так, поговорить, - неуверенно сказал я.

- Так ходят к… а я порядочная женщина и тебя совсем не знаю. Давай-ка лучше напрямую, милиционерик.

- Скажи, Матрена, зачем Лапушенко уехал от тебя в устье Елкинды? - спросил я.

Она удивленно посмотрела на меня, пожаЛа плечами.

- А тебе что за дело? Не впрямь ли женихаться приехал? А ты вообще-то ничего парень, можно…

- Какая же ты бесстыдная, Матрена, ребенка хоть постыдись,- обозлился я.

Она ласково взглянула в сторону мальчика и махнула рукой.

- Ничего, он у меня умный, привычный. - Потом помолчала и вдруг резко, холодно спросила: - Все-таки чего тебе от меня надо?

Я помолчал и, чтобы разрядить обстановку, предложил:

- Давай выпьем.

В глазах Мотьки мелькнула искорка доверия.

- Давай, - взяв бутылку, уже мягко сказала она. Налила себе. Мы выпили. - Так вот, Митька оказался подлецом - бросил меня. Была хорошей, когда поила его свору… Да чего тут скрывать - эти бандюги так тут и паслись. А этого стервеца на волю потянуло, в одиночество…

- Тебя-то он туда звал?

- Нет. Говорит, поживу пока один, а потом позову. Темнит он что-то. Если бы была нужна, то сразу бы взял, мошенник окаянный.- Давай еще по стопашке, - предложила Мотька.

Отказаться я уже не мог. Ни о каком долге или даже осторожности не задумывался, было легко и весело.

А Мотька продолжала говорить о Митьке, о его обещаниях и подлости и еще о чем-то… В голове у меня все закружилось…

Очнулся я от настойчивого, глухого стука - кто-то стучался в дверь. Сначала не мог сообразить, где я. Рядом почувствовал чье-то теплое, мягкое тело. Стал припоминать прошедшие события и с ужасом вспомнил - Мотька! В голове звенело. Я попытался встать, но Мотька придавила рукой мою голову и тихо, зло шепнула:

- Лежи.

Она встала и, чертыхаясь, пошла к двери.

- Кто там? - послышался ее дрожащий голос.

- Открой, это я, Митрофан.

Мотька некоторое время молчала, затем тихо, жалобно сказала:

- Не обманывай, Митька на Ундурге.

- Открывай, говорю, - послышался требовательный голос, - а то разнесем дверь!

Я лежал ни жив ни мертв. Что же делать? Ах, как позорно и по-дурному влип! Мотька подкралась ко мне и тихо шепнула:

- Сбрось один матрац, подушку, одеяло и ложись на пол.

Я так и сделал.

В комнату ввались двое. Слышно было, как они молча сели на табуретки. В комнате стоял полумрак, но вдруг стало светлее, видно, подвернули фитиль лампы.

- Ты с ним это тут пировала? - спросил Лапушенко.

- А я тебе что? - ехидно откликнулся визгливый голос. Я уже слышал его однажды ночью в избушке стариков Зайцевых и узнал бы из тысячи других.

Значит, это и был тот последний бандит, которому удалось от нас вырваться. Теперь он наверняка меня узнает и тогда… Что делать?

- Кто это? - с дрожью в голосе спросил Лапушенко.

- Так, один геолог, - ответила Мотька.

- А-а, - понимающе протянул визгливый, - понятно.

С минуту стояло молчание, потом Лапушенко сказал:

- Сначала выпьем.

Забулькала в стаканах самогонка. Потом снова наступила пауза.

Вдруг наступившую тишину прорезал властный голос Мотьки:

- Не трогайте его! Не вздумайте!

Я понял, что мне угрожает опасность, отбросил одеяло, вскочил. В это время зазвенело стекло: кто-то сшиб лампу со стола, и стало темно. Я бросился к двери, но налетел на Мотьку, больно ударив ее головой в живот, отчего она неистово закричала. Меня пытались схватить, потом ударили чем-то твердым по спине. Я тоже бил кулаками в темноту, но цели не достигал. На меня навалились, сбили с ног, ударили по голове, и я потерял сознание. Очнулся, когда меня волокли по земле. Ноги, бедра и спину саднило. Вначале я не мог понять, кто и куда мекя тащит, но потом вспомнил драку в избе Мотьки и Митрофана с визгливым. Это они тащили меня сейчас. Но куда? Зачем? Не успел я осмыслить происходящее, как бандиты остановились, выпустили мои руки.

- Хорош, - проговорил визгливый, - тут и кончим.

- Надо бы еще оттащить, а то близко, - сказал Лапушенко.

- Тебе чего бояться?

- Мне-то нечего. Мотьку заподозрят, а она выдаст нас.

Где-то совсем далеко, на окраине села, послышался скрип тележных колес и пофыркивание лошади. Впрочем, мне это могло и показаться, так как в голове стоял звон. Руки и ноги онемели, отказывались повиноваться. Я понимал, что меня собираются убить, но предпринять что-нибудь не мог, все тело болело, я не мог шевельнуться. Однако слух не подвел меня.

- Стой, Сеня, кто-то сюда прет, - испуганно шепнул Митька.- Надо смываться.

- Лягавого надо прикончить, - настойчиво сказал Сеня.

- Уходи вперед, я прикончу и догоню.

- Нож есть?

- Нету.

- У, черт! Возьми вот пугало.

- Придется шумнуть, беги.

Сеня удалился. Я услышал выстрел и торопливые шаги Лапушенко. Я был в сознании и хорошо слышал выстрел, но боли не почувствовал. Неужели промазал Лапушенко? Я попробовал двинуться и снова погрузился в черную бездну.

ДНЕМ приехала на двуколке Тася, на той самой двуколке, на которой ездил Витюля. Нас она нашла у Ефима Чернова и в предчувствии чего-то неладного быстро вошла, вернее вбежала, в избу и бросилась к моей постели.

- Что с ним? - спросила она у деда, сидевшего у постели.

- Побили его чуток, а ты не убивайся - пройдет.

Девушка положила ладонь мне на лоб, стала осматривать голову, перебирая слипшиеся от крови волосы.

- Как же это случилось? Кто его?

- Не ведаю, дочка, - виновато ответил дед. - Пошел он говорить с народом по этому случаю, а меня черт дернул утащиться на могилку Мироныча. Ждал его до ночи, а потом поехал искать. Среди ночи услышал выстрел там вон, вверху, возле болотины, поехали туда и наткнулся на него.

Хоть я и пришел в сознание с момента появления Таси, но заговорить с ней мне было стыдно. Что я ей скажу? Ну, конечно же, надо говорить правду, но что будет, когда я все расскажу? Поймет ли она меня? Ах, в какое нелепое положение я попал! Ну как я мог довериться Матрене! И только теперь я со всей ясностью осознал, что жизнь моя могла бесславно закончиться в болоте. Однако почему они не кончили меня в доме Мотьки, а поволокли в болото? Видимо, она не дала, боясь подставить себя под удар. Теперь, уверенные, что со мной покончили, сидят, наверное, в зимовье и пьют самогонку за упокой моей души…

При воспоминании о самогонке тошнота комом подкатилась к горлу, и, чтобы удержаться от рвоты, я попросил пить. Дед вышел в сенцы, принес ковш ледяной воды. Я выпил и взглянул на Тасю. Она низко наклонилась ко мне. Ее локон коснулся моей щеки, и Тася тихо спросила:

- Тебе плохо, Федя?

Я не ответил, только пожал плечами, мол, ничего. А поборов волнение, спросил:

- Ты помнишь тех двоих, что приходили тогда ночью к Зайцевым?

Девушка удивленно посмотрела на меня, поправила локон.

- Помню.

- Это хорошо, что ты их помнишь.

- Они?

- Один из них, тот, визглявый.

- Ясно. Это правая рука главаря. Где тебя избили?

Я знал, что Тася задаст этот вопрос, и был готов на него ответить, но, когда она спросила, растерялся. Девушка ждала моего ответа, не подозревая, что вопрос этот мне неприятен.

- Там, у Мотьки Звягиной, - с дрожью в голосе наконец ответил я.

В глазах девушки я прочитал недоумение, она задумалась, а потом сказала:

- Я схожу туда, разберусь.

Удерживать ее я не стал. Если она решила, то обязательно настоит на своем. Дед Евлампий засобирался с ней. Когда девушка вышла, я попросил:

- Деда, ты одежду мою принеси оттуда.

- Ладно, - буркнул он и поспешно вышел, прихватив с собой берданку.

Вскоре дед вернулся, положил мою одежду на сундук, молча сел на корточки у печи и стал набивать трубку.

- Ну что, деда? - спросил я.

- Ничего. Нету их - сгинули, а Мотька во хмелю валяется.

- Надо бы парнишку расспросить.

- Судачили с ним, но он ничего путного не сказывает, запугали мальца.

- А Тася где?

- Ушла в сельсовет к Терентьевне, секлетарше.

- Зачем?

- Неведомо.

Я подумал, что она пошла просить помощи в задержании Лапушенко и его дружка. Но я ошибся, она вернулась с фельдшером. Фельдшер, высокий, худощавый, пожилой человек, быстро осмотрел меня, прощупал ребра, голову и заключил:

- Ничего - синяки, ссадины и легкое сотрясение головного мозга, через пару дней встанет на ноги.

Он молча сложил свои нехитрые инструменты в чемоданчик и ушел.

- А я, между прочим, встану не через два дня, а сейчас, - сказал я, приподнимаясь на локтях.

- Полежи, паря, полежи - раз доктор наказал, знать, так надо, - запротестовал дед.

Тася ничего не сказала, она укоризненно посмотрела на меня и молча вышла.

«Узнала все, а теперь презирает»), - с горечью подумал я и резко опустился на подушку.

- Чего ты? - испуганно придвинулся ко мне дед.

- Ничего, просто так.

- Эх, был бы чичас Мироныч - он зараз бы поставил тебя на ноги, - с глубоким сожалением заговорил дед. - Молодуху вон, почитай, с того света возвернул. Хороший был лекарь, вся округа к нему тянулась, никому не отказывал. А теперь вот нету его…

Он зло сплюнул и потянулся за кисетом.

- Кому же понадобилось лишить жизни такого человека, а? Кому он перешел дорогу? Увидеть бы енту гадюку - своими руками придушил бы, японский бог1

- Не волнуйся, деда, скоро увидим, - успокоил я его.

- Дай бог, дай бог, - с надеждой посмотрел он на меня слезящимися глазами.

Хозяев дома не было. Все уехали на покос, и дед сам распорядился в доме. Он сходил в кладовку, принес прошлогодней засахаренной брусники и надавил соку. Я с удовольствием выпил его и через некоторое время почувствовал, что жар спал. Потом дед напоил меня холодным молоком с душистым домашним хлебом. Я попросил открыть окно. В комнату ворвался слабый ветерок, принесший с собой запах луговых трав, терпкий запах полыни и прелого навоза. Стали слышны звуки деревенской жизни: стук молота в кузнице, звонкое повизгивание пилы от строящегося напротив дома, мычание коров у речки и куриный гвалт. Мне неудержимо захотелось встать, выйти на улицу. Эх, с каким удовольствием я покосил бы траву на так-шинской низине, повалялся бы на свежем сене!

Углубившись в воспоминания о детстве, убаюканный ворвавшимися в комнату звуками и дыханием полей, я заснул.

Не слышал я, как вошла Тася, как она разговаривала с дедом о том, чтобы перед утром пойти в устье Елкинды, окружить зимовье Лапушенко и захватить их обоих с дружком-бандитом. Не чувствовал, что она долго и внимательно смотрела на меня, о чем-то сосредоточенно думая.

РАНО утром я вдруг проснулся. Не знаю отчего, но проснулся. Может быть, я почувствовал, что на меня кто-то смотрит, а может, оттого, что услышал глубокое сиплое дыхание курящего человека, или от едкого дыма самосада. Я открыл глаза и в предутренней мгле увидел человека, сидящего в углу на скамейке.

- Ты что не спишь, деда? - спросил я.

Человек пошевелился, кашлянул, но не ответил. Я внимательно вгляделся в него. Это был не старик, кто-то другой, коренастый и гораздо моложе. Кто же это? Чернов? Непохоже - у того копна волос и фуражку не носит. Что-то знакомое в фигуре, но не разберу - темно еще.

Человек снова откашлялся и сказал:

- Я Лапушенко Митрофан.

Сначала я не поверил своим ушам и невольно переспросил:

- Кто, кто?

- Митрофан Лапушенко, - повторил он.

Я резко вскочил и сел на кровати.

- Зачем ты здесь?!

- Пришел к вам. Дело есть, - невозмутимо ответил он.

- Какое у нас может быть дело с тобой! - возмутился я.

- Самое обыкновенное. Вы тут собрались выловить бандита, так я пришел помочь по этому делу.

- Как помочь? Ты же с ним заодно!

- Ошибаешься ты, паря, не заодно я с ним.

Я задумался. Что привело его сюда? Что ему надо? Ведь он стрелял в меня и наверняка считал, что убил. Что-то тут неладно, надо как следует собраться с мыслями. «А где Тася, Евлампий и, наконец, Чернов?» Мурашки побежали по спине: «Неужели?..»

- Так ты же меня избил, стрелял, а теперь услуги предлагаешь! Как это надо понимать? - громко сказал я в надежде, что меня кто-нибудь услышит.

Лапушенко как-то странно хмыкнул и почесал затылок.

- Из ревности я тебя побил, думал, ты с Мотькой того… а она моя баба.

- Зачем стрелял?

- Если бы не я стрелял, то Сенька бы прикончил тебя, - спокойно сказал он и добавил: - Вверх я выстрелил…

Хотя я был убежден, что Лапушенко стрелял в меня, но по какой-то случайности промахнулся, его поведение сейчас заставило меня глубоко задуматься, а в душе зародилась искорка доверия к нему. С каждой минутой я убеждался, что не может этот мужик так тонко притворяться.

- Ты же с бандитами якшался!

Лапушенко пожал плечами, хмыкнул.

- Что я с ними якшался? Самогонку заставляли добывать. А не захочешь, тряхнут - и поминай как звали. Делами ихними я не интересовался, не нужны они мне.

- Значит, помочь хочешь?

- Не пришел бы.

- А как?

- Мы тут обговорили уже с твоей девкой и Черновым, порешили схитрить малость, а то бандюга этот дюже осторожный - еле меня одного отпустил.

- Где Чернов и девушка?

- Ушли к Терентьевне лошадей просить.

Я понял, что они решили поймать бандита без меня. Однако я не собирался отлеживаться, когда друзья идут на опасное дело. Я встал и, пошатываясь, добрел до окна. Голова кружилась, в теле чувствовалась слабость. Но я все-таки решил пойти с ними.

- Что же вы порешили? - после паузы спросил я.

Лапушенко встал, выбросил окурок в окно, прислонился к косяку и ответил:

- Я пойду к Матрене, поговорю с ней и заставлю ее пойти в зимовье. Сенька там. Пусть она передаст ему мое предупреждение, что скоро в зимовье нагрянет милиция. В тайгу он не пойдет. Без коня и харчей там делать нечего. А пойдет на Ушумун или Такшу, чтобы там добыть себе коня - я же коня-то ему не оставил. Чертов мост никак не минуешь - тут его и надо подстеречь.

- А если окружить и взять его в зимовье? Так надежнее…

- Нельзя так. Слышно в тайге хорошо, не подкрадешься к зимовью. Собаки у меня там остались - будут гавкать. Да и он хитрый: не сидит в зимовье, а караулит где-нибудь поблизости.

Пришли Тася, Чернов и дед.

- О-о, ты уже встал? - удивленно сказала девушка.

- Вроде бы.

- Что такой грустный, браток? - похлопал меня по плечу Чернов.

- Радоваться пока нечему - бандюга на воле.

- Не переживай, выловим его и вздернем на рее, - весело продолжал Чернов. - Тут вон целую историю придумали на этот счет; не отшвартуется он, браток, пригвоздим его на якорек. Держи краба и не расстраивайся, - он протянул свою огромную ручищу и крепко сдавил мне ладонь.

- Ну ладно, давайте поторапливаться, - озабоченно сказала Тася и подошла ко мне. - Собирайся и ты. Сможешь?

- Я готов.

Было решено, что Тася, Чернов и дед Евлампий сделают засаду у Чертова моста, а мы с Лапушенко поедем сперва к Мотьке, потом к зимовью, чтобы спугнуть бандита.

Не теряя времени, отправились в путь.

На улице уже рассвело. Небо над крутыми черными сопками в стороне Ундурги посветлело, а над рекой навис легкий туман. От Елкинды тянуло прохладой, пахло свежескошенной травой.

- Давно он у тебя скрывается? - спросил я у Лапушенко.

- С неделю, поди, будет.

- Откуда явился?

- С Нерчи. Там они снова сорганизовались в банду, но их сразу же под Зюльзиканом разбили. Он вырвался, и сюда.

Лошадь моя немного приотстала, я подстегнул ее и снова поравнялся с Лапушенко.

- Как же ты узнал, что я у Мотьки?

- Бандюга этот мне сказал, он там зачем-то шастал и выследил тебя… Потом подговаривал меня подпереть вас вместе с Мотькой и подпалить.

«Вместе с Мотькой подпалить… Услышав эти слова, я вздрогнул, сердце тревожно забилось. Старики Зайцевы… Их тоже подперли и подпалили…

- Ах ты, сволочь! - вырвалось у меня.

Лапушенко недоуменно посмотрел на меня.

- Это правда, - сказал он. - Сенька Арап, правая рука Косого, - хитрюга и сволочь. Ишь, как ловко хотел меня втянуть в свои грязные делишки! А я-то, дурак, поверил и потащился вчера с ним. На чем сыграл гад, а! Знает, стервец, что я с Мотькой полюбовничаю… Пойдем, говорит, Мотька твоя с хахалем… - И после недолгого молчания добавил: - И стариков Зайцевых он, подлюга, загубил - те-перь-то уж я точно знаю. В ту ночь он куда-то уходил из зимовья, а явился к утру… Он это сделал, он.

У Мотькиного дома, слезая с лошади, я спросил:

- Ты его знаешь?

- А как же! Это сынок здешнего богатея - обдиралы Веретенникова, что жил на хуторе неподалеку от Береи.

Мотьку уговаривать долго не пришлось. Она сразу поняла, что от нее требуют, и собралась в путь. Сына она укутала покрывалом, пододвинула к кровати стол с едой и, ласково погладив по голове, молча вышла.

До устья идти не менее шести верст, и Лапушенко посадил Мотьку на свою лошадь. Не доезжая километра два, она слезла, ушла вперед. Мы подождали, когда она дойдет до зимовья (а узнали это по лаю собак), и двинулись дальше.

Лапушенко пустил лошадь рысцой, но я догнал его и предложил ехать тише. Спешить сейчас не стоило, так как мы могли застать бандита у зимовья. Если же он увидит нас, бросится в тайгу, поймать его будет невозможно, а потому его во что бы то ни стало надо выманить на чистую марь к Чертову мосту. Лапушенко осадил коня, и мы поехали шагом.

Вскоре из-за кустов вышла Мотька и быстро направилась к нам.

- Готово, удрал, - буднично сказала она и тронула за рукав Лапушенко. - Я теперь не нужна?

- Иди домой, готовь на стол, приеду мириться, - ласково погладил он ее руку.

Отъехав немного, я обернулся. Мотька стояла и смотрела нам вслед, подперев рукой подбородок.

Лапушенко направил коня вниз по левому берегу Ундурги к пади Жипкос, куда направился бандит. Наше предположение оправдалось - бандит пошел на Царский тракт к Чертову мосту.

За скалистым поворотом Ундурга свернула вправо, а слева начиналась падь. У опушки леса мы остановились, спешились. Привязав коней к дереву, тихонько вышли на марь и стали всматриваться вдаль, не появится ли где бандит. Кочковатая марь заросла травой и густым кустарником, кое-где виднелись одинокие лиственницы-сухостои. Человеку, чтобы остаться незамеченным, надо идти пригнувшись…

Выехав на марь, Лапушенко предложил разъехаться.

- Ты езжай левой закрайкой, а я правой, чтоб отсечь его от леса.

- А как же с ружьем? - спросил я.

Оно было у нас одно на двоих.

- Возьми его себе, а я с палкой, все равно издалека не поймет, что это такое.

Я было стал возражать, но он настоял на своем.

Чем дальше от реки, тем кустарник на мари становился реже и реже; марь расширилась, лес отступил.

Вдруг Лапушенко махнул рукой, показывая туда, где падь разрезалась узенькой поймой речушки. Я остановился, внимательно огляделся и, наконец, увидел, как в кустарнике мелькнула голова бандита. Потом исчезла, а через некоторое время снова появилась. Бандит шел спокойно, нас не замечал. До Чертова моста от него было метров четыреста, а то и больше, а до опушки леса - ближе. Нам следовало поторопиться, чтобы отрезать его от леса. Лапушенко поскакал галопом вдоль опушки. Я тоже пришпорил коня и понесся, отрезая бандита слева. Заметив нас, он заметался по мари. Сначала бросился вправо, к лесу, но, поняв, что Лапушенко успеет перерезать путь, повернул в мою сторону. Я, нахлестывая лошадь, мчался вдоль опушки, боясь его упустить. И увлекшись погоней, не заметил, как бандит куда-то исчез. А он, видимо, поняв, что не успеет добежать до леса, спрятался где-то в кустарнике, поджидая меня. От Чертова моста мчался с винтовкой в руке Чернов, а поодаль - двуколка с Тасей и дедом Евлампием.

Бандита я увидел внезапно и совсем рядом - он выскочил из кустарника, держа наготове наган. Он появился передо мною так неожиданно, что лошадь моя резко остановилась. Я увидел перед собою грязного, обросшего человека, со злыми, наливающимися кровью глазами. И черное отверстие ствола…

Прогремел выстрел. Мимо… Лошадь бросилась в сторону, я вылетел из седла и свалился прямо на бандита. От тяжести моего тела он не удержался и упал. Минутная схватка - и рука бандита оказалась за спиной. От боли он вскрикнул и перестал сопротивляться.

1931

Ранней весной в предгорьях Алатау, когда багровый диск вечернего солнца медленно опускался за горизонт, оперативная группа, спускаясь вниз по склону гор, наскочила на костры, вокруг которых толпились вооруженные люди.

Уйти незамеченными невозможно. Надо принимать бой. В этой сложной обстановке уполномоченный милиции Нурманов, обратившись к своим товарищам, сказал: «Ну, братья, главное спокойствие и самообладание!» Красные милиционеры заняли выгодную оборону. Бандиты, не рассчитывая на сопротивление горстки патриотов, устремили на них своих коней.

- Огонь! - скомандовал Нурманов. Двое противников медленно сползли с седла. Прогремели еще выстрелы. И еще несколько бандитов сложили свои головы, но силы были неравны… Лошадей, одежду и деньги коммунаров грабители поделили между собой. Винтовка за N 7681 с пятнадцатью патронами досталась главарю - Кульчару.

Лишь утром следующего дня подоспела помощь. Увидев изуродованные тела троих смельчаков, командир отряда и его боевые товарищи поклялись во что бы то ни стало найти бандитов и уничтожить их. Прочесали местность, обнаружили врага, окружили его и уничтожили. …Молодых активистов, геройски погибших в борьбе за дело строительства социализма, похоронили в братской могиле. Жители Байганинского района Казахской СССР помнят и свято чтут их память…

Биография мужества

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

30.08.2012

Курило Семён Тайна шифра

ПО ЗАКОНАМ МУЖЕСТВА

«За мужество и самоотверженные действия проявленные при исполнении служебного долга, наградить лейтенанта милиции ЛАДЫГУ ГЕОРГИЯ ЕФИМОВИЧА орденом Красной Звезды».

В ДЕЖУРНОЙ части настойчиво зазвонил телефон. Ладыга, уже собравшийся домой после проведенного рейда, по лицу дежурного, принимавшего вызов, понял, что случилось серьезное.

Капитан положил трубку и задумчиво произнес: «Кого послать! Все на выезде. Вечер». Лейтенант сам предложил свои услуги.

В считанные минуты мотоцикл доставил Ладыгу к жилому дому. Заплаканная женщина открыла дверь и сбивчиво сказала, что ее бывший муж несколько минут тому назад пьяный ворвался в квартиру, угрожал ей и ребенку расправой. «В сетке у него — завернутый в газету какой-то тяжелый предмет», — заключила женщина и попросила проводить ее с дочерью к знакомым: боится, что распоясавшийся пьяница снова вернется.

Лейтенант милиции первым вышел на улицу, обошел вокруг дома — ничего и никого подозрительного. И только когда он с женщиной и девочкой приблизился к мотоциклу, из темноты кустов выскочил разъяренный мужчина. В его руках был обрез двустволки. На спусковом крючке он держал палец.

Едва Георгий успел заслонить собой женщину с ребенком и крикнуть: «Брось оружие!» — как в тот же миг два выстрела заглушили его слова… Падая на землю, Ладыга схватил преступника за ногу. Они вместе покатились по асфальту.

В это время на выстрел подбежали прохожие. Превозмогая боль, лейтенант успел сказать:

— Задержите его!

Семен Курило ТАЙНА ШИФРА Очерки

ТАЙНА ШИФРА

I

ПОДПОЛКОВНИК милиции Михаил Григорьевич Федоров внимательно всматривался в таинственную формулу:

едва заметно отмеченное карандашом число — 129. Ничего себе головоломка. Она привлекла внимание любознательного шофера-дружинника из поселка Эсхар. Он обнаружил бумагу на том месте, где веселилась шумная компания. Молодой парень мечтал о службе в уголовном розыске, помогал в работе сотрудникам милиции, а тут, пожалуйста, — экзамен на смекалку. Долго сам бился над решением этой загадки, а затем обратился к участковому инспектору. И вот листок оказался в руках начальника отдела БХСС управления внутренних дел. Здесь же было краткое сообщение о том, что гуляки, оставившие страничку с загадочной записью, уехали на белоснежной «Ладе» в сторону Харькова. Номерной знак дружинник не успел заметить.

Михаил Григорьевич поднес записку вплотную к настольной лампе, как будто бы она могла пролить свет на подтекст цифровых и буквенных знаков. Всматривался, размышлял. Что скрывается за всем этим? Возможно, и нет ничего. А может быть… Разве в его практике мало было случаев, когда вот такие, ничего не говорящие и, казалось бы, малозначительные фактики становились затем ключом к раскрытию опасных преступлений?

Подполковник милиции снял телефонную трубку:

— Иван Гаврилович, зайдите ко мне с Юхимцом.

И вот начальник отделения БХСС майор милиции Аргунов и старший оперуполномоченный капитан милиции Владимир Андреевич Юхимец в кабинете.

— Кто из вас силен в разгадке головоломок?

— Вам лучше знать, Михаил Григорьевич.

— Посмотрите на эту запись, которую мне передали вчера. Она вам ничего не говорит?

— Погодите, — вспомнив что-то, заговорил Юхимец, — РШ… РШ… Уж не шифр ли это наименования авторучек? На футлярах обычно имеется маркировка, начинающаяся с такого обозначения, а затем номер ГОСТа и другие реквизиты.

— Не исключено. И может быть в «шпаргалке» речь идет о той левой продукции, которой мы сейчас занимаемся? Записку эту обнаружили на берегу Донца, рядышком с пятью пустыми бутылками коньяка. Жаль, не знаем номер «Лады» той веселой компании. Как, кстати, Владимир Андреевич, идет ревизия в магазине «Культтовары»?

— Вчера начали проверку. Сейчас собрался туда ехать.

— Прошу обратить особое внимание на факты поступления внеучетных авторучек. А головоломку возьмите и не выбрасывайте, пусть полежит в сейфе. Авось пригодится…

Один из покупателей сообщил в отдел БХСС об услышанном разговоре двух девушек-продавцов о том, что какой-то приятель завмага Варламова принес ему в большом портфеле «товар».

«Культтовары» был фирменным магазином по продаже ручек. Сигнал, конечно, заслуживал серьезного внимания. По предложению сотрудников милиции администрация торга назначила инвентаризацию товарно-материальных ценностей. Направили двух опытных бухгалтеров-ревизоров, совсем недавно ушедших на пенсию.

Зайдя в помещение и убедившись, что ревизоры ушли с головой в документы, Юхимец решил пройтись по отделам. Зашел в подсобку. Даже при беглом осмотре обратил внимание на беспорядок. Авторучки лежат в коробках из-под обуви, разбросаны как попало. Почему? Где их заводская упаковка?

— Вы уж извините, — разводил руками Варламов, готовый предупредить каждое желание капитана. — Сами понимаете, расширяемся, не знаешь, за что хвататься, а продавцы у нас, в основном, молодые девчата, ветер в голове. Чуть отвернешься — напутают…

Конечно, этот тарарам можно устроить и без злого умысла, без всякой цели. Но интуиция подсказывала: не все здесь чисто. Интересно, что скажут ревизоры? Владимир Андреевич сам неплохо разбирался в теории бухгалтерского учета, знал его особенности, приемы и технику контроля. Сколько раз эти знания выручали Юхимца.

Третий день трудятся его помощники. Стрекочут арифмометры, шелестят страницы. Кое-что начинает проясняться. Например, то, что на полках лежит чуть ли не полтысячи «лишних» авторучек. Арифметика — штука надежная. Выборка за выборкой, и вот уже точно установлено, что незапланированный приток существует давно.

Владимир Андреевич поинтересовался, вся ли выручка, сдававшаяся продавцами, приходовалась. Оказалось, пять тысяч «гуляет» неведомо где.

— Смотрите-ка, что я откопал! — воскликнул один из проверяющих, хватаясь за голову, погрузившись в бумаги.

— А у меня еще страшнее цифры! — отреагировал коллега.

Капитан делал первые выводы. Получалось, что только за последний год заведующий присвоил по меньшей мере около восьми тысяч рублей.

Теперь можно было начинать разговор с ним. И, разумеется, не только о похищенных деньгах…

Варламова на работе не оказалось. Он, как выяснилось, очень некстати «заболел». Поистине стандартный ход для нечистых на руку людей, сразу сообразил Юхимец. Закончив просмотр объемистого дела с бухгалтерскими документами, он надумал потолковать с продавцами, чтобы побольше узнать о том, с кем поддерживал связи завмаг, как вел себя с подчиненными.

Девушки в цветастых халатах очень смущались. Что они могут сказать о начальнике? Человек энергичный, деловой. Скажем, утомится кассир, он тут как тут: «Иди отдохни, я сам пробью чек… Часто не выписывал лоточницам накладные, верил на слово, а выручку по 300—400 рублей брал: «Ступайте, девчата, я все оформлю…» У капитана уже сложилось впечатление об этом человеке. Увы, не было ответа на главный вопрос.

Откуда он получал авторучки? С неба же они не падали. Возможно, приносили с фабрики…

II

В дверь постучали. Порог кабинета переступила молодая темноволосая женщина. Капитан узнал ее. Она работала в «Культтоварах». Вспомнились ее горячие, запальчивые речи, упреки в адрес заведующего.

— Вы меня простите, — нерешительно начала она, — нельзя ли поговорить наедине?

Юхимец вопросительно посмотрел на ревизоров.

— Мы перекурим, — чуть ли не в один голос сказали те.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Как вас зовут?

— Ирой.

— Я вас слушаю, Ирина.

— Может, напрасно вас беспокою, но хотелось кое-что добавить по вчерашнему разговору. Непонятный Варламов для нас человек. Неискренний. Смотрит на тебя — в глазах холод, слова будто цедит сквозь зубы. А появится иной посетитель, не узнать нашего завмага — вежлив, обходителен. Особенно часто захаживал к нему деляга какой-то с толстым портфелем, обрюзгший такой, с пропитой физиономией. Заведующий его Лукичем называл. Они надолго закрывались. А в первый день проверки заявился и, знаете, минут через пять выскочил, как ошпаренный. Слыхала, что Варламов занемог, а моя подруга только что видела его неподалеку в кафе, сидит с Лукичем…

Капитан поднялся из-за стола, горячо пожал посетительнице руку.

— Большое спасибо, Ирина, за помощь.

Вслед за ней вышел во двор, где курили ветераны.

— Товарищи, прошу вас принять участие в небольшом оперативном мероприятии. Пройдемте в закусочную…

Втроем вышли на улицу. Не пройдя и двух-трех десятков метров, они увидели, как из кафе вышел Варламов, следом за ним появился осанистый широкоплечий мужчина. Заведующий оглянулся, но не узнал капитана. «Хорошо, что штатский костюм надел, — подумал Юхимец. — А его приятель, наверное, и есть тот обрюзгший Лукич. Любопытно, куда они держат путь?»

Завмаг и его спутник ускорили шаг. С Плехановской улицы повернули на проспект Гагарина. Когда до поворота остались считанные шаги, они внезапно исчезли из поля зрения. Оперуполномоченный быстро сориентировался: слева проходной двор.

— Вперед, постарайтесь не отставать, — подбодрил он запыхавшихся помощников.

Вдали на тротуаре увидел знакомую пару. Вот миновали перекресток, повернули за угол и направились к старому пятиэтажному дому.

Варламов уселся на скамейке, а здоровяк скрылся в подъезде, но пробыл там недолго. Появился через две минуты с портфелем в руке, передал его ожидавшему завмагу и вместе они направились к троллейбусной остановке.

«Не в этом ли портфеле носят «левый» товар? — подумал Юхимец.

Ситуация требовала немедленных действий.

— Надо догнать и задержать этих! — твердо бросил капитан.

До преследуемых оставалось совсем немного.

— Одну минуточку, остановитесь.

Увидев сотрудника ОБХСС, Варламов невольно отступил назад. Но тут же попытался взять себя в руки.

— В чем дело? Что вам нужно? — с наигранным возмущением спросил он.

— Вы задержаны. Меня вы знаете. Кстати, с благополучным выздоровлением.

Заметив, что у толстяка испуганно забегали глаза, Владимир Андреевич крепко взял его за руку.

— С вашим другом я хорошо знаком, а с вами, вы уж извините, пока еще не имел чести познакомиться. А, по-моему, есть в этом необходимость, не так ли?

Не отпуская локоть толстяка, он другой рукой взял у завмага увесистую поклажу.

— Вы ответите за самоуправство, — погрозил Варламов. — Я это так не оставлю.

Оказавшись в дежурной части райотдела, капитан обратился к приятелю заведующего.

— Ваш портфель?

— Впервые вижу.

— Не будьте наивны. Что в нем?

— Откуда я знаю?

Оперуполномоченный неотрывно смотрел на задержанного и с интересом наблюдал, как на глазах меняется человек. Его широкое мясистое лицо вдруг покраснело, словно ошпаренное кипятком, на лбу выступили крупные капли пота. Руки дрожали.

— Сейчас мы ознакомимся с содержимым, — спокойно произнес Юхимец, открывая замки. Авторучки!

— Это не мои! — истерично закричал толстяк. — Мне их подсунули.

— Хладнокровней, гражданин. Где это взяли?

Тот, вытираясь платком, молчал.

— Предъявите документы.

Он неохотно достал из кармана пропуск на имя Манчукова Ивана Лукича. Работал он на фабрике в должности заместителя начальника литейного цеха.

— Нехорошо получается, Иван Лукич. Давайте говорить начистоту.

Понимая, что играть в молчанку бесполезно, Манчуков стал объяснять:

— Я взял их для ремонта. А сегодня решил отнести назад.

— Как же так: вместо того, чтобы отнести их на предприятие, отдаете Варламову? И потом сами посмотрите — сколько их. И вы их все ремонтировали дома?

Удачная поимка двух дружков с поличным серьезно упростила задачу сотрудников милиции. Теперь предстояло произвести обыски в их домах.

III

Аргунов, Юхимец и понятые отправились на квартиру Манчукова, ведь именно оттуда хозяин вынес портфель. Дверь открыла пожилая женщина. Она с удивлением смотрела на незваных гостей.

— Жена Ивана Лукича Манчукова?

— Да. А что случилось?

— Ваш муж задержан и находится в милиции. Вот постановление на производство обыска.

— Боже мой, я предчувствовала это, — обреченно произнесла она. — Что ж, смотрите…

Зашли в комнату и сразу увидели то, ради чего пришли. Между кроватью и тумбочкой стояли два таза, доверху наполненные пластмассовыми и металлическими деталями. Старший оперуполномоченный ввинтил в корпус хромированные части и готово изделие. Вывод напрашивался сам собой. Предприимчивый заместитель начальника цеха выносил «полуфабрикаты» ручек, собирал их дома, ну а остальное делал заведующий. А вот крупных сумм или драгоценностей не было.

Изъяв вещественные доказательства, вся группа выехала в поселок Высокий, где находился личный особняк Варламова.

Пришлось долго и настойчиво стучать в наглухо запертую калитку, пока наконец появилась хозяйка. Когда ей предъявили удостоверения и сообщили о цели визита, она подняла крик на всю улицу. «Караул, спасите, грабят!» В иной ситуации Юхимец, возможно, позабавился бы, но тут предстояло действовать без заминки. А женщина не унималась. Кое-как удалось войти в помещение. Вопли сразу прекратились…

Капитан только качал головой: комнаты были обставлены весьма шикарно. Ковры, хрусталь, антикварные изделия, библиотека, наполненная книгами, которые, судя по всему, даже не раскрывали. В баре теснились бутылки редких коньяков и вин. Юхимец вспомнил справку из дела — «скромный» завмаг получал полторы сотни в месяц. Лихо!

Приступили к обыску. В портрете, висевшем на стене, была обнаружена сберкнижка на предъявителя с вкладом на восемь тысяч рублей. Между рамой и зеркалом полированного трюмо в очень узкую щель Аргунов просунул тонкий картон. С противоположной стороны из трюмо выпала еще одна сберкнижка.

Опись имущества длилась более четырех часов. Больше ни в доме, ни в гараже, где стояла белоснежная «Лада», ни в сарае иных ценностей обнаружить не удалось. Вышли во двор. Иван Гаврилович взглянул на Варламову и по ее елейному виду понял, что такой исход ее устраивает. Значит, что-то упустили. Чердак! Вот где надо посмотреть.

— Разрешите мне, — вызвался Юхимец.

— Давай, Владимир Андреевич.

Пригласив понятых, тот поднялся по лестнице. В захламленном помещении оказалось много мусора, обломков кирпичей.

Старший оперуполномоченный тщательно осмотрел все вокруг, не упуская ни малейшей детали, проверил, не спрятано ли здесь что-либо. Увы. Тогда он принялся простукивать карнизы. Особенно заинтересовало местечко над коридором, поскольку там имелась очень удобная ниша, где запросто расположились бы габаритные предметы. Жаль только, что невозможно подсветить фонариком.

Внезапно рука капитана нащупала какой-то тряпичный сверток. Владимир Андреевич достал его, развернул, и вдруг засверкал в узеньком луче света крупный камень. С чисто охотничьим азартом Юхимец снова стал проверять нишу и не напрасно. Рядом оказался еще один узелок, хранивший пять золотых колец и перстней…

Жена завмага уже не вопила и не металась из угла в угол. Как-то сразу сникла, будто потеряла всякий интерес ко всему происходящему. Что ж, такой оборот любого выбьет из седла. Капитан даже почувствовал к ней жалость…

Уголовное дело передали в следственный отдел. Дальнейшую работу с ним поручили старшему следователю капитану милиции Вильяму Мачульскому. Он хоть и был молодым сотрудником, но прошел хорошую школу: несколько лет служил милиционером, затем поступил в юридический институт. Он был из тех сотрудников, которые не удовлетворяются раскрытием преступления, а стараются вникнуть в его суть, разобраться в первопричинах, сделать так, чтобы человек впредь не совершал подобного. И еще одно ценное качество отличало Мачульского — упорство и настойчивость в достижении намеченной цели.

Вильям внимательно изучил материал. А потом, прежде чем встретиться с арестованными, решил заочно получше познакомиться с ними. Начал с завмага. Приехал в торг, представился начальнику отдела кадров.

— Позвольте посмотреть личное дело Варламова.

IV

Даже первое, беглое знакомство с документами насторожило: он увидел дубликат трудовой книжки с записью общего трудового стажа.

— Где и кем работал Варламов до прихода к вам? — спросил следователь.

— Так там отмечено.

— Прочтите.

Кадровик повертел книжку и так и сяк, виновато опустил голову.

— Извините, проглядели…

Завмага не обходили наградами. Ему было объявлено десятка полтора благодарностей за умелую организацию работы магазина.

Вернувшись в УВД, капитан заинтересовался прошлым «умелого организатора». Выяснилось, что он был ранее судим, отбывал наказание в соседней Полтавской области за хищение государственных средств в крупных размерах.

Вильям понял, как важно узнать об этом поподробнее. Решил доложить обо всем начальнику отдела Гулому. Предложил направить в Полтаву Юхимца, с которым его связывала старая дружба. Да и как коллеги они уважали друг друга.

— Разумно, — одобрил подполковник. — Вполне вероятно, что нынешние комбинации Варламова аналогичны прежним. Проще будет работать нам.

Всякий раз бывая в Полтаве, Юхимец остро ощущал на себе живое дыхание давно минувших лет. Воскрешал в памяти прочитанное. Сколько ярчайших, незабываемых событий связано с этим городом! Кажется, вот сейчас по велению великого Петра загремят за окраиной русские пушки и грянет бой! Гоголь, Котляревский… А рядом с седой стариной столько нового! Казалось, отправишься на свидание с этими музеями, памятниками, бульварами, современными заводами, проспектами и не будет ему конца. Жаль, что часика лишнего никогда не было у капитана на это свидание.

В архиве областного суда извлекли пожелтевшее от времени дело по обвинению Варламова. Владимир Андреевич внимательно читал материал, и с каждой страницей перед ним все явственнее вырисовывалось истинное лицо завмага. Бывалый расхититель и в прежние годы был директором, правда, сельского магазина. Впрочем, не только директором, но и продавцом.

Зашел Володя к местным работникам милиции, и эта встреча оказалась очень полезной.

…В то октябрьское утро поступило сообщение, что накануне вечером на заведующего сельмагом Варламова напали преступники, и он, пролежав всю ночь, был утром обнаружен прохожими, а затем в бессознательном состоянии отправлен в больницу.

Оперативная группа выехала на место происшествия, находившееся вблизи дома потерпевшего. На протяжении нескольких метров в сторону дороги тянулся след. То ли кого-то тащили по земле, либо человек сам полз по ней. Рядом в траве отыскали носовой платок, авторучку и пустой бумажник, как выяснилось позже, принадлежавшие Варламову. Закончив осмотр, сотрудники зашли в дом директора, чтобы побеседовать с его близкими. Супруга рассказала, что после работы муж в обычное время не пришел. На рассвете в окно постучали, и какой-то мужчина крикнул, что Марк лежит на обочине окровавленный. Удалось узнать, что он всегда носил в кармане брюк ключи от лавки, но их при нем не оказалось.

Полагая, что, завладев этими ключами, преступники проникли туда, розыскники решили осмотреть магазин. Дверь была приоткрытой, внутри и на полках товар был разбросан как попало. У входа стояли два мешка, наполненные рулонами ткани и бутылками водки. Пол густо посыпан табаком. Складывалось полное впечатление: забравшимся что-то помешало, и они не успели вынести эти мешки. Скрылись, посыпав пол махоркой, чтобы собака не взяла след.

Работникам сельпо было поручено произвести инвентаризацию ценностей. Тут же оперуполномоченный уголовного розыска и следователь отправились в больницу, чтобы узнать о состоянии Варламова и, если возможно, расспросить его. Врач сообщил, что у того сотрясение мозга и потому разговаривать с ним пока нельзя.

Поиски же предполагаемых грабителей ни к чему не привели.

Через несколько дней все же удалось поговорить с директором. Он рассказал, что в тот вечер, закрыв магазин на замок, возвращался к себе. Когда проходил мимо пустого сарая, оттуда выскочили и набросились на него трое или четверо мужчин, ударили чем-то по голове. Очнулся ночью и, вспомнив, что произошло, стал ползти в сторону своего дома. Несколько раз терял сознание и снова полз. Как его подобрали, он не помнит. Приметы преступников не сообщит, так как было темно и все произошло очень быстро. Завмаг при этом жаловался на общую слабость и сильную головную боль, стараясь прервать беседу.

К этому времени закончили ревизию. Ее результаты удивили оперативников: не хватало товаров на 25 тысяч рублей. Но самое главное, недостача возникла задолго до происшествия, нарастала из месяца в месяц. Выходило, что Варламов тщательно скрывал это и перед очередными проверками делал приписки.

Задумались в милиции: а было ли в действительности нападение? И было ли сотрясение мозга у завмага? Или это ловкая симуляция?

Сомнения подтвердились. Пытаясь выйти сухим из воды, Варламов сам инсценировал ограбление, а затем и разбойное нападение. Молодой врач поддался на артистически разыгранное сотрясение. «Больной» же после того, как ему представили неопровержимые улики, не стал отпираться. Он сознался в том, что систематически присваивал крупные суммы и тратил их на дорогие подарки подружкам и на выпивки в компаниях. А когда понял, что скрыть это не удастся, — совершил «ход конем».

Возвращался Юхимец в хорошем настроении. О Марке Варламове он знал уже достаточно. Интересно, что теперь придумает пройдоха?

Мачульский сообщил начальнику о результатах поездки оперуполномоченного. Собственно говоря, они лишний раз убедились в том, с кем имеют дело. И на этот раз заведующий действовал не очень-то оригинально, видимо, рассчитывал на то, что его связь с поставщиком «левого» товара Манчуковым останется в тайне.

Изучая поступившие документы ревизии, Вильям вспомнил о давнем разговоре с Юхимцом по поводу записки, найденной на берегу Донца. Тут же ему позвонил:

— Володя, зайди, пожалуйста, ко мне. И прихвати тайнопись. Да, да! Ту самую!

И вот вдвоем они склонились над головоломкой. Доставалось им решать задачи и посложнее. И все же самая трудная та, которая пока остается без ответа.

— Взгляни-ка сюда, — проговорил Вильям, кладя рядом с листочком объяснение Манчукова, написанное им при задержании с авторучками. — Что скажешь, а?

— Один и тот же почерк! Буквы «Р», «М» и «Ж» совпадают! Вот тебе и на!

— Отправлю-ка я все это на экспертизу. А потом будем расшифровывать формулу.

V

Подследственный тяжело плюхнулся на стул и мрачно уставился в стену.

— Я — старший следователь капитан милиции Мачульский Вильям Иванович, а вы — Иван Лукич Манчуков. Правильно я назвал ваше имя?

— Верно.

— Вы арестованы за хищение и сбыт крупных партий авторучек и присвоение больших денежных сумм. Вас задержали с поличным, при обыске в вашей квартире обнаружили запчасти для ручек. Предлагаю честно и правдиво рассказать обо всем. И главное о том, откуда и каким путем вы доставали столько деталей?

Манчуков не торопится отвечать. Капитан читает его мысли: ну, конечно, боится сказать лишнее, а вдруг известно очень немногое.

— А что мне говорить? Ни в каких кражах замешан не был. А части брал на фабрике для того, чтобы дома в спокойной обстановке отремонтировать.

Долго еще бы крутил он, неизвестно, но тут увидел бумагу с цифрами, которую капитан «случайно» положил на стол. Его записка! Где он ее забыл, как она сюда попала? Эти мысли лихорадочно проскочили в голове. И ожил в памяти тот день…

…Они встретились у кинотеатра «Звезда». Варламов подъехал на своей «Ладе». День обещал быть жарким. Посовещавшись, решили поехать на Северский Донец.

— Погодите, — стали жеманиться юные спутницы Наташа и Лариса. — У нас нет купальников.

— Нет купальников, зато есть отличная идея, — пробасил завмаг. — Садимся в машину. Наш дражайший Лукич прихватывает коньячок и едем к вам, берете принадлежности для купания, а заодно закусон и продолжаем путь к Донцу. Только мужей не оповещайте. Ха-ха! Нет возражений?

Все горячо одобрили предложение. И вот уже машина мчится по автотрассе в сторону Чугуева.

— Ну как «снежная королева», а? Не идет, летит!

— На трудовые, небось, добыл? — съязвил Манчуков.

— А ты за трудовые каждый день вливаешь в свое бездонное нутро бормотуху?

— Ладно, угомонитесь, — вмешалась Наташа. — Друзья, а собачитесь. Давайте лучше споем что-нибудь.

Но песня не получилась, ехали молча. Вблизи поселка Эсхар свернули к реке. И вот они на берегу. Выйдя из салона, принялись подыскивать место поуютнее, подальше от чужих глаз.

— Натаха! — донесся из-за кустов зычный голос, — я вроде нашел то, что надо.

Черноглазая вертлявая Наташа, махнув остальным, поспешила на зов.

— Прелестно! Премилое местечко, — закружилась она в танце.

— Такую «находку» не грех и обмыть, — Манчуков достал из портфеля бутылку «Солнечного».

— Ах, Ваня, никакого внимания женщинам, сразу за емкость, — притворно надула губки Лариса. Светловолосая, она была чуть полнее подруги и выше ростом.

— Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

— Ну не будем откладывать, — легко согласилась Лариса. — Только мне — моего любимого.

— Заметано, — подхватился с места Ваня и с завидной прытью, которую трудно было ожидать от такого грузного мужчины, метнулся к «Ладе» за шампанским. Подняли бокалы.

— Что ни говорите, а жить надо красиво, — заговорил Варламов, когда они выпили, — не все же время отдавать работе и семье. Я вот по себе чувствую: нужна разрядка, этот замечательный воздух. Надо уйти хотя бы на несколько часов от мирской суеты, от бесконечных дел и забот, сбежать от всех вот так вчетвером и, опрокинув по чарке, блаженствовать.

— Ты смотри, какие речи произносит, — усмехнулась Наташа. — Тебе, Марик, надо в артисты идти, а не в лавке сидеть.

Варламов не почувствовал иронии в ее словах и с воодушевлением продолжал:

— Знаете, как я грежу? Будто я в чудесном дворце, и все вокруг удивительно и таинственно, откуда-то льется мягкий свет, тишина и слышится чарующая музыка. И конечно же, — тут он взглянул на Наташу, — рядом с тобой воркует твоя возлюбленная. Ты открываешь ей свои жаркие объятия и…

— И в этот момент с грозным криком в комнату врывается твоя дражайшая супруга, — с хохотом прервал Манчуков размечтавшегося завмага.

— Типун тебе на язык, — зло бросил Варламов. — Жена у меня, сам знаешь, лютая кобра. На месте бы всех порешила.

— А губа у тебя, Марк, не дура, — опрокинув очередной бокал, заметил приятель. — Обстановка подходящая.

— И ты бы туда не прочь? — язвительно спросил Варламов.

— Еще бы! Ты не возражаешь, Лара?

Лариса распласталась на траве и игриво поглядывала на мужчин.

— Куда тебе в такой рай? В винном отделе лучше, — ответил за нее заведующий. — Только ты, Лукич, не серчай. Это я так. Оно мне надо, твое горе. Лучше плесни в бокалы да хлопнем по единой, утешимся.

— Дело говоришь, — поддержал его Иван, желая перевести разговор на другую тему. — А ведь ты, Марик, не был таким задиристым в тот вечер, когда мы познакомились.

Да, сошлись они лихо. Было это в ресторане «Луч». Случайно оказались за одним столом. Изрядно напившись, сбежали, не рассчитавшись. Рыбак рыбака увидел издалека.

Девушки, видимо, не желали слушать воспоминания опьяневших дружков, они уводили в сторону от дела, ради которого оставили в субботний день свои квартиры, семьи. Манчуков понимал это, но остановиться не мог.

— Хватит! Перейдем к серьезному разговору! — вдруг отрезала Лариса…

Легкий кашель следователя привел Манчукова в себя, мгновенно вернул его в мрачную действительность.

— Узнаете почерк? — спросил капитан, разглаживая записку. — Может, расшифруете?

Подследственный закашлялся.

— Ничего не знаю, — еле выдавил из себя.

— И бумажку эту видите, конечно, впервые?

— Впервые.

— Ну, тогда ознакомьтесь с результатами судебно-почерковедческой экспертизы.

Манчуков пробежал глазами по документу и, опустив голову, молчал.

— Хорошо, Иван Лукич. Вижу, что сегодня вы не в настроении. Продолжим беседу завтра.

VI

На следующий день, едва капитан зашел к себе, раздался робкий стук в дверь. Вошла немолодая женщина.

— Вы меня извините. Я жена Манчукова, который находится у вас под следствием.

— Присаживайтесь. Я вас слушаю.

Посетительница, собравшись с мыслями, стала говорить о том, что, видно, наболело.

— Давно мы сыграли свадьбу с Иваном. Первые десять лет все было как у людей, жили и радовались. Сына и дочь растили — в семье согласие, на производстве он в почете был, назначили даже начальником цеха. А потом — как сглазили его. Стал замкнутым, грубым, раздражительным и, когда после смены приходил, всегда от него несло водкой. И чем дальше — тем хуже. Да и внешне изменился: растолстел, обрюзг. Я с ним и так и сяк, и уговаривала, и ругала, чего только не делала — все напрасно. А потом стал по субботам и воскресеньям исчезать. Вернется в воскресенье поздно вечером — пьяный, измятый весь… Догадалась, что с женщинами время проводит… Бил меня не раз, дважды расходились. Сын и дочь росли, видели все это. Ужас.

Манчукова покачала головой, вытерла слезы.

— Скандалы были не только в семье. На фабрике тоже видели, что муж все больше опускается. Понизили его в должности, чуть вообще не выгнали. Как-то заметила я, что стал он выходить вечером на балкон, воздухом свежим подышать. Что ж, думаю, иди дыши, трезвее будешь. А потом заметила, всякий раз возвращается оттуда и совсем, как говорят, лыка не вяжет. В чем, думаю, дело? Оказывается, он там бутылки припрятывал и добавлял — прямо из горлышка хлестал. Вы представляете, что за жизнь? Что зарабатывал — все прогуливал, на мое иждивение перешел. И хоть верьте, хоть нет — весь мой гардероб — на мне. До чего дожила — стыдно сказать.

Капитан не перебивал, слушая исповедь.

— Подружился Иван на беду с заведующим магазином «Культтовары» Варламовым. Сошлись два сапога, только Марик хитрее. Каждый вечер пьют, часто за город ездят. И одно мне непонятно: на что так шикуют, откуда берут средства. Знаю, что такой, как Варламов, не будет по доброте душевной угощать друга. А тут еще эти авторучки. Я не понимаю, что произошло, но Иван стал часто приносить домой запчасти для них. Я удивлялась, а потом и возмущалась, но муж объяснил, будто начальство так приказывает, мол, надо помогать фабрике.

— Кто-нибудь еще детали приносил?

— По-моему, да. Но в квартиру никто не входил. Скажите откровенно, что он натворил?

— Рано пока еще об этом говорить, — ответил Мачульский. — Скажу только, что ваш муж, к сожалению, не только любитель спиртного. Во всяком случае, пьянки и кутежи довели его до очень крупных неприятностей. Хорошо, что вы пришли сегодня к нам, рассказали обо всем. Но куда было бы лучше, если бы вы сделали это намного раньше.

…И Варламов и Манчуков продолжали упорно твердить, что эпизод с передачей портфеля был всего лишь недоразумением. К тому же Манчуков крепко держался за нелепое объяснение по поводу ручек, обнаруженных у него на квартире. Появился у него и новый аргумент.

— Если бы я похищал детали авторучек, то на фабрике образовалась бы недостача, — убеждал он. — А недостачи-то нет, полный порядок.

И впрямь, основательная проверка в бухгалтерии фабрики не дала никаких заслуживающих внимания фактов.

Варламов, полностью отрицая присвоение выручки, по-прежнему объяснял утечку путаницей в учетах малоопытных подчиненных. А обилие обнаруженного неподотчетного товара пытался свалить на экспедитора, который, дескать, из-за его доверчивости не отмечал поступление отдельных партий.

Где же ловкачи брали столько запчастей? Этот вопрос не выходил из головы Мачульского. Не мог же один человек незаметно вынести столько продукции? Кто сообщники?

Даже в самых сложных ситуациях Вильям не отчаивался, напротив, становился еще настойчивее.

Капитан поехал на фабрику. «Интересно, как здесь обстоят дела с пропускным режимом?» — подумал он, подходя к проходной и не предъявляя удостоверения личности, прошел мимо вахтера. Тот, очевидно по старой привычке ни у кого не спрашивать документов со скучающим видом глядел в окно. «Ничего себе, система, — со злостью подумал следователь. — Если театр начинается с вешалки, а фабрика с проходной, то…»

Добрался до литейки. На его глазах умные машины-автоматы превращали порошок в поблескивающие детали. Сноровисто работают мастера-литейщики: невольно засмотришься. Вот из пресс-формы извлекли отлитое изделие, при этом счистили образовавшиеся по краям заусеницы. Кучки отходов лежали около каждого аппарата.

— А это что, брак? — поинтересовался Мачульский у молодого рабочего.

— Почему брак? Это так называемый облой. Собираем его, а затем отливаем по новой.

— А сколько этого облоя вы собираете? За смену, например?

— Да кто его знает…

Ого, такой ответ мог насторожить кого угодно.

Заглянул Вильям к начальнику цеха, представился и после ничего не значащих фраз спросил об учете вторичного сырья. Как ни странно, инженер без тени сомнения уверил, что никому такой учет не нужен, поскольку все идет на дело.

Капитан потребовал показать ему технический паспорт на пресс-форму. Про количество обратного сырья в нем не было ни слова. Как тут не взяться за голову! Да это для жулика прямо клад!

…Настала очередь серьезно заняться и фабрикой. Предстояло найти тот источник, из которого бежал золотой ручеек прямо в карман жуликам. Вильям любил участвовать в следственных экспериментах. В них было какое-то таинство, точно обряд совершали. Только волнения больше, это ведь не спектакль, тут порой человеческие судьбы решаются…

Девушка взглянула на весы — ровно семьдесят килограммов порошка! Ничего себе! Значит, вот какая масса остается неоприходованной у одного только автомата. Из этой-то массы и черпал Манчуков «левые» запчасти.

Находясь в цехе, Мачульский несколько раз ловил на себе взгляд того симпатичного паренька, у которого он спросил про облой. Подошел к нему.

— Вы хотели мне что-то сказать?

— Есть разговор. Только не здесь.

— Жду, заходите завтра в управление.

VII

— Проходите, пожалуйста, садитесь.

— Спасибо. Я хотел сообщить вам, что есть в нашем цехе две подружки. Так вот, они все время тащат с работы детали для авторучек. Вы арестовали Манчукова, а они одного поля ягоды. Вывели бы их на чистую воду. Ходят в эти дни, как в воду опущенные, чуют, что и за них возьмутся.

Тепло поблагодарив за помощь, Мачульский проводил литейщика к выходу. Вернулся назад, задумался. Два дельца и с ними две женщины… Всего — четверо. Так-так… Осененный догадкой, он быстро раскрыл уголовное дело и достал таинственную записку. А рядом положил заключительный акт ревизии в магазине «Культтовары».

…Долго просидел Вильям над бумагами. Твердое решение добиться истины, найти-таки ответ заставляло его трудиться без передышки. Наконец он позвонил Юхимцу.

— Я, кажется, расшифровал головоломку. Зайди, сейчас приглашаю на допрос Манчукова.

Старший оперуполномоченный с любопытством смотрит на допрашиваемого. Тот мрачный и настороженный.    

— Так вот, Иван Лукич, — начал Мачульский, — мы подобрали ключ к вашему шифру. Что за этим шифром? Итак, в июле двое мужчин выехали на Донец на автомашине «Лада». С ними были две женщины. Эта веселая компания прибыла на берег реки, чтобы отдохнуть и обмыть выгодное дело. Ого, я смотрю, вы заинтересовались. Продолжаю. Подвыпив, стали делить «левую» выручку. Вот тогда вы и написали: 1000р/2 = 2200…

Манчуков поднял голову, напряженно слушая следователя.

— Что означают эти цифры? Да вы не хуже меня знаете — стоимость тысячи авторучек 2200 рублей. Вы их разделили так: себе с Варламовым, как мужчинам — 2000 (вот она буковка «М»), женщинам — хотели 200. Ревизия установила, что в июне в магазине было 998 «левых» ручек, то есть на две меньше. Зачем же вы написали тысячу? Нехорошо. Это вначале и меня сбило с толку, но потом понял, что те минус два — как «щедрые» джентльмены вы скостили долю своих дам на сумму стоимости двух авторучек.

— Как? Вы даже и об этом знаете?

— Увы. А о том, что вы писали на листе, вырванном из блокнота Варламова, свидетельствует число «129» — ведь это же номер магазина, которым он заведовал. Как все просто. Не так ли?

Манчуков как-то сразу осунулся, обмяк.

— Жаль, Иван Лукич, что вы, в прошлом прекрасный семьянин, отец двух детей, так низко пали. Увлеклись пьянством, связались с Варламовым, который, по всей вероятности, и втянул вас в эту аферу. А упорствовать и отрицать очевидное бессмысленно. Сами видите, следствием полностью собраны документальные доказательства вашей преступной деятельности. Нашли мы и лазейку, через которую изготовлялась «левая» продукция. Между прочим, и ваши соучастницы — Наташа и Лариса тоже получат свое.

Манчуков, казалось, превратился в восковую фигуру.

— Если вы осознали свою вину перед государством и раскаиваетесь в содеянном, — продолжал капитан, — то должны сами чистосердечно рассказать обо всем. Суд учтет это при определении вам меры наказания.

После долгого молчания подследственный тяжело вздохнул.

— Хорошо. Я расскажу все как было. Только дайте бумагу, мне трудно говорить.

— Вот, пожалуйста, пишите.

На восьми листах написал свою исповедь Манчуков.

— Здесь вся правда, — сказал он, подавая их Вильяму. — Знаете, даже легче стало.

Удалось узнать сотрудникам из этих показаний и кое-что прежде неизвестное. Например, то, что по указке Варламова Иван Лукич отвозил и сдавал крупные партии авторучек заведующим некоторых пригородных сельпо.

Следователь снял телефонную трубку.

— Введите Варламова.

Завмаг нерешительно переступил порог, настороженно поглядывая на своего подручного.

— Садитесь, Марк Александрович, вот сюда, напротив своего старого знакомого. Скучаете, небось, эти дни в разлуке.

Варламов вроде бы взял себя в руки, собрался. С деланным спокойствием уселся на стул, принялся поглаживать подбородок.

— Расскажите, пожалуйста, откровенно, сколько вы реализовали авторучек из деталей, которые похищали на фабрике Манчуков, а также Наташа с Ларисой?

Заведующий застыл с поднятой рукой.

— Какие Наташа с Ларисой? Впервые слышу, — попытался отпарировать он, — а что касается ручек, то я уже двадцать раз объяснял.

Капитан повернулся к Манчукову.

— А вы что скажете, Иван Лукич?

Тот поднял голову и кивнул дружку.

— Вот что, ты не крути. Им все известно, они знают даже про то, как ездили на Донец и делили деньги. Я рассказал всю правду.

— Да ты в своем уме, что ты плетешь? — срывающимся голосом выкрикнул завмаг.

— Теперь-то в своем. Жаль, что раньше плясал под твою дудку…

— Напрасно упорствуете, Варламов, — обратился к бывшему заведующему Вильям. — Не умеете вы извлекать уроки из прошлого. Я имею в виду то дело, за которое вы отсидели восемь лет. Кстати, при обыске в вашем доме, я вам пока об этом не говорил, кроме спрятанных двух сберкнижек на предъявителя нашли бриллиант и золотишко. Так будете говорить правду?

— Буду, — глухо выдавил тот.

БИТАЯ КАРТА

I

…ЛЕЙТЕНАНТ милиции Хворост внимательно смотрел на уже начавшие подсыхать большие пятна. Их было три, по своим размерам и цвету похожим скорее на темно-бурые лужи. «Нет, это не краска», — подумал он.

— Взгляните сюда, Сергей Владимирович, — словно угадав его мысли, сказал старший эксперт УВД Букшенко, подавая ему стеклянную пробирку. Реакция неизвестного вещества на перекись водорода показывала, что оно биологического происхождения. Что же произошло здесь ночью?

Кого-то ранили или убили? Такое предположение высказали позвонившие рано утром в Октябрьский районный отдел внутренних дел рабочие фабрики, увидевшие на Основнянском мосту эти следы.

Убедившись в том, что это кровь, оперативные работники стали тщательно осматривать место происшествия. Эксперт-криминалист обратил внимание на такое обстоятельство: пятно у края было как бы смазано в сторону ограждения.

— Похоже, потерпевшего столкнули в воду, — заметил Хворост. — Надо осмотреть берега. Вы, Санакоев, обследуете… — обернулся он к участковому.

— Сергей, — прервал его Букшенко, — посмотрите, там что-то плавает…

Действительно, неподалеку на воде виднелся какой-то предмет. Все спустились, подошли ближе и увидели, что метрах в десяти на волнах покачивается куртка или пиджак темно-болотного цвета.

— Надо ее достать и осмотреть, — решил лейтенант. — Если бы «кошку» найти…

Участковый ушел к ближайшим дворам и через несколько минут вернулся с веревкой. К одному концу ее была закреплена «кошка» — специальные вилы с круто загнутыми вверх острыми рожками. Ими обычно достают из колодца упавшие туда ведра.

После третьего броска зубья зацепили ткань. Дернули за бечевку, находка неохотно поддалась. При этом чувствовался такой вес, будто к ней был привязан увесистый груз. Когда находку подтянули ближе, то все увидели, что под намокшим материалом — труп человека.

На вид потерпевшему было около двадцати лет. Невысокого роста, черноволосый, смуглый, одет в кожаный пиджак, вельветовые джинсы. В кармане брюк пачка сигарет «Лира». Прибывший медэксперт приступил к осмотру. По его заключению, тело пробыло в воде несколько часов, на голове — три рубленые раны. Парня сбросили живым.

— Санакоев, — обратился Сергей к участковому, — позвоните в райпрокуратуру, сообщите о происшедшем, пусть срочно выезжает следователь.

Пока розыскники обсуждали возникшую ситуацию, подъехал представитель прокуратуры Савченко. Через несколько минут он согласился с тем, что произошло убийство. Погибшего сфотографировали и отправили в морг…

Возбудили уголовное дело. К часу дня Савченко и сотрудники милиции собрались в кабинете заместителя начальника Октябрьского отдела внутренних дел майора милиции Киричука.

— По всему видно, что перед нами стоит нелегкая задача, — сказал следователь. — Будем разыскивать преступника и одновременно устанавливать личность потерпевшего. Надо начинать с опроса местных жителей.

— Правильно, Валерий Николаевич, — согласился Киричук, — опросить необходимо как можно больше людей. Наверняка найдутся свидетели.

Напряженным выдался этот день для работников уголовного розыска райотдела: удалось добыть сведения, представлявшие особый интерес. Из бесед с рабочим, шедшим домой со второй смены около двенадцати ночи, узнали, что пятен к тому времени еще не было. Появились они, по словам одной женщины, часов в пять утра, ходила на базар, видела их и рассказала об этом. Решила, что кто-то разлил краску. Потолковали с парнем, жившим рядом с мостом. Он слышал, как около часа во многих дворах громко залаяли собаки. Еще более важные данные узнали от монтера. Он видел, как с другой стороны реки по мосту прошли три человека — двое высокого роста в шапках и, как ему показалось, в кожаных куртках, а третий — ниже ростом, тоже в куртке, но без головного убора. Отойдя несколько метров от берега, они остановились и вскоре вернулись назад. Что было потом — не видел, только слышал всплеск воды…

Савченко и работники милиции пришли к единому мнению, что преступление совершено в промежутке между часом ночи и пятью часами утра. На основании показаний можно было предполагать, что убийц двое.

II

Теперь очень важно было как можно быстрее установить личность потерпевшего. Проверка заявлений о без вести пропавших положительных результатов на дала. Лиц, приметы которых совпадали бы с приметами убитого, в розыске не было. Расследование застопорилось. Новые и новые сотрудники получали задание помочь опергруппе, но увы… Именно тогда включился в поиск и оперуполномоченный по особо важным делам старший лейтенант милиции Юрий Горский.

Горский тут же отправился в райотдел, где не так давно служил сам. Демобилизовавшись из пограничных войск, он пришел в управление внутренних дел и попросился в уголовный розыск. Его направили в отдел, где ему посчастливилось встретиться с капитаном Киричуком. Очень многому научился новичок у него.

Горский зашел в прокуратуру, объяснил Савченко цель своего визита, попросил ознакомить с материалами дела. Убедился: все замерло на мертвой точке. Действительно, полная анонимность личности потерпевшего лишала шансов на успех.

— Есть предложения?

— Что если начать подворный обход, побывать на предприятиях, в учреждениях, общежитиях, частных домах? Объем работы огромный, но другого выхода нет.

— Наши мнения совпали, — согласился Савченко. — Я тоже пришел к этому выводу.

Рядом с местом происшествия немало крупных предприятий, общежитий, ПТУ, частных домов. Распределили между сотрудниками из оперативной группы конкретные участки, и все энергично включились в эту кропотливую работу…

Через несколько дней участковый Санакоев, выступая в одном из цехов прядильно-ткацкой фабрики, обратился к рабочим с просьбой оказать помощь милиции в розыске убийц. Едва закончилась встреча, к нему подошла женщина и рассказала следующее. Недавно она приболела и отправилась в поликлинику, сидела в очереди и волей-неволей услышала интересную беседу. Разговаривали две пожилые женщины. У одной из них жил квартирант, молодой парень-студент. Как-то приехал к нему отец, ушли они к поезду да так парень и не вернулся. Пять дней миновало.

— А как выглядела та, у которой исчез квартирант? — спросил капитан.

— Совсем старенькая. Приметная такая — шрам на носу.

Санакоев в тот же день доложил об этой новости. Горский, да и остальные заметно оживились. Еще бы: не здесь ли крылся ключ к разгадке? Впрочем, не ключ, конечно, а скорее ниточка, за которой потянутся новые факты. Ведь очень многое совпадает: возраст студента и потерпевшего, время исчезновения. И жилье он снимал по соседству с Основнянским мостом. Савченко как организатор расследования предложил отыскать кого-нибудь из больных или медперсонала, кто бы мог помочь найти старушку. Теперь предстояло выйти на хозяйку дома.

На другой день Юрий и Хворост отправились в больницу. Потолковали с врачами, медсестрами и выяснили у врача-невропатолога, что женщина со шрамом на носу и ему рассказывала об исчезновении парня.

— Как ее фамилия и в какой день это было — не помню, — сообщил он. — На приеме она была у меня впервые…

В регистратуре попросили листки самозаписи к невропатологу за три дня. В каждом — по 25—30 фамилий и сплошь женские. Хотели отобрать по возрасту, чтобы не проверять всех, но многие больные не указывали своего адреса, а значит, нельзя было узнать и года рождения. Хочешь не хочешь, а пришлось снова нагружаться. И как обидно было убедиться в том, что время потрачено зря.

Снова Горский отправился к невропатологу.

— А могло быть такое, что та женщина не отметилась?

— Вполне. В те дни медсестра болела, я вел прием один и мог этого не заметить.

Кажется, все рухнуло. Оборвалась ниточка… Нет, Юрий так просто не сдавался. Догадался проверить списки пациентов, направленных в лабораторию, ведь разыскиваемая сидела в очереди именно туда. Очень кстати одна лаборантка вспомнила: появлялась вроде бы у них женщина со шрамом. Взяли журнал учета. И здесь Горский столкнулся с таким фактом: выписывая направления, врачи указывали фамилию больного без домашнего адреса. Подумать только, такое незначительное нарушение, и они опять в тупике. Почему же так не везет? Просто черная полоса какая-то. Небрежность медиков обернулась новыми трудностями.

Заведующая лабораторией Ольга Ивановна искренне старалась помочь им, но ничего не оставалось делать, как вернуть все документы, карточки и развести руками, а затем отправиться по домам бывших больных.

И снова неудача. Оставались, правда, еще две-три фамилии. И тут-то, казалось, повезло: нашли старушку! Хворост, злой и измученный бесплодными поисками, постучал в маленький домик на Лютовской улице. Калитку открыла пожилая, приветливая бабушка со шрамом на носу. Ох, как же она «обрадовала»:

— …Да-да, не было квартиранта. А вчера вернулся. Говорит, отца провожал, да и уехал с ним домой. Вот уж молодежь нынче пошла, хотя бы предупредил. А я так волновалась…

Лейтенант привалился плечом к калитке. Что же делать дальше?

III

А розыск шел своим чередом. Подоспело сообщение о том, что на двух заводах проходит производственную практику большая группа учащихся из Андижана. А предприятия эти как раз в нескольких шагах от Основнянского моста. Выяснив, что руководитель занятий находится на экскаваторном, Юрий поехал туда. В одном из цехов он отыскал мастера и увидел работавших рядом с ним подопечных. Бросилось в глаза: по внешнему виду многие из них были похожи на потерпевшего. Выяснилось, что студенты, в основном, остановились на частных квартирах, обучение скоро заканчивается, а одна группа уже уехала в Андижан.

— Из оставшихся все на месте, никто не отлучался куда-нибудь, не исчез? — поинтересовался Горский.

— Одного уже неделю нет, — сокрушенно ответил собеседник. — На днях отправляемся, а его нет. Ума не приложим, куда он делся? Может быть, потихоньку с первыми укатил? А?

— Как его зовут?

— Раджаб.

Взяв адрес квартиры, где проживал исчезнувший, Юрий двинулся туда. В доме встретил двух его однокурсников. Представившись, спросил про парня.

— Его нет, уехал куда-то к своим родственникам. А что случилось?

— Да ничего особенного. Нахулиганил малость. Как только вернется, чтобы сразу же пришел с документами в райотдел милиции.

Ребята хоть и старались выглядеть безразличными, были явно взволнованы, отвечали неуверенно, путано. Когда старший лейтенант спросил о том, в какой одежде ходил Раджаб, то со слов домохозяйки получалось, что описание вещей почти полностью совпадает. Почему же так неспокойны его соседи? Юрию в голову пришла шальная мысль: а ведь их двое, вдруг…

Вернувшись к руководителю группы, Горский поинтересовался теми подростками. Хотя версия и зыбкая, но чем черт не шутит. Ответы уничтожили сомнение, как говорится, в зародыше. О студентах преподаватель отозвался тепло, а вот о пропавшем совсем иначе.

Посоветовавшись, следователь и оперуполномоченный приняли решение — если сегодня он не вернется, на следующее утро нужно произвести опознание трупа и узнать доподлинно, Раджаб это или нет. Учитывая то обстоятельство, что первая группа практикантов уже отбыла в Андижан, туда послали телеграмму с просьбой проверить и сообщить, все ли вернулись домой.

Казалось, расследование наконец-то на правильном пути, но к вечеру надежды на скорое раскрытие преступления рухнули. В кабинет начальника отделения уголовного розыска зашли трое андижанцев с документами — старые знакомые Юрия и третий — Раджаб, живой и здоровый — катался к дяде в Ворошиловград. А тут еще получили из Андижана сообщение о том, что там полный порядок. Да, там полный порядок, а здесь…

Слух об убийстве на мосту быстро распространился среди местных жителей. Люди старались оказать посильную помощь милиции, высказывали свои догадки и предположения. Когда лейтенант Хворост, исходив вдоль и поперек свой участок, попал в общежитие прядильно-ткацкой фабрики, ему сказали, что там обосновалась некая Люда, к которой частенько заявляются кавалеры, которые на окружающих производили явно не выгодное впечатление. Что ж, такая девица многое может ведать. Да поделится ли?

Хворост показал ей фотоснимок потерпевшего, и эта дорожка оказалась тупиковой.

Ох, как медленно двигалось дело! Следователь и старший оперуполномоченный ходили мрачнее тучи. Доставалось от начальства, но главное — мучила эта неизвестность, преступники гуляли на свободе, а опергруппа отрабатывала ложные направления…

— А ведь нам зря зарплату платят, Юра, — воскликнул Савченко, буквально потемневший за эти дни. Горский, сидевший у него в кабинете, даже вздрогнул от неожиданности. — Слушай, а почему мы ищем только на этом берегу? Они же притопали с той стороны, туда и вернулись. А мы словно дошколята. Давай-ка в соседний райотдел…

Юрий попал к соседям, когда у них уже заканчивалось совещание. Ох, как нелегко было ему. Ведь целый месяц миновал, и только сейчас он просит о содействии. Слава богу, никто не задавал неприятных вопросов. Коллеги понимают друг друга с полуслова. Понимают и то, что надо выручать опергруппу. Старший лейтенант раздал снимки, назвал дополнительные приметы. И закрутилась карусель…

Утром в дежурную часть райотдела обратилась женщина.

— Хочу написать заявление.

— А что такое?

— Месяц назад мой сын уехал на несколько дней в Москву и его до сих пор нет. Думала, обойдется, но вчера участковый зашел…

— Поднимитесь, пожалуйста, на второй этаж и зайдите к капитану Татаринову.

IV

Александр Николаевич Татаринов был под впечатлением от вчерашней встречи с Горским. Он молча выслушал посетительницу и также молча показал фото.

— Господи, как похож на моего сына! Неужели?..

Капитан позвонил в Октябрьский райотдел Юрию, рассказал о том, что у них происходит.

— Скорее направьте ее к нам, — попросил тот.

На милицейском «газике» заявительницу доставили очень быстро. Розыскники ее с нетерпением ждали, здесь же был и Савченко. Она коротко сообщила о том, что ее восемнадцатилетний сын Леонид уехал в столицу и вот больше четырех недель отсутствует.

Встревоженной женщине дали посмотреть кадры съемки места происшествия, и по тому, как изменилось ее лицо, все стало понятно. Но предстояло еще предъявить одежду потерпевшего. Мать упала на нее и запричитала…

Все расспросы пришлось отложить. Когда она с помощью врача немного успокоилась, следователь попросил:

— Расскажите, пожалуйста, о Лене как можно больше.

— Он был у меня младшим сыном, — тяжело вздохнув, с трудом заговорила Анна Ивановна. — Есть еще старшая дочь, но она давно живет с мужем, отдельно. Воспитывала я его без отца — он бросил нас, когда мальчишке не было и десяти лет. Сын шахматы очень любил. Играл хорошо, всех своих сверстников обыгрывал. А я, к сожалению, не могла уделять ему много времени.

Как-то мы гуляли в саду Шевченко и на скамейках увидели много мужчин, сидевших за досками. Я сказала Лене, чтобы приходил сюда почаще. Жили-то мы тогда совсем рядом с этим садом.

Леня, говорили, талант, он выигрывал у взрослых, хотя самому было тринадцать. А однажды ему предложили сыграть на деньги. Он сказал, что денег-то нет, но ему ответили, потом, мол, отдашь. Леня победил, потом еще и еще. Увлекся. Господи, куда глядели мои глаза!

Она всхлипнула и, пересилив себя, продолжала:

— Сама я виновата, что все так получилось. Как-то вначале не придавала этому значения, считала детскими шалостями. А ведь там, на скамейках, его «привязали» к картам. Сказали, что у него, дескать, математический склад ума, и ему счастье в руки само просится. Он и согласился. Везло ему в эти проклятые карты или как — не знаю, только здорово он наловчился. А я-то еще радовалась, когда он соседей в «дурака» обставлял. Свет не без «добрых» людей: кто-то познакомил его с заядлыми картежниками. В карманах завелись большие деньги, не мелочь, но опять-таки я тревогу не подняла. В это время мы получили новую квартиру, так вместо радости — страх: стали приходить к нему знакомые с колодами карт. Закончил он восемь классов и больше учиться не захотел. Вел себя вроде бы нормально, не хулиганил. Участковый всегда соглашался с этим, а насчет карт строго предупреждал. В девятый класс советовал идти или на работу устраиваться. Сын соглашался, обещал… Да только на словах. Понял, что раз он несовершеннолетний, то и обойдется все.

Сначала около него крутились ребята, такие же как и он, потом появились такие, что по возрасту ему в отцы годились, да и на вид они были какие-то страшные. Стал Леня уезжать, по нескольку дней не бывал дома. Позже узнала, что он побывал в Москве, Львове, Одессе, да мало ли где еще. Внешне сильно изменился. Грубым стал, дерзким. Когда приходили к нему, закрывался в комнате, меня не пускал. Иногда они «дулись» целыми сутками. Как-то я попыталась помешать, он меня чуть не избил. Я никому об этом не сказала, стала его бояться.

Потом появилась у него импортная дубленка, дорогая меховая шапка, японский магнитофон, перстень. Я спросила, откуда такие вещи, он ответил, что выиграл. Разболелось у меня сердце, чуяло — беда будет. А через несколько дней это богатство исчезло. Оказалось, проиграл.

Попросила я, чтобы приняли Леню подсобным рабочим в универмаг, где сама работаю, все же под присмотром. Он поработал немного и уволился, прицепилась накрепко картежная лихоманка.

А недавно сказал, что отправляется в Москву и если его не будет две-три недели, чтобы никуда не ходила. В тот день вечером он пришел домой в чужой куртке, я спросила, где взял, он ответил, мол, попросил у Соколенка — так он называл своего приятеля. Примерно в восемь часов вечера он попрощался со мной и ушел…

V

Оценив создавшуюся ситуацию, Савченко вынес постановление о производстве на квартире Анны Ивановны Билевич обыска. Он, Юрий Горский и участковый Санакоев отправились по адресу. На глазах хозяйки и понятых изъяли несколько колод игральных карт, специально предназначенных для обманапартнеров, две записные книжки, в которых значились фамилии полсотни людей с телефонами, две телеграммы от неизвестного лица из Мелитополя, в которых содержались угрозы. Кроме того, был найден и список должников Леонида — список весьма внушительный, а сумма долгов и того больше.

Вернувшись в райотдел, особое внимание обратили на телеграммный текст и время их поступления. Все они, увы, были отправлены гораздо позже происшествия на мосту. Тогда вплотную занялись теми, кто попал Билевичу «на карандаш».

Начали с Соколенка. Им оказался двадцатипятилетний Юрий Соколов, живший по соседству с Леонидом. Он тоже был причастен к картежному промыслу, хотя числился на какой-то неприметной должности.

В кабинете Горского он держался свободно.

— Откуда вы знаете Леонида Билевича?

— Познакомились через женщину. Даму треф. Ха-ха. Играл с ним часто. Как-то встретились и он стал клянчить у меня куртку. Свои шмотки он «просвистел». Отдал я ему «Аляску». Потом он сходил домой, попрощался с матерью, вернулся, прыгнул в такси и помчался вроде на Клочковскую.

— С кем еще был Леня хорошо знаком, кто может нам рассказать о нем более подробно?

— Есть у него приятель Сергей, живет где-то в Алексеевке…

К тому времени опергруппа вовсю отрабатывала основную, подсказанную всем ходом расследования версию, базировавшуюся на том, что Билевича убил какой-то его должник.

В Алексеевке нашли Сергея Филенко. Дома, правда, его не оказалось, но зато на следующее утро он сам прибыл в райотдел.

— Вы с Леней Билевичем друзья?

— Да.

— Так вот, Лени нет в живых, его убили. Посмотрите на эти снимки.

Сергей взял карточки дрожащими руками, и по его реакции Горский понял: этот парень переживает случившееся.

— Как же это произошло? — спросил он.

— А вот мы и выясняем. И вы должны нам помочь. Расскажите все, что знаете о нем, о его образе жизни.

— С Леней я познакомился в кафе. Примерно год назад. Карты нас подружили, если хотите. Почти везде мы были вместе. Леня-то был асом, часто отправлялся в другие города и почти всегда был «на коне», но иногда случалось иначе. Бывало, проигрывал, и тогда били его, угрожали.

Он как-то рассказывал, что во Львове проиграл очень много парню из Мелитополя. Тот дважды приезжал к нему и требовал долг. В счет проигрыша Билевич отдал ему магнитофон, кольцо с бриллиантом…

Телеграмма из Мелитополя, обнаруженная при обыске в квартире Билевича, подтверждала показания Филенко. Поток новостей буквально хлынул на розыскников. Выяснилось, кстати, что у Леонида произошел серьезный конфликт с неким Василием Антощуком. И якобы Билевич ударил его ножом, а тот в больнице отказался давать показания. Антощука давно подозревали в разных махинациях, сидел у жены на шее. Словом, тот еще тип.

Вся свара произошла из-за того, что Билевич никак не мог получить «зажатое». А может быть, должник из чувства мести встретился на Основнянском мосту с Леонидом? Предположение было весьма основательным. Его стоило хорошенько проверить.

Лейтенанту Хворосту поручили побеседовать с Антощуком. На допросе тот не отрицал своего знакомства с Билевичем, но не более того. Лишь когда ему напомнили о конфликте, добавив красноречивые детали, заговорил. Но это пользы сотрудникам милиции принесло мало. У Антощука оказалось железное алиби.

VI

Савченко заставил своих помощников «прощупать» всех картежных приятелей Леонида. Среди них и выискался Юрий Бэклин, которому убитый должен был вернуть восемь тысяч рублей. Работал Юрий настройщиком музыкальных инструментов, но не устраивала его тихая специальность, не по его запросам платили. Попав в райотдел, он не стал отпираться и откровенно признался, что уже несколько лет балуется картишками, знаком с Билевичем, часто бывал у него дома, тот тоже приходил к нему, вместе втягивали в игру других. Да, Билевич задолжал ему, но убивать за это… Когда установили, что Бэклин и впрямь не причастен к преступлению, между ним и Горским произошел такой разговор.

— Не кажется ли, Юра, что тебя может постичь участь дружка?

— Пробовал я «завязать», но не выдержал. Когда снова окунулся в этот омут, жутко стало, страх взял, вижу, не люди за столом — волки бешеные. Того и гляди кинутся и загрызут. Но карты, что алкоголь: раз, два попробовал, а потом затянут, как в трясину…

Оперуполномоченный внимательно слушал его рассказ о том, как действуют шулеры…

— Им главное — заманить в свои сети неопытных ребят из семей, где деньги мало считают. Наметив жертву, начинают ее обхаживать. «Сватовство» происходит обычно сразу после выпивки, когда новичка под каким-нибудь предлогом заводят в «надежную» квартиру, притон.

— Башковитый ты, я вижу, парень, — начинает подхваливать его один. — Красиво жить будешь. Деньжата бы только водились.

— Где же их возьмешь?

А другой «затирает».

— Ты что? С такой головой да без банкнот? Ты за столик сядь. Всегда при деньгах будешь. Смотри, вон тот куш какой загреб! «Ладу» купил, и еще тыщи три осталось. Ты не робей. Подсаживайся вон к тому да попробуй. С твоими-то мозгами…

— Денег нету…

— Взаймы у кого попроси. На розыгрыш дадут.

— Чего? На розыгрыш? — приветливо отзывается сосед. — Возьми за ради бога. Хватит сотни?

Взбудораженный спиртным и похвалами окружающих, тот берется за карты. Для «затравки» дают простаку выиграть. Легко доставшиеся червонцы кружат голову. Парень входит в азарт. А вокруг подзадоривают:

— Ловко! Молодец!

А потом «мастер» возвращает все назад, и новенький остается ни при чем. Что же делать?

— Платить, — говорят ему. — У нас такой порядок. Продул — плати.

— Сотня с тебя, — напоминает «приветливый» заимодавец.

— Да чем же? У меня стипендия-то 40 рублей!

— Дома возьми. Колечки, перстенечки мамины, хрусталь, другие вещички можем в долг засчитать.

И жертва, попав в сети, тащит из дома все ценное, попав в кабалу. А потом человек захочет вернуть потерянное, снова отправляется в притон…

В этот день Горский доложил начальнику управления розыска о ходе расследования и предложил связаться с Мелитополем, чтобы побольше узнать об авторе телеграммы.

— Правильно, — ответил полковник, — но посоветуйтесь с Савченко. Я не вправе давать ему указания, но думаю, он согласится. Очень важно разыскать и водителя того такси, который отвез Билевича на Клочковскую.

И вот новая встреча с Соколовым. Что он мог добавить? Оказалось, кое-что существенное. Машина была салатового цвета, за рулем сидела женщина лет сорока, полная, блондинка. Найти ее не составило труда. Приятная и общительная женщина, посмотрев на фотоснимок, долго припоминала, куда могла везти пассажира. Ей подсказали, что примерно в восемь часов вечера он сел на проспекте Гагарина и сказал: «На Клочковскую».

— Да, точно, — наконец сказала она. — Доставила я этого парня до заправочной станции. Там он и вышел.

К кому же он ехал?

Вновь пересмотрели адреса всех знакомых Леонида. Только один из них жил вблизи этой станции. Но Билевич туда не заходил. И в третий раз обратились к Соколенку.

— Вспомните все подробности разговора с Билевичем перед его отъездом в Москву. Для нас это очень важно.

— Не помню, говорил я вам, что Леня должен был встретиться с человеком, со старым знакомым?

— Нет, не говорил.

— Он не называл мне имени того парня, ведь я его все равно не знал. Он только сказал, что уже ездил с ним играть на пару в другие города.

Кто же он, этот еще один неизвестный?

Тут-то и выплыл новый шулер — Михаил Подоленский. Он, как говорили, «гастролировал» с Леонидом. Естественно, сотрудники милиции сразу заинтересовались этой личностью. Подоленский был прописан в одном квартале, а жил как раз неподалеку от Клочковской.

Прежде чем встретиться с Подоленским, Горский решил заочно познакомиться с ним. Незадолго до своей смерти Билевич буквально ободрал напарника, даже собственный «Жигуленок» тот обещал отдать. Но счастье отвернулось от Леонида…

Подоленский был хорошо знаком милиции, он был дважды судим за совершение тяжких преступлений. Все, кто знал этого человека, характеризовали его как дерзкого, хитрого и коварного.

VII

В кабинет начальника отделения уголовного розыска, где находились Савченко и Горский, вошел высокий молодой мужчина в кожаном пальто и ондатровой шапке. Взглянув на него, старший лейтенант вспомнил показания свидетеля-монтера о шедших по мосту двух высоких мужчинах, одетых примерно так же…

— Чем обязан? — высокомерно спросил он.

— Вы, Подоленский, в карты играете? — задал встречный вопрос Горский.

— Да, играю.

— Когда же последний раз?

— Вчера.

— Вы знаете Леонида Билевича?

— Знаю.

— Когда с ним виделись?

— Давно, больше месяца назад.

— При каких обстоятельствах?

— Не помню, забыл.

— Это было в ноябре, в пятницу. Мы-то помним.

— Да и я тоже сейчас вспомнил. Мы собрались с ним в Москву и встретились около заправки. Со мной был мой приятель — Толик Гречкин. Мы и поехали к его матери. Билевич в квартиру не заходил, сидел в машине. Потом закатились к самому Анатолию. После этого Леня сказал, что хочет найти какого-то Сашу Болтухова и занять у него деньги для поездки. Втроем погнали на улицу Стародесятисаженную. В доме было двое неизвестных нам парней, да Болтухов и Игорь Босенко.

Те двое сразу ушли, а Сашка лег спать. Билевич «общелкал» Игоря на сто рублей. Тот сразу же с ним рассчитался. Затем мы собирались уходить. Босенко разругался с Леонидом, жаль было денег, видать, потом смылся. Билевич предложил заглянуть еще в одно место. Но я забрал у него сотню в счет долга и сказал, что никуда не поеду. Тогда он попросил у меня взаймы хотя бы тридцать рублей, чтобы «раскрутить» Игоря, но я отказал, и мы с Гречкиным пошли к нему домой. Там я и остался ночевать. Расстались мы примерно в час ночи. Куда делся Билевич — не знаю. Возможно, вернулся к Босенко. Вот и все. А почему, собственно, вы меня обо всем этом спрашиваете?

— Нас, Михаил Григорьевич, интересует, не имеете ли вы какого-нибудь отношения к трагедии?

— Боже избави. Впрочем, коли я взялся бы за подобные штуки, сделал бы так тонко и чисто, что комар носа не подточит.

— Если сделали — докажем.

— Так это все мои фантазии…

Савченко решил арестовать Подоленского по подозрению в совершении убийства. Чутье подсказывало, да имелись кое-какие факты, говорившие о том, что именно он при содействии Гречкина или Босенко, а может быть и Болтухова, свел счеты с бывшим компаньоном. Между прочим, жилье Игоря находится совсем рядом с местом происшествия. У самого хозяина квартиры были достаточные мотивы для столь серьезного поступка — проигрыш и ссора. К тому же, за его плечами — несколько лет жизни в колонии. Да и остальные ему под стать. Болтухов слыл в округе дебоширом и хулиганом. Гречкин уже трижды побывал в местах не столь отдаленных. Более того, у этих людей и некоторые вещи из гардероба наводили на размышления: кожаные плащи, меховые шапки. Вся четверка гвардейского роста.

Двоих удалось задержать без осложнений. Босенко в общем-то подтвердил показания Подоленского, но категорически отрицал, что Леонид вернулся к нему. Он горячо утверждал: после того, как они попрощались, Михаил, Гречкин и Билевич пошли в сторону моста. Болтухов также категорически отмел все обвинение. Он спал. Объяснения эти выглядели весьма зыбкими, но тем не менее полностью подтвердились.

А вот Гречкин заставил опергруппу поволноваться. Не было его ни дома, ни у родственников. Создалось впечатление, что, узнав о последних событиях, он намеренно скрылся. Но вскоре он удивил еще больше — сам явился в райотдел, шумно выражая недовольство по поводу того, зачем он потребовался милиции.

Горский сразу обратил внимание на такой факт. Когда Подоленскому сообщили, что его дружок внезапно исчез, тот не слишком обрадовался этому обстоятельству. Видимо, оно не входило в его планы. И поэтому, когда Гречкин нашелся, Михаила не поставили в известность. И он по несколько раз в день продолжал настойчивые расспросы.

Объявившийся картежник рассказал о последнем вечере. Его показания почти слово в слово совпадали с показаниями Подоленского.

Ведя допрос, Горский внимательно наблюдал за поведением и психическим состоянием Гречкина, анализировал его ответы и отмечал, что при уточнении разных деталей и мелочей он терялся, тушевался, видно было, что боялся сказать невпопад. Плохо заучил версию, судя по всему, то и дело попадал впросак, невольно выдавая себя.

— Что на вас было надето в тот вечер?

— Кожаный плащ. Мишкин.

— А он в чем?

— В своей куртке.

— Вы вернули ему одежду?

— Да, отдал назад, а он мне «Аляску» подарил. У меня вообще нет приличных шмоток.

— А если мы покажем вам кровь Билевича на этой куртке, то как сможете это объяснить? Да не бледнейте и в обморок не падайте. Подождите, вот заговорит ваш Михаил Григорьевич. Кстати, один из тех, с кем вы тогда играли, видел, как вы втроем отправились к Основнянскому мосту, перешли его, затем вернулись и остановились на середине. Так что круг замкнулся. Кто-то из вас двоих — убийца. Советую рассказать правду. А чуть позже мы дадим тот же совет вашему приятелю. Итак…

Тот молчал. Оперуполномоченный приказал его увести…

Горский уже собирался домой, когда позвонил дежурный по райотделу.

— К вам просится арестованный, хочет сказать что-то важное.

— Приведите.

VIII

Гречкин переступил порог. Подавленный, осунувшийся. Сел за стол напротив Юрия, попросил воды. Тут не надо быть психологом, чтобы понять: этот человек пережил нелегкую внутреннюю борьбу.

— Так какое же вы приняли решение?

— Расскажу правду.

— Давно ждем.

Он тяжело вздохнул, сжал кисти рук и срывающимся голосом заговорил:

— Когда, провожая нас, Босенко вернулся домой, Леня предложил поехать к одному из его знакомых «стрельнуть» деньги. Мы согласились и пошли через Основнянский мост, поскольку так было проще добраться до стоянки такси. Забрались на мост. Мишка заныл, что, мол, здесь много грязи, надо возвращаться. Двинулись на исходную. Подоленский и Билевич шли впереди, а я сзади. Они вдруг стали кричать, о чем-то спорить. Потом я услышал шум, возню. Подойдя ближе, увидел, что Михаил бьет чем-то Леньку по голове. Тот упал. Я кинулся, спросил, что, дескать, случилось? Подоленский ничего не ответил, столкнул тело под ограждение моста и крикнул: «Сматываемся!» Мы побежали. Ох, и мчались. У водоразборной колонки он остановился, и я увидел в его руке сапожный рашпиль, один его конец был обмотан тряпкой. Смыв кровь, он воткнул острие в кучу мусора за трансформаторной будкой. Потом, …потом мы оказались у меня. Михаил, заметив, что его туфли тоже запачканы, оторвал от них каблуки и швырнул на крышу соседского дома. Я дал ему свои ботинки. Он тут же заставил меня запомнить то, о чем говорить в случае, если нас будут подозревать. Поменялись одеждой…

Гречкин умолк. Явно расслабился, точно вместе с исповедью с его души свалился тяжкий груз.

На следующее утро он показал место, где Подоленский спрятал рашпиль. Пришлось приложить немало усилий, пока раздолбили эту сцементированную морозом кучу, которая за месяц основательно увеличилась. Так же нелегко было и искать туфли. На крыше дома снег. Счистили его — ничего нет. Когда спросили жильцов, одна женщина вспомнила, что несколько недель назад ее муж отыскал где-то бескаблучные штиблеты и собирался отремонтировать. Савчук попросил, чтобы вызвали этого человека, работавшего неподалеку. Тот быстренько принес обувь.

На коже обнаружили пятна, похожие на кровь. Отправили на экспертизу.

Теперь можно было разговаривать с Подоленским.

— Поручаю вам, Юрий Витольдович, выполнить эту ответственную миссию, — улыбнулся Савченко. — Вы внесли существенный вклад в раскрытие убийства.

— Благодарю за доверие, — серьезно ответил Горский.

Следователь поднял телефонную трубку.

— Введите Подоленского.

Он появился в кабинете как и раньше, с самоуверенной и нагловатой ухмылкой.

— Что же это вы меня совсем забыли?

— Нет, Михаил Григорьевич, — промолвил старший лейтенант, — не забыли. А вот вы помните, как говорили, что способны на «беспроигрышное» преступление? И нам оно будет не по зубам.

— Ну и что вы хотите этим сказать?

— А то, что мы выполнили свое обещание.

— Ну-ну.

Горский положил перед ним на стол снимок рашпиля и увидел, как у того вытянулось лицо. Следующее фото с изображением туфель без каблуков вызвало у Подоленского испарину на лбу.

Ему дали посмотреть кадры, на которых Гречкин показывал место, откуда был сброшен с моста Билевич. Подоленский поднял глаза и глухо сказал:

— Буду говорить.

На убийство его толкнула ярость в момент вспыхнувшей ссоры: Леонид отказался отдать деньги. Рашпиль Михаил взял обдуманно — собирался ехать получать долги, отлично зная, на что способны «собратья»-картежники…

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

УБИЙСТВО

К ВЕЧЕРУ пурга разыгралась не на шутку. Дед Григорий подошел к окну, отдернул занавеску и вгляделся в белесую мглу.

— Слышь, Марья, — обернулся он к хлопотавшей у печки супруге, — веселая, видать, ночка будет.

Она поставила в угол ухват, прислушалась к завыванию ветра в трубе.

— Разгулялся окаянный. Гляди, теплее оденься, а то продует, и опять будешь кряхтеть со своим радикулитом.

— Ладно уж, оденусь, — согласился дед. — Работы этой ночью хватит. Две свиньи должны опороситься.

Он натянул поверх телогрейки старенький полушубок, подвязался тесьмой, нахлобучил на голову шапку и шагнул к двери.

— Постой, — остановила его жена. — Возьми, вот, горячие пирожки с картошкой.

— Да не хочу я с ними таскаться, — отмахнулся было он, но супруга уже успела сунуть еду ему в карман.

Дед Григорий подошел к двери, сквозь щели которой пробивались струйки снега и тут же мягко оседали на полу.

— Ишь метет как. Надо завтра щели законопатить.

Ферма, где он работал ночным сторожем, была в полукилометре от дома. Не без труда пробивался дед по едва различимой дорожке. Вот и свинарник. У входа раскачивалась на ветру электролампочка.

По неписаным правилам в обязанности сторожа входила не только охрана объектов, но и посильная помощь животноводам. Хлопот хватало, ведь рядом стояло еще два коровника. Время от времени дед наведывался и туда, подбрасывал корм, а потом отправлялся к лошадям, которые находились в пристройке. Сидеть приходилось мало.

Сбросив одежду, дед Григорий направился к клеткам, где готовились разрешиться поросятами Сливка и Коханка.

Вдруг до его слуха донесся звон разбитого стекла. Насторожился, прислушался. Уж не ветер ли так расходился? Но тут раздался резкий треск.

Не успел он добежать до дальнего окна, как кто-то снаружи вырвал раму, и тугой метельный вихрь ворвался в образовавшийся проем. Сторож выглянул наружу, громко крикнул:

— Кто здесь?

В этот момент справа от него мелькнула тень, и на голову обрушился удар. Фейерверк искр вспыхнул в глазах, и он, теряя сознание, упал…

Марья допоздна возилась на кухне. Было уже около двенадцати, когда она задвинула запоры, погасила свет. И тут услышала слабый стук в дверь.

Вышла в сени, включила свет.

— Кто там?

Никто не отозвался. Но ясно слышалось чье-то тяжелое и отрывистое дыхание. Глянула в щелку, мигом распахнула дверь. Прислонившись к косяку, стоял дед Григорий. С головы капает кровь.

— Боже ж мой, — запричитала она, — кто же это тебя?

УРАВНЕНИЕ С НЕСКОЛЬКИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Шел второй час ночи, когда на столе дежурного райотдела внутренних дел зазвонил телефон.

— Говорит председатель колхоза из Долиновки. Беда у нас. Убит сторож.

— Нельзя ли поподробнее?

— Все, по-видимому, произошло на ферме. У старика правда, хватило сил добраться до дома. Там и скончался.

— Ждите сотрудников около конторы. Минут через сорок будут.

Дежурный позвонил на квартиру начальника райотдела подполковника милиции Ивана Ивановича Кизименко, доложил о случившемся.

— Срочно пришлите ко мне машину, — распорядился тот.

Оперативная группа выехала в село. Из областного управления тоже отправились в Долиновку оперативные работники и эксперт-криминалист.

В конторе собрались председатель, заведующий фермой и участковый Колесников. Они и встретили сотрудников милиции.

— Жаль деда, — глухо бросил председатель. — Из-за чего — непонятно. Бывший фронтовик, уважаемый человек…

Заметив немой вопрос в глазах Кизименко, он поспешил успокоить:

— Мы ничего там не трогали. Только щитом осторожно проем закрыли, чтобы скот не замерз. Охрану выставили.

— Правильно сделали, — одобрил подполковник. — Пока съездим в дом потерпевшего, поговорим с людьми.

Хотя было очень поздно, в окнах ярко горел свет, в доме оказалось несколько селян. Убитый лежал на стульях в кухне. Над ним причитала жена.

В ответ на вопрос о том, кто мог совершить преступление, колхозники недоумевающе пожимали плечами. Немногое могла добавить и вдова. Сквозь рыдания она рассказала о том, что было уже известно.

Во дворе послышался шум мотора. Прибыли представители из УВД. В дом вошел начальник управления уголовного розыска Чумак, следом эксперт-криминалист Московченко. Кизименко поделился теми сведениями, которые были собраны к этому моменту. Внешний осмотр трупа позволил предположить, что смерть наступила в результате удара тупым металлическим предметом по голове, нанесенного с большой силой. Теперь предстояло осмотреть место происшествия.

Запорошенную снегом улицу освещал мягкий серебристый свет луны. Еще заметен ведущий в сторону фермы след. Виднелись пятна крови.

По тропинке добрались до свинарника. Помещение было заполнено густым холодным паром. У окна валялась окровавленная шапка сторожа. Брызги были обнаружены и на деревянной раме. Пол был усеян битым стеклом. Значит, здесь и было совершено преступление.

— Скот цел? — спросил Чумак.

— Как ни странно, пропажи нет.

Эксперт-криминалист, помощник прокурора тщательно осмотрели место происшествия. В снегу обнаружили тридцатисантиметровый обрезок толстого прута из арматурного железа. Им, по всей вероятности, и нанесен удар. Несмотря на наметенную вдоль стены порошу, удалось отыскать следы.

Решили подождать утра и при дневном свете более тщательно осмотреть их, изучить отпечатки. Опергруппа вернулась в дом потерпевшего и вновь точно натолкнулись на взгляд вдовы, а в нем боль, отчаяние.

— Чувствовала, что беды не миновать, — сокрушалась она. — В прошлом году один на него с палкой бросился. И вот теперь…

Чумак хотел было подробнее расспросить ее об этом случае, но передумал: пусть немного успокоится.

ПЕРВАЯ ВЕРСИЯ

— Прошлой осенью в ноябре это было, — с трудом заговорила женщина. — Ехали мы с Григорием на подводе в райцентр. По дороге догнали незнакомого парня. Попросил его подвезти. Все поглядывал на мужа, а потом и пристал к нему, мол, ты, дед, натравил на меня ночью в колхозном саду собаку? Гриша отказываться стал, дескать, собаки у меня нет. А тот и вовсе разъярился. Так ударил по голове палкой, что упал мой дед на повозку. Я закричала, а незнакомец спрыгнул с телеги и побежал в лес. На опушке остановился да еще кулаком погрозил.

— Почему же вы не заявили в милицию?

— Опасались.

— А позже вы его видели?

— Нет, он не из нашего поселка. Должно быть, приезжий какой.

Поселок уже просыпался. Лаяли псы, из сараев доносилось кукареканье петухов.

— Ситуация далеко не ясная, — проговорил начальник управления. — Здесь могли быть и попытка кражи, и сведение счета на почве мести, а, возможно, и что-то еще. Порой логика отступает перед психологией преступника. А чем порадует нас эксперт-криминалист?

ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Старший лейтенант милиции Алексей Московченко буквально прощупывал каждый сантиметр территории.

Метель крайне осложняла его работу. Благодаря профессиональной интуиции и упорству он смог обнаружить почти незаметную цепочку следов, которая вела к пристройке, где хранился корм для животных.

Внезапно Алексей увидел то, отчего сердце его учащенно забилось. Неожиданно перед ним открылись четкие отпечатки подошвы сапог с рифленым рисунком. Как хорошо, что ветер не занес сюда снега. У стены узкое и продолговатое углубление. Здесь, по-видимому, и лежал металлический обрезок. Московченко сходил за прутом, принес назад и осторожно приложил его к ямке. Совпало!

Остальное уже было делом техники. Старший лейтенант быстро сделал два гипсовых слепка. Тщательно упаковал их, а также осколки стекла, рядом положил завернутое в специальную пленку орудие убийства.

Обо всем доложил Чумаку. Находившийся рядом председатель колхоза поинтересовался:

— Неужто все это так важно?

— У нас любой пустяк может оказаться ключевым, — ответил Алексей.

ПОИСК

Чем же располагала следственно-оперативная группа? Итак, потерпевшего ударили прутом. На нем и на отдельных осколках стекла были обнаружены следы. И плюс — отпечатки следов у пристройки.

Начальник управления розыска вместе со следователем Юрьевым решили провести совещание. Много любопытных мнений и версий родилось при обсуждении. Но пока задача вырисовывалась очень непростой.

— В общем так, товарищи, — резюмировал Чумак, — многое будет зависеть от четкого взаимодействия наших сотрудников и прокуратуры. Особые надежды мы возлагаем на розыскников и на участкового инспектора Колесникова. Установлением личности и местонахождения неизвестного, избившего осенью сторожа, займется старший оперуполномоченный Александров. Надо помочь участковому поработать с населением. Впрочем, не исключено, что убийство могли совершить и «гастролеры». Надо держать самую тесную связь с жителями поселка, особенно с дружинниками: сегодня у них нет полезной для нас информации, а завтра, возможно, появится. Практическую помощь группе будет оказывать мой заместитель Пономаренко…

Капитан милиции Виктор Степанович Александров отличался пытливым умом, трудолюбием и особым талантом. Не было, пожалуй, случая, чтобы он серьезно ошибся, не довел дело до конца.

И на этот раз он без промедления взялся за дело. Поехал в село, еще раз подробно расспросил вдову о той давней поездке. Нападавший шел из Долиновки и судя по всему в августе прошлого года пытался похитить яблоки из колхозного сада. Дед Григорий тогда отдыхал. А кто же сторожил в то время яблоки да к тому же с собакой?

Выяснив в конторе, что на вахте стоял местный житель по фамилии Никитенко, капитан направился к нему. На громкий лай рвущейся с цепи овчарки выглянул пожилой человек. Александров решил, как говорится, сразу взять быка за рога.

— Вспомните, пожалуйста, не приходилось ли вам в момент кражи яблок спускать собаку? Это очень важно.

Тот задумался. Потом неторопливо заговорил:

— Было такое. Сижу ночью в курене, а Пальма брешет и брешет. Неужели, засомневался, кто-то через забор махнул? Взял поводок, а эта так и тянет, и рвется вперед, еле держу. И тут при свете луны вижу: идет какой-то мужик метрах в тридцати, а на плечах мешок. Заметил меня, бросил груз и дал тягу. Зло меня взяло, я и отпустил Пальму. Она его вроде бы догнала, он вскрикнул. Перепугался я, вдруг отвечать придется. А собака мне навстречу. Беглец-то был уже далеко, повернул в сторону двора бабки Ефросиньи. Я его уже не стал преследовать, слава богу, все благополучно кончилось.

Оперуполномоченный поблагодарил сторожа за сообщение и вскоре наведался в гости к пенсионерке Ефросинье Трофимовне. Приход человека в милицейской форме переполошил старушку. Она засуетилась, не зная куда его посадить. Успокоил хозяйку и попросил объяснить, не было ли у нее той осенней ночью кого-нибудь.

— Так это же племяш мой, — оживилась Ефросинья Трофимовна. — Я еще со страху чуть не умерла. Стучат в окно, открывай, кричат. Кто, спрашиваю. Да, Ванька, мол. Зажгла свет, распахнула дверь, он: штаны порванные, ноги в крови. Меня, говорит, кобель хватанул. Шел мимо, а он, окаянный, ни за что ни про что кинулся.

— А как фамилия и где живет ваш племянник?

— Сидоркин ему фамилия. Его отец, мой брат, значит, пьяницей горьким был, пил, пил и допился, что сгорел от нее, проклятой. А мать еще раньше померла. Избенка-то у них через пять дворов от меня, точно сарайчик, и внутри пустая. На подпорках держалась. Взяла я к себе Ванюшку, жалко стало, и жил он у меня, а потом вижу: плохи дела — работать не хочет ни дома, ни в колхозе, стал гулять, драться. Терпела, терпела я его выходки, но скоро мне надоело: иди, Ваня, с моего двора, приказала, раз меня не слушаешь. Так он в райцентр к одной, Феньке Солошиной, перебрался. Она в быткомбинате работает…

НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

Теперь Александров знал, кого надо искать и где. Вернулся в Волчанск под вечер, отыскал квартиру Солошиной. На стук вышла женщина лет тридцати. Следом за ней маленькая девочка.

Виктор представился, с разрешения переступил порог, огляделся. Небольшая кухня, комната. Скромная мебель, ничего лишнего.

— Фаина Сергеевна, — назвала себя хозяйка. — Нравится обстановка? Что ж, ведь я одна с ребенком осталась.

— Давно разошлись?

— Шестой год пошел. Все эти годы супруг мой бывший прячется, чтобы дочке алименты не платить. Только найдут его, получу какую-нибудь полсотню, а он снова срывается с места, колесит по городам.

— Так напишите в райотдел подробное заявление, и мы возбудим уголовное дело. Но вы, Фаина Сергеевна, слышал я, замуж собираетесь, а может быть уже и вышли. Надеюсь, ваш новый выбор более удачен?

— Кто вам такое сказал? — вспыхнула она.

— Слыхал, что с Иваном Сидоркиным судьбу связываете.

— Лучше одной весь век мыкаться, чем за такого баламута выходить. Лентяй он, да и без водки ни шагу. Ни разу трезвым не заявлялся. Ревновал, грозился все. Слава богу, на Камчатку укатил.

— И давно он туда подался? — упавшим голосом спросил капитан.

— Вылетел позавчера. Сказал, что будет работать на рыбных промыслах. Представляю себе. Напьется, и за борт. Туда ему и дорога.

Не ожидал такого оборота Александров. Всего на два дня опоздал, и вероятный преступник ускользнул, да так далеко. Что же предпринять? Да и причастен ли вообще Сидоркин к преступлению? Интуиция подсказывала ему, что Солошина говорит правду о своих отношениях с Иваном. Решил выложить ей все начистоту. Как она отреагирует?

— Фаина Сергеевна, я буду с вами предельно откровенным. Мы разыскиваем этого человека по подозрению в убийстве сторожа, о котором вы, конечно, слышали. Не говорил ли он вам что-нибудь об этом? Не торопитесь, вспомните хорошенько.

Она опустила голову, закрыла лицо руками.

— Неужели он мог такое сделать? Какой ужас! Он почему-то еще с декабря опасался, что за ним придут. А уезжая, признался, что попробует жить на Камчатке без прописки.

— Какова причина столь поспешного отъезда?

— Честное слово, не знаю.

— Не оставил ли вам своей фотографии?

Хозяйка подошла к серванту, открыла дверку, извлекла из стопки различных бумаг небольшой снимок.

— Возьмите.

Александров взял его в руки. С нагловатой ухмылкой колюче глядел на него коротко остриженный парень лет двадцати.

— Да, не Аполлон, конечно, — пошутил капитан, — но для штормовой погоды внешние данные не так важны. Кстати, были у него сапоги?

— Да. Он их отправил еще до отъезда.

Оперуполномоченный попрощался с женщиной, поблагодарил за содействие и, несмотря на поздний час, поспешил в райотдел. Зайдя в паспортный стол, обрадовался, что застал сотрудника, который подтвердил, что Сидоркину действительно были оформлены документы на въезд в Камчатскую область по приглашению рыбоконсервного комбината. На другой день, отправив в областное агентство «Аэрофлота» телеграфный запрос о дате вылета, он зашел к начальнику райотдела. Кизименко внимательно выслушал Виктора.

— Я считаю, — сказал подполковник, — что если ответ будет положительным, то надо просить разрешение УВД об откомандировании нашего сотрудника на Восток.

НОВЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Участковый Колесников шел вечером по центральной улице села. О чем бы он не думал в эти дни, из головы не выходило главное: кто мог совершить преступление? На его участке и без того осложнилась обстановка, а тут еще убийство.

Вот и Дом культуры. В окнах темно, освещен лишь кабинет заведующего. Решил зайти, поговорить. Заведующий клубом играл в шахматы с местным сторожем.

— Что это у нас так тихо? Ни кино, ни концерта, ни танцев?

— С планом мероприятий давно справились. А перевыполнять нельзя, — разоткровенничался завклубом, — а то райотдел кинофикации потом так навалится, что запаримся.

— Вам бы в лавочке торговать, а не культуру поднимать, — в сердцах бросил участковый.

Заведующий пытался оправдываться, но Колесников уже не слушал его. Давно созрела мысль поговорить об этом горе-специалисте с председателем поселкового Совета. Иначе молодежь может распуститься. Недавно молоковоз угнали.

Свежи были воспоминания об этом. Колька Клязьмин, Петька Бондарь и Игорь Стрельченко, самый младший в компании, которому едва исполнилось четырнадцать лет, пришли посмотреть кино. А на дверях Дома культуры замок. Стали размышлять, чем бы заняться. Клязьмин как самый старший предложил зайти в магазин и купить вино. Взяли бутылку портвейна. Охмелевший Бондарь подал мысль:

— К девчатам бы в Павловку смотаться. Да на чем?

— А вон транспорт, — Николай указал на стоящий неподалеку молоковоз.

Забрались в кабину. Рванув с места, понеслись по дороге. Заводила Клязьмин лихо нажимал на газ. И вдруг прямо впереди появилась машина. Шофер встречного бензовоза в последний миг успел выскочить на обочину и тем избежал столкновения. А разгулявшейся троице хоть бы что, не поняли даже, что им грозило.

Только к утру вернулись угонщики в Долиновку…

Разбираться пришлось ему, капитану Колесникову. Все было принято во внимание: нарушение правил продажи спиртных напитков в магазине, халатность шофера, оставившего автомашину без присмотра. А потом учли и возраст правонарушителей. Словом, завмаг и водитель были привлечены к административной ответственности, а родители подростков оштрафованы. Тогда-то участковый и познакомился поближе со всеми тремя парнями. Но многое о них он не знал. Очень многое, к сожалению…

ИГОРЬ СТРЕЛЬЧЕНКО

С раннего детства Игорь мечтал о тайге. Сидя на уроках в школе, он часто клал перед собой карту и мысленно переносился в глухие сибирские дебри. Вот он живет в маленькой избушке на берегу тихой речки. У него ружье, запас патронов и, конечно же, шустрая лайка. Летом он питается рыбой, дичью, ягодами и грибами, готовит запас пищи на долгую суровую зиму. А когда тайга укутается снегом, он пойдет на медведя. Одно беспокоило. От одиночества чего доброго и говорить разучишься. И он решил, что поведает о своих тайных планах Петьке или Кольке. С ними и махнет в тайгу.

А раз суждено ему жить вдали от людей, промышлять охотой и рыбалкой, то зачем же учиться? Когда его вызывали к доске или предлагали ответить на заданный вопрос, он чаще молчал или плел околесицу под смех одноклассников. Двойки, которые выставлялись в его дневнике, Игорь аккуратно переправлял на тройки, а то и на четверки. Это в конце концов открылось, и его наказали.

Отца Игорь не знал. Лишь из скупого рассказа матери запомнил, что тот оставил их, когда сыну не было еще и года.

Иногда он доставал из старого комода отцовскую фотокарточку и подолгу всматривался в мужественное лицо и, глядя в зеркало, сравнивал. А потом ему снились сны. Вот они вдвоем идут по улице поселка. А навстречу соседские пацаны, которые не раз дразнили его. Он хочет им что-то сказать и… просыпается. А еще больше хотелось уехать куда-то, еще сильнее влекли к себе таежные дали.

Матери он не боялся, знал, что она в худшем случае покричит на него, заплачет и на этом все закончится. В школе на него давно махнули рукой.

Как-то летом бегал с куском проволоки за колесом по проселку. Внезапно его окликнул проходивший мимо парень с большим портфелем. Игорь остановился.

— Ты в каком классе учишься? — спросил незнакомец.

— В шестом.

— А как тебя зовут?

— Игорем, а тебя?

— Граф.

Мальчишка не понял, имя это или фамилия, но переспросить не решился.

— Дело одно есть, Гарик. Можно на тебя положиться? Умеешь ты хранить секреты?

Тот насупился, молчит, мол, побыстрей выкладывай, раз уж остановил человека.

— Да ты, видно, с характером.

Он еще раз пристально оглядел подростка.

— Пойдем потолкуем, бросай свое колесо, жизнь твоя, брат, иначе завертится.

Стрельченко шел рядом со своим новым знакомым. С трудом скрывал ликование. Как ему будут завидовать Колька, Петька и другие ребята. Гариком назвал!

Между тем Граф привел его на пустынный двор. Зашли в увитую диким виноградом беседку.

— Так вот, Гарик, провернем с тобой одну «операцию». Ставлю перед тобой задачу: надо забраться через форточку окна в квартиру этого дома, найти там деньги, ценные вещи и передать мне. Я слышал, ты парень хваткий.

Игоря словно обожгло. Да за кого этот наглый малый его принимает! Одно дело — разбитое окно, яблоки, унесенные из чужого сада, а чтоб стать вором! Но тут же и другие мысли пошли наперегонки: вот он покажет теперь тем, кто безотцовщиной укорял, кто за двойки попрекал. А как он в глазах дружков своих вырастет! И уже вместо решительного отказа неуверенно спросил:

— А разве я туда пролезу?

— Попробуем.

Тот обошел вокруг дома и убедившись, что никого нет, подсадил подростка. Просунул в форточку голову, а затем протиснул туда свое худое тело — и он в комнате.

— Не спи, быстрее!

Игорь метался по чужой квартире. С обостренной силой ощутил и любопытство, и страх. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Сунул в карман пачку трехрублевок, наручные часы. Схватил транзисторный приемник, будильник, передал их наружу и уже сноровисто выбрался на волю.

— Что в кармане? — Граф оглядел его цепким взглядом.

— Часы и деньги.

— Ладно, двинули в лесопосадку.

Затаились под кустом сирени. Новый знакомый пересчитал «выручку», две трешки отдал Игорю.

— Вот тебе на мороженое и забирай будильник. В следующий раз, если хорошо «сработаем», я тебе вот этот транзистор подарю. И учти — смельчаки языком не болтают, чтоб никому ни звука, понял?

— Понял.

Граф открыл портфель, достал оттуда бутылку вина «Золотая осень», а туда опустил приемник.

— Всякую удачу обмывать положено. Шестиклассники, небось, пока только вино пьют?

Отпил три четверти содержимого, остальное протянул Стрельченко.

— Валяй. Будь мужчиной.

Он спешил на электричку. Уточнил адрес Игоря. Уходя, сказал:

— Увидишь, кирпич лежит на пороге, значит, я тебя жду на этом месте.

Долго еще сидел подросток среди деревьев. Все, что произошло, казалось нереальным. Выпитое обжигало все внутри, кружило голову. Вот перед ним тикающий будильник. Куда же его деть? Домой нести нельзя, мать спросит, откуда? Спрятал в густой сирени, накрыв ржавой миской.

ПЕТР БОНДАРЬ

В семье, где рос Петька, были еще две младшие сестренки. Жилось бы им неплохо, да отец любил основательно выпить. Вначале, как сам выражался, потреблял умеренно, а потом стал буквально приползать с работы. Денег не давал, вещи тащил из дома.

Как-то в один из редких дней пробудились в нем отцовские чувства. Пошел он в школу, чтобы узнать, как учится сын. Появился, когда классный руководитель уже объявлял родительское собрание закрытым.

— Очень приятно, что мы наконец увидели папу Петра Бондаря. Как говорится, лучше поздно, чем никогда, — откровенно съязвила учительница. И добавила строго: — К вам столько претензий, что не знаю, с чего начать.

Бондарь-старший дал слово, что с этого дня по-настоящему возьмется за воспитание. Но у ближайшего магазина благие намерения моментально испарились.

С двенадцати лет узнал Петька вкус вина. И приучили его к этому не уличные забулдыги, а родной отец. К ужину на столе непременно появлялась поллитровка.

— Ничего страшного, — говорил он в ответ на протесты жены. — Мужик в семье растет. Закалится смолоду…

Мать как могла поддерживала порядок в доме. И чем больше спивался глава семьи, тем с большей силой, даже с какой-то одержимостью возилась с дочками. И совсем не находила времени для сына. «Старайся, Петя, сам. Ты уже взрослый», — твердила она. А заниматься ему не хотелось. Для него ближе других был Колька Клязьмин. Он на год старше, приучил к куреву, к игре в «попрыгунчика». Петька заставлял ребят из младших классов прыгать: звенит мелочь — выворачивай карманы.

Приятель разведал, что родитель Петра прячет в кухонном столе бутылку с водкой. Часто они наливали себе по стопке, а емкость доливали водой.

— Твой папашка всегда «под мухой» и не разберет, — смеялся Николай, — лишь бы была этикетка.

Все чаще видели подростка навеселе. Соседки внушали матери:

— Смотри за сыном, Алексеевна, а то в отца пойдет, беда будет…

КОЛЬКА КЛЯЗЬМИН

Отец Николая работал главбухом в колхозе, а мать — врачом в поселковой больнице. Родители обожали свое единственное чадо, растили в неге. Только бы не переутомился, сил не перерасходовал, считали, что сын еще наработается в будущем.

В школе он с трудом тянул на тройки. С легкой душой пропускал уроки. Мамаша выдавала ему справки по «болезни».

А когда наступало лето и ребята всем классом шли в поле или на ферму помогать колхозу, он получал очередное освобождение.

Часто, когда подросток отправлялся вечером гулять, мать незаметно совала ему в карман трешку на мороженое. Он стремился выделиться. Носил модные рубашки, туфли, костюмы, щеголял в американских джинсах, получил мотоцикл. Отец намекнул как-то, что в день восемнадцатилетия вручит ему ключи от «Жигулей».

Зашел однажды в семье разговор о том, куда лучше поступать Николаю после восьмого класса.

— Думка у меня есть, — признался родитель. — Устрою тебя за счет колхоза в ветеринарный техникум. Считай, первый огурец — твой, первый помидор — тоже твой. Да и мясо всегда на столе некупленное…

Много беспокойства доставлял Колька жителям улицыездой на мотоцикле. Чтобы больше досадить им, он снимал глушитель и мотался перед дворами, оглашая улицу раскатистым треском.

Однажды, во время каникул, находясь в райцентре, он отличился, да так, что об этом узнала не только школа, но и весь поселок. В буфете он до такой степени перебрал спиртного, что выйдя на улицу, уселся прямо у входа в универмаг и уснул. Попал в милицию.

Появились у Клязьмина подружки. Собирались в теплой компании, пили водку, вино. «Не надо предрассудков», — цинично втолковывали шалопаи своим приятельницам. Вечера эти заканчивались скандалами, а для девушек еще и молвой в поселке, разочарованием…

Однажды после очередной жалобы соседей на Кольку мать попыталась сделать ему внушение. И впервые ощутила на себе горькие плоды собственного воспитания. Сынок осыпал ее нецензурной бранью, хлопнул дверью и ушел…

«Оболтус растет», — все чаще с горечью думал отец, осознавая свое полное бессилие что-либо изменить, исправить…

ПОДСТРЕКАТЕЛЬ

Вскоре после угона молоковоза трое дружков договорились встретиться. Купили по бутылке портвейна на «брата» и решили погулять.

Часа за два до этого Игорь обнаружил на пороге своего дома кирпич. Вначале даже оцепенел не то от неожиданности, не то от страха. Граф! Надо быстрее идти к посадке. За кустом лежал его новый знакомый.

— Ну как, Гарик, часы идут?

— Наверное, стоят. Я их здесь спрятал.

— Ай, как нехорошо! — укоризненно покачал головой тот, глядя, как Стрельченко извлекает из тайника будильник. — А если бы нашел кто да устроил засаду? Так не годится. Раз он тебе не нужен, я беру себе. Слушай дальше. Магазин тут один заприметил, да участковый что-то по улице зачастил, погореть можно. А щель там такая, что ты пролезешь, и мы там. Но — в другой раз. Чем сегодня занимаешься?

— Гулять с друзьями будем. Выпьем.

— Молодцы, — оживился новый приятель. — Вино — это хорошо, оно и душу греет, и сердце веселит. Тащи их с бутылками сюда. У меня и колбаса есть, закусим. Заодно посмотрю я на твоих дружков. Да стаканы прихватите…

Колька и Петька с удовольствием восприняли предложение познакомиться с Графом.

— Ну здорово, орлы! Присаживайтесь, будьте, как дома. Как вас, кстати, величать, вот тебя? — обратился он к Клязьмину.

— Николаем.

— И всего-то, — расхохотался парень. — В нашем деле надо переходить на клички. Я был Федор, а теперь Граф. Звучит? То-то! Надо и вам подобрать. Вот ты, — указал он на Клязьмина, — будешь Пиратом, ты, Игорек, Гномом, а тебя окрестим Топор. Моего надежного кореша так звали, да погорел — червонец всучили.

Выпили, съели по кусочку колбасы.

— Добавить бы, — предложил старшой.

Ребята вывернули пустые карманы, переглянулись.

— У нас денег нет, — виновато проговорил Игорь.

— Раздобыть надо. Где до этого брали?

— Кольке родители дают, мне мать, — объяснил за всех Стрельченко.

Тот презрительно хмыкнул.

— И не стыдно у предков клянчить? Так и быть — выручу.

Они вышли из зарослей, повернули в поселок. Около буфета остановились. Граф оставил ребят на улице, сам зашел в помещение, осмотрелся и назад.

— Там два мужика. Сейчас выйдут. Ставлю задачу: мы заходим и вы, прикинувшись пьяными, устроите толкучку у стойки, отвлечете внимание буфетчицы. Остальное сделаю сам…

Ко всему привычная женщина даже дар речи потеряла, такой шум подняли расходившиеся юнцы. Но закалка взяла свое — через минуту кто бы мог подумать, что она способна опешить, принялась их отчитывать, а Федор метнулся к ящику с выручкой и ловко схватил несколько купюр.

— Чего разорались, зелень? — накинулся он на ребят. — А ну пошли на улицу, там поговорим.

Уже в переулке с ухмылкой извлек из кармана краденые деньги. Оказалось двадцать семь рублей. Подростки с восхищением смотрели на своего «учителя».

— Каково, а? То ли еще будет…

КОМАНДИРОВКА

Словно гигантская серебристая птица, стремительно летел могучий ИЛ-62 на Восток. Трасса пролегала над побережьем Северного Ледовитого океана. Виктор подолгу не отрывался от иллюминатора. Далеко внизу, в густой мгле, едва вырисовывалась береговая полоса океана, на которой не виделся, а скорее угадывался крошечный поселок. И подумалось: вот он, край белого безмолвия. Там, слева по курсу вроде бы совсем близко Северный полюс…

Миновали Таймыр, Магадан, Охотское море, под крылом — Камчатка. Сколько ни видит глаз — везде высятся горы. Сделав над Петропавловском-Камчатским крутой разворот, авиалайнер пошел на посадку.

Камчатка! Сколько приходилось читать об этом далеком крае. И вот знаменитая Авачинская сопка, живой огнедышащий вулкан, над которым клубится белый пар. Слева взметнулась Корякская сопка.

Здесь удивляло все. Прямо у ограды аэропорта — высокие, припорошенные снегом кусты какого-то лозняка. А вот и каменная береза с причудливо изогнутыми стволами и ветками, с желто-белой корой. Но Александрову в общем-то некогда было любоваться. Его ждали в областном управлении внутренних дел.

Увы, первые сведения оказались мало утешительными. Сидоркин сумел каким-то образом избежать прописки.

Виктор Степанович обратился за помощью и к заместителю начальника УВД. Изложив суть дела, попросил оказать содействие в розыске и, если потребуется, в задержании подозреваемого. Тот заверил, что помощь будет максимальная, дал указание связаться с поселком Октябрьским, поставить в известность местный отдел милиции.

С хорошим настроением вышел старший оперуполномоченный из здания управления. Казалось бы, малознакомые, чужие, можно сказать, люди, но сколько душевной теплоты, доброжелательности проявили они. Да он этого Сидоркина теперь из-под земли достанет.

От областного центра дорога вьется между сопок, покрытых снегом ослепительной белизны. Представил себе пиршество красок в этих местах летом. Но и сейчас все чарует суровой красой льда и камня. Автобус выехал к берегу Охотского моря. Шоссе пролегло по узкой косе. Слева протянулась скованная холодом огромная река, а справа гремел прибой. Студеные свинцовые волны набегали на пологий берег, оставляя гигантский шлейф серебристой пены.

Сидевший рядом паренек обратил внимание на то, с каким интересом смотрел его сосед в окно, и спросил:

— Вы впервые в наших местах? — и стал охотно рассказывать: — Слева река Большая. Километров пятьдесят выше по течению она называется Быстрой. В шторм морские волны перехлестывают через косу и вливаются в Большую. Увидишь такое и впрямь поверишь, что был всемирный потоп.

Капитан слушал пассажира, а сам думал о том, как далеко он забрался. Вспомнил свой райцентр, терпкий смолистый запах соснового леса, тихую гладь Печенежского водохранилища в трепетной прозрачной дымке…

Наконец показались дома.

Вот и поселковое отделение милиции. Кроме дежурного, никого на месте не оказалось. Где-то поблизости проходило совещание. Отправился в поссовет. Может быть, здесь знают Сидоркина? Председатель Белов внимательно выслушал приезжего.

— Был тут один с Украины. Все к одинокой женщине в женихи набивался. Хотел устроиться на рыбоконсервный завод, но что-то с пропиской у него не ладилось. Не знаю, работает он или нет.

Виктор достал фото.

— Он?

— Он самый.

Хозяин кабинета позвонил в отдел кадров завода.

— Белов говорит. У вас Сидоркин трудится? Ну, да тот, что за заведующей магазином приударял…

Положил трубку.

— Нет его там. Пообещал, да не появился. Думаю, наша Федоровна знает, где он обитает. Сельмаг тут неподалеку.

Оперуполномоченный вышел на улицу и еле на ногах удержался: пурга бушует, в двух шагах ничего не видно. Впереди сплошная белая стена, снег глаза засыпает. Ухватился за перила крыльца. А ведь минут десять назад солнце ярко светило.

— Где здесь торговая точка? — крикнул он встречному.

— Да два шага шагнуть.

— А буран скоро утихнет?

— Это заряд с моря. Сейчас утихнет.

И впрямь, внезапно ветер стих, и из разреженной снежной пелены возникли дома, засияло холодное светило. По небосклону низко неслись рваные облака, с размеренным грохотом бился о берег морской прибой…

В магазине его встретила белокурая женщина средних лет. Вопросительно взглянула.

— Вы здесь главная?

Та молча кивнула.

— Я приятель Ивана Сидоркина. Как бы с ним встретиться?

Блондинка изменилась в лице.

— И слышать о нем не хочу.

— Отчего же так?

— А вы не знаете? Какой же вы тогда ему друг?

— Потому и ищу, что друг. Очень он мне нужен.

— За длинным рублем подался. В Каменское, на самый Север…

ПО ЗАКОНАМ «НАСТОЯЩИХ» МУЖЧИН

…В тот вечер после выпивки Граф назначил подросткам новую встречу. Состояться она должна была через три дня. Погода за это время испортилась, шел дождь со снегом.

— Что носы повесили? — весело встретил их Граф. — Климат не нравится? Знайте, что чем он хуже, тем нашему брату лучше. Все живое прячется под крышу, а нам — вольное житье. На настоящее дело пойдем сегодня. И условимся: один за всех, все — за одного. Сам погибай, а друга выручай.

Ребята вопросительно уставились на Федора.

— Ревизию в сарайчике у гастронома сделаем. Там целые ящики водяры. И никакой охраны. Я все высмотрел. Надо только ломик прихватить.

…Выпили водки за удачу. Когда стемнело, направились к магазину. Подкрались с огорода к складу, который выглядел развалюха-развалюхой.

— Заберемся отсюда, — прошептал старшой, — здесь одно гнилье.

Он взял металлический штырь и поддел планку. Конец ее отошел, и в стене образовалась дыра. Таким же образом были оторваны еще несколько досок. Граф легко забрался внутрь.

— Пират и Топор, за мной, — скомандовал он, — а Гарик пусть стоит на «стреме».

Колька и Петька, ничего не видя перед собой в кромешной тьме, держались друг за дружку, жались к Федору.

— Берите вот этот ящик и тащите в конец огорода.

Слегка позванивая бутылками, понесли по тропинке. Потом вынесли еще два ящика.

— Хватит, больше нам не по силам, — сказал Граф. — Надо убрать свет. У кого соколиный глаз?

Все трое вызвались разбить электролампочку. Несколько бросков камнями, и гастроном погрузился в темноту.

— Теперь за магазин беремся, — бросил Граф. — Наружное чердачное окно заблокировано так же, как двери и окна. А люк из торгового зала на чердак открыт, и лестница приставлена. Какие есть предложения?

Подростки молчали.

— Эх, вы! Между обвязкой стены и крышей есть щель. Мы проберемся через нее, а потом через люк спустимся вниз, и денежки наши. Отдушина узкая, но пролезть можно.

Граф ощупал грудь каждого. Выбрал Стрельченко.

— Гном! Полезешь ты. Возьми лестницу и сюда.

Получив подробный инструктаж, как найти люк, где искать деньги, Игорь сбросил шапку, пальто и пиджак, сунул в карман спички и стал подниматься вверх. Было слышно, как он натужно кряхтел, протискиваясь в щель.

— Ну что там? — торопил Федор.

— Застрял. Не могу двинуться ни туда, ни сюда, — донесся из-под крыши отчаянный голос.

Главарь влез к нему, стал подталкивать снизу.

— Ой, сдавило, дышать нечем, — взмолился Игорь. — Я больше не могу. Помогите выбраться назад.

Но все попытки освободиться из тесной щели оставались тщетными. Рубашку изорвали в клочья, кожа на груди и спине подростка была в крови. Он, сжав зубы, плакал от боли и страха.

Вот-вот могли появиться первые прохожие. Что тогда?

— Оставлять его нельзя, — после короткого раздумья сказал Граф. — И вас, и меня заложит. Надо кончать с ним.

— Как кончать? — не понял Петька.

— А вот этой штуковиной, — решительно и как-то безразлично проговорил он, вытаскивая из кармана финский нож. Сняв чехол и обнажив поблескивающее в темноте лезвие, Граф двинулся к Стрельченко.

— Не надо, не надо! — в один голос закричали Клязьмин и Бондарь. — Мы его освободим.

Они побежали во двор, разыскали и притащили увесистое бревно. Один конец его подняли, подвели под крышу. Поднажали. И какое счастье — буквально на миллиметр увеличился просвет, и Игорь отчаянным усилием освободил свое тело из плена. Измученный и обессиленный, он едва не свалился с последней ступеньки.

— Что, перепугались? — ухмыльнулся. Граф. — Нож-то я для острастки, чтобы действовали рьяно. — Но блеск глаз выдавал его с головой, чувствовалось, что этот человек на все способен.

НА КРАЙНЕМ СЕВЕРЕ

Виктор летел на север Камчатки. Почти на полторы тысячи километров вытянулся полуостров с севера на юг. Это расстояние быстро покрыл юркий ЯК-40.

Домики в Каменском были сплошь деревянные. Рядом бежала река Пенжина, несущая хрустально чистые воды из далеких и суровых сопок Чукотки. Ее стремительный бег даже морозы не могли сковать.

Зашел в райотдел, представился начальнику майору Рогову.

— Мне уже звонили о вас, — улыбнулся тот, крепко пожимая руку.

Выслушав гостя, он задумался.

— Прилетал к нам недавно один с Украины. Я его не видел, но слышал, что хотел он в Октябрьском устроиться на работу, но что-то там не получилось, и он сюда забрался. Сейчас уточним.

Через несколько минут удалось выяснить, что Сидоркин находится в селе Аянка, оформился пастухом в оленеводческом колхозе «Полярная звезда».

— Это недалеко. Километров шестьдесят будет. Выбирайте любой из двух наших лучших видов транспорта: оленей или собак. Быстро, не очень комфортабельно, но надежно. Действуют в любую погоду, — снова улыбка появилась на лице Рогова.

— Поеду на собаках.

Пока каюр готовил упряжку, Владимир Николаевич Рогов поведал, что сам восемь лет назад прилетел сюда с семьей из Подмосковья.

— Жизнь трудная и интересная. Связь с Петропавловском — самолетом, а летом еще один раз в месяц пароходом. Уже в сентябре идет по реке шуга — оледенелый снег, значит, на Чукотке, откуда она течет, начались морозы. А в октябре как ляжет зима и до мая. Морозы градусов пятьдесят, пурга неделями бушует. И ничего, живем. А какая здесь весна! Едешь на лодке по притоку Пенжины и видишь: у самого берега медведь бредет вперевалочку, там — лось или дикий олень застыл, гуси, утки непуганые, хоть руками их бери. А насчет рыбалки и говорить не приходится: кета, горбуша, чир, хариус. Река порой бурлит от рыбы, как кипящий котел…

Как зачарованный, слушал Александров рассказ.

В кабинет зашел дежурный, сообщил, что упряжка готова. В легкие сани было впряжено восемь густошерстных приземистых собак. Они вели себя неспокойно, путали постромки, затевали драки. Молодой коряк посмотрел на одежду Виктора Степановича и укоризненно покачал головой.

— Однако холодно будет. Я тебе свой кукуль дам.

И он вынес что-то большое, похожее на мешок, из оленьей кожи мехом внутрь.

— Лезь сюда. Тепло будет.

Погонщик взмахнул хореем. «Хок! Хок! Вперед!» — крикнул он, и собаки рванули с места и понеслись в тундру, все ускоряя бег по накатанному снежному насту.

«Потьпо! Направо! Кух! Кух! Налево!» — выкрикивал каюр, и упряжка тут же послушно меняла направление.

В пути быстро летело время, начало вечереть.

— Однако скоро приедем, — заметил ездовой.

Вдали показались колхозные постройки. Единственная в поселке улица прижалась к подножью крутой сопки, а кругом, насколько охватывал глаз, простиралась бескрайняя, заснеженная тундра.

Подъехали к поссовету. Капитан выбрался из теплого кукуля и, размяв отекшие ноги, направился к крыльцу. Но дверь оказалась на замке. Выручил погонщик.

— Вы подождите здесь, я привезу председателя.

Он поднял руку, коснулся длинным хореем собачьих спин, и восьмерка понеслась. Виктор, чтобы скоротать время, решил зайти в соседний дом, посмотреть, как живут люди.

Открыла старуха-корячка. Сначала было смутилась, увидев незнакомого человека, но затем радушно пригласила войти. Посреди комнаты — стол, на нем свежесваренная оленья голова. Трое ребятишек сноровисто отрывали куски мяса, из пробитого в голове отверстия ладонями извлекали мозг и, посапывая, аппетитно жевали, размазывая жир по пунцовым щекам.

Старуха куда-то вышла, но тут же вернулась с миской в руках, в которой, словно шляпка гигантского гриба, красовалась свежая печень. Поставила перед гостем.

— Однако кушай. Совсем свежий. Утром олешка резали.

Чтобы не обидеть хлебосольную хозяйку, Александров стал уверять ее, что совсем недавно обедал и не голоден. Поблагодарив и извинившись за беспокойство, удалился. Вдали, взметая снежную пыль, показалась знакомая упряжка. Из саней поднялся невысокий плотный мужчина.

— Прошу вас, — пригласил он гостя, — в помещении, правда, прохладно, но что поделаешь — Север.

Узнав, какое дело заставило сотрудника милиции ехать в такую даль, председатель насторожился.

— Я и сам заметил: этот человек что-то скрывает. Сидоркин под разными предлогами почему-то оттягивает прописку. Паспорт у него вроде бы в порядке, но все крутит. Я уже хотел сообщить об этом участковому.

— Когда же этого ловкача можно увидеть? — спросил Виктор.

— Вопрос нелегкий. Он в тундре с оленьим стадом. А этой ночью ожидается пурга. Если не возражаете, переждем непогоду у меня…

Прогноз оправдался. Проснувшись утром, он невольно прислушался к грозному гулу за окном.

— Пуржит, — заметив недоумение на лице гостя, коротко бросила хозяйка. — Отдыхайте.

— А где муж?

— На работе.

За вздрагивающими от ударов ветра стенами домика стонал и выл буран. Капитан читал о снежных бурях Чукотки. А ведь отсюда и простирается к Северу этот суровый арктический край. Быстро поднялся, умылся студеной водой и поспешил взглянуть на разгулявшуюся стихию.

— Смотрите, чтоб ветер не унес, — улыбнулась хлопотавшая у печки женщина.

Едва отдернул задвижку двери, как ее распахнул мощный порыв ветра. С трудом удержался на ногах. Слепя глаза, в лицо сыпанул густой колючий снег. Ураганный ветер с адским воем и гулом бешено гнал с Севера густую мельтешащую снежную массу. Буквально в трех шагах все было заслонено сплошной белой стеной. Вот это погодка!

— Закрывайте скорее дверь и идите завтракать, — сквозь грохот бури послышался за спиной голос хозяйки. — Это надолго. Насмотритесь.

— Как же ваш муж смог пойти через такой ад на работу? — удивился Александров.

— А у нас по улице поселка проволока натянута. Вот и держатся за нее, чтобы не заблудиться и ураган не унес. Север!

…Неделю бушевала пурга. Стихла также неожиданно, как и началась. Председатель местного колхоза сразу направил в тундру к оленьему стаду вертолет. Все ли там в порядке? Туда же прихватили пастуха для подмены Сидоркина.

И вот подозреваемый в кабинете председателя поселкового Совета. Оцепенело, с испугом уставился на приезжего с материка.

— Сидоркин?

— Да.

— Где ваш паспорт?

— Со мной. Вот здесь, в кармане.

Сидоркин зубами сдернул с руки собачью «лохмашку» и стал шарить за пазухой. С трудом разорвал нитки зашитого кармана, извлек оттуда измятый паспорт и подал приезжему.

— Я капитан милиции Александров. Из Волчанска. Вижу, вам знакомые места. Снимите с себя меха и садитесь. Разговор есть.

Сидоркин снял мохнатый полушубок, собачью шапку и рукавицы, обнажив потемневшие от студеного загара лицо и руки.

Александров смотрел на жалкий вид новоявленного «камчадала». Мысленно представил его в пургу у оленьего стада, сравнил с нагловатым взглядом на фотоснимке. Изменился. Спесь, как ветром, сдуло.

— По какой причине уехали из Волчанска?

— А, да что говорить… Мне теперь все равно…

— Без недомолвок, Сидоркин. Отвечайте правдиво и полностью на вопросы.

— Прошлой осенью это было. Сторож сада в Долиновке спустил ночью на меня собаку. Она ногу покусала. А потом где-то через неделю иду в Волчанск и тот же сторож меня подводой догоняет. Я с палкой был, ну и деда той палкой… Все ждал, что в милицию заберут. Надумал уехать куда-нибудь подальше, на Камчатку. Письмо написал в Октябрьский рыбзавод, чтоб на работу взяли, и получил оттуда приглашение. Все раздумывал, ехать или не ехать. А тут услышал: тот сторож умер. Я подумал, не из-за моих ли побоев? И сразу уехал сюда. А вы меня и в тундре нашли. Вот и все. Вся правда.

— Где вы находились с пятнадцатого по двадцатое декабря, а также вечером 18 декабря?

— В Воронеже. У двоюродной сестры насчет работы. Обещала и место, и заработок большой, а приехал — не взяли. Уехал туда где-то числа десятого декабря, а вернулся после двадцатого, за неделю до Нового года.

Хотя объяснение и выглядело в какой-то мере наивным, капитан не очень-то удивился. Каких только чудаков, а также и непредвиденных ситуаций не бывает на свете. В данном случае необходимо было дать срочный запрос, проверить алиби.

— Вот вам бумага и ручка, Сидоркин. Напишите подробно обо всем, что мне рассказали, а также точный адрес вашей родственницы в Воронеже. И без моего ведома из поселка ни шагу.

— Тут уйдешь! Только в ледяную тундру к медведям.

НОВАЯ ВЕРСИЯ

Раскрытие преступления затягивалось. Заместитель начальника УВД области вызвал Чумака.

— Я сегодня был у генерала, — значительно сказал он. — Необходимо ускорить розыск, оказать максимальную помощь следственно-оперативной группе. И, главное, надо еще раз «пощупать» район. Не исключено, что мы ищем преступника за тридевять земель, а он притаился в той же Долиновке.

…Прибыв в райцентр, руководитель поиска Пономаренко направился прежде всего к помощнику прокурора Юрьеву. Встретились на крыльце.

— Я к вам, Александр Иванович, а вы, вижу, по делам куда-то собрались?

— В райотдел. Снова обсудим ход расследования убийства сторожа. А вы не по этому ли делу?

— Именно по этому.

— Тогда, если не возражаете, идемте вместе.

Обсуждение затянулось допоздна. Сообщение участкового Колесникова вызвало горячие дебаты. Он рассказал о том, что удалось узнать за последнее время. Минувшей осенью на ферме произошел непонятный случай. Утром скотники обнаружили в конюшне трех лошадей. Взмыленных, обессиленных. Кто-то ночью их до того безжалостно и варварски загонял, что бедных животных едва отходили. Но заведующий не придал этому значения.

— Вывод прост, — резюмировал капитан, — если было загнано три коня, значит, столько же и ездоков. Кстати, есть у нас в селе одна троица. Я уже докладывал.

— Правильно, — поддержал Пономаренко. — Это те, что молоковоз угнали. И еще одна новость. Вчера подростки вместе с неизвестным мужчиной шли поздно вечером по поселку и, завидя дружинников, тут же свернули в переулок. Что-то в их поведении показалось подозрительным.

— Очень важно выяснить, кто этот неизвестный, — сказал Юрьев. — Думаю, что это надо поручить Колесникову и инспектору по делам несовершеннолетних.

Кизименко связался с дежурным.

— Направьте сюда Сибирцева.

Старший лейтенант появился через две минуты. Вид у него был настороженным.

— Очень неприятная ситуация, товарищ Сибирцев, — медленно проговорил начальник отдела. — У нас под носом действует группа подростков, которую направляет опытный подстрекатель, а в инспекции об этом ничего не знают. Печально. Раз не сумели предупредить, то остается хотя бы помочь опергруппе задержать правонарушителей. Завтра поезжайте в Долиновку и вместе с участковым все тщательно проверьте.

На стол подполковнику положили какую-то бумагу. Он пробежал текст глазами, вскинул брови.

— Получена телеграмма от Александрова. Он сообщает, что Сидоркин к преступлению непричастен. Отъезд на Камчатку вызван боязнью ответственности за избиение сторожа, кражу яблок.

— Вот, товарищи, как все обернулось, — поднялся Юрьев. — Ну что ж, это можно было предвидеть. Будем искать преступника здесь.

Предельно озабоченным возвращался Колесников из райцентра. В глубине души он надеялся, что розыск закончится на Камчатке. Вроде бы след был верный. Итак, убийство не раскрыто. И кража из квартиры, совершенная через форточку, и попытка кражи из подсобки гастронома. Она, правда, не удалась: ящики с водкой были брошены в огороде, но тем не менее…

Вообще-то, зацепки, которые могут помочь, есть. На окне ограбленного дома обнаружены отпечатки пальцев. На гвозде в проломе склада найден клок ткани. Что еще? В ту самую форточку мог пролезть лишь подросток. Выходит, надо искать его.

С болью замечал капитан, как иные ребята сбивались с правильного пути. Взять хотя бы Николая Клязьмина. Семнадцатый год парню, вон какой вымахал, а в голове каша. Учиться не хочет, от работы отлынивает, шатается по селу. Двое дружков — ему под стать. Колесников понимал, что и его вина есть в том, что мальчишки докатились до преступления. У него почти не оставалось сомнений — да, именно эта троица «поработала».

Примерно через час к нему приехал Сибирцев. Посоветовавшись, решили, что инспектор сходит в школу, поинтересуется поведением подростков, а Колесников побеседует со Стрельченко.

Участкового встретила мать Игоря. Испуганно всплеснула руками.

— Не натворил ли мой чего?

Капитан как мог успокоил женщину, но чувствовалось, цели своей не достиг.

— Трудно мне с сыном, — вздохнула она. — Без отца ведь растет, а тут друзья-приятели с пути сбивают. То встречался с Клязьминым да Бондарем, а теперь какой-то Граф объявился. Взрослый совсем. Что может быть у них общего?

— А этот Граф с Игорем встречается?

— Втроем они ходят. Боюсь я, беду чую.

— А где же хлопец?

— В магазин послала.

БЕГСТВО

Насвистывая мотив веселой песенки, Игорь влетел в комнату и враз осекся. Появление гостя явно смутило его. Он растерянно смотрел то на него, то на мать.

— Что стоишь у порога, проходи, будь, как дома, — улыбнулся Колесников. — Ехал мимо и решил проведать. Как житье-бытье, Игорек? Как учишься, слушаешься маму?

Подросток никак не мог взять себя в руки. И хотя разговор шел на отвлеченные темы, чувствовалось, что он все время ждет и другого вопроса.

— Скажи, только честно, кто такой Граф, откуда он и что тебя с ним связывает?

— Он из райцентра. Федор, а фамилию не знаю. Познакомились с ним летом.

— А этот Федор носит золотой перстень с инициалами «ФС»?

— Да. А вы его знаете?

— Знаем. Это Федор Стешко. Был Бесом, теперь «перекрестил» себя. Недавно освободился, якобы работу подбирает. Да видно, за старое взялся. Шикарный парень.

— Угу. Шмотки у него отличные. Джинсы, пиджачок.

— Красивый.

— Еще бы. Темно-серый в синюю клетку…

— Стоп-стоп… — прервал Стрельченко участковый. — В синюю клеточку, говоришь…

Попрощавшись с хозяйкой и Игорем и попросив о беседе никому не рассказывать, Колесников поспешил к себе. Он вспомнил, что клок материи, найденный у гастронома, по цвету был как раз серым и клетчатым. Значит, надо срочно звонить в райотдел. Не дожидаясь Сибирцева, заторопился к телефону…

Вернувшийся из дальней поездки Александров молча разглядывал доставленного. Так и есть, вон на левом рукаве его пиджака небрежно заштопанная дыра. Виктор достал из ящика кусок ткани, точнее вещественное доказательство, приложил к рукаву. Граф, поначалу пытавшийся возмутиться, сразу сник.

— Вот так, Стешко. — После паузы спросил: — Что помешало взять водку?

— Раздумал красть, предчувствовал, что возьмете, — съязвил тот. — И как в воду глядел. А попытка, гражданин начальник, не преступление. Законы я знаю.

— Мало, Стешко, знать законы. Их надо соблюдать. А ты с ними не в ладах. С кем лазил в сарай?

— Да с тремя паршивцами. Они меня на это и подбили.

— Разберемся, а сейчас поедем к тебе, обыск сделаем.

— Зачем? — насторожился тот. — Ведь ни одной бутылочки не тронули.

— Затем, что слишком хорошо тебя знаем.

Съездили не зря. После недолгих поисков обнаружили транзистор и часы-будильник.

— Как объяснить? — спросил оперуполномоченный.

— Бес попутал, — кисло отшутился Стешко.

— С кем грабил?

— Да с этим, меньшим чертенком. Шел по улице, а он привязался: подсади, да подсади в окно. Уважил, подсадил на свою голову.

На следующий день привезли Стрельченко. Виктор поставил перед ним найденные предметы.

— Знакомы?

— Да, — выдохнул он упавшим голосом…

Пока шло разбирательство, позвонили из Долиновки: сбежал Клязьмин.

Внезапное это исчезновение вызвало у Колесникова уверенность. Оно связано с задержанием Игоря. Значит, очень серьезные дела они натворили. Может быть, и на ферме были в тот зимний вечер, да столкнулись со сторожем? Он связался с Александровым, высказал свои подозрения.

— Логично, — согласился розыскник. — Вполне может быть. Возьмите понятых и посмотрите обувь подростка. Сравним их с теми слепочками. Чем черт не шутит.

ЗАПОЗДАЛОЕ РАСКАЯНИЕ

Яловые сапоги Клязьмина, вернее рисунок подошвы полностью совпал с отпечатками, обнаруженными у свинарника.

Показали их Стрельченко. Тот в страхе уставился на такую знакомую пару.

— Я не виноват! — вдруг крикнул он, — я испугался и убежал.

— С кем был на ферме?

— С Клязьминым и Бондарем.

— Зачем?

— Хотели покататься на лошадях.

— Расскажи, как все произошло?

— В тот вечер была метель, — запинаясь, начал Игорь. — Мы выпили, и Колька предложил пойти, взять лошадей и покататься, как прошлой осенью. Он прихватил железный прут, чтобы выломать замок. Конюшня была закрыта изнутри. Тогда мы вытащили раму в свинарнике, чтобы оттуда забраться. Но помешал сторож и тут… тут Колька ударил этим прутом по голове…

— Что еще вы натворили вместе с Графом?

— Я расскажу. Без утайки.

Слух о том, что убийство сторожа совершил известный разгильдяй, быстро облетел все село. Клязьмина задержали в райцентре.

Он отпирался больше всех. А потом, пытаясь уйти от ответа, утверждал, что преступление произошло случайно, помимо его воли.

— Ну, выпили мы тогда и на конях покататься захотели, — отрешенно, вяло давал показания. — Взяли железку так, на всякий случай… Ну, и ударили деда…

— Ударили или ударил?

— Ударил, — пробормотал подросток.

Его родители прямо-таки дежурили у милиции. Пытались прорваться к начальнику райотдела, надеясь доказать что-то. Кизименко пригласил их.

— Не могу вас утешить, — твердо сказал подполковник. — Вы пожинаете горькие плоды своего воспитания.

СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО

I

МАРШРУТ этот ему знаком давно. Восьмой год пошел, как его назначили участковым инспектором. Как сейчас помнит тот сентябрьский день, когда его пригласил к себе начальник райотдела милиции. Говорил о разном, но чувствовалось по всему — о главном будет речь впереди. Начал издалека.

— Понимаешь, Виктора Корнеевича через неделю на пенсию провожать будем. Вот и думаем, кого бы на его место? Тут не каждый справится. Нужен не просто грамотный, энергичный человек. Работа тонкая, в людях надо уметь разбираться.

И совсем неожиданно для Саранюка заключил:

— А что если тебя на этот участок?

Саранюк медлил с ответом. Должность ответственная, справится ли?

И тут же подумал о том, что неспроста повел этот разговор начальник, видно, перед тем о нем, Саранюке, думал, советовался со знающими людьми. Выходит, верят в него, а надо будет, помогут.

Вот с тех пор и служит участковым. Когда-то начинал лейтенантом, теперь капитан. За десять лет не только годами старше стал, но и богатый опыт приобрел, близко сошелся со многими жителями. Разными были эти знакомства: в одних случаях имел дело с порядочными, честными людьми, а в других — с явными нарушителями общественного порядка. С последними приходилось и мирно беседовать, и строго отчитывать, по-разному бывало.

Права Ивана Максимовича сформулированы предельно ясно и четко, а вот обязанности…

Попробуй ограничить их круг, когда каждый новый день, мгновенно порой меняющиеся ситуации диктуют свои решения. Нет, его будни не запрограммируешь циркулярами. Тут многое зависит от твердости и душевности, находчивости и дальновидности. Порой неверно вылетевшее слово может решить человеческую судьбу.

Его встретишь и на заре, когда поливальные машины освежают улицы микрорайона, и поздним вечером, у многолюдного магазина, и в глухом переулке. Для него стало правилом: прежде чем уйти домой — обязательно посмотреть места, где собирается молодежь, встретиться и поговорить с дружинниками, убедиться, что на его территории все в порядке.

Не был исключением и этот день. Обследовал закоулки, повернул на проспект Гагарина.

Все ему здесь знакомо до мелочей. На его глазах взметнул в небо свои шестнадцать этажей этот строгий красавец-дом. И липы вдоль тротуара он помогал сажать. Вот они вовсю цветут, распространяя нежный аромат. Иного обновки в квартире так не радуют, как радует его каждая клумба на ставших родными улицах.

Там, за стенами домов, на балконах — люди. У каждого своя жизнь, свои хлопоты…

Пересек тротуар — остановился.

Хотя бы эти ярко освещенные окна. Сквозь прозрачную кисею занавески угадываются три силуэта. Справа глава семьи, напротив — его жена, посередине маленькая непоседливая тень — малыш. По тому, как он оживленно жестикулирует, нетрудно догадаться: занятное что-то рассказывает.

И вспомнил капитан, как он познакомился с этой семьей.

Тогда, как и сегодня, возвращался домой. Вдруг — навстречу ему женщина, вся в слезах. В то время Иван Максимович только, как говорится, делал первые шаги на участке.

— Помогите, — кричала она. — Муж избил. Пришел пьяный, с топором гонялся. Сказал, чтобы назад домой не приходила.

— Пойдемте к вам, посмотрим.

— Вы один пойдете?

— А что ж, по-вашему, всю улицу на ноги подымать? Как звать-то его?

— Николай.

— А вас?

— Люба.

— Давно с ним живете?

— Семь месяцев. Первое время, как поженились, был человеком. А потом стал пить. Оказывается, он и до знакомства со мной водкой увлекался. Видно, к прежнему потянуло.

Лейтенант скосил взгляд на Любу, быстро шагавшую рядом.

«Беременная, — отметил он, — жить только начали, а уже такое…»

У калитки она замедлила шаг.

— Поговорите с ним сами, я боюсь, здесь лучше подожду.

— Знаете, Любовь, если уж вы ко мне обратились, то будьте добры, подчиняйтесь. Со мной, ничего не бойтесь.

Дверь оказалась запертой. Иван Максимович резко постучал. В окне показалось лицо с мутными глазами и скрылось.

— Откройте! — приказал участковый.

Щелкнул замок, и они вошли в светлую кухню. На кровати сидел мужчина и с ухмылкой глядел на гостя. Затем заметил жену.

— Защиты ищешь, — свирепо процедил он и внезапно кинулся к ней.

Резкий замах, но рука пьяного перехвачена. Дебошир, шумно сопя, стал просить извинения.

— Вот что, — сказал Иван Максимович, — говорить сейчас с ним бесполезно. Отведу-ка его в райотдел, а вас, Люба, попрошу: не убирайте в комнате, оставьте все как есть. Завтра придем сюда вместе. Пусть полюбуется, что натворил.

На следующий день с проспавшимся и протрезвевшим Николаем вернулся в дом. Хозяин понуро смотрел под ноги, отводил глаза в сторону. «Что же, — думал сотрудник милиции, — пусть помучается, ему есть над чем поразмыслить».

— Хорошее у вас жилище, — заметил он как ни в чем не бывало, — сами строили?

— Завод помог.

— Ссуду дали?

— И ссуду, и товарищи по цеху помогли. Люба тоже старалась. Она энергичная, бойкая. Когда мы поженились, выписали лес, кирпич. За два воскресника построили ребята из второго цеха. Век не забуду.

«Вон ты какой, — размышлял лейтенант, — рассуждаешь, как нормальный человек, а сам…

И вот сидят они в комнате вдвоем. Коля молчит. На полу осколки зеркала, куски темно-синего материала с ватиновой подкладкой, клочья цветастого шелка.

— Сколько ж тебе и жене трудиться понадобилось, чтобы купить все это? — с упреком спросил участковый.

Тот поднял голову, через силу выдавил:

— Водка, как выпью…

— Зачем пьешь? Совесть у тебя где? Ты же скоро отцом станешь. Жена молодая. В достатке вроде живете. Что же тебе еще нужно? Имей в виду, Любу мы в обиду не дадим, а за твой поступок тебя можно уже сейчас привлечь к уголовной ответственности.

Хозяин, стиснув зубы, уставился в окно. А когда повернул голову, встретил суровый взгляд Саранюка.

— Я бы, пожалуй, не стал с тобой возиться, — бросил лейтенант, — Любу твою вот только жалко. Ты бы знал, как она просила за тебя. Говорит, мол, случайность это, больше такого не будет. Так вот, хочу знать, что ты сам об этом думаешь?

Николай молчал, только до боли сжимал кулаки. Иван Максимович внимательно наблюдал за ним, видел, что по-настоящему переживает человек. Чувствовал офицер, именно в такие минуты нужно суметь внушить отвращение к недобрым делам, добиться перелома в сознании.

— Товарищ лейтенант, — хрипло проговорил Николай, — на этом конец, поверьте. Такого больше никогда не повторится.

— Хочется верить. Зла тебе не желаю. Оцени хотя бы то, что не составил протокол, не захотел, чтобы было возбуждено уголовное дело. Взял на себя ответственность. А теперь вот что: сейчас же наведи порядок. И обязательно попроси прощения у жены. Она тебе верит. Береги жену, чтобы потом жалеть не пришлось.

Несколько раз после того встречался с молодоженами, беседовал, радовался тому, что наладилась жизнь у них. Одним из первых поздравил их с первенцем — сыном…

Иван Максимович отвлекся от воспоминаний, свернул в ближайший переулок. На его участке давно уже царило спокойствие. И все же он оставался верен себе: лишний раз пройтись по знакомым маршрутам никогда не мешает.

Настроение было явно приподнятым. На днях получил письмо от сыновей. В армии оба служат, через год вернутся домой. Сообщили о своем решении: пойдут в милицию работать. Что же, очень хорошо, молодцы ребята, отцовской дорогой пойдут. А дело это нужное. Кое-кто об опасностях милицейской службы страсти рассказывает. Так ведь надо понимать, во имя чего идешь на риск.

Возле детского сада замедлил шаг. Оглядел ограду, недовольно поморщился: «Ремонт пора делать, что же это они все ждут указания».

Внезапно из-за угла навстречу выплыла фигура. Поравнявшись с Саранюком, незнакомец остановился, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

— Не узнаешь?

Участковый весь как-то подобрался, насторожился. Тень от низко опущенного козырька фуражки не позволяла как следует рассмотреть лицо. Встречный был ниже его ростом, но шире в плечах.

Неужели Урхан? Но ведь он должен быть, в колонии. Сбежал, выходит. Саранюк невольно положил руку на кобуру. А, пожалуй, нет, это не он. У того большой шрам через всю левую щеку.

— Так что, не узнаешь?

Он делает шаг вперед:

— Руки не желаешь подать? Понимаю. Я ведь с благодарностью. Спасибо тебе, Иван Максимович.

Повернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Что-то в его походке, в голосе показалось очень знакомым. Чуть-чуть прихрамывает, правое плечо немного опущено. Кто же это?

Может быть, Шандула? Ну, конечно, он! Все-таки он сильно изменился.

И припомнился тот вечер, когда в его служебной комнате зазвонил телефон и он услышал в трубке истошный крик:

— У нас в квартире пьяный сосед из ружья стреляет! Шандула! Вот человек, выпьет — сатанеет, зверем становится.

Сколько раз участковый беседовал с ним, просил, предупреждал: брось пьянствовать, горе будет. И вот на тебе.

Через несколько секунд милицейский мотоцикл рванулся с места. По пути к Саранюку подсели патрульный милиционер и дружинник. Вот и нужный дом. Вбежали в подъезд. Соседняя квартира приоткрыта, оттуда выглядывают перепуганные лица.

— Он там, опять заряжает, — сказала старушка и, осмелев, вышла на площадку.

— Вперед! — решительно скомандовал Саранюк.

Резким движением открыл дверь, шагнул в коридор, прислонился к стене. Рядом встали помощники. Иван Максимович осмотрелся. Здесь уже не надо спешить. Ведь буян вооружен, и малейший промах, неосторожность может стоить жизни каждому из них. Сейчас нужно выяснить, в какой комнате он.

Из кухни выглянула женщина с заплаканным лицом.

— Я здесь с ребенком спряталась, — произнесла она, всхлипывая, — спасите меня, ради бога, от этого изверга. Не только мне, а и другим жизни из-за него нет.

— Где он? — спросил участковый.

— Да вон, в той комнате, слева.

«До чего же доводит человека пьянство, — успел подумать Иван Максимович, — семья в смертельном страхе, сам безумствует, далеко ли здесь до беды — нажмет на спусковой крючок сгоряча и все. Убить же может».

Осторожно шагнул в ту сторону, где засел пьяница. Неожиданно скрипнула половица. И сразу же раздался выстрел. С потолка хлопьями густо посыпалась штукатурка.

— Не подходи, прикончу! — донеслась из помещения угроза.

— Брось дурака валять, — как можно спокойнее проговорил участковый. — Выходи, а то всю округу всполошил.

— Не подходи! — горланил хулиган.

— Да перестань ты, — все еще пытался урезонить его Саранюк.

— Не вздумай влезть через окно — плохо будет, — предостерегающе ответил тот.

Ситуация осложнялась. Обезумевшему от спиртного может показаться, что к нему подходят с улицы, и он откроет стрельбу. А там — люди.

— Ризван, — обернулся он к милиционеру, — быстренько перекрой движение пешеходов около дома.

— Есть! — коротко бросил тот и поспешил выполнять приказание.

«Как же тебя обезоружить, чтобы ты беды не натворил?» — стал размышлять участковый, пристально глядя на дверной проем.

Он был застеклен, и это облегчало задачу. Можно разбить верхнюю часть и через образовавшееся отверстие проскочить в комнату. Но это очень рискованно. Вдруг успеет выстрелить в упор… К тому же там темно, а в коридоре свет.

Он швырнул в дверь оказавшуюся под рукой сапожную щетку, затем — ботинок. И вот уже зияет ощерившаяся осколками дыра. Надо попробовать. Иного выхода нет.

Иван Максимович взвел курок пистолета и резко кинул пустое ведро, которое с грохотом покатилось по полу, отвлекая засевшего. И сразу же бросился вперед. Звон стекла, острая боль в предплечье правой руки. Не обращая на нее внимания, метнулся туда, в угол, где в полутьме пьяный перезаряжал оружие…

И вовремя. Тот успел загнать патрон и даже вскинуть двустволку, но нажать на спуск ему не хватило какого-то мгновения. Удар, и ружье выбито из рук Шандулы. В тот же момент подоспевший дружинник и Ризван помогли его скрутить.

И лишь когда уводили задержанного, Саранюк обратил внимание на пятна крови, выступившие на рукаве.

— Ой, вы ранены! — в один голос вскрикнули жильцы, толпившиеся налестничной площадке.

— Пустяки, — попытался улыбнуться он в ответ, — могло быть хуже…

И вот эта встреча. Что ж, видно те годы лишения свободы для старого знакомого не пропали даром. О многом, видно, передумал, многое понял. Надо будет пригласить его на беседу, помочь с устройством на работу, поддержать добрым словом, да и вообще, присмотреть на первых порах.

…В домах уже гасли огни. На фоне погрузившихся в темноту кварталов ярко переливалось огнями здание автовокзала. Все реже встречались прохожие. Взглянул на часы: за полночь. Что ж, теперь можно в райотдел, а потом и к себе.

Хотел, было, пройти мимо станции, но привычка взяла свое: шагнул к парадному входу, поднялся по ступенькам. Как непривычно тихо здесь после дневного многоголосья. Лишь редкие пассажиры дремали на массивных диванах в зале ожидания. Иван Максимович внимательно окинул взглядом сидящих.

По виду пассажира, по его одежде, даже по вещам участковый почти безошибочно определял, что за человек и куда путь держит. На этот раз никто не вызвал подозрения. Вот сидят три девушки и двое парней, они ведут о чем-то оживленный разговор. Им и позднее время нипочем. Здесь же ворох рюкзаков. Понятно: в туристский поход собрались. Что ж, походы и экскурсии нынче модны. Меняются пассажиры. После войны, он это хорошо помнит, люди переезжали из одного города в другой в поисках лучших условий жизни, тащили за собой детишек, домашний скарб. Теперь совсем иные причины заставляют брать билеты. Их увлекает в дорогу жажда побольше увидеть, узнать. Особенно любознательна молодежь. Едут на места боевой славы, интересуются памятниками старины и архитектуры, на новостройки. Светлый, чистый помыслами, беспокойный народ. Не сидится ему дома…

Капитан уже повернул к выходу, но тут его внимание привлекла девушка, одиноко сидевшая на скамье. Пригляделся пристальнее, подошел ближе. По отрешенному выражению лица, по устало сложенным рукам понял, что с девушкой происходит что-то неладное. Увидев остановившегося неподалеку сотрудника милиции, она смутилась, поспешно поднялась, чтобы уйти.

— Что грустная такая, — мягко остановил ее Саранюк, — от автобуса отстала или билет потеряла?

Она отрицательно покачала головой.

— Куда же собралась?

— Домой.

— Домой? Так поздно? — И с наигранным пониманием, лукаво: — Подругу провожала или брата?

И уже строже:

— Так поздно одной ходить негоже. Раз уж так вышло, провожу тебя. Какой адрес?

Девушка бросила на него растерянный взгляд.

— Как хотите. Живу я на Заводской улице.

Они вышли на проспект. Прохладный осенний ветер заставлял идти быстрее. Свернули на соседнюю магистраль.

— Если не секрет, как тебя зовут?

— Зина.

— Ну вот и хорошо, познакомились, значит. А меня зовут Иваном Максимовичем.

А случайная попутчица шла все медленнее, шаги ее становились все тяжелее.

— Зачем в прятки играть, скажи откровенно, что тебя заставило коротать ночь на вокзале? Случилось что-нибудь? Обидел кто?

— Что вы. Просто приехала поздно из Краснограда, вот и присела отдохнуть.

— Не доверяешь, значит. Думаешь, чужой человек, где ему понять. Напрасно.

Не успели пройти по Заводской несколько метров, как Зина остановилась.

— Пришли. Теперь мне недалеко. Большое вам спасибо за заботу. До свиданья.

— Всего хорошего.

Каблуки ее туфель звонко застучали по асфальту.

«Ишь, шустрая какая, — подумал участковый, глядя вслед удаляющемуся силуэту. — Ох, чует сердце, неспроста очутилась на станции в такую поздноту».

Холодный ветер бил в лицо. Тревожно гудя, раскачивались провода, уныло шумели редкой листвой хмурые деревья. Саранюк зябко повел плечами, ускорил шаг, обернулся, еще раз оглядел серую, слабо освещенную уличными фонарями ленту тротуара и тут же остановился. Метрах в двухстах от него виднелась тень. Новая знакомая? Получается, не пошла домой. Что же все это значит?

Иван Максимович отступил к ближнему подъезду. Зина (а это была она) медленно приближалась. Медленные шаги, усталость и безразличие, сквозившие в каждом движении. Словно сама не знает, куда направляется. И даже не заметила, что он двинулся за ней. Повернула опять к автовокзалу, зашла в зал ожидания, опустилась на прежнее место.

Участковый приблизился к девушке, остановился рядом, но она сидела, низко наклонив голову.

— Вот и снова встретились, — негромко проговорил Саранюк.

Она вздрогнула, сделала движение, чтобы встать, но капитан стал продолжать будто уже начатую беседу.

— Видишь, как иногда бывает. Думаешь, провела, обманула милицию, а оно совсем по-другому оборачивается.

Зина молчала. Только глаза говорили: извините, не привыкла лгать, но так уж получилось.

— Ну, ладно, ладно, — успокоил ее Иван Максимович, заметив скатившуюся по щеке слезинку. — Это я так, по-дружески. А потолковать есть о чем. Не так ли? Разреши?

Присел рядом.

— Только на этот раз без обмана, начистоту.

— Хорошо, — вдруг резко, даже с вызовом сказала она. — Я ушла из дому. Вас устраивает? И никогда туда не вернусь…

Зинаида жила вдвоем с матерью. Отец, по слухам, уехал в Заполярье, когда она была совсем маленькой, нашел себе другую женщину. Ее мать, судя по всему, далеко не лучшим образом выполняла свой родительский долг, если дочь решилась на такой отчаянный шаг.

— Может ты, Зина, преувеличиваешь многое?

— Нет, все правда. Она приводит своих знакомых. Сидят, пьют, кошмар. А один вчера оскорбил меня. Думала, мамаша заступится, а она стала смеяться надо мной вместе с ним. А потом сказала: «Знаешь, Зинка, тебе уже семнадцатый год, не нравится моя жизнь, можешь уматывать на все четыре стороны». Я и ушла.

Больше вопросов он не задавал. Медленно поднялся, на какое-то мгновение задумался и коротко бросил:

— Идем.

Они обогнули площадь Руднева, у моста направились на Московский проспект. Иван Максимович нарушил молчание.

— Тебя не интересует, куда мы идем?

— В ваш райотдел.

— Не угадала. Переночуешь в общежитии, потом посмотрим.

— В каком общежитии?

— Профтехучилища.

Увидев знакомого капитана милиции, дежурная по общежитию переполошилась, уж не натворил ли кто из учащихся чего, но когда узнала, что от нее требуется, засуетилась, захлопотала, быстро нашла свободную кровать, принесла свежее белье.

Саранюк пожелал своей подопечной спокойной ночи.

— Завтра я зайду к тебе. Вместе решим, как быть дальше. А вы, — обратился к женщине, — попросите, пожалуйста, девочек, чтобы утром не шумели. Понимаете, сейчас уже третий час, а Зина очень устала. Будут расспрашивать, что, мол, за нежданная гостья, скажите, дочь одного родственника.

— Задержался что-то ты сегодня, Иван Максимович, — заметил дежурный, когда участковый зашел в райотдел. — Уж не случилось чего?

— Все в порядке, обычные хлопоты. Ты бы подбросил меня, Виктор Иванович, домой, если транспорт есть, а то, сам видишь, спать-то уже почти некогда.

II

Утром в отделе Саранюк постарался как можно скорее закончить неотложные дела. Справившись с ними, собрался уже навестить мать Зины, но увидел в коридоре старшего лейтенанта милиции Матвеева, который обслуживал как раз ту улицу, где жила девушка.

— Вот кстати, Андрей Иванович, ты мне нужен. Тебе знакома фамилия Клубенко? Есть такая семья на Заводской. Что за люди, чем занимаются?

— Да как вам сказать… Неблагополучная семья. Мать завязывает случайные знакомства, а девчонка предоставлена сама себе.

— Ну, и ты хоть раз вмешался? Помог чем-нибудь?

— Дважды говорил со старшей Клубенко, но без толку. Надо будет принимать к ней более строгие меры.

— А я, Андрей Иванович, вчера случайно вторгся в твою епархию. Извини, но пока ты собирался принять меры к этой особе, от нее ушла дочь.

— Так я сегодня же распоряжусь…

— Не стоит, с твоего позволения я сам возьму над ней шефство, а для начала схожу к матери.

…Двухэтажный дом старой постройки с почерневшими от времени кирпичными стенами. «Да, — невольно пришло в голову участковому, — пройдет еще несколько лет и от этих невзрачных хибар не останется и следа. На глазах меняется город. Как просто. Одно сломал, другое построил. С людьми куда сложнее».

Зашел во двор, и сразу же бросился в глаза беспорядок: куча всякого хлама, разбитые бутылки, клочья бумаги, грязь.

Разыскал нужную квартиру. Постучал.

— Кого надо? — послышался хрипловатый голос.

— Из милиции.

Щелкнул замок, открылась дверь. Перед ним стояла неряшливо одетая женщина. Лицо одутловатое, глаза воспалены, видно, что накануне провела бурный вечер. Это подтверждали и разбросанные по комнате бутылки из-под водки, груда грязной посуды на столе, мусор.

Иван Максимович окинул взглядом комнату.

— А пол-то подметать надо. В курилке и то меньше окурков бывает. У вас что сегодня — выходной?

— Во вторую смену пойду. Да вы не думайте, что у меня всегда так. Просто знакомые в гости заглянули. Что же тут такого? Мы же законы не нарушаем.

— Да уж вижу, каких гостей принимали. Вы одна здесь?

— Почему же одна? Дочь у меня есть.

— Где она?

— Кто ее знает. Ушла и нет. Мы с ней живем всяк по себе.

— А отец вашей дочери давно в Заполярье?

— Откуда вам известно, что он там? — удивилась Клубенко. — А, понятно, Зинка что-то натворила и в милицию попала.

В этих словах было столько холодного равнодушия, что участковому стало не по себе.

— Она действительно попала в наше поле зрения, но думаю, в этом отношении ей повезло.

Участковый хотел узнать побольше о беглом родителе.

— Да я и не знаю, кто он, — с тем же равнодушием ответила хозяйка. — Попробуй, разберись. Безотцовщина она, вот и все.

Сколько раз ему, сотруднику милиции, приходилось иметь дело с рецидивистами, опасными преступниками, но в эту минуту он был буквально потрясен таким цинизмом.

Саранюк решил зайти к замполиту райотдела Тимченко посоветоваться насчет Зины.

— Есть у меня одна мысль. Надо только с ней поговорить. Если согласится — определю на чулочную фабрику. Там ей понравится, уверен.

Виктор Михайлович Тимченко одобрил идею, обещал оказать содействие.

Саранюк наконец попал в общежитие.

— А вашей подопечной нет, — пошутили на вахте. — Новые подружки в столовую увели. Да вот, кажется, они уже возвращаются.

Она сразу заметила капитана.

— Ну как, тебя здесь не обижают? — тихо спросил Иван Максимович.

— Нет. Тут хорошие девчонки.

— Вот и отлично. А я видел сегодня твою мать, говорил с ней. Пожалуй, сейчас тебе домой возвращаться и впрямь не следует. Первое, что надо сделать — это устроиться на работу. И с жильем уладить. Ты, кстати, в каком классе учишься?

— В десятом.

— Придется заниматься в вечерней школе. А кем бы ты хотела работать?

— Если честно, то смотрела передачу о часовом заводе. Там все в белых халатах, с пинцетами в руках. Такие аккуратные, красивые. Как актрисы. Вот бы мне такую работу!

Саранюк постарался спрятать улыбку. Кинозвезды ей покоя не дают. У молодости, конечно, свои точки отсчета. Сам не раз наблюдал, как вроде бы толковые обстоятельные парни в дни призыва в армию не о характере будущей службы спрашивали, а туда просились, где форма понаряднее, поэффектнее.

— А на чулочную фабрику пойдешь?

— Это же совсем не то.

— Да ты же там никогда не была. Между прочим, я через час туда поеду, дело одно есть. Хочешь, возьму с собой?…

Миновав проходную, они сразу направились в производственный корпус. Дверь одной из комнат была открыта, оттуда доносился звонкий девичий смех. Зина увидела длинный ряд зеркал и кресел.

— А зачем здесь маникюрная?

— Как зачем? Ноготки должны быть гладенькими, отполированными. Ведь дело-то люди имеют с тончайшими нитями. Зацепы, обрывы — сразу брак. Вот для чего делают маникюр.

Саранюк порадовался, что оказался здесь, хотя, конечно, дела у него не было. Ради «крестницы» приехал. И вроде не зря. Миновали один цех, второй, третий. Зина внимательно присматривалась. Ее буквально завораживали легкие и быстрые движения девушек у длинного ряда машин.

— Что, интересно, а?

— Очень.

— Если нравится, буду просить дирекцию, чтобы приняли тебя. Так как? Решай сама.

— Уже решила.

…И хотя этот день у участкового был короче обычного — успел он сделать много. Побывал в двух домоуправлениях, три часа принимал жителей, многим помог, как говорится, не выходя из кабинета. Потом и выступил перед рабочими. Его долго не отпускали, сыпались вопросы, предложения.

Быстро сгустились сумерки. Только в девять часов сумел выкроить время, чтобы заглянуть к Зинаиде. По дороге купил колбасу, хлеб, сыр, бутылку ситро…

— Ой, зачем вы? Я же не голодна.

— Ешь, ешь! Завтра на свой хлеб перейдешь.

Чтобы не смущать ее, вышел из комнаты. Поинтересовался у воспитателя:

— Скажите, что за соседки у новенькой?

— Одна погулять любит и других с пути сбивает. Она замужем была, да разошлась. Ее бы отселить к тем, кто постарше. Они бы ее приструнили.

Взял на заметку: попросить коменданта учесть это пожелание.

А подопечная уже выглянула в коридор.

— Все в порядке, заходите, дядя Ваня, — а сама смущенно улыбается.

«Дядя Ваня…» — очень уж растрогали эти слова участкового.

Она проводила его до выхода, но не отпускала, нервно теребила рукав кофточки. Видно, хотела что-то сказать и не решалась. Наконец тихо промолвила:

— Вы так много для меня сделали, но… — и запнулась.

— Говори, что тебя тревожит?

— Дядя Ваня, а мой отец? — и уже решительнее: — Вы поможете мне найти его?

— Обязательно. Мы сразу же займемся этим, когда уладим все дела с работой и учебой.

«Позже скажу ей всю правду, — решил Саранюк. — А пока нельзя. Ей и без того сейчас трудно».

III

Больше полугода Зина Клубенко жила самостоятельно. Два месяца была ученицей, а потом присвоили ей третий разряд, сама встала к станку. Зарабатывала прилично. Обновки приобрела. Новая соседка, которую по просьбе участкового перевели в Зинину комнату, тоже училась в вечерней школе. Вместе они готовили уроки, ходили на занятия, в кино.

Раз в неделю в общежитие обязательно наведывался Иван Максимович. Разные они вели беседы. Как-то выложил ей всю правду об отце-полярнике. Посоветовал не думать о нем. Она выслушала молча и только до боли стиснула пальцы.

Душевная щедрость встреченных девушкой людей оказала свое благотворное действие. Она потянулась к ним, изменилась даже внешне. Участковый мог считать свою задачу выполненной, но он понимал, что не так просто «переделывается» человек.

Однажды (это было в начале июля) Саранюк заглянул в общежитие, полагая, что Клубенко уже вернулась после смены. Ее подружки занимались своими делами: одна хлопотала на кухне, другая читала книгу, а третья прихорашивалась у зеркала.

Капитан присел на стул у туалетного столика Зины. Его привлекла яркая цветная фотография парня. Ровный пробор, густые бакенбарды, взгляд самоуверенный, если не сказать нагловатый.

— Девчата, а это что за артист?

— Ха-ха-ха!… Артист! — дружно рассмеялись те. — Да это же Зинкин кавалер.

Взял в руки снимок, вгляделся в лицо. Да, причесочка — волосок к волоску. Пренебрежительно вздернуты губы. Нет, этот «кавалер» не вызывал у него симпатий. На обороте надпись:

«Любимой Зинульке от Эдуарда Новицкого. С любовью до гроба».

— И давно этот «яркий образ» стоит здесь?

— Недели три, наверное.

Зашла Клубенко. Увидела гостя, снимок в его руках, смутилась.

Девушки понимающе переглянулись и, чтобы не мешать беседе, покинули помещение.

Иван Максимович повертел так и эдак портрет, вопросительно взглянул на Зину. Ее щеки еще больше залил румянец.

— Ты не обижайся, может, вторгаюсь в личное, но кто этот парень? Где ты с ним познакомилась? Не из простого любопытства спрашиваю.

— В троллейбусе. Ехала из парка, а он рядом стоял. Сама не заметила, как разговорились…

— Понятно. Где же он живет, где учится или работает?

— Живет, по-моему, на Пушкинской. Он недавно закончил литературный институт. Сотрудничает в газете, — восторженно произнесла девушка.

Да, тут не требовалось большого ума, чтобы понять — новый знакомый уже сумел увлечь его подшефную. Прикинул, как бы поскорее толком разузнать о нем. Равнодушным голосом сказал:

— Я, кажется, читал его материалы в газетах, только ты об этом пока не говори своему другу.

— Он хороший, дядя Ваня, вот увидите.

Интуиция не обманула участкового. Адресное бюро дало справку, что Новицкий ни в городе, ни в области не прописан. В местном отделении Союза журналистов тоже о нем ничего не знали.

Так кто же он?

В тот же день Иван Максимович снова отправился к Клубенко.

Тревожить ее своими подозрениями не стал, решил попросить Зину познакомить его с Эдуардом.

— Если хотите, хоть сегодня, — обрадовалась та. — Он через полчаса зайдет ко мне.

Встреча состоялась. Новицкий вопросительно поглядывал на Саранюка, на Зину, всем видом подчеркивая, что не слишком-то доволен.

А капитан будто между прочим попросил девушку сходить в комнату: забыл-де свою планшетку.

Тут-то участковый и начал расспросы. Эдуард запутался с первых же слов. Уличив его во лжи, Иван Максимович предложил ему предъявить документы. Паспорта не оказалось, лишь студенческий билет, удостоверяющий, что Михаил Хоменко пять лет назад был студентом… техникума.

Узнав, что ее приятель никакой ни Эдик, ни журналист, а самый обыкновенный прохвост, Зина как-то вмиг сникла, ее плечи ссутулились, в широко раскрытых глазах застыло отчаяние.

Иван Максимович неожиданно прервал разговор.

— Подожди меня здесь, я сейчас.

Он зашел к Зининым соседкам и дружески попросил их втроем отправиться в кинотеатр. Важно было отвлечь Клубенко от грустных мыслей. Заметив появившихся подружек, Зина понимающе, благодарно улыбнулась участковому.

А Иван Максимович отправился по своим делам службы: инструктировать дружинников перед началом патрулирования. Их командир токарь Виталий Ефимов собрал боевых, энергичных ребят. «Хороший парень, — подумал участковый, — познакомить бы его с Зиной, вот была бы пара». Но разве в жизни так легко «запрограммировать» любовь?

И все же эта мысль неотступно преследовала его везде и даже дома. Рассказывая жене обо всем, он как бы невзначай спросил, мол, есть ли смысл реализовывать затею. Дело-то какое деликатное.

— Ничего у тебя не получится! — решительно ответила она. — Ты их словно на аркане тащишь. И потом, теперь знакомятся в каких-нибудь барах или дискотеках, а ты по старинке…

— Да, Лена, я предпочитаю старинный, веками испытанный метод. Разве не случается так: раз за разом встречаются молодые на улице, возникает у них взаимное чувство, а заговорить не решаются. И ускользает близкое счастье. Завтра вот возьму Виталия и зайду с ним в общежитие…

Свадьба! Из Дворца бракосочетания вереница украшенных лентами «Волг» направилась на площадь имени Дзержинского. Молодожены возложили букеты цветов к памятнику Ленина, сфотографировались. Свадебный кортеж прибыл на Москалевку к дому Виталия. Друзья торжественно проводили невесту и жениха на почетное место за столом. Все расселись, пора как будто и начинать. Но все ждут кого-то.

А тот, по чьей вине возникла маленькая заминка, уже подъехал ко двору. Ничего не поделаешь — служба. Как только капитан милиции сел за стол, отец жениха попросил наполнить бокалы и провозгласил тост за счастье новой супружеской пары. Грянуло дружное «горько».

Николай Величко, друг Виталия, шутник и весельчак, добровольно взял на себя роль тамады. Находчивости, остроумия ему не занимать. Да и традиции Величко знакомы. Вот только… Провозгласил тосты за жениха и невесту, за мать и отца Виталия. Тамада требует наполнить бокалы.

— Уважаемые гости! Предлагаю выпить за родственников нашей Зины…

Кто-то дернул его за рукав, и он осекся, беспомощно глядя по сторонам, пытаясь найти выход из неловкого положения.

Наступила томительная тишина.

И тут встала невеста. В белой фате, просветленная, сияющая, звонко и взволнованно она начала:

— Я продолжу. Предлагаю тост за самого дорогого и близкого мне человека, за Ивана Максимовича Саранюка. Он стал для меня самым, самым родным…

Грянули дружные аплодисменты. Участковый неловко поднялся, не в силах сдержать волнение, поблагодарил за честь…

— Слово отцу! — грянуло со всех сторон.

В ЛОГОВЕ

I

ТЯЖЕЛЫЕ, свинцовые тучи ползли над лесом. Они словно придавили небольшое село, что прижалось к опушке молодого дубняка. Темень все плотнее обволакивала дома и вместе с первыми каплями дождя сплошной завесой скрыла от глаз огни в окнах. В такую непогоду на улицах не встретишь прохожего, все живое стремится под крышу, в тепло.

Дед Степан проверил запоры на дверях магазина, хмуро поглядел на небо. «К куму, что ли, заглянуть? Вдвоем-то веселее», — подумал он и зашагал к своему приятелю через дорогу к чайной. А дождь совсем разошелся, лил, как из ведра, сбивая с веток пожухлые листья.

На соседней улице надсадно взвыл и тут же умолк мотор автомашины. И снова непрерывный и монотонный шум дождя. Внезапно из мрака метнулись тени. Замерли, прижавшись к забору. Звякнуло железо, глухо охнули ржавые петли.

Когда через полчаса сторож вышел из-под навеса, где-то поблизости во тьме заурчал двигатель, и, вывернувшись из-за поворота, «Победа» чуть не сбила его с ног. Дед едва успел отпрянуть в сторону, в глаза бросились квадратики на бортах машины. Водитель резко крутанул руль, и автомобиль буквально вылетел на шоссе. Почуяв беду, старик бросился к своему посту. Зажег фонарь и замер — засов сорван, на пороге — искореженный замок.

II

Было над чем задуматься. До сих пор Александру Алексеевичу не приходилось оказываться в такой ситуации. Уже не первая торговая точка ограблена именно таким способом. «Почерк» одинаковый, и всякий раз преступников выручает такси. И никаких явных следов. Сразу видно, что не новички.

Пока удастся распутать клубок, сколько еще натворят грабители. А может, почувствуют, что идут по их следам, затаятся на какое-то время. Нет, что бы там ни было, а он принял решение. Если кончать с этим гнездом, так решительно и наверняка.

Итак, еще вчера Александр Алексеевич для своих многочисленных знакомых был капитаном милиции, сотрудником областного отдела уголовного розыска, а сегодня…

Он пытливо оглядел себя в зеркало. Ну как не позавидовать тем, кому легко дается искусство перевоплощения. Мастерам сцены хотя бы: сегодня играют положительного героя, завтра злодея. Получится ли так у него? Вспомнил недавно прочитанное: артист должен сначала рассердиться и только после этого топнуть ногой. Значит, надо прежде всего внутренне настроить себя. Благо никто не мешает: жена на работе, сын в школе.

Конечно, одно дело появиться перед зрителями и совсем иное — перед теми, из логова… В театре мелкая ошибка может пройти незамеченной, в худшем случае вызовет снисходительную улыбку, аплодисментами не побалуют, а тут все гораздо серьезнее.

«Пробуй, Саша, пробуй, ты должен это сделать», — подбодрил себя мысленно. На миг представил, что он не сотрудник милиции, а рыжеволосый грабитель, с которым встречался в прошлом месяце. Губы сжаты. Вот так. Правый глаз немного прищурен. Похоже. Со стороны-то виднее. Он прекрасно понимал, сколько непредвиденных препятствий может возникнуть впереди. Взял в руки пистолет. Увы, придется оставить его в дежурной части.

Главное — выйти на след. И какой бы трудной ни была эта задача, ее предстояло непременно решить. Тем более в последние дни удалось нащупать ниточку. Это и вселяло уверенность. Когда после тяжелого ранения охранника сельмага в деревне Русская Лозовая нападавшие мчались в сторону Белгорода, один из прохожих успел заметить серию номера неуловимой «Победы», хотя цифры были слегка забрызганы грязью. Такси оказалось белгородским…

Сколько полезных советов слышал он в эти дни от друзей по службе перед тем, как отправиться «туда». И вот последнее напутствие начальника отдела уголовного розыска Лукащука. Этот сдержанный, не лишенный юмора человек на время утратил хладнокровие. Даже зная смелость капитана, стойкость и неистощимую находчивость, он дал добро на эту рискованную операцию, как говорится, скрепя сердце.

— Действуй, Саша, — наставлял он, не скрывая волнения, — наши ребята будут рядом, по возможности будем поддерживать контакт, обмениваться информацией. Если что — подстрахуем. Но, сам понимаешь, будь осторожен, береги себя. Мы верим в тебя…

— Спасибо, Анатолий Евстафьевич. Не подведу.

III

На стоянках белгородских такси все чаще стал появляться внешне неприметный мужчина. Светлая кепчонка, легкое распахнутое полупальто. Погода держалась чудесная. Лето словно вновь решило выйти на свидание с осенью. Наверное, поэтому сегодня у пассажиров такое благодушное настроение, хотя они давно ждут машину. Шутят, смеются. Веселит всех солдат, знай, сыплет прибаутками.

Любил капитан по смеху определять характер человека. Вот самозабвенно заливается мальчуган. А вот иное снисходительное хихиканье. Ага, это солидный гражданин в зеленой шляпе. А девушка с цветами молчит, задумчиво смотрит на балагура. Может, солдатская гимнастерка вызвала какие-то воспоминания? «До чего же все-таки люди разные», — подумал он.

Александр Алексеевич не обольщал себя надеждами на быстрый успех. Сложность задачи стала более очевидной сразу после начала поисков. Как-то он узнал, что один шофер, случается, выпивает, от товарищей в стороне держится. Присмотрелся к нему. Немолодой уже, неряшливый, сидит за рулем угрюмый. Вроде бы подходящий «кандидат». А узнал человека поближе, не по себе стало. Оказалось, в боях под Киевом тот в плен попал, потом — Освенцим. После войны жена умерла. Четверо детей на руках осталось.

Вот ведь как получается. Рад был, что ошибся в предположениях, и в то же время горько стало на душе оттого, что люди порой так равнодушны друг к другу. Эх, если бы найти часок да побывать в парке, раскрыть людям глаза. Но кто он сейчас…

Задумался капитан. Вот ошибся он, а ему, сотруднику милиции, ошибок допускать нельзя. Сталевары, говорят, различают десятки оттенков пламени. Опыт, интуиция? Вспомнилось прочитанное у Макаренко: «Видеть хорошее в человеке всегда трудно. Хорошее в человеке приходится всегда проектировать. К человеку надо подходить с оптимистической гипотезой, пусть даже с некоторым риском ошибиться».

Именно. Надо идти от хорошего. Предположим, что на автопредприятии все как один — честные работники, чуткие товарищи. Но как же случилось, что не заметили в этом коллективе беду старого шофера? Выходит, могут не обратить внимание и на личность, способную совершить преступление. И все-таки надо доверять.

Тогда-то и пришло решение — встретиться с ветераном, потолковать откровенно, по душам.

И вот встреча. Разговор поначалу не клеился. Василий Петрович, так звали таксиста, не скрывал, что недоволен визитом нежданного гостя. Отвечал отрывисто, нехотя и даже зло, а потом вдруг спросил в упор:

— А чего именно ко мне пришли? Что я, красивее других, что ли?

Александр Алексеевич предпринял еще одну попытку.

— Я ведь, если честно, плохо сначала о вас подумал. Допускал, что вы…

— Вот как!..

Возникло неловкое молчание.

— Рад, что оказался неправ, — заговорил капитан. — Вот и зашел к вам помощи просить. Не откажете?

— Плохо же вы знаете нашего брата, — распалился хозяин. — Откуда это пошло: шофера — калымщики, шофера — пьяницы, шкурники. Да ведь таких единицы!

— Правильно. Именно единицы меня и интересуют, — перебил Александр Алексеевич. — Так посодействуете?

Василий Петрович ближе придвинул стул, долго, не глядя на гостя, мостился тяжелыми локтями на столе. И сразу почувствовалось, что этот человек за любое дело привык браться не торопясь, обстоятельно.

— Ну, что ж, помогу, — степенно сказал он и, легко перейдя на «ты», начал: — Есть у нас ребята, с которыми, если надо, насмерть в одном окопе стоять буду. Надежные… А есть… Только пойми меня правильно. Ничего определенного утверждать не могу. Фактов на копейку, а вот сердце чует: не тот он, за кого себя выдает…

IV

Такси мчалось из Белгорода. Вдруг водитель, только что так живо поддерживавший разговор, умолк, насторожился. «Не верит», — промелькнуло в голове Александра Алексеевича. Долгий разговор на стоянке, продолженный затем в ресторане, 20 рублей, перешедшие в карман таксиста, и щедрые посулы, видно, не дали желанного результата. Надо искать иные «ключи» к нему.

— Чем дальше, браток, тем тяжелее, — сокрушенно вздыхает пассажир, — приятели срок отбывают. Трудно без них. Но ничего, живу. В последний раз неплохо «выгорело». Много взял. Половина добра в Харькове, в надежном месте храню. Приедем, образцы тебе дам, покажешь. Понравятся — перевезем в Белгород, сдадим по сходной цене, а нет — поможешь переправить в Ростов? Вижу, согласен.

Молчит новый знакомый. Может, задумался? А капитан достает из чемодана новую рубашку. Держит ее так, чтобы видно было ярлык.

— Переодеться нужно, в городе в таком виде нельзя появляться.

Высвободился из полупальто, согнулся в три погибели, стянул с себя «ковбойку».

Заметив, что Александр хочет выбросить ее в окно, водитель встрепенулся.

— Погоди. Зачем же добру пропадать?

«Вот какой ты, выходит, барахольщик», — подумал оперуполномоченный и вслух сказал:

— Может, остановимся, горло промочим? У меня пара бутылок.

— Сейчас нельзя.

«Первый вариант не сработал, — констатировал капитан, — используем второй». Он заранее условился с оперативной группой, что или по дороге выпьет с таксистом, или сделает так, что тот превысит скорость. За любое из этих нарушений их и задержат.

Впереди показался въезд в Харьков, у обочины инспектор дорожно-патрульной службы с мотоциклом. Шофер испытующе глянул на клиента, дескать, как тот будет себя вести при встрече с милицией. В глазах у того как будто неподдельный испуг, губы дрожат.

— Жми, проскочим!

Не выдержали нервы у парня, попался на уловку. Поддал газа и, обгоняя грузовик, проскочил мимо сине-желтого мотоцикла. Пассажир удовлетворенно вздохнул: «Получилось!» У инспектора есть повод остановить автомобиль. Вот он уже догоняет.

— Ой, кажется, влипли, — засуетился Александр. — Помни: я тебя не знаю, ты — меня…

И вот оба «незнакомых» в милиции. Проверены документы. Пассажиру приносят извинения и на все четыре стороны отпускают, а водителя просят подождать.

— Почему нет разрешения диспетчера на выезд в другой город?

— А, забыл взять.

— В таком случае мы запросим Белгород. Машина пока останется в райотделе…

Едва таксист вышел на улицу, ему навстречу кинулся Александр.

— Ну что, порядок?

— Дело табак, — бросил водитель. — «Телегу» забрали. Домой будут звонить. Придется ночевать здесь.

После изрядной выпивки в привокзальном ресторане капитан предложил «потерпевшему» переночевать в надежной квартире. Тот отказался, ссылаясь на то, что обычно останавливается у брата. Когда Александр Алексеевич, заметно пошатываясь, вышел из ресторана, «собутыльник» еще долго следил за ним, стараясь быть незамеченным. Убедившись, наконец, в том, что у того нет иной мысли, как добраться до постели, он резко повернул назад.

Ему и в голову не пришло, что, как только он свернул в переулок, капитан тут же преобразился и сменил роль преследуемого на преследователя. Долго он вел наблюдение.

V

И снова летит такси. Но теперь в сторону Белгорода. У ног Александра небольшой чемоданчик с образцами «украденной» материи. Здесь шерсть, велюр, шифон, батист… Шофера словно прорвало. Шутит, хвастает, обещает познакомить «своего» парня с «настоящими» ребятами, которые притаились в таких местах, что нипочем их не найти.

Уж тут капитан и впрямь убедился, что Пашка Тарасов, так звали водителя, слов на ветер не бросает. В городе, проехав несколько улиц, машина сворачивает к зданию госстраха.

— Куда ты привез? — удивился оперуполномоченный.

А тот захлебывается от хохота.

— Не бойся. Тут мой дядя пристроился на хорошую должность. Сдадим ему вещи, он передаст знакомому завмагу и будь спокоен — выручка в кармане.

Пашкин родственник внимательно осмотрел привезенное, но предложил пока задаток. Дескать, сейчас нет больше денег. Договорились встретиться позже. Садясь в автомобиль, Александр коротко бросил:

— Некогда ждать. Купюры позарез нужны. Вези к тем, кто сразу все выплатит, — и уловив алчный блеск в глазах Тарасова, добавил: — Отблагодарю. Я не жадный.

Тот повез.

…И опять капитан наедине со своими мыслями. Как ему нужен совет друзей, но встречаться с ними нельзя, наверняка за ним приглядывают дружки Тарасова. Вон их, оказывается, сколько. Ясно теперь, что за птица Тарасов, и брат его, живущий на Холодной горе, взят на прицел. И еще дядюшка, который под крышей госстраха притаился, завмаг, перекупщик с базара… Как будто немало он узнал, но за главное звено, которое бы привело в логово, пока ухватиться не удалось.

VI

«Что бы там ни было, а останавливаться сейчас нельзя», — решил сотрудник милиции. Может быть, именно в эту минуту преступники задумали новую пакость. Не исключена и такая случайность, что сюда завернет и кто-нибудь из ростовских «гастролеров», и тогда они расскажут местным, кто он такой. Что ж, с ним церемоний разводить не станут. Народишко препоганый.

И снова он вспомнил тот Пашкин хищный взгляд. Человек чаще открывается в мелочах, хоть тайные думки прячет умело. Пустяк всегда выдает. Проявляет истинную суть души. Случай с той рубашкой, перепродажей товара… Жадностью таксиста надо еще раз воспользоваться. И он начал такой разговор с Тарасовым:

— Парень ты, я вижу, толковый, на тебя можно положиться. Так вот, задумал я кое-что. Понятно, и тебе перепадет порядочно. Но там без ствола не обойтись. Помоги достать.

Пашка буквально впился взглядом в его лицо. Александру показалось, что до провала осталось совсем чуть-чуть. Почувствовал, как вспотели ладони. А Тарасов вроде бы ничего не заметил.

— Хорошо. Есть у меня кореш. Михаилом зовут. Свяжу тебя с ним. Только доля тут такая, что платить наперед надо.

— А не продаст?

— Ты, никак, шутишь?

Несколько раз встреча с Михаилом срывалась. Вот-вот он должен был появиться с оружием, но в условленное время не приходил. Пашка вел себя как-то двусмысленно, темнил. И, наконец, после изрядной выпивки в ресторане признался:

— Не верил я тебе раньше. Еще когда платил мне за проезд до Харькова, слишком уж старательно деньги пересчитывал. Можно было подумать, что они не твои, а казенные, что не даешь ты их мне, а выдаешь, как зарплату — копеечка в копеечку. У нашего брата не такой размах, ведь не за станком зарабатываем. Засомневался. Да и другие тоже. Наводили справочки. Ха-ха. Но теперь вижу, с кем имею дело. Деньги с тобой?

— В кармане.

И вот они едут проселочной дорогой. За рулем незнакомый водитель. Вот еще загадка. Надо запомнить лицо. На окраине небольшого села остановились. Александр расплатился за проезд. Пошли огородами, избегая встречных.

— Стой здесь, — приказал Тарасов и исчез в высоких зарослях. В висках капитана стучало от волнения: в отделе никто не знает, куда он поехал, все вышло очень неожиданно, так и не успел своих предупредить. А что если ловушка?

Вдруг словно из-под земли появилась женщина, кивком головы дала знать, чтобы шел за нею. Из-за высокой стены кукурузы показался небольшой дом. Ставни окон закрыты. На улице за забором слышался людской говор, смех, а здесь — тишина. Он переступил порог и остановился. В полумраке комнаты угадывались очертания фигуры Тарасова.

— Садись, — глухо приказал он, — да не сюда, а ближе к столу. — А сам застыл напротив, настороженный, молчаливый.

«До окна далеко», — промелькнуло в сознании оперуполномоченного. А сзади в углу, он это ясно чувствовал, притаился кто-то третий.

Чьи-то тяжелые шаги раздались за спиной. Стиснув зубы, напрягая все тело, Александр Алексеевич повернулся к подошедшему. В лицо ударил удушливый смрад водочного перегара с табаком.

— Ну вот, дружок, и встретились. Знакомиться не надо Я же тебя знаю.

VII

— А ты меня не узнаешь? — коренастый, широколицый здоровяк наклонился над капитаном. Тот спокойно встретил колючий испытывающий взгляд. И тут словно кто-то подменил хозяина дома.

— Так я же тебя как облупленного знаю, — уже почти весело, во весь голос гоготал коренастый. — Паха столько о тебе рассказывал. Из Ростова, значит, к нам прибыл?

Александр почувствовал, как рубашка прилипла к телу. Он-то думал, что конец. Значит, еще одно очередное испытание. И, наверное, не последнее…

— Открывай, жена, ставни да накрывай на стол. Как следует угостим дорогого гостя! — гремел Михаил. На столе появилась бутыль самогона, поплыли запахи жареного мяса, картофеля.

— Угощайтесь, — пригласила к столу женщина, а глава семьи хвалился:

— И свинины, и баранины у нас сколько угодно. Вон какие вокруг колхозы богатые. Нужно только уметь найти подход.

Его жена, поджав губы, елейно повела беседу:

— Вот так и живем, бога не гневим, людей утешаем.

— Вот какая у меня подружка! — восторженно поддержал ее Михаил. — С виду херувим, муху не обидит, а сама почище сатаны, черта вокруг пальца обведет, под свою дудку плясать заставит.

Он пил много, но не пьянел и вновь тянулся своей рюмкой к гостю. И вдруг стал серьезным.

— Значит, ствол нужен? Вот смотри, — и, положив на стол тяжелую ракетницу, выжидающе усмехнулся, — хорошая штучка.

Александр презрительно повел плечами.

— Пугач. Не годится.

— Ладно, — нахмурился тот, — достану тебе настоящее огнестрельное. Да хватит ли у тебя червонцев?

— Хватит на целый пулемет, — не задумываясь, ответил капитан и сразу же сообразил, что допустил ошибку. В комнате воцарилась тишина.

— Тогда пошли в лес, там и припрятана моя пушка, — пригласил уже совсем иным голосом здоровяк. Александр заметил, что он подмигнул Тарасову. И бросил жене:

— Ты бы, Мария, еще за самогоном съездила.

Та на какую-то секунду заколебалась, испуганно посмотрела на гостя, и тогда Александр Алексеевич все понял. Убить его решили. И зачем сказал, что у него денег невпроворот? Вот и супругу отправляет с глаз долой. И ракетница уже не лежит на скатерти. Тарасов между тем настойчиво подталкивал его к двери, пряча что-то за спиной. «И никто не будет знать, что я был здесь, — промелькнуло в голове. — Концы в воду и все».

За окном чихнул и умолк мотор. Это Мария собиралась в дорогу. Что-то у нее не ладилось с мотоциклом, двигатель не заводился.

— Что же мы стоим, надо помочь, — крикнул капитан. Бросился к двери и мигом выскочил на улицу. Сразу же занялся мотоциклом, завел его, пронесся по проселку. «Не выйдет, сволочи, — шептали его губы. — Вот сколько людей знает теперь, что у Михаила был чужой человек. Попробуй теперь скрой». Через десять минут он возвратился.

— Ну что же, пошли в лес.

— Ладно, не горит, — лениво ответил Михаил, — сами принесем. Что там, в твоем Волчанске? Поделись.

VIII

Застолье затянулось до поздней ночи. Чтобы вовсе рассеять недоверие, Александр без устали рассказывал о «своих делах». Держался свободно, раскованно, приводил такие подробности, которые нелегко выдумать, слышал он о них немало. Не зря на допросах время тратил. Наконец, основательно перебрав спиртного, захрапел прямо за столом Пашка, стал клевать носом и хозяин. Вдвоем с Марией вытащили их, уложили как попало. Сам капитан прилег на диван и мигом уснул.

Спал часа два — не больше. Открыл глаза от резкого толчка, будто кто-то сильно дернул за ноги. Осмотрелся — никого. Видно, сказывается нервное напряжение. В комнате полумрак. Разметавшись на полу, храпят «дружки». До слуха донесся шорох, исходивший откуда-то из подполья. И тут же заметил, что в одном месте щели досок будто подсвечиваются. Опять прислушался. Действительно, внизу кто-то ходит. «Погреб», — сообразил он. Затем по донесшемуся из кухни стуку определил, что это хозяйка выбралась из погреба, закрыла крышку. И свет пропал…

Утром гуляки с помятыми и отекшими лицами снова уселись на лавку.

— Держи стакан, ростовчанин, подлечиться малость надо.

Похмелье затянулось до обеда. Вышли во двор. Михаил указал капитану на сарай.

— Лезь на чердак и заваливайся в сено. Заветное мое место. Отсыпаюсь всякий раз после удачного дела.

— С удовольствием, — обрадовался Александр неожиданно предоставившейся возможности отдохнуть от нервотрепки. — Я пошел. Потребуется — кликнете.

Легко поднялся по лестнице. Вот и ворох душистой травы. Упал спиной на него, сладко потянулся, расслабился. Впрочем, что это он, в санатории? Подхватился, посмотрел сквозь щель туда, где оставались эти двое. Их во дворе уже не было. Повернул голову и увидел за плетнем соседнего дома парочку, шустро шедшую куда-то по улице. Теперь можно спокойно поразмышлять над тем, что делать дальше. Вечером они поедут в Волчанск за его «товаром». Но вдруг он вспомнил о погребе. Что там?

Поднялся с сеновала и осторожно оглядел окрестности, дом. Может, внутри никого нет? Рискнуть?

Спустился, подошел к двери. На ней висел увесистый замок. Зашел в сад, приблизился к кухонному окну. Так и есть: форточка открыта, а шпингалеты створок опущены. Прикинул, что, просунув руку, он легко их поднимет.

Несколько мгновений — и он на кухне. Вот и погреб. Где же включатель? Поднял крышку и сразу вспыхнул яркий свет. Ох, оказывается, как хитро устроено. Быстро сбежал по железным ступенькам и на какой-то миг оцепенел…

Перед ним был не просто большой тайник, а чуть ли не подсобка промтоварного магазина. На размещенных вдоль стен широких стеллажах высились рулоны всевозможных тканей, готовых швейных и трикотажных изделий. Отдельно были уложены обувь, галантерея, ювелирные украшения, парфюмерия.

«Вот так и живем… людей утешаем», — вспомнились слова хозяйки. Да, теперь ясно, чем занимаются и с каким размахом действуют преступники, где хранят краденое.

Александр с трудом оторвался от неожиданного зрелища. Да стоит сейчас кому-нибудь зайти, и ему не спастись, живым не выпустят. Быстро выбрался наверх,опустил люк и, не мешкая, выпрыгнул в сад. Убедившись, что поблизости никого нет, закрыл окно и облегченно вздохнул…

Если бы не то тяжелое ранение сторожа в селе Русская Лозовая, можно было бы начинать операцию по задержанию грабителей. Обнаруженный «склад» краденых товаров выдавал их с головой. Но важно довести все до конца, ведь на месте преступления нашли две пули и гильзы, выстреленные из пистолета «ТТ». Значит, нужно во что бы то ни стало добыть этот пистолет для изобличения шайки.

Едва добрался до чердака, как с улицы послышался шум мотора. Во двор заехала грузовая автомашина. Прильнув к «смотровой» щели, Александр увидел выпрыгнувших из кабины Пашку и здоровяка.

— Поднимай ростовчанина, — сказал Михаил, — будем собираться в дорогу.

Тарасов направился к сараю. Капитан распластался на сене и, закрыв глаза, во все легкие захрапел.

IX

Выехали из Волчанска поздно вечером. Казалось, с каждым километром убыстрялся бег времени. Вот уже и Харьков. Квартира, откуда они вывезли «краденый» товар, принадлежала местному сотруднику милиции. Оценив, какую большую добычу взял их новый приятель, сопровождающие с завистью и уважением смотрели на капитана, а затем начали один перед другим хвастаться похождениями.

Вдруг из-за поворота показался грузовик. Яркий свет ударил в стекло кабины, ослепив всех троих. Встречная чуть притормозила, а потом резко рванула дальше, чудом избежав столкновения.

— Сволочь, правил не знает, — выругался Пашка, — так и до аварии недалеко.

Перевели дух. Высказались в адрес водителя, но уже беззлобно. Настроение поднялось, хотелось выговориться.

Михаил, оказавшийся шофером одного из белгородских колхозов, не жалея ярких красок, расписывал, как вместе с женой уже не один год ворует скот с окрестных ферм; как со своими подручными сельмаги очищали. Тарасов также пооткровенничал и сделал предложение, о котором, видимо, думал давно.

— Под Дергачами лавку богатую заприметил. Но придется убрать сторожа. Возьмем ствол. Может, сначала в Дергачи махнем, а потом к тебе…

— Дело говоришь, — одобрительно заметил Александр, — значит, пушка будет?

— Будет, — бросил верзила, вцепившись в руль, — и нужный инструмент достану. Чисто сработаем. Вот только одного я в тебе никак не пойму, — продолжал он, неожиданно повернувшись к «ростовчанину», — что-то ты мало о себе говоришь, больше расспрашиваешь.

— А что трепаться зря. Я человек дела. Разве не видишь, сколько добра взял. Тысяч за девять-десять загоним не глядя.

Дальше ехали молча. Опять это недоверие, опять сомнение, когда все вроде бы решилось… Капитан сделал вид, что задремал, а сам сквозь полуприкрытые веки принялся наблюдать за «дружками». Вот Михаил тронул за локоть Пашку, что-то дал понять взглядом. Тот, подумав, ответил едва заметным кивком головы. Или все это только показалось?

Где-то на полпути машина затормозила.

— Здесь совсем рядом пост ГАИ. Объедем его лесом, не станем судьбу испытывать.

Свернули на грунтовку. Лес подступал к самой дороге. Капитан с надеждой думал об оперативниках, которые, следуя за ними «на хвосте», подстраховывали его. Как бы этот резкий поворот не сбил их со следа.

Промелькнула небольшая речушка. Мотор надсадно взревел и тут же затих.

Михаил точно нехотя спрыгнул с подножки, открыл капот, наклонился. Он явно не спешил. Посмотрел на окрестные кусты, жестом указал на что-то Павлу. Тот помог оперуполномоченному выйти, сам остановился сзади.

— Чего смотрите, помогайте, — будто в сердцах бросил здоровяк, но по всему чувствовалось, что он и не собирается копаться в моторе. В правой руке сжимал увесистый гаечный ключ. Что-то в его позе и шумном дыхании Пашки за спиной почудилось Александру подозрительным. Неужели, все-таки… Только подумал и тут же услышал:

— Вот что, гость ростовский, поговорить надо…

«Убрать надумали, — сообразил капитан. — Там, в селе, не вышло, тут уж не отступят. Глушь какая, темень. А ребят нет, видно, не заметили, как повернула машина, проскочили мимо». Что ж, надо принимать вызов. Еще неизвестно, чья возьмет. Недаром же он лучше всех в отделе владел приемами самбо.

Вдали послышался шум двигателя, и по верхушкам деревьев полоснули лучи автомобильных фар.

— Так о чем же говорить хотел? — с вызовом спросил Александр Алексеевич. — На добро мое позарились, доля малой показалась?

— Да ты что, я насчет курева, — испуганно зачастил Тарасов. А машина была совсем рядом. Двое сотрудников выбрались наружу. К капитану подскочил его воспитанник Евгений Георгиев. Но виду не подал.

— Застряли, помочь, что ли? Мы здесь в командировке, — сказал он неторопливо. — Поехали вместе. Оно и веселее будет, и сподручнее.

«Молодец, Женя, — подумал старший оперуполномоченный, — вовремя подоспел».

Дальше ехали одна машина за другой. «Приятели» Александра виновато помалкивали, а он открыто издевался над ними.

— У нас в Ростове так не делают. Свой своего. Эх, вы!

— Да мы что… — оправдывался Михаил.

— Не понял ты нас, — вторил Тарасов. — И в голове такого не держали.

— Сволочи! — все больше распалялся «ростовчанин». — Вам отправить на тот свет человека, что плюнуть…

X

Все было расписано с точностью до секунды. Оперативная группа была наготове. Около полудня на привокзальной площади остановилось такси, из которого не спеша вышел Тарасов и направился к чайной. Здесь его ожидал Александр, пригласил перекурить.

— Ствол и пять десятков патронов под сиденьем, — бросил он. — Бери и жди меня…

— Порядок, — кивнул головой капитан и выглянул в окно.

На стоянке собралась большая очередь, и первыми в ней, как и условились, были сотрудники милиции. Сейчас он вместе с Пашкой подойдет, люди заволнуются. Тарасов, у которого совсем другая цель, откажется ехать. Самые настойчивые будут настаивать на своем, поднимется шум, и тогда, хочет Павел или нет, а придется давать объяснение в отделе.

Так и получилось. На ругань отреагировал сотрудник ГАИ.

— Почему он нас не хочет везти? — гремел молодой парень с букетом роз.

— Левый рейс, кого-то выжидает, — сказал другой. Но оба сразу замолчали, когда увидели, что офицер извлекал из-под сиденья машины оружие и боеприпасы. В этот же момент рука одного из «пассажиров» легла на плечо водителя.

«Хорошо еще, что хоть «ростовчанин» успел смыться, — лихорадочно соображал Тарасов. — На него и свалю все».

А «гость из Ростова» и не думал прятаться. Он ждал Михаила. Зашел на колхозный рынок, сел на пивную бочку и не спеша потягивал из кружки прохладный напиток. Итак, Тарасов задержан. Все идет отлично. Сейчас, куда бы ни подъехал тот, другой, где бы не поставил машину, милиционер найдет повод задержать шофера: там дорога перекопана, а здесь неожиданно перенесли знак остановки.

А вон там знакомый сержант в форме прохаживается. Лицо спокойное, даже равнодушное. «А ведь у него семья есть, дети, — вдруг подумал Александр Алексеевич. — Знает, конечно, что через пять-десять минут всякое может случиться. Волнуется, а не заметишь».

Из-за угла дома показался грузовик, тот самый, на котором ездили в Волчанск. Михаил посмотрел в одну сторону, другую, прикидывая, где бы остановиться. Заметив капитана, заглушил мотор.

— Все в порядке, инструмент в кузове, — вместо приветствия бросил он.

— Добро, — ответил оперуполномоченный, и оба повернули к кабине. А рядом внезапно вырос милиционер.

— Что же вы правила нарушаете? Разве не видите, что здесь нельзя останавливаться? Предъявите документы.

Михаил небрежно подал водительские права.

— Пустяки, друг. Извини, не знал. Еще вчера здесь не было знака.

— А это у тебя что? — и сотрудник заглянул в кузов. Наклонился через борт, что-то потрогал руками. Большой мешок зазвенел металлом.

Матерый грабитель весь собрался, словно для прыжка, но встретив твердый взгляд «ростовчанина» понял все.

— Товарищ полковник, разрешите доложить, — начал было Александр Алексеевич, но Лукащук остановил его.

— Молодец, все было как по нотам, — и по-доброму улыбнулся, — а если откровенно — здорово, наверное, перенервничал в доме с подпольем?

— Было малость. Спасибо Евгению, вовремя подоспел. Действовал безупречно, как и вся оперативная группа. Меня сейчас, если честно, больше беспокоит тот старый шофер, благодаря которому я вышел на Тарасова. Как у него теперь?

— Все в порядке. Не оставили его люди один на один с горем. Недавно Василий Петрович квартиру получил.

— Спасибо.

— Тебе надо отдохнуть, — посоветовал полковник, — поговорим обо всем завтра. Кстати, наши эксперты уже сделали заключение о том, что пули, которыми был ранен сторож в Русской Лозовой, выстрелены из пистолета «ТТ», изъятого у Тарасова. Буду докладывать генералу, а ты — домой, там, наверное, уж заждались.

Предвечерний закат золотил стекла окон. Сын не отводил глаз от рук отца. Крепкими пальцами Александр Алексеевич бережно сжимал небольшую модель парусника. Сегодня они с сынишкой закончат ее. И словно забыл обо всем, что было перед этим: встречи, дороги… Сейчас он занят одним. Вот осталось закончить паруса, а потом, в воскресенье — долгожданная поездка на Донец. Представил себе тихую речку, по которой легко мчит их парусник, а по берегам стройные вербы и склонившиеся в вечном поклоне плакучие ивы…

Биография мужества

1937

ТЕМНЕЛО. Поднялся легкий ветер и закружил пыль. Над дальним терриконом засветился месяц. Но и глубокой ночью в Снежном не затихал ритм рабочей жизни.

Участковый Гончарук с детства привык к скрипу лебедок, ухающим ударам, несущимся откуда-то из-под земли. Вечерняя смена возвращалась домой, знакомые шахтеры протянули участковому мозолистые руки с въевшейся в них угольной пылью, поделились новостями.

И все вокруг вновь обезлюдело. Внезапно у темнеющего здания магазина обозначились три фигуры. Гончарук сразу насторожился: местные хорошо знают, что продавщица давно ушла, а чужим там и подавно делать нечего. Между тем незнакомцы повели себя так, что подозрения сотрудника милиции еще больше укрепились. «Надо проверить документы», — решил он.

— Кто такие? — громко спросил Гончарук. От неожиданности те вздрогнули, стали в растерянности переглядываться. Затем один из них — здоровяк со шрамом на щеке — полез в карман и достал какие-то бумаги. Оказалось, паспорт, справки. Всего несколько секунд рассматривал участковый фотографию, печати и сразу обнаружил, что это — чистой воды подделка. Не внушали доверия и документы дружков верзилы. Что же предпринять? Задержать всю троицу? Но силы-то неравны и оружие не поможет. Гончарук колебался лишь мгновение, потом скомандовал:

— Прошу проследовать в райотдел! Необходимо кое-что уточнить.

Высокий со шрамом среагировал тут же: сверкнула сталь ножа, и участковый почувствовал резкую боль. Не обращая внимания на рану, выхватил пистолет и выстрелил наугад в убегавших преступников: он уже не сомневался в том, что »то — опасные рецидивисты, которых давно разыскивают.

Глаза застилала пелена, но все-таки Гончарук успел остановить нападавшего. Он держал его на мушке до тех пор, пока не подоспела помощь.

Через несколько часов попались и двое других грабителей, собиравшихся обокрасть магазин. О героическом поступке участкового Гончарука вскоре узнала вся Донецкая область.

Амиран Кубрава Старая шкатулка

Об авторе:

КУБРАВА А. М.

Родился в 1938 году в Абхазской АССР. Окончил Краснодарский факультет Всесоюзного юридического заочного института. Работал следователем. Ныне – прокурор республики. В жанре детектива выступает впервые. Живет в г. Очамчира.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В тот день было много работы. Я только что закончил расследование дела о хищениях на мясокомбинате, которое велось несколько месяцев и буквально измотало меня; каждый том – а их было около десятка – выглядел весьма внушительно.

Запищал селектор – вызывал шеф. Я едва не чертыхнулся – тащиться через два коридора и длиннющую лестницу не хотелось, но светящийся глазок селектора, казалось, бдительно следил и погас, когда я пообещал явиться.

Тут как раз заглянул Ахра Мукба – его недавно перевели в аппарат уголовного розыска МВД нашей республики.

– Меня вызвал твой шеф. Не знаешь, зачем? – Не садясь, он оперся рукой о край стола.

– Нет, – ответил я.

Он прошелся по кабинету. Я вообще редко видел его в форме, и сейчас он в штатском: плотная рубашка апаш с короткими рукавами, серые брюки и крепкие черные туфли…

Снова замигал-запищал селектор.

– Зураб, к тебе Мукба не заходил? – голос Владимира Багратовича показался усталым.

– Он здесь.

– Быстренько зайдите… с делом Лозинской.

Мы пошли по лестнице и коридорам.

На столе начальника, как обычно, царил невообразимый хаос. Было удивительно, как он умудряется отыскать нужное в груде писем, папок и деловых бумаг.

– Садитесь, – сказал Владимир Багратович, и его хмурое лицо немного разгладилось.

Характер шефа я изучил довольно хорошо. Он всегда любил повторять, что торопиться надо медленно. В особенно горячие минуты становился еще более неторопливым и медлительным, всем своим видом показывая, что одна минута ничего не решает, и, прежде чем ступить, нужно подумать над тем, куда направишь свой шаг…

– Несколько месяцев назад здесь, в Сухуми, у себя на квартире, убита старуха – больная одинокая женщина, – голос Владимира Багратовича стал строгим, – Делом этим уже занимались, но… Надежды на раскрытие мало, однако надо сделать все возможное. Понял?

– Да, – кивнул я.

– Знаю, будет трудно… Сколько дел сейчас у тебя? – спросил он.

– Три. И все сложные.

– Понимаю, но иного выхода нет, – развел он руками. – Может, утрешь нос кой-кому, а, Зураб Константиныч? – Неожиданно в его голосе послышались озорные нотки. Когда он в хорошем расположении духа, всегда величает меня по имени-отчеству.

– Понял вас… – сдержанно сказал я. Ахра сидел с невозмутимым лицом.

– Теперь обмозгуем, как нам поступать дальше, – Владимир Багратович посмотрел на него. – Твое руководство в курсе, так что немедленно подключайся… Знаю, вы с Зурабом дружили до перехода на работу в Сухуми. Надеюсь, эта дружба и сейчас вам поможет… Зураб, возьми бумагу, пиши. – Он протянул мне несколько чистых листов.

Около двух часов мы занимались составлением плана следственных и розыскных мероприятий, стараясь учесть почти все.

Шеф сказал, что дело на особом контроле в прокуратуре Грузии и отпустил нас, пожелав успеха.

Я дважды добросовестно прочитал все от корки до корки, и наконец, чего греха таить, подумал: проведу-ка несколько следственных действий и – в долгий ящик; мало ли таких безнадежных дел пылятся в бездонных архивах?

ГЛАВА ВТОРАЯ

Преступление, если оно не раскрыто, как книга, из которой вырвано много страниц, причем именно тех, где повествуется о самом главном. Задача следствия состоит в том, чтобы восстановить их в первоначальном виде.

Несколько дней мы с Ахрой были словно в тумане. Следуя советам Владимира Багратовича, я начал все сызнова.

Часть свидетелей вызвал в прокуратуру и тщательно их допросил, а с некоторыми, и особенно с соседями Лозинской, решил побеседовать в домашней обстановке.

Одним из тех, кому я нанес визит, был Борис Исаакович Дорфман – сосед Лозинской по лестничной площадке, который первым сообщил в милицию, что старуха уже два дня не выходит из квартиры, после чего была взломана дверь и обнаружена убитая.

Квартира Дорфмана была ухоженной.

На столе, застеленном цветастой скатертью, я заметил открытую и перевернутую переплетом вверх книгу. Сам Дорфман в старомодных очках с металлической дужкой приветливо поднялся мне навстречу.

Когда я попросил рассказать по порядку все, что он видел в день обнаружения трупа, Дорфман удивился:

– Я уже говорил одному молодому человеку обо всем этом. Зачем повторяться? Там ведь все записано… – И он кивнул на папку с делом, которую я положил на стол перед собой.

– Повторение хорошо не только в учении, Борис Исаакович. – Я развел руками, давая понять, что задал далеко не праздный вопрос.

– Раз так, придется рассказать, вернуться к тому дню, – картаво произнес Дорфман и вздохнул, посмотрев на меня глубоко посаженными печальными глазами. – Мадам Лозинская, – он так и сказал «мадам», – имела привычку спускаться каждый вечер во двор нашего дома и сидеть допоздна на скамейке под большим платаном… А я уже два вечера ее не видел и почувствовал неладное – старый человек все-таки! Поэтому счел своим долгом подойти к ее двери и постучать, но мадам не подавала голоса… Она часто болела, и я подумал, а не отправилась ли она в лучший мир? Но тогда, конечно, не предполагал, что на самом деле ее отправили туда насильно… – весьма витиевато выразился он. – Ненавижу насилие в любом его проявлении, – чуть не вскричал он, и долго еще рассуждал об этом.

– Что же в конце концов было дальше? – спросил я, потеряв терпение: Дорфман, начав рассуждать о насилии, чуть не дошел до еврейских погромов, хотя его тогда еще не было на свете. По анкетным данным я знал, что он – родом из Одессы и через год ему исполнится шестьдесят пять.

– Мне снова станет плохо, – жалко наморщил он свое, и без того иссеченное морщинами, испитое лицо. – Ведь я тоже часто болею. Пусть лучше жена расскажет, у нее сердце крепче.

– Дойдет и до нее очередь, Борис Исаакович, но сперва расскажите вы, – сказал я жестоко, потому что иного выхода не видел: времени было в обрез.

– Ох, тяжко быть свидетелем! – протяжно проговорил он. – Я всю жизнь избегал стрессов, как сейчас модно говорить, и вот – подарок судьбы!.. Мадам не могла спокойно умереть. – В его голосе послышалась откровенная неприязнь. – У нее была беспокойная жизнь, и конец наступил такой же… О жизни мадам можно написать целый роман. Память у нее была – боже мой! – Он все старался увильнуть в сторону.

– А у вас? – невинно намекнул я.

– Ах, да, понял вас, прекрасно понял! – воскликнул Дорфман. – Но я не знаю, что вас интересует… – с детской непосредственностью добавил он.

– Все, что было в тот день.

– Что было? Пришли милиционеры и взломали дверь, – буднично проговорил он. – А потом – ужас! – всплеснул он руками, чуть не смахнув очки со стола, и умолк.

– Кто вызвал милицию?

– Моя жена… По телефону. Знаете, видя, что мадам не отзывается, я нутром почувствовал, что тут что-то не так, и сразу позвал жену, а она мне и говорит: «Боря, не поднимай шума… Мадам Натали может сильно рассердиться!» Я же говорю ей: «Когда ты видела ее в последний раз?» А она: «Два дня назад». Я и спрашиваю: «Может ли старая женщина находиться в квартире два дня, не выходя из нее? Да и дверь у нее заперта!» Лишь после этого жена догадалась позвонить в милицию. – Дорфман осуждающе поджал губы и передвинул очки на столе.

– Почему вы сами не позвонили? – машинально спросил я.

– Я все надеялся, что она отзовется, и не переставал стучать, – объяснил он.

– Что вы увидели, зайдя в квартиру Лозинской после взлома двери? – Я как бы насильно заводил Дорфмана туда.

– Знаете, я никак не хочу вспоминать вновь то, что видели мои глаза! – Дорфман словно тащил на гору тяжелый камень, даже бисеринки пота появились на морщинистом лбу и лысине. – Неужели вам это так необходимо? – чуть капризно произнес он, а я молча кивнул. – Ну ладно… – с обреченным видом решился он. – Мадам лежала в непристойной позе на полу, и сперва я не понял в чем дело, пока не увидел кровь… – Мне показалось, что Дорфман вздрогнул. – Поняв, что она убита, я подумал: а стоило ли ударять ее тяжелым предметом? Ведь она была так слаба… – В его голосе прозвучало сострадание.

– Откуда вы узнали, чем она была убита?

– И слепой бы заметил, что ее… били по голове, – строго произнес Дорфман.

Я сразу вспомнил, что орудие убийства найдено не было: по всей вероятности, его унес преступник, больше некому.

– Что вы еще заметили в квартире?

– Первозданный хаос… – Дорфман осторожно кашлянул в кулак. – Мадам была такая аккуратная, а тут как будто пронеслось не что ужасное – ураган, тайфун, цунами…

– Вы захаживали к ней?

– О, сколько раз!

– Разница между тем, что вы видели раньше, и в тот день?

– Громадная, – сразу ответил Дорфман.

– А точнее?

– Я уже сказал – хаос…

– Не заметили отсутствие каких-либо вещей? – спросил я, поняв, что ничего конкретного он мне сказать не собирается.

– Представьте себе – нет… Мне чуть не стало дурно, посему я предпочел ретироваться, и квартиру осматривали без меня… Как и бренные останки мадам… Я избегаю сильных ощущений, уже говорил вам об этом.

– У Лозинской имелись какие-нибудь ценности?

– Не смешите публику, молодой человек! – На аскетическом лице Дорфмана появилась слабая улыбка. – Какие ценности, что вы говорите? Мадам жила на жалкую пенсию и чуть не побиралась… Она, вы, наверное, уже знаете, долго работала машинисткой где-то и пенсию получала мизерную… Иногда мадам горько шутила, что скоро, если не протянет ноги, то пойдет по миру с протянутой рукой… Каламбур не мой, а ее, – серьезно сказал Дорфман, заметив мой взгляд. – Я придерживаюсь принципа древних римлян – о мертвых – или хорошо, или – ничего… Вы, конечно, сейчас подумали, что…

– Об эмоциях будем говорить потом, Борис Исаакович, – нетерпеливо махнул я рукой. – Вам известно что-нибудь о ее прежней жизни?

– Ничего, – быстро ответил Дорфман.

Неслышно отворилась дверь, и на пороге возникла жена Дорфмана. Она выглядела гораздо моложе мужа и, видимо, сильно увлекалась косметикой: лицо у нее было какое-то лаковое.

– Боря, – сказала она полушепотом, – ты не устал? Тебе сейчас нужно принимать лекарства, а ты сидишь… Мне вечно приходится напоминать, да и по больницам надоело ходить.

– Но я же, Верочка, не по своей воле тут расселся? Вот молодой человек что-то хочет узнать у меня, поэтому я и сижу. – В его голосе послышалось недовольство.

– Вы можете отпустить его на минуточку? – Лаковое лицо мадам Дорфман (по только что усвоенной манере мужа я мысленно стал называть ее так) повернулось ко мне. – Он примет лекарства, и тут же вернется… Ну пожалуйста!

– Бога ради, – учтиво произнес я и спросил: – А где у вас можно покурить?

– Курите здесь, – милостиво разрешили она и, пододвинув пепельницу, вывела мужа в соседнюю комнату… Только сейчас я понял, что допустил оплошность: нельзя было так легко отпускать Дорфмана, пусть бы он принимал лекарства при мне. Но сожалеть уже было поздно, и я, чертыхнувшись, закурил сигарету, рассеянно глядя перед собой…

Снова неслышно отворилась дверь. Дорфман, мягко ступая шлепанцами, прошел к стулу и медленно, опираясь ладонями о колени, опустился на него.

– Ну что ж, Борис Исаакович, – начал со вздохом я, – вернемся к нашим баранам…

– Я ничего не знаю и знать не хочу, – заговорил он вдруг отчужденно. – Сосуд моей памяти пуст, молодой человек, и ничего в нем нет, до самого донышка.

Образная речь мне нравится, но сейчас вызвала лишь раздражение. Я окончательно убедился, что, отпустив Дорфмана, совершил элементарную ошибку. Мадам Дорфман дала, конечно, мужу снадобья, но в то же время наверняка внушила, что он должен быть осторожен в словах. Я не тешил себя надеждой, будто Дорфман знает нечто существенное, незамеченное следствием, но предполагал услышать кое-что новое. Не за тем же я сюда пришел, чтобы выслушивать пустую болтовню!

– Что с вами, Борис Исаакович? – укоризненно, но мягко спросил я. – Ваши капризы сейчас ни к чему. Вы будете отвечать на все мои вопросы… Договорились? – закончил я уже жестче.

– Воля ваша, – покорно согласился он, поняв, очевидно, что так легко от меня не отделается.

– С кем общалась Лозинская? – Я задал этот вопрос, не глядя на него.

– Она была затворницей, – неохотно ответил Дорфман. – Есть одна древняя старуха, которая общалась с мадам, но та сейчас прикована к постели и, кажется, при смерти…

– Кто она и где живет? – Не нужно было задавать такого вопроса: Дорфман – старая, хитрая бестия – сразу понял, что следствие еще не вышло из тьмы на свет,

– Как? Вы не знаете, кто она такая? – Во взгляде и тоне его читалось откровенное осуждение. – После убийства прошло так много времени, и вы ее до сих пор не установили? Чудеса в решете! – совсем по-детски воскликнул он.

Я почувствовал, что краснею от стыда. Вот сиди теперь и отдувайся за тех, кто начинал следствие. Сейчас все камни будут лететь в меня. Но и я тоже хорош, не нашел ничего умнее, чем задавать глупые вопросы! Я не стал объяснять Дорфману, что только начал расследование и довольно естественно произнес:

– Старуха нами установлена. Я хотел узнать о ней кое-что еще.

Моя ложь была шита белыми нитками, и Дорфман это сразу понял.

– К сожалению, не знаю о ней ничего больше, чем сказал. Ни адреса, ни других данных… – В его голосе послышалось злорадство.

– Что было общего между Лозинской и Ганиевым? – я хотел перевести разговор на другое. Ганиев был наследником Лозинской: она завещала ему свое не такое уж богатое имущество незадолго до убийства. Завещание, оформленное в нотариальной конторе, было приобщено к делу.

– Ганиев – врач, и однажды спас мадам от верной смерти… Надеюсь, вы знаете, что она завещала ему все свое имущество? – по-лисьи спросил Дорфман, и я солидно кивнул, показывая, что не такой уж профан в этом деле. – Так вот, он ее спас… По крайней мере, она так говорила. В благодарность за это и составила завещание на его имя, потому что была одинока, как перст. – Вероятно, поняв, что у меня больше апломба, чем достоверных данных, Дорфман охотно стал делиться своими познаниями. – Мадам отказала Ганиеву все свое имущество, но какую-то ценную вещь утаила. – Я услышал такое, что лишь усилием воли сумел придать своему лицу равнодушный вид, – Ганиев об этом пронюхал, и у него состоялся крупный разговор с мадам… Мне стало известно, что эта вещица лежала в старой шкатулке с инкрустацией… Я в это не верю, но зачем же тогда должны были убить мадам?

– Как и от кого вам стало известно о… старой шкатулке?

– Из разговора между Ганиевым и мадам. Вернее, это была ссора.

– Причина?

– Кто же может это знать?!

– Ценная вещь была одна или их было несколько?

– И этого я не знаю! – вытянул руки ладонями вперед Дорфман. – Мадам была скрытной женщиной, а я не мог лезть к ней в душу… Назойливость – плохая черта характера, – наставительно заметил он.

– Почему вы раньше не говорили о шкатулке и ценной вещи?

– Но я не знаю, были ли они вообще! – живо возразил Дорфман. – Разве могу утверждать это, я же их не видел! Лучше раз увидеть, чем десять раз услышать… К тому же ваш предшественник мне такого вопроса не задавал! Он выпачкал мне краской руки и велел «поиграть на пианино», как он сказал…

– Где она хранила шкатулку? – последние его слова я проигнорировал.

– У себя в квартире. Где же еще может хранить ценные вещи старый человек?

– А где именно?

– Не знаю. Разве можно говорить о том, чего не знаешь?

– Но разговор же на эту тему был!

– Мало ли что! – дернул он плечом. – Вы Ганиева лучше спросите. Он уж точно знает, имела ли мадам драгоценности и где их хранила.

– Ганиева вы близко знали?

– Нет. Видел два-три раза у мадам. Перемолвились несколькими словами, на этом наше общение и закончилось. Слышал только, как уже говорил, перебранку между ними по поводу этой… эфемерной вещицы, Я даже удивился: откуда у мадам столько сил? Она – божий одуванчик, дунь и – улетит… Знаете, какая мысль пришла мне сейчас? – неожиданно спросил он.

– Какая?

– Мадам могла и выдумать, что у нее есть ценная вещь, чтобы еще больше привязать к себе Ганиева… Ах, да! – он ударил ладонью по колену. – Я же видел старую шкатулку во время той перебранки! Память сильно подводит, – предупредил он мой вопрос и добавил: – Но вот что лежало в шкатулке, не знаю…

– Больше она ни с кем не вела разговора о шкатулке и ее содержимом?

– Нет…

Мы еще говорили некоторое время, уточняя детали. Наконец я вынул из папки бланк протокола допроса свидетеля и стал записывать показания Дорфмана.

– Тяжкая у вас работа, – заметил он лукаво.

– Почему? – Я поднял голову.

– Все пишете, пишете и конца-краю не видно… А преступник-то еще не найден, а?

– Найдем мы его, Борис Исаакович, – сдержанно пообещал я.

– Тогда я первым пожму вам руку.

– Не удастся.

– Почему?

– Первыми пожмут мне руку товарищи, которые вместе со мной делают все возможное, чтобы это преступление не осталось нераскрытым, – сухо ответил я.

– А-а… Дай бог, дай бог, – с каким-то облегчением в голосе произнес он.

Мадам Дорфман – для протокола Вера Герасимовна – ничего нового не сообщила, и я подумал, что она держит язык за зубами покрепче, чем муж.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вернувшись на работу, снова стал читать уголовное дело. Да, так и есть: этот старый лис о шкатулке не говорил ни слова. Игорь Филиппович Ганиев, правда, мельком упоминал о ней где-то в середине допроса, в основном же упорно твердил, что никаких ценностей у Лозинской не было, кроме разве нескольких редких книг, двух-трех икон, старомодного, хорошо сохранившегося комода и старинной горки из красного дерева. Были еще кой-какие мелочи, но на них не позарился бы даже старьевщик. Так и было записано рукой Ганиева.

Его я вызвал к себе к концу дня, когда почти все основные свидетели были допрошены.

Уже по первым фразам и жестам Игоря Филипповича было ясно, что человек он с гонором и немного чопорный. Ему, видите ли, не понравилось, что побеспокоили, – это было написано на его лице.

– Ничем помочь следствию не могу, – заявил он хмуро. – Если вы думаете, что я прельстился убогим имуществом Натальи Орестовны, то заблуждаетесь. Оно было бы моим и так, без кровопролития. – Его гладко выбритое, смуглое лицо порозовело.

– Раз на то пошло, вопросов будет несколько: где, когда и при каких обстоятельствах произошло ваше знакомство? Какие взаимоотношения сложились между вами в дальнейшем?

– Меня познакомила с ней моя профессия. – Он помолчал немного, подвигался на стуле и продолжил: – Сделал ей ерундовую операцию… У нее была доброкачественная опухоль, а она вообразила, что я – светило в медицине! Я же всего-навсего заурядный хирург, коновал, отсекаю лишнее, и – все.

Я замечал, что иногда к самоунижению прибегают те, кто как раз мнит о себе высоко. Это, так сказать, оборотная сторона бравады и похвальбы.

– Что она нашла во мне такого, ума не приложу, – продолжал он в том же духе. – Чуть не молилась на меня…

И он стал рассказывать, как в дальнейшем, по настоянию Лозинской, невольно стал ее официальным наследником. При этом они с женой должны были обеспечивать уход за ней.

– Она попросила еще об одном: похоронить ее рядом с дочерью, а в изголовье своего гроба положить старинную шкатулку, хранившуюся у нее с давних пор. Бред какой-то…

– Она даже показала мне ее, – взгляд Ганиева стал чуть добрее. – Знаете, такая милая вещица, с инкрустацией… От Натальи Орестовны узнал, что делали ее французские резчики еще в восемнадцатом веке, и она досталась ей в наследство… Долго не знал, что в ней лежит, но однажды не выдержал, спросил… Наталья Орестовна страшно побледнела, и мне подумалось, а не связано ли это с какой-нибудь тайной? Знаете, в детстве начитался всякой ерунды. На самом деле оказалось совсем другое, но не менее интересное: в шкатулке хранились фамильные драгоценности Натальи Орестввны. Она голодала, холодала, но сохранила их в целости и сохранности, и решила унести в могилу после своей смерти…

– Почему? – невольно перебил я.

– Этот вопрос задал и я, и Наталья Орестовна для меня еще в большей мере стала загадкой. – Ганиев сощурился и покачал головой. – Знаете, потомственная дворянка, всю жизнь мечтала о возвращении старых порядков, не дождалась. А тут еще и дочь потеряла… Кому же оставлять драгоценности?

Я ничего не сказал, Ганиев продолжал:

– Минутного взгляда было достаточно, чтобы понять – драгоценности уникальные, хотя я и профан по части ювелирного дела… Я предложил Наталье Орестовне передать их государству, конечно, не безвозмездно, и сразу пожалел – она разом преобразилась. Немощная старуха превратилась в фурию! Топала ногами, кричала: «Как? Сдать тем, кто погубил меня и мою семью, низвел меня, потомственную дворянку, до положения побирушки? Все эти годы я терпела лишения, а сейчас, отдать?! Никогда! Этому не бывать!» Она кричала так громко, что постучался и вошел ее сосед, который живет напротив… Я со стыда не знал, куда себя деть. Люди могли подумать, что я хочу обобрать Наталью Орестовну…

– Сосед видел драгоценности? – прервал я сетования Ганиева.

– Не знаю, – ответил он, и возвел глаза к потолку. – После этого инцидента прошло более трех месяцев, а потом ее убили… Я выполнил все, что обещал, но шкатулка исчезла.

– Кто еще, кроме вас, мог знать о шкатулке и драгоценностях?

– Теряюсь в догадках… Вероятнее всего, сосед. Когда он вошел на крики Натальи Орестовны, крышка шкатулки была закрыта, но ее владелица в гневе продолжала, как мне помнится, говорить о драгоценностях, и сосед мог догадаться, о чем идет речь… Видимо, утечка информации от него, я был нем, как рыба. – Ганиев приложил ладонь к губам.

– Охотно вам верю. Это видно и из вашего поведения на следствии… – сказал я негромко.

– Разве я сейчас… что-нибудь не так? – вскинулся он.

– Нет, сейчас вы чуточку откровеннее, а вот раньше, на первом допросе, вы почему-то оставили в тени многое из только что рассказанного. – Вы что-нибудь знаете о прошлой жизни Лозинской?

– Она, – Ганиев легонько почесал нос, – была дочерью богатых людей, приближенных к царскому двору. В двадцать два года вышла замуж за кадрового офицера, родила дочь. Жила спокойно, но после революции, по ее словам, все перевернулось вверх дном. С семнадцатого по двадцать первый год колесила по всей стране с мужем и дочерью. В Крыму муж стал врангелевцем. В двадцатом Врангелю дали по шапке, и в этой заварухе муж погиб… Более того, сыпной тиф чуть не унес в могилу дочь, и по этой причине Наталья Орестов на не смогла эмигрировать, выхаживала ее. Затем они обосновались в Тифлисе. Там – меньшевики, «Ноев ковчег» и прочее… Когда меньшевиков прогнали, они перебрались в Сухуми и долгое время жили где-то. Адреса не знаю… До переезда на эту, – Ганиев легонько двинул головой, – квартиру. Дочь после сыпного тифа так и не смогла оправиться. Болела часто и – умерла. О жизни здесь, в Сухуми, Наталья Орестовна мне ничего не сообщала, да я и не донимал ее рас спросами… И все эти годы она не расставалась с драгоценностями… Фанатизм какой-то! Я б не выдержал, честное слово, – усмехнулся он.

– Заслуга ее в том, что она совершила подвиг, сохранив драго ценности… Но во имя чего?

– Да, действительно! – рассмеялся Игорь Филиппович, и вдруг заявил: – Я думал, с вами ругаться буду, а мы расстаемся почти друзьями…

– Почему? – этот вопрос относился к первой части его признания.

– Я думаю и поступаю по инерции. Мне казалось, что и вы отнесетесь ко мне так же, как ваши предшественники… На меня смотрели волком и каждое мое движение расценивали, как криминал. Я не выдержал и сказал следователю: «Чем со мной возиться, искали бы лучше убийцу!»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Меня иногда называют фанатиком, потому что порой, кроме работы, ничего не замечаю вокруг, и ради нее могу поступиться и отдыхом, и другими благами. Если я увлечен расследованием, а увлечен я им всегда, то досуга у меня, кроме сна, не существует. Вот после того, как «свалю» очередное дело, иногда позволяю себе отрешиться от всего, но, так как дел этих много, безмятежного времени выпадает на мою долю крайне мало.

Позвонил Ахра, сказал, что задержал одного парня, надо его допросить.

– Кто таков?

– Парнишка меченый. Живет неподалеку от Лозинской. – При этих словах я весь подобрался,

– Ночью людей не допрашивают, Ахра, ты об этом знаешь, – сказал я серьезно. – Завтра займусь им. – Мне не терпелось сейчас же пойти к Ахре, но было поздно.

– Ладно, – легко согласился Ахра и спросил: – Как Ганиев?

– Нормально, – ответил я. – А что?

– Ничего не добавил к своим прежним показаниям?

– Добавил… Потом все расскажу.

– О квартире Лозинской что он сказал?

– Собирается ее сдать…

– …за деньги, – перебил меня Ахра. – Точнее, перепродать… Ты меня понял?

– Но квартира принадлежит не ему!

– Это еще ни о чем не говорит… Такой человек, как он, может выжать деньги даже из камня…

Все в мире усовершенствуется, а вот в работе следователя никаких особых новшеств нет и не намечается. В век атома, кибернетики и электроники следователь вооружен лишь допотопной ручкой и листами бумаги. Правда, есть кое-какое подспорье: пишущие машинки, магнитофоны, но все это внедряется с большим трудом и конкуренцию ручке пока составить не может. Все исписанные следователем листы, а также акты экспертиз, запросы, ответы по ним и многое другое составляют уголовное дело, где, как в зеркале, видно, одержал следователь победу или потерпел поражение…

Утром я вел допрос парня, о котором говорил Ахра. Задал кучу дежурных вопросов, но они отскакивали, как резиновый мячик от стены. Парень еще не был судим, но все идет к тому – двое его приятелей попались с наркотиками.

Парнишку пришлось отпустить.

Ничего не выходило и с его приятелями, хотя Ахра кружил вокруг этой группы. Я протрубил отбой, утешая себя мыслью, что если эти парни замешаны в убийстве Лозинской, то рано или поздно мы с ними столкнемся опять.

Дни шли.

Я уже отчаялся, видя, что хожу по замкнутому кругу. Ничего нет хуже, чем вести расследование и не видеть его конца.

…Был вечер. Одуревший от бесчисленных допросов, я сидел в кабинете.

Раздался телефонный звонок.

– Привет, инквизитор! – бодро сказал Ахра.

Я однажды проговорился ему, что слово «инквизиция» в переводе с латинского означает «расследование», а посему слова «инквизитор» и «следователь» сродни. Конечно, это было шуткой, но с тех пор Ахра, находясь в хорошем настроении, величал меня этим жутким титулом.

– Привет, привет! Что-то долго не напоминал о себе… Есть что-нибудь новенькое?

– Нашел, понимаешь, одну старушенцию, – сказал Ахра с какой-то ленцой в голосе. – Приглашаю тебя сходить к ней в гости… Давай спускайся, я подъеду.

Я вложил бумаги в папку и стремглав выбежал из кабинета.

Ольга Никаноровна Белова, бывшая библиотекарь, жила в старом квартале, в том самом доме, который Ахра искал все эти дни. Она оказалась довольно живой и подвижной старушкой, с остреньким носом и легкой фигурой, и я понял – не та, о которой упоминал Дорфман.

Комната была мала, в углу – маленькая иконка без лампады,

– Сразу говорите, детки, зачем пожаловали? – Белова, видимо, решила взять быка за рога.

– Давно живете здесь, Ольга Никаноровна? – задал я встречный вопрос,

– А что? Задержалась на этой грешной земле? – насмешливо проговорила она, перехватив мой взгляд.

– Я имел в виду квартиру… – улыбнулся я, подумав, что у этой востроносой старухи не менее острый ум.

– В году двадцатом вошла я в этот дом молодухой и с тех пор живу здесь, милок… Голод тогда гулял по России, он и пригнал меня сюда, в ваш край. – Я думал, она ударится в воспоминания, но Белова ограничилась этим сообщением, и выжидательно окинула меня взглядом, сложив руки на полинявшей матерчатой скатерти.

– Тогда вы должны помнить Наталью Орестовну Лозинскую… – осторожно начал я.

– Помню. Как же! – встрепенулась Белова. – Женщина-огонь, вамп, если хотите… Красавица, хотя ей тогда было немало лет. В этом доме, – подняла она руку, – жили абхазы, грузины, русские, был и грек, и они называли ее Ната. Помню, в двадцатых годах за ней приударил джигит редкой красоты… Много шума наделала эта связь… Оказалось, что Патава – так звали любовника Наты – главарь бандитской шайки. Он был женат на Ефросинье Уваровой. Шайку разгромили, а Патава ушел в горы, где его и убили во время перестрелки. Фрося забрала своего сына и ушла неизвестно куда. Где она теперь? – Белова прикрыла веками свои подслеповатые глаза и вздохнула. – Конечно, уже в земле, – самой себе ответила Белова и вновь вздохнула: – Это я что-то долго не умираю…

Меня сейчас меньше всего интересовал бандит Патава, тем более его жена и сын, но я не прерывал старую женщину, в голосе которой слышалась печаль. Я замечал, что старые люди охотнее и подробнее рассказывают о второстепенном, чем о главном, и очень обидчивы, если их прерывают. Мне важно было узнать, с кем из ныне живущих была знакома Лозинская.

– Помню, как Фрося, уезжая, кричала: «Ната, подстилка, будь проклята!» – тихо шелестел голос Беловой.

– Она проклинала Лозинскую за связь с мужем?

– О связи Фрося знала… Говорили, за то, что она выдала Патаву.

– Вот как?

– Темная история… До сих пор не знаю, почему Ната пошла на такой шаг.

– Что стало с членами банды? – подался вперед Ахра.

– Все они нашли смерть у стенки, – просто объяснила Белова.

Я окончательно потерял интерес к этой истории.

– Проклятье Фроси настигло Нату: через несколько лет она похоронила свою единственную дочь, – негромко делилась между тем своими воспоминаниями Ольга Никаноровна. – После этого Ната присмирела и шашни с мужчинами уже не заводила. Да и красота ее сразу поблекла… Она жила здесь еще долго, а потом переехала, с тех пор я ее не видела.

– А о Фросе Уваровой и ее сыне вы ничего не знаете? – спросил Ахра.

– Ходили слухи, будто Фрося недолго прожила, а ее сын попал в тюрьму и там умер…

– Имела ли Ната какие-либо ценности? – задал я вопрос,

– Не знаю… Я не была с ней столь близка, И от людей ничего не слыхала. Думаю, ничего она не имела, иначе бы не вела полунищенское существование. Дочка ее чахла на глазах, а Ната не тратила средств даже на лекарства.

– Знаете ли вы кого-нибудь из тех, с кем была знакома Ната? – спросиля, думая, что и на этот раз выну пустой номер.

– Да, – негромко ответила Белова, – есть такая – Мария Гавриловна Федотова.

– Жива? – нетерпеливо спросил Ахра.

– Кто, Мария? Да она любого переживет. Что с ней сделается? Младше, меня лет на десять, а то и больше, Видела ее недавно на базаре со здоровенной сумкой…

– А вы знаете какую-нибудь старушку, больную, прикованную к постели? – спросил я, вспомнив слова Дорфмана.

– Нет… Я знаю только одну старуху – саму себя. Я иногда болею, но прикованной к постели, как вы сказали, никогда не была, видно, господь бог милует… Да и сыновья не оставляют меня без внимания.

– Знакомы ли вы с Дорфманом Борисом Исааковичем?

– Нет, – равнодушно ответила Белова. – Кто такой?

– Сосед Лозинской.

– Почему вы у меня интересуетесь всем этим? – наконец удивилась Белова. – Могли бы и у Наты спросить…

– Поздно, Ольга Никаноровна, – сказал я со вздохом. – Убили ее.

– Ох, горе-то какое! – воскликнула она, прикрыв рукой смор

щенный ротик. – Да и кому она нужна была, боже ты мой!

– Где живет Мария Гавриловна?

Белова посмотрела на меня: в ее выцветших глазах набухали слезы. Мне стало не по себе. Затем она еле слышно произнесла:

– Не знаю, милый…

С Марией Гавриловной Федотовой я беседовал в тот же вечер: адресная служба сработала безотказно.

Когда я вкратце рассказал, какая участь постигла Лозинскую, Мария Гавриловна, в отличие от Беловой, слез тратить не стала:

– Я предугадывала ей такой конец. Сейчас молодежь готова за целковый человека жизни лишить, а у покойницы хранилось такое богатство! Ничего нет удивительного в том, что случилось. И со мной могло произойти такое, но, видно, в сорочке родилась!

– Почему?

Начало рассказа о Лозинской было, прямо скажем, загадочно и многообещающе.

– Ната хранила у меня некоторое время старую шкатулку с драгоценностями. Ей что-то привиделось, и она принесла их ко мне. Натерпелась я страху! Все казалось, что ворвутся грабители, тюкнут по голове, и – будь здоров… Когда стало невтерпеж, я послала к Нате мою дочь Полину, как раз тогда она гостила у меня. Явилась Ната, и при Полине я вернула шкатулку. Она не хотела брать, пока не убедилась, что все драгоценности целы.

– Ваша дочь знала, что в шкатулке?

– Не только знала, но и трогала, а одну вещь даже примерила… А почему вы спрашиваете? Драгоценности исчезли, верно?

Я кивнул и спросил:

– Раньше вы знали о них?

– Нет.

– Говорили кому-нибудь, кроме Полины?

– Тоже нет.

– Кто еще, кроме вас и дочери, знал Лозинскую? Я имею в виду тех, с кем знакомы вы сами.

– Могу назвать только Олю Белову.

– Где живет ваша дочь?

– О-о, далеко отсюда! Она замужем в Краснодаре… Неужели вы думаете, что… моя дочь?.. – Мария Гавриловна разволновалась, но я отрицательно покачал головой:

– Успокойтесь. Вашу дочь я ни в чем не подозреваю, и до этой минуты даже не знал о ее существовании. Но я должен поговорить с ней. Дайте ее адрес, пожалуйста.

Вскоре я уже записывал данные о Полине и ее адрес.

– Перегудова – это фамилия мужа?

– Да, – ответила Мария Гавриловна.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На следующий день я направил в Краснодар отдельное поручение о допросе Перегудовой и ее мужа.

Узнав об этом, Владимир Багратович сказал:

– Твое поручение будут исполнять месяц, если не больше… Не лучше самому туда поехать?! Да и поручения, как правило, исполняются формально, разве не знаешь?

– А что может дать их допрос?

– У тебя ничего и нет, Зураб. Довольствуйся пока малым. Исключим Перегудову и ее мужа, пойдем другим путем, если, конечно, найдем его. А заняться ими рано или поздно все равно придется. И чем раньше это будет сделано, тем лучше – мой тебе совет.

В аэропорту Краснодара меня ждал Женя Дегтярев – мой однокурсник по юрфаку. Женя работал следователем городской прокуратуры.

На следующее утро мы с Женей уже звонили в квартиру Перегудовой, но дома никого не оказалось. От соседки узнали, что они рано ушли на работу, а дети – в школе. Соседка попалась словоохотливая и рассказала, что Полина работает заведующей продуктовым магазином на окраине города. О Перегудове мы у соседки не спрашивали, хотя она порывалась сказать и о нем. Где работает Перегудов, мы могли узнать и у самой Полины, а чересчур любопытной соседке и без того хватало пищи для разговоров и размышлений…

Перегудову мы застали в зале магазина. На ней был темно-синий халат, в карманы которого она по-мужски засунула руки.

Узнав, кто я и откуда, Перегудова побледнела.

– Что случилось? Что-нибудь с матерью? – спросила она, вынув руки из карманов и сплетая пальцы.

Я ее успокоил: с матерью все в порядке, мне просто нужно задать несколько вопросов и долго ее не задержу.

– Каких вопросов? – еще больше побледнела она.

– Да вы не волнуйтесь…

– Все это как снег на голову… Вот уже никогда не думала, что моей особой заинтересуются следственные органы, да еще из Абхазии. Наши – куда ни шло, работа у меня такая, а вы… – И она попыталась улыбнуться.

– Нет ли здесь отдельного помещения, Полина Федоровна? – спросил я решительно.

Она мгновение колебалась, потом ответила:

– Спрашивайте прямо здесь, я ни от кого секретов не держу.

– Но зато у нас есть кое-какие секреты, – сказал я тихо. Не объяснять же прямо здесь, что беседа наша должна быть запечатлена в протоколе!

Перегудова, пожав плечами, направилась к двери, за которой оказался крохотный кабинет с двумя маленькими столиками.

– Вы знали Наталью Орестовну Лозинскую?

– А почему вы спрашиваете о ней в прошедшем времени? – бледность сошла с ее щек, и вопрос прозвучал спокойно.

– Она убита, Полина Федоровна…

– Умерла или убита? – ее слегка подведенные глаза расширились.

Я пожал плечами, вздохнул и кивком головы дал понять, что последнее предположение верно.

– Ах, да, да, конечно… Если она умерла своей смертью, вы не приехали бы сюда. – Перегудова прикусила зубами кончик сигареты, и какая-то тень легла на ее миловидное лицо.

– У нас есть сведения о том, что… – я помедлил, – после убийства преступники похитили из квартиры Лозинской старинную шкатулку…

– Так я и предполагала! – с каким-то облегчением в голосе, перебив меня, воскликнула Перегудова. – Предупреждала же я ее!

– Лозинскую?

– Кого же еще? – с легкой досадой произнесла она. – Однажды я удостоилась чести лицезреть ее драгоценности, – не без сарказма начала она, – хранящиеся в той старинной шкатулке, о которой вы упомянули, даже примерила их… Драгоценности были – с ума сойти! – Она по-девчоночьи приподняла плечи и хлопнула в ладоши, слегка выпятив при этом тронутые помадой губы. – Я присутствовала, когда мама возвращала их Наталье Орестовне, и тогда какой-то бес словно подтолкнул меня. Я сказала ей, что хранить такое у себя – очень опасно. Наталья Орестовна ответила, и весьма сварливо, что нечего каркать и накликать на нее беду. Я обиделась и ушла в другую комнату. Больше я не видела ни Наталью Орестовну, ни ее драгоценности.

– Вы можете описать эти вещи? – спросил я.

– Не только опишу, но еще и нарисую. – Перегудова вновь закурила.

– Вот как?

– Они отпечатались в моей памяти, как на пленке. Драгоценности – моя слабость, но муж мало зарабатывает, и я не могу позволить себе такую роскошь. – Только сейчас я заметил в ушах Перегудовой золотые сережки в виде больших капель, а на пальце – кольцо с бриллиантом, и невольно усмехнулся. Все это вместе с золотым зубом свидетельствовало, что Перегудова отнюдь не бедствует. Она меж тем, не замечая моего взгляда и усмешки, продолжала:

– Я навидалась в ювелирных магазинах всяких диковинок, но перед драгоценностями Натальи Орестовны меркнет все… – Полина Федоровна, не вставая, повернулась на стуле, открыла незапертый сейф, вынула оттуда лист ватмана, положила его перед собой и взяла из деревянного стаканчика остро отточенный карандаш.

Перегудова рисовала долго и тщательно. Оказалось, она обладает даром художницы и довольно искусно запечатлела на бумаге каждую драгоценность из шкатулки. Рисунки заняли и другую сторону листа, а в уголочке пририсовала и саму шкатулку. Затем я попросил обвести контуры рисунков шариковой ручкой, что она проделала столь же тщательно.

Я спросил, не занималась ли она рисованием или живописью.

– Было что-то раньше. Я училась в школе живописи и ваяния, а потом… бросила все и перешла в этот… вертеп, – грустно улыбнулась она. – Поняла, что мне не переплюнуть ни Рембрандта, ни Пикассо… – Пёрегудова помолчала немного и уже без горечи добавила: – У меня есть подружка, Света Дроганова, тоже страстная поклонница дорогих безделушек, и когда нам попадается что-то стоящее, рисуем их друг другу. Тем и утешаемся.

– Она художница?

– Нет, с чего вы взяли? Просто набила руку, но рисует, конечно, хуже меня.

– Вы говорили ей о драгоценностях Лозинской?

– Разумеется! Не только говорила, но и нарисовала. Грех упустить такое. Светка была в шоке. Рисунок, по-моему, до сих пор у нее.

– Познакомьте нас с ней.

– Со Светкой? А она тут при чем?

Видя, что я молчу, Пёрегудова улыбнулась и мягко провела ладонью по коротко остриженным волосам цвета соломы.

– Познакомлю, конечно… Она – девка хоть куда! Не то что я – кляча…

Пёрегудова явно напрашивалась на комплимент, но мы с Женей сейчас меньше всего думали об этом.

– Кому еще вы говорили о драгоценностях Лозинской?

– Моему благоверному, – сморщила носик Пёрегудова. – Но он уж очень равнодушен к таким вещицам.

Пёрегудова по телефону договорилась с Дрогановой о встрече и сказала, что двое ребят хотят поговорить с ними. Через час мы вместе с Перегудовой сидели в кафе перед ее подругой.

Дроганова, узнав, зачем мы пожаловали, удивленно подняла брови. Все было хорошо в ней, если бы не крупные зубы, которые она не боялась показывать, потому что была смешлива. Но сейчас она нахмурилась:

– Я-то тут при чем? – спросила она точно так же, как недавно Пёрегудова.

– Она, – я показал глазами на Перегудову – рассказывала вам о драгоценностях старухи из Сухуми?

– Да, – коротко ответила Дроганова. – Полина даже нарисовала мне их, – добавила она, немного подумав.

– Рисунок у вас сохранился?

– Сказали бы сразу – принесла. Вы за этим и приехали?

…После кафе Пёрегудова извинилась и покинула нас, сославшись

на дела в магазине. Я предупредил, что завтра она с мужем должна прийти в городскую прокуратуру для официального допроса, дал адрес, и она согласно кивнула. Из разговора с ней я уже знал, что муж на совещании и вернется поздно вечером. Потеря дня меня не устраивала, но Перегудов был мне нужен.

Мы с Женей поехали к Дрогановой. Она сварила кофе, мы немного поболтали, а затем Светлана встала и подошла к книгам.

– Кажется, рисунок в этой, – сказала она, взяв одну из них. Страницы зашелестели под ее пальцами, но в книге ничего не оказалось.

– Ой, – негромко проговорила Дроганова и посмотрела на нас, – исчез…

– Поищите в других. – Я быстро встал и также начал перелистывать книги. Женя присоединился к нам. Вскоре вся библиотечка Дрогановой была проверена, но рисунка нигде не нашлось.

– Ну и цирк! – раздраженно проговорила Дроганова. – Куда он мог подеваться, скажите на милость?

– Вы никому не показывали или не давали рисунок?

– Да нет… – ответила она неуверенно и поспешно добавила: – Нет, нет.

Я внимательно посмотрел на нее, но Дроганова была невозмутима.

По моей просьбе она привела двух соседей как понятых, и при них я составил протокол о том, что рисунка драгоценностей на квартире Дрогановой обнаружить не удалось.

Отпустив понятых, я решил было тут же допросить Дроганову, но Женя вдруг сказал:

– Я срочно должен поехать на работу. Давай отложим допрос до завтра – ты же все равно решил остаться!

– Да ты что, Женя? – недоуменно спросил я.

– Поехали со мной, – произнес он так упрямо, что я посмотрел на него, как на сумасшедшего.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мне скрепя сердце пришлось уйти из квартиры Дрогановой. Я только сказал Светлане, куда она завтра должна явиться для допроса.

Всю дорогу до прокуратуры мы молчали. Женя словно воды в рот набрал, а я был недоволен им, и на разговор не тянуло.

– Я знаю эту особу, – сказал Женя, когда мы зашли в его кабинет. Я понял, кого он имеет в виду.

– Вот как! – только сейчас я догадался, что он неспроста привел меня сюда.

– Потерпи маленько. – Женя задумчиво смотрел в окно, словно прислушиваясь к чему-то, потом легонько тряхнул головой и глянул на меня: – Встреча с ней навела меня на кой-какие размышления…

– Какие?

– У нее есть брат… – Женя открыл сейф и вынул оттуда объемистую папку с делом. – Вот: Дроганов Павел Васильевич, – сказал он, перелистав бумаги. – У него угнали машину… Однажды, когда это преступление еще не было раскрыто, он с сестрой был на приеме у прокурора. Там же находился и я, заметил, что она вела себя агрессивнее братца… Знаешь, такая напористая… С тех пор Дроганову я не видел, но запомнил, особенно по ее… лошадиным зубам. Тогда я не знал, что займусь расследованием этого дела.

– Почему дело об угоне ведешь ты, а не следователь милиции? – У меня были и другие вопросы, но я пока высказал этот.

– Мы раскрыли крупную группу – шесть человек: угоны автомашин, разбои, грабежи и даже… убийство, – пояснил Женя.

– Какое отношение могут иметь Дроганова и ее брат к… моему делу?

– Понимаешь, Зураб, – Женя задумчиво почесал переносицу, – Дроганов приобрел машину совсем недавно, а угнана она была от ресторана. Расследуя уголовное дело, узнал, что Дроганов неожиданно стал ресторанным завсегдатаем, хотя раньше он туда и не совался… Улавливаешь мою мысль?

– Не совсем, – искренне ответил я.

– А не связан ли Дроганов с убийством твоей… Лозинской? Сестра могла наболтать ему о сокровищах и… Дроганов ранее судим, запомни! Он мне сказал, что это – грех молодости, но учти, сидел он за групповую кражу, а сейчас… машина, рестораны… Рисунок к тому же исчез. Это настораживает меня больше всего!

– Я считаю, нужно поплотнее заняться личностью Дроганова, – убежденно сказал Женя. – И еще: он – любовник Перегудовой.

– Ах, даже так?

– Сведения самые достоверные. – Женя убрал волосы, упавшие на лоб, и сел. – Раньше они были для меня пустым звуком, а сейчас приобрели смысл. О сокровищах Лозинской он мог узнать от сестры или Перегудовой, или от обеих вместе. Кожей чувствую: без Дроганова не обойтись!

– С чего начнем?

– С самого простого. Пойдем к нему на работу и узнаем, отсутствовал ли он в те дни, когда была убита Лозинская.

Мы быстро отыскали ателье «Осанка», где Дроганов работал портным, и зашли к заведующей – Дроганова на рабочем месте не оказалось.

Заведующая – массивная женщина – басом объяснила, что в тот день, когда произошло убийство Лозинской, Дроганов с работы не отлучался. В кассу, правда, денег не вносил, потому что тогда, насколько ей помнится, было мало работы.

Дроганов в этот день так и не появился. Когда мы поинтересовались, почему их работник пренебрегает правилами трудового распорядка, заведующая пояснила, что он отпросился.

По дороге в прокуратуру мы зашли в городскую ГАИ и взяли справку о наличии у Дроганова автомашины. Увы, «Жигули» он приобрел в сентябре прошлого года, тогда как Лозинская была убита в октябре. Я напомнил об этом Жене.

– Один ноль в пользу Дроганова, – проговорил он.

– Нет, два ноль, – возразил я и больше к этому ничего не добавил, но Женя сразу понял, что я имею в виду…

Не успели мы зайти в кабинет, как дежурный сообщил, что пришел Дроганов.

Открылась дверь, вошел молодой высокий – косая сажень в плечах – парень.

– А, Павел Васильевич! – воскликнул Женя. – Легок на помине.

– Привет, Женя, – улыбнулся Дроганов и тут же пошел в атаку: – Зачем тебе нужно было выяснять, работал ли я в октябре прошлого года?

– А-а, пустяки! – отбил выпад Женя. – Нужно для дела.

– Для какого? – напористо наступал Дроганов.

– Твоего… Забыл разве? – Евгений попытался перехватить инициативу.

– Не заговаривай мне зубы, – слишком фамильярно, если не сказать больше, проговорил Дроганов, подходя к приставному столу и, не спрашивая разрешения, уселся напротив меня. Я был далеко не в восторге от его поведения, но Женя незаметно мне подмигнул, потом невинно посмотрел на Дроганова.

– А все-таки болтливая у тебя заведующая, – по-простецки сказал он.

– И что она успела наболтать? – хмуро осведомился Дроганов, окинув меня холодным взглядом. Словно водой окатил.

– Тебе или нам?

– Вам, – поднял палец Дроганов, вновь плеснул на меня ледяным взглядом.

Я молчал, боясь испортить Жене игру.

– Ничего такого, – пожал он плечами. – И зачем ты спрашиваешь? Она же успела нашептать тебе, зачем и почему мы были у нее? Вот женщина, а?.. Раз на то пошло, то где ты был, Пашка, в те дни? – спросил, словно хлестнул, Женя.

– На работе, где же еще! Трудился, как пчелка. Неужели не убедились? – Дроганов подставлял другую щеку.

– Допустим. Почему деньги в кассу…

– Выполнил несколько заказов, – быстро прикрылся щитом Дроганов, – но документики не оформил. Деньги были нужны дозарезу, вот так! – мазнул он ребром ладони по шее. – Их, как известно, всегда не хватает.

– Клиентов подавай. Хочу на них посмотреть! – лез напролом Женя.

– Эх, кабы я знал! – ушел в глухую защиту Дроганов. – О папке с мамкой я у них не спрашивал… Денежки, что они мне дали, опустил в свой бездонный карман.

– Зачем они понадобились? – Женя потер пальцами.

– Обувку для машины купил.

– Покрышки то есть? У кого и где? – Женя пытался раз и на всегда отбить у собеседника охоту к вранью, но тот быстро опомнился и нагло заявил:

– С рук. А вы проморгали! Плохо работаете, Женя, плохо…

– Обул машинку-то? – невинно спросил Евгений.

– Не-а, пусть пока побегает в старой, – ответ был столь же невинным.

– А где новые?

– Покрышки, что ли? Дома, Женя, дома. Могу хоть сейчас показать. – Дроганов был за крепким забором.

– Верю, верю… Откуда, Пашка, выцарапал деньги на машину? – совсем по-дружески спросил Женя.

– С миру по нитке – голому рубашка… Родственнички расщедрились, – охотно ответил Дроганов, и я понял, что он был готов к этому вопросу.

– До-обрые они у тебя, а?

– Пока не жалуюсь.

– А мне что-то никто помочь не хочет. Вот и хожу пешком, – сказал Женя. – Научи, Пашка, как подход к моим родственникам найти.

– Как-нибудь в другой раз.

– Ладно, – легко согласился Женя, а потом вздохнул: – Ну что ж, Пашка, друг мой ситный, напиши-ка обо всем этом вот туточки. – И он через стол протянул Дроганову бланк протокола допроса и шариковую ручку.

– Зачем это? – с неприязнью посмотрев на меня, сказал Дроганов, отложил в сторону бланк, ручку и сцепил пальцы,

– Ну что ты, Пашка? – вроде бы шутливо, но настойчиво вытягивал его из укрытия Женя. – Ты меня хочешь обидеть? И напиши грамотно, чтобы я твои ошибочки не исправлял. Худо будет, если я тебе двоечку поставлю.

Дроганов писал медленно, долго. Молодец Женя, вытянул. Теперь пора поставить его на место.

– Пять с плюсом, – мурлыкал Евгений. – Не ожидал. – Отложил подписанный протокол в сторону, полузакрыв глаза, неожиданно сухо произнес: – Ну что ж, будь здоров. Иди пока, скоро вызову.

Глаза Дроганова забегали. Он поспешно кивнул, протянул руку. Даже мне. Ладонь вялая, липкая. Стараясь не стучать высокими каблуками, вышел.

Я засмеялся, хотя веселиться не было причины – день заканчивался, а результат – ноль.

Утром явились Перегудова, ее муж и Дроганова, и я их допрашивал почти до самого обеда. Но ничего обнадеживающего.

Под вечер, когда я оформлял командировочное удостоверение у прокурора, Женя позвал меня в свой кабинет, где я увидел Дроганову.

– Посмотри, что она нам принесла, – кивнул Женя на лист бумаги, лежащий на столе.

Я сразу узнал характерные штрихи.

– Это – тот рисунок, который я вчера не нашла, – пояснила Светлана. – Вложила его в старый журнал да и позабыла…

Я понял, что поездка в Краснодар окончилась ничем.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

По приезде домой узнал, что прихворнула мама. Это усугубило и без того плохое настроение. Нужно было редкое лекарство.

В эти дни работа не клеилась, но, когда все волнения остались позади, вошел в колею и занялся расследованием других дел, которые были у меня в производстве. Они тоже требовали внимания. Меня завертело, закружило, появились другие заботы, и дело Лозинской пришлось поневоле отодвинуть в сторону… Ахра утешительными новостями пока тоже не баловал.

Через две недели я получил от Жени телеграмму: «Дроганов убит. Веду расследование. Скоро буду Сухуми. Дегтярев».

Я присвистнул. Вон как обернулось. Даже стало жаль, что я хотел, чтобы Пашка знал «свой шесток».

Женя выглядел загорелым, с облупившимся носом, белесые его волосы еще больше выцвели. Он объяснил, что на два дня вырвался в деревню, помогал отцу косить, вот и изжарился.

Заметив мое нетерпение, Женя стал подробно рассказывать: – Так вот, после убийства Дроганова, от его сестры я узнал, что она проговорилась ему о драгоценностях Лозинской и показала рисунок. Как я понял из ее рассказа, это было в конце сентября прошлого года… Она сказала, что брат рассмеялся ей в лицо, дескать, все это – блеф и мираж. Больше она не интересовалась рисунком и даже не заглядывала в ту книгу или журнал, куда его вложила. По ее словам, пропажу рисунка она заметила в тот момент, когда мы побывали у нее. Когда мы ушли, Светлана сразу же поехала к брату в ателье и спросила, брал ли он рисунок, Тот ответил утвердительно, а утром вернул, но ей показалось, что он выполнен заново… Ну как?

– Занятно, – пробормотал я.

– Брат велел ей держать язык за зубами и передать рисунок нам, как будто только что нашла, – продолжал Жекя. – Самое интересное в этой истории то, что даже Перегудова не отрицает, что, по просьбе Дроганова, заново нарисовала ему драгоценности вечером того же дня, когда мы беседовали с ними… Но при этом добавила, что ей было невдомек, зачем Павлу понадобился новый рисунок. Перегудова заявила, что ее рисунок, его исчезновение и убийство, Дроганова – звенья одной цепи…

– Понимаешь, – медленно начал я, – мне все казалось, что… А, чепуха! – махнул я рукой, но Женя с легкой досадой в голосе произнес:

– Раз начал, договаривай!

– А не причастна ли к убийству Лозинской сама Перегудова? – решительно спросил я.

– Я тоже об этом почему-то подумал. Но это не все: в магазине Перегудовой выявлена недостача, около тридцати тысяч…

– Нич-чего себе! – по-мальчишески воскликнул я.

– Материалы ревизии переданы в краевую прокуратуру… Я беседовал с Сашей Томилиным, старшим следователем, и он сказал, что, по данным отдела БХСС, у Перегудовой – явное хищение, а не халатность, на которую она ссылается. Дело в том, что она с Дрогановым весело проводила время, а магазин был для них кормушкой. Сперва я думал, что Дроганов воспользовался драгоценностями Лозинской и зажил на широкую ногу, но сейчас… По глазам вижу, хочешь спросить: как? Отвечаю: после убийства Дроганова, разговора с Томилиным и моих, так сказать, умственных упражнений, я пришел к выводу, что Дроганов стал пользоваться благами жизни не после убийства Лозинской, а д о, ведь у него имелась кормушка, сиречь магазин! Но в конце концов могло получиться так, что Перегудова призадумалась: добрый молодец Пашка, хотя о покойниках плохо не говорят, оставил ее у разбитого корыта. Тогда и появилась на свет божий палочка-выручалочка – рисуночек, который…

Воспользовались они драгоценностями Лозинской, как ты думаешь? – перебил я.

– Думаю, что да.

– Почему же тогда не покрыли недостачу?

– Да, это нокаут, – без тени улыбки ответил Женя и покачал головой. – Думал я над этим, дорогой, но до разгадки не дошел.

– Как произошло убийство?

– Дроганов убит у себя на квартире в обеденное время. Всадили в него, как в мишень, четыре пули из парабеллума, – жестко проговорил Женя. – Стреляли чуть ли не в упор. Убийца и Павел были знакомы – это точно. Но кто убийца? Соседи говорят, что за день до преступления Дроганова искал парень, по виду кавказец, и описали его. Но учти, в день убийства «кавказца» никто не видел.

– Что у тебя в активе?

– Показания Перегудовой и Дрогановой, крупная недостача в магазине, «кавказец» и мои домыслы, которые сумбурно сейчас изложил.

– Да-а, не густо! – протянул я.

– А у тебя что?

– После возвращения из Краснодара дело Лозинской фактически находится без движения, – смущенно признался я. – Сделал два-три запроса, допросил несколько свидетелей, которые ничего не знают, и… и все. Чем вызван твой приезд?

– «Кавказец» нами установлен, им оказался сухумчанин, студент. Он учится в Краснодаре. После, так сказать, происшедшего события укатил домой.

– Почему об этом сразу не сказал? Как его зовут?

– Алексей Шоуба. Но мы не знаем, причастен ли он к убийству Павла. Одно его появление возле квартиры Дроганова еще ни о чем не говорит… Да, Шоуба искал его, но зачем?

– Что будем делать, если Шоубы не окажется дома? – спросил я по дороге в прокуратуру.

– Хоть из-под земли, но должны его найти…

Через два часа Шоуба сидел в моем кабинете. Без всяких околичностей задал ему вопрос, знал ли он Дроганова.

– Почему – знал? – спросил Шоуба почти так же, как когда-то Перегудова о Лозинской, но иными словами. – Он что, сыграл в ящик? – развязность так и выпирала из него.

– Да, – ответил я, прежде всего подумав, ответить ли так.

– Жаль, хороший был портной! – протянул Шоуба. – Повесился, что ли? – Его длинные, девичьи ресницы поползли вверх.

– Нет, утопился, – зло произнес я. Женя с удивлением на меня посмотрел, покачал головой, дескать, веди себя сдержаннее. Это не ускользнуло от Шоубы. Он усмехнулся, и я понял, что перед нами – тертый калач.

– Неделю тому назад вы искали Дроганова? – негромко спросил Женя.

– Еще как! – воскликнул Шоуба, и его гибкая и изящная, как у танцора, фигура напряглась. – Со свечкой…

– Зачем?

– Зачем ищут портного? Чтобы сшить себе портки. От долгого сидения на студенческой скамье, сами знаете, штаны быстро изнашиваются. Я решил заказать новые. Материалец был – мать на день рождения подарила. В ателье Павла не оказалось, и я решил пойти к нему на хату, но не застал, а потом срочно пришлось выехать домой… Думал, столкуюсь с ним позже, но теперь придется искать другого портного. – Шоуба облизал губы, добавил: – Ведь недаром говорят, что красота человека во многом зависит от парикмахера и портного!

– Чем вызван ваш приезд в Сухуми? – проигнорировав последнюю фразу, сдержанно спросил Женя.

– Умер брат моей матери. Я приехал на его похороны, – спокойно объяснил Шоуба.

На нем была модная черная рубашка, и нетрудно было догадаться, что он носит траур по усопшему дяде.

– Как давно вы знали Дроганова? – хмуро спросил Женя, видимо, поняв, что эта поездка ничего нового дать не может.

До появления Шоубы я считал, что он будет начисто отрицать свое знакомство с Дрогановым, а также, что искал его, но он обезоружил нас: ни одного отрицательного ответа не последовало. Только развязность настораживала.

– Я знал его с тех пор, как только он появился в Краснодаре, – серьезно объяснил Шоуба. – Так уж получилось…

Жена записал показания, дал подписаться. Когда процедура была закончена, Женя повернулся ко мне и незаметно пошевелил пальцами…

Я завел Шоубу в криминалистический кабинет и снял отпечатки его пальцев на дактилокарту. Шоуба был явно недоволен таким оборотом, но пришлось подчиниться. Когда дактилокарта была готова, я предупредил парня, чтобы он в случае выезда в Краснодар, заранее сообщил мне.

– Значит, нахожусь под колпаком? И до каких пор не придется спать спокойно?

Я промолчал.

Уже под вечер, когда мы с Евгением собирались домой, позвонил Ахра, которого я просил последить за Шоубой:

– Есть новостишка, Зураб…

– Какая?

– Мои ребята засекли, что сегодня Шоуба на морвокзале встретился с вором в законе Хатуа. Ты должен его знать. Недавно освобожден.

– Когда?

– В день убийства Лозинской он уже гулял на свободе.

– И что дальше? – нетерпеливо спросил я.

– Хатуа и Шоуба были вместе не более десяти минут, потом разошлись…

– Не спускай с них глаз, Ахра!

– Ладно, – ответил он коротко и положил трубку.

Я рассказал Жене о разговоре с Ахрой.

– Побеспокоим Хатуа. Если бы его фамилия имела ударение на последнем слоге, то была бы в чем-то созвучна с фамилиями французских королей из династии Галуа, Валуа, – улыбнулся Женя.

– Он король и есть, только в среде преступников.

– Так, может быть, побеспокоим?

– Пока не стоит. Только пальчики проверим…

На следующий день мы передали эксперту дактилокарту на Хатуа из картотеки МВД, а вечером получили заключение, что отпечатки пальцев и Шоубы, и Хатуа не совпадают с отпечатками пальцев, изъятых с места убийства Дроганова.

Мы приуныли, но вдруг меня осенило:

– Женя, а ты проверил причастность мужа Перегудовой к убийству Дроганова?

– Мы проверяем и эту версию, – просто сказал Женя.

– Почему тогда не начали с…

– Руки не дошли, – ответил Женя. – Приеду, сразу этим займусь. Иногда не все так получается, как хочется!

…Получив акт дактилоскопической экспертизы, Женя вечером вылетел в Краснодар. Ни с чем. Но мы договорились, что будем поддерживать связь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Женя позвонил через два дня.

– Твоя версия, Зураб, подтвердилась: Дроганова убил Перегудов… Однако должен огорчить – никакого намека на то, что он действо вал с кем-то заодно. Объясняет, что все произошло из ревности. Пистолет, дескать, приобрел у незнакомого человека за триста рублей, и после убийства выбросил его, но место не помнит и показать не может.

– Мне нужны материалы следствия, Женя, – сказал я.

– Я их отдам на ксерокс и срочно вышлю. Шеф, думаю, разрешит… Но это еще не все, Зураб. Шоуба был знаком с Перегудовым. Понял?

– Интересно! – сказал я. – Он, видать, рубаха-парень и успел за время учебы в Краснодаре перезнакомиться со всеми…

– Почему-то с теми, кто интересует нас. Тут что-то не то!

– Мысль твоя заманчива, Женя, но…

– Вызови-ка этого рубаху-парня и спроси, знаком ли он с Перегудовым. Попытка, как говорят, не пытка. Посмотрим, что он ответит!

– Я сегодня же встречусь с ним, а потом сразу позвоню. Да, Полина как себя чувствует?

– Врагу своему не пожелаю… Я боюсь, что она тронется умом или наложит на себя руки, Видел ее, сама на себя не похожа. Плохи ее дела, Зураб!

– М-да-а! – только и сказал я в ответ.

Ничего нет неприятнее, думал я после разговора с Женей, иметь дело с таким прохиндеем, как Шоуба, когда он сильнее тебя, и неизвестно, переменятся ли роли…

Шоуба сидел передо мной, и я заметил, что левый глаз у него больше правого, прикрытого до половины тяжелым веком. Да и сам Шоуба стал грузнее, что ли. Сейчас он не хорохорился и той развязности в нем как не бывало.

– В Краснодар когда поедешь? – спросил я.

– Что там делать?

– А учеба?

– Накрылась она… Меня исключили,

– Вот оно что? – протянул я. – Значит, плакали денежки, которые вложила мать в твою учебу. – Я знал, что у Шоубы нет отца. – Да, не повезло ей. Почему раньше об этом не говорил?

– Не трогайте мать, – сказал он, как-то страдальчески скривив лицо и не отвечая на мой последний вопрос.

– Ну что ты, Алеша, бог с тобой! – укоризненно произнес я. – У меня и в мыслях не было ничего такого. Просто сочувствую ей, вот и все!

Шоуба поморщился, но ничего не сказал,

– Вопрос такой: кого еще знал по Краснодару, кроме Дроганова?

– Да мало ли? Разве всех упомнишь?

– Подойдем тогда поближе. С кем, так сказать, из окружения Дроганова знаком?

– Хм, окружения! Ну, знал его сестру Светку. У нее еще подруга была. Такая, знаете… – Шоуба сжал оба кулака и потряс ими. —

Работает в магазине, где я всегда пасся…

– Как ее зовут?

– Полина, кажется.

– Мужа ее знал?

Шоуба еще больше опустил тяжелое веко,

– Все знали, и я в том числе, что Полина изменяла Виктору, и Пашка Дроганов был тому виной. Поэтому в семье Перегудовых не все обстояло благополучно. – Шоуба, оказывается, мог говорить нормально, но вот его снова повело: – Один раз Витька, будучи под мухой, сказал мне, что умочит Пашку… Я молча его выслушал и ничего не ответил… Не люблю вмешиваться в чужие дела! – Шоуба чуть не ударил себя кулаком в грудь.

– Он исполнил свою угрозу.

– Как? – в голосе Шоубы я уловил нечто беспомощное.

– А вот так: он, как ты говоришь, умочил Дроганова.

– Ай да Витька! – Сухие губы Шоубы еле шевельнулись. – Значит, Витька кокнул Пашку? Вот до чего доводит человека ревность! Я на месте Витьки выгнал бы жену…

В тот же день по телефону я связался с Женей и рассказал, что дал допрос Шоубы.

– Он или хитер, как бес, или чист, как ангел, – резюмировал Женя. – Протокол его допроса вышли мне. Если в убийстве Дроганова никто, кроме Перегудова, не замешан, показания Шоубы послужат еще одним доказательством, что Перегудов давно замыслил убийство. Материалы следствия получишь через неделю.

Прочитав акт баллистической экспертизы о том, что гильзы, обнаруженные на квартире Дроганова П. В., и пули, изъятые из его тела, принадлежат пистолету системы парабеллум, я позвонил Ахре и напомнил, не изымалось ли за последнее время на территории Абхазии такое оружие.

– Письмо твое лежит у меня, Зураб, так что теребить не надо. В случае чего сразу звякну…

В последнее время Ахра почему-то стал раздражительным, подумал я, кладя трубку. Не знал тогда, что на него навалились два нераскрытых преступления. Ахра впоследствии, когда они уже были раскручены, признался, что тогда зашился вконец и света божьего не видел, а тут еще убийство Лозинской тяжелой гирей висело на шее…

Но я всего этого не знал и даже немного обиделся на Ахру. Я читал показания Перегудова.

Буквы, тщательно выписанные угловатым почерком, стояли ровно, слог спокойный, словно Перегудов сидел не в изоляторе, а писал сочинение на вольную тему. Его показания походили на занятную, хотя и печальную, историю, и… ничего нового.

Да, убийство на почве адюльтера, подумал я, закрывая папку. Между этими двумя убийствами нет никакой связи…

Но почему тогда исчез рисунок? Зачем он понадобился Дроганову? Чтобы любоваться им? Для этого он мог, например, купить книгу о ювелирных изделиях и любоваться ими, сколько душе угодно! Почему он испугался и вернул рисунок сестре, велев передать нам, а самой молчать? Зачем такая таинственность? Не проще ли было открыто вернуть рисунок? Значит, тогда не имел его и заставил Перегудову вновь нарисовать, но почему? Кому он передал прежний рисунок? Нет, связь какая-то есть! Не для праздного же любопытства он взял рисунок! Но как найти эту связь, если показания Перегудова все перечеркнули?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Я ждал звонка Жени, но он молчал. Шоуба вел себя нормально и с подозрительными лицами не встречался. Хатуа где-то отсиживался. Лозинская не выходила из головы, но не снилась, до этого еще не дошло.

Ахра однажды радостно сообщил, что напал на след преступников, но все это вновь кончилось ничем… Я понял, что не смогу закончить дело Лозинской до второго пришествия, и возненавидел его пуще смерти. Все же продолжал заниматься им, но мной при этом скорее всего руководил служебный долг…

– Поезжай-ка в Гагру, – сказал мне однажды утром Владимир Багратович.

– На отдых посылаете? – невесело пошутил я.

Он посмотрел на меня через очки, которыми пользовался только при чтении, и недовольно хмыкнул:

– Посмотрите на него, он еще шутит!

– А что мне остается делать? – обиделся я.

– Поезжай, поезжай, – сказал он. – Найди прокурора, и он тебе все объяснит, а мне некогда…

Я отыскал прокурора в отделе милиции. В кабинете кроме него никого не было.

– Ждем тебя, ждем, – сказал он.

– Почему?

– Задержали одного с парабеллумом. Звать Учава. Начальник милиции сказал мне, что вы ищете такой пистолет, поэтому я и позвонил Владимиру Багратовичу.

– Да, ищем, – устало произнес я.

Вошел знакомый следователь горотдела милиции, поздоровался, присел к столу.

– Допросил, Мурман? – повернул к нему голову прокурор.

– Да, Илья Бежанович. Ответил, что пистолет купил у незнакомого человека.

– Всё так говорят, у кого находят нелегальное оружие, – недовольно заметил прокурор. – Вот, отдай пистолет ему, – кивнул он на меня, – у них нераскрытое убийство…

Я забрал пистолет, постановление, вынесенное Мурманом по своему делу, сам написал аналогичный документ по делу Дроганова и без всякой надежды отнес все это эксперту.

Через день получил заключение баллистической экспертизы о том, что гильзы и пули по делу Дроганова выстрелены из парабеллума, который я привез из Гагры. Такого неожиданного успеха никак не ожидал: легкая удача не всегда баловала меня…

Я поехал к Мурману, который по моему телефонному звонку уже знал о результатах экспертизы.

Во время допроса Учава на меня внимания не обращал, потому что я не подавал голоса. Свобода действий временно была предоставлена Мурману. Он был хорошим следователем и помощи ему никакой не требовалось.

– Пистолет где достал? – спросил Мурман.

– Я уже сказал: купил у одного в Очамчирре… И угораздило же меня! – сокрушенно произнес Учава. – Никогда с дурой не ходил, а тут…

Мы уже знали, что Учава имеет три судимости: за кражу и два грабежа, и поэтому с ним нужно было держать ухо востро.

– Когда ты его приобрел?

– Два, нет, три месяца назад.

Мурман молча, но красноречиво посмотрел на меня. Я решил, что пора Учаве выложить все, и незаметно кивнул.

– Из твоего пистолета месяц назад убит человек, – нахмурил брови Мурман. – Вот какая петрушка, дружок…

– Что? – забеспокоился Учава.

– Повторить? – впервые заговорил я.

– Нет, я понял, но… – Учава, полуоткрыв рот, некоторое время молчал, а затем перевел взгляд на меня: – Вы шутите?!

Я не спеша стал открывать папку на «молнии», где у меня были сложены все документы, необходимые для допроса. Учава оцепенело уставился на мои руки. Наконец, я вынул акт баллистической экспертизы и молча положил перед ним на стол.

Лицо Учавы посерело. Некоторое время он смотрел на бумагу, потом несмело пододвинул ее к себе. Читал долго. Кончив, отодвинул акт кончиками пальцев и тускло произнес:

– Я никого не убивал. Я никогда не иду на мокрое дело. Если б знал, что из этого пистолета убит человек, к нему бы даже не притронулся.

– Но, по твоим словам, ты приобрел пистолет три месяца назад,

а человек убит месяц назад, – напомнил я. – Все это как совместить?

– Не убивал я никого, – тупо повторил Учава.

– Допустим, что это так, – сказал Мурман. – Но знаешь ведь, кому до тебя принадлежал пистолет?

– Нет, не знаю. Бывший владелец пистолета мне незнаком. Мы поговорили, зашли в туалет. Он показал мне пушку. Как раз тогда у меня водились деньги. Мы тут же разошлись, как в море корабли. Ни до, ни после этого не видел его.

– Учава, – сказал я тихо, – напоминаю еще раз: в Краснодаре месяц назад убит некий Дроганов. Из парабеллума, который изъят у тебя. Согласно справке о судимости, ты вышел из колонии в декабре прошлого года, а Дроганов убит недавно.

– Ну и что?

– Вот что, Учава, – сказал я решительно. – Или ты назовешь имя прежнего владельца пистолета, или тебе будет предъявлено обвинение, если не в убийстве Дроганова, то в соучастии, потому, что не буду скрывать, его убил другой… Выходит, пистолет убийце передал ты!

– Это еще нужно доказать! – запальчиво воскликнул Учава.

– Доказательство только что лежало перед тобой, ты его читал, – напомнил я об акте. – Улика-то бесспорная!

– Когда именно произошло убийство Дроганова?

Я назвал дату.

Учава опустил голову и некоторое время шевелил губами. Видимо, высчитывая, несколько раз загнул пальцы на левой руке.

– Все, – сказал он, выпрямившись. – Тогда я лежал в республиканской больнице, мне удалили аппендикс.

Я удивленно посмотрел на него: так он чисто выговорил это слово.

– Можете проверить! А в Краснодар я никогда не ездил и не знаю ни только Дроганова, но и где находится этот… город.

Я спросил, знаком ли он с Перегудовым Виктором Сергеевичем, Хатуа Валерием Кунтовичем и Шоубой Алексеем Романовичем, но Учава, посмотрев на меня скучающими глазами, ответил тем же тусклым голосом, что слышит о них впервые.

После окончания допроса конвой увел Учаву, а Мурман тут же позвонил главврачу республиканской больницы и попросил выдать справку, лежал ли там Учава в названное им время.

– Справка будет готова через два часа, – сказал Мурман, кладя трубку.

– Тогда сейчас же поеду в Сухуми, – сказал я, поднимаясь.

– Пообедаем… Так тебя не отпущу.

Выйдя из здания милиции, мы направились в кафе. Мурман сказал, что там готовят вкусные хачапури.

– Что будешь делать, если алиби Учавы подтвердится и наша версия отпадет? – спросил Мурман, когда мы уже сидели за столом. – Он никогда не назовет того, кто передал ему пистолет, это такой народ!

– Тогда пусть думает Женя Дегтярев, – пошутил я.

– Кто?

– Тот, кто ведет дело по убийству Дроганова.

– Дегтярев-то, конечно, будет думать, но ты ведь сказал, что убийство Дроганова как-то связано с убийством Лозинской? – Мурман отпил кофе из стакана. – Так что и тебе придется думать.

– Уже шевелю мозгами, – так же шутливо ответил я. – А то они, пожалуй, застоялись.

Мурман слушал с интересом.

– Сперва должен узнать, был ли знаком Учава с Хатуа и Шоубой, то есть с теми, кого мы подозреваем в двух этих убийствах. Потом возьмемся за Перегудова, который, как выразился Шоуба, умочил Дроганова…

– И что это даст?

– Ты веришь в россказни Учавы, что пистолет ему продал неизвестный?

– Нет, конечно!

– Значит, пистолет передал или продал человек, которого Учава знал, как облупленного.

– Выходит, так!

– Вот и будем искатьего! – весело сказал я, хотя ничего веселого впереди не видел,

Так случилось и на этот раз. Главврач республиканской больницы выдал справку о том, что в интересующее меня время Учава действительно лечился у них по поводу аппендицита и выписался неделю спустя.

Утром следующего дня я уже находился в кабинете начальника уголовного розыска Абхазской АССР. За помощью к нему решил обратиться потому, что Ахра был в отъезде. Михаил Андреевич, узнав о цели моего прихода, снял телефонную трубку и негромко сказал:

– Гагуа, зайдите ко мне…

Через минуту в кабинете появился Шота Гагуа – здоровяк с густыми усами. Он приветливо улыбнулся мне, пожал руку. Мы были знакомы, но работать вместе не приходилось.

Михаил Андреевич коротко рассказал Гагуа, что меня интересует.

– Всех троих: Хатуа, Шоубу и Учаву знаю, и очень хорошо, – начал Гагуа. – Хатуа и Учава судимы несколько раз, Шоуба – нет, но компрматериалами на него не располагаем. Хатуа – вор в законе. Помните, – Гагуа взглянул на меня, – мы сообщали, что между Хатуа и Шоубой состоялась встреча на морвокзале?

– Да, конечо.

– Значит, нет никакого сомнения в том, что Хатуа и Шоуба знакомы, а вот Хатуа и Учава не только знали друг друга, но вместе ходили на дело… Несколько лет назад была совершена квартирная кража, и мы быстро раскрутили ее. Ее совершали Хатуа и Учава, но удалось доказать только вину Учавы – он не выдал Хатуа. У нас были косвенные доказательства на Хатуа, но прокурор не дал санкцию на арест. Хатуа выскользнул, недолго гулял на свободе и сел за другое дело. После освобождения, это было в августе прошлого года, он некоторое время отлеживался на дне, но по последним данным, уже всплывает на поверхность. Скажу больше – подозреваем его в убийстве Лозинской, хотя веских доказательств нет. А на оперативных данных далеко не уедешь…

– Почему мне неизвестно об этом? – с обидой произнес я, мысленно решив, что выскажу ее и Ахре по его возвращении. – Ведь я занимаюсь делом по убийству Лозинской.

– Мы не хотели говорить раньше времени, – сказал Гагуа, погладив усы. – Так просто, слушок…

– Все же я должен был знать! – Гагуа не ответил, а я более сдержанно спросил; – Не знаете, имели Шоуба, Хатуа или Учава пистолет?

– Слухи такие были… только о Шоубе, – вздохнул Гагуа,

– Учава задержан с парабеллумом в Гагре, – сказал я.

– Да, да, Шота, – кивнул Михаил Андреевич, который до сих пор молчал. – Я читал телефонограмму.

– Из этого пистолета убит человек в Краснодаре, – сказал я, – Экспертиза проведена, есть акт.

– Значит, что получается? – Усы у Гагуа задвигались. – Человека убивают в Краснодаре, а орудие убийства – парабеллум находят в Гагре?

– Да.

– Тогда, выходит, Учава совершил убийство?

– Нет. Убийца установлен и во всем признался. Его фамилия Перегудов. Он – красодарец, как и убитый Дроганов.

– Значит, Учава передал убийце пистолет или получил от него?

– Тоже нет. Во время убийства Учава лежал в республиканской больнице. Есть справка, да и врачи подтверждают. Учава же говорит, что в Краснодар никогда в жизни не ездил, с Дрогановым и Перегудовым не был знаком. Алиби его доказано.

– Кто же тогда передал пистолет Перегудову? – спросил Михаил Андреевич.

– Пока не знаем, – пожал я плечами. – Перегудов утверждает, что пистолет после убийства выбросил. Сейчас, после обнаружения его у Учавы, понял, что он, Перегудов, лжет, но каким образом пистолет оказался у Учавы? Перегудов еще не знает, что мы нашли пистолет, – уточнил я.

– Надо поговорить с Перегудовым, – подал голос Михаил Андреевич, – Показать акт экспертизы.

– Обязательно, – сказал я.

– Чем можем помочь? – спросил Михаил Андреевич.

– Надо срочно, нарочным, направить акты экспертизы в Краснодар для передачи следователю, который ведет дело по убийству Дроганова.

– Сделаем.

– Да, а знакомы ли Шоуба и Учава? – спросил я Гагуа.

– По-моему, нет, – ответил он.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Приехав на работу, я позвонил Евгению.

– Вот и тронулся лед, – сказал он.

– Мне кажется, он еще больше затвердел. Срочно допроси Перегудова. Лишь после этого сможем сказать, тронулся ли.

– Его-то допрошу, но нужен акт экспертизы, Зураб. Думаю, иначе он и рта не раскроет.

– К тебе едет работник милиции с актом и протоколом изъятия парабеллума у Учавы, – сказал я.

На следующий день Женя позвонил сам.

– Зураб, Перегудов признался, что пистолет ему передал Шоуба.

– Замечательно! – воскликнул я.

– Подожди, не торопись, – охладил он меня. – Перегудов сказал, что не знает, почему Шоуба подговаривал его убить Дроганова, и какую цель преследовал, передавая пистолет.

– Значит, Шоуба подстрекал Перегудова?

– Да. Маленький просвет в твоем деле уже есть. Но возникает вопрос: почему Шоуба был заинтересован в убийстве Дроганова? – задумчиво проговорил Женя и добавил: – Долго Перегудов мучил меня, но добил-таки его акт экспертизы, особенно фотоснимок пистолета. Шоуба уже не должен отвертеться.

…Протокол допроса Перегудова, который привез работник милиции, мне ничего нового не дал. Все то, что там прочел, я знал со слов Жени, но вкратце. Перегудов размахнулся на несколько страниц, тогда как все это можно было вместить в одну. Самое главное, что я вынес из протокола, то, что Шоуба подстрекал Перегудова на убийство Дроганова и передал ему за несколько дней до этого пистолет системы парабеллум.

Я доложил обо всем Владимиру Багратовичу и прокурору республики, который подписал постановление об аресте Шоубы.

Я допрашивал Шоубу в кабинете Шоты Гагуа. Ахра еще не вернулся из командировки.

– Вот что, Алеша, раньше ты еще мог водить нас за нос, но сейчас я располагаю такими данными против тебя, что ничего возразить не сможешь.

Шоуба молча и внимательно слушал. Было видно, что он заметно похудел.

– Будь благоразумен и расскажи все, без утайки, пока я не сталприводить доказательства. – Я положил ладонь на папку с делом по убийству Лозинской.

– О чем должен рассказать?

Я почувствовал, что Шоуба держится только усилием воли, и пожалел его.

– О многом, Алеша, – сказал я тихо. – Начни сам, пока не стал напоминать.

– Напоминайте, – махнул он рукой.

После этих слов исчезла всякая жалость к нему.

– Знаешь ли ты Учаву? – загнул я палец.

– Впервые слышу эту фамилию. Вы думаете, я знаком со всеми, кто вас интересует?

– Та-ак… О Перегудове мы говорили в прошлый раз. Надеюсь, не забыл наш разговор?

– Нет. До гроба буду помнить.

– И слава богу. Не забыл, что Перегудов убил Дроганова?

– Ну, убил так убил. Зачем об этом напоминать?

– А затем, что Перегудову пистолет передал ты!

Я думал, что пошлю Шоубу хотя бы в нокдаун, но он удержался на ногах.

– Ну-у, скажете тоже! – протянул он осторожно.

Я молча вынул из папки протокол допроса Перегудова и положил перед ним:

– На, читай.

Шоуба быстро прочел написанное. Его фамилия была подчеркнута несколько раз, и не понять, о чем в протоколе речь, было нельзя.

Шоуба посмотрел на лицевую сторону протокола, и, убедившись, что показания принадлежат Перегудову, сказал:

– Это могли сочинить и сами. Мне нужен живой Перегудов. Хочу на него посмотреть. А бумага что? Она все стерпит!

– Она-то все стерпит, но почему ты испытываешь мое терпение?

– Что делать? – пожал он плечами, – Знаю, что доставляю хлопоты, но все это так серьезно, что не могу поступить иначе. – Он вновь заговорил нормально. – Поймите меня правильно.

– Значит, Перегудову пистолет не передавал?

– Нет,

– Ну что ж… Тогда прочти это и распишись. – Я протянул ему постановление об аресте.

– Ого! – сказал он, прочитав лишь заголовок. – Это за какие заслуги?

– Прочти до конца, узнаешь… Впрочем, ничего нового для тебя там нет.

– Читать его не хочу, подписывать – тоже.

– Поступай, как знаешь. Но учти, чтоб это не вышло тебе боком.

Я взял постановление, сделал отметку об отказе от подписи и вызвал конвой.

– Мой тебе совет, – сказал я напоследок, – подумай на досуге, может, пойдет на пользу.

Шоуба ничего не ответил, а когда появился милиционер, с независимым видом поднялся и направился к выходу.

В тот день прокурор республики подписал постановление об этапировании Перегудова к нам.

Несколько раз приходила мать Шоубы, плакала, а я тихо и вежливо успокаивал ее. Появились и другие ходатаи, которых подняла на ноги бедная женщина, но и они ушли ни с чем.

После доставки Перегудова, я допросил его: он упорно держался прежних позиций.

И тогда я устроил встречу Шоубы и Перегудова. Задавая традиционный вопрос, знают ли они друг друга и в каких взаимоотношениях находятся, заметил, что Шоуба сделал какой-то знак Перегудову.

– Шоуба, – сказал я строго, – добьетесь того, что посажу вас спиной ко всем.

Он сомкнул губы и, показалось, с ненавистью посмотрел на меня.

– Перегудов, – не меняя тона, спросил я, – подтверждаете ли вы показания, данные ранее?

– Да, – он поправил очки на переносице.

Я следил за Шоубой, чтобы тот не выкинул еще что-нибудь.

– Тогда расскажите, как и при каких обстоятельствах совершили убийство Дроганова? – Я умышленно не задал вопрос, какую роль при этом сыграл Шоуба.

Перегудов кончиком пальца вновь поправил очки, но отвечать медлил.

Неужели и этот задумал какую-нибудь каверзу? Я уже был сыт по горло выходками Шоубы, и, если нечто подобное последовало бы от Перегудова, не знал, как вести себя дальше.

– С самого начала? – спросил, наконец, Перегудов.

– Да, – ответил я, подумав, что никакого неожиданного хода он не предпримет.

И не обманулся. Перегудов стал негромко рассказывать о взаимоотношениях между Дрогановым, ним и его женой, о своей ревности, о том, что Шоуба еще больше разжег ее, а потом передал пистолет…

– Что? – вскинулся»Шоуба, и такая ярость появилась в его голосе, что я испугался, как бы это не повлияло на Перегудова.

– Тихо! – приказал я. – Значит, он дал вам пистолет, – обратился к Перегудову. – А марку помните?

– Да. Парабеллум. Об этом пистолете я читал только в книгах,

но видеть не приходилось. Ведь он немецкий, верно?

Шоуба сидел уже спокойно, но побелевшие костяшки сцепленных пальцев выдавали его волнение. Гагуа прохаживался по кабинету, стараясь быть поближе к Шоубе.

– Я спросил у Шоубы, – продолжал Перегудов, – зачем мнепистолет, а он говорит: «Как зачем? А Дроганова пальцем убьешь?» Тогда я сказал, что у меня и в мыслях не было его убивать. Шоуба рассердился, назвал меня тюхой и… это обозлило меня. Три дня мучился, хотел даже вернуть пистолет Шоубе, но он снова появился, как злой дух, и – тогда я решился… Дальше вы знаете.

– Но Шоуба не слышал вашего рассказа.

– Как? Я передал ему пистолет и все выложил! – недоуменно произнес Перегудов.

– Да, но сейчас, на очной ставке, он еще раз хочет услышать об этом.

Перегудов поморщился, но пересилил себя:

– Я решил начистоту поговорить с Дрогановым и пошел к нему на квартиру. Он был один, под хмельком. Я выложил все, что о нем думаю, но он засмеялся и заявил, что Полина сама сделала выбор и, кажется, не ошиблась. Да и ему она нравится… Тогда я не выдержал и… выпустил в него несколько пуль. Он упал, а я ушел, хлопнув дверью. Отыскал Шоубу, вернул пистолет и обо всем рассказал. Он положил оружие в карман, сказал, что я настоящий мужчина, и мы разошлись.

– Скажите, с какой целью Шоуба склонял вас к убийству Дроганова? Почему он в этом был заинтересован?

– Не знаю, – ответил Перегудов и опустил голову.

– Значит, если бы не Шоуба, вы не совершили убийства Дроганова?

– Нет.

Я не уследил за Шоубой: его словно что-то подбросило вверх. Перегнувшись через стол и чуть не лежа на нем, он обеими руками схватил Перегудова за шею и стал душить. До этого, со слов работников милиции, знал, что Шоуба – неуправляемая личность и может вытворить что угодно, поэтому очную ставку проводил в присутствии Гагуа, который еле оторвал руки Шоубы от горла Перегудова. Очки Перегудова упали на пол, но, к счастью, не разбились. Иначе пришлось бы прекратить очную ставку: без них Перегудов не годился никуда.

Шоубу била мелкая дрожь. А с Перегудовым словно ничего и не случилось: он надел поданные Гагуа очки, а потом два-три раза потер шею и успокоился на этом.

– Возьмите себя в руки, Шоуба, – сказал я, видя, что его все еще продолжает трясти. Было ясно, что это не со страху, а от ярости.

Я встал, прошелся, вернулся к столу и спросил Шоубу:

– Ну, как, будем продолжать?

– Как вам будет угодно! – наконец, хрипло произнес он.

– Тогда ответьте: подтверждаете ли вы показания Перегудова?

– Нет. Его показания с самого начала ложь, провокация и… – употребил нецензурное слово Шоуба, но стыдить и призывать его к порядку я не стал. – Перегудов сам мне говорил, что убьет Дроганова, а я отговаривал… Так же было, ты, четырехглазый?!

– Нет.

– Ух!.. – по-абхазски выругался Шоуба. – Ты тонешь, зачем нужно меня тянуть на дно? Скажи следователю, что пошутил.

– Я не шучу, а говорю всерьез.

– Вы не передавали Перегудову пистолет и не подговаривали его убить Дроганова? – спросил я Шоубу.

– Нет.

Когда очная ставка была окончена, милиционер увел Перегудова. Шоубу я оставил в кабинете – были еще вопросы.

– Будешь дальше запираться?

– Я сказал святую правду. – Шоуба немного пришел в себя, развязный тон вновь вернулся к нему.

– Ой ли?

– У вас такая профессия – не верить никому.

– Почему же? Я всегда верил и буду верить честным людям. Ну ладно… Во время последней беседы…

– Не беседы, а допроса, – тихо перебил Шоуба.

– Так вот, во время того допроса я упоминал об Учаве… Интересная получается вещь: он сейчас сидит, знаешь за что?

Шоуба не проронил ни слова.

– У него изъят… – я помедлил, – парабеллум…

– Какое я имею отношение к какому-то Учаве?

– Самое прямое. То, что я сообщил, только присказка, а сказка впереди – Дроганов убит из этого парабеллума. – Я стал раскуривать сигарету.

– Да-а, головоломка! – протянул Шоуба, но я понял, что он насторожился.

– Ничего подобного! – воскликнул я. – Никакой головоломки нет. Все ясно, как божий день. Перегудову пистолет передал ты, а после убийства Дроганова, он вернул его тебе. Учава в Краснодар не ездил и не знает, кто такие Перегудов и Дроганов – это нами доказано. Да к тому же во время убийства Дроганова Учава лежал в больнице – ему удалили аппендикс… Что из этого следует? А ну, пораскинь-ка мозгами! Ответ напрашивается сам собой: пистолет сослужил вам службу, – я нарочно употребил последнее местоимение во множественном числе, – он жег руки и надо было от него избавиться. Выбрасывать жаль, и он перекочевал к Учаве, горячо возжелавшему иметь оружие… Ну, как? Продолжать?

В кабинете стояла тишина. Шоуба молчал, а Гагуа углубился в чтение какого-то документа.

– Это был неверный ход, Алеша. Пистолет надо было уничтожить сразу, но жадность ваша, – я вновь употребил множественное число, – помешала. Она сгубила многих, в том числе тебя, и… Хатуа. Скажешь, не знаешь Хатуа? Не смеши меня, пожалуйста! Отрицать очевидное – глупо и, что главное, пагубно… Я нарочно не задавал вопроса о Хатуа, думал, сам его вспомнишь… Итак, что связывает тебя с Хатуа? Только быстро! Учти, правдивость принесет тебе лишь пользу. Ну, начали!

– Допустим, знаком я с Хатуа… Что дальше?

– Алеша, если стану приводить доказательства, будет хуже…

– Ничего я не знаю, – скривился он.

Я некоторое время смотрел на него, но Шоуба уставился в стол, упрямо сомкнув губы.

– Читай это. – Я положил перед ним акт экспертизы по пистолету.

Он прочел и глухо произнес:

– Об этом знаю с ваших слов…

Сейчас наступило время задать тот вопрос, который давно вертелся у меня на языке.

– Где ты находился в октябре прошлого года?

Он вскинул голову:

– Как – где? В Краснодаре, в институте. Грыз гранит науки!

– Целый месяц грыз?

– Да.

– В октябре прошлого года ни разу не пропускал лекции или не выезжал куда-нибудь? – уточнил я.

– Нет, – мотнул он головой.

– Тогда читай это! – На стол легла справка из института, где он учился, подписанная ректором. Она была получена от Жени давно, но я решил не показывать ее Шоубе до поры до времени, ожидая подходящего момента. И вот сейчас такой момент наступил. Справка гласила, что студент Шоуба А. Р. в октябре прошлого года отсутствовал двадцать дней без уважительной причины, а раньше у него таких продолжительных пропусков не было. В ней, хотя она и не была характеристикой, имелся крайне отрицательный отзыв о Шоубе.

– Прочел? – спросил я, когда с побледневшим вдруг лицом он вернул справку.

Шоуба ничего не ответил и неожиданно зевнул. Я понял, что зевота напала на него не от равнодушия, совсем наоборот. Я иногда замечал у людей такое состояние.

– Именно в те дни, Алеша, когда ты отсутствовал в институте, в Сухуми была убита Лозинская Наталья Орестовна, – не давая ему опомниться, сказал я и почувствовал, что должен, наконец, наступить перелом. – Ну, что скажешь?

– Дайте подумать. – Снова судорожный зевок скривил его рот, который на этот раз он прикрыл ладонью.

– Только полчаса, – сказал я жестко, – и – ни минуты больше!

– Говори правду, парень, – подал голос до сих пор молчавший Гагуа. – Это же тебе зачтется!

– Ладно, – Шоуба поднялся, – пусть меня уведут…

Что через полчаса скажет Шоуба? Я боялся, что он снова выкинет какой-нибудь фортель. Полупризнание, если бы оно последовало от него, было ни к чему. Я хотел, чтобы Шоуба выложил все. Ведь я так мало знал! Свою беседу с ним строил лишь на домыслах и предположениях и опасался допустить ошибку.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда Шоубу вновь привели ко мне, он некоторое время молчал, а потом угрюмо произнес:

– Ладно, так и быть, расскажу все, что знаю… Но учтите, я сам… – Он пошел на торг, и это уже было хорошо.

– Конечно, – ответил я. – Но если расскажешь все, до конца. Если же остановишься на полпути, или же свернешь в сторону, – пеняй на себя!

Шоуба согласно кивнул, кашлянул, прочищая горло, а затем сипло произнес.

– Вы меня не перебивайте… Ладно?

– Договорились, – ответил я.

Шоуба опять кашлянул и, перейдя на нормальный язык, стал рассказывать историю, которая в общих чертах давно созрела в моем воображении. По его словам, выходило, что Дроганов, показав рисунок, объяснил, кто его нарисовал и что крылось за ним, а затем предложил поехать в Сухуми и узнать, действительно ли существует такая старуха, у которой имеются драгоценности, изображенные на рисунке. При этом Дроганов заявил, что его идея стоит денег, но поехать вместе с Шоубой отказался, – завертится карусель, выйдут на него, сразу узнают, что он ездил в Сухуми, а там уж не отвертишься… Дроганов также сказал, что ему нужно быть осторожным, поскольку ни сестра, у которой тайком стянул рисунок, ни Полина ничего не знают о его намерении, а в таких делах всегда нужно быть подальше от женщин.

– Хотя рисунок был у меня в руках, – проговорил Шоуба через силу, – я все-таки сомневался в существовании старухи с драгоценностями и сказал об этом Дроганову. Он ответил, что, мол, поезжай в Сухуми, разузнай, правда ли это, а потом уж решай, как быть дальше… В Сухуми, – Шоуба на мгновение умолк и посмотрел на меня беспомощными глазами, – я нашел… Валеру Хатуа, рассказал ему все и показал рисунок. Валера вытаращил глаза и обещал узнать, так ли это. Через день нашел меня и сказал, что такая старуха на самом деле существует, но есть ли у нее драгоценности, не знает… Мы разработали… план – решили установить, есть ли люди, которые знают о старухе и ее драгоценностях, и наткнулись на одного врача…

– Ганиева, – невольно вырвалось у меня.

Шоуба вновь беспомощно улыбнулся:

– Да, Ганиева Игоря Филипповича… Вы все, конечно, знаете, так зачем выпытываете?

– Продолжай.

– У Валеры талант быстро находить общий язык с людьми, и Ганиева он обхаживал недолго. А потом так получилось, что мы пригласили его в ресторан. Врач оказался разговорчивым и за рюмкой водки признался, что у старухи хранится шкатулка с драгоценностями… О рисунке мы, конечно, не говорили, иначе он мог докумекать, кто мы такие.

– С какой стати Ганиев так разоткровенничался? – Я не смог скрыть удивления.

Шоуба же не сумел сдержать улыбки;

– Валера ведь хохмач, и представился, что мы – работники нашего музея. Сказал, что музей за такие драгоценности отвалит кучу денег, что нахождение их в частных руках – грех великий, и все такое прочее… И назвал такую сумму, что у меня потемнело в глазах, а Ганиев чуть слюну не стал пускать…

Я сделал усилие, чтобы не засмеяться: наконец-то понял суть и помыслы Ганиева – перед ним забрезжила надежда стать совладельцем большой суммы. Лозинская, продав государству драгоценности, уже не могла унести их в могилу, и деньги достались бы ему, Ганиеву.

– Но она – крепкий орешек, – предостерег нас Ганиев. Валера ответил, мол, сделает так, что она сама принесет драгоценности в музей. Он, дескать, через неделю заявится в гости к старухе вместе с экспертом-ювелиром, который оценит вещи и составит бумагу. Врач пообещал не говорить старухе ничего, и на этом мы разошлись… Закурить можно? – неожиданно спросил Шоуба.

– Пожалуйста. – Я пододвинул пачку сигарет и зажигалку.

Шоуба осторожно вынул сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил.

Затем медленно, без стука, опустил зажигалку на стол и, отгоняя дым рукой, вновь изобразил на лице улыбку, означающую, наверное, что наше примирение состоялось:

– Мы с Валерой убедились, что у старухи на самом деле имеются ценные вещички и есть чем поживиться, и решили ее обокрасть, Валера проник к ней на квартиру днем. Я стоял на стреме. Через полчаса он вышел. Увидев меня, плюнул и пошел по улице. Я догнал его. «Зачем я рисковал? – спросил он. – Там, кроме пыли и мышей, ничего нет». «А ты везде пошурудил?» Он посмотрел на меня, как на идиота, снова плюнул и ответил; «Не первый раз, знаю, как делается». Мы разошлись, а через три дня Валера сам прибежал ко мне; «Старуху кто-то убил!» – «Откуда известно?» – «Да весь город говорит… Ты что, глухой?» А потом предупредил; «Смотри, никому не проговорись, а то могут подумать, что я убил старуху. Нужна она мне сто лет…»

Рассказ Шоубы был настолько неожидан, что я растерялся. Услышав начало, предвкушал победу, но конец сбил с панталыку. Рушилось здание, которое возводил с таким трудом.

– Значит, Хатуа не убивал старуху и ничего из ее квартиры не брал?

– Нет, могу поклясться. – Шоуба коснулся рукой левой стороны груди. – Когда Валера проник в квартиру, старухи не было. Она куда-то ходила, я даже проводил ее взглядом. После этого Валера и двинул туда… И он ничего не взял, иначе я бы увидел. Так что до сих пор не знаю, были ли у старухи драгоценности, – сделал свое заключение Шоуба.

– Дальше? – спросил я машинально.

– Я поехал в Краснодар и сказал Дроганову, что ничего не вышло, – Шоуба опустил голову, немного помолчал. – Он не поверил, стал кричать и махать кулаками. Я не выдержал, дал ему по морде, сам получил…

– Между вами была драка?

– Да, – подтвердил Шоуба. – У Дроганова, – он немного помялся. – Маховик оказался – будь здоров… Он так изукрасил мою физию, что несколько дней я не выходил из общежития, а об институте и говорить нечего… С тех пор его не видел, а потом узнал, что в Краснодар приехали вы… Дроганов прибежал ко мне с этой вестью. Он был сам не свой и хныкал, что влип в историю с географией – от Полины узнал, что старуха убита. «Чего ты боишься?» – спросил его. «Как – чего? – взвился он. – Я с тобой пошутил, а ты убил ее, старуху эту… Зачем?» Я ответил, что не убивал ее. «Ври больше, – кричал Дроганов, – я так и поверил! Учти, если возьмутся за меня, сразу все выложу: скрывать мне нечего. А то могут подумать, что я все и организовал. А ты знаешь, что за это светит?..» Я не стал его разубеждать. Понял, он сдуру ляп нет такое, что потом не расхлебаешь, и все будут думать: убийство старухи – наших, моих и Валеры, рук дело… И вы так думаете, верно?

Наши взгляды встретились, но я ничего не ответил.

– Молчание – знак согласия, – расценил по-своему мое поведение Шоуба, но я не стал ни подтверждать его умозаключение, ни опровергать его.

– Я вновь поехал в Сухуми, – продолжал Шоуба, – и нашел Валеру. Он тоже запаниковал, и мы стали думать, что нам сделать такое, чтобы Дроганов не свалял дурака, но ничего придумать не смогли. «Хорошо, если меня посадят за попытку кражи, – сказал Валера, – я к этому уже привык, но если еще и убийство приклепают, тогда что? Это – вышка!» Я ушел от него, так и не решив, что делать с Дрогановым…

– Продолжай.

– Я приехал в Краснодар, – вздохнул Шоуба, – и узнал, что меня хотят исключить из института… А виноват Дроганов, ведь из-за бес цельных разъездов по его вине я пропускал занятия, и тут мне в голову ударила моча…

Я поморщился, и Шоуба это заметил:

– Ну-у… решил его угрохать: он ведь мог выдать нас… Но, как говорят, подвалил фарт – в одной забегаловке встретил Перегудова. Он был пьян в стельку. Я давно знал, что Дроганов – любовник Полины, но, увидев Перегудова, понял, что он дошел до точки… Я так, шутки ради, сказал ему, что лучший выход из положения – хлопнуть Дроганова, мол, на Кавказе настоящие джигиты именно так и поступают. Соврал, конечно. А он: «Сколько мне дадут за это?» Говорю: «Не больше восьми лет». «А не расстрел?» « Да ты что, чокнутый? – ответил я. – Расстрел, знаешь, что такое и за что его дают? Посмотри кодекс!» Он глянул на меня, и я заметил, что он плачет. Потом сказал, что убьет Дроганова… Я подумал, что это пьяный треп, не больше. И ушел. А через три дня Перегудов нашел меня. Был он как помешанный, твердил, что Дроганов оскорбил его. «Я убью его, я убью его!» И дернула меня нелегкая спросить: «Тогда чего ждешь?» – «А чем – пальцем? – ответил он. – Если имел бы что-нибудь, убил бы, как собаку!» Тогда я достал из карма на пистолет… – Шоуба умолк и, вынув платок, неслышно высморкался. – Он сразу стал серьезным, а потом сказал, что не умеет с ним обращаться. Я объяснил… Через три дня Перегудов отдал мне оружие, сказав, что одной сволочью на земле стало меньше.

– Перед убийством ты подходил к дому, где жил Дроганов? – спросил я.

– Да, несколько раз… Хотел узнать, когда он один будет в квартире. Перегудов об этом просил. Сам он ждал за углом. Я подкараулил, когда Дроганов приехал домой в обеденный перерыв, сказал Перегудову, а сам дал деру. В тот день Перегудов его и… – Шоуба щелкнул языком и, вытянув указательный палец правой руки, несколько раз согнул его, словно нажимая на невидимый курок.

– Если вы, как ты говоришь, не воспользовались драгоценностями Лозинской, то, скажи, откуда тогда у Дроганова автомашина? Да и по ресторанам, говорят, он стал похаживать в последнее время… Как это понять? Одно не вяжется с другим! – Интересно было знать, какой ответ даст Шоуба.

– По-моему, он промышлял наркотиками. – Шоуба высморкался в платок, – Вокруг Краснодара, в колхозах, растет много конопли, и из нее делают гашиш, кокнар…

– Откуда знаешь об этом? – перебил я. – Случайно, не был его клиентом?

– Да нет, – пряча глаза, ответил Шоуба. – Говорят, что и Полина снабжала деньгами, магазин ведь у нее, – добавил он как-то уж слишком быстро, и я подумал, не снабжал ли его самого наркотиками Дроганов для сбыта их в Абхазии? – Я решил поделиться с Валерой и поехал в Сухуми… «Да, наделали мы делов из-за ерунды», – сказал он. Я отдал ему пистолет.

– Где это было? На морвокзале?

– Нет, в другом месте.

– Предлагал ли Хатуа убрать Дроганова?

– Нет. Клянусь прахом отца, он просто сказал, чтобы я как-то успокоил его… И вот что из этого вышло!

– Успокоили… навсегда, – докончил я за Шоубу. – Зачем ты передал пистолет Хатуа?

– Он сам попросил…

– Не знаешь, зачем ему нужно было оружие?

– Нет, – как эхо, отозвался Шоуба.

– Учаву на самом деле не знаешь?

– Неужели вы еще не убедились в этом? – как-то укоризненно произнес Шоуба.

– Ты сам откуда взял пистолет?

– Помните, я говорил, что у меня умер дядя? Так вот, он привез этот пистолет с войны и хранил с тех пор. Я его выкрал и носил с собой. Дядя, правда, поднял шум, узнав о пропаже, но я так и не раскололся.

– Да, ты тоже крепкий орешек, – полупохвалил я Шоубу, вспомнив его рассказ о том, как Ганиев выразился о Лозинской. – Патронами где разжился?

– Патроны в двух обоймах при пистолете. Он был весь в солидольчике… Дядя, видимо, даже не стрелял из него, но регулярно чистил.

Вошел Шота Гагуа, который словно дожидался конца нашего разговора. Только сейчас я понял, что он надолго отлучался из кабинета, но тогда не обратил на это внимания – оно было направлено лишь на Шоу-бу.

Когда Шоубу увели, Шота сказал:

– Могу поздравить: Хатуа нигде нет. Пока ты допрашивал Шоубу, я наводил справки. Словно испарился…

Не заезжая на работу – был поздний вечер – усталый и голодный, я поехал домой.

– Что у тебя под глазами? Посмотри на себя! – встретила меня тревожно жена.

Я подошел к трюмо. На меня глядело почерневшее и ставшее словно чужим лицо. Темные круги под глазами, как синяки.

Приняв душ, поужинал и направился к двери.

– Куда ты? – спросила Манана.

– На работу.

– Но ведь рабочий день кончился! Отдохни, книгу, наконец, почитай. Преступники подождут!

Но дела не ждали. В кабинете по телефону связался с Ганиевым, попросил приехать.

– Уже поздно, – капризно протянул он. – И притом, я не сова, а жаворонок…

– Приезжайте!

Ганиев явился через полчаса. Выглядел так, словно собрался на званый вечер.

– Что, нашли убийц? – спросил он, усаживаясь.

– Ищем, – коротко ответил я.

– До каких пор? – Он уже перешел в наступление.

Я постарался взять себя в руки, но не смог:

– Мешает что-тo, или, вернее, кто-то!

– Кто же именно?

– Например, вы!

– Вы с ума сошли, – негромко произнес он. – Я мешаю следствию? С чего вы это взяли?

– Я располагаю сведениями, – во мне всё кипело, – что два парня еще до убийства Лозинской расспрашивали вас о драгоценностях, и вы подтвердили, что таковые имеются… Было это или нет?

У Ганиева опустились плечи:

– Да, помню такой разговор. Я им рассказал об этом, совершенно не придавая значения… Они представились мне сотрудниками Абхазского государственного музея. Эксперта-ювелира обещали привести… Неужели они, а?

Я не ответил.

– Да не похожи они на преступников, клянусь честью! – Лицо Ганиева покраснело. – Вежливые такие, аккуратно одеты…

– Вы думаете, Игорь Филиппович, преступники ходят в звериных шкурах, с дубиной в руке или с ножом в зубах? – с плохо скрытой насмешкой спросил я. – В дальнейшем вы видели кого-нибудь из них?

– После убийства Натальи Орестовны встретил на улице одного из них… Он отвел меня в сторону и сказал, что если я выну изо рта язык, то отрежет его вместе с головой.

– Поэтому вы и молчали на следствии?

– В основном, да. Знаете, у меня дети, внуки, наконец…

Ганиев сейчас бил на жалость, но я решил не поддаваться чувствам.

– Сможете опознать их?

– Да. – Голос его прозвучал обреченно.

– Тогда берите вот этот протокол и напишите всё, что сейчас

говорили. Укажите приметы парней. И подробно.

После допроса я повел Ганиева на опознание. Ганиев уверенно опознал Шоубу и заявил, что во время того памятного разговора в ресторане этот человек молчал, зато без умолку говорил другой.

Я показал Ганиеву несколько фотоснимков.

– Вот он и вел переговоры, – сказал Ганиев, указав на фотографию Хатуа. – И он после убийства Лозинской угрожал расправой, если кому-нибудь расскажу о встрече с ним.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Из командировки вернулся Ахра. Я сказал ему, что надо брать Хатуа, но… никто не знал, где он.

Хатуа я не видел ни разу, если не считать фотографии. Но справки о нем наводил. Выяснилось: когда Хатуа чувствовал, что капкан вот-вот захлопнется, не огрызался, не портил нервы следователю, а тихо, не спеша выкладывал обо всех своих прегрешениях, которых у него было немало. Это был вор-виртуоз, который мог обокрасть квартиру почти на глазах хозяев… Но, если уж улик против него было мало, он так же тихо парировал удары и в большинстве случаев вылезал сухим из воды. Легко входил в доверие, как в случае с Ганиевым… Я также узнал, что он жизнью своей и чужой никогда не рисковал. До того, как я вплотную занялся личностью Хатуа, казалось, что он из той породы, кто, не задумываясь, может пустить в ход нож или пистолет. Впоследствии убедился, что это не так, но, тем не менее, не покидала мысль: не изменил ли он своей привычке? Старуха могла и крик поднять, а в такую минуту преступником движет только страх, и он не думает о последствиях. Вот он мог и стукнуть ее чем попало… Словам Шоубы я не больно-то верил…

Человек не укладывается в определенную схему, и это в полной мере относилось к Хатуа: говорили, что он выглядит безупречно. Правда, он не был так красив, как, например, Шоуба, но нечто изящное и, как бы сказать, интеллигентное, что ли, проглядывало в нем. В ином месте он мог сойти за порядочного человека, но то была личина, которая очень ему шла… Ломброзо не был бы от него в восторге, не в восторге был и закон, но Хатуа Валерия Кунтовича это мало трогало.

Однажды, в Ленинграде, он так легко вошел в доверие к человеку, что тот, пригласив к себе, предоставил квартиру в его полное распоряжение. Хатуа наговорил ему, что собирается поступать в институт, но не знает, куда приклонить голову. Сердобольный этот человек, оказывается, отдыхал в Абхазии, вкусил все прелести гостеприимства нашего края, и решил отплатить Хатуа тем же. Тот замышлял совсем другое, и через несколько дней вынес из квартиры все ценное, погрузил в машину хозяина и отбыл в неизвестном направлении… Хозяин разгневался, и с помощью милиции сперва отыскал свою машину, в которой Хатуа ничего не тронул, а затем и его самого. Но вещей ему увидеть не пришлось: Хатуа спустил их скупщикам краденого и, оставив машину где-то по пути, отправился дальше налегке. Свое вероломство Хатуа пришлось оплатить свободой – больше у него ничего не оказалось: он успел спустить и деньги, вырученные за вещи гостеприимного хозяина… Хатуа потом признался, что самый трудный миг для него наступил тогда, когда хозяин встретился с ним с глазу на глаз, на очной ставке, потому что испытал нечто вроде смущения…

Да, Хатуа не был чужд сантиментов, не лишен хороших манер. От похабных слов он чуть ли не краснел и замашки блатных ему претили…

Когда его, наконец, привели ко мне, он вежливо поздоровался, и остался стоять у двери. Я понял, что представление о нем меня не обмануло.

– Слушаю вас, – с готовностью начал Хатуа, видя, что я молчу и все разглядываю его.

– Сперва присядь, – показал ему на стул.

Он сел, поправив брюки, и я заметил, что пальцы у него цепкие, тело сильное, гибкое. Это был очень ловкий зверь с кошачьей повадкой…

– Я уже сел, – напомнил Хатуа, потому что я все еще молчал. – Правда, на стул, но, надеюсь, не в тюрьму. А мне туда не хочется, потому что сейчас я чист, как слеза. Раньше хоть знал, за что меня беспокоят, но на сей раз – нет. – И он развел руками. – Неприятно отвечать за свои грехи, но за чужие – вдвойне…

– Бывало ли так, Хатуа, что ты отвечал за чужие грехи? – усмехнулся я.

– Никогда! – Он улыбнулся.

– Можешь быть уверен, что и сейчас не будет этого. – Мне надоел этот полусалонный разговор, но иного выхода не было. – Интересуюсь кое-чем… И«если окажется, что ответы меня удовлетворят, то…

– …мы останемся друзьями, вы это хотели сказать, не правда ли? – мило закончил он.

– Может быть… Невежливо перебивать человека, – пожурил я.

Хатуа склонил голову словно в знак покаяния, но я понял, что такая игра ему по душе, ибо покуда разговор идет в спокойном русле, он успевает сосредоточиться и давать обдуманные ответы.

– Итак, перейдем к делу, – сказал я. – Ты знаком с Шоубой?

– Да.

– И давно?

– Года два… Он сам напросился на знакомство.

– Ас Учавой?

– И с ним… – согласно кивнул он.

– Недавно у Учавы изъят… парабеллум, – доверительно сообщил я.

– Никогда бы не подумал, – медленно, не меняя выражения лица, произнес Хатуа. – Очистить карман ротозея – куда ни шло, но пистолет? Это на него не похоже.

– Из того пистолета убит человек… В Краснодаре, – еще доверительнее произнес я.

– Учава?

– Другой.

– Кто?

– Вопрос относится к тебе, а не ко мне.

– Случайно, не меня имеете в виду?

– Нет… Это не в твоих правилах.

– Хоть на том спасибо, – произнес он удовлетворенно.

Я вновь подумал, что в пустопорожних разговорах он ищет передышку. Искрометный допрос, когда человеку не дают опомниться, ему не по нутру, и я не стал менять свой неторопливый тон, решил допросить в том ключе, который его устраивал, – так было интереснее.

– Но нет правил без исключения, – добавил я осторожно.

Он промолчал, ясными глазами обозревая стену.

– Так что же было в Краснодаре? – негромко спросил я.

– Откуда я могу знать о каком-то там убийстве да еще в Краснодаре? – немного повысил он голос.

– От Шоубы, например, – по-простецки улыбнулся я.

– А он что – поставщик информации? – Этот вопрос ему был нужен, как глоток воздуха.

– Не для всех.

– Я вхожу в число избранных?

– Да.

– Это мне льстит… А вы входите?

– Я – тоже.

– Так бы сразу и… – он, наконец, понял, что передышка дана была не для его блага. – Шоуба действительно говорил, что в Краснодаре убили его знакомого, портного. – Это полупризнание, скорее всего, было похоже на рапорт плутоватого подчиненного, который главное выложит в самом конце.

– Но это еще не все, – нанес я укол.

– Бог ты мой, а что еще? – Укол, видимо, был болезненный, и он вновь решил отойти.

– К богу обращаются верующие. Ты, надеюсь, не из их числа. – Я дал ему возможность прийти в себя.

– Рад бы в рай, да грехи не пускают.

– Свои?

– А чьи же еще?

– Разве нельзя жить без грехов?

– Пробовал…

– Ну и что?

– Ерунда получается. Грешным веселее… Вам, безгрешному, наверно, скучно?

Я улыбнулся:

– С такими, как ты, не соскучишься… Что еще говорил Шоуба? – Я решил приблизиться к нему.

– У него – ветер в голове. Выдумывает всегда всякое. – Хатуа изменила осторожность.

– Точно, – с готовностью подхватил я. – Выдумал какую-то старуху…

Хатуа промолчал.

– Так как же старуха?

– Предпочитаю молодых, – слабо отпарировал он.

– Они обычно бедные… Другое дело – божий одуванчик, молва о богатстве которого волной докатилась аж до Краснодара и вернулась обратно, в Сухуми… Слухом земля полнится, а? Поневоле поверишь ему, да еще если покажут рисунок… Соблазн ведь штука вредная. – Я решил, что пора и на Хатуа набросить сеть.

– Не понимаю, о чем говорите. – Он старался выпутаться из нее, но как-то неловко у него это получилось.

– Ты всегда поступаешь так? Так зачем нужен был лишний свидетель? Расскажи, как ты хотел пополнить экспонаты нашего музея, а? – Я весело улыбнулся. – Ловко ты провел врача… Напомни, как его зовут?

На губах Хатуа мелькнула улыбка. Чтобы скрыть ее, он легонько кашлянул и отвернулся. Молодец, подумал я, умеет вести себя достойно и не показывает коготки, как Шоуба!

– Здорово ты его напугал! Я даже удивился, когда врач сказал, что ты мило пообещал отделить его голову от туловища да еще и с языком в придачу… Ну что, перестанем играть в прятки?

– Знаю, что старуха убита. – Хатуа выкинул белый флаг. – Но я ее не убивал. Видимо, еще кто-то охотился за ней. На квартире… не нашел ничего, кроме книг и старого барахла, а они мне – до лампочки. Шоуба – кретин. Слышал звон, да не знает, где он. Бить надо таких смертным боем… Вы, может, думаете, что я убил ее? – Белый флаг не доставил мне сейчас никакой радости.

– Время покажет, – сказал я уклончиво. – Где пистолет, который передал тебе Шоуба?

– Отдал этому… Учаве. Зачем нужен был пистолет ему, так и не понял. С оружием хлопот не оберешься. Вот и вляпался. Пусть теперь сидит за ерунду… Честное слово, не убивал я старуху! Что вы так на меня смотрите?

Я легонько потряс головой, отгоняя оцепенение, нахлынувшее на меня, с тоской чувствуя, что никак не могу вырваться из заколдованного круга.

– И не знаешь, кто это сделал? – глупый вопрос вырвался сам собой.

– Честное пионерское! – дурашливо, но, как показалось, вполне искренне ответил он. – А говоря блатным языком, век свободы не видать!

Я помолчал, а затем потянулся к бумагам:

– Начнем?

– Дайте мне, – сказал Хатуа, протянув руку. – Сам напишу. Впервые в жизни…

…Через час передо мной лежал протокол допроса, написанный Хатуа почти без ошибок и вполне понятным почерком.

Показания Хатуа и Шоубы ничем не разнились, разве что в мелочах, которые существенной роли не играли. Однако Хатуа написал одну фразу, которая меня заинтересовала:

– Вот ты здесь пишешь: «Кто-то постучал в дверь один раз, я затаил дыхание, но стук больше не повторился». Как это понять?

– Да, в дверь кто-то постучал, – подтвердил вновь Хатуа. – Я подумал, что это старуха, испугался и затаил дыхание. Подождал немного, но было тихо. Я решил выглянуть. На лестничной площадке пусто. Аккуратно прикрыл входную дверь и исчез…

– Почему раньше об этом не говорил?

– Да вроде никто подробностями и не интересовался.

– Убедившись, что на лестничной площадке нет никого, почему ушел?

– Испугался, – признался он.

– Ты рылся в вещах?

– Так, чуть-чуть… Мне почему-то показалось, что драгоценностей в квартире нет. Я все же, извините, кое-где сделал шмон, но подумал, что тычусь в глухую стену… А тут этот стук…

– Вещи не разбрасывал?

– Не стал, как говорится, искушать судьбу – попадаться с пустыми руками.

– Но вещи в квартире были разбросаны так, словно по ней прошел ураган! – вспомнил я слова Дорфмана.

– Нет, это не я…

– Что – не я?

– Вещи не разбрасывал, как не убивал и старуху…

– Может, Шоуба?

– Этот телок? – пренебрежительно прищурился Хатуа. – Он, узнав, что я в квартире ничего не нашел, смылся.

– Он мог и вернуться…

– Нет, он улетел в Краснодар. Ваэропорту мы подзакусили, выпили маленько, а через час он улетел. Я даже ручкой помахал.

У меня кольнуло в груди.

– Неправда, – сказал я сухо. – Шоуба утверждает, что в тот день, когда ты пытался обокрасть старуху, он никуда не уезжал, а на третий день после этого ты сообщил ему, что старуху кто-то убил!

– Да. Точно! – Хатуа хлопнул себя ладонью по лбу. – Постой, постой, где же мы были в тот день? – Он сцепил пальцы рук и коснулся их губами, задумчиво смотря перед собой. – Мы были вместе где-то, но сейчас не припомню… Ну и дурак же я! – воскликнул он. – Он повел меня домой, и мы там пообедали. Помню его мать, во всем черном, – ее брат, кажется, недавно умер, – все косилась на меня… А через три дня я его действительно провожал в аэропорту… Нет, это не Шоуба!

…Я перечитывал протокол допроса, когда вернулся Ахра.

– Будет ли конец этому делу? – Узнав о результатах, мрачно произнес мой помощник.

Шоуба подтвердил, что, после неудавшейся кражи у старухи, Хатуа гостил у него дома, а на третий день провожал его в аэропорту перед вылетом в Краснодар.

Вечером между мной и Владимиром Багратовичем состоялся разговор.

– Ты веришь Хатуа и Шоубе? – спросил Владимир Багратович.

– Глупо верить кому бы то ни было, пока дело не раскрыто.

– Вот именно! Если ты не найдешь эти проклятые драгоценности, вывод будет один: именно они совершили ограбление и убийство Лозинской, больше некому!

– Вы так думаете? – Я знал, что Владимир Багратович на подобные вопросы не обижается.

– У меня такой уверенности, конечно, нет, но здравый смысл так подсказывает… Короче, будь осторожен с ними и не верь, а – проверяй… Да и что-то легко они пошли на признание, особенно Хатуа.

– Если бы… – вздохнул я.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Теперь мне нужно было сделать шаг назад и вторично, более тщательно, осмотреть квартиру Лозинской.

Начал с того, что снова допросил Ганиева, Дорфмана, его жену и других соседей. Важно было знать, производила ли Лозинская незадолго до убийства или раньше ремонт в квартире, приводила ли кого-либо из мастеров. На эти вопросы получил отрицательные ответы. Тем самым не было никакого намека, что Лозинская замуровала свои драгоценности в стене или под полом.

Несмотря на это я все же решил осмотреть квартиру, причем взял с собой и Ганиева – все-таки он был официальным наследником Лозинской.

Мы открыли дверь, вместе с понятыми вошли в квартиру и чуть не выскочили вон – затхлый запах мог свалить человека с ног. Ганиев отворил окна, чтобы проветрить помещение, и вскоре повеяло свежестью.

Квартира Лозинской однокомнатная, с балконом, выходящим во двор. Я пядь за пядью осматривал ее. Наконец, подошел к комоду и стал выдвигать ящики, но все они были пусты. Дно нижнего ящика застлано газетой тридцатилетней давности. Я поднял ее. Под ней лежал тетрадный лист в линейку. Это была расписка. «Я, Федотова Мария Гавриловна, приняла от Лозинской Натальи Орестовны на хранение шкатулку со следующими ценными вещами…» Далее шел список с подробными описаниями этих вещей. Под распиской стояла дата, и по ней я определил, что Лозинская была убита спустя три месяца с небольшим…

Если Федотова вернула Лозинской шкатулку с драгоценностями, подумал я, почему расписка не уничтожена?

С такими мыслями после осмотра, который окончился впустую, я поехал к Федотовой.

Мне пришлось ждать ее больше часа: от соседки узнал, что Мария Гавриловна пошла на базар. Сев на лавочку во дворе, решил во что бы то ни стало дождаться ее…

Наконец она показалась, неся большую хозяйственную сумку, доверху наполненную покупками.

Лицо у Марии Гавриловны было усталое и злое.

– Эти базарники совсем совесть потеряли…

Я терпеливо слушал. Она ворчала, пока не зашли в квартиру. Я вынул из папки расписку.

– Вы писали, Мария Гавриловна?

– Да, – коротко ответила она.

– Тогда объясните, пожалуйста, почему раньше не упоминали о ней?

– Видимо, забыла, – ответила она равнодушно. – Доживете до седых волос, поймете, что это такое… Была на базаре, а забыла купить картошку. Теперь как буду варить борщ?

– Но я же, Мария Гавриловна, раньше спрашивал вас о расписке! Вы ответили, что Лозинская оставила вам шкатулку с драгоценностями под честное слово.

– Быть того не может, – сказала она решительно. – Вы такой вопрос не задавали, иначе вспомнила бы о расписке.

Я молча раскрыл папку с уголовным делом на том месте, где был подшит протокол допроса Федотовой.

– Вот, читайте, – показал пальцем, где было написано моей рукой, но с ее слов, следующее: «Никакой расписки Лозинская у меня не требовала. Она верила мне на слово, да к тому же все это хотела сохранить в тайне, поэтому никакого разговора о расписке не было, никто из нас ее не писал. А о том, чтобы пойти к нотариусу, и говорить нечего…» – Как это понять?

– Я так не говорила. – Она из-под рукава платья вынула платок и вытерла влажное лицо. – Вы что-то перепутали.

– С какой стати?

– Ошибочка у вас вышла, или же превратно поняли меня.

– Ладно, пусть будет так… Значит, расписку вы давали, ведь так? – Я помахал бумажкой.

– Да чего уж там? – нахмурилась Мария Гавриловна. – Писала я ее, шут с ней!

– Почему же тогда, вернув Лозинской шкатулку с драгоценностями, как вы утверждаете, не потребовали расписку обратно и не уничтожили ее? Ведь Лозинская могла пойти на шантаж?

– Эта старая развалина? – пренебрежительно произнесла Мария Гавриловна и поджала губы.

Я не стал стыдить ее за последнее слово и напоминать древний афоризм о мертвых, – ведь даже Дорфман вспомнил о нем, хотя, как я понял, и он не питал нежных чувств к Лозинской.

– Могла же она прийти к вам, оставить драгоценности, а потом, как утверждаете вы и ваша дочь, забрать их обратно, при этом даже поругавшись с Полиной? Значит, жизненные силы у нее сохранились? С таким успехом она могла пойти в суд, предъявить расписку и заявить, что вы присвоили ее богатство. А вы говорите так спокойно? – возбужденно произнес я.

– Да не придавала я этой бумажке такого значения! – презрительно отмахнулась Мария Гавриловна. – Я была рада, что, наконец, избавилась от обузы, и совсем позабыла о расписке!

– Странная забывчивость, Мария Гавриловна, очень странная, – сказал я хмуро.

– Я вернула драгоценности Нате, – упрямо произнесла Мария Гавриловна. – Это и Полина может подтвердить.

– Она знает о расписке?

– Конечно!

– Но она почему-то тоже забыла упомянуть о расписке при допросе.

– Вы и Полину спрашивали? – удивленно спросила Мария Гавриловна, чуть наклонившись вперед.

– Да. Ездил к ней, в Краснодар… Вы же дали ее адрес?

При этих словах лицо Марии Гавриловны помрачнело, и я догадался, что она знает о дочери и зяте все.

– Гос-споди! Стоило ли ехать в такую даль?

– Для раскрытия дела полезешь и на дно морское, Мария Гавриловна, – сказал я тихо. – Полина, так же, как и вы, позабыла рассказать о расписке. Что бы это значило?

– Не знаю, милый, не знаю. – Мария Гавриловна тяжело поднялась и направилась к сумке. Поставила ее на стул, стала вынимать яблоки и складывать их на тарелку. Наполнив, прошла на кухню – я услышал шум воды из крана… Вернувшись, молча выложила помытые яблоки в вазу и придвинула ко мне:

– Ешьте, пожалуйста.

Я взял яблоко с красным боком и машинально надкусил его. Несмотря на невзрачный вид, оно оказалось вкусным, с кислинкой.

– Вижу, не верите, что я вернула Нате драгоценности. – Мария Гавриловна тяжко опустилась на стул. – А вы порасспросите-ка ее соседа, который рядом живет. Кажется, его Борисом Исааковичем кличут. На сыча похож… Он скажет, что было на самом деле так.

Она выдала точный портрет Дорфмана, но я не стал распространяться на эту тему, и спросил:

– Откуда знаете соседа Лозинской и как его зовут?

– Ната несколько раз к нему обращалась и называла так.

– Когда?

– Тогда, когда я была у нее!

– Вы раньше об этом не говорили, – заметил я негромко. – Как это было?

– А вот как… Через несколько дней после возвращения шкатулки с драгоценностями я решила навестить Нату, объясниться, потому что она ушла недовольной из-за Полины. Дочь, наверное, говорила вам, что Ната очень рассердилась на нее за то, что бухнула прямо в лицо: «Имея такое сокровище, беды не оберешься!» Да? – Я кивнул, а Мария Гавриловна продолжила: – Ната ответила, что пусть она не каркает, и с силой вырвала из моих рук шкатулку… Дура я, дура! – вдруг вскричала Мария Гавриловна. – С ней же вообще тогда невозможно было говорить. Наверное, потому я тогда и не потребовала у Наты расписку. А когда пришла к Нате, у нее сидел тот, Борис Исаакович. Я-то безо всякой задней мысли и спросила, мол, целы ли ее драгоценности? Она как-то странно посмотрела на меня и ответила, что хранит их в надежном месте. Мне бы уняться, посторонний все же. Да словно какой-то бес вселился в меня: «Зачем тогда приносила?» Она выпрямилась и надменно – чисто барыня: «Вы оставите меня когда-нибудь в покое, Мария Гавриловна?» Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Я дрожала над ее добром, не знала ни сна, ни покоя, и вот как она отплатила за это! Я – бедовая, Полина в меня уродилась, не выдержала и наговорила Нате всякое. До расписки ли тогда было!.. Гос-споди, лучше бы я проглотила свой язык! Нате стало плохо, пришлось делать уколы… Когда она немного пришла в себя, я попрощалась и ушла. С той поры я Нату не видела… А вы знаете, почему она принесла мне драгоценности? – Такого вопроса я не ожидал.

– Догадываюсь… Из-за Ганиева, врача… – сказал я.

– Точно, – подтвердила Мария Гавриловна. – Каким-то путем он узнал о драгоценностях. Ната видела, как он тянет к ним руки. Принесла их мне на временное хранение, но так, чтобы об этом никто не знал, и Ганиев в том числе. На беду об этих драгоценностях узнала Полина, она даже примерила их. Когда Ната поняла, что и Полине известно о драгоценностях, она вообразила бог знает что и забрала их обратно. Вот и весь сказ. – Мария Гавриловна умолкла и вновь вытерла лицо платком.

– Почему обо всем этом раньше не рассказали, Мария Гавриловна? – чуть не простонал я.

– Не казните меня. У меня, как говорит внук, позднее зажигание… Да и что бы вам дал мой рассказ? Я же не знала, как не знаю и теперь, кто убил Нату!

– Как вы думаете, Мария Гавриловна, после вас не давала она на хранение драгоценности кому-нибудь?

– Не знаю… При той, последней, встрече Ната в присутствии своего соседа ясно дала понять, что драгоценности хранит в надежном месте. Это и Борис Исаакович должен подтвердить. А вот хранились ли драгоценности у нее самой или у кого-нибудь еще, не знаю.

– Раньше вы знали Бориса Исааковича?

– Нет. Вот тогда и узнала, кто он такой и как его зовут. В прежние годы изредка захаживала к ней, но соседа не видела, да и вообще не ведала о его существовании.

Лишь сейчас я заметил, что передо мной лежит надкушенное яблоко…

Дорфман на этот раз был какой-то притихший. От Марии Гавриловны я заехал за ним и привез в прокуратуру.

– Разве вы не все выяснили у меня за те два раза? – спросил он, напоминая о прежних наших встречах, и его печальные глаза остановились на мне.

– Должен вас разочаровать, Борис Исаакович. – Я зашелестел бумагами, перелистывая уголовное дело. – Во время нашей первой встречи ничего не упустили?

– Я сказал даже больше того, что знал, – с обидой произнес он. – По крайней мере, ответил на все ваши вопросы, а их было много… В ту ночь даже плохо спал.

– Из-за моих вопросов?

– В основном, да.

– Были ли другие причины вашей бессонницы?

– Да. Я вновь вспомнил убиенную мадам и в который раз подумал об абсурдности бытия, о бренности всего сущего… Конец ждет каждого, но никто не ведает, когда и как он наступит… Вы знаете, – он прищурился, – в детстве казалось, что я буду бессмертен… Смешно, правда?

– Платон говорил о бессмертии души, а тело – это просто оболочка. – Философ из меня не ахти, и эти слова я произнес, думая лишь над тем, к чему выйдет наш разговор.

– Ерунда все это, – тотчас с готовностью отозвался Дорфман. – Все покроется прахом – тело, душа и прочее… Помните у Державина:

Я заметил, что, если бы не картавость, у него хорошая дикция.

– Пропасть забвенья не всегда глубока, Борис Исаакович. Иногда находят даже то, что лежит на самом ее дне, – вздохнул я и добавил: – Разумеется, когда возникает необходимость в этом.

– Вы – оптимист, как вижу.

– Молодость тому виной, – улыбнулся я. – Да и профессия такая: поневоле должен воскрешать в памяти людей те события, которые они на самом деле забыли или, по тем или иным причинам, стараются предать забвению.

– И каковы успехи? – спросил он медленно.

– Пока не жалуюсь. Некоторые за это меня хвалят, другие… хулят. Как вы тогда выразились, Борис Исаакович, а? – Я снова улыбнулся. – «Сосуд моей памяти пуст, молодой человек, и ничего в нем нет, до самого донышка!»

– Ого! Вы это запомнили? – удивленно спросил он. – Мне льстит. Впервые слышу, чтобы меня цитировали.

– Занес в кладовую памяти ваш афоризм, – не меняя тона, произнес я. – Но – отвлекся. Хотел сказать, что не все еще вычерпал из сосуда вашей памяти. Видать, он глубок и хранит немало тайн.

Дорфман уже весело улыбался, и печаль в его глазах исчезла.

– Опять вы мне льстите.

– Ничуть. А теперь будьте добры ответить на вопросы, которые сейчас сформулирую. Значит, так: посещала ли Лозинскую за два-три месяца до ее убийства одна женщина? Если да, то присутствовалили вы при этой встрече и о чем шел разговор? Почему не сказали об этом во время нашей первой встречи? – выпалил я одним духом.

– Вы обрушили на меня шквал вопросов, дайте хоть опомниться, – взмолился Дорфман, но я заметил, что он ничуть не обескуражен.

– Тайм-аута не будет, Борис Исаакович, – сказал я, на этот раз сухо. – Итак, жду…

– Я не сказал об этом на первом допросе потому, – медленно и с расстановкой произнес Дорфман, – что ни на какой встрече между мадам и некой женщиной не присутствовал, никакого разговора не слыхал и… больше ничего не знаю, – развел он руками.

– Это – окончательно и бесповоротно?

– Да. Мне нечего добавить, все сказал. – Дорфман вольно откинулся на стуле.

– Тогда у меня есть такое оружие, как очная ставка, – произнес я устало.

– Думаете, это развяжет мне язык?

– Надежды, конечно, мало, но я приду к окончательному выводу, что вы лжете. Извините, последнее слово эвфемизмом заменить не могу.

– Или не хотите?

– Да, не хочу, как вам не хочется говорить правду. – Я по барабанил пальцами по столу и докончил: – Ведите себя разумно, чтобы тень подозрения не пала и на вас.

Он сделал едва уловимый жест рукой и досадливо поморщился:

– Можете подозревать меня в чем угодно, но я чист, как херувим.

Еще несколько минут шел между нами этот бесплодный разговор, а затем я записал его показания и велел подождать в коридоре.

…Ахра помог быстренько доставить Марию Гавриловну. Я в темпе провел опознание, а когда она указала на Дорфмана, свел их на очной ставке.

Мария Гавриловна слово в слово подтвердила все то, что говорила мне сегодня.

– Ну как, Борис Исаакович, – спросил я Дорфмана, который сидел напротив Марии Гавриловны в смиренной позе, – говорит ли правду эта женщина?

– Да, она говорит сущую правду, – ответил он мгновенно.

Он полностью подтвердил показания Марии Гавриловны. На такое легкое признание я не надеялся и очень удивился, но виду не подал. Грош цена тому следователю, который ахает при каждой крохотной удаче. Сейчас она заключалась в том, что я мог, наконец, исключить Марию Гавриловну из числа подозреваемых. Мое положение, конечно, не облегчалось, но все-таки…

Ахра повез Марию Гавриловну домой, а я задал Дорфману еще несколько вопросов.

– Не понимаю, почему упорствовали из-за ерунды. Не могли сразу сказать? Обязательно нужно было доводить до очной ставки? – Я был сердит.

– Не держите зла на меня, – по-простецки ответил Дорфман. – Как в песне поется? «Что-то с памятью моей стало…»

Он покрутил пальцем у виска. Широкий рукав рубашки при этом съехал чуть вниз, и на тыльной части руки мне бросилась в глаза татуировка: «Уваров».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В конце лета пошли обложные дожди, а иногда даже хлестал ливень.

В один из таких ненастных дней я сидел у себя в кабинете и в который раз рассматривал дактилокарту на Дорфмана,

Отпечатки его пальцев, Ганиева и тех, кто попал в поле зрения следствия, были взяты давно, еще до меня, даже на двух дактилокартах, но тогда они не пошли на пользу, потому что преступник четких следов пальцев на месте убийства Лозинской не оставил и сравнивать их было не с чем.

Совсем недавно, видя, что вновь хожу по замкнутому кругу, я решил направить дактилокарты на Ганиева и Дорфмана в информационные центры МВД ГССР и СССР.

На это действие натолкнуло странное поведение Дорфмана до очной ставки с Марией Гавриловной. Да и татуировка на его руке заставила меня призадуматься. Вопроса же Дорфману о ее происхождении я решил не задавать.

Ганиев тоже вел себя странно на всем протяжении следствия. Может, Лозинская все же решила вверить ему свои драгоценности, думал я; ведь от Марии Гавриловны она их унесла и, кроме Ганиева, у нее на свете никого не было? А может, он взял их насильно и при этом пристукнул хозяйку чем-нибудь, ведь богатство затмевает разум?

…На оборотной стороне дактилокарты Дорфмана было указано, что никакой он не Дорфман, а Уваров Борис Исаакович, судимый несколько раз…

Я привык ко всякого рода неожиданностям – ведь следствие продирается через хитросплетения лжи, обмана и подлости, но, вспомнив благообразное лицо Дорфмана, его печальные глаза, наконец, его гладкую речь, я сперва подумал, что вышла ошибка. Но солидно выведенная дактилоскопическая формула говорила о том, что никакой ошибки нет и справка выдана верная.

Узнав, что Дорфман – не тот, за кого себя выдает, я, тем не менее, никаких иллюзий не строил. Ну и что, подумал я, решил раз и навсегда зачеркнуть свое темное прошлое и взял, к примеру, фамилию матери или бабушки…

За окном – проливной дождь. Я старался вспомнить что-то, но никак не мог. В мозгу, как заноза, засела настоящая фамилия Дорфмана. Где же я слышал ее? Эта мысль преследовала меня с – того момента, когда я впервые взглянул на оборотную сторону дактилокарты Дорфмана.

Где и от кого я слышал эту фамилию?

Машинально стал перелистывать уголовное дело по убийству Лозинской, словно пытаясь найти ответ на мучивший меня вопрос на столько раз читанных и перечитанных страницах.

И вдруг мне бросился в глаза протокол допроса Беловой Ольги Никаноровны, через которую я вышел на Федотову, а потом проделал длинный и извилистый путь по лабиринтам следствия… Заново перечел ее показания, но ответа на вопрос в них не нашел. Но она что-то говорила мне, в этом я был уверен. Рассказывала какую-то старую историю, связанную с Лозинской. Тогда я не придал значения этому, даже не занес в протокол, поскольку все, кто был связан с той историей, уже мертвы… Белова рассказывала… О чем же? Она по моей просьбе вспомнила Лозинскую, говорила, что та была очень красива. Так, пойдем дальше… Теперь в памяти всплыло слово «любовник». Да, но, одернул я себя, это слово ты вспомнил потому, что Дроганов был любовником Перегудовой. Но при чем тут они? Любовник, любовница… Все, вспомнил: Лозинская была любовницей какого-то бандита и того пристрелили при задержании в горах. Но фамилия того была не Уваров: старуха назвала мингрельскую фамилию, очень редкую. Вот, черт, запамятовал! Но при чем тут Дорфман – Уваров?.. Вспомнил! Фамилия бандита – Патава! И… и что дальше? Значит, так, жил-был бандит Патава, любовник Лозинской. Его пристрелили. А потом жена Патавы проклинала Лозинскую. Ну да, ведь жена Патавы была Уварова! Она, после гибели мужа, покинула с сыном наши места… С сыном? Но Белова же сказала, что, по слухам, сын Патавы и Уваровой в дальнейшем попал в тюрьму и там умер!

…Чувствуя, что без Беловой никак не обойтись, я позвонил Ахре, моля бога, чтобы он оказался на месте, словно от этого зависел исход дела. Я хотел немедленно отправиться к Беловой, но вместе с Ахрой: мы работали рука об руку, и я не хотел ехать без него.

– Да, – лениво отозвался Ахра.

– Ты мне нужен. Срочно приезжай, пожалуйста.

– Сейчас, – ни о чем не спрашивая, ответил он.

Когда Ахра появился в кабинете, я коротко выложил свои соображения.

В голову лезли предположения: она в отъезде, лежит в больнице, умерла… Но Белова была дома, здорова, даже вспомнила нас.

– Нашли убийцу? – встретила нас вопросом.

– Нет, Ольга Никаноровна, пока нет, – ответил я виновато.

– Долго что-то у вас получается.

Я промолчал, а потом спросил:

– Помните, Ольга Никаноровна, вы рассказывали о любовнике Наты Лозинской?

– Помню, милый, помню. Вы же тогда слушали меня вполуха! – В ее голосе послышался упрек. – Я даже обиделась…

– Виноват, Ольга Никаноровна… Так как же звали любовника Наты?

– Иса, Исаак Патава, а вот по батюшке… – Она сделала виноватое лицо.

– Это не важно. А жену?

– Уварова Фрося, Ефросинья Тихоновна.

– Помнится, вы рассказывали, что у них был сын. Как его звали?

– Борька, Бориска… Шустрый был малец – в отца, но лицом уродился в мать.

– Спасибо вам за все, Ольга Никаноровна, – сказал я проникновенно.

– За что же, сынок?

Я улыбнулся ей, но ничего не ответил.

– После гибели мужа Фрося записала Борьку на свою фамилию, – сказала Ольга Никаноровна, когда мы уже собрались уходить.

Я не интересовался, сможет ли она сейчас узнать Борьку Патаву, было и так ясно, что вряд ли, ведь прошло так много лет! Мы распрощались с Ольгой Никаноровной.

– Что будем делать дальше? – спросил Ахра, чуть задержавшись в подъезде – дождь не унимался.

– Мне срочно нужен Дорфман. Я поговорю с ним и дам понять, что знаю кое-что, но все перед ним выкладывать не буду… Посмотрим, как он поведет себя!

Мы нырнули в машину.

Дорфман сразу весело заулыбался, перешагнув порог кабинета. Пошел ко мне с протянутой рукой, а я невольно пожал ее, почувствовав крепость кисти.

– Вижу, без меня жить не можете! – заговорил он оживленно и сел на стул. – Как вас-то величать? – спросил он неожиданно. – Фамилию вашу знаю, на табличке указана, – он показал на дверь, – а вот остальное… Все-таки неудобно – вы меня уважительно по имени-отчеству, а я вас никак.

– Ну, Борис Исаакович, столько времени знаем друг друга, стали чуть ли не добрыми знакомыми, и вы не знаете, как меня зовут?

– Упрек ваш принимаю. Так как же, а?

– Зураб Константинович, к вашим услугам, – нарочито напыщенно сказал я. – Прошу любить и жаловать.

Неожиданно Дорфман вынул из кармана пиджака записную книжку и, быстро ее раскрыв, записал в ней что-то моей ручкой. Вероятно, заметив недоумение на моем лице, он протянул книжку:

– Читайте. От вас ничего скрывать не хочу.

Я вернул книжку, спросил:

– Неужели не можете так, без записи, запомнить мое имя и отчество?

– Эх, Зураб Константинович, – произнес он с сожалением. – Старость – не радость… – И он вновь напомнил, что память часто подводит его.

– А я кое-что хотел узнать у вас об одном человеке… Не везет мне!

– Не всегда, – поднял он палец.

– Что имеете в виду – мое невезение или вашу забывчивость, Борис Исаакович?

– Память мою, и – ничего больше.

– Тогда покопайтесь-ка в ней и скажите, – начал я монотонно, – знаете ли вы такого человека – Уварова Бориса Исааковича?

Что-то неуловимое, то ли ярость, то ли боль, мелькнуло в его глазах, но это было лишь на мгновение.

– Знаю, – ответил он чуть охрипшим голосом. – Это – я сам, ваш покорный слуга. – На его лице не было и тени растерянности.

– Зачем нужен был камуфляж с фамилией, Борис Исаакович? – угрюмо спросил я.

– Наверное, уже знаете, что я судим несколько раз. Так вот, хотел выжечь свое прошлое…

– …каленым железом?

– Вот именно, Зураб Константинович, вот именно!

– Откуда и как появилась фамилия Дорфман?

– Когда меня освободили в последний раз, ринулся в Одессу. Это было года три тому назад. Там женился на Дорфман Валентине Абрамовне и взял ее фамилию, чтобы, как вы сказали, каленым железом выжечь всякую память о моем проклятом прошлом. Документ в ЗАГСе есть. Все чин по чину.

– Но жену вашу зовут Вера Герасимовна, – перебил я.

– Она – вторая моя жена. С ней познакомился в Сухуми. С первой пришлось разойтись… С Верочкой я зарегистрирован, она взяла мою вторую фамилию… Все это здесь, в Сухуми, – ударил он легонько костяшками пальцев по столу. – А та, Валентина Абрамовна, до сих пор в Одессе живет, могу адрес дать.

– Зачем?

– Чтоб нетрудно было проверить.

– Что вы, Борис Исаакович, я верю вам!

В это время открылась дверь, и вошел Тенгиз Сухишвили – наш следователь и мой хороший друг.

– Чем занимаешься? – спросил он.

– Да вот беседую, – показал я рукой на Дорфмана.

– Придется прервать… – отрывисто бросил Тенгиз.

– Почему?

– Задание шефа. Нужно срочно в архиве собрать сведения об одном бандите, которого давно нет в живых.

– Зачем нам мертвый бандит, Тенгиз?

– Это у шефа спроси. Ему виднее.

– Как звали бандита? – быстро спросил я.

– Иса Патава, кажется… Давай собирайся, я жду. – И Тенгиз вышел из кабинета, аккуратно прикрыв дверь.

Этот спектакль мы с Тенгизом разыграли с умыслом. Он уже знал, что Дорфман сидит у меня.

– Извините, Борис Исаакович, – я встал из-за стола, – но должен срочно уехать. Ведь вы слышали наш, – помахал я рукой, – разговор. К вам вопросов уже нет, но, если понадобитесь, вынужден буду снова побеспокоить. Так что не уезжайте, пожалуйста, никуда. Если же вдруг придется, сообщите мне. Обязательно! – подчеркнул я.

– Куда я уеду, – сказал он негромко. – Уже нашел тихую пристань, и никогда ее не покину, будьте уверены.

На его лице ничего нельзя было прочесть – оно просто стало бесстрастным.

Ни в какой архив, конечно, я не поехал. Собирался наведаться туда, но позднее, чтобы получить сведения не об Исааке Патаве, а о сыне его… Если Дорфман будет следить за мной, подумал я, пусть делает выводы, какие хочет.

Вечером позвонил Ахра:

– Ты у себя?

– Ну и вопрос.

– Извини… Жди, скоро подъеду и привезу кое-кого. Найди двух понятых. Или, может, ко мне приедешь? Пришлю машину…

В его кабинете сидел чернявый парень в джинсовой паре. Брюки крепко перехвачены солдатским ремнем.

– Вот, знакомься, – сделав широкий жест в сторону равнодушно посмотревшего на меня парня, сказал Ахра. – Золотых дел мастер, Нодар Бахия. Нодар, расскажи ему, – кивнул Ахра на меня, – что говорил мне. Его это тоже интересует. – Ахра подал мне фотокопию рисунка Перегудовой, после чего я стал о чем-то догадываться.

Равнодушие ко мне в глазах Нодара уже исчезло.

– Пришла в мастерскую женщина и показала мне золотую брошь, небольшую такую. – Бахия приставил кончики пальцев друг к другу, словно держал брошь между ними. – Ахра был у меня и у других ювелиров, предупредил, что, если кто-нибудь принесет на продажу редкую вещь, сразу прийти к нему. Вот я и пришел…

– Где брошь? – спросил я, взглянув на Ахру.

– Пока у той женщины, – ответил он односложно.

– Как это? – Меня словно жаром обдало.

– А вот так, Зураб, – вздохнул Ахра, взглянув на часы. – Через час должна состояться встреча между Бахия и той женщиной. – Он говорил так, словно Нодара не было в кабинете. – Женщина передаст ему брошь, а Бахия – деньги, три тысячи рублей. Ты меня понял? Деньги при тебе? – обратился он к парню.

– Да, – похлопал он по туго набитому карману куртки.

– Придет ли женщина? Может, она уже раздумала? – Надежда стала покидать меня.

– В восемь часов я буду ждать ее в мастерской, – сказал Бахия. – Она обязательно придет…

– Ты в этом уверен?

– Да.

– Почему сразу не купил брошь?

– Да денег же со мной тогда не было, – пожал он плечами. – Мы столковались о цене, и она сказала, что принесет брошь в восемь часов вечера, в мастерскую.

– Эта брошь здесь нарисована? – указал я на фотокопию рисунка Перегудовой.

– Да. Вот она. Я сразу узнал ее на рисунке.

– Женщину можешь опознать? – спросил я.

– Конечно.

– Как она выглядела?

– Лицо у нее такое напомаженное, что аж штукатурка сыпалась, – усмехнулся Бахия.

Он говорил что-то еще, но я не слушал, сразу вспомнив лаковое лицо. Неужели, подумал я, такой человек, как Дорфман, мог пойти на опрометчивый шаг?

– Оставь нас вдвоем, пожалуйста, – сказал я парню, и тот сразу вышел из кабинета.

– Ахра, она – жена Дорфмана, – сказал я шепотом, хотя нас никто услышать не мог.

– Знаю об этом, – спокойно ответил Ахра. – Меры приняты, не бойся. – Он крепко сжал кулак, и я все понял…

…Ровно в восемь часов вечера Дорфман Вера Герасимовна была задержана в ювелирной мастерской, в тот момент, когда она пыталась передать брошь Нодару Бахия. Но вышла неувязочка: деньги она не успела получить. Мы доставили обоих вместе с понятыми в кабинет Ахры, составили протокол изъятия золотой броши. Признаюсь, это была красивая вещица! На рисунке выглядела не так заманчиво, хотя Перегудова верно передала ее внешнее очертание.

После того, как был подписан протокол, я поблагодарил Бахия и понятых, и они направились к выходу.

Вслед за ними двинулась и Дорфман.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

– А вы останьтесь, – сказал я.

Вера Герасимовна обернулась.

– Я нужна еще? – словно недоумевая, спросила она.

– Да.

Ахра переглянулся со мной и молча вышел. У него были неотложные дела, и я мысленно пожелал ему успеха, который пока обходил нас стороной.

Манана как-то пошутила, что Холмс, Мегрэ, Пуаро распутывали сложнейшие преступления в считанные дни и мигом находили преступников, тогда как я, да еще и с оперативными работниками, вот уже несколько месяцев безуспешно ищу убийцу по такому заурядному делу, как убийство Лозинской. Это была беззлобная подначка, и, тем не менее, задела за живое. Мы чуть не поссорились, но я вовремя одумался и с горечью должен был признать, что жена частично права…

Дорфман сидела на краешке стула и безучастно смотрела в окно.

– Чья брошь? – спросил я, вынув эту вещицу из папки.

– Моя, – ответила Вера Герасимовна, чуть повернув голову.

– Сейчас – да, а раньше?

– Насколько помню, брошь была моей.

– Она – старинной работы, – сказал я, повертев изделие в руке. – Подарок дедушки или бабушки?

– Бабушки, – быстро ответила Дорфман.

– Родной?

– Конечно. Неродных бабушек не бывает.

– Почему же? Иногда бабушкой называют и совершенно постороннюю старую женщину.

– Нет, ее подарила родная бабушка.

– Со стороны отца или матери?

– Отца.

– Где она сейчас, ваша бабушка?

– Умерла, когда я еще бегала девчонкой.

– Кто из ваших родственников может подтвердить, что эта брошь – ваша?

– Никто. Всех постигла та же участь, что и бабушку. Все мы смертные, – вздохнула Вера Герасимовна.

– Да, жаль! – протянул я. – Так, значит, никого нет…

– Никого, – перебила она. – Разве что муж…

– Он не в счет.

– Почему?

– Все это он знает с ваших слов, верно?

– Да.

– Не пойдет, – сказал я. – Мне нужен человек, который бы мог подтвердить, что еще с тех… незапамятных времен брошь принадлежала вам.

– К сожалению, никого нет.

– И не будет, Вера Герасимовна. Никогда не было и не будет. Вернее, родственники и близкие у вас были и, нет сомнения, есть они и сейчас, но ни один из них, ни живой и ни мертвый, если даже поднимется из могилы, не сможет подтвердить, что брошь была вашей. – Аккуратно записав показания, подал ей протокол допроса.

– Брошь – моя! – повторила она упрямо, подписавшись и кладя ручку.

– Сомневаюсь, Вера Герасимовна. Взгляните на это. – Я подал ей фотокопию рисунков Перегудовой.

– Ничего не понимаю. – Дорфман внимательно рассматривала каждый рисунок. – Какие-то ожерелья, кольца, колье…

– Там нарисована еще и одна вещица. – Я быстро встал и подошел к Дорфман. – Вот эта, и она разительно похожа на брошь, о которой ведем речь. Здесь изображены драгоценности, и знаете – чьи?

– Нет, – снизу вверх посмотрела на меня Дорфман.

– Натальи Орестовны Лозинской, – тихо произнес я.

– Да, она подарила мне эту брошь, – быстро сказала Дорфман, положив фотокопию на стол.

– Это уже ближе к истине, но не сама истина. – Я прошел к своему месту, уселся, а затем спросил: – За что же она подарила вам такую дорогую вещь?

– Я присматривала за ней, делала уколы.

– Но у нее же был Ганиев?

– Он приходил раз в неделю, а уход был нужен каждый день…

– Гм, слишком уж дорог подарок.

– Не знаю, так она решила… Я отказывалась, но она все-таки всучила мне брошь.

– Ах, даже так? Тогда объясните, зачем решили ее продать, да к тому же так дешево? Давайте вызовем эксперта-ювелира, и он наверняка оценит брошь гораздо дороже той суммы, какую вы хотели получить.

– Я не собиралась ее продавать… Ювелир врет самым бессовестным образом!

– Очной ставки с ним не боитесь?

– Пусть он говорит, что хочет, я буду стоять на своем, потому что о купле-продаже у нас разговора не было.

– Зачем же тогда принесли ему брошь?

– Мне показалось, одно гнездышко ослабло и может выпасть камушек…

– Знаю, очной ставки не боитесь, но, как уже говорил, могу пригласить эксперта, и он даст заключение, что ни одно гнездышко броши не ослабло, и камни сидят прочно. У меня тоже глаза есть!

– Что делать, мне так показалось, – опять вздохнула Вера Герасимовна.

– Значит, принесли ювелиру брошь не для продажи?

– Нет.

– Почему вечером принесли?

– Ювелир так захотел.

Я спрятал драгоценность в папку, прошелся по кабинету, чтобы успокоиться. Наконец уселся и будничным голосом спросил:

– Знаете, сколько лет хранила Наталья Орестовна свои драгоценности, в том числе и брошь? – Дорфман молча глядела на меня. – Около шестидесяти! Много бед пронеслось над ее головой, но она не продала ни одну, понимаете, ни одну вещицу, чтобы как-то облегчить жизнь. У нее была дочь, она тяжело болела, умерла молодой. Так вот, Лозинская не пожертвовала даже частью драгоценностей, что бы спасти ее! И вы утверждаете, что она подарила вам брошь?

– Бывают и исключения, – негромко заметила Вера Герасимовна.

– Согласен. Но это – не тот случай.

Я тут же выписал протокол задержания Дорфман, подал ей и сказал, чтобы прочла и расписалась.

– Вы меня задерживаете? Но за что?

Я ответил, что у нас есть веские основания подозревать ее в соучастии в убийстве Лозинской, и разъяснил, почему возникло это подозрение.

– Клянусь вам… – Она приложила обе руки к груди.

– Это – не аргумент.

– Чем же доказать мою невиновность?

– Фактами.

– Умоляю, не задерживайте меня… Что я должна сделать, чтобы вы поверили?

– Единственное – сказать правду.

– Я сказала ее!

Она машинально подписалась, а я передал протокол задержания вызванному работнику милиции, негромко сказав:

– Уведите ее, пожалуйста. Печать на протоколе поставлю потом.

Я посидел еще некоторое время, с надеждой посматривая на телефон, но он молчал. На дворе было темно – шел одиннадцатый час… Заперев кабинет, спустился в дежурную часть, чтобы оставить там ключ. По дороге встретился работник милиции, который увел Дорфман. Он молча подал протокол ее личного обыска, из которого явствовало, что у нее ничего не изъято.

– Ну, как? – спросил я.

– Нормально… Молча пошла со мной. Думал, устроит истерику, когда буду заводить в камеру, но все обошлось.

Выйдя из здания МВД, я побрел по улице, продолжая думать над тем, где сейчас может находиться Ахра. Чувствуя, что у правого виска покалывает, поймал такси и поехал на работу. Еще битый час сидел, завороженно глядя на телефон, но он был нем… Потом запер уголовное дело и брошь в сейф и поехал домой – головная боль все усиливалась…

Меня разбудили посреди ночи, в третьем часу.

– Давно тебя в такое время не беспокоили, – сонно проговорила Манана. После перехода на работу в прокуратуру республики я еще ни разу не выезжал на происшествия ночью.

Я молча оделся. В милицейской машине сидели двое знакомых ребят из горотдела. За рулем – Гурам.

– Что, уже задержали? – спросил я, усаживаясь рядом с ним.

– Кого? – Гурам искоса посмотрел на меня.

– Да одного, – ответил я, с надеждой ожидая, что он скажет, что интересующий меня человек задержан.

Мы ехали по пустынной улице.

– Я ничего не знаю, – сказал Гурам, переключая скорость. – А ты? – обернулся он к своему товарищу.

– Нет, – коротко ответил тот.

– Куда и зачем тогда меня везете? – спросил я, еле сдерживая досаду.

– На пирушку, – хихикнул Гурам.

– Какую пирушку? Среди ночи?

– Да понимаете, Зураб Константинович, – сказал Гурам, – брат Ахры Мукба женился и привез невесту прямо к нему домой. Сами же знаете наши обычаи… – Гурам вел автомашину на большой скорости. – Ахра волосы на себе рвет: у него – ни еды, ни питья, а ночью что найдешь? Да и людей нет, кто бы сел за стол и поздравил молодоженов… – При этих словах машина сделала крутой поворот, и я невольно привалился к плечу Гурама. – Он попросил, чтобы мы хоть людей позвали, а сам с другими готовится к застолью. Первым, кого он вспомнил, были вы. Видимо, вас собирается назначить тамадой…

– Меня? Я могу утонуть в одном стакане вина!

– Ничего, справитесь как-нибудь, – многозначительно произнес Гурам, все так же на большой скорости ведя машину.

Я не глядел по сторонам и не думал, куда и как долго мы едем, потому что мысли были заняты другим…

Наконец, впереди показались огни автомобильных фар.

– Да, оказывается, люди уже собрались, – удовлетворенно заметил Гурам.

Выйдя из машины, понял, что меня разыграли – местность глухая, вокруг кусты, деревья. Ахра стоял в свете фар и держал что-то, завернутое в целлофан.

– Поздравляю, – громко сказал я, имея в виду, конечно, наше общее дело, чувствуя, что развязка наступила, но еще не видя того, кто был так нужен, потому что свет слепил глаза. Ахра вяло пожал мне руку, сделал шаг в сторону и показал на человека, который замер у куста:

– Узнаешь? – спросил Ахра.

Я вгляделся – это был Борис Исаакович Дорфман.

Признаюсь, особой радости я не испытал. Это всегда так – стремишься к какой-нибудь цели, а когда она, наконец, достигнута, наступает нечто вроде разочарования.

– Возьми, – Ахра подал мне сверток в целлофане. – Шкатулка с драгоценностями. Будь осторожен: по-видимому, на ней – засохшая кровь.

…Здесь, при свете автомобильных фар, я составил протокол осмотра местности и изъятия шкатулки с драгоценностями. Тщательно описал шкатулку и все, что находилось в ней. Вспомнив рисунок Перегудовой, пришел к выводу, что ни одна вещь не исчезла, кроме золотой броши, которая находилась у меня. Соскобы крови с поверхности шкатулки я решил сделать у себя, с участием эксперта-медика.

Ахра во время осмотра показал яму у куста, где я увидел Дорф-мана, а потом подвел к другой – она находилась довольно далеко от первой.

– Сначала Дорфман выкопал шкатулку здесь и понес в то место, где его и задержали, – тихо сказал Ахра. – Очевидно, хотел перепрятать…

Возле ямы валялся заступ.

По дороге в МВД я привлек к себе Ахру и поцеловал.

– Негодяй, – сказал я шепотом, – не мог выдумать что-нибудь другое? У тебя же нет брата!

– Только сейчас вспомнил, да? – ответил он и крепко сжал мою руку.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Дорфман ничего не отрицал.

– Я мог бы сказать, что старуху убил тот вор, который пробрался в ее квартиру. Я, наконец, мог сказать, что ее убила моя жена, так как знаю, что она задержана вами с золотой брошью, – медленно цедил он слова. – Но я обложен со всех сторон, и бессмысленно говорить так. Убил ее потому, что эту… гадину старую давно нужно было стереть с лица земли. Она погубила не только отца, но и мать, и меня. Если б не она, жизнь моя могла пойти иначе. – Принципа древних римлян, как на первом допросе, он уже не придерживался…

На нем были старомодные очки, которыми пользовался при первой встрече. Худое, морщинистое лицо аскета, голый череп, сужающийся у висков, смиренно лежащие на острых коленях тонкие руки с подрагивающими пальцами, – все это как-то не вязалось с тем, что он рассказывал.

– В тот день чувствовал себя плохо. Да к тому же разболелся зуб. Я пошел к этой старой… – употребил он бранное слово, – чтобы взять анальгин – ведь у нее была целая аптека! Такие, как она, всегда цепляются за жизнь. Постучал раз, другой, но она не отозвалась, и я вернулся к себе. Через час по стуку двери догадался, что она пришла, и снова пошел за анальгином… Зайдя в квартиру, увидел, что здесь побывали воры, – ящики комода были выдвинуты и кой-какие вещички разбросаны. Мадам стояла посреди комнаты. «Все, – сказала она, – перееду к Ганиеву, иначе меня со света сживут». По ее словам догадался, что воры ничего не успели взять. Я понял, что пробил мой час, – по-книжному выразился Дорфман. – Подошел к ней, спрашиваю: «Ты, сволочь старая, помнишь Исаака Патаву?» Старуха побледнела, и я подумал, что она сейчас упадет в обморок. «Да», – прошептала она. «Так я его сын – Борис Патава… Почему ты его выдала?» – «Он требовал у меня драгоценности. Передал через одного человека, что, если я откажусь, то отрежет голову… Что мне оставалось делать?» Она еще и оправдывалась передо мной! – Дорфман рывком снял очки, и в его печальных глазах зажегся огонь. – «Где драгоценности?» – крикнул я… Она молча указала на диван. Я отодвинул его – у стены лежала шкатулка. Открыл и – остолбенел: она была пуста! «Ты еще смеешь меня обманывать?» – закричал я и с размаху ударил ее острой частью шкатулки по голове. Старуха упала… Бил до тех пор, пока не убедился, что она мертва… Все перевернул в квартире вверх дном, но драгоценностей не находил… Я не боялся, что кто-нибудь войдет: Ганиев появлялся от случая к случаю, а моя жена была на работе… И вот, наконец, в старой подушке нашел то, что искал: оназашила драгоценности в нее. Сложил их в шкатулку, обернул в целлофан, который нашел здесь же, спрятал сверток под полу и вышел. Вот и все дела! – Дорфман скупо улыбнулся, погладил лысину и вновь сложил руки на коленях.

– Сколько времени живете в Сухуми?

– Полтора года… Вы задавали такой вопрос в первый раз. Не помните?

– Могли, видимо, и исполнить свое намерение? – сухо спросил я, не отвечая на вопрос.

– Не было подходящего момента. С детства, после гибели отца, я знал, что у Наты есть драгоценности, но не был в этом уверен. Наверное, знаете, что мне приходилось жить в местах, так сказать, не столь отдаленных – мотало по тюрьмам и лагерям, как былинку… Правда, передышки бывали, но приехать в Сухуми все было недосуг, – снова скупо улыбнулся Дорфман, – а потом я вновь попадался… Отбарабанив последний срок и выйдя на свежий воздух, решил завязать – дело к старости шло, да и болезни стали донимать… Каким-то ветром занесло меня в Одессу, а там подженился к Вале Дорфман. Но я часто болел, и она меня выгнала… Куда податься? Вспомнил о Сухуми, ведь я родился здесь… – Печаль послышалась в его словах.

– Почему же в вашем паспорте местом рождения указана Одесса?

– А, – слабо махнул он рукой. – Я сделал так, как будто потерял документы, и мне выдали паспорт, где с моих слов указали, что я – уроженец Одессы, к тому же еврей. Знаете, какую фамилию тогда назвал? Патов… Смешно, прямо хохотать хочется! Уже после этого нашел дорожку к сердцу Вали Дорфман, и… присобачил к своей биографии ее фамилию. Так было веселее – никто не вспоминал, кем был я раньше… А Патов Борис Исаакович исчез, как некогда исчез… – он спустил голову и кашлянул. – Патава Борька! – С такой неподдельной скорбью прозвучали эти слова, что мне стало не по себе.

– Как-то легко у вас с документами получилось, – проговорил я, но больше к этому вопросу не возвращался, чтобы не отходить от главного, подумав, что в дальнейшем наведу справки и узнаю, как ему удалось с такой легкостью получить паспорт, да еще с искаженными данными. – Дальше что было?

Дорфман вновь надел очки и стал говорить:

– Приехав в Сухуми, узнал, что эта… дьяволица, сатана в юбке, еще не окочурилась, что она оставила наш двор и переехала на новое место. Рядом с ней жила Верочка Козлова… Обхаживал ее недолго, а вскоре связал с ней судьбу, да еще и мою… дареную фамилию ей дал. Разумеется, не сказал ей, кто я, что и откуда… Нашел ключик и к этой… ведьме. Часто стал у нее сидеть, истории ее заплесневелые слушать, хотя руки сами тянулись, чтобы задушить стерву! Надо было терпеть – хотел выпытать, есть ли у нее драгоценности или это просто обман, а если есть, то где хранит… Мне долго не везло. Наконец, во время ее ссоры с Ганиевым узнал, что вещички эти имеются. Во время ссоры с женщиной, которую вы приводили на очную ставку, узнал, что Ната хранит их на квартире. Я решил любым путем завладеть ими, но все никак не удавалось. И вот произошло… – Дорфман очень медленно произносил слова, словно брел в темноте.

– Вы намеревались ее убить или это произошло внезапно?

– Как говорят, я прошел Рим и Крым, Зураб Константинович, – еще медленнее, со вздохом, проговорил Дорфман, – и, если скажу, что умысла, как выражаетесь вы, юристы, на ее убийство у меня не было, кто мне поверит? Смешно даже! Убить эту гадину я хотел давно… Она исковеркала мою жизнь. Вот и решил – одним выстрелом двух зайцев… Семь бед – один ответ! – Он немного оживился.

– Да, она выдала вашего отца, – сказал я. – Но все равно, если б даже этого не случилось, он был обречен: его ждали поимка и расстрел!

Дорфман как-то загадочно усмехнулся и ответил:

– Ничего не могу сказать… Тогда я был мал.

Вдруг у меня мелькнула мысль, что при удобном случае Патава мог уйти за кордон, а для этого ему нужны были драгоценности своей любовницы. Не было сомнения в том, что Дорфман тогда знал об этом, но я не стал развивать свою мысль дальше, потому что по делу она уже существенной роли не играла.

– От кого вы узнали о драгоценностях Лозинской и о том, что она выдала отца?

– От матери, – ответил Дорфман. – Уехав из Сухуми, мы кочевали с одного места на другое и жили, где придется. Потом она заболела и умерла у меня на руках. Перед смертью сказала, чтобы отомстил Нате, и я поклялся ей в этом… Но жизнь моя пошла кувырком, и долго, очень долго я не мог исполнить клятву.

Он помолчал немного, а потом, медленно покачивая головой и, как бы размышляя вслух, сказал:

– Думал: драгоценности у меня, старуха – в могиле, доживу свой век спокойно, ан не вышло. Теперь придется снова в лагере куковать, если к стенке не приставят… Да-а! – Он снял очки и обратил на меня свои печальные глаза: – Но я долго не проживу, – произнес он убежденно. – А на вас зла не держу – это ваша работа. Я поступил бы точно так же: порок должен быть наказан. Но я не был порочнее ее, этой… Просто мне не повезло в жизни и я пошел не той дорогой. Теперь поздно возвращаться обратно, Зураб Константинович… Я безнадежно болен… Знаете, – оживился он вдруг, – на совести мадам и смерть ее дочери. Она обладала таким богатством, но дочь держала в черном теле, и та зачахла. Я видел, в каких обносках она ходит, а лицо у нее было, как у покойницы, восставшей из гроба… О ее смерти узнал лишь после приезда в Сухуми, от самой мадам Лозинской, – добавил он с величайшим презрением.

Он долго, не выбирая выражений, говорил о ней, и, наконец, я не выдержал:

– Жена знает о том, что вы совершили убийство Лозинской?

– Сперва сказал, что украл, и наговорил ей сорок бочек арестантов, но женщина она ушлая и провести ее не удалось. Пришлось признаться… Даже показал ей место, где закопал шкатулку с драгоценностями… Думал, вдруг околею, так пусть хоть она попользуется. А брошь хранил дома, чтобы в случае чего продать: денег не хватало, я же не работал… Быть дармоедом и нахлебником – врагу не пожелаю!

– Зачем решили перепрятать драгоценности? – Я с самого начала догадался, почему он так поступил, но важно было услышать его признание.

– Боялся, что Верочка меня выдаст, – откровенно заявил он, подтвердив мою догадку.

– Почему решили продать брошь? Уехать собрались?

– Да… Понял, что вокруг меня сжимается кольцо… Думал, уеду подальше, через некоторое время вернусь, заберу драгоценности и покину эти места навсегда.

– Почему не уехали сразу после убийства?

– Мог обратить внимание на себя.

– Но как это с вами случилось, что рискнули продать брошь? Такой неосторожный шаг… – Я поджал губы и медленно покачал головой.

– И на старуху бывает проруха… Тьфу, что-то часто вспоминаю это слово! – поморщился он.

– Кстати, кто та старуха, о которой вы сказали, что она прикована к постели?

– А-а! – заулыбался он, – О старухе я наплел… Это был, так сказать, пробный шар, и вы, извините, клюнули… Тогда я еще больше уверился, что могу жить спокойно. Но то была, как пишут в романах, роковая ошибка, и ничего тут не поделаешь!

Он придвинулся ко мне и зашептал:

– Скажите, а Вера меня не выдала?

– Нет, – признался я.

– Как же тогда вышли на меня, если не секрет?

– Узнаете обо всем по окончании следствия, во время ознакомления с материалами дела. Знаете же, что это такое!

Он сделал недовольное лицо и отвернулся…

Вениамин Росин Трясина

Об авторе:

РОСИН В. Е.

Родился в 1912 году в Киеве. Работал в органах внутренних дел УССР. Участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР. Автор книг «Наследники Карацупы», «Иван Иванович – бывалый сапер», «Ночной обход» и др. Лауреат Всесоюзного литературного конкурса МВД и СП СССР. Живет в Киеве.

1.

Васюта был на седьмом небе. В карих глазах светилась радость. Не подкачал на соревнованиях самбистов, включили в сборную, едет в Харьков, себя, как говорится, покажет и людей посмотрит.

Перед отъездом накопилось множество неотложных дел. И Михаил Иванович, по своей давнишней привычке, чтобы чего не упустить, составил список. Уплатить партвзносы, вернуть книги в библиотеку, забрать из ремонта часы…

Все было сделано, оставалось только сдать оружие в дежурную часть. Но здесь ему не повезло. Едва переступив порог, увидел, что явился некстати. У коммутатора оперативной связи сидел, опершись локтем о стол, полковник Тимофеев и говорил по телефону.

– Привет, Михал Иваныч! – услышал знакомый голос.

Васюта обернулся. Капитан Ременюк. В светло-коричневом, спортивного покроя костюме он казался еще выше, чем был на самом деле. «Видный дядька!» – не без зависти подумал Васюта и критически, словно бы со стороны, посмотрел на себя. Коренастый, да еще ноги, как у кавалериста, лицо скуластое, брови срослись на переносице. Даже нос и тот подгулял: вздернутый, в оспинках… Да-а, красавцем не назовешь.

– Привет, Михал Иваныч! – повторил Ременюк и, протягивая руку, укоризненно сказал:

– Нехорошо забывать старых друзей. Были в отделе, а меня обошли стороной… Не надо оправдываться, не надо. Зайдем ко мне.

Капитан почесал переносицу:

– Прихватили мы тут одного афериста. Карцев разбирается с ним, хотелось бы принять участие. – И без всякого перехода продолжил: – Ну и пройдоха, вначале темным прикидывался, малограмотным, а как почуял, что пахнет «керосином», иголки показал. Мы, говорит, тоже в курсе. Пока не докажете мою вину, я, по закону, считаюсь невиновным.

– Видать, он из тех дураков, что с чужого воза берет и на свой кладет.

– Вот именно, – согласился капитан. – И все же, следует признать, парень смекалистый. Уверен, просто убежден, многого бы в жизни добился, направь свои способности по правильному руслу. Вы только послушайте, что придумал…

Васюта притворно насупился. Глаза, и без того узкие, превратились в щелочки. На лице появилось озорное выражение.

– Может, пойдем в буфет? А, Александр Денисович?

– Ну, ладно, уговорил.

Ременюк убрал бумаги в сейф, закрыл стол, подергал ручки ящиков. Все в порядке. Уже направился к выходу, когда телефонный звонок вернул назад. Снял трубку, назвал себя.

В трубке глухо зарокотало, и капитан посуровел, на лбу собрались морщины.

– Ясно, товарищ полковник… Немедленно иду к вам. Кто есть под рукой? Карцев? Понятно…

«Что-то стряслось, – встревожился Михаил, – и, по-видимому, серьезное. Чувствую, сейчас и обо мне вспомнят». И не ошибся.

– Разыскать Васюту? – переспросил Ременюк, – а его искать не чего. Тут он, у меня… Ясно. Уже идем…

Полковник Тимофеев, мрачнее темной тучи, сидел за приставным столиком, сжимая и разжимая кистевой эспандер.

– Прошу, товарищи, – негромко произнес, приглашая садиться, – как вы, безусловно, знаете, вчера вечером была предпринята попытка ограбления сберкассы. Один из налетчиков тяжело ранен инкассатором, второму удалось скрыться. Приметы его известны, ориентированы райотделы города и области. Полтора часа назад этот второй, – судя по приметам, это он, – напомнил о себе: ограбил ларек в селе Камышанке… В сберкассе у них вышла осечка, денег не раздобыли; в лавке поживился десятью или двенадцатью рублями. Того и гляди, еще чего-нибудь наворочает… Видели, что грабитель скрылся в лесопосадке. Следы охраняются. Полагаю, далеко уйти не мог, где-то отсиживается. Днем, наверное, не рискнет выйти к железной дороге, будет дожидаться ночи, чтобы вскочить в проходящий поезд.

Полковник вырвал листок из блокнота и протянул его Ременюку.

– Здесь указано, как добраться до места, названы приметы разыскиваемого. Связь со мной поддерживайте через дежурного, а мне поручено сопровождать болгарскую делегацию, буду на колесах. Кажется, все… Что ж, раз нет вопросов, то ни пуха ни пера. Машина у подъезда. Нет нужды напоминать, что ваша задача – во что бы то ни стало обезвредить преступника, – и встал, давая понять, что разговор окончен.

Из управления Васюта поехал в питомник.

2.

Желтый, с продольной синей полосой милицейский газик мчался по оживленной улице Артема. Недавно ее полили, и за машиной неслось седое облачко водяной пыли.

На одном из перекрестков пришлось постоять. Ребятишки из детского сада, держась за руки, чинно переходили улицу под бдительным взглядом воспитательницы.

Пока дожидались зеленого света, Буян внимательно рассматривал пятиэтажный панельный дом: здесь живет хозяин.

Как-то, возвращаясь с занятий за городом, они завернули сюда на минутку. До того памятного дня пес знал, что хозяина зовут Васютой и еще старшиной. В этом доме какая-то молодая женщина в светлом халате называла его Мишей, а тоненькая девочка, от которой вкусно пахло-молоком и свежим хлебом, – папой.

Буян лежал в углу комнаты рядом с телевизором, когда девочка бесстрашно подошла к нему. Она опустилась на корточки и, закусив нижнюю губу, тихонько погладила его. Такое фамильярное обращение псу не понравилось. И все же он, скрепя сердце, сдержался. Буян не умел говорить, но умел чувствовать и многое понимал. Он понимал, что на малышку сердиться нельзя, и отвел глаза в сторону, сделав вид, что не замечает ее.

– Что, Буян, узнал? – спросил Васюта, кивнув на дом. – Если б не служба, зашли бы ко мне, пожевали чего-нибудь, чаи погоняли… А вообще-то и заходить ни к чему: жена на фабрике, а Нинушка в пионерлагере…

Но вот и управление. По тротуару медленно прохаживался Ременюк, Машина не успела остановиться, а он уже открыл дверцу и уселся рядом с водителем, положив на колени объемистый пакет.

Когда миновали стадион «Динамо», Ременюк развернул пакет и, полуобернувшись, протянул его кинологу.

– Показы ездили в питомник я времени зря не терял – бутербродами в буфете запасся. Кто знает, как там выйдет, сколько пробудем. Может, это наш с вами и обед, и ужин разом.

– А для меня, кстати говоря, и завтрак.

– Тогда тем более, Михал Иваныч!

Бутерброды с колбасой и сыром распространяли столь соблазнительный запах, что Буян не выдержал и, облизнувшись, привстал.

…У лесопосадки остались целые следы. На земле, влажной после вчерашнего дождя, были видны подошвы с поперечными рубцами и мелкими зубчиками по краям; оттисков каблучков почти не было заметно.

«Бежал во все лопатки», – определил Васюта и достал из кармана маленькую, словно бы игрушечную, рулетку. Присев на корточки, измерил отпечаток, затем на листке бумаги произвел необходимые расчеты.

– Товарищ капитан, – доложил, выпрямившись, – рост сто восемьдесят.

– Здоровенный вымахал, – сказал Ременюк и открыл записную книжку. – Словесный портрет грабителя вырисовывается достаточно полно. Высокий, очень худой. В коричневом пиджаке и синем свитере с поперечной черной полосой… Лет, этак, восемнадцати. Волосы светлые. Лицо загорелое. Глаза маленькие, глубоко сидящие…

– Все расписано, как по нотам. Я его сейчас и в толпе опознал бы, – заметил старшина и пристегнул поводок.

Пес, нетерпеливо повизгивая, принялся обнюхивать землю. Хвост ходил, как маятник. Если бы Буян умел говорить, то доложил бы, что часа три назад здесь пробежал кто-то в старой, ношеной обуви и что этот «кто-то» здорово волновался. Когда человек спокоен, запах его не такой острый.

Где-нибудь на столичной собачьей выставке, среди великолепных холеных медалистов Буян, нет сомнения, выглядел бы весьма скромно со своей несколько грубоватой головой и крючковатым хвостом. Но в уголовном розыске это не имело ровно никакого значения. Важно было то, что он хорошо выполнял свои обязанности.

Острое чутье, любовь к поиску, старательность перешли к нему от предков. Родословная его тянулась к знаменитой ищейке Весте. Той Весте, что в двадцатых годах успешно выслеживала на Киевщине воров и налетчиков. В газетах того времени подробнейше описывалось, как эта серой масти овчарка помогала ликвидировать преступные шайки. А один раз даже разыскала бандитов, которые ухитрились остановить пароход на Днепре и, угрожая оружием, отобрали у пассажиров все мало-мальски ценное.

По движениям ушей, ничего не говорящим постороннему взгляду, Васюта понял, что пес взял след, и едва слышно шепнул:

– Хорошо, хорошо!

Он не торопил. Нервозность, как известно, к хорошему не приведет. Михаил усвоил это еще на дальневосточной границе.

Низко опустив остроухую голову, Буян потянул к молоденьким сосенкам. Подвижные глянцевито-черные ноздри чутко улавливали аромат смолистых иголок, лесной травы… Но вел своеобразный человеческий запах, неповторимый, очень индивидуальный, который не спутаешь ни с каким другим.

Полковник Тимофеев высказал мнение, что преступник где-то отсидится, не отважится показаться днем у железнодорожной станции. Но это лишь одна из версий. А вдруг подкараулит поезд где-нибудь на подъеме или на выходных стрелках да вскочит на ходу? Тогда ищи ветра в поле.

…Тропа, петляя среди зарослей вереска, выбежала на открытое место, снова втянулась в лес и пошла параллельно железнодорожному полотну. Запахло мазутом, шлаком.

За рощицей протяжно, немного печально закричал локомотив, и вскоре со стуком и грохотом пролетел тяжелый товарный поезд.

Васюта проводил глазами состав и, придержав овчарку, прислонился плечом к молоденькому дубку. Снял фуражку, вытер платком вспотевшее лицо.

«Но где же Ременюк?» – озабоченно подумал он. Стараясь скрыть нетерпение, сорвал узорчатый дубовый листок и растер его между пальцами. Нет, больше ждать нельзя!

На пересечении просек, у невысокого межевого столба, по стесанной верхушке которого деловито сновали муравьи, он начертил сучком на земле жирную стрелу. Увидит капитан – догадается. А теперь – вперед. Ни минуты промедления.

Навстречу, опираясь на палку, ковылял худощавый старик с небольшой рыжеватой бородкой. Несмотря на теплынь на нем суконное полупальто. Часто моргая выцветшими глазами, он с любопытством уставился на крупную, смахивающую на матерого волка, серую собаку. Переложил посох в левую руку и поздоровался, приподняв заячью шапку над гладкой, как колено, головой.

Внимательно выслушав старшину, пожевал тонкими бледными губами, неторопливо ответил;

– Неподалеку, за переездом, девчонка корову пасет… Еще ейную мамашу встретил, а больше никого. Чего нет, того нет, выдумывать не стану…

Словно смазанные маслом, матово поблескивали рельсы. Дальше – свежевыкрашенная сторожевая будка у переезда. Устремленный в небо полосатый шлагбаум, оповестительные щиты, входной семафор… Полустанок.

На душе у Васюты тревога. Неужели уехал?

Путь преградила застоявшаяся в низинке лужа. Буян повел в редкий ельник… Позади остался завал сухостоя, поваленная буреломом вековая сосна с прямым голым стволом. Во все стороны растопырились узловатые корни, напоминающие щупальца какого-то морского чудовища.

«Ну и глухомань!» – подумал Михаил и снова провел извилистую стрелку на влажной земле.

3.

В семье профессора Сухоставского обожали иностранные «красивые» имена. Дочь (она умерла от жесточайшего воспаления легких) нарекли Жанеттой. А когда появился мальчик, опять захотелось придумать что-то необычное. Долго судили да рядили: то ли Рудольфом назвать сына, то ли Леонардом или… Остановились на Ромуальде.

Вскоре погибла мать: утонула. Отец вечно в разъездах. Пожилую глуховатую домработницу Ромуальд ни во что не ставил, пользуясь, по существу, неограниченной свободой.

Приезжая, папаша обычно пропускал мимо ушей жалобы на непутевого мальчишку. И когда старуха очень донимала его своим брюзжанием, Кирилл Дмитриевич, обняв ее за худенькие плечи, добродушно улыбался:

– Ну что ты, Дорофеевна, хочешь от него? Кто не был молод, тот не был глуп. Угодил парень мячом в окошко, подрался с кем-то, рубашку изорвал… Да велика ли в том беда?.. Искалечил, говоришь, кота из рогатки? Вот это уж весьма даже нехорошо, просто никуда не годится… Обещаю поговорить с ним самым серьезным образом. Не простительная жестокость… А что, Дорофеевна, если это не он? – тут же спрашивал со скрытой надеждой, заглядывая старухе в глаза. – Разобраться надо. Необоснованным обвинением легко травмировать ребенка.

– А ты и разберись, на то и отец! – гневно бросала та и, обиженно поджав губы, уходила на кухню.

Расспрашивать да выпытывать, кто стрелял из рогатки, профессор считал для себя неудобным, да и не слишком ему этого хотелось.

«Подрастет – поумнеет, образумится», – утешал себя Кирилл Дмитриевич, едва приметно улыбаясь при воспоминании о своих детских проделках.

Обычно на третий или четвертый день после возвращения профессор спохватывался, что все же надо как-то контролировать сына, требовал дневник. Но заполучить его удавалось далеко не всегда. Ромка уклонялся под всевозможными предлогами: то он потерян, то классный руководитель взял для проверки, то украли…

Иногда отец верил этим отговоркам, а иной раз, упрямо стиснув зубы, переворачивал всю квартиру вверх дном. И глаза у него при этом были страшные и сухие. Разыскав, страдальчески морщился и хватался за сердце. Косяки двоек, множество замечаний за плохое поведение.

В такие дни словно покойник дома лежал. Ромка становился тише воды и ниже травы. Беседы следовали одна за другой. А затем все продолжалось по-прежнему.

С грехом пополам и с помощью многочисленных репетиторов его перетащили в десятый класс. У него стали пробиваться усы, он почувствовал себя взрослым, начал чуть ли не открыто курить, пристрастился к вину. На это нужны были деньги. Он канючил их у бабушки, сердобольной старушки, тащил из дома, тащил у дяди, брата покойной матери, убежденного холостяка, чудаковатого, рассеянного художника…

Впрочем, воровал не только потому, что нуждался в деньгах, но и ради остроты ощущений. В жизни появились волнующие тайны.

До поры до времени все сходило с рук. То ли не замечали, то ли делали вид, что не замечают. Да вот как-то обнаружилось, что из профессорской библиотеки исчезло несколько уникальных книг. Парень попытался свалить вину на домработницу, но в конце концов вынужден был сознаться. И тогда впервые в жизни отец влепил ему увесистую пощечину.

Правда, уже к вечеру, смущенно улыбаясь, признал, что погорячился, и предложил мировую. Не в интересах Ромки было ссориться. Усиленно шмыгая носом, бросился он к папаше на шею. Тот прослезился и крепко обнял «раскаявшегося грешника». А когда недоросль, приложив руки к груди, клятвенно пообещал взяться за учебу, совсем растаял и выложил двадцать рублей в порядке компенсации за наказание.

Мир был восстановлен. И все же, чтобы впредь редкие издания никого не искушали, профессор стал закрывать свой кабинет на ключ.

Вскоре после того грянул гром. Сынка уличили в краже. Вспомнили, что и раньше у ребят бесследно исчезали в школе меховые шапки, кожаные перчатки…

Замять дело не удалось, Ромку осудили…

Вернувшись, он поступил в вечернюю школу. Учился кое-как, лишь бы не выгнали. Отец все это видел и молча переживал. Нередко шагал он ночами по просторному кабинету, думая о беспутном сыне. Как и многие родители в таких случаях, возлагал надежды на армию. Скоро призовут Ромуальда на военную службу, а там уж обломают, сделают из него человека.

Сам Ромка не очень-то задумывался над своим будущим, угрызения совести не терзали его. Он с гордостью показывал подросткам во дворе синеватую татуировку: «Кто не был – тот будет, кто был – не забудет». Ему льстило внимание, с каким слушали его россказни. Пересыпая свою речь жаргонными словечками из лексикона уголовников, бессовестно врал. И почему-то всегда у него получалось, что все сотрудники милиции – простофили, которых ничего не стоит обвести вокруг пальца, а воры, налетчики и грабители – смелые, ловкие, отчаянные люди. Все им нипочем, море по колено. Одним словом, «сильные личности», супермены, рыцари удачи.

Говорил изо дня в день одно и то же, начал повторяться, и слушателей становилось все меньше и меньше. Неизменным оставался один только Сенька Лашин. Этот угрюмый белобрысый парень, исключенный из школы за драку, никак не мог подобрать себе дела по душе. Одетый, как водится, «по фирме», целыми днями слонялся он по улицам, пробавляясь мелкой спекуляцией. То раздобудет у заезжего иностранца сигареты «Пэл-Мэл» либо никелированную зажигалку «Ронсон», а иной раз заношенные до блеска шмотки с заморской этикеткой, да и перепродаст с выгодой. Вот и все интересы.

Так они сблизились: Ромка Сухоставский и Сенька Лашин. У них нашлось много общего. Оба бренчали на гитаре, мечтали о «красивой жизни» и сходились во мнении, что деньги – главное, они, исключительно они, делают человека счастливым.

…С арестом Лашина для Ромуальда настали черные дни. Он боялся быть дома, боялся выходить на улицу, и счел за лучшее перебраться на отцовскую дачу в Осокорки. Ромка ожидал, что в милиции дружок расскажет, кто подговорил обчистить машину какого-то очкарика, приехавшего с женой и маленькой писклявой девчонкой к Днепру. Но Лашин взял всю вину на себя. Узнав об этом, Сухоставский покинул свое убежище в Осокорках. Выяснить, где и когда состоится суд, не составляло большого труда. Пришел в назначенный день одним из первых и занял место в самом конце зала. Спрятавшись за спину какой-то девушки, внимательно следил за ходом судебного заседания.

Наголо остриженный, осунувшийся приятель имел жалкий вид, вызывал сострадание. На вопросы отвечал сдавленным, бесцветным голосом, бросая по сторонам растерянные взгляды.

Учитывая молодость и чисхосердечное признание, ему определили два года условно. Судья разъяснил обалдевшему от радости Сеньке: если в течение этого срока он, допустим, будет осужден за новое преступление, тогда приплюсуют и эта два года. Но ему верят и надеются, что никогда больше не совершит он ничего противозаконного.

Лашин плохо понимал, что ему говорили, знал одно: он свободен, свободен, свободен! И все в этом сумрачном зале, даже суровые конвоиры, казались ему уже добрыми и симпатичными.

Ромка встретил Семена как героя. Обнял за плечи, повел в шашлычную.

– Я угощаю, – самодовольно похлопал себя по карману. – О деньгах, старик, не беспокойся. Родственнички раскошелились и малость подкинули в день моего рождения… Ну, да какие счеты между друзьями… Поверишь, только и думал о тебе. Тоска смертная грызла. Но теперь все невзгоды позади, ты на воле, и это надо отметить… Наливай пивка, не стесняйся…

Выпив, налегли на бутерброды с колбасой. С набитым едой ртом Ромуальд как бы вскользь заметил:

– А на будущее – наука. Довольно пустяками заниматься, пора подумать… – он многозначительно понизил голос, – о чем-то серьезном.

«О чем подумать?» – удивился Лашин, но тут за соседним столиком пристроился какой-то осанистый бородатый парень в замшевом пиджаке, и он промолчал. Не возвращался к этому разговору и Ромка.

На следующий день снова отправились в шашлычную. И пошло, и поехало: кафе, пивнушки, бега, такси… За все расплачивался Сухоставский, но Лашин не придавал этому особого значения.

Но однажды Ромуальд со вздохом сообщил, что в карманах у него свистит, и без лишних предисловий перешел к делу. Есть на примете одна сберкасса. Место тихое, вход со двора. Заявиться вечерком, и такой куш можно оторвать, что закачаешься. Пусть другие ишачат, а им незачем спину гнуть. Они заживут в свое удовольствие, без хлопот.

Лашин, опустив голову, хмуро выслушал и наотрез отказался. Не-ет, он уже научен, довольно, отхватил два года. Спасибо, что пожалели и дали условно.

Ромка не убеждал, не уговаривал. Лишь насупился и, перебросив сигарету из угла в угол рта, ушел, не попрощавшись.

Вечером, увидев Семена на улице, леденящим душу голосом сухо спросил:

– Ну как, не передумал?

Губы у Сеньки шевельнулись, словно он собирался что-то сказать, но не решился и угрюмо молчал, отведя глаза в сторону. Когда Ромка повторил свой вопрос, он глубоко втянул в себя воздух и ответил, с трудом подбирая слова:

– Видишь ли, я сам не хочу «темных» денег и тебе не советую… За такое, опомниться не успеешь – червонец сунут, десять лет, проще говоря, и в колонию загремишь.

Сухоставский криво усмехнулся и властно оборвал:

– Хватит ляпать языком! Разнюнился! Заладил одно и то же, точно кукушка. Нажимай, лопух, на манную кашу, а я чего-нибудь получше раздобуду… Да, кстати, когда должок собираешься возвращать?

Лашин ничего не ответил. На лице Лашина промелькнуло смятение. «А я, дурень, считал, что он по-дружески угощает…» – обескураженно подумал.

– Сколько я тебе д-должен?

– Все записано и подсчитано, – небрежно бросил Ромка и достал испещренную цифрами бумажку. – Двести три рублика и сорок семь копеек. Точно, как в Госбанке… Три сорок семь – ладно уж! – могу скостить. Не мелочный. А две сотни, – тон его не обещал ничего хорошего, немигающие глаза сузились, потемнели, – две сотняги гони. Понятно?

Семен замер, будто в нем на миг остановилась жизнь. Щекам стало жарко, кровь ударила в голову.

– За что… за что столько? – со жгучей обидой ужаснулся он, растерянно мигая. Приподняв брови, удрученно переспросил с горестным изумлением: – Две… две сотни? Не может быть! Чересчур много…

Ромуальд укоризненно покачал головой, подняв палец, желчно произнес:

– Ох и поганка же ты! Жрал, пил за мой счет, на такси раскатывал, а теперь удивляешься. Но если настаиваешь, могу сказать, – и, тонко улыбаясь, снисходительно вздохнул. – Кое-что, если желаешь, напомню. Тридцатку просадил в тотализатор на бегах… Кто тебе одолжил? Потом в очко играли… «Рома, друг, займи четвертак, за мной не заржавеет», – со смешком передразнил, – чересчур, говоришь, много… В другой раз записывай, если склероз у тебя.

– Где я возьму столько? Где я возьму столько денег? – повторял Лашин, словно испорченная пластинка. – Двести рублей – не шуточки… – и с вымученной улыбкой торопливо добавил: – Поступлю на работу, тогда и выплачу. Обязательно выплачу.

– Ха! Тогда, значит, и выплатишь? А мне, выходит, ждать прикажешь? – раздраженно спросил приятель и, прищурившись, жестко отрезал: – Поищи дураков у соседей! Одна курица от себя гребет, и то по недомыслию. И запомни: куда, кем и когда ты поступишь – твое личное, понимаешь, ли-и-ичное дело. Я не председатель благотворительного общества и не миллионер. Гроши на бочку – и вали отсюда, знать тебя не хочу. Не нужен ты мне ни при какой погоде. Как-нибудь без хлюпиков обойдемся… Да не вздумай вилять. Чтоб завтра же полный расчет. Полный!

У Семена перехватило дыхание. Не слова, а тон, каким они были сказаны, испугал его. Ромка церемониться не станет, вздует так, что навек запомнишь. Поколебавшись, сдался.

– Что я д-должен делать? – побледнев, через силу спросил дрогнувшим голосом и жалобно посмотрел на Ромку, как кролик на удава.

– Вот это мужской разговор, – осклабился Сухоставский и в знак примирения толкнул приятеля плечом. – И нечего пузыри пускать!

4.

…Сухоставский дышал, точно загнанный конь. Не в силах сделать ни шагу, бросился наземь. На душе муторно. Он старался отмахнуться от навязчивых мыслей, но они не давали покоя.

Разве можно было предположить, что все так обернется. Рассчитывали, что женщины в сберкассе и пикнуть не посмеют, а те денег не отдали, подняли крик на всю улицу, контролер разбила счетами окно и стала звать на помощь. Пришлось бежать без оглядки.

Быть может, и убежали бы, да на беду принесло инкассаторов. Погнались, начали стрелять. Лашин тяжело рухнул на мостовую, а Ромка, обезумев от страха, пустился наутек, заботясь только о собственном спасении. Миновал проходной двор, пересек изрытый траншеей переулок, перемахнул через забор…

Домой возвратиться не рискнул. Сенька, конечно, выдаст его. И тут же затеплилась надежда: а вдруг убили? Бывает, что с первого же выстрела наповал? Бывает. Ох, если б так, то он, Ромуальд, был бы счастлив. Жалко одного: две сотни пропали…

Ноги привели его на вокзал. Крикливые лоточницы со всякой снедью, суетливые, озабоченные пассажиры, нагруженные чемоданами и сумками, невозмутимые проводники в форменных фуражках, бдительно охраняющие вход в вагоны… Нет, тут без билета не проскользнешь.

Ромка миновал высокую решетчатую ограду, отделяющую привокзальную площадь от перрона, и поспешил к пригородным поездам. Здесь ему повезло. Вот-вот должна была отправиться электричка. Он не спрашивал, куда она следует. Лишь бы подальше, лишь бы замести следы. Не раздумывая, вскочил в первый попавшийся вагон. За спиной захлопнулась двустворчатая дверь.

Мимо проносились поселки, перелески, поля, а он все стоял в тамбуре и лихорадочно курил сигарету за сигаретой. Неожиданно возникла мысль: а что, если нагрянут ревизоры! Этот народ долго разговаривать не станет. Нет билета – выкладывай штраф. А чем платить, когда у него всей наличности – два рубля с мелочью. Еще, чего доброго, в милицию, будь она неладна, угодишь. Из-за пустяка можно погореть.

На первой же остановке вышел и с какой-то необъяснимой грустью долго смотрел вслед поезду. Вздохнул, побрел, ссутулившись, расслабленно переставляя ноги, вдоль пустынной платформы. Куда идти, что делать? Глухая ночь, уныло шелестит дождь.

Страх и отчаяние нахлынули на Ромку, он чуть было не расплакался от жалости к самому себе. Впервые в жизни остро почувствовал, что такое одиночество.

Неподалеку приветливо мерцали огни селения. На душе стало еще более тоскливо. Вот, рукой подать, люди сидят в тепле, смотрят телевизор, а он, словно обложенный волк, всех боится и всех ненавидит.

«Скулить нечего, еще не все потеряно, – успокоил он себя. – Сейчас главное – дознаться, что с этим дураком. Вернусь в город, из автомата звякну кому-нибудь из хлопцев. Пускай пронюхают, что и как. Если завалили Сеньку, мать должна знать. Допустим, жив остался – тоже ей известно…»

Разыскивая пристанище, Ромуальд наткнулся на недостроенный дом, грустно взирающий окрест слепыми проемами окон, и забрался внутрь. На жестких досках, укрывшись пиджаком и сжавшись в комок, долго не смыкал глаз, перебирая в памяти события дня.

Лишь когда робко забрезжил рассвет, он тревожно задремал.

Проснувшись, отчаянно захотел курить, но не было сигарет. Село Камышанка оказалось совсем рядом. У въезда – ларек. Молодая статная продавщица, позевывая, открывала замки. Хмурясь, неохотно буркнула, что товар начнет отпускать немного погодя.

Позднее Ромка очень жалел, что нелегкая понесла в село, но в ту минуту словно какой-то злой дух толкнул его в спину. Оглянулся вокруг. Никого. Угрожая растерявшейся девице финкой, скомкал в потной ладони лежавшие на прилавке рублевки, сунул в карман две пачки «Примы», коробок спичек…

Не успел отойти, как та, опомнившись, бросилась вдогонку с железной палкой в руке. Пришлось позорно бежать.

«Болван я, и уши холодные! – бичевал себя Ромка, пробираясь сквозь лесную чащобу. – В сберкассе пустышку потянули, и здесь едва не влип. На двенадцать рублей и сигареты польстился… А деваха, видать, не промах, наверняка заявит, что я у нее тысчонку уволок. Ей это на руку, на меня сейчас что угодно повесить можно… И на платформе рискованно нос показывать. Может, уже стерегут… Ну ничего, могло быть хуже. Перебьюсь до темноты, а там – на проходящий поезд, и приветик. Сигареты есть – жить можно. Выкручусь. Меня голыми руками не возьмешь, дудки!» – и погрозил кому-то невидимому кулаком.

…Сухоставский неторопливо встал с земли и, откинув упавшие на лоб волосы, потянулся, да так, что хрустнули суставы.

Ночевка на досках и блуждание по лесу оставили след на его костюме. Он всегда тщательно следил за своей внешностью и поэтому даже сейчас не удержался и стряхнул с себя прилипшие сухие травинки. Затем пригладил рукой вихры и осмотрелся с любопытством горожанина. Этот заросший ольшаником пригорок был отличным наблюдательным пунктом. Отсюда просматривался переезд со сторожевой будкой, полустанок, ведущие к нему дороги…

«Удобное местечко. Я все вижу, а меня – никто».

Привычным движением надорвал пачку «Примы» и замер. Спина вмиг похолодела. Сердце учащенно забилось. Не веря глазам, осторожно отклонил ветки ольшаника. Отклонил и глухо застонал, покусывая нижнюю губу. По лицу, покрытому редким пушком, пробежала судорога.

Огибая низкорослый ельник, к нему приближался милиционер с овчаркой.

5.

На засохшей грязи, в ложбине, поверх кабаньих следов знакомые отчетливые отпечатки широкой подошвы в мелких поперечных рубчиках.

Буян свернул к голому, унылому болоту. Оживляли его лишь рыжеватые кочки да худосочные, чахлые карликовые березки.

Земля хлюпала, пружинила под ногами, колыхалась, словно шел Васюта по натянутому полотну. В сапогах было уже полно воды, но выливать ее не имело смысло – болото тянулось еще далеко.

Старшина устал донельзя. Голова кружилась от запаха багульника, гниющих водорослей, болотных испарений.

Где-то слева крякнула дикая утка, и снова тишина.

Васюта, настороженно озираясь, придержал собаку. Кто знает, а вдруг грабитель затаился где-нибудь среди кочек и взял его на мушку? Хотя продавщица ларька заявила, что видела у него только нож, не мешает приготовиться к худшему. Может, есть и другое оружие?

Старшина укоротил поводок и достал пистолет. Медленно, чуть пригнувшись, хотя это и не могло спасти от пули, двинулся дальше, зорко посматривая по сторонам. Теперь обе его руки были заняты: и овчаркой управляй, и о «Макарове» помни, чтобы невзначай не выстрелить.

Увязая в трясине, сделал несколько шагов и чуть не упал – так резко рванул Буян. Шерсть на загривке вздыбилась, он глухо зарычал.

Метрах в пятнадцати, за бурой кочкой, притаился тот, кого они разыскивали.

Ну вот и финал. Самое тяжелое позади… Сознание этого придавало радость, и Васюта, переведя дыхание, твердо приказал:

– А ну, выходи!

Тот, за кочкой, медленно поднял голову. Загорелое лицо перекосила ненависть. Судорожно задвигался кадык.

– Нашел, гад, сдаюсь, бери! – крикнул с надрывом. – Стреляй!

Михаил спокойно отнесся к этой истерике. Случается, иной при задержании рвет на себе одежду, царапает ногтями лицо или бьется головой о землю… Подобный спектакль обычно рассчитан на молодых, малоопытных милиционеров.

– Бросай оружие и сдавайся!

Ни звука в ответ.

– Не Дури, – Васюта старался говорить как можно более убедительно, выделяя и как бы подчеркивая короткими паузами значимость каждого слова. – В твоих же интере… – и, не закончив фразы, осекся.

Только теперь он увидел, что «противник» по плечи провалился в затянутое вероломной ряской «окно». Выбраться уже не мог. И, ни на что не надеясь, цеплялся за желтоватую болотную траву.

«Вот оно как. А я-то думал…»

Досадуя на себя, Васюта приказал Буяну оставаться на месте, поставил пистолет на предохранитель и, вложив его в кобуру, осторожно двинулся по кочкам. Сейчас он видел перед собой попавшего в беду человека, а не преступника, совершившего минимум два дерзких нападения. Этого человека надо спасти, не дать ему погибнуть.

«Как его вытащить? Ни ветки, ни шеста…» И тут пришла идея, Михаил снял брючный ремень и, зажав в правой руке пряжку, опустился на колени.

Грабитель внимательно следил за каждым движением старшины. Васюта поймал его взгляд – не злобно-настороженный, а полный вспыхнувшей надежды.

– Лови, парень! – Михаил сам не заметил, как сорвалось с языка это дружеское обращение. – Лови!

Тот на мгновение оторвал руку от пучка травы и ловко поймал конец ремня. Поймал и с такой силой дернул к себе, что чуть было не стянул Васюту в ржавую гнилую хлябь.

Старшина понимал: утопающий поступил так не по злому умыслу. Заставило естественное желание поскорее выбраться, избавиться от леденящего чувства, что какая-то дьявольская сила неудержимо тянет в бездонную глубину.

– Держись, держись, сейчас вытащу! – словно заклинание твердил Васюта. Он видел расширенные влажные глаза, выражавшие мольбу, надежду, отчаяние. «Спаси, спаси, спаси меня! – кричали они. – Если бы ты знал, как мучительно хочется жить!»

Подстегиваемый нетерпением, парень попытался ухватиться и второй рукой за ремень. Но случилось непредвиденное: мокрый, непослушный, он выскользнул из ослабевших пальцев. Страшная гримаса безысходности исказила напряженное лицо бедняги. Дико и жалобно вскрикнув, отчаянно вскинув брови, он с головой ушел в затхлую и вязкую болотную жижу.

Будто дожидаясь этого, вмиг сомкнулась зеленая ряска. Из глубины на поверхность с ворчанием вырвалось несколько пузырьков.

Все произошло в какие-то секунды… Потрясенный Васюта так и продолжал стоять на коленях.

Опомнившись, Михаил медленно поднялся на ноги. Руки его тряслись, перед глазами прыгало перепуганное мальчишечье лицо. «Опасный преступник… Пусть, – мелькнула тоскливая мысль. – Но погибнуть так ужасно, так нелепо…»

Едва волоча ноги, старшина побрел обратно. Перед затуманенным взором – затянутая коварной ряской болотная трясина и поднимающиеся кверху пузырьки.

Эх, жизнь, жизнь! Иной раз ты такое подстроишь, что самой буйной фантазии не под силу! Это в геометрии все ясно и точно определено: прямая – кратчайшее расстояние между двумя точками. Как ни мудри, проще и точнее не скажешь. А в судьбе человеческой совсем не так. Живут люди, понятия друг о друге не имеют, а потом неожиданно пересекутся их стежки-дорожки, в тугой узел завяжутся пути, и попробуй развязать тот узел!

Буян плелся в нескольких шагах позади хозяина, такой же, как и он, измученный, мокрый и грязный. Поводок волочился, оставляя за собой длинную извилистую полоску.

Прыгая с одной зыбкой кочки на другую, Васюта вдруг потерял равновесие и по пояс угодил в трясину. После всех сегодняшних передряг отнесся к этому спокойно, даже равнодушно. Подумаешь, велика важность! И без того в грязи с головы до ног.

Но дело обстояло плохо. Рванувшись, убедился, что освободиться не может. Казалось, кто-то в глубине держал за ноги.

Старшина не на шутку встревожился, изменившимся от волнения голосом подозвал Буяна.

Пес с недоумением посмотрел на хозяина и жалобно заскулил. Почему остановился? Лучшего места для отдыха не нашел, что ли?

Прутиком удалось зацепить и притянуть к себе поводок. Васюта намотал его на руку и почувствовал себя уверенней. Выручай, дружище!

Буян пятился, упираясь лапами, но вытащить хозяина не мог и лишь тяжело дышал.

Михаил растерялся. Все усилия были тщетны, его засосало уже почти по грудь. Попробовал кричать, зватьна помощь. От напряжения голос срывался, звучал слабо и неуверенно.

«Не выбраться, пропаду, – подумал с отчаянием, кусая пересохшие губы. Лицо передернулось, устало закрылись глаза. – Прощайте, родные мои Нинушка и Маринка! Прощайте, друзья-товарищи! И знать не будете, где погиб я. Затянет, как затянуло того мальчишку, – и никакого следа…»

Вспомнил о пистолете – и тотчас отказался от этой мысли. Даже пробовать нечего. Пока достанешь из кобуры, весь он липкой грязью покроется и стрелять не станет… Что же делать? Что же все-таки делать? Смириться и ждать смерти?.. Смириться легче всего. Нет, он должен бороться, обязан бороться до последнего.

Васюта осмотрелся и только сейчас заметил, словно бы впервые увидел совсем близко маленькую, искривленную, как обычно на болотах, березку. Закрепить бы за нее поводок – и тогда… Длины следового поводка вполне хватит – восемь метров.

Но как закрепишь? Фантастическая, неосуществимая идея… А почему неосуществимая?

– Вперед, Буян! – не приказал – попросил, показав рукой в сторону деревца.

Пес не двинулся с места. Он понимал, что с хозяином беда, не хотел оставлять его, и лишь тоскливо повизгивал.

«Преданный, верный друг мой и помощник, – думал Васюта. – Знаю, жизнь за меня готов отдать, а сейчас я прошу совсем немного: обойди два, всего только два раза вокруг березки. Этого достаточно, чтобы закрепить поводок, и я выберусь… Вижу, не понимаешь, чего я хочу… Какие же слова найти, как растолковать…»

– Вперед, Буян, вперед! – простонал дрожащим от напряжения голосом.

Пес не двигался с места.

Сбивчивые мысли заметались в голове Васюты. Как быть, что предпринять? И вдруг его осенило. Сейчас он добьется от Буяна того, чего хочет. Удивительно, как сразу не догадался.

Сняв фуражку, кинул ее. Рассчитал точно: упала позади березки.

– Беги, тащи ко мне!

Часто оглядываясь, почему, мол, ни с того ни с сего подобная блажь пришла хозяину в голову, Буян взял фуражку в зубы.

На лбу у старшины выступила испарина. Обойдет березку с другой стороны или вернется по своему следу? Если смотреть правде в глаза, сейчас от этого зависит жизнь… Уф, обошел…

– Молодец, Буян, молодец! Сидеть!

Пес послушно уселся. Что еще прикажешь? Для занятий, мне кажется, обстановка совершенно не подходящая… но ничего не поделаешь, приходится подчиняться…

А Васюта между тем достал из наружного кармана кителя авторучку и бросил ее точно так, как до этого фуражку.

– Тащи ко мне!

Буян рванулся за ручкой… Поводок вторично обвился вокруг деревца.

– Спасибо, дорогой! – благодарно сказал старшина и, поспешно перебирая руками туго натянутый поводок, выкарабкался из вязкого плена…

Издалека приглушенно донеслось:

– …юта! …юта!.. Ваныч!

«Ременюк», – догадался Михаил. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и жадно вдохнул воздух полной грудью. Солнце, трава, синеющий вдали лес… Как все же хорошо, как замечательно жить на свете!

Увидев вышедшего из дальних кустов капитана, он по-мальчишески озорно закричал: «Ого-го-го!» – и, опустившись рядом с Буяном, крепко прижал его к груди.

Смирнов Виталий Ловушка для убийцы

Виталий Смирнов
Ловушка для убийцы (Роман)

В обычный день

Павел Иванович проснулся внезапно, будто кто-то тронул его за плечо. Вокруг было тихо и темно. Только из соседней комнаты доносилось ровное дыхание жены. До рассвета еще далеко…

Осторожно, чтобы не заскрипели пружины, поднялся и сел, нащупал босыми ногами тапочки.

Как он и предполагал, часы показывали без четверти два.

Наскоро умывшись, Павел Иванович облачился в старые темно-синие брюки и пеструю рубаху. В маленькой кухонке справа от стола нашел свою «хитрую» сумку. Небольшая на вид, она вмещала на самом деле больше ведра грибов и была незаменима в лесных походах.

Есипов, бывший начальник УГРО области, старый оперработник, вот уже третий год на пенсии. И такие ранние походы за грибами — чуть ли не самая главная страсть неспешной стариковской жизни.

Его еще хватало на общественные дела, на книги и, конечно, на походы за грибами. Первое время Есипов частенько наведывался в управление, да и сослуживцы его не забывали: звонили, иногда консультировались по старой памяти, если возникала сложная ситуация. Ему это было приятно. И все-таки он вел жизнь пенсионерскую, в которой было много свободного времени.

Вот и сегодня предстоял грибной день. Наскоро позавтракав, Павел Иванович вышел на улицу.

Путь до грибных мест был не близкий. Павел Иванович миновал кладбище, лес, топкие места у пруда, вышел к дачам и, наконец, очутился на асфальтированной дороге.

Восток, между тем, наливался красками, оживал…

Стало светлее. Четче проступили очертания легких дачных домиков справа. Есипов начал различать травинки на обочине дороги.

В общем, все чередовалось как всегда. Обычно на этом месте Павла Ивановича настигали бегающие трусцой. Бегали всегда одни и те же люди. И Павел Иванович воспринимал их уже как своих знакомых.

И правда, сзади послышалось мерное постукивание, и его обогнала уже примелькавшаяся за последнее время пара — скорее всего, муж и жена.

Обычно следом бежал седой сухопарый, но еще бодрый старикан. Он бегал в импортном темно-синем костюме с широкими лампасами. Трусил довольно легко, и Есипов услышал его приближение только когда тот почти догнал его.

За ним следовало ожидать трех спортсменов, видимо, тренирующихся здесь систематически. Они бегали по-настоящему, упруго, споро. Работали.

Когда и они обогнали Есипова, он снова остался один на один с рассветом, дорогой, крохотными садиками, обступившими асфальтированную ленту шоссе.

Впереди уже виднелся поворот на грунтовку, ведущую в поселок Ключары. Навстречу ему, возвращаясь, протрусили муж и жена, потом сразу за ними три парня-спортсмена. Шагая к Березовой роще, самому грибному в округе месту, Есипов вдруг поймал себя на мысли: «А старикан где-то запропастился… Все вернулись, а его нет…».

Но мысль эта только мелькнула и пропала. «Мало ли что? Может, у него дача в Ключарах», — подумал еще Павел Иванович, углубляясь в лес.

Между тем под ногами стало похлюпывать. Дождь был давно, а здесь все еще сыро, и Павел Иванович прибавил шагу.

Выискивая подходящую палочку, незаменимую «помощницу» настоящего грибника, он не забывал поглядывать в травяные заросли. Вскоре ему попались два отличных молоденьких подосиновика.

Начинались грибные места. И почти сразу Есипов заметил прямую, в палец толщиной, вполне подходящую орешину. Тогда Павел Иванович стал раздвигать ногами траву, чтобы добраться до самого корневища облюбованного отростка, и неожиданно увидел сначала одну, а затем другую человеческую ногу, вернее ступни, обутые в новенькие коричневые с белым кроссовки. Ноги в шерстяных, с модными лампасами темно-синих тренировочных брюках терялись в траве с противоположной стороны куста.

Мгновенно забыв о палке и о грибах, Павел Иванович выпрямился и обвел взглядом окружавшее его хмурое разнолесье, — сориентировался. Получалось, он только что пересек старую заброшенную дорогу, заросшую травой, и находился уже за поворотом, который делает она совсем рядом с основным грунтовым большаком, ведущим в Ключары. Осинник здесь сменили редкие дубки и липы, между которыми кудрявились кусты ореха.

Сейчас, оглядываясь вокруг совсем другим, внимательным взглядом, Павел Иванович приметил справа от себя характерные и совсем свежие следы волочения чего-то тяжелого — скажем, туго набитого мешка или человеческого тела…

Минуту постояв и зафиксировав в памяти увиденное, старый оперативник, не пересекая обнаруженный след, обошел куст орешника слева и без труда нашел за ним в примятой истоптанной траве мертвое тело. К этому месту его, видимо, тащили за ноги, перевернув лицом вниз. В подобном способе транспортировки, должно быть, имелся наивный расчет — обезобразить лицо, чтобы затруднить опознание. Но Павел Иванович, даже не перевертывая тело лицом вверх, сразу узнал покойника: в траве за кустом лежал, несомненно, тот самый сухопарый старик, пробежавший вслед за супружеской парой. Седая, коротко стриженная шевелюра, примелькавшийся темно-синий тренировочный костюм не оставляли сомнений.

Чуть ниже левой лопатки убитого запеклось грязновато-бурое пятно — след ранения. Скорее всего, его убили ударом какого-то острого предмета сзади. Есипов, оперативник опытный, знал, как сейчас важно зафиксировать все детали, ничего не упустить. Он еще раз обвел взглядом злополучное место… Так и есть! Как и ожидал Павел Иванович, от истоптанного участка, где он обнаружил труп, в глубь леса вела цепочка следов, хорошо обозначившаяся в высокой траве. Следы оказались совсем свежими и по ним было ясно видно, что убийца действовал один.

Есипов непроизвольно погладил затылок, поглядел в ту сторону, куда уходили следы: так что же, преследовать его? И тут же опустил руку, качнул головой. Если бы скинуть с плеч лет двадцать… А так не догнать ему того сильного и молодого. «Ты просто потеряешь время, Паша…» — сказал себе Павел Иванович. Нужно было выйти на дорогу, поднять тревогу, вызвать наряд милиции, «своих» ребят…

Есипов, чтобы не путать следы, снова обошел куст тем же путем, который привел его к телу погибшего, и направился к грунтовому большаку, ведущему в дачный поселок Ключары. О грибах он больше не вспоминал.

За поворотом

Необходимо было остановить любую машину, идущую в город. Через пять минут Есипов вышел из леса на грунтовку. И тут ему не повезло: он увидел, как в сторону города уходит синий «Москвич». Кричать было бесполезно — водитель его не мог заметить, и Павел Иванович в сердцах чертыхнулся. «И откуда он взялся, этот «Москвич»? Будто из лесу вынырнул», — подумал Есипов. Теперь на большаке не было ни души. Первый автобус с дачниками и грибниками появится не раньше, чем через час.

Вдруг он услышал звук еще одной приближающейся машины. И действительно, через минуту из-за поворота, со стороны ключаровских дач, вынырнул красный «жигуленок».

Седой, с пошаливающим сердцем, Павел Иванович по-юношески перепрыгнул через глубокий кювет с водой и выбежал на проезжую часть дороги. Здесь он широко раскинул руки и решительно замер. Взвизгнув тормозами, «жигуленок» остановился.

— Ты какого черта под колеса лезешь? — открыв дверцу машины, заорал на Есипова рыжий. — Все равно не возьму. Я не такси.

— Сбавь обороты, — строго и важно сказал Павел Иванович и, понизив голос, добавил: — Чрезвычайное государственное дело, парень. Секретное, к тому же. Понял?

Есипов по опыту знал, что упоминание о «секретности» действует безотказно. Вот и сейчас лицо водителя вытянулось, на нем отразилось изумление и внимание.

— Секретное, говоришь?

— Секретное не секретное, а я убитого в лесу обнаружил.

— И чего же ты хочешь с ним делать? Уж не ко мне ли в машину затолкать собираешься?

Рыжий снова насторожился.

— Да нет, — успокоил его Есипов. — Я дам тебе номера телефонов, — Павел Иванович извлек из кармана своей рубахи, где лежала стеклянная трубочка с нитроглицерином, крошечный блокнотик, в котором, на всякий случай, были записаны его фамилия, имя, отчество и домашний телефон, раскрыл его на первой попавшейся страничке и написал два номера тоже домашних телефонов сотрудников милиции, а также свою фамилию.

— А на словах скажешь: полковник Есипов обнаружил убитого человека. Куда ехать, объяснишь. Пусть поспешат.

Водитель удивленно хлопал глазами: старик в замызганных брюках оказался полковником! Дела…

— Может, вы сами со мной проедете? — спросил он Есипова, совсем позабыв, что минуту назад кричал: «Все равно не возьму…».

— Нет, друг, — улыбнулся Павел Иванович. — Я здесь останусь. За местом и за убитым присмотреть надо. Однако не теряй времени.

Проводив взглядом «жигуленок», Есипов опять достал блокнотик, записал на всякий случай номер автомашины, посмотрел на часы. Стрелки показывали без трех минут пять.

Еще раз осмотревшись, Павел Иванович подумал, что было бы, пожалуй, неплохо найти место, где убитому кто-то нанес роковой удар. По обеим сторонам дороги тянулись кюветы-канавы. Прорыли их давно и так же давно они перестали выполнять свои обязанности — обеспечивать сток дождевых и вешних вод. Кое-где кюветы затянуло илом и глиной, время еще больше углубило их и там неделями кисла позеленевшая вода.

Возле одной такой канавы он и стоял.

Но тренировочный-то костюм на убитом остался сухим… Значит, трагедия случилась не здесь.

И Павел Иванович зашагал дальше, в сторону ключаровских дач, и метрах в ста, там, где березовая роща вплотную подходила к дороге, увидел сухой кювет с пологими краями. Есипов удвоил внимание. Шагая по колее, накатанной автомашинами, он смотрел влево от себя. Дождь, прошедший четыре дня назад, стер все старые следы на обочине. Ровный, немного зернистый суглинок был чист. И только в одном месте…

Павел Иванович остановился.

Да, по-видимому, все произошло именно здесь. Сначала Есипов увидел человеческие следы на суглинистой обочине. Одни — явно оставленные кроссовками, другие — широкие, с угольчатыми ребристыми отпечатками, скорее всего, от мужских резиновых сапог. Чуть в стороне от следов сиротливо белела только-только раскуренная сигарета с желтым ободком фильтра. Ее выбросили почти сразу же после того, как прикурили.

А вот и вмятина на суглинке. Около нее кое-где побуревшая земля, которую явно старались затереть сапогами.

От вмятины по суглинку, через сухой пологий кювет шел след волочения и далее терялся в лесу. Павел Иванович уже не сомневался, что след этот приведет его к кусту орешника, за которым лежит труп. Так и получилось. По пути, в нескольких местах, Есипов видел бурые пятна и брызги, похожие на запекшуюся кровь. «На обочине дороги, — сообразил старый оперативник, — убийца затер следы крови своими сапожищами, а здесь, скорее всего, просто не обратил внимания на предательские капли, обозначившие последний путь жертвы».

Решив больше не ждать у моря погоды, Павел Иванович двинулся навстречу оперативной группе. Однако сделал не больше десятка шагов и увидел вынырнувший из-за поворота милицейский микроавтобус. Первым из него выскочил капитан Безуглый.

Не дав тому даже поздороваться, Есипов схватил его за руку:

— Ты внимательно смотрел за дорогой, Тимур? Синий «Москвич» вам навстречу не попадался?

— Нет, Павел Иванович, дорога почти пустая. Синего «Москвича» точно не было.

— Понятно.

Из микроавтобуса выглянул Рокотов, следователь городской прокуратуры. На его заспанном лице появилось подобие улыбки.

— Приветствую пенсионера!

За Рокотовым показались незнакомые эксперты, кинолог Суворов, младший лейтенант (кажется, Павел Иванович пару раз видел его в управлении) и, наконец, Сережа Пряхин.

Начиналась обычная работа.

Симонов и Курбатова

В половине седьмого старшему лейтенанту Симонову, дежурному Промышленного районного отдела внутренних дел Энска, позвонил дежурный по управлению области (в Энске, разделенном на три района, горотдела не было, его функции выполняло областное управление). Он сообщил, что в лесу, у дороги, ведущей к дачному поселку Ключары, обнаружен труп неизвестного гражданина в возрасте пятидесяти пяти — шестидесяти лет, одетого в темно-синий тренировочный костюм с широкими лампасами и коричневые с белым кроссовки.

— Приказано оповестить об убийстве все райотделы города. Может быть, кто-то заявит о пропаже мужа, отца, понимаешь? Убитый-то трусцой бегал! Его незадолго до смерти Есипов видел.

— Есипов — это бывший начальник уголовного розыска, что ли? — спросил Симонов, который в Энск перевелся недавно и Есипова знал только понаслышке.

— Он самый. Еще тот мужик! — ответил дежурный и положил трубку.

В левом углу комнаты, занимаемой дежурной частью райотдела, сидела за пультом связи сержант Дудина. Она отвечала на вызовы по «02».

— Слышишь, Дудина, — обратился к ней старший лейтенант, — убийство произошло!

«А почему бы и нет? — подумал Симонов, — наш-то район ближе других расположен к дороге на Ключары…»

Между тем Дудина, прижав микрофон рукой, выпрямилась:

— Гражданка с Пролетарской, дом 11, квартира 34 заявляет, что у нее муж пропал. Побежал трусцой. Часа полтора, как вернуться должен, а его нет и нет.

Сонная морока мгновенно оставила Симонова.

— Говоришь, Пролетарская, дом 11? — переспросил он и тут же приказал: — Передай, пусть ожидает машину у подъезда. Как ее фамилия, кстати?

— Курбатова.

— Хорошо, Дудина, передавай.

Помощница Симонова опять склонилась к микрофону, а старший лейтенант вышел на связь с патрульными машинами. Но не успел он переговорить с ними, как его вновь отвлекла Дудина:

— Курбатова говорит, товарищ Симонов, что машины ей не надо. Она сейчас подъедет.

«Странная эта Курбатова, — подумал Симонов, — сразу в милицию стала звонить, а дорогу, по которой муж бегает, не проверила. Может быть, у муженька-то ее просто сердце прихватило, вот он и отсиживается где-нибудь на обочине. А она сразу в милицию… Тем более, у нее и машина под рукой». Он стал пространно докладывать о звонке дежурному по управлению.

— Ты вот что, Симонов, подробно опроси гражданку, — перебил его управленец. — А о происшествии в Березовой роще ей пока ни слова. И жди дальнейших указаний.

Симонов встал и подошел к окну. Утро было чудесное, ясное, тихое. По тротуарам, отделенным от здания райотдела густой зеленой изгородью, шли первые прохожие…

Движение на улицах не набрало еще полную силу. Мимо райотдела проезжали, главным образом, полупустые автобусы и троллейбусы — видимо, только что из парка. Лишь изредка проносились легковушки и поэтому синий «Москвич», подкативший к подъезду управления, Симонов приметил еще издали.

В «Москвиче» сидели мужчина и женщина. Оба молодые — лет по тридцать с небольшим. «Если убитому было лет шестьдесят, — подумал Симонов, — вряд ли это его жена. Скорее всего, наклевывается еще одно происшествие…».

Кроме того, женщина в машине убитой горем не казалась. Вот она улыбнулась, успокаивающим движением дотронулась до руки водителя, лежащей на баранке, и пошла к подъезду.

Дверь в комнату Симонова открылась и в ее проеме показалась та самая женщина, которую он разглядывал минуту назад. Сейчас на ее смуглом лице, обрамленном роскошными темно-каштановыми волосами, не было и тени улыбки. Холодные карие глаза под несколько вскинутыми полудужьями хорошо очерченных бровей смотрели на старшего лейтенанта внимательно и настороженно.

— Я Курбатова, — сказала она. — Это я звонила вам.

Вглядевшись в нее, Симонову неожиданно показалось, что он знаком с этой женщиной, — так живо она напоминала ему кого-то. Но кого? Доискиваться до ответа на возникший вопрос было некогда и он сказал:

— Проходите, товарищ Курбатова, — и показал на рядок стульев у стены.

Она села, привычным движением головы встряхнула свою пышную шевелюру и спросила:

— А почему вы велели мне подъехать в отдел? Вы что, нашли моего мужа?

Симонов остановил ее:

— Сначала давайте установим: кто ваш муж? Его возраст, приметы, что с ним случилось?

Курбатова вновь непроизвольно тряхнула головой, лицо ее стало несколько отрешенным. Выражение тревоги, появившейся внезапно на этом лице, казалось каким-то случайным, чужеродным, а вот голос, немного резкий, даже вызывающий, не изменился, остался прежним.

— Мой муж, Виктор Сергеевич Курбатов, шеф-повар кооперативного кафе «Южное». Он тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения. Рост сто семьдесят три сантиметра. Сухощав. Строен. У него коротко стриженные седые волосы. Одет в темно-синий тренировочный костюм с широкими модными лампасами, импортные кроссовки, на левой руке ручные часы, тоже импортные, стоимостью в двести пятьдесят рублей…

Все это она произнесла без всякого душевного волнения, четкими, будто заранее заученными фразами. Симонов слушал ее, записывал, а сам мучился вопросом: «На кого же она все-таки похожа? На кого?».

— Обычно Виктор Сергеевич бегал трусцой примерно час. Всегда возвращался не позже пяти, — продолжала Курбатова. — Вы понимаете, работа в кафе, да еще кооперативном, требует от шеф-повара и раннего прихода на производство, и больших физических сил. Поэтому Виктор Сергеевич держал себя в форме…

Симонов уже понял, что Курбатова ведет речь именно о том человеке, труп которого обнаружили в Березовой роще. Но спросил он ее о другом:

— А почему вы говорите о Викторе Сергеевиче в прошедшем времени: «был», «держал», «бегал»?

Вопрос Симонова застал Курбатову, по-видимому, врасплох. Она вся напряглась.

— Как почему? — вопросом на вопрос ответила она, скорее всего, чтобы выиграть время. — Сейчас (она взглянула на крошечные золотые часики), сейчас без трех минут семь, а его все нет. Вы понимаете? Нет!

— Человек он, по вашим словам, пожилой. Может быть, у него просто прихватило сердце? Сидит он сейчас где-нибудь у дороги и ожидает помощи… Почему бы вам не проехать по дороге, по которой бегает ваш муж? Ведь вы знаете, где он бегает?

Она явно растерялась, помедлила с ответом, но быстро нашлась:

— Знаю, конечно. Но мне это как-то не пришло в голову! Испугалась я, подумала о самом страшном. Столько хулиганья развелось! Вот и потеряла голову.

Но Симонову она «потерявшей голову» не казалась. Он хотел задать ей еще какой-то вопрос, но в это время замигал огонек вызова и мягко «запел» зуммер. Симонов переключил свое сложное переговорное устройство на обыкновенный телефон и поднял трубку. Краешком глаз он заметил, как вспыхнули глаза Курбатовой. Она, безусловно, проявляла повышенный интерес к предстоящему разговору.

— Слушай, Симонов, — донесся до него голос дежурного по управлению. — Тело убитого уже в морге. Капитан Безуглый и следователь Рокотов сейчас подъедут.

— Понял, — ответил Симонов в трубку и, вновь обратившись к Курбатовой, сказал: — Давайте будем оформлять ваше заявление об исчезновении мужа, гражданка. Потому что порядок есть порядок: чтобы искать его, у нас должны быть официальные основания.

Симонов выдвинул ящик стола и достал из него несколько листов чистой бумаги, а когда стал подавать их посетительнице, то чуть не хлопнул себя рукой по лбу — женщина была удивительно похожа на начальника областного управления внутренних дел генерала Хорина. У нее даже было точно такое же высокомерное выражение лица. Взбудораженный своим открытием и невольно возникшими в связи с ним мыслями, старший лейтенант, передавая Курбатовой бумагу, спросил:

— Кстати, товарищ Курбатова, вы не родственница Семена Семеновича Хорина?

Женщина удивленно вскинула брови:

— А кто такой этот Семен Семенович?

«Вот тебе и на», — в свою очередь удивился Симонов, но ответил весьма уклончиво:

— Да так. Есть у меня, знаете, один такой очень хороший знакомый.

Курбатова еле приметно пожала плечами и принялась писать заявление о пропаже мужа.

На месте происшествия

Есипов повел приехавших к месту разыгравшейся трагедии. Двигались цепочкой: впереди Павел Иванович, за ним Безуглый, Рокотов, эксперт-криминалист, за ним Сережа Пряхин, судмедэксперт, молоденький младший лейтенант и кинолог Суворов со своим верным помощником Абреком.

За несколько шагов до того места, где Павел Иванович обнаружил следы кроссовок, резиновых сапог и затертую кем-то побуревшую суглинистую землю, он остановился. Безуглый и Рокотов встали справа и слева от него, а к ним вплотную приблизились остальные.

Начинался один из самых ответственных моментов следствия: осмотр места происшествия. Есипов, как никто другой, по многолетнему опыту знал цену каждой детали, отраженной в протоколе осмотра места преступления. Каждая находка могла стать решающим вещественным доказательством.

Рокотов чуть выдвинулся вперед. В руках у Пряхина появился большой блокнот с жесткими картонными корками. Младший лейтенант щелкнул замком специального следственного чемоданчика. В руках у эксперта-криминалиста появился фотоаппарат.

Есипов обратил их внимание на затертую кем-то побуревшую землю, на следы кроссовок и угольчато-ребристых отпечатков резиновых сапог. Указал на брошенную сигарету…

— Пряхин! — приказал Безуглый, — сигарету осторожненько, щипчиками в конверт. А вы, младший лейтенант, загипсуйте следы сапог и кроссовок.

— Одну минуту, — подал голос криминалист. — Сначала я, с вашего позволения, все сфотографирую.

— Тогда обратите внимание на вмятину у обочины, — сказал Рокотов. — Она очень красноречива: похоже на след упавшего тела.

Рокотов тронул Есипова за локоть:

— А откуда на дороге появились сапоги, Павел Иванович? Как вы думаете? Кроссовки — понятно. А сапоги?

Есипов нахмурил мохнатые брови: действительно, откуда?

Он знал: супружеская пара бегала только до конца асфальтированной дороги, трое бегунов-спортсменов до последнего поворота ключаровской дороги, а старик — до ближайшего. Если бы убийца шел от ключаровских дач, он неизбежно встретился бы с бегунами-спортсменами. Вряд ли это его устраивало: зачем ему показывать кому-то свои приметы. Скорее всего, он до поры до времени скрытно поджидал где-то свою жертву. Есипов так и сказал Рокотову:

— Скорее всего где-то прятался. Поджидал.

Рокотов с безразлично-сонным видом покивал в знак согласия.

— Неплохо все-таки установить: где прятались резиновые сапоги или откуда они пришли?

— Установим, Михаил Федорович, — заверил его Безуглый, — вот ребята, как ищейки вынюхивают.

И действительно, вскоре Суворов и Пряхин обнаружили цепочку следов с угольчато-ребристыми отпечатками. Они тянулись от сосновых посадок. В том месте деревья подходили почти вплотную к дороге. Кювет был глубоким, но узким. А перед соснами буйно разрослись каким-то чудом оказавшиеся здесь с десяток молодых кустистых шатров ольховника. За ними скрывалась крошечная полянка, истоптанная характерными отпечатками сапог. Видимо, здесь убийца устроил свой наблюдательный пункт. Тут, в ольховнике, Пряхин увидел еще один окурок с желтеньким ободком.

Подошедший Рокотов удовлетворенно покивал, немного оживился и сказал:

— Теперь сомнений нет — убийство умышленное. Здесь преступник поджидал жертву. Но не особенно долго — успел выкурить всего одну сигарету. Значит, за бегунами не один день следили: все было рассчитано.

— Смотрите-ка, а это что такое? — и следователь показал на острый обломок сосновой ветки, немного выдвинувшейся вперед. На ней виднелся клочок коричневатой шерсти. Похоже, кто-то неосторожно зацепился за ветку.

— Пряхин, — распорядился капитан Безуглый, — срежьте, пожалуйста, осторожно.

Вскоре все вернулись к дороге. Пряхин, младший лейтенант Левин и криминалист стали делать замеры расстояний для описания места происшествия и составления плана-схемы. Теперь с лица следователя выражение безразличия исчезло, он весь вроде бы напружинился, движения его стали выверенно-точными, быстрыми. Он диктовал:

— Пишите, Пряхин: «В пяти метрах от следов кроссовок и резиновых сапог, в северо-западном направлении от основной дороги, находится запущенный кювет…».

Покончив с описанием обнаруженных за ольховником следов, коричневой шерстинки, пятна побуревшей земли, характерной вмятины, словом, всех найденных следов и вещественных доказательств, имеющих отношение к совершенному преступлению, оперативники подошли к тянувшемуся в глубь Березовой рощи следу волочения трупа и, внимательно рассматривая каждую травинку, двинулись в лес.

Труп они увидели на том же месте, где его нашел Есипов. Сначала им занялись криминалист и судмедэксперт. Потом убитого внимательно осмотрели Рокотов и Безуглый.

Удар колюще-режущим орудием — ножом или кинжалом — был нанесен сзади, в левое межреберье. Убийца действовал очень рационально, без лишних эмоций. Он нанес всего один удар. Смертельный. Никаких следов ненужной жестокости и садизма, элементы которых часто прослеживаются во время убийств из мести, здесь не было. Похоже на то, что старого бегуна убрали с чьего-то пути, как убирают с дороги предмет, мешающий движению.

Осмотрели спортивный костюм погибшего с двумя карманами на молниях, пустыми на первый взгляд. На всякий случай, как положено, Пряхин расстегнул правую молнию. Действительно, пустой карман блеснул синей шелковой подкладкой. «Богатый костюмчик», — подумал Пряхин, берясь за молнию левого кармана, но увидев уголок плотной зеленоватой бумаги, подозвал эксперта.

— Ого! — обрадовался тот. — Погоди, Сережа, я ее щипчиками.

И он извлек из кармана убитого иностранную купюру.

— Английская, десятифунтовая… — определил криминалист.

Показав ее всем поочередно, он, не выпуская щипчиков из одной руки, другой достал из кармана блокнот и положил зеленоватую бумажку между его листами. Затем вновь приоткрыл карман спортивной куртки и вытащил оттуда все теми же щипчиками развернутую и разорванную узкую полоску бумаги, какими запечатывают новенькие пачки денег, посредине которой твердым почерком было написано: «Тысяча фунтов».

— Дело принимает совершенно неожиданный оборот, — заметил Павел Иванович. — Едва валютчика не приняли за простого пострадавшего.

— Почему же так сразу и «валютчика», Павел Иванович? — недовольным тоном произнес Рокотов.

— А уж это, как вам будет угодно, Михаил Федорович, так и считайте, — ответил Есипов.

— Находка Пряхина, — сказал капитан Безуглый, — наводит на мысль, что мы имеем дело с валютчиками.

Собака взяла след и скрылась с кинологом за зеленью молодого подлеска. Левин был отправлен к машине, чтобы связаться с управлением и вызвать «скорую помощь»…

Странное чувство испытывал Есипов. Впервые после ухода на пенсию, он присутствовал при осмотре места происшествия, но в отличие от множества подобных осмотров в прошлом, сейчас он находился здесь в непривычной для себя роли: не то случайного свидетеля, не то стороннего наблюдателя. Теперь работали другие: и Безуглый, и Рокотов знали свое дело и действовали без его, Есипова, подсказки. Он уже не мог вмешиваться в их действия.

Павел Иванович опять вспомнил о синем «Москвиче». Откуда он все-таки взялся? Он видел его издали, уезжающим в сторону города. Но ведь мимо него по дороге он не проезжал. Значит, стоял где-то на обочине? Зачем? Ждал кого-то? Но кого? Может быть, убийцу?

Есипов поделился своими мыслями с товарищами. Решили поискать следы машины. И вот — удача! Буквально через несколько минут обнаружили совершенно свежие отпечатки протекторов «Москвича» на съезде дороги. А еще метрах в десяти-двенадцати нашли место, где, переехав тропу, проторенную пешеходами, «Москвич» уткнулся в молодую поросль осинника. Слева от обозначившейся колеи, в густой траве, Есипов углядел окурок сигареты с желтым ободком фильтра, а капитан Безуглый, вернувшийся к пологому съезду-кювету, немного в стороне от отпечатков колес «Москвича» нашел ребристо-угольчатые следы резиновых сапог. Они были повернуты к большаку.

— Да, похоже, что убийца приехал сюда на этом самом синем «Москвиче», — сказал Рокотов.

— Загипсуем ребристо-угольчатые, эксперты сравнят окурки, тогда и сделаем выводы, — возразил Безуглый.

— Конечно, конечно, — согласился Рокотов. За случайными словопрениями они не сразу увидели Суворова.

Вернулся Суворов с Абреком. Собака уверенно довела своего хозяина до отпечатков протекторов «Москвича» и заметалась, залаяла, — очевидно, след убийцы, сделав порядочный крюк лесом, обрывался там, где стояли розыскники.

— Ну что ж… Бесспорно, синий «Москвич» имеет прямое отношение к убийству: след от трупа привел к нему и здесь оборвался, — сказал Рокотов. — Предположим — я владелец «Москвича». Собираюсь возвращаться в город, а ко мне подходит человек в резиновых сапогах, просит: «Подвези, дружище…» и трояк на бензин предлагает. Может такое быть?

— Может-то может, только какого беса тот «Москвич» в таком непонятном месте отирался? Грибные места дальше, дачи — одни проехал, к другим не дотянул. Что ему здесь надо было?

Рокотов начинал горячиться, а Безуглый уверенно возражал:

— Детский вопрос, Михаил Федорович. Во-первых, хозяин «Москвича», может быть, в отличие от Павла Ивановича, новичок в грибном деле. Мест богатых не знает. Увидел лес — свернул. Походил-походил и ни с чем вернулся. А, во-вторых, он мог и не за грибами приехать, а за душицей. Есть такая полезная травка. Здесь ее сколько угодно. Вот и остановился.

Наступила пауза. Пытаясь выиграть время, Рокотов достал из кармана пачку «Беломора», тряхнул ею и предложил Безуглому. Они закурили. И тогда Рокотов сказал:

— Хорошо. Но окурок сигареты с фильтром ты сам в конвертик положил, Тимур Иванович. Положил?

— Положил. Ну и что? Сейчас каждый второй курящий. Так что окурок пока не факт. А вот владельца «Москвича» установить бы, безусловно, надо. Если он и не убийца, то во всяком случае вез убийцу или видел его, значит, может описать.

— Эх, — тяжело вздохнул Безуглый, — сколько синих «Москвичей» в городе? Хоть бы какую-нибудь особую примету.

Тут для старого оперативника настал момент триумфа.

— Послушай, Тимур. Правда, машина была далеко. Да и номерной знак был заляпан здорово: не то плотная пыль, не то засохшая грязь. Я только и разглядел две первые цифры: двойку и семерку.

— Павел Иванович, дорогой ты мой! Да это же здорово! — обрадовался Безуглый.

Подошла машина «скорой помощи».

— Вы как, Павел Иванович, все-таки двинетесь за грибами? — спросил Рокотов.

Есипов махнул рукой:

— Какие сегодня грибы!.. Найдете для старика место в машине?

— О чем разговор! Найдем, конечно.

Через полчаса Есипов был дома. На этот раз без грибов.

Мать и дочь

Любовь Михайловна Соколова ехала в Энск к дочери. Нина в очередной раз вышла замуж. Ах, Нина, Нина… Мысли о дочери невольно вернули ее к прошлому, к ее далекой юности.

Она тогда была красивой, и многие парни добивались ее внимания. И надо же, так вышло, что слывшая недотрогой, все отдала она лицемеру и негодяю, своему однокласснику, так незаметно прокравшемуся в ее душу, сыну уважаемых родителей, Семену Хорину…

Под стук колес вспомнила свою вечную муку, свое падение и выпускной вечер. Глупая девчонка, вообразившая себя взрослой, она тогда позволила Семену в самом конце торжественного застолья уговорить себя и выпила первый в жизни полный фужер застоявшегося шампанского, в который он, незаметно для нее, подлил водки. Сам потом признался.

И тогда все окружающее и сама она вдруг переменились. Появилась странная легкость в суждениях и в движениях. Она задыхалась после бесконечных танцев, гремела музыка, и Семен уговорил ее пойти подышать свежим воздухом. Потом они куда-то шли, и он о чем-то умолял ее, а она все смеялась, смеялась… Как они очутились в городском саду, Люба не помнила. Поддавшись безотчетному чувству, она сама обняла его и поцеловала.

После той ночи они продолжали встречаться. Тайно от родителей. Почему тайно? Она тогда просто не думала об этом: так хотел он. А через месяц Семен объявил, что едет в Москву, поступать на юридический.

Тогда у нее впервые тоскливо сжалось сердце от дурных предчувствий. «А как же я?..» — спросила она, с жалкой надеждой заглядывая в его глаза. Но он снова стал ее целовать, обнимать, и тревога отступила.

А потом он уехал и как в воду канул: ни одного письма.

Когда она почувствовала, что в ней зарождается новая жизнь, сначала обрадовалась: «От него…», а потом испугалась: «Так где же все-таки он?..». Она понимала: ей нужно сообщить ему. Но у нее не было его адреса.

Узнав о Любиной беременности, мать всплакнула, а потом сказала:

— Ну что ж, появится маленький, пойдешь работать. Ничего, проживем.

— А стыд?

— Стыд — это если баловство. А ты ведь любила его?

— Любила, — ответила Люба. А подумала: «И сейчас люблю».

Так появилась на свет Нина.

Правда, рожать Люба поехала все-таки в Свердловск, к тетке — старшей сестре отца. Да так там и прижилась — тетя Лида была больной одинокой женщиной, и у Любы на руках оказалось двое: старая и маленькая.

Мучила нужда — каждая копейка на счету. Помогали картошка и овощи, которые попутной машиной присылала мама. Но когда Нину определили в ясли, и Люба пошла работать, стало полегче. Тогда она приняла почти героическое решение — поступила в политехнический, на заочное отделение. В глубине души она еще надеялась на встречу с Семеном и ей не хотелось отставать от него. Стороной дошла до нее весть о том, что семья Хориных переехала в Москву, и последнее звено, связывающее ее с надеждой на встречу, оборвалось. Однако решения своего Люба не изменила, учиться не бросила. В шестидесятом году она защитилась, стала дипломированным инженером, а Нина пошла в школу.

После окончания школы Нина не стала учиться дальше, моталась по стране — Камчатка, Крым, Подмосковье. Вот теперь Энск. Не так давно пришло от нее письмо: «Опять вышла замуж. Муж намного старше, но так меня любит, что даже взял мою фамилию. Приезжай — сама увидишь». И Любовь Михайловна, бросив все дела, помчалась в Энск.

— Гражданка, возьмите ваш билет.

Она оторвалась от мыслей. Рядом стояла русоволосая, немного курносая девушка в железнодорожной форме.

Любовь Михайловна еще раз посмотрела в окно. Поезд приближался к незнакомому ей большому городу.

Вагон остановился в самом конце платформы. Нину Любовь Михайловна увидела почти сразу. Та шла к ней со стороны вокзала вместе со стройным молодым человеком лет тридцати.

Генерал Хорин

Семена Семеновича Хорина второй день мучила бессонница. Сердце давила глухая боль. Голова казалась стянутой железным обручем.

Тягостное чувство одиночества охватило Семена Семеновича. Счастлив ли он, генерал Хорин? Ему стало жаль себя. Потому что счастлив он не был. Он знал, что многие завидуют ему: генерал, начальник управления внутренних дел области, депутат областного совета, член обкома партии. Большой человек!

Все это так. Но, боже мой, как он устал постоянно карабкаться вверх и вперед, вперед и вверх!

Детство и юность его прошли на Урале, где отец работал инженером одного из военных заводов. Учился он хорошо. «Старайся», — наставлял отец. И он старался. Семью Хориных в городе уважали. Отечественная война прогремела как-то стороной, почти не задев Сениной юности. Самая красивая девочка школы Люба Соколова удостоила его своего доверия и дружбы…

Юридический он выбрал сам, без подсказки отца. Выбрал обдуманно, потому что оттуда открывался прямой путь в «органы», а, значит, к власти, к успеху. Начал собираться в далекую Москву. Много лет не мог забыть Сенечка душераздирающие сцены прощания с Любой. В них было все: жаркие клятвы, горячие слезы, неутолимые поцелуи и крепкие объятия. Люба верила Хорину. Вся она была любовь. А он уже знал, что прощается с ней навсегда, что их пути разошлись. Не тогда ли он захлопнул ту главную дверь, чтобы шагнуть в одиночество? Но все это он понял позже, гораздо позже!

Молодой, красивый и неглупый старший лейтенант Хорин, попавший по распределению в небольшой областной центр Казахстана, познакомился на торжественном собрании с Лидочкой, дочерью генерала, начальника областного управления министерства охраны общественного порядка — МООП, так тогда стало называться МВД. Партия была очень выгодная, и Семен стал зятем влиятельного лица, кандидатом на выдвижение по должности. Чины и звания сами шли в руки.

Многокомнатный особняк генерала, которым тот пользовался на правах личной собственности, приводил его в восторг. Он без устали разглядывал внутреннюю отделку и обстановку, понимая прекрасно, что все это великолепие — результат беззастенчивого мздоимства. И Семен тайно, но дико завидовал возможностям тестя, мысленно примеряя их к себе, и продолжал «карабкаться» по служебной лестнице.

К цели своей он шел не оглядываясь: отворачивался от друзей-неудачников, отталкивал локтями соперников, а при случае мог и невинного сделать виноватым… Умный и расчетливый, Хорин умел видеть на несколько ходов вперед. Потому-то и убедил он еще крепкого в свои шестьдесят шесть лет тестя заранее, не ожидая позорных разоблачений, уйти в отставку «по состоянию здоровья». И тот ушел задолго до того, как по Казахстану прокатилась очистительная волна разоблачений мздоимцев, взяточников, людей, путающих государственный карман со своим.

Сам Семен Семенович постарался тоже своевременно «унести ноги» из мест, где остались следы его неблаговидной деятельности. Он благополучно «вынырнул» сначала на Урале, где успел зарекомендовать себя «честным, неподкупным и дельным», а теперь вот уже третий год возглавлял управление внутренних дел области в Энске.

Семен Семенович задремал только под утро. А уже в половине шестого, задолго до намеченных им семи часов, его разбудил телефонный звонок. Дежурный по управлению доложил, что в лесу, именуемом в народе Березовой рощей, обнаружен труп убитого мужчины. «На место происшествия, — закончил дежурный, — выехала оперативная группа. Ее возглавили капитан Безуглый и следователь городской прокуратуры Рокотов…».

Хорин понял, что больше ему не уснуть, и распорядился:

— Высылайте машину.

Через час, когда генерал Хорин уже сидел в своем кабинете, ему доложили, что поступило заявление от гражданки Курбатовой Нины Семеновны, в котором она сообщает, что у нее не вернулся с бега трусцой муж — шеф-повар кооперативного кафе «Южное», Курбатов Виктор Сергеевич, тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения.

— Приметы Курбатова совпадают с приметами погибшего, обнаруженного в Березовой роще, — закончил дежурный.

Семен Семенович чуть приметно поморщился. Из всего услышанного он отметил для себя, что убитый, если все совпадает, шеф-повар кооперативного кафе. Кооперативное движение нынче на плаву, можно сказать, «в моде». Чуть тронь — скажут — «зажимаешь, идешь вразрез с генеральнойлинией». А этого Хорину ох как не хотелось бы… И решил мудрый Семен Семенович, что ему, пожалуй, следует поступить так, чтобы при любых обстоятельствах он, Хорин, оставался бы в стороне от этого весьма щекотливого дела. Главное — уйти от подробностей. Посидев минуту-другую, поочередно вскидывая то правую, то левую хорошо очерченную бровь, он еще раз взвесил все «за» и «против» и только после этого вызвал дежурного по управлению и приказал:

— Впредь все подробности дела по убийству в Березовой роще докладывайте не мне, а моим заместителям. И не забудьте передать это распоряжение вашему сменщику. Мне сейчас надо сосредоточиться на решении других вопросов.

Дежурный ответил коротким «слушаюсь!».

Иван Арсентьевич Мосляков

Иван Арсентьевич Мосляков приехал на жительство в Энск несколько лет назад уже пенсионером. Когда-то давно рядовому Мослякову, попавшему на фронт в самом конце войны, здорово повезло. В ситуации случайной, в чем-то для него даже позорной, он, восемнадцатилетний мальчишка, заслужил орден Красного Знамени. А вскоре война закончилась. Молодой орденоносец, фронтовик без году неделя, Мосляков навсегда связал свою жизнь с армией, дослужился до капитана.

В Энске представительного нестарого мужчину, симпатичного и с целым набором орденских планок на груди, взяли заместителем начальника отдела кадров крупного предприятия. Не прошло и полгода, как он получил отдельную двухкомнатную квартиру. Получил фактически на двоих: на себя и жену. Им, конечно, полагалась однокомнатная, но он вписал в состав семьи и сына, давно жившего отдельно, в другом городе, своей семьей. Словчил, словом. И ничего, прошло!

Начиналась новая жизнь. Ему не было и шестидесяти. Чувствовал он себя отлично. Мог бы работать да работать. Только вот хотелось не столько работать, сколько зарабатывать, получать, иметь.

Вскоре Мосляков понял, что работа в кадрах — золотое дно. От него зависело многое: перемещения по службе, распределение жилья и даже такие мелочи, как оформление отпусков, посылка на учебу, поездки для изучения опыта. Именно эта сторона кадровой работы, понял он, могла дать определенную добавку к окладу.

И он поначалу робко, будто в шутку, намекал кому-нибудь из уходящих в отпуск мастеров, что «было бы не плохо, как водится…». Потом однажды взял деньги за содействие в продвижении по службе. Так и пошло. Иван Арсентьевич развернулся в полную силу.

Года три он жил в свое удовольствие. Заново отделал квартиру. Выложил кухню, ванную, туалетную комнаты изразцовой плиткой. Убрал с пола линолеум и застелил его древесно-волокнистыми плитами. Раздобыл новую мебель, импортные обои, паласы, ковры. Да и старый родительский дом в деревеньке неподалеку от Энска стал, как игрушка.

И все это почти бесплатно, с помощью доброхотов, которым Иван Арсентьевич тоже где-то помог, где-то подтолкнул, а то и просто замолвил словечко. Особенно старался для него Федор Лукич Горбов, когда-то рядовой снабженец, которого Мосляков сумел «двинуть» в замы начальника отдела снабжения.

К тому времени Иван Арсентьевич осмелел или, вернее, обнаглел и уже открыто требовал взятки. В конце концов все эти дела вышли наружу и ему указали на дверь. Правда, без шума: руководство завода не хотело огласки. Ведь речь шла о коммунисте, бывшем фронтовике, орденоносце. Как-то неудобно такого заслуженного человека увольнять по статье! А Мосляков, получив возможность уволиться «по собственному желанию», тут же попытался пристроиться на кадровую работу в другом предприятии, но номер не прошел: новое начальство, видимо, воспользовалось телефоном и переговорило с его прежним руководством. Так что уверенный в успехе Мосляков получил вежливый отказ.

Тогда он вспомнил, что существуют военкоматы, что он, хотя и отставной, но офицер и пошел к горвоенкому. Полковник, понятно, не стал наводить никаких справок по месту прежней работы Мослякова. Обращение к «гражданским» он считал ниже своего достоинства. Горвоенком видел перед собой нуждающегося в его помощи офицера, ветерана войны. И он помог ему. Мослякова назначили начальником штаба гражданской обороны на крупный завод. В окладе Иван Арсентьевич даже выиграл. Но вскоре понял, что из гражданской обороны шубу не сошьешь. И затосковал. А затосковав — запил. Был, был у Ивана Арсентьевича и этот грешок.

Дело кончилось тем, что его снова уволили. А потом умерла жена и жизнь старика покатилась под откос. На работу устроиться он уже не пытался, опускался потихоньку, пил, ходил грязным, небритым.

Однажды, в минуту тяжелейшего похмелья, к нему неожиданно нагрянул Горбов, его давний знакомец. Нагрянул не один, а с двумя приятелями.

Стояла зима, крутая, морозная. Иван Арсентьевич зажег свет в прихожей, окинул гостей взглядом. Что ж… Люди солидные. Хорошие меховые шапки, пальто — драп, велюр… И ему стало стыдно за свой довольно затрапезный вид, за грязную квартиру…

Самый молодой из троих, хорошо сложенный черноглазый красавец, снисходительно улыбнулся:

— Не смущайтесь, Иван Арсентьевич, чистота не главное! Мы людей ценим не за это.

А самый старший, седоватый, худощавый, но еще довольно крепкий, согласно покивал.

— Мы, собственно, ненадолго, — сказал Горбов.

Иван Арсентьевич взглянул на него. Тот стоял за столом против Мослякова, двое других устроились на диване.

— Вот что, Иван Арсентьевич, — продолжал Горбов и круглое лицо его с чуть отвисшими, полными щеками напряглось и немного посуровело. — Пришли мы к тебе с деловым предложением… Как ты знаешь, в стране идет перестройка. Если отбросить словесную шелуху, то получится — надвигается новый нэп. Стали нужны деловые люди: с умом, с деньгами, инициативные…

— Короче, мы решили организовать кооперативное кафе, — сказал молодой. — Как это уже делается в Москве, в других городах.

— Кто это «мы»? — спросил Мосляков.

— Мы — это знакомый ваш Федор Лукич Горбов — раз, далее — большой специалист кулинарного искусства Виктор Сергеевич Курбатов — два, — при этом молодой мотнул головой и указал на пожилого соседа. — И наконец, ваш покорный слуга — Валентин Осипович Загоруйко.

— И как же вы думаете провернуть такое дело? — поинтересовался Иван Арсентьевич.

— Каждый из нас, — ответил Загоруйко, — внесет вступительный взнос — десять тысяч рублей. На эти деньги надо арендовать помещение, приобрести инвентарь, нанять служащих, организовать производство.

Иван Арсентьевич с сомнением покачал головой.

— Тридцатью тысячами, пожалуй, не обойтись.

— Вот поэтому, уважаемый, — подал голос «большой мастер кулинарного искусства» — мы и рассчитываем на вас.

Голос у Курбатова оказался хотя и не громким, но несколько резковатым и скрипучим.

— То есть? — не понял его Иван Арсентьевич.

Горбов предупреждающе поднял ладонь:

— Не беспокойся, Иван Арсентьевич. Мы к тебе не за деньгами пришли. Да мы и знаем: такие деньги у тебя не водятся. Тут другой расчет. Во всяком новом деле, Иван Арсентьевич, важно своевременно учесть некоторые психологические нюансы. Скажем так — вождь выдвинул идею. Нужна ему поддержка с мест? Конечно. И тот, кто первым доложит, отрапортует, может рассчитывать на признательность вождя. Так?

— Так, — согласился Мосляков, не понимая, куда он клонит.

— Вот так и с кооперативами. Правительство кинуло клич. Как должны повести себя местные руководители?

Мосляков пожал плечами:

— Будут стараться. Выискивать резервы.

— Вот именно, — ухмыльнулся Курбатов. — Дело это серьезное. А отличиться каждому хочется. Значит, сейчас удобный момент: местные власти ничего для первых кооператоров не пожалеют. Надо этим воспользоваться. Улавливаете, Иван Арсентьевич?

— Вот мы и будем одними из первых, — снова вмешался Горбов. — Но нам нужна соответствующая вывеска, реклама. Нужен достойный председатель кооператива.

— Все практические дела мы будем вести сами, — проскрипел Курбатов.

— А председатель нам нужен для представительства, для хождения по инстанциям, — пояснил Горбов. — Ищем человека вроде тебя: заслуженного, авторитетного…

— И ловкого, — добавил Загоруйко.

— Ну, как?

— Что «ну, как?».

— Пойдете к нам председателем? — спросил Загоруйко.

И он согласился. Условия оказались необычными и выгодными. Новоявленные кооператоры установили ему ни за что ни про что жалованье — пятьсот рублей в месяц. И практически никаких обязанностей. Правда, на первых порах предстояли хлопоты: надо было зарегистрировать — узаконить кооператив, открыть в банке текущий счет, «выбить» в горисполкоме ссуду, добиться передачи государственного кафе «Весна» во владение кооператива. Но за каждое такое «ходатайство» кооператоры платили Ивану Арсентьевичу дополнительно.

Ивану Арсентьевичу было даже приятно «представительствовать». Перед каждым выходом в инстанции он тщательно брился, надевал свежую, хорошо отутюженную рубашку и пиджак со всеми регалиями. Кооператоры даже заказали ему визитные карточки. На плотной бумаге, в красивой рамке значилось: «Председатель кооперативного кафе «Южное» Иван Арсентьевич Мосляков, ветеран партии, войны и труда», и чуть ниже адрес и телефон. Приятно, что ни говори!

«Представительство» делало жизнь Ивана Арсентьевича более полной. Он сам себе казался уже не просто пенсионером, а человеком значительным, важным, не похожим на других. Да и деньги были очень кстати.

Месяца через два все организационные дела утряслись, и кафе «Южное» заработало. Загоруйко крутился в двух залах кафе, Курбатов — на кухне, Горбов, обеспечивавший снабжение, — везде. Он «доставал», организовывал поставки продуктов, разъезжал по всей области и за ее пределами… И только один Иван Арсентьевич, поприсутствовав на торжественном открытии кафе, в дальнейшем пребывал в состоянии оплачиваемого безделья.

Как-то, идя домой, столкнулся Мосляков во дворе с соседом по дому Павлом Ивановичем Есиповым. Они были знакомы, иногда по-стариковски перекидывались парой фраз. Вот и сейчас пошли вместе. По пути говорили о том о сем. А под конец Есипов глянул на Мослякова как-то искоса и спросил:

— Слышал я, Иван Арсентьевич, вроде бы ты в индивидуальную трудовую деятельность ударился?

— Я? — растерялся Мосляков. Ему сейчас почему-то было стыдно признаться в той роли, которую он фактически играл в кооперативном кафе.

— Говорят, что ты стал закоперщиком целого кооператива?

— А-а-а… — протянул Мосляков, будто только что догадался о чем идет речь. — Шагаю в ногу со временем, Павел Иванович. Перестройка-то — дело всенародное. Вот и я решил…

На том и расстались. Есипов повернул к своему подъезду, а Мосляков пошел дальше. Но с тех пор у Мослякова в душе появилась невидимая заноза. И дармовые деньги его уже не так радовали.

Сегодня был обычный, «пенсионерский» день. Не спеша пообедал, отдохнул. В комнате было душно, и Иван Арсентьевич вышел на балкон. По тротуарам, как обычно, куда-то спешили люди. Иван Арсентьевич посмотрел прямо вниз, на широкую асфальтированную площадку у своего подъезда. К ней подъезжал синий «Москвич». Вот он остановился, дверца открылась, и Мосляков увидел Загоруйко.

Через минуту Иван Арсентьевич уже впускал его в квартиру. Тот, не задерживаясь в прихожей, прошел в комнату. Повернулся к идущему сзади Мослякову, уставился на него черными глазищами и без всяких вступлений сказал:

— Понимаешь, Курбатова убили.

— Как убили? — ахнул Мосляков.

— Ножичком Иван Арсентьевич, ножичком. Но речь не о том. Давай-ка сядем, поговорим.

Иван Арсентьевич, почувствовавший слабость в ногах, сел. Заноза в груди, появившаяся после давнего разговора с Есиповым, опять заныла от дурных предчувствий.

Капитан Безуглый

Этого, конечно, следовало ожидать. Лично мне понятно, почему начальник управления приказал не докладывать ему подробности дела по убийству Курбатова.

А ларчик-то открывается просто. Судя по всему, мы вторгаемся в поощряемую самыми высокими инстанциями индивидуальную трудовую и кооперативную деятельность.

Во всяком случае, убитый, несомненно, из этих кругов. А убийца или убийцы? Кто их знает, может быть, тоже оттуда?

Поэтому меня, естественно, насторожило желание начальника управления уйти от подробностей и «доверить» дело мне. Такое доверие сильно попахивает желанием иметь под рукой «мальчика для битья» или, если по-русски, — козла отпущения.

Но дисциплина есть дисциплина, возражать против приказного доверия я не мог. Поэтому, как только заместитель начальника управления отпустил нас, мы — Сережа Пряхин, младший лейтенант Левин и я — собрались в моем кабинете.

— Давайте прежде всего обсудим, что нам известно, — предложил Пряхин.

— Давайте, — согласился я.

— Итак, ударом острого колюще-режущего предмета, скорее всего ножа, убит шеф-повар кооперативного кафе «Южное» — Виктор Сергеевич Курбатов. Последнее время он занимался оздоровительным бегом трусцой по дороге, идущей от автостанции «Пригородная» к дачному поселку Ключары.

— По этой же дороге, почти одновременно с ним, бегали супружеская пара и три бегуна-спортсмена, — добавил Левин.

В общем, еще раз повторили все нам известное: и то, что у убийцы резиновые сапоги, вспомнили подозрительный синий «Москвич». Ну и, конечно, найденную в кармане убитого иностранную купюру и полоску бумаги с надписью: «тысяча фунтов».

Припоминая подробности осмотра места преступления, я подумал, что во всем этом было что-то странное, даже, пожалуй, нелогичное. Но что, я понять пока не мог.

— По-моему, все ясно, — произошло ограбление, — сказал Левин. — Кто-то знал, что у старика Курбатова с собой тысяча фунтов и…

— Но за каким чертом он потащил с собой в лес валюту? — покачал головой Пряхин. — И потом, он что же, каждый день с деньгами бегал? Или только сегодня?

— Конечно, только сегодня, — откликнулся Левин.

— И убийца узнал об этом. Старикан деньги в карман, а боженька типу в резиновых сапогах словечко на ушко?..

— А если предположить, что встреча в лесу была условлена, обговорена заранее, — подбросил и я свою мыслишку.

— Допустить, конечно, такое можно, — с сомнением произнес Сергей. — Но все-таки, почему в такую рань, в лесу, за несколько километров от города? Ведь встречу можно было бы организовать проще и в более уютном месте.

— Ну, а если предположить, что убийство — это месть, — высказал новое соображение Левин.

— Что мы такого знаем, чтобы выстраивать такую версию? — возразил Пряхин.

Мы порядком подзапутались. С версиями у нас явно не получалось. Видимо, просто нам не хватало фактического материала. И я сказал:

— Не будем гадать, товарищи. Лучше давайте решим, чем следует заняться в первую очередь.

— Перво-наперво разузнать все об убитом. Кто он, что он, и, конечно же, связи, симпатии, антипатии, — откликнулся Пряхин.

— Принимается.

— Следовало бы опросить трех спортсменов. Может быть, они видели субчика в резиновых сапогах, когда тот прятался в посадках… — предложил Левин.

— Годится.

— Необходимо найти синий «Москвич», у которого первые две цифры в номерном знаке двойка и семерка, — это опять Сережа Пряхин.

— Согласен.

Пряхин и Левин еще посидели, еще подумали, но так ничего нового и не предложили.

— Ну, что ж… — заключил я. — Практически план своих первых розыскных действий мы вчерне набросали. Теперь распределим задачи. Давайте так: ты, Левин, отправляйся в кафе. Оно уже открыто. Посмотри, послушай: как там и что говорят. Понятно, не в форме, как простой посетитель.

На посещение кафе у тебя уйдет часа два-три. Вернешься, получишь другое задание. А завтра утром — на дорогу «Пригородная» — Ключары. Остановишь спортсменов и побеседуешь с ними. А ты, Сергей, займешься поисками «Москвича».

Лицо Пряхина помрачнело. Он, видимо, был недоволен. И я спросил:

— Ты планировал что-то другое?

— Я хотел побеседовать с участковым инспектором Рожковым.

— Он обслуживает Пролетарскую улицу? Ну что ж… Рожковым займусь я, а ты — все-таки «Москвичом» — это важно.

— Тогда, товарищ капитан, запишите телефон Рожкова: 42-36-94.

Напоследок я сказал им самое главное:

— Запомните вот что: случай сложный и неприятный. Придется иметь дело с кооператорами. А они люди скользкие. Чуть что не так — сразу же появятся жалобы. А вы знаете, какое им сейчас оказывается внимание. Поэтому во всех действиях следует помнить о такте и соблюдении строжайших норм законности.

Кажется, они оба поняли. Пряхин плотнее сжал губы и покивал. Левин вскинул на меня загоревшийся взгляд:

— Но и отступать от принципов не будем.

— Главный наш принцип, Левин, — истина. Мы должны установить истину. Тактично, не ущемляя прав и достоинства граждан.

— Понятно, — со скрытой угрозой, как мне показалось, ответил Левин.

Ребята ушли. Я остался один. Задумался. Чтобы понять мотивы происшедшего, мне предстояло, как выразился Пряхин, поступить «как учили в первом классе» — выявить все, связанное с Виктором Сергеевичем Курбатовым. Именно там, в незнакомых нам обстоятельствах его жизни, и таились мотивы, приведшие к трагическому концу. И начинать надо было, видимо, с того, что успел узнать о пострадавшем участковый инспектор. Я готов был уже протянуть руку к телефону, чтобы позвонить Рожкову, когда аппарат опередил меня, зазвонил сам. Я взял трубку. До меня донесся голос Павла Ивановича Есипова.

— Ты извини, Тимур, старика, интересуюсь новостями.

— Главная новость это то, что личность убитого установлена.

— Это удача. И кто же он?

— Шеф-повар кооперативного кафе «Южное», некто Курбатов Виктор Сергеевич.

— Вот как! — хмыкнул старик. — Ну тогда учти, что председателем, скорее всего фиктивным, в этой лавочке состоит Иван Арсентьевич Мосляков, мой сосед: проспект 50 лет Октября, дом 12, квартира 40. Может быть, пригодится. Пенсионер. Участник войны. Вдовец. Взгляды на жизнь чисто потребительские…

Новость была интересной. Но все же знакомиться с Мосляковым было, скорее всего, рановато. На ум мне пришла другая мысль: жена Курбатова. Интересно, какое впечатление она произвела на дежурного?

Я позвонил Симонову. На мой вопрос о Курбатовой он ответил:

— Это еще та штучка. Подкатила к райотделу на «Москвиче» с каким-то хахалем.

— На синем «Москвиче»? — не удержался я.

— На синем. А что?

— Ничего. Продолжай.

— Подкатила. Хахалю знак ручкой и улыбочку, а мне заявление об исчезновении мужа. И такими, знаешь, казенными, заученными словами, таким спокойным тоном.

— Так.

— И еще скажу тебе странную вещь: она как две капли воды на нашего генерала похожа и к тому же — Семеновна по документам.

— Ну, это случайность. Во-первых, похожих людей великое множество, а во-вторых, тебе показалась похожей, а мне еще неизвестно, покажется или нет.

Закончив разговор, я перезвонил первым делом Пряхину. К счастью, он оказался на месте.

— Ты знаешь, — сказал я ему, — Курбатова-то в Промышленный райотдел приезжала заявлять об исчезновении мужа на «Москвиче». И, кстати, на синем. Имей в виду.

— Что? — взорвался Сергей. — На синем?!

— Ты только трубку пожалей, а то у нее мембрана знаешь какая тонкая…

— Кто тебе сказал насчет «Москвича»?

— Паша Симонов из Промышленного райотдела.

— Симонов… — скептически протянул Пряхин. — А ты знаешь, какой он фантазер?

— Знаю. Но уверен, цвет машины он не выдумал. Так что ты эту информацию прими к сведению.

— Хорошо.

Теперь нужно было договориться о встрече с участковым инспектором Рожковым.

Но телефон опять меня опередил. Звонил заместитель генерала Хорина Семухин. По тону я догадался — подполковник взволнован.

— Слушай, Безуглый. Это ты послал Левина в «Южное»?

— Я.

— Тогда поздравляю тебя. Сейчас звонил сержант Конышев из Октябрьского райотдела. Буянит твой Левин в «Южном».

— А как очутился там этот Конышев?

— Случайно. К нему обратились за помощью. Во всяком случае, сигнализирует о недостойном поведении Левина наш человек, наш сотрудник, сержант.

— А Левин, выходит, уже не наш? — возмутился я.

— Прекратите пререкания, капитан Безуглый. Немедленно берите машину и пулей в кафе. Извинитесь и все такое.

«Ну, началось…» — подумал я, но спорить было бесполезно и я ответил официальным «Слушаюсь».

Через пять минут я уже мчался в «Южное».

Загоруйко

Валентин Осипович Загоруйко, бывший вор, а ныне процветающий кооператор, произведший такое неотразимое впечатление на Ивана Арсентьевича Мослякова, из последней отсидки в местах не столь отдаленных вернулся немногим более года.

Отбывая срок в таежной колонии, он пришелся по душе весьма авторитетному «пахану», вору в законе — Ивану Бурдую по кличке «Бурда». Тот был старше Валентина лет на пятнадцать. Конца сроку своему он не видел и потому подумывал о побеге.

С собой уговорил бежать еще двоих, таких же бедолаг с большими сроками, как и он сам. Валентина не звал — тому до конца срока оставалось всего ничего. Но на прощание сказал: «Захочешь со мной на воле встретиться, разыщи на подмосковной станции (тут он назвал адрес)… Виктора Сергеевича Коноплю. Не удивляйся его виду и манерам, человек он верный и, к тому же, мы с ним давно и крепко одной веревочкой повязаны. Передашь ему ксиву от меня, он все что надо сделает и организует…». И Бурда сунул в руку растерявшегося Загоруйко вчетверо сложенную бумажку.

Однако побег Бурды не удался. На девятнадцатый день его нашли в тайге полуживым. Двое других сгинули без следа. Вскоре Бурда через больничную обслугу передал Загоруйко, что хочет видеть его.

Стояла ночь. Под потолком тускло светила запыленная лампочка. На подушке белело заострившееся, без кровинки, лицо Бурды с запекшимися губами и лихорадочно горящими глазами.

Различив Загоруйко, он разжал губы и прохрипел:

— Помираю. А к тебе просьба: разбейся, но достань пачку чая. Сейчас же. Чифиру хочу перед смертью. Тут ребята мне спроворят.

Валентин запустил руку в карман и, радуясь своей догадливости, вытащил пачку.

— Вишь ты, угадал. Спасибо. Наклонись.

Валентин наклонился. Бурда схватил дрожащей холодной рукой пачку и прерывающимся шепотом сказал:

— Конопля мне десять косых должен… Твои будут.

— Разве он мне их отдаст? Ни в жизнь!

— Передашь ксиву. А на словах скажешь: десять не один, а дважды… Повтори.

Валентин повторил.

— Отдаст. У нас такой уговор был. Ну, а если старый хрен заартачится, разыщи в Можайске на улице Желябова, в самом конце ее дом с двумя березками. Там обретается Мишка Штокман — «Могила». Назовешься так: мол, звездный я. И к тому же прокопченный. И еще скажешь, что ты от меня. Он в курсе, поможет. А теперь иди.

На следующий день стало известно, что Иван Бурда скончался. А через три месяца Загоруйко вышел на свободу.

Он готовился к этому дню. В кармане куртки, кроме совершенно чистых документов, лежали две с половиной сотни. «Не велики деньги, но на первый случай хватит…» — рассудил он и двинул в Москву.

До Москвы добрался благополучно. Стояли погожие весенние дни. Но задерживаться здесь Загоруйко не имело смысла. Правда, его никто нигде не ждал. И он решил разыскать Коноплю.

Пристанционный поселочек оказался крохотным, всего в несколько улиц. Прежде всего, видимо, надо было сосредоточить внимание на окраинах, на домах, стоящих на отшибе. Если Конопля, как полагал Загоруйко, занимался скупкой краденого, ему, естественно, совсем не нужно селиться в центре поселка.

И он не ошибся в расчетах. У первого же дома на краю облюбованной им улицы он увидел на лавочке у калитки мирно покуривающего трубку седого, сморщенного старика.

— Здорово, дедуля, — поприветствовал его Валентин. — На солнышко выполз, греешься?

— Угадал, сынок, греюсь. Доскрипел. Дождался солнышка.

Загоруйко присел, достал пачку сигарет, закурил. И только спустя какое-то время спросил:

— А ты, дедуля, случайно не знаешь человека по фамилии Конопля?

— Виктора Сергеевича что ли?

Загоруйко понял, что попал прямо в цель.

— Его самого, дедуля.

— Как же не знать, сынок, когда он вон в том доме живет.

И старик показал рукой на крайний дом, притулившийся к двум березам на противоположной стороне улицы. Валентин хотел было подняться с лавки, но старик в очередной раз попыхтел трубкой и добавил:

— Только теперь он, едрена вошь, уже не Конопля, а Курбатов. Понимаешь?

— Это как же так?

— Очень даже просто. Женился, старый пень, на молоденькой, а та с норовом. Говорит: если любишь — меняй фамилию на мою. Вот и пришлось…

— Ну и ну!

— Да, с характером! Не хочет в поселке-то жить. Город ей подавай. Так что задержись ты и следа его не нашел бы. Вот так-то нонече.

Загоруйко, конечно, в сказочку о том, что во всех переменах виновата молодая жена, не поверил. Видимо, по каким-то своим соображениям Конопля решил оборвать нити, связывавшие его с прошлым, сменил фамилию и теперь собирается отбыть в неизвестном направлении.

Рассуждая так, Валентин подошел к дому и немного приоткрыл калитку. Услышал хриплый злобный лай, и, оставив только узенькую щелку, стал ждать.

Собака лаяла и грохотала цепью перед самой калиткой. Наконец, где-то за оградой скрипнула дверь и женский голос, строгий и повелительный, крикнул:

— Замолчи, Страшный! На место!

Лай прекратился, зазвенела цепь, послышалось глухое ворчание и шум, производимый собакой, забирающейся в конуру.

Загоруйко приоткрыл калитку. У открытой двери терраски стояла молодая женщина в легком домашнем платье. Валентин не мог сказать, была ли она красива, но почувствовал, что она удивительно, вызывающе женственна. Ее фигура, поза, складки платья, немного надменный поворот лица, глаза, с интересом рассматривающие его, все-все тут же всколыхнуло в нем еще недавно, казалось, спящее, необоримое, мужское.

У него вдруг запела душа. На сердце стало радостно и светло. У женщины ответно заблестели глаза, смягчились очертания губ.

— Вам кого?

А он все смотрел на нее и только очнувшись от колдовства ее обаяния, ответил:

— Мне надо переговорить с Виктором Сергеевичем…

Женщина повернулась к полуоткрытому окну, выходящему на терраску.

— Виктор, ты дома?

В окне появилось худое, бледное лицо. Окинув посетителя недовольным, подозрительным взглядом, он пробурчал:

— Ну что теперь делать? Пусть войдет.

Женщина посторонилась и пропустила Валентина вперед. Загоруйко оказался в небольшой комнате, стеклянная дверь которой выходила в сад. Две другие двери вели во внутренние комнаты дома. Посредине стоял круглый стол.

— Присаживайтесь, — сказала женщина и прошла в правую от входа дверь.

Через минуту оттуда вышел сухой и прямой, как палка, седоватый человек лет шестидесяти. Он был чуть выше среднего роста. Щеки его были тщательно выбриты. Внимательные зеленоватые глаза под сдвинутыми, почти черными бровями, мрачно поблескивали. На нем был строгий, хорошо отутюженный темно-синий костюм. И вообще, он походил скорее на ученого, важного чиновника, но отнюдь не на перекупщика краденого, как о нем думал Загоруйко.

— Чем могу служить? — скрипучим голосом спросил он.

Настала решительная минута. Загоруйко опустил руку в карман, достал заранее заготовленную ксиву Бурды и подал ее седоватому человеку.

Тот, презрительно опустив кончики бледных, тонких губ, взял письмо, развернул.

Валентин отлично знал его короткое содержание: «Четыре, если на три и один в уме. Сделай, что он попросит. Бурда». В последнюю встречу тот приказал одновременно передать на словах: «Десять не один, а дважды…», но что-то удержало Загоруйко и он не сказал условленной фразы.

Между тем Конопля-Курбатов оторвал взгляд от записки и вновь окинул посетителя мрачным, изучающим взглядом.

— Ну и как он?

И снова Загоруйко мгновенно принял решение не говорить Конопле правду. Он пожал плечами и ответил:

— Обыкновенно. Готовится в побег…

— Так.

Конопля-Курбатов произнес это короткое слово бесстрастно и равнодушно, но по тому, как затрепетали ноздри его тонкого, длинного носа, как еще более посуровел его и без того мрачный взгляд, Загоруйко понял, что, неожиданно для себя, нанес этому еще крепкому старикану удар, — коснулся какой-то болевой точки. Кажется, он скорее обрадовался бы, услышав о смерти Бурды. «Во всяком случае, — решил Валентин, — мне сейчас выгоднее иметь за спиной не мертвого, а живого Бурду. Живой он все равно, что уздечка для Конопли…».

— Так, — повторил Конопля, — и что же вам надо: паспорт, немного денег, или еще что?

Загоруйко поджал свои красивые губы и покачал головой.

— Нет, Виктор Сергеевич, я прибыл сюда из колонии на законном основании, после отбытия срока. Паспорт я имею. Новенький. Чистенький. Другого не требуется. А по части денег, так ведь десять не один, а дважды…

Конопля нахмурился.

— Ах, вон как… Простите, а с кем я имею дело?

«Удивительный старик, — подумал Загоруйко, — ни одного блатного словечка. Говорит, как в книгах старосветские людишки изъяснялись. Ну и ну!».

— Валентин Осипович Загоруйко, сын собственных родителей.

И в то же время заметил, что выражение лица Конопли сменилось. У него появилась, видимо, новая мысль.

Загоруйко, конечно, ошибался, принимая его за обычного скупщика краденого. Правда, он этим занимался, но давно, очень давно это было… Вот тогда жизнь и свела Виктора Сергеевича с Бурдой, Мишкой Штокманом и еще кое с кем. То был, так сказать, период первичных накоплений. Тогда Конопля был большим человеком для многих бандитов. Но потом, бывший повар одного из столичных ресторанов, он скопил определенную сумму и вроде бы ушел на покой: приобрел домик на подмосковной станции, обзавелся собственным «жигуленком».

Заниматься перепродажей краденого отсюда было даже удобнее, чем из московской квартиры, но спустя какое-то время Виктор Сергеевич решил отойти и от этого бизнеса. Деньги у него имелись и он решил заняться «операциями» с чеками Внешпосылторга. Солидная внешность, умение держать себя способствовали успеху. Он даже стал подумывать, а не заняться ли валютными операциями.

Время менялось. Во всех газетах, везде, где собирались люди, речь шла о перестройке. Как понял ее Конопля, руководство страны хотело ускорить темпы улучшения и организации общественного питания, бытового обслуживания населения. Речь шла об индивидуальной трудовой деятельности, об организации кооперативов.

«Грядет новый нэп. И, кажется, теперь надолго», — стал думать Виктор Сергеевич и понял, что именно на этом пути для него открывается прямая дорога к обогащению, без всякой конфронтации с уголовным кодексом.

Взвесив все, он решил основать свое «дело», — открыть кафе, пусть пока кооперативное. При этом у него, понятно, и в мыслях не было «улучшать общественное питание». Его манила возможная прибыль. И только прибыль. А недостатки в общепите… Зачем же их устранять, коль скоро именно они и работают на прибыль таких кооператоров, которые виделись Конопле в его горячечных мечтах?

Начинать свое «дело», считал он, все-таки лучше было не в Москве, а в каком-нибудь областном городе. И тогда он вспомнил о Горбове, своем давнем клиенте по торговле краденым. Конопля списался с ним. Тот восторженно поддержал идею. И Виктор Сергеевич уполномочил его приобрести в Энске кооперативную квартиру на его имя.

Теперь оставалось решить последнюю задачу: порвать прежние связи и исчезнуть из поля зрения недавних друзей и врагов.

Как раз в это время он случайно познакомился с Ниной Курбатовой. И очень скоро, без всякой огласки, не только зарегистрировал с ней брак, но и сменил свою фамилию на ее.

После этого успешно сбыл с рук «Жигули», нашел покупателя и на дом. Все складывалось как нельзя лучше и тут судьба подкинула ему эту встречу с Загоруйко.

Сначала Курбатов расстроился — вместе с этим черномазым красавцем в его почти новую жизнь опять вползало старое: Бурда, Штокман, открытое неуважение законов. Ему все это мешало…

Но, когда Загоруйко представился, когда сообщил, что вышел из колонии на законном основании, что у него есть «новенький, чистенький» паспорт и что Бурда передает ему все права на десять тысяч, он вдруг подумал: «А что, если оторвать этого молодца от Бурды? Забрать его с собой в Энск. Хотя бы в качестве телохранителя. Да и деньги останутся в «деле». А там видно будет».

Именно тогда, как заметил Загоруйко, и изменилось выражение его лица. Пергаментные складки на щеках дрогнули, в зеленых глазах погас мрачноватый блеск, бледные губы тронула улыбка.

— Очень рад знакомству, Валентин Осипович. Я думаю, мы пройдем на солнышко, в сад, а Ниночка… — он обернулся к двери и позвал: — Нина!

Женщина, встретившая Валентина первой, тут же появилась.

— Нина, — обратился к ней Виктор Сергеевич. — Мы с Валентином Осиповичем потолкуем о делах, а ты приготовь что-нибудь закусить и выпить в честь приятного знакомства. Валентин Осипович у нас отобедает…

***

«Все-таки охмурил, старый сыч…» — думал Валентин, направляясь из Подмосковья в Энск.

Действительно, с первой же встречи он поддался убеждениям Курбатова. По словам Виктора Сергеевича выходило, что самое лучшее применение своим деньгам он найдет, поместив их в учредительный капитал кооперативного кафе, которое откроют в Энске.

— Вы подумайте, Валентин Осипович, — вкрадчиво скрипел он, сидя в своем подмосковном садике. — Десять тысяч. Это же совсем немного, если вы пустите их в трубу. Ну, скажем, съездите в Крым, найдете себе девочку… Пошикуете и деньги разойдутся. А что дальше? По новому идти на столкновение с уголовным кодексом? Я же предлагаю верный, твердый доход, как будто вы профессор или генерал, или сталевар-орденоносец. От пятисот до восьмисот рубликов в месяц…

Словом, соблазнил, опутал. Свою роль сыграла, конечно, и эта женщина — Нина. Загоруйко потянуло к ней сразу. Чем взяла? Об этом не думал. Из своих 10 тысяч попросил у старика пятьсот рублей и отправился в Энск. К Горбову. Тот заранее присмотрел ему комнату, а еще через месяц прикатили Курбатовы. Им Горбов организовал кооперативную трехкомнатную квартиру, дачу и гараж. Судя по всему, у Виктора Сергеевича водились денежки и немалые: за все он рассчитывался не торгуясь.

Месяца два устраивались, присматривались. С наступлением зимы определились дальнейшие планы. Они «накололи» одного фрайера — эдакого индюка-ветерана — на груди ордена, в голове черт-те что, а выпить и закусить хочется. Тот клюнул на приманку, у Курбатова и компании появился свой «свадебный генерал» — мнимый председатель кооператива.

Загоруйко только дивился изобретательности Виктора Сергеевича. Вскоре они добились передачи им в аренду государственного кафе «Весна» — все, что нужно, получили в готовом виде. Оставалось кое-что подкрасить, повесить новую вывеску и подобрать персонал.

Всем этим занимались Курбатов и Горбов. Валентину же Виктор Сергеевич дал другое задание:

— В дальнейшем, Валентин, нам могут понадобиться парни с крепкими кулаками. Вы уж присмотрите кого-нибудь, — проскрипел он.

Валентин кивнул. И тогда старый сыч сделал вид, будто только что вспомнил:

— Кстати. В доме напротив нашего кафе, в квартире семнадцать, живет сержант милиции Конышев. Горбов говорит, что это тертый калач, любит когда к его рукам прилипает. А нам для прикрытия такой человек позарез нужен будет. По возрасту он молодой, вроде вас. Вот бы и познакомились…

И выдал сотню на «представительство».

Перед торжественным открытием кафе выяснилось, что Нина Семеновна Курбатова — жена Виктора Сергеевича — тоже внесла десять тысяч и стала полноправным членом кооператива.

Эта женщина все больше овладевала нехитрым воображением Загоруйко. В исправительно-трудовой колонии, снедаемый скукой и плотскими вожделениями, Загоруйко прочел три или четыре книги «про любовь». Среди их персонажей встречались мужчины, которые вроде бы смотрят на героиню, а той кажется, что ее нахально «раздевают». Так вот, с Ниной все было наоборот. Временами, когда она смотрела на Валентина своими таинственно-искрящимися карими глазами, ему казалось, что «раздевает» его она. И он, никогда не робевший перед женщинами, смущался.

Нина Семеновна оказалась очень полезным членом кооператива. Она вела весь учет, была кассиром и бухгалтером, имела право второй подписи в банке. Она же, вместе с Виктором Сергеевичем, калькулировала и устанавливала цены на блюда и напитки, подаваемые в кафе. А в горячее время сама появлялась в залах, трудилась, как заправская официантка. И надо сказать, ее «чаевые» не шли в сравнение с чаевыми других официантов.

Но старый Курбатов вместо того, чтобы ревновать молодую жену, довольно улыбался и говорил: «Тебя, Ниночка, нам само провидение, должно быть, послало…». Вот так. Мол, валяй, жена, продолжай в том же духе… Интересно, до какой черты? И Загоруйко чувствовал, что именно он, а не Виктор Сергеевич, начинает ревновать Ниночку.

Первый месяц работы кафе прошел просто отлично. Рассчитавшись с платежами в бюджет государству и в счет погашения ссуды, каждый член кооператива получил по девятьсот рублей. И еще оставили около трех тысяч в общей кассе — как страховой фонд…

Но Курбатов скрипел:

— Не обольщайтесь. Такая прибыль в этот раз просто дань повышенному интересу к нам. Каждый дурак, увидев вывеску: «Кооперативное кафе», считает своим долгом зайти к нам, посмотреть, попробовать, чтобы было о чем рассказывать соседям. И незаметно оставляет нам деньги. Но в следующие месяцы станет труднее. Так что нам еще предстоит учиться выколачивать эту прибыль.

Он как в воду смотрел: в следующие месяцы число посетителей несколько уменьшилось. Однако прибыль не сократилась. В ход пошла «ловкость рук» или, как выразился старик, «умение». Пригодились и связи Горбова. Он покупал где-то мороженое вразвес, килограммами. В кафе же его подавали порционно. Кооперативу порция обходилась в двадцать пять копеек, продавали же ее по рублю. А мороженое в кафе «Южном» было всегда.

Потом в магазинах Энска исчез кофе. Но Горбов добыл где-то в сельской глубинке целую партию и натурального, и с цикорием, и просто «кофейного напитка», в котором от кофе один запах. Все это смешивалось в пропорциях, устанавливаемых Виктором Сергеевичем, и подавалось посетителям как «кофе натуральный черный» и «кофе натуральный с молоком».

Некоторых посетителей возмущали цены. Но Нина Семеновна многозначительно улыбалась, всем своим видом показывая, коль человек испытывает трудности с деньгами, ему следует поискать общепитовскую столовую.

Если дело все-таки доходило до скандала, на помощь спешил Загоруйко. Любезно улыбаясь, вкрадчивым голосом, он рассказывал о «высоких накладных расходах», которые якобы несет кафе с единственной целью услужить клиентуре.

— Наш человек ездил в Москву, в Ленинград, Киев, Одессу, Владивосток. И там, практически, кофе нет. И все же мы кое-что нашли, достали… Понимаете? Мы гордимся тем, что можем предложить своим посетителям натуральный кофе. Натуральный! А цена… Что ж… Она отражает наши расходы. Но вы можете заказать чай…

Такого разъяснения обычно хватало.

Словом, и в последующие месяцы прибыль держалась на довольно высоком уровне. Заработки членов кооператива оставались в пределах восьмисот рублей. У Валентина появились лишние деньги. Он даже стал подумывать, что в первую очередь купить: кооперативную квартиру или машину?

И вот однажды, когда он отдыхал после обеда, занятый этими приятными мыслями, к нему домой неожиданно нагрянул Федор Лукич Горбов. Был он шумным, веселым и праздничным. Увидев Валентина, Федор Лукич всплеснул руками.

— На улице день. Притом день чудесный! А молодой, красивый парень валяется на диване. Стыд и срам!

— Отдыхаю, Федор Лукич.

— Это в твои-то годы?.. Ты знаешь, как было, когда я проходил срочную службу в аэродромной роте? Специально напрашивался в дежурные по запасной площадке. Целые сутки на ногах. Даже на часок не приляжешь. Но зато отдежуришь и на двадцать четыре часа в увольнение. И снова без сна. Понимаешь?

Валентин поднялся. Он подумал, что Горбова обуревают желания посидеть, пображничать, и пошел к холодильнику за бутылкой.

— Что ж, Федор Лукич, признаю свою вину, а в качестве искупления предлагаю… — и Загоруйко кивнул на бутылки.

— Вот это уже лучше, Валентин Осипович, уже лучше! Но я предлагаю другое. Черта ли нам париться в такой день в городе? Давай-ка, дорогой, махнем за город, на дачу! Я на машине. Собирайся!

Через десять минут они уже катили по улицам города мимо автостанции «Пригородная» к дачному поселку Ключары.

День и правда выдался замечательный. После затяжных дождей стояла тихая солнечная погода. За городом, где дорога рассекает лесной массив, Горбов сбросил скорость, полуобернулся к Загоруйко.

— Люблю я эти места, Валентин. Ты только посмотри: вот лес, там поля. Летом в меру тепло, зима бодрая, морозная. Словом, центр России. До Москвы — рукой подать, до Волги — тоже.

— Каждый кулик свое болото хвалит, — довольно равнодушно отозвался Загоруйко. — А по мне: где ни жить, лишь бы жить.

Его сейчас занимали не красоты пейзажа, а поведение этого кругленького, полнощекого человека с писклявым, вопреки внешнему виду, голосом. «Что ему вздумалось тащить меня к себе на дачу?» — думал Загоруйко.

А Горбов, услышав его: «…где ни жить, лишь бы жить…» только покачал головой, а вслух сказал:

— Жениться тебе надо, Валентин. У женатого человека привязанность к земле, любовь породившей, появляется. Да и нельзя тянуть с таким делом. А то растеряешь молодость, покроешься, как плесенью, сединой и женишься на молоденькой, как наш Виктор Сергеевич. А чего хорошего в таком браке?

Упоминание о Курбатовых неприятно задело Загоруйко, но он не показал вида, что оно ему неприятно и только раздумчиво покивал.

— Нина Семеновна молодая, красивая женщина, разве ей такой муж нужен? Вот ты ответь, Валентин: такой?

— Это, Федор Лукич, не наша с тобой забота, — уже сердито ответил Загоруйко, и Горбов сразу же согласился:

— Конечно, конечно… Это я так, к слову.

Как оказалось, дачный поселок находился в уютном местечке. От основнойдороги его отделяла узкая полоска леса, с крупными березами и молодым подростом.

— Вот смотри, Валентин: другие в лес за грибами ходят, а у меня грибы сами на дачу просятся.

Он пошевелил траву палкой, и Валентин увидел почти рядом с калиткой, ведущей в садик, один, потом другой подосиновики.

— Вот это да! — удивился Загоруйко.

— Десять минут походи и блюдо грибов — пожалуйста.

Они так и сделали. Через полчаса, уже с грибами, Горбов провел Валентина в домик. По виду небольшой, он имел и крохотную кухоньку, и маленькую прихожую, и веселенькую комнату.

— Тут у меня секрет есть — приспособление, — сказал хозяин.

И Федор Лукич легко сдвинул массивный плинтус в прихожей, повернул открывшийся под ним шпенек и легко приподнял половицу, казавшуюся неотделимой от соседней. То же самое Горбов проделал и с другой половицей. В открывшемся провале оказался спуск в подполье. Полный Федор Лукич привычно нырнул туда и через минуту протянул Валентину две бутылки.

«Минералка»… — разочарованно подумал Загоруйко и поставил бутылки на стол. Через короткое время из подполья выбрался Горбов с керосинкой и какими-то свертками. Они занялись едой и вскоре на керосинке, в солидной сковороде, зашипели, зафыркали жарящиеся грибы.

— Ну вот, — сказал Федор Лукич, — теперь можно и водички попить, горло, как говорят, промочить.

Он открыл одну бутылку и налил две трети стакана Загоруйко и столько же себе.

— Ну, с Богом…

Загоруйко сделал глоток, удивился, сделал другой и уже вполне уверенно вытянул все до конца. Крякнул. Поискал чем бы закусить. Куснул кусочек черного хлеба и сказал:

— Федор Лукич, это же чистая водка…

— Ха-ха-ха… — разлился в смехе Горбов. — Распробовал? А ты думал, я тебя водой угощаю?

— Ну и ну! — покачал головой Загоруйко. — Это же надо: наливает минералки, а получается чистая водочка…

Лицо Горбова посерьезнело, бесцветные брови сдвинулись, выражение глаз стало немного таинственным.

— Понимаешь, Валентин, надыбал я одного ученого, кандидата технических наук. Светлая голова и золотые руки. И к тому же человек, не согласный с законом о борьбе с пьянством. И вот сконструировал он аппаратик. Чудо, скажу я тебе. Сплошная электроника и автоматика. Включи его вот в таком схороне, как мое подполье, и он сам работает, сам себя выключает, сам себя обеспечивает.

— Вот это да! — удивился Загоруйко.

— Видишь, до чего наука доходит: самогон от водки не отличишь. Но это одна сторона дела. А другая — не пойдет же кандидат наук со своим первачом на базар торговать?..

— Это уж точно, не пойдет, — согласился Валентин.

— Ему посредник нужен. Надежный оптовик. Вот я и думаю: нам он ее… — Федор Лукич разлил остаток бутылки по стаканам, — уступит по шесть рублей за литр. А мы ее можем легко сбыть по шесть рублей за бутылку…

— Можно и подороже, — согласился Загоруйко.

— Предложил я такой вариант Виктору Сергеевичу, а он ни в какую. «Авантюра», — говорит. Я так, я эдак, а он снова «нет». А, между прочим, мы с тобой, Валентин, такие же хозяева в кафе, как и он. Мало ли что он не согласен! Мы-то с тобой согласны? Согласны! Так ведь?

— Конечно, — подтвердил Загоруйко, хмелея.

— Словом, получается так: мой доцент продает мне свою самогонку оптом по шесть рублей за литр. Мы с тобой разливаем ее по бутылкам с этикетками «Арзни». Закупориваем государственными пробками… — Горбов вытащил из-за дивана какой-то небольшой станочек. — Понимаешь?

— Понимаю, — закивал Загоруйко. Его сейчас занимала не столько техника изготовления видимости минеральной воды, сколько главное, как он считал: открывающиеся возможности нового способа извлечения порядочного дохода, — те самые три — четыре рубля за бутылку, которые он, Загоруйко, мог поднять и до шести, и до семи, а кое-когда и до десяти рублей!

— Понимаю, — повторил он.

Горбов открыл вторую бутылку «минеральной», плеснул по стаканам.

— Поехали…

Между тем подоспели грибы.

Закусив, Горбов предложил:

— Кстати, могу показать дачу Виктора Сергеевича. Она рядом, всего через четыре участка. Хозяев наверняка нет. Посмотришь. Может, позавидуешь, так мы и тебе что-нибудь подберем.

— Давай, — согласился Загоруйко.

Но, когда они подходили к даче Курбатова, то еще издали увидели, что калитка, ведущая в садик, открыта. Загоруйко внезапно почувствовал несвойственную себе робость. «А вдруг там Нина, а мы в таком виде…» — подумал он и сказал Горбову:

— Может, не надо, без хозяев-то?

— Вот еще, — не останавливаясь, прописклявил тот. — Мы же — кооператив. Все у нас наше, общее, свое, то есть…

Они вплотную приблизились к калитке и увидели в глубине садика Нину. В широкополой панаме, босая и в одном купальнике, она постелила между грядок старенькое пикейное одеяло и загорала.

Загоруйко, будто конь на полном скаку, увидевший перед собой пропасть, остановился, замер. Только тонкие ноздри красивого, с горбинкой носа чуть трепетали, — такой неотразимой, такой прекрасной в это мгновение показалась ему Нина. «И правда, — подумал он, вспомнив слова Горбова, — разве такой муж ей нужен?..».

— Ну чего ты встал, — недовольно проговорил Горбов. — Нина Семеновна тоже член кооператива, мы к ней по делу. Пойдем…

Она, видимо, услышала голоса, приподнялась, посмотрела на них долгим, немигающим взглядом, и Загоруйко показалось, что она смотрит только на него, прямо в душу и видит в ней все-все.

И он шагнул вслед за Горбовым в садик, аккуратно прикрыл за собой калитку.

— Здравствуйте, Нина Семеновна, — пропел Горбов. — А мы с Валентином Осиповичем к вам.

Она ленивым движением протянула руку к халатику, лежащему рядом, и все так же лениво, давая гостям вволю полюбоваться своей наготой, накинула халатик на плечи, медленно встала и медленно запахнулась.

— Виктор Сергеевич здесь? — беспечным тоном спросил Горбов.

— Нет, Виктор Сергеевич в городе, — ответила она и вновь скользнула взглядом по Загоруйко.

— А я решил соблазнить Валентина Осиповича, — счел необходимым объяснить свое вторжение Горбов, — показать ему дачу. Думаю: может быть, и он разорится, купит вот такой же участочек где-нибудь поблизости от нас с вами…

— Пожалуйста, пусть смотрит, — сказала она с деланным равнодушием.

— Да я уже все видел, — выдавил из себя, наконец, Валентин.

Он казался сейчас себе жалким, нескладным, каким-то пришибленным, что ли. Он удивлялся только тому, как этого не замечают другие. А Нина Семеновна уже подошла к нему, взяла под руку, сделала шутливый широкий жест, каким опытные экскурсоводы привлекают внимание экскурсантов.

— Участочек небольшой, Валентин… Осипович.

Равнодушие, естественное или наигранное, теперь исчезло, голос ее стал другим: звучным, глубоким, зовущим. Валентин заметил это. Уловил он и мгновенную паузу, возникшую, когда она к его имени все-таки добавила отчество. «Это она сделала для Горбова, из приличия, а сама хотела назвать меня просто Валентином…» — радостно подумал он, и этот пустяк показался ему сейчас очень многозначительным и важным.

— Участочек небольшой, — повторила она, — но посмотрите, какой красивый и уютный: вдоль забора — малина, а вот — черная смородина. И какой замечательный сорт: ягоды крупные, ну, прямо виноград.

Она продолжала говорить, и он отвечал ей, не думая, первое, что приходило в голову, потому что почувствовал, что ее рука тоже что-то говорит ему, будит в нем мучительно-сладкие чувства. И он осторожно, нежно прижал эту руку к себе. И замер. Он даже, кажется, пропустил конец ее рассказа и очнулся от дурмана только тогда, когда Горбов поблагодарил ее «за такой живописный рассказ…».

После этого они молча возвратились на горбовскую дачу. Допили вторую бутылку «минералки», доели грибы и другую снедь, которая нашлась у Федора Лукича и осоловевшие вышли в садик. Присели на скамеечку и закурили.

День угасал. Время на даче пролетело быстро.

— Ты извини, Валентин, отвезти тебя в город сейчас не могу. Сам знаешь, как теперь строго — под мухой за рулем…

— Наслышан, — почти радостно откликнулся Загоруйко. — Только обо мне, Федор Лукич, не беспокойся. Автобусную остановку я по пути сюда приметил, не заблужусь.

— А я здесь переночую. А то оставайся. Место найдется.

Но Загоруйко отказался, и Горбов проводил его до калитки. Валентин еще несколько минут шагал в направлении автобусной остановки и только потом резко повернул обратно. Он крадучись миновал дачу Горбова и подошел к заветному дому. Дверь неожиданно распахнулась, перед ним была Нина.

— А я уж заждалась, — прошептала она, покрывая поцелуями его глаза, щеки, губы. — Заждалась…

Валентин увлек ее в домик. И ни он, ни она не заметили притаившегося за калиткой Горбова.

«Ну, кажется, все в порядке…» — подумал, тот и, разом потеряв интерес к происходящему, повернул к своей даче. Замысел удался: отныне, с его помощью, два компаньона — Загоруйко и Курбатова вступили в союз против третьего.

Младший лейтенант Левин

Я так и не сказал капитану, что кафе «Южное», этот чертов кооператив, сидит у меня в печенках. У меня с ним свои счеты и свои отношения. Да стыдно было бы рассказывать, потому что это был бы рассказ о нескладной любви. Не чьей-то, а моей. Рассказ о девчонке — глупом мотыльке — полетевшем, как на огонь свечи, в это самое кафе.

Именно тогда я решил в первый раз посмотреть на кафе изнутри. До этого мне приходилось закусывать в прежней «Весне». Запомнился тесный, неопрятный зал, очередь у кассы и неистребимый грубый запах кухни. И еще посетители: вечно куда-то спешащие, непритязательно одетые. Они торопливо съедали первое и второе, запивали все это неизменным, мутноватым компотом и тут же исчезали, уступая место другим.

Совсем другая обстановка царила в поглотившем государственную «Весну» кооперативном «Южном».

В нем стало как будто просторнее. Столики уже не теснились вплотную друг к другу. Хозяева, видимо, не столько заботились о числе посадочных мест, сколько об удобстве и уюте для своих посетителей, полагая, что и то, и другое — тоже деньги.

Если в «Весну» люди приходили просто есть, то в «Южное» скорее «посидеть», «побеседовать», «встретиться». И эта разница налагала отпечаток на все. Прежде всего изменился интерьер основного зала. Появились красивые люстры и бра, массивная мебель вместо прежних поделок из гнутых металлических полос. И в дополнение ко всему: отдельные кабинетики, каким-то чудом выкроенные из общей площади бывшей «Весны».

Но главное это то, что совсем другие люди посещали теперь кафе. Это были клиенты солидные, уверенные в себе, хорошо и модно одетые. Они никуда не спешили. Расплачивались небрежно, не требуя сдачи.

Я чувствовал себя здесь потерянным. В толкучке «Весны» мне иногда встречались знакомые лица, кто-то издалека приветственно поднимал руку, кто-то кивал, улыбался. Здесь же я знакомых не встретил. Передо мной, как в кадрах замедленной киносъемки, проплывали чужие, неприятные лица, презрительно, как мне казалось, посматривающие на меня холодные глаза.

— Проходите, молодой человек. Проходите.

Ко мне почтительно, но без лишней угодливости и торопливости, приблизился хорошо сложенный человек лет тридцати с небольшим в строгом черном костюме, с салфеткой на левой полусогнутой руке.

— Может быть, вы присядете за этот столик? — и он указал мне на свободный стол у окна.

— Мне бы хотелось, — ответил я, — чтобы меня обслуживала Лида Перевозчикова.

— А-а-а, — понимающе сверкнул черными глазищами официант. На его смуглом, красивом лице появилось снисходительное выражение. — Тогда пройдите сюда.

И он указал на столик у противоположной стены.

Он тоже оказался свободным. Я сел, взял в руки книжечку меню, раскрыл ее и внутренне ахнул. Цены обескураживали.

Не успел я опомниться, — около столика появилась Лида.

— Ты зачем сюда пришел? — тихо спросила она, доставая из кармашка блокнотик и делая вид, что собирается принимать заказ.

— Да вот хотел… — замялся я.

— Я тебе принесу стакан чая и булочку, — решительно объявила она и добавила: — Дурак, тут же настоящая обдираловка. Выпей чай и сразу же уходи.

Собственно, у меня в ту минуту и у самого не оставалось никакого желания задерживаться в этом кафе.

Позже я еще заходил в «Южное» два или три раза, то вроде бы, чтобы полакомиться мороженым, которое здесь не переводилось, то, чтобы выпить стакан чая. На самом же деле мне просто хотелось хоть издали увидеть Лиду. Но после моего первого посещения кафе отношения у нас совсем испортились. Судьба давала мне еще один шанс освободиться от своего глупого увлечения, забыть надменную девчонку. А я продолжал на что-то надеяться, продолжал искать встреч.

И вот теперь это задание: пойти в кафе «просто так». Конечно, притвориться простаком из района я не мог. Да и не было нужды в такой легенде, считал я. У меня имелась другая, более правдоподобная — безнадежно влюбленный.

Рассудив так, я заехал из управления домой, переоделся, достал из письменного стола все деньги, какие были в наличии, и отправился в кафе.

Идти прямо в кафе, в зал, по-видимому, было бесполезно. Там вряд ли что высидишь. Народ за столиками с посторонними малообщительный, у официантов на лицах дежурная улыбочка. Эх, на кухню бы попасть! Так ведь тогда сразу пришлось бы раскрыться, а Безуглый приказал пойти просто так, неофициально. И я решил заглянуть на хозяйственный двор кафе.

Я повернул в переулок, проскользнул между двумя не особенно плотно прикрытыми створками ворот и оказался во дворике, через который эта лавочка снабжалась продуктами, овощами, молоком, фруктами.

Там я увидел, что из кафе во дворик выходит высокое крыльцо, равное такой высоте, чтобы подъехавшая крытая машина «Продукты», раскрыв задние двери, могла стыковаться с крыльцом. И еще мне бросился в глаза козырек у складского помещения. Под этим навесом стояла громадная катушка из-под кабеля, вокруг которой на перевернутых ящиках сидели трое парней. Перед ними стояла бутылка минеральной воды, три стакана, раскрытая банка рыбных консервов, лежали куски черного хлеба. Парни о чем-то спорили и не обратили на меня никакого внимания.

Я шагнул ближе и наугад спросил:

— Светлую память Виктора Сергеевича обмываете?

Они умолкли и уставились на меня. Сидящий с краю, ближе ко мне, рыжий здоровяк с оплывшим лицом откликнулся:

— А хотя бы и так. Тебе-то какое дело?

— Поминать хорошего человека водой, хотя бы и минеральной, это как-то не по-русски, — подзудил я.

— Эх ты, кулема, — рассмеялся сидящий в центре. Он скривил пухлые губы в презрительной улыбке, отчего его круглая физиономия приняла высокомерное и презрительное выражение. — Вода, говоришь? На, понюхай…

И он протянул мне пустую бутылку из-под «Арзни». Пахло водкой. «Эге, — подумал я, — не знаю, добуду ли я что-нибудь для дела об убийстве, а вот по делу о незаконной торговле винно-водочными изделиями что-то наклевывается…». И я, чтобы еще больше подзавести круглолицего, скептически пожевал губами, скорчил недоверчивую мину и сказал:

— Пахнет-то и правда вроде бы не водичкой, но вообще-то…

Теперь рассмеялись и двое других, а рыжий сказал:

— Гони шесть монет и я тебе не «вроде бы», а настоящую достану.

— Так ведь до двух еще ой-ой-ой! — прикинулся я простаком.

— А уже это не твоя печаль, — уверенно ответил тот.

Я достал пятерку.

— Вот…

— Ну ладно, — откликнулся рыжий. — Аркадий, — обратился он к соседу, — добавляй!

Тот порылся в карманах и протянул старый, жеваный рубль.

«Так, — отметил я, — значит, как я и думал, кафе-то приторговывает водкой. Одно непонятно — цена. Дешевле магазинной. И это очень странно. А может быть, в бутылке был самогон?».

Но я не стал уточнять, а просто сел на освободившийся ящик и спросил совсем о другом:

— Так что же все-таки стряслось с Виктором Сергеевичем?

Круглолицый тип качнул бритой головой и пожал плечами.

— Говорят, старый приятель его разыскал.

— А чего его разыскивать? — вроде бы удивился я.

— Как «чего»? — в свою очередь удивился бритый. — Он же здесь под фамилией жены объявился. Улавливаешь? Вроде бы как ушел от дружков и концы в воду. А получилось по-другому.

В это время на крыльце появился расплывшийся в довольной улыбке рыжий парень. Он еще оттуда потряс новой бутылкой «Арзни».

Через минуту он уже передавал ее мне. Я с удивлением отметил, что это, по внешнему виду, действительно обыкновенная закупоренная должным образом бутылка минеральной воды. Чтобы рассеять всякие сомнения, я сорвал с бутылки пробку о край импровизированного стола, плеснул граммов по сто в три стакана, приладил сорванную пробку опять на бутылку и опустил ее в карман брюк.

Три приятеля, не чокаясь, выпили и стали жадно закусывать. В это время на крыльце появился официант Валентин Загоруйко.

— Это кто же у вас четвертый, парни? — крикнул он с крыльца.

— Да тут один наш, — ответил бритый.

Загоруйко сошел по ступенькам вниз, во дворик.

— Да какой же это ваш! — воскликнул он, увидев и узнав меня. — Вы и ему поди бутылку показали?

Он обернулся к полуоткрытой двери, ведущей в кафе, и крикнул:

— Маша, позвони Конышеву, попроси его прийти. Тут один субчик объявился.

Я поднялся, но Загоруйко встал передо мной и загородил дорогу, голову он повернул к выпивохам.

— Где бутылка, ребята?

— У него, — ответил рыжий и кивнул на меня.

У Загоруйко вспыхнули шальным пламенем черные глаза, каждая черточка смуглого продолговатого лица затвердела, между крыльев темных бровей обозначилась строгая складка.

— Отдай бутылку по-хорошему. Слышишь?!

— Я ее изымаю, — ответил я и полез в карман за удостоверением.

— А постановление прокурора на изъятие у тебя есть? — моментально отреагировал он.

Между тем на крыльце появилось новое лицо — человек в милицейской форме.

— Товарищ Конышев, помогите, — тут же обратился к нему Загоруйко. — Вот, — он указал на меня, — ворвался в служебное помещение, во двор кафе. У него в кармане бутылка с водкой, а на бутылке этикетка минеральной воды. Понимаете? Он потом черт знает что на нас наговорить может, лишь бы только дискредитировать кооператив. Вы уж изымите у него бутылку, избавьте нас от наговоров.

Конышев подошел ко мне. Это был тяжеловесный, кряжистый, незнакомый мне сержант с суровым и хмурым лицом.

— Давай бутылку! — рявкнул он.

Загоруйко мигнул парням, те кинулись на меня. Через минуту злосчастная бутылка была уже у них.

— Документы, — вновь подал голос сержант.

Я подал служебное удостоверение.

Он покачал головой и сказал:

— Придется сигнализировать, младший лейтенант Левин! Порядок нарушать нельзя никому. И нам с вами — тоже.

Словом, я вынужден был ретироваться. Не вступать же в единоборство с сержантом, да еще когда четыре свидетеля могут потом подтвердить все, что изобретет фантазия Загоруйко.

Так бесславно закончилось еще одно посещение кооперативного кафе «Южное».

Иван Арсентьевич Мосляков

Услыхав от Загоруйко об убийстве Курбатова, Иван Арсентьевич Мосляков почувствовал, что его, кроме страха, охватило великое сомнение. «Ну, черт же меня дернул с ними связаться! — пронеслось в его голове. — Ни за что деньги платить не станут. А мне платили и платят для того, чтобы за моей спиной прятаться. А, собственно, что я знаю о них: об этом Загоруйко, об убитом Курбатове? Я знаю только Горбова. И, прямо скажем: имею о нем не лучшее мнение…».

Между тем Загоруйко, усевшись за стол, бросил на Мослякова твердый холодный взгляд. На лице его явственно обозначились скулы, стрельчатые брови угрожающе сдвинулись к переносью.

— Сейчас, Иван Арсентьевич, речь идет не о Викторе Сергеевиче. Он уже в морге. Нина Семеновна подала заявление в милицию и началось следствие…

При слове «следствие» у Мослякова побежали по спине мурашки. Он, слава Богу, прожил жизнь ни разу не столкнувшись с милицией, прокуратурой, следствием. А тут… И он поморщился.

— Да, так вот, началось следствие, — не обратив никакого внимания на страдальческое выражение лица Мослякова, твердо повторил Загоруйко. — А тут такая ситуация: Горбов в Бубновском районе. Телеграфный вызов я ему послал, но приедет он только к вечеру. К Нине Семеновне сегодня приезжает мать, ну и вообще у нее иные хлопоты. Остаемся мы с тобой, Иван Арсентьевич.

— Почему это я? Я к Виктору Сергеевичу никакого отношения не имею. Да я его, по существу, и не знаю. Кто его убил, за что его убили, мне неизвестно. И нет мне до этого никакого дела.

Загоруйко усмехнулся, нехорошо как-то, зло усмехнулся, и сказал:

— Скорее всего, это сработали его старые, еще московские дружки, Иван Арсентьевич. Говорят, что у Виктора Сергеевича нашли в кармане иностранные деньги — валюту. Понимаешь?

— Валюту! — вскричал Иван Арсентьевич. — Значит, Виктор Сергеевич — валютчик?

— Может быть, и валютчик, — деланно-равнодушным тоном ответил Загоруйко, — но дело не в том. Надо принимать меры, Иван Арсентьевич.

— Какие меры?

— Чтобы тень следствия не пала на нас, на кафе, чтобы в городе не поползли слухи.

— А я-то тут при чем?

— Ну, как же, ведь это вы — председатель кооператива. Ведь это вы (Загоруйко даже перешел на «вы») за все отвечаете, милейший. Я — рядовой член, а вы — председатель. Понимаете? — и Загоруйко, для большей убедительности, потряс перед носом Мослякова указательным пальцем.

Мосляков совсем перепугался. «Вон оно что! Значит, когда прибыли делить — они сами с усами, а когда человека убили, то они рядовые, а мне за все отвечать? Ну, уж нет!». И Мосляков решительно замотал седой головой:

— Нет, Валентин Осипович, нет, уважаемый. Вы сами говорили, что я — председатель для «представительства», для видимости, значит, а все дела вы всегда вершили сами. Вот и продолжайте.

— Да чего же ты перепугался, фрайер несчастный? — опять перешел на «ты» обозленный Загоруйко. — Тебя о чем просят: сходить в горсовет, к председателю и заявить протест.

— Какой еще протест? — завопил Мосляков, почувствовавший в эту минуту полное отвращение ко всякому «представительству».

— Надо заявить протест на действия милиции. Ее сотрудники являются переодетыми в кафе, организуют слежку, отпугивают посетителей.

— Ах, за вами, оказывается, следят? — воскликнул Мосляков. — Ну, знаете! Милиция без причин следить ни за кем не станет.

При этом он подумал, что может «ввиду открывшихся новых обстоятельств» уволиться с должности липового председателя «по собственному желанию». И все. И он успокоился.

Перемена в настроении Мослякова не ускользнула от внимания Загоруйко. Валентин прищурился, притенил ресницами пылающий взгляд и негромко, с угрозой сказал:

— Ты только не вздумай хвостом вилять, Иван Арсентьевич. У нас эти номера не проходят!

— У кого это у «нас»? У кого?! — взорвался Мосляков.

— Не будем уточнять, — жестким тоном оборвал Загоруйко. — Давай-ка лучше собирайся. Приоденься — и в горсовет. Время еще есть. Давай!

— Никуда я не поеду! — решительным тоном возразил Мосляков. — И вообще, я отказываюсь быть председателем, увольняюсь по собственному желанию. С сегодняшнего дня. Немедленно. Я ветеран, пенсионер… Хочу работаю — хочу нет. Это мое дело.

Этого Загоруйко, казалось, не ожидал. У него не было под рукой убедительных доводов. Запугивать, попрекать деньгами? Но какой в этом прок? Ведь старый трус, чего доброго, может где-нибудь ляпнуть, мол, меня на испуг взяли… Поэтому Загоруйко только посмотрел на Мослякова долгим, немигающим взглядом и сказал напоследок:

— Ну и дурак. А заявление можешь не писать. Мы тебя уволим и так, по несоответствию.

И вышел не прощаясь. Иван Арсентьевич видел в окно, как захлопнулась дверца, и синий «Москвич» лихо рванул с места.

Любовь Михайловна Соколова

Нина и ее провожатый, стройный чернявый парень, подошли ко мне.

Я смотрела на дочь. За время нашей разлуки она сильно изменилась. Нет, она не подурнела. Наоборот. Мне она чаще вспоминалась хорошенькой, но все-таки девочкой. А теперь передо мной стояла полностью сформировавшаяся, расцветшая и сознающая свою силу и прелесть, молодая красивая женщина.

Пережитые неудачи, казалось, не коснулись ее. Может быть, она несколько потеряла живость и милую непосредственность, зато вся ее фигура приобрела выражение гордого спокойствия, уверенности в себе и даже легкого налета надменности. Перед такими молча расступается толпа.

Ко мне она подошла не как дочь, а как равная к равной, скорее, как подруга. Полуобняла левой рукой, немного откинула назад свой легкий, изящный стан и будто бы залюбовалась мной.

Лицо ее в это время показалось мне чуточку высокомерным. Она улыбалась, но в уголках ее губ таилось что-то очень похожее не то на насмешку, не то на упрек: мол, видишь, какой я стала? А ты все такая же, как и прежде.

— А ты, ма, — заговорила она, — до сих пор красавица.

— Будет тебе, — невольно смутилась я.

— Говорят, если хочешь знать, как будет выглядеть твоя жена в старости, — сказал молодой человек, подхвативший мой чемоданчик, — посмотри на ее мать.

— Кстати, ма, — перебила своего спутника Нина. — Знакомься: мой друг — Валентин Осипович Загоруйко.

— Очень приятно, — заученно ответила я в некотором замешательстве.

Собственно, мое недоумение росло с каждой минутой. Встречает с другом, а где же муж, где Курбатов?

Тем не менее, я постаралась свое удивление скрыть. У вокзала мы сели в синий «Москвич» Ниночкиного друга. Долго ехали молча. Я смотрела в окно.

— Красивый город, весь в зелени, — похвалила я, чтобы сказать хоть что-то.

— Сейчас на нашу улицу свернем. Она вообще в лес упирается.

— Так это же чудесно.

— Может быть, и чудесно, но…

Нина что-то явно не договаривала. Я это чувствовала. Разговор оборвался. А вскоре мы и правда свернули на другую улицу. Она казалась менее оживленной, более тихой, чувствовалось — окраина. Нина и Загоруйко о чем-то переговаривались. О чем, я не слышала. Мне были видны только их профили, и глядя на них, я подумала, со все возрастающим удивлением, что так говорить, так смотреть друг на друга могут только очень близкие люди. Опять вспомнились слова Нины: «Мой друг…» и я вновь подивилась происходящему.

Минут через пять, миновав продовольственный магазин и троллейбусную остановку, наша машина подъехала к большому пятиэтажному дому с хорошо заасфальтированными площадками у подъездов.

Дверь в квартиру Нина открыла своим ключом. Зажгла свет в прихожей и пропустила меня. Нас никто не встречал. Я не выдержала и спросила:

— Где же твой муж, Нина?

Она помогла мне снять легкий плащ, повесила его на вешалку и с некоторым опозданием ответила:

— Ты только не волнуйся, мама. Дело в том, что Виктор Сергеевич Курбатов сегодня утром был убит… Не здесь, не в квартире!

— Как убит? — ошеломленная словами дочери, кажется, вскрикнула я. — Как?

— Ударом ножа, мама. Всего одним ударом. Он, должно быть, и не мучился.

— И ты говоришь это таким тоном?

— Что ж, мне сходить с ума теперь, что ли? — вдруг сердито ответила она и, обрывая неприятный разговор, пригласила:

— Прошу.

Она открыла дверь в комнату, и я увидела в глубине ее накрытый стол.

Я была так растеряна и поражена, что даже не помню, как я преодолела те несколько шагов, которые отделяли меня от стола. И только подумала: «В такое время и праздничный стол…».

Между тем Валентин Осипович тоже уселся за стол. Теперь я хорошо его разглядела. Он был хорош собой. Высокий брюнет, под стать Нине. И все же он мне не понравился. Почему? Я не смогла бы ответить на этот вопрос, как говорят «с ходу». Что-то в чертах его лица проглядывало резкое, жесткое.

— Вы так меня рассматриваете, — сказал Валентин Осипович, натянуто улыбаясь, — ну прямо как новую покупку…

— И правильно делаешь, ма, — проходя мимо стола на кухню, бросила Нина, — потому что мы с Валентином… — она на мгновение запнулась, — решили сойтись.

Ну, час от часу не легче: они «решили сойтись»! Прежний муж еще не похоронен, а они уже решили сойтись! Я сдержалась и только едва заметно покачала головой:

— Не быстро ли решили? Подумали бы, что скажут люди?

— А нам совершенно безразлично, что они скажут… — тут же откликнулась Нина.

— И к тому же, мы так решили не сегодня, Любовь Михайловна, а уже давно, — подал голос Загоруйко.

Я обратила внимание, что оба они говорят «мы».

— Так что это даже к лучшему, что его убрали. Значит, не будет лишних скандалов, — добавил Валентин Осипович.

«Убрали…». Боже мой! Они, кажется, даже не понимают, что кощунствуют. Я почти с ужасом смотрела на дочь. Мне было страшно в этом доме, хотелось встать и уйти.

Но идти было некуда: на улице ночь, я в чужом, незнакомом городе и, кроме того, уходить надо было от родной дочери.

— Ты чего, ма? — Нина говорила оживленно, заглаживая неловкость. — Неужели из-за Виктора Сергеевича? Брось! Ты лучше на стол посмотри.

А стол ломился от дорогих и вкусных яств. Тут были прекрасный виноград, апельсины, гранаты, зернистая икра и балык, нежная ветчина и копченая колбаса, горки помидоров, огурцов, грибов маринованных, жареных, соленых, не считая других блюд: из мяса — холодного, заливного, из свежего картофеля, из…

На моем лице, видимо, отразилось удивление.

— Ты удивлена, ма? — щебетала Нина. — Ну, конечно, удивлена. В провинциальном городе и такие деликатесы!

Возившийся с бутылкой шампанского, Валентин Осипович спросил:

— Нина, ты не писала Любови Михайловне о нашем кафе?

— Нет, не писала, — ответила Нина.

Я насторожилась: о каком еще «нашем» кафе идет речь?

— Тогда разрешите ввести вас, дорогая Любовь Михайловна, в курс дела. Мы, то есть покойный Виктор Сергеевич, я, Ниночка и еще один человек образовали кооператив и открыли свое кафе…

— Да откуда же вы деньги достали? — перебила я его.

— Трудовые сбережения, Любовь Михайловна, дарственные родственников и государственная ссуда, — загадочно и, как мне показалось, довольно ехидно сказал Валентин Осипович.

В это время шампанское «выстрелило», и он ловко стал разливать его в фужеры.

— Ты налей нам и по капельке коньяку. Маме после дороги и наших новостей, безусловно, надо бы выпить чего-то крепкого, — подала голос Нина.

Валентин послушно взял в руки бутылку марочного коньяку. Я промолчала. На миг мне вспомнилось далекое-далекое прошлое, — мой первый в жизни бокал шампанского, приправленный водкой. Мы выпили по рюмочке коньяку то ли за встречу, то ли за упокой, и я принялась за еду. Нина вдруг что-то вспомнила и повернулась ко мне:

— Сегодня один человек спросил меня, не родственница ли я некоему Семену Семеновичу, кажется, Хорину? Я ответила, что не знаю такого человека, а потом подумала: а ведь я «Семеновна».

— Неужели ты не знаешь Хорина? — удивился Валентин. — Это же начальник управления внутренних дел области — генерал Хорин.

Нина смотрела на меня. Ее слова, видимо, адресовались мне, а я сидела пораженная новым открытием: Семен в Энске, здесь, опять наши пути переплелись!..

Не знаю, побледнела ли, покраснела ли я, но лицо мое, должно быть, изменилось, потому что Нина это сразу заметила и почти вскрикнула:

— Ты знаешь его! Знаешь… Почему меня спросили о нем? Почему?

Я, наконец, овладела собой.

— Семен Семенович Хорин — наш дальний родственник, Нина. И ты, пожалуй, даже немного похожа на него, — согласилась я. — Но сейчас он, скорее всего, и не узнает меня. Он уехал из наших мест так давно, что…

— Вон как. Родственник. Об этом и напомнить можно, — чему-то обрадовался Валентин и посмотрел на Нину: — Значит, и ты — родственница?

— И она тоже, — подтвердила я.

Капитан Безуглый

Как я и думал, в «Южном» Левина я уже не застал. Встретил меня довольно развязный молодой человек лет тридцати пяти, назвавшийся администратором Валентином Осиповичем Загоруйко.

Он проводил меня в крошечное служебное помещение и, заговорщически прищурив темные глаза, осведомился:

— Может быть, закусите, товарищ капитан?

— Спасибо, сыт, — ответил я и попросил рассказать о происшествии, связанном с младшим лейтенантом.

— Мало ли чего не наделаешь, товарищ капитан, когда влюблен, а девчонка дает тебе от ворот поворот. Он, кажется, ее и ко мне приревновал. Вот и явился к нам тайком, с черного хода, так сказать, да еще с бутылкой водки.

На лице его было написано, что он по-мужски сочувствует неудачнику и готов замять дело.

— Я только чего опасаюсь, товарищ капитан. Молодые офицеры — люди самолюбивые. Чтобы оправдать свое некрасивое поведение, этот ваш Левин, чего доброго, и на клевету пойдет. Еще вздумает утверждать, что это у нас продается водка. А нам такая реклама, прямо скажу, ни к чему. Да и вообще… С милицией лучше не ссориться!

Надо было как-то реагировать и я, скрыв свое полное неведение о сердечных делах младшего лейтенанта Левина, пообещал, что мы обязательно разберемся в поведении нашего сотрудника и примем соответствующие меры.

Администратора мои обтекаемые слова как будто удовлетворили. Он начал говорить о том, что «он сам человек миролюбивый и совсем не жаждет чужой крови…»

— Уж вы, товарищ капитан, сильно-то на него не жмите. Мало ли чего не сделаешь по молодости. Я ведь и сержанта позвал просто потому, что тот под руку подвернулся. Да и не знал я тогда еще, что Левин лейтенант милиции. А этот Конышев сразу стал звонить, сигнализировать…

Говорил он миролюбиво, вкрадчиво, улыбался, а глаза оставались холодными и настороженными. Я не верил ни одному его слову, хотя и закончил разговор повторными заверениями, что Левин будет наказан в соответствии с тяжестью своего проступка.

Но, он, кажется, тоже не поверил мне, хотя и не выразил своего недоверия.

Словом, так или эдак, но приказание подполковника я, можно сказать, выполнил: почти извинился и проделал «все такое…». Итак, моя задумка разведать обстановку в кафе неофициально — не удалась. Поэтому дальше наводить тень на плетень не имело смысла. И я перешел к делу:

— Да, — сказал я таким тоном, будто только что вспомнил о вещи малоприятной, — ведь у вас, кажется, кроме происшествия с Левиным, есть и другие печальные для кафе обстоятельства?

Взгляд Загоруйко метнулся и уперся в стол.

— Да, товарищ капитан, действительно, — грустно подтвердил он, — у нас большое несчастье. Убит наш шеф-повар — Виктор Сергеевич Курбатов.

— А вы об этом от кого узнали? — быстро спросил я.

— От жены Виктора Сергеевича — Нины Семеновны.

— Когда?

— Нина Семеновна, товарищ капитан, как и все женщины, боязлива и мнительна. Ей очень не нравилось, что Виктор Сергеевич бегает трусцой, да еще за город, мимо леса, мимо кладбища. Он побежит оздоровляться, а она ждет его и переживает. Так вот и сегодня получилось. Ждала, ждала — нет. Она ко мне. Это еще до звонка в милицию. Я говорю: звони. Вот так и получилось. Я ее потом и в милицию, в Промышленный райотдел отвозил.

Он наконец оторвал свой взгляд от стола и посмотрел на меня. Мне показалось, что выражение его взгляда изменилось, несмотря на печальный тон, взгляд его был теперь не просто настороженным, но и, пожалуй, враждебным.

«С чего бы это?» — подумалось мне.

— Вы были в хороших отношениях с Виктором Сергеевичем?

— В наипрекраснейших.

— Так вы должны знать тогда: были ли у Виктора Сергеевича враги и если были, то кто они?

Взгляд Загоруйко вновь метнулся. Он пожевал красивыми, полными губами, провел пятерней по волнистым темным волосам, чуть-чуть, вроде бы с сомнением, пожал плечами, снова в раздумье пожевал губами и неуверенно сказал:

— В Энске-то, кажется, нет, не было.

— А в других местах?

— Говорил он как-то, что неприятные письма стал получать.

— Откуда?

— Из Подмосковья.

— А если точнее?

— Кажется, из Можайска. Точно не помню.

Отвечал он вроде бы неохотно. Но я продолжал:

— Так. А фамилий не называл?

— Да я как-то не обратил тогда внимания. Кто же думал, что все так серьезно!

— И что же в тех письмах?

— Не знаю точно. Просто он сказал как-то: «Неприятные письма пишет Мишка Штокман…». Вот видите вспомнил: точно — Штокман… Именно Штокман, — оживился он.

Что ж… Сведения были, безусловно, важные, но они подозрительно уводили нас из Энска в далекое Подмосковье, это раз, а во-вторых, я не мог забыть ни его бегающего взгляда, ни выражения враждебности, мелькнувшего на лице администратора, когда я впервые коснулся темы убийства Курбатова.

Первым в управлении встретил меня расстроенный Левин. Он, конечно, и сам многое понял и теперь переживал свою неудачу, поэтому я постарался сдержать себя.

Конечно, младший лейтенант здорово подвел нас, умолчав о своей «несчастной любви» к этой самой Лидочке и о том, что он уже несколько раз бывал в кафе и к нему там наверняка присмотрелись, а Лидочка, скорее всего, не скрыла место его работы. Вот у Загоруйко и появились козыри: мол, мало ли что натворит влюбленный… Но у меня так и не хватило духу отругать его по всей строгости. Даже похвалил:

— Важную детальку откопал ты, Левин, — сказал я ему, — водка под видом «Арзни». Но сейчас придется повременить. Спугнул ты коммерсантов! Теперь за сто километров от кафе такой «минеральной» не сыщешь. Сделаем вид, что ты об этой самогонке никому ни звука, но запомним на будущее. А ты уж, хочешь не хочешь, постарайся с администратором Загоруйко повстречаться, скажи ему, что, мол, промолчал про «Арзни» из уважения к фирме, в которой работает одна девушка…

— Понятно, — без энтузиазма, но твердо ответил Левин.

— А тем временем наведи подробные справки об этом Загоруйко: родился, учился, работал, служил в армии. Где, когда, как? И о взаимоотношениях с Курбатовым. Словом, полный портрет.

— Будет сделано, Тимур Иванович.

— И последнее. Сейчас же сходи к медикам и обследуйся на предмет употребления алкоголя.

— Это еще зачем? Да и не пил я, товарищ капитан!

— За тем, младший лейтенант. Коммерсанты — народ тертый, они и приврать смогут и подставных свидетелей найдут. А у нас документик будет.

Он ушел. А я, как планировал раньше, решил переговорить с участковым Рожковым. Вскоре мне уже было известно, что подлинная фамилия убитого — Конопля, последнее место жительства — подмосковная железнодорожная станция. Полтора года назад он женился на молодой женщине Нине Семеновне Курбатовой и принял ее фамилию.

— Хорошо, товарищ Рожков. Спасибо. Нас, кстати, интересует семейная жизнь Курбатовых. Привычки. Взаимоотношения с соседями.

Рожков обещал все выяснить и подъехать в управление через два часа.

Нина Семеновна Курбатова

С тех пор, как она помнит себя, Нина никогда никого не жалела. Девочкам, растущим рядом с ней, было, как в известных стихах, до слез жалко забытого кем-то, мокнущего под дождем, порой даже грязного плюшевого мишку. Кто-то жалел худую, хромоногую собачонку, дрожащую от страха и одиночества, умоляюще поблескивающую грустными сливинами почти человеческих глаз и делился с ней маминым гостинцем — конфеткой или кусочком пирожного. Нина так не поступала никогда.

…Как компаньон, Виктор Сергеевич Конопля вполне ее устраивал. Хотя самым убедительным доводом в пользу замужества послужила сберегательная книжка на ее имя. Если бы Нина по каким-либо причинам вздумала разорвать брачные отношения, то не пострадала бы при этом — ее ближайшее будущее заранее было обеспечено. А дальше она заглядывать не привыкла.

Однажды вечером чета Курбатовых возвращалась домой. Они сели в полупустой автобус. Виктор Сергеевич уставился в окно. Время от времени он загадочно улыбался.

«В хорошем настроении…» — подумала о муже Нина.

Она приметила, что он бывает в особо хорошем настроении именно по первым понедельникам месяца. Почему? Сообразить было не трудно. В первый понедельник Нина подводила окончательные итоги работы за предыдущий месяц, совершала в соответствии с инструкциями необходимые банковские операции и вручала каждому работнику кафе заработную плату в отдельных конвертах.

Нине было интересно наблюдать, кто как получает деньги. Горбов проделывал эту операцию в полном молчании. Полные губы его в такую минуту поджимались, резче обозначались складки отвисающих щек и второго подбородка.

Загоруйко брал конверт и расписывался в ведомости с шуточками и подмигиваниями.

Официантка Лидочка Перевозчикова презрительно кривила губы и совала деньги в сумочку не пересчитывая.

Пал Палыч, первый помощник Виктора Сергеевича, получив деньги, сразу же отделял от них рублей пятьдесят — шестьдесят и тут же рассовывал в разные потаенные места. «Прячет от жены…» — догадывалась Нина.

Виктор Сергеевич, как правило, получал деньги самым первым, чтобы подольше подержать их около сердца, всегда просил платить одинаковыми купюрами, покрупнее. Когда же он расписывался в ведомости, у него заметно дрожали руки. После чего он каждый месяц проделывал одно и тоже: шел к Валентину, у которого всегда имелся запас шампанского, рислинга, коньяка и даже водки — «для исключительных случаев» и покупал у него бутылку шампанского, тщательно укутывал ее газетами, возвращался к Нине и терпеливо ждал, когда она освободится.

В эти дни они возвращались домой вместе. Всегда одним и тем же автобусом. И Виктор Сергеевич, упираясь взглядом в темное окно, довольно улыбался чему-то своему.

Поначалу он хотел наложить лапу и на ее конверт, но Нина решительно воспротивилась, и он отступил.

Прожив с ним полтора года, она прекрасно знала, что деньги у него, несомненно, есть. И, судя по всему, не малые. Она догадывалась, что он не случайно переменил местожительство. Скорее всего, таким путем он закончил какие-то денежные дела в Подмосковье. И теперь все копит и копит. Но зачем? Что он с ними собирается делать?

За мыслями она не заметила, как они доехали до своей остановки. Вывел ее из задумчивости муж. Он мягко прикоснулся к ее руке.

— Приехали, Нина.

Дома опять, как в предыдущий первый понедельник, хлеба в хлебнице не оказалось,и Виктор Сергеевич вроде бы досадливо хмыкнул, развел руками и искательно произнес:

— Может быть, сбегаешь, Ниночка?

Пришедшая еще в автобусе мысль о возможных замыслах мужа заставила ее на этот раз насторожиться: «Почему происходят такие совпадения по первым понедельникам? В обычные дни всегда хлеб есть, а в дни получек… я точно помню, что утром в хлебнице оставалось еще полбуханки». И ее вдруг осенило: «У Виктора Сергеевича где-то здесь, в квартире, тайник. Он нарочно отсылает меня, чтобы без помех спрятать только что полученные деньги…».

И она решила проверить свою догадку. Прежде всего постаралась скрыть от мужа свои подозрения. Лицо ее приняло добродушное выражение, она улыбнулась ему, тряхнула копной каштановых волос и сказала:

— Ну конечно, Виктор! Я быстро.

— Вот и умница. Вернешься, мы посидим… — и он достал бутылку шампанского, поставил ее на кухонный стол и направился в спальню переодеваться.

Нина шумно прошла в прихожую. Разыскала на ощупь выключатель и погасила свет. Открыла дверь и почти сразу же с силой захлопнула ее, так, чтобы Виктор Сергеевич слышал: она ушла. А сама осторожно сняла туфли и бесшумно прокралась к двери, ведущей в гостиную, заглянула: в их спальне горел свет. Через минуту она увидела Виктора Сергеевича. Он был уже в тренировочных брюках и в правой руке держал пачку денег.

Курбатов выключил свет и сделал в темноте несколько шагов. На слух Нина определила, что он направился в свой «кабинет». Еще через мгновение вспыхнул свет там. Неслышная, как тень, Нина прокралась через гостиную и очутилась в крохотном коридорчике, разделяющем спальню и кабинет мужа.

Она замерла за портьерой, прикрывающей дверь в кабинет, сердце ее гулко бухало в груди. Виктора Сергеевича она видела стоящим к ней спиной, около книжного шкафа. Шкаф был особый, штучной выделки. По его краям и между полками мастер разместил, видимо, для украшения блестящие металлические уголки, квадратики и ромбы, а между ними выступали над поверхностью затейливые шарики-шляпки.

Виктор Сергеевич покрутил такой шарик, прилепившийся к краю шкафа между первой и второй полками. Неожиданно до Нины донесся металлический щелчок и вслед за тем в шкафу во всю его ширину выдвинулся замаскированный под междуполочное перекрытие широкий, но совсем низенький ящик. Виктор Сергеевич потянул его на себя. Ящик легко подался. В нем видны были пачки денег. Много пачек. Трясущимися руками Виктор Сергеевич брал их, любовно гладил и возвращал на место. Одну за другой, одну за другой.

Нина не стала ожидать конца этой сцены. Бесшумно прокралась в темную прихожую, нащупала в темноте свои туфли, схватила их и выскользнула за дверь. На площадке никого не было. Она торопливо надела туфли и бегом кинулась в булочную.

Вернулась она так, что не вызвала у Курбатова никаких подозрений. Они вместе накрыли стол, выпили шампанского. Нина ничем не обнаружила себя, а Виктор Сергеевич все еще находился под впечатлением встречи со своим богатством и был не очень-то внимателен к выражению ее лица. Он вообще был не очень-то внимателен к ее внутреннему миру, считал ее довольно пустой, взбалмошной, красивой, но недалекой женщиной. Он был ослеплен своим богатством, удачливостью, своей расчетливостью. Поэтому ее настроение, ее переживания для него ничего не значили. А между тем у нее уже зрели свои замыслы, свои планы…

Около полуночи, оставив на столе грязную посуду, они отправились спать. Нина пожаловалась на плохое самочувствие и легла отдельно. Муж был ей глубоко противен и она боялась, что не сможет скрыть от него появившееся новое чувство. А он снова ничего не заподозрил.

В трудную минуту

— Я, Павел Иванович, извини, к тебе… Посоветоваться…

В дверях своей квартиры Павел Иванович Есипов увидел Мослякова. Он был, кажется, немного «на взводе», вид жалкий и растерянный.

Павел Иванович после неудавшегося похода за грибами решил наведаться в библиотеку, и уже собрал стопку книг, но, увидев Мослякова, уловив тревогу в его взгляде, посторонился и пригласил:

— Проходи, Иван Арсентьевич.

Мосляков перешагнул порог. Есипов был один, жена уехала к заболевшей родственнице, и он повел Мослякова прямо в гостиную. Они сели за стол лицом к лицу так, что Мосляков оказался против окна. Теперь Павлу Ивановичу было хорошо видно, что Мосляков чем-то сильно взволнован, не знает как начать разговор и поэтому Есипов ободряюще улыбнулся и спросил:

— Так что же случилось, Иван Арсентьевич?

Мосляков сразу напрягся, немного нахмурился и, словно решившись на что-то, безнадежно махнул рукой.

— Тут такое дело, Павел Иванович. Крепко я подзапутался, влип, можно сказать. До сегодняшнего дня я числился председателем кооператива, обосновавшегося в кафе «Южное». Вы еще спрашивали меня, помните?

Есипов покивал.

— Так вот, все это была одна бутафория. По существу, я был у них как свадебный генерал, что ли. И нужен-то был только, как они говорили, «для представительства».

— Это как же так: «для представительства»?

— А так: нужно кооперативу зарегистрироваться — в горисполком они меня посылают. Нужно ссуду выхлопотать — опять же я. «Весну» закрыть, а помещение и все прочее кооперативу передать — снова: «Давай, Иван Арсентьевич, давай, дорогой…».

— А что ж они сами?

— Сами… — Мосляков опять безнадежно махнул рукой и покачал головой. — Кишка у них тонка, самим-то. Горбова в городе знают, это еще тот прохиндей и ловчила. Виктор Сергеевич Курбатов — судя по тому, что я слышал о нем от того же Горбова, начинал с того, что приторговывал краденым. А Загоруйко — тот вообще сидел.

— Зря ты с ними связался, Иван Арсентьевич!

— Да ведь, когда они меня уговаривали, я еще не знал, что они за субчики.

— Видишь, что получается: они тебя для прикрытия председателем кооператива сделали. Самим нельзя — у самих рыльце в пушку, а ты ветеран, бывший фронтовик…

— Точно, — печально подтвердил Мосляков.

— Взгреть тебя надо за это, Иван Арсентьевич! Так что уж признавайся: за сколько они купили тебя?

— Пятьсот в месяц.

— Да-а-а, красиво жить не запретишь. Так о чем же ты хочешь со мной поговорить, Иван Арсентьевич?

— Тут ведь вот какая закавыка, Павел Иванович, — сегодня утром убили Курбатова, он у них был главный закопёрщик.

— Ах, вон как, Курбатова убили? — сделав вид, что слышит об этом впервые, воскликнул Есипов. — Ну и что?

— Началось следствие. А у Курбатова этого, говорят, в кармане валюту нашли. Получается, валютчик он. А я вроде бы с ним в одной компании.

Это было очень важное сообщение: кто-то, оказывается, знает, что у Курбатова обнаружена валюта. Откуда знает? Ведь Безуглый и Рокотов вряд ли оповестили об этом посторонних. И все-таки слух дошел до Москлякова. И Есипов, скрывая свой интерес, равнодушно спросил:

— И кто же это говорит про валюту?

— Да Загоруйко, черт бы его побрал! Примчался сейчас и давай шпынять меня: «Собирайся, Иван Арсентьевич, езжай в горсовет, Иван Арсентьевич, заявляй протест на милицию, Иван Арсентьевич…».

Есипов покивал.

— А я говорю: не поеду и отказываюсь быть вашим председателем. Он сначала вспыхнул, грозить начал, мол, у нас такое не проходит, а потом на попятный. И уехал. А я хожу и не знаю, что мне делать.

— Тебе остается одно, Иван Арсентьевич, чтобы загладить свою вину, помочь следствию разобраться во всех хитросплетениях этой кооперативной лавочки.

— Легко сказать: «помочь», а как? Кто меня слушать станет?

Есипов прошел в прихожую, набрал номер телефона капитана Безуглого.

— Тут такое дело, Тимур. У меня сидит Мосляков Иван Арсентьевич, председатель кооператива кафе «Южное». Есть интересная информация. И вообще, тебе следует встретиться с ним. Мужик он неплохой, но подзапутался.

Безуглый ответил, что подъедет минут через двадцать. Мосляков, слышавший разговор, облегченно вздохнул:

— Спасибо, Павел Иванович. Выручил! А жалеть себя я не буду. Надоело в страхе жить. Все расскажу, что знаю!

…В дополнение к имеющимся сведениям сотрудникам милиции удалось установить, что Валентин Осипович Загоруйко, русский, 1953 года рождения, прибыл в Энск «после отбытия срока наказания в колонии строгого режима». Это было уже кое-что!

Сережа Пряхин искал синий «Москвич». Оказалось, что полгода назад была украдена похожая машина с номерным знаком ЭОЛ 27–42. Нынешнее местонахождение неизвестно.

Мать и дочь

В прихожей едва слышно щелкнул замок, Любовь Михайловна вздрогнула, а еще через секунду дверь в кабинет открылась, и она увидела дочь. Нина была в строгом темном жакете, такой же юбке и темно-голубой кофточке. На голове креповый платочек. Но несмотря на траурное одеяние, лицо ее светилось счастьем.

— Вот и все, мама, — сказала она. — По части похорон все необходимые распоряжения сделаны. В час дня катафалк с гробом подъедет прямо к моргу. Еще через час проводим его «в последний путь», потом поминки в кафе. И я опять свободна, как ветер…

— И ты радуешься? — удивилась Любовь Михайловна.

— Конечно, — не задумываясь ответила Нина. — Сказать по правде, — добавила она другим, более жестким тоном, — Виктор Сергеевич был человеком ненадежным, себе на уме. От него всего можно было ждать.

И Нина снова вспомнила тот понедельник, возвращение домой после очередной получки и свое неожиданное открытие — тайник.

…Следующий день, вторник, был выходным для них, и Виктор Сергеевич засобирался поближе к природе — на дачу. Звал с собой Нину, но она, как и накануне, сослалась на плохое самочувствие, и он уехал один.

Проводив мужа, Нина кинулась в кабинет, к заветному книжному шкафу. Она покрутила затейливый шарик, притаившийся между первой и второй полками, раздался металлический щелчок, очень громкий, как ей показалось, и тайник выдвинулся. Нина схватила края показавшегося ящика, потянула его на себя и увидела пачки денег. Ее потрясло, что деньги-то были по большей части иностранные. Главным образом, английские и американские: достоинством в десять, сто и двести пятьдесят фунтов или долларов… Между пачками она увидела потертую коробочку. Нина открыла ее и замерла. В коробочке, на бархатной подушечке лежали бриллианты, рубины, изумруды и еще какие-то драгоценные камни в затейливых оправах. Украшений было много. Минуту полюбовавшись ими, она закрыла коробочку и положила ее на место.

В правой секции тайника лежали пачки советских денег. Их было всего тысяч двадцать, двадцать пять. Нина поняла, что большую их часть Виктор Сергеевич обратил в валюту, да в эти вот камешки. Теперь у нее раскрылись глаза: вот, значит, для чего копил ее супруг каждую копейку! А ей, законной жене, ни полслова! Смотался бы в один прекрасный день за границу, и прости-прощай. Что ему нужно? Вилла, яхта… Нина представляла жизнь за границей исключительно «кинематографически». Недаром Виктор Сергеевич последнее время вел разговоры о заграничных туристических поездках куда-нибудь на Средиземноморье. «Сначала я. Все разведаю. А потом поедем вместе…». Ах, подлец, подлец! И тогда она, стоя перед ящиком-тайником, вынесла ему приговор. Нужно было от него избавиться. Он уже старый, пожил в свое удовольствие. А это все останется ей. Она заслужила! Да и кто, кроме нее, законной наследницы, имеет право на этот ящичек? Да, но как, как это все осуществить? Не сама ведь она… И перед глазами встал Валентин, он поможет!..

— Ты о чем задумалась, доченька? — будто бы издалека донеслось до Нины.

Мама сидела в кресле у окна. Нина порывисто кинулась к ней, опустилась на колени и прижалась к ее груди. Из глаз брызнули слезы.

— Тяжело тебе, доченька? — снова спросила Любовь Михайловна.

Нина на миг вскинула голову, обдала Любовь Михайловну диким, почти безумным взглядом. Потом опять он сделался беспомощным и жалким, она снова прижалась к груди матери и прерывистым голосом, всхлипывая, почти шепотом сказала:

— Мама, мама… Ничегошеньки-то ты не знаешь…

У Любови Михайловны тревожно защемило сердце — она действительно не знала, что ей и думать. «Чужие, мы с ней совсем чужие», — думала Любовь Михайловна. Но ей было мучительно-сладко прижимать к своему сердцу, как когда-то давно, голову дочери, гладить ее волосы, и, склоняясь к ней, тихо спрашивать: «Что с тобой, что с тобой, доченька?..».

Нина же, прижимаясь к груди матери, мысленно снова была в том августовском дне.

…Тогда, задвинув ящик, она закрутила затейливый шарик и оглядела кабинет. К этому времени план действий у нее уже был готов.

В отместку Виктору Сергеевичу она привела к себе Загоруйко. Впервые привела открыто, домой. Обычно они встречались на даче. И едва они прошли в гостиную, она увидела, как у Валентина загорелись глаза.

Она подошла к нему и, положив на его плечи свои ладони, заглянула в его бесовские глаза.

— Ты любишь меня?

Валентин жадно обнял ее.

— Нет, ты скажи: любишь?

— Ты же знаешь, — внезапно охрипшим голосом сказал он.

— Нет, ты скажи, — настаивала она.

И он, преодолевая внезапно откуда-то взявшееся внутреннее сопротивление, ответил:

— Люблю. Люблю!

— Как любишь? — снова спросила она.

Он с удивлением посмотрел в ее изменившееся лицо. А потом привлек к себе и на этот раз твердо, самозабвенно и пылко сказал:

— Люблю. Очень, очень!

Она улыбнулась каким-то своим мыслям и мягко отстранилась от него.

— Пойдем, — сказала она и повела в кабинет. Там она снова проделала необходимые манипуляции и выдвинула тайник.

Загоруйко потянулся к пачкам валюты. Стал перебирать и рассматривать их. Пауза затянулась. Наконец, он произнес:

— Вот это да!

— Все это Виктор Сергеевич прячет от меня. Собирается тихо смотаться за границу, поцарствовать на старости лет в заграничных кабаках.

— Прячет? Для заграницы? Не может быть!

— Он мне все уши прожужжал: надо, дескать, достать туристическую путевку, надо побывать на Лазурном берегу… Или во Франции. Понимаешь?

— Понимаю. Рассчитывает: туда вместе, а оттуда ты одна.

— Хуже. Меня он даже не зовет! Говорит, сначала я съезжу, вроде бы на разведку, а потом — ты.

— И что же ты решила?

— Ты любишь меня, милый? — опять спросила она.

— Люблю, Нина, люблю! — ответил он, уже нервничая.

— Тогда вот что: Виктор Сергеевич должен исчезнуть.

Загоруйко не стал спрашивать, что означает «исчезнуть», он только нахмурился, минуту подумал, потом решительно тряхнул головой и сказал:

— Исчезнет. Только вот что: дай-ка мне одну из этих заграничных бумажек. Для дела.

Она наугад вытащила одну купюру и подала Валентину…

А мама все гладила и гладила ее волосы. Наконец, Нина успокоилась, воспоминания постепенно отодвинулись куда-то, и она подняла голову.

— Я тебя напугала, мама?

— Нет, я просто пожалела тебя, доченька.

— Меня? Напрасно, мама. Я самая счастливая! — И она довольно естественно рассмеялась. — Да, совсем забыла: сегодня в театре идет «Сильва»! И я по величайшему блату, еще неделю назад, достала два билета: тебе и мне. Я думаю, что мы имеем право, после всех неприятностей, хоть немного развлечься.

Любовь Михайловна задумалась. Ей вспомнился Свердловск, «Сильва» в исполнении прославленной труппы. Как давно это было! И она решила не отказываться.

Старший лейтенант Пряхин

Конечно, Глебу Левину легче, — он один, не женатый, у него на уме пока только любовь и никаких забот. И хоть Тимур надавал ему на вечер кучу заданий: то узнать, это проверить, для него они — семечки.

А я, после того, как мы вернулись от подполковника Семухина и направились по домам, уносил в сердце две занозы. Во-первых, я обещал Лизе сегодня же съездить на дачу за ранним картофелем, а ехать, сказать по правде, мне не хотелось. Очень. И, во-вторых, мне не давал покоя синий «Москвич».

Ведь это же надо, сколько вокруг него накрутилось всякого! Есипов и бегун-спортсмен видели машину припаркованной у лесных зарослей, недалеко от поворота дороги. К «Москвичу» же привел след резиновых сапог. Такой же синий «Москвич», например, у администратора кафе «Южное» Загоруйко. Значит это что-то или нет? Может, случайность? Номерной знак у его машины не похож на искомый. И кроме всего прочего: в городе вообще не было ни одного синего «Москвича», первые две цифры которого начинались бы с двойки и семерки.

Так что же это была за машина? Чья? Иногородняя?

Такая вот карусель!

Я не мог отделаться от этих мыслей и когда вернулся домой. А между тем Лиза встретила меня недоверчивой улыбкой, сказала с подковырочкой:

— Неужели совсем? Или только предупредить, что задержишься?

Жена хорошо знала мою работу. И ее недоверчивое «Неужели…» меня не удивило. Но сегодня она ошиблась: работа работой, ею голова все время занята, а я обещал съездить на дачу — значит, съезжу!

Мы с Лизой еще в прошлом году раздобыли и посадили на даче картошку-скороспелку и теперь у нас своя, не по рублю за блюдечко! И я съезжу. Обещал привезти — привезу.

Рассуждая о том о сем, я быстро переоделся, захватил заранее приготовленный рюкзак и отправился в путь.

Ехать мне пришлось по тем же местам, где мы побывали вчера утром, потому что моя дача тоже в Ключарах.

Картошку я накопал быстро. А когда закончил работу, помыл руки и собрался обратно, с автобусной остановки подошел к калитке мой сосед по даче — Серафим Щепотев, пожилой и ужасно словоохотливый.

Он спросил:

— Ты не ночевать собираешься, Сергей?

Я ответил, что нет, что приезжал за картошкой. А Серафим явно решил поговорить, повесил на штакетину свой рюкзак и стал шарить по карманам курево.

— Да ты проходи, — пригласил я его, — покурим.

Мы сели на мое крылечко. Закурили.

— Понимаешь, какое дело, — начал он. — Расскажу я тебе историю. Позапрошлую ночь я тут ночевал. За «Викторией» присматриваю. Она у меня вот-вот готова будет. Да боюсь дачных несунов. И вот, значит… — он выпустил большое облако дыма и повторил:

— И вот, значит, возвратился я домой уже утром, хотя и рано было, и прилег отдохнуть, потому как я в отпуске, торопиться мне некуда. А проснулся — жена и говорит, что в лесу, по дороге в Ключары, человека убили. Чуешь?

— Я слышал, — почти равнодушно ответил я, — убили. Ну и что?

«Теперь все дачники только и будут говорить об этом», — подумалось мне.

— Как это «ну и что?» — возмутился мой сосед. — Да знаешь ли ты, что соберись я домой чуток позднее, вся эта ужасная история произошла бы на моих глазах и я не знаю, что из того воспоследовало бы!

«Воспоследовало…» — нашел тоже словечко», — недовольно подумал я, но в следующее мгновение меня словно обухом по голове стукнуло: «Да ведь он чуть ли не свидетель…», и я решил у него выпытать все, что он знает.

— Так уж и на твоих глазах! — Вроде бы не поверил ему.

И тогда мой Щепотев прямо взъярился. Рассказывал он сбивчиво, не совсем последовательно, с отступлениями и повторами, но я его не перебивал, полагая, что это можно будет сделать позднее. В общем, картина вырисовывалась такая.

Вышел Серафим со своей дачи едва только заалел восток. Не торопясь прошагал на большак. На подходе к асфальтированной дороге, справа от себя, увидел уткнувшийся в заросли синий «Москвич». Потом повстречал бегунов-спортсменов и почти сразу же после них старика в импортном тренировочном костюме.

Его он встретил уже поровнявшись с первыми домиками садоводческого общества «Дорожник». И когда тот пробежал мимо него, Серафим вспомнил вдруг, что забыл нарвать зеленого лука, как просила жена. К счастью, он в это время был уже около промежуточной улочки, ведущей к дачному участку брата. Он решил не возвращаться, а сорвать несколько перьев лука у брата и повернул вправо. Тронул вертушку на калитке пятого садика и вошел туда. Повозился Серафим там минут 5-10, и когда вышел снова на асфальтированную дорогу, впереди себя увидел возвращающихся бегунов-спортсменов, а по направлению, противоположному к повороту дороги, одинокую фигуру пешехода. (Скорее всего, это был Есипов, — догадался я). Старика в импортном костюме видно не было. Серафим зашагал в сторону города. Шагал он ходко.

Примерно минут через пятнадцать, когда он подходил к приемному пункту коопторга, скупавшего у дачников излишки овощей и фруктов, услышал за спиной рокот мотора.

В этом месте от приемного пункта вилась плохонькая грунтовая дорога в пригородное село Марьино. Машина могла идти и туда, и он посторонился. Догонял Щепотева синий «Москвич», видимо, тот самый, который он приметил у зарослей.

У развилки «Москвич» остановился. Открылась правая дверца, из машины выбрался верзила в резиновых сапогах и, не оглядываясь, пошел в сторону Марьино. А Серафим подошел к «Москвичу» и попросил подвезти его в город. Но водитель отказал ему, вскоре свернув вправо от асфальтированной дороги.

В этом месте рассказа я все-таки задал Щепотеву вопросик, — поинтересовался, как выглядел водитель «Москвича», и получил довольно толковый словесный портрет Загоруйко. Тогда я с замиранием сердца спросил его:

— А ты, случаем, номер машины не приметил?

— Ну, как же! Я ведь долго следом шел. Вот и запомнил: ЭОЛ 27–49.

Я чуть не присвистнул. Вот это да! Одно к одному — нашлась пропажа! И мне захотелось как можно скорее оказаться в городе, созвониться с Тимуром. Но Серафим, оказывается, имел свой умысел:

— Понимаешь, Сергей, — начал он издалека, — после этого случая опасения среди дачников возникли. Это ведь не шутка — человека убили.

— Какая уж шутка, — согласился я.

— Так как? — спросил он, — может, заночуешь? Вдвоем оно, знаешь, безопаснее. А?

Но я разочаровал его — я ведь обещал Лизе привезти картошку сегодня, а раз обещал… Словом, мы попрощались. Я пошел на остановку, Серафим — к себе.

Через час я был уже дома и сразу кинулся к телефону, но с ним что-то случилось, — когда я поднимал трубку, в наушниках раздавался непрерывный, длинный гудок, который так и не кончался даже после того, как я набирал первую цифру нужного мне номера. Повторив свои попытки несколько раз, я бросил эту затею.

Однако утром в голову мне пришла новая мысль. «Предположим, — подумал я, — что «Москвич» заезжал на свою дачу. Конечно, это весьма и весьма сомнительно. Скорее, он просто переждал где-то, чтобы избавиться от назойливого пассажира, но все-таки предположим… Однако должен же он в конце концов возвратиться в город? Должен! И если это был Загоруйко, то от автостанции «Пригородной», он свернет влево, что вполне естественно. А там, на его пути, между прочим, пост ГАИ! Мог дежурный обратить внимание на проехавший синий «Москвич»? Почему бы и нет?»

И я отправился не в управление, а к посту ГАИ.

Лейтенант Пуговкин, дежуривший в то утро, как раз снова заступил на дежурство. Я был с ним немного знаком, он меня тоже узнал.

— Спрашиваешь, не видел ли я вчера поутрянке синий «Москвич»? Отвечаю: очень даже видел. Понимаешь, сон меня одолевал. Дело молодое — прогулял накануне с девчонкой. Вот меня и прижало. Чтобы совсем не скиснуть, я заставил себя у машин номерные знаки разглядывать.

— Ну и?.. — поторопил я его.

— Что «ну и?..» — не понял Пуговкин. — Движение настоящее еще не началось. От машины до машины, как на плохом поле: «от колеса до колеса не слышно голоса». Вот я и приметил тот «Москвич». А почти следом за ним проехали красные «Жигули». Точно помню!

— И номер «Москвича» помнишь? — весь напрягся я.

— ЭОЛ 27–49, — не раздумывая, ответил Пуговки и тут же изменился в лице. — Стоп, стоп! Так ведь это же государственный номер угнанных «Жигулей»! Вот нахал, прямо перед носом у ГАИ!

— Вот именно, лейтенант, — довольно холодно подтвердил я.

Пуговкин все еще растерянно хлопал глазами, когда я, козырнув ему, пошел к выходу. Подводить мне его не хотелось — пусть разбирается со своим промахом сам. А я узнал для себя главное: синий «Москвич» с номерным знаком ЭОЛ 27–49 вчера утром проезжал мимо поста ГАИ и, судя по тому, что от автостанции «Пригородная» он повернул влево, по направлению к улице Первомайской, вел его все-таки Загоруйко.

В блеске театральных огней

Вторично Нина вернулась домой довольно поздно. Любови Михайловне даже показалось, что дочь чем-то встревожена. Но та сделала вид, что просто спешит.

— К сожалению, мама, — сказала она, — до театра нам придется добираться городским транспортом. Валентин подвезти нас не сможет. Ты как, готова?

Любовь Михайловна решила никаких вопросов не задавать. «Сочтет необходимым посвятить меня в свои трудности — скажет сама», — подумалось ей. Болтая о пустяках (это лучший способ скрыть свои истинные чувства и мысли), они покинули квартиру и уже через сорок минут были в театре. Не успели пройти в фойе, как раздался первый звонок.

Они уселись в партере и почти тут же грянула очаровательная музыка Кальмана. Дрогнув, стал подниматься занавес, и началось театральное волшебство.

Отдавшись ему всей душой, Любовь Михайловна и не заметила, что неподалеку от нее, на два ряда дальше, расположилась довольно большая группа офицеров, пришедших в театр с женами. Она не могла знать, что именно сегодня у сотрудников областного управления МВД долгожданный культпоход в театр. Где-то среди них сидел и Семен Семенович Хорин.

Семен Семенович был не в духе. Он и вообще-то не любил ходить в театры, тем более раздражал его этот «культпоход». Опять те же лица, что-то обсуждают, все замечают. Повод для болтовни! А Лидия Викторовна, напротив, была довольна. Все оказывали ей как жене генерала знаки внимания.

В антракте вышли в фойе. Без конца здороваясь со знакомыми и медленно продвигаясь в сторону буфета, Хорин отвел взгляд в сторону и вздрогнул: прямо против себя он увидел двух женщин. Одна из них, старшая, внимательно смотрела на него, младшая, в платье из темно-синего панбархата и с крупной брошью на груди, была удивительно хороша собой. И все же не она привлекла внимание Хорина. Пристальный взгляд старшей, черты ее лица, вся ее фигура показались ему вдруг удивительно знакомыми. И он узнал ее: это была Люба Соколова! Да, да… Люба!

Хорин замер. Сейчас с его глаз словно бы спала пелена. Может быть, впервые он понял и правильно оценил, что потерял, от чего когда-то так бездумно отказался.

«Сколько же лет минуло с той поры? Тридцать? Тридцать пять? — подумал он. — А она… Как молодо выглядит! По сравнению с ней Лидия — старуха, а я, скорее всего, тоже старик…».

И ему безумно захотелось поговорить с ней. Но в это время подошел его заместитель Ипполит Матвеевич, о чем-то оживленно заспорил с Лидией. Он не слышал, о чем они говорили, не слышал вопросов, обращенных к нему. Он сейчас был далеко-далеко, в своем прошлом.

— Вот видите, Лидия Викторовна, — вдруг выплыл на поверхность добродушный басок Морозова, — даже Семен Семенович не спешит поддерживать вас!

— Ну, что же ты не отвечаешь, Семен? Господи, да что ты на них уставился? Это же неприлично, наконец! — на него возмущенно и обиженно смотрела жена.

Ее слова окончательно отрезвили Хорина. Он, наконец, отвел взгляд от Любови Михайловны и лишь еще раз мельком скользнул по красавице в панбархатном платье. Где-то он ее уже видел. Но где?

— Да, да… — смущенно признался он, — я, кажется, задумался.

И тогда Лидия Викторовна милостиво прекратила спор:

— Вы, видимо, правы, Ипполит Матвеевич. Сдаюсь.

Но «сдавалась» она отнюдь не потому, что доводы Морозова убедили ее, а потому, что ее внимание теперь было поглощено новыми обстоятельствами. Она тоже приметила двух женщин, на которых засмотрелся ее Семен, но, в отличие от него, ее внимание привлекла не старшая, а младшая незнакомка. Ее поразило удивительное, почти невероятное сходство красавицы с мужем, каким он был в молодости. Если бы у них с Семеном была дочь, она могла бы быть вот такой. Но у них не было детей, и у Семена не было дочери, она бы знала! Нет! Он никогда не говорил…

Между тем Нина тоже обратила внимание на немую сцену, разыгравшуюся у нее на глазах. Она окинула высокомерным взглядом незнакомого видного генерала и невзрачную пожилую женщину, державшую его под руку.

— Почему ты так смотришь на него, мама? — спросила она Любовь Михайловну и вздрогнула, услышав в ответ:

— Потому, что это твой отец, девочка.

И тут же прозвучал звонок, приглашающий зрителей в зал. Нина не успела даже удивиться словам матери, так как вокруг них все задвигались, заспешили.

Любовь Михайловна не в состоянии была вернуться в этот зал. И они направились к выходу.

Семен Семенович не видел, как уходили из театра эти женщины, но ему тоже хотелось бы бросить всю эту затею с культпоходом и очутиться, наконец, дома. Одному. В своем кабинете. Покурить, собраться с мыслями. Он был потрясен неожиданной встречей со своим прошлым. И даже сейчас, сидя в полутемном зале, не мог окончательно успокоиться и прийти в себя.

«Интересно, кто стоял рядом с ней? — неожиданно подумалось ему. — Кто она — эта молодая красавица?».

И тогда услужливая память, хоть он, казалось, и не смотрел по-настоящему на младшую из двух женщин, живо воспроизвела ее облик перед мысленным взором Хорина. И он, тоже неожиданно для себя, в зале, полном сумеречных, таинственных театральных призраков, увидел в молодой женщине что-то тревожно знакомое, даже родное. Да, да — родное!

Его вновь потрясла новая мысль: «Неужели это возможно?! Неужели рядом с Любой стояла ее дочь?». У него была хорошая зрительная память. Он закрыл глаза и снова представил лицо молодой женщины, так поразившее его. И вдруг вспомнил! Он вспомнил, где видел ее буквально накануне — в управлении! Сначала в коридоре, потом выходящей из кабинета капитана Безуглого. Тогда на этом лице было совсем другое выражение — тревожное, настороженное.

Видимо, под воздействием этой мысли, он не то вздрогнул, не то произвел еще какое-то движение, потому что Лидия Викторовна оторвала свой взор от происходящего на сцене и недовольно посмотрела на него, а с другой стороны склонился к нему адъютант, тихо спросил:

— Может быть, вам нехорошо?

— Да, у меня что-то с сердцем, — солгал Хорин. «Но я все равно встречусь с ней… — подумал он о Любе. — Все равно!». Теперь он знал, как ее разыскать.

По горячему следу

Старший лейтенант Пряхин торопился в управление. Он торопился так, будто у него появились крылья. Но, как оказалось, спешил совершенно напрасно — Безуглого на месте не было. Левин, с которым Сергей размещался в одном кабинете, сказал, что Тимур Иванович недавно звонил от Рокотова. Поехал выколачивать постановление на обыск в квартире Курбатовой.

Теперь, когда он, Пряхин, имеет такую важную информацию, с тем обыском можно было бы и повременить. «Сейчас важно схватить за жабры этого Загоруйко» — думал Сергей. И жалел, что не успел перехватить капитана. Поэтому, когда Безуглый вернулся в управление, Пряхин понял: пробил его час. Позабыв о всякой сдержанности, о необходимости самого самокритичного отношения к добытым именно тобой фактам, он важно и безапелляционно заявил:

— Загоруйко брать надо, Тимур Иванович! Брать!

— Так сразу и брать, — с сомнением покачал головой Левин.

И тогда Сергей с подробностями и личными отступлениями рассказал, как он вчера ездил на дачу, про встречу с Щепотевым, о его показаниях и о своей проверке на посту ГАИ…

Левин, еще недавно скептически качавший головой, сразу же загорелся:

— Правильно! Загоруйко брать надо.

Безуглый прищурился, помолчал и только спустя минуту, которая и Пряхину, и Левину показалась долгой-долгой, сказал:

— Брать его, пожалуй, придется. Основание есть: государственный номерной знак ЭОЛ 27–49. Откуда он у него? Почему на свою машину крепил? Но я вот о чем еще думаю: появляется в Марьино человек в резиновых сапогах. Ведь это, братцы, зацепки. Важные. И потом, никогда нельзя замыкаться на одной версии. Загоруйко сам по себе, а Марьино и этот тип — само по себе.

— Насколько я помню, — задумчиво проговорил Глеб, — тропинка на Марьино от асфальтированной дороги идет мимо старого озера, мимо выпасов…

— Правильно, — подтвердил Тимур. — Вот ты и давай, Глеб…

— Туда?

— Конечно. Понимаешь: выпас. Там стадо, там всегда пастухи. Улавливаешь?

— Так точно.

— Вот и давай.

Левин поднялся.

— Ты, Сергей, — тут же обратился Безуглый к Пряхину, — пиши повестку, вызов на допрос в качестве свидетеля Валентина Осиповича Загоруйко. Через час он должен быть в моем кабинете. Будет удивляться, скажешь, что открылись новые обстоятельства. Пусть понервничает!

Безуглый набрал телефон следователя Рокотова:

— Такое дело, Михаил Федорович. Обстановка довольно резко изменилась. Добыта новая, важная информация по Загоруйко. Через час он будет у меня. Желателен твой немедленный приезд. Посоветуемся. И, кстати, захвати с собой постановление на обыск в его квартире.

***

До приемного пункта овощей и фруктов Левин доехал рейсовым автобусом шестнадцатого маршрута. Вместе с ним сошло несколько дачников. Но все они быстро рассредоточились по ближайшим дачным улочкам, и Левин остался один. Он постоял минутку, покрутил головой, посмотрел на приемный пункт, на солнышко. Было около полудня. День разгулялся.

Дорога шла немного под уклон, среди дозревающей ржи. Самого озера еще видно не было — оно пряталось в низинке. И только отшагав километра два, Глеб увидел его. Вокруг озера до самого леса, а также до первых домов Марьино зеленели выпасы. Вот и сейчас там, в низине, Глеб увидел стадо. Коровы лениво пощипывали траву. Некоторые из них зашли в воду — пили.

На ближнем берегу Глеб увидел пастухов. Их было двое — старик в порыжевшем от времени брезентовом дождевике и непривычном для глаз старом заячьем малахае и паренек лет тринадцати в кепке.

Старик, согнув ноги в коленях, ссутулившись сидел на земле и покуривал трубку. Парнишка лежал на спине и смотрел в небо. Около него, положив голову на вытянутые лапы, дремала большая дворняга.

Глеб свернул с дороги и направился к пастухам.

Собака лениво подняла голову, но старик строго прикрикнул: «Цыц, Барбос, цыц!..» — и она вновь опустила голову на лапы, но продолжала следить за Глебом хотя и скучающим, но внимательным взглядом. Парнишка тоже приподнялся, но так и не встал, а только оперся на локоть.

— Здравствуйте вам, — сказал Глеб и присел около них на корточки.

Сейчас он жалел о том, что пока шел, не подумал о том, как лучше затеять разговор с пастухами и направить его в нужное русло. Но его неожиданно выручил старик.

— Здравствуй, — ответил он. — И говори сразу, с какой нуждой припожаловал, потому как без нее, проклятущей, с дороги не сворачивают.

Не мудрствуя лукаво, Глеб спросил старика, где было стадо вчера на рассвете. И тот тоже, не полюбопытствовав, зачем и почему интересуется такой подробностью прохожий человек, сказал, что сразу с рассвета пригнали стадо сюда, к озеру…

— Мы всегда так делаем, мил человек. А вот через часок дадим скотинке по лесу побродить.

— Тогда все в порядке, — с напускной уверенностью сказал Глеб. — Тогда вы, конечно, видели рослого такого мужика в резиновых сапогах, который вчера ранним утром от приемного пункта в Марьино шел?

— Это ты, что ли, про Ваську Трегубова спрашиваешь? Так было такое дело — проходил вчера мимо нас Васька — и точно — в резиновых сапогах.

— А кроме него?

— Кроме него, мил человек, часов эдак в десять Терентьевна с дочерью проходила — в город они поехали.

— И все?

— Больше ни единой души.

Глеб обрадовался: это, конечно, была удача! Оставалось узнать совсем немногое. И Глеб задал еще вопрос:

— А Васька Трегубов — это кто же такой?

Старик выколотил о каблук своих кирзачей трубку, старательно загасил искры, раздумчиво покивал и с непонятной грустинкой в голосе ответил:

— Можно сказать никто. Трутень. Сельской работой их благородие брезгует, а к городской умения нет. Вот и докатился — семь лет отсидел, а теперь у людей под ногами путается. И где он живет-обретается скрывать не буду. Вон, видишь первые дома Марьина?

— Вижу, — подтвердил Глеб.

— Поднимись по улице до шестого дома на правой стороне…

— У него перед окнами два тополя большущих растут, — добавил мальчишка.

— Там он и будет, если в город не махнул, — докончил старик.

Левин встал, поблагодарил пастухов и зашагал к дороге, ведущей в Марьино.

Сказать по правде, Глеб был растерян: что делать дальше? Стоит ли ему, Глебу, идти на прямой контакт с предполагаемым убийцей? Ведь так и спугнуть его можно!

В сомнении Левин дошагал до первых домов села. И здесь к нему пришла, кажется, счастливая мысль: зайти в правление колхоза и оттуда связаться по телефону с Тимуром Ивановичем. Уж он-то подскажет, что делать дальше.

На душе у Левина посветлело. К нему опять вернулась уверенность. И, может быть, поэтому, когда он подходил к шестому дому, против которого росли два раскидистых тополя, не удержался и решил все же сам заглянуть к Трегубовым, мол, вы уж извините, шел мимо, жара, захотелось пить, может быть, угостите водичкой?

Калитка во двор указанного дома была приоткрыта, и он решительно распахнул ее еще шире.

— Эй, есть кто-нибудь в этом доме? — крикнул он.

В тени под навесом стояла железная койка. На ней кто-то зашевелился. А на высокое крылечко вышла седая простоволосая женщина в стареньком платье. Она с испугом посмотрела на младшего лейтенанта и заторопилась:

— Я сейчас, я сейчас…

Чего она собиралась делать «сейчас», Глеб не понял и на всякий случай сказал:

— Да вы уж извините меня, пожалуйста. Шел мимо. Жара. Захотелось пить. А у вас калитка открыта. Вот я и…

— Я сейчас, я сейчас, — заспешила женщина и кинулась в дом. Через минуту она снова появилась на крылечке с большой кружкой кваса.

— Пей, сынок. Только что из погреба.

Левин с удовольствием выпил полкружки холодного ядреного кваса. Потом оторвался, чтобы вроде бы передохнуть и спросил:

— А вы что ж, одна живете?

По лицу женщины пробежала тень.

— Да нет, с сыном.

— На работе поди?

— Да нет… — и после мгновенной заминки добавила: — вчера из Свердловска вернулся мой Васенька. Отдыхает.

Под навесом снова кто-то зашевелился и оттуда раздался хриплый, пропитой голос:

— Ты с кем это, мать?

Над койкой поднялась рыжая, кудлатая голова.

— Да вот путник зашел, испить попросил, — ответила женщина.

— А-а-а… — голова вновь опустилась на подушку.

Дальше задерживаться было нельзя, Левин поблагодарил хозяйку за квас, попрощался и вышел за калитку.

«Вернулся из Свердловска… Ишь ты, что придумали! Свердловский поезд приходит в Энск вечером, а этого Василия пастухи видели ранним утром. Выходит, сказочку сочинили для алиби, — подумал Глеб.

И он зашагал вверх по улице.

А в это время на койке под навесом во дворе, из которого только что вышел Левин, снова поднялась рыжая голова. Затем человек, спавший на ней, спустил голые ноги на землю и сел.

Женщина все еще стояла на крыльце.

— Ты думаешь, он к тебе за водой приходил? — спросил рыжий и сам ответил: — За моей головой приходил, мать.

Женщина кинулась к нему:

— Васенька…

— Сейчас не время причитать. Собери чемоданчик. Мне надо рвать когти.

— Чего, чего?

— Уезжать мне надо, мать.

— А как же я, Васенька?

— Я тебе дам знать.

Когда часа через два по вызову Левина на патрульной машине приехал Пряхин с постановлением на арест, Василия Трофимовича Трегубова в Марьино уже не было. Мать Трегубова показала, что сын ее надумал съездить в соседнюю деревню Чеберчинку, к замужней сестре. Оперативники проехали туда. Но Василий там не появлялся. Стало вполне очевидным, что Трегубов скрылся.

Лицом к лицу

Пряхин, как и приказал ему капитан, доставил Загоруйко минута в минуту — ровно через час. Загоруйко острым взглядом окинул Безуглого и Рокотова. Капитана, сидевшего сейчас сбоку своего стола, Валентин уже знал, — тот приезжал в кафе извиняться за Левина. «Значит, следователь вот этот, в гражданском костюме, напыщенный и важный…» — сообразил он и официально, обращаясь только к нему, представился:

— Валентин Осипович Загоруйко, администратор кооперативного кафе «Южное». — И протянул Рокотову повестку, полученную от Пряхина.

Рокотову понравился и уверенный, спокойный вид подозреваемого, и его открытость, и то, что он знает порядок — обращается именно к нему.

Безуглый тоже отметил про себя, что администратор кафе действительно «знает порядок», но не обрадовался этому, а подумал: «Да, тертый калач…». Капитана насторожило и то, что Загоруйко довольно успешно делает вид, что не испытывает ни малейшего волнения, даже, кажется, бравирует своим спокойствием.

Между тем Рокотов указал Загоруйко на стул, специально приготовленный для него.

— Садитесь, Валентин Осипович. И давайте знакомиться.

Дальше все шло по установившемуся ритуалу. Рокотов назвал себя и сообщил, что ему поручено вести следствие по делу об убийстве Виктора Сергеевича Курбатова и поэтому он решил допросить его, Загоруйко, в качестве свидетеля.

— Ну, какой же из меня свидетель, Михаил Федорович, — довольно добродушно возразил Загоруйко. — К сожалению, я вряд ли что смогу добавить к тому, о чем рассказывал товарищу капитану.

Еще намечая примерную схему ведения допроса, и Рокотов, и Безуглый решили остановиться на такой тактике, которая, скорее всего, привела бы Загоруйко к заведомой лжи. Поэтому первый вопрос сформулировали так: «Когда вы в последний раз видели Курбатова?».

Загоруйко ответил сразу же, не раздумывая, что последний раз видел шеф-повара примерно часов в восемь вечера, накануне убийства.

— Так и запишем, Валентин Осипович, — откликнулся Рокотов и сделал соответствующую запись в протоколе.

Такая покладистость следователя и его манера тут же записывать ответ несколько смутили Загоруйко. Из предыдущего опыта он знал, что следователи, задавая вопросы, получая ответы, обычно не спешат с записями и только когда доберутся до чего-то, по их мнению существенного, до подробностей, которые укладываются в их версию, тогда только начинают делать записи, часто опуская второстепенное. Все это позволяло Загоруйко в прежние времена быстро разгадывать, кудаклонит следователь.

Теперь же получалось, что даже самый первый его ответ следователь принял за факт существенный и поспешил зафиксировать. «Тут что-то не так…» — подумал Загоруйко и насторожился.

Рокотов, уткнувшийся в бланк протокола, не заметил легкого волнения Загоруйко, но это не ускользнуло от Безуглого, и он чуть приметно удовлетворенно хмыкнул.

— А теперь, Валентин Осипович, — продолжал Рокотов, — расскажите подробно, где вы были и что делали в день убийства с четырех до восьми часов утра?

«Да ведь он проверяет, есть ли у меня алиби!.. — всерьез обеспокоился Загоруйко. — И, значит, я для него никакой не свидетель, а самый настоящий подозреваемый. Это меняет дело!».

Но несмотря на смятение, вызванное неожиданным открытием, он постарался сохранить на лице выражение добродушия, и теперь уже, правда, несколько неестественным равнодушным тоном спросил Рокотова:

— Интересуетесь моим алиби, Михаил Федорович?

— Да. Приходится, знаете ли, проверять всех, — миролюбиво ответил Рокотов.

— Ну-ну…

Ответ на этот вопрос у Загоруйко, конечно, имелся, причем ответ, который он, на всякий случай, заранее согласовал с Ниной.

— Тут, знаете, Михаил Федорович, есть эдакий нюанс…

Рокотов кивнул:

— Понимаю: женщина.

— Вот именно.

— Уж не Нина ли Семеновна Курбатова? — подал голос капитан Безуглый.

Загоруйко вроде бы смутился.

— Так как же? — повторил вопрос Безуглого Рокотов. — Она?

— Она… — будто бы с трудом выдохнул Валентин.

— Как же это так получается? — спросил Рокотов.

— А так, гражданин следователь. Виктор Сергеевич в лес, на пробежку, а я к ней — к Нине — беса тешить.

«Ого! — отметил про себя Рокотов, — вот я уже и не «Михаил Федорович», а «гражданин следователь». Значит, как говорят, лед тронулся. Но вслух спросил о другом:

— Значит, вы видели его утром, — Виктора Сергеевича?

— Тут я, извините, неправду сначала сказал. Последний раз я его видел не вечером накануне, а утром, в день убийства. Не хотелось, знаете, женщину впутывать.

— Извините, Михаил Федорович, — вмешался Безуглый. — У меня есть вопрос к Валентину Осиповичу. Где вы были, когда увидели Виктора Сергеевича Курбатова?

— Где? — впервые переспросил Загоруйко, видимо, выгадывая время для обдумывания ответа. — В соседнем подъезде дежурил.

— И вас там никто не видел?

— Так было же очень рано! Все добрые люди еще спали.

— Странно, — покачал головой Тимур. — А вас в это время за городом, на синем «Москвиче» видели…

— Меня? — натянуто улыбаясь, вроде бы удивился Загоруйко. — С кем-то спутали. Бывает!

— Тут дело-то серьезнее, чем вы думаете, Загоруйко. Три человека могут подтвердить, что ваш «Москвич» был припаркован сбоку от дороги на ключаровские дачи еще раньше, чем Виктор Сергеевич пробежал мимо вас и, следовательно, вы не могли видеть его из соседнего подъезда. Вы видели его в лесу.

— Это надо еще доказать, гражданин капитан!

— И докажем, Загоруйко.

Наступила неприятная пауза. Прервал ее Рокотов.

— Ввиду того, что вы, Валентин Осипович, по-видимому, не готовы давать правдивые, чистосердечные показания, а собранные следствием факты позволяют думать о вашей причастности к убийству Курбатова…

— Это клевета, гражданин следователь! — закричал Загоруйко. — Милиция со мной счеты сводит!

— Посмотрим, посмотрим, — отозвался Рокотов, — а пока я вынужден взять вас под стражу.

— Я буду жаловаться, — неожиданно успокаиваясь, угрюмо сказал Загоруйко.

— Это ваше право, Валентин Осипович, — ответил Рокотов, — а сейчас подпишите протокол допроса.

Когда конвоир увел подследственного, Рокотов посмотрел на Безуглого. Тот сидел и молча улыбался.

— Ты чего? — удивился следователь.

— А ведь порядком подзапутался гражданин Загоруйко, — отозвался Тимур. — Допрос получился коротким, но весьма и весьма результативным.

В это время зазвонил телефон. Безуглый взял трубку. Это из Марьина звонил Левин. Выслушав его, Тимур приказал ждать Пряхина с машиной.

— Ну вот, — сказал он, положив трубку на место, — прояснилось и с человеком в резиновых сапогах. Это некто Василий Трофимович Трегубов, житель села Марьино, недавно вернувшийся из мест заключения…

Рокотов помассировал подбородок, уголки тонких губ у него опустились, на лице появилось выражение невозмутимого спокойствия, граничащего с безразличием.

— Считаешь, нужно брать? — спросил он Безуглого.

Тот кивнул головой:

— Конечно.

— Ну что ж, постановление на арест я подготовлю.

***

В тот же день в квартире Загоруйко и в его добротном, кооперативном гараже был учинен обыск. В квартире ничего интересного для следствия по делу об убийстве Курбатова обнаружено не было, кроме загадочной расписки: «Дана настоящая в том, что я три косых получил полностью». Под текстом стоял оттиск, скорее всего, большого пальца, выполненного с помощью пасты из авторучки самым что ни на есть кустарным способом.

Когда об этом спросили Загоруйко, тот ответил, что о расписке знать ничего не знает.

— Шкаф я купил по случаю, на базаре. Привез. Поставил к стене. Посмотрел — чистый. Ну, я туда все свои пожитки и посовал. Может быть, от старого хозяина кусочек бумаги остался.

Расписка была обнаружена в платяном шкафу, на полке для головных уборов. В самом дальнем уголочке.

— Посмотрим, посмотрим… — ответил по обыкновению Рокотов.

В гараже оперативникам повезло больше. Под кучей хлама, В ближнем к двери углу, они обнаружили завернутый в грязную тряпку государственный номерной знак с угнанных «Жигулей» ЭОЛ 27–49.

— Ну, а это у вас откуда, Валентин Осипович? — спросил Рокотов.

— Подобрал на дороге, — зло сверкнув глазами, ответил Загоруйко. — Какой-то олух потерял, а я сдуру подобрал.

Но, когда в другом углу гаража, под двумя запасными колесами обнаружился довольно бесхитростный тайник, и из него Левин и Пряхин извлекли целый ящик бутылок с самогоном под этикетками «Арзни», Загоруйко махнул рукой и отвернулся.

— Ваша взяла, гражданин следователь! Проклятый Горбов!

— За что компаньона ругаете, Валентин Осипович? — поинтересовался Безуглый.

— А за то, гражданин капитан, что дурака свалял. Клюнул на червяка. Не зря Виктор Сергеевич возражал.

— Против чего возражал Виктор Сергеевич, Загоруйко?

— Против этого самого «Арзни», черт бы его побрал. Горбову-то сейчас ветер в спину. Он выкрутится — виноватым во всем будет Загоруйко. А Горбов даже выиграет — весь кооператив под себя подомнет…

«Однако лихо он уводит нас от обстоятельств дела по убийству к обстоятельствам своих внутрикарманных дрязг. И очень это у него естественно получается. Ну и отношения у них там, как у пауков в банке! — невольно подумал Безуглый. — Из-за лишнего рубля готовы поедом есть друг друга».

А вечером Пряхин и Левин вместе с инспектором уголовного розыска Пригородного райотдела внутренних дел, с санкции прокурора области, провели обыск в доме гражданки Трегубовой Ксении Яковлевны, проживающей в селе Марьино. Под кроватью, на которой еще утром валялся Васька, были обнаружены резиновые сапоги с характерными угольчато-ребристыми канавками на подошвах и старенькая куртка-бушлат, в которой старый пастух позднее без труда признал «ту самую». Ксения Яковлевна ничего пояснить не могла. Она только скорбно охала и вздыхала. На прощанье Пряхин взял у нее адреса всех родственников и показал ей фотокарточку Загоруйко. Она его тут же узнала:

— Этот бывал у нас. Раза два. Васька говорил, что он «кореш» его какой-то. Какой и сама не знаю. Но он, это точно. Видный из себя.

Оформив необходимые документы, заверив их подписями понятых и захватив с собой в качестве вещественных доказательств сапоги, куртку-бушлат и фотографии Василия Трегубова, оперативники вернулись в город.

Наедине с собой

Вызов Загоруйко на допрос и последующий его арест действительно совсем не обеспокоили Федора Лукича Горбова, а скорее даже обрадовали.

Оставшись после ухода Пряхина и Загоруйко наедине с Ниной Семеновной, он, внутренне убежденный в том, что убийство Виктора Сергеевича — дело рук Загоруйко, постарался придать своему бульдожьему лицу некую видимость сочувствия.

— Дело, конечно, серьезное, Нина Семеновна, но отчаиваться не стоит.

— С чего вы взяли, что я собираюсь отчаиваться? — резко бросила ему Нина.

— С чего, с чего… Я знаю, что знаю и с меня этого достаточно.

Нина Семеновна рывком поднялась, чуть не опрокинув стул, и вышла из конторы в зал.

Федор Лукич презрительно улыбнулся. Он вообще глубоко презирал своих партнеров по кооперативу. Каждый из них, как ему казалось, мнил о себе очень много, но у каждого была своя червоточина, свое слабое место. Нинка, полагал Горбов, конечно, не в счет. Ей бы только сладко поесть да попить, и было бы с кем ночь разделить надвое. Пустая женщина — Перекати-поле!

Единственным серьезным человеком и соперником Горбову мог быть Виктор Сергеевич. Этот из породы накопителей. У него денежка к денежке шла. И тот на старости лет дурака свалял — соединил свою судьбу с молодой. А ей разве он, Виктор Сергеевич, нужен? Ей подавай такого же ветродуя, как она.

Федор Лукич это хорошо понял. И после того, как кооперативчик их утвердился, а вложенные денежки начали приносить доход и немалый, он все чаще стал подумывать о том, что при ином раскладе именно он мог бы оказаться единственным владельцем кафе. Ну, в крайнем случае, временно вместе с Нинкой.

Он гнал от себя эту мысль, а она возвращалась к нему и точила душу.

Как-то, вроде бы даже помимо его воли, сам собой стал складываться план устранения партнеров-соперников. И так же, без глубоких раздумий и переживаний, он приступил к его осуществлению. Узнав однажды, что Нина Семеновна одна на даче, он уговорил этого молодого кобелька проехаться с ним. А за городом опутал, околдовал дурака грибами, надеждами на легкую наживу с поддельным «Арзни» и как-то будто совсем случайно свел их: ее, загоревшую, чуть прикрытую купальником и его, уже подогретого выпивкой, красивого и сильного, по-мужски неотразимого.

Все остальное произошло так, как он и планировал. И Горбов не сомневался, что рано или поздно все подойдет к неизбежному финалу — молодые устранят старика и завладеют его наследством. Поэтому, когда он, мотаясь по области, гостил у Макара Силыча Хватова, получил телеграмму: «Срочно возвращайся Энск. Загоруйко», сразу понял, что финал наступил.

Он ни на минутку не сомневался, что смерть Виктора Сергеевича — дело рук потерявших голову влюбленных. При этом у него и мысли не было, что это именно он, воспользовавшись человеческими слабостями своих компаньонов, подстроил и спровоцировал убийство старика Курбатова. Ну, так или иначе, главное было сделано. Теперь оставалось довести дело до конца — посадить Загоруйко.

Трудное решение

Расставшись с матерью и уединившись в своей спальне, Нина Семеновна не сразу нырнула в свою широченную двухспальную кровать.

Она присела у туалетного столика. Из серебристой глади трельяжа на нее смотрело строгое лицо, посуровевшие глаза и плотно сжатые губы немного уставшей, но, безусловно, решительной женщины.

Она уже понимала, что Загоруйко, скорее всего, из ее жизни исчез безвозвратно.

«Они его взяли… — подумала она. — Значит, Валентин не сумел все сделать чисто. Что ж… Жалко, но не смертельно!».

Подумав хорошенько, она пришла к выводу, что Валентин выдавать ее не станет. Во-первых, ему это просто не выгодно — выдавая ее, он тем самым признавался бы в совершении преступления. Но ведь она-то знала, что убивал не он, а кто-то другой. Правда, деньги за «работу» заплатила она: еще накануне вечером, хотя и рисковала, передала Валентину четыре тысячи рублей. А все остальное — это уж их дело… И, наконец, самый решающий довод: Валентин любит ее. Да, да. Любит! И постарается сделать так, чтобы с ее головы не упал ни один волосок.

Еще обдумывая всесторонне способы устранения Виктора Сергеевича, она решила, что прибирать к рукам все его наследство не следует. И поэтому утром того дня, когда Конопля-Курбатов вышел из дома в свою последнюю оздоровительную пробежку, а Загоруйко еще раньше, как условились, выехал на своем «Москвиче» караулить его на лесной дороге, она, Нина Семеновна, извлекла из тайника мужа коробочку с драгоценностями, десять тысяч рублей и две тысячи долларов. К фунтам стерлингов она даже не прикоснулась.

Потом все протерла своей косынкой, попавшейся под руку, чтобы не оставить отпечатков пальцев, где не надо. Сложила деньги в полиэтиленовый мешочек. Раскрыла коробку с драгоценностями и вынула из нее бесценную бриллиантовую брошь. Спрятала в свою шкатулку — «сойдет за свадебный подарок мужа…» — подумала и, захлопнув коробку, отправила ее к деньгам. После чего завернула мешочек в кусок старой клеенки и обвязала пакет крест-накрест бечевкой.

В одном из стенных шкафчиков разыскала электрический фонарик, надела старенькую кофту и выскользнула на лестничную площадку. Было безлюдно. Нина Семеновна бесшумно поднялась со своего третьего на пятый этаж и дальше — на площадку, с которой узкая металлическая лесенка вела на чердак. Люк был не заперт. Она легко подняла его и через минуту очутилась в кромешной темноте. Чердак казался бесконечным.

Она постояла минутку, чтобы глаза немного привыкли к скудному освещению. Затем, подсвечивая себе фонариком, двинулась в глубину чердака, выбирая места глухие, расположенные подальше от слуховых окон.

Одно место ей понравилось. Тут оказалось у самой стены переплетение каких-то балок и стропил.

Она остановилась. Присела. Руками раскопала земляное, противопожарное покрытие и, когда ямка оказалась достаточно глубокой, сунула в нее принесенный пакет, аккуратно засыпала землей, разровняла. И поднялась. Навела луч фонарика под балку, туда, где только что схоронила свое сокровище. Все выглядело нетронутым.

Когда она уже спускалась по железной лесенке, где-то ниже ее, скорее всего на четвертом этаже, негромко хлопнула чья-то дверь, послышались шаги. Она замерла. Постояла неподвижно несколько томительных минут. И только после того, как в подъезде снова установилась тишина, она неслышно спустилась на свой третий, отперла дверь и нырнула в квартиру.

Теперь, вместе с вкладом на сберкнижке, в любом случае у нее оказалось бы вполне солидное обеспечение. И, кроме того, были еще два пая, вложенные в кооперативное кафе.

Нина Семеновна посмотрела на себя в зеркало. Немного нахмурилась, тряхнула копной каштановых волос. Нет, даже суровое, ее лицо оставалось по-прежнему вызывающе красивым, гордым и привлекательным.

«Жизнь только начинается, дорогая Нина Семеновна, — сказала она себе, — а неудачники… Что ж, пусть неудачники плачут. Вот только Валентин… его все-таки жалко».

И она, полностью уверенная в своей правоте, ленивыми движениями, которые всегда так возбуждали ее поклонников, стала расстегивать пуговки платья.

Спала она удивительно спокойно и крепко, без всяких сновидений. Но проснулась очень рано, умылась, вернулась в спальню и присела к туалетному столику, — хотела заняться утренней косметикой. Она даже уже взялась за коробочку пудры, но рука ее внезапно застыла.

«Как я не подумала об этом раньше?! — пронеслось в голове. — Ведь на теле Виктора Сергеевича обязательно обнаружат десятифунтовую купюру! Валентин придумал такой ход, чтобы отвлечь внимание милиции к старым знакомцам Виктора Сергеевича. Ход, конечно, хороший, но, с другой стороны, найденная купюра — это же основание для обыска у меня. Как я не подумала об этом раньше!».

Она поставила пудру на место, поднесла кулачок к губам, прижала его и задумалась.

Ей не хотелось, чтобы у нее проводили обыск. Это даст пищу для размышлений и пересудов, среди соседок найдутся «кумушки», которые, пожалуй, сообщат следствию о ее истинных отношениях с Загоруйко. А сейчас такая информация может ей очень повредить.

«Конечно, я могла бы и сама сделать заявление о тайнике Виктора Сергеевича. Это резко изменило бы положение. Обыск, конечно, проведут, но уже по моей инициативе! Так все-таки лучше. Какая я умница, что спрятала часть на чердаке! Я сама заявлю о тайнике. Сама!».

Но она тут же подумала, что ее обязательно спросят, почему она столько времени молчала? Ведь после смерти Виктора Сергеевича прошло два дня, идет третий.

«Ну и что? — возразила она себе. — Скажу, что приехала мама, что я поместила ее в кабинете, что я не могла заглянуть в тайник при ней, что мне просто было не до него и вот только сегодня, когда мама ушла в магазин за хлебом, я увидела, что хранил там Виктор Сергеевич».

Она даже не заметила, что выбрала тот же предлог, чтобы на время удалить маму из квартиры и кабинета, который придумал еще ее покойный муж. Просто она сразу же прошла на кухню, заглянула в хлебницу. Хлеб был. И белый, и черный. Тогда она решительно взяла и тот и другой, прикрыла хлебницу, прошла в туалет и выбросила хлеб в ведро, легко подхватила его и прямо в халате выскочила на улицу.

Когда она вернулась в квартиру, мама уже встала. Нина Семеновна посмотрела на часы. Стрелки показывали начало восьмого. Она приняла несколько озабоченный вид и сказала Любови Михайловне:

— Доброе утро, ма. Если тебе не трудно, сходи, пожалуйста, за хлебом.

— А он у нас, по-моему, есть.

— Я тоже так думала.

Любовь Михайловна сходила на кухню. Вернулась.

— И правда, нет. Сейчас схожу, доченька. Вот только возьму ключи от квартиры.

Нина Семеновна проводила ее взглядом. «Теперь, если ее спросят, она подтвердит, что утром ходила за хлебом и дочка оставалась в квартире одна», — подумала Нина.

После этого она быстро переоделась. И в простеньком темном платье, без всяких украшений, как и подобает овдовевшей женщине, вышла из дома.

На троллейбусной остановке, как и всегда в такие часы, было многолюдно. Три полных троллейбуса пришлось пропустить, и только в четвертый ей удалось втиснуться. Словом, к управлению внутренних дел области она подъехала как раз к началу рабочего дня.

В просторном вестибюле, неподалеку от входной двери, за письменным столом сидел дежурный в погонах старшего сержанта. Выслушав Нину Семеновну, он поколдовал над телефоном и кому-то доложил:

— Пришла гражданка Курбатова Нина Семеновна. Просит пропустить ее либо к младшему лейтенанту Левину, либо к старшему лейтенанту Пряхину.

В трубке ему, видимо, что-то сказали, и он ответил:

— Слушаюсь.

И кивнул ей:

— Поднимитесь на третий этаж в кабинет триста двадцать восемь.

Когда Любовь Михайловна вернулась из магазина, в квартире никого не было. Она покачала головой: с дочкой творилось что-то непонятное. Любовь Михайловна не понимала дочь. Вернее, ей не хотелось верить, что та, которой была безраздельно отдана ее жизнь да и значительная часть жизни ее матери — бабушки Нины — выросла законченной эгоисткой, черствой и равнодушной.

Поверить в такое было страшно, Любовь Михайловна не хотела верить и только удивлялась странностям в поведении дочери.

«Но ведь ко мне-то она относится хорошо, — как за соломинку схватилась она за новую мысль, пришедшую ей в голову. — Вот даже такая мелочь — старалась, доставала для меня билеты на «Сильву»…

И тут же мысли о дочери, о ее странном поведении и характере куда-то отдалились и Любовь Михайловна вновь вспомнила Семена.

Чтобы хоть как-то забыться, она попыталась работать. Достала из холодильника мясо и решила сварить уральскую похлебку. Вскоре вода в кастрюле помутнела и на ее поверхности стали появляться первые островки пены. Тогда она поубавила огонь и сняла с крючка шумовку. В этот момент раздался телефонный звонок. Любовь Михайловна прошла в прихожую и сняла трубку.

— Слушаю вас, — привычно ответила она.

Но трубка молчала. Тогда она повторила:

— Я слушаю вас, слушаю!

И вдруг до нее, словно из космической дали, словно через годы и десятилетия донесся такой знакомый, такой родной голос:

— Люба? Это ты, Люба?

— Семен!!! — закричала в трубку она. — Семен…

Это действительно звонил Хорин. Он не выдержал уединения в своем кабинете и разыскал телефон Курбатова.

Поначалу это был странный, мучительно-бессодержательный разговор, состоящий из повторяющихся восклицаний. Но в действительности каждое восклицание имело для этих двоих большое значение. Повторяя «Люба?», «Семен!», один из них молил о прощении, а вторая уже прощала его. Бессвязное: «Неужели это ты?» означало много больше, чем то, что означали эти три коротких слова

Васька Трегубов

Ваську Трегубова взяли вечером того же дня. Левина за промашку так и не наказали — просто не успели.

При обыске у него изъяли две тысячи триста пятьдесят три рубля, о чем Васька жалел больше всего. Сказал: «Не повезло — не успел истратить».

Утром следующего дня он был доставлен к Безуглому. Тот посмотрел на его помятую физиономию, всклокоченную рыжую шевелюру и понял: перед ним обыкновенный, даже типичный, опустившийся и отупевший от пьянства человек. У таких все бывает по-разному: или они избирают тактику всеобщего отрицания, даже самого очевидного, или, наоборот, безоговорочно «колются», не утруждая свой ум даже подобием защиты.

Каков-то будет этот?

Подумав так, капитан предложил Трегубову сесть и, еще не заполняя протокола допроса, не предупредив официально об ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от их дачи, спросил:

— Так что, Трегубов, будем говорить или в глупые игры играть?

На отупевшем лице Васьки, казалось, не дрогнула ни одна жилочка. Тусклым взглядом он посмотрел на капитана и, безнадежно махнув рукой, ответил:

— Ваша взяла, начальник. А в таких случаях Васька Трегубов хвостом не вертит. Пишите: я пришил старика. Я…

Безуглый непроизвольно чуть-чуть прищурился: встреча с предполагаемым убийцей начиналась довольно необычно. А он задал еще вопрос:

— И по каким таким причинам старик не угодил вам, Трегубов?

— А я подследил его, начальник. Однажды зашел в лес по нужде. Гляжу сквозь кустики: бежит. А наперерез ему человек с другой стороны выходит. Остановился старикан. Свернули они с дороги, немного прошли в мою сторону и стали деньгами меняться. Старик ему толстую пачку отвалил, а второй — так себе — тоненькую.

— Ну и что?

— Стал я за ним следить. Дней десять пас. Смотрю — бежит. Гляну на карманы — не оттопырены. Ну, думаю, беги, соколик. А десятого числа посмотрел: полны карманы. Я его и пришил.

— А потом?

— Сначала в лес подался. Да лень взяла — это ведь топать да топать — вот я и вернулся на шоссейку. Стал из леса выходить, смотрю — машина. Подошел ближе. Глянул и глазам не поверил — Валька Загоруйко, «Мещера» передо мной. А мы с ним в одной колонии кантовались. Он в город ехал. Конечно, взял. И все хорошо шло, но потом, когда я попросил Вальку высадить меня у Марьинской дороги, человек повстречался. Очень он мне, этот человек, не понравился. Как-никак, а лишний глаз. Да еще на пастухов попал, но они меня, кажется, не приметили. Словом, не повезло.

— Тогда что ж, Трегубов, давайте протокол писать.

— Валяйте, — милостиво согласился Васька.

Безуглый не очень-то верил подробностям, рассказанным Трегубовым, но на первых порах ему было важно зафиксировать признание в убийстве и он взялся за бланк протокола допроса.

«Кажется, следствие по делу об убийстве Виктора Сергеевича Курбатова выходит на финишную прямую», — удовлетворенно подумал капитан. И зря так подумал!

Новые обстоятельства

Приняв заявление Нины Семеновны Курбатовой о том, что она обнаружила в тайнике мужа «очень много денег», Пряхин сразу же повел ее к Безуглому. Сюда же был вызван и Левин. Нина Семеновна повторила свой рассказ о том, как она случайно, буквально за день до гибели мужа, обнаружила тайник с большими деньгами.

Объяснения ее показались Тимуру несколько легковесными и путаными, но, тем не менее, такими, на которые надо было немедленно реагировать.

Он созвонился с Рокотовым. Тот оказался занятым другими делами и от личного участия в обыске квартиры Курбатовой уклонился, но постановление на его производство оформил незамедлительно.

В квартире оперативников встретила встревоженная Любовь Михайловна — ее испугало неожиданное вторжение посторонних: милицейских офицеров, соседок-понятых. Но Нина ее успокоила:

— Этих товарищей, мама, я вызвала сама… — Нина говорила эти слова Любови Михайловне, но смотрела при этом на соседок, мол, зарубите себе на носу: «вызвала сама». — Вызвала потому, что, как оказалось, Виктор Сергеевич был не тем человеком, за которого себя выдавал.

Безуглый, Пряхин и Левин обыск проводили очень тщательно, но, кроме тайника и денег, ничего, что могло бы интересовать следствие, найдено не было: ни адресов, ни писем старых знакомых Курбатов не хранил. Создавалось впечатление, что Виктор Сергеевич, переехав в Энск, оборвал, вопреки утверждению Загоруйко о «неприятных» письмах из Подмосковья, все связи со старыми друзьями. Или же, если все-таки их письма до него доходили, Виктор Сергеевич уничтожал следы такой переписки.

Денежная сумма, хранившаяся в тайнике, действительно поражала воображение: оперативники изъяли сто десять тысяч долларов, тридцать одну тысячу девятьсот девяносто фунтов стерлингов и двенадцать тысяч шестьсот пятьдесят рублей.

Выдав государственным органам такую громадную сумму, Нина Семеновна внесла смятение в умы молодых оперативников: кто же она такая?

Левин, разглядывая чужие пачки денег, ни на секунду не сомневался, что кто-кто, а его Лидочка, случись ей быть на месте Нины Семеновны, немедленно присвоила бы найденные деньги, бросила бы работать и кинулась куда-нибудь на юг, к теплому морю в погоню за удовольствиями. «Потому что деньги, и к тому же «легкие», какие она видела в этом чертовом кооперативе, уже завладели ее душой, вытеснив из нее совесть, честность и доброту», — не без грусти думал Глеб.

Пряхин же смотрел на деньги, обнаруженные в тайнике, с содроганием. Ему мнилось, что он видит не аккуратно упакованные пачки, а омерзительный клубок ядовитых змей. Бесшумных, угрожающе-гибких, с холодным, гипнотизирующим взглядом и ядовитыми жалами.

«Сколько же преступлений стоит за ними? — думал он. — Сколько человеческих судеб они исковеркали?». Нет, Пряхин, конечно, был бы не против того, чтобы его труд оценивался повыше, и у него после получки денег было бы побольше. Главным образом для Лизы, конечно. Сам-то он твердо верил: чтобы чувствовать себя богатым — надо воспитывать в себе скромные потребности. Только так. Но ограничивать Лизу? Нет, ограничивать ее потребности (вообще-то разумные) ему не хотелось. В общем, он считал, что сумма, найденная в тайнике убитого старика, была несообразна ни с какими личными потребностями: ни мужскими, ни женскими.

Безуглый рассматривал найденные деньги как еще одно сложное и не совсем понятное пока противоречие. Оно касалось уже установленных отношений между Загоруйко и Курбатовой, а также версии «молодые устраняют старика». Если бы молодые захотели только соединить свои судьбы, то, надо полагать, Курбатов и живой помешать им не смог бы. Зачем убивать человека, когда проще добиться развода.

Другое дело, если бы «молодые» задумали, кроме того, стать наследниками «старика».

Однако поступок Нины Семеновны говорил о другом. И он, косвенно, снимал подозрение и с Загоруйко в причастности к убийству или организации его.

Такая вот получалась «карусель» с этими деньгами.

Но, тем не менее, закончив дела, учинив все подписи в протоколе обыска и акте об изъятии денег, Тимур официально, в присутствии понятых, от имени государственных органов, поблагодарил Нину Семеновну «за бескорыстие и личный вклад в проведение следствия по делу Виктора Сергеевича Конопли-Курбатова».

Нина Семеновна ответила, что она поступила «так, как ей подсказывала совесть…» и вновь посмотрела на соседок-понятых, как будто приглашая их запомнить ее скромные слова и достойное поведение, когда соберутся разносить по дому молву о находке в ее квартире.

От Безуглого не ускользнула несколько странная манера Нины Семеновны: произносить слова, предназначенные одному человеку, а обращаться при этом к другим. Первый раз она поступила так, вроде бы успокаивая мать, а второй раз вот только что, отвечая ему, Безуглому, но адресуясь к понятым.

Странная манера! И что самое главное — она могла свидетельствовать о том, что Нина Семеновна поступает не искренне, а по расчету, ведет какую-то сложную игру и действует, скорее всего, по заранее продуманному плану.

И Безуглый решил эту мелочь запомнить, взять на заметку.

Вернувшись в управление, оперативники собрались в его кабинете. Капитан всмотрелся в лица товарищей испытующим взглядом и спросил Пряхина:

— О чем задумался?

Тот прищурился и качнул головой.

— Подозрительно мне. Все у нас уж очень легко, одно к одному складывается.

— Вот и хорошо! — воскликнул Левин.

— Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Подозрительно, — качнул подбородком Пряхин.

«Подозрительно…» — мысленно повторил Безуглый и ему вспомнился второй допрос Загоруйко, когда администратор кафе очень легко изменил первоначальные показания.

— Сказать по правде, гражданин капитан, я действительно в то проклятое утро в лесу, около дороги на Ключаровские дачи был, — заявил он, очутившись в кабинете Безуглого и не ожидая, когда Тимур соберется задать ему первый вопрос. — Понимаете? Каюсь, был!

Безуглый от неожиданности вскинул брови:

— А умолчали об этом почему?

— Со страху, гражданин капитан, со страху. Прикинул: то да се, получается некрасиво. Пожалуй, думаю, так и меня к этому делу припутать могут, потому как биография у меня, вы же знаете, основательно подпорченная.

— Биография биографией, Загоруйко, но скажите, пожалуйста, зачем вас в такую рань в лес потянуло? Ну, к Нине Семеновне, скажем, это понятно, а в лес?

— Жадность фрайера сгубила, гражданин капитан, — развел самокритику Загоруйко. — А дело-то проще простого. Пригляделся я к обстановке и заметил: каждый день, только-только рассветет, от дач тянутся «несуны». Это я так называю тех, кто чужие дачи от лишних хлопот по сбору урожая освобождает. Ведь оно как получается? Хозяева дач вечером — домой, а они с последним автобусом на дачи. От последнего рейса до заката еще времени — ого! Вот они попасутся вечером, попасутся ранним утром и у них два ведра свежей «Виктории». А это по базарной цене — больше, чем на полсотни.

— Ну, а вы-то тут при чем? — не выдержал Тимур.

— Но ведь два ведра десять километров нести надо, гражданин капитан. Вот тут и появляюсь я. Освобождаю «несуна» от одного ведра. Намаявшись, он мне его уступает уже за пятнадцать, а то и десять рублей. Выгодно? Выгодно! И ему и мне. Вот я и начал ездить поутрянке. Припаркую машину в сторонке и жду. И еще ни разу пустым не возвращался. Так было и в тот день, десятого.

Допрашивал Тимур администратора кооперативного кафе уже после того, как переговорил с задержанным Трегубовым. Его удивило, как легко дал признательные показания убийца. А когда стал допрашивать Загоруйко, его удивило не то, что тот вновь изменил показания, а скорее какая-то схожесть в обрисовке подробностей, встречавшихся в рассказах и Трегубова и Загоруйко.

«Сказочки, конечно, — подумал он еще тогда, но сказочки придуманные, пожалуй, одним и тем же автором».

И вот Сергей Пряхин произнес свое: «Подозрительно…», еще больше обострив его собственные подозрения, и поэтому Безуглый продолжал смотреть на него вопросительно, принуждая высказаться определеннее. Тот продолжал:

— Все складывается так, чтобы снять подозрение с Загоруйко. А я нутром чую…

— Нутро — не доказательство, — на этот раз раздумчиво заметил Левин.

— Сам знаю, — беззлобно огрызнулся Пряхин. — И все-таки интуиция, Глеб, это дело тоже серьезное.

— И что тебе подсказывает твоя интуиция? — спросил Тимур.

— Сколько времени Трегубов находился в следственном изоляторе до твоего прихода на работу? Час, два, три? — вместо ответа спросил Пряхин.

— Что-то около этого.

— И он сразу дал признательные показания о том, что «следил», что «видел» и что «пришил». Так?

— Так.

— А после этого Загоруйко изменил свои показания и тоже признался, что был в лесу. Теперь вот Курбатова выдала «кассу» мужа и этим сняла подозрение с себя — получается, в наследницы она попасть не собиралась.

— Не только с себя, но и с Загоруйко тоже снимает, — добавил Тимур.

— Вот-вот. Я и говорю: все у них одно к одному.

— Думаешь, связь между Трегубовым и Загоруйко, между ним и Ниной Семеновной есть? Ты это имеешь в виду? — неожиданно оживился Левин, поняв намек товарища.

— Вот именно!

— Но ведь такое может быть только в том случае, если кто-то из наших им помогает, — возразил Безуглый.

— Как будто мы не знаем таких случаев, Тимур! — живо отозвался Пряхин.

И тогда Безуглый почему-то вспомнил сержанта Конышева, еще недавно так некстати вмешавшегося в действия Левина во дворе кафе «Южное». Он посмотрел на Левина.

— Сержант Конышев, Глеб, в каком райотделе числится?

— В Октябрьском, Тимур Иванович!

Безуглый заглянул в тоненькую книжечку служебного телефонного справочника и набрал номер начальника Октябрьского РОВД, извинился и попросил начальника сказать, в какой должности состоит сержант Конышев.

— Сержант Конышев, — ответили ему, — три дня назад откомандирован в распоряжение отдела кадров управления для оформления на должность старшего контролера следственного изолятора.

— Понятно, — отозвался капитан и, позабыв поблагодарить абонента, положил трубку на место.

Пряхин и Левин с интересом и нетерпением смотрели на него.

— Такое дело: Конышев переведен к нам и работает теперь старшим контролером следственного изолятора.

— Понятно, — так же, как и Безуглый за минуту до этого, протянул Пряхин, а Левин только досадливо стукнул кулаком по коленке — новость всем показалась пренеприятнейшей.

Лидочка Перевозчикова

Удивительно, удивительно, удивительно!.. Каким эгоистом, я сказала бы, черствым эгоистом оказался Глеб. Он ни в грош не ставит, что я, лично, сама приходила к нему уже дважды и оба раза не заставала дома: он, видите ли, еще не возвращался с работы.

Он теперь, должно быть, считает меня пропащей и продажной, потерявшей совесть, поддавшейся силе «больших денег» хозяев. А я совсем не такая. Мне просто хотелось, чтобы он еще больше уговаривал меня бросить кафе.

Ах Глеб, Глеб! Знал бы он, как опротивело мне это кафе! Эти «чаевые», лакейское положение. И родители недовольны! Нет, они не знают, как опротивело мне здесь. Особенно после того, как я пригляделась к хозяевам.

Главным, конечно, до последнего времени был Виктор Сергеевич. Правда, появлялся иногда у нас пенсионер Иван Арсентьевич Мосляков. Поговаривали даже, что он и является председателем кооператива, но я думаю, это только для видимости. А настоящий хозяин — Курбатов. Хитрый и изворотливый, он и на мороженом, и на кофе, и на мясе большие прибыли выколачивал.

Однако хоть и хитрый, а женушка его молодая да наш администратор Валентин хитрее оказались — все время золотили и золотили рога старику. И хоть бы что! Только что не в открытую.

Но самый хитрый из всех — Федор Лукич Горбов. Это я знаю точно! Морда у него бульдожья. И хватка такая же.

Убили у нас Виктора Сергеевича. Кто? За что? Никому не известно. Но всем неприятно. Даже его женушке и Загоруйко, кажется, тоже. Хотя им-то чего старика жалеть? А Горбову хоть бы что! Наоборот, расцветать начал человек. А когда Загоруйко забрали, и совсем расцвел. Получается: чем другим хуже, тем ему лучше. Не признается, а видно — рад! Рад и смерти Виктора Сергеевича, и аресту нашего администратора.

А сегодня вот что случилось. Мы уже закончили работу, проводили последних клиентов и закрыли входную дверь. Нина сразу ушла. Горбов еще шуршал бумагами в конторе и что-то бубнил по телефону. Я прошла в свой закуток, чтобы переодеться и сменить легкие тапочки на модельные туфли. И в это время мимо меня, через дверь со двора, буквально промчался дружок нашего Загоруйко — сержант Конышев.

Его появление, понятно, сразу же возбудило мое любопытство. «Интересно, что случилось?» — подумала я. Тапочки на туфли я переменить еще не успела и поэтому бесшумно сделала несколько шагов и оказалась рядом с полуоткрытой дверью конторы. Оттуда доносился голос Горбова:

— Нина Семеновна уже упорхнула, сержант. Дело-то молодое! А записку давай мне.

Я заглянула в комнату. Горбов сидел за столом, Конышев возле стола на стуле. Он, видимо, уже успел передать Горбову записку и тот сейчас читал ее. Его бульдожье лицо при этом помрачнело.

Кончив читать, он сложил записку вчетверо и сунул ее во внутренний карман пиджака, потом посмотрел на Конышева угрюмым, тяжелым взглядом.

— Ты, сержант, запомни, теперь хозяин тут я! Пойми это хорошенько. Загоруйко скажешь: отдал, мол, записку Нине Семеновне, а она ответа никакого не дала. Некогда ей было, потому что нового хахаля завела.

— Это еще что за хахаль? — прогудел Конышев.

— Твой старый знакомец — младший лейтенант Левин.

— Вон оно что, — удивленно покачал головой сержант.

Горбов расплылся в противной улыбочке и своим тоже противным тонким голосом подтвердил:

— Оно самое. Парень-то что надо — кровь с молоком!

Я чуть не плюнула с досады: врет. Нахально врет. Хоть я на Глеба и в обиде, но могу руку дать на отсечение — ничего у него с Нинкой нет и быть не может!

Однако мои мысли перебил все тот же Горбов.

— Давай договоримся, сержант, ты — мне, я — тебе. Все записочки от Загоруйко — мне. Нине Семеновне читать их необязательно.

— А ведь там, в самом конце, приписочка имеется, Федор Лукич: «Выдай подателю сотнягу».

Горбов полез в карман, достал записку, развернул и, как будто впервые увидел приписку, подтвердил:

— Правильно. Есть приписочка! — и, достав из кармана бумажник, отсчитал шесть четвертных.

— Держи, сержант! — улыбнулся он ему и не то приказал, не то попросил: — А теперь рассказывай, как живет, что делает наш уважаемый Валентин Осипович?

Конышев опять удивленно качнул головой, он, видно, еще не понял, что наш бульдог покупает его, чтобы он служил ему против Загоруйко.

— Что делает, спрашиваете? Сидит. Я ему, правда, дал возможность пошептаться с Трегубовым.

Горбов, должно быть, так же, как и я, понятия не имел ни о каком Трегубове, потому что сначала только глупо хлопал своими поросячьими глазами, но потом посоветовал:

— А вот с этим надо поосторожнее, сержант. Еще кто-нибудь приметит, да начальству стукнет! А про Левина с Нинкой обязательно скажи ему! Да с картинками, чтобы поверил. Поди ведь старался убрать старика для своего счастья, а получилось — для чужого. Вот она жизнь-то как устроена!

Противный, противный, противный!.. На Глеба наговаривает, на Загоруйко тень бросает, а сам его письма перехватывает.

Я не стала ждать конца их сговора. Вернулась в свой закуток, сменила тапочки на туфли и кинулась на троллейбусную остановку. А когда, наконец, очутилась на своей улице, уже смеркалось. Стали вспыхивать огоньки. А вокруг такая благодать, что мне невольно подумалось: как было бы хорошо, если бы сейчас мне встретился Глеб! Я не стала бы вести себя так глупо, как раньше! Хватит. Я сказала бы ему…

Но тут я заметила, что давно прошла мимо своего дома и уже подхожу к дому Глеба. «Может быть, зайти к нему?» — подумала я.

Предательство

Загоруйко лежал на голых нарах, отвернувшись к стене. Час назад в его камеру явился Конышев. На его тонких, злых губах играла презрительная ухмылочка. Загоруйко весь напрягся.

— Ну что? Передал?

Конышев тогда вдруг будто бы посерьезнел:

— Передать-то передал. Только плакала моя сотняга!

— Как это? — не понял Загоруйко.

— А так. Очень спешила Нина Семеновна к новому ухажеру. Сказала только: «Передавай приветик…», вильнула хвостом и все — только я ее и видел.

— Врешь, падла! — взревел Загоруйко.

— Ори не ори, — продолжал Конышев, — говорю тебе: торопилась! Хахаль новый ее у дверей ждал.

— Кто? Какой хахаль?

— Знакомец твой старый, — съехидничал Конышев, — младший лейтенант Левин собственной персоной.

— Врешь, сука! — опять взъярился Загоруйко. Он схватил Конышева за грудки и со всей своей молодой силы грохнул его о стену.

Конышев охнул, сморщился, трудно подышал и угрюмо сказал:

— Черт меня дернул связаться с тобой, псих ненормальный, но ты еще попомнишь меня, Загоруйко. Ох, попомнишь!

И пошел к двери. И уже оттуда зло добавил:

— Вот так: старался для себя ты вроде бы, а мильтон Левин у тебя бабенку-то из-под носу и увел.

Загоруйко снова кинулся на Конышева, но тот захлопнул дверь и грохнул снаружи засовом. И Валентин набросился на дверь, стал молотить по ней своими кулачищами, бессмысленно выкрикивая какие-то злые слова. Наконец, выбившись из сил, он бросился на нары и отвернулся к стене, чувствуя себя жалким и несчастным.

«Ах, Нина, Ниночка, Нина!.. Плохо же ты меня знаешь, если решилась на такое! Плохо! Я мастер на выдумки. И я выкрутился бы из своего нелегкого положения. Но зачем? Чтобы потом поднять на нож тебя и твоего нового хахаля? И получить за вас «вышку»? Нет, Ниночка, по-другому будет!» — думал он.

Загоруйко вскочил с нар, подбежал к двери и снова начал молотить по ней кулаками.

— Следователя мне! Или капитана Безуглого! У меня срочное показание. Капитана Безуглого мне! Хочу дать показания!

Сколько времени он бесновался у двери, Загоруйко не помнил. Очнулся он только тогда, когда загремели дверные засовы и он увидел через вторую решетчатую дверь дежурного контролера.

***

Просьбу задержанного выполнили. И вот он в кабинете Безуглого. Говорит, говорит, взахлеб, безостановочно.

— А чтобы вы мне верили, гражданин капитан, — сдвинув стрельчатые брови к переносью, говорил Загоруйко, — я опишу вам тайник, где хранятся несметные богатства, принадлежавшие раньше Виктору Сергеевичу Курбатову, и которыми завладелатеперь с моей помощью Ниночка…

Звонок из следственного изолятора застал Тимура, когда он заканчивал разговор с плюгавеньким сереньким человечком, напросившимся к нему на прием почти сразу же после окончания обыска в квартире Курбатовой.

Как выяснилось, человек этот был ее соседом: жил с ней в одном доме, в одном подъезде этажом выше. Жена его была в числе понятых во время обыска, и он узнал во всех подробностях, из первых рук, о тайнике, о больших деньгах и о том, что Курбатова сама привела в квартиру милицию, чтобы передать ценности во владение государства.

Такой поступок со стороны «этой женщины», как он называл соседку, показался ему подозрительным и даже «весьма, весьма подозрительным», тем более, что она, все это знают, является хозяйкой кооперативного кафе, заведения, в котором самым беззастенчивым образом облапошивают честных людей.

Вслед за тем он рассказал главное, из-за чего, собственно, и пришел в управление. Из его слов следовало, что ранним утром (почти ночью), в тот самый день, когда мужа обнаружили в лесу убитым, жена, то есть его соседка Курбатова, крадучись, в потемках, зачем-то поднималась на чердак. «Я это сам видел, товарищ капитан! Бессонница у меня. Брожу по квартире, как лунатик. Слышу — вроде мимо двери шаги. Удивился, очень уж время раннее! Дай, думаю, в глазок погляжу. Кого это несет? А это она, соседка. А выше там только чердак. А зачем? Что ей там понадобилось, да еще в такое время? Одной? Словом, я решил, товарищ капитан, что об этом следует сообщить компетентным органам».

Безуглому и самому вся затея Нины Семеновны с «выдачей» тайника, ее странная манера поведения во время обыска казались подозрительными. Он поблагодарил посетителя и, предупредив, что его помощь может понадобится следствию, подписал ему пропуск. Как раз в это время и раздался телефонный звонок начальника следственного изолятора.

Распорядившись, чтобы Загоруйко доставили к нему через полчаса, Безуглый распрощался с посетителем и сразу же позвонил Пряхину. Тот оказался на месте и он рассказал товарищу о посетителе. Пряхин так же, впрочем, как и сам Безуглый, заинтересовался тайным посещением чердака Курбатовой.

— Слушай, Тимур, — размышлял Сергей. — Может быть, вдовушка-то заранее знала, что ее муженек не вернется? Может быть, она и не такая бескорыстная, какой пожелала показать себя нам?

— То есть?

— Заранее ополовинила тайничок да и припрятала свою половину где-то на чердаке. Удобная, между прочим, позиция: и руки нагрела, и корыстный мотив преступления опровергла.

— Признаться, Сергей, я примерно так же думаю. Вот и решил свои подозрения еще и с твоими сопоставить. Получается — сходятся наши мысли.

— Так зачем же тянуть резину? — загорелся Пряхин.

— Вот и я думаю: зачем? А посему тебе поручается согласовать дальнейшие действия с Рокотовым и провести, ввиду открывшихся обстоятельств, дополнительный обыск чердака в доме, где проживает Нина Семеновна Курбатова. Кстати, как ты думаешь, собака не смогла бы помочь? Правда, время упущено! А с другой стороны, по чердаку люди без нужды не ходят, значит, скорее всего следы не затоптаны.

— Посоветуюсь со знающими людьми.

— Добро.

Пряхин ушел, и почти сразу же вслед за ним к Тимуру ввели Загоруйко.

Безуглый с первого взгляда понял, что с администратором кооперативного кафе случилось нечто необычное. Изменился весь его вид. Еще недавно спокойный, улыбчивый, самоуверенный и даже нагловатый, склонный к иронии и шуточкам, сейчас он выглядел подавленным, угрюмым и злым. Был очень возбужден. Как только его ввели, не ожидая вопросов Тимура, он заговорил первым:

— Я хочу, гражданин капитан, сделать заявление.

Тимур кивком отпустил конвоира и указал рукой Загоруйко на стул у приставного столика: «Садитесь, Загоруйко».

Тот сел. На мгновение опустил голову и тут же поднял ее.

— Хочу, гражданин капитан, совершенно добровольно, в порядке явки с повинной, заявить, что я, Загоруйко Валентин Осипович, действительно, по наущению Нины Семеновны Курбатовой, организовал убийство ее мужа. Да, да! По наущению Нины Семеновны Курбатовой, организовал убийство ее мужа. Да, да! По наущению, по ее приказу даже!

Почти выкрикнув последнюю фразу, Загоруйко вдруг сник, взгляд его потух и он снова склонил голову к груди.

Тимур внимательно наблюдал за поведением арестованного. Он приметил его новую форму обращения: «гражданин капитан», что, в общем-то, само по себе свидетельствовало о многом, видел, что Загоруйко будто бы «рвется из себя» — спешит, торопится выплеснуть, как говорят старики, на свет божий все, что еще совсем недавно было для него запретным, тайным, даже опасным для жизни. И не только своей.

Между тем Загоруйко снова заговорил:

— Для организации убийства она дала мне четыре тысячи и десятифунтовую английскую купюру. Три тысячи я передал Василию Трегубову. Кстати, расписка, которую вы нашли при обыске у меня в шифоньере — его расписка. Можете проверить по отпечаткам пальцев!

Бывшего администратора кооперативного кафе (теперь безусловно бывшего!) начала бить мелкая дрожь. У него уже дергались губы, стали трястись руки, голос охрип. Он задыхался, ему не хватало воздуха — ведь, по его понятиям, он переступил черту — пошел на предательство, стал выдавать сообщников, — нарушил святая святых воровского закона.

А Тимуру, знающему о заговоре Горбова и Конышева со слов подружки Глеба, которую тот вчера вечером сам привел к нему домой, сейчас особенно ярко виделась бульдожья физиономия Горбова, его хищный холодный взгляд, и он невольно пожалел Загоруйко. Тимур почти не сомневался: администратор кафе стал жертвой хитроумного замысла снабженца устранить других членов фиктивного кооператива, чтоб превратиться в полновластного хозяина.

Тимур даже чуть приметно качнул головой и подумал: «Дурак ты, дурак, Загоруйко. Обманули тебя, обвели вокруг пальца, — не изменяла тебе твоя Нина. Наоборот, старается убрать с твоей дороги подозрения о корыстном мотиве преступления, потому и выдала весь, а, может быть, и не весь тайник Курбатова».

Но так он только подумал, а вслух сказал:

— Вы, Загоруйко, конечно, сообщаете следствию кое-что новое. Это факт. Но на явку с повинной информация ваша пока, как мне кажется, не похожа.

Загоруйко досадливо махнул рукой:

— Ну и черт с ней, гражданин капитан. Я хочу справедливости: чтобы каждый за свое отвечал, чтобы кое-кто на чужом горбу в рай не проехал.

Кивнув в знак того, что он принимает к сведению заявление арестованного, Безуглый одновременно решил несколько изменить направление разговора и спросил:

— А в каких отношениях вы с Конышевым, с сержантом, который, помните, вам от Левина помог избавиться, когда тот вас с «Арзни» накрыл в день убийства Курбатова?

Загоруйко словно очнулся от наваждения, услышав последний вопрос капитана. Конышев?

Он был зол на него, как бывают вообще злы на вестников несчастья. Говорят, что им в древности даже рубили головы. А Конышев еще, как показалось Загоруйко, сообщил свою пакость с ехидной подковыркой. И он взъярился, конечно. И тряхнул его. Было. Но Загоруйко не знал, что именно Конышев и предал-то его за лишние полсотни, сунутые Горбовым. Загоруйко полагал, что Конышев вообще-то человек нужный, может пригодиться и в будущем, и поэтому решил скрыть свою связь с ним. И на вопрос Безуглого ответил уже совершенно другим тоном:

— Конышев? Да я его и не знаю толком. Так, шапочное знакомство, гражданин капитан, не больше!

Загоруйко опять становился самим собой. Лгал легко и самозабвенно. И Безуглый понял, что его откровенность носит весьма ограниченный характер и распространяется главным образом на обстоятельства, касающиеся участия в преступлении Нины Семеновны Курбатовой. Скорее всего, это все же расплата за «нового хахаля», за мнимую измену.

Безуглый отлично понимал всю призрачность победы над Загоруйко. Достаточно ему будет убедиться в том, что его обманули, что Нина Семеновна ему верна, он, конечно, немедленно откажется от сегодняшних показаний. Что ж, к этому нужно быть готовым!

Между тем встрепенувшийся Загоруйко, кажется, вновь обрел дар все видеть, все замечать и на все мгновенно реагировать. И он увидел на лице Тимура выражение раздумий и сомнений. Конечно же, не остывший еще от бешеного приступа ревности, он отнес их не на счет Конышева, а на счет всего сказанного им до этого, словом, до горькой радости и муки своей в эту минуту — до обвинений в адрес Нины, Ниночки. Вот тогда он и произнес:

— А чтобы вы мне верили, гражданин капитан, я опишу вам тайник и подходы к нему, где хранятся несметные богатства, принадлежавшие раньше Курбатову, втянувшему меня в этот кооператив, и которым завладела теперь, с моей помощью, не отрицаю, Нина Семеновна.

Загоруйко на мгновение прикрыл воспаленные глаза и тогда воображение немедленно нарисовало ему картину: кабинет Курбатова, он с Ниночкой в нем. Вот она поколдовала с украшением на книжном шкафу, раздался приглушенный металлический щелчок и перед его глазами появился тайник и пачки, пачки и пачки денег в нем…

И еще он как будто вновь пережил горячий шепот-вопрос Нины: «Любишь?», свой взволнованный ответ и ее приказ: «Тогда Виктор Сергеевич должен исчезнуть!». И вот теперь у нее новый хахаль, как выразился Конышев. И уже не он, Валентин, обнимает ее, а кто-то другой. И этому другому дарит она свои ласки и любовь.

Он, кажется, даже скрипнул зубами, и чтобы избавиться от наваждения, открыл глаза. Капитан смотрел на него с сочувствием. И тогда Загоруйко, махнув, как говорят, на все рукой, стал рассказывать, описывать все, что знал о хранилище подпольного богатства, которое какое-то время считал уже чуть ли не своим.

Тимур его почти не слушал. Он не хуже Загоруйко знал и о существовании, и о месторасположении тайника и даже о тайне шарика-украшения, с помощью которого открывался доступ к богатству. Он думал сейчас о другом. Ему стало очевидным, что Загоруйко даже не подозревал о намерении Нины Семеновны Курбатовой выдать властям тайник своего покойного мужа. Не знали о существовании и выдаче тайника, по-видимому, ни Горбов, ни Конышев.

«Это уже кое-что, — посчитал Тимур. — Значит, Конышев послушался Горбова и в контакт с Ниной Семеновной не вступил. Так. Интересно, как относится Загоруйко к Горбову? Понимает ли, что именно он его соперник по руководству кафе, что он претендует на роль хозяина и ради этого готов на любую подлость.

И поэтому, когда Загоруйко закончил свой рассказ о тайнике, Безуглый опять раздумчиво покивал и будто бы вскользь заметил:

— Да, запутались вы: и Нина Семеновна и вы, Загоруйко. Теперь, скорее всего, кафе и все доходы от него перейдут в руки одного Федора Лукича Горбова. Были у него компаньоны да перевелись. Федор-то Лукич остался чистеньким да честненьким.

Тимур не сводил взгляда с Загоруйко и от него не ускользнуло, что лицо арестованного омрачилось выражением неприязни. По-видимому, увлеченный своими сердечными заботами, он только сейчас вспомнил о снабженце, о его наглой претензии стать после смерти Виктора Сергеевича во главе «дела». И он сказал:

— Федор Лукич Горбов, гражданин капитан, чистенький да не чистый, честненький да не особенно честный.

— То есть?

— Как хотите, так и понимайте мои слова, гражданин капитан.

Загоруйко сдвинул брови и поджал губы. Тимур вгляделся в него и понял, что в отношении Горбова он говорить подробнее не хочет.

— Ну что ж, Загоруйко, вот вам бумага, вот ручка. Спокойно, с подробностями изложите ваше заявление на бумаге.

Загоруйко принял протянутые ему листки, ручку, на минуту задумался и почувствовал, что у него почему-то полностью пропала охота разоблачать Нину. Какая-то подсознательная сила удерживала его сейчас от последнего шага.

Повторный обыск

Все организационные дела Пряхину удалось завершить только часам к трем — к пятнадцати, говоря официальным языком. Но зато результаты его усилий были очевидными. Во-первых, ему настолько удалось пробудить интерес к повторному обыску у следователя, что Михаил Федорович Рокотов решил на этот раз, хотя и произнес предварительно: «Посмотрим, посмотрим…», лично возглавить проведение обыска.

— Я, Пряхин, пойду сейчас к прокурору за постановлением на повторный обыск, а ты связывайся со своими кинологами. Время, конечно, упущено, но чем черт не шутит. Словом, звони. Да и Левина прихвати тоже. Пригодится.

Дверь Рокотову и Пряхину открыла Любовь Михайловна. Она очень удивилась, увидев второй раз за день людей в милицейской форме. В прихожую выглянула Нина Семеновна. Она была в домашнем ситцевом платьице, мягких тапочках. На лице выражение холодности и надменности.

— Чему обязана? — спросила она Рокотова, сразу угадав в нем главного.

Михаил Федорович молча протянул Курбатовой постановление на проведение обыска. Он с интересом рассматривал Нину Семеновну. Вот она развернула бумагу, сдвинула брови, углубилась или сделала вид, что углубилась в чтение. И в эту минуту Рокотов, как и некоторые другие до него, обнаружил сходство Нины Семеновны с генералом Хориным, начальником УВД области.

Любовь Михайловна, беспокойно оглядываясь, прошла в комнату. Она-то отлично видела, что сейчас ее Ниночка настроена совсем не так, как утром, и, естественно, волновалась.

А в душе самой Нины Семеновны, хотя она и продолжала сохранять на лице маску холодности и надменности, царило полное смятение. Ее мучил вопрос: «Чем вызван этот неожиданный, повторный обыск? Или, может быть, кем?». И она лихорадочно пыталась найти ответ, стараясь при этом выиграть время, делала вид, что внимательно изучает коротенький документ, переданный ей Рокотовым.

В это время Левин открыл входную дверь, чтобы пойти за понятыми, и Нина Семеновна увидела на лестничной площадке еще одного милиционера, но уже с собакой. И совсем пала духом: «Собаку привели, безусловно, для обследования чердака. Что же мне делать?».

Однако даже теперь на лице ее не было видно, сколь глубоки и мучительны ее раздумья и смятение. Она хотела уже пригласить Рокотова в гостиную, но в это время раздался телефонный звонок. Аппарат висел прямо на стене прихожей, почти у самой двери. Нина Семеновна потянулась было к трубке, но Пряхин стремительно кинулся к ней и опередил Курбатову. Он поднял трубку и приложил ее к уху, она сразу же ожила, заговорила насмешливым мужским голосом: «Почему не подходишь к телефону, Ниночка? Это я, Конышев. Хочу обрадовать: миленочек-то твой, Валечка, побежал к капитану каяться, признаваться. В общем, суши сухари, Ниночка. Почему ты молчишь?».

«Сволочь», — мысленно обругал Конышева Пряхин, а вслух ответил:

— Я доложу подполковнику Семухину, Конышев, о вашей болтливости и разглашении тайны следствия. Это вам обещает старший лейтенант Пряхин. Понятно говорю?

В трубке послышался щелчок — Конышев, видимо, ретировался. А Нина Семеновна, любезно улыбаясь и провожая Рокотова в гостиную, краем уха уловила слова Пряхина: «Конышев, «тайна следствия» и с горечью подумала: «Найдут! Обязательно найдут мой пакет. И потом, глупая, я стерла следы пальцев с тайника, с пачек денег в книжном шкафу, а пачки денег в пакете и коробку с драгоценностями я же оставила непротертыми. Не допусти я такой промах, все можно было бы снова свалить на Виктора Сергеевича!».

Но тем не менее она усадила Рокотова за круглый стол. Вымученно улыбнулась и спросила:

— Кофе? Чаю?

Рокотов замялся.

Нина Семеновна сразу воодушевилась:

— Я сейчас. Потребуется всего секундочка.

Но Рокотов остановил ее:

— Я, собственно, хочу задать вам вопрос, зачем вы в день убийства Виктора Сергеевича, как раз в то время, когда он отправился в свою последнюю пробежку, поднимались на чердак?

Вопрос был убийственным. Кто-то видел ее крадущейся с клеенчатым пакетом. Она не знала, до какой черты ему — этому «кто-то» — удалось проследить за ней, но то, что ее все-таки видели, выследили, остается фактом, несомненным фактом. И, конечно, когда пакет будет найден, на нем обнаружат отпечатки ее пальцев.

А время, она чувствовала это, бежало, мчалось стремительно. У нее, видимо, оставались считанные минуты, чтобы хоть как-то смягчить готовый обрушиться на нее удар. И она решила разыграть целомудренное смущение, кажущуюся правдивость и желание избавиться от гнетущей ее душу тайны: словом, опередить милицию и самой расстаться с тем, что должно было обеспечить ее будущее.

Она опустила взгляд и сказала:

— Видите ли… Виктор Сергеевич был человеком сложным.

Из дальнейших ее признаний Рокотов узнал, что с некоторых пор она стала подозревать мужа в недобрых замыслах. Он слишком часто говорил ей о желании побывать в Париже, на Лазурном берегу, в Венеции. Кое-какие обстоятельства навели ее на мысль о том, что у мужа есть скрытые от нее деньги. Тогда она все-таки выследила его, обнаружила тайник. Как раз накануне его гибели. И поняла, что он тайно от нее готовит свой переход за границу под видом туриста. Именно тогда она и решила помешать его замыслу. По ее словам, она рассуждала так: я возьму из его тайника часть денег и драгоценности. Надежно спрячу. Он вернется с пробежки и не сегодня так завтра обнаружит пропажу. На воров он не подумает, воры ему ничего не оставили бы. И тогда она, Нина Семеновна, призналась бы, вполне уверенная, что он, конечно, в милицию заявлять о пропаже не станет, а за границу собираться не посмеет. Между ними возникнет конфликт. Ну и пусть! Она все равно собиралась от него уйти.

— Потом произошло известное трагическое событие. Эти дни я ходила как в тумане. Сегодня утром я сообщила в милицию о существовании тайника и сдала властям незаконные приобретения Виктора Сергеевича. Вы, должно быть, поймете меня, Михаил Федорович, — закончила свое повествование Нина Семеновна, — я просто не могла в один день, в один прием объясняться по двум вопросам: сдать государству и тайник Виктора Семеновича, и то, что я у него взяла. Сдать припрятанное я решила потом. Но, видимо, придется сделать это раньше.

Правда, объяснение Нины Семеновны было путаным, иногда даже просто наивным, но это все-таки хоть как-то разъясняло ситуацию, и Рокотов решил поверить.

Он был доволен собой. Здесь, в гостиной, при дневном освещении, Нина Семеновна уже не казалась ему поразительно похожей на генерала Хорина. Правда, какая-то схожесть оставалась, но она не производила сильного впечатления. Главное же состояло в том, что одного его вопроса о посещении чердака оказалось достаточно, чтобы вдова убитого призналась, как она выразилась, «в изъятии» части денег и ценностей из тайника Конопли-Курбатова. И рассказала все в подробностях. «Пряхин с Левиным суетятся, затевают сложнейшую операцию по розыску «того, не знаю чего». А он, Михаил Федорович Рокотов, задал вопрос по-умному. И все!».

— Значит, вы, Нина Семеновна, изъяли, как вы выразились, часть принадлежавших вашему мужу денег и ценностей с намерением предотвратить его выезд за границу?

— Да. Только с целью предотвращения.

— И намеревались сдать изъятое вами?

— Вы поняли меня, Михаил Федорович, совершенно правильно.

Нина Семеновна смелела с каждой минутой. «Кажется, я все-таки успела подстелить себе соломки! Теперь если и споткнусь, то шибко не ушибусь. Этот напыщенный гусь, — подумалось ей, — безусловно поверил тому, что я «изъяла, чтобы предотвратить…». И она вторично осведомилась:

— Так, может быть, чашечку кофе, Михаил Федорович?

— В другой раз, уважаемая Нина Семеновна. В другой раз.

— Жаль. Очень жаль, Михаил Федорович.

В приоткрытую дверь заглянул Пряхин.

— Все готово, Михаил Федорович.

«И та — «Михаил Федорович» и этот тоже — «Михаил Федорович», — всем я нужен», — удовлетворенно подумал Рокотов и сказал:

— Ты зайди, Пряхин. Тут, оказывается, такое дело: Нина-то Семеновна в целях предотвращения выезда своего бывшего мужа за границу изъяла у него часть денег и ценностей. Еще в день его гибели, и собиралась сдать «изъятое». Трудно ей было все вопросы решить в один день. Психологически трудно! Понимаешь?

— Понимать-то понимаю, — с сомнением в голосе и с еще большим сомнением в душе откликнулся Пряхин. «А впрочем, — разрешил он свои сомнения, — пусть показывает, где, а мы потом разберемся, что к чему…». И вслух добавил:

— Вам, конечно, виднее. А я — всегда пожалуйста — пусть Нина Семеновна сама покажет, где она спрятала «изъятое».

На чердак поднимались гуськом: первым Пряхин, за ним. Рокотов и Левин, вслед за ними женщины-понятые и шествие замыкала Курбатова.

До этого, посовещавшись, Рокотов и Пряхин решили розыскную собаку не применять и она вместе с кинологом осталась на лестничной площадке.

На чердаке позиции участников обыска переменились — впереди была теперь Нина Семеновна. Она довольно уверенно довела всех до укромного места, где спрятала пакет. Левин и Пряхин старательно высвечивали ее путь фонариками.

Почти рядом с укромным местом все увидели крохотный, обшитый кружевами платочек. Нина Семеновна глянула на него и обмерла. Это был ее платочек. А она его искала! И тут же обрадовалась: хорошо, что не довела дело до настоящего обыска, хорошо что решила сама повести мильтонов, а то собака-то сразу почуяла бы! И постаралась обратить находку себе на пользу, изволила пошутить:

— Смотрите, Михаил Федорович, какой из меня тайных дел мастер — в одном шаге от тайника свой платочек обронила!

И она хотела наклониться, чтобы поднять его. Но Пряхин и на этот раз оказался проворнее, опередил ее.

— Одну минуточку, Нина Семеновна, одну минуточку! Мы этот платочек приобщим к делу.

— К какому делу, товарищ старший лейтенант? — деланно-наивным тоном спросила Нина Семеновна.

— К нашему, к розыскному делу, — серьезно ответил Пряхин.

Все остальное закончили, как говорят, «в два счета». Рокотов изобразил на чистой странице большого блокнота схему расположения спрятанного пакета. Левин с понятыми делал промеры расстояний, Пряхин с помощью лампы-вспышки фотографировал сам пакет и ямку, из которой он был вынут.

Протокол обыска и изъятия ценностей окончательно оформили уже в квартире Нины Семеновны. Когда его подписали все присутствующие, Рокотов, не поднимая глаз, сказал скучным голосом:

— Вам, Нина Семеновна, придется проехать с нами.

Лицом к лицу

Курбатова постаралась придать своему уходу из дома вполне безобидный вид, чтобы кто-нибудь из жильцов не подумал, что ее «забрали». Поэтому она изобразила на лице почти радостное оживление, обращалась со всякими пустяками к Рокотову и Пряхину, улыбалась их откровенно сухим ответам, а каблучки ее туфелек постукивали так, будто аккомпанировали какому-то бравурному маршу.

И только после того, как она уселась в машину и откинулась на спинку сиденья, с ее лица исчезло притворное оживление и на смену ему пришло выражение замкнутости и какого-то ожесточенного безразличия.

Именно такой и увидел ее в своем кабинете капитан Безуглый. Тимур заранее расставил стулья один против другого, но не как всегда, а на некотором удалении от себя. Увидев вошедших, он уступил свое место Рокотову и пригласил на один из двух, заранее приготовленных стульев, Нину Семеновну. После этого он выглянул в коридор и сказал кому-то: «Введите арестованного!».

Через минуту и он, и Пряхин придвинули к столу стулья и устроились по обе стороны от Рокотова. Пряхин, кроме того, положил на стол пакет с ценностями, изъятыми во время повторного обыска. Взгляд Нины Семеновны был опущен и устремлен на пол, но боковым зрением она отлично видела все: и нехитрые маневры Безуглого и Пряхина, и стул, сиротливо стоящий против нее, и даже входную дверь.

«Интересно, зачем они привезли меня в эту комнату, зачем этот стул, приготовленный для кого-то, зачем этот злополучный пакет», — старалась угадать она. И тут же вспомнила приказ Безуглого: «Введите арестованного». «Кого? Неужели Валентина?». Однако она так и не успела додумать ответы на стремительно возникшие, словно бы вынырнувшие откуда-то вопросы, потому что дверь открылась и в ее проеме показался сопровождаемый конвоиром ее Валечка.

Она внутренне содрогнулась: Валентин был не похож на себя. Казалось, он перенес какую-то тяжелую болезнь. Лицо его осунулось. Еще недавно такие милые, горячие глаза запали и горели мрачным, холодным огнем не то затаенной муки, не то ненависти.

«Что с ним стряслось? Неужели он так боится? Но ведь он не убивал! Он сам говорил ей — убил другой, кажется, Tpeгубов. Так что же стряслось с Валентином?» — спрашивала себя и не находила ответа Нина Семеновна.

Тем временем в дело вступил Рокотов. Он тоже заметил изменения, происшедшие с Загоруйко и тоже, как и Нина Семеновна, не знал и не догадывался о их причине. Короткий телефонный разговор, происшедший во время обыска между ним и Безуглым, по понятным причинам не мог ничего прояснить, кроме настойчивой просьбы Тимура немедленно провести очную ставку между Загоруйко и Курбатовой «ввиду новых, не терпящих отлагательства обстоятельств». Каковы эти обстоятельства, он не знал и просто поверил Безуглому на слово. Поэтому теперь объявил, что сейчас между гражданкой Курбатовой и арестованным Загоруйко будет проведена очная ставка. И Михаил Федорович подробно разъяснил права и обязанности сторон, особо подчеркнув недопустимость прямых контактов между ними.

— Всякая попытка вести между собой речь на темы, не затронутые вопросами следствия, будет рассматриваться, как попытка вступить в преступный сговор со всеми вытекающими последствиями отягчающего характера для обеих сторон. Понятно?

— Понятно, — стараясь не терять бодрости, ответила Нина Семеновна.

«Понятно», — кивком подтвердил и Загоруйко.

После этого Рокотов обернулся к Безуглому и попросил:

— Приступайте! Тимур Иванович!

Тимур едва приметно кивнул, еще раз окинул внимательным взглядом Курбатову и Загоруйко и спросил Нину:

— Знаете ли вы этого человека?

Словом, очная ставка началась.

Сначала все шло довольно гладко. И он и она назвали друг друга и признали, что знакомы. Но уже на вопрос: «В каких отношениях вы находитесь?» — появилось первое расхождение. Нина Семеновна ответила коротко: «В нормальных». Загоруйко же, после некоторого раздумья и короткой паузы, будто бы выдавил из себя: «В близких…». На просьбу Безуглого уточнить, что означает его определение: «В близких…», Загоруйко, вспыхнув, добавил: «В интимных…».

Услышав это, Нина Семеновна вскинула на него загоревшийся взгляд, но Рокотов вовремя предупредил: «Спокойно, Нина Семеновна, спокойно», и она промолчала.

Вместе с тем у нее появилось ощущение страха. Она вдруг поняла, что перед ней не только внешне, но и по существу совершенно другой Загоруйко. Теперь она уже не была уверена в том, что Валентин сделает все возможное и невозможное, чтобы ни один волос не упал с ее головы. И это пугало ее.

А Безуглый все спрашивал: «Считаете ли вы себя причастным к убийству Виктора Сергеевича Курбатова?». И Загоруйко, не задумываясь и не поднимая головы, ответил: «Да. Считаю».

Тогда Тимур повторил вопрос, обратив его на этот раз к Нине Семеновне, и тоже немедленно получил ответ: «Нет, не считаю». При этом Загоруйко вскинул голову и сверкнул глазами.

Теперь Тимуру оставалось задать последний из ранее приготовленных вопросов, и он спросил Загоруйко:

— Скажите, Валентин Осипович, вы сами задумали убийство Конопли-Курбатова или вас на эту мысль натолкнул кто-то другой?

Загоруйко снова вскинул голову и посмотрел на Нину Семеновну диким, долгим и уничтожающим взглядом. Потом правая рука его вскинулась и, тыча в сторону Курбатовой указательным пальцем, он выкрикнул:

— Вот она… Да, да. Она, Нина, жена Конопли-Курбатова и подбила меня на его убийство. «Он должен исчезнуть», — сказала она. И я, дурак, поверив, что она любит меня, взялся за это дело.

— Одумайся! Что ты говоришь?! — нарушая установленный порядок, воскликнула Нина Семеновна, с ужасом глядя на Загоруйко.

Но тот уже не мог остановиться:

— Она дала мне четыре тысячи и десятифунтовую купюру. На эти деньги я нанял Ваську Трегубова. И она знала об этом!

Загоруйко выкрикивал эти обвинения, как сумасшедший, потом на миг умолк и снова обратил яростный взгляд на виновницу своих мук. И лицо его вдруг стало вытягиваться, на нем появилось выражение растерянности и изумления, потому что прямо на него смотрели полные ужаса глаза его прежней Ниночки. И Безуглый, и Рокотов, и Пряхин тоже заметили перемену во всем облике Нины Семеновны Курбатовой, но только Загоруйко прочел в ее глазах гораздо больше, чем они. И тогда в душе его, окостеневшей было от недоброй вести о «новом хахале», вдруг шевельнулось робкое чувство жалости, и на смену уверенности в том, что он предан и обманут, пришло ужасное подозрение, что обманут-то он обманут, но не ею, а Конышевым.

Между тем Нина Семеновна, воскликнув: «Одумайся! Что ты говоришь?!» и поняв после этого, что ее слова, ее голос почему-то не доходят до Валентина, действительно на глазах у всех становилась совершенно другой. Ее плечи опустились. Исчезла ее непобедимая самоуверенность. Она как будто потускнела, стала грустной и задумчивой, а ее тоже потускневшие глаза, неотрывно с тоской глядели на Загоруйко.

— Значит, это правда, — печально произнесла она наконец, — нет верных мужчин!

— Вы подтверждаете заявление Валентина Осиповича Загоруйко? — успел вклиниться в происходящее Безуглый.

Нина Семеновна скорбно опустила уголки своих губ.

— Как это имеет теперь значение, капитан. Ну, да! Подтверждаю. Но обвиняет меня все-таки лжец, предатель и обманщик. Клятвопреступник даже!

— Да что же я делаю, окаянный! — вдруг закричал Загоруйко. — Мне же сказали, что она изменила мне, нашла другого. И я поверил, потому что я люблю, люблю ее!

А в это время Нина Семеновна не то обреченно, не то презрительно молча кивала головой, но по мере того, как до нее стал доходить смысл слов Загоруйко, взгляд ее снова вспыхнул, загорелся.

Пряхин предложил Загоруйко расписаться в протоколе под записью последнего ответа. Тот посмотрел на него бездумно и безнадежно махнул рукой.

— Отказываюсь от всех показаний. Оговорил я ее.

Строгий ход очной ставки начал рушиться. А когда Пряхин с тем же предложением обратился к Курбатовой, — попросил расписаться под записью своего последнего ответа, — она угрюмо сказала:

— От всяких дальнейших ответов я вынуждена отказаться.

Рокотов посчитал себя необходимым вмешаться.

— Что привело вас к такому решению?

— Как я понимаю, следствие прибегло к подтасовке. Кто-то оклеветал меня в глазах Загоруйко, чтобы вытянуть из него необходимые следствию надуманные сведения. Поэтому я не доверяю вам и буду отвечать на вопросы только в присутствии генерала Хорина — моего отца.

Тимур нахмурился. Ссылка Курбатовой на генерала Хорина, как на отца, таила в себе угрозу. А Безуглый, зная начальника управления и кое-какие слухи о нем, считал такую угрозу довольно реальной. «Нужно будет посоветоваться с Павлом Ивановичем Есиповым», — решил он.

Не меньше других был поражен Рокотов. После заявления Нины Семеновны он тут же вспомнил и свое собственное наблюдение. «Вот это да! — мысленно воскликнул следователь. — Это не блеф: она, безусловно, внебрачная дочь Хорина! Но захочет ли генерал признать ее дочерью? Пожалуй, черта с два… Нужна она ему, особенно в наше неспокойное время, когда любое пятнышко на мундире может стоить карьеры».

Сообразив: «не захочет», Рокотов счел такой вывод очевидным, несколько успокоился и довольно холодно произнес:

— Хорошо. Ваша просьба будет доведена до сведения прокурора, но пока я настаиваю на том, чтобы и вы, и Загоруйко подписали протокол очной ставки. Не забывайте: весь ее ход записан на магнитной ленте.

— Я ничего подписывать не буду, — сказала безразличным тоном Нина Семеновна.

Загоруйко посмотрел на нее жалким взглядом кающегося преступника и тоже отказался подписывать документы.

Безуглый встал, чтобы вызвать конвой. Рокотов стал писать постановление об избрании меры пресечения в отношении Нины Семеновны Курбатовой, подозреваемой в организации убийства своего мужа. Закончив писать, он взглянул на часы, их стрелки показывали половину седьмого вечера.

Встреча через много лет

А генерал еще ничего не знал о заявлении Нины Семеновны Курбатовой. После того, как он переговорил с Любой, Хорин рассмотрел неотложные бумаги и принял кое-кого из начальников отделов. И только в конце рабочего дня почувствовал прилив сил, ощутил, как напряглись его душа и тело — значит, все время после телефонного разговора с Любой он жил не привычными делами, а ожиданием необычного свидания. Видимо, поэтому и выехал он из управления в необычное для себя время — за пять минут до окончания рабочего дня, хотя всегда задерживался дольше других.

И за рулем машины на этот раз был не шофер, а Мухин, его адъютант, особо доверенное лицо, получивший от генерала подробные инструкции.

И вот Мухин, казалось, только на одну секунду остановил машину на углу Октябрьской и Приреченской. Выскочил из автомобиля и открыл вторую дверцу перед ожидающей женщиной. А в следующее мгновение машина уже мчалась за город.

Когда Любовь Михайловна оказалась рядом с ним, Семен Семенович, полный самых противоречивых чувств, совсем по-мальчишески, как будто прошедшие десятилетия исчезли и их уже не стало или, во всяком случае, он решительно забыл о них, протянул к ней жадные, ищущие руки. И они встретились с ее руками.

Они не сразу заметили, что машина уже стоит, а Мухин углубился в лес, который обступил их со всех сторон…

Семен Семенович, не отстраняясь от Любы, потянулся к ручке дверцы и толкнул ее. В салон к их разгоряченным лицам хлынули летние лесные ароматы. Любовь Михайловна робко и нерешительно выглянула из машины. Они находились на крошечной полянке, поросшей густой, довольно высокой травой. Могучие деревья и совсем юный лесной подгон, толпившийся вокруг, создавали впечатление первозданной нетронутости окружающего леса, его изолированности от остального мира, своеобразного величия и немного диковатой, неприглаженной красоты.

— Выйдем… — не то спросил, не то предложил Семен Семенович и первым стал выбираться из машины.

Вокруг было тихо-тихо. Ни один листок не шевелился. Воздух, напоенный запахами трав, листвы, невидимых цветов и самой земли, казался густым терпким напитком, бодрящим и успокаивающим одновременно. Солнце, давно перешагнувшее зенит, едва пробивалось своими лучами через окружающую зелень. Где-то далеко-далеко куковала кукушка. Природа, как всегда, казалась прекрасной и совершенно равнодушной к людским делам.

Хорин снова хотел обнять Любу, но вдруг неожиданно увидел, что лицо ее приняло совершенно новое выражение. На смену тихой, глубокой радости пришла растерянность, а потом к ней добавилась озабоченность. Глаза ее потемнели, лицо застыло. Она даже поднесла руку ко лбу, точно пыталась что-то не то прогнать, не то вспомнить. И, наконец, по ее щекам медленно, двумя светлыми бороздками, потекли слезы.

Вскоре он стал улавливать смысл ее отрывочных слов: «Прости… Я, видно, обезумела от счастья видеть и слышать тебя. Прости, я совсем позабыла о главном…».

— А разве то, что мы снова вместе, не главное? — ревниво прошептал он, не выпуская ее из рук. И увидел ее глаза, исполненные муки.

— Прости, — повторила она. — Я должна была тебе сразу сказать: спаси нашу дочь!

Его удивила и обрадовала ее просьба.

— Дочь! Значит, в театре вместе с тобой была моя дочь?! — воскликнул он, готовый снова обнимать, целовать, прижимать ее к сердцу. — Дочь! Какая красавица! Какая красавица! И она моя дочь. Доченька!

— Ее зовут Ниной Семеновной Курбатовой, — еле слышно произнесла Любовь Михайловна, — она жена убитого шеф-повара кооперативного кафе. Может быть, даже… — она едва не сказала «соучастница убийства», но вовремя удержалась и вместо этого спросила: — Ведь ты спасешь ее, Семен?

В общем, так хорошо начавшееся, многообещающее свидание приобрело драматическую окраску. Фактически оно внезапно оборвалось. Мираж исчез, как исчезает лопнувший мыльный пузырь. На смену буйству уже немолодых страстей пришел холодный деловой расчет.

Все еще не отпуская ее от себя, все еще внешне оставаясь нежным и ласковым, он твердо сказал:

— Нам надо немедленно вернуться.

Она благодарно кивнула, и они направились к машине.

Разместившись в салоне, Хорин достал большой блокнот, раскрыл его на чистой странице и протянул Любови Михайловне.

— Напиши: «Нина, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, никому не говори, что ты дочь генерала Хорина. Так ему будет легче спасти тебя». И подпись: «Мама».

Любовь Михайловна приняла от него авторучку и написала. Семен Семенович вырвал страницу, аккуратно сложил ее и через минуту уже нажимал на плафон сигнальной сирены. Вскоре появился Мухин, и машина, набирая скорость, помчалась в город — Хорин решил немедленно вернуться в управление.

Появившись снова в своем кабинете, усевшись за служебный стол, Хорин постарался успокоиться и всесторонне обдумать создавшееся положение. Видимо, прежде всего ему следовало ознакомиться с новостями по делу об убийстве Курбатова.

Собственно, его указание, данное в свое время заместителю о том, чтобы тот поручил дело об убийстве шеф-повара кооперативного кафе Безуглому и Пряхину, было хитрым, коварным ходом, направленным против раздражавших его оперативников. Он надеялся, что столкнувшись с делом кооператива, Безуглый и Пряхин неизбежно вызовут на себя поток жалоб, которые поставят их в положение противников кооперативного движения, а, следовательно, перестройки. Ну, а это позволило бы ему без лишнего шума избавиться от них.

Однако оперативники действовали на редкость энергично, напористо и удачливо. За несколько дней они практически вышли на убийцу и организатора акции — администратора кафе Загоруйко, по-видимому, любовника его дочери.

Таковы были сведения, которыми располагал генерал до сих пор. Что сумели раскопать оперативники в последнее время? Интуиция подсказывала Хорину, что ожидать можно было самого неприятного. Чего? Это предстояло узнать.

Но уже сейчас, еще до выяснения всех вновь открывшихся обстоятельств, генерал понял, что самыми опасными людьми для него и его стремления обезопасить дочь теперь являются именно Безуглый и Пряхин. Их надо было немедленно вывести из игры.

И тут ему вспомнилось, что еще утром его заместитель по кадрам докладывал о полученном распоряжении направить на месячные курсы повышения квалификации опытного оперативника с тем, чтобы впоследствии он стал кандидатом на выдвижение. Повод для устранения от дела Безуглого был исключительно подходящим, и он сразу же набрал номер домашнего телефона главного кадровика управления и дал ему твердое указание: завтра же отправить Безуглого в Москву.

— Но до срока откомандирования нашего кандидата еще два дня, Семен Семенович, — начал было возражать заместитель, однако Хорин сказал ему, что капитан Безуглый получит дополнительное поручение, и твердо приказал оформить отъезд капитана именно завтра и с утра.

— Слушаюсь! — покорно, но без особого энтузиазма согласился заместитель.

Итак, одно дело было сделано. Теперь предстояло решить, кому передать обязанности старшего розыскной группы. Генерал потер сжатой в кулак рукой подбородок и стал перебирать в памяти оперативников из отдела уголовного розыска. В конце концов выбор свой он остановил на кандидатуре капитана Алешина, человека, по мнению Хорина, завистливого, любящего, чтобы о нем «говорили», ставили в пример другим, но довольно легковесного и неустойчивого. К тому же, как ему недавно докладывал Мухин, Алешин смертельно обиделся на Безуглого за то, что тот на последнем отчетно-выборном партсобрании отвел его кандидатуру в партбюро управления. «У Алешина слабоват характер, — сказал тогда Безуглый. — Он легко меняет свою точку зрения, поддается постороннему влиянию». И Алешин в состав партбюро не попал. «А мне такой и нужен!» — думал генерал.

Решив для себя и этот вопрос, Хорин позвонил на квартиру заместителя и стал говорить ему о Безуглом в превосходной степени, о том, что «парень растет на глазах», что «он, Хорин, давно искал случай и способ продвинуть его» и что «вот совсем неожиданно открылась возможность — министерство распорядилось прислать на курсы повышения квалификации опытного оперативника с тем, чтобы включить его в резерв на выдвижение» и он, Хорин, решил послать Безуглого.

Генерал втолковывал эти мысли своему заму для того, чтобы при случае тот мог бы повторить их. «Пусть никто не думает о моей личной заинтересованности в удалении Безуглого. Пусть все думают: генералу подвернулся шанс посодействовать росту хорошего работника».

— А так как Безуглый выезжает в Москву завтра, — заключил Хорин, — я рекомендую тебе назначить старшим группы вместо него капитана Алешина.

Было уже семь часов вечера, но капитана Хорин застал за работой и срочно вызвал к себе. Тимур, едва открыв дверь в кабинет начальника управления, сразу увидел, что Хорин находится в весьма скверном настроении. Безуглый нерешительно остановился в дверях.

— Проходите, Безуглый. Садитесь.

Генерал кивнул на длинный стол, покрытый зеленым сукном. С обеих сторон его ровными шеренгами стояли тяжелые стулья с зеленой обивкой.

Тимур прошел к дальней от начальника стороне стола и сел так, чтобы лицо его было обращено к генералу.

Хорин оторвал от него сумрачный взгляд, уставился на стол, оперся подбородком на полусогнутую руку и, наконец, приказал:

— Докладывайте, Безуглый, как вы продвинулись сегодня. Какие у вас новости?

Ситуация, по мнению Тимура, складывалась несколько необычная: начальник управления вдруг заинтересовался делом, от которого еще недавно откровенно и старательно уклонялся. А тут вдруг вызов в неурочное время. Дела!

На лице Тимура, видимо, промелькнула тень удивления, что не укрылось от генерала и он постарался пояснить:

— Я спрашиваю о подробностях, капитан, потому что завтра вам предстоит выехать в Москву. На курсы усовершенствования. Перед вами открывается путь к продвижению по службе. Понимаете?

«Вон оно что!» — ещебольше удивился Тимур. Но на этот раз ему удалось вместо удивления изобразить на своем лице радость. Он глуповато покивал, делая вид, что все «понимает», что обрадован и даже немного растерян неожиданной милостью начальника. И эта имитация радости и благодарности успокоила генерала.

— Докладывайте, Безуглый, докладывайте… — поторопил он Тимура.

***

…Вернувшись после разговора с генералом в свой кабинет, Безуглый глубоко задумался. До сих пор начальник управления его своим вниманием не баловал. И этот странный интерес к делу Курбатова!..

«Пока несомненно одно, — решил капитан, — меня фактически отстраняют от ведения розыска по делу шеф-повара. Причем отстраняют, делая хорошую мину при плохой игре. По-видимому, мое присутствие здесь мешает генералу».

Мысленно Тимур снова и снова возвращался к своему докладу генералу, вновь и вновь анализировал его поведение, его реакцию на каждую новость. Как бы там ни было, очная ставка была единственным кусочком информации, на который, казалось, отреагировал Хорин.

Почему? Может быть, как раз потому, что очная ставка доказывала причастность Курбатовой (его дочери?!) к организации убийства своего мужа, а генерал все-таки печется о ее судьбе?

Или о своей собственной? Ведь если Курбатова и вправду дочь Хорина, приятного от такого родства мало. Тимур вспомнил, что Паша Симонов, дежуривший в день убийства шеф-повара по Промышленному райотделу и первый обнаруживший «удивительное» сходство Курбатовой с начальником управления, поинтересовался у нее тогда, мол, вы, случайно не родственница Семена Семеновича Хорина? И, что называется, налетел на ответ, полный неподдельного удивления: «А кто такой этот Семен Семенович?».

Выходит, в день убийства Курбатова не только не считала себя дочерью Семена Семеновича Хорина, но даже не подозревала о его существовании?

А почему бы не предположить, что кто-то обратил ее внимание на то, что она удивительно похожа на генерала, и вот, когда положение ее осложнилось, она решила выдать себя за его дочь, чтобы осложнить розыск и выиграть время? Всякое бывает!..

Тимур уже собрался идти домой, когда зазвонил телефон.

— Капитан Безуглый слушает, — привычно отозвался он.

— Сержант Конышев беспокоит, товарищ капитан. Хочу проинформировать, что генерал Хорин только что побывал в камере Курбатовой, а сейчас беседует с Загоруйко. Докладываю в порядке искупления вины за телефонный звонок на квартиру Курбатовой, когда я налетел на старшего лейтенанта Пряхина.

«Это еще что за фокусы?» — удивился Тимур, но Конышеву так ничего и не ответил. Этот сержант вызывал у него с некоторых пор не только подозрения, но и чувство гадливости. Вступать с ним в разговор ему было противно и он ограничился тем, что положил трубку.

Однако информация, полученная от Конышева, настораживала: генерал счел возможным неофициально войти в контакт с подследственными?

И хотя Конышев, по мнению Тимура, был способен на любую провокацию, на любой оговор, сейчас все подозрения, которые осаждали его только что, поднялись в душе с новой силой.

Отец и дочь

У Хорина едва достало сил дослушать доклад Безуглого до конца с принятым с самого начала непроницаемо-невозмутимым видом. Внутренне он давно уже весь содрогался от все новых и новых доказательств вины своей дочери. И только когда дверь за капитаном наконец закрылась, он дал волю своим чувствам: схватился за голову, уронил ее на руки и тяжело, с надрывом задышал. И, как обычно, от волнения закололо в левом боку. «Опять сердце! Что-то частенько стало прижимать», — подумал он.

Теперь, зная все подробности, генерал пытался анализировать: единственное, что еще, может быть, спасет положение — немедленный отказ этого Загоруйко от своих показаний, его признание в том, что он умышленно оговорил Нину в порыве необузданной, дикой ревности. Надо, чтобы и Нина отказалась от всего, что наговорила на очной ставке, мол, была шокирована его поведением.

Для того, чтобы разыграть все как по нотам, Хорину просто необходимо было встретиться с ними обоими, несмотря ни на что. Это — во-первых. И, во-вторых, надо отстранить от дела Пряхина, присутствовавшего при очной ставке, а также нейтрализовать Рокотова.

Осуществление своего замысла он решил начать с посещения следственного изолятора. Может же он, в конце концов, не вызывая подозрений, лично проверить, как там организована служба, опросить подследственных не нарушается ли по отношению к ним закон. Все в рамках дозволенного! А уж там он найдет способ переговорить с Загоруйко, перемолвиться с Ниной. С Пряхиным же и Рокотовым все можно будет утрясти и завтра.

Придя к такому заключению, Хорин поднялся, окинул привычным взглядом стол, дверцу сейфа, убедился, что ни одна служебная бумага не осталась не убранной, а сейф — опечатан, надел фуражку и вышел в приемную.

В следственном изоляторе его встретил дежурный.

— Решил посмотреть, как вы несете здесь службу, — словно бы между прочим объяснил генерал свой неожиданный и весьма необычный визит. — Кстати, сколько на сегодняшний день содержится у вас подследственных?

Дежурный без запинки назвал цифру.

— А женщин из них?

— Одна, товарищ генерал.

— Что ж, — деланно улыбнулся генерал, — простая порядочность, видимо, обязывает меня в первую очередь побеседовать с женщиной.

На нарах, в позе безнадежного отчаяния, сидела молодая женщина. У Хорина сжалось сердце — перед ним была его дочь, его кровинушка. Он готов был кинуться к ней, прижать к сердцу, вывести из этого склепа и сказать: «Беги! Беги!..». Из глубины души его рвались нежные слова: «Нина. Ниночка. Доченька!». Но он заставил себя сдержаться. И поэтому выражение лица его оставалось все таким же, каким было тогда, когда он только появился в следственном изоляторе. Он только немного побледнел, переступив порог камеры.

Все свое дальнейшее поведение он продумал заранее. И сейчас Хорин только чуть повел крутым подбородком, словно сожалея о допущенной ошибке, и повернувшись к сопровождавшему его сержанту, сказал:

— Пожалуй, я промахнулся, сержант. Надо бы, чтобы при моих беседах с арестованными все-таки присутствовал дежурный. У ваших постояльцев могут быть претензии, просьбы. Понимаете?

— Так точно, понимаю, товарищ генерал.

— Тогда сходите за ним. И скажите, что я приказал захватить блокнот для записей.

— Слушаюсь!

Конышев, а это был он, ловко, по-строевому повернулся через левое плечо и вскоре звук его шагов в коридоре оповестил Хорина, что ненужный и опасный свидетель удалился. Он кинулся к дочери. Нина Семеновна смотрела на него с удивлением и любопытством.

— Я твой отец, Нина, — негромко сказал он, подавая ей заранее приготовленную записку Любови Михайловны. — У нас всего несколько минут для беседы. Слушай меня внимательно. Записку прочитаешь после. Твоя задача: сейчас же заявить мне, а завтра следователю и оперативникам, что ты сама не помнишь, что наговорила на себя на очной ставке. Скажи, что обезумела от горя, когда поняла, что твой любимый изменил тебе и наговаривает почему-то на тебя всякие гадости. Понимаешь?

Нина кивнула.

— Ты обезумела и действовала неосознанно, — повторил Семен Семенович.

В глазах у Нины вспыхнули теплые искорки.

— Понимаю.

— А теперь, доченька, соберись с мыслями. Я скоро буду разговаривать с твоим Валентином. Он должен тоже отказаться от показаний против тебя. Но нужно что-то, чтобы он поверил, что я говорю от твоего имени, в ваших общих интересах.

Нина на мгновение задумалась, потом сняла с пальца колечко и отдала Хорину.

— Умница, — похвалил ее Семен Семенович.

В коридоре послышались шаги. Хорин шепнул:

— А теперь мы вроде бы незнакомы… — и отошел к двери.

Дальше все шло как по-писанному. Нина заявила, что хотела бы немедленной встречи с капитаном Безуглым, что она «обезумела», действовала «неосознанно», «наговорила на себя лишнего. И все из-за Загоруйко…».

— Я уже говорил Нине Семеновне, — вроде бы бесстрастно сказал Хорин, — что ей лучше всего завтра обратиться к капитану Безуглому или к тому, кто будет назначен вместо него, потому что Безуглый откомандировывается в Москву. Но вы, товарищ дежурный, все-таки возьмите на заметку просьбу гражданки Курбатовой.

И генерал покинул камеру.

После этого уже втроем они побывали еще у четырех подследственных. Претензий на содержание в общем-то не было, и Хорин сделал вид, что обход камер ему надоел.

— Где у вас тут кабинет для допросов?

— На первом этаже, товарищ генерал, — откликнулся дежурный.

— Тогда поступим так… — Хорин сделал вид, что задумался. — Как фамилия арестованного, про которого Курбатова сказала: «Все из-за него…»?

— Загоруйко, товарищ генерал, — подсказал Конышев.

— Тогда так, — повторил Хорин. — Вы, капитан, ведете меня в кабинет для допросов, а вы, сержант, доставите туда этого Загоруйко. Надо же мне хоть с одним делом разобраться более или менее досконально!

Оказавшись в кабинете для допросов, Хорин отпустил дежурного капитана. Когда же Конышев привел Загоруйко, попросил сержанта оставить его наедине с арестованным…

А минут через двадцать генерал отбыл из следственного изолятора.

Домой он ехал не на «своей», а на дежурной машине, которую вел малознакомый шофер. В салоне было уже довольно темно и поэтому никто не видел довольной улыбки на усталом лице генерала.

Он был доволен собой: все-таки он еще кое-что может! Понравился ему и Загоруйко: парень с головой, понял его с первого слова. И Нину любит: как вспыхнул, как жадно схватил кольцо!

И Хорин вновь улыбнулся.

Рокотов и Алешин

Утром следующего дня Рокотова вызвали к начальству. Сам генерал поднялся и выразительным жестом пригласил его к столу для совещаний.

— Проходи, Михаил Федорович, усаживайся.

На губах Хорина играла загадочная улыбка, взгляд был жестоким и холодным.

Рокотов сел. Лицо генерала приняло официальное выражение.

— Послушай, Рокотов! Ты знаешь, что за тобой кое-что числится. Взять хотя бы прошлогоднюю историю с бумагой из медвытрезвителя. Но я тебя ценил как работника. И бумаге ходу не дал. Что молчишь? Не было этого?

Сердце Рокотова затрепетало и болезненно сжалось. Он заметно побледнел, пригнулся, как перед ударом, и опустил голову.

— Было, товарищ генерал… — еле слышно выдавил он.

— А сегодня я узнаю, — тон Хорина еще больше построжал, — что ты, Михаил Федорович, проводишь очную ставку между Загоруйко и Курбатовой и недопустимыми методами вырываешь у Курбатовой заявление о нашем мнимом с ней родстве. Как это понимать?

— Так ведь… — начал было Рокотов.

— Что «так ведь…», — перебил его Хорин. — Кому-то хочется бросить на меня тень?

— Если бы не Безуглый и не Пряхин, товарищ генерал, я готов был бы признать, что ее и не было, этой очной ставки, потому что, по-видимому, в отношении Загоруйко были допущены незаконные действия — шантаж. Ему кто-то наговорил на Курбатову, что она якобы изменила ему, и тот в порыве ревности стал нести на нее и вынудил ее оговорить вас, Семен Семенович.

Хорин покивал и уже другим тоном произнес:

— Безуглый сегодня отправился в Москву. Пряхин получит другое задание. А ты, Михаил Федорович, друг любезный, магнитофонную запись и протокол очной ставки — мне. Понятно?

— Понятно!

— Чтобы тебе не мотаться туда-сюда, с тобой поедет Мухин. Он и доставит мне все, что нужно. Кстати, учти: вместо Безуглого назначен капитан Алешин.

Рокотов поднялся. Генерал вместо прощания благосклонно кивнул ему и улыбнулся.

Через пять минут Рокотов и Мухин уже ехали в прокуратуру на дежурной машине УВД. А еще через полчаса к Рокотову подъехал Алешин.

Когда утром начальник отдела объяснил ему, что он назначается руководителем группы, ведущей уголовное дело по факту убийства шеф-повара кооперативного кафе вместо Безуглого, он даже не поинтересовался, чем вызвана такая замена, а просто обрадовался. Ему почему-то подумалось, что Безуглый, видимо, не справился с задачей, и руководство сочло нужным использовать его, Алешина, как более способного. Это приятно щекотало самолюбие.

Перед тем, как поехать к следователю, он, понятно, ознакомился с делом. И, к своему удивлению, обнаружил, что фактический убийца изобличен и задержан, но дальше розыск начал «спотыкаться». Алешину показалось, что Безуглый и Рокотов совершили ошибку, углубившись в дела второстепенные — стали выяснять: может быть, кто-то подтолкнул убийцу на преступление? А убийца-то, Василий Трофимович Трегубов, дал, между прочим, убедительные показания по части мотивов совершенного преступления. Зачем же огород городить? Закруглять дело надо и в суд! Не путаться ни с Загоруйко, ни с Горбовым, ни с Курбатовой… Это все только уводит в сторону.

С такими мыслями он и заявился к Рокотову.

Оба они были хитрецами. Оба не любили усложнять жизнь и отношения. Оба предпочитали окольные пути, так что в их разговоре было много недомолвок, недосказанности, намеков. И все же они прекрасно поняли друг друга. И поладили. Их «совещание» окончилось тем, что Рокотов позвонил Хорину:

— Мы обсудили с Алешиным все имеющиеся у нас данные, товарищ генерал, и пришли к заключению, что следствие следует сосредоточить на дальнейшей разработке версии о виновности Василия Трегубова. Обвинения же против Загоруйко и особенно Курбатовой в свете новых данных кажутся нам малоперспективными.

— Я считаю, — важно ответил Хорин, — что вы находитесь на правильном пути. Действуйте! Кстати, вы получили письменные заявления Загоруйко и Курбатовой?

— Их-то я и имел в виду, говоря о новых данных, товарищ генерал.

— Ну что ж, как говорится, желаю успехов!

Рокотов улыбнулся Алешину и положил телефонную трубку: практически получилось, что с приходом Алешина дело Курбатова можно было считать законченным. Оставалось перетасовать кое-какие детали и все.

Катастрофа

Нашлось новое дело и для Сергея Пряхина: поступило сообщение, что в Напольном Майдане средь бела дня подожжено кооперативное кафе, а бармен, он же председатель кооператива, обнаружен мертвым в своем собственном доме. Кроме Пряхина туда откомандировать было ну совершенно некого!

— Дело с шеф-поваром Курбатовым близко к завершению, так меня информировал следователь Рокотов. А у Пряхина появился маленький, но опыт работы с кооператорами, — убеждал генерал своего заместителя.

— Так-то оно так.

— Вот ты и распорядись — выезд назначь немедленно. Пусть в его распоряжение дадут машину, потому что на кооперативные дела, Николай Сидорович, реагировать нам надо быстро.

— Слушаюсь!

Семен Семенович с удовольствием потер руки. На мгновение ему захотелось позвонить Любе, рассказать ей, как все удачно складывается, похвастаться… «Нет! Вот когда доведу все до конца, тогда мы опять договоримся о встрече», — решил он.

Хорин отлично понимал, что сейчас он творит неправое дело. Но ему это было привычно. Одним больше, одним меньше — какая разница. «Дочь спасаю», — думал он.

И в этот момент совершенно неожиданно открылась дверь кабинета и в ее проеме показался тоже генерал, но старше Хорина по званию — это был заместитель министра внутренних дел страны.

«Так неожиданно! Без предупреждения! К чему бы это?» — успел подумать Хорин. На лице его появилось угодливое выражение, а в сердце росло предчувствие беды — Хорину было чего бояться!

Вновь прибывший генерал переступил порог и окинул кабинет быстрым, проницательным взглядом. За ним вошли трое не знакомых Семену Семеновичу офицеров и начальник политотдела. «Значит, прежде чем встретиться со мной, он встретился с начальником политотдела. И никто, даже Мухин, не предупредил меня», — с тревогой отметил Хорин.

Между тем замминистра сразу же объявил:

— Вы, генерал Хорин, в соответствии с приказом министра, отстраняетесь от исполнения обязанностей начальника управления внутренних дел области.

Это была катастрофа! Горло у Хорина перехватило, и он незнакомым, противным самому себе голосом спросил:

— За что?!

Замминистра еще больше посуровел.

— На прежнем месте вашей работы, Хорин, изобличена шайка подпольных дельцов, воров и расхитителей, которым вы обеспечивали неприкосновенность и безопасность. Небескорыстно, понятно.

«Докопались все-таки! И никто меня не предупредил! Значит, все. Конец», — пронеслось в мозгу Хорина. Сознание его стало туманиться. Он готов был упасть. Но к нему подскочили два «чужих, незнакомых» офицера и усадили на один из стульев.

— Возьмите себя в руки, Хорин, — сухо сказал замминистра. — И сдайте оружие.

И вот именно тогда, когда от него потребовали сдать оружие, Хорин окончательно уразумел, что все происходящее с ним — жестокая действительность, реальная правда. До этого в нем еще жила, теплилась какая-то глупая надежда на то, что все еще, может быть, обойдется, как говорят, перемелится. Теперь же он увидел перед собой бездну, в которую ему предстоит падать. На миг его мысленному взору представилась камера следственного изолятора, которую он еще вчера посещал как начальник и в которой может очутиться сегодня как простой арестант. Горячая волна протеста всколыхнулась в душе. Нет, не раскаяния, а именно протеста! Он застонал, рванулся… И тут же грохнулся на пол. Больное сердце не вынесло обрушившегося на него позора.

Для генерала Хорина все было кончено.

— Что ж, — сказал ни к кому не обращаясь замминистра, — такой исход для него, может быть, даже и лучше. В старину сказали бы: божий суд. Ведь людского он все-таки избежал!..

А Павел Иванович Есипов продолжает ездить за грибами. Он все так же ходит по двум маршрутам и все так же еще затемно на асфальтированной дороге его обгоняют любители бега: супружеская пара и три бегуна-спортсмена, нет только старика в импортных тренировочных брюках с лампасами.

А грибы за поворотом дороги родятся по-прежнему. В природе все идет своим чередом.

Платон Обухов
Прыжок Биг Босса (Повесть)

Василий Звенигородский был не в духе: вот уже несколько дней он писал картину, но, когда жена вошла в мастерскую и увидела ее, то заявила, что из этого ничего не выйдет.

— Не трать даром время, — решительно забраковала работу мужа Лена и, поцеловав в щеку, упорхнула по своим делам.

Василий хотел изобразить на розовом фоне пять дверных петель: одну — левым боком, другую — правым, третью — сзади, четвертую и пятую — раскрытыми. Это должно было символизировать малость человека на фоне Вселенной.

Однако после резкого замечания жены Василий ощутил полное безразличие к своей работе. Желая собраться с силами, он заварил крепкий кофе. С чашечкой в руке прошел в гостиную, включил телевизор.

Раздался телефонный звонок. Василий нехотя взял трубку.

Игорь Михайлович Стрельцов, на которого работал Василий, сообщил, что для того есть работа, за которую ему хорошо заплатят, и попросил побыстрее к нему подъехать.

Стрельцов был не один. На кухне, чавкая, завтракал Хромой, уголовник с впечатляющим стажем. И Карина Полищук — метресса Биг Босса. Та стояла у окна в гостиной. Василий хорошо знал Карину — они вместе закончили Суриковский институт и время от времени выставлялись в числе других молодых московских художников.

Биг Босс был оживлен. Поднимаясь из любимого кресла навстречу Звенигородскому, он радостно проговорил:

— Хочу показать тебе кое-что интересное. Пошли в ту комнату.

На небольшом портрете, к которому Игорь Михайлович подвел художника, была изображена молодая женщина в черном платье с высоким, почти до подбородка, стоячим воротником. На груди у нее была приколота красная роза, резко контрастировавшая с темным задним планом картины и черным бархатом платья. В руке женщина держала изящный костяной гребешок.

— Что это, по-твоему? — живо поинтересовался Стрельцов, когда Василий закончил осмотр картины.

— Испания, конец восемнадцатого — начало девятнадцатого века. Очевидно, кто-то из подражателей Гойи. У него есть очень похожая картина, она висит в музее Прадо в Мадриде.

— Может быть, это и есть… Гойя? — улыбнулся Стрельцов.

— Сейчас на учете находится каждая, даже самая незначительная работа Гойи, — нахмурился Василий. — Кроме того, эта картина — произведение мастера, талант которого явно не равнялся дарованию великого испанца. Заметны огрехи в технике, подборе красок, освещении, совершенно недопустимые для Гойи.

Игорь Михайлович призадумался. Он стоял в центре комнаты, слегка раскачиваясь на носках, и о чем-то сосредоточенно размышлял. Когда Василий осмелился наконец напомнить о своем присутствии легким покашливанием, Биг Босс очнулся и радушно предложил:

— Пошли, выпьем кофе с коньяком.

Карина принесла из кухни кофейник, быстро разлила по маленьким фарфоровым чашечкам ароматный напиток и с улыбкой подала его мужчинам. Долив себе в кофе немного французского коньяка и отломив кусок шоколада, Василий наслаждался изысканным напитком.

— Хотел бы я знать, — произнес Стрельцов, удобнее устраиваясь в кресле, — сможешь ли ты исправить огрехи этого неизвестного испанского художника так, чтобы я смог выдать эту вещь за произведение Гойи?

Заметив, что с губ Василия готово сорваться возражение, он остановил его движением руки:

— Я не случайно приобрел эту картину. Она, может быть, и плохая, но подлинная. Холст, краски, подрамник и рамки относятся к тому времени. Значит, остается лишь подправить рисунок, и успех обеспечен.

— Не могу, — прошептал Василий, широко открытыми глазами глядя на Игоря Михайловича.

— Жаль, — спокойно, как будто речь шла о совершенно обычном деле, проговорил Стрельцов. — А я-то думал, что у тебя есть желание заработать тысячи две-три… — Он выдержал паузу. — Четыре-пять…

Василий молчал.

— Ну, хорошо, — тускло сказал Стрельцов. — Вольному — воля.

Василий сумрачно откланялся. На улице он поднял руку в надежде остановить такси, но неожиданно рядом с ним выросла фигура Хромого.

— Шеф приказал доставить вас прямо к дому, — сообщил верный слуга Биг Босса.

Они сели в машину Хромого и доехали за двадцать минут. Хромой шустро обежал «Жигули», раскрыл над головой художника большой цветастый зонтик, чуть ли не под ручку довел до подъезда.

***

Вечером Лена объявила мужу, что одна ее сослуживица продает итальянские туфли — за сто двадцать рублей и зимние сапоги — за триста, а еще обещала достать «писк моды» — кофточку с широким кожаным поясом и брюки-галифе. Выпалив всю эту информацию, Лена внимательно посмотрела на Василия.

Однако муж лишь сухо поджал губы: совсем недавно ему пришлось потратиться на кисти и краски голландской фирмы «Рембрандт», необходимые для работы.

Лена разрыдалась и убежала на кухню. Василий заперся в мастерской, сел на табуретку, обхватив голову руками, и надолго застыл в такой позе, всем своим видом символизируя отчаяние и безнадежность.

Нет, он действительно не имел возможности не только удовлетворить просьбы Лены, но и выполнить собственные заветные желания — заиметь катер на Клязьминском водохранилище, куда на этюды ездили почти все его знакомые, подремонтировать уже основательно запущенную квартиру. Но все это требовало солидных капиталовложений, а средств между тем не хватало на самое необходимое…

«Теперь Лена будет долго сердиться», — подумал Василий и, сняв трубку телефона, медленно набрал номер Игоря Михайловича.

…Стрельцов встретил Звенигородского в прихожей. Через несколько минут туда вошел Хромой с картиной в руках.

— Берешься? — пытливо глядя в глаза Василию, спросил Биг Босс.

— В прошлый раз я сказал, что это невозможно, — виновато улыбнулся Василий. — В конце концов, англичанин Томас Китинг на протяжении двадцати лет снабжал ведущие лондонские галереи поддельными шедеврами известных мастеров, главным образом, чрезвычайно популярного в Великобритании художника прошлого века Самуэля Палмера. Китинга подвела лишь нелепая случайность… Даже сам Пикассо не мог определить подлинность своих произведений! — Василий вздохнул: — Короче, я попробую. Но на это уйдет немало времени. Да и краски нужны особые…

— Если все будет хорошо, ты получишь семь тысяч, — сказал Игорь Михайлович. — Три, когда привезешь готовую картину, и четыре после ее реализации. Краски, кисти… будут оплачены отдельно. — Он помолчал, потом безапелляционно закончил: — Даю тебе две недели.

— Хорошо.

— Если я увижу, что работа стоит этих денег, заказы будешь получать постоянно, — добавил Стрельцов. — Нужно, кстати, сделать несколько копий Брюллова, Венецианова, Аргунова. За ценой, как говорится, не постоим.

***

Проработав над полученной от Стрельцова картиной в течение пяти дней, Василий объявил жене: «Передай подруге, что через неделю купишь понравившиеся тебе вещи». Лена сразу посветлела лицом и бросилась целовать мужа. Мир был восстановлен.

«Как же все-таки мало нужно для счастья, — размышлял, лежа в постели рядом с мирно посапывающей женой, Василий. — Хотя, чего говорить — баба, она и есть баба…».

***

Оставив Звенигородского работать над «Гойей», Игорь Михайлович с новой любовницей Светкой полетел в Таллинн.

Полет до столицы Эстонии занимал считанные часы. Их едва хватило Стрельцову на то, чтобы обдумать свое нынешнее положение.

С некоторых пор Игоря Михайловича стали одолевать — сначала исподволь, а потом все ощутимее — сомнения: так ли он живет, как надо, и тем ли, чем надо, занимается. Нет ничего удивительного в том, что такие мысли время от времени приходят практически ко всем, кто не ладит с законом.

Впрочем, имелась одна возможность, которой во времена «деловых людей» старшего поколения просто не существовало, — отъезд за границу.

Но для этого, во-первых, надо было суметь захватить с собой значительную часть накопленного и награбленного — иначе вся затея с переездом теряла смысл, во-вторых, подыскать такую страну, у которой не существовало бы договоров о правовой помощи с Советским Союзом и в которой царили бы сильные традиционные предубеждения против исторической Родины Стрельцова. Иначе можно было запросто угодить на скамью подсудимых в иностранном суде или быть выданным в качестве уголовного преступника обратно в СССР.

Стрельцов мечтал обосноваться в Южной Америке, скажем, в Парагвае… Там он мог быть спокоен за свое будущее, безмятежно загорать на известных курортах, в то время как вся его гоп-компания, включая того же Звенигородского, вполне возможно кормила бы гнуса в местах не столь отдаленных…

В гостинице «Виру» Стрельцова и Светку ждал заранее заказанный люкс.

Первые дни были отданы любви и прогулкам по Старому Городу. В Таллинне Игорь Михайлович почувствовал то очарование, которое ни в каком другом месте не замечал. «Здесь европейский дух, — твердил он, вглядываясь в лица прохожих. — Перенеси этих людей в соседнюю Финляндию или Швецию, они бы и там чувствовали себя, как дома». Но как попасть туда самому с львиной долей своих богатств?

У Стрельцова был знакомый, который наверняка знал, как безболезненно переправить за рубеж достаточно средств и ценностей, чтобы и там жить безбедно. Но знакомый не отвечал на телефонные звонки, и тогда Стрельцов решился на последний, самый рискованный вариант.

***

— Ну, как продвигается твоя картина? — спросила однажды Лена.

Василий испуганно вздрогнул и торопливо прикрыл простыней «Гойю». Однако он опасался напрасно. Лена спрашивала про его собственную картину — с дверными петлями.

— Нормально, — буркнул художник. — Я ее уже закончил.

— Значит, ты уже можешь отправить ее на выставку?

Василию было приятно, что жена стала снова проявлять интерес к его творчеству. Но он лишь горько усмехнулся:

— Разве ты не знаешь, что Союз художников — это организация ненавидящих друг друга людей? Ты думаешь, там сидят и ждут мою картину? Да как только они увидят ее, тут же кинутся критиковать и ругать! Когда я впервые в жизни выставился, отобрав лучшие работы, в которые вложил всю свою душу и сердце, то из представленных на выставке художников раскритиковали именно меня. Словно не было других достойных критики картин… Мафия, одним словом!..

— Бенуа сначала в щепки разнес Врубеля, а потом сказал, что это великий художник, равный гениям Возрождения, — веско проговорила Лена.

— Знаешь хоть, при каких обстоятельствах он это заявил?

— Не знаю, — честно призналась Лена, — об этом в «Огоньке» не говорилось…

— Эта цитата взята из некролога на смерть Врубеля! Его действительно написал Александр Бенуа.

***

Таллиннское кафе «Старый моряк» находилось в подвале. Потолок поддерживали черные, щербатые от времени дубовые балки. По стенам были развешаны начищенные медные чайники и кастрюли. Внутри темно и тихо. Посетители переговаривались вполголоса или даже шепотом.

Игорь Михайлович заказал грог и бифштекс. Он знал, что Светка любит мясо.

Постепенно кафе заполнялось народом, а воздух в нем — струйками табачного дыма. Голоса звучали все громче. Говорили в основном по-эстонски, и Биг Босс чувствовал себя совсем как за границей.

Мясо было съедено. Биг Босс заказал еще грог и бросил взгляд на свисавший с запястья золотой «Ролекс».

Через десять минут Игорь Михайлович встал из-за столика и направился в туалет. Проходя мимо стойки бара, увидел сидевшего на высоком вращающемся табурете стройного блондина. Он неторопливо прихлебывал пиво из грубой глиняной кружки.

На обратном пути Биг Босс остановился возле него.

— Выпьем вина? — предложил он блондину.

Тот с нескрываемым высокомерием посмотрел на Стрельцова. После длительной паузы все же соизволил поинтересоваться:

— Какого?

— Конечно, рейнского.

Выражение высокомерия в глазах эстонца сменилось неподдельным интересом.

— Садись, — предложил он Стрельцову, указывая на кожаный табурет рядом со своим.

— Тебя зовут Арне? — спросил Игорь Михайлович.

— Допустим, — процедил эстонец.

Стрельцов оглянулся. Откуда-то из глубины зала возникли двое крепких парней. Модные кожаные куртки черного цвета плотно обтягивали их мощные торсы. Парни молча остановились неподалеку от бара и скучающе жевали резинки.

— Смотри… — Стрельцов извлек из кармана бумажник и вытащил тщательно упакованную в целлофан фотографию. На ней был изображен Игорь Михайлович в обнимку с блондином примерно сорока лет. Блондин был чем-то неуловимо похож на Арне. В углу фотографии виднелся нарисованный с соблюдением малейших деталей мальтийский крест.

Арне разорвал целлофан и поднес фотографию близко к глазам.

— Так ты и есть тот самый москвич, который дал боссу 80 тысяч, когда шел суд?

Стрельцов молча кивнул.

— Благодаря тебе босс избежал «вышки», получил всего 12 лет, — задумчиво проговорил эстонец. — Но ведь после того, как был зачитан приговор, ты получил причитающееся тебе.

Стрельцов снова молча кивнул.

— Чего же ты хочешь?!

— Информацию!

Стрельцов заметил, как напряглось лицо Арне.

— Ты еще долго собираешься здесь торчать? — раздался над самым ухом Биг Босса капризный голос Светки.

Обернувшись, Игорь Михайлович терпеливо улыбнулся:

— Света, деточка, тебе придется поскучать в гостинице еще часика полтора. Иди! Я сразу приду, как только освобожусь.

Светка поправила ремешок дорогой сумочки из крокодиловой кожи — подарок Игоря Михайловича — и, покачивая бедрами, двинулась к выходу из ресторана. Парни в черных кожанках проводили ее оценивающими взглядами.

Но ни один мускул не дрогнул на лице Арне, Игорь Михайлович отметил выдержку парня, хотя по блеснувшим глазам понял, что Светка, которую он привез сюда именно для Арне, ему понравилась. Вот только подошла не вовремя, дуреха.

— Я знаю, что время от времени ваши люди переезжают на постоянное жительство за рубеж. Чаще всего — в Финляндию, — начал тяжело ронять слова Стрельцов. — Мне важно выяснить, как им удается переправлять за кордон свои сбережения. Вот и все. — Игорь Михайлович сунул руку во внутренний карман пиджака, нащупал тугую пачку денег. — За эту информацию я готов выложить 10 тысяч. Но мне нужно знать точно!

— О, это тонкая штука, — задумчиво произнес Арне, наполняя рюмку. Это и в самом деле был «рейнвейн». И было не совсем понятно, о чем он говорит: о вине или о деле.

— Я жду.

— Они работали с иностранцами — особенно в последнее время, — быстро заговорил Арне. — Их привлекала не только выгода. Просто им надоела та собачья жизнь, которую мы все ведем в этой проклятой стране. Понимаешь, когда у тебя есть миллион, а тем более — несколько, но ты не можешь их потратить, это хуже, чем если бы ты сидел вообще без денег…

Биг Босс утвердительно кивнул:

— Это точно, хотя в последнее время в этом смысле дышать все-таки стало легче: можно построить себе роскошную дачу с сауной, теннисным кортом и бассейном, нанять скульпторов и художников, которые увековечат твое изображение, купить приличный заграничный автомобиль. Но, конечно, ты прав: только «там» такие люди, как мы, можем расправить крылья.

— «Там» вообще не принято спрашивать, откуда у тебя деньги, — поддержал его Арне. — Когда в головах наших ребят созрела мысль о побеге, они сразу решили: если так, то пусть иностранцы расплачиваются с ними исключительно долларами.

— Понимаю, но как потом переправить их за кордон?

— Не спеши! Никто в кубышку валюту класть не собирался. Но если иностранный клиент брал у наших людей красную или черную икру, меха, драгоценную посуду, царские червонцы, которые, как ты знаешь, «там», — Арне сделал выразительное движение рукой, — очень высоко ценятся, то он не расплачивался наличными. Зато, когда он приезжал в Союз в следующий раз, то привозил с собой банковскую книжку, в которой аккуратно отмечались поступившие на счета наших ребят суммы.

— Но ведь их запросто могли обмануть! — воскликнул Биг Босс. — Иностранец мог взять товар, увезти его с собой, продать там, а потом сделать ручкой. Ищи ветра в поле…

— Иностранец тоже рискует многим, — терпеливо объяснял Арне, — ведь как-никак ему, а не нам надо перебрасывать товар через границу, договариваться с таможней. Во-вторых, услуги он оказывает далеко не бескорыстно — за каждое действие получает определенный процент от прибыли. В-третьих, вся коммерция с иностранцами построена на спекуляции: мы продаем им товар по цене в десятки раз ниже той, которая существует на Западе. А бизнесмены привыкли ценить стабильность в торговле. Зачем им обманывать нас на сто тысяч, чтобы лишиться источника гарантированного миллионного дохода? К тому же ты знаешь, что стоит иностранцу обмануть нашего представителя в любом из городов Союза и вход ему в нашу страну навсегда закрыт…

— Так… — протянул Стрельцов. — Но на счетах каких же банков лежат деньги твоих приятелей? Уж не швейцарских ли?

— Нет, на открытых счетах филиалов американских банков в Финляндии. Кстати, особенность счетов состоит в том, что на них можно сколько угодно класть, но деньги с них может снять лишь владелец, человек, чья внешность и подпись совпадают с образцами, и кто знает банковский пароль.

— Если не секрет… и много им удалось переправить денег?

— Одному — миллион двести тысяч долларов, другому — ровно миллион.

— Здорово, — присвистнул Игорь Михайлович.

— Если они прочно обоснуются на Западе, то мы не только сможем проторить дорожку в свободный мир для тех, кто туда захочет попасть, но и отказаться от услуг некоторых не в меру жадных посредников. Мы сможем тогда вести свои дела через наших же людей!

— Дай вам Бог! — с чувством произнес Игорь Михайлович.

Они крепко пожали друг другу руки. Пухлая пачка перекочевала во внутренний карман модной куртки Арне.

***

Над «Гойей» Василий бился долго. Но когда работа была закончена, художник никого не решился позвать посмотреть на свое торжество. С последним ударом кисти по холсту им было совершено преступление, предусмотренное соответствующей статьей Уголовного кодекса РСФСР. Ему мог быть назначен срок лишения свободы до 4 лет. «А ведь Биг Босс говорил, что намерен поставить это дело на широкую ногу», — тоскливо думал Звенигородский. В этом случае ему грозила отсидка до десяти лет…

Аванс Стрельцов прислал Василию в тот же день, когда Хромой забрал у Звенигородского картину, а остальные деньги вручил через неделю. Василий понял, что ему удалось выгодно сбыть «Гойю», и впал в состояние мрачного раскаяния.

Лена купила у подруги одежду, обувь, косметику и ходила в совершенном восторге. Она даже приобрела шубу из каракуля. Однако, решив, что каракуль старит ее, тут же продала шубу, потеряв на этой операции триста рублей. В результате Василию пришлось отказаться от мечты купить себе катер. Оставшихся денег хватило лишь на ремонт квартиры, переоборудование мастерской и покупку пары финских мужских костюмов.

Теперь Лена каждый день щеголяла в обновах. Еще никогда у нее не было столько красивой одежды. Звонок Игоря Михайловича Стрельцова, пригласившего супругов Звенигородских в ресторан поужинать, заставил Лену, уже встречавшуюся как бы случайно с Биг Боссом, надолго уединиться в спальне перед трюмо с косметическими принадлежностями.

***

В один из солнечных июльских дней оперуполномоченного БХСС Алексея Смирнова вызвал к себе начальник райуправления внутренних дел полковник Гусятинский.

— Мне звонили с Петровки, 38, просили помочь с кадрами, — проговорил Гусятинский. — Что, если я предложу им тебя? У тебя неплохой опыт самостоятельной практической работы. Есть хватка, фантазия. Конечно, были и ошибки, чего греха таить…

— Один господь Бог без греха, — шутливо заметил Алексей.

Гусятинский строго посмотрел на него поверх отсвечивающих очков:

— Хоть ты сейчас и ёрничаешь, я все равно буду рекомендовать тебя для работы на Петровке. А уж дальше тебе самому придется показывать все, на что ты способен…

***

Столик в ресторане Стрельцов заказал под пальмой. Он всегда предпочитал сидеть в углу — оттуда отлично просматривался весь ресторан, и главное, к столику невозможно подойти незамеченным.

Ему не пришлось долго ждать — показались супруги Звенигородские. Стрельцов сделал едва заметное движение головой, и к ним кинулся официант. Он провел Лену и Василия прямо к Биг Боссу.

Стрельцов внимательно рассматривал Лену. До этого он, проявляя к ней заметный интерес, несколько раз встречался с Звенигородской по незначительным вопросам. «Художнику крупно повезло, — размышлял Игорь Михайлович. — Вряд ли он даже подозревает, что за сокровище — его жена!».

— Что будем есть? — осведомился Стрельцов, когда все расселись.

— Если можно, омаров, — мелодичным голосом произнесла Лена.

— А мне — свиные отбивные, — решительно отозвался Василий. Новый финский костюм удивительно шел ему, плотно облегая фигуру и подчеркивая широкие плечи художника. Судя по всему, Звенигородский знал об этом.

— Бифштекс, — отрывисто бросил Биг Босс официанту и отвернулся.

— Что будете пить? — вежливо напомнил официант. Он знал, что за один этот вечер получит больше, чем за неделю работы, и старался изо всех сил.

— Мартини. — Стрельцов обвел взглядом сидевших за столом. — Это всех устраивает?

— Да! — в один голос воскликнули Лена и Василий.

— Никогда еще не встречал такого поразительного единодушия между супругами, — улыбнулся Игорь Михайлович.

Лена смущенно потупилась.

Через пять минут официант возвратился с полным подносом и начал заставлять столик тарелками, бутылками, рюмками и маленькими фарфоровыми плошками с приправами.

— Первый тост, как водится, за здоровье нашей прекрасной дамы, — с серьезным видом сказал Стрельцов. — Ведь она и впрямь прекрасна!

Они чокнулись. Игорь Михайлович заметил, как зарделась от его слов Лена. Впрочем, он действительно сказал то, что думал. Он заметил также, с каким осуждением посмотрела она на мужа, который залпом опорожнил свою рюмку и тут же налил следующую. «Она не любит, когда мужчина пьет», — мгновенно взял себе на заметку Игорь Михайлович.

После очередного тоста — «за успех в делах» — все принялись за еду. Игорь Михайлович рассеянно ковырял вилкой свой бифштекс, искоса поглядывая на очаровательную соседку. Ему бросилось в глаза, что она задумчива.

Скоро первая бутылка Мартини была пуста. Официант принес вторую. Он хорошо знал свое дело. Биг Босс заметил, что от каждой выпитой рюмки лицо Звенигородского все больше краснеет, а жесты становятся развязными. Лена не скрывала своего неодобрительного отношения к поведению мужа, но Василий словно не замечал ее испепеляющих взглядов.

Улучив удобный момент, когда рука Звенигородского застыла посередине стола, приготовившись в очередной раз наполнить рюмку, Стрельцов шепнул Лене на ухо:

— Хотите потанцевать?

— С удовольствием! — радостно отозвалась она.

Биг Босс подвел жену художника к руководителю ресторанного оркестра и спросил ее:

— Какую музыку вы больше всего любите?

— Танго! — вздрогнув от восторга, произнесла Лена. Ей еще ни разу в жизни не приходилось заказывать музыку для самой себя.

…Было уже довольно поздно, когда Игорь Михайлович и Лена вывели пьяного Василия на улицу. Стрельцов отвез своих гостей домой и, пока Василий возился с кодовым замком в подъезде, задержался с Леной на улице.

Когда художник, справившись, наконец, с неподатливым замком, выглянул из подъезда, чтобы позвать жену, Стрельцов курил, а Лена сосредоточенно чертила носком туфли какие-то фигуры…

Проснувшись на следующее утро, Василий с трудом поднялся и прошел в ванную. В голове сильно шумело.

Возвратившись в спальню, художник неожиданно увидел на туалетном столике, где у Лены лежала косметика, листок бумаги. Холодея от предчувствия чего-то страшного, прочитал: «Я ушла от тебя — думаю, что навсегда. Не трудись искать меня, это совершенно бесполезно. Желаю тебе счастья. Лена».

Не в силах произнести ни звука, Василий так и застыл с бумажкой в руках. Ему казалось, что все это — мистика, дурной сон, злое наваждение, котороенепременно рассеется. Дрожащими пальцами Василий набрал рабочий телефон жены. Но то, что он услышал, означало конец всяких надежд и упований. «Звенигородская уволилась», — сообщили ему и повесили трубку.

Мозг Василия пронзила страшная догадка: «Стрельцов!». Он сразу вспомнил все: и счастливое выражение глаз Лены после их очередного танца с Игорем Михайловичем, и полные презрения взгляды, которые она бросала на него, пьяного, и то, как по-хозяйски держал руку на ее талии Биг Босс.

Василий снова кинулся к телефону и начал названивать Стрельцову. Но — странное дело — на другом конце провода никто не брал трубку. Он попробовал дозвониться до Игоря Михайловича еще по двум телефонам, оставленными ему Биг Боссом для связи в экстренных случаях, но столь же безуспешно. Тогда Звенигородский, наконец, понял: его жизненный путь преградила неодолимая стена. Стрельцов не напрасно был столь щедр и предупредителен. Наступил момент, когда он потребовал сполна расплатиться по счетам.

***

Примерно через три недели после разговора с Гусятинским, Алексей Смирнов прибыл по вызову на Петровку, 38. Там с ним обстоятельно побеседовали, познакомили с людьми, которые должны были стать его коллегами, словом, ввели в курс дела.

Гусятинский настоял на том, чтобы Смирнову устроили нечто вроде прощального вечера. Его поздравили с повышением, пожелали успехов на новом поприще, а Алексей, в свою очередь, горячо поблагодарил собравшихся и выразил надежду, что им еще не раз доведется встретиться. «Мир тесен», — философски заметил на это Гусятинский. Он обвел задумчивым взглядом собравшихся и неожиданно произнес, обращаясь к одному Алексею:

— Только не задирай нос, не думай, что раз ты сотрудник ГУВД Москвы, то царь и Бог и все умеешь.

— Он парень хороший, задирать нос не будет. Правда, Алексей? — зашумел молодой следователь райуправления Михаил Хуторный, весельчак и душа компании.

— Конечно, — улыбаясь, произнес Смирнов. Но внутренне он был очень серьезен. Он понимал, что слова Гусятинского произнесены не просто так. Чувствовалось, что за ними скрывается большой житейский опыт, выстраданная мудрость много повидавшего на своем веку человека. Алексей дал себе клятву не подвести своих товарищей, оказавших ему такое доверие.

***

Василий зря пытался дозвониться до Стрельцова: еще утром тот вместе с Леной уехал на Валдай, поселившись там в охотничьей избушке. Хотя эту «избушку» правильнее было бы назвать дворцом: в ней были все городские удобства. Совсем недавно, во времена застоя, она служила одним из мест приема высокопоставленных гостей, приезжавших на Валдай поохотиться.

***

Работа на Петровке с головой захватила Алексея. Ему поручили ведение дела по антиквариату. Тем более, что и свои задумки на этот счет у Смирнова имелись. А давнее знакомство с художником Звенигородским давало реальную возможность выйти, если не на «главу мафии», то хотя бы на тех, кто стоит рядом.

Однажды Алексей шел мимо художественного салона, примыкавшего к комиссионному магазину. К салону то и дело подкатывали автомобили, в основном иностранных марок. Из них выходили элегантно одетые люди и ненадолго исчезали в прохладном полумраке. Почти все они возвращались с упакованными в бумагу картинами.

Перед входом в салон стоял мужчина в застиранных джинсах и не первой свежести рубахе навыпуск. В руках — несколько небольших картин. На них были изображены: пруд со склонившимися над его сонной гладью ветлами, деревенский луг с коровами, белая церковь с высокой колокольней. На траве перед церковью сидел пастушок с рожком.

Алексей закурил и отошел к автобусной остановке, откуда ему хорошо был виден продавец. Это был Василий Звенигородский, но только заросший бородой, нечесаный, весь какой-то опухший. «Бог ты мой! — поразился Смирнов. — Как его подкосило!». От самоуверенного художника, каким он был всего несколько месяцев тому назад, не осталось и следа. Он явно спивался.

Возле Василия остановился пожилой мужчина с внучкой. До следователя донеслись обрывки разговора: «Я сам тоже из деревни. Где вы рисовали это?» — «Не рисовал, а писал!» — «Хорошо, хорошо, я понимаю…». Мужчина купил картину с церковью и пастушком. Потом к Василию подплыла модно одетая дама лет сорока и приобрела «Пруд». А еще через минуту Звенигородский расстался и с третьей картиной. Насколько смог понять Смирнов, картины разошлись по 60–70 рублей. Художник разгладил мятые бумажки, для верности пересчитал их и направился к остановке.

Алексей поехал в одном автобусе с Василием, предполагая, что тот выйдет у ближайшего винного магазина. И не ошибся: через две остановки художник выбрался из автобуса, резво поспешил в винный отдел, встал в очередь.

— Как дела? — приветливо поинтересовался Смирнов, подойдя к Звенигородскому.

— Нормально, — удивился Василий. Узнав Алексея, поинтересовался. — Тоже решил в очередь встать? Хочешь, я тебе возьму? Что тебе надо?

— Мне потолковать с тобой надо…

— Мужики, я отойду на минутку, — обратился Василий к соседям по очереди.

Они отошли и сели на скамейку, стоявшую под деревьями.

— Как же ты дошел до жизни такой? — с искренним удивлением спросил Алексей.

— А зачем тебе это знать, гражданин начальник? — дурашливо произнес Звенигородский.

— Василий, тебе не идет жаргон блатных! Ты же — интеллигент, умница, но только сбившийся с пути. Зачем пить-то?

— Жена ушла, — просто ответил Василий.

— Она ушла к твоему шефу? — словно невзначай обронил Алексей. — Он увел ее у тебя, да?

Василий закашлялся — так, что на глазах у него выступили слезы.

— Вечно вам, ментам, до всего дело есть, — с натугой произнес он, и тело его снова потряс жестокий приступ кашля.

— Если жена бросила тебя и ушла к шефу, прельстившись на деньги и тряпки, то она никогда не любила тебя по-настоящему.

Звенигородский с тоской посмотрел на Смирнова:

— Кажется, очередь подходит. Я пойду…

***

Игорь Михайлович понимал, что давно пора возвращаться в город, к «делам и подчиненным», которые не должны забывать, что у них есть хозяин, но все откладывал отъезд с Валдая. Присутствие прекрасной женщины, полюбившей его со всем пылом страстной и тонкой души, для него было подобно прикосновению к живительному роднику, восстанавливающему утраченные силы и веру в жизнь. Но, наконец, наступил такой момент, когда отъезд больше нельзя было откладывать. И уже к обеду Биг Босс и Лена находились в Москве.

Примерно полчаса телефон в его квартире был буквально раскален: Стрельцов, сидя в удобном кресле, выяснял, как выполнялись его задания, давил и приказывал, благодарил и распекал. Наконец он смог вытереть пот со лба и положить трубку.

— Лена, принеси шотландского виски со льдом, — крикнул он подружке, готовившей обед на кухне, и включил телевизор. Звук был слишком громкий, и Стрельцов с трудом расслышал очередной телефонный звонок. Чертыхаясь, он приглушил громкость и взял трубку.

— Игорь Михайлович? — голос был глухой, сдавленный, но Стрельцов узнал его — звонил Звенигородский. Биг Босс хотел позвонить Василию — для художника появилась кое-какая работа, но потом рассудил, что в создавшемся двусмысленном положении лучше подождать, пока Василий объявится сам.

— Приезжай ко мне. У меня есть для тебя дело, — властно приказал Стрельцов.

В ответ он услышал странные звуки. Казалось, Василий с трудом сдерживает подступающие к горлу рыдания.

— Делай, как я тебе сказал, — нетерпеливо воскликнул Биг Босс и тут же вызвал Хромого. С художником следовало быть предельно осторожным. Черт их знает, этих психопатых интеллектуалов…

Войдя в подъезд, Василий внезапно почувствовал, как бешено колотится сердце и с трудом дотянулся рукой до кнопки вызова лифта.

Когда лифт доставил его на нужный этаж, художник вместо того, чтобы выйти из кабины, вдруг нажал на первую попавшуюся кнопку, потом — на другую, потом — на какую-то еще, пока, наконец, не очутился на первом этаже. Дверцы лифта медленно раскрылись, и Василий увидел, что на него с осуждением смотрит старушка в вязаной кофте.

— На вид интеллигент, а как дите какое на лифте катается! — возмущенно отчитала она Звенигородского.

Художник пролепетал жалкие слова извинения и выскользнул из кабины. «Как же я смогу в таком состоянии разговаривать со Стрельцовым?» — с отчаянием думал он, прижав руку к пылающему лбу. Он вышел на улицу и прислонился спиной к дереву. Проходившая мимо женщина с авоськой, полной пустых бутылок из-под вина, неодобрительно посмотрела на Василия. «Интересно устроен мир, — остывая, думал художник. — Она приняла меня за алкоголика, и за это презирает. А между тем сама кормится тем, что собирает пустые бутылки, которые оставляют ей алкаши».

Скосив глаза, Василий увидел, что по дорожке вслед за женщиной идет молодая пара: он — высокий плечистый парень со светлыми волосами, в модных «варенках»; она — стройная брюнетка в белоснежных блузе и юбке, не скрывающей длинных ног, покрытых ровным шоколадным загаром. Звенигородский с завистью проводил их взглядом — таких молодых, счастливых… В следующую секунду он неожиданно почувствовал прилив ярости. Когда-то и они с Леной были точно такой же счастливой парой, но из-за этого… этого… Игоря Михайловича все лопнуло, как мыльный пузырь!

Несколько мгновений спустя он уже стоял перед дверью квартиры Стрельцова и действительно был готов на все.

Биг Босс встретил Василия с безмятежным спокойствием. За его спиной стоял Хромой. Лены не было видно вообще. Наконец, словно спохватившись, Стрельцов жестом пригласил Василия пройти в гостиную. Там все трое уселись в глубокие старинные кресла красного дерева и снова принялись молча рассматривать друг друга.

— Хочешь сигару? — предложил вдруг Биг Босс, протягивая художнику изящный деревянный ящичек. — Американские. Лучший флоридский табак.

Звенигородский взял сигару. Хромой поднес зажигалку. Втянув в себя слишком много дыма, Василий натужно закашлялся под насмешливым взглядом Стрельцова.

— Хочешь подзаработать? — спросил Стрельцов.

— Смотря как заплатят, — посмотрел прямо в глаза Игорю Михайловичу художник. Он заметил, как заиграл желваками Стрельцов и как напрягся в кресле Хромой. Они явно не ожидали, что он будет говорить таким тоном.

— Надо сделать копии с нескольких работ Константина Коровина и Давида Бурлюка…

— Друга Маяковского? — решил уязвить Василий безграмотного, по его мнению, Биг Босса.

— Да. И приятеля Родченко, — неприязненно глядя на Звенигородского, отозвался тот. — Идем.

Он провел Василия в комнату, служившую чем-то вроде склада и одновременно зала для продажи. Сейчас стены этой комнаты были почти пусты — на них висели лишь три этюда Бурлюка и два пейзажа Коровина. А ведь всего несколько недель тому назад Василий видел здесь первоклассные работы Сурикова, Крамского, Репина, Сарьяна, Машкова… Где-то они теперь?

Художник снял со стены один из пейзажей Коровина и начал внимательно осматривать его в свете лампы. Это был настоящий Коровин, не подделка, редкость по нынешним временам. И теперь Василию предстояло пополнить легион подделок этого замечательного мастера еще двумя. «Впрочем, если бы сам Коровин увидел, в каких условиях я живу, то не осудил бы меня», — подумал он, а вслух заметил:

— Работа предстоит нелегкая. Поэтому самое справедливое — это по две тысячи за каждую копию плюс две тысячи на кисти, краски и холсты.

— Не знал, что кисти и краски стоят так дорого, — едко заметил Стрельцов. — Впрочем… Сроку тебе — двадцать дней. Сейчас Хромой отвезет картины к тебе на квартиру. А мы пока… потрепемся.

— Но у него же нет ключа от моей квартиры! — удивился Василий.

— Как это? — в свою очередь изумился Стрельцов. — Ну-ка, продемонстрируй!

Хромой извлек из заднего кармана внушительную связку и, присмотревшись, протянул Василию нужный ключ.

— Василий, ты очень бойкий молодой человек, — задумчиво произнес Стрельцов, — но ведь уже через неделю после того, как ты начал сотрудничать со мной, у Хромого появились ключи от твоей квартиры. Потом он целых два месяца докладывал мне наиболее интересные места из твоих телефонных разговоров… Так что не советую рыпаться! — энергично закончил он.

— Значит, вы в душе смеялись, когда я горячился, требуя хорошей оплаты за свою работу? — медленно проговорил Василий.

— Нет! Я рациональный человек, и знаю, что если мужчина хочет покорить женщину, он должен быть достаточно богат. Но во всем остальном я придерживаюсь принципа: «Нет человека — нет и проблем».

— Зачем… вы мне это сказали? — спросил Василий. Он ненавидел себя в эту минуту — и за подобострастное «вы», и за то, что его губы сами собой растягивались в заискивающую улыбку.

— Теперь ты будешь предан мне из страха. А это лучше, чем преданность ради выгоды или по убеждению, — не задумываясь, ответил Стрельцов. — Убеждения меняются, выгода — понятие непостоянное, а страх не проходит никогда.

Биг Босс сделал знак Хромому и тот, подхватив картины, оставил их одних.

— Захочет ли Лена вернуться к тебе — зависит от нее самой, — сухо заявил Стрельцов, когда дверь захлопнулась. Звенигородский отчетливо услышал, как застучало его сердце — словно пойманный зверек, бьющийся всем телом о железные прутья клетки. — Сейчас она войдет сюда, и ты сможешь обо всем с ней переговорить.

Ожидание было тягостно-томительным. Когда он почувствовал, что еще минута — и сойдет с ума, Лена неслышно вошла в комнату. Василий бросился к ней, но она даже не шелохнулась.

— Как… ты живешь? — выдавил из себя художник. От волнения он сильно охрип.

— Нормально, — пожала плечами его жена.

— Мне так тебя не хватало! — продолжал Звенигородский. — Одному Богу известно, как сильно я люблю тебя!

— А я не люблю и никогда не любила, ничтожество! — вдруг громко выкрикнула Лена. — Я притворялась, и только! Ты — не мужчина, а нищий, ни к чему не годный пьяница. А теперь — убирайся!

Она повернулась, намереваясь выйти из комнаты. Неожиданно Василий шагнул к жене и, схватив ее в охапку, крепко прижал к себе — так крепко, что она даже застонала. Открыв ногой дверь, он выбежал в прихожую и, по-прежнему не отпуская отчаянно вырывавшуюся из его объятий Лену, принялся отпирать замки входной двери.

Последнее, что помнил Василий — это побледневшее лицо Стрельцова… пустынную темную улицу, по которой убегала от него Лена… ее раздиравший уши крик: «Я никогда не любила тебя, никогда!». Колени Василия безвольно подогнулись, и он неловко рухнул на асфальт.

***

Игорь Михайлович довольно улыбался. Только что ему позвонили Пес и Старый, сообщив, что операция прошла так, как было задумано. Правда, пришлось убрать старика-сторожа. Но разве кто-нибудь догадается, что это сделали люди Биг Босса? Наоборот, милиция должна придерживаться версии, что сторож сам был в сговоре с похитителями и погиб из-за споров по поводу раздела добычи.

Как ни странно, в этих рассуждениях была своя правда: идею ограбить церковь Игорю Михайловичу действительно подал один из ее сменных сторожей. Сначала Стрельцов не хотел и слышать об этом — он знал, что церкви стали гораздо лучше охраняться и что наиболее ценные предметы священники стараются держать в архиепископских хранилищах, извлекая их оттуда только во время больших церковных праздников.

Но сторож-наводчик, напарник убитого Псом и Старым, развеял все сомнения Биг Босса. Во-первых, он точно описал все, что находится в церкви, и Игорь Михайлович понял, что «Париж стоит мессы». Во-вторых, выяснилось, что вся система охраны состоит из двух сторожей — его, Сергея, и совсем дряхлого коллеги. Стрельцов подумал — и дал «добро».

«Но убийство — это в любом случае и неприятно, и опасно, — думал он теперь. — Милиция проявляет к ним особый интерес, независимо от личности убитого. Ей нетрудно вычислить круг причастных к преступлению. А если посильнее нажмет на наводчика, он расколется, как гнилой орех!».

От этой мысли у Стрельцова сжались кулаки, а лицо перекосилось. Выгодное дело на глазах грозило превратиться в большую неприятность. Очевидно, оставался единственный выход — убрать наводчика — свидетеля. Игорь Михайлович приказал Псу и Старому прибыть к нему для доклада.

Пес — Антон Савельев — худощавый, быстроглазый с фиксой во рту и Старый — Николай Голенко — крепкий с пудовыми кулаками грузный мужчина неопределенного возраста, заявились лишь под вечер. Они были изрядно навеселе, но изо всех сил старались держаться молодцами. Игорь Михайлович недовольно нахмурился:

— Рассказывайте все по порядку, ничего не пропуская!

— Как в милиции? — ухмыльнулся Пес.

— Я слушаю, — ледяным голосом проговорил Биг Босс.

— Ну, значит, взяли мы ключи, которые нам Сергей оставил, и ровно в час потихоньку открыли дверь. Зажгли фонарь, стали высматривать иконы. Видно было очень плохо. Потом начали сдирать их со стен.

— Сигнализации не заметили?

— Какая там сигнализация! — пренебрежительно махнул рукой Старый. — Вся церковь на ладан дышит.

— Дальше.

— Потом я сложил самые ценные иконы у стены, — продолжил Пес, — а Старый в это время сходил за ломом и кувалдой, которые Сергей оставил нам у входа, под доской. Ведь по его словам выходило, что в церкви замурованы большие сокровища. Но мы так и не нашли ничего.

— Совсем ничего? — переспросил Стрельцов.

Пес и Старый переглянулись. После непродолжительного молчании Старый заговорил:

— Вас не обманешь. Нашли два рыжих пятирублевика. Но уже их загнали… и пропили!

— Молодцы! — с иронией произнес Биг Босс. — Дальше.

— Потом мы сняли подсвечники, положили их в мешок. Они, черт бы их побрал, тяжелые. Все ноги отбили, пока их тащили!

— А как вы сторожа убили? — процедил сквозь зубы Стрельцов.

Старый понял, что придется рассказывать действительно все.

— Серега сказал, что его сменщик — дряхлая развалина, — неуверенно начал Старый, оглядываясь на Пса, — алкаш и что он его подпоит, чтобы тот всю ночь дрыхнул… Но он почему-то приполз в церковь и наткнулся на…

— На меня! — быстро сказал Пес. — Я стоял у входа. Пришлось погладить его ломом по голове… — Последние слова он произнес неуверенным голосом, почему-то уставившись в пол.

— Сторож мертв? — раздельно произнес Игорь Михайлович.

— Мне показалось, что он уже не дышал, — совсем тихо отозвался Пес.

— Пристрелю, как собак! — в бешенстве закричал Биг Босс. — Вы меня знаете! Старик — мертв?

— Я его стукнул по голове… только два раза, — поникнув, объяснил Пес.

— В эту секунду кто-то начал стучаться в главную дверь, — заметил Старый. — Нам пришлось быстро подхватить то, что мы успели прибрать, и сматываться.

У Стрельцова внутри все клокотало. Он видел целую цепь ошибок, которые допустили его подчиненные, и которые могли стать началом его конца. Какой же он дурак, что поручил столь ответственную и деликатную операцию этим двум безмозглым тупицам!

Но Биг Босс знал, что нельзя в присутствии подчиненных высказывать свои чувства. Поэтому он как можно более спокойно произнес:

— Все, что вы взяли, отвезете на мою дачу. Поедете на частнике. Ищите такого, чтоб не трепался. Таксист для этой цели не подойдет! Денег вы от меня сейчас никаких не получите. — Заметив, как насупились при этих словах бандиты, Стрельцов перешел на яростный шепот: — Вы будете жить только в том случае, если оба свидетеля, оба! — и старик, и Сергей — будут мертвы! Но если хотя бы один из них останется жив, тогда…

— Мы поняли, — забормотал Пес, — все сделаем в лучшем виде.

Они попятились к выходу.

— Сколько вам пришлось заплатить Сергею? — настиг их на пороге властный голос Игоря Михайловича.

— Полтора куска.

— Получите втрое больше каждый, если все закончится успешно. Брысь!

***

— Да, это я, — неохотно поднял трубку Смирнов. — А, это вы, Станислав Григорьевич. — оживился он. — Да, конечно. Обязательно. Нет. Еще нет. Вот и я так говорю… Стараюсь изо всех сил. Спасибо. До свиданья.

Алексей положил трубку на рычаг и с тоской посмотрел на большие настенные часы. Казалось, стрелка медленнее обычного ползла по циферблату, никак не желая приблизиться к заветной цифре 6.

Константин Гусев, сосед Смирнова по кабинету, с сочувствием смотрел на него. Он понимал, как должен чувствовать себя человек, у которого что-то не получается. Сам не раз находился в таком же положении.

— Может быть, я могу помочь? — негромко спросил он.

— Спасибо. В этом деле все зависит только от меня самого, — хмуро отозвался Алексей.

Он запер в сейф свои немногочисленные бумаги, окинул привычным взглядом стол и нагнулся, чтобы потуже зашнуровать ботинок. В этот момент затрезвонил внутренний телефон.

— Алексей? — услышал Смирнов голос начальника отдела полковника Дергушина.

— Да, это я.

— Наверное, домой собираешься?

— Уже нет.

— Заскочи ко мне минут на пять-десять, хорошо?

— По вашему приказанию прибыл! — молодцевато представился Смирнов, войдя в кабинет Дергушина.

— Молодец! В армии, наверное, был лучшим строевиком части? — одобрил его выправку стоявший у окна Дергушин.

— Вы ведь не для того меня вызвали сюда, чтобы расспрашивать об армейской службе, — сам положил голову на плаху Смирнов. — Вас, наверное, интересует, как идет розыск по делу об ограблении церкви и связанных с этим убийствах… К сожалению, пока результатов нет.

— Почему?

— Не знаю, — честно признался оперативник. — Место происшествия — церковь и прилегающую территорию — тщательно осмотрели. Обнаружили следы от автомобиля «Жигули». Специалисты все сфотографировали в инфракрасных и ультрафиолетовых лучах.

— Ох уж эти специалисты! — покачал головой Дергушин. — Ну, и… каковы результаты?

— Нулевые.

— Жалко… Свидетели, очевидцы?

— В час ночи — а ограбление и убийство состоялось в это время — поблизости никого не оказалось. Конечно, мы опросили всех, кого только можно. Но дело в том, что это место — глухое. Рядом с церковью — кладбище…

— Да, задачка не из легких, прямо для комиссара Мегрэ.

— В этом ограблении вообще что-то слишком уж много странностей, — в упор посмотрел на начальника следственного отдела Смирнов, — Оба сторожа — мертвы: один скончался дома, от сердечного приступа, а тело второго пока не найдено… Тщательная проверка всех антикварных магазинов ничего не дала — ни в них, ни около не было зарегистрировано ни одной попытки продать награбленные в церкви вещи. Мне кажется, что преступников направляла опытная рука, а все награбленное уйдет по надежным каналам, минуя комиссионки и мелких «жучков».

— Выходит, мафия, — Дергушин взял со стола свежий номер «Правды» и неожиданно объявил: — Сегодня наши играют с поляками. Товарищеская встреча. Как ты думаешь, кто победит?

Заметив, что Алексей помрачнел, Дергушин рассмеялся:

— Думаешь, я не знаю, какие мысли бродят у тебя в голове? Во-первых: висит нераскрытое преступление. Во-вторых: начальство непонятно почему начинает шутить в самый неподходящий момент. И в-третьих: если я не раскрою преступление вовремя, оно же первым устроит мне разнос. Все — в «десятку»? То-то же! Но разносов я устраивать не собираюсь, а вот профессиональным секретом поделиться могу. Когда у меня самого не получается что-то, я стараюсь отвлечься, расслабиться. И нет для меня лучшего средства, чем футбол.

Алексей криво улыбнулся, вспомнив, рассказы сослуживцев о футбольных подвигах молодого Дергушина, которому удавалось одним метким ударом под занавес матча спасти безнадежно проигрываемую встречу или вырвать победу команде футболистов центрального аппарата МВД.

— Так что постарайся не пропустить этот матч, а еще лучше — сам сходи на стадион и погоняй мяч с ребятами.

Вытащив из сейфа красную папку, Дергушин некоторое время внимательно вчитывался во вложенные в нее машинописные листки, потом удовлетворенно хмыкнул и повернулся к Алексею:

— Ты еще у Гусятинского начал разрабатывать версию о существовании в Москве на базе антикварного комиссионного магазина группы, занимающейся торговлей предметами старины и искусства… Далеко ли продвинулся?

— Могу доложить — такая группа существует. Комиссионный магазин — одна из сфер ее влияния. В организации есть добытчики вещей, которые следят за состоянием частных коллекций, обхаживают родственников престарелых художников, ездят по деревням, скупая там иконы, утварь, старинную мебель, регулярно околачиваются возле комиссионных магазинов в ожидании интересных вещей. Существуют и те, кто финансирует все эти покупки, хранит добычу и регулярно докладывает о результатах работы шефу, стоящему во главе пирамиды. Ему подчиняются и «боевики», которые держат в страхе остальных членов организации, следят за тем, чтобы те не ловчили, расправляются с неугодными свидетелями, охраняют шефа и выполняют особо сложные задания. Думаю, убийство сторожей церкви — их рук дело.

Считаю также, что у этой группы должно быть еще одно, самое важное, направление — продажа антиквариата, картин за рубеж. Здесь у нас сведения самые скудные…

— Я слышал, жена у тебя красавица? — неожиданно спросил Дергушин.

Алексей знал о его манере переключаться на вопросы, никоим образом не относящиеся к теме основной беседы, но тем не менее смутился:

— Мне нравится.

— И прекрасно! — бодро заключил Дергушин. — Вот и займись ею — своди в кино, в театр, съезди за город. Глядишь, на досуге что-нибудь и надумаешь. Возьми отгул и употреби его с пользой. — Начальник отдела помолчал, потом продолжил: — Если у тебя сложится какая-то концепция, дадим тебе помощников. А сейчас иди домой — может быть, успеешь на второй тайм.

***

Игорь Михайлович посмотрел на часы. Он приехал даже немного раньше. Несколько минут спустя за деревьями разлился яркий свет автомобильных фар, и перед «Волгой» Стрельцова остановился серо-стальной «мерседес». Из него вышел седоватый мужчина средних лет с молодившей его короткой прической.

— Надеюсь, Игорь Михайлович, в этот раз вы привезли мне стоящие вещи? — бойко затараторил он с заметным акцентом. — В прошлый раз я с трудом расстался с вашим хламом.

— Смотрите. — Стрельцов полез внутрь машины и извлек оттуда завернутые в простыню картины. — Это — два полотна Левицкого, плюс Боровиковский и Рокотов. Насчет Рокотова сразу оговорюсь: это может быть и кто-то из его учеников. Однако, — усмехнулся Биг Босс, — зная вашу конъюнктуру, Роберт, я уверен, что и эта вещь без труда найдет своего покупателя.

— Вы неплохо осведомлены, — процедил сквозь зубы иностранец, внимательно разглядывая полотна. Он даже вытащил из своей машины мощную лампу, присоединенную к автомобильному генератору. Наконец осмотр закончился, и Роберт заглушил мотор.

— Сколько хотите за все?

— Из расчета ста десяти тысяч.

— Но позвольте! Ведь ваш Рокотов сомнителен! О каких ста десяти тысячах может идти речь?!

— Хорошо. Пусть будет ровно сто. Но больше я не уступлю ни цента!

— По рукам. Я привез коробку «Мальборо», ящик сигар, три коробки шотландского виски, две — швейцарского шоколада, коробку с женскими колготками, бижутерией, косметикой. Плюс — две большие коробки с одеждой в соответствии с тем списком, который вы мне дали в прошлый раз. Замечу, что норковая шуба стоила очень дорого…

— Черт с ней. Сколько удалось положить на мой счет?

— Вот, — протянул Роберт Стрельцову плотную маленькую книжечку в глянцевой обложке с выдавленной золотой эмблемой — «Интермаритайм банк». Игорь Михайлович нетерпеливо раскрыл книжечку, и выражение ожидания на его лице сменилось гримасой крайней разочарованности:

— Здесь всего двадцать тысяч…

— Что поделаешь. Курс доллара по отношению к франку упал. Много денег пришлось потратить на багет. Без него я бы не смог продать картины. Вот счет. — Роберт протянул Стрельцову фирменный бланк магазина со столбцом цифр. Тот взял его, закурил и пламенем зажигалки поджег листочек:

— Спорить не буду… Но мой вам совет — не наглеть. Поймите: вы — в чужой стране!

Роберт скорчил кислую мину, как будто проглотил что-то несъедобное:

— Ну и шуточки у вас, Игорь Михайлович.

***

Вечером в квартире Звенигородского зазвонил телефон. — Вас беспокоит Алексей Смирнов, — услышал художник. — Мне хотелось бы встретиться с вами.

— А что случилось? — заволновался Василий.

— Да просто у меня во время работы возникли некоторые вопросы, в которых вы как художник могли бы помочь мне разобраться, — постарался успокоить его Алексей. — Я же почти полный профан в области искусства…

— Можно, я подумаю, а потом вам перезвоню?

— Разумеется. — Смирнов продиктовал свой номер телефона.

***

Зрелище автомобильной погони, устроенной за героем видеофильма, настолько увлекло Игоря Михайловича, что он не услышал звонка в дверь. Наконец настойчивая трель привлекла его внимание.

— Здравствуйте, Игорь Михайлович! — первым приветствовал его гость.

— О, Соколов! Очень рад вас видеть! — расплылся в широкой улыбке Стрельцов. — Чувствуйте себя, как дома. — Он пододвинул гостю бар на колесиках: — Виски, Олег Михайлович?

— Пойдет!

— Как ваша работа? — осведомился Стрельцов, доверху наполняя стакан гостя. Себе он налил лишь на два пальца и бросил два кубика льда. — Как ваши гонорары?

— Какая там работа! — Соколов от досады и огорчения даже махнул рукой. — Какие там гонорары! Сейчас же всем порезали ставки. А чтобы угодить редакторам, приходится чуть ли не по пять раз мотаться на объект.

— И все-таки вам грех жаловаться на судьбу, — заметил Стрельцов, снова подливая виски гостю. — Обладай я хотя бы толикой ваших талантов, я был бы уже счастлив…

— Вы и так неплохо живете…

— Согласен, — не стал возражать Биг Босс. — Но каким трудом мне это досталось? А главное: почему вы не спросите меня, нравится мне или нет моя работа? Да нет же, совсем не нравится!

Они чокнулись. Достав из кармана носовой платок, Соколов вытер потное лицо, щедро намазал икру на хлеб. Прожевав, предложил:

— Давай на «ты», Игорь. К чему лишние церемонии?

— Нет проблем, Олег, — с трудом скрывая брезгливость, ответил Стрельцов. — Нет проблем!

— Ну и лады… Подзаправился… Теперь бы для души чего… Фильмы с девочками у тебя есть?

Стрельцов улыбнулся, подошел к шкафчику с видеокассетами:

— Для хорошего человека у меня есть все!

У фотокорреспондента АПН Олега Соколова не было ни жены, ни родственников. Его родители погибли в годы войны. Олег воспитывался в детском доме под Смоленском и, окончив факультет журналистики МГУ, стал работать в молодежной газете. Лучше всего ему удавались репортажи о передовых предприятиях, очерки о процветающих подмосковных колхозах и фотопортреты ударников труда. Но с изменением облика газеты, вызванного перестройкой, Соколов почувствовал себя как-то неуютно при новом руководстве и, переговорив со знакомыми ребятами, перешел в АПН, уступив место своему стажеру.

Старательный, исполнительный, хотя и несколько однообразный в своих фотографических приемах, репортер хорошо зарекомендовал себя на новом месте, а когда он привез большой репортаж о нынешнем дне Саяно-Шушенской ГЭС, ему неожиданно оформили краткосрочную командировку в Мали. И хотя африканский репортаж Соколова был не из лучших, ему удалось оттеснить своих коллег на задний план и попасть в число счастливчиков, совершающих кругосветное плавание с экипажем научного гидрографического судна «Академик Петров».

Со Стрельцовым Олег познакомился, когда пришел в комиссионный магазин сдавать купленные во время стоянки в Сингапуре чистые видеокассеты. Игорь Михайлович, оказавшийся возле магазина совершенно случайно, машинально остановил наметанный глаз на фигуре чем-то похожего на него самого мужчины — те же сутуловатость, рост, короткая шея, отчего голова кажется втянутой в плечи… У него зародилась смутная мысль, что этот человек может быть ему полезен. Стрельцов сделал знак неотступно следовавшему за ним Хромому, и тот мгновенно купил у Соколова видеокассеты, заплатив за них в полтора раза больше, чем можно было получить при продаже через комиссионный магазин. Наблюдавший все это время за Соколовым Стрельцов решил представиться ему, и они обменялись телефонами.

***

После просмотра порнофильмов Соколов уговорил Стрельцова сходить к нему домой — посмотреть привезенный из недавней поездки в Италию альбом с репродукциями картин Пикассо. «Только захвати что-нибудь выпить, — попросил Олег, — а то у меня дома совсем ничего не осталось».

…Достав из книжного шкафа роскошно оформленный альбом швейцарского издательства «Скира», Соколов вопросительно посмотрел на Стрельцова. Тот спохватился и вытащил из кармана миниатюрную бутылочку английского джина. «Такие нам давали в самолете», — удовлетворенно кивнул Олег Михайлович и, отпив чуть больше половины, вернул бутылочку Биг Боссу. Через несколько минут, с трудом подавив зевок, Соколов произнес:

— Ты посмотри пока альбом, а я немного полежу…

Еще через несколько минут Биг Босс услышал громкий храп Соколова и, не таясь, вошел в его спальню, служившую одновременно кабинетом. Укрыв Олега Михайловича пледом, он кинулся к его столу. Там в полном беспорядке лежали листки бумаги с машинописным текстом, текстовки к фотографиям и сами фотографии, пустые и заправленные кассеты с фотопленкой, тюбики засохшего клея, старые газеты и журналы. Телефонный справочник АПН с грифом «Для служебного пользования» он нашел в среднем ящике под грудой журналов на испанском языке. Записную книжку с телефонами и блокнот Соколова, в который фотокорреспондент заносил текущие поручения, Биг Босс отыскал в верхнем, под пачками сигарет.

Достав миниатюрный фотоаппарат, Стрельцов начал быстро фотографировать телефонный справочник — страницу за страницей. На это ушло семь минут. Во внутреннем кармане пиджака Соколова он неожиданно обнаружил служебное удостоверение Агентства, членский билет Союза журналистов СССР и паспорт. Заснял и их.

Поправив на спящем плед, Биг Босс осторожно захлопнул за собой дверь.

На дачу к Лене он собирался утром, но теперь передумал и решил ехать немедленно. «Для Лены мое появление будет сюрпризом, — думал он, прибавляя газу, — и вообще, приятно, черт побери, знать, что твои труды будут вознаграждены».

***

Лена уже спала. «Впрочем, этo даже к лучшему», — рассудил Игорь Михайлович, осторожно пробираясь в самую дальнюю комнату, где у него хранился портативный аппарат для проявки фотопленки, полученный вместе с миниатюрным фотоаппаратом от Роберта.

Биг Босс вставил фотопленку в аппарат, закурил и стал ждать. Спустя некоторое время влажные снимки лежали у него на столе. Стрельцов поставил аппарат обратно в потайное отделение старого платяного шкафа.

Запершись в своем кабинете, он принялся изучать снимки. В книжке Соколова были в основном записи типа «не забыть снести белье в прачечную», «зайти к такому-то взять у него то-то», «встретиться с тем-то для съемок материала» и так далее. Биг Босс недовольно поморщился: чтобы выудить из этого мусора крупицы полезной информации, надо быть очень удачливым человеком. Он решил перейти к изучению телефонного справочника и принялся методично переписывать в свою записную книжку фамилии и имена. Отныне Игорю Михайловичу предстояло, хотя бы в общих чертах, изучить привычки и характеры, манеру поведения и разговора этих пока еще не знакомых ему людей.

Покончив с этой процедурой, он снова взял в руки фотокопии страниц дневника и записной книжки Соколова. Теперь читать их стало гораздо интереснее. На основании записей фотокорреспондента Стрельцов старался воочию представить себе людей, с которыми тот встречался по служебным делам. В отдельный список он занес фамилии тех, с кем Олег Михайлович имел наиболее тесные контакты.

***

В лесу было довольно прохладно. Игорь Михайлович закурил, но тут же с отвращением почувствовал, что сигареты за какие-то десять минут успели отсыреть, и затоптал окурок. Он подошел к машине и включил магнитофон. Мощные звуки голоса американской поп-звезды Мадонны далеко разносились по сумрачному лесу.

«Что-то не похоже на Роберта, — подумал Биг Босс, бросив взгляд на часы, — он всегда пунктуален…». Наконец, за деревьями показался свет автомобильных фар. Остановившись в нескольких метрах от стрельцовской «Волги», Роберт почему-то не спешил вылезать из своего «мерседеса». «Какая муха его укусила?» — недоумевал Игорь Михайлович.

— Добрый вечер, — приветствовал он Роберта, подойдя к его машине. Тот промолчал. Биг Босс пожал плечами и сел на переднее сиденье. На лице Роберта появилось выражение крайней брезгливости, он даже отодвинулся от Игоря Михайловича. После продолжительного молчания наконец прошипел:

— Я вам несказанно благодарен за Рокотова, Левицкого и Боровиковского. — Он злился, и от этого акцент чувствовался сильнее обычного.

— В чем дело? — резко спросил Стрельцов. Он понял Роберта, но решил разыграть праведный гнев.

— Вы обманули меня, а так деловые люди не поступают. На Западе не принято обманывать партнера, — закричал Роберт. — Вы продали мне поддельные картины. Я отказываюсь вести с вами какие-либо дела. Обманывайте других!

— Вы хоть что-то мне привезли на этот раз? — спокойно спросил Стрельцов.

Роберт протянул Игорю Михайловичу банковскую книжку:

— Ваш счет вырос на шесть тысяч девятьсот долларов.

— Шесть тысяч девятьсот? — эхом откликнулся Стрельцов. — Но ведь мы договаривались о значительно большей сумме!

— Из расчета, что вы продаете мне подлинники! — саркастически заметил Роберт. — Я не пожалел денег на багет, заказал рамки, характерные как раз для картин этого периода, и договорился с покупателем. Он пришел ко мне в сопровождении своего эксперта. И первое, что сказал эксперт — это то, что все картины поддельные. На глазах рушилась моя репутация честного человека, которая создавалась годами, и…

— Ну, и чем же все это кончилось? — нетерпеливо перебил излияния дипломата Игорь Михайлович.

— Я был вынужден буквально за бесценок уступить картины одному итальянцу. Он вознамерился устроить на родине небольшую галерею, — пожал плечами Роберт. — В заключение я хочу дать вам один совет: помнится, вы как-то говорили со мной о желании совершить прыжок на Запад, то есть переехать на постоянное жительство в Европу. Тогда я поддержал вашу идею и даже пообещал за вас похлопотать, но теперь вижу: вам ни в коем случае нельзя этого делать. Вы не приспособлены к нашей жизни, ваш удел — быть российским жуликоватым дельцом…

Роберт захрипел — Стрельцов неожиданно вцепился ему в горло. Этот мерзавец высокомерно посоветовал ему забыть о своей мечте переехать за границу, мечте, под знаком которой Биг Босс провел последние дни и месяцы своей жизни и которая с течением времени становилась все более и более реальной!

Собрав последние силы, Роберт прохрипел:

— Вам не позволят…

— Что не позволят? — удивился Стрельцов, слегка ослабив хватку.

— Не позволят убить меня! В посольстве осведомлены о времени и месте нашей встречи. Если я не вернусь к назначенному сроку, посол немедленно свяжется с компетентными органами. Более того: в этом случае они получат ваш фотопортрет и отпечатки пальцев.

Стрельцов отпустил иностранца, дав ему отдышаться.

— Вы по-прежнему не хотите иметь со мной дела?

— Я же сказал, — загорячился Роберт, — между нами все кончено. Разве это не ясно?

Но в его тоне опытное ухо Игоря Михайловича уловило фальшивые нотки. И он не замедлил забросить наживку:

— А зря… Как раз сейчас у меня появились действительно интересные вещи. Но, конечно, вольному — воля.

Он вылез из «мерседеса» и шагнул к своей машине. Голос Роберта заставил его остановиться:

— Если это действительно любопытные вещи, я, быть может, возьму на себя в последний раз бремя оказать вам услугу…

«Сукин сын, — думал Стрельцов, подводя Роберта к багажнику своей машины. — Сколько же он положил себе в карман, распродав мои — пусть даже поддельные — картины?».

— Это — Сергий Радонежский, — пояснил Игорь Михайлович, указывая на первую икону. — Герой борьбы с татарами, можно сказать, национальный святой.

— Время? Где написаны?

— Манера письма — ярославская, написана приблизительно в середине семнадцатого века.

— В середине? — недоверчиво переспросил Роберт.

— Так сказал мне эксперт! — вспылил Биг Босс.

— Кто он?

— Искусствовед из Третьяковки.

— Хорошо, проверю. Показывайте дальше.

— Илья Пророк. Тоже из Ярославля. Конец семнадцатого века. По русским поверьям, этот святой был… как бы вам понятнее… ответственным за гром, молнию и дождь.

— Когда-то из России привозили иконы четырнадцатого, пятнадцатого веков, — заметил Роберт. — А сейчас радуются какой-то завалящей доске гораздо более позднего периода… А это, насколько я понимаю, Спас с клеймами?

— Вашей эрудиции можно только позавидовать! И обратите внимание, в каком он состоянии. Вам не придется тратиться на реставрацию. К тому же иконам не требуется багет.

— Сто пятьдесят тысяч, — произнес он после тяжкого раздумья.

— Хорошо, — рассмеялся Стрельцов. — Только не забудьте привезти мне каталог. Не надо делать удивленные глаза — мне прекрасно известно, что когда на Западе продается крупная коллекция старинных вещей, обязательно издается подробный каталог с примерными ценами.

«Все знает, стервец», — с ненавистью подумал Роберт.

— Вы привезли мне анаболические стероиды? — требовательным голосом спросил Стрельцов.

— Учтите: в моей стране они, подобно наркотикам, объявлены вне закона. Мне пришлось обращаться к знакомым врачам…

— Вы привезли и таблетки, и ампулы? — перебил Биг Босс. Он терпеть не мог, когда этот нахал под любым предлогом пытался набивать цену.

— Да. К ампулам приложены одноразовые шприцы. Предупредите тех, кому будете сбывать эту продукцию: необходимо тщательно соблюдать все правила гигиены! Иначе на месте уколов образуются фурункулы и долго не заживающие язвы.

— Бесполезно, — махнул рукой Стрельцов. — В нашей стране и руки-то перед едой моют не все. Протеин привезли?

— Две коробки!В сумме все это стоит тридцать тысяч.

— Двадцать пять.

— Двадцать семь.

Биг Босс хитро посмотрел на Роберта:

— А вы, оказывается, живя у нас в России, и торговаться научились по-русски.

— С волками жить — как инфекция, ничего не стоит заразиться, — вздохнул тот. — Кстати, куда вам столько анаболиков и белка?

— Все хотят выглядеть, как Арнольд Шварцнеггер — и мужчины, и женщины.

— А что-нибудь удалось сделать с помощью фотоаппарата?

— Не знаю, что и сказать, — промямлил Игорь Михайлович.

— Скажите как есть, — отрывисто произнес Роберт.

— Конкретно ничего. Пока. Но я навел мосты в Агентство Печати Новости.

— На кого вы вышли — председателя правления, начальника управления кадров? — едко осведомился Роберт.

— Выбор у меня большой, — не принял его иронии Биг Босс. — Несколько главных редакторов, их замы и секретарши, множество рядовых журналистов.

— Так, так, — медленно проговорил Роберт. — А какой характер носят эти контакты— деловой, личный?

— И так и эдак. Больше, конечно, я общаюсь с апээновцами по служебным делам, но одновременно эти люди бывают у меня в гостях, и я тоже наношу им ответные визиты… Мы встречаемся на премьерах модных фильмов, видимся на нашумевших выставках. Многим я помогаю в приобретении дефицитных товаров. А уж вы-то понимаете, как высоко подобные услуги ценятся в нашей нищей стране.

— Это я понимаю. А скажите-ка, Стрельцов, какие служебные дела могут быть у вас с АПН?

— Не доверяете, — констатировал Игорь Михайлович, закуривая. — А то, что у АПН, помимо штатных журналистов, есть нештатные авторы, которые пишут, публикуются и получают гонорары наравне с работниками Агентства, вам известно? Забыли, как вы сами впервые обратились ко мне? Как внештатный корреспондент иностранной газеты, интересующийся русской жизнью!

— Понятно, — кротко кивнул Роберт. — Но нам больше подошел бы человек, проработавший в АПН не менее трех-пяти лет.

— Важно не то, сколько человек работает, а насколько развита у него способность схватывать все на лету!

— Действительно, эти качества — наиважнейшие. Но почему бы вам и в самом деле не устроиться на постоянную работу в Агентство? Ведь, насколько мне известно, ваша биография ничем не запятнана.

— Если я буду работать в Агентстве, ни о каких иконах, серебряных изделиях фирмы Фаберже, картинах Левицкого и Боровиковского не может быть и речи. Я буду заниматься журналистикой и, если сил хватит, мелкой фарцовкой, чтобы не умереть с голоду. Вот и решайте, друг мой, что вам выгоднее: иметь меня своим агентом или же деловым партнером!

— Ладно, шутки в сторону, — неожиданно сказал Роберт. — По нашим данным, часть собственных корреспондентов АПН на самом деле — работники КГБ. Если вы сможете добыть их имена, я вас не обижу.

— Ни за что!

— Почему?

— Потому что самое худшее, что могут сделать с вами — это объявить персоной нон грата. А со мной церемониться никто не станет. Вы же предлагаете мне заниматься откровенным шпионажем!

— Скажите, а что… криминального в том, что один человек, скажем, внештатный корреспондент АПН, выслушает в курилке или кафетерии сплетни, разговоры и слухи на интересующую меня тему, а потом перескажет их мне?

— Вы думаете, такие темы обсуждаются за сигаретой и чашкой кофе?

— Милейший Игорь Михайлович! Из более чем трехлетнего пребывания в вашей стране я уже вынес одно твердое убеждение: русских хлебом не корми, но только дай посплетничать. Особенно на щекотливые темы — о взяточничестве высших руководителей, об их дачах, предполагаемых любовницах. КГБ — не исключение!

— Считайте, что я согласен, — неожиданно произнес Стрельцов.

— Я вам позвоню.

***

Дергушин слушал доклад Смирнова, не перебивая. Много интересного о московской группе поведал Алексею Звенигородский, решивший наконец, порвать с Биг Боссом. Задав два-три уточняющих вопроса, Дергушин дал краткую, но ясную установку: «Быть наготове. Ждать. Все внимание — шефу, Хромому и их окружению».

***

— Олег Михайлович?

— А, это вы! — обрадовался Соколов. — Вы знаете, в субботу я улетаю в Турцию. Хочу оттуда привезти…

— Это не телефонный разговор! — мягко остановил его Стрельцов. — Во сколько вы должны быть в аэропорту?

— К десяти часам. А что?

— Видите ли, всю эту неделю я страшно занят, у меня буквально ни одной минуты нет свободной. Что, если я подъеду к вам прямо в субботу? С утра? Часиков в восемь? У меня уже есть конкретный заказ, и обсуждение много времени не отнимет.

— Да… конечно… но все-таки лучше бы было, если…

— И еще мне хочется передать вам бутылку «Столичной». Говорят, это лучший сувенир, который можно взять в заграничную поездку.

***

Не дождавшись звонка от Роберта, Стрельцов набрал его номер сам. К телефону подошла женщина, видимо, жена. Когда она узнала, с кем разговаривает, тон ее сразу изменился — стал сухим и неприветливым. Она сказала Игорю Михайловичу, что Роберта нет на месте. «В последнее время у него очень много работы, и он вряд ли сможет выделить время для встречи с вами», — заключила она.

— Постойте! — закричал Биг Босс. Он решил воспользоваться тем паролем, который Роберт дал для сообщения о появлении интересующей его разведку информации. — У меня поднялась температура, тридцать восемь с половиной. Не могли бы вы помочь с лекарством?

— Чем вы заболели? — мгновенно отозвалась женщина.

— Грипп.

— Подождите, пожалуйста. — Стрельцов услышал, как она произнесла несколько слов по-английски. Через минуту дипломат, которого «не было дома», говорил с ним:

— Я встречу вас на улице 1905 года в двадцать два часа. Буду в своей машине. Остановитесь сзади — у вас-де забарахлил мотор. Обратитесь ко мне за помощью.

До встречи оставалось полтора часа. Немного успокоившись, Игорь Михайлович выхватил из папки фотокопии телефонного справочника АПН и выбрал наугад семь фамилий. После непродолжительных раздумий он прибавил еще две. «Если я получу по тысяче долларов за каждую, это будет просто великолепно», — решил он.

…Остановившись в десяти метрах от «мерседеса», Игорь Михайлович выскочил из своей «Волги» и с ворчанием открыл капот. У постороннего зрителя создавалось впечатление, что в его машине забарахлил мотор. «А запасные свечи-то я позабыл!» — громко сокрушался Биг Босс, исподтишка посматривая на стоящий впереди автомобиль с иностранным номером. Наконец он решительным шагом направился к «мерседесу».

…Притворяясь, будто ищет свечи в багажнике, Роберт спросил: — Что вы привезли мне?

— Список работников КГБ, которые под видом корреспондентов АПН готовятся к поездке за рубеж, — прошептал Стрельцов, протягивая Роберту запечатанный конверт. — Всего — девять фамилий. Последние пять я смог добавить только вчера. Все они в ближайшее время должны уехать, поэтому я и решился связаться с вами.

— Хорошо! За эти сведения вы получите… пять тысяч долларов.

— Честно говоря, я рассчитывал на большее, — скривился Стрельцов.

— Хорошо — семь. Но учтите — если это дезинформация, то не ждите пощады, когда окажетесь у нас, на Западе. За иконы вы получили от меня сто пятьдесят тысяч. Итого на вашем счету теперь сто семьдесят тысяч.

…Пользуясь темнотой, Стрельцов значительно превышал скорость. «Эстонцы перевели за границу более миллиона каждый, — ярился он, притормаживая перед опущенным железнодорожным шлагбаумом. — А со ста семьюдесятью тысячами на Западе делать нечего…». У него оставался единственный выход — раздобыть несколько картин Левицкого и Боровиковского, украденных из музеев и частных коллекций Москвы и Петрограда в годы гражданской войны. Картины, деньги от продажи которых предназначались для поддержки белого движения, не удалось вывезти за границу из-за неожиданного контрнаступления Красной Армии. С небольшими потерями эти произведения искусства пережили войну и осели в трех среднеазиатских частных собраниях. Владелец одного из них дважды предлагал Стрельцову приобрести эти картины, но Игорь Михайлович неизменно отказывался: за них просили космические цены — по килограмму золота за квадратный метр полотна.

Чтобы собрать необходимую для покупки картин Левицкого и Боровиковского сумму, Игорю Михайловичу пришлось срочно распродавать драгоценности и анаболики, фарфоровые сервизы и редкие книги.

Прилетев с картинами из Ташкента Игорь Михайлович не знал, что на Петровке, 38 уточнялись последние детали операции по пресечению преступной деятельности всей его группы.

Удобно устроившись в любимом кресле, он набрал номер телефона Роберта. Ответила жена, столь же сухо, как и в прошлый раз. И добавила:

— Его срочно вызвали на родину, но он должен вернуться в субботу, в восемнадцать вечера.

— Тогда, может, вы возьмете товар?

Но она отказалась забирать картины.

— Хорошо, — сказал Игорь Михайлович, — сделаем так: мы с вами сейчас встретимся, я передам вам ключи от квартиры, где находится товар. Ждать я не могу — уезжаю за новой порцией на Украину, — тут же сочинил легенду. — Когда Роберт прилетит, пусть заберет полотна, а гонорар переведет на мое имя в банк. Как обычно.

Он понимал, что идет на риск: Роберт мог и не расплатиться…

***

Не дождавшись Стрельцова, Соколов суетливо укладывал свои вещи. Такси должно было прийти через десять минут. Наконец раздался долгожданный звонок в дверь. Но когда фотокорреспондент открыл, в лицо ему ударил резкий запах газа и он потерял сознание. Игорь Михайлович обыскал Соколова, переложил в свой пиджак содержимое его карманов. Подхватив сумку фотокорреспондента, вышел на улицу и огляделся по сторонам. Рядом взвизгнула тормозами салатовая «Волга»:

— Соколов? Такси заказывали?

— В Шереметьево-2.

Стрельцову пришлось порядком поволноваться при прохождении паспортного контроля. Ему показалось, что пограничник слишком долго сверяет его лицо с фотографией в паспорте. Но дальше все пошло по заведенному порядку: люди переходили из одного зала ожидания в другой; багаж, обвешанный бирками, уносили черные ленты транспортеров; вокруг прилавков магазина беспошлинной торговли и киосков, торгующих мороженым и прохладительными напитками, была обычная толчея. За толстыми стеклами аэровокзала виднелись красавцы-лайнеры с разноцветными буквами и эмблемами на фюзеляжах и хвостах.

Засмотревшись на иностранные самолеты, Стрельцов не заметил; как к нему подошла девушка в синей форме. Она дотронулась до рукава Игоря Михайловича и суровым тоном произнесла:

— Вас давно ищут.

«Милиция? Прокуратура? Комитет госбезопасности? Или все вместе?» — бурей пронеслось в голове Биг Босса. Он почувствовал, как горит лицо под резиновой маской и ощутил противную слабость в коленях.

— Пройдите туда, — махнула женщина рукой.

На негнущихся ногах Стрельцов направился к трем мужчинам, которые при его приближении смолкли.

— Это он, — сказал один из них. — Привет, Олег! Где ты пропадаешь? Мы даже в Агентство звонили, а потом тебе домой. Ты не заболел? Лицо припухло.

— Попей с мое — и не таким станешь, — нашелся Стрельцов.

Журналисты посмеялись и перестали обращать на него внимание.

Вскоре пригласили на посадку. Стрельцов уже сидел в кресле авиалайнера, когда самолет, в котором летел Роберт, приземлился в Шереметьево-2.

Естественно, Игорь Михайлович не мог знать, что Роберт побывал в квартире Карины, пробыл там чуть более получаса, вынес картины и положил их в багажник своего «мерседеса». Не знал Игорь Михайлович, что Роберта задержали с поличным, что он всего лишь тридцать минут обладал национальной гордостью русского народа, произведениями великих художников России, тех, кто стоял у истоков ее мировой живописной славы, — Боровиковского и Левицкого! Стрельцов летел в Турцию, рассчитывая в будущем сорвать немалый куш от проданных Робертом картин и не предполагал, что тому осталось жить в СССР всего сорок восемь часов.

Московская милиция сбилась с ног, разыскивая Стрельцова. И только в воскресенье к вечеру к Дергушину поступила интересная информация, которой он поделился со Смирновым: исчезнувший в Турции фотокорреспондент АПН Олег Соколов объявился в Москве. Он очнулся от действия дурманящего вещества в своей квартире.

Через советское Министерство иностранных дел в Турецкую Республику был направлен запрос с требованием выдачи опасного уголовного преступника Игоря Михайловича Стрельцова.

Через шесть дней пришел подписанный заместителем министра общественной безопасности Турции ответ: человека с таким именем, фамилией и приметами на территории Турецкой Республики не обнаружено.

***

От своих «коллег» из АПН Стрельцов оторвался в гигантском универсальном магазине, выстроенном в центре Стамбула специально для иностранных туристов. Никто из его спутников не придал значения этому исчезновению — засмотрелся человек на иностранные товары, скоро вернется, денег все равно мало.

Продавец небольшого магазина радиоаппаратуры любезно объяснил Игорю Михайловичу, как добраться до знаменитой мечети Ай-София. Оказалось, до нее всего десять минут ходьбы. В экскурсионном бюро свободно принимали доллары США, и Стрельцов купил себе один билет. В мечети он принялся медленно прохаживаться вдоль украшенных изречениями из Корана стен, пристально всматриваясь в лица проходящих мимо туристов. Много было японцев. Они ходили тесной толпой и четко поворачивали головы по приказу экскурсовода. Попадались также экспансивные французы, сдержанные шведы и норвежцы, шумные итальянцы. В отдалении Биг Босс заметил группу загорелых людей в одинаковых красных панамах с большими белыми крестами — швейцарцы.

Закончив осмотр Ай-Софии, швейцарцы потянулись к выходу. Стрельцов приметил одного, чем-то похожего на него, зашагал вслед группе.

Швейцарцы пообедали в маленьком ресторанчике неподалеку от мечети, шумно задвигали стульями и отравились осматривать старую часть Стамбула. На узких улочках было множество мелких лавок, в которых продавалось все — от новейших японских телевизоров до доисторических малоазийских бронзовых светильников. Завидев туристов, продавцы опрометью выскакивали из магазинчиков и с поклонами затаскивали их внутрь. Очень скоро они растащили всю группу. Смеясь, швейцарцы договорились встретиться через два часа в гостинице.

Выждав подходящий момент, Стрельцов подошел к «своему» швейцарцу и тронул его за рукав.

— Я — археолог, приехал сюда два месяца назад для раскопок древнегреческой колонии на побережье Мраморного моря. Результаты — потрясающие, но так как все деньги, выделенные университетом и археологическим обществом, иссякли, работы приходится сворачивать…

— Понимаю, — блеснул глазами швейцарец. — Вам повезло: я владелец антикварного магазина в Берне Ганс Кристофер и с радостью куплю у вас наиболее интересные вещи. У меня есть знакомые на турецкой таможне, так что проблем с вывозом не возникнет.

— Прекрасно! — обрадовался Стрельцов и повлек швейцарца за собой. Они прошли около двухсот метров. За это время Игорь Михайлович успел поведать антиквару, что он нашел одну диадему из золота, несколько пар серег из электрона — сплава золота с серебром, и склеил из фрагментов две краснофигурные вазы. Швейцарец довольно кивал головой. Заметив слева от себя прямоугольное отверстие в стене — вход во двор — Биг Босс решительно показал туда рукой. Швейцарец шагнул вслед за Стрельцовым, который, неожиданно повернувшись, обрушил на него страшный удар.

Опустившись на колени, Стрельцов принялся выворачивать карманы убитого. Обнаружив связку ключей, с сожалением отложил ее в сторону. Зато толстый бумажник с внушительным количеством швейцарских франков и американских долларов и — самое главное — паспорт чрезвычайно обрадовали его.

Стрельцов вышел на улицу степенным шагом и, спустившись к маленькой площади, подозвал такси. Дорога до аэропорта заняла не более четверти часа. Сунув водителю пятидолларовую бумажку, Стрельцов поспешил к стойке авиакомпании «Свиссэр» и осведомился, когда вылетает ближайший самолет в Женеву.

…Женева встретила Игоря Михайловича ярким солнцем и пронзительно-голубым небом. То, чего он боялся больше всего — таможенный и пограничный контроль — прошли гладко, лучше сказать, незаметно. Офицер-пограничник мельком взглянул на паспорт и без всякого досмотра выпустил Стрельцова из контрольной зоны.

Подойдя к стоянке такси, Биг Босс попросил отвезти его в недорогой, но приличный отель. Таксист подумал и предложил Стрельцову «Эпсом».

Стрельцов знал, что в западных гостиницах принято останавливаться под вымышленными фамилиями. Во всяком случае, так поступали все знаменитости, которые не хотели бы привлекать к себе внимания прессы. Поэтому он заявил консьержу:

— Поссорился с женой. Хочу, чтобы она поняла, как плохо жить без меня. — И записался он под именем Макса Фишера.

Сочувственно улыбаясь, консьерж протянул ему ключ от номера. Как видно, у него тоже были проблемы в семейной жизни.

Номер Стрельцову понравился — он был маленький, но уютный. На кухне стоял небольшой холодильник и трехконфорочная электроплита. В кухонном шкафу были аккуратно разложены разнообразные кастрюли и сковородки, ножи, вилки, ложки и штопоры для бутылок. «Завтракать я буду в ресторане отеля, а обед готовить сам, — решил Стрельцов. — Так обойдется значительно дешевле».

Он повесил пиджак на спинку стула и мгновенно заснул. На следующее утро Биг Босс встал бодрым и свежим. Позавтракав, пошел в свой банк, руководствуясь взятым в холле «Эпсома» путеводителем по Женеве. Толкнув тяжелую, окованную медью дверь «Интермаритайм банка», Стрельцов очутился в полутемном прохладном холле. Стены были облицованы коричневым мрамором, с потолка на длинных позолоченных цепях свисали тяжелые люстры. Подойдя к окошечку, Биг Босс просунул свои документы и сквозь ажурную решетку стал наблюдать за действиями кассира. Тот быстро набрал на дисплее нужную группу цифр и что-то спросил у Стрельцова по-французски.

— Пожалуйста, говорите по-английски, — попросил Биг Босс.

— Что вы хотите — снять деньги со счета или, наоборот, положить?

— Я просто хочу узнать, сколько у меня денег.

Книжку с проставленными банковской машиной цифрами Игорь Михайлович раскрыл только на другой стороне Женевского озера, сев на скамейку под платанами.

Итак, на его счету сто девяносто пять тысяч долларов. «Но это все равно ничтожно мало», — вздохнул Биг Босс и медленно побрел вдоль набережной. Перед ним расстилалась спокойная голубая гладь с яркими точками нарядных яхт. Прозрачный горный воздух делал весь пейзаж похожим на праздничную открытку…

На следующий день Стрельцову позвонил Роберт. Он сказал, что хочет встретиться для обсуждения финансовых вопросов. Голос Роберта прямо-таки сочился медом, но опытное ухо Биг Босса было трудно обмануть.

Стрельцов сунул в карман пиджака баллончик со смертельным нервно-паралитическим газом, год назад врученный ему в Москве Робертом, спустился в вестибюль отеля и, отдав ключ консьержу, вышел на улицу.

Ресторан «Эдвардс», куда пригласил его Роберт, был расположен на Рю-де-Берн в районе красных фонарей.

Роберт явился в черном фраке с бабочкой, из кармана у него торчал краешек красного платочка.

— Как дела, старина? — ослепительно улыбаясь, приветствовал он Стрельцова по-русски. — Как устроился в Женеве?

Щелкнув в воздухе пальцами, Роберт подозвал официанта.

— Я хочу угостить тебя русской водкой, — доверительно произнес Роберт. — Нельзя, чтобы ты забывал вкус матушки-России.

Официант торжественно внес на блестящем подносе бутылку «Столичной» и стакан, блюдечко со льдом, щипчики, нарезанный тонкими кружками лимон. Следом за ним принесли поднос с бутылкой виски и высоким стаканом. Стрельцов вопросительно взглянул на Роберта, и тот, разведя руками, пояснил:

— Извини, старина, но поскольку я почти у себя дома, то буду пить свое любимое виски. Если честно, то за годы, проведенные в России, я так и не сумел стать поклонником водки.

— Что ж, сколько людей, столько вкусов, — легко согласился Биг Босс и наполнил свой стакан. Он бросил в водку две лимонные дольки, три кусочка льда. Роберт смотрел на Стрельцова колюче-ласковым взглядом.

Официант принес омаров.

— Ты ведь ни разу их не пробовал? — спросил Роберт Стрельцова.

— Ошибаешься, — вынужден был разочаровать его Биг Босс, — вкус этого деликатеса мне знаком.

— Прекрасно. А теперь о деле. Тот список агентов КГБ, который ты вручил мне в Москве, получив за это семь тысяч, никуда не годится, — улыбаясь, произнес Роберт. — В нем нет ни одной настоящей фамилии. Это фальшивка, притом довольно грубая.

— Не может быть! — удивился Стрельцов. Он искренне полагал, что хотя бы один из взятых им наугад сотрудников Агентства непременно окажется разведчиком.

— Давай говорить начистоту, — предложил Роберт. — Я признаю, что в этой игре ты сумел меня перехитрить. Честно говоря, я даже не предполагал в тебе таких способностей. Как умело, а главное, как естественно ты вел свою партию! — Он наклонился к Стрельцову: — Тебя уже, наверное, можно поздравить с очередным званием?

— С каким званием?! Единственное звание, которое я получил, это ефрейтор. Но это было так давно! Еще в армии!

— Умный человек, а строит из себя дурачка, — пожурил его Роберт.

— Что ты имеешь в виду? — вскинулся Стрельцов. Он побледнел и далеко отставил от себя стакан, так и не пригубив водки.

— Ты лучше выпей, а то не совладаешь с нервами, — посоветовал Роберт. — Не бойся, я тебе объясню все в подробностях! Итак, «крышу» ты выбрал себе превосходную — разыграл из себя подпольного дельца и в этом обличье сбывал мне поддельные картины, современное серебро и прочий мусор, получая оплату в твердой валюте. Я же знаю, — прибавил Роберт с издевкой, — как Советский Союз нуждается в конвертируемой валюте, и КГБ — не исключение.

— Неужели ты действительно думаешь, что я — работник КГБ?

Роберт, нахмурившись, вертел в руках стакан. Потом он стукнул им по столу:

— Но так оно и есть!

— Хорошо, — стараясь быть спокойным, произнес Стрельцов, — тогда как же ты объяснишь тот факт, что последние картины Левицкого и Боровиковского были подлинными?

— С этим я не спорю… Они действительно настоящие. Как и несколько предыдущих икон. Но только они были использованы для того, чтобы скомпрометировать меня и убрать из СССР. Я объявлен персоной нон грата и пока проживаю в Брюсселе. Да тебе, должно быть, известно об этом! Я полагаю, что в КГБ просто посчитали мои условия неподходящими и нашли более сговорчивого партнера.

— Теперь понятно, почему на мой счет не переведены деньги! — вырвалось у Стрельцова.

— Надо отдать тебе должное, — заметил Роберт, — маневр со швейцарским паспортом был задуман просто великолепно. Но тебя подвела жадность: ты хотел как можно скорее получить деньги и поэтому прямиком направился в «Интермаритайм банк». Мы признаем твое превосходство в первой фазе операции, — продолжал Роберт, — но теперь ты оказался на чужой территории. Помнишь, что ты говорил мне в Москве? Законы игры здесь диктуем мы! Итак, первый вопрос: с какой целью ты нелегально перебрался на Запад? Есть ли надежный резидент в Женеве и кто он? Сколько времени ты собирался пробыть в свободном мире под своей «крышей», — я имею в виду, используя паспорт человека, убитого грабителями в Стамбуле?

«Он не знает, что Ганса Кристофера пристукнул я», — мелькнуло у Игоря Михайловича.

— Можешь думать обо мне все, что угодно, — твердо ответил Стрельцов, — но только я — не работник КГБ! Я действительно подпольный делец, глава — теперь уже бывший, — усмехнулся он, — одной из группировок… скажем… московской мафии. И на Запад я пробрался сам, понимаешь, сам! Не для того, чтобы выполнять задания разведки, а чтобы жить здесь и не трястись от страха быть однажды избитым, ограбленным или арестованным. И не моя вина в том, что я продавал тебе подделки — меня самого обманывали. А провал с картинами произошел потому, что, как я думаю, один мой человек донес на меня в милицию.

— Предположим, это так. Но скажи, как тебе удалось перебраться на Запад?… У вас ведь такой… контроль…

— Чудом! С помощью баллончика с газом я одурманил Олега Соколова — вот его паспорт. А вот маска, придавшая мне внешнее сходство с этим фотокорреспондентом, — кстати, фигуры у нас тоже одинаковые. В составе группы работников АПН, к счастью, плохо знающих Соколова, я вылетел в Анкару. В Стамбуле я, а не грабители, как ты сказал, убил туриста из Швейцарии. С его паспортом и на его деньги прилетел сюда. В «Интермаритайм банке» я узнал, что гонорар за Боровиковского и Левицкого еще не переведен на мой счет, и стал ждать…

— Это — правда? — кровь медленно отливала от лица Роберта.

— Клянусь, — торжественно произнес Биг Босс. — От первого до последнего слова.

Роберт закрыл глаза и просидел так минут пять. Потом он натянуто улыбнулся и пробормотал.

— А это даже к лучшему! Я тебе поверил! Видит Бог, поверил!

— Так бы сразу!

— Но тебе-то от этого не легче! Посуди сам: в иконы, серебро и прочий антиквариат я вкладывал собственные денежки и проворачивал эти операции на свой страх и риск. Мало того, с твоей помощью я засветился, а это стоит гораздо больше, чем все твои гонорары. Какой же выход? Единственный — придется тебя уничтожить.

Стрельцову стало плохо. Он залпом выпил водку.

— Да, я верю тебе, — жестко продолжал Роберт, — случай просто феноменальный. На месте покойного Флеминга я написал бы о тебе роман и снял бы по нему фильм. Может быть, на старости лет я так и сделаю. Но сейчас… сейчас ты выпил водку, в которой растворен медленно действующий яд. Противоядие — вот оно. — Роберт вынул из кармана небольшой стеклянный флакончик и потряс им перед лицом Стрельцова. — Если ты подпишешь требование выдать мне скопившиеся на твоем счету деньги, я дам его тебе.

Роберт подозвал господина в котелке, что-то шепнул ему на ухо. Через две минуты тот вернулся с дипломатом из крокодиловой кожи, из которого Роберт извлек нужную бумагу и протянул ее Стрельцову:

— Достаточно вписать количество денег и расписаться. Все остальное уже проставлено.

— А если я не приму противоядие… когда меня не станет? — хрипло спросил Игорь Михайлович.

— Через пятнадцать-двадцать минут, — ответил Роберт, взглянув на часы.

— Сволочь! — резко произнес Биг Босс.

Роберт пожал плечами и выразительно посмотрел на циферблат.

«Моя песенка спета, — с неожиданным спокойствием подумал Стрельцов. — Везение кончилось. Прыжок оказался преждевременным. Живым мне из этой волчьей ямы не выбраться. А отдавать все, что имею, в обмен на возможность влачить нищенское существование… Нет, не стоит вся эта затея таких трудов! Единственное, что мне остается, — это постараться уйти достойно!».

Рука Игоря Михайловича потянулась во внутренний карман пиджака. Роберт торжествующе улыбнулся и с готовностью предложил Стрельцову свое вечное перо. Однако Биг Босс отрицательно покачал головой и, резко выдернув из кармана баллончик с газом, направил струю прямо в противное длинное лицо Роберта. Прежде чем помощники Роберта успели что-либо сделать, Стрельцов перевернул баллончик и вдохнул летальную дозу. Так начался его прыжок в небытие.

Об авторах

Виталий Владимирович Смирнов, подполковник внутренней службы в отставке, живет и работает в Саранске.

В. Смирнов — лауреат Всесоюзного литературного конкурса МВД СССР и Союза писателей СССР 1970 года.

Роман "Ловушка для убийцы", самостоятельное произведение, тем не менее является заключительной книгой трилогии о сотруднике уголовного розыска Есипове.

Первая книга — роман "Расплата" — издана мордовским книжным издательством в 1987 году.

Вторая — "При загадочных обстоятельствах" — планируется к изданию в том же издательстве в этом году.

А последняя перед Вами, читатель.

Платон Обухов родился в 1968 году. Окончил МГИМО.

Сейчас работает в советском представительстве на Шпицбергене.

Публиковался в АПН, газете "Советская Россия", журналах "Здоровье" и "Огонек".

"Прыжок Биг Босса" — первый опыт литературного произведения детективного жанра.

Пожелаем молодому автору творческой удачи.

Григорий Булыкин Куплю входную дверь

Об авторе:

Григорий БУЛЫКИН – автор начинающий лишь в жанре детектива.

За плечами у него весьма насыщенная журналистская биография. Родившись через восемь лет после войны, в год смерти Сталина, он вобрал в себя противоречия Времени 60-х, 70-х, яйцом к лицу столкнувшись и с «рифами» флотской службы, и с лабиринтами, которыми приходилось продвигаться уголовному репортеру районки, областных и центральных газет. У него масса всяческих почетных журналистских регалий и наград, но, видимо, главное для него сегодня – быть узнанным в качестве «детективщика». Пожелаем ему удачи.

И Пахотный сидел справа от генерала – невозмутимый, словно Будда. Изредка он поглядывал на меня. В светло-голубых его глазах я не мог прочесть ни сочувствия, ни упрека. Да, Пахотный есть Пахотный…

– Тебе не в розыске работать, а… – Генерал не кричал, он буквально рычал на меня, тяжелой ладонью хлопая по фотографиям, веером разбросанным по столу. – Кто тебе дал право стрелять? Кто?! Понимаешь ли ты, мальчишка, что тебя судить будут? Понимаешь, а?

Я понимал. События минувшей ночи начисто перечеркнули все пятнадцать лет моей службы. И что там службы – жизни… Я ощущал сейчас такую пустоту в себе и вокруг себя, словно меня зашвырнули куда-то в безвоздушное пространство.

События… В два часа ночи в управление позвонила обходчица железнодорожных путей. Сообщила: недалеко от вокзала, на пустыре между железнодорожным полотном и городским парком двое неизвестных избивают третьего. Между прочим, привязав его к дереву. Ночь вообще выпала на редкость неспокойная – все дежурные группы, включая и линейный отряд милиции, в эту минуту были задействованы. Вот и пришлось выехать мне и стажеру Ване Лунько…

Место происшествия, несмотря на ночную пору, мы отыскали быстро – лишь сержант-водитель заглушил двигатель, справа от парковой аллеи стали слышны чьи-то голоса и плач. Мы с Лунько сразу же бросились в ту сторону. Примерно в тридцати шагах от нас двое шумно возились у одинокого дерева.

– Возьми справа, – шепнул я Лунько, который тотчас же стал огибать пустырь.

Когда, по моим подсчетам, Лунько должен был быть уже позади дерева, я спокойно вышел из тени и крикнул: «В чем дело, ребята?»

Они разом обернулись. И тут, между ними, я увидел бледное пятно, угадав в этом пятне еще одно человеческое лицо.

– Помогите! – Это кричал он, третий. – Помогите…

Я был в штатском. Теперь я понимаю, что это наверняка и спасло мне жизнь, поскольку они приняли меня за случайного прохожего.

– Иди своей дорогой! У нас тут личный разговор, – хрипло крикнул кто-то из них. Я не понял, кто, но автоматически отметил характерный южный акцент.

I.

– Арестован! Слышишь? Это я, Гриша, я…

– Да, да. Я прекрасно слышу вас.

– Он арестован, понимаешь?

* * *

А мой заместитель Паршуков вопрошающе смотрит то на меня, то на телефонную трубку, и в голубых, навыкате глазах – вопрос; «Продолжать?»

Я киваю, И заместитель, будто спохватившись, возвращается к последней фразе; «Так кто же виноват, товарищи?»

* * *

– Ты обязан спасти его, обязан, И только не гвозди, не гвозди меня. Главное – спасти!

* * *

«Так кто же, товарищи, виноват?» – Паршуков словно наматывает на невидимый стержень невидимые вязкие волокна. – Но ведь не один только сторож Селиванов? Нет, товарищи, не один Селиванов…»

Я пытаюсь вникнуть в суть пар-шуковской тирады, но неожиданно замечаю, что взгляды присутствующих прикованы к моим рукам; в том числе – и цепкий взгляд моего заместителя. Все дело в том, что я вот уже минуты три машинально вяжу из телефонного шнура этакий морской узел, К тому же стою столбом. Пора бы уже и сесть. И, по крайней мере, положить телефонную трубку.

– Сам? – Фамильярным шепотом вопрошает наш ветеран – главбух Зелинский. – Из главка?..

– Из министерства, – выдавливаю я вместе с жалкой улыбкой эту крохотную ложь.

Ложь эта все ставит на свои места, поскольку не всякий раз звонит в нашу контору министр – событие вполне достойное, чтобы руководитель моего ранга несколько подрастерялся.

– Продолжайте, Александр Гелиодорович, – киваю я заму, – и, кстати, передали, наконец, дело в прокуратуру или ОБХСС? Виноватли Селиванов, не виновен ли он – это уже дело следствия. Главное – налицо крупное хищение…

– Передано, в ОБХСС. Но, видимо, мы должны проанализировать ситуацию, чтобы оградить себя от подобных ЧП?

И Паршуков смотрит мне прямо в глаза – твердо, но не нахально, не нагло. Он знает себе цену, мой заместитель.

…Потом я сижу за широким, неудобным столом зала заседаний и смотрю на разбросанные листы бумаги, на остро очинённые секретаршей карандаши, оставленные только что вышедшими участниками совещания. На одном из листков – клеточки для игры в «крестики-нолики»…

Звонок телефона: тихий, вкрадчивый – это новенький японский аппарат, телефон-мечта.

– Ну?

– Что ну?

– Что ты надумал?

– Ничего.

– Ты обязан спасти его, иначе…

Голос в трубке неопределенный. Такой голос удачно гармонирует с формами телефона – абсолютно нейтральный голос. Просто информация, заключенная в звуковой ряд.

Я смотрю в окно, неожиданно снова утратив способность понимать то, что мне говорят – как несколько минут назад, когда выступал Паршуков. Голос в трубке, трамвайный звон за окнами, мое дыхание – все сливается в один монотонный гул.

II.

…А тем временем Рыльцев был ближайшим другом моей жены. Университетские корни, знаете ли… «А ты помнишь?» «А этот-то, этот-то… Кто бы мог подумать, а?!»

Странное дело: жена – женщина мягкая и уступчивая становилась неприятно жесткой, когда я заводил речь о Рыльцеве. В эти минуты я каким-то особенным зрением видел, что за мягкой, почти аморфной душевной оболочкой моей жены бушует цунами совершенно иных страстей, способных в какой-то миг обрушиться на нашу устоявшуюся, сцементированную вовсе не легкими годами жизнь и опрокинуть ее.

Да, Владислав Ефимович неодолимо маячил на нашем семейном горизонте. И, даже исчезая на целые годы, он, казалось, держал с нами прочную телепатическую связь, – по крайней мере, я не мог избавиться от этого ощущения.

Так или иначе, известие – «Владика арестовали!» – я принял так, словно по-иному и не могло быть. Жена чутко уловила это. И хотя я ожидал, что дома встречу сопротивление, Нина начала разговор с обычных житейских проблем – сын где-то простудился, надо заплатить за квартиру…

Это насторожило меня еще больше – я-то знаю свою Нину.

…Но ужин был на высоте, как обычно. Это ее гордость, наш каждовечерний ужин. В этом смысле она молодец: для нее традиции – святыня… И когда бы ко мне не заглянули друзья, встанет, накормит, напоит. Золото, а не жена. Но… Я вдруг обретаю способность слышать и понимать, ибо речь зашла о том, о чем она уже шла в моем кабинете.

– Да ты что?! Я тебе уже десять минут втолковываю, – голос ее вовсе не тот, что в телефонной трубке, он и пол обрел, и утратил ней тральность. Это уже не просто звуковой информационный ряд… – Десять минут втолковываю! Его арестовали за перепродажу паркета. Большой партии. Ну… Такого, как нам тот ханыга стелил.

Ханыга – это милейший шабашник Севастьяныч – великолепный, нужно признать, мастер. В толпе принял бы его за тренера по борьбе – могуч, обаятелен, седые виски и необыкновенно добродушная улыбка философа: «Григорий Александрович, писатель Бондарев как-то сказал, что архитектура есть организованное пространство. Рисунок же паркета, его укладка, по-моему, есть один из элементов такой организации, а?».

Неожиданно образ Севастьяныча обретает черты Рыльцева. Вот он – бесцветный и одновременно холеный, изящно обрамленный хорошо сшитым костюмом – будто кисть ленивой руки, вогнанная в перчатку тонкой, эластичной кожи. И снова тревога вползает в душу. Когда же это было? Ах да, восьмого марта. Мы сидим с Рыльцевым в столовой, пьем чай. В проеме двери я вижу, как Севастьяныч раскладывает в коридоре очередную партию паркета и о чем-то беседует с моей женой.

Все это выстроилось вдруг в схему-вспышку – молниеносно; стоило только удивляться тому, как я не дошел до всего раньше – ведь не случайно же Рыльцев крутился в моем кабинете всю неделю, предшествующую хищению паркета с первого административного…. Неужели?!

…Верно, так и бывает: знак страшного, неожиданного вопроса выгибает петлей твою жизненную прямую, но по инерции ты мчишь еще изо всех сил прямо; и вот центробежная сила вышвыривает тебя на обочину. Тут ты и познаешь, что такое катастрофа… На кухне – табуретка, на табуретке сидишь ты в позе роденовского мыслителя и наблюдаешь, как твоя жена, собирая морщины в тугой узел у переносья, – отличительный признак мудрых женщин – вежливо так говорит тебе:

– А ты, оказывается, трус…

III.

Я уехал на работу на час раньше – позвонила мать Рыльцева. Водитель подогнал «Волгу» прямо к курятнику, возле которого Клара Михайловна кормила огромных пестрых петухов.

– Цыпа-цыпа… А, это вы, Гришенька? Горе-то какое. Владика-то моего…

Клара Михайловна – полная женщина с гладким лицом, аккуратным пробором в бесцветных густых волосах. Кормить петухов ей вовсе не идет…

Я молча смотрю на самого большого петуха – красив, каналья, восхитителен.

– …просил передать Владичка, что паркет в вашем доме тот же, что украден на вашем производстве. Очень просил это передать. Именно это… – Клара Михайловна поворачивается ко мне спиной. Спина – рыхлая, словно ватная, с мягким горбом.

– Больше ничего не просил… передать?

– Ничего. – Клара Михайловна даже не обернулась.

IV.

Жена кладет мне руки на плечи.

– Успокойся.

– Вот он, твой Рыльцев! Друг юности, – я сбрасываю ее руки с плеч, – он рассчитал верно: коль ворованный паркет и у меня в доме, стало быть, я – соучастник. Ты понимаешь? Он на одну доску поставил себя и меня. И всем плевать, что я был не в курсе дела, что милейший Севастьяныч не только в моем доме паркет ладил. Это крах, дура-р-ра! Это обесценивает все… И плевать всем – знал я или не знал, откуда паркет!

– Успокойся… Да и Владик понимает, что пока ты в силе от тебя пользы куда больше, чем…

– Ты с ума сошла, сошла с ума!

– …чем, если бы ты был под следствием. Твои связи – вот залог, гарантия. Он просто намекнул, что может случиться, если ты откажешь ему в помощи. Это, конечно, подло. Но в его положении – единственная возможность.

– Ты словно детектив сочиняешь, а здесь жизнь. Реальная. Наша. Моя. Сколько раз я говорил тебе! Сколько раз… – Я с ненавистью смотрю на то, как жена вытирает пятнышко масла на тыльной стороне ладони пестрой тряпкой и, неожиданно выхватив эту тряпку, швыряю ее на пол:

– Мне как честному человеку остается лишь одно – пойти в прокуратуру, в милицию, рассказать все, как было. И точка. Ну, выгонят с работы… Но помогать этому подонку?!

– Честному? А на чьей это нечестности твоя честность процветала? Всю жизнь ты гордился своим делом. Своим невзяточничеством. Своей, наконец, моралью. Ты говорил мне: «Будь проклят дефицит!» А я из крох, из копеечных подвигов экономии создавала – именно создавала, как конструктор, как архитектор, испытывающий постоянный недостаток средств, – дом, одежду, обед. Ты был выше этого со своей большой зарплатой, со своим «кодексом чести». Но итальянские батники и канадские сапоги носил с удовольствием. Курил привезенные Рыльцевым из Москвы «Яву» и «Столичные»… Индюк ты, мой милый, чистоплюй и ханжа.

– Как ты смачно, оказывается, ругаться можешь…

– В башне из слоновой кости нынче не проживешь. «Что скажут мои подчиненные?» Они уже говорят, мол, хитер наш, ох хитер: так крутит-вертит, что не подкопаешься.

– Не смей. Я отдал работе все лучшее и отдаю сейчас – ты-то знаешь. Не смей. И это ты подняла планку моих потребностей. Я даже не ощутил этого. Да и не потребности вовсе, а…

– Нет, милый, не проживешь в башне, не сможешь… И не режь котлету вилкой!

…Да, все эти огненные лавы, жаркий фонтан раскаленной магмы – одним словом, всё это проистекает на фоне отбивных, кружки пива и игры камерного оркестра по телевизору-транзистору, стоящему над холодильником. Экран у него маленький. Антенна лезет мне в глаз, когда я, воткнув в очередной раз вилку а отбивную, вскакиваю и кричу жене:

– Не смей!

V.

В который уже раз, пытаясь форсировать эту лужу, я проваливаюсь по щиколотку, И в гулком парадном с исписанными стенами долго стучу подошвами по ступенькам. От этого в парадном такое мощное эхо, словно кто-то колотит в тамтам.

– Это ты? – мой брат Петр перегнулся через перила на площадке четвертого этажа; косой, кинжаловидный пучок света из приотворенной двери делит его лицо на две части – точнее, отсекает одну…

– Тише… Мог бы и тише, – ворчит Петр у меня за спиной. – Осторожно, тут коляска…

Где-то за невидимой дверью как-то не по-детски горько заплакал ребенок.

– И так вот уже полгода, – Петр вводит меня в свою комнату, достопримечательностью которой является ее пустота: лишь столик у окна, узкая железная койка, табуретка. По стенам вешалки с пальто, плащом и костюмами.

На какое-то мгновение я утратил способность слышать и понимать – один лишь зрительный и монотонный звуковой фон. Чьи-то шаги за стенкой, шорох газеты, звяканье посуды.

– Вторую в темп? – Петр кивает головой на стаканы.

– Давай, – лениво соглашаюсь я, сознавая вдруг, что сидим мы уже минут двадцать за его столиком, на котором скудная холостяцкая закуска соседствует с моим шикарным кейсом.

– Ты, значит, пришел ко мне за советом? Ты – самый мой пре успевающий родственник?

– Брось. Все гораздо серьезнее.

– Да уж куда серьезнее… У тебя есть авторучка? Я говорю, есть чем писать? Спасибо. Давай займемсяарифметикой… Сколько, на пример, ты дал сверху за стенку?

– Что-о-о?

– За стенку, которую мы монтировали у тебя в большой комнате, ну, соображаешь?

– А… Через Рыльцева. Сто. Ну и коньяк ему…

– Сколько звездочек?

– Да при чем тут звездочки, при чем? У меня все по швам трещит!..

– Ладно, накинем еще четвертной. Так?

Петр что-то плюсует, умножает, грызет карандаш. «Так, два в уме, семь пишем… За ботинки десятка «сверху». Злосчастный твой паркет – он сколько? Ага! Слушай, а действительно любопытно!.. Кстати, любопытно и другое: твой плащ, кейс, галстук, этот вот ликер, конфеты – неужели всё это финского производства? У меня такое ощущение, что мы живем в малюсенькой России, а вокруг огромная Финляндия… Это я между делом, – он подводит наконец под своими вычислениями жирную черту, – Всё!

– Что, все?

– Итого, при своем солидном заработке в триста восемьдесят и всяких премиях, и жениной зарплате (сколько? сто сорок?!), то есть при чистом семейном годовом бюджете в пять тысяч рублей, ты переплатил другу Рыльцеву и ему подобным за большой и малый дефицит две тысячи сто сорок два рубля! А, каково?

– Не может быть!

– Может. Вот тебе и совет – как поступить. Между прочим, твоя трехкомнатная квартира, прекрасная твоя квартира, государственная, заметь, квартира обошлась тебе за год всего в триста рэ. А?! А уж ты-то знаешь, какое это благо – своя квартира. Сколько мыкался в коммуналке? Знаешь!

– Знаю.

– Повторяю, тут и кроется ответ – как поступить.

– Погоди, брат, погоди… Значит, ты советуешь мне не вмешиваться в рыльцевскую историю.

– А ты уж вмешался в нее. Вляпался! Вопрос стоит иначе: как из этого выпутаться? Один путь – вытащить Рыльцева. С твоими связями это сомнительное, но на пять процентов из ста вполне реальное мероприятие. Второй – предоставить все случаю, куда кривая вывезет. Третий – сам понимаешь, требует известного мужества. И тут важно вот что – важно осознать, что ты работал на Рыльцева, в буквальном смысле слова, как раб. Твое дело, твоя работа, твой талант, в конце концов, – все шло ему на закуску. Ненависть нужна, дружок. Простое и вполне человеческое чувство.

VI.

Пятница – время к полудню. Час недельной планерки. Подбиваем «бабки», как выражается секретарь нашего партбюро Дмитрий Дмитриевич Павлов. Я прошу его остаться.

– Дим Димыч, что там с хищением паркета? – Я смотрю ему прямо в переносье, избегая столкновения с взглядом Дим Димыча.

– Да вы не волнуйтесь. Тут все ясно. Сторож обходил территорию, уследить не мог. Эти ворюги подогнали машину к торцу первого административного. Вот… – Павлов человек добрый. И эта его доброта вводит Дим Димыча в ситуацию вечного противоречия. Во-первых, он верит человеку до тех пор, пока есть малейшая возможность верить. Во-вторых, даже утратив веру в человека, он не утрачивает жалости к нему. Ему бы с детьми иметь дело, а не со взрослыми людьми. Сухонький, чистенький, невзрачный. Но глаза удивительные – ясные, чуть больные, точь-в-точь как у моего сына, когда он нездоров.

– Дело ведет следователь Пусев. Толковый парень.

– Слушай, Дим Димыч… Тут такое недоразумение… – Я вдруг пугаюсь; но ведь нужно хоть что-то сказать!

– …недоразумение такое… – Я вспоминаю, что днем раньше ко мне пришел начальник планового отдела с заявлением «по собственному желанию». – Сергиенко уходить надумал. Надо бы разобраться. Все-таки специалист редкостный, а? – Я смотрю на Дим Димыча почти умоляюще, Начинаю перекладывать бумаги. Нахожу сергиенковское заявление. Вот, – протягиваю я Дим Димычу листок бумаги.

VII.

…Жена сначала молчит. Я слышу, как она дышит в трубку.

– Ты сошел с ума! Ведь Димыч секретарь партбюро.

– Вот именно, – я стараюсь говорить спокойно.

– И ты все ему рассказал?

– Ну… не все. Но…

– Слава богу.

– Что?

– Я говорю, возьми себя в руки. Все гораздо проще. Не делай драму из…

– Из чего?

– Гриша, возьми себя в руки.

– Григорий Александрович, – это моя секретарша Лидочка, необычайно самоуверенная и глупая девочка. – К вам журналист просится, – Лидочка упрямо морщит свой ясный лобик, – ведь вы заняты, верно?

Я кладу трубку.

– Нет, не занят… Пусть войдет… Кстати, Лидочка, у меня, – я выдавливаю этакую фатоватую улыбочку, – у меня дома небольшое цунами. Так что с женой сегодня больше не соединяй, ладушки?

Лидочка заговорщически кивает и дарит мне одну из своих нелепых ослепительных улыбок.

А тем временем «журналистом» оказывается Переходников. Действительно – газетчик. И к тому же – известный, маститый. Он огромен, бородат, лыс и элегантен той элегантностью, которая встречается лишь у газетной братии.

– А я было к тебе за помощью… с дачей проблемка, – говорит хриплым баском Переходчиков. – Да уж ладно. Подождет дача. – Он встает, обходит мое кресло и кладет мне руки на плечи, словно давеча жена. – Значит, беда? Так?

– Так.

Переходчиков подходит к окну.

– Слушай, а пора бы тебе по шеям надавать за эту лужу. Ведь площадь-то за тобой числится, тебе ее и благоустраивать. Ну, ну, не грусти, еще не вечер, – он присаживается на краешек стола.

– Итак, ситуация. Руководитель предприятия стелет в доме паркет, украденный его другом… ну ладно, другом жены… на его же предприятии. Это, старик, даже не фельетон. Это – золото чистой пробы. И заметь, по нынешним временам тебе могут всыпать так, что не на что будет сесть.

– Леша, ты все-таки…

– …твой друг, между прочим. Старинный. Это тоже немало важно. И я знаю, что ты в жизни копейку чужую не брал, и без всякой мохнатой лапы, своим горбом это кресло получил. Ладно. Все живое – талантливо. А мы пока – что? Верно – живы! Сейчас у нас обед. Исчезаю и звоню в три.

Телефонный звонок застает меня у Паршукова, моего драгоценного зама.

– Это я, Переходчиков… Твоя церберша дала телефон зама – я сказал ей, что звонят от мэра города… Не теряй ни минуты. Бумага под рукой? Записывай.

Я беру со стола зама квадратик лощеной бумаги и карандаш. Записываю фамилию и номер телефона.

– Главное. Скажи, что от Бакреева. Бакреева. Бэ, баран, Анна, каша, револьвер. Жду тебя в шесть в «Олимпии». Столик в углу. Все.

И вот сияющий зал «Олимпии», лучшего в нашем городе ресторана. Переходчиков, яростно разделывающий цыпленка. Довольно пожилые оркестранты, играющие что-то донельзя знакомое.

– Значит, не позвонил, – Переходников отхлебывает из бокала минеральную.

– Знаешь, Леша, пытался. Даже номер набрал, но не сумел…

– Угу… – Переходников снова начинает терзать цыпленка.

– Что-то жуткое происходит все-таки, Леша. Существует некто Бакреев, имя которого – словно гриф моей значительности в этом мире. И некто, не раздумывая, кто я и что я, важно лишь, что я помечен грифом «от Бакреева», берется помочь мне. А помощь так бесхитростна – замять преступление.

– Какое, черт тебя возьми, преступление? Это для тебя случай.

– Но паркет-то украден. А из краденого Севастьяныч мне пол выстеливал! А если бы я был не я? Ты, например, накатал бы умопомрачительный фельетон, так?

– Еще какой фельетон… Поверь мне. Но ты – все-таки ты. Честный мужик. Толковый руководитель. Хозяйственник.

– Неужели ты не понимаешь, что происходит какое-то смещение, точнее расщепление нашей общей морали на две взаимоисключающие категории нравственности…

– Вот тебе задачка. Приходит в редакцию анонимка. В ней наворочено такое, что волосы дыбом… Да ты ешь, ешь, Гриша… Так вот, рассказывается в ней о мерзостях, которые творят два заместителя директора крупного института. Я дотошно проверяю это дело. Выясняется: на первого просто катили бочку, ничего по нему не подтверждается. А второй по уши в грязных делишках. Ладно, думаю, копнем глубже. Выясняю – директору института до пенсии полгода. Оба зама метят на его место. Но метит, видно, и кто-то третий. Кто? Обратился к графологам в милицию, У них своих дел под завязку, но помогли. Нахожу автора – кто бы ты думал. Тот зам, по которому анонимка не подтвердилась. Чистенький такой. Дьявольски хитро рассчитал: мол, по мне, святому человеку, факты липовые, а этого подлеца (он ведь подлец!) свалю…

– А при чем же тут я?

– Нет, ты слушай. Этот херувим действительно никому подлости не делал, работу свою знает, подчиненных не третирует, второй же зам – хитрый и жестокий дундук…

– С вас одиннадцать сорок девять, – официантка с настолько зримой подобострастностью улыбается Переходчикову, что я невольно отвожу взгляд в сторону пожилых оркестрантов. Самый старший из них похож на старого моржа.

– А может, прав был херувим? По всем статьям он – директор. Анонимка – единственно доступное ему средство убрать с дороги претендента – подонка. – Переходчиков складывает свои огромные руки, как школьник на уроке, и тяжело опирается на стол. – Понимаешь, Гриша, в качестве оружия в этом поединке он избрал банальную анонимку – иначе говоря, он избрал оружие своего противника. Подлость, Банальную, опять же, бытовую подлость. Но ведь есть же поговорка: «С волками жить – по-волчьи выть!»

– Но… так мы бог знает что сможем оправдать, И зачем же мне «выть по-волчьи»?

– Пойми же ты, наконец, твой противник сейчас не Рыльцев, а ситуация. Случай. Обезличенное нечто. Трамвай. Кирпич на голову. Не о Рыльцеве речь.

– Но спасая себя, я спасаю и его. Я, ты, кто-то иной – мы снова вытягиваем его. И тянем на своем горбу. Тянем, тянем, тянем!

Переходчиков смотрит на меня внимательно и строго. Потом отводит взгляд.

– Слушай, а ты часом не ханжа? Ведь ты же не отказываешься от моей помощи. Ты прекрасно понимаешь, что на карту поставлено твое благополучие, десятилетия действительно тяжелого труда, престижное кресло, ты потеряешь интересную, широкомасштабную работу, перспективу, наконец… А вообще-то, – он вдруг хлопает меня по плечу тяжелой своей ладонью, – ты сегодня утомительно скучен.

VIII.

…Я просыпаюсь, словно из душного мешка вываливаюсь – на меня еще сыпется труха, обрывки трудного и больного сна. На циферблате будильника – четыре часа утра. А когда я выхожу из тупого оцепенения, встаю, разминаю затекшие руки, присаживаюсь и вяло отжимаюсь от пола, на циферблате уже семь часов. Три часа в буквальном смысле каменного оцепенения. В общем-то, я только сейчас по-настоящему начинаю оценивать ситуацию. И не только оценивать – тут все предельно просто – сколько ощущать ее, Всем своим существом, каждым нервом…

Я чищу зубы, принимаю душ, грею чай, ем… Слышу, как жена истязает себя гимнастикой… и тут звонок, На этот раз – в дверь.

Милиционер… Я не успеваю даже испугаться, поскольку тут же брякнул телефон.

– Разбудил? Значит-ца, так. – Голос Переходчикова хрипл утренней хриплостью заядлого курильщика. – Ты в состоянии сейчас уразуметь эзоповский язык? Так вот: Версия. Он эту ерунду приобрел у случайных людей, по их липовой справке. Приобрел не на себя, а на какую-то контору… Ну, знаешь, «предприятие продает, меняет…» Вот, Стало быть, некое предприятие располагало излишками и решило их реализовать. Тут речь лишь о нарушении финансовой дисциплины. Всего лишь! Но, честно говоря, схема ненадежна. Важно, чтобы кто-то сверху дал понять – мол, частное определение и все такое. Второй вариант: выйти на районного Шерлок Холмса из ОБХСС по фамилии Пусев – напрямую.

– Ничего себе, эзоповский язык, – бурчу я в трубку, – обожди, тут ко мне гости, может, вся эта суета уже ни к чему.

– Гости? В семь тридцать утра?

– Милиция.

– Что?!

Я кладу трубку на стол. Неожиданно с удивлением ощущаю такое олимпийское спокойствие, какого не ощущал уже несколько лет.

– Вы, Григорий Александрович, только не волнуйтесь, – вдруг я

понимаю, что милиционер – не просто милиционер, а наш участковый, симпатичный парень, не по-милицейски стеснительный.

– Не волнуйтесь, Григорий Александрович. Мы их разыщем!

– Кого?

– Машину у вас… того… разули. Колеса сняли. Если не ошибаюсь, – участковый достает из кармана блокнотик и, послюнявив пальцы, начинает его листать, – если не ошибаюсь, номерок ваш 33 – 53?

…Участковый, остолбенев, смотрит на меня, а я просто не могу сдержать смех – настоящий истерический смех.

– Они, подлецы, на верхнем базаре ими торгуют… Найдем! – он поспешно засовывает блокнотик в карман. – Найдем!

Я, по-хозяйски обняв его за плечи, веду к двери. Вернувшись к столу, беру трубку:

– Слышал?

– Да… Анекдотец… Значит так, Пусев Василий… Отчество не узнал. Тридцать пять, Капитан, Женат, Двое детей.

– Ну и что, мне к нему?

– Как раз наоборот. Он – к тебе. Я пишу о нем очерк. Кстати, совпадение случайное… И мы к вам завалимся, по-дружески, так сказать. И чтобы стол был!

– Когда… – машинально спрашиваю я. Без вопросительной интонации спрашиваю…

– В понедельник. В семь. У тебя еще два дня. Точка. Трубку – жене!

И я подчиняюсь.

– Нина, тебя! – Она выходит из своей комнаты шумно и глубоко дыша, крепкая, гибкая в своем финском тренировочном костюме.

Я надеваю в прихожей куртку, кепку, треклятые канадские сапожки… Я еще не разогнулся, натягиваю правый сапог, когда жена вырастает в проеме коридорчика, ведущего из прихожей в кухню.

– Парадокс, – она оценивающе смотрит на меня сверху вниз, лицо ее после гимнастики распарено, как после бани, – вокруг тебя суетятся люди, чтобы тебя вытащить из болота, а ты словно бы ни причем.

– А я и есть ни при чем. Я – жертва всей этой вашей деятельности по благоустройству дома, строительству дач, организации банкетов с нужными людьми. – Я натягиваю правый сапог и встаю. – А на самом деле я – инженер, экономист. – Я притопываю все тем же правым сапогом. – Вот вы и выкручивайтесь… – Я выскакиваю за дверь.

Мимо своей «разутой» автомашины я прохожу с чувством понятной досады – меня не столько огорчает потеря двух передних колес, сколько перспектива трястись в автобусе. Я выхожу из двора и рядом с лужей – мысленно я обозначаю ее уже, как некий географический участок планеты, – в газетном киоске покупаю субботний номер областной газеты.

В автобусе, неожиданно полупустом, просматриваю четвертую страницу.

«Местный «Турбинист» проиграл нашей команде со счетом 2 – 0…»

«Пенсионер Ш. передал в фонд мира 2679 рублей…»

«Вторая программа: 19-45 – «Белое солнце пустыни».

«Продаю старые открытки».

«Куплю входную дверь…»

Что за чертовщина – дверь? Входную? Я перечитываю фразу, набранную самым мелким шрифтом, употребляемым лишь в объявлениях – «Куплю входную дверь. Тел. 6-12-48. Спросите Наташу».

IX.

Палата на четверых, Справа от Игоря Лимонова – паралитик, Лежит без малого год. На столе цветы; фотография в стоячей рамочке. На ней – паралитик, совсем еще молодой, даже юный. В пилотке и выцветшей – это видно даже на стареньком снимке – – гимнастерке. Бравый такой солдатик. Слева – угрюмый молодой человек с переломом позвоночника. Гипсовый корсет; щетина; жутко сосредоточенный взгляд. А у стены – человек в этой палате для безнадежных – случайный. Бульдозерист, сломавший по пьянке руку.

Игорь Лимонов, друг моей очень давней юности, майор милиции, получивший ранение, уложившее его на эту койку с параличом нижних конечностей.

– Вояка наш заговорил… – Игорь показывает глазами направо. – Сторонний человек не поймет, а я уже кое-что разбираю. Знаешь, как он инсульт свой приобрел? Ему приснилось, что немцы Москву взяли. Тогда, в сорок первом… По крайней мере, он так считает.

«Вояка» мычит что-то.

– Переверни его. Вот так… это он тебе спасибо говорит. Тут недавно к нему целый взвод завалился. Ну, я тебе скажу, мужики!.. У тебя что-то стряслось?

– Да так, ерунда.

Бульдозерист вдруг садится на кровати и кашляет. Настойчиво – со смыслом.

– Давай, не жмись, как девица красная, – Игорь подмигнул бульдозеристу и тот мигом пристраивается рядом, бережно поддерживая сломанную руку.

– Когда тебе всю жизнь лежать на койке, то болезнь – уже не болезнь, а образ жизни… Давно не пил… – Игорь морщит лоб. – Так что стряслось, Гриша?

– Тебе не приходилось заминать дело?

– А… Вот ты о чем? Поди-ка, браток, на свою койку, – это он бульдозеристу. – Давай, только суть – без деталей.

…Потом он молчит, И бульдозерист, томившийся на своей койке, думая, что наш «тет-а-тет» завершен, снова семенит к нам, поддерживая загипсованную руку:

– Что, мужики, еще по одной? Мне принесут, за мной не станет.

Я разливаю в портфеле водку и даю ему целлофановый стаканчик.

– А я пас, – говорит Игорь. – Ты, Гриша, во всех своих умозаключениях упустил одну важную деталь.

– Какую?

– Ведь Рыльцев все-таки арестован!

– Это я сам знаю…

– Нет, ты не понял меня. РЫЛЬЦЕВ ВСЕ-ТАКИ АРЕСТОВАН. То есть вне конъюнктурных связей, твоих знакомств и возможностей, он перед законом голенький. Как младенчик. И получается, что его судьбу в известном смысле способен решить только ты. Ты сейчас ему вроде судьи. Вот тебе и ответ на вопрос – заминаются ли дела…

– Какой же это ответ? Это опять же вопрос… – Я не могу отвести взгляд от фотографии «вояки».

Лицо у парнишки на старенькой фотографии такое, словно он удивлен чем-то неожиданным. Навечно удивлен.

– И уж судья из меня сейчас, как из грешника праведник…

– Скажи откровенно: если бы ты сам не был замешан во всей этой истории, помог бы Рыльцеву?

– Черт его знает… Нет, наверное, не помог бы.

– Значит, и речь не о нем, а о тебе… Знаешь, в человеческой природе есть такое свойство: мы боимся сделать какой-то шаг не потому, что он может укоротить жизнь, а лишь потому, что он может ее изменить.

– И какой же шаг ты предлагаешь мне сделать – пойти в ОБХСС? Посоветоваться с секретарем партбюро?

– Я ничего тебе не предлагаю, Гриша, – Игорь прикрывает веки. И вдруг я вижу, как он постарел; вижу его немощь, его пронзительную усталость,

– Я знаю только одно: ты, купивший краденый паркет, и те, кто купят украденные у тебя колеса от «Жигулей», – на одной доске, И тут не важно, что они, может быть, гроша честным путем не заработали, а ты пахал всю жизнь, как вол. Рыльцев уравнял вас. Устраивает тебя это равенство? Да? Нет?

Паралитик опять что-то мычит.

– Будешь уходить, позови нянечку. Спасибо, что пришел…

X.

Дождь. Лужа взбухает под тяжелыми частыми каплями. Я – у телефона-автомата. Ищу монетку. Натыкаюсь на газету. Уже собираюсь отшвырнуть ее, но вдруг вспоминаю:

– Хе-хе… Куплю входную дверь… Ересь какая, – бормочу я.

– Так… 6-12-48… Наташу. Шесть… Один… Два… Хе-хе. Можно, добрый день, Наташу?

– Добрый вечер, это я, – голос хороший, спокойный и без бабьего жеманства.

– Вы… ну, объявление о входной двери?

– Я.

– Это шутка?

– Нет.

– У меня нет двери. Но если вы не шутите, я могу достать, только скажите, пожалуйста: для чего вам входная дверь?

Пи-пи-пи… Я обескураженно смотрю на телефонную трубку; снова начинаю рыться в карманах, нахожу еще одну монетку,

– Ладно. Я не спрашиваю, для чего вам дверь, – тороплюсь я сказать, страшась, что трубку повесят вновь. – Ладно. Один вопрос: она вам действительно нужна?

– Да.

– Адрес.

– Зачем?

– Но ведь вам нужна дверь?

– Зеленая, шесть, третий подъезд, пятый этаж, сорок первая квартира.

– Я буду у вас через сорок минут.

– Что?

Но тут уж я кладу трубку.

…Окончательно промокнув под дождем, поднимаюсь к себе. Шарю под обувной тумбочкой и нахожу туристский топорик. – Эк-х-ка, – я рывком срываю свою дверь с петель.

– Ты что?! – Жена в продольно-полосатой сорочке выскакивает из комнаты. – Сбесился?

– Да. Сбесился!

– Гриша, да что с тобой, Гришенька?

– Со мной все в порядке! – Дверь уже на моей спине, и я, пытаясь выйти, отбиваю ее углом кусок штукатурки.

– Гриша…

…Эмалевый ромбик с цифрой сорок один. Ищу кнопку звонка. Но звонка нет. И я вдруг понимаю, что ромбик с номером пришпилен английской булавкой к фанерному щиту, прикрывающему вход в квартиру.

– Хозяйка!.. Есть кто? – Я отвожу рукой верхний угол фанеры – там один на другой нагромождены стулья, бельевой бак; тут же лыжи… Я сдвигаю лыжи в сторону. Они с грохотом валятся на пол. А в коридорчике появляется женщина. Лицо – просто пятно, чуть светлее стен коридорчика. Единственное, что я вижу отчетливо, – увесистый молоток в руке.

– Я дверь принес.

Женщина молчит. И я вдруг теряю контакт с окружающим меня пространством. Только свое шумное дыхание я еще слышу. Шумное, тяжелое дыхание немолодого уже человека, ведущего сидячий образ жизни добрых лет двадцать.

– Сколько?

– Что?

– Сколько с меня?

Лицо женщины обретает четкие зримые черты – туповатый нос, жесткие губы, скуластое, туго рбтянутое кожей лицо.

– Не знаю… – Я вдруг теряюсь.

– Сколько же?

Внизу раздаются взбудораженные голоса. Один, до странного знакомый: «Вот, царапина свежая… Значит, в этом подъезде!» Я оборачиваюсь – по лестнице поднимается Дим Димыч, моя жена, сосед-толстяк, кто-то еще.

– Вот он!

На лестничной клетке четыре квартиры. И вот уже щелкают замки, какой-то старик в пижаме неистово кричит: «Надоело! Выселить эту стерву! Что ни вечер – скандал, скандал, скандал!»

Бородатый юноша флегматично констатирует: «Наташке дверь вернули».

– Нет, вы только представьте себе: очередной хахаль, застукав ее с дружком, уносит дверь. Мол, ей двери не нужны – вход свободный, ха-ха! – Визгливый старик обращается ко мне, как к свидетелю.

– Идем, Гриша… – Жена ведет меня за руку, как маленького, а Дим Димыч с толстяком берут дверь, и мы начинаем спускаться вниз.

XI.

Просыпаюсь я от стука молотка. Смотрю на будильник – половина двенадцатого.

Бреду в коридор. В прихожей – жена на фоне могучей спины Переходчикова.

…Завтракаем. Переходчиков вдруг хлопает себя по карманам, затем – по лбу. – Да, как же я забыл? Пусев, Пусев. Василий… А, вот! – Он достает из заднего кармана сложенную вчетверо бумажку. – Его племянница работает у тебя, кажется, в проектном бюро…

Жена встает, касается моей макушки ладонью.

– Гриша, мы так порешили, что тебе, действительно, не стоит вмешиваться в это дело. Не стоит. Но одно лишь тебе придется выдержать – ужин с Пусевым… В понедельник.

…Жена моет посуду. Я смотрю телевизор. Изредка достаю очки и просматриваю бумаги – квартальный отчет. Или, вернее, делаю вид, что просматриваю, чтобы не разрушить хрупкую оболочку успокоенности. Когда жена выходит из кухни, я быстро набираю номер телефона своего шофера Василия Петровича.

– Петрович, наш лимузин на ходу?

– А что с ним случится?

– Жена не запилит, что я в выходной тебя отрываю?

– Обойдется, если надо…

– Только во двор не заезжай, я жду тебя на углу.

XII.

– Полагаю, путешествуешь? – Шарков отворяет дверь своего кабинета.

Только что мы прошли лабиринтом, который образуют коридоры его спецзаведения. Я давно уже не видел столько детей, собранных в одном месте. С каким недоверием и любопытством смотрели они на меня; особенно красивый, смуглый мальчик, соскочивший с подоконника при нашем появлении

– Ты выезжаешь отсюда? – я обвел рукой довольно скудно об ставленный кабинет.

– Признаться, редко. Завхоз у меня – маг. Разве что в роно или в исполком…

– Как твоя книга?

– Я же не роман пишу. Тут важен фактор времени. Скажем, провел я любопытнейший эксперимент – коллега из Приморья подсказал. Видишь, на стене четыре квадрата? Один из них явно больше другого… Я завожу в кабинет трех ребят и спрашиваю – равны или не равны квадраты?

– Тут и слепому видно…

– Ну, не знаю, как слепому… Вся шутка в том, что я загодя уславливаюсь с одним из трех, как правило, с самым сильным и авторитетным мальчиком, чтобы он утверждал, что квадраты равны. Улавливаешь?

– Не совсем.

– Он подавляет остальных своим авторитетом.

– Но квадраты ведь не равны?!

– А они вслед за ним утверждают, что равны! Жуть! Только один мальчонка, помнишь, что на подоконнике сидел, только он буквально со слезами на глазах доказывал мне и моим «агентам», что квадраты – не равны. Один из десяти! Я было чуть ли не в генетические дебри после этого забрел – знаешь, эти модные штучки насчет биологических факторов и прочая дребедень. А потом засел за личные дела мальчиков. И заметь, помимо всяческих привычных бед – водка, развал семьи – обнаружил кое-что еще.

Шарков роется в бумагах, а я безучастно наблюдаю за ним, понимая, как мы близки и как бесконечно далеки друг от друга. Я посматриваю на часы, досадуя на себя за то, что гнал сюда машину, надеялся на что-то – на что?

– Вот, послушай: «Изучая семьи воспитанников, я пришел к выводу, что наиболее стойкие нравственные понятия закладываются прежде всего в семье. Отец, работавший «налево» более качественно, чем на производстве… Мать, приносившая из детского садика, где работала нянечкой, продукты… Раздвоение этики и морали на «внутрисемейную» и, так сказать, «внешнюю» – вот что…»

Шарков смотрит на меня поверх очков, неожиданно улыбается:

– Скучно?

– Нет, отчего же…

– Ладно, не буду. Только одна деталь: помнишь мальчика на подоконнике? Страшная трагедия: мать умерла от рака. Отец не смог жить без нее даже ради сына. Покончил с собой. Я не знаю, точнее не хочу оценивать – имел ли он на это право. Важен сам максимализм поступка. И я уверен – сотен поступков, совершавшихся на глазах мальчика… А у прямых корней и побеги прямые. Вот что важно: максимальная честность – и мальчик это впитывал в себя с пеленок.

– А потом ограбил ларек или еще что? За что-то этот честный мальчик все-таки попал к тебе?

– Да, попал. И все же – какая стойкость! Я ведь подсунул ему самого сильного «агента». Лидера!

Я предоставляю Шаркову вновь удивиться тому, что он разыскивал у себя в заведении маленького Джордано Бруно, развожу вместе с ним руками, пожимаю плечами… Да-да… Это ж надо…

– Прости, я даже не спросил, зачем ты приехал? – Он виновато смотрит на меня поверх очков. – Что-то стряслось?

…Потом мы идем вдоль кирпичного забора к выходу. И Шарков то и дело здоровается со своими воспитанниками. Это официально-почтительное «здрасте Арей… Вич…» начинает действовать мне на нервы. Тем более, что я никак не могу уловить смысл шарковской тирады, постоянно перебиваемой этим «здрасте».

– Ты ведь был самым остойчивым из нас, – говорит мне он.

– Что же я баржа? Остойчивость…

– А почему бы и нет? Баржа… Ты работаешь вертикально – главное удержать груз, любой ценой удержать!

– Это что – плохо?

– Нет, но этого мало. Груз ведь нужно еще и перемещать. Что толку от баржи, застрявшей на середине реки? Неспособной перевалить через порог? Утратившей цель?

– Ты считаешь Рыльцева порогом?

– А ты? Здравствуйте, мальчики… Здравствуйте… Владик Рыльцев – это не порог, это порожек. Страшнее другое, то, что ты стал расценивать – вольно или невольно – свою работу как некое средство в достижении, в общем-то, банальных житейских благ. К самой работе, в творческом смысле, ты утратил прежний интерес.

– Ерунда, я инженер…

– Нет, Гриша. Ты уже давно – карьерист, обладающий, скажем справедливости ради, позитивными человеческими свойствами. Но – карьерист. Случай с Рыльцевым ставит под угрозу не твое дело, а твой социальный индекс. Иначе бы ты знал, как поступить.

– Ну спасибо, друг мой единственный…

– Не обижайся, Гриша. Кстати говоря, в твоей дурацкой ситуации я бы метался точно так же. И мой совет тебе: не отказывайся от помощи Переходчикова.

– Где же твоя знаменитая логика, Андрей?

– Здравствуйте, мальчики… Здравствуйте… А с чего ты взял, что я чем-то отличаюсь от тебя?

У выхода в груде строительного мусора я замечаю вполне приличную еще дверь. И совсем неожиданно для Шаркова спрашиваю:

– Можешь дать мне эту дверь?

– Что? Дверь?

– Да. Все это ведь на свалку?

– Бери, зачем она тебе?

– Да так… Нужна и все…

– Бери, бери.

Я зову шофера; мы выносим с ним дверь; втискиваем ее в багажник – помещается лишь треть; мчимся с этой дверью по шоссе, по улицам нашего города. Видимо, наша машина напоминает странного зверя с добычей в пасти, которой он подавился.

…И снова я взбираюсь с дверью на спине по выщербленной лестнице. И устаю я сегодня быстрее – минуты три – четыре надо приходить в себя, прежде чем я негромко спрашиваю:

– Есть кто? Хозяйка…

И вновь я вижу размытое пятно вместо лица – оно чуть светлее всего остального. Четкость видения приходит ко мне уже на кухне, когда женщина спрашивает меня:

– Может, с вареньем?

– Спасибо, а замок у вас найдется? Сразу же и поставим.

– Замок? Нет замка. Да и руку ты себе рассадил – куда уж мастерить еще и замок… – как-то неожиданно она переходит на «ты».

Рука, стянутая от большого пальца до запястья широким полотняным бинтом, действительно, изрядно побаливает.

– Зато вы теперь с дверью, – зачем-то говорю я.

– Да.

Я смотрю на женщину украдкой – сам не знаю, почему… Мне очень хочется хорошо рассмотреть ее. И – странная скованность. Неловкость. Кстати говоря, вовсе не оттогб, что день назад меня увели отсюда, как младенца, вместе с дверью – как раз об этом я думал меньше всего. Ощущение было такое, словно я – опять десятилетний мальчик и впервые вижу на киноэкране, который натянут между двумя тополями, как целуются. Я смотрю не на экран, а в землю… Нет, это был не стыд, а что-то иное. Чувство, к которому с течением жизни я привык, но которое не исчезло.

…Неожиданно я замечаю на стене зеркало – женщина видна в нем лишь со спины и чуть сбоку. Но и этого достаточно: я вижу ее волосы, собранные в небрежный пучок; замечаю, какая сильная и круглая у женщины шея – с плавным переходом к таким же сильным плечам.

– Еще чаю?

– Спасибо.

– Ой, да что ж это я: человек мне дверь принес, а я его чаем потчую… Сейчас… – Она достает из холодильника водку.

– Ничего, что початая?

– Ничего. Только я не пью.

– Ну тогда я сама. Скучно мне что-то. Вроде бы и странный ты человек, а мне скучно.

Она выпивает. Видно – с трудом, без привычки… Достает из пачки сигарету, прикуривает от моей зажигалки.

– Да, странный ты человек. Мне раньше нравились такие. Теперь нет.

– Почему же я странный?

– Странный… Кем ты работаешь?

– Директором.

– Бани?

Я пожимаю плечами… Не все ли равно? Бани или завода?

– А все-таки?

– Завода.

– Вот так так! Знаешь, верю!

– А вы?

– Я фрезеровщица. На твоем заводе, наверное, и вкалываю. Что – баба и у станка? Да еще водку вон пьет? Это, друг директор, не редкость теперь. Мужика-то русского вы, начальники, работать отучили. С водкой, слава богу, начали бороться. Но отучить-то легче, чем вновь приучить… Да ты не думай, я не пьющая. Это я так, друг директор. Накатило на меня сегодня – сама удивляюсь. Муж от меня ушел. Не пила, а тут наткнулась на его заначку.

Теперь я разглядел ее по-настоящему. И подумалось, одеть бы ее, как мою Нину – царевна. Даже эти руки, ногти мужские, крупные, мне понравились.

Странное чувство, точнее – сложная гамма ощущений овладели мной. Мне было очень спокойно на этой кухонке. Но где-то на периферии сознания вспыхивало желание что-то (что?) сделать для этой женщины, чем-то (чем?) утешить ее. Вспыхивало и гасло. И снова вспыхивало.

– И подвернулся этот прохиндей. Сам понимаешь, когда в доме вечно пьяный муж, на душе совсем не праздник. А тут чистенький, слова и все прочее… Крепкий… Он в «Изумруде», в кафе завпроизводством. Ну и вышел у меня праздник – пропади оно пропадом.

…Эта женщина больше не была загадкой. Но и проще от этого не стала. Неожиданно она высветила самое важное – я ношусь со своей проблемкой, словно ищу входную дверь. Дверь, кем-то снятую с петель, защищавшую меня от вторжения непрошеных гостей. Ведь не было всех этих полутеней и оттенков в детстве. «Враг был врагом, а друг был просто другом. Квадрат – квадратом. Круг – округлым кругом». Я мог отворить дверь, а мог захлопнуть ее перед носом у того же Рыльцева. Наверное, не я один – очень многие из нас утратили чувство барьера, присущее нашим отцам… Есть в медицине такой термин – «привычный вывих». Вправляй не вправляй – сустав уже навечно разболтан. Любая кочка, порожек – и готово. Лечи не лечи…

Пошлые это слова – «И я прозрел». Кому было прозревать? Мне?

XIII.

Мой старый друг Юра Щелгунов – непризнанный гений. Писатель, который вот уже лет десять обдумывает книгу. Когда он мечется в своей комнатушке на Самотечной, то походит на маленького зверька, искалеченного безжалостным и неметким выстрелом. По образованию он юрист. Заехал я в надежде получить чисто правовой совет.

– Жизнь соткана из парадоксов. Но каждый из них наверняка за планирован заранее, – говорит Юра.

Я рассеянно смотрю в окно. Уже совсем темно. «Нет, у него совета просить нельзя…

– А мы и не подозреваем об этом, – продолжает Юра, казалось бы, и не замечая меня, – мы удивляемся им то и дело, хотя удивляться в сущности нечему. То, что ты, благополучный, сильный, волевой и, в общем-то честный, пришел ко мне, ну, скажем так, – ущербному, измочаленному жизнью человеку за советом, – парадокс лишь на первый взгляд. Тебе хочется коснуться голой правды: ты хочешь знать, как можно жить, будучи лишенным вездесущей жены, хорошего заработка, связей, отдельной квартиры, персональной машины, должности – короче говоря, всего того, что позволяет просто хорошо или по крайней мере сносно жить? Я отвечу – плохо. И другого ответа не жди. Дело тут не в размере моего случайного заработка, – слава богу, у нас в стране с голоду не умирают. Дело в моей абсолютной ненужности с точки зрения того люда, который способен творить добро только взамен. Мне дать нечего. Вот в чем штука. Ты – обладатель многих мелочей, способный осуществлять своего рода натуральный обмен. В своем одиночестве я виноват сам: женился, разводился… Тут другая мера вещей – одиночество мое есть оплата удовольствий. Но вот новую оправу к очкам я купить не могу по иной причине – мне нечего дать взамен…

– Я достану тебе оправу, – машинально обещаю я и компьютер памяти автоматически срабатывает: «Тел. 126-36…»

– Спасибо. Вообще-то я злой человечек, да? – Юра смотрит на меня, как интеллигент с картины какого-то прогрессивного художника прошлого века.

Но Юра не интеллигент. Он лишь соответствует тому пошлому стереотипу интеллигента, который создавался наивными режиссерами в довоенном кинематографе, – этакий чудак, не способный вбить гвоздь или довольствующийся лишь наличием великолепной библиотеки да парой калош. Во веки веков не был Юра интеллигентом. Скорее наоборот, ибо интеллигент лишен какого-либо чувства иждивенчества. Юра же – при всем том, что человек он добрый и по своему несчастный, – обладает удивительной способностью требовать. Сколько я помню, люблю его той болезненной любовью, возникшей в раннем детстве, которая оправдывает все, столько не перестаю удивляться его способности требовать. И это его «плохо» – совершенно иного рода. Это – от невозможности функционировать в привычной обстановке обмена. То, что Рыльцев до последнего дня преуспевал на этом поприще, а Юре до конца жизни «обдумывать роман» – дело случая. Но в том-то и суть, что Юра мне дорог, Рыльцев – антипатичен. А оба они – за одним барьером…

* * *

…И все же я не выдержал, вот он, листок с номером телефона.

– Можно от тебя позвонить?

– Валяй, соседей нет, а то бы не больше трех минут… – он выходит в коридор.

– От Бакреева? Ах, это по поводу инспектора Пусева? Я в курсе. Алло! Алло! Вас не слышно, перезвоните…

Я кладу трубку – не хватает духа или же что-то другое заставляет меня оборвать разговор? Меня удивляет та готовность, с которой некто идет на контакт со мной, совершенно анонимным для него до срока человеком, вся ценность и степень надежности которого определена лишь «от Бакреева». И меня просто-таки пугает самоуверенность, с какой некто берется помочь в деле о краже.

Но через минуту я снова набираю номер.

– Извините, нас прервали. Это директор завода… Да, я от Бакреева.

– Ах, это вы… Что ж, я сведу вас прямо с инспектором, лады? Я понимаю, что «в лоб» вам неудобно… вы не волнуйтесь. Запишите наш адрес. Понедельник вас устроит? Прекрасно. Итак, у меня еще сутки в запасе…

* * *

– Ты где это был – второй час ночи, что-нибудь случилось? – Жена проводит ладонью по моей шее. Я замираю, словно прирученный к такой же ласке наш кот Мефодий. И лишь часть моего сознания не парализована этой лаской – я изо всех сил пытаюсь удержаться, но…

– Нина, я не буду помогать Рыльцеву.

Рука резко покидает мою шею. Не надо было мне так прямолинейно…

– Ты должен его спасти. Как я буду смотреть ему в глаза… потом… ведь он знает, что ты можешь его спасти!

Что ж, и тут кодекс чести. Ты гордился своим кодексом, почему же лишаешь ее права придерживаться своего. Да, в том-то и дело, что в частной жизни Рыльцев и моя жена и наверняка элегантнейший паркетчик Севастьяныч придерживаются вполне приемлемых норм человеческой морали. Но только лишь вступают в силу «сверхличностные» связи – контакт с государством, как возникает иной нравственный критерий. Точнее – критерий нравственности просто исчезает! Государство – это не верная подруга Нина. Тут просто некого стыдиться. Тут некому изменять. Некого предавать. Применима ли нравственность как понятие, скажем, к асфальту, по которому вы шагаете на работу.

Абсурд! Вот и Рыльцев: топчет себе пространство суши и правил движения не соблюдает – он их вырабатывает сам. Более того, повсеместно насаждает их. Деловой человек Рыльцев процветает в том пространстве, которое ограничено спросом и предложением, уровнем потребления моей Нины…

* * *

– Старик, если государство не способно снабдить абстрактного гражданина Н. кроссовками «Адидас», а я – способен, значит, я объективно полезен обществу, ибо я несу на своих плечах ту часть бытовых проблем, для которых на плечах государства места пока нет. Стало быть, я полезен и собственно государству. – Рыльцев отхлебывает кофе. – То же самое обстоит в любой области человеческой жизнедеятельности: левак быстрее и качественнее наладит тебе паркет, машину, деловой человек из-под земли достанет тебе джинсы к дню рождения дочери, автомобиль другу с Кавказа… Ты говоришь – воровство? Но ведь он не выбрасывает гвоздь, унесенный со стройки, на помойку, верно? Он в дело идет! Просто кратчайшим путем до потребителя доходит. Я даже разгружаю государство от ряда мелких операций! Иначе бы – я имею в виду, если бы я объективно был вреден, а не необходим, меня бы в бараний рог скрутили…

* * *

Будто магнитофонную ленту крутанули назад. Я слышу сладкое прихлебывание Рыльцева, его тихий, но твердый басок. Со странным чувством, близким к стыдливости, неловкости, слышу свой собственный голос. Я, конечно, опровергаю Владислава Ефимовича. Но этак холодновато, академически, словно беседуем мы на совершенно абстрактные темы. А речь-то о завуалированном преступлении. И преступник – передо мной! Я что-то объясняю ему, словно ребенку в переходном возрасте рассказываю откуда берутся дети. А все как раз наоборот – это Рыльцев держкт меня за наивного мальчика, испугавшегося вдруг мелькнувшей в завесе иллюзий реальности.

В тот день Рыльцев «уступил» Нине дубленку. Почему же я считал, что преступление завуалировано? Оно уже тогда было очевидно. Так отчего же я тогда не побежал в милицию, прокуратуру, народный контроль? Потому, что не было улик, доказательств? Не в этом дело. Так в чем же?

XIV.

Утром я еду к своей первой жене. Мы коротко обмениваемся дежурными фразами, и она оставляет меня наедине с дочерью.

– Прости, что я не поздравил тебя с днем рождения. – Дочь кивает, мол, прощаю и все такое. Натягивает привезенный мной свитер (конечно же, не отечественного, а импортного производства. Кажется итальянский). Я вижу – это так неожиданно и немного страшновато! – как она выросла. Похудела – острые локти, кажется, вот-вот рассекут рукава свитера. Красивая девочка. Это тоже несколько неожиданное открытие, поскольку особенной породистостью ни я, ни моя первая жена не отличаемся.

Я смотрю, «как дочь изгибается, глядя в зеркало, как она идет ко мне. Сейчас скажет: «Класс, папка», – и скользнет губами по моей щеке, которую я по этому случаю скоблил самыми острыми на свете жилеттовскими лезвиями.

– Класс, папка, – но не целует.

Честное слово, я люблю дочь больше всех в этом мире. Она даже не подозревает об этом. Судьба мира, отечества, волнующие меня, – это судьба моей дочери. Наверное, это нормально, когда судьба будущего сливается в твоем представлении с судьбой твоего ребенка. Я имею в виду не профессию, которую изберет моя дочь, или мужа, которого она выберет – признаться, это пока меня не волнует. А вот сознание того, что за мои сорок лет мирного неба ей вдруг придется заплатить испытанием войны… Или за то, что я без оглядки брал от жизни, от природы (пляж, сосновую рощу, глоток воды из студеного ручья, не тревожась, что кладовая эта скудеет), дочь будет обречена на асфальтово-бензиновую среду…

Черт-те что лезет в голову!

А дочь все вертится у зеркала, и легкая ноша пятнадцати лет совсем не гнет ей плечи. То, что для меня вновь возникшие жизненные проблемы, нравственные сложности – для нее норма. Она не знает иного мира. Интересно, какие проблемы встанут перед ней в моем возрасте?

…Однажды мы с ней оказались свидетелями крохотной житейской драмы. Продавщица обвесила какого-то старика. Он уличил ее в этом мелком воровстве, вытребовал заведующего, который достал несчастные двадцать копеек и сунул их старику в карман. Тот, удовлетворенный, ушел. Мы стояли и понимали, что дело не в двадцати копейках. Мы – это очередь. Мы знали, что эта продавщица вот уже лет шесть обвешивает каждого из нас. Но мы молчали. Мы – стесн ялись. Или это называется по-иному? И только дочка неожиданно сказала: «Пойдем, папа, я у этой покупать не буду…»

Дочь смотрит, как я веду машину (колеса одолжил у соседа). Делаю вид, что не замечаю этого, но ее испытующий взгляд, скользящий с моей поредевшей макушки вдоль профиля и вниз к рукам, сжимающимруль, меня тревожит. Я знаю, что дочь «ставит мне оценку». Ну и как? Вроде бы ничего – ни снисхождения, ни потаенной жалости в ее взгляде.

– Папа, у тебя какие-то неприятности?

– Черт его знает… Вроде бы нет, а вроде бы и да. – И я очень подробно пересказываю ей все события этих дней,

– Ну и что? Если можешь, помоги ему… Да и себе самому. Не можешь, не берись. Так ты меня когда-то учил…

– Видишь ли, тут речь о другом… – Не очень-то весело, когда дочь дает тебе такие советы. Хотя, впрочем, совет разумный. Можешь пересилить себя, пересиль. Не можешь… Речь о том, что приходит время, когда привычное, обыденное приобретает форму ловушки. В данном случае мое привычное неприязненное отношение к Рыльцеву маскировало, в сущности, простую истину: мы с ним враги. И он постоянно одерживал победу, а я терпел поражение. Его существование противно моему существованию, если я, конечно, что-то значу. Понимаешь, девочка, наше государство научилось бороться, например, с бандитизмом, оно победило разруху, голод, а вот Рыльцева ему одолеть пока не удалось, ибо борьбе с ним нужно учиться.

– Почему «нужно»? Ты же в прошлый раз говорил мне, что если исчезнет дефицит, то исчезнут спекулянты, дельцы, ну и прочие там…

– В том-то и дело, что дефицит никогда не исчезнет, пока есть Рыльцев! – Я сам испугался этой простой мысли.

Получалось, что круг смыкается.

– Вот у вас в школе, помнишь ты рассказывала, что химичка поставила мальчику четверку за коробку шоколадных конфет? А ведь эти конфеты не такой уж дефицит, но послужили своего рода взяткой; стало быть, дух рыльцевых, химичек этих самых существует и помимо дефицита, он лишь процветает в его условиях. Вот тебе задачка на сообразительность: плох ли мальчик, давший вашей химичке коробку конфет?

Дочь пожимает плечами. И я сам отвечаю за нее – про себя отвечаю: «Он, этот мальчик, не плох и не хорош. Он нормален в том мире, где существует и процветает Рыльцев».

А почему, собственно говоря, процветает? Он же арестован и сидит!

Я выруливаю на Профсоюзную и торможу у ресторана. Это входит в священный ритуал моих свиданий с дочерью. Мы получаем по порции обыкновенного борща и бифштексы, за которыми необязательно было ехать в ресторан. Но – ритуал есть ритуал.

– Мама выходит замуж. – Дочь ковырнула вилкой сочный, надо сказать, бифштекс, отодвинула тарелку. – За Щелгунова.

Новость! Чувство облегчения и грусти, понятное тому, кто от встречи и до встречи виноватит себя в том, что испортил, сломал человеку жизнь. Впрочем, грусть проистекает даже не от этого, а от того, что избранник – Щелгунов, гений с Самотечной. Хоть в сорок пять он добился своего… – Ты не можешь снимать для меня комнату? Самую маленькую…

Стыд и только: за всеми своими проблемами я умудрился не разглядеть ту напряженную скованность, которая владела моей девочкой. Теперь понятно стало, почему она не поцеловала меня утром.

– А почему тебе не переехать к нам… Я имею в виду ко мне???

– Папа… – Дочь так посмотрела на меня, что я чуть не подавился. – Что ты, папа…

– А школа? Ведь комнату надо снять неподалеку от школы, верно?

– А денег у тебя хватит!

– Наскребу как-нибудь…

– Значит, договорились?

Я кивнул, но в душе ужаснулся – если выйдет именно так, то ко всем моим нравственным сложностям добавится и эта. Девочка пятнадцати лет при живых родителях снимает себе комнату. Чертовщина! Но я знал свою дочь. Она, откажи я ей в помощи, попытается найти выход сама – и, понятное дело, далеко не лучший выход.

– Ладно, что-нибудь придумаем… Но не сегодня или завтра. Ведь Юрий Семенович еще не переехал к вам?

– Не переехал. Но он… Он ходит к нам! Папа! – Она так сжала вилку, что кулачок ее побелел. «Господи, как же я был слеп!»

В сантиметре от беды удалось мне взять дочь за руку. И бедой это не назовешь – ну выходит мать замуж, что с того? Но я чувствовал: опоздай я хоть на день – два, в девочке бы что-то кардинально изменилось; обломился бы в ней хрупкий стерженек юности, который до срока обламывать нельзя.

И я звоню своей старенькой-старенькой бабушке, которой почти сто лет, но эти сто лет не мешают ей р аб о т а т ь вахтершей в каком-то НИИ. Бабушка живет в другом городе у моря, одна…

– Это какая же правнучка, а? – голос у бабушки еле различимый, надтреснутый, хотя слышимость отличная, я слышу даже голос диктора по телевизору, читающего сводку погоды – того самого диктора, который читает ту же самую сводку и в моем доме.

– Присылай. Как у нее с бельишком, игрушками?

– Какие игрушки, она уже в школу ходит, бабушка. В восьмой класс. Ей пятнадцать, – кричу я.

– А у нас – плюс двадцать три. Но дожди, дожди, распроклятые. Опять бахчевые не вызреют. В прошлом году купила дыню: разрезала, а она зеленая…

Господи, куда я посылаю девочку?

XV.

В сущности, чего я хотел от каждой из этих встреч? Что я получил от них? Ведь я с самого начала знал, что право решать останется только за мной, что все встречи не облегчат тяжести этого – личного – права…

Дома меня ждала «телефонограмма» от Переходчикова. Лежала она на самом видном месте, рядом с будильником, который, как жена прекрасно знала, я обязательно заведу на семь утра.

«Как появишься, срочно позвони, срочно и в любое время. Я не сплю».

Набираю номер Переходчикова.

– Нет, не разбудил. Пишу в номер. Идет подписка. Деду нужен жареный кусок на последнюю полосу. Детективчик с хэппи эндом. И знаешь, кто главный герой, угадай? Пусев, старина. Ах да, я тебе уже говорил. Он блестяще раскрутил одно дело по хищению мясных продуктов. По объемам – мелочь. Но в духе времени… Значит, вот что. Ты от Бакреева туда звонил? Ну и… Ладно, понял. Завтра, как и говорили, жди гостей. Так вот – я кое-что ему уже поведал. Ну, не в лоб, конечно… Теперь дело, как говорится, за содержимым сосуда. Да, кстати, я уже говорил, что и у него к тебе интерес? Племянница в твоем проектном бюро. Все. Пока.

…Над диваном у меня маска, привезенная из Анголы. Я пробыл там с год, строил новое и ломал старое – старое ломать тоже можно лишь с инженерной подготовкой… Маска смотрит на меня с жутким высокомерием. Я закрываю глаза, но через минуту снова открываю их. Маска буквально гипнотизирует меня. Высокомерие и презрение таятся и в уголках чудовищно толстых губ, и в разрезе скошенных глаз, и даже в самом отсутствии зрачков. Невольно вспоминаю, как мы работали там, в Африке. До седьмого пота работали. И тот же вечный отгульщик Скляров, и сонный Ермаков, которых я взял с собой. Странно (даже страшно): но там они работали неистово. Честь государства понимали как следует! Почему же здесь, дома – Скляров неуловим, Ермаков вял и неинициативен? Я размышляю об этой метаморфозе, но никак не могу уловить ее природу, ее суть. Где-то она рядом. Но по-прежнему невидима мною.

XVI.

Итак, понедельник. Планерка. И я приезжаю пораньше, чтобы вникнуть в бумаги, уяснить оперативную обстановку в цехах и на объектах и еще для того, чтобы собраться. Моя личная жизнь и волнующие меня вопросы не должны мешать мне – профессионалу.

«Профессионализм, дружок, – это еще и профессиональный образ жизни», – слышу я голос Переходчикова.

«У меня это перестало получаться, – отвечаю я, – моя частная жизнь начинает диктовать моей профессиональной жизни».

«Тогда займись лишь частной жизнью. Или… или…»

А ведь я люблю жену. Люблю свою частную жизнь. И что, собственно, случилось. Формально ведь я чист. Это случай…

«Ну, а я о чем?», – это уже голос Игоря Лимонова.

«Но я действительно просил у тебя совета и помощи».

«Мог бы не ездить. Для этого достаточно было подсчетов Петра – предостаточно. Ты все прекрасно понимаешь. Все! Но есть одна коварная штука – инерция. Ты давно уже сделал свой выбор. И, может быть, все это испытание – не испытание вовсе, а банальная точка. У тебя нет силы ставить ее. Но нет сил и на то, чтобы не ставить».

«Какая точка?»

«Я же сказал – банальная. Точка и все тут».

…И в это время в кабинет заглядывает моя секретарша:

– Все собрались.

Я иду в конференц-зал и начинаю планерку.

Потом обеденный перерыв. Затем выезд на объекты. Позже – совещание в исполкоме, конец рабочего дня… Стол. Созвездие бутылок и вскрытых консервных банок… Взгляд на часы. Звонок в дверь. И я иду открывать.

…Я иду открывать. И за эту кроху времени, за два метра, отделяющие меня от входной двери, за которой ждет мой званный гость, я переживаю две, три, десять противоречивых жизней… Всего два метра. Дверь под мореный дуб. Шведский замок…

* * *

…Как-то один из моих сотрудников целую неделю потешал весь отдел. Бездельник, он умел создавать видимость работы и активной деятельности. Скажем, набирал одну лишь цифру на телефонном диске и имитировал разговор чуть ли не с первым заместителем министра. И вот однажды сослуживцы обрезали ему телефонный шнур. Не подозревая о причинах неисправности, он продолжал вести часовые разговоры, то и дело восклицая: «Наконец-то, я дозвонился до вас, Федор Матвеевич!» Эта неделя была самой веселой для сослуживцев – было над чем смеяться!

…Там, за дверью – мой званный гость. Какой же властью он обладает, если судьба спекулянта Рыльцева и моя судьба в его руках?!

Но и в моих руках была судьба бездельника, имитирующего труд. Но я просто посмеялся со всеми… А на самом-то деле не я, а он был хозяином положения! Я же был – званным гостем, подобным тому, кто стоит сейчас за дверью.

* * *

– Не нервничай, – шепчет мне жена, покуда я вожусь с замком.

…Понятно: Пусев мне в этой ситуации необходим. Только он может спасти Рыльцева, а с ним и мою частную жизнь. Но раз он пришел ко мне, значит, и я ему чем-то необходим? То, что он пришел ко мне, а не я к нему, принципиального значения не имеет.

XVII.

Да, никогда бы не подумал, что за столь короткий отрезок времени можно так мучительно переживать это заново! Именно это…

* * *

– А клятва? Клятва-то как? – Хрундя вытолкнул меня из сарая и, слюнявя сигарету, безразлично сказал:

– Ладно. Хочешь уйти – уходи. Но только тогда, когда… когда… – Хрундя оглянулся, – а вот, видишь?

Ребята, вышедшие следом, молча смотрели – то на Хрундю, то на меня.

– Значит так. Ты берешь вот этот прут, накаливаешь его в костре и выжигаешь на животе крест. Тогда и катись к чертовой бабушке! – Хрундя ухмыльнулся и крикнул Юре Щелгунову: – Подбрось в костер дровишек, Щелкунчик! – И Юра, схватив в охапку кучу хвороста, заготовленного для ухи, бросился к костру.

– Ну! Или тонка кишка… Все по закону: не хочешь быть с нами – уходи. Но через боль пройди, чтобы знали мы, что не продашь ты никого, выкуп оставь.

А ребята молчали. И Игорь Лимонов, и Щелгунов, и мой брат – Петька.

– Ладно, – сказал я и просунул прут между сучьев, прямо на рубиновые уголья.

Тела я не ощущал – оно словно бы отделилось от моей воли, В этот миг я вдруг вспомнил выражение: «Ноги стали ватными». Точно. Но не только ноги. Даже сердце стало вроде бы рыхлым и вялым…

Прут накалился добела, но когда я взялся за него, обернув ладонь паклей, и вытащил его из костра, он в свете яркого дня сразу же стал серым – и, вроде бы, ничего, вызывающего боль, эта серость не таила в себе.

А ребята молчали. Молчали и смотрели, как я откинулся на ящики и расстегнул рубаху.

– Сволочи! Сволочи! – прошептал я. – Трусы и подонки, он же всех вас подонками заделал. Всех!

– Ну, жарко? – со злобной участливостью спросил Хрундя. – Или, как все, по камушкам пойдешь, а, пацан?

Я поднес прут к самому животу и сразу же ощутил его жестокий жар…

– А-а-а! – Я кричал, но не отнимал прута от кожи; в глазах пошли удивительно четко очерченные красные круги. – А-а-а! – Я отшвырнул прут, и тот, зарываясь в землю, зашипел. Сил поднять его не было, а необходимо было снова накалить его и прижечь вертикальную полосу.

– Юра, помоги, – давясь слезами, попросил я Щелгунова.

Тот рванулся к пруту, но Хрундя зло отпихнул его, – сам начал, сам и кончай.

Боль разломила меня пополам, оглушила, бросила на песок. Я встал на колени и дотянулся, дотянулся все-таки до прута и снова сунул его в костер. И только потом ощутил запах горелого мяса. И страшнее боли было то, что пахло именно мое мясо.

Прут снова стал алым и снова перешел под лучами солнца в серый, безобидный, холодный.

– А-уай – боль полоснула и расчленила меня уже вдоль, – сволочи и подонки, а-уай! Гады!

Мне было тогда всего тринадцать и голос ломался – кричал я и ругался каким-то девчоночьим фальцетом… А ребята стояли полукольцом и молчали. Молчали, хоть убей! Я снова встал на колени. Застегнул рубаху, потом расстегнул и опять крикнул: «Подонки! Нате, смотрите. А я ухожу! Вы же подонки…»

И я действительно встал и пошел по пляжу в сторону города. Больше всего на свете мне хотелось упасть сейчас на влажный песок и скорчиться, заорать, заплакать, позвать маму. Но я шел и все силы вкладывал в то, чтобы походка моя была той самой – вихляющей и независимой, как у Хрунди.

– Все верно, Хрундя! По закону он ушел. Точка. – Сказал мне кто-то в спину.

– По закону? А мы что теперь гниды?! – крикнул Хрундя, и я услышал тяжелый, глухой топот за спиной.

Я понял, что это бежал Хрундя, но не обернулся и продолжал идти. Что-то больно ударило меня по затылку и я упал. Я упал, а Хрундя стал бить меня ногами в живот, спину, норовя ударить в голову. С губ его летела слюна, кадык напрягся до красноты, он был почти на грани обморока. – На тебе напоследок, на тебе, на тебе! Чистеньким захотел стать? На, сука, на, на!

Он бил меня, теряя остатки рассудка, – двадцатилетний парень с узкими, чуть приподнятыми плечами, синими тонкими губами и пепельной кожей. И, почти теряя сознание, а потом приходя в себя, я видел в его ввалившихся глазах такую бессильную и животную злобу, что это было страшнее, чем удары по вспухшему от ожогов животу.

– На тебе! На тебе! Еще! Еще! Еще, гнида!.. Что ушел, да? Ушел, да?

А ребята стояли и молчали. Стояли и молчали. Но почему же они молчали? Ну почему же?..

* * *

Почему я вспомнил это сейчас, открывая дверь? Какая тут связь между моим званным гостем и подонком Хрундей? Между Хрундей и мной самим?

XVIII.

Наверное, не могло быть иначе – я открыл дверь. Я открыл ее, цепляясь за спасительную фразу Игоря Лимонова: «А ведь Рыльцев все-таки арестован! Ведь он арестован же!»

– В полном боевом? – Переходчиков чмокнул меня в щеку, жену – в тыльную сторону ладони, сына – в темя. – Он чуть позже придет. Кстати, старик. Имей в виду. Ты ему тоже нужен позарез. Так что рассчитывай на удачу.

– Зачем я ему нужен?

– Я же тебе говорил: что-то с племянницей. Главное – это в твоих силах. Ну, где тело? – И он устремился к столу.

* * *

Переходчиков талантлив. Я прекрасно знаю это. И почему-то в эти минуты ожидания я думал теперь только об исключительном его таланте. Словно это было самым главным сейчас – Переходчиков и его талант, Отчего-то я знал: «жареный детективчик» по заказу главного редактора мой друг написал так, как другой репортер не напишет. И знал, что там будет все правдой. И Пусев – правда. Но ведь и то, что мы сейчас ждем прихода инспектора – тоже правда!

* * *

«Зачем же я ему нужен? Зачем?»

«А вы всегда нуждаетесь друг в друге – снова напомнил о себе Лимонов. – И всегда нуждались».

«Я честно работал всю свою жизнь». – Беспомощно и наивно возражаю я Игорю.

«Тем более обидно. Кстати говоря, и Пусев честно работает, он ведь арестовал Рыльцева. И махинаторов разоблачил. Вы оба с ним честные и трудолюбивые парни. И Переходчиков – он тоже прекрасный парень. Обо мне он тоже отличную статью когда-то написал, между прочим».

«Так в чем же дело?»

«В полуправде, В той страшной полуправде, когда единственная правда подчинена интересу. Понимаешь, когда твоя правда и правда Пусева – это его и твоя ложь. Ты прекрасно понимаешь, что такое большая правда. Но бороться за нее – значит ущемлять свою родную ложь. Полбеды, коли человек во имя этой своей лжи отрицает большую правду вовсе. Он – зрим. Хуже, когда он искусно сплетает их в один узел. В тот самый, гордиев, который можно лишь разрубить, а не развязать».

Этот диалог проскальзывает в моем сознании в долю секунды. Но и ее, этой доли, хватает на то, чтобы я швырнул Лимонову банальное, жалкое:

– А ты-то чем лучше? Только тем, что тебя какой-то бандит уложил на койку?

* * *

Не знаю: что ответил бы он мне. И, наверное, уже не узнаю, поскольку в дверь скромно, но настойчиво позвонили,

XIX.

…Ах, как бы я хотел, чтобы там, в далеком и невозвратимом дне, прокаленном солнцем и горячим ветром, на задворках феодосийского пляжа, уходил вдоль моря действительно я… Я, а не Игорь Лимонов! И я, а не он носил бы на коже тавро жестокой, но единственной правды! Ах, как бы я этого хотел… Но все было наоборот. Так, видимо, всегда и бывает – крохотный, личный подвиг и тот по плечу лишь тому, кто меньше рассуждает, а больше делает.

А в дверь снова звонят. И я иду к двери.

Григорий Булыкин Точка на черном

Об авторе:

Григорий БУЛЫКИН – автор начинающий лишь в жанре детектива.

За плечами у него весьма насыщенная журналистская биография. Родившись через восемь лет после войны, в год смерти Сталина, он вобрал в себя противоречия Времени 60-х, 70-х, яйцом к лицу столкнувшись и с «рифами» флотской службы, и с лабиринтами, которыми приходилось продвигаться уголовному репортеру районки, областных и центральных газет. У него масса всяческих почетных журналистских регалий и наград, но, видимо, главное для него сегодня – быть узнанным в качестве «детективщика». Пожелаем ему удачи.

1. ДВЕ СМЕРТИ (Чхеидзе)

И Пахотный сидел справа от генерала – невозмутимый, словно Будда. Изредка он поглядывал на меня. В светло-голубых его глазах я не мог прочесть ни сочувствия, ни упрека. Да, Пахотный есть Пахотный…

– Тебе не в розыске работать, а… – Генерал не кричал, он буквально рычал на меня, тяжелой ладонью хлопая по фотографиям, веером разбросанным по столу. – Кто тебе дал право стрелять? Кто?! Понимаешь ли ты, мальчишка, что тебя судить будут? Понимаешь, а?

Я понимал. События минувшей ночи начисто перечеркнули все пятнадцать лет моей службы. И что там службы – жизни… Я ощущал сейчас такую пустоту в себе и вокруг себя, словно меня зашвырнули куда-то в безвоздушное пространство.

События… В два часа ночи в управление позвонила обходчица железнодорожных путей. Сообщила: недалеко от вокзала, на пустыре между железнодорожным полотном и городским парком двое неизвестных избивают третьего. Между прочим, привязав его к дереву. Ночь вообще выпала на редкость неспокойная – все дежурные группы, включая и линейный отряд милиции, в эту минуту были задействованы. Вот и пришлось выехать мне и стажеру Ване Лунько…

Место происшествия, несмотря на ночную пору, мы отыскали быстро – лишь сержант-водитель заглушил двигатель, справа от парковой аллеи стали слышны чьи-то голоса и плач. Мы с Лунько сразу же бросились в ту сторону. Примерно в тридцати шагах от нас двое шумно возились у одинокого дерева.

– Возьми справа, – шепнул я Лунько, который тотчас же стал огибать пустырь.

Когда, по моим подсчетам, Лунько должен был быть уже позади дерева, я спокойно вышел из тени и крикнул: «В чем дело, ребята?»

Они разом обернулись. И тут, между ними, я увидел бледное пятно, угадав в этом пятне еще одно человеческое лицо.

– Помогите! – Это кричал он, третий. – Помогите…

Я был в штатском. Теперь я понимаю, что это наверняка и спасло мне жизнь, поскольку они приняли меня за случайного прохожего.

– Иди своей дорогой! У нас тут личный разговор, – хрипло крикнул кто-то из них. Я не понял, кто, но автоматически отметил характерный южный акцент.

– Бросьте, ребята. Ну, повздорили, а теперь помиритесь, – продолжал тянуть я свое, приближаясь к ним медленно, словно бы побаиваясь. Когда между нами было уже шагов двадцать, луна нырнула в глухое, как мешок, облако. Тут Лунько вдруг выскакивает из-за дерева в своей милицейской форме и кричит, срываясь на фальцет:

– Руки вверх!

Одновременно с этим криком бахает выстрел.

– Не сметь! Лунько, не сметь! – Кричу я в темноту.

Но Лунько молчит. И хотя прошло лишь две-три секунды, я понимаю, что молчит он не случайно. Тут-то я и крикнул:

– Стоять на месте! Руки вверх! – И для острастки выстрелил в воздух. Все согласно уставу.

А спустя еще с полминуты подбежавший сержант-водитель высветил карманным фонариком такую картину. Слева от дерева лежал скорчившийся Лунько. Тяжело обвиснув на бельевой веревке, опоясывающей его тело, прижатое к дереву, истекал кровью неизвестный, которого били.

…Когда эксперт дал мне копию заключения, я понял, что это – мой приговор. Лунько был убит ножом. Мгновенная смерть. Неизвестный, привязанный к дереву, тоже был мертв… Стреляя для «острастки» в воздух, я угодил ему в горло.

2. В ПУСТОТЕ НЕТ ДВИЖЕНИЯ! (Чхеидзе)

– Первый выстрел сделал Лунько, в воздух… До удара ножом, поскольку после такого удара он выстрелить уже не мог, – эксперт Нефедов протянул мне бурую гильзу. – Попасть же в неизвестного он при всем желании тоже не мог. Это исключено, поскольку Лунько находился позади дерева.

Холодное нефедовское «поскольку», казалось, отделило нас друг от друга. В эту минуту я впервые почувствовал, каково бывает человеку, загнанному в угол неопровержимыми доказательствами его вины.

Нефедов поставил гильзу на край стола, как костяшку домино:

– Неизвестный был убит из пистолета служебного образца. И вот еще одна гильза… Твоя.

– Но я же стрелял в воздух, Иван Михалыч! В воздух!..

– А угодил в него, – эксперт кивнул на еще влажный фотоснимок.

…Генерал, наконец, выкричался. Достал из пластмассового футляра очки и стал ожесточенно протирать их. Странно, но в эту страшную для себя минуту я неожиданно заметил, что генерал очень похож на бедного стажера Лунько – хотя разница между ними была лет в сорок. Оба – под два метра ростом, только генерал с годами отяжелел, а Лунько был строен и тонок. У обоих какое-то удивленное выражение на лице – будто жизнь задала им вечный неразрешимый вопрос.

Это странное открытие обострило и без того мучительный, мой собственный вопрос: «Почему Лунько так неожиданно выскочил и выстрелил в воздух?» По всей видимости, подумал я, он успел увидеть нечто важное. И решил предупредить какое-то действие преступников. Какое?

Несомненно, лишь исключительная ситуация заставила стажера забыть все мои уроки и наставления… А может быть, – просто срыв. Да, конечно, – срыв!

Сколько ему было? Двадцать два, кажется? Он буквально смотрел мне в рот, даже подражал кое в чем. Я видел это и внутренне посмеивался над ним. Ах, стажер Ванечка Лунько… Пустота во мне ширилась, наполняясь дикой тоской. Я прекрасно понимал, что ожидает меня. Но мучительнее всего было осознавать, что не я, а кто-то другой будет искать и непременно найдет убийцу Ванечки Лунько.

Непосвященным покажется странным, но за пятнадцать лет работы в розыске я впервые был свидетелем смерти сотрудника милиции. Вообще-то навидался всякого, но в такой ситуации оказался впервые, хотя мне доводилось до этого брать опасных и вооруженных преступников. Видимо, я как-то привык к тому, что операции, выпадавшие на мою долю, были бескровными. Объективно это было прекрасно – говорило о том, что времена изменились к лучшему. Но ведь имелся опыт моих старших товарищей – того же генерала, к примеру. Или – Сергея Андреевича Пахотного, сидевшего сейчас справа от него… Но я за пятнадцать своих «бескровных» лет как-то перестал учитывать его. И вот расплата.

– А кем оказался неизвестный? – Генерал протер, наконец, свои очки и водрузил их на широкую переносицу. – Выяснили?

– Журналист. Гелиодор Сергеевич Титаренко. Сорок два года. Женат. Сыну шестнадцать, – сухо доложил Пахотный.

Поскольку я был отстранен от служебных дел, эта информация была мне неизвестна. Но, как худо мне не было, я автоматически фиксировал данные, полученные моими товарищами.

– Странное имя – Гелиодор… Что еще? Секундочку… – Генерал взялся за трубку заверещавшего телефона. – Так… Так… А куда они раньше смотрели, – гаркнул генерал в трубку, – куда?! Да, срочно! Срочно!

За четыре последних года я общался с генералом довольно часто. Такова была специфика должности, на которую меня назначили после десяти лет работы в райотделе. Сам по себе этот перевод из райотдела в областное управление произошел по «вине» генерала, обратившего на меня внимание после одного каверзного дела. За глаза меня называли его «любимчиком». И в этом была доля истины – генерал благоволил ко мне. Причина – целая серия удачно разрешенных дел. Как у любого крупного руководителя, у генерала была известная слабость: ревниво опекать проведение той или иной операции, взятой им под личный контроль. И если дело разрешалось точно и в срок, генерал, ощущая естественную к нему причастность, соответственно проявлял к сотруднику симпатию. Обычно это выражалось в том, что он частенько приглашал его «посоветоваться». «Коллега», «старина» – эти словечки так и летели в твой адрес. Откровенно говоря, каждый из нас жаждал услышать генеральское «старина», считая это высшей для себя похвалой…

Поэтому, услыхав неожиданное – «что, скис, коллега?», я мгновенно встрепенулся… Что-то, несомненно, менялось в моей судьбе.

– Скис, а, коллега? – Генерал повторил свой вопрос и снова стал протирать очки, что было у него одним из признаков легкой растерянности. – Посиди пока. Сейчас нам кое-что принесут… – И обратился к Пахотному, снова водрузив очки на переносицу: – Что еще, Сергей Андреевич?

– А больше ничего, товарищ генерал. – Пахотный никогда не называл при подчиненных генерала по имени-отчеству, даже тогда, когда тот переходил на свой «студенческий» язык.

– Как так – «ничего»? Как говорил Авиценна… – Я знал, что сейчас генерал скажет свое любимое: «В пустоте нет движения!»

– …В пустоте нет движения! Как так – «ничего»?!

– Как вы понимаете, товарищ генерал, у экспертов были несомненные хлопоты с этим происшествием. Поэтому сил на то, чтобы провести самое тщательное исследование вещей убитого, не хватило. Думаю, что это возможный резерв. Часа через три-четыре они дадут нам еще кое-что… Вероятно…

– Да уж, «дадут»… «Дали»! – Тут генерал покосился на меня. – И далеко не «кое-что»… А как с поиском тех двоих?

– Собака след взяла, но упустила его на перроне. По-видимому, преступники сели в поезд. За время, отпущенное им, прошло два состава на Москву – пассажирский и грузовой. Один – в Симферополь. Естественно, на симферопольском для нас сложнее – дюжина остановок. В Москву же всего две. Ориентировки посланы. Но у нас лишь одна примета – характерный южный акцент, о котором упомянул майор Чхеидзе. – Тут Пахотный должен был бы бросить взгляд на меня, майора Чхеидзе Степана Ивановича, холостяка тридцати шести лет, роста среднего, начавшего лысеть брюнета, тоже обладающего характерным южным акцентом, правда, выраженным слабо.

Но Пахотный не взглянул на меня. И мне оставалось лишь подивиться – в который уже раз – его исключительному, я бы сказал даже, аристократическому хладнокровию. Ведь не мог Пахотный не отметить генеральское «коллега», обращенное ко мне и свидетельствующее о том, что телефонный звонок что-то изменил в моей судьбе.

А я, признаться, места себе не находил – к тому же генерал начал обсуждение происшествия в моем присутствии. И это в свою очередь означало, что он приобщает меня к расследованию.

– Разрешите, товарищ генерал? – В дверь просунулся эксперт Ануфриенко, человек необычайно маленького роста, известный в управлении как отчаянный шахматист.

– Входите, входите, коллега… – Генерал благоволил к Ануфриенко, которому как-то удалось представить в одном чрезвычайно запутанном деле такие экспертные данные, что дело стало простым, как куриное яйцо.

– Ну? И что у нас в дебюте, коллега?

– Третий… – Ануфриенко позволил себе называть генерала по имени-отчеству. – Третий человек. Он, по всей видимости, стоял, выражаясь высококультурным русским языком, на «шухере» – у железнодорожного полотна, где обычно ходят путейцы-обходчики. Выражаясь тем же языком, он прошляпил майора Чхеидзе. Вот снимки следов… Он побежал по влажной земле. Судя по размеру – очень небольшого роста мужчина, А вот, – тут лицо Ануфриенко осветила прямо-таки ангельская улыбка, – вот еще одна гильза. И тоже от «ТТ».

«Так, – отчетливо понял я, – бедный стажер Лунько увидел за мгновение перед тем, как исчезла луна, что позади меня возник этот третий. Наверняка увидел и оружие в его руках. Это было слишком много для него. Тут бы и Джеймс Бонд растерялся… Впрочем, Лунько не растерялся – он выбрал единственно возможное решение. Ванечка Лунько…»

– Мне кажется крайне важным выяснить вот что, – генерал повертел в руках гильзу, поданную Ануфриенко, – вот что… В кого стрелял тот третий – в Чхеидзе или же в журналиста?

– Полагаю, в Чхеидзе он бы не промахнулся. Был в трех метрах… Не исключаю, естественно, случайность… Но если он стрелял почти во тьме в журналиста, то он стрелок экстра-класса, – сказал Ануфриенко.

– А как ты мог не расслышать выстрел? – Генерал исподлобья

глянул на меня.

– Видимо, выстрелили они одновременно и звук слился… – Ануфриенко развел руками, – бывает. К тому же шел товарняк…

Откровенно говоря, в этот миг я почувствовал страшную усталость. Многовато было для человека: пережить на глазах две смерти, осоанать, пусть и запоздало, какой опасности ты подвергался сам… И даже обретение вновь своего прежнего положения – полноправного «коллеги» – это тоже неожиданно обрушилось на меня непосильной ношей.

В кабинет вошли вызванные генералом Липиеньш, Соколов и, Демидов.

– А где Илюхин? – спросил он.

– Встречает москвичей…

– Так. Очень хорошо… А ты, майор, – генерал взглянул на меня из-под очков, – иди и хорошенько выспись. Пять часов тебе на это.

Я встал, ожидая, что он скажет мне еще что-то. Но генерал молчал. И тут я понял, что, хотя эксперт Ануфриенко вернул меня в положение полноправного «коллеги», генерал считает меня виновным. Именно виновным – никак не иначе. Слишком велик был перечень моих просчетов этой страшной ночью. Не генерал – я сам мог бы их перечислить. Несмотря на дикую усталость, навалившуюся на меня, я вполне ясно сознавал это.

Генерал молчал. Молчали и те, кого он вызвал. И хотя они-то молчали, поскольку затянулась пауза, это общее молчание было, может быть, самым страшным наказанием за всю мою жизнь.

Я повернулся и пошел к двери. И уже открывая ее, услышал любимую поговорку генерала:

– В пустоте нет движения, а у нас пока – сплошной вакуум…

3. «А ПОРТФЕЛЬЧИК-ТО С СЕКРЕТОМ!» (Генерал)

Через пять часов Чхеидзе снова сидел в моем кабинете. Выспаться, понятное дело, он не смог, – наверное, и не пытался заснуть. Знаю я его привычки. Наоборот: пробежал пару километров, сделал гимнастику, с полчаса простоял под душем, и в конце концов наглотался черного кофе… Вроде бы пришел в более-менее рабочую форму, но соображал явно туго. Знаю – никак не может прогнать образ Ванечки Лунько.

Временами и мне вдруг кажется, что Лунько жив. Войдет сейчас и усядется за машинку, перепечатывать какую-нибудь служебную бумагу, которую я подсуну ему, чтобы не мешал…

Вообще-то, многовато чести для стажера толкаться в кабинете самого начальника управления. Но что-то подсказывало мне – быть Лунько первоклассным работником. Что таить, райотдельская текучка не лучшим образом сказывается на диапазоне оперативного мышления; слишком велико количество мелких дел… А чуть что, так сразу же «опекуны» из области. Вот и Лунько, которого Пахотный «выудил» в Красногвардейском РОВД, на первых порах стажировался с оглядкой. А посидел тут, послушал «зубров» и сам стал как-то самостоятельнее… Впрочем, решение, принятое им сегодня в парке, тому свидетельство. В сущности, совершил Ваня подвиг, Выручил товарища… А это – самый высокий класс работы.

Да… Но вернемся к нашим баранам. Я полностью согласен с Пахотным: журналиста Титаренко не били, точнее не просто били, а что-то выпытывали у него. Что? Поди, догадайся. И не вульгарные хулиганы – серьезные граждане привязали его к дереву. Пистолет в кармане обычное хулиганье не носит…

Да, сплошная загадка. В обкоме поняли, что дело неординарное. Секретарь, кажется, впервые за мой век, не бросил привычное: «…И чтобы в кратчайший срок!» Просто обозначил одну, не очень приятную деталь: «Убит, Иван Прокофьевич, столичный журналист. Суток не прошло, а уже слухи поползли… И какие слухи! Мол, чуть ли не чикагская мафия в области развелась. Так что оставь все второстепенные дела и лично займись этим делом».

Лично займись… Но голова у меня не светлее, чем у Пахотного и Чхеидзе. Я на своей генеральской работе все-таки поотвык от того, что принято называть «частностями». А тут нужно прорабатывать именно частности.

– Одна из рабочих версий может быть такой, – Чхеидзе смотрит куда-то мимо меня, избегая прямого столкновения взглядов (что на него совсем не похоже). – Журналист обладал сведениями, которые угрожали благополучию преступников… Документами, может быть…

– Но как они заманили его в ночной парк? С незнакомыми людьми он бы не пошел. Во-вторых, почему именно в нашем городе произошла эта встреча? – Голос Пахотного сух, бесстрастен. В свои сорок девять лет он сохранил буквально юношескую стать: лицо чистое, без единой морщины. А вот манера держаться и этот, чуть скрипучий, бесцветный голос старят его.

– Вопрос, конечно, принципиальный. Но главное: все мы сходимся на том, что встреча носила не случайный характер, – это Шимановский, москвич. Старый знакомый. Как-то помогал нам раскручивать дьявольски трудное дело. Все мы тогда ломали голову, где и как прятал убийца нож. «В гульфике брюк, – сразу же догадался Шимановский, – в гульфике… Довольно архаичный прием, использовавшийся еще при царе Горохе». Цепкий парень.

Шимановский привез с собой из Москвы кучу сведений об убитом журналисте. Оказывается, со штатной работы Гелиодор Сергеевич давно ушел. Написал несколько сценариев; сработал научно-популярную книгу. Тем не менее, газету не бросил. Нередко ездил по заданию редакции в командировки. Писал едкие, хлесткие фельетоны – преимущественно с уголовным уклоном. В наш город командировку не оформлял – по крайней мере в тех редакциях, откуда обычно брал задания. Кстати говоря, обладал довольно широким кругом знакомств в нашей системе… Да, вполне вероятно, Чхеидзе прав: в одну из своих командировок журналист вышел на какое-то нешуточное дело. Располагал уличающими документами. Это, возможно, и решило его участь.

– Почему в вашем городе? – Шимановский откинулся на спинку стула. – Вероятно, потому, что с ним связаны интересы тех людей, которые заманили его в ловушку… – И тут же, противореча себе. – А возможно, город был просто «нейтральной» территорией. Местом встречи. Скажем, кто-то посулил Титаренко передать тут те самые сведения, а?

Я понимал: если наш город – лишь «нейтральная» полоса, то мы, вероятно, мало «наработаем» в этом расследовании.

…Сам по себе факт присутствия в нашей будничной жизни банды, вооруженной и способной на крайне тяжелые преступления, был вопиющ. О двойном убийстве уже прекрасно знало и руководство министерства, Я, исходя из опыта, предполагал, что, пока мы заседаем тут, в министерстве создается своя бригада расследования. Это устраивало меня, поскольку мы получили бы огромную помощь. Но ведь само преступление произошло на нашей земле, наш сотрудник Ваня Лунько был убит. И мы не имели нравственного права быть в расследовании лишь промежуточной ступенью…

Шимановский, словно угадав мои мысли, сообщил:

– Завтра, если не будет ничего нового, я заберу Чхеидзе в Москву. Нужно проанализировать все возможные контакты в последних командировках Титаренко.

– Для этого у вас есть свои люди, – не сумев скрыть раздражение, сказал я.

– А вдруг прояснится что-нибудь интересное? Все-таки Чхеидзе видел тех двоих… Хотя бы рост запомнил… Голос… Тогда ему придется тотчас же отправиться…

– Куда? – Пахотный кашлянул. – Куда отправиться? Зачем мы сразу же принимаемся за разработку какой-то глобальной версии?

Я видел, что наше заседание начинает всех тяготить. У нас было слишком мало фактов. Убийственно мало.

– Разрешите? Занавес, маэстро!

Ануфриенко и при самом высоком начальстве позволял себе некоторую фамильярность… Но сейчас она была неуместна, как бы ни был чудаковат старший эксперт.

А он тем временем пропустил вперед свою сотрудницу Олю Ба-кастикову, которая несла на вытянутых ладонях что-то, покрытое марлей.

– Ким Анатольевич, потрудитесь доложить по форме!

Но Ануфриенко, словно не расслышав меня, жестом иллюзиониста сбросил с загадочного предмета марлю. Перед нами предстал обычный кожаный «дипломат».

– Повторяю, доложите по форме! – Я чувствовал, что эксперт обнаружил что-то важное, но не мог совладать с раздражением, нахлынувшим вместе с усталостью, накопившейся за эти сутки.

– Есть по форме, – явно обидевшись, отрапортовал эксперт. – Но портфельчик-то с секретом, товарищ генерал…

Через минуту мы увидели, как он вынимает из пазов ручку «дипломата». Кожа, которой она была обтянута, начала сама собой раскручиваться, и мы увидели, что в основе полая сердцевина. Вооружившись пинцетом, эксперт осторожно вытянул из нее свернутую в трубочку вощеную бумагу. Тем же пинцетом он аккуратно развернул ее…

«Иван Аршакович! Выдай предъявителю тридцать пять тысяч рублей». – Ануфриенко прочитал это отчетливо и звонко, как школьник читает стихотворение. Затем с самым серьезным видом стал обходить присутствующих, пожимать руку каждому и при этом… поздравлять!

– Поздравляю с дебютом… Поздравляю с дебютом…

4. ГОНЕЦ. (Шимановский)

«Вторые сутки. Ошеломляющая находка старшего эксперта Ануфриенко. Идентификация оружия. Кто такой Иван Аршакович!» – Я смотрел на листок «дневничка», который обычно завожу, начав новое расследование. Все казалось, что я что-то упустил… Но, повинуясь давно выработанной привычке, начал анализировать каждую позицию. Итак, записка в портфеле Титаренко. Тридцать пять тысяч! Да, не так прост был журналист. Что это – долг? А может быть, плата за какие-то услуги? Слишком велика сумма для обычного долга. И какой же должна была быть услуга, чтобы Гелиодор Сергеевич получил такую «заработную плату»?

А может быть, я зря ставлю покойного во главу угла? Вполне возможно, он – лишь «почтовый ящик», курьер… Попросили получить деньги, он и поехал. Но слишком велика сумма; и очень уж тщательно припрятал он вексель. Стоп! Именно вексель – вексель на предъявителя, так сказать. Ну и что? Это лишь стыковочное звено – и не более.

…Да, впервые сталкиваюсь с делом, в котором было бы столько очевидных позиций: гильза от пистолета, странный вексель, количественный состав преступников, даже голос с южным акцентом. И, тем не менее, – полный мрак. Оружие по гильзе идентифицировано: украдено у нерадивого сотрудника милиции в Энске, на черноморском побережье. Лет десять назад… Но ни разу не бывало в «деле». По крайней мере, в картотеке ничего подобного не нашлось… Вексель? Но от кого, кому? Ладно, посмотрим-ка донесения Илюхина и Демидова. Первый работал на вокзале. С него и начнем.

Так… «Титаренко опознан по плащу. В 23.55 (плюс-минус 2 – 3 минуты) грузчик товарной конторы Стешин И. К. попросил у него спички, прикурить. Это произошло у вокзального окна. Титаренко только что сошел с поезда, направлявшегося в Харьков. Грузчик, продолжая стоять у тележки, видел, как к нему подошел высокий человек, лица которого Стешин рассмотреть не успел. Он подвел Титаренко к окну вокзала и показал ему старика, сидевшего в зале. Грузчик не уверен, что Титаренко подвели к окну именно с этой целью. Однако у него создалось впечатление, что Титаренко какое-то мгновение пристально всматривался в сидевшего старика. Затем Титаренко и встретивший его высокий человек быстро пошли по платформе в сторону пролома в каменном заборе, отделяющем парк от вокзальных путей. Больше они на перроне не появлялись. Все это заняло, по словам Стешина, минуты три-четыре. Еще одна деталь: старик, сидевший в зале (хорошо освещенном и немноголюдном), по словам Стешина, неожиданно вскочил, когда диктор объявил о приходе поезда, на котором приехал Титаренко. Диктор опоздал с оповещением минут на пять…»

…Стоп! Странно: «Диктор опоздал с оповещением минут на пять». Ничего себе опоздание! Целых пять минут! Так, 1-24-05…

– Илюхин? Сергей, срочно выясни у диктора, объявившего о приходе поезда, причину опоздания информации! Это крайне важно, Сергей! Я у телефона…

Что там дальше… «Старик этот быстро вышел на перрон и простоял на нем, под часами, вплоть до отхода поезда. У Стешина создалось впечатление, что старик этот явно нервничал, ожидал кого-то. Но как только поезд тронулся, он с перрона ушел. Согласно описанию Стешина, этот старик – восточного или кавказского типа…»

А у грузчика зоркий взгляд. Если только старик каким-то образом связан с происшествием, то показания Стешина неоценимы. Донесение Демидова… Всего несколько строк. Не густо… «На территории области проживает лишь один человек с отчеством Аршакович. Иван Аршакович Оганян, 1986 г. рождения…» Да, малышу полутора лет вексель не предъявляют. Что там дальше…» В гостиницах области человек с таким именем и отчеством не зарегистрирован».

Нет, ты посмотри, какой туман! Фактов, казалось бы, прорва, но ни одного сквознячка…

Признаться, я всегда побаиваюсь определенных рабочих версий. Так или иначе, они образуют схему, которая невольно начинает диктовать тебе ход поиска. Вырабатывается этакий локальный стереотип. И хотя методы преступников, как правило, оригинальностью не отличаются, стереотип этот нередко уводит в сторону от истины. Как-то мне пришлось столкнуться с таким любопытным делом. На доске гор-справки появилось объявление: «Продается дубленка женская, импортная, срочно. Смотреть по адресу…Только в воскресенье с 10 до 12». Размер был ходовой. Дубленка, понятно, дефицитная вещь. И вот к десяти утра в названной квартире начинают сходиться люди. У каждого – по семьсот-девятьсот, а то и по тысяче рублей в кармане. А в квартире их встречает парень с дубленкой и… автоматом в руках. (Автомат, как выяснилось позже, был ненастоящий, искусная, абсолютно безобидная игрушка). Да, так вот, набралось в квартире человек пятьдесят! А в двенадцать часов с минутами парень, предварительно порядком напугав «гостей», запирает дверь и исчезает с сорока тысячами в кармане.

Не покривив душой, скажу, что «операция» показалась мне в высшей степени оригинальной. Преступник был тонким психологом. Во-первых, сыграл на «дефиците», во-вторых, четко рассчитал тактику поведения в этой ситуации… Для нас, казалось бы, все было очевидным: квартиру он снял по подложному паспорту. Объявление тоже давал по чужим документам. Все абсолютно очевидно и доступно логике. Но мы, разработав пять-шесть версий и вычленив из них наиболее продуктивную, не учли одной элементарной детали. Куда он денет дубленку, которой заманивал людей? (По словам потерпевших модниц, дубленка все-таки была; он, чтобы усыпить бдительность, показывал «товар лицом» еще в прихожей).

Мы анализировали эту позицию и пришли к выводу – уничтожит преступник такую вескую улику. Сожжет, например. Такой вывод – казалось бы, наиболее логичный… А парень попался именно на дубленке! Оказывается, он и ее взял «напрокат», у жены приятеля в другом городе. Обещал продать. Но вернул обратно – пожалел тысячу рублей из сорока тысяч награбленных. Совершенно по немыслимой кривой дубленка вновь вернулась в наш город, ее привезли уже на реальную продажу. А покупательница узнала ее по необычному цвету опушки…

Уточню; тем временем мы уже почти добрались до преступника по иной колее, но – затратив на это в десять раз больше сил. Вот что значит быть в плену у вполне логичной версии…

Я вспомнил эту историю с дубленкой, а вслед за этим неожиданно подумал о том, что нашим текущем версиям как раз недостает именно логики. И еще – связности. Мы анализируем составные звенья цепочки по отдельности. А у преступления есть прежде всего одна, конкретная, установка.

Итак, предположим следующее. Титаренко или человек, его пославший, должны были, по тем или иным мотивам, получить у некоего Ивана Аршаковича крупную сумму денег. Кто-то узнает об этом и решает получить всю сумму сам. С этой целью Титаренко заманивают в ловушку и начинают требовать от него документ, по которому можно получить деньги. По роковой случайности происходит встреча с милицией. Операция сорвана и совершено уже другое преступление.

Вопрос первый: зачем было в таком случае убивать Титаренко? На это может быть два объяснения. Одно из них – устранить свидетеля. Другое – обрубить ниточку, чтобы самим, пусть и без векселя, грубым путем, добыть деньги у Ивана Аршаковича. В таком случае нам нужно ждать еще одного ЧП… Но где! Точка на черном. Вопрос второй…

И тут тренькнул телефон:

– Вадим Сергеевич? Это Илюхин! По поводу задержки информации о прибытии поезда. Была причина. Очень, на мой взгляд, странная причина.

5. РАЗЛУЧНИЦА КЛАВА. (Илюхин)

– Мне сорок два… Сколько не работаю? Четыре месяца. Выгнала стерва директорша. Мол, им в образцовом кафе такие, как я, не нужны. Нет, не официанткой работала – уборщицей. Какая из меня официантка? Рожей не вышла. Дети? Сын. Сволочь порядочная, родила в семнадцать, растила, ночей не досыпала, а он, видишь ли, и знать меня не хочет. На автосервисе работает, ворюга румяный. Ну и что, что сын?! Нет, знать я его не хочу и жену его, была бы моя воля, удавила… Ну, выпила чуток. А что, нельзя? Водкой вон торгуют не для того, чтобы ею цветочки поливать… Ха-ха-ха… А как же, помню! Подошла женщина. Из себя приятная. Попросила, мол, не поможешь ли, подруга? Тут, в диспетчерской, гулящая одна работает. Моего мужа увести надумала. Мне, говорит, смотреть на нее невмоготу! Зайди к ней, подруга, говорит, зайди. Я тебе четвертной не пожалею. Зайди и скажи, что если ты, Клава, не уймешься, беда тебя ждет. Так уж просила, бедная, а в глазах слезы. Жалко мне ее стало. Жди, говорю, тут, сейчас я с этой тварюгой поговорю… А она говорит: постой со мной еще немного… Постояли мы минут пятнадцать. Я еще заметила, что какой-то поезд у моста прошел. А потом подвела меня к радиорубке, и я вошла. Сидит баба – пудов, наверное, на шесть. Старая. Я еще здорово удивилась. Но мужиков-то не поймешь, у них своя мерка и симпатия. Так что я захожу и говорю ей, мол, если ты, Клавка, не бросишь с другими мужиками знаться, то не миновать тебе беды! Как вы прошли сюда, кричит. Никакая я не Клавка. Милицию сейчас позову. А меня зло так и взяло: зови, зови милицию, кричу я в ответ. Пусть все знают, какая ты. Да у меня уже внуки! Это она мне, значит. Вон отсюдова. И встает, обходит барьерчик, да как даст мне под, извините, зад коленкой. Я так и вылетела. А она – за мной, и кричит, зовет милицию. Тут вокзальный сержант меня и перехватил. Ну, и сюда, в вытрезвитель…

Как ни опустилась женщина, мне было жаль ее. Почему-то я сразу поверил ей. И хотя дежурный по вытрезвителю Акимов свирепо хрипнул простуженным голосом, что она попадает сюда в пятый или шестой раз, острая жалость не проходила. По правде, сам эпизод с незнакомкой вызывал мою симпатию. Согласитесь, не всякий бы откликнулся на такую просьбу. А Анна Васильевна откликнулась – чисто по-бабьи, с сердцем. Конечно, и четвертной сыграл тут свою роль. Но взялась за «выяснение отношений» она искренне.

– А как выглядела женщина?

– Лет… тридцати пяти… сорока… А в чем одета, не помню, убей меня бог… Красивая, одним словом.

– Блондинка? Брюнетка?

– Не помню… Выпила я чуток…

– Ничего себе «чуток»! – Лейтенант Акимов хмыкнул.

– Да, чуток! Это она же меня и угостила…

– Где? – Мелькнула надежда, что незнакомку могут опознать в привокзальном кафе или ресторане.

– А прямо в зале ожидания, при ней имелось…

Через двадцать минут я беседовал с уборщицей первого зала Бенедиктовой. Безуспешно: не помнила она, чтобы с Анной Васильевной кто-то был. Хотя Анну Васильевну и видела.

С этими данными я выехал в управление.

6. «ЭТО БЫЛ РЕПОРТЕР!» (Чхеидзе. Москва)

Забавный старичок. Живая история. Видел Маяковского и Есенина. Брал интервью у Айседоры Дункан. Удивительно! И все же Титаренко куда интересней сейчас для меня. А о нем – везде и всюду лишь одна фраза: «Это был репортер!» И не поймешь – то ли с восхищением, то ли с сожалением.

– Почему «был», Исаак Симеонович?

Старичок пожимает острыми плечами. Достает с полки пухлую папку с газетными вырезками.

– Знаете, молодой человек, я многих газетчиков повидал на своем веку. И знаю, что большинству из нас отпущено от и до. Есть такая болезнь: исписался. Ей подвержены в общем-то все. И это нормально. Газета – труд ежедневный, выматывающий и кое в чем нудноватый. Рано или поздно наступает кризис. Нет газетчика, не пережившего кризис, так сказать, жанра. Но одни обладают вторым дыханием, а вторые так и угасают, переходя из лучших во второстепенные. Из второстепенных – в третьестепенные. В лучшем случае – в редакторы. В худшем и вовсе уходят из газеты. Но есть особая группа: это гении ежедневного труда. Тэсс, Стуруа, Стрельников… Песков – вам знакомы эти имена? Вот-вот… Титаренко обладал удивительно сочным пером и светлой головой. Трудолюбием вола и терпением верблюда. Вот вырезки. Какова производительность, выражаясь суконным языком?! Я следил за его выступлениями лет десять. Верил, что ему суждены и большое признание, и слава. Увы, лет пять назад он замолчал. Изредка то в одной газете, то в другой появлялись его приличные фельетоны. Но – не более чем приличные. Без стремительной, художественной легкости. Что-то произошло. Что? Не знаю.

– Может быть, «исписался»?

– Не верю… А с другой стороны… Впрочем, вот интересующие вас статьи. Это вы правильно сделали, что обратились ко мне. Я собрал, пожалуй, все его творчество в газете. Но почему он вас так интересует, молодой человек?

…Мы расстались со стариком, и я отправился в гостиницу читать вырезки. Не верилось, что это может дать нам какую-то ниточку в руки. И в то же время не выходил из головы срок «молчания» Титарен-ко, о котором с грустью поведал старый журналист.

К часам десяти вечера я прочитал последнюю статью. Всего их за эти пять-шесть лет было около дюжины. Невероятно мало, учитывая, что Титаренко жил эти пять лет на «вольных хлебах». На гонорары от них семью не прокормишь. Ну, несколько сценариев и книга… Это, конечно, давало Титаренко доход. Но не такой, чтобы купить за это же время прекрасный зимний дом в сорока километрах от Москвы, «Волгу», импортную мебель… Он был сплошной загадкой, Титаренко.

Прочитав последнюю статью, я подвел черту под своими подсчетами. Во-первых, специализировался Гелиодор Сергеевич исключительно по уголовным делам. Причем по тем, которые находятся в компетенции ОБХСС. Во-вторых, география его поездок была необычайно бедна – уменьшалась в пространстве между Каспийским и Черным морями. Это, конечно, могло объясниться пристрастием покойного к южному климату и кавказской экзотике. Но и игнорировать этот факт было нельзя. В-третьих, у меня уже были данные о том, что из последней командировки, состоявшейся четыре недели назад, Титаренко материал не привез, объяснив это тем, что «письмо не подтвердилось». Вместо этого он сдал дежурный репортаж о дельфинарии в соседнем городе.

Попытки обнаружить письмо, по которому выезжал Титаренко, не увенчались успехом. В отделе писем редакции оно было лишь зарегистрировано. Но на карточке стояло название города, а имени и адреса жалобщика не было.

И что самое важное: город, в который Титаренко выезжал, прочно фигурировал в редких статьях последнего года, напечатанных им в разных газетах…

Но все мои подсчеты и смутные интуитивные предположения не имели пока конкретного смысла. Они лишь настораживали и не более. Закрыв блокнот, я решил, было, лечь спать – ноги гудели, на душе было тяжело. Само сознание того, что где-то бродит убийца Ванечки Лунько, наполняло меня безысходной тоской. У меня не хватало сил избавиться от нее. А поэтому не хватало и сил даже на ненависть к убийце. По опыту я знал: такая ненависть необходима; именно она конкретизирует твое отношение к преступнику, к поединку с ним…

Да, я лег, было, спать, но тут позвонил Шимановский, извиняющимся тоном попросивший:

– Степа, поскольку ты в Москве, доберись до моего дома. Видимо, барахлит телефон. Не могу дозвониться. А надо предупредить, что я задержусь еще на денек.

– Что-то новое?

– Как обычно: каждые два часа – новенький, как только что отчеканенная монетка, факт… А в сумке – голый, безобразный и издевательский ноль. Так заедешь?

Я пообещал. И начал собираться в гости. Уже выходил за дверь, когда раздался новый звонок:

– Это снова я. Слушай, я тут перечитал на телетайпе твое донесение о поездках покойного… И вот о чем подумал: не много ли в деле «южного акцента»? Голос… Имя «Иван Аршакович»… Поездки покойного исключительно под южное солнышко… Старик на вокзале «явно восточного или южного типа»… Пистолет, украденный не где-нибудь, а в Энске… Что скажешь?

– От этого наш «ноль» просто приобретает «южный акцент». Кстати, ты забыл упомянуть и мою принадлежность к стране Кавказ…

– Ладно. Может, ты и прав… Но… Все же, как хочешь ругай меня, а не поленись, обзвони все московские гостиницы.

– Сходи к твоей жене, обзвони два десятка гостиниц… Может быть скажешь, зачем?

– А ты не понял, Степушка? Неужели не понял? Не верю!

…И все-таки Шимановский – гений. У нас работа тоже – нудновата. И нам нужно второе дыхание. Второе ли? Первое? Тут нужен талант, Степа.

Я взялся за телефон. Шутка ли – обзвонить все столичные гостиницы. Но сделать это было необходимо. И как можно быстрее. Конечно, догадка Шимановского – всего лишь догадка. Но… Титаренко неизменно ездил в южный Энск!!! Так, «Москва»… «Россия»… Начнем по порядку…

– …Мне нужно выяснить, не останавливались ли у вас люди из Энска? В течение последних трех-четырех недель. И персонально, не обязательно из Энска, человек по имени Иван Аршакович…

Только в восьмой по счету гостинице я услыхал:

– Аршакович? Иван? Так ваши товарищи из МУРа уже здесь!

– Из МУРа? При чем тут МУР?

7. «ДЕРЖИ МЕНЯ, СОЛОМИНКА, ДЕРЖИ!» (Чхеидзе)

Первым делом я обратил внимание на то, что в номере работал магнитофон, Алла Пугачева пела любимую песню моего младшего брата… «Держи меня, соломинка, держи…»

Песня эта придавала всему особый оттенок – словно передо мной раскручивалась лента какого-то закрученного детектива.

А тем временем все происходило наяву: работник прокуратуры и сотрудник из МУРа тихо переговаривались, наблюдая за работой фотографа. Тот щелкал фотоаппаратом. Каждый щелчок сопровождался нервной вспышкой.

В кресле, косо свесив тело, полулежал старик с седыми усиками «явно восточного или кавказского типа»… Из правой глазницы змеилась темная кровь, уже загустевшая… И только тут я заметил, что ковер под ногами хлюпает, а на паркетном полу блестят лужицы воды.

– Коридорная, проходя, увидела, что из-под двери течет вода. Открыла номер… Ну, и, – муровец кивнул на труп.

– А как же магнитофон? – Я спросил единственное, что пришло мне на ум.

– Новенький. Видимо, старик только купил его. По идее, убийца включил магнитофон, чтобы заглушить звук выстрела. Таким образом, все произошло минут сорок назад. Магнитофон импортный. Особая кассета. Звучание на одной стороне до пятидесяти минут.

– За сорок минут можно добраться до первого же вокзала, – уточнил работник прокуратуры.

– Коридорная не видела, чтобы кто-то проходил в сторону но мера после прихода старика. А он вернулся часов в семь вечера, – муровец закурил.

– Возможно, они уже были в номере, когда он пришел, – работник прокуратуры тоже закурил; и номер сразу же наполнился запахом «Золотого руна».

– Не думаю, – муровец открыл дверь в ванную, – они бы не дали ему возможности набрать полную ванную воды, да еще, чтобы она текла через край… Кстати, гильзу мы так и не нашли.

– Подобрали…

– Серьезные люди…

Со стороны могло показаться, что мы просто беседуем, обмениваясь мнениями по какому-то отвлеченному вопросу. На самом деле мы включились в работу.

Через несколько минут мы уже точно знали: как, когда неизвестные проникли в номер. «Как»: по лестнице, ведущей из ресторана в торце здания. «Когда»: только после семи, поскольку до семи она обычно перекрыта. Двери на этаже горничная открывает лишь вечером, чтобы постояльцы спускались в ресторан, не выходя на улицу. Этим же путем они и вышли…

Расчет был точен: в ресторане в семь часов было человек двести-триста. Пик. Уход и возвращение одного-двух человек должны были остаться незамеченными… Так оно и случилось. Мы проработали в ресторане до одиннадцати часов. Но – бесплодно. Между прочим, собака легко взяла след и вела его от номера к ресторану. Но за его выходом заскулила… Видимо, неизвестные сели в ожидавшую их машину.

Конечно, я допускал, что этот Иван Аршакович не имеет никакого отношения к делу, которым занимался я. Исключительное совпадение – случается и так. Но сжато поведав муровцу и работнику прокуратуры о событиях, предшествовавших моему появлению в номере, я ощутил, что тяжесть трех убийств легла и на их плечи.

Шимановский приехал в Москву с утренней электричкой. Он был немыслимо свеж и элегантен. Часов в девять мы уселись в его кабинете пить кофе.

– Вызывают… – Шимановский качнул чашкой, – туда, наверх.

– К начальнику розыска?

– Выше бери. К заместителю министра… Там, в номере по соседству с Иваном Аршаковичем, жил какой-то важный чин. Ну и звякнул, мол, что это творится…

– Можно подумать, что такое случается каждый день.

– Ладно. Садись за машинку. Я надиктую тезисы доклада. Кстати, тебе тоже придется пойти, так что готовься. Значит, так…

8. «В ПУСТОТЕ НЕТ ДВИЖЕНИЯ!» (Заместитель министра)

Я знаю, что незнакомых людей удивляет моя манера писать. Левой рукой. Тем более, что правая – вроде бы в порядке. Когда-то приехавший к нам в разведроту проверяющий удивлялся, что я стреляю и правой, и левой равноценно. А все просто. В сорок втором я был ранен в правую руку. Год валялся в госпитале. Научился все делать левой – даже писать. На исходе войны снова попал на фронт, в разведку. Там, чтобы совсем довести дело до конца, научился и с оружием обращаться левой рукой…

Но Шимановский довольно равнодушно смотрел на то, как я пишу. Словно все вокруг него пишут исключительно левой рукой.

Я делал пометки, слушая его, машинально отмечая про себя все промахи и удачи в этом деле. И не мог не согласиться с его выводами:

– Поиск нужно перенацелить в Энск. Если даже преступники совершенно случайно возникли на горизонте Титаренко и Ивана Аршаковича, то все равно нужно пройти по всей цепочке от изначального звена…

– А почему вы уверены, что изначальное звено в Энске?

– Я не говорю, что уверен, товарищ генерал. Но это единственно на сегодняшний день продуктивный вариант. Тем более, что тех, кто орудовал в гостинице, в Москве зафиксировать не удалось.

…Как-то я оказался с Шимановским в одной компании – мы с ним сошлись в ней по разным тропкам. Но оказались за столом рядом. Я был в штатском. Он сделал вид, что не узнал меня. И это мне понравилось. Но, когда, подчиняясь общему желанию, он сел за пианино и стал петь какие-то странные песни, я ощутил в себе мимолетное раздражение. Шимановский был, что называется, душой общества. Такие люди всегда вызывали у меня осторожное к ним отношение. А я хорошо помнил, что Шимановский не раз и не два доказывал свой высокий профессионализм. И это как-то не вязалось с тем, что он способен бренчать за пианино и петь какие-то дурацкие песни. С тех пор во мне осталось чувство, что присущ Шимановскому какой-то элемент несерьезности, даже авантюризма. Я, конечно, понимаю, что в нашем деле необходим изрядный артистизм. И все же, повторяю, всегда в действиях Шимановского я искал присутствие некоторой импульсивности – то, что шло не от холодного ума, а от интуиции, шестого чувства.

– Как говорит твой начальник, – обратился я к Чхеидзе, – «в пустоте нет движения», верно? А тем не менее события несомненно динамируют. Только вот не по нашей воле, а по воле преступников…

– Но именно эта динамика, товарищ генерал, и позволит нам зафиксировать их, – ответил за Чхеидзе Шимановский. – За три дня они наворочали столько страшных дел, что теперь будут допускать безусловные ошибки, заметая следы.

…Следы. Нет, это не просто следы. Это – жизненная позиция людей. А она складывалась у них давно. И маскировалась с таким тщанием, что, вполне возможно, следы они заметут так, что не подкопаешься. Тут речь о выявлении позиции, а не следов. Та, на которой стоят эти неизвестные, – явление редкое. Единичное. И тут нужно отплясывать от печки, возле которой они грелись. Несомненно: их вклинивание между Титаренко и Иваном Аршаковичем не случайно, как не случаен и контакт журналиста с пенсионером из Энска.

Я слушал Шимановского, затем Чхеидзе, а тем временем приходил к выводу, что в деле существуют три круга загадок, которые обязательно должны пересекаться в одной точке. Круг первый состоял из тропиночек, проторенных в Энске Титаренко. Второй – из жизненных коллизий Ивана Аршаковича, по нашим данным, скромного пенсионера. Что-то (уж не шестое ли чувство у Шимановского я позаимствовал?) подсказывало мне, что в точке пересечения этих двух кругов пересекается и третий круг. Тот круг, по которому двигались убийцы.

С чисто профессиональной точки зрения я не мог похвалить Шимановского и Чхеидзе. Все-таки, в узком рабочем смысле, они располагали массой зацепок. Женщина на вокзале… След в парке… Показания грузчика… ЧП в гостинице… А вот на тебе, не сумели пока справиться с таким обилием материала, который обрастал, словно снежный ком, новыми подробностями.

Нет, я доволен ими не был. И они чувствовали это. Но – такова специфика работы. Тут мало быть старательным и толковым. У нас важен результат. А он пока был нулевым.

9. «О, ПАЛЬМЫ…» (Чхеидзе)

Каждые два часа Шимановский проходил мимо меня, сверкая совсем новенькими зеркальными очками, фотоаппаратами, лысиной и ослепительной улыбкой. Южный городок был спланирован так, что все его основные учреждения смотрели друг на друга с разных сторон крохотной площади. Поэтому-то я и видел, как Вадим появляется в одних дверях, пересекает в полминуты площадь и исчезает в других. «Прикрытием» для Вадима явилось корреспондентское удостоверение. Цель поездки – снять как можно больше достопримечательностей городка. Лучших людей. Производственные цеха. А затем издать фотоальбом. Это позволяло Шимановскому без особых хлопот пройти по маршруту Титаренко, приезжавшего сюда и четыре недели назад, и раньше.

Хозяева, народ радушный и жизнерадостный, видимо, с неохотой расставались с Шимановским, обладавшим чудовищным обаянием (и фотокамерами, одна из которых выдавала снимок тотчас же).

Я заметил, что он даже намного навеселе, явно вкусив дары местных виноделов. Передвигался, кстати, он по площади не один, а в окружении белозубых усатых мужчин, которых после каждого визита становилось все больше. Да, Кавказ есть Кавказ…

У меня защемило сердце: в тридцати минутах лёта от Энска, в Грузии, жил мой дед Гурами, к которому я собирался уже лет пять… Но мне приходилось сидеть в гостинице и ждать.

Так уж получилось, но мне достался пассивный метод поиска. Шимановский шел по кругу Титаренко. Я – по кругу Ивана Аршаковича. И если он мог позволить себе передвигаться открыто, то я был лишен этого. Вся моя работа заключалась в том, чтобы ждать – ждать, какие сведения добудет для меня начальник местной милиции.

Само это задание привело майора Сандро Шелаури в недоумение. Старика знали в городке как тихого, скромного пенсионера, хлебнувшего лиха на фронте. Ни в каких деяниях он замешан не был. Вечный труженик, воспитавший пять сыновей и четыре дочери.

О том, что Шимановский – сотрудник центрального аппарата, начальник милиции пока не знал. И когда тот вошел к нему, блистающий своей лысиной и фотоаппаратами, начальник принял его исключительно как журналиста.

– Сними моих орлов?! Герои, да?! Э… Неужели прямо сейчас карточка будет?

Начальник стал в горделивую позу, устремив в объектив действительно орлиный взгляд.

– Вах! – Он поцокал языком. – Вот это техника! Ты посмотри, – обернулся он ко мне. – Кстати, товарищ тоже из Москвы…

Волей-неволей нам пришлось обменяться с Вадимом рукопожатием.

Когда начальник вышел на минуту из кабинета, чтобы привести кого-то из своих «орлов», Шимановский успел шепнуть мне:

– Попроси его попытаться выяснить, когда Иван Аршакович брал билет на поезд, раз. Второе, городок маленький. Несомненно ничей отъезд не проходит без внимания. Наверняка можно выяснить, кто выезжал в тот же период.

…И вот я сижу в крохотном номере, листаю старые журналы, пью в неимоверном количестве чай – жду, одним словом.

10. КВАДРАТУРА КРУГА. (Шимановский)

Да, работенка… У меня уже голова кругом идет от такого количества тостов. И, чувствую, «почетный эскорт» уведет меня в конечном счете в какой-нибудь двор, где уже блеет обреченный барашек.

Гагра, Сочи, Махачкала… Ереван и Тбилиси… Где я еще бывал? Нет, там все-таки не так. Сказывается слишком мощный поток приезжих. Там устали. Гостеприимство не исчезло. Просто нет возможности проявлять его столь бурно.

…А Титаренко знают многие, его имя – словно пароль. Когда я обмолвился, что мы знакомы, заместитель председателя райисполкома прямо-таки в пляс пустился.

– Значит, хороший человек приехал!

Но именно потому, что знают его все, мне трудно заниматься вычислениями единственно необходимых нам лиц. Возьмем того же заместителя предисполкома… Не скажу же я ему прямо в лоб, зачем мне нужно знать, о чем они беседовали с Титаренко месяц назад. А то, что беседовали, – очевидно. И с этим вот здоровячком в сванке, заведующим инвентаризационным бюро, Исой Алигаджиевичем, они довольно тесно общались. И вот с этим… И с теми… Да, это в кабинете заместителя министра можно было умозрительно обозначить круг. А мне приходится не длину его высчитывать, а квадратуру, выражаясь языком математиков. Кстати говоря, ее не сумел высчитать и сам Пифагор.

Ну вот, точно: как я и предполагал, дворик… Стол под чинарой. И даже барашек. Голова моя, голова! Каково тебе, бедной, будет завтра утром.

– Друзья! Предлагаю выпить. – Хозяин, пышущий здоровьем толстяк в невероятной, лишь ненамного меньше дождевого зонта кепке очень серьезно посмотрел на присутствующих. – Друзья! Братья! Старики в горах говорят так: и после захода солнца в доме может стать светло… Если твой дом посетит гость… Друзья!

Да, столько хорошего о себе мне еще не приходилось слышать. Признаться, мне нравилось это застолье. Как бы ни был перегружен мой мозг заботами последних трех суток, какая-то его периферийная часть восторженно внимала мудрости древних тостов и восхитительному дружелюбию хозяев.

– Один враг – много! Тыща друзей – мало… Друзья! – Это был уже, кажется, пятый или шестой тост. Я чувствовал себя совершенно раскованно, смирившись с тем, что этот вечер для работы потерян. И тут сосед, вгрызавшийся в баранью ляжку, как экскаваторный ковш, попросил, да что там попросил – уже на правах друга потребовал:

– Сделай карточку, дорогой… Всех нас, а? Э… Люблю фотокор респондентов. Они радость дарят. А то приедет сыч и давай в бумажках копаться. И то ему подай, и это… Людей за бумагами не видит…

Я усадил всех напротив стола и пару раз щелкнул застывших в серьезном молчании усачей. А спустя пару минут, словно бы продолжая прерванный разговор, обратился к соседу:

– Бумаги – они тоже важная вещь…

– Важная, конечно… – Сосед хрупнул белой костью, обнажив на зависть крепкие зубы… – Важная. Не спорю, дорогой, не спорю.

– А что, Титаренко тоже бумажный червь, а? – Я сам похолодел от собственного безрассудства; представляю, как глянул бы на меня в это мгновение заместитель министра.

– Не червь, а сто червей… Только ты не обижайся за своего друга. Мы понимаем – такая работа…

– Наверное, жалоба? – Я безразлично жевал шашлык. – Если жалоба, то тогда понятно… Можно мне сказать, друзья? Жили в ваших горах два друга. И вот жестокий хан решил одного казнить. – Я начал тост, услышанный еще лет двадцать назад от отца. Усачи внимательно дослушали его до конца и, дружно похвалив меня, выпили. Краем глаза я наблюдал за своим соседом: не встревожила ли его наша беседа?

Сосед явно захмелел. Тяжелыми, коричневыми от работы руками он разламывал ядреные грецкие орехи. Хрясь… Хрясь… Почему-то я отчетливо понял, что он недолюбливает Титаренко. В то же время я сам испытывал к соседу затаенную симпатию: виной тому были эти сильные, натруженные руки…

– А тебя-то зачем он мучал своими бумагами, разве ты начальство?

– Я механизатор… Виноградарь я. А вот пристал, как банный лист, он ко мне… О приусадебном участке речь шла… Да…

– О чем вы там, дорогой? – Иса Алигаджиевич обошел стол и направился к нам. – Нам всем скажите! Доброе слово – как рог доброго вина. И греет и лечит.

– Друзья! – Я вскочил с места. – Однажды царица Тамара решила собрать поэтов своей страны… – Я бессовестно цитировал классика. А в сознании коряво плясали только что услышанные слова: «О приусадебном участке речь шла…»

…Когда я проснулся, солнце вскарабкалось почти на самую вершину горы, прикрывающую городок с северной стороны. Голова, как это ни странно, не болела. Но изжогу я себе явно нажил… Я быстро умылся, побрился. Вышел из своего номера и перешел в крохотную комнату Чхеидзе.

– Здорово, князь!

Чхеидзе сумрачно кивнул. По цвету лица и горе окурков в пепельнице я определил, что спать он еще не ложился. Перед ним лежало несколько пухлых папок, из которых выглядывали хвостики закладок.

– Ну, начнем, Степан?

– Сколько у тебя времени?

– В час дня мне снимать… Где-то в километрах шести от города. Председатель должен прислать машину…

– Хорошо. Сначала вот это, – Чхеидзе протянул мне папку старого дела о краже оружия у сотрудника местной милиции.

11. ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ. (Архив)

«17.9.78. В 13 часов 40 минут сержант Чехоев Р. Д. доложил о пропаже личного оружия. По его предположению, оружие было у него украдено в чайной на ул. Фрунзе, куда он зашел проверить состояние общественного порядка. Чайная входит в его обычный служебный маршрут. Пробыв в чайной минут пять-шесть, он отправился по маршруту дальше. В 22.30 Чехоев почувствовал недомогание и зашел в аптеку на углу ул. Фрунзе и Приморской. Купив валидол, он тут же вышел из аптеки и направился домой. Вопреки инструкции, он попросил сына позвонить дежурному по райотделу и сообщить о своем недомогании. А сам, не сдав оружия, лег спать. Пропажу он обнаружил в 9.00 утра следующего дня. Опросил домашних. И только в 13.40 доложил о пропаже по команде…»

Из протокола служебного расследования:

– Почему вы утверждаете, что пистолет был украден в чайной?

– Именно там, возле стойки, я почувствовал боль в сердце и в какой-то миг потерял над собой контроль… Все остальное время я не мог допустить кражу оружия.

– Сколько человек было в чайной?

– Человек двадцать пять… Непосредственно у стойки пять-шесть человек. В основном приезжие.

– Как, по-вашему, укравший оружие человек мог определить ваше состояние… нездоровья?

– Не знаю…

– С кем вы сталкивались во время этого дежурства?

– Практически ни с кем. Все было спокойно.

– Почему вы утверждаете, что дома оружие исчезнуть не могло?

– Я положил кобуру под подушку, а сплю я чутко.

– Неужели вы по весу не определили, что кобура пустая?

– Я плохо себя чувствовал.

Медицинское заключение.

«…При обследовании оказалось, что у Чехоева Р. Д. микроинфаркт задней сердечной стенки. Его действия в последующие несколько часов были сопряжены с сильными болями, которые могли привести к частичной утрате контроля над собой. 18.9.78».

Заключение служебного расследования.

«…Согласно вышеизложенному считаем необходимым подвергнуть дисциплинарному взысканию капитана милиции Г. Р. Ахаева, не принявшего во время своего дежурства мер по изъятию оружия у заболевшего сержанта Чехоева Р. Д. Поиски пропавшего оружия возложить на сотрудника уголовного розыска Юрьева И. К.»

Рапорт лейтенанта Юрьева И. К.

«На ваш запрос относительно личного оружия Чехоева Р. Д. докладываю следующее:

– установить действительное место кражи пока не удалось;

Дело осложнено тем, что 17.9.78 из города выехало около трехсот отдыхающих и туристов на специальном туристическом поезде…»

12. «ВАШ ХОД, ЮНОША!» (Чхеидзе – Шимановский)

– И больше ничего? – Шимановский удивленно перелистал папку.

– Ничего, – Чхеидзе устало потянулся. – Разве только то, о чем ты уже знаешь. Пистолет заговорил в двух тысячах километрах отсюда. Спустя десять лет.

– Так… Ну, а что Иван Аршакович?

– Абсолютно чистая биография… Работал, воевал, был ранен, демобилизовался, работал, работал, работал… Друзья? Он нелюдим. Уважают его за трудолюбие многие, но очень теплых отношений ни с кем не имел. Разве что в шахматном клубе…

– Старик играл в шахматы? – оживился Шимановский.

– И утверждают, что очень хорошо. Тут прекрасный шахматный клуб.

– Значит, так. В гости не ходил. Кино недолюбливал, как пишет местный детектив… э…

– Шелаури…

– Шелаури. То есть шахматный клуб был для него единственным развлечением?

– Выходит, так. Кстати, я попросил дать мне список лучших шахматистов. Так сказать, почетных членов клуба.

– Умница… Так… так… О, несколько знакомцев! Обязательно выясни, Степан, играл ли в шахматы злосчастный сержант Чехоев!

– Мы мыслим стереотипно, Вадим… Я уже узнал. Играл и по сей день играет. Тут, Вадим, играет каждый второй!

– Как ты знаешь, я тоже побаиваюсь стереотипных догадок. Но, с другой стороны, все в жизни стереотип – начиная от обстановки в квартире и кончая способом появления детей на свет. Так-так… А не поиграть ли мне в шахматишки сегодня после полудня… Я так и представляю, как местный седобородый гроссмейстер скажет мне: «Ваш ход, молодой человек!» А ты тем временем тихо-тихо выяснишь, кто отвечает в районе – мне эта кухня неведома – за оформление документов на частное строительство. На распределение земли под дачи и приусадебные участки обрати особое внимание. Но – обязательно лишь в общем ряду вопросов.

Разговор этот занял не более получаса. И если Шимановский всем своим видом демонстрировал, что у него зреет гениальная догадка, то Чхеидзе был необычайно мрачен.

– Ты бы поделился своими соображениями, что ли? – угрюмо сказал он, потирая ладонью жесткую синеватую щетину.

– Боюсь. Во-первых, что собью тебя на свою колею, а она окажется тупиковой, князь. Во-вторых, не хочу прослыть безумцем. Кстати, я прекрасно вижу, что и ты утаиваешь от меня нечто такое, – Шимановский описал ладонью замысловатую кривую.

– Мне кажется, я знаю, кто выкрал пистолет… Точнее – кто мог его выкрасть. – Чхеидзе забарабанил по столу желтоватыми ногтями.

– Не может быть! Через десять лет?! Не может быть, чтобы тут, сидя в номере, ты… Но тогда все, что писалось о Шерлоке Холмсе, правда… Князь?! Кто же?

Чхеидзе просто произнес:

– Сын,

– Какой сын? Чей сын?

– Сын Чехоева.

13. «ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!» (Генерал)

Когда дело под контролем самого замминистра, то важно не только разрешить его в кратчайший срок. Важно еще и не дать повода для раздражения высокого начальства. Мол, тут вы допустили ошибку. Там – явный просчет. И так далее…

Исходя из собственной практики, я знаю, что избежать этого невозможно. Но, тем не менее, вечно стараешься придать своему докладу этакую гладкость, чтобы высокому начальству не было за что уцепиться. Опять же, по опыту сорока лет, знаю, что такая гладкость может раздражать еще больше, чем ершистое дело. Случилось так и в этот раз.

– Ты переложи трубку в левую руку, а на правой загибай пальцы, – ядовито басил заместитель министра в трубку. – Женщину на вокзале упустили! Раз… Старика прошляпили, хотя он у вас под носом часа три толкался. А его убили?! Это два… Загибаешь пальцы?

Конечно, объективно он был прав. Но в нашей работе куда большее значение имеет субъективный фактор. И заместитель министра, профессионал высокого класса, прекрасно знал это. Знал, но его не могло не раздражать обилие, на первый взгляд, видимых зацепок в этом деле. Меня самого это раздражало. А нет худшего советчика, чем раздражение…

– Загнул? Пальцев хватило? То-то. Я вам дал Шимановского! Шимановского! А вы? – Он произнес имя Шимановского, как имя, по крайней мере, бога.

– Насколько я понимаю, и муровцы с убийством старика пока не могут рас… расхлебаться, – дерзнул я вставить реплику.

– Вы мне МУРом в глаз не тычьте… «Расхлебаться»… – Неожиданно голос в трубке помягчел. – У меня тут возникло одно соображение… Та женщина, на вокзале, что попросила с «разлучницей» разобраться… Она не кажется тебе довольно толковой и смелой?

– Она сама могла быть лишь случайным звеном в цепи.

– Не думаю. Слишком профессионально работала. Чувствуется холодная толковая голова… Да. Чувствуется. А тот след в парке, о котором ваш эксперт пишет…э… вот…нет, не то… ах, вот… «След кроссовки фирмы «Адидас», Метр шестьдесят два-три…» Так вот я и подумал: а не женщина ли это была в парке? Прикинь, не так много в стране женщин, стреляющих из короткоствольного оружия со снайперской точностью… Подумай!

– Мы… – начал было я. Но голос в трубке опять затвердел.

– У меня и без вас хлопот полон рот. Не хватало еще, чтобы заместитель министра выполнял работу уголовного розыска. Думайте сами, – и он бросил трубку.

«Не хватало еще»… А сам волей-неволей включился в расследование – и не могло быть иначе. Когда перед тобой лежит уже добрый том с оперативными данными по такому делу, ты, – если, конечно, тебе присуща творческая жилка, – невольно включаешься в работу. Таково свойство профессионала. И, хотя у заместителя министра хлопот действительно под завязку, выбросить из головы дело, оказывающее столь упрямое сопротивление, он уже просто не в силах…

Впрочем, эта его «подсказка» может действительно оказаться продуктивной.

Я набрал номер председателя областного комитета ДОСААФ, полковника Мелентьева:

– Здорово, Александр Васильевич…

– Доброе утро. Какая это нужда заставила тебя вспомнить о старом товарище?

– Необычайно секретная и срочная просьба…

– Так уж и необычайная?

– Ей-богу, нужна твоя помощь. Кто ведает у тебя стрелками?

– Стрелками?

– Ну, как там – стрелковый спорт, что ли…

– А… Егоров. Петя Егоров. Ты его должен помнить. В сорок седьмом году его отец сгорел, спасая детишек в Ломинцевском интернате.

– Егоров?! Конечно! Так вот, дай мне его минут на двадцать. Я вышлю машину.

– Что-нибудь серьезное? По нашему ведомству?

– Серьезное, но не по вашему, успокойся. Так пришлешь?

…Через полчаса в кабинет вошел худощавый мужчина. Неужели он сын того Егорова? Я вдруг ощутил буквально физическую тяжесть времени на своих плечах. Я знал Егорова-старшего приблизительно в таком же возрасте. Мы несколько минут потолковали о жизни. Вспомнили его отца. А затем я и спросил Егорова-младшего:

– Тебе часто приходилось выезжать на республиканские или союзные соревнования стрелков?

– Это моя работа. Ни одно крупное соревнование последних десяти лет я не пропустил. Да и зональные – тоже…

– Так вот. Мне бы хотелось знать… – Я никак не мог точно сформулировать свой вопрос. – Понимаешь ли… – И мне, чтобы Егоров отчетливо уяснил суть задачи, пришлось схематично поведать о выстреле в ночном парке.

– Конечно, это может оказаться для нас тупиковым ходом поиска, но, чем черт не шутит… Может быть, это была женщина. Тогда это исключительная женщина. Не думаю, чтобы в стране было много представительниц слабого пола, стреляющих столь безукоризненно из стрелкового оружия, – почти слово в слово повторил я фразу замминистра.

– Мне надо подумать. Перебрать свои архивы… Кстати говоря, хотя в обычной среде женщина-снайпер нонсенс, среди стрелков это не редкость…

– Понимаю. Но все же…

– Я могу с кем-то консультироваться?

– Наверное, это необходимо. Но – без конкретизации причины. Возможно такое?

– Думаю, возможно.

Простившись с Егоровым, я принялся за изучение донесений Демидова и Липиеньша, вот уже третий день работавших с бригадами поездов, проходивших в течение этих двух-трех дней через наш город. Донесения были обработаны полковником Пахотным, приколовшим к ним коротенькую записку: «Тов. генерал! Обратите внимание на встречу Липиеньша с проводницей Л. Архиповой из поезда «Адлер – Москва».

И первым делом я сел именно за эту справку.

14. ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ. (Чхеидзе)

По правде сказать, я и сам еще не был уверен в своей правоте. Просто не давала мне покоя одна фраза в протоколе служебного расследования.

«– Неужели вы по весу не определили, что кобура пустая?

– Я плохо себя чувствовал.»

…Конечно, микроинфаркт – не шутка. Но все же, мог ли человек, проработавший в милиции два десятка лет и чуть ли не ежедневно носящий кобуру с оружием на поясном ремне, не заметить, что она пустая? Это равноценно тому, чтобы плотник не обратил внимание, что его топор без топорища… Стало быть, рассуждал я, пистолет мог исчезнуть у Чехоева из-под подушки. Ведь утром его так же терзала сильная сердечная боль, но он сразу же обратил внимание на необычно легкий вес кобуры!

Поэтому я попросил начальника местной милиции поднять, если они имеются, документы на Чехоева-младшего, которому было тогда тринадцать лет. Успел я заметить, что Шелаури при этом поморщился. И через пару часов понял – почему. Имелись в райотделе документы на Чехоева-младшего… Последние года три он пьянствовал, развелся с женой, нигде не работал. Был замечен в актах мелкой спекуляции. Короче говоря, тип, согласно материалу, данному мне Шелаури, вырисовывался неприятный. По Чехоеву-подростку никаких компрометирующих сведений не было. Это могло объясняться и тем, что был он тогда тихим мальчишкой, и, конечно же, тем, что его отец работал в милиции… И такое случается, увы. Но портрет нынешнего бездельника и мелкого деляги давал основание полагать, что ему и в отрочестве были свойственны не самые нравственные поступки.

Повторяю, пока я лишь интуитивно вычленил Чехоева-младшего как возможного виновника исчезновения оружия. Но Шимановскому мое предложение показалось тоже интересным.

– Слушай сюда. Если, используя нынешние данные об одной чехоевской спекулятивной акции, вызвать его на допрос?

– И спугнуть?

– Кого?

– Действительно, кого?..

– Но вызвать его, Степа, имеет смысл только в том случае, если он никуда не выезжал в интересующие нас дни. Ну, а если выезжал, то это… сам понимаешь, Степа, что это может означать…

И Шимановский, взглянув на часы, заторопился:

– Пора на съемку. Бывай, князь. И побрился бы, что ли…

Я взял бритву, полотенце, у овального зеркала над раковиной намылил себе щеки. И Шелаури, возникший на пороге с черной папкой под мышкой и с пакетом в правой руке, отразился в зеркале – как на экране забарахлившего телевизора. Без того длинный и худой, как журавль, он казался еще длинней.

– Бреешься, дорогой?

«Догадлив», – подумал я устало.

Шелаури расположился за узким, как линейка, столом. Развернул пакет. В нем была кипа фотографий.

– Местный фотограф коллекционирует портреты всех горожан, снимающихся у него. У него единственное ателье в городе. Так что тут все интересующие тебя, дорогой. А это списки тех, кто уезжал и кто вернулся.

– Плюс-минус…

– Никаких «минус», дорогой. Тут даже те, кто выехал на машине, на телеге и на арбе. Данные поста ГАИ.

«А он действительно толковыймужик», – тепло подумал я.

– Но сначала позавтракаем…

Шелаури развернул газету и накрыл ею фотографии и папки. Затем вышел в коридор и крикнул:

– Самед!

В номер вошел огромный старшина с небольшим картонным ящиком и невозмутимо начал вынимать из него разнообразную снедь.

– Слушай, дорогой, – сказал Шелаури после того, как мы выпили по бокалу легкого бодрящего вина и закусили его индюшатиной, – слушай! Ты даешь мне поручения. Я их выполняю. Но честно ли это? Ты знаешь, для чего они нужны. А я ломаю себе голову…

– Я тоже ломаю, Сандро…

– Так почему не вместе нам их поломать? Я знаю тут каждого. Понимаешь? Каж-до-го. Ты же бродишь в Цунтинском ущелье!

– Где? – Озадаченно спросил я.

– В Цунтинском ущелье. Там люди смеются, чтобы через минуту заплакать, а через две минуты снова смеяться. Климат там такой, не обычно переменчивый. И ученые говорят, он на людей влияет таким образом, что у них на душе то кошки скребут, то флейта играет. Незнакомому человеку ни в чем там разобраться невозможно. Потому что цунтинец, разбив бутыль дедова вина, смеется, а купив «Жигули», рыдает, как на похоронах… Ты кушай, дорогой, кушай.

Поскольку я молчал, Шелаури молчал тоже. Похоже, обиделся.

– Ты хоть скажи, что со стариком, Иваном Аршаковичем?

Это был трудный вопрос. По плану, мы должны были ждать и зафиксировать, откуда возникнет слух о его убийстве.

– Не хочешь, не отвечай. Но я уже… знаю, что его убили.

– Знаешь, Сандро?

– Знаю, дорогой. Все уже знают.

Вот тебе и дуля в лицо, Степа!

15. «КОТОРЫЙ РАЗ ЛЕЧУ МОСКВА – ОДЕССА!» (Чхеидзе)

Весть о смерти старика, оказывается, привез почтенный отец семейства Гаджимамедовых – Рустам Эльмирович. Иван Аршакович не делал из своей поездки в столицу никакого секрета. Более того, о его путешествии знали все, поскольку старика пригласили на встречу ветеранов одной из воздушных армий… И самое главное – он условился с Гаджимамедовым встретиться в Москве. Тот ездил к сыну, служившему где-то в Заполярье…

Так бесславно провалилась та часть нашего плана, по которой мы должны были чутко следить, из какого источника возникнет информация о смерти старика.

После ухода Шелаури я разложил на полу около ста фотографий и начал сверять их со списком, составленным им. Оставалось только дивиться энергии начальника местной милиции: против каждой фамилия стояла короткая справка. Кто? Куда? Зачем? – вот явное преимущество работы нашего брата в маленьком городке, где каждый второй родственник каждому первому…

Через два часа, отбросив явно неперспективные имена и фотографии, я поднял с пола и разложил на койке, стуле и столе тридцать фотоснимков. Итак, я сел на корточки перед койкой и стал всматриваться в лица тех, кто уехал и приехал в Энск вчера или сегодня. Приехавшие раньше меня не интересовали, поскольку старик в гостинице был убит позавчера.

Так… Девять из них ездили в Сочи. Время их отсутствия не позволило им побывать в нашей области и в Москве… Семеро летали в Одессу на похороны… Как это я раньше не отсек их?! Так… Только один пропадал столько, сколько понадобилось бы на все их дела. Но он выезжал на своей машине. Вполне возможно, оставлял ее в аэропорту. А возможно и другое: разбил палаточку на берегу моря, да покейфовал себе в одиночестве… И все же запишем: Григорий Петрович Слепнев, заведующий аттракционами в крохотном городском парке. Мирная профессия. Радость пацанят. Стоп!!! Там ведь обязательно должен быть тир!

Только спокойно: никто еще точно не доказал, что в парке стреляли не в тебя, а в журналиста. Вполне возможно, все-таки – ив тебя. И тогда промахнувшийся в тебя не стрелок, а манная каша. Возможно, он вообще решил попугать нас…

Я обвел фамилию красной петлей. Только спокойно. Что у нас дальше… На стуле и столе лежали списки и фотографии тех, кто уехал и еще не вернулся – самая продуктивная, если мыслить строго логически, группа.

Кстати, ни в одном из списков Чехоев-младший не значился. По самым скрупулезным оперативным данным, он вообще не выезжал из города, пьянствуя со своим дружком Мишей Алмазовым, некогда довольно приличным боксером.

Это позволяло мне вызвать его на допрос. Но – только в качестве свидетеля. Да и вызвать его должен был Шелаури. И вести допрос – тоже Шелаури. Я же намеревался до поры посидеть в уголке и послушать их не слишком занимательную беседу.

16. ПАРТИЯ ВСЛЕПУЮ. (Шимановский)

Сначала седобородые обиделись. Но, поразмыслив и решив, видимо, наказать заезжего хвастуна, – согласились. Я сел к ним спиной и сделал первый ход.

Мы условились, что я буду играть вслепую. Это было необходимо, ибо одной из моих задач было стать немыслимо известным в городке. Понятно, слава мне, мастеру спорта, удостоивавшемуся чести встречаться за шахматной доской с Ботвинником, ни к чему. Но она имела одно позитивное следствие – в этом шахматном городке я мог стать желанным гостем в любом доме. На Кавказе вообще, как нигде, ценят проявление любого таланта. И хотя мой шахматный талант сводился лишь к необходимому минимуму знаний, я полагал, что его будет достаточно для возникновения легенды обо мне.

Увы, первую партию я кое-как свел вничью. Вторую проиграл. И лишь в третьей буквально вымучил победу…

Все же сам факт моей игры вслепую поставил меня в городском клубе на весьма высокую ступеньку почета. Какой-то юноша принес мне целебно холодного вина. А выигравший у меня старик вежливо предложил:

– Не согласитесь еще на одну партию? Только лицом к лицу. И без ограничения времени.

…Сутки, проведенные в городке, вроде бы ничего существенного не дали. И, тем не менее, фактов было достаточно, чтобы поразмыслить над ними. Во-первых, мне удалось выяснить, что в последнюю свою поездку Титаренко занимался исключительно приусадебными участками и землями, отведенными под коллективные дачи. Ведал всеми этими вопросами некто Иса Алигаджиевич, заведующий инвентаризационным бюро. Именно он знакомил журналиста с документами на закрепление земельных участков и строительство дачных домиков. Впрочем, назвать их домиками – значит ничего не сказать. Мне удалось взглянуть на некоторые из интересовавших покойного журналиста: двухэтажные домины, утопающие в зелени садов, окруженные тепличными блоками и ровными грядками. По словам моего давешнего соседа, даже за столом помянувшего Титаренко недобрым «сто червей», журналист объездил около двух десятков (!) таких вот дач.

Во-вторых, Чхеидзе удалось выяснить, что перед отъездом в Москву Иван Аршакович был удостоен посещением упомянутого уже Исы Алигаджиевича, а затем сам побывал у него в гостях. Факт этих встреч между нелюдимым стариком и весельчаком Исой Алигаджиевичем был странен. Обычно они сталкивались лишь в шахматном клубе; но играли между собой редко – класс игры старика был выше…

И все же мне, вроде бы, удалось обнаружить точку пересечения круга А и круга Б. Но этим-то пока все и завершилось. Третий круг не прорисовывался.

– Хорошо у вас, – чисто риторически произнес я, надеясь, что мой партнер по шахматной доске вступит в беседу.

– Вы правы, уважаемый. У нас хорошо… – Он озабоченно встретил мой предыдущий ход и теперь полностью погрузился в обдумывание.

«Надо подыграть», – подумал я, но мой партнер неожиданным ходом исправил свое положение на доске. Да так, что теперь был озадачен я.

– Ей-богу, переселился бы сюда. Купил бы домик… Сколько стоит самый дешевый? – Я спешно рокировался в дальнюю сторону.

– Домик купить можно… Да вот участок – проблема.

– Проблема?

– Конечно… Я все-таки рискну на шах, уважаемый… Принесу в жертву своему азарту слона.

– Но ведь как-то оформляют люди участки?

– Оформляют… Если есть деньги, все оформляют. – Он внимательно посмотрел на меня. – А к чему вам участок? Вы человек городской. Участок нужен тому, кто на нем умеет трудиться. Земля у нас – как золотоносные жилы. Палку воткни, персик вырастет. Лишние два-три метра земли – это тысяча рублей в кармане. Рано местный фрукт и овощ вызревают. Два урожая мать-земля нам дарит.

Я с позором проигрывал. Но разговор оборвал не только по этой причине, а потому, что вокруг нас столпилось много болельщиков… Но вторую и третью партии мне удалось выиграть. И довольно легко – поскольку я полностью отрешился от всех проблем, заботивших меня.

– Я приглашаю вас, уважаемый, к себе домой.

Я согласился. Когда на Кавказе тебя приглашают в дом, отказ равносилен оскорблению.

…А в одиннадцать часов я возвращался в гостиницу чуть ли не бегом. Необходимо было составить запрос в Москву – с тем расчетом, чтобы кто-то отвез его на машине в аэропорт. По телефону передать его я не рискнул. Придя в номер, быстро набросал на листке из ученической тетради: «…А также прошу выяснить по линии УБХСС, так, чтобы запрос исходил из Москвы, нет ли в местной или республиканской милиции данных о нарушениях в Энске земельного законодательства».

17. ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ. (Шелаури)

Я вызвал Артема Чехоева к пяти вечера. Чхеидзе, как мы и уславливались, сел в уголке, а я приступил к допросу.

Чехоев робел: по прошлогоднему делу о спекулятивной перепродаже овчины с ним вел разговор лейтенант Плиев, выгнанный недавно из милиции. После того разговора Чехоева оставили в покое, предупредив, что в следующий раз непременно посадят.

Дело было простое. Он и его дружок Алмазов закупали по договору для геологической экспедиции скот – овец. Простодушный завхоз экспедиции пекся лишь о мясе для геологов. А они мясо сдавали, оставляя себе овчину для перепродажи в пять-шесть раз дороже! Мы быстро пресекли их деятельность. Но до суда дело не дошло.

И вот теперь Чехоев настороженно смотрел на меня; его испитое, обтянутое дрябловатой для такого возраста кожей, лицо пошло пятнами. Я вел допрос уже полчаса. Сколько? Кому? Как? – ответы на эти вопросы лежали в папке с делом. И я чисто автоматически ставил перед Чехоевым вопросы, отмечая, что его ответы сходятся с нашими данными. Да, здорово был напуган тогда Чехоев. Чистосердечно признался. Но все-таки образ жизни не изменил – значит, зря отпустили мы его…

Несмотря на помятый вид, он был красив: той бесшабашной, случайно отпущенной природой красотой, к которой такие люди относятся, как к чему-то незыблемому, не поддающемуся разрушению.

– А овцы, купленные в Дагестане? – Монотонно бубнил я, и Чехоев согласно кивал.

– А пистолет, украденный у отца? – Вопрос этот ошеломил не только Чехоева, но и меня!

Чхеидзе встал и подошел к Артему:

– Ну что, язык проглотил?!

– Какой пистолет… Откуда вы знаете? – Он осекся, поняв, что последними словами дал Чхеидзе основание считать его замешанным в краже.

– Ну? Как он к ним попал? – Чхеидзе спокойно достал из пачки «Примы» сигарету и дал ее Чехоеву. – Не по твоей воле, скажешь, по пал он к ним?

Чехоев смял сигарету. Заплакал. Было неловко и жалко смотреть на него, бьющегося красивой головой о стол.

– Отец убьет меня! Убьет!

И он, лихорадочно нанизывая одно слово на другое, рассказал о событиях десятилетней давности.

…Все десять лет он хранил украденный у отца пистолет в тайничке, оборудованном в кладке погреба на даче. Недели полторы назад пистолет исчез. Вернуть его отцу он хотел еще в ту далекую осень. Но побоялся его гнева: Чехоева-старшего все-таки уволили после этого случая из милиции. Это было, может быть, жестоко, но такова специфика нашей службы. И, хотя официальным основанием послужила его болезнь, все понимали, что она лишь позволила Чехоеву-старшему избежать позора. Сейчас, уже почтенный старик, он работал на крохотном дачном участке, удивляя нас изумительного вкуса виноградом.

Что-то подсказывало мне: Артему Чехоеву ведомо, кто мог взять оружие. Но именно в этом он проявил удивившее нас упрямство. Я вызвал дежурного и велел отвести Чехоева в ИВС, чем несказанно удивил милиционера…

– Знает! Обязательно знает. Боится… – Я сел напротив Чхеидзе.

– Конечно, знает. Конечно, боится. Но кое-что он нам сказал.

– ?..

– То, что пистолет «пропал» полторы недели назад…

18. СНАЧАЛА БЫЛ ХАОС. (Илюхин)

В самолете я отлично выспался. И, может быть, поэтому сразу же почувствовал, что Чхеидзе и Шимановский предельно измотаны. Шли седьмые сутки, как мы включились в это дело.

– Давай, лейтенант, докладывай. Сначала о земельных участках. Отрыли что-нибудь?

– Сам заместитель начальника главного управления БХСС вручил, – я протянул Шимановскому отдельный конверт, – Так и сказал: «Для Шимановского подобрали с третьей космической скоростью. Пусть ценит. Обязательно передай».

Шимановский тотчас же вскрыл конверт. Быстро перечитал две странички, вложенные в него.

– Очень любопытно. Очень… «Отдел инвентаризации райисполкома допустил ряд оплошностей, занизил в отчетностях количество выделенной земли гражданам Саидову, Малыгину, Бабаеву»… И еще доброй дюжине. И документация на частное строительство оставляет желать лучшего, чтобы не сказать больше. Несколько участков было выделено незаконно. Решение аннулировано… Заведующему бюро вынесен строгий выговор… Очень интересно… Так, Илюхин, давай шпарь дальше.

Я, как мог короче, поведал о разговоре Липиеньша с проводницей в вагоне поезда «Адлер – Москва». Один из ее пассажиров, подвыпив, устроил в ресторане дебош. Был оштрафован. Согласно протоколу, составленному работником линейного отделения милиции станции Кромы, им оказался некто Натик Кадыров, проживающий в Энске.

– В списке отъезжающих он не значится, – бросил реплику Чхеидзе.

– Очень интересно… Дальше, – Шимановский потер затылок, – эти застолья… Трещит, проклятая. Я больше не завидую Дионису. Постоянная изжога к тому же…

Дальше я обрисовал словесный портрет некой Ларисы Овчинниковой, которая, по словам специалистов-стрелков, в частности Егорова Л. П., могла бы обставить девять из десяти мужчин в стрельбе из короткоствольного оружия. В 1978 году она, призер зонального состязания, угодила в тюрьму за то, что в городском парке убила из стрелкового спортивного оружия семь зимовавших там уток. Хотела доказать кому-то свою любовь. После освобождения вышла замуж… Спорт бросила. Развелась. Нынешний адрес неизвестен…

– Странный способ доказательства любви, – Шимановский обернулся к Чхеидзе. – Нет ее в твоем списке?

– Нет, – вполне серьезно ответил Чхеидзе.

В дверь гостиничного номера, где мы беседовали, постучали.

– Разрешите? – Весь дверной проем заполнил усатый, как артист Кикабидзе в фильме «Мимино», майор. – О, и товарищ корреспондент здесь? – Он помялся… – Я не вовремя, товарищ Чхеидзе?

– Вовремя, майор. В точку, – ответил за него Шимановский.

Высоченный усач недоуменно посмотрел на Чхеидзе.

– Не удивляйтесь, Сандро… Гурамович, кажется? Я – подполковник Шимановский,

Посмотрели бы вы на майора! Не у каждого встретишь такую выдержку. Шелаури совершенно естественно произнес:

– Жду приказаний, товарищ подполковник, – словно он к таким метаморфозам привык с детства.

– Значит, так… – И Шимановский коротко изложил все события минувших семи суток.

– Все понятно, майор?

– Так точно, товарищ под…

– А теперь забудь, Сандро, дорогой мой хозяин, что я это я. Перед тобой журналист. И точка. Но приказания будут. Осторожно выясни, где был Натик Кадыров предыдущую неделю. Это первое. Не сходится ли словесный портрет Овчинниковой с обликом какой-нибудь женщины в вашем городе. Это второе. Третье. Выпусти Чехоева.

– Чехоева?

«– Да. Посудите сами, друзья мои. Некто, изъявший из тайника Чехоева оружие, о чем Артем прекрасно знает, взял пистолет на дело на всякий случай. Для уверенности. О том, что он будет пущен в ход, – если дело неудачный оборот примет, – он тогда не помышлял. Теперь же, когда на нем висит убийство, он просто обязан убрать изначальное звено из цепочки происшедшего. Ведь только Чехоев ведает, кто взял оружие…

– А, может быть, все-таки не ведает, – Чхеидзе пожал плечами, – предположим и такой вариант…

– Ведает. Если правда, что он хранил пистолет десять лет в тайнике, то ведает…

– Но он же сразу побежит к этому неизвестному, чтобы рассказать ему о допросе.

– Логично. Может побежать. А тот может его спокойно убрать.

– Ну, а если объяснить ему что к чему? – Шелаури впервые нарушил молчание. – Если ему вот так же толково объяснить, что его ожидает, он расскажет все.

– Что ж, веское слово сказал майор. Тут нужно подумать… Но пока – Натик и Овчинникова.

Когда Шелаури вышел, Шимановский спросил Чхеидзе:

– Сколько ты оставил в своей картотеке из уезжавших и вернувшихся?

– Четырех. Плюс еще трое, пока еще не вернувшихся.

– А этот Слепнев из парка, выяснилось, куда он исчезал?

– Нет.

– Так вот, Илюхин. Берись за Слепнева. Ты у нас, кажется, как ревизор минкультовского КРУ проходишь? Вот тебе и карты в руки.

…Больше всего допекало меня солнце. Мы сидели со Слепневым на открытой веранде его дома и пили чачу. После часа беседы о финансовых отчетностях по парку и двух-трех моих реплик, свидетельствующих, что я ценю многие блага жизни, Слепнев, признав во мне своего, сказал:

– Пошли-ка ко мне домой. Там я сам за тебя отчет составлю, а ты попробуешь хорошей чачи. Лады?

Я знал, что ОБХСС считает Слепнева человеком мелкокорыстным. Нередко он клал выручку от аттракционов – качелей и миниатюрного чертова колеса – себе в карман. Рублей десять-пятнадцать, не больше. Но нас он заинтересовал не по этой части: Слепнев исчезал в роковые дни убийства.

Итак, мы сидели на веранде небольшого слепневского домика – очень скромного по местным понятиям – и пили чачу. Я уже знал, что от него чуть было не ушла жена. Связалась с местным подонком. Затем переключилась на другого подонка. Затем вернулась к нему, Слепневу.

– А я кто? Я тоже, стало быть, подонок, раз принял ее… И что ты думаешь, Юрочка? Она опять исчезла недели две назад! Я поехал в Сочи, искал ее там. Бесполезно. Сволочь. Вернулась тощая, как сука после того, как… – и далее он выпалил такую тираду, что, казалось, должны покраснеть ласточки, кружившие над нами.

– А ты бы, Гриша, выдал ей по первое число!

– Выдашь ты ей… Она любому сама выдаст… И люблю я ее, Юра! Чехоева ей простил. Ису простил, паука! А она снова… – Он ударил кулаком по столу. – Снова! Снова!

Я сидел не шелохнувшись. Любовница Чехоева и еще какого-то паука-Исы. Исы… Исы… Уж не Исы ли Алигаджиевича?!

Мне захотелось тут же вскочить с места и броситься в гостиницу, где сидел Чхеидзе. Усилием воли я сдержал себя.

– Этот Иса – местная шишка в райисполкоме, он ее в Адлер возил, в ванной с шампанским купал! Она мне сама говорила, Лерка…

– Врет, Гриша… Лера – это Лариса?

– Валерия… Валерия Сацкова… А фамилия, Юрочка, какая уцепистая?!

(Я разочарованно вздохнул. Нет, не Овчинникова. Так, дорогой мой, не бывает…)

А солнце палило нещадно, словно наказывая меня за то, что я выдавливаю из чужой беды оперативные данные для розыска. И мне было стыдно. Шимановский, когда я докладывал ему о встрече, понял это.

– Ничего не поделаешь, Юра. Главное – это хорошо, что тебе было стыдно, поверь мне. Сколько ты в розыске? Четвертый год… Что же делать, Юра…

Он сильно сдал, Вадим Сергеевич. Прошлую ночь, предшествующую моему прилету, они с Чхеидзе пешком отправились на дачу Чехоевых, кое-как разыскали ее. В подвале действительно один кирпич в кладке легко вынимался, открывая узкое пространство тайника… Затем пешком добирались до города. А потом прилетел я…

– Итак, сначала у нас был хаос. Вполне библейское начало. Теперь же мы видим возникшее из него нечто, – сказал Шимановский.

– Я не вижу этого нечто, Вадим, – сказал Чхеидзе.

– Ты имеешь в виду конкретно подозреваемых? Но есть то, о чем говорил нам заместитель министра: «Выявляйте позицию. Жизненную позицию тех, кто попадает в поле вашего зрения. Их позиция – это мотивы преступления. Главное – позиция». Что мы имеем? Титаренко явно использовал свои командировки, чтобы «доить» местных деляг. Ты смотри: он не написал ни одного материала в связи со своими «поисками истины». Обходился мелкой, неожиданно попавшей к нему в сети рыбешкой. А приезжал-то по делам ого-го! Скупка шерсти… Перепродажа овощей… Наконец, последнее – незаконно выделенные земельные участки и частное строительство непонятно на какие шиши. Ведь видел он, что «домик» Бабаева, например, построен на тысяч пятьдесят, не меньше. А Бабаев получает сто десять рублей в месяц! Прошел бы профессионал-фельетонист мимо такого факта? Нет! Да он и не прошел мимо. Он просто замолчал это.

Шимановский перевел дух. Утер салфеткой свою сверкающую лысину.

– Он обошел и объездил в последний приезд два десятка земельных участков, выделенных, как мы теперь знаем, незаконно. Замолчал он и этот факт… Теперь – некто Иса Алигаджиевич. Скромненький домик. Старенький «Москвич». Ангел. Но на совести этого «ангела» – покровительство тем, кто незаконно владеет земельными участками и кто, бог знает, на какие деньги отгрохал дачи в два этажа. Впрочем, владельцы этих дач работают, как лошади, – этого не отнимешь. Но земли-то у них – поместья! А липовую документацию на эти поместья составляет и оформляет Иса Алигаджиевич, так упорно возникающий на нашем горизонте. Что же, даром в петлю лезет? Это, братцы, и есть позиция, ее реальное выражение. Вот тебе и герои, Стенан. Вопрос другой, где между ними связь? Вот это, конечно, вопрос. Так на то мы и профессионалы, а, Илюхин?!

19. «ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!» (Илюхин)

…Когда Чехоева отпустили, я все еще бился над проблемой, как мне познакомиться с ним. Он тем временем вернулся домой и оттуда не выходил. Все же предложение Шелаури о том, чтобы рассказать Чехоеву, как «поработал» украденный им пистолет, Шимановский отверг. Сошлись на том, что чем больше загадок встанет перед Чехоевым, тем растерянней поведет он себя. А это позволит нам обозначить круг его знакомств. Однако он прочно засел дома. И вот уже полдень, а Чехоев и носа не кажет. Должно быть, он буквально решил исполнить приказание Шелаури:

– Распишись на этой бумаге. Это подписка о невыезде… Из дома не выходи. Может быть, в память дружбы с твоим отцом, помогу я тебе. Все-таки чистосердечное признание. Раскаялся. И срок давности к тому же…

– Срок давности? – В глазах Чехоева промелькнула надежда.

– А как же! Не знал? Иди! И за порог дома – ни ногой.

Неужели так и просидит? И мы решились на такой вариант. Около двух пополудни я заглянул к Слепневу на аттракционы, где в числе качелей и каруселей, тира и чертова колеса находилось заведение для взрослых. Довольно-таки приличная бильярдная. По нашим данным, дружок Чехоева Алмазов проводил там все свободное от сна время…

Слепнев встретил меня как родного и сам под руку привел в зал бильярдной.

– Играй, Юрочка. Я сейчас прикажу, чтобы тебе кий дали особый. Из бука. Великолепный кий.

– А нельзя ли и вчерашнюю чачу, Гриша?

– Понравилась?

– Слов нет!

…Алмазов появился через час. Хмыкнул, бросив беглый взгляд на мою игру. Взял в руки первый попавшийся кий, натер кожу между большим и указательным пальцем мелком. Попробовал, хорошо ли скользит кий.

– Разобьем горку? – Он равнодушно посмотрел мне в глаза.

– На интерес?

– Три рубля! – Тут же, сверкнув золотой фиксой отрывисто бросил Алмазов,

Я проиграл. Потом поставил еще три, И снова проиграл. Опять подавил. И проиграл еще быстрее. В бильярде я разбираюсь. Алмазов был блестящий игрок. Я так и сказал ему, наивно прибавив, что не прочь у него поучиться, да нет времени. И вроде бы случайно обмолвился:

– Зато есть чача. Как ты?

– Я?!

К пяти вечера мы порядком набрались. По крайней мере, настолько, чтобы Алмазов стал плакать и горько жаловаться на судьбу. Пили мы часов до восьми. В конечном счете, напротив меня сидел наполовину спящий, на четверть впавший в оцепенение и только на оставшуюся четверть бодрствующий человек. Этой четверти хватало лишь на две фразы: «Я никому не нужен!» и «Знаешь, какой у меня удар?»

– А друзья есть? – Буквально кричал я ему в ухо.

– А ты знаешь, какой у меня удар? – хрипел в ответ Алмазов.

Мы пошли по кривоватой улочке. Проходящие женщины шарахались от нас. Мужчины сдержанно цокали языками. Я изучил план городка и в общем-то вполне уверенно вел Алмазова к дому Чехоевых… Недалеко от него я остановился и обнял бывшего боксера.

– Значит, друзей у тебя нет?

– Как так? У меня удар… Все за меня… Вот… – Он стал озираться, – Вот… Артемка! Друг у меня тут живет… Артемка-а-а! Не выходит! Артемка?! – Требовательно крикнул боксер и даже притопнул ногой.

На пороге показался старик. Он довольно скоро перешел улицу:

– Не позорь мой дом, Алмазов!

– А я что, позорю? Отец родной, я что – позорю? Я люблю Артемку…

– Э… так ты еще два часа кричать будешь, ишак молодой! Заходи. Проспись. Все-таки с отцом твоим мы дружили… И вы, уважаемый, можете зайти…

Я чуть было не оглянулся, рассудив, что слово «уважаемый» отнесено к кому-то за моей спиной.

– Заходите, заходите… Э… Человек как человек, а ты, ты полчеловека, Алмазов!

Мы вошли в дом и через кухню вышли в сад. Под яблоней сидел Чехоев-младший, которого мне показывали из окна гостиницы. Выглядел он неважно.

…Алмазов окончательно раскис, и старик с сыном довольно бережно перенесли его на застекленную веранду. Через несколько секунд я услышал мощный алмазовский храп – казалось, в такт ему покачиваются гирлянды красного перца, развешенные на внешней стороне веранды.

– Садись, сынок, – предложил Чехоев-старший и усадил меня за квадратный столик, врытый под навесом. Артем молчаливо присел рядом. Старик сдернул пеструю салфетку с плетеной корзинки, достал сыр и самодельный, острый, как бритва, нож.

– Значит, из самой Москвы? – Спросил он, нарезая сыр. – Если тебя не обидит мой вопрос, надолго?

Я коротко пересказал версию, согласно которой приехал с ревизией в город и район. И добавил, что, вероятно, завтра уеду…

Мы посидели часов до десяти. Я, было, собрался уходить, но старик предложил:

– Оставайся у нас. Под персиком тебе постелю. На воздухе.

Откровенно говоря, мне понравилась та бережность, с какой оба Чехоевых укладывали беспомощного Алмазова. Понравилось, что и по отношению ко мне, случайному гостю, они проявили гостеприимство, идущее, безусловно, от сердца, Даже упорное молчание Артема не вызывало во мне настороженности, хотя он изредка бросал на меня неприязненный взгляд. Впрочем, я знал, каково у него на душе…

Так или иначе, я согласился. Сев на стальную койку, я с предельной осторожностью снял кобуру с оружием и спешно сунул ее под одеяло. Только потом скинул пиджак, в котором парился весь день, ощутив при этом несказанное блаженство.

– Хорошо устроился? – Спросил с веранды старик.

– Спасибо, отлично… – Я нырнул под одеяло и сделал вид, что тотчас же заснул.

Никогда бы не подумал, что так мучительно бороться со сном, делая вид, что спишь. Страшнее пытки не придумаешь. Любой звук, доносившийся с улицы во дворик, звон цикад, покашливание старика, убиравшего со стола, – все это наркотически, подобно колыбельной песне, действовало на меня.

Моя ночевка в доме Чехоевых предусматривалась планом, Правда, мы надеялись, что этому посодействует мое прямое знакомство с Артемом, Но оно пока не вытанцовывалось… И все же, нет худа без добра: я – во дворе Чехоевых.

Таким образом, нам удалось весьма важное дело – опека над Артемом. Важное не только потому, что мы по-прежнему надеялись на выявление его загадочных знакомых, взявших оружие, Но и потому, что в случае необходимости могли спасти ему жизнь… Шимановский был уверен: неизвестный может пойти на новое убийство, чтобы убрать единственного свидетеля.

Я ворочался часа три. Щипал себя. Пытался смотреть на луну, просвечивающую сквозь листву персика. Растравлял какие-то обидные эпизоды в памяти. Ничего не помогало. Я – хоть криком кричи – засыпал. Оно и понятно: вчера мне пришлось пить со Слепневым. Сегодня с Алмазовым. Что ни говори, серьезная нагрузка… Я засыпал – и все тут. И – заснул…

– Любимый, ну что ты?! Что ты?! Я же с тобой… А его мне жалко… – Мне казалось, что это продолжение какого-то рваного сна.

Но когда я понял, что это – явь, то похолодел… Все-таки я заснул?! На сколько? И что происходило, пока я дрых, как сурок?

– А этот, который спит, кто он? – Я отчетливо слышал шепот. Шепот женщины.

– Алмазов привел… Ревизор… Завтра уезжает… Нет, ты скажи, скажи мне!

– Тише… Так пойдем?..

Я осторожно повернул голову вправо. Два силуэта выделялись на фоне темного неба. Это было даже красиво, Я ждал, что ответит Артем Чехоев – его голос я узнал сразу же.

– Сейчас… Только одеяло возьму…

«Одеяло? Зачем им одеяло?» – И тут же устыдился. (Для чего мужчине и женщине нужно в южную, вязкую ночь одеяло?.. То-то и оно…)

– Да брось ты… Одеяло еще… Я соскучилась… Ну…

Я видел, как силуэты слились и, вроде бы, они начали удаляться. Осторожно, прижав к груди кобуру, в майке и плавках, я слез с койки и, давя грядки, двинулся за ними. Но тут, где-то слева хрустнула ветка, и я услышал быстрые тяжеловатые шаги.

– Опять, кобель?! – Дальше прозвучала длинная тирада на незнакомом мне языке.

Я узнал в кричавшем Чехоева-старшего, бежавшего за сыном и незнакомкой. Проклиная все на свете, я припустил к задней калитке, куда они направлялись. И тут же натолкнулся на Артема. Набежавший сзади старик чуть не сшиб меня… Все же, обогнув Артема, я выскочил через калитку на пустырь – берег реки, косо нависающий над бурлящей водой.

Никого. Я огляделся… Мы стояли, омытые неоновым светом полной луны. Старик с палкой в руках. Артем в блестящей куртке. И я – в плавках и майке, прижимая к груди неуставную кобуру из замши, которую выстрочила мне мама.

20. ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ! (Илюхин)

– Тебя хотели убить, Артем. – Устало сказал я и посмотрел на часы, – неужели ты еще ничего не понял?!

– Честь мужчины не позволяет мне называть эту женщину. Она замужем, – в который уже раз повторил Чехоев-младший.

…Я понимал, что Шимановский и Чхеидзе по головке меня за эту инициативу не погладят. Но до гостиницы и райотдела было минимум полчаса ходу. А я не мог дать Чехоеву эти полчаса. Он, по-видимому, упрямо не хотел верить, что мог стать жертвой любимой женщины. Либо… Либо она к похищению у него оружия действительно никакого отношения не имела.

Я мучительно соображал: видела ли эта незнакомка меня? А если и видела, то поняла ли, кто я? 8 общем-то мое появление было естественно – услышал человек крики и прибежал…

Старик Чехоев подавленно горбился у стены, в тени, отбрасываемой плотным матерчатым абажуром. Известие о том, что родной сын выкрал у него десять лет назад пистолет как-то мгновенно состарило его.

– Хорошо, что мать твоя умерла, – только и сказал он.

Я понимал, что нарушил инструкцию, данную мне Шимановским. Вадим Сергеевич считал, что я должен был подключиться к событиям лишь в самую критическую минуту – понимай: когда Чехоева-млад-шего придут убивать. Но кто может сказать, что незнакомка пришла не за этим?

Светало. В проеме узеньких окон светилась апельсиновая полоска рассвета – дом выходил окнами на восток. Алмазовскому храпу вторило тиканье ходиков.

– Есть тут одна, уважаемый… – Старик нарушил молчание, – С ней этот подонок связался. Жена Слепнева. Она, как я думаю, и приходила. Да, бабенка, конечно, она ветреная, но только на такое не способна.

О том, что жена Слепнева была любовницей Артема, я уже знал. Но ведь они вроде бы поссорились? Точнее, Валерия бросила его ради «паука-Исы».

– Слушай, Артем, – внезапная догадка озарила меня, – уже рассвело… Ты можешь провести меня на место ваших обычных свиданий? Но только тем путем – обязательно тем! – каким вы ходили всегда…

Он растерянно кивнул. И мы вновь пошли к задней калитке: впереди Артем, за ним я, за нами старик. Мы вышли на пустырь и по еле видимой тропинке двинулись к ельничку, уже зазеленевшему на взгорье под лучами медленно всходившего солнца.

Там, где тропинка круто сворачивала вправо, возле сырой от росы ноздреватой глыбы, мы остановились. Трава, иссушенная августовским солнцем, топорщилась, как щетина на щеках старика Чехоева. Но чуть правее камня она была явно примята – словно кто-то топтался тут час-другой. Я встал на колени и стал рассматривать этот пятачок. Так и есть…

– Посмотри, Артем!

– Что?

– Посмотри… Да ты нагнись… Видишь – пепел. Табачный…

– Ну и что?

– Осторожно… Он свеженький, не придавлен росой… Ну, напряги извилины! Кто-то ждал тебя тут. Нервничал, кстати сказать… Осторожничал…

– Почему вы думаете, что он осторожничал?

Ответил за меня Чехоев-старший:

– Дурак, иначе бы он не унес с собой окурок!

21. ОРДЕР НА АРЕСТ. (Шелаури)

Я решил встретиться с Натиком Кадыровым в гараже райисполкома, которым он заведовал. В кармане у меня был ордер на его арест. Для этой акции гараж был самым идеальным местом. По плану я должен был посадить Кадырова за руль одной из машин, чтобы создалось впечатление, мол, просто он подвозит начальника милиции в райотдел, ну, а тот из вежливости приглашает его к себе. Таким образом, мы избегали ненужной огласки.

Шел я на задержание с дурным чувством. Ничего себе – операция?! Я знал Кадырова с детства. Прекрасной души человек. Семьянин хороший. Труженик. Мало ли, что натворил он в поезде «Москва – Адлер»? Ну натворил – с кем не бывает… Но… Да, «но» были неоспоримыми. По словам проводницы, сошел Натик в городе, где совершено преступление. И еще необъяснима конспирация, с которой он исчез из города в те дни. Ни на железнодорожном вокзалег ни на посту ГАИ этот отъезд не зафиксировали. Могла быть случайность. Но не тот Натик человек, чтобы не попрощаться со знакомыми и родными…

Да, тяжело было у меня на сердце, видит бог.

Кадыров, как я и предполагал, к шести утра отправился в гараж, а в шесть пятнадцать, зная, что он в гараже один, вошел туда и я.

– О! Сандро! – Кадыров широко улыбнулся. – Прости, руки в масле.

– Прощаю…

– Сейчас, обожди… – Он тревожно глянул на одну из машин.

– Нет, я ждать не могу, Натик. – Я прекрасно заметил тревожный взгляд своего школьного друга, брошенный на запыленный газик. Не ужели там кто-то второй?

– Как же так, не могу?! Обожди, а то бензин прольется! – Кадыров подбежал к газику; я увидел, что к отверстию бензобака тянется тоненький шланг. Другой его конец уходил в бензобак «ЗИЛа».

Кадыров ловко выдернул шланг. Свернул его.

– Я пришел выяснить одну важную вещь, Натик… Садись, не мельтеши… Так вот. Где ты был неделю назад? Где пропадал?

– Где? Дорогой, на тебе лица нет, в чем дело?

– Отвечай, Натик. Где?

Он посерьезнел.

– В Казначеевку ездил. Отпуск за свой счет брал. Колодец с Магометом рыли – он сына отделил. Можешь проверить,

– Как ты выехал из города?

– Я пешком шел. С Грищенко Петей, Вместе мы были. Через перевал вышли к старому шоссе. Оттуда на попутной. Но почему ты спрашиваешь об этом?

Я знал, что за дверьми гаража меня страхует Чхеидзе. Ничем я не рисковал. Но дело было в другом – в том, что я верил Кадырову и только поэтому позволил себе изложить причину своего прихода. Правда, интерпретировав ее так, словно в адрес милиции пришла на него бумага, как на дебошира, нарушившего покой в вагоне-ресторане, и только.

– Да не был я там, Сандро! Какой мне толк… Постой, неужели опять этот мерзавец Хайдаров?!

– Что за Хайдаров?

– Не помнишь Хайдарова? Ну… Бывший завхоз в санатории! Сидел за спекуляцию. Здоровый такой… Мы с ним дружили, пока я не раскусил его, Однажды приходит мне квитанция на штраф за безбилетный проезд. Откуда ты думаешь? Из Одессы! Назвался моим именем, а документов при себе, мол, не имел… Я бы так и не узнал, что это он. Дружок его один рассказал, он сейчас в Тынде. Правда, я разбирать это дело не стал, Себе дороже. Плюнул, А надо было хорошенько поговорить…

– Так этому Хайдарову неведомо, что ты в курсе дела?

– Я говорю, плюнул я на него, мерзавца… Нет, ты посмотри, а?! В этот раз он так просто не отделается. Навесить на меня хулиганство!…

– Ты уверен, что это Хайдаров?

– А кому же еще быть?

Я смял в кармане ордер на арест Кадырова – это было первой реакцией на полученную информацию. Тем не менее, служба есть служба,,.

– Садись за руль и вези меня в отделение!

– Зачем?

– Так надо.

Да, я поверил Кадырову. Но обязан был проверить все – от и до. Ничего, пока я свяжусь с Казначеевкой, где он рыл колодец, Натик попьет чайку.

Казначеевский участковый подтвердил: да, рыли колодец, помогали стелить крышу. Пять или шесть дней провели Кадыров и Грищенко в селе,

А Кадыров сидел в моем кабинете и, попивая чай, недоумевал, зачем я вот уже битый час держу его здесь?

22. РИСК – ДЕЛО ПРОФЕССИОНАЛОВ! (Шимановский)

Предложение Чхеидзе меня озадачило. Он понимал природу моей озабоченности: рисковать в таком деле должен только профессионал. И, тем не менее, настаивал;

– Пойми, Вадим, если Хайдаров тот самый человек, то его арест насторожит сообщников,

– Но ведь собирались же мы арестовать Кадырова?

– Там это было возможно. Утро, гараж, оригинальная идея самого его посадить за руль… С Хайдаровым же сложнее. Живет в центре города. Масса соседей… А если еще и сопротивление окажет, то сообщники об этом будут знать через пятнадцать минут, учитывая размеры города.

Я понимал, что Чхеидзе прав. Но и то, что он предлагал, было чревато серьезными последствиями. Суть его плана сводилась к следующему: к Хайдарову должен отправиться Натик Кадыров!

– Он прямо ему выложит: мол, первый раз я промолчал, хотя и знал, что ты назвался моим именем. Не хотел рук марать и тебя позорить, А сейчас, когда мне пятнадцать суток грозят за хулигантство в поезде, я молчать не намерен. Иди и все расскажи сам. Не буду я за тебя улицы подметать… Вспугнет это Хайдарова? Несомненно!

– И он побежит к сообщнику, – не удержался Илюхин,

– Если сообщник в городе, – уточнил Шелаури.

– Или… – Я оглядел их. – Или убьет Кадырова. Если именно Хайдаров убил ножом лейтенанта Лунько, то ему ничего не стоит убрать и Кадырова.

Я видел, что при имени Лунько в глазах Чхеидзе возникла сумрачная тень. Он помолчал и трудно выдавил из себя;

– По мнению экспертов, удар ножом Лунько нанес человек среднего роста. Тот, что стоял справа. Хайдаров же метров двух верзила.

Предложение Чхеидзе было, повторяю, наиболее продуктивным. Но ставить под удар Натика Кадырова? Имеем ли мы на это право? И я решил запросить Москву.

Для этого мне пришлось отправиться в соседний город. На местной междугородней станции я никого не подозревал, но чем черт не шутит.

Сел я в ту же машину, на которой приехал в райотдел Чхеидзе с Кадыровым… Кадыров всю дорогу молчал, понимая, что «корреспондент» наверняка не корреспондент… Он уже догадывался, кто я.

– На меня ответственность решил переложить? – Голос заместителя министра был сух и бесстрастен. – Вот что я тебе, Шимановский, скажу. Ответственности я, конечно, не боюсь. Но принимай решение сам. Предложение Чхеидзе оптимально. Все зависит от степени страховки и личных качеств Кадырова. В конечном счете, решать только ему. Он же не подсадная утка, а человек! Все…

На обратном пути я первым нарушил молчание. Просто, без намеков и многозначительных умалчиваний, я поведал завгару о некоторых событиях. Не скрыл от него, что мы прорабатывали и вариант его участия в операции.

– Я – член народной дружины. Добровольной, заметьте, дружины. Если все мы будем по норам сидеть, что тогда в мире твориться будет? Вы спрашиваете меня, согласен ли я пойти к Хайдарову? Я должен пойти к нему.

23. ТЕНЬ ТИТАРЕНКО. (Чхемдзе)

Вопреки нашим опасениям, Хайдаров не предпринял никаких действий против Кадырова, Он начисто отрицал свою причастность к инциденту в поезде. Это, правда, еще ничего не значило…

«Каре», как звали Хайдарова дружки, мог подстеречь завгара где угодно. Мы установили за его квартирой наблюдение, а тем временем я отрабатывал материалы на «Каро». Действительно ли он одно из действующих лиц трагедии в парке. Его внешний вид полностью соответствовал описанию проводницы поезда «Адлер – Москва». Отсутствовал «Каро» и все интересующие нас дни. Более того, прибыл домой лишь вчера. Отработав данные, я отправил в Адлер его фотографию. Проводница жила в Адлере, находилась сейчас на отдыхе. Местный сотрудник милиции должен был предъявить ей снимок в числе пяти-шести других. Иными словами, я ждал результатов опознания. Такую же фотографию я отправил и в наше управление – на опознание ее грузчиком Стешиным.

«Каро» вышел из дома лишь к вечеру. Это был рослый, очень рослый мужчина. Покатые плечи выдавали недюжинную природную силу. Я все пытался узнать в нем одного из тех, кто бросил мне в парке «иди своей дорогой!», но не мог. Слишком стремительны были тогда события.

Я шел в метрах сорока от него. И приблизился лишь тогда, когда он встал в очередь у табачного киоска. «Каро» спокойно выстоял очередь и придвинулся к окошечку.

– Пачку «Примы» и спички, – нет, это был не тот голос. У двухметрового верзилы оказался почти мальчишеский чуть гнусавый фальцет.

Я разочарованно смотрел на его могучий загривок: «А вдруг все наши догадки – блеф чистой воды?!» И вдруг оцепенел, явственно услышав тот самый – хриплый, надтреснутый баритон! Его обладателем был не кто иной, как киоскер.

– Спичек, дорогой, нет…

– Я зайду позже…

«Каро» взял из окошечка «Приму» и, положив ее в карман брюк, двинулся дальше.

– «Беломор», – сказал я в окошечко.

На меня безразлично глянули агатовые, чуть навыкате глаза.

– «Беломора» нет, – равнодушно ответил киоскер.

– Тогда «Приму», – я мучительно соображал: он или не он? Неужели это убийца Ванечки Лунько?

Киоскеру было лет тридцать пять-сорок. Я успел заметить седину в его густых черных волосах. Он был симпатичным мужчиной, киоскер с агатовыми глазами. И он не значился в списке отъезжавших. Не было там наименования такой профессии – продавец табачного киоска. Это я помнил точно.

…Шимановский впервые на моих глазах проявил некоторую нервозность.

– Ты уверен? Тот самый голос?.. Понимаешь ли, «табачника» мне назвали как друга Титаренко. Не удивляйся, в этих местах продавец табачного ларька может быть богаче иного министра. Знаешь местный анекдот? Приходит человек в табачный магазин, дает две копейки и просит коробку спичек. «Спичек нет, дорогой», – отвечает табачник и протягивает человеку вместо двушки копейку. Разница, так сказать, – оплата за услугу. На одном из застолий об этом… как его фамилия?.. Каруев? Так вот, его прямо-таки и назвали – «тень Титаренко». Черт его знает, а может быть, он наводчик?

– Какой наводчик?

– Ну наводил журналиста на тех хозяев, которые владели незаконно выделенной землей…

– А?.. – протянул я; да, Шимановский по-прежнему был в плену своей идеи.

– Будем ждать. Обязательно будем, как бы это гибельно не сказывалось на наших нервах,

24. ПРИЗНАНИЕ. (Илюхин)

– Я немного выпил… Ну, и похвастался. Сказал, что у меня есть пистолет…

– Ты показал его ей?

– Да. Спустился в погреб и достал… Но она в погреб не спускалась. Это точно. Вы действительно думаете?..

– Очевидно только одно, Артем, из этого оружия совершено убийство. Если правда, что за десять лет ты ни разу не обмолвился о хранящемся пистолете, то она – единственная ниточка к преступникам. Вполне возможно, Валерия – игрушка в чужих руках. Скажем, рассказала кому-то, вольно или невольно указала приблизительное место хранения оружия… Конечно, если все, что ты рассказываешь, правда…

– Правда, поверьте мне!!! – Чехоев уронил кудлатую голову. Тихо спросил: – Действительно к моему случаю применим закон о давности? Я согласен на все… Только прикажите.

Мне было неприятно сознавать, что этот «настоящий мужчина» довольно-таки легко принял нашу версию о том, что его «любимая женщина» не случайно пришла к нему минувшей ночью. Конечно, аргументы впечатляли – Чехоева и Валерию явно поджидал кто-то у камня, И все же…

25. НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ. (Липиеньш)

За эти двое суток я превратился в крота. И главное – сижу я тут на всякий случай. Никогда бы не подумал, что и в темноте можно видеть. Но… Ощущение такое, словно вот эта бочка с вином, например, испускает какое-то тепловое излучение. Я отчетливо представляю ее форму и размеры…

Интересно, можно уравнять это мое сидение в кромешной тьме с элементами тренировок космонавтов? Наверняка. Только мне, в конечном счете, не в космос летать; возможно, эта мука кончится вполне буднично. Меня извлекут на свет божий и даже не скажут спасибо… Передатчик безмолвствует…

Когда мы приземлились, я обалдел от местного воздуха. Правда, Шимановский, встречавший меня, выглядел так, что было ясно: этот воздух ему не на пользу… А через три часа я очутился тут. Вот тебе и Кавказ, завидная командировка… Самое неприятное, что уже в первый день я понял – грипп. Подхватил, шатаясь по поездам, отыскивая следы этих сволочей… Сколько народу прошло через мои руки? Тридцать? Пятьдесят? Добрая сотня… Температура высокая: это я определяю сразу, по пульсу… Градусов тридцать восемь с хвостиком… Тяжело. Да еще запах… Все-таки я – человек, а уже третьи сутки пошли, как я безвылазно сижу в этой могиле.

Передатчик молчит. Сколько же он еще будет молчать?

26. ВСКРЫТИЕ ПОКАЖЕТ. («Консилиум»)

Они впервые за все время собрались за одним столом вместе. Шимановский сел справа от Шелаури. Чхеидзе и Илюхин – слева. Прилетевший работник УБХСС республики, майор Хучиев, вторые сутки работавший в городке, присел на подоконник.

– Но мы ведь хотели арестовать того же Кадырова? – Шелаури, настаивавший на аресте «Каро», определенно пытался ускорить события; сказывался его темперамент…

– Мы собирались арестовать его как кого? Как дебошира, Сандро. Имея на то веские основания. А «Каро» нам приходится арестовывать уже как члена банды! Совершенно другой акцент. Я уверен, что он обязательно постарается дать знать сообщникам о приходе Кадырова. Но кто они? Табачник Каруев, голос которого узнал Чхеидзе? Тут допустима ошибка. Голос – не отпечатки пальцев… Илюхин считает, что в деле Валерия Сацкова-Слепнева. Но каким образом? Докажи, что она брала и вернула пистолет…

– Вернула? – Шелаури удивленно посмотрел на Шимановского. – Вы сказали «вернула»…

– Именно. Пистолет вернулся в тайник…

– Как так? – Почти одновременно спросили порядком удивленные Шелаури и Хучиев.

– Вот именно: как? Не знаю… Но это реальный факт. Вполне воз можно, арест Чехоева-младшего послужил причиной. Короче говоря, мы обнаружили его с Чхеидзе в тайнике в ночь перед приездом Илюхина…

– И молчали?! – Шелаури обиженно хмыкнул. – Конспираторы из Цунтинского ущелья. Там тоже, чтобы зря не волноваться, ценную вещь вору сами отдают. Зато и инфарктов не бывает…

– Кто сейчас следит за Хайдаровым, Сандро?

– Мусиев… «Каро» в кино сидит. «Мы из Кронштадта». До конца сеанса минут тридцать.

– А «табачник»?

– Торгует. Кстати, я проверил. Он нередко подсаживает к прилавку жену или сына. Так что его исчезновение на день-два никого бы не смутило: киоск-то работает. Из восьми интересующих нас дней «табачник» отсутствовал первые двое суток. Жена говорит, болел. Он вообще страдает сердцем… Забыл, как эта болезнь называется. Порок что ли…

– Ничего, вскрытие покажет, – Шимановский посмотрел на часы. Сверил их со старинными ходиками, невесть с каких пор висевшими в этом кабинете. – У нас еще минут пятнадцать. Докладывайте свои результаты, майор.

Худенький, как подросток, Хучиев открыл тоненькую папочку: «УБХСС республики сообщает, что гражданин Иса Алигаджиевич Ма-медов владеет через подставное лицо двумя домами в КБАССР и Дагестане. Так же…»

Хучиев перечислил несколько серьезных фактов из биографии «паука-Исы», в числе которых фигурировала и бурная связь между ним и Валерией Слепневой, обходившейся Исе недешево.

– Надо взять их скопом: и «Каро», и Ису, и потаскушку эту. – Шелаури закурил и спокойно добавил: – Припрем к стенке, не сомневайтесь!

– Как? И главное – за что? Мы лишь определили позицию этих людей, жизненное кредо… Где улики?

– Кстати, – добавил Хучиев, – во многих оргиях Исы Мамедова и Валерии Слепневой в Сочи участвовал столичный журналист Титаренко.

Чхеидзе и Шимановский переглянулись.

– Значит, и он был знаком с Валерией?

– Надо брать! – Шелаури со всей силы шлепнул ладонью о ладонь.

– Сандро! – Укоризненно протянул Шимановский, – Сандро… Все, братцы. Время истекло. Все внимание на «Каро».

27. ЧУДЕС, САНДРО, НЕ БЫВАЕТ. (Шелаури)

В девять вечера, как и было намечено, к выходящему из кинотеатра Хайдарову снова подошел Кадыров, изображая из себя подвыпившего человека.

– А, «Каро»! Подлец «Каро»… Иди и сам признайся. Я за тебя позор терпеть не стану, мерзавец, – грозил Кадыров, – я вот пойду в милицию, скажу, чтобы тебя сфотографировали, а карточку отправили туда… А?!

На них стали обращать внимание. «Каро», заметив это, спешно обнял Кадырова за плечи:

– Пойдем, Натик… Я виноват, да. Только не кричи, У меня и так уже одна судимость есть… Давай по-хорошему, ты же мне другом был…

Кадыров делал вид, что сопротивляется, но понемногу стал сдаваться…

– Ладно, «Каро»… Я – никому… Но с тебя причитается, «Каро»… Ладно… Тс-сс-с. Молчу…

Кадыров так мастерски изображал из себя пьяного, что ничего не подозревавший сержант милиции Арсланов, дежуривший у кинотеатра, решительно направился к нему.

– Ничего… Я тихо… Отведи меня домой, а? Ну, я сам пойду… Извините…

Кадыров тяжело потащился вверх по Зеленой. Хайдаров несколько минут смотрел ему вслед. Затем чуть ли не бегом припустил на площадь. У табачного киоска он похлопал себя по карманам. Нагнулся к окошечку. Взял пачку сигарет, несмотря на то, что в кармане у него уже была одна пачка. Снова нагнулся. О чем они говорили, мы не знали. Но разговор длился минут пять, не меньше. Очень озабоченный, «Каро» пересек площадь, свернул в боковую улицу и поднялся к себе домой.

Минут через двадцать «табачник» (так с легкой руки Шимановского окрестили мы Каруева) закрыл свой ларек и направился в парк аттракционов.

Он внимательно осмотрелся, поправил кепку и подошел к будке, где торговал билетами Слепнев. Перед будкой стояла приличная очередь.

– Дорогой, ты еще не собираешься закрывать чертово колесо? – Спросил Каруев Слепнева. – Хочу дочку привести…

– Веди! Еще час будем крутить… «Явочки» московской не завалялось?

– Найдется! Так я мигом!

…Шимановский, выслушав по рации сообщение Мусиева, сказал:

– Сейчас он побежит к Слепневу домой. К его жене…

– Это тебе кто, бог или сатана, шепнул на ухо, а? – Спросил я. – Или просто обычное чудо?

– Чудес, Сандро, не бывает…

28. ДАМСКОЕ ТАНГО, (Чхеидзе)

Я подошел к слепневскому дому со стороны реки. Времени у меня было в обрез, но я все-таки отметил, что, скорее всего, Валерия приходила к Чехоеву-младшему именно вдоль берега реки…

С момента нашего «консилиума» прошло не более сорока минут. Я стоял, вжавшись в низенькую, но довольно глубокую нишу под верандой, согнувшись в три погибели. По моим расчетам, ждать оставалось минут двадцать-тридцать, если только Шимановский не ошибся в своих расчетах.

Жена Слепнева то и дело выходила на веранду – готовила ужин для своего бедного муженька. В желтоватом пятне, отбрасываемом на землю освещенным окном, мелькала ее тень. Я благодарил судьбу, что у Слепневых не было собаки…

Где-то в глубине дома тихо бормотал телевизор. Идиллия… Жена ждет мужа…

– Лерка! – Это был до жути знакомый голос. – Лерка!

…Я не видел, не слышал, как в калитку вошел человек; скрипнули ступеньки давно не чиненного крыльца.

– Ты сдурел? Что случилось? Я же вдалбливала в твою башку, что сюда приходить нельзя…

– Беда, царица моя… – Человек коротко поведал о Кадырове и его разговоре с «Каро».

– Ты мужчина или баба? Что разнюнился…

– Это все ты!..

– Молчи, падла навозная… – Ничего себе лексикончик у любящей жены. – Связалась на свою голову… Его надо делать, дружок!

– Я на это не пойду…

– А милиционер тебе по ночам, тот, молоденький, не снится? – У меня заколотилось сердце. Неужели там, на веранде, стоял убийца Ванечки?

– Бежать надо!

– Куда, кретин? Куда бежать? Значит так, иди к «Каро». Сидите у него и нос не показывайте. Ждите меня.

«Кто же третий? Кто! Ведь там, в парке, их было трое. И третий явно главарь, он бы не суетился, как этот… Неужели Валерия?» Я подождал, пока человек уйдет. Но покинуть нишу мне не удалось – вновь заскрипели ступеньки и по первым же словам я понял, что это вернулся Слепнев.

– Оставил за себя Мякишева… Все подработать старику…

Слепневы перешли в другую комнату. Телевизор заглушил их голоса.

Как это ни странно, Валерия пока никуда не выходила. Поужинав, супруги, видимо, легли спать: по крайней мере, свет погас. Только после этого я вылез из ниши и ушел. Тем же путем, каким пришел.

Я знал, что напротив дома дежурят люди Шелаури, а в соседнем дворе – Илюхин…

Выбравшись на улицу, обогнув предварительно пять-шесть дворов, я поспешил в райотдел. Проходя через площадь, в окне единственного на весь город ресторана, где гремела чья-то свадьба, я успел заметить Шимановского с фотоаппаратом на груди. Он держал в руке бокал с вином и, по всей видимости, произносил тост. Через три человека от него сидел «паук-Иса»…

29. ПЕРВОЕ ПА. (Чхеидзе)

Часов в двенадцать в райотдел поступило сообщение: «Валерия Слепнева покинула дом и направилась в сторону дома «Каро».

– Пора, Степан, – Шелаури вытащил из сейфа пистолет и положил его в карман пиджака.

– Пора, – согласился я.

Мы направились к обычной машине ПМГ. Вдвоем: Шелаури и я. Сидевшие там милиционеры потеснились.

– Не торопись, Леша, – буркнул шоферу Шелаури, – не торопись.

– А я и не тороплюсь, товарищ майор. Куда торопиться. – Он включил приемник. «Держи меня, соломинка, держи», – пела Алла Пугачева, словно время умерло

– Ну, двинули, Степа, – машина остановилась, и Шелаури первым вылез из нее. – Ни пуха нам, – добавил он по-грузински.

Мы вошли в подъезд дома и стали подниматься. На площадке третьего этажа нас встретил сержант Мусиев, словно тень, отделившись от стены,

– Дома Не выходили. Каруев пришел тридцать минут назад. Все тихо. Женщина вошла только что…

Шелаури – с минуту постоял… Затем шумно вздохнул и постучал в дверь.

– Кто там?

– Я, Мусиев, открой «Каро»… Опять на тебя бумага пришла! – Ответил за Шелаури сержант.

– Какая такая бумага? Завтра приходи. У меня женщина, Арслан…

– Завтра к тебе сам Шелаури заявится…

…Дверь приотворилась. Кинжальная полоска света упала на кафельный пол лестничной площадки.

– Женщина у меня… Тут давай, – сказал Хайдаров и осекся, увидев меня и Шелаури.

Мы оттолкнули его и вошли в коридор, пропахший запахом нечистого белья.

– Где же твоя женщина, браток? – Шелаури шагнул в комнату; и тут раздался крик с балкона: – Больно! Ой-ой-ой…

Балконная дверь отворилась, и два милиционера впихнули в комнату извивающегося «табачника».

– Ты что, за дураков нас держишь, Каруев? – Шелаури подошел к «табачнику». – Все, отторговался, браток.

Это ласковое «браток» как-то разрядило меня. Я понял, что первая часть операции завершена. Передо мной стоял он – убийца Вани Лунько.

Но тут Шелаури гаркнул так, что у меня резануло перепонки:

– Где Слепнева, «Каро»?!

– Не знаю…

…Дверь в кухне, выходящая на пожарную лестницу, была открыта…

30. ВТОРОЕ ПА. (Липиеньш)

Мое дело – «сидеть на всякий случай». Вполне возможно, дело пустое. И все, что мне светит, так это осложнение после гриппа… А повышенных командировочных мне за это не выплатят, Это уж точно… Не знаю, как космонавты, но я могу тут и свихнуться. Ощущение, что замуровали тебя намертво – до конца жизни. Если бы не часы, так я бы на сто процентов был уверен, что задыхаюсь в этом склепе уже год и никак не меньше… Самое удивительное, что меня, абсолютно непьющего человека, так и подмывает вскрыть эту бочку с вином.

…Вроде бы шаги. Точно. Шаги. Почему же молчит передатчик? Или там наверху прошляпили? Судя по стрелкам на часах, теперь ночь. Могли и прошляпить… Передатчик неожиданно ожил. «Жди, приготовься», – голос взволнован. «Сколько их», – только и успел спросить я.

Тяжелая дубовая крышка погреба начала подниматься… А может, все это бред? Я чувствовал, что грипп взвинтил температуру моего тела до тридцати девяти-сорока градусов. Что ж, не исключены и такие вот видения… Бедная моя мама! Если бы она увидела меня сейчас, упала бы в обморок… А крышка приподнимается… Медленно… Понятно – тяжела.

Луч фонарика ослепил меня, хотя и был направлен в другую сторону, Я зажмурился и вжался в немыслимо узкое пространство между бочками и сырой, невыделанной овчиной…

Луч фонарика скользнул вправо… Кто-то стал осторожно спускаться вниз…

Да, мы не предвидели, что за двое с лишним суток я гак отвыкну от света, что стану беспомощным… Человек все спускался. Наконец, он встал на земляной пол. И… я бросился на него, испытывая нешуточную ненависть. Нет, не к человеку – к фонарику в его руке, к этому ослепительному пятну… Фонарик упал, и я надавил на него ботинком, одновременно сжимая человека в своих объятиях. Стекло хрустнуло. Разлился целебный спасительный мрак.

Преимущество борьбы в кромешной тьме было на моей стороне. «И во тьме бой продолжался на земле», – отчетливо прозвучала во мне лермонтовская строка.

31. А ТРЕТИЙ КТО! (Чхеидзе)

«Каро» и «табачника» пришлось чуть ли не разнимать. Поскольку «Каро» выложил сразу же:

– Милиционера ударил ножом Каруев… Психопат. Я лишь раза два залепил журналисту, для острастки.

Вообще «Каро» оказался словоохотливым, если не сказать – болтливым субъектом. Трезво оценив ситуацию, он понял, что самое лучшее е его положении – искреннее признание. Ножом орудовал не он, пистолет в руки не брал – и вообще действовал как вспомогательная сила. Срок наказания ему грозил изрядный. Но в чистосердечном признании крылся известный шанс.

– Каруев привел жену Слепнева. Перед этим в общих чертах обрисовал мне суть дела. Нужно было поехать в одну из подмосковных областей. Там вытрясти из журналиста какую-то бумагу и получить за это две тысячи. Я согласился. Тем более, Каруев убедил меня в том, что журналист шума поднимать не станет. Ну, а в детали нас посвятила жена Слепнева. Она – «мозговой центр», как говорится… Остальное вы знаете… Я перехватил журналиста на вокзале, сказав, что Иван Ар-шакович, которого я показал ему через вокзальное окно, будет ждать его в другом месте.

Да, «Каро» выложил все и сразу. Он вроде бы даже повеселел; видимо, относился к породе людей, не терпящих неопределенности.

С «табачником» было сложнее. Он наглухо замкнулся в себе. Слишком очевиден был вопрос убийства Вани Лунько. Единственное, что нам удалось выдавить – это отрицание его присутствия в гостиничном номере, где был убит Иван Аршакович. Отрицал причастность к этому и «Каро».

Но самым странным было то, что ни «Каро», ни «табачник» вообще не знали, что журналист убит. По их словам, жена Слепнева в нашем городе не объявлялась. А в дежурке вокзала действовала случайная подружка «Каро», с которой он закрутил молниеносный роман еще в поезде. И, опять же по словам «Каро», ехали они с «табачником» вдвоем – таков был план, разработанный еще в Энске. В случае удачного «потрошения» журналиста, они должны были через ту же случайную подружку получить у Ивана Аршаковича деньги. А поскольку операция сорвалась, они тут же отправились обратно. Выбрались на автостраду и до самого Харькова добирались на попутках. В Москву даже не заглянули.

…Пожалуй, это было самым неожиданным. Механически я выстроил две версии. Первая: кто-то контролировал их действия. Вторая: некто, подобно тому, как и сами они вклинились между Титаренко и Иваном Аршаковичем, вклинился между ними и убитым в гостинице стариком.

Вторая версия была слишком сложной, утяжеленной совершенно новыми неизвестными позициями. Но сбрасывать ее со счетов нельзя… Да, как говорит Шимановский, – точка на черном…

Шел третий час ночи. Рация молчала. Оперативная дублирующая группа во главе с молоденьким лейтенантом дремала в глубине кабинета Шелаури. От него самого, выехавшего на дачу Чехоевых, не было ни слуху ни духу.

32. МОНЕТА НА РЕБРЕ. (Илюхин)

Я не марафонец. Хорошо если бы тропинка вела с горы… А она петляла между валунами вверх – под углом градусов в сорок. Минут через десять я уже не бежал, а почти полз; дыхание мое напоминало плач астматика. Каким же нужно быть идиотом – оставить передатчик в райотделе! Представляю, что скажет генерал… И тут хоть тысячу объяснений приготовь – ни одного оправдательного. Непростительная ошибка… После ухода Слепневой я взял под наблюдение ее дом. Чхеидзе решил подстраховаться – чего не бывает? И на тебе, случилось: минут через двадцать Слепнева спешно возвращается домой. Почему не арестована? Или у Чхеидзе с Шелаури возник другой план? Я пытаюсь найти какое-то решение… Не арестовывать же ее?

Понятное дело, мне вовсе неинтересно, чем она займется сейчас со своим бедным Слепневым… Но на всякий случай подкрадываюсь к окну; там, за тюлевой занавеской в комнатке, слабо освещенной розочкой-ночником, на широкой неприбранной постели сидит этакая задумчивая особа… Любовница, по крайней мере, трех очень интересующих нас лиц. Жена одуревшего от страсти бедолаги. Самого муженька в комнате нет…

Проходит еще минут десять. Я снова заглядываю в оконце. Григория Слепнева нет по-прежнему… И тут до меня, наконец, начинает кое-что доходить… Я вспоминаю слепневское лицо, мускулистые руки, крепкий, аккуратно стриженный затылок и вдруг отчетливо понимаю, что вовсе он не жалок… Вовсе не такой униженный он мужчина, Слепнев… Я не знаю, как он выбрался из дома. Да и не это сейчас главное. Главное – это Липиеньш!

Да, я не марафонец. Но выложился, как мог. Последний километр. Вот и бугор, за которым дача Чехоевых. Я, всхлипывая, буквально вползаю на него… В лучах двух мощных автомобильных фар вижу нескольких людей – их силуэты размыты утренним туманом. Но Ше-лаури я узнаю сразу – по росту.

– Сандро! – Мне казалось, что я крикнул довольно громко, но люди у машины даже не обернулись.

Я собрал последние силы и побежал. Но машина круто развернулась и, подпрыгивая на каменистых ухабах, помчалась вниз, в город. Теперь я прекрасно знал, что означает слово досада.

И все же я заставил себя спуститься к даче Чехоевых. Светало. В утренних сумерках я легко добрался до погреба, где трое суток сидел Липиеньш. «На всякий случай», как сказал Шимановский, уверенный, что преступник в создавшейся ситуации придет за оружием. Оружие ему, по мнению Вадима Сергеевича, было жизненно необходимо – чтобы по крайней мере, избавиться от свидетелей…

– Андрюша! – Слабо позвал я, вовсе не надеясь на ответ, а так, по инерции…

Из погреба тянуло сыростью и запахом кислого вина. У самого входа валялся клочок полосатой ткани. Я поднял его – это была манжетка уже хорошо знакомой мне рубахи – рубахи Гриши Слепнева.

Вспомнилось, как в детстве мы играли в «орел-решку». О том, что монета может встать на ребро, мы слыхом не слыхивали. А сейчас был именно тот случай…

Я выбежал на дорогу и зашагал к городу.

33. СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО. (Шимановский)

Свадебное веселье шло волнообразно. Я бы разделил его на три цикла. Первый – это когда все устали; съеденного и выпитого хватило бы каждому на два-три приличных застолья… Второй, – когда начали показывать свое искусство певцы, и мы снова ощутили потребность сказать друг другу все добрые слова, накопившиеся в душе. И третий, – когда разговоры, отпочковавшиеся от великолепных тостов, стали носить частный характер.

Мой собеседник, неутомимый Иса Алигаджиевич, занимал меня рассказом о том, как кубачинские мастера закаливают кинжалы. Признаюсь, несмотря на все сопутствующие нашему знакомству обстоятельства, я слушал Ису с интересом. И когда между нами затесался Шелаури (которого присутствующие встретили, несмотря на пятый час утра, радостными восклицаниями и изрядным рогом вина), я попросил его не перебивать нашу беседу.

– И только тогда кинжал обретает твердость алмаза… – Иса Алигаджиевич протянул мне кувшин вина, – выпьем за настоящих мастеров.

– Да, Сандро, – сказал я Шелаури, когда Иса отошел к какому-то пышнотелому усачу, – свадебный размах у вас, как на строительстве Днепрогэса. Пятый час утра, а никто и не думает расходиться…

– Я коротко, Вадим Сергеевич. Показания Валерии «тепленькие». В журналиста стрелял Слепнев. Старика убил тоже он. Сацкова ему не жена. Обиженного супруга он лишь разыгрывал. Настоящая его фамилия, как вы уже, видимо, догадались, не Слепнев. Мы пока не докопались – какая… Держал он Сацкову лишь в качестве приманки для таких, как Иса. Зарабатывал на ней.

Однажды она услыхала разговор между Исой и Титаренко, суть которого сводилась к следующему. Иса должен был дать журналисту сведения о незаконно оформленных им участках и дачах, построенных на «теневые» доходы. В свое время Иса уже выкачал из этих людей изрядную сумму. Теперь организовали, так сказать, сбор второго урожая. Мол, журналист докопался до всего сам. И согласен закрыть дело, если получит солидное вознаграждение. Иса обошел всех, кого журналист напугал. Человек двадцать набралось их в районе. Взял положенную мзду. Но осторожный Титаренко условился так: деньги должен привезти «нейтральный человек», которому Титаренко покажет вексель, написанный Исой. Волей случая этим человеком стал честнейший труженик Иван Аршакович, которому Иса объяснил все тем, что некто пообещал ему достать «Волгу». Выбор оказался точен: старик был нелюдим, рассказывать бы о просьбе не стал. Тут и случай подвернулся: вызов старика на встречу ветеранов. Кстати, существовало два варианта. Если к старику в указанном городе никто не подойдет, предполагалась такая же встреча уже в московской гостинице.

– А как Титаренко узнал, что поедет именно Иван Аршакович?

– Вызов на встречу ветеранов пришел еще тогда, когда журналист был в Энске… Старика он знал в лицо.

– Значит… Впрочем, как все-таки Слепнева зафиксировала этот разговор?

– Нежилась в спаленке Исы… Но следила за ними уже давно. И все передавала «мужу»… Он и обмозговал это дельце.

Слово «дельце» неприятно резануло слух. Нет, далеко не «дельце». Страшное преступление, расчетливое и хладнокровное, Я видел, как Иса Алигаджиевич снова направляется к нам. Бурно прожитая свадебная ночь не оставила на его пухлом желтоватом лице никакого следа. Да, он был неутомим, «паук-Иса».

В сущности, именно с него начались события, увенчавшиеся смертью трех людей. Я не жалел Титаренко. Тот сам нашел свой конец. Иначе, видимо, не могло и не может быть. Такова жизненная линия преступника. Как он не пытается перечертить ее, – траектория падения неумолима. Через некоторое время и жизненная кривая «паука-Исы» замкнется в тюремной камере… Да, я не жалел Титаренко. Но была невыносима сама мысль о том, что передо мной уселся и принялся деловито жевать самодовольный человек, если и не породивший преступление, то участвовавший в его зачатии.

Но такова специфика нашей профессии. Я смотрел на него и дружелюбно улыбался. Улыбался изо всех сил – даже лицевые мускулы постепенно стали наполняться тугой, напряженной болью…

Шелаури с видимым удовольствием выпил вина. От него потребовал тоста отец невесты – седой загорелый крестьянин из пригородного села. Сандро серьезно встал, погладил левый ус и начал плести такие мудрые кружева, что, казалось, сам удивлялся, как это складно у него выходит. Он был все-таки поэт, Сандро Шелаури…

– Так что со «святым семейством» Слепневых покончено, – сказал он мне после того, как все, дружно похвалив его тост, выпили и сели. – Взял Слепнева Липиеньш. Как и предусматривалось планом, пошел Григорий Иванович за пистолетиком. Правда, мы думали, что все-таки Валерия – всему голова… Все сравнивали ее по ориентировкам с Овчинниковой. Оказалось – тупиковая версия… Снайпером был мужчина. Кстати, у него действительно удивительно маленькая ступня,

– Но и тупиковые версии, Сандро, это все-таки версии…

– Конечно, – согласился Шелаури… – Ну, а как теперь с Исой?

– Это дело майора Хуциева – УБХСС республики…

– А с Чехоевым?

– А вот это уже твое прямое дело… Когда ближайший самолет на Москву?

Шелаури остолбенело посмотрел на меня.

– Ты что, собираешься уже домой? Да я такой плов приготовлю, дорогой мой!

– Хочешь сделать мне подарок, Сандро?

– Ты еще спрашиваешь?

– Только без обид. Но не надо плова. Не надо шашлыка. Чехохбили не надо. Вина белого тоже не надо, а вина красного… Понимаешь меня, Сандро?.. Это будет самый большой подарок. Говорю тебе от всего сердца и… желудка моего бедного.

34. А ГДЕ ЖЕ ДЕНЬГИ! (Генерал)

– Значит, Слепнев тайно страховал своих агентов? Ухлопал журналиста и двинул дальше, в Москву… Добрался таким же путем, как Чхеидзе, до старика и убил его… Ну, а где же деньги? – Пахотный, как обычно севший справа от меня, задал Чхеидзе вопрос, который и мне, признаться, не давал покоя. Но я таил его, поскольку не с руки начальнику управления обозначать свою неосведомленность… Субординация зиждется не только на разнице должностных уровней. Еще и на этом: подчиненный обязан быть уверен, что его начальнику ведомо нечто большее, чем ему самому. (Хитрость в общем-то примитивная, но я не встречал людей, ее не придерживавшихся…)

– С деньгами у Слепнева вышла накладка, товарищ полковник, – Чхеидзе протянул Пахотному фотоснимок; тот повертел его и передал мне.

Это был снимок аккредитива…

– Иван Аршакович, не дождавшись «курьера», дабы не рисковать, положил тут же, в привокзальной сберкассе, все тридцать пять тысяч на аккредитив. Столь большая сумма, в дороге… Старика можно понять.

– Даже этот штрих – то, что он не таясь положил целых тридцать пять тысяч на аккредитив, полагая, что добыты они честным путем, – достаточно характерен. Честный был старик.

– Даже наивный, я бы сказал. – Чхеидзе взял фотоснимок, вложил его в папку и передал ее мне.

…Звякнул телефон, напрямую соединивший меня с секретарем обкома партии.

– В общих чертах я все уже знаю, – голос секретаря был бесстрастен. – Спасибо товарищам и тебе лично. Судить убийцу лейтенанта Лунько будем здесь. У нас… Жалко, что того паука нельзя привезти. Пусть бы посмотрел народ, откуда гниль-то текла.

– Вместе с Исой на скамью подсудимых еще добрый десяток сядет. Те, кого он расплодил там, новоявленные «помещички», попользовавшиеся государственной землей…

Чхеидзе, Липиеньш, Илюхин и Демидов молча слушали наш разговор с секретарем. Когда я положил трубку, Чхеидзе что-то тихо сказал им. Ребята согласно кивнули.

– Секреты в присутствии начальника?

– Да нет, товарищ генерал… Просто есть человек, которому тоже нашлось бы место на этой скамье… Точнее – был. Я имею в виду Гелиодора Титаренко.

Они вышли. За ними ушел и Пахотный. Я остался наедине с папкой, оставленной мне Чхеидзе. И начал перелистывать ее, вникая в детали работы, проделанной в Энске. Конечно, она увенчалась успехом. Но у меня были основания кое-что в этой работе оценивать и более строго. Успех успехом, а ошибки были. Стало быть, нужен, жизненно необходим разговор о них. Но перенесем его на следующую неделю… Пусть ребята почувствуют вкус победы без привкуса начальственных придирок…

Между последней страничкой и корешком папки я наткнулся на запечатанный конверт, адресованный мне лично. Я вскрыл его. На белом листе бумаги чернело несколько строк:

«…А еще, товарищ генерал, если доведется быть в Энске, не пейте «Цинандали» из местных погребов. Иначе – изжега на неделю, как минимум! С уважением Шимановский»,

Да, Шимановский есть Шимановский! Тот еще фрукт, доложу я вам.

Валерий Денисов По кличке «Боксер»: Хроника времен культа личности

Об авторе:

Валерий Денисов, полковник милиции в отставке, лауреат литературной премии Союза писателей СССР и МВД СССР, многие годы работал в журнале «Советская милициям. Его перу принадлежат книги: «Жизнь – награда на финише», «Зенитки бьют по ведущему», «В час по Гринвичу», «Офицер милиции» и другие. Они получили признание читателей.

ПРОЛОГ

День выдался даже по бакинским меркам необычайно жарким и сухим. Солнце плавило землю, выжигало траву. Небо казалось выцветшим и белесым, словно его задернули пергаментом. Застыл вечно штормящий Каспий. Древний город будто вымер. Непривычная тишина воцарилась над Баку. И лишь в спортивном зале стоял невыносимый гвалт. Вокруг ринга сомкнулись кольца взбудораженных, разгоряченных ожиданием жарких поединков болельщиков. Их не смущала тяжелая, сжимающая сосуды, давящая на барабанные перепонки атмосфера тесного помещения. Они стояли вдоль стен, теснились на грубых скамейках, сидели на полу почти рядом с канатами. Ажиотаж понятный – идет чемпионат республики.

Пока на ринге – легковесы, попросту – «мухачи». Боксеры солидных весовых категорий еще разминаются в маленьких душных комнатушках. В углу одной из них гнулся, приседал возле подвешенного «мешка» стройный белокурый юноша. Иногда он застывал в стойке и бил короткими сериями. Стоящий рядом с ним седовласый мужчина делал быстрые замечания:

– Шаг в сторону. Назад. Не бойся сделать шаг назад. Это не трусость и не проигрыш. Это – тактика.

Тренер замолчал, наблюдая за тем, как выполняет его советы спортсмен. Дождался, когда тот сделал перерыв в разминке.

– Соперника нужно суметь обыграть в тонкой игре. Нахрапом его не возьмешь. Вот он какой крепыш, – тренер повел взглядом в противоположный угол комнатушки. – Кулаки что кувалды.

Крепыш в этот момент яростно атаковал свой «мешок». Бил, бил, наваливаясь всей грудью.

– Берегись его прямых ударов, – еще раз напомнил тренер белокурому…

И вот пришла пора выходить на ринг этой паре. Блондин был новичком и в городе, и в зале. Его проход между теснящимися болельщиками прошел почти незамеченным. Но едва появился крепыш, как зал взревел от восторга:

– Задави его, Коля! Даешь нокаут! Знай наших!

Боксеры разошлись по углам. Прозвучала команда рефери:

– Бокс!

Крепыш сразу же пошел вперед. Атлетически сложенный, напористый, он предпочитал боковые удары, стараясь наносить их с максимальной силой. Его тактические намерения проявились сразу: уже на первых секундах потрясти соперника. Блондин, помня указания учителя, стремился сохранять дистанцию, остановить напор партнера резкими и точными, прямыми ударами в голову. Ему удавалось главное: держать мощного соперника на расстоянии и при первой же возможности контратаковать.

Все это оказалось неожиданным для крепыша. Он привык к тому, что силовое давление приносило ему успех уже на первых минутах. А тут происходило что-то непонятное. К такому бою он не был готов и начал нервничать. Засуетился. Все чаще его удары не достигали цели, приходились в перчатки соперника, а то и просто в воздух. Излишне суетясь, крепыш расходовал много энергии. И к концу первого раунда выглядел заметно уставшим. Рисунок боя не изменился и во втором раунде. Это сразу же сказалось на зрителях: в зале повисла неестественная тишина, а затем где-то в задних рядах послышался робкий свист, еще и еще. Публика явно выражала неудовольствие. Крепыш ясно понимал, что оно относится к нему. Блондин здесь был чужаком. Кто-то из болельщиков крикнул с отчаянием:

– А ну, Коля, поднажми!

Но этот крик заглушил гонг. Все понимали: два раунда остались за новичком – он более грамотно провел их.

Тренер склонился над ним, жадно глотающим воздух.

– Спокойнее, спокойнее. И не расслабляйся, противник самолюбивый, полезет в драку.

Так оно и случилось. Едва лишь рефери на ринге дал сигнал к началу боя, крепыш, низко наклонив голову, пошел напролом.

Он понимал: очки ему не отыграть, нужна чистая победа. Любой ценой. Несколько раз ему делали замечания за удары внутренней стороной перчатки, за то, что идет на соперника с низко опущенной головой. Он приносил извинения и… не ослаблял напора. Блондину удавалась защита, он упруго передвигался по рингу, умело уходил из углов, в нужный момент подставлял под удары соперника перчатки. Внимательно следил за партнером. И все же прозевал огромной силы удар, который пришелся чуть ниже солнечного сплетения… Блондин рухнул на дощатый пол, как подкошенный. Зал взревел: нокаут! Сейчас начнется счет, а затем судья поднимет руку всеобщего кумира…

Но счет открыт не был. Рефери подошел к боковым судьям, о чем-то начал с ними шептаться.

Возле нокаутированного спортсмена суетились фельдшер с тренером. Зал замолчал так же неожиданно, как взорвался. Ждали решения судей. И вот оно прозвучало:

– За нанесение запрещенного удара дисквалифицирован…

Далее называлась фамилия крепыша. Он, еще недавно сияющий, как-то сразу обмяк и понуро поплелся в раздевалку. А блондина унесли туда же на носилках.

Победная серия чемпиона республики была прервана. И кем? Этим динамовским новичком. Было от чего досадовать. И крепыш, обхватив широкими ладонями голову, сидел неподвижно на скамье. В девятнадцать лет, да еще такому самолюбивому пареньку переживать поражения нелегко. Тренер это понимал и не приставал с нравоучениями. Правда, укорил с болью: «Как же это ты, Николай, такой подлый удар провел? Ведь видел я, как это произошло. Сознательно бил… Стыдно мне за тебя».

Сказал и вышел из раздевалки. Но не успела закрыться за ним дверь, как в комнату вошел незнакомый человек.

Он был в отлично подогнанном кителе, отливающем стерильной белизной, и синих галифе. На ногах – хромовые сапоги, на голове – фуражка с солидным козырьком, под которым прятались темные, блестящие, как каспийская нефть, глаза. Сейчас в них играли веселые огоньки. От всей его фигуры веяло здоровьем и доброжелательностью.

Человек решительно подошел к Николаю.

– Что же ты, парень, голову повесил? Вроде не побили тебя. Я бы сказал наоборот: вон какого красавца на пол свалил.

Николай нехотя оторвал голову от ладоней и с какой-то непонятной злостью стрельнул колючим взглядом по незнакомцу. Тот заметил этот «выстрел». Однако радушное выражение его лица не изменилось.

– Ну, ну, выпускай пары. Только ведь злиться не с чего. Если смотреть объективно, что важно? Не проиграл. А ведь мог – здорово тебя соперник два раунда изматывал, ой скользкий, увертливый, как уж. А ты выстоял. Да еще резервы в себе обнаружил…

Злость в глазах Николая сменилась недоумением: «И что этому чудаку от меня надо? Ишь, какой утешитель выискался…» А «утешитель» между тем продолжал:

– Любо-дорого посмотреть, какие точные и сильные удары провел ты в третьем раунде. А как дерзко, я бы сказал, вдохновенно шел вперед, как напористо рвался к цели, Да уже за одно это, будь я судьей, поднял бы твою руку. Но… – незнакомец причмокнул языком, – смазал ты концовку. Выдержки не хватило, разум уступил у тебя, браток, место эмоциям. И пошел ты, скажем так, на сделку с совестью…

При этих словах Николай встрепенулся:

– А вам-то до всего этого что за дело?

– Вот-вот, и Сейчас горячишься. А дело-то у меня к тебе действительно есть. Ну-ка, подвинься чуток.

Человек в кителе присел на скамейку рядом с боксером.

– В зал я зашел из любопытства: хотелось посмотреть – каков ты в бою…

– Вы что, тренер? Переманить меня хотите?

– Да подожди ты! – Незнакомец положил руку на колено Николая. На верхней стороне ладони боксер заметил наколку – маленький фиолетовый якорек. – Не кипятись, остынь. Я ведь тебя достаточно хорошо знаю: и то, что производственник ты отменный, и что комсомолец сознательный, активный.

– Это как же понимать? Следите за мной, что ли? – с необъяснимой тревогой в голосе спросил Николай.

– Интересуюсь. Так будет правильнее. Ты ведь из Астрахани прибыл?

– Да-а… – протянул боксер.

– И в ломбарде работаешь?

– Точно.

– И нравится работенка? По тебе она, молодцу?

Николай стушевался и пробормотал еле слышно:

– А где сейчас лучше найдешь?

– Это как искать. Да и вообще, случается, что работа, браток, сама тебя ищет. Ты и не догадываешься порой. Вот как в нашем с тобой случае. Подбираю я таких, как ты, сильных, молодых людей. Полных комсомольского задора, верящих в светлое будущее и способных драться за него. – Незнакомец усмехнулся. – Вместо того, к примеру, чтобы перетаскивать провонявшие нафталином вещи в ломбарде, приходи-ка, браток, ко мне в гости, потолкуем о дальнейшем твоем житье-бытье. – Человек протянул боксеру небольшой клочок бумаги. – Там адресок.

Сказав это, незнакомец поднялся и вышел из комнаты…

Два дня Николай маялся, отходил от своего недавнего поражения на ринге. А на третий решил все-таки воспользоваться странным приглашением незнакомца и сходить по указанному адресу.

Каково же было его удивление, когда оказался он у здания АзГПУ. Сверил по бумажке номер дома. Нет, все точно. Николай остановился в нерешительности, и в тот же момент ощутил, как на плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Обернулся и обмер: перед ним стоял блондин, которого он запрещенным ударом нокаутировал на ринге.

«Влип! – промелькнуло в голове Николая. – Мужик с якорем притворялся. Знал, – что я чекиста свалил недозволенным приемом и теперь меня арестуют, как контру. И зачем потребовалось комедию ломать?»

Трудно сказать, о чем бы еще подумал Николай и какое бы решение принял, но течение его мыслей прервал блондин.

– Ты к нам зачем?

Прямой вопрос требовал прямого ответа. И Николай протянул своему недавнему сопернику по рингу листок бумаги. Тот быстро прочел текст и подсказал:

– Тебе в двенадцатую комнату. Я провожу. Кстати, фамилия моя Маньковский.

– Поляк, что ли? – поинтересовался Николай.

– Да, вроде. Родителей не помню, а родом из Сибири. В здешних местах новичок. По службе сюда перевели.

Маньковский подошел к часовому, что-то объяснил ему, показал записку, с которой пришел Николай. Часовой долго с кем-то созванивался. В конце концов оба молодых человека прошли в здание. Расстались они у комнаты с номером двенадцать… Вот так в жаркий июльский день двадцать девятого года привела судьба чемпиона республики по боксу Николая Сатова в ОГПУ. На службу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗВЕЗДНЫЙ ГОД НИКОЛАЯ САТОВА

– Сколько дел о террористических актах против вас и Берия было заведено?

– Шестнадцать-семнадцать…

– Сколько людей в связи с ними было расстреляно?

– Не помню. Обычно расстреливали.

– Вы верили, что против вас готовились террористические акты?

– Нет, не верил.

– Почему же вы допускали фальсификацию таких дел?

– Я не вникал в них…

(Из допроса бывшего первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Багирова Генеральным прокурором СССР. 9 апреля 1954 года).

1.

– Вася, сворачивай в Ичери-Шехер, – скомандовал Зобин,

– Так ведь нам в Баладжары нужно, товарищ капитан, – с недоумением произнес шофер.

– Успеем, успеем в поселок. Делай, что говорю.

Довольно потрепанный «газик», шумно пыхтя и обдавая прохожих облаками черного дыма, с трудом развернулся в узком переулке и покатил в направлении крепости.

Зобин любил старый район города. С его таинственной Девичьей башней, ажурным дворцом Ширваншахов, уходящим в небо минаретом Сынык-Кала. Эти памятники старины, величественные в своем безмолвии, эти руины некогда неприступных стен, на камнях которых запечатлена вечность, вселяли мысли о суетности бытия, о мелочности повседневных забот, давали успокоение. А глинобитные стены домов и заборы, образующие бесконечные лабиринты узких, тенистых улочек, словно губка, впитывали в себя августовскую жару. Ему же, Зобину, как никогда раньше, требовалось остыть иуспокоиться, обдумать все, что сказал утром заместитель наркома.

Неладное Семен Захарович почувствовал уже в приемной. Молоденький сержант в отлично подогнанной и тщательно отутюженной форме резко поднялся из-за стола и, открывая перед капитаном дверь кабинета шефа, произнес с явным укором:

– Что это вы задерживаетесь? Комиссар недоволен.

«Так ведь звонок ко мне был лишь пять минут назад, – подумал Зобин, – пока пробежишь все этажи да коридоры…» Однако эта «крамольная» мысль оборвалась, едва Семен Захарович увидел Борщева, стоявшего в непривычном для него месте, около окна.

– Чем вы занимаетесь, Зобин, черт вас возьми?!

От неожиданности начальник секретно-политического отдела брякнул первое, что пришло в голову.

– Так вам же известно…

– Мне ничего не известно, – прервал комиссар подчиненного. – Зато там, – Борщев поднял вверх руку, – там все о нас с вами известно. Сегодня ночью мне звонил народный комиссар. И о чем вы думаете шел разговор?

Зобин неопределенно пожал плечами и тихо спросил:

– Неужели обо мне?

– О вашей никудышной, отвратительной работе! – замнаркома отошел от окна и почти вплотную приблизился к капитану. Казалось, он навис над Зобиным и вот-вот обрушит на него удар. Но последовал лишь поток самой отборной брани. Излив таким образом накопившийся гнев, Борщев несколько остыл и проговорил уже более спокойно: – За какой хрен вам платят деньги, дают пайки, в санаторий посылают! Ведь вы ничего за последнее время не выдали. Все мелкая рыбешка, плотвичка…

Зобин хотел было что-то возразить, но Борщев, заметив это желание подчиненного, вновь заорал/

– Молчать! Вы что, не понимаете, о чем идет речь? Вся страна, встревожена невиданной активизацией контрреволюционных сил. А у нас тишь да благодать. – Борщев перевел дыхание, а затем продолжил все с тем же напором: – Москва меня информирует, что в республике заговор, готовится террористический акт против товарища Багирова, а мои оперативники и следователи ушами хлопают…

«О чем он говорит, – думал Зобин, – о каких силах, о каком моменте? Ведь не дурак, вроде, знает истинное положение дел: просто нужно убрать с дороги тех, кто мешает, кто много болтает о демократии. Видимо, наверху спешат и давят. Против такого пресса устоять трудно, почти невозможно: упрешься – раздавят. Сейчас вот нажали на Борщева, он – на меня, а я на кого?»

Ответ на этот немой вопрос дал Борщев:

– В общем, товарищ Ежов обвинил нас в бездеятельности и недвусмысленно намекнул на оргвыводы. А ты знаешь, что стоит за такими намеками? Требование к себе сейчас одно: результаты – немедленно. На носу – выборы, и не дай бог, – замнаркома сделал многозначительную паузу, – не дай бог, что случится. Начни-ка, пожалуй, с кадров. Ищи, Зобин, ребят молодых, здоровых телом и духом! Таких, у которых классовая ненависть ключом бьет. У которых руки при виде врага чесаться начинают. Такие не подведут. Молодые, они ведь как – все побыстрее сделать норовят. Так я говорю?

…Вот такой разговор состоялся у Зобина, и сейчас, лениво блуждая на «газике» по Ичери-Шехеру, он вспоминал его подробности. Во всяком случае, угроза была высказана, нужно принимать меры. Иначе беду не отвести. Кого-то потребуется отправить на пенсию, кого-то «пустить по делу» (некоторые из «старичков» в последнее время вызывают у него подозрения). Но главное – отыскать надежную замену. В слово «надежную» Зобин вкладывал свое понятие. Ему импонировали люди, которые при слове «надо» прикладывают руку к козырьку фуражки и четко отвечают: «Будет сделано!» или в крайнем случае строго по-военному: «Есть!» Так, как сделал это сейчас шофер Василий, направивший «газик» по указанию своего шефа в сторону Баладжар.

Минут пятнадцать спустя Зрбин, миновав отдавшего честь часового, шагнул в тоннель сумеречного освещенного, кажущегося бесконечным, коридора районного отдела.

В нос ударил резкий устойчивый запах, так присущий казенным помещениям. Капитан брезгливо поморщился и даже остановился на мгновение, словно наткнулся на что-то, и в этот же момент откуда-то сбоку ворвался поток солнечного света. Это отворилась дверь, ведущая во двор. Коренастый мужчина, попав с яркого солнца в полутьму коридора, чуть было не сбил Зобина. Извинился и побежал дальше. Капитана удивил внешний вид сотрудника: гимнастерка, брюки – все как надо, но вот на ногах вместо сапог – парусиновые тапочки, а на руках – боксерские перчатки.

– Любопытно, – пробормотал про себя Зобин, а как только вошел в кабинет начальника отдела, поинтересовался: – Кто это у тебя, Онищенко, по коридору в тапочках бегает?

– В тапочках? – переспросил Онищенко, ошеломленный неожиданным визитом важного руководителя.

– В тапочках, тапочках, да еще с боксерскими перчатками.

– Так то Сатов. Опер наш.

– Ему что, делать нечего? Служебное время, работы невпроворот, а он бега по коридору устраивает.

– Так то не по коридору, на дворе хлопцев боксу обучает. У нас сегодня физподготовка.

Зобин прошел мимо стоящего навытяжку Онищенко и занял по-хозяйски его место за столом.

– Сатов… Сатов, – произнес он задумчиво. Что-то напоминало ему эта фамилия. Интуиция подсказывала: с этим человеком связаны какие-то события, правда, сравнительно далекие. Где же он встречался с опером-боксером? И вдруг словно молнией озарило сознание: ясно представил хижину в горах, хлесткие струи южного ливня, бьющие в лица уставших чекистов, поникшие фигуры связанных бандитов и занесенный для удара по лицу их главаря мощный кулак молодого оперуполномоченного в изодранной гимнастерке.

– Так ты говоришь – Сатов? Это не тот ли молодец, что брал Ага-кули?

– Он самый.

– И что это за человек? – с нескрываемым интересом спросил Зобин.

– С работой справляется, как говорят, от дела не бегает. Добрый хлопец… Самолюбив, пожалуй. Помню, в тридцать втором, он тогда к нам только прибыл, поехал Никола в Москву на соревнования боксеров «Динамо». Там ему руку повредили, може и сам сломал, не помню. Но как сегодня вижу, ходил он месяц без малого хмурым. Это оттого, что красоваться теперь на пьедесталах не придется: какой чемпион со сломанной рукой…

– А если по службе?..

– И по службе тоже. Не дай бог не отметить его за удачно проведенную операцию, неделями дуться будет. Любит, когда хвалят.

– Так это же хорошо, от похвалы крылья вырастают.

– Оно, конечно, так, но крылья от земли отрывают.

Зобин рассмеялся:

– Хитер ты, Онищенко, наверное, думаешь, капитан глаз на Сатова положил, вот и скромничаешь на похвалу. Так ведь я его, считай, первый раз встретил, – о событиях в горах Семен Захарович решил умолчать.

Сатов. Взрывной, смелый, дерзкий. Да если еще молод, да честолюбив, да с небольшими грешками. Это как раз тот материал, с которым Зобину нравилось работать. Честолюбивый любой приказ выполнит, в огонь и воду пойдет, если за ним последует продвижение по службе или награда. Честолюбие и карьеризм всегда рядом ходят. А что касается грешков, то с их помощью можно человека надежно держать на крючке. Нет, определенно, Сатов заинтересовал Зобина. «Ах, какие удары он наносил тогда Ага-кули, – вспомнил снова начальник секретно-политического отдела. – Такими душу можно выбить из арестованного, не то что признание. Надо побеседовать с этим опером».

…Когда Николай узнал, что его приглашает высокий начальник, прибывший в отдел, он сразу представил того человека, которого чуть не сшиб в коридоре, и понял, выволочка будет.

– Здравствуйте, Сатов! – совершенно неожиданно для опера приветливо встретил его капитан. – Проходите, садитесь.

Николай отодвинул стул, стоящий у приставленного к письменному столу столика и уселся на краешек, да так неловко, что оказался на полу: вес-то почти под сто килограммов. Капитан заразительно засмеялся:

– Да что же вы так, Сатов? Честное слово, не ожидал в вас такой застенчивости. Вспомните, как брали Ага-кули?

«Ну вот, все становится ясным, – обреченно подумал Николай. – А смех? Так это типичный следственный прием… Нет, не простил он мне того «бокса».

– Тогда в горах вы производили совсем другое впечатление, эдакий лихой партизан, – не дожидаясь ответа Сатова, продолжал Зобин, – максималист. Все ему ясно: враг, значит, хрясть по морде…

Оперуполномоченный не силен был в психологии, потому и не мог понять веселого настроя собеседника. Чего уж тут веселиться, если пришел долги требовать. Прямо скажи: настал твой черед, Сатов, отвечать. И нечего зубоскалить. Но отвечать что-то надо.

– В горячке я был… – Николай замялся, не зная, как величать Зобина, ведь тот не представился.

Опытный следователь заметил это и пришел на помощь:

– Зобин. Семен Захарович.

– Если можно, ваше звание? Так привычнее.

– Капитан.

– Товарищ капитан, сами помните: двоих мы потеряли, особенно жаль было командира, во многих переделках мне с ним пришлось побывать…

* * *

Сообщение о том, что Ага-кули с группой своих приспешников укрылся в горной хижине, поступило под вечер. Руководитель отряда чекистов, вот уже второй месяц идущего по кровавым следам банды, решил, несмотря на сгущающуюся темноту и хлынувший ливень, идти на задержание. Однако находящийся в отряде следователь Зобин советовал повременить. Его аргументы, на первый взгляд, были убедительными: к хижине вдоль узкого глубокого ущелья ведет единственная тропка, к тому же густо заросшая кустарником: оступиться в такой тьме ничего не стоит. А оступится кто, значит, шум большой выйдет. Бандиты чутки, как звери. Услышат и перестреляют чекистов по одному.

Но Муслим Кулиев стоял на своем: «Медлить нельзя, сколько раз Ага-кули уходил от нас, уйдет и сейчас, если промедлим. Наверняка у него есть и другая тропка, о которой нам неизвестно».

– Э! Плохо ты знаешь моих аскеров, Зобин, – закончил свою мысль Муслим, молодой еще, лет под тридцать, командир, в недавнем прошлом бурильщик одного из апшеронских промыслов. – Слушай, дорогой, дождик что? Ерунда дождик. Помощник нам. Шумит себе. И пусть. Глухой бандит будет. А на тропу курсаками ляжем и, как ящерицы, поползем, зубами за траву держаться будем. Не пойдем ночью – уйдет Ага-кули. Давай людей поднимать…

Кулиев подошел к спящим на полу заброшенной овчарни чекистам. Негромким, то твердым голосом скомандовал:

– Кончай ночевать!

Казалось, нет силы, которая смогла бы поднять этих безмерно измученных, полуголодных мужчин.

Но люди, лишь десяток минут назад рухнувшие смертельно усталыми на соломенную подстилку, встрепенулись, повинуясь приказу. В коротком сне их готовность к немедленным действиям была привычно на взводе. Это профессионально. Так всегда бывает с теми, чья работа проходит в неожиданных, часто меняющихся ситуациях. А чекисты находились именно на такой работе. И ситуация в этот раз была самая экстремальная.

Когда отряд построился, Кулиев обратился к Зобину:

– Товарищ следователь! Зачем тебе идти? Твое дело – потом, когда поймаем бандитов. Здесь подожди нас…

– Нет, – отрезал Зобин, – я как все.

Двигались гуськом, медленно, соблюдая предельную осторожность. Кожаные подошвы сапог скользили на мокрых камнях, колючий кустарник жестоко бил по лицам, рвал в клочья одежду. Шли практически вслепую, наощупь. Лишь изредка свет молний, пробиваясь сквозь тучи, как через матовое стекло, давал некоторую возможность ориентироваться. Кулиев пропал где-то впереди, Зобин шел замыкающим и видел впереди себя, метрах в Двух, лишь спину одного из чекистов.

Каждый из идущих людей, лишенных практически зрения, до предела напрягал слух. Пока ничего подозрительного не улавливалось: доносился лишь звенящий звук срывающихся с отвесных скал потоков, да громыхали редкие раскаты грома. Правда, однажды Зобин услышал, как невдалеке что-то шлепнулось о землю. И почти одновременно он уткнулся в спину идущего впереди Геокчиева, опытного чекиста.

– Что случилось? – спросил шепотом.

– А кто его знает. Видать, споткнулся человек, – ответил Геокчиев,

– Может быть.

Но в этот момент цепочка тронулась. Так шли минут сорок. Страшный нечеловеческий крик раздался, когда до цели, судя по расчетам, оставалось совсем малость. Протяжное «а-а-а-» с тоской пронеслось по ущелью. Жуткая догадка обожгла мозг: «Кто-то сорвался». Так оно и оказалось. Беда! Но последующие события показали, что это было лишь полбеды. Крик услышали не только идущие, но и те, кто ждал «гостей». Треск выстрелов совпал с очередной вспышкой молнии, что позволило Зобину увидеть, как мокрая спина соседа рванулась вперед. «Куда он?» – подумал следователь и, не сознавая своего поступка, движимый необъяснимой солидарностью, побежал за чекистом. Но тот исчез… Снова полыхнула молния. Спасибо ей! Следователь успел заметить, что тропа кончилась, кустарник расступился и они – на открытом пятачке, обрамленном густыми зарослями. Вдоль них залегли бойцы. Зобин плашмя бросился на камни и ловкими движениями убрался с тропы под защиту растений. «Дошли до цели, – зафиксировал он мысленно. – Ну, а что Кулиев надумал делать дальше? Охотничий домик, судя по всему, впереди. Как говорил проводник, над ним нависает довольно крутая скала, поросшая травой. Слева – скалы, справа – ущелье. Значит, тупик. А у бандитов – пулемет, винтовки, гранаты. Сколько их там, никто точно не знает. Вроде бы пятеро. Но это те, кого видел идущими по проклятой тропе все тот же проводник. Ведь кто-то мог спрятаться в хижине раньше?»

Следователь размышлял, по привычке анализируя обстановку, строя разные версии относительного того, что предпринять дальше – «штыков»-то у них всего десять. Арифметика незавидная.

Кулиеву некогда было размышлять.

– Николай, – чуть слышно позвал командир молодого оперативника Сатова. – Домишко видишь?

– Смутно.

– Надо узнать: откуда огонь ведут.

– Попробуем. – Сатов вытянул вперед маузер и нажал на спусковой крючок.

Едва прогремел выстрел, как в ответ последовала пулемётная очередь.

– «Гочкинс». Английский, – отметил Кулиев. – И винтовка…

Он заметил, что бьют из окон.

Кулиева удивило, что у бандитов не оказалось охраны. Видимо, они были абсолютно уверены, что об их «гнезде» ничего никому неизвестно. Да и вряд ли предполагали, что в такую погоду кто-либо ночью решится идти по «тропе смерти». «Свое название она уже оправдала, – с болью подумал командир, – одного бойца мы потеряли. А скольких недосчитаемся еще?» И тут ему пришла в голову дерзкая мысль.

– Коля, ты, говорят, боксер?

– Был таким, да весь вышел.

– Но сила, ловкость у тебя же осталась, а?

– Вроде есть еще.

– Прогуляться туда-сюда надо…

– Прогуляться? – не понял Сатов.

– Да, вот за тот домишко сходить.

– Каким путем? Туда же не подойдешь, вмиг очередью срежут.

– По скалам, дорогой, по скалам. Тебя Геокчиев прикроет…

Муслим объяснил Сатову свой план.

…Николай словно впечатался в скалу. Влажный мрамор холодил щеку, тело болезненно ощущало каждую неровность поверхности. Одной рукой он сумел ухватиться за ниспадающий сверху стебель дикого винограда, другой нащупал пучок какой-то жесткой травы, торчащей из расщелины. Пальцы босой ноги (сапоги пришлось сбросить на пятачке) искали выступ к стене. И вот удача – упор найден! Теперь подтянуться за стебель и переместиться чуть вперед. Вроде получилось. Вторая нога тоже ощутила опору, пусть крохотную, но державшую его молодое тело… В свете занимавшегося утра Сатов сумел рассмотреть весь пятачок перед строением, увидеть лежащих в засаде товарищей. Вот и знакомая фигура Кулиева. Тот махнул рукой, значит, заметил оперативника. И вот тут-то произошло то, от чего молодого чекиста бросило в жар.

Кулиев приподнялся, выпрямился во весь рост, вынул из кармана белый платок и, что-то крича, двинулся в сторону хижины. Командир решил дать возможность бандитам сохранить жизнь. Но ответом на предложение Кулиева была пулеметная очередь. Муслим рухнул, сраженный пулями. Дикий крик вырвался из груди Николая, свободная рука как бы сама собой рванула с пояса гранату, зубы потянулись к чеке взрывателя… Граната угодила точно в дымоход. Взрывной волной, словно прессом, прижало Сатова к стене. Пальцы руки, которой он держался за стебли растений, непроизвольно сжались в мертвой хватке, что и спасло оперативника от падения.

А внизу рванулась к хижине поднятая взрывом цепь чекистов.

Следователь, принявший командование, распорядился связать задержанных, вывести их на воздух. Сам же с Геокчиевым задержался в полуразрушенной хижине, чтобы составить рапорт о случившемся и произвести, как положено, обыск. А когда он вышел, то увидел, как окровавленный босоногий боец в изодранной гимнастерке четкими методическими движениями обеих рук наносил остервенелые удары главарю банды Ага-кули.

Тот пытался уклониться, защититься как-нибудь, но тщетно. Стоящие же вокруг чекисты застыли в зловещем безмолвии.

– Прекратить немедленно! – заорал Зобин, срывая голос, и, чтобы придать своей команде больший вес, выстрелил вверх.

В два прыжка он оказался возле проводившего самосуд чекиста.

– Кто таков? По какому праву бьешь пленного?

Молодой оперативник нехотя опустил руки и ответил глухо:

– Сатов я, оперуполномоченный, а бью этого гада по праву мести. Он, сволочь, командира Нашего убил, и Сенька Жуков по его милости в пропасть свалился.

– Ты что, под трибунал захотел? – все еще, не сдерживая себя, кричал Зобин. – Законность революционную нарушать… Да кто тебе это позволил? Взять у него оружие! – следователь обвел взглядом кольцо собравшихся вокруг места происшествия чекистов, ожидая, кто выйдет вперед и разоружит Сатова. Но люди оставались на месте. Разум подсказал следователю: обострять ситуацию не стоит.

– Ладно, дома разберемся, – проговорил он дрогнувшим вдруг от бессилия голосом. – А сейчас собрать трофеи, связать задержанных и в путь…

Позже заняться инцидентом, произошедшим во время последней схватки с бандой Ага-кули, Зобину так и не пришлось – перевели следователя на новое место работы, появились совсем иные заботы. Стерся в памяти и колоритный образ чекиста, вершившего там, на горном пятачке, суд. И вдруг вот такая неожиданная встреча…

* * *

Семен Захарович понял, наконец, причину растерянности опера и решил сразу все поставить на место.

– Забудьте, Сатов, ту историю. Она уже канула в лету. Сейчас и время другое, да и мы изменились. Просто увидел вас в коридоре и решил поинтересоваться, как живете, как работа идет.

– Да вроде грех жаловаться. Взысканий не имею, поощрения есть…

– Это все частности, а в целом – жизнью довольны?

Сатов замялся: попробуй скажи, что засиделся в должности, пора бы продвинуться, такое пришьет. Нет, нас не проведешь, и твердо произнес:

– Доволен.

– И все-таки, место службы переменить не хотелось бы?

– Пока никто не предлагал.

– А если будет такое предложение?

– Тогда и обдумаю…

Следующий вопрос прозвучал для Сатова неожиданно.

– Вы давно отца видели?

Опять следователь куда-то загоняет. Вновь Николай насторожился.

– Так он же у меня помер. Год уже прошел.

– Разве? А я недавно в «Вышке» читал: инженер Александр Сатов выехал в Татарию на помощь местным нефтяникам. Вашего ведь тоже, кажется, Александром звали.

– Правильно. Но мой из военных.

Зобин это прекрасно знал. Перед тем, как вызвать оперуполномоченного, он уже здесь, в кабинете, хотя и мельком, успел ознакомиться с его личным делом. Имелся в жизни Сатова небольшой компромат, так, пустячный штрих биографии, связанный с отцом, и следователь интересовался, не попытается ли его утаить младший лейтенант. Этим обстоятельством и был продиктован следующий вопрос:

– Не уточните ли, из каких военных?

– Просто военный. В армии служил.

– Так ведь армия сейчас у нас одна. Красная, а была и белая…

– Он в ней не служил. Вот в царской нес службу офицером. Но осле революции добровольно пришел в Красную Армию.

– Вот как. Значит, из военспецов.

– Выходит, И в гражданскую от Фрунзе награду получил.

– Что ж, таким отцом можно гордиться…

То обстоятельство, что оперуполномоченный – отпрыск царского офицера, добросовестно служившего Советской власти, не имело особого значения в те годы, когда Сатов пришел работать в ГПУ. Тогда преданность революции проверялась в борьбе. И то, как проявил человек себя в ней, а не анкета служило рекомендацией ему.

Теперь времена изменились: данные графы «социальное происхождение» многим ломали судьбы. Зобин убедился, что в личном деле записано все правильно, Сатов от отца и его прошлого не отрекается. И вот это самое «неотречение», по сути дела признание связи с прошлым, будет числиться еще одним грешком за ним. Тем самым появляется новая веревочка, за которую можно будет дернуть, когда потребуется, и держать нового сотрудника на коротком поводке. А то, что Сатова нужно брать в отдел, Зобин уже не сомневался.

2.

– Рад видеть вас здесь, Сатов, – приветствовал начальник СПО, – и поздравить с новой должностью, приказ уже подписан. Но я хотел, прежде чем представитесь непосредственному начальнику, сказать вам пару слов.

– Спасибо, – ответил на поздравление Николай. – Вечно буду признателен за ваше внимание ко мне,

– Я-то как раз хочу сказать, что, проявляя к вам интерес, забочусь прежде всего о службе. Не скрою, вы мне симпатичны, но должны показать себя в настоящем деле. И вам сейчас представляется для этого отличный случай. – Голос капитана звучал почти торжественно, по всему чувствовалось, что он готовится произнести что-то особо важное. Так оно и оказалось, – Вчера наркомом республики подписан приказ о проведении чекистской операции по изъятию всего враждебного социально опасного элемента. Мы были слепы, как котята. Нас убаюкали величайшие достижения последнего десятилетия. Нас ослабила радужная перспектива желанного будущего: вот он – социализм, вот оно – всеобщее счастье. А враг тем временем копил силы, плел зловещую паутину заговора, троцкистско-зиновьевские перевертыши внедрялись в партийные органы, армию. Может быть, считанные дни, часы оставались до их контрреволюционного выступления…

С каждым словом Зобин все более возбуждался: щеки его покрылись румянцем, в глазах появился блеск, дыхание становилось прерывистым, отчего часть слов оставалась где-то внутри капитана. В такое состояние обычно впадает человек, искренне взволнованный тем, что говорит, глубоко убежденный в правоте своих слов и страстно желающий приобщить к этой убежденности своего собеседника. Но в данном случае мы имели пример высокого артистизма. Недаром в наркомате Зобин слыл мастером перевоплощения. Как актер древней Эллады, в зависимости от той роли, в которой предстояло выступать, он искусно менял маски. И всегда был весьма убедителен. Да, он страстно желал убедить в том, о чем говорил, то есть в наличии всеобщего заговора, нового сотрудника. Но вот насчет личной убежденности… Ее-то как раз и не было, потому как человек информированный и заслуживший доверие верхов, Зобин знал: заговора не существовало. Просто вождь республики Багиров решил, что наступил момент свести счеты с людьми, которые долгие годы безуспешно пытались разоблачить его. В Москву в разные инстанции шли письма о том, что Багиров совсем не тот человек, за которого себя выдает. Не ясен вопрос, когда он вступал в партию, и вступал ли вообще. Вымысел – его утверждение об участии в революционном движении 1917—1918 годов. Не могло быть такого, ибо в этот период он был… начальником полиции, помощником уездного комиссара мусаватистского правительства. Сохранилось даже письмо министру внутренних дел тогдашнего националистического государства с блестящей характеристикой Багирова, как «ревностного сторонника мусавата». Оправдывал он эту оценку хозяина и когда с бандой набранных им уголовников и головорезов учинил зверскую расправу над революционно настроенными крестьянами Кубинского уезда, и когда, находясь уже при отряде дашнакского бандита Амазаспа, участвовал в разгроме русских и азербайджанских селений. Именно за это Багиров оказался арестован красногвардейскими отрядами, но с помощью покровителей избежал заслуженной кары. Выручал его и в дальнейшем закадычный друг и брат по убеждениям Лаврентий Берия, бывший провокатор и агент мусаватистской контрразведки. Как говорится, услуга за услугу. В свое время Багиров, будучи председателем АзГПУ, пристроил нынешнего замнаркома СССР у себя в ведомстве. Однако ни первый, ни второй не могли себя чувствовать спокойно, пока по земле ходили люди, знающие их прошлое, пока хранились в различных архивах компрометирующие документы. Но с последними решалось все просто: едва перейдя на работу в Москву, Берия провел с помощью верных подручных операцию по изъятию опасных бумаг из бакинского архива НКВД. С живыми же свидетелями было не все так просто. До поры до времени. Удобный случай подвернулся скоро. Едва начались громкие процессы над организаторами различных выдуманных блоков в столице Союза, как Берия подкинул своему дружку идею о проведении карательной акции в республике. Вот тогда-то и был подписан приказ о тотальном уничтожении контрреволюционных элементов, о котором так вдохновенно говорил Зобин.

– Вы понимаете, Сатов, глубину и ответственность задачи? – он сделал многозначительную паузу и продолжил: – Уже сегодня, рано утром, почти все сотрудники аппарата выехали в районы…

«Вот почему так пустынно в здании», – подумал Сатов, а хозяин кабинета все говорил:

– И вы немедля должны выехать в Шемаху к своему непосредственному начальнику. Вгрызайтесь в работу. Покажите, на что способны. Осознайте все историческое для республики, для окончательного утверждения социализма значение операции. Масштабность ее. И найдите свое место. Лучшего экзамена не придумать. Проявите себя.

Все это время Сатов стоял, невольно вытянувшись по струнке. Еще бы – о таких делах разговор. И он готов оправдать доверие и Зобина, и наркома, да что там наркома, вождя! «Если враг не сдается, его уничтожают». Словно прочитав эти мысли нового сотрудника, капитан произнес:

– Никакой сентиментальности, никакой пощады! А теперь раз решите пожелать вам успеха, и, не задерживаясь, отправляйтесь в Шемаху. Командировочные документы получите в канцелярии. А я – к наркому в штаб операции. – При этих словах Зобин протянул оперуполномоченному руку.

«Хорошо сказать – в канцелярии. А где она? Не станешь же стучать в каждую дверь, к тому же наверняка закрытую».

Выйдя из кабинета Зобина, Николай остановился в растерянности. «Придется спускаться вниз к часовому». Но в это время он заметил в конце коридора человека, идущего ему навстречу. «Повезло!» – обрадовался Сатов, но радостная улыбка, вспыхнувшая было на лице, тотчас угасла: в приближающемся сотруднике он узнал… своего давнего соперника по рингу Маньковского, которого нокаутировал запрещенным ударом в двадцать девятом году. «Вот незадача, видать, он здесь в начальниках ходит, припомнит еще былое…»

Однако рослый блондин, приблизившись, спросил с подкупающей приветливостью:

– Вам помощь не нужна?

– Вот канцелярию ищу…

– Так это этажом выше, комната тридцать вторая, я, кстати, тоже туда иду.

Николаю ничего не оставалось, как следовать за Маньковским.

– Что-то я вас раньше не встречал в наркомате. Командированный, наверное? – поинтересовался Маньковский.

– Да нет, служу здесь, – ответил Сатов, но заметив недоуменный взгляд попутчика, добавил: – Первый день.

– Тогда понятны ваши затруднения. – Маньковский сочувственно улыбнулся.

Документы были оформлены быстро, и оба сотрудника почти одновременно вновь оказались в коридоре.

– А я ведь вспомнил нашу встречу, – Маньковский лукаво подмигнул Сатову. – Здорово ты меня тогда подловил, часа через три только очухался.

– Так ведь не нарочно…

– Судьи, если не ошибаюсь, сочли тот удар умышленным… Ну, да бог с ним. Кто старое помянет, тому что?

– Глаз вон.

– Правильно. Александр, – Маньковский протянул руку.

– Николай, – машинально ответил рукопожатием Сатов,

– Куда путь держать собираешься?

– В Шемаху.

– Жаль, что не вместе поедем. Меня в Али-Байрамлинский район посылают. Думаю, еще встретимся.

3.

На следующее утро, когда солнце еще не взошло и было относительно прохладно, к ветхому глинобитному домику, где квартировал Маньковский с женой, подкатила полуторка. Машину здесь уже ждали. Александр в форме, при оружии сидел, подперев голову руками, на табуретке в тесной затененной прихожей. Татьяна, его жена, женщина пышная, с крупным, но не потерявшим от этого обаятельности, лицом, обрамленным густыми русыми волосами, собранными сзади в пучок, с завидной обстоятельностью заканчивала укладку вещей мужа.

– Ну, кажется, ничего не забыла, – произнесла она с заметным удовольствием. В этот момент раздался звук автомобильного клаксона. Маньковский посмотрел на часы, улыбнулся:

– Муса, как всегда, точен.

Маньковский вышел на улицу и удивился – кузов машины, приспособленный для перевозки людей, был пуст, хотя предполагалось, что вместе с ним поедет в Али-Байрамлы большая группа оперативников.

Муса, стройный азербайджанец, никогда, даже в самые жаркие дни, не расстававшийся с кожаной курткой, перехватил удивленный взгляд Маньковского.

– Э, – он резко поднял руки вверх, – сам думал, Александр Иосифович, много наших поедет. Прихожу, понимаешь, в гараж, говорят: Маньковского забирай, и все. Почему все? Что такое все? Вчера еще уехали, говорят, увезли, что надо.

– Ладно, уехали, так уехали, – Маньковский распахнул дверцу кабины.

Пейзаж навевал тоску и клонил ко сну. Но выбоины да голос Мусы не давали Александру заснуть. А то, что говорил шофер, все более возбуждало интерес следователя, вспыхнувший, как только он узнал, что оперативники уехали без него. В последнее время он отметил что-то неладное в отношении к нему начальства. Его выводы по ряду дел вызывали нескрываемое раздражение, особенно, если речь шла об освобождении людей из-под стражи. На его замечание о том, что дознание произведено неквалифицированно, что нет доказательств вины, следовало неизбежное и торопливое: оставляйте дело, мы сами разберемся. Не прошло незамеченным для следователя и желание непосредственных руководителей, того же Зобина, скрыть от него кое-какую информацию… Муса между тем сказал то, что особенно насторожило Маньковского.

– Степашка, кунак мой, – шофер на секунду оторвал взгляд от дороги и повернулся к пассажиру, – вы его знаете, рыжий такой, э!

– Знаю, знаю…

– Говорит кунак: оперы грузили много-много оружия. Винтовки, понимаешь. Пулеметы, понимаешь. Как так? – спрашиваю Степашку. – Какие такие пулеметы? Отвечает: старые английские. Винтовки тоже, патроны…

– Зачем все это? – тихо, словно для самого себя, задал вопрос Маньковский.

– Вот и я, дорогой, думаю: зачем?

Информация, полученная от Мусы, насторожила. За этой возней со старым оружием явно что-то скрывалось.

Старая полуторка пылила по неухоженным дорогам к районному центру Али-Байрамлы, эдакому зеленому оазису, раскинувшемуся на берегах быстрой Куры, среди солончаковой пустыни,

В здании районного отдела, скрытого за строем стройных пирамидальных тополей, следователя уже ждали. В кабинете начальника собрались все члены местного штаба операции. Присутствовали и представители республиканского наркомата, а среди них – Потапов – начальник той самой опергруппы, которая так неожиданно выехала в Али-Байрамлы. Этот человек первым поднялся на встречу Маньковскому.

– Вот, товарищи, к нам уважаемый следователь прибыл. Мы как раз ждем тебя, Александр Иосифович, фронт работ, как говорится, для тебя уже подготовлен. Обиделся небось, что не заехали, – руководитель опергруппы нарочито рассмеялся. – Так ведь отдельскую машину оставили тебе персонально, чтобы с шиком доехал.

– Мне в данном случае не до шуток. Просто непонятна ваша торопливость, и неясно, с какой целью везли сюда оружие.

– Какое оружие? Никакого оружия не было, – насторожился Потапов.

Маньковский, заметив, что присутствующие прислушиваются к их разговору, сказал:

– Ладно, потом разберемся…

Александр смотрел сквозь открытое настежь окно во двор, обнесенный высоким кирпичным забором, по гребню которого тянулась колючая проволока. Напротив окна, под раскидистой чинарой буквой «п» стояли скамейки. К ним подошли трое одетых а штатское мужчин. Двое из них были знакомы Александру – наркомовские оперуполномоченные. А третий? Со спины не разобрать. Но вот он вынул пачку папирос, закурил и, развернувшись в сторону здания управления, сел. От удивления Маньковский даже привстал со стула, что не ускользнуло от уполномоченного наркомом руководителя операции,

– Вы хотите что-нибудь сказать? – обратился он к Маньковскому.

– Нет-нет, – поторопился ответить Александр и еще глубже впечатался в стул. Но с этого момента вопрос о том, что делает в Али-Байрамлы тот человек с папиросой, каким образом он оказался в управлении, да еще вместе с сотрудниками НКВД, гвоздем застрял в голове следователя. С трудом дождался окончания совещания. И едва удалось освободиться от толчеи спешивших начальников и командиров, Маньковский задал этот вопрос Потапову:

– Какого черта здесь делает Караоглан?

– Кто такой?

– Да вы что? Ведь прекрасно знаете, о ком я спрашиваю, об уголовнике-рецидивисте Кардашхане Мирзоеве – Черном парне.

Потапов откинулся назад и, сделав удивленные глаза, посмотрел на следователя.

– Неоткуда ему тут взяться. Смешно даже: Мирзоев – и вдруг в Али-Байрамлы. Сидит он давно в темнице сырой. Нет, определенно перегрелся ты в дороге, товарищ. Обознался. Мало ли на земле людей похожих, по мне, так все местные чучмеки на одно лицо…

На той же полуторке подъехал Маньковский к дому, куда его определили на постой. У ворот легким поклоном встретил хозяин – старик азербайджанец. Молча проводил навязанного гостя в полупустую комнату и так же, не проронив ни слова, удалился.

Южная августовская ночь приходит быстро, не предупреждая. Казалось, еще минут пять назад Маньковский ясно видел в окно вершины далеких гор и вдруг все погрузилось во мрак.

«Вот тебе раз, – заволновался следователь, – о лампе я не спросил хозяина. Ложиться еще рано, поработать надо».

Он крикнул в темноту:

– Хозяин!

Ответа не последовало. Пришлось искать путь в хозяйскую половину дома наощупь. Натыкаясь на самые различные предметы, пробегая пальцами по шершавым стенам, чертыхаясь про себя, он в сердцах двинул ногой по встретившейся преграде и, надо же, та со скрипом подалась. «Дверь», – обрадовался следователь. Действительно, оказался во дворе. Это Маньковский понял сразу, едва поднял голову вверх: над ним нависал утканный светлячками звезд черный бархатный ковер. Мерцание далеких светил, удивительный ночной покой действовали умиротворяюще. С каждой секундой улетучивалась суетность забот, еще совсем недавно наполнявшая его. Александр стоял в каком-то странном оцепенении. И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы вдруг не раздался треск хрустнувшей где-то рядом ветки. Маньковский крикнул:

– Кто здесь? – и тут же почувствовал прикосновение чьей-то руки.

– Хозяин я, Юсуф-оглы. Спать тебе нада.

– Лампа мне нужна, да вот заблудился. Спичек у меня не водится – некурящий.

– Не куришь? Яхши, хорош. Лампа дам.

– Сам-то, дедушка, чего не ложишься? – поинтересовался Маньковский.

– Нет спать. Злой люди ночью ходит. У соседа чужой ходил туда-сюда. Ахмед сам видел. Другой день Ахмеда чека забрал. Винтовка нашли. Какой винтовка! У нас каждый знает, кто что имеет. Не был у Ахмеда винтовка.

– Постой, старик, как ты говоришь?.. Маньковский запнулся: страшная догадка возникла у него, но поверить в нее было невозможно. Однако он пересилил себя, спросил просто: – Сад, значит, караулишь?

Юсуф-оглы досадливо щелкнул языком и ничего не ответил, а уверенно, словно видящий сквозь тьму, пошел куда-то, увлекая Александра за собой. Он быстро провел гостя в комнату, дал ему лампу.

…Уполномоченный наркомата, чрезвычайно взволнованный и озабоченный, отчего его выпуклые глаза, казалось, вот-вот выйдут из орбит, встретил Маньковского коротким деловитым вопросом:

– Кабинет есть?

– Еще днем определили.

– Тогда за дело. Операция началась и идет прекрасно. Все складывается, как надо, – уполномоченный потер от удовольствия руки. – Чует мое сердце, прихлопнем всех разом. Видел небось троих арестованных? Понимаешь ли, – он перешел на доверительный шепот, – дело-то пахнет заговором. Шутка ли! Уже первые показания дают основания предполагать, да что там предполагать, утверждать: готовились террористические акты! Знаешь, чем это пахнет?.

Маньковский знал. Признание в терроре вело, согласно закону от 1-го декабря 1934 года, к немедленному приведению в исполнение смертного приговора.

Уполномоченный меж тем продолжал:

– Работы у тебя будет хоть отбавляй, действуй энергично, как теперь говорится, по-стахановски. Свидетельских показаний у нас до статочно, вещдоки найдутся, так что не тяни резину. Добивайся признания и не церемонься. Помни – перед тобой враг.

Едва Маньковский уселся за стол, как в комнату ввалился Потапов.

– Ну, наконец-то! Задерживаешься, следователь. Мои ребята вон уже все в мыле, а ты, видать, прохлаждаешься.

Александр довольно резко оборвал вошедшего:

– Нельзя ли ближе к делу.

– Не кипятись. Там, за дверью, арестованный дожидается. Ночью взяли, в доме, тепленьким, прямо из постели. Не ждал нас, гад. Да так перепугался потом, что тут же во всем признался и расписался на бумажке.

– На какой бумажке?

– Набросали мы там чистосердечное признание, естественно, с раскаянием.

– Какое признание, какое раскаяние?.. И по какому праву вы в дом к человеку ворвались, допрашивали его, еще и арестовали. У вас что, ордер был, подписанный прокурором?

– Ну ты даешь, Маньковский! Пока мы всей этой бумажной канителью занимались бы, он улизнул. А насчет прокурора, так я считаю, что моя чекистская совесть вполне за него сойдет,

– Прекратите болтовню, Потапов, и, если на самом деле за дверью дожидается задержанный, пусть конвой его введет.

Вид у задержанного был жалкий. Растерянность таилась в больших черных глазах, особенно контрастно выделявшихся на мертвенно-желтом лице. Человек не скрывал своего испуга, не понимал, что с ним происходит. Подходя к столу следователя, он твердил на ломаном русском одну и ту же фразу:

– Зачем, начальник? Зачем?…

Маньковский жестом указал азербайджанцу на стул. Пришедший вместе с арестованным оперативник положил перед следователем какую-то бумагу и без приглашения сел на другой, стоявший возле двери.

Следователь пробежал по рукописным строкам принесенного «документа».

В нем содержалось то самое признание, записанное якобы со слов участника антигосударственного заговора и скрепленное его собственноручной подписью. В качестве последней следовало считать какую-то закорючку, напоминающую отдаленно одну из букв арабского алфавита. Маньковский поднял голову от «документа» и направил внимательный долгий взгляд на сидящего перед ним с поникшей головой, опущенными на колени потерявшими силу руками крестьянина. Знал ли тот, что своей закорючкой подписал себе смертный приговор?

– Вы говорите по-русски? – обратился, наконец, следователь к задержанному.

Азербайджанец поднял голову, повернулся в сторону Маньковского и тихо проговорил:

– Совсем мало, начальник…

Тогда Александр спросил оперуполномоченного:

– Вы принимали участие в задержании этого человека?

– Конечно, вместе с товарищем Потаповым и еще одним нашим – Рюминым.

– А переводчик, понятые были при этом?

– Чепуха все это, тут дело ясное – враг народа. У нас и доказательства имеются, – опер усмехнулся, – довольно убедительные. Работаем без брака.

– Насчет брака поговорим потом, а сейчас пригласите, пожалуйста, Потапова и переводчика.

– А как же этот? – опер кивнул в сторону азербайджанца.

– С этим я справлюсь.

Оперуполномоченный оценил взглядом статную фигуру следователя и удовлетворенный вышел в коридор.

Потапов не заставил себя ждать. Прихватил он с собой и местного чекиста, отлично знающего азербайджанский язык.

Первый вопрос начальника опергруппы был:

– Что-нибудь неясно?

– Многое, – коротко ответил Маньковский.

– Не понимаю, – протянул удивленно Потапов.

– Все ваши действия при задержании этого человека проведены с нарушениями закона. Надеюсь, мне не нужно перечислять, какими? Вы не первый год в наркомате…

– Но есть приказ наркома.

– Приказ наркома еще не закон.

– Ну, знаешь…

– Думаю, наши пререкания сейчас не к месту. Садитесь, Потапов. Проведем допрос подозреваемого, как того требует закон.

Маньковский достал из своей сумки пачку отпечатанных типографским способом бланков, положил один из них перед собой и обратился к переводчику:

– Объясните этому человеку, что отвечать на все вопросы он должен ясно, точно и, самое главное, правдиво. Желание скрыть какие-либо факты, обмануть следствие наказывается законом. Я жду от него только правды.

И началась привычная для Александра процедура. В присутствии переводчика задержанный почувствовал себя увереннее, страх постепенно покидал его поверженную в смятение душу, на почве родного языка речь обретала стройность. И все же слово порой опережало мысль. Человек сбивался, нередко повторял одно и то же, перескакивал от одного эпизода к другому. Чувствовалось, со всем жаром своего южного темперамента он пытается доказать следователю свою невиновность. Откуда было знать этому крестьянину, что не он должен что-либо доказывать, а, наоборот, ему. Что любые сомнения следователь обязан толковать в его пользу. Зато знал это Маньковский и потому упорно ставил вопросы, которые должны были или подтвердить, или опровергнуть то, что написано в признании. Азербайджанец отрицал все. С таким поведением подозреваемых Александр встречался часто, оно было присуще иуличенным во всем преступникам, и людям, впоследствии оправданным. Само по себе, с точки зрения следствия, оно означало лишь одно: нужны веские доказательства по каждому факту, а значит, нужно и время для кропотливой работы. Все это и высказал Маньковский Потапову. Тот вскипятился:

– Как – нет доказательств? А винтовка, спрятанная в саду, зарытая под алычой? Это что, не доказательство? Сейчас мы ее доставим. Маркарян! – Потапов обратился к переводчику. – Сбегай-ка к Ахмедову, возьми винтовку. Скажи, ту, что мы привезли с первого задержания. Он знает.

Винтовка английского образца была доставлена. Потапов удовлетворенно улыбался, дескать, моя взяла. Следователь взял оружие в руки и показал его задержанному:

– Эту винтовку нашли в вашем саду?

– В моем.

– Так она ваша?

– Нет, первый раз ее увидел…

– Как же вы объясните ее появление в вашем саду?

– Не знаю, начальник.

Маньковский внимательно рассмотрел оружие. Да, на его поверхности, особенно на металлических частях, виднелись крохотные комочки земли. Но… они были вкраплены в свежую смазку. Факт сам по себе мало что говорящий, но Александр вспомнил рассказ шофера Мусы об оружии, вывезенном из арсенала, и теперь он обретал уже иную окраску.

Кроме того, Потапов подтвердил, что при обыске понятых не было. А значит, винтовка не доказательство. В этот момент раздался звонок телефона. Голос уполномоченного звучал строго.

– Что ты там с этим первым задержанным долго возишься? Раскручивай веревочку – время не ждет.

Маньковский вздохнул:

– А мне как раз время и нужно. Нескладно все с этим арестом получилось…

– Это ты о чем? Не понимаю. Давай-ка быстро ко мне!..

Разговор с уполномоченным вышел бурным. Тот буквально был взбешен: так хорошо начатую операцию тормозит какой-то следователь. Доказательства ему требуются, точное соблюдение закона! Какого черта! Маньковский сказал, что дело по крестьянину-азербайджанцу начнет он сам, с нуля. Ему нужно время и помощники. Ну и дурак же! Где этому следователю знать, что все идет по плану, что в свое время Черный парень и его люди развезли и укрыли, где надо, английское оружие, что заранее составлены свидетельские показания на лиц, неугодных товарищу Багирову, что маховик операции раскрутился, остановить машину перемалывания человеческих судеб уже невозможно. А как быть с дураком? Убрать его надо, чтобы не портил обедню. И после согласования с наркомом в тот же день Маньковский был отозван в Баку.

4.

– Э, милейший, считайте, что вы ничего не знаете о нашем го роде, – Ибрагимбеков, хозяин дома, где остановился Сатов, покачал головой. – Три-четыре дня в те недолгие командировки, когда приезжали к нам, разве они могли дать возможность узнать все прелести Шемахи. Кстати, по-нашему, по-азербайджански, город зовется – Шамахы, или, если хотите, Аш-Шамахиты, по-арабски. Да-да, и в арабском мире слава нашего города гремела. – Голос местного председателя коопторга, а в прошлом мелкого торговца, у которого Николай квартировал по рекомендации районного отдела НКВД, источал мед. Вязкие, приторные фразы текли бесконечной струей. Говоривший выдавливал их из себя, почти не прилагая усилий, как зубную пасту из мягкого тюбика.

– Так вот, любезнейший, – хотел было продолжить Ибрагимбеков, но его голос заглушил шум резко затормозившего автомобиля.

Сатова словно пружина подбросила. Ни слова не сказав хозяину и оставив его в недоумении от такого невежества, младший лейтенант рванулся во двор. И уже несколько секунд спустя усаживался в кабину грузовика.

– Трогай, ямщик! К отделу! – лихо скомандовал он водителю.

– Так туда ехать нет необходимости, – охладил его шофер.

– Как так? – лихость Николая сменилась недоумением.

– Вот вам пакет, там, как мне передал начальник, все четко обозначено: куда ехать и зачем.

Сатов торопливо разорвал конверт, вынул аккуратно сложенный лист бумаги и принялся за чтение. По мере чтения выражение его лица резко менялось. Наконец до Сатова дошел смысл написанного. В лаконичном приказе уполномоченного наркомата предписывалось немедленно произвести обыск и арестовать председателя райисполкома Ибрагимова. Указывался точный адрес. Внизу подпись. И все…

Никакого разъяснения, никакого документа на право осуществления крайних процессуальных действий, какими является как обыск, так и арест. От него попросту требовали задержать и доставить в тюрьму известного всей республике революционера, главу местной Советской власти, которого привык видеть в президиумах, чьи портреты красовались на демонстрациях здесь, в Шемахе, и в Баку.

В жизни каждого человека наступает момент выбора. Связан он бывает с самыми различными обстоятельствами, поставленными целями. Чаще всего – это житейские ситуации, поиски приложения своих сил, решение каких-либо прикладных задач. Но нередко мы сталкиваемся с выбором высшего порядка, нравственным, когда решение требует пристального взора внутрь самого себя, когда все зависит от того, что заложено в тебе, в чем суть твоя, какие истины ты проповедуешь, во имя чего живешь. Главная опора такого выбора – жизненная позиция, главный компас – совесть. Там, в кабине грузовика, стрелка этого чуткого прибора металась в груди молодого оперуполномоченного, как будто попал он в зону магнитной аномалии.

Бьется совесть, подсказывает: «Дай команду водителю ехать в управление, к уполномоченному, откажись выполнять противозаконный приказ, совершить произвол». А что-то другое, что лежит ближе к желудку и трепыхается трусливо, нашептывает слова Зобина: «Действуй решительно, без сентиментов. Помни – перед тобой хитрый враг».

Будь что будет: или грудь в крестах, или голова в кустах! – так рассудил в конце концов самолюбивый боксер и продиктовал шоферу адрес. У того, как несколько минут назад у Сатова, вопросительно вскинулись брови, но рассуждать водитель не привык и потому просто снял машину с тормоза и нажал газ.

Так началась операция, существенно повлиявшая на дальнейшую судьбу молодого человека, захлопнувшего дверцу душной кабины грузовика. С первым оборотом автомобильного колеса он пересек черту, разделявшую служение закону от беззакония. Сатов выбрал последнее. Именно тогда, в августе тридцать седьмого, он ступил на путь попрания права и человеческого достоинства. Многое потеряет на этом пути, даже имя свое, получив взамен кличку Боксер. А пока, переполненный гордостью за столь лестное доверие, – иначе уже и не расценивал арест такой крупной персоны без согласования с прокуратурой, – Сатов торопил шофера:

– Жми, Мурадян, жми|

Ибрагимов жил на окраине города. И двор его знал здесь каждый: уж очень приметным был ориентир – могучий иберийский дуб. Местные жители, среди которых Ибрагимов пользовался бесспорным авторитетом, частенько с завидной доброжелательностью говаривали:

– Наш раис (председатель) может спать спокойно, такой богатырь его охраняет.

Под тенью дуба остановилась машина опергруппы. Сотрудники НКВД быстро, без суеты покинули кузов. Вышел из кабины и Сатов. Бросив оценивающий взгляд на ворота, ажурно выполненные в духе национального орнамента из металлических прутьев, оперуполномоченный подумал: «Придется вышибать». Однако ошибся. Подошедший к калитке сотрудник легким толчком открыл ее. Не встретил непрошеных гостей и привычный в этих краях лай собаки. Вокруг царила тишина, вполне естественная для этого раннего часа. Должно быть, сон еще властвовал в доме. Но за витражом веранды Сатов заметил два лица – мужское и женское, прильнувшие к стеклу. Издали трудно было разобрать, кто это. Скорее всего, хозяева. Действительно, в ту ночь ни Ибрагимов, ни его жена не спали. Уже с вечера начались в городе аресты.

Председатель ждал прихода незваных гостей.

Вот они идут, крадучись, по его двору… Крепко сбитый коренастый молодой человек в форме рванул дверь веранды на себя и энергично шагнул к хозяевам,

– Ваша фамилия? – обратился он к мужчине.

– Мне бы хотелось выяснить… – начал было Ибрагимов.

Но человек в форме резко оборвал его:

– Позвольте нам выяснять, ваше дело – отвечать на вопросы.

– Но…

– Какие могут быть «но», прошу вас назвать свою фамилию.

– Ибрагимов, председатель исполкома Шемахинского райсовета.

Сатов обратился к женщине, которая в состоянии, близком к обмороку, стояла, тесно прижавшись к мужу.

– Вы подтверждаете, что этот человек – Ибрагимов?

Женщина кивнула.

– Так вот, Ибрагимов, вы арестованы как руководитель повстанческой вредительской организации.

Чуть слышно вскрикнув, женщина рухнула на пол. Ибрагимов подхватил ее под руки и, пытаясь поднять, прокричал:

– Да помогите же мне!

– Романов, – скомандовал Сатов, – займитесь женщиной, вынесите ее во двор, на воздух. А тебя, недобитый контрик, – это уже относилось к Ибрагимову, – прошу пройти в комнату. – Младший лейтенант подтолкнул председателя в спину. – Там и поговорим…

– Я протестую! – твердо произнес Ибрагимов, едва они прошли в гостиную. – Прошу предъявить ордер на арест.

Сатов предполагал такой ход развития и потому вместо ответа поднес к лицу Ибрагимова свой могучий кулак.

– Вот мой ордер!

Председатель от неожиданности отпрянул назад и оказался возле письменного стола. Пытаясь удержать равновесие, протянул к нему руку, но в тот же момент ощутил на ней тяжелую ладонь.

– Не баловать! – это произнес оставшийся в гостиной вместе с Сатовым оперативник.

– Правильно, Ткаченко, – подхватил Сатов, – небось к ящику с оружием тянулся.

– Какое оружие? – возмутился Ибрагимов. – И вообще, я хочу позвонить…

– Позвонить? Пожалуйста…

Председатель снял трубку, но она молчала. Видя растерянного хозяина, младший лейтенант улыбнулся: он знал, что в подобной ситуации телефон заблаговременно отключается.

– Не будем терять времени, Ибрагимов, укажите, где спрятано оружие, сдайте добровольно документы, относящиеся к деятельности вашей организации.

– Бред какой-то. Какая может быть организация, какое оружие?..

В этот момент Ткаченко выдвинул ящик стола, пошарил там и с нескрываемой радостью достал оттуда миниатюрный браунинг.

– А це шо таке?

Ибрагимов повернулся в сторону оперативника и, увидев в его руке пистолет, обреченно произнес:

– Конечно, оружие. Именное, подарок Кирова. И патронов к нему нет. Храню на память.

Лицо Сатова побагровело. Он зло произнес:

– Я же тебя предупреждал: делай все добровольно. А ты обманывать вздумал? Вот сейчас перетряхнем твой дом…

Председатель безнадежно махнул рукой – делайте, что хотите.

Выдвинули все ящики письменного стола, внимательно просмотрели каждую бумажку, удостоверились, нет ли где тайника. Затем принялись за книжные шкафы. Здесь работы предстояло не на один час – хозяин любил книги. Зашелестели страницы, затрещали корешки переплетов. Привычные шумы, будничное по тем временам занятие этих облеченных властью людей. Сатов изучал записные книжки, полученные от сотрудников: фамилии, адреса, телефоны могут о многом сказать. Подыскивая место, где бы расположиться поудобнее, он обратил внимание на небольшой круглый столик, стоявший у окна. Подумал: то, что надо. Благо и стул рядом. Подошел к нему и увидел лежавший на столе серый конверт. На нем лишь одно слово: «Ибрагимову».

Конверт оказался нераспечатанным. Это несколько смутило младшего лейтенанта и он обратился к председателю:

– Что за письмо?

Председатель поднял голову:

– Не имею представления, его принес вчера поздно вечером неизвестный человек.

– Почему же вы не ознакомились с ним?

– Не до него было, работал над материалами предстоящего заседания исполкома.

– Довольно странно: чужой человек приносит вам, считай ночью, послание неизвестно от кого, а вы даже не соизволили его прочесть.

– Я уже сказал, не до того было.

– Ну, а мне до того… – С этими словами Сатов разорвал конверт, вынул сложенный вдвое листок из ученической тетради, торопливо развернул его. Мелкий машинописный текст заставил учащенно забиться сердце.

«Ждем тебя в условленном месте. Б. приезжает сегодня. К акту все готово».

Вот она, улика! Вот он – тот самый террористический акт, о котором его предупреждали в наркомате! Значит, прав Зобин! Осиное гнездо здесь.

Зажав плотно в ладонь левой руки бумажку, Сатов двинулся к председателю. Тот, заметив на лице младшего лейтенанта судорогу неукротимой злости, вдавил свое хрупкое тело в кресло так, что его почти не стало видно. От внимания Сатова это не ускользнуло, и он рявкнул:

– Встать!

Председатель неожиданно для себя, помимо своей воли, тотчас распрямился и с негодованием крикнул:

– Перестаньте орать на меня. Я – хозяин в этом доме.

– Хозяев народ вымел из страны еще в семнадцатом году. А ты, сволочь, – враг народа.

– Как вы смеете!»

– Смею! На – читай! – и оперуполномоченный сунул под нос Ибрагимову злополучную бумагу.

Дрожащими от чрезвычайного нервного напряжения руками председатель принял ее, пробежал глазами текст.

– Это провокация…

– Провокация? Так ведь ты сам, гад, признался, что письмо принесли именно тебе.

– Правильно, принесли, но я даже не вскрывал его. Подумайте сами, если бы мне предназначалось послание, я бы немедленно ознакомился с ним, а не ждал сотрудников НКВД. Не лежало бы письмо всю ночь на столике, на самом видном месте…

Сатов перебил говорящего:

– Дело в том, что его принесли тебе сегодня, как раз перед нами, и наш неожиданный приезд помешал тебе вскрыть конверт…

– Это все чепуха!

– И то, что человек приходил, тоже чепуха?

– Приходил. Но я его не знаю, первый раз видел.

– Врешь! – снова на крик сорвался Сатов. – Назови фамилию и адрес человека, приходившего с письмом.

– Не знаю никакой фамилии, – упорствовал Ибрагимов, – и требую немедленно прекратить весь этот кошмар. – Он передохнул и твердо закончил: – Доставьте меня к прокурору. С вами разговаривать не имею ни малейшего желания.

– К прокурору, сволочь? А может быть, сразу в Москву?! – волна сумасшедшей ярости, нараставшая в Сатове по мере того, как крепло упорство председателя, выплеснулась наружу. – Контра проклятая! Мерзость! Вот тебе прокурор! – С этими словами он нанес Ибрагимову свой мощный коронный удар.

5.

По улице Кирова, жестко продуваемой крепчающим с приближением осени каспийским ветерком, шли навстречу друг другу симпатичная пара и молодой мужчина в форме НКВД.

На пересечении с улицей 28 апреля, как раз возле кинотеатра «Низами», построенного четыре года назад в конструктивистском стиле, они встретились. И приятно удивились. Первым протянул руку Маньковский:

– Здравствуйте, Николай. Позвольте представить мою супругу. Зовут ее – Татьяна.

Сатов, кинув быстрый оценивающий взгляд на молодую женщину, приветливо улыбнулся:

– Рад познакомиться. А я – Николай, но люблю, когда просто Коля.

– Коля так Коля, – согласилась Татьяна и в этот момент лукавые искорки вспыхнули в ее больших синих глазах. – а вам не кажется, ребята, что не случайно судьба столкнула нас именно в этом месте?

Мужчины удивленно переглянулись.

– Сразу вижу, ничего вам не кажется. Эх вы, фантазии у вас ни на грош, а еще – чекисты. Скажите-ка, сколько выходных было у вас в этом году?

– У меня, вроде, четыре, – первым ответил Александр.

– С тобой все ясно, – перебила жена. – Ты всегда под рукой, а вот как с выходными у нашего холостяка?

– Тоже не густо. Пожалуй, сегодняшний – второй.

– Вот такая арифметика! – Татьяна покачала головой. – Никуда не годится. И хуже всего, что и в свободные дни сидим мы, как сычи, по домам, все книжки умные читаем или версии свои бесконечные строим. Так ведь, товарищи?

Мужчины согласно кивнули.

– И вот наконец-то решили мы прогуляться по городу. Надеюсь, Коля не на службу спешил? Нет? Вот и замечательно. Значит, идем по городу и встречаемся…

– У кинотеатра, – докончил фразу Александр.

– А там идет «Волга-Волга», – прибавил Николай.

– Вот и замечательно. Поняли наконец, что судьба столкнула нас, чтобы мы совершили коллективный поход в «Низами». Кто против?

Таких не нашлось, и троица направилась к кассам. Однако здесь ее ожидал неприятный сюрприз – короткая надпись: «Билеты проданы» и солидная толпа желающих попасть на фильм. Заметив враз вытянувшиеся физиономии мужа и его коллеги, Татьяна решила взять инициативу на себя.

– Ждите, ребята, есть у меня здесь свой человек, раньше у нас в райкоме комсомола работал. Может быть, уговорю дать контрамарки на приставные места для «рыцарей революции». – Сказала и упорхнула к служебному входу.

А у Маньковского что-то испортилось настроение после слов: «рыцари революции». Это заметил Сатов, но понял по-своему.

– Ты что это потускнел? Или не хочешь посидеть, посмеяться?

– Не в этом дело. Как тебе объяснить, неладное что-то у нас на службе творится. Но не здесь об этом говорить.

– Так давай отойдем в сторонку, тем более уже и к папироске потянуло. Кстати, у тебя «Беломор» есть? Я лишь «Звездочку» успел купить.

– Папирос у меня нет. – Маньковский пристально посмотрел на пышущее здоровьем и оптимизмом лицо Сатова, подумал: у этого человека нет проблем и добавил: – А поговорим как-нибудь в другой раз. Заходи к нам в гости, побеседуем.

– В другой так в другой. Только мне кажется, все у нас как надо, как заведено. Правда, полосами: то белая, то черная. Вот послушай. Недавно в Шемахе подумалось, что накрыла меня черная туча. Брал я одного террориста. Вроде бы и улики нашли и кое-какие показания на него имелись, а он уперся, все отрицает. Пришлось слегка прижать…

– Каким же образом? – поинтересовался Маньковский. Сатов замялся было, но затем, решив, что перед ним все же свой человек из одного ведомства, объяснил:

– Врезал правой по уху. Запсиховал, не сдержался.

Маньковского передернуло: он вспомнил боксерский удар Сатова, представил поверженного «террориста» и произнес укоризненно:

– Как же ты мог?

– Смог, и весь сказ. Самому противно стало. Но ведь враг же, гад ползучий.

– М-да, – Маньковский уклонился от оценки поступка сослуживца. Сатов расценил его молчание как приглашение к продолжению рассказа.

– Одним словом, переживаний в тот день хватило. Но что более всего удивило, когда доложил уполномоченному о случившемся, он меня не то чтобы отругал, похвалил даже. За решительность действий. И, как он выразился, «за принципиальную позицию по отношению к врагу». Вот ведь какая петрушка. И это еще не все. Не успел я вернуться из командировки в Баку, как меня вызвал Зобин. И представь, зачитал мне приказ о зачислении следователем в ваш отдел.

– Следователем? – удивленно произнес Маньковский. – А у тебя что, юридическое образование?

– Какое к черту образование, я десятилетку и то по вечерам заканчивал. И курсы не проходил. Об этом я прямо сказал Зобину. А он знаешь, что мне ответил? Образование юридическое, дескать, ерунда. Вся юриспруденция на буржуазном базисе строилась. Для следователя НКВД главное – политическое чутье и классовая ненависть. Так прямо и врезал.

– У тебя, надо понимать, все это имеется? – Маньковский начал заводиться.

И неизвестно, по какому бы руслу пошел дальше разговор, если бы не появилась радостная Татьяна. В ее высоко поднятой руке трепыхали на ветру билеты.

6.

Сатов в ожидании вызова в полном обмундировании лежал на кровати поверх одеяла. В дверь комнаты вот уже в который раз заглянула озабоченная мать:

– Николенька, ты бы разделся да вздремнул чуток.

– Не могу, мама, за мной вот-вот должны приехать.

И только успел это сказать, как раздался звонок. Сатов энергично вскочил и, слегка отстранив мать от двери, бросился в прихожую. Успел лишь крикнуть:

– Буду, видимо, утром…

Перескакивая через ступеньки знакомой уже лестницы наркомата, Сатов спешил на третий этаж, к Зобину. Одна мысль беспокоила в этот момент младшего лейтенанта: каким-то будет первое дело? Но до хозяина – еще метров двадцать коридора, а по нему навстречу Сатову двигалась довольно странная группа: двое дюжих молодцов-сотрудников тащили тело какого-то человека. Руки его, подхваченные за предплечья конвоирами, висели, как плети, ноги волочились по ковровой дорожке. Вся эта кажущаяся нелепой в столь чинно-строгом заведении процессия преграждала путь торопившемуся следователю. Тем более, что она вдруг остановилась возле огромного, почти в человеческий рост, портрета Вождя. Тот, который казался безжизненным, невероятным усилием воли вырвался из рук тюремщиков и кинулся на колени перед картиной. Вскинул голову и пересохшими, окровавленными губами зашептал:

– Дорогой товарищ Сталин, не виноват я, ни в чем не виноват. Как перед богом клянусь: верен я партии и вам. Честно служил народному делу… – Человек закашлялся. Конвоиры застыли, не решаясь оторвать арестованного от беседы с Вождем – вдруг не так будут истолкованы их действия. Воспользовавшись их замешательством, стоящий на коленях узник спешил высказаться. Хрипом вырывалось у него из груди. – Клевета все, бред… Не могу я больше, не могу… Спаси меня или убей… Не виновен я, не виновен…

Завороженный этим жутким зрелищем, Сатов подошел поближе и узнал того, кто стоял перед портретом. Дрожь пробежала по спине: ведь это же Геокчиев, старый чекист, с ним ходил он против банд, хлеб-соль делил, спал под одной шинелью.

– Геокчиев? – невольно вырвалось у следователя.

Тот повернул окровавленное лицо на новый голос. Узнал говорящего и… слезы потекли из его глаз, смешиваясь на щеках с кровью.

– Коля, Коленька!.. Ты же знаешь меня, как брата… Замучили меня… Расстрел мне грозит… Скажи наркому, не виноват я ни в чем… Скажи Зобину…

Пришедшие в себя конвоиры подхватили Геокчиева и потащили его по коридору дальше. А в ушах Сатова все еще звучали слова: «Не виноват я…» Николай вытер ладонью испарину, проступившую на лбу, и медленно двинулся к кабинету начальника отдела.

– Где шляетесь столько времени? – жестким вопросом встретил его всегда до того вежливый Семен Захарович. – Или мне за вас прикажете работу делать? Арестованный давно дожидается, конвой простаивает, а товарищ следователь соизволит все еще прохлаждаться после выходного дня.

– Да я… – попытался было оправдаться Сатов, – здесь, в коридоре задержался.

Зобин не скрыл удивления:

– И что же это может такое произойти в нашем коридоре?

– Товарища Геокчиева встретил…

– Кого-кого? – как-то странно переспросил капитан, и лицо его начало наливаться краснотой, – Геокчиева? Какой же он вам товарищ, если он враг народа, если по трем делам проходит? Если стенка его ждет?!

– Так ведь мы с ним бандитов брали, так сказать, бок о бок работали. А он тут – избитый весь и на коленях перед Вождем.

Зобину показалось, что он ослышался.

– Перед кем, перед кем? – переспросил он.

– Возле товарища Сталина. Встал на колени и клянется, что ни в чем не виноват.

«Ну и ночь сегодня, прямо как у Гоголя, со всякой чертовщиной», – подумал Семен Захарович и от этой мысли, от той нелепицы, что услышал от Сатова, почему-то вдруг повеселел. Следователи замечали такое за своим начальником – за день его настроение менялось так часто, как погода на Каспии, и всегда пытались угадать: на бурю ли в данный момент или на ясно. Исходя из этого, либо спешили в его кабинет, либо старались спрятаться.

Сатов об этом не знал и потому, заметив изменение в настроении хозяина кабинета, истолковал его по-своему, в оптимистическом плане и, осмелев, произнес:

– А может быть, поторопились с Геокчиевым?

Улыбка вмиг исчезла с лица Зобина. Он пристально уставился на Сатова, выдержал паузу, а затем с ехидством проговорил:

– Что, жалко его стало?

– Жалко, – простодушно подтвердил следователь.

– Так, так. Значит, ты из жалостливых. Увидел кровь и размяк. Услышал у святого портрета клятву Иуды и поверил в его безгрешность. Сатов, ты, часом, не сектант?

– Что вы! – почувствовав неладное, поспешно ответил следователь.

– Так, может быть, ты не только, как сам сказал, сотоварищ Геокчиева по боевым походам, но, и единомышленник? – голос капитана становился все более зловещим, а это ничего хорошего не предвещало. – Кстати… – Зобин начал рыться в бумагах, лежащих на столе. Нашел, видимо, что нужно, пробежал глазами и продолжил: – Кстати, Муранов не был с тобой в походах?

– Муранов? – удивился Сатов. – При чем здесь Муранов?

– А разве тебе не знакома эта фамилия?

От неожиданности происходящего до Николая не сразу дошел смысл вопроса. А когда он понял, о чем речь, испарина вновь выступила на лбу, и холодок опять побежал по спине.

– Муранов – муж моей двоюродной сестры, – произнес он упавшим голосом.

– А ведь он на днях арестован… – Зобин положил Голову на сдвинутые вместе ладони рук и в упор уставился на следователя. – Так как все это прикажешь понимать? Одного врага народа жалеешь, а другого, с которым, что называется, жил бок о бок, проморгал… Или, может быть, укрыл?

Сатов не выдержал, перебил начальника:

– Муранова-то я последний раз два года назад видел, можете проверить…

– Проверили уже. Контактов ты с ним давно не имел. И я бы не напомнил тебе о нем. Но вот этот сегодняшний случай с Геокчиевым… – Зобин опять уставился на Сатова. У того похолодело в груди. Сильные руки дрожали, лицо стало белее полотна. Капитан понимал, в каком состоянии новый следователь. И наслаждался этим. «Вот теперь ты полностью заглотишь крючок. Великое дело – страх: горделивых львов превращает в послушных шавок, – думал Семен Захарович, глядя на повергнутого в смятение следователя. Но как опытный психолог понимал: в этом деле нельзя перегнуть палку, можно и совсем сломать человека, а ему в отделе тряпки не нужны.

– Ну, да черт с ним, с Геокчиевым, дерьмом оказался, не достоин твоего сочувствия, перейдем лучше к делу…

Пружина страха начала понемногу отпускать Сатова. В глазах, еще секунду назад наполненных неподдельным испугом, появился заискивающий огонек, губы искривились в подобострастной улыбке, на лице читалось откровенное: забудьте, что я здесь плел, я готов на всё. И это немое выражение беспредельной преданности не ускользнуло от цепкого взгляда капитана.

– Дело непростое, связанное с Шемахинскими событиями. Ведь вы в этой операции принимали участие? – Зобин прекрасно знал это, но вопрос задал с целью встряхнуть немного приходящего в себя подчиненного, включить в разговор.

– Так точно, товарищ капитан, задерживал председателя исполкома, – по-военному отрапортовал Сатов.

– Да-да, конечно. Вы же мне докладывали. На этот раз против ник у вас, – вроде бы невзначай Зобин перешел на вы, давая понять, что вновь, как и прежде, полон уважения и доверия к своему молодому коллеге, – довольно серьезный. Некий Каландаров.

– Это армянин, что ли? Ветврач? – вставил вопрос осмелевший от такой перемены в настроении хозяина Сатов.

– Так вы и его знаете?

– Встречались. Как-то коней к нему больных доводилось приводить.

– Видимо, давно это было. Последнее время он лечением не занимался, районной ветлечебницей заведовал и попутно… заражал скот.

– Так его же к стенке надо!

– И мы так думаем. Только дело пока не закончено. Степанов начинал и довольно успешно, но вот незадача – заболел, А этот шемахинский «коновал» теперь от всех своих показаний отказывается. Дожать его надо… Так что не будем терять дорогого времени. Арестованный с конвоем ждут вас.

Зобин ударил ладонью по столу, давая понять, что разговор закончен. Сатов четко, по-строевому развернулся и направился к двери, но его догнал вопрос капитана:

– Номер кабинета не забыл?

– Никак нет! – резко повернув голову в сторону начальника, бодро проговорил следователь.

…Вызвав по телефону конвой с арестованным, Сатов поудобнее устроился за просторным столом. Положил руки на подлокотники крепко сделанного из мореного дуба полумягкого кресла, откинулся на спинку и сквозь гимнастерку с удовольствием ощутил прохладу кожаной обивки. Неторопливо оглядел кабинет, включил настольную лампу и произнес чуть слышно, почти про себя: «Солидно!»

Раздался стук в дверь. – Арестованный Каландаров доставлен! – доложил конвойный.

Сатов выпрямился в кресле, одернул портупею и сухо произнес:

– Введите!

Конвойный пропустил вперед себя среднего роста смуглого мужчину с изможденным лицом. Неуверенной походкой уставшего человека он подошел к столу и, заметив на нем графин с водой, тихо попросил:

– Не нальете стаканчик?

Вставший с кресла Сатов потянулся было к графину, но вдруг вспомнил: жажда у этого подследственного не случайна. Он знал, что многих, особенно несговорчивых, арестованных кормят селедкой, чтобы пить хотели. И давать воды или не давать ее – целиком зависело от поведения их на допросе. Рука следователя изменила направление, пальцы ее забарабанили по служебной папке с делом обратившегося с просьбой человека.

– Садитесь! – приказал ему Сатов.

Понявший все, подследственный опустился на стул.

– Ваша фамилия?

– Каландаров. Там же все написано. – Ветврач мотнул головой в сторону папки. – Правда, другой следователь вел мое дело, но я надеюсь, что вы с ним ознакомились.

Сатов должен был признаться себе, что за те полчаса, что прошли между разговором с Зобиным и приходом Каландарова, он больше времени уделил знакомству с кабинетом, чем с делом. Однако и в папке-то лежало всего ничего: два донесения осведомителей, несколько протоколов допросов подследственного, свидетелей, причем первые не подписанные ветврачом, какие-то статистические справки, судя по всему, касающиеся численности скота за разные годы. Не было в деле ни санкции прокурора на арест, ни соответственно оформленного протокола обыска. Последнее, правда, не удивило нового следователя. А что насторожило, то это отсутствие даже признаков каких-либо доказательств, прямых улик.

«Значит, – подумал Сатов, – нужно, как выразился Зобин, дожимать. Да так, чтобы этот тип ночью же подписал признание в том, что сознательно травил колхозный скот, заражал его бешенством. Другого пути нет. Иначе и сам окажусь в камере».

Младший лейтенант положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку.

– Так будем говорить, Каландаров?

Ветврач понял, что от человека, отказавшего ему в глотке воды, ничего хорошего ждать нельзя, а потому сидел, сжавшись в комок, и молчал.

– Вы что, не слышите меня? Я спрашиваю: будете давать показания? – повторил следователь.

– Не о чем мне говорить, – выдавил наконец из себя Каландаров.

– Как не о чем? Вот ваши сослуживцы утверждают, что вы под видом прививок от бешенства, наоборот, заражали этой болезнью скот.

– Ерунда. Я уже говорил на допросах.

– Допустим, кто-то вас оговаривает, но вот в сводках, – отложив в сторону чистый листок, Садов взялся за папку, – вот здесь цифры ясно говорят: падеж скота резко увеличился…

– Не моя вина в том. Кормов не хватило.

– Так… Увиливаете от ответственности. Но здесь знакомый вам человек заявляет, что вы принимали участие в заседании право-троцкистского центра и получили задание травить скот.

– Этот человек был знакомым. Теперь он сволочь, провокатор! Дайте мне воды, прошу вас, гражданин следователь.

– За что же тебе воды давать? – Сатов, видя упорство ветврача, начал терять выдержку. – Не за то ли, падла троцкистская, что ты страну без мяса и молока оставить хотел, чтобы люди наши голодали?

– Я всегда честно служил людям.

Следователь вскочил с места и, обогнув стол, подбежал к Калан-дарову, наклонился над ним.

– Ты хоть понимаешь, гад, что своим отказом подписываешь себе смертный приговор. Ведь только чистосердечное признание и правдивые показания о сообщниках могут смягчить твою участь, дурак. Получишь десяток лет лагерей, но жить будешь.

– Зачем жить, если чести не будет.

– Чести? О какой чести ты говоришь, террорист, отравитель! Душить вас надо. Всех, всех до единого.

– Так душите, – неожиданно поднялся с места Каландаров и гордо поднял голову.

И Сатов сорвался, он дважды нанес удары по этой упрямо вскинутой перед ним голове, слева и справа. Каландаров опрокинулся на пол, ударившись при этом затылком о край стола. Кровь брызнула фонтаном. Не на шутку испуганный следователь кинулся к двери.

– Конвойный, – заорал он. – Фельдшера сюда, быстро!

…А Зобин, оставшийся один, сидел обуреваемый невеселыми думами. В свое время его ознакомили с телеграммой, что послал с юга Вождь. В ней, в частности, говорилось об абсолютной необходимости назначить Ежова во главе органов внутренних дел, так как возглавляемый Ягодой ОГПУ отстает на четыре года. Выходит, как виделось Зобину, все становилось на плановую основу: есть отставание, значит, есть и план. А раз есть план, значит, должны быть и свои ударники. Он, Зобин, должен значиться среди них. С приходом Ежова и впрямь показатели «плана» полезли вверх. Машина уничтожения начала стремительно набирать обороты. И в этом, тридцать седьмом году, репрессии достигли апогея. Страна усилиями конъюнктурщиков от пропаганды виделась наводненной шпионами, двурушниками, террористами. Громкие процессы, начавшиеся в Москве, волнами расходились по стране. Но здесь, на периферии, все обстояло значительно сложней. Зобин завидовал тем своим коллегам, чьим трудом ставились столичные спектакли. Его восхищало, как в тяжких грехах сознавались крепкие ленинцы, испытанная гвардия революции, сознавались не только в мрачных застенках, но и на открытых процессах, где скрипели перья зарубежных публицистов, где стрекотали камеры кинохроникеров разных стран. То есть на виду и на слуху всего мира. Он не мог не знать, что сказывались здесь «физические методы воздействия», но главное – кидался в московских процессах почерк профессионалов следствия, психологов допроса, тех, чья интеллектуальная софистика ускоряла созревание обвиняемых до необходимых кондиций. У него не было под рукой таких сотрудников, которые могли бы ставить психологические манки, позволяющие вести допрос в искательно-добросердечном тоне, убеждающих в том, что у следователя одна забота, как уберечь подследственного от наветов злобствующих недругов и сделать его послушным своей воле, поймать в сеть. Не было у него под рукой и мастеров, которые могли бы так повернуть ход следствия. Все чаще приходилось пускать в дело костоломов. Один из них, так сказать, свежеиспеченный не без его, Зобина, участия должен был сейчас появиться.

Несколько минут назад начальнику СПО сообщили, что Сатов чуть было не угробил в своем кабинете подследственного. Того самого, Каландарова. Едва врачи отходили. Вот-вот Сатов откроет дверь и сунется со своей тупой, стянутой страхом физиономией. Что ему сказать? Что же ты, болван, творишь? Трибунала захотел? У нас в кабинетах умирать не должны. Пусть в лагерях дохнут, в тюрьмах, но не у нас. Бить можно, но умеючи. И обязательно в присутствии коллег, чтобы могли подтвердить, что действовал ты в порядке самообороны. Не получится из тебя следователь, придется гнать из органов тебя. Так должен был сказать Зобин. Но когда посеревший от страха Сатов предстал перед ним, произнес совсем иное:

– Ну и удары у тебя, дружок. Оставь тебя один на один с подследственным, так ты сразу представляешь себя на ринге. Обязательно добить человека хочешь. Нет, так дальше не пойдет. От самостоятельного ведения следствия отстраняю тебя. Но будешь все время под рукой… Понял?

– И кабинет прикажете сдать?

– При чем здесь кабинет? – переспросил капитан. Но, догадавшись, что все дело в амбиции этого нескладного сотрудника, засмеялся и добавил: – Останется за тобой. Только не забудь повесить там боксерские перчатки.

Что делать, в отсутствие «профессионалов-софистов» Зобину приходилось думать о костоломах.

7.

Уже два часа, как Маньковский сидел в своем кабинете над материалами, относящимися к делу Алекпера Султанова, инженера, обвиняемого во вредительстве при строительстве железной дороги Баку – Шемаха. И два часа не мог толком понять, что конкретно вменяется в вину этому человеку, с которым в эту ночь предстояла первая встреча.

Несколько дней после отзыва из Али-Байрамлы следователь, по существу, находился в простое, исполнял кое-какие отдельные поручения руководства. От основной работы он был практически отстранен и реально ждал «перемещения по службе». Но вот накануне днем Зобин вызвал его к себе и спросил:

– Вам известно что-нибудь по стройке железнодорожной линии на Шемаху?

– Вроде бы читал в газетах о происшествии, случившемся на магистрали.

– Точнее, о происшествиях.

– Возможно, как-то не акцентировал на этом внимания.

– А надо бы, не забывайте, что работаете в органах, на которые партия возложила обеспечение порядка.

– Но я-то, честно признаться, думал, что железные дороги – это по ведомству НКПС…

Зобин резко перебил следователя:

– Плохо думали. Есть все основания полагать, что речь идет о вредительстве. Ряд работников, связанных со строительством, арестованы. Оперативники хорошо поработали. Группе следователей предстоит в кратчайший срок, – капитан подчеркнуто громко произнес последние слова, – оформить материалы и передать дело в трибунал.

«Вот ведь как, – подумал Маньковский, – не провести тщательное расследование, а оформить материалы, будто с делопроизводителем разговаривает».

На том и закончился разговор с начальником. И вот теперь Александр сидел над делом Султанова и все больше убеждался в том, что шито оно белыми нитками. «Веские аргументы» при ближайшем, даже самом поверхностном рассмотрении оказывались обыкновенной «липой». Знакомая картина: показания так называемых свидетелей не подкреплялись ни одним сколь-либо убедительным доказательством. Вот один из путевых обходчиков пишет, что на его участке после первого же прохода поезда разошлись рельсы. Конечно, плохо, что рельсы новой дороги расходятся, но где акт экспертизы, в коей бы указывались причины такого ЧП?

Экспертизы нет. Причастность Султанова к этому происшествию никакими документами не подтверждена. Сам подозреваемый на первом же допросе упрямо твердил, что к этому участку пути никакого отношения не имел. Проверить достоверность этого его заявления даже не удосужились. В другом случае Султанова обвиняли в крушении поезда, но там, как помнил Маньковский, произошел оползень. Можно ли это вменить в вину инженеру? Видимо, да. Не предусмотрел противооползневой защиты, не подумал об укреплении полотна. Но во всем этом надо тщательно разбираться. Чем дальше углублялся Маньковский в документы, тем больше укреплялся в мнении, что следствие нужно начинать сызнова. С тщательной проверки первого поступившего сигнала. С этой мыслью он потянулся к телефону, чтобы отменить доставку арестованного.

А некоторое время спустя Маньковский уже был в кабинете Зобина. Визит следователя вызвал у капитана нескрываемое удивление.

– Это с какой стати вы здесь? Насколько мне помнится, я вас не вызывал.

– Товарищ капитан, дело Султанова – липа…

Зобин не дал следователю договорить:

– Да вы в своем ли уме? Над этим делом работали опытнейшие наши сотрудники!

– Значит, плохо работали, – возразил Маньковский, – Нет ни улик, ни доказательств, лишь показания свидетелей, да и то противоречивые. Можете убедиться сами. – Следователь положил перед начальником папку. – Суд вернет нам это дело.

– Не с луны ли вы свалились, лейтенант? Какой суд! По той статье, по которой обвиняется Султанов, не суд, а тройка выносит приговор.

– Думаю, что и в тройке сидят все же неглупые люди, на чем они будут основываться, принимая решение о судьбе человека?

– Не человека, а врага народа, – голос Зобина наливался металлом. – И основанием для приговора должно быть признание Султанова.

«Признание, самооговор – царица доказательств. Опять все та же песня», – подумал Маньковский, чувствуя, как в нем закипает злость. Но, сдержав себя, произнес спокойно:

– Инженер категорически отвергает выдвинутые против него обвинения…

– Значит, вы, лейтенант, бракодел. Плохо работаете, коли не смогли добиться признания.

– Это от слова «бить», что ли? – сорвался все-таки Александр.

– Бросьте ваши шуточки, лейтенант! – рявкнул потерявший самообладание Зобин. – Признание обвиняемого венчает работу следователя.

– А мне кажется, главная моя цель – доказать вину подследственного. Пока этого не сделано, он не виновен перед законом.

Зобин криво усмехнулся:

– Я и забыл, что наш уважаемый лейтенант – страстный сторон ник «презумпции невиновности», этой блудницы буржуазного права. Наслышан, наслышан про ваши разговоры с коллегами… – Зловещие нотки появились в голосе Семена Захаровича… – Эдак вы у меня совсем размагнитите сотрудников. И это в то время, когда нужна налаженная работа, работа на пределе возможности… Вы хотя бы понимаете, какая обстановка в стране, какие гнойники вскрываются?! – В ожидании ответа Зобин, уставившись на собеседника, буравил его колючим взглядом.

– Я хочу начать расследование с нуля. Прошу разрешить мне это и выделить оперуполномоченных в помощь.

– Какой нуль? Какие оперуполномоченные? Султанов – звено в цепи крупнейшей шпионско-террористической организации. От его показаний зависит во многом успех нашей чекистской операции. А вы хотите все заволокитить, дать время врагам на то, чтобы запутать следы? – и побагровевший Зобин закричал: – Вон отсюда!

А через пять минут это злополучное дело Зобин положил перед Борщевым со словами:

– Вот полюбуйтесь, товарищ заместитель наркома, новое художество Маньковского…

Но Борщев, будто бы и не расслышал сказанное капитаном. Он, не скрывая озабоченности, заговорил совсем о другом:

– Скажи-ка мне, Зобин, кто у вас занимался Султановым?

– Инженером-путейцем? Так я как раз и пришел по его делу.

– Да нет, не суетись. Я о Гуляме Султанове говорю. Начальнике управления кинофотопромышленности.

– Ну это же по части Маркарьяна,Арестован, должно быть, кинопромышленник ваш.

– Не знаешь ты ничего. А еще руководитель нашего ведущего отдела. Нюх вы все потеряли, бдительность. Гулям Султанов вместе с наркомом Мамедом Джуварлинским – в Москве, дорогой!

– По этапу? – решил уточнить Зобин.

– Представь себе, нет. В мягком вагоне тайно, слышишь, это при наших-то принятых мерах, тайно выехали из Баку. Хорошо, что в столице люди Лаврентия Павловича прямо на перроне Курского вокзала перехватили их. – Борщев покачал головой. – Недоволен товарищ Багиров, ох как не доволен. Плохо работаем…

Зобин поддакнул:

– Куда как плохо. Вот я и пришел… – капитан замялся, ища формулировку поточнее, чтобы еще более не вывести из себя грозно го руководителя, и в то же время ясно выразить свое беспокойство, – с неприятностями, – наконец выдавил он.

– Что еще за неприятности?

– Снова наш Меньковский мудрит. Дескать, по делу Султанова-инженера нет доказательств. Требует нового расследования.

– Гнать пора в шею твоего Маньковского. Интеллигент вшивый, слюнтяй. Ручки замарать боится. Ну так определим его на такую работу, где душа у него копотью покроется. Подготовь приказ о временном откомандировании его в распоряжение коменданта внутренней тюрьмы, там людей не хватает. А потом посмотрим, что делать с этим хлюпиком.

8.

Маньковский услышал, как возле подъезда остановилась пролетка, хлопнула парадная дверь, раздались четкие удары каблуков о железные ступени лестницы. Так ходят военные. Александр крикнул Тане, находившейся на кухне:

– Ну вот, за мной посылают. Опять работать ночью… – И поспешил впустить не очень-то желанного гостя. Однако в проеме вместо посыльного стоял улыбающийся Сатов. В руках у него были бутылка портвейна и букет прекрасных чайных роз.

– Не ждал небось? Вот узнал адрес и решил навестить товарища по несчастью. Ведь сам приглашал. – От Николая исходил кисловатый запах дешевого вина.

«Успел уже где-то перехватить», – подумал Александр и, пропуская гостя в квартиру, поинтересовался все же:

– По какому такому несчастью?

– В нашем секретно-политическом отделе местные секреты быстро становятся достоянием всех. Прослышал, что тебя переводят куда-то. Злые языки говорят – подальше от следствия. А меня, понимаешь ли, тоже от дела отстранили. Вот и подумал, почему бы нам по столь гнусному факту не пропустить по рюмашке.

С этими словами Сатов шагнул к столу и водрузил в центре его бутылку.

– А где же хозяюшка наша распрекрасная!

– Здесь, – тихо произнесла появившаяся в этот момент Татьяна.

– Примите, мадам, сей скромный букет как знак моего преклонения перед вашей неземной красотой. – Младший лейтенант щелкнул по-гусарски каблуками и резко наклонил голову вниз.

– Да будет вам, Николай, присаживайтесь к столу, а я соображу что-нибудь на закуску. За розы спасибо, это мои любимые цветы.

Едва Татьяна скрылась на кухне, Сатов плюхнулся на стул и хозяйским жестом пригласил Александра последовать его примеру.

– Понимаешь ли, Маньковский, чепуха какая-то получается. То ругают, что ударишь арестованного, то требуют выбивать из него, что нужно. Попробовал, опять не так – нам, дескать, мертвые в кабинетах не нужны, за это – трибунал. Так как же все-таки: бить или не бить? Вот какой гамлетовский вопрос стоит.

Маньковский молча слушал, расставляя на столе стаканы. Гость не замедлил ловко раскупорить бутылку и плеснуть в них вина.

– И все же: бить или не бить? – повторил он свой вопрос.

– А сам-то как думаешь?

– Хитришь, лейтенант, скрытничаешь, не хочешь, чтобы откровенно, а я человек простой, понимаю все, как есть. Нарком сказал: применять физические методы воздействия, значит, бить можно и даже нужно

– Прямо всех без разбора? Или через одного?

– Всех! Потому что они враги, – зло бросил Сатов и хлебнул из стакана.

– Но ведь это сначала доказать надо. Дзержинский говорил: нужны тонкие улики, конкретные данные. А ты посмотри наши дела. Находим оружие и даже не спрашиваем, как конкретно добывалось оно, кто поставлял, с какой целью. Говорим о конспиративных встречах заговорщиков и не удосуживаемся проверить алиби участников этих встреч. Ведь они отказываются, говорят, что в то время находились совсем в других местах…

Татьяна, незаметно вошедшая в комнату с разнообразной снедью в руках, отметила нарастающее возбуждение мужа и, проходя мимо, шепнула:

– Спокойнее, спокойнее…

Но Александр уже не мог быть спокойным. Сатов затронул тему, которая болью сидела в Маньковском уже многие месяцы и сейчас выплескивалась наружу.

– В моем последнем деле у крестьян, согнанных из глухих сел на стройку железной дороги, впервые слышавших инородное слово «троцкизм» или «правый уклонизм», какой-то негодяй вымогал абсурдные признания в заговоре, выбивал из них показания против лиц, фамилии которых они услышали только во время дознания. Ты подумай, во что превращаются органы. Вместо защиты народа мы войну с ним ведем.

Татьяна, не на шутку встревоженная, давала мужу из-за спины Сатова сигналы: прекрати этот небезопасный разговор. Ведь они так мало знают гостя. Несколько встреч. И вдруг такая откровенность. Разве ему не ясно, чем это может кончиться? Но Маньковского теперь трудно было остановить.

– Следствие – на конвейере, суд, если можно считать за таковой тройки – скорый. Наркомат превращен в скотобойню. Вызвал меня на днях нарком. Разговариваем, и в это время входит Шабанбеков, ты знаешь его. Принес Сумбатову дела для доклада на тройке. Тот на него матом, да по-русски, любит он эти словечки. Что ты, такой-сякой, не вовремя приехал? Лимит, видите ли, по расстрелам на этот день уже выполнили. Волосы дыбом становятся от таких лимитов. Но ведь мы же преемники чекистов – рыцарей революции…

Осоловевший уже порядочно, но не потерявший интерес к разговору, Сатов произнес с ухмылкой:

– Но чекисты тоже не в белых перчатках работали.

– Да, был период, когда на белый террор они вынуждены были ответить террором красным. Вопрос стоял: кто кого? Линия противоборства была четко обозначена. Грубые признаки различия на своего или не своего по классовому признаку можно было применять, когда Советская власть была слаба, когда Деникин подходил к Орлу. Но сейчас-то, на двадцатом году нашего государства, когда говорим, что построили социализм, почему нужно все видеть только в белом или черном цвете? Почему без полутонов? Почему такая непримиримость? Почему опять так однозначно – свой, не свой? Тысячи людей гоним в лагеря, под пули: ожесточаем народ. Ты посмотри, что на митингах делается. Все требуют смерти. И никто не говорит: давайте спокойно разберемся. Почему вдруг вспышка подозрительности, недоверия, ненависти? Кто мне докажет, что классовая борьба должна обязательно обостряться по мере строительства социализма? Ведь все должно быть наоборот, лучше жизнь – добрее люди.

Воспользовавшись небольшой паузой в разговоре, Татьяна решила перехватить инициативу. Пододвинув к столу табуретку, принесенную из кухни, приказала:

– Разливайте-ка вино, да меня не забудьте. А то все дела, дела, а осетринка заветрится. – Она подхватила аппетитный кусок рыбы. – Утром у рыбаков купила, свежайшая да жирная, аж светится вся. Да чурек зря, что ли, подогревала?

Наполнили стаканы, чокнулись, пожелав, как водится, друг другу здоровья и успехов. Сатов аппетитно чмокнул, проглотив ломтик осетрины.

– За что люблю Каспий, так за эту расчудесную рыбу, да за икорку. Если бы не вонь нефтяная, ни за что бы отсюда не уехал. До смерти бы прожил. Винцо бы попивал, балычком закусывал, фруктами баловался. Красотища! Жизнь! А ты, прости меня, Александр, черт знает о чем думаешь, Я так понимаю: надели мы с тобой форму с голубой фуражкой, значит, должны справно нести службу…

– Кстати, не нравится мне эта новая фуражечка с голубым верхом. Такое впечатление, что материал для нее выкроили из жандармских мундиров. Помнишь, у Лермонтова: «И вы, мундиры голубые…»

– Ну, ты даешь, Маньковский, скажи мне кто-нибудь другой такие слова, я бы…

– За пистолет схватился, – закончил фразу Александр.

– Не за пистолет, просто в морду бы двинул. – Сатов вдруг засуетился, забеспокоился, вроде бы и протрезвел. – Ты, часом, не провоцируешь меня? А то ведь вас двое, а я один.

Александр даже сплюнул с досады.

– За какого же гада ты меня принимаешь?

Сатов неожиданно стукнул ладонью о стол:

– Брось ты это! Фантазии свои брось!

– А разве то, что у нас бьют, жаждой морят заключенных – фантазия?

– Опять двадцать пять. Снова свою музыку завел. Все в рамках, дозволенных приказом наркома. Они бы при случае с нами не стали церемониться. У меня свой принцип. Кто я сейчас? По сути дела разведчик, проникнувший в стан врага. Мне поручено добыть нужные сведения. И я любыми средствами, понимаешь, любыми, добуду их. Выполню приказ!

– Но ты следователь, а не разведчик.

– Не вижу особой разницы. – При этих словах Сатов встал. – А ведь мне домой пора. Пойду, пожалуй.

Маньковский не стал задерживать гостя.

9.

Дня два после того странного вечера Маньковский болтался без дела по коридорам наркомата. До коменданта внутренней тюрьмы добраться не удавалось. Тот то выезжал куда-то с арестованными, то выполнял какие-то специальные задания руководства, то попросту исчезал по неизвестным причинам. Однако на третий день утром измотанный и вконец усталый, он сам появился в кабинете опального следователя. Взглянув на Суханова, Александр подметил: что-то нечеловеческое, жесткое, злобное было в его рябом потном лице. Это впечатление еще более усиливала гримаса боли, исказившая губы. Маньковский невольно произнес:

– Что с вами, Петр Кузьмич?

– Вымотался весь, мать его в душу. Да еще вот эта ерунда допекает. – Комендант поднял вверх кисть правой руки. Большой палец ее был аккуратно забинтован,

– Панариций, что ли?

– Какой к черту панариций. Язва, понимаешь, образовалась. От отдачи пистолета.

Маньковский удивился:

– Да я вас, вроде, в тире давно не видел.

– В тире? – комендант криво усмехнулся. – У меня свой тир… Сегодня сам увидишь.

В последних словах следователь уловил зловещие нотки. И поэтому решил уточнить:

– Если не секрет, чем же мы будем заниматься?

– Приходи к двадцати ноль-ноль во внутренний дворик, там и получишь все разъяснения. А я пойду прикорну пару часиков. Да не забудь взять оружие.

…Минут за пятнадцать до назначенного срока Маньковский спустился во двор наркомата. Здесь уже стояли две «полуторки» с крытыми брезентом кузовами. Разбившись на группы, балагурили бойцы в форме НКВД. Совершенно неожиданно для себя заметил Александр и Сатова. Подошел к нему.

– А ты по какому случаю здесь, Николай?

– В качестве водителя этой железной кобылы, – усмехнулся Сатов и постучал рукой о кабину грузовика. – Шоферов, говорят, не хватает. Приходится быть на все руки мастером. Тебя же, судя по всему, пригласили в качестве исполнителя.

– Исполнителя? – удивился Маньковский.

– А разве не предупредили?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь…

Сатов посмотрел на часы и произнес уверенно:

– Через пять минут поймешь.

Ровно в двадцать часов во дворе появился Суханов, а с ним несколько командиров войск НКВД. Послышались команды. Бойцы построились по двое и вслед за одним из командиров молча исчезли в проеме двери, ведущей в тюрьму.

Суханов с «Беломором» в зубах подошел к следователю. Выражение злости и напряжения не исчезли с его лица. Более того, к нему прибавилась одержимость, какая приходит к человеку, осознавшему особую важность предстоящего. Он сухо осведомился у Сатова:

– Мотор в порядке?

– Доедем. – Уклончиво ответил тот.

– Ну, а вам, – комендант повернулся к Маньковскому, – предстоит принять участие в исполнении приговора, вынесенного врагам нашего народа…

Не успел Суханов докончить фразу, как следователь, сделав невольно шаг назад, произнес резко:

– Нет!

– Как это понимать? Вы находитесь в моем подчинении и будете выполнять то, что я вам прикажу.

– Расстреливать я не буду. – Упрямо повторил Маньковский. – Отказываюсь категорически. Можете доложить об этом начальству.

Суханов удивленно посмотрел на говорившего, усмехнулся и с заметной снисходительностью сказал:

– Да что это вы так вскипятились. Расстреливают люди, специально назначенные наркомом, – он сделал ударение на слове «специально», – те, кому доверяют. А вам ведь даже следствие вести не доверяют. Так что не волнуйтесь, в оцеплении придется постоять, да помочь при захоронении. К сожалению, людей не хватает. Так что поберегите нервы, поберегите.

Говорил он, не вынимая папиросы изо рта, отчего речь становилась приглушенно-шепелявой, шутовской.

Тем временем бойцы выводили приговоренных. Здесь же их связывали, засовывали во рты кляпы и заставляли ложиться плашмя на дно кузовов машин. Места не хватало, так что укладывались один на другого штабелями. Все это делалось деловито, без суеты. Оттого приобретало черты чего-то нереального, потустороннего, мистического. Словно в этом мрачном полуосвещенном дворе, очерченном серыми стенами с зарешеченными окнами, разыгрывался страшный спектакль теней. Зловещую тишину мрачного каменного колодца прорезала, наконец, команда Суханова:

– По машинам!

Шоферы, комендант с помощником шустро скрылись в кабинах. Остальным же полагалось занять места в кузовах. Поскольку скамейки там отсутствовали, конвойные садились прямо на тела приговоренных. Маньковского это покоробило. Он сделал попытку поехать стоя, в полусогнутом состоянии, из-за того, что брезентовое покрытие не давало возможности выпрямиться. Но едва грузовик дернулся, как следователь, не удержавшийся от толчка, упал на лежащих.

Пришлось устраиваться рядом с ними. При этом своем неуклюжем маневре Александр нечаянно задел голову одного из приговоренных и невольно произнес слово, нелепо прозвучавшее в этом кошмаре:

– Извините…

В быстро сгущавшейся темноте южного вечера машины со страшным грузом обреченных, попавших в «суточный лимит», покинули двор наркомата и взяли курс на юго-восток от Баку, к Сураханам.

…Кому из бакинцев не известно ныне это курортное место. Шоссе пролегло к Сураханам, побежали к курорту поезда электричек: всего-то восемнадцать километров от центра города. И в древние времена, и во времена нынешние это – километры здоровья, жизни.

Той же осенью тридцать седьмого два крытых грузовика по-воровски, в темноте, при погашенных фарах поглощали километры смерти. Уже погуливавший по солончакам Апшерона бакинский норд «хазри» забрасывал под брезент кузова сладковато-горький запах полыни, почему-то всегда вызывавший у Маньковского тоску. Скорее всего, это осталось от того не доброй памяти дня, когда он, восьмилетний мальчонка, стоял над убитым бандитами отцом посреди бескрайнего полынного моря.

Машину мерзко трясло. Сквозь монотонное гудение мотора Маньковский услышал какой-то тихий дробный звук. Прислушался – совсем рядом. Сообразил: это же бьется голова лежащего человека. Достал из кармана спички. Тщательно оберегая от ветра, зажег одну. Слабенький язычок пламени выхватил из темноты лицо приговоренного, бледное до синевы, с кровоподтеками на скулах и подбородке. Глаза полузакрыты, веки не двигались. Казалось, он был мертв. Но не это поразило Александра, а то, что он узнал лежащего. Сомнений не было – перед ним легендарный комдив Гамбай Везиров, командир первой азербайджанской дивизии, славно дравшейся за Советскую власть.

Спичка погасла. Маньковский невольно, словно желая проверить, не ошибся ли, провел ладонью по лицу комбрига. Пальцы нащупали кляп, торчащий во рту Гамбая. И не давая отчета в том, что делает, Саша вырвал грязную тряпку. У себя на колене расправил её и, нащупав в темноте голову комдива, подсунул тряпицу под неё. Дробный стук прекратился. Но теперь Маньковский услышал нечто другое. То, что донеслось до него, слабое, приглушенное, исходило также снизу, но принадлежало человеку. Сомнений не было, это Везиров, которого следователь счел за потерявшего сознание, силился что-то сказать. Александр наклонился. Сквозь прерывистое дыхание дошли до него лишь четыре слова:

– Берия и Багиров – муссаватисты… предатели…

И все. И смолк комдив, нашедший в себе силы доверить свое сокровенное тому, кто в предсмертный час проявил к нему сострадание.

Надо ли говорить, как потрясло услышанное Маньковского. И вдруг в памяти мелькнуло жуткое мгновение его жизни. Мать читала маленькому Саше переводы шотландских баллад. Они были мрачны, эти баллады, так по крайней мере казалось мальчугану, чье сердечко сжималось от страха. Но особенный ужас ощутил Саша, когда услышал слова:

«Лежал живой на мертвом

И мертвый на живом».

Такой же ужас охватил Маньковского и сейчас. Первым его желанием было пробраться к кабине, забарабанить, остановить машины, крикнуть: «Братцы, что же мы делаем? Здесь умирает честнейший человек! Я его знаю. Он мне открыл тайну!» Но перед ним явилось потное, рябое лицо коменданта, вспомнились механические движения конвойных «с чистой совестью», подгонявших прикладами «врагов народа», выражение искренней ненависти на их молодых лицах, освещенных фанатизмом, и он, обмякший, сжался в комок.

Все, что происходило позже, он помнил, словно в тумане. Машины остановились, как и намечалось, в райне заброшенных колодцев. Свет включенных фар прорезал темноту. Быстро по команде бойцы освободили машины: выпрыгнули сами, стащили приговоренных, уложили их рядками, лицом вниз. Помнится Маньковскому, как к Суханову, стоящему рядом, подошел фельдшер, что-то сказал. Комендант, прихватив двух конвойных, прошелся с фельдшером меж рядов приговоренных. Четверых из них куда-то поволокли. Маньковский не знал, что это были мертвецы. Суханов вернулся вместе с Сетевым. Они пригласили следователя и пошли куда-то вдоль пролегшего по земле луча автомобильной фары. Пройдя метров тридцать, Александр наступил на что-то мягкое, чужеродное среди твердых солончаков, и, зацепившись, споткнулся. Тут же услышал голос коменданта:

– Вот паразиты, опять схалтурили. Одеяло торчит.

– Какое одеяло? – машинально спросил Маньковский.

– Да то, что поверх трупов кладем. Поленились, черти, засыпать получше колодец. Ну я им задам.

Сатов засмеялся:

– Одеяло от холодов, что ли?

И от этого смеха на душе Александра стало ещё муторнее.

– Вот что, – обратился к нему комендант, – пройдешь вперед шагов сто – сто пятьдесят. Там развалины храма огнепоклонников. Возле него будет твой пост. Смотри, чтобы ни одна муха не пролетела, Дело наше сугубо секретное. Понял? А Сатов поможет мне.

Саша остался один. Черная пустота окутала его, и он казался её частью. Словно вынули из него все: и мозг, и сердце, и душу. Лишь глаза ещё висели на волосках сознания и видели, как, мутно качаясь, наползала из-за развалин храма луна. Маньковский отрешенно смотрел на небо, и чудилось ему, что при каждом пистолетном выстреле, доносившемся глухо оттуда, где остались машины и люди, срывалась вниз одна из звезд. Голова кружилась, и звезды, все разом, как в планетарии, сдвинулись с мест. Он ухватился за край полуразвалившейся стены храма, о котором столько читал и слышал. Стоило Александру обрести опору, как далекие светила замерли. Застывшее небо стало высоким сводом храма, а вместо звуков стрельбы в ушах зазвенела таинственная мелодия карная. И почудилось ему, что вспыхнули меж развалин светильники, полыхнули кроваво-красные покрывала жрецов огня – мобедов.

Маньковский чувствовал, как жаром наливается его голова, как тяжелеют и слабеют ноги, как что-то изнутри разрывает грудь. Такого с ним ещё не случалось. Небосвод вновь сдвинулся с места… Он терял сознание.

– Ну ты даешь, – голос Сатова звучал, как всегда, бодро. – Туда кинулся, сюда – нигде нашего постового не нахожу. А он здесь, среди камешков. Да ты не захворал часом? – Младший лейтенант дотронулся до лба следователя и ощутил жар. – Э, брат, точно – захворал. Давай-ка поднимайся, пора ехать, мы уже со всем управились,

Маньковский с трудом поднялся. Ватные ноги не слушались. Сатов пришлось подставить коллеге плечо…

* * *

Два дня Александр находился в каком-то полубредовом состоянии. Врач, навестивший больного, успокаивал Татьяну:

– Ничего страшного – переутомление плюс нервный срыв, коронарный спазм. Сейчас такое случается часто с нашими пациентами. Сами знаете – работы хватает.

Татьяна кивала в знак согласия, но думала свое. Она-то знала, что муж в последнее время не был перегружен, скорее – наоборот. Но с ним что-то происходит. Часто она заставала его задумавшимся в плетеном кресле-качалке. Иногда самый простой вопрос вызывал у него раздражение. А после того странного ночного задания вообще замолчал и лежал на кровати, устремив взор в потолок. Лекарства приходилось вливать в него почти силой.

И естественной была радость, которую испытала Татьяна, придя вечером третьего дня с работы, – муж сидел за столом.

Бледный, с заостренным носом, Александр склонился над бумагой и что-то быстро писал. Он настолько был увлечен своим занятием, что не заметил прихода жены. А та, не желая тревожить мужа, проскочила на цыпочках в кухню. Женское сердце подсказывало: сегодня Александр не отодвинет в сторону ужин.

Она не ошиблась – кризис миновал. Ещё утром этого дня Маньковский почувствовал себя лучше. В теле ощущалась легкость, исчезла давящая боль в голове, мысль работала четко и ясно. Пришло, наконец, решение, которого так желал, но до сегодняшнего дня, что хитрить самому с собой, откровенно боялся. И вот это освобождение от страха вдохнуло в него жизнь. Он понимал, что без слова Правды существование его на этой грешной земле бессмысленно, и взялся за перо.

В своем обращении в ЦК партии Маньковский, что называется, излил душу: поделился сомнениями, терзавшими его последние годы, привел факты вопиющего беззакония, творившегося в органах НКВД республики, с болью писал о произволе в отношении старых партийцев, проверенных на деле бойцов революции. Упомянул ли он о тех словах, что услышал из уст комдива Везирова? Нет, этого он сделать не мог. Не потому, что не поверил в их правду. Более того, почти убежден был в ней. Именно почти. И это обстоятельство сдержало руку. Он – следователь, юрист. А значит, должен иметь доказательства доподлинности страшного обвинения, выдвинутого Везировым. Пока таких Маньковский не имел. Он доводил до сведения ЦК лишь факты, достоверно ему известные. Заканчивалось послание словами: «Не написав этого письма, всегда испытывал бы чувство не до конца исполненного долга и как коммунист, и как следователь».

Поставив подпись, Александр откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул, потянулся и крикнул:

– Татьяна!

Испуганная жена выскочила из кухни.

– Что случилось?

– А не перекусить ли нам?

10.

Уже вскоре Сатов убедился, насколько прав был шеф, когда предложил ему повесить в кабинете перчатки. Исполнение его новых обязанностей, не зафиксированных ни в каких должностных инструкциях, требовало постоянно иметь боксерский инвентарь на виду.

В его кабинете то и дело раздавались телефонные звоики: коллеги, встретив упорное нежелание подследственных подписывать фальшивки, приглашали Боксера на помощь. И он живо откликался на их призывы. То и дело Сатова видели пробегающим по коридорам в боксерских перчатках. Учитывая не совсем удачный первый опыт, он стал бить свои несчастные жертвы, что называется, с умом, изощренно – по тем местам, где особенно ощущается боль, но человек при этом не теряет сознания, или так, чтобы отключить сознание подследственного, но не лишать его жизни. И не дай бог, чтобы кровь была. В общем, искусство палача младший лейтенант постигал быстро и профессионально. Прививались навыки, зверел характер, укреплялась вера в свою исключительность. Тем более, что после каждого удачного подключения к допросу, Зобин благосклонно похлопывал своего протеже по плечу и приговаривал:

– Молодец, молодец!

И молодец, уже не стесняясь коллег, похвалялся в курилке:

– Я вчера так обработал этого вонючку-троцкиста… Да вы знаете его, профессора Сафронова. Так вот, он вмиг сознался во всем. Стрелять хотел, сволочь, в первого…

И все-таки полного удовлетворения Сатов не испытывал, не нравилось ему, что «работает» в тени. Да, Зобин хвалит, но он всего лишь нач-отдела. Многое ли от него зависит? Для того, чтобы двигаться дальше, надо попасть в поле зрения первых лиц, заслужить их благосклонность. А как? Через секретарей не прорвешься, на лестнице дожидаться не будешь. И с тоской констатировал следователь-неудачник: надо ждать случая. И такой вскоре подвернулся.

В первом часу ночи Сатов сидел в кабинете и мучился от безделья: вот уже три часа, как в «простое».

Что-то случилось с конвейером – остановился. Вот и щелкал младший лейтенант беспрестанно выключателем настольной лампы, забавлялся. И вдруг – звонок. Схватил трубку телефона и сразу же узнал голос Зобина:

– Где это ты болтаешься?

– Никак нет, не болтаюсь. Который час уже сижу в кабинете.

– Опять у меня что-то с телефоном. Ну да ладно, ноги в руки и срочно к начальнику управления.

Сатов вскочил с кресла и совсем было отнял трубку от уха, как услышал:

– И не забудь свой инвентарь… Дело предстоит серьезное.

Инвентарь что, инвентарь – на гвоздике за спиной. Схватил перчатки и мигом в коридор. Задержался лишь затем, чтобы дверь закрыть. Хотя мог бы этого и не делать: кабинет-то по сути своей – бутафорский. Мебель одна, в столах – пусто, на книжной полке – пыль.

Бежал по коридору Сатов лихо, но не сказать, чтобы со спокойным сердцем. Как-никак, у «самого» на вызове он ещё ни разу не был. Чем все обернется, предполагать трудно. Вдруг что не так, тогда карьере конец, тогда снова вниз, в оперы. Сумбатов – человек крутой, многим жизни поломал. Знать бы наперед, к чему готовиться. С такими невеселыми мыслями и предстал следователь в приемной перед секретарем. Молоденький лейтенант укоризненно произнес:

– Задерживаешься, комиссар ждет.

И предупредительно распахнул дверь.

Всякое видел Сатов за годы своей службы, особенно за последние месяцы, но такая картина предстала перед ним впервые. Тучный, взмокший от напряжения, начальник управления таскал за бороду по полу тщедушного человечка, крича:

– Ты будешь говорить, гад? Будешь?

При этом слюни брызгами летели из его перекошенного от злобы

рта.

За спиной Сумбатова подобострастно изогнулся верзила Халдыбанов с резиновым шлангом в руке. У огромного письменного стола застыл в позе гоголевского городничего из заключительной сцены «Ревизора» Зобин.

Ошеломленный Сатов остановился в дверях, не зная, как вести себя в столь неординарной ситуации. Вряд ли начальнику нужен лишний свидетель происходящего. Следователь машинально сделал шаг назад, но наткнулся на стоящего сзади секретаря. Тот подтолкнул в спину, явно приглашая младшего лейтенанта войти. Сумбатов заметил вошедших.

– Ну, что замер, сынок? Проходи… – прохрипел он, – а то мы тут умаялись с этим заморышем. Подходи, подходи ближе…

Сатов выполнил указание начальника и остановился возле лежащего на спине человека.

Как ни изувечено было лицо истязаемого, младший лейтенант без

труда узнал его:

– Это Султан Эфендиев, председатель ЦИК.

– Правильно, Эфендиев. Но не председатель, а изменник, контр революционер и террорист. И ещё – подлый трус. Не хочет признаться в своих мерзких преступлениях перед народом. Боится принять смерть от руки рабочего класса.

Сумбатов пнул лежащего ногой, крикнул помощнику:

– Воды!

И опустился, обессиленный, в громадное кожаное кресло. Ожили фигуры всех присутствующих в кабинете. Халдыбанов кинулся помогать секретарю приводить в чувство Эфендиева. Зобин подошел к Сатову, положил руку по-приятельски на плечо, как бы приобщая к таинству происходящего и тем самым делая соучастником творимого преступления. Проговорил на ухо вкрадчиво, почти шепотом:

– Вымотался комиссар с этим подонком, сам видишь, и очень рассчитывает на твою помощь… Так что не подведи.

Сатов в этот момент ощутил в себе необъяснимое возбуждение. Такое происходит с хищником при виде крови. Дыхание его участилось, ноздри раздулись. Он ничего не ответил на слова Зобина. Думал о своем: вот шанс, вот случай доказать, на что способен Николай Сатов – бывший чемпион республики, доказать в присутствии человека, от одного росчерка пера которого зависят судьбы людей. Молча надел Боксер перчатки и так же молча протянул руку Зобину. Тот поначалу не понял жеста, но, сообразив, взялся за шнурки. Этой ночью он был лишь секундантом…

Эфендиев пришел в чувство. Он полулежал на стуле, куда «устроили» его подручные палача. Бывший председатель ЦИК с трудом поднял отяжелевшие веки и увидел громадное чудовище, нависшее над ним. Оно смотрело немигающими глазами поверх непонятных кожаных полусфер. Где уж было сообразить бедняге в этом кошмаре, что перед ним фигура боксера, изготовившегося к бою!

До него, едва обретшего сознание, дошел смысл произнесенной чудовищем фразы:

– Так ты признаешься, негодяй?

Эфендиев не мог разжать окровавленный рот и только мотнул отрицательно головой.

В этот момент свет вновь померк для него. Боксер провел серию ударов, способных потрясти стокилограммового гиганта, не то что худенького пожилого человека. Естественно, что тот вновь оказался на полу. Тогда остервеневший Сатов зубами сорвал шнуровку, сбросил перчатки, подскочил к Халдыбанову и выхватил у него шланг. С этим резиновым обрубком кинулся к Эфендиеву, принялся колотить по лежащему телу, приговаривая:

– Ну, будешь признаваться?!.

Вмешался Сумбатов. Удовлетворенный, он произнес:

– На сегодня достаточно…

А когда пришло завтра, Сатов не потребовался. Боясь новых истязаний, сломленный Эфендиев подписал все подсунутые ему бумаги. Ещё один самооговор подшили к делу фальсификаторы, и не без помощи становившегося все более нужным Боксера.

…В то время, как Сатов попал в поле зрения самого высокого начальства, Маньковский стал объектом раздумий наркоматовских кадровиков. По указанию руководства они подыскивали ему местечко на периферии, где-нибудь подальше от Баку. Исходили предложения и о том, чтобы вообще тихо, биз лишней возни, убрать его из органов. А пока лейтенант находился при оперативном дежурном. Комендант Суханов от его услуг отказался наотрез, ещё и намекнул, как бы чего этот чудак не выкинул. Откуда ему было знать, что его опасения уже оправдались – письмо Маньковского надежным товарищем доставлено в столицу. Выполняя самые различные поручения дежурного, Александр с надеждой и тревогой ждал ответа. И в этот вечер тоже.

Они с Татьяной сидели по давней привычке на кровати, откинувшись на старенький гобелен, доставшийся молодым в качестве свадебного подарка, и думали-рядили о своей дальнейшей судьбе.

Татьяна с присущей женщинам интуицией чувствовала приближение большой беды. Но вида не подавала, зачем лишний раз волновать мужа, и внимательно слушала своего Сашку. А тот упрямо повторял:

– Это все наши перегибают. Уверен, в центре не знают, что творится на местах…

«Чудак ты мой, оптимист неисправимый», – отвечала мысленно на то жена и ощущала тревожное сердцебиение.

Внизу хлопнула дверь, застучали по лестнице каблуки, как тогда, когда их навестил Сатов в первый и последний раз. «Это конец», – подумала она и комок подступил к горлу. Нет, не подумала, а произнесла тихо, но Саша услышал, пожал ей руку, встал с кровати и пошел к двери. Навстречу беде?

Сержанту не пришлось даже стучать: хозяин распахнул перед ним дверь и впустил в квартиру. Он был один. «Значит, не арест», – подумал Маньковский и спросил:

– Чем обязан?

– Вам пакет, товарищ лейтенант, распишитесь, пожалуйста.

Маньковский поставил подпись в книге донесений и вскрыл конверт. Посыльный не уходил, он ждал, когда лейтенант ознакомится с документами.

Александру сержант доставил командировочное удостоверение, предписание немедленно выехать в Москву в распоряжение НКВД СССР и билет на утренний поезд. Сержант, убедившись, что у Маньковского к нему вопросов нет, попрощался и вышел. Александр обернулся к жене, сказал с улыбкой:

– А ты боялась… – Протянул Татьяне билет. Билет в неизвестность.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СТОЛКНОВЕНИЕ

Насилие – слишком крепкое вино.

Довольно одного стакана,

чтобы человек потерял контроль над

своим рассудком.

Ромен Роллан.

1.

Год сорок четвертый… До Победы – ещё долгие месяцы. Бои гремят в лесах Карелии, среди болот Белоруссии, на полях Украины. И здесь – в Крыму.

…Апрель на южном берегу – пора буйства красок, когда все вокруг ласкает взгляд: и нежная зелень листвы, и многоцветье распустившихся бутонов, и обретающее летнюю голубизну море. Коктейль дурманящих запахов, ласкающая теплота весеннего солнца.

Это все – на побережье. А за зубчатым забором Яйлы, на её северных склонах и в апреле – снежные заносы и завалы. Немецкое командование считало, что они надежно прикрывают Ялту с северо-запада. Эту уверенность и решила использовать Советская Армия. Дивизия генерала Преображенского вечером четырнадцатого апреля вышла к подножию горы Ай-Петри.

Подразделения сразу начали восхождение на горный перевал, ведущий к городу. Совсем не простым оказался этот путь. Уже на сравнительно небольшой высоте путь преграждал снежный покров, местами достигавший метровой толщины. К тому же под слоем снега часто оказывалась наледь: артиллерийские тягачи, автомашины пробуксовывали. Даже мощные «студебеккеры» пасовали перед крутизной и льдом. Да и гитлеровцы постарались: многие участки дороги были серьезно ими испорчены. Каменные и ледяные насыпи образовывали труднопроходимые завалы. Дивизия остановилась. Утомленных длительным переходом воинов ожидала тяжелая ночь. Вместо предполагаемого отдыха – титаническая работа по расчистке скальных завалов и снежных сугробов.

Люди, закинув за спины автоматы и винтовки, взяли в руки кирки и лопаты. Выпрягались из артиллерийских упряжек трофейные кони и подводились к многопудовым камням. Недовольным ржанием высказывали эти лошади-тяжеловесы свой протест против столь «черной» работы. И нужно было большое мастерство ездовых, чтобы укротить лошадей, уберечь их от падения в пропасть вместе с грузом.

К утру дорогу удалось расчистить. Но ничего не знал о трудной ночи Сатов, мчащийся на своем легком на подъем американском вездеходе.

Судьба явно благоволила к нему в последнее время. Год назад он получил назначение на работу в Крым. Правда, полуостров находился ещё под оккупацией немцев, но наркомат автономной республики уже существовал и базировался в только что освобожденном Краснодаре.

Туда, естественно, и прибыл Сатов. Разрушенный, опустошенный город произвел гнетущее впечатление. Ещё больше навела тоску канцелярская работа в законсервированном ведомстве. Бывший следователь рвался на самостоятельную работу. И с помощью покровителей добился-таки своего: назначили начальником ОНКГБ. Оставалось только добраться до места новой службы. «И неплохо было бы при том, – мечтал Сатов, – по пути прихватить кое-какую награду». Судьба свела его с одним душевным человеком – командиром бригады, отправляющейся на исходные рубежи для штурма Крыма. Посидели за бутылочкой, поболтали, пришлись друг другу по душе. И сманил командир начальника существующего лишь на бумаге отдела. Самовольно укатил Сатов на фронт. Форсировал с мотострелками Сиваш. Обошлось.

Расценили его поступок как проявление патриотизма и большой ответственности. А новый знакомец – командир бригады – ещё и к ордену представил. Как же тут не верить в судьбу?

…Шофер резко нажал на тормоз. Зад «виллиса» от внезапной остановки подбросило вверх, отчего один из автоматчиков навалился на спину подполковника, а тот, в свою очередь, ударился лбом о ветровое стекло.

– Какого!.. – матюгнулся Сатов и зло посмотрел на водителя, но тут же заметил впереди солдат, перегородивших дорогу.

– Ваши документы! – приказал подошедший сержант.

После выполнения формальностей он предупредил подполковника, что на перевале сильные заносы, машина не пройдет.

– Ничего, у нас цепи есть, – успокоил сержанта Сатов и взмахом руки дал шоферу команду «вперед».

«Виллис» уже проскочил расчищенный ночью бойцами наступающей дивизии от скальных завалов участок, но чем выше к перевалу поднималась машина, тем чаще встречалась на обочинах техника, застрявшая в метровой толще снега.

Тяжело урчали мощные двигатели тягачей, свистящие звуки пробуксовывающих колес грузовиков били по нервам. Вездеход Сатова, лавируя между стоящей техникой, упорно пробивался вперед.

Пришлось, правда, поставить на колеса цепи. Но вскоре выяснилось, что и они не выручат. Оставалось надеяться только на силу своих мускулов. Сойдя с «виллиса», Сатов заметил, как метрах в двадцати впереди них артиллеристы тащили на постромках свою легкую пушку. Как бурлаки. С той лишь разницей, что те, волоча баржу, вязли в прибрежном песке, а эти с каждым шагом все глубже погружались в мокрый липнущий снег.

И тут Сатов увидел группу вооруженных людей, сразу вызвавших у него профессиональную подозрительность. Растянувшись по заснеженной дороге, она двигалась по самой её кромке, нависшей над ущельем, вроде бы сторонясь, уступая путь тем, кто тянул технику. Казалось, идущие стыдятся своих изодранных одежд, сугубо цивильного вида. Подполковник пристально вглядывался в шагающих. Кто такие? Почему в боевой колонне войск? Дав знак одному из автоматчиков следовать за ним, Сатов направился к заинтересовавшей его группе.

Подошел к тому, кто шел впереди. Без излишней дипломатии спросил:

– Кто такие?

Человек в черном, довольно потрепанном полушубке выпрямился, вскинул кудрявую, тронутую сединой голову, поправил висевший на груди трофейный автомат и тихо ответил:

– Партизаны мы, из соединения товарища Македонского. Нас уже проверяли. – Мужчина усмехнулся. – И не один раз.

– Это не меняет дела, придется предъявить документы и мне…

Формальности были выполнены довольно быстро. В этом немалую

роль сыграло и то обстоятельство, что Сатов быстро смекнул, какую выгоду можно извлечь из встречи с этими «свободными воинами». Вот она, сила, способная вознести его «виллис» на перевал.

– Все в порядке, товарищ… – Сатов ещё раз заглянул в документ, предъявленный «кудрявым», – товарищ Горелов. Но у меня к вам просьба: помогите нашего «козлика» протащить вперед.

Партизаны побросали свое оружие в машину и облепили её со всех сторон. Раздалось дружное: «раз, два… взяли». «Виллис», радостно фыркнув, рванул вперед к зависти пехотинцев, все так же монотонно двигающихся к цели. На душе у Сатова стало веселее: все-таки войдет он в Ялту с передовыми частями. А Горелова нужно взять на заметку, если из ялтинских, может сгодиться. Тут и солнце выглянуло из-за туч и остановилось в зените. Полдень пятнадцатого апреля…

Но вот разношерстную ватагу энергичными знаками остановил патруль. Движение рук старшего означало: машину на обочину, всем оставаться возле неё. Лейтенант в полном вооружении, с каской на голове подошел к Сатову.

– Судя по всему, товарищ подполковник, вы здесь старший? Правильно я понял?

– Наверное, так и есть. Я – начальник ялтинского отдела наркомата госбезопасности. Со мной трое подчиненных. Помогает нам группа партизан… – Говоря все это, Сатов в который уже раз за эти дни вытащил удостоверение личности.

– Все в порядке, – лейтенант отдал честь. – Но некоторое время вам придется все же переждать здесь. Эти скалы послужат отличным укрытием.

Сетов сплюнул с досады. Горелов же, стоявший рядом, успокоил:

– Успеем в Ялту. Давай-ка лучше перекурим, на солнышке погреемся, да людям дадим передохнуть. Мои-то уже с ног валятся – две ночи, считай, не спали.

Ничего другого не оставалось. Партизаны, разобрав оружие, расположились бивуаками прямо на снегу, под скалой. А Сатов с Гореловым забрались на заднее сиденье «виллиса».

2.

Лето сорок четвертого выдалось для Сатова жарким. В прямом и переносном смысле. Крымское солнце пекло нещадно. Куда ни шло, если лежишь на пляжном песочке и млеешь от ласкового прикосновения легкого черноморского бриза. А каково сидеть в кабинете, в наглухо застегнутом кителе или, того хуже, мотаться в черном трофейном «мерседесе» по горным дорогам. По делам, конечно. Сколько их навалилось после освобождения города! Стремительный удар наших войск не дал возможности фашистам разрушить Ялту. И это здорово!

Но у каждого явления есть обратная сторона. Ох, уж эта диалектика… Прорыв примерней через Яйлу спас город и отрезал дорогу к бегству не только тысячам солдат рейхсвера, но и тем местным жителям, что сотрудничали с врагом. Много их было или мало? Вот вопрос, который маячил перед начальником отдела НКГБ. Задача поставлена четко: профильтровать всех, А у него в подчинении людей – всего ничего. Вот и вертись, как хочешь. Мало того, ещё эта возня с крымскими татарами. Факты – вещь упрямая: замарал кое-кто из них себя связью с гитлеровцами, В карателях ходили, зверства чинили. Кое-кто… Но приказано выселить всех…

Сатов, мрачный и злой, только что вернулся с одной такой операции. Избалованный последними годами своей карьеры, он считал себя униженным законченной работой. Нет, не тем, что сгонял, как скот, людей, вину которых никто не пытался доказывать, которых лишали родной земли и крова. Не тем, что участвовал, по сути, в геноциде. А тем, что привлекли его к делу, с которым вполне мог бы справиться ротный командир да опытный опер…

Следы этого неудовольствия оставались и теперь, днем, когда невыспавшийся начальник отдела занял место за столом роскошно обставленного хозяйственниками кабинета.

Ох уж эта давняя сатовская страсть к кабинетам. Целый год провел он без кресла. Ипотому сразу после прибытия в Ялту занялся Сатов обустройством своего рабочего помещения. Каждый предмет, стоящий сейчас перед его глазами, каждая вещица может поведать о многом. Вот хотя бы та люстра, что играет солнечными бликами. Когда-то она услаждала взгляд великих князей. Подполковник лично сам прихватил ее в алупкинском дворце, том самом, что удивляет своими «мавританскими» мотивами и пугает слабонервных мраморными львами. Или черного дерева письменный стол, на который Николай Александрович положил сейчас свои пудовые кулаки. Его конфисковали у одного из бывших торговцев, процветающих здесь во время оккупации, А картины, что так освежают начальственный кабинет, восточные вазы, стоящие по углам и долженствующие говорить о безупречном вкусе хозяина? Их совсем недавно изъяли при обыске. У этой, как ее… Ах, да, Назаренко.

При воспоминании об этой скверной даме у Сатова заныли зубы. Подполковник выдвинул ящик стола и достал небольшой лист бумаги. Вроде бы ничего особенного на нем написано не было. Так, несколько фамилий. Но вот условные значки, стоящие против них, объясняли Сатову многое. И не просто объясняли, но и указывали на особый интерес начальника к тому, что за ними скрывалось.

Бумажка, извлеченная из стола, произвела на Сатова магическое действие: разгладились на хмуром лице морщинки, исчезла усталость, испарилось недовольство, Николай Александрович распрямил плечи, поудобнее устроился в кресле.

За столом сидел теперь прежний, уверенный в себе, раскованный Сатов. Впрочем, не совсем прежний.

Молодой, шустрый, в меру разбитной, готовый «шестерить», охотно сгибающийся под взглядом руководства лихой оперуполномоченный и начинающий следователь остался там, в тридцать седьмом. Теперь это человек с определенной степенью респектабельности. На его лице четко обозначились черты властности. Седина, пробившаяся на висках, прибавила солидности. Нет, это уже не порученец, человек на побегушках. Это – начальник! Знаменитые сатовские боксерские перчатки все еще висели в кабинете, над чемпионским кубком. Но они уже покрылись пылью. Ведь теперь у Сатова появилась возможность оставаться чистым даже при самой грязной работе. «Защитным фартуком», принимающим на себя грязь, стали подчиненные – безотказные приводные ремни и рычаги, которыми он с успехом манипулировал в своих целях.

…В дверь тихо, как привидение, проскользнул молодой лейтенант. Не то секретарь начальника, не то адъютант, толком этого никто в отделе сказать не мог, так как в штатном расписании такие должности отсутствовали. Но люди точно знали: этот входящий без стука в кабинет начальника человек пользуется его безграничным доверием.

Сатов оторвал глаза от бумаги и, не поднимая головы, спросил:

– В чем дело, Ширяев?

– Внизу, в приемной, некто, назвавшийся Гореловым, просится к вам на прием, товарищ подполковник.

Начальник отдела сморщил лоб, силясь вспомнить, что связано с названной фамилией. Но мозг не выдал нужной информации.

– Горелов? Не знаю.

– Вроде бы говорил он, вы вместе с ним на перевале перед штурмом города были…

– Да-да, припоминаю… Партизанский командир. Лихой мужик. Так зачем он пожаловал?

– Я тоже поинтересовался. Но он желает только в личной беседе сообщить. Что будем делать? – лейтенант застыл в вопросительной позе.

– Приведи его…

Горелов вошел энергичной походкой, с открытой улыбкой на лице. Казалось, еще секунда – и он распахнет объятия. Но серьезно-недоступный вид человека, сидящего за столом, остудил его пыл. Он точно споткнулся посреди кабинета на мягком ворсе ковра. Остановился и произнес извиняющимся голосом:

– Здравствуйте, Николай Александрович. Вот приходится потревожить вас…

– Добрый день, – ответил Сетов, не поднимаясь с кресла. – Но вроде бы по имени-отчеству я вам не представлялся?

Горелов, подавленный монументальностью кабинета и сурового его обитателя, с какой-то застенчивой улыбочкой ответил:

– Это все просто. Спросил у одного товарища в коридоре.

– Вот трепачи, – буркнул недовольно подполковник, так и не пригласив посетителя присесть. – Какое же дело привело вас ко мне?

Бывший партизан наконец-то приблизился к столу и проговорил:

– Помните ту историю, что я рассказал вам, когда мы сидели в «виллисе»?

– Припоминаю. Это о партизанском провиантском складе. Так я уже туда ездил. Пусто в пещерах.

– Естественно, пусто. Считай, два года мы на нем держались. Но дело не в складе, а в той полевой пекарне, что прибилась тогда, в сорок втором, к нам…

– Горелов, а вы часом адресом не ошиблись? Я ведь не общепит и не отдел торговли. Знаю, в городе перебои с хлебом, но, простите…

– Да не о хлебе я.

– Тогда о чем же? – уже явное раздражение сквозило в словах подполковника. И это еще больше травмировало Горелова. Но он все же решил выговориться:

– Я о том старшине, что был при пекарне. Мы еще тогда его не взяли в отряд. Этот фотоаппарат на шее, вообще вид какой-то подозрительный…

Сатов насторожился. Опыт подсказывал: не с пустыми руками пришел партизан. Наконец-то подполковник указал на стул:

– Садитесь! – сказал, как приказал.

Горелов присел бочком на краешек. Судя по всему, он уже не рад был, что пришел в этот кабинет, но, как говорится, «назвался груздем…»

– Так вот, фамилия того старшины Салов.

– И откуда же это стало известно?

– Все очень просто. Пошел я, значит, вчера на толкучку. Вы знаете, что возле порта. Думал, табачку поискать или там папиросок самодельных. Народу – тьма, но все больше с барахлом. А насчет курева или там чего съестного, не густо. Эх, как вспомнишь предвоенные рынки!

Сатов перебил говорившего:

– Ближе к делу…

– Вот о деле сейчас и пойдет речь. В одном из закутков вижу – человек продает какие-то открытки. Ничего не скажу – народ толкается, видать, товар по душе. Ну, и я полюбопытствовал. Заглянул из-за спины покупателей. Ба! А там рожа знакомая не на фото, а в натуре. Ну, тот, что продавал. – С каждой фразой Горелов все больше оживлялся. Он и на стуле уже передвинулся ближе к столу. Сатов торопил:

– Короче, если можно…

– Теперь уже все – самая кульминация. Открытки-то самодельные. Копии с немецких. Вы их видели наверняка – целующаяся парочка в сердце. Открытки те продавал… – партизан выдержал многозначительную паузу, – старшина пекарни.

– Ну и что в этом примечательного?

– Примечательное я узнал позже, когда разговорился со старшиной. Назвал он себя Саловым. Рассказал, что всю оккупацию провел в Алупке: фотоателье открыл. И когда мы с вами с фашистом бились, он благополучно копил денежки да жрал немецкие колбасы. Я его спрашиваю: «Почему не в армии, война-то идет еще?» Он в ответ: «Возраст вышел. Да и болезни мучают». Нет, не зря мне тогда его фотоаппарат не понравился. Подозрительный тип…

«Тип» явно заинтересовал Сатова. Он переспросил Горелова:

– Значит, говоришь, Салов?..

Бывший партизан кивнул.

Когда Горелов ушел, подполковник достал спрятанную при появлении неожиданного посетителя бумажку и жирно вписал в нее: «Салов – владелец частного фотоателье при немцах».

В тот же день в квартире бывшего старшины был произведен обыск, естественно, без санкции прокурора. А вечером он сам предстал пред очи Сатова. Правда, перед этим все тот же услужливый лейтенант принес начальнику аккуратно перевязанный пакет.

– Здесь ровно тридцать пять тысяч. – Сказал и бесшумно исчез.

Сумму, изъятую у фотографа, Сатов спрятал в сейф. И вовремя: конвой привел арестованного Салона. Худой, жилистый, в бумазейной рубашке с короткими рукавами, полотняных тапочках и тюбетейке. Углы рта опущены вниз, щеки висят, веки набухли, вот-вот брызнут слезы… Напуган был фотограф визитом оперативных работников и потрясен. Сатов чутко уловил его состояние и сразу же пошел в атаку:

– Немцам служил, подлец?

– Никак нет, товарищ подполковник.

– Какой ты мне товарищ…

– Простите. Гражданин подполковник. Так вроде принято величать у вас?

– Для таких, как ты, гражданин.

– Слушаюсь. Не служил я фашистам. Просто имел фотоателье. Зарабатывал на пропитание.

– А как и когда в Ялте оказался?

Салов поведал свою историю. И о том, как был призван в армию в Одессе, как пережил оборону города, как затем отступал в Крым вместе с нашими войсками. Рассказал об известном уже Сатову эпизоде в горах Ялты,

– И что же произошло после того, как ты на машине уехал от партизан?

– Да ничего особенного, части своей мы не нашли, подожгли машину, сбросили ее в пропасть и разбрелись кто куда. Я в Ялту подался, затем в Алупке осел.

– И как жилось в Алупке при оккупантах?

– Так ведь, помимо немцев, наших здесь много оставалось. Жили люди. Женились, рожали детей, хоронили по-христиански. И всегда снимок на память требовался. Так что не бедствовал…

Сатов взорвался:

– Не бедствовал, сволочь! Люди на фронте кровь проливали, Родину от врага защищали. А он кошелек набивал. Небось, серебром за иудство свое брал?..

Бьющийся мелкой дрожью, как в лихорадке, фотограф робко возразил:

– Да нет, больше нашими советскими госзнаками…

– И немцы тебе платили советскими?

– Нет. Они марками давали…

– За предательство-то, за лакейскую службу?

– Не служил я немцам…

– А это что?.. – Сатов сунул под нос насмерть перепуганному Салову негатив, изъятый при обыске. Фотограф с ужасом увидел, что на нем изображен немецкий офицер в форме СД. – Со службой безопасности был связан, подлец. От этого не откупишься…

Арестованный понял: это конец. Как докажешь, что фашист случайно зашел в ателье и заставил мастера сделать на память фото на фоне Ай-Петри.

Подполковник нажал кнопку вызова. Лейтенант тотчас появился в дверях…

– Убрать предателя! Передай Егорову, пусть начинает дело. И энергично, чтобы через десять дней передать подлеца в трибунал…

Когда Салова увели, подполковник подошел к сейфу, достал пакет и пересчитал ассигнации – лейтенант назвал сумму точно.

3.

Высокий, стройный мужчина в синем милицейском кителе, галифе с красным кантом, в тщательно вычищенных сапогах стоял, опершись на парапет, спиной к играющему волной морю. Он провел взглядом по изумрудному амфитеатру, раскинувшемуся по склонам гор от мыса Ай-Тодор до мыса Никитский, и глубоко вздохнул. Красотища-то какая! А воздух! Настоенный на сосновой смоле, цветах магнолии, листьях благородного лавра, он вливал бодрость, веселил кровь. Человек опустил веки. Ноздри его трепетно дрожали, жадно втягивая бальзам эфира. По бледному лицу – свидетельству перенесенной болезни – блуждала улыбка блаженства. В каком-то необъяснимом забытье он отрешился от всего, что было вокруг.

Не видел искореженных разрывами снарядов и бомб металлических конструкций причалов, не слышал шума пробегающих по набережной грузовиков, не замечал снующих мимо него людей, уже потянувшихся в совсем недавно освобожденную Ялту с надеждой не исцеление. Бог весть какими путями они пробивались сюда, в город, сохраняющий пока статут прифронтового, не снявший еще с окон штор светомаскировки, не наладивший сколь-нибудь сносного снабжения, соблюдающий строгий паспортный режим. Людям, чьи легкие съедал туберкулез, требовался целебный воздух Ялты, ее солнце, ее море. И они рвались в нее. Ему врачами предписывалась Ялта, но он прибыл сюда по назначению. Ровно час назад доставила его в город из Симферополя потрепанная «эмка». Но, прежде чем подняться на второй этаж здания местной милиции, приезжий отправился на набережную, о которой так много рассказывали ему в том далеком довоенье родители, и так расхваливали врачи в госпитале.

И вот он, майор милиции, стоит, облокотившись на парапет набережной, вызывая недоумение случайных прохожих своей завороженной позой. Неожиданно майор почувствовал, как кто-то тронул его за рукав:

– Маньковский, вы ли это?

Слова, раздавшиеся совершенно неожиданно, заставили открыть глаза. Александр повернул голову в сторону говорившего и сразу же узнал Прохорова, командира взвода разведки их стрелкового полка.

– Леха! – одновременно с удивлением и радостью воскликнул вернувшийся к действительности майор. – Так ведь…

Прохоров не дал майору закончить фразу.

– Знаю, знаю… Думаете, я там, под Ростовом, сгинул. Дудки! Подобрали меня девчушки-санитарки. Ногу, правда, вот оттяпали, – Алексей ударил костылем по деревяшке, – да печенку продырявило осколком, но выдюжил…

– А здесь-то каким образом?

– Ведь я же местный… Как только узнал, что город освободили, так и подался сюда. Слава богу, домишко наш сохранился, да и мамаша жива-здорова осталась.

– Ну, дела! – не скрывал своей радости Маньковский. – Чем занимаешься, если не секрет?

Прохоров замялся. Александр заметил его замешательство и решил прийти на помощь:

– На пенсию, наверное, живешь?

– Пенсия, это конечно. Но при нынешнем положении на нее долго не протянешь. Кирпичик хлеба ржаного на рынке семь червонцев тянет. Так что выкручиваться приходится.

– Каким же способом?

– Эх, что там, – Прохоров покосился на милицейские погоны майора, – не выдашь, надеюсь, однополчанина. Приторговываю я на толкучке…

– И чем же?..

– Мать табачок растит. А я, значит, папироски мастерю… Да что это мы все обо мне. – Алексей опять посмотрел на погоны майора. – Вы, я вижу, форму сменили.

– Пришлось…

Лихая волна хлестнула о парапет и обдала беседующих фронтовиков фонтаном брызг. И вспомнился Маньковскому другой фонтан…

…Шла их рота по льду Волги к Сталинграду, к тому берегу, над которым стлался дым пожарищ и багровели всполохи огня. Сильный северный ветер гнал по льду поземку, катил к Каспию низкие свинцово-серые облака. Маньковский возглавлял походный строй подразделения. Рядом балагурил молодой лейтенант – новый политрук, недавно прибывший в полк.

– С чего веселимся? – спросил Александр.

– Так ведь погодка нам подыгрывает. Проскочим Волгу-матушку. Не рискнут сегодня фрицы с аэродромов подняться.

Сказал политрук и как сглазил. Справа, с низовья реки, потянул зловещий гул авиационных двигателей. С каждой секундой он нарастал. И вот уже появились черные стальные птицы. Они шли на низкой высоте и стремительно приближались к колонне беззащитных на этой ледяной открытой дороге советских пехотинцев. Команда «ложись!», наверное, нелепо прозвучала в сложившейся ситуации. Но другой для подчиненных Маньковский не нашел. Скомандовал, и в тот же момент черная тень накрыла его, просвистела пронзительно бомба и бело-розовый сноп взметнулся невдалеке.

Фонтан из воды, колотых льдинок и осколков металла обрушился на командира роты, политрука и шедших за ними бойцов… Лишь много позже, на госпитальной койке, Александр узнал, что лишь его одного удалось вытащить из огромной проруби. Контузия, осколочное ранение в грудь – пробито легкое. Сложнейшая операция. Туберкулезный процесс…

Врачи боролись за его жизнь. Спасли. Лишь весной сорок четвертого он окончательно покинул последний из госпиталей и прибыл в столицу, в Главное управление милиции, откуда после многочисленных рапортов уходил в действующую армию. Теперь же в кадрах главка долго рядили, что делать с бывшим сотрудником, признанным медиками негодным к службе. Все шло к пенсии. Но время диктовало другое: все больше городов и населенных пунктов освобождались от немецкой оккупации, вновь создавались органы милиции, требовались опытные работники.

У Маньковского руки-ноги целы, голова на плечах, партбилет в кармане, значит, может работать. А коль скоро нужно ему легкие лечить, пусть едет на «курорт», в Ялту, там как раз начальник отдела нужен…

Так и получилось, что стоит майор на набережной приморского города со своим бывшим однополчанином и, смеясь, стряхивает с кителя морские брызги.

– Но, думается мне, Леша, торговать тебе, боевому командиру, на рынке не дело, – вернулся Маньковский к прерванному разговору. – Ты знаешь, где отдел милиции находится?

Прохоров усмехнулся:

– А кто его из наших базарников не знает? Путь туда протоптан. Это же здесь, рядом.

– Значит, дорогу найдешь. Заходи ко мне, потолкуем о житье-бытье. А сейчас извини, как ни хорошо здесь, на бережку, но работа ждет… Не поверишь, ведь я еще не появлялся в отделе. Машину оставил возле здания и – сюда, к морю.

– Ну ты даешь, майор! А в какой должности пребывать будешь?

– Начальником.

На том и расстались. Майор широким спортивным шагом пересек набережную и исчез в одной из выходящих на нее улиц. Прохоров же заковылял, постукивая деревянной ногой, вдоль моря в направлении гостиницы «Ореанда» и дальше к балке Чокурлар.

Обстановка в Ялте и окрестностях складывалась серьезная. В горах скрывались банды дезертиров, не успевших сбежать гитлеровских приспешников. Нередко эти группы объединялись и совершали дерзкие набеги на села и пригородные поселки: грабили склады, магазины, дома граждан.

В самом городе ощущалась нехватка продовольствия и промышленных товаров: снабжение населения налаживалось трудно. Как следствие – росли кражи, процветала спекуляция. Задачи перед милицией стояли огромные, а людей – раз-два и обчелся. В основном – пожилые да бывшие фронтовики, признанные после ранений негодными к строевой службе. По-настоящему боевой коллектив собрался лишь в уголовном розыске. Да и то у ребят, служивших здесь, в основном прошедших школу армейской разведки, больше было дерзости и отваги, чем оперативного опыта и знаний. Учились в деле, на операциях. Что касается дознания и следствия, то здесь все сходилось на заместителе начальника отдела Иване Борисовиче «острове, старом крымчанине, давно перешагнувшем пенсионный возраст.

Именно ему и поручил Маньковский вести совещание, а сам, после того, как представился личному составу, сидел молча за столом и записывал все, что говорили люди…

Разошлись сотрудники лишь когда солнце скрылось за горами. Руководители остались вдвоем. Тучный, с солидным брюшком, Костров расстегнул ворот кителя и вытер взмокшую шею платком.

– Подготовьте свои предложения, Иван Борисович. И не мешкая. Будем выправлять положение.

– Если мешать нам не будут, так сказать, палки в колеса ставить… – буркнул Костров.

– Это вы о чем?

– Сами скоро узнаете…

Ночевать Маньковский остался в кабинете. Распахнул окна, выходящие в небольшой зеленый дворик, и устроился на жестком, видавшем виды диване. То ли усталость сказалась, то ли живительный местный воздух подействовал, но заснул он сразу и крепко.

Под утро его разбудил встревоженный дежурный: в Гурзуфе ограблена продовольственная палатка, сторож убит ножом. По давней привычке Маньковский собрался быстро и уже через десять минут выехал с оперативной группой.

А когда вернулся, с удивлением заметил в дежурной части Прохорова. Тот, едва начальник отдела появился в дверях, вскочил со стула:

– Не ожидали, товарищ майор?

– Честно говоря, не думал вновь так скоро увидеть тебя. Что, надумал работой настоящей заняться?

– Другая забота привела меня. – Прохоров осмотрелся, нет ли кого поблизости. – Поговорить бы надо…

– Пройдем в кабинет, – пригласил Алексея Маньковский. И только сейчас заметил в руках Прохорова какую-то странную котомку, по интересовался: – А это что?

– Это потом, сначала о деле…

Говорил Алексей неторопливо, обстоятельно, так, будто докладывал командиру результаты разведывательного рейда.

– В одиннадцать ноль-ноль добрался я вчера домой. Это после того, как мы расстались на набережной. На ходиках время приметил. И вижу, сидят за столом мамаша моя и Петровна. Если полностью – Оксана Петровна Назаренко. Соседка наша. За три дома от нас живет. Это сейчас, когда ей профессор особнячок как бы в наследство оставил.

– Какой профессор?

– О нем после. Он с немцами убежал. Дело-то сейчас в другом. Как, значит, увидела меня Петровна, так со слезами ко мне. Дескать, ты бывший офицер, все знаешь, скажи, куда мне одинокой жаловаться. Я отвечаю, что вроде бы ей, Петровне, грех на житье обижаться: бывший хозяин все добро отписал, сама бумагу показывала. И в доме добра осталось – до смерти хватит. «Какого добра?» – Это она меня перебивает. «Увезли, – говорит, – все подчистую». «Когда?» – спрашиваю. «Да вот час назад», – отвечает. И снова в слезы. Долго мучился, пока до сути добрался. Приехали к ней трое в штатском, сунули под нос красные книжечки и давай шуровать по дому. Добра всякого повытаскивали – пропасть! Погрузили на грузовичок и – до свидания не сказали.

То, что рассказал Прохоров, не на шутку встревожило майора. Грабеж получается. Да среди бела дня! Неужели бандиты так обнаглели? Но женщина говорила Прохорову о красных книжках. И фотографии людей в погонах там видела, и фамилии, и печати. Да еще старший все время подчеркивал: «Ты, тетка, с органами не шути, выкладывай все, что присвоила». Неужели оборотни объявились? Маньковский поднял трубку телефона. Сказал дежурному, чтобы немедленно разыскал Кострова. Когда тот, запыхавшись, прибыл, Александр указал ему на Прохорова:

– Иван Борисович, бери кого-нибудь из свободных оперов и поезжай по адресу, который укажет этот товарищ. Я его хорошо знаю. Судя по всему, дерзкий грабеж.

– Нас этим не удивишь, – отдышавшись, произнес Костров, хлопнув Прохорова по плечу. – Веди, Сусанин!

Уже в дверях Прохоров обернулся и вытянул перед собой котомку, которую все время, пока беседовал с Манькоаским, не выпускал из рук,

– Вот память стала! Никудышная. Это же вам мамаша прислала, Александр Иосифович. Чебуреки. Она у татар научилась их стряпать. Тонкие, в трубочку свернуть можно. Сочные да вкусные – пальчики оближешь. Мамаша их так укутала, что жар весь сохранили. Отведайте…

Костров вернулся, весьма удивленный тем, что произошло в доме гражданки Назаренко, Судя по всему, обыск произвели сотрудники отдела НКГБ. К тому же они изъяли большое число весьма дорогих вещей. Костров положил перед начальником солидный список, составленный со слов потерпевшей. Маньковский даже присвистнул от удивления, когда ознакомился с ним. Более полусотни наименований. Здесь были и картины известных мастеров, и старинные вазы, и ковры, и даже… чек на 20000 швейцарских франков.

– Богатенький, видно, был профессор…

Костров тут же выдал справку:

– Известнейший курортолог, специалист по туберкулезу. Эмигрант. Еще с революции. Сюда приехал с немцами, с ними же и удрал. Назаренко вела у него хозяйство. Вроде экономки…

– Иван Борисович, а ордер на обыск предъявлен был, понятые присутствовали?

Костров посмотрел на Маньковского, как на инопланетянина.

– Это вы нашего начальника отдела НКГБ спросите.

– Кстати, как его фамилия?

– А вам разве не говорили? Странно. Его представляют раньше, чем первого секретаря горкома. Хозяин… Сатов его фамилия.

4.

Сатов был взбешен: только что надежный человек сообщил, что в доме Назаренко побывала оперативная группа милиции. Пробыла там более часа. Подполковник вызвал адъютанта и, не скрывая раздражения, крикнул:

– Немедленно соедини меня с Костровым, что они суют свой нос куда не следует!

Лейтенант робко подсказал:

– Там теперь начальник объявился. Вчера прибыл.

– Вчера? Почему мне не доложили? Кто таков?

– Маньковский. Майор, Из бывших фронтовиков.

Изумление отразилось на лице Сатова. «Маньковский? Неужели тот самый, так ведь его должны были в тридцать седьмом… – подумал подполковник. – Может быть, однофамилец? А если нет? Будет здесь с ним хлопот».

Лейтенант, несколько обескураженный переменой настроения своего хозяина, молча ждал дальнейших указаний, Сатов, вспомнив, наконец, что не один в кабинете, бросил порученцу:

– Так соедини с этим самым… Маньковским, кажется?

Лейтенант бросил короткое «есть!» и вышел.

Маньковский не меньше Сатова был удивлен такому повороту судьбы: вновь пересеклись их жизненные пути. Сказать, что он был этому рад, значит, погрешить против истины.

Еще там, на Лубянке, когда Александра знакомили с материалами его «дела», он увидел среди прочих грязных документов и собственные показания Боксера о том памятном откровенном разговоре. Правда, судя по дате, Николай не сразу побежал доносить на него, нет, это произошло уже после того, как Маньковского арестовали в Москве и началось следствие. Тогда в Баку многих допрашивали в связи с письмом следователя, отправленного в адрес ЦК. Но об «антисоветских» настроениях Александра, его недовольстве массовыми репрессиями поведал лишь Сатов. Естественно, особого желания видеть этого человека, тем более работать рядом, у майора не было. И когда он услышал на следующий день в телефонной трубке бодрый голос начальника отдела НКГБ, настроение его было не из лучших. А тот, наоборот, с наигранным оживлением восклицал:

– Маньковский! Александр! Здорово, дружище! Мы тогда все думали, куда ты запропастился? Поговаривали – в столицу… Да мало ли что говорили. А ты, смотрите-ка, жив, здоров и в нашем городе. Рад. Очень рад!

Майор сделал вид, что не узнал, кто звонит ему:

– Извините, но с кем я разговариваю?

– Как с кем? Не узнаешь? Сатов я. Тот самый, которого ты в незапамятном году чемпионского звания лишил. – В трубке раздался приглушенный смешок.

– Николай Александрович?

– Николай, но не Александрович. Просто – Колька. Года-то наши еще молодые. Ты ведь тоже, вроде, с десятого…

– С десятого. Помнишь?

– Все помню. И разговоры наши лихие, и хозяйку твою, красавицу, и золотистые балычки с винцом. Где ты, время мирное?.. Кстати, жена-то с тобой или как?

– Или как. Пока еще в Москве.

– Торопи, торопи ее, а то здесь, на курортном бережку девки жаркие, охмурят тебя…

Александра начинал раздражать приторно-слащавый, панибратский тон телефонного собеседника. Он хотел было оборвать разговор какой-нибудь казенной фразой, но в этот момент Сатов сделал неожиданное предложение:

– Сашка, двигай-ка ко мне в контору. Я сейчас за тобой машину вышлю. Выходной же сегодня. Пустое дело – киснуть в кабинете: служба не волк, в лес не убежит. Смотаемся-ка в лесок, в горы. Есть у меня здесь одно заветное местечко. Чудо!.. Так как?

«Отказаться, – подумал Маньковский, – значит, сразу поставить себя в положение конфронтации. А это вряд ли пойдет на пользу делу. Личные мотивы должны сейчас уйти на второй план. И, в конце концов, какие у него претензии к Сатову? Ну, рассказал тот человеку из союзного наркомата о сомнительных настроениях своего сослуживца. Так ведь время-то какое было: сын на отца доносил, брат предавал брата. А Сатова, к тому же, долг сотрудника НКВД обязывал немедленно сообщать о любых проявлениях инакомыслия. И то оправдывает Николая: не побежал же сразу после того вечера к Зобину. Может быть, теперь он вообще другим человеком стал – война многих перековала. Правда, вот этот обыск у гражданки Назаренко… Но тут надо выяснять. Вот и спрошу…»

Первое, что увидел Маньковский, когда вошел в кабинет Сатова, была небольшая картина в резной золотой раме, прислоненная к стене. «Парусник в ночном море», – отметил про себя Александр.

Под таким названием значилось это полотно в списке, представленном ему накануне Костровым. А по углам были расставлены две китайские вазы из того же списка.

Сатов, вышедший из-за стола навстречу гостю, заметил взгляд, брошенный Маньковским на картину, и вместо ожидаемого приветствия, произнес:

– Нравится? Только честно. Если – да, подарю…

– Не дорог ли подарочек? – спросил Александр и протянул подполковнику руку. – Здравствуй, Сатов.

– Здравствуй, здравствуй… – Николай откинулся назад, сощурил глаза, как бы присматриваясь к бывшему сослуживцу: – А ты, Александр, ростом вроде бы прежний, но мощи былой не видать. Бледный какой-то, худой. Не болен часом?

– Шарахнуло меня под Сталинградом. Ранение сказывается.

– Ничего, мы тебя тут подлечим. Крым все же, всесоюзная здравница. Правда, с харчами туговато. Ну, да найдем что-нибудь на пропитание. Однако время – деньги. Машина уже ждет нас.

Во дворе действительно стоял отливающий черным лаком и сверкающий никелем «мерседес» – лимузин с открытым верхом. За рулем сидел лихой черноусый старшина. Рядом с ним на сиденье лежал небрежно брошенный автомат. Сатов любовно погладил нервно подрагивающий капот автомобиля.

– Трофейный, фрицы не успели даже из гаража выкатить. Комдив сразу после штурма его мне и подарил.

– Хороша игрушка, – оценил «подарок» Маньковский. – Но, может быть, мы все-таки пешком пройдемся?

– Обязательно пешком. Только до тропы доедем.

– Какой ещё тропы? – удивился Маньковский.

– Исторической. Говорят, сам великий врач Боткин по ней хаживал. Местные так её и зовут – Боткинская.

Чем круче они поднимались в горы, тем более нарастал шум падающей воды. Маньковский понял, что приближаются они к водопаду Учан-Су, о котором столько рассказывал ему отец. Вот уже, взглянув вверх, увидел он в «окне» между вершинами деревьев белую пену потока. По мере того, как они продвигались вперед, лес отступал перед упрямым натиском серых скал. И вскоре водопад открылся во всей своей красоте. Низвергаясь с почти стометровой высоты, он рождал могучий звук, посылал в голубое небо радужные дуги брызг, веселясь и угрожая, несся неудержимо среди каменной теснины. Зеленое буйство леса сменилось суровой красотой камня. Лишь, поубавившись в росте, искривленные ветрами смельчаки-сосенки, кое-где укрепившиеся по расщелинам, да серо-зеленые мхи вписывали в палитру скал свои живописные мотивы.

Александр остановился, завороженный чарующей красотой природы. Её мощью, незыблемостью.

Сатов подошел к майору:

– О чем задумался, детина?

От неожиданности Александр вздрогнул, непроизвольно провел рукой по лицу, будто снимал паутину налетевших мыслей и ответил уклончиво:

– Вроде бы ни о чем…

– А раз ни о чем, давай-ка присядем на тот камешек, да потолкуем о том, как жили, вспомним былое, подумаем о будущем. У меня с собой бутылочка мадеры имеется. Массандровская, высший класс. Представляешь, миллионы литров вина не дали немцам вывезти. Уберегли для отечества. – Сатов вздохнул. – Теперь с вином дело хуже пойдет: местных-то – тю-тю, выслали, вот виноградники и без присмотра остались. Кое-где вырубают уже. Да и за оставшимися ухода нет. А лоза присмотр любит…

– Так, может быть, не стоило с мест обжитых татар сгонять?

– Ты, я вижу, Александр, не изменился. Разве мы решаем такие вопросы? Нам прикажут – выполняем.

– Но ведь наверняка знаешь, что в предателях ходила лишь малая часть татар.

– Знаю. И что с того? Никак ты не хочешь понять, что сверху дальше видно. Сочли нужным согнать с места – мы исполнили.

Майор дотронулся рукой до ордена, висящего на груди Сатова.

– Не за это ли «исполнение» получил?

– Награду не трожь. Да, за выселение. И в то же время – не совсем. Мастерство мое оперативное орденом оценили. Все провел тихо, спокойно, без крови и в считанное время. Замнаркома, когда вручал, особенно это отметил. А у тебя что-то не вижу наград. Не носишь или как?

– Или как… Не успел. За отступление, сам понимаешь, ордена не давали, а наступали уже без меня. Что же касается милиции, здесьредко наградами жалуют.

– Кстати, о том, как оказался ты в сыскарях, я и хотел тебя спросить. Но сначала все-таки присядем, пропустим по маленькой под звук славного Учан-су.

Устроились на замшелом валуне. Сатов достал из прихваченной с собой полевой сумки бутылку марочной мадеры, два трофейных раздвижных стаканчика. Появился, естественно, и штопор в виде рыбы-иглы, тоже подобрал где-то. Разлил вино.

– За все хорошее!

Чокнулись. Закусили яблоками. Над вершиной водопада вспыхнула радуга.

– К добру, – приметил Сатов.

– Так ведь она искусственная, из брызг сложена.

– Философ ты, Маньковский. Давай попроще. Как все-таки в милиции оказался?

– Все просто, как наша жизнь. О моем аресте в декабре тридцать седьмого, наверное, наслышан?

– Ставили нас в известность.

– Я-то, дурак, думал, меня для разговора в Москву вызвали, надеялся, дошло до людей. Так нет, прямо с вокзала в камеру на Лубянку. Оружие, естественно, отобрали, форму содрали. Обвинили в клевете и, как водится, в антисоветской пропаганде. Вся дальнейшая канитель тебе лучше меня известна. Дали десять лет. Я, конечно, все обвинения отвергал, писал письма в самые различные адреса. Надежды, правда, не было – механизм наш в те годы сбоя не давал. А тут, на тебе, решение ЦК по Ежову. Для меня, как крупный выигрыш по тиражу. Под реабилитацию в тридцать девятом немногие попали счастливчики, а вот твой покорный слуга оказался в их числе. – Маньковский замолчал: нелегко давались ему воспоминания, заныли старые душевные раны. Закашлялся. Достал из кармана платок, прислонил к губам. Слава богу, кровь не показалась. Вздохнул глубоко, переломил себя. – Вернули мне партбилет, десять тысяч дали, вроде как компенсация за нанесенный ущерб. – Александр усмехнулся. – Невезучий я, их тут же у меня в московском трамвае стащили. Но не в них счастье. Понял тогда. Свобода, вот что требуется человеку, может быть, больше, чем хлеб. Ходил по столице, как пьяный, всему радовался… Но это все эмоции. Тебя вряд ли интересуют. В общем, предлагали мне вновь в госбезопасности работать, но отказался наотрез. Тогда в милицию и направили, В один из областных аппаратов начальником отдела. А затем война.

Фашисты быстро к нам в область притопали. Попросился я в действующую армию. Дали стрелковую роту… Да что я обо всем этом говорю, наверное, тебе обо мне известно гораздо больше, друг Коля.

Сатов сделал какое-то неопределенное движение плечами, его можно было расценить как подтверждение догадки майора, так. и опровержение. Но слушал он Маньковского внимательно. Особенно, когда Ежова тот упомянул. Именно тогда поднялся с камня и вставил свое слово в разговор:

– Наломал, наломал дров «железный нарком». Долго пришлось нам потом его ошибки исправлять…

– И ты тоже этим занимался? – удивился Маньковский, вспомнив, каким ярым сторонником физических мер воздействия слыл в те времена его нынешний собеседник.

– Не понимаю твоего вопроса. Директива была по Ежову. Так что – ладонь под козырек и засучивай рукава. Меня даже специально с этой целью в Туркмению» посылали. Там прямо-таки средневековые методы при допросах.

Лукавил Николай Александрович. Ох, лукавил! То, что покинул он Баку, – точно. Но сделал это не по специальному заданию, вынудили обстоятельства. Как только Берия занял пост Ежова, он постарался вывести из-под удара верных людей в Азербайджане. Борщев получил назначение с повышением в Туркмению и прихватил с собой особо доверенных подручных. В их числе оказался и Сатов.

– Надо думать, справился ты с заданием? – не без иронии в голосе спросил Маньковский и тоже встал с валуна.

Как человек, живущий больше интуицией, чем разумом, Сатов уловил этот оттенок в поставленном вопросе и с некоторой обидой произнес:

– Ты и раньше меня недооценивал.

– Напротив, всегда убежден был, что быстро пойдешь в гору. У тебя есть качество, обожаемое сильными мира сего: ты исполняешь приказ, не вникая в его смысл.

– Опять ты чудишь. Смысл приказа определяется верхами. Нас присяга обязывает беспрекословно его исполнять.

– Даже когда налицо явная его чудовищность?

Сатов насторожился:

– Что ты имеешь в виду конкретно?

– То, что творилось в тридцать седьмом…

– Те дела уже давно быльем поросли. Ошибки исправляются.

– Будем надеяться. Но куда нашей совести деться от тысяч расстрелянных, десятков тысяч заключенных в лагеря?

– Да, согласен, были перегибы. И жертвы. Но и другое вспомни: эти «зеки» помогли нам рывок в индустриализации совершить. Где бы мы нашли столько средств, чтобы такую махину поднять? Сколько каналов прорыли, сколько заводов понастроили…

– На костях человеческих…

– Ну, ты брось демагогией заниматься. Кто об этом вспомнит, скажем, через сотню лет? Никто. – Сатов начал злиться. – По мне, пусть лучше враг в болотах дохнет, чем честный наш труженик…

– Не много ли врагов было?

– Их и сейчас хватает…

– Таких, как ялтинская гражданка Назаренко?

Сатов не удержался, сплюнул с досады. Он чувствовал, что разговор в конце концов к этому придет, С того самого момента знал, когда ему доложили, что именно Маньковский послал Кострова в дом к старухе. Знал и надеялся сам подвести майора к этой теме, аккуратно, по старой дружбе предупредить того, чтобы не лез не в свои дела. Знал подполковник, какие грешки водятся за ним ныне и не очень-то желал их огласки. Думал поладить с милиционером, но по той язвительности, с какой была произнесена последняя фраза, понял – этого не произойдет. Эх, где ты, год тридцать седьмой! Вроде бы и осталось кое-что от него, и все же – время другое. Война сместила привычные понятия, изменила людей. Раскрепостила их, распрямила. Люди силу свою почувствовали, значимость для Отечества. У многих как будто пелена с глаз спала, в новом ракурсе на происходящие в стране события взглянули, задумались: так ли живем? У Сатова, правда, таких мыслей не появлялось, но он знал, что теперь так просто Маньковского не возьмешь. К тому же подполковник и грешки свои знал отлично. Понимал: за лишнего убитого татарина или там за необоснованно арестованного, жившего под оккупантами, строго не спросят, но вот за то, что конфискованное имущество присваивает, по головке не погладят – государство грабить себя не позволит. Нужно как-то договориться с Маньковским.

Сатов присел на поросший мхом камень и, наклонив голову набок, внимательно посмотрел на стоящего рядом Маньковского. Снизу вверх, оценивающе, как бы стараясь понять, что, собственно, стоит этот человек сейчас, в данный отрезок истории, в сегодняшний конкретный момент. Ведь вот выскочил же он живой и невредимый из-под пресса тридцать седьмого. Может быть, кто стоит за ним, может, «рука» в Москве? Пауза в разговоре затягивалась. Надо что-то отвечать на выпад начальника милиции, на его намек, за которым чувствовалась пружинка капкана. Пусть самая малюсенькая, ещё почти не ощутимая, но могущая прихватить за палец, А там потянут за руку, глядишь, и всего на свет божий вытащат.

Сатов тяжело вздохнул, так, как будто почувствовал нехватку кислорода. Это не ускользнуло от внимания Александра.

– Что с тобой? – спросил он с некоторой тревогой. – Сердечко барахлит?

Сатов усмехнулся:

– Да не со мной, с тобой что происходит? Почему не живешь спокойно? Почему жизнь тебя ничему не научила? Отчего во все двери ты лезешь? Вроде бы не дурак, а до сих пор не усвоил: у каждого своя задача. Я выполняю то, что мне поручено. В данном случае очищаю Ялту от фашистских прихвостней. А гражданка Назаренко относится к их числу. Право же, мне неудобно говорить о таких прописных истинах тебе, бывшему чекисту, фронтовику…

Маньковский перебил подполковника:

– Речь не о том, какую задачу выполняешь ты и твои люди, а как вы это делаете. В отношении Назаренко допущен произвол, беззаконие…

– А ты разве прокурор?

– Я начальник милиции, и ко мне обратилась гражданка с жалобой, что её ограбили.

– Ну, ты даешь! Ограбили… Наши действия квалифицируются иначе: конфискация имущества, нажитого службой у гитлеровцев…

– Без санкции прокурора, – перебил Маньковский. – Без актов.

– Будут тебе и санкции, будут и акты… В нашем деле события следует опережать. Медлить мы не имеем права.

– Но и ставить телегу впереди лошади вы тоже не должны.

– А что ты под лошадью понимаешь?

– Закон.

Сатов понял, что его попытка уйти от неприятного разговора не удалась, и решил, как говорится, свернуть тему. Он резко поднялся с валуна, взглянул на небо и протянул с сожалением:

– А день-то к концу идет. Вишь, солнышко почти у горизонта. Вот-вот в море бухнется. Хорошо бы закат отсюда, с высоты, посмотреть, да надо ещё в отдел заехать. Пойдем, пожалуй…

Маньковский молча кивнул головой.

У Сатова, которому не давала покоя огласка истории с вывезенными из дома Назаренко ценностями, кружилось в голове лишь одно слово: «договориться». И он вдруг резко остановился, да так, что Маньковский, шагавший сзади, чуть было не уткнулся ему в спину.

– Что случилось? – спросил Александр.

– Ничего особенного, – успокоил Сатов. – Просто идейка одна возникла. На свежем воздухе они сами собой рождаются… Я ведь твой давний должник…

– Должник?! – удивился Александр, не понимая, к чему клонит партнер по «прогулке».

– Именно так. Ведь я в твоем доме бывал, и неоднократно, как помнишь. А ты в моем нет. Правда, в Баку у меня и дома в семейном смысле, так сказать, не было. Зато теперь… Одним словом: приглашаю тебя навестить нас с супругой завтра вечерком…

Маньковский хотел было возразить, но Сатов не дал вымолвить ему и слова.

– Ни одна из твоих причин к отказу не будет принята. Обидишь, обидишь на всю жизнь. Я понимаю: между нами могут быть какие-то деловые трения, но жена-то моя при чем? А уж если говорить о службе, то нам теперь делить нечего, слава богу, развели милицию и госбезопасность по разным наркоматам. Забор поставили. А заглядывать через забор, сам понимаешь, не совсем прилично. – Сатов громко рассмеялся своей «шутке».

5.

Вечер темный-темный… Окна домов зашторены, не горят обычные в этих местах в мирные дни гирлянды лампочек во дворах между деревьев. Светомаскировка! Немецкие самолеты, нет-нет, да залетают сюда. И вдруг впереди – три ярких окна. Явное нарушение. У Маньковского мелькнула мысль: допустить такое мог лишь Сатов. Так и оказалось. Именно двухэтажный дом подполковника вызывающе светился в темноте рано спустившегося на город вечера.

Хозяин дома встретил гостя у калитки, подметил его удивленный взгляд, обращенный на окна, и наигранно извиняющимся голосом произнес:

– Это ничего. Сейчас опустим шторы. Но я вычислил: а этот час немцы ни разу не прилетали. Их время – несколько позже. А они, как тебе известно, – аккуратисты, график не меняют…

Маньковский отметил про себя: «Не немцы тебе, Коленька, диктуют, когда задернуть шторы, а желание выделиться. Вот, мол, город весь погрузился во тьму, а мои окна светятся, потому чтоя – хозяин, власть. Пусть полчаса, час всего после запретного срока, но всему городу известно – здесь живет Сатов».

В проеме двери, выходящей на веранду, показалась фигура женщины. Мягкий, чуть приглушенный голос прозвучал в темноте:

– Николенька, так пришел наш гость?

– Пришел, пришел.

– Поднимайтесь же скорей, чего там у калитки толкаться.

По ладным, пахнущим свежей древесиной ступенькам мужчины поднялись на веранду.

– Милости просим к нашему шалашу, – no-южному растягивая слова, произнесла хозяйка и энергично протянула Маньковскому руку. – Нина Архиповна. Правда, – женщина мило улыбнулась, – я больше люблю, когда меня называют просто Нина, ведь не старуха же.

Сатова кокетливо поправила золотистые локоны, упрямо спадающие на её красивые полуоткрытые плечи.

– Я думаю, вы правы, Нина. – С легким намеком на комплимент произнес Маньковский и представился.

– Наслышана, наслышана про вас. Коленька уже так обрадовался, что вас сюда назначили…

Александр не смог скрыть иронической улыбки. Но Нина в полутьме не заметила, пригласила в дом. Ей не терпелось показать свое хозяйство.

Особняк даже при самом поверхностном знакомстве впечатлял, особенно человека, всю жизнь ютящегося по казенным углам: кухня и две комнаты – на первом этаже, три на втором, куда вела добротно сработанная дубовая лестница с украшенными причудливой резьбой перилами. Великолепные обои, старинная, правда, разностильная мебель, богатые люстры. На стенах – картины, трофейные гобелены, на полах – ковры. Видя, как внимательно присматривается гость к обстановке, Сатов заметил:

– Казенное все, казенное. Мы люди военные, кочевые, сам знаешь. Свое редко наживаем. А здесь начальник хозчасти постарался.

– А дом?

– Жактовский. Горисполкому принадлежит. Временное гнездышко…

– Но вполне приличное.

– Так ведь когда-то надо и в приличном пожить. Да тут ещё Нинуля руку приложила, уют навела. Вкуса ей не занимать…

– Скажете тоже… – кокетливо произнесла Нина Архиповна и, сославшись на занятость, упорхнула на кухню.

Мужчины остались в просторной прихожей. Маньковский обратил внимание на небольшую дверь, обитую цинком. Поинтересовался:

– Куда она ведет?

– Дверь-то? Чулан там, кладовка.

В этот момент дверь чуть приоткрылась, но тут же захлопнулась. Александр хотел было спросить, кто там находится, но хозяин схватил его за рукав.

– Нас уже стол ждет. Пора бы и пропустить по маленькой.

Александру, привыкшему в последнее время к американской тушенке, яичному порошку да отечественным крупяным концентратам, показалось, что он попал на пиршество времен Римской империи. Стол буквально ломился от снеди: источающие дурманящий запах тушки копченой рыбы, тонкие ломтики постной ветчины, вызывающие желание немедленно подцепить их на вилку, доверху заполнившие хрустальную салатницу маринованные маслята, все как на подбор – не больше двухкопеечной монеты, фаршированные перцы, сочные дольки крабов… Овощи, фрукты – в изобилии…

Маньковский невольно проглотил слюну, а в желудке заурчало. Отчего бы? Вроде пообедал гречневой кашей с тушенкой. Заметив некоторую растерянность гостя, Нина Архиповна пришла ему на помощь:

– Не стесняйтесь, Александр. Будьте, как дома. Задача простая – стол должен стать чистым,

– Да вы что? Здесь на взвод проголодавшихся солдат еды, а нас только трое. За сутки не управимся.

– А. нам спешить некуда – целая ночь впереди, за рюмочкой, за разговорами, глядишь, и… Не так ли, Николенька? – хозяйка взглянула на мужа, как бы ища у него поддержки.

– Обязательно справимся, – Сатов не заставил себя ждать и потянулся к графину с водкой.

На втором этаже что-то громыхнуло.

Хозяйка недовольно повела плечами, а Маньковский спросил:

– Здесь ещё кто-нибудь живет?

– Квартирант наш, местный художник, – ответил Сатов.

Не в привычках Маньковского было расспрашивать о том, что лично его не касалось, потому он и не стал уточнять, почему художник квартирует в доме начальника ОНКГБ. Самое время пришло взять тарелку и наполнить ее снедью. И право, за рюмочкой да разговорами время шло незаметно. Первой из-за стола часа через два поднялась хозяйка. Сославшись на то, что пора кофе сварить, она ушла на кухню. Почти в тот же момент раздался телефонный звонок и Сатов поспешил к аппарату.

Маньковский, воспользовавшись паузой в застолье, решил подышать свежим воздухом и вышел на затемненную веранду, встал у распахнутых створок окна и уставился в черную бездну звездного неба.

Он мог бы поклясться, что не слышал возле себя шагов, какого-либо шума или шороха. Кто-то дотронулся до него. Сработала профессиональная реакция, и Александр резко отпрянул в глубь веранды,

– Кто здесь? – спросил он ровным, не выдающим волнения голосом. И только сейчас различил перед собой очертания человеческой фигуры.

– Ради бога, тише! – чуть слышно проговорил незнакомец.

Маньковский вдруг вспомнил и странную дверь в прихожей, и грохот на втором этаже.

– Вы квартирант Сатова? Художник?

– Тише, прошу вас! – все так же настойчиво повторил человек. – Не квартирант я, А насчет художника это точно. Но дело не в этом. Если вас не затруднит, давайте спустимся в сад. У Сатова, как я понял, разговор по телефону долгий, а Нина Архиповна решила посуду прибрать.

– Вы что, следили за нами?

– Извините, но вынужден был это сделать.

– По поручению Сатова? – у Маньковского мелькнула мысль, что перед ним провокатор, и это пробудило в нем злость и чувство недоброжелательности к внезапно появившемуся человеку.

– Вы говорите глупости. Какие поручения может получать узник от тюремщика? – с нескрываемой иронией произнес художник.

– Не понимаю.

– Все объясню, только пройдемте в сад. У нас очень мало времени. – И художник потянул Маньковского за собой.

– Хорошо, – согласился тот.

Судя по всему, художник прекрасно ориентировался в погруженном в темень саду, так как довольно быстро привел майора к маленькой скамеечке. И тут же представился:

– Перловский. Степан Яковлевич. Теперь слушайте меня и, ради бога, не перебивайте.

– Постараюсь.

– Вот и чудесно. Почему-то я вам верю. Возможно, оттого, что мне удалось стать свидетелем разговора подполковника Сатова с женой накануне вашего прихода.

Маньковский не удержался:

– Я чувствую: подслушивание – ваша страсть.

– Вот вы уже и перебиваете. Да, и тогда подслушивал. А что прикажете делать, когда сидишь в этой клетке и мечтаешь о путях контакта хоть с кем-нибудь. А хозяева в дом к себе никого не пускают. Для вас, уважаемый, сделали исключение. Почему бы? Когда меня предупредили, чтобы я не высовывал носа из чулана, пока гость будет в доме, подумалось, что придет кто-либо из подобных Сатову. Но случай помог убедиться, что это не так. Мне здесь поручены художественные работы: резьба по дереву, роспись стен, формирование интерьера. И кое-что по мелочам, чисто строительные работы… – Перловский запнулся: – В общем, на все руки мастер. А вчера помогал хозяйке прибрать квартиру. Вот и стал свидетелем ее разговора с хозяином. Точнее, Сатов рассказывал Нине Архиповне о вас. Удивляетесь? А что тут удивительного? Как выяснилось, она впервые слышала вашу фамилию. Вы уж извините, но плохо подполковник говорил. По его мнению, вы, извините, получается, негодяй, от которого он, Сатов, может ждать больших неприятностей.

«Чертовщина какая-то, – думал про себя майор, – чулан, домашний арест, подслушанный разговор. И какая связь между этим разговором и художником Перловским?» Словно угадав его мысли, Степан Яковлевич произнес:

– Вы можете спросить, а какое дело Перловскому до некоего Маньковского, которого хозяева этого дома не любят, но приглашают в гости. На первый взгляд – никакого. По вашей логике. А по моей выходит совсем иначе. Если для Сатова вы почти что враг, то для меня можете оказаться другом. Потому как убедился, что для подполковника хорошо, для остальных плохо. И, если хотите, наоборот.

– И все же, вы говорите непонятно, я не могу уловить логику ваших рассуждений. – Уже с явным раздражением произнес Маньковский. – К тому же, мне пора возвращаться в дом.

– Бога ради, еще минутку. Коротко. После освобождения Симферополя меня арестовали партизаны. Кто-то им сказал, что Перловского видели у здания местного СД. Перловский и СД – это же смешно! Но смените букву «и» на «в», и все встанет на место. Незадолго до освобождения города меня ночью взяли гестаповцы, бросили в подвал здания. Били, истязали, требовали, чтобы я указал явку какой-то законспирированной организации.

Но откуда мне ее знать, я малевал картинки на местном базаре. Полтора месяца мучений. И я не выдержал, подобрал во время прогулки какую-то железяку и перерезал себе горло. Вот, пощупайте, шрам… – Он схватил руку Маньковского и потянул ее к своей шее. – Ах, что я в самом деле…

– Но при чем здесь Сатов?

– При самом том. Ему меня передали партизаны. И вот я с тех пор «состою» при уважаемом начальнике. Арестованный? Трудно сказать. Ордера на арест мне не предъявляли. О суде речь никто не заводит. Выходит, я – крепостной художник. Сначала меня содержали в здании ОНКГБ, извините, в ванной под замком. Писал там разные лозунги, портреты вождей. Теперь хозяин держит в чулане у себя дома. Ремонтирую ему жилье. Облагораживаю, так сказать, за хлеб-воду, за право существовать. Если выйду со двора, говорит Сатов, отдаст под трибунал, А там… сами знаете. И вот с вашим приходом у меня родилась надежда, что мир грешный узнает об узнике сатовского особняка. Конечно, мне далеко до обитателя замка Иф, но я тоже хочу жить, как все люди, и иметь хотя бы немного счастья. – Голос Перловского задрожал. – Вы – начальник милиции, вам не составит большого труда навести справки в Симферополе. Я не пособник фашистов, я – их жертва. Ради бога, вытащите меня отсюда! – художник тяжело вздохнул: – Очень жаль будет, если я в вас ошибся.

Со стороны дома раздался зов Нины:

– Александр! Где же вы запропастились? Кофе стынет!

– Я здесь, в саду.

Маньковский хотел было поддержать надежды художника дружеским пожатием руки. Но тот уже исчез так же неожиданно и беззвучно, как и появился.

6.

Дни, последовавшие за тем памятным полуночным застольем, были до краев заполнены службой. Кривая преступности падала медленно. Людей не хватало, зато заявлений от населения и подзатыльников от вышестоящего начальства – хоть отбавляй. Маньковский чаще ночевал в горотделе, чем в гостинице. Зубной порошок, мыло, бритва и полотенце – вечные спутники холостяцкой жизни – постоянно лежали в шкафу, а у дежурного всегда стоял наготове кипяток. И все же в суете служебной не забыл Александр Иосифович о странном художнике. По горячим следам отправил служебный запрос относительно Перловского в Симферополь. Попросил коллег внимательно разобраться.

И вот – пришел ответ из Симферополя.

В нем сообщалось, что художник Перловский действительно был задержан по подозрению в связях с фашистами. Проверкой, однако, установлена несостоятельность обвинения. Более того, подтверждался арест Степана Яковлевича гестаповцами. И то, что он подвергался пыткам, и то, что покушался на самоубийство.

Маньковский откинулся на спину стула. Он был ошеломлен: как же так, давно доказана непричастность человека к связям с оккупантами, а он находится в положении домашнего ареста, подневольного работника. Удивительно! Но еще более поразился майор, когда дочитал письмо. В нем черным по белому указывалось, что все, о чем сообщалось начальнику милиции, давно известно… начальнику Ялтинского ОНКГБ. Вот такой фокус.

Первым порывом Маньковского было немедленно связаться с Сатовым. И он уже начал набирать номер его телефона, когда дверь кабинета отворилась, и в ее проеме показалась фигура милицейского старшины. В присутствии постороннего вести конфиденциальный разговор с начальником службы госбезопасности представлялось Александру Иосифовичу, по крайней мере, неуместным. И он с явным оттенком нетерпения сказал вошедшему:

– Слушаю вас, Акимов.

Старый служака нервно одергивал гимнастерку и переминался с ноги на ногу, явно не зная, с чего бы начать свой доклад начальнику: уж больно щекотливым ему казалось дело, с которым он пришел. Видя замешательство подчиненного, майор подбодрил:

– Да ты проходи к столу и выкладывай, с чем пришел. Провинился, что ли?

– Никак нет, – встрепенулся старшина. – Когда от вас, товарищ майор, поступил сигнал о непорядке на пляже, товарищ Петухов, то есть дежурный, дал мне команду пойти и выяснить, что к чему. Я, знамо дело, поспешил на бережок. Да и как не спешить, коли сама жена подполковника Сатова подверглась, так сказать, оскорблению… – Старшина откашлялся.

Маньковский перебил Акимова:

– А короче нельзя? Кто звонил и почему, я знаю. Меня интересует, что произошло на пляже и какие меры вы приняли, прибыв туда. Задержали хулиганов?

– Так ведь никаких хулиганов не было.

– То есть? – удивился майор. – Выходит, напрасно звонила Сатова?

– И да, и нет, – уклончиво ответил опытный милиционер.

– Не понимаю.

– Это потому как вы, товарищ майор, там, на месте, не были. Обиделась гражданка Сатова, это точно. Только обиду нанес ей мальчонка лет тринадцати. Знамо дело, баловался на бережку, ну, случайно и обсыпал песочком…

– И все?

– Все. Люди, те, что на пляжу загорали, говорят: никаких иных хулиганов не было и мата никто не слыхал… – Старшина снова вытер лоб.

– Какие все же меры вы приняли?

– Хотел было пацану уши надрать, да вовремя одумался – наказать вы за это можете…

– Правильно одумался. И что же сделал?

– Мораль прочел и хотел было отпустить, но здесь и произошла закавыка… Сатова накричала на меня, мол, службы не знаю, а эту дрянь, пацана то есть, наказать следует и побежала к телефону. А через пять минут подруливает машина из госбезопасности. Дюжие ребята пацана подхватили под мышки и – в кузов. Сатова в кабину уселась и…

– Увезли мальчишку? – с нескрываемым удивлением произнес майор.

– Точно. Как арестанта…

… Постовой у здания ОНКГБ, внимательно ознакомившись с удостоверением майора, отдал честь и сказал, что он должен позвонить в приемную начальника. Маньковский присел на стул, так как знал: процедура «допуска к руководству» в этом учреждении иногда затягивалась недолго. Но, к его удивлению, уже через пару минут постовой получил указание пропустить начальника милиции. Ещё большей неожиданностью оказалось то, что Сатов встретил майора в приемной с широко раскрытыми объятиями и со словами «Знаю, знаю, с чем пришел» пригласил в кабинет. Едва они расположились в креслах, стоящих по обе стороны приставного столика, как подполковник с видимой досадой произнес:

– И дался тебе этот Перловский…

– Да я, собственно… – начал было Маньковский, но Сатов перебил.

– Все знаю, сам понимаешь, служба такая. Сообщили мне, что интересовался ты этим незадачливым художником. И как это удалось тебе с ним контакт найти, ума не приложу. Школа сказывается. Чудаковатый человек этот художник. Где же ты, право, с ним встретился?.. Ладно, ладно, можешь не говорить. Секрет фирмы! Но от нас, как видишь, секретов нет. Да, я знал, что прямых указаний на связи Перловского с СД нет. Однако остались кое-какие сомнения, и в оперативных целях пришлось подержать художника возле себя. Ведь не в тюрьме же мы его держали! – Сатов усмехнулся. – Даже дали ему возможность заниматься своим ремеслом.

– У тебя в особняке?

– А чем плохо? При нашем-то продовольственном положении… Не поверишь, но он килограммов на пять поправился. Отпустил я твоего Перловского, ещё вчера вечером. Забудем о нем…

– Да я, собственно, по другому делу, – сказал наконец Манькоаский.

– Разве не художник тебя интересует? – насторожился подполковник.

– Происшествие на пляже.

– Тьфу ты! – с досадой произнес хозяин кабинета. – Я думал, что ты человек серьезный, а тут с пустяками лезешь.

– Какие уж пустяки, когда дело касается человека, тем более подростка. Скажи лучше: на каком основании задержали мальчугана твои люди.

– А что прикажешь делать, если твоя, – Сатов сделал ударение на последнем слове, – милиция мух ловит и потакает хулиганам?

– Мальчик случайно обсыпал песком твою уважаемую супругу…

– С таких случайностей и начинается хулиганство, товарищ майор милиции.

– Брось, Сатов, ты все прекрасно понимаешь. Просто амбиции взыграли – как же, жену побеспокоили! А что парнишку из-за пустяка в камеру посадили, тебя не волнует. Тюремная камера – не ремень, она не на заднем месте след оставляет, а в душе…

– Опять философствуешь. А дело-то выеденного яйца не стоит. Проучить надо озорника, чтобы ему и дружкам его неповадно было…

– И все же я требую, чтобы мальчика немедленно освободили, – спокойно и твердо произнес Маньковский. – Поддержание порядка в городе – задача милиции. И прошу не вмешиваться в её функции.

– Не вмешиваться? – блуждающая до этого на лице Сатова улыбка исчезла. Его взгляд стал колючим, злым. – А что же ты лезешь в чужие дела? Кто тебя уполномочил и кто дал право? Или ты забыл, чем занимаются органы государственной безопасности и как укорачиваются слишком длинные носы? Может быть, и тридцать седьмой год из памяти выветрился?

Нет, не выветрился этот год из памяти Маньковского, зарубкой кровавой остался на сердце. Но в том же сердце продолжала жить и жгучая ненависть к несправедливости, беззаконию и жестокости. Не смогли вытравить её ни камеры Лубянки, ни пристрастные допросы чересчур ретивых следователей. Потому и поднялся он с кресла, подошел вплотную к Сатову, взял его рукой за плечо, сжал железными пальцами и произнес упрямо:

– Прекрасно знаю, чем должны заниматься органы госбезопасности. Но то, что творишь ты, никакого отношения к их деятельности не имеет. Ты позоришь звание чекиста. И предупреждаю, если не остановишься, не поумнеешь, худо будет. – Майор встряхнул Сатова и спокойным, уверенным шагом вышел из кабинета.

7.

Маньковский стоял у карты Союза и насвистывал чуть слышно мелодию популярной в ту пору песни «Синий платочек». Настроение у него было прекрасное. И не без оснований. Только что он воткнул красный флажок около самого Берлина. Вот где теперь проходит линия фронта! Значит, войне скоро конец! Это ли не повод для радости! Самой большой, самой желанной. Ну, а то, что в последние апрельские дни обезвредили несколько банд также прибавляло душевной бодрости и оптимизма. И, наконец… Собственно, почему, наконец? Оно в том же удивительно благоприятном ряду новостей – письмо, полученное накануне от Татьяны. Её демобилизовали, она в Москве, безумно скучает без него и ждет вызова в Ялту. Согласна жить хоть в номере гостиницы, хоть в какой развалюхе, хоть в шалаше…

Вспомнив о жене, Александр улыбнулся и подумал с нежностью: «Зачем же вызов, я сам приеду за тобой, отпрошусь дня на три и приеду. Конечно же, не в шалаш привезу, а в квартиру, которую нам уже выделил исполком. Пусть небольшую, но отдельную и с видом на море». Хорошее настроение было у начальника милиции, пожалуй, впервые за все четыре месяца памятного сорок пятого года.

Ещё раз взглянув на флажок, воткнутый в столицу терпящего крах гитлеровского рейха, майор услышал доносившийся из приемной дробный деревянный стук. Это Прохоров спешил на своей деревяшке. Бывший фронтовой разведчик по рекомендации Маньковского устроился на работу в один из открывшихся санаториев на хозяйственную должность, бросил, естественно, базар и, будучи человеком благодарным, не забывал при случае навестить бывшего командира роты, скромным домашним подарком скрасить быт невольного холостяка. Нехитрыми были те подарки: фрукты из своего сада, рыбка вяленая, выпечка домашняя. Вот и сейчас, едва Алексей открыл дверь, как в ноздри Маньковскому ударил удивительно аппетитный запах.

– Чебуреки! – не утерпел майор.

– Точно!.. – с мягкой улыбкой подтвердил Прохоров и лишь после этого поздоровался, – День добрый!

– Здравствуй, Леша. По твоему довольному виду сразу можно определить, что у тебя все в порядке.

– Грех жаловаться. Налаживаем, значит, санаторное хозяйство. Прибывают болящие… Хлопот хватает.

– А мамаша как? Здорова?

– Бог здоровьем не обидел. Держится молодцом и привет вам шлет… Кстати, – Прохоров тяжело плюхнулся на стул, положил перед майором котомку с гостинцем. Лишь затем продолжил: – Соседка наша просила, значит, передать благодарность за хлопоты о ней.

– Какая соседка? – не понял Маньковский.

– Так Назаренко же.

– Она разве дома?

– Отпустили её.

– Вот это новость! Значит, Сатов исправил все-таки свою ошибку,

– Заставили, – Прохоров усмехнулся,

– Не понял.

– Начальник, а не знаешь. Ладно, открою секрет. У меня, значит, сейчас кое-какой контакт установился с ихним начальником АХО. Так вот, он говорит: подполковник схлопотал двадцать суток ареста, как бы за присвоение государственного имущества. Если попросту, за то, что конфискованные у Назаренко шмотки себе взял…

– А вещи вернули твоей соседке?

– Кое-что по мелочам. Самое ценное уплыло, но она помалкивает, рада-радешенька, что дома. Боится, опять в камеру посадят. Следователь ей так и сказал: держи язык за зубами, дело твое, дескать, ещё не закончено. Вот такие пироги.

Честно говоря, после того последнего разговора, состоявшегося в кабинете Сатова, Маньковский о подполковнике вспоминал редко. По случаю с задержанием мальчика на пляже он сделал представление в прокуратуру, добился его освобождения. Никаких общих дел в последнее время у него с начальником соседнего ведомства не было. Информация о его действиях, естественно, не доходила. Личные контакты прервались. Что радовало: перестали поступать в милицию сигналы о ночных визитах людей в форме с последующей конфискацией имущества, которые местными обывателями приписывались «оборотням», Маньковскому подумалось даже, что Сатов умерил свой пыл.

Однако он ошибался. Через час после ухода Прохорова к Маньковскому вошел возбужденный Костров, протянул аккуратно исписанный лист бумаги:

– Вот, полюбуйтесь, Александр Иосифович!

– Что это за послание?

– Сотрудник жилищно-коммунального отдела горисполкома принес нашим обэхээсовцам.

– И что же вас так взволновало, Иван Борисович?

– Да вы прочтите! Это же скандал, так сказать, областного масштаба. Афера, какой и предположить трудно.

В письме сообщалось об особняке, в котором жил Сатов, где майор провел в гостях один-единственный, но запомнившийся вечер. Вокруг него, оказывается, разгорелись страсти. Да какие! Приобретя неизвестно где дефицитные строительные материалы, используя труд людей, подобных художнику Перловскому, Сатов произвел капитальный ремонт дома, фактически его перепланировку. И предъявил иск городскому жилотделу на сумму, исчисляемую в несколько десятков тысяч рублей. Подполковник утверждал, что все работы якобы оплатил из собственных средств и требовал вернуть ему деньги сполна. Работники жилотдела за головы схватились. И было отчего. Во-первых, особняк Сатов захватил самовольно и никаких документов, удостоверяющих право на его заселение, не имеет. Во-вторых, счета на произведенные работы подполковник отказался предъявить, а лишь предложил убедиться на месте в том, что ремонт произведен.

Они обратились в горисполком с просьбой разобраться в сложившейся ситуации. Городские власти долго рядили, как выйти из положения. В конце концов кто-то из чересчур осторожных подбросил мыслишку о том, что стоит ли связываться с органами, и предложил… оформить дом в собственность уважаемого Николая Александровича. Сатова вызвали в исполком. Беседа его руководителей с начальником ОНКГБ была предельно короткой.

– Желаете получить дом в свою собственность? – унылым голосом спросил городской голова.

– Да! – бодро ответствовал подполковник.

Противозаконная сделка состоялась. Вот об этом и сообщил с возмущением в ОБХСС честный человек.

Маньковский поднял глаза на Кострова. В них таился немой вопрос: что же будем делать? Капитан прекрасно понял начальника и не замедлил ответить:

– Сигнал получен, и мы обязаны его проверить.

– Согласен. Полагаю, в исполкоме нас ознакомят со всеми нужными документами, но вот допустит ли в свою крепость Сатов?

– Без помощи горкома, его поддержки, так сказать, не обойтись.

– Верно. Значит, нужно идти к первому…

…Секретарь встретил Маньковского, стоя у окна: не любил этот человек, в прошлом – строитель, письменного стола. Да и в кабинете не засиживался. Считай, повезло майору, что застал Сергея Кузьмича в здании. Однако тот явно торопился.

– По какому поводу тревогу забил, Александр Иосифович? Прямо заинтриговал меня: «очень срочно, очень срочно!» Не банда ли какая с гор спустилась в город и начала грабеж? – Сергей Кузьмич усмехнулся.

– Банды нет, а вот город наш грабят.

– Как это понимать? Кто же?

– А я вам, товарищ секретарь, письмо любопытное принес. Ознакомьтесь, пожалуйста.

Гримаса неудовольствия промелькнула на лице секретаря.

– Мог бы и подождать с письмом… – Но когда прочел первые строчки, добавил: – Так и знал – дело пустое.

– Как это пустое? – не скрывая своего удивления, протянул Маньковский.

– А вот так. Знаю я про эту историю, а поделать ничего не могу. Работы по особняку Сатовым произведены огромные…

Майор хотел было возразить что-то, но секретарь отрезал:

– Не перебивай меня. Известно, о чем говорить будешь. Дескать, где документы, где счета. Там черт ногу сломит в документации. Какие-то бумаги проходят по административно-хозяйственной части их управления. Многие и впрямь вызывают сомнения. Проверка нужна. Я связался с Симферополем. Мне ответили: оставь человека в покое. Хочешь, чтобы дом остался на балансе исполкома, возмещай расходы по капремонту. Денег нет? Так что правильно поступил исполком.

– Это как понимать? Ведь нет такого закона, чтобы государственное жилье отдавать в частные руки.

– Эх, – вздохнул секретарь, – много чего у нас нет. А что более всего мне руки вяжет, так это то, что нет у меня, партийного руководителя, права вмешиваться в дела ведомства товарища Сатова. А дела там творятся прелюбопытные…

Сергей Кузьмич вдруг как-то сник, сжался. Его длинная жилистая шея ушла в широкий ворот кителя. Видно было, что он пожалел о неосмотрительно оброненных словах. В разговоре возникла тягостная пауза. Маньковский не решился её прервать. Он просто уставился на секретаря и ждал, что же последует дальше. Сергей Кузьмич поймал взгляд майора. И какое-то время они смотрели в глаза друг другу. По всему чувствовалось: секретарь колеблется, стоит ли открываться человеку, в честности и порядочности которого, правда, успел убедиться. Майор же, казалось, подталкивал его: скажи, о каких делах идет речь, и мы, два коммуниста, решим, как нам поступить. Маньковский первым сделал попытку выйти из щекотливой ситуации.

– Сергей Кузьмич! О каких делах, если не секрет, идет речь?

– Секрета большого нет, если люди открыто пишут обо всем в горком. Только речь идет совсем не о стяжательстве Сатова. Хотя, впрочем… – секретарь встал из-за стола и направился к сейфу, открыл его и протянул Маньковскому несколько писем:

– Вот, можешь ознакомиться.

То, о чем поведали скупые строки заявлений граждан, не оказалось для майора неожиданным. Он лишь убедился, что до него доходила лишь малая толика правды о «деяниях» Сатова. Масштабы его беззаконий не имели границ. Некая гражданка Квитковская жаловалась на то, что у неё конфисковали антикварные вещи под предлогом того, что она якобы во время оккупации ограбила музей. На самом деле, и на это имелись документы, все досталось по наследству.

В другой жалобе сообщалось о том, что лично Сатовым во время допроса свидетельницы были отобраны у неё два кольца с бриллиантами и до сих пор не возвращены.

В третьей… Впрочем, все письма оказались похожими одно на другое. Маньковский вернул их секретарю со словами:

– А вы не обратили внимания на одну характерную деталь?

– Какую?

– Сатов предъявлял обвинения и забирал людей, у которых имелись значительные ценности. Не в этом ли секрет его интереса к ним?

– Я тоже так подумал, когда прочел письма, да и прокурор согласился со мной.

– Он ознакомился с ними?

– Безусловно.

– И что же? Ведь тут все ясно. Именно о стяжательстве, в котором вы сомневаетесь, о служебных злоупотреблениях идет речь…

– Пожал плечами прокурор и ясно дал понять, что не правомочен заниматься делами «фирмы» Сатова.

– Я не вправе задавать вам этот вопрос, Сергей Кузьмич, и все же: что вы думаете дальше делать с письмами?

– Сообщил уже кому следует в областной центр.

– Какой же результат?

– Уведомили, что к ним поступали аналогичные жалобы, и в Ялту приезжал проверяющий, кое-что подтвердилось, Сатова наказали…

– Двадцатью сутками ареста, – вставил Маньковский.

– Тебе уже известно? Да, именно, назначили домашний арест. И ни слова мне не сообщили о том, куда делись ценности, что с людьми.

– Но ведь так продолжаться не может. На наших глазах творится произвол, а мы беспомощно разводим руками,

– А что прикажешь делать с этим государством в государстве?

– В ЦК писать надо…

– Дорогой мой товарищ, пробовал я уже, и не раз. Да проку мало. Не доходят мои депеши до адресата. Зато из другого адреса окрики уже поступают.

И снова воцарилась неловкая тишина. На этот раз первым прервал её Сергей Кузьмич. Без видимой связи с предыдущим разговором он сказал:

– Слушай, Маньковский, ведь ты без жены живешь? Не думаешь перевезти её в Ялту? Или временщиком себя здесь чувствуешь?

– Почему же… – в некотором замешательстве ответил майор, не понимая, к чему клонит собеседник. – Город мне по душе. Да и здоровью моему здесь польза.

– Тогда давай, махни в Москву, я похлопочу, чтобы тебе кратковременный отпуск дали. Думаю, недельку Костров здесь за тебя поработает. Справится?

– Конечно, справится! – с какой-то необъяснимой радостью произнес Маньковский и засмеялся: он понял, секретарь посылает его в столицу своим нарочным с полной уверенностью, что он, человек битый жизнью, доберется до Центрального Комитета партии.

Через два дня Александр Иосифович уже садился в потрепанный автобус, следующий до Симферополя. А ещё через несколько часов он втиснулся в переполненный вагон поезда, который помчал его в Москву с надеждами, Как в том, недоброй памяти, тридцать седьмом году…

Эпилог

Противно лязгнул засов. С ржавым скрипом открылась дверь. Раздалась команда:

– Руки за спину! Выходи по одному!

Люди в грязно-серых хлопчатобумажных бушлатах, в такого же немыслимого цвета шапках, отороченных искусственным мехом, тяжело спрыгивали на свежий, слепящий первозданной белизной снег и, жмурясь от яркого весеннего солнца, вытягивались гуськом между двумя рядами солдат с автоматами.

Спрыгнувший первым был высок и крепок. Но не только этим отличался он от остальных, прибывших в лагерь, – не жмурился от света, не глядел на солнце, а старательно прятал лицо свое и глаза от постороннего взгляда. Да, видать, напрасно. Именно на него обратил внимание пожилой служака-старшина, стоявший несколько в стороне от конвоя. Пригляделся и воскликнул удивленно:

– Товарищ подполковник, да неужто вы? Николай Александрович, никак не узнаете? Так ведь это я, Степаненко, бывший командир отряда.

Вместо ответа тот, к кому относились эти слова, лишь глубоко втянул голову в поднятый ворот бушлата.

Старшина же не унимался:

– Не могу я ошибиться – Сатов вы! – передохнул и проговорил в сердцах: – А ведь столько было дел у нас с вами…

– Не Сатов я, – зло бросил верзила. – Ошибаешься, гражданин начальник, И не было ничего, не было…

* * *

Бандит и убийца по кличке «Смех», а в народе Павел Павлович Бабичев, спал тревожно. Терзал его во сне черный бык, гонялся по пятам за беднягой, норовил нанизать на рога. Проснулся весь в поту задолго до подъема. И дрожь его пробивала, и тело обмякло. Лежал он на нарах, устремив глаза в черный потолок, весь в тяжелых предчувствиях,

Бабичев верил во всяческие приметы, А потому, как говорила их сельская знахарка Парашка, видеть черного быка – непременно к несчастью. Ни пули милицейской, ни ножа подельщиков не боялся Смех. На любые угрозы отвечал сиплым хохотком, за что и прозвище получил соответствующее. А вот дурные приметы его пугали. Лежал он на жестких нарах и одна лишь мысль сверлила мозг: быть беде.

Неожиданности начались уже во время утренней проверки. Начальник отряда вызвал из строя Бабичева, Семена Басса по кличке «Немец» и ворюгу-шестерку Зинку, которого по имени никто из солидных зеков и не знал. Начальник внимательным взглядом обвел стоящую перед ним троицу.

– Вот что, ханурики, на работу не пойдете. Готовьте-ка шмотки. Через час поедете в город…

– Это еще зачем?.. – полез было с вопросами Смех, но начальник перебил его:

– Разговорчики! Не научился терпению, слово сказать не даешь. А чтобы все было ясно, сообщаю: в следственный изолятор вас повезут.

«Вот оно в чем дело! Вот к чему бык привиделся! Видать, про убийство на Парковой прознали, – думал Смех, укладывая нехитрые пожитки в мешок, – А ведь все подготовил к побегу, чувствовал, что Хромой расколется. Теперь все к черту! И ведь в Магадане «маклеры» уже и ксиву отличную изготовили. Нет, я просто не дамся. Дорога до города дальняя, сбегу по пути».

Эх, если бы знал бандит, как обрадовался бы начальник оперативного отдела МАГЛАГа подполковник Сатов, узнай, что мысли зека совпадали с его планом. Но не знал Бабичев замысла начальника, как и не ведал ничего о том совещании, что состоялось у руководства лагеря накануне…

Фигуру Сатова зеки заметили несколько дней назад. Он прибыл из города в сопровождении нескольких офицеров и всюду совал свой нос. Разговаривал со всеми зло и грубо. Мина недовольства не покидала его лица. Откуда было знать местным аборигенам, и зекам, и охране, что в таком взвинченном состоянии подполковник находится с того самого дня, когда за крымские делишки (не зря Маньковский ездил в Москву), да еще за спекуляцию трофейными автомобилями (к примеру, служебный «мерседес» продал священнику одного из приходов под Одессой) его «попросили» из МГБ, Правда, тут же пристроили в систему ГУЛАГа, но уже с ощутимым понижением в должности. Словом, оснований для того, чтобы пребывать в плохом расположении духа, у Сатова было предостаточно. А тут еще эта неприятная история с Немцем. Да-да, с заключенным по фамилии Басе, Сколько времени потратил Николай Александрович, чтобы заставить этого отпетого уголовника работать на себя, и вдруг все рушится. Пронюхали магаданские урки, что «стучит», вроде, Немец.

А у них суд скорый. Вот и решил подполковник вывести из-под подозрения своего человека, поднять его авторитет. С этой целью приехал он в лагерь. Тут его и поставили в известность, что бандит Смех якобы побег задумал.

Ох, уж этот Бабичев! Как кость в горле сидит он у Сатова. Сколько за ним всего числится: грабежи, дерзкие разбойные нападения, убийства… Поймают его, осудят, посадят. Глядишь, а он уже в бегах. Любую щелку использует, чтобы вырваться на волю. Вроде бы и нет запоров, которые смогли бы его удержать. Вот и отсюда намерен уйти.

– Так ведь это здорово! – воскликнул Сатов, чем немало озадачил администрацию лагеря. На просьбу пояснить, как это понимать, улыбнулся впервые за последнее время и загадочно произнес:

– Завтра на совещании все объясню.

Людей на совет подбирал сам. Ну, естественно, был приглашен начальник лагеря, кроме него зам по оперработе, начальник отряда Степаненко, за которым числились привлекаемые к операции заключенные и два солдата-снайпера.

Разговор шел при закрытых дверях. Каждый был предупрежден о последствиях в случае разглашения того, что будет сказано на совещании.

Задумка же зрела в голове Сатова страшная. Захотелось ему убить двух зайцев.

– Это здорово, что Бабичев задумал удариться в бега, – еще раз повторил он, удобно устроившись во главе стола, по давней привычке положив на столешницу тяжелые свои руки. – Мы ему в этом поможем и развяжем все узлы сразу. Степаненко, – обратился подполковник к начальнику отряда, – утром ты на проверке скажешь Смеху, Немцу и Зинке, что их отправляют в следственный изолятор. Сегодня с вечера не забудь пустить слушок, дескать, дело по Парковой на мази. Да так, чтобы дошел он до Бабичева. Смотри, это дело тонкое. Надо убедить Смеха в достоверности слуха. Если он поверит в то, что ему угрожает опасность, рискнет на побег. Что касается Немца и Зинки, их, вроде, по другим делам, как свидетелей, требуют.

Степаненко озабоченно почесал затылок и задал все-таки мучивший его вопрос:

– На кой черт нам нужен этот побег? Он нам в минус.

– Не перебивай! – подполковник осадил говорившего. – Имей терпение выслушать. Весь фокус в том, чтобы минус обратить в плюс, а лучше в два. – И он в деталях изложил свой план. Заключенных отправят в город в открытом грузовичке, благо солнышко мартовское пригревает уже – не замерзнут. Сопровождать их будут два надежных и метких солдата, те, кто приглашены на совещание, и начальник отряда.

При этом известии Степаненко заерзал на стуле: не нравилась ему затея. Сбегут ведь из открытой машины все трое. И невдомек ему было, что именно на это и рассчитывает Сатов. Грузовичок остановится в намеченном, удобном, с точки зрения замышляющих побег, месте. Немец тут же сбросит за борт сидящего обязательно рядом с ним солдата и даст деру. Бабичев наверняка последует за ним. В этом подполковник был убежден.

Зинка – тоже не дурак, воспользуется моментом. Вот теперь все будет зависеть от снайперов. Один из них, тот, что останется в машине, откроет огонь на поражение по Смеху. Именно на поражение, подчеркнул Сатов. Немца следует зацепить пулей в ногу. Зинке нужно дать уйти, чтобы он рассказал на воле, как лихо вел себя Немец, что, по мнению Сатова, должно снять подозрения с Басса. И он ещё принесет пользу.

Таким образом, и с Бабичевым будет покончено, и Немца спасут от мести уголовников. Смысл всей операции дошел до посвященных в нее людей быстро. Профессионалы! Они отлично понимали, что подполковник втягивает их в скверное дело. Преднамеренная провокация с целью убийства заключенного – это не шутка. Это и трибуналом может обернуться. Но каждый из собравшихся знал также, что в государстве ГУЛАГ случались истории и похлеще.

Обходилось, ведь на часах истории – их время, время заплечных дел мастеров. Не ведали они одного, что и суток не пройдет, как начнется отсчет новой истории страны. Начнется… А пока лагерь накрыла ночь, заметался во сне уголовник по кличке Смех…

…К полудню машина вернулась в лагерь. Потянув за ноги, сбросили, как куль, Бабичева. Вокруг вмиг сгрудилась толпа: люди администрации, охранники, кое-кто из заключенных. Они пытались протолкнуться поближе к грузовику, снедаемые любопытством, вытягивали шеи. А Смех лежал, разбросав в стороны одеревеневшие уже руки, открыв ветру обезображенное зловещим оскалом лицо, устремив остекленевший взгляд в голубое небо. Не мог он знать и никогда не узнает, что подлинный его убийца стоит над ним, широко расставив ноги, навис гранитной глыбой, как символ всевластия и вседозволенности. Никогда не узнает рецидивист Смех, что по странной иронии судьбы стоящий над ним человек в форме, так же, как последний ворюга, носит кличку – «Боксер», которая уже скоро пойдет кочевать по листам уголовного дела.

Но не только мертвый ни о чем не догадывался, и живой – Сатов – не ведал, что совершил свое последнее преступление. Это ему станет ясным лишь тогда, когда офицер, бегущий без шапки и без шинели, размахивающий над головой какой-то бумажкой, приблизится к толпе, окружившей грузовик.

Вот он уже совсем рядом, и звучит в морозном воздухе его наполненный тоской крик:

– Сталин умер!

Вздрогнула толпа и застыла: страшная весть сковала ее. Шапки будто ветром сдуло с голов. Жуткая тишина наполнила все пространство. Из чьих-то глаз покатилась слеза, кто-то; выйдя из оцепенения, украдкой перекрестился, кто-то низко опустил голову. А что Сатов? Его лицо окаменело в испуге. Всем существом своим он почувствовал, понял – это начало конца. Ему, за долгие годы тайной службы до тонкостей понявшему закулисный механизм существующей власти, было ясно как день: грядут большие перемены.

– Немедленно подготовьте мою машину! – приказал он офицеру, принесшему потрясшую всех весть. – Я еду в город…

* * *

– Не Сатов я, – зло бросил Боксер. – Ошибаешься, гражданин начальник. И не было ничего, не было.

Нет, все было так, как изложено в этой повести. Было… было… было…

Григорий Жуков КЛЯТВООТСТУПНИКИ

1. Ограбление

Наступил конец февраля. На юге в эту пору года уже явственно ощущается приближение весны. Все ярче голубеет небо, и солнце все нежнее ощупывает землю своим теплом и светом. Снежные сугробы темнеют, тяжелеют, истекая талой водой, которая сбегает в веселые ручьи, торопливо бегущие к реке, протекающей по окраине города Светловска. Узенькая, грязная, неухоженная летом — весной она очищается, становится полноводнее.

Февраль и март на юге всегда полны сюрпризов. Скажем, нынче мы радуемся теплу и солнцу, а утром просыпаемся, когда западный влажный ветер нагнал тяжелые облака, разверзающиеся ливнями. Или, наоборот, северный ветер вдруг надует мороз, и посыплет снег. Короче, в это время природа бывает поистине непредсказуема. Наверное, поэтому народ в здешних местах неустойчивого, слабовольного, бесхарактерного человека называет «февраль — март». Однако какие бы явления природы ни происходили в феврале, весна настойчиво стучалась в дверь.

Подполковник милиции Виктор Александрович Цердарь, заместитель начальника отдела уголовного розыска города Светловска, — высокий тридцатипятилетний офицер с рано обрюзгшим лицом и мешками под глазами, неторопливо вышагивал по проспекту Ленина, держа путь в министерство внутренних дел республики, куда былвызван начальником управления уголовного розыска МВД республики полковником милиции Котовым. Вольдемар Александрович Котов появился в здешних благодатных краях недавно, и Цердарь еще не имел чести с ним познакомиться. И вот вызов. Неожиданный визит к любому начальству, а тем более без объяснения конкретных причин, всегда тревожит офицера, и тем более, если он чувствует, что за кормой у него, как говорят моряки, не всегда бывает чисто. И потому, четко печатая шаг по истертому асфальту проспекта, заместитель начальника угрозыска Светловска мысленно прокручивал самые различные варианты ситуаций, имевших место в сфере его профессиональной деятельности, и возможные ответы на самые неожиданные и каверзные вопросы. В этом Цердарь, надо ему отдать должное, всегда был силен.

Предъявив удостоверение постовому милиционеру на входе в здание МВД республики, подполковник поднялся на третий этаж и зашел сначала к своему шурину Анатолию Ефремовичу Дудко — заместителю Котова. Сняв пальто и повесив его в шкаф, Цердарь поинтересовался:

— Что нужно твоему шефу, Ефремыч? Не просветишь меня о причине вызова?

— Не знаю, Виктор, но хочу предостеречь: будь настороже. Котов, оказывается, беспощаден к нарушителям так называемого Кодекса чести офицера милиции и особенно не переносит нечистоплотных. Конечно, он идеалист, считает, что мир должен быть населен только порядочными, высоконравственными людьми. А это, как ты понимаешь, утопия, — ответил Дудко.

— Да, с идеалистами встречаться приходилось, — ухмыльнулся Цердарь. — Не он первый такой. По крайней мере, с ними легче общаться: они доверчивы, — с кривой улыбкой произнес Цердарь, направляясь к выходу.

По министерскому коридору он проследовал к кабинету начальника уголовного розыска МВД республики. В приемной, как всегда, почтительно раскланялся с Марией Андреевной, секретарем Котова. Не отрываясь от машинки, она что-то печатала. Потом сняла трубку прямого телефона, сообщила патрону о прибытии вызванного им Цердаря и кивнула ему головой на дверь.

Кабинет, занимаемый начальником управления уголовного розыска МВД, был небольшой, но очень уютный. Два широких окна давали много света. В левом углу на подставке поблескивал экран японского телевизора, а с правой стороны разместился шкаф для одежды, за ним выделялся массивный сейф. Двухтумбовый стол с приставкой был завален документами и необходимой юридической литературой. На стене, за спиной хозяина кабинета, висел большой стандартный портрет Дзержинского.

Котов поздоровался с вошедшим, пригласил его сесть к столу, а сам продолжал что-то писать. Цердарю это не понравилось, но он терпеливо ждал, внимательно рассматривая своего нового руководителя. Это был широкоплечий офицер с крупной головой, высоким лбом мыслителя и мозолистыми руками кузнеца. Наконец полковник оторвался от стола, отложил в сторону документ, над которым работал, и пытливо посмотрел на подчиненного.

— Я вас пригласил, Виктор Александрович, вот по какому вопросу, — сказал он без предварительных слов. — Криминогенная обстановка в городе осложняется, а вашей личной активности в ее нормализации я не наблюдаю. Вы, как мне известно, молодой офицер, имеющий достаточный опыт руководства оперативными подразделениями, однако должного спроса к своим подчиненным не предъявляете и ведете себя очень инертно. В чем дело?

— Товарищ полковник, вы спрашиваете с меня, как с начальника отдела, а я ведь только его заместитель. То, что поручается лично мне, стараюсь добросовестно выполнять, — пытаясь быть искренним ответил Цердарь.

— Вы правы. С начальником вашего отдела разговаривал министр по этому же вопросу, и тот высказал просьбу перевести его на другую работу с меньшим объемом. Поэтому с вас будет спрос пока как с начальника отдела. Но не будем отвлекаться. Я жду ответа на мой вопрос.

Цердарь выпрямился на стуле, одернул китель. Но ответил не сразу, как бы собираясь с мыслями:

— Действительно, Вольдемар Александрович, криминогенная обстановка в городе очень сложная. И мы принимаем меры к ее нормализации. К сожалению, не все получается так, как хочется. А спрашиваю я с подчиненных вполне серьезно.

— Как вы знаете, товарищ Цердарь, я не так давно восседаю в этом кресле, но даже и за это время успел неплохо изучить положение дел в Светловске, — прервал Котов докладчика. — Поэтому вашего объяснения и оправдания не принимаю. Спроса с подчиненных в вашем отделе нет, контроль за их деятельностью отсутствует, все пущено на самотек. Поэтому и неудивительно, что преступные группы в городе чувствуют себя вольготно и растут как грибы. Мало того, поступают сигналы, что их лидеры платят большие деньги некоторым подонкам в милицейских мундирах, за что получают квалифицированные консультации, как уйти от уголовной ответственности, и информацию о планируемых милицией мероприятиях. В результате, как свидетельствуют факты, ваши рейды, оперативные комбинации проваливаются. Сам собою напрашивается вопрос о необходимости выявить этих клятвоотступников и за их вероломство привлечь к ответу в соответствии с законом. Однако и здесь вы, руководители, ведете себя на удивление пассивно, считаете, что вас это не касается, хотя сведения об утечке информации, уверен, имеете. Исправление положения дел начните с себя. Считайте это главной задачей. Не решите ее — отдел всегда будет в провале.

— Вольдемар Александрович, мне сказать нечего, поэтому оправдываться не буду. Однако хочу заверить вас, что приму все меры для устранения недостатков в работе.

— С сегодняшнего дня уголовный розыск города Светловска находится на контроле в управлении. Через каждые десять дней будете докладывать о результатах вашей деятельности и принимаемых мерах. Соберите личный состав отдела, проинформируйте о нашем разговоре, разработайте действенные мероприятия, реализация которых позволит вам выйти из прорыва, — заключил Котов.

— Я все понял, товарищ полковник.

— Есть вопросы?

— Нет, товарищ полковник. Разрешите идти?

— Идите.

Цердарь неуклюже повернулся и направился к выходу. Возвратясь в кабинет Дудко, он в изнеможении опустился на стул.

— Откуда этот деятель взялся?! — со злостью выкрикнул он. — Что он понимает в наших делах? Пусть полопатит с наше и почувствует вкус труда опера, тогда и обретет право критиковать нас.

— Зря ты так, Виктор, — возразил Дудко. — Он полопатил немало и его ничем не испугаешь. Что он хотел от тебя-то?

— Заявил, что я плохо работаю и личный состав, будучи бесконтрольным, тоже ничего не делает. Дал срок для устранения недостатков. Понимаешь? Ладно, Ефремыч, разберемся…

Настроение Цердаря явно испортилось. Шагая обратно по проспекту Ленина в отдел, он чертыхался и мысленно поносил Котова, однако понимал: что-то предпринимать необходимо. Иначе…

Вернувшись в свой служебный кабинет, Виктор Александрович сразу позвонил своему начальнику, доложил суть происшедшего разговора. Потом занялся рассмотрением накопившейся почты. Спустя какое-то время дверь кабинета без стука открылась, и показалась голова Дмитрия Осьмака, направленного для отбытия наказания за кражу в Смольянскую комендатуру, но так и не побывавшего в ней с момента вынесения приговора суда. В этом ему помогал его старый приятель — Виктор Цердарь.

— Вить, можно я зайду? — спросил он.

— Заходи. Болтаешься тут, бездельник, а мне отдуваться за тебя приходится, умолять начальника спецкомендатуры, чтобы закрывал глаза на твое отсутствие. Чем порадуешь сегодня? — внешне сердито спросил Цердарь.

— Прежде чем рассказывать о новостях, спросить хочу. Как Танька, понравилась?

— Танюша? — лицо Цердаря просияло. — Это прелесть, а не женщина, — заулыбался он, вспоминая жаркие объятия и неудержимую страсть своей новой любовницы.

— Я рад этому. Утром она звонила, просила передать, что хочет встретиться вечером. Что ей ответить?

— Обязательно увидимся, а сейчас выкладывай новости, — потребовал Виктор.

— Ничего сногсшибательного нет, однако есть интересное предложение. Помнишь, ты рассказывал о Науме Милютине, который прячет видеоаппаратуру, изъятую нарсудом. Так вот, я знаю, где она находится, и есть возможность ею завладеть.

— Каким образом?

— Милютин намерен видик сбыть. Я переговорил с Вишневским, и он согласился выступить в роли покупателя. Миша Вишневский предложит Науму заехать к нему на квартиру для проверки аппаратуры. В это время я звоню тебе, ты приезжаешь, изымаешь телевизор и видеоприставку. Милютин, конечно, огорчится, но будет молчать.

— С твоим предложением можно согласиться, но кое-какие коррективы надо внести. Помнишь, Милютин был судим за показ порнографических фильмов? Вот на этом мы и сыграем. Михаилу я дам кассету с порнофильмом, а при проверке аппаратуры он ее вручит Милютину, и таким образом мы получим отпечатки пальцев нашего подопечного на вещдоке, который будет его изобличать. Вторично идти в суд он не захочет, потому что большой срок отломиться может, а это значит, что Наум будет делать то, что мы ему скажем, — с улыбкой закончил изложение своего дополнения Цердарь.

— Принимается. Великолепная корректировка. А сейчас я пошел готовить все для вечера. К концу рабочего дня заеду, — Осьмак, не прощаясь, вышел из кабинета.

Цердарь проводил Осьмака долгим задумчивым взглядом. Они сблизились еще в те времена, когда Цердарь был рядовым сотрудником уголовного розыска, а Осьмак работал главным бухгалтером в производственном объединении бытовых услуг. В какой-то компании познакомились, стали встречаться на различных застольях. Совместные выпивки, увлечения женщинами, иногда драки по-братски сблизили приятелей. Рано или поздно, но любому благополучию приходит конец. Такое время наступило и для Дмитрия Осьмака. Нежданно-негаданно против него было возбуждено уголовное дело за хищение социалистической собственности. Но стараниями Цердаря оно было прекращено с оговоркой: возместить нанесенный ущерб, который оказался незначительным. Это обстоятельство еще больше скрепило их дружбу, позволило с полным доверием относиться друг к другу.

Кражу из квартиры местного воротилы они уже планировали осуществить вдвоем, рассчитывая взять много ценностей и денег, да не повезло. Неожиданно возвратился домой хозяин со своими приближенными. Цердарь, стоявший на стреме, не смог своевременно дать сигнал тревоги, и основательно избитый Осьмак был передан в милицию.

И снова с помощью Цердаря его дружок отделался легким испугом. А после суда приятелям удалось встретить воротилу одного в темном углу и так отделать, что тот смог подняться на ноги только после месячного лечения в лучшей клинике города.

В последнее время в их теплой компании появился новый приятель — бармен кафе «Звездочка» Михаил Вишневский. Они часто устраивали пьянки после работы в баре с приглашением девиц, благо спиртного и закуски хватало. Втроем, высокие и сильные, они не боялись вступать в кулачные баталии даже с авторитетами уголовного мира и, как правило, побеждали последних, навязывая им свою волю, требуя с них крупные суммы денег. И паханы, побывав на предварительной аудиенции у Цердаря, не смели отказаться от наложенных штрафных санкций, когда стояли перед угрозой ответственности за сопротивление «законному» требованию работнику милиции. Доходы компании росли в геометрической прогрессии, что позволяло им тратить деньги не считая.

Рабочий день Цердаря подходил к концу. Утренняя неприятная встреча уже как-то забывалась, тем более ожидалось новое приятное развлечение. Примерно в полдень к зданию УВД на своем «жигуленке» подъехал Дмитрий Осьмак.

— Заканчивай свои грязные дела, — развязно бросил он Цердарю. — Поехали к девочкам, а то они нас уже заждались. Сегодня собираемся у меня на хате. Маман укатила на село, так что мы свободно можем гудеть до утра, — сказал Осьмак, довольно улыбаясь.

— Подожди немного. Через полчаса двинем…

Еще раз проверив данные подчиненным поручения, Цердарь сложил свои папки в сейф, надел пальто и выскочил на улицу, где его уже ждал Дмитрий Осьмак. Небо, усеянное звездами, дышало холодом, а под ногами хрустели мелкие ледышки. В природе стояла тишина, только большой город жил своей жизнью: там тренькнул трамвай, здесь прошипел шинами троллейбус, а вдалеке, на предприятии, виднелись сполохи электросварки. Дружки сели в автомашину и покатили к дому Осьмака. Поднявшись лифтом на пятый этаж, они зашли в квартиру. Вишневский, блаженно улыбаясь, развалился на диване и обнимал двух полуголых девиц, которые по очереди его целовали. Татьяна, чернявая, худенькая девушка, колдовала у зеркала над своей прической, взбивая ее и делая пышнее. От ее стараний над головой возник темный ореол, обрамляя и еще более оттеняя бледное личико.

— Девоньки, не будем терять времени, садимся к столу. Танюша и Виктор вот сюда, — Дмитрий рукой показал на два стула с правой стороны. — Миша с Лелей сядут напротив Виктора, а я с Настенькой — между вами. Начнем нашу баталию, — распорядился он, открывая бутылку коньяка «Молдова» и наполняя рюмки. — Я предлагаю выпить за наших подружек. Хочу пожелать им здоровья и счастья. Ребята пьют стоя и до дна, — мужчины дружно встали и лихо выпили, по-гусарски держа локоть правой руки на уровне плеча.

Все сели и только принялись за еду, как Осьмак опять наполнил рюмки и сказал:

— Есть хорошее правило. Между первым и вторым тостом не должна пролетать искра, поэтому поднимаю бокал этого прекрасного коньяка за всех нас и всем хочу пожелать удачи.

— Ну ты даешь, Дима. Дал бы хоть поесть, — выпив, недовольно пробурчал Виктор Цердарь.

— Времени у нас достаточно. Успеешь и напиться и наесться, — засмеялся Осьмак.

Веселье продолжалось долго, с перерывами на танцы и на отлучку пар в укромные места. Вскоре Виктор и Татьяна тоже удалились в спальню. Дверь, открывавшуюся вовнутрь, забаррикадировали столом. Свет не зажигали, так как уличные фонари освещали в достаточной мере. Цердарь поднял свою подружку на руках и легонько положил на кровать. Она не отпускала его, закинув руки за шею, целовала все жарче и жарче, тяжело дыша и давая свободно шарить его рукам по своему полураздетому телу. Потом резко села, сняла с себя платье и бросила его на пол, оставшись в беленьких трусиках и бюстгалтере. Тут же заставила Виктора снять одежду и, когда тот остался только в плавках, крепко к нему прижалась. Он сумел расстегнуть бюстгалтер, отправил его к платью, а потом снял с нее и трусики. Татьяна запустила руку в плавки Виктора и нежно поглаживала его напряженную плоть, а он страстно целовал ее губы, шею, упругие, затвердевшие соски грудей…

— Танюша, родная моя Танюша, я люблю тебя и не могу жить без моей маленькой девочки, — спустя какое-то время говорил насытившийся Цердарь. — Утром прихожу на работу — ты у меня в мыслях, ухожу домой — думаю о тебе. Это какое-то умопомрачение, но все равно я благодарен судьбе, что она нас свела вместе.

— Витенька, а кто мешает нам пожениться. Разведись со своей мымрой, ведь ты ее не любишь, — предложила Татьяна, лаская и целуя своего любовника.

— Я это обязательно сделаю, Танюша, клянусь тебе, сделаю. Только с тобой я почувствовал себя настоящим мужчиной, а с ней нет никакой радости ни в жизни, ни в постели.

Цердарь давно подумывал развестись с женой, которая казалась ему слишком праведной, скромной, стеснительной даже с мужем. До чертиков надоели ее нотации и нравоучения. Практически уже сейчас он с семьей не жил и знал, что последний окончательный шаг к разрыву надо сделать побыстрее.

Двадцать восьмого февраля, согласно договоренности с Милютиным, Вишневский выехал в мастерскую к Барановичу, где уже находился Милютин с бывшей женой Надеждой и ее братом Кащенко. Под предлогом проверки исправности телевизора и видеоприставки он передал Науму видеокассету с фильмом порнографического содержания, которую получил обратно с его отпечатками пальцев. Договорившись окончательно о цене, Вишневский предложил отправить видеоаппаратуру к нему на квартиру, где отдаст деньги. Осьмак уже находился на месте и подстраховывал своего друга. После установки аппаратуры и ее повторной проверки Михаил пригласил Милютина для расчета в другую комнату, где у окна сидел Осьмак и спокойно курил. Наум знал Дмитрия как человека беспринципного, который никогда не упустит своего, без зазрения совести может ограбить родного брата, поэтому, увидев последнего, он закричал: «Это кидос» — и бросился в первую комнату. За ним выбежали Вишневский и Осьмак, однако не успели. Милютин сбросил на пол видеоприставку и так же хотел поступить с телевизором, но Вишневский обхватил его руками сзади, удерживая на месте, хотя тот всеми силами пытался вырваться. Кащенко, в свою очередь, устремился на помощь Науму, но был встречен ударом кулака Осьмака по корпусу, а потом в челюсть. Не удержавшись на ногах, он ударился спиной о дверь и вывалился на лестничную площадку. Надежда кричала, проклиная и Осьмака, и Вишневского, а Милютин прилагал титанические усилия, чтобы вырваться из державших его рук. Наконец это ему удалось.

Дмитрий подошел к телефону и позвонил Цердарю, попросив его срочно приехать и разобраться с аппаратурой. Услышав, что сейчас появится его давний враг, Наум с Надеждой и ее братом выбежали за дверь, на улицу.

По звонку Осьмака вскоре прибыл Цердарь. Он взял у Вишневского видеокассету с отпечатками пальцев Милютина и выслушал рассказ о происшедших событиях.

— Понимаешь, Виктор, убегая, Милютин нам угрожал, заявил, что примет свои меры, — взволнованно говорил Михаил.

— Перестань мандражить. Вот с этим, — Цердарь поднял кассету в целлофановом пакете, — мы добьемся всего, чего захотим. Он никуда не пойдет и никому ничего не посмеет сказать. Завтра я с ним побеседую.

— Приставку, гнида, все-таки разбил, — со злостью сказал Осьмак, возившийся у телевизора. — Придется отдавать в ремонт.

— Танеев, ты знаешь его, специалист этого дела и сможет отремонтировать. Отвезешь приставку к нему, — приказал Виктор.

Через две недели, при встрече, Осьмак отдал Цердарю вырученную сумму денег, сообщив, что видеоаппаратуру он продал в Суворовске и за ремонт уплатил Танееву.

* * *

— Ты ничего не понимаешь?! — кричала Надежда, когда ее бывший муж Милютин запретил подавать заявление об их ограблении в милицию. — Они подонки! Специально все подстроили, чтобы нас ограбить, а ты, слизняк, перетрусил.

— О чем ты говоришь? Подумай. Они же нас с потрохами проглотят. Пусть подавятся нашим добром, мы не обеднеем, — уговаривал свою бывшую жену Милютин.

— Не пойму тебя, Наум. Нас избили, насильно забрали видеоаппаратуру, и ты хочешь запретить мне жаловаться в милицию? Почему? С какой стати? Кто они такие, чтобы им прощать? Цердарь и его охломоны — преступники, а преступники должны сидеть в тюрьме. Вот туда их я и отправлю, — раздраженно отвечала Надежда.

— Наденька, не нужно этого делать, прошу тебя. Милиция сумеет защитить своего мента, а мы наживем себе врагов, которые нам никогда не простят. Я умоляю, не ходи в милицию! — униженно просил Наум.

— Нет, не проси. Назад отступать не намерена. Та злость, которая кипит во мне, не дает поступить иначе. Никто меня не отговорит, даже ты. Завтра я буду в милиции, — окончательно заявила Милютина.

— Как хочешь, но я тебя предупреждаю, готовься к неприятностям, — зло бросил Наум и вышел из квартиры, с силой хлопнув дверью.

На другой день, к десяти часам утра, Надежда отправилась в Буденновский отдел милиции, где работал ее давний знакомый Юрий Семенович Курленя. С ним она хотела посоветоваться, как быть дальше, и отдать заявление. Узнав у дежурного, что Курленя на месте, Милютина поднялась к нему на второй этаж. Юрий Семенович находился в кабинете один. Увидев вошедшую Надежду, он молодцевато поднялся и, улыбаясь, пошел навстречу.

— Здравствуй, Наденька. Бесконечно рад тебя видеть. Что привело к нам? Садись, рассказывай, — вешая пальто Милютиной в шкаф, говорил Юрий Семенович.

— Спасибо, Юра, но почему ты задаешь такой вопрос? Может, я хотела просто тебя увидеть и потому специально зашла, — лукаво улыбнулась Надежда, поправляя белокурый локон прически, выбившийся из-под норковой зимней шапки. Плотный белый свитер еще больше подчеркивал прелести ее стройной фигуры, а также оттенял еще сохранившийся летний загар лица.

— Разыгрываешь меня, Наденька. Знаешь ведь, что я давно в тебя влюбленный, но «…она другому отдана и будет век ему верна». Не захотела выйти за меня замуж. Наума предпочла, а я, бедный, до сих пор страдаю, ночей не сплю, — шутливо, с легким вздохом произнес Курленя.

— Бедный, бедный, мне так жаль тебя, но ты сам виноват: долго собирался с предложением руки и сердца, вот и пришлось выходить за Наума, а потом разводиться.

— Что, ты развелась с Наумом?

— А ты не знал? Вот так влюбленный! Страдает, ночей не спит, а что происходит с любимой женщиной, ему наплевать, — полушутя произнесла Надя.

— Если не секрет, какова причина развода?

— Да так, характерами не сошлись. Понимаешь, он оказался совсем другим человеком, не тем, каким представлялся в начале нашей встречи. Жадный, все свои способности направляет только на одно: как обогатиться, а чтобы достичь этой цели, ни перед чем не останавливается. Разобравшись, я ему прямо сказала: «Уходи, Наум. Я с тобой жить не буду». Мало того, так еще и трус. Кстати, недавно нас ограбили, — Надежда, не заметив, сама перешла к рассказу о цели своего прихода, — забрали видеоаппаратуру, которую он мне отдал в счет алиментов. Узнав, что я подаю заявление в милицию, так чуть ли на коленях не стоял, уговаривая, чтобы я этого не делала. Это разве не трусость? Мне противно было на него смотреть.

— Как это произошло? Кто вас ограбил? Ты не знаешь? — с интересом спросил Курленя.

— Как не знаю? Конечно, знаю. Цердарь, Осьмак и Вишневский! Мало того что насильно забрали аппаратуру, так еще избили меня, брата и Наума.

— Постой, постой. Какой Цердарь? Заместитель начальника отдела уголовного розыска?

— Да. Он, сволочь.

— Хорошо, Наденька. Расскажи мне подробно, как происходило это ограбление.

— Мне Наум в счет алиментов на ребенка отдал телевизор «Джи-Ви-Си» и видеоприставку «Акай». Я решила их продать, так как нуждалась в деньгах. С помощью Барановича мы познакомились с Вишневским, который согласился купить видеоаппаратуру. По договоренности мы отвезли ее к нему на квартиру, где оказался Дима Осьмак. Они, мерзавцы, избили Наума, меня и моего брата, а аппаратуру забрали.

— А при чем здесь Цердарь?

— Как при чем? Он оказался непосредственным участником ограбления. В моем присутствии Осьмак позвонил ему и сказал, что аппаратура, дескать, взята, приезжай. Мы ушли, но мой брат видел, как подъехал Цердарь и как в его присутствии они загрузили ее в машину и куда-то увезли. На второй день я позвонила Цердарю и попросила возвратить телевизор и видеоприставку. Он ответил, что разбираться будет с Наумом, а мне нечего вмешиваться в это дело. Юра, я принесла заявление по этому поводу. Как мне поступить? Посоветуй.

— Давай сделаем так, Надюша. Зайдем к Степану Эдуардовичу Сидорене, нашему начальнику уголовного розыска. Он умный человек, и как скажет, так мы и поступим. Согласна? Вот и хорошо, — Курленя позвонил своему начальнику и попросил разрешения зайти с Милютиной по очень серьезному вопросу. Положив телефонную трубку, он взял заявление и вместе с Надеждой вышел из кабинета.

Начальник уголовного розыска Сидореня их уже ждал. Пригласив сесть к столу заявительницу, он прочитал заявление, задал несколько дополнительных вопросов. Поглаживая пышные, черного цвета усы, Степан Эдуардович внимательно выслушал ответы Милютиной. Его широкоскулое смуглое лицо дышало добротой и невольно располагало к откровенности. Своим женским чутьем Надежда прониклась искренним доверием к этому человеку и постаралась более подробно рассказать об ограблении. Сидореня внимательно выслушал, потом сказал:

— Неужели Цердарь настолько обнаглел, что грабить начал? Видимо, считает, что ему все сойдет с рук, но закон есть закон и перед ним все равны. В этом деле его роль пока слабо просматривается, что будет дальше, покажет расследование, но Дима Осьмак и Наум Вишневский должны обязательно сидеть. Вот что, Юрий Семенович, регистрируй заявление в книге учета происшествий, проводи предварительную проверку и возбуждай уголовное дело.

— Степан Эдуардович, преступление произошло не на нашей территории. Мы обязаны заявление переслать в Измаильский отдел милиции для проверки и принятия окончательного решения, — возразил Юрий Семенович.

— Ты нисколько не нарушишь закон, если сам все это сделаешь, а уголовное дело им направишь. Хотели бы они или нет, а расследование будут обязаны провести в полном объеме. Хочу посмотреть, как Цердарь завертится. А не откажетесь потом от своего заявления? — обратился Сидореня к Милютиной.

— Я хочу одного: чтобы эти мерзавцы сидели в тюрьме, — ответила она.

— Хорошо. Очень хорошо. Ну что ж, Юрий Семенович, давай действуй и держи меня в курсе дела, — он попрощался с Милютиной и погрузился в изучение уголовного дела, лежащего на его столе.

Когда возвратились в кабинет Курлени, обговорили детали предстоящего расследования, и Юрий Семенович записал фамилии тех, кого необходимо опросить в первую очередь.

Проверка проводилась с особой тщательностью. Сотрудники уголовного розыска опросили потерпевших и свидетелей, которые подтвердили факты, изложенные в заявлении Милютиной. Ее брат Кащенко, оставленный возле дома, чтобы наблюдать, как будут развиваться события, сообщил, что по приезду Цердаря Осьмак и Вишневский вынесли видеоаппаратуру из дома, загрузили в автомашину и куда-то уехали. Работники ГАИ, вызванные Милютиным по поводу ограбления, также наблюдали эту картину, о чем изложили в своих показаниях. Повод и основания для возбуждения уголовного дела имелись в полном объеме, и Юрий Семенович возбудил его по факту совершенного ограбления. После официального допроса опрошенных он переслал уголовное дело в Измаильский отдел милиции города Светловска для дальнейшего расследования.

* * *

Время шло, дело с видеоаппаратурой стало забываться. Однако в апреле оно вдруг неожиданно возникло опять. Дело в том, что по этому поводу из Измаильского отдела милиции Цердарю позвонил начальник уголовного розыска Бережной:

— Здравствуйте, Виктор Александрович. Докладываю. По заявлению жены вашего «крестника» Милютина возбуждено уголовное дело по факту грабежа принадлежащей ему видеоаппаратуры на квартире бармена Вишневского.

— Когда к вам поступило уголовное дело и кто его возбудил? — внешне спокойно, но внутренне до предела взволнованный спросил Цердарь.

— К нам поступило заявление Надежды Милютиной. Рассматривал его начальник уголовного розыска Буденновского отдела милиции Сидореня. Он и возбудил уголовное дело и переслал нам для дальнейшего расследования по территориальности. Сегодня его принял к своему производству следователь Санюк.

— Спасибо, что позвонил. Завтра я буду у вас, — положив трубку, Цердарь набрал номер телефона своего давнего друга начальника Буденновского отдела милиции Ситняка. Тот был на месте и ответил сразу.

— Сережа, привет! Как жизнь молодая? По-прежнему портишь баб? Нет. Ведешь добропорядочный образ жизни. Ладно, не заливай, а то я тебя не знаю. Разве ты способен пройти мимо красивых ножек? Ни одну не пропустишь. Ну ладно, об этом мы поговорим при встрече. Скажи, пожалуйста, ты можешь поставить на место своего подчиненного Сидореню? Что он натворил? Он имел информацию о том, что по моим материалам возбуждалось уголовное дело против гражданина Милютина. И он вдруг принимает окончательное решение по заявлению его жены, не ставя меня в известность. Что? Он и тебя не слушает? Ну, знаешь, это черт знает что. Сам разберешься? Давно пора, а я тебе помогу, — он тяжело вздохнул и бросил трубку на рычаг телефона.

«Нет, брат, тут не соскучишься. Опять проблемы, и их надо решать немедленно, а то и самому подзалететь можно, — подумал он, „переживая“ информацию. — Завтра с утра нужно съездить в отдел и посмотреть уголовное дело.»

На следующий день прямо из дома Цердарь заехал в Измаильский отдел и зашел к начальнику. Навстречу ему поднялся пожилой полковник милиции.

— Здравствуйте, Павел Степанович, — улыбаясь, приветствовал его Виктор Александрович.

Полковник почтительно пожал протянутую руку Цердаря и, пригласив гостя сесть, вежливо спросил:

— Зачем пожаловали, Виктор Александрович? Опять беспокоит наш уголовный розыск? Хочу сказать, что с приходом Бережного какие-то положительные подвижки наблюдаются. Думаю, что дело должно пойти на поправку.

— Я по другому вопросу, Павел Степанович. К вам поступило уголовное дело, возбужденное по заявлению гражданки Милютиной об ограблении. Ее мужа привлекали к уголовной ответственности по моим материалам за показ порнографических фильмов. Если вы не возражаете, хочу просмотреть это дело.

— Бога ради, Виктор Александрович, пожалуйста, — начальник отдела позвонил в следственное отделение и приказал принести названное уголовное дело.

Через некоторое время следователь Санюк, проводящий расследование, положил его на стол перед Павлом Степановичем.

— Товарищ полковник, я принес дело сам, понимая, что потребуются какие-то пояснения, — Санюк держался уверенно, с достоинством.

— Виктор Александрович, у вас есть вопросы к следователю? — спросил начальник отдела.

— Пока нет. Я изучу дело, потом с ним побеседую…

Спустя полчаса Цердарь зашел в кабинет Санюка.

— Я просмотрел собранные материалы, Анатолий Сидорович, и мое мнение однозначно: поторопились вы с ним вместе с Сидореней. Так можно дров немало наломать. Поэтому прошу вас быть очень внимательным при расследовании, чтобы не допустить грубейшего нарушения социалистической законности. Необходимо учесть, что заявление поступило от виновной стороны, которая может оговорить честных, ни в чем не повинных людей, — нацеливал молодого коллегу Цердарь.

— Я понял, Виктор Александрович. Обещаю, что буду объективен при расследовании, — поглаживая волнистые, черного цвета волосы, заверил Санюк.

— Осьмака и Вишневского когда будете допрашивать? — спросил Цердарь.

— Они у меня будут завтра в четырнадцать часов, — заглянув в свой календарный план, ответил Анатолий Сидорович.

— Вы не будете возражать, если я поприсутствую на их первом допросе?

— Не только не возражаю, а буду рад.

— Тогда до завтра, — попрощался со следователем Цердарь.

Цердарь уехал к себе на службу и сразу же позвонил Вишневскому, наказав разыскать Осьмака и вместе с ним срочно прибыть к нему. Час спустя оба сидели в его кабинете.

— Вот что, друзья, дело запахло керосином. Возбуждено уголовное дело по факту ограбления видеоаппаратуры. Завтра на четырнадцать часов вас вызывают на допрос к следователю Санюку. Повестки получите сегодня вечером. Предупреждаю: не трусить, держаться уверенно и заявить, что вы оказывали помощь милиции в изъятии видеоаппаратуры, конфискованной судом, — инструктировал Цердарь.

— Бог мой, опять допросы, — заныл Дмитрий Осьмак, — кого-кого, а меня наверняка посадят, вот увидите, посадят. Ведь я судим, отбываю наказание, а ментам это только и нужно. Говорил я тебе, Виктор, надо возвратить аппаратуру, но ты меня не послушал, а теперь придется всем нам отдуваться.

— Прекрати ныть, Дмитрий, и слушай. Держитесь только того направления, о котором я сказал, тогда успех обеспечен. Надо будет серьезно поговорить с Милютиным, его женой и братом. Убедить, чтобы они подали встречное заявление с просьбой прекратить расследование, так как к нам они претензий не имеют. Эту работу я беру на себя, — продолжал разговор Цердарь.

— На кой хрен я ввязался в это дело, не пойму? — с тоской заметил Вишневский. — Ты виноват, Дима. Убеждал, что стопроцентное, беспроигрышное дело. Будем иметь хорошие бабки. Вот и поимели.

— Ты что, Миша, в штаны наложил? Если с таким настроением пойдешь на допрос, тебя расколят по самую задницу. Возьми себя в руки и держись одной линии: помогал милиции. Отвечай только на поставленные вопросы и ни одного лишнего слова. Понял, нет? — стремился вселить хотя бы каплю мужества в своих компаньонов заместитель начальника отдела уголовного розыска.

— А если спросят, почему не сдали видеоаппаратуру в милицию? — спросил Михаил.

— Ответьте просто: Милютин, гад, разбил приставку, вы ее отдали в ремонт. Нет, пожалуй, так не пойдет. Скажите лучше вот как: пусть Милютин забирает аппаратуру в любой момент и сам сдает в милицию. Держитесь только такой линии, — приказал Цердарь.

— Но где мы ее возьмем, черт побери, когда она продана? А если отдать аппаратуру Милютину, то нужно возвратить ему крупную сумму. Я лично не возражаю, давайте поступим так, — согласился Дмитрий Осьмак.

— Надо подождать. Сделаем выдержку. Тем более что Милютин у нас в руках. Кассета у тебя? — спросил Цердарь у Вишневского.

— У меня, но что она даст?

— Даст и очень много даст в разговоре с Милютиным. Я вижу, вы оба трусите. Перестаньте. Расследование буду держать под контролем я и уверен, что все закончится благополучно, — заверил Цердарь.

Осьмак и Вишневский ушли от своего шефа не в лучшем настроении. Не сговариваясь, оба направились к бару «Звездочка», где работал Михаил. Каждый переживал случившееся молча. Наконец Дмитрий с сарказмом произнес:

— Ему то что, сам вывернется, а нас посадят. Я уж точно сяду как два пальца описать, потому как еще не отбыл наказание за прошлые грехи, — злобно произнес Осьмак, и Вишневский понял, что он имел в виду Цердаря.

— Вот влипли так влипли, но давай будем держаться той линии, которую посоветовал Виктор. Может, он нас и вытащит? Помимо того, что предпримет Цердарь, нам необходимо серьезно поговорить с Милютиным, пообещать, что возместим ущерб полностью, — внес предложение Михаил Вишневский.

— Правильно, и если он не согласится, то отметелим его по первое число, калекой сделаем. Нужно быть болваном, чтобы не согласиться на наше предложение, — поддержал его Дмитрий.

На том и порешили. Весь вечер Осьмак пил в баре, чтобы как-то заглушить паническое настроение. Вишневский, закончив работу, отвез своего приятеля домой, где с помощью матери раздел и уложил спать.

На следующий день Цердарь лично присутствовал на допросе Осьмака и Вишневского, которые точно держались отработанной им версии, а потом получилось так, что он принимал участие во всех следственных мероприятиях. Уголовное дело шло к заранее намеченному финалу. Санюк, тонко уловивший желание начальства, делал все возможное к его прекращению. Милютин, как только в кабинете появлялся Цердарь, замыкался и отказывался от ранее данных показаний. Следователь умело использовал эти факты и сначала приостановил уголовное дело, а спустя некоторое время и вовсе прекратил.

После описанных событий Цердарь стал пользоваться у Осьмака и Вишневского непререкаемым авторитетом. Они безгранично поверили в него и считали, что он сможет их вытащить из любого дерьма. Чувствуя полную безнаказанность, компания стала действовать нагло, отбросив в сторону всякую предосторожность.

* * *

Замечательное время года — весна. Во всех уголках земли люди радуются ее приходу, с нетерпением ждут этого необыкновенного обновления природы. Идет она незаметно, постепенно набирая силу. И только в мае показывает себя во всей красе. Этот месяц в годовом календаре отмечен буйством красок различных цветов, сочной зеленью листьев и травы, многоголосых трелей соловьев.

Вишневский вышел из подъезда дома, прищурил глаза от яркого солнечного света и поспешно надел светофильтры. Сегодня решил пройтись пешком, благо кафе «Звездочка», где он работал барменом, было совсем рядом. Одетый в джинсы, кроссовки и стального цвета рубашку с закатанными рукавами, Михаил неторопливо вышагивал по улице, полной грудью вдыхая утренний, несущий прохладу ночи воздух. Минувшие два месяца для него были полны волнений и истерик дома, неизменно вспыхивающих, когда звонил следователь и вежливо приглашал прибыть для допроса. Однако все обошлось благополучно. Его приятель Цердарь оказался всемогущим и сделал все возможное, чтобы прекратить уголовное дело. Да и следователь Санюк, смекнув, что к чему, взял их сторону. Сейчас все позади, но навалилось другое: бармен оказался в полном подчинении Цердаря и его закадычного друга Осьмака. Михаил понял, что выйти из этого заколдованного круга практически невозможно, и в конце концов смирился. Стал даже козырять своим знакомством, что ему не раз помогало на работе в злачном месте.

А в действительности это место было не подарок. По какой-то причине «Звездочку» облюбовали лица с сомнительным прошлым и настоящим. Они собирались здесь вечерами для встреч, обсуждали какие-то свои дела, даже иногда организовывали карточные баталии. Обслуживающий персонал, довольный тем, что их никто не беспокоит, закрывал на все глаза. Милиционеры появлялись здесь редко, так как никаких нарушений общественного порядка не происходило.

Кафе «Звездочка» находилось недалеко от медицинского института, напротив, через проспект Ленина. На первом этаже дома размещался обеденный зал столовой, а спустившись в цокольное помещение, посетитель оказывался в баре, где обитые темно-синей материей стены, полумрак и тихая музыка настраивали на лирический лад. Помогали этому и кабинки, отгораживающие столы друг от друга, создающие иллюзию одиночества.

Вишневский через служебный вход прошел к своему рабочему месту. Проверил количество спиртного, бокалы, рюмки и фужеры для коктейлей, чего не хватало — дополнил. После открытия появились первые редкие посетители, но Михаил знал, что к вечеру здесь будет не продохнуть от табачного дыма и винного перегара. Сейчас он пока отдыхал, слушал музыку и наблюдал за любителями пива и вина.

Наступил вечер. Бар заполнялся молодыми людьми, и Вишневский оказался занят до предела, еле успевая выполнять заказы. Однако он нет-нет да и посматривал в конец зала, где из последней кабинки слышался идиотский хохот, а временами и нецензурщина. Вдруг оттуда вывалились трое дерущихся парней.

«Ну вот, так и знал. Опять Телуша драку затеял», — подумал Михаил, с тревогой наблюдая за тем, как драчуны приближались к стойке бара.

Телуша, молодой худощавый двадцатипятилетний парень, умело отбивался от наскоков своих более тяжеловесных противников. Происходящая баталия доставляла ему истинное удовольствие, и он, нанося удары то одному, то другому, улыбался. Однако кулак близстоящего мужчины все же пришелся ему по челюсти, и Телуша со всего маху сел на задницу. Такое позорное положение, в котором он оказался, взбесило пострадавшего. Он сунул руку в карман, достал нож, со щелчком выбросивший лезвие, и хриплым голосом завопил:

— Зарежу, суки! — и замахнулся на ударившего.

Его противник сумел увернуться, но все же джинсовая рубашка от плеча и до пояса оказалась располосованна.

— Телуша, прекрати! — резко выкрикнул Вишневский. — Я вызываю милицию.

Слова бармена отрезвили дерущихся, однако кто-то из ранее вышедших посетителей уже предупредил патрульных милиционеров, и те вошли в бар. Увидев парня с располосованной рубашкой, они подошли к нему для выяснения обстоятельств происшедшего. Потерпевший, показав на Телушу, заявил, что этот сопляк хватается за нож, зная, что по-другому он с настоящим мужчиной не справится.

— Ты, падла, да я одной левой с тобой разделаюсь, — зло прошипел возмущенный Телуша.

Вызвав по рации патрульную машину и задержав нарушителей общественного порядка, милиционеры направились в райотдел милиции. Постепенно волнения, вызванные дракой, улеглись, и в кафе все опять продолжалось в прежнем ритме. Вишневский готовил коктейли, разливал спиртное, едва успевая выполнять заказы официанток и обслуживать посетителей, сидящих на высоких, обтянутых кожей тумбах у стойки.

Около восьми часов вечера в «Звездочке» появились Цердарь и Ситняк. Они поздоровались с Вишневским, и тот провел их в отдельную, уютно обставленную комнату за баром, специально предназначенную для избранных.

— Пашенька! — позвал одну из официанток Михаил. — Обслужи клиентов.

Цердарь и Ситняк, сделав заказ, продолжили свой разговор:

— Я не пойму тебя, Серега. Зачем ты держишь у себя Сидореню? Ты что, не можешь его выгнать? Тогда скажи откровенно, и я его в два счета вышвырну из милиции, — заявил Виктор.

— Зря ты так. Если хочешь знать, процесс уже пошел. Я позвонил своему боссу и попросил убрать из отдела эту гниду. Он обещал выполнить мою просьбу, — ответил Ситняк.

— Ты имеешь в виду заместителя министра?

— Да. Он мне многим обязан.

— Этот сделает, если обещал.

В это время официантка принесла заказ, ловко все расставила на столе и, пожелав приятного аппетита, удалилась. Наполнив рюмки коньяком, Цердарь прочувственно сказал:

— Сережа, я предлагаю выпить за нашу дружбу. Бесконечно рад, что судьба свела нас в этой жизни и мы всегда можем прийти на помощь друг другу. За тебя, Сережа, удачи тебе и здоровья. — Опорожнив рюмки, они обнялись и расцеловались.

— Витек, ты настоящий человек, верь: Ситняк на искреннюю дружбу отвечает преданностью. Сейчас обстоятельства складываются неплохо. Все больше появляется людей, обязанных мне. Я стараюсь делать им добро и думаю, что, если будет плохо мне, они подставят свое плечо.

— Брось, Сергей, — возразил Цердарь, — я удивляюсь твоей наивности. Они заискивают перед тобой только потому, что ты у власти, а стоит тебе уйти с этого поста, как все отвернутся. Это жизнь, Сережа, и только истинные друзья никогда не предадут. Поэтому предлагаю выпить за настоящих друзей, а все остальное — маята.

Закусывали молча. Через какое-то время Цердарь заговорил:

— Одной шлюшке помощь нужна. Она моя хорошая знакомая. Хочет продать квартиру. Я ей посоветовал вступить в фиктивный брак, прописать так называемого мужа, а потом самой выписаться. Ты знаешь, кому она продает хату? Моему «крестнику» Милютину. Так вот, нужна будет помощь в исполкоме, чтобы ордер переписали на этого хмыря.

— Баба хотя бы ничего?

— Классная бабеха.

— Тогда нет проблем, поможем. Когда познакомишь?

— Завтра.

В это время в комнатувошел Вишневский. Он присел к столу, выпил налитую рюмку коньяка и закусил салатом. Цердарь достал деньги и попросил Михаила рассчитаться за ужин.

— Виктор, ты меня обижаешь. Я с друзей платы не беру. Они у меня самые дорогие гости, — он пододвинул деньги Цердарю. — Есть одна просьба. Сегодня подзалетел Телуша и может загреметь по хулиганке. Застопори дело — это ты можешь, — обращаясь к Виктору, попросил Михаил.

— Ну что ж, спасибо, Мишенька, за ужин. Будем считать, что с Сережей побывали у тебя в гостях. А по поводу Телуши посмотрю, — ответил Цердарь.

Они не торопясь закончили ужин, попрощались с Вишневским и вышли на улицу.

На следующий день после обеда Цердарь позвонил Ситняку и сообщил, что с Натальей и ее подругой он будет в девятнадцать часов. Ситняк вызвал своего водителя, которому вручил деньги и список необходимых закупок. Предупрежденная секретарша со вкусом накрыла стол в комнате отдыха, которую Сергей Александрович приспособил для подобных целей, используя часть служебного кабинета. За час до назначенного времени все было готово к приему гостей. Они не заставили себя ждать, и в девятнадцать часов ввалились с шумом, хохотом, нисколько не смущаясь хозяина кабинета. Виктор Цердарь познакомил Ситняка со своими спутницами. Наталья оказалась худенькой, по-мальчишески угловатой, с тонкой талией и стройными, красивыми ногами женщиной в больших, с изогнутыми дужками очках. Ее подруга Лидия была полной противоположностью: крутобедрая, с широкими плечами и высокой грудью, с ясными голубыми глазами и полными полуоткрытыми губами, как бы ждущими поцелуя. Окинув взглядом обеих женщин, Ситняк пригласил их в комнату отдыха. Красиво сервированный невысокий стол, пододвинутый к кожаному черного цвета дивану, произвел на женщин благоприятное впечатление.

— Прошу садиться, — пригласил хозяин. — Виктор, поухаживай за женщинами. Я вижу, вы где-то успели приложиться? — полуутвердительно спросил он.

— По дороге к тебе заехали к Вишневскому и граммов по сто выпили, а потом шампанского добавили, — улыбнулся Цердарь.

— Друзья моих друзей должны стать моими друзьями — это логика жизни. Так вот, я предлагаю выпить за знакомство и за логику жизни, — Ситняк опорожнил свою рюмку до дна. Женщины немного поупрямились, но тоже выпили, хотя Наталья заявила, что вдрызг пьяная и эта порция спиртного ее доконает. Закусив и еще несколько раз выпив, мужчины вышли в кабинет покурить.

— Есть у тебя более-менее подходящая комната, где я мог бы побыть с Лидией? — спросил Виктор, закуривая.

— Замполит на бюллетене. Вот тебе ключи, а где кабинет находится, знаешь, — ответил Ситняк, доставая из стола ключи.

Они покурили и возвратились к женщинам. Через некоторое время Виктор с Лидией ушли в кабинет замполита. Проводив Цердаря, Ситняк возвратился к себе, однако Натальи за столом не обнаружил. Осмотрев комнату отдыха, он вышел и вдруг под своим столом услышал непонятные звуки. Сергей нагнулся и увидел Наталью, которая обняла пластмассовое ведро обеими руками, пытаясь извергнуть из себя содержимое желудка. Через какое-то время ей это удалось.

— Может, дать воды? — спросил Ситняк, брезгливо морщась, и, чтобы отогнать подступающую тошноту, закурил.

— Не надо, — простонала Наталья, — лучше приготовь крепкий кофе.

Сергей включил самовар, а когда тот закипел, приготовил чашку кофе и с ней возвратился к Наталье. К этому времени она сидела в его кресле и рисовала чертиков на бумаге.

— Ну как, отошла немного? Вот выпей, и тебе сразу полегчает, — сказал Ситняк, ставя перед ней чашку.

— Я редко выпиваю. Во всем виноват Виктор. Это он заставил меня мешать коньяк с шампанским, поэтому и стало плохо, — застенчиво произнесла она, прихлебывая кофе.

— Ладно, оставим пустое. С кем не бывает, — снисходительно возразил Сергей, садясь рядом на стул и поглаживая ее по спине. — Бери кофе и пошли за стол, — предложил он.

Налив коньяка, Ситняк с удовольствием выпил, прогоняя неприятный комок в горле, закусил долькой лимона, а потом придвинулся к Наталье: она откинулась на спинку дивана и сидела молча, закрыв глаза. Он положил правую руку ей на бедро, поглаживая его, а левой обнял за плечи, прижимая к себе, потом приподнял платье и, поглаживая упругий низ живота, почувствовал мягкий шелк волос на лобке, но не остановился на этом, а проникал все дальше, дальше… Наталья застонала и впилась губами в губы партнера.

— Сними трусы. Они мешают, — попросил Сергей.

Она, не возражая, быстро выполнила его просьбу и, высоко подняв платье, перекинула ногу, сев к нему на колени, как в кавалерийское седло.

Ситняк обхватил ее руками за ягодицы, поглаживая их, а Наталья быстро сняла с него галстук, расстегнула рубашку, добралась до брюк, выпустив на свободу напряженное мужское достоинство, которое ввела в себя и, учащенно дыша, все убыстряла ритмичные движения…

Примерно через полтора часа в комнату возвратился Виктор с Лидией. Вид у них был усталый, а Наталья, наоборот, ожила, по-детски веселилась, тормошила Сергея и по любому поводу хохотала.

Мужчины еще выпили коньяка, а женщины кофе, и, когда было уже довольно поздно, водитель Ситняка развез их по домам.

* * *

— Бизнес есть бизнес, а как он делается — без разницы, главное — результат, — любил говаривать Цердарь и лихо действовал без зазрения совести, полагая, что прокручивает свои делишки весьма скрытно и изобличить его невозможно. А причины для такой уверенности у него были. Во-первых, Виктор Александрович творил зло руками близких приятелей, которые, как он надеялся, никогда его не предадут. Во-вторых, он не без оснований полагал, что, оказывая ту или иную услугу людям за определенную мзду, он делает благое дело, поэтому те, удовлетворенные положительным решением своих вопросов, будут молчать.

Более того, Цердарь взял под личную опеку и влияние руководителей предприятий, производящих дефицит, и никого к ним не подпускал. Те же платили ему «натурой», то есть продукцией и продуктами. Этих людей тоже не было оснований опасаться. Они, по его мнению, не расколются хотя бы потому, что им была дана возможность кое-что иметь и для себя.

И, наконец, заместитель начальника отдела уголовного розыска задарил подарками высших начальников, а потому был уверен, что в случае опасности они будут яростно прикрывать его, тем самым защищая себя. Эти аргументы успокаивали Цердаря, и он жил и действовал, не тревожась о будущем.

На календаре был понедельник, Виктор Александрович прибыл на работу к восьми часам утра. Выйдя из машины, он постоял во дворе, запрокинув голову и любуясь чистым, просиненным небом, жадно вдыхая прохладный утренний воздух. Разгоравшийся солнечный день радовал, добавляя энергии, вселяя надежду, что впереди его ждут только земные радости.

Постояв какое-то время и как бы отряхнувшись от мыслей, подполковник вошел в свой кабинет, находившийся в особняке дореволюционной постройки, где размещался отдел уголовного розыска города Светловска. Изучив сводку за истекшие сутки, Виктор Александрович сделал письменные поручения оперативным сотрудникам и взял на контроль наиболее тяжкие преступления. На все это ушло порядка двух часов. К десяти часам утра Цердарь вызвал автомашину и направился в Измаильский отдел милиции. Необходимо было выполнить просьбу Вишневского и хотя бы что-то сделать для защиты Телуши, который в это время сидел уже возле кабинета старшего оперуполномоченного отделения уголовного розыска Гросу.

— Привет, горемыка. Что, сидишь? Ждешь своей участи? — с усмешкой спросил Цердарь.

— Здравствуйте, гражданин начальник. Помогите мне, а я вас никогда не забуду и чем смогу отблагодарю. Только, бога ради, не садите, — униженно просил Телуша, худощавый, высокий парень, одетый в белую рубашку с закатанными рукавами и темно-коричневые брюки.

— Ладно, посиди. Что-нибудь придумаю, — ответил Цердарь, заходя в кабинет Гросу.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, — увидев входящее начальство, поздоровался моложавого вида чернявый плотный мужчина среднего роста, полное лицо которого украшали пышные усы.

— Здравствуй, — подавая руку, ответил Цердарь. — Что делает Телуша у тебя под дверью? — поинтересовался он.

— Собираю материал по хулиганке. Опросить его надо. Ножом пытался порезать своего знакомого, с которым вместе выпивали, а потом подрались, — доложил Гросу.

— Садись. Дай-ка материал, я посмотрю, — попросил Цердарь и углубился в чтение. Перевернув последнюю страницу, Виктор Александрович немного подумал, а потом высказал свое мнение:

— Отказывай в возбуждении уголовного дела. Ссора возникла на почве личных, неприязненных отношений, которая впоследствии вылилась в драку. Здесь явно усматривается обоюдная вина.

— Есть, товарищ подполковник. Я тоже такого же мнения.

— Отказной материал доложишь мне, — приказал Цердарь, попрощался и вышел из кабинета.

В коридоре быстро вскочившему перед ним Телуше сказал:

— Все будет нормально. Благодари Вишневского. Если бы не он, то через самое короткое время сел бы ты в колонию и не на малый срок.

Побеседовав с начальником отделения уголовного розыска и начальником отдела милиции о положении дел, Цердарь проследовал к себе на улицу Фрунзе. Благодаря кондиционеру в кабинете было прохладно. Виктор Александрович не успел сесть за стол, как раздался звонок.

— Я вас слушаю. А, это ты, Миша. Что тебя волнует? Звонишь по поводу Телуши? Все вопросы решил, можешь успокоиться. Будет отказано в возбуждении уголовного дела. Он встретится с тобой, чтобы поблагодарить за помощь. Как действовать, ты знаешь. Все понял? Ну будь, — Цердарь положил телефонную трубку, немного посидел задумавшись, потом решил зайти к начальнику отдела уголовного розыска Гуцану и доложить о результатах своей работы, а также обсудить возникшие вопросы. Кабинет Гуцана находился через коридор напротив. За столом сидел широкоплечий, высокий, чернявый мужчина в костюме светлого цвета. Увидев входящего Цердаря, он тяжеловато поднялся с места, поздоровался и сразу же задал вопрос, как будто ждал прихода своего заместителя.

— Какие проблемы стоят перед нами, Виктор Александрович? Как о нас отзываются в верхних милицейских эшелонах?

— Трофим Георгиевич, проблем перед нами стоит достаточно много. Результаты работы по городу катастрофически падают, а значит, вас скоро пригласят на ковер для объяснения причин низких показателей и доклада о принимаемых мерах. Это главная проблема, которая поглощает все остальные. На этой неделе необходимо собрать руководителей оперативных служб и провести с ними серьезный разговор, а некоторых пригласить на трибуну с отчетом. С докладом выступлю я. Он у меня подготовлен. Если вы согласны с моим предложением, то назначьте день совещания.

— Ну что ж, согласен. Надо встряхнуть начальников и учинить с некоторых серьезный спрос. А совещание проведем в пятницу в семнадцать часов, — согласился Гуцан.

…Прошло около десяти дней. Телуша направлялся в бар «Звездочка», чтобы отблагодарить Вишневского. Цердарь оказался не болтуном и выполнил то, что обещал. Сегодня Гросу ему сообщил о прекращении дела и посоветовал больше не попадать в такие истории, которые для него могут окончиться плачевно. Телуше пришлось клятвенно пообещать не попадаться по таким вопросам в милицию и напомнить, что он человек слова. Коль пообещал, что отблагодарит, то сделает это обязательно.

Вишневский, как всегда, пребывал на своем месте. Белая рубашка с распахнутым воротом подчеркивала его полное, загорелое лицо. Он широко улыбнулся, увидев Телушу, и пригласил его к стойке.

— Привет, дорогой. Что выпьешь? — спросил Вишневский.

— Дай чего-нибудь холодненького.

Михаил подошел к холодильнику, достал бутылочку «Фанты».

— Угощайся. Платить не надо. Как твои дела? — спросил он.

— Все в норме. Дело прекратили, как и обещал Цердарь. Сколько я тебе должен? — спросил Телуша, потягивая «Фанту» прямо из горлышка.

— Трудно сказать. Надо платить многим, — уклонился от прямого ответа Вишневский.

— Миша, ты не юли, а говори прямо. Сколько?

— Ну если ты требуешь прямого ответа, я отвечу. Три куска, — лицо бармена окаменело, и он прямо, не мигая, смотрел на Телушу.

— Не много ли, Миша?

— Нет. Самая скромная сумма. Делиться придется со многими.

— Понял. Завтра принесу, — Телуша поставил пустую бутылку на стойку и направился к выходу.

На следующий день он вручил названную сумму Вишневскому, а тот поделил деньги между Цердарем, Осьмаком и собой в равных долях.

2. «Другого предложения не будет…»

Июнь исходил несносной жарой. Добела раскаленное солнце, казалось, стремилось выжечь все живое на этой изнывающей от зноя и жажды земле. В полдень улицы Кундуза, центра северной провинции Афганистана, пустели и только изредка с южного направления, где дислоцировалась мотострелковая дивизия 40-й армии, на высокой скорости влетали в город БТР или «уазик». Подняв клубы пыли, они тормозили в районе базара у духанов. Приехавшие русские военнослужащие делали необходимые покупки и потом, лихо развернувшись, исчезали в обратном направлении.

Федор Федорович Рыков, высокий, стройный офицер лет сорока пяти, одетый в куртку и брюки болотного цвета, скорее спортивного, чем военного образца, вооруженный пистолетом и двумя ручными гранатами в специальных подсумках на поясном ремне и с автоматом, мчался на «уазике» в царандой.^[3] Вел машину афганец, сотрудник царандоя, а справа от него расположился переводчик Навруз. Они увлеченно о чем-то разговаривали, поминутно разражаясь смехом. Рыков же, положив на колени автомат и надвинув на глаза солдатскую панаму, наполовину скрывавшую загорелое лицо, подпрыгивал на заднем сиденье и думал о своем.

Прошло два нелегких года пребывания в Афганистане. От всего пережитого и увиденного здесь в душе оставался тяжелый след, который, казалось, никогда не изгладится. На следующий день Федор Федорович вылетал в Кабул, а оттуда — в Союз, поэтому объезжал на «уазике» руководство провинции, приглашая товарищей на прощальный ужин. А сейчас ехал в царандой, чтобы вместе с командующим Хабиб Рахманом, своим подсоветным, отправиться на виллу советнического аппарата. Хабиб находился у себя в кабинете. Увидев вошедшего Рыкова, он поднялся из-за стола и, протянув обе руки для приветствия, с доброй улыбкой пошел навстречу Рыкову.

— Как дела? Как настроение? Как здоровье? Беспокоит ли спина? — сыпал командующий вопросами, внимательно выслушивая ответы.

Про спину он вспоминал при встречах постоянно, потому что во время операции в Колай Золе они оба чуть было не окоченели в кузове автомашины. Тогда Рыков сильно застудил спину, и медикам пришлось долго его растирать в палатке медсанбата, предварительно заставив выпить стакан водки. На первых порах казалось, что все обошлось, но потом боли стали беспокоить все чаще. Приходилось использовать различные способы лечения, но лучше всего снимали неприятные ощущения массаж, баня и такой нехитрый прием, как пробежка босиком по раскаленному песку.

Исполнив обязательный ритуал из вопросов и ответов, поприветствовав друг друга, приложившись щекой к щеке, Федор Федорович сел к приставному столику командующего.

— Как обстановка за прошедшие сутки, уважаемый Хабиб Рахман? — спросил он.

— Обстановка нормальная. Только северные посты были обстреляны. Это сделали душманы из Ханабада, — ответил командующий.

Хабиб Рахман хотя и с трудом, но все же мог говорить по-русски. Поэтому беседа проходила без переводчика, и оба прекрасно понимали друг друга. Телохранитель командующего принес небольшие чайники и молча поставил их перед собеседниками.

— Пусть подольше она сохранится нормальной. А сегодня, уважаемый Хабиб Рахман, поедем ко мне на прощальный ужин. Завтра, если ничего не случится, планирую вылететь в Кабул, а оттуда — на Родину, — сообщил Рыков.

— Спасибо. Сейчас отдам кое-какие распоряжения и поедем на виллу, — согласился командующий.

Он пригласил командиров, проинструктировал каждого, оставил за себя своего заместителя по безопасности и вместе с Рыковым на том же «уазике» выехал на виллу советнического аппарата.

Столы были накрыты на веранде дома, огороженного четырехметровым забором. Кроме руководителей провинции, на ужине присутствовали партийные и военные советники, а также подчиненные Рыкова. Было произнесено много тостов и сказано много теплых слов в его адрес, особенно со стороны афганцев, называвших Федора Федоровича по-афгански Бехоб.

На следующий день провожаемый друзьями и подчиненными Рыков вылетел в Кабул. В гостинице представительства МВД СССР собрались советники провинций, возвращающиеся в Союз. Перед ними выступил их руководитель генерал-лейтенант милиции Александр Матвеевич Волгин, человек большого мужества и интеллекта. Все, кто вместе с ним проходил школу Афгана, глубоко уважали и любили этого человека. Слова, которые он произносил, были обычны для подобных случаев, но воспринимались каждым из отбывающих на Родину с особым чувством единомыслия, которое могло родиться только в совместной борьбе.

Все, кто покидал Афган, были отмечены высокими боевыми наградами Отечества. Не осталась в долгу и Республика Афганистан.

— Через сутки вы уже будете в Москве, где вас ждут новые достойные назначения, — сказал генерал. — Мне известно, что руководство МВД вас, закаленных в горниле афганской войны, считает золотым фондом милиции. И я желаю каждому из вас, дорогие товарищи, спокойной дороги на Родину, счастья и здоровья…

Сердечные слова генерала тронули уезжающих. Они подходили к Волгину, тепло прощались с ним, желая и ему скорейшего возвращения домой.

Оформив документы и получив в бухгалтерии окончательный расчет, Рыков с ребятами съездил на базар и потратил оставшиеся афгани, а вечером встретился со своими близкими друзьями за столом. Было много выпито спиртного и еще больше спето песен. В вечерней тишине далеко вокруг разносились раздольные русские и украинские песни. Видимо, никогда седой Кабул не слышал столько напевных мелодий славян, как в это время. В них слышалась верность мужской дружбе, любовь и тоска по Родине, а что такое ностальгия по родной земле, Рыков испытал в полной мере.

Последняя ночь перед вылетом в Союз длилась мучительно долго, и только перед самым рассветом Федор Федорович забылся тревожным сном. Рано утром отъезжающие быстро загрузились в поданный автобус и выехали в аэропорт. Долго оформлялась сдача груза и посадка в самолет, а когда все это закончилось, все невольно приумолкли, нетерпеливо посматривая в бортовые иллюминаторы и желая побыстрее подняться в воздух. Наконец лайнер оторвался от бетонки, стал кругами набирать высоту, а потом взял направление на север. В Ташкенте была промежуточная остановка, и задержались здесь ненадолго. Четыре часа полета до Москвы пролетели незаметно.

В Шереметьево приземлились вечером. Таможенный досмотр занял немало времени, но наконец и он закончился. В аэропорту Рыкова встречали жена Галина и дочь Лана. Обнимая самых дорогих ему людей, Федор Федорович почувствовал, как душа его постепенно освобождается от тяжелого психологического стресса, и понял, что самое страшное осталось позади: бои, потери близких товарищей, друзей из царандоя, когда их гибель, ранения заставляли задумываться, а кому нужны были эти потери, огневые дуэли и кого от кого приходилось им защищать?

Быстро погрузившись в присланную автомашину, Рыков с семьей выехал в гостиницу МВД СССР на Пушкинской улице. Ему отвели номер на втором этаже. Номер просторный. Места хватало с избытком и для дочери, и для него с женой.

На второй день Федор Федорович пешком отправился в Главное управление кадров, на улицу Огарева, 6. Принимал начальник управления, и разговор шел о новом назначении. Рыкову было предложено продолжить службу в должности заместителя министра в одной из западных республик. На приведенные доводы, что он пробыл два года без семьи и принес бы больше пользы в Белоруссии, этот кадровый чиновник внимания не обратил.

Иван Николаевич, его старый товарищ по Афганистану, на полгода раньше возвратившийся в Союз, провожая Рыкова в приемную министра, по-дружески посоветовал:

— Ты, Федор Федорович, не очень противоречь министру. Человек он непредсказуемый, и, если скажет, что другого предложения не будет, соглашайся, иначе вышвырнет на улицу, не задумываясь.

— Спасибо, Иван Николаевич. Твой совет учту.

В приемной пришлось ждать довольно долго. Наконец помощник разрешил Рыкову зайти в кабинет министра.

Ему не пришлось служить под началом этого человека, вознесенного судьбой на одну из вершин власти, но анекдотов о нем слышал немало. Особенно запомнился рассказ начальника отдела внутренних дел города Орши:

— Понимаете, Федор Федорович, трудно пережить унижение, нанесенное первым лицом, когда ты не можешь ответить тем же. А я удостоился такой чести. Меня лично оскорбил министр. На свои сбережения мне удалось построить дачу. И вот по этому поводу меня вызывают в Москву с отчетом на коллегии МВД СССР, приписывая, по выражению министра, хозяйственное обрастание. Видимо, большей глупости придумать нельзя было. Ее нужно занести в Книгу рекордов Гиннесса. Съездил, отчитался и домой возвратился, но все время меня преследовала одна мысль: неужели коллегии МВД нечем заняться? На мой ум, она должна решать проблемы борьбы с преступностью, а не подсчитывать, сколько гвоздей и досок я использовал для дачного дома. Но если мы дожили до такого маразма, то ничего хорошего ждать в будущем не следует.

Вскоре этот опытнейший руководитель, прекрасный криминалист, до срока ушел на пенсию. Будучи униженным, он просто отказался дальше работать.

…Министр размещался в очень большом, комфортабельном кабинете, стены которого были тщательно отделаны под темное дерево, с подобранной мебелью такого же цвета. Рыков шел по дорожке к столу, смотрел на сидящего полнолицего человека, всем видом подчеркивающего свою недоступность. Наконец длинный кабинет закончился столом, перед которым Федор Федорович остановился.

— Товарищ министр, полковник Рыков прибыл для служебного разговора, — доложил он.

— Садитесь, полковник. Есть мнение, так сказать, послать вас заместителем министра в одну из республик. Как смотрите на это предложение? — спросил он с брезгливой миной на лице, как будто вошь увидел на воротнике рубашки приглашенного офицера.

— Товарищ министр. Я два года пробыл без семьи в Афганистане. Есть место в Белоруссии. Разрешите выехать домой?

— Другого предложения не будет, — зло заявил министр.

— Есть, товарищ министр. С предложенной мне должностью согласен, — отрапортовал Рыков, понимая, что перечить бесполезно.

— Можете быть свободны. До свидания, — не поднимаясь с места, лениво проговорил хозяин кабинета. Для него офицер такого ранга, как Рыков, уже не существовал. Он просто исчез из его памяти.

Эта встреча оставила в душе Федора Федоровича тяжелый осадок, который долго не проходил. И впоследствии вспоминая ее, ему всегда хотелось выматериться.

Рыков прошел медицинскую комиссию и получил две путевки в санаторий, куда должен был отправиться немного позже. Закончив свои дела в Москве, он с семьей выехал в Белоруссию. Встречи с друзьями, товарищами по работе развеяли неприятный осадок и настроили его на оптимистический лад. Федор Федорович понял, что только среди таких вот людей настоящая жизнь, только они подставят плечо в трудную минуту, никогда не будут смотреть презрительно на человека, а, наоборот, возьмут под защиту даже в том случае, если придется рисковать жизнью.

Дни летели незаметно, и наконец наступило время, когда Рыков с женой и дочерью вылетел в Сочи, но его отдых был прерван вызовом в Главное управление кадров. Четыре дня ушло на встречи с членами коллегии МВД. В заключительной беседе руководитель кадрового аппарата сообщил, что приказ о назначении Рыкова в ближайшее время будет подписан, а сейчас надо вылететь в Светловск и познакомиться со своим будущим шефом.

Днем позже Федор Федорович был уже в Светловске и после обеда зашел к министру МВД республики. Его встретил высокий, стройный, лет пятидесяти мужчина, с полноватым, приятным лицом и умными проницательными глазами. Оказалось, что Иван Георгиевич Ганчук был назначен на эту высокую должность всего лишь два месяца назад. Ранее он семнадцать лет проработал первым заместителем председателя КГБ республики и имел большой опыт оперативной работы. Внимательно выслушав краткий рассказ Рыкова о его жизненном пути, он сказал:

— Основная работа впереди, Федор Федорович. Нам придется вместе создавать аппарат министерства и активизировать борьбу с преступностью на местах. Главное — аппарат должен быть рабочим, поэтому с первых шагов своего знакомства с обстановкой необходимо подбирать людей на должности по деловым качествам. Будет сильное министерство — будут положительные результаты работы. Рассказывать о положении дел не буду. Завтра мы подводим итоги работы за первое полугодие. Будет неплохо, если вы примете участие в нашем совещании. Это даст вам возможность побыстрее ознакомиться с оперативной обстановкой.

— Иван Георгиевич, я обязательно буду на совещании.

— Думаю, что приказ о вашем назначении не заставит себя долго ждать. А сейчас поедем в ЦК. Нас ждет заведующий отделом административных органов.

Беседа прошла формально и быстро. Много вопросов Рыкову не задавалось. Он увидел на столе заведующего отделом свое личное дело, которое тот перед их приходом изучал.

Весь следующий день Федор Федорович провел в актовом зале МВД, где проводилась расширенная коллегия. Обстановка действительно была сложной и требовала, по мнению Рыкова, коренной перестройки в работе. Мысли, возникшие по этому поводу, он пометил в блокноте, намереваясь возвратиться к их реализации уже в ближайшем будущем.

В конце августа был подписан приказ о назначении Рыкова на должность заместителя министра МВД республики, а пятого сентября он уже приступил к исполнению служебных обязанностей. А вскоре дела и проблемы нахлынули на него валом, втянули в водоворот событий, потребовавших полного напряжения его моральных и физических сил.

* * *

Острое чувство обиды захлестнуло Степана Эдуардовича Сидореню, когда начальник отдела Ситняк, вызвав его в свой кабинет, заявил, что дальше работать с ним не намерен и данными ему правами отстраняет его от исполнения обязанностей по должности и что все необходимые документы, касающиеся этого вопроса, он уже направил в кадры. Ни слова не говоря, Сидореня повернулся и пошел к выходу.

— Дела передашь Курлене, — вдогонку крикнул Ситняк.

Степан Эдуардович зашел к себе в кабинет, сел за стол и опустил голову на руки. Незаслуженное оскорбление будоражило кровь и побуждало к действиям, однако усилием воли он себя сдерживал. Сидореня вспомнил свой приход в этот отдел, когда Ситняк при знакомстве с ним сказал, что такие опытные, как он, руководители оперативной службы очень нужны и он постарается работать с ним в полном взаимодействии.

Первое время начальник милиции действительно поступал так, как обещал, но потом, когда несколько раз уголовные дела перехлестнулись с личными интересами Ситняка и Сидореня отказался выполнить его просьбу, их взаимоотношения круто изменились. Начались придирки, незаслуженная критика, а в некоторых случаях и оскорбления. Степан Эдуардович понимал, что рано или поздно что-то подобное должно было произойти, поэтому на решение и действие Ситняка он отреагировал более-менее спокойно. Сидореня позвонил своему заместителю и попросил его зайти.

— Юрий Семенович, — обратился он к Курлене, — Ситняк освободил меня от должности начальника отделения и приказал передать тебе дела. Они все здесь, — Сидореня открыл обеими руками дверцу массивного сейфа. — Составляй акт. Вот ключ, а я ненадолго отлучусь. Котов вызывает.

— Он что, совсем опупел? Это же самодурство. Нет, я здесь тоже долго не задержусь. Работать с этим глупцом не смогу. Степан Эдуардович, сходите на прием к министру. Он у нас человек новый, но, говорят, справедливый, — посоветовал Курленя.

— Никуда, Юра, я не пойду. У меня своя гордость имеется. Смогу работать и на рядовой должности опера. Этот хлеб нам знаком, — ответил Сидореня, направляясь к двери. — Когда закончишь опись дел, дождись меня.

Степан Эдуардович быстро зашагал вверх по улице. У медицинского института он вскочил в троллейбус и поехал к центру города. Сошел на остановке недалеко от здания МВД и через центральный вход поспешил на встречу с начальником управления уголовного розыска Котовым, который еще вчера вечером пригласил его на беседу. Кабинет Котова размещался на третьем этаже, и Сидореня, одним махом взбежавший наверх по широкой лестнице, легко зашагал по узкому коридору.

Вольдемар Александрович его ждал. Ответив на приветствие, пригласил сесть к столу, угостил кофе, а потом спросил:

— Степан Эдуардович, ответьте мне вот на какой вопрос. Какие у вас взаимоотношения с начальником отдела милиции?

— Самые отвратительные, Вольдемар Александрович. Он меня на дух не переносит. А сегодня утром Ситняк приказал передать дела моему заместителю Курлене и ждать решения управления кадров министерства, куда он уже отослал внеочередную отрицательную аттестацию.

— В чем причина таких действий начальника? — спросил Котов.

— Причина? Она мне известна. В последнее время дела, которыми занимались сотрудники отделения, зачастую соприкасались с личными интересами начальника милиции. Первоначально от него поступали приказания сделать так, поступить этак, однако, увидев, что его указания не выполняются, Ситняк совсем озверел, начал меня третировать, придираться к любой мелочи, оскорблять и делать все возможное, чтобы я ушел из отдела по своей инициативе. Вот тут-то и нашла коса на камень. Чем сильнее начальник придирался, тем упрямее становился я. Поверьте, не мог я иначе поступить, совесть не позволяла. Ведь он требовал что-то укрыть, что-то смазать, кому-то оказать незаконную помощь, на что я, безусловно, пойти не мог. В этом и состоит основная причина моего снятия с должности, хотя наше отделение занимает первое место в управлении внутренних дел города.

— Вот это меня и удивило, Степан Эдуардович. Подразделение — одно из лучших, а руководитель, получается, из худших. Не логично. Кто занимается проверкой вашего дела?

— Начальник инспекции по личному составу МВД.

— Ого! Однако вы пользуетесь определенной известностью, — Котов сделал паузу, изредка поглядывая на своего подчиненного. Потом продолжил:

— Хорошо, давайте пока подождем заключения инспекции. Кто ваш зональный из управления уголовного розыска?

— Сипченко.

— Так вот. Пока суд да дело, я пошлю Сипченко для проверки обвинений Ситняка и выяснения его позиции.

— Спасибо, Вольдемар Александрович. Проверок я не боюсь. По отделению наверняка будут рабочие недостатки, но не в такой мере серьезные, в какой приписывает мне начальник милиции. Полагаю, ваш сотрудник сумеет объективно во всем разобраться.

— А вы, Степан Эдуардович, работайте пока на прежней должности. С Ситняком у меня будет особый разговор. Можете быть свободны.

— Есть, товарищ полковник, — Сидореня четко повернулся и зашагал к выходу из кабинета Котова.

От министерства внутренних дел до отдела милиции Степан Эдуардович решил пройтись пешком. Надо было хорошенько все обдумать, выработать дальнейшую линию поведения.

Лето было в разгаре. Ослепительное яркое солнце висело над городом, расплавляя асфальт и накаляя стены домов. Сидореня в тенниске белого цвета и темных брюках теневой стороной улицы неторопливо шел по проспекту, погруженный в свои мысли. Он, конечно же, понимал, что до предела озлобленный начальник милиции пойдет на все, даже на подлость, чтобы унизить его, выбить из ритма работы, обвинить в каких-либо нарушениях закона. Значит, борьба будет продолжаться, но к какому финалу она придет, Сидореня предугадать не мог.

Невольно его мысли перенеслись к юности, к тем счастливым временам, когда он, выпускник юридического факультета Светловского университета, ехал домой, в родную деревню к родителям, которые, гордясь сыном, устроили праздничный ужин, созвав всех родственников и близких знакомых. Отец, расправив седые усы, гордо смотрел на собравшихся за столом и давал сыну напутствие:

— Мы простые крестьяне, Степан, честные люди, всегда добывали себе кусок хлеба нелегким трудом и надеялись только на собственные руки, а они могут многое. Эти крестьянские руки не только кормят нас, но и делают необходимые вещи. Однако, чтобы сделать все нужное человеку, требуется умная голова. Ты, Степа, ее имеешь и, получив диплом, вышел на самостоятельную дорогу жизни. Шагая по ней, всегда помни о нашей чести — чести труженика. Стоит только единожды отступиться, как она исчезнет, и человек незаметно для себя переродится. Это уже другая личность, способная творить подлости и преступления. Я желаю тебе, сынок, чтобы честь мужчины, настоящего человека, ты пронес через всю жизнь…

Слова отца Степан Эдуардович помнил всегда и честью своей дорожил. Он давно понял, что Ситняк подталкивает его на безнравственный путь, где легко теряется и личность, и честь настоящего человека.

«Борьба так борьба, — думал Сидореня, — но и в ней должна победить правда. А если мне судьбой предназначено пройти определенные испытания, чтобы не потерять своего лица, я с честью выдержу эти испытания.»

Курленя еще находился в его кабинете, отвечая на телефонные звонки и давая указания сотрудникам по проверке зарегистрированных происшествий. При появлении Сидорени он доложил, что того срочно вызывал Ситняк. Степан Эдуардович сразу же направился к начальнику милиции. Тот вскочил с места и, раскачиваясь взад и вперед, разъяренно прокричал:

— Что, нажаловался, подлец?! Котов тебя не спасет, имей в виду, я сделаю все возможное, чтобы такую бездарь вышвырнуть из милиции!

— Ты чего кричишь, сволочь? Кто тебе дал такое право?! Этого я никогда не прощу, запомни. — Сидореня круто повернулся и вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью.

* * *

Сентябрь был на удивление теплым. Пользуясь хорошей погодой, в колхозах днем и иногда ночью повсеместно шла уборка урожая. Поля постепенно пустели, листья деревьев покрывались осенним разноцветьем, которое все ярче и ярче проявлялось с каждым прошедшим днем. Особой красотой отличались лиственные леса, одетые в пурпур и золото, однако в конце октября — начале ноября они постепенно оголялись, сиротливо помахивая ветками под дождем.

В Светловске Рыков без раскачки включился в работу. На первых порах он проживал в гостинице, но в своих апартаментах находился крайне редко, постоянно бывая в командировках, знакомясь с личным составом райотделов милиции, оперативной обстановкой, в которой приходилось действовать. Рабочий блокнот замминистра разбухал от записей и впечатлений об увиденном и услышанном.

Незаметно пролетел ноябрь, за ним промелькнул и декабрь — слякотный, непонятный зимний месяц. Наступал Новый год, а снега на улице не было. Федор Федорович взял выходные дни и с разрешения министра выехал домой в Белоруссию.

Новогодние праздники пролетели быстро и, попрощавшись с семьей, Рыков отправился в Светловск. Прямо с вокзала он заехал в министерство. Помощник министра, Анатолий Александрович Фау, молодой, стройный майор милиции, увидев Федора Федоровича, сообщил:

— Товарищ полковник, министр просил вас срочно зайти к нему.

— Он у себя?

— Да.

Оставив в кабинете вещи и повесив верхнюю одежду в шкаф, Рыков через приемную зашел к Ивану Георгиевичу Ганчуку. Министр, расспросив о делах в семье, приступил к изложению волнующего его вопроса.

— Ко мне поступило письмо от Сидорени, оперуполномоченного уголовного розыска Смольянского райотдела милиции. Мне кажется, оно написано искренне. В нем приводится много фактов, я бы сказал, преступного поведения отдельных руководителей управления внутренних дел города Светловска и аппарата министерства. Все это требует самой тщательной проверки. Я прошу вас, Федор Федорович, займитесь письмом лично, — Иван Георгиевич передал отпечатанный на машинке текст. — И еще, выясните, пожалуйста, как он оказался на работе в Смольянском отделе. Насколько мне помнится, Сидореня был начальником отделения уголовного розыска Буденновского райотдела.

— Есть, Иван Георгиевич. Постараюсь провести проверку в кратчайшие сроки.

— Нет, пожалуй, в кратчайшие сроки вы не уложитесь. Объем работы предстоит немалый. Нужно будет изучить прекращенное уголовное дело по незаконному изъятию видеоаппаратуры у гражданина Милютина, а если возникнет необходимость, то возобновить его производство. Опрос свидетелей и работа по делу займет много времени. По этому вопросу свяжитесь с заместителем начальника 3-го отдела КГБ подполковником Фоминым. Думаю, он сможет оказать вам полезную помощь.

— Постараюсь все сделать так, как вы советуете, Иван Георгиевич. По ходу перепроверки фактов наверняка возникнут и дополнительные вопросы, поэтому потребуются сотрудники, не боящиеся смотреть правде в глаза. Кого посоветуете привлечь к этой работе, товарищ министр? — спросил Рыков.

— И вы, и я — люди новые в министерстве, личный состав пока не знаем, поэтому чтобы не сделать ошибки, посоветуйтесь с Фоминым.

— Есть, Иван Георгиевич.

Министр хорошо знал сотрудников КГБ республики, поэтому Рыков немедленно последовал его совету. Он позвонил Фомину и застал его на месте. Алексей Владимирович согласился встретиться и сказал, что будет через двадцать минут. Здание республиканского КГБ находилось неподалеку от министерства, и вскоре в кабинет Рыкова вошел мужчина средних лет с худощавым интеллигентным лицом и проницательными серыми глазами.

— Рад с вами познакомиться, Федор Федорович, — сказал он, крепко пожимая руку. — Как вам понравился наш город? Где вас устроил на жилье Иван Георгиевич? — спрашивал Фомин.

— Временно выделил трехкомнатную квартиру на первом этаже по бульвару Советской Армии, недалеко от стадиона. Места достаточно, а город понравился не только мне, но и моей жене. Если квартиры не получу, то на следующий учебный год приедет только дочь, мы так решили. Оканчивать среднюю школу она будет в Светловске. Алексей Владимирович, что будете пить? Кофе, чай? — спросил Рыков, включая самовар.

— Кофе, если можно. Какие вас интересуют вопросы? — спросил Фомин.

— Иван Георгиевич поручил проверить письмо Сидорени. Факты, изложенные в нем, очень серьезные и во многом касаются руководящего состава министерства и управления внутренних дел города Светловска. Вопрос один: кого подключить к проверке? Не доверять всем нельзя, да это будет и неразумно, но можно попасть на подлеца, и тогда вся проверка пойдет прахом. Иван Георгиевич порекомендовал посоветоваться с вами. Как вы считаете, кого можно привлечь к проверке этого письма?

— Понимаете, Федор Федорович, я около шести лет занимаюсь личным составом милиции, и, что интересно, самые честные снимаются с должностей, наказываются, увольняются с работы. Я анализировал эти моменты, разговаривал с уволенными и пришел к выводу, что они не вписываются в созданную руководством биосферу. Очень честны и весьма откровенны в разговоре. Не скрывают своего мнения о вышестоящем начальнике и чаще всего высказывают его прямо в лицо. Все это не очень нравится руководству. Есть люди, которых можно привлечь к проверке, но сначала, позвольте, я почитаю письмо Сидорени, — попросил Алексей Владимирович.

Рыков подал пакет.

Фомин долго и внимательно его изучал, потом отложил в сторону и сказал:

— Сначала я посчитал, что это очередная анонимка, а здесь, вижу, изложены факты, многие из которых мне тоже известны. Уверен, что Сидореня подтвердит содержание и свою подпись. Поддерживаю Ивана Георгиевича в том, что его нужно тщательно проверить. Для этой цели можете использовать майора Санева и следователя Шамшурина. На первых порах этих сотрудников будет достаточно, а дальше вы сами найдете людей. Обратите внимание на Санева. Образованный, профессионально подготовленный сотрудник, ранее возглавлял уголовный розыск Светловска и снят с должности неизвестно по каким мотивам.

— Спасибо, воспользуюсь вашим советом и сегодня же дам им задание. Алексей Владимирович, в письме приводятся факты противоправных действий заместителя начальника отдела уголовного розыска города Светловска подполковника милиции Цердаря. Вы не сможете мне его охарактеризовать?

— Цердарь — молодой офицер, в армии не служил. Его отец, заместитель министра местной промышленности, имея связи в МВД, устроил дорогое чадо в Омскую высшую школу милиции, куда принимали сразу после средней школы. Небольшого ума человек, избалован достатком, привык к разгульному образу жизни, а для этого нужны деньги. Вот он и ищет их всеми возможными и невозможными способами. Развелся с первой женой — она работает в Интуристе. Хочу отметить, что она грамотный, деликатный человек. При случае побеседуйте с ней, она вам даст самую подробную характеристику своему бывшему супругу. Сейчас Цердарь женат на своей любовнице, которая сумела прибрать его к рукам. Он имеет связи среди уголовников, и они попахивают нехорошим запашком. Проведенная вами проверка многое прояснит в отношении этого человека.

— В письме много говорится о Ситняке, начальнике Буденновского райотдела милиции. Что можете сказать о нем?

— И этого знаю неплохо. Ситняк пришел в милицию с должности секретаря Суворовского горкома комсомола. В милицейском деле ничего не смыслит и не старается его познать. Мало того, на оперативных материалах сотрудники сами заранее заготавливают резолюции, а Ситняк только расписывается. Пьяница, бабник, не стесняется брать взятки, близко знаком с заместителями министра вашего ведомства, да и вообще, как говорится, имеет связи. В частности, генеральный директор производственного объединения по изготовлению коньячных, шампанских и винных изделий — его близкий друг. Через него он достает лучшие сорта коньяков и снабжает ими вышестоящее руководство МВД. Кстати, близко связан с Цердарем, а через него — с заместителем начальникауправления уголовного розыска МВД Дудко. Они его в обиду не дают и во всем поддерживают. Если не удастся эту мразь привлечь к уголовной ответственности, то обязательно нужно уволить из органов. Ситняк, по крайней мере, этого заслуживает.

— Большое спасибо, Алексей Владимирович. Нам нужна будет ваша помощь по этому делу и в дальнейшем.

— Нет проблем, Федор Федорович, будем работать в тесном контакте. Спасибо за кофе. Если у вас нет больше вопросов, то разрешите мне уйти. Ждут дела, а их, к сожалению, с каждым днем все больше.

Рыков поднялся с места и проводил Фомина до двери, тепло с ним попрощался. Этот офицер ему очень понравился. Возвратившись к столу, Федор Федорович через дежурного МВД вызвал майора Санева и следователя Шамшурина и подробно проинструктировал их о предстоящей проверке.

— Для исследования фактов, изложенных в этом письме, — Рыков поднял отпечатанные листы, — мне рекомендовали вас. Вы честные, опытные офицеры и без предвзятости сможете это сделать. А начать надо с уголовного дела, возбужденного Буденновским отделом по заявлению гражданки Милютиной и прекращенного Измаильским отделом, проводившим расследование. Если будет необходимо, мы его возобновим. Это первое. Второе, в октябре заместитель начальника Буденновского отдела милиции задержал генерального директора коньячного производственного объединения Хохлова с двадцатью бутылками коньяка. Начальник отдела Ситняк, не мудрствуя лукаво, утвердил постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Вы, Шамшурин, проверьте прекращенное уголовное дело, а вы, Санев, — отказной материал на Хохлова. Результаты доложите через три дня. Оба освобождаетесь от исполнения служебных обязанностей и занимаетесь только этими делами.

— Товарищ полковник, Ситняк в данном случае не даст разрешения на получение отказного материала. Потребуется ваш приказ, — заметил Санев.

— Хорошо. Когда будете в отделе, позвоните мне. Он такой приказ получит, еще есть вопросы? — спросил Рыков.

— Все ясно, товарищ полковник, — за обоих ответил Шамшурин.

— Добро. Действуйте. Если возникнут какие сложности, докладывайте. — И Федор Федорович отпустил приглашенных офицеров.

* * *

Зима в этом году была на удивление мягкой. Снег, падая на землю, сразу таял, и на улицах города стояла постоянная слякоть, раздражающая пешеходов. Шамшурин, сойдя с троллейбуса, ближайшей дорогой добирался до Измаильского отдела милиции, чертыхаясь на неубранную с тротуаров грязь. Обувь совсем размокла, что не поднимало настроения.

Отдел милиции разместился в двухэтажном отдельно стоящем здании, на окраине микрорайона, рядом с заросшим деревьями и кустарником глубоким оврагом. Найти к нему дорогу было непросто, а пребывание в этом замызганном, тесном, пропахшем никотином и алкоголем помещении не доставляло удовольствия. Все это наглядно показывало отношение государства ко всей правоохранительной системе, как бы доказывая ее ненужность. Пример такого отношения подавали первые лица страны, провозгласившие, что еще при жизни сфотографируются с последним преступником, поэтому укреплять материально органы правопорядка нет смысла.

Но время шло. Вожди благополучно закончили свой жизненный путь, а уровень преступности по-прежнему не снижался. Вся тяжесть борьбы с этим злом лежала на плечах скромных незаметных людей, служивших в милиции, судах, прокуратуре и беззаветно преданных своему делу. Органам правопорядка с трудом выделялись старые здания-развалюхи, допотопная криминалистическая техника и транспорт, назначалась невысокая заработная плата сотрудникам, многие из которых проживали на частных квартирах.

Шамшурин поднялся на второй этаж, зашел к Анатолию Ивановичу Влежу, начальнику следственного отделения, которого хорошо знал лично. Увидев Олега Михайловича, тот заулыбался, поздоровался и пригласил сесть к столу.

— С чем к нам пожаловал, Олег Михайлович? С добром или со злом? — спросил он. — Обычно ваши посещения для нас, серых, кончаются плачевно. Заранее начинаешь себя готовить к отчету и наказанию.

— Успокойся, Анатолий Иванович, пришел не с проверкой. Мне нужно изучить уголовное дело, возбужденное по заявлению гражданки Милютиной и «успешно» прекращенное вами. Дай команду, пусть ребята поднимут его из архива, — попросил Шамшурин.

Примерно через полчаса уголовное дело лежало на столе. Шамшурин внимательно читал заявление Милютиной, протоколы допроса потерпевших, свидетелей и постепенно приходил к выводу, что прекращение его было преждевременным. Свои сомнения он решил тщательно проверить.

— Анатолий Иванович, вот запрос начальника следственного управления на получение данного дела для дальнейшего изучения, а вот моя расписка в его получении, — подавая и тот и другой документ, сказал Шамшурин.

— Нет вопросов. Берите, проверяйте, уточняйте, если такая необходимость возникла, но начальника поставить в известность я должен. Ты побудь в кабинете, а я зайду к нему. Это не займет много времени.

Через какое-то время он возвратился с резолюцией начальника милиции, разрешающего взять уголовное дело. Шамшурин положил его в дипломат и, попрощавшись с Влежу, отправился к себе на работу…

Наум Ефимович Милютин был арестован как соучастник хищения запчастей на Тольяттинском автозаводе и находился в следственном изоляторе. Созвонившись со следователем, ведущим расследование, и получив разрешение на беседу с арестованным, Шамшурин выехал в СИЗО. Заполнив соответствующие бланки, он направился в следственную комнату, где стал ожидать доставки Милютина. Через зарешеченное окно, покрытое толстым слоем пыли, так, что все окружающее имело желтоватую окраску, Олег Михайлович наблюдал за жизнью внутреннего двора. Несколько подследственных, скорее всего уже осужденных, лениво убирали снег большими деревянными лопатами. Торопливо прошли двое контролеров в общевойсковой форме. Из здания вышел еще один, остановился около убиравших снег и что-то стал им выговаривать. Те прекратили работу и внимательно слушали говорившего, потом опять таким же темпом продолжали уборку снега. Контролер с досады плюнул и возвратился в здание. Олег Михайлович был оторван от интересного наблюдения, когда доставили Милютина. Пригласив его сесть, он назвал себя, а потом спросил:

— Я провожу проверку обоснованности прекращения уголовного дела, возбужденного по заявлению вашей жены. В связи с этим у меня имеются несколько вопросов, на которые я хочу получить правдивые ответы. Наум Ефимович, расскажите, как произошло насильственное изъятие принадлежащей вам видеоаппаратуры и почему вдруг появилось ваше заявление с просьбой прекратить уголовное дело?

— Прежде чем ответить на ваши вопросы, я могу спросить, гражданин следователь, о причине интереса милиции к уголовному делу или это большой секрет?

— Никакого секрета нет. Просто поступило заявление, в котором сообщается, что вас ограбили и незаконно прекратили дело, — ответил Олег Михайлович.

— Заявление написали мои родственники?

— Нет, совершенно посторонние люди.

— Гражданин следователь, никакого насильственного изъятия видеоаппаратуры не было. Милютина, моя бывшая жена, поторопилась сообщить в милицию об ограблении, не посоветовавшись со мной. Она многое преувеличила. Почитайте мои последние протоколы допроса. В них я все подробно излагаю по этому случаю и еще раз подтверждаю свои показания, — заявил Милютин.

— Зря вы торопитесь с ответом, Наум Ефимович. В первом протоколе допроса вы подтверждаете заявление жены, а в последнем — отрицаете факт ограбления. Что послужило причиной изменения показаний?

— Вы не сможете установить, что произошло на самом деле. Вам просто не позволят этого сделать, — уклонился от ответа на вопрос Милютин. — Поэтому отправьте меня в камеру, — попросил он.

— Кого вы имеете в виду, заявляя, что мне не позволят провести расследование?

— Мой ответ, правдивый он будет или нет, ничего не изменит, гражданин следователь. Что вам прикажут, то вы и будете выполнять. Я уверен, расследование этого дела — пустое занятие. Ворон ворону глаз не выклюет, так и вы друг другу.

— Зря вы так рассуждаете, Милютин. Говорите какими-то загадками, правду сказать боитесь или не желаете, но даже этот наш разговор будет мне полезен. Найдем другие пути для установления истины, — заявил следователь.

— Устанавливайте, — равнодушно ответил арестованный.

Первая неудача не огорчила Олега Михайловича. Он решил провести беседы с родственниками, друзьями и близкими Милютина, считая, что это направление работы должно дать хорошие результаты. И оно действительно кое-что прояснило. Надежда Милютина с возмущением рассказывала:

— Да, это я написала заявление об ограблении в милицию, рассматривал его начальник уголовного розыска Сидореня. Он внимательно меня выслушал и приказал Курлене открыть дело против Осьмака и Вишневского. Этот бандит Вишневский обманом завлек меня, Наума и моего брата к себе на квартиру для проверки видеоаппаратуры. Там уже был Осьмак. Они избили Наума и моего брата, сломали видеоприставку. Сидореня переслал уголовное дело в Измаильский отдел милиции. Расследованием занимался следователь Санюк, очень непорядочный человек. Он сделал все возможное, чтобы выгородить преступников, как-то сумел подействовать на моего мужа, который написал заявление о прекращении дела, упросил нас изменить показания. Получилось так, что и драки не было, и аппаратура цела.

— А какова роль Цердаря в этом деле?

— Цердарь — гнусный тип без чести и совести. Он — главная фигура среди этих бандитов, и только благодаря ему Санюк прекратил расследование. Боже, почему такие подонки служат в милиции? — с горечью произнесла Надежда.

— Спасибо за откровенность, Надежда Семеновна. Вы сможете вновь написать заявление с описанием всего того, что вы мне рассказали?

— Да. Мне это не трудно. Но будет ли польза?

— Обещаю во всем разобраться и принять меры в соответствии с законом. Однако для этого мне нужно ваше заявление, — ответил Олег Михайлович.

Показания Милютиной подтвердил ее брат Кащенко и соседи Вишневского по лестничной площадке, слышавшие шум и драку в тот вечер. Протоколов их допроса в уголовном деле не было.

Перепроверка заняла много времени, но в начале февраля Шамшурин ее закончил. Еще раз проанализировав показания свидетелей, он приготовил постановление об отмене ранее принятого решения Санюком о возбуждении уголовного дела. С этой целью Олег Михайлович зашел к Рыкову, чтобы заручиться его поддержкой. Изучив собранные материалы, Федор Федорович позвонил заместителю прокурора республики по следствию Федченко:

— Иван Сергеевич, здравствуй. Как дела, как настроение? Нормально. Рад это слышать. Я вот с какой просьбой. Посмотри, пожалуйста, уголовное дело, с которым зайдет следователь Шамшурин. Считаю необходимым отменить постановление следователя Санюка о его прекращении. Если разрешишь, то он прямо сейчас к тебе отправится. Не возражаешь? Спасибо.

Шамшурин сразу после телефонного звонка выехал в прокуратуру республики. Находилась она недалеко от парка Победы в новом пятиэтажном здании. Федченко располагался на четвертом этаже, в маленьком беспощадно прокуренном кабинете. Получив разрешение у секретаря, стройной невысокой женщины, Шамшурин зашел к Ивану Сергеевичу. Из-за стола поднялся среднего роста худощавый мужчина с дымящейся сигаретой в руке. Поздоровавшись со следователем, он пригласил его присесть к столу, а сам стал внимательно изучать поданное уголовное дело. Наконец, закрыв последнюю страницу, он сказал:

— Согласен с вашим мнением. Здесь что-то не чисто. Поэтому без колебаний подписываю постановление об отмене ранее принятого решения следователя Санюка. Информируйте меня о ходе расследования.

— Есть, Иван Сергеевич, — по-военному четко ответил Шамшурин.

* * *

Санев простился с Шамшуриным и на собственной машине, которую использовал на работе, так как государственным транспортом отдел не располагал, отправился в Буденновский райотдел. Припарковав «жигуленка» около здания отдела, он решил сначала побеседовать с заместителем Ситняка Кириллом Леонидовичем Тузлуковым. Тот был в кабинете и, увидев Петра Федоровича, поздоровался с ним и пригласил сесть к столу, отпустив собравшихся у него сотрудников.

— Что привело знаменитого сыщика к нам, низовым работникам, в поте лица ведущих борьбу с преступностью? — улыбаясь, спросил он.

— Не иронизируй, Кирилл Леонидович, меня этим не проймешь. А прибыл я в связи с проверкой материала по задержанию Хохлова с коньяком. Насколько мне известно, к этому делу ты руку приложил.

— Верно. Задерживал Хохлова я. А дело было так. В октябре прошлого года Ситняк находился в отпуске и обязанности начальника исполнял я. Поступил анонимный звонок о том, что 18 октября в 20 часов директор будет вывозить ящик коньяка на своей «Волге». Я решил лично проверить этот сигнал, тем более что и ранее на Хохлова поступали оперативные данные такого же характера. Реализовать их мы не имели возможности, так как Ситняк взял директора под личную опеку и никого к этому предприятию не подпускал. Сигнал подтвердился, и факт вывоза ящика коньяка я зафиксировал протоколом. Хохлов вертелся как угорь на сковородке и толком ничего объяснить не смог. Я собрал материал и дал команду возбудить уголовное дело, но неожиданно появился начальник и все взял в свои руки. На второй день он утвердил постановление об отказе в возбуждении уголовного дела против Хохлова, ну а я у него, естественно, стал врагом номер один. Ситняк со мной не разговаривает и, чувствую, принимает свои меры, а какие, ты сам знаешь. Поэтому жду осложнений по работе и в отношении лично меня.

— Не огорчайся Кирилл Леонидович. Думаю, мы сумеем поставить все на свои места и первое, что сделаем, примем законные меры в отношении Хохлова.

— Ничего ты не сделаешь, дорогой. За спиной Ситняка стоят такие солидные фигуры, которые не дадут ему утонуть, а вот на нас отыграются. Я уже сейчас ощущаю давление управления кадров министерства. Проверки, поиск несуществующей вины — все это выводит из равновесия и меня, и оперативников, мешает нормально работать. Но защитить ни себя, ни сотрудников не могу. Поэтому приходится терпеть этот садизм. Вот так-то, уважаемый сыщик.

— Вся надежда на Рыкова. Я ему верю. Он сможет преодолеть сопротивление местной мафии, окопавшейся как в управлении города, так и в министерстве. Мы должны ему помочь восстановить законность и вывести на чистую воду ее нарушителей, — убежденно высказался Санев. — В противном случае надо уходить из органов.

— Не сможет он восстановить законность в нашей системе. Слишком сильна эта команда, имеющая поддержку в партийных инстанциях. Да ты и по себе знаешь, как у нас действует справедливость. Когда тебя сняли с должности, кто выступил в защиту? Никто. Даже министр промолчал. А почему? Ответ простой. И ты, и я его знаем. Сейчас политика МВД такая: побольше профессионалов вышвырнуть на улицу, а мразь остается и вершит свои гнусные дела. По этой причине я молчу и терплю Ситняка, который ни хрена не смыслит в нашем деле и бесполезно занимает кресло начальника.

— Может, ты и прав. Ну, ладно. Пойду к твоему бесполезно занимающему кресло начальнику. Посмотрю, как он отреагирует.

Ситняк сидел за столом, по-барски откинувшись в кресле с удобной, высокой спинкой, закинув ногу на ногу, и разговаривал по телефону. Увидев входящего Санева, он торопливо закончил разговор и бросил трубку на рычаг. Поднявшись с кресла, начальник милиции снисходительно поздоровался с Петром Федоровичем и пригласил присесть. Во всех его движениях, в разговоре чувствовалось покровительственное отношение к человеку, стоящему гораздо ниже его по служебной лестнице, как он считал.

— По какой причине ты пожаловал к нам? Что случилось? — спросил Ситняк.

— Товарищ подполковник, я выполняю поручение заместителя министра МВД Рыкова и мне необходимо проверить материалы по задержанию Хохлова с коньяком. Разрешите взять отказной материал.

— Никакого материала не дам. Это прямое недоверие ко мне как к начальнику отдела. Меня партия назначила на этот пост, и я не потерплю такого пренебрежительного к себе отношения. Мне надо посоветоваться с райкомом партии.

— Можете советоваться, товарищ подполковник, но разрешите позвонить, — попросил Санев.

— Вот телефон. Звоните, — разрешил Ситняк.

Петр Федорович набрал номер телефона Рыкова и ждал ответа. Наконец тот поднял трубку.

— Федор Федорович, Санев говорит. Я нахожусь в кабинете начальника Буденновского райотдела. Материал по факту задержания директора Хохлова он представить отказался. Какая мотивировка? Хочет посоветоваться с руководством райкома партии. Есть, товарищ полковник, передаю, — Петр Федорович протянул телефонную трубку Ситняку. Тот побагровел от злости, бешено глянул на Санева и схватил трубку пухлой рукой.

— Подполковник Ситняк, слушаю вас. Да, запретил. Материал касается генерального директора, дважды награжденного орденом Трудового Красного Знамени, в связи с чем считаю излишним копаться в этом деле.

Некоторое время начальник отдела слушал, что ему говорилось на другом конце провода, потом, еще больше побагровев, отрапортовал:

— Есть передать материал Саневу.

Повернувшись к Петру Федоровичу, он сквозь стиснутые зубы процедил:

— Я тебе этого, майор, не забуду и обещаю, что отыграюсь в полной мере.

— Ты кому угрожаешь, хомячок?! Заруби себе на носу: этот материал я проверю самым тщательным образом, и, если выяснится твоя причастность к этому делу — ответишь полной мерой. Ты меня очень рассердил. Давай команду, чтобы принесли отказной материал, — от вспыхнувшей волны гнева голос Санева прерывался.

Ситняк вынужденно отдал необходимые распоряжения, и минут через десять все необходимые материалы были доставлены и лежали на столе против Санева. Собрав их и не попрощавшись, Петр Федорович быстро вышел из кабинета.

Свою перепроверку Санев решил начать с опроса задержанных, постепенно расширяя круг свидетелей. Готовясь к разговору с генеральным директором Хохловым, Санев понимал, что правды тот не скажет, а будет искать «объективные причины», которые помогут ему уйти от ответственности. Внешне пытаясь быть искренним, Хохлов рассказывал:

— Начальник цеха Карауш попросил водителя отвезти коньяк в лабораторию для исследования. Она находится за пределами комбината. На нашу беду, у ворот оказался подполковник Тузлуков, который оформил документы задержания, хотя, поверьте, никакого хищения не было.

— Почему же, Вячеслав Янович, не были выписаны соответствующие документы на вывоз продукции? Почему занизили цену? Зачем было вывозить коньяк по фальшивым накладным? Я призываю вас ответить правдиво на эти вопросы.

Перед Саневым сидел лысоватый, за пятьдесят, человек с бледным, полноватым лицом, покрытым бисеринками пота, которые он вытирал носовым платком, стремясь убедить в правдивости своих ответов.

— Мы ничего не занижали. Накладные выписаны ошибочно. Я обещаю разобраться в этом деле и привлечь виновных к ответственности.

Большего Петру Федоровичу добиться не удалось. Хохлов твердил только одно: с его стороны никакого умысла на хищение не было. Это же заявлял и его водитель. Однако материалы дела, показания лаборантов говорили о том, что никаких анализов они в этот вечер не проводили. Ни телефонных звонков, никаких других сигналов по этому поводу к ним в лабораторию не поступало. Все свидетельствовало о совершенном хищении, однако прямых улик не было.

Время неумолимо. Оно неутомимо идет вперед, и Петр Федорович не заметил, как пролетел январь и половина февраля. Опрашивая рабочих купажного цеха Светловского головного предприятия «Арома», он сумел все же выяснить, что водитель Хохлова Ляховец довольно часто вывозил в ящиках дорогостоящий коньяк, который ему отпускал начальник цеха Карауш. В частности, в декабре прошлого года на автомашине «Волга» во двор комбината заехали генеральный директор Хохлов и его водитель. Начальники цехов Карауш и Воробейникова выдали им по ящику коньяка, которые Ляховец загрузил в багажник. Женщина-сторож, дежурившая на проходной, открыла ворота и выпустила автомашину без досмотра. Это уже была серьезная зацепка, могущая привести к положительному результату.

Тщательнейшим образом проанализировав собранный материал, Санев пришел к выводу, что необходимо возбуждать уголовное дело. Свое мнение он высказал Рыкову.

— Не возражаю, Петр Федорович. Поехали в прокуратуру республики, будем доказывать необходимость возбуждения уголовного дела, — Рыков набрал номер телефона Федченко и, когда тот ответил, сообщил, что они выезжают к нему.

В прокурорском кабинете, как всегда, было накурено. Из полуоткрытого окна тянуло холодом, но эта мера не освежала помещение.

— С чем пожаловали к нам, скромным работягам, матерые сыщики? — поднимаясь из-за стола и улыбаясь, спросил Федченко.

— Решили немного вас взбодрить, а то мхом обрастать стали, — шутливо ответил Федор Федорович.

— Мхом обрасти не дают преступники. Они иногда заставляют работать сутками. Так что, Федор Федорович, не по адресу критика. Садитесь к столу, сейчас кофе попьем. Машенька, — открыв дверь, обратился он к секретарю: — Приготовь нам, пожалуйста, по чашечке, — и, возвратившись обратно, спросил: — Так с чем пожаловали, Федор Федорович?

— Считаем, что нужно возбуждать уголовное дело, — подавая материалы, заявил Рыков.

В это время секретарь принесла на небольшом подносе кофе, сахар, печенье и расставила все на приставном столике. Пока гости пили кофе, Иван Сергеевич внимательно читал представленные материалы и, перевернув последнюю страницу, несколько минут сидел молча, разминая в пальцах очередную сигарету, потом прикурил и, глубоко затянувшись, выпустил дым к потолку.

— Понимаете, уважаемые товарищи, основания для возбуждения уголовного дела имеются, но для обвинения именно Хохлова их недостаточно. Нужно учитывать, что он имеет правительственные награды, по должности — генеральный директор, пользуется полной поддержкой некоторых работников Совмина и ЦК республики. Можно представить, сколько последует звонков после первых допросов! И если мы не сможем доказать Хохлову совершенного им преступления, то я не позавидую сотрудникам, причастным к расследованию этого дела. Изгадят, в грязь втопчут и ноги вытрут. Как вы смотрите на такую перспективу? — Федченко вопросительно посмотрел на Рыкова.

— Волков бояться — в лес не ходить. С помощью уголовного дела мы можем скрупулезно расследовать все махинации, совершенные на комбинате, а использование статей процессуального закона даст возможность изобличить Хохлова, как бы тот ни прятал концы в воду, — уверенно ответил Рыков.

— Иван Сергеевич, — обратился Санев к Федченко, — возбуждать уголовное дело необходимо и по другой причине. Вокруг Хохлова образовалась коррумпированная группа, в которую входят довольно солидные люди в мундирах и не в мундирах. Один из них — начальник Буденновского отдела милиции Ситняк. Мне очень хочется посадить на скамью подсудимых этого подлеца, чтобы он не позорил звание милиционера.

— Одного желания маловато. Нужны доказательства. И веские! У вас есть уверенность, что вы их найдете? — спросил Федченко.

— Найду, Иван Сергеевич, сутками работать буду, но найду. Ради торжества справедливости сделаю все возможное и невозможное. Преступники будут на скамье подсудимых, — уверенно заявил Санев.

— Ну что ж, в случае неудачи отвечать будем вдвоем, Федор Федорович, — подписывая заранее подготовленное постановление о возбуждении уголовного дела, сказал Иван Сергеевич. — Это дело беру на контроль, — передавая папку Саневу, предупредил он.

3. Кадровый садизм

Из головы Рыкова не выходили слова подполковника КГБ Фомина о Саневе. «Образованный, профессионально подготовленный сотрудник, ранее возглавлял уголовный розыск Светловска и снят с должности неизвестно по каким мотивам…»

«Головоломка какая-то, — недоуменно пожал плечами Рыков. — Надо с ней разобраться.»

Федор Федорович позвонил в отдел кадров, пригласил к себе подполковника Тремова, заместителя начальника отдела.

Вскоре в его кабинет вошел высокий стройный офицер в общевойсковой форме.

Федор Федоровича всегда возмущало, что сотрудники одной системы носили разную форму, в частности, кадровики, тыловики и руководители — первые лица. Как правило, на должностях руководящего состава, в том числе и кадрового аппарата, значились люди из партийных органов, и главным образом, те, кто уже не имел перспектив продвижения по служебной лестнице в своей системе. Но эта категория партийных чиновников шла, как правило, на «укрепление» органов. Сугубо штатские люди, они с удовольствием надевали общевойсковые кителя, и, естественно, ни один из них не внес предложения ввести в МВД форму единого образца, сугубо милицейскую. А ларчик тут просто открывался. Руководить службой, не зная ее сути, мог каждый посланный на «усиление», с апломбом заявляя, что, дескать, в МВД ничего сложного нет, организация работы такая же, как в любой другой системе. Но вот в дела практические такие «руководители» стремились не вникать, боясь опростоволоситься. Поэтому вся черновая работа ложилась на плечи «сильных» замов. Однако, чтобы оградить себя от случайностей, эти «специалисты широкого профиля» одевались в общевойсковую форму.

Подполковник Тремов четко доложил о прибытии и положил перед Рыковым папку личного дела Санева, которую Федор Федорович сразу же начал тщательно изучать, попутно задавая уточняющие вопросы присевшему к столу офицеру. В итоге Рыков пришел к твердому убеждению, что вменяемая Саневу вина была настолько ничтожной, что не «тянула» даже на административное взыскание.

— Борис Евгеньевич, вы опытный кадровый работник, и допустили такой ляпсус в отношении Санева. Не имея оснований даже для простого наказания, вы сразу подготовили приказ о снятии его с должности начальника отдела уголовного розыска. Поясните, пожалуйста, почему произошла такая вопиющая несправедливость? — спросил Рыков.

— Товарищ полковник, не наша в этом вина. Были гонцы сверху, которые по окончании командировки подготовили рапорт на имя министра и внесли предложение о снятии с занимаемой должности Санева. Министр приказал подготовить приказ, что мы и сделали, — ответил Тремов.

— Но ведь в личном деле нет подтверждения тем обвинениям, которые выдвинуты против Санева в приказе. Не понимаю, зачем надо было готовить такой приказ, заранее зная, что он в любой момент может быть отменен как незаконный. Не беспокоитесь вы об авторитете министерства — вот мой вывод, а сейчас подготовьте необходимые документы о назначении на должность старшего оперуполномоченного управления уголовного розыска МВД майора милиции Санева. Приказ по этому поводу доложите завтра. Вам понятно задание?

— Да. Понятно.

— Выполняйте.

— Есть, товарищ полковник.

Когда Тремов вышел из кабинета, Рыков позвонил Котову и попросил его зайти.

— Вольдемар Александрович, — начал Рыков, когда тот зашел в кабинет, — я поручил подготовить приказ о назначении в управление уголовного розыска майора Санева. Побеседуйте с ним по этому поводу, пожалуйста.

— Санева я знаю неплохо. В отношении этого человека действительно был допущен настоящий произвол. Однако он мужественно перенес удар судьбы, не пал духом и сейчас, уже на рядовой должности, трудится с полной отдачей. Я искренне рад принятому вами решению и побеседую с Саневым сегодня же.

— Нам нужно строже и деликатнее относится к принятию решений по кадровым вопросам, — продолжал Рыков. — У нас умеют сломать волю человека, сделать его безликим, удобным для некоторых начальников. А ведь наша задача — воспитать настоящего работника милиции, истинного блюстителя закона, защитника человека. Искать и находить талантливых сотрудников, выдвигая их на руководящие посты, — вот что главное в повседневной деятельности руководителя. Основным критерием для принятия такого решения должны быть деловые качества и профессионализм.

— Федор Федорович, мне приятно слышать ваши замечания, потому что они созвучны моим мыслям. Верю в то, что сейчас отдел кадров министерства не будет аппаратом равнодушных, выполняющих только волю руководства, а станет настоящим нашим помощником. Очень верю в это. Но пока «кадровый садизм» продолжается. Примером может служить отстранение от должности Тузлукова, заместителя начальника Буденновского отдела милиции и его назначение оперуполномоченным уголовного розыска Советского райотдела милиции.

— Что послужило основанием такого наказания?

— Да я и сам не знаю, Федор Федорович, руководство кадрового аппарата никого не поставило в известность о принимаемом решении, но, как поясняет сам Тузлуков, причиной явилось то, что он осенью прошлого года задержал с ворованным коньяком генерального директора Хохлова, лучшего друга Ситняка.

— Завтра, на девять часов утра, пригласите Тузлукова ко мне.

— Есть, Федор Федорович.

— Еще вот, что я хочу сказать: нам нельзя стоять в стороне, надо активнее вмешиваться в воспитательный процесс, принимать все меры повышения профессиональной подготовки сотрудников. Я прихожу к выводу, что этот вопрос уже назрел для рассмотрения на коллегии, о чем хочу внести предложение министру.

— Могу представить, какой вид будет у заместителя министра по кадрам. Он не очень привык отчитываться на прежнем месте работы, когда заведовал отделом административных органов ЦК. Думаю, не захочет и сейчас. И убежден, что министр поддержит его, а не вас, Федор Федорович.

— Ну не скажи, Вольдемар Александрович. Иван Георгиевич — большой дипломат, мягко стелет, да жестко спать. Будут кадровики отчитываться на коллегии или на оперативном совещании, я уверен в этом. Вот тогда мы обязаны им высказать все. Наша святая обязанность — укреплять органы внутренних дел, а не наносить им вред. За последние три года неразумные действия МВД СССР, особенно его первого лица, сумели выхолостить профессиональный потенциал. За такой короткий срок была нарушена преемственность поколений. В настоящее время в оперативных службах, следствии до семидесяти процентов молодых, неопытных сотрудников. Естественно, это отрицательно сказывается на результатах работы. Мы такой глупости не имеем права допускать.

— Полностью согласен с вами, Федор Федорович. Процесс выхолащивания кадров проходил как-то незаметно. Принесут личное дело сотрудника или руководителя нашего подразделения с такими отрицательными материалами, что сомнений в правильности принятого решения нет. И так постоянно: то увольняем из органов, то снимаем с должностей, то принимаем другие меры репрессивного характера. Сейчас вижу, что в этих делах мы, руководители, виновны не меньше кадровиков. С нас тоже нужно спросить и очень серьезно, — поддержал Котов.

— Очень хорошо, Вольдемар Александрович, что мы — единомышленники. Значит, многое сдвинется с мертвой точки, — и немного помолчав, Рыков продолжил: — Есть еще одна серьезная задача, которую прошу взять под личный контроль. По поручению министра Саневу и Шамшурину дано задание проверить некоторые материалы, где затронуты честь и достоинство сотрудника милиции. Первый — проверяет данные по факту задержания генерального директора Хохлова с коньяком, а второй расследует возобновленное уголовное дело по ограблению Милютина. Пока дополнительные силы не задействовались, но наступило время создания оперативной группы. Прошу изучить уголовные дела и подобрать опытных сотрудников для дальнейшей работы по этим делам.

— Есть, Федор Федорович. Изучу проверенные материалы и доложу состав оперативной группы.

Котов все больше нравился Рыкову как человек знающий свое дело, хороший организатор и прекрасный оперативник-профессионал. Он с юных лет жил в этой республике, расположенной на юго-западе СССР. Окончил среднюю школу и Харьковский юридический институт, работал в райкоме комсомола, откуда и был приглашен на работу в органы внутренних дел. Свой путь в милиции он начал с должности оперуполномоченного уголовного розыска райотдела и за годы работы, оставившие серебристый след на висках, приобрел опыт и умение борьбы с уголовной преступностью, а возглавив управление уголовного розыска республики, щедро делился приобретенными навыками с подчиненными, от которых требовал целеустремленности в установлении преступника и человечности при расследовании уголовных дел. Рыков и Котов с первых дней совместной работы поверили друг другу, и это доверие переросло во взаимопонимание, а потом в дружбу, которая помогала решению так часто возникающих сложных задач.

На следующий день в девять часов утра в кабинет Рыкова зашел Тузлуков.

— Садитесь, Кирилл Леонидович, — поздоровавшись, пригласил Федор Федорович. — Я хочу выяснить, за что вас сняли с должности. Когда и как это произошло?

— Пояснять как будто нечего, товарищ полковник. Два дня назад мне приказали прибыть к начальнику отдела кадров МВД, который объявил, что «за грубейшие нарушения законности и серьезные упущения в службе» я снят с должности заместителя начальника отдела и переведен опером в Ленинский отдел милиции. Причина всего этого одна: наступил на любимую мозоль Ситняку, задержал его друга Хохлова с коньяком. Начальнику отдела кадров я заявил, что с принятым решением не согласен и завтра еду в Москву с жалобой. Прошу вас, товарищ полковник, разрешить мне выехать в Главное управление кадров.

— Мотивы отстранения вас от должности понятны. Позже я изучу материалы и сделаю свои выводы, а вот есть ли смысл ехать в Москву, не знаю. Видимо, не стоит. Разберемся на месте.

— И все-таки я прошу вас, товарищ полковник, разрешить мне поездку. Хочу встретиться с руководством Главного управления кадров и рассказать о том произволе, который вершит кадровый аппарат по указанию некоторых руководителей нашего министерства. Не ради себя, у меня уже все перегорело, но ради сотрудников, попавших в аналогичную ситуацию, да и пора уже кончать это беззаконие. Так дальше не должно продолжаться.

— Хорошо, Кирилл Леонидович, выезд в Москву разрешаю, однако думаю, что руководящий состав министерства сумеет все поставить на свои места и восстановить справедливость там, где она нарушена. Вашим делом займусь лично. Обещаю принять законные меры к виновным. А сейчас расскажите, какова оперативная обстановка на обслуживаемой территории и какие меры вы принимаете?

— Товарищ полковник, обстановка в районе очень сложная, требующая огромных усилий всего коллектива для ее стабилизации. Однако этого не хочет понять Ситняк. Действует он неграмотно и топорно, открыто требует от оперсостава укрытия совершенных преступлений. Вот некоторые примеры. Неделю назад он несколько раз выезжал на места происшествий, но возвращался без материалов, при этом хвастливо заявлял: «Вот так надо работать». Выезжал Ситняк в музыкальную школу, расположенную на улице Мичурина, где у директора своровали ондатровую шапку, и на Пушкину горку, где находится база вагонного депо. Здесь была украдена коробка передач. Ни по одному из этих преступлений он заявления не принял, а просто укрыл их. Мало того, Ситняк угрожает всех разогнать, если не улучшится раскрываемость, оскорбляет оперсостав, называя всех тупыми и толстолобыми. Такое поведение руководителя до добра не доведет. Мы будем катиться вниз, терять доверие населения и никогда не сможем войти в нормальный ритм работы. Поймите меня правильно: это не кляуза, а крик души, это основная причина моей поездки в Москву. Может, там меня поймут.

— Все, что вы рассказали, Кирилл Леонидович, действительно тревожно. Вижу, надо серьезно заняться отделом Ситняка, а то черт знает до чего может дойти.

— Товарищ полковник, я понимаю, как трудно вам будет работать на этой должности. Здесь свито осиное гнездо, и они будут предпринимать все возможное, чтобы вас сломать. Бога ради, Федор Федорович, сумейте выдержать этот натиск. Мы вас будем поддерживать как можем, — Тузлуков поднялся с места.

— Спасибо, Кирилл Леонидович, за хорошие пожелания…

Рыков и сам понимал, что в министерстве он — как инородное тело и далеко не все лица из руководящего состава примут его с распростертыми объятиями. Кое-кто постарается Рыкова оттеснить, а если это не удастся, то предпримет меры по его дискредитации. Поэтому ситуация требовала от него осмотрительности, осторожности и искусной дипломатии. После разговора с Тузлуковым Федор Федорович стал невольно анализировать свои действия, находя ошибки, которые ему ни в коем случае нельзя было совершать, и дал себе зарок в будущем их не допускать.

Подняв трубку внутреннего телефона, Рыков пригласил к себе начальника отдела кадров Сырбу, назначенного на эту должность из ЦК партии, попросил принести материалы на Тузлукова. Минут через пять в кабинет вошел сутулый, среднего роста мужчина, лет сорока пяти от роду, на котором мешком висела общевойсковая форма. Он молча положил перед Федором Федоровичем личное дело Тузлукова, а сам сел за приставной стол. Рыков тут же принялся перечитывать документы и все более укреплялся во мнении, что оснований для снятия Тузлукова с должности не было.

— Георгий Яковлевич, поясните, пожалуйста, причину отстранения от должности Тузлукова.

— Причина проста, Федор Федорович: низкие результаты работы отдела милиции, грубейшие нарушения соцзаконности, укрытие преступлений, — ответил Сырбу.

— А почему в личном деле нет материалов, подтверждающих ваши выводы? Может, ваши помощники забыли их подшить? — спросил Рыков.

— Нет, не забыли. Все здесь.

— Но ведь приказ о снятии Тузлукова с должности не подтвержден соответствующими материалами. К слову, сам он выезжает в Москву с жалобой на ваши действия. И при проверке этот приказ будет отменен как незаконный. Вы в очень неудобное положение поставили министра. Исправьте свою ошибку сами и не трогайте Тузлукова, если нет к этому оснований.

— Все требуют от кадров невозможного. А когда происходит что-то не так, как кое-кому хочется, тогда во всем виновны кадровики. Мне дали задание, и я его выполнил, — с непонятной озлобленностью сказал Сырбу, комкая злополучный приказ.

— Нельзя же действовать бездумно. Прежде чем идти с проектом приказа к министру, вы обязаны были убедиться, что каждая его строчка подтверждена материалами проверки. А где они? Их нет. На первый раз ограничиваюсь замечанием, а впредь прошу приказы министра визировать у каждого его заместителя.

— Есть, товарищ полковник. В будущем таких ошибок допущено не будет. Разрешите идти?

Сырбу неуклюже повернулся и, прижимая к бедру личное дело Тузлукова, направился к двери. После этого разговора Рыков пришел к окончательному выводу, что деятельность кадрового аппарата требует самого пристального внимания и контроля. С этими мыслями он и зашел к министру, который легко поднялся с места, пригласил его к столу, а сам сел напротив.

— Слушаю вас, Федор Федорович.

— Я все больше убеждаюсь, Иван Георгиевич, в необходимости реорганизации кадровой работы и профессиональной подготовки личного состава. Недостатки этого направления в деятельности МВД серьезно сказываются на конечных результатах. К сожалению, этого не понимает руководство кадрового аппарата. Есть случаи безобразного отношения к выполнению своих обязанностей, которые подрывают авторитет министерства. В связи с этим считаю необходимым заслушать отчет полковника Сырбу на очередном заседании коллегии.

— Недостатки в работе отдела кадров видны невооруженным глазом, и вы правы в своей отрицательной характеристике этого подразделения, но не будем торопиться. Первоначально давайте заслушаем Сырбу на оперативном совещании и дадим ему возможность самому исправить положение, в котором они оказались. Этих мер, я думаю, пока будет достаточно, — не отрицая предложения Рыкова, изложил свою точку зрения министр.

— Иван Георгиевич, я был уверен в том, что вы следите за работой всех отделов и управлений министерства и владеете обстановкой. Наш разговор подтвердил это. Согласен, что для начала достаточно будет заслушать отчет Сырбу на оперативном совещании с принятием конкретных решений и ужесточения контроля за их исполнением. Рассмотрение данного вопроса на совещании заставит задуматься весь руководящий состав министерства и потребует от каждого начальника пересмотреть свое отношение к воспитательному процессу. А мы посмотрим, как будут на практике реализовываться эти решения.

— Ну вот и хорошо, что не настаиваете на своем предложении. Мы в спокойной обстановке сумеем поставить работу так, как этого требует руководство МВД СССР, — министр сделал паузу, что-то обдумывая, потом спросил: — Как дела по расследованию уголовных дел, что делается по выполнению моего поручения?

— Санев и Шамшурин поработали хорошо и многое выяснили. Подробности по этим делам я вам уже докладывал. Заместитель прокурора республики Федченко дал обещание в ближайшее время выделить своего следователя и взять уголовные дела к своему производству. Анализируя доказательственную сторону, мы пришли к выводу, что оба дела имеют одни истоки, и я думаю, что их придется объединять. Сейчас идет активный процесс закрепления доказательств, однако трудности и сопротивление противной стороны возрастают. Замечена работа Ситняка и Цердаря в одной связке. Они смогли поднять свои связи и направить их против нас. А их защитники и покровители занимают солидные посты, поэтому нам придется разъяснить им сложившуюся ситуацию. Расследование, Иван Георгиевич, идет успешно, и я не упускаю его из виду.

— Хорошо! Потребуется подмога — требуйте. Не откажем! Помните, что эти дела находятся на контроле в ЦК, так что к ним необходимо особое отношение. Ход расследования докладывайте ежедневно…

* * *

Санев ежедневно допрашивал свидетелей, стремясь установить истину: каким способом похищалась готовая продукция и кто замешан в кражах. Работники коньячного комбината охотно рассказывали о чем угодно, но конкретности в их показаниях не было. Генеральный директор Хохлов и его водитель по-прежнему все отрицали.Уголовное расследование топталось на месте.

Середина марта давала себя знать по-своему. Снег, неожиданно выпавший накануне, что не свойственно этому месяцу на юге, растаял. На дорогах — непроходимая слякоть. Петр Федорович Санев возвращался из прокуратуры, где докладывал Федченко о результатах расследования. Подробно проанализировав недостатки расследования, они наметили дальнейшие мероприятия, реализация которых должна была дать положительные результаты. Вспоминая о разговоре в прокуратуре, Санев шел, не обращая внимания на мокрые ноги и раскисшие туфли, сожалея лишь о том, что не взял автомашины, которая так и осталась на стоянке около министерства.

«Обязательно надо побеседовать с Сидореней, — подумал он, обходя большие лужи. — Степан Эдуардович многое может рассказать интересного и полезного для расследования.»

Не заходя в министерство, Санев завернул за угол, на улицу Котовского, где под каштанами постоянно ставил свою машину. Прогрев двигатель, он выкатил на проспект Ленина, у парка Победы повернул направо, а там, через мост, у цирка, двинулся на выезд из города.

Районный центр Смольяны находился неподалеку от Светловска, поэтому минут через тридцать он уже подъезжал к отделу милиции, расположенному в старом, пропахшем столетней гнилью здании. Сидореня работал в маленьком кабинетике, где и в дневное время ничего не видно без электричества, так как маленькое окошко пропускало слишком мало света.

— Здравствуй, Степан Эдуардович. Что, начальник райотдела не нашел для тебя более подходящего кабинета? — с сарказмом спросил Санев.

— А он и сам сидит в такой же задрипанной клетушке. Руководство не раз ставило вопрос на исполкоме о строительстве помещения для милиции, но председатель категорически отказывал. Мы — бельмо у всех на глазу, поэтому и держат нас в черном теле. Какие заботы привели тебя в наши прекрасные Смольяны?

— Хочу с тобой потолковать, — ответил Петр Федорович. — Меня интересует все, что с тобой произошло.

— Предчувствую, что разговор у нас будет долгий, а сейчас время обеда. Пойдем-ка лучше в ресторан, там пообедаем и побеседуем, — предложил Сидореня.

На машине Санева они пересекли асфальтированную площадь, где находились райком партии, исполком и рядом, в кирпичном одноэтажном здании, ресторан. Заняв столик у окна, они заказали комплексный обед — других блюд не подавали — и Степан Эдуардович Сидореня начал свой невеселый рассказ:

— В жизни всякое бывает — и падения, и взлеты. Но когда ты спотыкаешься по собственной вине, то переносится как-то легче. А вот если тебя втаптывают в грязь и ты ничего не можешь с этим сделать, то вот здесь, — Сидореня положил руку на левую сторону груди, — появляется постоянная ноющая боль, и она никогда не проходит.

— Мне это тоже знакомо, Степан. Несправедливость ранит больно, и шрам на сердце остается на всю жизнь, — поддержал своего коллегу Санев.

— Тебе помог Рыков и восстановил справедливость, а кто возьмет под защиту такого бедолагу, как я, и сумеет наказать виновных? Нет таких благодетелей.

— Крепись, Степан, твердо обещаю переговорить с Рыковым по твоему вопросу. Уверен: он не останется равнодушным. Но мы немного отвлеклись. Рассказывай дальше.

Приятели на некоторое время замолчали: подошла официантка, принесла закуски и первые блюда, ловко расставила их на столе. Когда она отошла, собеседники продолжили разговор.

— Начались мои беды, — сказал Сидореня, — с уголовного дела против Милютина, возбужденного за показ им порнографических фильмов на дому. Работникам уголовного розыска приходится общаться с разными людьми, но их больше привлекают лица коммуникабельные, могущие быстро располагать к себе окружающих. Вот таким человеком и был мой хороший знакомый Данков, который работал в администрации ремонтного центра «АвтоВАЗа». В городе Светловске он знал все и всех. О ком бы я его ни спросил, Данков что-нибудь да скажет. Я и мой заместитель Курленя называли его ходячей картотекой. Где-то в начале 85-го года гражданин Милютин обратился с заявлением в Буденновский отдел о краже двенадцати тысяч рублей, которые хранились в телевизоре. Поэтому при очередной встрече с Данковым у нас зашел разговор о Милютине. Мы обсуждали совершенную у него кражу денег и размышляли, где он мог добыть такую сумму и кто совершил кражу. Данков сказал, что Милютин имеет телевизор и приставку японского производства, по которому за плату показывает фильмы порнографического содержания. Эти сведения я по телефону сообщил Цердарю и послал к нему Данкова. В результате проведенной работы возбудили уголовное дело, и Милютина водворили в ИВС. Через трое суток он был отпущен домой, так как прокурор в санкции отказал. Через какое-то время Данков позвонил мне по телефону и сказал, что это дело пустят на самотек, а потом сообщил о фиктивном браке, заключенном Милютиным с Натальей Багуто, которая прописала его в свою квартиру и получила за это четырнадцать тысяч рублей.

— Это не та ли Наталья, которая была замужем за нашим сотрудником Багуто, а когда того уволили из милиции, развелась с ним?

— Да, она. Фактически Багуто сумела продать свою квартиру. И в данном случае возбудили уголовное дело, которое расследовал следователь Янин. Наталья побывала на приеме у Ситняка и после этого срочно прописалась по старому адресу. Доказать продажу квартиры и фиктивный брак практически невозможно, поэтому следователь выделил материалы в отдельное производство, а дознаватель, в свою очередь, вынес постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Мне особенно не понравилось поведение Ситняка и следователя Янина. Я попросил Данкова выяснить через Милютина их истинные намерения. Однако мой знакомый этого сделать не смог. Ситняк стал косо смотреть на меня после того, когда я поднял в паспортном отделении материалы о повторной прописке Багуто. Ему явно что-то не нравилось.

В это время дело Милютина было рассмотрено в суде, и по его приговору видеоаппаратура изымалась в доход государства, но изъять ее не смогли. На мой вопрос, где она находится, Милютин заявил, что видеомагнитофон он продал, а телевизор подарил жене. Я не поверил и попросил Данкова выяснить истину. Через некоторое время он сообщил, что у Милютина видеоаппаратуру насильно изъяли Осьмак, Вишневский и Цердарь. У Милютиной в соответствии с законом я принял заявление, собрал материал и выслал его в Измаильский отдел для возбуждения уголовного дела, которое принял к своему производству следователь Санюк. С помощью Цердаря через определенное время оно было благополучно прекращено. А я после этого стал его злейшим врагом, и он делал все возможное, чтобы мне навредить. К этому времени Милютин был арестован за участие в хищении запчастей на Тольяттинском автозаводе и находился в СИЗО. По делу в качестве обвиняемого привлекли Данкова, и он также был арестован. Начальник СИЗО Васильев, в руки которого они попали, делал все возможное, чтобы меня опорочить. От него потоком шли оперативные материалы министру, где я характеризовался крайне омерзительно. Проверкой их занимался начальник инспекции по личному составу. Какое заключение он подготовил, не знаю, но однажды меня вызвал заместитель начальника отдела кадров МВД и предложил отправиться на работу опером в Смольяны. Так оказался я на должности рядового сотрудника уголовного розыска. Получилось довольно просто: истина молчит, а зло торжествует.

— Степан, а какова роль Ситняка в деле Хохлова?

— Я считаю, что привлекать к уголовной ответственности надо и Хохлова, и Ситняка. Оба воры. А действовали они вот как. Перед каждым праздником готовые пакеты Ситняк вывозил из комбината на своей машине, а потом рассылал их по квартирам руководства. Когда отмечалось пятидесятилетие генерала Мунтяна, он много вывез высокосортного коньяка, а с других предприятий — деликатесов к столу. Только за это он должен сесть надолго. Вот вспомнишь меня, отыграется эта мразь на Тузлукове за задержание Хохлова с коньяком.

— Ты прав. Пока зло торжествует, но, я думаю, ненадолго. Свежим воздухом повеяло в МВД. Министр поддерживает Рыкова, а тот стремится создать аппарат из профессионалов. Это радует. Уверен, что твой вопрос будет пересмотрен и справедливость восторжествует, — подвел Санев итог беседы с Сидореней.

— Дай бог, чтобы так и было, — согласился тот.

— Ты ешь, а то все ведь остыло.

* * *

Цердарь был весьма обеспокоен начавшимся расследованием. Еще с начала проверки, проводимой Саневым и Шамшуриным, он, выбитый из равновесия, заволновался, переговорил с приятелями, предупредив их не давать показаний, как бы ни изощрялись сотрудники милиции при опросах, посоветовался с шурином Дудко. Анатолий Ефремович предложил активных действий пока не предпринимать, а скорее выяснить, что криминального может быть вменено именно ему, и только тогда подключать высокопоставленных покровителей. Главное — не паниковать.

Несколько успокоенный, Цердарь убеждал себя, что никому не удастся разбить созданный им щит защиты, поэтому на первых порах просто наблюдал за действиями сотрудников, радуясь их неудачам.

Но время шло. Были возбуждены уголовные дела. И это обстоятельство привело его в паническое состояние. Он сделал попытку поговорить с Шамшуриным, но тот отделался молчанием и даже прикрыл дело при его появлении в кабинете. На вопрос, нужна ли помощь, следователь ответил отказом и откровенно выжидал, когда наконец Виктор Александрович отойдет от стола. Для приличия Цердарь еще некоторое время побеседовал на отвлеченные темы, но заметив, что его собеседник разговора не поддерживает, попрощался и торопливо вышел из кабинета.

Вечером он заехал на квартиру к Дудко. С приветливой улыбкой его встретила сестра Соня, молодая, рано располневшая женщина. Она расцеловала Виктора Александровича и предложила пройти в зал к мужу, куда обещала принести и ужин. Анатолий Ефремович, в спортивных брюках и майке белого цвета, с солидно выпирающим животом, в одиночку смотрел телевизор. В раскрытое окно влетал теплый ветерок, мягко шевеля шторами.

— Здравствуй, Ефремыч. Скучаешь один, — заметил Цердарь и, не ожидая ответа, поинтересовался: — Как мои племянник и племянница?

— В пионерском лагере пребывают. В воскресенье Соня их навестила, а мне не удалось. Все работа, черт бы ее побрал. Как только подходит выходной, обязательно найдется какое-нибудь дело. Видимо, пора уходить на пенсию, — заключил Дудко.

— В твоем-то возрасте на пенсию? Смеешься, Ефремыч. Надо еще поработать. Уйдешь ты, меня съедят с потрохами. И так крутят, вертят, что-то вынюхивают, — пожаловался Цердарь.

— Что крутят, то верно. Даже посадить могут. Сейчас модно отправлять работников милиции в колонию за любую мелочевку. Может, по этой причине они и вокруг меня вьются, — поддержал его Дудко. — Ну со мной ты можешь говорить откровенно. Я твой родственник и обеспокоен не меньше тебя в благополучном исходе дела. Так что можешь не юлить.

— Ну хорошо. Я тебе доверяю, как себе. Мне очень плохо. По этому делу, которое они раскручивают, я могу загреметь как организатор ограбления. В своих ребятах я уверен. Они будут молчать, но как поведут себя другие, не знаю. Особенно боюсь Милютина. Он основной свидетель.

— А сейчас где он?

— В следственном изоляторе. Арестован за хищение запчастей на Тольяттинском заводе.

— Завтра поезжай к начальнику следственного изолятора Васильеву и переговори с ним. Он должен тебе помочь. Я его вытаскивал из такого дерьма, что всей своей жизнью не рассчитается. Первое, что сделай, — это переговори с Милютиным, но разговор поведи такой, чтобы тот от страха в штаны наложил. Тогда он будет молчать. Я позвоню Васильеву и попрошу, чтобы держал Милютина на крючке, проводил профилактические беседы и применял другие «эффективные» меры. В этом он мастер. А ты, Виктор, действуй энергично. Обрубай концы везде где можно. Тогда Шамшурин окажется бессильным. Как чувствует себя твой вернейший друг Ситняк?

— Мандражит так, что смотреть противно. Совсем упал духом, совсем. Его высокопоставленные покровители ушли в сторону и с ним стараются не общаться, боятся за себя. Ситняк злится, однако ничего сделать не может, а эта сволочь, Санев, делает все, чтобы отправить Серегу на скамью подсудимых, — ответил Цердарь.

— Переговори с Сергеем и, если найдешь нужным, действуйте вместе, используйте связи, покопайтесь в прошлом Санева и Шамшурина, испробуйте шантаж, женщин и выпивку. Будет неплохо, если вы их на чем-нибудь поймаете. Тогда многое можно будет нейтрализовать.

— Спасибо, Ефремыч. Все, что посоветовал, сделаю.

В это время жена Дудко вошла с подносом, принесла ужин и графин вина. Все расставила на столе, понимающе улыбнулась мужчинам и быстро вышла из комнаты. Хозяин дома наполнил бокалы, и они, не чокаясь, молча выпили, а потом принялись за еду, продолжая обсуждать все тот же вопрос. Разошлись довольно поздно.

Татьяна еще не ложилась спать, обеспокоенная долгим отсутствием мужа. Встретив Цердаря упреком, что не сообщил, когда придет домой, она метнулась на кухню, чтобы приготовить ужин, но Виктор ее остановил:

— Ужинать не буду. У Анатолия Ефремовича и выпил, и закусил. Пошли спать, Танюша.

— Витенька, давай договоримся на будущее, сообщай, пожалуйста, где находишься и когда придешь домой, чтобы я не волновалась. Ведь это не трудно, — говорила она, взбивая постель.

— Обещаю, Танюша, больше такого не будет. Замотался сегодня и забыл позвонить. Извини меня и не сердись, — Виктор обнял ее сзади, положив обе руки на груди и крепко прижал к себе. Она откинула голову назад, дав поцеловать в губы и шею…

Утром, не заезжая на работу, Цердарь отправился в следственный изолятор. Васильев уже находился на рабочем месте и сообщил, что ему звонил Дудко и по всем вопросам проинформировал.

— Так в чем проблема, Виктор Александрович? Анатолий Ефремович сказал, что ты все подробно пояснишь. Если вопросы касаются следственного изолятора, то все решим. Здесь сложностей нет, — улыбаясь и разливая крепкий чай, говорил начальник СИЗО.

— Задача простая. Необходимо привести в «сознание» одного твоего подследственного и заставить надолго замолчать, — Виктор Александрович постучал ложечкой по стакану, подчеркивая важность сказанного.

— Ты предлагаешь организовать сердечный приступ с летальным исходом, как говорят врачи, или самоубийство в камере? Трудно будет, но коль это нужно — сделаем, — помрачнев, заявил Васильев.

— Да нет. Ты меня не так понял. Доставь его в следственную комнату, а я сумею поговорить так, что будет молчать.

— Кого доставить?

— Милютина. Разве Анатолий Ефремович тебе не говорил о нем?

— Нет, не говорил. Иди в девятнадцатую комнату. Сейчас его к тебе доставят.

Через минут двадцать перед Цердарем сидел Милютин и молчал.

— Здравствуй, Наум. Зашел и не поздоровался. Обиделся, что ли? Но повода на обиду я не давал, — начал разговор Цердарь.

— Мне обижаться не на кого и нечего. Я жизнью обижен. Зачем вызывали? — спросил Милютин.

— А вызывал я тебя просто побеседовать. Кое-что хочу спросить, кое-что хочу посоветовать.

— ???

— Тебя не допрашивали по поводу изъятия видеоаппаратуры?

— Никто не приходил и никто меня не допрашивал, — ответил Милютин, решив все отрицать.

— Наум, зачем врать? Тебя допрашивал Шамшурин, вот в этой самой комнате. Об этом имеются документы и разрешение твоего следователя на допрос. Возникает один вопрос: почему ты скрываешь этот факт и зачем?

— Меня допрашивали столько раз, что всех следователей запомнить трудно. Может, и Шамшурин был, сказать утвердительно, не могу, — равнодушно, не повышая голоса, отвечал Милютин.

— Послушай ты, дерьмо собачье, не действуй мне на нервы, а отвечай на вопросы! Допрашивал ли тебя Шамшурин и что ты ему рассказал? — начиная закипать, требовал Цердарь.

— Я не помню, допрашивал меня Шамшурин или нет, — упрямо твердил Милютин и, не моргая, смотрел на Цердаря.

У Виктора Александровича от накатившегося бешенства начала дергаться правая сторона лица. Он медленно поднялся и двинулся к Милютину. Наум побледнел и хотел встать на ноги, но, сбитый кулаком, отлетел в угол. Цердарь приблизился к нему и стал избивать ногами. От боли Наум потерял сознание и очнулся лишь от холодной воды, которую ему лили на лицо. Перед ним на корточках сидел начальник СИЗО, который в это время говорил:

— Ни к чему так, Виктор Александрович. Ты же убить его мог.

— Ну и хрен с ним. Списали бы как-нибудь.

— Кажется, все в порядке. Очнулся, — увидев открытые глаза Милютина, сообщил Васильев. Потом, обращаясь к пострадавшему, сказал: — Виктор Александрович — человек серьезный. Он и покалечить может, поэтому старайся его не злить, — участливо посоветовал начальник СИЗО. Он помог арестованному подняться и усадил его на табурет: — Ты полегче, — сказал он Цердарю, направляясь к двери.

— Наум, я еще раз спрашиваю, допрашивал ли тебя Шамшурин и что ты ему рассказал? — переходя на дружеский тон, спросил Цердарь.

— Был он у меня несколько раз и просто вел разговор, но не допрашивал. Попросил рассказать об обстоятельствах ограбления видеоаппаратуры. На этот вопрос отвечать я отказался и заявил, что показаний давать не буду, — Милютин говорил с паузами, низко опустив голову.

— Молодец. Так поступай и дальше. Если дашь правдивые показания — жить не будешь. Четко осознай это. С сегодняшнего дня ты находишься под пристальным контролем. Малейшие отклонения в сторону будут жестко пресекаться. Не доводи себя до мер «воспитательного» характера, которые будет применять Васильев, но они будут задействованы только тогда, когда ты поведешь себя неправильно. В случае положительного исхода дела в накладе не останешься. Видеоаппаратуру возвратим с компенсацией за ее использование. Тебе все понятно, Милютин? — в заключение спросил Цердарь.

— Понятно, — уныло ответил Наум.

— Каждый шаг Милютина держи под контролем, — велел Цердарь, возвратившись в кабинет Васильева, — глаз с него не спускай. При малейших отклонениях сразу информируй меня. И еще вот что. У тебя есть свои возможности и их надо использовать максимально по дискредитации Шамшурина, Санева, Сидорени и всех остальных добропорядочных. По Саневу сделай подборку с тех времен, когда его снимали с должности. По Сидорене работаешь согласно просьбе Ситняка. Его отношение у тебя будет. Сможешь все это выполнить?

— Ну почему же, конечно, выполню. Не впервой, опыт имеется, — с усмешкой ответил Васильев.

— Ценю и Анатолию Ефремовичу доложу о твоей помощи, а сейчас пока, — подавая руку на прощание, улыбнулся Цердарь.

Виктор Александрович решил заехать к Ситняку и согласовать с ним дальнейшие совместные действия. Его верный друг Сергей совсем раскис, когда высокопоставленные генералы, стоявшие у него на кормлении и обещавшие золотые горы, вдруг ушли в сторону, спасая свои шкуры. Его надо было встряхнуть и заставить активно сопротивляться следствию, подключить к этому делу бывших «добропорядочных друзей», откровенно предупредив их о нависшей опасности. Это обстоятельство заставит высокопоставленных лиц активно вмешаться в следственный процесс и направить его в нужное русло.

Ситняк находился на месте. Он уныло глядел в окно на проходящую рядом магистраль, где беспрерывным потоком шел транспорт из города.

— Что пригорюнился, Серега? Сидишь один, без настроения, и, глядя на тебя, самому плакать хочется, — бодрясь, сказал Цердарь и обнял подошедшего к нему Ситняка.

— А чему радоваться? Сам видишь, как все пошло. И тебя, и меня Рыков старается посадить, потому так активно под нас копает. А где наши друзья-генералы? Обмарались и затихли. Они задницы свои спасают и уверены, что спасут. Но я им не дам спокойно сидеть на должностях. Когда мне плохо станет, начну всех закладывать. А сказать есть что, — со злобой ответил Ситняк.

— Тебе давно пора обозлиться и начать активно действовать. Первое, что нужно сделать, — это подключить к делу своих высоко сидящих оглоедов. Каждому объяви о своих намерениях. Пусть потрясут лампасами и сделают то, что они должны были давно сделать. Подключай их, Серега, они должны поставить палки в колеса следствию и помочь нам.

— После того как эта свора мудаков даже на мои телефонные звонки отвечать не желает, я буду поступать так же. Прощать такого отношения не собираюсь. Когда возил ящиками коньяк и деликатесы, то брали без зазрения совести, а сейчас, видите ли, боятся обмараться. Нет, дудки, будете, сволочи, делать то, что я скажу, — все больше возбуждаясь, говорил Ситняк.

— Вот сейчас на тебя приятно смотреть. Только одну внесу поправку: подключай твоих дружков к работе немедленно, сегодня же. Если ты со своей стороны, а я со своей привлечем наши связи к делу, то, даю голову на отсечение, расследование не даст результата, — заверил Цердарь.

— Твою поправку принимаю и действую, — согласился Ситняк.

— Вот и лады. Будем постоянно информировать друг друта о результатах и принятых мерах. И еще. Надо в ближайшее время встретиться и посидеть у Вишневского, а то совсем забыли об отдыхе.

— Против таких предложений возразить трудно, поэтому согласен. Только сообщи, когда подъехать. Спасибо, Витек, что заехал и немного взбодрил меня. Значит, в будущем действуем вместе. Это очень хорошо. Граммов сто коньяка выпьешь?

— Выпью.

— Тогда пошли, — Ситняк взял под руку Цердаря и повел в комнату отдыха.

* * *

После исповеди Сидорени о своих злоключениях Санев решил побеседовать с Данковым, проходящим по делу вместе с Милютиным и тоже находящимся в следственном изоляторе. Но на эту встречу необходимо было получить разрешение у следователя Скачко. К нему и направился Санев.

Скачко в это время был в своем кабинете, допрашивал молодого парня, совершившего хулиганство. Увидев вошедшего Санева, оторвался от своего занятия и попросил его чуть подождать.

Через четверть часа, когда два милиционера увели допрашиваемого, следователь пригласил Петра Федоровича зайти.

— Какие вопросы у тебя возникли и чем я могу помочь? — спросил Скачко.

— Я к тебе вот по какому делу. Дай разрешение на беседу с Данковым, — попросил Санев.

— Ты что, не знаешь закона? Не имею права. Сейчас уголовное дело расследуется неплохо, а ты каким-нибудь неосторожным словом можешь навредить. Нет, не дам разрешения. Да и зачем он тебе понадобился?

— Не собираюсь я тебе вредить. Мне свои вопросы решить надо. Просто с ним побеседую.

— А, понимаю, кое-что хочешь выяснить по видеоаппаратуре Милютина. Он однажды в приватной беседе проговорился, что его ограбили, а потом замолк и, как я ни пытался что-нибудь подробнее выяснить, ничего не сказал. Данков — его друг и, безусловно, многое знает.

— Ограбление Милютина не мое дело. Его расследует Шамшурин, и ты это прекрасно знаешь. Мне другие вопросы необходимо выяснить, которые совершенно не касаются твоего дела. Так ты даешь мне разрешение или нет?

— Извини, раз не могу, то не могу, — сожалеюще развел руками Скачко.

— Хорошо. Тогда с этой же просьбой мне придется обращаться к руководству МВД. Сожалею, что к тебе зашел, однако надеюсь: начальник следственного управления в ближайшее время тебе мозги вправит, — со злостью сказал Санев, уходя из кабинета.

Скачко почувствовал, что слегка перегнул палку, пошел на попятную.

— Подожди, Санев. Чего так горячишься? Можно ведь спокойно все решить. Вот, возьми разрешение, — подавая подписанную бумагу, заявил он.

Направляясь в следственный изолятор и все еще находясь под впечатлением встречи со своим старым знакомым, Санев подумал: «От таких узколобых следователей добра не жди. Со временем они превращаются в механических, равнодушных роботов, которым наплевать на человека и на все человечество. Это самые опасные люди в правоохранительной системе. Такая категория сотрудников, как древоточцы, подтачивают ее устои и приводят в конце концов к искажению закона, что в нашей благословенной стране постоянно случается. Закон наказывает виновных, но он должен быть справедлив, и в первую очередь на его страже стоит следователь, его исполнитель».

В следственном изоляторе Санев зашел к начальнику и подал ему разрешение на опрос Данкова.

— Зачем тебе разговаривать с этим подонком? Он всех готов обгадить и озлоблен до предела. Я бы не советовал зря тратить время, — усмехаясь одной половиной рта, заявил Васильев, небрежно бросив на стол записку Скачко.

— Разговаривать с ним или нет — это мое дело, а ваше — доставить Данкова в следственную комнату.

— Ишь, как ты заговорил. Слушать не хочешь, что тебе старшие советуют. Ну, смотри, смотри, чтобы потом об этом не пожалеть.

— Подождите подождите. Вы что, угрожаете мне? Я правильно понял? Тогда возникает вопрос, почему?

— Да нет, что ты. Просто ты меня неправильно понял. Я хотел сказать, что такие молодые офицеры, как ты, должны прислушиваться к советам более опытных товарищей. Вот и все.

— Спасибо за беспокойство обо мне, но дайте команду, пусть доставят Данкова.

— Хорошо. Иди в двенадцатую комнату. Через десять минут арестованный будет там.

«Интересно, — подумал Санев, направляясь в следственный кабинет, — почему так обеспокоен начальник СИЗО моей беседой с Данковым? Нужно к нему присмотреться. Эти советы давались не просто так. У него есть какие-то свои интересы.»

Подследственный Данков сидел на табурете спокойно, внимательно рассматривая Санева. Назвав себя и пояснив, с какой целью он прибыл, Петр Федорович приступил к опросу.

— Скажите, Данков, когда вы познакомились с Сидореней и в каких отношениях с ним находились?

— Опять начинается. Скажите, зачем вам это? Почему вы все пристаете ко мне с Сидореней? Чем он вам так насолил?

— Из ваших вопросов я понял, что не я один интересуюсь этим человеком. Хочу, чтобы вы поняли одно: я не враг ему. И если наслышаны обо мне, то поверите, что это так.

— Да, вас я знаю. Сидореня рассказывал и возмущался, как бесчеловечно поступило с вами руководство министерства. Но я не знаю, с какой целью вы беседуете со мной и что вас интересует.

— Мне нужна информация о Цердаре, Ситняке, Хохлове и их компании. Я хочу установить только истину и больше ничего.

— Вас, кажется, зовут Петром Федоровичем?

— Да.

— Петр Федорович, с вами буду вполне откровенен, хотя, поверьте, никому доверять не хочется. Меня арестовали незаконно. Я помогал Сидорене в выявлении преступников. К сожалению, об этом стало известно Милютину и ему подобным. Они прямо заявили, что на скамье подсудимых будем сидеть вместе и, как видите, выполняют свою угрозу. В моей судьбе не последнюю роль сыграл Цердарь. По просьбе Сидорени я познакомился с ним и сообщил, кто украл у Милютина двенадцать тысяч рублей, которые тот заработал показом порнографических фильмов и прятал в телевизоре. Что интересно: против Милютина было возбуждено уголовное дело, а с одним из воров Цердарь, не стесняясь, стал разъезжать на его автомашине. В связи с этим у меня возникло подозрение, что этот подонок присвоил украденные деньги, а Милютина хочет упрятать в тюрьму, чтобы обезопасить себя. Однако его замысел не удался. Суд Милютина не осудил, а только изъял аппаратуру в доход государства. Дальше эта скотина поступает еще подлее. Вместе с Осьмаком и Вишневским Цердарь ограбил Милютина, присвоив его видеоаппаратуру. Об этом я подробно рассказал Сидорене, а тот, в свою очередь, открыл дело по ограблению. Вот с этого момента начались и мои, и Сидорени преследования со стороны этих подонков. Вы, видимо, знаете, что отец Милютина сидит за спекуляцию запчастями к автомашинам «Жигули», но свои связи на заводе Тольятти он никому не выдал, а передал их сыну, и тот погорел на том же. Милютин привлекается к уголовной ответственности за хищение запчастей. Имея злобу против меня, он дает показания, что я являюсь участником хищения. Лжесвидетели их подтверждают, и вот я здесь. Следователь поверил оговору, потому что я работал на автостанции по ремонту «Жигулей», а это веский довод против меня.

— Я готов вам верить, но это сложный для меня вопрос, и, к сожалению, ничем помочь не смогу, потому что вмешиваться в следственный процесс не имею права.

— Да я вас ни о чем и не прошу. Просто рассказал всю историю.

— Хорошо. Тогда возвратимся к тем вопросам, которые меня интересуют. Что вы можете рассказать о Ситняке и Хохлове?

— О-о-о! Об этих людях можно говорить очень долго. Это особые фигуры, имеющие обширные связи в разных сферах и все благодаря коньяку, который постоянно похищает генеральный директор Хохлов. Он и Ситняк — самые близкие приятели. К ним примыкает и Цердарь. Эти преступники в мундирах очень близки с вашим руководством, генералами Мунтяном, Пашковым и Манаевым. Они оказывали им различные услуги и особенно много перетаскали коньяка. В прошлом году у Мунтяна была юбилейная дата, пятьдесят лет. Вы бы посмотрели, какой стол организовал Ситняк. На нем можно было увидеть любой дефицит. Хохлов, в свою очередь, находится в близких, доверительных отношениях с заместителем министра виноградарства и виноделия Позубом, и уже через него они выходят на Совмин и ЦК. Как видите, им бояться нечего. Покровители эту троицу из любого дерьма вытащат. Поэтому сомневаюсь, сможете ли вы что-то сделать. Скорее всего, проделаете пустую работу.

— Все может быть, Борис Фомич. А более конкретно вы что-нибудь можете сказать? Нужны факты, а когда они будут, никто не уйдет от наказания.

— Можно поговорить и о фактах. Хохлов со своим водителем постоянно ворует коньяк и не прекращает этого делать. Его можно поймать с поличным, а дальше — ревизия по комбинату. Она вам даст прямые доказательства. Цердаря привлечете в связи с ограблением Милютина, если, конечно, проявите принципиальность и настойчивость, а в ходе расследования найдете новые факты его преступной деятельности. Их у него достаточно много. Труднее с Ситняком, но, если арестуете Хохлова, пойдет и он, потому что крали вместе.

— Борис Фомич, охарактеризуйте более подробно Цердаря.

— Цердарь — сложная фигура. С одной стороны, он сотрудник милиции, добросовестно, на первый взгляд, выполняет свои обязанности, а с другой — матерый преступник, хорошо продумывающий свои темные дела. В настоящее время, как я уже говорил, у него есть группа — Осьмак и Вишневский. Осьмак — грамотный и очень хитрый человек. Прикрываясь Цердарем, он занимался кражами и грабежами, угонял автомашины, а позже перешел к более серьезным делам. Вишневского в свою компанию они втянули не так давно. Об этом мне рассказывал Милютин, когда мы находились с ним в дружеских отношениях.

— Скажите, пожалуйста, что вы имели в виду, когда в начале нашего разговора заявили о приставании к вам с Сидореней.

— По поводу Степана Эдуардовича происходит не первый разговор. Когда я был арестован и помещен в это богоугодное заведение, начальник СИЗО устроил мне «райскую» жизнь. Он требовал дать показания о совершенных преступлениях Сидореней и, в частности, о взятках, а когда я отказался это делать — последовали «вразумления». Васильев поместил меня к «зубрам». Пришлось драться, отстаивая свою честь. Хорошо, что умею махать руками да силою Господь Бог не обидел, вот и удалось отбиться от семерых сокамерников, немного их покалечив. После этого последовали ШИЗО, потом камера, драка, опять ШИЗО и так далее. Сломить меня не удалось, но надолго ли меня хватит — не знаю.

— Спасибо, Данков. Вы мне очень помогли. Только прошу вас о нашем разговоре никому не рассказывать.

— Думаете, меня Васильев оставит в покое? Ошибаетесь. Только вы уедете, как он начнет меня преследовать. Придется врать.

— Врите, но старайтесь быть в его глазах правдивым. Лучше всего расскажите, что я интересовался положением дел на станции по ремонту «Жигулей». А ваше дело обязательно доложу начальнику управления уголовного розыска. Обещать, что будет принято положительное решение, не могу.

— Я вам буду признателен и за это. Нужно поговорить с Милютиным. Он, кажется, не до конца подлец. Когда проводилась между нами очная ставка, мне показалось, что Милютин запуган, и здесь, видимо, не обошлось без Васильева и Цердаря. Что они велят, то он и делает.

— Вмешиваться в ваши дела не имею права. Я дал следователю обещание. Подумайте над моими вопросами, может, вы что упустили, а я постараюсь с вами еще раз встретиться.

В МВД Санев доложил Котову о результатах беседы с Данковым и о том положении, в котором тот оказался, попросил решить вопрос о передаче уголовного дела другому следователю. Вольдемар Александрович обещал это сделать.

* * *

В последнее время у Виктора Александровича Цердаря не было ни настроения, ни большого желания появляться на службе, так как прежний руководитель отдела Гуцану был назначен начальником Советского райотдела милиции, а на его место из МВД республики пришел майор милиции Леонид Анатольевич Жонгло. Требовательный, настойчивый, с аналитическим умом офицер, он долго не раскачивался и за короткое время сумел вникнуть в дела, и увидел серьезные недостатки в организации работы отдела. В последнее время участились кражи на рынке. По предположению Жонгло, этот район облюбовала залетная группа карманников. Необходимо было проверить организацию работы отделения и принять меры к задержанию преступников с поличным. Эту работу Жонгло и поручил выполнить своему заместителю.

Ранним утром Цердарь на служебной машине неожиданно нагрянул в отделение милиции, обслуживающее рынок и прилегающий к нему район. Само отделение расположилось в одноэтажном барачного типа здании, построенном когда-то на краю рынка. Виктор Александрович прошел возле дежурной части, находящейся у входа, повернул направо и зашел в кабинет начальника. Из-за стола поднялся среднего роста капитан милиции, круглолицый, с элегантными, черного цвета усами.

— Здравия желаю, товарищ подполковник. Наряды проинструктированы и несут службу на рынке. Оперсостав и часть участковых инспекторов работают в гражданской одежде личным сыском, так как наблюдается рост карманных краж.

— По этому вопросу я и прибыл. Хочу посмотреть, какие меры вами приняты для предупреждения этого вида преступлений.

— Принимаем все, что можем, но не хватает людей. Рынок переполнен. В выходные дни приезжают автомашины из районов, которые торгуют всем чем угодно. Собирается много народа, что дает возможность карманнику свободно действовать в толпе. Это основная причина роста краж.

— Вы не ссылайтесь на трудности. Сейчас всем тяжело. А вот активной работы не вижу. Пригласите начальника оперативной службы. Я с ним побеседую.

Погрустневший капитан вышел из кабинета и через какое-то время возвратился с молодым стройным офицером. До обеда Виктор Александрович работал с документами, отчитывая руководителя группы уголовного розыска по выявленным недостаткам. Оказав помощь в составлении мероприятий, Цердарь отправился в управление. После обеда он зашел к начальнику отдела и доложил о результатах своей работы. Поглаживая светло-каштановые усы, Жонгло внимательно слушал своего заместителя, делая пометки в рабочей тетради. Когда тот закончил свой доклад, Леонид Анатольевич заметил:

— Ваш доклад еще раз подтверждает мое мнение о том, что личный состав засиделся в отделе, на местах не бывает и оперативной обстановкой не владеет. Надо в корне менять тактику наших действий, знать о положении дел в подразделениях — тогда можно будет принять конкретные меры по предупреждению и раскрытию преступлений.

— Леонид Анатольевич, полностью с вами согласен. Это действительно так. Будем исправлять создавшееся положение, — с готовностью согласился Цердарь.

— Виктор Александрович, скажите, пожалуйста, что это за уголовное дело, по которому вы проходите? — задал неожиданный вопрос Жонгло.

Цердаря бросило в жар, но он быстро овладел собой и ответил буднично:

— Пустяки, товарищ начальник. Судом у гражданина Милютина была конфискована видеоаппаратура в доход государства. Вместе с моими знакомыми Осьмаком и Вишневским мы изъяли ее. Но по жалобе жены Милютина было возбуждено уголовное дело.

— Я бы не сказал, что это пустяки, товарищ Цердарь. Вас допрашивают, об этой грязной истории уже знает весь личный состав и ваши подчиненные. Хотите вы этого или нет, но ваш авторитет падает. Скажите, как вы думаете дальше работать и как мне общаться с вами? Ведь вы — мой заместитель.

— Как работали, так и будем работать. Я не сачок, и в отделе, следственном изоляторе провожу по 12―14 часов, допрашивая преступников. Вы об этом прекрасно знаете, а на разговоры я плюю. Они мне работать не мешают. Но хочу вас спросить, кто будет извиняться передо мной, когда уголовное дело будет прекращено? — задал вопрос возмущенный Цердарь.

— Не нужно горячиться, Цердарь. Из-за вас и я попадаю в пиковое положение. Хорошо, пока занимайтесь своими делами, а я выясню истинное положение дел у руководства МВД.

— Буду только рад этому…

Возвратившись к себе в кабинет, Цердарь сразу позвонил Дудко.

— Анатолий Ефремович, приветствую сердечно. Скажи мне, кого вы прислали к нам начальником? Что это за человек? Ставленник Рыкова? Обрадовал! Ты знаешь, что он мне только что заявил? А вот слушай: «Вы проходите по уголовному делу, вас допрашивают, а вы — мой заместитель. Как мне с вами общаться?» Ты понимаешь, какая сволочь?! Пообещал выяснить, что меня ждет в будущем. — Цердарь некоторое время слушал, а потом продолжил: — Ты прав, с ним действительно надо быть поосторожнее. Я не собираюсь перед ним распахивать душу. Как ты сегодня вечером, свободен? Тогда в девятнадцать часов вечера встретимся у Вишневского. Согласен? Жду! — он осторожно положил телефонную трубку, немного постоял, о чем-то раздумывая, потом опять набрал номер.

— Сережа, привет. Хорошо, что ты на месте. Как смотришь, если мы малость погудим у Вишневского? Не возражаешь? Тогда встречаемся в девятнадцать часов, — Цердарь вздохнул и посмотрел на часы. Было около трех часов дня. Работать не хотелось, да и настроение не располагало к этому. Виктор Александрович решил пойти к Вишневскому, чтобы немного развеяться.

…Михаил находился за стойкой бара, вокруг которого скучились посетители, в основном молодые пары. Подошедшему Цердарю он шепнул, что в последней по ходу кабинке находится Красный со своими ребятами. Цердарь, заказав бутылку коньяка и закуску, направился к указанному месту. Красный и его друзья с улыбкой поприветствовали своего благодетеля.

— Садись, дорогой Виктор Александрович, присоединяйся к нашей компании. Хорошим людям мы всегда рады, — поднявшийся с улыбкой Красный усадил Цердаря рядом с собой на стул, который поспешно освободил один из его дружков. Сразу за гостем появилась официантка и поставила на стол заказанную им бутылку и несколько блюд с закуской и, пожелав приятного аппетита, удалилась.

— Зачем ты брал выпивку? Что мы — шпендрики какие-нибудь, не можем угостить хорошего человека? Обижаешь, Александрович, обижаешь, — продолжал говорить укоризненным тоном Красный. — Но если посмотреть на твой поступок с другой стороны, то ты оказал нам большое уважение. Спасибо. Разреши познакомить тебя с моими близкими друзьями, которых ты заочно знаешь, но счастья знать тебя лично они не имели. Вот этого, — он рукой показал на приятного лицом мужчину, который беззастенчиво разглядывал Цердаря, — кореша любовно прозвали Валек, а по ксиве он Роберт Семенович Мериуца. Рядом с ним — Оратор. Носит он такую кликуху потому, что говорит красиво. Родители дали ему имя Яша, а на работе он числится как Яков Владимирович Канишевский. Ну а этот, — представил четвертого Красный, — наш кореш и зовут его просто Виталик. Пока проходит курс молодого бойца, — потом, обращаясь к молодому парню, приказал: — Побудь у бара. — Тот с готовностью поднялся и, ничего не говоря, вышел.

По роду своей работы Цердарь не раз встречал эти клички в рапортах и сообщениях сотрудников, знал, что сидят перед ним главари преступной среды города Светловска. Его нисколько не волновало и не шокировало то обстоятельство, что он, один из руководителей милицейской службы, сидит с ними за одним столом, выпивает, улыбается и разговаривает. Наоборот, эти парни были Цердарю симпатичны, даже чем-то родственны. Он с удовольствием слушал анекдоты, пустой разгульный разговор, сбросил с себя груз обязанностей и правил поведения и уже ничем не отличался от своих собутыльников. Разлив в очередной раз коньяк по рюмкам, Оратор попросил разрешения произнести тост.

— Давай, валяй, говори, — с улыбкой произнес Красный. — Ты всегда скажешь что-нибудь умное, за что не выпить нельзя.

— Уважаемые коллеги. Сегодня за нашим столом находится прекрасный человек, наш парень, уважаемый Виктор Александрович. Я рад тому, что нас познакомили, и это знакомство превратится в настоящую мужскую дружбу. Поднимаю тост за тебя, Виктор, желаю большой удачи в жизни, за нашу крепкую дружбу, — при этих словах все поднялись и молча выпили.

— Ты сейчас понял, Виктор, почему его прозвали Оратором? Видишь, как умеет чесать языком? Могет, могет, подлец, красиво говорить! Завидую. Меня Господь Бог, к сожалению, таким талантом не наградил, — Красный положил правую руку на плечо своего товарища и по-дружески его потряс.

— А что, мужики, может, в очко сыграем? — обратился к своим товарищам Валек.

Все согласились.

Валек достал из заднего кармана джинсов колоду карт и начал их тусовать. Происходило это ловко и элегантно. Объявив, что в банке один рубль, он раздал каждому по карте. Первым по кругу находился Оратор, который проиграл и небрежно бросил рубль на стол. После него расстались со своими деньгами Красный и Цердарь; но по второму кругу банк сорвал Красный. Оратор, которому пришлось банковать, небрежно бросил на стол уже десять рублей. В промежутках они выпивали по рюмке, но уже молча, без тостов, считая это необходимым ритуалом, и мимоходом закусывали, держа карты в руках. По просьбе Оратора официантка сменила блюда и принесла две бутылки коньяка. С увеличением количества денег на столе игра становилась все азартнее.

Неожиданно портьера, закрывавшая вход в кабинку, распахнулась. Зашедший мужчина, лет сорока, внимательно смотрел на сидящих за столом, но, увидев Цердаря, несколько смешался или, скорее, удивился, потом заговорил:

— Виктор Александрович, не ожидал вас увидеть в этой компании. Негожеодному из руководителей уголовного розыска города выпивать и играть в карты на деньги вот с этими экземплярами.

Цердарь растерялся, увидев своего подчиненного, старшего оперуполномоченного Шанциевского, но быстро пришел в себя и со злостью, сквозь зубы прошипел:

— Исчезни, Шанциевский, и быстро! Чтобы через минуту и духа твоего здесь не было!

— Уходи, мент, по-доброму, как советуют! Тебе же лучше будет, — поддержал Цердаря Красный.

— Нет, извините, — в свою очередь взъярился Шанциевский, — никуда я не пойду! Будем составлять протокол. Гончарик, зайди сюда, — обратился он к кому-то, находившемуся в зале.

— А ну вали отсюда! — поднялся Валек и стал выталкивать Шанциевского, но тот на силу ответил силой. Между ними завязалась потасовка, которую своим криком прекратил Цердарь, потом уже спокойнее он продолжал:

— Вы что, хотите неприятностей? Так они будут! Лучше пойдем на улицу и спокойно поговорим.

Все поднялись с мест и вместе с подошедшим Гончариком, тоже сотрудником милиции, направились к выходу. Остановились на крыльце бара, закурили, ожидая дальнейшего развития событий. Цердарь, не выпуская сигареты из зубов и стремясь держаться сдержанно, обратился к Шанциевскому:

— Какой хрен тебя пригнал сюда? Зачем ты суешь свой нос туда, куда не просят? Пришел, выпил и спокойно уходи. Чего ты ищешь приключений на свою задницу?

— Нет уж извините! Вы мой начальник, а пьете за одним столом и играете в карты на деньги с этими подонками. Как это вы посчитали их своими друзьями?

Последние слова Шанциевского буквально взорвали Цердаря. Его полное лицо побагровело. Он рукой остановил рванувшегося вперед Красного и без размаха нанес удар в челюсть своему подчиненному, который свалился с крыльца. Спрыгнув на землю вслед за упавшим, Цердарь сильно ударил ногой ему в плечо. Гончарик бросился к своему начальнику, удерживая его от дальнейших действий. Шанциевский поднялся на ноги. Его правая рука висела как плеть и не двигалась. Он морщился от боли и с ненавистью смотрел на своего противника. Немного успокоившись и увидев, что у Шанциевского серьезная травма, Цердарь на автомашине Красного вместе с Гончариком отвез его на подстанцию «Скорой помощи».

Возвратившись обратно к бару, Виктор Александрович никого из своих собутыльников не нашел. Вишневский сообщил, что они ушли, когда он отвозил потерпевшего в больницу.

— Насчет машины ты не волнуйся. Красный сказал, что за ней пришлет своего человека, — продолжал Вишневский.

— Хорошо. Отдашь ключи от машины, а сейчас дай команду накрывать на стол. Скоро придут приглашенные, — приказал Цердарь.

Через какое-то время все было готово к приему гостей, которые прибыли в указанное время. Ситняк появился с Натальей, одетой в укороченное светлое платье, открывавшее выше колен красивые загорелые ноги, а вскоре за ними прибыл Дудко, в светлом костюме нараспашку.

— Анатолий Ефремович, можно тебя на минутку, — обратился к нему Цердарь и, когда они отошли от стола, продолжил: — Понимаешь, у меня произошла неприятная история с Шанциевским. Короче, я набил ему морду. Пригласи его к себе и объясни, что он сорвал оперативную комбинацию. Моя встреча с Красным и его друзьями была спланировала заранее, а он ее чуть не сорвал, поэтому мне пришлось его ударить.

— Так ты встречался с Красным? — спросил Дудко.

— Да. Выпивал и играл в карты на деньги, а этот мудак встрял не в свое дело.

— Я понял. Все сделаю как надо. Но ты будь осторожнее. Зачем тебе такие приключения именно сейчас, когда находишься в подвешенном состоянии?

— Обещаю больше таких фокусов не выкидывать. Сам знаю, что допустил большую глупость, и сейчас жалею об этом.

— На будущее будь осторожнее. Каждый свой шаг просчитывай, пока колпак не будет снят. Пошли, а то все уже за столом, — предложил Дудко.

Гулянье продолжалось долго. Когда разошлись посетители, Вишневский закрыл бар и с тремя молодыми официантками, закончившими работу, присоединился к пирующим. Ритмичная громкая музыка возбуждала, звала мужчин к геройству, а женщин — к необдуманным поступкам, особенно тогда, когда настроение подогрето определенной дозой спиртного. Взъерошенная, хохочущая Наталья вскочила на стол и стала танцевать, легко покачиваясь и переступая среди тарелок. Наполненные и пустые бутылки падали на пол, обливая сидящих содержимым и шумно разбиваясь о цементный пол. Дудко принял на руки Наталью, осторожно поставил на пол и крепко поцеловал. Все шумно зааплодировали. Разошлись по домам, когда начало светать.

…Трудно сказать, не пришла ли в голову Цердаря и прочих клятвоотступников жгучая мысль, что эта бурная ночь была лебединой песней в их двуличной, беспутной и преступной жизни.

4. Покровители

Вячеслав Янович Хохлов сидел за столом своего рабочего кабинета, обхватив голову руками. Переживал случившееся. «Все, пропал, опозорен. Ждет меня тюрьма и одиночная камера. Заслуги, ордена, мой авторитет — козе под хвост. А как смотреть людям в глаза, моим друзьям? Боже, боже. И эта трагедия в моей жизни произошла по милости мнимых друзей, хапуг-руководителей, которые все блага хотят получать бесплатно. Бесспорно, ревизия подтвердит факты вывоза лучших сортов коньяка. Что делать? Что делать?»

Его полное одутловатое лицо дрожало, а из глаз текли крупные слезы. Хохлов смахнул их сначала одной ладонью, потом другой, поднялся с места и подошел к столику, стоящему отдельно у стены, налил стакан воды и залпом выпил. В это время без стука, решительно зашел Сергей Ситняк. Милицейская форма еще больше его округляла, делала ниже ростом, а пухлые щечки отвердели от внутреннего напряжения.

— Как дела, Вячеслав Янович? — спросил он, беспокойно вышагивая по кабинету.

— Хреновые дела, — ответил Хохлов. — Идет ревизия по заводам. Она все выявит, а что делать — не знаю.

— Не падай духом, Янович. Если будем поддерживать друг друга, то вывернемся. Главное — не пойти по пути подлости и, чтобы ни говорили следователи, как бы ни уговаривали — надо молчать, не давать этим сволочам ни одной зацепки. Тогда уголовное дело лопнет как мыльный пузырь, — Ситняк говорил убежденно, с напором, стараясь вселить уверенность в душу своего товарища.

— На следствии давать показаний я не буду. Меня уговаривать не нужно, но ревизия молчать не сможет. Она даст следователям неоспоримые факты и всем рабочим, так или иначе связанным с отпуском продукции, рот не закроешь, — Хохлов говорил устало, и в интонациях его голоса чувствовалась безнадежность.

— Не трусь, дорогой Вячеслав Янович. Ты человек заслуженный, дважды краснознаменец, член партии, занимаешь солидную должность. Не каждый имеет такие заслуги, поэтому они не посмеют тебя отдать под суд. Но нам самим необходимо кое-что сделать. Поднимай своего друга Позуба. Он заместитель министра, имеет вес в Совмине и в ЦК. Пусть потрудится. Скажи ему прямо, что он должен делать, иначе загремит в колонию вместе с нами.

— Не знаю, будет ли он помогать. Когда узнал, что против меня открыли уголовное дело — звонить перестал, знать не хочет.

— Скотина! Как подачки брать — смелым был, а как защитить свою же задницу — в кусты спрятался. Ты вот что. Иди прямо к нему и скажи, пусть поднимает свои связи. Если будет отказываться, пригрози, что молчать не будешь и все сообщишь следователю. Увидишь, как после твоих слов этот подонок зашевелится.

— Хорошо, Сергей Александрович, прямо сегодня я буду у него, — несколько приободрившись, заявил Хохлов.

— Своих мудаков я только этим и допек. Зашевелились, сволочи. Принимают все возможные меры, чтобы прекратить уголовное дело, — похвастался Ситняк. — Так что, не трусь, Вячеслав Янович, все будет как надо. Главное — не расколись сам. Ну, будь здоров. Я побежал, — он резко надвинул на лоб милицейскую фуражку и вышел из кабинета.

Повеселевший Хохлов позвонил Позубу.

— Григорий Васильевич, здравствуйте. Хохлов беспокоит. Если разрешите, я навещу вас. С какой целью? Не телефонный разговор, надо лично увидеться. Не волнуйтесь, ничего брать не буду.

«Смотри ты, забеспокоился, — со злобой подумал Хохлов, — раньше ни одной встречи не позволял без презента. Испугался, сволочь.»

Вячеслав Янович вышел из подъезда и направился к «Волге», поблескивавшей эмалью на заасфальтированной площадке. Водитель Ляховец, разморенный солнцем, дремал.

— Костя, в министерство! — приказал Хохлов.

— Как наши дела, Вячеслав Янович? — с тревогой спросил водитель.

— Дела как сажа бела, Костя. Но ты молчи, что бы они ни делали, молчи. Тогда, быть может, выберемся, — стремясь хоть как-то подбодрить Ляховца, ответил Хохлов.

Они выехали на проспект Ленина и направились к зданию президиума Верховного Совета, рядом с которым находилось министерство виноградарства и виноделия, расположенное в высотном, современной постройки здании. Хохлов поднялся на третий этаж и через приемную, напрямую зашел в кабинет Позуба. Тот сидел за большим столом темного цвета, явно ожидая своего подчиненного. Вячеслав Янович примостился на одном из стульев, стоящих у стены, и молча посмотрел на шефа.

— Ты что застыл, как истукан? Раз пришел, то выкладывай свои поганенькие новости. С хорошими ты не придешь. В дерьмо вляпался и всех за собой тащишь. Все вы такие — на одну колодку деланные, — нервно барабаня пальцами по столу, выговаривал заместитель министра.

— Григорий Васильевич, вы почему со мной таким тоном разговариваете? Я что, себе брал? По вашим звонкам таскал коньяки, а сейчас, выходит, один должен отвечать. Не выйдет, Григорий Васильевич! Я сяду, и вы со мной рядом будете. Это я обещаю, — со злобой заявил Хохлов.

— Ну извини. Я погорячился. Давай спокойно обсудим наши дела, — примирительно сказал Позуб.

— Давайте обсудим, — согласился Хохлов.

— Что нужно сделать, Вячеслав Янович? Какие меры принять, чтобы выйти из этого поганого положения, в котором мы оказались? — спросил Позуб.

— Учить вас нечему, Григорий Васильевич. Вы сами знаете, что делать. Но мне кажется, надо поднять все ваши связи, друзей и через них воздействовать на министра МВД и его заместителей. Тогда, может, что и получится.

— Связи, друзья, — презрительно отозвался Позуб. — Как только узнают, во что мы вляпались, сразу отшатнутся, боясь запачкаться. Я их хорошо знаю.

— Что верно, то верно. Многие будут сожалеть о том моменте, когда познакомились с нами. Брать они могут, а вот помочь боятся и только из-за того, что могут лишиться теплого места. Что им какой-то Хохлов? Сядет — ну и бог с ним. На его место придет другой Хохлов и будет делать то же, что и первый, то есть таскать ящиками коньяк. Григорий Васильевич, их жалеть не надо. Пусть посодействуют нам своей властью. Для них это нетрудно, а нам польза.

— Высказываясь так, ты, конечно, имел в виду меня. Ну ладно, не ершись. Отрицать не надо, ты и меня воспитывал. Обещаю, буду подключать к этому делу и друзей, и знакомых. Только прошу тебя, Вячеслав Янович, не впутывай меня в эти дрянные дела, а я сделаю все, что смогу, — пересиливая самого себя, попросил Позуб.

— За меня не беспокойтесь. Отбиваюсь как могу, но беспокоит ревизия. Сделайте все возможное, чтобы они не копались в документах. Ревизор может выяснить такие факты, от которых ни вы, ни я не сможем уйти. Они будут нас изобличать.

— Отменить работу ревизии очень сложно. Она назначена следствием, но кое-что смягчить, пожалуй, можно. Я лично переговорю с начальником ревизионного управления, — пообещал Позуб.

— Спасибо, Григорий Васильевич. Разрешите откланяться, — Хохлов поднялся с места и, пожав протянутую холеную холодную руку, вышел из кабинета.

* * *

Вечером, в конце рабочего дня, в кабинет Рыкова зашел Иван Георгиевич Ганчук. Федор Федорович, как подобает гостеприимному хозяину, угостил его свежим чайком и доложил результаты за день, особо остановившись на выполнении поручения министра.

— Иван Георгиевич, вырисовывается очень интересная картина: Ситняк находится в близких, доверительных отношениях с некоторыми руководителями нашего министерства. В частности, его поддерживает начальник политотдела генерал Манаев, постоянно опекает ваш первый заместитель по охране общественного порядка генерал Мунтян. Как видите, собрался мощный синклит. В связи с этим сам стремлюсь и своих сотрудников нацеливаю — все держать в строгой тайне. Конечно, эти люди знают о проводимом расследовании, но полными данными не располагают. Генерал Пашков пытался было прощупать меня, но выведать ему ничего не удалось. Тогда они подослали своих людей к Саневу и Шамшурину. Те постарались успокоить гонцов, заявив, что, дескать, из этого расследования ничего не получится. Мне же думается, что наступило время оба уголовных дела — ограбление Милютина и кражу коньяка, совершенную Хохловым, — объединить в одно, так как они имеют одни корни и тесно связаны основными фигурантами.

— Не возражаю, Федор Федорович, разумно. Завтра я сам поговорю с прокурором республики. Думаю, Николай Николаевич серьезно отнесется к решению этого вопроса и окажет нам помощь, — Ганчук помолчал, прихлебывая чай, потом, возвратившись к первой части доклада Рыкова, заметил: — Ваша информация в отношении Пашкова и его друзей весьма интересна. Знал я, что названные вами персоны замараны, но никогда не думал об их объединении на отрицательной основе. Кто у них всем заправляет?

— Генерал Пашков. Он вхож к руководству ЦК и Совмина, пользуется у них доверием и уважением как человек высокой эрудиции и порядочности, которому можно доверить многое. По крайней мере, генерал сумел создать о себе такое мнение. В свою очередь, его друзья и близкие знакомые считают, что через высокопоставленные связи он может пробить любой вопрос. Это мнение сплотило окружение Пашкова и безоговорочно подчинило их ему. Может, еще чаю? — спросил он. Министр согласился.

— Ароматный у вас чай, Федор Федорович. Где вы научились составлять такие букеты?

— За два года войны в Афганистане многое узнал, научился и этому. Составить чайный букет — тоже искусство. Его мне передал старый пуштун, — и возвращаясь к своему докладу, продолжил: — Мне кажется, что в ближайшее время окружение Пашкова перейдет в наступление.

— Что привело вас к такой мысли?

— Два дня назад Пашков и ваш заместитель генерал Тимофеев выезжали в Суворовск. В дороге они вели разговор о создавшемся в МВД положении и пришли к выводу, что пора меня «притормозить», так как я стал лезть «не туда куда надо». Как генералы собираются на меня воздействовать, не знаю, но в ближайшие дни что-то должно проясниться.

— В обиду не дадим, Федор Федорович, и поможем, если потребуется. Завтра я позвоню в Москву. Попрошу, чтобы прислали пару опытных сотрудников для работы по этим делам.

— Спасибо, Иван Георгиевич. Объем работы с каждым днем все возрастает, и люди, не связанные с милицией Светловска, будут очень нужны.

— Как работает Санев? Сегодня начальник отдела кадров о нем докладывал такое, что его впору увольнять из органов.

— Сырбу поет с чужого голоса, и его доклады меня не удивляют. Санев — толковый специалист и опытный сотрудник. Намерен взять его в управление уголовного розыска. Сейчас, благодаря Саневу и Шамшурину, дело начало раскручиваться в нужную сторону, хотя первоначально проверка приняла затяжной характер. На то были свои причины, я вам о них докладывал. В ближайшее время хочу изучить материалы, послужившие основанием для снятия с должности Сидорени. Он оказывает нам большую помощь.

— Не торопитесь, Федор Федорович. Если начать резко действовать, то противная сторона поступит так же. Сумейте усыпить их бдительность, и мы легче добьемся успеха. А Сидореня пусть пока трудится там, куда его перевели. Наступит время, и мы восстановим его в должности.

— Пожалуй, вы правы. Я, вольно или невольно, придерживаюсь именно такой тактики. Поэтому с их стороны роста активности не наблюдается.

— Почему вы не привлекаете к этой работе Котова? Я его знаю еще с тех пор, когда он работал в райкоме комсомола. Вольдемар Александрович прошел хорошую жизненную школу, имеет солидный опыт оперативной работы, честный человек. Так что смелее загружайте его наиболее сложными делами, вам же легче будет.

— На первом этапе было вполне достаточно Санева и Шамшурина, их рекомендовал Фомин, а теперь и Котов подключен к нашему делу. Я долго к нему присматривался и убедился, что он в полной мере соответствует вашей характеристике. Да и вообще, порядочных людей больше, чем подонков, которых единицы, но иногда эти сволочи берут верх, особенно если в их шайку попадают руководители высокого ранга.

— Выводы ваши верны. В данном случае действует принцип добра и зла, которые развиваются по одной логической спирали, но в противоположных направлениях. Так вот, порядочный человек стоит на стороне добра и не приемлет зла и отторгается последним как инородное тело. Я приветствую это явление. Однако, Федор Федорович, что-то мы философствовать начали. Давайте возвращаться к конкретике.

— Есть возвращаться к конкретике, товарищ министр. Еще чаю, Иван Георгиевич? — улыбнулся Рыков.

— Спасибо, не надо. Завтра на пятнадцать часов руководящий состав МВД приглашается в ЦК к нашему куратору. Подготовьтесь, Федор Федорович, к разговору. Секретарь ЦК — человек непредсказуемый, от него можно ждать чего угодно.

На следующий день было солнечно и жарко. Рыков в белой сорочке с короткими рукавами и при красном галстуке ждал приглашения на выезд в ЦК компартии республики. Он вновь проанализировал положение дел по региону и невольно вздохнул. Статистика не радовала и говорила о серьезных неполадках в работе министерства. Поэтому Федор Федорович ждал серьезного, нелицеприятного разговора и был готов доложить о мерах, принимаемых министерством, а также самокритично оценить и свою работу. Однако состоявшаяся встреча не оправдала его ожиданий и оставила в душе горький, долго не проходящий осадок.

А произошло все так. Иван Георгиевич Ганчук сообщил, чтобы Рыков был к четырнадцати часам около кабинета второго секретаря ЦК. К этому времени начальник политотдела и все остальные заместители министра находились в приемной и потели в своей генеральской амуниции, обсуждая причины неожиданного вызова руководящего состава МВД, делали различные предположения, обращаясь при этом за подтверждением к генералу Пашкову, который делал вид всезнающего человека. К четырнадцати часам появился Иван Георгиевич Ганчук. Хозяйка приемной, молодая, миловидная женщина, одетая в ослепительно белую кофточку и юбку черного цвета, увидев министра, сообщила ему, что Виктор Яковлевич их ждет. Гуськом, один за другим, все зашли к секретарю ЦК. Большой кабинет с кондиционерами, размещенными на двух огромных окнах и создающими приятную прохладу, и весь антураж этого помещения был устроен так, что посетитель, попав сюда, сразу ощутил бы свою приземленность уже в приемной. Вдали, напротив двери, находился стол с приставкой, с правой стороны которого было размещено около десятка телефонов разного цвета, с гербом страны на диске. Здесь же находился пульт прямой связи, усеянный фамилиями. За этим столом возвышался худенький, невзрачный, маленького роста человечек, на лице которого, казалось, со дня рождения не было улыбки. Все вызванные в ЦК сгрудились у двери. Не отвечая на их приветствия, а продолжая разговор по телефону, секретарь небрежно махнул рукой в сторону длинного стола для совещаний. Секретарь кого-то долго и нудно распекал, угрожая вызвать с отчетом на бюро ЦК и за какие-то грехи отобрать партбилет. Наконец, положив трубку телефонного аппарата, он поднялся и как-то скованно, боком, прошел к одинокому креслу во главе стола. Окинув взглядом каждого из присутствующих, свой разговор секретарь начал без предисловий:

— Центральный Комитет партии обеспокоен ростом преступности в республике и ее плохой раскрываемостью. Вывод один — отсутствует механизм неотвратимости наказания за совершенные противоправные деяния, что в конечном счете ведет к осложнению обстановки. Хочу прямо сказать, что задачи, провозглашенные партией, вами не выполняются. Основная причина такого положения кроется в серьезных упущениях в организации работы, отсутствии полного анализа, который бы позволил принять правильные управленческие решения, отсутствии тесного взаимодействия между службами. Очень серьезные издержки имеются в воспитании сотрудников милиции, а вы, партией назначенные на высокие должности, не принимаете мер по выполнению программных задач борьбы с уголовной преступностью. Провозглашенная на апрельском Пленуме ЦК КПСС перестройка не нашла места в работе руководящего состава министерства. Вы не смогли развернуть вширь изучение этого исторического документа всем личным составом. Сотрудники не знают, что такое перестройка, зачем она провозглашена партией, в связи с чем нет напряженности в выполнении стоящих перед вами задач. Партком министерства и политотдел не сумели мобилизовать коммунистов для этого очень важного дела. Поэтому в ближайшее время я вынужден предложить бюро ЦК заслушать отчет начальника политотдела и принять конкретные меры. Каждый из вас должен пересмотреть свое отношение к делу, перестроиться в конце концов и повести за собой подчиненный личный состав. Не сумеете организовать работу, как этого требуют партия и правительство, ЦК сделает свои выводы, — секретарь говорил тихо, прижмуривая левый глаз, сделав особый упор на словах «партия» и «правительство».

— Виктор Яковлевич, — вклинился в разговор Иван Георгиевич, — руководство министерства понимает задачи, поставленные партией, и принимает меры по их реализации. Я вам уже докладывал о результатах нашей работы. Подвижки есть по многим направлениям, и они положительны. Результаты нас настраивают на оптимистический лад, и, думаю, мы сможем оправдать ваше доверие.

— Не вводите меня в заблуждение, Иван Георгиевич, потому что показатели говорят о другом. Среди вас царит успокоенность, поэтому настоятельно рекомендую начать перестройку с себя. Если вы, руководители, выполните это, перестроится и рядовой состав. У меня одно желание, чтобы обеспокоенность Центрального Комитета была доведена до каждого сотрудника, чтобы требования перестройки они восприняли как свое кровное дело, чтобы защита нашего народа от уголовной преступности была действенной.

— Поставленные вами задачи и ваша обеспокоенность будет доведена до каждого сотрудника. Хочу вас заверить, Виктор Яковлевич, что задачи, поставленные апрельским Пленумом, будут выполнены, — уверенно заявил министр МВД.

— Хотелось бы верить этому. Вопросы есть? Нет? Тогда до свидания, — не поднимаясь с места, он махнул рукой, дескать, можете уходить.

Разочаровала встреча с секретарем ЦК Федора Федоровича Рыкова. Вслух он не высказывал своих впечатлений, да и не с кем было поделиться самым сокровенным. Ежедневная, двенадцатичасовая, напряженная работа отвлекала его от этих вопросов, но такие встречи, как сегодня, напоминали, что есть такое понятие «перестройка» и надо перестраиваться самому. Но как? На этот вопрос Федор Федорович ответа не находил.

На следующий день утром начальник политотдела Манаев зашел к Рыкову с газетой.

— Федор Федорович, вы читали сообщение о прошедшей встрече у секретаря ЦК? Нет, не читали? Тогда посмотрите, вот на первой странице.

Заметка была небольшой, но до предела злобной. Давалась характеристика как министру, так и его заместителям. Особенно оскорбительно отзывались о Рыкове, связывая рост преступлений и плохую их раскрываемость с его некомпетентностью. Такое дилетантское высказывание взбесило Федора Федоровича. Манаев наблюдал за его реакцией и, увидев, что тот на пределе, решил подлить масла в огонь.

— У нас всегда так. Если он занимает высокое положение, то все, кто ниже его, относятся к категории дураков. Совершенно не зная положения вещей, имеют смелость делать вот такие заявления, — начальник политотдела хлопнул ладонью по газете.

— Они хозяева жизни. Находятся вне контроля государства и партии, поэтому имеют право высказываться так, как считают нужным, будучи уверенными, что их мнение никто оспаривать не будет, — Рыков сумел взять себя в руки и успокоиться.

Когда ушел Манаев, Федор Федорович направился к министру.

— Иван Георгиевич, — присаживаясь к столу, начал он, — я по поводу заметки в газете и той характеристики, которая дана мне. Обвиняя заместителя министра в некомпетентности, они оскорбляют не только меня, но и вас, и министерство в целом. Я прошу вашего разрешения на перевод в Белоруссию. Там меня хорошо знают и, по крайней мере, глупцом выставлять не будут, — взволнованно закончил Рыков.

— Я прошу вас успокоиться, Федор Федорович. Я вам уже говорил, что секретарь ЦК — человек непредсказуемый и такой черты, как деликатность, не имеет. Считая, что ему все позволено, он беспощаден в характеристиках и принимаемых решениях. К нам Виктор Яковлевич отнесся еще лояльно, поэтому простим ему эти характеристики, а проще, не обратим на них внимания, — старался успокоить своего заместителя министр.

— Вы не сможете, Иван Георгиевич, проигнорировать выступление газеты. Министерство обязано будет дать письменный ответ о принятых мерах. Защитить меня вы не сможете, а оскорбление просто так я проглатывать не хочу, поэтому прошу дать разрешение на выезд в Белоруссию. Квартиру я еще не получил, так что вам легко будет расстаться с Рыковым.

— Давайте наш разговор перенесем на завтра, тогда и решим окончательно, что делать. Вас прошу спокойно все обдумать и не принимать окончательного решения в таком состоянии. Оно может быть ошибочным. Договорились?

— Договорились, — ответил Рыков.

К концу рабочего дня раздался звонок из отдела административных органов ЦК. Рыкова приглашал на беседу заведующий отделом Владлен Порфирович Дауд, который в назначенное время приветливо встретил его в своем кабинете и угостил ароматным кофе. Федор Федорович инстинктивно чувствовал глубокое уважение к этому пожилому, умному, седому человеку. От него исходило удивительное спокойствие и доброта, положительно воздействующая на собеседника, отвечающего ему тем же.

— Что произошло, Федор Федорович? Зачем принимаете непродуманное решение уехать из республики? — спросил Владлен Порфирович.

— Мое решение продуманно. Поступить иначе я не могу, после того как меня публично унизили в газетной статье. Я не имею морального права встречаться с личным составом министерства и горрайонов и ставить перед ними задачи. Они действительно посчитают, что я болван, по протекции попавший на высокую генеральскую должность. Остается одно — уехать на родину.

— Сообщение готовил корреспондент газеты, а содержание согласовано с инструктором нашего отдела. Он наказан. В отношении вас мы сделаем поправку и принесем извинение в той же газете. Если вы согласны с принятыми мерами, то будем считать инцидент исчерпанным. О вас хорошо отзывается Иван Георгиевич Ганчук и дает отличную характеристику, — немного подумав, сказал Дауд.

— Спасибо вам, Владлен Порфирович, спасибо и Ивану Георгиевичу. Я к нему также отношусь с большим уважением. Принятых мер будет достаточно для того, чтобы чувствовать себя человеком и открыто смотреть в глаза своим подчиненным.

— Будем считать, что мы с вами договорились, — Дауд открыто посмотрел на Рыкова. — Заглядывайте к нам, Федор Федорович. Здесь вы всегда найдете поддержку, — поднимаясь с места, сказал он.

— Есть, Владлен Порфирович. Еще раз большое спасибо за внимание ко мне, — Рыков пожал протянутую руку и направился к двери.

В следующем номере газеты приносились извинения заместителю министра внутренних дел Рыкову за допущенные неумышленные искажения даваемой ему характеристики.

* * *

Солнечные, жаркие дни манили на озеро, реку или к любому водоему, где можно понежиться в прохладной воде. Но не каждый мог воспользоваться такой возможностью, пребывая в городе и изнывая от духоты. Становилось чуть прохладнее, когда приходили обильные дожди, отмывая улицы от пыли, остужая перегретый асфальт и стены домов. После такой «санитарной» обработки города дышать становилось легче.

Ситняк стоял у окна и смотрел на улицу, обдумывая пиковое положение, в которое попал. Подавленное состояние не проходило, и причиной тому было только одно — расследование уголовного дела. Его словарный запас, обедненный служебной лексикой, не находил тех сильных слов, в которых он мог бы выразить все свое презрение, всю свою ненависть к этому, по его убеждению, подонку Саневу. Да, черт возьми, служебная фортуна обернулась к нему лицом, и именно он, Петька Санев, которого, при связях Ситняка в былое время, он мог бы растереть как муху по стеклу, сдерживал свое слово. С каждым днем он все ближе и ближе подступал к нему, все крепче и крепче сжимая горло ему, Ситняку, и его приятелям, не без основания угрожая изобличить их всех в совершенных преступлениях. Невзирая на свое комсомольское прошлое, Ситняк успел поднатореть в уголовном праве и твердо знал, что преступных дел за ним и сотоварищами числится немало.

Действовали они безоглядно и безнаказанно, не стесняясь, брали взятки там, где их можно было взять, расплачиваясь за свое клятвоотступничество освобождением от уголовной ответственности тех, кому грозили немалые сроки заключения. Особенно беспокоило положение Хохлова. С ним и Ситняк, и Цердарь были связаны намертво. Десятки декалитров коньяка перекочевало через их руки и исчезло в баре Вишневского, а от него поступали немалые деньги. Надо прямо сказать, приварок имели неплохой. Правда, часть коньяка приходилось презентовать начальству. Руководителям он тоже был крайне необходим для встреч своих начальников. Ведь даже на генеральский оклад не очень-то раскошелишься на застолья: семья может оказаться на голодном пайке. Но вот грянул гром, и эти высокопоставленные лица, так называемые покровители, ничем не могли помочь Ситняку, хотя успокаивали, что его делом занялось ЦК и Совмин. Между тем расследование уже шло полным ходом. Значит, и покровители оказались бессильны.

Грустные размышления Ситняка прервал телефонный звонок.

— Да, я вас слушаю.

— Сережа, это ты? — послышался голос Наташи.

— Да, я, кто же еще тут может быть, — раздраженно бросил Ситняк.

— Не сердись, лапочка. Я знаю, ты очень занят, но если мы немножко поговорим, ничего не случится?

— Что тебе надо, говори.

— Сереженька, мы давно не виделись, и я страшно соскучилась. Давай вечером встретимся.

— Сейчас мне некогда. Кутерьма идет такая, что дай бог выдержать.

— Сереженька, я очень прошу, давай увидимся. Постараюсь твою тоску развеять. Я люблю тебя, лапочка. Как, Сережа, встретимся?

— Хорошо. От тебя не отвяжешься. Приезжай к восемнадцати. Съездим на озеро, немного отдохнем, — наконец согласился Ситняк.

— До встречи, Сереженька…

Сергей Александрович положил телефонную трубку, вновь задумался. К работе душа не лежала, и вообще с некоторого времени его совершенно не трогали события, происходящие на территории райотдела. Все двигалось самотеком. С момента возбуждения уголовного дела никто к нему не заходил, все шарахались как от чумного. Первоначально такое положение возмущало его, и он как ни в чем не бывало вызывал начальников отделений, строго спрашивал результаты работы. Но постепенно понял, что его старания бесполезны, никого они не трогают, а утраченного авторитета не возвратишь. Наступил период равнодушия, из которого он так и не вышел.

Ситняк несколько дней не встречался с Цердарем. Надо было срочно увидеться и наметить дальнейшие меры по собственной защите, так как на покровителей надежда небольшая. Снял трубку, позвонил. Виктор находился на месте, и они договорились пообедать у Вишневского. Подъехав к бару к намеченному сроку, Сергей Александрович поздоровался с Вишневским, который сообщил, что Виктор уже пребывает в отдельном кабинете и ждет его. Цердарь был мрачен. Официантка приняла заказ, принесла обед и графинчик водки. Они выпили по рюмке, принялись за борщ.

— Какие новости, Виктор? — нарушил молчание Сергей.

— Новости аховые, радоваться нечему. Наши высокопоставленные охломоны что-то пытаются сделать, однако результат нулевой. Рыков продолжает крутить свою рулетку, и, скорее всего, выигрыш выпадет ему, а не нам, — ответил Виктор.

— У меня также нет подвижек в лучшую сторону, хотя боссы успокаивают, говорят, что делом Хохлова занимается ЦК. Посмотрим, куда кривая вывезет, но обиженный мной Петька Санев активно продолжает собирать материал. Боюсь, как бы не вышли на коньяк, который сбывал Михаил. Если этот курвец доберется до бара, хана нам будет, никакой ЦК не спасет, — отставив в сторону тарелку с недоеденным борщом, промолвил Ситняк.

— Не думаю, что они смогут выйти на бар. Участников этого дела не много, и каждый будет молчать. Поэтому не переживай, здесь все глухо. Меня больше беспокоит видеоаппаратура Милютина, которую мы изъяли. На первый взгляд, казалось, пустяк, а, смотри, как обернулось. Рыков со своими оглоедами вцепился мертвой хваткой. Красный обещал поработать с наиболее опасными свидетелями, может, что и выгорит. По крайней мере, есть какая-то надежда.

— Может, он займется свидетелями Хохлова? Ты поговори с ним. Я думаю, что перестраховка нам нисколько не помешает. У меня нет доверия к нашим друзьям-генералам. Брать брали, жрать жрали, а когда надо выручить, вытащить из дерьма, кишка оказалась тонка. Стали бояться собственной тени. Кривиться начинают, если к ним заходишь, — с гримасой презрения сказал Сергей, наполняя рюмки.

— По делу Хохлова большой опасности нет. Мне кажется, что с помощью ЦК против него уголовное преследование будет прекращено, поэтому не будем пороть горячку и немного подождем, а то как бы не навредить, — возразил Цердарь.

— Нет так нет. Давай подождем, но я сомневаюсь в положительном исходе этого дела. Как бы не опоздать. Потом спохватимся, а поезд уже ушел, — Ситняк помолчал, потом спросил: — Может, составишь мне компанию на вечер? Махнем на озеро, пообщаемся с девочками, малость расслабимся, — предложил он.

— Нет, не могу. Татьяна ждет. Она и так сильно переживает, волнуется, если поздно задерживаюсь, не хочу огорчать, — с сожалением отказался Цердарь.

— Ну как знаешь, а я сегодня собираюсь погудеть. Съезжу на озеро с Наташей.

Некоторое время они молча ели. Ситняк, расправившись со вторым блюдом, пил минеральную воду. Цотом, как бы подведя итог сказанному, произнес:

— Значит, пока активности не проявляем. Ограничимся тем, что сделали, и ждем результата. Я правильно понял, Виктор?

— Правильно.

— Очень не нравится мне эта маята. Боюсь, загремим мы с тобой под фанфары. Но, если такое случится, никого не пощажу. Не один хряк без лампасов останется.

— Ладно, не паникуй. Мы, Сережа, в состоянии выйти из любого положения. Выйдем и из этого. Так что, не горюй и держи себя в руках, — старался поддержать своего приятеля Цердарь. — Постоянно будь на связи и информируй меня, если обстановка осложнится, чтобы своевременно принять упреждающие меры. Если появится серьезная опасность, то для своей защиты будем применять все, даже пойдем на крайние меры.

Ситняк с испугом посмотрел на Цердаря.

— Ты думаешь, и до этого может дойти?

— Не исключено. А пока нас с должностей не снимают, из органов не увольняют и обвинений не предъявляют. Вывод один: против тебя и меня у них ничего серьезного нет.

— Буду рад, если твои слова подтвердятся, — со вздохом заметил Ситняк.

Они поднялись из-за стола, распрощались с Вишневским, который утолял жажду посетителей прохладительными напитками, и вышли на улицу.

На исходе дня в кабинете Ситняка появилась Наташа в легком светлом платьице с сумкой через плечо, часто поправляя очки, сползающие с потного носика. Открытые туфли на шпильках еще больше подчеркивали стройность ее красивых ног. Поцеловав Сергея и большим пальцем стерев с его губ помаду, она села к столу, закинув ногу на ногу, достала из сумочки сигареты и закурила. Глубоко затянувшись и выпустив дым, она внимательно посмотрела на своего сердечного друга. Измятое, серое лицо, мешки под глазами, угнетенность, которая чувствовалась во всей мешковатой фигуре Ситняка, вызывали жалость.

— Сереженька, что случилось? Ты чем-то серьезно обеспокоен? — с нотками тревоги в голосе произнесла Наташа.

— Не волнуйся, все в порядке. Малость устал. Съездим на озеро, отдохну и приду в норму.

— Получила письмо от Наума, — удовлетворившись ответом Ситняка, перешла к изложению своих неприятностей Наташа, — он страшно обозлен. Заявляет, что я его обокрала, и обещает по возвращении из колонии квартиру у меня забрать. Мало того, так еще угрожает жестоко со мной расправиться.

— Молодец, что вовремя сумела прописаться. В противном случае и ты квартиру потеряла бы, и он ее бы не имел. А на угрозы не обращай внимания. Милютин ничего не сделает, потому что по натуре труслив, — постарался успокоить свою подругу Сергей.

— Это тебе спасибо, — она поднялась с места, подошла к Ситняку и опять его поцеловала.

— Ну ладно, поехали на озеро, — заканчивая разговор, предложил Ситняк.

В приемной Сергей Александрович сообщил секретарю, женщине средних лет, что его на работе не будет, так как выезжает в исполком. На «Волге» стального цвета они влились в поток машин на проспекте Куйбышева и помчались из города. За селом Видигич поднялись по дороге в гору, потом свернули направо, на проселочную. Водитель Басилян, парень лет двадцати шести, вел автомашину медленно и осторожно, старательно объезжая лужи, оставшиеся после дождя, и резко затормозил на повороте перед неожиданно возникшими воротами. Здесь находилась база отдыха ЦК ВЛКСМ. Сторож, пожилой мужчина, неторопливо подошел к приехавшим, выяснил, кто прибыл, и только после этого открыл ворота. Среди молодых сосновых деревьев, вперемешку с лиственными, были разбросаны деревянные одноэтажные домики. Водитель остановился около одного из них, негласно закрепленного за начальником милиции, открыл багажник и достал большие сумки, которые занес в дом. Ситняк и Наташа, быстро раздевшись, побежали к воде, а когда возвратились обратно, стол был накрыт. Водитель постарался на славу. Оставив своего начальника ужинать, он также поторопился освежиться в воде.

Было около семи часов вечера. Небо, очищенное от туч, ярко голубело, а солнце постепенно клонилось к закату. Ситняк отослал водителя отдыхать, наказав ему прибыть на следующий день к десяти часам. С этого вечера у Сергея Александровича начался пьяный загул. Баселян постоянно курсировал между городом и базой отдыха, доставляя спиртное и еду. Цердарь, обеспокоенный исчезновением друга, начал его поиски. Зная, что его приятель собирался поехать на водохранилище, Виктор Александрович направился в этот район. Нашел он пропавшего друга на базе отдыха, опухшего, небритого, пьяного.

— Сережа, ты слышишь меня, очнись, — стремился разбудить его Виктор, похлопывая по щекам.

— А, это ты, Витек, — Ситняк с трудом оторвал голову от подушки. — Видишь, загудел, — еле шевеля языком, проговорил он.

— Что заставило тебя это делать, Сережа?

— Витек, налей, ради бога, беленькой. Голова чугунная, ничего не понимаю, — простонал Ситняк.

Цердарь подошел к столу, на котором в беспорядке валялась недоеденная закуска, нашел бутылку с остатками водки и вылил ее в стакан. У Ситняка дрожали руки, но, хотя и с трудом, он все же сумел ее выпить. Глубоко вздохнув, Сергей постепенно стал приходить в нормальное состояние. Исчезла нездоровая бледность с лица, перестали дрожать руки. Хлопнув по заднице Наташу, лежащую в чем мать родила, Ситняк потребовал, чтобы она поднялась, а сам, пошатываясь, вышел из дома. Та потянулась, закинув руки за голову, но увидев Цердаря, сидящего на краю кровати, ахнула и стала искать простыню, чтобы прикрыть наготу.

— Ой, Витя, отвернись. Пялишься, бессовестный, — она подняла с пола простынь и набросила ее на себя.

— Перестань ахать, как юная девочка. Я успел тебя рассмотреть, когда ты спала. Налить водки? — спросил Виктор.

— Налей и дай возможность привести себя в порядок. Не буду же я сидеть в простыне.

Подав ей стакан с водкой, Цердарь вышел на улицу. Из туалета, находящегося недалеко от дома, показался Ситняк. Попросив сигарету у Цердаря, он закурил и смотрел на спокойную гладь озера, думая о чем-то своем.

— Ты можешь откровенно сказать, что случилось? — спросил Виктор.

— Что тебе объяснять? Сам прекрасно знаешь. Загремим мы с тобой в тюрягу как миленькие. Так хоть последние спокойные дни погуляю, — ответил Сергей.

— Почему ты решил, что мы сядем? Еще не все потеряно. В настоящее время не так-то легко обвинить человека, а тем более милиционера. Для этого нужны доказательства, которых у них нет и не будет. Поэтому прекрати мандражить, собирайся и прямо сейчас поедешь на работу. Не надо давать козыря нашим врагам, — старался вразумить своего друга Цердарь.

— Ладно. Уговорил. Пойдем, тяпнем по маленькой и поедем, — согласился Ситняк.

Они зашли в дом. Наташа оделась и успела навести кое-какой порядок на столе. Молча выпив и перекусив, они выехали в Светловск.

* * *

Да, быть может, в милой его сердцу Белоруссии служба проходила бы у него, как говорится, с большим коэффициентом надежности, но… свет не без добрых людей. Истина проста, как первое действие арифметики, но здесь, на юге, Федор Федорович Рыков уже в который раз убедился в ее жизненной правдивости и, быть может, в сотый раз отметил про себя, как повезло ему на прямого начальника.

После встречи в ЦК республики, которая оставила у Федора Федоровича не самое лучшее воспоминание в жизни, министр МВД генерал Ганчук пообещал Рыкову, что в помощь расследования столь трудного и, прямо скажем, пикантного уголовного дела он попросит для его группы подкрепления из Москвы.

И вот пришла она, эта помощь. Министр сообщил, что в республику прибывает заместитель начальника инспекции по личному составу МВД Станислав Михайлович Кедров, и велел Федору Федоровичу Рыкову организовать его встречу на аэродроме.

Полковник Рыков поручил встретить московского гостя Вольдемару Александровичу Котову, с которым (Рыков знал это определенно) у того была давняя дружба и давняя привязанность. Поэтому Котов был рад выполнить поручение заместителяминистра внутренних дел.

— Я приветствую тебя, Станислав Михайлович. С приездом. Как самочувствие после полета? — с улыбкой спросил Вольдемар Александрович, обнимая Кедрова.

— Здравствуй, здравствуй, дорогой мой. Самочувствие нормальное. Как у тебя дела?

— Обстановка налаживается. Рыков с министром ломают все старое, мешавшее работе; комплектуют аппарат министерства профессионалами, а это мне по душе.

— Можно только приветствовать такое направление работы министра. Несомненно, это даст положительные результаты.

Они подошли к черной «Волге», стоящей неподалеку от самолета, и, как только оба сели на заднее сиденье, машина рванула из аэропорта. Минут через двадцать она уже въезжала во внутренний двор МВД. Поднявшись на третий этаж и оставив дипломат в кабинете Котова, Кедров поспешил к министру. Его помощник, моложавый, стройный майор милиции, сообщил, что Иван Георгиевич на месте и сейчас примет. Минут через десять министр освободился, и Станислав Михайлович Кедров зашел в его кабинет.

— Здравия желаю, товарищ министр. Полковник Кедров прибыл в командировку по вашему вызову.

— Здравствуйте, Станислав Михайлович. Начальник Главного управления кадров мне сообщил о вашем приезде. Нужна ваша помощь Рыкову. Разворачивается очень серьезное дело, среди фигурантов которого есть, к сожалению, и работники милиции. Виновных необходимо изобличить в преступной деятельности и привлечь к уголовной ответственности. Федор Федорович, зайдите ко мне, — по прямому телефону пригласил Рыкова министр. Через пару минут тот зашел в кабинет, поздоровался с Кедровым и сел напротив него.

— Федор Федорович, — продолжая разговор, обратился к нему министр, — Станислав Михайлович командирован к нам для оказания помощи. Ознакомьте его с делами, которые расследуют Шамшурин и Санев. Станислав Михайлович, я вас пригласил вот по какой причине: материалы уголовного дела так или иначе, но затрагивают высоких должностных лиц, в том числе и некоторых руководителей министерства. В связи с этим ожидается давление на нас с Рыковым со стороны высокопоставленных чиновников. Откровенно скажу, что в этот момент вы будете нашим громоотводом. Персонально займитесь сотрудниками милиции, подозреваемыми в клятвоотступничестве и других преступлениях, и по всем вопросам контактируйте с Рыковым.

— Я понял, Иван Георгиевич. Не сладко придется, но, думаю, справлюсь. О нюансах этих дел мы поговорим с Федором Федоровичем. Если ко мне нет больше вопросов, разрешите быть свободным, — обратился Кедров к министру.

— Да, да, пожалуйста. Периодически докладывайте мне о ходе расследования.

В кабинете Рыкова они пили кофе, и Федор Федорович стал излагать суть уголовных дел:

— Ваша помощь, Станислав Михайлович, нам очень нужна. Прав Иван Георгиевич, мы действительно выходим на «неприкасаемых» чиновников, людей, плюющих на все наши законы. Уже сейчас началось давление на руководство МВД, но с нашим министром мы выдержим эту штормовую погоду. В двух словах расскажу, что нам удалось выяснить. Началось все с проверки рапорта начальника уголовного розыска Буденновского отдела милиции Сидорени, снятого с должности и отправленного для дальнейшего прохождения службы в Смольянский райотдел рядовым сотрудником. В нем он сообщает об ограблении гражданина Милютина и злоупотреблениях начальника отдела милиции Ситняка, незаконно отказавшего в возбуждении уголовного дела против генерального директора Хохлова, совершившего хищение коньяка. Проверку этих материалов поручено провести Саневу и Шамшурину. С первых шагов была обнаружена фальсификация как по отказному материалу, так и по уголовному делу. Незаконные постановления были отменены, а дальнейшее расследование позволило выявить новых фигурантов. Ими оказались сотрудники милиции. При ограблении Милютина активное участие принимал заместитель начальника отдела уголовного розыска подполковник милиции Цердарь, а с Хохловым в одной связке оказался Ситняк. Кстати, и Цердарь, и Ситняк — неразлучные друзья. Не исключено, что за ними кроются серьезные преступления, потому что нити от этих людей ведут к некоторым руководителям МВД и заместителю министра виноградарства и виноделия Позубу, а это уже серьезно. Номенклатурная категория чиновников по мелочам размениваться не будет. Настало время объединить уголовные дела с передачей их в прокуратуру. Причин этому несколько: во-первых, основные фигуранты по делу тесно связаны друг с другом и активно противодействуют расследованию; во-вторых, Ситняк и Цердарь вместе с Хохловым занимались хищением коньяка, который предназначался для взяток вышестоящим руководителям, а также для личных нужд; и в-третьих, объединение может дать нам самый неожиданный эффект. Первые результаты расследования вывели нас на некоторые связи фигурантов не только верхнего эшелона, но и нижнего — на воров в законе. Третий мой довод не дает юридического основания к объединению уголовных дел, однако я его отношу к главному. Он нам даст возможность выйти на связи сотрудников милиции с ворами в законе, а это страшно. Отсюда может быть вывод только один — уголовная мафия поднимает голову. Вот основная суть того, над чем мы трудимся.

— Из вашей информации, Федор Федорович, я делаю вывод: коль в этом замешаны сотрудники милиции, то доказать вину подозреваемых будет архитрудно. Однако это обстоятельство должно заставить нас работать и бдительно, и осмотрительно, чтобы не дать преступникам возможности уйти от ответственности. К кому мне подключиться, Федор Федорович? — спросил Кедров.

— Пожалуй, вам следует вплотную заняться Ситняком и Хохловым, а я возьму на себя Цердаря. Котов занимается решением оперативных вопросов. Считаю, что такое распределение ролей даст положительный результат. Завтра утром, Станислав Михайлович, познакомлю вас с Саневым и Шамшуриным, а сейчас устраивайтесь и отдохните с дороги. Мы забронировали для вас место в гостинице ЦК. В ней уютные номера, а на первом этаже хорошая столовая.

— Спасибо, Федор Федорович, и до завтра, — Кедров пожал протянутую руку и вышел из кабинета.

На следующий день утром все участники группы расследования собрались в кабинете Рыкова. Представив Кедрова и сообщив, что он будет работать с Саневым, Федор Федорович попросил доложить о последних результатах работы, начав с Котова.

— Товарищ полковник, полученные оперативные данные очень тревожные, — начал свой доклад Вольдемар Александрович. — Мы вышли на мобильную мафиозную структуру, имеющую тесные связи в верхних эшелонах власти и в криминальной среде. В верхних эшелонах они контактируют с заместителем министра виноградарства и виноделия Позубом, с первым заместителем министра внутренних дел генералом Пашковым и заместителем министра внутренних дел генералом Мунтяном, с некоторыми заведующими отделами Совмина и ЦК.

Сейчас эта группировка поднята на ноги и делает все возможное, чтобы замять уголовные дела. С другой стороны, Цердарь и Ситняк имеют тесный контакт с вором в законе по кличке Красный, а через него — с уголовно-преступной средой города Светловска. Красный ежемесячно выплачивает им определенную сумму денег из общака, который он держит в секретном месте, и знает все, что происходит в милиции, правительстве и ЦК, не хуже нас с вами, Федор Федорович. В связи с этим считаю необходимым в первую очередь ликвидировать связующее звено, то есть Цердаря и Ситняка. Оба должны быть изолированы.

— Сведения, изложенные Котовым, шокируют. Как так, руководители органов внутренних дел находятся на денежном содержании у вора в законе?! Поверить невозможно! Однако жизнь преподнесла нам такой сюрприз. Поэтому мы должны сделать все возможное, чтобы взять под стражу это звено, тем самым отрубив канал получения сведений о нашей деятельности уголовной средой. Подонки в милицейской форме нанесли нам большой урон, посеяли недоверие людей к милиции. Хотели бы мы или нет, но в будущем нам необходимо быть и бдительными, и осмотрительными в общении, проверять наших сотрудников на конкретных делах. Есть вопросы к Вольдемару Александровичу? Нет. Петр Федорович, доложите о результатах расследования.

— Товарищ заместитель министра, товарищи офицеры! Расследование уголовного дела, возбужденного против Хохлова, к сожалению, идет очень трудно. Кроме похищенных восемнадцати бутылок коньяка, других изобличающих фактов не имеется. И Хохлов, и его водитель Ляховец упорно молчат. Должна что-то разъяснить ревизия, которую я назначил. Уже сейчас из министерства виноградарства и виноделия идет сильное давление на ревизора. Нам повезло в том, что он оказался порядочным человеком и все подробно рассказал. Против него применяют самые подлые приемы: и шантаж, и подкуп, и различного рода угрозы. С ревизором мы выработали тактику поведения в дальнейшем. Он будет всех успокаивать, что серьезных упущений не нашел. Это даст возможность закончить ревизию вовремя и добыть изобличающие факты. Нет сомнения, что они имеются. Федор Федорович, нужна помощь сотрудников оперативных служб, которые бы непосредственно работали с нами. Доклад окончен.

— Предложение принимается. Вольдемар Александрович, выделите одного наиболее опытного оперативника. Еще одного возьмем из УБХСС. Их непосредственно подчиним Станиславу Михайловичу, — приказал Рыков. — Товарищ Шамшурин, пожалуйста.

— Федор Федорович, я постараюсь быть кратким. Расследование уголовного дела ведется успешно. Ограбление Милютина совершили Осьмак, Вишневский и Цердарь. Только непонятно поведение самого потерпевшего. Он все отрицает. Мне кажется, его запугали, и не последнюю роль в этом деле сыграл начальник СИЗО. Придется Милютина приводить к искренности очными ставками, после чего буду ставить вопрос об аресте виновных. Идет разговор об объединении уголовных дел и передаче их в прокуратуру. Считаю, что делать это рано. Нет достаточных законных оснований. У меня все.

— Согласен, Олег Михайлович, в таком виде уголовные дела передавать пока нельзя, поэтому с Петром Федоровичем и Станиславом Михайловичем проработайте этот вопрос сообща. Потом доложите мне.

Они еще некоторое время обсуждали детали расследования, наметив неотложные меры на ближайшее время.

* * *

Встречи и беседы с коллегами порадовали московского гостя. Чувствовалась хорошая школа, подлинный профессионализм. Теперь Кедрову не терпелось встретиться с главным сыщиком здешнего министерства Котовым. Он поднялся на третий этаж, где находился его кабинет, постучал в дверь.

Котов сидел за своим столом, не поднимая головы усердно изучал материалы оперативного учета.

— Вольдемар Александрович, может, оторвешься на минуту и уделишь мне внимание? — шутливо произнес Кедров.

— А, Станислав Михайлович! Привет. Садись. Вот, изучаю макулатуру райотделов нашего славного города Светловска, — то ли серьезно, то ли с иронией произнес Котов, — ищу крупицы золота в этой громаде пустой породы. И, к моей радости, кое-что нашел. Вот, послушай, — Вольдемар Александрович взял отложенное дело и открыл его на заложенной странице: — «Ситняк находится в дружеских отношениях со старшим прорабом Светловского монтажного управления № 1 треста „Молдэлектромонтаж“ Бастовым, а через него с начальником управления Берлингом. Бастов в качестве взятки дал Ситняку дорогостоящую люстру, которую тот принял, обещая оказывать в дальнейшем помощь последнему. Май, 1985 г.» Как видишь, прошло более года. Проверка этого сигнала проведена поверхностно. Опрошен только Бастов, а тот заявил, что у него все люстры на месте. Оперативник удовлетворился этим объяснением и написал справку, что полученные сведения не нашли подтверждения. Вот так иногда бывает, уважаемый коллега.

Кедров внимательно слушал и делал в блокноте торопливые пометки.

— Я вижу, ты заинтересовался и готов приступить к проверке.

— Не только готов, но сегодня же ее начну. Мне в помощь нужен сотрудник, которого ты выделил в группу расследования, — попросил Кедров.

Котов по внутреннему каналу связался с начальником отдела имущественных преступлений и приказал прислать Бутовича. Через пять минут Бутович доложил о своем прибытии. Это был высокий широкоплечий парень лет тридцати. Волнистые светлые волосы его были аккуратно причесаны, придавая ему строгий, официальный вид.

— Саша, ты поступаешь в подчинение полковника Кедрова Станислава Михайловича. Текущие дела сдай начальнику отдела. Срок — двадцать минут.

— Есть, товарищ полковник, — Бутович четко повернулся и вышел из кабинета.

— Что ты еще нашел? — спросил Кедров.

— Видишь ли, оперативные сотрудники, получая негативный материал на работников милиции, чаще всего опускают эти вопросы, особенно если они касаются своего непосредственного начальника. Тот факт, который я тебе зачитал — из наших управленческих дел. Других, к сожалению, пока не нашел. Побеседую с начальником УБХСС, может, у них есть что-нибудь на Хохлова, — ответил Котов.

— Зачем ты тратишь столько времени на просмотр этих дел? Поручи эту работу кому-нибудь из сотрудников, — предложил Кедров.

— И рад бы это сделать, да не могу. Все мои подчиненные загружены до предела, поэтому приходится самому просматривать оперативные дела. Но время потрачено не зря. Я увидел в них такие недостатки, о которых буду вести серьезный разговор на оперативном совещании. Согласись, что руководитель обязан знать положение дел в своем подразделении, в противном случае такого руководителя надо гнать в шею. Он становится слеп, не видит, что делается под носом и, естественно, не может принять действенных мер по устранению недостатков. А их здесь много, — Котов указал рукой на лежащие папки.

В это время зашел Бутович и доложил, что свободен. Кедров поднялся с места, попрощался с Котовым и в сопровождении молодого сотрудника выехал в СМУ-1.

Свою проверку Кедров начал с бухгалтерии. Он выяснил, что Бастов получил дорогостоящие люстры в ОКСе горисполкома и большую их часть запроцентовал на колхоз им. Кирова Смольянского района, а оставшиеся не стал приходовать. Он взял их на учет по складу только тогда, когда стал передавать материальные ценности в связи с ревизией. Выписав фамилии тех, с кем необходимо было побеседовать, Кедров и Бутович направились к складам СМУ. Первым в списке из тех, кого надо было опросить, стоял кладовщик Ханев Семен Львович, который на вопрос о люстрах пояснил:

— В момент приемки материальных ценностей от Бастова дорогостоящие люстры на складе отсутствовали, в наличии были только те, что стоили до тридцати рублей. Когда закончилась передача склада, Бастов привез восемь люстр, но я отказался их принять. Тогда он передал их кладовщику Брунову и попросил меня выписать внутрихозяйственную накладную. Я ее подписал.

Кедров приказал Бутовичу найти и опросить Брунова, поинтересоваться, чьего производства были люстры.

Семен Львович упредил Кедрова:

— Люстры чешского производства. Я видел только одну. Она была в простой упаковке и в собранном виде. Дорогая вещь. На пять плафонов, стекло — хрусталь.

— Кто еще может подтвердить, что Бастов приносил люстры?

— Кто видел? Сейчас вспомню. Да вот, рабочий по складу Костаки был в то время.

— Вы можете показать накладные на эти люстры?

— Почему же нет? Конечно, покажу, — Ханев подошел к двухстворчатому шкафу и стал перебирать аккуратно подшитые папки. Потом одну из них достал, положил ее на стол и стал искать накладные.

— Вот она, — наконец сказал он, пододвигая документы Кедрову.

— В соответствии с уголовно-процессуальным законом я ее изымаю, — заявил Кедров, доставая чистые листы бумаги и готовясь составить протокол изъятия.

— Не смею препятствовать, — развел руками Ханев.

Допросив Костаки и Ханева, Кедров отправился к Брунову на склад, который находился здесь же на территории, но принадлежал СМУ-2. Его помощник заканчивал свою работу. Брунов подтвердил получение восьми люстр. Их по накладной получил старший прораб 7-го участка Каркиже. Каркиже пояснил, что три люстры находятся на складе, а пять были установлены в спорткомитете и на одном из участков управления «Промсвязьмонтаж». Получал их Попеску. Тот, в свою очередь, заявил, что четыре люстры им установлены в ленкомнате, в том числе та, в собранном виде. Он ее может опознать, так как на ней имелись следы эксплуатации. Проводив Кедрова и Бутовича в ленкомнату, Попеску указал люстру, которую получил в собранном виде. Она была изъята и приобщена к делу в качестве вещественного доказательства.

Был конец рабочего дня, когда Станислав Михайлович и его помощник Бутович возвратились в министерство. Котов находился в кабинете, продолжая просматривать дела. Он поднял глаза и вопросительно посмотрел на Кедрова.

— Все в порядке, Вольдемар Александрович. Факт подтвердился. Осталось «привязать» люстру к квартире Ситняка. Нужно искать свидетеля. Поручим это задание участковому инспектору и Бутовичу.

— Прекрасно. Будем считать, что один факт взятки доказан.

— Пока еще рано об этом говорить. Нужно допросить Бастова. Если он подтвердит показания свидетелей, тогда можем смело вменять в вину Ситняку первый факт взятки.

На второй день в одном из кабинетов управления уголовного розыска Кедров допрашивал Бастова. Тот долго отрицал очевидные факты, но под тяжестью свидетельских показаний вынужден был признаться в даче взятки Ситняку. Он рассказал:

— С Ситняком меня познакомил начальник монтажного участка Берлинг. Они друзья и часто встречались, оказывали помощь друг другу. В марте прошлого года Ситняк приехал к нам на работу и зашел ко мне на склад. На одной из полок находились чешские люстры, полученные мною в ОКСе горисполкома. Они ему очень понравились, и он заявил, что у него нет люстры. Их было восемь штук, и одну из них я отдал Ситняку в надежде, что в будущем начальник милиции окажет мне помощь, если я окажусь в затруднительном положении. И Ситняк помощь оказывал: при оформлении пропусков в погранзону давал различного рода консультации.

— Остановитесь более подробно на консультациях. Когда и по какому поводу он их вам давал? — поставил уточняющий вопрос Кедров.

— Было открыто уголовное дело в связи с кражами в торгово-розничном объединении «Орбита» и Госкомиздате. Меня неоднократно допрашивали в связи с тем, что многие материалы поступали из моего склада в эти организации. Ситняк меня консультировал перед допросами, хотя я и не был виновен, но мог запутаться и оговорить самого себя.

— Бастов, у нас невиновные к уголовной ответственности не привлекаются. Я уверен, вы ее избежали только благодаря Ситняку, — заметил Кедров.

— Нет, вы не правы. Я не виновен, а начальник милиции мне советовал только из добрых побуждений, чтобы я не попал на скамью подсудимых по своей глупости.

— Хорошо. Рассказывайте дальше.

— В МВД кто-то написал анонимку на Ситняка, в которой было сказано, что я отдал ему люстру. В связи с этим мне пришлось ее забрать.

— Как закончилось уголовное дело по Госкомиздату и «Орбите»?

— В настоящее время уголовное дело расследует прокуратура.

— Какие-нибудь другие услуги вы оказывали Ситняку?

— Нет. Других услуг я ему не оказывал.

Допросив и отпустив Бастова, Кедров зашел к Котову.

— Прочитай протокол допроса Бастова. Он признал факт передачи люстры Ситняку, — Станислав Михайлович положил исписанные листы бумаги перед начальником управления. Закончив читать, Вольдемар Александрович какое-то время молчал, постукивая пальцами по столу, потом произнес:

— Какая же мразь этот начальник милиции! Используя служебное положение, сознательно идет на предательство. Так или иначе, но выступает на стороне уголовных преступников. Нет, таким подонкам одно место — тюрьма.

— Это ты верно сказал. Однако, чтобы такую шваль отправить в заслуженное ей место, нужны доказательства. Сегодня удалось найти первую крупицу истины, завтра будут другие. Но нам рано бить в барабан, празднуя победу. Они пойдут на все, чтобы защитить себя, будут мешать расследованию и для решения этого вопроса подключат все свои связи. К осложнению в расследовании мы должны быть готовы, — высказался Кедров.

— Будем готовы, — поддержал своего товарища Котов.

5. Фронтальное наступление

Осложнений долго ждать не пришлось. Инструктор отдела административных органов ЦК КП республики Давид Артурович Куртяну появился в кабинете Рыкова в начале рабочего дня. За окном свирепствовала гроза. Сверкали молнии и раздавались удары грома, а потоки воды сплошной стеной падали из темных туч, омывали улицы, превращаясь в грязные ручьи, исчезающие в сточных колодцах. Аккуратно поставив сложенный зонтик у двери, Куртяну пошел навстречу поднявшемуся Рыкову, поздоровался, сел к столу.

— Чем обязан вашему посещению, Давид Артурович? — спросил Рыков. — Вы же не просто так приходите.

— Да, вы правы. Нам не хватает времени на праздные встречи. — Куртяну отряхнул капли дождя с рукавов темно-серого костюма и поправил такого же цвета галстук. — Жалоба на вас поступила, Федор Федорович, о грубейших нарушениях социалистической законности, допущенных вашими сотрудниками в отношении генерального директора Хохлова. Обязан проверить.

— Ну что ж. Проверяйте, раз вам поручено. От работников ЦК у нас секретов нет, — Рыков нажал клавишу внутренней связи: — Вольдемар Александрович, зайдите ко мне.

Через несколько минут в дверях появился Котов.

— Вольдемар Александрович, Давид Артурович прибыл к нам в связи с поступившей жалобой о грубейшем нарушении социалистической законности в отношении подозреваемого Хохлова. Ознакомьте проверяющего с уголовным делом, а также с оперативными материалами, если он потребует, — приказал Федор Федорович.

— Есть, товарищ полковник, — и, повернувшись к Куртяну, спросил: — Может, зайдем ко мне?

— Пойдем к вам, Вольдемар Александрович, — Давид Артурович поднялся с места и, ничего не сказав Рыкову, вышел из кабинета.

С этого момента на несколько дней работа по расследованию уголовных дел практически была приостановлена. Куртяну требовал то разные справки, то брал объяснения от сотрудников следственной группы, то встречался с подозреваемыми, которые еще больше подливали масла в огонь, подавая встречные жалобы. Проверочная папка все больше становилась пухлой. В конце концов Давид Артурович закончил свою работу и свои выводы доложил министру:

— Иван Георгиевич, проверка поступившей в ЦК жалобы мною закончена. Хочу сказать, что при возбуждении уголовного дела против Хохлова допущена предвзятость и жесткость. Начальник отдела милиции товарищ Ситняк поступил правильно, отказав в возбуждении уголовного дела. Хохлов — заслуженный человек, награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени, однако вами это обстоятельство не было учтено. Доказательств вины Хохлова не имеется. Во втором уголовном деле также много недоработок. Можно было не возобновлять его производством, но коль это сделали, считаю нужным его прекратить. Моя справка будет доложена второму секретарю ЦК.

— Ваше право, Давид Артурович, кому докладывать справку. Но прошу в ней отметить, что я с вашими выводами не согласен. Вы юрист, ранее работали в прокуратуре республики следователем, скажите, поводы и основания для возбуждения уголовного дела имеются? — спросил министр.

— Формально имеются, но, извините, Иван Георгиевич, ваши сотрудники допустили политическую близорукость. Политика партии, поддерживаемая нашей советской общественностью, идет по линии смягчения законодательства, а этого ваши сотрудники не учли и допустили необоснованную жестокость в отношении заслуженного человека.

— Мне политграмоту читать не нужно. Я прекрасно понимаю эти истины. Но еще раз повторяю, что с вашими выводами категорически не согласен. Надо справедливо разобраться, виновен человек или нет, а этого можно достичь только путем тщательного расследования, не допуская поспешности.

— Спасибо, Иван Георгиевич, за откровенность. Ваше мнение доложу Владлену Порфировичу.

— Доложите.

Через два дня последовал вызов к секретарю ЦК Шламову. Иван Георгиевич положил в папку анализ последних данных работ министерства и зашел к Рыкову.

— Федор Федорович, выезжаю в ЦК по вызову Шламова. Не исключено, что он пригласит вас. Будьте на месте и подготовьтесь к разговору.

— Буду готов, Иван Георгиевич.

В ЦК министра ждали и сразу разрешили зайти в кабинет секретаря. Тот хмуро перебирал листы то ли доклада, то ли справки.

— Здравствуйте, Виктор Яковлевич, — поздоровался Ганчук.

— Садитесь, — не отвечая на приветствие, пригласил Шламов.

Он еще некоторое время не обращал внимания на сидящего за приставным большим столом министра внутренних дел, продолжая читать тщательно отпечатанные листы бумаги. Это был его давно испытанный прием доведения приглашенного до крайней степени волнения, который никогда его не подводил. Не один раз Шламов наблюдал, как, не выдержав психологического напряжения, физически крепкие руководители высокого ранга, чувствующие свою вину во многих прегрешениях, падали в обморок. Но генерал Ганчук терпеливо ждал, когда освободится секретарь и начнет разговор. Сказывались семнадцать лет работы в КГБ, взрастившие его не только как оперативника высокого класса, но и как настоящего волевого человека. В данном случае психологическая атака секретаря ЦК прошла впустую. Наконец Шламов поднял голову и, прищурив правый глаз, посмотрел на спокойное лицо министра.

— Как мне понять ваше несогласие с выводами Куртяну? — спросил он.

— Я ему подробно высказал свою точку зрения и, если позволите, могу ее повторить вам, — ответил Ганчук.

— Не позволю. Она мне известна и подробно изложена вот в этой справке. Мне непонятно одно: как вы, министр, занимающий одну из высоких государственных должностей, не понимаете задач, поставленных партией, и позволяете издеваться над заслуженным человеком, сделав его преступником.

— Хочу поправить вас, Виктор Яковлевич, мы его преступником не считаем, а просто проводим расследование. Только суд имеет право после рассмотрения дела на своем заседании признать человека виновным в совершении преступления, — возразил Ганчук.

— Вы меня не просвещайте. Я прекрасно знаю, что может сделать суд, а что можете вы. Но уже то, что Хохлова допрашивают, бросает тень на этого порядочного человека. Ваш Рыков перестарался. Может, поставить вопрос о его переводе в Белоруссию? Уж больно много идет негатива на вашего заместителя.

— Я буду категорически против. К нам прибыл хороший, порядочный руководитель, профессионал, прошедший школу боев в Афганистане. Есть достаточно людей, которые умышленно будут нагнетать обстановку вокруг Рыкова, и мы это должны учитывать.

— Мне не нравится ваше поведение. Вы по всем поставленным вопросам противоречите. Не этого мы ждали, когда назначали вас на должность министра. Ваше поведение может привести к тому, что бюро ЦК будет вынуждено рассмотреть вопрос, соответствуете ли вы занимаемой должности, — пронзительно рассматривая Ганчука, высказался Шламов.

— Это право бюро ЦК, если будут к тому причины, — напряженным голосом ответил Иван Георгиевич.

— Пригласите ко мне Рыкова, — нажав на клавишу внутренней связи, приказал Шламов, потом, обращаясь к Ганчуку, продолжал: — Пока хода выводам отдела административных органов я не дам. Подожду, к какому финалу придете вы в своем расследовании. Но все же рекомендую передать дела в прокуратуру республики.

— Не возражаю. Заеду к Николаю Николаевичу и посоветуюсь с ним.

Беседа перешла в спокойное русло. Ганчук доложил оперативную обстановку по республике и принимаемые меры по ее нормализации. Прервал его доклад звонок секретарши, которая доложила о прибытии Рыкова.

— Пусть заходит, — бросил Шламов.

— Полковник Рыков, — представился Федор Федорович, остановившись у входа.

— Проходите. Садитесь, — пригласил Виктор Яковлевич. — Мы с Иваном Георгиевичем обсуждаем справку отдела административных органов и пришли к мнению, что лично вами грубейшим образом нарушаются требования закона в отношении генерального директора Хохлова. Что вы скажете по этому поводу?

«Смотри ты, как повернул, — подумал Ганчук, — и меня пристегнул к себе. Не сорвись, Федор Федорович, держи себя спокойно.»

— Товарищ секретарь, нарушений закона нет. Расследование уголовного дела не выходит за его границы, — уверенно ответил Рыков.

— Выводы представленной мне справки однозначны: нет доказательств вины Хохлова. Предлагается уголовное дело прекратить. Я бы на вашем месте поступил именно так и попросил извинения у этого уважаемого человека.

— Прекращать уголовное дело не намерен, потому что в этом случае произойдет то, о чем вы говорите — грубейшее нарушение закона. Хохлов виновен в краже ящика коньяка, и от этого факта он уйти не сможет.

— Вы, Рыков, бросьте свои афганские замашки. У нас мирная страна, строящая под руководством партии демократическое государство, которое берет под защиту своих граждан. Вы подходите к сегодняшним реалиям с позиций прошлого. Перестройка вас, к сожалению, не коснулась, — со скрытой злобой выговаривал Шламов.

— Не хочу, чтобы мои слова вы приняли как противоречие, но прошу иметь в виду, что я профессионал милицейского дела, человек, стоящий на страже закона нашей страны, и не позволю каких-либо отклонений от его требований в ту или иную сторону. Если Хохлов окажется невиновным, готов извиниться перед ним, но только после полного расследования и принятия окончательного решения по делу. А неукоснительное исполнение закона — это не афганские замашки, а требования перестройки, — спокойно возразил Рыков.

— Я понял вас. К вам вопросов больше нет. Можете быть свободны, — сказал, как плюнул, Шламов.

— Подождите меня, Федор Федорович, — попросил Ганчук.

— Вы видите, каков, а? Все же подколол, подчеркнув, что он профессионал. Не забыл статьи в газете, — обратился Шламов к министру, когда вышел Рыков.

— Виктор Яковлевич, а ведь Рыков прав. Он действительно профессионал высокого класса. Такие стоят на позициях истины и ни на йоту от нее не отступят. А если окажется, что он не прав, то сам положит голову на плаху, — пытался защитить своего заместителя Ганчук.

— Хорошо. Не будем спорить. Расследование уголовного дела возьмите под личный контроль. Если оно окажется проваленным — ответите по всей строгости партийных законов. Можете быть свободны.

— До свидания, Виктор Яковлевич.

— До свидания, — ответил Шламов, не поднимаясь с места и не подавая руки.

Рыков ждал министра в коридоре, стоя у большого окна и анализируя прошедший разговор с секретарем ЦК. Шламов открыто высказал свое недоверие, и в дальнейшем от него поддержки ждать не следовало, а, наоборот, каждая ошибка могла обернуться обвинением. Он отвлекся от своих мыслей, когда к нему подошел Ганчук, пригласив вместе поехать к прокурору республики.

Николай Николаевич Шабан, крупный, лет шестидесяти, в темно-сером костюме мужчина, пригласил их сесть за стол совещаний и попросил секретаршу приготовить кофе.

— Если министр и его заместитель прибыли к нам, значит, их привело дело особой важности. Я вас внимательно слушаю, Иван Георгиевич, — с улыбкой сказал прокурор.

— Мы прямо из ЦК, Николай Николаевич. Вызывал Шламов по поводу уголовного дела против Хохлова и сделал массу упреков, обвинил в грубейшем нарушении социалистической законности, порекомендовал передать его вам для дальнейшего расследования, — проинформировал Ганчук.

— Тогда разрешите, я приглашу Ивана Сергеевича, — он подошел к столу и по внутренней связи попросил зайти Федченко.

В это время секретарша на подносе принесла кофе, сахар и печенье, аккуратно поставив чашки перед гостями и хозяином кабинета. Зашедший Федченко поздоровался и попросил разрешения присутствовать, отказавшись от предложенного кофе.

— Так вот, Иван Сергеевич, Иван Георгиевич и Федор Федорович приглашались к секретарю ЦК Шламову, и тот порекомендовал передать уголовное дело против Хохлова для дальнейшего расследования нам. Как твое мнение? — спросил Николай Николаевич.

— Оба дела: и по ограблению Милютина, и по краже, совершенной Хохловым, находятся у меня на контроле. Если первое дело мы можем уже сегодня брать к своему производству, то о втором еще говорить рано. Надо, чтобы следственная группа МВД хотя бы неделю поработала по выявлению всех фигурантов преступной группы Хохлова. Уголовные дела расследуются следователем Шамшуриным, имеющим большой опыт работы. Считаю, что нужно подождать.

— Ждать не будем. Нам придется выполнять указание секретаря ЦК, никуда мы от этого не уйдем. Поэтому изучите уголовное дело и выделите опытного следователя. Пусть он немедленно подключается к работе следственной группы, не нарушая ритма ее работы, — дал указание Шабан.

— Есть, Николай Николаевич. Тогда с вашего разрешения я поручу эти дела заместителю начальника следственного управления Давидюку. Они повышенной сложности, но, думаю, Гарий Христофорович справится, — согласился Федченко.

— Согласен. У вас нет возражений, Иван Георгиевич? — спросил Шабан.

— Спасибо, Николай Николаевич. У меня возражений нет, только небольшое дополнение. Необходимо подготовить совместный приказ за подписью министра и прокурора республики, утверждающий совместную следственную группу, — внес предложение Ганчук.

— Дополнение принимается. Подготовку приказа поручим Федченко и Рыкову. Они же и возглавят расследование, если министр не против, — Шабан вопросительно посмотрел на Ганчука.

— Согласен. Следственную группу МВД в полном составе включим в приказ. Менять ее не будем, — поддержал прокурора министр.

— У вас есть замечания, Федор Федорович? — обратился к Рыкову Шабан.

— Нет, Николай Николаевич. Спасибо, что выделили Давидюка. Я его хорошо знаю. И в расследовании уголовных дел он скажет свое веское слово, — ответил Рыков.

— Тогда наш разговор на этом и закончим, — сказал прокурор и поднялся из-за стола.

Федченко и Рыков попросили разрешения выйти, а министр остался.

* * *

Цердаря вывело из равновесия проводимое расследование. И все эти дни он был занят только тем, чтобы как-то уладить свои дела и выйти чистым, как он считал, из этой передряги. Однако препятствием для принятия эффективных мер с его стороны было одно обстоятельство: не знал он фактов, которыми располагало следствие. Поэтому ему приходилось брать на контроль всех, кто тем или иным образом соприкасался с его теневой жизнью. Одних, кто поближе, он предупреждал и просил немедленно ставить в известность о результатах допроса у следователя, а тех, кому не очень доверял, запугивал расправой в случае дачи правдивых показаний. Считая время потраченным не зря, Цердарь все же заметил, что руководство управления внутренних дел города Светловска как бы вычеркнуло его из штатного расписания, хотя он по-прежнему состоял в должности. Это был тревожный сигнал. Цердарь решил откровенно поговорить с заместителем начальника управления по оперативной работе: ему не один раз он оказывал различного рода услуги. Однако тот уклонился от откровенного разговора, сославшись на незнание причины такого поведения руководства.

«Ишь, как шарахается, сволочь! Скажите пожалуйста — он не знает причины! Все ты знаешь, да замараться боишься! Но учти: я тоже кусаться могу», — думал Цердарь, в упор глядя на своего руководителя, который чувствовал себя неловко, суетливо перебирая бумаги на столе.

По-прежнему беспокоило Цердаря поведение Надежды Милютиной и ее брата Кащенко, требующих привлечения к суду виновных в их ограблении. Необходимо было с ними провести серьезный разговор, и Цердарь, не откладывая дело в долгий ящик, решил посетить Надежду. Милютина оказалась дома. Увидев в глазок Цердаря, она ему не позволила зайти в квартиру, а позвонила брату, попросив его срочно приехать, и опять подошла к двери. Она открыла ее, когда на лестничной площадке появился брат.

Цердарь, переступив порог, сказал леденящим голосом:

— Что тебе нужно, стерва?

— Я уже вам говорила, что буду настаивать, чтобы вас посадили в тюрьму. Это то место, которое вы давно заслужили! — возбужденно воскликнула Надежда.

— Ну, сучка, я запомню твои слова! Будешь плакать кровавыми слезами, — не сдерживаясь, прорычал Цердарь.

— Но-но, потише! — предупреждающе крикнул Кащенко, заслоняя собой сестру.

— Уйди, гнида, не действуй на нервы! Покалечу! — Цердарь оттолкнул его и направился к двери.

В отделе у своего рабочего кабинета Виктор Александрович увидел Красного с телохранителем Москвой, которого знал еще с лейтенантских времен. С Красным у него связано многое: многолетнее сотрудничество, идущее на пользу обеим сторонам, но главное, чего он никогда не сможет забыть, — своего падения. После окончания Омской высшей школы милиции Цердарь был назначен оперуполномоченным отдела уголовного розыска города Светловска. Виктор Александрович работал с увлечением и постепенно выдвинулся в число лучших сотрудников. Но судьбе было угодно скрестить его жизненный путь с вором в законе Красным, держателем общака, верховным судьей при разборках преступных групп и их авторитетов. Москва, человек циничный и жестокий, ранее дважды судимый за убийства, в одном из ресторанов без всякой причины избил студента Светловского университета. Расследование этого дела было поручено Цердарю. Красный решил сам уладить этот вопрос, нашел причину для знакомства с молодым неопытным офицером, сдал ему мелкую шушеру и сумел втереться в полное доверие. Виктор Александрович не один раз бывал у него дома, принимал участие в застольях, общался с легкомысленными созданиями женского пола, которых приглашал хозяин квартиры, а после ухода всегда находил в кармане крупную сумму денег, равную полугодовому окладу опера. И, наконец, тот памятный разговор с Красным, когда Цердарь понял, что он в полной власти этого человека. Выбирать было нечего: или тюрьма, или дальнейший скользкий путь, который в конце концов тоже может привести на скамью подсудимых. Москва остался на свободе, а Виктор Александрович, слава богу, смог дослужиться до заместителя начальника отдела и считался одним из лучших оперативников, в чем ему немалую помощь оказывал его друг.

— Здравствуй, Жора, — поздоровался Цердарь с поднявшимся с места Красным, — заходи.

— Что, Витек, спалился? — спросил он.

— Да, дело швах. Рыков вцепился в меня мертвой хваткой и продолжает раскрутку по видеоаппаратуре Милютина. В своих корешах я уверен. Они не продадут, — пояснил Цердарь, невольно употребляя уголовный жаргон, — однако это делу не поможет.

— Что ты думаешь предпринять? — задал новый вопрос Красный.

— Подключил все связи. Сергей поступил так же, но где-то что-то не срабатывает, — ответил Виктор.

— Но ждать сложа руки нельзя. Надо использовать все, что можешь, иначе загремишь в тюрягу, — заметил Красный.

— А что еще можно сделать? Продумывал различные варианты, однако все оказались бесполезными. Жена Милютина и ее брат-сучонок стоят на своем, хотя сам Милютин пока молчит после встряски, которую я ему устроил. Молю господа Бога, чтобы не добрались до всего остального.

— Доберутся, если будешь пассивничать. Постараюсь тебе помочь. Дай адреса свидетелей. С ними поработают мои мальчики. Я больше, чем ты, заинтересован в сохранении тебя на этой должности. А сейчас возьми, что тебе причитается, — и пока Цердарь записывал адреса Милютиной и ее брата, Красный из заднего кармана брюк достал бумажник и отсчитал определенную сумму денег. Передав адреса и смахнув деньги в ящик стола, Виктор с сомнением проговорил:

— Есть ли смысл применять физическое воздействие к свидетелям? Во-первых, можно попасть в неприятную историю, а, во-вторых, это убедит команду Рыкова в моей виновности.

— Чего тебе бояться? Результат один — суд, а потом колония, но если они изменят свои показания, то есть шанс вывернуться. Не боись, Витек, сработаем по высшему классу. Пошлю таких оглоедов, что от одного их вида свидетели наложат в штаны и будут говорить то, что нам нужно.

— Ну ладно, попробуй. Может, что и сработает, — согласился Цердарь.

— Что нового в ментовском мире? — спросил Красный, гася очередную сигарету в пепельнице. Этот вопрос его постоянно интересовал, и при каждой встрече свой разговор он начинал с него.

— Серьезного ничего нет, на что бы стоило обратить внимание. Рыков и министр потихоньку комплектуют аппарат министерства профессионалами с мест. Многих наших друзей переводят на другие должности, чаще всего к нам в управление. Предупреди своих ребят быть осторожными в пятницу, субботу и воскресенье. В эти дни с восемнадцати часов отделы милиции будут проводить рейды. Вот, пожалуй, все новости.

— Спасибо, Витек. Но ты зря так скептически относишься к комплектованию министерства профессионалами. Если они будут продолжать так и дальше, то моим корешкам придется ох как туго! Опытного мента не проведешь, не то, что номенклатурного мудака. Да-а, могут наступить худые времена. И то, что происходит с тобой, не случайность. Идет чистка, дорогой мой корешок, только нам от этого не легче, — постукивая пальцами по столу, говорил Красный. Его худое, с впалыми щеками лицо посуровело.

— Может быть, ты и прав. С твоими доводами не согласиться нельзя, — признал Цердарь.

В тот же день Красный дал поручение своим подручным Громобою и Малышу — высоким широкоплечим амбалам лет тридцати, с прямыми сальными волосами до плеч и полными круглыми лицами — заняться свидетелями и потерпевшими. Им необходимо было изучить образ жизни Милютиной и Кащенко, после чего провести акции запугивания, а если возникнет необходимость, то и избиения — только в подходящем для этого дела месте. Получив адреса, оба заверили все сделать в лучшем виде и отправились выполнять задание. Прибыв к девятиэтажному дому, они решили посетить квартиру Милютиной и поговорить с хозяйкой. Однако та дверь не открыла, увидев через глазок двоих незнакомых мужчин. Потоптавшись перед дверью и еще раз позвонив, но не получив ответа, Громобой и Малыш направились по месту жительства Кащенко. Того также не было дома. Долго прождав на улице, они наконец заметили молодого парня, входящего в подъезд и поописанию похожего на брата Милютиной. Малыш его догнал на втором этаже.

— А ну, погодь, туды-сюды, поговорить надо, — взяв за рукав парня, остановил его Малыш. — Ты Кащенко? — спросил он.

— Ну Кащенко. А тебе чего надо?

— Очень хорошо, что ты Кащенко. Пойдем. Поговорить надо.

— А если не пойду, что будет?

— Не мельтеши. Очень советую, туды-сюды, выйти со мной на улицу.

Кащенко колебался, но, посмотрев на Малыша, решил с ним не связываться и выполнить его, скорее, не просьбу, а приказ. Громобой их ждал на скамейке у детской площадки.

— Вот он, Кащенко, — представил Малыш.

— Отлично. Вот ты-то нам и нужен. А разговор будет такого порядка. Ты закладываешь наших друзей, а это никому не прощается. Тебя предупреждали и просили, чтобы ты отказался от своих показаний, но ты, сучонок, начхал на предупреждение, за что больно бьют. Как считаешь, бить тебя или добровольно заявишь следователю, что оклеветал наших корешей?

Кащенко молчал. Он смотрел на этих широкоплечих мордатых мужчин, в их пустые глаза и знал, что ждать пощады не следует. Они пришли не просить, а требовать одного — сокрытия правды от следствия, и любыми путями добьются своего.

— Что молчишь, гаденыш?! — сквозь зубы прошипел Малыш. — Мы не дадим тебе мудрить по-своему, а заставим выполнять то, туды-сюды, что скажем. Вильнешь в сторону — будешь бит, а это мы прекрасно делаем.

Кащенко продолжал молчать и с тоской смотрел на детскую площадку, где в песочнице играли беззаботные дети, обласканные летним заходящим солнцем.

— Послушай ты, хиляк, если будешь играть в молчанку, мы сейчас начнем свою воспитательную работу и отделаем тебя так, что мама родная не узнает, — Громобой, не поднимаясь с места, левой рукой подтянул к себе Кащенко, а правой нанес удар в челюсть. Малыш с другой стороны врезал подзатыльник.

— Подождите, подождите! — воскликнул Кащенко. — Я подумаю.

— Думай, еще есть время, но завтра утром ты должен быть у следователя и отказаться от своих показаний. Предупреди свою сестру. Если она не поступит так же — плакать будет всю жизнь! Мы ее не только изувечим, но трахать будем до полусмерти. Уловил? — Громобой повернул к себе потерпевшего и посмотрел в глаза.

— Я все понял. Сестре ваши слова передам. Но кто возместит нам убытки?

— Вот это деловой разговор. Сделаешь, как сказано — в накладе не останешься. — Громобой, а за ним Малыш поднялись и, не прощаясь, направились из двора.

Кащенко еще долго сидел, обдумывая создавшееся положение, и пришел к выводу, что надо посоветоваться с сестрой. Надя была дома. Внимательно посмотрев в глазок и увидев, что брат один, она впустила его в квартиру. Еще с порога он сообщил об избиении его двумя неизвестными мужиками, которые требуют изменить показания, в противном случае обещают оставить калекой.

— Значит, Цердарь выполняет свою угрозу. Ну что ж, посмотрим, кто окажется победителем, — на удивление спокойно заявила Надя.

— Ты не видела этих мордоворотов. Они что угодно сотворят! Угрожали тебе изнасилованием! — возмущаясь ее спокойствием, воскликнул Кащенко.

— Не паникуй, Лева, ты же мужчина. Если ты думаешь выполнить их требования, то обещаю: я не отступлюсь. Цердарь хочет нас запугать и опять выйти сухим из воды. Не выйдет! Меня угрозами не возьмешь! Он добивается своего, а я — своего. Это дело принципа, — спокойным тоном сказала Надежда.

— Что за упрямая баба! Пойми, эти сволочи не отступятся и пойдут на крайние меры, — Лева взволнованно заходил по комнате, то сжимая, то разжимая руки. — Кстати, они обещали возместить все наши убытки. Разве это плохо? Ну скажи, зачем нам лишние приключения?

Надя сидела на диване, упрямо нахмурив брови.

— Левушка, ты многого не понимаешь. Если бы среди них не было Цердаря, может быть, я и поступила бы так, как предлагаешь. Но он милиционер-преступник, и сколько принес мне горя — ты знаешь. Я хочу отправить эту противную морду в тюрьму и добьюсь своего, чего бы это мне ни стоило. Поэтому не уговаривай меня. Боже, как я ненавижу эту тварь! — с ненавистью проговорила она.

— В тебе говорит не благоразумие, а ненависть. Но поверь — ведь это глупо! Мужики, которые меня избили, настоящие уголовники. Понятие о жалости для них — пустой звук. В отношении тебя прямо заявили, что изнасилуют. Тебя это не пугает?

— Не пугает. Можно выйти из любого положения и из этого тоже. Я перееду к тете Соне и тебе советую поступить так же.

— Тебе проще. Ты не работаешь, а что делать мне? Они меня поймают около завода. Что со мной тогда будет, представляешь?

— Ну что ты всего боишься, Лева? Нужно быть более осторожными, только и всего. О случившемся расскажем следователю Шамшурину. Они тоже что-нибудь предпримут. Но что бы ни случилось — я не отступлюсь. Больше не уговаривай меня. Бесполезно. Ужинать пора. Пойдем, накормлю, — предложила Надежда брату.

Тот понуро поплелся за ней на кухню.

* * *

После подписания совместного приказа прокуратуры и МВД наступили горячие дни. Допросы подозреваемых, их изобличение, обыски, поиск новых доказательств вины преступников отнимали много времени. Полученный акт ревизии на первый взгляд ничего нового не добавил. Но, изучая его, Рыков заметил, что по предприятиям, входящим в систему производственного объединения «Арома», нет недостач, а вот списания на потери большие. Поэтому возникла необходимость проверить это направление, могущее скрыть крупные хищения. Федор Федорович вызвал Санева и Бутовича, которых тщательно проинструктировал, прежде чем поручить провести встречную проверку.

— Начните, пожалуйста, с города Вальково. Здесь на коньячном заводе особенно большие списания за счет экономических потерь. Посмотрите материалы в городском отделе милиции и организуйте повторное дознание, если возникнет такая необходимость. Вот выписки, которые я сделал из акта ревизии, — Рыков отдал лист бумаги, весь исписанный мелким почерком. — Возьмите с собой копию акта. Он поможет вам в работе.

К этому времени Давидюк принял решение об аресте Осьмака, Вишневского и Цердаря. Взятые под стражу отказались давать показания, и только Осьмак потребовал встречи с Рыковым.

На следующий день с утра Федор Федорович выехал в следственный изолятор, где находились Вишневский и Осьмак. Его встретил Лаврентий Александрович Сауляков, заместитель начальника по оперативной работе, недавно назначенный на эту должность.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — поздоровался он. — Пройдемте ко мне. Угощу вас зековским чаем.

— Не возражаю. Посмотрим, сможешь ли ты его приготовить, — улыбнулся Рыков.

Они прошли по коридору старого здания, построенного еще в прошлом веке, и около бюста Котовскому, установленного в углу, на тумбочке, покрытой материалом красного цвета, повернули налево, потом направо.

— Почему бюст поставили в коридоре? Ему скорее место в ленкомнате, — по ходу заметил Рыков.

— Для всеобщего обозрения. Это наша знаменитость. В царское время здесь располагалась сильно укрепленная охраной тюрьма, из которой сумел бежать Котовский, — пояснил Сауляков.

С правой стороны коридора были расположены следственные комнаты, а с левой — кабинет Саулякова и подчиненных ему оперативников.

— Как работается на новом месте? Не скучаешь по уголовному розыску? — спросил Федор Федорович, когда они зашли в кабинет.

— Да нет. Здесь практически та же работа, разница не большая, — ответил Лаврентий Александрович, наливая в чашки приготовленный чай.

— Как Васильев себя ведет? В последнее время что-то его не слышно и не видно. Ранее почти ежедневно приходил с материалами к министру, а сейчас редкий гость.

— Васильев готовится на пенсию, насколько я понял из его разговоров. Он все чаще об этом заявляет. Видимо, давно решил уйти в отставку. А материалов, заслуживающих внимания, достаточно. Я высылаю их в отделы для проверки, но результатов нет, так как нет ответов. Приходится посылать напоминания, а это дополнительная трата времени.

— Что касается Васильева, то это его личное дело. Твоя миссия, Лаврентий Александрович, проста. Принять меры к оздоровлению обстановки в СИЗО. Ты сам знаешь еще по работе в уголовном розыске, сколько отрицательного высказывалось об этом подразделении. В отношении посылаемых тобой материалов: в ближайшее время намечается оперативное совещание с начальниками райотделов милиции. Подготовься к выступлению на нем и дай анализ работы оперативных служб.

— Подготовлюсь, Федор Федорович. Многие начальники почувствуют себя неуютно, потому что будет сплошная критика.

— Хорошо. Как ведет себя Осьмак? Он потребовал встречи со мной.

— Осьмак — еще тот волк. Умный, хитрый. Поэтому в камере ведет себя замкнуто и в контакт ни с кем не вступает. Вызывая вас для разговора, он хочет что-то для себя выторговать. Это логично, потому что для него дело складывается очень серьезно.

— Скорее всего, так оно и есть. Но посмотрим. Вот разрешение Давидюка на допрос арестованного. Дай команду, пусть доставят Осьмака в следственный кабинет, — приказал Рыков.

Через десять минут арестованный был доставлен.

— Я — Федор Федорович Рыков, — назвал себя полковник, садясь за стол. — Вы просили Гария Христофоровича о встрече со мной. Я вас слушаю, Осьмак.

— Да, это так, гражданин заместитель министра. Вы человек высокой порядочности и всегда выполняете то, что обещаете. Об этом говорит весь деловой мир Светловска. Если я добровольно и честно расскажу о совершенных преступлениях, то можно ли рассчитывать на снисхождение?

— Вы грамотный человек, Осьмак, и не первый раз привлекаетесь к уголовной ответственности. Поэтому должны знать, что поручиться за решение народного суда я не могу, а вот применение соответствующих статей Уголовного кодекса, смягчающих ответственность, обещаю, но только в том случае, если действительно откровенно расскажете о своей преступной деятельности и будете способствовать расследованию уголовного дела. Что-то другое обещать не могу.

— Я вам верю и знаю, что ничего противозаконного вы делать не будете. На это у меня нет расчета. Но хотелось чтобы явка с повинной, которая подготовлена заранее, не пропала зря. Вот здесь, — Осьмак достал из кармана несколько исписанных листов бумаги и подал их Рыкову, — мною изложено все. Прошу учесть мое чистосердечное признание.

Рыков углубился в чтение исповеди Осьмака. Многое из изложенного ему было известно: ограбление Милютина, взятка, полученная от Телуши, однако некоторые преступления следствие не знало. В частности, не знало того, что Вишневский систематически продавал левый коньяк, доставляемый водителем Хохлова и иногда Осьмаком. Из получаемой выручки две трети брал Цердарь, а одна треть делилась между ним и Вишневским. Но самое оскорбительное для работника милиции ждало Федора Федоровича в конце написанной явки с повинной. Осьмак описывал связь Цердаря с вором в законе по кличке Красный, который выплачивал ему ежемесячно крупную сумму денег. Отрабатывая эту сумму, Цердарь, поставлял сведения, ставшие ему известными по роду службы. Сдержав себя, чтобы не выматериться вслух, и внешне ничем не показав своего состояния, Рыков спросил:

— Скажите, Осьмак, почему вы решили рассказать о совершенных преступлениях? Ведь не просто так вы пришли к такому решению.

— Я знаю, что влип в дерьмовое дело и меня уже ничего не спасет. На мне висит неотбытое наказание да плюс новые преступления. Они дадут такой срок, что возвращусь из заключения уже с седой бородой. Мне остается одно: вести борьбу за сокращение срока. Сумею это сделать — буду счастлив, если нет — значит, судьба такая. Но надежда остается. После ареста я многое переосмыслил и пришел к выводу: во всем виноват Цердарь. Если бы не он, то я и сегодня бы работал главным бухгалтером производственного объединения бытовых услуг и, может быть, жил бы семейной жизнью, как любой нормальный человек. Из-за него я был выброшен с работы, из-за него стал вором. Поверьте, Цердарь — это кобра в милицейском мундире, которую следует опасаться, так как укусы ее смертельны.

— Сильно, однако, напугал вас Цердарь. Чем же он так страшен?

— У этого человека нет ничего святого за душой. В припадке ярости он может искалечить даже лучшего друга, а на другой день прикинется ягненком, извинения просить будет. В прошлом году в августе мы поехали отдыхать в город Николаев по путевкам, которые достал Цердарь. Будучи пьяным, вечером в парке безо всякой причины напал на прохожего и начал его избивать. На всю жизнь мне запомнилось выражение его лица, та ярость, с какой он ногами избивал ни в чем не повинного человека. Это неуправляемый псих.

— Вы встали на путь искреннего раскаяния и написали явку с повинной о совершенных преступлениях. Тогда почему об этом не рассказать следователю, зачем вызывать именно меня?

— Э-э, нет, не скажите. Я хотел свой первый разговор провести именно с вами. Вы занимаете высокую должность и ваше слово многое значит.

— Я еще раз повторяю, что обещать ничего не могу, кроме того, что изложено в законе.

— Этого мне достаточно.

— Добро. Давайте наш разговор зафиксируем протоколом допроса.

В министерство Рыков возвратился около семи часов вечера. Он пригласил Давидюка, которому передал протокол допроса и явку с повинной Осьмака. Закончив чтение, Давидюк заметил:

— Прекрасно. Показания Осьмака — это хороший толчок к нашему расследованию. Сразу после арестов были проведены обыски, в том числе и по месту работы Вишневского. Изъяты черновые записи выручки по дням, а снятие остатков в баре позволило выявить излишки коньяка в количестве тридцати восьми бутылок. Сейчас понятно, откуда он поставлялся. После соответствующей доработки это обстоятельство явится связующим звеном для объединения уголовных дел. Надо арестовывать Хохлова.

— Не торопись, Гарий Христофорович. Рановато еще. Когда будет полная уверенность в том, что он получит свою меру наказания по суду, тогда и возьмем его под стражу. Мы еще не знаем, какие показания даст Вишневский. Будет ли он говорить откровенно. Поэтому не будем спешить.

— Завтра с утра займусь им. У нас достаточно доказательств для его изобличения. Вишневский будет говорить правду.

— Буду рад, если произойдет именно так, — произнес Рыков.

Прошел еще один день — напряженный и суматошный. Из Вальково позвонил Санев и доложил первые результаты проводимой проверки. Ими обнаружен и подтвержден показаниями свидетелей вывоз двух ящиков дорогостоящего коньяка в начале апреля прошлого года, а пятнадцатого августа при попытке вывоза ящика этой продукции задерживался водитель грузовой автомашины сотрудниками милиции местного отдела, однако окончательного решения по данному вопросу не принималось.

Вечером зашел улыбающийся Давидюк.

— Вижу доволен. Значит, день у тебя прошел успешно, — поздоровавшись, сказал Рыков.

— Верно, Федор Федорович, день прошел не зря. Вишневский долго все отрицал, но после очной ставки с Осьмаком подробно рассказал о своей преступной деятельности и уточнил, что коньяк ему возили не только водитель Хохлова, но и шофер Ситняка.

— Я тоже хочу сообщить приятную новость. Из Вальково позвонил Санев и доложил, что обнаружил вывоз трех ящиков коньяка. Сейчас можно с уверенностью сказать о хищениях этого напитка на всех предприятиях, входящих в производственное объединение «Арома», которые списывались на потери производства, а вот место сбыта пока выявлено одно — это бар Вишневского.

Завтра подключим управление БХСС и подвергнем винно-коньячные предприятия самой скрупулезной проверке, — заявил Рыков.

— Я принимаю решение об объединении уголовных дел и арестовываю Хохлова, Ситняка и Ляховца — водителя Хохлова, — сказал Давидюк.

— Может, не будем спешить, Гарий Христофорович? Ведь дело Хохлова на контроле у Шламова. Если произойдет сбой — всем нам не сносить головы. Да они нам и не мешают, находясь на свободе, — заметил Федор Федорович.

— Оснований для ареста больше, чем нужно. Преступник должен находиться там, где ему положено. Пусть суд решает их судьбу, а уголовное дело я закончу и обвинение предъявлю в полном объеме.

— Ну что ж, убедил. Благословляю, — улыбнулся Рыков.

На следующий день Федор Федорович направил группу сотрудников управления БХСС на предприятия объединения «Арома» для тщательной проверки списания коньяка на потери производства.

* * *

Наиболее серьезные разборки с членами преступных группировок, а также авторитетами города Светловска, когда выносились суровые приговоры, Красный проводил на дому Федотки Мордатого, где хранился общак. Дом был просторный, имел три комнаты и находился в малолюдном месте на окраине города. К Федотке дом перешел по наследству от рано умерших родителей. Хозяин дома, имеющий документ инвалида второй группы, добытый стараниями Красного, никуда не отлучался. В весеннее и летнее время он постоянно копался на огороде, а осенью и зимой все свободное время проводил у телевизора или наигрывал на гармошке, распевая блатные песни. Общак хранился в сейфе, спрятанном в погребе за дощатой стеной, вход в тайник находился на кухне. Громобой и Малыш были выделены Федотке в помощь.

Красный пребывал в крайней степени раздражения. Его подручные не только не выполнили задания, но и крупно засветились. Сейчас их выручать некому, так как Цердарь арестован, а эти недоумки могут попасть в колесо следствия, и в какую сторону оно покатится, никто предсказать не мог. Произошло ЧП, требующее подробной разборки. Красный связался с Вальком и Оратором — ворами в законе, принимающими участие во всех этих мероприятиях, и пригласил их прибыть на хату в восемь часов вечера, а сам на своей машине в сопровождении Москвы появился у Мордатого часом раньше. Хозяин дома — как всегда в таких случаях — приготовил стол, украшенный лучшими сортами коньяка, свежей зеленью и мясными блюдами. Красный в нервном возбуждении шагал из угла в угол, потом подошел к столу, налил в рюмку коньяка и опрокинул в рот.

— Жора, перестань мандражить. Хрен с ними, с этими мудаками, они свое получат, — старался успокоить своего босса Москва.

— Как ты не понимаешь?! Если менты по-серьезному возьмутся за этих кретинов, то они загремят в тюрягу и могут засветить хату, а этого нельзя допустить! — почти во весь голос заорал Жора.

— Если они расколются, поступим просто — прикончим, — спокойно произнес Москва.

— Тогда уже будет поздно, — отозвался Красный.

С улицы послышался шум автомашины, выезжающей во двор, и через какое-то время в дом зашли Валек и Оратор.

— Привет, парни, — сказал Валек, пожимая руки Красному и Москве. Оратор поздоровался молча. Оба были высокого роста, спортивного телосложения, лет тридцати пяти — сорока. У обоих светло-каштановые длинные волосы свободно падали на широкие плечи. Белые рубашки, заправленные в черные, хорошо отутюженные брюки, подчеркивали загорелые лица, а закатанные рукава — мускулистые руки.

— Что не в настроении, Оратор? — спросил Жора.

— Да так, мелочи. Не обращай внимания, — ответил тот, хмуря брови.

— Ну ладно. Тогда начнем? — вопрошающе посмотрел на сотоварищей Красный.

— Хозяин — барин, — усмехнулся Валек.

— Начинай, — согласился Оратор.

— Федотка, позови этих пидеров, — приказал Жора.

Федотка, стоявший у двери, молча вышел, и вскоре появились Громобой и Малыш. Они остановились у стола и ждали вопросов, которых не последовало. Все молча смотрели на виновных. Повисшая тишина еще больше подчеркивала напряженность обстановки. Наконец заговорил Красный:

— Посмотрите на этих мудаков. Состроили виноватые рожи и считают, что мы их пощадим. Не надейтесь. Пощады не будет. Им я поручил деликатное дело, которое должно было спасти от тюряги очень важного нашего кента. Он один стоил всей кодлы. Эти шмакодявки не только все провалили, но и засветились. Нам подфартило, что менты были молокососы, а не профессионалы. Те бы привели их сюда, к Федотке. А что такое привести ментов на хату? Это значит спалить нас с вами, — Жора артистическим жестом показал на Валька и Оратора, — спалить общак, оставив корешей в зоне без грева, спалить кодлу. Я сказал все. Решайте, — Красный откинулся на спинку стула и замолчал.

— У меня несколько вопросов к Громобою и Малышу, — заявил Валек. — Скажи, Громобой, тебе и Малышу было поручено нейтрализовать свидетелей. Так?

— Так.

— Красный вам говорил, как провернуть дело?

— Говорил.

— На чем вы прокололись?

— Не знаю. Мы зашли на квартиру Милютиной, но эта сучка нам дверь не открыла. Тогда мы пошли к ее брату. Его дома не было. Немного подождали и, когда он появился, провели с ним разговор. Чтобы Кащенко относился с уважением к сказанному — набили морду.

— Где происходил разговор? — продолжал спрашивать Валек.

— Во дворе дома, около детской площадки.

— И, конечно, там были старики, старушки, играли дети, — утвердительно заметил Валек.

— Были.

— Жора, у меня нет вопросов. Они спалились и загремят в тюрягу, — сделал окончательный вывод Валек.

Малыш молчал, предоставив возможность отвечать своему другу. Чувствовалось, что тот в их отношениях занимает лидирующее положение.

— Почему вы не отвели Кащенко в укромное место и не провели разговор без свидетелей? — спросил Оратор.

— Да этот кныш малохольный, как увидел нас — сразу в штаны наложил, от страха слова сказать не мог, а когда набили морду, то со всеми нашими предложениями согласился. Кто ожидал, что на второй день они настучат в ментовку? — сокрушенно ответил Громобой.

— Как произошло, что вы оба не заметили слежки? — задал дополнительный вопрос Оратор.

— Ни я, ни Малыш не обратили на это внимания. Какие-то хмыри вертелись около нас, но мы не ожидали, что это менты. Рано утром нас повязали и приволокли в уголовку. Ну а там предупредили, что, если тронем свидетеля — посадят, — сокрушенно вздохнул Громобой.

— Полная беспечность, граничащая с тупостью, — сделал окончательный вывод Оратор.

— Я думаю, в этом деле все ясно, — вступил в разговор Красный, сидящий во главе стола, на почетном председательском месте. — Какое мнение уважаемых корешей?

— И Громобой, и Малыш попали в опасную зону. Менты их в покое не оставят — посадят. Что это произойдет, даю стопроцентную гарантию. Значит, оба они нам вредны. Как они поведут себя в уголовке — не знаю, но я не уверен, что они смогут устоять от раскрутки. Даже не ожидая этого, оба мудака по своей тупости дадут ментам козырь в руки, который позволит им прикрыть нашу лавочку. В связи с этим мой вывод один: оба должны исчезнуть, — Оратор стремился говорить литературно, почему и получил такую кличку в уголовной среде. Он сурово посмотрел на виновных и опрокинул в рот рюмку коньяка.

— Я согласен, — сказал Валек.

Провинившиеся смертельно побледнели. Они знали: здесь не шутят, а вынесенный приговор сразу приводят в исполнение. Знали и то, что бежать не смогут, так как Валек и Оратор прибыли не одни. Их доверенные люди находились во дворе и хорошо знали, как поступать в таких случаях. Оба упали на колени, и Громобой, обращаясь к Красному, сквозь слезы заговорил:

— Босс, пощади нас. Клянусь своей жизнью, что прикончу обоих: и бабу, и ее брата. Мы виновны и снесем любое наказание, только оставьте в живых. Никто из корешей не скажет о нас плохого слова. Я приносил пользу и вам, и братанам, — по его бледному, покрытому потом лицу текли крупные слезы, а широкие плечи содрогались от рыданий. Малыш держался более мужественно. Поняв, что мольбы и слезы не помогут, он уронил голову на грудь и покорно ждал своей участи.

— Посмотрите на эти поганые рожи. Они не вызывают никакого сочувствия, а только омерзение. Не выполнив моего поручения, Громобой и Малыш подставили нашего кента, мизинца которого не стоят. А он был очень ценный кент, приносивший громадную пользу, стоявший на защите кодлы и пацанов, попавших в беду, — Красный вторично подчеркнул важность своих слов, относящихся к неизвестному, арестованному милицией. — Кем мы сможем его заменить? Никем. И после этого вы осмеливаетесь просить о пощаде? Нет, вы ее не получите. Уважаемые кореша, я считаю, что Громобой и Малыш должны исчезнуть и затеряться на просторах Сибири, только для них надо подготовить ксивы. До их получения они остаются у Федотки. Это будут непредвиденные расходы. Если Валек и Оратор не возражают, я бы утвердил такое решение.

— Я не против, — согласился Валек.

— Считай — принято, — подтвердил Оратор.

— Тогда утверждаю решение нашего суда, — провозгласил Красный. — Благодарите Валька и Оратора, поганцы. Наш суд — самый справедливый суд в мире. Виновный стоит перед лицом корешей и по мере совершенной вины несет ответственность. Вы получили очень мягкое наказание только потому, что имеете кой-какие заслуги, а сейчас выметайтесь.

Громобой и Малыш, униженно поблагодарив своих судей, быстро исчезли за дверью. За ними вышел Москва и присоединился к людям Валька и Оратора, пьянствующих в другой комнате. Трое главарей, держащих в руках уголовный мир города Светловска, остались за столом, выпивали, закусывали и вели неторопливую беседу.

— Все же, Жора, хочу сделать одно замечание, — Оратор поднял вилку на уровне глаз: — Можешь соглашаться или нет — это твое дело, но молчать я не могу. Мы тратили на Цердаря большие суммы из кассы общака, и он этого стоил. Значит, наша задача состояла в том, чтобы беречь его как зеницу ока. Лично ты допустил большой промах, своевременно не вступив в игру. Подобрал для исполнения очень важного и деликатного дела дебилов, которые успешно его провалили. В результате мы потеряли ценного человека, работающего среди ментов на высокой должности, а сами остались и слепы, и глухи. Вина твоя не меньше этих свистунов, которых мы осудили.

— Согласен, — отозвался Валек, наливая себе коньяка. — Хотя бы посоветовался с нами. Мы не вмешивались в твои отношения с Цердарем, но ценили его не меньше. Значит, это было наше общее дело. Оратор прав — ты виновен не меньше. Сейчас вопрос один: кем мы заменим Цердаря?

— Вы правы. Пожалуй, я прошиб. Потерять такую фигуру среди ментов непростительно, но надо искать замену. Есть у меня один на крючке, однако рангом меньше. Будем растить — опыт имеется. Цердаря уже не спасешь, поэтому считаю: бесполезно принимать какие-либо меры — только людей терять. Создадим ему благоприятные условия в зоне. И там он будет полезен.

Его сотоварищи согласились. Через несколько дней Громобой и Малыш исчезли из города с новыми паспортами.

* * *

Лето было в разгаре. Нещадно палило солнце. Здания и асфальт улиц, раскаленные за день, дышали жаром и в вечернее время. От духоты спасали только кондиционеры, работавшие практически круглые сутки.

— Поднимайся, папа, пора! — услышал Рыков голос дочери, с которой он жил у стадиона в трехкомнатной квартире, своем временном жилище. Жена еще оставалась в Белоруссии и лишь изредка навещала их в выходные дни. Федор Федорович легко соскочил с кровати, затем сделал гантельную гимнастику, побрился, умылся и пошел на кухню. Лана, его дочь, рослая стройная девушка с красивым лицом, длинными темно-русыми волосами и пухлыми яркими губами, приготовила яичницу с колбасой, чай и бутерброды. Закончив девятый класс на отлично, Лана проходила трудовой семестр в учебном комбинате, в группе по подготовке младших медицинских сестер, мечтая в будущем продолжить учебу в медицинском институте.

— Как настроение, дотя, как отдыхалось? — спросил Рыков, садясь к столу.

— У меня все в порядке, папа. Ты не разговаривай, а кушай, — она положила голову на скрещенные руки и с любовью глядела на отца.

— А ты почему не завтракаешь?

— Ты не волнуйся, я уже поела, — ответила дочь.

— Все фокусничаешь, фигуру сохраняешь. О здоровье не думаешь, дотя. Кому ты будешь нужна худющая, — назидательно заметил Рыков.

— Ладно, не ворчи. О фигуре каждая девушка думать должна.

Стояло ясное тихое утро. Без четверти восемь Федор Федорович вышел из подъезда на улицу, где его уже ждала автомашина, а водитель, старшина милиции Хмель, протирал стекла. Ровно в восемь Федор Федорович уже находился за столом в своем служебном кабинете и просматривал сводку совершенных преступлений за сутки, делая пометки на тех, которые брал на контроль. В девять часов Рыков совместно с руководством прокуратуры проводил совещание по расследуемому уголовному делу. Первым за четверть часа до назначенного срока в комнату вошел заместитель прокурора республики Иван Сергеевич Федченко, в темно-коричневых брюках и плотно облегающей тенниске, рельефно подчеркивающей стройность его фигуры.

— Кофе выпьешь? — предложил Рыков.

— Не откажусь, — ответил Иван Сергеевич, закуривая сигарету. — Как считаешь, лед тронулся? — спросил он, имея в виду расследуемое дело.

— Считаю, что да. Арестованные начинают давать показания, которые подтверждаются доказательствами, а это уже неплохо.

— Откровенно говоря, Федор Федорович, когда я давал разрешение на возбуждение уголовных дел, у меня не было уверенности, что мы сможем успешно справиться с этой задачей. Уж больно серьезные силы стоят за спиной основных фигурантов.

— Покровители серьезные — это верно, но сейчас я с полной уверенностью могу заявить: мы прорвали заколдованный круг круговой поруки. Правда, они немного притихли, однако, где могут, продолжают нам вредить. Наша задача — добраться до всех и посадить на скамью подсудимых, невзирая на их ранги; но для ее выполнения ох как много предстоит еще сделать.

Пробило девять, и в кабинет стали заходить члены следственной группы. Разместившись во главе стола, Федор Федорович сделал краткое вступление:

— Хочу напомнить, товарищи, что мы проводим расследование очень важного уголовного дела, которое находится на контроле у секретаря ЦК. Да и фигуранты, проходящие по нему, заслуживают особого внимания. Поэтому мы и собрались сейчас, чтобы коллективно наметить мероприятия по его успешному продолжению. Переводя наш разговор в практическое русло, я предоставляю слово Гарию Христофоровичу Давидюку.

— Вы уже знаете, товарищи, что мною объединены уже уголовные дела, по которым арестованы: Цердарь, Осьмак, Вишневский, Хохлов, Ситняк и водитель Хохлова — Ляховец. Считаю доказанным ограбление Милютина. Осьмак и Вишневский дают признательные показания, которые подтверждают свидетели. Немного труднее идет расследование преступлений, совершенных группой Хохлова. Он упорно все отрицает, так же ведет себя и Ляховец. Придется затратить немало времени, чтобы доказать их вину. Что необходимо сделать в первую очередь? Продолжать самую скрупулезную проверку списания коньяка на потери производства по предприятиям производственного объединения «Арома». Мастера цехов Косенчук, Борталимов, Петрар и директора предприятий отрицают свое участие в хищениях коньяка. В связи с этим считаю необходимым подключить силы райотделов по месту дислокации заводов, а также задействовать оперативные возможности с целью выявления доказательств и свидетельской базы. Это направление нашего расследования я просил бы товарища Котова взять под личный контроль. Видимо, будет правильным, если по коньячному заводу Вальково продолжат проверку Санев и Бутович, а по остальным предприятиям — управление БХСС. Надо просмотреть отказные материалы по отделам милиции за последние три года, касающиеся производственного объединения «Арома». Необходимость такого шага подтверждает материал, найденный Саневым в Вальковском отделе милиции. Следователь Шамшурин продолжает работу по преступной группе Цердаря, которая совершила серию уголовных преступлений, и хотя Осьмак играет в искренность, но конкретных фактов от него не поступает. Так, сведения вообще. Я работаю по всем направлениям. Знаю, что на наши плечи ляжет большая нагрузка, однако с ней мы должны справиться. И последнее, Федор Федорович, допросите, пожалуйста, Хохлова. Только вы сможете его разговорить. Если он даст показания, подтверждающие его преступную деятельность, заговорят и мастера, а там и к вышестоящим доберемся. Доклад окончен.

— Спасибо, Гарий Христофорович. Вы подробно изложили, на какой стадии находится расследование, и, если Иван Сергеевич не возражает, можно согласиться с вашими предложениями, — заметил Рыков.

— А не получится ли так, что мы потеряем нить расследования, разбившись по направлениям? — вступил в разговор Федченко. — Необходимо связующее звено, один человек, который бы аккумулировал, направлял и связывал все воедино.

— Иван Сергеевич, я веду уголовное дело и все направления постоянно держу в руках. В конце рабочего дня члены нашей группы докладывают о результатах за день. После анализа наработанного мы вносим коррективы в мероприятия, поэтому ошибок не будет, — ответил Давидюк.

— Ну коли так, то предложения Гария Христофоровича можно утвердить. Из доклада видно, что начало сделано, но только начало. Предстоит громадный объем работы, большие психологические затраты, но все вы должны понять одно: дело расследуется необычное, а значит, и отношение к нему должно быть особое. В преступную группу входят сотрудники милиции — руководители высокого ранга, а это обстоятельство потребует более тщательного отношения к сбору доказательств. Продуманные, основанные на тщательном анализе нашей деятельности мероприятия помогут этому. Нельзя оставлять без внимания арестованных. Допросы, очные ставки, опознания и другие меры должны дать положительные результаты. Но прошу всех сотрудников, входящих в следственную группу, строго соблюдать положения закона. В противном случае Цердарь и Ситняк, имеющие определенный юридический опыт, ваши нарушения используют в свою пользу, а этого допустить нельзя.

— Спасибо, Иван Сергеевич. Вольдемар Александрович, ваши предложения.

— Есть, товарищ полковник. Докладываю. Мною просмотрены все оперативные дела и, к моему сожалению, обнаружено очень мало сведений, касающихся интересующих нас лиц. Но то, что установлено, нашло частичное подтверждение. В частности, доказана связь Ситняка со старшим прорабом Бастовым, который дал последнему люстру в качестве взятки. Необходимо и дальше проводить тщательную проверку этого направления. Одной люстрой там дело наверняка не ограничилось. Осьмак и Вишневский ведут себя замкнуто, но кое-что все же удалось выяснить. Поступают сведения о связи Цердаря с вором в законе Красным. Осьмак по этому поводу дает показания, но полной откровенности от него ждать не приходится. Мы будем и дальше вести разработку в этом направлении. Цердарь находился на денежном содержании Красного, и изобличить его как предателя — дело нашей чести. Имеются сведения о связи Ситняка и Цердаря с заместителем министра виноградарства и виноделия Позубом. Считаю, что им должен заняться Гарий Христофорович. Здесь нужны будут стопроцентные доказательства, в противном случае могут наступить тяжелые последствия. Санева и Бутовича необходимо перебросить в помощь Давидюку, а коньячный завод Вальково поручить сотрудникам управления БХСС: Гарию Христофоровичу одному будет трудно, поэтому я вношу свои коррективы в его предложение. Мне необходимо проехать в отделы милиции, где расположены предприятия, входящие в систему «Арома», и провести соответствующую работу. Вот та информация и те предложения, которые мне хотелось изложить на этом совещании.

— Доложенные вами данные, Вольдемар Александрович, должны превратиться в доказательства. Для решения этой задачи задействуйте подчиненных вам сотрудников и райотделы милиции. О результатах постоянно информируйте меня. У кого еще есть предложения? Кто желает высказаться? — Рыков посмотрел на участников совещания. — Санев, пожалуйста.

— Я согласен с внесенными предложениями, поэтому выскажу только одно замечание, требующее немедленного решения. Красный, защищая своего подопечного Цердаря, которого не хочет потерять, ведет массированную атаку на свидетелей. В частности, подверглись угрозам и избиению Кащенко и Милютина. Хорошо, что они своевременно сообщили Шамшурину о преследовании. С помощью сотрудников Измаильского отдела нам удалось выявить виновных — Громобоя и Малыша — подручных Красного. У нас нет возможностей по защите свидетелей, поэтому прошу, учитывая эти обстоятельства, выделить дополнительные силы для их охраны.

— Охрана нужна, бесспорно. Давайте и этот вопрос отметим в наших мероприятиях, а вы, Вольдемар Александрович, подключитесь к проверке заявления свидетелей по изобличению Громобоя и Малыша, совершивших хулиганство. Еще есть замечания? Нет. Тогда будем заканчивать. По отработке направлений предложения дельные. Их нужно изложить в наших мероприятиях и взять под ежедневный контроль. Хохлова, Иван Сергеевич, надо допросить нам с вами. Если не возражаете, то займемся этим завтра. Будем собираться раз в неделю для анализа проводимого расследования, и лучше всего это делать в субботу. Давидюк и Котов, отработанные мероприятия доложите к семнадцати часам. Остался еще одни вопрос. Кадровый аппарат плохо разворачивается и волокитит материалы на увольнение Цердаря и Ситняка. Я прошу вас, Станислав Михайлович, подключиться к этому делу. Их необходимо с треском вышвырнуть из органов внутренних дел, и побыстрее.

— Есть, Федор Федорович. Постараюсь в самый короткий срок доложить материалы служебной проверки министру с выводами об их увольнении, — не поднимаясь с места, согласился Кедров.

— Спасибо, Станислав Михайлович. Есть вопросы? Нет. Свободны.

* * *

Стояла середина лета, когда базарные прилавки уже ломились от изобилия свежих овощей и фруктов. В каждой семье зелень стала главным украшением стола, а жена Рыкова — Галина Николаевна все возмущалась:

— Ну что ты за человек, Рыков?! Все порядочные люди не обходятся без витаминов, а тебе подавай только щи да борщ…

Федор Федорович действительно очень любил эти блюда, которые столь искусно готовила жена, родившаяся и выросшая в одном из сел Хмельницкой области Украины. Конечно, Рыков не спорил с супругой о пользе витаминов. И сегодня за завтраком пожевал свежего хрустящего лука и моркови со сметаной. Потом пешком отправился на службу. Утром и вечером он всегда шел через парк Победы, останавливался у фонтана, наблюдая, как искрятся на солнце высокие струи воды, присаживался у роз, рассматривая ярко-алые бутоны и вдыхая их терпкий аромат. Но всегда в восемь часов Федор Федорович находился за своим рабочим столом. Нынче в десять часов Рыков должен был доложить результаты расследования уголовного дела, возбужденного против Цердаря, Ситняка, Хохлова и их компании, министру. Просматривая еще раз свои записи и дополняя их, Рыков пришел к выводу, что дело идет к завершению — появились доказательства вины обвиняемых, фигуранты начали давать правдивые показания о своей преступной деятельности. По его мнению, пришло время доложить в ЦК об успешном расследовании и снять дело с контроля, о чем он и собирался доложить Ивану Георгиевичу. В это время в кабинет заглянул Кедров.

— Федор Федорович, разрешите войти? Здравствуйте! — светлый костюм, белая рубашка и темно-синий галстук придавали Станиславу Михайловичу интеллигентный вид. Он больше походил на учителя, чем на сотрудника милиции.

— Приветствую вас, Станислав Михайлович, — ответил Рыков, а потом спросил: — Как здоровье? Как настроение?

— Пока все в порядке, Федор Федорович. Только думаю, что моя миссия здесь заканчивается. Преступники арестованы, уголовное дело успешно расследуется, а материалы на увольнение и Ситняка, и Цердаря утверждены министром. Мне делать больше нечего.

— Через несколько минут я должен доложить Ивану Георгиевичу результаты расследования. Давайте зайдем вместе, и вы изложите ему свои доводы. Как он решит — так и будет.

Когда пробило десять, оба руководителя находились в кабинете Ганчука. Министр, одетый в генеральскую форму, с улыбкой поздоровался с Рыковым и Кедровым, пригласил их сесть к столу.

— Докладывайте, Федор Федорович, что наработано вашей группой, — предложил он.

— Есть, товарищ министр. Расследование уголовного дела идет к завершению. Собранные доказательства говорят о том, что нами выявлена хорошо законспирированная преступная группа, занимавшаяся хищением коньяка с предприятий объединения «Арома». Прикрывали их, а также принимали активное участие в хищениях начальник милиции Ситняк и заместитель начальника отдела уголовного розыска города Светловска Цердарь. Арестованы Хохлов, Ляховец, Осьмак, Вишневский, Цердарь и Ситняк. Показания дают все, кроме наших милицейских руководителей. Они категорически отрицают свое участие в преступлениях, хотя доказательства говорят об обратном. Думаю, что и Ситняк, и Цердарь под тяжестью улик заговорят, чтобы смягчить свою участь. Мастера цехов Косенчук, Борталимов, Петрар и директора предприятий подробно рассказывают, как происходили хищения коньяка и каким способом он вывозился. Остались некоторые сложности — это изобличение заместителя министра виноградарства и виноделия Позуба и документирование связи Цердаря с вором в законе Красным. Оперсостав УБХСС и уголовного розыска под руководством Котова продолжают напряженную работу в этом направлении. Подойти к Красному мы смогли бы через его подручных — Громобоя и Малыша, однако они исчезли, но поиск их продолжается. Эти обстоятельства несколько затягивают наше расследование. Иван Георгиевич, считаю необходимым доложить ЦК о результатах проделанной работы и снять уголовное дело с его контроля.

— Пожалуй, преждевременно это делать. Шламов не согласится с нашим предложением. Дорабатывайте то, что вами еще не сделано. Надо принять необходимые меры по розыску и задержанию Громобоя и Малыша. Изучите их биографии — где, в каких городах они проживали. Не исключено, что ими получены паспорта на другие фамилии. Проверьте паспортные отделения города. Работа объемная, однако необходимая. По изобличению Позуба нужны неопровержимые доказательства. Показаний Хохлова и Ляховца нам недостаточно. Действуйте очень осторожно, скрытно, но результативно, — давал указания министр.

— Есть, товарищ министр. Постараемся действовать так, чтобы не дать повода для жалоб, — ответил Рыков.

— Вот-вот. Вы правильно меня поняли — чтобы не давать повода для жалоб. Потому что если они появятся, то проверкой их займутся сотрудники ЦК. А этоможет серьезно помешать дальнейшему расследованию. А почему Станислав Михайлович молчит? Хочу вам выразить свою благодарность за плодотворную работу в составе следственной группы, о чем сообщу руководству главка, — сказал министр.

— Спасибо, Иван Георгиевич. Я старался по мере сил и возможностей, а сейчас мое пребывание здесь совершенно бесполезно. Расследование продолжается, и я уверен, что преступники предстанут перед судом и понесут заслуженное наказание. Поэтому прошу вашего разрешения на отъезд в Москву, — заявил Кедров.

— Как считаешь, Федор Федорович, отпустим Кедрова? Или, может, оставим еще недельки на две? — заранее зная ответ Рыкова, пошутил министр.

— Нет, можно отпускать, Иван Георгиевич. Станислав Михайлович хорошо работал и по изобличению преступников в мундирах, и по подготовке материалов на их увольнение, и по организации работы нашего отдела кадров. От имени следственной группы я хочу тоже поблагодарить его, — ответил Рыков.

— Ну что ж, Станислав Михайлович, считайте, что ваша командировка закончена. Доложите Николаю Тимофеевичу ее результаты. В дальнейшем приезжайте к нам, буду рад вас видеть, — сказал министр, поднимаясь с места и пожимая руку Кедрову.

— Станислав Михайлович, подождите меня. Хочу переговорить с вами по некоторым вопросам, — попросил Рыков уходящего из кабинета Кедрова.

Федор Федорович обсудил с министром план дальнейшего расследования, тактику допросов основных обвиняемых по делу, особо остановившись на изобличении Позуба.

— Спасибо, Станислав Михайлович, что подождали, — поблагодарил Рыков терпеливо ждавшего в приемной Кедрова. — Зайдем ко мне. Что будете пить? Кофе или чай? — спросил Федор Федорович, когда они зашли в кабинет.

— Давайте лучше чай.

— Когда вы уезжаете? — спросил Рыков.

— Завтра самолетом.

— Тогда я с Вольдемаром Александровичем навещу вас вечером.

— Буду рад. Я вот что хотел сказать, Федор Федорович. Работая в составе следственной группы, мне пришлось беседовать со многими сотрудниками Буденновского отдела милиции. Выясняется не очень благоприятная картина. Есть сотрудники и некоторые начальники отделений, которые были тесно связаны с Ситняком, выполняли его неблаговидные задания и виновны не меньше арестованного. В частности, начальник отделения милиции микрорайона Кучеров был правой рукой своего шефа, погряз во взятках и других грязных делах. Список таких сотрудников я оставлю Котову и считаю необходимым продолжить работу по изобличению этой категории, я даже не знаю, как их назвать, скорее всего мерзавцами.

— Безусловно, Станислав Михайлович. Оба — и Цердарь, и Ситняк — пустили ядовитые корни в руководимых ими подразделениях, которые необходимо обрубить. Мы это сделаем. Обещаю…

Вечером в гостиничном номере Кедрова Рыков и Котов организовали прощальный ужин. Он прошел тепло и в обсуждении дальнейших действий. После откровенного дружеского разговора у каждого светлее стало на душе. Распрощались довольно поздно.

6. Трудные допросы

Хохлов на допросах все отрицал, и Давидюк, как ни стремился его расположить к себе, не смог склонить к правдивым показаниям. Поэтому Рыков и Федченко, выполняя просьбу Давидюка, решили сами поговорить с ним. Утром они созвонились по телефону и договорились о встрече в следственном изоляторе. На улице перед главным входом их уже ждал Сауляков, которому предварительно позвонил Федор Федорович.

— А где начальник? — поздоровавшись, спросил он у Лаврентия Александровича.

— Неожиданно заболел. Больше недели на работу не выходит, — ответил тот, сопровождая приехавших к себе в кабинет.

— Угости своим чайком, Лаврентий Александрович, — попросил Иван Сергеевич. — Давно не пробовал.

— Через пять минут будет готов, — заверил Сауляков, подключая электрочайник к розетке.

— Как ведет себя Хохлов и его водитель? — задал вопрос Рыков.

— Хохлов в крайней степени угнетения. Ни с кем не общается, не советуется, ничем не интересуется. С подобным состоянием арестованных мы встречаемся не впервые. Через две недели, как правило, они приходят в норму. Ляховец ведет себя совершенно по-другому. Разговаривает, рассказывает анекдоты, но о своем деле молчит как на допросе, так и в камере, — доложил Лаврентий Александрович.

— Это обычное явление. Арестованному, впервые попавшему под статью закона, необходимо преодолеть психологический барьер и смириться с совершившимся фактом. Он должен почувствовать всей душой, что государство справедливо наказывает за совершенное преступление и от этого никуда не уйти. Это сложный процесс. Попробуй, смирись с тем, что ты преступник, — заметил Иван Сергеевич.

— Вы правы, — согласился с мнением заместителя прокурора республики Сауляков, разливая чай по чашкам. — Ваши слова подтверждаются практикой.

— Мы с Иваном Сергеевичем будем допрашивать Хохлова. Распорядись, чтобы его доставили в следственную комнату, — приказал Рыков.

— Есть, товарищ полковник, — ответил Сауляков.

Он по телефону отдал необходимые распоряжения. Попив чаю, Рыков и Федченко направились в следственную комнату. Хохлов сидел на табурете, низко опустив стриженную голову, на которой особенно ярко вырисовывалась намечающаяся лысина. Не вставая с места, он ответил на приветствие и внимательно посмотрел сначала на одного, потом на другого из вошедших. Федор Федорович назвал себя и представил Ивана Сергеевича, сказав, что тот будет вести протокол допроса.

— Ого, какие важные персоны меня навестили. И вы считаете, что я перед вами буду стелиться травой? Не выйдет. И вы, и вы, — он показал пальцем на Рыкова и Федченко, — еще ответите за грубейшее нарушение закона. Прокуратура и милиция посадили в тюрьму невинного человека. Это не только противозаконно, но и подло! — выкрикнул Хохлов.

— Но-но. Не нужно истерик. Вы прекрасно знаете, что невинных в эти заведения не помещают, а Хохлов — тот человек, который должен быть здесь и обязан, я подчеркиваю, обязан рассказать нам о своих темных делах. Хочется вам этого или нет, а говорить придется, — спокойно заявил Рыков.

— Я никому ничем не обязан и рассказывать мне нечего, тем более о каких-то мифических темных делах. Я считаю, что они сфабрикованы МВД для того, чтобы опорочить честного руководителя, отдавшего все силы и свое здоровье на благо Родины. Партия и правительство высоко оценили мой труд, наградив двумя орденами, и мне позорно находиться среди преступников. Еще раз заявляю: я честный гражданин, незаконно арестованный прокурором, и требую немедленного освобождения! — делая упор на последних словах, заявил Хохлов.

— Давайте несколько изменим тональность нашего разговора и успокоимся, — вступил в разговор Иван Сергеевич. — Хочу вас заверить, что прежде чем дать санкцию на ваш арест, прокурор тщательно изучил уголовное дело и, видимо, нашел в ваших действиях нарушение закона. Поэтому прекратим разговор о неправомерности принятого решения, а перейдем к конкретике. Скажите, в ноябре прошлого года вас задерживал Тузлуков с восемнадцатью бутылками коньяка в салоне служебной машины?

— Да, задерживал, но я уже пояснял, что коньяк должен был пойти на исследование в лабораторию, которая находится за пределами комбината. Допросите начальника цеха, он подтвердит мои слова. Я с самого начала говорю об этом, но мне никто не верит. Вам хочется обвинить Хохлова, поэтому вы вцепились в этот мелкий факт, — заученно ответил арестованный. — Дайте, пожалуйста, воды. У меня диабет, — попросил он.

Его лицо побледнело и покрылось бисеринками пота. Федченко налил стакан воды и подал Хохлову, который выпил воду с жадностью.

— Так вот, хочу вас огорчить, Вячеслав Янович, этот, как вы называете мелкий факт, будет вменен вам в вину. Он доказан. Сотрудники лаборатории допрошены, и все в один голос заявили, что эта партия коньяка, из которой вы взяли восемнадцать бутылок, ими уже была проверена раньше, никто им не звонил, что прибудут образцы на исследование, да и необходимости в этом не было. Начальник цеха и ваш водитель Ляховец подтвердят это, — убеждающе говорил Федченко.

— Однако они этого еще не подтвердили, поэтому и обвинить меня вы не сможете, — упорно отстаивал свою версию Хохлов.

Долго длился этот разговор. Арестованный изворачивался как мог, отрицая очевидное, но по тону ответов чувствовалось, что в нем зреет убежденность, что говорить правду все-таки придется. Рыков и Федченко стремились «повернуть» его к этому. Первый допрос оказался безрезультатным, однако оба видели: избранная Хохловым манера поведения все-таки дала трещину.

Прошедшая ночь не внесла изменений в поведение арестованного. Рыков и Федченко понимали одно: если не заговорит Хохлов, то будут молчать начальники цехов, директора заводов и его водитель Ляховец, что, естественно, вело к затяжке расследования. Поочередно разъясняя закон, смягчающий ответственность, они сумели расположить генерального директора к себе, убедив последнего, что и им, и ему нужна только правда, которая сможет облегчить его душу и ожидаемую участь. Арестованный долго молчал, не решаясь шагнуть навстречу желанию допрашивающих, но в какой-то момент сумел преодолеть себя и заговорил:

— Да, вы правы. Видимо, мне действительно станет легче, если я расскажу, как происходили события в тот злополучный вечер. В ноябре мне нужно было поехать на выходные к родственникам. Без спиртного не обойдешься, поэтому я решил взять восемнадцать бутылок, а на следующий день оплатить их стоимость в кассу, но, на беду, появился Тузлуков, проверил автомашину и документально изъял взятый мной коньяк. Вот все, что я хотел вам рассказать, и это правда.

— Вы не возражаете, если ваши показания мы запишем на видеомагнитофон? — спросил Рыков.

— Нет, не возражаю, — дал согласие арестованный.

Зашел приглашенный сотрудник криминалистического отдела и произвел видеозапись повторного рассказа.

— Вячеслав Янович, Ляховец знал, что вы взяли коньяк для себя? — задал дополнительный вопрос Федченко.

— Конечно, знал, — подтвердил Хохлов.

— Хорошо. Расскажите о других совершенных вами противоправных действиях, — предложил Рыков.

— Никаких других противоправных действий, как вы их называете, я не совершал. То, о чем я рассказал, не является преступлением. Просто мне не дали возможности расплатиться вовремя. Я не виновен, — спокойно ответил Хохлов.

— Виновны вы или нет, решит суд. Вы прекрасно знаете, что следствие на ваших показаниях не остановится, а будет продолжать свою работу до полного выяснения истины. Нам известно, что случаи с коньяком аналогичного характера у вас были не единичны. Поэтому предлагаю хорошо обдумать это обстоятельство и лучше добровольно, без принуждения, все рассказать следствию, — сказал Федор Федорович.

— А чистосердечное раскаяние, явка с повинной, способствование следствию в расследовании уголовного дела, — подхватил Федченко, — будет учтено судом и существенно повлияет на смягчение наказания при вынесении приговора. Мы об этом говорим вам второй день и еще раз советуем использовать возможности закона в свою пользу.

— Спасибо за совет, но я чист перед государством и авторитетно заявляю: я не виновен. Вот вам мое заявление, в котором я изложил грубейшие нарушения закона милицией и прокурором, — Хохлов подал два исписанных листа бумаги Федченко. — Прошу его рассмотреть и дать мне ответ.

— Ваше заявление будет проверено и вы получите ответ, — заверил Федченко, потом нажал на кнопку звонка и вызвал конвоира. — Уведите арестованного, — приказал он.

— Сложный господин, — задумчиво произнес Рыков, когда они остались одни. — Но хорошо уже то, что он признал кражу восемнадцати бутылок коньяка. Начало сделано. Хохлов смог преодолеть самого себя и, как ему ни хотелось, но все же рассказал о краже, прикрывая свой поступок тем, что не сумел оплатить за коньяк в кассе. Нам, Иван Сергеевич, надо допросить водителя и начальника цеха. Они должны сообщить много нового.

— Начнем с Ляховца, а потом допросим начальника цеха. Нужно подготовить видеозапись и некоторые фрагменты показать водителю. Без них он не заговорит. А сейчас, если не возражаете, давайте пообедаем.

— Не возражаю. Поедем, пообедаем.

Они зашли в кабинет Саулякова, где Рыков отпустил сотрудника криминалистического отдела, приказав быть в СИЗО в четырнадцать часов.

На автомашине Федора Федоровича они заехали в кафе, расположенное на проспекте Ленина. После обеда опять возвратились в СИЗО. Вызванный Ляховец долго отрицал свое участие в краже, но, когда его ознакомили с некоторыми фрагментами допроса Хохлова, задумался.

— Константин, молчать не советую. Это не в твоих интересах. Зачем добровольно лезть в грязные дела, если говоришь, что не виновен. Проведем очную ставку с директором, и ты окажешься стороной виновной. Тебе это нужно? — убеждал и спрашивал Рыков.

— Ну что ж, если Вячеслав Янович начал рассказывать о своих делах, то мне сам Господь Бог велел, — глубоко вздохнув, начал Ляховец. — Я подтверждаю показания генерального директора. Он действительно взял коньяк себе.

— Вы не возражаете, если ваши показания будут записаны на видеомагнитофонную ленту? — спросил Федченко.

— Нет, не возражаю.

— Тогда подробнее расскажите, как это происходило, — предложил Иван Сергеевич, записывая показания допрашиваемого.

— А что здесь рассказывать? Все было очень просто. Вечером мы заехали на территорию винно-коньячного производства, где Хохлов встретился с начальником цеха Караушем. Они отошли от автомашины, и о чем у них был разговор, не знаю. Я в это время зашел в цех, чтобы попить воды, и когда возвратился, то увидел в салоне сверток, в котором находились бутылки с коньяком. На проходной сторож нас не проверяла, ко на улице мы были задержаны милицией. Они составили протокол и забрали коньяк с собой.

— Кому предназначался коньяк? — вновь задал уточняющий вопрос Федченко.

— Вячеслав Янович никогда не брал спиртное себе, потому что болеет диабетом и по этой причине его не употребляет. Перед поездкой в купажный цех он мне говорил, что заместитель министра Позуб просил привезти коньяк, который ему необходим для встречи приезжающего начальства из Москвы.

— Константин, скажите, сколько раз вы возили коньяк Позубу и где конкретно его передавали? Ведь это был не единственный случай? — спросил Рыков.

— Вы правы. Возили мы ему коньяк много раз. Позуб делал заказы постоянно, когда в них возникала необходимость, а сколько раз это происходило, не помню, — ответил Ляховец.

— Ну хотя бы последние случаи вы помните?

— Сейчас вспомню, — Ляховец на некоторое время задумался, потом продолжил: — В апреле прошлого года из города Вальково, там находится наш винно-коньячный завод, водитель Черба привез два ящика высокосортного коньяка: один — «Букурия», а второй — «Праздничный». Хохлов вызвал меня и попросил ящик «Букурии» отвезти Позубу. Так я и сделал. А второй ящик предназначался Ситняку. В этот же вечер я передал его начальнику милиции. Помню второй случай. Это произошло в августе того же года. Вячеслав Янович послал меня в Вальково к начальнику цеха Косенчуку и попросил привезти ящик коньяка. Я встретился с Косенчуком, взял коньяк и на автомашине Борталимова попытался его вывезти, но, на мое несчастье, был задержан милицией. Мне пришлось срочно связаться с директором и сообщить ему неприятную новость. С помощью Ситняка он сумел замять дело. Конкретно не помню всех случаев, но очень много коньяка пришлось привозить Ситняку, Позубу и Цердарю. Перед праздником Хохлов специально готовил пакеты, которые вручали работникам Совмина и ЦК, его хорошим знакомым и друзьям.

— Что еще можете добавить к своим показаниям? — спросил Федченко.

— Я рассказал все. Что-то еще добавить не могу.

— Тогда прочтите протокол допроса и распишитесь, — предложил Иван Сергеевич.

— На первый случай показания неплохие, — когда увели Ляховца, произнес Рыков.

— Да. Начало есть. Сейчас наступает ответственный момент в работе следователя, потому что от его умения и опыта будет зависеть результат расследования. Давидюк имеет и то, и другое, но Карауша все же придется допрашивать нам, — заметил Федченко.

— Нет возражений, — согласился Федор Федорович, — сейчас даю команду Котову, и подозреваемый будет доставлен в прокуратуру. Думаю, что кабинет заместителя прокурора республики произведет на Карауша особое впечатление, — он набрал номер телефона начальника управления уголовного розыска и попросил доставить начальника цеха.

На автомашине Рыкова они выехали на проспект Ленина и у парка Победы повернули направо, на улицу Гоголя, которая постепенно шла под уклон. Пятиэтажное здание прокуратуры, выкрашенное в светлые тона, с высоким крыльцом у входа, казалось построенным на холме. Заехав во внутренний двор, они через небольшую тыльную дверь поднялись на четвертый этаж в кабинет Федченко.

Был конец рабочего дня. Весь день небо, обложенное тучами, наконец разразилось обильным дождем, и потоки воды устремились вниз по улице. Федор Федорович и Иван Сергеевич пили кофе, приготовленное секретарем Мариной, и намечали мероприятия по дальнейшему расследованию. Через какое-то время в дверь постучали, и сотрудник управления уголовного розыска Бутович ввел Карауша — невысокого, лысеющего, полнолицего мужчину, нервно мнущего кепку в руках. Долго велся допрос начальника цеха с показом выдержек из допросов Хохлова и Ляховца. Карауш подтвердил рассказ генерального директора и его водителя, пояснив, что коньяк он давал по первому требованию, а списывал его на потери производства, что может подтвердить имеющимися актами списания. Закончив допрос начальника цеха, Рыков поручил Бутовичу изъять документы протоколом добровольной выдачи.

— Ну вот, кажется, достаточно доказательств для повторного разговора с Хохловым, — удовлетворенно произнес Федченко.

— Больше чем достаточно, поэтому завтра утром считаю необходимым его еще раз допросить, — предложил Рыков.

— На завтра у меня кое-что намечено, — просматривая свой календарь-ежедневник сообщил Иван Сергеевич, потом позвонил секретарше и, когда та вошла в кабинет, попросил: — На завтра, на первую половину дня, ко мне вызваны люди. Будь добра, отложи эти встречи на день позже, — потом, обратясь к Рыкову, утвердительно заявил: — Значит, утром встречаемся в СИЗО.

На следующий день Федор Федорович, сделав соответствующие распоряжения по текущим делам, отправился в СИЗО, где его уже ждал Иван Сергеевич.

— Задерживаться изволите, гражданин начальник. Нехорошо, нехорошо, — шутливо произнес он, здороваясь с Рыковым, потом, переходя на серьезный тон, сообщил: — Сейчас доставят Хохлова. Я уже заявку сделал.

— Ну и прекрасно. Криминалист с видеоаппаратурой с нами, так что можем приступать к допросу. Что загрустил, командир? — обратился он к Саулякову, который сидел за своим столом и молчал, о чем-то размышляя.

— Да так, все в порядке, — ответил тот, — но думаю я вот о чем: как это определенная категория людей осмеливается поступиться своей честью и достоинством, занимая такие высокие должности, которые им доверило государство. Давно я работаю в милиции, видел разного рода преступников, но постоянно удивляюсь тому, как они легко, не задумываясь, делают свой первый криминальный шаг. Второй и третий совершается просто, обыденно, а вот первый… Я представить себе не могу, как можно решиться на подобное.

— Это сложный философский вопрос, и даже не философский, а, скорее, психологический. Так уж они устроены, эти люди. Я считаю, что у них нет того твердого начала, которое не дает нормальному человеку оступиться, идти на дурное, — задумчиво произнес Федченко.

— А я думаю несколько по-другому, хотя и согласен с мнением Ивана Сергеевича, — вступил в разговор Рыков. — Нравственные начала закладываются еще в утробе матери, а много позже, попадая в «благоприятные условия», они срабатывают. Не каждый человек способен быть преступником, как не каждый может стать выдающимся человеком. Приведу вам один пример. В наш детский дом прибыл двенадцатилетний мальчишка. Родители его погибли во время войны, а тетя, которая его воспитывала, умерла. В послевоенный период в нашей среде бытовала сила кулака. Многие мальчишки до детского дома бродяжничали, воровали и принесли с собой закон улицы, а это, как вы знаете, жестокий закон. Его действие не могли приостановить ни воспитатели, ни директор Валентин Тимофеевич, прошедший войну в полковой разведке. Ребята, общаясь друг с другом, очень грязно ругались, и все вдруг заметили, что Витек, так звали прибывшего парня, никогда не произносил грязного слова. Его пытались заставить выругаться. Он отказался. Били, но и таким методом ничего сделать не смогли. Срабатывали гены, дорогие товарищи. Что в них заложено, таков человек и будет. Я в этом глубоко убежден, — закончил монолог Рыков.

— Многие теоретики возразят вам, Федор Федорович, назовут ваши взгляды антинаучными и даже вредными. Сейчас бытует один тезис: «Человек не рождается преступником, его таковым делает среда», — подняв палец кверху, с пафосом произнес Федченко. — А вы, оказывается, сторонник теории Ламброзо. Кстати, вы поддерживаете главную мысль этой теории.

— Я мог бы с тобой поспорить, Иван Сергеевич, и привести в подтверждение сказанного сотню примеров, когда в совершенно благополучных семьях рождался преступник, а в семье ранее судимых родителей воспитывался прекрасный человек. Но сейчас не время для этого спора. Пойдем допрашивать Хохлова. Он, видимо, уже в следственной комнате, — предположил Рыков.

Хохлов за прошедшую ночь осунулся и побледнел. Видимо, нелегко ему далось частичное признание, и он понимал, что следствие дойдет до самой сути и рано или поздно, но придется решать вопрос: или идти по пути отрицания, или же говорить чистую правду. Однако, что лучше — решить сложно.

— Здравствуйте, Вячеслав Янович, — поздоровался Федченко.

— Здравствуйте, — больным голосом ответил Хохлов.

Иван Сергеевич разместился за столом, а Рыков, поприветствовав арестованного, примостился на стуле с краю.

— Вот видите, прошло совсем немного времени, и мы с вами опять встречаемся.

— Я на встрече не настаивал, и она мне совершенно ни к чему, — устало возразил Хохлов.

— А нам она очень нужна, потому что некоторые вопросы необходимо уточнить. Предыдущие ваши показания от начала и до конца лживы, по этой причине пришлось вас вторично побеспокоить. Прошу ответить, и желательно правдиво: как часто вы отвозили коньяк заместителю министра Позубу по его заявкам? И кому еще вручали свои презенты? — спросил Федченко.

— Не было этого, — отрицал Хохлов. — Позуб — мой руководитель, и, кроме служебных вопросов, других мы не решали.

— Сказанные вами слова я расцениваю как нежелание правдиво ответить на мои вопросы. Ну что ж, это ваше право. Однако хочу вам сообщить, что допрошенные нами свидетели рассказывают совершенно другое. Больше того, они изобличают вас. Начальник цеха и ваш водитель сообщили, что вы к праздникам готовили пакеты с лучшими сортами коньяка, которые лично вручали высокопоставленным лицам. Что вы скажете на это?

— Оговаривают, стервецы, по злобе. Другого пояснения дать не могу.

— А какой смысл оговаривать вас? Ничего плохого вы своим подчиненным не сделали, и отношения между вами были нормальными. Поэтому ваш ответ не принимается. Прошу посмотреть выдержку из показаний Ляховца, — Федченко включил видеомагнитофон.

Хохлов тяжелым взглядом смотрел на экран телевизора и внимательно слушал показания своего водителя, где тот рассказывал, как они развозили пакеты руководству перед праздниками, к дням рождения и юбилейным датам. Выключив видеозапись, Федченко спросил:

— Вячеслав Янович, это часть допроса Ляховца. Что скажете? Я слушаю вас.

Хохлов молчал, уставившись на носки своих давно нечищенных туфель.

— Вячеслав Янович, необходимо сделать внутреннее усилие и шагнуть навстречу правде, — вступил в разговор Рыков. — Уйти от нее вы не сможете. Если по-прежнему будете держаться своей версии оговора, то все замкнете на себя. Мы вынуждены будем включить весь комплекс процессуальных действий, чтобы изобличить вас как преступника, а это усложнит ваше положение и добавит несколько лет наказания. Мой совет: лучше сейчас дать ответы на все вопросы Ивана Сергеевича, не подвергая себя в дальнейшем мучительным для вас допросам.

Хохлов продолжал молчать.

— Прав, Федор Федорович, — заметил Федченко. — Линия отрицания, которую вы избрали, не спасет вас от суда. Коньяк, предназначенный для подачек, списывался на потери производства, что подтверждается актом ревизии. Есть количество списанного, есть числа, когда это происходило. Поэтому я советую, Вячеслав Янович, рассказать все правдиво и облегчить свою дальнейшую участь.

— Да… ревизии я боялся больше всего. Знал, что она нанесет мне тяжелый удар и облегчит вам расследование. Я подтверждаю показания Ляховца и Карауша. Больше всего требовал коньяка Позуб. Он постоянно звонил по этому вопросу, а я отказать не мог. Он мой начальник. Если бы я прекратил выполнять его заказы, то на моем месте был бы другой директор, более понятливый и исполнительный.

— Значит, коньяк, с которым вы были задержаны милицией, предназначался для Позуба? — уточнил Федченко.

— Да. Ему. В этот день после обеда позвонил Позуб и попросил привезти коньяк, так как приезжает высокое начальство из центра, которое необходимо тепло встретить. Но, как видите, это мероприятие сорвалось, и я оказался здесь.

— Приходилось ли вам отправлять Позубу большие партии коньяка? — продолжал задавать вопросы Федченко.

— Да. Приходилось. Три ящика высокосортного коньяка я ему передал в прошлом году, когда Позуб защищал кандидатскую диссертацию в Симферополе. В каждом ящике находилось по двадцать бутылок «Букурии». Кандидатскую диссертацию он успешно защитил и, возвратившись уже ученым мужем, не забыл меня поблагодарить.

— Что вы еще можете добавить к своим показаниям? Может, вам известны другие факты преступных действий Позуба? Если да, то я прошу рассказать о них.

— Вы поговорите с моим заместителем Болдыревым. Пусть пояснит, какое количество чеков и за что он отдал Позубу на покупку дефицитных вещей в валютном магазине.

— Мы допросим вашего заместителя, но расскажите вы, в связи с чем отдал чеки Болдырев и на какую сумму?

— Болдырев около трех лет провел за границей, где работал как специалист коньячного производства. По возвращению на родину он был назначен ко мне заместителем. Многое у него не ладилось, и по этой причине приходилось с него жестко спрашивать. Болдырев стал искать себе защиту и нашел ее в лице Позуба. Произошло это в прошлом году примерно в июле — августе. На какую сумму ему пришлось раскошелиться, не знаю, но вскоре позвонил мне Позуб и приказал оставить в покое Болдырева.

— От кого вы узнали о даче взятки Болдыревым?

— Мне рассказал об этом главный технолог Сущевский, с которым выпивал Болдырев, и, будучи в нетрезвом состоянии, сожалел об отданных чеках.

— Что еще вы добавите к своим показаниям?

— Все, что мне было известно, я честно рассказал. Ничего нового к своим показаниям добавить не могу.

— Ну хорошо. Пока достаточно. Прочитайте и подпишите протокол допроса. У вас есть вопросы, Федор Федорович? — повернувшись к Рыкову, спросил Федченко.

— Нет, Иван Сергеевич.

Хохлов внимательно читал протокол, потом аккуратно подписал каждую страницу и подал Федченко.

— С вами мы будем часто встречаться, Вячеслав Янович, уточняя доказательства по делу. Обдумайте дальнейшую линию поведения. Советую продолжать ту, которую вы избрали сегодня, — отправляя Хохлова с караульным, в заключение сказал Федченко.

* * *

Иван Георгиевич Ганчук, на сей раз одетый в элегантный серый костюм и белую рубашку с галстуком, внимательно слушал доклад Рыкова о расследовании уголовного дела, незаметно перешедшего в категорию особо важного. Через открытое окно, выходящее на проспект Ленина, доносился шум проходящих машин, щебет птиц, облюбовавших разросшиеся деревья у здания МВД. Время от времени министр делал пометки в рабочем блокноте, остро поглядывая на своего заместителя.

— Понимаете, Иван Георгиевич, если вина основных фигурантов вполне закреплена материалами дела, то к Позубу мы пока подойти не можем. Тут сильно мешает занимаемое им служебное положение, а главное — добытых фактов явно недостает, чтобы предъявить ему обвинение. Нужны прямые доказательства, а их, к сожалению, нет, — огорченно закончил свой доклад Рыков.

— Не будем огорчаться, Федор Федорович. Я переговорю с руководством Комитета государственной безопасности и попрошу их оказать нам помощь. Думаю, что им удастся сделать то, чего мы не можем. Я сообщу вам фамилию сотрудника, которого они выделят нам в помощь, — делая запись в блокноте, сказал министр.

Буквально на следующий день Ганчук позвонил по внутреннему телефону и назвал фамилию сотрудника КГБ, с которым Рыков в дальнейшем должен будет контактировать по проверке Позуба. Им оказался давний знакомый, подполковник Иванов Борис Адамович, с которым ранее приходилось работать по нескольким особо тяжким преступлениям.

Однако дни проходили, а результатов пока не было. Всякий раз, тяжело вздыхая, Иванов говорил по телефону одно и то же:

— Извините Федор Федорович, но и сегодня порадовать не могу…

И только на одиннадцатый день Иванов сообщил, что кое-что прояснилось, поэтому он срочно выезжает к Рыкову. Еще с порога Борис Адамович начал рассказывать:

— Понимаете, Федор Федорович, сложным оказался этот субъект, однако одну зацепочку установить удалось. Еще будучи заместителем министра виноградарства и виноделия, злоупотребляя своим служебным положением, Позуб обратился к своему подчиненному Карапетяну, директору НПО «Словени», с просьбой принять его на работу по совместительству в технологическо-конструкторский институт, который входит в состав НПО, на должность заведующего отделом вин специальной технологии. Ежемесячно он получал сто пятьдесят рублей, но ни одного дня на работе не был. Это прямое хищение денежных средств, Федор Федорович. Документально закрепленный преступный факт в совокупности с показаниями о даче взяток позволит арестовать Позуба. Я уверен, что этот так называемый руководитель, по сути, преступник, имеет много грехов, поэтому арест позволит изобличить его в полной мере, хотя сложностей испытать вам придется немало.

— Верно. Сложностей будет выше головы. Представляю, какой вой учинят его высокопоставленные друзья и покровители, когда мы его упрячем за решетку.

— Да, натиска покровителей не избежать. За коньяк ведь Позуб многих купил. То, что нам удастся предъявить в обвинении, окажется сотой долей похищенного. Он же снабжал этим зельем всех важных персон, а те, естественно, молчать не будут. Они предпримут все возможное, чтобы выручить своего протеже. Но как бы трудно ни было, а место этого голубчика — за решеткой, — утвердительно заявил Иванов.

— Ничего, Борис Адамович, все выдержим, не впервой.

Когда ушел Иванов, Рыков пригласил Котова и поручил срочно проверить полученное сообщение.

В НПО «Словени» выехал Санев. Директор Карапетян ждал Петра Федоровича, который перед выездом ему позвонил. Кабинет директора был обит темным деревом, а противоположная от стола хозяина стена превращена во встроенные шкафы для одежды и ниши под телевизор. Выше находилась полка для книг, заполненная специальной литературой и томами текущего законодательства. Карапетян поднялся с места, улыбнулся, здороваясь с Саневым, и пригласил к столу.

— Чем могу служить, Петр Федорович? — спросил он.

— Юрий Хачатурович, я хочу изъять документы, касающиеся работы заместителя министра Позуба в вашем институте.

— Какие могут быть возражения. Пожалуйста. Вы что предпочитаете, чай или кофе? Извините, что сразу не предложил.

— Чашку кофе.

Карапетян по прямому проводу попросил секретаря приготовить две чашки кофе. Потом вернулся к Саневу и предложил:

— Петр Федорович, как насчет коньячка? Не возражаете?

— Спасибо. Не нужно. Лучше расскажите, как устроился к вам на работу Позуб.

— В феврале прошлого года он зашел ко мне и заявил, что у него есть разрешение на работу по совместительству. Потом положил передо мною заявление и потребовал назначить на должность заведующего отделом в институте. Мне ничего не оставалось делать, как написать резолюцию об оформлении на работу. Директор института Пономаренко выполнил мое указание, но, как он мне позже сообщил, Позуб на работе не появлялся, однако деньги получал исправно.

— Вот видите, как получается. Заместитель министра ворует, а вы его покрываете, — по-своему резко отреагировал на рассказ Карапетяна Санев.

— А что я должен был, по-вашему, делать, когда ко мне приходит мой начальник и бросает на стол заявление о приеме на работу. Вы поступили бы точно так же, Петр Федорович, — с обидой произнес директор НПО.

— Не знаю, не знаю, Юрий Хачатурович. Но, скорее всего, я бы отказал, сославшись на закон.

— Вам просто говорить, но поймите, что я иначе поступить не мог. Как хотите, так и расценивайте мой поступок, — заметил Карапетян.

— Не обижайтесь на резкость моих слов, Юрий Хачатурович, может, я и не прав. Позвоните, пожалуйста, Пономаренко и дайте команду о выдаче документов, касающихся работы Позуба в его институте.

В это время зашла секретарша и принесла кофе. Карапетян позвонил Пономаренко и сообщил последнему, что к нему приедет сотрудник управления уголовного розыска Санев, которому он должен передать документы в отношении Позуба. Они выпили кофе и тепло распрощались друг с другом.

В институте Санев изъял финансовые ведомости на выплату заработной платы Позубу, его заявление о приеме на работу и допросил сотрудников отдела. Свидетели подтвердили, что заместитель министра у них в отделе не бывал и они его практически не знают.

Петр Федорович возвратился в МВД поздно вечером, но Котов еще был на месте. Доложив результат своей поездки в НПО, он предложил допросить Позуба в начале рабочего дня и решить вопрос о его задержании. Вольдемар Александрович согласился, но заметил:

— Позвони Гарию Христофоровичу и договорись о совместной работе на завтра. Допрашивать Позуба должен он.

— Есть, Вольдемар Александрович.

Возвратившись в свой кабинет, Санев позвонил Давидюку, подробно изложил, что им сделано, и договорился о встрече утром.

Как обычно, в восемь часов утра Петр Федорович поднимался на третий этаж к себе в кабинет. В узком коридоре находился Давидюк, нетерпеливо поджидающий своего коллегу.

— Спишь много, начальник, а работа не ждет, — здороваясь и улыбаясь, сказал Давидюк.

— А отсюда сутками не выходи и всегда работа будет, — открывая дверь кабинета, отозвался Санев. — Не терпится посмотреть на документы? — спросил он, приглашая Давидюка сесть к столу.

— Да, необходимо подготовиться к допросу, поэтому хочу побыстрее их изучить. Я вечером сделал выписку из уголовного дела всех прегрешений Позуба, которых для простого смертного хватило бы с избытком, чтобы прочно сесть за решетку. Нас смущает и сдерживает его должность и наше пресловутое — как бы чего не вышло. Нет, сегодня я его помещу в ИВС, какие бы доводы мне в противовес ни приводили, — уверенно произнес Гарий Христофорович.

— Я такого же мнения, — поддержал его Санев, доставая из сейфа изъятые документы и протоколы допросов. — Этот довесок — неоспоримый документ, против которого возразить трудно.

— Спасибо, Петр Федорович, — принимая папку, поблагодарил Давидюк, — я просмотрю материалы, а ты доставь Позуба для допроса. Проведем мы это мероприятие в кабинете Рыкова. Все же как-никак, а заместитель министра.

— Сделаю, Гарий Христофорович, только поставлю Котова в известность о наших намерениях. Ты оставайся в кабинете и работай, а я пошел.

Примерно через полтора часа Давидюк в кабинете Рыкова приступил к допросу Позуба. Тот небрежно развалился на стуле, закинув ногу на ногу, с презрительной миной на лице отвечал на поставленные вопросы. Темный костюм, белая рубашка, галстук красного цвета особенно подчеркивали его вальяжность.

— Григорий Васильевич, Хохлов и Ляховец чистосердечно и добровольно рассказали о том, что в течение последних трех лет систематически доставляли вам марочные сорта коньяка в качестве взятки. Подтверждаете ли вы эти показания? — буднично спрашивал Давидюк.

— Я категорически отрицаю этот поклеп, направленный на подрыв моего авторитета как заместителя министра. Хохлов — вор, а вы, вижу, больше верите ему, а не мне. Он умышленно, со злобы, порочит руководящий состав министерства, — стараясь быть спокойным, отвечал Позуб.

— Я следователь, и главное в моей деятельности — исполнение закона, что обязывает меня быть предельно объективным. Но возвратимся к нашим вопросам. Вы категорически отрицаете изобличающие факты, изложенные Хохловым и его водителем?

— Да, отрицаю.

— Тогда перейдем к конкретике. В апреле прошлого года водитель Хохлова Ляховец по указанию своего шефа привозил ящик коньяка «Букурии», который вручил вам лично. Этот факт подтверждает Хохлов. Что вы скажете по этому поводу?

— Я категорически заявляю: это наглая ложь! — запальчиво ответил Позуб.

— В феврале прошлого года в вашем кабинете Хохлов вручил вам пакет с шестью бутылками коньяка «Лучезарный», шестого марта — шесть бутылок коньяка «Кишинэу», в мае — восемнадцать бутылок коньяка «Праздничный» и так далее, и так далее. Все перечислять не буду, но по каждому факту мы с вами будем подробно разбираться. Доказательства отработаны, и они подтверждаются документально, а также свидетелями. Хочу услышать ваш ответ, Григорий Васильевич, по этому поводу.

— Это бред сивой кобылы. Занимая такую должность, я не нуждаюсь в каких-то подачках. Еще раз заявляю, что меня оговаривают по злобе. Показания Хохлова и его шофера я категорически отрицаю, и не старайтесь мне вменить бездоказательные факты, — Позуб говорил громко и озлобленно.

— Ну хорошо. Давайте вопросы с коньяком пока оставим и возвратимся к ним немного позже, но как вы объясните ваше устройство заведующим отдела в институт НПО «Словени» и получение денег, если не работали в этой должности? — Давидюк внимательно посмотрел на Позуба, ожидая ответа.

Тот молчал, мучительно подыскивая слова, которые бы впоследствии не сыграли против него. Чувствовалось, что заданный вопрос для него не был неожиданным. Наконец он поднял голову, глубоко вздохнул и спокойно ответил:

— Да, мною допущена единственная глупость, о которой сейчас сожалею. Я готовил кандидатскую диссертацию, и некоторые вопросы необходимо было проверить на практике. В связи с этим мне министр разрешил работу по совместительству. Моя ошибка состоит в том, что я получал деньги, но вчера после обеда они возвращены институту. Вот квитанция.

Давидюк принял кассовый документ, внимательно его осмотрел и положил в дело.

— Мы приобщим ее к материалам уголовного дела, — заявил он, — однако добровольное возмещение нанесенного ущерба государству не освобождает от ответственности, а только смягчает вину лица, совершившего преступление.

— Вы заявляете, что я преступник, товарищ Давидюк. Такого оскорбления я не могу оставить без внимания и вынужден буду жаловаться в соответствующие инстанции.

— Я трактовал статью закона, гражданин Позуб, а не имел в виду конкретно вас. Вам народный суд скажет, кто вы есть на самом деле, и назовет все своими именами. А жаловаться? Ну что ж, жалуйтесь. Это ваше право. У меня к вам последний вопрос. Совершались ли вами, Григорий Васильевич, другие противоправные действия, не известные следствию? Я жду вашего ответа.

— Никаких противоправных действий я не совершал, — не задумываясь, ответил Позуб. — Должность не позволяла и партийный билет, который я с достоинством и честью ношу много лет. Я могу быть свободен? — спросил он, посмотрев по очереди сначала на Рыкова, потом на Котова, которые сидели в стороне и не вмешивались в ход допроса.

— Хочу вас огорчить, Григорий Васильевич. Вы будете находиться под стражей до суда. Прочитайте и распишитесь в протоколе, а также в постановлении о задержании, — произнес Давидюк, подавая протокол и постановление Позубу.

— Да как вы смеете! Я вынужден поставить в известность ЦК и обещаю, что вам не поздоровится! Вы совершаете грубейшую ошибку, за которую лишитесь партийных билетов! Я не позволю над собой издеваться! — возмущенно кричал Позуб, вскочив с места.

— Еще раз повторяю, вы имеете право жаловаться в любые инстанции, а мое право, руководствуясь законом, задержать вас, что я и делаю. Поэтому ознакомьтесь с постановлением и распишитесь, — Гарий Христофорович подал постановление допрашиваемому.

— С этого момента я ничего подписывать не буду, и не подсовывайте мне свои бумажки, — небрежным щелчком Позуб отбросил постановление.

— Ну что ж, и это ваше право. Мы пригласим посторонних людей и в присутствии их зафиксируем, что вам постановление было объявлено, но вы отказались его подписывать, — констатировал Давидюк.

Оформив соответствующим образом документы, Гарий Христофорович отправил Позуба в изолятор временного содержания УВД города Светловска, а через трое суток — в СИЗО, где он и находился до суда.

* * *

Расследование уголовного дела продвигалось успешно. Допрашиваемые давали показания, и все новые и новые лица включались в его круговорот. Гарий Христофорович предъявил им обвинения, но под арест брать воздерживался, оставляя под подпиской о невыезде. Цердарь был помещен в следственный изолятор города Вендеры, он категорически отказался давать показания. Давидюк несколько раз выезжал для его допроса, но безрезультатно. По этому поводу в конце рабочего дня он и зашел к Рыкову.

— Ну как дела, Гарий Христофорович? — спросил тот, здороваясь и приглашая к столу. — Чем недоволен?

— Для недовольства причин много, — устало ответил Давидюк. — Уголовное дело разбухает, подозреваемые выявлены и доказательств для его завершения вполне достаточно. Однако не все дают правдивые показания, некоторых приходится изобличать, чтоотнимает много времени. В частности, Цердарь продолжает молчать. Как к нему ни подходил, какие доводы ни приводил, но он на мои вопросы отвечать отказывается. Я вынужден, Федор Федорович, вновь обратиться к вам с просьбой допросить этого гаденыша.

— Хорошо, что дело идет к концу и нет больших сложностей для его завершения. Это меня радует. Сейчас осталась изнурительная техническая работа, к которой ты, Гарий Христофорович, привычен. Следственная группа будет продолжать свою работу, поэтому не переживай, а действуй в том же темпе. Естественно, не все будут давать показания, а тем более Цердарь, но, думаю, что под тяжестью улик и он начнет говорить. Завтра съездим в Вендеры и поговорим с твоим упрямцем.

— Спасибо, Федор Федорович. В восемь часов я буду у вас.

На следующий день в половине девятого утра Рыков и Давидюк отправились в Вендеры. Оставив позади город Светловск и с правой стороны аэропорт, проехав небольшой мост, они очутились на магистрали и примерно через час прибыли к месту назначения.

— Никак не могу ориентироваться в этом городе, — заметил Рыков, — все улицы параллельны друг другу и похожи, как братья-близнецы. Десятки раз бывал здесь, но как проехать к милиции или до следственного изолятора, определить не могу.

— Это верно. Город старый и довольно путаный. Я сам слабо в нем ориентируюсь, — отозвался Гарий Христофорович.

Водитель Рыкова, старшина милиции Василий Хмель, молодой, с тонкими чертами лица парень, уверенно себя чувствовал среди лабиринта улиц и через какое-то время остановился у массивных ворот следственного изолятора. Охранник тщательно проверил документы, созвонился с дежурным и разрешил въезд автомашины во внутренний двор. На входе в административное здание их встретил начальник следственного изолятора, худощавый, среднего роста подполковник. Сделав доклад Рыкову, он проводил прибывших к себе и предложил допросить Цердаря в его кабинете. Федор Федорович согласился и попросил доставить арестованного. Через минут пятнадцать конвоир ввел его в кабинет, а сам остался в коридоре. Рыков внимательно рассматривал доставленного. Многодневная щетина, появившаяся на обрюзгшем лице, изменила внешность Цердаря до неузнаваемости. Угрюмо поглядывая то на Федора Федоровича, занявшего место начальника СИЗО, то на Гария Христофоровича, расположившегося за приставным столиком, он молчал. Предложив ему сесть на стул у стены, Рыков заметил:

— Да. Чувствуется, что озлобленность ваша, Цердарь, дошла до предела.

— Озлоблен я или нет — это мое дело, — угрюмо отозвался арестованный.

— Верно. Это ваше дело. Но, несмотря на скверное настроение, вам придется ответить на наши вопросы.

— Я уже говорил Давидюку, что категорически отказываюсь подписывать какие-либо документы, а также отвечать на вопросы.

— Но это же глупо, Цердарь. Занятая вами позиция не спасет от ответственности, а, наоборот, усугубит положение. Вы юрист и должны понимать, что, отказываясь от дачи показаний, тем самым отказываетесь от защиты. Изобличающих доказательств достаточно, чтобы суд признал вас виновным и вынес свое наказание. Так защищайтесь, — Рыков замолчал, выжидательно глядя на Цердаря. Тот, опустив голову, о чем-то размышлял. Давидюк просматривал уголовное дело, делая закладки на страницах, касающихся арестованного.

— Об этом я не подумал, — как бы про себя пробормотал Цердарь.

Рыков понял, что он избрал верную линию допроса, и решил вести разговор в этом направлении.

— А надо бы подумать. Легче всего замкнуться и дать все на откуп следствию. Для Гария Христофоровича легче, когда Цердарь молчит. Нет необходимости в дополнительных проверках, потому что молчание — это как бы согласие подозреваемого с теми обвинительными фактами, которые против него выдвигаются. Так защищайтесь по-настоящему, хотя бы возражайте, приводите свои доводы. Такая линия поведения не принесет вам вреда.

— Хорошо. Буду защищаться. Давайте ваши изобличающие факты, — предложил Цердарь.

— Разрешите, Федор Федорович? — обратился Давидюк к Рыкову. Тот молча кивнул головой.

— Начнем с Милютина, — продолжал Гарий Христофорович. — Расскажите, как произошло ограбление видеоаппаратуры?

— Какое ограбление? О чем вы говорите? Судом аппаратура была изъята в доход государства. Милютин ее прятал. Я попросил Вишневского и Осьмака выяснить, где она находится и сообщить мне. Когда они мне позвонили, я сразу выехал на квартиру Вишневского, но Милютина уже не застал. Аппаратура была разбита, — рассказывал Цердарь.

— А почему она оказалась на квартире Вишневского? — продолжал задавать уточняющие вопросы Гарий Христофорович.

— Осьмак мне пояснил, что Вишневский выступал в роли покупателя и аппаратуру привезли для проверки, но, увидев Осьмака, Милютин разбил приставку, потом бросился в драку, участие в которой приняли его жена Надежда и Кащенко — ее брат. Когда Осьмак позвонил мне — Милютин убежал. Аппаратура осталась у Вишневского, а я уехал домой. Какова ее дальнейшая судьба, не знаю.

— В ходе допроса Осьмак пояснил, что он отдал приставку в ремонт своему знакомому, а потом продал в Суворовске. Из вырученных денег тысяча рублей досталась вам. Вы подтверждаете его показания?

— Нет. Категорически отрицаю. Чтобы спасти себя от наказания, Осьмак и родную мать оговорит.

— Тогда скажите, где аппаратура?

— Об этом спросите Вишневского и Осьмака.

— Они допрошены и, мне кажется, правдиво рассказывают, как развивались события. Но меня интересует один вопрос: почему вы не изъяли видеоаппаратуру, как того требовал закон? — продолжал Давидюк. Рыков пока не вмешивался в ход допроса, внимательно наблюдая за поведением арестованного.

— С точки зрения работника милиции, я поступил неправильно, но в этот вечер я с женой находился в гостях у моего друга и торопился обратно. Выяснив обстоятельства дела и задержавшись не более чем на десять минут, я уехал, посчитав, что на следующий день все оформлю как положено. Однако замотался на работе и не сделал того, что требовалось. Поэтому не ловите меня на этом факте — бесполезно. Я не виновен, — стремился уйти от больного для него вопроса Цердарь. Он уже с раздражением смотрел на Гария Христофоровича, а тот, понимая нервозность допрашиваемого, требовал все более точного ответа.

— Допустим, что это так. Тогда давайте подойдем к этому вопросу с другой стороны. Буденновским отделом милиции было возбуждено уголовное дело по факту ограбления Милютина. Вы приняли активное участие в расследовании. Почему в это время не изъяли аппаратуру? Что вам мешало?

— Посчитал, что следователь это уже сделал. Сам же я не уточнял, изъята она или нет.

— Ладно. Пока оставим предмет нашего разговора в стороне, но хочу предупредить, что истину мы будем устанавливать путем очных ставок между вами, Осьмаком и Вишневским и другими доказательствами. Однако в этом деле есть еще одна неясность. Почему вы, Цердарь, присутствовали при всех допросах Осьмака, Вишневского и Милютина? Не кроется ли в этом боязнь за себя и недоверие к своим друзьям?

— Глупости. Я ничего не боялся, но проследить ход расследования был обязан. Как бы там ни было, а ведь по моим материалам возбуждалось уголовное дело против Милютина, и вдруг возникает новое — по ограблению. Здесь прямое нарушение закона и главный нарушитель — Сидореня. Однако против него никаких санкций не последовало. Наоборот — арестовали меня. Хотелось бы знать, на каком основании? На этот вопрос, гражданин Давидюк, вы так и не ответили.

— Отвечу. Вы обвиняетесь как организатор группы грабителей, совершивших тяжкое преступление, насильственно изъявших видеоаппаратуру у гражданина Милютина. К вашему сведению, я знакомил вас с постановлением, в котором четко изложена эта формулировка, но, к сожалению, вы не пожелали с ним ознакомиться. Поэтому этот упрек отнесите в свой адрес, а сейчас прочтите протокол допроса и подпишите его. Желательно, чтобы вы собственноручно изложили все на бумаге, о чем рассказывали в ходе допроса. Не возражаете, Виктор Александрович?

Цердарь на некоторое время задумался, а потом ответил:

— Не возражаю, Гарий Христофорович, — он внимательно прочел протокол допроса, подписав каждую страницу, и попросил чистый лист бумаги. Размашистым почерком, не задумываясь, Цердарь быстро заполнял страницу за страницей. Поставив жирную точку на последней фразе и расписавшись, арестованный подал исписанные листы Давидюку, а тот передал их Рыкову.

— У меня создается впечатление, Цердарь, что вы заняли позицию стороннего наблюдателя. Дескать, моя хата с краю, я ничего не знаю, — прочитав написанное, произнес Федор Федорович. — А ведь это не так.

— А вы бы хотели, чтобы я все признал? Вот я, берите меня голенького. Не выйдет, гражданин полковник. Признавать себя виновным не собираюсь, так как я честный человек, им и останусь. То, что вы собираетесь повесить на меня — не получится. Все лопнет как мыльный пузырь. Вот тогда мы с вами поговорим. Хочу увидеть, какими глазами, Федор Федорович, вы будете смотреть на меня, — раздраженно и невольно повышая голос, говорил арестованный.

— Согласен, Цердарь, поговорим и посмотрим в глаза друг другу, когда закончим расследование, — спокойно произнес Рыков. — Перейдем ко второму пункту его «деятельности», — обратился он к Давидюку и, когда тот ответил согласием, задал первый вопрос:

— Скажите, при каких обстоятельствах и конкретно за какие услуги вы получили взятку от Телушкова, имеющего кличку Телуша?

— Я работал честно и никогда взяток не получал, тем более от Телушкова, — опустив голову, угрюмо цедил Цердарь.

— Оказывается, вы его знаете, а я считал, что ответите отрицательно.

— А кто из сотрудников уголовного розыска не знает этого подонка. Он у всех сидит в печенках, тем более у меня. Конечно, знаю.

— Тогда поясните, по каким мотивам было отказано в возбуждении уголовного дела против Телушкова, когда этот, как вы выражаетесь, подонок в баре пытался порезать двоих граждан, — продолжал задавать вопросы Рыков.

— На ваш вопрос я ответить не могу. Мне не пришлось с ним соприкасаться.

— Лжете, Цердарь. Перед опросом Телушкова вы заходили в кабинет к Гросу и порекомендовали ему отказать в возбуждении уголовного дела. Вашу рекомендацию он принял как приказ и постарался его выполнить. Как понимать ваши действия?

— Я не помню. Может, и заходил к Гросу и высказывал мнение, но приказа не давал. Это точно. Кому их даю — помню.

— Позвольте, Федор Федорович, — обратился Гарий Христофорович.

— Пожалуйста, — разрешил Рыков.

— А вот Гросу говорит иное. Послушайте, — взяв протокол допроса, Давидюк начал читать: «Когда я решил вопрос о возбуждении уголовного дела против Телушкова, неожиданно ко мне в кабинет зашел Цердарь и потребовал собранный материал. Внимательно изучив его, он дал указание отказать в возбуждении уголовного дела, что я и сделал». Что вы скажите на заявление Гросу?

— Отвечу просто. Отказывал в возбуждении уголовного дела он, начальник милиции его утверждал и прокурор согласился с их решением. При чем здесь я? — в ходе допроса настроение Цердаря резко менялось от раздражения к прострации и наоборот. В данный момент у него и следа не осталось от нервозности. Полузакрыв глаза, он вяло тянул слова, как бы отгораживаясь незримой стеной от допрашивающих.

— Так и записать ваш ответ в протокол допроса?

— Так и запишите. Ничего другого я не скажу. Разговор наш длится долго, и я устал. Прошу отпустить меня в камеру. Мне необходимо многое обдумать, — попросил Цердарь.

— Хорошо, если не возражаете, Федор Федорович, — Давидюк посмотрел на Рыкова и, когда тот дал согласие, продолжал: — Но учтите, очных ставок будет много. Приготовьтесь к длительным процессуальным процедурам, а сейчас подпишите и этот протокол допроса.

— Можно было оформить и одним, — проворчал Цердарь, принимая исписанные бумаги.

Когда конвойная служба увела арестованного, Давидюк, закрывая уголовное дело, тяжело вздохнул.

— Что, предвидишь нелегкие дни общения с этой фигурой? — с улыбкой спросил Рыков.

— Не то слово, Федор Федорович, много нервов он мне попортит, но уже хорошо то, что начал говорить.

— Как бы Цердарь ни хитрил, однако участие в грабеже признал, хотя считает обратное. Так что этот факт можешь записать в свой актив как доказанный. Пойдет он в суд организатором преступной группы как миленький и наказание получит соответствующее. Поэтому не огорчайся, если что будет не так. Доказательств его вины достаточно.

— В этом я не сомневаюсь.

— Ну что ж, Гарий Христофорович, будем считать, что день у нас прошел не зря. А сейчас заедем в горотдел милиции. Надо поговорить с начальником, пообедать и домой. Не возражаешь?

— Не возражаю, — убирая уголовное дело в большой портфель светло-коричневого цвета, ответил Давидюк.

Городской отдел милиции располагался на тихой улочке, где преобладали дома частной застройки, в длинном, барачного типа здании. Кабинет начальника находился на первом этаже, куда Рыкова и Давидюка проводил дежурный офицер. Их встретил светловолосый, молодой, среднего роста подполковник. Доложив оперативную обстановку и принимаемые меры, он пригласил их пообедать в ресторане. Стол был сервирован в отдельном небольшом зале. Плотно пообедав и поблагодарив гостеприимного начальника, Рыков и Давидюк, не задерживаясь, выехали в Светловск.

* * *

Неожиданно для бежавших их задержали в Новом Уренгое, куда ранее была послана ориентировка УВД. Прочитав сообщение по данному поводу, Котов пригласил к себе Санева.

— Петр Федорович, пришла телеграмма из Нового Уренгоя о задержании Громобоя и Малыша: подручных Красного — Меньшова и Резника. Придется тебе срочно вылетать и доставить их в Светловск. Возьмешь двоих сотрудников из Измаильского отдела в помощь. Начальнику я позвоню.

— Есть, товарищ полковник.

— По прибытии на место сразу допроси их по совершенному хулиганству и интересующих нас вопросах. Обстановкой ты владеешь, обоих задержанных знаешь, тебе и карты в руки, а сейчас выписывай командировочные и проездные документы. Как прилетишь, сразу позвони, может, что новое появится.

— Понял, Вольдемар Александрович. Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

Вечером Санев и двое сотрудников вылетели в Москву, а оттуда в Новый Уренгой, предварительно позвонив в отдел милиции о прибытии самолета. Было около трех часов дня, когда они приземлились в аэропорту и сразу направились в горотдел милиции, куда их отвез встретивший начальник уголовного розыска, худощавый майор милиции.

— Зайдем и доложимся начальнику, а потом в гостиницу. Места я забронировал, — предложил он, когда они зашли в его небольшой кабинет и оставили свои вещи.

— Не возражаю, — согласился Санев.

Начальник отдела, уже немолодой подполковник милиции, встретил их радушно. Угостил чаем и кратко рассказал об обстановке и условиях, в каких работают. Касаясь цели их приезда, он сказал:

— Нам достаточно много приходится заниматься розыском скрывшихся преступников, считающих, что если попал на Крайний Север, то их никто не установит. Однако это грубейшая ошибка. Милиция и здесь работает. Но есть большие сложности, заключающиеся в том, что идет большое строительство, рабочей силы не хватает и кадровые органы принимают на работу всех, кто к ним обращается, предоставляя общежитие. В связи с этим особенно тяжело приходится участковым инспекторам. Ваших подопечных обнаружил старший лейтенант Зотиков. Задержанные оказались с подлинными паспортами, и если бы не ориентировка, то к ним никаких претензий предъявить не удалось бы. Как они сумели получить паспорта?

— Будем выяснять, — дипломатично ответил Санев. — Можно предположить, что, скорее всего, документы куплены. Кто-то из паспортных работников польстился крупной суммой и сотворил это черное дело. Нам не составит труда выявить эту шваль.

— Да, подонков, затесавшихся в милицию, еще хватает, однако все они кончают плачевно. Вам окажет помощь Сидор Артемьевич Колесников, наш главный сыщик. По всем возникшим вопросам обращайтесь к нему, — начальник милиции поднялся с места, пожал им руки и проводил до двери…

— Программа такова, Петр Федорович: сейчас едем в гостиницу, устраиваемся, потом ужинаем и отдыхайте до завтра, а утром я заеду за вами. Учтите одно: у нас сплошной световой день. Привыкайте, хотя знаю, что это очень трудно, — изложил свои предложения начальник уголовного розыска.

Спустившись на первый этаж и пригласив двоих сотрудников, которых дежурный по отделу милиции угощал чаем, они выехали в гостиницу. Остановились около двухэтажного, только что построенного в старинном русском стиле деревянного здания. Оплатив за проживание и устроившись в номерах на втором этаже, примерно через полчаса спустились к администратору, где их ждал Сидор Артемьевич. Он жестом хозяина пригласил в ресторан, расположенный с левой стороны от входа. Ужин был обильным, с выпивкой и множеством тостов, но первое, за что они подняли рюмки, — это за дружбу народов, населяющих Союз. Петр Федорович ранее не бывал в этих местах, поэтому он засыпал Колесникова вопросами. Тот был старожилом Севера и со знанием дела отвечал на них, стараясь удовлетворить любопытство коллеги. Расстались они довольно поздно.

Дальняя дорога, выпитое за столом с гостеприимным хозяином дали о себе знать. Санев быстро разделся и, не закрыв окна шторами, как ему советовал Сидор Артемьевич, мгновенно погрузился в сон. Его разбудил стук в дверь. Это был Колесников, который, как обещал, приехал за ним утром, хотя этой грани — утро, день, вечер — не существовало, а определялось только временем. Солнце постоянно висело над горизонтом.

— Извини меня, Петр Федорович, но ты мастер поспать. Не ожидал. Обычно прибывающие из ваших краев страдают бессонницей. Прямо скажу, молодец, — посмеивался Колесников.

— Считаю, что выпивка помогла, — ответил Санев. — Ты посиди, а я быстро умоюсь и отправимся в отдел.

Перекусив в буфете и отпустив в город своих сотрудников, Санев и Колесников выехали в милицию. Еще через какое-то время Санев допрашивал Малыша в кабинете одного из сотрудников уголовного розыска, убывшего в отпуск.

— Что, Резник, не ожидал меня здесь увидеть? Считал, что надежно скрылся и милиция тебя не найдет? Так, что ли? — начинал допрос Санев.

— Точно, начальник, тебя увидеть большого желания, туды-сюды, не было, но, как видишь, к моей беде, вдруг появляешься, как красное солнышко. И как вы нас так быстро вычислили, никак не пойму. Скорее всего, какая-то падла, туды-сюды, заложила, — полувопросительно, полуутвердительно заявил Малыш, однако с интересом ждал ответа от Санева.

— Как вас нашли — это наши секреты, которые милиция не раскрывает. Может, добрый человек и помог, — решил подыграть Резнику Петр Федорович, посчитав, что от этого большой беды не будет, а, наоборот, может, найдется путеводная нить к продолжению допроса.

— Точно, заложили, но мы найдем этого гаденыша и по-своему с ним рассчитаемся.

— Рассчитаетесь вы или нет — дело второе, и прекратим гадать на кофейной гуще, а перейдем к существу дела. Поясни-ка мне причину избиения Кащенко.

— Темнишь, начальник. Никакого Кащенко я не знаю, а раз не знаю, туды-сюды, то и не избивал, — криво усмехнулся Резник.

— Ну, это ты зря, Малыш. По этому поводу есть заявление Кащенко, установлены свидетели, тебя и Громобоя опознали по фотографиям, так что уйти от ответственности не сможете. Ты человек с опытом, сидел не раз и знаешь: опровергнуть стопроцентные доказательства нельзя, а они стопроцентные. Поэтому выход один: чистосердечное признание, способствование следствию в раскрытии преступления — вот путь, который смягчит наказание. Да ты это и сам прекрасно знаешь, — убеждал допрашиваемого Санев.

— Туфтишь, начальник. На голый крючок поймать хочешь. Не получится. Хулиганства не совершал и Кащенко не знаю.

— Тогда у меня вот такой вопрос. Если ты честный человек, то зачем было скрываться? Ну-ка, поясни причину таких непонятных действий?

— А что пояснять, туды-сюды, захотелось уехать под другой фамилией и уехал. Хотел проверить, как милиция работает, — ехидно ухмыльнулся Малыш.

— В твоих ответах нет логики, Резник. Ты прекрасно понимаешь: честного, порядочного человека милиция по всему Союзу искать не будет, только преступника. Ну да ладно. Не мне тебе это пояснять. Ответь еще на один вопрос. Кто вам выписывал паспорта и сколько вы уплатили за них?

— Паспорт мне никто не выписывал. Я его нашел на улице.

— Детский лепет, Резник. Паспорт действительный. Вот твоя фотография, вот печать Буденновского отдела, а оформлен он прошлым месяцем. И все это докажет экспертиза. Как видишь, твой ответ — пустой звук, и его никто не возьмет во внимание. Наоборот, придерживаясь такой версии, ты сам себя изобличаешь. Поэтому придумай что-нибудь другое, правдивее. Что скажешь?

— На этот вопрос я отвечать не буду, — зло бросил Резник. Он понял, что с паспортами они попали впросак и здесь придется говорить или правду, или молчать. Малыш выбрал последнее.

Долго длился этот поединок. Резник упорно все отрицал, но его хорошо знал Санев, который дважды в свое время привлекал к уголовной ответственности этого недалекого парня за совершенные преступления и не один раз лично допрашивал. Длительного психологического напряжения преступник выдержать не мог. Так произошло и сейчас, когда Петр Федорович на магнитофоне воспроизвел выдержки из показаний Кащенко, а также очевидцев их хулиганских действий.

— Ладно, начальник, расскажу, как было дело. Может, это судом зачтется. Мы были выпивши, туды-сюды, встретили Кащенко на улице, и он нам чем-то не понравился. Тогда я и Громобой несколько раз чесанули его по роже, а потом ушли. После этого мы его не встречали.

— Мне приятно, что совесть у тебя еще не полностью потеряна. Однако давай будем уточнять детали. Кое-что не вяжется. Почему Громобой требовал, чтобы Кащенко отказался от показаний по поводу ограбления видеоаппаратуры у Милютина? Постарайся выражаться культурно. Твои показания записываются на магнитофонную ленту.

— Что требовал Громобой, туды-сюды, мне до фени, извиняюсь, не обратил внимания. Об этом спросите у него.

— Обязательно спрошу, а вот от тебя хотелось бы услышать правду. Кащенко утверждает, что вы оба ему угрожали и требовали отказаться от ранее данных показаний. В связи с этим поясни, пожалуйста, по чьему указанию вы действовали?

— Начальник, не гони волну, туды-сюды. Я же рассказываю, что были выпивши, не понравилась его рожа, вот и отчесали по-свойски.

— Хорошо. Где вы встретили Кащенко?

— Где встретили? Конечно, на улице, а потом завели во двор дома и на скамейке у детской площадки с ним поговорили. Вот и все.

— Малыш, ты правду говоришь или что-то скрываешь? — задал провокационный вопрос Санев.

— Вот те крест, начальник, истинную, туды-сюды, правду говорю.

— Нет, друг мой, врешь и не краснеешь. Ты Кащенко догнал на лестнице, когда он возвращался домой. Спросил его фамилию, а потом привел к скамейке, где ждал Громобой. Вот как дело было. Значит, уклоняешься от прямого ответа, что-то серьезное скрываешь, — утвердительно заявил Санев. — Придется тебя изобличать очными ставками, а это не в твою пользу. Для тебя лучше говорить правду. Что скажешь, Резник?

Малыш некоторое время молчал, что-то обдумывая, потом произнес:

— Я, туды-сюды, действительно догнал Кащенко на лестнице второго этажа, спросил фамилию и пригласил выйти на улицу для разговора. Он согласился, и я его привел к Громобою.

— Хорошо. Коль мы уточнили эту деталь ваших действий, давай будем уточнять остальные. Чей вы приказ выполняли, требуя от Кащенко отказа от ранее данных показаний по поводу ограбления видеоаппаратуры?

— Никакого приказа не было. Просто попросил кореш немного его припугнуть. Мы, туды-сюды, пообещали и просьбу выполнили.

— Ладно. Пусть будет так. Тогда назови фамилию своего кореша или кличку?

— Фамилию не знаю, а кличку забыл. Так что, туды-сюды, извини, начальник, — Малыш язвительно улыбнулся.

— Вижу, что не желаешь быть до конца правдивым. Это твое право. Задаю новый вопрос. С какой целью вы заходили на квартиру к Милютиной?

— К Милютиной не заходили, да я ее, туды-сюды, и не знаю.

— А вот она утверждает что и ты, и Громобой подходили к двери и долго звонили. Милютина хорошо вас рассмотрела в глазок и опознала по фотографиям. Так с какой же целью вы пытались зайти к ней?

— Она может утверждать что угодно, но к Милютиной мы не заходили, — упрямо твердил Малыш.

Как утопающий, хватающийся за соломинку, чтобы выжить, так и Резник упрямо держался избранной версии. Ничего нового Саневу добиться не удалось.

Вызванный на допрос Громобой вообще отказался давать какие-либо показания.

Позвонив Котову в Светловск и доложив о результатах работы, Санев попросил разрешения на выезд, так как дальнейшее пребывание в Новом Уренгое было бесполезно. Начальник управления согласился и пообещал связаться с МУРом об оказании содействия с переездом из аэропорта Домодедово, куда прибывал самолет, во Внуково.

Переночевав и попрощавшись с коллегами, Санев с задержанными на следующий день вылетел в Светловск. В полете до Москвы пришлось пережить неприятные минуты. Громобой и Малыш, выясняя отношения, затеяли драку, ожесточенно нанося друг другу удары кулаками. Это была реакция Громобоя на признание Малыша во время допроса. Пришлось рассадить их отдельно, благо что были свободные места в салоне самолета. Остальная дорога до Светловска прошла без приключений.

7. Финал

Накануне вечером министр МВД республики предупредил Рыкова, что завтра утром он и прокурор республики заслушают членов оперативной группы о результатах работы. В девять часов сорок пять минут сотрудники МВД и прокуратуры, входящие в группу, были в приемной. Ровно в десять часов все собравшиеся во главе с Рыковым и Федченко прошли в кабинет министра и расселись за длинным столом для совещаний. Ганчук и Шабан сели рядом.

— Ну что, начнем? — повернувшись к Николаю Николаевичу, спросил министр. Шабан в знак согласия кивнул головой. Тогда министр поинтересовался у Рыкова, кто выступит с основной информацией по делу.

— Гарий Христофорович Давидюк, — сказал Федор Федорович. — В этом деле он у нас главная фигура.

— Прошу, Гарий Христофорович, — пригласил Ганчук.

— Уважаемые Иван Георгиевич и Николай Николаевич, товарищи! Докладываю, что расследование данного уголовного дела проходило весьма трудно, в крайне неблагоприятных условиях, о которых вы в полной мере осведомлены. И только благодаря принципиальности и настойчивости Федора Федоровича Рыкова, кропотливой работе членов оперативной группы удалось установить всех членов преступного сообщества, доказать их виновность и арестовать. В настоящее время под стражей находятся: бывший заместитель министра министерства виноградарства и виноделия Позуб, его подчиненный — генеральный директор ПО «Арома» Хохлов, заместитель начальника отдела уголовного розыска УВД города Светловска Цердарь, начальник Буденновского отдела милиции Ситняк, их подручные Осьмак и Вишневский, а также водитель Хохлова Ляховец. Осьмак и Вишневский практически по всем вопросам дают признательные показания. Хохлов хотя и с трудом, но рассказывает о совершенных хищениях и напрямую изобличает Позуба. Цердарь же все отрицает, кроме участия в ограблении Милютина, и то стремится кое-что затушевать. Ситняк, наоборот, признает предъявленное обвинение, однако сглаживает острые углы. Ляховец в своих показаниях полностью раскрывает преступную деятельность своего шефа Хохлова и начальников цехов производственного объединения «Арома». Четверым из них я предъявлю обвинение в хищении коньяка, но без взятия их под стражу. Не хочу останавливаться на деталях расследования, о которых вам постоянно докладывали руководители следственно-оперативной группы, но на некоторых вопросах позволю себе заострить ваше внимание. Наступает завершающий этап нашей работы. В связи с увеличением нагрузки, я просил бы вас, Николай Николаевич, дополнительно выделить двух следователей прокуратуры, чтобы уложиться в процессуальные сроки расследования. Необходима повседневная оперативная работа с арестованными, особенно с Резником и Меньшовым. Уголовное дело, возбужденное против них за совершенное хулиганство, я принял к своему производству. Если результат оперативной работы будет положителен — это будет большой помощью следствию. За ними числится немало других преступлений, о которых мы должны знать. Все. Доклад окончен.

— Спасибо, Гарий Христофорович. Николай Николаевич, у вас есть вопросы? — спросил министр.

— Есть. Гарий Христофорович, зачем вам еще двое следователей? Вы что, сами не справитесь?

— Николай Николаевич, с работой мы справимся, но это займет слишком много времени. Не хотелось бы опять идти к вам за продлением срока расследования, а если вы окажете помощь, мы в течение месяца закончим работу над уголовным делом.

— Нет. Следователей выделить не могу и продлевать расследование не стану. У вас в группе людей вполне достаточно. Организуйте работу так, чтобы уложиться в процессуальные сроки.

— Есть, Николай Николаевич, — огорченно произнес Давидюк.

— Есть еще вопросы? Нет. Садитесь, Гарий Христофорович. Чем порадует нас оперативная служба? Федор Федорович, пожалуйста, — обратился министр к Рыкову.

— Прав Гарий Христофорович в том, что необходимо повседневное внимание к Резнику и Меньшову, через которых мы можем выйти на вора в законе Красного. Однако они пока молчат. Создается впечатление, что эти двое приятелей смертельно напуганы и готовы рассказать обо всем, что касается лично их, но только не о Красном. Между тем я уверен, что, избивая Кащенко, они выполняли наказ именно своего шефа. Допрошенный Красный, естественно, тоже молчит, ведет себя крайне нагло и самоуверенно, и ждать от него правдивых показаний бессмысленно. Он заговорит только в том случае, если будут прямые доказательства, но их, к сожалению, пока нет. Оперативные данные говорят о тесной связи Цердаря и Красного, и мы обязаны эту связь доказать фактами, вынести на рассмотрение суда, поэтому оперативные службы настойчиво работают в этом направлении. Разрабатывая Резника и Меньшова, мы параллельно должны отрабатывать Цердаря и Ситняка, тем более что есть серьезная зацепка — показания Осьмака. Работа в этой плоскости, думаю, даст свои положительные результаты. Что же касается организации работы следственно-оперативной группы, то мы сделаем все возможное, чтобы уложиться в процессуальные сроки. Остался только один месяц. Учитывая большой объем работы, у меня нет полной уверенности в том, что Гарий Христофорович не придет к вам, Николай Николаевич, за продлением срока, поэтому и я присоединяюсь к его просьбе выделить дополнительно еще двух следователей. В этом случае могу с полной уверенностью заявить, что через месяц уголовное дело будет направлено в суд.

— Ну, коль и заместитель министра просит оказать помощь следователями, то прокурор, конечно же, должен пойти навстречу. Иван Сергеевич, — обратился он к Федченко, — подберите, пожалуйста, следователей в прокуратуре города Светловска. Однако еще раз требую уложиться в процессуальные сроки расследования.

— Спасибо, Николай Николаевич, — поблагодарил Рыков и сел на свое место.

— Кто еще желает высказаться? У кого есть предложения? — спросил Ганчук.

— Разрешите, товарищ министр, — поднялся Санев.

— Пожалуйста, Петр Федорович.

— Товарищ министр, товарищ прокурор республики! Преступная группа, проходящая по уголовному делу, выявлена и изобличена. Установление других преступлений, совершенных ими, наказания судом не добавит, поэтому лично я считаю, что будет правильным, если мы сосредоточим все свое внимание на доработке выявленных и их закреплении. В противном случае будем распылять свои силы и не уложимся в отведенные нам сроки. Хочу заострить ваше внимание вот на чем. В ходе расследования было выяснено весьма серьезное обстоятельство, касающееся свидетелей. Они у нас остаются беззащитными. Их избивают, им угрожают, а мы на это, к сожалению, мало обращаем внимания. Видимо, наступило время серьезно заняться этим вопросом и решить его. Может, есть смысл возложить функции защиты свидетелей на одно из подразделений МВД, увеличив его численность за счет постоянного некомплекта.

— Да, это самый легкий путь, если остановимся только на доработке выявленных преступлений, что даст возможность решить все наши проблемы, но закон от нас требует другого — полного изобличения преступников, — возразил министр. — Поэтому с вашим предложением, Петр Федорович, нельзя согласиться. Они должны взять весь груз преступлений в полном объеме, и только с учетом этой задачи мы обязаны организовать свою работу.

Вы правы в том, что свидетели находятся под защитой закона, и эту обязанность выполняют органы милиции, которые решают ее индивидуально, в каждом отдельно возникшем случае. Возложить эти функции на какую-нибудь отдельную службу, увеличив ее численность, нельзя. Поступить так нам не позволяет штатный приказ министра внутренних дел СССР, хотя, согласен, угрозы расправой, шантаж свидетелей в последнее время — явление частое и требует конкретного принятия мер. Пока будем обходиться своими силами, как и ранее, но, думаю, этот вопрос актуален не только для нашего региона, и рано или поздно он будет решен. Еще кто выскажется? — спросил Иван Георгиевич.

— Разрешите, товарищ министр, — поднялся с места Котов.

— Пожалуйста, Вольдемар Александрович.

— С внесенными предложениями я согласен, и, пожалуй, мы рассмотрели все стороны будущей работы по окончанию расследования уголовного дела. Я солидарен с Федором Федоровичем в том, что нам необходимо активизировать оперативные мероприятия с целью установления всех преступлений, совершенных преступной группой. Однако, Иван Георгиевич, я хочу остановиться на другом. Поступают оперативные данные о том, что некоторые сотрудники милиции связаны с преступными группировками и находятся у них на денежном содержании. Это тревожные сообщения, и они говорят о дальнейшей концентрации уголовной среды, ее сплоченности и организованности, желании иметь своих людей в силовых структурах. У меня возникает вопрос: готовы ли мы к такому повороту событий? Отвечая на него, могу с сожалением констатировать: нет, не готовы. Боюсь одного, товарищ министр, что нашей следственно-оперативной группе придется работать постоянно. Назрела пора создания отдельного подразделения, которое бы непосредственно занималось организованной преступностью. Об этом следует внести предложение руководству МВД страны. Прошу извинить меня, что выступил не по теме.

— Спасибо, Вольдемар Александрович. Кто еще желает высказаться? Нет желающих. Тогда, Николай Николаевич, вам слово.

— Хочу начать с того вопроса, который поставил в своем выступлении товарищ Котов. Он высказал обоснованное беспокойство укреплением организованной преступности. Она действительно сплачивается, идет территориальный раздел зон влияния, запускаются щупальца в структуры власти. Прокуратура республики по этому вопросу высказала свое беспокойство в докладной записке Генеральному прокурору. Уверен, что будут приняты меры по борьбе с этим набирающим силу злом. Это первое.

Второе. Еще раз напоминаю, что настоящее уголовное дело стоит на контроле в ЦК, а это обязывает нас особенно строго соблюдать нормы закона в расследовании. Нельзя дать ни одной зацепки преступникам, за которую они могут ухватиться и попытаются избежать наказания. Иван Сергеевич и Гарий Христофорович, выполнение этой задачи я возлагаю на вас. Будьте внимательны, в противном случае очень серьезно спрошу за упущения.

Третье. Уголовное дело необходимо закончить в месячный срок. Для этого у вас есть все возможности — силы, средства и опыт. Еще раз прошу пересмотреть организацию работы. Здесь вы найдете лимит необходимого вам времени.

И последнее. Пора, Иван Георгиевич, готовить письмо в ЦК и снимать уголовное дело с контроля.

— Благодарю вас, Николай Николаевич. Прокурор республики практически подвел итог нашего разговора. Добавить нечего. Мне лишь остается остановиться на некоторых деталях. Оперативная группа остается в полном составе до окончания расследования. Для реализации указаний Николая Николаевича вам, Федор Федорович, и вам, Иван Сергеевич, необходимо организовать работу так, чтобы каждый сотрудник был максимально загружен. Подготовьте рапорт о выделении дополнительно трех автомашин и всех необходимых криминалистических средств. Ничто не должно тормозить расследования, сбои здесь недопустимы. Вольдемар Александрович, доложите завтра проект письма в ЦК о результатах работы следственно-оперативной группы и снятии с контроля уголовного дела.

По поводу создания подразделения по борьбе с организованной преступностью. Наверху такой вопрос прорабатывается. Поэтому не будем торопить события, так как наше мнение обязательно спросят. А вот готовить наши предложения необходимо уже сейчас. На решение данного вопроса уйдет много времени, поэтому управление уголовного розыска и управление борьбы с хищениями социалистической собственности весь этот груз должны возложить на свои плечи. Решая эти задачи, будем идти по пути создания следственно-оперативных групп с включением в их состав профессионалов различного профиля. Практика подтверждает эффективность таких действий.

В ходе расследования получен ряд оперативных материалов негативного характера на сотрудников милиции. Вольдемар Александрович, организуйте их тщательную проверку, но проводите ее осторожно, умно, чтобы не травмировать честных, порядочных работников, особенно из числа руководящего состава, которых могли и оговорить, а такого мы не можем исключать.

Проанализируйте, Федор Федорович, ход расследования уголовного дела, отберите положительный опыт с применением его в дальнейшей работе.

Ну что ж, товарищи офицеры, хочу пожелать успешного завершения расследования…

* * *

Спустя три месяца это громкое уголовное дело было рассмотрено в суде. Каждый из подсудимых получил то, что заслужил за свои уголовные деяния. Цердарь, как организатор преступной группы, был полностью изобличен и приговорен к двенадцати годам лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима. В соответствии со степенью персональной вины определенные сроки получили и его соучастники: Осьмак, Вишневский, Позуб, Хохлов, Ситняк, Ляховец. Четыре начальника цеха были осуждены условно.

Пока по земле ходит Зло, меч Истины и Возмездия не может покоиться в ножнах…

───

Уважаемые читатели!

В следующем номере Библиотечки журнала «Милиция» читайте новый роман Бориса Яроцкого «Клан», посвященный борьбе с украинской мафией…

При загадочных обстоятельствах погибает друг Сергея Ладыги. Следствие прекращено: нет улик. Но убийцы есть. Они остаются безнаказанными.

Найти их берется бывший десантник, получивший некоторую практику работы в милиции. Поиск приводит Сергея в банду, которую под видом коллективного сельскохозяйственного предприятия сколотил бывший Герой Соцтруда, ставший благодаря своим огромным теневым капиталам народным депутатом.

Сергей Иванов, Лев Котюков СМЕРТЬ ДВОЙНИКА

Глава 1

За вами следили когда-нибудь? Почти уверен, что нет. Но когда начинают следить, когда вы оказываетесь, если пользоваться терминологией Штирлица, «под колпаком», это сразу становится заметно. Довольно-таки противное ощущение: вы как бы ничего не замечаете и не хотите замечать, но… Вы движетесь тысячекратно повторенным, заученным маршрутом на работу и обратно, а сами чувствуете: вас «секут». Даже более того — ваша душа время от времени вздрагивает, как от уколов. Это вас фотографируют… Абсолютно непредставимо! Полная чушь! Однако…

Вечером приходите домой, ставите чайник, лезете в занюханный «Север», чтобы достать полбатона и огрызок маргарина, — это будет вашим ужином — и начинаете анализировать. То есть на самом деле ни о каком анализе речи нет. Вы лишь тупо пытаетесь сообразить, что же это за… Тут вам хочется матюгнуться, но вы абсолютно не тот человек, бранных слов не употребляете. Тем не менее, чтобы почувствовать себя уверенней, чтобы почувствовать себя… ну я не знаю… более мужчиной, что ли, вы все же произносите: мол, что за чертовщина! Однако при этом вовсе не ощущаете предполагаемого прилива мужественности. Напротив, во рту образуется дрянной какой-то привкус, словно вы разжевали вместо изюминки усатого таракана!

Ну какого хрена за вами следить? И главное — кому? КГБ? Так ведь он теперь существует только в романах. Милиции? Не совершал! Мафии, рэкетирам, убийцам? Не нужен. Потому что беден до отвращения. Беден как человек, который в наши дни получает двести пятнадцать, минус 25 % алименты, минус восемнадцать рублей за свет, квартиру и газ, минус не менее восьми-девяти рублей за стирку постельного белья, минус зубная паста, мыло, минус — о, Господи! — еще какая-нибудь сущая мелочь, которая, однако, расширяет дыру в бюджете до горестных размеров… И остальное, все до копейки — на еду! А вы попробуйте, для интереса, прокормиться на эти денежки, попробуйте! Будь оно трижды или четырежды неладно. Да церковная крыса из поговорки по сравнению с вами просто купчиха!

* * *

Единственная ценность, какой обладал Всеволод Сергеевич Огарев, была его редкая фамилия. Но ведь ее украсть невозможно. Да и зачем воровать фамилию русского позабытого поэта, когда известные нынешние поэты никому не нужны.

Чтобы уж до конца понять, сколь он был неинтересен окружающим, скажем, что Огарев сам когда-то мечтал быть поэтом, и как у большинства желающих достичь небесных высот литературы, у Огарева ничего не получилось — всего лишь потому, что он был недостаточно одарен. Но, конечно, нашлись причины и куда более уважительные для огаревского самолюбия.Например, суровая, а пожалуй, и грубая отповедь писателя Николая Старшинова, которую Всеволод Сергеевич получил шесть лет назад по почте, когда пытался опубликовать свои стихи в одном из ныне не существующих толстых журналов.

Но в далекие и невозвратимые годы юности, когда Огарев только что окончил пединститут и был преисполнен уверенности в своем поэтическом будущем, он очень успешно, как ему тогда казалось, поступил младшим библиотекарем в одну из… простите за тавтологию… библиотек. Потому что ни один ли аллах, где отбывать номер, ни один ли аллах, где просидеть два-три десятка месяцев, которые остались до пришествия успеха и всеобщего поклонения. Тем более, что свободного времени практически сколько хочешь и вообще — работа хотя и в книжной пыли, но отнюдь не пыльная… И так он там сидел, сидел в ожидании славы… потом в ожидании хотя бы единой публикации да и присиделся — аж тринадцать лет. Из этого мы можем сделать еще и тот вывод, что было Севе (а то Всеволод Сергеевич очень длинно) тридцать пять лет от роду. Поэзией он уж давненько не интересовался. И единственное, что ему действительно хотелось, — это ранним погожим утром ехать на велосипеде по пустынному шоссе. И как можно дольше никуда не приезжать. А потом все-таки приехать, позавтракать отнюдь не батоном с маргарином и лечь спать.

Столь беззаботные мальчишеские мечты могут остаться у человека только с детства. Вот и у Севы Огарева они остались именно с детства, когда он уезжал кататься ранним утром и знал, что дома ждут влюбленная мама, и тот самый завтрак, и потом полная нега часов до двенадцати…

Но вот уж семь лет, как родителей у него не стало, не стало и дачи около заброшенного шоссе. Может быть, поэтому в столь идиллическом мечтании Огарева появилась горькая нота: «Ехать и как можно дольше никуда не приезжать». Не было на земле такого места, куда ему по-настоящему хотелось бы приехать.

Огаревская жена, которая когда-то в совершенном восторге бросилась к нему в объятия, тоже лет семь назад с совершенным отвращением и презреньем послала его ко всем чертям, сказала, что его пятьдесят три рубля тридцать четыре копейки (алименты, двадцать пять процентов от зарплаты) годятся лишь на то, чтобы подтереться. Алименты, однако, она брала. А дочь — хотя бы раз в неделю, хотя бы на часовую прогулку — выдавать категорически отказалась. Огарев, наверное, мог бы поскандалить: ведь чего-то все же там записано, в нашей бумажной Конституции, о правах таких вот… не знаю, какой эпитет поставить… отцов. Но Сева не умел скандалить, как он уверял себя, из высших принципов, а на самом деле из трусости, которая обязательно рождается у человека, перешедшего в разряд акакиев акакиевичей. Он годами не видел дочь. И привык к этому!

Жил Огарев в чужой жалкой комнатухе, куда его сослала опять же бывшая супруга, выкинув из родовых, еще сталинских времен, огаревских апартаментов. Собственно, Сева «совершил родственный обмен» с тещей и теперь не имел к своей квартире никакого отношения.

Надо ли еще что-нибудь добавлять из предыстории, с которой наш герой шагнул в этот детективный роман?.. Возможно, фигура Всеволода Огарева кому-то покажется несколько нарочитой. Напрасно! Оглянитесь кругом — на Руси несметное количество таких же Огаревых. Это лишь по телевизору показывают других.

* * *

Он возвращался с работы, усталый не усталый, а такой, знаете ли, пустоватый, после дня трепотни, бессистемного чтения каких-то левых газет, невкусного, чисто казенного обеда, который теперь им выдавали за счет предприятия. Никакие, абсолютно никакие предчувствия не томили его душу.

Огареву надо было перейти последнюю улицу, а потом свернуть во двор. И здесь путь ему преградила машина — ехала-ехала и вдруг встала. Слишком привыкший быть невидимкой, он никак это не связал со своею особой. Но стекло машины плавно опустилось, и женщина — не сказать, чтобы выдающейся красоты, но такая, знаете ли, вся ухоженная, не жалевшая, видно, на себя ни дорогой косметики, ни французских духов, — улыбнулась ему из окна:

— Молодой человек, вы не будете так любезны, не поможете мне?

Огарев воззрился на нее в полном недоумении. Женщина продолжала говорить что-то там про «пятнадцать минут», про «никаких затруднений» и про «очень обяжете».

С ним давно так не разговаривали и давно так не улыбались ему… призывно. Так давно, что можно сказать — никогда. Он вообще никаким боком не принадлежал к этой раскованной, роскошной жизни, где ездят на симпатичных маленьких иномарках и обращаются к первому встречному за помощью.

— А я… не понял… А я что должен сделать? — спросил Огарев, давясь каждым словом.

— Пока только сесть со мной рядом. — И открыла дверцу. Совершенно неожиданно для себя Огарев действительно сел. И тотчас учуял запах французских духов, а спиною ощутил упругую мягкость «ненашего» сиденья.

— Здесь рядом, километра не будет. Потом я вас отвезу, куда скажете!

Бывший тещин район, надо сказать, был абсолютно дерьмовой московской окраиной. Они свернули в боковую улицу и теперь очень плавно катили вдоль скучного серого здания — то ли завода, то ли тюрьмы… завода, конечно. Кажется, каких-то железобетонных конструкций. Ни одному человеку не приходило в голову здесь прогуливаться или просто идти. Раздолбанный самосвал прогрохотал им навстречу, оставив за собой мрачное облако выхлопной вони.

— Откройте, пожалуйста, окошко. Дышать нечем!

Стекло опустилось со сказочной легкостью… «Как гильотина», — ни к селу, ни к городу подумал Огарев и вдруг почувствовал беспокойство — как бы вспомнил, что с ним в последние дни происходило что-то странное…

Тут машина довольно резко остановилась, из чего Огарев — но уже значительно позднее — сделал вывод, что женщина, хоть и прекрасно сыграла свою роль, однако ж волновалась.

— Извините, буквально одна секунда!

Она вышла из машины, сделала вид, что поправляет дворники, подошла к окошку, за которым сидел Огарев:

— Ну вот, собственно говоря, и все. Спасибо!

Сева Огарев увидел прямо перед своим носом ее наманикюренные пальцы, сжимающие какой-то красиво блестящий цилиндрик… баллончик! Потом раздалось слабое шипенье. Тотчас Сева задохнулся. Глаза его сделались полны чего-то очень едкого, слезы лились не каплями, а непрерывными струйками, лицо горело.

— Вы только не шумите, — услышал он голос женщины, — это всего лишь слезоточивый газ. Опустите руки! Сейчас будет легче… Глубже вдыхайте, глубже!

На лице своем он почувствовал что-то влажное — тряпку или кусок ваты. Он вдохнул глубоко — тяжелый и сладковатый дух вошел в ноздри, словно две мягкие сосульки.

— Опустите руки! Глубже дышать!

Он хотел куда-то рвануться, что-то сделать. Но уже не ориентировался в пространстве. Внутри головы, где-то между затылком и темечком, начало громко и сильно стучать, словно бы заработал отбойный молоток, только сделанный не из железа, а из желе… И больше он ничего не помнил.

* * *

Очнулся несчастный в абсолютно незнакомой комнате… Голова у Севы раскалывалась. И первым чисто рефлекторным его движением была попытка приложить ладонь к этой ужасающе больной голове… Однако не удалось. Наконец Сева увидел себя сидящим в тяжелом кресле с деревянными ручками. И руки его были прикованы к тем самым ручкам, а ноги — наверное, к тем самым ножкам. Впрочем, «прикованы» сказано слишком сильно. На самом деле они были просто привязаны (по крайней мере, видимые им руки) не очень толстой, так называемой бельевой веревкой. С бантами на концах, какие мы обычно делаем на шнурках ботинок. При сильном желании эти банты, наверное, можно было бы развязать зубами — если как следует наклониться, презрев головную боль. Но это было бы слишком решительное действие, на которое Сева Огарев, как мы уже знаем, совершенно не был способен. И поэтому он лишь протяжно застонал, чтобы вызвать хоть малое сострадание со стороны тех, кто его здесь привязал!

Сквозь боль, лежащую в его голове тяжелым студнем, сквозь общее одурение он, наконец, начал кое-что осознавать. Например, понял, что комната, несмотря на свою просторность и добротную, даже, пожалуй, шикарную обставленность, была не просто комнатой, а кухней. Сева узрел раковину из нержавеющей стали и газовую плиту, которую ему доводилось видеть в рекламе по телевизору. Тут к нему, так сказать, по ассоциации, явилось и первое воспоминание — той плавной иностранной машинки и той… женщины, которая…

За своей спиною Сева услышал шаги, довольно крепкие такие, и женщина, явившаяся в его памяти, появилась перед его глазами. Будь Сева Огарев в ином состоянии духа, он бы, наверное, отметил про себя, что она несколько полновата — как по части талии, так и по части ног. Она была то самое, что в домарксистской России называли «толстопятая». Тут надо заметить, что наш герой из-за очень скромного достатка, а также из-за своей суровой жены в очень малой степени растратил отпущенные ему природой потенцию и желания относительно женщин.

Однако Севе сейчас было слишком не до своей потенции.

«Что вам надо от меня?!» — так хотел он спросить у вошедшей мучительницы. Но вместо этих слов из его горла выкарабкался звук, больше всего похожий на скрип стула, когда на него садится большой и тучный человек.

Женщина посмотрела на Огарева умными серо-зелеными глазами:

— Болит?.. Выпейте, не бойтесь. Вам будет легче, — и поднесла к его губам склянку с коричневатой жидкостью.

Да то не склянка была, а хрустальный тяжелый лафитничек, старинной, чуть грубоватой, а потому особо привлекательной работы.

Сева выпил горьковатую водицу. Первые несколько секунд ничего не чувствовал. Но затем в его голове запели майские соловьи и расцвели ландыши. Женщина теперь смотрела на Севу с явной гордостью:

— Полегчало?! После хлороформа у вас голова должна бы скулить еще не менее суток. Ни одна заграница вам такого лекарства не даст.

Сева готов был услышать от нее что угодно, только не это. Он тут же позабыл свое просветленное самочувствие. В прояснившейся голове появилась мысль, которая с каждым мгновением все более обрастала тревогой: женщина эта как-то связана с медициной, и значит, он, Всеволод Огарев, понадобился ей для чего-то… медицинского.

Но для чего же?..

Слыхал он, будто бы людей ловят, чтобы кровь перекачивать раковым больным. Но это ведь делают лишь с крохотными детьми. Он еще, помнится, ужасался такой вопиющей безнравственности. А может, хотят у него почку отнять? Или костный мозг?.. Или само сердце?

Но даже находясь в столь паническом состоянии, Сева смог дать себе отчет в том, что подобные его страхи… как-то слишком уж экзотичны. Но тогда же что ей от меня надо?

— Что вам от меня надо?! — На этот раз голос его прозвучал вполне зычно и даже с оттенком некоторой театральности, чего Сева Огарев не был лишен.

Вместо ответа женщина повернулась к нему спиной и весьма плотными округлостями своего тела, спрятанными под тонкой облегающей юбкой. Открыла прелестный висячий шкафчик старинной работы:

— Вам надо кофе выпить… Если обещаете вести себя хорошо, развяжу руки. Но только без обмана! Обещаете?

Сева кивнул своею просветлевшей головой, а женщина, и не оборачиваясь, поняла его полное согласие:

— Вот и правильно. Здесь вам ничего плохого не сделают! Напротив — предложат хороший контракт.

В литую медную джезвейку она отсыпала кофе из банки тяжелого немецкого фарфора… Впрочем, чтобы не делать более указаний относительно каждой вещи в комнате (а впоследствии — и во всем этом доме), скажем: все здесь было самого высокого качества и невольно ласкало глаз Севы Огарева, который, как мы знаем, вовсе не был лишен чувства прекрасного.

Вспыхнул нежно-фиолетовый снопик газа, запахло кофе, который буквально мечтал поскорее быть готовым. Женщина развязала Севе левую руку:

— Мы условились!

В ответ он совсем не агрессивно пошевелил пальцами, тогда женщина развязала ему и правую руку. Потом произнесла тем же ровным голосом, словно продолжала обращаться к Огареву:

— Заходи, Борис Николаевич!

Сева не успел испугаться, лишь сердце забилось сильней обычного. И вошел этот человек — не высокий, не низкий, среднего телосложения. Пожалуй, такой же, каким чувствовал себя сам Огарев. С заметным неудовольствием он посмотрел на Севу. Женщина перехватила его взгляд.

— Ты сядь-сядь. Сейчас все поймешь.

Легко, одной рукой Борис Николаевич взял тяжелый табурет, сел напротив. И странное ощущение возникло у Севы Огарева: будто человек этот ему кого-то напоминает. Женщина взяла с холодильника небольшую коробку, вынула из нее… трудно даже сказать, что это было — кусочки, комочки чего-то, сделанные то ли из пластмассы, то ли из пластилина неопределенного цвета, телесного, как мы говорим, когда не можем подобрать более точного слова.

— Только ты успокойся. Мне нужно от тебя совершенно нейтральное лицо.

С этими словами женщина склонилась над Борисом Николаевичем, и теперь Сева мог подробно рассмотреть ее «округлость» и ноги, которые, кстати, были хотя и полноваты, но вполне стройны. Но в такую минуту, в таком положении до того ль человеку, посудите сами! Страх рвался из Огарева буквально через все дырки: вдруг захотелось в туалет — и «по-большому», и «по-маленькому», Сева чувствовал, что его пот прошиб, а из глаз готовы были выползти слезы.

Женщина все продолжала что-то делать с Борисом Николаевичем.

Наконец она отошла в сторону, как потом понял Сева, чтобы взять зеркало, которое стояло на подоконнике. Но Севе было сейчас не до женщины. Он впился глазами в бывшего Бориса Николаевича, уж простите за столь банальный глагол «впился», а как тут не вопьешься, действительно, когда напротив тебя сидит… Всеволод Сергеевич Огарев! Ну только, конечно, с несколько иной прической.

Борис Николаевич заметил Севин безумный взгляд. Несколько недоверчиво, но, так сказать, с надеждой улыбнулся. Отчего сходство сделалось просто ужасающим!

— Дай же ты посмотреть-то!

Тут женщина и подала ему зеркало — Борис Николаевич расхохотался. Отнимал зеркало, смотрел на Севу, снова подносил зеркало к своему лицу и хохотал. Теперь, между прочим, он вовсе не был похож на Огарева, потому что Сева никогда не умел так смеяться — уверенно, радостно, нагло.

— Хм, Надька, сатана! Только не пойму, что ты в результате предлагаешь-то?

— Да очень просто! — Она подошла к Огареву, стала довольно бесцеремонно трогать его лицо. — Подрезать нос, немного изменить конфигурацию ушей… Потом вам обоим надо запустить усы…

— Это еще зачем?

— Ну, усы вообще маскируют… Будут прежде всего бросаться в глаза. Если, допустим, я даже не добьюсь стопроцентного сходства, они как самая яркая деталь на лице…

— Что вам от меня надо?! — завопил наконец Сева. И тут уж совершенно правильно — хоть опять же банально — будет сказать, что он вопил как резаный.

Он даже попытался вскочить и от этого чуть не грохнулся вместе с тяжеленным креслом. Борис Николаевич бросился ему навстречу с уже занесенным для удара угрюмым кулаком, а Сева поднял руки, чтобы защититься.

— Боря, не смей! — закричала женщина. — Лицо испортишь! — И тут же Севе: — Вы что? Хотите, чтобы я вам хороший укол сделала. Я могу! У меня для этого все готово… Руки на подлокотники… раз не умеете вести себя по-человечески!

— Что вам от меня нужно?!

— Господи! Да неужели мы собираемся это от вас скрывать!

* * *

Говоря красиво, их было двое в комнате — ночь и он. И наверное, ночь помогла бы Севе бежать отсюда — прокрасться по коридору в прихожую или, наоборот, открыть окно — и… Но ведь душу его слепили из совсем другого материала — отнюдь не авантюрного. Он спросил себя: «Боишься бежать?» И точно знал: боится до смерти! Хотя робость действительно играла в Севиной жизни весьма существенную роль, была его доброй советчицей и защитницей, однако главную роль в решении не убегать сыграла все-таки не она. Когда эта разукрашенная французской косметикой Надежда и ее не очень пока понятный Огареву Борис Николаевич сделали свои предложения, Сева призадумался. А думать ему позволялось до утра.

Это ведь только, со стороны глядя, легко сказать, что таких неудачников серых три четверти России, и потому все, мол, в порядке вещей. Но самому-то серому неудачнику каково каждый раз, видя себя в зеркале, говорить: «А ведь ты кретин! Настоящий нормальный кретин!..»

На самом деле мы нечасто позволяем себе подобные откровения — жить-то надо.

Сейчас Огареву предлагали настоящий шанс. «Шанец», как говорят люди лихие. Ему предлагали тысячу долларов в месяц, а такие деньги в переводе на самый скромный советский курс не получает у нас даже отчаянный рэкетир, уж не говоря об иных, менее оплачиваемых категориях населения. Причем, Огареву ни на что не надо было тратиться. Еда и одежда за счет фирмы, представительские — пожалуйста. Но, конечно, необходим отчет — впрочем, это вполне естественно, не так ли?

Обязанности? Да они просто-напросто смехотворны. Жить либо на шикарной даче в одном из поселков ближнего Подмосковья (где он сейчас и находился), либо на другой даче — в Коктебеле, которая, судя по некоторым намекам Надежды, была ничуть не хуже этой. Делай что хочешь — гуляй, читай, выпивай. Желательно лишь, чтоб его регулярно видели… То есть не его, а «Бориса Николаевича». Для чего ему, Огареву, сделают пластическую операцию, через месяц он станет как две капли воды… Тут, увидев его наполненные трусливым томлением глаза, Надежда сказала:

— Да вы спрашивайте, спрашивайте… Вы хотите узнать, будет ли больно? Гарантирую — абсолютно нет!

— Видите ли, я…

— Всеволод Сергеевич! Вы не стесняйтесь. Просто есть люди, причем особенно часто они встречаются среди мужчин, которые плохо переносят боль. И тут дело совсем не в смелости!

Успокоенный Сева приободрился и сказал, что он совсем не то имел в виду.

— Срок контракта два года. Таким образом, к концу его вы будете иметь двадцать четыре тысячи долларов США. А это даже по теперешнему заниженному курсу — миллион двести тысяч рублей. Но поскольку курс доллара несомненно возрастет, то, видимо, около двух миллионов! Стало быть, если вы будете тратить, ну, скажем, по три тысячи в месяц, то сможете спокойно жить, — она улыбнулась, — до ста лет!

Сердце у Огарева сладостно заныло — как в детстве, когда на дороге вдруг находишь ножик с десятью лезвиями, ложкой, вилкой, шилом и штопором. Однако он еще пробовал трепыхаться:

— А работа, квартира, семья?… Ведь за эти два года…

Надежда ответила ему очень корректным, но выразительным взглядом, потому что, видимо, хорошо знала, что у него за работа, что у него за квартира и что у него за семья! Борис Николаевич в это время сидел на диване, курил сигарету «Мальборо» и прихлебывал пиво из большой запотевшей кружки, увитой хрустальным хмелем… Впрочем, мы обещали здесь больше не описывать вещей этого дома.

— На работе, — между тем говорила Надежда, словно бы забыв про свой выразительный взгляд, — вы подаете заявление об уходе. Соседям по квартире сообщаете, что уезжаете… скажем, в геологическую партию. На двери — замок, а в жэк квартплату за год вперед… Можно и за два, но это, пожалуй, будет уж слишком… Расходы, естественно, за счет фирмы! Жене вашей… Вы ведь платите алименты не по исполнительному листу, правда?

— Естественно! — воскликнул Сева благородным голосом.

— И в остальном она вами не интересуется?

— Нисколько!

— Зря! — Надежда улыбнулась эдак особо. — Жене вашей мы аккуратно будем высылать алименты в размере трехсот… — Она посмотрела на Бориса Николаевича, тот кивнул. — Трехсот, скажем, семидесяти четырех рублей из города… ну, я не знаю… Абакана. У нас там как раз филиал фирмы, и это не будет затруднительно.

— А как я через два года?..

— Как через два года с измененной внешностью снова, так сказать, в мир — это вы хотели спросить? Огарев медленно кивнул.

— Так вот же! — Надежда протянула ему коробку с пластмассовыми кусочками ушей и кусочком носа.

— При помощи специального, биологически совершенно безвредного клея… Да нет-нет, вы меня не дослушали! Через неделю, скажем, вы сообщаете… ну, не знаю, окружающим, что у вас есть идея сделать пластическую операцию — так хочет ваша новая подруга… Уезжаете на месяц куда-нибудь в Ленинград и возвращаетесь в своем обновленном виде, без этих приставочек, — она указала на коробку. — Ведь ваша внешность, Всеволод Сергеевич, от пластической операции существенно не изменится — для людей, так сказать, непосвященных. Она лишь сделает вас похожим на Бориса Николаевича! Есть у вас еще вопросы?

Сильно ополоумевший Огарев молчал.

— Тогда я уполномочена сообщить вам, что контракт вступает в силу с этой минуты!

Тут Борис Николаевич вынул здоровенный «лопатник», отсчитал пять бумажек по сто долларов и, улыбаясь, протянул их Огареву.

— Простите, но зачем вам все это?

Борис Николаевич посмотрел на свою «ассистентку», та кивнула:

— Вопрос законный! Борис Николаевич слишком крупный бизнесмен, и слишком много конкурентов интересуются его сделками, его передвижениями по стране. Поэтому очень желательно, чтоб конкуренты эти думали: в такие-то и такие-то дни Борис Николаевич у себя на подмосковной даче… скажем, запил!

Борис Николаевич улыбнулся и подлил себе пива из жестяной заграничной банки с надписью «Туборг». Сева тоже улыбнулся, но очень неуверенно:

— Так, выходит, мы будем их… обманывать?

— Ну, — Надежда развела руками, — это же большой бизнес. И такие невинные мистификации…

— А если я, все-таки, не соглашусь?..

Борис Николаевич отставил кружку, невольно стукнув ею об стол. А Надеждино лицо разгладилось, и с него исчезли всякие признаки улыбки и доброжелательства:

— Я понимаю вас, Всеволод Сергеевич: минимальный риск, конечно, есть. Но ведь вы получаете за это два миллиона! Одновременно поймите и нас. Раскрыв вам все свои карты, мы тоже рискуем. Причем, в отличие от вас, очень! В случае отказа, Всеволод Сергеевич, вы просто отсюда не выйдете!

— Иными словами… — Голос у Севы дрогнул. — Я влип?

— Бросьте вы! — Надежда взяла пять сотенных «зеленых бумажек».

— Это двадцать пять тысяч рублей. За сколько лет вы заработали бы их?!

Вот о чем думал и вот что вспоминал Сева Огарев, сидя в темной и оттого еще более просторной комнате наедине с ночью, одетый, готовый к побегу… Встал, подошел к двери. Ковер делал его шаги совершенно бесшумными. По таким коврам он никогда в своей жизни не ходил!

«Да за что я, собственно, цепляюсь? Чего мне терять?..»

Жадность, как говорится, фраера сгубила, хотя в ту минуту условия контракта не казались ему слишком уж какими-то заманчивыми. Огарев разделся. По неукоснительной привычке интеллигентного бедняка аккуратистски развесил свою одежду на стуле, лег в мягчайшую постель, под невесомое и толстое пуховое одеяло. Сентябрьская звезда светила ему в окно, из раскрытой фортки лился тихий подмосковный вечер.

* * *

Мы пропускаем неделю из жизни Огарева и вновь возвращаемся к нему в тот момент, когда Сева очнулся от наркозного забытья. Он сразу почувствовал боль — обманула лукавая «ассистентка». А впрочем, это была уже боль нестрашная, послеоперационная, когда ты знаешь, что все позади. Страшен ведь самый момент, когда ее причиняют. А в принципе-то… Господи! — да сколько мы всего терпим!

На стуле, у кровати своей, он увидел Надежду. И вспомнил, что уже не первый раз открывает так глаза и не первый раз все на том же месте видит Надежду. Только мозг его в те разы отказывался работать, а воля отказывалась заставлять. Они бы и теперь отказались. Но за них взялась «третья сила»:

— Живы? — спросила Надежда. — Вижу, что живы. Ваш организм совершенно соответствует стандартам, указанным в медицинской литературе, поздравляю! И это еще, между прочим, значит, что я… ну, догадались?.. что я сделала операцию совершенно идеально!

Она еще что-то там говорила веселым и требовательным голосом ведущего утренней гимнастики. Огарев ее как бы не слушал, не слышал, а тем не менее приходил в себя, «очухивался». Глаза видели все яснее.

— Ну вот и замечательно. Здравствуйте, Борис Николаевич!

Ему вдруг захотелось показаться ей тоже не лыком шитым, и он ответил:

— Здравствуй, Надя.

Она удивленно, с каплей недовольства, вздернула брови.

— Если я — Борис Николаевич, то, как я мог заметить, мы с вами на «ты»!

Эта фраза далась ему непросто. Огарев почувствовал, как у него отекли губы, особенно верхняя, и как болел залепленный медицинскими тряпками нос… Даже укороченные уши заболели. Так он совершенно непроизвольно выяснил для себя: когда говоришь, уши твои шевелятся.

— Болит? — Надежда тут же забыла свое высокомерное удивление по поводу «ты». — Это нормально. Если у вас утром ничего не болит, значит, вы умерли! — А сама сочувственно нахмурила брови. — И насчет «ты» — молодец, хорошая реакция. Только имей в виду: он меня никогда не зовет Надя. Только Надька… И часто шлепает по заднице.

— В знак уважения?

А надо ли задавать такие вопросы?.. Однако Надежда не стала замечать его бестактности:

— Нет, в знак желания!

— И это тоже входит в мои обязанности? — спросил с неким мужским хамским кокетством, известным ему лишь чисто теоретически.

Надежда усмехнулась:

— Ну… там поглядим… — и сменила пластинку: — А как ты насчет того, чтобы поработать?

Куда там, к черту, работать! На этот диалог, на эти очень скромные эмоции он потратил весь запас жизненных сил.

Надежда на лету перехватила его неслышимые вздохи и охи:

— Борис Николаевич! Извини! Надо спешить. К тому времени, когда твое лицо примет необходимый вид, ты должен быть совершенно готов к работе!

— Сколько же у меня?..

— Думаю, месяца полтора.

Он покачал головой.

— Успеем! — уверенно сказала Надежда: — А сегодня ничего трудного я тебе не дам. Просто будешь смотреть видеофильм.

— Какой видео?..

— О нем… Когда мы тебя… извини, «задумали», я стала Бориса много снимать на видеокамеру… Ну, вроде бы любящая женщина, а он — такая выдающаяся личность… Следите, запоминайте, как он говорит, как он сидит, как он смеется… как он все! Без этого никакая внешность вас не спасет… — И вдруг засмеялась. — Знаете что, не буду я вас звать «Борис Николаевич». Оставайтесь-ка Севой… Что мы, дураки, в самом деле, — когда надо не перестроимся?

— Вы просто удивительная женщина! И операцию сделать, и фильм, и план… это ведь вы меня «придумали»?

Она в этот момент заправляла видеокассету, обернулась к нему:

— Дорогой Сева! Если бы я мужчиной была, да я бы!.. — Она усмехнулась почти злобно. — Это ведь только в кино такие, понимаете ли, атаманши, которые целое стадо мужиков в пятерне держат… — На секунду она задумалась, словно правда взвешивала свои шансы в должности атаманши. — Да, впрочем-то, можно. Только надо от всего в себе женского отказаться. А я не хочу!

Тут она как бы опомнилась, что говорит ему не то, что следует, и не на том языке.

— Вы завтракать что будете?

— Ой, ничего, спасибо. Сегодня ничего!

— Тогда, значит, сок апельсиновый… бифштекс вы не прожуете… мясное суфле. Аперитив — виски с содовой.

— Да я же не пью!

— Будете! Борис пьет. И все привыкли, что от него всегда немного керосинит.

С такой вот прелюдии началась его новая жизнь.

Глава 2

Сосновая ветка неслышно стукнула в окно. Будь Надька более сентиментальна, она бы, наверно, подумала, что сосна просто позвала ее — так сказать, сердце сердцу весть подает, общение двух равноправно живых существ.

Да нет. Она не была сентиментальна. Вовсе! Она просто думала об этом доме, очень добротном, под оцинкованной крышей, об этом участке земли, который стоил немалых, а точнее сказать, огромных денег — при современном-то положении вещей. И о сосне она думала лишь как о части общего антуража, создающего комфортность этого участка, дома, а стало быть, и хорошую его цену.

Только не надо здесь упрощать: она прекрасно понимала, что сосна просто красива, хороша собой — со своими лапами пушистыми, розовой корой… ну, и всем прочим, чего она не умела сказать словами, но глазами-то она это видела! В то же время Надька знала и цену этой сосне. Теперь так стоял вопрос, что с сосной и со всем прочим, что именовалось загородным домом Бориса Николаевича Попова и что она давно привыкла считать своим, возможно, пришлось бы распрощаться.

А не хотелось!

Она снова включила свет перед трельяжем, у которого сидела. Строго, но с любовью, как умеют только женщины, посмотрела на себя. Утренний ее наряд состоял лишь из полупросвечивающего пеньюарчика да халата, едва накинутого на плечи… Пеньюарчик был, пожалуй, несколько более легкомыслен, чем нужно в ее-то годах да и… телесах! А впрочем, что за годы такие — тридцать два и три месяца. Вот полновата — это действительно. И тут уж с конституцией не поспоришь, средств борьбы с этим нету.

Голодать? А вы попробуйте-ка поголодайте после тридцати — таких морщин себе на морде наживете! Потом будете рады поправиться в четыре раза… Какое еще средство? Аэробика? Она действительно помогла бы, наверно, скинуть сантиметра два «подкожной прослойки». А зато такая станешь, сбитая вся — что твои гребчихи!

Хрена ли лысого толковать! Той девичьей упругости, которая сводит мужиков с ума, ей уже никогда не иметь. И что же в таком случае делать? А ничего. Иметь мужчину, который бы тебя любил такую, как ты есть.

И такого мужчину она имела. За стеной в Борисовой спальне, на Борисовой постели, в Борисовой арабской пижаме спал он, ее желанный и ею же обреченный на смерть — бывший Сева Огарев, а ныне «господин Двойник».

Она мазнула из баночки утреннего крема, стала аккуратно шлепать себя по физиономии и сверхаккуратно под глазами, где кожа особенно нежна и капризна. Старалась, теперь она изо всей силы старалась! Потому что дико хотела ему нравиться, хотела, чтоб никогда не проходил Севочкин восторг от ее физиономии — пусть не самой красивой, но прелестно-плутоватой (она умела делать такое выражение), от ее тела, которое он вообще считал верхом возможной женственности, и кидался на нее в самые неожиданные моменты, например, среди обеда, причем по самому с сексуальной точки зрения ничтожному поводу, например, нечаянно мелькнувшей ее коленки. И волок наверх, в спальню (в одну из спален), в Борисову ли, в гостевую, в разобранную ли постель, с накинутым ли покрывалом. А то и просто валил здесь же, в столовой, на ковер, на диван, куда попало! Она смеялась его наглости, а сама готова была выть от счастья:

— Севка! За что ты меня теперь-то насилуешь?!

— А зачем ты ко мне плечом так красиво повернулась, а?! Нарочно?! Теперь терпи!

И она терпела, ох, она терпела… такие восторги. Как у всякой нормальной бабы, у нее была вставлена пружинка. И хотя теоретически это было невозможно, она, честное слово, боялась, что забеременеет, как последняя пэтэушница.

Куда там Борису — даже в лучшие его времена! Да и никому с ним было не сравниться. Надька-то уж попробовала на своем веку этого меда. Но Севочка!

Говорят, случаются сельские бычки лет по восемнадцать, по двадцать. Но где ты их будешь искать — по общагам, среди прочей лимиты и рвани? Да и они там все грязные: если не СПИД, то уж трепак точно подхватишь… спаси, помилуй!

Сева в этом смысле был совершенно уникальный мальчик: тридцать пять — взрослый мужик и, по идее, с большими элементами потасканности. А он — чуть ли тебе не целка! Надька удерживала себя от этих разговорчиков, но могла бы поставить литровый флакон «Шанели» против бутылки пива, что Сева никого не имел, кроме свой жены!

Тогда как же она, дура, его бросила?.. Хотя бабы тоже бывают разные. Их ведь сколько хочешь. А сделать из мужика импотента — причем из любого, поверьте! — это не составляет труда.

И все же с Севочкиными-то способностями любая идиотка должна бы проснуться для этих дел… Почему же она его бросила?.. И не хотела отвечать себе, потому что точно знала ответ: Сева был нищий. И не просто нищий, а такой, который не может заработать, хоть ты его на кусочки разрежь!

* * *

Борис, которого она в свое время подобрала на помойке жизни, тоже был нищий. Почему же она его подобрала? А потому, что Борис ей сразу показал: я человек не простой, сумею тебя обеспечить. И твоих детей… Тогда она еще предполагала, что у нее будут дети, что жизнь ей позволит иметь детей. Хрен-то!

Бориса она подобрала, когда тот проявил самый минимум способностей, «минимум-миниморум», как ее учили говорить в институте. Да и кто она была? Жалкая чувиха. Правда, привлекательная, с теми самыми нежно округлыми мягкостями. Но чего они стоят, эти «нежно округлые?» Кабака. А потом трудись полночи на ложе любви.

Впрочем, она была согласна и на это, потому что в результате зарабатывала не только ужин с шампанским. Часто ей перепадали и деньги и кое-какие шмоточки: ведь когда нормальный мужчина живет с девушкой месяц и более (да еще со студенткой и такой цыпой), он вполне естественным путем начинает ей делать какие-то подарки.

Кстати, когда Надька иной раз рассуждала сама с собой о том периоде своей жизни, она практически понять не могла, почему не стала профессиональной красоткой. Не из-за ума своего точного. Никакой она в ту пору умной не была. Весь ее интеллект дремал в том замечательном месте, которое пониже спины. Или где-нибудь еще. Но только не в голове!

Просто, наверное, дело в том, что быть проституткой десять лет назад — это совсем не то же самое, что теперь: ни грамма современной престижности, и одно тебе название — шлюха, хоть даже ты, допустим, красивая-раскрасивая. А Надька еще и особенной красавицей-то не была… Конечно, уже и тогда имелось немало девочек, которые работали на очень высоком уровне. Однако она в те сферы не пробилась. Тогда казалось — по робости. А теперь понимала: это судьба ей определила другую дорогу.

Но вот чего никогда она в голове не держала — влюбиться в какого-нибудь инженера или там сокурсника и далее тянуть лямку советской матери-труженицы. А потому жила в общаге приблудная москвичка, дочь периферийных родителей, которые к тому ж еще и собачились, гуляли друг от друга, как проклятые. Она только что аборты не устраивала матушке родной, а так знала всю ее подноготную.

Тут как-то год, что ли, назад она выцыганила у Бориса три тысячи, решила послать мамаше. Даже на почту сходила, даже квиток заполнила. А потом порвала его на хрен. Три тысячи их все равно не обогатят. А значит, только нервы им трепать на старости лет. Поди уж привыкли в Туле своей тошнотной: мол, нету у них дочки, и хорошо… Пошла в «комок», купила люстру охрененную, которая вскорости «припухла» раза в три, в четыре… Да теперь таких люстр вообще не достанешь ни за какие бабки!

Короче, жила в общаге. На лето по возможности устраивала себе какого-нибудь любовничка с югом. Так она прокантовалась первый курс, второй… а на третьем — стоп, девочка, чего-то надо думать!

И придумала — подрабатывать патронажной сестрой. Уколы, перевязки, прочая гадость. Она решила найти себе какого-нибудь одинокого папашку из состоятельных и давить на него вплоть до наследства или уж, в крайнем случае, замужества. А эти папашки… у него, допустим, ничего, кроме левой руки, не шевелится, так он тебе этой левой рукой под юбку и залезет!

Между прочим, это ее патронажничество оказалось даже выгодней, чем любовные ужины… Но когда Надька напрямую себя спрашивала, сможет ли она по этой дороге дойти до загса, то сильно сомневалась!

В поликлинике ее раскусили — к одним старичкам повадилась ходить. Так хрен тебе в радикюле, красотка… Собственно, их-то какое дело? Ну, допустим, действительно устраивает человек себе судьбу, зачем обязательно завидовать? Возьмите да сами так же делайте. Нет! Они чтоб ни себе, ни людям. Вот тогда у них на душе спокойно.

И отправили ее к тете Вере, старой корове. Лежит на двуспальной кровати, еле-еле умещается — сама поперек себя шире. Кругом вонища, грязища. А квартирка-то неплохая: комната двадцать метров и кухня десять с половиной — считай двухкомнатная!

Тетя Вера преподобная… То, что она страдала ожирением, — это будет очень и очень мягко сказано. Она из комнаты отправлялась на кухню, как Афанасий Никитин отправлялся в Индию. У нее каждая конечность была ужасающе разбухшая. Какой-нибудь указательный палец не тоньше детской ручки… Представляете себе детскую ручку, которая кончается лакированным кроваво-красным ногтем!

Надька сперва даже симпатизировала ей: два года в медицинском все же дали свой отпечаток. Но потом — нет, вы меня простите, ради Бога! Тетя Вера всегда была в дикой, раздражающей Надьку одышке, всегда мокрая, изо всех мест пахла до невозможности. Да и как ей было помыться, когда она задницу отрастила шире ванны. Уж не говоря о том, что она даже под пистолетом не смогла бы перешагнуть через борт.

В общем, море удовольствия, а не пациентка!

Однако Надька со всею возможной старательностью взялась за тетю Веру, которая совершенно точно не могла обойтись без помощницы, а значит, у Надьки была неплохая перспектива насчет квартиры…

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Однако Надька все же рассекла тетю Веру — в смысле ее «доход-расходов». Ведь не на пенсию же инвалидную коровенция торты покупала, да икорку, да рыбку, да колбаску самую хорошую… Тогда ведь с продуктами было нормально — только имей «хрусты».

Она перепродавала краденое — вот что! Лет сколько-то назад делала это, видимо, с размахом и со вкусом, когда была директором гастронома. Но потом все покатилось под горку из-за болезни — ее дикой слоновой жирности.

И теперь она лишь мелко спекулировала чем придется. А чаще всего водкой. Ясное дело, с такими «гешефтами» тетя Вера плыла на дно. Иной раз Надька не выдерживала:

— Чего ж ты так обжираешься, тетя Вер?

Хотя, по идее, ей надо бы помалкивать, не злить будущую благодетельницу. Но тетя Вера к таким ее словам относилась вполне спокойно:

— Э-э, Надька! Для меня килограммом больше, килограммом меньше… — И намазывала себе новый бутерброд.

В те годы — не то, что сейчас — заработать на водке было тяжело. И тетя Вера с Надькиной помощью спускала потихоньку, что у нее было прикоплено за удачные годы. Сама она ходить по «комкам» не могла, и в принципе какую Надька цену скажет, в такую она и должна была верить.

Хотя Надька этим сильно не пользовалась. Она играла в более интересную для себя игру — в тети-Верину квартиру. Игра эта у них все время шла вничью, но со взаимной нервотрепкой. Надька: «Пропиши, а то уйду!» Тетя Вера: «Уйдешь — не пропишу!»

Корова чертова! Она с этой борьбы даже вроде бы начинала выздоравливать и даже худеть. Надька вовсе не считала себя законченной сволочью. Но, честно говоря, у нее вызвал досаду ни с того ни с сего поровневший пульс у тети Веры.

Вечером, лежа на кухне на кургузом диванце (жить-то, естественно, тетя Вера ей разрешала), Надька с тоской думала, что занимается черте чем, что ни папашки сраные, ни эта вонючая корова не дадут ей вожделенной выгоды. Например, папашек этих умерло уже двое или трое… да, точно: двое! А Надьке что-то ни фига не обломилось. Так же в результате получится и с тетей Верой. Ведь она, чертова кукла, будет тянуть до последнего, чтобы держать Надьку на поводке, а потом как даст дуба за полсекунды от инфаркта или от инсульта, и, естественно, без какого-либо «посмертного распоряжения» — все, накрылась квартирка!

Ей надо было придумать, как теперь говорят, что-то качественно новое. Но ничего такого не придумывалось, и, вполне вероятно, она бы все же застряла на тете Вере. Да нет, не застряла бы! Ведь ей судьба обещала иную дорогу.

И появился Борис: раз — и присох в одночасье. По правде-то все, наверное, было не так. Это она его нашла в общей массе, чиркнула глазами по его глазам и разрешила Борису влюбиться. Дальше он должен был сам проявить суворовскую смекалку — если действительно тот, за кого Надька приняла его… Она пошла лишь на самую мелкую подставку — задержалась в овощном ряду (дело происходило на рынке). Тут он ее и догнал:

— Слышь, девушка. Товар бросить не могу, а поговорить с тобой надо!

Это были какие-то именно те слова, которые Надька хотела услышать. И потому быстро согласилась пойти с Борисом… с будущим Борисом… в ресторан. Тем более эти походы были для нее делом знакомым.

Он заказал ужин, от которого Надьке буквально стало нехорошо, даже по ценам того, не очень страшного времени, это должно было стоить хрен знает сколько! Но чувствовалось: для Бориса отнюдь не впервой такие столы. С официантом он держался просто и не нагло — как настоящий хозяин. Хотя его здесь и не знали. Чтоб все сразу получилось тип-топ, он дал халдею червончик, что на восемьдесят второй год были очень нормальные деньги!

Он хорошо разговаривал — не по высшему классу, но все же хорошо. А не хватало ему образованности и настоящего бонтона. Надька, хотя и воспитывалась в бедной семье, но в семье с претензиями. Так что знала в «боне» некоторый толк. Правда, сама им почти не пользовалась: это ей никогда не было выгодно.

Только одна у него была странность. Он то и дело заставлял Надьку накидывать плащ и выходить на темноватую открытую веранду… А это все происходило, между прочим, в ресторане «Речной вокзал», где вид с этой веранды на порт, на далекие бакены, на пароходные, тихо плывущие огни, на якобы чистую с остатками заката воду, на небо, наконец, которое над просторной водою особенно как-то свободно открывается взгляду. Из-за этого неба он, между прочим, и выводил Надьку на веранду. Он ей морочил голову, что якобы сегодня должна появиться комета Федра.

Надька-то вполне естественно предположила, что ее тащат обжиматься. И уже покорно представила себе, как она будет дышать, изображая удовольствие, — а что поделаешь — такая наша судьба: ужин надо отрабатывать.

Но когда Борис вывел ее во второй, в третий раз и ничего «обжимательного» не случилось, Надька действительно поверила в эту Федру.

Дело шло к десерту. Тут Борис уломал официанта, который уже знал про Федру и вообще стал близким человеком их столика… уломал официанта сделать им мороженое «Че Гевара-натюрель» — с полрюмочкой коньяка (хотя желательно ромца), с растолченными кусочками ананаса, все это как следует перемешать, еще поохлаждать минуток пять-семь — и на стол. С бутылкой шампани, причем комнатной температуры.

Официант сказал, что проследит за всеми процессами сам. И ушел. А Борис снова вывел Надьку на веранду.Однако не стал там болтать про звезды, а довольно споро свел ее вниз по лестнице… Их ждало такси!

— На Арбат… Спасибо, что приехал! — Борис дал шоферу червонец, что по тем ценам… ну и так далее.

Надька сделала безумные глаза: они ведь не расплатились за ужин! Борис положил ей руку на коленку, но опять не в смысле секса, а чтобы только шепнуть на паузе:

— Помалкивай!

Он не был смущен, но и не был нагл: что, мол, пошли они туда-сюда — «каждому сволочу» платить! Он был весел, что у него есть кое-какая тайна, очень для Надьки любопытная.

На Арбате, тогда еще нормальной, «нерекламной» улице, он затащил Надьку в кафе-мороженое, знаменитый в свое время «гадюшник», в котором, кстати, ничего гадюшного не было, а по-человечески подавали вино и мороженое.

— Да есть у меня деньги, успокойся!

— А ты зачем… это сделал?

Ведь Борис, по тогдашним ее представлениям, был взрослым и даже отчасти пожилым — тридцатилетним — мужиком.

— А ты слыхала, Надежда, что любой капитал всегда начинается с воровства?

— Не понимаю чего-то…

— А ты возьми Америку. Джентльменский бизнес, миллион под честное слово… правильно?

Надька пожала плечами, в неполные двадцать лет она мало чего знала про американский бизнес: тогда и слово-то это было почти ругательным.

— Ну, неважно, просто поверь: честней американского бизнеса на свете нет! А начинались все эти великие фирмы: то ли поезд обчистили, соответственно, машиниста с кондуктором на тот свет, то ли сейф грабанули, то ли земельными участками торговали, которые на дне озера Мичиган… Такой уж закон: всякое честное и прибыльное дело начинается с жульничества.

— Ну, а какое ж ты честное дело сегодня начинал? — улыбнулась она.

— Дело какое?.. А чтобы на тебе жениться!

— Дикий разговор какой-то!

— Освоишься.

— А зачем-то мне… осваиваться?

— Хм… Что же я, не видел, как ты на меня глаз положила!

Вот это да! Надька думала, она может строить из себя простую скромную девушку, а козыри пока поберечь. Но выходило так, что придется играть в открытую. Чтобы стряхнуть с себя роль невинной, которую она сегодня исполняла весь вечер, Надька махнула полный бокал шампанского.

— А давай-ка, дорогой супруг, хоть малость расскажи о себе.

Странный это был вечер в ее жизни! Ведь получалось, она заключала контракт на всю жизнь… И верила в это, и, конечно, не верила ни грамма!

Как выяснилось позже, Борис ей рассказывал тогда почти одну только правду… Что же это было у них? Любовь с первого взгляда?.. Ерунда собачья! Это было определение выгодности сделки с первого взгляда.

— Я, Надь, сколько себя знаю, всегда отирался на рынке… Такой раньше был Немецкий рынок. У меня там дед точильщиком работал. В день зарабатывал сто рублей. Одну полсотню пропивал в обед, другую нес бабке…

Потом он и сам прибился к делу. Придумал, как можно чемоданы тырить. Ему в ту пору было лет десять, а в долю брал здоровых пацанов — лет по шестнадцать, по пятнадцать… Делалось это так. Борисовы ребята устраивали вокруг жертвы с подходящим чемоданом базар-вокзал. У Бориса в руках была большая багажная корзина с крышкой, но… без дна. Улучив момент, он подходил со стороны, опускал на чемодан свою корзину, отходил на несколько шагов и стоял с отсутствующим видом или даже присаживался на корзину… пока наконец жертва не обнаруживала пропажу, пока с обезумевшими глазами не кидалась куда-нибудь в дальний конец рынка на поиски вора. Тогда Борис поднимал свою корзину и шел в дедов сарай… И никогда не забыть ему того адски жгучего чувства: что же там в чемодане лежит?!

Афера эта приносила Борису неплохие барыши, но была скоро раскрыта. Потому что тихий парнишка с багажной корзиной, который раз за разом попадал в поле зрения на месте неприятности, вскоре примелькался опытному участковому глазу.

За эти годы было у него и многое другое… Борис это называл «развлечения». Надька сама не очень понимала, зачем сидит в прокуренном «гадюшнике» и слушает его байки про то, как он продавал воду вместо подсолнечного масла и перловку, покрашенную томатной пастой, вместо икры…

— Муж дорогой! Неужели ты всю жизнь такими глупостями занимался?

— А почему нет? Весело, быстро, головой варить надо.

— Да ведь ты говорил, тебе тридцать три уже!

— Ну тридцать три… Спешить-то некуда. — Он улыбнулся Надьке. — В смысле некуда было! Да хочешь, Господи, можно обогатиться за полчаса.

— Что ж ты не обогащался?

— Риск. А причин для риска, говорю, особых не было… Хочешь, через две недели вся будешь в золоте и в шелках? — Он засмеялся… Но в то же время он и не очень шутил.

— Через какие две недели?.. Почему так уж прямо через две?

— А потому, что через две недели будет первое сентября…

У него, оказывается, было придумано несколько «развлечений», которые годились при любом сталине-хрущеве-брежневе. Одно из них называлось «Первое сентября».

Заблаговременно накалываешь несколько квартир, где есть что взять и где ребенок идет в первый класс.

Первого сентября они семьями дружно-весело шагают в школу. Там торжественная линейка, то-се… Стало быть, у тебя час абсолютно спокойной работы… Чтобы уж совсем спокойной — пять-десять минут. Пришел, быстро взял и в следующую. А таких спокойных «сентябрьских» квартир, если нормально подработать вопрос, в подъезде обычного многоэтажного дома бывает не меньше трех-четырех.

— А дверь ты как откроешь?

Он лишь улыбнулся в ответ.

— А найти?.. Мало ли где они спрячут! И ты кончай улыбаться! Ты мне здесь фонари подвешиваешь, да? Ну я так тоже умею.

Он опять улыбнулся:

— Вопросы задаешь хотя и непрофессиональные, но заинтересованные. Это радует!

— Ты не физдипи, ты ответь!

— А прикинь сама. Люди вышли «только на одну минуточку», «только Саньку до школы…», они «потом только забежать и мухой на работу»… они вообще в голове не держат, что в такой радостный день какая-то сволочь их может ограбить!

От этих слов стало Надьке не по себе. Однако Борис никакого внимания не обратил на ее расстройство. Воскликнул весело:

— Да ты не представляешь, что такое безоружная квартира!

— А ты откуда представляешь? Бывал?

Борис быстро глянул на нее — такой вопрос никому не понравится:

— Пока не бывал. Но воображение имею!

Она спросила не очень впопад:

— А у тебя у самого квартира есть?

— Считай, нету… Ты мне сейчас не поверишь. А ты вот мне возьми и поверь!

— Чего поверить-то?

— У меня теория. Что все наживать надо вместе!

— С кем… вместе?

— Ну вот с тобой теперь… Понимаешь, когда баба приходит на готовенькое, крепкой семьи не получится!

Такой он был романтик семьи и брака с крепкими уголовными задатками.

* * *

Они полюбились недельку — урывками, скитаясь по хатам, и, наконец, Надька рассказала ему про тетю Веру… Опять сидели в каком-то кабаке (тогда ведь в Москве с этим было запросто), Борис расслабленно пил вино… он, кстати, это умел — красиво пить.

И вдруг собрался. Задал несколько точных, колких вопросов. Надька быстро и отчего-то нервно, словно сидела у следователя, отвечала. Пауза проползла. Борис с обычной своей улыбочкой смотрел на нее.

— Ты чего, Борь?

Но сама уже прекрасно все поняла: и что у тети Веры немало чего в загашниках подсобралось, и что жирная корова никогда и никому в жизни этого не отдаст, сколько для нее ни служи… Квартиру в том числе!

И она… долго еще не умрет. Если, конечно, не помочь…

Так вот, значит, какое «ограбление поезда» она должна совершить, чтобы начать свое честное дело… Борис перегнулся через стол и по-мужски так, по-хозяйски, положил ей ладонь на шею:

— Только ты будь попроще!

Надька с жалкой улыбкой дернула плечом.

— Да спокойно, говорю! — Борис сурово тряхнул ее. — Она тебе чего, много добра сделала?

Ну и дальше такие же вполне очевидные вещи… Но вдруг перебил сам себя:

— Не нравится, чего говорю, да? А как же ты согласна была первого сентября, к совершенно незнакомым людям, которые все лучше твоей коровы в тыщу раз.

— Почему это лучше?

— Хотя бы потому, что доверчивые: золотые-серебряные цацки перед тобой рассыпали и ушли!

— А, во-первых, я и на первое сентября не соглашалась!

— Не свисти!

Так они еще попрепирались немного. Вдруг Надька резко, словно в чем-то виноватого, оборвала его:

— Ладно, кончай трепаться. Говори, что делать!

Ведь никто и никогда не смог бы ее убедить, что заниматься разбоем хорошо. И все эти благородные робин гуды, они очень быстро становятся просто разбойниками. Но что поделаешь, если грабеж необходим — так уж Надькой распорядилась судьба. А раз необходим, значит, и толковать не фига!

На следующее утро она ткнула в патрон настольной лампы кусок провода — как научил Борис. По всему дому сухо и зловеще трыкнуло, электричество отключилось.

— Почему света нет? — крикнула ей в кухню тетя Вера. Надька, войдя к ней в комнату, лишь сделала большие глаза.

— Ты в институт сегодня идешь?

— Ко второй паре.

— Тогда забеги в жэк, ладно?..

Вернувшись из института, Надька сказала, что этот скотина-электрик куда-то там якобы «направлен». А значит, пьет.

— Ну тогда дойди к мебельному. Там вечно мужики отираются. Спроси, кто в этом петрит…

Смешно представить, но тете Вере время от времени был необходим мужик… собственно, только вид, «запах» мужика… Похоже, почудила в свое время! Да ведь и была она не так уж стара. Просто жирная…

Будет тебе мужик, и даже с довеском, подумала Надька…

На том как раз и был основан Борисов план, который, по правде говоря, придумала Надька.

Она пошла на рынок, где Борис торговал вяленой дыней. Он состоял продавцом в концерне, который создавал по рынкам искусственный дефицит.

— Давай, иди! — крикнула Надька нетерпеливо.

Не то что ей совсем не жалко было тетю Веру. Но куда сильней распирал спортивный интерес — посмотреть, как ее придумка заработает.

— Не могу, Надюль, — беспечно ответил Борис, ему-то людей обманывать было не в новость. — Сейчас ребята подскочат за деньгой… Покушай дыньки! — настоящим узбекским ножиком он отрезал хороший кусок дынной косы.

Да, у тех, для кого шестерил Борис, дело подставлено было круто. Такие близко к своим барышам не подпустят. Надо от них сваливать, надо заводить свою контору.

— Скажи ей, Надь, что я выпиваю. Но через час появлюсь.

Он действительно пришел часа через полтора. И действительно под банкой, но под такой, которая не мешает мужику быть обаятельным. В свитере, в офицерских галифе и в офицерских ярко начищенных сапогах. «А ведь он мужик действительно ничего!» — с удовольствием подумала Надька.

— Вот это помидорчик! — Борис подмигнул ей, как удачливые мужики подмигивают всем девчонкам.

Русский офицер всегда должен быть чисто выбрит и слегка поддамши! Сообщая эту и тому подобные глупости, словно сообщал последние новинки юмора, Борис обошел ванную, туалет, кухню, якобы стараясь понять, что там случилось в проводке. При этом он продолжал «клеить» Надьку.

Наконец зашел в комнату, где на своей тахте сидела причипуренная тетя Вера, и вполне честно офонарел. Да, при встрече с такой грудой мясных изделий трудно было чего-нибудь иное изобразить на лице, кроме дикого офонарения.

Но он быстро сориентировался и стал играть свою роль дальше. Надька была им тут же забыта. А вот тетя Вера… Ведь и в самом деле уникальная женщина! На любителя, спору нет. Но ведь уникальная, согласитесь!

Вот примерно это играл Борис… Вряд ли его за такую игру взяли бы в самый погорелый театр. Но ведь «корова» только того и хотела — поверить, что еще есть на белом свете мужики, которых она волнует… А тем более такой, действительно симпатичный.

— Звать меня Вадим Неделин! — продолжал Борис тем же тоном хренового конферансье. — Я неудачливый однофамилец известного генерал-полковника авиационных войск… А вас, дорогуша, как можно звать?

— Вера Никитична… — ляпнула, словно блин в сметану: — Вера!

— По-моему, очень подходящее имя. Причем именно для вас.

— Да? — произнесла тетя Вера глубоко из груди. — А почему?

— Скажешь «Вера», а где вера, там и Родина… А вы у нас точно такая же, необъятная! Хотя попробовать хочется…

— Чего попробовать?

— Да обнять вас всю целиком, а можно и частями!

Болтая всю эту чушь, Борис не забывал ходить от штепселя к штепселю. В руках его были плоскогубцы, отвертка, на плече висел свернутый в кольца провод… Как потом узнала Надька, все это он купил в хозяйственном магазине по дороге сюда.

— У вас, Верунчик, сеть в аварийном состоянии. Пожалуй, до утра можно провозиться! — он хохотнул. — Я, конечно, острю… А если серьезно, без пол-литры тут не разберешься…

— Надьк, — крикнула тетя Вера, словно бы обращалась к кухарке. — Организуй там!

«Хрен с тобой, коровенция…» Это могло показаться полным бредом, однако она начинала ревновать!

Минут через десять, пока Борис отвинчивал и завинчивал розетки — с понтом чего-то чинил, — Надька вкатила столик, нагруженный бутылкой и закусочным материалом.

— О! — воскликнул Борис вполне искренне. — Сейчас я вам, раз такое дело, анекдотик расскажу… перед первой. Значит, мерялись русский, англичанин и американец, у чьей, значит, супруги задница больше… Извиняюсь, конечно, но юмор есть юмор!

Тетя Вера весело заржала.

— Ну, там англичанин говорит: дескать, у моей в целый метр шириной, американец еще чего-то в том же роде. А русский: «Все это, ребята, буза! Вот у моей бабы очень большие глаза». — Те: ну и что, мол? Причем здесь глаза? — «А потому что, объясняет русский, все остальное — задница!»

* * *

— Надь, поди-ка сюда! — И в самое ухо ей своими горячими, как отварные сардельки, губами: — Свали на ночь! «Совсем охренела!»

— Куда же я свалю? Меня уж из общаги, небось, поперли…

— Ну придумай, куда-нибудь. Что ж ты, пока у меня живешь, с мужиками ни разу не поролась?! — Потом посмотрела на нее с таким офигенным превосходством, что у Надьки сердце сжалось: — Что ж ты, сама не понимаешь, нам тут надо вдвоем побыть!

Полная хренотень, однако Надька в этот момент действительно испытывала что-то вроде ревности.

Она ушла. Естественно, устроилась в общаге… Подумаешь, три месяца не ночевала — ваше-то какое собачье дело? Да и девчонки по комнате — свои в доску — помалкивали.

Через два дня Надька позвонила якобы жалким голосом:

— Тебе надо покушать принести, тетя Вер?

— Не, спасибо, Надя. У меня теперь все будет.

Выждала еще три дня. И пошла к ней за вещами.

Увидела бардак, который и предполагала увидеть… Борис, как она уже знала, любил чистоту, но не любил убираться. Тетя Вера, может, и рада бы, да где уж там…

Надька застала ее на кухне. Протискиваясь, как в лабиринте, между холодильником и плитой, тетя Вера пыталась сготовить обед… Или, по крайней мере, что-то пожрать.

Это была по-настоящему кошмарная картина! И Надька старалась потом никогда ее не вспоминать. Капли растительного масла, капли ее собственного пота, запахи еды и неизбывная вонища болезненно-тучной женщины. А поверх всего большие (как в том анекдоте) серо-синие глаза. И в них дикий страх и дикая… надежда.

Пыхтя, она взяла с холодильника не известную Надьке шкатулку, вынула оттуда брошь — тяжелую, серебряную, с замечательным чернением, с большой и очень синей бирюзой в серебряных лапах:

— Я тебя, Надя, не обижала. Я тебя всегда, как свою… живи, кормись. Но… раз уж так вышло — извини!

Надьке бы обидеться за эти предательские слова. И она действительно заплакала. Но от собственной ловкой подлости и от жалости к тете Вере — что так легко ее удалось обмануть.

Положила брошь на стол:

— Не надо. Спасибо.

И точно знала, что эта вещь достанется только ей! Стало противно — от слез, от того, что ей заведомо известен конец комедии… Повернулась и ушла.

Через три дня позвонил Борис:

— Все, норма: серебришко, золотишко — наше. Я исчезаю на месяц — от греха. А ты действуй!

— Борь…

— Действуй, тебе говорят! Не менжуйся… Чего уж теперь? Подранку больно, а мертвому нет!

«Зато подранка можно вылечить!» — вот что она могла бы крикнуть ему в ответ. Натурально — не крикнула. И сидела, как паучиха над своей паутиной, дожидалась. Еще через три дня позвонила тетя Вера… Не стоит тут объяснять, как она унижалась, чтобы только Надька к ней вернулась. И даже бормотала что-то нескладное о том, что раз одна из них Вера, а другая Надежда, то они должны быть вместе.

И наконец, ревя как морской лев, тетя Вера прокричала в трубку:

— Дура! Умру без тебя — кому хуже будет? Самой же тебе!

Вид у квартиры был — просто невозможно описать. А тетя Вера в таком запущенном, жалком и вонючем состоянии, что без противогаза, кажется, к ней и не подступишься. Надька подступилась… Теперь, по прошествии стольких лет, она сама удивлялась, как же здорово умела тогда работать.

И вот, проработав с таким зверским усердием часа четыре, она села напротив горестно молчащей коровы:

— Все, давай паспорт, инвалидную книжку…

А соответствующие люди в принципе-то знали их дела. И ей должны были там помочь с бумажками…

Тетя Вера заплакала крупными, чуть не в полстакана, слезами:

— Надьк, ты меня не бросишь?

— Да я тебе матерью клянусь!

Это была для нее совсем нестрашная клятва, потому что на мать Надька чихала — особенно в те времена. Но клятву свою она вытерпела всю до конца. Ухаживала за тетей Верой как за родной. Да, вернее, она ни за какими родными никогда так не ухаживала!

Коровенция протянула еще целых полгода. А если б Борис с ней эту штуку не сотворил, если б Надька к ней не прописалась, она бы и вообще проколдыбала лет пять. Примерно через месяц после Надькиной прописки тетя Вера от горя, от безысходности, от предательства любимого «Вадима Неделина» железно вошла в пике и гасла потихонечку, гасла.

Как-то помытая вся, протертая, в чистой комнате она лежала перед телевизором. Надька летала по комнате, Борис хотел вести ее в какой-то подпольный кабачок, где собирались ценные люди, — их будущая контора уже начала раскручиваться.

Тетя Вера как будто угадала, куда и к кому отправляется Надька:

— Знаешь, если б у меня время было, я бы его поймала. Но у меня времени нет. Я лучше спокойно умру.

То были самые хорошие слова, какие Надька слышала от этой заполошной, пусто прожившей женщины.

* * *

Всего не вспомнишь, не расскажешь, что было за эти годы… Как прописывала Бориса, как меняла однокомнатную на трехкомнатную (в основном с помощью тех же тети-Вериных цацек)… Начали свое дело!

Теперь это представить невозможно, но тогда мало кто чего понимал в наркобизнесе. Почти все, причем в большинстве умные ребята, считали его неперспективным. Да сама Надька так считала… И насколько же все изменилось с тех пор! Ведь какую газету ни открой, телевизор на какой программе ни воткни, обязательно упрешься в их родное слово: «наркотик».

Его принято употреблять с оттенком презрения и ужаса. А если по правде-то: ну хочет человек, пусть ширяется, пусть глотает. Ваше какое дело?.. Главное, они семьдесят лет строили коммунизм, потом десять корежили свою демократию — это нормально. А человек продал человеку десять грамм порошка без цвета, без запаха — лагерь… Да пошли бы вы с такими законами!

А в столь далеком ныне восемьдесят втором почти все в наркобизнесе можно было делать чуть ли не в открытую. По крайней мере, в каком-нибудь Ташкенте зелье продавалось на базаре почти так же свободно, как баранина или урюк. Да у них конопли росло кругом, что травы… Она, в сущности, и есть трава! Ее и теперь растет море. Только за каждой коноплинкой стоит дядя с автоматом.

В далеком восемьдесят втором азиаты не понимали еще, что владеют сокровищами. Как древние индейцы, например, не знали цены золоту: они из него чуть не ночные горшки клепали. А европейцы эти горшки с ходу под королевские кубки!

Но Борис-то отлично понимал, чего может стоить эта травка за кордоном, особенно в Штатах. И значит, какая задача у их предприятия? Покупай на Востоке, толкай на Запад… Потом ситуация стала меняться. Раньше как? С таможней практически «ноу проблем». Тем более Интерпол был нашим империалистическим врагом. Борисовы американцы чуть не тоннами могли вывозить сырье. Но гайки закручивались, а спрос на это дело поднимался: с одной стороны, запретный плод сладок, с другой — аппетит приходит во время еды.

Борис и тут нашел выход. Подобрал толковых людей и под них уговорил американцев финансировать небольшую уютную лабораторию. Теперь через таможню надо было протаскивать не десятки килограммов суррогата, а всего лишь сотни граммов чистейшего кайфа. Опять спортивный поединок с Законом вроде бы складывался не в пользу Закона. Но соревнования, увы, были еще далеко не закончены!

Как ему и положено, Закон объявил, что будет драться до последнего. И к восемьдесят девятому таможня от любых разумных взяток стала отказываться… Икру, иконы, старину — ладно, хрен с вами, за хорошие бабки поможем. Но не «белую смерть», потому что такие «срока огромные» — плохо делается! Вплоть до смертной казни! И глупость, между прочим, сморозил Владимир Ильич, что, дескать, в наказании главное не суровость, а неотвратимость. Суровость для делового имеет первостатейное значение. Это Борис очень быстро понял.

К началу нашей истории они, конечно, обросли неплохим капиталом. Но в основном не тем «наличманом», о котором мечтают читатели детективных романов. Ведь по-настоящему-то — кому он нужен, тот жалкий «налик»? Беднякам да лентяям. А капитал бизнесмена всегда в работе: деньги должны делать деньги. В этом истина. Однако лишь до тех пор, пока тебе не потребуется свалить от Закона или от… друзей. Борис хотел уйти, да только его не отпускали — как в карточной игре блатных: выиграл, теперь жди, когда другие выиграют… В общем, история без начала, без конца — как петля.

* * *

Надо было что-то искать!

И прошлой зимой, сидя в этой вот родной подмосковной крепости, они придумали… Вам, наверно, кажется, что такие вещи очень долго надо придумывать? Да ничего подобного! Одна ночь, полторы бутылки виски по 0,75, ящик разбавителя, желательно содовой, пару шампанского, хорошая еда без ограничений!

В придумывании подобных историй главное не время, а везение — чтобы пришла в голову кардинальная идея. И еще решимость думать на такие темы. Потому что твои друзья по бизнесу, они ж не Закон, в тюрьму сажать не будут. Они тебе при малейшем подозрении башку отшибут…

Сидели вдвоем, на сто пятьдесят процентов уверенные, что стены эти глухи.

Размахнувшись, Борис бросил в камин кубик льда. Потревоженное пламя сердито фыркнуло, изменилось в цвете… Надька уж привыкла к этому: Борису, чтоб завести разговор, нужен был какой-то необычный жест — что-то вроде виньетки в начале главы. Прежде этого не было, а теперь вот обзавелся «аристократической причудой». Обзавелся денежками, обзавелся и аристократизмом. Ни того, ни другого терять ему очень не хотелось.

— Ну давай, какие мысли? — Он отхлебнул своего пойла.

Надька в знак приветствия лишь цокнула крашеным ногтем по краю бокала с шампанью… Хотелось в десятый раз спросить: «А мы точно решаемся на это?!» Вернее, в десятый раз хотелось. А насчет спрашивать… она, кажется, и не спрашивала ни разу. Потому что достал саблю — бей. Или вообще не доставай, а вместе с ножнами засунь ее себе в одно место!

— Надо использовать наши сильные стороны. «Само собой разумеется, что не слабые!» Но Борис простил ее. Знал, Надьке надо размяться.

— Молодец, правильное направление.

— Сюда входят… твоя решительность, ум, умение комбинировать…

— И еще твоя очень любимая мной попка…

Ну правильно, что он ее перебил. Не надо искать там, где очевидно для врагов… Да, увы, их партнеры теперь становились их врагами!

— Я врач! И они об этом забыли.

— Пожалуй, годится, только пока непонятно, как мы это приставим к делу.

Вдруг ее осенило:

— А хочешь другое, с другого конца?.. Они тебе очень доверяют!

— Не понял…

— Для них это само собой разумеется! Они тебе доверяют, как закону Ньютона. И, значит, тоже как бы забыли об этом.

— Ну и что?..

— Сейчас объясню. Ты ведь, наверно, хотел по-тихому толкнуть дачу… и коктебельскую тоже… хотел?!

— Чего? Им, что ль, оставлять? Или Попову Гавриле?

— Погоди! Ты с кем-нибудь уже говорил об этом? Намекал… хоть звуком?!

— Нет пока.

— Отлично! Давай наоборот: стройматериалы покупать — с понтом, мы собираемся бассейн забацать.

— Не пойму тебя…

— Тысяч тридцать истратим — хрен с ними.

— У нас всего сто семьдесят налика.

«И еще тысяч сорок заначки на девок», — подумала Надька, но не усмехнулась.

— Мы с тобой все бросим, понял! Два дома, квартиру, эти тыщи…

— Ну, не перечисляй — много чего бросать! Дело говори.

— Ты им запариваешь, что у тебя появилось окно в таможне. Но только на один раз. Причем количество товара — от вольного. У Мухаммеда скупаем все, что есть, вкладываем свои бабки. В мастерской ребятам за сверхурочные тройной оклад.

— Понял, гоним пену. Дальше?

— Для окна нужна огромная взятка — два миллиона «зелеными». Знаю, ты скажешь, что они на это не пойдут… Они, Боря, никуда не денутся — голодают уже который месяц! А ведь с них тоже требуют — будь-будь!

— В принципе-то… если им посветит миллионов сорок… — Борис задумчиво улыбнулся. — Почему и не иметь два миллиона накладных расходов?.. Но куда мы денем потом меня?.. Куда наши «деревянные» тыщи вложить… пускай и с некоторыми потерями, это уж я как-нибудь… Но куда меня девать?!

Ответа на этот вопрос не было у Надьки. Тупо выпила шампани, пожевала орешков из только что открытой швейцарской банки… Красиво жить не запретишь!.. Куда же его девать? Ведь эти суки из-под земли достанут!

И тут до нее дошло!

Именно из-под земли не достанут! Борису надо умереть. Погиб, понимаете, в автомобильной катастрофе, взорвался — сгорел дотла… Нет, это слабо. Не такие они люди, чтобы поверить, будто малый, который у них шарахнул пару миллионов, сгорел без остатка.

— Что ты все дуешь шампанское и молчишь как рыба?

— Сейчас!

И опять пробежалась мыслью вперед-назад. Как мышь, запертая в клетке. Ни к селу, ни к городу вспомнила, что она докторша, хирург… зарезать мне его, что ли?.. Хирург челюстно-лицевой. Вот оно!

Надо найти двойника… Казалось бы, дело, возможное только для кино, романов, а еще для людей типа Горбачева или Гитлера. Так оно и есть — с одной стороны. Но вот найти человека, лицо которого после не особенно трудной операции приобретет нужные черты, наверное, уже не так сложно. При определенных усилиях, потраченных на поиск, она бы, наверное, даже могла выбирать из нескольких: чтоб операция действительно попроще и чтоб клиент посговорчивее.

Но это еще не все. Через какой-то точно выверенный срок она делает операцию и Борису… Потом двойник погибает, причем целехоньким, полученные деньги спрятаны (по версии, отданы крупному лицу на уровне Собчак-Силаев-Бакатин). Тайна окна унесена в могилу… Торжественные похороны…

— Надька! Неужели правда увернемся?!

— Стоп, — она вдруг подумала, — «увернемся»! Ты-то увернулся. А я?! Они же из меня за свои деньжищи… Неужели поверят, что я прям ничего не знала? Хоть какая-то зацепка да в памяти у меня есть.

— Спокойно! — закричал Борис. — Это уже детали!

— Ни хрена себе, «детали» — они меня будут на атомы раскладывать…

— Да есть нормальный выход, Надюль! Я умру, но перед этим мы разведемся.

— В смысле?..

— Ну что… как будто я завел себе новую бабу. Ты рвешь когти к Роберту: мол, усмири старого козла. Я объясню тому же Роберту, что влюбился, что в качестве отступного даю тебе квартиру и Коктебель…

— Много даешь — подозрительно!

— Надьк! Ну жалко же им-то все оставлять… Ладно. Давай один Коктебель — он дороже.

— Дурак! Мне-то, по идее, будет нужнее Москва, квартира!

— Да, правильно… — Он покачал головой. — Жалость какая!

Помолчали, попили, поели… Разговор, конечно, разговором, судьба, может, в самом деле именно сейчас и решается. Но пожрать хорошо и кирнуть они тоже очень любили!

Вдруг Надька буквально оттолкнула от себя банку с паштетом:

— А ты не думаешь, между прочим, что они меня пришьют?!

— С какого это, собственно говоря, уха?

Конечно, у него уже не то к ней стало отношение. Вот и грубость может запросто ляпнуть. И развод тоже пришел ему на ум неспроста — значит, хочется с какой-то блядешкой гульнуть под конец. И ни грамма не подумал, что Надьку могут шлепнуть, как опасного свидетеля… А между прочим, закончила она эти суровые размышления неожиданно просто и по-житейски: «Чего поделаешь? Десять лет уже хороводимся».

Борис за то время, пока она молчала, глядя на него своими зелеными глазами, и сам без труда во все врубился: бизнесмен-то со стажем. И понял, что да, действительно — вполне могут уконтропупить. А Борис готов был поклясться чем угодно: он этого совсем не желает! И хотя какая-то там снегурочка в самом деле путалась между ног, но причем здесь?!

Как в старые времена, он перегнулся через стол, положил ладонь ей на «холку»:

— Это, говорю тебе, детали, Надьк. С этим я разберусь!

— Ты вот как будешь разбираться, Боря… послушай меня! Три четверти «зеленых» в банк на мое имя! Они долго, не мигая, смотрели друг на друга.

— Зря обижаешь!

— Ведь тебе известно, Борис, я ни цента не украду. Все будет наше. А вернее, твое. Но мне нужна… гарантия.

— Гарантия?! — Он буквально исходил злобой, да еще и литр виски внутри. — От родного мужа тебе нужны гарантии?! А если я?..

— А «если ты», тогда я в мероприятии не участвую!

* * *

Прожили несколько дней в напряженке, потом обтерпелось. Да почему бы, собственно, и нет? Борис, несмотря на свою не самую высокую образованность, всегда был человеком с глубоким пониманием ситуации. И он многое просек. Например, что Надька, если в подробностях и не знала о его котовских похождениях, то глубоко их интуичила… А в подробностях, кстати, не знала лишь потому, что умела себя сдерживать, умела не портить ему жизнь… Так рассудил Борис и, по всей вероятности, был недалек от истины. Потому теперь, когда он сообщает, что для успеха операции будет трахаться с очередной красоткой (причем рекламно — опять же для успеха операции), а она, Надька, в это время должна делать черновую работу: оперировать и обслуживать двойника, а в перерывах изображать перед партнерами покинутую жену и при этом знать, что тебя могут угробить — просто как лишнее звено в цепи… так неужели Надька в такой ситуации не может потребовать себе каких-то гарантий?

Конечно, гарантии эти были оскорбительны, но и Надьку надо понять.

А что здесь такого? В начале нового дела партнеры заключили контракт. Пусть даже этими партнерами оказались муж и жена… Не по-русски это, говорите? Чепуха! А наркотиками торговать по-русски?

Короче, они приступили к осуществлению своего плана. Надька занялась поисками кандидатов на двойника. А Борис как бы углубился в сферу мерзейшего, в сущности говоря, бизнеса, своей кипучей работой вселяя в партнеров все большую неуверенность. Он отвечал за сырье и продукцию на территории СССР. И восточным партнерам морочил голову о необходимости расширить опийные плантации с будущего сезона, а западным толковал, что Средней Азии с ними неинтересно иметь дело и те требуют увеличить закупки товара, иначе уйдут на другие рынки. А найти новых заготовителей в обозримом будущем вряд ли удастся!

Западные же партнеры, словно бараны в каменную стену, уперлись в суровый пограничный контроль. Пара «почтальонов» с первоклассно убранным товаром была заловлена: один — в Шереметьеве-2, другой — на трапе парохода в Одессе. И хотя люди эти были с полностью обрубленными связями и заложить никого не могли, фирма понесла очень ощутимые убытки!

Роберт Серман, американец эстонского происхождения, а может, эстонец американского, с понтом, корреспондент филадельфийской газеты «Монитор» или что-то в этом роде, а на самом деле директор московского отделения фирмы, собрал совещание, чтобы обсудить создавшуюся… и так далее. По правде говоря, оно было сильно похоже на те советские совещания десятилетней давности, когда план горит, а делать что-то надо, в смысле отчитываться перед начальством… В таких случаях обычно рапортовали: мол, провели расширенное совещание с привлечением всех крупнейших специалистов, выводы которых в настоящее время изучаются… А наверху что, не люди сидят? Они же понимают, план на пустом месте не выполнишь, а руководство предприятия «прилагает усилия» — ну, глядишь, и выгородят перед более высшим начальством, перед каким-нибудь там ЦК или Совмином…

Однако в той корпорации, о которой идет речь, все обстояло отнюдь иначе. Никто никого покрывать не собирался да и не мог. Отчетность шла только по конечному результату, то есть по заработанным пачкам «зеленых бабок». И, всех облаяв под конец, Роберт попросил Бориса остаться для короткой дружеской беседы.

— А я здесь при чем? — Борис якобы хмуро пожал плечами. — Я свою работу колочу. Даже с перевыполнением плана…

— Мне твоего перевыполнения не надо, — сказал Роберт злобным шепотом.

Он, кстати, внешне совершенно не был похож на мафиози. Такой, знаете ли, замороженный интеллигент, пессимист-эстонец, который в любую самую летнюю погоду берет с собой зонт.

— Мне не надо перевыполнения и не надо «колочу свою работу»! Ты, как и все, имеешь только с того, что удается реализовать. Сейчас фирма на грани краха. Знаешь почему? Потому что мы не выполняем обязательств перед партнерами, потому что в свою очередь не можем переправить товар.

— Называется: «Здравствуй, лошадь, я Буденный!» Это ж не мои функции, Роба.

— Помолчи! И пойми, что в определенной ситуации погорим мы вместе — и я, и ты!

То есть нагло намекал: при малейшей «необходимости» он настучит на Бориса. Ведь он, видите ли, американец и потому может распоряжаться здесь, как фермер в своем телятнике… Неизвестно, что в этих мыслях Бориса было правдой, а что следовало отнести на счет того, что он сам собирался заложить «фермера» и потому невольно искал для себя оправданий.

— Странно у тебя, Роба, со мной получается. — Борис покачал головой: — В России есть такая поговорка, запомни — тебе пригодится: кто возит, того и погоняют!

Серман подумал, пожал плечами:

— А какой смысл погонять тех, кто не возит?.. В конце концов я за это плачу — известно тебе, сколько ты получаешь по сравнению с ними?

«Зато мне известно, сколько ты сам получаешь», — подумал Борис, но, естественно, промолчал.

— Ты, Боря, должен забыть, где чья работа, и думать только об успехе фирмы!

А ведь пришел к Борису почти просителем — без каналов, без опыта работы в СССР. Да и моложе лет на пять… И не Борис ли придумал открыть мастерскую? Не Борис ли поставляет сырье? Хорошо, хоть догадался оставить при себе ребят из Средней Азии. Иначе давно бы мог вылететь с фирмы, а то и просто «кормил бы акул» где-нибудь на дне Клязьминского водохранилища. Но опять сдержал себя и ответил тем голосом, каким обиженный подчиненный отвечает другу шефу:

— А я и думаю об успехе фирмы. Что ж я, не думаю, что ли?

Таким образом, несмотря на легкие унижения, разговор складывался именно в том ключе, в каком нужно было Борису. И он подумал, а может, прямо сейчас попробовать закинуть?.. Даже и не крючок с наживкой, а так — кусочек дерьмеца… Как он, интересно, отреагирует?..

— В принципе-то знаешь, Роб… Неохота заранее трепаться…

Серман с ходу сделал поклевку… «А, милый, значит, и тебя имеют. Причем во все дырки!»

— Не, старик, погоди. Во-первых, ничего не могу рассказать, потому что еще абсолютно ничего неясно. А во-вторых, потому, что никогда ничего не смогу рассказать вообще!

— Как это?

— После поймешь… если, конечно, выгорит… И с этими словами ушел.

* * *

Надька занималась сразу двумя вещами. Первое — торила тропу в те места, где делали пластические операции. Ей надо было достать инструмент, вообще все медицинские причиндалы, а главное-то — вспомнить, как это делается… Может, хоть ассистенткой постоять разок. Ведь столько лет прошло, е-малина!

Во-вторых же, ей надо было искать «претендента». То есть просто ходить по Москве — по метро, по троллейбусам, по толпе — и разглядывать мужиков. Ей, отвыкшей жить на свете без своей хорошенькой мини-«вольвочки», которая, казалось, едет без всяких приказаний с твоей стороны, которая… да не об том сейчас речь. Главное, это шатание утомляло и злило ее. Оттого казалось, что мужики все не те, что это вообще нереальная задача!

А задача, кстати, и в самом деле…

Это ведь только подумать легко: отрежу немного носа, пришью немного ушей… Работа не столько даже хирургическая, сколько скульптурная! Хотя и со стороны чистой хирургии тоже пахать и пахать!

Впрочем, тропа в разные там медучреждения торилась, можно сказать не раз! Объясняется это довольно просто. К 1992 году врачишки наши, и так-то особой принципиальностью не отличавшиеся, а, наоборот, всегда отличавшиеся грабастанием взяток в любом возможном виде… так вот, к 1992 году врачишки наши окончательно распоясались и охамели!

В скобках заметим, что мы тут, конечно, делаем исключение относительно доктора Чехова, доктора Вересаева, доктора Бурденко и некоторых других подобных им докторов, а также относительно нашего личного лечащего врача Ольги Константиновны Мартыновой.

В общем-целом Надька туда пролезла, постояла несколько раз ассистенткой и надыбала все необходимое. Однако даже после этого задача оставалась непомерно сложна! Без практики, абсолютно одной делать такую операцию… Да это же просто охренеть можно от страха, вы понимаете?!

Наконец, однажды Надька сама с собой засела в той самой каминной, где они задумали сию авантюру, шарахнула вискаря, а потом еще раз… «Вот что, девушка, надо или действовать, или в штаны накладывать. А совмещать два этих занятия не получается».

Убрала бутылку, съела на закуску несколько японских «жемчужных» таблеток, чтоб не керосинило при встрече с гаишниками, и поехала в Москву. Был понедельник — день тяжелый, и она никого подходящего не нашла. Однако решительность ее не пропала. И уже во вторник Надька, как говорят блатные, «цинканула» пяток кандидиатов.

После определенных размышлений она остановилась на Всеволоде Огареве. Почему — об этом после паузы. Как сказано у П. П. Ершова: «Дайте, братцы, отдохнуть!»

* * *

Первой и самой такой очевидной причиной было то, что Огарев никого не волновал: ни жену, ни работу, ни соседей, ни любящих женщин… Не взволновало бы, таким образом, и его исчезновение.

Но существовало еще кое-что. Этот замухрышка приглянулся ей… чтобы не сказать: «с первого взгляда».

Как известно из соответствующих источников, мужчины, имеющие наибольшую потенцию, извините, в постели, невысоки ростом и коренасты. Все претенденты на должность «двойника» в той или иной степени были с этими, весьма интересующими Надьку признаками — потому что и сам Борис Николаевич был таков.

Однако в Огареве вышеупомянутых признаков было существенно больше, чем в других… И все же как-то не верится, что такую чепуху можно ставить во главу угла при решении столь…

Однако (извините за эти бесконечные «однако»), если внимательнее присмотреться к тому, как мы подбираем себе помощников, начальников, друзей, учениц, то, будучи объективными, заметим: в тех случаях, где это от нас зависит, сексуальность нашего выбора утаить еще даже труднее, чем шило в мешке.

Наиболее очевидный пример здесь — секретарши. Их вообще не бывает нейтрального класса. Они либо «замечательные блядешки», либо «дуры неумытые» (что является тем же сексуальным выбором, только со знаком «минус»).

Стилистически столь трудное и фактически столь спорное объяснение, сквозь которое читатель, надеемся, все же продрался, хотя бы в малой степени даст представление о том, как нелегко было и Надьке разузнать про Всеволода Огарева то, что требовалось, а затем проверить, потому что вдруг да какая-нибудь стерва-любовница сумасшедшая, несмотря ни на что, существует и по исчезновении драгоценного друга поднимет на всю милицию такую…

Впрочем, здесь мы останавливаемся, чтобы сказать дорогому читателю:

— Вы абсолютно правы! Столь тяжелыми фразами детективы не пишут! Мы исправимся! Мы больше не будем!

* * *

Таким образом, они с Борисом подошли к той самой «роковой черте», которой в действительности не существует, но, споткнувшись о которую, можно здорово загреметь.

У Надьки все по Огареву было подготовлено — только хватай его да режь… Борис раза два, причем в самом разгульном виде (что в принципе за ним водилось), появлялся в поле зрения Роберта или его людей с совершенно умопомрачительной девочкой. Спустя короткое время Роберту позвонила Надька и попросила о встрече (что было событием экстраординарным). Явившись в очень миленький, начала девятнадцатого века, особнячок, который «американский журналист» в свое время купил за медные деньги и который теперь стоил денег астрономических, явившись в этот замечательно оборудованный особнячок, Надька много плакала и якобы советовалась. А под конец сказала, что пошло бы все в такое-то место — она с Борисом будет рвать. Потому что и ей самой надоели его бесконечные бардачные истории, и Борис признался, что у него на этот раз всерьез.

То, что Надька узнала о Борисовом романе, Роберт считал нормальным и законным: раз об этом настучали ему, чего бы не настучать и бедной Надьке?.. Так, более чем за три месяца до начала их аферы Надька чисто уходила в отмазку. Борис в подмосковном доме якобы почти не появлялся, якобы обитал в Москве. Или вдруг сваливал куда-то по делам, но непременно со своей неописуемой, которая, как выяснил Роберт, была подснята на одном из конкурсов красоты областного подчинения.

Наконец, Роберт призвал Бориса «на ковер», и тот, между прочим, явился уже с усами.

— Это что еще такое?! — изумился Роберт.

— А что могу поделать? — Борис несколько смущенно пожал плечами: — Любимая хочет!

— Кончай ты с этой любимой!

Борис лишь покачал повинной головой.

— Что ж ты с Надькой собираешься делать?

— Я ее, Роба, ни в коем случае не хочу обижать…

— Неужели?! — Роберт усмехнулся. — Ну и как это практически выглядит?

Борис выдержал паузу, демонстрируя свою обиду, но и полную покорность:

— Я ей предложилна выбор: или Москву, или Коктебель.

Вот даже как! Значит, действительно дело серьезно. Коктебельская дача стоила не менее двух миллионов…

— И что же она ответила?

— Зачем ей Коктебель! — Борис несколько раз коротко кивнул как бы на свои мысли. — Москву взяла плюс разницу с Коктебелем… У тебя, кстати, приличного оценщика нет, чтобы не заломил дикую цену? А то я совсем разорюсь.

— Ну уж ты не плачь мне так сильно в жилетку…

— Нет, Робик, серьезно. Теперь еще стройку затеваю.

— Стройку?

— На подмосковной даче бассейн… Любимая просит!

Роберт был весь в заботах, но тут трудно было удержаться, и он невольно расхохотался:

— Это, по-моему, у вашего писателя Крылова есть басня про многоженца?.. Точно твоя ситуация.

— И чем там дело кончилось? — уныло поинтересовался Борис.

— Повесился!

— Спасибо на добром слове!

Вдруг Роберт стал серьезен, он сообразил, что, несмотря на хороший отступной, Надька Борису этого не простит. Она женщина сильная, значит, постарается сделать гадость. Какую? Самое действенное — выдать Бориса ЧК… А выдать Бориса — выдать дела фирмы… Вывод? Убрать обоих. Но Борис нужен, Борис — работник. Значит, убрать Надьку.

И сказал об этом Борису. И держал глазами его глаза — проверял.

— Ты, Роба… — Борис покачал головой. — Что ж я об этом сам не думал! Нельзя ее трогать. Не время. Нам сейчас надо чистенькими быть, как из бани.

— Жалеешь!

— А ты бы не жалел?! Погоди! Тут дело в другом… Ну погоди ты!

И стал рассказывать очень нехотя про то, что у него сдвинулось с мертвой точки. И причем существенно.

— Что они хотят? — Роберт быстро перестал думать о Надьке.

— Два миллиона…

Роберт даже привстал от такой удивительной наглости.

— Зато они гарантируют провоз любого количества товара по территории РСФСР, гарантируют чистый провоз через таможню у нас и в аэропорту Кеннеди… — Борис сделал паузу, — … любого количества товара.

— Какого «любого»?

— Ну говорю тебе любого, Роб. Что ты, русский язык не понимаешь!

Хотелось закурить, хотелось глотнуть спиртного. Но все это годится лишь для книг и кино, потому что на самом деле мешает думать. А Роберту надо было именно думать. Вернее, ощупать это необычайнейшее предложение своей натренированной интуицией. Потому что решения принимаются сразу, одним ударом. А последующие длинные раздумья обычно лишь затуманивают истину.

«Два миллиона» — это значит, что Борис собирается отщипнуть себе тысяч двести. Но это мелочи. Главное — понять…

Он посмотрел Борису в глаза. Тот отрицательно покачал головой:

— Просто хоть зарежь, ничего больше сказать не могу!

— Но я ведь тоже не могу неизвестно куда сунуть такую сумму!

— Роба! Там люди тоже умеют считать. И они понимают, что нам это все равно выгодно…

— «Они понимают»… Пошли бы они к черту!

— Успокойся, старик… Ты все время думаешь, что ты рискуешь. А теперь прикинь, чем рискую я.

— Не понимаю, зачем мне это.

— Просто я рискую всем и даже больше, чем всем! Ты ведь меня из-под земли достанешь, верно?

Журналист Серман медленно кивнул.

— Я рискую всем. И это является для тебя гарантией, понимаешь? Так что… рискуй спокойно!

— Чисто русская песня!

— Ну уж извини. К сожалению, я не монгол и даже не эстонец!

— Но я же не могу предложить боссу двухмиллионный риск… — На всякий случай он торговался. — И при этом обещать, что в случае чего мы тебя будем резать на колбасные кружочки, начиная с нижних конечностей.

— Конечно, нет! Но тут уж ты, друг, дай им честное слово — поставь свою собственную голову… Для денег надо рисковать — не ты ли меня этому учил?

— Я должен поговорить с твоими людьми.

— Это невозможно.

Продолжать разговор было бессмысленно. Значит, надо на что-то решаться — либо на «нет», либо на… «да».

Ладно, подумал Серман, покатаю еще немного пробные шары. А сам прекрасно знал, что уже произнес «да». Не вслух, конечно, но в собственной душе.

— Ты понимаешь, Борис, что миллион восемьсот, которые они просят, — это…

— Они просят два.

— Миллион восемьсот, я сказал! И не надо, чтобы тебе к рукам прилипло больше, чем позволяет Бог, оставшиеся двести мы делим. Если сумеешь из них выколотить что-то еще — это чисто твой заработок…

— Мне такие условия не подходят.

— Подойдут!

— Нет!

— Да!

— Роберт…

— Боря, ты меня знаешь! Давай теперь выпьем, и ты спокойно мне все расскажешь. Нам надо принять абсолютно правильное решение… Смотри, ты на меня обижен?

Борис лишь усмехнулся:

— Роба, старик, неужели я надеялся с тобой не поделиться?..

— Ты прав, Борис. Один ты все равно не заработал бы. А вместе мы заработаем. И неплохо… Но обязательно нужна вся бухгалтерия с их стороны. Ведь я эти два миллиона достану не из своего кармана!

— Никакой бухгалтерии не будет! Пойми, они навсегда останутся инкогнито. Это я осуществляю операцию с твоим зельем и это я беру с тебя за услуги тридцать тысяч… А мои настоящие деньги мы делим.

— Сколько их, кстати?

— Ты правильно угадал — десять процентов. Мы заработаем с тобой по сто тысяч!

— И немедленно едем в Ниццу, а потом на Гавайи!

— С моей девочкой!

— Обыгрывать друг друга в покер!

— Но по ставке не выше, чем пять долларов за кон!

Они посмеялись, выпили. Но не потому, что было очень уж смешно и страшно хотелось промочить горло. Просто оба понимали: после такого разговора надо расслабиться.

Роберт считал, надо перевести московскую лабораторию поближе к источникам сырья, чтобы в горячечной работе не терять время и нервы на перевозки, на тяжелые контакты с республиканскими таможнями, рэкетом и прочей сволочью.

Это было правильно с точки зрения деловой: уж если везти через такое прекрасное, один раз в жизни открывшееся окно, то, конечно же, не сырье, а готовый или почти готовый продукт! И это было тоже Борису «в карман»: работу лаборатории на новом месте должен будет налаживать, естественно, он. Со всеми делами до выпуска первой «продукции», уйдет не менее полутора месяцев. Значит, Надька успеет прооперировать и начально натаскать «двойника».

— Ты прав, Роба. Я в темпе здесь подбиваю бабки и лечу в Среднюю Азию.

— С девушкой?

— А ты, старик, с нездешней силой фалуй чикагцев…

— С девушкой?

— Она мне в работе не помешает.

* * *

Вот сколько надо было рассказать и вспомнить, чтобы вернуться в то раннее утро, когда Надька — если мы еще помним о том — сидела перед трельяжем, приводила себя в порядок и думала о спящем за стеной обреченном Севе. И совершенно ясно понимала, что не отдаст его.

Хотя другого выхода и не было!

Глава 3

Операция Надьке удалась. То ли она действительно была способной хирургессой, то ли просто повезло, как якобы везет всем новичкам. Сева получился исключительно похож на Бориса.

И в то же время совершенно не похож.

Он даже спал по-другому… Борис всегда спал скукожившись, укрывшись с головой. И хотя наколок у него не было, Надька могла бы поспорить на что угодно: без уголовного прошлого тут не обошлось. Сева же наоборот — спал раскинувшись, вольно. И как-то глядя на него в такую минуту, Надька подумала: «Вот кто по правде аристократ!»

Хотя какой там аристократ, к шутам? Библиотечная крыса! Просто он так ее… любил, что можно было опупеть. Борис ему и в подмастерье не годился!

Впрочем, и в Севке не было настоящего сексуального мастерства. Откуда! Это ведь наука. Искусство! Но зато Бог наделил его упорством отбойного молотка… А искусству доставлять самые развратные радости научить можно. Был бы ученик… хороший. И уж она поучила Севу в свое удовольствие!

Сперва-то Надька влюбилась в него несерьезно. Слишком голова была забита другим — осуществлением плана. Ведь это она придумала весь план. Борис был в нем лишь черновым, хотя и абсолютно необходимым исполнителем.

Но невольно — понимаете? — совершенно невольно она увлекалась своим учеником, своим, собственно, творением — этим Севой. Подобная ситуация каждому известна. По пьесе Бернарда Шоу… Севка оказался способным. А вернее, очень способным. Опять же повод для ее гордости: ведь это она его нашла, а потом отобрала среди других «претендентов».

Он любил учиться, несчастный интеллигентишка в четвертом поколенье. Он, весьма возможно, вообще ничего другого не умел, кроме как ловить знания на лету, глотать их с жадностью давно не кормленной собаки.

— Вы что, в театральном учились, что ли?

— Шутите, сударыня!

— В драмкружке занимались?

Он смеялся в ответ и продолжал схватывать Борисовы словечки, интонации, смех… Надька заранее — еще когда лишь искала его — придумала такое упражнение… Вот вам ситуация: как бы вел себя и что мог бы говорить в ней Борис?.. Вскоре Сева уже сам предлагал ей:

— А теперь Борис Николаевич желают почитать газету! — И начинал играть.

Надьке было заметно, что он слегка пародирует. Слегка, пожалуй, издевается над Борисовой манерой «хозяина жизни». Но если не знать, откуда он такой взялся, вот честное слово, не отличишь. Что называется «даже лучше настоящего». Так Хазанов или Винокур поют лучше Утесова и Муслима Магомаева.

Потом она поняла его правильнее: нет, Сева не издевался. Пародия была чем-то вроде панциря для него, чем-то вроде защиты… Сева хотел оставаться самим собой!

А кто ты, собственно, такой, чтобы столь ревностно защищать свое нутро? — Это ей еще предстояло узнать…

И она хотела это узнать!

При знакомстве Всеволод Сергеевич Огарев, казалось, был обычнейшей мышью, обычнейшей советской тенью. Теперь он все больше приобретал внутренней уверенности… Сперва Надька думала, это бутафорская уверенность, которую он передразнивает, как все в Борисе… Ну нет! Уверенность была его собственная, и она все… увереннее поднимала голову. Сперва от того, что вот, мол, умеем — с таким трудным заданием справляемся. Чего «хозяйка» ни прикажет, мы все запросто. Но это скоро прошло. Его уверенность в самом себе, в том, что на себя можно надеяться в любых обстоятельствах, все более разгоралась в Севе и все более делала его обаятельным, интересным мужиком.

А между прочим, не каждый ли из нас стал бы человеком, подари ему судьба человекосообразные условия существования? Хоть на пару месяцев, хоть перед самой смертью — как это случилось у Севы Огарева…

Борис однажды на очередной деловой гулянке познакомился с директором большого спортмагазина. И через неделю дача была завалена разными тренажерами, велоэрго… хрен знает, кто это слово может выговорить до конца, шведскими стенками, кольцами, которые предполагалось приделать к потолку. Кстати, они и были приделаны. И они, кажется, одни-единственные остались памятью от того периода влюбленности Бориса в спорт: «Я этого в детстве не имел, так теперь свое возьму!»

— Не надо было в детстве воровать! — по-матерински ворчала Надька. — Тогда бы хватило времени на спорт.

И все его тренировочные причиндалы снесла в обширный чулан; они имели то неоспоримое достоинство, что в нерабочем состоянии занимали мало места — такие весьма скромные милые предметы.

Однажды она увидела Севу, который с неподдельной радостью висел на кольцах. А в душе у Надьки уже кое-что шевелилось к нему. Она отвела Севу в чулан, и тренажеры опять расселились на веранде… Теперь Надька могла потихоньку подглядывать за ним, увлеченным таким мальчишеским, дурацким делом, как спорт.

— Вы свою физзарядку, — сказала однажды Надька, — по-моему, любите больше, чем женщин!

Сева усмехнулся своей уверенной, «новой» усмешкой:

— Нет! Женщин я люблю значительно больше! — он посмотрел Надьке в глаза. И только дура не сумела бы прочитать, что там написано… Да среди женщин, кажется, таких дур еще не встречалось!

— Это мои детские увлечения. — Сева шлепнул ладонью по тренажеру, имитирующему движения в лодке. — Покойные родители весьма поощряли во мне спортивные устремления.

Таким образом, он и здесь был Борисовой противоположностью…

Как ни странно, даже за то короткое время, что Сева упражнялся на тренажерах, он здорово окреп. А может, и правда мышцы вспомнили старые уроки: ведь говорят, что если человек способный, он способный во всем… Будто и в плечах стал шире… Или просто он ей все больше нравился?

Из-за этих подозрительных, а главное непозволительных вещей Надька пропустила любовное свидание с неким… а впрочем, мы об этом не станем говорить. Или, возможно, об этом будет сказано несколько позже.

А дело-то в том, что пропущенное свидание грозило Надьке весьма определенными и весьма серьезными карами. Ей — она знала это! — теперь придется не один метр проползти на брюхе, пока он, собака, смягчится, чертов любовничек, пока, наконец, не запустит пятерню ей в волосы: «Ну ладно, ладно, опять родная…»

А ведь когда-то Надьке это нравилось. Потому что ей нравилось… нет, не унижаться, но чувствовать себя слабой.

Да и какой же бабе это не нравится? Только не очень-то часто сие им достается. Вот у Надьки с Борисом долго ли продолжалась «большая любовь»? От силы год. А потом всю его потенцию стала забирать работа проклятая. И он с Надькой в постели чуть ли не импотент. Ну, а мужику с такими ощущениями, само собой, «жисть не в жисть». Значит, приходится пользовать любовницу, с которой за одну ночь (на свежатинку-то) вдохновился как следует, а потом хоть целый месяц ходи гоголем: во, я какой мужик… И соответственно, работа клеится.

Все это Надька понимала чисто теоретически. Но что толку в таком понимании?

А ведь ей тоже надо было куда-то расходовать свои силы, которые неумные люди обзывают похотью, но которые, между прочим, даны женщине от природы, то есть самим Господом Богом… Куда-то надо было их девать — даже и не для чего-нибудь, а просто, чтоб оставаться доброй, спокойной, любящей женой, советчицей… Вот такая дикая жизнь, представьте себе, мужику, чтобы держать дом, чтобы в делах удача, приходится изменять. И жене приходится изменять, чтобы иметь терпение оставаться такой же, как в первые месяцы после женитьбы, и чтоб в результате мужу хотелось прийти домой, в уют!

А вы говорите: «Разврат и пошлость!»

Да, впрочем, вы и сами все это знаете. Только признаться неудобно.

* * *

Но теперь Надька начинала жить в другом измерении. То была пожухлой резиновой грушей неопределенного цвета и назначения, а то вдруг получила перспективу стать голубым воздушным шаром. Так хотелось ли ей тащиться к эрзац-любовнику и делать перед собой вид, что она принимает его грубость и глупую гневливость за проявление сильного мужского характера?

А ведь если уж говорить до конца, она такую дурость сама же себе и устроила — отдала в руки тому несчастному Лехе Сурикову некий компромат на себя. И зачем? Чтобы в нем появилось побольше уверенности и силы… Вот идиотка несчастная, вот действительно половая извращенка!

Но подробнее об этих разборках речь пойдет впереди…

Итак, она не поехала на свидание. И ради чего, вы узнайте! Ради того, чтобы еще раз сделать Севе массаж лица — невероятно!

В принципе массаж пациенту был необходим. Чтобы скорее исчезли следы операции… А вы же представляете, что должна испытывать женщина, когда она в течение получаса похлопывает, гладит — только что не целует пальцами! — лицо любимого человека. Надька именно эти неописуемые чувства и испытывала!

И Сева тоже, как она с радостью замечала. И Сева тоже!

Казалось бы, ну и упадите друг другу в объятия. Вы же современные люди. Но стояла некая преграда. Пожалуй, даже можно сказать, какая точно.

Понимаете, когда люди встречаются, чтобы побыть вместе… ну, может, месяц-два-три и до свидания, тогда они, конечно, — стремительно в койку. Дабы время не терять. Но когда душа чувствует, что это у тебя надолго, что это твой суженый-ряженый, ты все чего-то тянешь да тянешь… Чуть ли не стесняешься, честное слово!

Кто их, баб, разберет?

* * *

— Так, Сева, собирайтесь! Сегодня у нас официальный выход! — сказала она бодрым, не терпящим возражения тоном. — Борис Николаевич ведет свою жену в ресторан!

Ему и действительно пора было появиться на людях. А главное — Надьке очень хотелось посидеть с ним в кабаке. И еще она питала надежду, стерва-барышня, что посидят, действительно, кирнут немного, потанцуют, а там само собой и произойдет то, без чего гаснет костер взаимной привязанности…

Джинсы долларов за семьдесят, «зимняя майка» с какой-то надписью, тоже примерно за семьдесят, куртка кожаная «зеленок» за двести пятьдесят, кроссовочки подходящие — так она его одела. Все Борисово ему оказалось впору. Только Борис был более полноват. Оно и понятно: разница почти семь лет. Но под прекрасной «наворотной» курткой несколько обвислая джинсовая попка почти не просматривалась.

Надька протянула ему ключи от машины:

— Я сейчас. Мотор погрейте пока.

Сева (абсолютный Борис, только привлекательнее) стоял, растерянно улыбаясь… Первый прокол — такой улыбки у Бориса не бывает.

— Вы… не умеете водить?!

— Да вот… не приходилось…

Теперь и Надька в растерянности смотрела на своего кавалера. Вдруг он произнес Борисовым голосом уверенного барина, который, однако, еще вчера был совершенным быдлом:

— Надьк! Дай-ка рюмаша. Что-то выпить хочется… Это была одна из частых его фраз — Сева несомненно слышал ее в видеофильме. Только произнес, как всегда, по-своему: выпячивая Борисову интонацию якобы удивления, что, мол, никогда в жизни вот не хотел, а тут вдруг такая странная причуда.

Боже мой, она подумала, десять лет мною правил свинопас, а я и не заметила!

— Вы что на меня так пристально смотрите? — спросил он уже своим обычным голосом. — Я говорю, если от Бориса Николаевича будет пахнуть, он же за руль не сядет. Зачем ему нарываться — верно?

Налил полстакана водки. Но не выпил, а пошел в ванную… У Надьки глаза полезли на лоб, когда она услышала, что Сева… полоскает рот… а потом выплевывает!

Хохоча, она распахнула дверь:

— Послушайте, конспиратор! Вы себя и в ресторане так собираетесь вести?.. Чтоб как следует пахло, надо внутрь проглотить. Иначе вас разоблачат как позорного трезвенника. Ну-ка! Заткнули нос и на счет «три»…

Он усмехнулся с залихватской наглостью Бориса:

— Маслину мне подцепи, куколка… Грохнул водку, вытер усы…

— Кстати, он никогда не утирается! — заметила Надька с влюбленной ехидностью.

— Вы просто еще не видели, как он пьет в усах. Вот сегодня я буду пить и утираться. Это станет нормой усатого Бориса Николаевича. Значит, передайте ему, чтобы с этих пор он тоже пил и утирался!

Надька смотрела на довольного, смеющегося Севу: «ах ты, мальчик глупый, подсадная утка, скажи спасибо, что нравишься мне! А то бы…» Но может, он потому и вел себя так беспечно, что проинтуичивал Надьку насквозь. Может, он потому и способности такие выказывал, что старался ее обольстить.

И чем больше он старается, чем лучше учится, тем скорее станет готов исполнить роль погибшего Бориса. Трупа.

Нелепость какая!

* * *

В кабаке все шло нормально, Сева был естествен… «как Борис». И Надьку от этого без конца разбирал смех, чего никоим образом нельзя было себе позволять: ведь известно, что они в размолвке, чуть ли не в разводе. Сева ничего про это не знал, но ему и знать ничего не следовало, потому что Борис в такой ситуации нисколько бы не думал о Надькиных переживаниях. А тем более о своих! Переживания — это когда деньги делаешь. А раз пришел в кабак, надо расслабиться. Возвратясь домой, он бы почти наверняка попробовал ее трахнуть. Такие ситуации бывали меж ними не раз… Может, не совсем такие, но подобные… И Борис, выпив, конечно, начинал с ласковостью танка укладывать ее в койку.

— Ты хотя бы извинись сначала, помирись… — говорила она с отчаянием.

— Постель помирит!

Так что Сева мог себя вести «фристайл», лишь бы под Бориса. Другое дело Надька… И бывает же — не напрасно она страховалась! Вроде кабак такой отдаленный — тот самый, между прочим, «Речной вокзал», в котором она не была все эти десять лет… И оказалась промашка. Для нее отдаленный, для других — родной дом! Да причем для кого еще?! Для фраера подлого, Вити Раскутина… Конкурент не конкурент, потому что кто занимается «порошковым бизнесом», никогда об этом не говорит… А все же Витюня был и далеко не товарищ. Он, кстати, тоже в кореша им вовсе не набивался. Но уж когда так получилось — встреча в кабаке, святое дело, — как не подойти?

Надька только успела сказать, что такой-то, такой-то, что отношения сложные, что беседу желательно свернуть до минимума. Хотя это и так разумелось само собой; ведь Сева видел Раскутина впервые.

Он подошел, чуть покачиваясь, но не как пьяный, а лишь демонстрируя очень хорошее настроение, что на его долю выпала такая нечаянная радость — увидеться с Борисочком: этикет есть этикет!

Сева поднялся, пожал руку, налил Витюне рюмку И все это было сделано на хорошем «Борисовском» уровне. Пора было приступать к беседе. По идее начинать следовало Севе-Борису; ведь это к его столику подошел гость, к тому же Борис-Сева по легенде был значительно старше Раскутина.

Однако Севка молчал, глядя на пришедшего напряженными глазами и стараясь утопить это напряжение в еще более напряженной улыбке.

Эх, если б возможно было вмешаться! И самой начать непринужденные тары-бары. Но этого в жизни еще не бывало, чтоб баба делового начинала разговор. А тем более, опять же по легенде, они были с Борисом в ссоре, и ей тут строить из себя хозяйку стола…

Хмырь Раскутин наконец решил проявить инициативу:

— Ну как?

— Восемь, — выдавил из себя «Борис».

Есть такой жутко старый анекдот. Встречаются двое:

«Ну как?» — «Восемь». — «Что восемь?» — «А что как?»

Это он таким образом, стало быть, пытался свернуть разговор, слишком буквально и… трусливо понял инструкцию. У Витюни челюсть отвисла от удивления и негодования. Ведь его просто-напросто посылали на фиг! Но так весом был авторитет Бориса, что Раскутину сразу приступать к решительной обиде было невозможно. Сева-Борис налил ему еще рюмку… По-настоящему никогда они так не торопятся! Эх ты! А на тренировке казался таким лихим «Борисом»…

Наконец он, видимо, собрался с духом. Произнес, однако, не в силах проглотить свое идиотское напряжение:

— Сейчас по видаку картину смотрел зашибенскую…

Фраза эта, как помнила Надька, была полностью слизана из видеофильма. Однако произнесена, правда, голосом Бориса, но с интонацией, совершенно ему не свойственной. Главное же, фразу эту Борис изрек в минуту хорошего расслаба, когда уже все нужное на этот вечер было сказано, а все возможное выпито… Витюня смотрел на Севу-Бориса глазами врача-психиатра, который предполагает худшее… Никуда не денешься, все же ей придется тянуть разговор на себя. В надежде, что этот… «смельчак», наконец, оклемается и поможет хоть немного. Но вопрос: «Что это такое с Борисочком?» так или иначе будет гулять по Москве и тоже так или иначе доползет до Роберта… Хреново!

Тут Сева-Борис разверз уста. И Надька вдруг увидела, что растерянности-то нету, ё-малина! То есть он ее играл, как и все за этим столом: любовь к алкоголю, Борисову несколько хамоватую уверенность, Борисову щедрость, Борисову… ну, словом, весь тот комплекс, который называется личностью.

Подробно и потому довольно скучно он принялся пересказывать видеобоевик, который смотрел вчера, крутя педали велотренажера. Витюня пялился на него, как в зоопарке! А Надька нервно улыбалась и ломала голову, что за игру затеял Севка. И вдруг он взял бумажную салфетку, жженную спичку из пепельницы и вывел угольком: «За нами секут».

Продолжая все так же заинтересованно излагать про космические мордобои, он глазами приказал Раскутину не оборачиваться, не озираться…

— Ну ладно, чего я тут… В общем нехилый фильмец. Я через месяц окончательно вернусь — заходи, вместе глянем.

Раскутин изобразил беспечную дружескую улыбку, поднялся.

Теперь-то Надька действительно могла увидеть, что это такое — плохой актер!

— Ну, слушайте! Это новый, качественный виток!

— Хорошо получилось? — Сева засмеялся. — А вы говорите: Немирович-Данченко!

Поднял палец, подозвал официанта:

— Коньячку мне еще забацай.

— Грамм триста?

— Грамм двести пятьдесят.

Вилка, задетая его все же не очень трезвым рукавом, брякнула на пол. Сева быстро нагнулся, подал вилку официанту. Тот чуть удивленно улыбнулся:

— Сию минуточку заменим!

— Это прокол, — сказала Надька, когда официант упорхнул. — Так в нашей компании с халдеями не обращаются!

— Знаю! — Сева взял ее за руку. — Но я не хочу по-вашему… Это плебс!

«Уж потерпите, вы деньги за это получаете!» — но не произнесла ничего.

— И скажите своему Борису, пусть он теперь учится, во-первых, вытирать усы и, во-вторых, правилам хорошего тона!

Говорил явную дерзость. Однако руки Надькиной не отпускал. И она не вырывалась.

* * *

— Хотите чай, кофе?

Они вернулись домой. Они вошли в родную каминную. Наконец можно было содрать с себя маски. Сева провел по лицу, словно физически ощущая следы чужих улыбок и гримас. Надька, не отрываясь, смотрела на него.

— Знаете, чего я действительно хочу, — сказал он, вольно, действительно так по-барски, опускаясь в кресло. — Я очень хочу, Надя, чтобы вы сделали мне массаж… и еще дали глоток чего-нибудь, — он усмехнулся. — Никак не выйду из роли!

Увидел ее приготовления:

— Да не надо этого льда! Плесните по-простому.

— Невкусно же будет.

— А мне не для вкусности, мне для куражу… для смелости то есть, в переводе с французского языка. Она подала ему бокал. Стояла совсем близко:

— А может, не надо вам лишней смелости, а? Просто вы не бойтесь и все.

— А может, мне в таком случае не надо и массажа?.. Он обнял Надьку за талию, а точнее говоря, за попку. И она тут же села к нему на колени. А через секунду уже целовала его, обучая своим языком неумелый его язык радости настоящего любовного поцелуя.

— Ну подожди, Сева! Дай я хотя бы свет потушу. А он просто физически не мог выпустить ее из объятий. И Надька подумала: «Да плевать в конце концов! Я имею право отдаваться своему мужу в любом виде, в любых позах и при любых люстрах».

И больше она ничего не помнила, кроме одного — лишь бы не твердить своего обычного: «Еще-еще-еще-еще!» А потом поняла, что она сейчас сдохнет от этих любовных утех, что она вылила себя всю до изнанки, что она сухая, как кресало.

— Севочка, отпусти!

Но это не произвело на него никакого впечатления. И тогда она заплакала, собираясь с силами… И последний, неописуемый восторг. Поняла: далее она не сможет двинуть ни мизинцем и завтра не сможет подняться с постели от полного бессилия.

— Ты, Севочка, неси меня в уборную, а то я, Севочка, лопну, потом обратно сюда, а ты на кухню и сделай мне, Сев, бутербродов десять с чем попало. А то я, Севочка, с голоду сейчас умру.

Но сама между тем даже не думала отпускать его, а целовала с бабской, собачьей преданностью в шею, в грудь, в живот… куда придется.

* * *

Назавтра безумие это продолжалось. И к вечеру, а вернее сказать, к ночи, когда Сева ушел куда-то в небытие — в душ или, может, к холодильнику немного подкормиться, сам полуживой, но готовый продолжать сражение, Надька совершенно отчетливо ощутила — больше не может. Но эти необузданные упражнения продолжались и на третий день. Чтобы остаться в живых, Надька пробовала притворяться, что, мол, она, ух ты! А сама просто лежала и ждала, когда он побудет какое-то время без движения, чтобы она просто могла бы положить голову ему на плечо и тихо млеть.

Но ведь это хорошо терпеть минут десять, ну, пятнадцать. А когда час напролет, невольно делаешься бешеной. И падению с этой горы уже нет ни конца, ни остановки, вплоть до полного исступления и такой опасной нирваны, которая в полушаге от смерти!

Севка наголодался за свою тридцатипятилетнюю жизнь и никак не мог насытиться. А у Надьки была другая задача. С одной стороны, никак его не обидеть — свое офигенное счастье. Но с другой — не сойти с ума… или уж аллах с ним, с умом, — хотя бы элементарно не подохнуть от боли и счастья.

Наконец она изобрела. Сева ведь, как уже отмечалось вскользь, не был сексуально образован. И Надька очень мягко стала рассказывать ему про разные там положения и позы. Их ведь придумано изобретательным человечеством чуть ли не тысячи. А кое-что, как говорят легенды, придумано даже развеселыми языческими богами… Надька не учла этого! Она и сама не больно жаловала любовные изыски. Ее кредо можно было сформулировать примерно так: легли, так давай заниматься делом, а все остальное — хреновина с морковиной… Теперь она стала обучать Севу, в основном, чтобы отвлечь от дела.

Но вот не учла она, что позы и способы в самом деле придумали боги для своих потребностей. И в исполнении такого неутомимого чемпиона, как Севка, занятия их сделались еще острее, чувственность повышалась неизмеримо. А вместе с нею и вероятность трекнуться.

И тогда Надька поняла: никакого выхода у нее нету, кроме как сказать «да будь что будет».

Умирала-не умирала, а продолжала принимать ненасытную Севину любовь. И, готовая умереть, каждый раз выживала. Может быть, прежде всего от мысли, что еще никто и никогда ее так не любил, никто и никогда так не был счастлив от обладания ею.

И что же в результате?.. Произошло, можно сказать, невероятное. В какой-то момент она поняла, что возможности ее беспредельны. Нет, что ни говори, бабский организм — вот истинное чудо света, а вовсе не какой-то там Александрийский маяк. Надо только, извините, втянуться.

* * *

А теперь вопрос. Вы когда-нибудь бывали счастливы до конца?

Ну бывали, да, бывали — в пьяном виде… А когда голова проклятая включена, счастливым до конца вам не бывать. Мысли… трижды неладные — вот что мешает. Буквально бы: шарахнуться котлом этим пивным об стенку и к Севе. Однако сами понимаете…

И нам в третий раз придется прийти в ту утреннюю комнату, в то мгновенье, когда она аккуратнейше макияжила себя, зная, что через час Севка все исцелует и слижет.

Макияжила себя для Севочки любимейшего, а проклятая оса зудела: «Надо решать. Надо решать!»

Вчера позвонил Борис… Она услышала междугородний, силой, через «не могу», выбралась из-под Севки.

— Что у тебя голос такой? — кричал Борис.

— Простыла.

— Нельзя болеть, некогда! — Он был очень энергичен и слегка подшофе.

— Ты когда приедешь?

— Ну, приеду, приеду — куда я денусь!

Видимо, девушка давала ему дрозда — охмуряла на женитьбу. Или, по крайней мере, на ценный подарок — ну, это Борис сделает. Он, сколь Надьке было известно, никогда с бабами не был жаден. А ему попалась действительно такая цыпка, что зубами заскрипишь. Надька все же не утерпела, устроила себе глянуть на нее вполглаза. Что ни говори — муж, десять лет в одной траншее.

— Ну как там… абитуриент готов?

Ей отвратительны были его полупьяные шутки… «Уж заткнись ты, козел, импотент несчастный. Сам ты „абитуриент“! Сикуха же твоя кружевная спит с тобой из-за денег, а ты…». С огромным трудом сдержала себя:

— Нам еще надо недели три.

— Что значит «нам»?

— Слушай, кончай ты на фиг! Когда приедешь?

— Через десять дней. Билет мне уже сделали. И чтоб он к этому сроку… Ну сама понимаешь!

Естественно, она понимала. Борис после пластической операции скрывается — вернее всего, на подмосковной даче. Значит, Сева пока должен будет его полностью заменять. Полностью!

Всего десять дней… На что?

«Как на что?! Успеть Севу спасти! Ты зачем эти вопросы задаешь?»

Но знала, зачем задает их… Отложив колонковую кисточку, которой наносила тон на щеки, Надька с удивлением, с огромным интересом смотрела на себя: «неужели я, правда, такая?!»

Да, она была такая. Потому что… даже неизвестно, когда успела, — наверно, в краткие перерывы между бесконечными приступами случки она… Да ведь что ж тут особенно было соображать? Оно и так слишком понятно: «Севу спасешь — деньги потеряешь…» И опять удивленно посмотрела на себя. И сказала: «Без денег? Нет!» Без хотя бы вот этого всего, что она уже имеет, включая родную сосну и упорного дятла на ней, нет!

А ведь если дело не выгорит, все придется потерять! Слишком много они уже наобещали Роберту, слишком много чикагские ребята вложили под их вранье. Так что «если Севу спасти», как она изволила выразиться, то надо будет по таким счетам платить… Тут никаких денег не хватит, придется кровью!

Она выдвинула ящичек туалетного стола, взяла сигарету. Противу всех своих правил закурила — натощак и в эдакую рань!

Нет, если абсолютно серьезно, то в живых остаться можно. Севу под мышки и нырнуть на дно. В какой-нибудь Воронеж, или Смоленск, или… Тулу… При воспоминании о родном городе ее аж передернуло. Хотя, строго говоря, у нее не было так называемой малой родины. Ее отец, военный, волею приказа перемещался по карте Союза, словно клоп, бегущий от ногтя.

Надька родилась просто в поезде, который двигался где-то между Красноярском и Благовещенском. А там вообще ничего нет, одна тайга. И вместо нормальных стрелочников к железнодорожному полотну медведи выходят машинисту зеленый флажок показать: мол, езжай, дорогой, я тут досмотрю!

Итак, она зажгла сигарету, сразу затянулась покрепче… Нет, никакие нырки на дно ей не подходят.

Потому что без денег она жить не сможет!

Тогда… Неужели убить?!

Это казалось полной чушью. Какой-то нелепой игрой. Но это надо было решать… Даже просчитать! И уже никогда она не сможет так беззаветно валяться с ним в койке… Да вообще никак не сможет. Ведь это уже не половой акт, а какая-то мастурбация — когда занимаешься любовью с человеком, которого вскорости отправишь на тот свет!

С ужасом она оборвала свои мысли!

«Пошли вы все знаете к какой матери! Хрен вам, а не Севина смерть…» Да просто она не могла себя представить без его губ, которые оказывались то на ее сиське, то на животе, то пересчитывали ее пальцы, словно она восемнадцатилетняя девочка.

И как она станет жить без его шуток, замечаний неожиданных, без его умения говорить… Она очень давно не имела дел с людьми, которые умеют говорить — просто говорить, понимаете, легко, остроумно, красиво, причем не о деньгах, не о бабах, не хвалиться, а что-нибудь просто рассказывать.

А уж как она проживет без великих Севиных «умений»… Севочкиных… Пусть это не на всю жизнь. Потому что сейчас он ее любит, хочет ее безумно, а придет момент… Но того, что с ней произошло, Надьке не забыть никогда!

«Слушай, стоп! Хватит трепаться! Ведь ты это все трепешься только потому, что тебе надо принимать решение. И ты, по-человечески говоря, боишься!»

Дело в том, что она придумала… Это давно уж была ее работа — придумывать. А Борис осуществлял ее аферы на практике: у него с годами ум стал какой-то другой — разучился соображать стратегически, зато прекрасно «сек» детали. У Надьки же — бывшей «красавицы на ужин», врачихи без диплома, — наоборот, появилось, понимаешь ты, это сталинское мышление. И сейчас тоже она, как говорят физики-теоретики, «рассекла проблему»… Только было очень страшно.

План ее состоял из двух частей. Вторую пока можно отложить. Но первая… Господи, прямо невозможно выговорить! Первой частью было испытание Севы… Всеволода Огарева… Нет, в смысле, что приличный он человек или нет — это сразу понятно. Потом — воспитанный, остроумный. Ну про постель… вообще фантастика. Однако Надька должна была знать, надежен ли он в деле.

А если ненадежен?

«Да ну их к черту, эти сомнения!» Затушила сигарету, кое-как растолкала косметику по местам, вбежала в Севочкину спальню:

— Огарев! Вставай! У меня беда!

* * *

По правде говоря, настоящей беды пока не было. Но был любовник — тот, перед которым она унижалась… о подробностях уже было сказано выше. Перед которым Надька нарочно засветилась… Не совсем нарочно, может быть, потому, что в тот момент была в хорошем поддатии.

Зачем сделала это? Теперь, после Севы, и сама не могла толком понять. Казалось, чтобы крепче его любить, чтобы не было хода назад. Такой вот странный вид полового извращения!

В секунду, как ей тогда подумалось, особой душевной близости она вдруг сняла с шеи дорогой и довольно старинный кулончик — сапфир в золоте на золотой цепочке, итальянской работы:

— На!

Он прибалдел слегка. Но быстро очухался, взял вещицу, глядя через сапфир на лампу, прищурив глаз… (из чего читатель легко может сделать вывод, что камень был немаленький!). Положил кулон на журнальный столик, за которым они выпивали, рядом с собой — что это отныне его бесспорная собственность.

Кулон подарил Надьке Борис когда-то, с одной из первых удачных… махинаций, которую он провернул совместно с Робертом Серманом.

Надька и Борис были не то чтобы люди суеверные, но считали полушутя-полусерьезно, это их талисман. Надька не носила кулон каждый день — штучку за сорок кусков все-таки каждый день таскать не станешь. Но когда она долго его не надевала, Борис интересовался и говорил, что хочет видеть кулон у Надьки на груди. Камешек, кстати, очень уютно устраивался в той известной всем ложбинке, где у женщин начинаются сиськи.

И вот она отдала свой сапфир. И Леха… Алексей Суриков — так его звали… и Леха принялся ее провоцировать: что, мол, эх, настучу муженьку… Лениво, в шутку, но провоцировать.

Собственно, это и входило в условия той глупой игры, которую Надька сама же затеяла, чтобы иметь острей ощущения. Чтобы сильнее перед ним унижаться и позволять себе несколько лишней разнузданности, которую она хотела считать любовью и настоящей страстью. Так, некоторые бабы любят, чтоб во время полового акта их били, дуры несчастные. Вот примерно нечто в этом роде и случилось с Надькой.

Но скоро ей это надоело. Ведь она была все же свободолюбивой лошадкой. И потом долго врать себе про «а если это любовь» тоже не получалось: голова-то у нее была набита все ж не тыквенными семечками.

А Леха Суриков: «извиняй, голуба, рыбка плывет, назад не отдает», как мы говаривали в детстве. Ему этот вид спорта очень пришелся по душе. Потому что, если уж честно сказать, он был по натуре своей негодяй.

Так-то все при нем — фактуристый пацан, высокий, поджарый, поэт. Но не то что, например, Всеволод Огарев, а натуральный член Союза писателей.

Он жил в спокойной, добротной такой радости от общения с самим собой. Поэтом Леха был далеко не знаменитым и далеко не классным. А ему казалось, что знаменитым, а ему казалось, что классным. Это ведь, знаете, нетрудно, когда упорно и настойчиво занимаешься собственным престижем, плюс имеешь определенные организаторские способности, образовать вокруг себя некий кружок, чтоб тебе говорили:

— Ну, стариканди, ты даешь! Ну, старикейрос, эти строчки надолго останутся в русской литературе!

Однако при том при всем поэтические дела его не слишком клеились. В смысле зарабатывал Леха недостаточно. А хотелось и покотовать, и попижонить… В былые времена — опять же, если иметь определенные организаторские способности и своевременно записаться в КПСС, — можно было стать начальником. Но Суриков как-то не получился. В чем дело — хрен его знает. Какой-то он был хлипкий, не то склизкий внутри.

Нет, в конце концов его трудоустроили заведовать поэзией в каком-то журнале. Надька не сильно в этом рубила. Главное же, не особенно вдавалась. Но, так или иначе, место было хлебное, уж бутылку-то обязательно притащат. А коли приехал автор, скажем, с Дальнего Востока, — значит, рыбку, икорку. Ну и соответственно, где можно, книжку Суриковскую тиснут, а он за это тоже в долгу не останется… Словом, все это давало прибыток, но славы не давало ничуть. Прежде всего потому, что «тиснутые» Лехины книжки были вовсе не хороши.

Надька не чувствовала всего этого так подробно. Она просто поняла однажды: негодяй он, а разве этого недостаточно?

Но — «рыбка плывет, назад не отдает».

Надька и так его отчасти содержала. По крайней мере, их свиданки она оплачивала сама: на такси туда-обратно из Борисова кармана, да плюс вкусненькая бутылка, да плюс хорошая жратвишка. А то и подарочек: в магазин залетела — дают рубашки, Борису купила, оказывается, и Лехин размер есть. Суриков это все принимал, как бы не замечая. Улыбнется, в шейку чмокнет, по жопе погладит — хорош. В принципе это именуется заграничным словом альфонсизм. Надька, когда протрезвилась от своей любви, назвала это другим словом…

Еще задолго до Севы она решила с поэзией завязывать. Не тут-то было. Потому что Сурикова Надька устраивала. Она была у него, конечно, не единственной бабой. Но единственной, так сказать, в своем роде. И кулон здесь явился как раз тем якорьком, который ее держал. Это Леха соображал абсолютно четко. Не то чтобы он действительно хотел заиграть сапфир, но, с другой стороны — может, и заиграется.

— Зайка! — говорил он. — Гони двадцать тысяч. Сама понимаешь, отдаю вещь за треть цены.

И чтобы его слова не понимались слишком буквально, начинал расстегивать молнию на зайкиной юбке… А хочешь, так понимай буквально!

Но ведь у Надьки не было свободных двадцати тысяч. Конечно, Борис к ней в карман не заглядывал, а все же, знаете, когда речь идет о таких суммах… И Надьке приходилось продолжать связь…

Но каким-то образом надо было изъять у Сурикова кулон.

Последний раз она приезжала к Лехе как раз накануне того дня, когда заловила Севу возле его скромного жилища, то есть месяца два назад.

* * *

Изъять! С помощью Севки. И сразу два зайца на жаркое: от этого хмыря позорного избавится и Севу проверит. Кстати, заодно и к себе привяжет: ограбление квартиры — это не шутки! Особенно для такого наивного человечка, как Севка.

— Слушай, Огаревчик…

Он смотрел на нее круглыми после сна, очень милыми глазами. Он ее любил… Господи, как же ему про эту грязь объяснить! Как ни объясняй, а трещинка в отношениях получится.

— Огаревчик… Только ты сиди спокойно. Я тебе должна рассказать… Ты только, Севочка, зубами не скрипи, ладно? Больше этого никогда не будет!

И начала излагать. Честное слово, так змея не проползет осторожно, чтобы сцапать пригревшуюся на солнышке мышь, как тихо и плавно текла ее речь…

— Надя! Только не ври! Он был твоим любовником! (И с такой горестью искренней сказал, словно Надька досталась ему девушкой!).

— Севочка…

— Кто?! Он?!

Именно так странно произнес Сева эти слова — в два дыхания: «Кто?! Он?!» Надька буквально чуть не расплакалась.

Кто он, кто он?.. Однако онане могла оскорбить Севин слух столь точно найденным ею словом. Напряглась, чтобы подыскать хоть более-менее достойную замену:

— Кретин!

А ведь не был Леха Суриков кретином — такой ловчила. Он был вот именно негодяй!

Глава 4

Всеволод Сергеевич Огарев знал и чтил своих предков, что для русских является большой редкостью. Были в роду Огаревых учителя и военные врачи (один их них во времена Крымской кампании пользовал некоего графа Толстого), были естествоиспытатели и… политические заключенные (это уже при Советах). Даже был еще один, кроме Севы, литератор. Но вот налетчиков в их роду не было никогда!

Надежда в целях конспирации довезла его лишь до железнодорожной станции, поцеловала, перекрестила и попросила, чтобы он не забыл купить билет… В его состоянии можно было позабыть, зачем к станции электричка подходит и в столицу какого государства она потом отправляется!

Нельзя сказать, чтобы Огарев безумно трусил. Вот то, что он безумно нервничал, — это будет точно…

В вагоне Огарев размышлял о фантастических извивах своей судьбы. Он имел мало практики, поэтому лермонтовские слова о том, что «на время не стоит труда, а вечно любить невозможно», далеко не казались Огареву бесспорными. При том, что он как бы видел все огромные несовершенства своего сокровища. Но куда более того Огарев видел великие Надеждины совершенства. Просто многие из этих совершенств были неразвиты в силу нелегкой ее судьбы! Но если бы только своевременно… и так далее, и так далее.

Что же касалось, говоря литературно, плотской любви, то Огарев мог лишь улыбаться, закрыв глаза, и скулить, словно медведь, которому прищемили лапу…

Выйдя из электрички и погрузившись в преисподнюю метрополитена, он проехал четыре остановки, вылез на свет божий, а точнее, на Добрынинскую площадь. Наискосок, через пустое, затоптанное народом пространство Огарев увидел нужную ему остановку и троллейбус, ползущий к ней. И легко мог бы успеть. Но сердце грохотало и делало вид, что сейчас заболит. Огарев добрел до остановки — тут подъехал еще один троллейбус. Это не было законом подлости; просто по Люсиновской улице ходит пять или шесть, как у нас говорят, «маршрутов». И все они годились Огареву!

Проехать надо было четыре остановки… Четыре остановки в метро, четыре остановки в троллейбусе, четыре этажа в лифте. «Код внизу не работает. Но на всякий случай: 437, запомнишь?» Четыре и три, получится семь. Что же тут было не запомнить? Огарев в тот момент с горечью думал о Надеждиной осведомленности. Так легко это из нее вылетало: код, этаж. «Вот ключ… Ничего сложного. Вставил… Смотри же, Сева! Вот этими бороздками вниз. Повернул два раза налево. Вошел — только дверь захлопни и все, там автоматический замок… Уходить — колесико направо два раза. И снова просто захлопнуть».

Вышел из троллейбуса. Беззаботные люди мимо него энергично шли в Даниловский универмаг озирать пустые прилавки. Шагов пятьдесят он прошел вдоль дома, — уже того самого! — свернул за угол. И почти сразу уткнулся в парадное… Теперь остались только ступени!

Все-таки, пожалуй, его мучило не только волнение, но и страх. Хотя Огарев не был трусом. Он всю жизнь был робок с людьми, легко слушался. Но это ведь не трусость… Есть существенная разница между застенчивостью и трусостью. Просто иной человек не считает возможным по каждому поводу отстаивать свое достоинство. Ему сказали не полностью корректную вещь, а он промолчал. Ну и почему это трусость?..

Огарев мог бы и далее заниматься этим толчением воды в ступе, однако отведенные судьбой ступеньки кончились. Он стоял перед нужной ему квартирой. Номер «448»… Господи, любовь! Что ты делаешь с нами!

Достал из кармана ключ — отвратительный такой, мещанский, от надежного замка… Теперь слово «мещанский» почти ушло из активного лексикона. Почему? Да потому, что сами мещане теперь и царствуют. А лет пятнадцать-двадцать назад оно было любимым ругательством интеллигенции. Огаревские родители частенько его употребляли. А в самом Всеволоде Сергеевиче словечко это законсервировалось, засахарилось и всегда было под рукой. Вот и ключ у него оказался мещанским от слишком, видите ли, надежного замка. «Да для чего это надо, дураки! — думал Огарев. — Кто вас, собственно, собирается грабить?»

А сам, между тем, тихо вставил ключ в скважину, и причем правильно, бороздками вниз… Это потрясающе, конечно!

Какую-то секунду он размышлял, не позвонить ли прежде — кнопка немигающим умным глазом смотрела на него.

Что-то смутно читанное проползло в мозгу… Позвонить и, если хозяин дома, вежливо, не спеша улыбнуться, сказать подходящую несуразицу о якобы проживающей тут Марье Ивановне Штучкиной… Но опять что-то смутно читанное проползло в мозгу, будто бы на звонки в пустые квартиры часто высовываются соседи… Так и стоял Всеволод Огарев с чужим ключом, вставленным в чужую замочную скважину… Наконец очнулся, повернул ключ два раза налево… Открыл, вошел внутрь, захлопнул за собой дверь.

* * *

Огарев стоял на коврике в тесной, чисто советской прихожей. Из глубины квартиры не раздавалось ни звука. А главное — веяло пустотой! Он мог бы держать любое пари, что один здесь. Именно поняв это, Огарев вынул из кармана пистолет с привинченным к дулу глушителем, взвел курок, хотя, строго говоря, никакого курка не было, а лишь спусковой крючок, но Огарев не знал, как правильно назвать это действие… В общем-целом пистолет готов был палить по первому приказу.

Страшное это оружие было взято им без ведома Надежды. Зачем? Уж, конечно, не затем, чтобы стрелять в людей. А для… «мало ли, в жизни пригодится!», то есть из сугубо мальчишеских соображений.

Впервые пистолет он увидел в руках у Надеждиного мужа. Когда Огареву объяснили, что от него хотят, и он дал на это свое «добро», Борис счел хорошим тоном устроить по этому поводу выпивон. Огарев-то почти не пил, а лишь старался поддержать беседу, которую, правду сказать, не столь уж трудно было поддерживать, потому что она в основном состояла из Борисовых рассказов, немалая часть которых являлась просто историческими анекдотами, где, как известно, действующие лица меняются (в зависимости от воли рассказчика), а сюжет остается все тот же.

И вот он наконец заметил на Огаревском лице определенные следы недоверия.

— Понял тебя, хорошо! Сейчас будут доказательства!

Кстати, он был весьма странным человеком, этот Борис. «Противоречивым», как любят писать в книжках. Он был далеко и далеко не дурак, а в то же время с большим увлечением выдавал совершенно мюнхгаузенские байки за случаи из своей жизни. Он был нахрапист, а в то же время имел достаточно душевной чуткости, чтобы услышать Огаревскую абсолютно бесшумную иронию…

Так размышлял Всеволод Огарев, ожидая хозяина, который ушел в дом за доказательствами. Погода в тот день стояла прелестная, и они выпивали за столом, врытым в землю, сидя на врытых в землю лавках под навесом из сосновых лап, которые чуть подрагивали на августовском ветру…

Так Огарев размышлял о Борисе. Но если бы он мог знать, что радушный хозяин собирается месяца через два-три (когда исчезнут следы операции) спровадить дорогого гостя на тот свет, у Всеволода Сергеевича было бы значительно больше поводов поразмышлять о парадоксальности богатой Борисовой натуры… Надежда (тогда еще почти «не увиденная» Огаревым) хранила хмурое молчание.

Тут из дома вышел Борис. В руках его был… вот этот самый пистолет.

— Сейчас убедишься! — сказал он, — обращаясь к Огареву, и взял со стола непочатую бутылку французского коньяка «Камю».

— Кончай! — сказала Надежда почти безучастно, наверное, знала, что он все равно это сделает.

— Спокойно! — Борис отошел на несколько шагов, обернулся к Огареву: — Смотри!

Подкинул бутылку довольно высоко, прицелился коротко… Раздался тихий хлопок. Потом бутылка целехонькой упала. И тут же разлетелась вдребезги, ударившись о каменный бордюр клумбы. Причем, что поразило Огарева, звук получился значительно громче того, который издал пистолет. Огарев сперва даже подумал: ненастоящий. А потом понял, что все дело в глушителе.

Сейчас пистолет в руке помогал ему не бояться… пустоты этой чужой квартиры, не бояться самого себя.

Комнат в квартире было две. Медленно Огарев прошел в одну из них. И понял, что ему нужна не она. В той должна стоять тахта, зеркальный шкаф. А эта была, видимо, столовой и кабинетом. Значит, надо идти дальше, вон в ту приоткрытую дверь… Он не мог тронуться с места! Это ведь был кабинет поэта! На раскрытом бюро стояла пишущая машинка, в которой торчал лист бумаги.

Невольно Огарев вспомнил, как очень давно когда-то, в совершенно мальчишеском возрасте, ходил с приятелем к теперь уж давно покойному поэту Герману Валикову. Поэт жил за городом, в каком-то задрипанном поселочке, куда они нудно ехали на электричке… Хотя, наверное, впечатление задрипанности появилось у юного Огарева из-за того, что дело происходило в мартовскую ростепель.

Они вошли на веранду с мутными, запотевшими стеклами. После загородного воздуха Огарева особенно сильно ударил запах, а вернее, смрад, который исходил от сковороды, на которой лежали крупные куски рыбы и шипело постное масло.

— Здравствуйте, Герман Александрович! — сказал приятель Огарева человеку, стоящему над сковородой.

И Огарев с ужасом понял, что это и есть… поэт! По счастью, он не убежал, ничего не крикнул от обиды и отчаяния. Он сумел вынести пытку. И когда рыба была пожарена, когда они прошли в комнату, поэт, наконец, соизволил стать поэтом… В тот день и в тот вечер Сева Огарев, наверное, и понял, что будет служить поэзии.

И вот второй раз в жизни он оказался в жилище профессионала. Огарев, конечно, заранее не любил этот дом. И не хотел рассматривать его. А все же не мог отказаться от соблазна подойти к бюро взглянуть, что же там на листке, вправленном в машинку.

«Родная сторона, — прочитал Огарев. — Песня». Это слово стояло внизу, в скобках… Оно злобно рассмешило Огарева. Как-то дико заранее знать, что пишешь не просто стихотворение, а именно песню.

Далее шли «куплеты». Огарев пошарил взглядом вокруг машинки, но нигде не было черновика. Поэт Суриков писал стихи и песни прямо на машинке.

«Когда идешь родною стороной…» Здесь слово «родною» было переправлено на «родимой» — видимо, для утепления текста.

«Когда идешь родимой стороной

И в облаках курлычут, пролетая…»

Могу спорить, подумал Огарев, что в четвертой строке будет рифма «стая»… Так оно и вышло! Огареву захотелось немедленно, на этом же листе, отстукать пародию на позорного графомана. А клавиши можно потом протереть, чтобы отпечатков не осталось…

Но в этом мире мало что изменилось с тех пор, как Всеволод Огарев перестал считать себя поэтом, — стихи оказалось сочинять все так же трудно, как и прежде. Даже если это была всего лишь пародия!

«С ума спятил, — сердито подумал Огарев, — надо искать вещь, а он вместо этого… рифмы ищет!»

И решительно вошел во вторую комнату. По словам Надежды, Суриков спрятал кулон где-то здесь. Два или три раза, пока Надежда была в столовой-кабинете, Суриков уходил в спальню и приносил кулон… При этом он ящиками не стучал и шкафом не скрипел… Огарев приоткрыл дверцу шкафа — действительно она протяжно так, по-старинному запела… И потом ни к селу, ни к городу подумал: видать, порядком сюда походила!

Спокойно!

Он посмотрел на часы. Сейчас двадцать пять третьего. Времени у него до пяти… Найду!

И принялся — сперва заботясь, чтоб не оставлять отпечатки, чтоб вообще сохранить все как лежало. Но примерно через час комната была обыскана с головы до ног, а кулон не появился. Огарев к черту забыл об осторожности и аккуратности. Всюду теперь оставались следы его работы. Словно он мстил этой пошлой квартире за то, что… Нет, не буду я этого думать! И снова начинал искать там, где уже искал дважды или трижды — а что, собственно, еще оставалось делать?

Погоди! А может, действительно что-то еще остается?.. Более умное, чем просто работать собакой-ищейкой? Ну давай, прикинь, куда мог запрятать маленькую дорогую вещицу этот пошляк?

Причем, чтоб ее в любой момент можно было достать!

«Пошляк» — тут дело не в оскорблениях. Пошлость — это способ мышления… Невольно Огарев опустился на тахту. И тотчас вскочил, вспомнив о Надежде!

И тотчас увидел — вот оно, то самое место. Ведь что такое пошлость прежде всего? Это безвкусица, смешение стилей — благородного и низкого, французского с нижегородским, святости и воровства… Догадался теперь?!

Абсолютно уверенный в победе, Огарев снял со стены икону Николая Угодника. Под нею на том же гвоздике висел кулон! Несколько секунд Огарев рассматривал его. Кулон оказался неожиданно красив, несмотря на столь плачевную свою судьбу: один Надеждин мужик купил его за ворованные деньги, другой его чисто по-сутенерски присвоил, третий украл, забравшись в чужую квартиру.

«Но теперь все это прекратится, — подумал Огарев, — да, отныне этому конец!» И он решительно так, строго сунул кулон в карман куртки — туда же, кстати, где лежал и взятый без спроса пистолет… хозяина этой куртки. Но Огарева отнюдь не интересовали сейчас подобные совпадения. Он думал только о Надежде. О том, как будет перевоспитывать ее… Любишь? (А ведь она любила Огарева!) Так расти над собой!

И Огарев пошел прочь из пошлой квартиры пошлого поэта… Но у машинки… Нет! Все же не мог не остановиться. Понял, что не уйдет отсюда, пока не допишет про «журавлиный клин» и «родимую сторону».

* * *

А тот, кого столько раз обвиняли в пошлости, вполне прилично, скромно, хотя и отчасти самодовольно, сидел за столиком в ресторане «Урал»… знаете — том, что недалеко от Курского вокзала. Столик был уже сервирован, закуски и напитки расставлены. Леха исходил слюной, а Нади-бляди все не было… Он так и звал в рифму: Надя-блядя… А чтобы на людях было прилично и для сокращенности — Н-Б.

Стол он заказывал исключительно по своему вкусу, потому что привык уже: Н-Б любила и ела то, что любил и ел он.

Жратву Леха взял солидную, но не самую дорогую, чтобы Н-Б потом не качала головой, ведь платить предстояло, естественно, ей — так у них было заведено. Да так, кстати, заведено во всем мире и… во все времена: за любовь надо платить!

Н-Б опаздывала. Не так чтобы уж намного — на пятнадцать минут. И Леха решил еще немного обождать — еще, скажем, минут десять.

Не пришла, стервоза!

Не спеша он налил себе рюмку, посмотрел на входную дверь, положил рыбки, ростбифа, грибков, маслица… снова посмотрел на дверь… Ну, нет так нет, я жрать хочу!

Сперва с хорошей жадностью, а затем уже вполне спокойно закусывая, Леха заново обдумал те формулировки, которые собирался употребить в разговоре с Н-Б… Она, едренать, желает осознанной необходимости, то есть свободы. Что тебе это даст, дура? Чем украсит жизнь? Сколько тебе осталось быть привлекательной бабой? Куда ты мечешься от красивого мужика, талантливого человека? Что тебе может предложить твой мелкий торгаш (такова была для Лехи версия относительно Бориса) или его столь же мелкая корешня?

Леха мог эти доказательства приводить килограммами — лишь бы Н-Б слушала. А она именно слушала его. Внимала.

Подошел «человек», как любил говаривать Леха Суриков, спросил, подавать ли горячее, а также, что делать со второй порцией. И здесь поэт обратил внимание, что водка выпита на две трети, закуска съедена — двойной заказ. Шампань-бутылка стоит неоткрытая… Причем здесь шампань, остолоп? Н-Б опаздывала уже почти на час!

И вдруг дикая догадка шибанула его, что называется, утюгом в грудь. Он рявкнул официанту:

— В темпе! Счет!

— А горячее?

— Не буду.

— Заказано.

— Ну посчитай… Половину тебе в карман, половину из моего кармана.

Сунув в кейс шампанское, наскоро ухватил в рот два последних куска чавычки… Но неужели блядища на это решится?.. И главное, ключ-то у нее есть. Зачем он ей Тамаркин ключ отдал?.. Тамарка, как можно догадаться, была предыдущая Лехина любовница. Очень бегло просмотрел счет, заметил, как ему показалось, два подозрительных места, сказал:

— Дурить-то не надо!

Официант молчал, выражая презрение. Леха дал ему тютелька в тютельку. И потом еще рубль отдельно, потому что ведь внутренность шампанской бутылки была оплачена, а сама-то бутылка нет.

Частник, которого он схватил на Садовом кольце, запросил пятнарик. А ехать здесь километра четыре… да пропади ты пропадом! Сучка за все заплатит. И еще в ногах поваляется не раз. А нет, так он и в ментовку позвонит… Или лучше ей хавальник начистить, чтобы…

Тут он и приехал, сунул авторвачу червонец и пятерку, единым духом взлетел на четвертый этаж — что значит завязать с куревом! Всунул ключ, повернул — порядок!

В большой комнате за машинкой… сидел какой-то малый!

В первую секунду Леха обомлел. Поджарой своей задницей уперся во входную дверь. Но малый так вскочил испуганно, такие имел безумные глаза — чисто интеллигентские, жидкие, каждую минуту готовые заплакать. И так он был невелик ростом, так щупл по сравнению с Лехой…

— Здравствуйте! — Суриков пошел прямо на него. — Чем обязан? Предъявите, кстати, ваши документы! Я из милиции!

* * *

Все пропало!

Безотказная ее, веселенькая машинка, «вольвочка»-подружка не желала заводиться! Минут десять Надька насиловала стартер. Наконец, догадалась приложить к аккумулятору эту самую штуку… как она там называется-то?.. ну в общем «напряжометр». Стрелочка, падла, и не дернулась!

Она выскочила из гаража, даже не подумав чего-нибудь запереть… Но куда ей было сейчас кидаться? Что-либо поймать здесь в середине октября — проще улететь на помеле!

Чертовщина какая-то! Ведь сорок минут назад возила на станцию Севу. Не мог аккумулятор так подсесть. Опять кинулась в гараж. Попробовала раз, два… Ну, пустое это все, пустое! И некогда выяснять, что почем — чертовщина! Недаром она надумала улетать отсюда на помеле.

Собственно, еще не так уж все потеряно. Срочно на станцию, в Москву. С вокзала позвонить в ресторан, мол, еду, родной, и тому подобное.

Но электричку пришлось ждать. И уже в вагоне она сообразила, что узнать телефон ресторана, дозвониться туда, объяснить равнодушному, наглому парню, который поднимет трубку, что ей надо… Да нет, куда там! Надо ехать прямо на Люсиновскую, надо Севочку спасать!

* * *

Леха почти вплотную подошел к этому плюгавке. И вдруг крепко, словно клещами, взял его за ухо:

— Если я буду не прав, я извинюсь!

И таким вот манером-макаром повел плюгавку в маленькую комнату… Все оказалось еще очевиднее, чем он предполагал. Этот чудак с буквы «м» даже не удосужился повесить икону на место!

Леха дернул плюгавку за ухо вниз-вверх, вниз-вверх:

— Ну что? Сделать из тебя Ван-Гога?

А лапки у него действительно были нехилые. В глубокой юности Леха слесарил и даже кончал ремеслуху… Слышите, вы, не какое-то там ПТУ, а настоящее ремесленное училище!

— Ну, сучка подосланная, что будем делать? Неожиданно Леха отпустил ухо своего жалкого врага и — наверное, тут сыграло роль воспоминание о ремесленном — закатал в интеллигентный, тонкий, как яичная скорлупа, лоб здоровенного щелбана. Плюгавый попятился, на глазах его выступили невольные слезы, и он сел на тахту… Но тут же вскочил, словно в попу ему воткнули иголку.

Леха протянул руку, снова, как свою вещь, взял пунцовое, надранное ухо, повел воришку к иконе:

— Молись, падла, винись! Молись, падла, винись! При этом слова свои Леха сопровождал все такими же качественными щелбанами. Он понял, что ухо при этом отпускать совсем не обязательно. Ведь у него неплохо работает и левая рука.

— Сам отдай, крысеныш, сам отдай! Не буду я мараться — по карманам у тебя шарить!

Он представил, как сейчас подведет гражданина «Плюгавкина» к входной двери, распахнет ее и, не отпуская уха, так ему закатает в рожу, чтобы челюсть на сторону — это уж всенепременнейше. А ухо, желательно, чтобы осталось в руке: Н-Б на добрую память. И пусть попробует заявить в милонию.

— Ну, доставай-доставай, гнида!

Огарев опустил руку в карман. Боялся, но опустил. Сам не знал, что сейчас сделает… А ладонь уже так ладно обняла рукоятку, а палец лег на спусковой крючок.

Леха Суриков вдруг увидел прямо напротив своего сердца пистолетное дуло с какой-то диковинной дурой на конце. И было сразу понятно, что это все не игрушечное. На размышление оставалось меньше полсекунды…

Леха всегда говорил — и себе в том числе, — что он далеко не трус. Такие слова помогают жить, особенно когда внутри ты не очень-то уверен в себе и видишь, что другие, собаки, живут с собою в ладу и деньги у них как-то водятся, хотя никакими завредакциями они не служат, и друзья у них некупленные. А почему они, подонки, так живут? Да потому что у них — но в этом Леха никогда себе не признавался — таланта больше. Вот и нелепая история с кулоном, с пистолетом, направленным ему в грудь, могла произойти только с ним, поэтом средних способностей. А на хрен они такие? Да и, по правде ли, бывают поэты средних способностей?..

Леха хотел заплакать и попросить у этого мужика прощения. А потом подумал: не успею ничего попросить, надо хотя бы Бога помянуть. А потом подумал, что надо бы резко ударить по той руке пистолетной. Но это было боязно, и это было тем более опасно. Он вообще ничего не успел. Потому что в груди своей ощутил вдруг ужасную, рвущую все боль, а потом услышал слабый хлопок…

Врачи утверждают, что еще около десяти секунд мертвец ощущает себя живым человеком. И значит, мучается нестерпимой болью. Но десять секунд — это ведь не очень много: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.

Потом Лехина душа отлетела. А уж в какие пределы, об этом судить не нам.

Глава 5

Он вышел в большую комнату, присел к столу. Медленно огляделся. Он был среди вещей и дел убитого им человека. Непомытая с позавчера чашка на подоконнике, навсегда недописанная глупая песня в машинке, неловко брошенный на спинку стула пиджак… Огареву вдруг вспомнилась его мать.

— Севочка, — говорила она, — ну как ты повесил куртку? Рукав за спину завернут — ей же больно!

Видно, никто так и не сумел научить Сурикова аккуратности…

И снова он огляделся вокруг. Пошлость словно бы отступила, как отступает вода, — обнажилась жизнь не очень удачливого, не очень умного человека, который вроде бы и знал об этих своих «недостоинствах», да слишком часто забывал. Но теперь произошло самое значительное событие в жизни Алексея Сурикова — смерть. «Вот, оказывается, что, — подумал Огарев, — при жизни он был смердом. А в смерти удостоился дворянства…»

Еще посидел несколько минут… Это почти невероятно: в нем не было раскаянья! Нет, все-таки было! Раз он сидел здесь и ждал наказания. Нераскаявшийся должен был бы немедленно отсюда бежать, Огарев остался… Приходите, я здесь!

А еще, может быть, он не убежал потому, что слишком крепко в нем сидело убеждение: сколько ни крутись — поймают!

Хм… Ну в таком случае не стоит и время терять. Телефон рядом: «02», не то «03». «Здравствуйте. Я совершил… Нахожусь…» Но, естественно, и пальцем не притронулся к телефону… Поймают? Да, поймают. Это правда. Но пусть ловят. Потом он сознается. А пока у него слишком, слишком много дел. Ведь если его сейчас начнут трясти, очень быстро выплывет имя Надежды. Как ты без ее участия объяснишь изменение внешности, пистолет… да что там долго перечислять — само знакомство с Суриковым. Что-то одно он бы объяснил. Ну, например, пистолет нашел под лавочкой в Парке Горького. Или: с Суриковым познакомился на вечере поэзии, принес ему посмотреть свои стихи. Или… Но в комплексе — нет, не объяснить! Они сразу поймут, что за Огаревым стоит какая-то «третья сила». И начнут копать.

Значит?.. Значит, он должен выкручиваться, заметать следы!

И он должен стать другим. Вот прямо с этой секунды!

Так он говорил себе, не ведая, что уже стал другим. С того момента, как выхватил пистолет и приставил его к груди живого человека. Ведь тебе — ты понимаешь, Огарев? — не угрожали смертью. Лишь оскорбляли. Лишь избили бы.

Тогда он взял свою, свою душу за шиворот… нет, за ухо, опять за ухо: «А ну-ка, хватит трепаться!»

Что надо делать?

Стереть все следы. Тряпка? На кухне. За дело! Страничку с песней и началом пародии? В карман. Потом уничтожить — где-то вдали отсюда. И, пожалуй, вставить новую страницу: «Вот ты за все и расплатился, Алешка. Прощай! Лариса…»

Стоп, умник. А зачем же «она» тогда все отпечатки пальцев стерла? Хреновина.

Думай, думай. Задача — как можно дальше отвести подозрение от Надежды. Как?.. И пришло остроумное решение. В квартиру забрались с целью ограбления… Что у него тут ценного-то? Икона? Представил, как забирает икону, а потом палит ее на каком-то костре. Сделалось жутко!

И снова он додумался, ставши другим человеком: ведь не обязательно в самом деле что-то воровать. Достаточно имитировать тщательный поиск. Потом спросят у суриковских друзей, было ли в доме что-то ценное? Нет, ответят, а впрочем, аллах его знает. Алеха — человек темный. Да и кто из нас светлый?..

В прихожей очень удачно он обнаружил перчатки. Раскрыл шкаф, стал вываливать все наружу. Перешагнув через лежащего на полу мертвеца, подошел к бюро, стопками брал бумаги, бросал их на пол… Книжные полки? Нет, здесь хватит. Надо теперь на кухне… Снова перешагнул через мертвеца. В дверях остановился — жуткий бардак! Как, оказывается, для этого надо мало времени!

На кухне стал снимать с полок посуду… Проще всего бы об пол ее сейчас. Нельзя — грохот. Положил несколько тарелок на пол, осторожно раздавил их ногой… И вдруг замер, словно испугавшись скрежета и хруста… Тупица! Ты ведь действительно искал. За тем и явился сюда. И могут спросить: все-таки что же такого ценного могли искать? Кто-нибудь вспомнит кулон — возможно, Суриков его показывал. Еще несколько шагов — и Надежда!

Сбить со следа… Пусть думают: искали какие-то бумаги. Все обратно в шкаф — белье, вещи. Навыки холостой жизни выручали. В кухне тщательнейше подмести, осколки по карманам. После и где-то далеко выкинуть… Книги с полок вон! Все растрепать или бросить, как теребленную… Да нет же, не обязательно все; рылись-рылись и вдруг нашли.

Ну думай, думай — что еще? Больше сюда не придешь. Последний шанс сбить их с толку… Пиджак! Быстро обыскал карманы. Вот! Телефонная книжка. На букву «Н» — нет Надежды. На букву «П» — Попова — тоже нету… Тогда пускай записная остается на месте.

Нет! Они сразу поймут, что для грабителей книжка не была ценностью. И все это количество записанных здесь людей исключат из проверки. Станут искать в других местах. И докопаются… Взять книжку с собой?.. Тогда без нее они начнут опрашивать, расспрашивать, сволочи…

Что же делать? Ну думай же ты!

Вот что! Вырвать несколько страниц. И тогда пусть они гадают над этой хитростью: почему несколько, почему именно эти буквы, а может, их нарочно стараются сбить со следа?.. В общем масса вариантов! А нам того и надо.

* * *

Наконец, когда он сделал все, что мог, появилась возможность спросить себя, где Надежда?! Из поведения этого человека… Сурикова… он не мог сделать никаких выводов, кроме одного: Надежде почему-то не удалось задержать господина поэта на обещанные три часа. Почему?.. Предположим, они поругались. Тогда Надежда… ну, конечно, кинулась бы сюда. Постаралась бы опередить Сурикова. А если уж не сумела б опередить, то… совершенно точно, давным-давно была бы здесь.

Значит, они вообще не встретились почему-то.

И значит, Надежда в любом случае помчится сюда.

И значит, Огарев должен ее дождаться…

Все эти довольно длинные рассуждения бывший библиотекарь производил в те короткие секунды, когда он еще раз, бегло, но внимательнейшим образом осматривал квартиру на предмет уничтожения улик. Он все еще был в перчатках, с тряпкой… Мысль о том, что Надежду следует дождаться, застала его в прихожей; он уже собирался повернуть колесико английского замка…

Дождаться!

Но необходимость пробыть здесь еще хотя бы несколько минут… секунд просто приводила его в ужас. Весь ресурс мужества вышел до капли. Как и три часа, обещанные ему Надеждой для спокойного поиска. Теперь уже шел хороший четвертый час!

Значит, на улице.

Где?

У подъезда.

Заметят! Обратят внимание, что вроде бы сидел какой-то в черной куртке. Тем более, Огарев видел это в окно, накрапывал дождь. Одинокая фигура под дождем будет особенно заметна.

Где же тогда?.. Стоять в подъезде?

Ну, это вообще мышеловка!

Подняться по лестнице на марш вверх и оттуда… Глупости! Потому что нет ничего более раздражающего и более запоминающегося, стало быть, чем чужой человек на твоей родной лестнице. Знаем мы, зачем эти сволочи ходят — писать!

Еще оставаясь в перчатках, Огарев открыл дверь, быстро сунул перчатки в карман пальто, которое уже никто никогда не наденет… Хватит! Выходи! Вышел, захлопнул дверь. Протер ручку с внешней стороны полою куртки… Хотя это уже, скорее всего, было игрой в детектив…

Да катись же ты отсюда ко всем чертям!

Он вот что решил. Сидеть не у того подъезда, где живет Суриков, а у следующего; не будут же сыщики опрашивать всех жильцов дома! Хотя, если честно, тоже слабая защита. По-настоящему надо отсюда убираться и как можно скорее! Но, естественно, он не убрался, а медленно, — как ему казалось, прогулочной походкой — пошел вдоль дома… Да что за прогулочная походка, коли дождь на дворе? Плохо! И плохо ему будет там сейчас стоять под взглядами всего дома: «Смотри, мам. А чегой-то там дяденька мокнет?»

Хватит, хватит воображать! Все равно нет другого выхода.

Но вдруг он нашелся… Всеволоду Огареву так долго не везло, так долго над ним властвовал «закон бутерброда», что было бы просто свинством со стороны судьбы, если б она не кинула счастливую случайность.

— Огаревчик!

О, Господи! Однако даже не позволил себе оглянуться. Лишь вздрогнул на следующем шаге. Из двора вышел на улицу. Присоединился к нескольким мокнущим у троллейбусной остановки. Тут Надежда появилась — глаза намученные, жуткие, физиономия… да что уж там описывать — так понятно! Взглядом приказал: «Молчи! Не подходи». Влез в подъехавший троллейбус. Теснота помогла им оказаться рядом… Может, и зазря была эта конспирация. Но вы сперва попробуйте убейте, а потом будете говорить.

— Туда не ходи ни под каким видом. Езжай немедленно домой. Ты все это время была на даче!

И вложил ей в ладонь сапфир. Пошел к выходу. Надька двинулась за ним — хотя бы дотронуться до плеча, в глаза заглянуть: что же там с тобой случилось?.. В ответ Сева ударил ее таким жестким взглядом, что Надька сразу остановилась, чем немедленно создала затор… А потом, неожиданно для себя, даже села на освободившееся местечко.

Сева вышел, ни одним, даже малейшим движением не показав, что между ними есть ниточка. Сколь могла видеть, Надька смотрела, как он пропадает в бесконечной московской толпе.

«Ну вот, началось, — подумала она, — началось! Неужели потом будет, как с Борисом?!»

* * *

Сева приехал лишь часа через три. Позвонил у калитки. И хотя Надька почти наверняка знала, что это он, все же спросила в переговорник, прежде чем нажать кнопку электрического замка:

— Ты?

— Открывай!

И опять она подумала: «Началось!» Он вошел, Надька сразу увидела — это уж не тот человек, с которым она рассталась сегодня днем.

— Водки, Надь, и поесть… — Сева наконец посмотрел ей в глаза: — И в постель!

— Что там было, Огаревчик?

— Давай после, а?

Еще через полтора часа, когда им наконец удалось отлипнуть друг от друга, когда они лежали расслабленно, лишь Севочкина рука абсолютно невинно покоилась на ее животе (а рука эта и всегда там покоилась, когда они лежали в одной постели), Надька наконец решилась, спросила…

— Я его убил, Надь.

И при этом не дернулся, не напрягся даже. Словно за него говорил кто-то другой.

— Я его застрелил из пистолета…

Смысла не было спрашивать, как и почему у Севы в кармане оказался Борисов пистолет. Она абсолютно не представляла себе мертвого Сурикова. Но продолжала лежать, подчиняясь Севиной неподвижности. Что он сейчас должен был сказать, если б остался прежним? Что-нибудь вроде: «Ты понимаешь ведь — я ведь не мог иначе!» Новый Сева просто начал рассказывать, как было: искал, искал, искал, наконец сообразил про пошлость, нашел, увидел Сурикова, испугался, Леха взял его за ухо, а он вынул пистолет.

— Ты знал, что выстрелишь? — И сама услышала в голосе своем осуждение. Сева промолчал.

— Что же будет дальше, Огаревчик?

— Пожалуйста, не зови меня так! И стал рассказывать, что он сделал потом. Надька слушала его почти со страхом.

— Тебя точно не было в телефонной книге?

— Точно.

— Очень хорошо. Значит, сперва начнут проверять всех очевидных… И наверняка на ком-нибудь застрянут. От этих слов у нее остановилось дыхание.

— Сева…

— Надь, эмоции завтра! Подумай и скажи, все сделано или нет?

Она не могла «эмоции завтра». Лежащий рядом человек понял это.

— Ладно, молчи… Только отвечай на вопросы.

Однако Надька взяла себя в руки.

— Они, Сева, одно могут узнать… Что сегодня к нему приходила женщина.

Иной раз, когда Суриков и Надька занимались любовью, врывался телефонный звонок. И в каком бы ни были они состоянии, Леха обязательно поднимал трубку.

— Ребята, ведь я предупреждал. У меня сегодня баба! Занят!.. До завтра, естественно! А ты сколько в таких случаях занимаешься?

Он и сегодня, конечно, предупредил. Тем более, раз не звонили, как Сева сказал… Тут Надька вдруг почувствовала неудобство: что-то изменилось в мире к худшему… Это Севина рука исчезла с ее живота… Севочка ревновал к убитому им человеку! Ей было радостно, и она ужасалась своей радости…

Не оттого ли Сева и выстрелил в несчастного Сурикова?

— Прошу тебя, кончай. Никакого там «до завтра» и близко не было. Я к нему заходила часа на два. Причем полтора мы проводили за столом!

— Замолчи… пожалуйста!

Она и сама поняла, что сморозила: два часа минус полтора — все равно тридцать минут остается!

И Надька взяла единственно возможный сейчас тон:

— Хватит, Сева! Давай о деле.

— Да, — ответил он после долгой паузы, — хорошо, ты права.

Рука его снова была на ее животе, но теперь уже вовсе не покоилась.

— Сева, не надо. Ну, Се-ва! Ну, Севочка…

Пустые хлопоты.

Разговор прервался еще примерно на час. И, отдыхая после очередной счастливой смерти, Надька думала, объясняла себе, что Сева не зверь какой-нибудь, не подонок, который, убив врага, с наслаждением шворит мягкую самку. Как раз это и есть его шанс как-то оттаять, остаться человеком… Он же просто без меня жить не может!

И нашла наконец единственные слова:

— Там… ты все это сделал… из-за меня? И обняла его, и прижалась. Уж, кажется, за эти недели так отдавалась, что прекраснее невозможно. И вот нашла силы, чтобы еще прекраснее. «Я для тебя столько всего сотворю… если ты захочешь… разрешишь…»

И получила такой невероятный ответ… Ничего в мире не осталось, кроме ее дикого мяуканья да развратнейшего скрипа кровати — вот тебе и вся Галактика… А ведь раньше эта крепко сколоченная кровать в жизни не скрипела! Теперь же выла, как сама Надька, шаталась и, того гляди, готова была рухнуть в преисподнюю.

* * *

— Надь, у тебя ведь есть знакомые, ты можешь доллары продать?

Вот уж какого вопроса она… ну, ни грамма не ожидала!

— Какие, Севочка, доллары?

— Мои две тысячи.

О, Господи! Сколько, веревочка, ни вейся, а конец придет!

— Я здесь два месяца, так?.. И ты же сама тогда говорила, что это на рубли тысяч сто пятьдесят или даже двести. Даже пусть сто — лишь бы сразу. И навсегда отсюда!

Что за день сегодня ужасный? Не успела за Лешу лоб перекрестить, теперь это! Она тихо убрала Севину руку со своего живота. Надо было вылезать из кровати. Надо было сесть на стол и глядеть друг другу в глаза.

Собралась с духом:

— Севочка! У нас нет с тобой никаких двухсот тысяч. «Да и что такое двести тысяч, милый ты мой!» Но об этом она ему скажет позже, когда Сева переварит… эх, сколько ему, бедному, переварить придется! Надька правильно боялась, но все ж несколько излишне, потому что не учла, ее любимый стал другим человеком.

Глава 6

Осень пришла, глубокая осень. Но это в Подмосковье заплаканном. А тут небо по утрам такое ясное, какое в России бывает только на Пасху. А ведь уже Октябрьские на носу, бывший советский праздник.

Он стоял на балконе, дымил первой, самой сладкой сигаретой, которая курится до завтрака, до первой рюмочки. Его любимая тоже проснулась уже — рабыня верная, женщина Востока. Это у них, конечно, поставлено потрясающе — следить за каждым движением хозяина. Сейчас она спокойными ждущими глазами смотрела на Бориса. И так удивительно хорошо ему было. Не надо думать, в каких ты трусах, не надо думать о фигуре своей и живот втягивать.

— Иди сюда, — он сказал. Ему стало зябко на балконе. Хотелось обнять и погреться об нее.

— Сейчас! — она встала, легкая, словно козочка. Одетая только в свою красоту. Побежала в ванную — зубы чистить.

Таджички, на Борисов вкус, были все-таки смугловаты, какие-то они слишком… чугунные. Так он однажды сказал и был очень доволен своим словом. Поэтому в столице Таджикистана Борис нашел себе узбечку, Мэлс Мухаммедовну Юсупову, как было сказано в паспорте, девятнадцати лет от роду… Вернее, конечно, не Борис нашел — ребята привели.

— Просил? Бери, брат, подарок!

Мэлс смотрела на него смеющимися глазами. И как бы тоже говорила ему: «Бери подарок!»

Она чем-то напоминала Надьку — ту, двенадцатилетней давности. Хотя внешне… что между ними могло быть общего? Но когда Борис ее обнимал, вернее, когда он ее сжимал в объятьях, потому что она такая тоненькая была, то на какое-то мгновенье вспоминал Надьку… Или он всегда вспоминал Надьку, когда обнимал красивую женщину?

А московскую «давалочку», которую, кстати, Надька цинканула, он в Москве и оставил. Не из-за Надьки. С московской все было стремно, неспокойно то есть, по-нормальному говоря. Та все придумывала какие-то «сцены у фонтана», все что-то от него хотела. Но это получается: фиг на фиг менять, только время терять. В смысле тогда уж лучше было взять с собой саму Надьку. Она, по крайней мере, родная. И она нервы мотает знакомыми способами, на которые у тебя уже выработаны надежные приемы защиты.

Он кинул московской денежек на подарок и отвалил. Билет ее сдал в кассу, на вырученные средства купил около ресторана пару коньяков по несусветной цене… Да пились оно пилой — все равно деньги были пропащие! В самолете еще пострадал немного, потому что недаром, ох, недаром она получила от Бориса прозвище Давалочка! Но потом выпил, заснул. И проснулся вполне здоровым.

Не надо думать, что в Душанбе он только и делал, что валялся с Мэлсиком да ходил под ее руководством в хорошие подпольные кабаки. Как раз наоборот! Работал, как лошадь. Ведь это он один знал, что все впустую, наркота в прекрасную заграницу не уплывет, а будет гнить здесь. И ее, в конце концов, придется сдать за бесценок… То есть, в смысле, за вполне приличные бабки. Однако за наши, за «деревянные». А это и значит: за бесценок. Ведь с нашего советского кайфарика просто не возьмешь настоящей цены. Потому что он бедный. И сколько он ни грабь, сколько ни воруй, все равно останется бедным… Он даже когда богатый, он все равно бедный!

Но ни о чем подобном не знали ни ребята, поставляющие сырье, ни ребята из лаборатории, которые вдруг наткнулись на секрет изготовления совершенно потрясающего концентрата. Буквально один грамм на тысячу порций шира. И так обидно было Борису, что все это прахом, что все это не в коня корм… И паук-Роба, который держал лапы на нитках, тянущихся из Москвы в Душанбе, не знал о Борисовом предательстве. Они все дико верили Борису… хотя они за ним, конечно, секли: одни — для Робиного спокойствия, другие — для своего собственного. И поэтому Борис обязан был отработать номер на «ять»! Он так и делал.

Но когда работаешь с такой нездешней силой, для нервов нужен полноценный отдых. Йоги, например, умеют расслабляться: воздухом через ноздрю подышал — и полный вперед. Борис тоже это пробовал… когда ему один док в белом халате сказал:

— Вы осторожнее, Борис Николаевич. Вы так сопьетесь.

Но потом понял, что ни хрена он не сопьется и отдых ему подходит только один: хорошая гулянка, хорошая баба, а потом здоровый сон. Да — и еще хорошие жилищные условия.

В Душанбе это все у него было. «Люкс» в три комнаты, в два сортира, с балконом, где запросто можно играть в пинг-понг, с холодильником, где всего навалом, с Мэлсиком, которая очень качественно наладила ему быт… И спьяну думалось иной раз: да какого хрена тебе еще надо? Вот так живи да живи! Но быстро представлял, как ребята узнают об его измене… Эх! Да они…

Поэтому он особенно ценил все, что сейчас имел. Каждое такое вот погожее утро, когда голова слегка потрескивает после вчерашнего. Но ты аккуратно пивка охлажденного, колбаски конской. Потом кофейку, потом в душ с Мэлсиком… Жаль, что это все кончалось. А это действительно кончалось. Причем уже сегодня.

— Мэлс! Ну где ты?!

На этот раз она прибежала мгновенно, нарочно закутанная в его махровый халат — чтобы можно было уместиться вдвоем… успела изучить его прихоти. Распахнула халат, Борис шагнул туда, обнял ее — такую тепленькую, чистую, со смуглой и удивительно гладкой кожей… представительницу желтой расы.

— Как мне клево, Мэлсик!

Он поводил носом по ее пышным чернющим волосам. Мэлс ничего не ответила, лишь крепче прижалась щекою к его груди… Хорошо, что Надька не знает про нее! Вообще бы ее законспирировать, чтоб… Царапнула неприятная мысль: «а ведь я Надьку боюсь! Не могу без нее обходиться, но боюсь… Раньше вроде не боялся…»

— Мэлс, будешь меня ждать?

Хотел добавить: «Я тебя выпишу через два года». Но ведь она не обезьянка — «выписать». И «два года» (столько Борис положил себе на полное обустройство за кордоном) — какой-то слишком определенный срок, может насторожить ребят. Не стоило этого произносить вслух. Борис не был до конца уверен, что Мэлсик на него не стучала. По идее, стучала: такое дело важное — ребятам стремно без полной информации. Потому, сориентировавшись по ходу, он пустил все в сентиментально-расслабленное русло:

— Будешь меня ждать, Мэлс?

Ловко, словно две змеи, ее руки выскользнули изрукавов махрового халата, обняли Бориса за голую спину крепко и слабо, как умеют только тоненькие женщины.

— Мэлс… Какое у тебя имя… непонятное. И восточное, и невосточное.

Она засмеялась сладко, как колокольчик:

— Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин… Так дедушка захотел.

— Коммунист?

— У-у!

Куда там Мэлсику его дождаться. Да и что ей в нем? Хорошие подарочки получила — взаимная благодарность. Да и как ему от Надьки избавиться? Да и надо ли избавляться?! Господи ты, Боже мой, сколько баб за эти годы казались ему родными… А нажил всего два трепака. Родная только Надька!

Значит, сегодня последний день, последняя ночь. А завтра в самолете готовиться к разговору с Робой. И закушать свой литр коньяка. Думать это не помешает.

— Мэлсик, ты как себя чувствуешь?

— Я с тобой себя всегда хорошо чувствую!

— Тогда сведи меня в душ, Мэлс… Первые дни она звала его на «вы». Потом Борис это запретил.

* * *

— Ну давай, покажь орла! — Борис сидел в родной каминной. В одной руке держал вилку с наколотым колбасным кружком, а другую запустил Надьке под кофту. Жест скорее дружеский, родственный, чем любовный. Как-то не решался после Душанбе сразу на нее карабкаться. Хотя Надька выглядела очень неплохо. Опять стала влезать в кожаную юбку, которую он купил ей у югослава. Кулон с сапфиром… памятная штучка. Да и вообще она вся как будто была начинена электричеством… Соскучилась, что ли? Я там Мэлсика уродую, а дома такая баба с голоду умирает!

— Надьк, а может, ну его на фиг, этот видак?

Надька ответила ему странной какой-то, загадочной улыбкой и нажала кнопку «пульта».

Экран замигал, потом вдруг Борис увидел себя! Сидящего за столом, с аппетитом жрущего салат и еще что-то, чего в телевизоре рассмотреть было нельзя. Борис, как и все нормальные люди, никогда не видел себя в телевизоре. Ну, может, раз или два — когда Надька, подкирнув, начала баловаться с камерой. Но у него было абсолютно точное ощущение, что это он собственной персоной!

Вдруг тот, на экране, посмотрел прямо в объектив, то есть получилось прямо Борису в глаза, вытер усы каким-то особым, характерным движением, подмигнул… Борису.

— Тебе надо запомнить этот жест, — сказала Надька.

— С какого это хрена!

— Потому что он его уже обнародовал.

— Что значит?.. — И не успел договорить фразу, потому что Двойник перегнулся через стол к сидящему напротив него плюшевому огромному медведю, купленному лет девять-десять назад — когда они еще думали ребеночка заделать… Итак, он перегнулся через стол и похлопал медведя по загривку. Борис невольно замер — до того было похоже.

«Но неужели я так же ухмыляюсь, как этот жлобяра?!» И понял, что да! Отчего-то ему стало отвратительно от таких успехов Двойника. Сказал небрежно:

— Что-то он у тебя слишком много пьет… мою водку…

— Успокойся, — сказала Надька с каким-то вдруг непонятным отчуждением, — это вода! И выпил он ее столько же, сколько ты за обедом — семь рюмок, у меня заснято!

— Да хрен с ним, пускай бы пил… Чего ты окрысилась? На мгновенье ему словно бы послышалась растерянность в Надькиных глазах. Но тут же исчезла. Как не было. Да, просто не было!

— Ничего я не окрысилась, — сказала Надька уже спокойнее. — Но ведь мне тоже обидно. Стараюсь-стараюсь, а ты даже не похвалишь!

— Елки-палки! — закричал Борис. — Я же тебе подарочек привез! Живенько тащи сюда чемодан.

И подал Надьке серебряные, тусклые от старости бусы с чеканкой. Эту вещь он сумел сторговать у хитрой восточной согнутой в три раза бабки. Причем вовсе не за маленькую сумму! На самом деле бусы стоили много дороже.

Надька, умница, оценила их с одного взгляда. Наклонилась, быстро поцеловала в висок:

— Класс!

— Маловато будет! — ответил Борис репликой из их любимого мультфильма. И полез ее обжимать.

— Погоди! — Надька выставила вперед руки как-то очень решительно. — Поговорить надо. Есть много новостей.

* * *

В принципе ничего смертельного она не сказала. А впрочем — как знать! Все сдвигалось по срокам. Морду ему надо резать немедленно. Причем в больнице.

— Это еще зачем? — спросил он.

— Затем! Одна операция получилась. А вторая — хрен его знает… Чего на рожон-то лезть?

С этим трудно было не согласиться. Да и Борис видел, как Надька мучилась, кромсая Двойника. Но зачем же все-таки сроки менять?

Оказывается, тот круиз, при помощи которого они тихо свалят за рубеж, состоится не в январе, а в середине декабря. Значит, у них немногим больше полутора месяцев. За это время надо привести лицо Бориса в такое состояние, чтоб можно было без риска сфотографировать, забацать новый паспорт. И главное, чтобы потом лицо можно было предъявить вкупе с этой ксивой.

— Чего там, один рейс, что ли?

— Знаешь, я тоже светиться не хотела. Просила на тот, достали на этот…

— Плохо!

— Чем плохо-то?

— Тем! Думаешь, деньги у Робы в кармане лежат. Их же надо доставать, переправить… А там тоже свои сроки, свои обстоятельства…

— По-другому не получается! Если мы с тобой вовремя отсюда не свалили, нам уже никакие деньги не понадобятся!

— Послушай, Надьк, а ты уверена в этом парне? Когда он миллионы увидит…

— Я все буду сечь… Да и ты должен где-то находиться поблизости!

— Что там «поблизости», Надьк! Если Роба хоть полграмма пронюхает… разве я что-то там сумею, даже если буду размахивать своей пукалкой. Риск огромный!

— Вся эта афера — риск!

— Ладно, допустим, взяли. Что дальше-то?

— Ну за кордон пересылаем обычным путем — через Игоря.

Был у них такой милый знакомец, бизнесмен Игорь Ский. Чего-то здесь крутил с лесом и пиломатериалами. С его помощью они переправляли в надежный банк валюту, которая им перепадала. Игорь брал за это десять процентов. Обираловка? А где вы найдете более надежного друга?!

Игорь Ский… Был он в свое время Успенский Иван Сергеич, не то Никольский Иван Василич, не то… Имя свое потерял, зато неплохое место приобрел. Многие уверены, что это более чем равноценный обмен!

— Ну с деньгами, допустим, какая-то ситуация прорисовывается… А как мы этого устраним?

Прежде чем ответить, Надька подошла к двери. Подошла она, что называется, с понтом: никого не было в темном коридоре. Это Надька знала наверняка. Сева сидел в отведенной ему комнате и учил английский язык по лингафонному курсу. Делал он это, чтобы вообще не слышать в доме присутствия Бориса.

— Сева! Я тебе обещаю! Завтра-послезавтра его тут не будет!

— Хорошо. А эти две ночи?..

— Знаешь что, не дури! Это во-первых… И ты же прекрасно знаешь, что у меня «краски».

Итак, она выглянула в коридор с понтом. Плотно притворила дверь:

— Я думаю так! Однажды вечером…

— Что это за «однажды»?

— Ну, в удобный нам день… Ты звонишь Робе и просишь его завтра непременно приехать. Зачем — не телефонный разговор. В этот же вечер мы убиваем Двойника. Устраиваем в даче шурум-бурум. Роба приезжает, видит тебя мертвого…

— Он сам не поедет.

— Ну еще лучше — пусть кто-то из его людей: больше испугу!

— А ты где в это время?

— Нигде! Я за недели две отправлю из какого-нибудь Ростова ему письмо, что «прощайте, я на вас зла не держу. Что между нами было — забыто».

— Почему из Ростова?

— Да я условно! Пошлю письмо оттуда, куда смогу купить билет в два конца и без очереди.

— Ладно… в принципе годится. А как мы будем этого твоего?.. — В его голосе появилось что-то вроде испуга.

— Из пистолета, в затылок.

— До чего ты все продумала!

Надька не ответила, изображая гордость и досаду.

— А кто будет, прошу пардону, это самое «в затылок»?..

— Ну не я же! — она крикнула. И увидела, что Борис боится. Вот странно. Сева не испугался, когда пришлось, а этот заранее боится!

— Неужели ты разрешишь… делать мне?!

— Я не по этой части, Надьк, — сказал он с какой-то странной презрительной усмешкой. — Я совершенно не по этой!

Сперва Надька подумала, он над собой усмехается, над своей трусостью. А потом поняла: ей, убийце, и ее дружку, убийце, усмехнулась в лицо сама судьба.

* * *

Поднялся он хмурее хмурого. Выпил кофе — не помогло. А в таких ситуациях кофе никогда не помогает. В Душанбе он, как ни верти, с алкоголем напозволялся. По утрам, чтоб не страдать, глушил похмелюгу тем же средством, от которого заболел. Теперь начинался откат. И если не пить дальше, — пить дальше он не мог, — несколько дней будет эта хмурь, а потом головная боль.

Надьке, естественно, объяснять настоящую причину не хотелось. И на вопрос: «Ты чего?» он просто огрызнулся — грубо, от души.

— Да что с тобой с утра пораньше-то?

— Ни хрена! Месяц отсутствовал, приезжаю — меня встречают с красными флагами!

Надька рассмеялась с таким видом, словно выиграла у него какой-то спор.

— Что же я теперь могу поделать? Это женская физиология. Так что не глупи!

— Ладно. Потолковали и хватит. Давай сюда ученика своего.

Он все не мог решить для себя, как этого чучалу называть. По совершенно неизвестной причине Борис чувствовал к нему самую нормальную ненависть. Кажется, вот он войдет сейчас, придушил бы! С огромным трудом, продравшись сквозь свою похмельную болезнь, взял душу под уздцы:

— Ну давай-давай, веди… Он встал, я надеюсь? Надька ничего не ответила, вышла из комнаты. А когда через минуту вернулась вместе с Двойником, ненависть в Борисе зажглась с новой силой.

Здесь надо заметить, что и Огарев испытывал к своему… Двойнику то же чувство. И он тоже с огромным трудом сумел пробиться к душе своей, чтобы взять ее под уздцы.

Несколько секунд они глядели друг на друга, не в силах начать. Потом ими овладело чувство, похожее на стыд. «А ведь он смотрит на меня, как тупой бык, и не догадывается, что я с ним сделаю всего через две недели! — Так думал каждый из них. — Чего ж мне его ненавидеть! Если б я имел возможность, я бы его, наверное, пожалел!»

— Здравствуй! — сказал наконец Борис. Севе не хотелось обращаться к нему на «вы». А на «ты» он не имел права. И просто кивнул в ответ.

— Знаешь, кто такой Роберт?.. Вот и молодец. Сейчас будешь говорить с ним по телефону. В качестве экзаменовки…

Невольно он старался унизить Двойника. И это надо было прекратить к чертовой матери!

— Про дела в Душанбе тебе известно?

Здесь Севе, по логике, следовало опустить глаза. Еще бы: ведь шеф занимается наркобизнесом, а скромному библиотекарю… Ну и тому подобное… И он заставил себя, опустил:

— Да, в общем известно…

— Известно! — сказала Надька твердо.

— Вот и отлично. Запомни имена. Ребята по сырью, местные: Карим и Мухаммед. Ребята из лаборатории: Марк, Володя, Саня. Называю их по степени значимости… Повтори.

— Карим, Мухаммед, Марк, Володя, Саня.

— Хорошо! Теперь давай, говори… В смысле тренировка будет — якобы ты разговариваешь. А я тебе буду задавать вопросы от Роберта.

Но задавать вопросы не понадобилось. Двойник сделал то, чего Борис никак не ожидал. И Надька, кстати, тоже.

— Это… Роба! — вдруг заговорил он совершенно натуральным Борисовым голосом. — Такая пофигень… буквально туши свет!

Надька расхохоталась, а Борис сжал кулаки.

— Поехал этот, как его… вещий Олег. Ну, думает, суки-падаль, я вам отомщу!

— Ты что?! — заорал Борис. Если морду раскровянить этому подонку он не имел права, то закатать по печени вполне и вполне.

— Просто из психологии известно, — спокойно сказал Двойник, — что «заигрывать» какой-нибудь текст опасно. Я же не профессиональный актер, понимаете? Поэтому для достоверности мне очень нужна именно импровизация… А сейчас я показал стиль, как Борис Николаевич мог бы рассказывать «Песнь о вещем Олеге».

От растерянности Борис похватал воздуха, словно рыба. Во время этой длинной речи у него ни разу не было возможности оборвать Двойника. Тот говорил абсолютно неизвестные Борису вещи, никогда не употребляемые им слова… Наконец оклемался по возможности:

— Ты не умничай. Делай, что тебе говорят!

— Да пусть как хочет, Борис… если ему так проще!

Впервые… да, именно впервые за все их совместное существование Надька при постороннем была не на стороне Бориса! Он не сумел этого себе сформулировать. Потому что их взаимная и неукоснительная поддержка друг друга не была скреплена каким-то специальным договором. Это у них само собой разумелось изначально — у двух прирожденных мафиози. Теперь Борис почувствовал, что с ним сотворили какую-то жуткую пакость. С удивлением он посмотрел на свою жену.

Надька яснее поняла, на чем сейчас прокололась. Само собою, отныне и вовеки она была на стороне Севы. А Бориса она не то чтобы предала — это слишком высокие понятия. Она его просто отбросила, как ненужное… Наверно, поэтому в мире подобных людей говорят не «убить», а «ликвидировать» — слышите разницу?

Надька, между тем, мгновенно опомнилась — ведь надо было играть роль:

— Ты же рядом будешь, Борис. В случае если ляпнет, сразу отнимешь трубку.

В принципе это было правильно. Борис уходил в больницу, значит, Двойнику предстояло тянуть несколько важных разговоров и встреч. Надо, чтоб в нем была хорошая подкачка уверенности.

— Ладно, — кивнул он Надьке, — делай. Надька набрала номер Сермана, включила специальный динамик — теперь в комнате можно было слышать каждое слово, произнесенное Робертом. Два раза пропел длинный гудок.

— Хеллоу!

— Роба! — спокойно, без паузы сказал Двойник. — Привет!

— Боб Николаевич! — слышно было, что Серман улыбается. — Как съездил?

— Очень нормально.

— Когда вернулся?

— Вечером вчера.

— Надька где?

— В манде!

— Боря…

— Ну, извини, забыл, ты же у нас культурный! Приехала на полчаса, повертела… хвостом и увалила.

— А что девочка твоя?

В этот момент Огарев получил стремительный взгляд от своего Двойника и понял: тот просил быть аккуратнее. Так странно было спасать человека, которого ты собираешься угробить!

— Старик, это не телефонный разговор! — И заржал диким голосом, пародируя Борисово довольство собой… Нет, не то, не то. По-другому надо. Прервал свой хохот хамский. — Ты, Роба, думаешь я там отдыхал, что ли?!

Надька услышала это проявление «мужской солидарности». Показала Севе глазами: не будь дураком — Роба это все просекает лучше нас с тобой! И действительно, какое-то напряжение, сомнение какое-то послышалось в голосе эстонско-американского корреспондента:

— Когда повидаемся, старик?

— Когда скажешь! Соскучился дико!

Это были неплохие слова; они сбивали с толку тех гебистов или ментов, которые могли сейчас подслушивать их разговор. Серман, по идее, должен был понять и одобрить Борисову хитрость.

— Мне, кстати, Харитонов Юрка звонил… Стекло ветровое для «Вольвы» сделал… — И дальше тем же глуповатым, ничего не значащим тоном нес глуповатые, ничего не значащие вещи.

Но можно было поклясться, что Серман на том конце провода замер, ведь «Харитонов Юрка» было обозначением тех придуманных Борисом людей из мэрии, которые якобы готовы были протолкнуть их груз через границу.

— Я с ним встречаюсь в районе двенадцати. Потом могу к тебе подскочить… Как насчет часа дня?

— Идет! Жду.

Двойник положил трубку, откинулся в кресле — устал. Да и не мудрено устать! Но отлично отработал. С некоторой суетней, но отлично! Надька так вся и светилась гордостью за свое произведение искусства… И вдруг понял, заметил Борис: Надька на него не глядела. А ведь должна была бы глядеть — чтоб получить «поощрение от вышестоящей инстанции». Однако она так радовалась неприятно… словно Бориса вообще не существовало!

Да хреновина это. Показалось!

А все равно он ощутил вдруг свою удивительную ненужность. Эта кукла говорящая плюс Надька — хорош, больше никто и не надобен!

Придет же в голову такая ерундовина!

Пока он думал это и потом успокаивал себя, Надька, так и не взглянув на него «получить поощрение», ушла из комнаты собирать вещи для больницы. Борис остался вдвоем с… этим. И неожиданно для себя ощутил неловкость… Во, чушь собачья! Он же — мой нанятый работник, слуга. Он у меня корм из рук получает!.. Однако ощущал в себе это нелепое чувство — неловкость.

— Ты машину водишь? — спросил он как-то слишком отрывисто.

— Надежда научила…

— Покажешь!

Сева кивнул.

Пауза проползла между ними невидимой черной кошкой. В принципе-то Борис интересовался правильно. Сам он, как считалось, водил машину классно, и Двойника могли заподозрить по этой, в сущности говоря, мелочи… Но как-то не ладился разговор, скользил. Вернее всего, потому, что в Двойнике чувствовалась какая-то неприятная независимость… Подумаешь, Райкин нашелся! Да кому бы ты нужен был, попугай, если б не существовало меня!

А Двойник держался так, словно кому-то был нужен и без Бориса. И причем не то чтобы он хотел перед Борисом погордиться или позлить его. Нет, Двойник даже, скорее, хотел бы это скрыть. Но просто оно сидело у него внутри.

Надька вошла в комнату, сразу услышала повисшую опасную паузу. Глянула на Севочку, на Бориса. Принялась срочно латать ситуацию:

— Тебе какую пижаму? Испанскую или фламандскую? Такие слова, несомненно, поднимали Борисов престиж прежде всего… в его собственных глазах.

— Да клади обе, — сказал он лениво, — я теперь что-то потею ночами…

И Надьке стало неловко за своего… мужа, ведь не говорят о таких вещах в приличных компаниях. Однако пересилила себя:

— Я тебе положу и домашний «Адидас», и уличный.

— А кто носит «Адидас», тому любая девка даст! Сам понял, что зря это бабахнул, что невольно старается работать на Двойника.

— Немного еды положи хорошей, консервиков. Потом вискаря, пива и джин — мало ли там кого из врачей угостить придется… У меня отдельная палата?

— Конечно! — ответила Надежда с надлежащей четкостью.

И Борис, наконец, почувствовал себя комфортно, мог распустить хвост… А что у него было в жизни интересов-то? Деньги заработать, да вот похвалиться… Ну, выпить еще. Об этом подумал Огарев и как бы пожалел Двойника. Постарался изобразить на лице восхищение и зависть такими и прочими возможностями своего хозяина. Почувствовал, что получается плохо, и поскорее отвернулся к окну.

И снова Надька услышала опасность, почти вбежала в каминную.

— Все! Поехали!

Едва выбрались из поселка, где Бориса, конечно, знали слишком многие, он остановил машину, бросил Двойнику:

— Ну-ка садись за руль!

Двойник вполне прилично тронулся с места. Но дальше сразу стало видно, что едет он слишком осторожно, слишком «неопытно». Как это ни покажется странным, именно такие вот и попадают в дорожные неприятности… И подумав это, Борис невольно обрадовался, но тут же одернул себя — ведь от Двойника слишком многое сейчас зависело. Так что, наоборот, дай Бог ему здоровья… до поры, до времени.

— Спокойнее! — сказал он Двойнику. — Слышь, чего говорю: спокойнее! Ты на дороге должен быть король, понятно? Тем более едешь на такой послушной машине… А ну-ка вылезай, — и снова сам сел за руль. — Следи! — Поехал стремительно и в то же время плавно — так сокол, наверное, падает с небес на какую-нибудь зазевавшуюся дурочку. — Учись, пока я жив!

Слова эти чуть не заставили Севу вздрогнуть.

У подъезда к Москве Борис снова остановил машину:

— Давай, Надька, теперь твоя очередь. Волоки меня в больницу… там у тебя все схвачено?

Надька в ответ лишь покачала головой: задает какие-то дурацкие вопросы, что она, как говорится, первый день замужем? Борис кивнул, улыбнулся: мол, извиняй, запарился. Потом бросил Двойнику:

— А ты погуляй пока, через час она тебя подберет в начале старого Арбата со стороны Смоляги. Понял?.. Смысл разговора с Робертом тебе ясен, так? Ну тогда будь здоров!

Ему еще хоть немного хотелось побыть с Надькой вдвоем… Редко у него в последние годы возникало такое желание. И вот появилось… из-за Двойника…

Надька тронула машину. Борис смотрел на ее такой внимательный, чисто бабский профиль. За рулем Надька вовсе не выглядела прожженной, все испытавшей бабой. Борис приобнял ее за плечи:

— Опасные времена! А мы все равно прорвемся, точно, Надьк?

Именно в эту минуту она абсолютно пронзительно почувствовала свое предательство и пожалела о нем.

Но возвращаться было уже слишком далеко!

* * *

— Останови, пожалуйста.

Остановил.

— И… ты в самом деле слишком осторожно водишь. На него совсем не похоже.

Сева глянул с удивлением. Надька опустила глаза.

Это была середина дня, октябрь, шоссе абсолютно пустое в оба конца и прямое, как полет стрелы.

— Что-то случилось, Надя?

Он так говорил это слово «Надя», как не говорил никто никогда в ее жизни — ни мать, ни даже бабушка Груша, родная Аграфена Ивановна.

— Ничего не случилось. Хочу в лесу походить.

— Ты… плохо себя чувствуешь?

— Хорошо.

— Не комфортно?

Это слово, как и многие другие подобные слова, которые никогда не употреблял Борис, как и многие поступки, жесты, улыбки, вошедшие в ее жизнь, говорили о том, что шла новая эра ее существования. И если Надька смела думать, что она хотя б на малый кусочек управляет этой новой своей жизнью, она сильно ошибалась!

Ее никто ни о чем не спрашивал. Как ветер не спрашивает мельницу, махать ей руками или нет… И само это странное сравнение тридцатилетней женщины с мельницей было тоже абсолютно дико для прежней Надьки, чуждо ей. Теперь оно вылетело вполне само собой, словно бы всю жизнь принадлежало ее душе.

С шоссе она спустилась на живую землю, пошла через серо-желтое жнивье к лесу. Вошла в него. И стало казаться, это не она идет, а деревья двигаются ей навстречу. Они то прятали солнце в своих перепутанных руках, то бросали его Надьке прямо в лицо… Так бывает только в конце октября и только у нас в Подмосковье. Вчера была непогода и конец всему. А сегодня просто невозможно было и представить вчерашнее, такое солнце царствовало, пусть нежаркое, зато на всем свете!

Надька оглянулась. Сева не пошел за нею, сидел, положив руки на руль, будто всю жизнь водил ее машину… Как же это получилось, что она сперва соглашалась с ним, а потом думала. Сева: «Будет так!» Она сразу лапки кверху. А ведь этими лапками Надька за свою жизнь столько всего…

Не сказать, что Сева очень просто пережил признание о том, зачем Борису и ей понадобился Двойник. Молчал, смотрел в свою рюмку, до которой, кажется, так и не дотронулся за целый вечер.

— Сева…

— Помолчи! — И после долгой-долгой паузы добавил: — Пожалуйста…

— Севочка…

— Надь, уйди куда-нибудь. Мне очень надо подумать!

Она пошла в кабинет, который никогда не служил Борису для действительной цели — работать, а был курительной или «выпивальной». Здесь, уединившись с гостями-мужчинами, он смотрел порнушку, для чего стоял видак и рядом полочка с соответствующими кассетами… Надька села на диван, но не стала включать порно… Не то чтоб она неодобрительно относилась к этим фильмам, как раз нет; иногда очень полезно бывает продрать душу с наждачком. Но ведь это был тот самый вечер — Суриков Леша… погиб. Надька просто думала, вспоминала, и какие перед нею разворачивались видеофильмы, о том никто никогда не узнает!

В другое время она б не пощадила и любимейшего Севу — никому нельзя заставлять ее ждать так долго. Но ведь и для Севы (особенно для Севы!) это был очень непростой вечер. Первый — и дай Бог, что единственный, — в его жизни. Сперва сам человека убил, а потом узнал, что его растили и холили, как боровка ко дню Сталинской конституции. И она терпеливо смотрела видеоклипы своей памяти, приговаривая: «Ничего, ничего, пусть попереживает…»

И вдруг услышала его спокойный, чуть ли не деловой голос:

— Надя! Пойди сюда!

На лице его не было ни злобы, ни мстительного презрения. Одна только деловитость… Сегодня днем она убедилась, что Сева, если понадобится, сможет действовать решительно, находчиво. Сейчас ей предстояло узнать, что он умеет находчиво… думать.

— Первое, Надя! Я не верю в наш побег! — Так он начал, словно диктовал ей приказ.

— И почему ж, интересно, ты не веришь? — спросила она с легкой, так сказать, щадящей иронией; ведь это был все же любимый Севочка. Однако и ему не худо знать, что коли уж они с Борисом что-то решили, это обсуждению не подлежит!

— Ну?.. Какие твои доказательства-то?

Доказательств у него никаких не было. Только рассуждения. Однако над ними трудно было не призадуматься. Слишком велика сумма, считал Сева, чтобы их просто так поискать-поискать немного и оставить в покое. Нет! Их, будут разыскивать хоть сто лет. И кстати, чем дольше не найдут, тем больнее придумают потом смерть. И тем страшнее — с каждым днем, с каждым месяцем — им будет жить, ждать смерти.

— Знаешь, чем это кончится в результате? Мы сопьемся!

— Ты? — Она попробовала состроить недоверчивую улыбку.

— Именно я!.. Любви не будет. Ты понимаешь?.. Зачем тогда эти чертовы деньги?!

Наверное, и они с Борисом, втайне друг от друга, а может, и втайне от себя, думали что-то подобное. Вернее, не позволяли себе ни о чем подобном думать! Выхода-то нет другого — чего ж нервы заранее трепать!

— Сев, зачем ты мне это все дуешь в уши? Ты представляешь, какая нами уже запущена машина? Сколько фирма средств вложила! Если мы сейчас начнем отрабатывать назад…

— Зачем же назад? Надо «отрабатывать» вперед.

— Не понимаю.

— Надо искать выход.

— Не понимаю, Сева!

— Надо, говорю, найти способ, как вывезти эти наркотики.

— Да такого способа не существует, умный! Действительно, все человечество ломает голову, как наколоть таможню, а он тут…

— Не существует, Сева! Ты сначала попробуй покакай на потолок, а потом это самое, ладно?

Чувствовала, что говорит плохо, пошло, как не позволяла себе говорить с Севочкой. Прежде всего, чтобы не потеряться в его глазах. Но сейчас было слишком не до того!

Они обменялись тяжелыми взглядами. Так, пожалуй, лишь могут смотреть друг на друга… враги!

— На потолок, моя дорогая, если тебе это необходимо, может покакать муха… Понимаешь, надо просто стать мухой. Так что теоретически выход есть!

— Ну и где же он?

— Только ты не кричи, хорошо? И ступай туда, откуда пришла. Мне нужно подумать еще. Я позову тебя часа через два.

Времени, между тем, было уже около двенадцати. Впервые за все эти дни Надька со страхом поняла, что ляжет спать одна. Умылась, почистила зубы, переоделась в самую обольстительную свою ночнушку. Посмотрела в зеркало на себя… Какая там, на фиг, обольстительность! Бросилась назад в каминную:

— Севочка!.. Может, тебе чего покушать или кофейку? Он сидел, уставившись в угасающие угли. Даже не повернул головы:

— Нет… Спасибо… Погоди!

Надька чувствовала себя побитой собакой… Началось, все-таки началось!

— И прошу тебя, только не спи. Еще надо будет поговорить.

— Да где уж мне уснуть без тебя! Тогда наконец он оторвал глаза от проклятых углей, увидел ее в стриптизном наряде:

— Наденька!.. Очень прошу тебя, уйди!

И тогда она расхохоталась с радостной наглостью: любил, любил, жить без нее не мог. И все, что делал, над чем мучился, было для нее, для Надьки, — самой привлекательной бабы в мире!

Абсолютно не знала, чем ей заняться… Взяла ацетон, лаки, миску с теплой мыльной водичкой, стала тщательнейше приводить в порядок ногти. Это в первом-то часу ночи и после такого ужасного дня… Рехнуться можно! Но ведь она и была рехнутая. Бросила Бориса, поломала всю жизнь… Наделала делов. И Бог его знает, что еще ей предстояло наделать!

Час прошел, вдруг она услышала:

— Надя! Надя!

Она поспешила в каминную. Сева схватил ее за плечи, силой усадил в кресло:

— Ты меня только не перебивай! Сможет твой Игорь Ский отправить в Америку несколько ящиков шампанского? Так примерно десять?.. Должен смочь!

В общих чертах его план был таков. Игорь покупает в магазине десять ящиков «Советского шампанского». Якобы у него свадьба дочери, или юбилей дедушки, или что угодно. Он, бывший русский, хочет праздновать по-русски и с русским шампанским. В эти или в другие бутылки они наливают растворенный наркотик. «Героин там ваш любимый или морфий — что получится», — небрежно сказал Сева. А Надька сразу подумала: концентрат! Концентрат, изобретенный Мариком и его шайкой…

Бутылки, продолжал Сева, сперва герметически закупоривают, например, с помощью сургуча. Потом сверху надевают пробки. На таможне Игорь представляет чек и разрешение на вывоз.

— Он не согласится, Сева!

— За миллион долларов согласится!

Таможню обмануть с официальным разрешением будет… нелегко, но проще. (Так, например, на их глазах уронить ящик с настоящим шампанским.) Сразу же после благополучной отправки — сто тысяч Роберту. Таким образом, у них остается девятьсот. Но не девятьсот на самом деле, а несколько меньше. Потому что тысяч двести… рублей надо дать профессиональной закупорщице бутылок с завода шампанских вин, чтобы молчала всю жизнь и даже дольше. Еще надо нанять квартиру, где они будут разливать концентрат по бутылкам. Квартиру надо снять тысяч за 10―15, заплатить месяца за три вперед — чтобы тоже помалкивали… Обязанности: Надька убалтывает Ския, Сева «делает» квартиру, закупорщицу, связывается со Средней Азией, чтобы они гнали товар.

— Сев, ты… думаешь, это можно?

— Обязательно! Еще сто тысяч долларов Борису. И, имея семьсот, едем отсюда… Ну? Что ты теперь собираешься делать? Возражать? Соглашаться?

Надька молчала.

* * *

Промолчала, да. А потом согласилась. Потому что Сева был прав. Их станут искать. И найдут. И пока будут искать — те полгода, а может, два года, они изведутся, возненавидят друг друга. Значит, надо делать, как он говорит, кидаться в новую авантюру. И опять все срочно, тайно, все с вынутым языком.

Но в большей степени Надька согласилась потому, что боялась ссор. Наверное, она так погибнуть не боялась, как боялась ссор. Баба я, она думала, баба — что с меня взять! Меняюсь в зависимости от мужиков… Борис был будто бы жесткий, а, по правде, шел у нее на поводу. Сева наоборот: снаружи такой мягкий — что ты! Резкое слово от него… это я не знаю, как человека надо разозлить. А внутри — господин!

До приезда Бориса оставалось пять дней. Она отправилась к Игорю Скию. Думала, крутила-перекручивала, как повести разговор. Сева тут ей помочь не мог: он этого русского мистера абсолютно не знал. А ведь от разговора зависело все: согласится — можно рвать когти дальше, не согласится — второго такого человека нет!

Надька знала, конечно, что отчасти нравится Скию, и он бы очень даже не возражал с нею не только поваляться, но и завести какие-то более глубокие отношения. В принципе мужика можно понять. Живет один, дела у фирмы идут неблестяще, потому что с так называемыми советскими партнерами — это же не бизнес, а сплошное горе. А вложился он в Россию не очень уж большим своим, но всем капиталом. Вложился в начале перестройки — казалось, выгодно… Оно и есть выгодно. Но слишком все делалось не по-американски. А прямее говоря, слишком все делалось через задницу!

И вот живет в Москве такой бизнесмен, занятой человек, тоскует по вечерам в уютной трехкомнатной квартире. На какие-то серьезные длинные похождения у него просто здоровья не хватает. Значит, что? ССП — скорая сексуальная помощь. Но ведь шлюхи, несмотря на их кажущееся разнообразие, все очень однотипны и очень определенны. Что бы там ни писали нам в романе «Интердевочка» об их глубоких натурах, шлюха, она и есть шлюха.

Нормальному человеку это скоро надоедает. И тогда невольно обращаешь внимание на женщин с достоинством, со спокойным, умным взглядом… Они, кстати сказать, так и познакомились… Впрочем, это слишком длинная история, и не стоит ее сюда приплетать. Но так или иначе его порыв, пятидесятилетнего с хвостиком, положительного человека, был воспринят Надькой благосклонно, однако с излишней корректностью. Они благополучно проскочили тот момент отношений, когда нужно было лечь в постель, и, что называется, остались хорошими друзьями, но с тайной. Борис, который абсолютно не сек этих тонкостей, считал Игоря своим приятелем и деловым партнером. Потому что, несмотря на все вышеизложенное, Ский переводил на Запад по своим безопасным каналам Борисову валюту исключительно за десять процентов комиссионных.

Она услала Севу по «шампанским делам», в мелочах Севочка оставался исключительно прост, и обвести его вокруг пальца не составляло никакого труда. Примерно через час явился Ский. Он, конечно, понимал, что это будет чисто деловая встреча, однако привез совершенно зашибенский букет, и сам был, извините за банальность, «элегантен, как рояль».

— Игорь, милый, мне нужно с вами поговорить — строго антр ну. Точнее, мне нужен ваш деловой совет.

И дальше после его абсолютнейших заверений и тому подобного она ему «подвесила фонарь» про десять ящиков шампанского. Зачем, кому, почему, она знать не знает. Предложили очень хорошие деньги.

— Сколько? — живо поинтересовался Ский. Надька несколько напряглась. Игорь в ответ улыбнулся и покачал головой:

— Я лишь к тому, что по сумме, которую заработаете вы, можно судить о том, сколько заработают они. И отсюда можно судить, что будет в этих бутылках… из-под шампанского.

Вот так он ее раскатал в первые три минуты. Но в глазах его светилась преданность… А впрочем, может, и не светилась. Но ведь у Надьки не было другого выхода!

— На расходы и на наш с Борисом гонорар они выделяют два миллиона неподотчетных… Два миллиона долларов.

Лицо Игоря сильно изменилось:

— Это очень опасное дело!

— Милый Ский! Поймите! У меня просто не будет другого подобного шанса. Акция эта сугубо одноразовая… Вы согласны в этом участвовать?

— Нет!

— За миллион долларов.

Ский сделался красный, как после парилки. Усмехнулся каким-то удивительно плебейским образом. Сам почувствовал это… «Господи, — подумала Надька, — до чего ж деньги сильнее человека!»

— А сколько вы сами надеетесь заработать на этом?

— Тысяч семьсот.

— А они?

— Игорь, я не знаю. Но уверена, больше этой суммы они нам не дадут.

— Нам?!

— Ну, конечно. Вы ведь согласны?

— Нет… Дайте мне хотя бы подумать несколько дней.

— Да ведь ваши размышления ничего не прибавят! Игорь! Вы же это знаете лучше меня.

Очень верно сказал один, ныне уже расстрелянный, советский мафиози: «Если человека нельзя купить за большие деньги, то его можно купить за очень большие деньги!»

Затем они без дальнейшего ломания стали обсуждать подробности, к которым Ский, как человек по-настоящему деловой, отнесся чрезвычайно серьезно: начинать, так начинать. В частности, ему понравилась идея с семейным праздником. Ровно полвека с тех пор, как их семья оказалась в Америке.

— Неужели правда?! — изумилась Надька. Ский рассмеялся в ответ. И ей подумалось, что, может, она зря в свое время не закрутила с ним короткую историю… А с другой стороны, тоже хорошая собака, слупил ни за что миллион… Влюбленный!

Но странно — Надька думала об этом без всякой злобы. Таковы были условия игры. Их надо принимать. Или совсем не браться за дело.

— Вы так легко согласились, Игорь! — Надька улыбнулась ему.

— Хм! Мне кажется, я слышу в вашем голосе осуждение?

— Ладно вам! Не пугайте!

— Вы, Надин, авантюристка… Конечно, в самом хорошем смысле слова. И невольно окружаете себя авантюристами… Даже люди такого спокойного склада, как ваш покорный слуга, и те находят в себе соответствующие струны.

— Да вы, мой дорогой, главный авантюрист и есть! После этой короткой «переменки» они снова принялись за дело, то есть продолжили обговаривать детали. Например, Ский предложил не десять ящиков, а двенадцать — дюжина дюжин (поскольку в ящике двенадцать бутылок). Так, считал Ский, будет более по-русски, более традиционно… Если уж играть тоску по Родине, пусть все бьет в одну точку.

Не очень стесняясь, Игорь подробно стал интересоваться, когда и каким образом деньги окажутся у него в кармане. Надька считала: в тот момент, когда станет известно, что шампанское дошло до американского «потребителя». Ский требовал денег раньше; он собирался сам везти бутылки домой, раз уж «надвигался семейный праздник».

— Но это для меня слишком большой риск, Игорь! А если шампанское застрянет на таможне?.. Знаете, чем я отвечаю за деньги?!

— Девочка моя! Если бутылки застрянут… уверяю вас, нам будет совсем не до проклятых миллионов!

Через несколько дней он позвонил сам:

— Надин! Помните, вы обещали мне шампанское?.. Я вам очень благодарен. Но мне нужна эта дюжина срочно!

— Что случилось?

— Случилось хорошее, успокойтесь. У меня в гостях будет префект Южного округа Москвы господин Галямин. Во-первых, он мне обещал помочь с оформлением бумаг. А во-вторых… нам нужно выпить несколько бутылок…

— Да выпейте лучше «Клико» из «Березки». Уверена, он вас правильнее поймет!

— Это я сообразил, Надин. Однако мне хочется, чтобы он видел эти ящики, ву компрене?

— Дней через пять, Игорь! Борис приедет, и мы сразу…

— Да, кстати! Мне нужно коллекционное шампанское! «Абрау-Дюрсо» или «Новый свет».

— Игорь, говорят, что дом вашего дедушки стоял на месте Очаковского завода шампанских вин?

— Надя, прошу вас, не надо шутить!

И от его тона Надьке с ходу стало неуютно.

— Да, причем мне надо шампанское не от спекулянтов, а из магазина, с чеками, с накладной!

— На алкоголь не дают накладных! — сказала Надька сердито.

— Ну… вам лучше знать, в конце концов, это вы советский человек, а не я… И поймите, голубушка, я прошу только самое необходимое!

Конечно, он был прав. Конечно, если уж делать, так делать. Но таким образом появлялась еще одна обуза. Преодолимая, конечно. Но их столько висело!

* * *

Сева по целым дням пропадал в городе. Он занимался сразу тремя делами: искал квартиру, пытался установить контакт с подходящей «затыкальщицей» шампанских бутылок и теперь еще должен был искать сто сорок четыре бутылки коллекционного напитка… Да в принципе — имелось ли столько в Москве?!

Но Сева не думал унывать. Вечером он приезжал бодрый, как после физзарядки. Хохотал, рассказывая о своих временных неудачах. Это все была для него игра. И когда Надька упрекнула его в этом, ответил:

— Ну и что, родная? Я тебе все сделаю. Только относиться к этому всерьез… как-то противно!

— Ага, — Надька сердито кивнула, — противно, как нищему гривна!

— Нет, Надик, раз мы с тобой авантюристы, то значит, люди легкие… поэтому «пораженье от победы ты сам не должен отличать!».

— Глупости, Севочка!

А на следующий день:

— Это невероятно, Надя! Москва — полупустой город. Я наконец нащупал лежбище этих негодяев.

— Кто они?

— А те, которые сидят с ключами от пустых квартир. Такие классические «собаки на сене». Их не интересует ни Ельцин, ни Брежнев. Только деньги!

— Ишь, прокурор нашелся! А тебя что интересует?

— Надя! Меня интересуешь только ты!

— Врунишка! — говорила она, стараясь выпутаться из его объятий. — А семьсот?!

Впрочем, старалась она не очень настойчиво…

— Семьсот, Надечка, — это я тебе приданое добываю. А сам буду жить в твоем доме простым приживалом.

Как говорится, кизди-кизди, интересно слушать… «Приживалом»! Да такого рабовладельца еще земля не рождала!

Было непостижимо, как вырос Сева. Сперва Надька думала, она его учительница. Нет, увы! Она его… случайность. Вот так будет правильно сказать.

— Ну и что же все-таки в результате, Сева? Снял ты квартиру?

— В результате снял! Но за какие деньги, Надя! За шесть тысяч!

— Ты же вообще собирался за пятнадцать!

— Собирался! Но когда дошло до цены… Знаешь, просто не могу платить мерзавцу такие суммы!

— Торговался?

— Как леопард!

— Ну и где в результате квартира?

— Надь, а давай, лучше ты этого не будешь знать? И вообще, ничего.

— Как же это возможно?

— Ну, ты ведь с Борисом в ссоре…

Расстрел, конечно, не расстрел. Но лет по двенадцать им точно закатают — ежели чего.

Потом он объехал с десяток почт, надыбал сургуча.

— Сегодня часика два потренировался — закрываю бутылки идеально: экономно и герметично!

Еще через день он нашел «затыкальщицу»…

— Что ж ты ей сказал, Севочка?

— Ничего, обещал пятьсот рублей за бутылку. Но после моей приемки.

Надька смолчала, но сердце заворочалось неспокойно: вот будь она сама на месте этой бабы… По пятьсот рублей — подозрительно! Можно и в милицию заявить. Сева заметил это ее молчание:

— А помнишь меня?

— Не понимаю.

— Ну, когда ты мне делала предложение… Да еще причем после слезоточивого газа! Ведь я тоже мог — через окно и в милицию… Но почему-то остался!

Дело прошлое, конечно, однако насчет удачного побега — это Сева сильно заблуждался.

И опять он понял ее молчание:

— Хочешь сказать, вы меня стерегли? Так я тоже ее стерегу!

Надька сделала так называемые квадратные глаза. Сева улыбнулся, очень довольный такой реакцией… Мальчишка!

— А я, Надечка, дал ей задатку пятьсот. Говорю, в счет первой закупоренной бутылки. Уверен, что подействует!

— Правильно! — Надька покачала головой. — Смотрю на тебя, Севочка, не могу иной раз понять… Ты откуда это все понимаешь? И с бутылками придумал — как настоящий этот… — Она остановилась, чтобы не говорить обидное для него слово. — Ты как будто хорошую практику имел!..

— Никакой я, Надя, практики не имел, — прищурившись, Сева смотрел на нее. — И как раз блатные ничего такого не сообразили бы, что я сообразил. Я же сочинитель, понимаешь. Ну… писатель то есть. Только неудачливый. Лет двадцать стихи писал, а мне, оказывается, надо было детективы… Сейчас бы, знаешь, какой богатый стал!

— Какой?

Он усмехнулся:

— Да как ты с Борисом…

Надьке неприятно стало от этих слов и усмешки. Поскорее хотела проскочить ситуацию:

— Неужели ты эту бабу так уж прямо на раз и уговорил?

— Конечно, нет! Я ей чего ни скажу, она в ответ: «Боюсь!» Я говорю: тащи проволоки, фольги для завертки, пробок, клея…

— Какого еще клея?

— Вот так, Надя! Чем мы, писатели, и отличаемся от обычных людей! Там же горлышко-то под фольгой клеем специальным обмазано.

— Правильно, Сев, вспомнила… А я и не знала, что ты писатель!

— Я, Надечка, писатель — это точно. Только мои творения читать не рекомендуется! — Сева махнул перед лицом рукой, словно отгонял осу. — В общем чего ей ни скажу, она с ходу: «Боюсь!» Я ей пятьсот даю, она опять: «Боюсь!» Тогда я: «Слушай, кому ты, на фиг, сдалась?!» Ивыкладываю всю известную мне матерную терминологию… В общем такая сцена отличная получилась — хоть записывай!

Нет, Севочка, она подумала, ты не только писатель! Когда Леху Сурика кончал, ты кем был?.. Эту сцену тоже «хоть записывай»?!

А через два дня приехал из Душанбе Борис, и началось хождение по проволоке, потому что, а вдруг он Игорю позвонит. Тогда просто кранты. А вдруг сам к Роберту поедет — тоже очень плохо. Потому что для общения с Робертом они разработали особый план. Лишнее или неточное слово могло все испортить.

Но обошлось! Уж неизвестно, с помощью какого гипноза она сумела заболтать Бориса: сегодня приехал, назавтра в больницу… Даже не потрахал ни разу! Он, конечно, стал теперь далеко не тот боец, но чтобы вообще не отметиться… Значит, прикажет прийти в больницу. Но здесь врачишки купленные-перекупленные, выручат. Операция на следующее утро. И две недели — никаких… да он и сам не захочет. А потом уж дело сделается. И разговор будет совсем другой!

…Так она рассуждала сама с собой, идя навстречу деревьям, уже обступившим ее слева и справа… А может, это деревья шли ей навстречу?

Наконец остановилась: куда же я, в конце концов? И поскорее пошла назад — к шоссе, к машине.

Сева все так же сидел за рулем. Он смотрел в лес, ожидая ее появления. И он… курил!

— Севочка! Да что же ты делаешь?! — И сердце неприятно ударило: «Началось!»

— Вхожу в образ.

* * *

Он жил внутри детективного романа. И все, что удавалось, было новой сценой, еще пятью страницами, где сразу приходилось писать набело, часто придумывая эпизод прямо за письменным столом.

Нереальность своего бытия Огарев ощутил давно — когда впервые после операции посмотрелся в зеркало и увидел там… не себя! А может, еще раньше, когда ему сообщили, что при желании он сможет зарабатывать по сто тысяч в месяц… Столько он мог бы заработать за десять лет непрерывной, неустанной работы, похожей на работу настенных часов. А может, он почувствовал себя в нереальной обстановке сочиняемого им самим романа, когда понял, что любим этой невероятной женщиной.

Для Огарева всегда важен был момент нравственности. И «не пожелай жены ближнего своего» вовсе не было для него неким абстрактным изречением, как для очень многих читателей этих строк. Огарев так и жил. К тому же — если уж быть абсолютно честным — бывшая супруга вдолбила ему, что он полный кретин во всех отношениях и даже на конкурсе кретинов займет лишь второе место — именно потому, что он кретин.

Надежда открыла Огареву такие горизонты… О! Это очень трудно объяснить — слишком тонкая материя… Когда женщина становится истинно женщиной, когда она ложится в постель не просто потому, что это интересно, запретно и будет потом про что с подружками поговорить, когда она словно бы просыпается для величайшего своего наслаждения, которое все замешано на острой, чисто бабской боли, когда она… да ведь этого до конца ни за что не сформулировать… Словом, я хочу сказать, что того мужчину она с благодарностью запомнит навеки!

Но даже и отдаленно представить невозможно, что испытывает мужчина, когда из него сделают мужчину, когда восхищены его ломовой силой, когда под ним то поют, то плачут, когда… эхе-хе… да это все удесятеряет его могущество, и он готов буквально убить предмет своего обожания — но лишь при помощи одного-единственного оружия…

Но здесь переведем дыхание и остановимся, потому что с течением времени — и часто довольно быстро — это ощущение у слишком многих из нас проходит: то ли по службе нелады, то ли очередная женщина дает тебе понять, что вовсе ты не сперматозавр. И шаг за шагом человек становится обычным неудачником с философскими наклонностями, завсегдатаем винных очередей… У Всеволода Огарева чувство могущества не проходило, а, скорее, наоборот — нарастало, потому что он родился однолюбом, и все женские прелести мира сосредоточились для него в этом влюбленном в него теле, а также потому еще, что он оказался способным сочинителем детективных ситуаций, то есть как раз тем человеком, которого требовали обстоятельства. Да и все это не в восемнадцать лет, а в тридцать пять, когда можно себя трезво оценить и… зауважать!

Человек, видящий в себе неудачника и посредственность, всегда умнее и талантливее самоуверенного петуха. Но петухи (так уж распорядился Господь) обычно бывают куда счастливее и куда чаще добиваются большего.

Огарев стал вдруг именно петухом. И он добивался успехов. Наверное, еще какой-нибудь год назад он бы счел подобные успехи унизительными для себя. Но как же все быстро и диаметрально стало по-иному. Теперь был один критерий — улыбка и слово Надежды.

И Огарев продолжал совершать свои подвиги, все более становясь потенциальным уголовником… И смеялся над собой, когда выметал из головы столь глупые мысли — ведь все это была действительно лишь игра в детектив. Игра, которую в любой момент можно прекратить, явись на то желание или необходимость… Так ему казалось.

* * *

Сидя за рулем столь привычной теперь машинки и ожидая возвращения из леса своей любимой, Огарев с удовольствием вспоминал сегодняшний визит к Роберту. А ведь это не было легкой прогулкой — куда там!

Во-первых, они вдруг поняли с Надеждой, что Огарев никогда этого господина не видел. У них как-то само собой разумелось — мол, тебе дверь открыли:

— Привет, Роберт.

И пошла вода…

А если откроет не Роберт? Если… да мало ли, может, просто случайный гость, может, просто телохранитель!

— Ну, понимаешь, он довольно высокий такой, — принялась описывать Надежда, — здесь вот такие вот залысины…

— Ладно, Надик, разберусь.

Толку от ее описаний все равно никакого не было… Он высадил Надежду у ГУМа, чтоб она послонялась пока по кооперативным точкам, а сам погнал на Кропоткинскую-Пречистенку, нырнул в заросли арбатских переулков. Дом и подъезд к нему Надежда описала с предельной ясностью. Поэтому Роберт, буде он станет наблюдать за ним в окно, вряд ли заметил бы что-то подозрительное. Только если странно робкую езду «Бориса». Ну это, мало ли… Допустим, человек с похмелья.

Набрал нужный код, взбежал на третий этаж… Черт возьми, Борис ни за что бы не стал пешком подниматься!

Немедленно вызвать сюда лифт, хлопнуть дверью… Да? А если он сейчас смотрит на меня в дверной глазок! Постоял на площадке, делая вид, что борется с одышкой, шагнул к роскошно обитой двери, на которую была привинчена латунная солидная табличка: «Роберт Серман, корреспондент газеты „Стар“». А сколько Борис обычно звонков звонит?.. Опять опасность!

Нажал на кнопку пять или шесть раз… Заодно оправдаем и беготню по лестницам.

— Привет, Боб, что такое?

Елки-палки! И гадать не надо, у него же эстонский акцент!

— Привет, Роба… Пива дай!

— Сию минуту, — Роберт отступил, пропуская его, и отправился на кухню: — Иди в кабинет…

Н-да… «в кабинет»! Он остановился в прихожей перед зеркалом. Стал якобы себя разглядывать. Появился Роберт с двумя банками «Туборга».

— Ну? — спросил Сева, поймав в зеркале его взгляд. — Как я выгляжу?

— Нормально… Почему не загорел?

— Работал, как лошадь!

Вслед за Робертом он прошел наконец в кабинет с большим письменным столом, заваленным газетами, на котором уместилась и пишущая машинка, и компактный телефакс. Они сели в кресла за маленький столик, Роберт протянул Севе банку абсолютно ледяного пива:

— А за рулем?

— Кончай ты!

— Ну что там в Душанбе?

Естественно, никаких глубоких подробностей Сева не знал. И поэтому он стал, что называется, «тянуть резину», то есть довольно невнятно бормотать, что все-де нормально, ребята во главе с Мариком колотят работу добросовестно, поднакопилось уже немало добра… И умолкал на полуслове, будто мучаясь и не зная, как подступить к главному. Пива он едва отхлебнул — потому что он просто не любил его. Но это тоже рисовало общую атмосферу волнения и дискомфорта, в которой якобы находился Борис. Наконец Роберт не выдержал:

— Чувствую, что ты очень хочешь, чтобы я спросил:

«Боря, что случилось?» Ну так я спрашиваю!

Огарев опустил голову. Странное раздвоение сейчас присутствовало в нем. Он ликовал, что столь замечательно удается его обман. Но другой своей половиной он был абсолютный Борис и потому искренне трусил из-за того, что придется сейчас сказать шефу.

— Короче так, Роба… — И замолчал, не решаясь произнести.

Но Серман больше не хотел помогать ему, и пауза тянулась.

— В общем это… Деньги нужны быстрее!

Теперь Роберту настал черед услышать, как сердце бьется.

— А что это такое «быстрее»?

— У них обстоятельства изменились! — «Борис» выговорил самое трудное и теперь свой страх старался замаскировать наглостью и отчаянием: — Только не спрашивай, какие обстоятельства. Я тебе не Гавриил Попов!

— Но ты, я полагаю, знаешь…

— Роба! Я что, очень похож на дурака? Нужны деньги! И тогда эти люди готовы наполнить всем, чем мы пожелаем, емкость в семьдесят пять литров.

— Почему «литров»?!

— Потому что таковы обстоятельства… такова тара! Они уперлись друг в друга взглядами. Роберт готов был к извержению всей своей злости.

— Роба… через две недели… Мы слишком далеко зашли. Давай деньги!

И еще раз упредил его взрыв:

— Тебе ничего не поможет, Роба. Если даже ты будешь меня пытать самыми современными методами. Спасут только деньги!

— Но это физически…

— Тогда мы пролетим.

— Ты должен что-то переиграть, Борис!

— Послушай, милый! Я телепаюсь за какие-то сто тысяч. Вся слава, весь успех и, я так понимаю, неплохая премия достанутся тебе. И плюс еще проценты, которые ты у меня крадешь!.. Роберт, пошел ты на хрен, понял! Сделай, в конце концов, что-нибудь экстраординарное!

Роберт внимательно, с удивлением смотрел на него:

— Что случилось, не могу понять… Ты как-то непонятно изменился, Борис…

Огарев быстро побежал назад по своему «монологу». По крайней мере, два прокола лексических: Борис никогда не скажет «крадешь» — только «воруешь», и он явно не употребляет слов «экстраординарное»… Потом эта интонация независимая…

Куда же спасаться? В отчаяние, в усталость… И сказал голосом человека, который устал бояться одной и той же мысли:

— Роберт! Не будем морочить друг другу голову… Когда эти демократические фраера смогут получить деньги?

— Самое удачное — дней через двадцать.

— Такой вариант не проходит. У них очень узкое временное окно!

Черт подери, «временное окно», опять его подводила книжная лексика. Однако на этот раз Роберт не обратил на его слишком «Севины» слова никакого внимания, ибо уже начал отчаянно кумекать.

* * *

Господи, как же ему приходилось крутиться! Если это действительно была лишь игра, то игра излишне сумасшедшая. Два миллиона «зеленых» еще где-то болтались между Нью-Йорком и Москвой, а уже надо было делать всю подготовительную работу. Сегодня они со Скием наметили ехать за шампанским.

Прожив тридцать пять лет, Всеволод Огарев ни разу не общался с подданными Соединенных Штатов Америки. А теперь в течение недели уже второй американец!

Кстати, Игорь Ский жил недалеко от Роберта, тоже в очень респектабельном, по нашим московским меркам, доме, где прежде обретались работники аппарата ЦК, а теперь всякая шушера с деньгами вроде эстрадных звезд, демократических новых чиновников — из тех, кто покрупнее, и несколько квартир занимали деловые иностранцы — для придания всему этому делу лоска.

— Я к Игорю Евгеньевичу из сто двадцать седьмой, — сказал Огарев сидевшей внизу привратнице.

Поднялся на пятый этаж, подошел к нужной двери, занес над звонком палец… Нет, он действительно устал! Потому что опять начинал визит, находясь на самой кромке опасности. И снова, казалось бы, мелочь: этому Игорю, по словам Надежды, около шестидесяти. Не важно, что он выглядит молодцом, — возраст есть возраст. В этой связи как его называет Борис — на «ты» или на «вы»?

Ский открыл дверь — стоял на пороге свеженький, прилизанный, пахнущий заграницей:

— Привет-привет!

— Хэллоу!

— С каких это пор мы стали американцами? — Игорь Евгеньевич удивленно усмехнулся.

А Сева в душе чертыхнулся, опять ничего не ясно.

— Ох, Игорь! Голова кругом…

— Вы, кажется, были в командировке?

Слава Богу, прояснилось.

— Да, пришлось кое-где побывать… А как вы поживаете?

Ский наконец закрыл дверь:

— Мы торопимся?

— Да, лучше времени не терять.

— Тогда я буду сию минуту готов! Выпьете чего-нибудь?

— Спасибо, Игорь. Одевайтесь, пожалуйста!

И опять Ский с некоторым удивлением глянул на него… А как надо было сказать? «Одевайтесь, мать вашу так»? Ничего, привыкнут. И еще будут говорить, что, мол, Борис так изменился к лучшему!

Они подъехали к магазину, который Огареву указали барыги со старого Арбата, — указали, естественно, не задаром… Огарев несколько дергался. Надо было бы сперва заехать сюда одному. Но не получилось в этой мусорной метели дел. Или, еще точнее, он самонадеянно поленился. Потому что был уверен: удача не оставит его.

— Ашота Ильича где можно видеть? — спросил он у продавщицы. Та посмотрела на абсолютно незнакомого мужика. «А вам зачем?» — хотела спросить она недоверчиво и надменно. Однако Огарев взглядом вдавил обратно уже готовые вылететь слова.

— Пройдите, Ашот Ильич у себя. — И подняла крышку прилавка.

Надо сказать, он и «за кулисами» магазина был в первый раз в своей жизни… Бывал, конечно! Когда его вместе с еще кое-какими малоценными работниками библиотеки послали отоварить случайно перепавшие и весьма жалкие заказы… Господи! Когда же это было? Лет четыреста назад? Помнится, он еще возмущался:

— Воля ваша, но я больше ни под каким видом не стану окунаться в эту клоаку!

Теперь он, не торопясь, шел мимо закрытых дверей подсобки. Каждая из них была обита оцинкованным, лоснящимся от избытка ворованного железом. И из-за каждой двери пахло чем-нибудь съестным; селедкой копченой, сыром голландским, мясом лежалым, которое кооператоры не взяли, и теперь его надо срочно выкидывать на прилавок…

«А чегой-то я так размышляю высокомерно? Я разве не из этой же шатии?»

Навстречу попался какой-то хмырь болотный, грузчик на предпоследней стадии спивания:

— Э, друг, где Ильич?

— Да у себя. — И человек этот показал на следующую дверь, ничем, кстати, не отличающуюся от остальных — лоснящихся и оцинкованных.

Огарев уверенно толкнул ее. По правде говоря, не было уверенности. Но кураж был! Уже привычный ему кураж этой бесконечной игры в детектив… Где-то в уголке памяти мелькнул Надеждин нос, чуть сморщенный от улыбки… За столом, заваленным какими-то бумагами серо-коричневого цвета и сплошь исписанными чернильным карандашом, сидел некто с огромным зеленоватого золота перстнем на среднем пальце правой руки, он поднял на Огарева жгучие умные глаза. Он знал, что его будут просить, и хотел скорее выслушать условия. Но не потому, что торопился, — в его облике не было и намека на суету, — а потому лишь, что не любил попусту терять свое время.

— Мне на Арбате посоветовали к вам обратиться. — Сева улыбнулся, давая понять, он сам же первый понимает, что это не рекомендация, а просто чепуха. — Но у меня со временем сложности. И я подумал, неужели мы не договоримся!

Ашот Ильич никак не реагировал и ждал, что будет дальше.

— Мне нужно двенадцать ящиков новосветского шампанского. В крайнем случае «Абрау-Дюрсо».

Он даже не успел сказать про то, что заранее благодарен и тому подобное, человек с перстнем весело расхохотался, словно Огарев сообщил ему новенький анекдот… Да ни хрена у тебя не выйдет с отказом, дружище. Даже не старайся!

— По два доллара за штуку. Итого, чтобы нам не торговаться, триста. За сто сорок четыре бутылки.

Ашот Ильич молча смотрел на него. Так, может быть, искусствовед смотрит на картину, о которой ему предстоит писать рецензию.

— В принципе это нью-йоркская цена, Ашот Ильич.

— Ну, положим!

— А транспортировка! — Эти слова вырвались у него очень искренне, потому что транспортировка действительно стоила миллион!

— Вас, простите… как имя-отчество?

— Всеволод Сергеевич, — совершенно автоматически ответил Огарев.

— А вы на какой машине?

— «Лендровер». — Поскольку они действительно приехали, как выразился Ский, «на моем грузовичке».

Директор вдруг отодвинул тяжелую штору, которая воистину была не легче, чем известный прежним поколениям «железный занавес»… Огарев, у которого было до этого невольное чувство, что он находится в глубоком подземелье, чуть не вздрогнул от ударившего из-за шторы дневного света.

— Вон тот белый перламутр? — спросил Ашот Ильич. Сева увидел их «Лендровер» с желтым, «международным» номером. И «международного» Игоря, скучающего за рулем… Проверяй-проверяй, у нас все в порядке!

Но, оказывается, Ашот Ильич и не думал его проверять. Потому что никого не боялся в этом мире.

— Хорошая модель, — сказал он. — А для наших целей неудачная, маловитая. Придется делать две ездки.

«Потрясающе!»

Огарев расхохотался, словно теперь ему рассказали анекдот. И вынул деньги.

* * *

Он и предполагал увидеть такую квартиру: бедную, чистую, обставленную мебелью из пятидесятых годов. Откуда же он мог это знать? «Настоящий писатель обладает врожденным знанием жизни», как сказал Бог его знает какой, но какой-то хороший критик. Вот и Огарев Всеволод обладал этим врожденным знанием. Да, увы, поздно хватился!

А перед этим он позвонил — звонок не работал. Постучал.

— Кто? — раздалось из-за двери. — Я, тетя Наташ. Она открыла.

— Ну, боитесь?

— Боюсь, Володя!

И оба засмеялись.

Спустились в подъезд. Огарев поставил машину таким образом, чтобы сразу из двери в дверь. И ни номера не рассмотреть, ни марки. Хотя трудно себе было представить, чтобы «затыкальщица» стала интересоваться подобными вещами. Однако…

— Тетя Наташ, дайте я вам глаза завяжу…

— Ой, Володенька! Это зачем же?!

— Честное слово, так лучше будет.

— Да чем же, Володя?

— Вам лучше, тетя Наташ, ничего не знать. Сели в машину, человек, который Володей назвался, вам глаза завязал, ничего не видали!

— Да тебя разве не Володей зовут?

— Нет, тетя Наташ. Даже ничего общего… Давайте глаза вам завяжу.

До подпольной квартиры он мог бы доехать минут за двадцать. Но ехал сорок, специально крутил и вертел.

— Как, тетя Наташ?

— Боюсь!

— Да нет. Я спрашиваю, вас не укачало?

Во дворе он постоял минуту — никого. Всего десять вечера, но голодной Москве было не до прогулок, не до гостей, не до театров. Быстро снял с «затыкальщицы» повязку, ввел в подъезд. Лифт, шестой этаж… Какие это, в конце концов, приметы. Открыл дверь, запертую лишь на одну «собачку»; риск, но зато можно быстро войти. А уж изнутри он заперся на совесть… Провел «затыкальщицу» в комнату, где уже стояли бутылки, залитые сургучом.

— Во, тетя Наташ, за работу!

Особым каким-то профессиональным движением она взяла бутылку в руки. Но тут же отставила ее:

— А это что? — указала на сургуч.

— А это, тетя Наташ, так надо!

— Нет, я же…

— Сумеете, сумеете! Покумекайте, приспособьтесь. Ведь я вам плачу пятьсот рублей за пробку… И за то, чтоб вы никогда никому про это не рассказывали!

Она разложила свой инструмент и вместе с ним украденные с завода проволоку, фольгу, этикетки, клей.

— А вот я хотел спросить, тетя Наташ, откуда же на Очаковском заводе новосветские этикетки?

— А это тебе тоже знать не надо! — И засмеялась. Минут двадцать она провела в мучениях, наконец придумала, что ей делать, как подрезать пробку, чтоб не портить сургучную герметику.

— Ну и чего же здесь в результате налито? — спросила она, подавая ему первую готовую бутылку.

— Водка!

Огарев взял шампанское, специально прихваченное из Скиевского ящика для образца. Поставил бутылки рядом. Сходство было абсолютное. Чтобы действительно не перепутать, где настоящее шампанское, а где дьявольское зелье, Огарев тронул этикетки. У поддельной клей должен быть еще свеж.

— Потряска, тетя Наташ! Сколько же вы этим делом занимаетесь?

— Да… — она призадумалась, — двадцать восьмой год! Можно сказать, неплохо человек провел жизнь! Через некоторое время он сказал:

— Я, тетя Наташ, извините, не буду вам помогать. Потому что испортить чего-нибудь боюсь. Я вас лучше буду контролировать, ладно?

— Давай контролируй! У нас кто не умеет, тот и контролирует!

Но вскоре Огарев понял, что никакого контроля за ней не требовалось. Наверное, в свое время она была ударником самого что ни на есть коммунистического труда. А теперь вот стала «активным звеном» в звонкой цепи наркобизнеса, что протянулась от вершин Тянь-Шаня аж до славного города Нью-Йорка. И даже дальше, до славного города Чикаго, и еще куда-то тянулась. Только Огарев уже этого не знал.

Вспомнились ему и еще два звена. Продавцы пустых шампанских бутылок. Они глядели на Огарева из палаток по приему стеклотары.

— Мужики, бутылки шампанские есть?

— А ты сколько будешь брать, командир?

— А я бы взял все, братишка, чтоб не мучиться длинным разговором.

— Шесть ящиков… Это значит… двенадцать на три — тридцать шесть и еще на шесть, — он побрякал костяшками счетов, — двести шестнадцать рублей.

— В смысле сто восемь.

— Не понял!

— Я говорю, что беру у тебя бутылки не за трешник, а за полтора рубля.

— Не, командир, тогда у меня бутылок нету.

— Хорошо. За два рубля бутылка. Ящики верну через полчаса.

Но ящики Огарев не вернул. Специально, назло мерзавцу…

Впрочем, как он потом установил по другим палаткам, цена два рубля за пустую шампанскую бутылку была стабильной. На его вопрос приемщица равнодушно пожала плечами:

— Чего тебе, одному, что ли, надо!

Огареву вспомнилась трагиостроумная реплика Салтыкова-Щедрина. Его спросили, как одним словом можно охарактеризовать Россию. Он ответил:

— Воруют!

Теперь, наверное, эту формулу следовало бы несколько удлинить:

— Воруют и врут!

«А коли так, — подумал он, — зазорно ли мне заниматься тем, чем я теперь занят…» Но подумалось это с какой-то неохотой…

А вторым звеном в «звонкой цепи» были те трое, что привезли канистры с концентратом. Он их ждал на сорок первом километре Симферопольского шоссе. Сухая погода вовсе не способствовала тому, но Огарев сумел-таки заляпать машину, а уж номера просто не различишь. Он ждал их несколько часов. И наконец, к нему подлетел «жигуль», такой же грязный, а главное — с такими же заляпанными номерами.

— Здравствуйте, вам помощь не понадобится? — сегодня, а можно и завтра?

Эту нелепую фразу они придумали с никогда не виданным им Марком в качестве пароля. Отзыв: «Спасибо, мне нужно только покрасить капот». И он ее произнес. Тогда эти трое открыли багажник своего «жигуля» и стали ему перегружать канистры.

— Стоп! — Огарев открыл одну канистру, под крышкой она оказалась запечатана именно так, как было договорено с Марком.

— Кончай! — сказал один из громил. А они все были именно громилами. Огарев рядом с ними выглядел просто карликом. — Кончай! Мы свое зарабатываем честно!

— Ну и молодцы! — сказал Огарев с неприветливостью босса, которого пытаются учить, и открыл следующую канистру.

— А вот вам не стоило бы на такие дела ездить в одиночку.

— Значит, стоило! — и скосил глаза на кустарник, начинающийся сразу у шоссе.

— Тогда извините. Счастливо вам до дому добраться! — говоривший гангстер тоже невольно посмотрел на кусты. Все трое решили, что их сейчас держат на мушке… В принципе-то они были правы: лишние свидетели — лишние неприятности!

— И вам счастливо! — Огарев скупо улыбнулся. — Уезжайте. А потом я.

— Марку ничего от вас не передавать?

Улыбка окончательно окаменела у него на лице:

— Я даже не знаю, о ком ты говоришь!

Стараясь сохранить достоинство, три монстра подошли к своей машине. Но едва последний из них нырнул внутрь, «жигуль» рванул с места, так что покрышки завизжали… А ведь эти ребята привезли ему товару без малого на сорок миллионов долларов. Тащились через всю страну… Чего бы, спрашивается, не исчезнуть где-нибудь по пути? Да потому, что они знали: их достанут из любой преисподней. И, наверное, они слишком много видели насилия на своем веку, причем в разном ассортименте, чтобы желать этого себе.

А он еще минут десять неподвижно сидел в машине — эта встреча далась ему нелегко. Потом протер номера, чтобы не иметь контактов с гаишниками, и поехал в Москву, на квартиру…

Тетя Наташа сделала еще десять бутылок. Огарев вынул очередную пачку сторублевок, положил перед «затыкальщицей». И заметил в глазах ее испуг… если не ужас.

— Вы чего теперь-то боитесь, тетя Наташ?

— Очень уж много денег даешь! А потом, когда сделаю, ты меня…

В принципе она была права, лишняя свидетельница…

— Да я вам матерью клянусь!

Еще хватило сил сделать очень искреннее лицо, чтобы она успокоилась. Но внутри все ныло, потому что отвратительно это — в таком деле клясться покойной матерью.

Он смотрел, как тетя Наташа продолжает закупоривать бутылки. Работа словно гипнотизировала ее. С бутылкой, с проволокой и круглогубцами в руках она, кажется, ничего не боялась.

«Матерью клянусь!» А ведь игра в наркотики — это грязная игра. Увлекательная — потому что хорошо, когда можешь победить сразу столько людей. Но игра все же грязная по сути. Человечество борется с наркотиками, и лишь кучка очень подлых людей… и он в их числе, Огарев Всеволод… Единственное оправдание — что, мол, не своих же — американцев травим. Но ведь это совсем не оправдание.

Есть, правда, другое. Смысл его в том, что запретами ничего не добились. Скорее, только вздули цены и разожгли интерес. Это как меры Горби-Лигачева по борьбе с пьянством. Да как всякий сухой закон! И может быть, в таком случае наркобизнес и запрет на него — это две руки одного вурдалака?!

Тетя Наташа стала брать очередную бутылку, толкнула ее, бутылка упала набок. Но сантиметровой толщины стекло не так-то просто разбить. Однако сердце у Огарева чуть не разлетелось на куски:

— Осторожней же!.. Вот что, тетя Наташ, ложитесь-ка спать. А завтра продолжим.

Глава 7

Что за сердце неспокойное!

Борис знал: все в полном о’кэе, и по линии Душанбе, и по линии Робы, и по линии… да по всем линиям. А сердце вот скреблось и скулило. Не лежалось ему, и не курилось, и не спалось, и телевизор он смотреть не мог. Снял трубку внутреннего телефона:

— Ален, заскочи.

— Сейчас, Борис Николаевич!

Вошла, близко остановилась у кровати — чтоб ее по заднице легче было погладить. Что он и сделал, конечно, без задержки. Мужику после сорока валить сестру на постель не всегда обязательно. Но вот подержаться за разные теплые части тела — способствует выздоровлению.

— Ален, принеси мою одежду цивильную.

— Ну вот, сколь волка ни корми, он все в лес…

— Да на полчаса всего, Ален! Остофигело валяться. Я вообще, наверно, по территории только погуляю…

— Ладно вам врать-то!

— Ну, принесешь?

— Принесу!

Он еще хотел спросить, не знает ли она, может, какая их машина едет в город — пусть бы его прихватила. Но промолчал. Все же Алена за него отвечала. Надька сюда столько денег убухала, да еще чтобы медперсонал на цырлах не скакал!

Ведомственная эта и, кстати, очень неплохая больница расположена была на окраине Москвы, по существу, за Москвой. И выбраться отсюда — целая проблема. Но ведь к больнице то и дело подгребают какие-то машины. Борис с одним потолковал таксистом, с другим, на третий раз оказалось удачно. Сел рядом с шофером, закурил, угостил водилу… А какой, интересно, дурак от «Винстона» откажется?

И тут одно обстоятельство рассмешило Бориса; он вспомнил, что у него нет денег. Вернее, есть, но мало. Такое странное и давно позабытое чувство!

— Вы чего? Неудобно сидите? — уважительно спросил шофер. Эти холуи сразу чуют, кого посадили! Борис подмигнул ему и ничего не ответил.

— К бабе?

Вот разговорчивый попался! Да в принципе можно было бы и поговорить, делать-то все равно нечего, дорога длинная — с юга на север, из одного Подмосковья в другое… Но к подбородку и к нижней губе у него была приделана блямба, «пластическая шина», как называла ее лечащая врачиха. И от этого голос у Бориса выходил какой-то старческий, с шепелявинами и бормотанием в нос. Что еще его дополнительно дергало — он не мог никому позвонить и все новости узнавал лишь через Надьку… Хотя теперь надо отвыкать от прежних друзей. Отныне он уже не Попов Борис Николаевич, а… шут его знает, какой Надька сделает паспорт.

А за бывшего него что-то там Двойник бормочет и совершает разные телодвижения.

Надька же твердит ему одно:

— Все нормально, все нормально. Это не телефонный разговор.

А сама, падла, уже не была больше недели! Говорит, простуда дикая. И когда разговаривает с ним по телефону, то сильно кашляет, с понтом.

Но за этим кашлем и за этим «все нормально» как-то не слышалось Борису тепла. Вот что и дергало на самом-то деле!

* * *

— Игорь Евгеньевич, поехали, золотой!

— Постепенно поедем. Я хочу еще раз все продумать. Знаете, береженого Бог бережет, как сказала монашка, надевая на свечу презерватив!

Это должно было вызвать смех или хотя бы улыбку, но они слишком волновались оба.

— Давайте снова пройдемся по всем нашим действиям в аэропорту от начала до конца.

— Ну извольте! — опять он сказал неборисово слово, однако Ский уже не замечал этого — привык.

Проговорили медленно, шаг за шагом, всю операцию.

— Вы понимаете, Боря, я простой честный коммерсант. Я совершенно не специалист по такого рода мероприятиям!

— Да ведь от вас же ничего не требуется. Вы только бутылки не перепутайте — две левые крайние. Я к вам поверну ящик нужной стороной.

— Ох, боюсь!

За последние дни Огарев так часто слышал это слово, что едва мог скрыть раздражение свое:

— Ну, дорогой мой, кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанское!

Поехали наконец. Перво-наперво в гараж, специально нанятый Огаревым на месяц. Туда он свез закупоренные тетей Наташей бутылки. Теперь надо было перегрузить ящики и — в аэропорт. В принципе Огарев все продумал, и даже то, что скиевский микроавтобусик «Ниссан», наполовину въехав в гараж, закроет какой-либо обзор для любопытных глаз, буде такие попадутся в это утреннее время среди недели, когда по идее все автовладельцы должны находиться на работе.

За рулем сидел Ский, и это было очень кстати, потому что Огарев не очень-то представлял, как он управится с большой машиной… Приехали, перегрузились. Ни одна живая душа не видела их за этой работой. И даже ни кошки там не было в этот час, ни собаки, ни птицы в мутных небесах. Меж гаражами, что на целые гектары разрослись здесь нечистым, уродливым пятном, расползался густой, мокрый туман. Напитавшись запахами бензина и прочей дряни, он уходил в город.

Эта чисто словесная картина выстроилась в голове у Огарева и тут же пропала навсегда в бездонной яме памяти, так и не востребованная оттуда до самой его смерти… Спокойно улыбаясь, чтобы поддержать Ския, и беспечно глядя на дорогу, он еще раз пробежал операцию. Ведь заглавная роль в этой игре отводилась ему. Так он сам решил. Так ему было проще… хотя и труднее.

Впрочем, Ский тоже неплохо потрудился в эти дни. Конечно, ему, скорее, повезло. Но это уж, извините, никого не касается; хотите потом, хотите везением, лишь бы получить результат! А Ский его получил.

Тот, стало быть, префект Северного (не то Южного) округа, с которым Игорь Евгеньевич водил дружбу на почве открытия совместных предприятий (и, несомненно, получения префектом неких дружеских презентов), узнав о трогательном юбилее в доме Ския и проблеме с шампанским, выписал бумагу, где говорилось, что данный округ Москвы является побратимом соответствующего округа города Нью-Йорка и данное шампанское — дар одного великого народа другому… Ну или что-то в этом роде. Фактически бумага не имела для таможни официальной силы. Но кому это охота связываться с новым московским правительством?..

Вы пробовали?

Вот и не пробуйте!

* * *

— Шеф, да погоди чуток! — он жестко усмехнулся водителю, который крепко взял его за рукав. — Всю дорогу ехали как люди. Расплачусь я! И еще на чай кину.

Шофер неохотно отпустил мягчайшую замшу. У калитки Борис позвонил раз, другой… Едрена лошадь! Неужели дома нету?! Куда ее в такую рань?..

Но тут же услышал из переговорника непонятно нервный Надькин голос:

— Кто?!

— Да открывай ты!

— Борис?!

— Да, открывай. Долго по телефону-то будем разговаривать?!

Но пауза, совершенно необъяснимая для Бориса, тянулась еще не менее минуты, наконец щеколда, подчиняясь электрическому сигналу, брякнула.

— Пошли, — теперь Борис и не подумал взглянуть на водилу. — Кому смел не поверить! Получишь деньги — вали! — Он поднялся на крыльцо, бросил через плечо: — Подожди. — Вошел в дом.

Надька сразу как-то не понравилась ему. Она что-то делала здесь. И теперь при его внезапном появлении пыталась замести следы… Ты лиса, конечно. Да ведь и я-то волк! Но сейчас некогда было:

— Дай там рублей семьдесят, Надь, с таксистом разобраться.

И когда снова вернулся в комнату, Надька уже вполне пришла в норму… Так, может, не стоит и затеваться? Какое мое дело, чего она тут химичила по-тихому. И спросил больше в шутку, чем всерьез:

— Ты чего такая, как будто персик украла?

Не особенно ожидая какого-то существенного ответа, двинулся к жене, чтобы обнять ее, чтобы потрепать по загривку: от меня нигде не скроешься, только я мужик широкий, не лезу по мелочам.

По Надькиному лицу вдруг он заметил это!.. По Надькиному лицу ходили непонятные дикие тени. Она хотела выговорить что-то и не могла… Да что за хреновина с морковиной?..

— Сядь, Борис!

Невольно он подчинился.

— Ты откуда?

— Да сбежал на пару-тройку часов.

— Есть новости.

— А чего так сразу — мешалкой по… тому самому месту? Дай хоть рюмаша с дороги.

Надька отрицательно покачала головой.

* * *

Ну вот, наступила пора решительных действий. Огарев достал из кармана плоскую фляжку, отвинтил блестящий колпак.

— Это еще зачем? — спросил Ский недовольно и почти брезгливо.

— Да уж не затем, чтобы напиться, Игорь Евгеньевич, уверяю вас! И даже не для того, чтобы испытать наслаждение.

Сделал глоток, еще один для верности. Теперь запах обеспечен. Можно играть пьяного. Убрал фляжку:

— Пошли, я готов… Вы все, надеюсь, помните?

И так сказал жестко, что Ский не посмел его одернуть: сейчас этот наглец был главным. Ну да ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последний… И улыбнулся.

Он вышел из машины, легко прихлопнув дверь. И остановился ждать, пока его помощник… а может, и просто слуга, явно из советских, неловко торопясь, доставал чемодан, кейс, запирал двери, долго копаясь с ключами. На лице Игоря Евгеньевича играла чуть ироничная, чуть грустная, чуть… презрительная улыбка иностранного друга бывшей Советской страны.

Наконец, он увидел, что его помощник справился с замками, повернулся и пошел к двери аэропорта. Помощник спешил за ним. И сколь ни старался он идти ровно, это удавалось ему далеко не на всех участках маршрута.

Они приехали заблаговременно, очередь была невелика, да и почти все турникеты — уж неизвестно в связи с каким праздником — сегодня работали. Таким образом, они уже через несколько минут оказались перед ребятами в зеленой военной форме. Чемодан, положенный на весы, был весьма тяжел, однако Игорь Евгеньевич (в паспорте Гарри Ский) наотрез отказался сдавать его. Во-первых, там слишком много ценного для него. А во-вторых, вы простите, конечно, но у человека, за все здесь платящего не «деревянными», а валютой, могут быть хотя бы некоторые преимущества!

Таможенники перемигнулись: дело пахло керосином! Чемодан и кейс просветили рентгеном, потом — естественно! — попросили открыть! Это была жутко тщательная, а потому и жутко долгая проверка.

Стоящий рядом помощник что есть сил старался держаться прямо.

— Знаете, ребят, один мужик каждый день вывозил с номерного завода тачку мусора…

Пограничники невольно… и недовольно уставились на этого нетрезвого дурачка.

— Ну, он в смысле там работал, — пояснил нетрезвый дурачок. — И через год он собрался уходить. Охранник его спрашивает: «Слушай, чего ты все же… это… воровал? Я же твой мусор и рентгеном просвечивал, и химическим анализом… признайся! Гадом быть, ничего не сделаю! Чего ты воровал?» А он и говорит: «Я воровал тачки!»

Таможенники не позволили себе даже улыбнуться, хотя уже вечером оба рассказали этот анекдот: один — жене, другой — тестю, причем употребив именно то слово, которое недорешился употребить пьяный… Но сейчас они лишь глянули на иностранца, что, мол, уймите вы своего… уж не знаем, кто он вам будет! Сейчас же иностранец прожег прислужника солянокислым взглядом. И тот замер… Эх, надолго ли, подумали опытные таможенники. И они оказались правы в своих сомнениях.

А чемодан и кейс были опять аккуратно застегнуты:

— Все в порядке, мистер Ский, счастливого пути! Тогда, несколько растерянно улыбаясь, симпатичный иностранец извлек еще квитанцию… о двенадцати дюжинах шампанского! А затем, как бы нехотя, бумагу от моссоветовского деятеля про округи-побратимы… Таможенники переглянулись: ну надо же, с утра пораньше и такое гадство! А ведь они и так потеряли предостаточно времени, пока, поддавшись своей советско-чекистской подозрительности, шмонали ни в чем не повинного Ския… Ну и отвез бы он домой лишнюю банку икры — подумаешь, проблема! Ведь с первого взгляда было видно, что мужик этот не контрабандист… Тем более, за симпатичным американцем уже сгрудилась некая толпишка улетающих. А поскольку скопление это было скоплением иностранцев, у таможенников появился зуд в том месте их русской души, которое помечено вывеской: «Гости — ох, неудобно!»

И вот теперь еще — не было печали! — эти двенадцать… Двенадцать! Едрена вошь! Ящиков!

— А где они?

Американец глянул на помощника своего.

— Сию минуточку! — вскричал тот. И похоже было, что именно в этот миг его и разбудили от хорошего забытья с открытыми глазами, как умеют спать только слуги.

Американец поклонился и отошел в сторону. Пассажиры один за другим пошли через турникет. Прислужник, между тем, летал по аэропорту, таская на плечах своих ящики с шампанским… Шестой, седьмой, восьмой… Видно было, что малый крепко запарился… Вообще едва стоит на ногах.

Как выяснилось через секунду, он — увы! — на ногах уже не стоял. Потому что зашатался… и со всего маху, с высоты плеча, грохнул очередной ящик на пол. Раздался взрыв. Вы можете не поверить, но это действительно был взрыв! Компания протестантских священников, которые как раз собирались предъявить таможне свои худосочные вещички, прыснула в стороны. Счастье, что ящик был закрыт. Но уже через секунду из него потекла ароматная, полная золотых и серебряных пузырьков шампанская речка… В принципе никто не пострадал, но, конечно, моральная травма сильно кровоточила.

— Боже, какая неприятность! — беспрестанно твердил американец. — Боже! Какая неприятность!

Пока его безмозглый раб бегал в поисках чего-нибудь похожего на уборщицу с тряпкой, мистер Ский отчаянным усилием вскрыл один из ранее принесенных ящиков:

— Там все упаковано! Этого никогда не повторится! Он так вопил, что и таможенники, и вернувшиеся к турникету священники невольно заглянули внутрь. Да, там действительно был образцовый порядок! Каждая бутылочка завернута в папиросную бумагу. И между бутылками толстые пенопластовые прокладки.

Быстро американец выхватил из ящика бутылку шампанского:

— Экскюз ми! — И протянул ее священнику, который оказался к нему ближе всех.

— Эксюз ми, плиз! — И протянул по бутылке обоим таможенникам.

— Да нет, спасибо… извините, но это нам совсем не положено…

— Я вас очень… Я вас умоляю! Это доброкачественное, проверенное вино, «Новый Свет»! — И стал снова совать им бумагу от префекта Северного (не то Южного) округа, что это вино в качестве дара…

Таможенники переглянулись по-быстрому… Да что за хренотень в самом деле, по бутылке шампанского? Подумаешь, какое служебное преступление! А тем более в наше время большой демократии. И где еще советскому простому человеку взять бутылку этого коллекционного напитка? Только если иностранец подарит. Так что бери, прапор. И пошли они все в задницу с их разговорами о якобы неполном служебном соответствии!

Прислужник хренов, который от этой истории мгновенно протрезвел, все подтер, поставил в раскрытый американцем ящик три недостающие бутылки из уроненного, теперь уже с огромной аккуратностью припер остальные упаковки. Таможенники в бумагах симпатичного американца указали, что с ним едут не двенадцать, а лишь одиннадцать ящиков, и подписи свои поставили, и печать, а заодно и печать, что груз проверен.

Счастливого пути, закордонщик хренов!

А вам, лопухи, счастливо оставаться!

* * *

Нет, не с ненавистью, а, скорее, с безумным разочарованием он смотрел на жену свою. Перед ним лежал паспорт на имя Кравцова Бориса Петровича — кстати, весьма удобно, не надо привыкать к новому имени.

Ему абсолютно ничего здесь больше не принадлежало, гражданину Кравцову. В другое время, в другом состоянии он бы… но когда две с половиной недели безвылазно дышишь больничным воздухом, месть и ярость живут в тебе как-то очень вяло. Вроде бы хочешь заорать и двинуть в рожу, а боишься, как бы не разрыдаться… Во как, падла! Все живешь себе да живешь и не знаешь, не ведаешь, когда старость вдруг прыгнет сзади и обнимет тебя за плечи.

— А что же дому и Коктебелю? Пропадать?

— Я же объяснила тебе, Борис, мы пока остаемся в стране. Ну и, соответственно, будем тут жить!

Ну да. Этот ее, как она выразилась, новый муж придумал какую-то аферу, и товар все-таки ушел за границу. Хотя никакой аферы такой существовать не могло. Иначе Борис сам бы ее вычислил.

— А что же мне-то теперь делать? Подыхать?!

Наверное, надо было бы сейчас убить Надьку, обыскать дом, взять все ценное. Потом обождать этого подонка драного, убить его, потом зажечь это дело и уйти.

Но Борис говорил тогда чистую правду: он был совершенно не по этой части. Дико подумать, за десять лет он даже не отвесил Надьке ни одной пощечины… Нотеперь — нет! Борис просто перестанет уважать себя, если хотя бы не отлупит ее, как положено, — с хорошими синяками на боках, с кровянкой во всю рожу. И поднялся.

Надька сейчас же откуда-то из-под столика вынула пистолет… его пистолет с глушителем… Вот она-то как раз это запросто может! И отбрехаться не тяжело: бандит с поддельным паспортом, с фиктивной рожей. А насчет хранения огнестрельного… Знаете, как рэкетиры делают? В одном кармане — пистоль, в другом — заявление в МУР, что именно сегодня мной найден пистолет неизвестной системы, поскольку я в оружии абсолютно не понимаю, прошу родную милицию по акту принять от меня чертову игрушку. Конечно, шито белыми нитками, но в правовом отношении — ни один прокурор никогда в жизни!

Хотя он был уверен, что и Надька ни за что не нажмет на спусковой крючок.

А значит, надо лишь разозлиться! И, все-таки, двинуть ей в хавало…

— Как же ты посмела, паскуда?! — он сделал шаг. И тут же получил в лицо страшный удар. Зашатался, ухнулся на пол. Но скорее, все-таки сел, чем упал. Нос и рот мгновенно наполнилось соплями, в глазах он почти физически ощущал крупные зерна соли… Недаром Надька держала пистолет в левой руке. В правой, оказывается, прятала, сука, газовый баллончик!

— Встань! — Она пнула его ногой. — У тебя всегда была скотская привычка недослушивать людей… Да встань, тебе говорят! Хочешь еще порцию? Тогда сутки не оклемаешься!

Он знал, что Надька врет про сутки. Но и знал, что в ближайшие полчаса полностью в ее власти… Поднялся — башка разламывалась!

— Левее, левее… Дверь левее!

И сама закашлялась… Так тебе и надо! Нашел дверь, наощупь, по памяти прошел коридор, буквально вывалился на улицу… Любил он во время пьянки, благодушествуя и мирно балагуря, сказать сидящим рядом друзьям:

— Все-таки, что с нами бабы делают?! — Это когда Надька вносила, например, офигенно зажаренного поросеночка.

Теперь эти слова оказались вещими!

На полмгновенья сумел разлепить глаза. Успел увидеть лавочку, врытую в землю, сел тяжело, вздрогнув брюхом и оплывшей грудью.

— Ладно, не прикидывайся! — услышал он Надькин голос. — Так вот, прежде чем идти войной, надо узнать, что тебе предлагают. — Она остановилась, то ли чтоб передохнуть, то ли чтоб Борис получше мог врубиться. — Дом, квартира и Коктебель стоят не больше трех, трех с половиной миллионов, согласись! Я тебе даю как минимум семь. В смысле сто тысяч «зеленых». И десять тысяч «деревянными» на самые первые расходы. Вот здесь кладу, на лавочке. — Она поставила его любимый походный баул. — Там еще рубашки, трусы, носки, прочая хренотень… Через двадцать минут чтоб тебя здесь не было! И запомни, Боря… Ну тебе не фига объяснять, ты меня знаешь! Только попробуй что-нибудь, я на тебя таких полканов спущу!

* * *

Не надо думать, что это все ей далось легко… Однако далось! И к чему-то подобному она была готова — знала Бориса с его нюхом звериным: припрется, когда не ждут. Поэтому ждала. Еще ночью вчера выскользнула из постели от спящего Севочки, собрала в кожаный любимый Борисов баул все, что считала нужным и возможным ему отдать. И еще пару блоков «Мальборо», которые оказались в баре. И еще зажигалку, прекрасную, ронсоновскую, — свой подарок на прошлый Новый год. И еще газовый баллончик — мощный, почти как газовый пистолет. Баллончик этот Борис постоянно таскал в кармане. Но главное, деньги… Многовато — сто тысяч, многовато! Хрен с тобой, бери — так Сева решил. Эти лишние двадцать-тридцать кусков «зелени» ей же потом на небесах и зачтутся.

Она ушла в дом, но из окна через занавеску невидимо следила за Борисом. Через какое-то время он пришел в себя, утер глаза, выбил нос. Отчего-то бросил платок на землю, взял баул. Секунду размышлял — наверное, проверять или не проверять деньги. Не стал. Медленно пошел по дорожке — не оглядываясь, не прощаясь ни с чем. И ясно ей стало: она никогда больше его не увидит!

Сколько же раз она меняла свою судьбу. Дай-то Бог, чтобы теперь в последний!

Вошла в каминную. Не дыша, раскрыла окна, выбежала прочь. Но все же, наверное, хлебнула немного этой дряни, слезы выползли из глаз — можно сказать, кстати! Вышла во двор, села на ту самую лавочку, где только что сидел Борис, — кажется даже, на то самое место, и стала плакать.

Говорила себе: правильно-правильно, пореви, надо расслабиться. И знала, что плачет ни для какого не для расслабления. Она плакала от горя и страха — что так все сделать сумела прекрасно, что оказалась такой ловкой сволочью… Редко мы признаемся себе в том, что очень плохие люди, всегда умеем найти оправдание. Но иногда все же признаемся.

А зато теперь у меня семьсот тысяч! На всю жизнь хватит. И еще на одну останется!

Но ведь никаких «зато» не бывает, вы согласны со мной? Никакие «зато» не спасут.

* * *

Борис брел к станции. Да, «брел» будет именно правильное слово. Каждый шаг отдавался в башке, которая казалась ему сухим и растрескавшимся огромным орехом. И при каждом шаге трещины эти скрипели, расширялись, причиняли адскую боль. То и дело он хватался за голову двумя руками, чтобы сомкнуть их.

Но делать это крайне неудобно, если несешь довольно увесистый баул… И тогда он подумал, наконец, что надо же его раскрыть. Под сигаретами, под барахлом на дне в три слоя лежали пачки «зеленок». И отдельно его бумажник — паспорт и «деревянные» по пятьдесят и сто… Как нас теперь звать-то?.. А, Кравцов Борис Петрович, надо запомнить… Сунул бумажник в карман куртки… А ведь ему полегчало, ей-богу, вид хороших денег лечит — попробуйте, сами убедитесь. Раньше люди лечились драгоценными камнями. Современный человек куда менее привередлив. Покажи ему доллары, желательно побольше, — он и здоров!

Пришел на станцию и примерно минуту тупо соображал, чегой-то он должен сделать… Ах, да — билет! Давненько же ты, Борис… Петрович, на электричках не катался.

Сколько, интересно, этот билет может стоить? Сунул в окошко сторублевку.

— А помельче нету?

— Одни такие.

Его слова были восприняты как не очень умная шутка. Так, сдачи девяносто девять рублей, пятнадцать копеек… Ни хрена себе: за тридцать три километра 85 копеек — вот это цены!

И удивленно остановил себя: «О чем я?»

Да ни о чем, просто успокаиваюсь. Я просто успокаиваюсь и все… И я хочу подумать. Какая же будет у нас первая успокоенная мысль? А такая, что она права, стервоза… Нет, стоп. Или обзываться, или думать… Она права, нас бы заловили с теми двумя миллионами. И разрезали бы на мелкие части. Но сперва иголки под ногти и прочие радости… Она права. Значит?..

Коктебель — тысяч двадцать долларов. Даже нет — сейчас цены сильно упали из-за хохляцкой самостийности… Стало быть, пятнадцать. Квартира?.. Тысяч тридцать. Дача?.. Ну, двадцать, двадцать пять… Итого — тридцать, прибавить пятнадцать, прибавить двадцать пять… Ну, плюс еще пять на удачную торговлю, получается семьдесят пять. Стало быть, двадцать пять тысяч «зелени», то есть два «лимона» «деревянных»… на бедность, за хлопоты… Стоп-стоп! Еще «Вольва» ей осталась. Но «Вольву» все равно бы пришлось бросить. Так что она отдала мне мое. Даже с лихвой, потому что это мое во многом заработано вместе. Правда, еще обстановка, хрусталь, вещи. Сколько это стоит? «Деревянными» и по нонешним ценам тысяч триста. Это она полностью себе. А мне — миллион. Да нет, все правильно.

С этим он и приехал в Москву, на Ярославский. Голова успокоилась, сам успокоился. Видишь, как все хорошо! Ты просто у нас большой молодец, большущий… Кравцов Борис Петрович… Он рассматривал себя в зеркало вокзального платного туалета. Аккуратно, с болью снял пластырь… Ну просто абсолютно другая рожа! Попробуй, докажи! А докажешь — ведь с ходу спросят: «Зачем?» Его дружбаны не любят предателей.

Но неужели он действительно вот просто так разрешит этой стерве и этому… Двойнику обкакать себя с ног до головы?! Говорят, мстить — самое невыгодное занятие. А ничего. Мы здесь выгоды не ищем! Мстить… Да кто я такой, да кто меня слушать будет? Слушать? Будут! Голос-то у меня остался!

Пошел на стоянку такси, но не туда, где длинным хвостом стоял народ с чемоданами, женами и ревущими детьми, а в другой конец. Там терлось несколько халявщиков вроде него и несколько вольных, особенно наглых шоферюг.

— Улица Горького, за стольник! — сказал он негромко. Его тут же услышали. Но отнюдь не схватились нести на руках в машину.

— А какое место? — спросил один из водил.

Ах ты, е-малина! За сто рублей! Да вся улица Горького — от Манежной площади до Белорусской — едва ли будет километра три. А еще говорят, «организованная преступность…» Да вот она!

Тут Борису стало почти смешно, что он записался в борцы за справедливость… Во, что с человеком делает отсутствие машины!

— Так в какое место, командир?

— Центральный телеграф.

Он наменял пятиалтынных. Пошел туда, где были междугородние автоматы. Набрал код города Душанбе… Сколько у них там сейчас времени-то?.. И не мог сообразить. Да хрен бы с ним, со временем. У них на телефоне кто-то обязательно есть.

В трубке междугородне пикнуло, потом:

— Але!

— Ты, что ли, Марик? Почему не на службе?

— Привет, Борис. Да приболел я… А чего ж ты: посылку получил — хотя б отзвони!

— Ты давай-ка, Марик, поправляйся! Все бросайте и ходу. Мне не звони — полно «гостей»!

— А зарплата?!

Вот же у людей реакция: ему десять лет светит, а он опять про деньги!

Марик и ребята думали, что находятся на зарплате у Бориса. На самом деле они находились на зарплате у Роберта. Сейчас тот должен был дать Борису деньги для ребят после того, как товар уйдет, то есть никогда. Ведь Борис собирался свалить.

Ни Надька, ни, само собой, Двойник, о такой мелочи, как деньги для подпольных химиков, конечно, не думали. А Роберт не напомнил — ему это вообще незачем, тем более из своего кармана.

— Что я ребятам скажу, Борис?!

У Марика с ребятами были свои разборки… Кстати, деньги эти проходили три, так сказать, сита. Нью-Йоркские боссы в соответствии со своей мафиозной ведомостью что-то там отстегивали Роберту на «производственников». Часть этих денег явно застревала у Робы в кармане. Он отдавал сумму Борису, и часть денег застревала в Борисовом кармане. Борис отдавал деньги бригадиру, то есть Марику, и какая-то частичка, соответственно, застревала в кармане у Марика… Но теперь, когда они должны были получить почти за три месяца…

— Марик! О чем ты толкуешь! — И повесил трубку… Кравцов Борис Петрович… Где и когда они его теперь достанут? Да нигде и никогда!

Потом он позвонил Ахмеду. Здесь разговор был четкий, краткий.

— Боря! Спасибо, брат, что позвонил!

— Мэлс там мою берегите!

— Обязательно…

Он сделал паузу. Упоминание о Мэлс явно указывало на то, что информации больше не будет, деловая часть беседы окончена и можно разъединяться.

— А если надо, Боря, Турсун тебя примет. Кем в действительности был Турсун, Борис не знал. Может, контрабандистом, который ходит за кордон, а может, и просто разбойником с большой дороги. Турсун жил в ста тридцати километрах от Душанбе, в горах. Там не то что советской, вообще никакой власти не было. Очень надежное место! Но попади туда Борис, у Турсуна и ребят было бы достаточно свободного времени, чтобы порасспросить Бориса, как же это все могло случиться…

Только ведь он был теперь не просто Борис, а Борис Петрович Кравцов…

— Спасибо, брат!

— Прямо без звонка, без телеграммы, Боря. Он всегда будет рад!

Это, стало быть, Ахмед объяснял, что они уходят в подполье…

Далее он купил почтовой бумаги и не спеша, толково изложил все про Робу, про бывшего себя. Получилось долго, потому что писал он печатными буквами. Зато было время подумать над каждым предложением…

Потом позвонил из автомата по «02»:

— Здравствуйте. Можете мне дать телефон отдела по борьбе с наркотиками?

— С наркобизнесом, что ли? Это вам надо в КГБ звонить… Если там от них еще чего-нибудь осталось!

Слышно было, что человек на том конце провода здорово веселится. Ну, вражда между МВД и КГБ всем известна.

— Запишите телефон справочной!

Хотелось сказать этому лягашу, что пошел бы он со своим юмором. А после подумал: да какое мое дело? И просто положил трубку, даже не обозвал никак. Но и «спасибо» не сказал.

Не спеша спустился в переход. На несколько секунд задержался возле дома номер два по проезду Художественного театра у огромного и знаменитого на всю Москву термометра. Когда-то ему говорили:

— У градусника в семь.

И он ждал, когда появятся огромные серые глаза… Не Надькины. Куда там Надьке до тех глаз!

Стоял, улыбаясь…

Кем он был тогда? Едрена-корень, даже вспомнить невозможно. И не надо вспоминать! Пошел дальше по проезду Художественного театра, по Пушкинской улице, по Столешникову, по Кузнецкому мосту. И там уж совсем недалече осталось… Спросил у первого же хмыря с синими погонами, где тут приемная КГБ. Ему незамедлительно объяснили.

И лишь почти подойдя к указанной двери, он словно очнулся: «А нужна ли мне эта затея, ведь специально же хотел по дороге все обдумать?»

Хрен ли теперь обдумывать, когда уже позвонил в Душанбе. Уму непостижимо, сколько он всего рушил! От логова Ахмеда до шикарных квартир на Одиннадцатой авеню в Нью-Йорке, где жили боссы их славной фирмы. Потому что доберутся и до боссов — привет горячий из Интерпола!

И все ради того, чтобы сделать Надьке хорошую бяку… В своем, исполненном печатными буквами «стуке» Борис ее имени не упоминал. А зачем? Все равно с конфискацией. Чтоб она вернулась туда, откуда он ее вытащил, — в помойку.

А все же он мстил не лично Надьке, а… бог его знает кому — всем. За свою невозвратно порушенную жизнь.

И вошел в приемную, которая была не слишком просторна, скорей, даже тесновата. Окошко, в нем мордатый малый в форме. У входа во внутренние помещения еще один, правда, не мордатый. На боку пистолет в кобуре. Хотя, может, и не пистолет, а талоны на водку… Все это Борис заметил, как бы и не заметив вовсе.

— Вы примете заявление… которое без подписи?

Мордатый в дырке окна слегка покривился, впрочем, оставаясь вполне равнодушным:

— Примем.

— Ну, так принимайте!

И сунул бумагу в окошко. Секунда, которая прошла, пока мордатый протянул за ней руку, была самой длинной в Борисовой жизни. Все казалось, что его сейчас схватят. Потом выбежал на улицу — плевать, что они про него там скажут или засмеются.

Из первого же автомата на Кузнецком позвонил по тому телефону, который ему дали в справочной Комитета государственной безопасности.

— Але! Это отдел по борьбе с наркоманией?

— По борьбе с наркомафией.

— Я сейчас оставил для вас бумагу, она…

— Анонимка, что ли?

— Вы проверьте хотя бы один факт. Там все правда!

— Чего же вы тогда не подписались?

Надо было бы просто их послать на те самые буквы. Но ведь Борис теперь зависел от них: разозлятся и не будут проверять — дел у них, что ли, мало!

— Не подписался?..

Чего бы наврать? И вдруг ответил:

— Мщу… Может, и до меня когда доберетесь. А может, и нет.

* * *

Даже теперь, когда уже было ясно, что он проскочил, Игорь Евгеньевич все не мог прийти в себя и ждал, словно гласа небесных труб, когда взревут наконец моторы «боинга» и машина вырулит на старт. Наконец это случилось — Господи, спаси и помилуй! Внутри у Игоря Евгеньевича все чуть не полопалось от почти физической боли нетерпения.

Надо было немедленно расслабиться. Он нажал кнопку — подлетела стюардесса… А в России, в русском сервисе, вы такой легкости, такой быстроты, любезности ни за что не получите, ни за какие деньги. А ведь перед ним стояла, улыбаясь, простая и даже не очень вышколенная американская девчонка.

Ему хотелось выпить. Водки и пива. Обычно на людях он никогда не позволял себе столь неамериканского сочетания. Он везде и во всем старался быть американцем, только американцем. И потому сейчас ему следовало спросить виски, двойное виски или джин с тоником… Да ну их к черту! И заказал то, чего действительно хотелось: мерзавчик водочки и банку «Хенеса».

Долгие годы за границей ему немало пришлось потратить сил, чтобы отмыться, чтобы замести следы. Это в общем-то чепуха, что американцы так уж любят всех подряд антикоммунистов. Если за тобой тянется хвост дурно пахнущих поступков, ты никогда нигде не будешь принят как белый. И работу тебе дадут и жилье вместе с южноамериканцами или эскимосами какими-нибудь… если только те сами не пронюхают, откуда ты такой взялся.

Хотя его дурно пахнущие поступки были хорошо объяснимы: в девятнадцать лет — фронт, в двадцать — плен. Ну, а дальше — либо подыхай, либо с немцами корешайся… Да разве он один выбирал эту вторую, более естественную дорогу! И надо иметь много железа и снега в душе, чтобы обвинять «предателей Советской Родины»… Почему среди англичан, среди французов, среди тех же американцев — заключенных концлагерей — почти не было предателей? Да потому только, что их содержали как людей. По линии Красного Креста, по линии там всякой благотворительности. А наших… может, немцы и не возражали бы, чтоб получше, да ведь сам Сталин от них отказался: пленный — значит, предатель!

Ему много всего пришлось, чтобы у гансов более-менее выбиться в люди. А потом много опять пришлось, чтобы убежать от них, чтобы отмыться. И не отмылся бы, если б в Филадельфии, в дерьмовой закусочной не встретился с неким сосунком… Столповским Игорем Евгеньевичем. Его все пытались выставить, а он все матерился… по-русски. В Филе их, кстати, целая русская колония. И когда его все-таки всерьез взялись выставлять, пьяницу неопрятного, этот Столповский принялся вопить, какой он дворянин потомственный, и размахивать чем-то очень грязным, — как понял потом Ский, паспортом.

И тут что-то подтолкнуло будущего Ския. Он сказал малайцу, который содержал заведение, что проводит господина Столповского, что он тоже русский. На малайца, естественно, более всего подействовало, что Ский расплатился и дал на чай.

Потом они сидели под деревом на траве, никому не интересные эмигранты, а в Филе, надо сказать, много таких зеленых мест, где до тебя никому нет дела. Именно в таком месте Ский обыскал уже уснувшего Столповского. И ничего не нашел, кроме целлулоидного пакета, набитого всякими бумажками… документами, собственно. Ский взял их. А того щенка не убил, вообще пальцем не тронул. Но и больше никогда не видел — Америка огромна. И сделался Столповским Игорем Евгеньевичем, на десять лет моложе себя прежнего, сыном скромных, но очень честных русских, которые в тридцать шестом бежали на Запад вместе с четырехлетним Игорем.

А год тогда шел пятидесятый, в Америке и особенно Канаде полно было русских неустроенных «волков». Новоявленный Игорь Евгеньевич выгодно выделялся на их фоне. По-английски он говорил, правда, с акцентом, но в те годы это было в достаточной степени редкостью для русских. А ведь в этой великой, но глупой стране чертова гибель всяческих фондов, просто благотворительных дур… Нет, Америка — безумно деловая держава. Однако она же и лопоуха безмерно!

И он потихонечку пошел в гору. В Штатах (и это тоже их «закон природы») не обязательно быть лучшим в своей области, важно быть удачливым, важно нравиться, важно, чтоб на тебя появился спрос. Тогда уже не останавливайся, лови тот самый «миг удачи». В России слова эти обычно произносят с некоторой иронией, в Америке же — более чем серьезно!

Что там говорить, Ский много нахлебался, пока не вылез на относительно благополучное мелководье в этом житейском море, где уровень дерьма не доходит тебе уже до губ, а плещется где-то возле колен. И натикало ему уже почти семьдесят. Это по документам Игорю Евгеньевичу Скию было шестьдесят — вполне рабочий еще возраст. И даже годится для выгодной женитьбы. Но ведь ему было семьдесят. А в эти годы очень хочется на покой. Он еще надеялся прожить лет десять. Здоровье позволяло. Десять лет в спокойном ничегонеделании. А потом лечь в свою собственную кровать, в своем собственном доме, у окна с видом на океан и очень спокойно умереть. Когда ты уже достаточно стар, умирать не так страшно — поверьте. Но прежде он хотел иметь десять лет отдыха. Это и заставило его пойти на тот кошмарный риск, на который он пошел. Конечно, в современной Америке миллионом никого не удивишь. Игорь Евгеньевич никого и не собирался удивлять. Миллион гарантировал абсолютно спокойную старость — вот что ему было важно.

И Ский решился. Сразу, как только Надежда предложила… Сколько страхов он перетерпел, сколько сомнений. Например, ему то и дело казалось, что Борис — это не Борис, а что-то подставное, робот, нанятый актер. От него как будто и пахло по-иному. Водкой, по крайней мере, вдруг вообще перестало пахнуть. И машину водил он не так, и… единственное, что повторял себе Игорь Евгеньевич, поздно сомневаться, я слишком далеко зашел! Так он клин вышибал клином, один страх побеждал другим.

Но теперь все было позади. Не все, конечно. Его еще ждала таможня в нью-йоркском аэропорту имени Кеннеди… Не стоит об этом думать, заранее трепать нервы. Игорь Евгеньевич никогда не был трусом. И многие, очень многие ситуации, которые ему пришлось пережить, научили Ския бояться опасности лишь тогда, когда она действительно наступает. И ни в коем случае не раньше! До Нью-Йорка было еще почти десять часов дороги. И хватит об этом. Все в порядке! Родной миллион летел вместе с ним… Каким образом? Не хотелось бы раскрывать сокровенные вещи. Но если уж так — извольте! Во всяком посольстве есть дипкурьер. С ним нелегко завести знакомство. Но в принципе это возможно. И если ты отдаешь человеку кейс, обернутый очень плотной бумагой. Сколько он весит? Да не очень много… В тысячедолларовых бумажках семь килограммов.

— Чарли, — говоришь ты, — я вам клянусь, это не наркотики, не драгоценности и не иконы. Это документы. И мне не хотелось бы, чтобы русские знали… В Нью-Йорке я вам даю за это семьдесят тысяч.

— В Москве.

— Но у меня нет таких денег. Сначала я должен реализовать… — и Ский стучит ногтем по кейсу.

— Хорошо, Гарри. Но тогда сто.

Несколько секунд он делает вид, что мучительно размышляет. На самом деле он готов к этому выпаду. И Чарли знает, что он готов.

— О’кэй, старина. Я подумаю. И, естественно, согласился.

* * *

«Ну и что же я все-таки буду делать, — он подумал, — вообще ничего?» Да, ничего, деньги позволяют! Надька позаботилась об его обеспеченной старости. Невольно он стал прикидывать, насколько ему хватит этих ста тысяч… В сущности, имея «зеленые», ты находишься вне игры, которую устраивают с ценами. Доллары поднимаются пропорционально ценам. И даже несколько впереди. Например, мясо на рынке зимой девяностого года стоило 25, «зеленые» — 26―27 за штуку. Весной мясо — 35, «зеленые» — 37, теперь мясо — 60, «зеленые» — от 75 и выше. И так со всеми товарами, услугами и прочим, без чего не прожить.

У него сто тысяч. Если по сто долларов в месяц (то есть по-нынешнему семь с половиной тысяч рублей) — это тысяча месяцев… А на годы?.. Он поделил «в столбик»… Восемьдесят три года! Мне столько не надо. От силы лет сорок. Значит, можно тратить по двести… На сорок лет.

Но стало как-то до ужаса противно и тоскливо от этих подсчетов, от этих, по существу, похорон заранее!

А ведь все, кажется, было на первое время налажено.

Убравшись из КГБ и довольно бестолково выкурив несколько «мальборин» подряд, он сказал себе, что надо подсуетиться немного. Рванул на Банный переулок, потолкался среди квартирных барыг, нашел себе вполне приличный «угол»: комната, кухня, сортир, ванная. И притом недалеко от Тишинского рынка. Все это за два куска «деревянными». Даже еще с некоторой обстановкой. Потом пошел в первый попавшийся коммерческий магазин, быстро поменял пять стодолларовых бумажек на пятьдесят тысяч… А чего? Теперь это дело почти легальное. С ним даже на «вы» разговаривали:

— А у вас еще нету?

— Откуда! — ответил он очень искренне. Ему, конечно, не поверили. Но и приставать не стали… В том же коммерческом он купил бутылку виски, бутылку джина, бутылку «Смирновской», ящик пива. На рынке — мяса, зелени, фруктиков. Пришел домой. Надыбал пару ножей, вилок, ложек, кастрюлю, сковородку, тарелку, чашку, блюдце… Эх, давненько я себе жратву не готовил…

Но ему бесконечно тоскливо. И тревожно! «Надо куда-то свалить, — он подумал, — поменять обстановку… вообще куда-нибудь в другой город…» Стал перебирать города, в которых бывал. Или которые просто нравились по названиям… Все казались дрянью!

Достал из холодильника «Смирновскую», пивка. Опрокинул грамм сто пятьдесят, хлебнул «Гессера» прямо из жестянки, закурил, посидел. Стало полегче.

Чего-то ему надо было еще сделать… А! Сообразил! Принялся рыться в бауле. Нет, записную книжку она не положила, скотина! Стал припоминать… Триста восемнадцать — это точно… Долгое время он вообще не пользовался книжками — запоминал, а то улики, то-се. Потом обнаглел, успокоился. Но телефоны запоминать осталось его привычкой, как бы спортом… Триста восемнадцать… Какой-то глупый телефон, без всяких намеков… А! Семьдесят один, пятьдесят шесть! Из автомата, что ли, позвонить? Да ну, хреновина!

— Алло, добрый день. Можно Марью Николавну?.. А, это вы, я тут проездом. Вам огромный привет от Пети Григорянца.

Условными сигналами были: «проездом» и «Петя Григорянц».

— Можно мне к вам подъехать срочно, Марья Николавна?.. Адресок продиктуйте.

На самом деле он помнил, как туда ехать. Но не хотелось, чтоб его узнали. И даже зашел в аптеку, чтобы купить пластырь и сделать несколько наклеек на рожу — там, где еще были видны красные полоски от швов… Однако хрен-то! В аптеке его чуть не приняли за иностранного шпиона. Потому что, оказывается, каждый советский человек знает, что пластыря в аптеках нет. Как и всего остального. Борис, само собой, завел всем известную песню под названием: «Девушка, а если очень надо?..»

— Честное слово, нету! — она улыбнулась, чуя в Борисе своего человека. — Но если имеете настоящие деньги, езжайте в «Сану».

— А это где?.. Я болею-то редко!

В валютной аптеке он купил прекрасные швейцарские нашлепки. Ему там же их и присобачили… Поехал к преподобной Марье Николавне. Это была старая ментовская сука, паспортистка на пенсии. Люди пользовались ее услугами, еще когда она служила. И потом, когда Марья Николавна ушла в запас, она ушла не пустая, а натырила нужных бумажек. Вернее всего, ксиву на Бориса Петровича Кравцова Надька делала у нее. Но другого выхода не было!

— Здравствуйте, Марья Николавна. Я звонил вам… Проездом, от Пети Григорянца.

— Долгонько едете!

— Так вышло.

— Слушаю вас.

— Можно поменять? — Он вынул паспорт.

На лице старой стервы ничего не узнал, ее работа, нет ли…

— У меня с корочками… — Она покачала головой. — Беда!

— Машенька Николаевна!

— Да нету, ну что говорить!

— Может, листок поменять?..

Она посмотрела на него почти с презрением:

— А серия, номер?! Я так не работаю!

— Что же, ничем не поможете? — Слова были простые. Но голос-то был стальной!

— Я бы рада…

Услышала, подлюка, его угрозу.

— Если… если, может быть, фамилию слегка поменять?

— В смысле как?

Она вынула пузырек туши, ученическую деревянную ручку, которыми, впрочем, ученики не пишут уже лет двадцать, лист бумаги. Вывела аккуратно и очень похоже на то, как было написано в Борисовом паспорте «Кравцов». Потом «К» ловко переделала на «Н», чуть подскребла букву «о» и переправила ее на «е».

— Хотите так?.. Нравцев?.. А больше ничего сделать не могу.

Борис отсчитал десять пятидесятирублевок.

Ну вот и все! И даже какая-то фамилия получилась охрененно дворянская: Нравцев. Можно при случае «подвешивать фонарь» про дедушку из Белой Армии… Он медленно шел по затрапезной улице, носившей, однако, шикарное название: Черноморский бульвар… Тоже вроде этого Нравцева.

Но чего-то на душе по-прежнему было неспокойно. И наконец: «Эх ты, чудила грешный! Тебя же искать-то будут не по фамилии, а по морде».

Он вынул паспорт, с ненавистью посмотрел на карточку, на свое новое лицо! Семь или восемь дней назад Надька заехала за ним в больницу, отвезла в фотомастерскую — кстати, на тот же Тишинский рынок… Одна карточка пошла в дело. Но пять остались. И они где-то у Надьки! Теперь, если все это закрутится — а ведь оно почти наверняка закрутится — и Надьку возьмут за жопу, карточки обязательно всплывут. Да она же сама первая и настучит. Потому что догадается, с кого началось… Вот уж действительно, сделанного не вернешь, как сказал палач, когда отрубил голову не тому.

Что же придумать?.. А вот говорили тебе: месть — самая глупая хреновина в мире!

Господи! Помоги мне ее наколоть. И тогда, клянусь, я не буду ей больше мстить. Я ее спасу. Никогда он особенно не верил в эти дела, но сейчас молился вполне искренне.

Потом вошел в телефонную будку. Пахло мочой и застарелыми потонувшими в этой моче окурками. На стекле красовалась засохшая харкотина… Обстановочка как раз для твоих дел!

— У аппарата!

И Борис вздрогнул. Хотя он и не слышал свой голос по телефону, однако узнал его. И узнал это словечко свое, довольно, как он теперь понял, идиотское: «У аппарата!» Его Борис употреблял, когда бывал в хорошем расположении духа.

Но сейчас не время было для дергатни. И вообще он поклялся, что не тронет этого выродка… Господи, помоги!.. Сказал глухим, как можно более не своим голосом:

— Надежду.

— Алло, я слушаю! — Она-то сразу просекла, кто звонит.

— Ты хочешь, чтобы я навсегда тебя оставил в покое?

— А что ты, собственно, сможешь мне сделать?

— Не беспокойся, смогу!

Сколько-то времени она молчала:

— Ну и что ты от меня хотел бы?

Вроде ни «да», ни «нет». Чтобы, значит, свое самолюбие соблюсти… А на самом деле «да».

— У тебя камин топится?

— Ну и?

— Брось туда мои фотографии… от нового паспорта. Понимаешь?

— Понимаю… А зачем тебе это надо?

Вот где Борис должен был сказать, чтоб она ничего не заметила. Господи, помоги!

— Да просто не хочу больше иметь к этому никакого отношения! — сказал он очень небрежно. — Надеюсь, тебе понятно? — несколько секунд он переводил дух после своего актерства. — Теперь сходи за ними.

— А что я буду за это иметь?

— Разве я тебе мало обещал?

— Ну то, что ты обещал, это само собой разумеется — ты же человек неглупый…

— Хорошо. Есть одна информация.

Он же не врал. Он ведь обещал себе сказать ей информацию.

— Я слушаю.

— Нет. Иди за фотографиями.

— Они здесь.

— Тогда бросай!

В ответ он услышал какой-то шорох. Например, Надька просто провела трубкой по скатерти… А могла и скомкать фотографии, бросить их в огонь.

— Готово. Они горят.

— Поклянись!

— Во, блин! Да клянусь!

Он подождал еще минуту… все, отныне его новая рожа осталась лишь в двух экземплярах: на паспорте и… самой рожей.

— Теперь слушай, Надька. Я отнес заявление в КГБ. Роберту не звони, у него уже эти…

Он совсем не хотел, чтобы Робу нечаянно спасли.

— Ах ты, сука! Ах ты, подонок! «Нормальная реакция, — он подумал, — столько потерять: она еще слабо вопит». И положил трубку.

* * *

Рейс попался ему не слишком удачный, с двумя посадками: первая — в ирландском аэропорту Шенноне, вторая — где-то на Ньюфаундленде. А впрочем, надо ли судьбу гневить: неудачный! Летишь, миллион летит с тобою.

В Шеннон самолет опоздал на двадцать минут. За это компания предоставила им бесплатный легкий ужин. Вот чему никогда не переставала удивляться его эмигрантская, но все ж в самой глубине российская душа. Подумаешь, двадцать минут — ведь чушь собачья… Так нет же! Они будут плясать вокруг тебя, как последние дураки… Так, примерно, он думал, не спеша поедая свой законный легкий ужин. Шеннон еще тем хорош, что в нем кафе по типу шведского стола. Обычно-то особенно не разгуляешься — дороговато. Но коли фирма платит… За столиком рядом протестантские священники уплетали свои тоже отнюдь не маленькие порции, нахапанные задарма. Как пошутил однажды Борис, «это сладкое слово халява!».

Он окончил ужинать, подумал о сигарете. Но с курением было покончено сразу по двум экономиям: средств и здоровья. Не спеша пошел к движущейся дорожке, которая и доставит его к самолету.

Пассажиры отчасти сменились. Рядом со Скием на дорожке ехали три очень молодых итальянца. Ский еще обратил внимание, что у них какие-то особо гордые, независимые лица… Вернее всего, это были сицилийцы. За всю некороткую дорогу к самолету они перекинулись лишь несколькими словами. Но было как-то сразу понятно: их что-то объединяет очень важное… Ский не любил итальянцев, а особенно из Сицилии. От этой шпаны, того и гляди, можно было ожидать какой-нибудь экстремистской выходки. Сам Игорь Евгеньевич в подобные заварушки не попадал — Бог миловал. Но все мы наслышаны об их проделках — мерзавцы несчастные!

Впрочем, вскоре он напрочь забыл о них думать. Стал размышлять о своем будущем житье и незаметно задремал — так были легки и приятны его мечты. И так он проспал, наверное, не менее часа. Но затем проснулся. И это было ужасное пробуждение. Оно же, кстати, было и последним в его жизни.

— Внимание пассажиров авиалайнера!

По отвратительному английскому Ский сразу догадался, что говорит один из итальяшек, которых он видел…

— Вы являетесь заложниками «Группы 19 августа». Наши требования просты, человечны. Мы требуем освободить шестерых узников, томящихся в застенках Палермо. Освобождение наших товарищей должно быть произведено немедленно, за те восемь часов, которые мы летим в Нью-Йорк. Командир корабля должен незамедлительно связаться с Министерством внутренних дел, полицией города Палермо и передать наши требования. В случае отказа мы в ближайшие сто двадцать минут убьем всех пассажиров, сидящих на четных местах. В случае дальнейшего отказа итальянских властей сотрудничать, самолет будет взорван. С этой секунды вам запрещено вставать, пользоваться туалетом, курить.

«Спасения не будет!» — сразу подумал Ский и посмотрел на часы, скоро ли начнут убивать тех, кто сидел на четных местах. У него самого было место семьдесят семь. Но тем не менее, Ский знал наверняка: спасения ему не будет.

И нисколько не удивился, даже с неким злорадством сказал себе: «Ну что я тебе говорил?!» — когда за спиной у себя услышал перешептывание:

— Мочить их надо!

— Надо! А как ты это собираешься делать?

— А смотри, как он пистоль глупо держит — как в кино. Из этого положения человек в жизни своей не попадет… Это же непрофессиональные ребята.

Несомненно, разговор шел об итальянце, стоящем у выхода из салона…

Ский не хотел оборачиваться к разговаривающим и знал, толку не будет от этих его оборачиваний. Но все же обернулся. Он увидел молодых мальчишек, лет не более двадцати… Хотя и те, экстремисты, тоже были не более лет двадцати. Но эта, вторая, часть мысли сразу почему-то ушла. Осталось только, что перед ним дети, которые хотят связаться с опаснейшими преступниками. И тем погубить всех пассажиров. Погубить Ския!

Он был опытный и хладнокровный человек. Но в бизнесе, в деле. В ситуацию, подобную этой, он никогда не попадал. И потому повел себя абсолютно нелепо. Он нервно повернулся, совершенно не подумав, что сказать этим соплякам. Лишь строго смотрел на них… Это ему казалось, что строго, а на самом деле испуганно. Парни по инерции еще продолжали разговор:

— Может, в принципе он и не попадет. Но в нас он попадет. Это же закон!

— А я бы все же попробовал!

— Хм… Ну давай попробуем… Вы что-то хотели, сэр? — эти слова были уже обращены к испуганным скиевским глазам.

— Неужели вы не понимаете, — зашептал Ский, — что наше единственное спасение: подчиниться им полностью… Разве вы не знаете международные правила на этот счет?

Это были два замечательных, откормленных американских парня. И они, соответственно, прекрасно говорили по-английски в отличие от тех макаронников. И они были оба широкоплечие, с прекрасной кожей, хорошо подстриженные. В Америке вот уже несколько лет прекратилась эта идиотская мода выглядеть бедным… Короче говоря, они понравились Скию, и он даже на миг испытал иллюзию, что переубедит их. Но тут заговорил тот парень, что был более решителен и подбивал приятеля на это дело:

— Видишь ли, старик…

Ский хотел корректно, однако решительно сделать ему замечание за недопустимый тон.

— Только ты попридержи язык, ладно? Это твое правило подчиняться. А наше правило с мистером О’Рейли, — он хлопнул приятеля по плечу, — лезть на рожон. И делать себе паблисити! И мы не хотим до старости лет летать в простом экономическом классе, как это делаешь ты!

— Слушай, да пошел бы он, — сказал О’Рейли. — Если делать, так давай делать! У тебя есть какое-нибудь оружие?

— Какое у меня оружие! Две жестянки кока-колы… Но если точно в лоб ему закатать…

— Вы с ума спятили! — возопил Ский. — Вы же погубите…

— Слушай, выруби его, Джексон! — сказал О’Рейли нетерпеливо.

— Заметно будет…

— Вообще придавим его в задницу!

Ский совершенно неожиданно для себя попал в отчаянное положение. Тем более, что его сосед справа спал с надетыми наушниками, а значит, был то ли пьяный, то ли уколотый. Впереди вообще два пустых кресла. И, по существу, Игорь Евгеньевич мог только кричать. Однако на такую дерзость он решиться, конечно, не смел.

В ужасе Ский смотрел на двух обаятельных янки:

— Не трогайте меня! Клянусь вам, я не пикну!

— Врешь, гнида!

— Слушай, Джексон, да пошел он. Что ты предлагаешь?

— Предлагаю банкой его в лобешник, забираем пистолет…

— Кабы пистоль — это уже совсем другое дело… Их, кстати, сколько?

— Трое… Два салона, два охранника. А третий с бомбой! По крайней мере, я троих видел.

«И я видел троих», — хотел сказать Ский. Но в его мнении сейчас никто не нуждался…

— Бомба явно не у этого. Который с бомбой, он где-то тихо сидит, чтобы шарахнуть в последний момент, если ничего не выйдет с переговорами…

— Как шарахнуть? Ты что, Джексон?

— Это же, знаешь, какие крутые дураки… Я уверен, у них готовы еще одна или две группы: на этом самолете не удастся, они где-нибудь в Бангкоке или в Лондоне… Политика траханая — такое говно!

— Ну и какой у тебя план?

— Говорю же тебе, вырубить этого, который в нашем салоне. Потом найти, который с бомбой. Ну, а уж с третьим помахаемся, как выйдет… Да он и сам не будет стрелять, когда поймет, что бомбы нет.

— Ну ты даешь, Джексон! Что же это за план?

— А зато, если выгорит, мы на одних интервью — миллионеры! Я этой банкой, О’Рейли, с десяти ярдов попаду в муху. Но все же лучше не рисковать. Как-нибудь его бы подманить поближе…

— А может, этому старику плохо стало?.. Давай сделаем ему плохо? — И О'Рейли улыбнулся, словно говорил очень приятные вещи.

— Правильно, — Джексон кивнул. — Эй, старик, ты склонись к нему, он тебя немножко придушит… А ты сразу кричи, О’Рейли: «Человеку плохо! Человеку плохо!» Этот итальяшка хоть шага два-три сделает — мне уже достаточно. А ты сразу его подхвати, чтобы без грохота, на пол, пистоль себе… Сумеешь?

— Ты главное, попади!

— Попаду… Пистоль в лапы и шуровать того, который с бомбой…

— А если он рванет?

— Кончай! Он до последнего момента не будет рвать… Что он, не человек?

— Тяжело нам будет, Джексон…

— А зато, если победим… Давай, старик, откинься на кресло… Слышал, чего говорят!

Ужас охватил Ския. Ничего, кроме смерти, от этих мальчишек ожидать было нельзя. Это обычные бессмысленные авантюристы, дураки. Сейчас Ский полностью был на стороне угонщиков и только не знал, как им помочь. До физической боли напрягая мозг, он старался вспомнить, как там по-итальянски будет «помогите!» или «опасность!» Как же их предупредить?!

Между тем, буквально через секунду его должны были начинать душить… Что-то он должен был немедленно вспомнить, чтобы…

Однако ему буквально ничего не припоминалось подходящего — ни из его американской жизни, ни из войны, когда он кратковременно служил в Красной Армии, а потом — уже долго — у немцев и в РОА. Но ему вдруг вспомнился школьный учитель по физкультуре, который, будто бы, занимался боевым самбо — совершенно невероятным в ту пору «секретным» видом спорта. Он говорил:

— На тебя сзади напали душить. Плечи подними и с разворотом бей локтем в «пятак».

Ни разу в жизни воспользоваться этим благим советом Скию не довелось. И вот пришла пора. Он весь напрягся в ожидании, когда О’Рейли схватит его за шею и таким образом приблизится на необходимое расстояние. А мальчишка, конечно, думал, что Ский напрягся от трусости. И вот едва его руки легли Скию на шею — спокойно так, словно на баранку автомобиля, Игорь Евгеньевич крикнул неожиданно по-русски: «Помогите!» И с разворотом, как учил преподаватель, двинул локтем. Но не попал, куда целился, в «пятак», то есть в нос, а угодил в лоб. Дикая боль пронзила ему сустав, и Ский боком упал на того, который спал в наушниках.

О’Рейли в это время отвалился к себе на сиденье, двумя руками закрыв лицо.

Итальянец, которому товарищи поручили стеречь этот салон, понял, чего-то он недоглядел и из-за него, может быть… Краем глаза он видел какого-то человека, который сделал резкое движение, крикнул, а потом упал на сиденье… возможно, бросил слезоточивую гранату. И террорист выстрелил в того мерзавца. Но, как верно заметил Джексон, стрелял он очень средне, поэтому пуля не попала в лежащего Ския, а, пробив сиденье, угодила в живот О’Рейли, для которого, собственно, с той секунды и бой, и рейс, и… жизнь прекратились.

Но у Джексона было слишком мало времени на раздумье — как говорится, ноль целых, хрен десятых. И конечно, он не успел сообразить, куда попала пуля и что случилось с О’Рейли. Джексон лишь видел, что итальяшка сделал необходимых три шага вперед. И швырнул банку с кока-колой. И она попала невезучему экстремисту куда-то в левый глаз и висок. Бедный Ринато — так родители назвали его, между прочим, в честь деда — упал. И наверное, жизнь для него в этот миг тоже прекратилась.

Однако не это главное! Банка, ударившись о голову, разорвалась с ужасающим грохотом. Равным, может быть, только грохоту противотанковой гранаты… По крайней мере, так показалось другому экстремисту, которого, по странному совпадению, тоже звали Ринато. В отличие от Ринато-1 он был очень самолюбивым и гордым парнем, всегда стремился быть первым и очень себя не любил, когда это не получалось.

Ринато-2 как раз и являлся тем в их группе, кто тихо сидел на своем месте,контролировал ситуацию и грел на животе пластиковую бомбу. Но дело в том, что бомба была и у Ринато-1, просто для подстраховки — мало ли как могло обернуться.

Теперь Ринато-2 услышал грохот «взрыва» (потому что все время ждал его услышать)… Однако с самолетом вроде бы ничего не произошло — он продолжал лететь все так же ровно. Выходит, бомба Ринато-1 не сработала. Тотчас он услышал пальбу: это перестреливались Джексон и третий экстремист, имя которого нам знать не обязательно, потому что слишком уж все скоро прекратится.

Они перестреливались, нисколько не обращая внимания на пассажиров, а даже, наоборот, используя их в качестве прикрытия от пуль друг друга.

Тогда Ринато-2 вскочил. Он понял, что их акция провалилась, что ему остается лишь достойно умереть. О, к этому акту он готовился, можно сказать, всю сознательную жизнь.

Да здравствует свобода! — воскликнул он. Да здравствует социализм!

И бросил свою дурацкую бомбу вперед, поближе к кабине летчиков, чтобы уж наверняка!

А там, на первых сиденьях, представьте себе, расположились уже немного знакомые нам протестантские священники. Им, людям отнюдь не зажиточным, в жизни своей не лететь бы в бизнес-классе, но так получилось, что их пригласили на очередную, что называется, «разборку» с православными коллегами — священнослужителями римско-католической церкви города Львова. Потом организовали поездку по всему бывшему СССР, потом билеты шикарные…

Теперь один из этих милых людей у ног своих увидел бомбу. Вернее, он понял, что предмет, лежащий у ног его, есть бомба. Ему хватало мужества в последнюю секунду своей жизни не попробовать спастись бегством или что-нибудь в этом роде, даже не обратиться к Богу. Он сделал то, что сделал бы далеко не каждый из нас — упал на бомбу грудью, а вернее сказать, животом.

В следующий миг бомба взорвалась, превратив священника в ничто и вырвав из самолетного бока огромный клок мяса. Сейчас же стальная струя забортного воздуха пронзила салон. Самолет немедленно потерял управление. Перекувырнулся, ударился о пространство. У него отлетели крылья, хвост, фюзеляж разломался надвое, как карандаш.

Последнее, что увидел Игорь Евгеньевич Ский, пристегнутый к своему сиденью, — это как мимо него пролетают в черной пустоте ящики, из которых сыплются бутылки шампанского, и железный сундук диппочты с его миллионом… На самом деле ничего подобного Игорь Евгеньевич видеть, конечно, не мог.

Прощай, пустой человечишка!

* * *

Она много разного получила от Бориса. Но предательства вот не получала. Сама виновата. Как говорится, что посмеешь, то и пожмешь! Она Бориса продала, а тот долго не думал над ответным ходом. Хорошо хоть ангел-хранитель удержал ее за руку, не дал сжечь Борисовы паспортные фотографии, Надька стала злобно вглядываться в его новое лицо, словно могла этим принести ему боль… Собственно, причем тут ангел-хранитель? Черт-сатана — вот так и надо говорить!

Она взяла ручку, на обратной стороне написала: «Кравцов Борис Петрович» и сунула карточки под скатерть… Обыск будет — найдут!

Обыск-то будет — это факт… Дней через пять, пока хоть что-нибудь нароют, пока получат санкцию прокурора.

Вот, значит, сколько у нее дней — пять. От силы неделя. Ну и чего ты испугалась? За пять дней можно горы своротить. Только бы понять, куда их сворачивать — в какую сторону.

Тут она услышала шум льющейся воды и потом Севин голос:

— На-дя! У меня тут шампунь кончился. Дай мне, пожалуйста, шампуньчику.

А что она будет делать с Севой? Еще одну пластическую операцию, еще один паспорт? И потом бежать?.. Вариант исключенный! Потому что тащить целый чемодан «зеленых» через границу слишком стремное занятие, слишком стремное. Это тебе не бабушкин бриллиант, который засунул в какое-нибудь местечко поинтимнее и дуй мимо таможенника на ясном глазу.

Значит, оставалось ждать, когда вернется Ский, и с его помощью, уже, естественно, не за десять процентов… А уж только потом…

С Севой так долго не попрячешься, потому что с его «Борисовой» рожей… Ведущая наркофирма Союза! Да они такой розыск тут зашуруют.

Другой вариант — Надька тут вообще ни при чем. Это даже сука Роберт, возможно, подтвердит. Значит, чего? Сказать Севе:

— Урой куда-нибудь, а поймают, терпи… ради того, что я тебе отдавалась по-царски… А тут буду жить и потом за границу свалю.

Это, конечно, несерьезно… Что же ей тогда остается?

Один-единственный выход!

— Надя! Шампуньчику!

Она вошла в ванную, сунула ему за занавеску мягкую бутылку шампуня… даже не взглянув на голенького Севу, чего меж ними не бывало никогда:

— Сева, заканчивай поскорей. Надо в Москву съездить.

— Сегодня?!

Он приехал после этой истории с аэропортом замотанный, как собака. И там нервов натрепался, и еще надо было обрезать все хвосты: квартира, гараж, квартира Ския…

Это все только говорить быстро и легко… Севу познабливало — кстати, может, и, правда, простудился. Но вернее, конечно, от дерготни.

— Надь, а все же завтра нельзя?

— Надо обязательно сегодня!

Она знала, что должна была это сделать. Но чем дольше тянуть, тем будет труднее. «Значит, я хочу, чтоб мне было полегче?» — с ужасом подумала Надька. И не нашлась, что себе ответить.

Ладно, некогда болты болтать… На какой машине поедем? На Севиной… в смысле на Борисовой, только на Борисовой. Потому что там ее придется оставить… Пешком возвращаться — во, кошмар-то. По темноте… И снова она ужаснулась этим… этим мелочным своим мыслям: «пешком», «по темноте». И снова рявкнула на себя: «Хватит! Некогда!» И подумала вдруг, сколько раз она отгоняла от себя совесть этим «хватит» и этим «некогда».

Но не было у Надьки другого лекарства, и она опять им воспользовалась: «Некогда же, черт побери! Хватит трепаться!»

Наконец, Сева был готов. Стоял в сенцах, крутил на пальце ключи… Такой невероятный жест для него трехмесячной давности… всего трехмесячной. Чтоб не расплакаться, она вышла скорее на улицу:

— Сева, заводи! Некогда, честное слово!

— Куда едем-то?

— На московскую квартиру.

— Господи, зачем, Надя?.. В такой чичер-вичер!

— Ну мне надо, Сева… Скажем, просто дурь, блажь. Скажем, просто проверить, выключила газ или нет.

— Туда что?.. Борис заходил?

Она обрадовалась удачному способу наврать.

— Вообще ключей у него нет, но…

У него ключей действительно не было. А взломать или как-нибудь еще пройти туда на халяву — это проще кремлевскую стену головой прошибить. Говорят, все замки для честных людей. Но только не те, которые они с Борисом поставили у себя в московской квартире!

До Москвы ехали молча. Сева пытался заговаривать, Надька не отвечала. Ее нервность передалась Севе.

— Огарев! Совсем плохо ведешь машину!

— Надьк! Иди ты на фиг!

Впервые он сказал ей «Надьк», впервые сказал ей «на фиг!». Она посмотрела на Севу: «Да ничего в нем нет! Шар, мною надутый».

Невозможно. Неужели все из-за денег! В лифте ехали как чужие.

— Садись, посиди.

Сева был в квартире всего раз. Поэтому без вопросов сел в гостиной к столу.

— Сейчас я поесть сготовлю.

— Зачем это? Ничего не понимаю…

— Поймешь!

Вынула из холодильника сыр, колбасные консервы. Сыр порезала нарочно толстыми кусками — как резали бы в мужской компании, колбасный фарш оставила в банке. Бухнула их на стол перед Севой.

— Что происходит, Надя?

Ничего не ответила, принесла из кухни две вилки, две рюмки, две тарелки, вынула из бара початую бутылку коньяку… Ну вот, теперь все.

— Надя?!

— Сейчас.

Встала у него за спиной, вынула из кармана пистолет с глушителем:

— Извини, Сева!

И выстрелила ему в затылок.

Сева стукнул головой об стол, ничего не разбив, лишь опрокинув рюмку. Крови не пролилось ни капли, и пуля осталась там… внутри.

Вся зажавшись, действуя быстро, как автомат, Надька протерла все, за что бралась руками, выключила свет и протерла выключатель. Уже в прихожей сообразила, как много здесь остается добра. Но не решилась пойти обратно и устроить шмон.

Пусть, зато деньги спасены. В принципе можно и не ждать Ския, ведь есть коммерческие банки, в которых можно открыть личный счет и положить валюту… Мысль о деньгах не принесла ей ни капли покоя.

Захлопнула дверь лишь на собачку. Как мимо чужой, прошла мимо Борисовой машины.

С трудом вспомнила, где здесь метро. Все же вспомнила, конечно… Поплелась. Она была теперь абсолютно одна: ни Бориса, ни Севы, ни даже Лехи Сурикова.

Только деньги!

* * *

Но и денег у нее скоро не будет.

Через три дня, когда она отыщет концы в коммерческом банке и договорится положить валюту на счет… Это удалось ей совсем нелегко и непросто, потому что господам даже из коммерческого банка класть к себе такие суммы, неизвестно откуда взявшиеся, — дело хотя и прибыльное, но очень уж стремное… Когда она договорится, наконец (не бесплатно, само собой, ну и так далее), к ней на дачу приедет некий капитан Зинченко и попросит проследовать с ним на Лубянку… Нет, что вы, только в качестве свидетеля. Для опознания кое-каких предметов, похищенных у покойного Алексея Сурикова.

— Покойного?! — испугается Надька вполне натурально.

А сама уже будет знать, что не как свидетеля или, в лучшем случае, не только как свидетеля ее туда везут. Потому что никаких вещей у Лехи похищено не было!

А капитан Зинченко действительно сказал неправду. Потому что в московской квартире Поповых уже был произведен обыск по предполагаемому делу о наркомафии и обнаружен труп. И установлено, что трупом этого человека сделали при помощи того же пистолета, что и вышеупомянутого Сурикова. И таким образом, слишком много сходится на Надежде Вадимовне Поповой.

* * *

Через несколько дней «сгорит» и Борис… Петрович Нравцев. Он сорвется с крыши семиэтажного дома, когда будет убегать от людей, пришедших его арестовывать.

───

Уважаемые читатели!

В следующем номере Библиотечки журнала «Милиция» читайте криминальную повесть лауреата премии МВД России по литературе полковника милиции Владимира Чванова «Кража». Автор почти полвека проработал в уголовном розыске, большую часть — в легендарном МУРе, где единственный заслужил от многоопытных коллег звание «старший сыщик»: ему удалось раскрыть самые громкие кражи. Вот имена потерпевших: Евгений Вучетич, Вера Мухина, Марк Рейзен.

«Он толкнул обитую коричневым дерматином дверь и шагнул в квартиру. Под ногами мягко пружинил вишневый с золотыми полосами ковер. Солдатов сразу оценил достаток».

Это один из тех случаев. Какой? Узнаете, пройдя с сыщиком Солдатовым из повести Владимира Чванова «Кража» непростой путь расследования.

ТАК СРАЖАЛИСЬ ЧЕКИСТЫ

Посвящается славным чекистам

Сталинградского управления НКВД, офицерам

контрразведки Сталинградского фронта,

работникам милиции, бойцам и командирам

10-й ордена Ленина стрелковой дивизии

войск НКВД, принимавшим участие

в Сталинградской битве.

Козлов И. Высокий долг

Двести дней и ночей продолжалась грандиозная по масштабам, историческая по своим последствиям Сталинградская битва, которая вечно будет жить в памяти поколений. В боевых действиях, развернувшихся в междуречье Волги и Дона, участвовало пять неприятельских армий, в том числе две немецкие, две румынские и одна итальянская, которые поддерживались авиацией 4-го воздушного флота, имевшего до 1200 боевых самолетов.

Потребовались титанические усилия, невиданное напряжение сил всего советского народа и его армии, чтобы устоять перед натиском грозного врага. К участию в военных действиях на сталинградском направлении советское командование привлекло войска четырех фронтов. На отдельных этапах Сталинградской битвы в сражениях участвовало с обеих сторон более 2 млн. человек, 26 000 орудий и минометов, свыше 2000 танков и примерно столько же боевых самолетов. В ходе этой битвы Советская Армия сочетала активную стратегическую оборону с решительным наступлением и соответственно этому решала различные оперативные задачи.

В первый период, который продолжался четыре месяца — с 17 июля по 18 ноября 1942 года, наши войска вынуждены были обороняться, стремясь сдержать натиск противника и преградить ему путь к Волге.

Второй период, с 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года, проходил под знаком наступления советских войск и завершился полным разгромом отборной 330-тысячной фашистской группировки.

Общие потери врага в этой битве составили полтора миллиона убитых, раненых и плененных солдат и офицеров. Это составило более четверти всего состава гитлеровских войск, действовавших на советско-германском фронте.

2 февраля 1943 года на волжском берегу раздались последние залпы, возвестившие миру о победоносном завершении Сталинградской битвы, в огне которой человечество увидело зарю победы над фашизмом — злейшим врагом всех свободолюбивых народов.

Путь к этой великой победе был сложным и тернистым, связанным с жертвами и суровыми испытаниями. Особенно сложным был оборонительный период битвы, когда советскому народу и его армии пришлось испытать тяжесть отступления и горечь неудач.

Выполняя приказ Родины «Ни шагу назад!», советские воины в боях с врагом проявляли невиданный в истории массовый героизм, показывали высокие образцы мужества и стойкости.

^{Славным чекистам — защитникам Сталинграда.}

Противник назначал несколько сроков «окончательного» взятия Сталинграда. Не считаясь с огромными жертвами, он с каждым днем усиливал натиск на позиции советских войск. Оборонительные бои, исключительные по своей напряженности и жестокости, не затихали ни днем, ни ночью. В ходе активной обороны советские войска изматывали врага, срывали его военные планы и создавали условия для перехода в решительное контрнаступление.

В рядах тех, кто самоотверженно сражался с врагом, презирая опасность и не щадя своей жизни, были и воины-чекисты, работники органов государственной безопасности и милиции. Находясь на переднем крае борьбы с сильным и коварным врагом, советские чекисты с честью выдержали суровое испытание и вписали славные страницы в героическую летопись битвы на Волге.

На огневых рубежах Сталинграда стояла насмерть, не зная отступления, 10-я стрелковая дивизия войск НКВД под командованием полковника А. А. Сараева, которая на окраинах города первой приняла на себя удар врага. Рабочий класс осажденного города оказывал дивизии постоянную помощь, направляя в ее ряды своих лучших сынов. Тысячи сталинградцев сражались плечом к плечу с воинами-чекистами.

Действенную помощь защитникам волжской твердыни оказывали сотрудники Сталинградского управления НКВД, работники милиции и бойцы истребительных батальонов. За время героической обороны Сталинграда чекисты обезвредили более 200 вражеских лазутчиков и парашютистов-диверсантов, стремившихся дезорганизовать работу нашего тыла. Благодаря их бдительности и самоотверженной работе вражеские агенты не смогли осуществить на территории Сталинградской области ни одной диверсии, которая нанесла бы существенный урон нашей обороне, экономике или морально-политическому единству трудящихся.

В период осады города многие сотрудники областного управления госбезопасности и милиции находились в оперативных группах, обеспечивавших революционный порядок и охрану военных объектов, складов с материальными ценностями. В тех случаях, когда гитлеровские автоматчики просачивались на территорию заводов или в жилые кварталы, чекисты вместе с советскими воинами и вооруженными рабочими отражали их атаки. Хорошо зная город, они помогали советскому командованию в ориентировке на местности и нередко выполняли роль проводников при осуществлении боевых операций. В штабы воинских соединений и частей 62-й армии от сталинградских чекистов систематически поступали разведывательные данные военного характера.

В своей книге «На берегах Мансанареса и Волги» генерал А. И. Родимцев так характеризует работу одной из оперативных групп: «Эти товарищи, знавшие каждый переулок, каждый дом, оказали нам немалую помощь. Они стали хорошими разведчиками и проводниками при осуществлении боевых операций. В памяти остались фамилии Петрухина, Поля, Ашихманова и некоторых других, прошедших вместе с нами трудную школу в дни обороны города и не раз проявлявших мужество и отвагу».

Для борьбы с парашютными десантами и диверсионными группами противника в районах области было создано 79 истребительных батальонов, в составе которых насчитывалось не менее 13 тысяч бойцов. Действуя под оперативным руководством органов госбезопасности, истребительные батальоны участвовали в операциях по ликвидации вражеских парашютистов, патрулировали дороги, охраняли оборонные объекты.

Бойцы истребительных батальонов, созданных во всех районах Сталинграда, приняли активное участие в обороне города. Когда 23 августа 1942 года группировке противника удалось выйти к Волге в районе поселков Рынок и Латошинка, в двух-трех километрах севернее тракторного завода, первым выступил на огневую позицию истребительный батальон тракторозаводцев под командованием капитана милиции Костюченко. На рубеж обороны вышли также бойцы истребительных батальонов Баррикадного, Дзержинского и Ворошиловского районов.

Все эти факты отражают участие чекистов в великом воинском подвиге, совершенном советским народом и его армией в Сталинградской битве. О боевых делах советских чекистов в трудное для Родины время, об их мужестве и героизме и рассказывает книга «Так сражались чекисты». Авторами ее являются те, кто в огне сражений ковал победу над жестоким врагом. В их числе А. С. Чуянов, первый секретарь Сталинградского обкома партии и председатель городского комитета обороны; А. И. Воронин, начальник областного управления НКВД и член городского комитета обороны; А. А. Сараев, командир 10-й стрелковой дивизии войск НКВД, ее военком П. Н. Кузнецов, командиры и бойцы 10-й дивизии: Б. К. Поль, Г. Г. Петрухин, С. Н. Ашихманов, И. Ф. Пантелеев, сотрудники Сталинградского управления НКВД и другие. Авторы воспоминаний сообщают много новых фактов о героической обороне волжской твердыни, о действиях советских патриотов во вражеском тылу, об особенностях чекистской работы в осажденном городе.

Книгу «Так сражались чекисты» с живым интересом прочтут все, кто интересуется историей Великой Отечественной войны, героическим прошлым Родины.

В. Красавин,

доктор исторических наук

Всегда на посту

А. С. ЧУЯНОВ,

бывший секретарь

Сталинградского обкома КПСС

Великая Отечественная война явилась суровым испытанием для советских органов государственной безопасности. В пламени сражений прошла проверку их способность вести борьбу с массовой, невиданной по своим масштабам и ожесточенности подрывной деятельностью опытного и коварного врага. Это испытание советские чекисты с честью выдержали. Они проявили высокую преданность своей социалистической Родине, несгибаемое мужество, стойкость и подлинное мастерство.

Готовясь к войне против Советского Союза, гитлеровская Германия, как известно, значительно усилила органы разведки и контрразведки, еще более расширила масштабы шпионажа, активизировала все формы подрывной деятельности.

Реализуя те огромные возможности, которыми располагало социалистическое государство для пресечения подрывной работы врага, наши органы государственной безопасности еще в предвоенные годы нанесли ощутимые удары по вражеской агентуре внутри СССР, в том числе и по немецко-фашистской агентуре. Накануне войны чекисты сумели добыть очень важные сведения о подготовке Германии к нападению на Советский Союз.

С началом войны гитлеровская разведка стремилась любой ценой получить достоверную информацию о советских войсках, о работе нашей промышленности и транспорта, а также путем диверсий, саботажа, террора и пораженческой агитации деморализовать наш тыл и подорвать боеспособность Красной Армии.

Руководимые и направляемые партией, советские органы госбезопасности успешно противодействовали проискам гитлеровской разведки.

После нападения фашистской Германии на нашу Родину органы госбезопасности сосредоточили все свое внимание на том, чтобы всемерно помогать Красной Армии в разгроме гитлеровских войск, решительно уничтожать шпионов, диверсантов и парашютистов, вести беспощадную борьбу с дезертирами, распространителями провокационных слухов. Для борьбы с парашютными десантами и диверсантами противника по инициативе ЦК партии были сформированы истребительные батальоны, которые, действуя под оперативным руководством органов госбезопасности, пресекали вражеские происки в прифронтовой полосе.

Нельзя не сказать о том, что главную тяжесть борьбы с подрывной деятельностью врага в годы войны несли особые отделы войсковых объединений и соединений, республиканские, краевые, областные и районные аппараты органов госбезопасности, а также советские чекисты, действовавшие в тылу противника. Руководимые партийными организациями, политорганами и Военными советами фронтов и армий, активно поддерживаемые советским народом, они своей самоотверженной работой внесли большой вклад в дело разгрома гитлеровского фашизма.

^{А. С. Чуянов.}

На переднем крае борьбы с коварным врагом находились и сталинградские чекисты, вписавшие немало замечательных страниц в историю борьбы с врагами Советской власти. Используя богатый опыт, славные традиции старшего поколения, сотрудники Сталинградского УНКВД проявили большое мужество, отвагу и мастерство при защите родного города. Оперативные работники управления в самые критические моменты, в сложнейших условиях с честью выполняли возложенные на них задачи.

Героические подвиги, проявленные сталинградскими чекистами в боях за родной город, всегда будут служить примером стойкости, мужества и высокого сознания своего чекистского долга.

* * *

Тревожный июль сорок второго года. На календаре — 14 число…

Указом Президиума Верховного Совета СССР Сталинградская область объявлена на военном положении. Двумя днями раньше в город прибыли штаб и Военный совет вновь созданного Сталинградского фронта. 17 июля начались тяжелые оборонительные бои в большой излучине Дона. Началась битва за Сталинград.

Уже вечером 11 июля поступили тревожные сообщения из Серафимовича: противник с ходу пытался ворваться в город. Туда срочно вылетел член городского комитета обороны, начальник управления НКВД А. И. Воронин. В Серафимовиче, особенно на переправе через Дон, создалась нервозная обстановка. Несмотря на то, что при бомбежке А. И. Воронин был ранен, чекисты продолжали действовать, наводили порядок и вскоре организовали оборону переправы.

Пришло известие из Чернышковского района: на территорию района прорвались наступающие немецко-фашистские войска. Им оказал сопротивление истребительный батальон под командованием начальника районного отделения НКВД М. И. Плужникова. В неравной схватке 21 июля погибли Плужников, комиссар отряда А. И. Дмитриев, начальник РОМ НКВД Я. Т. Варламов. Схваченные фашистами бойцы батальона Ф. И. Алаев, А. Васильев, П. Н. Чернышков были зверски замучены в районе хутора Карагичево Обливского района. На помощь чекистам Чернышковского района выступили истребительные батальоны соседних районов — Тормосиновского, Нижне-Чирского, Суровикинского.

Вступление немецко-фашистских захватчиков в пределы Сталинградской области поставило перед органами государственной безопасности новые нелегкие задачи. Прежде всего, надо было налаживать тщательную разведку в тылу противника. Выполнять эту ответственную, полную смертельных опасностей работу вызвались сотни добровольцев из среды партийно-комсомольского актива, которые прошли специальные отборочные комиссии и необходимую подготовку. Работа по отбору проводилась райкомами партии и органами НКВД совместно с разведотделами войсковых соединений.

В тылах противника, в районе большой излучины Дона появились наши разведчики, партизанские отряды.

Из калмыцких степей были получены сообщения о предпринятой противником попытке захватить многие тысячи голов скота, эвакуированного с Украины, из Ростовской области и Ставропольского края. Для выполнения этой диверсии немцы выбросили в Калмыкии десант. Поздно вечером мы сформировали отряд под руководством заместителя начальника управления по милиции Н. В. Бирюкова. Ему было поручено уничтожить десант, отбить скот и перегнать его к волжским переправам. Это задание отряд выполнил.

В период оборонительных боев в большой излучине Дона немецко-фашистское командование прилагало немало сил, чтобы забросить в наши тылы своих разведчиков. Работники прифронтовых районов — райкомов партии, райотделов НКВД и райсоветов, имея широкие связи с населением, как правило, быстро вылавливали шпионов. Так было в Перелазовском, Клетском, Михайловском, Медведицком и других районах.

Помню случай в Клетском районе, куда фашисты забросили сына одного из белоэмигрантов. Вскоре школьники приметили незнакомца и сообщили о нем чекистам. Шпион был пойман.

Военная гроза надвинулась на город с такой быстротой, что мы могли реально противопоставить врагу лишь 10-ю дивизию войск НКВД под командованием полковника А. А. Сараева, курсантов военных училищ, несколько вновь сформированных танковых бригад и моряков Волжской военной флотилии. Реальной силой для удара по наступающему противнику были также истребительные батальоны и рабочие отряды народного ополчения. Они-то и встретили прорвавшегося врага.

71-я фашистская дивизия наступала на участке Опытная станция — Верхняя Ельшанка. Она встретила здесь героическое сопротивление бойцов 272-го полка 10-й дивизии войск НКВД под командованием майора Г. П. Савчука и батальонного комиссара И. Щербины. Этот полк в четырехдневных боях измотал фашистскую дивизию, а затем, усиленный сводным батальоном железнодорожного полка войск НКВД и отрядом народного ополчения, перешел в решительное наступление, овладев высотой 146,1, частью Опытной станции и выгодными рубежами.

В боях отличился командир роты лейтенант Кайгородов (трижды контуженный), который штыковым контрударом своей роты выбил противника. Рота под командованием лейтенанта Волкова выбила противника из дзотов, истребила до 300 гитлеровцев и захватила 10 станковых и ручных пулеметов.

В ожесточенном бою у Опытной станции против нашего батальона фашисты направили 37 танков и несколько рот пехоты. От огня противотанковых ружей, гранат и горючей смеси «КС» запылали шесть немецких танков, а остальные прорвались в расположение нашей обороны. В критический момент младший политрук, помощник по комсомольской работе в полку Дмитрий Яковлев бросился под фашистский танк с двумя противотанковыми гранатами и взорвал себя вместе с вражеской машиной.

Особо следует сказать о командовании 272-го полка. Командир полка — майор Григорий Петрович Савчук, даже будучи раненым, оставался на своем посту, пока командование дивизии не приказало ему передать руководство батальонному комиссару И. Щербине.

В эти же дни в районе Верхней Ельшанки и Нижней Песчанки так же героически истребляли фашистских оккупантов бойцы 271-го полка под командованием майора Костеницына и комиссара Битюгова. Этот полк не допустил немецкие войска в южную часть города.

Героическая оборона Сталинграда имела отличительную особенность: когда войска фронта после прорыва противника на Дону вели бои на дальних, а затем на ближних подступах к городу, в отдельных районах города, куда просочились фашистские автоматчики, а порой и целые немецкие части, в бой с ними вступали истребительные батальоны или рабочие отряды, не допуская противника к важным промышленным объектам и переправам через Волгу.

Прославился своими боевыми действиями истребительный батальон, созданный из сотрудников управления НКВД под командованием подполковника И. Т. Петракова. Вооруженный тремя ручными пулеметами, одним станковым и десятью автоматами, батальон в самые критические минуты боев за центр города организовал оборону площади имени 9 Января, нанося удары по наступающему противнику.

В это время части 10-й дивизии войск НКВД вели бой за центр города и вокзал станции Сталинград-1. На подходе были полки 13-й гвардейской дивизии генерала А. И. Родимцева. Любой ценой надо было удержать центральную переправу через Волгу. Эту задачу выполнила небольшая группа бойцов под руководством И. Т. Петракова и Ромашкова. Около 300 «рыцарей железного креста» под командованием капитана Гинделянгофа, наступавших на центр города, так и не смогли сломить мужество советских чекистов.

Вскоре по приказанию члена городского комитета обороны А. И. Воронина группа бойцов И. Т. Петракова была направлена на выполнение нового боевого задания. В районе поселка Латошинка волжский лайнер «Иосиф Сталин», на котором находились семьи эвакуирующихся сталинградцев, попал под артиллерийский и минометный обстрел прорвавшихся немецко-фашистских войск. Надо было выручать находившихся там людей. С помощью волгарей-лодочников, бойцов группы И. Т. Петракова и тыловых частей эта задача была выполнена.

Несколько слов о наших замечательных чекистах-разведчиках, людях бессмертного подвига, презиравших смерть.

В дни Сталинградской битвы разведчиками, боевыми помощниками разведорганов армии, наряду с работниками госбезопасности, стали сотни добровольцев — коммунистов, комсомольцев и беспартийных. Перед этими людьми, отдававшими все свои силы, а порой и жизнь социалистической Родине, мы всегда будем преклоняться.

Накануне и в период Сталинградской битвы наши разведчики выявили и уничтожили более 200 вражеских шпионов и диверсантов. В период напряженных боев за город чекисты 126 раз переходили линию фронта и проводили активную боевую разведку в тылу противника. В этот период мы потеряли 14 наших разведчиков, попавших в руки противника. Верные клятве, они не выдали врагу ничего такого, что могло нанести ущерб нашим боевым действиям.

Условия деятельности чекистов-разведчиков в городе были исключительно тяжелыми, особенно когда фашисты захватили северо-западные окраины. Из 365 квадратных километров площади города враг оккупировал 206 квадратных километров.

Среди разведчиков, которые отважно действовали в тылу противника и не один раз переходили линию фронта, следует упомянуть Н. Н. Лянгузову, А. И. Детистову, Д. Д. Павлову, работницу завода «Красный Октябрь» Ханову, погибшую при выполнении задания, комсомолок бойцов МПВО А. Фомину, Ситникову, Дененко, Зуеву, Комарову, Воробьеву, разведчиц Тамару Белову и Людмилу Лепилкину. В глубоком тылу противника действовала наша разведчица Т. В. Акимова. В Кировском районе 53-летняя Феодосия Пирогова 18 раз переходила линию фронта по заданию разведотдела армии и всякий раз приносила ценные данные. 84 разведчика города работали непосредственно для штаба войсковой части 1080. Среди них были М. Леонова, А. Некляева, А. Сидоренко, Владимирова, Конычева, Цивилева, Пивоварова, Яковлева, Елфимова и другие.

По заданию разведотдела 57-й армии работу в тылу противника проводили Е. К. Алексеева, Клара Саленко, А. Дюльденко.

Примером активной боевой деятельности наших разведчиков является обнаружение ими в районе между Гумраком и Воропоново скрытого фашистского аэродрома. Наши штурмовики и бомбардировщики нанесли мощный удар по обнаруженному аэродрому и уничтожили на нем около 50 самолетов. Разведчики были награждены правительственными наградами.

В тяжелые сентябрьские дни мельница № 4 и пивзавод оказались под угрозой захвата противником. Боевая группа чекистов Петракова, Бирюкова выбила немецких автоматчиков из пивзавода. Те отошли с такой поспешностью, что вынуждены были оставить две совершенно исправные противотанковые пушки, которые тут же были использованы нами.

Подготовка к разгрому немецко-фашистских войск под Сталинградом велась в глубокой тайне, при строгом соблюдении секретности передвижения прибывших резервов и боевой техники. Мне как члену Военного совета фронта и заместителю командующего фронтом генералу Н. П. Анисимову было поручено обеспечить подвоз артиллерийских боеприпасов. К выполнению этого задания, помимо офицеров тыла фронта, была привлечена большая группа ответственных партийных работников, в том числе группа работников органов госбезопасности из управления НКВД и районных отделов — Средне-Ахтубинского, Ленинского, Владимировского, Палласовского и Гмелинского.

С 12 ноября на станции Рязано-Уральской дороги срочно выехали оперативные группы. Ожесточенные бомбежки вражеской авиации резко сократили подвоз резервов для фронта. Десятки транспортов были «заморожены» по станциям, особенно в Верхнем Баскунчаке, Ахтубе, Ленинске, Палласовке. Задача заключалась в том, чтобы не только «разморозить», но и резко усилить продвижение транспортов, стоявших на подходах. В течение пяти дней боевое задание Военного совета фронта было выполнено. Десятки составов с боеприпасами и боевой техникой были поданы к станциям разгрузки и ночью вывезены армейскими машинами. Оперативные группы по-боевому справились с поставленной задачей.

Фронты готовились к разгрому противника. В этой обстановке надо было максимально усиливать нашу разведку. Сотни разведчиков по заданию отправились в рейды по тылам противника.

На участке 65-й армии действовало две группы наших разведчиц. В одну группу входили Мария Васильевна Букина и Любовь Павловна Абашева, другая состояла из Анны Михайловны Павловой и Анны Васильевны Пурновой. Они собрали ценные сведения о противнике, его оборонительных рубежах в районе большой излучины Дона, в районе балок Сухая, Голубая, вдоль реки Голубая, в хуторе Голубой, выяснили наличие автотранспорта противника в этих районах. За образцовое выполнение боевых заданий разведчицы получили правительственные награды.

Бесстрашной разведчицей была дочь старого волгаря, капитана парохода «Гаситель» Петра Васильевича Воробьева — Катя. В последний раз она пошла в разведку поздней осенью. Через несколько дней Катя вернулась. Ее встретил на переправе через Волгу шкипер Плашков. У Кати было три ранения: в руку, грудь и живот. Умирая, она передала через шкипера ценнейшие разведданные для командования.

В дни решающих боев за город самым юным разведчиком был Константин Зимин, воспитанник 80-й гвардейской стрелковой дивизии, которой командовал генерал Демин. Костя десятки раз ходил в разведку, за подвиги получил боевые награды. Он был из семьи рабочего завода «Красный Октябрь». Как сообщил мне юный разведчик, его родители погибли при защите завода.

Победоносно закончилась Сталинградская битва. Враг капитулировал. Но свое змеиное жало он оставил. Вокруг города и в самом Сталинграде были многие десятки минных полей. Установочные карты противник уничтожил. Надо было любой ценой восстановить их, чтобы устранить угрозу.

Огромную работу провели в лагерях для военнопленных наши следователи-чекисты под руководством Б. К. Поля.

На основе допросов офицеров, солдат-минеров противника они почти полностью восстановили план минных полей противника. Это, в конечном счете, помогло нам изъять свыше 1,5 миллиона взрывоопасных предметов.

Деятельность работников госбезопасности в дни великой битвы была многообразна. Каждый чекист был подлинным патриотом.

В суровый час

А. И. ВОРОНИН,

бывший начальник

Сталинградского областного

управления НКВД,

генерал-лейтенант в отставке

2 февраля 1943 года закончилась великая битва за Сталинград. Советский народ и его вооруженные силы вписали еще одну славную страницу в летопись борьбы за свободу и независимость.

О битве на Волге, о героизме наших воинов написаны уже сотни книг. Здесь и мемуары участников этой битвы, и многочисленные произведения советских писателей.

В своих воспоминаниях я остановлюсь лишь на некоторых моментах деятельности сотрудников Сталинградского областного управления государственной безопасности, милиции и воинов-чекистов.

Отечественная война застала меня в Сталинграде на посту начальника областного управления НКВД. Через некоторое время я был введен в состав Сталинградского городского комитета обороны. Мне, как и многим тысячам советских людей, пришлось принимать непосредственное участие в обороне твердыни на Волге.

С первого дня войны сотрудники нашего управления считали себя мобилизованными и всю свою оперативную работу подчинили интересам разгрома врага.

Для чекистов Сталинграда фронтовая обстановка стала складываться еще задолго до прорыва противника к берегам Волги.

Сталинград, являясь важнейшим узлом военных коммуникаций, представлял особый интерес для гитлеровского командования. Уже с осени 1941 года город и его окрестности привлекали внимание немецко-фашистских военных штабов и разведки. Сюда стали прорываться самолеты противника, которые сбрасывали не только бомбы, но и шпионов, диверсантов, террористов. Гитлеровцы ставили перед собой цель нарушить работу нашего тыла, ослабить оборону страны.

На защиту города и подступов к нему встали соединения противовоздушной обороны, оперативные группы НКВД, милиции, истребительные батальоны, рядовые советские труженики. Для борьбы с парашютными десантами и диверсантами врага в области в короткий срок было создано восемьдесят два истребительных батальона НКВД, в которых насчитывалось свыше десяти тысяч бойцов. Восемь истребительных батальонов действовали в самом Сталинграде. В истребительный батальон входило обычно от ста до двухсот человек. Батальоны комплектовались из числа партийного, комсомольского и советского актива.

^{А. И. Воронин выступает перед ветеранами Сталинградской битвы.}

В начале ноября 1941 года при истребительных батальонах были образованы отряды истребителей вражеских танков. В них вошли самые смелые, отважные и преданные комсомольцы, беспартийная молодежь. В истребительных батальонах с первого дня их формирования развернулась напряженная учеба военному делу. Вскоре они превратились в большую силу и стали выполнять важнейшие оборонные функции. Они вели патрулирование, охраняли промышленные объекты, в поисках вражеских лазутчиков прочесывали местность, устраивали облавы, помогали ликвидировать последствия налетов вражеской авиации. В тех случаях, когда подразделениям противника удавалось проникнуть в наш тыл или прорвать линию обороны, бойцы истребительных батальонов вступали в бой с фашистами.

Вспоминается такой случай. 1 февраля 1943 года поврежденный огнем нашей авиации немецкий самолет сделал вынужденную посадку. Четыре фашиста подожгли самолет и, захватив с собой оружие и продовольствие, двинулись к линии фронта.

Подразделение истребительного батальона Перелазовского района во главе с начальником райотдела НКВД чекистом А. М. Донским и его заместителем по политчасти первым секретарем райкома партии Л. С. Куличенко поспешило к месту происшествия. Фашистских летчиков окружили и взяли в плен. Изъятые при этом документы были переданы командованию Красной Армии.

Задерживая продвижение немецкой пехоты, в неравном бою погибла разведывательная группа истребительного батальона Чернышковского района. Погибли командир батальона начальник райотдела НКВД Плужников и его заместитель Варламов.

Прорвавшись на северную окраину города, немецкие войска намеревались с ходу овладеть тракторным заводом. На защиту родного завода, родного города встали рабочие истребительного батальона. Пять дней батальон пробыл в окопах, сдерживая наступление гитлеровцев до подхода регулярных частей Красной Армии. Не раз он переходил в контратаки, ожесточенные стычки с врагом доходили до рукопашных схваток.

Самоотверженно сражались с врагом истребительные батальоны заводов «Красный Октябрь» и «Баррикады».

Необходимым условием, обеспечивающим бесперебойную работу тыла, являлось повышение революционной бдительности советских людей. Органы государственной безопасности вместе с партийными комитетами и Советами депутатов трудящихся области с началом войны усилили разъяснительную работу среди населения. В печати, в устных выступлениях в коллективах рабочих, служащих и колхозников сотрудники УНКВД рассказывали о формах и методах подрывной деятельности немецко-фашистской разведки, о том, как советские люди задерживали тайных агентов противника, как разоблачала их советская разведка. Такая разъяснительная работа давала свои плоды. Всюду, где появлялись шпионы и диверсанты, они сталкивались с советскими патриотами, которые стремились задержать их и доставить в органы НКВД.

Колхозница колхоза «Деминский» Новоаннинского района М. Н. Двойченко утром 15 октября 1942 года шла на работу. В овраге она наткнулась на темно-синий рюкзак, в котором были две булки хлеба, два пакета галет и фляга. Двойченко тотчас же доставила находку в политотдел МТС. Политотдел тут же собрал рабочих и колхозников, чтобы проверить окрестности. Участница облавы комсомолка Д. Я. Косырева, проходя по степи, заметила, что в густом и высоком бурьяне прячется человек. Ползком, чтобы не быть обнаруженной, она устремилась за ним. Вскоре она нашла пистолет, который, видимо, обронил неизвестный. Девушка не растерялась. Она схватила пистолет и направила его на неизвестного: «Стой! Руки вверх!» Неизвестный зло выругался, а затем стал упрашивать вернуть ему пистолет. Комсомолка вновь скомандовала: «Не разговаривать! Руки вверх!». Неизвестный вынужден был подчиниться и поднял руки. В это время подоспели на помощь другие участники облавы. Задержанного обыскали. В его вещевом мешке нашли компас, электрофонарь, взрывчатые вещества, карту с отметками важных военных объектов.

Пойманный оказался диверсантом, посланным фашистами для уничтожения военных объектов, отмеченныхна карте.

В начале ноября 1941 года колхозница колхоза «Заветы Ильича» Сиротинского района А. М. Медведицкова пасла колхозный скот. К ней подошел незнакомый мужчина и попросил продать ему молока и хлеба. На вопрос колхозницы, кто он и куда идет, неизвестный ответил, что работает на сплаве леса, а идет в Сталинград навестить больного родственника. Прохожий показался колхознице подозрительным, но она не подала вида. Больше того, она отнеслась к нему сочувственно, пообещав неизвестному не только продать ему молока и хлеба, но и накормить обедом. В деревне Медведицкова привела подозрительного не в свой дом, а в правление колхоза. Дежурившие там бойцы истребительного батальона задержали неизвестного и по телефону сообщили об этом в районный отдел НКВД, откуда он был доставлен в наше управление. На допросе задержанный давал противоречивые показания. Экспертиза установила фиктивность его личных документов. Так разоблачили немецкого парашютиста, которому было поручено собрать сведения о дислокации воинских частей, о местонахождении складов боеприпасов и горючего, о движении воинских эшелонов и настроении населения.

Решением исполкома Сталинградского областного Совета Антонина Михайловна Медведидкова за бдительность и находчивость при задержании фашистского шпиона была награждена премией.

В сентябре-ноябре 1942 года немецко-фашистская разведка перебросила через линию фронта на железнодорожные участки Ртищево — Пенза, Ртищево — Балашов — Поворино, Балашов — Камышин десять диверсионно-разведывательных групп. Все они были обнаружены и задержаны.

Прежде всего немецкое командование через специально засланную агентуру старалось выявить расположение наших огневых позиций, штабов и командных пунктов, чтобы принять меры к их уничтожению. Так, в начале сентября 1942 года в районе тракторного завода были задержаны четыре вражеских агента, которые имели ракетницы и комплекты ракет. Они были посланы с целью сигнализации противнику о действиях советских войск. В случае подготовки наступления они должны были выпустить красную ракету; синяя ракета указывала расположение артиллерии; зеленая ракета служила сигналом особой тревоги — прибытия «катюш».

Многие агенты забрасывались в глубокие тылы Сталинградского фронта с целью сбора военной информации и разрушения коммуникаций.

24 августа 1942 года в 22 часа в тридцати километрах северо-западнее Астрахани с вражеского самолета были сброшены три парашютиста. 26 августа их поймали и доставили к нам в УНКВД. Они имели при себе радиостанцию, оружие, различные фиктивные документы и большую сумму советских денег. Шпионы имели задание следить за участком Волги от Астрахани до Сталинграда, установить контроль за железной дорогой Астрахань — Кизляр, держать под наблюдением Астраханский порт и следить за дислокацией воинских частей и крупных штабов в городе Астрахани.

В 1942–1943 годах чекисты Сталинградского управления НКВД провели значительную работу по дезинформации противника. Ряд захваченных нами фашистских агентов-радистов по заданию советских органов государственной безопасности сообщал немецко-фашистской разведке выгодные для нас ложные сведения. В результате хорошо разработанной комбинации по просьбе одного из таких агентов гитлеровцы направили на нашу сторону транспортный военный самолет, на борту которого находилось пять особенно опасных диверсантов. Самолет совершил посадку на заранее подготовленной площадке, но живыми «гостей» взять нам не удалось, так как они оказали вооруженное сопротивление и в завязавшемся бою были уничтожены.

В октябре-ноябре 1941 года сложилась тяжелая обстановка на Сталинградской железной дороге. С Украины и из других южных районов страны через Сталинградский железнодорожный узел следовало в тыл большое количество товарных поездов. Из районов, охваченных пожаром войны, перевозилось станочное оборудование, важные материально-технические грузы и десятки тысяч эвакуировавшихся людей. Топливо на железной дороге кончилось. Паровозы встали. На путях скопилось более трехсот железнодорожных составов, образовались пробки, нормальное движение поездов нарушилось.

Центральный Комитет партии предложил обкому КПСС принять срочные меры по наведению порядка на железнодорожном транспорте.

Для оказания помощи железнодорожникам выехали ответственные работники обкома партии во главе с первым секретарем А. С. Чуяновым и большая группа чекистов из областного управления НКВД. На всех важнейших участках железной дороги чекисты организовали охрану ценных грузов, доставляли продукты питания в поезда для эвакуированных, обеспечивали порядок. При их содействии была успешно решена задача перевода паровозов с твердого топлива на жидкое. Сотрудники территориальных и транспортных органов НКВД, а также милиции сопровождали от города Грозного до Сталинграда нефтеналивные поезда и добивались своевременного прибытия их по назначению. Рабочие и инженерно-технические работники Сталинградской железной дороги, коммунисты и беспартийные также трудились день и ночь. Вскоре все остановившиеся поезда тронулись в путь и доставили в установленные сроки оборудование и людей в восточные районы страны. Директива ЦК партии была выполнена.

В начале 1942 года было принято решение об ударном строительстве новой железной дороги на участке город Камышин — станция Иловля. Выполнение этого задания было возложено на органы НКВД.

Несмотря на сложные условия военного времени, дорога протяженностью более 220 километров была построена в небывало короткий срок. Самоотверженно трудился на стройке коллектив, который возглавлял генерал-майор инженерной службы Гвездевский. В период наступления Красной Армии и разгрома немецкой группировки эта железная дорога сыграла важную роль в своевременной переброске наших войск и боевой техники для Сталинградского и Донского фронтов.

Огромное мужество и выдержку проявили работники управления НКВД во время воздушных налетов вражеской авиации на Сталинград.

Никогда не изгладится в памяти 23 августа 1942 года. В этот день фашисты направили на город сотни самолетов. Тысячи фугасных бомб обрушивались на жилые кварталы, больницы, школы, предприятия и учреждения. Весь город был охвачен пламенем пожаров. Тысячи мирных жителей — женщин, детей и стариков — погибли во время вражеских налетов и пожаров. Все основные коммуникации (водопровод, высоковольтные линии электропередачи, телефон и телеграф) оказались разрушенными.

Враг решил сравнять город с землей, посеять панику среди его защитников и заставить их капитулировать. Но его расчеты были опрокинуты мужеством и стойкостью советских людей.

В эти тяжелые августовские дни оперативно-боевые группы управления НКВД находились на своих постах. Под непрерывными бомбежками и артиллерийским обстрелом они занимались тушением пожаров, эвакуацией населения за Волгу, спасали от огненной стихии людей и материальные ценности, оказывали помощь пострадавшим.

Оперативный уполномоченный УНКВД М. С. Харламов спас из горящих зданий 29 семейств с их имуществом. Он не покинул своего поста даже в тот момент, когда узнал о гибели своей семьи.

Коммунисты Мякинин и Бодров вынесли из горящего здания обкома партии Красное знамя ВЦИК, которым был награжден царицынский пролетариат в 1919 году за героическую оборону города.

Страшные злодеяния совершали в дни наступления на Сталинград гитлеровские захватчики. В районе поселка Латошинка группа фашистов прорвалась к берегу Волги. В это время мимо поселка по реке шел пассажирский теплоход «Иосиф Сталин». На нем эвакуировались из Сталинграда несколько сотен женщин, малолетних детей и стариков.

По беззащитным людям с близкого расстояния фашисты открыли прицельный огонь из пушки, минометов и пулеметов. Теплоход загорелся и стал тонуть. С горящего теплохода под минометным и пулеметным огнем люди прыгали в воду. Для того чтобы как-то спасти оставшихся, тяжело раненный капитан теплохода И. С. Рачков направил горящее судно к небольшому песчаному островку. Озверевшие гитлеровцы перенесли огонь на островок.

Для спасения оставшихся в живых людей были направлены чекисты И. Т. Петраков и Владимир Грошев.

Немецкая авиация подожгла нефте- и бензохранилища на берегу Волги. Чудовищной силы взрыв потряс город. К небу взметнулся огромный столб пламени. Воздушной волной разрушило земляной вал, и горящая лавина хлынула в реку. От берега до берега перекинулся через реку огонь.

«Волга горит!» — эта весть с быстротой молнии облетела город. Прекратилась эвакуация населения, приостановилась переброска подкреплений в город.

По прямому проводу мне позвонил командующий Сталинградским фронтом А. И. Еременко:

— Пожар на реке нарушает наши планы. Примите меры к тушению огня.

Посоветовавшись, чекисты нашли выход. Выделенная на тушение пожара группа сотрудников с помощью моторной лодки стала разрезать на куски огненную массу. Отдельные куски стали быстро сгорать, и площадь пожара пошла на убыль. Вскоре с огнем покончили.

Большинство сотрудников областного управления и милиции входило в оперативные группы, которые были распределены по важнейшим заводам местной промышленности и по районам города. Во главе этих групп стояли опытные чекисты, хорошо знающие город. Например, на тракторном заводе оперативной группой руководили товарищи Смуров и Погорелов, на металлургическом заводе «Красный Октябрь» — А. В. Макеев, на заводе «Баррикады» — С. Е. Чагин и М. С. Никитин, на предприятиях, расположенных в южной части Сталинграда, — начальник отдела областного управления Н. И. Копненков, его заместитель И. Ф. Ширяев, оперативные сотрудники Купцов, Абрамов и другие, в центре города — заместитель начальника управления Г. Г. Петрухин и начальник отдела А. Ф. Трушин, на северном и южном участках Волги — оперативные работники К. А. Мещеряков, С. Н. Ашихманов и Филиппов.

Оперативные группы в условиях осады города обеспечивали охрану военных объектов, складов с материальными ценностями, государственных резервов, руководили тушением пожаров, вели беспощадную борьбу с мародерами, дезертирами и другими нарушителями общественного порядка.

Выполняя самые различные задания, чекисты проявляли свои лучшие качества: железную волю, кипучую энергию, высокую бдительность, кристальную честность и воинское мастерство.

Когда я говорю о безупречной честности, мне невольно приходит на память такой случай. Однажды из северо-западных районов страны в Сталинград, на базу вторичных черных металлов, прибыл сборный состав с металлоломом для завода «Красный Октябрь». Вагоны стали разгружать с ходу. Но у одного вагона стоял вооруженный часовой. Он запретил не только разгружать этот вагон, но даже приближаться к нему.

Грузчики доложили об этом начальству, прибыл директор завода, но боец был непреклонен. Позвонили в обком партии, в управление НКВД. Меня попросили послать на станцию оперативных работников. Выяснилось, что боец из состава войск НКВД охраняет порученный ему вагон с особо важными государственными ценностями. Вагон этот для маскировки был включен в состав с металлоломом. Боец перенес целую серию бомбежек, смертельно устал после нескольких бессонных ночей, его мучил голод, однако он продолжал самоотверженно нести службу и доставил в Сталинград вагон с золотом в полной сохранности.

Чекистам приходилось с оружием в руках вступать в бой с врагами, уничтожать отдельные группы немецких разведчиков и автоматчиков, которые просачивались на территорию промышленных объектов и в кварталы города.

В районе мельницы № 4 группа чекистов в количестве 15 человек выбила немецких автоматчиков из здания пивоваренного завода и захватила у них две противотанковые пушки, боеприпасы и другие трофеи.

14 сентября 1942 года центральную переправу через Волгу атаковал крупный десант фашистских автоматчиков. Удержать переправу было приказано отряду сотрудников управления и милиции численностью до 90 человек. Командовать отрядом было поручено старшему лейтенанту государственной безопасности И. Т. Петракову. Несмотря на значительные потери, эта группа четверо суток отбивалась от превосходящих сил противника и удерживала в своих руках переправу до тех пор, пока не подоспела помощь из-за Волги.

В борьбе с фашистскими захватчиками геройски погибли сотрудники Сталинградского управления НКВД В. А. Сердюков, А. Н. Захаров, М. И. Плужников, В. С. Трещев, В. С. Меняйлов, А. Ф. Крухмалев.

В напряженные дни обороны города самоотверженно и храбро сражались чекисты И. Т. Петраков, П. И. Ромашков, В. П. Федосеев, лейтенант Кочергин, начальники отделов милиции Ф. И. Ефимов, М. Ф. Авилов, старший оперуполномоченный уголовного розыска А. А. Гринько, сотрудники управления Андреев, Воеводин, Соломенцев и многие другие. Чекисты, особо отличившиеся в боях с фашистами, были награждены боевыми орденами и медалями Советского Союза.

В сложных условиях ни на минуту не прекращавшихся ожесточенных боев областное управление НКВД вело активную разведывательную работу как непосредственно в боевых частях, так и в ближнем тылу противника. В этой тонкой и смертельно опасной работе чекисты постоянно опирались на поддержку народа. К ним приходили десятки добровольцев, обращаясь с просьбой направить их в тыл врага. Не могу не сказать теплых слов о подвигах наших замечательных девушек.

Нине Лянгузовой было всего 18 лет, когда она пришла к нам с просьбой дать ей возможность выполнить любое боевое задание. Нина несколько раз переходила линию фронта. Она установила расположение 4 немецких воинских частей, 9 зенитных точек, 5 пушек, нескольких мест скопления войск противника. После выполнения одного из заданий при возвращении из вражеского тыла она попала под вражеский обстрел, была тяжело ранена.

Добровольцем была и Анна Ивановна Детистова (Воробьева). Три раза уходила она в тыл противника и каждый раз возвращалась с ценными сведениями. Она обнаружила 11 штабов, 3 аэродрома, 9 артиллерийских батарей, 12 районов сосредоточения войск, 50 вражеских огневых точек. Действиями нашей артиллерии и авиации значительная часть этих огневых точек и военных объектов была уничтожена.

Разведчица Дарья Дмитриевна Павлова семь раз бесстрашно переходила линию фронта, добывая важные разведывательные данные. Павлова сообщила нам о местах расположения 18 штабов гитлеровских воинских частей, 5 аэродромов, 15 складов с боеприпасами, 21 батареи, 14 районах сосредоточения танков и другой боевой вражеской техники. Она помогла нашим воинам захватить «языка». При выполнении боевого задания Павлова была контужена и тяжело ранена.

Зворыкина Мария Ивановна, член КПСС, до войны работала заместителем начальника политотдела совхоза «Красный Октябрь» Кайсацкого района Сталинградской области. Несмотря на слабое здоровье, она настойчиво просила послать ее для разведывательной работы в тыл врага. По нашему заданию она четыре раза переходила линию фронта и приносила ценные материалы. Мария Ивановна детально разведала и сообщила нашему командованию расположение линии обороны немецких войск в самом городе. Устроившись по заданию органов НКВД на работу в одно немецкое учреждение оккупированной части города, она установила имена четырнадцати изменников Родины и активных пособников немецких оккупантов. В период ликвидации окруженной немецкой группировки Зворыкина вошла в город вместе с передовыми частями советских войск и помогла изъять всех выявленных ею предателей, не дав им возможности скрыться. При выполнении разведывательных заданий Зворыкина неоднократно рисковала жизнью, проявляла при этом мужество и отвагу.

Мария Петровна Кириченко, уроженка города Ставрополя Куйбышевской области, по национальности цыганка, была членом ВЛКСМ и до прихода оккупантов работала токарем Гмелинской МТС Сталинградской области. Она также добровольно вызвалась вести разведку в тылу противника. Четыре раза переходила она линию фронта и приносила для командования 64-й армии ценные разведывательные данные о противнике. Мария Петровна сумела проникнуть в запретные для населения районы города и собрала подробные сведения о подготавливаемых там гитлеровцами оборонительных позициях.

Все эти отважные советские женщины за свою героическую работу были награждены боевыми орденами.

Успешно помогали нам в разведывательной работе в тылу противника и многие другие замечательные девушки-патриотки.

Свыше ста раз побывали наши разведчики в расположении частей и в тылу у гитлеровцев. Добытые ими сведения немедленно использовались штабами фронтов советских войск. Имея эти данные, наша артиллерия и авиация уничтожала вражеские командные штабы, аэродромы, батареи и огневые точки.

В разведывательной деятельности, как и во всяком бою, не бывает без жертв. Были они и у нас.

Комсомолка Тракторозаводского района Дуся Дмитриева окончила медицинские курсы и работала медсестрой. Вскоре она стала отважной разведчицей. Четырнадцать раз ходила Дмитриева в тыл врага. Однажды, возвращаясь из-за линии фронта, она попала на минное поле и подорвалась на мине. Разведчица нашла в себе силы доползти до раненой подруги, тоже разведчицы, Нади Шуриной и тихо сказала: «Передай маме, товарищам, подругам, что умираю за Родину». Дуся Дмитриева была награждена орденом Ленина посмертно.

Возвращаясь с задания в тылу врага, подорвалась на минном поле и разведчица Нина Иванова.

Смертью храбрых погибла Лида Алимова. Выполнив очередное задание в тылу врага, Лида переходила линию фронта, но фашисты заметили и обстреляли ее.

При выполнении боевого задания погибли также разведчицы Ханова, Белова, Л. Иванова.

Чекисты Сталинграда имели постоянную связь с командованием и особыми отделами Сталинградского, Донского и Юго-Западного фронтов. Особенно тесные связи установились у нас с командованием 62-й и 64-й армий.

20 декабря 1942 года, в день 25-й годовщины органов ВЧК-ОГПУ-НКВД в землянку нашего управления пришли генерал-лейтенант В. И. Чуйков, член Военного совета армии К. А. Гуров, командир 13-й гвардейской дивизии генерал-майор А. И. Родимцев, начальник особого отдела армии полковник Г. И. Витков. Чуйков тепло поздравил сталинградских чекистов с 25-й годовщиной и пожелал им успехов в работе.

В начале января 1943 года командующий Донским фронтом К. К. Рокоссовский заинтересовался местом нахождения главного штаба окруженной немецкой группировки во главе с Паулюсом. Управление НКВД совместно с органами контрразведки фронта усиленно следило за дислокацией вражеских штабов. Мы доложили командующему, что штаб Паулюса находится в центре города — в подвале универмага. Константин Константинович просил не упускать из поля зрения этот штаб.

Вскоре началась заключительная операция великой битвы на Волге. Окруженная группировка гитлеровских отборных войск была расчленена на части и 2 февраля 1943 года полностью ликвидирована.

В тот же день воины 64-й армии генерала М. С. Шумилова появились в подвале универмага. Началась капитуляция 6-й немецкой армии. В плен было взято 24 генерала во главе с фельдмаршалом Паулюсом.

Еще в ходе завершающих боев управлению НКВД стало известно, что штаб Паулюса, готовясь к капитуляции, уничтожил карты всех минных полей в районе Сталинграда. Об этом сразу же доложили командованию фронта.

Командование фронта поручило управлению НКВД принять экстренные меры по восстановлению карты минных полей, и задание было выполнено в короткий срок.

После того как вражеская группировка была ликвидирована, а город и область очищены от оккупантов, перед чекистами встали новые задачи. Нужно было выявить и привлечь к ответственности тех, кто производил расправы над советскими людьми, раскрыть и разоблачить вражескую агентуру, оставленную на советской территории, а также активных немецких пособников.

Давно отгремела война… Полностью уничтоженный гитлеровцами город на Волге сейчас восстановлен и стал одним из прекраснейших городов нашей Родины. На его широких площадях и улицах гордо стоят монументы, напоминающие о подвигах героев минувшей войны. На одной из площадей, на том рубеже, где в ожесточенных боях стояли насмерть чекисты в битве за Волгу, советский народ воздвиг дорогой для всех нас монумент. Он прост и величествен. Это памятник вечной славы сталинградским чекистам, военным контрразведчикам, солдатам и офицерам 10-й стрелковой дивизии войск НКВД, работникам милиции, павшим смертью храбрых у стен города-героя.

В боях закаленная

А. А. САРАЕВ,

бывший командир

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД

Неоценимый вклад в дело разгрома немецко-фашистских захватчиков в дни Сталинградской битвы внесла 10-я стрелковая дивизия войск НКВД, первой принявшая на себя удар гитлеровских полчищ, рвавшихся к Волге.

Дивизия была сформирована в Сталинграде в начале 1942 года. В ее состав входили главным образом уральцы и сибиряки из Свердловска, Иркутска и Новосибирска. Основным ядром 269-го и 270-го полков дивизии были посланцы партийных организаций Сталинграда и области.

Родное детище Сталинграда, дивизия в грозный час грудью встала на защиту города, сражаясь плечом к плечу с отрядами народного ополчения, воинами героической 62-й армии.

…Фронт стремительно приближался к Сталинграду. В большой излучине Дона днем и ночью гремели кровопролитные бои. Фашистские войска, преодолевая ожесточенное сопротивление советских дивизий, не считаясь с потерями, рвались к Сталинграду. Гитлер обещал своим воякам, что взятие города на Волге будет концом войны.

В сложившейся обстановке Сталинград превратился в прифронтовой город. Перед воинами 10-й дивизии встала задача обеспечить строгий революционный порядок в городе. В решении этой задачи неизменную поддержку штабу гарнизона оказывали Военный совет Юго-Западного фронта, городской комитет обороны во главе с первым секретарем обкома ВКП(б) А. С. Чуяновым и управление НКВД по Сталинградской области, начальником которого был А. И. Воронин.

Воины дивизии несли охранную службу на въездах в город, на переправах через Волгу, патрулировали улицы Сталинграда. Все эти мероприятия позволили сохранить четкий трудовой ритм и революционный порядок, привести город в боеготовность.

Много внимания уделялось боевой подготовке. Мы поставили перед собой задачу в короткий срок подготовить бойцов дивизии к ведению боя с сильным, технически оснащенным противником.

^{А. А. Сараев. Фото 1942 г.}

Штаб дивизии и штабы полков составили жесткие по срокам планы боевой и политической подготовки. За основу была взята программа частей Красной Армии военного времени. Предусматривалась последовательная отработка взводами, ротами, батальонами тактических задач. Проводились полковые и дивизионные учения.

Главное внимание мы обращали на изучение опыта боевых действий наших частей на фронтах Великой Отечественной войны. На полях тактических учений бойцы действовали четко и самоотверженно. Каждый понимал, что враг силен и коварен, что для того, чтобы противостоять ему, необходимо хорошо знать воинскую науку.

В течение всего учебного периода политотдел дивизии проводил большую воспитательную работу, его работники постоянно находились среди бойцов. Они воспитывали у воинов чувство беззаветной любви к своей социалистической Родине, готовность не щадя жизни защищать ее от жестокого врага. Политработники регулярно рассказывали бойцам о положении на фронтах, о мужественной борьбе всего советского народа с захватчиками, о зверствах, творимых фашистами на советской земле, о сожженных городах и селах. Они воспитывали у бойцов непоколебимую уверенность в конечной победе над врагом.

Политотдел внимательно подбирал материалы об опыте лучших стрелков, пулеметчиков, связистов. Их умелые действия в боевой обстановке становились достоянием каждого бойца дивизии. Дивизионная газета в каждом номере печатала статьи командиров и бойцов, имевших опыт войны, рассказывала о солдатах и сержантах, отличившихся во время тактических учений.

За пять месяцев нам удалось неплохо подготовить бойцов к ведению боевых действий с жестоким, коварным, технически хорошо оснащенным противником. Эта целенаправленная работа сказалась в дни, когда враг прорвался к Сталинграду, когда дивизия начала мужественную борьбу за каждый метр волжской земли, за каждую улицу и каждый дом. Перед лицом грозной опасности дивизия оказалась крепко сплоченной, готовой к трудной и длительной борьбе, которая в конечном итоге закончилась победой над фашистами.

В эти дни сталинградцы уже явственно слышали орудийную канонаду на Дону и южнее города. Фашисты не считались с потерями, чтобы выполнить приказ Гитлера и взять Сталинград к 25 августа. Они наносили одновременно два удара по сходящимся направлениям. Основной удар силами девяти дивизий нанесла 6-я армия Паулюса. В ее задачу входил захват плацдарма на восточном берегу Дона, в районе хутора Вертячего, чтобы в дальнейшем выйти к Волге севернее Сталинграда и с ходу атаковать город. 4-я танковая армия немцев силами шести дивизий рвалась из района Абганерово к Красноармейску, чтобы выйти к южной части Сталинграда. Замысел противника был ясен: штурмом овладеть городом, соединившись на берегу Волги, окружить группировку советских войск между Волгой и Доном и уничтожить ее.

Утром 23 августа, форсировав Дон в районе Вертячего — Песковатки, гитлеровцы прорвали оборону наших войск и силами 14-го танкового и 51-го армейского корпусов начали стремительное наступление на Сталинград. Из прифронтового город превратился во фронтовой.

Перед 10-й дивизией встала сложная и ответственная задача. Нужно было не допустить прорыва ударных фашистских частей к городу и, выиграв время активной обороной, дать возможность войскам Красной Армии перегруппироваться и выйти на новые рубежи. Задача осложнялась тем, что дивизия, составлявшая основную силу гарнизона, была развернута на юго-западных подступах к Сталинграду, а враг приближался к его северным окраинам.

Кроме пяти полков 10-й дивизии, в состав Сталинградского гарнизона входили 21-й учебный танковый батальон (около 2000 человек и 15 танков), 28-й учебный танковый батальон (около 500 человек и несколько танков), два батальона курсантов военно-политического училища (около 1000 человек), 32-й сводный отряд Волжской военной флотилии (220 человек), 73-й отдельный бронепоезд войск НКВД, 249-й конвойный полк, сводный батальон 91-го железнодорожного полка и истребительные батальоны. В общей сложности это составляло около 15–16 тысяч человек, которыми нужно было прикрыть 50-километровый фронт. Сил было явно недостаточно. К тому же гарнизон совершенно не имел артиллерии и противотанковых средств. Несмотря на все это, воины были полны решимости отстоять город. Мы не сомневались, что в трудную минуту на помощь нам придут все сталинградцы. Это воодушевляло нас, укрепляло нашу волю и веру в победу.

Враг нанес по городу жестокий авиационный удар. Фашистские воздушные варвары совершили за несколько часов до 1200 самолето-вылетов. Фугасные и зажигательные бомбы тысячами падали на заводы и фабрики, школы и детские сады, на жилые кварталы Сталинграда. Город вспыхнул, как факел. Горели и рушились здания, плавился камень, обугливались деревья. От нестерпимой жары на людях вспыхивала одежда. Казалось, в городе не осталось ничего живого. Но в этом аду, поклявшись не сдать город врагу, пошли в бой воины гарнизона.

Мне как коменданту укрепленного района города было приказано организовать оборону северной части Сталинграда силами 99-й танковой бригады, сводным морским отрядом и рабочими истребительными батальонами. Начальником боевого участка был назначен генерал-майор Н. В. Фекленко. На линии Городище — балка Гнусина — Верхняя Ельшанка — Купоросное оборону заняли в основном части 10-й дивизии.

Как развивались боевые действия на северной окраине 23 августа?

Передовой отряд 14-го танкового корпуса гитлеровцев на подходе к Волге разделился: часть его двинулась к реке, а часть нацелилась на северную окраину Сталинграда.

Основная масса немецких танков двигалась в сторону Латошинки и Рынка. Здесь они были встречены массированным огнем батарей 1077-го зенитного артиллерийского полка корпуса ПВО. Разгорелся жестокий затяжной бой. Зенитчики отражали одну вражескую атаку за другой, почти в упор расстреливая бронированные чудовища. Но силы были слишком неравными. К утру немецкая танковая лавина захлестнула позиции зенитчиков. Почти все артиллеристы трех дивизионов пали смертью героев, до конца выполнив боевую задачу. Перед их позициями осталось догорать около семи десятков гитлеровских танков.

Нескольким танковым подразделениям немцев ценой огромных потерь удалось все же выйти на северный берег Мокрой Мечетки. Здесь в бой вступили подразделения 21-го и 28-го учебных танковых батальонов, истребительный батальон тракторного завода. Ночь прекратила ожесточенное сражение. Фашистам так и не удалось 23 августа прорваться к Сталинграду.

День 24 августа гитлеровская пропаганда объявила днем решающего штурма Сталинграда. Немецкое командование подтянуло к северным окраинам города свежие войска, усилило их танками и артиллерией.

Рано утром фашистская авиация начала ожесточенно бомбить передний край нашей обороны на балке Мокрая Мечетка. Среди защитников появились убитые и раненые. В ополчении «Красного Октября» погибли Николай Жеряков и рабочий листопрокатного цеха Федор Коргмарев. Вышло из строя много моряков и танкистов.

В ответ в восемь часов утра по скоплениям немецкой техники ударили с Волги тяжелые орудия канонерской лодки «Усыскин». Их огнем были подбиты три танка и четыре автомашины. Первый успех ободрил наших бойцов, укрепил их веру в успех.

После ожесточенных авиационных налетов на наш передний край противник открыл по всему фронту шквальный огонь из пулеметов и минометов. Сразу на нескольких направлениях пошла в атаку немецкая пехота. Около полка мотопехоты при поддержке двадцати танков наступали от поселка Рынок и каменных карьеров, до трех батальонов с танками надвигались на защитников города с левого фланга. До позиции наших стрелковых ячеек осталось несколько метров.

Тотчас же заговорили все 150 пулеметов нашей обороны, бойцы и ополченцы открыли огонь из винтовок и автоматов. Ударили танковые орудия, подала свой голос канонерская лодка. На поле боя запылали немецкие танки.

Разъяренные неудачей, гитлеровцы вновь обрушили на нашу оборону шквал огня и стали. Опять появились бомбардировщики с черными крестами.

Несколько раз предпринимали немцы в этот день упорные атаки на разных направлениях, пытаясь найти уязвимое место в нашей обороне. Но все их усилия не дали результатов. Бойцы и ополченцы, несмотря на тяжелые потери, стояли непоколебимо. Враг, оставив на поле боя около десяти танков, четырнадцать автомашин и 300 солдат и офицеров, к вечеру прекратил попытки прорваться к тракторному заводу.

С наступлением темноты в окопы защитников города, как и в годы гражданской войны, пришли женщины и девушки, принесли еду и воду. Они перевязывали раненых, помогали эвакуировать их в тыл.

В тот же день вечером мимо поселка Рынок проходил санитарный теплоход «Бородин». Он вывозил из горящего Сталинграда раненых, женщин и детей. Озлобленные неудачей, гитлеровцы поставили на берегу реки три танка и стали расстреливать беззащитный теплоход, несмотря на отчетливо видные на нем флаги Красного Креста.

После нескольких прямых попаданий судно потеряло управление, на нем вспыхнул пожар. Медленно плывя вниз по течению, теплоход стал погружаться в воду. Над Волгой разнеслись стоны раненых, крики женщин и детей, моливших о помощи. Лишь немногим из тех, кто находился на борту теплохода, удалось спастись.

Весть об этом варварском преступлении гитлеровцев быстро разнеслась среди защитников города. Политработники провели короткие беседы в окопах и траншеях. С еще большей яростью дрались с заклятым врагом сталинградские бойцы и ополченцы.

Мирный город на Волге превратился в короткий срок в неприступную для врага крепость. 25 августа был отдан приказ о введении в Сталинграде осадного положения.

Оборона северной окраины по-прежнему продолжала нас беспокоить. Для ее укрепления сюда был направлен 282-й стрелковый полк дивизии, который 25 августа к 6.00 занял участок по балке Мокрая Мечетка на фронте 28-го учебного танкового батальона. Западнее, против Орловки, в это же время выдвинулся 249-й конвойный полк.

После укрепления обороны северного участка была предпринята попытка контратаковать противника в районе лесопосадки и хутора Мелиоративного. В районе лесопосадки атака не принесла успеха. Хутор был взят, но истребительные батальоны понесли тяжелые потери. В батальоне тракторного завода погибли старые рабочие Маменов, Фомин и многие другие. Краснооктябрьцев осталось в строю всего 43 человека. Героически действовала в этой атаке и погибла смертью героя женщина-сталевар Ольга Ковалева. Она отдавала родному заводу в мирное время все свои силы и знания. В грозный час отдала за него жизнь…

С утра 26 августа гитлеровцы открыли на нашем участке ожесточенный огонь из всех видов оружия. Около ста немецких бомбардировщиков волна за волной налетали на позиции. Над оборонительными рубежами взметнулись черные фонтаны разрывов. Бомбовый удар был нанесен также по тракторному заводу и «Красному Октябрю», по рабочим поселкам.

В 11 часов противник начал контратаку от Латошинки на Рынок и от высоты 135,4 на лесопосадку. Пехота шла в сопровождении большого количества танков.

Защитники города бесстрашно встретили врага. Поднялись в небо стволы орудий дивизиона завода «Красный Октябрь», забасили пушки канонерской лодки «Усыскин», круша технику и наступающие немецкие цепи перед поселком Рынок и на его флангах.

Гитлеровцы не выдержали. Немецкие танки развернулись и очистили поле боя. Вслед за ними бежала и пехота, бросив своих раненых. Эта контратака дорого обошлась противнику. Он потерял шесть танков и около 200 солдат и офицеров.

Во второй половине дня силами 282-го полка и рабочих батальонов мы попытались выбить немцев из рощи, расположенной на противоположных от нас скатах высоты 135,4. Но наши атаки в этот день были неудачными, и к вечеру мы прекратили их.

Первые дни боев на северной окраине Сталинграда охладили наступательный пыл гитлеровских захватчиков. Они несли тяжелые потери в живой силе и технике. Несмотря на все усилия, им так и не удалось с ходу ворваться в заводской район. Путь им преградила беспримерная стойкость наших бойцов и заводских ополченцев, зачастую уходивших на передовую прямо от станков, в замасленных рабочих спецовках.

26 августа начальником северного участка обороны был назначен командир 282-го полка 10-й дивизии майор М. Г. Грущенко. Кроме подразделений, уже находившихся здесь, ему подчинили также прибывший из резерва фронта 1186-й истребительно-противотанковый артиллерийский полк. И хотя натиск фашистов на левом фланге, южнее Орловки, не ослабевал, мною было принято решение силами северного участка нанести по противнику удар с целью овладеть господствующими высотами 135,4 и 101,3 и отбросить гитлеровцев от тракторного завода. Командующий фронтом утвердил это решение, и 27 августа в 17. 00 наступление началось.

Первым стремительно двинулся на врага 282-й полк во взаимодействии с танкистами, моряками и подразделениями 249-го полка. Огнем и штыком выбивали они зарывшихся в землю фашистов и сразу закреплялись на новых рубежах.

Чекисты показывали чудеса храбрости.

В первых рядах наступающих шла комсомольский вожак полка младший лейтенант Лидия Сошникова. Она добровольцем пришла на фронт с третьего курса Московского педагогического института. Боевое крещение получила у стен столицы Родины. И на приволжской земле девушка отличалась сноровкой бывалого воина, бесстрашием и высоким пониманием своего комсомольского долга. Во время атаки вражеский снаряд опрокинул Лидию на землю. Но и контуженная, она оставалась в рядах бойцов до конца сражения.

Героический подвиг совершил комиссар 282-го полка А. М. Карпов.

Под плотным пулеметным огнем фашистов залег один из батальонов полка. Эта задержка могла быть использована врагом для удара по обнаженным флангам других наших подразделений. Комиссар мгновенно оценил всю опасность положения. Он сел в танк и ринулся на нем на вражеские пулеметные гнезда. В несколько минут преодолев вставшую на его пути стену разрывов, танк комиссара начал утюжить огневые точки гитлеровцев. Огонь противника ослабел. Восхищенные подвигом своего комиссара, чекисты поднялись в рукопашную схватку. Фашисты бежали, бросив свои позиции. Но мужественный комиссар не увидел этой победы: немецкий снаряд разворотил борт танка, А. М. Карпов был смертельно ранен.

29 августа 282-й полк наступал во взаимодействии с пришедшей ему на подмогу 124-й стрелково-пулеметной бригадой полковника Горохова. К высоте 135,4 первой пробилась рота лейтенанта Шкурихина. С противоположных склонов высоты по атакующим били немецкие минометы. Рота несла большие потери. В критическую минуту положение спас красноармеец Стародубов. Он скрытно подобрался к вражеской батарее и закидал минометные расчеты ручными гранатами. Вскоре сюда подоспели другие подразделения полка, и успех роты лейтенанта Шкурихина был закреплен.

В итоге наступательных боев 27–30 августа, несмотря на превосходство противника в живой силе и боевой технике, он был смят и отброшен от тракторного завода на три-четыре километра. Наши подразделения овладели поселком Рынок, лесопосадкой и высотой 135,4, чем значительно улучшили свои позиции.

Хорошо выполнил боевую задачу 249-й полк, занимавший рубеж южнее поселка Орловка. 27 августа его воины выбили противника из поселка и продвинулись вперед по южным склонам высоты 144,2. Весь личный состав полка проявил смелость, волю к победе и высокое воинское мастерство.

Бои в районе тракторного завода показали, что крепко сплоченные, воспитанные в духе верности Коммунистической партии и своему социалистическому Отечеству воины могут в обороне не только противостоять превосходящим силам противника, но и наносить ему большой урон. Они показали также, что в часы опасности советские люди всегда готовы прийти на помощь своей армии и взяться за оружие.

Пока шли бои на северной окраине города, серьезная угроза нависла над центральной частью Сталинграда с запада и северо-запада. Мы получили приказ к утру 28 августа привести в полную боевую готовность войска укрепленного района на рубеже Городище — Опытная станция, чтобы воспрепятствовать попыткам врага прорваться здесь к городу.

К этому времени 10-я дивизия была уже не такой, какой она вступила в сражение за волжскую твердыню. Она окрепла и закалилась в боях, приобрела боевой опыт. Военный совет фронта ввел в штат дивизии командующего артиллерией и штаб артиллерии. Полки получили противотанковые орудия и ружья. С левого берега Волги ее поддерживали несколько артиллерийских дивизионов из Резерва Главного командования, а затем ей был придан 80-й гвардейский минометный полк — знаменитые «катюши».

В районе наступления новой ударной группировки гитлеровцев оборону держали курсанты военно-политического училища и 272-й полк 10-й дивизии, которым командовал майор Г. П. Савчук. Полк был усилен сводным батальоном 91-го железнодорожного полка НКВД. В секторе его обороны находились также несколько батарей 1079-го зенитно-артиллерийского корпуса ПВО и 73-й Краснознаменный бронепоезд.

Особенно опасным было для нас направление вдоль долины реки Царицы. В случае своего успеха на этом направлении немцы могли бы выйти по лощине в центр Сталинграда, что поставило бы гарнизон города и 62-ю армию в критическое положение. Поэтому майору Савчуку было приказано удерживать оборонительный рубеж любой ценой.

Третьего сентября противник перешел в наступление. Против трех батальонов чекистов на левом фланге полка двинулись более 40 танков и свыше двух пехотных батальонов врага. В районе Опытной станции, где оборонялись два наших батальона, наступал немецкий полк при поддержке 20 танков. Более двух вражеских батальонов пошли на позиции курсантов.

Развернулся небывало ожесточенный бой. Танки противника один за другим останавливались и дымно горели, но остальные упорно продвигались вперед. В 19. 00 около десятка фашистских танков и батальон пехоты противника ворвались в расположение третьего батальона 272-го полка. Заместитель командира полка капитан Яковлев повел бойцов в контратаку. Батарея 45-миллиметровых пушек полка подбила семь танков противника. Фашисты были отброшены.

На правом фланге полка противнику удалось вклиниться в нашу оборону на стыке второго батальона чекистов и первого батальона курсантов. Они заняли часть господствующей высоты 147,5, но после кровопролитного рукопашного боя вынуждены были в беспорядке отступить, оставив только на высоте до 200 трупов солдат.

Всего в течение этого дня противник потерял убитыми до 600 солдат и офицеров и более 30 танков. Тяжелыми были и наши потери, но ни на одном участке обороны враг так и не добился успеха. Советские воины сорвали план немцев прорваться в центр города и захватить центральную переправу через Волгу.

Не добившись успеха на участке обороны 272-го полка, гитлеровцы перенесли главный удар южнее, где сражался 271-й полк. Ожесточенные бои продолжались здесь одиннадцать дней.

Восьмого сентября противник в течение всего дня бомбил оборонительные рубежи 271-го полка. Трижды он атаковал позиции 2-го батальона на правом фланге, но все его атаки были отбиты. В тяжелом пятичасовом бою, в условиях почти полного окружения 6-я рота батальона сумела отстоять свои позиции, уничтожив около 100 солдат и офицеров противника. К концу дня гитлеровцы несколько потеснили 4-ю и 5-ю роты, но так и не смогли прорвать их оборону.

После огневого налета на противника наши подразделения перешли в атаку от западной окраины Опытной станции. Завязался упорный кровопролитный бой, исход которого решил штыковой удар. В рукопашной схватке одно только подразделение младшего сержанта Гончарова из 4-й роты уничтожило до двух десятков гитлеровцев.

Старший лейтенант Карпенко с группой бойцов первым достиграсположения огневой точки противника и начал в упор расстреливать врага. Были захвачены три пулемета и другое оружие. Противник на этом участке был обращен в бегство.

6-я рота под командованием лейтенанта Волкова выбила немцев из четырех дзотов, захватила десять станковых и ручных пулеметов, уничтожила до 300 гитлеровцев.

4-я рота на протяжении всех дней боев за Опытную станцию стойко удерживала свои позиции. В трудные минуты она смелыми контратаками отбрасывала наседавшего врага. Ряды бойцов с каждым часом таяли. Командир роты младший лейтенант И. П. Кайгородов был сильно контужен, но продолжал командовать воинами. После второй контузии его вынесли с поля боя, но он, придя в себя, снова вернулся в окопы. И только после третьей тяжелой контузии его удалось отправить в тыл.

По трупам наших бойцов гитлеровцы ворвались в глубину обороны роты.

Прорвавшегося противника контратаковали первый батальон курсантов и рота автоматчиков младшего лейтенанта Борисова. В наших боевых порядках шли три танка. Гитлеровцы открыли стрельбу из всех видов оружия, пытаясь остановить наши роты. Но бойцы продолжали продвигаться вперед. Их поддержали мощным огневым налетом знаменитые «катюши». После их залпа сопротивление противника ослабело, и наши роты, опрокинув немецкую пехоту, вышли на северо-западную окраину совхоза имени Микояна.

В ходе боев этого дня немцы не раз пытались нащупать стыки подразделений, чтобы ударами в этих местах расчленить нашу оборону. Но их попытки ни к чему не приводили. Наши роты крепко стояли на сталинградской земле, которую они поклялись не отдать врагу.

Бойцы нередко сражались в полуокружении, связь с подразделениями часто прерывалась, и нашим связистам требовались героические усилия, чтобы восстановить ее. Нередко целыми сутками бойцы сражались без воды и без пищи.

Жесткую атаку предприняли гитлеровцы на левый фланг 2-го батальона по лощине реки Царицы.

…Наши бойцы окопались на голом склоне балки около развилки двух дорог. После бомбежки артиллерийского и минометного обстрела из-за высоты 146,1 по дороге, идущей через нашу оборону, на город пошли фашистская пехота и танки. Они двигались двумя большими колоннами, не открывая огня, словно испытывали наши нервы.

По окопам было передано распоряжение: без приказа не стрелять, дать немцам возможность спуститься в балку.

Минуты ожидания казались вечностью. Но вот немецкие колонны втянулись, наконец, в балку. И тотчас бойцы батальона открыли ураганный огонь из всех видов оружия. Гитлеровцы остановились, смешались и попытались развернуться. Но в это время по ним ударили из засады наши танки, на головы посыпались реактивные снаряды «катюш». Так и не сумев организовать сопротивление, гитлеровцы беспорядочно отступили с занимаемых позиций.

Дальнейшие события развивались так. Отбросив 131-ю и 35-ю стрелковые дивизии от Песчанки на Горную Поляну, противник девятого сентября вышел к Волге у Купоросной балки и, развернувшись к северу, перешел в наступление на левый фланг 271-го полка 10-й дивизии. До батальона противника при поддержке восьми танков прорвались на стыке 7-й и 8-й рот чекистов и вышли в тыл 7-й роты. Наши воины перешли в контратаку и частью уничтожили противника, а частью отбросили его на исходные позиции.

На другой день с утра гитлеровцы основной удар нацелили в стык 2-го и 3-го батальонов и против юго-западной части балки Купоросная. В течение семи часов передний край обороны полка бомбила фашистская авиация. После артиллерийского налета противник перешел в атаку, но она была отбита, как и все последующие в течение этого дня. К вечеру бой утих. Подступы к оборонительным рубежам 3-го батальона были густо устланы трупами немецких солдат и офицеров. На поле боя стояли три подбитых танка с черными задымленными крестами на броне.

Ценой огромных потерь противнику к 18. 00 удалось захватить кожевенный и купоросный заводы и всю балку. Командиру 271-го стрелкового полка было приказано выбить немцев из южной части Купоросной и восстановить прежнюю линию обороны.

^{Политработники 10-й стрелковой дивизии войск НКВД. Слева направо: Я. В. Поваров — старший батальонный комиссар, начальник политотдела дивизии, Н. М. Щербина — батальонный комиссар 272-го полка, П. Н. Кузнецов — полковой комиссар, военком 10-й стрелковой дивизии войск НКВД. 1942 год.}

Контратака была назначена в ночь с 10 на 11 сентября силами 1-го батальона под командованием старшего лейтенанта Федорова. Накануне здесь состоялось собрание актива коммунистов и комсомольцев, на котором были разъяснены задачи операции.

Шквальным огнем пулеметов и автоматов немцы создали плотный огневой заслон на пути батальона. Но наступающие бесстрашно шли вперед, очищая от яростно сопротивляющихся гитлеровцев один дом за другим. Продвинувшись вдоль балки, взвод комсомольца Чуйко уничтожил пулеметным огнем до 80 фашистов, пытавшихся контратаковать правый фланг батальона. Немцы дрогнули, и батальон штыковым ударом очистил последние дома южной части поселка. Приказ был выполнен.

Несколько дней в условиях систематических массированных бомбардировок 271-й полк отражал непрерывные атаки во много раз превосходящих сил противника на пригород Минина, Ельшанку и Купоросную, зачастую сам переходя в контрнаступление. Отдельные районы этих пригородов не раз переходили из рук в руки, но в конечном итоге все равно оставались за нами.

11 дней потребовалось лучшей и большей части 4-й танковой армии противника, чтобы оттеснить обескровленных защитников южной части Сталинграда к элеватору. 11 дней до зубов вооруженные гитлеровцы преодолевали пять километров нашей обороны, продвигаясь вперед в среднем на 450 метров в сутки. В этом бессмертная слава воинов 10-й дивизии!

К 18 сентября в 271-м стрелковом полку осталось 65 человек. Воины-чекисты сражались до конца. Полк с приданными ему подразделениями уничтожил свыше 3500 гитлеровских солдат и офицеров, около 40 танков, 11 минометных батарей, 30 станковых пулеметов и много другой боевой техники противника.

С выходом к окраинам Сталинграда фашистское командование приняло решение взять город штурмом. Штурм был назначен на 13 сентября. Еще накануне этой даты, прорвав оборону наших войск у станции Гумрак, противник овладел Городищем и Александровкой.

13 сентября из районов Городища и Разгуляевки гитлеровцы перешли в наступление против 42-й стрелковой бригады и 269-го полка нашей дивизии.

269-й полк под командованием подполковника И. И. Капралова занимал вторую линию обороны западнее поселка завода «Красный Октябрь». Его соседями были наш 270-й полк и 42-я стрелковая бригада. Для усиления этого направления накануне гитлеровского наступления был переброшен вышедший из боя 272-й стрелковой полк, а 269-му полку придан бывший в резерве командира дивизии второй батальон 270-го стрелкового полка.

В пять часов утра фашисты открыли сильный артиллерийский и минометный огонь по всему переднему краю нашей обороны, а через два часа силами до дивизии при поддержке 30 танков перешли в наступление против 3-го батальона на левом фланге 269-го полка.

Три часа боевое охранение батальона сдерживало натиск гитлеровцев. Отважные воины истребили около сотни немецких солдат и офицеров, подбили из противотанковых ружей десять танков. Но силы были слишком неравными, и гитлеровцы в конце концов вышли к переднему краю обороны полка.

Первой встретила лавину немецкой пехоты и танков 9-я рота, прикрывавшая направление на аэродром и Мамаев курган. Она упорно оборонялась, сама переходила в контратаки. Не раз вспыхивали ожесточенные рукопашные схватки.

В разгар боя старшина роты Александр Гришин, заметив, что один из станковых пулеметов умолк, заменил тяжело раненного пулеметчика и стал в упор расстреливать густую цепь атакующих фашистов. Рядом со старшиной в эту трудную минуту оказалась военфельдшер Аня Бесчастнова, комсомолка, пришедшая в полк с завода «Красный Октябрь». Она подавала пулеметные ленты. Когда вражеская пуля оборвала жизнь Александра Гришина, Аня сама легла за пулемет, не обращая внимания на свист осколков над головой, разрывы мин. Снова залегли под свинцовым ливнем фашисты.

В этот день комсомолка Аня Бесчастнова уничтожила около 40 немецких солдат, под жестоким огнем вынесла с поля боя 51 раненого красноармейца.

К 11. 00 остатки 9-й роты, нанеся врагу тяжелый урон, вынуждены были отойти.

Подтянув резервы, фашисты прорвали оборону 3-го батальона и вышли к переднему краю второго эшелона полка, где стоял 2-й батальон. В течение семи часов воины-чекисты сдерживали ожесточенный натиск неприятеля. Когда фашисты по трупам наших бойцов ворвались в глубину обороны, командир полка ввел в действие роту автоматчиков под командованием младшего лейтенанта Любезнова. Выдвинувшись вперед, рота открыла жестокий огонь по прорвавшемуся противнику и остановила его продвижение. На правом фланге вражеские атаки сдерживал огонь станковых пулеметов младшего лейтенанта Абдульманова.

Потеряв в ожесточенном бою около 300 солдат и офицеров и пять танков, гитлеровцы прекратили атаки.

Кровопролитные бои у Опытной станции продолжались непрерывно вплоть до 7 сентября. Батальоны и роты 272-го полка дрались здесь зачастую в полуокружении. Не хватало воды, горячую пищу можно было доставлять только от случая к случаю. Иногда приходилось экономить и боеприпасы. И все-таки полк выстоял. Его бойцы и командиры совершили бессмертные подвиги.

Четвертого сентября с рассветом на 3-й батальон, которым командовал старший лейтенант И. Т. Смирнов, пошли в атаку 37 фашистских танков с десантом на броне.

На 9-ю роту надвигалось 18 стильных чудовищ. Врага встретил сокрушительный огонь из всех видов оружия, но танки упорно надвигались на наши окопы. Вот они уже ворвались на передний край роты, сметая все на своем пути. Бойцы дрогнули. В этот критический момент комсомольский вожак 272-го полка младший политрук Дмитрий Яковлев с двумя противотанковыми гранатами поднялся во весь рост и бросился под головной танк. Раздался взрыв, вражеская машина остановилась и заполыхала. Минуты замешательства прошли, и бойцы, потрясенные мужеством комсорга, ринулись на врага.

В медальоне Дмитрия Яковлева бойцы нашли записку:

Он был настоящим коммунистом, верным защитником Родины…

Мужественно сражался с врагом 2-й батальон старшего лейтенанта Ступина. Потеряв в бесплодных атаках на его позиции около 700 солдат и офицеров, гитлеровцы на время перешли к обороне. Подтянув резервы, они попытались фланговым ударом захватить Опытную станцию, но не выдержали контратаки наших бойцов и откатились. В полдень они вновь пошли вперед, но уже на правый фланг батальона, где оборонялась 4-я рота лейтенанта И. П. Кайгородова. Фашистам удалось потеснить роту, прорвавшись на стыке с соседом. Чтобы восстановить положение, командование полка бросило в атаку 1-й батальон и роту автоматчиков младшего лейтенанта С. И. Борисова.

В этом бою навсегда обессмертил свое имя красноармеец роты автоматчиков Алексей Ващенко.

Огонь вражеского дзота остановил продвижение советских бойцов. Они залегли под убийственным свинцовым дождем. Алексей, видя, что контратака срывается, стремительным броском достиг дзота и метнул в него гранату. В ту же секунду сам Алексей упал, обливаясь кровью. На какое-то время фашистский пулемет смолк, но затем снова заговорил. Тогда Ващенко, превозмогая боль от ран, поднялся и своей грудью закрыл амбразуру немецкого пулемета…

В конце боя упал, сраженный пулей, и командир роты С. И. Борисов.

Пятого сентября противник подтянул резервы и, наступая танками и пехотой по лощине реки Царицы, пытался захватить южные склоны высоты 146,1. Когда оборона 5-й роты дрогнула, командир полка майор Г. П. Савчук лично повел бойцов в контратаку и восстановил положение, отбросив противника.

Измотав фашистов в непрерывных пятидневных боях, шестого сентября 272-й полк сам перешел в наступление. 71-я пехотная дивизия немцев была настолько обескровлена им, что длительное время не могла вести активных боевых действий.

Но и силы полка были на исходе. Многие его бойцы полегли на землю, которую защищали. Сдав свой участок обороны 244-й стрелковой дивизии, полк вышел в район завода «Красный Октябрь» для доукомплектования. В него влились добровольцы — сталинградские рабочие.

Выстоял и не отдал Мамаева кургана и 269-й стрелковый полк. Только за один день его бойцы уничтожили до 1000 фашистов, подбили 12 танков. Успеху боя во многом способствовала минометная рота полка. Санинструктором в ней была отчаянная и самоотверженная Дина Зорина, комсорг штаба полка.

Во время одной из атак противника расчет нашего миномета был полностью выведен из строя. Дина одна открыла огонь и уничтожила 18 фашистов. В этот же день она оказала помощь 50 раненым, вынесла с поля боя 23 человека.

13 сентября вступил в бой 270-й полк нашей дивизии, занимавший оборону в западной части центра города и Дар-горе. На правом фланге до реки Царицы оборонялся 1-й батальон под командованием старшего политрука Алексея Коваленко, на левом — 2-й батальон, который возглавлял старший лейтенант Аркадий Груздев. Оба командира были пограничниками, только что закончившими училища, оба отличались молодой энергией, умелым ведением боевых действий и незаурядной личной храбростью.

^{Воины 10-й стрелковой дивизии войск НКВД на приеме у М. И. Калинина по случаю награждения дивизии орденом Ленина во главе с комдивом А. А. Сараевым (крайний справа во втором ряду).}

Смяв оборону 8-й роты 269-го полка, гитлеровцы овладели высотой 112,5. Командиру 270-го полка было приказано контратаковать противника и выбить его с захваченной высоты, сомкнув затем фланг со 2-м батальоном 269-го стрелкового полка и остатками 3-го батальона. Задача была выполнена. 1-й батальон, поддержанный гвардейскими минометами, возвратил утраченную высоту.

В ночь на 14 сентября командование 62-й армии предприняло силами 38-й мотострелковой бригады, 272-го стрелкового полка нашей дивизии и одного полка 399-й стрелковой дивизии контратаку, чтобы восстановить положение армии, выйдя на рубеж: разъезд Разгуляевка — больница. Контратака эта закончилась неудачей и имела очень неприятные для нас последствия: подразделения противника, прорвав фронт 38-й мотострелковой бригады, просочились к домам НКВД, специалистов и к вокзалу, зайдя в тыл 272-го стрелкового полка и первого батальона 270-го полка. Ликвидировать этот прорыв было нечем. Ни у 62-й армии, ни у 10-й дивизии резервов не было.

С утра 14 сентября противник непрерывно бомбил оборону 1-го батальона 270-го полка. Особенное внимание его артиллерия и минометы уделяли обработке высоты 112,5. Комбат Коваленко укрепил этот участок взводом противотанковых ружей, минометчиками. Сюда же были направлены проводники с 18 собаками, подготовленными для борьбы с танками.

Вскоре в атаку на правый фланг батальона пошла фашистская пехота, поддержанная танками. Пять часов продолжался ожесточенный бой. К вечеру контратакой 3-й роты младшего лейтенанта Балонина противник был отброшен. На поле боя он оставил более 150 солдат и офицеров, три подорванных танка, две сожженные бронемашины.

В ночь с 14 на 15 сентября начали переправу в горящий Сталинград части 13-й гвардейской стрелковой дивизии. Они с ходу вступили в бой, овладели железнодорожным вокзалом и остановили дальнейшее продвижение противника в центр города. Но положение продолжало оставаться исключительно тяжелым.

24-я танковая дивизия немцев перешла в наступление против 2-го батальона 270-го полка нашей дивизии и частей уже обескровленной в боях 244-й стрелковой дивизии. Больше часа шла авиационная обработка нашего переднего края. Полк вражеской пехоты с 40 танками двинулись на батальон, оборонявший Дар-гору. Тяжелый бой шел весь день. Несколько атак отразила 5-я рота лейтенанта Емельянова. Но к вечеру на ее боевые позиции вновь двинулись батальон пехоты и 12 танков. Почти вся рота погибла в неравном бою.

Незабываемый подвиг совершили в этот день четверо воинов 3-го взвода 4-й роты — командир взвода младший лейтенант Петр Круглов, сержант Александр Беляков (Беляев) и красноармейцы Михаил Чембаров и Николай Сарафанов.

Одну за другой отбивали — бойцы взвода атаки фашистов. Десятки трупов гитлеровцев устилали поле боя, у переднего края дымили два танка, которые подбили из противотанковых ружей Сарафанов и Беляков. Но и взвод нес невосполнимые потери. Когда на его позиции снова двинулись вражеские танки — около 20 стальных чудовищ, в строю оставалось только четверо воинов. Двадцатилетний Петр Круглов был родом с горного Алтая, Александр Беляков — из Вологодской области, Михаил Чембаров и Николай Сарафанов — из Ольховки Сталинградской области. Им предстояло вступить в схватку с фашистскими танками.

Вражеские машины уже в 200 метрах от окопов. Выстрелом из противотанкового ружья Беляков подбивает головной танк. Счет мужества и бесстрашия открыт. Вторую машину подбивает Сарафанов. Третья вспыхивает от бутылки с зажигательной смесью, брошенной рукой Чембарова.

Целый час продолжалась эта беспримерная схватка. Упали на землю, истекая кровью, Чембаров и Сарафанов. Погиб Беляков. Раненый Круглов остался один на один с фашистскими танками. Двумя гранатами он подбил еще две машины, пока, пронизанный пулями, не упал на землю.

Потеряв в этом бою до десятка танков, фашисты свернули в сторону. Сталь покорилась человеческому бесстрашию.

Рота лейтенанта П. Чувашина на левом фланге батальона еще 14 сентября отразила три атаки гитлеровцев. Весь следующий день она сражалась в окружении и, уничтожив около десятка вражеских танков и сотни солдат и офицеров, полностью погибла, не отступив ни на шаг.

Прорвавшись на стыке 270-го стрелкового полка и 244-й дивизии, гитлеровцы вышли к элеватору и начали просачиваться на север, в сторону Царицы и центра города. Резервов, чтобы остановить их, не было. Тогда из охраны штаба дивизии была сформирована сводная рота — 70 человек под командованием техника-интенданта 2-го ранга Г. С. Скляра. Заняв оборону на Баррикадной улице, вместе с противотанковой батареей рота четыре дня сдерживала натиск целого немецкого батальона и танков.

Несколько дней шли ожесточенные бои на рубеже реки Царицы. Противник наступал численно превосходящими силами, но так и не смог прорвать здесь фронта, пока не погиб последний воин 10-й дивизии.

^{Предсмертное письмо комиссара 272-го полка И. М. Щербины в политотдел дивизии.}

Героической была оборона железнодорожного моста через реку Царицу. Гитлеровцы наступали с юга по линии железной дороги. Старший лейтенант В. Ф. Чучин, опытный и храбрый командир, во главе остатков роты автоматчиков, взвода саперов и химвзвода несколько часов вел бой в полуокружении. Понеся большие потери, гитлеровцы отошли на исходные позиции.

Лишь через полчаса, когда почти полностью погибла 4-я рота, фашисты овладели мостом. Но не надолго. Командиру 270-го стрелкового полка было приказано отбить мост. И эту задачу блестяще выполнил сводный батальон под командованием А. Коваленко.

272-й стрелковый полк вместе со сводным батальоном 270-го полка с 18 сентября вновь оказался лицом к лицу со своим старым «знакомым» — 71-й пехотной дивизией армии Паулюса. Только теперь в полку оставалось всего 205 человек, а доукомплектованная фашистская дивизия насчитывала до полутора полков. Несмотря на такое соотношение сил, мужественные воины-чекисты стояли насмерть, не отдавая врагу ни одного метра сталинградской земли до тех пор, пока в их груди билось сердце.

Ценой огромных жертв гитлеровцам вечером 18 сентября вновь удалось захватить железнодорожный мост через реку Царицу. И снова здесь разгорелся ожесточенный бой. Контратаковав противника, рота автоматчиков и сводный батальон 270-го стрелкового полка на другой день отбросили его, показав чудеса храбрости и самоотверженности.

Сержант Мороз, командир взвода 272-го полка, подполз вплотную к гитлеровскому танку и поджег его бутылками с зажигательной смесью.

Сводный батальон старшего политрука Алексея Коваленко был рассчитано смел в своих действиях и непоколебим. Первой сблизилась с гитлеровцами рота младшего лейтенанта Михаила Балонина. Враг не выдержал дерзкого штыкового удара и бежал. Этой минуты не увидел Балонин — немецкая пуля сразила его. Был ранен в этом бою и Алексей Коваленко, но до конца оставался в строю.

Гитлеровцы, потеряв мост, снова обрушили на оборону чекистов ожесточенные атаки. В составе 270-го полка осталось всего 160 человек. И еще пять дней под командованием майора С. А. Ястребцева и комиссара И. М. Щербины полк удерживал свои позиции, отражая непрерывные атаки гитлеровской пехоты и уничтожая танки врага гранатами и бутылками с зажигательной смесью.

^{Листовка, посвященная подвигу воинов 10-й стрелковой дивизии войск НКВД.}

Теперь остатки 272-го полка дрались в полном окружении. Связь со штабом дивизии прервалась. 24 сентября командный пункт полка в Комсомольском саду был окружен танками и пехотой гитлеровцев. Связь с 1-м и 2-м батальонами прервалась. Последнее донесение из кольца поступило в 11.00. В нем было всего четыре фразы, набросанных наспех военкомом 1-го батальона: «Противник подошел к пожарке вплотную, ведет огонь из танков и автоматов. В батальоне осталось 9 человек. Ведем бой гранатами. Будем драться до последнего».

Всего тридцать человек оставалось на КП полка. Среди них — майор Ястребцев, батальонный комиссар Щербина, старший лейтенант Чучин, младший политрук Мишин, медики Рыбакова, Ефросинина и другие. Они вели бой в окружении целый день. Было принято решение: пробиваться из окружения. Вечером фашисты пустили в КП газ из танка. И тогда с криком: «За Родину!» окруженные герои бросились в атаку, пробивая себе дорогу гранатами. Кольцо было разорвано, но во время прорыва смертельные раны получили батальонный комиссар Щербина и младший политрук Кононов. Со слезами горя и гнева на глазах бойцы похоронили героя-комиссара в Пионерском саду на Октябрьской улице.

Последние оставшиеся в живых воины полка отошли на линию обороны 92-й стрелковой бригады, к памятнику Хользунову. Еще два дня горстка храбрецов сражалась с гитлеровцами, пока не пришел приказ о смене боевой позиции. Их оставалось только 11. Последним, выполняя приказ, переправился на левый берег майор Ястребцев. 272-й полк погиб, но не пропустил врага. Его бойцами за время боев было уничтожено более 6000 солдат и офицеров противника, 46 танков, восемь орудий, 24 миномета.

В ожесточенных схватках с врагом дивизия теряла своих лучших, отважнейших воинов.

Тяжелые потери в многодневных боях понес 269-й стрелковый полк, так и не допустив прорыва гитлеровцев к заводу «Красный Октябрь». 26 сентября полк, выполняя приказ командования 62-й армии, пошел в свою последнюю атаку. Воины-чекисты почти вплотную приблизились к Историческому валу. Перед ними встала сплошная стена заградительного огня. Авиация врага начала бомбить боевые порядки полка. Немцы пошли в контратаку. Завязалась жестокая схватка, во время которой было уничтожено около 400 гитлеровцев, подбито семь танков. Но и полк почти весь полег на сталинградской земле, у Исторического вала. К командному пункту отошли лишь 10–12 человек.

К началу октября в составе 10-й дивизии остался один 282-й стрелковый полк, оборонявший в составе северной группы войск 62-й армии высоту 126,4.

Пятого октября вражеская пехота при поддержке 25 танков атаковала оборону полка на всем фронте. Бой шел весь день. К вечеру 2-й батальон был окружен на высоте 135,4. Два дня он дрался в окружении, отбив за это время семь атак, уничтожив около 800 гитлеровцев. Когда были израсходованы боеприпасы, остатки батальона с боем вышли из кольца.

К 7 октября оставшиеся в живых бойцы 282-го полка были сведены в две группы. Командиром сводного батальона был назначен капитан Рябчевский, сводной ротой командовал П. С. Олейник.

Ежедневно чекисты отбивали по нескольку ожесточенных атак противника, не давая ему прорваться к тракторному заводу со стороны аэродрома, рабочих поселков Спартановка и Рынок. Лишь 11 октября гитлеровцам удалось, наконец, ценой огромных потерь прорвать нашу оборону на стыке 149-й и 135-й стрелковых бригад. Они вышли на рубеж Сухой Мечетки и устремились к тракторному заводу. В этот же момент немцам удалось вклиниться в наши позиции на Мамаевом кургане и зайти на территорию тракторного с юго-запада. Таким образом, сводная рота 282-го полка вместе со 149-й танковой бригадой была полностью окружена.

Несмотря на тяжелейшие условия окружения, чекисты не отступили. Они продолжали сражаться, отбивая ожесточенные вражеские атаки. За неделю боев они уничтожили до 600 вражеских солдат и офицеров, подбили четыре танка.

Бойцы остро нуждались в боеприпасах, не было продовольствия и воды, но и в таких условиях они до конца выполняли свой долг перед Родиной.

В ночь с 17 на 18 октября был получен приказ выходить из окружения. В три часа ночи, собрав остатки боеприпасов, бойцы и командиры пошли на прорыв. Под сильным пулеметным и ружейным огнем им удалось пробиться к Спартановке. Здесь они снова заняли оборону и стояли до конца. В живых их осталось восемь человек…

Одиннадцатого октября на территории тракторного завода гитлеровцы окружили командный пункт 282-го полка. На КП в это время находились семь человек и рота связи во главе с Огородниковым. Прямым попаданием снаряда разрушило землянку командного пункта, был тяжело ранен политрук Пименов. Гитлеровцы наседали. В этих тяжелейших условиях никто из бойцов не дрогнул. Было принято решение пробиваться к своим. Во главе маленького отряда встала комсорг Сотникова. Сутки выходили из окружения, вступая в яростные схватки с немцами, дорожа каждым патроном. Не было ни крошки хлеба, ни глотка воды. Но они пробились.

Так дрались воины-чекисты, выполняя свой долг перед Родиной. Дрались до последнего человека, до последнего дыхания. В бой шли все — бойцы и командиры, военкомы и работники штабов, повара и фельдшеры, связисты и медицинские сестры. Всегда будут жить в нашей памяти ратные подвиги медработников Клавы Шаповаловой, Анны Панасенко, Ефросиньи Ефросининой, Александры Батовой, Веры Рыбаковой, Раи Шестаковой, Ани Бесчастновой и десятков других.

Гитлеровцы страшились воинов 10-й дивизии. И недаром! По далеко не полным данным, в боях за Сталинград дивизия уничтожила более 15 тысяч немецких солдат и офицеров, 121 танк, около 30 орудий, 60 минометов и много другой вражеской техники.

Родина высоко оценила воинскую доблесть 10-й дивизии, наградив ее орденом Ленина и присвоив ей наименование «Сталинградская».

В дальнейшем ходе Великой Отечественной войны 10-я дивизия войск НКВД, переименованная в 181-ю стрелковую, участвовала в боях под Севском и на Курской дуге, освобождала Чернигов, Луцк, Коростень, форсировала Десну, Днепр, Припять, Одер и другие реки. Свой героический боевой путь она завершила взятием города Бреславля.

Еще трижды дивизия удостаивалась высоких наград Родины. На ее опаленном огнем знамени засверкали ордена Красного Знамени, Суворова и Кутузова вторых степеней. Дивизия вырастила 20 Героев Советского Союза, девять из которых погибли в боях за свободу и независимость Отчизны, пять кавалеров орденов Славы всех степеней.

Прошли десятилетия с того дня, когда отгремели последние выстрелы на сталинградской земле. Но слава героических защитников волжской твердыни не меркнет. Подвиг солдат Сталинграда, в первых рядах которых шли и воины прославленной 10-й дивизии войск НКВД, бессмертен в народной памяти.

Самое сильное оружие

П. Н. КУЗНЕЦОВ,

бывший военком

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД

В излучине Дона шли тяжелые кровопролитные бои. Фронт приближался к Сталинграду, и 10-я отдельная дивизия войск НКВД получила приказ готовиться к обороне города. Были составлены жесткие планы боевой учебы, которые предусматривали последовательную отработку тактических задач во взводах, ротах и батальонах, проведение полковых и дивизионных учений.

Политотдел дивизии провел короткие сборы военкомов полков и батальонов, парторгов рот. Политработники были ознакомлены с программой боевой подготовки, получили указание о том, как вести политическую работу в новых условиях. На состоявшихся вслед за сборами открытых партийных собраниях коммунисты дали слово показывать личный пример в изучении оружия, совершенствовании тактической и огневой выучки.

Организуя занятия по тактической и боевой подготовке, командиры обращали самое серьезное внимание на изучение опыта боевых действий наших войск на фронтах Великой Отечественной войны, особенно при обороне Москвы, Ленинграда, Севастополя и Одессы. Этой же цели мы подчинили и массово-политическую работу. Были подобраны материалы о действиях лучших стрелков и пулеметчиков, артиллеристов и минометчиков, связистов, которыми мы снабдили всех ротных политработников и агитаторов. Дивизионная газета из номера в номер печатала статьи командиров и политработников, прошедших через бои, рассказывала о солдатах и сержантах, достигших серьезных успехов в боевой и политической подготовке.

Политическая работа в период подготовки к боевым действиям и непосредственно в бою — это прежде всего воспитание высокого боевого духа войск. Понимание целей и задач войны, непоколебимая вера в победу, в силу своего оружия, готовность к самопожертвованию во имя интересов Родины — вот что характеризует политический и моральный облик советского воина, служит источником его мужества, стойкости, боевой активности.

Командиры и политработники шли во взводы, отделения и расчеты, рассказывали бойцам о положении на фронтах, о значении Сталинграда, о героических традициях нашей армии и подвигах защитников Родины. По нашей просьбе перед воинами-чекистами выступали ветераны сталинградских заводов, участники гражданской войны, обороны Царицына. Их рассказы производили неизгладимое впечатление.

Незадолго до начала боев за город мы составили «Памятку защитнику Сталинграда». Напечатанная в дивизионной газете и вышедшая отдельной листовкой, она напоминала бойцам о героической обороне Царицына, о важном стратегическом значении Сталинграда, призывала воинов до конца выполнить свой долг перед социалистическим Отечеством. Памятка содержала и практические советы — как использовать в бою оружие, как пользоваться условиями местности.

Одновременно политотдел выпустил «Памятку парторга ротной парторганизации», провел семинары партийного и комсомольского актива.

Полки выходили на рубежи обороны, полные решимости любой ценой отстоять Сталинград, дать врагу сокрушительный отпор. В первом же бою они доказали эту свою решимость.

Прорвав фронт, противник устремился к Сталинграду, чтобы внезапным ударом танковых и механизированных соединений захватить город. На подступах его встретили огнем немногочисленные части гарнизона. Силы были неравными, но, несмотря на это, первые атаки врага захлебнулись.

Основной удар 23 августа гитлеровцы нанесли по городу с северо-запада. Головные части мотопехоты и танков противника при поддержке авиации рвались к тракторному заводу. На их пути встали рабочий истребительный батальон, 282-й стрелковый полк 10-й дивизии, отряд моряков Волжской речной флотилии. Тракторозаводцы под вражеским огнем буквально за несколько часов выпустили из цехов около полусотни танков, которые сразу же двинулись на оборонительные рубежи. Рабочие сражались плечом к плечу с нашими бойцами. Среди них находились бывший партизан Алексей Миронович Иванов с сыном Виктором, участник обороны Царицына мастер Москалев, сталевары завода «Красный Октябрь» Кузьмин, Орехов, Ольга Ковалева и многие другие.

Когда стих первый бой, во всех ротах состоялись летучие митинги. Воины поклялись драться с проклятым врагом до последней капли крови, беспощадно мстить за своих боевых друзей, павших смертью героев. Чувства и мысли всех защитников Сталинграда хорошо выразил пулеметчик Чагин:

— Над нашим родным городом нависла серьезная опасность. Впереди нас — враг, позади — Волга. Отступать некуда. Не допустим же фашистских мерзавцев к великой русской реке!

Эти крылатые слова обошли все окопы и блиндажи, о них напоминали в своих беседах агитаторы, их воспроизводили в листовках-молниях.

В ожесточенных боях прошли еще три дня. Натиск врага усиливался с каждым часом. Гитлеровское командование бросало в сражение все новые и новые части. Сотни орудий и минометов вели огонь по нашим боевым порядкам. Вражеская авиация совершала до двух тысяч самолето-вылетов в день, с варварской методичностью, квартал за кварталом разрушая Сталинград. Пылали здания, груды развалин оставались на месте заводов, школ, детских садов. Но не было силы, которая могла бы сломить железную волю защитников города.

Гитлеровцы предприняли сильные удары в районе Мамаева кургана и Опытного поля, у совбольницы и на Дар-горе. Здесь вели упорные бои полки 10-й дивизии, возглавляемые подполковником Капрановым и батальонным комиссаром Плотниковым, майором Савчуком и батальонным комиссаром Щербиной, батальоны старшего лейтенанта А. Груздева и старшего политрука А. Коваленко. Воины этих частей и подразделений в жестоких боях до конца выполнили свой долг.

В боях закалялись характеры, рождались подлинные герои. Отражая бесчисленные атаки гитлеровцев, воины-чекисты сами неоднократно переходили в наступление и отбрасывали врага.

27 августа один из полков дивизии при поддержке группы танков начал теснить противника. Успех боя во многом зависел от захвата высоты, господствовавшей над местностью. Эту задачу блестяще выполнила рота лейтенанта Шкурихина. Противник соорудил на высоте несколько дзотов, встретил наступающих кинжальным огнем крупнокалиберных и станковых пулеметов. И все-таки рота ворвалась на высоту, сбросила с нее гитлеровцев. Продвижению роты мешала минометная батарея, позиции которой находились на противоположных склонах. Проявив смелость и находчивость, рядовой Стародубов пробрался в расположение батареи и забросал ее гранатами.

Именно в этих боях родилась в полку клятва Родине, которую подписали затем все защитники Сталинграда. В блиндаже при свете каганца военком полка Малафеев и секретарь партийного бюро Борисов составили ее текст. В окопах и траншеях, под огнем врага защитники Сталинграда скрепляли эту клятву своими подписями.

«В суровый час, когда враг черной тучей навис над Сталинградом, — говорилось в ней, — мы клянемся беспощадно уничтожать ненавистного врага, где бы он ни появился. Мы обещаем, что в тяжелый момент не дрогнем перед лицом смертельной угрозы. Мы покажем стойкость, высокую дисциплину, выдержку. Мы готовы лечь костьми, но не допустить врага в Сталинград.

Клянемся, что будем достойными сынами своей Родины!»

В полуразрушенной типографии тракторного завода текст клятвы был отпечатан в виде листовки. Коммунисты и комсомольцы хранили ее как святыню у сердца. Сотни человек послали текст клятвы своим семьям. Всем бойцам отпечатанных листовок не хватило. Текст переписывали от руки и передавали из подразделения в подразделение.

Перед одной из контратак отряд краснофлотцев прислал на командный пункт полка своих делегатов:

— Дайте нам текст клятвы, с нею мы пойдем в бой!

В штабе оказался один-единственный экземпляр, и делегатам пришлось переписывать текст от руки. В этот день краснофлотцы с утроенной яростью обрушились на врага.

Итоги первых дней боев обсуждались на совещании политработников полков и батальонов. Командир дивизии обратил внимание на необходимость усилить маскировку позиций и огневых средств, помочь командирам подобрать истребителей вражеских танков. На совещании было решено организовать во всех ротах и взводах выступления бойцов, отличившихся в первых схватках с врагом, обсудить в подразделениях обращение городского комитета обороны к защитникам Сталинграда. О наиболее ярких боевых эпизодах рассказали листовки, выпущенные редакцией дивизионной газеты.

В начале сентября наша дивизия вошла в оперативное подчинение командующему 62-й армией В. И. Чуйкову. Воины-чекисты вели бои плечом к плечу с прославленными дивизиями генерала Родимцева, полковника Горохова, полковника Батюка, полковника Гурьева, моряками полковника Батракова.

Ряды защитников Сталинграда цементировали коммунисты и комсомольцы. Их беззаветная преданность Родине, презрение к смерти служили высоким примером для всех бойцов. Сталинградские воины и будущие поколения никогда не забудут бессмертных подвигов рядового Алексея Ващенко, младшего политрука Дмитрия Яковлева, военкомов полков Ивана Щербины и Афанасия Карпова, комсорга полка Лидии Сошниковой, парторга батальона Бардюжа и многих, многих других славных сынов и дочерей партии и комсомола.

Алексей Ващенко закрыл грудью амбразуру вражеского дзота.

Не дрогнув, бросился с гранатами под немецкий танк Дмитрий Яковлев. Геройской смертью погиб в танке военком 282-го полка Афанасий Карпов.

Иван Щербина, комиссар полка, и сегодня стоит передо мной как живой. Небольшого роста, плотный, быстрый в движениях. Слегка волнистые волосы с ранней проседью, мужественное лицо: высокий лоб, твердый взгляд темно-серых глаз, резко очерченные губы. Он был строг и прост, требователен и заботлив, резковат и отходчив. Смелый, бесстрашный в бою до дерзости, он был настоящим большевистским комиссаром. Люди привыкли видеть Щербину всегда там, где трудно, где нависла опасность. В одном из ожесточенных боев у драматического театра комиссар пал смертью героя. В Волгоградском музее обороны как драгоценная реликвия хранится его предсмертная записка в политотдел дивизии: «Люди наши — орлы. За Родину дерутся и умирают стойко. Полк не опозорили, не опозорят советского оружия… Жалею, что рано умер и немцев убил лично только 85 штук. За Родину! Бейте, ребята, врага!»

Коммунисты шли впереди. И пули врага не щадили их. Но на смену погибшим приходили десятки и сотни лучших бойцов. За первые десять дней боев только в трех полках дивизии подали заявления о приеме в ряды Коммунистической партии более 230 человек.

Партийно-политическая учеба в бою, ее направленность определяются теми боевыми задачами, которые стоят перед подразделением. Наши политработники стремились к тому, чтобы весь личный состав был в курсе обстановки, чтобы бойцы хорошо знали требования приказов. Как только менялась обстановка, немедленно менялись содержание и формы партийно-политической работы.

Несмотря на труднейшие условия, мы строго следили за тем, чтобы политработники действовали не вслепую, а вносили в свои дела организующее начало, каждый день подводили итоги, видели плюсы и минусы проведенных боевых действий.

Основное внимание командиры и политработники обращали на воспитание у бойцов мужества, стойкости и отваги. Огромную роль в этом деле играла широкая популяризация героических подвигов. Сошлюсь на такой пример.

С первых же попыток захватить Сталинград гитлеровское командование прибегло к тактике массированных танковых атак. На боевые участки наших батальонов и даже рот наступали одновременно 15–30 танков. Надо было обладать поистине несгибаемой волей, чтобы устоять перед лавиной стали и огня, которая обрушивалась на окопы.

Именно такую несгибаемую волю продемонстрировали в бою героические защитники Дар-горы. В жестоком и неравном бою они уничтожили до десятка гитлеровских танков. Остальные повернули назад.

На другой день вышел специальный выпуск дивизионной газеты с лозунгом: «Деритесь с врагом так, как дрались Круглов, Беляков, Сарафанов и Чембаров!». О мужестве героев политработники и агитаторы рассказали всем бойцам. В ротах с каждым днем увеличивалось число истребителей танков. Только за один месяц боев они сожгли более 100 вражеских машин.

Для агитаторов политотдел часто издавал небольшие бюллетени с кратким обзором боевых действий. Один из них, например, был посвящен героическим делам комсомольцев. В нем рассказывалось о подвигах автоматчика Ващенко, ефрейтора Шиндина, уничтожившего 3 танка и 25 гитлеровцев.

Такие обзоры боевых действий составлялись к концу дня, и офицеры связи сразу же доставляли их в подразделения вместе с приказами командования и сводками Совинформбюро.

Периодически нам удавалось проводить в частях и подразделениях короткие инструктивные совещания агитаторов, на которых знакомили их с положением на фронте и текущими задачами.

Каждый работник политотдела ежедневно бывал в подразделениях. Личное общение с рядовыми коммунистами и беспартийными воинами давало богатейший материал для обобщения передового опыта, своевременного устранения недостатков. Доскональное знание обстановки на местах позволяло вести политическое воспитание бойцов конкретно и действенно, помогало решать сложные боевые задачи.

Однажды инструктор политотдела старший политрук Мартусов отправился с группой бойцов в разведку. Бои в тот период шли уже на улицах города. Стояла дегтярно-черная ночь, и разведчикам удалось незамеченными проскользнуть мимо передовых опорных пунктов гитлеровцев. Когда пробирались среди развалин по одной из улиц, услышали вдруг мерный тяжелый топот множества ног. Под покровом ночи куда-то передвигался целый взвод фашистов. Решение было принято мгновенно: в гитлеровцев полетели гранаты, резко ударили автоматы. Посеяв панику, разведчики без потерь возвратились в свою часть.

Этот случай политработники сделали достоянием всего личного состава. Их рассказы о том, что обнаглевший враг спокойно разгуливает по улицам Сталинграда, вызвали у бойцов новый прилив ненависти к захватчикам. Во всех подразделениях были созданы группы разведчиков-истребителей, которые действовали в ночных условиях в ближнем тылу гитлеровцев, наводя на них ужас.

На долюзащитников Сталинграда выпали тяжелые, ни с чем не сравнимые испытания. Это обязывало командиров и политработников особенно внимательно и заботливо относиться к людям. В поле зрения политотдела постоянно находились вопросы снабжения личного состава всем необходимым, организации работы медицинских пунктов, эвакуации раненых. Надо сказать, что хозяйственные работники, врачи и санитары самоотверженно выполняли свой долг.

Начало боевых действий непосредственно на улицах Сталинграда привело к увеличению числа раненых не только от пуль, осколков мин и снарядов, но и от камней, падающих стен и перекрытий. Все это еще более осложнило работу врачей, фельдшеров, санитаров. На батальонных и полковых медицинских пунктах врачи оказывали за день помощь многим десяткам раненых, причем нередко под открытым небом, в условиях вражеского обстрела. Многие сотни и тысячи бойцов они спасли от смерти, вернули в строй.

Большинство медицинских работников пришло в дивизию из мединститута и лечебных учреждений города.

Аня Бесчастнова (Макарова), бесстрашный военфельдшер 269-го стрелкового полка, на своих хрупких девичьих плечах вынесла с поля боя 51 раненого бойца и командира. Одной из первых она была награждена орденом Красного Знамени. Наташа Гладкова спасла жизнь 20 бойцам. Дина Зорина вынесла из боя 30 раненых, награждена орденом Красной Звезды. Клава Шаповалова не только помогала раненым, но и отважно громила фашистов. Она удостоена высокой награды — ордена Красного Знамени.

Не только опытным медиком, но и волевым организатором показала себя врач 272-го полка Вера Рыбакова. Нередко она находилась на самых напряженных участках, оказывала воинам первую помощь, принимала меры к их своевременной эвакуации.

Застенчивой, тихой девушкой пришла в 270-й стрелковый полк врач Саша Батова. Но в тяжелой обстановке она не терялась. Даже в условиях полуокружения Саша не покинула свой боевой участок и людей, оставалась верна долгу.

Защитники Сталинграда, как и все советские люди в дни войны, проявляли большой интерес к положению на фронтах, к событиям, происходившим в стране и за рубежом. Поэтому политотдел стремился в любых, даже самых сложных условиях обеспечить бойцов центральными и армейскими газетами. Огромное значение придавали мы и своевременной доставке писем. Ведь желанная весточка от родных и близких удесятеряла силы бойца, заставляла его еще ожесточеннее драться с ненавистным врагом, нарушившим мирную счастливую жизнь. Наши письмоносцы проявляли подлинное бесстрашие, пробираясь в окопы с драгоценной сумкой под огнем врага.

Настоящим героем показал себя солдат-письмоносец Вальнов. Его не останавливали ни бомбежки, ни минометный обстрел.

— Вальнов у нас завороженный, — шутили бойцы. — Видно, за него все наши жены и матери молятся.

В бою для командира и политработника еще в большей степени, чем в условиях обычной боевой учебы, важно знать настроение каждого солдата, уметь вовремя прийти на помощь, ободрить теплым словом, товарищеским участием, дать нужный совет. В связи с этим мне вспоминается такой случай, на первый взгляд, не очень и значительный.

У одного из пулеметчиков оборвалась переписка с родными. Он решил, что они оказались на территории, оккупированной врагом. Солдат упал духом, «потерял себя», как говорили товарищи. Узнав об этом, парторг роты Тесленко ободрил солдата, а через штаб послал запрос в бюро по учету эвакуированных. Вскоре родители солдата были разысканы: они жили в одном из уральских городов. Надо было видеть, как сердечно благодарил солдат парторга, с каким воодушевлением дрался с врагом!

В ходе Сталинградской битвы бойцы, командиры и политработники дивизии накопили замечательный боевой опыт. Проявив смелость, отвагу и воинское мастерство, они устояли перед натиском озверелого врага, нанесли ему невосполнимый урон, приблизив светлый день победы в грандиозной битве на берегах Волги. О мужестве воинов-чекистов рассказывает «Песня сталинградской дивизии», наша песня:

Не прекращавшаяся ни на один день и час политическая работа вооружила личный состав дивизии ясным пониманием справедливого характера и благородных, возвышенных целей Великой Отечественной войны. Наши политработники воспитывали бойцов в духе беспредельной любви к своей Родине, в духе ненависти к врагу, посягнувшему на ее свободу и независимость.

В памяти навсегда

Г. П. САВЧУК,

Герой Советского Союза,

бывший командир 272-го полка

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД

Более 40 лет прошло с той поры, когда я впервые надел военную шинель. Многие годы жизни отданы боевым походам. Приходилось и радоваться победам, и огорчаться временными неудачами, и тяжело переживать гибель товарищей. События, случившиеся за это время, навсегда остались в памяти. Но самыми незабываемыми были дни Сталинградской битвы, неимоверно тяжелые и героические.

В конце августа 1942 года Гитлер, брызгая слюной, кричал, что Сталинград будет взят за неделю. 800 тысяч фашистских солдат были сосредоточены у стен города на фронте всего в сто километров. Многие сотни танков, лязгая гусеницами, двигались к Волге. Самолеты с черными крестами на крыльях закрывали небо. Удар этой бронированной орды первыми приняли на себя сталинградские чекисты.

На самых ответственных участках — в районе Опытной станции, высоты 147,4, у реки Царицы и в городском саду сражался 272-й полк 10-й дивизии войск НКВД, которым мне довелось командовать. Судьба воинов полка — прекрасное подтверждение широко известной песни: «Когда страна быть прикажет героем — у нас героем становится любой».

23 августа немцы бросили на позиции полка до 150 танков и около пяти батальонов пехоты при массированной поддержке авиации. Наши воины первого эшелона были вооружены противотанковыми ружьями, 45-миллиметровыми пушками и бутылками с горючей смесью. Кроме того, у нас было десятка полтора служебных собак с противотанковыми минами. На обороняемом участке находились также две батареи противовоздушной обороны корпусного подчинения, которые обслуживали девушки.

Вот «стенограмма» первого знакомства немцев с 272-м полком чекистов 23 августа 1942 года.

6 часов утра. Появились немецкие самолеты-разведчики. Прогремели орудийные выстрелы над разъездом Гумрак. Командир 1-го батальона И. С. Старовойтов доложил, что видит в бинокль со своего наблюдательного пункта примерно 30–40 приближающихся самолетов противника. Командир 2-го батальона В. С. Ступин сообщил, что на его правый фланг со стороны аэродрома движется большая колонна пехоты и танков.

7 часов утра. Волны пыли все ближе. Усилился гул моторов, отчетливо слышен лязг гусениц. Батарея ПВО приготовилась открыть огонь.

8 часов утра. Батарея дала залп по танкам. В небо сразу поднялось четыре огромных черных факела.

8 часов 40 минут. Гитлеровцы начали артиллерийский и минометный обстрел боевых порядков полка. Более полусотни их самолетов сбрасывают бомбы.

9 часов утра. Немцы предприняли атаку. Идет ожесточенный и кровопролитный бой. Делаем все для того, чтобы отбить атаку и удержать позиции. Итог — подбито около 40 вражеских танков, 12 самоходок, сбит один самолет и уничтожено примерно 300 гитлеровцев. Значительны и наши потери — ведь бой был неравным. Но бойцы и командиры проявили исключительную стойкость!

За время с 23 августа по 3 сентября подразделениями полка, как свидетельствуют боевые донесения того времени, было подбито до 150 вражеских танков, около 40 орудий, уничтожено примерно шесть батальонов пехоты.

Третьего сентября противник нанес по обороне полка самый сильный удар. На нас устремилась, грозя смять, втоптать в землю, целая танковая бригада. Около пяти батальонов вражеской пехоты пошли в атаку. Авиация совершила до 15 налетов, в каждом из которых участвовало по 30–40 самолетов.

За день мы трижды переходили в контратаки, чтобы удержать рубежи, отбили четыре танковые атаки, сожгли около двух десятков машин. Не менее 150 гитлеровцев нашли себе могилу перед окопами полка. В критический момент (боя комсорг полка Дмитрий Яковлев бросился с гранатами под танк…

Многое уже написано и сказано о Сталинградской битве, в которой советские люди продемонстрировали беззаветную любовь к своей великой Родине, готовность умереть за нее. Но никогда не изгладится из моей памяти день 14 сентября 1942 года. Гитлеровское командование, уже более двух недель безуспешно пытавшееся захватить непокорный город, предприняло в этот день новое решительное наступление. Против нашего полка и соседних подразделений были брошены крупные силы пехоты с большим количеством артиллерии и минометов. Целая эскадрилья немецких бомбардировщиков и истребителей «перепахивала» наши боевые порядки. Все вокруг горело, плавилось, превращалось в прах. Казалось, человеку невозможно выжить в этом аду. Но защитники города словно вросли в землю!

За один только день непрерывного боя полк пять раз переходил в контратаки и уничтожил около 1300 немецких солдат и офицеров, много боевой техники. В плен, было взято 170 человек, в том числе вражеская полковая кухня со всем поварским штатом.

Люди сделали невозможное. Никакой памятник не в состоянии отразить все величие их подвига. Этот подвиг вечно будет жить в сердцах человеческих…

Истоки мужества

X. И. ЧЕРКАСОВ,

бывший командир роты

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД

За всю мою долгую жизнь мне только урывками, на ходу удавалось учиться грамоте, читать книги. Зато воинскую науку я постиг в совершенстве: как сел на боевого коня в 23 года, так и не сходил с него. Враги всех мастей мечтали задушить молодую Республику Советов, и поэтому приходилось держать порох сухим. Нет на моем теле места без пометки войны.

Довелось мне участвовать и в боях за Сталинград, за великую Волгу. 33 дня и 33 ночи рота стояла насмерть, отражая атаки до зубов вооруженного противника. Ни артиллерийские обстрелы, ни непрерывные бомбежки не могли сломить волю воинов-чекистов.

В одном из боев я был тяжело ранен. Меня отправили в тыл, за Волгу. Но и в госпитале я мысленно был с моими боевыми друзьями. Не раз бессонными ночами думал я об истоках того мужества, с каким защитники Сталинграда сражались среди его обугленных развалин. Это мужество было рождено великой любовью к родной земле, верой в свое правое дело.

Ежедневно, ежечасно мои товарищи показывали пример того, как должны жить и сражаться настоящие коммунисты, чекисты.

Однажды командир отделения Парфил Тройнинов получил задание достать «языка». В первом часу ночи вместе с пятью бойцами он перешел линию фронта, но был замечен врагом. Как быть? Отойти назад, не выполнив задания? Тройнинов и его товарищи — два узбека, два русских, один азербайджанец — решили принять бой. Семь часов длилась эта беспримерная схватка. Воины уничтожили 28 гитлеровцев, подожгли два танка, подавили пулеметную точку. Почти все они погибли, не отступив ни шагу назад.

Бессмертный подвиг совершили бойцы 2-го взвода под командованием Василия Струкова, которым было приказано занять один из участков Мамаева кургана. Стремительным броском взвод захватил западный склон высоты. Было уничтожено около полусотни гитлеровцев, три пулеметные точки врага.

Противник открыл ураганный огонь из всех видов оружия. Бойцы ответили штыковой атакой. Четыре часа длился непрерывный бой. Все меньше людей оставалось во взводе. Не отдав врагу ни пяди земли, все воины взвода вместе со своим командиром Василием Струковым полегли во имя победы.

Во имя победы пролил свою кровь на Мамаевом кургане и я, Христофор Черкасов, командир роты, чекист.

Схватка в лощине

И. Н. КУРЯТНИКОВ,

бывший командир роты

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД, майор запаса

Время неумолимо. Более трех десятилетий прошло уже с той поры, когда отгремели последние залпы великой битвы на берегах Волги. Но память защитников Сталинграда не стареет. Всплывает какой-нибудь эпизод далеких боев — и словно бы у тебя в руках нить от большого клубка, которая уводит снова в прошлое.

…Август — сентябрь 1942-го. 10-я дивизия войск НКВД ценой огромного напряжения и тяжелых потерь сдерживает захватчиков, рвущихся в город. И моя 2-я рота первого батальона 269-го стрелкового полка делит судьбу с остальными подразделениями. Смерть вырывает из наших рядов все новых и новых товарищей. Живые мстят за погибших.

В сентябре рота располагалась у подножия Мамаева кургана. Позиция удобная. Только правее нашей обороны — лощина, ведущая прямиком от нас к немцам. Противник обстреливает ее из станкового пулемета, «прошивает» насквозь. При контратаках это — как нож в сердце. Бойцы гибнут, не успев подняться в полный рост.

Как-то поздно вечером к нам пробралась, наконец, полевая кухня. С питанием было туговато все эти дни: то из-за непрерывных боев не до еды, то кухня к нам не может попасть. И вот теперь горячая каша! По тем временам почти роскошь.

По всей вероятности, движение в наших окопах заметили гитлеровцы. Начался сильный обстрел. Тот самый проклятый пулемет наповал уложил повара. Сидим мы в окопах, и у всех одна и та же мысль: как отомстить фашистам, как устроить им «ужин» поплотней?

Сейчас я уже не помню, кто предложил использовать «новый» вид оружия — связки гранат и бутылок с самовоспламеняющейся жидкостью. Привязали мы бутылки к гранатам бинтами — и к окопам «соседей» поползли по кустарнику. Пулеметчик Алексей Обухов, боец Петр Шевляков, связист Наумов, санитар Бресткин и я решили прежде всего покончить с немецким пулеметом. Подкрались незаметно. И устроили немцам адский фейерверк. Рвутся гранаты, горючая смесь поливает гитлеровцев огненным ливнем. Видно, как уцелевшие фашисты разбегаются, на ходу пытаясь потушить горящую одежду…

Возвращались обратно без потерь и с трофеями. Принесли разбитый станковый пулемет, один ручной в полной сохранности и пять автоматов. А помимо оружия, прихватили с собой и раненого гитлеровца. Планшет его по сей день хранится у меня как память о боях за Мамаев курган.

Вылазка наша окончилась так же неожиданно для немцев, как и началась. Опомнившись, противник обрушил на собственные окопы целый дождь снарядов и мин, но нам они повредить уже не могли.

Последним вернулся в свой окоп связист Наумов. Оказывается, он встретился с немецкими «друзьями» по профессии, выиграл рукопашную охватку, а потом с великими предосторожностями стал тянуть в нашу сторону гитлеровский телефонный кабель. Пока осколок или пуля не оборвали провод, Наумов «беседовал» с ошалевшими немцами на чистом русском языке.

Ненависть к подлым захватчикам удесятеряла наши силы. Она помогла нам выстоять в самых жестоких схватках. Сержант Василий Струков, назначенный командиром взвода, поджег в бою бутылками с горючей смесью два фашистских танка. Сержант Алексей Обухов, потеряв в сражении весь пулеметный расчет, продолжал драться один, отбивая яростные атаки вражеской пехоты. Его тяжело ранило, он потерял сознание. Однако бой уже был выигран, атака отбита.

«Ни шагу назад!» — было нашим девизом. Мужество вело нас вперед.

Всем смертям назло

Н. И. САРАФАНОВ,

бывший красноармеец

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД

Долгое время меня, как и моего напарника М. Чембарова, считали погибшим. Но я выжил под ливнем свинца и стали. Вот как сложилась моя судьба.

В армию я был призван в 1941 году. Попал в 10-ю дивизию войск НКВД и считал за честь служить в ней.

Первые бои мы приняли у станции Абганерово. И уже тогда убедились, что фашистов можно бить, что и они умеют показывать спину. Ведь недаром говорится в народе, что не так страшен черт, как его малюют. Так вот, столкнувшись с этим самым бронированным «чертом», мы доказали, что тоже умеем воевать, стоять на своих рубежах до конца. Гитлеровцам так и не удалось пробиться к Сталинграду с юга, как они рассчитывали сначала. Их наступление захлебнулось.

Но самые трудные испытания были еще впереди.

В первой половине сентября 1942 года наш батальон, которым командовал старший лейтенант-пограничник А. Груздев, держал оборону на Дар-горе. 16 сентября наши позиции в течение целого часа обрабатывали вражеские пикировщики. В каждом заходе участвовало по 40–50 самолетов. Чего только не бросали они на наши головы. Бомбы — это само собой разумеется. Кроме них, вниз летели и рельсы, и бочки из-под горючего. Лишь бы побольше нашуметь, запугать нас.

Но у чекистов крепкие нервы. Когда после бомбежки на наши позиции двинулся батальон фашистской пехоты, он крепко получил по зубам. Перед нашими окопами остался не один десяток вражеских трупов. Ни одного метра сталинградской земли не смогли отобрать у нас гитлеровские вояки.

Рассвирепевший враг бросил на нас десять танков. Наша рота под командованием Садовского и политрука Ольхова встретила их противотанковыми гранатами, выстрелами противотанковых ружей и бутылками с горючей смесью. Фашисты, не ожидавшие такого отпора от горстки пехотинцев, отступили.

Но и от нашей роты после этой схватки осталось всего четверо: младший лейтенант Петр Круглов, уроженец Алтая, сержант Александр Беляков из Вологодской области, Михаил Чембаров и я, оба из Ольховки Сталинградской области. Наступила короткая передышка, и Круглов, собрав нас вместе, сказал:

— Приказа отступать нет. Будем стоять насмерть.

Никто не возражал. Все понимали свой воинский долг, долг чекистов.

Наша четверка вновь заняла позицию у Купоросной балки. Передо мной лежал овраг, который пересекало шоссе от станции Садовая. Оттуда мы и ждали врага. Но он неожиданно появился с тыла — двадцать бронированных коробок с автоматчиками на бортах. Двадцать танков против четырех стрелков! Но отступать некуда. Мы вступили в бой. Первой вспыхнула головная машина. За ней остановились, плеснув в небо черным чадным дымом, еще несколько танков.

Целый час продолжалась эта схватка. Помню последние мгновения боя. Они запечатлелись в моей памяти четко, как на фотопленке. На наши позиции идут три танка… Беляков почти в упор стреляет и поджигает один из них… Из люка выскакивают трое гитлеровцев… Двоих я успел скосить автоматной очередью, но третий опередил меня… Я потерял сознание.

Сколько времени пролежал, не знаю. Когда очнулся, услышал немецкую речь. Фашисты бродили совсем рядом. Что с моими товарищами, я не знаю. Голова залита кровью, в ушах шум, руки и ноги, как ватные. «Неужели плен? — думаю. — Нет, ни за что!» Кое-как добрался ползком до трупа убитой лошади, затаился. Прошли сутки. Потом я перебрался в развалины какого-то дома. Ночью попытался выйти из окружения и пробраться к своим, но страшные боли в голове и слабость не давали двигаться. Когда рядом появились какие-то ребятишки, я попросил их принести что-нибудь поесть. Они побежали выполнять мою просьбу, но гитлеровцы выследили их. Четверо немецких автоматчиков пинками подняли меня с земли и повели в штаб. Оттуда я попал в лагерь для военнопленных на станции Гумрак.

Условия в подобных лагерях всем известны. Кормили нас один раз в сутки. Как кормили — вполне понятно. Всех, кто был поздоровее, вскоре отправили в Германию, а раненых вроде меня использовали на разных работах. Нас, как скот, по восемь человек опутывали веревкой, запрягали в телегу и заставляли возить к переднему краю лес и кирпич для строительства оборонительных сооружений.

Силы были на исходе. Изнурительные работы и голод сказывались. Чтобы как-то продержаться, по ночам мы потихоньку варили и ели копыта и кожу убитых лошадей (мясо было уже съедено самими немцами).

Однажды представился удобный случай для побега. Как обычно, нас запрягли в телегу, груженную лесом, и заставили везти на строительство укреплений в Орловку. Сопровождал нас только один конвоир.

Был среди нас отчаянный парень Алешка, по прозванию Сибиряк. Мы поняли друг друга с полуслова. Когда телега приблизилась к переднему краю, он мертвой хваткой зажал фашиста и заткнул ему рот. Я тем временем выхватил у конвоира штык… Все было кончено в одно мгновение. Мы бросились бежать к нашим окопам. Гитлеровцы открыли сильный огонь, и когда уже видны были наши бойцы, махавшие нам шапками, пуля сразила Алешку. А мы с Алексеем Иголкиным, уроженцем Дубовки, уцелели, добрались до своих.

Нас накормили как следует, отогрели, подлечили. И когда пришла пора, мы вместе со всеми участвовали в разгроме гитлеровцев под Сталинградом.

Позже я воевал на Курской дуге. Был там тяжело ранен, и в апреле 1944 года медицинская комиссия признала меня негодным к строевой службе. Вернувшись в Ольховский район, я сразу возглавил тракторную бригаду, хотя рана еще не зажила как следует. Зимой учил молодежь вождению трактора, а весной вместе с ребятами выезжал в поле. Был механиком при Киреевской МТС, а когда стало подводить здоровье, перешел на более легкие работы. И сейчас по мере сил тружусь в совхозе «Гусевский».

«Когда смотрю на ордена…»

В. И. РЫБАКОВА,

бывший военврач 272-го полка

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД

В те дни все мы жили одной общей заботой, одной бедой, нависшей над нашей Родиной. У нас было одно желание — во что бы то ни стало остановить врага, повернуть его вспять и гнать до тех пор, пока на нашей земле не останется ни одного фашиста.

Мы верили в победу. Знали, что завоевать ее нелегко, но знали также, что она неизбежна. Каждый стремился приблизить этот светлый день — и опытные, закаленные в сражениях бойцы, и такие необстрелянные новички, как я, только что окончившая Сталинградский медицинский институт.

Мою подругу Анну Мяснянкину и меня направили в медсанроту 10-й стрелковой дивизии войск НКВД, штаб которой размещался в то время около старого моста через Царицу. Бои шли уже на подступах к городу, город после варварских бомбежек пылал, как свеча.

Мы с шофером Михаилом Ягоношвили получили приказ доставить четверых тяжело раненных бойцов к переправе. Ехали по улицам, как по огненным коридорам. Пробирались через руины, через груды щебня и камня, в сплошном дыму. Горячий воздух обжигал кожу.

Сдав раненых на переправе, той же дорогой с трудом добрались до штаба. А тут снова бомбежка. Почти десять часов подряд — адский грохот, взрывы и столбы огня вокруг. Как только выдалась передышка, комдив Сараев приказал переправить медсанроту за Волгу, в Заплавное. Я осталась в Сталинграде.

Целыми днями выносили мы раненых с поля боя в безопасные места. Первое время мне помогала медсестра Виктория Шепетя, о которой впоследствии писал К. Симонов.

Эвакуация раненых была немыслимо сложным и смертельно опасным делом. Я ловила попутные машины, идущие к переправе по самому гребню набережной, мимо памятника Хользунову. Но вскоре гитлеровцы начали обстреливать эту дорогу, и мы вынуждены были теперь гонять машины по железнодорожному полотну. Какое это было невыносимо тяжелое зрелище: грузовики со стонущими от боли людьми идут прямо по шпалам… Но другого пути не оставалось.

О себе я думала тогда меньше всего. Вокруг ежедневно, ежечасно было столько примеров героизма и самоотверженности, что казалось, будто люди, окружавшие меня, рождены для подвигов.

Навсегда запомнила я бесстрашного фельдшера Дмитрия Подлеснюка. Мы должны были сменить место своего расположения и готовились к эвакуации раненых. Нас заметил немецкий бомбардировщик. А рядом — склад боеприпасов! Попади в него хоть одна бомба… Фельдшер Подлеснюк не растерялся.

— Растаскивать ящики! — скомандовал он санитарам.

И сейчас стоит у меня перед глазами этот удивительный человек: черный от копоти, энергичный, совершенно спокойный внешне, хотя вокруг взрывы, огонь и вой осколков.

Другой эпизод, в котором Подлеснюк снова проявил мужество и бесстрашие, относится к периоду оборонительных боев за участок между железнодорожным вокзалом и Краснознаменской улицей. Было принято решение перевести медпункт из подвала универмага к пожарке, где располагался КП полка. Пусть ближе к передовой, зато вроде бы безопаснее, потому что через площадь Павших борцов днем вообще невозможно было проскочить: в домах напротив засели немецкие автоматчики и снайперы. И вдруг в наш подвал с бокового входа просочились гитлеровцы. Подлеснюк вместе с фельдшером Ивасенко ринулись куда-то в темноту. Вскоре до нас донеслись приглушенные возгласы, шум. Потом наступила тишина. Вернувшийся Подлеснюк доложил:

— Все в порядке. Работайте…

Два фельдшера в рукопашной схватке уложили «гостей», обманувших бдительность нашей охраны из числа легкораненых.

Я восхищалась мужеством старшего врача полка майора Сироты, врача Саввы. Им, казалось, вообще было неведомо чувство страха.

Когда КП полка и медпункт отошли в Комсомольский садик, мы еще не подозревали, что скоро наступит трагическая развязка. Однажды в наш подвал вбежал какой-то боец и крикнул:

— Мы окружены!

Фрося Ефросинина и я попробовали выбраться наверх. Вокруг рвались гранаты, свистели пули. Гитлеровцы кричали в люк:

— Рус! Чекисты! Сдавайтесь!

Потом они пустили в подземелье газ. Вместо масок мы давали раненым бинты, смоченные водой…

Было принято решение пробиваться к своим. Комиссар Щербина приказал взять с собой побольше гранат и в числе первых пошел на прорыв. Сначала мы добрались до драмтеатра, через улицу Ломоносова, ближе к Волге. Смерть вырывала из наших рядов одного бойца за другим. Почти все были ранены, комиссар Щербина — смертельно. Мы со слезами на глазах похоронили его в Пионерском садике на Октябрьской улице. Лишь несколько человек добрались до берега.

В Заплавном я вновь встретилась со своими подругами по медсанроте. Землянки были забиты ранеными, и мы старались сделать все, чтобы облегчить их страдания, помочь быстрее вернуться в строй. Круглые сутки наши врачи находились у операционных столов.

Вскоре комбат приказал мне, только что оправившейся после болезни, отобрать самых слабых среди раненых и разместить их в соседней деревне. Набралось человек сто пятьдесят. Женщины-солдатки делились с моими подопечными куском хлеба, последней картофелиной. К весне мы поставили всех раненых на ноги.

День Победы я встретила в Бреслау. На митинге я выступала перед ликующими солдатами от имени женщин дивизии. Что говорила — не помню… Все было как в тумане. Какое счастье дожить до разгрома врага!

Сейчас, когда я смотрю на боевые ордена и медали, которыми Родина наградила меня и моих товарищей, я вспоминаю трудные фронтовые дороги, несгибаемое мужество советских солдат. И еще вспоминаю тех, кто погиб за родную землю. Наши награды по праву принадлежат и им…

С винтовкой и песней

И. Б. КВЕКВЕСКИРИ,

бывший начальник клуба полка

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД

В дни Сталинградской битвы я был начальником клуба 269-го полка 10-й стрелковой дивизии войск НКВД. Фронтовая обстановка потребовала от нас немедленной перестройки всей политико-воспитательной работы, использования самых разнообразных форм и средств массовой агитации. С помощью политотдела дивизии и командования полка мы перенесли свою деятельность непосредственно на передовую.

В часы затишья агитгруппа клуба в составе бойцов Модина, Никифорова, Дмитриева, Куверкова, Смаги, Кондаурова и Еремина шла в окопы, траншеи, блиндажи. Затейники, декламаторы, музыканты под обстрелом противника переходили из укрытия в укрытие. Солдаты ждали их, они были самыми желанными гостями.

В тщательно замаскированных окопах звучали популярные в те дни песни: «На врага за Родину вперед», «Не скосить нас саблей острой», «Наш товарищ комиссар». Звучали и русские народные песни. Запевала начинал вполголоса, а бойцы подхватывали берущий за душу мотив:

Чтецы декламировали гневные строчки стихов К. Симонова, С. Кирсанова, А. Суркова, звавшие на борьбу с заклятым врагом. Большим успехом пользовались у солдат фронтовые частушки, юмор.

А как радостно встречали нас бойцы, когда мы приносили на передовую патефон с пластинками и русскую гармонь!

Эти короткие часы досуга вселяли в защитников Сталинграда веру в окончательную победу над врагом, вдохновляли их на борьбу.

В середине сентября 1942 года политотдел дивизии, обобщив опыт работы нашего клуба, предложил широко распространить его и перенести деятельность всех клубов непосредственно на передовую.

Много внимания мы уделяли наглядной агитации. В окопах были смонтированы яркие и выразительные витрины: «Ни шагу назад!», «Наши герои», «Зверства немецких фашистов». По этим же темам политработники Гончаров, Герман, Кудяков проводили тематические обзоры, используя материалы монтажей и витрин.

Часто появлялись в окопах острые карикатуры на гитлеровских захватчиков, которые сопровождались хлесткими, бичующими подписями.

Работники клуба оформляли яркие, броские лозунги и плакаты, которые призывали бойцов беспощадно мстить врагу за сожженные и разрушенные города и села, за слезы и горе матерей: «Кровь — за кровь, смерть — за смерть!», «Враг грозит Сталинграду. Долг бойцов Красной Армии — любой ценой остановить, отбросить и разгромить врага», «Ни шагу назад — таково веление Родины».

Работники клуба вели устную агитацию как в перерывах между боями, так и непосредственно во время горячих схваток с гитлеровцами.

В один из сентябрьских дней 1942 года я находился в районе аэродрома, среди бойцов 3-й роты. Вместе со мной был Кудяков из политотдела дивизии. В это время фашисты пошли в наступление, появились немецкие танки и самолеты. «Присягу не нарушать!», «Огонь по врагу!» — разнеслось по нашим окопам. Наступавшие фашисты были встречены беспощадной сталью. С большими потерями они откатились назад. Только группа бойцов, которую возглавили Кудяков и я, уничтожила в этом бою до полусотни немецких солдат и офицеров, подожгла три танка.

Так было всегда и всюду. Работники клуба несли на передовую страстные слова большевистской правды, воспитывали в бойцах чувство ненависти к подлому врагу, уверенность в конечной победе. А когда начинался бой, они брали в руки оружие и вместе со всеми защитниками Сталинграда шли вперед.

Среди огня и руин

Б. П. ПЕРЕПЕЧАЕВ,

бывший начальник пункта

сбора и эвакуации раненых

10-й стрелковой дивизии

войск НКВД, майор запаса

Воскресный день 23 августа 1942 года выдался солнечным и жарким. Сталинград жил обычной жизнью прифронтового города: работали заводы и фабрики, по улицам двигались крытые зеленым брезентом автомашины с боеприпасами для близкого фронта, звенели трамваи. Вечером, как извещали афиши, в драматическом театре имени Горького должны были показывать спектакль по пьесе Константина Симонова «Парень из нашего города».

В этот день фашистские стервятники совершили варварский налет на город. От сотен самолетов с черными крестами на крыльях потемнело голубое небо. Стоял непрерывный грохот от рвущихся авиабомб. То здесь, то там появлялись гигантские языки пламени, рушились стены зданий, слышались крики и стоны пострадавших.

К вечеру этого трагического дня в медсанроту нашей дивизии, располагавшуюся в школе неподалеку от авиагородка, одна за другой стали подходить повозки и автомашины с ранеными. Легко раненные мирные жители города приходили сами за первой помощью.

Для нас, медиков, началась изнурительная работа, проходившая в невероятно трудных условиях.

От близких разрывов здание трясло, как в лихорадке. Стекла вылетали вместе с оконными рамами. Кругом зияли черные воронки, в небе непрерывно кружили вражеские самолеты.

Двое суток без сна и отдыха мы перевязывали, обрабатывали, оперировали раненых. От усталости врачи и медицинские сестры едва не валились с ног.

В ночь на 26 августа мне и врачу Музе Андреевне Фроловой, медицинским сестрам Вере Кореневой, Ольге Бойко и Рае Евсеевой было приказано отправить на шести автомашинах более 40 тяжелораненых из медсанроты на переправу.

Мы ехали через пылающий город. На улице Коммунистической впереди нас неожиданно рухнул большой дом, преградив дорогу. Пока мы разворачивались для объезда, позади был разрушен фашистскими бомбами четырехэтажный жилой дом. Мы оказались в ловушке.

Посоветовавшись, мы пришли к выводу, что единственный выход из создавшегося положения — сломать ограду железнодорожной станции и ехать поперек железнодорожных путей станции Сталинград-I, через Заполотновский район. Невыносимые страдания и боли испытывали раненые при этом переезде. Но они держались мужественно, и только изредка слышались тихие стоны.

Проехав мимо стадиона «Динамо», мы спустились к набережной по улице Ленина. Она представляла собой гигантскую огненную трубу: почти все дома пылали, рассыпая вокруг целые каскады искр.

Берег Волги был изрыт гигантскими воронками. Догорали склады, причалы, дебаркадеры, по воде медленно плыли обломки каких-то судов. Стоял тяжелый, удушающий запах гари.

В щелях у ротонды и подвалах разрушенных домов скопились тысячи женщин с детьми, стариков, ожидающих переправы.

Воспользовавшись короткой паузой между двумя бомбежками, мы благополучно погрузили раненых на катер. И только после этого с облегчением вздохнули: все трудности поездки остались позади, задание выполнено.

Вскоре для сбора раненых, оказания им первой помощи и эвакуации в Красную Слободу в дивизии по распоряжению начсандива военврача II ранга Юрова был создан передовой медицинский пункт, в котором, кроме меня, работали врачи С. М. Годемичер, М. Я. Попова, медсестры О. Бойко, В. Коренева, В. Шепетя и другие. Вначале он размещался в блиндажах и подвалах разрушенных домов непосредственно у спуска к Волге со стороны улицы Ленина, а с 30 августа был перенесен в правое крыло универмага.

В передовом медицинском пункте переправы была оказана помощь тысячам раненых, среди которых были воины нашей дивизии, соседних частей, мирные жители, пострадавшие от обстрела и бомбежек.

Четвертого сентября были разбиты две машины, имевшиеся у нас. Мы остались «без колес». Теперь медицинским сестрам приходилось отправлять раненых на переправу пешком. Они собирали группы по 30–40 человек, поручая легко раненным помогать тем, кто не мог самостоятельно передвигаться. Самых тяжелых несли на носилках, а когда носилок не хватало, использовались палатки, шинели, фанерные щиты. Такие странные и медлительные процессии с трудом пробирались к Волге через горящий город.

Переправлять раненых на другой берег становилось с каждым днем трудней. С девятого сентября гитлеровцы, прорвавшись в центр города, вели прицельный огонь по переправе, катерам и баржам. Эвакуацией можно было заниматься только по ночам. В таких условиях нашим медицинским сестрам было нелегко работать. Но их мужество оказалось беспредельным. Неоднократно переправляли раненых за Волгу Ольга Бойко, Надя Панченко. Дважды сопровождала большие группы В. Шепетя. И все это под обстрелом, под непрерывной бомбежкой.

Трудно было с питанием, с водой. Из кухни, располагавшейся на реке Царице, носили пшенную кашу или похлебку из того же пшена. Зато сливочным маслом мы были обеспечены: в подвале универмага стояли целые бидоны его, и мы щедро сдабривали надоевшую кашу маслом. Хлеб от случая к случаю привозили с левого берега, воду для питья запасали, используя ведра, фляги и даже каски.

В подвале универмага нашим врачам приходилось работать почти без отдыха. Час-другой для сна — и снова за дело. Стандартных шин не хватало. Приходилось использовать все подручные средства. В ход шли доски от упаковочных ящиков, палисадников, частоколов.

Так продолжалось до 14 сентября. К этому дню бои разгорелись в самом центре города, и к универмагу невозможно было пробраться. Медицинский персонал пункта был направлен непосредственно в подразделения дивизии.

Прославилась своим мужеством и отвагой фельдшер 282-го стрелкового полка Катя Русаловская.

25 августа полк, поднятый по тревоге, вместе с зенитным дивизионом и народным ополчением занял оборону на подступах к тракторному заводу. С первых минут появились раненые, и Катя беззаветно ухаживала за ними. Это было боевое крещение выпускницы Киевского фельдшерского училища.

В первый день боя она вынесла с переднего края и перевязала несколько десятков раненых.

Когда вышел из строя весь командный состав одной из рот и ряды красноармейцев дрогнули, Катя приняла командование на себя. Выхватив пистолет, она бросилась вперед с криком: «За мной, за Родину!» Рота контратаковала гитлеровцев и отбросила их. А Русаловская снова вернулась к своим прямым обязанностям, снова выносила раненых, перевязывала их и отправляла в тыл.

За свою беззаветную храбрость Катя Русаловская была награждена орденом Красной Звезды.

Каждый медицинский работник отдавал все свои знания и силы делу помощи раненым. Сандружинницы истребительного батальона завода «Баррикады» Наташа Чумакова и Аня Каштанова вынесли из-под пуль и осколков десятки бойцов, которым необходимо было оказать первую помощь. Наташа вместе с красногвардейцами неоднократно ходила в атаки. «Наша сестричка», — так называли ее солдаты.

Самоотверженно работала начальник аптеки Т. Южанина. Она своевременно обеспечивала бойцов и командиров индивидуальными перевязочными пакетами, непосредственно в подразделениях пополняла сумки санитаров медикаментами.

Медицинской службой 269-го стрелкового полка, оборонявшего район Мамаева кургана, руководил мужественный сын осетинского народа военврач II ранга Борис Урусович Цкаев. Здесь все медицинские работники действовали очень четко и самоотверженно. Их не страшили ни пули, ни осколки, если требовалось срочно оказать помощь раненым. Они бесстрашно шли в самое пекло боя.

Санинструктор Дина Зорина, которую красноармейцы любовно называли Зорькой, была и отважным воином. В одном из боев погиб весь расчет нашего миномета. Дина встала к миномету и точным огнем уничтожила 18 гитлеровских солдат и офицеров.

В гуще контратакующих советских бойцов всегда находилась фельдшер 9-й стрелковой роты Анна Андриевская. Она продолжала оказывать помощь раненым даже тогда, когда была ранена сама.

Фельдшер Федор Брескин, в первые же дни боев за Мамаев курган оставшийся единственным медиком в 1-м стрелковом батальоне, выполнял свои нелегкие обязанности очень четко и организованно. С виду медлительный и застенчивый, в бою он преображался, действовал обдуманно и расчетливо. Ничего, что фашистский снайпер продырявил ему пилотку. Ничего, что пробита осколками санитарная сумка. Главное — жив, может помогать раненым.

Артиллерийским налетом разбило и завалило блиндаж медицинского пункта батальона. Солдаты откопали Брескина, и он, контуженный, оглохший, продолжал перевязывать раненых.

Выпускница Сталинградского медицинского института врач второго батальона Евгения Жданова бесстрашно шла в первых рядах сражающихся бойцов. Ее видели там, где было трудно, где нужна была помощь. В батальоне называли ее «солдатом жизни» — в минуту смертельной опасности она всегда оказывалась рядом с раненым и оказывала необходимую помощь.

В блиндаже полкового медпункта неподалеку от Мамаева кургана работал обаятельный человек — врач Б. Палей, обладавший неиссякаемой энергией и заражавший своим оптимизмом всех окружающих. Сутками не отходил он от перевязочного стола, выхаживал людей, которые, казалось, были уже обречены на гибель.

Весельчаком и балагуром был собранный и отчаянно храбрый в бою фельдшер Саша Бочанов. Вместе с шофером Суреном Казаряном он возил раненых на старой, не раз и не два пробитой осколками санитарной машине. Возил по лабиринту изрытых воронками, заваленных грудами кирпича, сгоревшими трамваями и столбами улиц, в огне и дыму. Труден и полон опасностей был этот путь от Мамаева кургана до переправы.

Когда становилось известно, что в каком-нибудь подразделении не хватает медицинских работников, туда немедленно отправлялся Бочанов. Он оказал помощь многим десяткам раненых.

В начале сентября Б. Цкаеву и А. Бочанову удалось разыскать на берегу Волги две больших лодки. Кое-как отремонтировав их подручными средствами, медслужба полка организовала свою собственную переправу, которая работала круглосуточно.

В боях у первой городской больницы нелегко пришлось медицинским работникам 270-го стрелкового полка. Многие из них были ранены, многие убиты.

Фельдшер Александр Жидок вынес из-под огня более 40 тяжело раненных бойцов, сам был ранен в обе ноги. Смертью героя погибла Поля Политова.

17-19 сентября один из батальонов полка дважды попадал в окружение у реки Царицы. Скопилось много раненых. Всем им была своевременно оказана медицинская помощь, многих пришлось выносить из окружения на шинелях, плащ-палатках. Неутомимая Оля Бойко, страдавшая, как и все, от жажды и голода, подбадривала раненых, отдавала им последние капли сбереженной воды.

Было за что уважать этих хрупких девушек, выносивших наравне с мужчинами все тяготы жестокой и кровопролитной битвы за Сталинград. В боях они набирались опыта, крепла их фронтовая дружба, взаимовыручка.

Второго сентября гитлеровцы подвергли ожесточенной бомбардировке Астраханский мост. Над ним непрерывно висело около 30 вражеских самолетов. На правом берегу Царицы находилась авторота дивизии, куда попадали бомбы и где были раненые. Как им помочь? Вера Коренева короткими перебежками под бомбами врага пробралась по мосту и занялась перевязкой. Храбрости этой девушке было не занимать.

Еще не раз она в полной мере проявила свое мужество и бесстрашие. Вере поручили вынести к переправе последних раненых из подвала универмага. Под огнем врага она добралась до разрушенного здания и выполнила приказ.

Это было нелегким делом. По-пластунски метр за метром преодолела она площадь Павших борцов под непрерывнымпулеметным огнем гитлеровцев.

Ползшие навстречу наши бойцы посоветовали ей:

— Скорей, сестрица, возвращайся назад. Фашисты вот-вот могут занять подвал.

Возвращаться? А как же приказ? А как же раненые? И Вера снова двинулась вперед.

Спустившись в подвал, она услышала шорох.

— Кто здесь?

— Свои! — ответили из темноты. — Связист я.

Вера спросила, есть ли в подвале раненые.

— Кажется, есть, — неопределенно ответил тот же тихий голос.

В подвале сестра зажгла спичку. Ее неверный желтый свет выхватил из мрака длинный стол, на котором стояла банка со сливочным маслом. Вера воткнула в масло скрученный жгутом бинт и подожгла его. Получился факел, который хоть немного рассеял тьму.

Вот у стены застыл, опустив голову на битый кирпич, боец. Жив ли? Вера потрогала пульс. Не бьется.

У противоположной стены увидела красноармейца, раненного в челюсть. Гимнастерка залита кровью. Вера с трудом наложила повязку, влила в нос раненого воды со спиртом и, с трудом подняв его, на коленях поползла к выходу.

Через несколько метров встретился еще один боец — с переломом ноги. Закрепила перелом доской от какого-то ящика.

Когда выползли из подвала, гитлеровцы открыли ураганный огонь. Но на этот раз пули помиловали их. Ползком добрались они до скверика, где держали оборону наши бойцы, и побрели дальше, к переправе.

У переправы как раз стоял катер. Вера сдала раненых и пошла на командный пункт, шатаясь от усталости. Доложила:

— Задание выполнено. Раненые отправлены на другой берег.

В центре города, когда шли бои за железнодорожный вокзал, пожарку, железнодорожную больницу, за каждый дом и этаж, среди бойцов 272-го стрелкового полка можно было увидеть военфельдшера Фросю Ефросинину. Мягкая и сердечная, она всегда находила для раненых теплые слова, подбадривала их и в минуты опасности. В ночь на 25 сентября, когда в Комсомольском саду был окружен гитлеровцами командный пункт полка, Фрося вела себя стойко и мужественно. Была ранена, но продолжала оказывать бойцам необходимую помощь.

В середине сентября тяжелые бои вел в районе Верхней Ельшанки 271-й стрелковый полк. Врач Николай Захаров, выпускник Сталинградского медицинского института, оказывал помощь раненым непосредственно на переднем крае, под огнем врага. Когда все офицеры одного из батальонов вышли из строя, врач Захаров принял командование на себя и повел бойцов на врага.

На левом берегу Волги, у причалов Красной Слободы, постоянно дежурили медицинские сестры Фаина Уколова, Рая Евсеева, Люда Турченко. Они выносили раненых из лодок, с катеров и барж, направляли их для оказания помощи в располагающуюся здесь же передовую хирургическую группу, где работали врачи Муза Андреевна Фролова и Анна Федоровна Осокина.

Свою трудную вахту медицинские работники 10-й стрелковой дивизии войск НКВД несли в море огня, среди разрывов бомб, мин, снарядов. Они вырвали из рук смерти тысячи раненых солдат и офицеров. Они смело шли в атаку вместе с бойцами. Они отдавали свои жизни за то, чтобы сегодняшний наш день был светлым и мирным.

Прошли десятилетия с того торжественного и праздничного дня, когда на берегах Волги отгремели последние залпы великой битвы и наступила непривычная тишина. Ежегодно ветераны сражения собираются в Волгограде, чтобы вспомнить минувшее, почтить память своих боевых друзей, навсегда оставшихся лежать в спасенной ими земле.

И каждый раз во время этих традиционных встреч слышатся взволнованные и благодарные слова, обращенные к тем, кто в пекле боев оказывал воинам медицинскую помощь, не жалея собственной жизни.

— Сестричка, родная!..

— А помните?.. Вы меня вынесли с поля боя…

И нет для нас, бывших медиков, награды дороже, чем эти теплые, от сердца идущие слова.

Разведка доложила точно

Г. Г. ПЕТРУХИН,

полковник в отставке

В период Сталинградской битвы мне как заместителю начальника управления НКВД приходилось участвовать во многих важных мероприятиях по организации отпора фашистским захватчикам. Одно из них было связано с организацией разведки. 12 сентября в Сталинграде была создана для этой цели оперативная группа чекистов, в которую входило около 100 человек. Руководство группой было возложено на меня. Командный пункт располагался на берегу Волги, в центре города. Часть оперативных работников обслуживала Тракторозаводский и Краснооктябрьский районы, остальные были закреплены для постоянной связи за особыми отделами дивизий и армий Сталинградского фронта.

Основной задачей оперативной группы было обеспечение командования наших войск необходимыми разведывательными данными. В этом важном деле с особой силой проявились замечательные организаторские способности сотрудника УНКВД Андрея Федоровича Трушина. Решительный и смелый, отлично знавший обстановку в городе, он оказывал неоценимую помощь при подготовке и засылке в тыл противника наших разведчиков. Тщательно, до пунктуальности продумывая каждую деталь, он подробнейшим образом инструктировал наших товарищей накануне перехода линии фронта. Вместе с начальником особого отдела 13-й гвардейской стрелковой дивизии Б. М. Симоновым Андрей Федорович принимал участие в допросах захваченных в плен гитлеровцев.

У нас имелся подробнейший план города и его окрестностей. На нем мы отмечали расположение наших войск, периодически вносили исправления. План этот, изрядно потершийся, сохранился у меня до сих пор. Мы пользовались им при направлении наших разведчиков в немецкие тылы.

Опасность грозила разведчикам на каждом шагу. Некоторые из них геройски погибли при выполнении боевых заданий. Одна из разведчиц, комсомолка, работавшая в мирное время в городском комитете партии, была застигнута гитлеровцами в их штабе, когда вынимала из стола секретные документы. Девушка погибла, не сказав фашистам ни слова.

В Сталинграде мы старались разведать точное размещение всех гитлеровских частей, узнать расстановку их боевых средств, вплоть до отдельных артиллерийских групп и пулеметных гнезд. Эти данные имели большое значение для советских войск. Недаром, поздравляя коллектив чекистов с наступающим праздником — 25-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции, командование писало, что разведданные, поступающие от нас, немедленно передаются в разведывательный отдел фронта. Нас просили по возможности указывать больше наземных объектов, хорошо заметных с воздуха, вблизи которых расположены огневые средства противника, и сообщать о результатах действий нашей авиации и артиллерии.

К зиме наши разведчики приобрели большой опыт в своей опасной работе и проявили удивительную смелость при выполнении заданий. Они проникали в самые секретные зоны немецкой обороны и фиксировали в памяти расположение штабов, складов с боеприпасами, скопление военной техники, расположение артиллерийских орудий и пулеметных гнезд. После налетов советской авиации и артиллерийских обстрелов от этих объектов ничего не оставалось.

Во время одной из наших бесед начальник особого отдела 62-й армии тов. Витков сообщил мне, что командарм В. И. Чуйков высказал пожелание, чтобы о наиболее важных сведениях, добытых нашими разведчиками, я докладывал ему лично. «Что же получается, — говорил генерал, — мне дают ориентиры для авиации и артиллерии, а откуда они — мне неизвестно». Я воспринял это замечание и в тот же день договорился о встрече с командармом.

У входа в штаб армии меня встретил высокий, с копной черных волос человек, крепко сложенный, деятельный. Я, как полагается, доложил о прибытии. В. И. Чуйков приветливо поздоровался со мной и пригласил садиться. У нас состоялся продолжительный деловой разговор.

С тех пор я периодически докладывал командарму о наиболее важных сведениях, добытых нашей разведкой.

На всю жизнь осталась у меня в памяти боевая дружба между нашей оперативной группой и гвардейцами Родимцева, родившаяся в огне Сталинградской битвы.

В один из сентябрьских дней мы узнали, что в ближайшие часы в Сталинград должны переправиться с левого берега крупные войсковые соединения. Высаживаясь с барж и катеров, гвардейцы 13-й дивизии сразу вступали в бой. К утру прибыл на командный пункт комдив А. И. Родимцев, разместивший свой штаб в одной из штолен, занимаемых нами.

Встреча с ним была радостной и душевной. Я увидел человека среднего роста, с открытым русским лицом, с ясной быстрой речью, очень подвижного и энергичного. Во время нашего совместного размещения на КП А. И. Родимцев оказывал нам постоянную помощь в работе. Мы, в свою очередь, не оставались в долгу, сообщая командованию дивизии сведения о противнике, добытые нашей разведкой.

Поскольку мы испытывали затруднения с доставкой продуктов, комдив распорядился взять всю нашу группу, находящуюся в расположении дивизии, на котловое довольствие при своем штабе.

Очень теплые воспоминания остались у членов нашей группы о комиссаре 13-й гвардейской дивизии полковом комиссаре М. М. Вавилове. Он часто беседовал с нашими разведчиками, ободрял их задушевным словом. Вместе с ним, а иногда и с генералом Родимцевым, я часто бывал у бойцов дивизии, присутствовал при вручении орденов и медалей.

Эта фронтовая дружба чекистов и гвардейцев, рожденная в совместной борьбе за родной Сталинград, помогала нам решать наши общие задачи по скорейшему разгрому врага.

20 декабря 1942 года на командном пункте нашей группы состоялось торжественное собрание, посвященное 25-летию органов ВЧК-ОГПУ-НКВД. К нам прибыли руководители управления во главе с А. И. Ворониным, член Военного совета 62-й армии генерал-лейтенант Гуров, начальник особого отдела армии полковник Витков, комдивы Родимцев, Сараев.

Начальник управления НКВД А. И. Воронин коротко рассказал о положении в Сталинграде, о большом значении той работы, которую ведем мы, чекисты. Потом состоялось вручение правительственных наград.

Я уверен, что это торжество в борющемся Сталинграде осталось в памяти всех чекистов нашей группы на всю жизнь.

У стен Госбанка

А. Д. КОЧЕРГИН,

подполковник запаса

…Сигнал к подъему был дан с первыми бликами утренней зари. Выбравшись из штольни, мы разбились на мелкие группы.

Наша группа, состоявшая всего из трех человек — Петра Ромашкова, Валентина Сердюкова и автора этих строк, — должна была незаметно подобраться к недостроенному дому Госбанка и открыть огонь по окнам, откуда гитлеровцы обстреливали переправу через Волгу.

Укрывшись за какими-то развалинами, мы до боли в глазах всматривались в темные глазницы окон Госбанка, откуда доносилась приглушенная немецкая речь. Время от времени в окнах мелькали силуэты гитлеровцев. Начало светать. Теперь уже отчетливо были видны фигуры фашистских солдат. Немцы ставили на подоконники пулеметы, разглядывали в бинокль левый берег Волги.

Мы застыли в напряженном ожидании. Наконец, во дворе пивзавода, расположенного севернее Госбанка, ударила пушка. Это был условный сигнал. Мы немедленно открыли прицельный огонь из автоматов по окнам, из которых торчали стволы пулеметов. До нас донеслись вопли и стоны, немецкая брань. От орудийных снарядов, ложившихся точно в цель, в доме обвалились потолки, в разных концах вспыхнули пожары. Оставшиеся в живых гитлеровцы выпрыгивали из окон, пытаясь спастись бегством. Но их настигали очереди наших автоматов.

Бой начал затихать. Видимо, немцев в доме осталось совсем немного, и они не могли принять никаких серьезных контрмер.

Но вот вокруг нас снова стали посвистывать пули. Гитлеровцы подбросили свежие силы: они не могли так легко отказаться от контроля над переправой.

— Фьють, фьють, — слышалось то слева, то справа. Ромашков застонал, схватившись за плечо.

— Посмотри, что у меня, — с трудом проговорил он, обращаясь ко мне.

Из-под фуфайки, разорванной на плече в клочья, сочилась кровь…

Я посоветовал Ромашкову идти на перевязочный пункт. Мы остались вдвоем с Сердюковым. Валентин лежал слева от меня и стрелял из автомата. Огонь с верхних этажей и чердака здания усиливался. Видимо, фашисты решили разделаться с нами.

Вдруг я услышал чертыханье Сердюкова.

— В чем дело, Валентин? — уже не говорю, а кричу я, потому что сквозь треск пулеметов и автоматов трудно что-нибудь расслышать.

Оказалось, что немецкая пуля угодила в переднюю часть приклада сердюковского автомата и расколола его. Короче говоря, автомат вышел из строя.

— Сам-то ты цел? — обращаюсь я к Валентину.

— Иначе я не беседовал бы с тобой, — ответил он.

Чувство юмора не покидало Сердюкова даже в самые тяжелые минуты. Он никогда не унывал. Кажется, ни сердиться, ни нервничать, как это часто бывает со всеми нами, Валентин не умел. Всегда находил острую шутку, чтобы развеселить товарища, если тот был чем-нибудь удручен. Он как-то сразу располагал к себе копной темных, чуть вьющихся волос, правильными чертами лица, большими светлыми глазами…

Бой продолжался. Вокруг нас стали рваться мины. Мы еще плотнее прижались к земле, лишь изредка поднимая голову, чтобы посмотреть, что делается на вражеской стороне.

— Смотри, смотри! — закричал Сердюков, показывая вперед.

«Вот и гости пожаловали», — подумал я, увидев ползущих прямо на нас троих фашистов. Четыре гранаты, одна за другой, полетели в непрошеных гостей.

Теперь наше внимание вновь было приковано к зданию Госбанка. На двоих у нас остался один автомат да несколько гранат. Это была вся наша «боевая мощь». Мы постарались рационально использовать ее. Валентин наблюдал за первым и вторым этажами и за землей. Я взял на себя верхние этажи. Увидев вражеского солдата или офицера, например, в окне первого этажа, Сердюков кричал: «Первый — пять!» Это значило, что надо стрелять в пятое окно первого этажа, считая слева. Я тотчас брал цель на мушку.

Увлекшись боем, я не сразу обратил внимание на то, что уже несколько минут не слышу голоса Сердюкова.

— Валентин, как у тебя дела, что молчишь? — крикнул я.

Ответа не последовало. Я подполз к тому месту, где за грудой битого кирпича лежал Сердюков. Разрывная пуля фашистского снайпера угодила ему в правый глаз.

Яростная злоба овладела мной. У меня было одно-единственное желание: убивать, убивать фашистов, как бешеных собак, мстить им за товарища, за родную землю. Я лег почти рядом с Сердюковым и продолжал вести огонь.

Вдруг мне показалось, будто кто-то ударил меня чем-то тяжелым по левому виску. Каска слетела с головы. Боли я не чувствовал, только что-то теплое текло по левой щеке. Теперь я обнаружил, что и земля вокруг меня полита кровью. Силы стали покидать меня. С трудом я дополз до обрыва, где меня подхватили санитары…

Опергруппа действует

А. В. МАКЕЕВ,

бывший начальник опергруппы

УНКВД на заводе

«Красный Октябрь»

Оперативная группа сотрудников областного управления НКВД была создана на заводе «Красный Октябрь» в начале августа 1942 года. Мне как начальнику группы было подчинено Краснооктябрьское отделение милиции и придан взвод саперов-подрывников.

Создание группы преследовало две цели. Необходимо было усилить борьбу с немецкими шпионами и диверсантами, а самое главное — в случае необходимости, при непосредственной угрозе захвата завода гитлеровцами, по письменному распоряжению городского комитета обороны взорвать «Красный Октябрь», чтобы он не достался врагу.

К выполнению этого специального задания были привлечены также все начальники цехов и некоторые инженеры, хорошо знавшие завод и наиболее важные места для заминирования. Мой связной Лысяков все время находился в городском комитете обороны, чтобы без промедления можно было доставить пакет с соответствующим распоряжением. В случае отсутствия связи я должен был действовать в соответствии со сложившейся обстановкой.

24 августа 1942 года по указанию областного управления НКВД оперативная группа заминировала завод.

Для лучшей координации действий секретарь райкома тов. Кашенцев, директор завода тов. Матвеев, главный инженер тов. Матевосян, я, мой заместитель тов. Коржов и другие ответственные работники создали в подвальном помещении под главной конторой своего рода штаб обороны завода, командный пункт. Помимо основной работы — борьбы с вражескими лазутчиками и диверсантами, в августе и первой половине сентября оперативная группа занималась и рядом других важных дел. Мы принимали участие в строительстве баррикад, вывозке за Волгу дефицитных материалов, эвакуации мирных жителей. Одновременно пришлось усилить охрану завода и продовольственных складов, чтобы избежать неприятных случайностей.

Все это работники группы делали в очень тяжелых условиях, под артиллерийским обстрелом и авиационными бомбами, которые ежедневно сыпались на поселок и заводские корпуса.

14 сентября гитлеровцы ворвались в центральную часть Сталинграда, и наша связь с руководством оборвалась. Вот и настал момент, когда мы, в соответствии с указанием, должны были действовать самостоятельно, сообразуясь со сложившейся обстановкой. Не исключена была опасность, что немцы, расширяя прорыв, в первую очередь атакуют «Красный Октябрь». Как быть?

Некоторые работники завода предлагали немедленно взорвать завод и перебраться за Волгу.

Обдумав создавшуюся обстановку, я решил ждать. Сотрудники оперативной группы и саперы-подрывники находились в цехах в полной готовности, с запалами.

Это был риск. Но риск оправданный. «Не может быть, — думал я, — что в областном управлении обо мне „забыли“ и не принимают срочных мер для восстановления связи с оперативной группой завода». День и ночь 14 сентября прошли в томительном ожидании. А утром 15 сентября — можете себе представить нашу радость! — прибыл мой связной с запиской начальника отдела УНКВД Н. И. Коненкова. Суть записки заключалась в следующем: завод не взрывать, немедленно разминировать и защищать всеми имеющимися средствами. Мы облегченно вздохнули.

В течение двух дней мы занимались разминированием завода. Это было нелегким и небезопасным делом: враг непрерывно обстреливал и бомбардировал завод, во многих цехах возникали пожары от зажигательных бомб.

Во второй половине сентября обстановка в Сталинграде резко ухудшилась. Гитлеровцы захватили Мамаев курган, бои шли на окраинах заводских поселков. Заметно усилился артиллерийский и минометный обстрел «Красного Октября», участились налеты вражеской авиации.

Активизировала свою деятельность немецкая разведка. Из опроса задержанных нами лиц было ясно, что разведывательные органы противника проводят массовые вербовки шпионов для заброски их в наши ближайшие тылы. Бойцы заводской военизированной охраны бдительно стояли на своих постах, не давая возможности вражеским лазутчикам проникнуть на территорию предприятия.

Много сил и времени отнимала у работников оперативной группы эвакуация из заводских поселков гражданского населения. На катерах и баржах, принадлежащих «Красному Октябрю», мы вывезли за Волгу не менее 30 тысяч человек. В основном это были женщины, старики и дети.

Вскоре гитлеровцы проникли в заводской поселок. Начались упорные бои за каждый дом, за каждую улицу. Бойцы 10-й дивизии войск НКВД мужественно защищали заводские районы. Плечом к плечу с ними сражались рабочие батальоны. Они заняли и удерживали наиболее важные опорные пункты: школы, больницы, водонапорные башни, каменные здания. Вскоре на помощь прибыла 39-я гвардейская стрелковая дивизия генерала Гуртьева, занявшая позиции в районе заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь».

Бои не ослабевали. Гитлеровцы непрерывно бомбили завод. Один за другим цехи превращались в груды развалин.

Оперативная группа размещалась в это время в туннеле электроподстанции цеха блюминг. Во время одного из наиболее ожесточенных налетов вражеской авиации бомба пробила туннель, и мы лишь по счастливой случайности остались в живых. Из всей группы был легко ранен лишь тов. Коржов. Следующая бомбежка не обошлась без жертв. Один из сотрудников был убит, а я получил контузию и по распоряжению заместителя начальника УНКВД тов. Петрухина был эвакуирован за Волгу для лечения.

Лишь в начале января 1943 года я вернулся на «Красный Октябрь», где после победоносного завершения Сталинградской битвы возглавил вновь созданную оперативную группу, перед которой были поставлены теперь несколько другие задачи.

Фронт отодвинулся от Сталинграда. Но война продолжалась…

Разведчицы

[С. Н. АШИХМАНОВ],

бывший сотрудник

управления НКВД

На город медленно опускались багровые от пожарищ сумерки. Но бой по-прежнему не затихал. Теперь немцы наносили удар по самому центру, стремясь пробиться к Волге. С наблюдательного пункта я хорошо видел стены разрушенной мельницы, груды развалин на площади 9 Января. Там непрерывно грохотали взрывы. В ночи взметнулось, осветив фантастические руины, огромное яркое пламя.

Небольшой отряд чекистов Сталинграда и солдат 10-й дивизии войск НКВД первым принял на себя удар, который гитлеровцы нанесли 14 сентября 1942 года. Б этот день противник бросил в очередное наступление крупные силы. Ему удалось занять поселок вблизи Мамаева кургана, дома специалистов. В районе пивзавода немцы почти достигли цели — они были в нескольких десятках метров от Волги. Многих боевых товарищей потеряли мы в эти грозные часы, но удержали свои позиции. А ночью с левого берега, преодолев вспененную разрывами Волгу, к нам переправились первые подразделения легендарной 13-й гвардейской дивизии генерала Родимцева.

У мельницы по-прежнему грохотали взрывы. А ведь именно оттуда я ждал сообщения о своих посланцах в тыл врага. Прошли они или не прошли? Судя по времени, связной уже должен был вернуться. Но ведь его путь лежал через настоящий ад…

Вскоре подошел адъютант начальника дивизионной разведки:

— Вас просят спуститься вниз.

Я ответил, что жду связного.

— Мы его встретим. Дело срочное и не терпит отлагательств.

В землянке коптит керосинка. На снарядных ящиках по-домашнему расположились пожилая женщина в пуховом, домашней вязки платке и девушка с большими цыганскими глазами, смотревшими озорно и с любопытством.

— С того берега, — говорит мой помощник. — Прибыли в наше распоряжение, для заброски в тыл врага.

Знакомимся. Пожилая женщина с усталым лицом и натруженными руками оказалась партийным работником из Кайсацкого района. Звали ее Марией Ивановной Моториной. На опасное задание пошла с полным пониманием ответственности. В ней чувствовалась большая внутренняя сила.

Девушка привлекала внимание игривой цыганской красотой. О себе она сказала скупо:

— Мария Кириченко, токарь Гмелинской машинно-тракторной станции.

— Токарь? — переспросил я, не сумев скрыть удивления. Уж очень ее внешность не соответствовала профессии.

— Да, токарь, — ответила она, и ее черные глаза вызывающе блеснули.

— Случайно, не цыганка? — полюбопытствовал я.

— Цыганка, — лицо девушки вспыхнуло. Видимо, мой пристальный интерес обидел ее.

— Не обижайтесь. Дело, которое вам поручают, очень серьезное. Вы еще не ходили в тыл?

— Нет, В первый раз…

— Вот и учитесь не обижаться. Вспыльчивость там ни к чему.

«Не слишком ли она молода? Понимает ли, какие опасности ее ждут?» — невольно подумалось мне.

…Линию фронта они перешли вдвоем. И хотя в тылу врага действовали самостоятельно, связь между собой продолжали поддерживать.

Вскоре поступило первое сообщение от Моториной: у Красных казарм обнаружена батарея шестиствольных минометов. Мы передали данные нашим артиллеристам, и батарея была уничтожена. Потом Моторина передала координаты штаба на Чудской улице и пункта связи.

А Маруся-цыганка молчала. Мне невольно припомнились все мои сомнения. Девчонка… Начиталась книжек про разведчиков… И вдруг приходит подробнейшее, по-военному четкое донесение. Маруся обнаружила большие склады боеприпасов на Кубанской и Ангарской улицах, в трамвайном депо. Кроме того, она сообщила месторасположение штаба одной из немецких частей и большого скопления гитлеровской техники в районе ликеро-водочного завода. По всем этим объектам наши гвардейские минометы произвели несколько сокрушительных залпов. Эффект был отличный.

Вскоре Маруся передала нам ценные сведения о городской немецкой комендатуре и список предателей, поступивших на службу к фашистам и участвовавших в расправах над советскими людьми. У нашей цыганки уже появились «друзья» среди немецких офицеров, через которых она и сумела раздобыть такие сведения.

В январе 1943 года полевая жандармерия заподозрила Марусю в связях с нашей разведкой и арестовала ее. На допросе от нее потребовали назвать адрес, по которому она проживает, и людей, которые могли бы это подтвердить.

Всем разведчицам мы давали указание найти для прикрытия в тылу врага квартиры, надежных людей. Маруся назвала две семьи — Евдокии Ивановны Глушко и Татьяны Захаровны и Николая Максимовича Кувалдиных, живших по улице Приозерной, дома 2 и 9. Но полной уверенности у Маруси не было: на этих квартирах она успела побывать всего два раза.

Полицейские привели Кириченко к Глушко и Кувалдиным на очную ставку. Предупредили: если ее не опознают и не подтвердят, что она давно здесь живет, ее расстреляют. Для разведчицы наступил решающий час. А вдруг?.. К счастью, все обошлось. Кувалдины и Глушко, честные советские люди, подтвердили, что Маруся живет у них. Рискуя своей жизнью, они дали карателям письменные поручительства за нее.

Все это стало нам известно позже, когда битва в Сталинграде уже подошла к концу. Маруся вернулась из-за линии фронта. Помню, как она пришла в нашу землянку, бессильно опустилась на снарядный ящик и, сняв цветастый цыганский платок, на минуту закрыла глаза.

— Дома… — еле слышно прошептала она.

И я понял, сколько пережитого кроется за этим тихим ласковым словом.

Не всем выпало счастье вернуться домой. При выполнении боевых заданий в тылу врага смертью храбрых погибла комсомолка Тамара Белова, бывшая работница швейной фабрики имени Крупской. Восьмого ноября 1942 года она была смертельно ранена разрывной пулей и умерла на руках другой разведчицы. 19 декабря 1942 года погибла Прасковья Николаевна Ханова из Логовского района. Некоторые не вернулись с задания, и судьба их осталась неизвестной.

…После разгрома гитлеровских войск под Сталинградом многие чекисты вместе с передовыми частями Красной Армии ушли на запад. Мне довелось продолжать борьбу с фашистами в их глубоком тылу, куда я был послан со специальным заданием во главе десантной группы. Осенью 1943 года мы перешли линию фронта. Действовали сначала в составе партизанского отряда Федорова-Ровенского, а затем в отряде Героя Советского Союза Медведева под Ровно…

Выполняя долг

[В. П. ФЕДОСЕЕВ],

бывший сотрудник

управления НКВД

На командном пункте начальника управления НКВД тов. Воронина я получил приказание:

— Выехать в заводской район и связаться со штабом 62-й армии.

Где конкретно он находится, никто не знал. «Где-то на тракторном заводе», — это единственное, что мне удалось выяснить.

В это время линия фронта уже вплотную приблизилась к СТЗ. Немцы предпринимали яростные попытки форсировать Мечетку. Их атаки сдерживали бойцы одного из полков 10-й дивизии войск НКВД, рабочий батальон и подоспевшие части полковника Горохова. Вокруг рвались немецкие мины, со свистом пролетали тяжелые снаряды.

На тракторном штаба 62-й армии не оказалось. Мне посоветовали искать его на Нижнем поселке, но добавили, что положение там неясное: может быть, в поселок уже просочились гитлеровцы.

На окраине поселка я оставил свою автомашину и двинулся дальше пешком. Вечер был темный, лишь изредка вспыхивали ракеты, освещая все вокруг мертвенно-белым светом. Вдруг в сумраке мелькнули фигуры людей. Немцы? Я приготовил гранаты. Но это были наши бойцы.

— Немцы наступают. А у нас боеприпасы кончились, — доложили они.

Я снабдил бойцов гранатами и патронами, мы заняли оборону в окопчиках за каким-то домом. На пригорок поднялась группа фашистов. «Огонь!» — командую я. Гитлеровцы откатились назад. Приказав командиру отделения держаться, я тут же бегу в штаб полковника Горохова.

Горохов в темной комнате с выбитыми окнами, склонившись за кирпичной стенкой, командует по телефону. Изредка в окно влетают пули и впиваются в противоположную стену.

— Нагнитесь, если не хотите потерять голову, — советует полковник.

Из разговора с Гороховым выяснилось, что штаба 62-й армии на тракторном нет.

— Может быть, он на Верхнем поселке?

— ?..

Еду туда. Ищу по всему поселку. Нет штаба! Пришлось возвращаться на командный пункт управления НКВД. Там я получил новое приказание: выехать на Царицу, к полковнику Сараеву, и от него лично узнать, где располагается штаб 62-й армии.

Полковник Сараев внес, наконец-то, ясность. Так долго и безрезультатно разыскиваемый мною штаб находился на юго-западной окраине города.

На другой день я снова находился у полковника Горохова, чтобы в случае изменения обстановки своевременно сообщить об этом на свой КП. Разместились мы в подвале одного из зданий Нижнего поселка СТЗ.

В один из сентябрьских дней полковник Горохов поставил меня в известность о том, что у него прервалась связь с подразделениями, действующими на северо-западе, в районе Городища.

— Не исключена возможность, что там прорвались немцы, — сказал он мне.

Я немедленно выехал в Городище, чтобы на месте выяснить обстановку.

Командир полка зенитной артиллерии, которого я встретил там, сообщил мне, что все пехотные подразделения отошли из Городища и что он, зенитчик, удерживает гитлеровцев только артиллерией. С командного пункта он показал мне позиции немцев, которые находились от нас на расстоянии всего 500–600 метров.

Затем командир полка предложил мне поохотиться за немцами. По замаскированным траншеям мы прошли от командного пункта на один из склонов холма. Отсюда до гитлеровцев было всего 300–400 метров. Как только кто-нибудь из немцев высовывался из окопа, мы стреляли. Охота за немцами тогда только-только начинала прививаться в наших подразделениях. Позже она стала обычным явлением, особенно в дивизии Родимцева.

Вернувшись из Городища, я немедленно доложил обстановку полковнику Горохову.

Сознавая возложенную на нас, чекистов, ответственность, мы тщательно наблюдали за линией обороны, всегда находились на передовых наблюдательных пунктах, пробираясь по траншеям к противнику на расстояние 100–300 метров.

Через некоторое время я был отозван на командный пункт управления и получил новое задание. Мне предстояло вместе с тов. Костинским идти в боевую разведку в районы хутора Купоросный и Дар-горы.

Добравшись до мебельно-ящичного комбината, мы выяснили, что гитлеровцы занимают линию фронта по оврагу, отделяющему комбинат от лесозавода имени Куйбышева. Далее немецкие позиции выходили на Нефтемашстрой и за Дар-гору. Вражеская артиллерия непрерывно обстреливала город.

Вечером 14 сентября я получил приказание от тов. Петракова, возглавлявшего группу чекистов у центральной переправы, немедленно выехать в Красную Слободу и доложить руководству управления, что кончились патроны и гранаты. Под шквальным огнем шрапнельных и бризантных снарядов я с трудом перебрался через Волгу. Начальник управления тов. Воронин отдал распоряжение собрать все имеющиеся боеприпасы. На легковых машинах несколько ящиков патронов и гранат были перевезены к берегу и погружены на баркас.

С этого дня я регулярно занимался организацией переправы через Волгу. Мы перевозили боеприпасы, продукты, разведчиков. За время работы этой переправы было сделано около ста рейсов, причем в основном на неприспособленном транспорте, под непрерывным обстрелом. Активное участие в организации переправы принимали Варнин, Журавлев, Евтеев, Прокопенко. Смертью героев погибли Селькин, Сасов, Коннов и Мещеряков. Мы теряли товарищей, но продолжали делать свое дело. Каждый отдавал защите Сталинграда все силы, знания, умение.

Три страницы из дневника

И. Т. ПЕТРАКОВ,

бывший сотрудник УНКВД,

ныне генерал-майор в отставке

23 августа 1942 года. Жаркий день. Безоблачно синее небо. На улицах города многолюдно: спешат на заводы рабочие, вереницей тянутся войска. В скверах и садах резвятся у фонтанов ребятишки. Хлопают двери магазинов, звенят трамваи. Обычный день, который обернулся трагедией.

В 17 часов Сталинград потрясли взрывы бомб. Небо потемнело от сотен фашистских самолетов. Вокруг вспыхнули пожары.

Управление НКВД организовало переправу через Волгу, чтобы эвакуировать людей и вывезти ценное имущество и оборудование. Мне поручено руководить этой переправой. Моими помощниками назначены Макаганов, Карташев, Мрыхин. Вокруг непрерывно рвутся бомбы, свистят осколки.

Около переправы сосредоточилось 60 автомашин. И в это время вражеская бомба разбивает причал. Вспыхнули автомашины. Ценой невероятных усилий нам удалось их спасти.

24 августа 1942 года. Вечером начальник управления Воронин срочно пригласил меня в кабинет к тов. Чуянову. В районе Латошинки гитлеровцы, прорвавшись к Волге, подожгли пароход «Иосиф Сталин», на котором находились эвакуированные из города женщины, дети. Мне поручено организовать их спасение.

В пять часов утра мы с Грошевым двинулись на моторке в путь. За тракторным заводом немцы обстреляли нас из пулеметов. Однако мы благополучно добрались до косы, расположенной на повороте в устье Ахтубы. Если продолжать путь дальше, до места, где находятся эвакуированные, предстоит пройти еще около пяти километров на глазах у гитлеровцев. Безусловно, они успеют расстрелять нас из пулеметов. Поэтому, оставив лодку в укрытии, мы двинулись пешком по левому берегу Волги. Часам к десяти добрались до места, где случилось ЧП. Здесь нас встретили бойцы и командиры железнодорожного батальона, оказавшие впоследствии неоценимую помощь пострадавшим.

Оставшимся в живых пассажирам парохода «Иосиф Сталин» удалось выбраться на узкую отмель, находившуюся недалеко от правого берега, что севернее Латошинки. В длину эта отмель была примерно метров двадцать, в ширину — пять-семь метров. На этом крохотном «пятачке», вырыв в песке ямки, в течение двух суток, израненные, голодные, плохо одетые, ютились семьи сталинградцев. Здесь же, под покровом ночи, они рыли могилы и хоронили в них своих близких, умерших от ран. Немцы отлично видели, что на отмели находятся беззащитные женщины и дети, и все же систематически обстреливали остров из пушек и пулеметов.

Операцию по спасению пострадавших мы решили провести с 21 до 22 часов, как раз в то время, когда еще не всходит луна. Нашли на берегу семь лодок, выделили на них гребцами самых смелых и выносливых бойцов. Договорились с командиром находившейся неподалеку зенитной батареи, чтобы артиллеристы заранее пристрелялись по засеченным огневым точкам врага и в случае, если гитлеровцы попытаются сорвать нашу операцию, открыли ответный огонь. Учитывая, что при подходе лодок женщины и дети могут от неожиданности поднять шум, послали одного из бойцов предупредить их, чтобы они были наготове и вели себя осторожно.

Наконец, наступила полная темнота. Все были на своих местах. Расположив бойцов на бровке железнодорожного полотна, я внимательно, до боли в глазах всматривался вдаль, куда бесшумно тянулась вереница лодок. Шло время. Лодки не возвращались, и каждая минута казалась часом. Нервы были напряжены до предела. Наконец, появилась первая лодка, за ней вторая, третья… Бойцы бережно выносили на руках детей и раненых женщин. Все происходило в полной тишине. И только на последней лодке ребенок крикнул вдруг: «Мама, больно!» Голос ребенка разнесся далеко над Волгой, и сразу же заговорили немецкие пулеметы и автоматы, взвились осветительные ракеты. Но было уже поздно: мы успели отвести людей в укрытия. Из запасов железнодорожного батальона заранее были выделены продукты. Бойцы накормили спасенных кашей, напоили чаем.

Рано утром подошли автомашины, и все спасенные были перевезены сначала в Среднюю Ахтубу, а затем в Ленинск.

14–15 сентября 1942 года. Враг рвется в город, не считаясь ни с какими потерями. Мы мобилизовали все резервы для отпора. Все резервы — это немного. Набралось около 90 человек. Среди них — бойцы, работники милиции, НКВД, пожарники. У нас три ручных пулемета, один станковый и десяток автоматов. Противник имел против нас, как было потом установлено, около 300 солдат, две пушки, несколько минометов и крупнокалиберных пулеметов.

В сумерках мне доложили, что под прикрытием пулеметного огня около 70 немецких автоматчиков ведут наступление на городскую переправу по балке от домов специалистов. Кроме того, действует группа немецких автоматчиков около пивзавода.

Переправа находилась метрах в 250 от моего командного пункта, а пивзавод — в 150. Принимаю решение контратаковать гитлеровцев с двух сторон. Я приказал подошедшему Ромашкову возглавить группу бойцов из пятнадцати человек, выбить противника из прилегающей к переправе лощины. Сам же, возглавив группу бойцов из десяти человек, атаковал фашистов у пивзавода. Положение было восстановлено.

Совсем стемнело. Боеприпасы снова подходили к концу. Воронин обещал прислать, но доставка их почему-то задерживалась.

Наконец, лагерь противника затих. Только изредка взлетали вверх трассирующие пули, да мертвенным светом освещали все вокруг ракеты…

Примерно в час ночи, уже 15 сентября, разведка донесла, что к пивзаводу снова прорвались немецкие автоматчики. Посланный для выяснения обстановки Кочергин вскоре вернулся и доложил, что это ошибка: стреляли из дома Госбанка, а не из пивзавода.

Короткий тревожный сон. В четыре часа утра 15 сентября все снова на ногах. Наскоро закусив, я, Ромашков, Кочергин и Сердюков взялись за осуществление намеченного накануне плана. До подхода воинских частей мы решили выбить немцев из домов специалистов и Госбанка, так как оттуда хорошо просматривались Волга и переправа и противник мог держать их под обстрелом.

Собрав все свои резервы и перебросив часть бойцов с других участков обороны, мы двумя группами пошли в атаку. Завязался ожесточенный бой, в котором смертью героя погиб наш славный чекист Валентин Сердюков.

Вскоре прибыла помощь. В Сталинград переправились гвардейцы Родимцева.

Позже, в феврале 1943 года, после разгрома сталинградской группировки немцев, мы беседовали с немецким капитаном, который командовал штурмовым батальоном гитлеровцев, захватившим железнодорожный вокзал и рвавшимся к переправе. На вопрос, почему в ночь накануне переправы дивизии Родимцева его батальон не захватил узкую полоску волжского берега, ставшую через несколько часов плацдармом для наших гвардейцев, он ответил, что эта операция была отложена на утро. Закрепившись в зданиях около пивзавода и установив здесь скорострельные пушки, гитлеровский капитан считал задачу по предупреждению высадки советских войск в этом районе решенной. По его заявлению, для немцев была совершенно неожиданной атака неизвестно откуда появившейся части Красной Армии. Он так и не поверил, что отборных вояк его штурмового батальона выбила с занятых ими позиций не регулярная часть, а горсточка сталинградских чекистов…

Не зная покоя

П. Ф. ТАРЕНКОВ,

майор в отставке

Воскресенье 22 июня 1941 года выдалось солнечным. Рано утром, пока не наступила жара, вместе с сыновьями я отправился на стадион «Динамо», где была назначена игра в волейбол. Сыграв несколько партий и выпив в буфете газированной воды, мы стали расходиться по домам.

На улицах Сталинграда царило беспокойное оживление. То здесь, то там стояли группы горожан и о чем-то громко и возбужденно разговаривали. Мы подошли к одной из таких групп. На ступеньках подъезда стоял пожилой человек, и голос его разносился далеко вокруг: «Еще Суворов, наш великий полководец, говорил, что русские прусских всегда бивали. Да разве же можно нас, русских, одолеть? Никогда! Грудью встанем, все, как один!..»

Больно сжалось сердце. Неужели война? Да, война! Гитлеровская Германия напала на нашу страну.

Дома я быстро переоделся и немедленно отправился в областное управление государственной безопасности. Большинство работников были уже на месте.

Так началась война для нас, сталинградских чекистов.

Я пришел в управление, как и все другие, 22 июня, а вырвался домой, и то лишь на несколько минут, 26 июня. Мы работали круглосуточно.

В течение двух дней все работники областного управления НКВД были заняты в операции по обезвреживанию лиц, связанных с капиталистическими разведками. Длительное время эти люди «вживались» в нашу советскую действительность, чтобы в назначенный час начать действовать. Они были известны нам и находились под нашим неослабным наблюдением. Операция была проведена быстро и четко. Фашистская разведка лишилась своей агентуры на сталинградской земле.

Огромной важности задачи встали в условиях войны перед чекистами областного управления: контрразведывательная и разведывательная работа, очистка тыла Красной Армии от забрасываемых врагом шпионов и диверсантов, обеспечение безаварийной работы военной промышленности и транспорта.

Чекисты всегда успевали туда, где нужен был их зоркий партийный глаз. От их внимания не ускользали даже незначительная задержка потока оружия или снаряжения для фронта, даже самые маленькие перебои в работе транспорта.

Мне хорошо запомнился один пример такого оперативного вмешательства в дела военной промышленности из моей личной практики.

Сталинградский тракторный завод, выпускавший танки «Т-34», получил от воинских частей несколько рекламаций, из которых следовало, что моторы танков выходили из строя после 19–20 часов работы вместо положенных 100–120 часов. В моторах обнаруживали… песок.

Можно себе представить, какая ситуация складывалась на поле боя, если сразу у нескольких танков вдруг отказывало «сердце». Областное управление государственной безопасностинемедленно создало специальную чекистскую группу, в которую входили также специалисты-инженеры. Мне поручено было возглавить эту группу.

В течение нескольких ночей я проштудировал горы технической литературы, изучал (мотор и взаимодействие ходовых частей «тридцатьчетверки». Очень пригодились и мои познания о моторах внутреннего сгорания, полученные на динамовских курсах шоферов.

Группа провела колоссальную работу по всем направлениям, применила самые скрупулезные меры расследования и исследования, анализа технических данных, проверила все версии, которые могли привести к разгадке того, как попадает песок в танковые моторы.

Путем целого ряда экспериментов мы установили совершенно точно, что на заводе песок попасть в моторы не мог. Таким образом, версия о вредительстве отпала окончательно, и оперативная группа сосредоточила все свои усилия на проверке другой версии. Разобрав по косточкам все узлы и агрегаты танка, связанные с работой мотора, мы обнаружили конструктивный дефект. Виновником выхода из строя мотора оказался несовершенный масляный воздухоочиститель. Дефект был быстро ликвидирован, и танковые моторы заработали в полную силу.

В трудные для города дни, когда фашистские стервятники буквально засыпали его бомбами, я получил распоряжение возглавить работу по переброске с левого берега Волги в Ленинск ценных грузов.

Ящики были сгружены на песчаной косе, около самой воды, и видны были, как на ладони. Изредка бомбы с фашистских самолетов падали и на левом берегу, и любая из них могла уничтожить ценный груз. Что тогда? Необходимо было немедленно убрать ящики в какое-нибудь укрытие. И вот работники управления, их было человек двенадцать, стали вручную перетаскивать неподъемные ящики в безопасное место. На это ушел не один час.

Теперь предстояло добыть транспорт, чтобы перевезти ценный груз в ахтубинский лес, а затем в Ленинск. Обращение в местный колхоз ничего не дало. Транспорта не было. Тогда мы решили действовать по неписаным законам военного времени: выделили двух работников в военной форме и организовали на главной дороге свой контрольно-пропускной пункт. Чекисты останавливали машины, проверяли путевки. Если машина шла в сторону ахтубинского леса, ее загружали ящиками с ценным грузом. Таким образом в течение двух дней — 24 и 25 августа — все ящики были надежно укрыты в лесной чаще, а затем переправлены в Ленинск.

Эта работа, связанная с невероятным физическим и нервным напряжением, по праву может быть названа настоящим подвигом сталинградских чекистов.

Я рассказал здесь лишь о нескольких эпизодах, связанных с деятельностью работников областного управления государственной безопасности в суровые дни Сталинградской битвы. Таких эпизодов были десятки, сотни…

Будни чекистов

И. Ф. ПАНТЕЛЕЕВ,

полковник запаса

Читателя, который хотел бы найти в этих воспоминаниях рассказ о романтических подвигах, я должен сразу предупредить: ничего такого не будет. Будни чекистов сложны и трудны.

Война застала меня в бывшей автономной республике немцев Поволжья, куда я был направлен после окончания чекистской школы. Молодой и неопытный, прямо со студенческой скамьи, я попал в водоворот напряженной работы. Кантонное (районное) отделение НКВД, начальником которого меня назначили, осенью 1941 года отошло к Сталинградскому областному управлению. Основной нашей задачей с первых дней войны стала борьба с вражеской агентурой, шпионами, диверсантами и другими антисоветскими элементами.

Осенью 1941 года в Обердорф, наш районный центр, прибыл представитель Сталинградского управления НКВД. Он зашел ко мне в кабинет как раз в то время, когда я проводил очную ставку между двумя арестованными шпионами. Так как оба они не говорили по-русски, я вел допрос на немецком языке, которым к той поре уже неплохо владел.

Представитель управления оставался в кабинете до конца допроса. Когда арестованных увели, он сказал мне:

— Управлению нужны чекисты, владеющие немецким языком. Мы переводим вас на работу в областной аппарат.

Так на пятом месяце войны я оказался в Сталинграде. Фронт был еще далеко от города, но дыхание войны чувствовалось во всем ежедневно и ежечасно. Помимо решения оперативных служебных задач, приходилось много времени уделять занятиям в истребительном батальоне. Не давали покоя и налеты вражеской авиации.

Управление работало напряженно, но четко. Коллектив был слаженным и дружным, к тому же надо отдать должное организаторским способностям тогдашнего начальника управления А. И. Воронина. Он сам отличался большим трудолюбием, личной смелостью и не оставил своего поста даже после ранения во время бомбежки.

Наш отдел занимался главным образом выявлением шпионов и диверсантов, которых гитлеровская разведка систематически забрасывала в район Сталинграда. Чаще всего переброска осуществлялась воздушным путем. Лазутчики, переправленные непосредственно через линию фронта, стали появляться позже, когда враг приблизился к городу.

Агентов выбрасывали на парашютах в ночное время в степи, вдали от населенных пунктов. Большинство из них были снабжены офицерскими удостоверениями личности, военными билетами или паспортами, командировочными удостоверениями и другими фальшивыми документами. Важно было захватить агентов сразу же после их приземления, иначе они уходили на значительное расстояние от места выброски, и обезвредить их становилось куда сложнее.

Первые агенты-парашютисты были переброшены в район Сталинграда с чисто разведывательными целями. Радист и его напарник получили задание собрать сведения об организации обороны города, о количестве и дислокации находящихся в этом районе войск, о расположении батарей зенитной артиллерии.

Уже через несколько часов агенты были в наших руках. Их немедленно допросили, чтобы выяснить, кто они, как оказались у немцев, при каких обстоятельствах были завербованы, где и какую подготовку прошли, какие конкретные задания получили. В ходе допроса у нас создалось впечатление, что радист и его напарник искренне раскаиваются в своих преступлениях и дают правдивые показания.

Мы решили ответить немецкой разведке хитростью на хитрость. Агенту-радисту было предложено искупить свою вину, приняв участие в осуществлении разработанного нами плана. Нужно было немедленно передать первую радиограмму в немецкий разведорган. Задержка может вызвать недоверие к агентам, и тогда на успех задуманного мероприятия рассчитывать было трудно. Вот почему мы вынуждены были начинать операцию без тщательной проверки показаний агентов, которая неизбежно отняла бы несколько дней. В данном случае риск был оправдан.

Первый сеанс между радистом и немецким разведывательным органом прошел благополучно. Он был проведен в настоящих полевых условиях. В противном случае гитлеровцы могли запеленговать радиостанцию, определить ее необычное местонахождение и понять, что агент работает под нашим контролем. Кроме того, мы не исключали, что противник будет проверять деятельность своей первой разведывательной группы в районе Сталинграда и агентурным путем.

Последующие сеансы радиосвязи все более убеждали нас в том, что агент работает добросовестно. Окончательно мы убедились в этом, когда немцы радировали, чтобы агент подготовил необходимые условия для встречи других групп парашютистов, переброска которых была намечена на ближайшее время.

«Условия» были нами, конечно, созданы, и сброшенные парашютисты попали непосредственно с неба к чекистам.

В самые трудные дни Сталинградской битвы мы верили, что город выстоит, не склонит перед врагом свою гордую голову. Сталинградские чекисты, мои коллеги, внесли немалый вклад в дело разгрома врага на берегах Волги.

Вахта на море

А. А. ПИСКУНОВ,

подполковник запаса

Как всегда, разговор в управлении НКВД по Сталинградской области был коротким:

— Надо выезжать немедленно!

Вероятно, все мы, оперативные работники, вызванные сюда, испытывали одинаковое чувство досады. Еще бы: в Сталинграде идут бои, а нам надо ехать не на передовую, а в Астрахань, в тыл.

Словно угадав наше состояние, работник управления НКВД разъяснил:

— Доставка военных грузов защитникам Сталинграда — фронтовое задание. Надеюсь, вы понимаете, что без оружия, боеприпасов, горючего и продовольствия нельзя оборонять город. И вы не должны знать ни сна, ни отдыха, чтобы грузы для Сталинграда шли без задержки.

Только потом мы поняли все значение этого напутствия.

Нелегко было пробиваться от Астрахани к Сталинграду. Во многих местах гитлеровцы заминировали Волгу. Каждую ночь они бомбили караваны судов, не оставляя в покое даже одиночные лодки. Вблизи Сталинграда немцы били по реке из тяжелых орудий. Нелегко приходилось в такой сложной обстановке нашим речникам.

Теперь плечом к плечу с ними на боевой вахте должны были находиться мы, чекисты, чтобы помочь в выполнении ответственного задания.

12 сентября 1942 года я прибыл в Астрахань, в распоряжение водного отдела НКВД Нижне-Волжского бассейна. И сразу исчезло впечатление, что Астрахань — город тыловой. Близость фронта чувствовалась во всем. Город бомбила вражеская авиация. Но, несмотря на бомбежки, люди работали самоотверженно, не щадя себя. Нелегко приходилось и работникам НКВД: коварный враг старался использовать каждую возможность для засылки в Астрахань шпионов и диверсантов.

Мне предложили отдохнуть после изнурительной и опасной дороги, но я сказал, что хочу сразу приступить к работе. Меня назначили представителем НКВД на грузо-пассажирский пароход «Гелиотроп», курсировавший в северной части Каспийского моря. Первый рейс — в Гурьев за военным грузом.

В это время из Астрахани вывозилось наиболее ценное оборудование промышленных предприятий, эвакуировались лечебные и другие учреждения, а в Астрахань доставлялись для защитников Сталинграда вооружение, боеприпасы. Судов не хватало, и приходилось прилагать немало усилий, чтобы избежать задержек при погрузке и разгрузке военных грузов.

Экипаж «Гелиотропа» принял меня по-братски. В нем были в основном пожилые люди, но они никогда не жаловались на усталость, хотя вахту приходилось временами нести круглосуточно. Матросы делали все для того, чтобы максимально сократить сроки рейса. Если случалась поломка, даже значительная, каждый брался за инструмент. Ремонт производили или на ходу, или во время погрузки и разгрузки.

Вскоре начались осенние штормы. Каспий коварен. Его отлогие берега дают возможность разгуляться любому ветру. Огромные иссиня-черные волны швыряли наш пароход, как сухую щепку.

Однажды, когда мы находились в открытом море на пути в Астрахань, на судне случилась серьезная поломка: в стенке парового котла образовалась трещина. Пришлось застопорить машину. Волны подхватили беспомощный «Гелиотроп» и понесли его. Казалось, авария неминуема. А в трюме важный груз. Обеспокоенный, я поднялся к капитану в штурвальную рубку.

— Надо дать радиограмму, просить помощи, — предложил я.

Но и это оказалось невозможным. Динамомашина, питавшая рацию, приводилась в движение паровым двигателем, который теперь бездействовал. Да если бы мы и дали радиограмму, сколько времени потеряли бы в ожидании помощи!

Капитан принял решение произвести ремонт своими силами. Собрав команду, мы рассказали, в какой ситуации оказались. Все свободные от вахты матросы принялись за работу.

В беде проверяется человек. Сознание того, что наш груз ждут защитники Сталинграда, удесятеряло силы. До тех пор, пока не удалось подчеканить трещину, никто не позволил себе даже минутного отдыха. Подняв пары, мы на тихом ходу двинулись вперед и благополучно добрались до порта назначения. Военный груз был доставлен вовремя.

В ноябре наш «Гелиотроп» встал на зимовку в бухте Баутино близ форта Шевченко. Я получил радиограмму прибыть в Астрахань. Отправился на теплоходе «Колхозник», который шел в рейс с бензобаржой на буксире. В открытом море нас настиг десятибалльный шторм. Буксирный трос несколько раз обрывался, и нам приходилось с большим риском снова закреплять его.

К утру шторм разыгрался еще сильнее. Многометровые волны разломили баржу пополам. Кормовую часть с каютой, где находился экипаж, стало относить от теплохода. С трудом нам удалось спустить на воду шлюпку, но она тотчас же превратилась в щепки. Еще через несколько минут каюта баржи была сбита волнами, и люди оказались в ледяной воде. Чтобы спасти их, я и один из матросов теплохода прыгали в бушующие волны и с помощью каната помогали команде спасать оказавшихся в беде людей. Через некоторое время к нам на подмогу подошло оказавшееся поблизости военное судно.

В Астрахань я вернулся пятого декабря 1942 года и сразу же был направлен на оперативную работу в Перелазовский район, только что освобожденный от немецко-фашистских захватчиков.

«Вы проиграли, Остер!»

А. А. ГОВОРОВ,

журналист

«Мой сын — шпион»

Рано утром в Ленинское районное отделение НКВД пришла пожилая женщина.

— Мне надо поговорить с начальником по неотложному делу, — сказала она бойцу охраны.

В коридор вышел дежурный оперативный работник: бледный, голова перевязана. Время было трудное и тревожное. Германские армии прорвались к Сталинграду, и Заволжье, где стоит тихий, утопающий в садах городок Ленинск, стало близким фронтовым тылом. Везде войска, аэродромы, госпитали, по дорогам потоки эвакуированный…

Разговор с посетительницей сразу принял неожиданный оборот. Вытирая глаза платком, она прошептала:

— Мой сын — шпион…

Наступила пауза.

— Где он? — спросил дежурный.

— Он не один. Их трое. Ночевали у меня в доме, а чуть свет собрались и спешно ушли. Один, Тарасом его звали, немного хромает, трудно ему идти.

— Куда же они пошли?

— Не знаю. Когда уходили, мне сын, Ваня, потихоньку сказал, что они спустились ночью с германского самолета в степи. Идут взрывать железную дорогу. Ваня велел передать нашим — вот я и пришла.

Сказав это, женщина, будто свалив с плеч тяжелую ношу, зарыдала. Дежурный выяснил, что она местная колхозница, сын ее добровольно ушел на фронт, а зимой она получила извещение о его гибели в бою…

— Скажите, ради бога, его не расстреляют?

Оперативный работник понимал чувства матери. Но что можно было сказать ей в утешение?

— Как решится судьба вашего сына, я не знаю, — сказал он женщине. — Думаю, что положение его не безнадежно.

На розыск диверсантов была немедленно брошена оперативная группа во главе с опытным оперработником капитаном Пантелеевым. Однако обнаружить диверсантов по горячим следам не удалось. Прошли сутки, вторые…

Пантелеев и его помощник лейтенант Ерохин не знали ни сна, ни отдыха. Но вражеские агенты как в воду канули.

На пятый день розыска были получены данные, что подозрительные лица обнаружены недавно во Владимировке.

К утру оперативная группа была на месте. Выяснилось, что трое неизвестных в военной форме — лейтенант и двое старшин, имеющие сходство с разыскиваемыми, появились на железнодорожной станции. Остались ночевать поблизости в небольшой хате-мазанке. Хату окружили. Пантелеев постучал в дверь. Из хаты никто не ответил. Капитан постучал еще раз.

В хате послышался какой-то шум, что-то загремело.

Бойцы оперативной группы навалились на дверь, и она с грохотом открылась. Понять, что происходит в хате, было невозможно. Три человека сцепились друг с другом. Стол повален. У печки валяется наган.

— Встать! Руки вверх! — скомандовал Пантелеев. Все трое, тяжело дыша, встали, подняли руки.

Вдруг один из неизвестных в форме лейтенанта пнул в живот бойца, стоявшего рядом, и бросился к двери. Пантелеев успел подставить ему ногу и свалить на пол.

— Обыщи, свяжи руки и увези, — сказал он Ерохину, а сам подошел к старшинам. С поднятыми руками они прижались к стене. Ни злобы, ни страха в глазах не было. У одного, коренастого, мелькнула даже улыбка. «Наверное, Иван», — подумал Пантелеев.

— Опустите руки. Садитесь, — предложил Пантелеев. Старшины быстро привели себя в порядок, надели пилотки, но сесть не посмели.

— Вы его обезоружили?

— Мы, — ответил плечистый, русый старшина. — Когда постучали, он приготовился стрелять.

— Ваша фамилия Трещов?

— Да. Моя настоящая фамилия Трещов, я из Ленинска…

Второй старшина, небольшой ростом, чернявый, с живыми темными глазами от удивления приоткрыл рот.

— Вы, Тарас, радист, — обратился к нему Пантелеев. — Показывайте, где рация и ваши вещмешки.

Тарас живо заговорил, жестикулируя руками:

— Мы сами хотели этого гада придушить!

Смертельно опасно

Первым на допрос Пантелеев и Ерохин вызвали задержанного в форме лейтенанта.

— Назовите вашу фамилию, имя, отчество.

— Федор Сорокин…

— Это нам известно по документам, которые у вас изъяты. Какова ваша действительная фамилия?

— Федор Францевич Недлер. Родился в Сарепте…

Недлер медленно, с остановками рассказал о себе, своих родителях, родственниках. Но вдруг умолк, опустил голову. Минуту он сидел неподвижно, неожиданно поднялся, уставился тусклым взглядом в угол и громко рассмеялся.

— Сядьте, Недлер, — потребовал капитан. Но Недлер продолжал хихикать.

Пантелеев вызвал конвойного:

— Уведите! — И, обратившись к Недлеру, сказал: — Напрасно прикидываетесь. Подумайте. Мы скоро вызовем вас.

Недлера увели.

Вызвали Ивана.

Иван рассказал, что отец его был богатым крестьянином, мать — из бедной батрацкой семьи. Красивая, гордая и честная, она не ужилась в кулацкой семье, взяла ребенка и ушла от мужа. С первых дней коллективизации вступила в колхоз. Жила одиноко, растила и воспитывала сына. Иван окончил техникум физкультуры, но работать пришлось мало — началась война. На фронт пошел добровольцем, участвовал в боях, был ранен, попал в плен.

Пантелеев без ошибки определил, что было дальше. Лагерь военнопленных, голод, медленная смерть. Фашистские разведчики, подбиравшие агентуру, обратили внимание на образованного, физически крепкого молодого парня. Вопрос стоял так: или идти на службу в фашистскую разведку, или — расстреляют. Он согласился стать агентом с единственной целью: выжить, вырваться к своим.

Иван назвал десятки фамилий, дал приметы разведчиков и агентов. Он запомнил места явок, на которых ему пришлось бывать, адреса и даже телефоны.

Готовил нас майор Остер, пожилой, лысый гитлеровец, со шрамом на правой щеке… Выбросили нас троих в степи недалеко от Ленинска. Тарас ушиб ногу, шел медленно. Федор ругался, но поделать ничего не мог: без радиста не обойдешься. Я предложил зайти к моей матери, хотя Остер и запретил нам заходить в Ленинск. Я думал, что Федор не ослушается приказа, но он согласился. Мать была, конечно, рада. Тарас и я надеялись, что поживем в нашем доме хотя бы сутки. Но Федор поднял нас рано. И повел не к железной дороге, как планировалось, а в лес, за Ахтубу. Федор иногда расспрашивал местных жителей, куда ведут дороги, есть ли мосты, можно ли проехать на автомашине, перебраться вброд и все записывал, делал пометки на карте.

— А где карта, которой пользовался Федор? Ее мы не нашли.

— Может быть, спрятана в доме, где нас задержали?

Пантелеев сделал пометку на листе бумаги.

— Какое задание получила ваша группа?

— Остер поручил нам собирать различные сведения и передавать по радио. А главное — взорвать железную дорогу, которую недавно построили в степи от Владимировки до Сталинграда. Гитлеровцы считают, что она питает весь Сталинградский фронт. Нам дали три противотанковые мины. Две носил я, одну — Федор. У него же находились взрыватели. Ну, а Тарас таскал свою рацию. У меня в вещмешке были и другие «хитрые» вещи…

Ерохин принес в кабинет вещевой мешок Ивана. Сначала достал пять небольших пачек овсяного концентрата.

— Неминуемая смерть каждому, кто съест хотя бы ложку супа или каши из этой «овсянки», — объяснил Иван. — Концентрат пропитан сильнодействующим ядом. Майор Остер говорил, что концентрат надо постараться отдать или для вида променять советским бойцам.

Потом достали консервные банки, черные, блестящие куски антрацита, небольшие металлические шарики.

— «Антрацит» — взрывчатое вещество. Обращаться просто: бросил в уголь на паровозе — и все. Взрывчатка сделает свое дело в топке. Консервные банки — мины. Ковырнешь — произойдет взрыв, сильнее, чем от гранаты. Шарики — это для поджогов. На каждом из них есть небольшая проволочка, она соединена с запалом, расположенным внутри. Перед тем, как бросить шарик, надо дернуть за проволочку. Огонь появится не сразу, через несколько минут.

Пантелеев спросил:

— Что за люди Федор и Тарас?

— Федор — немец, жил в Сталинграде и в Прибалтике, хитрый, изворотливый и достаточно смелый. Ко мне относится настороженно. Тарас — родом из-под Винницы. Перед войной служил радистом в танковых войсках. Попал в плен, много пережил. Мне Тарас сказал: «Нам надо держаться друг за друга. С Федором нам не по пути!»

— Тарасу можно доверять? — спросил Пантелеев.

— Вполне! — твердо ответил Иван.

Допросили Тараса. Смешивая русские и украинские слова, он подробно рассказал обо всем. Выяснилось, что Недлер собирал и передавал в фашистскую разведку не только сведения о советских войсках, но и подробные топографические данные о пойме.

— Не десант ли готовят немцы в Заволжье? — забеспокоился Пантелеев. — Надо срочно сообщить командованию фронта.

Обстоятельный допрос Тараса отложили до следующего дня. Еще раз вызвали Федора. Но отвечать на вопросы он отказался.

Допрос радиста

Пантелеев и Ерохин остались в кабинете одни. Была уже поздняя ночь. Ерохин принес кружки с кипятком, хлеб и рыбные консервы. Пантелеев достал из кармана нож, приготовился открывать банку, но вдруг рука его замерла.

— Ты не перепутал с чужими банками? — тревожно спросил он.

Ерохин рассмеялся:

— Не перепутал. В багажнике нашей машины лежали.

— Петр Иванович, срочно напишите доклад генералу Доронину. Важно предупредить каждого бойца и командира и о консервах-минах, и о концентратах с ядом.

— А что будем делать дальше? — спросил Ерохин.

Капитан помешал чай. Стал рассуждать.

— Обстановка складывается неплохо. Мы без шума задержали трех диверсантов. Двое из них на нашей стороне. Фашистская разведка считает эту группу активно действующей. Она уже на них работала, передавала информацию — это очень важно. Для нас выгодно показывать разведке, что группа по-прежнему продолжает действовать…

Лейтенант Ерохин высказал сомнения:

— Значит, Тарас будет продолжать связь с гитлеровцами? А если он передаст не то, что нам надо, а то, что ему захочется? Тогда фашистская разведка может обманывать нас?

— Вижу, ты все понял. Да, все дело теперь в радисте. Пусть-ка его приведут.

Тараса пригласили за стол, предложили чаю.

— Какие условные сигналы дали вам гитлеровцы на случай задержания? — прямо спросил капитан.

Тарас спокойно ответил, что ему дано несколько вариантов сигналов.

— Если все благополучно — радиограммы я нумерую только четными цифрами и в конце ставлю свои инициалы «ТБ» — Тарас Борщ. В случае же задержания и работы под диктовку я, как инструктировал Остер, должен нумеровать донесения подряд и четными и нечетными цифрами и подписывать полностью — Тарас. Остер предупреждал меня, что в случае ареста советскими органами я могу дать согласие работать с ними, но, конечно, обязательно должен сообщить им об этом.

На рассвете Ерохин еще раз тщательно обыскал дом и двор Александры Никитичны. В сарае, в сене, был обнаружен вещевой мешок Недлера и его полевая сумка, в которой хранилась топографическая карта Волго-Ахтубинской поймы. Утром капитан Пантелеев выехал на доклад к генералу Доронину. Генерал ознакомился с планом и утвердил его.

Игра началась

Пантелеев вызвал Ивана и Тараса в кабинет. Капитан объяснил им задачу.

Оба не скрывали своей радости. Они вновь поселились в хате-мазанке Александры Никитичны. Хозяйка была подготовлена чекистами к их приходу, но сделала вид, что ничего не знает.

По указанию Пантелеева Тарас зашифровал и передал первую после четырехдневного перерыва радиограмму: «Вчера добрались до места. Изучаем обстановку. Много патрулей. Часто проверяют документы. В 17 часов эшелон — восемь вагонов солдат и три платформы с пушками — ушел на Сталинград. Ф. Н.»

Фашистская разведка ответила: «Продолжайте сбор информации. Ускорьте подрыв бронепоездов. Остер».

Бронепоезда, вооруженные зенитными пушками и пулеметами, не дают фашистам бомбить железную дорогу. Поэтому враг во что бы то ни стало пытается убрать их. Охрану бронепоездов усилили.

Посылать радиограммы Недлера стало опасно. Надо было вывести его из дела, иначе любой вопрос фашистской разведки, обращенный к нему, мог провалить задуманную игру, которая так удачно начиналась и могла принести успех.

Выручил несчастный случай.

Ночью к одному из наших бронепоездов, стоявшему на запасных путях, подошел солдат, отставший от своего эшелона. Он искал какой-нибудь попутный транспорт, чтобы догнать свой полк. Часовой окликнул его. Солдат побежал. Было темно, часовой стрелял наугад и все же ранил беглеца.

И тогда распространили слух, будто у бронепоезда был убит диверсант. Рассчитывали, что слух дойдет и до фашистской разведки.

На следующий день Остеру Тарас передал тревожную радиограмму: «Вторая. Федор попал к охране бронепоезда. Имел при себе уголь и консервы. Жители говорят, что он убит часовым. Опасаемся. Уходим. Т. Б.»

Остер промолчал: ни вопросов, ни указаний не поступило…

На следующее утро Пантелеев повел группу в пойму Волги. План капитана был прост: наладить радиосвязь с гитлеровской разведкой и по заданиям, которые она будет давать Ивану и Тарасу, определить, с какой целью фашистское командование интересуется этими местами.

Операция «Пустые хлопоты»

К Волге вышли в сумерки. Иван первым выбежал на берег и, остановившись, подставил лицо холодному верховому ветру. Он, видимо, не замечал, что река хмурая, а берега черные — обожжены горевшей нефтью.

Пошли берегом и вскоре увидели деревянный домик бакенщика. В затишке на бревне сидел старик в рыжей шапке, брезентовом плаще. Заметив военных, старик пригласил в гости.

Хозяина звали Кузьмой Ивановичем.

— Давайте ужинать, — предложил он.

Кузьма Иванович разлил по чашкам уху, но вдруг умолк, прислушался.

— Летит, проклятый!

Он пригасил лампу, и все быстро вышли из дома. Фашистский самолет, завывая, низко летел над Волгой. Кузьма Иванович выругался:

— Опять мины бросает по судовому ходу. Надо буйками это место обозначить.

Иван прыгнул в лодку, сел за весла. Старик привычно оттолкнулся от берега. Когда лодка скрылась в темноте, Тарас быстро развернул рацию. Пантелеев дал ему текст радиограммы: «Четвертая. Находимся на левом берегу Волги ниже Каменного Яра. „Продукты“ израсходованы. Во Владимировке были взрывы. Т. Б.»

Ответ получили тут же: «Благодарим. Идите к Сталинграду правой стороной Волги. Необходимы данные о переправах и движении войск в ночное время. Обратите внимание на овраги и леса. Наше наступление продолжается. Линию фронта переходите в удобном для вас месте. До скорой встречи. Остер».

— Вот так номер! — удивился Ерохин. — Немцы отзывают из нашего тыла свою действующую разведывательную группу! И в какое время? Загадка!

Пантелеев молчал. Было ясно, что полным доверием фашистской разведки Иван и Тарас не пользуются. Нужно добиться прежнего доверия каким-нибудь «делом»…

Утром Иван отозвал Пантелеева в сторону.

— Смотрите, товарищ капитан, на той стороне, в затоне, деревянная баржа. Старик говорит, что она была разбита во время бомбежки, но еще на плаву. Ниже затона, у самого леса, стоят большие сараи. Там много ящиков…

— Мысль хорошая. Надо посоветоваться с военным командованием. Делать будем убедительно…

…Спустя некоторое время все увидели военный катер. Катер круто повернул к берегу и ткнулся носом в песок. Моряк в бушлате поднялся к домику.

— Товарищ капитан, — обратился он к Пантелееву. — Вас просит подняться на борт наш командир.

Катер спустил баржу к сараям. И, как должно быть при погрузке, положили сходни. На палубу натаскали ящиков, замаскировав их для вида сеном и досками. На берегу ящики сложили штабелями.

Пантелеев отошел в сторону, посмотрел. Он остался доволен: видимость замаскированной баржи и склада — полная. Прочесали лес. Людей поблизости не было. Вечером Тарас передал немцам точные координаты «баржи с боеприпасами».

Остер поблагодарил и приказал немедленно оставить это место, продвигаться к Сталинграду. Группа, конечно, осталась на берегу — надо было продолжать начатое дело. На поляне развели два костра. На открытой площадке врыли кол и на него посадили валявшееся деревянное колесо — таким приспособлением в то время пользовались для стрельбы из пулемета и по воздушным целям.

На ночь разместились в сарае на сене.

Проснулись на восходе солнца от крика Ивана, несшего службу:

— Самолет-разведчик летит!

По команде Пантелеева кинулись на баржу, затем опять в сарай — началась «паника». Самолет развернулся и стороной ушел на северо-запад.

Долго ждать не пришлось. Звено «юнкерсов» появилось на большой высоте. Самолеты медленно плыли в голубом небе в сторону Ахтубы. Вдруг они резко снизились и стали пикировать на баржу. Загремели взрывы. «Юнкерсы» с ожесточением крошили и баржу, и штабеля ящиков, и сараи.

Посылка с загадкой

Шли в сторону Сталинграда. Чувствовалась близость фронта. Фашистские самолеты бомбили села и хутора, гонялись за каждой автомашиной, за каждой повозкой и даже за отдельными бойцами. Пришлось соблюдать осторожность.

Вечером группа подошла к большому приволжскому селу Солодники, Здесь жила тетка Ивана — одинокая, приветливая старушка Ефросинья Тимофеевна.

Пантелеев решил остановиться в Солодниках, чтобы отдохнуть, наметить план действий. Племянника и его товарища — Тараса тетка встретила радостными слезами. Пантелеев и Ерохин остановились в соседнем доме.

Иван увидел во дворе летний домик, который называл кухней, и попросил у тетки разрешения жить в нем. Ребята навели в кухне порядок, принесли туда постель и свои вещи.

«Почему немцы отзывают Ивана и Тараса?» — беспокоился Пантелеев. Он предполагал, что фашистская разведка проверяет своих агентов, ждет, какова будет их реакция на этот приказ. Надо было тщательно продумать свои действия…

Ночью в кухне собралась вся группа. Пантелеев подготовил радиограмму. Тарас зашифровал и передал: «…Находимся в Солодниках у тетки Ивана. Место для нас удобное. В затоне военный катер и две баржи. Войск не обнаружено…»

И вдруг неожиданный ответ!

Остер приказал оставаться в этом селе и вести наблюдение за передвижением войск по дороге и судов по Волге.

— Так, — сказал Пантелеев, — фашистская разведка снова стала верить нам, а это уже неплохо.

Шли дни. Связь с немецкой разведкой поддерживалась регулярно. Чувствовалось, что гитлеровское командование интересуется передвижением войск в тылах Сталинградского фронта. Остер требовал вести наблюдение за дорогами в ночное время, осмотреть балки, леса, соседние села. О результатах докладывать по возможности быстрее. Пантелеев с разрешения советского командования передавал противнику кое-какую информацию, создавая видимость активной работы Ивана и Тараса. На основе радиограмм из Солодников можно было сделать вывод, что силы Красной Армии в этом районе незначительны, большой активности со стороны советских войск не предвидится.

А наши войска по ночам все шли и шли…

Наступили холода. Пантелеев предложил:

— А не пора ли нам потребовать у фашистской разведки теплую одежду, денег, продуктов и батарей для рации?

И вот во время очередного сеанса связи Тарас передал «сведения», а потом добавил: «Работать не можем. Батареи садятся. Одежды нет».

От Остера пришел ответ: посылка будет сброшена с самолета ночью в степи за кладбищем. К назначенному времени все четверо, промесив сапогами грязь, добрались туда. Ждали долго. Наконец, послышался шум мотора. Быстро зажгли паклю. Вспыхнули костры. Самолет снизился. От него отделились два тюка.

Село еще спало, а группа уже была дома. Быстро распороли обшивку тюков. В них оказались продукты, деньги, батареи для рации и зимняя одежда. И тут обнаружили, что немцы прислали четыре комплекта одежды.

— Может, они знают, что нас четверо, — пошутил Тарас.

Но контрразведчикам было не до шуток.

Скоро разгадка, казалось, пришла. Остер передал, что на следующей неделе к Ивану прибудет «наш человек», которому и предназначены два лишних комплекта обмундирования. Одновременно Остер потребовал сообщить данные о тетке Ивана и описать место расположения ее дома.

Канитель, затеянная германской разведкой с зимним обмундированием, настораживала Пантелеева. В самом деле, своим распоряжением передать вещи другой группе агентов, действующих в советском тылу, Остер расшифровал их. И еще: почему опытный разведчик назначает встречу в доме тетки Ивана, а не в каком-то другом месте? Ведь он ставит под удар радиста Тараса!

Со своими думами, Пантелеев поехал к генералу.

— Немцы, видно, замышляют что-то серьезное. Передайте нашему коменданту, чтобы выделил в ваше распоряжение отделение бойцов с толковым сержантом. Надо быть готовым к неожиданностям. Только не спугните врага…

Зазвонил телефон. Генерал поднял трубку. Сначала слушал спокойно. Но вдруг нахмурился.

— Как вы допустили это? — резко спросил он кого-то. Чтобы не мешать разговору, Пантелеев хотел выйти из блиндажа. Но Доронин остановил его.

— Бежал Недлер…

Генерал положил трубку, несколько минут молчал, потом объяснил:

— В Астрахани пять дней назад был задержан немецкий агент Коняев, о котором сообщил Иван. По фотокарточке Коняев опознал Недлера как сотрудника германской разведки. Мы решили этапировать Недлера в Астрахань, чтобы провести очные ставки. По дороге Недлер бежал, выпрыгнув из машины на ходу.

— Что же делать теперь? — вырвалось у Пантелеева. — Если Недлер уйдет к фашистам, все наше дело будет провалено.

— Все не может провалиться, — поправил Доронин. — Во-первых, мы постараемся разыскать Недлера. Во-вторых, если он все же уйдет к врагу, попытаемся скомпрометировать его перед фашистской разведкой. Сейчас Недлер, надо полагать, где-то отсиживается. Он не так глуп, чтобы бежать к фронту, где его усиленно разыскивают. Так что время есть. События развиваются динамично. Действуйте, как наметили, не отступайте от плана.

По указанию Пантелеева, Тарас вскоре передал немцам такую радиограмму: «…не знали, что одежда не только для нас. Валенки променяли на мясо…»

Остер на это никак не реагировал. А вскоре он запросил: может ли Иван принять на время «друга»?

— Что отвечать? — спросил Тарас.

— Полагаю, — ответил капитан, — что поспешное приглашение может показаться Остеру подозрительным. Настоящие агенты врага не радовались бы прибытию другого. С ним возрастет опасность провала.

Остеру ответили, что живут тихо, незаметно, изба тетки небольшая, продуктов мало, лишний человек нежелателен.

«Гостя» взять живым

Зима в тот год была ранней. В ноябре ударили морозы. По Волге пошла шуга.

От Остера поступило указание: «Проверить, нет ли переправ через Волгу ниже Солодников».

Ему ответили: «Берега ниже Солодников осмотрели. Обнаружили два парома. Переправляются на левый берег эвакуированное население, скот, повозки, тракторы. Днем люди прячутся по балкам, в землянках. В 13 часов в балке находились две военные автомашины с ранеными и примерно рота пехоты».

Остер поблагодарил за обстоятельное донесение и сообщил: «Наш представитель Карл прибудет через двое суток ночью. Выполняйте его указания».

О полученной радиограмме Пантелеев доложил генералу Доронину. Доронин сообщил, что в калмыцких степях обнаружен труп неизвестного, имеющего сходство с Недлером.

…В ту ночь Иван и Тарас решили спать в доме. Часто просыпались, прислушивались к каждому шороху. Под утро послышался осторожный стук в окно. Иван толкнул Тараса, быстро встал. Стук повторился.

Утро было морозное. Падал колючий снежок. Иван осторожно посмотрел через плетень: у калитки кто-то стоит.

— Вам кого? — спросил Иван.

— Я ищу лейтенанта Красина. Не ночует ли он в этом доме? — тихо ответил стоявший у плетня.

— Красин моряк или пехотинец? — уточнил Иван, открыв калитку, и добавил: — Красиных у нас нет.

Гость шмыгнул во двор, осмотрелся.

— Здравствуйте! — он протянул Ивану руку. — Не узнаешь?

Присмотревшись, Иван вспомнил, что видел «гостя» в разведшколе.

— Семенихин!

— Точно, — подтвердил тот. — Как вы тут?

— В такой глуши, увидишь сам, жить можно. Пойдем. Но Семенихин развел руками:

— Я не один. Нас шесть человек. Меня послали на разведку. Мы плутаем по степи четвертые сутки. Еле-еле стоим на ногах.

— Вот так сюрприз! А где же я вас размещу? Нас двое, да вы еще…

— Мы не надолго. Обогреться и осмотреться. Да и беда у нас: радист сломал ногу. Идти не может, несут его на плащ-палатке.

— Ладно, веди. Разместим как-нибудь в доме и в кухне, — согласился Иван.

Семенихин ушел, осторожно прикрыв за собой калитку. Тарас, наблюдавший из окна, вышел во двор. Иван шепнул ему:

— Шесть «гостей». Один сломал ногу, его несут. Доложи капитану. Разделим на две части. Одних — в кухню, с ними будешь ты. Других — со мной в дом.

Рассветало. «Гости» пришли часа через полтора. Их было пятеро. Все одеты в добротное зимнее обмундирование. Вооружены автоматами.

«Где же шестой?» — подумал Иван и глянул на Семенихина. Тот понял немой вопрос:

— Пристрелили, чтоб не мешал…

— Прошу троих в нашу избушку, а двоих — в дом, — предложил Иван.

Один из пришедших, небольшой ростом, поправив автомат, сказал:

— Меня зовут Карлом Владимировичем. Вам обо мне сообщал Остер. Мы все будем жить в избушке. И вы с нами. Уходить со двора нельзя. Пошли!

Карл сунул руку в карман полушубка и первым направился к кухне. За ним вся группа. В теплом чистом помещении напряжение спало. «Гости» разделись и уселись около плиты, на которой Тарас варил щи. Автоматы сначала держали между ног, а потом повесили на гвозди в стене.

Иван заметил, что у каждого «гостя» в карманах пистолеты и гранаты. «Осторожные, сволочи. Заподозрят — пойдут на все. Как же задержать их живыми?»

Горячий завтрак и тепло разморили диверсантов. Они разлеглись на полу, постелив полушубки, и захрапели. Карл кивнул Ивану:

— Выйдем, покажешь двор.

Иван понял: надо переговорить с глазу на глаз, и повел немца в сарай.

— Шеф вашей работой доволен. Он передает вам благодарность германского командования, — сказал Карл. — Вы представлены к награде. Но война еще не окончена… Нам надо отдохнуть, выспаться. Покарауль нас.

Иван начал рубить дрова, потом подошел к плетню, за которым стоял Пантелеев.

— Спят как убитые, самый раз брать…

— Не торопись. Нам важно, чтобы они передали своему шефу по радио, что здесь все благополучно. Если соберутся уходить, тогда будем брать. Дашь сигнал…

Конец группы Карла

После ужина Карл ушел в сарай, развернул свою рацию.

Возвратившись в кухню, он торжественно произнес:

— Господа! — Все встали. — Нас поздравляет с успехом майор Остер. Наступление германских войск продолжается. Сталинград взят.

Он обратился к Ивану и Тарасу приказным тоном: — Вы проведете нас за Волгу в село Грачи. Через час выступаем.

Иван вышел, но вскоре вернулся.

— Можно вас на минутку? — обратился он к Карлу.

Немец внимательно посмотрел на Ивана и вышел во двор.

— Что такое?

— Я ухожу от тетки. Скажите ей, пожалуйста, как мой начальник, что я хорошо служу. Это для меня важно, для маскировки…

— Правильно! — буркнул Карл. — Пойдем, поговорю.

Иван провел его в сени дома. Дверь в дом открылась, и он увидел военных в форме Советской Армии. Карл остолбенел, хотел было крикнуть. Но Иван, стоявший сзади, зажал ему рот и заломил назад правую руку. Ерохин быстро обыскал Карла, обезоружил. Тот обмяк, опустился на пол.

— Все нормально, — сказал Пантелеев Ивану, — вызывай следующего.

Без осложнений задержали и других диверсантов.

Допрашивали задержанных в помещении сельского Совета. Начали с Карла.

— С каким заданием заброшены в тыл Сталинградского фронта? — спросил Пантелеев. Карл встал, поклонился и начал рассказывать.

— Германская разведка получила данные о передвижении русских войск в этом районе. Но ей не ясны цели. Мы имеем задание обосноваться в землянках в пойме и вести наблюдение у переправы через Волгу у Каменного Яра.

— Что вы должны делать в Грачах?

— Руководству нашей разведки известно, что где-то там находится запасной командный пункт вашего фронта. — Карл посмотрел на Пантелеева, как бы спрашивая, так ли это. — Мы должны были захватить штабных офицеров и на месте допрашивать… При их захвате нам могли попасть в руки и важные документы. Моя группа — всего лишь разведка. Если все будет благополучно, вслед за нами прибудет целый отряд. Его задача — громить штабы, ликвидировать командиров, нарушать связь…

— Позвони генералу, попроси его приехать сюда, дело очень важное, — сказал Пантелеев Ерохину.

Лейтенант возвратился через полчаса, весь сиял. Шапка в руках, полушубок расстегнут.

— Генерал приказал отправить арестованных машиной в Астрахань, а нам срочно прибыть к нему. Наши войска начали наступление под Сталинградом!

«Двойник. Расстрелять!»

Оперативная группа во главе с капитаном Пантелеевым вошла в освобожденное от врага село Плодовитое, расположенное южнее Сталинграда. Былоизвестно, что здесь находился крупный диверсионный пункт фашистской военной разведки. Необходимо было захватить вражескую агентуру и документы.

В одном из домов на окраине Ерохин увидел туго набитый мешок с документами. Он стал просматривать их. Это были донесения вражеских агентов, протоколы допросов, копии разведывательных докладов командованию, отчеты в абверкоманду. Важные документы!

Ерохин внимательно изучал бумаги. И вдруг он чуть не вскрикнул. Перед ним был протокол допроса самого Недлера!

Диверсант объяснил, что в тылу Красной Армии он был арестован советской контрразведкой. Но ему удалось бежать из-под стражи. Пробираясь к фронту, в калмыцких степях увидел убитого красноармейца, взял из карманов его документы.

К немцам Недлер перешел 17 ноября 1942 года. Он уверял своих хозяев, что Иван и Тарас арестованы. Гитлеровские разведчики поняли, что советские органы «играют» с ними. Группа Карла, на которую возлагались большие надежды, попала в руки чекистов. Свидетель провала был только один — Недлер…

На протоколе допроса кто-то, видимо, начальник, размашисто написал: «Двойник. Расстрелять!»

Ерохин показал протокол Пантелееву. Капитан прочитал и улыбнулся:

— Все справедливо. Будем надеяться, что фашисты в данном случае были, как всегда, исполнительны.

«Капитан» явился с повинной

Б. К. ПОЛЬ,

полковник запаса

Второго августа 1942 года мне было приказано встать во главе отдела УНКВД, который вел чекистскую работу на территории, занятой противником. Предстояло заранее подобрать, законспирировать и обучить разведчиков и разведывательные группы, оставляемые в тылу врага. Их целью был сбор сведений военного, политического и экономического характера, своевременное выявление пособников гитлеровцев и предателей из числа оставшегося на оккупированной территории населения, а в случае необходимости — и совершение в тылу немецкой армии диверсионных и других боевых действий.

Ко времени моего назначения линия фронта проходила уже по Дону, и 12 районов области были полностью или частично заняты немецкой армией. Во всех этих районах отдел успел создать разведывательную сеть, но не удалось закончить обучение оставленных людей. Действовать приходилось быстро, времени на раскачку не оставалось. В то же время чекисты должны были быть до предела осмотрительными, учитывать обстановку и личные качества каждого человека.

Заняты мы были до предела. Кроме повседневной оперативной работы, патрулировали улицы города в целях обезвреживания вражеских лазутчиков и для пресечения-деятельности преступных элементов, которые пользовались тем, что большинство жителей эвакуировалось, оставив в квартирах имущество. Очень часто отдельным группам работников управления приходилось направляться в разведку.

После передислокации КП начальника управления на левый берег Волги в самом Сталинграде осталась группа сотрудников НКВД и милиции, возглавляемая Г. Г. Петрухиным. Она находилась в городе в течение всего периода боевых действий. В ее составе были и сотрудники отдела, которым я руководил, — С. Ашихманов, А. Ф. Трушин, А. Д. Кочергин и некоторые другие.

Группа осуществляла переброску разведчиков через линию фронта, помогала командирам воинских частей в ориентировке на местности. Чекисты выполняли также обязанности проводников, снабжали штабы соединений и частей 62-й армии разведданными военного характера.

Говоря о правобережной чекистской группе, я не могу не рассказать подробнее о входившем в ее состав лейтенанте госбезопасности Валентине Петровиче Федосееве. До начала Сталинградской битвы он работал в водном отделе УНКВД. Как только управление перешло в штольни, ему было поручено руководить средствами переправы через Волгу. Эти обязанности он выполнял вплоть до конца навигации.

Чтобы представить себе всю сложность переправы с одного берега Волги на другой в условиях боевых действий, не нужно много фантазии. Река простреливалась немцами из всех видов оружия, над ней непрерывно висели вражеские самолеты. Но и в этих условиях Федосеев делал все для того, чтобы переправа действовала бесперебойно. Для него не существовало преград, он не знал чувства страха.

Как-то, идя по Красной Слободе к месту стоянки катера, мы с Валентином попали под артиллерийский обстрел. Немцы стреляли шрапнелью, которую они начиняли не пулями, а железными обрубками. Дальнобойность их от этого снижалась, зато раны они наносили ужасные. Первый же дом надежно укрыл нас от опасности, так как пробить стену железные обрубки не могли. Мы пережидали обстрел, досадуя на задержку. Вдруг Валентину показалось, что один из разрывов поразил катер. Не обращая внимания на визг шрапнели, он бросился вперед. И, только увидев, что катер невредим, остановился. После ледостава В. Федосеев остался в Сталинграде и принимал участие в разведывательной работе. Моральная чистота, кристальная честность этого чекиста всегда были примером для тех, кто знал его.

Важным вкладом работников госбезопасности в защиту Сталинграда была их борьба с гитлеровской разведкой.

Немецких агентов, действовавших на территории области до начала войны, удалось обезвредить заранее.

С первых же дней войны фашистская разведка стала забрасывать в Сталинград новую агентуру. Чем ближе подходил фронт к городу, тем более частыми становились эти попытки.

В первый период войны немецкая агентура, забрасываемая на территорию области, состояла в основном из детей белоэмигрантов. Их преимуществом было знание русского языка, безакцентное произношение, но они плохо представляли себе советскую жизнь, советские обычаи, новые слова, родившиеся после Октября. Вот это-то и приводило обычно к их разоблачению.

Был, например, такой случай в одном из районов области.

Благополучно приземлившись, немецкий парашютист сумел без всяких задержек пробраться далеко в наш тыл. Чувствовал он себя в безопасности, так как все встречи с советскими людьми кончались для него вполне благополучно. Но вот ему понадобилось купить папирос. Проходя по улице небольшого хутора, он спросил у пробегавшего мальчика:

— Слушай-ка, где тут можно купить папирос?

— Где? Да в сельпо! — ответил тот.

— Как ты сказал? В …сельпо? — переспросил парашютист.

— Ну да, в сельпо, — повторил мальчик и показал, где именно.

Парашютист пошел в магазин сельпо, а мальчик — бегом к отцу.

— Вон тот тип не знает, что такое сельпо. Проверь, кто это.

Так и не успел немецкий агент покурить советских папирос…

Вскоре немцы убедились, что белоэмигрантские сынки — очень уязвимая для советских контрразведчиков публика. Уже с начала 1942 года их агентуру стали составлять в основном завербованные советские военнопленные. Гитлеровцы создали большое количество разведшкол, в которых обучали завербованных перед их заброской в наш тыл.

Однако и здесь немцев ждал просчет. Детей белоэмигрантов чекисты быстро разоблачали, но они, по крайней мере, служили своим хозяевам верой и правдой. Многие же из советских военнопленных соглашались выполнять задания гитлеровцев только потому, что считали это самым быстрым и безопасным для себя способом снова вернуться на родную землю. Приземлившись на советской территории, они шли с повинной в органы государственной безопасности.

Были, конечно, и такие, кто по разным причинам старался добросовестно работать на немцев.

При явке парашютистов с повинной были и курьезные случаи. На допросе в управлении НКВД один из них, смеясь, рассказывал:

— Вот ведь как получается: и с повинной-то явиться, оказывается, не так уж просто. Пришел я в районное отделение НКВД, а там только вахтер. Я говорю ему: вызови начальника, есть срочное дело. А он отвечает, что начальник несколько ночей не спал и ушел отдохнуть домой. И посоветовал мне зайти часа через четыре. Вот, думаю, положение. Куда деваться? Напарник мой может за это время скрыться. Отправился я искать квартиру начальника. Сам разбудил его. Он, конечно, сразу «принял» меня. И напарника моего успели захватить.

А вот другой случай.

Летом 1943 года, когда я был уже начальником отдела УНКГБ, мне позвонил вахтер, стоявший у входа в управление, и сказал, что ко мне хочет пройти какой-то капитан Красной Армии по срочному делу. Я послал одного из сотрудников, чтобы он провел капитана ко мне. Явившись, гость взял под козырек и отрапортовал:

— Будучи вчера переброшенным немцами на территорию Сталинградской области, явился в Ваше распоряжение!

Этот рапорт был таким неожиданным, что сопровождавший «капитана» сотрудник управления тотчас схватился за пистолет. Да и я не мог сразу понять, шутит гость или говорит всерьез. Подобным образом ни один немецкий разведчик с повинной к нам еще никогда не являлся.

— Сдайте оружие! — приказал я.

Подойдя к «капитану», я прощупал ворот его гимнастерки, куда обычно зашивали ампулу с ядом. Ампула была на месте, и мои сомнения развеялись.

— Ну, что же, присаживайтесь, «капитан»! — предложил я.

— Лейтенант, — поправил он. — Это уж немцы меня в капитаны произвели.

— Один прибыл? — спросил я.

— Так точно! Но не исключено, что вслед за мной прибудут другие.

Дальше шла уже обычная работа по выяснению всего, что нас интересовало, и по захвату ожидавшихся спутников «капитана».

Свидетелем еще одного любопытного случая я стал в Хоперском районе Сталинградской области, куда прибыл в командировку в конце 1943 года.

Во второй половине дня в районное отделение НКГБ явился человек в форме офицера Красной Армии и заявил, что он — разведчик Наркомата госбезопасности СССР. Разведчик просил немедленно известить Наркомат о его прибытии. Вскоре мы получили из Москвы подтверждение.

Пока шло выяснение, я спросил разведчика, один он прибыл или с группой.

— С группой, — ответил он. — Приземлились мы в Воронежской области и сразу все разошлись, условившись встретиться завтра в Урюпинске. За переброшенную со мной публику ручаться не могу. Группу, которую сначала предполагалось отправить со мной, в последний момент неожиданно заменили.

Такая замена перед выброской была обычным приемом немцев, старавшихся оградить себя от провалов с помощью взаимной слежки агентов и ликвидации доверительных отношений, установившихся между ними.

— Со мной было еще три человека, — продолжал разведчик.

Он описал подробные приметы каждого из них. По карте мы определили вероятные пути от места приземления до Урюпинска. Сразу же всюду были разосланы сотрудники райотделений НКГБ и милиции вместе с коммунистами и комсомольцами, которых райком партии выделил нам в помощь.

Вскоре из близлежащего совхоза нам сообщили по телефону, что какой-то военный спрашивает, как ему добраться до райотделения НКГБ.

— Везите его сюда, — сказал я, — а мы сейчас выедем навстречу.

Посадив в машину нашего разведчика, чтобы сразу же определить, не из новой ли немецкой парашютной группы окажется человек, явившийся к директору совхоза, мы двинулись в путь. Совхозной машины по дороге не встретили: пока там раскачивались, мы были уже на месте. Войдя в кабинет директора, я сразу же убедился, что к нам пожаловал с повинной один из тех, кого мы поджидали.

Во время нашей беседы агент вдруг вскочил и бросился к окну.

— Вон он! Задержите его! Это главный! — закричал он.

Оказалось, что агент увидел неосторожно высунувшегося из машины разведчика…

Второй из парашютистов этой группы сдался властям в соседнем районе Воронежской области, третий тоже вскоре был обнаружен.

Большое внимание уделяли мы в годы войны дезинформации противника.

Многие из разоблаченных или явившихся с повинной немецких разведчиков-радистов работали по нашим заданиям, передавая гитлеровцам дезориентирующие их сведения, специально составленные Генштабом Красной Армии или армейскими штабами.

Таких «радиоигр» сталинградские чекисты провели немало. Забегая вперед, скажу, что эффективность их была высокой. Плененные в Сталинграде сотрудники немецкого разведоргана «Абвергруппа-104» хвалились, что их агенты хорошо работали, передавали по радио ценные сведения. Но при этом они называли исключительно тех разведчиков, которые находились под нашим контролем.

Время от времени радисты передавали немцам по нашему заданию просьбы о присылке подмоги, денег, питания или запасных частей для раций. А то и просто указывали места, где можно «безопасно» приземляться парашютистам. Тогда для сталинградских чекистов наступали боевые дни. «Подмогу» надо было быстро и бесшумно захватить и, в зависимости от того, что она из себя представляла, включать в «игру» или обезвреживать.

Поистине героической была деятельность наших разведчиков, остававшихся в тылу врага и переходивших линию фронта. Они добывали ценнейшие сведения. Невозможно перечислить все немецкие штабы, все места скопления гитлеровских войск и техники, которые они обнаружили, всех фашистских агентов, пособников и предателей, которых они выявили.

Беззаветная работа разведчиков давала нам возможность быть в курсе политических и экономических мероприятий оккупантов, передавать командованию советских войск массу ценных сведений чисто военного характера.

Многие из наших разведчиков получили от командующих фронтами, армиями и соединениями боевые награды.

Наиболее активными и бесстрашными разведчиками были Дора Дмитриевна Павлова и Анна Ивановна Детистова. Они шесть или семь раз совместно ходили за линию фронта, собрали массу сведений. Насколько помню, это они обнаружили немецкие унтер-офицерские курсы, размещавшиеся в одной из сталинградских школ. Не раз участвовали Павлова и Детистова в приманке «языков».

При возвращении из-за линии фронта серьезно была ранена Нина Николаевна Лянгузова. Но вела она себя геройски и принесла нам очень ценные сведения.

Несколько раз переходили линию фронта комсомолки Леонида Заверюха и Аня Ремнева. Обе они были маленького роста и не вызывали у немцев никаких подозрений. Именно они ездили в Карповку и обнаружили около нее замаскированный немецкий аэродром.

Отлично работали Нина Ивановна Кулиничева, Мария Ивановна Моторина, Мария Кириченко и многие, многие другие беззаветно преданные своей Родине патриоты.

Однажды кто-то из разведчиц, попавших на временную работу в немецкую комендатуру Сталинграда, сообщил нам о том, что в комендатуре работают двое советских военнопленных — Алексей и Павел. Они кололи дрова, топили печи и выполняли другую «черную» работу. Разведчицы отзывались о них в целом положительно и просили нашего согласия привлечь военнопленных к разведывательной работе. Не желая подвергать своих людей риску, мы колебались.

После настоятельных просьб мы согласились лишь на то, чтобы разведчицы намекнули Алексею и Павлу, что знают участок фронта, где можно легко перейти в расположение наших войск. Те сразу же попросили показать им этот участок. После дополнительной проверки подлинных намерений Алексея и Павла оба они оказались у нас в блиндаже. Им пришлось немало попотеть, отвечая на наши вопросы, но зато постепенно мы прониклись доверием и к тому, и к другому.

Особенно понравился нам Алексей. Он был моряком, в плен попал при обороне элеватора, будучи без сознания после контузии. Это был спокойный, молчаливый, крепкий духом человек.

Павел был украинцем. Его шустрость и многословие несколько настораживали, но Алексей характеризовал его как человека, ненавидящего немцев.

Они рассказали, что кое-что уже делают во вред немцам. В частности, по их словам, они поддерживали связь с группой наших военнопленных, работающих в немецкой оружейной мастерской и саботирующих ремонт оружия.

— Оружия там, надо полагать, достаточно, — сказали мы, — повернули бы его против немцев…

— А время-то подошло? — спросили они с надеждой.

Решение созрело. Мы предложили Алексею и Павлу снова идти к немцам, сколотить из оружейников боевую группу и действовать по нашим указаниям.

— Да мы ведь и сами собирались это сделать, — проговорил Алексей.

— Тем лучше, если наши намерения совпали.

Подробно проинструктировав военнопленных, мы договорились, что один из них будет регулярно переходить линию фронта с сообщениями о ходе дел и за получением новых заданий. Выбор пал на Алексея.

— Ну, раз ты стал боевиком, — сказал я ему, — вот, возьми. И протянул пистолет «ТТ».

— Не надо, — ответил Алексей, — там к нему патронов не найдешь.

— И патронов дадим.

Тогда Алексей молча вытащил из кармана парабеллум и показал его мне.

— Ну, что ж, бейте немцев их же оружием. А у тебя тоже есть? — обратился я к Павлу.

— Есть, но не с собой, — ответил он.

Через некоторое время Алексей снова перешел линию фронта и сообщил, что дела идут на лад, группу сколотили. Все вооружились и ждут сигнала. Было это уже в последних числах января 1943 года, когда войска 64-й и 57-й армий подошли близко к реке Царице с юга.

— Сигнала не ждите. Не будем терять время на получение команды. Как только увидите, что надо помочь наступающим частям Красной Армии, так и начинайте действовать по своему усмотрению. Вы люди военные, не вас учить.

Алексей ушел.

А 28 января наши войска вышли к Царице именно в районе расположения тюрьмы, где была оружейная мастерская. Наши боевики ударили в тыл гитлеровцам и создали брешь, в которую прорвались наши части. После Сталинградской битвы все они влились в ряды регулярной армии.

Казалось, что с разгромом немцев под Сталинградом закончилось и участие сталинградских чекистов в защите родного города. Однако сразу же возникла новая проблема. Стали поступать сведения о частых подрывах мирных жителей на оставленных немцами минах.

Свои минные поля наши войска сняли в короткий срок. С немецкими дело обстояло сложнее. На применявшиеся гитлеровцами деревянные мины миноискатели не реагировали. Щуп, тонкий металлический прут, тоже ничего не давал, так как с его помощью необходимо было обследовать огромную площадь. Формуляры на свои минные поля немцы умышленно уничтожили. Было принято решение — выявить места расположения этих полей путем массового опроса военнопленных. Чекисты приступили к делу.

Работа велась обычно так. Сотрудники управления выстраивали военнопленных и приказывали выйти из строя вперед всем саперам (немцы называли их «пионерами»). Каждому саперу давали лист бумаги и предлагали нарисовать схемы всех минных полей, которые он устанавливал лично, с указанием точного расположения поля, времени установки, типа мин и порядка их расстановки. Собранные таким образом материалы анализировались, сопоставлялись и на их основе составлялись ориентировочные справки о каждом выявленном поле. В некоторых случаях военнопленных саперов вызывали на место, где окончательно уточняли сообщенные ими сведения.

Всего таким образом была опрошена не одна тысяча военнопленных, что позволило выявить многочисленные минные поля.

Надо сказать, что многие пленные давали необходимые нам сведения даже с охотой. Особенно это относилось к румынам, которые во главе со своими офицерами составляли исчерпывающие схемы и даже предлагали свои услуги в разминировании.

Все полученные сведения мы немедленно передавали нашим инженерным войскам, на которые была возложена работа по разминированию.

Хочу отметить, что работа по опросу военнопленных была исключительно напряженной. Ее срочность (ведь каждый час промедления грозил мирным жителям смертью) заставляла чекистов пропадать в лагерях днем и ночью. Особенно активно и самоотверженно работал Д. А. Костинский, который добыл очень много ценных сведений о минных полях.

Работа чекистов по разминированию Сталинграда получила высокую оценку командования Красной Армии. Ее по праву можно назвать подвигом.

Из старого блокнота

А. Я. МИТИН,

подполковник в отставке

Было это в середине сентября 1942 года. Враг наступал. Наши воинские части устанавливали огневые точки и занимали оборону уже в непосредственной близости от завода. Над их боевыми порядками непрерывно висела авиация противника. На случай вынужденного отхода наших войск оперативная группа чекистов областного управления НКВД с помощью рабочих подготовила к взрыву наиболее важное оборудование завода, чтобы оно не досталось врагу.

Подполковник Иван Ефимович Купцов, руководитель оперативной группы, собрал нас у конторы заводоуправления:

— Необходимо побывать в штабе 57-й армии, выяснить обстановку.

…Я отправился в штаб на огромном черном лимузине, который в мирное время использовался руководителями завода для торжественных выездов.

От заводской подстанции в сторону Сталгрэса шла прямая дорога, мощенная камнем, по которой наш лимузин катился хоть и не очень плавно, зато быстро. Вокруг стоял невообразимый грохот, но мы уже не обращали на него внимания, привыкнув к условиям фронтового города.

Вдруг я заметил, что впереди нас, по ходу машины, камни мостовой энергично подпрыгивают вверх. Казалось, что они танцуют. Заинтересованный, я спросил шофера:

— Отчего это камни затанцевали?

Шофер посмотрел на меня спокойно и снисходительно.

— Посмотрите вверх. Наш лимузин пытаются расстрелять мессершмитты. Во-о-он! Делают новый заход, видимо, приняли нас за очень важных персон.

Самолеты приблизились, и Снова камни мостовой впереди нашей машины пустились в пляс под пулеметными очередями.

Только теперь я понял, какую допустил оплошность, решив воспользоваться для поездки этим огромным черным лимузином.

Я приказал шоферу загнать машину в один из переулков поселка имени Сакко и Ванцетти и укрыть ее под деревьями, чтобы не навести немецкую авиацию на штаб армии. Выполнять задание я отправился пешком.

…Распоряжения взорвать завод, к счастью, так и не последовало. Стойкость и мужество советских воинов опрокинули все расчеты врага на молниеносный захват города.

* * *

Наши войска наступали, и настроение у всех у нас было радостное, приподнятое.

В один из таких дней мы получили срочное донесение от нашего разведчика. Он сообщил, что со стороны села Ивановка к Красноармейску движется небольшая колонна вражеских солдат. Рассмотреть ее как следует из-за плохой видимости (погода выдалась пасмурной) разведчик не смог.

— Сходи и проверь, что это за войско, — предложил мне начальник опергруппы И. Е. Купцов.

Когда я подошел поближе к колонне, то без труда рассмотрел: это были румынские солдаты и офицеры в своих высоких меховых шапках. Мне показалось, что они кого-то ведут впереди себя. Этот «кто-то» с трудом переставляет ноги, утопая в снежной целине. «Что за чертовщина?» — недоумевал я.

Я не знал, есть у румын оружие или нет. Если есть, то укрыться мне в чистом поле все равно негде, угостить меня пулей они могут в любую минуту. Поэтому я с одним пистолетом в руках пошел навстречу колонне.

Через несколько минут я уже знал, в чем дело.

…Раненный в плечо и наскоро перевязанный красноармеец сгоряча вызвался сопровождать с переднего края в тыл группу плененных и разоруженных румын. Дорогой он ослабел, видимо, все-таки потерял немало крови, и уже не мог самостоятельно идти. Голова его поникла, на груди болтался автомат с полным диском. Пленные румыны вели красноармейца под руки во главе колонны. Вели бережно, время от времени останавливаясь, чтобы дать раненому передышку.

Он был для них как бы живым пропуском в плен. А плен означал жизнь…

* * *

Из толпы пленных немцев, обросших, закутанных во всевозможное тряпье, вышел молодой солдат и молча протянул ко мне окровавленные руки. Пальцев не было видно. Руки представляли из себя сплошную массу красного гноящегося мяса. Страдальческое выражение лица солдата говорило о мучительной боли. Он смотрел на меня с немой мольбой.

— Что он просит? — спросил я переводчика.

— Пленные гонят его от себя из-за больных рук, и он не знает, что ему делать, — ответил переводчик, выслушав сбивчивый бессвязный рассказ немца.

— А что у него с руками?

— Во время нашего артиллерийского налета был засыпан в траншее землей, а руки остались снаружи. Обморозил, — пояснил переводчик.

Я вызвал нашего врача и попросил его срочно оказать немцу необходимую помощь.

Узнав о моем распоряжении, немец стал благодарить меня. Морщась от боли, он жаловался на суровую русскую зиму.

Я выслушал слезливую речь «завоевателя» и попросил переводчика:

— Скажите ему, что не русская зима виновата. Виновата война, в которую втянул его, одурачив, Гитлер.

Молодой немец согласно закивал головой и, сопровождаемый санитарами, поспешил вслед за врачом.

* * *

На нашей улице — праздник. Гитлеровская группировка под Сталинградом полностью разгромлена.

По дороге на Красноармейск сплошным потоком идут колонны пленных немцев. Вид у них далеко не такой бравый, спесь, с которой они лезли к Сталинграду в августовские и сентябрьские дни 1942 года, давно слетела с них под русской сталью.

Работники одного из лагерей для военнопленных пригласили меня присутствовать при приеме очередной партии пленных гитлеровцев.

Немцам было приказано сдать все острые и режущие предметы, которые могли быть использованы как оружие: ножи, финки, бритвы и т. п. Для этого посредине лагерного двора был поставлен огромный ящик, в который гитлеровцы и должны были бросать все вышеуказанные предметы.

В ящик десятками, сотнями полетели ножи и бритвы. Кто-то из пленных сорвал с себя Железный крест и другие награды и тоже швырнул их в ящик. Его примеру последовали другие. И вот уже в ящик полетели, звеня, ордена, медали. За ними последовали книжки и брошюры с портретом Гитлера. Видимо, пленные сообразили, что им ни к чему теперь таскать с собой всю эту макулатуру.

— Вот видите, — обратился ко мне работник лагеря Александров, — и обожаемый немцами фюрер тоже «сыграл» в ящик.

— Потерял, значит, доверие, не нужен больше, — рассмеялись мы.

Где же фельдмаршал?

Н. ВАСИЛЬЕВ, А. ГОВОРОВ,

военные журналисты

Абвер торопится…

Огромный город, весь истерзанный и израненный, но не сломленный, ставший символом стойкости и несгибаемого мужества советских людей, медленно возвращался к жизни. После окончания великой битвы каждый день на его улицах появлялись новые жители. Они шли из-за Волги, таща на санках скудные пожитки. Их не пугали развалины, обгоревшие коробки зданий с пустыми глазницами окон и еще дымящиеся пепелища. Все преображалось там, где они останавливались, к чему прикладывали свои руки.

Майор Устинов ежедневно ощущал эти перемены. Возвращаясь из лагерей военнопленных, где допрашивал офицеров и солдат, причастных к деятельности гитлеровской разведки, он замечал новые, только что застекленные окна домов или наспех написанные вывески булочных и магазинов, разместившихся в подвалах. Это были первые «островки» жизни. В основном же, куда ни кинь взгляд, — горы битого кирпича.

Самые сильные разрушения майор видел, пожалуй, в районе тракторного завода. Завод выглядел мертвым гигантом. Цехи представляли груды искореженного металла, бетона и штукатурки. И только на площади перед заводом стояла чудом уцелевшая величественная скульптура Ф. Э. Дзержинского. Она была почти не тронута пулями и осколками снарядов. В этом было что-то символичное.

Устинов жил в холодном, неуютном доме, у которого одна стена треснула от разрыва бомбы. Маленькая комната служила ему спальней и кабинетом. Но он и ею был доволен. Всю осень и зиму майор провел за Волгой в землянках. А здесь все же настоящий дом с крышей.

Однажды поздно ночью его вызвали к генералу. Генерал сидел за столом, накинув на плечи полушубок и зажав ладонями алюминиевую кружку с горячим чаем.

— Только что звонили из Москвы, — сказал он. — Нас предупреждают о том, что в последнее время гитлеровская разведка усиленно ищет место, где находится Паулюс. Как вы полагаете, зачем бы это?

— Наверное, выкрасть хотят? — вслух предположил Устинов.

— Вот именно. Он нужен Гитлеру живым или мертвым. Для престижа.

В Германии был объявлен траур. По приказу Гитлера немцы оплакивали уничтоженную советскими войсками 6-ю армию. Появление же в Берлине живого Паулюса, ее командующего, наверное, смягчило бы горечь поражения. На фельдмаршала можно было бы взвалить и всю вину за катастрофу под Сталинградом…

Майор вдруг вспомнил разговор, услышанный на «толкучке». Так звали колхозный рынок. Майор зашел туда однажды просто так, посмотреть. Он слышал, как одна женщина в телогрейке уверяла соседку в том, что «пленный немецкий фельдмаршал в Иловле содержится». Устинов только усмехнулся: «Вот и оно заработало, сарафанное радио». И он подробно все рассказал генералу.

— Вот как? — удивился генерал. — Выходит, слухи эти распространяются не случайно, кому-то они нужны. Как раз Паулюс находится недалеко от того места, которое называют…

Лицо генерала вдруг исказилось гримасой боли. Он охнул и начал растирать руками раненую ногу.

— Скажите, Виктор Андреевич, а лейтенант Самсонов ушел за линию фронта? — спросил генерал, когда боль немного утихла.

— Нет, завтра должен идти.

— Мне кажется, когда он вернется в гитлеровский разведорган, его обязательно спросят, что он знает о местонахождении Паулюса. Абвер будет проверять имеющиеся у него сведения через многих своих агентов. Самсонову проще всего сказать: «Не знаю…» Но такой ответ в данной обстановке нас не устраивает. Пускай скажет, что в одной из частей слышал разговор, будто фельдмаршал находится на каком-то хуторе в Иловлинском районе, неподалеку от штаба Донского фронта.

— Не слишком ли это точно для них? — усомнился майор.

— Ничего, все согласовано. На правдивую информацию абвер должен клюнуть. Передайте это Самсонову.

Лейтенант Алексей Самсонов летом 1942 года получил задание особого отдела Сталинградского фронта — перейти линию фронта и сдаться немецким властям. Перед представителями гитлеровского командования он предстал как перебежчик, бывший комендант одной из переправ через Дон, который, поддавшись паническому настроению группы солдат и офицеров, взорвал ее раньше времени, не получив приказа. Его собирались арестовать и, наверное, расстрелять. Алексей, опасаясь возмездия, был вынужден бежать…

Как и предполагалось, им заинтересовалась гитлеровская разведка. Самсонова допрашивали много дней подряд, очевидно, с целью найти какие-либо противоречия в показаниях. Но все тщетно. Самсонов хорошо знал обстоятельства этого дела. Такой случай был в самый разгар боев. Взорвавшего переправу расстреляли. Но об этом никто не знал.

Несколько месяцев Самсонов провел в лагерях военнопленных, перенес много лишений. К нему подсылали провокаторов. Но он выдержал все испытания, и осенью его направили на курсы подготовки агентов гитлеровской разведки возле Ростова-на-Дону. Самсонов хорошо знал подрывное дело. Немецкий инструктор это сразу заметил и сделал его своим помощником. Алексей остался в школе.

Первое самостоятельное задание лейтенант получил в начале января 1943 года. В ночь на десятое он приземлился на парашюте восточнее Сталинграда. В районе Ленинска он должен был совершить диверсию на железной дороге, по которой перебрасывались к району боев советские войска, затем собрать сведения о частях 64-й армии и вернуться через линию фронта обратно. Взрывами на железной дороге гитлеровцы стремились как-то облегчить участь окруженной группировки фельдмаршала Паулюса. Но не знали они, что 10 января началось завершающее наступление советских войск и дни гитлеровцев были сочтены. Никакие взрывы помочь уже не могли.

Самсонов первым делом разыскал особый отдел фронта. Он принес сведения о гитлеровской разведшколе. Здесь его познакомили с майором Устиновым.

Они вместе составили доклад начальнику разведоргана о выполнении задания. В январе возле Ленинска из-за снежных заносов сошел с рельсов воинский эшелон. Это записали в актив Самсонову. А сведения о частях 64-й армии ему раздобыл, разумеется, с согласия штаба фронта, майор Устинов. С таким багажом можно было смело возвращаться.

…Генерал дал Устинову машину. Майор тотчас поехал в Бекетовку, где находился Самсонов. Лейтенант спал на топчане, укрывшись полушубком.

— Что-нибудь случилось? — спросил Алексей, вскочив на ноги.

У него было открытое, немного скуластое лицо. Короткие светлые волосы свешивались на широкий лоб.

— Ничего, — успокоил его майор. — Давай-ка внесем коррективы в твои действия…

* * *

Немецкий обер-лейтенант, к которому привели лейтенанта Самсонова, задержанного при переходе линии фронта, с недоверием смотрел на него. Когда же Алексей сообщил ему пароль и потребовал отправить в штаб, он успокоился, пробормотав: «Это другое дело…»

В штабе Самсонов сказал, что был в Сталинграде. Это произвело сильное впечатление на немецких офицеров. У всех были кислые лица. Куда девалась спесь, которую Алексей привык видеть раньше. Катастрофа под Сталинградом вызвала уныние и разочарование.

17 февраля, после всех проверок, Самсонова привезли в Запорожье. Здесь в общежитии одного завода размещалась штаб-квартира абвер-команды. Его сразу же принял майор Зелигер, возглавлявший абвер-команду. Он усадил Алексея в кресло и пригласил переводчика.

Докладом Самсонова шеф остался доволен.

— Вы, лейтенант, заслужили отпуск, — сказал Зелигер. — Только сначала одна формальность — опишите все на бумаге. И потом, есть к вам еще один вопрос…

Шеф откинулся на спинку мягкого кресла, погладил лысину.

— Вы ничего не слышали о фельдмаршале Паулюсе? Где он находится?

Алексей удивленно посмотрел на шефа и тут же вспомнил Устинова. Выхолит, не напрасно майор приезжал той ночью.

— Как же, слышал, — подумав, ответил Самсонов. — Один майор рассказывал своему приятелю, как он из Бекетовки сопровождал Паулюса в штаб Донского фронта, который располагался в каком-то хуторе, севернее Сталинграда.

— Хутор называется Заварыгино? — подсказал шеф.

— Название точно не помню, — ответил Алексей.

В тот день шеф повез Самсонова в разведшколу. Он решил поднять настроение у своих подчиненных. Весь личный состав школы был выстроен во дворе. Пять десятков пар глаз с любопытством осматривали Самсонова, стоявшего перед строем.

— Этого человека, бывшего советского лейтенанта, я хочу поставить вам в пример, — сказал Зелигер. — Он пустил под откос воинский эшелон, принес из Сталинграда ценные сведения. И, как видите, вернулся живым и невредимым. Награждаю лейтенанта трехмесячным окладом и предоставляю 10 суток отпуска…

Почти весь следующий день Алексей писал донесение. Спать лег поздно. А утром его вызвали к начальнику школы.

— Шеф приносит вам свои извинения, — сказал начальник школы лейтенант Ганс Раунах. — Ваш отпуск откладывается ровно на неделю. За это время вы должны подготовить к отправке в советский тыл одну группу.

Самсонов в душе радовался тому, что его подключают к какому-то важному делу и он будет в курсе событий.

Начальник школы познакомил его с группой диверсантов. Ее командир, одетый в форму советского лейтенанта, назвал себя Шиповым. Остальные носили сержантские знаки различия.

— Вот с этими джентльменами вам предстоит ежедневно заниматься по 4 часа, — сказал Раунах. — Расскажите об условиях жизни в Сталинградской области, покажите на примерах, как действует советская комендантская служба…

В распоряжении Самсонова была неделя. Он подсчитал, что 23–24 февраля группа будет выброшена в Сталинградской области. Но где именно, с какой целью?

Он решил попробовать сблизиться с Шиповым. Но разговора с ним не получилось. Он подозрительно отнесся к Алексею. Зато радист Ступко оказался более покладистым. Не мудрствуя лукаво, он доверительно сообщил Самсонову, что группа идет искать какой-то штаб севернее Сталинграда.

Этого было достаточно. В тот же день Самсонов пошел в город. Обедал в ресторане, а когда возвращался, зашел на почту. Здесь в тайнике оставил донесение о группе Шипова и ее задании.

20 февраля вечером Алексея неожиданно вызвал Зелигер.

— Видите ли, Самсонов, отпуск вам придется отложить, — сказал он. — Потом вместо десяти дней получите месяц. А пока есть срочное дело.

— Какое?

— Мы подумали и решили, что вы лучше других наших сотрудников знаете Сталинградскую область. Почему бы вам самому не возглавить группу?

Алексей молчал. Уж не подвох ли?

— Согласен, — глухо произнес он.

— Вот и хорошо. Мы выбросим вас вот здесь, — шеф наклонился к карте, — в районе хутора Медведев. Будете работать под видом саперов. Ваша задача — точно установить, где находится фельдмаршал Паулюс. Распоряжения о дальнейших действиях получите по радио. Кого хотели бы взять с собой радистом?

Самсонов подумал и попросил:

— Можно Ступко?

— Вопрос решен, — вставая, сказал Зелигер. — В вашем распоряжении всего одни сутки. Завтра вылет.

Самсонов никак не мог понять, почему абвер так торопится. Наверное, кто-то давит на шефа, раз он меняет свои же планы.

В ночь на 22 февраля немецкий военный самолет в тылу советских войск выбросил двух парашютистов. Это были лейтенант Самсонов и радист сержант Ступко.

Дело будет серьезное

Парашюты зарыли в снегу, в небольшом овраге. Здесь же решили дождаться утра. По степи гулял ветер, мела поземка.

— К рассвету от наших следов ничего не останется, — заметил Самсонов.

Одеты они были в добротные полушубки, ватные брюки, валенки и шапки-ушанки. И все же оба продрогли, Алексей предложил выпить по глотку спирта.

— Только для сугрева, — пошутил он.

Они сидели на туго набитых вещмешках, прижавшись друг к другу. Обоим стало немного теплее. Под действием спирта Ступко разговорился. Он вспомнил о доме, о матери, говорил о себе. Но в его словах Алексей не уловил главного — сожаления о том, что изменил Родине. Лейтенант подумал, что надо бы докопаться, какое настроение у Ступко, но торопиться не стал.

Когда совсем стало светло, лейтенант достал карту, сориентировался, нашел удобную дорогу к хутору. Они закинули на плечи тяжелые вещмешки и двинулись в путь. Алексей держал в руках миноискатель, который должен был придать им вид занятых людей.

Возле самого хутора они встретили патруль. Два солдата с автоматами пристально их оглядывали. Казалось, не миновать беды. Лейтенант заметил, как у Ступко отвисла нижняя челюсть.

— Много мин нашли, саперы? — спросил старший патруля.

— Все наши, — весело ответил Алексей.

Солдаты прошли мимо. Самсонов быстрее зашагал, увлекая за собой оторопевшего радиста. На улицах хутора сновали солдаты. Здесь стояла какая-то часть.

Внимание Алексея привлекла маленькая, неказистая на вид избушка, стоявшая на отшибе. Они направились к ней. На пороге встретилась сгорбленная старая женщина.

— Здравствуй, мамаша, — приветливо сказал Алексей. — Можно у вас погреться?

— А мне-то что? Места не жалко.

В избе было жарко натоплено. Самсонов огляделся. В углу под образами стоял стол, возле него, вдоль стены — широкая лавка и две табуретки. Вот и вся обстановка. Справа стояла русская печь.

Хозяйка оказалась мрачной, неразговорчивой женщиной. Алексей попросил кипятку. Она молча поставила на стол закопченный чугунок, накрытый жестяной крышкой.

После завтрака Ступко сладко потянулся.

— Поспать бы часок, глаза слипаются.

— Ладно, ложись на лавку, — подумав, сказал Самсонов.

Он ломал голову над тем, как быстрее сообщить майору Устинову о своем прибытии. В части, расположенной в хуторе, есть штаб и, наверняка, уполномоченный особого отдела. Он должен помочь.

Пока Ступко спал, Алексей осмотрел все закоулки дома. Заглянул на чердак. Нужно было место, чтобы развернуть рацию. Но чердак для этой цели не годился. Потолок оказался слишком ветхим, только наступи — того и гляди провалится.

Прошло часа два. Алексей разбудил Ступко.

— Я пройдусь по хутору, посмотрю, какая тут обстановка, — сказал он радисту. — Ты без меня — ни шагу.

Самсонов без труда нашел штаб. Оттуда его проводили к дому, в котором находился оперативный уполномоченный особого отдела. Его встретил коренастый, широкоплечий старший лейтенант. У него было скуластое лицо с приплюснутым носом боксера. Гимнастерка туго облегала сильные плечи и руки.

— Мне нужна ваша помощь, товарищ старший лейтенант, — сказал Самсонов. — Позвоните, пожалуйста, в Сталинград, в особый отдел, и передайте майору Устинову, что «Сокол» прибыл с важным заданием и ждет его.

Поняв, кто такой лейтенант Симагин (в документах Самсонова стояла эта фамилия), старший лейтенант вызвал сержанта и предложил ему проводить гостя в другую половину дома. Лейтенант Самсонов разговаривал с сержантом, а сам «клевал» носом. В тепле его разморило, хотелось спать.

— А вы прилягте на лавку, — предложил сержант.

Алексей завернулся плотнее в полушубок и сразу уснул. Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Алексей поднял голову и увидел Устинова. Майор стоял и улыбался.

— Ну, с приездом, «Сокол»! — Они обнялись. Майор предложил поужинать. Самсонов ел и подробно рассказывал обо всем, что видел и слышал в разведцентре в Запорожье. По его мнению, майор Зелигер очень торопится. Он потребовал от Алексея в течение двух-трех дней узнать точно, где находится фельдмаршал.

— Что за человек, радист твой? — спросил майор.

— Парень, кажется, не плохой. Надо бы с ним как следует поработать.

Устинов подумал и сказал:

— Не трогай его. А вдруг лисой окажется? Как только поймет, кто ты, даст во время радиопередачи условный сигнал, и все пропало. Нет уж, пускай все идет так, как Зелигер хочет. А там посмотрим.

Алексей передал Устинову график радиосвязи и шифр.

— Вот за это спасибо, — сказал майор. — А теперь иди. А то радист как бы чего не заподозрил. Завтра увидимся.

На улице было уже темно. Самсонов с трудом нашел избенку. Она казалась вымершей. Алексей открыл дверь и посветил фонариком. Ступко был одет, за спиной виднелся вещмешок.

— Что так долго, товарищ лейтенант? — спросил онтревожно. — А я собрался уходить из хутора. Думал, вам крышка.

— Так получилось, Георгий, — оправдывался Алексей. — Познакомился тут с одним стариком. Ну и заговорились мы. Он кое-что знает о нужном нам объекте.

Они еще долго шептались, обсуждая план действий на завтрашний день. Ничего подозрительного в поведении Ступко Алексей не нашел.

Утром в дом вошла молодая женщина в черном платке.

— Тетка Авдотья, жива ли? — позвала она.

Хозяйка слезла с печки. Они о чем-то поговорили в сенях, потом вместе ушли.

— А ну, быстрей разворачивай рацию, передай, что мол, прибыли, начинаем действовать, — сказал Самсонов радисту. — Я подежурю на улице. Если хозяйка вернется, задержу ее.

Через четверть часа Ступко показал ответ разведцентра на их первое донесение: «Ждем новых сообщений».

Вечером Алексей встречался с Устиновым.

— Радист твой, кажется, ничего. Мы слушали его сегодня. Работает без фокусов. Но все же будь с ним осторожнее, — сказал майор.

Он развернул карту и показал карандашом населенный пункт.

— Пойдешь в этот хутор. Дорога туда прямая, не собьешься. Найдешь дом с мансардой, скажешь хозяину: «Нам бы комнатку на несколько дней». Вас устроят.

— Ясно, Виктор Андреевич.

— Между прочим, жена хозяина работает поваром на хуторе Заварыгино, где содержатся пленные немецкие генералы. Она кое-что расскажет. Этим сведениям надо верить.

Самсонов и Ступко отправились в путь. В хутор они пришли под вечер. Алексей сразу узнал дом, о котором говорил Устинов. Он стоял на пригорке и выделялся среди других.

— Зайдем сюда, — предложил Алексей радисту.

В сенях они столкнулись с бородатым мужчиной в стареньком кожухе.

— Отец, нам бы комнатку на несколько дней, — первым заговорил Самсонов.

Мужчина оглядел их внимательно и ответил:

— Найдется.

Припадая на правую ногу, он тяжело заковылял к лестнице, ведущей в мансарду. Они поднялись в небольшую комнату.

— Подойдет?

— Конечно, — обрадовался Алексей.

Условия для работы здесь были великолепные. Можно закрыться и даже днем развернуть рацию.

Хозяин пригласил их отведать горяченькой картошки. Ступко молчал, поглядывая на лейтенанта. Самсонов согласился. Он шепнул радисту, чтобы тот захватил что-нибудь с собой. Они спустились в просторную горницу. Их встретила хозяйка, женщина ладная и статная. На вид ей было лет сорок пять.

— Будем знакомиться, — сказал хозяин. — Хуторяне зовут меня Савельичем. А это жена моя, Анна Мефодьевна.

На столе стоял большой чугун с дымящейся картошкой, а рядом — алюминиевая миска с солеными огурцами. Ступко добавил на стол полукилограммовую банку консервов, буханку хлеба и флягу со спиртом.

За столом говорили в основном хозяева. Гости сидели скромно, изредка задавая вопросы. Говорили о войне, ругали Гитлера. После третьей стопки Анна Мефодьевна вдруг разоткровенничалась:

— Я их, иродов, знаю. В соседнем хуторе содержат генералов-то немецких. Я при них стряпухой состою.

— И фельдмаршала Паулюса видела? — поинтересовался Ступко.

— А то как же. Живет в отдельном доме. Важный такой. А с ним генерал один и полковник. Охраняют их четверо наших солдат.

Она рассказала, как живут пленные гитлеровские генералы, какой у них паек.

— Живут и в ус не дуют, — заметил Самсонов.

— Какое там, жалуются. Этот Паулюс ихний говорил, будто вино плохое подают. Ему, вишь ли, вина хорошего надо.

Ступко слушал затаив дыхание. Позднее, когда они поднялись в свою комнату, радист сказал Алексею:

— На ловца и зверь бежит. Кажется, повезло нам.

Рано утром Алексей встал и спустился вниз. На скрип лестницы вышел Савельич.

— Анна Мефодьевна ушла на работу. Она через день ходит в соседний хутор. Мне тоже пора. Колхозный инвентарь готовим к весне. Так что остаетесь за хозяев, — сказал он.

Они не спеша позавтракали, потом составили донесение обо всем, что узнали о фельдмаршале Паулюсе. Ступко отстукал донесение по радио. Шеф дал новое задание: срочно узнать, в каком доме содержится Паулюс, большой ли гарнизон в хуторе.

Было решено, что изучением здешнего хутора займется Ступко. Он собрался, вышел на улицу, но вскоре вернулся, запыхавшийся и взволнованный.

— На патрулей нарвался. Не выдержал и повернул домой. — Ступко помолчал и смущенно добавил: — С вами, товарищ лейтенант, я смелее себя чувствую. Вы же офицер, к вам меньше цепляются.

— Ну, сиди тогда дома, — ответил Алексей.

В душе он был рад, что радист оказался изрядным трусом. Это давало ему, Алексею, свободу действий. Он собрался и ушел искать Устинова.

Майор поджидал его недалеко от дома. Алексей сообщил ему о новом задании шефа. Устинов дал сведения об охране.

— Знаешь, вчера в деревне Садки арестован лейтенант Шипов с радистом, — сказал майор. — Опознали по твоим приметам.

— Да ну! Все-таки прислали.

— Как видишь. Зелигер хочет подтверждения данных о Паулюсе по разным источникам. Между прочим, в конце очередного донесения сообщи ему, что в деревне прошел недавно слух об аресте в Садках двух немецких шпионов.

— Зачем? — не понял Самсонов.

— Так надо. Пускай шеф рассчитывает только на тебя и довольствуется твоими сведениями.

За обедом Самсонов сообщил радисту, что слышал об аресте двух немецких шпионов.

— Доложи об этом в центр, — сказал Алексей тоном приказа.

Ступко не очень охотно выходил в эфир. Он боялся, что его запеленгуют. В прифронтовой полосе, где множество радиосредств работало одновременно, можно было как-то замаскировать себя. А здесь, в глубоком советском тылу, обнаружить новую радиостанцию в общем-то было нетрудно. Радист это понимал. Свои опасения он высказал еще в разведцентре. Но сотрудники радиоотдела горячо убеждали, что опасного ничего нет, и требовали чаще появляться в эфире. График связи был очень плотный.

Самсонов хорошо понимал, что в разведцентре просто обманывали радиста. Что им Ступко? Они готовы были пожертвовать десятками таких, как Ступко, лишь бы получить нужную информацию. Это лишний раз доказывало, что абвер слишком азартно ведет игру и готов сделать любую ставку.

Ступко старался реже включать передатчик. Алексей посмеивался про себя. Если бы знал радист, что советские контрразведчики и без пеленгации давно его знают и слушают каждую передачу. А вслух лейтенант подбадривал радиста:

— Ничего, не бойся. Авось не засекут. А если и засекут, успеем уйти.

На одну из радиограмм центр неожиданно ответил: «Завтра утром ждите гостей». И далее сообщался пароль и отзыв.

Лейтенант забежал к Устинову, сообщил ему новость. Майор тут же позвонил в Сталинград генералу. К встрече готовились основательно. Устинов сказал, что дело будет серьезное.

Рокировка через битое поле

Их было трое. Они остановились у дома, огляделись по сторонам, затем один поднялся на крыльцо. Алексей смотрел на них из окна. Он спустился в сени и распахнул дверь. На пороге стоял невысокого роста, плотный мужчина с холеным лицом. За бортом мехового полушубка в петлице виднелось по одной шпале.

— Лейтенант Симагин? — спросил капитан.

— Так точно!

— Я из инженерного отдела штаба фронта. Нам нужно сверить карты минных полей.

Это пароль.

— Хорошо. Пойдемте посмотрим мою карту, — сообщил отзыв Алексей.

Капитан обернулся и сделал знак своим спутникам. Вслед за лейтенантом гости медленно поднялись на мансарду.

— Белицкий, — представился капитан.

Ему было лет сорок. Он производил впечатление делового человека, был подчеркнуто вежлив и отлично говорил по-русски.

Следом за ним вошел высокий, худощавый майор. Он назвал себя Рудольфом. Третьим гостем оказался молодой круглолицый солдат. Он стоял у порога, посматривая на капитана.

— Что ж ты молчишь, братец? — спросил Белицкий и представил его: — Это радист Крутов. А вам, лейтенант, кажется, было поручено подготовить для нас место?

— У меня все готово, — ответил Алексей.

Вечером он доверительно разговаривал с Савельичем о том, куда деть «саперное начальство». Савельич вначале чесал затылок, приговаривая: «Ума не приложу». Потом его осенила мысль: «Постой, да ведь сестра моя двоюродная завтра к матери уходит в дальний хутор за ребятишками…»

Савельич проводил гостей к дому. А часом позже к ним отправились Самсонов со Ступко.

Рудольф и Белицкий сидели за длинным столом. Перед ними лежала топографическая карта. Другая половина стола была заставлена мисками с разной снедью.

— Присаживайтесь, — пригласил Белицкий.

Самсонов и Ступко сняли полушубки. Белицкий расспрашивал о жизни в окрестных хуторах, о составе гарнизонов, дорогах, линиях связи, расположении комендатур и органов милиции. Особенно его интересовали подробности о доме, где содержался Паулюс, и его охране. Самсонов рассказал все, что знал. Майор слушал и изредка делал замечания на русском языке:

— Это надо проверить…

Рудольф с почтением обращался к капитану. И когда заговорили о предстоящих делах, Самсонов понял, что руководитель группы — Белицкий.

Капитан попросил Алексея после обеда обследовать два обширных поля, расположенных вдоль проселочной дороги в трех километрах от хутора. Нужно установить, какое поле ровнее и на каком грунт тверже.

Стояли последние дни февраля. После полудня солнце сильно пригревало. Снег заметно осел и почернел, покрылся твердой коркой. И только в низинах и оврагах лежали сугробы. Алексей часа три бродил по полям, которыми заинтересовался Белицкий. Он убедился, что они вполне пригодны для выброски десанта.

Смеркалось, когда он вернулся в хутор. Прежде всего завернул к майору Устинову.

Узнав интересовавшие его подробности о «гостях», Устинов сообщил:

— Пока ты мерял сугробы, Белицкий и этот, как его, Крутов ходили к хутору Заварыгино. Видимо, ему надо было лично удостовериться в наличии гарнизона, охраны домов.

Майор достал из сумки пистолет «вальтер» и передал его Алексею.

— Поставь на предохранитель и носи в кармане. Будь осторожен с «гостями». Помни, мы следим за каждым их шагом. Рядом с тобой, в соседнем доме, находится мой помощник капитан Егорычев. В случае чего беги к нему.

Для чекистов настали трудные, тревожные дни. Устинов то и дело звонил в Сталинград, держал генерала в курсе всех событий. Ежечасно ждали, какой новый ход сделает Зелигер. На случай, если будет выброшен десант, выделялись пехотные и танковые подразделения, которые оставались здесь после Сталинградской битвы.

Сотрудники Устинова ни на минуту не сводили глаз с дома, где жила группа Белицкого. И в то же время они старались дать «гостям» свободу действий. Важно было вызвать у Зелигера впечатление, что все идет, как задумано. Так должно быть до тех пор, пока будет выброшен десант. Вот тогда ловушка и захлопнется.

Но, пожалуй, труднее всех приходилось Самсонову. Алексей сразу почувствовал железную хватку Белицкого. В его отсутствие капитан долго терзал Ступко, потом что-то выспрашивал у Савельича, Анны Мефодьевны и даже успел побывать у хутора Заварыгино. Что он узнал? Совпадают ли его сведения с теми, что передал Самсонов? Лейтенант понимал, что один неверный шаг решит все, и он может получить пулю в затылок.

Ночью он не мог уснуть. Алексей прислушивался к каждому шороху за окном. Однажды скрипнула лестница. Лейтенант вскочил и схватился за пистолет. Ступко, который спал на полу, не было.

Алексей припал к окну, стараясь что-нибудь разглядеть в темноте. К счастью, скрип послышался снова. Это возвращался Ступко. Самсонов быстро юркнул в постель.

Теперь он опасался своего радиста. Зелигер запретил ему выходить в эфир и приказал перейти в распоряжение Белицкого в качестве запасного радиста.

Самсонов до утра так и не сомкнул глаз. Вспомнились годы учебы в Ленинграде в военном училище. Там он вступил в комсомол. Жениться не успел, помешала война. Мать осенью 1941 года была эвакуирована в Омск. Писать ей было нельзя. Но из особого отдела регулярно сообщали, что ее сын жив и здоров.

Утром Алексей вместе с Белицким и Рудольфом снова пошли в поле. Капитан взял его с собой, чтобы уточнить какие-то детали. Самсонов понял, зачем тот взял его: нужен был человек с миноискателем, чтобы отвести всякие подозрения.

Когда пришли на место, Белицкий послал Алексея вдоль оврага, чтобы точно определить границы поля в дальнем углу. Пройдя с полкилометра, лейтенант обернулся. Долговязый Рудольф широким шагом измерял длину поля. Изредка он останавливался и что-то записывал в блокнот. Рудольф прошагал так в нескольких направлениях. Он что-то выбирал. Что именно? Может, расположение будущей взлетно-посадочной полосы для самолетов? Самсонова осенила мысль: этот Рудольф скорее всего инженер, специалист по аэродромам. А Белицкий профессиональный разведчик, вероятно, отпрыск белогвардейцев.

Белицкий приказал Алексею еще раз обойти поле и установить, нет ли ям или овражков. А сам с Рудольфом ушел в хутор. Возвращаясь один, Самсонов без опаски повидался с Устиновым.

Виктор Андреевич, оказывается, все видел. Правда, в бинокль.

— «Гости» готовят место для посадки самолетов, — сказал майор. — Дело, Алеша, приближается к развязке.

На другой же день Самсонов убедился в этом. Утром Белицкий и Рудольф снова отправились в поле. На этот раз с ними пошел радист Крутов. Алексея не взяли. Белицкий сказал, чтобы он как следует отдохнул, его ждет работа в районе хутора Заварыгино.

Следом за Белицким отправился в поле и Устинов со своими людьми. Все были одеты в белые маскировочные халаты. Чекисты залегли на пригорке.

Примерно через полчаса в небе послышался звенящий гул авиационных моторов. Майор поднял бинокль.

— Радист, передайте: в нашем квадрате три фашистских самолета. Роту автоматчиков поднять по тревоге.

Самолеты сделали круг и пошли на снижение. Потом снова набрали высоту и улетели в западном направлении. Это была репетиция. Устинов принял меры, чтобы усилить наблюдение.

Самсонов за это время хорошо отдохнул. После полудня он пошел к капитану получить задание. Белицкий и Рудольф сидели и пили коньяк. Оба были настроены на веселый лад.

— А, лейтенант, — сказал Белицкий. — Хотите рюмочку коньяку?

Самсонов спросил об указаниях.

— Э, какие сегодня дела? Завтра утром и поговорим, — сказал капитан.

Однако встретились они вечером того же дня. Когда стемнело, в дверь кто-то постучал. Предчувствуя недоброе, лейтенант вышел. Правая рука нащупала в кармане «вальтер».

В сенях стоял Белицкий.

— Все, лейтенант, наша работа окончена, — сухо сказал он. — Делаем рокировку восвояси. Шеф отзывает домой.

— Почему? — недоумевал Алексей.

Белицкий презрительно усмехнулся:

— Нашли о чем спрашивать. Вот вам приказ: выходим через час. Встречаемся за околицей. К полудню будем на станции Иловля.

И ушел, хлопнув дверью. Самсонов понял, что произошли какие-то важные изменения, о которых он ничего не знает. Ступко спросил, что случилось. «Уходим», — ответил лейтенант. Он поднялся в свою комнату, надел полушубок и шапку.

— Пойду к Белицкому, уточню маршрут, — сказал Алексей и вышел.

А сам метнулся в темноте к соседнему дому, где находился капитан Егорычев. Узнав, в чем дело, капитан немедленно позвонил Устинову. Через несколько минут пришел запыхавшийся майор.

— «Гости» уходят, Виктор Андреевич, — взволнованно сообщил Алексей.

— Как уходят?

— Белицкий сказал: «Делаем рокировку домой, в Запорожье. Шеф всех отзывает».

— Ну, рокировка у него не получится. Мы напомним ему шахматные правила: через битое поле рокировку не делают. А у него все поля битые.

Майор тут же отдал распоряжение капитану Егорычеву: Ступко взять сразу, а группу Белицкого задержать на выходе из хутора.

— Садись, Алеша, отдыхай, — сказал Устинов. — Докопались все же, черти полосатые, что Паулюса здесь нет.

— Как нет? А где же он? — спросил Алексей.

— Еще 9 февраля его увезли отсюда под Москву, в Красногорск. Вероятно, только сегодня абверу стало об этом известно. Поэтому Зелигер дал Белицкому отбой.

Только теперь Виктор Андреевич раскрыл все, что утаивал раньше. Анна Мефодьевна действительно работала стряпухой и говорила о Паулюсе правду. Но все это было в недалеком прошлом. А он, Устинов, проинструктировал ее, чтобы она рассказывала так, будто и сейчас там все по-старому.

— А я и не знал, — горестно вздохнул Самсонов.

— Не обижайся, Алеша, — ответил майор. — Так лучше было. Если бы ты знал правду, мог вести себя иначе и вызвать подозрение у Белицкого или у Ступко. Теперь тебе здесь придется остаться, к Зелигеру мы тебя больше не пустим. Он потерял семь своих агентов и рано или поздно дознается, чьих рук это дело. И тогда тебе не сносить головы.

* * *

Так закончилась эта операция. Она не принесла абверу славы. Паулюса не удалось выкрасть. Но сама попытка говорит о том, к каким методам иногда прибегала гитлеровская разведка. Как известно, позднее, в сентябре 1943 года по приказу Гитлера ей удалось выкрасть Муссолини.

Самсонов до конца войны работал вместе с Устиновым. Иногда он высказывал сожаление, что ему, наверное, так и не удастся свести личные счеты с Зелигером.

— Как знать, — заметил Устинов. — Война еще не окончена.

Летом 1944 года Самсонов вылетел в один из партизанских отрядов. Вместе с народными мстителями он участвовал в засаде. Партизаны подорвали «оппель». В исковерканной машине нашли убитого майора. Самсонов сразу узнал его — Зелигер. Это была последняя встреча.

Равнение — на ветеранов

А. А. СИДОРОВ,

старший лейтенант

Город-герой Волгоград. Город воинской славы и доблести, обожженный огнем жестокой войны, воскресший из руин. На его улицах и площадях — сотни мест, связанных с битвой на берегах Волги. Со всех концов страны едут сюда советские люди, чтобы прикоснуться сердцем к подвигу, почтить память героических защитников Сталинграда. Ежегодно съезжаются в Волгоград ветераны Великой битвы, чтобы поклониться праху своих погибших друзей, вспомнить огненные дни. Этой традиции верны и воины-чекисты.

Местом встреч бывших воинов-чекистов и защитников волжской твердыни стал памятник чекистам, установленный на одноименной площади.

На двадцатиметровом постаменте лицом к великой реке Волге возвышается бронзовая скульптура воина-чекиста с высоко поднятым мечом в руке как символ мужества, стойкости и отваги советских чекистов, всегда стоящих на страже завоеваний революции, мира, труда и счастья людей.

Памятник чекистам, офицерам контрразведки Сталинградского фронта, солдатам и командирам 10-й дивизии войск НКВД, работникам милиции, погибшим при защите города в августе 1942 г. — феврале 1943 г., был построен в 1947 году по инициативе и в основном на средства сотрудников органов государственной безопасности и милиции Волгоградской области.

Из множества проектов, представленных на конкурс архитекторами Сталинграда и Ленинграда, был выбран самый лучший — проект сталинградского художника и архитектора Ф. М. Каимшиди.

К памятнику павшим чекистам ежедневно приходят поклониться и старые и молодые волгоградцы, гости из разных уголков нашей необъятной Родины и из-за рубежа.

Мы преклоняемся перед подвигом старшего поколения и бережно храним память о павших героях. Их мужество и стойкость в грозные годы войны служат для нынешнего поколения волгоградских чекистов вдохновляющим примером беззаветного служения Родине и выполнения своего служебного долга.

21-23 сентября 1972 года. Эти дни навсегда останутся в памяти ветеранов 10-й стрелковой дивизии войск НКВД, бывших сотрудников областного управления государственной безопасности и работников особого отдела Сталинградского фронта, собравшихся в Волгограде на встречу, посвященную 30-летию победы на Волге.

В первый день встречи ветераны вместе с работниками управления КГБ и МВД, представителями общественности города-героя собрались у монумента, воздвигнутого в честь чекистов, чтобы почтить память павших. Под торжественно-траурные звуки оркестра к подножию памятника ложится венок с надписью на ленте: «Героическим защитникам Сталинграда от ветеранов 10-й дивизии НКВД».

Здесь, у памятника, убеленные сединами ветераны, не раз смотревшие в лицо смерти, не смогли сдержать слез. Они горячо обнимали товарищей по оружию, вспоминали тех, кому уже не встать из сырой земли, кто погиб, защищая светлый сегодняшний день, свободу и независимость Родины.

В этот же день ветераны-чекисты возложили венки к братским могилам на площади Павших борцов, на площади имени В. И. Ленина, в Зале воинской славы Мамаева кургана.

В Доме офицеров состоялось торжественное собрание.

Во всех этих торжествах принимали участие нынешние работники Волгоградского областного управления КГБ, молодые чекисты. С волнением слушали они рассказы старших товарищей о былых сражениях, о подвигах во имя Отчизны в грозные дни Великой Отечественной войны и Сталинградской битвы.

22 сентября сотрудники областного управления государственной безопасности принимали у себя ветеранов-чекистов. На встречу пришли бывший начальник управления НКВД по Сталинградской области генерал-лейтенант в отставке А. И. Воронин, бывшие работники управления, находящиеся на заслуженном отдыхе, И. Т. Петраков, М. А. Белоусов, Б. К. Поль, Н. И. Коненков, Г. Г. Петрухин, бывшие разведчики Н. И. Гумерова, А. И. Воробьева и многие другие. Минутой молчания почтили присутствующие память воинов-чекистов, погибших в боях с фашистскими захватчиками. Невольно вспомнились взволнованные слова Юлиуса Фучика, обращенные к потомкам: «Не забудьте… Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас. Помните, не было безымянных героев».

^{Группа бывших чекистов и разведчиц, встретившихся через 30 лет после победы в Сталинградской битве.}

Работники областного управления КГБ свято чтут память своих предшественников, отдавших жизнь во имя победы над врагом и светлого сегодняшнего дня. Каждое утро, входя в здание управления КГБ, они видят на мемориальной доске имена героев-чекистов, погибших при защите Сталинграда, — М. И. Плужникова, В. С. Трещева, В. А. Сердюкова, А. Н. Захарова, В. С. Меняйлова, А. Ф. Крухмалева.

Коммунистическая партия, В. И. Ленин учат, что молодежи нужен опыт старших товарищей. Революционные и боевые традиции должны служить делу воспитания новых поколений борцов. Именно об этих традициях, о подвигах наших отцов в трудные дни борьбы с немецко-фашистскими захватчиками говорили на встрече ветераны-чекисты. Они рассказали, как вели трудную разведывательную работу в тылу врага, обезвреживали фашистских шпионов и диверсантов. Выполнение этих задач требовало высокого морального духа, стойкости и мужества, высокого чекистского мастерства, готовности к самопожертвованию во имя Родины. Чекисты свято выполняли свой долг на всех фронтах борьбы с коварным врагом.

В памяти волгоградских чекистов осталась и еще одна встреча с ветеранами, состоявшаяся в здании управления КГБ 1 февраля 1972 года. А. И. Воронин, Г. И. Серов, П. Ф. Таренков и другие проникновенно говорили собравшимся о суровых и незабываемых днях Сталинградской битвы, поделились опытом своей работы в условиях военного и послевоенного времени в разрушенном городе и районах области.

Тепло и радостно встретили собравшиеся приветственную телеграмму КГБ СССР в адрес волгоградских чекистов, в которой говорилось о их достойном вкладе в дело разгрома немецко-фашистских полчищ под Сталинградом.

Торжественно отметили чекисты города-героя 55-ю годовщину со дня создания органов ВЧК-КГБ. В управлении сложилась хорошая традиция — встречать праздник практическими делами, сверять свою сегодняшнюю деятельность с делами ветеранов. При управлении работает совет ветеранов-чекистов, который уделяет большое внимание воспитанию молодого поколения, передает ему свой богатый опыт.

Молодым волгоградским чекистам есть на кого равняться, есть с кого брать пример.

Сканирование — Беспалов, Николаева.

DjVu-кодирование — Беспалов.

Иван Козлов ОШИБКА «БЕЛОГО СТРЕЛКА»

Предисловие

Пиво здесь всегда было холодное и неразбавленное. Шиманов еще год назад пиво не пил. Но, вернувшись из Чечни, прямо на аэродроме, в Чкаловском, выдул трехлитровую банку, принятую из рук встречающих. После этого не то чтоб полюбил, а и не отказывался от приглашений заглянуть в бар.

А в тот день сам сюда зашел. Только успел поставить на стойку бокал, только присыпал его кромку крупной солью, как услышал:

— Толик? Ты с каких это пор по таким заведениям лазить стал?

Оказалось, окликнул его Игорь Аксаков. С этим парнем полковник милиции Шиманов познакомился еще лет шесть-семь назад, когда тот тоже носил погоны. Считали его перспективным, подающим большие надежды, умницей, словом, но два года назад Игорь ушел из органов. По этому поводу ходили разные разговоры. Одни говорили, что Аксакова обвинили в корыстных связях с лоточниками и предложили тихо, без скандала, покинуть органы, другие были уверены, что он поступил так по своей инициативе — нашел интересную работу с хорошим окладом и перспективой на получение жилья…

И вот неожиданная, как поначалу показалось Шиманову, встреча с бывшим сослуживцем в пивбаре. Но когда последовало приглашение заглянуть в кабинет Бена, Анатолий понял, что Аксаков его «пас». О Бене Москва наслышана: Бронислав Евгеньевич Наставший, крупный торгаш, кажется, с бандитами якшается. Темноватая, в общем, личность.

— Пойдем, — сказал, улыбнувшись, Игорь.

И они пошли.

У Бена, сидевшего за столом, было темное вытянутое лицо и тяжелая квадратная челюсть. «Как у лошади» — это сравнение сразу пришло на ум Шиманову. Сходство добавляли полные губы и выпуклые добрые глаза.

— С волками живу, по-волчьи вою, — невесело пошутил тот, помешивая серебряной ложечкой кофе. — Выполняю, как партизаны в войну говорили, задачи Центра, но если, не дай Бог, проколюсь… В общем, лучше не прокалываться. А для этого надо создавать сильную команду, а ее у нас пока нет.

— А как же… — начал было Шиманов, но Бен понял его с полуслова и тут же прервал:

— Да, людей меня много окружает, но они свято верят, что я всего лишь удачливый предприниматель и бандит из числа тех, кого милиция никак не возьмет за жабры. Об истинном назначении нашей конторы знают единицы, к ним вот с сегодняшнего дня и тебя причисляю. Однако для нас плохо, что ты в погонах, лучше бы тебе аморалку какую-нибудь пришили и уволили с треском…

— Благодарю за такое пожелание.

— Ладно тебе, не сердись. Но конторе действительно нужны те, кто более свободен в своих действиях. Поскольку ты служишь, мы тебя не сможем использовать на полную катушку, понимаешь? Тебя свои же за связи с Беном заклюют.

— Но увольняться я не собираюсь, Бронислав Евгеньевич.

— Потому и будешь пока на положении, так сказать, нелегала.

Кофе Шиманову не понравился: очень густой аромат. Вот если бы под коньяк такой… Но говорить об этом он не посмел, спросил о другом:

— Ясно, конечно, что в пивбаре мы с Игорем не случайно встретились. Не пойму только, почему вы именно на меня вышли?

— Из-за твоего рапорта, естественно. Который ты написал после возвращения из Чечни. Не забыл еще?

— Уже можно было бы и забыть.

— Извини. Проверка у нас нешуточная, так что…

Этот рапорт Шиманов написал на имя вышестоящего начальства сразу по прибытии с войны. Он в Чечне вышел на тех, кто продавал оружие дудаевцам, и понял, что его оперативных стараний для борьбы с торгашами недостаточно, что может взять или уничтожить только «стрелочников». Все эти соображения и изложил Шиманов в рапорте. Ответа на него не получил. Подумал уже, что ушла бумажка под сукно или попала к лицу заинтересованному. И такое могло случиться. Вопрос шел о громадных деньгах, а на них и генералы падки. Тогда даже перестают понимать, для каких целей оно тут нужно, оружие.

Бен допил кофе и вытащил сигареты.

— С тобой, можно сказать, мы определились. И еще вот эти кандидатуры рассматриваем, — он протянул Анатолию список. — У товарищей есть еще силы, есть тот опыт, который тут нужен, попробуем с ними поговорить. Это те, кто недавно ушел на пенсию, о ком мы слышали, как о толковых мужиках. Никого из них не знаешь?

Шиманов окинул взглядом список, сразу остановился на одной фамилии:

— Макаров. В нем можете быть уверены. Чечню прошел, да и вообще…

В разговор вступил Игорь:

— Кое-что о нем мы и сами знаем. А ты, Толик, об этом «вообще» нам и поведай. Как он себя после ранения чувствует, что у него с семьей… Слышали, не все ладно, да?

— С семьей у Олежки действительно такое, что ни одна бумага не расскажет. Пока он по войнам кавказским мотался, жена загуляла, по пьянке сбила человека, решила это скрыть. Более того, сделала все так, чтобы ее саму погибшей считали, и уехала с любовником из Москвы. На ее след вчера только вышли, хотели взять, но она пустила себе пулю в висок… Об этом, кстати, еще и сам Макаров не знает, он ночью в калужские края уехал. А я со следователем успел переговорить.

Бен с Игорем обменялись взглядами, и Шиманов нахмурился:

— Но у нас же не тридцать седьмой год, да? Это тогда были члены семьи врагов народа. Сам Макаров, поверьте, порядочнейший человек!

Наставший приоткрыл ящик стола, покопался там, вытащил листок, просмотрел его, отложил в сторону:

— О тридцать седьмом давай не будем, мы людей проверяем по несколько иным причинам, как ты понимаешь. Надо и их сохранить, и самим сохраниться, а в этом деле мелочей для нас нет. Вот тут написано, — он кивнул на листок, — что ходят слухи, будто у Макарова есть сын. Прояснишь?

— Да, я в курсе, — сказал Шиманов. — В Карабахе Олег с женщиной одной познакомился, с медработником, прапорщицей…

— От одних знакомств детей не бывает. Переспал с ней твой идеальный Макаров, так?

— Он уже тогда был с женой на грани развода, так что торопиться осуждать его не следует…

— Мы, Толик, не осуждаем, — заговорил Игорь. — Мы только хотим все знать о человеке.

— Макаров от сына не отказывается, наоборот, он хочет перевезти в Москву и его, и Лесю — так ту женщину зовут. Они сейчас живут в Калужской области, в маленькой деревне. К ним Макаров и отправился вчера.

— Ну вот, — Бен взял листок и снова спрятал его в стол. — Таким образом, выясняется, что пока Макарову не до работы у нас. С одной стороны — самострел жены, с другой — открытые вопросы с сыном и его матерью, так? Минимум полгода пройдет, чтоб все утрясти, вот тогда к этой кандидатуре и вернемся. А пока обсудим наши проблемы, по оружию…

— Еще вопрос перед этим можно, Бронислав Евгеньевич?

— Валяй.

— Теперь о вашей конторе я хоть что-то, но знаю. Все, конечно, мне и знать не надо, но пошли по Москве слухи о «белом стрелке», снайпере, который авторитетов, крупных жуликов, воров в законе отстреливает, — это не ваших рук дело?

Бен с Игорем опять переглянулись.

— Я пойму, — продолжил Шиманов. — Пойму, потому что война всегда без правил.

— Нет, Толя, мы играем по правилам. — Игорь выключил закипевший электрочайник и стал разливать по чашкам кофе. — Наше дело — и до этого самого «белого стрелка» со временем добраться, но пока займемся оружием, идущим на Кавказ. Повтори еще раз, что ты засек в Чечне…

Глава первая

Дорога из Москвы в калужские края была долгой, и Макаров, человек не словоохотливый, даже молчаливый, несколько неожиданно для себя разговорился.

Для начала они познакомились…

Водителя звали Павлом, фамилия — Базаров. Засветло он работал на одну торговую фирму, развозил барахло, вечерами занимался частным извозом. Зарабатывал не больно много, но, как он сам сказал, на чистую водку и хорошую закуску хватало. Женат, детей пока нет, но скоро ожидается. Кто — неважно, важно другое: как только жена возвращается из роддома, Павел завязывает с куревом, сразу и напрочь. Он бы давно дымить бросил, да повода толкового не было. А тут — ребенок есть ребенок, куда как не повод.

— У вас-то детишки имеются?

«Может, и самому курить бросить», подумал Олег, а вслух сказал:

— Вот еду к сыну. Его зовут так же, как и меня, Олег. Олег Олегович получается.

— Ясно, — сказал Павел. — В разводе, значит, живете. Вы в Москве, а пацан в деревне.

— Не совсем так.

— Да я понимаю. Всяко в жизни бывает, иногда никто и не виноват, что разводятся.

— У меня другое. Такое, что я сам не все понимаю. А ты говоришь…

— Чего другое-то?

— В двух словах не объяснить. Но кое-что могу тебе рассказать…

Некоторое время ехали молча. Потом вновь заговорил Базаров:

— Если у вас с женой детей не было, то Олежка, к которому едете, приемный, что ли?

— Мы с Тамарой жили своими жизнями, нас только штампы в паспортах и объединяли. А Леся… Она в санчасти работала, вскоре после того, как у нас с ней это произошло, уволилась, уехала жить к родителям, и я до последних дней не знал, что у меня есть сын, представляешь?

Павел хмыкнул, приоткрыл окно, выбросил сожженную до фильтра сигарету, потом показал глазами на бардачок:

— У меня там термос с чаем, давай по паре глотков выпьем, Олег Иванович.

— Признаться, не очень хочется.

— Давай-давай. Мне это надо, чтоб носом не клевать, ночь все-таки, а ты компанию поддержишь.

Чай был хороший, настоянный на травах, заготавливаемых тещей.

— Она тебе отраву сюда не подмешает? — спросил Макаров.

Павел рассмеялся:

— У нас с тещей дружба и полное взаимопонимание. Она в школе работает, завучем. А все лето сидит в деревне, под Владимиром. Вот там травы и собирает. Дочка ее, Лариса, ну, жена моя, единственный ребенок, и она ради нее… Ну и ради меня, понятно. Родов ждет, наверное, больше, чем мы, по этому поводу уже жизнь свою определила. Через год уходит на пенсию, уезжает в деревню с внуком или внучкой, кто там будет. На козье, значит, молоко и свежие продукты. Там у нас сад, ягодник.

Макаров вспомнил своего Олежку. Не больно ему фрукты-ягоды на пользу идут: худенький мальчишка, прозрачный. На море свозить его надо, мясом откормить, закалить как следует. С завтрашнего же дня по утрам он устроит ему пробежки, обливание холодной водичкой…

— Олег Иванович, это, конечно, не мое дело, но вот если б жена твоя… если б с ней ничего не случилось, и ты узнал, что у тебя сын растет. Я б тогда тебя, наверное, не вез в деревню?

— Не вез бы, Павел. Я бы сам сюда приехал, сразу после госпиталя.

— Да, дела…

— Я же тебе говорил — все непросто.

Трасса была почти пустой. «Москвич» ехал небыстро, тем не менее, уже долгое время никто их не обгонял, и фары встречных не били привычно по глазам. Поэтому, наверное, Макаров и обратил внимание на «восьмерку», севшую им на хвост.

Некоторое время она шла метрах в шести сзади, затем догнала их, пару минут шла параллельным курсом. Павлу это не понравилось, он сбавил скорость, потом нажал на газ, но точно то же проделал и водитель «Жигулей».

В освещенном салоне сидели трое мужчин, все почему-то с любопытством пялились на «Москвич», переговариваясь при этом.

— Что им надо? — спросил Макаров.

Павел пожал плечами:

— Черт его знает. Если бы горючее, так просемафорили бы. Да и заправочную мы только что проехали.

Лампочка в салоне «Жигулей» погасла, после этого машина сбавила скорость, но далеко не отстала, вновь пристроилась метрах в десяти.

— Были бы там пацаны, подумал бы, что дурью маются, девок выискивают, — сказал Павел. — Но вроде солидные мужики…

Только он произнес это, как «восьмерка» резко набрала скорость, рывком обошла их и неожиданно вильнула, подставив бок под удар. Как ни быстро среагировал на это Павел, но «Москвич» его, так и не погасив скорость на скользкой заснеженной дороге, ткнулся бампером в заднее крыло чужака.

— Они что там, офонарели? — Павел открыл дверцу, вышел наружу, тотчас закрыл ее за собой, чтоб салон не выстудил порывистый северный ветер.

Макаров остался сидеть. В шоферских разборках ему делать нечего, а если ожидается не просто разборка, то надо понять, чего хочет преследовавшая их троица. Для этого пока необязательно играть мускулами. Любой бой вначале проводят на картах.

Все трое из «Жигулей» подходят к Павлу, поочередно и лениво при этом бросив взгляд на Макарова. В желтоватом свете фар неплохо видны их лица. Не пацаны, конечно, но все в соку, лет по двадцать пять — тридцать. Спокойные, не злые и не обескураженные происшедшим. Но такое спокойствие не всегда к лучшему.

Так, кажется, начинается базар. Они выглядят хозяевами положения, а Павел скис, только головой трясет. Пора выходить и самому разбираться, что к чему.

— Что произошло, ребята?

У всех троих — квадратные плечи и широкие шеи. Одеты они так, словно собрались на официальный прием в Кремль. Двое в бабочках, один при галстуке, и все то ли в длинных куртках, то ли в коротких пальто из дорогого темного материала. Кажется, кашемир, хотя Макаров в этом разбирается слабо.

Который при галстуке, стоит ближе к Олегу, он и проясняет ситуацию:

— Ты, отец, садись, где сидел, тебя это дело не касается, понял?

— Понял, сынок.

Макаров мог бы ответить и не так и уже собирался это сделать, но тьму впереди прорезал синий проблесковый маячок: очень кстати подъехала милиция. Гаишники. Человек в длинном тулупе с помятыми капитанскими погонами выскочил на трассу, несколько секунд разглядывал машины, профессионально оценил обстановку и только тогда, многозначительно хмыкнув, заговорил:

— Капитан Шахворостов. Это с чего же «восьмерка» такие кренделя выписывает? Встречных машин вроде не было… Кто водитель «Жигулей»? Давайте в документы заглянем.

Тот, что был в галстуке, спокойно и лениво спросил:

— А больше никуда не хочешь заглянуть, господин хороший? Могу тебе одно местечко показать, может, понравится.

Лицо милиционера, круглое, красное от ветра, как показалось Макарову, вытянулось и побелело. Рука дернулась, потянулась к кобуре:

— Не понял.

— Поймешь, если я тебе привет передам, — это уже сказал один из тех, что в бабочке. Из троицы он был, пожалуй, самым молодым и, вполне возможно, самым крепким. И сейчас застыл в стойке, словно готовясь принять или нанести удар. — Не шустри, капитан, если не горишь желанием поговорить с Беном.

Гаишник прищурил глаза, прикусил губу, застыл так на некоторое мгновение, будто раздумывая, не пустить ли все-таки пулю в лоб нахальному молодцу, но потом, совершенно неожиданно для Макарова, обмяк, ссутулился и потопал к своей машине.

— Товарищ капитан, вы куда? — спросил Олег, действительно ничего не понимая.

— Разбирайтесь сами, — не оборачиваясь, сказал тот, тяжело уселся за баранку, и машина его, взвыв, как от удара, развернулась почти на месте и рванула с бешеной скоростью.

— Подействовало, — улыбнулся молодой и теперь уже обратился к Павлу. — Ну что, водила, надеюсь, ты все понял, вопросов лишних не имеешь, и мы расстаемся до скорой встречи?

— Но за что? Скажите, за что? — только и спросил Павел.

— Ха! Было бы за что — мы бы совсем другой разговор с тобой повели. А так — все мирно и ладно. Гони техпаспорт, права.

Павел полез в карман за документами, но Макаров остановил его:

— Погоди. Объясни, в чем дело.

Тот в ответ натянуто улыбнулся:

— Да вот, говорят, свою машину мне дарят. За восемь тысяч баксов. А мою хотят забрать, поскольку я их стукнул.

— Все понял, папаша? — это опять подал голос тип в галстуке. — Если понял, то линяй быстренько. Садись в «москвичок», жди, когда мы переговорим с твоим Пашей, и у него всеми подробностями сделки интересоваться начнешь. А нам некогда на тебя слова тратить.

— Все-таки придется это сделать. Я непонятливый что-то сегодня.

— Дай я ему объясню. — Молодой при бабочке шагнул в сторону Макарова. — Так объясню, что его длинный язык не скоро ворочаться начнет. Нашелся умник…

Макаров ударил нападавшего коротко и точно. Тот еще не приложился как следует к земле, а следом за ним по тому же маршруту отправился в полет человек в галстуке. Дело свое Олег знал хорошо, и вот уже двое из тройки уткнулись мордами в заснеженный асфальт, а третий, не проронивший за время всей беседы пока ни слова, смотрел то на лежащих, то на Макарова.

— Поехали, Паша, — сказал Макаров. — Инцидент, я так думаю, исчерпан. — И обратился уже к молчуну: — Хамов не люблю, понимаете? А ваши товарищи — хамы. Жить они, конечно, будут, но в машину вам придется их перетаскивать, придут в себя нескоро.

Третий молчал.

Нет, испуган он не был, глаза его оставались холодными и спокойными. Спокойствие это Макарову очень не понравилось, надо было бы, конечно, объясниться и с этим типом, но Павел уже сидел за баранкой и нервно перегазовывал, ожидая своего пассажира.

Отъехали примерно всего с километр, когда справа от дороги показался пост ГАИ. На освещенном пятачке у своей машины стоял капитан Шахворостов. Он удивленно взглянул на их «Москвич», приподнял было жезл, чтоб тормознуть, но в последнюю секунду передумал и даже отвернулся от трассы.

— Ну вот все приключение и позади, — сказал Макаров.

— Это ты так думаешь, Олег Иванович.

— И правильно думаю. Неужели ты боишься, что эти твари будут торчать на трассе и ждать твоего возвращения? Так они ведь и не знают, что ты должен возвращаться.

Павла эти слова ни капли не успокоили, он выглядел, пожалуй, еще озабоченней, чем тогда, когда разговаривал с троицей.

— Ты, Олег Иванович, чувствую, этот народ мало знаешь.

— Я с этим народом воевал больше года.

— Так не здесь ведь. Наши бандиты — они не такие. За ними на танке не угонишься и пушкой их не возьмешь. Ты, Олег Иванович, год тут не жил и многое уже не поймешь. За год многое изменилось. И люди, и, вообще, атмосфера.

Макаров взглянул на Павла:

— И ты?

Тот чуть пожал плечами:

— А что ж, и я. Боязливый теперь. После того, как одни знакомые калеками стали, а другие… Других вообще похоронил. Прямо как на войне.

— Войну не тронь, — не зло сказалМакаров. — Это все-таки иное — война.

— Так и я о том же — иное.

Некоторое время ехали молча. Разговор возобновил Олег.

— Так что они все же хотели?

— От машины своей избавиться, чего же еще. Кузов у ихней «восьмерки» проржавел, вот они и выехали на трассу, чтоб лоха поймать и подставиться. Отдают свою рухлядь и забирают нормальную тачку. «Крутые», с ними не поспоришь. Видел, как капитана уели? Все схвачено и повязано.

— И что, если б мы им морды не набили, ты бы выложил деньги за металлолом?

Павел вздохнул:

— Если только они номера запомнили, то я, можно считать, вообще пропал. Это ведь люди Бена, у него и магазины свои, и заправочные станции, и ремонтные мастерские, говорят. Не слышал о нем?

— Не приходилось.

— Ну вот, я же говорю, что здесь беспредел теперь полнейший. Просто удивляюсь, почему нас из автоматов не расстреляли. Могли бы запросто. Не ожидали, наверное, что… Смотри, Олег Иванович, огни сзади. Не они ли догоняют, а? У меня движок хороший, сам перебирал его, но по такой мерзкой погоде рискованно в догонялки играть.

Павел все же прибавил газу и сразу понял, что на скользкой дороге мчаться с такой скоростью опасно. К тому же машина, идущая следом, не отставала, а уверенно приближалась к ним. Макаров тронул водителя за локоть:

— Сворачивай на обочину, тормози. Есть в салоне хотя бы молоток?

— Что ты с ним сделаешь? Если у них с собой оружие…

— Молоток давай! И быстро с насыпи вниз спускаемся. Лес рядом, не станут же они по нему ночью бегать и нас разыскивать.

Макаров с Павлом едва успели отбежать за кусты, как мимо почти беззвучно пронеслась «Вольво». Больше горящих фар в ночи сзади видно не было. Макаров почувствовал себя неловко, тихонько ругнулся, сказал:

— Ну вот, и я труса сыграл. Довел ты меня, Паша, своими рассказами.

— А что, я ведь ничего не выдумывал. Если милиционеры от них убегают…

К дому Леси подъехали почти перед рассветом. Павел был настроен сразу же возвращаться в Москву, его всем семейством еле уговорили остаться тут, выспаться. Уехал он часов в девять, после завтрака.

А еще примерно через час к Котенковым подкатила милицейская машина из местного РОВД и Олегу Ивановичу Макарову передали просьбу следователя Чехотного как можно быстрее возвращаться домой.

— Это по поводу гибели жены, — объяснил он Лесе. — Чехотный ее дело вел. Видно, что-то серьезное нашел, если сюда дозвонился.

— Я все понимаю. И вообще, Олег Иванович, вы словно оправдываетесь передо мной. Не надо. Вы ни в чем не виноваты.

Макарова резануло это обращение на «вы». Леся сидела перед ним за столом спокойная, сдержанная, чужая.

«Все образуется, все образуется, — попробовал успокоить он себя. — Конечно, только появился и сразу уезжаю — кому это понравится? Но ведь не могу же не ехать».

Олежка, окружив себя новыми игрушками, спросил:

— Значит, война у тебя не закончилась? Ты никак к нам насовсем не приедешь.

— Приеду, сынок, думаю, теперь уже скоро насовсем приеду.

Глава вторая

Жена, Тамара, погибла, оказывается, как сообщил Чехотный, не от рук кавказцев и не в мае, когда Макаров валялся в госпитале, а пару дней назад, пустив себе пулю в висок из пистолета любовника.

Трудно осмыслить это. При всех недостатках Тамара была вроде не такой, но, может, прав Павел? Может, действительно в необустроенном дурацком мире человек деградирует не по дням, а по часам? А жену Олег из-за этого кавказского бардака в последние месяцы лишь изредка навещал. Ни разу с ней и не поговорил толком. Дело ведь шло к разводу, и серьезный разговор откладывался до лучших времен…

Хорошо, что рядом оказался Зырянов, бывший его подчиненный, приехавший в столицу заказывать протез и остановившийся жить у него: помог с похоронами, решал все бытовые вопросы. Потом, уже после похорон, вытаскивал его то в парк, то на дачу. От таких прогулок и путешествий, оттого, что был рядом верный и надежный человек, легче переносилась головная боль. Хотя, конечно, раны давали о себе знать, ночами ныл затылок, багровым казался летящий за окнами снег.

В один из таких снегопадных вечеров, завершив «круиз» по магазинам, они готовили на кухне сугубо мужской ужин: отваривали картошку, крупно нарезали лук, потрошили жирную селедку. И тут зазвонил дверной колокольчик. Открывать пошел Олег. На пороге стояла пожилая женщина, худенькая, темная, ни дать ни взять — цыганка. Зная, что в таких случаях говорят попрошайки: погорела, из больницы, внуков кормить некому, он быстро вынул из кармана пятитысячную и протянул деньги женщине. Та удивленно взглянула на Макарова:

— Чего это вы?

— А вы?

— Я человека ищу. Мне нужен полковник Олег Иванович Макаров. Тут вот адрес, — она протянула Олегу бумажку.

Олег взглянул на листок: знакомый почерк, очень знакомый.

— Простите, Бога ради. Я думал…

— Вы думали, я попрошайка? Оно конечно, так выгляжу… Но я по этому вот адресу приехала. Не ошиблась же?

— Нет, я Макаров.

— Я так сразу и подумала.

Он все еще смотрел на листок. Этот почерк он уже видел, и не раз…

— Кто вам написал это?

— Митяев Александр Викторович. Он говорил, что вы его хорошо знаете.

Майор Митяев, Саня Митяев, штабист. Вот такими аккуратненькими буковками он составлял документы. Погиб, когда вовсю уже шли разговоры о выводе войск из Чечни и когда эти войска бросили все-таки под Бамут…

— Митяев? Но когда и где это было?

— А там, в Чечне. Летом еще. Хороший такой мальчик был, царствие ему… Мне потом сказали, он в танке сгорел.

Макаров только теперь сообразил, что они по-прежнему стоят на лестничной площадке — из разбитого окна тянет собачий холод. Он пригласил женщину пройти в квартиру, помог ей снять легкое пальтишко, поинтересовался, как она попала в Чечню и что там делала.

— Сына искала. Как перестали от него письма приходить, так и поехала искать.

Из кухни вышел Женька. Видно, он слышал весь разговор гостьи с командиром, уже понял, в чем дело, и сразу спросил:

— Как фамилия сына?

— Сокольцов, Слава Сокольцов, он у вас сержантом воевал. Красивый такой мальчик, высокий. Бой был под Гехи, название села такое, — всю ночь до утра стрельба стояла. А утром, значит, боевики отошли, наши стали своих собирать, кого раненого, кого убитого. Славы среди них не было. В плен его, значит, забрали.

Макаров бросил взгляд на Женьку, тот чуть пожал плечами.

— Проходите на кухню, поужинаем… Как ваше имя-отчество?

— Мария Ивановна. Меня так зовут, что никогда не забудешь. А кушать, спасибо, я не буду, у меня в Москве сестра живет, я у нее остановилась, и только что из-за стола.

— А сами откуда, Мария Ивановна?

— Тверь. Правда, не из города, а там, рядом… — Она опустилась на краешек стула, расправила юбку на коленях. — По вашему начальству вот в Москве ходила. Просила, чтоб сына моего нашли и обменяли на кого-нибудь. А мне говорят: ждите, комиссия специальная по пленным создается. Я-то сама Чечню всю облазила, не нашла Славика. Были матери, которые своих находили, выкупали, а я не нашла. Решила было комиссию эту ждать, да тут записку в почтовый ящик мне кинули. Я из-за нее, из-за записки, и пришла к вам. Мне покойный Александр Викторович советовал: если помощь нужна будет, то к вам обратиться. Да и Слава писал, что у лучшего командира служить начинает… Я долго говорю, да?

— Пойдемте, Мария Ивановна, все-таки на кухню, хоть чаю попьем.

— Нет, меня сестра ждет, волнуется. Я теперь коротко все скажу. В записке, значит, было написано, что один мужчина в Москве знает, где находится мой сын, и готов помочь его выкупить. У него и документы Славика, и письма, что я ему писала, — он мне их потом показал, когда мы встретились. Пятьдесят миллионов просит, это еще божеская цена, если дом продам да сестра с мужем дачу… Муж у нее хороший, понятливый. Только вот этот-то, который помочь обещает, — вдруг обманет, а? Он мне повторил разов десять, что если только я в милицию обращусь, то сразу исчезнет, а без него я Славика не найду. И все же деньги чужому человеку вроде доверять страшно, так? Что посоветуете делать?

Макаров вздохнул:

— В этом, Мария Ивановна, я не советчик. Хотя, конечно, в милицию не мешало бы обратиться. Откуда этот человек вашего сына знает — хотя бы это выяснить. Но — решать вам.

— Так я и пришла к вам только из-за этого! Он ведь что мне сказал? Что был офицером у Славика и тоже в плену сидел, Славик ему домашний адрес и дал, когда Николай бежать собрался. Николаем его зовут, который денег-то от меня ждет, а фамилии он не назвал. Убежал он, значит, из плена, а сынок не смог, потому что в ногу ранен. Так я хотела про этого Николая вас и расспросить. Рыжеватый он, высокий, шрам маленький на подбородке, от осколка, он сказал. Лет тридцать, может, поменьше. Мне только знать надо, не обманет ли. Оно, конечно, офицер, не должен обмануть, но я еще решила у вас о нем разузнать.

Олег прислонился затылком к холодной стене, пытаясь сосредоточиться. Николай, рыжий Николай, офицер, тридцать лет. Бежал из плена. То, что он просит у женщины деньги, — в порядке вещей, не свои же ему выкладывать за сержанта Сокольцова. Сумма громадная. Хочет помочь. И хорошо. Но как это сделает? Поедет с миллионами к тому полевому командиру, от которого сбежал? Хотя тут могут быть и другие каналы…

Головные боли, затихшие было после похорон жены, возобновились. Вот и сейчас трудно сосредоточиться на нужной мысли. Не в выкупе дело, не в полевых командирах. Тут что-то другое…

— Командир, — негромко сказал Зырянов, — я всех перебрал, — не было у нас такого офицера. Чтоб в плен попал, бежал, чтоб рыжий и тридцать лет. Все в одном человеке… Ну нету такого, командир!

Боль отступила от затылка. Да, конечно, в этом все дело.

Нет такого.

— Мария Ивановна, может, он в другой части служил, а с вашим сыном в плену познакомился?

Женщина покачала головой:

— Нет, Николай мне сказал, что Слава его подчиненный. Хвалил еще, мол, сержант храбрый, исполнительный, когда вернется из плена, орденом его должны наградить.

— Вы по какому адресу сыну письма писали? — спросил Зырянов. — После номера части какая буква шла?

Женщина сказала.

Макаров представил лица офицеров теперь уже конкретного подразделения. Рыжих там не было. И Николаев тоже.

— Вы где с ним должны встретиться, чтоб деньги передать?

— Он сначала позвонит по домашнему телефону сестры, спросит, нашла ли я деньги, и потом уже укажет, куда с ними подъехать. Мне, может, сообщить ему, что я с вами разговаривала? Вдруг он захочет повидаться…

— Нет, — Макаров прищурился, скрестил руки на груди. — Но когда будете на его вопрос отвечать, обмолвитесь, что деньги привезете не сами, а с родственником: сумма все-таки большая, ее по Москве возить рискованно.

Сокольцова опечалилась:

— Да где же я родственника возьму? Муж сестры вряд ли сможет. Он мужик, конечно, хороший, но работает в частной фирме, а там за прогул и уволить могут. Как ему отпроситься, если неизвестно, когда назначит встречу Николай?

— Вот когда назначит, сразу мне звоните. Я с вами поеду.

— Ладно. Если к тому времени, конечно, деньги соберу.

— Даже если не соберете! — Это сказал уже Зырянов. — Мы, думаю, подъедем и договоримся с ним, как-никак сослуживцы. — При этом он хмуро улыбнулся. — Как думаешь, командир, договоримся?

— Во всяком случае, попробуем. Хоть в глаза ему посмотрим.

Макаров вышел с женщиной в коридор, проводил ее до лифта.

— Я уже и верить перестала, что Слава жив, — сказала она. — Вот хоть и мать, а перестала. По Чечне этой ходила, столько навидалась всего, что уже и потеряла надежду сынка увидеть. А тут… Господи, хоть бы все получилось! Ну не обманывает же он меня, ваш Николай, а?

— Хотелось бы так думать, — ответил Макаров. — Если только он с вами свяжется, дайте знать.

Глава третья

Улица была неуютная, неухоженная и потому, наверное, безлюдная. Через огромное грязное окно универмага Зырянов видел битый, залитый февральской талой водой тротуарчик, голые серые деревца вдоль него, автобусную остановку.

На нее он поглядывал чаще всего. Автобус тут ходил одного маршрута, потому Женька ждал, что кто-то из пассажиров будет торчать под навесом, не поспешит впрыгнуть в салон «Икаруса», и тогда можно будет предположить…

Но его ожидание не оправдывалось — никто на остановке не задерживался.

По тротуарчику прошла женщина в красных резиновых сапогах, с детской коляской. Перебежали улицу пацаны со школьными ранцами. У пустой бочки, где летом продают пиво, остановился мужик в желтом бушлате, в желтой же строительной каске на голове, пристроив на плече моток проволоки. На человека, описанного Сокольцовой, он мало походил, разве что возрастом. Нет, это не Николай, конечно. Зачем ему маскировка?

— Молодой человек, хотите у нас манекеном поработать?

Женька сразу же понял, что этот вопрос обращен к нему. Оглянулся. Сидящая за кассой женщина улыбнулась и продолжила:

— Вы так интересно стоите, не шевелясь. Как когда-то солдаты у мавзолея. Вот я и подумала: оденем вас, поставим в витрину.

— Я девушку жду, — сказал Женька. — Договорились тут встретиться.

— Да я не против, ждите.

Покупателей в магазине почти не было, торчать в зале одному не хотелось, и Зырянов решил идти к выходу, напоследок все же взглянув в окно. Мужик в каске и с проволокой уже отходил от пивной бочки в сопровождении своего двойника: одетого так же, но держащего в руках консервы и поллитровку.

— Ой, мне прямо неудобно: оставайтесь, я же вас не прогоняю.

Кассирша теперь виновато смотрела на Зырянова. Это была полноватая женщина лет сорока с роскошными рыжеватыми волосами.

— Спасибо. Я, кажется, подружку дождался, вон машина подъехала, — он кивнул на давно стоявшую за автобусной остановкой легковушку.

Она не поленилась привстать из-за кассы и тоже посмотреть на улицу:

— Это где же? Вон тот «Москвич»? Так это вроде новая машина Крашенинникова, а он никого никогда не подвозит. Это сосед мой, этажом ниже живет, мы из хрущевки пятиэтажной. «Москвича» он недавно с рук купил, а свои «Жигули» продал.

Здесь была окраина города, скорее даже компактный поселок, оторванный от суетливой жизни и больших магистралей. Шесть-семь пятиэтажек, почта, школа, этот магазин… Ничего удивительного, что люди знают друг друга и любят с каждым поговорить по простоте душевной.

«Москвич» выглядел сиротливо и заброшенно. Точно на таком Женька не так давно мчался ночью в глухую деревеньку, как ему думалось, спасать любимую женщину, Аллу. Он разговаривал с ней из Москвы по телефону, когда услышал, что Алла вскрикнула, и связь сразу же оборвалась. Пришлось остановить частника и лететь черт-те куда. Но там не произошло ничего страшного. На плите закипел чайник, Алла потянулась к нему и разбила телефон…

Да, у того частника была точно такая машина. Потом на ней поехал к сыну Макаров. Те же марка и цвет, только окна у этой тонированные. Не определить, сидит в салоне кто или нет. Вряд ли, конечно…

В Женьке проснулся разведчик:

— А хозяин ее не военный? Фамилия знакомая, Крашенинников. У меня командир в армии был — Николай Крашенинников. Из Москвы, и с машиной.

— Нет, его Володей зовут, а эту машину он на днях приобрел. И не служил никогда. «Купи-продай» — вот чем занимается.

Зырянов вышел на улицу, не увидел ничего нового. Тот же унылый пустынный пейзаж. Ни одного человека, на котором можно было бы заострить внимание. Двое строителей примостились на ступенях недостроенного, но уже разрушающегося здания, разливают водку по пластиковым стаканам, открывают консервы. Женщина с коляской свернула за угол дома. Пожилой мужчина повел на металлическом поводке пса.

А строители, между прочим, сидят так, что им хорошо видна автобусная остановка, та, на которой скоро, минут через десять, должны появиться Мария Ивановна и Макаров. Женька специально приехал на полчаса раньше, сразу же после звонка Сокольцовой, «зачистить» территорию, присмотреться на всякий случай, что здесь и как. Угадать того, кто должен получить деньги от женщины.

Но или нюх подводит, или человека, назвавшегося Николаем, здесь нет. Остается понаблюдать за строителями. Лет по тридцать, плотные, низенькие, краснощекие. Похоже, их интересует только выпивка, они даже не смотрят, кто сейчас выходит из подъехавшего автобуса.

А выходят Олег Иванович и Сокольцова. Остаются на остановке, крутят головами, говорят между собой о чем-то. Женьке к ним спешить незачем. Он тоже смотрит по сторонам, пытаясь угадать, откуда появится сослуживец или тот, кто выдает себя за их сослуживца. Никого не видно.

Строители чокаются, спешно выпивают, тут же опять заполняют стаканы.

Человек с собакой на металлическом поводке останавливается, но лишь потому, что псина присаживается на подсохшем бугорке, справляет нужду.

К стоящему «Москвичу» подходит худая высокая женщина, садится в салон, и машина резво трогает с места.

Мальчишка лет двенадцати идет в ботинках прямо по лужам, жует булку.

Время вышло. Конечно, минут десять-пятнадцать можно подождать, но Зырянов уже на все сто процентов уверен, что ловить нечего: когда идут за деньгами, притом за большими деньгами, то не опаздывают.

Ровно пятнадцать минут Макаров и Сокольцова топчутся на автобусной остановке, потом Олег Иванович подает знак Женьке. Да, можно уезжать. Или не приехал Николай, или…

Глава четвертая

Вот об этом «или» и пошла речь. Макаров попробовал разложить все, так сказать, по полочкам. Мария Ивановна уехала к сестре, а Олег с Зыряновым домой не спешили, тихо брели по сумеречной улице.

— Этот, сослуживец наш хренов или кто он там на самом деле, знал ведь, что Сокольцова приедет не одна, а с родственником. Она же по телефону сказала ему об этом. А раз так, Николай не должен был меня испугаться. Ты согласен, Женя?

— При одном условии, Олег Иванович: что он вас не знает и действительно принял бы за родственника Марии Ивановны.

— Вот! — Олег сжал пальцы в кулак и звонко шлепнул им по другой ладони. — Я тоже так думаю. Значит, тому, кто приходил на свидание, моя рожа знакома. А знакома она может быть только кому-то из наших, понимаешь? Ну кто еще меня в Москве знает? По стадионам и театрам я не ходил, по пивбарам не шлялся, в рестораны не заглядывал.

Женька покачал головой:

— Но, командир, нашего бы я узнал! Я засветиться не мог, я стоял у окна в пустом магазине, меня никто не видел, а передо мной — все как на ладони. На улице никого не было, командир! Строители и женщины не в счет, дети с собачником тоже… Я бы своего вычислил. Но даже вычислять не из кого было, хоть полчаса глаза рвал.

— В том-то и дело! — сказал Макаров. — Я тоже чуть голову не открутил, пока на остановке стоял. Только сейчас понял, что лопухнулись мы: кто-то за деньгами все-таки приезжал!

У Женьки вытянулось лицо:

— Что значит, «лопухнулись»? Неужели, Олег Иванович, хочешь сказать, что нас засекли? Тогда докажи, с чего ты это взял.

Макаров вздохнул:

— «Докажи»… У меня не доказательства, у меня всего лишь интуиция, предположение. Я взгляд на себе чей-то чувствовал, понимаешь? Бывает ведь и у тебя такое?

— Ну! Особенно когда ночью в разведку вылезали. Я даже чувствовал, с какой стороны душманы на нас смотрят, представляешь? И когда пулю схлопотал, тоже, кстати, за секунды до этого уже просто уверен был, что сейчас нарвусь на неприятность, аж озноб по телу прошел. А что делать — не знал. Вот и потерял кисть, — Женька взглянул на изуродованную руку.

— Вот и я чужие глаза на спине почувствовал, — сказал Макаров. — И лишь сейчас дошло, что меня могли видеть только из машины, — стоял «москвичок» рядышком с остановкой, заметил? Тонированные окна. Из него кто-то на меня полюбовался и дал газу.

— Не совсем так, командир. Из дома вышла женщина, села в машину и уехала.

— Женщина, Женя, села не за руль, а на место пассажира. Значит, водитель был за баранкой.

— Ну и что? Он же просто ждал эту, длинноногую. Машиной и я интересовался. Даже фамилию владельца знаю. Водитель, между прочим, в том районе и живет, «Москвича» приобрел недавно, а что он отъехал после того, когда вы вышли из автобуса, так это скорее всего совпадение.

— Да понимаю я все. Но говорю же тебе, что у меня башка на грани наития работает. Я сразу, когда еще только легковушку эту увидел… Царапнуло внутри что-то. Подумалось, что это «Москвич» Павла, того парня, который меня под Калугу возил. Цвет такой же, диски колесные. Номер я, конечно, не запомнил, но и цифры вроде знакомые.

Зырянов даже присвистнул.

— Олег Иванович, веришь, я об этом же подумал, когда на машину смотрел. Но потом мне объяснили, кто ее хозяин. Не Павел. Местный мужик, в пятиэтажке живет, которая рядом с остановкой. Торговлей, кажется, занимается, в армии не служил. Откуда ему тебя знать? Если это он разговаривал по телефону с Сокольцовой, то у него не было причин сматываться от вас. Так?

— Ты все верно говоришь, Женя. — Макаров остановился, вытащил сигарету, долго разминал ее, но, так и не закурив, убрал обратно в пачку. — Никто из командиров сержанта Сокольцова не бежал из чеченского плена, это мы уже выяснили, никто не мог меня узнать на окраине Москвы, но как-то же разыскали Марию Ивановну, а? И кто-то не захотел взять у нее сегодня деньги лишь потому, что просек, с кем она пришла. Я, конечно, понимаю, что за нами из любого окна в бинокль могли смотреть. Но опять-таки смотрел тот, кто меня знал. Из любого окна… Однако я все же думаю о машине.

— Да красных «Москвичей» у нас — как собак бродячих, Олег Иванович!

Словно бы в подтверждение Женькиных слов машина именно такой марки и окраски притормозила рядом с ними на красный свет светофора. За рулем сидела женщина. Она посмотрела на Макарова, улыбнулась и почему-то подмигнула ему. Олег не разделил ее хорошего настроения.

— А знаешь, мне Павел телефон свой оставил, — сказал он. — Надо бы позвонить, поинтересоваться, как он домой добрался, когда из Калуги возвращался. Я же тебе рассказывал, какое у нас ночью приключение вышло.

— Давай позвоним. У меня тоже его координаты имеются. Он просил, если карета понадобится, обращаться. Но нам она вроде пока ни к чему, а, командир?

Они пришли домой, поставили на плиту чайник, выпили по стопке водки. Потом Олег не утерпел-таки и накрутил номер телефона Павла. Трубку подняли сразу же, словно ждали звонка и сидели рядом с аппаратом.

— Я слушаю.

Это был женский голос.

— Добрый вечер. Я могу поговорить с Павлом?

Пауза, потом настороженный вопрос:

— Это кто звонит?

— Знакомый. Павел меня недавно к Калуге подвозил…

Опять пауза и опять вопрос:

— Вы что-то хотели ему передать?

— Я хотел бы поговорить с ним.

— Его нет дома.

— Он что, позже приедет?

Что-то вроде всхлипа в ответ. Женщина говорила тихо, наверное, сама себе, но Олег расслышал ее слова: «Господи, все равно…» Потом уже громче, в трубку:

— Он пропал… Вы не из милиции, нет?

— Нет, хотя, если надо…

— Ни в коем случае! Но… Мне нужно хоть с кем-то поговорить, иначе же с ума сойти можно! Вы не подъедете сейчас?

Глава пятая

Тещу Павла звали Таисией Александровной. Дома она была одна. Дочь легла в больницу, на сохранение, — ей рожать скоро.

— Я ей еще не говорила, что с Павликом произошло, но долго же скрывать не смогу, она ведь ждет, когда он придет.

— А что все-таки с Павлом?

— Его схватили, деньги требуют… Три дня назад он домой не вернулся. Раньше, когда задерживался, всегда звонил, а тут — ни его, ни звонков. Только на следующее утро вести от него дождалась…

Сначала Таисия Александровна услышала голос чужого человека. Тот сказал, что, если она хочет получить своего зятя живым, пусть готовит пятьдесят миллионов, а если мертвым — пусть заявляет в милицию. Потом трубку взял Павлик, попросил об одном: чтоб теща не беспокоилась, в органы ничего не сообщала, он через несколько дней вернется.

Женщина слышала, как чужой голос советовал зятю: «Ты ей о деньгах скажи», на что Павлик ответил: «Ее этим не беспокойте, откуда у учительницы миллионы. Сам что-нибудь придумаю».

— А машина его где, Таисия Александровна?

— Я вам сказала все, что знала. Но если бандиты с Павлика такие деньги требуют, то и «Москвич» они, конечно, отобрали. Он нам так тяжело дался! Павлик два года ни одного выходного дня не имел. И вот… За что, почему?

Когда Макаров и Женька уже выходили из квартиры, Таисия Александровна еще раз предупредила:

— Только в милицию не сообщайте. Знаю, там есть и такие, которые с бандитами одним миром мазаны. А раз так, то и Павлику будет хуже, и до дочери в роддом эти подлецы смогут добраться.

— Вот вы говорите, что знаете… — начал было Зырянов, но женщина, угадав его вопрос, покачала головой и ответила коротко:

— Знаю, и все.

Глава шестая

Макаров с Женькой опять поехали туда, где несколько дней назад видели рядом с автобусной остановкой «Москвич» Павла Базарова. Им захотелось поближе познакомиться с тем, кто выдавал теперь себя за владельца этой машины.

Крашенинникову Владимиру Георгиевичу недавно исполнилось двадцать восемь лет. В свое время он закончил техникум мясомолочной промышленности, два года работал технологом на комбинате, потом ушел продавцом в магазин, потом разделывал туши на рынке… Ныне коммерсант, занимается реализацией продуктов питания. Женат вторично.

О нынешней жене, Тихониной Анастасии, оставившей себе девичью фамилию, мало кто знает. Привез он ее из Омска, она старше его лет на пять, род занятий: выгуливание собаки, ротвейлера. Неконтактна. Детей у Крашенинникова нет.

Живет Владимир вроде безбедно. Только за один прошлый год приобрел две иномарки — «Опель» и «Тойоту». Но водительского опыта у него — никакого, и потому подсовывали ему туфту: проржавленные «консервные банки». Одну он разбил, другую угнали, на старую «Тойоту» позарился, видно, какой-то пацан, а не профессионал-угонщик. Теперь Крашенинников обзавелся «Москвичом».

Он выпивает, и тогда соседи слышат его выкрики. Но жену вроде не гоняет и посуду не бьет. Вообще вдвоем с женой его никогда не видят, там каждый гуляет сам по себе. Она — с собакой, он — с друзьями. Друзья к нему наезжают с виду солидные, тоже, по всей видимости, с бизнесом связанные. В клубных пиджаках, но сморкаются в кулак.

Все это стало известно Макарову ближе к вечеру следующего дня (в Чечне приходилось пить водку со столичной милицией). И пили ребята неплохо, и воевали нормально, и не забыли, слава Богу, те дни.

«Скажи только, зачем он тебе, Иваныч? Если хочешь бизнесом заняться и в компаньоны его взять, то не советуем».

«А почему?».

«Ну хотя бы потому, что мы, как видишь, имеем на него кое-какую информацию. Скользкий тип, судя по всему, наш потенциальный клиент».

«Спасибо, ребята, учту».

«Спасибо — много, нам бы бутылку… Когда еще в гости ждать?».

Итак, о Крашенинникове кое-что известно. Сказал бы еще только кто-нибудь, где он отирается в этот вечер, почему не стоит у его дома знакомый «Москвич».

Вышла на вторую уже прогулку с ротвейлером Анастасия Тихонина. Во время первой Зырянов долго звонил в дверь ее квартиры. Никто не отозвался, потому было решено, что хозяин отсутствует.

— Мне опять идти звонить, командир? Но в подъезд за эти три часа нашего бдения никто из рыжих и высоких не заходил.

— Я тоже это заметил, потому не стоит в пустую квартиру стучаться.

— И я так думаю. Может, сбегать хотя бы пивка купить? И на зуб чего-нибудь? Кто знает, сколько ждать придется.

— Нет, Женя, ты пойдешь сейчас и попросишь, чтоб Тихонина мужа домой вызвала. По крайней мере, сделаешь такую попытку.

Женька воспринял эти слова совсем без энтузиазма, покачал головой:

— Олег Иванович, это несерьезно, честное слово. Ради первого встречного, думаете, собачница начнет Крашенинникову вызванивать? И потом, что я ей скажу? Чтоб позвала мужа, поскольку я хочу морду ему набить? Да и тот — он просто не приедет. Зачем ему подставляться?

Макаров вынул авторучку, вырвал из блокнота листок и принялся писать на нем:

— Ничего ты ей, Женя, говорить не будешь, а поднимешься сейчас к их двери и пристроишь где-нибудь там, но так, чтоб Тихонина сразу же увидела, записку. Содержание вот такое составим… Сейчас дам прочесть… Клюнет рыбка, нет — это уже другое дело, но удочку мы закинем.

Записка была короткая, написана торопливым неровным и крупным почерком:

ЗАЕЗЖАЛ, ДОМА У ТЕБЯ НИКОГО, СЕЙЧАС ВОСЕМНАДЦАТЬ ТРИДЦАТЬ. БУДУ РОВНО ЧЕРЕЗ ЧАС. ДЕЛО ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ, ПО ТЕЛЕФОНУ НЕЛЬЗЯ.

— Без подписи? — спросил Женька и тут же понял, что смолол чушь.

— Можешь поставить: «офицер спецназа Зырянов». — Олег улыбнулся. — Я, конечно, понимаю, что все это чушь собачья, но вдруг сработает, а? Вот я бы такую галиматью получил, подумал бы над ней минут пять, а потом, вполне возможно, приехал.

Зырянов почесал затылок:

— Но если ему почерк покажется незнакомым…

— Брось, Женя! Ты хорошо знаешь почерки своих знакомых? Я, например, совсем не знаю. Но дело даже не в этом. Записку по телефону прочтет ему жена, а сам Крашенинников сможет взять эту бумажку в руки только после того, как мы с ним побеседуем. Ладно, не будем терять времени, вдруг ротвейлеру быстро домой захочется. Действуй.

Олег как в воду глядел. Едва Зырянов отнес записку и вынырнул из подъезда, как Анастасия Тихонина проследовала с псом мимо автобусной остановки, на скамейке которой и сидел Макаров.

Она была далеко не красавицей: на широком лице — маленькие глазки, сведенные в бесцветную точку губы, неожиданно большой римский нос. Но зато Анастасия имела осанку королевы или по крайней мере гимнастки: спина ровная, плечи развернуты, подбородок вздернут. Это значит, никакого комплекса от своей некрасивости женщина не испытывает, оценивает себя по высшему баллу, а раз так, то и не замечает ничего вокруг. Посему можно предположить: Тихонина вряд ли обратила внимание на тот факт, что и три часа назад, то есть во время предыдущей своей прогулки, на скамейке автобусной остановки уже сидел мужчина в обычном неброском плаще, такой же шляпе.

По крайней мере, Макаров хотел этого и не желал бы ошибиться.

Он смотрел в спину Тихониной до тех пор, пока та не исчезла в подъезде дома. Женщина вышагивала той же гордой походкой и ни разу не то что не оглянулась, но даже не посмотрела по сторонам.

Глава седьмая

Клюнула рыбка.

«Москвич» с темными окнами подъехал к металлической «улитке» гаража, а это могло означать, что Крашенинников заглянул домой не на минутку. Едва он вышел из машины, как игру начал Женька:

— Володя? Я тебя уже битый час жду. Ты где это пропадал?

Естественная реакция на слова незнакомца: новый хозяин «Москвича» пялит глаза на подходящего к нему Зырянова. Тот по мере возможности искренне улыбается и продолжает:

— Гараж можешь не открывать, мы еще покатаемся немного.

Крашенинников одного роста с Олегом, но в плечах поуже. Макаров мягко подходит к нему со стороны спины, говорит негромко:

— Привет, Николай. Или Владимир все-таки?

Тот резко поворачивается, и теперь уже Макаров чуть вздрагивает от неожиданности. Перед ним — один из тех, кто останавливал машину Павла на пути к Калуге. Это его Олег вырубил вторым ударом. Понятно, почему Крашенинников не вышел к Сокольцовой за деньгами. Сквозь тонированное стекло он узнал того, с кем уже встречался на ночной трассе. И не просто встречался…

Встреча на трассе — одно дело, там налетчики просто не подозревали, что Макаров знает толк в рукопашной, а здесь, у своего дома, этот рыжеватый тип может повести себя по-другому. Инициативу в его руки отдавать нельзя.

— Не дергайся и садись за баранку, это твой шанс уцелеть.

Макаров выговаривает слова негромко, спокойно, при этом не вынимая рук из карманов. Именно на карман Крашенинников и косится, боится, наверное, что оттуда в его грудь направлен ствол.

Зырянов первым садится в салон «Москвича», а Олегу приходится повторять свои слова, но уже грубей и резче:

— За баранку, я сказал!

Это подействовало. Крашенинников, так пока ни слова и не проронив, открыл дверцу, неловко, спиной вперед, втиснулся в машину, продолжая смотреть на упрятанную в карман пальто руку Макарова.

— Оружие есть? — спросил Женька.

— Да, — наконец-то раскрыл рот рыжий. Сказал — как проблеял.

ТТ оказался в наплечной кобуре, дешевый, китайский.

— Я не имею к стволу никакого отношения, я могу все объяснить…

— Чего ж тут объяснять: мальчику дали игрушку поиграть, чтоб не плакал. Поиграет — вернет. Так? — Макаров сел впереди, рядом с Крашенинниковым, повертел пистолет в руках, потом небрежно бросил его Женьке. — Сохрани как память о встрече. А ты, мальчик, трогай, выезжай… Ну хотя бы на Калужскую трассу, она ведь тебе знакома.

— Я туда не поеду! — голос коммерсанта был действительно, как у плаксивого ребенка. — Почему вы вывозите меня за город?

— Ну, не мы тебя вывозим, ты сам рулить будешь — начнем с этого. А продолжим тем, что вопросы, даже такие глупые, оставь при себе. Ты не задавать, а отвечать на них будешь, понял?

И Макаров красноречиво постучал огромным кулаком по своему колену.

Крашенинников понял.

Машину он вел неплохо, лишь однажды, уже при выезде из города, пошел под светофором на красный свет, тут же сбросил скорость, ожидая, очевидно, что гаишник тормознет его, но тот лишь проводил «Москвич» ленивым взглядом.

— Китайский ствол — дерьмо, конечно, но один раз может и выстрелить, — сказал Женька. — Я ясно говорю? Так что кончай свои фокусы.

Крашенинников судорожно вздохнул.

Километров через пятнадцать-двадцать вырулили на крохотную стоянку, где вокруг грубо сколоченного стола стояли отполированные задами темные пни. Крашенинников очень неохотно вылез из машины и со страхом покосился на подступающий черный в сгустившихся сумерках лес.

— Вот теперь поговорим… Я не помню, тогда, в первую нашу встречу, ты в галстуке был или в бабочке? Вроде посмелей выглядел.

Коммерсант посчитал, что на этот вопрос можно не отвечать, и только облизал губы.

— Чем вам машина Павла так приглянулась? То под Калугой ее остановили, то вот в Москве уже забрали… Теперь не молчи, мальчик, теперь у нас уже разговор начался.

— Он залупился, а мы запомнили, — неохотно сказал Крашенинников.

— Залупился тогда, как ты говоришь, не он, а я. И было отчего, если вы кучу денег потребовали. Ну как тут вам морды не набить. Так меня бы разыскали и со мной бы счеты сводили. Логично?

— Командир, — не выдержал Женька, — ты с ним беседу ведешь как в приемной посольства. Дай я потолкую. Где сейчас Павел Базаров?

Зырянов до этого сидел в машине, свесив ноги на землю, сейчас же резко и быстро встал, вплотную подошел к рыжему, несильно толкнул в плечо, угрожающе переспросил:

— Где? Ну?

— На даче у Эдуарда Пилявина… Не убивайте!

Последнюю фразу Крашенинников почти прорыдал, слезы уже чувствовались в голосе, и Женьку это развеселило. Он хмыкнул, взглянул на Макарова, подмигнул ему и сказал:

— Уговорил, пока не будем убивать. Где эта дача, по какой дороге?

— Так по этой же. Точнее, не дача, а дом в деревне, там тесть с тещей жили, умерли уже, а дом остался.

— Если ты врешь… — начал было Женька, но коммерсант даже не дослушал до конца угрозу.

— Деревня Топчино, это от трассы еще километров двенадцать, зеленый штакетник. А чего мне врать? Я же понимаю: не отпустите, пока не проверите.

— Что там у нас, командир, еще на повестке дня? — Женька повернулся к Макарову. — Вопрос по Чечне, кажется?

Олег кивнул, сказал негромко:

— Но прежде я еще один вопросик ему задам. Кто такой Пилявин? Он был в ту ночь на трассе, когда я вам рожи чистил?

— Да.

— Это тот, которого я не стукнул?

— Он.

— Понятненько. Дальше продолжай допрос ты, Женя, у тебя это неплохо получается.

— Есть, командир. Итак, первый вопрос — по Чечне. Уточнять надо или и так все понял, кавказский пленник? Колись, каким образом ты смог выйти на Сокольцову?

Крашенинников, кажется, на самом деле удивился, растерянно захлопал глазами:

— На какую Сокольцову?

— На мать сержанта, документы которого оказались у тебя. Дурака не надо валять. Ты на днях у своего дома ожидал ее в машине, чтоб деньги забрать.

— Когда конкретно?

— В прошлый четверг.

— Не было такого. В четверг я с утра уехал по делам в Зеленоград и был там до вечера, кого угодно спросите!

— Нет, командир, наверное, надо его пришить. Врет и не краснеет. — Женька вытащил ТТ, покачал на ладони. — В четверг во второй половине дня вот этот самый «Москвич» стоял у твоего дома, ты сидел за рулем, потом в машину села и твоя жена, ты включил зажигание, тронулся… Будешь продолжать утверждать, что не помнишь такого?

Крашенинников поднялся с пенька, молитвенно положил руки на грудь:

— Чего мне помнить? Я был в Зеленограде, поехал туда электричкой, а «Москвич» стоял в гараже. Если только Тихонина никуда на нем не моталась. Но она мне об этом не докладывала.

Так, подумал Олег, атака с ходу не получилась. Хуже всего то, что коммерсант, кажется, не врет. Если уж со страха все про Павла Базарова выложил, то что ему стоило сознаться и в том, что он женщину решил одурачить? Узнал случайно о ее беде и…

— Жена умеет водить машину? — спросил он Крашенинникова.

— Умеет. Но в «Москвич» еще не садилась.

— А кто, кроме тебя, мог сесть в «Москвич»?

— Ну, мало ли… Если бы Тихонина кого-то из наших попросила, то тогда кто угодно. Хотя у них у всех свои колеса.

— Командир, — неуверенно сказал Женька, — да он же лапшу нам вешает.

Олег потер подбородок. Возможно, Зырянов и прав. Но Крашенинников ведь не законченный дурак, он понимает, что любую его информацию нетрудно проверить. По той же деревне, к примеру. Вот сейчас сесть и рвануть туда. А что…

Макаров поднес к глазам часы, но стрелок не увидел, ночь наступала темная, безлунная, потому спросил:

— Женя, на твоих золотых сколько?

Тот включил в салоне машины свет:

— Сейчас посмотрим.

Топот ног, треск сухих веток.

Женька пулей вывернулся из «Москвича», рванул вслед за скрывшимся в зарослях молодого густого ельника Крашенинниковым.

Олег бежать не стал. Он лишь досадливо сморщился и сказал сам себе: «Дохлый номер». Ловить человека в ночном лесу бесполезно. Надо было не упускать его, но кто же мог подумать, что рыжий проявит такую прыть, даже машину бросит. Не соображает, дурак, что если надо будет, то теперь, зная место жительства, его в любую минуту разыскать можно.

Вернулся Зырянов, тяжело и недовольно сопя, опустился рядом, на соседний пень.

— Олег Иванович, он ведь немедленно своим рассвистит, что мы Пашей интересовались. Его перепрятать могут.

— А могут и похуже что-либо выдумать.

— И что делать будем?

Макаров встал, направился к «Москвичу»:

— Так спрашиваешь, будто действительно не знаешь, что делать. Деревню Топчино искать, что же еще. Посмотри, в бардачке машины дорожный атлас не лежит случайно?

— Лежит, командир.

— Раскрывай, бортинженером поработаешь.

Глава восьмая

Топчино спало, и если бы возле одного из десятка домов деревни не горел на столбе тусклый желтый фонарь, ее можно было вообще проехать и не заметить. Рубленые избы располагались по одну сторону от дороги, причем стояли на взгорье, спрятавшись от любопытных глаз за частоколом рябин и березок.

Дорога сюда шла неухоженная, видно было, что она давно не знала колес, и только возле самой деревни появились следы подводы. Шли они от приземистого длинного здания без окон (видно, тут когда-то была ферма) до фонаря и дальше терялись в темноте.

Макаров остановил машину, не доезжая до крайнего дома, заглушил мотор. Наступила такая тишина, что Женька даже поежился:

— Как в могиле, черт! Тут что, и собаки не водятся, что ли?

— Если так, то хорошо: не помешают.

Но Женька был недоволен:

— А как, интересно, дом Пилявиных найдем? Зеленый штакетник. Ни хрена ведь не разглядишь сейчас, где вообще штакетники стоят. И спросить не у кого.

— А если бы было у кого? Тут ведь, Женя, не Пилявин жил, а его тесть с тещей, у них, надо полагать, другая фамилия была… Да и не стоило бы все равно разговоры с местными заводить.

Видно, спросонья залаяла и тут же стихла собака. Обычно на ночное соло откликается целая свора друзей и подруг, но сейчас лишь вдалеке, в лесной чаще, ухнул филин.

— Что предлагаете, Олег Иванович?

— Положить в бардачок карту и взять оттуда же фонарик, если у него батарейки не сели. Машину оставим здесь, повзводно разбиваться не будем, пойдем вместе. Неужто тут все штакетники зеленые? Ну не может же такого быть!

Первый дом стоял не только без забора, но и без стекла в окне. Полоса снега лежала на голом столе. Было ясно, что жильцов в нем нет, по крайней мере, с осени.

— Закон подлости, Олег Иванович. То, что ищем, будет в самом конце.

Зырянов ошибся. Уже второй дом был огорожен зеленым штакетником. От калитки к крыльцу вела стежка следов. Следы были вроде свежими.

— Идем на штурм, командир?

Макаров осмотрел двор. Машины не видно, помещения, куда бы можно загнать ее, тоже. Значит, или Эдуарда Пилявина завезли дружки и он безвылазно живет тут, или Павла уже вывезли отсюда, или это не единственный в деревне зеленый забор, или…

Черт, вариантов больше чем надо!

— Женя, давай поступим, как все цивильные люди: постучимся. Ты, если память не изменяет, как-то уже срывал двери с петель, и ничего хорошего из этого не получилось.

— Согласен, командир, согласен. Но где гарантии, что после стука хорошо получится?

— Гарантий ему захотелось! Их сейчас и Сбербанк не дает. Ну ладно, приступим.

На стук довольно быстро отозвался мужской сиплый голос:

— Щас! — Громыхнуло в сенях пустое ведро, послышался длинный мат, но свет так и не зажегся. Потом кто-то зашарил по той стороне двери руками, звякнул крючок и наконец-то раздался вопрос, который ожидался с самого начала: — Эдик, ты, что ли?

— Если тебе так хочется, — сказал Женька, помог плечом открыться двери и, безошибочно поймав пальцами горло сиплого, перешел на полушепот: — Кто еще в доме?

Хозяин всхрапнул, то ли оттого, что дыхание перехватило, то ли от страха, но не задергался, кулаками не замахал, вытянулся в струнку, и шея егооказалась тонкой и длинной, как у тушки общипанного цыпленка:

— Вы чо? Чо вы?

Луч фонаря осветил худое щетинистое лицо. Человеку было лет шестьдесят.

Женька отпустил старика и повторил:

— Кто в доме?

Тот так и застыл по стойке смирно, в огромных галошах на босу ногу, в несвежих кальсонах и байковой рубашке внакидку.

— А кто ж еще может быть… Тут и меня нет… В смысле, не живу я тут. Эдик попросил, чтоб печь протапливал, ночевал, когда мог. И чтоб никого, значит, не пускал.

Олег прошел через сени к двери комнаты, быстро открыл ее, резанул лучом фонаря от стены к стене, увидел все, что надо. Стол, на нем недопитая бутылка водки, порезанное сало, хлеб, один граненый стакан, банка с маринованными огурцами. Старый, в царапинах, холодильник, на нем — транзисторный приемник с изогнутой антенной. Дальше — печь, возле нее кровать. Все.

Павла в комнате нет. Но надо осмотреть чердак и подпол.

— Чисто, командир?

— Чисто. Спроси старика, только повежливей.

— Обижаешь. Отец и без всяких фокусов скажет, где пленник содержится. Скажешь?

— Какой пленник? Вы чего?..

Женька тут же начал массировать пальцы здоровой левой руки, и человек в кальсонах понял, зачем он это делает:

— А-а-а… Все, я понял. Павел, что ли? Вы Павла ищете? Так он в подполе. Только не я его туда сажал. Друг Эдьки привез, сказал, значит, что хозяин в курсе, да, я это позже узнал, соврал: Пилявин не знал ничего. Крашенинников вообще трепло. А я за парнем присматриваю: и воду давал Паше, и хлеб, и молоко, пока он ел…

— Что значит, «пока»?

Женька, видно, забылся, пошел на болевой прием, потому что старик взвыл, опять матюгнулся, теперь уже коротко, и тотчас пояснил:

— Он сегодня только не кушает. А дверца в подпол — там, за печкой.

Макаров ногой отбросил истертый грязный коврик, увидел люк с металлическим кольцом, рванул его. Снизу повеяло кислой сыростью. У пустого сваренного из металлических уголков стеллажа на сером кожухе лежал человек. Вокруг шеи — металлический обруч, от него грубая тяжелая цепь — на таких держат злых псов во дворах.

Человек был белый, страшно худой и бородатый. Он, не мигая, смотрел на Олега, как тому показалось, неживыми уже глазами.

Макаров спрыгнул вниз. Зрачки лежавшего переместились на него.

— Павел, ты слышишь меня?

Базаров некоторое время лишь беззвучно шевелил губами, потом все же нашел силы ответить:

— Неужели отмучился?

И покачал головой.

Глава девятая

— Когда должен приехать Пилявин?

Старик уже опомнился, для чего выпил полстакана водки, и отвечал более-менее связно.

— Эдик-то? Так обещал завтра, ближе к обеду. А если, значит, чего тут случится, то я ему должен сразу позвонить. У нас телефона в деревне нет, а в четырех километрах отсюда есть Спицевка, большое село…

— Значит, его московский телефон ты знаешь? — спросил Женька.

— Нет.

— А куда же звонил бы?

Старик покосился на кулак Зырянова:

— А, забыл! Правильно, раз позвонить должен, значит, знаю номер. Но он просил его никому не давать.

Женька шумно вздохнул, и старик тотчас вытащил из кармашка рубахи визитную карточку, протянул ее Зырянову:

— Эдик просил незнакомым не давать, но вы, вижу, его знаете.

Визитка была сделана на европейском уровне: черный фон, золотое тиснение, цветная фотография, текст на двух языках. Из этого текста следовало, что Эдуард Тимофеевич Пилявин является заместителем генерального директора ТОО «Тракс». Кое-что следовало и из самой фотографии: Пилявин был действительно тем самым молчуном, единственным из троицы, кого Олег не послал в нокаут на ночном шоссе.

Старика уже малость развезло, но он выпил опять и почти не протестовал, когда Зырянов сопроводил его в подпол, только взял с собой бутылку и остатки закуски.

— Ты идти можешь? — спросил Макаров Пашу. Тот сидел на стуле и поглаживал заметно дрожащие ноги. — Хоть до своего «Москвича» сам дойдешь?

— У меня уже нет машины. — Павел, несмотря на освобождение из заточения, выглядел хмурым, не отрывал глаз от пола. — Я им пока доверенность на вождение подписал, но они заставят меня и дарственную оформить…

— Очнись, Паша, ты уже не у них в подвале. И твой «Москвич» стоит тут неподалеку, тебя дожидается. Ходит, между прочим, по-прежнему хорошо. Послушай, почему они именно к тебе прицепились, а? Ты раньше имел с ними дело?

— Нет. Тогда, когда мы в Калугу ехали, я их в первый раз увидел. Они номер машины запомнили, вычислили меня. А идти я могу, сколько надо. Только почему-то дрожит все. Меня кололи вчера. Понимаешь, Олег Иванович? Кололи, накачали чем-то. Если бы не это, я бы ничего им не сказал.

Они уже миновали длинный двор, когда Макаров спросил:

— И чего же ты им сказал такого? И с какой стати ты им вообще понадобился? Ну поймали они тебя, ну автомобиль забрали, а держать-то в подвале зачем? Это же беспредел: и колес человека лишить, и деньги вымогать.

Павел остановился и поднял глаза на Олега:

— Они меня из-за тебя ведь взяли.

— Из-за меня?

— Ну да. Сказали, что не прощают обид. Требовали твой адрес сообщить, но я им наплел, что ты просто в городе проголосовал, пообещал нормально заплатить, и я тебя повез под Калугу. Тогда они начали интересоваться, по какому точно адресу я тебя отвез. Я сглупил, мне надо было сочинить, что ты в Калугу торопился, вышел, допустим, возле вокзала. Но я проговорился, я сразу сказал, что в деревню мы ехали. Вот они…

Макаров понимающе кивнул.

— Крашенинников условие поставил: или деньги с меня, или твои координаты. Я молчал, честное слово, но вчера, после уколов… Не помню сейчас точно, но я, кажется, все им выложил. Это как в бреду было. Если бы не уколы, я бы никогда этого не сделал, ты веришь мне? Никогда!

— А что, разговаривал с тобой Крашенинников? Не Пилявин?

— Пилявина я только вчера увидел. Со мной он почти не общался, а на тех двоих, которые меня сюда приволокли, шумел. Не знаю, за что, они наверху были, но и сюда крики долетали.

— «Почти не общался» — это как понять, Паша? Что-то, значит, и от тебя он хотел?

— Ему нужен был только адрес, по которому я тебя отвозил той ночью.

Макаров на миг представил невеселую картинку: у забора деревенского дома стоит высокий тридцатилетний балбес и наблюдает за играющим во дворе Олежкой. Тут же знакомая уже тупая боль стала раздирать затылок и висок, не давая возможности спокойно соображать. Женька взглянул на командира, все понял: он только по одному взгляду уже научился определять состояние Макарова.

— Пойдемте в машину, у нас еще будет время обо всем поговорить.

— Но я не виноват, вы верите мне?

Женька кивнул:

— Ладно, Паша, забудь. Тебя же никто и не винит. — И уже тише спросил: — Ты за руль сесть в состоянии? Олег Иванович, похоже, отключается. Он от ранения никак не отойдет.

Макарову больше всего хотелось сейчас, чтоб «Москвич» помчал его к Лесе. Зырянов словно бы прочел желание командира, сказал:

— Сейчас бы, конечно, в калужские края махнуть, но не будешь же там жить в ожидании, когда на нас нападут, так? Есть предложение: сыграть на опережение. Пилявин обещал завтра к обеду сюда приехать? Вот тут с ним и поговорим: в тиши, на природе, можно даже в том самом подвале, где Паша сидел, и цепь ту же ему на шею накинем. Годится, Олег Иванович?

К Макарову вернулась способность соображать. Боль ушла. Боль подступала, как страх в бою: когда не знаешь, прикрывает ли кто твою спину, начинаешь психовать, но когда уверен, что удара с тыла не будет, успокаиваешься. Вот и тут: хорошо, что рядом Зырянов. Говорит он не совсем верно, но направление мыслей правильное.

— Это, Женя, можно было бы сделать, если бы не убежал в лес Крашенинников. Думаю, он уже успел вернуться в Москву, а значит, Пилявин в курсе случившегося. Если он не дурак, то сюда не сунется. А дураком он мне не показался.

— Логично, командир. — Женька виновато погладил чубчик. — Забудем про цепь, прокололся я. И что ты предлагаешь?

— Пока ехать домой. Павел пусть забирает свою машину…

Базаров затряс головой:

— Ничего мне не нужно! «Москвич» они все равно у меня отберут, и, кроме того, опять неприятности начнутся. Касались они бы только меня — я бы, может, и повоевал, но и теща под удар пойдет, и жена… Ей же рожать вот-вот. Черт с ней, с этой машиной! Получится — другую наживу.

— А если и другую отнимут? — вполне серьезно спросил Зырянов.

Павел помолчал, потом, не поднимая глаз, виновато произнес:

— Все равно я в эту игру не играю.

— Может, жалеешь и о том, что мы тебя из подвала выпустили?

Базаров, чуть скривив губы от Женькиного вопроса, ответил:

— Зачем вы так… Я бы в том подвале дуба дал, не вышел бы оттуда, чувствую. Но раз вышел… Мне есть теперь что терять, понимаете? Не «Москвича», а женщин своих. Лариса родит — сразу отвезу их всех куда-нибудь подальше от столицы, и потом уже…

Он замолчал, и так, не проронив ни звука, прошел от двора до стоявшей на обочине пустынной дороги машины. Сел за баранку и только после этого закончил фразу:

— Потом, может, и сквитаюсь кое с кем.

— В милицию идти не собираешься? — спросил Макаров.

— Если бы тачку ночью от дома угнали, тогда можно было и пойти, а так… Бену менты ничего не сделают, мне в лучшем случае тоже, а в худшем… Худшего я не хочу.

— Успокойся, Павел. Гарантирую, что на машину твою никто из этой троицы уже зариться не будет. Смело гони ее домой.

Глава десятая

Макаров промаялся всю ночь. Через каждые полчаса вставал с кровати, подходил к большим настенным часам. Стрелки на них двигались на удивление медленно.

Он ждал, когда они покажут восемь, но не дождался, за четверть часа до этого уже набрал номер телефона детского сада, где работала Леся. «Конечно, там еще никого нет», ругнул себя за невыдержанность, но после первого же гудка трубку сняли и женский голос сказал:

— Слушаю.

— Мне Леся Павловна Котенкова нужна.

— И кому же это я так нужна?

— Мне.

Он почувствовал неловкость из-за того, что не узнал ее голос. Впрочем, она, вероятно, испытала то же самое. Возникла пауза.

— Как вы там? Олежка не болеет?

— Спасибо, все нормально, Олег Иванович.

Она его всегда так называла, но именно сейчас это воспринялось больнее всего. Он почему-то надеялся, что отчуждение исчезнет хотя бы в разговоре по телефону, но… Хорошие слова, придуманные им ночью, исчезли, и казенным командирским голосом он попытался объяснить ей причину своего звонка.

— Леся, бери сынишку и приезжай ко мне, хорошо, если это сделаешь прямо сегодня же.

— У меня отпуск только в августе, Олег Иванович, сейчас просто не отпустят с работы. В это время детишки болеют, знаете, как? И потом, Олежке лучше все-таки побыть сейчас на природе, чем среди дымов и асфальта.

— Леся, ты не поняла меня. Я ведь тебя к себе не на время отпуска зову. Бросай все и приезжай. Навсегда.

Нет, она все прекрасно поняла и ответила не задумываясь:

— Олег Иванович, я очень этого хочу, но вот так, сразу… Не смогу я так. Мне нужно время, чтоб не чувствовать себя чужой рядом с вами.

Олег меньше всего хотел ее сейчас пугать, рассказывать о Крашенинникове и Пилявине, о том, что в Москву надо ехать ради безопасности ребенка и ее собственной, и он выдавил из себя опять неживые, холодные слова:

— И все же так надо, Леся! Просто необходимо, чтобы вы с Олежкой хотя бы некоторое время пожили здесь. Я не могу все объяснить, это не телефонный разговор…

— Конечно, не телефонный. Вы же пока не работаете? Вот и приезжайте в деревню в любой день, мы будем рады.

Проснувшийся Зырянов, определив по хмурому лицу командира, чем закончился его диалог с Лесей, грустно улыбнулся:

— Что-то не везет нам в последнее время на понимание со стороны женщин, Олег Иванович. То мы их не понимаем, то они нас.

— Тебе-то чего жаловаться? — все еще глядя на замолчавшую телефонную трубку, сказал Макаров. — Или с Аллой поссорился?

— Не то чтобы поссорился, но — все, туда я больше не ездок.

Нет, ссорой это действительно нельзя было назвать. Зырянов приехал в Москву из родных ростовских степей малость передохнуть после войны и заказать подходящий протез вместо потерянной кисти: ее отрубил Женьке топором чеченец, когда спецназовец попал в плен. В план отдыха входила и любовная программа. Реализуя ее, Женька познакомился с женщиной, свободной во всех отношениях. Алла жила на содержании любовников. В последнюю встречу она сказала: «Ты ведь знаешь, кто я и какая, потому не устраивай мне разбор полетов, ладно? Некоторое время мы не сможем с тобой встречаться, потому что приезжает один из моих богатеньких стареньких дружочков, тот, чья бритва в черном футляре».

На полках ее ванной лежали три электробритвы. Хозяева их, прибывая по коммерческим и прочим делам в Москву, останавливались у Аллы, веселой, красивой, не связанной мужьями и всякими предрассудками женщины. Женьку она выбрала на роль заполнителя пауз. Как бы он хотел собственноручно отнести эти бритвы на свалку, бросить их там под гусеницы бульдозера, однако… «Женечка, ты славный, ты умный, ты порядочный, я еще не встречала таких мужиков, вот тебе мое тело, Женечка, но большего у нас с тобой просто не может быть! Ты пока не знаешь, что я тебе не пара, ты пока не знаешь, что у нас не может получиться семья, но я это уже знаю, я мудрая, как всякая ломаная жизнью баба, и не хочу своей мудростью злоупотреблять. Эти бритвы я не выброшу, Женечка, по крайней мере, пока не выброшу, хочешь — называй меня циничной и расчетливой, хочешь — б…ю, но вот такой принимай меня или не принимай: переделываться не буду…».

«Думаешь, если я потерял кисть руки в плену у чеченцев, то не смогу тебя обеспечить? Я найду нормальную работу».

«Не надо комплексовать, прошу. Дело не в тебе — во мне».

Вот так они и поговорили при последней встрече, неделю назад.

— Не хочет Леся сюда ехать, да?

— Пока боится. Да оно и понятно: мы же почти не знаем друг друга. А я не могу покинуть Москву. Надо тут с бандитами этими рассчитываться, понимаешь? Прийти и сказать: если я вам что-то должен, то вот он я, а моя семья тут ни при чем. Как ни при чем и семья Базарова.

— И по морде им, и по морде!

— Ну, там уж как получится. Хотя, думаю, получится. Ты не помнишь по Чечне подполковника Шиманова, омоновца московского? Он мне уже и тут кое в чем помогал…

— Шиманов? Ну как же, он заезжал к вам. Нормальный мужик, мы с его ребятами совместную операцию проводили, две ночи по горам лазали, так я от них наслышался, как он воевать умеет.

— Шиманов недавно вернулся оттуда, звонил уже, хочет встретиться. Втягивать его в это дело не больно хочется, но посоветоваться можно.

— А что советоваться, Олег Иванович? Будто ты сам не знаешь, как врагам морды бьют.

— Это мне знакомо, конечно. За себя я всегда постоять смогу. Но Паше Базарову помочь надо? Надо. Не исключаю ведь, что на него опять наезжать начнут. А он сейчас испуганный, значит, слабак. И с Сокольцовой — пока не представляю, как этот вопрос решить.

— Какой вопрос? Думаешь, командир, что сын ее живой?

— А почему бы мне так не думать? Крашенинников или тот, кто поджидал нас в его машине, вышел ведь как-то на следы сержанта, если мать разыскал. Он, безусловно, знает меня, раз удрал сразу же…

Женька прошел на кухню, и через минуту аромат кофе выплеснулся в прихожую, где все еще стоял у телефона Макаров.

— Командир, на твою долю яичницу с колбасой поджарить? А может, и супец разогреть? Лично я хочу плотно позавтракать, поскольку денек будет непростой. Ты, Олег Иванович, столицей займешься, а у меня несколько иные планы.

Макаров и сам хотел об этих планах поговорить с Зыряновым. Он прошел к холодильнику, вынул брус сыра, немного подумав, достал и початую бутылку водки. По рюмашке можно, не больше.

— Ты, выходит, программу на сегодня себе уже наметил? — спросил он Женьку.

Зырянов разложил по тарелкам яичницу и украсил блюдо зеленым горошком из банки.

— Да. И не только на сегодня. Мне надо к вашим Котенковым ехать, Олег Иванович. Черт его знает, что на уме у Пилявина. Тем более, если он почувствует, что ты им заинтересовался.

Макаров наполнил рюмки:

— Женя, веришь — нет, но я тебя хотел об этом же просить.

Глава одиннадцатая

Лифт стоял открытым, все кнопки в нем были сожжены, и в подъезде еще витал запах горелого пластика. На седьмой этаж пришлось топать своим ходом. Всего год назад для Макарова это было бы легкой разминкой, даже не разминкой, а так — баловством, на одной ноге все ступени проскакал бы. Но то — год назад. Теперь же, пока дошел до нужной двери, утомил ноги и задышал чаще обычного.

Дверь была обита темным дешевым дерматином, на котором нож, скорее всего юного вандала, оставил неровный порез. Кнопка звонка держалась на честном слове, и Олег даже подумал, что она вообще в нерабочем состоянии. Но после того, как он дважды нажал ее, не сразу, с заеданием, провернулся ключ в замке, и на пороге показался небритый, с красными воспаленными глазами мужчина.

— Здравствуй, Михаил. Узнаешь?

Майор Кобозев, комбат-два, один из лучших его комбатов, болезненно улыбнулся, вытянулся перед Макаровым, как на строевом смотре:

— Товарищ полковник! Вот честное слово: минуту назад за ваше здоровье… это самое… рюмочку. Да вы заходите!

— Зайду, Миша, зайду.

— А мне из части позвонили, сказали, что вы меня спрашивали. Но я не думал, что придете.

— Пришел вот. Ты один?

— Сын в школе, жена на работе. Один.

На кухне стол был завален грязными тарелками, пивными и водочными бутылками, успевшими зачерстветь пластинками сыра, сигаретным пеплом. Кобозев виновато потер затылок:

— У меня… это… И в комнате бардак. Лада ушла, а я еще спал. Не прибрал за собой. Вы присядьте, я сейчас шмон наведу.

Через пять минут стол уже был застлан скатеркой, на нем стояли чашки для чая, а умывшийся Кобозев выглядел более сносно.

— Ты что, сегодня не на службе?

— Да куда идти с такой мордой. Позвонил, сказал, что сердце прихватило. Врать я научился, товарищ полковник, как видите.

— Не научился. Раскусили там тебя. По крайней мере, мне по секрету сообщили, что ты в очередной запой ушел.

Кобозев хмыкнул:

— Заложили.

— А чего закладывать, я пришел к тебе не нотации читать.

— Тогда, может, выпьем?

— Давай по рюмашке, но не больше. А ты же вроде совсем к водке не прикасался?

— Ну, не совсем так. По чуть-чуть выпивал, когда грипповал или еще что болело. Теперь все болит… — Он, не закусив, потянулся к пачке «Явы». — Ладно, точка. Вас, слышал, сержант Сокольцов интересует?

— Интересует, Миша.

— Вот сижу, после телефонного звонка и вспоминаю его, и поминаю. Я Сокольцова не знал почти. Даже лица сейчас не вспомнил бы. Он всего неделю и повоевал. А убили парня, можно сказать, у меня на глазах, возле Гехи. Граната под ногами рванула — и все.

— И все — это что? В Ростов, в «холодильник» отправили?

— Нет. — Кобозев жадно глотал сигаретный дым, три-четыре затяжки — и в пальцах его остался только фильтр. — С сержантом не так вышло. У «духов» в тот вечер снайперы хорошо работали — головы нам поднять не давали. И когда убили Сокольцова, а потом еще двоих, мы думали, хоть ночью тела вытащим — хрен там! Прицелы ночного видения у «духов» были, и потому наши убитые для них как приманка, это мы уже проходили. А потом, перед рассветом, поступила команда отойти, чтоб свои же «Градом» нас не накрыли. «Град» заработал, думали — точка, а получилась запятая. Уцелели «духи». Утром наши с ними торговаться начали. Без меня уже. Меня контузило тогда очередной раз, по темноте еще к медикам отволокли… Давайте по половинке выпьем?

— Нет. — Макаров решительно отодвинул от себя рюмку. — Чай лучше сообрази. «Торговаться» — ты что под этим имеешь в виду?

Кобозев встал из-за стола, принялся заваривать чай.

— Ну, что… Ясно, что. Так спрашиваете, товарищ полковник, будто не знаете. Трупами меняться стали, баш на баш. Мы пятерых «замочили», а у них наших шестеро оказались. Лейтенант Баранов к соседям бегал, попросил в долг одного жмурика. Ну, и все, и точка. Поменялись.

Чай был густой и терпкий. Пили его без сахара и прочих сладостей, хоть Кобозев и поставил на стол банку джема.

— Значит, тело Сокольцова вы все-таки забрали?

Кобозев пододвинул к себе рюмку, налил половину, выпил.

— Нет. Сокольцов седьмым бы был.

— Почему «бы»?

— Крепкий бой шел, вот почему. Очень крепкий. Утром там, где сержант лежал, ну точно на том месте — ребята мне потом уже рассказали, когда я в строй вернулся, — воронку обнаружили. И ни следа от парня. «Град» ведь работал, я же говорил вам. Ничего не осталось.

Помолчали.

— Миша, а «духи» не могли его к себе утащить до обстрела?

Комбат ответил не сразу, по инерции потянулся опять было к бутылке, но тут же резко отдернул руку, потер лоб:

— Так ведь поменяли бы, если б утащили. Зачем он им? В плен здоровых таскали, а этот весь в крови лежал, я же сам видел.

— И о Сокольцове ты больше ничего не знаешь?

— А что еще знать: надо вносить в списки боевых потерь. Сразу это не сделали, разгильдяи. А может, и не разгильдяи, может, надежда у кого была. Только это напрасно.

— А если бы тебе сказали, что он жив?

Кобозев закачал головой:

— Во-первых, не поверил бы. Я ведь с вечера в бинокль его ловил: какой там живой… Во-вторых, я тогда действительно не мог ничего сделать, чтоб вытащить его.

Опять наступила пауза. Макаров почувствовал, что комбат хочет что-то сказать, но медлит. Решил помочь ему.

— Есть и в-третьих?

— Я, товарищ полковник, вот так получилось, за всю войну ни капли крови не потерял, хоть меня и четыре раза контузило. И если меня обвиняют в неоправданных потерях…

— Миша, тебя никто ни в чем не обвиняет, речь идет совсем о другом.

— Ну да, не обвиняют! Еще как обвиняют! Я ночами спать не могу. Они все приходят… — глаза Кобозева наполнились слезами. Макарову стало не по себе от этого взгляда. — Когда мы в следующий раз пойдем на Чечню, а мы туда обязательно пойдем, я покажу, как надо воевать. Меня пацифисты уволить хотят, насильно в госпиталь уложить, точку на мне поставить, но вот им хрен! Я еще отомщу за каждого, и за Сокольцова…

У комбата мелко задрожали пальцы.

Макаров знал, что на Кобозева уже оформляют документы — собираются увольнять по состоянию здоровья. Контузии не прошли бесследно.

Комбат закусил нижнюю губу, недвижно посидел несколько секунд, кажется, успокоился, глаза его прояснились.

— Вы, товарищ полковник, матери Сокольцова помогаете, это правильно… Но помогите и мне.

— В чем я могу тебе помочь, Миша?

— Хочу в войсках остаться…

Глава двенадцатая

С Павлом Павловичем, отцом Леси, Женька нашел общий язык сразу же.

— Олег Иванович говорил о тебе. У нас тут хорошо, отдохнешь, подкрепишься.

— Я для этого привез кое-что с собой.

— Так и у меня есть. Олег Иванович тут оставлял, да и самогоночка с калганом…

— Ее попробую попозже, а сейчас прогуляюсь немного, заодно съезжу в садик, за Лесей и Олежкой. Как их там найти?

Когда они вернулись из садика, все сели за стол, где стояли самогонка с калганом, коньяк, водка и… Потом Павел Павлович усадил Женьку рядом с собой и принялся разучивать услышанную от него современную походную песню. Лихо тянул ее первым голосом:

Легко подружился Женька и с Олежкой. К Лесе попробовал было поначалу обращаться на «вы», но та с ходу зарубила такую его дипломатию:

— Я что, так старо выгляжу, да?

Вечером, когда Зырянов уже напился парного, сразу после дойки, молока и курил, сидя на длинной деревянной скамье теплой веранды, они объяснились. Павел Павлович посвистывал во сне за печкой, Филипповна укладывала внука, так что говорить им никто не мешал.

— Женя, Олег Иванович неспроста ведь тебя прислал. Он звонил сегодня, и я поняла…

— Это скорее всего ложная тревога, Леся, так что не волнуйся.

— Уговаривать меня ехать в Москву пока и не старайся, с Олежки я не буду спускать глаз, что еще мне делать?

— Не противиться тому, что я вас буду сопровождать в садик и из садика.

— Конвоировать. — Она улыбнулась, но тотчас согнала улыбку с губ. — У Олега Ивановича новые неприятности? Кто-то за ним охотится? Он не может приехать сюда, чтоб нас не подставить?

— На все вопросы я коротко отвечу: да.

Следующий день начался планово: поездкой с Лесей и Олежкой в садик. Торчать возле него до вечера не имело смысла. Женька вернулся, чтоб заняться прекрасной работой: сбивать масло в деревянной маслобойке, потом пить пахту. Павел Павлович начал было соблазнять его на другие напитки, но Женька проявил удивительную стойкость, и старику пришлось вскоре петь в одиночестве:

— В пещере каменной нашли бочонок водки… Женя, а под бочонок какая там, в походной твоей, закусь шла?

На вечернем автобусе Зырянов поехал встречать Лесю и Олежку. Остановка была недалеко от садика, дорожка туда хорошо просматривалась.

Леся вышла точно в условленное время, держа сына за руку. Кажется, все нормально.

Стоп! Из-за ограды садика показался высокий мужчина, он смотрит точно в спины женщины и ребенка, прибавляет шаг, наверняка желая догнать их…

— Олежка! — Женька выбежал на дорожку, раскинул руки навстречу пацану, но при этом не сводя глаз с того, кто шел следом за Лесей.

— Дядя Женя! А мы сегодня из пластилина драконов делали!

Высокий мужчина резко остановился, потом развернулся и пошагал в обратную сторону. Свернул за тот самый угол, откуда и появился.

Леся уловила настороженный взгляд Зырянова, лицо ее тотчас стало строгим, она быстро обернулась, но никого уже не увидела.

— Ты что-то заметил? — спросила тихо, чтоб не услышал сын.

— Нет. Просто излишнее рвение проявляю.

Автобус оказался заполненным наполовину. Пассажиры, почти не скрывая любопытства, косились на Женьку.

— Этим маршрутом одни и те же ездят, — пояснила Леся. — Все друг друга знают, вот новенького и рассматривают.

— А кроме меня незнакомых в салоне нет?

— Нет.

Женька прикрыл глаза, пытаясь вспомнить лицо на фотографии с визитки Эдуарда Пилявина, которую им отдал старик, охранявший Павла. Точно утверждать, конечно, трудно, но схожесть с этим, сегодняшним, кажется, есть. Надо быть на стреме.

— Ты не заснул, Женя? Наша остановка…

Вечер выдался тихим и снежным.

Зырянов после ужина вышел во двор, выбрал очень удобную позицию у забора: сам оставался в тени, но хорошо видел в оба конца улицу, освещенную редкими фонарями.

На дороге со стороны города показались огни машины. Не доезжая до крайнего дома, та остановилась на обочине: точно так же поступил и Макаров, когда они накануне ездили в Топчино. Марку легковушки можно разглядеть. Кажется, «Жигули». Нет, «Таврия».

Лампочка на миг осветила салон и тотчас погасла. Приехал один человек. Вот он вылезает, высокий, лет тридцать… Тот самый, который хотел догнать возле детского садика Лесю. Так, подходит к калитке их дома, смотрит в окно. Конечно, можно подождать и посмотреть, что он собирается сделать дальше, но очень уж удобно стоит этот тип, всего в трех шагах. Остается перемахнуть через забор…

Глава тринадцатая

— И до Москвы, небось, слух уже дошел, как я там погорел?

— Погорел? На чем?

— На естественном отборе! — Шиманов засмеялся, включил правый поворот и въехал в тихий узкий переулок. Остановился почти сразу же, взглянул на часы. — У нас с тобой есть минут десять, так что можем поболтать на вольные темы. Значит, не слышал, как я в Чечне фраернулся?

Макаров покачал головой.

— Ночью пошли мы на операцию. Разведка с вечера донесла, что «духи», бля, гранатометчиков посадили там, где на следующий день наши должны были пройти. Ну, пяток зеленых гвардейцев с «шайтанками» мы взяли без шума и пыли, а у одной точки завязалась перестрелка, и двоих моих ребят не очень сильно, но осколками посекло. В кровищи они… Возвращаемся мимо вертолетной площадки, «Ми-8» уже лопастями воздух рубить начинает, я туда: возьмите, мол, раненых. И тут прапор, бля, нарисовался: не могу, груз ценный везу, посторонних на борту не должно быть. Я хотел уже рукой махнуть, а мой боец шепчет: «Товарищ подполковник, я уже рассмотрел этот ценный груз: телевизоры, холодильник, ящики с консервами… Мы все там разместиться при желании сможем». Я к прапору: ты совесть-то имей, бля. А у того морда лоснится, от значимости своей светится. Это, говорит, генерала, и фамилию называет, имущество, и прошу сюда не соваться. Это прапор мне, подполковнику, говорит и в зубах при этом спичкой ковыряет: чихал, мол, я на вас.

— Интересно…

— Чего ты интересного в этом увидел?

— А то, что ты чихи стерпел.

— Кто тебе об этом сказал? Ты же меня, Олег, знаешь, я тонкий дипломат, я прапору с особым почтением стучу по сытой морде, при этом прошу передать генералу мои уверения в том, что телевизоры его от задержки не прокиснут, произвожу, как сам понимаешь, естественный отбор, то бишь все эти коробки, бля, выбрасываю на траву, усаживаю в вертушку раненых бойцов… А на следующий день на меня собак спустили. Приехал хрен один и чуть ли не погоны с меня срывать начал. Про субординации, про уставы беседу повел. Ну я ему, бля, и высказал. Одни, говорю, тут кровь проливают, а для других, значит, война — мать родная, место, где поживиться можно. И на понт его взял: уже, мол, об этой истории журналистам известно, а они ребята дошлые, обязательно докопаются, чья аппаратура была в вертушке и куда шла. Хрен-то этот побелел, позеленел. Считай, орет, что ты уже не служишь, а сам быстренько в машину — и ходу… Так что я скоро тоже могу пополнить ряды пенсионеров, и будем мы с тобой сажать картошку по веснам.

— Ты так говоришь, будто эта история не закончилась, — сказал Макаров. — Думаю, тот генерал забыл уже о тебе.

— Дай-то Бог. Тогда и я его забуду. Хоть все это и подленько, конечно, но спишем на войну. Не все, правда, списать можно.

— Это точно. Видишь, документами убитых торгуют, твари.

— И оружием для убийц.

Олег поднял глаза на задумавшегося Шиманова:

— Ты о чем это?

— Да так… Тоже долгая история. Будет время — расскажу.

— А сейчас можешь хотя бы намекнуть, к кому ты меня все-таки привез?

— Могу, но не хочу, чтоб голова у тебя потом болела от разных мыслей.

— Но надо же хотя бы знать, как к человеку обращаться.

Шиманов заулыбался:

— Объясню тоже после, все переговоры буду вести я, ты, Олег, только сопи в две дырочки и ни во что не встревай. Ситуацию я в общих чертах понял…

Макаров знал пока только одно: человека, к которому они сейчас приехали, звали Игорь. До этой поездки они сидели в кабинете Толика Шиманова, наверное, с час. Олег рассказал ему о Павле, о ночном приключении возле ГАИ, о поездке в деревню Топчино, о том, почему уехал под Калугу Зырянов.

«Говоришь, Бена эти фраера упоминали? Ну-ну. Если так, попробуем кое-какие вопросы решить. Тем более, что на ловца бежит зверь».

«Это в каком плане?»

«А в прямом. Но сейчас ты все равно не поймешь, объясню в другой раз».

После этого Шиманов взялся за телефон, дозвонился до какого-то Игоря и договорился с ним вот об этой встрече.

Он смотрит на часы:

— Все, пора идти. Тут дисциплина похлеще, чем в кремлевской роте. Значит, ты понял, Олег: удивляйся молча и улыбайся, как вежливый японец, несмотря ни на что. Я бы мог приехать сюда и сам, но хочу, чтоб он твою физиономию увидел и запечатлел в мозгу. Авось, когда-нибудь и ему, и, главным образом, тебе это пригодится.

Через железную калитку вошли во двор, в глубине которого застыл особнячок из красного кирпича. И возле калитки, и у подъезда стояли амбалы в галстуках. Вежливо спрашивали, куда Шиманов держит путь, по сотовым телефонам шептались с кем-то и лишь после этого давали добро на дальнейшее продвижение омоновца.

— Я думал, тебя каждая собака знает, — проворчал Макаров. — Оказывается, нет: заставляют процедуры проходить.

— Это у них ритуал. У Ленина, если ты в детстве книжки читал, тоже часовой пропуск возле Смольного требовал. По аналогии, кстати: сейчас женский батальон увидишь.

В подтверждение его слов, едва они стали подниматься, на лестнице появилось длинноногое создание в камуфлированном наряде такой длины, что снизу можно было разглядеть даже конфигурацию пупка. У девочки была фигура манекенщицы и подчеркнуто холодные глаза, но все же она снизошла до того, чтоб чуть кивнуть Шиманову. Еще две красавицы в таких же костюмах и с тем же независимым, гордым видом прошествовали мимо, пока Макаров с Анатолием не поднялись на нужный им третий этаж.

— Связистки, что ли?

Шиманов ответил загадочно:

— И связистки.

— Слушай, скажи, в конце концов, что это за контора? Забегаловка от ФСК? Непохоже.

— В этих стенах не принято задавать вопросы. Что касается прекрасного пола, то ты с ними поосторожней, — сказал Шиманов. — Эти пташки, бля, карате знают, стрелять умеют.

— И с парашютом в тыл к немцам прыгают?

Шиманов засмеялся:

— Представь себе, и парашютный спорт в программу занятий включить хотят. Но все это баловство, конечно. Из девочек персональных телохранителей готовят. В трудную минуту они могут прикрыть тебя грудью.

— Вот груди у них для этой цели как раз-таки не ахти.

— Не скажи, есть великолепные экземпляры. Но — отставить хаханьки, товарищ полковник, к высокому начальству входим.

Они попали в кабинет, в один из таких, к каким Макаров привык за долгие годы службы. Сейф, кожаное кресло за массивным, вызывающим невольное уважение, столом, ряд стульев вдоль стены, только вместо трафаретного портрета вождя государства или партии висела в богатой рамке фотография незнакомого мужчины. Такие фотографии надо бы делать поменьше и хранить в семейных альбомах: невыразительные глаза, тяжелая квадратная челюсть и прекрасно гармонирующие с ней полные губы и маленький прямой нос.

Хозяин кабинета выглядел иначе. Он был примерно одних лет с Макаровым, может, чуть моложе. По осанке в нем безошибочно угадывался военный.

Шиманов по-свойски подошел к нему, протянул руку:

— Привет, господин Игорь.

— Привет, товарищ Анатолий.

— Знакомься: это тот самый Макаров, о котором мы с тобой говорили по телефону.

Последовали рукопожатия и густой рокот хозяина кабинета:

— Располагайтесь кто где хочет. Коньяк, ребята, могу предложить только вам, у меня еще пара деловых свиданий.

Он взглянул на часы, и Шиманов понимающе улыбнулся:

— Предлагаешь нам быть краткими? Ты не корректен, и намеки твои грубы. А наш президент хочет видеть тот класс господ, который он растит, не только, бля, богатым, но и воспитанным.

— Иди ты, товарищ, знаешь, куда? — Игорь нажал на сложной панели телефона какую-то кнопку, сказал, не поднимая трубки: — Наташа, перенеси на час встречу с этими, из Ижевска. А нам — чай, конфеты, коньяк. И никого на порог.

Шиманов расцвел в улыбке:

— Вот теперь ты товарищ, теперь тебя узнаю.

Игорь жалобно сморщился, даже бас его приобрел просительные нотки:

— Толя, я действительно зашиваюсь. Давай к делу переходить, а?

Вошла очередная длинноногая телохранительница с подносом в руках, и Макаров понял, что ранее встреченные на лестнице — дурнушки. Пепельные короткие волосы, большие серые глаза, высокая шея, ниже — ноги. Ни улыбки, ни словца. Это — школа, отметил про себя Олег, и очень даже понятно, что школа не общеобразовательная.

Шиманов конспективно излагает суть дела, причем все фамилии называет правильно, хоть услышал их из уст Олега только сегодня и один раз. Макаров, как и договаривались, сидит молча, пьет кофе, рассматривает полировку стола и хозяина кожаного кресла. Взгляд у того вовсе не внимательный, а отсутствующий, можно подумать, что мысли Игоря сейчас заняты Наташей, а не теми проблемами, о которых говорит Шиманов. Значит, до лампочки Игорю проблемы Макарова.

Пауза. Все сказано.

Игорь разливает коньяк в крохотные рюмки, берет свою, выпивает без тостов и чоканий. Спрашивает, обращаясь к Макарову:

— Что на визитке у Пилявина было написано?

— Что он является заместителем генерального директора ТОО «Тракс». Да она у меня, кстати, с собой.

Игорь покрутил в пальцах красивую картонку:

— Я могу ее забрать?

— Да Бога ради.

— А его телефон вы запомнили или переписали в свой блокнот?

Макаров кивнул:

— Переписал.

— Ну и славненько. Тогда начнем разговаривать. Вас интересует мой комментарий ко всему или достаточно только обещания, что я приложу усилия для того, чтоб ваша любимая женщина и ребенок были вне опасности? Кстати, такое обещание, говорю с вами, Олег Иванович, вполне откровенно, не есть гарантия. Допускаю, что Пилявин и Володарский уже выехали из Москвы под Калугу…

— Не Володарский — Крашенинников, — поправил Игоря Макаров.

Шиманов на это легонько пнул его ногой и показал кулак, а хозяин кабинета продолжил, словно и не услышал поправки:

— Если Пилявин и Володарский выехали, то вмешивается в дело фактор времени: мы можем просто не успеть их остановить… Ладно, попытаемся, во всяком случае, предпринять все возможное.

— Там, у Котенковых, сейчас мой товарищ, Женя Зырянов, — сказал Макаров. — Он спецназовец, постоит и за себя, и за них, но не хотелось бы крайних, так сказать, мер.

— Возраст, приметы?

— Молодой, двадцати пяти еще нет. Кисть правой руки в плену чеченском потерял.

— Учтем. И попробуем помочь. Теперь, если нет ко мне вопросов…

— Ты же комментарий обещал, Игорь, — сказал Шиманов.

— Я не обещал, я спросил, нуждаетесь ли вы в нем. А комментировать тут, собственно, и нечего. Машину у вашего Базарова троица изъяла по накатанной уже и отработанной другими схеме. Что на хороший кулак нарвались — накладка, с кем не бывает, можно хотя бы понять. А дальше — полный непрофессионализм. Назначать встречу если не у своего дома, то рядом с гаражом машины, которая уже засвечена, — или глупость несусветная, или Крашенинников тут действительно ни при чем. Заложника держат в доме родственника. Оставляют свои координаты, — при этом он опять взглянул на визитку. — От Пилявина, признаться, этого не ожидал. Он, как мне казалось, не такой дурак, чтоб совершать явную уголовщину и оставлять следы… Ну, и много еще проколов сделано, перечислять все не хочется.

— Да уж, не дурак Эдик, если работает замом генерального, — сказал Шиманов.

— «Тракс», думаю, фикция, на визитке ведь все нарисовать можно, лишь бы звучало красиво и солидно. Эдуард любил порисоваться. Я ведь знал его, он мне где-то нравился. Потом под крутой откос пошел… И, говорите, уже родителей убитых бойцов шантажировать начал? Если так, то, что ж, ответит за это по полной программе.

— А Крашенинников? — спросил Макаров. — И я не понял, кто такой Володарский. Догадываюсь, это тот третий, который ночью на нас напал, но откуда вы его знаете?

Он поймал на себе осуждающий взгляд Шиманова, вспомнил, что тот просил не задавать никаких вопросов, и легонько пожал плечами: извини, мол, не вытерпел.

Недовольно поморщился и Игорь:

— Что значит «откуда»… Работаем, вот и знаем. Но давайте все-таки я буду вопросы задавать. Кроме сказанного, что вы еще можете добавить по хозяину «Москвича», Базарову? Он физически хорошо развит? Оружие у него какое-нибудь, в том числе и холодное, видели? Он правша, левша?

Вопросы эти показались Макарову дурацкими, не имеющими никакого отношения к делу, но свое мнение он теперь держал при себе. Олег понял, что перед ним сидит профессионал высокой пробы, аналитик, и стал говорить обо всем, что знал. Оружия у Павла не видел. Знаком с ним поверхностно, знает лишь, что ложку тот держит в правой руке. Силен или нет? Черт его знает, но после отсидки в подвале шофер еле на ногах стоял, это факт.

— Скажите, а мог бы он убить кого-нибудь? Ну, скажем, Крашенинникова? Не высказывал, кстати, таких мыслей? Повод ведь есть: отомстить за отобранную машину, за подвал…

Макаров просто обалдел от такого вопроса:

— Это вы к чему? Убить… — Он вспомнил слова Павла о мести, но тут же решил, что озвучивать их сейчас ни к чему. — С Крашенинникова хватит, думаю, того, что он ночью по лесу поплутал.

Игорь поднялся:

— Ладно, я вашу просьбу понял, постараюсь помочь. Не хотите на пару минут пройти в наш холл? Там есть на что посмотреть. Это дальше по коридору и направо. Впрочем, Наташа вас проводит. А я должен переговорить с вашим другом, товарищем Шимановым. — Он чуть улыбнулся. — А то в последнее время все с господами дело иметь приходится.

Красавица Наташа непонятно каким образом получила распоряжение Игоря и ждала Макарова у двери. За пределами строгого кабинета она уже могла себе позволить играть и женскую роль. Улыбнулась, чуть покачала коленкой:

— Хотите еще коньяку?

— Если только с вами на брудершафт.

— Я пью исключительно вина, хорошие вина, желательно испанские. И под хорошие фрукты.

— Это мне надо на всякий случай запомнить?

Улыбка стала еще откровенней:

— А почему бы и нет? Я на службе лишь до восемнадцати.

Повернулась, пошла чуть впереди, покачивая бедрами.

Макаров совершенно неожиданно для себя вдруг подумал о том, что уже много месяцев кряду, да что месяцев — около года, не чувствовал женских ласк. Однажды, правда, когда он приехал к Лесе, ее родители ушли на ночь из дома, оставили их двоих, но и тогда они легли в постель вроде как не по любви, а по обязанности…

«Черт, — ругнул он себя, — нашел где мыслить на вольные темы!»

В холле от них он отвлекся сразу. Здесь стоял аквариум, во всю стену, с гротами, диковинными водорослями, в которых змееподобное, похожее на мурену, страшилище — а может, это и была мурена — выслеживало более мелкую добычу: разноцветных, порхающих, словно бабочки, рыбешек. Рыбки были умны и держались стайкой подальше от водорослей.

Макаров даже не заметил, как ушла Наташа. От аквариума его оторвал тихий окающий голос:

— Наше окно в природу всех очаровывает. Я на день сюда по нескольку раз захожу. Прекрасный подбор рыб, не правда ли?

Обладатель волжского говорка был примерно одного возраста с Олегом, пониже и потолще, с бесцветными глазами на блеклом лице. Такие лица бывают у тех, кто не вылезает из кабинета.

— Это мурена? — спросил Олег, показывая на хищницу, сцапавшуювсе-таки одну из рыбешек.

На тусклом лице собеседника выделялись только полные губы. Они были красными и блестели словно от помады.

— Я в этих тварях не разбираюсь. А если бы мне и сказали их названия, через минуту забыл бы. Память сдает. Вот вы пришли сюда с товарищем… Я его знаю, видел, встречался, а фамилию запамятовал. Он у Игоря сейчас сидит…

Человек вопрос не задал, но смотрел сейчас на Макарова, явно ожидая ответа. Олегу это не понравилось.

— Она что, тварь эта, тем и живет, что рыбешек хватает?

Блестящие губы расплылись в улыбке:

— Хорошо от темы уходите! Шиманов ваш, впрочем, такой же. Чекист, ничего не скажешь… — И тут голос его полностью преобразился, потерял мягкость. — Поможем вашему горю, чем сможем. Я сегодня же сам людей подберу на выезд, Олег Иванович. Рад был с вами познакомиться.

Он резко развернулся и исчез из холла.

Почти тотчас появился Шиманов:

— Ну что, поехали? Или поглядим, что есть закон джунглей? Как эта проклятая бандитка, бля, обывателей пожирает.

— Я насмотрелся, — сказал Макаров. — А кто это со мной сейчас беседовал?

Анатолий удивленно взглянул на него. Макаров пояснил:

— Красногубый такой. Ты с ним в коридоре должен был встретиться.

— Ни с кем я не встречался… А, красногубый! Это наверняка тебя тут Борщев обхаживал. Толстый, лицо серое.

— Ну да!

— Федор Сергеевич. Он у них вроде как штабист. Игорь его недолюбливает. Суется и туда, куда ему не надо.

— У начштаба до всего должно быть дело.

— В этой конторе — нет. И потом, ты невнимательно меня слушал: он не начальник штаба, а «вроде как» — это разные вещи.

Вышли на улицу.

— Олег, ну какого черта ты с вопросами соваться начал? Я же просил…

— Мне показалось, что он фамилию спутал, Крашенинникова назвал Володарским.

Шиманов хмыкнул:

— Жди, он спутает! У Игоря такая голова!.. Он же в органах служил, перспективы у человека на лбу написаны были, но… Плюнул на все, сказал, что с детства испытывал тягу к предпринимательству, мечтал стать свободным художником… И ушел вот сюда, в частную охранную структуру и одновременно коммерческое предприятие. На жизнь не жалуется, хлеб с маслом жует… Впрочем, масло его мало интересует. Он спец до мозга костей, кайф от работы получает. Таких ныне редко встретить можно.

— Это точно, — согласился Олег.

— Вот только с кадрами Игорю не везет. Он меня что задержал-то? Предлагал должность.

— А ты?

— А что я? Сказал, что если выгонят в скором времени со службы, то согласен с его красавицами физподготовкой заниматься. Шучу, конечно. Но люди ему действительно нужны проверенные. А то видишь, какие попадаются? Бандиты. И получают вроде неплохо, а чем занимаются? Все эти Пилявины, Володарские. Правда, конкретно их он выгнал недавно, те на двух господ работать попробовали. Продавали соперникам экономическую информацию. Вернее, продавал Володарский, а Пилявин знал и молчал. Покрывал своего дружка.

Макаров остановился, пораженный услышанным.

— Толя, я не понял…

— А чего понимать? Игорь — один из первых помощников набирающей бешеные обороты черной лошадки по имени Бронислав Евгеньевич Наставший. Ты видел фотографию в кабинете? Это он и есть, собственной персоной. Тоже когда-то погоны носил. До осени девяносто третьего.

— Но Пилявин же числится на службе у какого-то Бена. А Бен, я слышал, чуть ли не главный мафиози столицы.

Шиманов заулыбался:

— Мафиози — это которые в черных очках, с пистолетами и любовницами. А которые в кабинетах — их по-другому называют: уважаемые люди. Ты на таких по телевизору иногда смотришь, они учат тебя, как надо честно жить. Они берут столько, что неподсудны, вот какое дело… Но мы о Бене говорим, да? Раньше, когда Бронислав Евгеньевич первые свои палатки открывал, на него мелочевка уголовная наезжать пробовала. Теперь в его дела шушера не суется. У него почти вся охрана из профессионалов. И войсковики там, и армейцы, и эфэсбэшники. Приторговывает, готовит охранные кадры коллегам по бизнесу… Так что ныне Бен — фигура большого масштаба. По начальным буквам его только за глаза называют, а так — по имени, отчеству и действительно с уважением.

Глава четырнадцатая

Человек под Зыряновым слабо трепыхнулся и затих. «Это мы проходили, — отметил Женька. — Усыпить думаешь? Чтоб потом извернуться? Ну попробуй, попробуй…». Правда, его сразу же удивило то, с какой легкостью соперник позволил завалить себя, какими слабыми оказались его руки, и сейчас, идя на болевой прием, Зырянов все же сделал поблажку: рванул чужой локоть не так сильно, как надо было.

— Пустите, — провыл незнакомец. — Чего вам надо? У меня кошелек в правом кармане пальто.

Вообще-то валяться в деревне перед забором дома не стоит, решил Зырянов. Хоть и поздний вечер уже, но на шум борьбы могут выскочить Котенковы или соседи, а это и лишние разговоры, и ненужная нервотрепка для Леси.

— Сейчас мы встаем и шагаем к твоей машине, — сказал Женька. — Прошу без фокусов: предупредительный выстрел делать не буду, завалю сразу.

Человек поднялся. По его испуганному лицу Женька понял, что этот тип на фокусы долго еще будет не способен.

Прошли к «Таврии», уселись в тесный салон. Старенькие обтертые чехлы на сиденьях, переднее стекло в паутине трещин. И еще: на машине немосковские номера. В деревенском доме Пилявин машину не держал, и почти невозможно предположить, что на такой рухляди ездил по столице заместитель генерального директора какой-то там фирмы. Да и сам он одет хоть аккуратненько, но без лоска. Трудно представить его в бабочке. Но схожесть с фотографией, той, которая на визитке, все же есть. Или кажется?

— Пилявин?

— Как?

Ну вот, он даже не понял, о чем его спрашивают. Ошибочка вышла. Курьез. А может быть, и нет, если предположить, что этого типа подослали выманить Лесю из дома. В таком случае Пилявин должен быть где-то поблизости.

— Я говорю, чего под чужими окнами торчишь?

— Я… Я не торчал, я хотел нормально войти и постучаться в окно. Мне надо было поговорить с Лесей Павловной.

— О чем?

— А почему я должен перед вами…

Зырянов схватил его за отворот пальто и сильно тряхнул:

— Должен! Тебя кто сюда послал и что пообещал за это?

— Да не трогайте же меня! — Человек по-бабьи, неуклюже, попытался освободиться от железной хватки бывшего спецназовца, но не добился своего и тут же затих. Попросил теперь уже жалобно: — Не трогайте. Вы, я так понимаю, родственник Леси Павловны, я видел, как вы их сегодня у детского сада встречали, а я там преподаю музыку. И… И вот.

Женька отпустил музыканта, наконец-то расслабился и откинулся на спинку сиденья. Вот оно что, личная жизнь! Леся столько лет одна в деревне, с мальчишкой на руках. Не могла она предугадать, что Макаров узнает о рождении сына, найдет ее, захочет быть рядом. Не могла! Не в монастырь же записываться молодой женщине.

Это можно понять. Олегу Ивановичу он ничего не скажет, пусть они сами как-нибудь разберутся с этим. Дело Женьки — уберечь сейчас Лесю с Олежкой от беды, вот и все.

— Вы давно с ней встречаетесь?

— В каком смысле?

— В прямом. Сюда давно ездите?

— Как это… Что вы! Я полгода назад только переехал в эти края, жил в Тамбове, там жену похоронил, а тут у меня мама живет… Леся Павловна, я знаю, одинока, мы, правда, ни разу не говорили с ней на эту тему… А сегодня я вот отважился и приехал. На работе не та атмосфера, чтоб можно было объясниться.

— Тут тоже не та, — невесело улыбнулся Зырянов. — Видишь, как я тебя встретил…

— Понимаю, вы ведь переживаете за нее. Вы очень похожи. Брат, наверное? Я не знал, что у нее есть брат.

— Теперь будешь знать, — сказал Женька. — У Леси не только брат есть, но и муж, соображаешь? Олежкин отец. Они когда-то расстались, но теперь решили быть вместе. Это тебе о чем-то говорит?

Музыкант вздохнул:

— Я не знал. Я просто вижу, что она такая грустная и одинокая…

— Тихо! — сказал Женька. — Тихо!

Зеркало, укрепленное у окошка со стороны водителя, вспыхнуло желтоватым светом. По дороге беззвучно шла машина. Даже зимними ночами в привычное бездорожье увидеть едущую через деревню иномарку ныне не диво, но Зырянов подобрался, не отрывая настороженного взгляда от зеркала, еще раз повторил:

— Тихо! Молчи, что бы ни происходило.

Серебристый «Форд» медленно проехал мимо «Таврии», потом вообще сбросил скорость и остановился. В его салоне, Женька это увидел отчетливо, сидели двое. Один, который за рулем, так и остался в машине, второй вышел, не спеша направился в их сторону.

Номера «Форда» были московские.

Ловить удары в тесной «Таврии» не хотелось. Зырянов открыл дверцу, словно бы нехотя ступил на снег, встал, чтобы спиной ощущать металл машины. Земля скользкая, отталкиваться, если что, будет плохо, а так какая-никакая, а все ж опора.

Человек из «Форда» остановился метрах в двух от Женьки. Правильная дистанция, чтоб вести серьезный разговор. Правая рука его в кармане. Китайский ТТ, изъятый у Крашенинникова, у Зырянова лежит так, что в любую секунду можно выхватить, но это лишь в крайнем случае.

Подошедший на Пилявина не похож, ему лет сорок, он невысок. Жаль, отсюда не разглядеть того, кто остался за рулем.

— Товарищ, где здесь дом Котенковых?

Ну вот, похож не похож — это уже не имеет значения. Хорошо хоть то, что немного пришлось повозиться с музыкантом — мышцы разогрелись.

— А зачем вам Котенковы?

Вообще-то они действуют не совсем правильно: какого черта остался в «Форде» второй? Надо подходить вдвоем, брать в «клещи»…

Взгляд незнакомца чуть задержался на правом рукаве куртки. Смотри-смотри, подумал Женька, вряд ли тебе от этого будет намного легче. Ты ведь не знаешь, что я от рождения левша.

— Вы Евгений Зырянов?

Так, хорошо, что за спиной хоть какая, но машина, можно к ней прислониться, чтоб не упасть от неожиданности.

Мужчина вынул руку из кармана. Пачка «Явы». Протянул ее Женьке:

— Угощайтесь.

Тот сделал шаг навстречу, все еще готовый к нападению, собранный, сгруппировавший нужные мышцы. Взял сигарету.

— Вам поклон от Олега Ивановича Макарова.

Женька чуть кивнул.

— Мы не нашли пока Пилявина, — мужчина щелкнул зажигалкой, поднес огонь к лицу Женьки, потом закурил сам. — Но не думаем, что теперь он сюда сунется. Во всяком случае, мы постарались сделать так, чтобы он понял это.

— А если не поймет? — Женька жадно глотнул дым и только теперь чуть расслабился.

Мужчина холодно улыбнулся:

— Будем растолковывать. Мы — со своей стороны, вы — со своей. И без всяких церемоний. Спецназ, да еще разведка, краем уха слышал, — его улыбка стала теплей, — не очень любят церемониться, так? Особенно с негодяями.

«Форд» бесшумно и очень ловко ухитрился развернуться на узкой дороге, мужчина подмигнул Женьке, сунул ему в руку пачку сигарет, сел на заднее сиденье, и через минуту серебристая машина исчезла, будто ее и не было.

Музыкант, мышкой затаившийся в кабинке во время Женькиного разговора с незнакомцем, теперь приоткрыл дверцу, поинтересовался:

— Чего они хотели?

— Хотели угостить меня сигаретой. Из Москвы для этого приехали.

Хозяин «Таврии» помолчал, понял, что Женька не намерен с ним разговаривать, и задал очередной вопрос:

— Ну а что же мне делать?

— Учить детей музыке.

— Я по поводу Леси Павловны.

— Лучше не давать повод для того, чтоб в следующий раз из Москвы приехали намылить шею тому, кто сюда по ночам ездит.

— Я ведь все объяснил, у меня нет плохих мыслей, Леся Павловна даже не знала, что я приеду, вы верите этому?

— Верю. Пусть она никогда и не знает об этом — мой совет.

«Таврия» долго пятилась задом, развернулась, только добравшись до развилки, но потом поехала шустро.

Женька направился к дому, уже открыл калитку, когда навстречу ему с крыльца спустился Павел Павлович:

— Ты не против по пять капель пропустить, а?

— Так мы весь вечер это и делаем. Филипповна уже ругается, наверное.

— Нет, теперь она ругать не будет. Она понимает, я же на радостях пью. У дочки все нормально вроде образуется, и у внука, понятно. Олег Иванович серьезным человеком оказался, не отрекся от ребенка, и нас уважает.

— Ну, за него можно выпить.

— Так я ж и говорю. Только давай разольем тут, на крылечке. Я и закусь взял, банку с грибочками. Хлебушек держи… Бабка хоть ругать и не будет, но лучше, чтоб не видела.

Глава пятнадцатая

Утро Макаров начал так, как и положено пенсионеру: с кефира и чтения свежих газет. Кефир был холодный, отдавал смородиновым листом. Газеты были разных политических толков и отдавали сплетнями коммунальной кухни. Мутанты Чернобыля. Убийца-людоед. Вспышка гепатита. Разборка на улицах Москвы: трое убитых. Очередная жертва «белого стрелка», отстреливающего по Москве бандитских главарей. Зловещий характер кометы. Компаньона зарезал его лучший друг.

Ну ничего нет под кефир — все аппетит портит.

Олег уже отбросил в сторону очередную газету, однако в последний момент глаза поймали вроде бы знакомую фамилию. Это там, где про компаньона с ножом.

«ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ…

Недалеко от платформы метро „Текстильщики“ ранним утром был обнаружен труп представителя, так сказать, малого бизнеса Крашенинникова Владимира Георгиевича. На теле — множество ножевых ранений, само орудие убийства — кинжал кустарной работы был по рукоятку вогнан в грудь.

Оперативникам еще предстоит определить имя убийцы, но уже сейчас известно, что накануне В. Крашенинникова видели в компании со своим дружком и компаньоном неким Э.П. (фамилия пока не называется в интересах следствия). Жена погибшего показала, что видела из окна квартиры, как к мужу ее, возвратившемуся с работы и загонявшему машину в гараж, подошел Э.П., они о чем-то поговорили минут пять, потом сели в „Москвич“ и уехали. Больше в живых мужа она не видела.

Э.П., по свидетельству знакомых последнего, принадлежал и кинжал.

Не удивительно, что Э.П. не появляется сейчас ни дома, ни на работе — скорее всего, он ударился в бега после содеянного. Но удивительно другое: на одежде погибшего сохранились хвойные иглы, на лице — царапины, будто он продирался сквозь заросли сухих кустарников. В этом же районе города лесопосадок, как известно, нет. И если с известной долей уверенности можно назвать имя убийцы, то мотивы преступления остаются пока загадкой. Действительно, зачем везти жертву в лес за многие километры, потом возвращаться в город и уже здесь сводить счеты с компаньоном? Это же можно было сделать за городом. Ответы на эти вопросы, похоже, даст в скором времени тот, кого усиленно ищет сейчас милиция».

Кефир потерял вкус смородины.

Макаров раза три кряду перечитал заметку.

Газета вышла сегодня, труп Крашенинникова обнаружен вчера утром и вчера же, в районе обеда, шеф частной охранной структуры расспрашивал Олега о том, способен ли Павел Базаров убить человека. Сейчас Макарова удивляло не то, что Игорь был в курсе: видно, с милицией у него прочные рабочие связи, и поскольку Эдуард Пилявин — человек его конторы, то и интерес к убийству очевиден. Удивляло другое. Расспросы о Павле. Профессионал от нечего делать такие бы вопросы не задавал.

Значит, Игорь не верит в то, что Крашенинникова убил Пилявин. Почему? Ведь есть же во всем этом логика: рыжий, убежав от них в лес, подождал, пока Олег и Зырянов уедут, добрался до электрички, вернулся в Москву, сразу же решил встретиться с Эдуардом, чтоб рассказать ему о происшедшем, тот психанул, схватился за нож… Кстати, если судить по номеру телефона, Пилявин живет как раз в районе Текстильщиков…

Что-то все же не укладывалось в эту схему, но опять навалилась головная боль, мешая соображать. Олег проглотил сразу две таблетки, прилег, на короткое время провалился в сон, а проснулся от телефонного звонка. На проводе был Толик Шиманов.

— Слушай, ты — выпить не дурак, я — выпить не дурак, а тут мои мальчики в результате тщательно продуманной операции раздобыли и доставили мне на квартиру литр коньяка.

— Продались, значит, за две бутылки? — спросил Макаров.

— Олежка, ты просто скверно думаешь о нашей службе! Стыдись! Я уверен, они продались не меньше чем за ящик. — Омоновец засмеялся. — Закуска, кстати, тоже есть, и есть предмет для разговора. Дома ты у меня еще не был, потому записывай адрес и не вздумай покупать цветы: я холостякую.

Жена у Анатолия преподавала в школе английский, каникул сейчас не было, и предположение об отпуске отпало.

— Тебе моих цветов жалко…

— Нет, я серьезно говорю: к теще уехала, на Волгу. Приболела теща… Ну да это к нашим с тобой делам почти не относится.

— Что такое «почти»?

Шиманов запнулся, потом уже не таким веселым голосом сказал:

— Приезжай… Ты вот что: чтоб не блуждал по нашим новостройкам, садись в головной вагон метро, а я тебя на платформе буду ждать. Надо и мне немного пройтись по свежему воздуху.

Встретились они точно в назначенное время. Не спеша потопали по пустынному тротуарчику. Мел снег, сухой, колючий, несмотря на полдень, крепчал мороз, обещая к вечеру превратить пока еще слякотную дорогу в каток.

— Под коньяк будем о девочках говорить, а сейчас на свежую голову потолкуем о деле. Не знаю, Олег, читал ли ты сегодня газеты…

— Читал, читал. Половину там, правда, журналисты наврали. Крашенинников отъезжал от дома не с Пилявиным.

Шиманов непонимающе взглянул на Олега, потом хмыкнул:

— Мы немного о разных публикациях говорим. Эту, твою, я, кстати, тоже видел. Но больше меня другая публикация заинтересовала. Чеченцы признаются, что оружие в основном у наших же командиров покупали. Даже цены называют.

— Были такие гады, — сказал Макаров. — У меня тоже один негодяй, контрактник, припрятал автомат, три рожка, снаряженных под завязку, хранил все в развалинах дома. Если б он не загремел в госпиталь, я бы его…

Шиманов покачал головой:

— Целых три магазина?

— Да, представь себе.

— Я-то представил, Олег, да ты, вижу, представлять всего не хочешь. У чеченцев сейчас тяжелая техника есть, какой в России всего с десяток, не больше. Нового оружия поставлено столько, что каждому желающему ствол дать можно, и патронов больше семечек. А ты о контрактнике.

— Да, — согласился Макаров. — Есть мерзавцы и покрупней в чинах.

Шиманов остановился, перешел на шепот:

— Я сел на хвост им, Олежка! У меня, бля, несколько ребят там навсегда остались, и я за них… Я раскручу это дело, гадом буду, раскручу! Если, конечно, меня они раньше не раскрутят.

— Кто «они»?

Шиманов в ответ лишь махнул рукой.

— Допускаешь, что ты у них на хвосте, а они — у тебя, да?

— Все, Олежка, может быть. Но эту тему закрываем. Если что, думаю, ты мне поможешь, так?

— Можешь не сомневаться.

— Да я и не сомневаюсь. Сомневался бы — к Игорю не водил.

— А Игорь тут при чем?

— Закрываем, закрываем тему. Расскажи лучше, что журналисты в газете наврали.

— Ну, не сами журналисты, они ведь пишут, что им говорят.

— Тут ты прав. Только знать бы еще, кто именно говорит и с какой целью… Но не буду тебя перебивать.

Макаров продолжил:

— Жена Крашенинникова якобы заявила, что видела в окно, как вечером ее муж отъезжал от дома с Пилявиным. Но он отъезжал с нами!

— Это может быть и не враньем: в сумерках не разобрала, а поскольку Пилявин тоже, как и ты, мужик нехилый, приняла одного за другого.

— Нет, — не согласился Макаров. — Во-первых, я не один был, а с Зыряновым, во-вторых, окна их квартиры не во двор, где гараж стоит, а на улицу выходят. Не могла Тихонина даже при всем своем желании нас увидеть. И еще. Я же записку писал, чтоб она вызвала мужа. Почему об этой записке Анастасия ни слова никому не сказала?

— Ну, кому-то, может, и сказала, не всю же информацию прессе выбалтывать можно… — Шиманов вынул из пачки сигарету, начал разминать ее, но не рассчитал силу, и она расползлась, табак высыпался на ладонь. — Вот черт! Психовать уже начинаю. Надо, Олег, быстрее садиться и выпивать, я виноват перед тобой, поэтому каяться начну сразу после первой же стопки.

— А до первой нельзя?

— Так договаривались же вроде о девочках только за коньяком говорить, а речь как раз о них пойдет. — Шиманов вытащил другую сигарету, закурил. — Ладно, за столом о более прекрасной представительнице этого пола вспомним, а сейчас… Сейчас, как и обещал, время каяться. Тебя заложили, Олег. Наши заложили, и мне.

— Это как? — спросил Макаров.

— Как у нас и положено. Ты тут бурную деятельность развел, пока я в Чечне с позором для наших политиков Грозный, бля, сдавал. Мне доложили задним числом, что Макаров звонил общим знакомым, выяснял, кто есть Крашенинников, кто есть его супруга, Анастасия Тихонина. Когда я вернулся и тоже этой мадамой заинтересовался, тут мне о тебе и шепнули. Я, естественно, хотел с тобой встретиться без всяких подоплек и паскудных мыслей, но когда узнал, что есть еще и этот повод, так сразу трубочку телефонную и снял: скучаю, мол, жду встречи… Короче, подоить я тебя хотел по поводу Тихониной.

С тротуара свернули на тропку, пробитую через маленький парк. Ботинки то проваливались в грязь, то скользили по уже схваченным морозом кочкам. Зато снег бил не в лицо, легче дышалось и можно было разлепить глаза. Хотя смотреть было не на что. Тропка метров через тридцать обещала влиться в очередной тротуар, а тот вел к одинокому дому-свечке, стоявшему среди приземистых по сравнению с ним девятиэтажек. Макарову почему-то захотелось, чтоб Анатолий жил именно в этом доме.

— А зачем тебе Тихонина понадобилась? — спросил он.

— По тому самому делу о поставках оружия на Кавказ. Отец ее… Впрочем, мы же эту тему закрыли. Вправо сворачивай. Вот мой подъезд.

Девятиэтажка. Грязная дверь, лестничная площадка, усеянная рекламными листками, выброшенными из почтовых ящиков, расписанный вандалами лифт, вдобавок пахнущий мочой.

— Ничего, сейчас коньяком продезинфицируемся… — утешил Олега Шиманов, нажав на кнопочку с восьмеркой. — Чтоб уж за столом о гадостях не говорить, тут еще на пару вопросов ответь, пожалуйста. Ты, насколько я знаю, видел Тихонину в лицо. Что она собой представляет?

— Не красавица. Высокая, фигурка ничего, но лицо страшненькое.

— Но умное или глупое?

— Я не физиономист. Хотя, по моему мнению, далеко не дура.

— Так. Что еще добавить можешь? О ней, о нем?

— Собаку они держат, ротвейлера. А Крашенинников немного лапшой был. Жену, кстати, почему-то только по фамилии называл, когда нам с Зыряновым о ней рассказывал.

— Ну, это более или менее ясно…

Лифт, визжащий, громыхающий, наконец остановился, двери «подумали», открываться им или нет, но, хоть и с задержкой, все же распахнулись.

Шиманов вынул из кармана пальто ключ, возясь с замком, решительно произнес:

— Все, теперь о делах ни слова. Коньяк, шоколад, кофе, праздные беседы. Что еще хочешь сюда добавить?

— Думаю, мы не сможем, чтоб ни слова, — сказал Макаров.

Шиманов открыл дверь и обреченно согласился:

— Это точно, не сможем. Но будем стараться, по крайней мере.

Глава шестнадцатая

Под Калугой тоже мел снег. Видимость была нулевая, автобус еле тащился по дороге, уже с трудом преодолевая свежие наметы. Пассажиров на этот раз было больше обычного: на выходные возвращались по своим деревенским домам студенты.

— Леся Павловна, Олежке можно бананы кушать? — спросила усевшаяся впереди девушка в очках. При этом рассматривала она больше плечистого рослого Зырянова, а не мальчишку, расположившегося у него на коленях.

— Можно, — серьезно ответил Олежка. — У меня аллергии от них не бывает.

Все рассмеялись.

— Тогда держи. Один — тебе, один — дяде. У дяди тоже аллергии не бывает?

— Мы с Катей в одну школу ходили, — пояснила Леся, указывая на девушку. — Она нам, выпускникам, последний звонок давала. У меня есть фотография, где я ее на руках держу.

— Было такое, Леся Павловна, было. — Студентка уселась боком на сиденье, чтоб удобней было разговаривать. — А теперь вот уже четвертый курс заканчиваю, если будут места, в нашу же школу и вернусь.

— А я что-то в деревне и школы не видел, — сказал Женька.

— Школа в соседней деревне, это от нашей еще два километра.

— Рядышком, — пояснила Катя. — Я к вам заскочу сейчас, Леся Павловна? Вы мне давно обещали журналы мод дать полистать. Хочу к весне себе сшить что-нибудь…

Пошли женские разговоры, и Зырянов незаметно осмотрел салон автобуса. Из новых лиц — молодежь, старик в старом брезентовом плаще с поднятым воротником, в намокшей кроликовой шапке. Палочка в руках, авоська с кефиром и хлебом на коленях. Он сидит как статуя, не шевелясь, глядя в залепленное мокрым снегом окно. А на заднем сиденье, в углу, дремлет мужчина помоложе, голову свесил на грудь, лица не разглядеть. Кажется, высокий. Фасонное пальто…

— А Женя тебя потом домой проводит. Проводишь Катю, Жень?

Девушка в очках смущенно улыбнулась:

— Да я и сама добегу.

— Вы категорически против такого провожатого? Жаль, — сказал Женька.

— Нет, я совсем не против… Валя, — крикнула Катя подружке, сидевшей сзади, — забеги к нашим, скажи, что я часа через полтора буду дома: у Леси Павловны задержусь.

— Хорошо. Только ты мне тогда дай сейчас конспекты по истории…

Пока студентки разбирались с книгами и тетрадками, Леся зашептала:

— Такая девочка — рукодельница, красавица, а вот в личной жизни не повезло. Ждала парня из армии, а он не вернулся.

— Чечня? — хмуро спросил Зырянов.

— Нет, что ты. Это перед Чечней было. Служил на Севере, познакомился там с одной, у нее и остался. А Катя так ни с кем и не встречается…

— Намек понял. Но я, кажется, стар для нее.

— Не выдумывай. И вообще, разница в годах ничего не значит, если люди друг друга понимают, это прописная истина.

— Вы с Олегом Ивановичем понимаете друг друга?

Лицо Леси сразу стало серьезным, и Женька пожалел о своем вопросе.

— Все, — сказала она. — Подъезжаем. Пора готовиться к выходу.

Автобус остановился посреди деревни, почти рядом с домом Котенковых. Сошли пять женщин. Женька напоследок бросил быстрый взгляд в угол салона. Ему показалось, что незнакомец исподлобья тоже посмотрел на него, но тут же еще сильнее наклонил голову.

— Кто это там, сзади, сидел? — спросил он Лесю, когда они уже поднимались от дороги к калитке.

— Граков, директор районного Дома культуры. Райцентр километрах в шести отсюда, такая же деревня, только чуть больше.

— Спился, говорят, — сказала Катя. — И сейчас пьяный.

— А старик в брезентовке, что впереди сидел, из какой деревни?

Старика, оказывается, раньше здесь не видели. Может, в гости к кому приехал, может, бомж или просто больной человек.

…Через полтора часа журналы мод были просмотрены. И Зырянов пошел провожать Катю. Успокоился ветер, унялся снег, очистилось небо. Высыпали на крепчающий мороз чистые звезды.

Девочка начала было расспрашивать его о войне, но он быстро сменил тему разговора: о войне можно говорить только с воевавшими. А с подружками надо просто трепаться. Этому он научился еще с курсантских лет: обо всем и ни о чем одновременно.

К ее дому подошли быстро.

— А зайдемте к нам? У мамы сегодня блинчики с творогом.

— Да я вам и так надоел уже, наверное.

— Ой, что вы! Вы так интересно обо всем рассказываете! И вообще…

— Нет, Катя, сегодня не могу, поздно уже, но в следующий раз на блинчики приду обязательно.

— Слово офицера?

— Слово.

— Тогда завтра я вас буду ждать… Ну, в два часа, договорились?

— Договорились.

По прямой расстояние между деревнями было таким, что хозяева крайних домов, наверное, могли бы перекликаться, но поросший березняком холм лишал их такой возможности. Зато с вершины его — а дорога проходила как раз через вершину — хорошо различались освещенные окна обеих деревень.

Впрочем, Зырянов смотрел сейчас не на окна. Навстречу ему по середине трассы семенил старик, тот самый, который ехал сегодня с ними в автобусе. Он опирался на палочку и нес в руке все ту же авоську с кефиром.

Старик шел мелкими шажками, взгляд устремился вдаль, и у Женьки появилось такое ощущение, что старик его вообще не видит, хотя они почти поравнялись. Несомненно, это был больной человек. В автобусе он проехал дальше, а сейчас опять топает в ту же сторону. Как маятник двигается туда-сюда, без цели.

Уже спиной, затылком Зырянов почувствовал опасность. Уходя от удара, присел, потом в прыжке завалился на спину, ругнул себя, что далеко упрятал пистолет. Нападавший совсем не по-стариковски, легко, как на борцовском ковре, менял позицию, держа безопасную дистанцию, пробовал зайти со стороны головы.

Женька все же ухитрился, дотянулся до него ногой, и хоть удар получился слабым, но на скользкой дороге человек не удержался, упал. Женька, как ни старался вскочить молниеносно, но все же чуть замешкался, а когда поднялся, увидел направленный точно в свою переносицу ствол. Это был не китайский самопал, а «Вул» — новейший отечественный бесшумный пистолет. Такой видел Женька лишь однажды: в Чечне у армейского разведчика. Тому он достался в качестве трофея.

— Не дергайся, — сказал незнакомец. — Поверь, что у меня нет никакого желания стрелять. Если бы я тебя хотел убить, уже давно курок спустил бы, без всяких спектаклей.

Свободной рукой он сорвал с себя бороду и парик, сунул их в карман плаща.

— И чего же тебе надо, Пилявин?

— Можно, значит, не представляться. Правда, не знаю, как тебя зовут, но это неважно. А надо мне поговорить с тобой. Вставай и топай прямо в лес, там заброшенная ферма стоит. Моя резиденция. Только не дергайся, еще раз прошу. У меня такое положение, что пульну не задумываясь, хоть и не хочу этого. Но своя шкура дороже.

— Часто пулять приходится?

— А, читал, значит, прессу.

Зырянов газет в деревне не читал, не продавались они там, а киоск, расположенный возле работы Леси, был постоянно закрыт. Но Пилявину он ничего не сказал, и тот продолжил:

— Убийцей меня сделали… А я никого не убивал, понимаешь? Не убивал!

Глава семнадцатая

Макаров коньяки никогда на цвет не рассматривал и вообще разбирался в них слабо. Когда был выбор, предпочитал водку, и потому с некоторым удивлением смотрел на то, с каким наслаждением смаковал содержимое бутылки омоновец.

— Ты где научился это пойло пить? — спросил, не выдержав.

— Где, где… Мы же договаривались: о службе ни слова.

Макаров рассмеялся:

— Понял. Что там у нас на повестке дня застолья — женщины?

— Точно. Одна из них, кстати, не далее, как сегодня, передавала тебе привет и просила твой номер телефона. Я не решился это сделать без твоего благословения. Давать, нет?

— Если женщина хорошая…

— Эффектная, во всяком случае. И ты ей очень понравился.

— Тогда зачем спрашиваешь? Если я еще кому-то нравлюсь…

— Заметано. — Шиманов вновь наполнил рюмки. — Она, кстати, ждала, что ты подъедешь за ней после пяти вечера к конторе. Ты обещал, да?

Макаров только сейчас понял, кого имеет в виду Толик. Наташа, длинноногая секретарша из охранной фирмы. Ничего он ей конкретно не обещал, но почему бы действительно не встретиться?

— Ты что, опять был у Игоря? Он вроде ничего парень, да?

Шиманов передернул плечами:

— Смотря для кого. Но любому постороннему человеку одно могу сказать: дел с ним лучше не иметь, обведет вокруг пальца.

— А своих? Вы же служили вместе…

— Ну, у нас, предположим, с ним другие отношения, мы одно дело делаем, а потому друг друга не обманываем… Так, опять сбились с курса. Выпьем за женщин!

— За тех, которые у Игоря? Я, кстати, так толком и не понял, чем они там занимаются?

— Я же тебе говорил: постигают азы военной подготовки и техники любви, готовятся стать телохранителями и секретаршами.

— А кроме шуток?

Шиманов широко улыбнулся:

— Ну ты даешь! Не веришь в широкие возможности слабого пола? Ну-ка, друг, объясни, почему женщина не может стать телохранителем?

— Телохранители сейчас вообще не нужны. Снайпер при желании снимет тебя где угодно и когда угодно, а при помощи ножа и кулаков сводить счеты мода прошла. Разве что идиот какой найдется, вот тогда мордоворот его и должен остановить.

— Все верно. Для этих целей по мордовороту те, кто тело свое охраняет, держат, а вот длинноногие красавицы в камуфляже — вроде золотой цепочки на шее. Престиж. А раз есть спрос, то почему бы не обеспечить и товар? До этой идеи, между прочим, Игорь додумался. Она с двух сторон хороша: и деньги приносит, и свои люди в чужие организации попадают, а это — пополнение нужной информации. Игорь — голова… Впрочем, я это тоже говорил…

Макаров сейчас думал не об Игоре, а о Наташе. Опять представил ее идущей чуть впереди по светлому коридору: высокую, стройную, длинноногую. Неужели она действительно спрашивала о нем? Шиманов, стервец, мог и соврать… Хотя он ведь не знал, что Олег по пути к холлу обменялся с Наташей парой фраз. О хорошем вине с фруктами и о том, что после восемнадцати она бывает свободна. Вино. Что такое хорошее вино? Она, кажется, упоминала испанское. А фрукты — это яблоки и апельсины? Или красивые женщины предпочитают нечто другое? Господи, как он, оказывается, темен в этих делах!

— Если, Олег, тебе придется как-то общаться с Игорем, ты все-таки помни, о чем я сейчас говорю. Он, помимо всего прочего, еще психолог, умеет разбираться в людях, и ты ему понравился. Если надоест отдыхать и вздумаешь устраиваться на работу…

— Шиманов, лучше скажи, под вино какую закуску принято подавать?

Тот, наверное, ожидал всего, чего угодно, но только не такого вопроса. Очумело посмотрел на Олега, потер шею:

— Под красное, под белое? Сухое или десертное? Или ты подкалываешь так, что я не пойму, в чем подкол?

— Нет, я серьезно, Шиманов. Под вино подают фрукты, так? Какие?

— Виноград… Да иди ты к черту, Макаров! Ты просто меняешь тему разговора, да? Я опять о серьезном говорю, хотя обещал вести лишь светские беседы. Понял, наливаю.

«А что лучше, пригласить Наташу в ресторан или привести домой сразу? Черт возьми, ну не евнух же он в конце концов и не беспомощный старец! Леся далеко, да и не получается пока с ней любовь, он все еще командир для нее, все еще Олег Иванович, и не прикажешь же ей залезать в кровать. Все со временем, конечно, образуется, но пока…».

У Шиманова, похоже, на душе так наболело, что светская беседа никак не вытанцовывалась.

— Прости, Олег, но понимаешь, какое дело? Нападает на меня иногда хандра. Ты помнишь, наверное, как я в Чечню последний раз уезжал: серьезно думал, что не вернусь, потому как хорошо знал, куда еду. И вот сейчас… Сейчас все наоборот: ничего со мной тут случиться вроде не должно, а выговориться хочется, как перед кончиной. У тебя никогда такого не случалось?

Да, мы уже хлебнули лишнего, подумал Макаров. Ну и что ж, с самого начала ведь это самоцелью было: выпить, разрядиться, поплакаться в жилетку. Чай, не железные!

— Понимаешь, Олежка, мы же всю эту сволоту московскую знаем назубок: кто притоны содержит, кто фарцует, кто машины угоняет, кто… Все, бля, знаем! Но ничего сделать не можем.

— Сил мало?

— Сил бы хватило. Ты знаешь, почему невозможна очередная мировая война? Вот все пугают ею друг друга, пугают, а она невозможна.

— Открывай секрет.

— А тут нет никакого секрета. И политики, и военные понимают, что произойдет гарантированное взаимоуничтожение. Никто не спасется, победителей не будет. Вот и у нас так же. Мы все до того повязаны — депутаты, министры, артисты, преступники, шлюхи, банкиры, участковые… Друг от друга кормимся. Ничего поделать нельзя! По-настоящему потянешь эту ниточку — и все: и силовые, и властные структуры вдрызг разлетятся, великий бардак в России начнется. И захватит тот бардак и левых, и правых, и господ, и товарищей… Потому никому он не нужен. Вот и выходит, что по поводу борьбы с преступностью мы способны только болтать. Можно еще, правда, использовать неконституционные, как говорят, формы, но это, сам понимаешь, — тот же бандитизм. А бывает ли бандитизм во благо? Я сам и отвечу, только ты не удивляйся: бывает. Возьмем господина-товарища Робина Гуда…

Шиманова потянуло на философию, отметил Макаров и решил, что пить хватит. Ему захотелось домой. Вдруг действительно позвонит Наташа? Нет, конечно, она не позвонит. Но разговор на общие темы о мировых войнах не воспринялся им. Войну он видел и знал. В Чечне не хватило стойкости и профессионализма у больших командиров, позволивших политикам помыкать собой, отсюда и неудачи. Так же, наверное, обстоит дело и у тех, кто занимается бандитами…

— Если б не потерял пацанов на Кавказе, если б не дал слово посчитаться за них, то и сейчас бы плюнул на все, закрыл глаза. Я, Олег, одному тебе скажу: я Лену, жену, специально к матери отправил, потому что игра ожидается… Без правил игра. Есть у меня ты, есть еще пара ребят…

— Тоже Чечню прошли?

— Им и тут работы хватало. И вообще, давай нас не делить: прошли не прошли. Будто одна война — мерило порядочности.

— Ты прав, Толик. Познакомь меня со своими, я с удовольствием помогу вам всех этих Бенов на чистую воду вывести.

— Бена? Бронислава Евгеньевича? А вот его трогать как раз не надо.

Макаров скривился:

— Потому что на работу взять обещает? Лучший свой ларек доверит? И товарищей из органов у себя пристраивает?

Шиманов чуть нахмурился, рассердился, видно, на себя и ответил:

— Все не так просто. Через пару дней на трезвую голову об этом поговорим, а сейчас давай наполним наши рюмашки.

— По последней, — сказал Макаров. — Мы уже не о женщинах, а о службе и политике речь повели. Значит, упились.

— Хорошо, по последней. Твое здоровье!

По пути домой Макаров, воровато оглянувшись, зашел в универсам, почему-то испытывая неловкость, словно при покупке презервативов в аптеке, взял две бутылки испанского вина, несколько огромных кистей винограда, коробку конфет. Ему показалось, что кассирша догадливо ухмыляется, выбивая чек, и он старался не смотреть не нее.

Глава восемнадцатая

Уже у входа в заброшенное, без оконных рам и двери, помещение Зырянов попробовал-таки освободиться от опеки конвоира, но тот оказался начеку. Ушел от Женькиного удара ногой, воспользовался тем, что спецназовец потерял равновесие, и сбил его на землю. Тотчас поставил пистолет на предохранитель, убрал в карман.

— Вижу, ты не профан, но и я не вчера из яйца вылупился: спецподготовка за плечами. Не рискуй больше с одной рукой чего-нибудь добиться. Не знаю, есть ли у тебя оружие или нет, но у меня, как ты видел, есть, и очень даже неплохое. Выстрела никто не услышит, только мне незачем тебя убивать, как и тех, кого ты тут охраняешь.

Женька поднялся с земли, уверенный, что больше ударов от незнакомца не последует.

— Зачем же ты меня тогда караулил? Услышал в автобусе, что я пойду провожать девочку, и решил встретиться со мной, так?

Пилявин включил маленький фонарь, узкий луч света остановился на тюках старой соломы, сваленной у стены помещения:

— Так, естественно. А зачем — это в двух словах не объяснить. Потому и привел тебя сюда. Придется тебе присесть и послушать.

Пилявин начал рассказывать.

До недавнего времени он служил в той конторе, где хоть погон не носят, но субординацию блюдут. Попасть туда непросто, а вот вылететь — запросто. Он вылетел.

— Так получилось, что обвинили меня в пособничестве дружку. Я уж было хотел доказать, что они ошиблись, да еще один… — Пилявин сделал небольшую паузу, видно, подбирал слово. — Еще один дружок, сука, как я теперь понял, вмешался. «Все равно не отмоешься, так хоть других не топи, я тебе работу найду…». Он моим непосредственным начальником в этой конторе был, и я только недавно понял, что утечка экономической информации — его рук дело. Он вообще в той конторе засланный казачок. На других, иуда, работает, своих с потрохами сдает. Но это я задним умом все понял…

В обязанности Пилявина в той самой конторе с субординацией входило обучение телохранителей и сходных с этой профессией категорий кое-каким премудростям…

— Что за категории такие? — спросил Женька.

— Это тоже потом. И постарайся не перебивать, вопросы только по сути задавай, а то до утра беседа наша продлится, как бы тебя искать не кинулись. Так вот, я, значит, обучал и смотрел на человека с точки зрения его профессиональной пригодности: как он будет вести себя в нештатной обстановке. Попросили меня присмотреться и к Крашенинникову: мол, не пацан зеленый, есть опыт коммерческой работы, мускулы накачаны… Я пообщался с ним пару дней, доложил: дурак дураком. А мне: «Готовь, дурь из него выдави, за это тебе и деньги платят». Вообще-то к моему мнению в конторе всегда прислушивались, но случай с Крашенинниковым особый: он, как оказалось, машину свою, иномарку, отдал, чтоб только попасть в отряд обучающихся. А всем сказал, что ее угнали.

— Взятка? — спросил Зырянов.

— А ты что думал? Что взятки только в госучреждениях берут? Впрочем, это я тоже позже понял, машина как раз-таки и пошла этому моему хреновому начальничку.

— Зачем ему надо было так дорого платить? Понимаю, что элитным охранникам оклад хороший положен, но Крашенинников и так жил небедно.

— Одно знаю, с его же слов: жена Крашенинникова на этом настаивала. А ей зачем это надо было — не спрашивай.

Пилявин за годы службы привык лишних вопросов не задавать и тем, что ему не надо, не интересоваться. Поручили натаскать человека, он и натаскивал, хоть человек этот оказался мешком с дерьмом.

— Я ему сказал: нет теперь у тебя машины, так заимей ее, считай это заданием. — Поймав удивленный взгляд Зырянова, Пилявин криво улыбнулся. — Да, милый, да, и этому мы людей учили, и многому другому, чего нет в школьных программах. Так вот, спрашиваю, назови несколько вариантов, как можно добыть колеса. Он с угона начал. А угон — это чтоб продать технику и деньги поиметь, на ворованной ведь ездить не будешь. Тогда он, день подумав, список предложений мне подал. Ну совершенно идиотских: от «ограбить банк и купить» до того варианта, который он осуществил на Калужской трассе. Я не вносил туда никаких коррективов, я сел рядом с ним и поехал смотреть, так ли Крашенинников хреново действует, как и думает.

— В «Жигулях» вас было трое, — уточнил Женька.

— Да, третий — Володарский. Мастер спорта по стрельбе. Как разтот самый мой дружок, из-за которого я и полетел. Ну да ладно, не о нем пока речь. Что случилось на трассе, ты знаешь. После того как Крашенинников очухался от нокаута, я сказал ему, что задание он не выполнил.

— А что было бы, если б Макаров стукнул и тебя? — спросил Женька.

— Я был готов к удару. Так вот, мы развернулись и поехали в сторону Москвы с заездом в Топчино, где подвели, как говорится, итоги. Я сказал Крашенинникову: не знаю, мол, парень, точно, зачем ты в нашу структуру рвешься, но своего благословения я тебе не дам. А он заныл: «Подождите, я еще покажу себя: и обидчиков накажу, и машину отберу». Я ответил: «Ловлю на слове. Действуй, после этого и поговорим».

— На том расстались и больше не виделись?

— Если бы. Идиотизм Крашенинникова оказался безграничным: он запомнил номер машины, разыскал Базарова в Москве и припер его в деревню. Меня в это время как раз уволили из конторы, я злой был и потому чуть не убил этого придурка, когда приехал в деревню. Хотел сразу отпустить пленника, да решил все-таки хитрый укольчик сделать, тот, после которого языки развязываются. И узнал, что Макаров, ну, тот пассажир, который на ночной трассе моим доблестным ученикам морды набил, полковник, с МВД связан… Павел, ясное дело, рассказал бы ему все о нас, о подвале с цепью. Потому я узнал адрес Макарова, хотел договориться с ним, чтоб дело замять без шума. А шум мог быть, так же?

— Обязательно!

— Ну вот. Поэтому сразу отпускать водителя я не решился.

— Мы все равно нашли Базарова.

— Я же и говорю, что опоздал. Хотел с утра выйти на твоего полковника, будь он в Москве или в той деревне, где его Павел высадил… Разыскал бы все равно, попытался бы найти с ним общий язык. Но как раз тем утром прочел, что Крашенинников убит и что на меня собираются повесить труп этого идиота. И еще я узнал, что Тихонина, жена его, ничего из окна квартиры не видела, ни милиции, ни газетчикам обо мне не говорила. Тут ветер с другой стороны дул. Я к тому моменту уже имел информацию о своем шефе: он, скажем так, очень интересными делами заниматься стал. И поняв, что я в курсе, решил избавиться от свидетеля. Сделал так, что вина за убийство Крашенинникова на меня легла, а потом вызвался, так сказать, доставить меня куда надо живым или мертвым. Но живым я ему не нужен.

— У тебя что, нет алиби по Крашенинникову?

Пилявин горько улыбнулся:

— Кому оно нужно, мое алиби. Я же тебе сказал уже: погорел я до этого на пустяке, не донес на дружка, хотя надо было донести. Веры мне в конторе не было, и помощи оттуда ждать бесполезно. Потому у этого типа уже готовый приговор в мою честь был. У меня нет возможности ни перед кем оправдываться, он при первом же удобном моменте просто пришьет меня. Или убедится, что я приемлю его правила игры. Но это страшные правила.

— Что значит, «страшные»? — спросил Зырянов.

— А то и значит: надо изрядно испачкаться, чтоб уже не было возможности добиваться правды. В дерьме жить позволят. А может, и нет… — Пилявин неожиданно насторожился, перешел на шепот. — Ты ничего не слышал?

Женька в разведке научился предчувствовать опасность, как говорили ребята, нутром. У него выработалось такое наитие, которое бывает у умной собаки, предчувствующей завтрашнее землетрясение. Вот и сейчас слух не уловил ничего, но одновременно с собеседником он взглянул в темный дверной проем. Поверх деревьев горела голубая звезда. Далеко-далеко гудел самолет.

Пилявин понизил голос:

— Показалось, наверное. Ну кто тут может быть? А вопросов, мой совет, задавай не так много. Я не могу тебе всего рассказать, по крайней мере, сейчас и делаю это ради твоей же безопасности. Чем меньше знаешь, тем целей — у вас так не говорили?

Зырянов кивнул.

— Мне сейчас надо одно: добраться живым до твоего Макарова, рассказать, что и как произошло с захватом водителя, и одновременно доказать свою невиновность по Крашенинникову. Только для этого я вычислил тебя и вот встретился.

— Так ты не за женщиной тут охотился, не за Лесей? Но как ты тогда узнал о моем существовании?

— Твой Макаров встречался с бывшим моим шефом по конторе, переживал, что мы будем за него мстить Котенковой, просил помочь. Мне это передали надежные люди. У меня и в мыслях ничего подобного не было — мстить. Но нет худа без добра. Теперь надо, чтоб Макаров поверил мне и рассказал об этом Игорю, то есть тому человеку, с кем встречался. Напрямую к Игорю я не прорвусь, не позволят мне это сделать. А Игорь — это тот, кого я как раз подвел, он меня справедливо вытурил. Но если Макаров согласится на роль посредника, думаю, он мне поверит в конце концов… Все же кто-то идет сюда.

Он встал, и тотчас в руке его опять оказался пистолет.

— Встретимся здесь завтра, часа в три дня. Они вряд ли додумаются…

Он опять не договорил фразу, шагнул за порог и тотчас три выстрела кряду почти слились в один.

Острая щепа отлетела от бруса и полоснула Зырянова по лбу.

Теперь уже топот ног снаружи слышался явственно. Пару минут ломались сухие ветки, из неразборчивых голосов слух поймал лишь одно: «Попробуй сам управиться». Потом луч фонаря ударил по глазам, и тот, кто держал фонарь, крикнул:

— Сюда, Лис, тут раненый.

Глава девятнадцатая

— Кавалеры приглашают дам? Или нравы у нас изменились настолько, что теперь дамам надо приглашать кавалеров?

— Наташа?! — Макаров никак не мог прийти в себя от ее звонка.

Он только отмыкал дверь, когда зазвонил телефон. Схватил трубку, все еще удерживая в другой руке пакет с покупками. Когда мечтаешь вроде бы о чем-то несбыточном, а оно тут же осуществляется, поневоле теряешься. Вот и Олег растерялся. Он совершенно не знал, что ответить, и опять повторил: — Наташа…

— При желании и ты мог бы узнать мои координаты, не так ли? Я в курсе, что машины у тебя пока нет, но покатались бы на моей. Если, конечно, есть такое желание. Но можно было рассмотреть и другие предложения.

Макаров поставил пакет у ног, при этом бутылки тихо звякнули, и ему стало почему-то страшно неловко от этого. «Пацан!» — ругнул себя, присел на стул, потер виски, но понял, что соображать лучше от этого пока не стал.

— Наташа, ты прости, я немного пьян.

Она засмеялась:

— Это же хорошо! Пьян — значит, раскован, немного — значит, не будешь делать глупостей.

— Приедешь?

— Если ты этого хочешь.

— Мы только что с Шимановым говорили о тебе.

— Догадываюсь, что именно. Наверняка болтали о том, что я обаятельная и сексуальная. Шиманов — твой друг, но, если я приеду, мы вряд ли будем говорить о Шиманове. Мы найдем другие темы. Только я все-таки не услышала главного: мне приезжать?

Макаров неуверенно оглядел холостяцкий бедлам, царящий вокруг: рубашки, свитера на стульях, пустые бутылки у стола, грязная пепельница на подоконнике, — и бодренько сказал:

— Конечно, приезжай.

— А ты успеешь навести идеальный порядок в квартире минут за двадцать? Мне ехать примерно столько.

Олег краем глаза покосился на открытую дверь спальни. Он всегда заправлял кровать, а сейчас, как назло, даже там бардак. Ковер надо обязательно пропылесосить. И чашки помыть: от заварки черными сделались. И плиту на кухне отдраить. И…

Мать честная! Да как же он тут все запустил!

— Не успею, — честно признался Макаров.

Наташа вновь засмеялась:

— Знаешь, о чем это говорит? В недалеком прошлом у тебя не было женщины. И в ближайшем будущем ты ее не ждешь. Я этому почему-то рада. Не надо ничего убирать, кроме пустых бутылок: они наверняка валяются на кухне. Вот это я ненавижу.

В дверь она позвонила ровно через двадцать минут: на часах было десять вечера.

В городе, в толпе он бы ее такой ни за что не узнал. Изменилась одежда: чудесные ноги упрятаны в джинсы, все, что выше, потеряло формы в пушистом свитере из ангорки. Да, он бы не узнал ее, но внимание все равно бы обратил: огромные серые глаза, пепельные волосы, наверное, всегда теплые от этого. Удивительно красивое лицо. Женщин с такими лицами он всегда считал неприступными, созданными для иных мужчин.

За прошедшие двадцать минут, носясь как угорелый по комнатам, распихивая по полкам вещи, Олег успел расписать сценарий встречи Наташи. Она войдет, нерешительно остановится у порога, он тут же поцелует ей руку — никогда такого не делал, но если получится неуклюже, то можно списать это на легкое опьянение. Потом он поможет ей снять шубку или пальто, опять-таки с наглостью выпившего положит свои ручищи на ее оголенные плечи: «Чувствуй себя как дома. Я сейчас поставлю музыку. Любишь Вивальди?».

И вот весь сценарий сразу полетел к черту. Нет ни пальто, ни шубки. Или в машине оставила, или вот так приехала из дома. Нет оголенных плеч. И нерешительности нет.

Она вошла будто к себе домой, огляделась, скорее не любопытным, а хозяйским взглядом:

— Ты все-таки успел прибраться или такой примерный домохозяин?

Говорить о Вивальди стало не к месту.

— Я только и успел, что выбросить пустые бутылки.

— А полных нет?

Макаров жестом показал на журнальный столик, стоящий в зале. В центре его красовался подсвечник с уже горящими свечами.

— Прошу! Вино белое, красное, фрукты… Все, как было заказано.

Наташа как-то нехорошо улыбнулась:

— Полный интим. Музыки только не хватает. Ты не хочешь поставить музыку?

— Вивальди, — сказал он, понимая, что сморозил глупость. Надо было промолчать или отшутиться, но шутки не шли на ум.

Она прищурила глаза, пристально посмотрела на него, прежде чем заговорить снова.

— Олег, я не за этим сюда приехала. Меня не надо обрабатывать. Понимаешь?

Он не понял и на этот раз промолчал.

— Не понимаешь. Я увидела тебя и захотела. Вот и все. Я весь вечер тебе звонила и потихоньку сходила с ума оттого, что никто не поднимал трубку. Когда ты поднял ее, я уже успела совсем сойти с ума. Я как была одета, так вскочила и побежала к машине. Налей мне водки, я выпью прямо здесь.

Макаров пошел на кухню к холодильнику, и Наташа поспешила за ним. Он достал початую бутылку, нерешительно взглянул на полку, где стояли рюмки: какие выбрать?

— А что за наперсток здесь стоит? — Она взяла металлический колпачок от сигнальной ракеты.

— Из таких пили там, в Чечне.

— А тут ваша посуда имеет ритуальное значение? Из нее пьют только фронтовики?

— Не только. Но мы будем пить из рюмок.

— Но я бы хотела…

— Нет.

К Макарову вдруг вернулись уверенность и сила. Он почувствовал себя самим собой и прочел создавшуюся ситуацию. Все очень просто. Все невероятно просто. Девочка открыта и честна. Она сказала то, что хотела. Он ведь тоже этого хочет, но почему-то старается соблюсти при этом массу условностей: вино, музыка, танец, словно бы нечаянное соприкосновение щек, поцелуй… А девочка чихать хотела на такие условности! Она уже выросла из брачных игр.

— Если ты за рулем, то после водки сегодня уже не уедешь отсюда, — сказал он.

— Я бы не уехала, если бы добиралась сюда и на метро. Не затем тебе весь день звонила. — Она выпила по-мужски, залпом, не чокаясь. — Налей еще по половинке. Я дрожу.

Он налил.

— Вот так. — Она перевернула рюмку, словно показывая, что в ней не осталось ни капли, поставила ее на край стола. — Все. Теперь обними меня, только покрепче, так, чтоб косточки за… хру… Ой…

— А вот этому уж не учи, — он обнял, потом легко поднял ее на руки…

Много времени спустя, когда можно было уже заваривать утренний кофе, она сказала:

— Знаешь, я больше всего на свете боялась обмануться. Боялась, что не дозвонюсь, потом — что все не так получится, что ты окажешься размазней, что будут ненужные разговоры и объяснения… Да-да, я боялась этого!

— И не напрасно, — Макаров погладил ее мягкие волосы, они были действительно теплые.

— Я и многого другого боялась. К примеру, ты просто посчитаешь меня обыкновенной шлюшкой и выставишь за дверь. А я вовсе не шлюшка. Ко мне мужики не подходят, представляешь?

— Они боятся к таким подходить, — сказал Макаров. — Я тоже побоялся бы. У тебя вид сказочно красивого, но неприступного замка.

— Ну да? — Наташа удивилась. — С тобой, к примеру, при первой же встрече мы заговорили о винах и возможности будущего флирта.

— Вот именно. Когда разговор так протекает, то ничего толкового от него обычно и не ждешь. Треп остается трепом.

— Но ты все-таки верил, что мы встретимся, да? Скажи, верил?

— Ну, во всяком случае, надеялся и боялся.

— Боялся?

Макаров промолчал.

— Нет, ты все же объясни, почему боялся. Потому что я — замок, это объяснение меня не устраивает: мужики штурмов никогда не боятся.

— Хорошо. Я долго не был с женщинами, а это мужику не на пользу идет.

— Тебе — на пользу, на пользу! Не напрашивайся на комплименты.

— И потом, я уже старик. У меня морщины. У меня могла быть такая дочь, как ты.

Она закрыла ладошкой его рот.

— И я боялась еще одного. — Села, убрав ноги под себя, пристально посмотрела на него, словно стараясь в темноте разглядеть лицо. — Ты ведь знаешь, из какой я конторы, и мог подумать, что меня просто подослали к тебе с каким-то заданием. Скажи, только честно: ты так не думал?

— Что-что, а это и в голову не приходило. Контора ведь мне нужна была, а не я ей.

Наташа легко вздохнула, наклонилась, поцеловала его в шею.

— Мне с тобой очень нравится заниматься любовью. Но в зале в вазе лежит виноград. Можно, я притащу его сюда?

— Лежи. — Олег встал, пошел за виноградом, уже оттуда крикнул:

— Как быть с вином? Ты ведь говорила, что любишь вина. Может, заодно и кофе поставить или чай?

— Тащи сюда все, что можешь притащить! Я уже видела, что ты купил. Я действительно люблю испанские вина. И подай мои джинсы.

— А вот джинсы, мне кажется, еще далеко не к спеху.

— Я тоже так думаю и их пока надевать не собираюсь. Но притащи все равно.

Макаров погрузил бутылки и закуски на маленький передвижной столик, сняв с него уже ненужный подсвечник, покатил в спальню. По дороге сделал остановку на кухне, поставил на огонь чайник.

На пороге комнаты остановился.

Краски от занимающегося рассвета уже проникали в окно через неплотно задвинутые шторы. Тело Наташи было словно прорисовано опытным художником на белой простыне: идеальное очертание без полутонов.

— Олег, ты действительно не подумал о том, что меня к тебе подослали?

— Брось говорить глупости! К тому же ты повторяешься. Так, есть вино светлое, есть темное. Какое будешь? Вернее, с какого начнем?

Наташа потянулась за джинсами:

— Значит, я непохожа на ту, которая бы кого-то предавала?

— Несмешно! Я наливаю светлое.

— Несмешно. — Она вытащила из кармана джинсов обычный серый канцелярский конверт. — Хочешь посмотреть, что там?

Открыла его, положила на простыню несколько фотографий.

На каждой из них был запечатлен Макаров на фоне огромного аквариума с муреной.

Глава двадцатая

Кто-то топтался снаружи, за глухой стенкой, пыхтел, словно бревна ворочал, а двое вошли в помещение, где полулежал на соломе Женька. В темноте лиц их совершенно не было видно, да еще фонари били в глаза, но вот один заговорил, и Зырянов сразу признал в нем того, кто угощал его ночью сигаретой, выйдя из серебристого «Форда».

— Привет, спецназ. Ранен?

— Так, царапина.

— Не успели мы немного. Я тебя тогда забыл предупредить, с кем дело придется иметь. Пилявин — самбист, на Европе призы брал. И вообще, артист. Гримироваться и переодеваться любит. Мы его и потеряли поэтому.

— А как же здесь нашли? — спросил Зырянов.

— Это было просто. Тебя как живца использовали. Он за тобой охотился, мы — за ним. Вы на дороге, на свежем снегу, столько следов своей борьбой оставили… Чего он от тебя хотел?

Мужчина спросил это словно от нечего делать, лениво прищурив глаз, и Женька ответил с той же безмятежностью:

— Я ему не нужен был. Он хотел разыскать Макарова и спрашивал его московский адрес.

Лис теперь уже недоверчиво засмеялся:

— Эдуард не мог это выяснить в столице и приперся сюда?

— Он думал, Макаров здесь, и караулил его.

— Ну ладно, пусть будет так. О чем вы еще говорили с ним?

— А о чем можно говорить под дулом пистолета? Вы, я так понял, Пилявина не взяли?

— Ушел. В ночном лесу искать его опасно, нарваться на пулю можно запросто. Что у него за ствол?

— «Вул».

— Серьезная игрушка.

— Серьезная, — согласился Зырянов. — Надо было не мазать, когда он отсюда выбегал.

— Учи ученых. Я же тебе еще раз говорю: ночь темная, мы не сразу даже рассмотрели, что он из сарая этого выходит.

— Я бы не промахнулся.

— Кабы рука целая была?

— Это не мешает, я левша.

Вышли под темное безлунное небо. Женька горстью снега стал стирать кровь со лба. Лис спросил:

— Царапина тоже стрельбе не помешает?

— Хочешь проверить?

— А почему бы нет? — Он повернулся к напарнику, вглядывающемуся в сторону ельника, который начинался сразу за фермой. — Не рви глаза, Савва. Он не дурак, чтоб себя выдать.

— Кто? — Савва вроде как удивился. — Пилявин? Так его же…

— Его же мы упустили, но нападать он не будет. Один против трех… — Посмотрел на Зырянова. — Против четырех даже. Зачем ему подставляться? Знает же, тем более, что не с кроликами дело имеет. Тут кое-кто даже в снайперы записывается… Ну-ка, Савва, поищи пенек метрах в двадцати от нас, поставь там свои часы. Они у тебя не швейцарские, случаем?

— Все равно золотой корпус, — недовольно пробурчал тот, кого звали Саввой. Но все же возражать не стал, добросовестно порыскал вокруг. Не найдя в округе пня, укрепил часы на ветке сосны.

Из-за постройки вышел третий человек, почему-то в обсыпанном снегом пальто, будто только что попал в метель. Он тоже направил свой фонарик на дорогую мишень. Лис протянул Зырянову пистолет:

— Центральный бой, спусковой очень мягкий. Поскольку ты его не пристреливал, разрешаю три выстрела.

У Лиса был «Макаров», из такого ствола Женька на спор в копейку попадал. Он был лучшим стрелком училища, еще на первом курсе стал кандидатом в мастера спорта.

После первого же выстрела расстроенный Савва побежал искать остатки часов под деревом. Лис хмыкнул, повернул голову к третьему:

— Никита, рискни своими командирскими. Если что — возмещу.

— Лучше ты своими, — сказал Никита.

— Да нет у меня часов. Не ношу.

Тот шумно вздохнул, подошел к той же сосне, надел браслет на мохнатую ветку.

— На канонаду милиция местная не сбежится? — поинтересовался Женька.

— Нет, там в курсе. Хотя о милиции ты не зря спросил. Мой совет: что бы в ближайшие дни ни произошло, не суйся туда, ладно?

— А что может произойти?

— Ну, мало ли…

Зырянов вскинул руку и выстрелил, почти не целясь. Часов на ветке не стало. Никита даже не пошел к дереву: зачем металлолом искать? Лис забрал у Женьки пистолет, сказал уважительно:

— Вот он у меня, оказывается, какой. В золото метит точно. А в тире придуривается, больше восьмидесяти из ста не хочет выбивать.

Савва, видно, не поняв юмора, засмеялся:

— Лис, ты серьезно думаешь, что пули соображают? Это ты так плохо целишься!

— Да, — сказал Лис. — Не только, оказывается, пуля — дура, есть кое-кто и кроме нее.

Никита хохотнул, закрутив головой. И Савва продолжал посмеиваться, явно не понимая, что смеются над ним:

— Есть, ага, есть!

— Ладно, — прервал веселье Лис. — Нам пора ехать. Если хочешь, спецназ, садись, можем аж до Москвы подбросить.

— Нет, — сказал Женька. — Пока Пилявин здесь, мне из деревни уезжать нельзя.

— И напрасно. Если он тебя один раз не пристрелил, думаешь, и во второй раз повезет?

— Теперь умней буду.

Лис прикусил губу, пристально глядя на Зырянова. Потом обратился к Никите:

— Садитесь в машину, поезжайте, мы до деревни своим ходом пройдемся.

Вышли на дорогу. Место за рулем «Форда» занял Савва.

— Стреляет, между прочим, не хуже тебя, — сказал Лис, когда машина уже отъехала. — И баранку крутить умеет — я таких водил еще не видел! За это и держим, хоть дурак дураком.

— Где держите? — спросил Зырянов. — Что за контора у вас?

Лис чуть пожал плечами:

— Нормальная контора. Если хочешь туда попасть послужить, могу слово замолвить, фронтовиков берут с удовольствием.

— Только не одноруких, — нерадостно усмехнулся Женька.

— Это для нас не главное, не на ринге же выступать будешь. Ты подумай, я не шучу. В свою команду зачислю с ходу… И вот еще что, спецназ. Эдуард сегодня понял, что за ним охотятся, потому он слиняет отсюда, это гарантия. А раз так, за Котенковых будь спокоен, ничто им больше не угрожает.

Предложение тотчас отправиться в Москву было, конечно, заманчивым, но хотелось все же еще раз встретиться с Пилявиным. Он многого недоговаривал, но обещал вроде на будущее быть более откровенным. У Пилявина Женька хотел узнать одно: кто мог сидеть в машине возле дома Крашенинникова и ждать Сокольцову с деньгами? Кое-что более подробно можно было расспросить и о конторе, где служит Лис: а что, если действительно устроиться туда на работу? Возвращаться домой, в деревню, и сидеть там на пенсии — много ума не надо. Денег, конечно, хватит, обузой он никому не будет, но это все равно что ставить крест на себе. Нет, надо поговорить с Пилявиным. Да и к Кате прийти обещал…

— Я все-таки день еще здесь побуду. Олегу Ивановичу можете передать, что послезавтра обязательно приеду. Скорее всего, вечерней электричкой.

Лис кивнул:

— Передадим, хоть я его лично и не знаю. Но слышал, вроде железный мужик. Может, тебя все же на всякий случай вооружить?

— Спасибо, есть ствол, — Женька достал из кармана ТТ, отобранный у Крашенинникова.

Лис скривился, как от зубной боли:

— Считай, что я тебя уважать меньше стал. С каких это пор профессионалы стали обзаводиться китайским ширпотребом? — Он вытащил из наплечной кобуры «Макарова». — Ты его уже проверил в работе, бери, и магазин снаряженный даю. А эту гадость выбрось на свалку. Впрочем, если не жалко, отдай мне, я своим курсантам буду наглядно показывать, чем рогатка от пистолета отличается.

Лис брезгливо, двумя пальцами, взял ТТ, сунул его в карман:

— Даже если бы кобура к этой гадости и подходила, я бы ее поганить не стал… Самопал. Ему место в заднем кармане, поближе к заднице. Ну ладно, значит, ты еще на день тут задерживаешься, так?

— Послезавтра к вечеру приеду. А как мне вас найти в Москве? Надо бы поговорить по поводу работы, если это не шутка.

— Не шутка. Я тебя сам разыщу. Ты же у Макарова остановился? Впрочем, давай свидание назначим, скажем, у фонтана на Пушкинской, через три дня, в четыре часа. Пойдет?

— Договорились.

Глава двадцать первая

— Теперь мне нужно надевать джинсы?

Олег молча смотрел на фотографии.

Наташа вздохнула:

— Понимаю: когда говорят «А», надо говорить и «Б». Снимки делают только с тех, кого в холл привожу я. Фотограф снимает, а проявляю пленки и распечатываю кадры тоже я. И навязываюсь в гости к тем мужчинам, к которым меня посылает начальство.

«Господи, — подумал Макаров, — сейчас заноет затылок, и я перестану соображать».

— Вот и к тебе меня начальство послало.

Он собрал фотографии и уложил их в тот же серый конверт. Ему нечего было сказать, даже спрашивать Наташу было не о чем. Оставалось только сидеть на краешке кровати и слушать ее.

— На тебя теперь заведено досье, обычная папка со шнурками, там — негативы, снимки, естественно. Анкета с общими данными — я, кстати, вчера прочла ее. Плюс еще информация, вложенная в компьютерный банк данных. Но туда я допуска не имею и не знаю, что там хранится.

Макаров молчал.

— Теперь можешь называть меня сучкой и выгонять из дома. — Наташа села на край кровати и начала одеваться.

— Странная у вас контора, — сказал вместо этого Олег. — Даже когда я сидел в кабинете Игоря, нас, оказывается, прослушивали. У аквариума один человек рассказал мне о том, о чем мы беседовали за закрытыми дверями.

— Борщев, — скривилась Наташа, будто на зуб ей попалась зеленая виноградина. — Ему положено. Игорь, когда надо, нажимает там одну кнопочку.

— А чем он у вас занимается?

— Борщев? В дерьме копается. Называет себя специалистом по нюансам. Сбор информации — это как раз его дело: кто с кем спит, кто кому должен, у кого какие счета на книжках.

— Зачем я все же вам понадобился? — спросил Макаров.

— Нам? Это очень растяжимое понятие. Что касается начальства, то тут слишком ломать голову не надо: оно берет на заметку каждого второго, кто переступает порог нашего заведения. К примеру, досье на Шиманова тоже есть.

— Ты вот так же к нему приходила?

Она, уже в джинсах, свитере, встала, глянула на себя в трюмо:

— Давай не будем.

— Но все-таки? — упрямо спросил он.

— Я не многостаночница, я подобные задания вообще получала очень редко. И потом, если не ошибаюсь, твоего Шиманова такая проверка миновала.

Он подошел к шторам, раздернул их. За рекой-Москвой вырастала новостройка. Солнце от земли начало медленно карабкаться вверх по огромному подъемному крану.

— Зачем ты пришла — ясно: начальство прислало. Но почему со снимками?

— Если бы я тебе сейчас начала заливать, что влюбилась в тебя с первого взгляда и потому решила открыться, ты бы поверил?

— Нет, — ответил Макаров.

— Вот я этого и не говорю. И сделаю честное признание, даже не интересуясь, как ты к нему отнесешься. Тебя я случайно выбрала, абсолютно случайно. В тот день с утра решила: кто бы ни пришел, это будет последний человек, которого я предам. Ты никогда не занимался этой гадостью? Ни за кем не следил, ни на кого не доносил?

— У меня была иная служба, — сказал Олег.

— А у меня иной не было. Завалила экзамены в институт, начала искать в столице работу. И нашла вот… «Идет набор в экспериментальную группу женщин-телохранителей» — не попадалось тебе в газетах такое объявление?

— Не помню. Я, наверное, просто не обращал на такие внимание.

— А я обратила, потому что там была приписка еще: выпускники курсов обеспечиваются работой с хорошим окладом. Так вот, в эту ночь я должна была задать тебе кучу вопросов и завтра занести твои ответы в специальную анкету. — Она усмехнулась. — Это у меня было бы вроде преддипломной практики. Если бы я справилась с заданием, то получила бы корочки и распределение. Или у Бена в конторе осталась бы секретарствовать, или какому другому жулику и бандиту чаи с бутербродами подавать стала. Господи, как же это противно!

— Значит, твой выбор — воля случая? — спросил Макаров.

Она кивнула:

— Прости, Олег, это действительно так.

— Ты бы могла не пить со мной водку и не лезть в постель, а сказать обо всем сразу, еще вчера.

— Легче в постель, чем признаваться в таком… И потом, я же видела, что ты меня хотел, да еще перед этим анкету прочла…

— И пожалеть решила?

— Нет, решила не отказывать себе в удовольствии. Я действительно получила удовольствие, тут не вру. Ты славный человек, Олег. А я ужасный циник. Ну да ладно, все, что думала, сказала, теперь выгоняй меня, если больше нет вопросов.

— Что они хотели обо мне узнать? — спросил Макаров.

— Борщев-то? С кем пьешь, с кем из бывших сослуживцев контакты поддерживаешь, даже в каких магазинах отовариваешься… Это будет долгое перечисление.

Макаров разлил по бокалам вино:

— Давай выпьем.

— Давай. С такими оторвами и стервами не приходилось еще, небось, время проводить?

— Ты сейчас уйдешь от меня и что будешь делать?

— Пойду в контору, напишу о тебе то, что в голову придет. Потом дотяну до получки и уеду отсюда в свою Сибирь к мамочке. Все, бывай!

Она еще раз взглянула в зеркало, поправила прическу, пошла к выходу.

— Погоди, — сказал Олег.

Наташа остановилась почти уже у двери, взглянула на него.

— Знаешь, я нисколько не жалею, что ты приходила. Все было нормально. Сколько дней ты еще пробудешь в Москве?

— До получки — неделя. А что?

Он подошел, хотел было положить ладони на ее плечи, но Наташа отстранилась, нахмурилась.

— Ты не хочешь больше со мной встретиться?

— Если тебе просто нужна на ночь женщина…

— Нет! Я еще не знаю, почему, но мне нужна именно ты.

— Я знаю, — ответила она. — На безрыбье и рак рыба, так говорят. У тебя долго никого не было, даже шпионок…

— Зато мне теперь легко будет с тобой разговаривать. Я тебе обязательно позвоню…

Глава двадцать вторая

— Нет, — сказал Павел Павлович, отец Леси. — Катя, конечно, девочка хорошая, но не про тебя. Тебе, не обижайся, баба с тремя руками нужна, понимаешь? Мужик ты, вижу, крепкий, однако по хозяйству сам не управишься.

— Я левша, отец. И левая у меня целая.

— Оно правильно, конечно. Морду, может, кому и разобьешь, а вот лопатой работать не сможешь. Как в том же базу почистишь? Нет, тебе только в городе жить надо, а Катя деревенская, она в ваши асфальты не поедет.

— Да я к ней, отец, и не сватаюсь, просто обещал заглянуть, понимаешь?

— Что значит, «просто обещал»? У нас ни с того ни с сего на блины не ходят.

Разговор этот проходил в заснеженном саду, у забора, где Зырянов с хозяином меняли подгнившие штакетины. По поводу окончания этой ударной работы Павел Павлович предложил причаститься, а Женька поведал о том, что его ждут в гостях.

Ему и в голову не приходила мысль приударить за студенткой, красивой и умненькой деревенской девочкой. По сути, разница в годах у них была несущественной, но после всего пережитого он чувствовал себя несравненно старше Кати, настолько старше, что даже не ощущал большого различия между нею и Олежкой. Дети и дети.

Конечно, Павел Павлович прав: не хрен было обещать вчерашней попутчице, что он придет. Но если уж пообещал, то куда деваться! Надо заскочить хоть на пять минут. Да, визит будет коротким. Он пойдет туда, как и договаривался, к двум, а в три уже встретится с Пилявиным. Вот после этой встречи можно будет и выпить с Котенковым, на прощание, так сказать. Посидеть вечер за столом, а днем отбыть в Москву. Нечего тут больше делать: Пилявин никого не хочет убивать…

Завалил-таки его вчера Эдуард. Проклятая рука… И в этом Павел Павлович прав: калека есть калека. И с лопатой не управиться, и картошку не почистить, и рубаху не выстирать… Только рюмку удобно держать. Где, интересно, Лис все-таки служит? Может, и вправду возьмет его к себе? А то совсем печально на душе становится.

— Ладно, мы вечером забор обмоем, ты только, Женя, не засиживайся там. У Кати батька, правда, странный мужик, не больной, а не пьет, да и болтать не очень любит. Так что ты пару блинов съешь — и домой сразу топай…

Так оно и вышло. За столом все сидели несколько чопорно, испытывали неловкость, словно какое-то недоразумение свело их, таких разных, в одну компанию. Мать Кати постоянно косилась — или это только казалось Женьке? — на его изуродованную руку, отец раз за разом извинялся, что не пьет, и пытался наполнить рюмку отказывающегося от водки Зырянова, Катя, гневно поджимая губы, метала недовольные взгляды на любую нетактичность родителей…

«Посидите еще…». — «Нет, спасибо, дела ждут…». — «Приходите, всегда будем рады…». И всем стало легче, когда гость пошел к калитке.

Катя проводила Женьку до крайней избы деревни. Падал тихий редкий снег, она отгоняла его от лица варежкой, как мух:

— Вот так и живем здесь. Скучно, да? Ты ведь столько испытал, столько видел, а я — лишь стены дома и института.

— Еще многое увидишь. И потом, я не знаю, на что лучше смотреть — на стены или…

Дорога полезла под горку, Женька остановился:

— Спасибо, Катя, все было хорошо.

— Мы еще увидимся?

— Я завтра уезжаю в Москву. Но чем черт не шутит…

Дальше он пошел один. Снег стал сыпать гуще, но на нем еще ясно виднелись вмятины от его схватки с Пилявиным. Вот колея, оставленная серебристым «Фордом». Вот следы от дороги до заброшенной фермы. Ель, на которую, как игрушечные украшения, вешали часы. Дверная рама, от нее пуля отколола вчера острую щепу…

Тоже стрелки нашлись! «Савва стреляет не хуже…». Мазила он, Савва. Ночь не такой уж и темной была, белый снег всегда немного подсвечивает. А если еще фонари в руках… Фонари вспыхнули одновременно с выстрелами, до угла этого строения Пилявину надо было бежать метра четыре, любой спецназовец в таких бы условиях не промахнулся.

А свежих следов на снегу не видно. Значит, не пришел еще Эдуард, хотя уже три часа. Интересно, почему его решили подставить свои? Хотя, возможно, он врет, и не кто другой, а Пилявин всадил нож в Крашенинникова? За что вот только?

Женька заглянул в проем двери: внутри помещения никого не было. Увидел припорошенные свежие следы Никиты, тянущиеся за постройку, от нечего делать пошел по ним.

Так, здесь, от угла, Никита что-то волок рядом с собой. Волок к островку молодых елей, стоявших метрах в восьми-десяти от фермы. Под низкими густыми лапами снежный холмик.

Зырянов успел наглядеться на трупы в Чечне. Он не испугался, не вздрогнул даже, увидев мертвого человека.

Две пули вошли Пилявину в лоб. Значит, Лис не соврал: люди его стреляли неплохо.

Непонятно только одно: почему они оставили убитого здесь? Надо же, наверное, было прокурора вызвать, медиков, сделать все, что полагается. Это в Чечне не всегда мертвых с поля боя забирали, но там такая обстановка была…

Почему Лис скрыл, что Эдуард убит?

Глава двадцать третья

Олег набирал номер телефона генерала и вспоминал свою последнюю встречу с ним.

Было это на окраине Бамута в тот день, когда чеченские пули сбросили Макарова с брони. Но в засаду он угодил ближе к вечеру, а с Борисом Романовичем толковал днем. Нехороший разговор получился. В недавних боях полковник потерял чуть ли не треть офицерского состава, только-только пришла замена, среди которой много необстрелянных солдат, а генерал, прекрасно зная все это, пригласил его пройти в вертолет, развернул там карту: «Завтра поведешь людей в бой…».

Кого вести? Они еще толком не знают, как промедол себе колоть, еще «чичиков» в глаза не видели, и бросать их в мясорубку? Макаров так и сказал генералу, своему бывшему сокурснику по академии, но тот возражений не хотел слушать: «Это приказ, а не просьба…».

На том расстались. Макаров, устроившись сверху на броне, возвращался к себе, вот тогда и скосила его пуля.

Больше с генералом они не встречались и не общались. Правда, Борис Романович приветы через третьих лиц передавал, но самолично позвонить не удосужился. Не было причин делать это и Олегу…

— Слушаю.

Голос его он узнал: знакомые нотки уставшего и одновременно обремененного властью человека. Впрочем, они исчезли, когда генерал понял, с кем говорит.

— Олег, что-то потеряли мы друг друга. Но я, поверь, в курсе твоих дел, знаю, ты жену потерял, прими соболезнования. Это не телефонный, конечно, разговор, надо бы нам встретиться, пообщаться по-человечески. Правда, сегодняшний день отпадает, до ночи загружен.

— Еще встретимся, — сказал Макаров. — А пока, Борис Романович, просьба у меня к тебе.

— Догадываюсь, иначе бы не позвонил. Грузовичок, небось, нужен, на дачу вещи вывезти?

— Да нет, следы одного своего воина я потерял. То ли погиб, то ли в плену… И не могу сейчас ни от кого ничего добиться.

— Какого воина, когда?

— Когда я в госпитале лежал.

— А, ну тогда твоей вины нет.

— Я ведь не виноватого ищу, а человека, товарищ генерал.

Тот, Макаров почувствовал это, скривился, но выдержал миролюбивый тон:

— Опять ты со своими уколами. Есть в части списки погибших, надо в них заглянуть, а коли он уж в плен угодил, то сам знаешь, какая сейчас обстановка с этим. Самостоятельно оттуда человека не вытащить, но при президенте, ты слышал, наверное, есть комиссия по военнопленным, есть временная группа от этой комиссии, которая там, в Чечне, работает. Хорошие ребята, у нас с ними нормальные контакты…

— Ребята они, верю, хорошие, но работают уже с готовыми списками. В этих списках сержанта Сокольцова нет. И среди погибших он не значится. А мать его вот ко мне обратилась…

— Почему к тебе? — спросил генерал.

Макарова складывающийся разговор стал понемногу раздражать.

— Я могу дать ей и ваш телефон. Поможете женщине? Только без перефутболивания, она устала бегать по инстанциям.

Генерал оставил очередной выпад Олега без ответа и комментариев.

— Послушай, только не горячись. Если сержант пропал после того, как ты слег в госпиталь…

— Я не слег, меня туда свезли, а это большая разница.

— Ладно, Макаров, не заводись. Я вот что хочу спросить. Какой идиот дал женщине твой адрес? Ты в то время был уже не у дел…

— Мой адрес дал Сокольцовой майор Митяев.

— Знакомая фамилия.

— Майора Александра Викторовича Митяева сожгли под Бамутом в бэтээре за несколько дней до того, как войска стали выходить из Чечни.

— Да, конечно, — после некоторого замешательства сказал генерал. — Прости, не удержишь же все в памяти. Тут как раз еще с одним твоим бывшим разбираюсь — с Кобозевым.

— Мой комбат-два. У него сержант Сокольцов и служил.

— Вот-вот, твой комбат. Сдвиг по фазе произошел, рвется опять в Чечню воевать. Плюс алкоголизм. Ничего не остается делать, увольнять надо, хоть и хороший был командир. Ты встречался с ним? О бойце своем спрашивал?

Макаров ответил уклончиво:

— С Мишей сейчас трудно разговаривать. Ему кажется, что Сокольцов погиб, а тела его не нашли, потому что снаряд лег прямым попаданием…

«Но при этом никаких документов не уцелело бы», отметил Олег про себя.

— Сокольцов твой мог и дезертировать, были такие. А комбат, чтоб лишних неприятностей не наживать, сказку тебе рассказал.

— Сокольцов наш, а не только мой. И Кобозев тоже наш. Ты ему, Боря, — Макаров неожиданно даже для себя обратился к генералу по имени, — перед увольнением дай подполковника. Лишний рубль к пенсии не помешает. А ему лечиться надо.

— Подумаю, — быстро ответил генерал. — А вот по сержанту — не знаю, что тебе ответить. Ты же должен понять, даже в списки потерь его не занесешь. Если живой окажется, скандал будет на всю Россию: «Бездушные, не разобрались…». Ты же знаешь, как это бывает. Надо немного выждать. Может, комиссия что-то накопает.

— Скандал вам, конечно, не нужен, легче парня в дезертиры зачислить.

— Легче со стороны шпильками колоться, как это ты делаешь. Тебе сейчас хорошо. К тебе сейчас одна мать Сокольцова приходит, а у меня подобных проблем, знаешь, сколько?

— Нет человека — нет проблемы.

— Поговорили, называется, по душам, — уже зло сказал генерал. — Ну тебя к черту!

И бросил трубку.

Глава двадцать четвертая

Женька вспомнил удивленные глаза Саввы той ночью, когда Лис говорил ему, что Пилявин убежал. Савва, конечно, знал, что он не промахнулся. Савва знал, что делает Никита за сараем…

— Женя, а кто слова ей придумал?

Зырянов непонимающе взглянул на Павла Павловича, разливающего по стопкам водку. Женщины и Олежка улеглись уже спать, при них прощальный ужин проходил благочестиво и пристойно, коллективно выпили по стопке, и хозяин теперь наверстывал упущенное. Женька пил без всякого желания, градусы не брали его, мысли все время вращались вокруг увиденного в лесу, у фермы.

— Какие слова?

— Ну, эти, походной песни: «В пещере каменной нашли бутылку водки…». Хо — рошая песня! Ну-ка, давай на два голоса…

— Мы Олежку разбудим.

— А, да-да. Вот выпьем, выйдем на улицу — там споем. Так не знаешь, кто ее сочинил? Пушкин или Маяковский?

— Да нет, не они — это точно.

— Значит, народная. Мне теперь кажется, я ее сто лет знал.

— Так мелодия же известная. Бородин, «Князь Игорь». В училище ее все время сержант Боря Булгаков пел. Сейчас он в налоговой полиции служит.

— Не знаю такого, — покачал головой Павел Павлович. — Ни Бородина, ни Булгакова. Но за душу песня берет. Сюда, что интересно, даже свои слова вставлять можно… Ты чего-то пьешь плохо. Расстроился, что у Кати не так приняли, да? Так я ж предупреждал…

И Лис предупреждал: «В милицию не суйся». Лис, наверное, не исключал варианта, что Женька увидит спрятанный труп. «Не суйся…».

Надо ехать в Москву, обо всем рассказать Макарову, потом поговорить откровенно с Лисом, послезавтра у фонтана возле памятника Пушкину… А в Москве он будет завтра к вечеру. И все, хватит балдеть. Надо заняться протезом, устроиться на службу, если условия там приемлемы. Хотя, ему ли эти условия ставить…

Да и, конечно же, обязательно надо разобраться с Сокольцовым. Если парень действительно живой, постараться вытащить его из ада…

Но Крашенинников убит, Пилявин убит и непонятно пока, как без них выйти на того, кто сидел в машине у дома неудачливого коммерсанта. А может, кто-то из этих двоих как раз и сидел, тогда вообще ниточка обрывается. Жаль, так и не успел он поговорить с Пилявиным на эту тему.

— Женя, ты вот завтра уедешь… Ты приезжай к нам опять, ладно? Дела свои сделаешь — и приезжай. Да еще с Олегом Ивановичем. Мы тут все разместимся, а лето настанет, так в саду прямо кровать поставим, под яблонями…

Черт, неужто нельзя было раньше догадаться: ведь в ту машину садилась Анастасия Тихонина, жена Крашенинникова. Уж она-то наверняка знает, кто был за рулем «Москвича»! По приезде в Москву надо сразу же повидаться с ней, если только Макаров этого уже не сделал.

Водка не лезла в глотку, и Зырянов отставил в сторону недопитую стопку:

— Все, Павел Павлович, с меня хватит. Пора ложиться спать.

— Давай только малость на улицу выйдем, перекурим. Я все ж хочу песню с тобой попробовать.

К столу подошла Леся:

— Папа, ложись, дай человеку отдохнуть.

— Дак, а я что… Только покурим.

— Ложись. Мне надо с Женей поговорить, понимаешь? Он ведь завтра к Олегу Ивановичу уезжает.

Павел Павлович без дальнейших слов потопал за печь, к своей кровати, а Леся присела на его стул, отодвинула подальше от себя бутылку.

— Женя, все как-то не хватало времени поговорить нам… Скажи, как Макаров там поживает?

— Неважно, — сказал Женька. — Без тебя — неважно. Он очень хочет, чтоб ты приехала к нему.

Леся покачала головой:

— И хочется, и боязно. Не перестроюсь никак. Он для меня все еще командир, понимаешь? Вот и комплексую. Иногда кажется, что он меня не помнит, не любит, а звонит и приезжает из чувства долга, поскольку тут его сын. Мне на работе говорят: дура, не упускай шанс, а я и не знаю, есть он у меня вообще, этот шанс.

— Ты напрасно так думаешь, Леся. У Макарова вы одни на всем светеостались. Он только о вас и говорит.

— Ты так думаешь? Он видел нашу деревенскую убогость, грязь, и отец, как назло, выпивать начал… Ну зачем, по большому счету, мы ему нужны? Неужели он москвичку там не найдет?

— А он тебе нужен? — спросил Зырянов. — Ты сама как к нему относишься?

— Хороший вопрос… Я, Женя, знаешь, сколько всего за эти годы натерпелась? А теперь — вроде как в сказке: пошла в зимний лес, а там зеленый луг с цветами. С одной стороны — петь хочется, а с другой — страшно. Знаю ведь уже, что цветы среди снега только в сказке. Если я в их реальность поверю, а они возьмут и пропадут, не выдержу ведь… Нет, выдержу, мы, бабы, народ сильный, но как же, Женя, разочаровываться не хочется!

— Ты в Макарове никогда не разочаруешься, это я точно тебе говорю.

— Мы с ним ни разу и не поговорили-то по-человечески. А я хочу этого. Он мне даже ночами снится, как девочке.

Леся сказала это и смутилась, видно, слова вырвались против ее желания. Потянулась за сигаретами.

Они вышли на крыльцо. С неба сыпал тихий печальный снег. Далеко-далеко чуть слышно пронеслась электричка.

Глава двадцать пятая

— Ты помог мне хотя бы советом, как с этой Тихониной разобраться.

— Не суйся к ней, — неожиданно резко ответил Шиманов. — Это дама, бля, козырная, не твоей колоды, понял?

— Моей, — не согласился Олег. — Я должен найти бойца или хотя бы узнать о нем все. Как документы Сокольцова попали в чужие руки? Тихонина садилась в машину на место пассажирки, а за рулем был тот, кто имеет сейчас эти документы и знает меня в лицо. Так что на Тихонину я все равно выйду, что бы ты мне ни говорил.

Друзья прогуливались по берегу пруда, на льду которого сидели мормышники и гоняли шайбу мальчишки. Рыбаки на хоккеистов не шумели, поскольку клева все равно не было, а водку можно было пить и под крики азартной пацанвы.

— Олежка, — уже более миролюбиво заговорил Шиманов, — я не знаю, как тебе все это объяснить… Тут большая игра, Олежка. Узнать, что случилось с сержантом, тоже, конечно, важно, не спорю, но…

— Что значит «тоже»? Хотел бы я тебя послушать, будь ты на месте матери моего сержанта.

— Я с оперативниками поговорю, они сделают, что смогут. Но только не суйся, бля, к Анастасии, прошу тебя. Сам ты ничего не добьешься, а вот делу навредишь.

— Понимаю, потому и жду от тебя помощи.

— Я же сказал: поговорю со своими. Кстати, кое-что уже прояснилось. Крашенинников в тот день, когда вы с Сокольцовой приехали деньги неизвестно кому вручать, действительно был в Зеленограде. Вряд ли находился в «Москвиче» и Пилявин: не те у него взаимоотношения с Тихониной, чтоб вместе какие-то дела делать.

— Остается третий, Володарский?

Шиманов пожал плечами:

— Начну с того, что Володарский никогда в Чечне не был, следовательно, в плену у горцев не сидел и его пути с Сокольцовым там не пересекались. А это значит, в деле замешано, как минимум, еще одно лицо. Лицо это может быть злым чеченом, или сослуживцем сержанта, или тем, кому, может быть, даже случайно, попали документы твоего бойца.

— Чеченца можно исключить, — сказал Олег. — Чеченец не узнал бы меня, вышел бы из машины и взял деньги.

— Не скромничай, Олег. Ты на Кавказе воевал долго, там даже листовки с твоей физиономией выпускали, обещали немалую сумму за твою голову. Это во-первых. А во-вторых, кавказец, бля, мог сидеть в «Москвиче» с тем же Володарским, а Володарский тебя хорошо запомнил, поскольку ты начистил ему рожу. Парень этот злопамятный и нервный, как все великие спортсмены. Он ведь и на международных соревнованиях по стендовой стрельбе выступал, даже награждался там как-то. Списали его как раз из-за дурного характера.

— Ладно, — согласился Макаров. — В машине, значит, мог сидеть чеченец. Мог — сослуживец…

— Не обязательно сослуживец. Скажем так — сокамерник. Тот, кто действительно встретился с Сокольцовым в плену и был освобожден или бежал. Узнать он тебя, конечно, не мог, если бы рядом с ним не был Володарский. По той же причине я не исключаю, что вместе с бывшим спортсменом глазел на тебя через лобовое стекло «Москвича» мародер, вытащивший документы убитого сержанта, когда того засыпали с другими бойцами в какой-нибудь траншее. Вот сколько у нас вариантов.

— Останется один, если припереть к стенке Тихонину. Она-то видела, кто находился в машине!

Кто-то из бомбардиров так стукнул по шайбе, что та вылетела со льда на берег и упала под ноги Шиманову. Омоновец молниеносно вдавил ее в снег, тут же носком ботинка засыпал сверху и пошел дальше как ни в чем не бывало. Растерявшиеся хоккеисты недоуменно вращали головами, не поняв, куда делась их шайба.

— Ты чего это? — спросил Макаров.

— А ничего, бля. Следственный эксперимент. Кто докажет, что я эту шайбу брал? А я могу сказать, где она, а могу и не сказать. Ты — мой друг, человек заинтересованный и меня не сдашь, правильно?

Мальчишки, ковыряясь в снегу, отходили все дальше от цели. Шиманов нагнулся, достал шайбу и бросил ее на лед.

— Спасибо, дядя!

— Видишь, меня еще и поблагодарили, вместо того, чтоб обматерить. Так вот, Олежка, Анастасия Тихонина шайбу тебе не кинет. Она может сказать, что вела машину сама, а ее манера садиться за руль со стороны сиденья пассажира никого, бля, не касается. Она может еще сказать, что в тот день вообще не выходила из дома. И еще она может обвинить тебя в преднамеренной клевете, если ты начнешь ей толковать о каком-то там мужчине, сидевшем в салоне «Москвича». В конце концов, и скорее всего, эта женщина просто откажется отвечать на твои вопросы. Ты не подумал о таком варианте?

Некоторое время шли молча, потом заговорил Олег:

— Ерунда какая-то получается. Случайная встреча на ночной трассе — и посмотри, какой снежный ком из нее накатался.

— Никаких случайностей — все закономерно, Олежка. История ведь началась немного не с того, о чем ты говоришь. Ты решил набить морды подлецам. А подлецы никогда и никому этого не прощают, иначе бы они не были подлецами. Отсиделся бы тогда в салоне — и все бы утряслось.

— Не все. Базаров бы машину потерял.

— Ну, мы сейчас не о нем, а о тебе говорим. О твоих проблемах.

— А ты бы что, остался на моем месте в салоне сидеть?

— Я, Олежка, на своем месте, как уже говорил тебе, совершил нечто подобное. Вышвырнул из вертолета багаж высокого начальства. Хотя это к делу не относится. Вернемся к твоему Сокольцову. Скажи, он не мог просто драпануть с поля боя?

— Ну вот, — нахмурился Макаров. — Вы с моим генералом одинаково мыслите. Тот тоже такое предположение высказал.

— Я рад, что мыслю на генеральском уровне. Впрочем, как представлю, что ты ему ответил, так сразу хочется стать рядовым. Но со мной говори, пожалуйста, без эмоций. Ты ведь этого бойца совсем не знал?

Макаров нехотя согласился:

— Так получается. Он только прибыл к нам из школы сержантов. Его и комбат-то, можно сказать, лишь мельком видел.

— Значит, теоретически допускается, что Сокольцов, растерявшись в первом для него бою, дезертировал, так?

— Комбат утверждает, что сержант скорее всего был убит…

— И его перетащили к себе «чичики»?

— А почему бы и нет?

— Маловероятно. Ну сам подумай: зачем чеченцам мертвый боец? Чеченцы отдали бы его труп в обмен на своего. Тем более что, ты рассказывал, наутро после боя такой обмен как раз и происходил.

— А если сержанта ранило, контузило, его захватили в плен…

— У чеченцев большая охота была возиться с нашими ранеными бойцами? Рабы для сельхозработ им нужны сильные и здоровые. Слабых они или меняли, или продавали нам же. А о Сокольцове никому ничего не сообщили. Где логика?

— Есть еще одна версия. Сокольцова накрыло «Градом», а это такой снаряд, что может от человека и косточки не оставить.

— Косточек, значит, не осталось, а документы сохранились, да? Интересная у тебя версия.

— У тебя не лучше, — пробурчал Макаров. — Если сержант перебежал к «чичикам», то, что же, он теперь у родной матери деньги вымогает?

— Это запросто может быть, — спокойно произнес Шиманов. — Как и то, что пятьдесят миллионов рублей захотели получить его новые хозяева. Кто-то из них приехал в Москву, позвонил матери, выдав себя за сослуживца сына…

— Но тогда при чем тут Тихонина? Зачем чеченцам вообще нужен был посредник? Толик, на эти же вопросы только Анастасия и сможет ответить!

Шиманов остановился, внимательно взглянул на Макарова:

— Все верно, но, Бога ради, не приближайся к ней даже на выстрел, Олежка! Если бы дело только в Сокольцове было… Ты лучше еще раз со своими офицерами потолкуй…

Глава двадцать шестая

До райцентра Зырянов добирался на одном автобусе, оттуда до ближайшего железнодорожного вокзала — на другом, и всю эту дорогу сопровождала его Катя. Если ей верить, лекции в институте в этот день обещали быть скучными, и она решила прошвырнуться по книжным магазинам.

— Ты не слышал еще? У нас — кошмар! Убитого на краю деревни нашли, там, где ферма была. Милиция там сейчас, «скорая».

— Кого-то из местных убили? — спросил Женька, стараясь говорить без волнения.

— Нет, бродягу, видно.

— Как же, бродягу, — повернулась к ним женщина, сидевшая впереди, — мне Маросева сказала, что на убитом только сверху старый плащ, а так — хороший костюм, свитер дорогой. У Маросевой племянница за милиционером, она врать не будет.

— Да, — закивала головой бабка справа. — Шпион это переодетый. А обнаружили его еще вчера вечером. И золото при нем, и оружие…

— Не бреши, Михайловна! — это уже голос сзади. — Никакого золота не нашли, а у убитого усы приклеенные были, это точно…

— Я же и говорю: шпион, раз усы не свои…

— Вот так и живем, — сказала Катя, когда Зырянов уже садился в электричку. — Такие у нас развлечения. Наверное, у тебя нет больше желания посетить наши края?

— У меня такое предчувствие, что мы еще увидимся, — улыбнулся он. — Хотя и не знаю, будет ли это к лучшему.

— Почему?

Женька вспомнил одноклассницу, давнюю первую любовь, обещавшую ждать, но испугавшуюся того, что таким вот, одноруким, вернулся он с войны. Потом была Маша, предавшая его, по сути, сдавшая на убийство. После Маши — Алла, хорошая ласковая женщина, беда лишь в том, что в ее ванной комнате уже лежат три электробритвы. Он может принести свою, четвертую, но не хочет быть просто очередным…

— Так почему? — переспросила Катя.

— Это долгая история. Все, сейчас двери закроются. Бывай!

Вагон попался грязный, холодный, двери в тамбур не закрывались и оттуда остро воняло мочой.

Женька сидел у покрытого трещинами окна. Настроение его соответствовало тому, что виделось вокруг. Хреновое настроение. Да и каким еще оно должно быть, если как от взрыва порушилось то немногое, что накопилось за спиной. Нет сейчас ни собственного угла — будучи офицером, жил в офицерской гостинице при части, ни дела — кому на службе такой нужен? В части обещали, правда, взять его вольнонаемным, но это вроде как евнухом в гарем, как горькая милостыня, которую подают инвалидам. Теперь что-то предлагает Лис… Но кто он? Зачем пристрелил Пилявина, и пристрелил именно так, будто бандитскую разборку произвел? На бандита Лис не похож, ведь приехал в деревню помочь ему, Зырянову, по поручению Олега Ивановича…

Ладно, на этот вопрос уже сегодня вечером можно получить ответ от Макарова. С ним же и посоветоваться, как жить дальше. То ли идти на службу к Лису, то ли возвращаться домой, на Дон, где спокойно получать пенсию и так же спокойно спиваться, то ли согласиться все же на роль евнуха и сесть за канцелярский стол в родной части.

— Пресса! — мужчина лет тридцати, упитанный, краснощекий, как младенец с диатезом, прошел по проходу, размахивая над головой газетами. — Есть кроссворд, есть секс, есть убийства — каждому найду публикации по желанию. Газеты вчерашние, сегодняшние и даже завтрашние!

Продавец чуть припадал на правую ногу, и Зырянов почему-то решил, что мужчина должен быть обязательно инвалидом, — иначе с чего бы он занимался таким несерьезным делом.

— Присядь, — сказал Женька.

Человек лишь поставил тяжелую сумку на свободное рядом с Зыряновым место:

— Спасибо, но сидя много не заработаешь. Что брать будем? На любой вкус…

— Ногу не в Чечне потерял?

— Ногу? — тот непонимающе взглянул на свои полусапожки. — А, ты вон о чем. Нет, обувь новую купил, пятку растер до крови. Скажешь тоже, в Чечне. Что я, дурак, чтоб туда соваться?

Тут глаза его остановились на правом рукаве Женькиной куртки, и продавец с опаской подхватил ношу, намереваясь двинуться дальше.

— Стой, — Зырянов взял из его сумки первую же попавшуюся газету. — Расплатиться надо.

— Да ладно!

— Чего «ладно»? Ведь говоришь же, что не дурак, а деньгами швыряешься. Если каждый бесплатно по газете возьмет…

— Восемьсот рублей, — скороговоркой произнес продавец, всем своим видом показывая, что желает одного — побыстрее отвязаться от нежелательного собеседника.

— Держи без сдачи. А за Чечню мы еще рассчитаемся. Впереди расчет, с теми, кто совался и кто не совался, запомни!

Женька и сам не понял до конца смысл своих слов, но резанула его обида, задела за живое, столько ее накопилось, что сейчас он даже зубами заскрежетал. И готов был уже поговорить по душам с этим диатезным здоровяком, получающим, небось, не меньше ротного, с процентами за боевую обстановку, но все же сдержался. Конечно, продавец ни при чем. Ему, продавцу, война была не нужна. А если и нужна, то лишь потому, что с материалами оттуда газеты лучше раскупали. Но можно подумать, что Женьке хотелось воевать…

Зырянов прикрыл глаза, успокоился. Ладно, хватит на сегодня отрицательных эмоций. Надо переключиться. Открыть, к примеру, газету и прочесть что-нибудь веселенькое.

Газета была, как сказал продавец, завтрашней: датирована днем, который только наступит. Уже в этом крылся юмор.

Первая полоса, однако, ничего смешного не содержала: информация там была, судя по заголовкам, сплошь криминальная. Женька хотел уже пролистать ее, но знакомая фамилия задержала взгляд.

«УБИТ УБИЙЦА КРАШЕНИННИКОВА

Как мы сообщали ранее, в Москве был найден труп предпринимателя Крашенинникова с признаками насильственной смерти. Тогда милиция высказала предположение, что убийцей является его знакомый Э.П. Сразу после совершения преступления он ушел в бега, и вот возле одного из сел Калужской области случайно обнаружено тело Эдуарда Пилявина — того самого Э.П., чье имя мы не могли назвать полностью в интересах следствия.

В этих же интересах мы не можем рассказать подробно, кто свел счеты с убийцей предпринимателя. Известно лишь, что недалеко от места расстрела Пилявина, кстати, бывшего сотрудника спецорганов, обнаружен пистолет ТТ китайского производства, из которого и было произведено три метких выстрела: два — в голову и один — в область груди. Несмотря на точность попаданий, оперативные работники считают, что стрелял в Пилявина все же дилетант. Во-первых, он выбрал очень неудачное оружие, которым не пользуются профессионалы, и, во-вторых, не стер с него даже отпечатки своих пальцев. Криминалисты пока работают с ними, но уже сейчас кое-что могут сказать. К примеру, то, что обладатель ТТ был левшой.

О причинах гибели Пилявина говорить пока рано. Вовсе не обязательно связывать между собой смерти Крашенинникова и бывшего сотрудника службы безопасности. Ответ мы получим лишь тогда, когда милиция выйдет на след и возьмет того, кто неплохо стреляет с левой руки.

Кстати, о левой руке. Как и мы, другие газеты сообщали ранее: в Москве начался „плановый“ отстрел тех, кого мы обычно называем криминальными авторитетами. Уже выяснено, что большинство убийств совершено стрелком-левшой, оставляющим орудия убийства — снайперские винтовки — на месте преступления. Конечно, калужская деревня от Москвы далековата, но, как знать, не та ли рука расправилась с Пилявиным?..».

Дальше Зырянов газету читать не стал. Он сложил ее и сунул в карман. Сразу же вспомнил Лиса: как аккуратно тот брал из его рук китайский ТТ: наверняка для того, чтобы сохранить на нем отпечатки пальцев. Потом этот пистолет подбросили поближе к трупу Пилявина…

Но ведь все написанное дальше — чушь! Эдуарда убивали из «Макарова», у того калибр девятка, а у ТТ — семь шестьдесят два. Каким же безграмотным экспертом-криминалистом надо быть, чтоб не увидеть разницу!

Или в газету специально запустили такую информацию? Для Женьки? Показать, что на него открыта охота? Но кто и для чего ее открыл? Тот же Лис, который подбросил пистолет к ферме? Так если бы он захотел, то ему проще было в ту же ночь убрать Зырянова, и все. «Бандиты застрелили друг друга» — так написали бы в газетах… Лис этого не сделал. Наоборот, он нормально разговаривал с Женькой, даже пообещал его устроить на работу…

Развеялся, называется, развеселился.

Непонятно, почти ничего непонятно.

Кроме одного: Женька — на крючке, кто-то и с какой-то целью использует его как живца. А раз так, можно петь боевые гимны и готовиться к сражениям. Надоело быть только наблюдателем и пулять по елочным украшениям в виде часов. Побыстрее бы только прояснить ситуацию. Ну, это они с Макаровым попробуют сделать.

Глава двадцать седьмая

Ближе к вечеру Олега потянуло к телефону: ему захотелось позвонить Наташе. В баре красовалась бутылка вина, в холодильнике лежал виноград, оплывшая свеча в подсвечнике — куда бы он ни взглянул, все напоминало ему о вчерашней гостье. Казалось, в воздухе витает еще даже запах сладковатых духов. Олег подошел к окну в спальне, чтоб открыть форточку. На подоконнике, в пепельнице, остались окурки со следами губной помады. На кровати подушка хранила отпечаток ее головы.

Олег бы, наверное, уже позвонил, но у телефона стояла фотография его сына. У мальчишки был суровый недетский взгляд.

Макарову ничего не оставалось, как одеться и выйти на улицу.

Тихий чистый воздух тоже как бы запах духами, но Олег вскочил в переполненный автобус, где нафталин теплых одежд смешался с парами бензина. Мысли о Наташе тотчас пропали.

Макаров решил еще раз навестить Кобозева.

Теперь дверь ему открыла худая печальная женщина, через силу улыбнулась:

— Олег Иванович? Проходите. Мы с Мишей только что о вас говорили.

— Как он? — тихо спросил Макаров.

Та чуть пожала плечами:

— Неважно. Опять выпил лишнего. На кухне сейчас сидит.

Кобозев появлению Макарова, кажется, не удивился. Поздоровался и сразу же поставил перед ним чистую рюмку.

— Ты по какому поводу меня вспоминал, Миша?

Комбат скривился:

— По нехорошему. А может, и по хорошему. Не разобрал еще. Вот сейчас вмажем по стопке…

— Я пить не буду.

— А я буду. И мне, Олег Иванович, вы теперь не указчик. Хотя я вас очень уважал и уважаю, но у меня есть повод нажраться.

— И серьезный повод?

— Серьезней некуда. Звезду еще одну мне на погон бросать думают. Откупиться хотят и уволить. Погладить по головке и вытолкнуть в шею. Я жене по этому поводу сказал, что вы бы так никогда не поступили. А они — запросто.

Макаров вспомнил недавний разговор с генералом. Значит, тот все-таки прислушался к его совету.

— И я бы так поступил, Миша. Потому как только получишь очередное звание, я поздравлю тебя от всей души.

Комбат улыбнулся одной стороной рта, улыбка эта вышла болезненной:

— Вы бы не вышвырнули меня. Вы же знаете, что я за звездочки не продаюсь. И вообще, на мне рано ставить точку. За мной боевой опыт, и когда мы очередной раз пойдем на Чечню, я уже буду знать, какую тактику применять там. — Он сжал губы, как ребенок, боящийся выдать тайну. Взгляд при этом стал тоже по-детски бессмысленным.

— Тебе надо сначала вылечиться, Миша, — сказала жена, входя на кухню. — Лечь в госпиталь, отдохнуть от всего, что было…

— В психушку упрятать хочешь? Хрен вам всем! Я быстрее в петлю голову суну, чем соглашусь, чтоб меня дуриком признали! Нас всех, воевавших, списать хотят, чтоб и памяти не осталось о великом кавказском походе. Но мы не можем уйти! Не можем, так ведь, Олег Иванович? Пока не разберемся с ихней и нашей сволотой…

Кобозев заскрипел зубами, закачал головой.

— Разбираться никогда не поздно, — сказал Макаров. — Я уже начал разбираться. Помоги мне.

— Хорошо, Олег Иванович, я подниму своих ребят, тех, кого надо…

— Не надо никого поднимать. Ты просто должен вспомнить, Миша, — вспомнить бой под Гехи.

Кобозев сжал ладонями виски, потом с силой помассировал щеки, подбородок. Он, кажется, приходил в себя, посмотрел на Макарова так, будто только что его увидел.

— Олег Иванович, простите, что-то с головой у меня. Не болит, зараза, а отключается — и точка. Соображать перестаю. Но кое-что понял. Вы опять насчет Сокольцова пришли, да?

— В принципе, да. Но ты ведь о нем рассказал все, что знал, так?

— А чего мне таить? Конечно, все.

Олег подошел к окну. Там, словно тушью на светлом фоне снега, были нарисованы черные деревья. Голубоватый фонарь не освещал ничего, горел мертвенным светом сам по себе, как огромная звезда. Так горят сигнальные ракеты.

— Миша, у меня к тебе дурацкий вопрос: ночь, когда тот бой шел, темной была?

Кобозев ответил не сразу.

— Кабы он один у меня был, бой… Погодите… Темной! Точно, темной. Я же хотел послать ребят, чтоб своих вытащить, а потом передумал. Никаких ориентиров, местность незнакомая, потерял бы еще бойцов. У меня боец Насонов такой был, полез вперед на свой страх и риск туда, где Сокольцов лежал, но ни с чем вернулся. И сержанта не нашел, и сам чуть не заплутал.

— Насонов? Рыжий, со шрамом на подбородке?

Человек с именно такими приметами встречался с матерью сержанта и показывал женщине документы и письма сына.

Кобозев удивленно взглянул на Олега:

— С чего вы взяли? Волосы у него нормальные и никаких шрамов. Отчаянный пацан был. Позже на «озээмку» налетел, чеченцы такие мины на растяжки ставили. Посекло его осколками тогда.

Тому, кто встречался с Сокольцовой, было около тридцати. Конечно, рядовой Насонов под такой возраст никак не подходит.

— Миша, а кто у тебя в батальоне из офицеров, прапорщиков рыжим был, а?

Комбат ответил не задумываясь:

— Не числились такие. Лысые были, под «ноль» оболванивались, модная эта прическа «Смерть вшам» называлась. А рыжих не водилось. — И без всякой паузы он спросил: — Олег Иванович, я что, действительно дуриком стал? Выгонять меня из войск надо?

— Ну почему выгонять, — сказал Макаров. — Ты что, считаешь, что меня выгнали?

— У вас — другое, у вас ранения серьезные и выслуга уже есть. А мне — тридцать с копейками. Точку в этом возрасте неохота ставить.

— Ты все же ложись в госпиталь, подлечись, подожди, что врачи скажут.

— Да знаю я, что они скажут! — Кобозев сощурил глаза и побледнел. — Меня туда навсегда упечь хотят, понимаете? Я теперь знаю новую тактику действий в горах, ее у меня захотят выманить…

Олег заметил, как закусила губу жена Михаила, как наполнились слезами ее глаза.

Глава двадцать восьмая

Слежку за собой Зырянов вычислил, когда добирался от вокзала к дому Макарова. Человек в сером пальто с маленьким стоячим воротником вскочил на подножку отходящего уже автобуса, кольнул взглядом Женьку, усевшегося у окна, и тотчас отвернулся.

Женька видел этого мужчину на платформе Киевского вокзала, потом — в длинном переходе метро на Павелецкой. Конечно, это мог быть и просто попутчик, но Зырянов решил все же сойти на пару остановок раньше. Он не спешил вставать с кресла, пока автобус не остановился и не открыл двери, и только потом рванул с места и спрыгнул на серый грязный снег.

Двери автобуса уже начали закрываться, когда через них протиснулось и серое пальто. Опять короткий, украдкой, взгляд на Женьку. Потом человек достал сигареты, щелкнул зажигалкой, отвернулся, словно защищая огонек спиной от ветра…

Но ветра ведь нет!

Женька пошел через дорогу, затылком ощущая чужой внимательный взгляд.

Хвост. Незачем вести его за собой к Макарову.

Как по заказу, прямо перед ним вылезают из такси пассажиры, в салоне «волжанки» никого не остается. Водитель стоит у открытого багажника.

— Отец, свободен?

— Нет, зависим. От денег клиента.

Таксист был толстый, мрачный, вроде шутил, но не улыбнулся при этом.

— Тогда поехали.

— Поехали. Хоть в Магадан. Только это будет дороже, чем в Люблино.

Женька невесело улыбнулся: а и вправду, лучше бы махнуть в Магадан. Он хотел уже сесть на заднее сиденье, но услышал:

— Рядом садись. Сзади удавочку на шею накидывать легче.

Такси рвануло с места, и Зырянов только успел увидеть, что его преследователь в сером пальто застыл на обочине дороги с поднятой рукой.

Он остановил машину за квартал от дома Аллы, таксист не захотел брать чаевые, отсчитал ему сдачу с сотенной до рубля. Женька уже отходил, когда водитель спросил:

— Слышь, парень! Руку в Чечне потерял?

— В Чечне.

— Ясно.

— Что ясно-то?

— Племяш мой там остался, сын сестры. В спецназе служил, во внутренних войсках. С Сибири призывался.

— А я донской. Тоже спецназовец.

— Суки они, — сказал водитель, не став уточнять, кого именно имел в виду. — Столько наших пацанов загубили…

Женька ничего не ответил, глядя на дорогу, по которой только что ехали, — в этот вечерний час она была пустой, значит, человек в сером пальто потерял его.

— Слышь, — опять заговорил водитель. — А чего ты из автобуса да ко мне сел? Может, переночевать тебе негде? Так это устроим.

— Спасибо, отец, все нормально.

— Понял. Значит, ищешь, не где спать, а с кем. Не все, значит, тебе отшибло на войне, слава Богу.

Серьезный таксист развернулся и поехал в сторону остановки метро, а Женька, пройдя по аллее до густых зарослей шиповника, остановился и вновь оглядел трассу. По ней спокойно мчались машины. Если в одной из них и сидел человек в сером, то Зырянова он, безусловно, потерял.

Алле, конечно, стоило бы предварительно позвонить, но Женьке было не до поиска жетонов в темном городе. Уже в лифте он сообразил, что надо было взять хотя бы шампанское и конфеты, но лифт остановился напротив нужной двери, и рука непроизвольно потянулась к звонку.

Дверь открылась тотчас:

— Входите, Алексей Никола… Женя? Женечка! Вот уж кого не ждала!

— Я некстати, да?

Алла поцеловала его в щеку, взяла за рукав, завела в комнату:

— Брось выдумывать, ты всегда кстати. Просто сейчас у меня квартирует один из постоянных, краснодарец. Позавчера приехал. Вот и подумала, что он вернулся. А он, между прочим, может сегодня вообще не прийти.

— Я очень огорчен, — мрачно сказал Зырянов. — Так хотел познакомиться…

Алла подвела Женьку к дивану, усадила, покачала головой:

— Не заводись, Женечка! Мы сто раз уже говорили с тобой на эту тему. Да, ко мне приезжают и у меня останавливаются мужчины, мои отношения с ними тебя не должны волновать, как не волнуют они их. Тот же краснодарец спокойно отнесется к тому, что ты пришел ко мне в гости, понимаешь?

— Пришел и остался в твоей постели до утра. А он свечу бы держал, да?

Алла закусила верхнюю губу, чуть помолчала, потом ответила:

— Ну, специально злить Алексея Николаевича, может, и не стоит, это, Женечка, не в моих правилах, я не та дама, которая обожает рыцарские турниры в свою честь. Хотя никогда не забуду, как ты мчался из-за меня ночью за город, когда подумал, что на меня в дачном доме кто-то напал…

Она опустилась у его ног, положила подбородок ему на колени:

— Женечка, если я кого-то люблю, то только тебя, честное слово, ты мой лучший друг, лучший любовник, ты вообще… Но я никогда не стану ничьей рабыней, никогда! И всегда буду жить только так, как хочу! Даже если это не нравится лучшему другу и любовнику. Ты понимаешь меня?

А на что, собственно, еще нужно рассчитывать, подумал Зырянов. Ну не семью же с Аллой создавать. Он что, разве сможет на свою пенсию содержать эту женщину? Да и вообще, зачем он ей, такой красивой, такой уверенной, умеющей самостоятельно решать проблемы? Зачем? Он даже картошку не сможет почистить… Она честна, Алла, и спасибо ей за это. Спасибо хотя бы за возможность встреч…

Женька вымученно улыбнулся, и Алла, заметив это, сказала:

— Вижу, что понимаешь. Потому будем сейчас пить с тобой чай, и ты расскажешь, почему явился не запылился без предупреждения, на ночь глядя и такой взбудораженный.

— Давай чай, — сказал Женька.

Зазвонил телефон. Трубку сняла Алла:

— Слушаю!.. Алло, Алло! — Пожала плечами, положила трубку на место, пояснила: — Наверное, кто-то номером ошибся. Но мог бы извиниться, а то сопит и ничего не говорит.

Едва она ушла на кухню, звонок раздался снова.

— Послушай, — попросила Алла.

— А если это твой краснодарец?

— Я тебе уже сказала: я независимая женщина, и мои гости это усвоили. Алексей Николаевич, кстати, о твоем существовании знает.

Женька не слишком охотно подошел к аппарату:

— Да!

— Зырянов, — раздался незнакомый голос, — ты не захотел вести за собой моего человека к Макарову, но не пожалел женщину, подвергая ее опасности. Или ты думал, что сможешь оторваться от «наружки»? Это несерьезно. Советую не задерживаться и покинуть уютное гнездышко. Женщине, мне кажется, не нужны неприятности.

Тотчас пошли короткие гудки.

— Кто там? — спросила из кухни Алла.

— Ты права, кто-то ошибся номером. — Зырянов вышел в прихожую. — Но чай не ставь, я… Мне надо срочно уйти.

Вышла встревоженная Алла, мельком взглянула на телефон:

— Это из-за звонка?

— С чего ты взяла? Трубка молчала.

— Неправда, ты слушал ее слишком долго. Из-за звонка или из-за меня? Тебе не нравится то, что я сказала?

— Мы как-нибудь вернемся к этому разговору. — Женька уже открывал дверь. — Сейчас мне действительно надо уходить.

Ну вот, думал он, спускаясь в кабине лифта, сейчас все и прояснится. Ведь, по сути, его вызвали из квартиры, значит, ждут. Что скажут, интересно? Как-то объяснят, для чего пистолет с его пальчиками был подброшен к трупу Пилявина?

Возле подъезда Зырянова никто не встретил. Он не спеша прошел по аллее до самого метро, часто останавливался, оглядывался. Прохожих в этот час было мало и Женькой никто не интересовался. Только недалеко от входа в метро, там, где находилась стоянка такси, уже знакомый водитель высунулся из окошка и крикнул:

— Быстро ты управился, податливая, видать, попалась.

— Послушай, — сказал Женька. — Ты говорил что-то насчет ночевки…

— Так у меня квартира пустая. Жена в отъезде, к матери, теще моей, отправилась…

Конечно, подумал Зырянов, предполагать можно разное. Даже то, что таксист оказался на автобусной остановке не случайно и он заодно с человеком в сером пальто. Но откуда таксист мог знать адрес Аллы? И зачем звонить, вызывать из квартиры? Таксисту проще было бы сразу доставить клиента куда надо. Ничего пока не понятно!

И Женька пожал плечами, усаживаясь на место рядом с водителем.

А Алла в это же время набирала номер телефона Макарова:

— Я слушаю, Наташа, — сказал ей знакомый голос после первого же гудка. Макаров, видно, сидел у аппарата и ждал от кого-то звонка.

— Олег Иванович, это Алла.

— О, прости, ради Бога. Я просто ждал звонка… Делового…

— Если ждали, то, значит, не звонили мне только что? Не разговаривали с Женей? Не пойму, что с ним случилось…

Глава двадцать девятая

Возвращаясь от комбата Кобозева, Олег все же зашел в гастроном и купил бутылку красного испанского вина. На покупку эту надо было настроиться, и он уговорил себя, что вино приобрел без всяких там задних мыслей, что Наташе звонить не собирается, что просто вот придет домой, культурно усядется за стол и выпьет с одной целью: понять, чем оно нравится красивым женщинам.

Но дома бутылку он поставил в бар, себе вскипятил чай и думать начал совсем о другом.

Некто рыжий и со шрамом встречался с Марией Ивановной Сокольцовой. Из рыжих Макаров знал только Крашенинникова, но тот, кто вымогал у матери сержанта деньги, выглядел иначе, хотя, скорее всего, хотел, чтоб его спутали с коммерсантом.

Бездействие — страшная штука. Олег уже давно попытался бы многое выяснить через Анастасию Тихонину, она ведь садилась в машину к тому, кто прибыл на встречу с Сокольцовой, но Шиманов запретил к ней даже приближаться. Другие варианты того, как выйти на рыжего, пока не приходили в голову.

В «Москвиче» мог еще быть Володарский. Но как в столице найти человека, которого лишь мельком видел однажды ночью? В непонятной конторе Игоря, где, кажется, трудился Володарский, о нем вряд ли что скажут — не та это контора, где посторонним говорят о своих сотрудниках. Ничего о нем Олегу неизвестно, даже имя.

Впрочем, почему это — ничего? Есть зацепочка. Если Володарский — стрелок и ездил на соревнования разных рангов…

Спецназовцам одно время давал уроки по огневой подготовке член олимпийской сборной тогда еще Союза, многие годы он был тренером-«селекционером», теперь уже не у дел, но может же хранить в памяти фамилию того, кто вроде бы подавал надежды? Понятно, что их, подававших эти самые надежды, было много, и все-таки попытка не пытка.

Фамилия его на «З», Зимин, телефон есть, теперь бы еще повезло с тем, что олимпиец оказался дома и согласился помочь.

Зимин был дома. Володарского он помнил.

— Ну как же, Ленечка. Негодяй. Почему негодяй, это я говорить тебе не буду, но если придется с ним контачить, то просто имей в виду, что он непорядочный человек. В нашей команде двое таких было дружков, мы от них избавились. Дальнейшую судьбу Ленечки я не отслеживал, мне это не нужно было, координат его, естественно, не держу.

— А кто может держать?

— Кто может, кто может. Только такой же негодяй, как он сам, и может. Кстати… Сейчас посмотрю… Ты знаешь, совершенно случайно у меня остался телефон его дружка. Тот помоложе чуть был, может, образумился, хотя лично я не верю в это. Ты записываешь? Георгий Насонов, а номер у него, значит, такой…

Что-то помешало Олегу накрутить с ходу семь цифр, продиктованных Зиминым. Сразу он даже не понял, что именно. А когда понял, то позвонил уже по другому телефону.

Насонов… так комбат-два назвал того солдата, который ночью пробовал добраться до тела сержанта Сокольцова. Фамилия, конечно, обычная, но почему бы и не поинтересоваться, не имеет ли боец родственников-спортсменов.

Кобозев даже не выслушал до конца вопрос:

— Какие родственники? Он сам мастер спорта, выступал раньше за «Динамо», потом там неприятность какая-то с ним произошла, отчислили его…

— Постой, Миша. Насонов у тебя в рядовых ходил, если не ошибаюсь? Так когда же это пацан успел всего добиться?

— Пацан? Да Насонов лишь немногим моложе меня, Олег Иванович. Он по контракту служил, понимаете? Наемником. У, зверем был! Я приглашу его, когда мы опять туда пойдем…

Олег нахмурился, но перебивать Кобозева не стал, выслушал его тираду по поводу продолжения кавказской войны и только тогда спросил:

— Ты контакты с ним не поддерживаешь?

— Я же вам говорил, его легко ранило, на растяжку он ночью наскочил, в госпиталь угодил. А потом контракт закончился, Насонов его не продлил. И все. Я лишь слышал, что он работает или служит в каком-то военном ведомстве, но вот в каком именно и в качестве кого — не знаю.

— Он не рыжий был, а?

— Вы уже спрашивали, Олег Иванович. Про шрам на подбородке и про цвет волос. В батальоне вообще не было рыжих. Это меня сейчас хотят рыжим сделать, вышвырнуть из войск, точку на мне поставить, и даже вы не решаетесь заступиться. Мафия избавляется от лучших…

Дальше пошло непонятное бормотание, обрывки диалогов, потом трубку взяла жена Михаила:

— Простите его, Олег Иванович. Он уже не соображает, что говорит.

Олег хотел было как-то поддержать ее, ободрить, но она всхлипнула и положила трубку.

Макарову надо было бы сделать еще один звонок, рассказать о солдате-контрактнике Шиманову, но он решил, что в этот вечер с телефонными переговорами и так выходит перебор. И потом, он покосился на бутылку вина, вдруг кто-то захочет позвонить и ему, а аппарат все время занят.

Эта его мысль сразу же была кем-то подслушана (телефон зазвонил), и Олег даже не терялся в догадках, кем. Он тут же схватил трубку, сказал опрометчиво:

— Я слушаю, Наташа.

Но звонила Алла. Она спросила его о Зырянове…

Глава тридцатая

— Ты, отец, лучше подбрось меня к ближайшей гостинице.

— Не выдумывай. Деньги лишние, что ли, чтоб на ветер их выбрасывать?

— Деньги у меня как раз есть.

— Вот и береги их. Молодой ведь еще, сгодятся. Это мне осталось только на похороны отложить… Спать тебе никто не помешает, говорю же, что дома у меня никого нет.

— Ты отчаянный, отец. А если я соберу в сумки все твое барахло и вынесу?

Таксист покосился на Женьку:

— Одной рукой много не утащишь. И потом, я за свою жизнь научился в людях разбираться. Домой редко кого приглашаю.

Белая «пятерка» уже довольно долго шла за ними от самого метро, выдерживая постоянную дистанцию метров в сорок. Женьке это не нравилось, но таксисту он ничего не решался сказать. Тот, однако, преследование заметил сам.

— Кто это к нам, елки зеленые, прицепился? Не знаешь эту машину?

— Я в Москве пока вообще мало чего знаю.

— Тогда помотаем ее малость.

Таксист сбавил скорость, потом неожиданно газанул, свернул, не включив поворот, в ближайший переулок, вновь выскочил на основную трассу. «Жигули» шли за ним как привязанные.

— За выручкой охотятся, суки, — сделал вывод водитель. — Хорошо хоть ты рядом, вдвоем — оно не так страшно, хоть и… — он покосился на его правую руку. — Надо нам, парень, в центр рулить, там милиции побольше, они отцепятся.

«Чтоб они отцепились, надо тебе, отец, меня высадить, — подумал Женька. — Я им нужен, а не твоя выручка. Но если я скажу тебе об этом, подумаешь, что я струсил, бросаю тебя в такой момент».

— Они бы тормознули уже нас, если бы захотели, — сказал он вслух. — Район этот глухой, никого вокруг — чего ждут?

— А черт их знает, чего.

Таксист утратил привычное спокойствие, на крупном его лице выступили капельки пота.

— По пути переулок один есть, где дворами можно проехать. Если там от них не оторвемся, рулим к ближайшему посту ГАИ.

Водителем он был классным и дорогу знал назубок: вырубив фары, свернул с узкого переулка под арку, запетлял в слепом слаломе меж деревьями, мусорными баками, «улитками»-гаражами, заглушил мотор возле одного из подъездов.

Преследователей видно не было.

Так, в полной тишине, они просидели минут десять, потом таксист сказал, почему-то шепотом:

— Я выйду, взгляну в переулок. Мало ли что, может, там нас караулят.

— Вряд ли, — не согласился Женька. — Для грабителей это сложная игра. Если б они только были уверены, что у тебя мешок денег, тогда бы, может, и караулили.

— Сейчас жизнь такая — за копейку удавят. — Таксист бесшумно открыл дверцу машины, попросил: — Ты только не выходи никуда, ладно?

Вернулся он быстро и впервые улыбнулся, хотя улыбка была натянутой:

— Чисто все. Ну, попали в переплет! — Он тихонько тронул машину. — А я, грешным делом, подумал, что ты от страха сбежишь, бросишь меня. Не бросил, оказывается. Ты не офицером был? По возрасту вроде на солдата не совсем похож.

— Старший лейтенант. В отставке.

— Вот я и гляжу. Наш-то погиб — бриться еще не начал. Хороший у меня племяш был…

Ехали недолго, остановились у пятиэтажной хрущевки, обсаженной старыми тополями.

Квартира таксиста была на третьем этаже. Он включил свет в коридоре и на кухне, сразу же направился к холодильнику:

— После таких гонок можно и по пятьдесят граммов выпить, я сегодня за руль уже не сяду. Сейчас закуску приготовим, котлеты разогреем. Может, и супец похлебаешь?

— Нет, спасибо. — Женька подошел к окну, выглянул на улицу. Конечно, хозяину не надо было сразу включать свет, тот, кто хочет, элементарно вычислит по загоревшейся лампочке квартиру. Но вроде все спокойно снаружи.

— Иди к столу, давай первую стопку за знакомство выпьем. Меня Степаном Ильичом зовут.

— А меня Женей.

Выпили, закусили хрустящими огурцами и соленой капустой.

— Капусту сам заготавливаю, сам шинкую. По огурцам жена специалист, но и они ничего получились… Пока, Женя, котлеты разогреваются, давай курнем. После таких вот передряг больше тянет к сигаретам, а не к водке.

Вышли на балкон.

У дома стояло несколько машин. Таксист прошелся по ним внимательным взглядом.

— Мать твою… Совсем запугали старика.

— Что случилось, Степан Ильич?

— Да я ведь все наши легковушки знаю, где чья. А вот, видишь, белая «пятерка» стоит, точно такая, которая за нами гонялась. В доме никто такую не держит. Может, в гости к кому разве что на ней приехали.

— Скорее всего, в гости.

— Да?

— Грабители не останавливали бы машину под вашим балконом. И потом, мы ведь подъезжали к дому по трассе, и дорога сзади была пуста.

Степан Ильич помолчал, потом сказал угрюмо:

— Все, может быть, и так. Но когда мы с тобой входили в подъезд, «пятерка» тут не стояла, это я точно говорю.

У дома не было ни одного человека. В поздний час по мерзкой сырой и холодной погоде не находилось любителей прогуляться. Но чутье разведчика, не утраченное еще, подсказывало Зырянову, что из темноты, из-за густого частокола голых зарослей сирени, надо ждать опасности.

Едва видимый огонек блеснул там, будто кто-то коротко и с силой затянулся сигаретой. Глухой хлопок. Недалеко от головы Зырянова, в кирпичную стену, ударила металлическая капля.

Степан Ильич втянул голову в плечи, юркнул в комнату, позвал Женьку:

— Быстрее сюда!

Когда Женька оказался рядом, он опять неизвестно зачем перешел на шепот:

— Из рогатки шариками подшипников стреляют, что ли?

— Может быть, — кивнул Женька.

Но он-то знал, что это стреляли из пистолета с глушителем.

Глава тридцать первая

Макаров плохо спал ночь, все ждал, когда придет Зырянов, но Женька не появился до утра. Впрочем, не было его и утром. Не питавший особой любви к телефонам, Олег все же опять, как и вчера, принялся накручивать номера.

Леся сказала, что Зырянов выехал накануне автобусом с таким расчетом, чтоб успеть на послеобеденную электричку. Это означало, что именно ею Женька вчера вечером приехал в Москву, нопочему-то поспешил сразу не на квартиру Макарова, а к Алле. Там повел себя тоже непонятно, поздоровался и исчез. Кто мог испугать его телефонным звонком?

Какие-то новые нотки улавливались в словах Леси. Может, Олегу показалось, но она была рада его звонку, говорила не так сухо и скупо, как всегда. Впервые звала его не по отчеству, а просто по имени. «В гости не собираешься? Мы скучаем по тебе». Такое из ее уст он раньше не слышал. Захотелось тотчас бросить все и отбыть в деревню.

«Через неделю рассчитываю приехать, ждите!»

Через неделю.

За это время надо разобраться с Насоновым, с Володарским, прояснить, что все-таки случилось под Гехи с сержантом Сокольцовым.

Но первым делом надо все-таки разыскать Женьку. Кого-то он мог встретить на вокзале или в электричке, вот потому и не приехал сюда. У Аллы появился не по делам сердечным, это ясно. Был расстроен, все же собирался пить чай, но убежал сразу после непонятного звонка…

И еще надо все-таки дожать Толика Шиманова относительно Анастасии Тихониной. Эта женщина может объяснить многое, если не все. Надо было вообще о ней не заикаться, действовать самому, и все. А скажи ему сейчас о Насонове, то же произойти может: «Не лезь к нему, это не твое дело…» По большому счету ведь и не дело ОМОНа, эти милицейские отряды иным занимаются…

А действительно, какой интерес у Шиманова к мадам Анастасии? В какой игре она козырь? Он что-то о торговле оружием говорил, но такими проблемами РУОП, наверное, озабочен, а не черные береты. У них работа оперативная…

Нет, о Насонове Олег никому ничего не скажет. С ним он поговорит сам: как-никак бывший подчиненный. В «Москвиче» он не сидел, поскольку не рыжий и без шрамов.

У Насонова надо узнать все о Володарском. Вполне возможно, они до сих пор поддерживают приятельские отношения.

Тот, кажется, растерялся, услышав по телефону голос своего командира.

— Товарищ полковник? Вы как меня разыскали?

— Через Интерпол, — рассмеялся Олег. — А без шуток, могу рассказать, как и зачем, но лучше не сейчас, а при встрече.

— Вы просто чудом до меня дозвонились, это ведь дом родителей, я тут редко появляюсь, живу по другому адресу и сейчас бегу в свою контору, на работу опаздываю.

— Я могу подъехать и в контору…

— Нет, — быстро ответил Насонов. — С приемом посетителей там сложности. Рядом с конторой небольшой парк есть, а в парке — прудик. Я выйду к нему часов в десять, скажем. Вас это устроит?

— Вполне. Только… — Олег чуть замялся. — Только я честно признаюсь: в лицо тебя не помню.

— Это ничего. Я-то вас несколько раз видел. Да и парк — не танцплощадка, людей в этот час там будет немного. Как бородатого увидите…

Бородатого. Значит, шрама на подбородке у него Сокольцова видеть не могла. Не он охотился за деньгами женщины.

Расспросив, как попасть в этот самый парк, Макаров положил трубку и взглянул на часы. Поездка предстояла неблизкая, времени у него оставалось только на то, чтоб съесть бутерброд и выпить кофе.

Кофе он еще не успел допить, как зазвонил телефон. Наконец-то Женька объявился, подумал Макаров, но ошибся.

— Олежка, привет! Не разбудил тебя?

Он уже открыл было рот, чтоб сообщить Шиманову о своей ближайшей поездке, но в последний миг решил, что делать этого все же не надо.

— Ну что ты! Я уже в пальто и сапогах.

— Куда намылился?

— В булочную за кефиром.

Шиманов чуть помолчал, словно обдумывая, правду ли говорит друг, потом бодренько сказал:

— Вот и отлично, кефир — это рядом с домом, так же? Попьешь его и сразу мчись ко мне, есть неотложное дело.

Олег скривился и еще раз взглянул на часы:

— Сразу — это как? Тебя полдень устроит?

— Меня устроит, если ты кефир будешь пить за моим столом. Дам тебе к нему сухарей, горчичных. Это — лучшие, если ты в них понимаешь толк.

Уловка с кефиром не прошла, и Макаров вынужден был приоткрыть карты.

— Толя, я приеду лишь к обеду. У меня деловое свидание, отменить его не могу.

— Да я ведь тебя тоже не только на сухарики приглашаю.

Насонов наверняка уже ушел в свою контору, подумал Макаров, так что звонить и отменять встречу просто невозможно. Был бы хотя бы его рабочий телефон… Нет, все равно с ним надо встретиться, и лучше встречу не откладывать.

— Толя, если получится, буду раньше двенадцати, но сейчас — ты меня прости! Как только освобожусь, с ближайшего же автомата тебе звякну.

— Ну-ну…

Парк был действительно тихий, прудик небольшой, даже с аэрационной трубой, темная незамерзшая вода дала пристанище стае диких уток. Малыш с берега бросал им куски белой булки.

Сюда Макаров добрался на удивление быстро, до встречи с Насоновым оставалось еще пятнадцать минут. Но Олега, оказывается, уже ждали. Симпатичный улыбающийся парень подошел к нему:

— Олег Иванович?

— Он самый. — Олег протянул ему руку. — А вы Георгий, значит?

Тот ответил на рукопожатие, и улыбка его стала еще шире:

— Нет, Георгий у нас с бородой и посолидней. Я так — мальчик на подхвате.

«Черт, — ругнул себя Макаров, — и точно, Насонов же говорил про бороду».

— Пойдемте, машина ждет.

— Куда? Мы вроде договорились здесь с ним встретиться…

— В наше время договоры ничего не стоят. Насонов ждет вас в своем кабинете.

— А как же пропускной режим? У меня даже паспорта с собой нет.

Молодой человек начал проявлять нетерпение, тихонько дернул Макарова за рукав:

— Все эти вопросы улажены. Вас уже ждут, даже кофе горячий на столе.

— Ну, если кофе горячий…

Сели в сияющий, ухоженный «Форд». Шофер был чета тому парню, который встретил Макарова: и по возрасту, и по веселым глазам. Только молчун: пока ехали, не проронил ни слова.

А ехать пришлось долго. Макаров даже удивился этому:

— Насонов по телефону говорил, что контора рядом с парком.

— Мы крюк делаем, Олег Иванович. На машине иначе туда не подъедешь.

Остановились у подъезда жилого дома — длинной девятиэтажки, где не было ни площадки для парковки автомобилей, ни вывесок.

— Небогато живете.

— Неброско, — вновь улыбнулся сопровождающий. — А это, знаете ли, разница.

— Знаю, знаю. У вас тут аквариум с муреной не стоит, случайно?

Парень сузил глаза, но ничего не ответил, лишь жестом пригласил Макарова зайти в открывшиеся двери лифта.

Поднялись на шестой этаж, вышли на обычную лестничную площадку, где была приоткрытой одна из четырех дверей, через которую действительно просачивался запах кофе.

— Где тут ваши горчичные сухари? — сказал с порога Олег. — Кофе я уже чувствую.

— Хрен тебе, а не кофе, — ответил ему Шиманов, появляясь в коридоре. — Кефир, бля, будешь лакать, ты ведь по утрам только кефир пьешь. Хотя я бы и его тебе не налил. Спутал, понимаешь, нам все карты… А когда ты догадался, что ко мне едешь?

— На полдороги…

Глава тридцать вторая

— В переплет, однако, попали мы, — зашептал таксист. — Главное, не могу понять, почему меня «пасти» начали. Не было еще такого. Ты можешь это как-нибудь объяснить?

— Котлеты на кухне сгорят, Степан Ильич, — сказал Женька.

— Что? — не сразу понял тот. — А… Да шут с ними, с котлетами. Тут бы в живых остаться. Я в чем и перед кем провинился, а?

Эти же вопросы задавал себе и Зырянов. Пока он был уверен в одном: если его преследует Лис со своими людьми, то хочет не убить, а напугать. Промахнуться с близкого расстояния в человека, да еще стоящего на фоне освещенного окна, ни Савва, ни Никита не могли. И потом, пулю в него проще было вогнать там, в деревне.

Люди из белых «Жигулей» знают Макарова, знают адрес и телефон Аллы. Это еще одна загадка, и нет даже вариантов ответов.

— Еще хорошо, что жены дома нет, — таксист говорил все так же шепотом. — Она бы панику уже подняла… Может, и нам надо все же в милицию сообщить, а? Только вот телефон у меня отключен, за неуплату. Чуть просрочил — и все.

Зырянов нахмурился:

— Жаль, хотел командиру позвонить. А милицию пока беспокоить нечего. О чем ей заявлять?

Степан Ильич подумал и согласился:

— Действительно, не о чем заявлять. Ехали следом, из рогатки стрельнули… Все действительно так и было, а что-то не по себе. Меня пробовали душить даже как-то в машине, два молокососа с удавочкой сели, наверное, до сих пор в больнице лечатся: хорошо я им бока намял. Но тогда я даже испугаться не успел. А тут — не по себе что-то. И ведь жизнь стала такая: попробуй соседей на помощь позвать — никто не откликнется. Что делать будем?

— Котлеты жевать, — сказал Зырянов.

Таксист после этих слов немного успокоился, даже попробовал улыбнуться:

— А и вправду, другого ведь ничего не остается. Садимся за стол. Черт, хорошо, что есть еще у нас фронтовики.

Котлеты действительно успели малость подгореть, но Степан Ильич этого даже не заметил, он с опаской поглядывал в сторону балкона.

Гул заработавшего двигателя они услышали одновременно: кто-то перегазовывал на холостом ходу. Таксист метнулся к окну, глянул в щель шторы:

— «Пятерка» отъезжает. Белая «пятерка», ну, та самая… Гады, машут мне на прощание, представляешь? Во, гады!

Зырянов тоже подошел к окну: может, удастся разглядеть лица преследователей? Но машина уже отъехала из освещенного фонарями у дома пространства в темноту.

— Ты не видел, как они выглядели?

Степан Ильич покачал головой:

— Нет. Который впереди рядом с водителем сидел, лишь руку высунул в окно и… До свидания, мол.

— Свидания с ними ни к чему…

Разговор их прервал звонок у двери. Короткий, больше не повторившийся, хотя Зырянов и таксист выждали с минуту.

— Жена не могла приехать? Или соседка за хлебом прийти?

— Так никто не звонит. Да и какой хлеб в двенадцать ночи?

— Глазок в двери есть?

— Есть. Но чего в него смотреть? Не будем открывать, и все.

Зырянов мягко, кошачьим шагом, все же подошел к двери, взглянул в глазок. Никого он там не увидел, но от этого ему легче не стало.

Глазок Степан Ильич врезал хороший, с большим обзором, и Женька без труда усек тонкую нить провода, идущего чуть наискосок от верха дверной коробки вниз, скорее всего, к ручке.

— Кто там? — спросил таксист.

— Не кто, а что.

Женька отодвинулся, давая возможность хозяину квартиры обозреть лестничную площадку.

— Ничего нет.

— А провод? Он у вас что, все время висит?

— Провод? Ага, теперь вижу. Неужто бомбу под дверь подвязали, гады?

— Примерно так. Растяжку поставили.

Зырянов опять прильнул к глазку. Или наспех работали мальчики с белой «пятерки», или они совсем не профессионалы. Зачем провод натягивать так, чтоб его было видно? И не только в проводе дело: если очень постараться, можно разглядеть даже рубашку гранаты, прикрепленной к внешней ручке двери. Хорошая граната, на славу ахнет, если…

— Я позову сейчас через балкон соседей, — сказал таксист. — Пусть милицию вызовут.

— Погоди, Степан Ильич.

Зырянов накрыл ладонью уставшие глаза. Надо все попробовать рассмотреть во взаимосвязи, как учили в училище.

Топорно действовал тип в сером, поэтому Женька его вычислил.

Не лучше вели себя преследователи на белой «пятерке». Их заметил не только он, разведчик, но даже таксист.

Далее — выстрел в стену. А пистолет действительно ведь не рогатка, оружие имеют те, кто мало-мальски хотя бы им умеет пользоваться.

Теперь вот — растяжка. Точнехонько через дверной глазок пролег провод. И граната укреплена так, что ее видно. Очередная их промашка? А не много ли?

Перебор получается с халтурой, явный перебор.

Не остановили, не подстрелили.

Значит, и не взорвут.

— Степан Ильич, ты на всякий случай отойди подальше. На кухню, к примеру. Поставь чаек.

У таксиста округлились глаза:

— Ты что делать хочешь?

— Разминированием заняться.

— Так, а… Мина-то с той стороны двери!

— Мне это до лампочки.

— А мне — нет, парень. Если рванет, на всей площадке двери у соседей вылетят.

— Да черт с ними, с соседями. Тем более, ты же говоришь, что они, в случае чего, и на помощь не придут.

— Не шути так, Женюша…

Но увидев, что Зырянов взялся за ручку двери, Степан Ильич, не говоря больше ни слова, пошел на кухню.

А Женька начал колдовать с дверью. Отщелкнул замок, медленно провернул круглую скользкую ручку. За нее, ясное дело, впопыхах растяжку не закрепить, устройство, если это не туфта, сработает, когда дверь будет открываться и натянет провод.

Хорошо говорить — если. Вот бабахнет сейчас…

Так, маленькая щель есть, дверь поддается без напряга. Уже можно просунуть руку, пощупать, что там и к чему.

Растяжки, как таковой, оказывается, не существует. Вниз от гранаты провод не идет. Саму гранату Женька еще не видит, но уже ощущает всю ее пальцами. Не тот вес.

Муляж.

За спиной — уже более решительный, но по-прежнему испуганный голос таксиста:

— Женя, я все же решил к соседям стучаться. Давай не будем рисковать. А то ведь еще и поплатимся за это, как пить дать!

Зырянов открыл дверь настежь, снял проволоку, бросил ее под ноги, потом поднял:

— Возьми, авось в хозяйстве пригодится. Я же, если не возражаешь, «феньку» прикарманю.

— Граната? — уважительно спросил Степан Ильич.

— Игрушка. Топорно, кстати, сработанная. А теперь, хозяин, давай спать. Никому мы не нужны, никто нам и ничего не сделает.

Глава тридцать третья

У Шиманова действительно нашелся кефир и горчичные сухари. Сам он пил черный кофе и брезгливо смотрел на кружку Олега:

— В тебе нет ничего аристократического. Променять, бля, напиток богов на скисшее молоко…

— Боги нектар пили.

— Если и нектар, то его собирали с цветов кофейного дерева.

— Ладно, Толя, не пудри мозги. Что случилось? Чем я тебе опять не угодил, собравшись встретиться с бывшим сослуживцем?

Шиманов словно и не слышал вопроса, блаженно вдыхая аромат кофе.

— Толя, хватит дурачиться. По какому праву вы меня подслушиваете?

Шиманов сделал удивленное лицо:

— Мы, тебя?

— А ты что, совершенно случайно позвонил мне сразу после того, как я переговорил с Насоновым?

— Не случайно, Олежка, ты прав: отнюдь не случайно. Но одна неточность в твоих словах есть. Я позвонил не сразу, что очень даже существенно. Я позвонил лишь тогда, когда меня некоторые товарищи попросили об этом. И, кстати, предоставили для встречи с тобой вот эту, бля, комнатушку. Кефир оплачен ими. Улавливаешь суть?

— Конторой Игоря?

Шиманов хмыкнул:

— Так тебе все и скажи!

— Но одно хоть сказать ты можешь? Наташа приходила ко мне и для того, чтоб по просьбе Борщева «жучок» в телефон вставить?

Омоновец удивленно взглянул на Макарова, оторвал чашку с кофе от губ, поставил ее на ладонь, тотчас сморщился, обжегшись:

— Ну, бля… Так значит, эта длинноногая пава к тебе приходила? Слушай, ты не свистишь? Мне ой-ой-ой какие люди жаловались, что как только не уламывали ее, а не уломали. Я, конечно, твой телефон давал, но думал, он ей нужен для рабочих целей. А она на твой краповый берет клюнула! Или на что другое?

Макаров ответил с горечью:

— Ты же теперь сам понимаешь: с рабочими целями приходила. Прислали ее ко мне с дружеским визитом. В этом — призналась, а что в телефон «жучок» поставила, не сказала.

Шиманов поставил чашку с кофе на стол, согнал с лица веселость.

— Не спеши, Олег, с выводами, не надо. Я так понял, что прослушивали не тебя, а телефон Насонова, и ты на чужой крючок попался.

Макаров не выдержал, ругнулся, потом зло сказал:

— Если и Насонов не в ладах с законом, то что же получается: по макушку дерьма вокруг, что ли? Куда ни ступишь…

— Да ты просто в одно болото вступил, ходишь вдоль берега, волны делаешь. В одно болото, бля, понимаешь? Поскольку ты дюже настырный оказался, мне позволили кое-что тебе разъяснить. У спортсменов термин такой существует — уровень игры. Есть уровень дворовых команд со своими чемпионами, а есть — элитная высшая лига. В элитной играют большие профессионалы, и это только кажется, что правила пишутся одни для всех. У них свои правила. Так вот, ты, сам того не ведая, на другой уровень с низшего вышел, на тот, куда тебе выходить не следует, Олежка. Крашенинников, Пилявин — это как раз дворовые игроки… Кстати, ты уже знаешь, что Пилявина мертвым нашли недалеко от той самой деревни, куда твой Зырянов уехал?

— Мертвым? Не слышал.

— Ну да. В газете написали, что его убили из китайского ТТ, стреляли с левой руки, на оружии остались отпечатки пальцев… У Зырянова случайно не левая рука — действующая?

Олег промолчал, переваривая свалившуюся на него информацию. Шиманов продолжил:

— Все написанное — липа, конечно… Но вернемся к нашим баранам. Все шло более или менее мирно и гладко до той поры, пока один из элиты не свалял глупость. С жиру сбесился, не иначе. У него очень серьезная, ответственная, высоко оплачиваемая работа была, с перспективой роста, а он еще решил и шабашкой заняться. Ты можешь себе представить, к примеру, директора коммерческого банка, продающего еще и воблу у пивного ларька?

— Представить, может, и могу, но не пойму, зачем ты такое длинное предисловие делаешь. Меня банкиры и вобла сейчас мало интересуют.

Шиманов вновь взял чашку с кофе, спросил:

— Олежка, у тебя как башка, по-прежнему болит, когда психовать начинаешь?

— А что, есть повод нервничать?

— Может быть. Я, к примеру, не представляю, как ты отнесешься к тому, что твой человек, человек, которым ты командовал, которого воспитывал, которого видеть сейчас хочешь, подлец из подлецов.

— Это ты о Зырянове? — Олег встал из-за стола. — Тот китайский самопал я ему дал, я, понимаешь? Но все равно надо еще доказать, что Женька стрелял. И даже если он стрелял…

— Погоди-погоди, — Шиманов махнул рукой. — Я же сказал, что все написанное — липа. Убили Пилявина из «Макарова», вогнали в тело три пули из трех разных стволов. В газету же кто-то и зачем-то запустил дезинформацию. Не о разведчике твоем сейчас речь. — После этого приложил палец к губам и покачал головой: мол, язык за зубами надо держать, дружок. Тем самым дал понять, что комната прослушивается. — «Воблой», то бишь, бля, документами сослуживцев, решил приторговывать твой контрактник Насонов. Он вышел на своего давнего дружка, Володарского, с которым в старое доперестроечное время валютными операциями занимались и из-за этого были отлучены от большого спорта.

— Я из-за Володарского и хотел с бойцом встретиться, — сказал Олег.

— Так вот, Насонов в Чечне раздобыл документы двух погибших ребят, уж как он это сделал, не знаю, но сделал. Пятьдесят миллионов за них выманил у одной семьи, столько же просил и у Сокольцовой, но тут появился ты, и сделка не состоялась. Как тебе нравится такая информация, Олежка?

Макаров немного подумал, погладил ладонью затылок, лишь потом сказал:

— Я и этот вариант проигрывал. У меня не получилось. С Сокольцовой встречался рыжий человек со шрамом на подбородке. Комбат-два Кобозев, у которого служил Насонов, сказал однозначно, что шрамов у него не было. И рыжим он не был.

— Я думал, ты сейчас начнешь доказывать, что Насонова не воспитывал, своим не считаешь. Тут бы я с тобой полностью согласился. А вот по остальному… Разве комбат не говорил тебе, что Насонов в госпиталь попал, нарвавшись на растяжку? Вот тогда его и посекло осколками, а после госпиталя Кобозев с контрактником не встречались. Сокольцова его безбородым видела, потому шрам заметила, но это ведь две недели назад было, и за такое время даже я под Льва Толстого смогу подделаться.

— И волосы покрасить?

— С волосами несколько иная история. Ты ведь мне рассказывал о своей беседе с Кобозевым, о том, что многие солдаты носили прическу «Смерть вшам». Вот я поначалу и подумал, что лысым Насонов ходил, оттого никто и не знал цвет его шевелюры. Но потом наши ребята аккуратненько в вещах его покопались — были на то причины — и нашли рыжий парик… Еще вопросы по этому поводу есть?

— Один, — сказал Макаров. — Не пойму я чего-то, почему в таком случае Насонов еще не в кутузке? Если у вас имеются доказательства по краже им чужих документов…

— Бумаги на сержанта Сокольцова до сих пор у него, наши ребята их только сфотографировали. Родители, которым он обещал вернуть из плена сына, но отдал лишь документы, письма в обмен на деньги, а потом слинял, узнали Насонова по фотографиям. Но арестовывать его никто пока не собирается. А почему — не спрашивай. Не нашего это ума дело.

Заметив, что Макаров все же пытается открыть рот и спросить, Анатолий опять приложил палец к губам. Сделав паузу, продолжил:

— Скажи спасибо, сегодня мы уберегли тебя. Кто знает, что было бы, если бы он почувствовал, что ты его подозреваешь? Речь бы у вас зашла о Сокольцове, так же?

— Без сомнения.

— Тогда просчитываются плохие варианты. Первый: он бы тебя, как человека, интересующегося не тем, чем надо, элементарно шлепнул. Второй: он бы испугался и исчез из поля зрения соответствующих органов. Это не устраивает ни органы, ни, думаю, тебя… Ладно, что-то мы разговорились. Давай я тебя провожу немного да примусь за работу.

Они вышли на улицу, отошли пару кварталов. И только тогда Шиманов ответил на вопрос, заданный Макаровым.

— Я знаки тебе делал — ты понял их? Чужая контора, вполне возможно, в ней все пишется и прослушивается господином-товарищем Борщевым. А раз так, то тебе не надо тут баллы набирать. Теперь о Насонове. Если ты, Олежка, переживаешь, что эта, бля, тварь останется безнаказанной, то выбрось из головы такие мысли. Как только нынешние начальники Насонова узнают, чем хлопчик занимается, они вынесут ему такой приговор, что он был бы рад любой срок в тюрьме отсидеть. И даже арестуй мы его, на следующий день Насонова нашли бы в камере или с петлей на шее, или с резаными венами и уже холодного.

— С ним бы разобрались из-за мародерства?

— Не смеши! Ты знаешь, чем сейчас занимается твой бывший солдат?

— Точно — нет. Вроде в какой-то армейской структуре служит…

— Вроде! Служит! Мы уже говорили с тобой по этому поводу: в Чечне были случаи, когда наши оружие «чичикам» продавали: кто гранату, кто автомат… А контора, где числится Насонов, поставляла и поставляет сейчас туда стволы партиями. И танки, и снаряды, и цинк с патронами. Все хитро делает, через третьих лиц… И кто же позволит, чтоб Насонов предстал перед судом и заговорил?

— У бандитов такие руки длинные, что в тюремную камеру долезут?

— У бандитов? — Шиманов горько улыбнулся. — Олежка, чего-то ты никак не поймешь главного. Неужели я неясно говорю? Люди, продающие оружие, носят красивые такие, шитые золотом, погоны, соображаешь? А на вырученные деньги кормятся и строят дачи не только они, но и политики с громкими именами. Процесса над Насоновым им никак нельзя допустить, иначе… Ну, я же тебе растолковывал, почему новая мировая война невозможна: гарантированное самоуничтожение систем произойдет. Так и тут: полетят к черту и думцы, и правительство, и козыри генштабные… Кто-то посодействовал, кто-то недосмотрел, кто-то осознанно решил на этом деле руки нагреть… Деньги они делили, а ответственность — не захотят. Потому все спустят на тормозах.

— Так что же, ничего не делать? — Макаров в растерянности даже остановился.

Шиманов пожал плечами:

— Почему — ничего? Видишь же: соответствующие органы «пасут» подлеца, отслеживают ситуацию, в нужный момент на Насонова «капнут» его же боссам и того уберут. Там это умеют делать. Много любителей хотело или пристроиться к этой кормушке, или правду о ней написать… Одних с почестями хоронили, о смерти других и не узнал никто. Вот в таком мире, бля, мы и живем, Олежка.

— А Крашенинникова, Пилявина почему убили? Они тоже с оружием были связаны?

— Нет, тут другое. Крашенинникова убрали люди твоего контрактника. Насонову не удалось на мякине провести Сокольцову, он увидел с нею тебя, испугался и стал избавляться от свидетелей. Крашенинников как раз знал, что он выдавал себя за сослуживца погибших бойцов и пытался выкачивать из родственников этих погибших деньги. Вот бизнесмену-неудачнику и всадили ножичек, причем все обставили так, чтоб подозрение упало на Пилявина. Теперь рассчитались с Пилявиным, и концы ушли в воду. А если не в воду, подозрение падет на третье, совсем постороннее лицо… Все будет сработано профессионально.

— Толя, ну откуда вы все это знаете?

— Знаем. Есть в окружении Насонова типчик один. С виду ничего, но хлипкий. Дает всю информацию.

— Володарский?

Шиманов присвистнул:

— Ты это… Знаешь много, дружок. А количество знаний обратно пропорционально длине жизни. Так что фамилию Володарского лучше забудь.

— Толя, и что будет дальше? Оружие так и будет уходить на Кавказ? Даже если эти продавцы и покупатели с засветившимся Насоновым разберутся?

Шиманов замедлил шаги, спросил в свою очередь:

— А чего ты мне такие глупые вопросы задаешь? Я что, бля, всемогущий Христос? Так и тот систему не победил. Вокруг оружия, Олежка, крутятся такие деньги, что никакой страх не заставит торгашей от них отказаться. — Он остановился, пристально посмотрел на Макарова. — Против системы на белом коне и с шашкой наголо скакать не хрен. Но я там столько пацанов потерял… Тоже, как и ты, не могу и не хочу с этим мириться. Потому свой план есть. Возможно, и с тобой его на досуге обсудим, но не сейчас. Сейчас у меня действительно нет времени.

— Толя, последнее. Ты о третьем лице говорил, на которого можно списать убийство Пилявина. И спрашивал, не левша ли Женя Зырянов. Ты знал, что его подставили? Он позавчера еще из деревни уехал в Москву и пропал.

— Как пропал? Слушай, давай вечерком встретимся, обсудим эту тему. А до этого ты позвони подчиненному своему бывшему, придумай повод, почему на свидание не явился. Ну там ногу подвернул, сифилис срочно подхватил… И на ближайшие два-три дня о новой встрече не договаривайся.

Глава тридцать четвертая

Пушкин надел на кудрявую свою голову белый снежный башлык. На плече его, как ручная, сидела ворона и с любопытством смотрела на прогуливающегося вокруг заметенного фонтана человека. Ворона, наверное, вспоминала те золотые дни, когда тут толпились люди с цветами и мороженым, когда у скамеек можно было найти семечки и недоеденные булки. Человек у фонтана время от времени швырял под ноги лишь окурки, но их птица терпеть не могла.

Женька который раз взглянул на часы. Пора, наверное, уходить. Впрочем, если бы было куда, он бы уже и ушел. Половина пятого. Лис, скорее всего, не придет.

Зырянов несколько раз порывался позвонить Олегу Ивановичу, и каждый раз, подержав жетон на таксофон в кулаке, опускал его в карман. Ну что он мог сказать Макарову? Выручай, командир, я опять влип, на меня труп хотят повесить… У Макарова и без Женьки своих проблем хватает.

Плохо, что за все дни, проведенные в Москве, так и не удалось заказать протез. Ну да ладно, черт с ним. Он ведь все равно руку не заменит.

Без двадцати пять.

Таксист, Степан Ильич, вел речь о том, что Женька может неделю, пока не приехала жена, пожить у него, но это не решение проблемы. Хватит стеснять и его, и Макарова. Надо прямо сейчас ехать на Казанский, брать билет до Ростова, возвращаться в родной дом… Господи, там-то чем заняться? Деревне однорукий человек всегда обуза. Одной рукой можно только стакан держать, эта мысль приходит ему уже не в первый раз. Пенсия есть, но не в деньгах дело. Нашлась бы там хоть какая работа для него…

Без четверти пять.

Все. Пора выбросить последний окурок, зло сплюнуть и топать к метро.

— Зырянов?

Ну вот, еще бы миг, и они разминулись. Лису надо хотя бы извиниться за опоздание, но он лишь чуть лениво улыбается:

— Не замерз?

— А я уже собрался уходить.

— Напрасно. Я с неплохими новостями… Ты не хочешь перекусить? Тут есть заведение одно, хорошие блинчики подают.

Женька в этот день успел лишь позавтракать за столом таксиста. До утра их никто уже не беспокоил, но сон все равно был паршивым, таким же был и аппетит: бутерброды в горло не лезли. Однако и сейчас, уже вечером, чувство голода к нему не пришло. Женька шел рядом с Лисом и лишь обдумывал, как ему начать разговор — об убитом Пилявине, о человеке в сером пальто, о выстреле в кирпичную стену, растяжке… Зачем это понадобилось Лису?

— Так вот, Зырянов, повторюсь: неплохие новости тебе принес. Будет тебе и работа, и жилье. Кроме того, когда шеф узнал о твоей беде с рукой, сразу же поговорил с кем надо, расходы взял на себя и добыл австрийский протез. Должность твоя — инструктор спецотряда по огневой подготовке, оклад — пока тысяча долларов, есть перспектива роста. Годится?

Женька сразу забыл о том, что Лис опоздал почти на час, забыл, что собирался задавать волновавшие его вопросы. Если будет работа, будет место в гостинице или общежитии… Да почему если? Ведь Лис же говорит, что вопрос решен…

— А гостиница — в Реутово?

Лис хохотнул:

— Гостиница? Тебе по гостиницам да по общагам жить еще не надоело? Выделили тебе, конечно, не хоромы, но нормальную однокомнатную в районе Павелецкого вокзала, с телефоном и холодильником, в котором, кстати, на первое время даже еда есть. Можешь хоть сегодня девочку приводить… — Он повернулся к Зырянову, не сбавляя шага. — Это, кстати, не возбраняется, но любовь можно крутить только с девочками отряда, понимаешь? Никаких шлюх, никаких уличных знакомств, каждый контакт с неизвестным лицом должен согласовываться с руководством. С телефоном тоже не все просто. Признаюсь по-дружески: он прослушивается. Все разговоры личного характера запрещены, так что сам никуда не звони. Зато холодильником пользуйся как тебе заблагорассудится. Там, кстати, стоит бутылка… Слушай, дались нам эти блины! Едем к тебе, новоселье, так сказать, справим.

Комнатка оказалась что надо! Чистая, будто специально отремонтированная к заселению Зырянова, с удобной мебелью, телевизором, даже с гантелями у широкой аккуратно застеленной кровати. Лис небрежно подкинул вверх связку ключей:

— Держи, теперь они твои.

— До какой поры? — Женька поймал их, положил на край кухонного стола.

Было три ключа: один маленький, судя по всему, от почтового ящика, два — от входной двери.

— Это ведомственная квартира со всеми вытекающими отсюда последствиями. Пока будешь у нас, будешь тут и жить. И год, и пять… Впрочем, через пять, если дела пойдут нормально, можешь приобрести и кое-что посолидней. А если повезет и примешь участие в спецоперациях, то мешок денег сразу отхватишь.

— Я на деньги не жадный, — сказал Зырянов.

Лис эту его фразу никак не прокомментировал, достал из холодильника нарезку мяса, свежие помидоры, петрушку, налил по полрюмки водки.

— С соседями тоже контактируй поменьше. Они тут, правда, не любопытные, но если придется, скажешь то, что есть почти на самом деле: квартиру тебе выделила войсковая часть, в Москве занимаешься оформлением пенсии по инвалидности. В город выходи пореже: тут есть целая видеотека, около сотни кассет на самые разные вкусы, так что смотри и в любую минуту жди телефонного звонка. Порой и день, и два никому не понадобишься, но если шефу приспичит, а тебя не будет на месте… В общем, сиди в квартире, хотя бы первые дни, пока не привыкнешь к нашему укладу. Это, пожалуй, единственное неудобство в твоей новой службе…

Женька не скрыл улыбки:

— Я мечтал отлежаться. И потом, неудобство — это когда по тебе стреляют, когда на пятки наступают. Зачем вам понадобилось обкладывать меня вчера красными флажками?

Лис, как показалось Женьке, с недоумением посмотрел на него, пожевал губами, выпил водку и только потом сказал:

— Чтоб ты знал: я отныне являюсь твоим непосредственным начальником, а с начальством у нас говорить можно на любые темы, но вопросы задавать не надо. Однако… Что ты имеешь в виду? Какие красные флажки?

Зырянов коротко рассказал о прошедших событиях. Лис ни разу не перебил его, сидел, сощурив глаза, глядя в темное окно. Выслушал до конца, смачно выругался, потом сказал:

— Можешь в деталях описать этого, в сером? Жаль, что не разглядел остальных. После моего ухода этим займешься: бумага, ручки в столе лежат… Послушай, если за тобой организован «хвост», то мы могли его сейчас привести и сюда?

— Я утром, когда от таксиста ушел, специально по всему городу помотался: был и на рынках, и в магазинах, из автобуса в автобус пересаживался. Если кто-то меня сегодня и пас, то он скорее всего сбился со следа. Но кому же я все-таки понадобился, а?

Лис встал из-за стола, подошел к окну, зачем-то задернул плотные шторы.

— Не знаю, Зырянов, в курсе ли ты… В общем, погиб наш общий знакомый, за которым мы охотились под Калугой: Пилявин. Слышал об этом, нет? Кто-то пристрелил его возле того самого сарая, где мы в последний раз встречались.

— А разве Пилявина — не вы?..

Опять недоуменный взгляд:

— С чего ты взял?

— Но ведь возле трупа нашли пистолет, тот китайский ТТ, который ты у меня взял!

— А, да, в газете так было написано. Ты газету читал? Ты еще веришь газетам?

Женька развел руками:

— Но журналисты же не могли выдумать про этот ствол? Про то, что убийца был левша? Милиция же нашла ТТ с отпечатками моих пальцев? Тот самый ТТ, который принадлежал когда-то Крашенинникову?

— Тот самый? — Лис словно неожиданно вспомнил о чем-то, прошел быстрым шагом в коридор, где оставил свой кейс. — Тот самый… Я его так никуда и не пристроил, представь себе. — Он открыл кейс, и Зырянов увидел в нем лежащий среди бумаг и газет пистолет. — Ты о нем ведь говоришь?

— О нем.

Зырянов не мог ошибиться, это был действительно тот самый ствол, с чуть заметной царапиной на рукоятке.

— Забирай, если хочешь, стирай отпечатки своих пальчиков, можешь вообще его уничтожить, как вещдок. Только возле трупа Пилявина он не лежал, ты имей это в виду. И так же имей в виду, что кому-то ты страшно небезразличен, а поэтому меры безопасности, о которых я тебе толкую, — не простые слова. Пока не выясним, кому и зачем ты понадобился — никаких встреч и разговоров с Макаровым. Ты ведь понимаешь, что можешь просто подставить его. И с женщиной своей тоже на время завяжи. Не терпится — найдем тебе подружку. Но близкими рисковать не надо, это, если хочешь, наш неписаный закон.

Зырянов кивнул.

— Теперь вот что. Я тебя предупредил насчет вопросов, ты и молчишь, но наверняка хочешь знать, чем занимается спецотряд, и долго будешь над этим ломать голову. Поскольку голова эта тебе еще пригодится, скажу… Хотя, нет, прежде спрошу. Ты веришь, что наши любимые власти всерьез борются с коррупцией и хотят покончить с мафией?

— Если они сами воруют…

— Это полдела. При власти ведь есть и люди честные. Они бы, может, и рады хоть немного порядок навести, арестовать бандитов, да кто же им это позволит сделать? Пойдет процесс за процессом, пойдут такие признания и обличения, что наверху никто не удержится. Это с одной стороны. А с другой — связи криминала с партией власти настолько очевидны, что у людей тоже интересненькие вопросы скоро могут возникнуть. И что же остается делать?

— Что? — спросил Зырянов.

— Тебе, военному, и непонятен ответ? Как вы с врагами в горах поступали? Или ты считаешь, что те, кто народ обворовывает, в страхе его держит, не враги? И не надо с ними бороться?

Женька промолчал.

— Короче, решено применить к врагам нетрадиционные методы наказания: только так можно обезглавить верхушку преступных группировок и тех, кто занимается экономическим разорением страны. Вот зачем создан наш спецотряд «Белый стрелок». Работенка опасная, неблагодарная, о нашем существовании не знают массы, но знает уже криминальный мир. Не исключено, что кто-то из его представителей внедрен в отряд, идет утечка информации… Видишь, я лишь с руководством о тебе переговорил, а за тобой уже слежка установлена.

— Знали, что ты меня хочешь устроить к себе, только Савва и Никита.

— Не только, Зырянов. Повторю, что я с начальством разговаривал, причем в присутствии некоторых лиц… В общем, ты должен понять, что не в бирюльки играть тебя приглашаем, и потому решай сейчас: или остаешься, или отдаешь ключи.

— Это дело по мне, — сказал Женька. — Не пойму только, что такое «нетрадиционные методы».

— Без привлечения адвокатуры, — хмыкнул Лис. — А подробней потом растолкую. Сейчас бежать домой надо, бывай.

Зырянов провожать гостя не вышел, но прильнул к окну и видел, как тот прошагал тротуаром до угла дома и скрылся за ним. За углом, Женька знал это, была остановка трамвая.

Но Лис пошел не к ней. Он сел в припаркованную, ничем не приметную машину с тонированными стеклами, и водитель тотчас услужливо протянул ему трубку телефона:

— Шеф уже на проводе.

Лис взглянул на часы: нет, с докладом он не опоздал, все идет пока четко по графику.

— Что у тебя? — спросила трубка.

— Встретился. Подождал, пока он занервничал, собрался уже сматываться, и только тогда вышел к нему…

— В деталях завтра расскажешь. Дай мне общую картинку.

— Все прошло, как я и предполагал. Наивный болванчик, лапшу на уши вешать позволяет, моей версии по Пилявину поверил. Вчерашний хвост, естественно, заметил, так что не совсем дурак.

— Он очень даже не дурак, ты имей в виду, что в спецназе дураков офицеров не держат.

— Понимаю, и это еще одна причина того, что выбор пал на Зырянова. С задачей, я просто уверен, он справится.

— Канители многовато будет…

— Дорого он нам не обойдется, операцию затягивать не будем. И потом, своих людей терять не хочется. А этот по всем параметрам подходит. Умеет стрелять, есть особая примета. И мотивация для тех, кто займется следствием, налицо: чеченский синдром, ненависть к зажравшимся…

— Все, это не телефонный разговор.

— Да, я понимаю. Завтра с ним не хотите встретиться?

— Лис, знаешь, почему я на такой должности долго живу? Потому что не дурак. Ни завтра, ни вообще до конца операции я с ним встречаться не буду. Веди сам переговоры, плати ему, протез вручай. Мне, кстати, продемонстрировали: сигнализатор в протез нормально вмонтирован, захочешь увидеть — не увидишь. С этим — порядок. Но про дешевизну или дороговизну даже не думай и события не форсируй. В шею нас никто не гонит, коммунистический лозунг «пятилетку за три года» давно отменили. Дело надо чисто сделать, понимаешь? И это — главное.

Связь прекратилась, водитель с той же почтительностью положил трубку на место и плавно тронул машину…

Женька всего этого не видел.

Он еще раз заглянул в холодильник, включил телевизор, пробежал по всем программам, бегло просмотрел видеокассеты. Потом упал спиной на широкую кровать и загорланил песню:

Глава тридцать пятая

«Думай, — сказал себе Олег, — думай».

В деревне ничего страшного с Зыряновым не случилось, поскольку он прибыл-таки в Москву и посетил Аллу. Кто вызвал его из квартиры женщины по телефону — этого пока не узнать. Милиция Женьку не задерживала…

Нет, куда он девался — вопрос последний. А первый — почему не приехал с вокзала домой, то бишь на квартиру Макарова.

Пока у Олега на этот счет одна версия. Женька по дороге в Москву прочел в газете о Пилявине, китайском пистолете, левше, испугался, решил, что его здесь уже поджидает милицейская засада. Что следует дальше? На вокзал он не пойдет, грамотный: знает, если человека ищут, то прежде всего на вокзалах. Значит, надо остаться в Москве и доказать свою непричастность к убийству. Как? А хрен его знает, как…

И тут тупичок.

Где Зырянов мог ночевать? Не лето, в парке на скамейке не перекемаришь. А в городе знакомых у него нет никого. Если, правда, не считать Пашу Базарова, водителя, из-за которого вся эта история и началась.

Макаров открыл блокнот, нашел его телефон. Надежд, конечно, мало, но…

Трубку поднял сам Базаров.

— Олег Иванович? Ты как чувствовал, что позвонил. Я сам собирался с тобой связаться сегодня.

Неужто можно так вот — ткнуть пальцем в небо и угадать? Или у Павла другая причина, а Зырянов здесь ни при чем?

— У меня, Олег Иванович, дочь родилась! Надо бы как-то… это… Так что приглашаю на сегодня. Бери Женю, записывай мой адрес… Да нет, что я говорю! Я заеду за тобой!

— Жени сейчас нет, он в гостях под Калугой, — сказал Макаров.

— Да? Жаль. У меня, кстати, еще один повод был тебе позвонить, как раз из-за него. Тут мужик один, тоже частным извозом занимается, травил среди наших историю, что его ночью преследовали и взорвать квартиру хотели. Он как раз парня однорукого возил, который в Чечне воевал, вот я и вспомнил Женю.

— Мы можем прямо сейчас встретиться? — спросил Олег.

— А чего же…

Оказалось, Москва — не такой уж и огромный город, чтоб в нем невозможно было найти нужного человека. Правда, Базаров не ленился расспрашивать коллег, те давали наводки, и вот уже Степан Ильич во всех подробностях пересказывает Олегу историю ночных злоключений.

— Представляешь, не испугался, сам взялся дверь разминировать. А я уж хотел милицию вызывать. Толковый парень оказался…

Макаров не сомневался: речь шла о Зырянове.

— Он когда гранату-то с проволокой снял, только тогда признался, что, оказывается, не за мной, а за ним охотились. Утром сказал: «Я с ними разберусь…» А с кем — черт его знает.

— Никаких фамилий не называл?

— Нет… Кажется, нет. Правда, заикнулся, что догадывается, чьих это рук дело. Или, говорил, хитрой лисицы, или третьего. Я еще спросил, какого такого третьего, а он — «двое погибли уже, а этот же был с ними наверняка связан».

Для Макарова стало ясно, что под третьим Женька имел в виду Володарского. Фамилию его он не знал, был лишь в курсе, что «Москвич» на Калужском шоссе останавливали трое.

— Может, третьего Зырянов как раз и называл лисицей?

Таксист был категоричен:

— Нет, я запомнил. Или, говорит, третьего, или лисицы.

— Почему же он мне не позвонил?.. — сам у себя спросил Олег.

— А он хотел. Не знаю только, вам или кому другому. Но я оплату просрочил, телефон и отключили. Сегодня и по старым счетам заплатил, и заодно на месяц вперед. Плохо без телефона. Даже милицию не вызовешь.

Больше от Степана Ильича никакой интересной информации узнать не удалось.

Возвращались дорогой, которая проходила почти рядом с домом Шиманова. Базаров вовремя заметил пробку впереди и милиционеров на обочинах, свернул и поехал узкими переулками. Но и здесь была милиция. Машины ползли медленно, по-черепашьи, стражи порядка цепкими взглядамивсматривались в каждую, но не останавливали.

Макаров высунулся из окна, спросил оказавшегося рядом старшего лейтенанта:

— Что тут у вас случилось?

Тот замахал жезлом:

— Проезжайте, проезжайте!..

— Опять, наверное, кого-то или взорвали, или сожгли, — заключил Паша. — Дым на трассе впереди видел? Горело что-то. Мне этих «крутых» и не жалко, если честно. Сам от них натерпелся. Бог их наказывает.

Лисица пусть пока, как Райкин говорил, на ум пойдет. А Володарского Женька разыскать захочет. Вопрос — как? Он, Олег, вышел на Насонова. У Женьки связующее звено, объединяющее троицу, — только Анастасия Тихонина. Женщина, к которой Шиманов не советует даже приближаться.

Но теперь-то обстоятельства изменились. Теперь с ней пожелает встретиться Зырянов и может наломать дров.

— Ты теперь, Олег Иванович, мной располагай, в том плане, если машина нужна или другая помощь. Раз такое случилось, лета я дожидаться не стал, жену в деревню отправил, там ей с малышкой спокойно будет. Продукты привожу, а так — и газ есть, и вода подведена. Не хочу, чтоб она тут нервничала. Ведь правильно же?

— Правильно, Паша, правильно.

— Теща тоже там, до понедельника. Так что нам никто посидеть не помешает.

Макарову пить не хотелось, настроение было далеко не застольное, но отказываться от приглашения сейчас было неудобно. Человек ведь полгорода исколесил, пока не нашел Степана Ильича…

— Я только, Паша, всего часок посижу, у меня встреча назначена на вечер.

— Да мы хотя бы символически, Олег Иванович, дочку-то отметим. Найдется Женя — уже тогда капитально засядем и засадим.

Пока Базаров накрывал на стол, Олег попробовал дозвониться до Шиманова. Ни служебный, ни домашний телефоны не отвечали.

Жаль. Договаривались ведь на вечер встретиться. Но люди в погонах — существа подневольные, это Макаров по себе знает. В самый неподходящий момент начальство устраивает летучки, совещания…

— Картошку поставим отваривать?

Стол у Базарова получился на славу: тут и икра, и розовая нерка, и отварное мясо, и хрен с горчицей, и даже торт.

— Не надо, обойдемся холодной закуской.

— Тогда я наливаю.

Хороший коньяк. Тягучий и ароматный. Легко пьется. Надо запомнить название, взять бутылочку, повезти в деревню Павлу Павловичу… Или лучше Наташу на дегустацию пригласить?

Черт, какие мысли дурные. Хотя, чего тут дурного: не евнух же. Просто хочется женщину. Вот если бы Леся…

Хватит, одернул себя Олег.

Он извинился. Опять потянулся к телефону. Долгие гудки. Наверное, Шиманов вот так же названивал ему домой, чтоб предупредить о задержке.

— «Новости» посмотрим, Олег Иванович? Я «ящик» редко включаю, но футбол и информацию почти никогда не пропускаю.

— Включай.

Олег опять набрал номер омоновца. Трубку никто не брал.

Диктор читала текст, бесстрастно глядя в глаза телезрителей. Макаров скорее не услышал, а догадался, что говорит она о чем-то важном. Он отвел трубку от уха.

— …рядом с домом была взорвана машина подполковника милиции Шиманова. Взрывное устройство сработало, когда водитель повернул ключ зажигания. По предварительным данным, милиционер скончался на месте, незначительные ранения получили несколько прохожих…

Глава тридцать шестая

Бетонный бункер тира располагался прямо под спортзалом, но Лис поначалу повел Зырянова не туда, а к матам, на одном из которых без особого усердия топтались два парня: светленький, пониже, и высокий, с тонким торсом и черным ежиком волос.

Светлый заулыбался, оставил соперника и шагнул навстречу им:

— Привет, часовых дел мастер!

Только тут Женька узнал Савву, часы которого расстрелял на ветке ели.

Второй назвался по кличке — Жук. Он был неулыбчивым, серьезным, и пока они стояли все вместе и разговаривали ни о чем, исподлобья бросал внимательные взгляды на Зырянова.

— Размяться хочешь? — спросил Лис и кивнул на мат.

Женька невольно взглянул на покалеченную руку, и Лис тотчас добавил:

— Драка на равных.

Он сам ремнем от кимоно привязал к торсу руку Саввы, пока Женька раздевался. Хрупкий на вид Савва оказался мускулистым, жилистым. Но Женька сбил его секунд за двадцать.

Жук ступил на мат, сразу пошел в атаку, и Женька от неожиданности пропустил удар: жесткий, почти боевой. Сбилось дыхание, он с трудом уклонился от выпада левой ноги и понял, что если бы не сделал этого, ребрам было бы больно. Жук знал толк в драке. Потому его надо было не просто завалить — его надо было завалить красиво. Для этого придется пострадать: пропустить еще один удар, сделать вид, что поплыл, только так, чтоб рефери Лис не остановил бой за явным преимуществом, а потом…

Зырянов подставился, и соперник клюнул на эту в общем-то детскую уловку: кинулся добивать врага, забыв об элементарных правилах обороны. Не хватает парню школы.

Удар с разворота наружной стороной ступни в ухо получился, Женька себе поставил за него «пятерку». Жук упал, не успев собраться, сгруппироваться, но, ошеломленный, все же тотчас вскочил на ноги. Лучше бы он этого не делал…

Лис молчал, глядя, как совсем уже неуверенно, со страхом в глазах вновь становится в стойку соперник, и тогда сам Зырянов решил прекратить бой:

— Брэк! На пальчиках гарцуй, а не на пятках. На пятках тяжело маневрировать.

Лис, словно соглашаясь с этим, покачал головой, потом сказал:

— Если тебе, Зырянов, будет нетрудно, ты и в этом виде погоняй парней… Ну что, теперь в тир пойдем? Сознаюсь, я ведь специально тебя чуть помотал, хочу посмотреть, как ты после нагрузки ствол в руках держать умеешь.

Женька давно не тренировался, мушка чуть плясала, но пробные три выстрела все же удались: «десять», «девять», «восемь». Жук и Савва, как сговорившись, выбили по двадцать пять очков.

— Хорошо, — сказал Лис. — Очень хорошо. Ладно, на сегодня хватит, поднимайтесь с Саввой на свежий воздух, а мы с Жуком тут порядок наведем.

Женька поднялся по бетонным ступенькам, опять попал в спортзал и, естественно, не слышал разговора, состоявшегося между Лисом и черноволосым парнем.

А разговор был интересным.

— И как он тебе? — спросил Лис.

Парень чуть пожал плечами, вскинул руку и, почти не целясь, выпустил одну за одной три пули в мишень. Все они кучно легли в «десятку».

— Но драться он умеет, Лис, это без дураков.

— А в стрельбе у него долго не было практики. Да и с собой не равняй: тут он хоть и спецназовец, а любитель. Ты же не знаешь, наверное, куда медали, полученные на соревнованиях, девать, так?

Жук, соглашаясь, кивнул.

— И потом, нам ведь надо, чтоб он всего-навсего в человека попал, а тот побольше «яблочка», ты согласен?

Жук опять кивнул.

— А еще надо, чтоб ты не промазал. Все должно пройти по сценарию. Зырянов поражает объект, оставляет ствол, собирается уходить, но тут его вроде бы случайно замечают, указывают на него, менты — а менты там будут — естественно, откроют огонь… Но за них я ответственности не несу. Они и сплоховать могут, а вот если ты…

Жук вогнал в пистолет новый магазин и опять выстрелил трижды. Крякнул, не глядя на мишень.

— Последнюю пулю сорвал, «шестерка» или «семерка», в лучшем случае.

Лис на секунду прильнул к окуляру:

— «Семерка». Итого — двадцать семь. Для Зырянова это нормально, для тебя — недостаточно.

— Не промахнусь, — усмехнулся Жук. — Сам же говоришь: человек — не мишень.

— Дай Бог. А до этого пусть Зырянов живет как в раю. Глядите ему в рот, танцуйте перед ним, исполняйте все прихоти. Так, а этот пистолет, из которого он сейчас стрелял, я беру. Его обнаружат опера возле одного из трупов. И вообще, в ближайшее время пойдет серия убийств, совершенных левшою.

— Так ведь уже пошла. У нас же Савва — левша и работает исправно, «мочит» кого надо.

— Вот мы Саввины грехи на однорукого и спишем. Когда на чердаке найдут его труп рядом со снайперской винтовкой, «белого стрелка» не станет совсем. Придумаем что-то новое. Может быть, чтоб больше левую руку не светить, дальнейшим отстрелом Никита займется или ты. А правоохранительные органы, — Лис улыбнулся, — пусть отрапортуют наверх, что покончили с одноруким дьяволом, и кто-то из них, что вполне можно допустить, получит орден и новые погоны. Пусть, нам не жалко.

— А если Тихонин все же согласится на наши условия и его не надо будет убивать? — спросил Жук.

— Ну, у нас еще время есть, присмотримся к Зырянову… Хотя, мне кажется, его все же убирать придется. Приметный он больно, мы на эти приметы два-три дела успеем списать. Не хочешь же ты сказать, что лучше ментам Савву отдать или Никиту?

— Я вообще ничего говорить не хочу, это не мое дело — говорить.

Новые три выстрела, три «десятки».

Глава тридцать седьмая

Знакомые по Чечне приятели из милиции приглашали в гости, на рыбалку, но дружно отказывались отвечать на вопросы. У Макарова, конечно, вопросы были далеко не простые. Кто и почему убил Шиманова, как продвигается следствие.

«Старик, если б мы знали… Всего день прошел, о каких результатах можно говорить?.. Давай сменим тему… Не будем об этом…»

Еще категоричней они были, когда Олег хотел хоть что-то узнать о Володарском или Анастасии Тихониной:

«Дружба дружбой, но такие вопросы не задавай… Не суйся в это дело… Не рекомендую…»

Зато кое-что, самую малость, удалось прояснить по гибели Пилявина. Как и говорил Шиманов, Эдуард был застрелен не из ТТ, в теле его остались пули, выпущенные из «Макарова». Это означало, что стрелял в него не Зырянов.

Сам Женька так и не объявлялся.

Позвонила Леся: «У тебя там что-то нехорошее происходит, да? Я это чувствую».

Он бодренько старался убедить ее в обратном, но она, скорее всего, не поверила его словам.

Макаров попробовал играть в сыскаря. Представляясь спортивным журналистом, он обзвонил всех Володарских, записанных в телефонном справочнике. Никто из них к стрелковому делу отношения не имел.

Оставалось единственное: опять посетить особнячок, где щерит зубы на гостей мурена в огромном аквариуме. Но Игорь номера телефона не оставлял, звонить не просил, и вообще, туда, похоже, с улицы соваться не стоит: не пропустят охранники. Тем более, Макаров даже не сможет сказать, к кому идет: ни фамилии, ни должности бывшего сослуживца Шиманова он не знал.

Зато появился повод позвонить Наташе.

— Олег, после того, что ты обо мне узнал, я была уверена: мой телефон для тебя не существует, — сказала она.

— Ты решила вопрос с увольнением и отъездом?

— Почти. Я честно доложила начальству о причинах ухода: не могу и не хочу шпионить за мужиками. Игорь тут же предложил мне стать «чистой» секретаршей: только возиться с бумагами, заваривать кофе и водить гостей нашей конторы на экскурсию к мурене. Кстати, и оклад обещал увеличить. Но я, скорее всего, все же уйду. Все вокруг говорят, что наш Бен — бандит из бандитов, что раньше или позже его все-таки или шлепнут, или посадят, а нас разгонят, так чего же ждать такого конца?

— Я хотел бы тебя увидеть, — сказал Макаров.

— Серьезно? Встречи со шпионами обычно обходятся дорого.

— Ничего, за ценой не постою.

Женщина рассмеялась:

— Много же тебе от меня надо, раз ты даже не торгуешься.

— Кажется, ты права, — обреченно согласился Макаров.

Она его пожалела:

— Ладно, я все же чувствую, что встретиться ты со мной хочешь не только по делам службы и испанское вино купил до того, как появились проблемы. Или нет вина?

Макарову почему-то стало неловко. Бутылка стояла на виду, за стеклом, он тотчас отвернулся от нее и промямлил что-то о театре и прогулке по зимнему пустынному парку. В ответ раздался опять смешливый голос:

— Ты всерьез думаешь, что если кровать — повод для разглашения служебных секретов, то таким же поводом могут стать театр или парк?

— У меня, может быть, очень простой вопрос, никак не связанный с тайнами.

— Твое «может быть» мне пока нравится, — сказала Наташа.

Разговор вела она, и так, что Макаров терялся, не находил нужных слов. Он чуть было уже не положил трубку, но пересилил это свое желание, вспомнив о пропавшем Зырянове.

— Мне надо встретиться с Игорем, но я не знаю, как это сделать. Вот и хотел тебя попросить помочь.

— Это запросто. Я зайду к шефу, скажу, что некоторым образом связана с одним из наших клиентов, хотя это очень даже не поощряется, и прошу устроить ему аудиенцию, хотя это опять-таки… — она прервалась, почувствовав, наверное, состояние Макарова, и продолжила после небольшой паузы уже совсем в другом тоне: — … в театр лично мне собираться долго, для зимнего парка я не такая уж восторженная натура, потому заваривай, наверное, кофе. Твой вопрос не такой простой, как кажется, чтоб отвечать на него по телефону. И потом, я действительно хочу тебя видеть. И сама собиралась тебе позвонить.

Она появилась на пороге квартиры совсем не такой, как в первый раз. Костюм облегал ее красивую фигуру, не прятал ни стройных ног, ни достаточно полного для высокого роста бюста. Но если тогда намерения и желания женщины были ясны, запах молока и весеннего луга исходили от нее, то теперь дверь открыла классная дама строгих устоев и снисходительно посмотрела на оробевшего ученика:

— Ты неважно выглядишь.

Сама Наташа выглядела великолепно. Если бы она не приехала так быстро после их телефонного разговора, Олег не сомневался бы, что она только что посетила «Салон красоты». И сейчас она была из тех красавиц на подиуме, которые умело выдерживают дистанцию с зеваками, собравшимися в зрительном зале.

— А как выгляжу я — не говори. Я неотразима. На мне отличное английское белье, которое ты сегодня увидишь, если захочешь.

Она подставила ему щечку для братского поцелуя, но в самый последний миг вскинула голову, сама прильнула губами к его губам.

Дистанция испарилась, исчезла, как исчезает в обвале великого землетрясения казавшаяся неприступной холодная крепость.

— Погоди… Англия — потом. Сначала решим твои вопросы.

— Вино на столе.

— Я за рулем и сегодня должна уехать домой.

— У меня пустует рядом с домом гараж, а от метро тебе, если не ошибаюсь, идти немного.

— Но тогда просто неизбежна третья встреча, когда надо будет забирать машину. — Наташа чуть улыбнулась и села в кресло за журнальный столик, уставленный тарелками с легкой закуской. — Ладно, с ней как-нибудь разберемся. Наливай. И рассказывай, зачем тебе понадобилась встреча с моим шефом.

За все время Наташа перебила его лишь однажды, когда Олег поведал ей о несостоявшейся встрече с Шимановым.

— Он часа за два до гибели был у нас, представляешь? Причем встречался с самим Беном, поскольку Игоря в тот день не было. Я узнала об этом только потому, что замещала заболевшую секретаршу Бронислава Евгеньевича и приносила в кабинет кофе.

— Какие же у Толика могли быть общие дела с вашим предпринимателем?

Наташа пожала плечами:

— Не знаю. Наставший, правда, тоже ведь когда-то был милиционером, до подполковника вроде даже дослужился, лишь потом уволился и занялся бизнесом. Может, они знакомы еще с тех времен… Но мы отвлеклись: рассказывай о своем Зырянове.

Или Наташа действительно не знает, чем на самом деле занимается Бен, или она хорошая актриса, отметил Макаров. Но второе тут же отмел: вряд ли секретарш посвящают в такие тайны.

Он начал говорить о Зырянове. О том, как потеряв сознание от ранения, Женька оказался у «чичиков», как там отрубили ему кисть руки, как бежал из плена, приехал к Олегу сюда, в Москву, как охранял Лесю…

— Что-то в деревне произошло. Там кому-то понадобилось списать смерть Пилявина на Женю. Я думаю, поэтому он не появился у меня.

— Это я понимаю. Теперь объясни, зачем тебе надо встретиться с Игорем.

— Не обязательно с ним, можно с Борщевым. Если я правильно понял, то именно Борщев посылал кого-то в деревню по нашей с Шимановым просьбе. Наверняка эти люди встретились там с Зыряновым. Это — первый вопрос. А второй — я бы хотел побольше узнать о вашем бывшем сотруднике, Володарском. Для этого есть две причины. Володарский замешан в деле с документами моего бойца Сокольцова. И потом, на него наверняка будет искать выход Зырянов.

Помолчали. Испанское вино показалось Макарову безвкусным. Вернее, он просто не ощущал его вкуса. Для этого вина нужна особая атмосфера, где есть место свечам и легкой музыке.

— Олег, — сказала Наташа и отставила в сторону недопитый бокал, — хоть мой вопрос об уходе из конторы решен, но уйти я хотела бы красиво, без скандала, во всяком случае. Нам действительно не разрешают по своей инициативе встречаться с теми, на кого заведены досье. Шеф неплохо ко мне относится, но я не могу зайти к Игорю и похлопотать за тебя. У Игоря сразу появятся ко мне вопросы. Телефон его можешь, конечно, записать, но тогда при встрече он первым делом поинтересуется, кто тебе продиктовал эти цифры. Но может и не поинтересоваться: поймет все без твоих объяснений.

— А где я могу с ним столкнуться, скажем так, случайно? Он не ходит на скачки, на хоккей? Может, на работу на метро ездит?

Наташа улыбнулась:

— Мне кажется, он никуда не ездит, а живет круглосуточно в кабинете, исчезая из него время от времени в командировки на несколько дней. Он фанат, Олег, понимаешь? Для него не существует ни женщин, ни спорта. И Игорь, наверное, не знает, что такое общественный транспорт: у него есть машина, начиненная спецаппаратурой.

— Странно, — проворчал себе под нос Олег.

Наташа все же услышала его:

— Что ты видишь в этом странного?

— В небольшой частной лавочке такая мощная охранная структура. Сколько у вашего Бена торговых точек? Пять, десять?

— У нас еще готовят квалифицированных охранников для всех, кто хочет ими обзавестись, это, а не магазины, стало основой бизнеса Бена. Мы — дорогой товар, — без тени иронии сказала она. — Но сменим тему. Лучше подумаем, как помочь тебе.

— Ты ничего не сказала о Борщеве.

— Он — главный хранитель секретов. Он знает все обо всех, но мы о нем — ничего. У меня нет его координат.

— Ну и ладно. Тогда будем пить вино и смотреть английские моды.

Наташа встала из-за стола.

— Олег, давай сегодня обойдемся без показа английского белья, а? Не тянет что-то на секс, слишком рабочая и товарищеская у нас обстановка. Ты только не обижайся, но мне действительно хорошо сейчас просто общаться с тобой. А переспим в следующий раз.

— Машину загоним в гараж? — спросил Макаров.

— Нет, я почти не пила, уеду на ней. Оставь нам эту бутылку, мы ее прикончим после. И вот что: будь завтра вечером дома, обязательно. Хорошо?

— Завтра не будем говорить о делах, зажжем свечи, как тогда…

Наташа перебила:

— Скажи еще, стихи читать начнем… Не сентиментальничай, это тебе не идет. Если ты думаешь, что я приду только для того, чтобы переспать с тобой, то ошибаешься.

— Ну ты циник! — улыбнулся Олег.

— Нет, я просто сильный человек, как и ты, впрочем. Я не скрываю желаний и говорю всегда то, что думаю. Два сильных человека никогда вместе не уживутся, но могут стать хорошими друзьями. С постелью, без — это не так важно.

Макаров промолчал. Но отметил, что Наташа права и формулирует мысли очень конкретно.

— Ты, Олег, можешь к вечернему приему даже не готовиться, скорее всего, я приглашу тебя к себе.

— У меня так неуютно? — спросил он.

— Нет, что ты. Для холостяка ты содержишь жилье образцово, у меня в квартире бардак больший, да и кровать у тебя шикарная, на неофициальную часть завтрашней встречи сюда подадимся. А для официальной части у тебя не хватает одной важной вещи. Какой — секрет, завтра и узнаешь.

Глава тридцать восьмая

Женька невольно остановился перед зеркалом, скрестив руки на груди. Протез правой кисти почти ничем не отличался от настоящей левой, даже вены были очерчены. Сама рана, затянутая неестественно розовой кожей, еще не огрубевшей, чувствительной к любому прикосновению, спряталась теперь в удобное мягкое гнездо.

Зырянов был пока доволен всем. Тем же протезом, работой, отношением к себе нового руководства и тех, кто поступил под его начало. В принципе из руководства он был знаком только с Лисом, но когда тот от имени высокого начальства, чьих имен и званий лучше не упоминать, вручил ему протез, потом спортивный костюм, потом пригласил расписаться в ведомости и получить очень даже приличную сумму подъемных, Зырянов поплыл: сладко закружилась голова и захотелось загорланить любимую свою песню.

— Ты ведь был разведчиком, — сказал ему Лис. — За дополнительную плату будешь вести и спецподготовку, лучших практиков нам не найти. Как думаешь, твой бывший командир, Макаров, не согласится у нас потрудиться? Работу по душе мы бы ему нашли.

— Да он с радостью… — начал Женька, и Лис тотчас прервал его:

— Сам ему и предложишь. Но не сейчас. Я ведь говорил уже, что сейчас просто рискованно выходить тебе с ним на связь. Потерпи. Глядишь, вместе и пахать будете. Надо только нам справиться с задачей, поставленной на ближайшее время.

— Какой?

— Опять вопросы задаешь? Напоминаю еще раз: в «Белом стрелке» это не принято. Придет время — узнаешь. А пока — пока жди сегодня вечером гостей. Не мешает чуть «оттянуться», как молодые сейчас говорят. За стол не переживай, о выпивке и закуске есть кому побеспокоиться.

Разговор этот состоялся еще в полдень, а после группа из шести человек выехала в лес, на кросс. Маршрут пролег прямо по снегу, через черные поваленные деревья, сквозь плотный ельник, краем не замерзшего болота… От нагрузочки ликовали мышцы, добрый воздух гулял в легких, и даже не хотелось, чтоб кросс заканчивался. Потом их ждала баня, настоящая, рубленая, пахнущая сосной, с березовыми вениками и холодным квасом.

— В спецназе после тренировок так же парятся? — спросил Савва.

— Ага. В Чечне из бань не вылезали.

У Саввы с юмором было плохо, он воспринял Женькины слова за чистую монету:

— А по телевидению трепались, будто вши там.

— Так со вшами главным образом мы и сражались.

Из парилки прыгали в теплый бассейн, потом пили холодную водку под разнообразные бутерброды (Женька раньше думал, что такие подают гостям только в Кремле), потом серебристый «Мерседес», подъехавший к чудо-баньке специально за его персоной, отвез Зырянова домой.

Дверь квартиры была открытой. В комнате стол уставлен бутылками и снедью. На кухне нарезала еще дымящееся отварное мясо стройная девушка в цветастой, по-детски короткой юбочке. Увидела Женю, встряхнула челкой:

— Ну вот, немного не успела. Меня попросили тут похозяйничать.

— Лис?

Она кивнула.

— А похозяйничать — это как? Встречать вместе со мной гостей?

— Нет, у меня, скорее, обязанности кухарки. Накрыть на стол и потом прийти убрать и перемыть посуду. — Девушка взглянула на часы. — Через пять минут я уже должна исчезнуть отсюда. Успеваю. Осталось отнести в комнату хлеб и мясо.

— Я отнесу. — Женька открыл холодильник, вынул оттуда бутылку водки, наполнил рюмки. — Но нельзя же хозяину не познакомиться с хозяйкой…

Девушка рассмеялась:

— На брудершафт предлагаешь?

— Есть возражения?

— Никаких!

Она первой выпила, подставила губы для поцелуя. Поцелуй получился затяжным, девушка обвила Женьку за шею руками, прильнула к нему всем телом. Женька положил уже ладони на ее упругие ягодицы, кажется, даже через протез ощутил жар и трепет чужого тела, и тут она чуть отстранилась от него:

— Ах! Сладенький ты мой! Я чуть не задохнулась. Мне бежать надо.

— Ты больше не придешь?

— Приду. Мыть посуду.

— Мы так и не познакомились.

— Тебя зовут Женя, я знаю. А меня — Лена.

— Я еще хочу целоваться.

— И только? — Она рассмеялась, взглянула вновь на часы. — Все, убегаю.

— А как тебя потом найти? Когда гости уйдут?

— Меня не надо искать…

Зырянов проводил ее до двери и здесь остановился, глядя в зеркало.

Все хорошо, все очень хорошо! Спецотряд, борьба с бандитами, квартира… Кому-то нужна практика, полученная им на Кавказе, за это — уважение и отличная оплата. Со временем сюда придет Олег Иванович, может быть, другие сослуживцы, которые ныне оказались вне строя. А Женька немного оботрется, зарекомендует себя и вместе с отрядом обязательно разберется с делом сержанта Сокольцова. Если жив боец, то найдет его, если мертв, то установит того, кто выкрал документы…

И еще одно дело есть. Узнать, кто все-таки преследовал его по Москве — в сером пальто, на белых «Жигулях». Кто хотел подставить Зырянова в связи с убийством Эдика Пилявина: откуда в газете появилась информация о китайском пистолете и о стрелке, стреляющем с левой руки? Женька сразу подумал… Ну конечно, нелепость — подозревать Лиса. У него было там иное задание: помочь Зырянову охранять Лесю, и Лис справился с ним…

Кто же убил Пилявина?

Да тот, кто стрелял по балкону таксиста и ехал вслед за Женькой от Киевского вокзала… Пока тут не за что даже зацепиться, но он разрешит эту задачку, обязательно разрешит…

— Здесь обмывают должность инструктора по спецподготовке?

Это пришли Жук, Савва и три девочки. Девочки сразу стали размещаться за столом. Савва успел разлить по рюмкам водку, когда Жук и Женька еще стояли в коридорчике.

— Угадай, какая твоя, — сказал Жук.

Женька внимательней взглянул на гостей. Хохотушка-блондинка с голубыми глазами, вторая тоже беленькая, с мушкой на щеке, в очках. Третья чем-то похожа на ту, из родной деревни, которая ждала его, а потом отвернулась. Черные длинные волосы, высокая, гибкая, серьезная. Подружки над чем-то хохочут, а она лишь чуть улыбается, и улыбка печальная. Надо развеселить ее. Доказать, что не все плохо в этом мире.

— Они все хороши…

Но Жук уже проследил за взглядом Зырянова и все понял:

— Твоя — темненькая, Лена. Впрочем, если не нравится…

Лена. Сегодня везет на Лен. И не только на них. Теперь надо выпить за то, чтоб не только сегодня везло.

— Она тоже из спецотряда?

Жук сдержал улыбку:

— Да, из спецов. Но Лис тебя разве не предупреждал? Никаких вопросов, если они хоть в малой степени касаются дела.

— Понял.

Женька занял место возле той, которая напомнила донскую казачку, она сразу же благосклонно улыбнулась ему, заговорила… Мягкий, певучий голос:

— За тебя.

— За тебя, Лена.

Спадало напряжение, копившееся многие и многие дни. Легко пилось, о делах и проблемах никто не говорил. Травили анекдоты, хохотали, танцевали. Блондиночки обнажали груди, позволяя кавалерам целовать их не только в губы. Лена оказалась нравов более строгих.

— Я так не могу, при всех, — шепнула, когда Женька попробовал под волшебные звуки танго расстегнуть на ней платье. — Зайдем куда-нибудь.

Зашли в ванную. Там она сама сняла с себя не только бюстгальтер. Была покорной и страстной одновременно.

— Ну ты и мужчина!..

Гости сделали вид, что не заметили отсутствия Зырянова, но при появлении его засобирались домой, налили на посошок. Женька не отговаривал их: главное — Лена оставалась у него до утра.

Выпили и распрощались с уходящими.

Широкая кровать показалась им тесной, сбросили на ковер перину и подушки.

— Я тебя научу любви, — шептала она, вгоняя коготки в его кожу…

Совершенно неожиданно кто-то отомкнул входную дверь, не зажигая света, спросил:

— Не помешаю?

Это была девочка, с которой Женька пил на брудершафт перед приходом гостей. Она пришла мыть посуду.

— Не помешаешь, Ленка, — сказала черная казачка. — Раздевайся, иди сюда! Тут такой классный мужик — двоим хватит!

— Сейчас посмотрим…

Женька блаженно прикрыл глаза.

Глава тридцать девятая

— Теперь понимаешь, почему я тебя пригласила сюда? — Наташа подошла к компьютеру, включила его, заработала на клавиатуре. — У тебя нет такой игрушки, а я принесла с собой дискету. Вот… Володарский. Остается считать информацию.

Информация на Леонида Леонидовича Володарского была обширной. Домашний адрес… Телефон… Семейное положение — холост. Возраст — тридцать один год. Мастер спорта… Был кандидатом в сборную страны по стрелковому спорту. Бывший подчиненный группы Л-4. Характеристика: не лидер, быстро попадает под влияние других, жаден к деньгам. Вместе с тем обладает профессиональными навыками, физически крепок, хотя нередко теряется в критических ситуациях. Уволен за нечистоплотность, предоставив закрытую информацию конкурирующей фирме. Вне работы контакты поддерживал с 5, 10, Л-4, 13. Имеет подружку, проживающую в пригороде, по адресу… К операции «Транзит» был причастен лишь косвенно, в суть и детали ее не посвящен. Наблюдение за ним прервано.

— Что это за Л-4? — спросил Макаров.

— И что означают другие цифры, операция «Транзит», суть нечистоплотности господина Володарского, да? — Наташа погасила монитор, вынула дискету. — Олег, я в конторе… для того, чтобы заваривать кофе и делать простейшие технические работы. Я стараюсь не влезать в дела, которые мне не нужны. Я хочу, чтобы меня по-доброму уволили, а не выгнали оттуда.

— Прости.

— Впрочем… Л-4 — это, кажется, Лисовский. Повторяю: кажется. Знаю лишь, что Володарский был в его подчинении.

— Володарский действительно негодяй?

— Потому что работал на другую фирму? — Она покрутила дискету в пальцах, небрежно бросила ее на стол, повернулась к сидевшему на кресле Макарову. — Я тоже сейчас работаю на сторону. Не так ли? Того хоть понять можно, тот ради денег старался, а я?

Олег не нашелся, что ей сказать. Напрасно, конечно, напрасно втягивает он в историю женщину, это не кончится добром…

Наташа ответила сама:

— А я вдруг поняла, что кому-то нужна. — Губы ее дрогнули в болезненной улыбке. — Тому, кто держит дома мое любимое вино. Мы в конце концов прикончим эту бутылку?

* * *

Володарский вышел из машины с женщиной, чего Олег не предусмотрел.

Он, признаться, вообще ничего не предусматривал. Приехал по адресу, где жил бывший стрелок, и надавил кнопку звонка у двери его квартиры. Звонил минут пять, уже будучи уверенным, что хозяина нет дома. Потом побеспокоил соседей. Женщина преклонного возраста не слишком любезно поговорила с ним:

— Этот возвращается не раньше восьми вечера. Вы дружок его?

— Вместе на соревнованиях выступали, — соврал Макаров.

— Вот-вот, на соревнования ездил, а возле мусоропровода гадит все время.

— Как это? — удивился он.

— А просто. Ведро выносит и сыплет мимо люка. Вы бы ему как друг подсказали, я уже устала. А окурки прямо у порога бросает. Прямо не сосед попался, а наказание.

Володарский, оказывается, поселился в этом старом доме всего полгода назад, поэтому напрасно искал его Олег по телефонной книге.

— Разбогател мой дружок… Сколько же он за жилье отвалил, не знаете?

Женщине никогда нельзя говорить, что она чего-то не знает.

— Квадратный метр у нас по тысяче долларов, у него двухкомнатная, общей площадью, как и моя, пятьдесят два метра. Вот и считайте. И ведь нигде толком не работает!

— А откуда же он после восьми возвращается?

— Ну, это вы можете, конечно, работой называть. Сейчас все дозволено. А раньше за спекуляцию сажали. И правильно делали! Да и вообще: где видано, чтоб мужик с тряпками возился? Рейтузы женские бегал соседям предлагал?

— Так, значит, он в торговле работает?

— В торговле — за прилавком стоит. А если ты мужик, гвозди и цемент продавай, а не лифчики. Мы ему тут все высказали, конечно, притих малость. Но за мусор все ж напомните, хоть советскую власть и отменили, а рабов у нас нет, чтоб за ним лестничную площадку прибирать…

Володарский подъехал к дому на красном корейском «Дэу», судя по внешнему виду, не из подержанных, новеньком.

Женщина тоже выглядела отнюдь не уличной шлюшкой: богатая шубка, такая же шапка. Пока Володарский вытаскивал с заднего сиденья картонную коробку и замыкал машину, она дважды успела поднести к глазам руку с часами.

«Кореец» остался у подъезда. Вряд ли у такой машины нет гаража или постоянной стоянки, заключил Олег. И потом, не зря красавица в шубке следит за временем. Значит, есть надежда, что бывший стрелок еще выйдет с ней подышать вечерним морозным воздухом. Плохо только, если он опять уедет на красном красавце: процесс бездеятельного ожидания Макарова утомлял.

Олег давно уже вычислил окна Володарского. Вот в них зажегся свет. Сколько времени он, интересно, будет гореть? Раздевание, одевание, сам процесс… Во всяком случае, решил он, можно не спеша зайти в универсам и в уютном уголке, там, где оборудован кафетерий, выпить чашечку…

Хотя, почему бы и не рюмочку? По такой холодрыге водка не помешает.

Всего ничего посидел Макаров за маленьким, почти игрушечным пластмассовым столиком, однако, когда вышел из магазина и взглянул на нужные окна, света в них уже не было. «Процесс идет», подумал он было, но тут заметил, что нет и машины экс-спортсмена. Оставалось крепко, от души ругнуть себя. Утешало одно: Володарский наверняка выходил с женщиной, и, значит, разговора с ним у Олега не получилось бы.

Но все же злость на себя появилась.

Загрохотало железо там, где стояли в ряд металлические гаражи. Какой-то автовладелец опустил двери и теперь запирал их. Олег пошагал туда.

Он пока видел только спину этого человека, но уже твердо решил, что это Володарский. На всякий случай окликнул его по имени-отчеству:

— Леонид Леонидович!

Тот отозвался:

— Да?

Злость так и не прошла и диктовала дальнейшие действия. Макаров без замаха, прямым ударом послал Володарского в нокаут, тот упал в простенок между гаражами. Олег шагнул туда же. Тут было довольно узко, чтоб махать руками, да лежавший и не собирался этого делать.

— Послушайте, — сказал он, не делая даже попытки подняться. — Вы напрасно думаете, что я и ваша жена… У нас с Верой была чисто деловая встреча, мы только на минуту поднялись в квартиру, я даю слово, между нами ничего не было…

В простенке было не только узко, но и темно, свет фонаря, висевшего у подъезда, не проникал сюда, и Володарский принял Олега за ревнивого мужа женщины в шубке. Макаров еще не понял, хорошо это или плохо, сделал шаг вперед, и стрелок снова заговорил:

— Давайте все обсудим цивилизованно, что мы, как мальчишки, драку затеваем.

«Пожалуй, он прав, — подумал Макаров, — морду я ему всегда успею набить, но надо же и кучу вопросов задать».

— Давай обсудим.

Володарский без резких движений подобрал под себя ноги, чтоб подняться. Олег внимательно следил за всеми его действиями, ожидая подвоха. Нет, нападать тот не собирался.

— Вот и хорошо. Зайдем сейчас ко мне. Мы ведь, кстати, незнакомы, Вера просто говорила о вас…

— Что говорила?

— Ну… Муж хороший, но ревнивый. — Он натянуто улыбнулся. — Только вы напрасно ревнуете. Вера зашла на минуту, подписала документы, и я ее тут же посадил в такси. Так поднимемся ко мне?

Макаров, стараясь оставаться в темноте, недовольно проворчал:

— Уговорил. Веди. Первым иди.

Володарский медлил, очевидно, боясь, что на него могут напасть сзади.

— Иди, не трону.

Только в лифте, лицом к лицу, Володарский рассмотрел наконец того, с кем имеет дело, и заметно побледнел.

— Узнал? — спросил Олег.

Тот не ответил.

— Но программа все равно остается та же. Поговорим цивилизованно. Мне эта твоя мысль понравилась.

— О чем поговорим?

— О том, что отходы надо аккуратней в мусоропровод спускать и окурки у двери не разбрасывать. Рабство в России отменено.

— Простите, я ничего не понимаю.

— Соседи на вас жалуются, Леонид Леонидович. Сорите, спекулируете…

Володарский часто захлопал глазами: он был явно растерян. В сложной обстановочке он действительно ориентировался неважно. Такие испуганные легко колятся.

— И все же не понимаю…

— Сейчас поймешь. Ты сидел с Насоновым в «Москвиче», когда я с Сокольцовой приехал к нему на встречу? Учти, будешь юлить — я тебе на практике докажу, что в рукопашной спецназовец сильнее снайпера.

— Сидел.

Лифт остановился.

— Где сейчас Женя Зырянов? Парень, у которого нет правой кисти.

— Этого я не знаю.

— Допустим. Кто… Ты не стой истуканом, открывай дверь. Вот так. Кто убил Пилявина? Или и этого не знаешь?

Володарский, кажется, уже пожалел, что заикнулся о цивилизованных путях диалога. Он тяжело вздохнул и понуро шагнул через порог в комнату.

— Я знаю только то, что, наверное, и вы. Эдуарда искал Лис, ну, Лисовский…

— Лис?

Когда Олег считывал информацию с дискеты, фамилия эта уже тогда чем-то заинтересовала его, он не понял, чем. И вот сейчас… Таксист же приводил Женькины слова о хитрой лисице. Таксист мог чуть ошибиться — речь шла о хитром лисе. А если так, Лисовский и Зырянов встречались…

— Ну. Я же уже давал о нем вашим, из органов, информацию.

Это хорошо, что он и меня считает действующим сотрудником, подумал Макаров. А вслух сказал:

— Еще раз все повторишь, ничего с тобой не случится.

Глава сороковая

— Я в принципе и ожидал этого, — сказал Лис. — И последние переговоры с Тихониным окончились ничем. Платить он отказывается, а значит, считает наши угрозы пустыми и думает, что мы его просто берем на пушку.

Жук никак не прореагировал на слова шефа, сидел за столом, крутил перстень на пальце.

— Жаль, — продолжил Лис. — Если бы все получилось как надо, каждый из нас поимел бы столько, что можно было бы сразу становиться честным человеком. — Он улыбнулся. — Но коль случился облом, будем работать с друзьями Тихонина, и они должны знать, что мы не шутим, когда ставим условия.

Жук продолжал возиться с перстнем, будто только он его сейчас и интересовал.

— Он наглец, кроме всего прочего, наш Тихонин, — Лис открыл верхний ящик стола и бросил перед собой веером несколько фотографий. — Морда благообразная, а наглец. Попросил помочь зацепиться в Москве — на тебе Москву, дочери жениха нашли, теперь она столичная, живет — радуется. Молодая вдова — чего же лучше желать?

— Вдовой не мы ее сделали, — вставил реплику в длинный монолог Лиса Жук.

— Зато мы ее сделаем сиротой. Отец не оценил нашу помощь, захотел копейками отделаться, а нам нужен твердый процент от сделок и мы не отступим от своего. Где этот губошлеп однорукий? Накатался в сметане?

— Да уж. Получал все удовольствия, что мог. Но что ты ему скажешь?

— О, я знаю, что ему сказать! Тихонин, на наше счастье, делает бизнес на продаже оружия, не знаю, идет ли оно в Чечню, пусть сей факт Бен с Игорем выясняют, но Зырянова в этом убедить будет нетрудно, и он согласится торгаша голыми руками задушить, вот увидишь.

— Вызвать его сюда?

— Да. Пусть будет у меня часа в четыре, машину за ним пошлите. И постарайтесь в оставшиеся дни почаще выгуливать в четвертом квадрате. Пусть его запомнят зеваки, лоточницы, мальчишки… Ты понял, к чему я это говорю?

— Не совсем. Он ведь с чердака не уйдет все равно, я его там оставлю.

— Все верно, Жук. Но когда будут опознавать, пусть свидетели скажут: «Видели, ошивался тут, заранее, видно, к преступлению готовился». Такой поворот дела нас ведь устроит?

— Шеф, ты где логике учился?

— Старые университеты кончал. Тогда, скажу тебе, учили основательно…

* * *

Женька внимательно рассматривал фотографии высокого носатого мужчины лет пятидесяти пяти. Лицо его никак нельзя было назвать красивым. Верхняя губа чуть поднята, постоянно видны широкие зубы. Подбородок узкий, почти острый. А вот глаза — большие, круглые, можно сказать, привлекательные. На иконах такие рисуют.

— Человек этот, Женя, продавал чеченцам оружие. Мы можем, конечно, арестовать его в любой момент. Но! Ты не догадываешься, что будет после ареста?

— Ну а чего гадать? Суд будет.

— Сомневаюсь. Есть высокие покровители, есть языкастые защитники. Обвинение рассыплется, хотя мы на сто процентов уверены, что Тихонин поставляет и поставлял в Чечню оружие, из которого были убиты сотни бойцов федеральных сил. Эти сволочи наживались на солдатской крови, понимаешь?

Глаза Тихонина показались теперь Женьке волчьими. Он отодвинул от себя фотографии.

— И какие будут предложения?

— А это не предложения, Женя, а решение. — Лис кивком головы показал на стену, где висела огромная карта Москвы. — Тихонин сейчас здесь, в столице, хотя постоянно живет в Сибири — приехал, как мы выяснили, по вопросам своего бизнеса. Так вот, мы изучили его постоянные маршруты, знаем, где он делает покупки, где стрижется, в какой бане моется. И на одном из этих маршрутов мы просто уберем его, приведем, так сказать, неозвученный, но справедливый приговор в исполнение.

Зырянов встал, подошел к карте, внимательно посмотрел на нее, будто старался угадать, какими улицами ходит по городу продавец оружия.

— «Белый стрелок» уже проводил подобные операции? — спросил он.

— Да, конечно. А ты что, хочешь познакомиться с подробным отчетом о проделанной организацией работе? Думаешь, мы храним архивы и пишем мемуары об этом?

Женька повинно погладил чубчик:

— Прости, Лис. Но почему вопрос возник… Я просто не раз читал о гибели столичных авторитетов, удивлялся, почему никогда не находят снайперов, уложивших их. Вот и подумал сейчас…

Лис хмыкнул, собрал со стола фотографии. Бросил их в ящик:

— Думай что хочешь, но того, кто прикончит Тихонина, милиция искать не будет.

— И торговец оружием обойдется без адвоката…

— Это точно.

— И сотоварищи его поймут, что поставлять бандитам автоматы нехорошо.

— Тогда они действительно это поймут, Женя. Если бы Тихонин вышел сухим из воды, а он бы вышел, поскольку за спиной большие чины стоят, это был бы сигнал для его, как ты говоришь, сотоварищей: такой бизнес не страшен. А когда они его в гробу увидят, то иные мысли в голову придут… Я рад, что ты это понимаешь и что мне не надо политбеседу с тобой проводить.

Женька посмотрел на карту:

— Стрелять в Тихонина должен я?

Лис ответил не сразу. Он не думал, что разговор с бывшим спецназовцем пойдет так легко и его не придется ни запугивать, ни задаривать обещаниями. Но Лис решил все же лишний раз подстраховаться.

— Такая задача стоит перед твоей группой. Тебе решать. А если хочешь знать мое мнение, я его выскажу. У тебя боевой опыт, у тебя хоть и одна рука, но твердая, и ты, как никто другой, понимаешь, какая мерзость — Тихонин.

Зырянов кивнул.

— Я, Женя, на Кавказе тоже много друзей потерял, и если бы был уверен в том, что не промахнусь… Но рисковать нельзя: он уйдет в глухоеподполье, и мы потеряем его след. А оружие в Чечню все равно будет поступать.

— Лис, я все понял. И теперь хотел бы знать маршруты его передвижения.

— Это лишнее, Женя. Вся подготовительная и организационная работа наша. Исполнителю останется только нажать на спусковой крючок, сесть в машину и убраться подальше вот от этого места. — Лис ткнул пальцем на карту. — Улица Пятидольская, тридцать семь. С одной стороны, баня с сауной, с другой — чердак старого нежилого дома и пожарная лестница. Дом давным-давно определен под снос, но сейчас о нем все забыли… Окончательное решение за тобой, можешь искать и предлагать лучшие варианты. Но этот, поверь, неплох, над его разработкой мы не один день провели. Поезжай туда с Жуком завтра, пощупай, так сказать, все сам.

Зырянов вернулся к столу, попросил еще раз показать ему снимки.

— Тихонин и живет где-то здесь, поблизости?

— Не совсем. Он остановился в гостинице «Космос», но большую часть времени проводит у дочери, а это почти за городом, вот здесь…

Зырянов проследил за пальцем Лиса. Знакомая география. Быть не может такого совпадения!

— Его дочь зовут Анастасией? Она жена погибшего Крашенинникова?

Теперь уже неподдельно удивился Лис:

— А ты откуда об этой семейке слышал?

— Так Крашенинников же знакомый Пилявина!

— Это-то я знаю, а дальше что?

— А жена Крашенинникова каким-то образом связана с теми, кто раздобыл документы сержанта Сокольцова… Впрочем, ты, наверное, в курсе? Слышал эту историю, когда под Калугу ехал?

— Нет, меня тогда только Пилявин интересовал, — сказал, нахмурившись, Лис. — Что за история?

— Долго рассказывать.

— Ничего, время терпит…

— Понимаешь, Лис, — заключил рассказ Зырянов. — Мне обязательно надо узнать, кто сидел в той машине, кроме Анастасии, откуда взялись в Москве документы Сокольцова.

Лис выслушал Женьку не перебивая, потом положил руку ему на плечо:

— Да, такое безнаказанным оставлять нельзя. И мы все выясним. С нашими возможностями это элементарно, Женя. Займемся твоим делом сразу же после ликвидации Тихонина.

Глава сорок первая

— Я от вас ничего не скрываю, абсолютно ничего! — Володарский даже театрально заломил пальцы. — Вы же знаете, я всегда оказываю вам помощь, но тут… О Сокольцове мне нечего сказать, честное слово. Я даже не интересовался, откуда у Насонова появились документы на солдата…

По словам Володарского, все вышло просто. Старый друг по спортивной команде, Насонов, предложил подзаработать. «Мне одна гражданочка деньги должна передать, хорошую сумму, но придет на встречу с родственником. Вдруг тот возникать начнет… В общем, помоги».

Такой между дружками разговор состоялся. А Володарский как раз без рубля в кармане. Потратился на квартиру, машину…

— Откуда на такие покупки деньги взял? — спросил Макаров.

— Так… копил. И потом, когда от Бена ушел… Ну вы же знаете… Мы ему сорвали закупку крупной партии товара, а за это нам неплохо заплатили. Правда, с работы пришлось уйти, но игра стоила свеч.

— Сколько тебе Насонов обещал дать за помощь?

Володарский смутился, даже покраснел, как девица:

— Мелочь, и говорить не стоит. Миллион всего. Но я действительно почти на безрыбье, вот и согласился. Мне ведь по-новому раскручиваться надо, многие связи от старой работы порвались…

— И он заплатил тебе, не обманул?

— Не заплатил, конечно. Документы остались у него. Я через стекло машины узнал вас… И Насонов потом узнал, позвонил наверх, Тихониной, чтоб она вышла к «Москвичу», и все, уехали мы.

— А Насонов что, и с Крашенинниковым дружил? Он знал Анастасию?

— Нет, Крашенинникова Анатолий совсем не знал, это точно. Они у меня познакомились в ночь, когда Крашенинников погиб…

Насонов просто заглянул к другу в гости, на бутылку. Решили с горя, что не получилось с женщины деньги взять, выпить бутылку. И тут за полночь уже Крашенинников вломился, чушь начал пороть: мол, в лес его вывозили, убить хотели, вернулся он домой, а в доме полно оружия…

— Ну, бред, в общем, с испугу нес. «Дом в арсенал превратили, я сидеть не хочу, я пойду куда надо и все расскажу…» Насонов вызвался его домой проводить, я их на такси посадил… Анатолий потом мне сказал, что он Крашенинникова у подъезда дома высадил, но тот, видно, домой все-таки не пошел, и утром его мертвым нашли. Я так думаю, крыша у него поехала, вот он и нарвался с дуру на кого-то.

— А откуда Насонов знал Тихонину?

Володарский пожал плечами:

— Не интересовался. Но ее он действительно знал, даже в щечку чмокал. Еще спрашивал, когда отец приедет… Видно, это давнее знакомство.

— Послушай, — спросил Макаров, — у Насонова есть машина?

— А как же. «Ауди», не новая, правда. Анатолий собирается от нее избавиться и приобрести такую «тачку», как моя.

— Вы оба на колесах, а у дома Крашенинникова уселись в чужой «Москвич» — это как понимать? На метро и автобусах туда добирались, что ли?

— Еще чего! — фыркнул Володарский. — Мы подъехали на моем «корейце», но оставили его метров за четыреста. Так Насонов решил: не надо, говорит, светиться. Дальше пешком пошли, Анастасия специально для нас выгнала из гаража «Москвич», припарковала недалеко от остановки… Вот и все.

— Если бы все, — проворчал Макаров.

Из разговора он узнал мало что нового. Контрактник Насонов завладел документами Сокольцова, решил нажиться на них. Что с самим сержантом, неизвестно. Игорь послал в деревню под Калугу какого-то Лисовского, Лиса. Вполне возможно, именно тот убил Пилявина, раз у них были личные счеты. Но Макарова заботит не это. Куда делся Зырянов?

Володарский уже потихоньку стал приходить в себя, предложил даже кофе, коньяк. Макаров от застолья отказался.

— А спросить можно? Зачем вы меня ударили?

— Когда?

— Ну, не тогда, на трассе, а сейчас, возле гаража. Я ведь всегда давал вам нужную информацию, говорил, что знал.

— Кому это — вам?

— Как, то есть кому? Вы же полковник из эмвэдэ? А я вашим сотрудникам и про фирму Игоря все говорил, и про то, что знал о смерти Крашенинникова, и про Тихонину… Сейчас только кое-что повторил.

— Ты ценный сексот, — сказал Макаров.

Володарскому это слово, видно, не очень понравилось, он решил мягко поправить Олега:

— Секретный сотрудник… Я не сотрудник, я никогда не просил и не ждал… компенсаций, так сказать, просто мое кредо — ничего не скрывать.

— Значит, тридцать серебреников тебе не надо… А то взял бы, а? Ведь многим же рискуешь. Продал Лисовского, Насонова, Тихонину. Как бы они тебе темную не устроили.

Володарский покраснел:

— Зачем вы так? Я ведь действительно рискую. Я когда узнал, что в машину вашего сотрудника бомбу подложили, сразу позвонил, сказал…

— Какого сотрудника? — Боль сразу же подкралась к затылку, притихла, но Макаров ощущал ее, чувствовал, что она готова в любой миг броситься в атаку.

— Как какого? Шиманова. Насонов мне сказал: «Взлетит этот гад не сегодня-завтра на воздух, лезет не в свои дела». Я поначалу думал, что Анатолий пошутил, но все-таки позвонил, предупредил. И не моя вина, что подполковник не поверил, взорвался.

Боль пока не выстрелила, голова еще не отказывалась соображать.

— А разве Насонов и ты знали, что Шиманов интересовался документами Сокольцова?

— Да нет, документы тут ни при чем. Просто Насонов на днях спросил, знаю ли я подполковника Шиманова, который начал вроде бы проявлять интерес к его фирме. Толя ведь в курсе, что я с ментами, так сказать, контачил. И ему кто-то шепнул про Шиманова.

Олег удивился:

— В курсе того, что ты всех и всем закладываешь? Это интересно.

У Володарского опять зарделись щеки:

— Нет, он знал, что я работал у Бена, а там почти все бывшие из органов. Кого выгнали, кто сам ушел. Ну, естественно, разговоры и службы касались, и люди в погонах часто к нам заходили. Шиманов — тоже, уж не знаю, зачем.

— Давай лучше о Насонове поговорим. Чем он занимался раньше?

— О, у него было занятие. У сербов воевал, в Приднестровье, в Абхазии, в Чечню добровольцем пошел. «Солдат удачи». Только не надо смотреть, что солдат, у него в знакомых и генералы ходят. Он мне сам говорил, что в нынешнюю фирму его пристроил один из тех, кто двери в кабинет министра обороны ногой открывает.

— А чем эта фирма занимается?

— Откуда мне знать? Насонов, правда, обещает, что как только немного раскрутится, к себе возьмет. Потому я пока и не спешу на работу устраиваться. Так, мелочами перебиваюсь, все больше в качестве посредника. Сегодня, к примеру, помог одной женщине товар пристроить.

— Панталоны, небось?

— А почему бы и нет? Товар есть товар.

Женщины и товары Макарова не интересовали. Так и не прикоснувшись ни к кофе, ни к бутылке, он пошел к выходу.

— Я тоже спущусь, — сказал Володарский. — Так ведь и не успел гараж замкнуть. Послушайте, может, вас подбросить на машине?

— Спасибо, на троллейбусе и метро доеду. Мне еще в магазин заскочить надо…

— Как знаете. Хотя, я возле любого магазина бы остановился.

— Пешком надежней.

— Напрасно отказываетесь. По нашему маршруту троллейбусы плохо ходят.

— Подожду.

— Вам виднее. Но все-таки скажите: почему вы меня стукнули?

— На всякий случай. Чтоб разговорчивей был. Да, нелегкая у тебя жизнь…

— В каком плане?

— Всех вокруг продаешь. Неужто этот твой талант никто не раскусил?

— Если бы раскусили, я бы имел жилье не здесь, а на кладбище. И потом… Не надо так. Я ведь в действительности бескорыстно сотрудничаю только с вашей фирмой.

— Ну еще бы ты с милиции деньги брал!

В лифте они уже не разговаривали, молчали. Без всяких прощальных слов Олег повернул за угол дома и направился к остановке троллейбуса.

Он успел только подойти к ней, как сзади раздался взрыв.

Олег побежал назад.

Во дворе заснеженного дома факелом горел гараж. Чуть дальше, отброшенное взрывной волной, лежало нечто черно-красное, дымящееся, развороченное, которое даже нельзя было и назвать телом.

Глава сорок вторая

Створки окна были приоткрыты, через них хорошо просматривался дворик у входа в то помещение, которое Жук назвал баней.

— А почему там никакой вывески нет? — спросил Зырянов.

— Хорошие вещи в рекламе не нуждаются. А что это хорошая вещь, ты сейчас убедишься. Для нас там готовят пар.

Женька парился в бане теперь регулярно, изматывал себя на физподготовке, а потом восстанавливался на самой горячей полке и в прохладной воде бассейна. Сейчас, намерзшись на холодном ветру — он с Жуком обошел все соседние дворы, примыкающие к бане, изучал обстановку, — Зырянов с удовольствием бы повторил понравившуюся процедуру…

Он уже знал, что у Жука за спиной был факультет журналистики. В свое время он мечтал стать спортивным комментатором, и это была не просто мечта: еще студентом ездил на соревнования. Писал он неважненько, в эфир вообще боялся выходить, но зато в спорткомитете работал на высокой должности дядя. В ходе перестройки дядю «списали с корабля», Жук, лишившись поддержки, поменял профессию — пошел в бармены. Потом занялся мелкой коммерцией: открыл свой тир, где пацаны стреляли из воздушек. Отсюда и пригласил его к себе Лис…

Баня… По сути, Зырянову делают сейчас идиотское предложение: «засветиться». Хотя и до этого они с Жуком поступали неумно: хождение по дворам, где у каждого подъезда торчат женщины с острыми любопытными глазами, с точки зрения военного разведчика, тоже прокол…

«Или я стал паниковать?»

Женька еще раз прикинул: а и действительно, ну что страшного в том, что его увидит, к примеру, сегодня банщик? Этот банщик ведь не будет знать, кто в ближайшую среду займет место у окна холодного чердака.

Жук спросил:

— Ну что, остановимся на этом варианте? С чердака хороший обзор, есть шансы быстро и незаметно уйти. Мне все это нравится.

— Пожалуй, остановимся.

В операции должно быть задействовано трое: водитель, стоящий с машиной на параллельной улице, Жук и Зырянов. Первый выстрел будет за Женькой. Жук в это время занимает позицию справа: там веером расходятся старые трухлявые доски, ствол сквозь них можно просунуть и стрелять с упора.

Тихонин, конечно, негодяй и смерти заслуживает. В бою Женька, не задумываясь, загрузил бы его свинцом, но вот так, из укрытия бить по безоружному…

«Или я стал паниковать?» — опять возникла та же мыслишка.

Он взглянул на часы:

— Спускаемся и быстро топаем к машине. Засекаем время.

Металлическая лестница тоже была ветхой, но нагрузку еще выдерживает, не подведет. От земли она заканчивается сантиметрах в восьмидесяти, тут надо спрыгивать. Высота пустяковая, но под снегом оказываются разбитые тарные ящики, битые бутылки… Надо будет завтра все прибрать, потому что по закону подлости в среду можно поскользнуться на стекле или споткнуться о вмерзшую доску.

Да, уходить надо именно этим маршрутом, пусть он не самый короткий, не по прямой пролег, но зато минует «улитки»-гаражи, где всегда торчат автолюбители, и тротуар, где гуляют мамаши с колясками. Бежать не стоит, крики от бани сюда уже вряд ли донесутся, спокойненько надо вышагивать, ничем не привлекать внимания местных…

— Ну чего она тебе сделала!

Жук совершенно неожиданно снежком запустил в бегающую лохматую собаку, ризеншнауцера. Взвизгнули пес и хозяйка, все в радиусе действия крика повернули в их сторону головы.

— В намордниках надо таких сук водить.

— Тебе самому намордник надеть надо! Она никого в жизни не тронет, она умная в отличие от тебя…

Начинается обычный в таких случаях гвалт, женщина, ясное дело, не скоро успокоится, но это ее проблемы, в перепалку Женька вступать не намерен…

Машина, старый знакомец серебряный «Форд», стоит в условленном месте, мотор работает, дверца открыта, поехали…

Четыре с половиной минуты ушло на дорогу.

— Дура, — возмущается Жук. — Я псов вообще ненавижу, а эта без намордника и следом бежит, как не отогнать, а? А она лай подняла.

Жук, наверное, ожидает, что Зырянов как-то прокомментирует происшествие с собакой, но Женька решил по-другому. Пусть это просто на ум пойдет. Ризеншнауцер был в стороне от них, копался себе в снегу и дела ему не было до двоих прохожих. Жуку зачем-то понадобилось, чтоб на них все обратили внимание…

«Или он действительно без всяких мыслей запустил снежок? Или я стал паниковать?..» Одна и та же фраза все чаще лезет в голову.

— Все, приехали. Вот он, вход в баньку. — Жук посмотрел на чердачную дверь, едва видную отсюда. — Мыться с Тихониным будет один из наших, он же организует перекур, постарается, чтоб объект стоял вот здесь, на этом самом месте.

Жук стал справа от входа, у ствола небольшого тополя.

— Нет, — сказал Зырянов. — На фоне дерева не пойдет, в четыре уже начинает смеркаться, мы увидим сплошное серое пятно.

Двери бани открылись, выпустили трех краснолицых распаренных мужиков.

— Как вода? — спросил Жук, вытаскивая пачку сигарет.

— О, блин! — Один из них потянулся к предложенной сигарете. Жук словно бы случайно поскользнулся, сделал пару шагов вправо. Любитель покурить задарма таким образом тоже поменял позицию и стоял теперь на фоне белой стены. — Что надо — и вода, и сервис. Мы уже решили, теперь будем только сюда ходить.

— Мы тоже, — сказал Жук.

— Дороговато, — буркнул другой из троицы.

— Да брось, блин, тебе бы плакаться о деньгах, — презрительно бросил любитель курить чужие.

Третий тоже вмешался в разговор:

— Дешевле, конечно, из шайки на себя кипяток горстями плескать и чтоб родная жена Маша спину мочалкой терла. А тут…

Дверь снова открылась, вышел низенький абсолютно лысый человек в белом халате. Посмотрел на Женьку, Жука, сказал:

— К вашим услугам. Там уже все готово.

Своих клиентов, подумал Зырянов, он, наверное, угадывал безошибочно. А может, просто знал Жука, знал, в какое время тот придет и с кем.

Парилка была так прокалена, что поначалу у Женьки захватило дух. Через минуту пот стекал уже по нему ручьями.

— В среду в четыре дня Тихонин будет стоять точно там, где я зафиксировал краснорожего, годится? — спросил Жук.

Фиксировать курильщика было не обязательно. Если эти люди станут постоянными клиентами парилки, то они обязательно узнают, что здесь произошло в среду, им покажут даже место, где наверняка упадет Тихонин. И тогда один из них вспомнит, что стоял точно там и с кем стоял…

Женька подумал это про себя, а вслух сказал:

— Годится.

— Мальчики, к вам можно? — в парилку вошли две девицы, обнаженные, крепкие, улыбающиеся. — Тайский эротический массаж. Мы вам массируем спины. Вы нам — все остальное.

Они говорили это вместе, смеясь и перебивая друг друга. Одна была азиаточкой, смуглой, с черными глазами, другая русая, зеленоглазая.

— Что? — спросила азиатка, поймав на себе взгляд Зырянова. — Не знаешь, какую выбрать? Не переживай, мы меняться будем. Ах ты хорошенький мой…

Минут через пятнадцать девочки убежали накрывать на стол. Жук сказал:

— Ты, смотрю, растерялся немного. Если о расходах думаешь, то не переживай: за проституток заплачено, как и за все остальное.

— Хорошо, — сказал Женька.

— Конечно, хорошо. Живем так, как и надо жить, а будем — еще лучше. Неужто не заслужили?!

Зырянов вспомнил, что там, на Кавказе, приходилось днями не умываться — не хватало воды. Кровь, своя и чужая, впитывалась одеждой. Женщины даже не снились, потому что не до снов было на войне. Все это теперь — позади. Жить действительно надо вот так, и ведь опять-таки он действительно заслужил такую жизнь. А разве нет?

— Лис не говорил тебе, что нас после операции ожидает?

Женька закачал головой, ленясь даже разлеплять глаза.

— На две недели едем на Кипр. Девчонок лучше брать отсюда, там с этим не то чтоб напряженка, но опасно — подцепить что угодно можно. Можешь из сегодняшних любую выбрать, можешь пригласить Ленку, с которой мы в гости к тебе приходили.

— Тогда у меня две Ленки было.

— Бери лучшую. Хорошие «бабки» получим, на любую красавицу хватит.

Из парилки они прыгнули в холодный бассейн, потом вошли в зальчик с сервированным столом и удобными диванами. Прислуживали им две девочки, одетые только в крохотные кокетливые переднички.

О допущенных промахах Жука забылось напрочь, и Зырянов, может, и не вспомнил бы о них, но на пути к дому он остановился у киоска и купил несколько газет. Читать их стал уже лежа на кровати, при свете желтого торшера.

Криминальная хроника была обширной.

Одну заметку он перечитал несколько раз, настолько любопытной показалась она.

«ХОД — ЗА ЛЕВШОЙ

Прямо-таки планомерный отстрел авторитетов преступного мира продолжается в нашей столице. Вчера на Юго-Западе у подъезда дома, где проживала его любовница, снайперским выстрелом в голову убит Ваганов Р.Ф., официально коммерсант, неофициально член азербайджанской группировки, пытающейся контролировать всю уличную продажу, развернутую в округе. Ранее Ваганов дважды был судим: по известной сто семнадцатой за изнасилование и целому букету статей за мошенничество, подделку документов, кражу личного имущества…

Но самое интересное — не кто убит, а кто убил. На месте преступления обнаружена снайперская винтовка новейшего образца с отпечатками пальцев стрелявшего. Без сомнения, сразу можно сказать, что снайпер — левша. Более того, поскольку следов пальцев правой руки нигде не удалось найти — даже магазин снаряжался одной левой, — оперативниками высказывается предположение, что убийца вообще однорукий.

За неполный прошедший месяц Ваганов стал третьей его жертвой. Две предыдущие тоже являлись представителями криминального мира. Поскольку представителей этих в Москве не счесть, смеем высказать предположение, что кровавые разборки в исполнении однорукого „солиста“ продолжатся в самое ближайшее время».

Глава сорок третья

Неприятности дня для Макарова, как оказалось, смертью Володарского не закончились.

Трель телефона он услышал, когда еще открывал дверь квартиры. Шагнул к аппарату, даже не включив свет.

Звонил дежурный по части.

— Олег Иванович? Я по поручению командира, он весь вечер пытался с вами связаться…

— Мог бы и без поручений, Святослав Григорьевич, — Макаров по голосу узнал Кудряшова, «старика», седоголового, спокойного, хорошего политработника в те времена, когда еще этот институт действовал в войсках. Даже Чечня не изменила «старика»: он по-прежнему не умел ругаться.

— У нас большая беда, Олег Иванович.

— Что случилось?

— Кобозев погиб.

Рука Макарова уже тянулась к выключателю, но после этих слов опала. Он прислонился к стене.

— Как это произошло, Григорьич?

— Миша написал записку, большую, на два листа, и сегодня днем, когда дома никого не было, выбросился из окна.

Макарову стало нестерпимо душно, он снял шапку, оттянул горловину свитера.

— Если вы, Олег Иванович, хотите знать, что написано в записке…

— Мне до лампочки это, — сказал он.

— Мне тоже, хотя там есть и обо мне, и о вас. Но из-за этих двух листков… Понимаете, мы хотели его похоронить со всеми почестями, чтоб бойцы простились… А выходит, Кобозев — самоубийца, и их хоронят по-другому.

— «Выходит» для кого?

Кудряшов помолчал, не решаясь назвать фамилию, потом уклончиво ответил:

— Ну, вы же сами знаете, кто у нас начальство большое.

— Генерал, Борис Романович?

Кудряшов опять не ответил конкретно, только попросил:

— Они с вами все-таки считаются, вы бы переговорили с ними, Олег Иванович. Наш командир человек новый, у него диалога с генералами не получится. А Кобозев ведь не ангиной болел, у комбата отклонения из-за Чечни и пошли, так чего же теперь на записку ссылаться…

— Переговорю, Святослав Григорьевич.

Вот так. Кто это сказал, что война закончилась? Кто сказал такую глупость?

Макаров, не раздеваясь, не зажигая света, долго еще сидел возле утихшего телефона.

Утром он зло поговорил с генералом о покойном Мише Кобозеве, о войне и политике, поговорил так, что Борис Романович не выдержал и тоже начал материться, но в конце концов согласился с доводами Олега, обещал помочь в организации похорон.

Заряд зла не прошел. Потому Макаров оделся и решил выйти на улицу. На лестничной площадке встретилась соседка:

— Олег Иванович, вы не в магазин? Возьмите мне булку хлеба.

— Только если это не к спеху. Хочу прогуляться вдоль реки.

— Ну к обеду же вернетесь?..

Льда на воде почти не было, только в одном месте закраина уходила метров на восемь от берега, и там сидел рыбак. Возле лунки, как это ни странно, лежали несколько довольно крупных плотвичек. Одну старик вытащил при Олеге.

— И это можно есть? — спросил Макаров.

Старик поначалу обиделся, сердито взглянул на него, выдержал долгую паузу и ответил, только когда нанизал на крючок нового мотыля и опустил его в пахнущую керосином воду:

— Которые привыкли осетрину жрать, те, конечно, брезгуют.

Он нагнулся, поправил поплавок и добавил уже более миролюбиво:

— Вообще-то я и сам ее не ем, если честно. И кошка, гадина, брезгует. Но главное — процесс, понимаешь?

Макаров постоял еще немного возле старика, основательно промерз на ветру и только потом пошел обратно, к домам, по тропке, протоптанной вдоль высоковольтных столбов. Обычно здесь выгуливают породистых собак субтильные дамочки с жадными на мужиков глазами, но сейчас мела поземка, не думал ослабевать случившийся ночью мороз, и потому вокруг не было ни души. Даже по дороге, кажется, совсем перестали ездить автомобили.

Только Олег подумал так, как увидел, что к обочине прижимается и замедляет ход бежевая иномарка. До нее уже было метров сто, и можно рассмотреть того, кто вышел из салона машины…

Олег сразу узнал его, хоть и не видел раньше. Узнал, наверное, потому, что, идя пустырем, гадал, кто мог расправиться с Володарским. Кандидатов было трое: Тихонина, Лисовский, Насонов.

Если верить Володарскому, Толю Шиманова взорвал «солдат удачи». В «горячих точках» наука обращения с минами — одна из главных. Насонов ее освоил, это безусловно. Направленным взрывом ликвидировал и товарища по спортивной команде. Оба убиты после встреч с Олегом. Конечно, это может быть совпадением. Если Олег так опасен для своего бывшего подчиненного, то Насонов уже бы давно расправился с ним. Хотя, согласись Макаров на предложение Володарского и подойди вместе с ним к гаражу…

И вот теперь они наконец встретились.

Насонов, держа руки в карманах пальто, не спеша двинулся по той же тропке навстречу Олегу. Олег приостановил шаг, оглянулся. Сзади — река с рыбаком, и никого вокруг. Он прислонился к металлической опоре высоковольтной опоры. Конечно, контрактник будет стрелять. Для того чтобы попасть в цель от бедра, дистанция пока великовата, даже для хорошего стрелка. Он еще сделает метров двадцать.

Никакого укрытия от пули. Остается только блефовать.

Макаров быстро сунул руку в карман.

Насонов замер. Уже можно было рассмотреть его круглое лицо с короткой, недавно отросшей бородкой. Он наверняка сейчас прикидывает, есть ли оружие у Макарова. Прикидывает, решает, что вряд ли, и медленно, осторожно, продолжает приближаться. Насонов не будет тратить времени на разговоры, понял Олег. Макаров стал для него опасен, Макаров знает, кто изъял документы у убитого Сокольцова.

Так, еще метра два и он начнет стрелять.

— Олег Иванович, где тебя черти носят?

Нет, это кричит не бывший контрактник. От дороги, от остановившейся другой машины, прямо по снегу к нему спешат двое. Дорога в этом месте делает изгиб, и получается, что нежданная пара в одинаковых теплых синих куртках приближается к нему справа, почти со спины.

Макарову трудно держать в поле зрения их и Насонова. Но на последнего, кажется, можно уже не пялиться. Он резко разворачивается, почти бежит к темной «Ауди». Машина срывается с места…

Все, можно посвободней вздохнуть и начать соображать, что надо этим двоим, по сути, спасшим его. Они уже рядом. Один высокий, худощавый, с тяжелой квадратной челюстью, тонкие губы кривятся в улыбке. Лицо знакомое, но сразу не вспомнить, где Макаров с ним встречался. Кавказ? Может быть, хотя вряд ли… Второй помоложе, и тридцати наверняка нет, его Олег не видел никогда.

— Олег Иванович, не холодно гулять по такому ветру? — это спросил тот, который постарше.

— Жарко, — ответил Макаров и действительно ощутил выступивший на лбу пот.

Молодой коротко рассмеялся.

— Теперь можно улыбаться, — совсем не весело сказал ему худощавый. — А вот опоздай мы на пару минут…

— Так не опоздали же, Бронислав Евгеньевич.

— Твое счастье.

— Не столько мое, сколько Олега Ивановича.

Макаров понял, что эти люди появились здесь и в эту минуту совсем не случайно.

Тот, которого назвали Брониславом Евгеньевичем, вытащил сигарету, закурил, прищурив глаза, посмотрел вслед умчавшемуся Насонову, так и не переводя взгляда, спросил:

— Что, товарищ полковник, как говорится, есть вопросы, да?

— Хотя бы один для начала. Вы кто? И как здесь оказались?

— Это уже не один, а два, если быть точным… Давайте так поступим: мы вас домой на машине подбрасываем, вы нам за это чай горячий наливаете и за столом поговорим.

Ехали молча, так же поднялись на лестничную площадку. Тут их встретила соседка:

— Олег Иванович, а к вам еще какой-то мужчина недавно приезжал, спрашивал, когда придете. С бородкой.

— Спасибо, — сказал Макаров.

— Спасибо слишком много, мне бы булку хлеба, — заулыбалась та. — Забыли купить, да?

Макарову, конечно, было не до магазинов, но объяснять же это женщине было сложно. Настроение его понял Бронислав Евгеньевич, повернулся к своему спутнику:

— Костя, смотайся в булочную и к чаю заодно что-нибудь возьмешь. А то ведь, чувствую, у хозяина и заварки приличной не найдется. Они, окопники, привыкли чифирь глотать.

Олег еще раз кинул взгляд на худого и вспомнил, где его видел.

Это было вовсе не в Чечне.

Портрет худощавого человека висел в кабинете Игоря в учреждении, где находится огромный аквариум с муреной.

Глава сорок четвертая

В бетонной коробке тира выстрелы получаются гулкими, ощущается волновой ход тугого воздуха. Женька положил на стойку опустевший пистолет, прильнул к окуляру трубы. Вполне приличный результат: девяносто шесть очков из ста. Он взглянул на мишень Жука. Восемьдесят девять. Очень правильный разброс от центра, будто специально пули улеглись вокруг «десятки».

— Все на сегодня, — сказал Лис. — Тем более Зырянов собирался еще сам пройтись по маршруту Тихонина и посетить чердак. Не знаю, зачем это ему нужно, но — его дело. Не раздумал?

— Нет, конечно.

— Тогда бери машину — и вперед. Мы тут без тебя порядок наведем.

Женька поднялся из подвала тира в спортзал, сел на узкую длинную скамейку, стоящую вдоль стены. Время еще есть, спешить некуда. Он по инерции взглянул на руку, где всегда носил часы, сейчас не увидел их, улыбнулся. Часы он оставил в тире, снял перед стрельбой. Специально снял, но возвращаться за ними пока рановато.

Захлопали пять выстрелов подряд. Сюда их звуки доносятся глухо, но все-таки отчетливо. Жук, как всегда, решил пострелять без него, при одном Лисе. Это, конечно, стреляет Жук. У Лиса почерк другой: он долго целится, паузы между выстрелами получаются в полминуты.

Так, слышны голоса, парочка идет сюда, пора одеваться.

— Ты еще не ушел? — спросил Лис.

— Особо торопиться некуда, — Женька вновь вскинул руку, огорченно охнул. — Черт, «командирские» свои в тире оставил. Вы замкнули его?

— Держи ключ.

Женька спустился по лестнице, отомкнул дверь. Часы лежали на том же месте, где он их и оставил. Но Зырянов в первую очередь взглянул на мишень Жука. Тот стрелял пять раз. Четыре «десятки» и… Да, линия задета, можно сказать, пять десяток. Вот так. А с десяти выстрелов до этого было всего три таких попадания. Ладно…

Он вновь поднялся в спортзал. Жука там уже не было, Лис, сидя на скамье, зашнуровывал высокие теплые ботинки.

— Так ты берешь машину? — спросил он.

— Нет, я, пожалуй, пешком пройдусь.

— Как знаешь. Прогуляйся. Протезом доволен?

— О лучшем не мечтал.

— Небось, и на ночь не снимаешь?

— Разве только на ночь и снимаю. И в бане еще.

Лис довольно кивнул:

— Погоди, после операции по Тихонину добудем тебе такой протез, что лучше настоящей руки будет. За ценой не постоим.

На улице сеял мелкий снег, дорога была в заносах, троллейбусы стояли. На остановке накопилось человек двадцать.

— Я бы тебе все же советовал взять «Форд». Долго будешь своим ходом добираться.

— Не хочу, чтоб машина там мелькала. Мы на ней дважды к бане подъезжали.

— Правильно, — тут же согласился Лис. — Я как-то не подумал об этом.

«Это вряд ли, — отметил Женька. — Профессионал — и не учел такой явной промашки». Но вслух он ничего не сказал, кивнул Лису и пошел к подъезжающему к остановке переполненному автобусу.

К чердаку он прошел уже знакомой ему дорожкой. Непогода разогнала всех по квартирам, у подъездов не было ни души. Хорошо, что идет снег, отметил он. Под лестницей хочешь не хочешь, но придется потоптаться, убирая из-под ног доски, битые кирпичи. Снег заметет все следы.

Он расчистил площадку, еще раз попробовал на прочность ржавую лестницу. Должна выдержать. Потом залез на чердак, присел на том самом месте, откуда в среду надо будет целиться в торговца оружием.

Захотелось пить. Женька собрал чистый слой снега, отправил его в рот. Уже сейчас начинается непонятный мандраж. В Чечне он стрелял и убивал. Убегая из плена, уложил на веки вечные своего охранника, проломил тому камнем висок. И до сих пор не испытывает ни жалости, ни раскаяния от того поступка. Потому что война. Потому что худой злой чеченец, избивавший его, в любую минуту прикончил бы Женьку, если б не рассчитывал продать или обменять русского офицера.

С Тихониным дело обстоит иначе. Он гад, раз продает врагу оружие, он должен быть наказан «Белым стрелком», раз может купить судей и оправдаться. Женька не промахнется, конечно…

Но что-то тут не так и не то.

В газете появились заметки об одноруком стрелке, тоже левше. Даже для огромной Москвы такое совпадение странноватое. Но есть в публикации еще одна интересная сторона. Несколько раньше в таких же криминальных хрониках описывался убийца, в котором узнал себя Эдуард Пилявин. При последней встрече Пилявин говорил Женьке, что его подставили, что он не убивал Крашенинникова.

Подставили.

Теперь почти та же ситуация. Но кому и зачем надо подставлять Женьку? Лису это, понятно, не надо, но кроме него, кто знает о том, что однорукий стрелок, левша Зырянов готовится к акту возмездия за своих пацанов, погибших в Чечне? Лис говорит, что он работает то ли от эмвэдэ, то ли от службы безопасности. Значит, там идет утечка информации и зачем-то создается легенда об одноруком стрелке?

А может, все проще? Может, действительно, такой же, как Зырянов, левша отстреливает преступников столицы?

Но есть еще одна непонятная деталь. Жук классный снайпер. Зачем это надо скрывать? Лис не хочет Жуку доверить ликвидацию торговца оружием, потому попросил того посылать пули мимо «десятки»? Если так, то он напрасно это делает. Женька бы понял простое объяснение: у парня нет боевого опыта, он ни разу не стрелял в человека, может в ответственный момент сдрейфить…

Так, опять вспомнился Пилявин. Он боялся своего бывшего сослуживца. Сослуживец оказался подонком, Эдуард узнал это и потому схлопотал пулю. Пилявин числился в подобной же структуре, возможно, тоже в «Белом стрелке». Он был знаком с Лисом. Лис устроил на него охоту, вызвался найти его, и там, в лесу, возле заброшенной фермы…

Лис. Конечно же, это он убил Пилявина и включил в непонятную пока игру его, Зырянова. Подбросил пистолет к трупу, преследовал по городу, потом выступил в роли добродетеля. Лису нужен исполнитель, на которого можно будет повесить всех дохлых кошек. Дохлых кошек на мертвого исполнителя. Вот зачем за его спиной будет в среду стоять на чердаке Жук. Вот зачем Жук затеял скандал во дворе дома и водил Женьку в баню: Зырянова опознают, свидетели доложат, что он и раньше крутился тут.

И публикациям в газете есть объяснение. Если Жук работал в журналистике, у него наверняка остались связи. Материалы об одноруком истребителе бандитов — на его совести.

Так, что же может произойти в среду? Женька выстрелит в Тихонина, Жук — в Женьку и уйдет дворами к машине.

Вообще-то его тоже видели женщины. На его месте Женька избрал бы другой путь, чтоб уйти с чердака незамеченным. Есть, интересно, отсюда этот другой путь?

Зырянов спустился на землю. Снег теперь шел гуще, лежал ровным, не выделяющимся слоем там, где спецназовец несколько минут назад расчищал площадку под лестницей.

Отсюда на улицу вела все-таки одна дорога — мимо дома, где Жук швырнул снежком в собаку и устроил ссору с женщинами. Заброшенное здание окружено старым каменным забором, проход — только аллейкой, по которой они и шли накануне.

Женька оглядел забор. Верх его в одном месте был разрушен, тут же, внизу, намело сугроб: видно, лежали выпавшие с кладки камни. Он поднялся по этим камням. Здесь ничего не стоило спрыгнуть вниз и оказаться на тихой улочке, где сейчас не было видно ни единого человека. Женька спрыгнул и через пару минут вышел на магистральную улицу.

На углу стоял таксофон. Женька снял трубку и начал набирать номер Олега Ивановича. Все, надо узнать, дома ли он, ехать туда и вместе думать, что делать дальше. Игра в «Белого стрелка» закончена, да, скорее всего, и нет никакого «Белого стрелка», есть лопух Зырянов, который чуть было не клюнул на дешевую приманку…

Женька успел набрать только три цифры, когда палец его застыл на диске. Через стекло таксофона он увидел серебристый «Форд» Лиса.

Глава сорок пятая

— Мне представиться?

Макаров поставил чайник на плиту, потом сел за стол и ответил:

— Думаю, не надо. Бронислав Евгеньевич Наставший, хозяин магазинчиков и одновременно руководитель фирмы, которая готовит телохранителей. Впрочем, если я не прав…

— О, женщины! — сказал непонятную для Макарова фразу Наставший. — Ничтожество вам имя. Хотя, если бы не они, мы бы так и не познакомились.

Олег насторожился. Женщины вроде никак не были замешаны в том, что сегодня у него произошло две встречи: с Насоновым и Беном.

— Я не ханжа, — продолжил Наставший. — Я хоть и ругаюсь для вида, но совсем не против, если наши красавицы встречаются и даже спят с нормальными мужиками. Против природы не попрешь. Но когда они начинают продавать меня…

Макаров нахмурился, и собеседник это заметил:

— Да, Наталья Горбатова с сегодняшнего дня безработная.

— Но о вас она не давала мне никакой информации, поверьте.

— А кто давал?

Оставалось закладывать Шиманова. Ему, мертвому, конечно, все равно… Но Олег не смог произнести ни слова и молчал.

Выдержав длинную паузу, вновь заговорил Бен:

— Дело, Олег Иванович, не только лично в моей персоне. Наталья Горбатова совершила и более серьезный проступок. Она не оценила талант хранителя секретов господина Борщева. Когда работала у компьютеров с дискетой, то не учла, что и в пустом кабинете есть глаза. Более того, мы не просто увидели, как Горбатова списывает закрытую информацию: мы даже узнали, что именно ее интересует. Точнее, вас. Леонид Леонидович Володарский. Жил на земле до вчерашней ночи такой человек. До встречи с вами, Олег Иванович.

Макаров почувствовал себя препротивно. Он даже не поднялся, чтоб выключить закипевший чайник, за него это сделал гость. Он же снял с полки чашки, сахарницу, поставил все на стол. Потом спросил:

— У вас есть чай? Я предпочитаю только свежую заварку, уж простите гурмана.

— Я не убивал Володарского, — сказал Олег.

— А в этом никто и не сомневается. Володарского, естественно, убили не вы.

— Так чего же вам от меня нужно?

Бен улыбнулся:

— Чай нужен, Олег Иванович. А Володарского убил ваш бывший солдат. Я вовсе не хочу вас этим уколоть, Насонов прошел большой армейский путь, служил не только во внутренних войсках, но именно в Чечне произошло как раз то, из-за чего он прирезал Крашенинникова, взорвал своего бывшего дружка, стал охотиться на вас и, поверьте, не вмешайся мы, наверняка подстрелил бы.

— И это все из-за документов погибшего сержанта, Сокольцова?

— Документы были поводом. Не в пятидесяти миллионах, которые он рассчитывал получить, дело, вернее, не только в них. Все гораздо серьезней, Олег Иванович.

Куда уж серьезней, подумал Макаров. Куча трупов, ножи, пистолеты, бомбы, наконец. Дикий Запад, а не столица.

Наставший угадал его мысли:

— Все серьезней, поверьте, хотя и тут речь о смертях идет. Но это, если можно так сказать, один уровень. А есть другой, где иные ценности, иные действующие лица, которые знать не знают ни нас с вами, ни Сокольцова с Володарским…

Пришел Костя, выложил на стол бутылку водки, банку килек в томате, сыр, колбасу, тут же принялся нарезать бутерброды. Макаров вытащил из холодильника порезанную уже жирную ставриду, банку с маринованными огурцами.

— Водки мало под такую богатую закуску, — весело сказал Костя. — Может, еще одну взять, Бронислав Евгеньевич?

Тот словно и не услышал парня, продолжил прерванный разговор.

— Вы, Олег Иванович, слишком уж рьяно в большую игру вторглись, до того рьяно, что пришлось мне кое у кого испрашивать консультации, как быть. И этот кое-кто обматерил меня, вас, всю нашу великую державу и в конце концов разрешил раскрыть карты… Костя, мне килечку откупорь, я человек старорежимный, люблю пить с граненого стакана под луковицу и кильку. Бурную участковую юность так вспоминаю. В том смысле, что участковым служить начинал.

— Стакана нет, — виновато сказал Макаров. — А луковицу разыщем.

— И то ладно… Эх, не та водка пошла. И кривиться не после чего. Так, ладно, про ваш уровень рассказывать или вы, Олег Иванович, во всем уже разобрались?

— Наверное, не во всем.

— Тогда с нулевого цикла и начнем. Насонов в поле зрения милиции попал потому, что приторговывал оружием, так, мелкими партиями…

— Милиции? А ваша контора тут при чем?

— Об этом немного позже, ладно? Когда про другой уровень речь зайдет. Так вот…

К Насонову только присматривались, чтоб не вспугнуть и просчитать весь путь, который проделывают стволы через такую крупную перевалочную базу, какой является Москва. Пистолеты и жесть с патронами бывший «солдат удачи» хранил на даче и у знакомой женщины, Анастасии Тихониной. Отец ее, Тихонин, был одним из тех, кто поставлял оружие в столицу. Бизнес давал возможность Насонову безбедно существовать, но у него, видно, были свои понятия о бедности и богатстве. Из Чечни он привез документы и бумаги двух убитых бойцов. Вышел на их родителей, соврал, что солдаты живы, находятся в плену, нужны лишь деньги на освобождение. Одна семья отдала ему тридцать миллионов, с матери Сокольцова Насонов потребовал уже больше, пятьдесят, и тут в дело вмешался Макаров. «Солдат удачи», наверное, знал, что полковник не отступится от своего, потому решил убрать и его, и подельника — Володарского. И это просто счастье, что Макаров отказался от того, чтоб Володарский его подбросил на своей машине…

— А за что Насонов убил Крашенинникова?

— На этот счет у нас только версия: Крашенинников, напуганный, кстати, вами, чем-то пригрозил Насонову. В ночь, когда бежал от вас, он встретился с Насоновым и сказал, что выдаст милиции Анастасию, которая хранит оружие.

— Это вам Володарский поведал? Он что, на всех работал?

— Парчушка, — кивнул Костя. — Ссученный, чтоб понятней было. Зеки так говорят.

Бен развел руками:

— Ну что значит «на всех»? Милиция его давно уже прижала, он делился информацией, не всей, конечно, но и ценное кое-что выбалтывал.

— Про мину в машине Толика Шиманова он действительно сообщил?

Наставший хмыкнул:

— Олег Иванович, мы как-то перескакиваем с одного на другое. Последовательности в разговоре нет, понимаете?

— Простите, Бронислав Евгеньевич. Но мы с Толиком были друзьями, и такая вот смерть… Если вы знали о мине и не спасли его…

Бен перебил Макарова:

— Шиманов и нам был не посторонний, но это — тоже другой уровень, о нем речь впереди.Здесь-то все ясно?

Олег кивнул:

— Кажется. После вчерашнего взрыва вы начали следить за Насоновым, увидели, что он сегодня поехал ко мне, вот потому-то и оказались здесь. Не дали, так сказать, помереть. Я прав?

— В целом, да.

— За правоту надо выпить, — сказал Костя. — Я уже налил.

Бен поморщился:

— Ты забываешь, я пью один раз. Потому и просил в стакан наливать. Но шутки в сторону. Знаешь, Олег Иванович, почему так перепугался тебя Насонов и стал заметать следы?

— Чего ж тут не знать. Кому охота в тюрьму садиться.

Бен ответил без улыбки:

— Я думаю, этот человек как раз бы с удовольствием и сел. Тюрьма не могила, все ж в живых остался бы. Но суть в том, что до скамьи подсудимых дойти у него шансов нет. Его уберут прежде, чем он уляжется на тюремные нары: не допустят, чтоб дал хоть какие-то показания.

— Тихонин уберет? — спросил Олег. — У него такое влияние и такие связи, что вы не можете ничего с ним поделать?

Костя не слишком весело засмеялся:

— Мы-то как раз можем, Олег Иванович.

— Мы можем, — повторил Бен. — Только дело не в Тихонине. Тех стволов, что хранятся на квартире его дочери, хватит на какую-нибудь некрупную московскую банду. Насонов занимался их продажей на свой страх и риск. В Приднестровье он воевал вместе с добровольцами из Омска, вот те и познакомили его с Тихониным. Но это — семечки. А вот уже через свою фирму Насонов приложил руку к тому, чтоб шли в ту же Чечню и партии нового стрелкового оружия, и боевая техника, и «Мухи», и мины. Все то, чем нас там лупили, Олег Иванович. Вы не задумывались, откуда у «волков» столько боеприпасов? Федералам нечем было рожки автоматов снаряжать, а чеченцы позволяли себе и в воздух салютовать не холостыми. Бывало, конечно, и у них трудности случались, но тогда быстренько наступало перемирие, при котором вы кое-как зализывали раны, а они довооружались.

Макаров помолчал. Эта тема была больной для него. Официально бытовала версия, что в Чечне остались склады с оружием с тех времен, когда войскам пришлось покинуть республику, — это в начале девяностых произошло. Но уже в ходе боевых действий его ребята не однажды обнаруживали тайники с автоматами, минами, на которых стояла свежайшая маркировка. Находили у чеченцев и оружие новейших разработок, еще не поступавшее спецназовцам.

— Что, Насонов такой великий человек, который заведует у нас арсеналами? — спросил Олег.

— Он «двенадцать на два», Олег Иванович, — ответил Костя. — Мальчик на побегушках.

— Ну нахватался словечек, как блох, — Бен даже поморщился. — Впору спросить, в какой колонии срок мотал… Но по сути Костя верно сказал. В госпитале Насонов сошелся с одним офицером. Фамилия его… Впрочем, это не обязательно. Суть в том, что офицер сделал твоего вояку одним звеном длинной-длинной цепочки. Оружием распоряжаются политики и генералы, тут спору нет, но чернорабочие, исполнители им, крути не крути, нужны. Бумаги, деньги взять, передать… Свои же руки пачкать не хочется.

Бен отставил опустевшую чашку, шумно выдохнул, потянулся:

— Уж и не знаю, что еще к сказанному добавить. Эти, которые с чистыми руками, при таких погонах и должностях, что их ни одно наше силовое министерство побеспокоить не может. Пешки иногда нам попадаются, как, к примеру, тот офицер, что Насонова завербовал. Но с ним товарищи всего пару дней и имели честь беседовать, на третий он скоропостижно окочурился: проглотил цианид. Только не спрашивайте, как яд в изолятор попал, ладно? И какими путями он попадет туда же, если вдруг на нары сядет Насонов.

— Что значит «вдруг»? — не понял Олег. — Насонова могут не арестовать? Он же не только оружие продавал, не только бизнес на мертвых солдатах делал. На нем — кровь Шиманова.

Бен непонятно улыбнулся, сузил глаза, помолчал. Потом сказал решительно:

— Ладно, и эту карту открою. Не знаю, может, вам говорил Шиманов: в Чечне он самостоятельно вышел на странные вещи. К примеру, установил факт переговоров полевого командира и гостя из Москвы в генеральских эполетах. Переговоры касались поставок оружия и, естественно, огромных денег. Шиманов — омоновец, у него своя специфика и свой круг обязанностей, потому, после возвращения из командировки, обратился в соответствующие инстанции и сам, к великому сожалению, кое-что копать начал. Выяснил, к примеру, что тот генерал патронирует небольшую фирму, в которой как раз и работает Насонов. И мы эту фирму уже разрабатывали. Так пути наши и пересеклись. Но когда Толик еще в одиночку работал, он засветился. Мы это вовремя поняли.

Макаров покачал головой:

— Когда вовремя понимают, люди остаются в живых, Бронислав Евгеньевич.

Бен кивнул:

— Мы вовремя поняли, я же и говорю. Мы знали, в какой день Насонов подложит мину в машину Анатолия. Все так и случилось.

— Не успели предупредить самого Шиманова?

Бен опять улыбнулся:

— Я думал, вы будете задавать вопросы… Скажем так, более общие. Ну, например, каким образом пересеклись пути омоновца, на свой страх и риск взявшегося разыскивать продавцов оружия, и частной фирмы, занимающейся торговлей окорочков, круп, прочей снеди и готовящей секретарш и телохранителей… Вы выпейте с Костей-то, водка от стояния в рюмках вкуснее не становится.

— Нет, мне тоже пора на чай переходить. Я действительно не пойму… Ваш бизнес, значит, тоже как-то связан с оружием?

Бен потер подбородок:

— Наш бизнес, как я уже сказал, связан с окорочками. Но тут дело не в нем. Скажите, Олег Иванович, будь вы до сих пор в погонах и при должности, увезли бы Крашенинникова в лес за город, а? Записки бы Анастасии Тихониной в дверь подсовывали?

Макаров понял, к чему клонит Наставший. Значит, предпринимательство — это вывеска, а фирма работает под патронажем одной из силовых структур. Так у нее руки развязаны: может пройти и туда, куда «пущать не велено».

— Я так понимаю, что ваша кооперация фикция, а придумали вы ее для того, чтоб легче выходить за рамки закона.

— Почему же это фикция? Она нашу контору кормит, между прочим. Мы хорошо торговать научились, процветающие. На первых порах самые настоящие бандиты нам «крышу» предлагали, и пришлось кулаками доказывать, что мы сами мальчики не промах. Теперь у нас репутация «крутых», моим именем уже шантрапу пугают. А вот кто мы фактически… Скорее, нелегалы. Нелегалы в своем Отечестве. Интересно, да? Но что делать! — он горько улыбнулся. — Когда преступают закон государственные мужи и высшие чины, легального способа бороться с ними нет. Они тогда так за законность болеть начинают, такой контроль за нами устраивают, что и шагу сделать не дают. А так — нельзя сказать, что руки развязаны, но что-то уже предпринимать можем. Враг, к примеру, своих людей на юрфаки и в военные училища пристраивает, а мы ему — наших телохранителей всучиваем. Обмен любезностями происходит. И потом, сидим не на бюджетных деньгах, сами себя кормим и пашем, как говорится, только за совесть, на результат. Вам вот сегодня шкуру от ненужных дырок уберегли.

— А что можете сделать с теми, кто занимается поставкой оружия?

Наставший потянулся к чайнику, опять заполнил свою чашку густой ароматной заваркой:

— Главное ведь сейчас не с ними что-то сделать, а сделки сорвать, так? Наказания — дело второе, хоть и неизбежное… А сделками вплотную занимаются Игорь, с которым, я знаю, вы уже знакомы, и ваш хороший товарищ Толя Шиманов.

Макаров затих, побоялся, что ослышался, не понял что-то, но Бен тут же пояснил:

— Машина его накрылась. У нас иного выхода не было, иначе бы покушения на Шиманова продолжались до победного конца. А так — они уже сбросили его со счетов… Олег Иванович, разрешите телефончиком вашим воспользоваться. Надо же участь Насонова решать, так? Сегодня он в вас не выстрелил, а завтра…

— Погодите… Ну его к черту, Насонова! Шиманов что, жив?

— Живее всех живых! Чего и нам желает. Правда, тяжко ему сейчас приходится.

Олег, не спрашивая, наполнил рюмки, Бен неодобрительно посмотрел на это, вздохнул, но все же выпил.

— Анатолий живой, — сказал он. — Но чтоб завтра друзей не оплакивать, надо прямо сейчас заняться вашим спасением. Есть ныне такая — служба спасения по телефону, не слышали?

— Не приходилось.

— Сейчас услышите. Мы службе этой о Насонове кое-что поведаем. Ему ведь «оружейники» хорошие деньги платят, в том числе и за то, чтоб он вел себя подобающе, не светился, фирму не подводил. Они серчают крепко, когда их подводят. А он в их обход с Тихониным связался… — Тут Бронислав Евгеньевич приложил палец к губам: видно, кто-то взял трубку. — Косаев, Федор Николаевич? Здравствуй, это Бен говорит… Спасибо, ничего здоровье. Слушай, у вас есть хлопчик такой, Насонов… Нету? Ах, жалость какая. На нет и суда нет, но дело очень интересное… Какое, спрашиваешь? Хлопчик этот по малому «галками» да «горохом» приторговывает, хочу у него несколько стволов прикупить, да не знаю, можно ли ему доверять. Сомнение есть. Тут поступил сигнальчик, что он из Чечни документы на мертвых солдат вывез, пристроить их за хорошие деньги хочет, а милиция на хвост садится. Я же, как ты знаешь, не люблю с органами ссориться… Значит, нет у вас Насонова. Ну, извини…

Он бережно, на вытянутых пальчиках, положил трубку на место и хлопнул в ладоши.

— Сделано одно дело.

— Так я же понял, нет у них Насонова, — сказал Макаров.

Бен впервые засмеялся:

— Еще есть, но скоро, это точно, не будет. Я Косаева давно знаю, он лиса хитрая и страшная. Изувер. За чистоту своих рядов борется похлеще, чем в эмвэдэ. Недаром Насонов так боялся, чтоб о делишках его в фирме не узнали… Ладно, Олег Иванович, засиделись мы. Я, кажется, рассказал все, что мог, теперь вы просьбу мою получше воспримете: езжайте в Калугу, к сыну, на море, в Африку — куда угодно, но к Анастасии Тихониной не приставайте, там работа ведется соответствующими органами.

— Но мне надо разыскать друга, Зырянова.

— Вот о нем ничего не знаю, честное слово.

— А я могу с вашим Лисом повидаться?

Бен, кажется, удивился:

— С Лисовским?

— Ну да. Он ведь ездил под Калугу, Игорь его посылал. Я знаю, что Лис встречался там с Женей. Может, он о нем что-то и сейчас знает?

Бен опять потер подбородок:

— Лисовский в отпуск отпросился, на несколько дней. Думаю, его нет сейчас в Москве. Хотя… — он обратился к Косте. — Ты возьми это на себя. Что-то он часто отпрашиваться начал. И вообще…

Наставший не договорил, стал благодарить за чай, поднялся, протянул руку:

— Я оставлю вам один телефон, если что, по нему звоните.

— У меня последний вопрос, Бронислав Евгеньевич, сказал Олег.

— Слушаю.

— Даже не вопрос — просьба.

— Касательно Натальи Горбатовой?

Макаров кивнул:

— Понимаете, она ведь все равно собиралась уходить от вас… Но если вы ее уволите, то она даже денег не получит.

— Олег Иванович, вся штука в том, что уходить она не собиралась, а разыгрывала перед вами спектакль, сочиненный нами. И снимки отдавала с нашего согласия. Мы хотели посмотреть, как вы себя дальше вести будете, был у нас интерес такой… А вот к компьютерам девочка полезла уже по своей инициативе. То есть стала заниматься шпионажем в моем ведомстве. Этого нельзя прощать. Думаю, вы меня понимаете.

Глава сорок шестая

Едва Женька вошел в квартиру, как раздался телефонный звонок. Звонил Лис. Он поинтересовался, как прошла последняя рекогносцировка. Зырянов подробно рассказал ему о том, как он расчищал площадку под лестницей, попросил, если можно, чтоб люди, с которыми будет в среду мыться Тихонин, вышли из бани раньше шестнадцати часов.

— Сейчас быстро темнеет, а если еще погода будет, такая, как сегодня…

— Все в наших руках, — сказал Лис. — Существенных замечаний больше нет?

Женька решил, что водитель «Форда» был послан шпионить за ним и видел, как он перелезал через забор.

— Есть одно. Это касается маршрута. Я нашел другой путь с чердака на улицу, короче и неприметней. Через пролом в заборе.

Лис знал это. Сигналы датчика, вмонтированного в протез Зырянова, приняла аппаратура, установленная в автомашине, стоявшей поблизости от бани, и эта же умная техника выдала всю информацию Лису. Тому оставалось только карандашиком по карте проследить путь, который проделал Зырянов. Парень пока не врал, значит, ничего не подозревает и готов к выполнению операции.

— Назавтра физподготовка, тир и прочие занятия для тебя отменяются, — сказал он. — Отдыхай. Пригласи девчонок, посмотри видео.

— У меня вопросы. Как на чердак доставить винтовки?

— Это мои проблемы. Конечно же, вы с Жуком поедете налегке, без оружия: риск надо исключить полностью. Винтовка, кстати, будет одна, для тебя. Я уверен, что ты не промахнешься. Жуку достаточно и пистолета с глушителем.

— Он же неважно стреляет, а там все-таки расстояние…

Лис чуть замялся с ответом, но потом нашелся:

— В человека легче попасть, чем в мишень. К тому же пули будут отравленными, так что для Тихонина и царапины окажется достаточно. Но главное — я рассчитываю, что ты все же не промахнешься.

— Мне надо еще поработать с винтовкой, получше привыкнуть к ней. Пожалуй, я займусь этим завтра. Тир будет открыт?

Опять небольшая заминка.

— Понимаешь, у меня назавтра другие планы, а тир мы арендуем, там личностные отношения… В том смысле, что я должен прийти и договориться…

— Жаль, — сказал Женька. — Завтра уже вторник, больше просто не будет времени. Жаль. Мы бы с Жуком позанимались в последний раз.

— Хорошо, — решился Лис. — Я договорюсь с товарищами по телефону. Но Жука тоже не будет. Тебе часа хватит?

— Думаю, хватит.

— Тогда приходи туда к десяти, тебя уже будут ждать.

— Это то, что надо.

Пока действительно получалось то, что надо. В тире не будет Лиса и Жука. А в пирамиде будет стоять пистолет, которым Жук всегда пользуется, и с ним он наверняка займет позицию за спиной Зырянова в среду. Надо сделать так, чтоб пистолет не выстрелил. Для этого существуют маленькие хитрости…

После Лиса позвонил Жук, наверняка по совету шефа. Полчаса трепался ни о чем, хотя обычно из него слова не вытянешь.

— После операции махнем на Кипр. Не решил, кого взять в попутчицы? После твоей Чечни это будет славный отдых…

На этом строился весь разговор. По замыслу Лиса, Женька, наверное, должен расслабиться и пустить слюни.

Пусть так и будет!

— Жук, я жду не дождусь, когда мы сядем в самолет! На Кипре какая погода, что надевать?..

Потом Зырянов долго не мог заснуть, даже выпив в качестве снотворного граммов двести водки. Голова не дурманилась, мозги работали слишком четко.

Даже когда он наконец заснул, ему снилось будущее. Снилась среда, чердак. Жук давил на спусковой крючок, а пистолет не стрелял. Жук даже не мог снять «Макарова» с предохранителя, потому что Женька капнул в нужное место каплю клея. Жук психовал, а Зырянов сидел на раме чердачной двери, болтал ногами и смеялся.

Он проснулся вовремя, успел выпить горячего чаю с бутербродом и принять прохладный душ. Ровно в десять был уже у дверей тира.

Его ждал там недовольный парень в камуфляже.

— Тебе ровно час выделили, — и он демонстративно посмотрел на часы.

Винтовка лежала на столе. Пирамиды с другим оружием были замкнуты и опечатаны.

— Послушай, — сказал Зырянов. — А нельзя ли из пистолета пострелять? Если хочешь, на спор, на бутылку.

— Не пью, — недружелюбно изрек парень. — И стрелять не люблю, чистить ствол потом. Да и вообще: видишь же, пирамиды опечатаны, какой может быть по этому поводу базар?

— Не в руку сон, — сказал сам себе Женька. — Что же делать теперь?

Глава сорок седьмая

Посадку еще не объявляли, женщина, у ног которой стояла огромная черная сумка, стояла и мерзла на платформе. Людей было немного, так что Макаров увидел ее сразу, как только выскочил из здания вокзала на перрон.

Наташа до того удивилась его появлению, что даже не поздоровалась, только ресницами захлопала:

— Ты как меня нашел?

— Случайно, — ответил Олег. — Пришел товарища проводить…

— А вот и врешь. В этой шубке ты меня еще никогда не видел, а узнал сразу и издали, я это заметила. Значит, ты знал, что я здесь.

— У тебя женская логика, — не скрыл улыбки Макаров. — Но ты права. Соседка мне выдала тайну твоего местопребывания. У тебя, кстати, разговорчивая соседка.

— И что же она сказала?

— Что ты оформила отпуск и уезжаешь навестить приболевшую мать.

Наташа кивнула:

— У меня хорошая соседка.

— А хороших ведь грех обманывать. Я уже знаю, что Бен уволил тебя и ничего не заплатил.

— Я действительно еду к матери.

Двери вагона раскрылись, полная пожилая проводница попросила приготовить билеты и документы, но тут же перешла на доверительный тон и сказала, что это можно будет сделать и в купе:

— Холодина на перроне.

— Войдем, согреемся, — Олег приподнял кейс. — Есть испанское вино и виноград. Не зря же я это все тащил сюда.

— Не зря, конечно. Чтоб проводить товарища. — Она улыбнулась. — Ладно, у нас еще полчаса до отправки, согреемся вином.

Макаров подхватил ее сумку, она чуть придержала его за локоть:

— Я специально сюда раньше пришла. Почему-то надеялась, что ты придешь.

— Наташа, — Олег тоже не спешил входить в вагон, — послушай, давай все разыграем по-другому. Давай подумаем…

Она улыбнулась:

— Давай. Думать всегда полезно. Ты чувствуешь свою вину, предлагаешь выбросить билеты, ехать к тебе. Я знаю, ты именно это хочешь сказать. Но я не люблю мужчин, которые каются. И не люблю сидеть у окошка и ждать их. А ты такой, у тебя всегда масса дел. И еще сын, и еще мать сына. Я никогда не соглашусь, чтоб ты делал выбор между ними и мной. Если ты понял меня, то пойдем пить вино и говорить о том, что ныне очень паршивая зима. Если не понял, то поцелуй меня в щечку и позвони примерно через месяц, я вернусь не раньше.

— У тебя какое место? — спросил Макаров.

— Тринадцатое.

— Ну естественно. Мог бы и не спрашивать. Пойдем. О зиме потолкуем. Нормальная, кстати, зима. Просто у нас что-то не ладится.

Вино не пилось. Разговоры о зиме не получались. Наташа поцеловала его, попросила, чтоб он ушел, не дожидаясь отправки поезда. И он ушел. Уже у входа в подземелье метро оглянулся: состав бесшумно набирал скорость.

Людей на вокзале было на удивление мало. В переходе стояла старушка, продавала газеты. Макаров купил одну просто по инерции, читать не хотелось, он бросил ее в кейс.

Поднимаясь на эскалаторе, он вдруг услышал:

— Олежка, бля, не дергайся, не крутись и не ори, договорились?

Макаров, конечно, сразу понял, кто это шепчет ему в затылок. Он с трудом сдержал себя, чтобы все-таки не дергаться и не орать.

— Предлагаю сесть в головной вагон, там обычно людей побольше толпится. Тебе ведь, кстати, в головной и надо?

Шиманова Олег увидел только в вагоне. На омоновце была потертая турецкая куртка, темные джинсы, серая кепка. На улице Макаров мог бы задеть его плечом, извиниться и не узнать.

— Ты как меня нашел? Все равно ведь не поверю, что случайно встретились.

— Элементарно, Ватсон. Когда от порядочного человека уезжает любимая женщина, то он обычно провожает ее.

— От порядочных не уезжают.

— Это нам так хочется. Уезжают, Олежка. Даже чаще, чем… Чем надо. Теперь поздравь меня с воскрешением, бля, и спроси, не как, а зачем я тебя нашел. В отличие от первого этот вопрос не праздный.

Головной вагон, против ожидания, был тоже почти пуст, и можно было не только найти места для сидения, но и разговаривать, не боясь, что слова их достигнут чужих ушей.

— Считай, что уже спросил.

— Олежка, я в курсе, что ты встречался с Беном, кое-что уже знаешь. Так вот, завтра должна состояться сделка, большая сделка. В результате ее в Чечню пойдет партия оружия. Огромная партия. Его может хватить еще на одну такую кампанию, которая недавно прошла.

Макарову стало зябко. Он почему-то вспомнил покойного Кобозева: «Когда мы в следующий раз пойдем туда…»

— Толик, как же так? Там же все закончено, они же братаются вовсю.

— Да, и там еще трупы в траншеях лежат, и наши у них по колодцам сухим в плену сидят… Ты эмоции, бля, отбрось. Дело не в мире и не в трупах. Сделка больно хороша. Миллиардами пахнет. Для господ этот запах ныне — определяющий.

— И вы их не можете взять? Господ?

Шиманов тихо хохотнул:

— Кто же их возьмет, они же памятники. Охраняются государством. Мы еще можем взять того, кто пистолет китайский продает, но если речь о бронетехнике и снарядах заходит… Тут торгаши солидные, с военно-политической «крышей». Соваться сюда никому просто не велено. Одному Бену все — не указ, как частному лицу. Он на свой страх и риск может и должен еще что-то предпринять.

— Должен? — спросил Макаров.

— Должен. И я тоже должен, и ты. Потому что у нас особый счет к тем, кто на смерти бойцов деньги делал. Так?

Немного помолчали. На очередной остановке в вагон вошли две девицы, сели напротив, поигрывая коленками. Девицы явно хотели общения, бросали на мужиков откровенные взгляды, то и дело облизывая губы, но Шиманов в свойственной ему манере вежливо прервал любовную игру:

— Сгиньте, телки. Не до вас, бля.

Место напротив тотчас опустело.

— У нас, Олежка, свои счеты. Мы потеряли много и многих и продолжаем терять.

— Да, — сказал Макаров. — На днях Кобозев из окна своей квартиры выбросился, мой комбат. Такой хороший офицер был…

— А Бен вчера помощника своего потерял. Игоря. Тоже золотая голова. Да что я тебе об этом говорю, ты ведь должен помнить его.

— Игоря?

— Зарезали, бросили у пивбара, чтоб выдать за жертву пьяной разборки, даже нож в руку сунули. А он не пил, пиво так вообще терпеть не мог. Игорь вышел на этих самых господ, чисто вышел, но есть подозрение, что кто-то из своих же его заложил. Из-за этого Бен ограничил круг лиц, которые должны принять непосредственное участие в операции «Транзит».

— «Транзит»? — Макаров вспомнил, что встречал это слово на дискете, которую приносила Наташа.

— Да. Оружие с заводов-изготовителей через Москву идет на Кавказ, так что название операции отвечает сути на все сто. Но проблема вот в чем: завтра сделка, а у меня нет ни людей, ни, сам понимаешь, времени.

— У Бена мало сотрудников?

— В его конторе сотрудников много, но все они занимаются бизнесом и свято верят в то, что для этого Наставший и пригласил их на работу. Готовят для других фирм телохранителей, технических шпионов, гетер-секретарш… И за это получают деньги. Они не знают и даже не должны знать, какая на самом деле цель стоит перед крутым Беном. Я не могу привлечь никого из них. Потому разыскал тебя.

— Я готов, Толик.

— Погоди, ты же еще не знаешь, что предстоит сделать.

— Я готов.

— Тогда слушай. Завтра в двенадцать дня Мусаргов, это представитель стороны, покупающей оружие, выезжает на своей машине со стороны поселка, где расположены правительственные дачи, в сторону Юго-Запада. Черная «Вольво», номера известны, примерный маршрут тоже — он, по крайней мере, дважды следовал им. Нам бы тоже где-нибудь добыть легковушку…

* * *

Вечером Олег позвонил Павлу Базарову, тому самому, с кем когда-то ехал по ночному шоссе в сторону Калуги и кого вызволял из плена в подвале деревенского дома. Тот был рад звонку:

— О чем речь, Олег Иванович! Конечно, помогу. Теперь уже две монтировки с собой обязательно прихвачу! Где встречаемся?..

Только после этого Макаров сел за чай и чтение газеты.

Из подборок информации на первой полосе он сразу выбрал одну.

«ДИАГНОЗ: СУИЦИД

Вчера во второй половине дня покончил жизнь самоубийством Насонов Георгий Викторович. Событие это было бы рядовым и не привлекло бы внимание вашего корреспондента, если бы не личность покойного. Насонову было тридцать лет, он состоял клерком в преуспевающей фирме, имел свою квартиру, иномарку. До этого довольно успешно занимался профессиональным спортом, но начались войны, и Анатолий поехал в Приднестровье, Абхазию, Нагорный Карабах, Чечню… Здесь был ранен, но тем не менее неоднократно говорил друзьям, что готов опять к сражениям, если появятся на карте новые „горячие точки“.

Война стала для молодого человека способом самовыражения, самоутверждения, и он уже не мог жить без адреналина в крови. Поднявшись на крышу жилого дома, стоявшего неподалеку от места его работы, он бросился вниз головой на асфальт…

Характеризовался Насонов как старательный, честный сотрудник, но сослуживцы замечали, что он тяготился кабинетной работой, с удовольствием брался за задачи, которые подразумевали активные действия.

Примечательно, что чуть раньше, но по тем же мотивам и тем же путем ушел из жизни офицер спецназа подполковник Кобозев. Выжив в сражениях, эти люди все равно стали жертвами войны. Она еще долго будет напоминать о себе ее участникам».

— На одну доску поставили, негодяи, — Макаров отбросил в сторону газету и потянулся к ожившей телефонной трубке. — Написали так, что Насонова хоть в святцы заноси. А ведь его наверняка с этой крыши скинули.

Звонила Леся. Рассказала об Олежке, о погоде, о том, что отец настоял самогонку на дубовой коре, напиток получился лучше любого коньяка.

— Не пьет, тебя ждет. Мы с сыном тоже скучаем. Но я понимаю: если бы у тебя появилась возможность приехать, ты бы был уже здесь. Так?

Он чуть не назвал ее Наташей, сдержался лишь в последнюю секунду. С силой зажмурил глаза, постоял так мгновение, и только тогда ясно всплыло в памяти лицо Леси.

— Думаю, мы уже скоро увидимся.

Глава сорок восьмая

Не угадал Зырянов: среда выдалась ясной и не слишком морозной. Видимость была отличной, для стрелка лучшего и желать не надо.

На «Форде» добрались до соседней с баней улицы. Жук молча глядел в окно, у Женьки тоже не было желания разговаривать. Вышли из машины и пошли к чердаку по старому маршруту: через двор. На хорошую погоду из подъездов высыпали женщины с колясками. Кто-то из них наверняка узнал проходивших по прошлому скандалу.

Жук и Зырянов были одеты почти одинаково: в яркие оранжевые, видные издалека куртки и спортивные шапочки. На Женьке была светлая, на Жуке — синяя. Темные брюки заправлены в высокие берцы. Оба несли на плечах спортивные сумки.

— Перед отъездом на Кипр надо бы костюмы купить, — прервал долгое молчание Женька.

Жук не ответил, только губы чуть дрогнули в улыбке.

— Думаю, надо взять строгие белые костюмы, раз мы «белые стрелки», согласен?

— Да, — нехотя процедил Жук.

— У нас сегодня общая работа. Я думаю, после этого мы станем друзьями. Нам нечего делить и нечего скрывать друг от друга, так?

Женька ждал, что напарник все же раскроется, но опять увидел на его лице ироничную улыбку.

До начала операции оставалось полтора часа.

Женька первым залез на чердак, огляделся еще раз с высоты, потом подал знак Жуку.

— Давай!

На минуту они присели рядом возле чердачной дверцы.

— Ты неплохой парень, — сказал Женька. — Только молчаливый больно. Неужто тебе сказать нечего?

Жук прищурил глаза, взгляд получился жестким, холодным:

— Я не говорю, я действую.

— Все ясно, — вздохнул Зырянов. — Значит, будем действовать.

Они одновременно сняли куртки, вывернули их. Теперь те стали под цвет брюк. Вязаные шапочки отправились в спортивные сумки, оттуда же были извлечены меховые шапки. Опустевшие сумки легко свернули и сложили в пластиковые пакеты.

Жук недоуменно посмотрел на затянувшего любимую свою походную песню Зырянова, но ничего не сказал. А Женьке под песню лучше соображалось.

Винтовка, как и было обещано, лежала, упакованная в мешковину, под темным мокрым куском фанеры. Даже если бы кто-нибудь и залез случайно на чердак, вряд ли бы его фанера заинтересовала: только руки испачкаешь гнилью.

Так, винтовка в порядке, магазин снаряжен. Женька, возясь с оружием, старался не выпускать из поля зрения Жука. Конечно, стрелять сейчас он не будет, он подождет, когда Зырянов завалит Тихонина. Тихонина ведь им все равно надо убивать, и тогда придется оставлять пальчики на винтовке. Скорее всего, его «Макаров» сработает сразу же, как только Женька нажмет на спусковой крючок. Все поначалу кинутся к упавшему «оружейнику», Жук в этот момент спрыгнет вниз, пробежит к забору, перемахнет через пролом…

Да, его не заметят, если не подведет какая-нибудь чепуха. Если, к примеру, прыгая через забор, не натолкнется на случайного пешехода.

А почему, собственно, Жуку надо будет ждать выстрела Зырянова? Черт, вот что значит лихорадочная работа мозга. Вчера вечером, обдумывая все, он исключал такую возможность, при которой молчун может пустить в ход пистолет в любую минуту. А сейчас понял: может. Понял, когда Жук стал натягивать перчатки, тонкие, холодные. Рук они не согреют, но не помешают нажать на спусковой крючок и не оставят следов на оружии.

Да, Жуку незачем ждать. Будет меньше суеты и спешки, когда придется ставить последнюю точку: выстрелить в Тихонина и уйти кратчайшим путем в тихий переулок.

Так, перчатки надеты, Жук начинает заходить со спины. Драку устраивать не стоит, здесь не спортзал, соперник не проявит рыцарство и пустит в ход обе руки. Значит, все надо решать одним ударом. Таким, чтоб не просто сбить с ног, а капитально вырубить, лишить его хотя бы на короткое время возможности действовать и соображать.

— Жук, смотри!

Женька занимает такую позицию, что Жуку невольно надо стать под левую, чтоб выглянуть в чердачный проем: что там интересное заметил напарник? Удар…

После этого он вынул из кармана моток тонкой и прочной капроновой нити, связал ею Жуку руки, ноги. И принялся делать то, что наметил еще вчера. Закрепил винтовку, наведя ее на окно бани, капроновую нить привязал к спусковому крючку, перекинул ее через рейку, конец спустил вниз.

Вот так. Теперь все произойдет, как в детской сказочке: дерни за веревочку — стеклышко и вылетит. Винтовка без глушителя, ее обязательно услышат, прибегут сюда…

Заворочался Жук. Женька сунул руку в карман его куртки. «Макаров».

— И кому предназначалась первая пуля?

Жук отвел мутный взгляд от Зырянова, уставился в потолок.

— Сколько же трупов, интересно, вы хотели на меня повесить? На однорукого стрелка?

— Тебе это действительно интересно?

Жук не выглядел испуганным, говорил спокойно.

— Представь себе. С левой по убитым коммерсантам стрелял ты? И за что, кстати, вы их убирали?

— Жадные были, делиться не хотели. Информацию на них добывал Лис, он в серьезной конторе работает… А стрелял не я. У нас есть левша — Савва. Он, правда, с обеих рук одинаково стреляет, но когда решили тебя подставить… Почему бы и не списать покойников на чужой счет?

— И что дальше будем делать? — спросил Зырянов.

— Чего же тут непонятного. Пистолет с глушителем, сейчас ты пристрелишь меня и смоешься.

Женька взглянул на часы. Через пятнадцать минут у входа в баню появится мужская компания, появится и торговец оружием.

— Тихонин действительно переправляет оружие в Чечню?

— Нужны Чечне его стволы… Они расходятся на внутреннем рынке, правда, он и с этого имеет хороший навар… Так, все, что-то я перед смертью разговорился.

— А если я тебя отпущу, Жук?

Тот помолчал, но потом глухо ответил:

— Это не по правилам. Ты этого просто не сделаешь, я же тебя хотел…

— Ладно, — сказал Женька. — Мне некогда с тобой базарить. На пистолете своих отпечатков я, кажется, не оставил, так что опускаю его обратно к тебе в карман. И прощаюсь. Не хочется мне больше с тобой встречаться.

Жук повернул в его сторону голову. В темных глазах был не страх, а вопрос: «Ты что, действительно оставляешь мне жизнь?»

Женька спустился вниз, увидев людей, выходящих из бани. Сделать по глотку свежего воздуха им захотелось очень вовремя, минута в минуту, как и рассчитывал Лис. Шапки закружились на пятачке перед дверью, в результате одна, потемней, оказалась именно там, где должен был остановиться Тихонин. Черт с ним, пусть живет.

Зырянов дернул капроновую нить, звук выстрела сменился звоном разбитого стекла, потом к этому присоединились невнятные крики. Но это уже было, когда Женька перемахнул через забор и топал прочь от бани и чердачного окна.

Он вышел на знакомую широкую улицу с телефонной будкой на углу. На том же месте, что и накануне, стоял серебристый «Форд». Водителя не было. Скорее всего, Жук должен был сам сесть за руль и убираться с этого места.

Женька перешел улицу, впрыгнул в троллейбус, проехал остановок пять, сошел, увидев в окно ряд телефонов-автоматов. Отсюда уже можно было звонить Макарову.

Длинные гудки. Нет дома Олега Ивановича. Вполне возможно, и в Москве нет — уехал под Калугу. Что остается делать?

Женька решил позвонить чуть попозже, и если командир не отзовется, ехать на вокзал, покупать билет на Ростов, возвращаться домой. Хватит с него московских приключений.

Есть не хотелось, но лишь для того, чтобы убить время, он зашел в кафе, взял блины со сметаной, кофе. За окнами темнело, уже зажглись неоновые фонари. На улице прибавилось людей, наверное, будет больше желающих и позвонить, а в очереди к телефону стоять не хотелось.

Он успел сделать всего пару шагов от крыльца кафе, как с удивлением почувствовал, что в ягодицу его укусил комар. Укус был не больной, но почему-то захотелось тут же присесть: ослабли ноги. Кто-то, видно, почувствовав, что человеку стало плохо, взял его под локоть.

Зырянов скосил глаза.

Рядом стоял Лис.

Глава сорок девятая

Кроме Павла и Олега, в машине еще сидел молодой паренек, назвавшийся Сашей. Впрочем, молодость его была относительной: двадцать два. Саша о себе ничего не говорил, задавать ему вопросы личного плана Олег считал неэтичным, и разговор шел на самые отвлеченные темы до тех пор, пока тоненько не сработал зуммер: вышел на связь Шиманов.

Мусаргов уже ехал по трассе, пора было заводить двигатель.

И здесь тихий румяный мальчик преобразился.

— Паша, дистанция от заднего колеса — метр, не больше. Только по моей команде давай газ, иди впритирку, пусть даже вильнет, пусть стукнет: Шиманов обещал, что на ремонт машины деньги найдет. После столкновения он должен остановиться, не остановится — подрезай, дави к обочине. После этого, Олег Иванович, вы должны его хоть на несколько секунд вытащить из салона…

Дети давно не инструктировали полковника, но Олег не обиделся:

— Все понял, Саша.

Вновь вышел на связь Шиманов, сообщил о маленькой накладке: Мусаргова едут встречать и, кажется, сопровождать по городу. «Волга», белый цвет, за рулем штатский, рядом — полковник. Хорошо бы с чеченцем «поговорить» до того, как машины пойдут в спарке. Впрочем, чего там — «хорошо», просто необходимо это сделать.

— Откуда едет машина? Сколько у нас времени? — спросил Саша.

— Откуда, откуда… Лучше не спрашивай. Минут пять-шесть у вас.

— Мусаргов вызвал подмогу? Он догадался, что его ведут?

— Нет, их разговор мы контролируем. Со стороны военных это просто профилактическая мера. Но не вовремя она, черт возьми!

Саша был спокоен:

— Как идет черный?

— Я не рядом с ним. Сейчас, погоди немного… Около семидесяти, но сбавить должен. В вашем районе гаишников много, мы с ними общий язык нашли, они подъедут с маленьким опозданием.

— Черную «Вольво» вижу.

— Так, все, ребята, счастливо!

Паша лихо вырулил на трассу из переулка, без труда нагнал черную иномарку, действительно сбросившую скорость, пристроился на соседней полосе в метре от нее. У Саши, выбравшего место на заднем сиденье, в руках оказалась штучка с длинным стволом и крохотным прикладом, мало похожая на пистолет. Она потерялась в его кулаке, высунувшемся из салона через опущенное стекло.

— Теперь газуй, — сказал он спокойно, и в тот же миг Макаров увидел, как разлетается в клочья левый задний скат «Вольво», а саму машину резко ведет под их «Москвич».

Павел интуитивно хотел уклониться от удара, но парень с заднего сиденья уже совсем не добродушно рявкнул:

— Вперед! К нему прижимайся!

Удар получился несильным, скользящим. Чеченец был неплохим водителем, сумел быстро погасить скорость у ослушавшейся машины. Павел тоже затормозил под передком иномарки. Он вместе с Олегом выскочил из «Москвича», заорал на высовывающегося из «Вольво» Мусаргова:

— Ты что, падла, выпил, что ли? Куда рулишь? На тот свет захотел?

Побледневший чеченец попытался оправдаться:

— Не надо так, господа! У меня лопнуло колесо. Мы сейчас все уладим.

— А чего ладить! — Павел оказался просто артистом. — Чего, спрашиваю, ладить? Пойди посмотри, что с красавцем моим сделал: весь бок стесал. А я кузов только недавно отрихтовал и покрасил.

Он силой потащил упиравшегося чеченца к «Москвичу», Макаров в тон ему тоже выговаривал, идя чуть сзади и закрывая Мусаргову видимость:

— Сейчас ГАИ вызовем, дыхнешь в трубочку. Распоясались вы, «крутые». Гоняете черт-те как, а из-за вас страдай.

Мусаргову не хотелось встречаться с гаишниками, объясняться и терять время.

— Господа, я не пьян, я вообще не пью, говорю же, с колесом что-то случилось, гвоздь, наверное, поймал. И не надо никого вызывать, я все компенсирую. Пятьсот долларов хватит? У вас же только небольшая царапина…

— Царапина? — Павел, кажется, действительно рассвирепел. — Это ты царапиной называешь?

— Я даю тысячу долларов. И разъезжаемся, вы согласны?

Он сунул деньги в руку Павла.

Рядом с ними затормозила белая «Волга», из нее выскочил одетый с иголочки полковник:

— Что здесь происходит? — Он орлом налетел на Павла. — Я спрашиваю, кто здесь базар разводит?

Павел оробел, стушевался, но в разговор вступил Макаров:

— А твое какое дело, полковник? Ты чего права качать выскочил? Езжай куда надо. Разберемся без тебя.

Тот сжал кулаки, но вовремя одумался, оглядев ладную фигуру Олега. Олег был на голову выше его и пошире в плечах.

Подкатил «жигуленок» с синей полосой на борту: гаишники. Офицер, подходя к стоящим, козырнул:

— Капитан Дроздов! Что тут у вас?

Полковник опять расфуфырился:

— Капитан, все нормально. Ты этого человека отпусти, — он показал на чеченца. — Видишь же, жертв нет, техника целая…

На милиционера ни форма, ни слова полковника не произвели никакого впечатления:

— Я не капитан, а товарищ капитан, и давайте не тыкать, товарищ полковник. А кого отпускать или нет, я разберусь сам.

За короткое время армеец получил две чувствительные оплеухи. Наверное, он занимал немалый пост и привык к тому, чтоб перед ним вытягивались в струнку, поэтому сейчас не сдержался:

— Мне что, Анатолию Сергеевичу позвонить, чтоб он тут порядок с вами навел? Я могу, но вы тогда поплачете.

На лице капитана не дрогнул ни один мускул, он только спросил:

— Кто это — Анатолий Сергеевич?

— Это ваш министр, Куликов. Я его лично знаю. Поэтому не вынуждайте меня…

Гаишник не дослушал, повернулся к водителю, остававшемуся в «Жигулях»:

— Андрюша, свяжи товарища полковника с министерством, он с нашим министром Куликовым поговорить хочет.

— Сейчас сделаем, — откликнулся тот.

А капитан спросил:

— Как доложить, товарищ полковник? Как фамилия ваша?

Полковник побагровел, он явно не ожидал такого поворота дела, и ему на выручку пришел Макаров:

— Мы малость поцарапались, товарищ капитан, но в принципе никто не виноват, что колесо у иномарки лопнуло. С каждым такое случиться может. Сами разберемся, претензий ни у кого не будет.

— Что другая сторона скажет? — спросил гаишник.

Мусаргов задергал головой, явно довольный тем, как начинает поворачиваться разговор:

— Все точно так, госпо… товарищ капитан, и у меня никаких претензий.

— Ну так не стойте, разъезжайтесь тогда.

Раздосадованный полковник, который, оказывается, совершенно напрасно тратил весь свой пыл, первым поспешил к машине. Потопал к черной «Вольво» и чеченец, едва дошел, как вскрикнул:

— Дипломат! У меня на сиденье дипломат лежал! Теперь его нет!

Полковник застыл возле уже открытой дверцы. Капитан, собравшийся тоже уезжать, опять лениво пошел к Мусаргову:

— Где лежал? Как он выглядел? Что в нем было?..

Чеченец закусил губу:

— Нет, это мелочи…

— Нас, надеюсь, ты не подозреваешь? — спросил у него Олег. — А то, пока милиция здесь, пусть в «Москвиче» все проверят… Хотя мы ведь от тебя не отходили.

— Да, — Мусаргов теперь говорил тихо, еле слышно, и сам он, еще минуту назад выглядевший респектабельно, стал похож на печеное яблоко. — Вы от меня не отходили. Претензий нет.

И добавил что-то не по-русски, наверное, заругался.

— Черт возьми, — сказал Павел, когда они уже отъехали от места столкновения. — Этот парень, Саша, толково сработал, да? Я не видел, ни как он из нашей машины вышел, ни как в «Вольво» проник. Раз — и все сделал. Профессионал.

Макаров добавил, улыбнувшись:

— Я думаю, ты еще и потому радуешься, что машина цела осталась.

— А чего же, — согласился Павел. — И поэтому. Делов с ремонтом — на ломаный пятак.

— А тебе тысячу долларов дали. Так что в накладе не останешься.

— С кем бы еще на таких условиях стукнуться…

Поворот, еще один поворот.

На том самом месте, где они и договорились встретиться, уже стояла машина — «жигуленок». Из нее вышел Шиманов:

— Ну, ребята, о лучшем нельзя было мечтать. Все прошло как по нотам. Осталась самая малость — и можно считать, что мы сделали стоящее дело.

— Какая малость? Мы для нее сгодимся? — спросил Павел.

— Нет, мне нужен лишь курьер, а эта роль, я убедился, для вас мелка.

Из дома, возле которого они остановились, вышел Саша с дипломатом в руках. У него вновь был вид скромного старательного студента.

— Все в порядке, Саша?

— А как же. Снимки, кстати, получились очень замечательные. Мусаргов и полковник рядышком. Я еду в логово возвращать им дипломат, так?

Прочтя вопрос во взгляде Олега, Шимановпояснил:

— Все эти бумаги нужны нам были лишь для того, чтоб дать им понять: мы в курсе. Им ведь, Олежка, ничего не стоит и новые расписки написать, и новые документы оформить. Но когда они узнают, что их шаги контролируются кем-то, что факты о продаже оружия могут быть озвучены врагами, а врагов сейчас у каждого хватает, то я не уверен, что они бездумно согласятся оформлять по-новому все эти бланки. Разразится скандал огромного масштаба. Добро бы он разразился, когда они уже деньги за оружие получили, им тогда плевать на скандалы, покупай домик в Италии или Бразилии и живи в свое удовольствие, но сейчас они могут потерять не только деньги…

— А что они будут делать сейчас?

— Мы им отдаем, естественно, ксерокопии, они захотят получить оригиналы и гарантии того, что мы будем молчать, хотя бы на то время, когда они станут проворачивать сделку и разбегаться…

— Я поехал, — сказал Саша. — Олег Иванович, Павел, спасибо, вы мне здорово помогли.

Автомобиль резко набрал скорость, выскочил на трассу, тут же затерялся в массе себе подобных.

— Ты думаешь, — спросил Макаров, — что от сделки они все-таки не откажутся?

— От больших денег просто так не отказываются, для этого нужна очень серьезная мотивация. Они захотят выяснить, что мы имеем против них и что от них хотим получить. На это уйдет некоторое время. А там — глядишь, хоть что-то изменится, воров начнут вычислять не только по количеству унитазов в квартире.

— Значит, вы только время и выигрываете. Вся ваша операция ни к чему не привела, сделку они все равно будут проворачивать?

Шиманов пожал плечами:

— Черт их знает, но думаю, будут. Как только пройдет первый испуг. Найдут другой канал, других исполнителей, эти бумаги и эти подписи тогда станут хороши лишь для распаливания костра. Да и сейчас… Жаль, ты не видел документы. Если судить по ним, вся вина ляжет на таких, как твой Насонов. И в принципе никакого толку не будет от того, что мы арестуем, выведем из игры пешки.

— Но от них же, если потянуть за ниточку…

Шиманов скривился:

— Олежка, да кто же даст тянуть-то! Я же говорил тебе о невозможности третьей мировой. Все наши насоновы, если клубок начнет разматываться, свалятся с крыш высотных домов, или другие несчастные случаи их подстерегут. Соль не в этом. Короли всегда целыми останутся. Но мы сорвали их планы, сейчас оружие на Кавказ не пойдет. Дай Бог, и следующую попытку сорвем… Ты чего, бля, улыбаешься?

— Да так, — сказал Макаров. — Деда одного недавно на Москве-реке видел. Плотву ловил. Рыбу, говорит, есть нельзя, но мне сам процесс ловли важен. И у вас так?

— Ага, — согласился Шиманов. — Несъедобная рыбка. Но одну я все же поджарю, чего бы это ни стоило. Видел «Вольво», на которой полковник сегодня к вам подрулил?

— Видел, естественно.

— А на водителя, конечно, внимания не обратил?

— Да не нужен он мне был.

— Бывший офицер госбезопасности. Не смотри, что за баранкой сидит. Он один из разработчиков, так сказать, заказного проекта, по которому должен был идти обмен денег на оружие. Лично, бля, убрал Игоря. Тот слишком близко к нему подошел. Но я подойду еще ближе!

Глава пятидесятая

— Человек ты мой дорогой! — Лис усадил Женьку на переднее сиденье и сам сел за руль. — Неужели ты всерьез думал, что можешь уйти от меня? После всего, что наделал?

Зырянов молчал. Слова доходили до него в странном звучании, тут же дублируясь эхом, но мышцы тела были до того расслаблены, что невозможно было даже пошевелить языком.

— А наделал ты много, парень. Из-за тебя пришлось Жука пристрелить, как когда-то Эдика Пилявина. Можно было, конечно, их и оставить, но Бог береженого бережет, я этому правилу свято следую, потому и живу еще. А ты, прости, уже не жилец, и тут я не хочу никому перепоручать, лично тебя шлепну, чтоб не волноваться. Протез только сниму. Хороший у тебя протез, по нему я тебя и нашел, милый. Но больше ты сигналов не подашь, да они и не нужны мне уже.

Лис вырулил машину на ночное шоссе, и Женька понял, что они едут за город. Спидометр показывал около шестидесяти. Дорога не была загружена, но гнать с большей скоростью по покрытому ледком асфальту не рисковал никто.

— Хорошее место для тебя там бы нашлось, под Калугой, где ферма. Но далеко рулить, ты расхода горючего не стоишь. Мы поближе что-нибудь найдем. К утру снег обещают, так что отыщут тебя, если повезет, к весне. «Подснежничком» станешь… Но где же мы фраернулись, как ты раскусил нас, а? Игорек — и тот не раскусил, а ты вот…

Дома на обочинах сменились лесом.

Женька почувствовал легкие покалывания в пальцах руки, будто от прикосновения к хвойным иглам. Но сила еще не возвращалась в тело. И вряд ли теперь вернется, невесело подумал он.

— Тихонин остался не наказан, более того, теперь мне к нему подойти будет труднее. Ты не понимаешь, вояка, как у нас смотрят на тех, кто терпит поражение. Их элементарно закладывают, от них избавляются. Вот и мне Борщев сказал: даю сутки, что хочешь делай, меня это не волнует, а Тихонина и свидетеля убирай. Свидетель — это ты, понятно говорю?.. Так, тут где-то проселочная дорога должна проходить.

Лис занял место в левом ряду и ехал теперь совсем тихо. Женька увидел знак перекрестка, он уже ждал, что Лис повернет направо, туда, где проходила грунтовка между полем и лесом, но тот, чуть поколебавшись, продолжал ползти прямо:

— Снежная колея там, застрять могу. Считай, повезло тебе крупно, дорогой ты мой: минут пятнадцать лишних поживешь.

Говоря это, Лис с нескрываемым беспокойством покосился в зеркало заднего вида.

Их перегоняли все попутные машины, и это было вполне объяснимо: легковушка Лиса ползла по-черепашьи.

Но с такой же скоростью двигался метрах в десяти от них темный «жигуленок»: за ним Женька следил уже минут пять. Наверняка видел преследователя и Лис, но ничего по этому поводу не говорил.

— Ладно, проскочим немного дальше, поищем дорогу почище.

Он рывком вклинился в поток левого ряда, даже на обгон пошел, стрелка спидометра поползла к девяноста. Если бы Зырянов мог улыбаться, он бы сделал это, потому что темный хвост не прозевал маневр, и дистанция меж ними почти не увеличилась.

Лис наконец увидел, что Зырянов не отрывает глаз от зеркала со своей стороны, нервно и коротко рассмеялся:

— Неужели рассчитываешь на то, что кто-то тебя спасать взялся? Этого просто быть не может. Ты ни с кем не встречался, никому не звонил, я тоже все отработал чисто. И потом, так топорно вести слежку… Нет, это просто псих какой-то.

Впереди трассу пересекала узкая асфальтовая полоса. Лис свернул на нее на большой скорости, помчался по черному ухоженному полотну. Тот же маневр повторил темный «жигуленок». Лис тихо выругался, теперь без всяких комментариев, достал из наплечной кобуры пистолет и положил его на колени.

Так проехали километра полтора. Там, где дорога делала поворот от леса вправо, к виднеющимся редким огонькам деревушки, он затормозил, сказал сквозь зубы:

— Ладно, пора прояснять ситуацию. Ужасно не люблю загадок.

Не выходя из машины, держа пистолет в руке, он уставился в зеркало. Темный «жигуленок» на этот раз изменил себе и тихо подполз ближе, остановился метрах в пяти. Открылась дверца, но лишь для того, чтобы до Зырянова и Лиса долетел женский голос:

— Лисовский, только не надо дурить, понял?

Это его не успокоило, он, кажется, узнал говорившую, только спросил:

— Чем обязан?

На это ответил уже мужчина:

— Выходи, потолкуем.

Лис вобрал голову в плечи, сказал тихо, сам себе:

— Сколько же там их? — А вслух произнес другие слова: — Костя, я не знаю, зачем ты за мной увязался, но на всякий случай предупреждаю: ствол держу у виска своего гостя. Если ты захочешь качать права, я шлепну его, не задумываясь. А потом уже поиграем в догонялки с тобой.

— Пока живет Зырянов, живешь и ты, а потому лучше молись на него. Он — твой единственный шанс вообще уцелеть. Ты же понимаешь, Лис, что никаких догонялок у нас не получится, мы просто изрешетим машину вместе с тобой.

Лис, безусловно, поверил в реальность угрозы, задышал шумно, глубоко.

Из темной машины вышел мужчина, на фоне ночного неба Женька рассмотрел лишь его силуэт. Но по силуэту что определишь?!

Мужчина шел тихо, мягко, держа растопыренные пальцы по сторонам, явно демонстрируя, что оружия при нем нет.

— Выйдешь? — спросил он, остановившись в метре от дверцы со стороны водителя.

Женька теперь не видел его, поскольку все еще не мог даже головы повернуть.

— Нет, мне и здесь хорошо. — Лис не выпускал пистолет. — С чем пожаловал?

— О бизнесе твоем потолковать хочу, может, в долю возьмешь. «Белым стрелком» зачислишь.

— И кто же это меня заложил, если не секрет?

— Секреты закончились, Лис. Никита сдался сам, Савва трепыхаться решил, сейчас в госпитале. Колятся ребята со страшной силой, и все грехи на тебя валят.

— Вы хотите, чтоб я оправдываться начал?

— Это у тебя вряд ли получится. Но и чужую вину на свои плечи зачем взваливать?

Лис опустил ствол пистолета:

— Ты что имеешь в виду?

— Сдается нам, «Белого стрелка» не ты придумал. Что на это скажешь?

Лисовский скривился:

— А тут и ум особо напрягать не надо было. Контора Бена собирает банк данных на тех, кто добывает большие деньги незаконными и даже преступными методами, информация эта лежит мертвым грузом, нам говорят, что она пригодится якобы для дальнейших разработок или для тех, кто захочет эту информацию купить. Но это то же самое, что сырье в полцены продавать. А экспроприация экспроприаторов — святое дело.

— Ты ведь их убивал, а не грабил, — поправил Лиса тот, кого звали Костей. — И хотел подставить при этом совсем невиновного человека.

— Я убивал только непослушных. Они, кстати, и заслуживали смерти.

— Тем, что не делились с тобой деньгами?

Лис сделал вид, что не услышал последней фразы, и продолжил говорить:

— Что же касается Зырянова… В итоге он ведь Тихонина не убил, и несовершенное преступление приписывать мне не стоит.

— Ты плохой юрист, — сказал Костя. — Но не будем об этом. Вернемся к главному вопросу: кто придумал идею создания «Белого стрелка»?

— Я.

— Ты готов отвечать за это?

— Перед кем? — Лис постарался, чтоб голос его звучал искренне. — Перед властями, которые сами разворовали все, что могли? Перед законом, на который плевали и сами законники? Перед вами? Лично перед Беном? А вы по закону поступаете? Брось, Костя, ни законов, ни Бога ныне нет, и мне, может, орден надо давать, что я, как санитар…

— Хватит трепаться, — негромко, но так отчетливо произнес Костя, что Лис тут же замолчал. — Болтать ты умеешь, это мы знаем.

— Это не болтовня, Костя. Да, я зарабатывал деньги, но я занимался черным благородным трудом, а он должен соответственно оплачиваться.

— Если ты такой благородный, то, может, скажешь, куда Зырянова вез?

Лис замешкался, не находя слов, и продолжил вновь Костя:

— Вот и все твое благородство. Хотя попробовать оправдаться у тебя будет возможность. Когда последнее слово предоставят. А сейчас пусть Зырянов пересаживается в мою машину… Ты что, действительно его на мушке держишь? Почему он молчит? Женя, ты в норме? Я товарищ твоего бывшего командира, Олега Ивановича Макарова.

— Да в норме он, — нехотя пояснил Лис. — Только я ему укольчик сделал… Через пару часов придет в себя. А меня что, в милицию доставить хочешь?

— Нет, к Бену, в контору.

— Ты что? — в голосе Лиса, может быть, впервые за все время разговора появились испуганные нотки. — Он же меня там просто «замочит», и все!

— Бен?

— При чем тут Бен!

— А кто? Кого и почему ты боишься?

Из темных «Жигулей» вылез еще один человек, пошел к машине Лиса, недовольно и громко спросил:

— И долго мы еще тут торчать будем? Ты, Костя, антимоний меньше разводи, сколько тебя учить. Устроил тут, понимаешь, дискуссионный политический клуб.

Человек этот безбоязненно прошел рядом с дверцей, за которой сидел, по-прежнему сжимая пистолет, Лисовский, обошел машину спереди, замедлил шаг у капота, глянув в лобовое стекло:

— Доигрался, иуда? Здорово же ты нас дурачил. Хорошо, хоть в панику не впадаешь. Есть, значит, шанс…

Он подошел к дверце, сказал:

— Не делай глупостей. Я сейчас открою машину и выведу из нее Зырянова, понял? А ты пока сиди, как сидел.

— Федор Сергеевич, — спросил его Костя, — о каком шансе вы говорите?

— О таком… — Мужчина открыл дверцу, одной рукой обнял Женьку за плечи. Во второй его руке Зырянов увидел пистолет. Увидел в тот самый миг, когда из ствола вырвался огонек и страшной вспышкой осветил и обжег висок Лиса.

— Вы что, Федор Сергеевич, — рванулся к нему Костя. — Зачем?

— А Лис что, иного приговора достоин? — вопросом на вопрос ответил мужчина. — И потом он со стволом сидел, и кто знает, как повел бы себя дальше. Да и в конце концов, что нам с ним в конторе делать? С этим ублюдком? К таким надо относиться жестко, Костя. Они не просто предатели, они идею губят. Помоги мне лучше Зырянова вытащить, только так, чтоб не наследить в салоне, не оставить пальчиков. С этой стороны заходи, там — кровь.

— И что теперь делать с Лисом?

— Оставим здесь, в машине. Выстрел произведен с близкого расстояния, на коже наверняка даже пороховой ожог остался, так что может сойти за самоубийство. По такому случаю я ему свой «Макаров» в руку вложу, а его ствол заберу… Вот так. Милиция версию о самоубийстве «съест»: помощников Лиса, Савву и Никиту, взяли, когда те Жука добивали, и они наверняка выдадут своего шефа. Шеф это понял и пустил пулю в висок. Все логично и честно.

— Не думаю, что Бен будет доволен…

— И не думай. Это уж мне предоставь: я с ним поговорю.

— И потом, Федор Сергеевич, Лис мог сказать, кто подал ему идею создания «Белого стрелка»…

— Будь реалистом, Костя. Во-первых, у нас нет причин не верить ему, когда он говорил, что это его идея. Во-вторых, даже если это не так, то вряд ли он выдаст своего идейного вдохновителя. И в-третьих, что тоже немаловажно: мы не можем превращать контору в тюрьму, держать там предателя и убийцу. Передавать же его органам — значит, допускать утечку информации о своей конторе. Пусть Лис о наших настоящих делах знает не так много, но все равно…

За рулем темного «жигуленка» сидела изящная красивая женщина. Она никак не реагировала на диалог мужчин, не повернула даже головы, чтоб посмотреть на Женьку, и Зырянов назвал про себя ее роботом. К своему великому удивлению, он произнес это слово вслух, наверное, не очень четко, потому Костя, усевшийся рядом с ним на заднее сиденье легковушки, переспросил:

— Что ты сказал?

— Неважно, — тяжело ворочая языком, ответил Зырянов. — Я уже могу говорить. Я знаю… Знаю, кто у Лиса шеф. Он проговорился, когда мы ехали.

— Что? Очень интересно. — Сидевший рядом с водителем-амазонкой Федор Сергеевич повернулся к ним, полез в карман, видно, за носовым платком. — И какую же фамилию Лис назвал?

— Руки! — крикнул Костя и впечатал ствол пистолета в лоб впереди сидящего человека. — Руки из карманов! Протяни их вперед, положи на бардачок! Вот так! Катюша, забери у него пистолет и посмотри по другим карманам: он запросто может и два ствола с собой носить. А тебя, Борщев, предупреждаю: грохну не задумываясь!

— А ты не боишься, что придется отвечать за такую выходку? Немедленно убери свою пушку!

Катя быстро, со знанием дела проверила одежду рядом сидящего. Из кармана пальто изъяла тот пистолет, который он забрал у Лиса, из наплечной кобуры — еще один. Оружие положила в свою дамскую сумочку, бросила ее к Женьке, на заднее сиденье. И спросила буднично, без всякого волнения в голосе:

— Что, Костя, можно разворачиваться? Едем в контору?

Женька затратил много сил на разговор, он чувствовал, как по его щекам начинает катиться пот. Холодный пот по холодным щекам. Но он все же собрался и произнес в общем-то уже ненужную фразу:

— Его фамилия Борщев.

Глава пятьдесят первая

Мурена пялила бессмысленные рыбьи глаза на трех мужчин, сидевших за маленьким столиком у огромного аквариума. Одного из них она видела впервые. Он был в строгом костюме, в очках с благородной оправой, его можно было бы назвать очень интересным, но общее впечатление портила красная лысина, редькой выпирающая из венца седеющих волос.

Мужчина говорил спокойно, медленно, будто постоянно прислушивался к своим словам.

— Вы сорвали нам крупную сделку, и потому мы заинтересовались вашей конторой. Признаюсь: так и не выяснили пока, какое ведомство обеспечивает вам «крышу».

— Мы сами себе хозяева, — сказал Шиманов.

На пороге показалась длинноногая девочка, одарила всех чарующим взглядом:

— Кофе подать?

Шиманов взглянул на гостя. Тот покачал головой.

— Спасибо, Света, пока не надо.

Девочка работала на месте Наташи. Макаров невольно сравнил их. Представил себя вот с этой, рыженькой, за столиком с испанским вином и виноградом. Не получилось.

Наташа звонила вчера. Сказала, что вряд ли вернется в Москву, что Бен все же порядочный мужик и от его имени ей уже предложили неплохую работу.

«Я думаю, постель не испортила наших отношений и мы остались друзьями?».

«Плохо, что ты говоришь об этом в прошедшем времени».

Она рассмеялась: «Могу и в настоящем: приезжай на пару дней. Но не больше. Ты будешь самым лучшим и долгожданным моим гостем».

«Ты меня воспринимаешь только в образе гостя?»

Она ответила уже серьезно: «Только. Но согласись, нам обоим большего и не надо. Это как время подснежников. Чумеешь, когда видишь их в лесу. Но если бы они цвели все лето, их бы так не ценили…»

Макаров с трудом прервал воспоминания и попробовал вникнуть в то, о чем говорят Шиманов и человек с красной лысиной.

— «Сами хозяева»? — повторил, ухмыляясь, гость слова Шиманова. — Ни один театр художественной самодеятельности профессионально «Гамлета» не поставит, даже если есть там и актеры-самородки. Такому театру, как минимум, нужен высококлассный режиссер. Мы — профессионалы, но вы эту партию сыграли лучше нас. Хотите убедить, что мы проиграли дилетантам?

— Профессионалы-торговцы? — спросил Шиманов.

— Как и вы. Разница лишь в том, что сегодня мы считаем убытки, вы — барыши. А встретились мы затем, чтобы, как я это вижу, в дальнейшем перестать быть конкурентами и находить общий язык.

— Мы тоже считаем только убытки, — ответил Шиманов. — И я лично, и мой друг, — он показал глазами на Макарова, — мы в Чечне потеряли лучших своих товарищей. А туда, бля, опять хотят поставлять эшелоны с вооружением.

— Не надо эмоций и политики, — быстро сказал гость. — На кавказском рынке есть потребность в оружии, а раз есть потребность, то оно туда все равно придет, не от нас, так с Востока, с Юга.

— Вы не были там, не воевали?

— Это опять эмоции. И потом, господа, вы же понимаете, что я представляю интересы, так сказать, фирмы-посредника. Перед нами поставили задачу сбыть товар, и задачу эту ставили, между прочим, люди, обремененные такой властью и такими званиями, о которых всем смертным только мечтать приходится. Но в итоге они потеряли миллионы долларов, мы — свой процент от сделки. Плюс к этому еще масса неудобств: надо дополнительно работать со средствами массовой информации, чтоб через них не «утекли» документы, похищенные у Мусаргова.

— Тут можете дать отбой, «ноги» этим документам мы пока не приделали, пусть ждут своего часа.

Лысый, кажется, удивился:

— Но со временем бумаги потеряют ценность, на чем же вы тогда будете делать свой бизнес?

— Нам трудно понять друг друга, — сказал Шиманов. — Мы продолжаем оперировать еще таким понятием, как нравственность, а этого слова в вашем лексиконе уже нет.

— Ну почему же нет? Нравственно все то, что выгодно.

— Не утрируйте.

— И не думаю. Это действительно лозунг современной политики… Анатолий, вы ведь умный мужик, вы же должны понять, что наша неудача временная. Сегодня не получилось, но завтра-послезавтра и бронетехнику, и установки залпового огня, и стрелковое оружие в тех объемах, в каких надо, мы все равно продадим кому пожелаем, потому что у нас, как вы понимаете, надежная «крыша» есть…

— А вашей «крыше» очень нужен большой скандал? Мы ведь опять в самый нужный момент уведем у вас чемоданчик.

— Я так понимаю, что ваш Бен с нашим генералом сейчас как раз и договариваются о том, сколько будет стоить ваше невмешательство в наши дела.

— Вряд ли договорятся. У нас большие идеологические расхождения.

— Сегодня идеология вроде одна…

— А завтра? Вдруг восторжествуют иные, порядочные принципы, а?

— Но существуем-то мы пока в дне сегодняшнем. А это значит, что если не подпишем сегодня мирный договор…

— На ваших условиях не подпишем, это я гарантирую. Так что будем воевать с вами. Хотите без войны — продавайте свое оружие в Верхнюю Вольту или куда-нибудь еще дальше.

— Да, было бы проще, если б мы знали, от имени какого ведомства вы действуете. Вас бы просто поставили по стойке «смирно»…

— Так, как поставили вас? Или вы, бля, по зову сердца хотите, чтоб в стране продолжилась бойня?

Опять вошла рыжая девочка:

— Бронислав Евгеньевич просит всех зайти к нему.

Поднялись, пошли по длинному широкому коридору. У одной из дверей Шиманов приостановился:

— В этом кабинете работал хороший мой друг, Игорек. Его убили.

Гость кивнул, словно знал эту историю:

— Если мы когда-нибудь встретимся на нашей территории, я покажу вам кабинет человека, который вроде бы беспричинно бросился с крыши дома вниз головой. Я краем уха слышал, что он имел какое-то отношение к смерти вашего Игоря.

В кабинете Бена сидел незнакомый человек с прямо-таки неестественно прямой спиной. Он ни с кем не поздоровался, у Макарова создалось такое впечатление, что он даже не видит никого. Холодные глаза его были устремлены в одну точку: в пепельницу на столе Наставшего.

Бен жестом пригласил сесть вошедших, сказал:

— Я одного гостя уже познакомил с кое-какими результатами нашей деятельности, теперь повторю это еще раз, для всех присутствующих. — Он погладил ладонью папки, лежащие перед ним. — Ныне мы сорвали один из проектов переброски крупной партии оружия на Кавказ. Но это — не главное в сегодняшнем разговоре. У нас есть неопровержимые доказательства того, что существуют по крайней мере еще два варианта, предусматривающих поставку вооружения в эту зону. Причастны к разработке этих вариантов политики и военные с такими громкими именами, что обнародование фактов может привести к непредсказуемым политическим потрясениям. Именно поэтому вы, как посредники, чувствовали себя вроде бы в безопасности: большие люди никогда не тонут, а потому не дадут утонуть и вам. Но это, оказывается, заблуждение. Я уже доказал это товарищу генералу, и он согласился, что мои доказательства весомы. Документы в этих папках недвусмысленно говорят о том, что если факты продажи оружия на Кавказ станут достоянием общественности, то сильные мира сего не захотят делить ответственность с вами. Они выйдут из воды сухими, более того, они уже сейчас, до заключения сделки, обезопасили себя и юридически вывели из-под удара. Главными коррупционерами и представителями партии войны окажетесь вы. Политики даже наберут на этих процессах выигрышные баллы, что важно в приближающейся избирательной кампании.

— Можно посмотреть материалы папок? — спросил человек с красной лысиной.

— Естественно. Мы заготовили вам копии.

— Суки, — сказал генерал с прямой спиной. — Они готовы нас сдать с потрохами, это действительно так, я уже кое-что полистал. Если все обойдется, нам — жалкие проценты, если не обойдется, то лучше застрелиться. Нам уготованы процессы врагов народа. Нашли «шестерок», суки. А сами останутся на белых конях.

— Правильно, — кивнул Бен. — Потому сейчас не столько в наших, сколько в ваших интересах не допустить того, чтоб оружие ушло на Кавказ. Об этом и надо подумать…

Глава пятьдесят вторая

— Павел, делай что хочешь, но только не останавливай машину до самой деревни, понял? Даже если голые девки голосовать будут — не останавливай! Хватит с нас приключений! Мы едем отдыхать, пить деревенскую самогонку и жарить шашлыки в снежном лесу. Все!

Павел лишь улыбался, выслушивая инструктаж Зырянова. Тот сидел рядом с водителем, пил из горлышка пиво и просматривал по диагонали кипу газет, купленных специально для того, чтобы было что читать между шашлыком и самогонкой.

Макаров занял место сзади. Он всего час назад говорил по телефону с Лесей. «Я действительно соскучилась по тебе. Сама от себя этого не ожидала». — «Если ничего не помешает, то мы сегодня выедем в деревню», — ответил он.

Павел с Женькой в это время уже уложили вещи в багажник и накачивались кофе перед дальней дорогой, а он обтекаемо и осторожно выговаривал слово «если». Жизнь приучила к тому, что надо предполагать, а не располагать.

У Макарова впереди… десять вольных дней. Потом его ждет работа: в конторе Бена.

Женьке надо отдохнуть побольше, ему, бедному, досталось за эти дни…

— Олег Иванович, хочешь посмеяться? Статья любопытненькая. Я вслух прочту, хорошо?

«ОРУЖИЕ НЕ ДОЙДЕТ ДО АДРЕСАТА

Накануне в Москве задержан крупный торговец оружием Тихонин. Приезжал в столицу он из Омска, и здесь, на квартире своей дочери, Анастасии Тихониной, оборудовал целый арсенал: десятки стволов стрелкового оружия отечественных и зарубежных марок. Есть сведения, что стволы эти предназначались для дальнейшей перепродажи на Кавказ. Но теперь этого не случится.

Арестованы и те, кто помогал „оружейному“ коммерсанту проводить операции с оружием. Узнав о провале своих помощников, покончил жизнь самоубийством некто Лисовский, человек, который как раз и должен был свести Тихонина с покупателями.

Да, как страшно, что все еще находятся люди, желающие нажиться на войне, на горе и крови других людей. Но отныне, как вы поняли, число их заметно поубавилось».

— Вы это тоже поняли, Олег Иванович, Паш?

— Ну а чего же не понять, — ответил Макаров. — Тут тоже есть доля правды. Другой уровень только взят.

— Другой уровень, — невесело повторил Зырянов.

СОВРЕМЕННЫЙ ДЕТЕКТИВ

Иван КОЗЛОВ СЕКРЕТ ПОЛИШИНЕЛЯ ПОВЕСТЬ

Предисловие

Позднее утро. Только что стих густой мелкий дождь. Нездорового, лимонного цвета солнце пытается пробиться сквозь тучи. На него можно смотреть не щурясь.

Этим и занят сейчас подполковник. Он стоит шагах в пяти от черной ”волжанки”, а вокруг суетятся, уже около часа, его люди. У машины нетоварный вид. Выбиты лобовое стекло и боковое справа, на дверце с этой же стороны — дюжина дыр, входные отверстия от пуль, оба передних сиденья в пятнах крови.

Подполковник смотрит на солнце. Цвет светила для него сейчас ассоциируется с одним: хочется чаю с лимоном. Хочется сидеть дома, в кресле перед телевизором, и пить чай. И чтоб этого туберкулезного солнца не было видно даже в окно.

Его люди заняты своими делами. Собирают гильзы, выковыривают из машины пули, фотографируют что надо, беседуют с очевидцами, переговариваются по рации. Подполковника пока не беспокоят, а это значит, никакой новой информации они не выудили. Нет, кажется, кое-что появилось. Егоров, только что разговаривавший по рации, щелчком отстреливает в ближайшую лужицу окурок, подходит к нему.

— Все, Николай Семенович, скончался Балахнин. И в операционную занести не успели. А водитель жив, только плечо прострелено.

— А здесь что у нас?

— Нового мало.

— Почему Балахнин возле чужого дома оказался?

— По пути на службу заехал за полковником Анзиным — у того вроде с машиной неполадки, вот и хотел подбросить. Анзин задержался, ”цэу” от жены выслушивал, а полковник Балахнин только спустился и сел возле водителя, как пальба началась. Стреляли, скорее всего, из ”скорпиона” и ”Макарова”. Кавказцы, трое. Потом выбежали со двора, сели в ”Жигули” и уехали.

— Из ”волжанки” они ничего не взяли?

— Нет, хотя могли бы: Балахнин держал в руках портфель. Да, ”Жигули”, кстати, нашли. Со вчерашнего вечера они были в розыске: угнаны из Капотни.

— Это все?

— Почти все, Николай Семенович. Есть еще ”постскриптум”. Через дом отсюда стоят тоже ”Жигули”, одного нашего хорошего знакомого. Егияна.

Подполковник наконец оторвал взгляд от солнца, перевел его на Егорова:

— Это который Леон? Киношник?

Егоров кивнул.

— Интересно, Николай Семенович, что здесь Леон делает, а? Оставил тачку и разгуливает где-то с утра…

— Может, с ночи?

— Нет, ночью дождя не было. У машин, которые с ночи стоят, меж колес — сухие квадраты… Пощупать бы его, а? Отвезти к нам, побеседовать…

— Только потому, что он кавказец, как и эта троица?

— Не только, не только. Задницей чувствую, что неспроста он тут крутится.

— Нет у нас причин, чтоб задерживать его. Егиян — фрукт опытный, с ним влипнуть можно, и тогда тебе твою чувственную задницу надерут, капитан.

— Ошибочка ваша, Николай Семенович. Я, конечно, дико извиняюсь, но сия экзекуция будет совершена над вами, поскольку вы начальство и потому несете ответственность за мудрые решения подчиненных. Так как?

— Как, как… Сам знаешь, как. Не дотяну я с тобой до пенсии. Постарайся хоть все сделать аккуратно, а?

Часть первая НЕОЖИДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

1

Клевало так скверно, что пора было начинать пить водку. Бутылка у Панкина имелась, но чокаться было не с кем, а один он пить не привык. Вчера он весь вечер сидел на телефоне, искал себе попутчиков на лед, но в будний день у всех друзей нашлись неотложные дела. Оно и понятно. Продолжай Панкин работать в редакции, и он бы в пятницу не сорвался: летучка, планерка, совещание…

Но сейчас Женька свободная птица, может заниматься чем угодно и когда угодно. Может средь бела дня сидеть у лунки и размышлять, с кем бы выпить.

Завертел головой, остановил выбор на соседе слева. Он приметил его еще на вокзале, когда стоял за мотылем, а потом садился в вагон. Мужик совсем не похож на рыбака. Экипировка не та: короткий полушубок, замшевые перчатки, тонкое ажурное кашне. Такие типы Панкину знакомы, это премьеры. В том плане, что впервые в жизни, вооружаясь на рынке самыми дорогими снастями, выходят на лед в поиске новых острых ощущений на каком-то своем изломе биографии: то ли любовница бросила, то ли на пенсию вышел, то ли семья надоела. Идет такой мужик к электричке, приценивается взглядом к бегающей по перрону рыбацкой братии, по своим соображениям выбирает из этой братии кого-то одного, кто внушает ему большее доверие, и неотрывно, как филер, следует рядом в надежде выйти на рыбное место… Ничего не поймав, промерзнув до костей, такой премьер в час своего возвращения домой сломает удочки и твердо решит искать новую любовницу, новую работу, новую семью или, по крайней мере, новое увлечение.

У соседа был уже сизый нос и дрожащий подбородок. Женька улыбнулся:

— Батя, может, выпьешь? — без лишних предисловий спросил он. — А то застынешь, как генерал Карбышев.

Тот не ответил, а скорее простучал зубной морзянкой:

— Спасибо. Давайте.

Панкин угадал: странный рыбак оказался действительно пенсионером. Был он военным, преподавал в училище, теперь вот на заслуженном отдыхе. Но — работает, хорошую работу нашел, дающую и деньги, и свободное время. Не на пенсию полковника, а именно на нынешний заработок он может позволить себе прилично питаться (говоря это, сосед извлек из своего нового рыбацкого ящика банку икры, финскую колбасу, желтый жирный сыр, бутылку ”грузинского коньяка пять звездочек”).

— Мало того, что деньги идут, так я еще среди недели могу и на рыбалку поехать, вот как сегодня. Но это — первый и последний раз. Буду искать другое хобби. А вы..?

Вопрос этот касался, конечно, не только отношения Панкина к рыбалке — просто настала его очередь предъявлять соседу по лункам свою визитную карточку. Он вытащил из-за пазухи меховую рукавицу, а из нее извлек бутылку ”Пшеничной”.

— Я тоже теперь в любой день могу — куда угодно. А с остальным хуже. Икры не ем, и вовсе не из принципиальных соображений. Зато есть лук и немного сала, из деревни прислали.

Выпили по одной, второй, разговорились. Говорил больше Женька, его всегда после стакана тянуло на монологи, а тут еще действительно надо было выговориться — ведь ни за что пострадал, подставили его, как пацана…

— С работы меня ушли, понимаешь? Я журналист, на криминальных темах специализировался, щипал ментовское начальство, да так, что некоторые кресел лишались. В такой грязи копаться приходилось…

— У вас что, юридическое образование?

— Нет, батя, — логический склад мышления. Это поважнее дипломов. Наливай… Я вот, верь — не верь, тебя высчитал на все сто процентов. Еще когда на вокзале засек — понял: новичок. На пенсию ушел или любовница бросила. С пенсией угадал. А насчет второго как?

— Насчет второго ждать недолго. Я тут, кажется, все отморозил, так что никому не стану нужен. А вы чем теперь займетесь?

— Да брось ты выкать, давай на брудершафт, по полному. Не знаю, чем займусь. Честно тебе говорю — не знаю. Бегать, аки мальчик, по всем редакциям и сшибать копеечные гонорары? Или в коммерческий ларек устроиться? Или бутылки по улицам собирать? Сам бы выкарабкался, а мне еще алименты платить: дочке, Наденьке, восемь лет. Да ладно, найду чего-нибудь. Я ведь только в этот понедельник уволился. Ну-ка, плеснем еще по капельке.

— Может, хватит? — сказал сосед. — А то у нас разговор вроде как пьяный получается.

— Да никакого у нас разговора нет, — Панкин наполнил пластмассовые стаканы, тут же выпил свой, захрустел луковицей. — Посидели, разошлись — и все, на веки вечные, в толпе друг друга не узнаем, а на рыбалку ты больше ездить не будешь…

— Можно и не у лунки встретиться, — сосед пить не спешил, смотрел на Панкина. — Мне вот, представьте себе, как раз человек с этим самым логическим складом мышления нужен. О частном сыске слышали? Я как раз одну такую контору возглавляю. Почему бы нам завтра не созвониться? Моя фамилия — Лапин, Леонид Леонидович, телефон…

— Я не запомню, — честно признался Евгений. — Тем более, что выпил малость.

— Ладно, я сам с вами свяжусь, у меня память — грех жаловаться. Диктуйте цифры.

Домой они возвращались в переполненной электричке, сразу же потеряли друг друга, и Панкин тогда еще подумал: ”Хрен он позвонит, даже фамилии моей не спросил”.

Утром следующего дня он только и помнил, что ездил на рыбалку, с кем-то малость выпил и хорошо бы теперь откушать пива. Но пива не было.

2

В принципе он ушел из газеты по своей инициативе. В очередном репортаже допустил маленькую неточность. На самом деле маленькую, ерундовую. С Нонной, девочкой из другой, молодежной, газеты, и своим хорошим знакомым, инструктором вождения, отправился колесить по тем маршрутам, которые указывали в своих письмах безымянные, в основном, авторы, жаловавшиеся на гаишников-лихоимцев. Те даже не придирались ни к чему, просто останавливали, забирали права и листали их до тех пор, пока водители не вытаскивали кошельки.

Первый раз Панкина тормознули на Ленинградке. Мент раскрыл его удостоверение, забрал оттуда розовую купюру-двухсотку и вежливо козырнул: мол, путь свободен. Тотчас из машины выскочила Нонна с диктофоном и своими корреспондентскими ”корочками”: ”Простите, а за что вы взяли деньги?” Простенький такой наивный вопрос, от которого гаишник балдел и так терялся, что начинал плести белиберду.

Еще дважды милиция ”клевала” на двухсотки, потом останавливать машину перестали, и было понятно, что информацию о ”нехороших” ”Жигулях” получили все, кому надо, и Нонна, по крайней мере в этот день, никаких ответов на свой вопрос не получит.

”Мастера машинного доения” — так он назвал свой репортаж. В нем Панкин переврал фамилию. Одного из гаишников, лейтенанта Кулькова, назвал Куликовым.

Конечно, главный редактор взбеленился не от этой ошибки, а от того, что Панкин назвал его трусом. Главного, видно, по телефону за репортаж достали, неспроста же, разговаривая с Панкиным, он только на телефон и смотрел. Все припомнил. И подобную ошибку трехлетней давности, и что пьянку как-то в кабинете организовал, и что — при чем тут это? — с женой развелся. ”Когда вы сильно трусите, вам логика отказывает, — сказал ему Панкин. — Все эти факты разрозненны и несопоставимы. Мне кажется, что вы просто советуете мне писать заявление об уходе по собственному желанию. Причем, делаете это по чьей-то подсказке”. — ”А ты, Евгений Иванович, на рожон не лезь. Думаешь, отговаривать буду, если напишешь?”

На рожон он не лез, но цену себе знал, гордость имел и тут же попросил чистый лист. Заявление главный подписал сразу и, как показалось Евгению, при этом облегченно вздохнул: ”Свободен!”

Ошибка — мелочь, не она причина того, что произошло. Кто-то его свалил, и не просто свалил, а зажег красный свет перед его материалами, которые покоятся по разным изданиям. Отовсюду пошли звонки: ”Прости, старик, начальство против…” Даже Нонна — и та поставила условие: ”Жень, если согласен пройти под псевдонимом, в субботнем номере поставим. Пригласи на кофе, объясню, почему нужен псевдоним”.

Кофе будет, так он ей сказал. Сегодня суббота, надо пройтись до киоска и купить газету. Если у Нонны что получилось, тогда он на кофе заработает. Ей — кофе, себе бутылку пива. Господи, как тяжко быть нищим! Надо что-то придумать. У дочери скоро день рождения…

Телефон. Незнакомый голос. Какой-то Лапин, Леонид Леонидович. Спрашивает, обдумал ли Панкин его предложение. Глупая ситуация. Какое предло..? Ах, да, грузинский коньяк, икра, частный сыск.

— А что мне обдумывать, Леонид Леонидович, я согласен, готов в понедельник стать Пинкертоном, или какая там у вас должность свободна?

— До понедельника можно и не ждать, Евгений Иванович. Тут как раз интересное дело подвернулось, может уплыть к другому. Я, конечно, не навязываюсь…

— Еду, — позорно быстро ответил Панкин.

Уже по дороге к Лапину он, вспоминая разговор с ним, задал себе вопрос: откуда тот знает его имя-отчество? Своего отчества, это точно, он вчера не называл.

3

Лапин был в строгом костюме, синий камешек блестел на галстуке. На столике, сервированном на двоих — коньяк, шоколад, ананасы, виноград. Уловив удивление в глазах Панкина, хозяин улыбнулся:

— Мы — серьезная и богатая контора, Евгений Иванович, и я хочу, чтобы вы это сразу поняли. Сейчас мы по чуть-чуть выпьем, и я вас сразу познакомлю с делом…

Лапин признался, что пока владеет лишь общей информацией, и потому вопросов по деталям ему лучше не задавать. ”Вы сами будете иметь возможность беседовать с любым лицом, причастным к этой истории, и в любое устраивающее вас время. Я все сделаю для этого. А теперь — вот то, что знаю я и от чего будете плясать вы…”

Пляска ожидалась быть бурной, поскольку сюжетец ее пока даже не просматривался. А суть была вот в чем. Три крутых мужичка, Виталий Житков, Илья Айкхорн и Стас Левашов, работали на крупную коммерческую фирму и не далее как позавчера, то есть в четверг, перевозили некоторую сумму денег, скажем так, из пункта А в пункт Б. Деньги лежали в кейсе, замки которого были закодированы, а код никто из троицы не знал, да и не должен был знать. Их дело — курьерское: в целости и сохранности доставить чемоданчик с содержимым куда приказано, вот и все.

Было время обеда, и перекусить они решили в районе кинотеатра ”Россия”, есть там кафе на углу. Посидели за столиком минут двадцать, вышли. Айкхорн и Левашов закурили, а Житков, поскольку некурящий, с кейсом направился к ”вольво”, решив подождать напарников в машине. Тут из кинотеатра как раз зрители повалили, Житков среди толпы оказался, машина на другой стороне дороги стояла, метрах в двадцати пяти, значит. Прошел сквозь эту толпу, наклонился у дверцы. Айкхорн и Левашов, как им и полагалось по инструкции, глаз не отрывали от товарища, потому сразу же заметили, как возле того ”тормознул” мужичок в кожаной куртке, вроде как спросил о чем-то, пошел дальше, а Житков продолжал стоять согбенный… Ребята тут же рванулись к машине и обнаружили, что, во-первых, Житков без сознания, а во-вторых, без чемоданчика. ”Кожанка” уходил в сторону метро, был в пределах видимости, они помчались за ним, взяли его уже на платформе метро, без лишнего шума доставили к своей машине, врезали пару раз под ребра, отобрали кейс и, как заверяют, хотели было уже вышвырнуть его вон, да что-то их насторожило. Кейс им не понравился. Вроде их, да что-то в нем не то стало. Потому и поехали к пункту назначения с задержанным, отдали товар кому надо. Тот при них щелкнул замками и вытащил на свет божий кипу старых газет и несколько засаленных книжек.

Дальше случилось худшее. Воришка, когда его еще в машине везли, все за сердце хватался, но ребята думали, хитрит. А тут, когда чемодан открыли, когда пару вопросов ему задали, он отдал Богу душу, так ничего и не сказав.

— И вот нам, Евгений Иванович, поручено найти кейс и вернуть его содержимое хозяевам.

— А что с этим, с умершим? Милицию вызывали?

— И милицию, и врачей, — недовольно махнул рукой Лапин. — Констатировали смерть от сердечного приступа, труп увезли… Но надеюсь, Евгений Иванович, вы понимаете, что раз коммерсанты обратились за помощью к нам, то милиции они о пропаже денег ничего не сообщили. Есть, скажем так, коммерческие тайны, которые не обязаны знать государственные структуры. Какая сумма, откуда, для чего — это не только людям в погонах, а и нам с вами знать не обязательно, так ведь? Надо найти исчезнувший чемоданчик, вот и все. Таким будет ваше первое дело, если вы за него возьметесь.

— А я могу поговорить с этими… курьерами?

— Значит, взялись. А поговорить — это пожалуйста, это когда угодно, можно даже сегодня.

Он откинулся в кресле, улыбнулся, прищурил глаза и задал совершенно дурацкий с точки зрения Панкина вопрос:

— Вы в баню ходите? Или ограничиваетесь ванной?

Евгений недоуменно взглянул на Лапина. Чуть вытянутое, дыней, лицо, высокий лоб, тонкие, словно прочерченные в одну линейку, губы, умные глаза. Нет, такой дураком не может быть.

— Когда-то ходил чаще, сейчас — время от времени.

— Понимаю, финансовые трудности. Мы их немного разрешим. Во-первых, отныне и каждую субботу вы можете ходить бесплатно в хорошую баньку. Она, как раньше говорили, ведомственная, принадлежит той конторе, которая и хочет найти пропажу. Мало того, что вы там сегодня попаритесь — как раз и потолкуете с троицей, не углядевшей кейс. А во-вторых, Евгений Иванович, во-вторых…

Он потянулся к письменному столу, взял оттуда тонкую папку, открыл ее и положил перед Евгением:

— Как видите, это самая настоящая ведомость. В верхней строчке записано: ”Панкин Е. И.”, видите? Ставим напротив фамилии цифру… Какую цифру поставим, а? Разъезды, питание, вполне возможно, чьи-то услуги вам оплачивать еще придется, что-то инфляция съест за две недели… Я вам плачу за две недели, понятно? Потом посмотрим, как пойдет дело, и выпишем новую сумму. А пока — сто пятьдесят тысяч, хватит? Вот деньги, пересчитайте… И давайте уж совсем закроем денежную тему. В случае успеха вы получаете три процента от возвращенной суммы. Всего же в кейсе было шестьдесят пять тысяч.

— Не так уж и много, — заметил Панкин.

— Не так уж и мало. Вы, наверное, не учитываете того, что там лежали доллары, а не рубли.

4

Баня действительно была хороша. В парилке пахло пихтой, вода в бассейне отсвечивала изумрудом, на столе в предбаннике стояли самовар и огромный термос с холодным квасом.

Панкина ждали. При его появлении по очереди окунулись в бассейне, укутавшись простынями, сели на деревянную скамью за столом. Все трое выглядели замкнутыми, скучными, но это было единственное, что их объединяло.

Илья Айкхорн — лет тридцати. Густая темная шевелюра, до болезненного бледный оттенок кожи, роста чуть ниже среднего. Жилист, очень жилист, скорее всего, занимается модными сейчас восточными единоборствами: кошачьи упругие движения, какая-то особая сосредоточенность лица.

Виталий Житков помоложе, помассивней, есть лишний жирок в талии и на плечах, мокрые светлые волосы обнажают розовую лысину. Лицо совершенно непримечательное.

Стас Левашов — питекантроп. Угрюмый, в шерсти и мускулах, небольшие глаза, квадратная челюсть. Жутковатый тип. И потому с удивлением воспринимается полустертая надпись на левом предплечье: ”Люда”, ниже — сердце со стрелой, еще ниже — две восьмерки. Скорее всего, год восемьдесят восьмой. Неужели и таких любят девушки? Или это безответная любовь? Сколько ему, лет двадцать пять? Значит, в восемьдесят восьмом было восемнадцать. В это время все влюблены, даже крокодилы…

Все трое без особого любопытства разглядывали Панкина, и разговор никак не хотел завязываться. Евгений не знал, в качестве кого представил его курьерам Леонид Леонидович, и потому попробовал поначалу разговорить собеседников, используя журналистский прием, на отвлеченные темы: о футболе, женщинах, погоде. Но Житков весьма недипломатично пресек эту попытку:

— Не надо ля-ля, начальник. Знаем же, что пришел допрашивать, вот и допрашивай. Чего зубы заговаривать? Нам их, может, на полку скоро ложить придется, когда начальство счет предъявит.

Питекантроп согласно затряс головой, Айкхорн чуть сощурил глаза и раздвинул в улыбке губы.

— Хорошо, — сказал Евгений и вытащил из портфеля диктофон. — Но поначалу определим наши позиции. Думаю, и у вас, и у меня одна цель: найти пропажу. Не найдем — я всего-навсего не получу гонорар, а вы пострадаете серьезней, так?

Троица согласно промолчала.

— Значит, обе стороны заинтересованы в совместном сотрудничестве, и беседу нашу называть допросом не стоит.

— Да называйте ее как хотите, а кейс не вернешь, — никаких следов.

Это опять сказал Житков и потянулся к термосу с квасом.

— Я верну, — неожиданно для себя заявил Евгений. — Верну, если поможете. Попробуем воспроизвести то событие во всех деталях, не упуская мелочей. Поехали.

И он нажал кнопку диктофона.

В принципе, Лапин в своем пересказе упустил немногое. Во всяком случае, суть выхватил верно, а кое-что мог просто не знать.

Значит, все дело происходило так.

Житков, не успев открыть дверцу машины, вдруг почувствовал укол в ягодицу (на том месте у него и сейчас видна красная точка на фоне посиневшего, с пятак, кружка) — и поплыл. Перестал соображать, и если бы не опирался на машину, то наверняка упал на землю. Все, больше он ничего не помнит. Очнулся, лишь когда Стас и Илья привели в ”вольво” беглеца. А поймали его с маленьким приключением. ”Кожанку” они настигли только на платформе метро. Тот вскочил в вагон. Левашов — следом. А Айкхорн пошел вдоль вагона по платформе: почувствовал, что вор может схитрить. Так и получилось. Перед самым закрытием дверей ”Кожанка”, пробравшись через весь вагон, выпрыгнул из последней двери и угодил прямо в объятия Ильи. Левашову же пришлось одну остановку проехать, потом он вернулся. Айкхорн ждал его, задержанный, естественно, стоял с Ильей и никаких попыток вырваться и убежать не предпринимал. Только все время доказывал, что ничего он не воровал, что это его кейс.

Что было потом? Ничего интересного. Поехали к хозяевам, те вскрыли чемодан… с газетами. Нет, происходило это не в машине, конечно. В номере гостиницы. Там все собрались. И вора туда завели. Хозяева сказали: наше дело — получить кейс, а не выяснять, кто виноват. Но если не найдете…

Вора не били. Попугать — попугали, было такое. Утюгом. Положили на диван, прямо на рубаху поставили утюг: ”Говори, или включим”. А он вроде как не в себе: улыбается, подмигивает: ”Вы, — говорит, — ребята, не переусердствуйте, сердце у меня слабое”. Ну, Левашов сунул вилку в розетку: ”Вот сейчас припечет — бросишь, гад, придуряться, все расскажешь!” Секунд тридцать прошло — тот молчит. Ну, выключили утюг, подбежали к вору — а он готов. Утюг даже не разогрелся еще.

Могли курьеры ошибиться в том, что кейс спер ”Кожанка”? Вряд ли. Очень уж примечательный чемоданчик. Черные такие встречаются, а кофейных мало. И потом, не чувствуй ”Кожанка” своей вины, зачем убегал от них, из вагона выпрыгивал?

— А где кейс незнакомца? — спросил напоследок Евгений. — Милиция забрала?

— При чем тут милиция? — спросил Стас. — Ее там еще не хватало.

— Но ведь она и врачи приезжали, когда вор умер?

— Это уже без нас было, — быстро ответил Айкхорн. — Нас начальство вызвало. А вещи его, надо полагать, у Лапина.

По дороге домой Панкин купил газету со своим материалом и еще бутылку с красивой наклейкой. Первым делом он позвонил Лапину, потом — Нонне. Леонид Леонидович сказал, что кейс вора в целости и сохранности, и коли надо, то его через час привезут прямо на дом к Евгению. Уже положив трубку, Панкин сообразил, что никто ничего ему не привезет, поскольку он не сообщил Лапину своего адреса. Хотя ведь он и фамилии ему не сообщал, а та появилась в ведомости. Надо при случае спросить, откуда узнал ее Леонид Леонидович.

Затем Евгений позвонил Нонне. Та, услышав, что в холодильнике Панкина стоит ликер с экзотическим названием ”Киви”, только и спросила: ”Разве я еще не у тебя?”

И тут же положила трубку.

5

Отношения с Нонной у Панкина были ясны и просты. Он давно уже определил, кто она ему: подружка. Любовница — нет, это другое, там нужны обязательность и ответственность, цветы и обещания, а всех этих качеств у Панкина и на жену не хватало даже тогда, когда у них с Милой было все нормально. Мила, жена, многого хотела от него. Он закомплексовал. И расстались они очень даже по-хорошему. Давние знакомые уезжали на работу в Финляндию, попросили присмотреть за квартирой. ”Я все понимаю, — сказала Мила. — Нам надо пожить отдельно”.

Жена всегда была откровенна с ним. Публикации его она принципиально не читала: ”Прости, но ты ничем не сможешь меня удивить, мне скучны твои писания”.

Нонна — та звонила регулярно. ”Женька, ты сегодня бездарен, — так тоже могла сказать. Но заканчивала фразу красиво: — Я понимаю, с талантами такое бывает”.

Они давно не виделись, недели две. И — вот она, Нонна, тихонечко пьет ликер и слушает рассказ Панкина о событиях последних дней.

— Значит, профессию решил поменять, — говорит она. — Думаю, ненадолго. Тебе подсунули дохлое дело, а так делают всегда, когда хотят избавиться от ненужного работника.

— Но ведь я к ним не по распределению после юрфака пришел. Лапин сам меня пригласил, понимаешь?

— Не совсем. Если они так хорошо платят, то пригласили бы профессионалов, а не случайного собутыльника, — прости меня за правду, ради Бога. Тут что-то не то, Женя. Поверь, что-то не то.

— Ладно тебе. Давай думать, что мне повезло. Ну, бывают же глупые везения, а? Ты о сути самой что можешь сказать?

Нонна опять смотрит на содержимое кейса, — его десять минут назад привез Панкину хмурый некомпанейский человек, отказавшийся от кофе, чая и ликера. Евгений хотел ему задать пару вопросов, но тот после слов ”просили передать” дважды сказал ”не уполномочен”, по-военному крутнулся у порога и побежал вниз по лестнице.

— О сути… Жень, а ты можешь выйти из этой игры, а? У меня есть знакомая девчонка на телевидении, я с ней уже говорила. Там ожидаются вакансии… Что ты в этих старых газетах копаешься? Думаешь, в них напечатана фамилия вора?

— Телевидение — это не мое. А газеты, Нонночка, иногда полезно просматривать, даже если в них не работаешь. Смотри, вот ”Вечерний Киев”, а вот — ”Труд”, но отпечатан тоже на Украине. Почему бы не предположить, что товарищ приехал оттуда, а? А книги совершенно случайны по подбору, скорее, положены для веса. Интересно, сколько весит шестьдесят пять тысяч долларов?

— Найдешь — взвесь, не забудь… — Нонна внимательно всматривается в кейс, царапает ногтем по уголку. — Женя, а я, кажется, тоже кое-что интересное обнаружила. Глянь-ка.

Она приподнимает и без особого труда отделяет кофейного цвета пленку, наклеенную на, как оказывается, черные бока кейса.

— А хорошо сделано, сразу не определишь. Зачем кейс обклеивали, а? Может, на нем дефект какой-то был? Пятно или царапина?

— Вряд ли, — Панкин следит за манипуляциями Нонны и в то же время косится на газеты. — Чтобы возить макулатуру и сало в грязной бумаге, сгодится и порванная авоська. Тут не в царапине дело.

— А в чем же?

Он щурится, переводит взгляд на Нонну. Свет от торшера очень удачно падает на нее. Светится ликер ”Киви” в хрустале, бездонными кажутся глаза, сквозь тонкую блузку угадываются вишенки-соски красивых грудей. ”О чем это я с ней, дурак? — ругает себя Панкин. — Не хватало еще о политике или рыбалке речь завести…”

— Сейчас скажу.

Он отбрасывает на пол газеты, отбирает у Нонны кейс, пинает его ногой так, что тот летит через всю комнату.

У Нонны божественные губы…

Утром они побежали по хозяйственным магазинам и толкучкам. Кофейного кейса нужной вместимости в продаже нигде не увидели. Черные — да, были. И была клеющаяся пленка, черного и красного цветов. Продавала ее некрасивая худая женщина. Разговорились. Кофейная пленка, узнали они, бывает сейчас редко. Раньше-то ее почаще привозили, а теперь таможен наставили — не провезешь. Ведь доставляли-то ее вроде как из-за границы.

— Из Киева? — спросил Панкин.

— Оттуда, оттуда…

6

Итак, вор прибыл в Москву из Киева — вот все, что выяснил за сутки Евгений. Этому есть хоть какие-то мало-мальские доказательства. Все остальное остается с вопросами, предположениями.

Как он узнал, что деньги будут провозить в кейсе определенного цвета? И именно в четверг, и именно по этому маршруту? Скорее всего, в данной фирме работал человек, который поставил всю нужную информацию киевлянину. Сообщник… или даже сообщники. Конечно, это не курьеры. Во-первых, они дорожат своей работой, во-вторых, они бы дали возможность вору уйти. Да и потом, им проще без посторонних ”кожанок” выждать удобный момент и слинять с деньгами, зная, что хозяева вряд ли будут искать их через милицию. Нет, курьеры отпадают. Надо узнавать, кто в фирме был в курсе всех деталей передвижения денежного кейса по городу.

И еще: как вор ухитрился подменить кейс? И когда? По дороге к метро? В толпе с кем-то обменялся кейсами, а Айкхорн и Левашов не заметили? Хотя должны были, раз утверждают, что засекли его сразу и уже не теряли из виду. А может, в вагоне? Так Стас увидел бы… А может, увидел, но промолчал, сначала не придал этому значения, а потом испугался, — это уже когда вора задержали, — что и на него подозрение падет? А что, вполне так может и быть. До питекантропа ведь всегда туго доходит.

Ладно, пусть это даже выяснится: где заменен кейс — на улице или в метро. Дальше что? Дальше надо узнать особые приметы сообщника — а это наверняка человек из фирмы — и по этим приметам найти того, кто владеет чемоданчиком с долларами сейчас. Показать Левашову и Айкхорну всех, кто знал о том, что они перевозят, когда и куда — и дело в шляпе! Логично? Логично! Три процента от шестидесяти пяти тысяч — это сколько будет баксов? Что пить, — пивом можно ванну наполнить и не вылазить из нее до тех пор, пока… пока…

Панкин так и не определил, до каких пор можно будет торчать в ”жигулевском” озере-океане: от пивных мыслей его оторвал телефон. Звонил Лапин:

— Вы можете срочно подъехать? Есть разговор.

Конечно же, он хочет услышать отчет, ему, как любому начальству, — отчет подавай! И Панкину есть что сказать! ”Мне, Леонид Леонидович, надо еще раз переговорить с курьерами, не могли же они ничего не заметить! — и загадку с кейсом можно считать разгаданной. Какое очередное дельце подбросите?”

Лапин выглядел неважно, Евгений отметил это сразу, лишь только переступил порог. Если раньше его осанка была в виде восклицательного знака, то теперь превратилась в вопросительный. Желто-серого цвета лицо, круги под глазами, вялые, совсем не военные жесты:

— Проходите, садитесь. Кофе, чай? Вы, вижу, на своей машине, так что спиртное не предлагаю, да и самому нельзя. Сердце прихватило, круто…

— Ни чая и ни кофе, Леонид Леонидович. Я сразу хочу начать с дела. Вор — киевлянин, у него есть сообщники, работают в фирме, которую обслуживают курьеры…

Евгений начал перечислять добытые факты и свои домыслы, говорил все с эмоциональным подъемом, будто белый стих читал, но скоро почувствовал, что Лапин слушает его вполуха, словно только из-за вежливости, и сбавил обороты. ”Действительно, расхвастался! У человека сердце прихватило, ему сейчас не до дел, ему, может, помощь какая нужна, за лекарством смотаться или врача привезти. А я, соловей хренов…”

Панкин замолчал, так и не договорив всего, что хотел сказать. И Леонид Леонидович, растирая пальцами лоб, задал вдруг вроде бы совершенно не относящийся к теме вопрос:

— Евгений Иванович, вы ведь криминальной темой занимались, у вас наверняка есть хорошие знакомые в органах, а?

— Ну, есть, конечно, — сказал сбитый с толку Панкин. — Те, кто информацию мне давал… А что надо узнать?

— У меня интересы несколько иного плана. Меня интересует такой, с которым вы на рыбалку ездите, пиво пьете, по женщинам бегаете. Кому бы вы вот сейчас позвонили и сказали: привет, Леша, или Вася, или как там его… Приезжай, есть разговор, нужен совет.

— Нет, Леонид Леонидович, мне уже никакие советы не нужны, мне осталось поговорить с Левашовым, Айкхорном — и можно ставить точку!

Лапин долго смотрел на Евгения, словно не понимая, о чем тот ведет речь. Потом медленно, старательно выговаривая каждое слово, произнес:

— Нужна связь с милицией, с человеком, которому можно довериться. Если не по этому делу, то по другому. Нужна, понимаете?

— У меня, Леонид Леонидович, с органами были иные отношения. Какое питье и женщины — они меня с работы скинули.

Лапину, кажется, не понравились последние слова, он встал из-за стола, подошел к сейфу, уже знакомому Евгению, открыл дверцу, вытащил несколько опечатанных пачек купюр:

— Их мы даже в ведомость включать не будем. Берите. Двести тысяч. Пользуйтесь ими как угодно, но найдите мне через пару дней человека, который, если не ферзь, то ладья, по крайней мере. Человека, годного на роль консультанта. А теперь пойдемте, я провожу вас. И заодно кое-что еще сообщу.

Вышли к лифту, долго ждали кабину, поехали вниз. Лапин молчал, а Панкин гадал и не находил ответа на вопрос: зачем Леонид Леонидович его все-таки вызывал. Попросить найти мента-консультанта можно было и по телефону, передать деньги — это тоже не горело. Стоило из-за пяти минут разговора тащиться сюда час на машине? Или так будет отныне принято? Лапин захочет — и Евгению придется мчаться через весь город только для того, чтобы поднести зажигалку к его сигарете? Хотя нет, не похож Лапин на такого фраера, лоск любит, но в пределах разумного. А сегодня еще и выглядит паршиво для того, чтоб строить из себя Цезаря. Что он еще сообщить хочет и почему не сделал это в комнате?

— Вы сейчас куда? — заговорил наконец Лапин, когда они остановились уже у машины Евгения — потрепанного, измученного долгожительством ”жигуленка”.

— К Левашову.

— Ах, да, вы же говорили. Вы молодец, Евгений Иванович, я никак не ожидал, что вы что-то раскопаете в этом деле, честно признаюсь.

— Тогда почему же предложили мне заняться им?

Лапин вроде как растерялся, ответил не сразу:

— Я ни на кого из своих не рассчитывал. — Тут же круто сменил тему разговора. — ”Жигуль” еще доперестроечный, да?

— Восемь лет. А у вас нет своей машины?

— В гараже стоит, — он кивнул на ряд железных коробок, выстроенных в глубине двора. — Я ведь долго на Дальнем Востоке служил, прежде чем сюда перед пенсией перевестись. Приобрел у моряков ”японца”. Но езжу на нем только летом — не ахти какой водитель, чтобы по нынешней слякоти судьбу испытывать. А сейчас еще и сердце прихватило… Пока дороги сухими не станут, на автобусах помыкаюсь. Да мне ведь по сути и ездить некуда: мой дом — моя контора! И древние еще говорили: в любом деле не ноги, а голова нужна. А она вроде есть, склероза за ней пока не наблюдается.

— А у меня склероз, — Евгений уже сел в машину и смотрел на Лапина через окошко. — Убейте меня, не помню, чтоб я вам свою фамилию называл. Откуда вы ее узнали, когда ведомость заполняли? И отчество…

— Ну, это… — Лапин замялся. — Будем считать, что это маленькая профессиональная тайна. Ладно, трогайте, темнеет быстро, ехать будет трудно.

— А вы говорили, что сообщите мне еще что-то.

— Считайте, что уже сообщил, — Лапин болезненно улыбнулся. — О том, что у меня есть машина и что я плохой ездок.

Странно, подумал Панкин.

7

Жена Стаса, Зоя, была намного симпатичнее мужа, хотя и заметно старше. Такая могла бы выбрать себе спутника подостойней, и, кажется, она сама знала об этом. Открыв Евгению дверь, смерила его взглядом роковой женщины, кивком попросила войти и лишь потом спросила:

— Вы ко мне?

— Мне нужен Стас.

— Жаль, что не я.

Томная улыбка, опять кивок на дверь одной из комнат:

— Он там.

Повернулась и поплыла, играя бедрами.

Стас в шикарном, расшитом шелком, халате лежал на диване. К халату этому плохо шли грязно-зеленые рваные носки. Он вскочил, увидев Панкина, изобразил на страшненьком лице нечто вроде улыбки. Прижимая, как Библию, к волосатой груди красный альбом с золотым тиснением ”Семейное фото”, крикнул в дверь:

— Зайчик… Зоя, это Панкин, я тебе говорил… Ты на стол что-нибудь…

— Портвейн, коньяк? — спросили из кухни.

— Спасибо, — тоже обращаясь к открытой двери, сказал Евгений. — Я за рулем.

— Он за рулем, — зачем-то продублировал гостя Стас и сунул в руки Евгению альбом. — Я пойду переоденусь, я быстро.

Фотографии были аккуратно, любовно наклеены на всех страницах. Снимков самого Левашова было мало: три армейских, один из которых — групповой, с надписью внизу: ”Дембель-90” и многочисленными росписями по специально скадрированному для этой цели светлому полю. С десяток фотографий запечатлели его со славным большеглазым парнишкой лет пяти, судя по всему, это были совсем свежие фотографии. С женой Стас ни разу не сфотографировался, хотя основная масса снимков была посвящена ей. Вот она: молоденькая, у микрофона, наверное, поет, вот в компании за ресторанным столиком, вот опять на сцене, вот с мячом в смелом купальнике, дальше — с малышом, с тем самым, с которым увековечил себя и Стас.

Левашов вошел в комнату при полном параде, в костюме и даже в галстуке. Увидел, что гость рассматривает снимки, пояснил:

— Это сын, Павлик.

— Симпатичный парень. Сколько ему?

— Семь. Уже в школу пошел.

Панкин почему-то вспомнил баню и татуировку на предплечье Стаса. В восемьдесят восьмом он страдал по Люде, а не по Зое, хотя бутуз Пашка уже жил на белом свете. Все, конечно, может быть, но…

— Стас, я пришел уточнить кое-какие детали. Ты можешь еще раз повторить все, что знаешь о похищении кейса? Мне кажется, что когда мы беседовали в первый раз, ты кое-что упустил.

— Я все сказал тогда, — очень быстро ответил Стас.

— Не все. Когда ты зашел за вором в вагон… Что там было? Я ведь чувствую, что там что-то было, а, Стас?

Левашов попробовал неуклюже отшутиться:

— По глазам видишь? Или по руке, как цыганка?

— Давай руку, если не веришь. О, линии какие… Говори, сколько тебе лет, с точностью до месяца.

— Двадцать пять десять дней назад было, — голос его стал несколько неуверенным. — Да ладно валять дурака.

”Двадцать пять. Это что же получается, если учесть, что Паше уже семь и он пошел в школу?”

— Все ясно, золотой мой. Жизнь твою я прочел. И наверняка знаю, что ты почему-то не все мне говоришь.

Стас передернул плечами:

— А чего бы мне молчать? Мне нечего скрывать, так что не бери на понт.

— Ты растишь приемного сына, — резко сказал Евгений и бросил быстрый взгляд на Левашова. Левашов, оказывается, совершенно не умел сдерживать себя. Побелели сжатые губы, испуганно округлились глаза.

— Кто тебе сказал? Илья?

— С Айкхорном я встречался только вчера в бане, весь наш разговор происходил при тебе. И потом, кто мне, к примеру, мог сказать, что лет пять-шесть назад ты был влюблен в одну чудесную девушку, Люду… Люду… Известная такая фамилия… ”В конце концов, любая фамилия может стать известной”, — подумал про себя Евгений.

— Устинова, — выдохнул ошарашенный Левашов.

— Да, верно, Люда Устинова. Она в армию тебя провожала, но не дождалась… Ладно, не о том речь, — Панкин встал, намереваясь пройти в прихожую. — Потопаю я. Раз ты решил о кейсе молчать — молчи — твое дело. Но я боюсь, что все это против тебя и обернется, понял? Раз отрицаешь, что видел, как вор заменил кейс… Видел же?

— Да не видел, — крикнул Стас. — Это я потом уже обратил внимание, что у нее такого же цвета чемодан, но мне тогда и в голову не пришло…

— Погоди, давай все по порядку.

…Людей в вагоне было много, по проходу не пробежишь, толкаться приходилось. Потому Левашов и не догнал беглеца, метра три не дотянул. ”Кожанка” выскочил, а перед его носом дверь бац! — закрылась. Стас увидел, что вор попал прямо в руки Айкхорна, и потому остановку ехал спокойно. Осматриваться начал. И вот тогда-то увидел, что очень похожий кейс: и по размеру, и по цвету стоял у ног одной женщины. Но не придал этому никакого значения. И уже потом, когда выяснилось, что вор подменил чемодан, вспомнил, что тот как бы споткнулся возле женщины.

Как она выглядела? Хорошо выглядела. Она спиной к Стасу стояла, отвернулась сразу же, как Стас на нее посмотрел. Он успел лишь отметить, что глаза у нее такие… продолговатые, как у кореянок, но и не Зоины… трудно сказать, какие… Одета она была в модное длинное пальто, воротник желтоватый, вроде из ламы, светлая вязаная шапочка… Все.

— Ты ее никогда раньше не встречал?

— Нет.

— Вспомни лучше, Стас. Может, ты хоть раз видел ее в той фирме, на которую работаешь?

— Да нет, мы думали уже об этом.

— ”Мы”?

— Ну да. Я ведь сразу, когда вор окочурился, Илье и Виталику обо всем сказал.

— И что вас ждет теперь?

— Что, что, — он вздохнул, как всхлипнул. — Что сможем — насобираем, отдадим, остальное будем отрабатывать, а сами на сухарях сидеть.

— Зоя знает об этом?

— Только о том, что ”обули” нас. А что расплачиваться придется — молчу.

Он опять вздохнул…

Дорога стала просто безобразной. От Левашова Евгений хотел проехать к Айкхорну, но трасса была забита машинами — пробка на пробке — к тому же пошел мокрый снег, а путь предстоял неблизкий, и Панкин поехал домой. Настроение у него было под стать погоде. Версия о том, что вору помог кто-то из фирмы, пока ни к чему не привела, да и вряд ли к чему приведет, это теперь было понятно. Не таким уж он, Панкин, и хитрым детективом оказался, вон Житков тоже сразу высказал такое предположение.

”Кожанка” умер, женщина с корейскими глазами исчезла, и, кажется, вместе с кейсом. Что дальше?

Времени для обдумывания этого вопроса было сейчас предостаточно: машины шли черепашьим шагом, подолгу замирая у светофоров. Но в голову абсолютно ничего не приходило. Житков и Айкхорн вряд ли что нового могут добавить. Если они между собой обсуждали лишь вариант, связанный с незнакомкой, значит, тоже в тупике. Договорились вообще умолчать этот случай, чтобы не подставить Левашова. А то обвинят, мол, в растяпстве — видел нужный кейс и ничего не сделал, чтобы вернуть его.

Надо начинать с нуля.

А проще и честнее — поехать к Лапину и сказать: прости, старик, я не за свое дело взялся. Самое неприятное в этом ходе — возвращать деньги. Деньги, каких гонораром не заработаешь. Это жалко, особенно если учесть, что в карманах, кроме них, нет ни шиша. А Нонне нравится ликер и шоколад. Конечно, она и на чай с карамелькой подъедет, но… И дочери к дню рождения хотелось купить что-нибудь…

Может, просто создать видимость работы? Вешать Лапину лапшу на уши? Нет, он не дурак, рано или поздно потребует полного отчета.

Придется расписаться в собственной несостоятельности. А может, сам Лапин и подскажет при этом какой-то ход?

Он еще открывал дверь квартиры, как услышал трель телефона. Звонил Айкхорн.

Я с Левашовым по телефону говорил, тот сказал, что ты ко мне собираешься заехать. Жду, жду — тебя все нет. Испугался, как бы и с тобой чего не случилось.

— Дороги ужасные, еле домой добрался.

— Правильно сделал. А то… Не слышал еще, что с Лапиным произошло?

— С Леонидом Леонидовичем? Ничего, я у него был сегодня.

— После твоего отъезда он тоже прогуляться решил. Выехал на своем ”Ниссане” за город, перевернулся, загорелся… В общем, одни косточки остались…

Панкин уронил трубку, сел, не раздеваясь, на стульчик посреди коридора. ”Как же так? Лапин за сердце хватался, говорил, что из дома — ни ногой. Зачем он сел за руль?”

Опять звонок. На сей раз незнакомый мужской голос:

— Евгений Иванович? Я по поводу человека в кожаной куртке, покойника, которым вы интересуетесь. Это Комар, Петр Георгиевич. Из Киева. Запишите точный адрес: улица Борисоглебская…

— Кто вы? — спросил ошарашенный Панкин.

В трубке послышались гудки.

Часть вторая ОТКРОВЕНИЯ ОТ ЕГИЯНА

1

Егоров стоял возле пивбара и лузгал семечки. Типичная картинка: стоит человек с объемной сумкой, в которой наверняка находится банка для пива и связка воблы, лениво созерцает белый свет, поджидая того, кто должен с минуты на минуту приехать и сказать в оправдание за опоздание: ”Еле сорвался. Представляешь, начальник срочно вызвал…”

В сумке у Егорова действительно была банка и вобла, и действительно он ждал того, с кем можно выпить и поговорить на кое-какие темы. Но тот, кого он ждал, даже не подозревал, что это из-за него, сукиного сына, стоит на сыром февральском снегу майор Егоров и, созерцая белый свет, совсем не от того, что ему делать больше нечего, размышляет о Его Величестве Случае.

Как ни плотно окружали в последние дни заботой и теплотой Егияна, в свите последнего щелкопер Панкин никак не просматривался. Лапин — да, был, пара личных встреч, но в основном контакты через третьи лица. Поначалу на Лапина и внимания особого не обращали — мало ли с кем водит дружбу этот очень уж общительный любитель больших компаний армянин. Но Лапин увяз коготком, и на него начали смотреть. Вот тогда-то обнаружили и журналиста. Встреча на льду Истры. Встреча на квартире у Лапина. Еще одна там же, последняя. Лапин выходит из дома, чтобы, как дорогого гостя, проводить журналиста, возвращается в квартиру, но почти тут же он спешит к гаражу, садится в свой ”Ниссан”… После этого ”наружники” его потеряли. Последнее, что они видели — на выезде со двора в кабину к Лапину впрыгнул пассажир в темном плаще. Через полчаса от красного ”японца” и его хозяина почти ничего не осталось…

Сегодня его хоронят, и в доме покойника сидят за одним столом в общем-то коллеги: называющий себя кинодокументалистом Леон Егиян и журналист Евгений Панкин.

О Егияне Егоров знает не все, но многое. О Панкине — почти ничего. Так, по мелочам. Ушел из редакции — и неизвестно, на какие шиши собирается жить. О себе мнения высокого, и на самом деле писать умеет. Не совсем понятные отношения с женой. Это — в общем. В частности, именно опубликованный материал Панкина о задержании Егияна послужил причиной отставки бывшего шефа Егорова — подполковника Николая Семеновича Долгова. Самого Егорова тогда же на время отстранили от оперативной работы и перевели с понижением — писать бумажки. Но Егоров и тогда даже у самого себя не спросил, кто он, этот журналист, как вышел на Егияна, откуда получил информацию? Не до этого было Егорову. Вот только сейчас — до этого.

Легче всего предположить, что Панкин и Егиян давно работают в одной связке. Потому сообща они и постарались убрать Лапина, как-то поняв, что тот на крючке у органов и может показать ниточку интересного клубка… Но люди киношника, насколько это известно, до самого последнего времени никаких контактов с журналистом не имели. Или он очень осторожен и умен, или…

Или допускается второй вариант. Панкин чист, Егияна не знает, как репортер криминальных тем смог что-то разнюхать о Лапине, заинтересовался им, и вот потому свои же Лапину вынесли приговор. Хотя по логике им следовало бы убрать и журналиста — вдруг тот много накопал?

Чтобы выяснить, какой из вариантов верен, и собрался Егоров попить пива с Панкиным. Если получится, конечно. Если Панкин будет возвращаться домой через метро, то есть тем же маршрутом, каким и шел сегодня на квартиру Лапина. Если по дороге заглянет в пивбар… Если…

Стоп, хватит гадать, ”Аннушка уже пролила масло”, как сказал известный классик. За дюжим молодцем топает, еле поспевает, женщина, обремененная огромной хозяйственной сумкой. Ну кто скажет, что в ее шкафчике висит чудненькая спецовка — милицейская форма, а? Вид женщины — самый что ни есть затрапезный…

Прости, Римма Алексеевна, прости, Бога ради…

Так кается Егоров, ныряет в ”стекляшку” и ставит на прилавок перед барменом свою трехлитровую банку. Пиво сегодня разливают только в тару клиента, потому почти нет очереди. Правда, алкаши ухитряются тут же продавать пустые пакеты из-под молока, но пьет из них, естественно, не интеллигенция.

Хлопает дверь. Панкин переступает порог ”стекляшки”, читает прикрепленный на стене лозунг ”Только на вынос”, с неприязнью косится на синие пустые коробки в руках грязного местного коробейника, собирается уйти, но человек, стоящий у прилавка, машет ему рукой:

— Привет!

Наверное, ошибся, думает Панкин, но на всякий случай выдавливает из себя улыбку: а может, и встречались где, черт его знает? Он поворачивается к двери, но опять слышит, как его окликают, и теперь уже нет сомнения, что окликают именно его:

— Погоди, Евгений Иванович, тут, говорят, пиво хорошее, а у меня и посуда есть и вобла.

Из-под лохматой шапки глядят на Панкина веселые черные глаза. Мужичку лет тридцать пять, одет нормально, вроде не забулдыга.

— Помоги банку в сумку поставить… Вот так. А теперь у меня деловое предложение. Есть место, где можно красиво посидеть. Айда? У тебя как со временем? В редакцию не спешишь?

Сомнений у Панкина не остается: черноглазый знает его, и потому надо быть как минимум взаимно вежливым.

— Пойдем, у меня день ненормированный.

— Не пойдем, а поедем. Тут недалеко, пару остановок на метро.

Вышли на станции с длинным неуютным переходом, забитым цветочницами и книжными лотками. За одним таким лотком сидел выводок подростков. Девочки и мальчики, не стесняясь, пили из двух бутылок вино, смачно матерились, лапали друг друга и навязчиво зазывали прохожих:

— Покупайте книжечки, порнуха что надо! На каждой странице про то, как трахаются. Берите!

От остановки метро минут десять скакали через лужи, потом долго поднимались на лифте. Лифт шел со скрипом и визгом, казалось, вот-вот остановится. Но ничего, доехали, стали звонить в дверь, как и другие на лестничной площадке, обитую темным дерматином. Им открыла стройная блондиночка-прелестница, отступила на шаг, пропуская в комнату.

— Лида, — сказал Егоров, — попробуй угадать, кого я в гости привел. Ну?

— Кого ты только не приводишь. То бывшего зэка, то физика-ядерщика, то проститутку.

Она произнесла это так запросто, что слова нисколько не шокировали Панкина, и потому он рассмеялся вместе с хозяином пива, резонно заметившим:

— Ну, этот на проститутку не похож!

Сделав паузу, Егоров закончил:

— Этот — Панкин, Евгений Иванович, журналист, тот самый, который отправил на пенсию нашего Николая Семеновича и из-за которого я в свое время не получил майора. Ты должна помнить, Лида, дело Егияна…

2

Это был один из забойных его материалов. И самый, пожалуй, необычный в своем появлении. Не было еще такого, чтоб столь ценную информацию выдавали ему на блюдечке с голубой каемочкой. По телефону мужчина, не назвавшись, сказал: ”Панкин, мне нравится, как вы пишите, и посему дарю вам тему. Совершенно безосновательно задержан милицией кинооператор, автор ряда любительских фильмов Леон Егиян. К нему в машину были подброшены гильзы от пистолета, но сделано это так небрежно, что любой баллист может доказать: они побывали в разных стволах, подобраны, скорее всего, в тире. Незаконную операцию по задержанию провел подполковник Долгов. Зачем это понадобилось милиции? Напишите так: по вашему предположению, на Егияна хотят повесить какое-то незакрытое дело. Кто говорит? Компетентный источник. Почему вы должны мне верить? Но вы ведь профессионал, подсуетитесь, шум поднимите — и поймете, что я прав”.

Все остальное было делом техники. Панкин два дня мотался по городу — и материал в газете появился! Более того, после его публикации в редакцию пришел даже официальный ответ, чего давненько не бывало: мол, большинство фактов подтвердилось, виновные наказаны…

И вот сейчас он сидит за одним столом с этим самым виновным и соображает, зачем подловил и затащил его к себе на квартиру майор Егоров.

— Так кто же нас заложил, а, Панкин?

— Честное слово, не знаю. Он не представился. Я думал, он еще раз позвонит, когда в газете публикацию увидит. Но звонка не было.

Егоров старательно чистит рыбу, прикидывает так и этак — приходит к выводу, что журналист наверняка врет. Об аресте Егияна знали лишь свои, и они не могли продать. Значит, Панкин знал этого киношника и, вполне возможно, даже присутствовал при его задержании.

— Хорошая вобла, да? Друзья привезли, из Киева. Слушай, Панкин, а знаешь, что в тот день, когда с Егияном мы влипли, полковника одного в Москве убили? Шумная история была.

— Я слышал, но как-то не заинтересовался ею.

— Напрасно. Мы убийц через два дня взяли, всех трех. Такую операцию провернули… Значит, ты не был в тот день там, где Балахнина застрелили?

— Балахнин — это тот полковник? Не был. Я же говорю, что не заинтересовался этой темой.

— Ну да, конечно, тебя наш брат с другой стороны интересует. Все менты — мразь, да? Всех их в кутузку надо. На нас с шефом тогда, между прочим, чуть уголовное дело не завели. Слава Богу, смягчающие обстоятельства были. Но и то — Долгова на пенсию, мне выговор вместо очередного звания.

Панкин начал чувствовать себя очень неуютно в этой квартире, ему захотелось домой.

— Вы меня сюда пригласили, чтоб поблагодарить за это, да?

”Сейчас надо ему такой вопросик подбросить, чтоб он зачесался, — думает Егоров, — чтоб наконец-то сообразил, с какой стати тут ему пиво наливают.

— Как себя Егиян сейчас чувствует? Все толстеет?

Не зачесался журналист, глаза только вроде поглупели.

— Егиян? Да я его никогда в жизни не видел!

”Хорошо держится, артист! Врет напропалую, хотя мог бы уже и сообразить, что вопрос этот не зря задан”.

— Ну как же так? Сегодня, поминая Лапина, вы сидели с Егияном за одним столом. Или вы и Лапина не знаете?

— При чем тут Лапин? Лапин — мой шеф, руководил конторой частного сыска… А вы со мной уже официально говорите, да? На ”вы”? Это вроде как допрос?

— Допрос — это, когда повестка, протокол… Нет, Евгений Иванович, это пока треп за пивом.

”Фокус не удался, — отметил он, — перейдем опять на дружественные ноты”.

— Ты был, кажется, последним, кто видел Лапина в живых?

— Откуда вы это знаете? Ах, да, сыск, милиция — это почти одна кафедра. Вы наверняка поддерживали с ним связи. Только вот зачем он тогда просил меня связать его с кем-нибудь из ваших? Если вы его знали…

— Знал я его, знал, Евгений Иванович. И тем не менее жду от тебя самого подробного рассказа: как вы с ним познакомились, когда, каким делом занимались.

— Да ясно каким: он мне поручил найти пропавший кейс с деньгами… Черт, я теперь понимаю: он же через милицию, через вас обо мне все узнал: и фамилию, и отчество, и где живу. Зачем я вам понадобился в этой сыскной конторе, а?

— Значит, понадобился, — сказал Егоров, а про себя подумал: ”Что за чушь он несет? В сумасшедшего играет, что ли? Ладно, пусть играет, побудем благодарными зрителями и поможем ему моральной поддержкой”. — Зачем — отвечу, но я не знаю, насколько посвятил тебя во все Лапин и что говорил о себе. Потому еще раз прошу, начни с самого начала.

Журналист начал говорить, а Егоров по ходу отмечал некоторые интересные на его взгляд детали. Лапин никогда не был полковником, он уволился с должности начальника арттехвооружения части в звании на ранг ниже. И в Москву его не переводили — сам переехал, умудрился поменять квартиру. В академии тут работал не преподавателем, а помощником коменданта… Частный сыск — это вообще смешно! Или Лапин зачем-то дурачил Панкина, или сам Панкин пробует вешать лапшу на уши ему, Егорову. Что ж, так или иначе, но пока надо делать вид, что хозяин не сомневается в искренности гостя. Совершенно случайная встреча на рыбалке? Бывает, бывает. Кейс с долларами? Занятно. Незнакомый голос, сообщивший фамилию и место жительства вора? Ну, это перехлест, тут все же надо высказать удивление:

— Опять незнакомец? Удивительное совпадение. А не тот ли голос тебе в свое время сообщил информацию о Егияне, а?

Панкин чуть ошалело смотрит на майора, морщит лоб:

— Я как-то не подумал, а теперь вот кажется… Трудно утверждать, но голос похожий… Да, скорее всего, мне звонил один и тот же человек!

”Ладно, сказочник, давай, продолжай, — думает Егоров, попивая пиво. — Все-то у тебя гладенько и чудесненько выходит. Так и впрямь можно поверить, что Егияна ты не знаешь, что Лапин для тебя сыщик, что ты даже не догадываешься, что погиб он вовсе не в аварии. Что в позвоночнике его застряла пуля тридцать второго калибра, выпущенная из ”беретты”. Не должна была застрять, а застряла!”

3

У Егорова свои сведения о Леониде Леонидовиче, сведения, которым можно доверять, поскольку они проверены многими людьми.

Лапин служил вполне добросовестно, звания получал в срок, благодарности — к праздникам. Не ходил по бабам, пил в меру, женился поздно, на женщине с двумя детьми, своими киндерами так и не обзавелся. Жена умерла пять лет назад, дети ее свили свои гнезда, с отчимом связей почти не поддерживали… В общем, пожалеть можно одинокого человека. Тем более, что перед самым увольнением в запас пережил он еще один удар. Дотла сгорел склад с оружием. Горел так, что разбудил грохотом и фейерверком полгорода. Вспыхнул за полночь. Потом установили, что, скорее всего, от короткого замыкания в сети. И бушевал так, что металл поплавился.

Ничьего злого умысла проверяющие не усмотрели, уголовное дело возбуждено не было, но подполковник Лапин без принуждения с какой бы то ни было стороны подал рапорт об отставке. Через некоторое время он перебирается в Москву, устраивается на работу в академию, но быстро уходит оттуда, живет на вполне приличную для одинокого человека пенсию…

Так бы он жил и жил, если бы примерно две недели назад в районе Ростова не была перехвачена партия оружия. Ящики с ним были в рефрижераторе среди мясных туш. Оружия этого не должно было существовать: оно сгорело на складе Лапина, было якобы разметано взрывами на сотни метров от очага пожара…

Вот тогда Егоров и заинтересовался Леонидом Леонидовичем. Установил кое-какие его связи, увидел ниточку, ведущую от оружейника к Егияну, и не очень удивился этому. Скорее, обрадовался: может, при помощи Лапина удастся, наконец, поближе подобраться к хитрому и осторожному армянину. Есть куча косвенных улик, что именно он — отправитель оружия в зоны горячих точек, но одно дело подозрения, а другое — доказательства.

Вот сидит рядышком за столом некто Панкин, пьет пиво и несет галиматью о том, что Лапин возглавлял контору частного сыска и занимался поиском чемоданов с деньгами. Вполне возможно, этот самый Панкин, как человек Егияна, и вывел из игры Леонида Леонидовича, но опять-таки: где тому доказательства? Боже, какую чушь он несет! Кейс, обтянутый пленкой, газеты, выходящие в Киеве, женщина в метро, баня с курьерами… Он же не совсем дурак, он же журналист. Пусть он не знает, к примеру, того, что у такого, как он, частногосыщика нет никаких процессуальных оснований для поимки и задержания вора, но должен же он сообразить, что Егорову не составит особого труда проверить все факты, которые он сейчас сыплет. Действительно ли забирала ”скорая” в прошлый четверг человека в кожанке, умершего от сердечного приступа? Есть ли по указанному адресу ведомственная баня? Живут ли в столице Айкхорн, Левашов, Житков, чем они занимаются и зачем с ними встречался журналист?..

Егоров незаметно рассматривает увлеченного повествованием Панкина. Нет, не похож он на дурака, чтоб так подставлять себя. Что-то тут не так.

— Значит, говоришь, Лапин просил тебя связаться с милицией, чтоб та помогла раскрутить это дело?

— Ну, наверное, не только это. Я так понял, что связь нужна была ему и еще для чего-то.

— Пока остановимся на чемодане. Закрутка что надо, можно повозиться… Курьеры — они всегда возили деньги? Могли ехать вообще пустыми или с документами, договорами?

— Я только знаю, что в тот день в кейсе лежало шестьдесят пять тысяч долларов.

Немалая, конечно, сумма, но и не из таких, которые потрясают воображение. Если, к примеру, продавать за баксы оружие…

— Как регулярно обедали они в этом кафе? И ездили только по одному маршруту или по разным?

— Этим я интересовался. Маршруты у них разные, в кафе заглянули случайно.

И тем не менее Комар безошибочно вышел на остановку в их маршруте. Если бы не клееный кейс, все могло бы показаться делом случая…

— Ладно, кажется, я готов стать твоим напарником. Значит, говоришь, Евгений Иванович, на похоронах с Егияном ты не встречался?

— Да при чем здесь Егиян?.. Правда, я думал, что хоть с кем-то да встречусь. Я вообще не собирался на похороны, но Айкхорн позвонил: надо, мол, сходить, там поговорить с тобой хотят… Но никто так и не поговорил. Только распорядитель встретил меня на пороге квартиры, — совсем незнакомый мужик, а назвал по имени-отчеству, — указал на место за столом. Я посидел с полчаса, вижу, никому не нужен, собрался уходить. Уже в прихожей надевал пальто, как он опять подходит:

”Я слышал, вы в Киев собрались. Завидую, хороший город. Когда выезжаете?” — ”Еще не знаю” — ”Я бы — так прямо хоть сегодня. Хороший город.”

— Какой он из себя, распорядитель? — спросил Егоров. — Низенький, лысый, глаза такие: на выкате, да?

— Нет. С меня ростом, стрижка короткая, но лысины не видно, а глаза обычные.

Егиян тоже не низкий, но лысина у него действительно есть. Глаза у него тоже обычные, но нельзя не заметить шрам, рассекающий левую бровь.

— В общем, вышел я оттуда — и все, ни с кем не встретился. Но понял так, что от работы не отстранен и надо продолжать разыскивать кейс.

— Что намерены делать, господин Мегрэ?

— Наверное, поеду в Киев.

— Автоген, взрывчатку с собой повезете? Таможни не боитесь? Украина — это ведь теперь заграница.

Панкин недоуменно вскинул глаза на Егорова.

— Непонятен намек, да, Евгений Иванович? Тогда скажи, зачем ты едешь в Киев, а? Тебе надо будет проникнуть в квартиру вора. Хорошо, если дверь откроет жена или дети. Ты извинишься, представишься, войдешь, произведешь шмон, заберешь чемодан с деньгами и вежливо раскланяешься. А если он жил один? Ты что, умеешь замки гвоздем открывать? И потом, кто тебе сказал, что кейс лежит в доме Комара? В то время как сам Комар, что вполне возможно, еще лежит в московском морге, а? Или ты едешь в Киев, чтобы прохаживаться там по Крещатику и выискивать женщину с корейскими глазами? Нехилая, кстати, примета, чтобы по ней найти человека, которого ни разу не видел.

Панкин только сейчас понял, что майор прав. Каким бы дураком он выглядел перед запертой дверью чужого дома!

— А что же мне делать?

— Пока ничего. Дай мне малость подумать.

— Да, Лапин мне выдал деньги… Специально для… Ну, если кто из вашей конторы захочет ему помочь.

— Считай, что я бессребреник, а в качестве поощрения прошу об одном: сказать, кто все-таки нас заложил.

— Я же говорю: это был телефонный звонок. И тогда, и сейчас, по поводу Комара.

— Ну ладно…

Егоров проводил журналиста до метро.

— Если я что надумаю — позвоню тебе. Ты дома будешь?

Панкин подумал и решил, что неплохо было бы завалиться в гости к Нонне. Взять бутылку ликера, чего-нибудь к нему… В конце концов, есть повод, с сегодняшнего дня он, кажется, работает не один.

— Дома я буду часов в одиннадцать.

У книжного лотка торчали те же продавцы. Младший из них, осоловевший тонкогубый пацан, некрасивый до ущербности, искал что-то за пазухой у пышногрудой соседки. Та, сонно сомкнув веки, вяло отталкивала его от себя. Ему это не нравилось, он гнусаво матерился, нарочито громко, явно желая показать, что уже не сосунок.

— Слушай, Евгений Иванович, а с чего ты о милиции писать взялся? Ты бы вот о них… — кивнул Егоров на подвыпившую молодежь, — …за юные души боролся бы.

Панкин посчитал, что на несерьезный вопрос можно не отвечать, поспешил к турникету. Егоров все еще смотрел ему вслед, боясь оборвать появившуюся в голове мысль, когда услышал за спиной уже знакомый гнусамый голос:

— Эй, дядя, девочку хочешь? Всего три зелененьких, а? Она стоит того.

Егоров поневоле взглянул на грудастую девочку. Милое белое личико, недурная фигурка. Умыть, одеть — и на конкурс красоты. А может, она и есть одна из неудачниц конкурса?

— Ну как, дядя? Три бакса стоит?

— Она стоит того, чтоб я тебе морду набил, сопляк, но, поверь, мне сейчас некогда.

Тонкогубый неразборчиво забубнил вслед уходившему майору. И так же вслед послышался сухой лающий женский смех.

Первое, что он сделал, когда вернулся домой, снял телефонную трубку и набрал хорошо известный ему номер:

— Костик, дело на миллион. Слушай, в четверг днем жмурика одного подобрали в городе, умер от сердечного приступа, лет двадцать пять — двадцать семь, чернявенький, в кожанке, был без документов. Ты посмотри все, что о нем копнули, а? Жду, я дома.

В принципе, не так много людей возилось с опознанием покойника, круг их можно очертить. И если журналист не врет, что кто-то ему звонил…

Костик долго себя ждать не заставил. Он очень тепло и душевно обозвал Егорова нехорошим словом, потому как тот своих лучших друзей вводит в заблуждение. В четверг ни днем, ни вечером, ни ночью не подбирали в городе ни милиция, ни врачи чернявого молодого человека, умершего от сердечного приступа.

4

— Лида, — обратился Егоров почти жалобно, — ты у меня хороший физиономист, скажи, пожалуйста, наш сегодняшний гость, он кто — гений или дурак?

— Ничего не скажу, — жена подчеркнуто сердито надула губки. — Вы съели всю воблу, а ее, между прочим, передавали не только тебе, но и мне.

— Лида, эта рыба из Киева, она может быть радиоактивной, соображаешь? Потому я всю потенциальную беду взял на себя и на этого… Гения или дурака, а?

Лида молчала. Егоров вздохнул и вытащил из кармана куртки две рыбешки.

— Травись, но помни, я предупреждал! Итак?..

Она чмокнула его в щеку, рассмеялась и тут же начала чистить воблу:

— Пива еще хочешь? В холодильнике бутылка стоит… Так вот, твой Панкин — так себе, середнячок, как в школе говорят.

— Не актер, нет?

— Не думаю. Он большая наивная корова.

— Фу, какая ты грубая!

— Это почти научный термин. Он немного слюнтяй и чересчур доверчив, чувствует неуверенность в себе. Обратил внимание, какие у него губы, подбородок?

— Я большой наивный осел, Лидочка, и ты меня никогда не обучишь премудростям своей науки, тем более, что я в нее совершенно не верю. Я верю всего лишь твоему наитию. Значит, корова, говоришь?

Он опять набрал номер Костика:

— Костик, со мной рядом стоит женщина, которую ты обожаешь и боготворишь, потому будь сдержан на эмоции… Лида, Лида, слушай, что он орет… Ах, не надо ей трубку передавать? Ладно, не буду. Тогда ты спокойно и внимательно выслушай мою просьбу… Лида… Вот так. Слушай. Говорят, до недавнего времени существовал на свете некто Комар Петр Георгиевич, он в гости к нам никогда не наведывался? Киевлянин он, но мог же и в Москве когда-нибудь след свой оставить. Не шуми, не шуми, Лида тебе привет и наилучшие пожелания передает, в гости на пирог приглашает… Нет, сначала информация, потом пирог…

Егоров успел сделать еще несколько звонков, прежде чем откликнулся Костик, и узнал, что человек с редкой фамилией Айкхорн в Москве есть, и проживает точно по тому адресу, который и указал Панкин. У Айкхорна высшее образование, он ведет уроки физкультуры в техникуме, имеет минимум часов и соответственно мизерный оклад. Дважды в неделю по вечерам проводит занятия по кик-боксингу — это тоже копейки. Не пьет, не курит. Был женат, жена после развода уехала в Израиль. Собственно, и разошлись потому, что он уезжать не захотел. Квартира обставлена очень хорошо, есть музыкальный центр, много книг…

Откуда такие подробные данные? На днях Айкхорн был в гостинице ”Салют”, в той самой, где проживает Егиян. Зашел в номер к Леону и торчал там около часа. В номер дважды подавали кофе, так что разговор, судя по всему, состоялся душевный. Айкхорна взяли на заметку.

Что касается Левашова и Житкова — тут пока информации ноль, тут надо работать. Баня, где беседовал журналист с курьерами, самая обычная. Правда, посетителей не принимает, уже полгода числится закрытой на капитальный ремонт, ремонт этот действительно шел полным ходом, на днях здесь уже официально будут обслуживать клиентов.

Позвонил Костик, на сей раз он говорил добродушно и миролюбиво. Слышали в Москве о таком — Комаре Петре Георгиевиче. Оставлял он тут свои пальчики, еще при советской власти, правда. Вещи на вокзалах у зевак уводил.

— А ты на кой ляд его ищешь, Володя?

— Да так… Рассчитывал, что именно его в четверг должны были подобрать, сердечника-то.

— И почти не ошибся. Только подобрали его в пятницу, и не в городе, а в лесопарке. Собачники зверей своих выгуливали, ну и… А вот дуба он дал точно — в четверг, наши медики это гарантируют. Ночью его сюда доставили, снежком присыпали, но псы унюхали.

Выходит, Панкин не соврал.

— Что медицина еще говорит? Про ушибы, переломы, петлю на горле?

— Ничего подобного. Даже яду не выпил. Но поскольку кто-то его вывез в лесопарк и зарыл в снег, то можно предположить, что из жизни Комар твой ушел не добровольно.

— Ты мог бы это предположить уже по тому, что Комаром заинтересовался я.

— Ты, Вовочка, заинтересовался сегодня, а Комар нас обрадовал своим визитом в пятницу.

— Ладно, — согласился Егоров. — Я опоздал, виноват. Но ты уж меня просвети до конца, Костик. Насчет предположения о недобровольном уходе гражданина вора из бренной жизни. Ты судишь об этом только по тому, что он в сугроб сам себя зарыть не мог, да?

— Токовый ожог, — ответил Костик. — Причем, что удивительно, не от электробритвы, а…

— Знаю, знаю. От утюга.

— Ты скучный, Володя, тебя ничем почти не удивишь.

— Я только и делаю, что сам удивляюсь, — ответил Егоров.

Он положил трубку и только потом сообразил, что Костику надо было задать еще один вопрос. Много ли любопытных обращалось к нему по поводу Комара? Комар — пташка мелкая, не пташка даже, а так, черт-те что с крылышками, и вряд ли его полетом интересовались многие. Знать бы поименно каждого, и потом уже можно вычислять, кто же позвонил Панкину.

Панкин. Он не мог соврать, что умершего Комара подобрала милиция и врачи. Он должен был сообразить, что это легко проверить. Значит, врали ему, Панкину — большой наивной корове. Зачем-то выдали липовую информацию о бюро частного сыска, даже дело поручили. Было ли оно в природе, дело о похищенных долларах? Егиян бы человеку с улицы не доверился, даже если бы и нуждался в частном сыщике. Инициатива Лапина? Лапин совершенно случайно вышел на журналиста, писавшего о Егияне? Случайности, конечно, и не такие бывают, но… Но так и подмывает сказать: ”Открой личико, Гюльчатай!” Не так тут что-то.

Кто мог на память о себе оставить Лапину пулю в позвоночнике? Зачем оружейнику нужен был выход на милицию? Об этом ли говорил он при последней встрече с журналистом?

Допустим, Панкин — человек Лапина. Но последнего убивают, а этого не трогают, этого, наоборот, на похороны приглашают. Зачем?

А может, вовсе не люди Егияна расправились с Лапиным, и тот не ради фарса, а с вполне искренними намерениями пришел проститься со своим соратником по нечистым делам?

Почему Егиян так и не поговорил с журналистом? Не познакомился даже.

Многие вопросы отпадают сами собой, если предположить, что Панкин элементарно врет. Что он не корова, а хитрый лис. Вопросы Егорова не застали его врасплох, он заранее готовился к ним, все обдумал. Ведь следовало ждать вызова на ковер, поскольку глупо отрицать, что у него были встречи с покойным…

Звонок. Егоров снимает трубку, узнает голос журналиста.

— Володя? Я от соседей звоню. Я только что домой вернулся… Тут дело такое: на всей нашей площадке двери взрывом вышиблены. Человека убило. Что делать? Ты не приедешь?

5

Взрывное устройство было установлено под дверью квартиры, где жил Панкин. Без четверти одиннадцать вечера, то есть минут за пятнадцать до того, как журналист вернулся домой от Нонны, кто-то попытался отмычкой эту дверь открыть. Этот ”кто-то” был теперь так размазан по лестничной площадке, что его вряд ли скоро опознали бы, если бы не примета — старое характерное увечье двух пальцев на левой руке.

К утру Егоров уже знал: журналиста ”спас” вор-домушник Скрипников Федор Веньяминович, сорока восьми лет, три ходки в зону, кличка Ключник. В партнерах Ключник никогда не нуждался, работал только на себя. И в этот раз пока не было никаких причин думать, что в квартиру, где проживал Панкин, его кто-то подослал. Или он взорвался по неосторожности, готовя мину для журналиста. Убрать, стало быть, хотели Панкина, и не задержись он у своей подружки…

Утром же Егоров позвонил в Киев давнему своему другу, Андрею Зубрицкому, а еще через полчаса повез усаживать на отходящий поезд Евгения, которому в Москве сейчас оставаться было просто нежелательно. Конечно, и на Украине ему делать нечего, но, во-первых, тут он не будет путаться под ногами, а во-вторых, не так много у Егорова людей, чтобы обеспечить Панкина личной охраной. Людей майору самому не хватало: предстояло решать кучу вопросов, и все желательно как можно быстрее.

С Айкхорном он встретился в десятом часу.

— По совету покойного ныне Лапина журналист связался с профессионалами, то бишь с нами, чтобы найти пропавшие деньги. Посему хочу задать вам пару вопросов.

Айкхорн ответил в том плане, что он абсолютно все уже рассказал Панкину и ничего нового добавить не может.

— Тогда уточним старое. На какую конкретно фирму вы работали и как часто совершали вояжи с тем самым кофейного цвета кейсом? Только не надо мне лапшу на уши вешать, Илья, со мной этот фокус не пройдет.

— Что, можете и в другое место пригласить на беседу, да?

— Могу.

Айкхорн в это время подавал майору кофе, и рука его чуть дрогнула.

Тем не менее голос был тверд. Панкину действительно они кое-что наврали, по совету Леонида Леонидовича. Никакими курьерами ни в какой конторе они не работали. Илья познакомился с Лапиным на рынке в Выхино, тот кожанку себе искал, Илья посоветовал, какую и у кого взять. Обменялись телефонами, разошлись. Потом Лапин позвонил, предложил подзаработать. Он сам заболел, а нужно было отвезти кейс с документами по одному адресу… Точнее? Гостиница ”Салют”, номер на пятом этаже. Армянин там проживает, Леон. Встретил его, взял кейс, потом долго говорил с ним. О чем? Обо всем. И о Лапине тоже. Сколько платит, как относится. И тут же сам предложил работать на него. Никаких конкретно поручений не давал, попросил лишь извещать его регулярно обо всем, что делают и говорят Лапин и Житков. Да, и Житков. Нет, о Левашове не говорил, да Леон и не мог знать Левашова. Левашова в самый последний момент взял с собой сам Айкхорн, это когда Лапин попросил взять товарища, чтобы назавтра отвезти опять кейс с бумагами.

— Я позвонил Леону, тот сказал спасибо, мол, знаю, ты для меня чемодан и везешь, смотри, чтоб все путем было… А вышло — хуже не придумаешь.

Самого армянина в номере на этот раз не было, кейс передал молодому парню, которого уже видел, когда первый раз сюда приходил: он кофе подавал. Парень и открыл кейс, обнаружил там макулатуру. Он же и сказал, что привезти должны были не грязные газеты и книги, а шестьдесят пять тысяч долларов. Он несколько раз звонил куда-то, искал Леона, но не нашел.

Где умер вор? Да в том же номере. Что с ним дальше было?

Тут Илья чуть замешкался с ответом.

— Нас попросили уйти. Сказали, что вызовут милицию, врачей…

— Ну и..?

— Есть такие целлофановые футляры для костюмов, на молниях… Его зачем-то стали укладывать в такой футляр. А мы уехали.

Разговор со Стасом Левашовым тоже дал кое-какую новую информацию. Он не помнил, кому принадлежала идея заглянуть в кафе. Во всяком случае, не ему. Он вообще по кафе и ресторанам не ходит, он возненавидел их с тех пор, когда жена его в ресторанах пела…

— Откуда взялся утюг в номере? А его не было в номере, это был утюг Житкова, новенький, только купленный, еще в магазинной коробке.

Я хотел ворюге ребра посчитать, а Илья запретил, не надо, сказал, его калекой делать. И тут Житков утюг вытащил, мне дал. Попугай, говорит, заодно и проверим, работает ли, я теще в подарок купил.

С Житковым Егоров встретиться не смог. Дома его не было, мать на расспросы ответила недовольно: ”Чего ему, холостяку, в четырех стенах сидеть. У одной из своих девок, наверное… Да не знаю я ни их адресов, ни телефонов!”

А Егорову так хотелось встретиться с третьим из курьеров!

6

Андрей Зубрицкий оказался большим молчуном. Он встретил Евгения у вагона, хоть пассажиров было вокруг полно, безошибочно протянул руку журналисту:

— Привет.

Молча повернулся и пошел по перрону, лишь кивком головы пригласив следовать за собой. Сели в машину, поехали. Молчание затянулось почти до бестактности, когда Зубрицкий соизволил вопрос задать:

— Как там Москва? Погода, цены?..

Слушал он говорившего не перебивая, кажется, внимательно. Через полчаса машина остановилась у многоэтажного дома, тот же кивок — и Панкин последовал, едва поспевая за длинным широко шагающим Зубрицким, своим ходом на пятый этаж.

— Что, лифт не работает? — спросил он, уже когда Андрей отмыкал дверь квартиры.

— Работает, — неопределенно пожал плечами тот.

Пока Панкин умывался и чистился с дороги, хозяин подал на стол то, что назвал легким завтраком: по тарелке горячего борща со сметаной, потом яичницу и кофе.

— Ты в Киеве был когда-нибудь? Нет? Тогда экскурсию начнем с Борисоглебской, с осмотра квартиры Комара.

Ни автогена, ни отмычек для этого дела Зубрицкому не понадобилось. Дверь открывал, Панкин понял так, кто-то из ЖЭКа, тут же присутствовал участковый, еще несколько человек, очевидно, соседи-свидетели.

Никакого кейса в квартире, естественно, не было. И вообще ничего не было, что заслуживало бы внимания. В шкафу свитера, рубашки, брюки, на кухне минимум посуды, в ванной одна зубная щетка… Типичная обстановка холостяка.

Альбом с фотографиями Панкин нашел там, где ни за что бы не стал искать специально. Уложенный в целлофановый пакет, он покоился во встроенном шкафу в прихожей под банками с соленьями. Комар и сам, наверное, не знал, что альбом здесь. Привезли родственники из деревни провиант, — вот он машинально и поставил огурчики на альбом. Ведь специально прятать его не имело никакого смысла, ничего интересного в альбоме не было. С десяток армейских групповых фотографий, мелких, лиц не разобрать, несколько застольных снимков, тоже с десяток незнакомых портретов… Привлекла внимание Панкина одна фотография: пять человек за столом, уставленным бутылками. Участковый уверенно показал на крайнего справа: ”Вот он, Комар”. Остальных никого не признал.

Но крайнего слева узнал Евгений: та же короткая толстая шея, те же мясистые губы…

На похоронах Лапина человек, очень похожий на этого, сидел напротив. Кажется, ни с кем не общался, и только из-за одного выделил его журналист: как-то уж слишком уважительно относились к этому полноватому, безукоризненно одетому гостю со светскими манерами те, кто прислуживал за столом.

Пока находились в комнате Комара, Андрей никак не отреагировал на то, что Панкин увидел на снимке знакомого. Он будто специально хотел показать, что ему тут скучно и нечего делать: демонстративно зевал, долго смотрел в окно… Но лишь только они вышли на улицу, как Зубрицкий стал совсем иным. Он преобразился, как ищейка, долго скучавшая, но наконец учуявшая интересный след.

— А ведь накануне в квартирке кто-то побывал. Ты заметил, а? На подоконнике горшок цветочный с места сдвинут, чистое, среди пыли, пятно осталось. А с зеркала, что в комнате на стене, или фотография, или какая-то квадратная бумажка снята. Интересно, да? Вор к вору залез. Что искал, а?

— Кейс с деньгами, — сказал Панкин. — Что же еще?

— Может, ты и прав, но в таком предположении — ни капли логики. Комар похитил доллары в Москве, там же и в тот же день погиб, так? Тот, кто залез в его конуру, должен был знать об этом. И сообразить, что кейс никак не мог оказаться на Борисоглебской. Никак! Если только…

Он замолчал, и дальше, до набережной Днепра, шел молча.

Вода у берега переливалась бензиновой радугой, была серой от мусора. Холодный ветер пробирал до костей. Неуютно было стоять здесь, но Панкин не отважился говорить об этом Зубрицкому. Он только спросил:

— Ты сказал, ”если”.

— Ну да. Эта женщина, азиатка, которой он передал чемодан. Сообщница Комара могла сюда зайти, чтоб уничтожить кое-какие следы. Те же фотографии. Возможно, вещи ее здесь оставались. Надо все узнать о женщине Комара.

— А почему ты не допускаешь, что на квартире побывал вот этот, губастый, которого я узнал на снимке?

— Егиян? Сам он до этого не опустится, не та птица. Не думаю, что он замешан и в похищении кейса. Но то, что он в одном кадре с домушником — это интересно. Это мы Егорову сообщим немедленно. А может быть, ты ошибся, а, Жень?

— Панкин неуверенно пожал плечами. И спросил сам:

— А кто он такой, Егиян?

Зубрицкий удивленно посмотрел на него.

— Вот те на, не знаешь? Егоров ничего тебе о нем не говорил?

— Хочется знать больше, — уклончиво ответил Панкин. — С разных, так сказать, точек зрения. Вы где с Егияном познакомились?

— Там же, где и Володя, в Карабахе. Мы были в оперативно-следственной группе и вышли на людей Егияна, которые скупали и перепродавали оружие. Они попробовали законтачить с военными — обожглись…

— А он кому оружие добывал?

— Всем, кто за него платил. Ладно, пойдем, я тебе немного Киев покажу. Потом позвоним Егорову и будем заниматься связями Комара. Оченно интересно узнать, кто раньше нас побывал у него в квартире? И для чего? Да, надо немедленно передать Егорову снимки из фотоальбома.

7

С Айкхорном Егорову ясно, если не все, то многое.

Левашов. Сам родом из-под Москвы, из Фрязево, в столице — родная тетка. Приютила, когда он устроился здесь работать, сначала — вышибалой в ресторанчике, потом — телохранителем коммерсанта среднего пошиба. С теткой ладил очень хорошо, она всю жизнь проработала швеей-мотористкой на фабрике, больших сбережений не имела, пенсию получала — хватало лишь на самое необходимое. Хорошо зажила лишь тогда, когда появился у нее на квартире Стас. Он отдавал ей большую часть заработанного, но и остатка ему хватало на то, чтоб ужинать в ресторанах. В одном из них он и познакомился с певичкой Зоей, которую многие посетители данного кабака знали не только как певичку. Красивая, шикарная даже женщина. По-своему неглупая. Родила. Поняла, что не сегодня-завтра на нее мало кто посмотрит, что ее место у микрофона займет другая куколка, и принялась искать соломинку, чтоб не потонуть раньше срока. На Стаса поначалу и смотреть не хотела, называла его не иначе как гориллой, но в конце концов пошла с ним под венец. Поняла, что уже не найти принца? Или купилась его деньгами? Или все-таки оценила его собачью преданность ей, детскую наивность, хозяйственность?

Ладно, это не столь важно для дела, отмечает про себя Егоров и вновь прикидывает: мог ли Левашов знать Комара и организовать с ним похищение кейса. Организовать — это уж точно не мог. Тут нужен острый ум, а не гора мышц. Второй вариант: Левашов — исполнитель. Допустим, насчет женщины с корейскими глазами он соврал. Комар именно ему оставил в вагоне метро кейс, сам выскочил на перрон, а Стас передал кейс еще кому-то и потом вернулся… Нет, это сложно. Комар не мальчик, он понимает, что его ждет, и придумал бы вариант более безопасный для себя. Десятки таких вариантов придумать можно.

Пошел бы, в принципе, Левашов на преступление? В последнее время он не работал, — его шеф-коммерсант прогорел, — но сказать, что жил без копейки, нельзя. Охранял ”челноков” на рынке, выполнял разовые поручения: типа этого, Лапинского… В общем, имел никак не меньше, чем получает Егоров. Но это, правда, мало о чем говорит. И если бы стало известно, что Левашов ранее был знаком с Комаром…

Житков. Есть маленькая-маленькая зацепка, которая как-то соединяет его с Комаром. Житков одно время работал шофером-дальнобойщиком, Комар — тоже. Пересекались ли когда-либо их маршруты?

Но даже если предположить, что пересекались, что вор и Житков работали сообща, то все равно одного звена не хватает. Курьеры не знали, что в кейсе доллары. А как это мог узнать Комар? Ведь ограбление было не случайным — запланированным…

Житкова пока нигде нет, Комар тоже замолчал навек, от него никакой информации уже не дождешься. И из Киева вести не ахти какие. Кто побывал в квартире на Борисоглебской, что там делал?

С фотографией — загадка. Дело даже не в том, что Комар и Егиян оказались на одном снимке, — иногда и министры с грузчиками фотографируются, а уж вор межгосударственного масштаба Егиян и подавно мог оказаться за одним столом с более мелким, но собратом. В другом дело. Егиян, хоть и сам снимает фильмы, но по принципиальным соображениям попасть в кадр не стремится. Правда, несколько старых лент есть, где он, так сказать, в своих документальных фильмах играет одну из главных ролей.

Эти ленты и хочет сейчас показать Айкхорну и Левашову Егоров. Между прочим, это не его мысль. Зубрицкий при телефонном разговоре предположил: если Егиян знаком с Комаром, то почему бы не предположить, что он знаком и с его подружкой? Соседи в последние недели видели, как в гости к вору заходила восточная красавица, высокая, темноокая. Не ее ли видел Левашов? ”Володя, вспомни ленты Леона, на них, кажется, была одна такая…” Примерно год назад подполковник Николай Семенович Долгов, как раз перед тем, как его ”ушли” на пенсию, вошел в контакт с украинскими коллегами, — тогда еще это проще было, — просил прислать для консультаций спеца по купле-продаже оружия. И приехал, конечно, Зубрицкий. Тогда Егоров с ним смотрел ленты, обнаруженные в машине Егияна. Сплошная порнография, пособие для жеребцов и кобылиц. Егиян, одетый только в волоса, с блондинкой, брюнеткой, шатенкой… Разные позы, разные бюсты, разный уровень игры в страсть…

”Леон прибыл в столицу из Киева, так что девочки, думаю, все ваши…” — ”Естественно! Посмотри, какие красавицы!” — ”Знать бы, кто они”. — ”Шлюшки? Узнаем. Контрольные отпечатки сделай мне…”

Зубрицкий сдержал слово, и ”актрисы” киношника обрели имена. Теперь вся надежда на то, что Левашов найдет среди тринадцати Ев, именно со столькими женщинами увековечил себя Егиян, ту, с которой встретился в метро.

— Кстати, вот этот, который роль самца играет, вам не знаком?

В гостинице, Илья, его не было?

Айкхорн кивает.

— Ну да, Леон.

— Ладно, теперь внимание — на самок. Смотри внимательно, Стас. Женщина могла перекраситься, изменить прическу, потолстеть, похудеть… Год, как-никак, прошел.

— У той — глаза… — говорит Левашов и никак не может найти определения, какие же именно ”у той” глаза.

— Вот по глазам и ищи.

Егоров догадывается, какую женщину имел в виду Зубрицкий. Есть в ленте такая: миниатюрная, смугленькая, глаза-сливы… В последних кадрах она. Всегда так: самое нужное — в конце. Бриллианты, которые искал Бендер, были зашиты в двенадцатом стуле. Это не литературный прием, это судьба-индейка: если и идет навстречу, то в самый последний момент.

Тринадцатая, Галия, валютная проститутка, работает только за доллары.

— Она, Левашов?

Галия в кадрах выделывала такое, что Стас ответил не сразу:

— Нет, нет, конечно. Та выше, и это…

— Интеллигентней? — подсказал Айкхорн.

— Ну да, вроде не стерва.

— Это смотря сколько заплатят, — вновь подал голос Айкхорн.

Галие, по информации Зубрицкого, платят прилично, она живет, не отказывая себе ни в чем, и вряд ли согласилась бы участвовать в уголовщине, чтоб получить долларовый пай. Она такую сумму с меньшим риском заработать может. И потом, ну что шлюхе такого полета какой-то Комар? Хотя, он парень видный и симпатичный…

— Не она, это точно. А вот в самом начале…

Конечно, можно посоветовать Зубрицкому показать ее фото соседям Комара. Может же ошибаться Стас. Он видел ее один раз, и то мельком… Нет, Галия — иной уровень, она бы в квартиру Комара просто не пошла, не может у нее быть ключей от этой квартиры! А то, что на Борисоглебской ”работала” женщина, уже доказано, Андрей ”сфотографировал” пальчики на зеркале, на цветочном горшке. И кроме этого привел железный аргумент: ”Представляешь, цветок-то полит был! Ну кто, кроме женщины, додумался бы до этого — залезть в квартиру и полить засохший цветок?!”

Галия, значит, отпадает…

— Что ты, Стас, о самом начале сказал? В самом начале — полненькая блондиночка, ее к типу восточных красавиц никак не отнести.

— Нет, раньше, которая зашла и убежала.

— Это где же такое?

Маленький фрагмент, ни о чем не говорящие кадры. Из полумрака коридора показывается какая-то женщина, в пеньюаре, секунды смотрит прямо в кинокамеру, губы шевелятся, видно, спрашивает о чем-то Егияна, сидящего, на этот раз в халате, на кровати, тот отвечает, женщина быстро уходит… Вот и все. Нечеткие кадры, паршивое освещение.

Егоров даже не помнит, делали ли распечатку этой скромницы, давал ли Андрей данные по ней.

— Она, Стас?

Левашов дергает головой так, что сразу не поймешь, что сей жест означает.

— Но чем-то похожа, да? Ведь глаз-то ее корейских тут почти не видно.

— Она, — теперь уже почти уверенно говорит Левашов. — Как повернулась уходить, так и узнал.

Зубрицкий, оказывается, молодец на все сто процентов. Не пропустил ”пеньюар”.

Аббасова Жанна, образование девять классов, специальность — прочерк, место работы — прочерк, домашний адрес… Адрес есть.

8

Женщина, открывшая им дверь, и была Жанной Аббасовой. На Панкина она взглянула лишь мельком, а Зубрицкого обвела взглядом темно-синих глаз с ног до головы — такого цвета глаз Евгений ни у кого еще не видел. Она ни слова не сказала, просто оставила дверь открытой и пошла в глубь комнаты.

— Я так понял, что вы нас приглашаете войти? — поинтересовался Зубрицкий. — Хотя бы спросили, кто мы и по какому поводу.

Она вошла в комнату, села, поджав под себя ноги, на диван.

— А зачем? Если вы воры, то все равно зайдете, будете всюду лазить, пока не убедитесь, что ошиблись дверью. Нет у меня ничего такого. А если менты, то рано или поздно сунете под нос красный корешок…

— Логично, — сказал Андрей. — А удостоверение показывать вам надо обязательно?

— Не-а, — она потянулась к сигаретам, лежащим на столе. — Я и так догадалась сразу.

— А почему мы к вам пришли, не догадались?

Аббасова вместо ответа глубоко затянулась, прикрыла глаза. Она была не просто красива, она была вызывающе красива. Лицо без туши, пудры, помады, румян — чудное, изумительное лицо. Панкин понимал, что вот так, как он сейчас, пялиться на человека просто неприлично, но не мог ничего с собой поделать.

— Кейс, — сказал Зубрицкий. — Это чтобы исчерпать одну из тем нашего разговора.

Панкин удивился. Он почему-то считал, что Андрей начнет издалека, что будет битый час доказывать, почему он думает найти чемодан с деньгами именно в квартире Жанны… А тут — сразу в лоб! Красавица сейчас рассмеется и пошлет их к черту, вот и все.

Красавица не рассмеялась. Она швырнула недокуренную сигарету в пепельницу:

— Раскололся все-таки. Что же вы ему сделали, что он раскололся? Иглы под ногти загоняли?

— С ним так нельзя, — Зубрицкий без приглашения уселся за стол, показал на рядом стоящий стул Панкину. — Приземляйся, — и вновь обратился к Жанне:

— С Комаром, говорю, нельзя такими методами работать, он сердечник, не выдержит.

— Так и не выдержал же.

— Кейс, — опять кратко, в приказном тоне, сказал Андрей.

Красавица вздохнула, встала с дивана и направилась к платяному шкафу. Открыла дверцу, взяла с полки кофейного цвета чемодан и, возвращаясь опять на диван, оставила его у ног Зубрицкого.

— Все? Вопросов больше нет?

— Ну где же вы видели ментов, у которых нет вопросов? Мы долго будем говорить, Аббасова. Дайте мне ключ от квартиры Комара и объясните, что вы там искали пару дней назад.

— Вас видели там соседи, так что лучше не отпираться, — вставил Панкин только для того, чтобы не молчать.

— Я их всех тоже видела, знаете где?.. При чем тут соседи? И зачем мне надо отпираться? Петя часто в отъездах, а я поливаю цветы. Эти цветы я, между прочим, покупала.

— Но вы были не одна, а…

Зубрицкий тихонько пнул его ногой под столом — помолчи, мол, — и тут же заговорил сам:

— Давайте включим чайник, Аббасова. Заварку я таскаю с собой, пью без сахара, так что вы не больно потратитесь.

Пока Жанна выходила на кухню, Андрей вытащил из своего кейса упаковку ”Пиквика” и красочную коробку ”Ассорти”, при этом тихо сказал:

— Женя, твое дело тут — чай пить, ладно? Только без обид.

Аббасова вернулась, увидев на столе конфеты, взяла из бара бутылку ликера, рюмочки.

— Пожрать у меня ничего нет, только суп из концентратов. — Она опять забралась на диван. — Чайник со свистком, так что… — потянулась к коробке. — Ох ты, московский шоколад. Я импортные не люблю. Дерьмо… А на Борисоглебской я была, между прочим, с товарищем Петра, с Тарасом. Я не какая-то там бля… Я когда поняла, что Петра схватили, приехала в Киев и все сказала Тарасу. А он мне: ”Если нас сегодня-завтра не арестуют, то значит Петя не раскололся и не расколется”. Потом он мне посоветовал пойти и забрать все свои вещи у Пети. Ну, мы и пошли. Там халат был, тапочки, фотография. Вот и все.

— Тарас сказал ”нас”. Он что, тоже был причастен к этому вот чемоданчику?

Выслушав вопрос Зубрицкого, Жанна вроде бы удивленно взглянула на стоящий у его ног кейс, потом тряхнула головой:

— А никто никакого отношения к нему не имеет. Ни я, ни Тарас. В Москве я совершенно случайно встретила знакомого Комара, и он попросил захватить с собой вот это… Он сказал, что у него много вещей, и я согласилась…

— Ладно, Аббасова, роль, я вижу, ты выучила, но она не годится. Я понимаю, что Комар обещал в случае чего брать все на себя, но у него это не получилось.

— Продал?

— Нет. Просто нам стало известно многое по другим каналам. Ты знаешь, что лежит в кейсе?

— Деньги. А что же еще?

— А чьи они?

— Как ”чьи”? Так Егияна же! Разве бы я согласилась, если бы…

Она прикусила язычок, видно, сообразив, что сказала лишнее.

Засвистел чайник, и Жанна с чувством облегчения спрыгнула с дивана, намереваясь сбежать на кухню, но Зубрицкий придержал ее за руку:

— Ладно вам, товарищ принесет. А мы продолжим. Так чем же вас так Леон обидел? Культурный, воспитанный — и вдруг обидел такую красивую женщину?

— А, вы уже и это знаете. По имени его… Свинья он волосатая, ваш Леон.

— Ну, так можно любого человека опорочить. Милиция любит доказательства.

— Доказательства? Это же он меня вам заложил, да? А когда он вам заявлял, что чемодан может быть у меня, он не сказал, кто я такая и откуда он меня знает? Он же купил меня, как кефир в магазине покупают, как вы конфеты вот эти… Петя ”дальнобойщиком” тогда работал, он меня первым подобрал, возил с собой… И вот в каком-то дорожном кафе он с Егияном встретился, деловая встреча: Егиян просил груз перевезти. Я к столику подсела — ну и…

— И сколько же Комар за вас получил?

— Петя? За меня? Вы что! Он только сказал, что если я захочу, то лишь тогда он меня уступит. А я не хотела, но у меня нигде жилья не было, я ведь из дому убежала. Я не думала, что он сможет что-то сделать, а он — эту квартиру…

— Ничего себе подарок. А вы говорите, свинья.

— Он не скрывает, что в любую минуту может вышвырнуть меня отсюда, если я останусь такой же упрямой… А он — маньяк, самый настоящий извращенец. И все это на кинопленку снимает…

Разговор еще не закончили, как позвонили в дверь.

— Кто это, не Тарас? — спросил Зубрицкий.

— Нет, он в Москву уехал, вчера вечером. Рейс у него оттуда. Наверное, соседка.

Панкин стал в коридоре, Жанна пошла открывать дверь. Голос мужчины, заговорившего с хозяйкой, показался ему знакомым.

— Привет. Не помнишь?

— Видела где-то.

— Квартиру вот эту обмывали. Я тогда с твоим Комаром работал.

— А, ну да. Что тебе?

— Зайти можно? На пороге разговор вести нехорошо.

— У меня гости.

— Так попроси их уйти, я ведь по серьезному делу к тебе приехал.

— Сам попроси. Это из милиции пришли.

— Что?

Чей же это голос? Панкин слышал его, это точно, но никак не может вспомнить, чей.

Евгений сделал несколько шагов по коридору и теперь увидел говорившего. Ну да, конечно, он…

Два глухих щелчка — так пальцами щелкают — и с секундным интервалом — третий. Что-то ударило по стене рядом с головой.

Аббасова упала, не издав ни звука.

Стрелявший побежал по лестнице вниз. Следом за ним метнулся Зубрицкий. Опять два выстрела, почти как один…

Когда Панкин выбежал на лестничную площадку, он увидел сидящего на бетонных ступеньках Андрея. На белых его брюках расползалось красное пятно. Пролетом ниже лежал лицом вверх Житков.

9

Егоров выслушивает журналиста и тихонько насвистывает песенку. Незамысловатый такой мотивчик: ”А ну-ка убери свой чемоданчик… А я не уберу свой чемоданчик…”. Что-то в этом духе, кажется. Слов Егоров не знает, потому выбрал художественный свист. Хотя как сказать — художественный. Музыкального слуха у Егорова нет напрочь, и никто на свете не поймет, что он выдувает сейчас из своих легких. ”…А я не уберу свой чемоданчик…” Вот он, чемоданчик, кофейный кейс, в котором ровно шестьдесят пять тысяч долларов. Сколько это по милицейскому курсу? Убит Комар, убит Житков, тяжело ранена Аббасова, простреляна нога у Андрюхи. Допускается, что из-за этих денег пристрелили и Лапина. Также допускается, что не все жертвы, прямые и косвенные, уже выявлены.

Но в целом кубики складываются в картинку.

Леонид Леонидович обзавелся такой суммой денег, что укладывает дома в кейс шестьдесят пять тысяч долларов, нанимает курьеров, и те отвозят деньги по нужному адресу. Откуда у него такое богатство? От продажи оружия, это ясно. Кому предназначались доллары? Если верить Аббасовой, Егияну. Оружие — дальневосточное, лапинское, так сказать. Тогда почему выручка идет киношнику? И почему надо было прибегать к услугам курьеров? На кой черт тратиться на них, если дешевле и надежней отвезти деньги самому и передать их из рук в руки?

Кто мог знать, что в кейсе лежат деньги, и выбрать для их транспортировки маршрут, специально пересекшийся с маршрутом Комара? Мог знать Егиян. Но зачем грабить то, что и так принадлежит ему? Каким-то образом это мог знать один из курьеров. Скорее всего, Житков. Житков, по предположению Леона, — человек Лапина. Раньше Житков работал ”дальнобойщиком”, ездил из Москвы аж на Дальний Восток, туда, где служил Лапин, — это ребята раскопали, из отдела. Так вот, он мог там познакомиться с оружейником, обдумать всю эту операцию с поджогом складов… Но если Житков и Леонид Леонидович сообщники, то опять нет логики в том, что кейс уплыл в чужие руки. Правда, сообщниками они могли быть в добывании денег, а не в дележке. И если из лаборатории придет сообщение, что пуля, застрявшая в позвоночнике Лапина, родная сестра тем, которые выпущены в Аббасову, тогда…

Значит, Лапин не мог не поделиться с партнером информацией о том, что Егиян на неизвестных пока основаниях требует с него деньги. Житков не согласен с этим. Решает кейс умыкнуть. Нет, если Лапин лишь Житкову сказал о том, что лежит в кейсе, и деньги эти вдруг пропали, то слишком уж явно виден виновник. Не вяжется версия.

А что, если… Тоже сложно, но уже интересней…

Но совсем непонятно, на кой хрен им понадобился журналист и к чему эта затея с сыскным агентством?

— Аббасова действительно красивая женщина? — спрашивает он, а сам разглядывает листок, лежащий вместе с долларами в кейсе. Ни здравствуйте на нем, ни до свидания. Четырехстрочная колонка из цифр и букв. Листок в клеточку, будто запись конспекта по математике.

К 50 9 — 25 ЯШ

Л 100 9 — 25 КО

АК 545 — 50 КОР

МАГ 45 — 10 ЛУ

Панкин рассказывает об Аббасовой, а Егоров смотрит на эти четыре строчки. Занятные строчки. Ни о чем пока не говорят, но есть у Егорова чувство, что как-то они к шестидесяти пяти тысячам долларов относятся. А иначе зачем листку лежать в кейсе, где больше ничего нет, кроме денег?

— Фотографии Тараса, значит, вы в Киеве не нашли… Надо знать хотя бы его приметы.

— Соседи Комара иногда видели, что у их дома останавливался рефрижератор, водитель заходил к Комару. Высокий, плотный, усы чисто украинские, подковой висят. Номер машины никто не помнит. Я так думаю: Комар, Тарас и Житков — одна компания. Они заранее узнали о деньгах, подготовились, грохнули Лапина…

Житков, конечно, мог знать о деньгах. Но как он мог предугадать, что доллары будут уложены в коричневый кейс? Не мог предугадать! Дома у Лапина, кроме пропавшего, лежалиеще два чемоданчика, черные и совсем разные. А в Киеве заранее обклеивали кейс пленкой. Ну не интересно ли?

Звонок. Из лаборатории. То, что и следовало предполагать. В Леонида Леонидовича и Жанну стреляли из разных пистолетов.

Нет Комара, Лапина, Житкова, а гора вопросов осталась. Кто на них может ответить? Егиян. У Егорова есть его координаты, но нет повода для беседы. Как объяснить киношнику, что Егоров связывает кейс с деньгами с его именем? Мог об этом Лапин сказать Панкину? Нет, Лапин выдал журналисту другую версию, и Егиян, похоже, знает, какую именно. В противном случае на похоронах оружейника он назвался бы Панкину или хотя бы заявил: если найдете, мол, чемоданчик, то гоните его мне. Не назвался и не заявил. Мог ли о Егияне дать информацию Панкину Житков? Мог, но опять по тем же причинам — только после смерти и похорон Лапина. А после похорон Житков исчез из Москвы. И этот факт тоже может быть известен Леону. Наверняка он не смирился с потерей денег и предпринял кое-что для их розыска. А возможности у Егияна есть…

Аббасова. Надо сказать правду: Егияна Панкину выдала Аббасова. Но поверит ли тот, что журналист так быстро разыскал ее?..

Стоп, а почему — журналист? Его квартиру взрывали, а он после взрыва, как будто ничего не произошло, мчится в Киев искать чужие денежки. Нет, Панкин отпадает. И вообще — все надо делать не так.

— Ладно, Женя, на сегодня хватит, ты устал с дороги, иди отдыхай. Только не домой, и не к жене, и не к подружке. Есть у нас гостиница, я тебе пару строк черкну, передашь администратору…

После ухода Панкина Егоров сделал несколько служебных звонков, переговорил с начальством, потом набрал номер Егияна:

— Леон?

Трубка, не ответив на вопрос, в свою очередь спросила:

— Что надо?

— Леон, мы разыскали чемодан с долларами, шестьдесят пять тысяч. Если я правильно понял Панкина, какая-то доля из этой суммы принадлежит тем, кто нашел пропажу?

Трубка ответила тут же:

— Что за чушь? Какие доллары? Вы ошиблись номером.

Последовали короткие гудки — отбой.

Лида заглянула в комнату.

— Володя, может, поужинаем?

— Давай чуть позже, к нам, чую, гости нагрянут.

— Кто на сей раз?

— О, на сей раз знатнейшая персона, не какой-то там министр или зэк, а сам Леон…

— Ну вот, приглашаешь людей, а мне ничего не говоришь.

— Приглашаю? У него наверняка телефон с определителем номера, так что он без приглашения…

Егоров еще раз взглянул на кейс с долларами, аккуратно закрыл его, вынув оттуда лишь листок в клеточку. Долго смотрел на него, потом опять обратился к жене:

Подружка, а ну-ка назови навскидку фамилии, которые начинались бы на Яш.

— На Яш? Ну, Яшкевич, допустим, Яшин, Яшунин… Не знаю больше.

— Правильно, — радостно хлопнул в ладоши Егоров. — Мало таких фамилий, это не то, что на Ко или на Лу. Яшин. Бориска Яшин, а почему бы и нет?! Если так, то цифирь я объясню…

10

На пороге стоял плотный сутуловатый человек. Лицо студенистое, нездорового бледного оттенка, но темные глаза живые, цепкие. Косматые брови, правая пересечена заметным шрамом. Голос без малейшего акцента.

— Не ждали, Владимир Владимирович?

— Ждал.

Егиян, кажется, совсем не удивился, удовлетворенно хмыкнул и последовал за хозяином в комнату, неся перед собой огромнейший букет темно-красных роз.

— Лидия Афанасьевна, — протянул цветы Лиде, — это вам. Они еще сегодня благоухали в теплице. А вы, Владимир Владимирович, если не ошибаюсь, предпочитаете хорошую водку?

В его руках фигурная хрустальная бутылка, на дне плавают волосатые корешки.

— Целебная вещь. И приятная. Такую вы в магазинах не найдете.

— Сейчас все найти можно.

— Не скажите. Не в порядке хвастовства, но и на родине этого божественного напитка магазинные прилавки от него не ломятся. Не для дилетантов — для профессионалов. И потому соответственные цены.

— Как же с закуской быть? Обычная у меня закуска, никаких восточных деликатесов.

— Ничего, это как кофе по-турецки: чудный аромат вприкуску с хлорной водой…

Так, разговаривая вроде ни о чем, они уселись за журнальным столиком. И оба почти одновременно посмотрели на кофейного цвета кейс, стоящий у дивана.

— Он? — спросил Егиян.

Егоров кивнул.

Выпили под соленый огурец и картошку, помолчали, словно не решаясь начать основной разговор. Первым его начал Леон.

— Владимир Владимирович, я не спрашиваю, с какой стати вы позвонили мне, с чего решили, что я к этим деньгам имею отношение. Я ценю ваш профессионализм. Готов ценить его, кстати, в прямом смысле. Я — честный коммерсант…

Тут он уловил на себе быстрый взгляд Егорова и добавил:

— Честный, честный, Владимир Владимирович. Иначе я бы не пришел сюда и не жил бы спокойно на виду у вас в гостиничном номере, и вы бы не имели в записной книжке мой телефон. Меня пытались задерживать, Владимир Владимирович, может быть, даже с вашей подачи, но некоторое время спустя я милостиво принимал их извинения. На мне нет вины, меня не в чем обвинить. А то, что я умею делать деньги — это даже поощряется. А завтра вы, правоохранительная система, будете полностью обслуживать нашего брата, и ваша материальная обеспеченность, кстати, будет зависеть от нашей щедрости. Что касается лично меня, то я готов, так сказать, заключить контракт с вами уже сегодня. Никаких сделок с совестью, никаких военных тайн от вас не попрошу.

— А что же попросите?

— Кейсы с деньгами искать, — Леон улыбнулся и потянулся к чемоданчику. — Разрешите? Или он на кодированных замках?

— Уже нет. Там ровно шестьдесят пять тысяч, можете не пересчитывать.

— И не собираюсь. Но я ведь знаю, что вы сделали большой объем работы, — простите за корявый штамп, — но действительно большой. И не думаю, что затеяли это ради только спортивного интереса.

— На этом чемоданчике кровь, Егиян.

Тот опять и бровью не повел.

— Надеюсь, вы уже удостоверились, что к ней я не имею ни малейшего отношения? Но хорошо, что вы мне сказали об этом. Кейс станет стоить дороже.

Он окинул быстрым взглядом его содержимое, поднял пачки, словно ища что-то под ними, помолчал немного, потом, не отрывая глаз от денег, сказал:

— Если вы думаете, что эта записка так важна… В ней ничего нет, поверьте. Но мне бы она пригодилась.

Егоров пожал плечами:

— Записка? Мне никто и ничего о ней не говорил. Мне надо было разыскать только доллары. Они перед вами.

— Ну и хорошо, — Егиян нарисовал на лице полное спокойствие и счастье. — Десять тысяч ваши. Мало?

— Мало, Леон. Еще пару откровенных ответов на мои вопросы.

— Если они не касаются коммерческих тайн…

— Первый касается Лапина.

— Боюсь, я вас разочарую. Я очень мало его знал, мы только-только познакомились с ним, и эта нелепая смерть… Уж не хотите ли вы сказать, что я перевернул его машину на скользком шоссе?

— Не хочу. Но есть желание предупредить вас: в дальнейшем выбирайте друзей и напарников получше. Я знаю, был случай, когда Лапин хотел по-крупному надуть своего компаньона.

— Да что вы говорите?! Интересно! Не расскажете?

— Дело касалось одного чемоданчика, тоже с деньгами.

— Тоже с долларами? С шестьюдесятью пятью тысячами?

— Да, представьте себе, такое совпадение. Лапин должен был их отдать компаньону, да жалко ведь, немалая для него сумма. И тогда он решил похитить эти деньги. Вместе со своим помощником придумал интересный сценарий с привлечением знакомого вора-профессионала. Вору сказали: уйдешь с чемоданчиком — отлично, не уйдешь — передай кейс своей подружке в вагоне метро, а о себе не беспокойся, вызволим, если тебя кто и задержит, то свои. Комар поверил…

— Комар?

— Ну да, фамилия вора. Да вы ведь знали его, Егиян, по Киеву знали. Но не об этом сейчас речь. Комара хитроумно умертвили, деньги оказались в надежном месте, но концы в воду, как надеялся ваш друг Лапин, спрятать ему не удалось. У компаньона его были хорошие связи с милицией, а там знали, что вор умер не от сердечного приступа. Вот и пригласили срочно к себе, на разборку, так сказать…

— Он помчался, да не учел, что на дорогах гололед, да?

— Ну, не совсем…

Машину аккуратненько подогнали к крутому откосу, поставили так, что не составило труда ее опрокинуть. Лапин к этому времени был мертв, пуля из ”беретты” уже сидела в его позвоночнике. Потом машину подожгли. Горела она неплохо, но безграмотно. Пылал облитый спиртом водитель, а из бака горючее не протекало. Но зачем о пуле и горючем говорить Егияну?..

— Не совсем, хотя в общих чертах все верно, — подтвердил Егоров.

— Бог не фрайер, Владимир Владимирович, он все видит и сам вершит правосудие… Вы, я убедился, так все хорошо знаете о Лапине, что я уже просто уверен, что любой ваш вопрос о нем поставит меня в тупик.

— Вопрос не о самом Лапине. Зачем ему понадобился журналист, Панкин, а? Давайте откровенностью за откровенность, Егиян.

Тот удивленно взглянул на Егорова и неожиданно для последнего рассмеялся:

— Вот вы над чем голову ломаете! Даже не верится, такие загадки разгадывали, а тут… Тут — секрет Полишинеля, Владимир Владимирович! Все, как на ладони, все ясно. Я добрый человек по натуре, вот в нужный момент и вспомнил, что есть такой Панкин, который однажды вызволил меня из беды. Конечно, я и не предполагал, что он найдет мои деньги. Но поскольку он вел криминальный отдел, то у него должны были быть друзья-ищейки, настоящие профессионалы, и рано или поздно он подключил бы их к этому делу, особенно когда мы намекнули бы: не чурайся помощи милиции, а кто там самый толковый, ты знаешь… Вот вас мы на Панкина и поймали, а вы разыскали наш кейс. Все гениальное просто! Кстати, как он поживает, журналист?

Егоров прикинул: Егиян через своего осведомителя в милиции уже наверняка знает, что при взрыве на лестничной площадке погиб не Панкин, а вор-домушник Ключник, и проверяет сейчас мента на вшивость. Зачем киношник, добрая душа, вздумал убрать журналиста? Объяснение пока одно: за тем же, зачем и Лапина. Леон испугался, что Лапин, почувствовав угрозу с его стороны, — а чем эта угроза могла закончиться, догадаться совсем нетрудно, — сам побежит в милицию и расколется. Лучше сидеть, чем лежать. Лапина не стало. Но остались сомнения: а что, если он рассказал больше чем надо журналисту? Журналиста пригласили на похороны, проследили его путь до пивбара, увидели, что он встретился тут с ментом — а в лицо Егорова знают наверняка. Не однажды у более мелких уголовников находили картотеки сотрудников милиции с фотографиями, адресами, номерами частных машин… Что успел Панкин рассказать менту, что нет — решили не гадать. Подложили под дверь адскую машину…

А не будь этой встречи, журналист, что вполне вероятно, домой бы в тот день уже не приехал. Дорожно-транспортное происшествие или кирпич на голову, или легкий укол, такой, какой сделал Комар Житкову, но только с летальным исходом… Как он поживает, журналист?

— Да ничего, спасибо. Жив-здоров.

Егиян последнюю фразу, кажется, понял правильно. Сдержанно улыбнулся.

— Ну что, Владимир Владимирович, как насчет сотрудничества?

— Да ведь на вас уже работают наши люди. Помогли в Киеве сориентироваться, даже улицу, где Комар жил, указали. И раньше, со статьей в газете…

— Клерк, — небрежно махнул рукой Леон. — Имеет доступ к кое-какой информации, за это и платим. Но нам опера нужны. Только не надо со мной торговаться, ладно? Мол, сдайте его мне, а я взамен… Я своих людей не сдаю. Это во-первых. А во-вторых, предпочитаю синицу в руках, чем…

Заглянула Лида:

— Вам еще закуски? — увидела, что водка лишь чуть отпита, тарелки с едой. — Вы что это, мужики?

— Я вообще очень редко и мало пью, Лидия Афанасьевна, — Егиян погладил шрам на правой брови. — Работа такая, приучила к сдерживанию.

Подождав, пока жена уйдет, Егоров сказал:

— Записка с деньгами была? Я бы ее поискал. В обмен на клерка. Идет?

”Пусть поймет, скотина, что у меня эта записочка!”

Впервые за весь разговор до крайности уверенный в себе Егиян, кажется, заколебался. Но это длилось недолго.

— Нет, она не нужна ни мне, ни вам. В ней действительно нет ничего интересного. Вы проводите меня?

У дома Егияна ждала темная ”Волга”, салон не освещен, водителя не видно. Леон небрежно бросил кейс с долларами на заднее сиденье, повернулся к Егорову:

— Мы оба подумаем над поставленными вопросами и созвонимся, да?

— Во всяком случае, не будем упускать друг друга из виду.

Егиян понял шутку, коротко рассмеялся.

— Хорошо. Да, передайте привет Евгению Ивановичу. И его девочке.

Егоров долго смотрел вслед уезжавшей машине и зло думал: ”Скотина, и ведь ничего-то тебе сейчас не сделаешь, ничего!”

Когда поднялся в квартиру, Лида спросила:

— Это кто? Букет такой, меня по имени-отчеству знает… А я его вроде у нас и не видела.

— Это скотина, — ответил Егоров.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА

1

— Вася, — заглянул Егоров к капитану Скутину, — слушай, я тут из ЦРУ шифровку перехватил, агромадной важности шифровка, но разобраться в ней, знаю, можешь только ты.

Скутин сидел за компьютером и, не отрываясь от экрана, сказал:

— Оставь, посмотрю.

— А если срочно, Вася? Я понимаю, что ты загружен, и если бы я знал хоть одного, кто равен в этом деле тебе…

У капитана была слабинка: он любил неприкрытую лесть. Потому тут же взял протянутый Егоровым листок, с минуту молча на него смотрел, потом вздохнул и отложил в сторону:

— Свистун ты, Вова. Нашел шифровку! Обычная записка. Последние буквы только непонятны, но это уж не по моей кафедре.

— А не последние?

— Да ладно тебе, не придуривайся. Ты — и не знаешь?

— Вась, я хочу себя проверить. Я боюсь, что подгоняю задачу под готовый ответ.

— Ладно, утешу. Первая строчка: модель К 50, калибр 9, дальше, скорее всего — количество штук, 25. Это маузер. Вторая строчка: модель Л 100, калибр 9, 25 штук, тоже маузер. Четвертая — модель ”Магнум”, калибр 45, 10 стволов. Маузер, который, кстати, я больше всего уважаю. А про третью строчку тебе говорить, про автомат Калашникова? Калибр 5,45?

— Вася, ты золото, Вася! ”Кэмэл” будешь? Сейчас блок припру! И переговорю с начальством, чтоб оно сейчас разрешило тебе курить прямо в кабинете, на рабочем месте. Хочешь?

— Да ладно, я законопослушный, могу и в курилке постоять. Курнуть только дай. Хоть ”Приму”.

Егоров бросил на стол начатую пачку сигарет:

— Ну вот почему ты такой, Скутин? Ни капли в тебе бескорыстия! Все ищешь, как и с кого урвать.

— Так веяние экономических реформ, товарищ майор…

Еще малость позубоскалили, и Егоров отправился за иной информацией. Теперь его интересовали последние буковки записки. А точнее, первой строки, потому что на ЯШ фамилии встречаются редко, а одна вроде подходит по некоторым параметрам…

На экране высветилось: ”Яшин Борис Степанович (Степа, Ангел), 1957 года рождения, семейное положение — женат, имеет дочь… Имя жены… Имя дочери…”

Развернутая, в общем, картиночка. Адрес стоит освежить в памяти, а особые приметы Егоров и так помнит, встречался он с Яшиным, мало того, имел непосредственное отношение к тому, что Яшин, он же Степа, он же Ангел, два года провел за Уралом. За торговлю пистолетами. Вообще-то Бориска давно у них на примете был, мог и по более крупному делу пройти, но вовремя для себя влип. Отсидел — и вроде завязал. Во всяком случае, Егорову так клялся — был у Егорова повод повидаться со своим подопечным в рабочем кабинете, нужна была кое-какая информация о бывших его друзьях-подельниках. ”Все, Владимир Владимирович, на прошлом — крест! У меня семья, жена умница, доченька школу уже заканчивает… Все, перебесился. Да и зарабатываю нормально, на жизнь хватает…”

Работает на стройке, бетонщиком, получает действительно прилично…

ЯШ, ЯШ, ЯШ… Других Яшиных в Москве тоже, наверное, до хрена. Не считая Яшкевичей, Яшутиных, Яшковских и им подобных. Но встречался-то Егоров со Степой из-за человека, который работал на Егияна! Из-за коротышки Ашотика, который на том же рынке, что и Степа, сбывал ”Макарова”, но смог провести ребят из группы задержания. При обыске у Ашотика оказался пистолет, сработанный под зажигалку. Позже, когда Яшин уже сидел, Ашотик опять повторил свой фокус. Стало ясно: он таким образом ищет клиентуру, а настоящее оружие у него хранится совсем не в кармане…

Так вот, этот самый Ашотик был связан с Егияном, Егоров узнал об этом еще в Карабахе, где он входил в оперативно-следственную группу.

В одну из ночей — дело под Лачином было — они с полковником из внутренних войск Анзиным сидели у электроплиты в кабинете коменданта района, пили чай и толковали о деле. А дело было такое. Солдаты несли здесь службу на заставах, и вот один из них пошел вечером за водой, хотел набрать не у берега, а посреди речки — там неглубоко, но вода почище вроде, — поскользнулся о каменистое дно, потерял равновесие, чуть не упал, выпустил из руки автомат… Солдатик вроде ничего, толковый, порядочный, вряд ли стал бы врать, но проверить надо: вдруг этот ”калашник” уже у боевиков?

— Они наглые, — говорил Анзин, заваривая новую порцию чая. — Так и крутятся возле бойцов. Сигареты им суют, фрукты. Поначалу просят подарить патрон, потом об оружии речь заводят. Сами солдаты об этом говорили. Да что солдаты — со мной случай был! Если сюда ехать со Степанакерта, озерцо слева есть, знаешь? Остановился, разделся, купаюсь. Водитель тоже до трусов разделся, ноги помочил, но потом вернулся в ”уазик”, к оружию. Купаюсь я, значит, и тут еще машина подъезжает, выскакивает из нее недоросток — шевелюра на голове больше, чем он сам, — штаны снимает и тоже в озерцо. ”Товарищ Анзин, — спрашивает, — можно?” У них в каждом населенном пункте почему-то начальства — пруд пруди, всех не запомнишь. Вот я и посчитал, что коротышка из местной бюрократии. Меня-то все знают, и этот — по имени-отчеству называет, спрашивает, что, мол, может солдатам фруктов-зелени подбросить, яиц. Ну, коль такое предлагают, чего же отказываться? На заставах ведь порой на одной картошке сидят… Давай, говорю, спасибо скажем. А он смеется: ”Спасибо — много, мы всего-навсего оружием берем, да еще и доплатим за него хорошо. Лично вам — ”пол-лимона”. Я шутку поддержал, нет, мол, меньше ”лимона” и не предлагайте. День прошел — машина в часть приезжает: ящики с помидорами, огурцами, бидон сметаны… В грузовике с водителем — этот самый Ашотик. ”Товарищ полковник, не откажитесь, вас мое начальство к обеду ждет”. А чего отказываться? Надо, думаю, поехать, отблагодарить. Поехали. Сельский дом, комната громадная, стол во всю ее длину, что на столе — лучше не говорить. Поначалу за ним человек семь сидело. О природе, о погоде, о службе поболтали, потом все ушли, и остался я один на один с хозяином. Полненький такой, наполовину седой, наполовину лысый, бровь правая рассечена. ”Я, — говорит, — рад, что вы согласились на сотрудничество с нами, миллион мы вам дадим, но и от вас хотим получить не пугачи…” Я, конечно, матом на него не попер, но доходчиво объяснил, что с подобными предложениями ко мне лучше не соваться. Сел в свой УАЗ, уехал. День проходит — Ашотик появляется, как ни в чем не бывало, улыбается: бойцам вашим, говорит, виноград ранний привез, яблоки, зелень. Зашел он ко мне в кабинет, подождал, пока все выйдут, и шепчет радостно: ”Хозяин, кроме ”лимона”, еще машину дает, вам ее и в Москву гнать не надо будет, она уже там”. Теперь я не сдержался, вставил пару рабоче-крестьянских выражений. Он мне: ”А как вы за две машины груза рассчитаетесь?” А как вы, говорю, с родителями моих бойцов, которые ради вас тут полегли, рассчитаетесь? В общем, выставил я его. ”Ну напрасно, ну напрасно”, — он мне напоследок, вроде угрозы… Я в тот же день послал пару толковых ребят туда, где столовничал накануне. Дед с бабкой живут. Стол, сказали, накрывал гость, дальний родственник дальних родственников, даже фамилии его не знают. Уехал вчера. Ну, уехал и уехал. Потому я вам, в оперативно-следственную группу, ничего и не сообщил.

По этой информации Анзина Егоров установил, что начальство коротышки Ашотика, заведующего сельской торговлей, был Леон Егиян… Время командировки кончилось, Егоров вернулся в Москву. А вскоре после этого пули, предназначенные полковнику Анзину, вошли в грудь и голову Балахнина. Убийц взяли через три дня. Они сразу признались, что получили задание убрать полковника Анзина. Зачем? ”Чтобы с нами считались”. Циничные, наглые парни, старшему — двадцать пять. ”Мы не виноваты, что он вышел в плащ-накидке, потому и обознались. Сам шеф ошибся бы, ведь он же навел…” Больше ни о чем — ни слова. Егияна на фотографии, естественно, не признали: ”никогда не видели такого”…

А Егиян бесстрашно крутился по Москве, и Ашотик тут же периодически появляется. И нет основательных причин для того, чтобы переселить их из комфортабельных гостиниц в номера с решетками на окнах.

К Егияну — вообще никаких зацепок. К Ашотику — надо искать, где он размещает свой арсенал с пистолетами. Искать, может быть, через Яшина. На одном рынке когда-то они крутились, не свининой торговали, а оружием, потому, скорее всего, были в завязке. Завязал Яшин? Все может быть. И строчка ”К 50 9 — 25 ЯШ” тогда не имеет к нему никакого отношения. И придется продумывать новую версию.

Но пока — пока надо встретиться со Степой-Ангелом и поговорить по душам. А в душе он трусливый мужик, Степа-Ангел.

2

У Яшина неухоженный, в царапинах и вмятинах ”Запорожец”. Хозяин чем-то похож на свою машину. Будто только что из бетономешалки вылез. Он уже свободен: раствор закончился, новый затевать незачем — конец смены. По этому поводу мужики расстелили на плите газету, вытащили из сумок закуску и бутыль.

— Чего, Яшин, печальный такой? Пить нельзя, потому как за рулем сегодня, да? — спрашивает Егоров.

— Я, Владимир Владимирович, сейчас вообще мало пью. Язва скрутила.

— Что, в зоне так плохо кормили?

”Конечно, нехорошо человеку напоминать о тягостном прошлом, но сейчас это к месту, пусть вспомнит. Пусть поймет, что не зря к нему прямо на стройку приехал майор Егоров.” Вспомнил, пожимает плечами, как ежится.

— Всяко было.

— Ладно, трогай потихоньку. По пути поговорим. Есть у меня к тебе просьба небольшая.

— Не дачку сложить? — с надеждой спрашивает Степа, бросает взгляд на майора и тут же опускает глаза вниз.

— За дорогой получше смотри, Яшин… Дачу… Может, когда генералом стану, тогда и осилю ее.

— Тогда зачем же я вам? Какая с меня помощь?

— Вот как раз и поможешь генералом стать.

Степа улыбается, но улыбка у него получается жалкая, несмелая.

— Признаешься во всем и окажешь мне неоценимую помощь.

”Запорожец” дернулся из стороны в сторону, потом вплотную приткнулся к тротуару так, что колеса заерзали по бровке. Водитель встречной машины покрутил пальцем у виска.

— Тормози, Яшин.

Машина закачалась от резкой остановки.

— Ты чего это разволновался, а?

— Я? Нет, я просто еще не обвыкся за рулем. Купил-то ее совсем недавно, до этого даже на велосипеде не ездил.

— Разволновался, Ангел. Кстати, я ведь знаю, почему тебя Ангелом назвали. Потому что ты врать не умеешь. Все и всем говоришь как на духу. А мне зачем-то лапшу на уши повесил, а? Нехорошо это.

— Я? Неправда, Владимир Владимирович, я вас не обманывал!

— Ну да? Ты же недавно мне клялся, что завязал со старым. Было такое или не было?

— Так я ведь действительно завязал, честное слово! — он говорил это, как всхлипывал, разминая в руках сигарету и не замечая, как табак сыплется на брюки. — Я теперь по рынкам даже за картошкой не хожу.

— Меня картошка твоя не интересует, Яшин, — жестко сказал Егоров. — Меня интересует партия маузеров, двадцать пять стволов, вот и все. А про картошку можешь не рассказывать, не такой уж я любопытный.

У Яшина как весь воздух из легких выпустили, на него жалко было смотреть. ”Хоть бы дуба не дал”, — подумал Егоров. Степа заговорил совсем плаксиво:

— Они ведь… Я же не продавать… Меня и попросили только подержать у себя — и все! Ну это так, так это! Я даже не притрагивался к ним, честное слово!

— Ладно, заводи свой ”Мерседес”, я сейчас к ним притронусь.

”Черт возьми, ”десяточка”! — подумал Егоров про себя. — И это справедливо: должно же хоть когда-нибудь повезти!”

По дороге он узнал: оружие хранится в Реутово, на квартире матери. Его попросил подержать оружие один знакомый мужик. В этом же доме у него женщина, вроде как любовница, он часто у нее появляется. Ну и познакомились, зовут вроде Витькой, фамилию забыл. ”Вылетела из головы. У меня сейчас часто такое, прямо провалы в памяти”.

”Значит, не Ашотик, — с сожалением отметил Егоров. — Новые лица появляются. Впрочем, в тех четырех строчках фамилия Ашотика не обозначена, он Манукян, а там…”

— Ты вспомни все же, Яшин. Хочешь, помогу? На КО фамилия или на КОР, так?

— Может, и так, — подумав, ответил Степа, но потом замотал головой. — Не, другая.

— На ЛУ? Луговой, Лупоносов, Лужин, Лукин, Луспекаев, а?

— Нет… Вот я только помню, что в ней что-то еврейское было.

— Айкхорн? — почти выкрикнул Егоров и уже не сомневался, что так оно и есть. Конечно, Айкхорн! Если записку писал Лапин и оружие принадлежит ему, то не Ашотик, а именно человек Леонида Леонидовича будет заботиться о его хранении.

— Нет, другая фамилия, я же говорю, еврейское что-то… А, во: Жидков!

Житков? Виталий Житков! Тоже понятно. Даже понятней, чем Айкхорн.

— А вот вы сказали на ЛУ, Луговая. Это Светка, ну, с которой Жидков-то… Или он через ”т” пишется? А я все время думал, через ”д”, а спросить как-то неудобно было.

Из квартиры матери Яшина Егоров позвонил на работу, вызвал своих сюда, в Реутово. Взглянул на часы: минут сорок добираться будут.

— Ну что, показывай свой арсенал.

Пистолеты хранились в красивых коробочках, по пять стволов в каждой.

— А это что за ерунда, Яшин?

Яшин взглянул на одну из коробок, лицо его побледнело. Он увидел, что среди маузеров лежит пистолет другой марки. Инстинктивно потянул руку к нему, но Егоров прикрикнул:

— Отставить! Сам удивился, да? Или, может, тебе такую коробку и сдавали на хранение, раз ты к оружию не притрагивался?

— Не притрагивался! Это Ашотик, наверное, гад! Я похвастался, он смотрел… Подменил, гад!

— Ашотик? Дружок старый? Старые связи?

— Да нет у нас больше никаких связей! Он просто встретил меня, расхвастался, мол, бизнес идет вовсю, давай ко мне, не трусь, научу, как действовать надо, я в деньгах купаюсь… Ну, только для того, чтоб он отцепился, честное слово! А он, гад…

— Он не просил, чтоб ты ему стволы уступил?

— Нет, я сразу сказал: партия продана, ее вот-вот заберут у меня.

— И ты действительно не выходил из комнаты?

— Да нет же, говорю. Я вообще старался глаза от коробок не отрывать, но, вспомнил, мать чего-то позвала, я с ней поговорил, от стола не отходил даже, только вот так голову повернул… А Ашотик в это время коробки закрывал. Вот гад, подменил!

У Ашотика Манукяна не было времени стирать с оружия отпечатки пальцев. Положить ”грязное”, взять ”чистое” за три-четыре секунды — больше ни на что времени у него не было. Значит, есть надежда, что на ”беретте”, лежащей в коробке с маузерами К 50 9, сохранились пальчики владельца.

Может, это та ”беретта”, которая оставила пулю в позвоночнике Лапина?

3

Ну и сутки выдались, до удивления насыщенные событиями!

У Светланы Луговой изъято десять стволов ”магнумов”. Мать Житкова тоже дала интересную информацию. ”Я чуствовала, что все этим кончится, просила его: возьмись за ум, брось эти рынки, этих баб… Он пообещал на постоянную работу устроиться, опять на междугородние перевозки. Все, сказал, мама, через неделю в рейс уезжаю, сейчас вот только по делам на пару дней отлучусь — и буду готовиться… И все, не вернулся”.

Мальчики проверили — точно, в эту пятницу, то есть через три дня, Житков уже должен был ехать в Ростов-на-Дону, везти туда какие-то электрообмотки, провода, лампы… Похоже, вместе с электрооборудованием уложил бы он в кузов машины и коробки с маузерами. А может, и пятьдесят стволов автоматов поместились бы туда?

”АК 5,45 — 50 КОР”.

”КОР”… Лапин писал записку Егияну. Как Егиян по двум-трем буквам фамилий мог бы определить владельцев оружия? Нет ни адресов, ни телефонов. Вопросик остается.

Подтверждено, что Лапин убит из ”беретты”, найденной у Яшина. На пистолете пальчики Ашотика. Значит, Леонид Леонидович именно с ним выехал за город.

Ашотик узнал об оружии от Яшина, поделился информацией с Егияном, и тот взял Лапина за жабры.

Все пистолеты, что значатся в списке, — одной системы, это одна импортная партия, а не с дальневосточных запасов оружейника. Видимо, Лапин не посчитался с монополией Леона на право торговать стволами и, раздобыв маузеры, захотел сбыть их сам. Не получилось.

На автостоянке близ Птичьего рынка обнаружен рефрижератор с киевскими номерами. Водитель — Тарас Ярема. Следует несколько замысловатым маршрутом: Москва-Ростов-на-Дону-Киев. Ребята об этом узнавали аккуратно, так что никаких подозрений у ”дальнобойщика” возникнуть вроде не должно. С каким грузом едет — пока не ясно.

Звонил Зубрицкий. У него прострелена мякоть ноги, лежит дома. ”Представляешь, новое мое начальство говорит, а нечего было москалям помогать, и не свалила бы пуля. Не шутя говорит — серьезно. Куда идем, Володя, а? Мои хлопцы дом Аббасовой на контроле держат, квартира опечатана, никто туда не войдет, но больше, к сожалению, я пока ничего не смогу для тебя сделать. Погоди, подлечусь малость…”

А ждать некогда. Оружие — оно ведь не только в коробках лежит, оно еще и стреляет. И в Закавказье, и в Ростове, и в Москве. Вот и эти, в общей сложности сто десять стволов, кому-то предназначались. Егоров уверен: все автоматы и пистолеты он отыщет, никуда они от него не денутся. Но Егоров сомневается в другом: как бы и на этот раз не переиграл его Егиян, не вышел сухим из воды. А играть Егиян умеет.

Почему Егорова заинтересовала сейчас квартира Аббасовой? А потому, что не верит Егоров в альтруизм киношника. Аббасова у него не одна, мужик он любвеобильный, но если каждой любовнице по квартире дарить… И потому, легче и удобней было ему Жанну в московской гостинице содержать, рядом с собой. Нет, Аббасова, скорее всего, просто сторож. Вот только что она сторожит в четырех стенах?

Андрюха Зубрицкий на этот вопрос, к сожалению, пока ответить не поможет. Надо москалю ехать к хохлам и вести дипломатические переговоры. ”Оно вам надо, чтоб стволы по Крещатику да Оболони гуляли?”

Егоров сидит в гостиничном номере за столом с Панкиным, внимательно смотрит на то, что выходит из-под пера журналиста. А журналист рисует схему квартиры Аббасовой. Коридор, шкаф для обуви, комната, трехсекционная ”стенка”, книги, бар. Диван, возле него туалетный столик. Телевизор, под ним тумбочка с открытой полкой. Два стула, кресло. Все. Кухня бедненькая. Холодильник, стол, два навесных шкафчика, три стула. Встроенных антресолей, кажется, нигде нет. Да, кинопроектор стоит на полу, в углу.

— Женя, если бы ты вздумал что-либо в комнате спрятать, то куда это можно поместить, а?

— А что именно спрятать? Я имею в виду, что по объему? Письмо или ящик какой?

Письмо вряд ли, письмо можно хранить где угодно… Оружие Егиян тоже не будет держать. Вполне возможно, он вообще не может им пользоваться.

Зачем же ему нужна была квартира?

Трехсекционная ”стенка”, диван, туалетный столик… Ну а в какой квартире нет всего этого?

— Я говорю, что он в квартире прятал? — переспросил Панкин.

Знать бы, что. Может, вообще он там ничего не прятал, приобрел ее на всякий случай, вложил лишние деньги в недвижимость.

— ”Стенка” какой модели?

— Модели? Я профан в этом деле. Но хорошая, белая.

Егоров засмеялся. Белая мебель. Кинопроектор на кухне.

— Женя, хочешь, я тебя удивлю? Ты забыл еще об одной вещи, которая стоит в комнате. Там еще растение в кадке стоит. Фикусовое дерево. Или что-то в этом роде.

Панкин удивленно взглянул на него, потом понимающе кивнул:

— Андрей сказал, по телефону. А что, это так важно — цветок?

— Не знаю. Скорее всего, не важно. Я просто понял, зачем ему нужна была квартира. Он в ней фильмы свои снимал.

— Фильмы? А знаешь, наверху ”стенки” лежали софиты, или подсветки. Бобины.

— Пустые, с лентами?

— Нам не до того было, чтоб проверять это.

— Ну и ладно. Не в лентах дело. Я уже насмотрелся на них.

По пути домой Егоров принял-таки решение ехать в Киев. Надо навестить Андрюху ну и взглянуть заодно все же на квартиру Аббасовой. Мало ли что…

У выхода из метро стоял его старый знакомый — некрасивый тонкогубый пацан.

— Ты что-то сегодня никому ничего не предлагаешь, — сказал ему Егоров. — Весь товар закончился?

Пацан скривился в улыбке:

— А чего тебе надо, дядя? Все достану, только плати.

— Тебя как зовут?

— Да пошел ты…

Парень круто повернулся и побежал вниз по ступенькам.

4

”Л 100 9 — 25 КО” и ”АК 5,45 — 50 КОР”. 75 стволов. Хранители их не выявлены, никого на горизонте. Из ”старой гвардии” ребята Егорова перетряхнули всех на КО и КОР — безрезультатно. Яшин тоже божился: никого не знает, кто занимался бы сейчас оружием. По поводу маузеров к нему никто не заходил, никто не звонил. А это означает: либо со смертью Житкова обрываются все нити между хранителем оружия и хозяином, либо тому же хозяину стало известно, что пистолеты изъяты милицией. Это мог ему передать клерк, тот самый клерк в погонах, который продавал информацию Егияну. Интересно, что предпринимает сейчас сам киношник для того, чтобы оставить стволы за собой? Какие его задания выполняет сейчас Ашотик?

Кстати, Манукяна надо брать. Манукяна есть за что брать: за ”беретту” с его пальчиками, а значит, за подозрение в убийстве Лапина. Конечно, у Егияна до черта помощников, но арест Ашотика вдруг да нарушит его спокойствие. Расшевелить надо зверя, раздразнить, чтоб он сам пошел на рогатину…

Егоров взглянул на часы: восемь утра. Пора, наверное, разбудить телефонным звонком Панкина и поставить перед ним задачку…

— Женя, ты скор на руку? Быстро пишешь? Надо бы статью одну сочинить, для прессы. Мол, как стало известно, милиция напала на след торгашей оружием, и один из них, кавказской национальности, показал, что в этом деле замешан сотрудник МУРа. Это стало известно только что, так что не сегодня-завтра ожидается скандал с разоблачением… Отпечатаешь материал — и сразу неси его… Нет, не в редакцию, а к нам, якобы для того, чтобы комментарий на статью получить, понял? Пусть она тут покрутится по отделам… Ни меня, ни моего шефа не будет, так что смеяться над твоим творением будет некому, а разговоры по кабинетам могут пойти…

Потом Егоров заглянул в кабинет, где сидел старший лейтенант Тагир Коркия.

— Тагир, ты знаешь, за что тебя ценю?

— За то, что я шустрый и догадливый, Владимир Владимирович. Вы уже мне как-то говорили об этом.

— Сегодня я ценю тебя за то, что ты жгучий брюнет и у тебя типичная морда уголовника.

— Спасибо, шеф. Ваша откровенность меня окрыляет.

— Знаю, знаю. Потому на этих самых крыльях ты полетишь сейчас на один рынок, найдешь нашего общего знакомого Ашотика Манукяна — он сегодня там крутится, я только что получил информацию — и попробуешь поговорить с ним насчет приобретения какого-нибудь импортного пугача. Клюнет — хорошо, езжай с ним куда надо, бери. Не клюнет — все равно тащи Ашотика уже к нам — пора.

Потом Егоров пошел к начальству.

— Сергей Павлович, я опять насчет Киева. Не разговаривали с хохлами, а?

— Дважды, — сказал Сергей Павлович. — Первый раз о дружбе, братстве, правовом пространстве, о том, что у нас есть кое-какая информация, которая заинтересовала бы Украину…

— Ну и?..

— Ну и ничего. Мужики там новые в министерство пришли, упертые, понимают только слово ”самостийность”, в гости звать не думают. Просто повезло, что я, оказывается, с одним из них брал когда-то в Запорожье Колю Мочуна. Ты не помнишь, это давно было. Гастролер. Прибалтика, Крым, Ленинград, Киев — и всюду за ним кровь тянулась… Видишь, Егоров, как у нас дороги переплетены? А кто-то хочет, чтоб мы забыли друг друга…

— Я вне политики, Сергей Павлович. Потому меня интересует ваш второй звонок к хохлам.

— Второй звонок был от них. На квартиру Аббасовой гости решили наведаться, их на всякий случай взяли. Сегодня на рассвете это случилось. Может быть, квартирные воры, а?

— Квартирные воры, Сергей Павлович, абы к кому не лазают, этому вы меня еще десять лет назад учили. У Жанны нечего было брать: ни хрусталя, ни золота, ни шуб.

— Похоже, что так. Домушники приезжие, один москвич, другой уроженец Киркиджана, это в Карабахе.

— Бывал я там, но меня больше интересует, что еще киевляне говорили.

— А что они скажут? На кофе с коньяком пригласили. Действительно, говорят, порознь порядок наводить трудно, ветры, говорят, мусор туда-сюда носят, и надо всем венички взять…

— Сергей Павлович, не лирик я и не политик. Это пусть наши президенты за чаем на общие темы рассуждают, а мне конкретная информация нужна.

— Конкретная? Ну, пожалуйста. Борт на Киев — через полтора часа, летим мы туда вместе с тобой, а поздно вечером возвращаемся. Завтра нам надо быть на совещании. Вопросы есть?

— Я думаю, пора брать Ашотика Манукяна, Сергей Павлович. И всех тех людей Егияна, за которыми есть грешки.

— Гильзы им подкидывать не собираешься?

— Да поумнел я, поумнел, товарищ полковник. Это Егиян ”святой”, а за теми грешки всамделишные. То ларьки кооперативные чистили, то на рынках разборки затевали, то наркотой промышляли. Егияну ведь трудно за всеми уследить, вот мы ему и помогаем. Я уверен, Ашотик приторговывал оружием тоже без ведома Леона, собственный бизнес открыл.

— Ну давай. Только бы киношника не напугать до такой степени, чтобы не исчез с наших глаз.

— Не исчезнет. Вы же моих мальчиков знаете. Я, кстати, собираюсь сейчас с ним парой слов перекинуться.

— Ну, если парой… минут через десять выезжать надо.

Трубку Егиян взял сразу, словно сидел в номере гостиницы и ждал, когда зазвонит телефон.

— Я по поводу той записки, Леон, что в кейсе с деньгами была. Кажется, мне удалось ее найти. Ты напрасно думал, что я в ней не разберусь.

— Записка? Ты что-то путаешь, майор Егоров, ни о какой записке я никому ничего не говорил.

— Ну как же, ради нее ты ведь приезжал ко мне, тебе ведь не так деньги нужны были, как она.

— У нас получается глупый разговор, майор. Я понял, что в нашей встрече был заинтересован ты. Ты предлагал свои услуги на службу моей коммерции, я тебе аванс заплатил, рассчитался за найденный кейс, ты обещал и в дальнейшем делиться со мной информацией… Но я не пойму, о какой записке ты толкуешь.

— Мы по ней нашли прямо целый арсенал оружия, Леон. В четырех местах. Твой осведомитель тебе об этом еще не сообщил? Кроме того, мы арестовали Манукяна, еще кое-кого… Как видишь, я полученный от тебя аванс отрабатываю честно, сообщаю тебе обо всем.

Егиян помолчал, наверное, не соображая, к чему говорит ему обо всем этом Егоров. Потом честно признался:

— Никак не пойму, зачем ты звонишь, зачем дурака валяешь. Я никакого отношения к оружию не имел и не имею, и не надо меня брать на пушку. Хочешь говорить серьезно — приезжай ко мне в номер, может, чем-то смогу помочь.

— Я бы с удовольствием, да некогда. Вылетаю в Киев, там на одной квартире тайничок интересный обнаружили… Вернусь — позвоню, хорошо?

Егиян опять замолчал. Секунд через двадцать он, так больше и не сказав ни слова, бросил трубку. Егоров улыбнулся. Кажется, Егиян начал выходить из себя. Только бы ребята его не упустили!

5

Тайник в квартире Аббасовой нашли на удивление быстро. Ниша в стене под мойкой была заложена легкой шиферной плиткой и поверху оклеена обоями, точно такими же, как и на стенах кухни. В тайнике не было ни золота, ни оружия, ни наркотиков, ни фальшивых документов. Не было ничего, что стоило бы тщательно прятать. Только две аккуратно выставленные стопки бобин с кинолентами стояли у стенки. Слой пыли говорил о том, что, по крайней мере, три-четыре месяца к ним никто не прикасался.

На бобинах не было никаких надписей, стояли лишь номера. Лента под номером один рассказывала о девочке, сначала подглядывающей в замочную скважину за любовными утехами матери и ее многочисленных любовников, а потом вкусившей на практике прелести секса. Вот так они и принимали мужиков: девочка — на кухонном столе, мать — на фоне фикусового дерева.

— Егияна уже можно привлечь за развращение малолеток, — сказал Сергей Павлович.

— Произведение искусства, — закачал головой один из киевлян, приехавший с ними на квартиру к Жанне. — Черта с два подкопаешься. И потом, эту лярву мы знаем. Это с виду она дите, а по годам уже…

Бобина под номером два была черной, видно, засвеченной. Минуты три покрутили ее и сменили на новую.

Тот же фикус, та же комната с белой мебелью, те же занавески на кухне. И, в принципе, тот же сюжет. Не знают удержу голые бабы.

Номера четыре, пять, шесть, семь… Эти фильмы смотрели не то что без интереса, а уже с раздражением, с ненавистью. Одни и те же приемы, одни и те же лица, одна точка съемки…

— Их действительно стоило хранить в тайнике, — сказал после просмотра Сергей Павлович. — Только не стоило оттуда вытаскивать. Ты, Егоров, сексуальный маньяк, если ради такого вот просмотра притащил меня заграницу. Осталось выпить кофе — и домой, да?

Егоров пожал плечами.

Пили кофе, довольно долго болтали ни о чем, потом опять заговорили о Егияне. На кой черт надо было прятать бобины? Ленты с подобными фильмами лежат в комнате прямо на шкафу — их тоже просмотрели. Обыкновенная порнуха мелкого пошиба. ”Актрисы” местной милиции все знакомы: проститутки, отирающиеся возле центральных гостиниц. Мужики, скорее всего, — просто лоботрясы: с криминальными мордами вряд ли кто лез бы под объектив. Такого же содержания бобины были в машине Егияна при его московскомзадержании. Они валом лежали на заднем сиденье ”Жигулей”. Ради этих вшивых кинолент покупать квартиру и делать в ней тайник? Тайник для того, чтобы хранить в нем хлам?

— Как Аббасова себя чувствует? Ничего нам сказать не может? — спросил Сергей Павлович.

— Ей сейчас не до разговоров, дай Бог, чтоб жить осталась.

— Что ж, тогда — спасибо за кофе…

— Минуточку, — попросил Егоров. — Давайте все же до конца докрутим ту, засвеченную, пленку. Их выбрасывают, испорченные пленки, а не хранят.

— Они все тут испорченные, — пробурчал один из киевлян. — Для свалки.

Ближе к концу ленты пошли кадры: черная ”Волга” у подъезда дома. К ней подходит человек в плащ-накидке, садится на переднее сиденье, рядом с водителем. Тотчас справа от машины появляются трое людей, все с оружием. Разлетаются стекла ”Волги”, падает на асфальт военная фуражка из открывшейся дверцы. Стрелявшие быстрым шагом уходят, оглядываясь на машину, можно разглядеть их лица.

Все. Дальше опять — черная пленка. Теперь уже до конца.

— Это то, что вы искали? — спросил киевлянин.

— Мы не знаем, что мы искали, — признался Сергей Павлович. — Вышли на ленту об убийстве Балахнина. Все было так, как говорилось на суде.

— Значит, ничего полезного для себя из поездки не выудили?

— Ну почему же, выпили прекрасный кофе…

Уже в самолете Егоров сказал:

— Надо, Сергей Павлович, определить точку съемки. В чьей квартире был с кинокамерой Егиян.

— Это ты к чему?

— Правильно думаете, Сергей Павлович. К тому. Дом, откуда шла съемка, на восемьдесят процентов нашими заселен: милиция, войска… При Чурбанове ордера получали.

— И Егиян в день покушения на Балахнина отважился прийти на квартиру к своему осведомителю?

— А почему бы и нет? Во-первых, осведомитель вряд ли знал о намерениях киношника, а во-вторых, Леон мог специально привязать к делу о покушении человека в погонах: "мы теперь одной крови…” Деньги деньгами, но надо еще и страхом мента связать. Потому осведомитель и разыскал Панкина, чтобы при его помощи вытащить Леона от нас. Ему было что терять, кроме денег, если бы Егиян заговорил.

6

Старший лейтенант Тагир Коркия с поручением справился блестяще. Ашотик Манукян повез его на квартиру, где и вручил маузер из яшинской коробки. За окончательным расчетом Тагир доставил Манукяна туда, куда и следовало.

На допросе Ашотик сказал о Егияне только одно: ”Если он узнает, что я торговал пистолетами, он меня убьет”.

— Не убьет, вы будете сидеть в разных камерах, — пошутил Егоров.

Манукян шутки не понял.

— Егиян? Будет сидеть? — и засмеялся.

— Вы хотите гибель Лапина только на себя записать? — спросил Егоров. — На ”беретте” ваши пальчики. Знаете, какая статья за это светит? А чистосердечное признание еще дает вам какой-то шанс.

— Егиян шанса никакого не даст…

В тот же день еще трое помощников Леона были арестованы.

А к вечеру Сергей Павлович вызвал в свой кабинет подполковника Салова:

— Что-то вы бюрократом становитесь, товарищ Салов. Материалы под сукно кладете, вместо того, чтобы разбираться с ними.

— Не было никогда такого, товарищ полковник.

— А где статья, которую принес журналист Панкин? Он от нас комментария ждет, а я даже не знал, что он там нацарапал опять. Почему у себя держите?

— Я… Не хотел вас отвлекать… Там просто бред…

— Пусть бред, я и не такое читал. Но вы же меня кроме всего прочего в неловкое положение ставите, Салов. Оформили командировку в Ростов-на-Дону, уехали бы завтра туда, а о материале товарища Панкина никому ни слова не сказали… Так с прессой работать нельзя.

— Виноват, товарищ полковник, я немедленно позвоню этому журналисту, дам ему ответ.

— Какой ответ? О чем там хоть речь шла, в статье?

— О мафии. Будто кто-то из наших сотрудников повязан с торговцами оружием. Я же говорю, бред!

— Как? Наши замешаны в продаже оружия? Чтобы потом из этого же оружия мы и пули получали?

— Бред!

— Естественно, естественно… Да, Салов, тут у нас спор зашел, со специалистами нашими… Скажи, Салов, Леон Егиян, когда Балахнина убивали, из какого окна у тебя съемку вел, из кухни или из зала?..

Потом Сергей Павлович пригласил к себе Егорова.

— Этот иуда много рассказать может, и рассказал уже порядочно. Можно брать Егияна.

— У меня нет уверенности, товарищ полковник, что мы найдем оставшиеся стволы. Все-таки одних автоматов — полсотни. Ярему, конечно, отследим, ну, а если он пустым в Ростов поедет?

— Что предлагаешь?

— Поделиться нашей информацией с Леоном. Нет, я вполне серьезно…

7

— Я к вам, Егоров, с бутылкой, с цветами, а вы ко мне с чем? С пустыми руками, да?

— С информацией, Леон, с толковой информацией. Это больше чем бутылка.

”Люкс” Егияна без заметных излишеств, номер как номер.

— Кофе?

— Лучше чай.

— Хорошо, минут через десять будет чай, с лимоном. А пока — приступим к деловой части нашей программы, а? Зачем я вам понадобился?

— Леон, ты по телефону сказал неправду, никакого аванса я от тебя не получал, только процент от возвращенной суммы. Думал, меня прослушивает начальство и заинтересуется твоей сказкой?

— Чем черт не шутит. Ты же тоже надеешься, что я твоей сказкой заинтересуюсь. Что тебе нужны деньги, к примеру, на машину. И ты решил мне кое-что продать и кое-что узнать от меня, так?

— Так. Кроме последнего. Мне не надо ничего узнавать, Леон, я и так все знаю, кроме несущественных мелочей. И если бы я хотел, то мы бы сидели не здесь, а в моем служебном кабинете.

— Вот как? Есть на то основания или опять к гильзам бы прибегли?

— Без них бы обошлись.

— И о чем бы мы говорили?

— Я бы начал с самого начала, Леон. С твоей поездки на Дальний Восток, где ты познакомился с Лапиным, помнишь?

Это произошло за полгода до того, как у Лапина сгорел оружейный склад. Никто из бывших сослуживцев оружейника по фотографиям Егияна не опознал. Тут Егиян работал аккуратно. Зато нашлись девочки, гостившие в номере киношника. Проститутки хихикали, рассказывая о Леоне: ”Фантазер…”

Потом загорелся склад, уволился Лапин, отбыл в столицу. Потом под Ростовом был остановлен рефрижератор с автоматами… Судя по всему, об этой партии оружия Егиян не знал. Мало того, что оружейник попытался надуть компаньона, научившего его уму-разуму, так он еще и засветился! За это Лапин должен был ответить. Егиян его хорошенько прижал и выведал, что Леонид Леонидович серьезно вмешался в его монополию поставщика стволов на воюющий Кавказ: готовит к отправке туда еще одну партию, теперь уже не только ”своего”, дальневосточного, но и раздобытого на стороне оружия. Лапин понял, что за это придется отвечать, что все вырученные деньги надо отдать Егияну, но как их было жалко! И тогда возникла идея с кофейным кейсом. Я, мол, тебе, Леон, готов был вернуть все, но не виноват, что доллары похитили. Вполне возможно, что Лапину удалось бы переиграть киношника, но, желая полностью обезопасить себя, он решил подстраховаться и завести знакомство с милицией. Он заявил: лучше во всем признаться и сесть, чем держать ответ перед Егияном. Наверняка в квартире его стояли ”жучки”, и Егияну стало известно о последнем разговоре оружейника с журналистом. Было непонятно только, чем этот разговор закончился, ведь они оба спустились вниз.

Лапина решено было срочно убрать — если не сегодня, то завтра он заложит всех. Его в срочном порядке вызвал по телефону к себе Егиян, Ашотик сел в машину сопровождающим и…

К Панкину пока решили присмотреться. Чем черт не шутит, Панкин ведь может найти деньги и может действительно привлечь к этому делу толковых ментов. Кейс нужен был Егияну. Кроме долларов, там лежала записка: у кого и сколько оружия хранится. Эти люди наверняка были знакомы Егияну, и Лапин обошелся лишь обозначением начальных букв и цифрами…

Потом ”мавр”, то бишь журналист, сделал свое дело: нашел профессионала и подключил его к работе. Но, на свою беду, профессионал этот оказался Егоровым, человеком, который уже знал и Лапина, и Егияна, и кое-что про оружие, объединившее эти две личности. Егиян хотел поймать на живца, но сам попался. Он не предполагал, что Егоров может самостоятельно выйти на журналиста. И вот тогда он решил обрубить конец, связывающий его с Лапиным. Дверь в квартиру Панкина заминировали…

Когда Егоров в первый раз позвонил Егияну, тот сделал соответствующий вывод: значит, Лапин сболтнул-таки журналисту его фамилию, рассказал, кому ”шел” кофейный кейс. Можно было сразу после звонка бежать, затаиться, но Егиян рассудил здраво: раз Егоров всего-навсего позвонил, то он или не обладает всей информацией и всеми фактами, достаточными для ареста Леона, или просто не ставит своей задачей этот самый арест. А если так, то почему бы и не откликнуться на звонок?..

Егоров прервал свой монолог, потому что в дверь постучали, она открылась, и на пороге возник ”Шварценеггер” с серебряным подносом в руках. Ни слова не было произнесено, лишь короткий обмен взглядами. Парень, поставив поднос на стол, тут же исчез.

— Бутерброды, чай с лимоном… Как видишь, здесь даже стены выслушивают наши желания. Давай подкрепимся, я слышал, что длинные речи очень утомляют организм. Ты ведь не все сказал?

Егоров неопределенно пожал плечами:

— Почти все.

— Тогда перескажи все это Панкину, — Егиян жестом пригласил Егорова за стол и продолжил. — Он может занимательную байку сочинить. Все на эмоциях, без доказательств.

— Это идея. Панкин со мной гонораром поделится. Ему действительно больше фактов и не надо давать. Я не скажу ему, что в Киеве на квартире одной очень симпатичной девочки я нашел киноленту…

Ложечка в руках Егияна застыла, он перестал размешивать чай. ”Много фильмов у этой девочки, что среди них привлекло внимание мента?”

— Не художественную, доказательную, так сказать. О том, как тройка молодцев в московском дворике машину расстреливала. При желании можно определить, с какой точки велись съемки. Это — раз. Два — о записке, той, в кейсе, тоже умолчу. Зачем знать Панкину, как я ее прочел, что в ней написано и была ли она вообще в кейсе? — тут Егоров решил блефовать. — Вдруг журналисту захочется после этого встретиться с теми, кого имел в виду Лапин, а они расскажут о своем знакомстве с человеком, которому и раньше оказывали кое-какие услуги, а?

— И с кем же может встретиться журналист? — поднял Егиян на Егорова свой отяжелевший взгляд. — Кто может дать ему какую-то информацию обо мне?

— Ему — никто. Я же сказал, что все Панкину знать не обязательно… Хороший чай. Можно еще чашку?

Егиян промолчал. Егоров вытащил из кармана записку в четыре строчки, положил перед собой.

— Я принес ее. Не знаешь, зачем я это делаю, а, Леон?

Егиян даже не сделал попытки взглянуть на листок. Он внимательно изучал свою уже пустую чашку, словно таким образом хотел на ней прочесть ответ на заданный вопрос. Наконец прочел.

— Есть две причины тому. Первая — ты не знаешь, о чем она, эта записка, подбрасываешь ее мне, а потом твои пинкертоны начнут следить за каждым моим шагом и… Но я сразу тебя должен предупредить, Егоров: это напрасная затея.

— И напрасно твое предупреждение. Я прочел записку.

Егиян испытующе взглянул на него.

— Прочти… прочти четвертую строчку.

— МАГ 45–10 ЛУ. ”Магнум”, сорок пятого калибра, десять штук, находятся у Светланы Луговой. Ну, у этой о тебе почти никакой информации. Хотя Житков во многое ее посвятил. Маузеры, кстати, на этой квартире изъяты.

”Все-таки существует слепая удача, — удовлетворенно отметил про себя Егоров. — Четвертая строчка. А если бы он спросил о второй или третьей? Хорошо бы побыстрее сменить разговор, благо, повод для этого есть”.

— Первая причина отпадает. Какая вторая?

— Вторая… — повторил зачем-то Егиян и недовольно крикнул, неизвестно к кому обращаясь. — Где чай?

Егоров невольно проследил за его взглядом. Егиян обращался к стенке, на которой не висело ничего: ни ковра, ни картины. Но тотчас в номере опять появился знакомый амбал, — бутерброды, чай на подносе, — безмолвно прошествовал к столу, поставил этот поднос, забрал старый, быстро удалился.

— Вы задержали моих людей…

— По делу, Леон, — тотчас перебил его Егоров. — Манукян попался на торговле оружием, продавал пистолет, другие тоже взяты на горячем.

— Пистолет? Я ведь его предупреждал… Что ж, палец о палец не пошевелю, хотя мог бы… Вот это и есть вторая причина, Владимир Владимирович. Вторая причина того, почему ты здесь. Ты умен, ты очень умен. Если тебя интересуют деньги, то только большие деньги. Если тебя интересует какая-то информация, то вряд ли ты ограничишься расспросами о том, кто звонил журналисту и рассказывал ему о незаконном задержании моей персоны и о Комаре. Тебе надо большее, да?

Егоров молча пил чай.

— Ты знаешь, Егоров, что если… К моим услугам будут лучшие адвокаты. Они будут говорить, что не грешно делать бизнес на том, на чем его вполне открыто делает страна. Если можно продавать оружие в Азию или Африку, то почему нельзя — Иванову или Сидорову? Мой бизнес кормит и политиков, и военных, и милицию. На меня работает не один Салов, которого, как я понимаю, ты уже вычислил, так? Ты масштабно мыслишь, Егоров, и это хорошо. Те люди, которых вы задержали, — даже не пешки, они вряд ли подвинулись бы со своей горизонтали. Мне чай носит — он любого нашего чемпиона за пояс заткнет, он уроки, знаешь, у кого брал? Ко мне на поклон приходят те, кого ты по телевизору чуть ли не ежедневно видишь. Я неуязвимей любого депутата. Ты все знаешь и ты пришел ко мне служить. Так?

— Зачем вы убили Балахнина? — спросил Егоров.

— ”Вы”? Я никого никогда не убивал. Мои руки чисты! — он показал ладони Егорову, но, встретившись с его взглядом, дернул плечами. — Произошла ошибка. Даже две. Не того стукнули, кого надо было, — в назидание другим, — и, кажется, засветился я. Сколько ты хочешь получить за эту пленку? И вообще — сколько ты хочешь?

— Я думаю, у нас еще будет время поговорить об этом, — сказал Егоров. Встал и направился к выходу. Остановился у двери. — Записка на столе. Надеюсь, ты в ней разберешься сам… Да, Салов много знает о тебе? Он уже арестован.

Егиян стоял у стола и держал записку, оставленную майором.

— Салов? Он не страшен. Корбак… Но Корбак очень и очень не захочет видеть меня, дающим показания. Какого черта он связался с Лапиным, а не сразу со мной, а? Он уже под ”колпаком”?

— Нет, я никому о нем не говорил…

8

Панкин и Егоров стояли в пивбаре, том самом, где впервые встретились и пили пиво. Они взяли трехлитровую банку с собой и собрались с ней ехать к Егорову домой, но и тут решили пропустить по кружке.

— Ну и?.. — спросил журналист, возобновляя прерванный на время стояния в очереди разговор.

— Из всех Корбаков нужного легко вычислили. Пятьдесят стволов автоматов — их ведь не на балконе хранят, так? Дача нужна. А у этого — дворец на берегу Пахры, двести квадратных метров, плюс два гаража, плюс мастерская под землей, плюс подвалы офигенные. Сорок лет мужику, из ”новых русских”, так сказать. Коммерсант. Две овчарки, два ночных охранника — отставники, между прочим, подполковники, боевая подготовка — на высоте. Но мы все же умудрились совершить туда экскурсию. Что значит ”как”? Детали — это неинтересно. Лучше спроси, что мы там нашли. Кроме автоматов, кучу любопытных вещей. Филиал Алмазного фонда из Грановитой палаты. Плюс ко всему обнаружили, что подвалы заминированы, и в любое время все добро будет погребено под землей. А во дворе этой дачечки, знаешь, что увидели? Рефрижератор Тараса Яремы, якобы для перевозки мебели из Москвы в Ростов-на-Дону. Соображаешь? Стволы готовились к путешествию по линии Лапина-Житкова. Так и уехали бы, если бы Егиян о них не узнал и не назвал бы мне фамилию этого самого Корбака.

Пиво было допито, Егоров и Панкин вышли из бара и не спеша пошли в сторону метро. Егоров продолжал говорить, Панкин задавал редкие вопросы.

Загружать рефрижератор начали к вечеру в четверг. С Яремой были три грузчика, они укладывали в машину старые кресла, кровати, куда и были зашиты автоматы. Загрузка уже заканчивалась, когда к даче подъехали люди Егияна: на трех легковушках, двадцать человек. Егияна самого поначалу не было, всем заправлял его ”чаеносец”, хотел хохла на горло взять, но ничего не получилось. Покричали они во дворе, покричали — и зашли в дом, с Корбаком стали выяснять отношения.

— И о чем конкретно они говорили? Ты знаешь?

— А как же, у меня запись есть, все до последнего словца…

Каждая из сторон считала оружие своей собственностью. Ярема и ”чаеносец” в любую секунду готовы были выхватить пистолеты, Корбак метался между ними, умоляя не поднимать шум, но спор разрешить не мог. Да, дело он имел с Лапиным, деньги выплатил ему, но если кто предъявит какие-то доказательства, что стволы принадлежат Егияну…

”Черта с два, — кричал Ярема. — Меня уже ждет покупатель, я уже получил с него задаток, а не привезу товар — полный расчет получу пулей”.

”И Егиян со мной так же рассчитается, если я не выполню его задание”, — бушевал ”Шварценеггер”.

”Сука, Лапин, подставил…” — стонал хозяин дачи.

”Чаеносец” связался с шефом и начал объяснять ему ситуацию. Потом он хотел передать трубку Яреме, но тот даже не захотел ее взять. ”Хочет толковать — пусть сюда едет.”

Егиян приехал. ”Неустойку я тебе заплачу и гарантирую, что никто тебя пальцем не тронет. Я знаю твоих покупателей, поговорю с ними”.

”А чего говорить? Если знаешь — давай я от твоего имени и отвезу им товар. Каждый свое получит”.

Логика в словах Яремы была железная, но Леона сдерживало то, что водитель просто-напросто мог его обмануть, увезти автоматы по другому адресу. ”Кому звонить в Ростов? Давай сейчас же с ним договоримся…” Следовали фамилии, телефоны. Если бы в Ростове кто взял трубку, дело, вполне возможно, закончилось бы миром. Но трубку никто не брал.

Пальцы враждовавших лежали уже на спусковых крючках, когда ”в гости” к дачникам нагрянули ребята в полумасках и бронежилетах…

— И что теперь? — спросил Панкин.

— А что теперь? — не понял вопрос Егоров.

— Егиян — он ведь опять может отвертеться, если чувствует ”крышу” над собой. У него действительно есть везде свои люди, а?

— Теперь против него серьезные факты. Уголовщина… А вообще, Панкин, ты не прав в принципе. У тебя так: если гаишник — то взяточник, если адвокат — то сволочь.

— Егоров, я понимаю, что и среди журналистов продажные шкуры есть. Но я в принципе говорю. Может же быть такое, что вот ты старался-старался, а Егиян опять останется на свободе, а?

Объявили их остановку, они пошли к выходу.

— Я сделал главное, Женя. Я сделал свое дело, понимаешь? Я изъял из обращения сволочей почти сотню стволов. Остался еще некто КО с двадцатью пятью маузерами, но это уже дело техники, это — день-два. Корбак нам его выдаст. Кстати, знаешь, что он сделал, когда наши в дом вломились? Рванулся к рубильнику, чтоб взорвать все и всех. Хорошо, наши вовремя над минами его поколдовали… Так вот, то поначалу взорваться хотел, а теперь все говорит, дрожит за шкуру свою. В общем, найду я маузеры. А если Егияна, как ты предрекаешь, выпустят, опять за ним охотиться начну… а ты опять будешь разоблачать гаишников, так?

— Так, — сказал Панкин. — А что, это не надо делать?

— Наверно, надо. Я согласен, Панкин, у тебя тоже куча забот. Сопляков этих видишь? Которые книжками торгуют? Страшно за них. Маузеры найдем, взяточников и предателей уволим, посадим. А с этими, с сопляками, что делать, а? Они сегодня все потеряли, завтра клиентами моими будут, понимаешь? Вот что страшно.

Старый его знакомый, некрасивый тонкогубый пацан, стоял, опираясь на тополь, растущий у выхода из метро. Другой рукой он безуспешно старался расстегнуть брюки.

— Свинтус, ты бы хоть подальше от людей отошел, что ли.

Пацан несоображающим взглядом посмотрел на Егорова:

— Отцепись, убью.

— Я тебя убью, сосунок. Вали отсюда, да побыстрей, пока я тебя в кутузку не отвел.

Пацан зашарил рукой по груди.

— Тошно, сосунок, да? Жрать надо меньше. И больше соображать.

— Убью, — сказал пацан, и тотчас в его руке блеснул металл.

— Мать… — Егоров сделал шаг вперед, но огонь уже вырвался из ствола пистолета и вошел в грудь Егорова.

Владимир ПЕРШАНИН ОСТРОВ ВОЗМЕЗДИЯ ПОВЕСТЬ

Человек сидел, привалившись спиной к ледяной стене. Вахтенный матрос хорошо различал в бинокль синюю меховую куртку и запрокинутую голову. Незнакомец мог быть еще жив, и вахтенный торопливо доложил капитану, что справа по курсу зюйд-ост в трех кабельтовых на льдине находится человек. Когда траулер подошел ближе, все увидели, что тело и лицо человека покрыты тонким слоем льда. Такое случается, когда при холодном ветре идет дождь и влага сразу замерзает. Команда, высыпав на правый борт, рассматривала жуткую находку, а прямо на них изо льда глядели невидящие глаза мертвого человека.

Снять покойника со льдины не удалось, мешала семибалльная качка, а вскоре сразу в нескольких газетах появились короткие заметки под заголовками ”Еще одна тайна Арктики”. Говорят, что летом того же года впаянного в лед мертвеца видели и другие рыбаки. Кто он и почему оказался в таких высоких широтах, осталось тайной. Для всех, но не для меня. Я сразу понял, о ком шла речь, и хорошо знаю историю этого человека. До последнего дня я был с ним рядом. Мы, как мотыльки, летели вместе на один и тот же огонь…

Глава I

Когда Горбачев кинулся сокращать армию, на Западе кричали от восторга и осыпали нашего последнего генсека наградами. Я их восторгов не разделял. Вместе со многими другими офицерами попал под сокращение и я. Мне исполнилось тридцать четыре года. Я имел квалификацию пилота второго класса, а незадолго до увольнения получил майора и очередную медаль за хорошую службу. Уходить из армии не хотелось, но пришлось. Меня вытолкнули на гражданку с новеньким комплектом парадной майорской формы и разовым пособием, которое помогло семье продержаться на плаву пару-тройку месяцев, пока я не нашел новую работу.

Друзья помогли устроиться в отряд полярной авиации, я получил маленькую квартирку в семейном общежитии и довольно быстро втянулся в гражданскую жизнь. Но через два года произошло то, что в полярной авиации не является редкостью. На двухмоторном самолете ”Сессна-310” мы со штурманом Саней Королевым попали в пургу и совершили вынужденную посадку на крохотном островке в Баренцевом море. Если говорить точнее, мы просто грохнулись, сломав шасси и крылья, и, думаю, дешево отделались.

Неделю мы просидели в самолете, дрожа от холода, дожигая в ведре остатки деревяшек и тряпья. Был период осенних туманов, поисковые самолеты нас не видели, и мы решили по льду добраться до материка, благо, консервов имелось в достатке. Еще две недели брели мы через торосы, обходя разводья и полыньи, пока нас не подобрали вертолетчики.

Нам крепко досталось. У обоих было воспаление легких и отморожены пальцы на ногах. Дав немного прийти в себя, нас принялись дружно трясти. Дело в том, что среди почты, которую мы везли, находился опечатанный мешок с деньгами — без малого девятьсот тысяч рублей. Учитывая, что автомашина в то время стоила тысяч десять-пятнадцать, сумма была очень большой.

Подполковник из областной милиции, в отличие от некоторых наших начальников, поверил, что мы просто физически не смогли взять с собой брезентовый мешок, набитый десятками и пятирублевками. Консервы, одеяла и оружие значили для нас куда больше. В течение зимы мы трижды вылетали на поиски, но полеты эти производились больше для проформы. Мало что можно разглядеть, когда вокруг полярная ночь. Вскоре нас обоих из авиации списали. Меня — якобы по причине ухудшения зрения, а с Саней Королевым дела обстояли по-настоящему плохо. У него начался абсцесс легких, и Саня уже не выходил из больницы.

По факту пропажи денег было возбуждено уголовное дело, меня всю весну и лето держали под подпиской и время от времени брали в поисковые группы. Самолет и деньги так и не нашли, хотя осмотрели все острова в предполагаемом месте нашего приземления. В конце концов комиссия решила, что самолет, видимо, находился на льдине, которая весной растаяла или была унесена течением.

Был ли я искренен, когда вместе с поисковыми штурманами вымерял маршрут того злополучного полета? До определенного времени.

Я хотел, чтобы вся история закончилась как можно быстрее. Меня злило недоверие, которое сквозило в бесконечных допросах, устраиваемых начальством. Я не был безгрешным человеком, но воровством никогда не занимался.

К концу лета мое настроение окончательно изменилось. Я устал от дерготни и уже несколько месяцев ходил без работы. Пенсия не полагалась, так как врачи меня инвалидом не признали. Слухи и подозрения сыграли свою роль. Большинство моих коллег и знакомых, которые занимали в городе хоть какое-то положение, стали избегать меня. Я устроился слесарем на ремзавод, мечтая только об одном — быстрее вырваться из города, когда закончится следствие. Нервозность и нехватка денег добавили скандалов в семье. Я стал крепко запивать, делаясь все более раздражительным и угрюмым.

Саня умирал. Маленький белобрысый штурман, казалось, усох, стал еще меньше. Сухая желтая кожа туго обтягивала лицо. Я пролетал с ним почти два года, изрядный срок для полярной авиации, и хорошо знал его семью. Мне было больно смотреть на Саню, изможденного и подавленного, осознававшего, что умирает. На тумбочке лежали мелкие сморщенные мандарины. Саня их не ел и каждый раз предлагал дочерям. Дочери отказывались.

В наглухо закупоренной палате было душно и пахло карболкой. Саня смотрел мимо меня в потолок. Костлявое стариковское тельце и глаза обреченного животного.

— Витя, ты мне веришь?

Ему уже вовсю кололи наркотики, и я подумал, что он бредит.

— Конечно, верю.

— Я обманул их…

Желтый высохший палец показывал куда-то вверх. Мы были в палате одни.

— Все будет нормально, Саня!

— Может, я и выкарабкаюсь, но вряд ли. Они ищут самолет и деньги не там. Надо искать километров на четыреста западнее. Я перевел на час назад оба хронометра. Ты этого не мог заметить…

Саня не бредил. Он смотрел на меня тусклыми угасающими глазами, и я понял, что он имел в виду. Во время посадки мы сильно ударились. Я разбил голову и потерял сознание. Смутно помнил, как искрилась и горела проводка, а Саня тащил меня из кабины. Потом он вернулся и стал тушить огонь. Оба самолетных хронометра в момент падения разбились и по их показаниям, занесенным в бортовой журнал, позже определяли расстояние, которое мы пролетели. На обоих было одно и то же время — пятнадцать часов семь минут, хотя на самом деле мы приземлились в шестнадцать часов с минутами. Саня передвинул стрелки назад. Выпали шестьдесят минут, за которые мы пролетели еще четыре сотни километров.

— Меня бы все равно этим летом списали. Уезжать на материк, а там ничего нет. Я накопил двадцать тысяч, но не знаю, хватит ли их даже на квартиру… Хотел разбогатеть, чтобы дочери не считали копейки, а вышло вон как. Я ведь собирался с тобой забрать те деньги… Поделить поровну. Слышишь меня?

— Слышу.

— Осуждаешь?

Я посмотрел на мандарины и недопитую бутылку минералки. Сквозь грязное оконное стекло тускло светило заходящее солнце.

— Нет, Саня, я тебя не осуждаю.

— Спасибо… Если я умру, не отдавай деньги. Ты их найдешь. Только поделись с моей семьей, они будут им нужны.

— Ты что-нибудь говорил жене?

— Нет, только тебе.

Это была моя предпоследняя встреча с Сашей Королевым. Дня через четыре он умер, и мы похоронили его на городском кладбище, выдолбив могилу в вечной мерзлоте. Говорят, тела в ней сохраняются сотни лет, но вряд ли Сане от этого было бы легче.

Конечно, мысль о деньгах не покидала меня. Девятьсот тысяч — целое состояние, которое могло бы полностью изменить жизнь моей семьи. Но мысли носили скорее созерцательный характер. Я представлял себя живущим в большом доме где-нибудь на берегу теплого моря. Вот я сажусь в кремовую ”Волгу” и мчусь по шоссе… У небольшого причала стоит собственная яхта. Такой вот нехитрый набор подсмотренного чужого благополучия крутился в моей голове.

Но каких-либо попыток начать поиски денег я не предпринимал. На это было несколько причин. Как и во многих людях моего поколения, родившихся в начале пятидесятых, во мне слишком крепко сидело прошлое. Идеалы служения стране, офицерская честь — эти слова мне не казались пустым звуком. Я был секретарем партбюро эскадрильи и верил во многое, что мне говорили. Конечно, жизнь внесла свои коррективы, но переступить очерченную самим собой черту я не мог. Я сдержал данное Сане Королеву слово и никому не говорил про его обман, но пытаться овладеть деньгами было для меня слишком серьезно.

Я осознавал, что это будет кражей, причем в таких размерах, что мне светит немало лет тюрьмы. Тюрьмы я боялся. Кроме того, я отчетливо представлял, какими трудными были бы поиски. Баренцево море с его внезапными шквалами и штормами слишком опасно в любое время года, необходимо хорошее судно и опытный моряк за штурвалом. Нужны большие деньги, чтобы организовать такое плавание.

Словом, всерьез о поисках самолета и денег я не думал. Пусть все идет своим чередом. Рано или поздно с какого-нибудь судна или самолета увидят наши обломки и, пожалуй, это будет лучшим финалом всей истории.

Севером я был сыт по горло. Осенью, когда, наконец, закрыли дело о пропаже денег, а с меня сняли подписку о невыезде, я с семьей уехал в Астрахань, где жили родители жены. Здесь и началась вторая часть истории. Она обошлась очень дорого всем ее участникам.

Глава II

Николай Ашухин — небольшого роста, с округлым, заметно выпирающим брюшком — встретился мне на улице недели через полторы после моего переезда с Севера. В кожаной куртке и ярко-голубых американских джинсах, он выглядел вполне преуспевающе, и я сразу решил, что Ашухин занимается коммерцией. Насчет шмоток я выглядел не хуже, но в отношении остального… Тринадцать лет авиации и северные приключения дали о себе знать. Хотя и были мы одного возраста, моя дубленая физиономия с прореженными седыми волосами смотрелась куда старше, чем у Николая.

Мы не виделись с ним много лет. Когда в молодости я набирал на погоны одну звездочку за другой, говорят, он мне завидовал. Впрочем, в ту пору мне завидовали многие. Летчик-истребитель… Голубая щегольски ушитая форма, блестящие петлицы с крылышками, красивая жена рядом — казалось, что вся жизнь будет такой же блестящей и красивой. За что ты получил вот эту медаль? За боевые заслуги? Было дело… За выполнение специального задания!.. И делал многозначительную паузу.

Я и, правда, не знал, чей самолет-нарушитель мы перехватили над Гиндукушем и пытались отжать от границы, посадить на наш аэродром. Я летал тогда всего лишь ведомым и в основном наблюдал бой со стороны. Но все равно я в нем участвовал! Я видел желтые трассы пушечных снарядов, и любой снаряд мог стать моим. Я ловил в перекрестье прицела чужой истребитель и слышал злые возбужденные голоса в шлемофоне. Дай ему еще, Володя! Уходи ниже, мать твою!.. И кувыркающиеся обломки истребителя, медленно кружащиеся над хребтом Гиндукуша.

Тогда мне казалось, что лучшее в моей жизни только начинается. Меня поздравляли с победой, к которой я почти не имел отношения, жали руки и хлопали по спине. Из Витьки Мельникова выйдет толк, мы еще послужим под его началом! Увы, ничего из меня не получилось.

Ашухин широко, во весь рот улыбался.

— Ну здорово, Витек! Сто лет не встречались. А ты почти не изменился, только цвет волос другой стал. Говорят, женщины седых больше любят.

Комплимент звучал довольно неуклюже, но мне стало приятно, что Николай не ахает и не качает головой: ”Ну, тебя не узнать, совсем постарел! А почему со службы так рано уволили — здоровье или с начальством не ужился?”

Колька Ашухин, одноклассник, старый приятель, не задавал дурацких вопросов и смотрел на меня с веселой, давно знакомой ухмылкой. — Идем?

— Идем.

Октябрь. У нас на побережье давно выпал снег и задувает с моря ледяной обжигающий ветер. Началась бесконечная полярная зима — темнота, ночь и короткие сумерки в полдень. Здесь, на Волге у Каспия, совсем по-другому. Желтое, теплое солнце, паутина бабьего лета и шуршащие листья на дорожках. Господи, до чего хорошо! Мы сидим на открытой площадке возле кафе-стекляшки, и я, жмурясь от солнечного света, бьющего в глаза, разливаю в стаканы пахучую ”Зубровку”. На столике под пластмассовым навесом запотевшие кружки с холодным пивом, толстая икряная вобла и красные, разрезанные на четвертинки, помидоры.

— За встречу!

— Будь здоров!

Мы закусываем помидорами вместе с воблой. Это очень вкусно, особенно когда под рукой холодное пиво. Я вернулся в город своего детства и мне здесь хорошо. Меня не забыли друзья.

— Ну что, еще по одной?

— Конечно!

”Зубровка” терпко отдает травой. Я запиваю ее пивом, хотя от такой смеси можно и с ног свалиться. Но я же летчик, меня так просто не собьешь! Надо, пожалуй, закусить горячим. Я встаю, что бы дойти до кафе-стекляшки. Меня опережает Николай.

— Сиди, я сам.

Он приносит горячие шашлыки, залитые красным соусом. Мы пьем за дружбу и грызем жесткое мясо.

— Ты куда собираешься устраиваться?

— Не знаю…

Я чему-то смеюсь. Мне хорошо здесь, в этом южном городе, и я пока не хочу думать о работе. Мимо проходят две девчонки, мы дружно провожаем глазами то, что обтянуто короткими юбками.

— А ничего, — толкает меня локтем в бок Николай.

— Ничего, — соглашаюсь я.

— Как у вас там насчет этого дела на Севере?

— Нормально.

— Но на шашлыки с девочками не поездишь! На льду только задницы студить.

— Можно и шкуру подстелить. А вообще, места там красивые…

— Но таких женщин там нет, — настаивает мой приятель.

— Таких нет, — снова соглашаюсь я, и мы пьем за красивых женщин.

Вечер мы заканчиваем у меня дома. Теща, правда, слегка бурчит, но жена Маринка, молодец, все понимает и даже ставит нам бутылку по случаю встречи старых школьных друзей. За стол садимся вчетвером, вместе с тещей. Николай умеет расположить к себе кого угодно, а особенно женщин. Он модно одет, остроумен, да еще успел по дороге купить четыре ”Сникерса”: детям и Маринке с тещей. Хотя мы уже крепко выпили, держится Николай молодцом. Сыпет обеим женщинам комплименты, потом к месту вставляет довольно смешной и не совсем приличный анекдот.

— Ха-ха-ха…

Маринка и теща хохочут, а Николай поднимает рюмку:

— Выпьем и мы за это!

Насчет работы мы, оказывается, с Ашухиным уже все решили. Я иду завтра в фирму, которую он возглавляет. Для меня припасена должность заместителя директора. И жена и теща сомневаются, надежна ли работа. Может, лучше на госпредприятие? А куда и кем? Снова слесарем? Большого выбора у меня нет.

— Полтысячи для начала получать будет, — солидно обещает Николай.

Для осени девяностого года это очень приличная зарплата. Ни на каком заводе я столько не получу. Пожалуй, стоит попробовать. А там видно будет.

Контора, которой руководил Николай Ашухин, именовалась ТОО ”Надежда” и была призвана оказывать помощь глухонемым. Николай ласково называл их ”убогие”. В небольшом полуподвале была размещена мастерская, где десятка полтора глухих и немых людей шили уродливые рукавицы, безразмерные спецовки и прочие поделки, не требующие большого умения и дорогостоящих материалов.

Официально это считалось основным производством, и я поначалу не понял, какой от меня будет толк. Николай доходчиво объяснил, что ”убогие” лишь прикрытие. На благородное дело городским Советом регулярно выделялись ссуды и льготные кредиты, чтобы вовлекать в общественный труд все новые и новые массы глухонемых. Но на производство шла лишь очень малая часть выделяемых денег. В основном деньги прокручивались и плыли мимо носа инвалидов. Хотя закон не нарушался. Ведь товарищество ”Надежда”, согласно зарегистрированному уставу, имело право торговать и перепродавать.

Это была нехитрая механика тысяч и тысяч подобных шарашек, которые выросли в период торжества демократии и не зря носили двусмысленное название — товарищества с ограниченной ответственностью. Считалось, что они возродят экономику и спасут государство. На самом деле шарашки срабатывали лишь в пользу спекулянтов. В их среду и ввел меня Николай Ашухин, мой бывший одноклассник.

Оглядываясь назад, с горечью думаю: не встреть я тогда Николая, моя судьба, судьба многих других людей сложилась бы по-другому. Остались бы в живых люди, умершие куда раньше предназначенного им срока. Но кто может заглянуть в будущее?

Фирмой заправляли двое: Николай и его приятель Толя Букаев, долговязый носатый мужик из породы инженеров-неудачников. На Букаеве ”висел” пошивочный цех, станки, которые постоянно ломались, обучение инвалидов и реализация никому не нужных уродливых поделок.

Меня определили на должность второго зама. Вместе с Ашухиным мы занимались куплей и перепродажей всевозможных товаров. Нам помогал Евгений Тарасенко, здоровенный широкоплечий парень по кличке Карась, исполнявший обязанности экспедитора, грузчика, а при случае и охранника. По молодости Карась отсидел небольшой срок, что-то связанное с мордобоем и пьянкой, затем болтался по разным шарашкам, пока его не подобрал Ашухин.

Покупали и продавали мы все, что подвернется, начиная от водки и заканчивая телевизорами. В основном по мелочи. В солидные сферы допущены не были. Но навар выходил в общем неплохой, и уже на второй-третий месяц я зарабатывал не меньше, чем в отряде полярной авиации. Торговля — азартная вещь. Никогда не думал, что стану купцом, а вот пришлось, и даже кое-что получалось.

Бухгалтером фирмы на полставки работала Зоя Семенова, стройная длинноногая женщина со спадающими на плечи густыми светлыми волосами. Ей было двадцать шесть лет, и после развода она жила одна в своей квартире. Двухлетняя Зоина дочка находилась почти постоянно у родителей, а материальных затруднений, как мы поняли, Зоя не испытывала. В фирму Ашухина она пошла работать по трем причинам. У нас было весело, а сидеть дома за годы декрета надоело, во-вторых, шел стаж, а в-третьих, платили мы неплохо. На бухгалтере при наших темных делах экономить было нельзя, себе дороже выйдет.

Зоя любит с нами посмеяться и не отказывается, когда мы приглашаем ее отметить очередной коммерческий успех. Она ходит в облегающей короткой юбке или джинсах, и мы дружно провожаем ее глазами, когда Зоя встает из-за стола и расхаживает по комнате.

Николай по праву шефа пробовал было к ней подкатиться. Не вышло. Зоя позволила себя проводить и даже пообжимать в подъезде. Но в квартиру не пустила. Позже, когда Николай снова пытался проявить внимание, она заявила, что ни в чьих услугах не нуждается и, если к ней будут слишком приставать, она уйдет. Ашухин скрипел от досады зубами, но отступил. Зоя была хорошим бухгалтером и надежным веселым товарищем. Терять ее было бы жалко. Кроме того, как ни крути, но ни один из нас не казался подходящей парой для нее, даже на роль временного любовника. В миллионеры мы не выбились, физиономиями до Алена Делона нам было тоже далеко, да и возрастом все мы, кроме Карася, были куда старше Зои.

За порогом нашей конторы у нее была своя жизнь и своя компания. После работы ее куда-то увозил на новенькой ”шестерке” крепко сложенный парень в кожаной куртке. На нас он посматривал снисходительно. Судя по всему, приятель Зои был тоже из коммерсантов, но, пожалуй, более удачливый, чем мы.

— Игорь подарил, — как-то раз простодушно похвалилась Зоя, показывая золотую цепочку.

Мы переглянулись. Цепочка тянула как раз на месячную зарплату любого из нас. За Игорем нам было явно не угнаться.

Глава III

К весне дела нашей фирмы сильно пошатнулись. Стало гораздо труднее с кредитами. Куда-то перевели заведующего районным сбербанком, который за небольшие взятки нам крепко помогал, а новые связи наладить никак не удавалось. Раньше хороший навар давала водка, но с завершением похода за трезвость магазины и ларьки все больше насыщались этим добром. Цены резко упали, и мы едва покрывали свои затраты.

Да и если прямо сказать, ни одного настоящего дельца среди нас не было. Фирма удачно прокатилась на кампании в защиту инвалидов и водочном дефиците, но все кончилось, и мы оказались на мели. Анатолий Букаев от коммерции был далек и занимался пошивочным цехом, который приносил копейки. Я почти не имел опыта, да и хватки тоже, годился лишь на роль помощника. Ашухин же, мгновенно поскучнев, чего-то выжидал, не проявляя активности.

Наш рабочий день в период депрессии выглядел примерно так. Мы не спеша собирались в конторе и звонили в банк, откуда нам сообщали, что вопрос о ссуде пока не рассмотрен. Потом, почесав языками час или два, сбрасывались на пару бутылок портвейна и, оживляясь, начинали выдвигать наполеоновские планы. Зоя таскала из дома колбасу и кофе, а когда у нас не хватало денег на выпивку, добавляла, щедро опустошая свой кошелек.

Как оказалось, у Зои отец после развода с матерью возглавлял какую-то крупную фирму в Калмыкии и деньгами дочку не обижал. Николай, узнав об отце, долго скреб затылок:

— Может, к нему обратиться? Поможет…

— Да нужны вы ему! — засмеялась Зоя. — Он с Германией и Бельгией торгует. Свое представительство в Москве. Такую мелочевку он на выстрел к себе не подпускает.

— Ну и ехала бы к нему, — огрызнулся Карась, — чем рядом с мелочевкой сидеть.

Сравнение с мелочевкой задело и меня и Николая.

— С вами, бездельниками, весело. А как надоест, уйду.

— Ну и уходи, — бурчал Карась. — Другую найдем, на всех хватит.

— Что, нравлюсь? — Зоя закидывала за голову руку и сладко потягивалась, выпятив грудь в сторону Карася. — А ты прокати меня куда-нибудь на природу.

Но машин ни у кого из нас не было. Если не считать старого ”Запорожца”, которого иногда давалНиколаю отец для перевозки товара. Но в ”Запорожец” Зоя ни за что бы не села. Это я знал точно.

— А мне папа ”шестерку” купил, — как-то сообщила она, нанося окончательный удар по нашему самолюбию.

— Ну и где она? — спросил я.

— В Элисте стоит. Летом папа ее сюда перегонит. Получу права и буду ездить.

Николай задумчиво смотрел на нее, покусывая губы. Наверное, именно тогда у него начали появляться довольно серьезные планы в отношении Зои.

Между тем мои домашние дела складывались еще хуже, чем дела фирмы. Приехала вместе с годовалой дочкой, сбежав от мужа-алкоголика, младшая сестра Марины. В двухкомнатной проходной ”хрущевке” нас сбилось семь человек. Всю квартиру занимали диваны и раскладушки, а в туалет, совмещенный с ванной, по утрам выстраивалась очередь. На кухне сушились ползунки и пахло мочой. Теща жаловалась на шум и тесноту, запираясь днем в нашей комнате с мокрой тряпкой на голове.

— У мамы болит голова, — виновато объясняла Марина.

От такой жизни мне становилось тошно и не хотелось возвращаться домой.

Однажды, после выпитого ”Распутина”, мы пришли продолжить на квартиру Зои. Когда сидели за низким журнальным столиком, я почувствовал, как ее колени коснулись моих. Я не торопился их отодвинуть, хотя и не делал попыток излишне прижиматься. Зоя поглядела на меня, и мне показалось, что в уголках ее губ играет едва уловимая усмешка. Мы пили коньяк, какой-то тягучий ликер, и я все время чувствовал ее колено.

Когда Зоя вышла на кухню за чайником, я догнал ее и осторожно обнял. Словно ожидая этого, она послушно прижалась ко мне. Наш поцелуй был торопливым и жадным.

— Пусти…

Она отодвинулась. Послышались чьи-то шаги, и в кухне появился Николай.

— Помощь не требуется?

— Нет, мы сами справимся.

Но Ашухин из кухни не уходил. Он сторожил нас. Мы вернулись в комнату втроем. Остаток вечера прошел в каком-то напряжении. Я представлял, как мы останемся с Зоей вдвоем. Она мне слишком нравилась, чтобы думать о чем-то еще. Николай, насупившись, молчал и наливал всем рюмку за рюмкой. Анатолий и Женька Карась лихо опрокидывали свои порции, оба заметно опьянели. Я больше не пил и заметил, что Николай тоже лишь слегка касается губами рюмки.

— Чего не пьешь? — мрачно спросил он.

— Мне хватит. А ты чего?

— И мне тоже.

— Тогда нечего сидеть. Давай собираться.

Но никто не вставал. Женька и Анатолий, размякнув от коньяка, вели бесконечный разговор о легковых машинах и, кажется, не слышали друг друга. Зоя, Николай и я молчали. Наконец Зоя не выдержала.

— Хватит, мужики, собирайтесь! Двенадцатый час…

Когда все одевались в прихожей, я хотел украдкой шепнуть ей, что выйду вместе со всеми и через пять минут вернусь. Но Зоя смотрела на все куда проще, чем я.

— Витя, поможешь мне посуду убрать?

— Конечно.

Я повесил куртку снова на вешалку и перехватил напряженный взгляд Ашухина. Женька и Анатолий, раскланявшись с хозяйкой, уже спускались вниз, а Николай все продолжал топтаться в прихожей.

— Пошли вместе, — наконец выдавил он. — Надо ребят проводить.

— Они и сами дойдут, — резко отозвался я. Николай все больше и больше меня раздражал.

— Так ты остаешься? — спросил он, глядя мимо нас.

— Да! Иди, тебя ждут.

Он осторожно прикрыл дверь. Мы с Зоей торопливо раздевались в спальне, словно кто-то мог нам помешать. Жизнь на севере и в отдаленных воинских городках не слишком баловала меня женщинами. Мы катались по широкой двуспальной кровати, острые коготки Зои больно впивались в спину.

— Делай со мной что хочешь… мне хорошо…

Она, стоная, бормотала что-то быстрое и бессвязное. Я почувствовал, как ее бедра напряглись.

— Еще… еще…

Зоя вдруг вскрикнула и замолотила ладонями по одеялу. Тело ее расслабилось, и я осторожно отодвинулся в сторону.

— Николай тебя ревнует, — сказал я, когда спустя несколько минут мы закурили. — Ты ему нравишься.

— Я и тебе, кажется, нравлюсь, — засмеялась Зоя.

— Даже очень… От тебя можно одуреть.

— А твой Николай мне надоел. Проходу не дает. Готов прямо в подвале на стол повалить. Зачем мне это нужно?

— Я тебе тоже не слишком нужен.

— Ты кажешься надежнее. Женщина не может быть одна. Две недели назад меня бросил Игорь. Сразу… Подвернулась красивая девчонка, моложе, чем я, и он кинулся за ней. А до этого говорил про любовь. Ты-то про любовь не будешь мне сказки рассказывать?

— Нет.

— Спасибо и на том. А Николай слишком себя любит. Рядом хорошенькая женщина — и не его! Он мне и зарплату обещал прибавить, вот ведь добрый какой!

Сейчас мне не было дела до своего бывшего одноклассника. Я гладил тело женщины, которая мне нравилась, и хотел ее снова.

Я рассказал Николаю про самолет. Потом я жалел об этом и жалею до сих пор. Я не разглядел в Ашухине многого, что должно было меня насторожить. Но дружба часто бывает слепой, и лишь время ставит все на свои места.

Мы продолжали встречаться с Зоей. На Николая было жалко смотреть. Он ходил словно прибитый, избегая лишних разговоров со мной. Дома, к убожеству и тесноте переполненной квартиры, прибавилась ревность. Марина начинала догадываться, что у меня кто-то появился. Я мог какое-то время прятать наши свидания с Зоей, прикрывая их мнимыми коммерческими поездками. Но трудно обмануть женщину, с которой прожил полтора десятка лет.

Самым тяжелым для меня было то, что жена прятала все в себе и молчала. Мне было бы легче оправдываться, врать про торговые дела, наконец просто психануть, изображая оскорбленную добродетель. Постоянное напряжение искало выхода. Раздражаясь, я находил пустяковые зацепки для ссоры, но Марина продолжала молчать, и я затихал.

Денег домой, как и остальные в нашей фирме, я почти не приносил. Впору было искать новое место работы, но это казалось мне предательством по отношению к Николаю. Я не мог бросить его в трудную минуту.

Отношения между нами, кажется, вошли в прежнее русло, хотя мою связь с Зоей он переживал болезненно. В один из дней, когда мы ломали головы над тем, где бы подработать хоть немного денег, я и рассказал Николаю историю о пропавших девятистах тысячах.

Ашухин был в душе авантюристом. Он загорелся мгновенно и закидал меня кучей вопросов.

— А может, эти деньги уже нашли?

— Нет. Я неделю назад получил письмо от приятеля. Он бы мне сообщил. Да и в газетах бы написали.

— Их могли найти рыбаки или какие-нибудь бродяги. Поделили — и дело с концом.

— Мешок не так просто отыскать. Он спрятан в расщелине скалы и заложен камнями. Об этом известно очень немногим из числа тех, кто проводил проверку.

Николай по своей давнишней привычке скреб затылок.

— Ну, а ты смог бы найти этот остров?

— Трудно, но попробовать можно.

— С самолета?

— Нет, слишком дорого. Практически это выглядело бы так. Мы доезжаем до какого-нибудь рыбацкого поселка на побережье западнее города, нанимаем баркас с опытным местным рыбаком и начинаем искать остров.

— Иголку в стогу сена?

— Думаю, шансов больше. Я еще там, на севере, проверил штурманские карты. В тех краях примерно семь-восемь островов, где может находиться самолет. На месте будет виднее, круг поисков наверняка сузится.

— А в чем тогда дело, — весело глядя на меня, Ашухин улыбался. — Где-то лежит почти миллион, ждет нас, а мы не телимся. Такой шанс случается раз в жизни.

— Все не слишком просто. Это север, Баренцево море…

Я начал расписывать опасности, но Николай азартно мотал головой, отмахиваясь от моих слов.

— …самое хреновое, если докопаются, что мы нашли эти деньги. Знаешь, какой срок нам светит?

— Догадываюсь, — беззаботно отозвался Ашухин.

— Ни хрена ты не Догадываешься! От восьми до пятнадцати, статья девяносто третья. Хищение госимущества в особо крупных размерах.

Николай на минуту задумался.

— Какое к чертям хищение! Случайно нашли мешок денег. Если поймают, отдадим. Мы его как раз в милицию нести собирались.

— Десяток лет в зоне, это не шутки. С огнем играем.

— Миллион тоже не шутки, — мгновенно парировал Ашухин. — Если поведем дело по-умному, никто ничего не узнает. С тех пор уже почти два года прошло, думаешь, только им и дела, что твой мешок искать! Тут полстраны за это время растащили и то ничего. У тебя карты тех мест сохранились?

— Валяются где-то дома.

— Давай вместе глянем, как и с чего начинать.

И мы пошли с Николаем смотреть эти карты. Но для себя я еще решение не принял. Я все еще не мог переступить через очерченную самим собой черту.

Однажды утром Николай объявил, ни к кому не обращаясь:

— Ну все, теперь я вольный казак.

— Тебя и раньше не слишком в узде держали, — пробурчал Анатолий Букаев.

Он был не в духе. В пошивочном цехе сломались сразу две машины, запчасти давно кончились, и Букаев вместе с инвалидами уже полтора месяца не получал денег.

— Я с женой разбежался, — пояснил Ашухин. — Развод и девичья фамилия…

Больше эта тема в нашем подвале не поднималась, но развод с женой тоже имел отношение к дальнейшим событиям.

Семейная жизнь Ашухина складывалась довольно своеобразно. Не знаю, как ладили они между собой в молодости, но ко времени моего приезда в Астрахань Николай и его жена Татьяна жили каждый по себе. Они почти не ссорились и не ругались. Оба щадили свои нервы, мирно решали вопросы квартплаты, складывались на питание и покупки вещей для сына и даже иногда ложились вместе спать. В остальном они друг другу не мешали. У Татьяны были свои друзья, свое окружение, и Николай никогда не выспрашивал, где она бывает вечерами. Татьяна, в свою очередь, не интересовалась, кого приводит домой муж в ее отсутствие. Когда Ашухин заболел гриппом, Татьяна тут же переселилась на неделю к матери — убирать друг за другом супруги брезговали.

Такое существование тянулось уже давно, но связываться с разводом никто из них не хотел. Лишние расходы, да и как разменяешь двухкомнатную квартиру? Кроме того, Ашухиных объединяла одна черта: каждый больше всего на свете любил себя и не хотел доставлять себе малейшего беспокойства.

Но я не задумывался, почему вдруг зашевелился Николай и даже перетащил в ожидании обмена свои вещи к родителям.

Между тем не проходило дня, чтобы Ашухин снова и снова не заводил разговор о самолете и спрятанных деньгах. Он строил планы, как хорошо мы могли бы зажить, будь у нас этот миллион, и подманивал меня, как ребенка на яркую конфету. Невольно заражаясь, я снова начинал мечтать о коттедже, собственной машине и даже о золотых побрякушках для Зои.

Я еще не дал согласия начать поиски, но, опираясь на весь свой северный опыт, уже выстроил в голове подробный план экспедиции, которая без излишнего риска могла бы обеспечить нам удачу.

В трехстах километрах западнее города, где я жил, на побережье находился крошечный рыбацкий поселок Индерма. Мы дважды летали туда на охоту и оба раза нас сопровождал местный рыбак Выргу Ласей из коми-переселенцев. У него имелся просторный баркас с дизельным двигателем, на котором Ласей, по его словам, уходил за сельдью далеко в море. Если Ласея не окажется на месте, можно будет переговорить с другими рыбаками. За хорошую плату кто-нибудь согласится. Что у них там в цене?.. Боеприпасы к охотничьим ружьям и малокалиберкам, курево и, конечно, спирт.

По моим расчетам, Индерма находилась напротив места приземления самолета. Но и добраться до поселка было целой проблемой. Путь через город отпадал. Мне нельзя было появляться в его окрестностях: если меня увидит кто-то из знакомых, это сразу вызовет подозрение. О пропавших деньгах знали слишком многие. Желательно, чтобы моя фамилия не фигурировала на авиабилетах — тоже лишний след. Значит, добираться надо железной дорогой, а оставшиеся пятьсот-шестьсот километров как придется.

Вопрос упирался в деньги. А их-то у нас как раз и не было.

В мае в низовьях Волги по-летнему жарко. Горячий ветер с пустыни сушит воздух, и весенняя зеленая трава в степи быстро сохнет, становится серой и ломкой. Но у воды хорошо. Пока еще нет мошки и комаров, а Волга, разливавшаяся на десятки верст, превращается в сплошное море, где островами поднимаются затопленные дубовые и осиновые рощи, а в протоках вскипает вода от бесчисленных рыбьих стай, идущих на нерест.

Почти весь месяц мы мотались с Карасем по рыбацким бригадам и колхозам, скупая воблу. Поступил большой заказ из Москвы, который позволил бы оплатить долги нашей фирмы и кое-что заработать нам самим.

После одной из поездок Зоя меня к себе не пустила. Мы стояли на лестничной площадке перед дверью ее квартиры. Я знал, что она бывала куда резче, отшивая слишком надоедливых кавалеров. Сейчас она говорила тихо, почти виновато, словно убеждая меня.

— …Это не нужно нам обоим. У тебя семья, два сына, ты их не бросишь. Мне тоже пора думать о будущем. Скоро двадцать семь, дочка постоянно у матери… знаешь, все эти связи… мне было хорошо с тобой, но, пожалуй, хватит. Не приходи сюда больше. А на работе пусть все остается по-прежнему. Мы друзья, так ведь?

— Так, — подтвердил я и, повернувшись, зашагал вниз по лестнице.

Ну что же, это вполне закономерный финал. Кто я такой, чтобы за меня держаться? Ни положения, ни денег… Приличные духи и те не в состоянии подарить. Я тупо брел по улице, пока не очутился возле той самой стекляшки, где мы отмечали с Николаем нашу встречу. Сейчас у меня тоже имелся повод выпить. Тогда за встречу, а сейчас за расставание. Я пропил двадцать казенных рублей и заснул на кухне нашего двухкомнатного общежития, бросив на пол старый полушубок. Мне не хотелось никого видеть.

Разрыв с Зоей словно что-то сдвинул во мне. Я твердо решил заняться поисками самолета.

Через несколько дней, отослав под каким-то предлогом из конторы Женьку Тарасенко, я изложил Николаю свой план. Зоя ушла в банк, Букаев мотался по городу в поисках запчастей, и нам никто не мешал.

— Ты как чувствовал, — засмеялся Ашухин, — я сам сегодня с тобой на эту тему собирался говорить. Зоя дает нам три тысячи, Анатолий обещал семьсот рублей, так что с деньгами все нормально. Надо понемногу закупать все необходимое. Сдадим воблу и можно трогаться в путь — экипаж набран, как раз полное купе в фирменном поезде.

— Какое купе? — не понял я. — Мы же с тобой вдвоем собирались.

— Женьку в стороне я не могу оставить, — замотал головой Ашухин. — Мы с ним фирму вместе начинали. Ты со своим другом тоже бы так не поступил…

Николай смотрел на меня бесхитростно и открыто. Конечно, они с Карасем друзья, и я должен это учитывать. Правда, долю денег при будущем дележе Николай для своего друга сильно урезал. Оказывается, этот вопрос он уже хорошо обдумал.

— Нам с тобой по триста тысяч, потому что вся организация и весь риск ложатся на нас двоих. Женьке — сто тысяч, Букаеву тысяч двадцать-тридцать. Нормально?

— Ну-ну, — усмехнувшись, подбодрил я его, — давай дальше.

— Зое сто тысяч, она ведь, считай, всю компанию финансирует… И тысяч пятьдесят семье твоего погибшего штурмана. Там останется кое-какая мелочь: на взятки, обратные билеты и прочее, — Ашухин повертел в воздухе растопыренными пальцами. — Пойдет такой расклад?

— Нет. Про Зою разговор позже, а насчет Королева я не согласен. Ему положена одинаковая с нами доля.

— Кем положена? — изумленно всплеснул руками Ашухин, — за что? Мы тюрьмой рискуем, лезем невесть куда во льды. Разве пятьдесят кусков маленькие деньги? Особняк купить можно!

— Нет, — я упрямо мотал головой. — Наши доли должны быть одинаковыми. Кстати, друг твой, Карась, может здорово обидеться, если узнает, что получил втрое меньше нашего.

— Женьке необязательно все знать. Его дело телячье, сопровождать, охранять, делать что говорят. Ему такие деньги никогда не снились. А твоему Королеву полета тысяч, считай, с неба свалились.

— Не Королеву, а его семье!

Жадность Ашухина неприятно меня задела. Я поднялся. Уловив что-то в моих глазах, Николай вдруг засмеялся и протянул руку.

— С тобой даже поторговаться нельзя. Согласен я, согласен… Тебе, мне и для семьи штурмана по двести двадцать тысяч, а остальным, как договорились. Пойдет?

Его смех и излишнее оживление показались мне фальшивыми.

— В качестве кого и зачем ты хочешь взять Зою? — медленно проговорил я, глядя Ашухину в глаза, — в качестве еще одного кандидата в тюрьму или в покойники?

Николай растерянно заулыбался.

— Ну вот, теперь тебе ста тысяч для нее жалко стало…

— Коля, не виляй. Дело не в ста тысячах, нам хватит досыта нажраться и своих денег. Ты хоть представляешь, куда мы лезем! Знаешь, сколько у нас шансов не вернуться? Полета. Фифти-фифти!

— Да ладно, хватит путать…

Он продолжал с усилием улыбаться.

— Коля, я мужик, и то мне не по себе становится, как вспомню, куда нам плыть придется. Ты хоть раз видел шторм в Ледовитом океане? Светит солнце, — а через полчаса сплошная мгла и пятиметровые волны. Когда опускается туман, можно в лепешку расшибиться о льдину и не успеть ее увидеть! А знаешь, какая там температура воды?

— Ну, хватит, — занервничал Ашухин, — хватит пугать…

— В этой водичке даже летом человек выдерживает не больше пяти минут. Потом останавливается сердце.

— Она сама решила ехать. И потом… Я тебе не хотел говорить, чтобы не причинять лишнюю боль… но мы с Зоей собираемся пожениться.

Вот это для меня стало действительно неожиданностью! Впрочем, я мог предвидеть… Ашухин почти ничего не делал просто так. Во всех его поступках был смысл. Просто тогда я его слишком плохо знал.

А подготовка наша затянулась еще на месяц. Лишь в конце июля мы, наконец, погрузились в поезд и, оставив все дела фирмы на безотказного Толю Букаева, отбыли на север.

Глава IV

Индерма — поселок без улиц. Три десятка домов раскиданы как попало, кучками и поодиночке по берегам извилистой узкой бухты. Дома старые, рублены из почерневших сосновых плах, на дощатых крышах толстый слой ядовито-зеленого мха. Часть домов заброшены, окна и двери забиты, и мох сползает по стенам к заросшим травой тропинкам.

Водитель попутного ”УАЗа”, конопатый широконосый парень, высадил прямо перед домом Выргу. Я отсчитал ему сотню. Парень, подумав, покрутив широким носом, вернул мне четыре десятки.

— Хватит и шестидесяти. По пятнадцать с человека…

Зоя удивленно посмотрела на меня. Я пожал плечами. Это Север. В наших южных краях такого не дождешься.

Нам повезло. Старик Выргу Ласей оказался на месте. Сутулый, с морщинистым худым лицом, он расплылся в улыбке, оглядывая нашу компанию.

— Ба, Виктор! Давно не виделись. Здравствуй!

Он тряс ладонь сразу обеими руками.

— Заходите в дом!

Я познакомил Ласея с остальными, и он по очереди жал всем руки. Через час мы сидели за столом и пили водку. Шел первый час ночи, сквозь небольшие окна пробивался бледный свет спрятавшегося за горой солнца. Через час или два оно вынырнет на склоне и снова пойдет по кругу над морем. В начале августа в здешних местах еще светло почти круглые сутки.

В доме было натоплено. На столе стояли тарелки со свежепросоленной сельдью, вяленой горбушей и красной икрой в глубокой глиняной миске.

— Быть добру! — Ласей поднял зеленый стаканчик с водкой. — Молодец, что не забыл, наведываешься!

Мы дружно черпали ложками икру. Нечасто приходится так роскошно закусывать. Ласей подцепил соленый гриб и, пожевав его, отложил вилку в сторону. Я знал, что деликатный старик не полезет ни с какими расспросами, и поторопился сам рассказать о цели приезда. По крайней мере, Ласею будет что ответить соседям, если те начнут любопытствовать.

— Это мои друзья-журналисты. Николай и Зоя, — рассказывал я старику. — У них задание написать статью и сделать фотоснимки северных островов. Ну там, животный мир, природа.

— Какой журнал-то? — простодушно уточнил Выргу. — ”Вокруг света”?

— Да нет, научный, ”Природа и человек” называется, — продолжал плести я. — А меня, значит, попросили сопроводить их.

— Hy-ну, — улыбаясь щербатым ртом, соглашался старик. — Хорошее дело.

— Нам нужны лодка и проводник. Ты как смотришь, Ласей Егорович, насчет того, чтобы с нами прогуляться?

— Можно, — подумав, отозвался старик, — хозяйства у меня никакого, дверь закрыл да поехали.

— Ну и хорошо.

Я облегченно вздохнул. По крайней мере, одна проблема была решена.

Ласея Егоровича Выргу, бывшего лесоруба, жизнь потрепала крепко. Воевал, попал в плен, а когда вернулся домой, там его не ждали. Жена сошлась с мастером лесоучастка, а выросшие без отца дети Ласея не узнавали, пугаясь чужого, худого, как скелет, дядьки. С мастером у жены особой любви не было. Когда Ласей пообещал все простить, она к нему вернулась. Но толку из этого не вышло, только промучались. Выргу, подвыпив, начинал гонять жену, а однажды, в порыве злости, пырнул ножом мастера, имевшего неосторожность проходить мимо его дома. Мастер выжил, а Ласей получил пять лет. В лагере под Свердловском нагляделся такого, чего и представить не мог. Видел, как играют в карты на чужую человеческую жизнь. Был сам жестоко бит и не раз ограблен уголовниками, заработал туберкулез, почему-то не умер и освободился по известной амнистии пятьдесят третьего года.

С тех пор Ласей жил здесь, на побережье, где во второй раз женился. Жена лет пять назад умерла, а оба сына уехали в краевой центр искать городское счастье. Изредка присылали к праздникам открытки, но приезжать сюда не хотели. Выргу им не писал, так как был почти неграмотен и почти все время проводил на рыбалке и охоте. Несмотря на превратности судьбы, старик оставался беззлобным и покладистым, на мой взгляд, даже слишком простым. Мог отдать любую вещь, никогда не требуя отдачи.

Деньги за поездку Ласей брать с нас, конечно, отказался, хотя шел промысловый сезон — подготовка к долгой северной зиме. Двести литров солярки мы купили сами, а продукты привезли с собой.

Нам очень не хотелось светиться в поселке, и мы почти не выходили со двора Вырги. Но за два дня, пока мы спешно готовились к плаванию, в доме перебывал почти весь поселок, каждый хотел поглазеть на приезжих корреспондентов. Правда, меня несколько успокоило то, что о пропавшем самолете никто не упоминал. Возможно, местные жители об этом ничего не знали или просто не придавали значения событию двухлетней давности.

Из осторожных расспросов и разговоров со стариком я понял, что, скорее всего, самолет мог находиться на одном из трех островов к северо-востоку от поселка. Если там не окажется, то круг поисков придется расширять. Только нам это будет уже не под силу. Дай Бог добраться хотя бы до этих трех островов и вернуться благополучно обратно.

Баркас у Ласея широкий, из плотно пригнанных дубовых досок, и напоминает большую шлюпку. Я не раз встречал такие баркасы в море. Они устойчивы и хорошо выдерживают качку. На этих суденышках рыбаки рискуют забираться в самые высокие широты до Земли Франца-Иосифа. Наши острова ближе. Если это, конечно, то, что мы ищем. Аламаган, Капля и Неро… Ну, Капля — это понятно: крохотная каменистая точка среди океана. А что означают имена Аламаган и Неро?

Ласей в своем неизменном толстом свитере и меховой безрукавке, опираясь локтями на руль, неторопливо вставлял в мундштук новую сигарету.

— Аламаган означает богатырь, великан. Скала там торчит, на большого человека похожая… А Неро — имя такое женское, может, в честь своей невесты кто-то назвал.

Аламаган, кажется, отпадает. На острове, где лежит наша ”Сессна”, нет высоких скал. Значит, остаются Неро или Капля.

Мерно стучал двигатель, отсчитывая пять миль в час. Суток за двое доберемся до островов, если не изменится погода и не подведет двигатель.

Начало августа, в общем, спокойное время в здешних местах. Вода, вбирая и усиливая краски, переливалась всеми оттенками от светло-голубой лазури до темно-фиолетовых полос у основания волн. Наверное, так же выглядит солнечным днем океан в тропиках. Но Баренцево море обманчиво. Оно и сейчас дышит холодом, а если северный ветер, то впору надевать шубу. Вода мгновенно меняет цвет, и жутковато даже с палубы большого корабля глядеть на вздымающиеся валы, окруженные тучами брызг. Так полтора года назад тащило сентябрьским ураганом наш самолет, и волны бились, сталкиваясь друг с другом в сотне метров под нами. Нам просто повезло, что на пути попался один из этих трех островов. Аламаган, Капля, Неро… Мне кажется это была Капля. Продолговатая базальтовая глыба, наполовину покрытая плоским языком ледника.

Мы по двое спустились пообедать в трюм баркаса. Сначала Николай с Женькой, потом мы с Ласеем. Зоя налила нам по тарелке горячего жирного супа с макаронами.

Наши взгляды на мгновенье встретились, и оба одновременно отвели глаза в сторону. Мы остались друзьями и все же не очень уютно чувствовали себя рядом друг с другом. Я наполнил из оставленной нам полбутылки спирта две толстые граненые стопки. Зоя отказалась.

— Я уже выпила с ребятами. Хватит.

— Ну тогда мы сами. Твое здоровье, Ласей.

— С Богом!

Давно замечал, что в море у меня разыгрывается зверский аппетит. Я с удовольствием наворачивал густой суп — тушенки и макарон Зоя не пожалела. Ну что же, пока нет ветра и качки, можно поесть как следует. Когда разыграется ветер, уже ничего не приготовишь. А Николаю с Женькой, наверное, в рот вообще ничего не полезет. Насмотрелся я, как новички страдают от морской болезни.

Ласей, отхлебнув несколько ложек, снова взялся за мундштук. Я вылил остатки спирта в его знаменитую стопку.

— А вы, ребята? — отложив мундштук, спросил Ласей.

— Нам хватит.

— Ну, за вас…

Ласей не спеша, врастяжку допил спирт и принялся за суп. Едок из него плохой. Кое-как похлебав, он закурил сигарету.

— Чего не ешь? — спросил я. — Либо спирта маловато?

— Достаточно. Когда помоложе был, метал все подряд, а сейчас уже не идет. На фронте, бывало, лошадь дохлую найдешь, откромсаешь прямо из грязи кусок мяса со шкурой и варишь в окопе под палаткой. А со всех сторон галдят: ”Доставай, хватит! Горячо сыро не бывает”. И хряпаем эти жилы, аж скулы трещат. А если еще хлеба кусок, то, считай, вообще праздник. Меня бы твой журналист поспрашивал, я бы ему много чего рассказал.

Нет, Николай Ашухин деда слушать не станет. Наплевать ему на Ласея и всех остальных. Только деньги Ашухина интересуют и чтобы благополучно вернуться с ними на берег. Моря Николай боится. С удовольствием остался бы в поселке, но еще сильнее боится оказаться в стороне от денег.

Старик Ласей совсем другой. Без хитрости. Мне приятно сидеть рядом с ним, вдыхая крепкий дымок ”Примы”.

— Ласей Егорович, ты давно на этих островах последний раз был?

По своему обыкновению Выргу ответил не спеша, поразмышляв с минуту.

— Лет двенадцать назад на Аламагане останавливались. Ночевали, мотор ремонтировали. Красивый остров, скалы, птиц много. Хорошие снимки получатся.

Господи, этого бесхитростного простого старика мы должны обманывать, врать всей компанией, чтобы он ни о чем не догадался! А если все же догадается?

С погодой нам повезло, мотор тоже работал исправно. Время от времени Ласей его выключал, чтобы не перегревались цилиндры, и мы шли под парусом, сшитым из неровных кусков брезента. Раза два попадались стаи касаток. Огромные лоснящиеся тела стремительно неслись мимо, иногда полностью выпрыгивая из воды. Одна из касаток, сделав полукруг, вынырнула за кормой баркаса. Я различил небольшой глаз, уставившийся в нашу сторону.

— Говорят, они на людей нападают, — сказал Ашухин.

Чувствовалось, что соседство с касатками его нервировало.

— Кто говорит? — спросил Ласей.

— Ну вообще… Я в кино видел. ”Смерть среди льдов” называется.

Касатка, набирая скорость, оглушительно шлепнула о воду мощным раздвоенным хвостом и гигантской свечой взмыла вверх. Волна с силой ударила о борт судна. Я заметил, как Николай, побледнев, вцепился в поручни.

— Вот бы фотографии получились! — проговорил Ласей, стоявший у штурвала.

— Спасибо, что эта рыбина нам на голову не брякнулась, — мрачно отозвался Карась.

К вечеру второго дня на горизонте появилось темное пятно.

— Аламаган! — объявил Ласей. — Через пару часов будем на месте.

Скалистый высокий остров был окружен кольцом прибоя. Волны с шумом бились о базальтовые изъеденные солью и водой стены. Пронзительно крича, с утесов тучами срывались чайки и хороводом носились над нами, пикируя до верхушек мачт. Ласей медленно вел баркас вдоль бурлящей зеленой струи. Мощное течение, огибая остров, прижимало судно к скалам. Мимо бортов, кружась в водоворотах, мелькали клочья пены. Представляю, что здесь творится, когда поднимается ветер!

Я уже понял, Аламаган не тот остров, что был нам нужен, но мы обязаны играть свою роль. Николай поминутно щелкал фотоаппаратом, снимая скалы, прибой, чаек. Он изо всех сил изображал восторг.

— Отличный кадр! Теперь еще!

Базальтовая угловатая глыба пронеслась в трех метрах от баркаса. Ашухин невольно отступил в сторону.

— Что, страшно? — Зоя в своей оранжевой ”аляске” и узких джинсах махала руками, отгоняя чаек.

— Красиво здесь, правда?

Пожалуй, она единственная из нас, кто меньше всего думал о будущей добыче. Зоя была довольна уже тем, что оказалась здесь, где все ново и интересно для нее. Север, море, остров, к которому мы плыли…

Ласей сделал крутой поворот и осторожно направил баркас в узкую бухту.

— Это не тот остров, — прошептал я Николаю. — Если Ласей хочет, пусть побродит с нами.

Мы вытянули баркас на пологую галечную отмель и бросили между камней тяжелый трехлапый якорь. Но чтобы попасть на остров, нам предстояло взобраться вверх по ступенчатому подъему метров сто. Ласей уверенно выбирал тропу, обходя огромные глыбы, мы, пыхтя, карабкались следом. Отсюда, с обрыва, был виден почти весь остров. Цепь мелких озер в низинах, пласты подтаявшего льда, а на южной оконечности несколько скал причудливой формы. Одна из них, с полукруглой вершиной, действительно напоминала человеческую фигуру.

На острове множество птиц. С ближайшего озера поднялась большая утиная стая и закружилась прямо над нами. Карась, вскинув ружье, торопливо выстрелил, потом еще раз. Мимо!

Ласей поцокал языком. Свой пятизарядный нарезной винчестер он даже не снимал из-за спины.

— Не трать на уток патроны. Добыча впереди, вон там, — он показал на озеро, где плавали крупные серые гуси. — Только я один пойду, вы всех распугаете.

Ласей поднял ладонь, определяя направление ветра, и, зарядив винчестер, быстро зашагал к озеру. Мы сели на просушенный ветром пригорок. Ашухин сфотографировал Зою, потом и нас с Женькой.

— Будем вспоминать, как по здешним островам лазали…

— Миллион искали, — засмеялась Зоя.

Вдалеке послышались сухие хлопки винтовочных выстрелов. Мы поднялись и не спеша пошли навстречу Ласею. Старик, забросив винчестер за спину, тащил в каждой руке по гусю.

— Тяжелые, — проговорил Выргу, протягивая одного гуся мне. — Уже жирку набрали, скоро на юг полетят.

В мелких прозрачных озерах, кроме уток, плавали множество разноцветных нырков. Они не взлетали, а, отплыв подальше, настороженно следили за нами.

— Мясо нехорошее, — предупредил старик Женьку Тарасенко, когда тот попытался прицелиться. — Рыбой пахнет, совсем есть нельзя.

— Действительно, хватит стрельбы, — поддержал Ласея Ашухин.

Карась опустил ружье, а Николай добросовестно сфотографировал лужу и птиц.

— Вон у той скалы землянку покажу и крест, — сказал Ласей. — Человек там жил и там помер.

Мы обогнули озеро и километра через полтора вышли к подножию гряды. Здесь, в низине, среди стелющихся карликовых берез, торчал почерневший деревянный крест, сработанный из толстых досок. Крест сильно покосился, а вырезанную ножом надпись прочесть было невозможно.

— Из соседнего поселка парень, звали Афанасий Ош. Еще до войны было… На рыбалку поплыл, а тут шторм. Лодку пригнало к острову и о камни разбило. Афанасий выплыл, целый год на Аламагане жил. Землянку построил…

От землянки почти ничего не осталось. Закопченные бревна просели, завалив вход. Жерди и валежник, которыми укрепляли земляную крышу, сорвало и разбросало среди берез.

— Отчего он умер? — спросил я. — От голода?

— Нет. Он летом умер. Летом от голода не помрешь. От болезни или от тоски. Шутка ли, целый год один. Да и вообще здесь людей почти не бывает.

— А пешком по льду добраться не мог?

— Течение сильное. Море никогда до конца не замерзает. Вот от Неро или Капли можно дойти, там лед толстый.

Мне казалось, что старый Выргу смотрел на меня слишком пристально. Словно догадывался, что я скрываю от него какую-то тайну. Я отвернулся.

Ласей, Женька Карась и я ночевали на берегу возле костра. Николай с Зоей ушли после ужина на баркас.

— Кольке везде хорошо, — пробурчал Карась. — Хитрый черт. Даже здесь с бабой спит.

Старик Выргу, посмеиваясь, прикурил от костра очередную сигарету. За ужином мы выпили по три стопки спирта, и настроен он был благодушно.

— Женщины — это хорошо. У меня тоже подружка есть. Молодая, пятьдесят восемь лет…

— Молодожены! — заржал Женька. — Ну ладно, давайте, что ли, еще по стопке перед сном.

— Давай! — поддержал я.

Ласей из деликатности промолчал, только двинул ближе к нам миску с холодной гусятиной. Мы выпили по очереди из толстостенного граненого стакана еще грамм по сто разбавленного спирта и принялись с Женькой доедать гуся.

Медно-красное солнце вынырнуло из-за скалы, протянув блестящую дорожку среди волн. Уже чувствовалась близость осени. По утрам подмораживало — короткое северное лето подходило к концу. Впрочем, здесь никогда не бывало тепла — не так далеко отсюда начиналась граница ледяных полей.

Мы поднялись через три часа и, подогрев чай, столкнули баркас в воду; темные утесы Аламагана остались позади. Николай, продолжая играть свою роль, щелкнул несколько раз фотоаппаратом, потом отправился спать в трюм.

Спустя примерно сутки на горизонте показался Неро. Еще через час я понял, что это тот остров, куда два года назад с трудом дотянул самолет.

По сравнению с Аламаганом он был гораздо меньше. Вместо отвесных скал — зализанные каменные берега и широкие галечные отмели. Ноздреватый язык ледника, выползая по склону из моря, покрывал почти весь остров. Я смотрел на приближающуюся землю и мне становилось не по себе. Два года назад мы с Саней Королевым едва не остались здесь навсегда. Зачем я опять потащился сюда? Надо ли испытывать судьбу еще раз? Совсем некстати вспомнился трухлявый крест над могилой рыбака на Аламагане.

Хреновые предчувствия одолевали меня, пока мы приближались к острову. И все же я не ожидал, что все закончится так скверно. Гораздо хуже, чем я мог предполагать.

Глава V

Наш сценарий начал лопаться и трещать по швам уже с первых минут после высадки. Николай, повесив на плечо оба фотоаппарата, озабоченно глянул на часы.

— Значит, так, время терять не будем. Мы с Зоей и Виктором быстро обежим остров, хотя я и так вижу, что ничего интересного тут нет — это не Аламаган. А ты, Ласей Егорович, вместе с Евгением, пока мы ходим, проверьте мотор. Может, свечи надо почистить или масла подлить. Вернемся, перекусим и сразу на Каплю.

Но Ласей, не обращая внимания на слова Ашухина, уже тянул из груды вещей свой винчестер.

— Не надо ничего чистить, — бормотал старик, — дизелек как часы стучит, весной каждый винтик перебрал.

— Еще глянуть не мешает.

— Не надо ничего глядеть, — гнул свое старик. — Лучше прогуляемся вместе.

Мы с Николаем переглянулись. Ласей расталкивал в карманы фуфайки патроны. Ашухин за его спиной делал мне отчаянные знаки. Надо было что-то срочно придумывать.

— Давайте, чтобы время не терять, на две группы разделимся, — предложил я. — Мы с Евгением сделаем снимки вверху на леднике, а вы пройдитесь вдоль берега.

— Конечно, — подхватил Ашухин. — Чего толпой шляться?

До нашей разбитой ”Сессны” отсюда было не больше километра. Через двадцать минут мы уже стояли с Карасем возле самолета. Нагреваясь под летним солнцем, ”Сессна” уже на две трети погрузилась в оттаявший под ней лед. Носа почти не было видно. Серебристым горбом торчала верхушка фюзеляжа да хвостовое оперение. Шагах в двадцати валялось оторванное колесо. Резину мы с него срезали и сожгли два года назад.

Карась разглядывал и цокал языком.

— Крепко вы грохнулись. Страшно, наверное, было?

— Страшно, — подтвердил я. — Пошли быстрее.

Женька на ходу оглянулся.

— Нет, я бы летчиком не смог работать. Жутко представить, как с высоты сюда валишься. Молодцы, сумели самолет посадить.

— Просто повезло. Брюхом тормозили, а то бы вон в ту трещину прямиком въехали.

Карась издали заглянул в глубокий ледяной разлом и снова поцокал языком.

Брезентовый мешок с деньгами мы когда-то спрятали в узкой расщелине у подножия скалы и завалили камнями. Я торопливо отбрасывал камни, шаря рукой в расщелине. Пальцы натыкались на лед. Вода сыграла с нами злую шутку.

В июльские теплые дни она залила расщелину и вскоре, замерзнув, накрепко вморозила сумку в скалу. Никаких инструментов мы с собой не захватили. На наше счастье, у Карася оказался большой складной нож, которым мы по очереди принялись долбить ледяные натеки. Через полчаса нож с треском переломился, и изо льда торчала лишь металлическая ручка и кусок выцветшего брезента. Я подобрал плоский треугольный камень и принялся колотить по нему другим булыжником.

Дело пошло быстрее. Удачным ударом я сколол целый пласт льда. Еще немного! Я уступил место Карасю и, сняв шапку, вытер пот. Оглянувшись, увидел три фигуры, двигающиеся по леднику к самолету. Значит, Ашухин не сумел удержать старика на берегу? А может, Ласей догадывался с самого начала. Самолет он уже увидел. Надо хотя бы успеть спрятать рюкзак, деньги…

— Женька, быстрее!

Карась рубил лед, как отбойным молотком. Отбросив булыжники, изо всех сил тянул, рвал на себя мешок. Он тоже видел приближающиеся фигуры. Под его руками что-то трещало. Лишь бы не порвался брезент, Карась, поднатужившись, присев на согнутых коленях, рванул еще раз. Есть! Не удержав равновесия, он отлетел метра на три, но мешок был в руках Карася. Теперь побыстрее затолкать его в рюкзак. До наших спутников оставалось метров четыреста. Догадывается Ласей или нет, зачем мы ковыряемся у скалы?

Мы встретились все впятером возле самолета. Ашухин попытался изобразить удивление.

— Вот это да, откуда он здесь?

Ласей и Зоя молчали. Мне было стыдно смотреть старику в глаза. Я обошел ”Сессну” кругом и потрогал нагретую солнцем хвостовую плоскость.

— Ну что же ты, респондент, самолет не снимаешь? Редкий кадр…

Ласей повернулся к Николаю. Тот, стушевавшись, растерянно теребил ремешок фотоаппарата.

— Да и правда… надо сделать пару снимков.

Раньше мы улыбались, когда старик называл Николая ”респондент”. Сейчас нам было не до улыбок. Что знает и о чем догадывается старик?

— Да, ребята… — неопределенно протянул Ласей и, не спеша повернувшись, зашагал к баркасу.

Мы, словно опасаясь, что он бросит нас здесь, на ледяном берегу, кучей шагали следом, приотстав на полсотни шагов. Я мрачно рассуждал о том, что хотя о деньгах знали немногие, слух, наверное, разошелся в тот год по всему побережью. На севере трудно хранить в тайне такие вещи.

Когда мы отчаливали, Ласей негромко, но отчетливо пробормотал, ни к кому не обращаясь:

— Зря вы, ребята. Не будет добра… чего уж теперь рюкзак прятать…

Значит, Ласею известно о деньгах.

Мы были все пятеро слишком разными. Но еще больше от нас четверых отличался Ласей Выргу. В поселке, где он прожил четыре десятка лет, никогда не закрывался на замок ни один дом, а человек, укравший чужое или сказавший ложь, презирался всеми.

Я сразу оказался и тем и другим. Мы могли усмехаться и плевать на мнение старика Выргу, но уважение его я потерял навсегда.

— Открывай, — прошептал Николай.

Я с хрустом разломил печать. Денег было много, сотни пачек. Я никогда не видел такой суммы. Мы с Ашухиным сидели в каюте и перебирали пачки банкнот. Они были влажными на ощупь, кое-где покрыты плесенью, но сохранились хорошо. Зоя и Карась были наверху вместе с Ласеем.

— Я заберу свою долю прямо сейчас, — зашептал Ашухин, — мало ли что…

Я отсчитал двести двадцать тысяч. Николай затолкал деньги в целлофановый пакет. У Ашухина дрожали руки. Он суетился и вздрагивал при каждом шорохе.

— Сбылась мечта идиотов, — пытался улыбаться Ашухин. — Неужели дед заложит нас?

— Доносить, конечно, не пойдет, — отозвался я. — Но и хранить в тайне не будет. Друзьям, конечно, расскажет.

— Попробуй его уговорить. Предложи денег… тысяч пять или десять.

— Бесполезно!

— Попробуй.

Николай отправился наверх, а в каюту торопливо спустился Женька Тарасенко. Еще один целлофановый пакет. Реакция на деньги была почти как у Николая. Так же оглядывался на дверь и пугливо вздрагивал. А спустя час я попытался завести разговор с Ласеем. Он не отказался от спирта, но разговор у нас не клеился. Я что-то пытался сказать, но старик отмалчивался, избегая на меня глядеть. На корме суетился Ашухин, украдкой наблюдая за нами.

— Ласей, не говори никому, — сдавленно попросил я.

— Не боись, доносить не побегу…

Ласей употребил те же слова, что и я час назад. Доносить он, конечно, не пойдет.

— Может, тебе деньги нужны? — пробормотал я, заранее предвидя его реакцию.

— На кой хрен мне твои краденые рубли сдались. Вместе с тобой на старости лет в тюрьму идти? — Ласей закурил, ветер яростно раздувал огонек сигареты. — Я твоих друзей не знаю, но от тебя, Виктор, воровства не ожидал. Ты же боевой летчик, офицер!

— При чем тут воровство? — вскинулся я.

— Сдай ты эти деньги и дело с концом, — почти ласково уговаривал меня старик. — И душа у тебя сразу успокоится.

— Для меня это не просто деньги, а возможность зажить по-человечески. Мне скоро сорок лет стукнет, а даже угла своего до сих пор нет. Парадный мундир да медали на нем!

— Не будет вам счастья с тех денег. Не в этом, так в следующем году, а все равно наткнутся на твой самолет.

— Ну, а если сейчас тебя спросят… ну про нас спросят…

— Я врать, Виктор, не буду. Старый уж слишком для вранья… Потомуи прошу, сдай от греха дальше эти деньги. Неужели охота в твои годы в тюрьме-то сидеть?

Я спустился в каюту. Николай вбежал следом и закрыл за собой дверь.

— Ну что?

— Надо сдать эти деньги, — устало проговорил я.

Ашухин непонимающе поморгал.

— Почему?

— Так считает Ласей. Он, наверное, прав. О них знают слишком многие. Мы попадемся с этими деньгами.

— Он собирается нас заложить?

— Нет. В милицию он, конечно, не пойдет, я тебе уже говорил. Но и в секрете держать не станет.

— Значит, заложит! — гнул свое Ашухин.

Я молча лег на рундук и накрылся полушубком. Мне все до черта надоело. Я крепко выпил, пока уговаривал Ласея, и теперь мне требовалось хоть немного поспать.

Когда я проснулся, старика на баркасе уже не было.

Я мог бы сразу сообразить, что с ним случилось, и я это понял, но почему-то лез с дурацкими вопросами к Ашухину и Карасю. Наверное, я просто не мог поверить, что они зашли так далеко. Впрочем, мы начинали этот путь вместе.

— Старик упал в воду, — Карась стоял за штурвалом, глядя на меня своими светлыми голубыми глазами. — Зря ты ему так много наливал. Видимо, подошел к борту, потерял равновесие — и готово.

— Ты это сам видел?

— Ничего я не видел. Спал, как и ты, а когда проснулся, у штурвала никого нет, и баркас по сторонам рыскает.

Я посмотрел ему под ноги. На дощатой палубе отчетливо проступали пятна крови. Их затирали, но до конца затереть не смогли. Значит, ко всему прочему мы стали еще и убийцами.

— Мужики, вы хоть соображаете, что натворили?

Ашухин перехватил мой взгляд.

— Хватит, заткнись… Старик утонул, Карась это видел, — Николай помедлил, — и я тоже видел… Свалился за борт, и мы не успели ему помочь.

Зоя испуганно смотрела на нас.

— Ты это тоже видела?

— Я же сказал, хватит! — крикнул Ашухин. — Старик утонул, и давай прекратим болтовню.

Мне вдруг стало страшно. Я почти физически ощущал опасность, исходящую от Ашухина и Тарасенко. Они почувствовали вкус денег, и сейчас их уже ничего не могло остановить.

Но сегодня это была не последняя смерть. Ласей оказался прав, когда говорил, что деньги не принесут нам счастья.

Ветер постепенно стих, и откуда-то сверху клочьями полез туман. Баркас, размеренно тарахтя, резал спокойную, слегка колыхающуюся воду. Молочная пелена закрыла все вокруг. Я сменил за штурвалом Карася. Кровь уже полностью затерли, а палубу выскоблили ножом.

Николай подошел ко мне и несколько минут стоял молча.

— Мы все повязаны одной веревкой, — медленно проговорил он. — Вместе начинали дело и вместе закончим. За тебя уже сделали самую грязную часть работы, тебе остается только молчать и не закатывать истерик. Мне жалко Ласея, но так получилось. Он утонул…

— Дожидайся, поверят тебе. Скорее, мы все четверо утонем, чем Ласей. Он всю жизнь в море ходит.

— Баркас разобьется у берега, и мы все исчезнем. Потом найдут обломки, но мы уже будем далеко…

Ашухин постоял рядом еще немного и, не дождавшись от меня ответа, пошел в трюм.

Мы двигались малым ходом, но это нас не спасло. Спустя четыре часа баркас врезался в льдину.

Серо-зеленая стена выплыла из тумана прямо перед носом нашего суденышка. Старик Ласей, может быть, и среагировал бы, но у Карася, стоявшего за штурвалом, не получилось. Он успел лишь нажать кнопку выключателя дизеля, оказалось, что поздно. Инерция тащила тяжелый дубовый корпус прямо на стену. В наступившей тишине оглушительно затрещали раздавленные борта.

Суденышко легло на бок. В воду посыпались доски, лежавшие на палубе, куски брезента, еще какой-то хлам. Я успел схватиться за болтающийся леер и повис над водой. Рядом висел, держась за штурвал, Карась. Отвесная ледяная стена, высотой метра три, поднималась из черной дымящейся воды. Если баркас перевернется — нам всем конец! Но судно, раскачиваясь, медленно обретало равновесие. Из каюты выскочили Николай и Зоя.

— Там вода! Хлещет…

Я сбежал вниз и сразу понял, что спасти баркас не удастся. Море рвалось в трюм через пробитый борт сразу несколькими фонтанами. Сколько времени у нас в запасе? Я передал Карасю первое, что попалось под руки — сумку с картошкой.

— Бросай все наверх! Туда, на льдину!

Мы швыряли вверх банки с консервами, пакеты с крупой, тряпки, чайники. Нас медленно тащило вдоль зеленого ледяного разлома. Я стоял наготове с багром. Стена пока отвесная, но должна же быть хоть какая-то трещина! Пущенный Николаем пакет с мукой долетел почти до верха и с треском распоролся об острый край льда, осыпав нас белым облаком. Карась, раскрутив за стволы ружье, зашвырнул его на льдину. Скомканное ватное одеяло, не долетев, упало в воду.

— Это ведь берег, да? Берег? — Ашухин бегал вдоль борта со своим коричневым рюкзаком, в котором лежали деньги.

Нет, это не берег! До берега отсюда не меньше сотни километров. Это всего лишь льдина, возле которой мы можем утонуть как котята, так и не сумев на нее взобраться. Ласей был прав. От судьбы не уйдешь…

Я упрямо отталкивался веслом, помогая нашему гибнущему судну продвинуться хотя бы еще немного вперед, туда, где ледяной обрыв становился более пологим. Карась помогал мне, яростно выгребая другим веслом, но еще быстрее погружался в воду баркас. Я подгреб ближе к льдине и показал на неровные ступенчатые уступы.

— Здесь можно взобраться. Зоя, лезь!

Женщина испуганно замотала головой:

— Сначала вы. Мне страшно.

Ашухин и Карась тоже нерешительно мялись. Я подхватил рюкзак с деньгами и передал весло Карасю. Уступы скользкие, а внизу дымящаяся студеная вода вечно холодного моря. Я полз, раскорячась, как лягушка, цепляясь за каждый бугорок. Мне помогало то, что кое-где в лед были вморожены водоросли, они уменьшали скольжение. Наконец я вскарабкался наверх.

Карась, раскрутив над головой, швырнул мне моток веревки. Конец не долетел до меня полметра. Еще раз! Я подхватил веревку, отполз от края и уперся в ледяной излом.

— Лезьте быстрее!

Внизу опять заминка. Ашухин подтолкнул Зою.

— Не бойся и держись за веревку.

Она карабкалась по моим следам и была уже почти наверху.

Над краем льдины показалась ее голова в красной вязаной шапочке, и в этот момент Зоя потеряла под ногами опору. Несколько секунд она висела, цепляясь за веревку, потом, вскрикнув, сорвалась вниз. Тело ударилось о дощатый борт полузатонувшего баркаса и исчезло в воде. Красная шапочка, как поплавок, снова показалась на поверхности, но уже метрах в двух от баркаса. Карась протягивал ей весло, но Зоя, видимо, ничего не соображала от шока или была не в состоянии за него схватиться.

Отшвырнув весло, Карась бросился в воду. Следом, через секунду или две, сбросив куртку, прыгнул я. Мне было страшно, но я знал, что буду презирать себя, если не прыгну. Вода обожгла, как кипяток. Я вынырнул, оглядываясь кругом. Рядом барахтался Карась, но Зои нигде не было.

Николай подогнал к нам баркас, и мы кое-как вскарабкались на палубу. Наше судно тонуло. Облепленные мокрой одеждой, мы торопливо раздевались. Нам предстояло лезть наверх. Первым взобрался Ашухин. Мы швырнули на льдину мокрые комки одежды, сапоги, еще какие-то вещи. Что-то долетало, а что-то падало вниз. Потом, держась за веревку, вылезли на льдину и мы.

Брошенный баркас, покачиваясь на мелкой волне, медленно исчез в тумане. Ему оставалось жить считанные минуты.

Мы глотали спирт прямо из канистры, запивая талой водой, которую черпали под ногами. Николай протянул нам с Женькой по куску хлеба с салом. Отрезал себе и тоже стал молча жевать. Я видел, как двигались его уши и напрягались жевлаки. Куски были большие, и жевал он долго. Я отвернулся. Ашухин отыскал среди вещей эмалированную кружку.

— Еще хотите?

— Налей, — откликнулся Карась.

Ашухин нацедил спирта и протянул Карасю.

— Вы молодцы, а я вот не успел прыгнуть.

— Какой толк? — пробурчал Карась. — Мы все не успели. Ну, царствие небесное подруге нашей…

Он медленно выпил спирт. От закуски отказался, лишь зачерпнул кружкой талой воды. Ашухин, скорбно покачав головой, выпил тоже и отрезал себе хлеба с салом. Смерть Зои не испортила ему аппетит. Я отвернулся и начал выжимать брюки.

Должно быть, что-то почувствовав, Ашухин подошел ко мне с протянутой кружкой.

— Давай за помин души.

Молча выпив, я вернул ему кружку и снова взялся за брюки. Мне почему-то показалось, что Николай сейчас решит всплакнуть. Но он только шумно вздыхал, дожевывая сало.

И все же нам повезло. Мы трое остались в живых и даже наши мешки с деньгами остались при нас. На треножнике из весел и винчестера мы развесили мокрую одежду, собрали в кучу уцелевшие продукты и вещи. Одиннадцать банок консервов, три буханки хлеба, кусок сала, мешочек с пшеном и килограмма два сахара. Голод нам пока не грозил. К винчестеру и двустволке имелись патроны.

Хлюпая мокрыми сапогами, я обошел льдину. В длину она километра полтора и чуть меньше в ширину. Кое-где я разглядел пучки водорослей и мелкий плавник. Нашел два вмерзших бревна и широкую дубовую доску, но их надо было выкалывать из толщи льда.

Остаток дня мы стаскивали к нашим вещам плавник и собирали мох для подстилки. Он был такой же сырой, как все вокруг, но это было лучше, чем мокрый лед.

Костер горел плохо. Лед под ним таял и заливал угли. Мы кое-как нагрели полчайника воды, чтобы запить банку консервов, которую открыли на ужин. Из теплых вещей у нас имелись два спальных мешка и старый облезлый полушубок Ласея. Мы постелили на мох спальник и полушубок, укрывшись вторым спальным мешком. Все быстро заснули, но так же быстро от холода проснулись. Поднялся сильный ветер. Мы лежали как в трубе, к тому же спальный мешок напитался снизу влагой.

Мы поднялись и долго бегали кругами, пытаясь согреться. Потом снова кипятили воду пока не рассвело. Берегом вокруг и не пахло. От горизонта до горизонта расстилалось пустынное серое море с гребешками волн. Льдину заметно покачивало, и от этого мы чувствовали себя еще более неуютно. Весь следующий день мы пытались хоть немного обустроить свой лагерь. На льдине нам предстояло провести черт знает сколько времени, и первое, что надо было сделать, — оборудовать более или менее сносный ночлег.

Мы разрубили пополам извлеченную изо льда доску и уложили ее в нише, которая немного защищала от ветра. В изголовье и ногах настелили кучу плавника и покрыли это сооружение слоем мха. Получилось нечто вроде гнезда. Но все наши ухищрения помогали мало. Гигантская ледяная глыба и холодное море не давали нам согреться, и мы редко спали ночью больше двух часов подряд. Днем было теплее, но мешала вода, которая струилась вокруг, накапливаясь в низинах большими лужами.

Запасов еды при экономном расходовании могло хватить недели на две. Я рассчитывал, что за это время нас кто-то заметит, или прибьет к земле. Если, конечно, не изменится ветер, который в основном дул с востока и тащил льдину вдоль побережья. После убийства старика Вырги я уже не мог относиться по-прежнему к моим спутникам. Но если с Карасем мы еще вели какие-то разговоры, вместе караулили нерп на пологом конце льдины, то Николая я старался всячески избегать. Я помнил, как он не решился прыгать за Зоей, но еще трусливее и мрачнее вел он себя сейчас.

Ашухин боялся голода. Получилось так, что пищу брался варить он сам. Учитывая наши запасы, чередовались в основном два блюда: жидкий суп из пшена с консервами и кипяток с сахаром. Подойдя как-то раз к нему со спины, я увидел, как Николай торопливо запихивал в рот остатки тушенки. Потом налил в банку супа и, запрокинув голову, торопливо выпил.

— Не подавись! — окликнул я.

Но Ашухина было трудно смутить. Плеснув в банку супа, он протянул мне:

— Попробуй, вроде ничего получилось…

Я бросил к костру найденную сухую хворостину.

— Карась придет, пообедаем все вместе, — и не выдержав, добавил: — С нашими запасами только и жрать поодиночке!

Николай сделал вид, что не расслышал.

Еще он любил рассуждать с Карасем, как будут тратить деньги. Оба собирались немедленно покупать машины. Ашухин — ”Волгу”, Карась — ”жигуленок”, шестерку. Оба часами спорили о достоинствах своих моделей и собирались зимой ехать в Крым, проветриться. Только никак не могли решить как лучше: на одной машине или сразу на обоих.

— Конечно, на двух, — настаивал Ашухин. — У каждого ведь с собой будет девочка. Захотел потрахаться, остановился, разложил сиденье, на него подругу — и валяй сколько влезет.

После мгновенной и страшной смерти Зои на наших глазах мне было противно слушать Николая. Он вспоминал свои любовные приключения и советовался с Карасем, кого из прежних подруг взять с собой.

— Можно Светку, она обоим сразу давать будет. Помнишь, которая весной у нас в конторе ночевала?

— Найдем помоложе, — авторитетно заявлял Карась. — На любой дискотеке пару сосок погрузим и поехали. И платить не надо. За жратву и выпивку все, что надо, отработают.

— И-и-эх, красота, — потягивался Ашухин. — Ящик шампанского, ящик коньяку — и вперед!

Плеск отвалившегося куска льда прервал его размышления.

— Льдина не развалится? — зевая, спросил он.

— Не развалится, — отозвался я. — Как правило, они крепкие. Но есть другая опасность. Лед все время подмывает снизу морской водой, меняется центр тяжести, и такие айсберги часто переворачиваются. Не хотел раньше говорить, настроение портить.

— Ну и не говорил бы, — отозвался Карась.

А Николай долго размышлял, шучу я или нет. Подумав, решил, что не шучу. Воображение у него работало, и он хорошо представлял, как мы будем тонуть в холодной воде. Дня на два прекратились разговоры о девочках. Он ходил по льдине, прислушиваясь к каждому шороху, потом предложил держать наготове бревно и мешок с продуктами.

— Отплывем в случае чего на бревне, потом опять попытаемся взобраться…

— Не выйдет, — мотал головой Карась, — знаешь, что будет, когда такая махина перевернется?

— Шансов нет, — подтвердил я, — остается только молиться.

— Значит, будем сидеть и, подняв лапки, ждать смерти? — нервничал Ашухин.

— Рубашку постирай, — советовал Карась, — чтобы, значит, на тот свет во всем чистом…

Подстерегающие нас опасности не мешали Николаю заново считать и пересчитывать свои деньги. Однажды, пошептавшись с Карасем, он объявил:

— Надо разделить Зоину долю на троих. Семья у нее не бедная, внучку и без нас обеспечат с ног до головы. Оставим им тысяч десять и хватит. Меньше разговоров будет, откуда и что взяли.

Карась его поддержал. Я отсчитал им по сорок пять тысяч. Ашухин, морща лоб, повертел пачки и снова, смешав деньги, разложил их на три кучки. Одну придвинул мне.

— Делим на всех троих.

Глава VI

По моим подсчетам, прошло тринадцать дней нашего унылого и холодного дрейфа на льдине. Может, и меньше, потому что похожие друг на друга дни тянулись бесконечно долго, а отмечать каждые прожитые сутки я начал лишь неделю назад.

Стало заметно холоднее. По ночам подмораживало, а однажды двое суток подряд длился самый настоящий шторм с дождем и снегом. Мы все промокли и тряслись от стужи, прижимаясь друг к другу. Огромные вспененные валы с грохотом обрушивались на льдину, брызги летели на десятки метров. Время от времени волны откалывали куски льда, и скрежет ломающихся глыб перекрывал шум океана.

Мы выпивали по стопке спирта и ждали, когда же смоет нас волнами или перевернет. Карась сидел вялый, казалось, безразличный ко всему. Николая трясло от страха, он слишком любил себя и будущую веселую жизнь. Сейчас ему особенно не хотелось умирать. Мне же до воя становилось жалко жену и сыновей. Я не сомневался, что это расплата за убийство старика Вырги и за смерть Зои.

Шторм, в конце концов, утих, но это была скверная примета. Близился сентябрь, а вместе с ним страшные осенние ураганы, которые длились неделями. Правда, время для них еще не наступило, как правило, они разыгрывались во второй половине сентября. Я все же надеялся на лучшее.

Запас продуктов подходил к концу. За все дни удалось подстрелить лишь птиц, похожих на бакланов. Мясо было жесткое и воняло рыбой, но мы их съели целиком, почти не оставив костей. Готовить еду мы Ашухину больше не разрешали, взяв эту обязанность на себя. Не умея переносить голод, он воровал тушенку, лизал из мешка сахар и жадно черпал кипящий недоваренный суп прямо из чайника, если поблизости никого не было.

Однажды, еще до шторма, я увидел, как, перевесившись через край льдины, он что-то собирал на уступе. Я подошел ближе. Оказалось, в этом месте разорвался пакет с мукой, и на льду остался тонкий слой мучной жижицы. Ашухин греб ее пятерней и отправлял в рот, обсасывая пальцы. Он так увлекся, что даже не слышал моих шагов. Я постоял за его спиной. Внезапно возникло желание схватить Ашухина за ноги и толкнуть вниз. С трудом сдержавшись, я отвернулся и зашагал прочь.

В один из дней мы открыли последнюю банку консервов. Ее предстояло тянуть на два-три дня, а может, и больше. По ложке волокнистого мяса утром и вечером в чайник с бурлящей похлебкой, где гонялись друг за другом редкие крупинки пшена. Хлеб уже давно кончился, и жидкий суп мы пили из консервных банок.

В этот же день меня отвел в сторону Карась и показал на лужицу бурой мочи.

— Кровь… и вчера так было. Кранты мне подходят…

Карась здорово сдал. Сухая бледная кожа обтягивала скулы, редкая свалявшаяся борода росла клочьями. Впрочем, и мы выглядели не лучше.

— Это почки, — сказал я. — Ты их застудил. После того купанья и ночевок на льду.

— Умру?

— От почек так быстро не умирают. Старайся не спать на спине и вообще меньше лежи.

Мне показалось, что в эти минуты между нами опять перекинулся какой-то мостик.

— Ты молодец тогда… первый за Зоей кинулся.

— Ты тоже, — отозвался Карась. — Кому-то надо было прыгать. Не Коле же? Он три раза подумает, прежде чем что-то сделает. А вообще, Зоя на его совести. Разве можно было ее в эту авантюру тащить! Знаешь, зачем он ее с собой брал?

— Догадываюсь…

— Но не до конца. Коля весной как услышал про Зойкиного богатого папашу да про подаренную ”шестерку”, от жадности даже сна лишился. Правда, в начале ты ему дорогу перешел, но он не растерялся. С женой срочно развелся и к Зойке, как влюбленный жених, подкатился. Та, конечно, не устояла, Коля красиво петь умеет. Встречаться с ним она согласилась, а замуж ни в какую. Тут ты подвернулся со своим миллионом. У Коли вообще голова кругом пошла, со всех сторон деньги, и не ухватишь. А сюда, на север, он Зою не просто так брал. Боялся ее в Астрахани оставлять, вдруг найдется кто помоложе, уведет. Да и рассчитывал все же уговорить за него замуж выйти. А оно вон как получилось… Ладно, пойдем, пока он всю похлебку не сожрал.

На следующее утро я стрелял в нерпу и промахнулся. Сильно тряслись руки. И все же нам повезло. Мы убили медведя, но это лишь приблизило смерть двоих из нас. Старик Ласей был прав. Краденые деньги тянули за собой одно несчастье за другим.

Белый медведь лежал на пригорке в полусотне метрах от края льдины. Его увидел Карась и прибежал за мной. Я взял винчестер покойника Ласея, Карась — двустволку.

— Заряжай пули…

Покопавшись в патронташе, я сам отобрал заряды понадежнее и передал Карасю. Цыкнул на Ашухина, сунувшегося было следом:

— Сиди тихо здесь!

С бугра осмотрели место, где лежал зверь. Слишком близко от края. Может успеть броситься в воду даже смертельно раненый. Медведь вдруг поднялся и, фыркнув, не спеша зашагал в нашу сторону. Это был огромный зверь с толстыми лапами и вытянутой мордой. На светло-серой, местами желтоватой шерсти выделялись три черных пятна: нос и глаза. Медведь был, наверное, сыт, потому что никуда не торопился. Понюхал воздух, зевнул и снова улегся.

— Обходим с двух сторон, — зашептал я. — Ползи вдоль гряды. Стрелять только после меня.

Я перебежал низину и тоже пополз. Через сотню метров я выдохся и минуты две лежал неподвижно, с хрипом выталкивая воздух из легких. Затем двинулся дальше. Как ни вжимался я в лед, но медведь, видимо, меня заметил. До него оставалось метров двести. Лобастая морда встревоженно обнюхивала воздух. Передвинув планку на двухсотметровую отметку, я торопливо целился. Лишь бы снова не начали трястись руки!

Я выстрелил в тот момент, когда медведь поднимался. 7,62-мм не самый лучший калибр для медведя, но попал я довольно точно. Огромная туша дернулась, я выстрелил еще раз и, кажется, опять попал. Медведь, шатаясь, бежал к воде. Следующие две пули прошли мимо. Я слышал, как они с воем рикошетили. Но раны оказались тяжелыми, шагов через двадцать медведь сел на задние лапы. Наперерез ему торопился Тарасенко. Грохнули два выстрела из охотничьего ружья, потом еще один. Карась не слишком умело добивал раненого зверя.

Когда я подошел, медведь был мертв. Огромная трехметровая туша лежала на боку, лужа крови, дымясь, растекалась по льду. Это был крупный молодой самец, хорошо нагулявший жиру за полярное лето.

Мне стало не по себе. Я охотился на оленей, песцов, зайцев и никогда не приходилось убивать таких мощных красивых зверей. Но мы уже доходили от голода, и мясо медведя было для нас последним шансом выжить.

Ашухин торопливо шагал к нам, что-то крича на ходу и размахивая руками.

— Рехнулся от радости? — засмеялся Карась. — Теперь нажрется вволю.

— Нет, он что-то рукой показывает… А ведь мы уже на побережье!

Я тоже закричал. Впереди тянулась узкая полоска земли. Я различал холмы на горизонте и блестящее ледяное поле, застывшее у берега.

— Может, и выкарабкаемся из заварухи.

Флегматичный Карась обнимал и хлопал меня по спине. От переполнявшей его радости прыгал по льду, потом, зарядив ружье, дважды пальнул вверх. Чайки, летавшие над нами, бросились врассыпную. Чайки — это хорошо! Это тоже приметы близкой земли.

Часа за два, действуя единственным уцелевшим ножом, мы сняли шкуру и распороли брюхо медведю. Бросили в сторону на лед печень, сердце и огромные легкие.

— Жаль, топор не захватили, — проговорил Карась. — Отрубили бы кусок и сразу сварили. Впрочем, можно и ножом от окорока отхватить…

Он сидел на шкуре, вытирая со лба пот.

— Витя, давай печенку сварим и сердце, — торопливо предложил Ашухин. — Пожуем, отдохнем, а потом принесем топор и разделим остальную тушу. Ты когда-нибудь медвежью печенку пробовал?

— Нет, я вообще на медведей не охотился. Их очень мало, да и запрещено.

Я кое-что начинал подозревать, хотя и не был уверен в своей догадке. Я решил проверить ее до конца.

В чайнике бурлило, плескаясь через край, аппетитно пахнущее варево — крупные куски печенки и разрезанная на три части половина сердца.

Мы выпили по стаканчику разведенного спирта, это были остатки, и сидели, поглядывая на чайник.

— Может, готово? — не утерпел Карась. — Попробуй печенку, Коля.

Но Ашухин, держась рукой за горло, мотал головой.

— Ребята, мне, наверное, от спирта плохо стало. Наизнанку выворачивает.

Он поднялся и, шатаясь, побрел прочь.

— Посадили мы желудки на этой диете… не жрем ничего, — Карась мотнул головой в сторону Николая. — Вон даже спирт не идет. Давай я, что ли, печенку попробую.

Он потянулся было к чайнику, но я удержал его за рукав.

— Сиди!

— Да я только попробую, хватит там на всех.

— Сиди, — повторил я. — Будем есть все вместе.

— Ну и жмот, — засмеялся Карась. — Там два центнера мяса лежит, а он кусочка жалеет.

Николая не было минут пятнадцать. Он пришел и лег на подстилку.

— Хреново, — пожаловался Ашухин. — Выдрало одной зеленью. Может, в спирте осадок какой-то был?

— Мы же не отравились, — сказал Карась. — Спирт нормальный, ведро целое вылакали и ничего. Это все от голодухи. Тебе поесть надо, сразу станет лучше.

— Не могу, даже тошнит от запаха.

Я уже не сомневался, что разыгрывается спектакль, в котором мой бывший одноклассник является главным действующим лицом. Я подыгрывал ему изо всех сил.

Поковырявшись в чайнике, я налил в миску немного бульона и выложил несколько дымящихся кусков. Один из кусков я поддел на нож и, обжигаясь, сунул в рот.

— Хороша печеночка, — похвалил я, хоть сунул в рот совсем не печень, а кусок сердца.

Я играл и рисковал. Если Ашухин заметит фальшь, он мгновенно извернется и тогда виноватым стану я. Но перекатывая на ладони новый кусок, на этот раз печени, я поставил перед Николаем миску.

— Ешь. Хотя бы бульончику похлебай.

Николай обессиленно мотал головой.

— Не хочу…

Неправда, он хотел есть. Ашухин отвернулся. Мы все очень хотели есть, и Карась, не вытерпев, уже копался ложкой в дымящемся вареве.

Я вернулся к костру и вдруг пинком опрокинул чайник.

— Ты чего? — не понял Карась.

Зато сразу все понял Ашухин. Я почувствовал, как мгновенно напряглось его тело.

— Иди, покажи место, где тебе стало плохо, — тихо предложил я Николаю. — Может, там кровь? Да оставь ты эти куски, — прикрикнул я на Карася, — если загнуться не хочешь. Печенка угробила бы нас не хуже мышьяка, правда, Коля?

Ашухин молчал. События разворачивались слишком стремительно, и он еще не успел решить, как действовать дальше.

— Когда ты варишь суп, — сказал я, — то начинаешь черпать пшено еще сырым. А сейчас целый час ждал пока сварится печень и не схватил ни кусочка.

— Чего ты мелешь! Не видишь, что мне стало плохо?

— Идем, покажешь следы!

Карась непонимающе смотрел то на меня, то на Николая. Кажется, он до сих пор ничего не понял.

— В печени белого медведя содержится яд. Триста-четыреста граммов печенки — и любому из нас конец. Слушай, откуда ты взялся, такой паскуда? Неужели двухсот пятидесяти тысяч тебе мало?

— А тебе не кажется, что ты валишь с больной головы на здоровую?

Николай, уже оправившись от растерянности, спокойно смотрел на меня. Пожалуй, он смог бы все перевернуть с ног на голову и сделать виноватым меня. В нем пропадал большой актер. Но мы с Карасем слишком хорошо знали Ашухина и оба догадывались, на что он способен.

Дальнейшие события разворачивались мгновенно. Карась бросился на Ашухина, но в руках у того уже оказался винчестер.

Пуля ударила Женьку в верхнюю часть живота и отшвырнула назад. Ашухин лихорадочно рвал рычаг затвора, досылая следующий патрон.

Но этого патрона не оказалось, магазин был пуст. Четыре пули ушли на медведя, пятый достался верному помощнику Ашухина Женьке Тарасенко. Мне не хватило. Я это знал, когда бежал навстречу щелкнувшему бойку, но мне все равно было жутко. Ашухин пятился, поднимая над головой разряженную винтовку. Я ударил его в челюсть и, не удержав равновесия, свалился вместе с ним, тяжело подмяв Ашухина под себя. Он сдавленно вскрикнул, скорее, даже захрипел и тут же обмяк, потеряв сознание.

Я поднялся. Евгений Тарасенко, по кличке Карась, наш экспедитор и охранник, умирал. Из-под него вытекла огромная лужа крови, для этого хватило полминуты. Женька прерывисто, очень часто дышал, пальцы рук дергались, я отвернулся и шагнул в сторону. У Тарасенко началась агония, и помочь я ничем не мог.

Но и у Ашухина дела обстояли плохо. Он так и не пришел в сознание. Я понял причину, когда оттащил тело в сторону. Падая, Ашухин ударился об острый ледяной гребень. У него был сломан позвоночник.

Я часто потом задумывался, зачем Николаю понадобилась наша смерть. Жадность? Возможно. Я не забуду его глаз, когда в первый раз вытаскивал из мешка деньги и отсчитывал двести двадцать тысяч, долю Ашухина. И как потом, после смерти Зои, он потребовал разделить ее деньги. Но, кроме жадности, главная причина была в другом.

Мы слишком далеко зашли. Кроме кражи, которая обеспечивала каждому из компании достаточно лет тюрьмы, на нас повисло убийство. Ашухин был самым дальновидным. Он хорошо понимал, если мы попадем в поле зрения уголовного розыска или комитета госбезопасности, нас расколят и обязательно докопаются до истины. Трех человек легко поймать на противоречиях и обмане. Ни мне, ни Карасю он не верил.

Но он перехитрил сам себя. Все кончилось хреново для каждого из нас, и неизвестно, какая судьба ждала меня. Тело Евгения Тарасенко медленно застывало. Я кое-как скрестил на груди руки, испачканные кровью. Наверное, их следовало бы помыть, но воды не было. Я не смог отыскать и какой-либо груз, чтобы привязать к ногам. Впрочем, в ледяной воде Арктики труп может вообще не всплыть. Я перевалил тело через край льдины. Оно с плеском погрузилось в воду, потом появилось снова и несколько секунд колыхалось на поверхности. Я отвернулся, а когда снова поглядел вниз, на поверхности воды ничего не было. Темное продолговатое пятно быстро исчезло в глубине.

В ледяной нише, где мы спали, я постелил медвежью шкуру и перетащил туда Ашухина. Он находился в каком-то оцепенении, невидяще уставившись вверх.

— Ноги, — прошептал он. — Я не чувствую их…

Я промолчал и стал разжигать костер. Я хотел есть.

Ашухин зашевелил рукой, корябая пальцами лед.

— Почему ты молчишь? Где Женька?

— Уже забыл?

— Забыл… — как эхо отозвался Ашухин. — Он бросился на меня с ножом, и я стрелял. Что с моими ногами?

— Ты сломал позвоночник.

У меня не было желания утешать его.

— Я умру, да?

— А ты хотел бы всех нас пережить? Пробуй…

Спустя полчаса, он попросил:

— Посади меня, чтобы я мог видеть берег.

Я перетащил шкуру немного в сторону и посадил Ашухина спиной к ледяному торосу.

— Налей мне спирта.

— Он весь кончился.

— Ну хотя бы полстакана. Знаешь, как больно…

— Спирта не осталось. Ты будешь есть мясо?

— Отравленную печень, да? Хочешь от меня избавиться?

Ашухин беззвучно плакал, и слезы стекали по щекам. Ему было жалко себя, как не было в жизни жалко никого другого. Он не хотел умирать. Не хотел верить в неотвратимость собственной смерти и надеялся, что его все же спасут. По-другому не могло быть. Ведь его жизнь значила неизмеримо больше, чем жизнь всех остальных…

Берег был уже рядом. Льдина заметно к нему приблизилась. Я поел вареной медвежатины и лег в стороне от Ашухина, закутавшись сразу в два спальных мешка. На душе было скверно. Во мне что-то переломилось. Человек не может оставаться таким, как прежде, когда рядом случается столько смертей, в которых виноват и сам.

Ашухин прожил еще сутки. Он боялся, что я увижу корабль или лодку и не скажу ему.

— Корабль… здесь должны быть корабли… ты ведь подашь им сигнал?

— Подам, — отвечал я.

— Ты не подумай, я тебя не выдам. Скажу, что поскользнулся и упал сам.

Про застреленного им Тарасенко Ашухин не вспоминал. Потом он потерял сознание и, не приходя в себя, умер. А спустя еще несколько часов льдина воткнулась в отмель, подойдя почти вплотную к береговому припою. Зеленый ноздреватый лед выглядел не слишком надежно, но я знал, что другой возможности выбраться на берег у меня не будет. Достаточно небольшого ветра, и льдину опять потащит в океан.

Я торопливо собирал вещи, бросая лишнее в воду: винчестер старика Вырги, к которому не было патронов, его полушубок, спальный мешок, какие-то тряпки. Чем меньше следов, тем лучше.

Прежде чем спрыгнуть вниз, я оглянулся. То, что когда-то было Николаем Ашухиным, сидело, привалившись спиной к торосу и смотрело мимо меня невидящими глазами. Мелькнула мысль: а что, если сбросить тело в воду? Наверное, это был бы лучший выход — не останется никаких улик, но я не мог забыть Женьку Тарасенко, как медленно и неохотно погружался он в глубину.

Почти полдня я добирался до берега. То, что смотрелось издалека сплошным ледяным полем, оказалось на самом деле месивом талой воды, торосов и огромных промоин. Мне приходилось делать километровые крюки, чтобы обогнуть трещины и затопленные участки льда. Через пару часов я был уже насквозь мокрым и не пытался обойти мелкие лужи.

Вдобавок ко всему возле берега сильное течение растопило лед. Полоса бурлящей черной воды отделяла меня от береговых уступов. Я сел прямо на лед, тупо уставившись перед собой. Я был настолько измотан, что уже не хотел ничего. Рядом лежал мой синий рюкзак, набитый кусками медвежьего мяса и пачками денег. Больше всего мне хотелось пнуть его изо всех сил и столкнуть в воду. Уже погибли четыре человека, и совсем мало шансов выбраться оставалось у меня.

Подступающий холод заставил подняться и шагать дальше. Солнце клонилось к горизонту, и примерно через километр я увидел перед собой галечную гряду. Здесь также кипело струями сильное течение, но, по крайней мере, было неглубоко. Я спрыгнул в воду и, с трудом удерживая равновесие, побрел к берегу. Ружье и патронташ над головой, раза два споткнувшись, я успевал прижать их к себе, но течением все же сорвало спальный мешок, привязанный к рюкзаку, и мгновенно унесло прочь.

Остаток ночи провел на отмели возле огромного костра, благо плавника кругом хватало. Утром двинулся дальше. Через километр или полтора я наткнулся на приземистую бревенчатую избу. Дверь была приперта колом, а единственное узкое оконце забито доской. Я вошел внутрь и постоял, всматриваясь в полутьму, наполненную запахом холодной золы, прелых шкур и мышиного помета. Ближе к двери стояла печь, сделанная из бензиновой бочки, обложенной камнями. Закопченная, склепанная из старых ведер и кусков жести труба исчезала в прорубленной квадратной дыре, тоже обитой жестью. Потолок провис, а пол, сбитый из огромных сосновых плах, покрылся слоем плесени. Но, в общем, избушка находилась в довольно приличном состоянии. Видимо, сюда наведывались люди, скорее всего, рыбаки.

Я потоптался на пороге и двинулся дальше. Береговая полоса все больше и больше отклонялась на юг, а потом повернула на запад. Я шел по кругу и вскоре понял, что это значит. Но упрямо продолжал шагать, пока впереди не показалась знакомая бурлящая протока и ноздреватый подтаявший припой. Льдину с мертвым Ашухиным уже снова утащило в море, но это ничего не меняло. Из одной ловушки я попал в другую. Я был на острове.

Повторялась история двухлетней давности. Но тогда нас было двое, среди груза самолета оказалось несколько ящиков консервов, а самое главное, нас искали. Сейчас я был всего лишь измотанным одиночкой, искать которого никто не собирался.

С пологого холма я различал на горизонте серую полосу скал и отдельные вершины. Человеческого жилья и рыболовных судов видно нигде не было — берег оставался пустынным. Подходила к завершению путина и близился период осенних штормов, вряд ли здесь до весны появятся люди. Оставалась надежда на случайное судно или на то, что рано или поздно море замерзнет. Тогда я смогу добраться до берега.

Я вернулся к избе. Теперь я не сомневался, что в этом закопченном балагане мне придется провести немало дней.

Ржавая печь нещадно дымила, но впервые за полмесяца я спал в тепле. В доме, видимо, жили летом рыбаки, еще не забывшие северный обычай. К закопченному брусу в углу был подвешен мешок с продуктами: килограммов пять пшена, немного муки и пачка чая. Под нарами я обнаружил рогожный куль с крупной спекшейся в ком солью. Голодная смерть мне пока не угрожала.

Первые недели моего пребывания на острове пролетели незаметно. Я понимал, что глупо рассчитывать на случайную встречу с людьми, когда на носу висела бесконечно долгая полярная зима. И как ни тягостно было представлять будущую зимовку на острове в темноте и одиночестве, я взялся за подготовку уже на следующий день.

Будь у меня достаточно патронов, я мог бы настрелять птиц. Уток и гусей на острове и в заливах вокруг него хватало. Но у меня оставалось всего полтора десятка зарядов. Требовалась более крупная дичь. После долгих поисков я выследил и убил двух нерп. Это был уже приличный запас мяса.

Каждый день я подолгу бродил вдоль галечных отмелей. Прибой иногда выбрасывал на берег ослабевших или раненых рыбин. До наступления октября я набрал и засолил килограммов двадцать рыбы.

Вечером, при свете огарка свечи, я перебирал и сушил пачки денег, отделяя в сторону банкноты, испачканные медвежьей кровью. Я стал почти миллионером и как никогда хотел выжить. Ночами мне снилась семья, и я твердо знал, что доберусь до дома.

Но, оказывается, я слишком плохо знал, что такое одиночество и полярная ночь.

Кажется, это началось в октябре. Уже выпал снег, а мимо острова плыли льдины и целые ледяные поля. Там, где вода была спокойнее, море замерзало, это были лишь отдельные участки. Добраться до берега мешали протоки. Бурлящая вода парила на холоде, упорно не желая замерзать. Там, где бесконечный прибой бился о скалы, громоздились огромные глыбы желтого соленого льда.

Ночь уже длилась почти полные сутки. Лишь в полдень сумеречный рассвет раздвигал на полтора-два часа темноту — и снова подступала ночь.

У меня началась бессонница. Я лежал долгими часами, невольно вслушиваясь в темноту. Сотни звуков пронизывали окружающий мир. Многие я угадывал: шуршание мышей, уханье огромных белых филинов и треск лопающегося льда. Другие звуки казались поначалу странными и даже таинственными, но их я тоже угадывал, даже если для этого приходилось выходить из дома. На все лады, едва не повторяя человеческие голоса, бился ветер в расщелинах скал. После удачной охоты неторопливо проходили мимо песцы, и скрип снега под лапами небольших полярных лисиц отдавался в морозной тишине грузными шагами.

Звуков становилось все больше. Наверное, потому, что с каждым днем обострялся мой слух. Однажды я услышал отчетливые человеческие голоса. Они о чем-то спорили друг с другом. Я выскочил наружу, подумав, что мимо проходит какое-то судно. Но освещенное луной море оставалось пустынным. Голоса тоже умолкли.

Спустя какое-то время голоса послышались снова. Один из них мне показался знаком. Я долго стоял у дверей избушки, потом взял ружье и пошел вдоль берега сначала в одну, потом в другую сторону. Я не увидел ни одного человеческого следа и усталый повалился на нары.

Через двое или трое суток я вдруг отчетливо услышал среди ночи негромкие голоса Николая и Зои. Они разговаривали и смеялись, но в дом почему-то не заходили. Я выскочил наружу, голоса раздавались с другой стороны дома.

— Зоя, Николай! — позвал я.

Они не обращали на меня внимания, и я бросился к ним. Сделал один, потом второй круг, но догнать их не успевал. Я вдруг остановился, пораженный мыслью, что схожу с ума. Откуда могли взяться Зоя и Ашухин? Они давно мертвы! А вдруг Зоя сумела выплыть и добраться до льдины, где остался Николай? Он лишь притворялся мертвым, боясь, что я его убью…

Я долго ползал по снегу, рассматривая следы. Но все кругом было слишком истоптано. Днем я вскарабкался на холм и долго наблюдал. Остров, море, ледяные поля оставались пустынными.

Спаслись, оказывается, не только Зоя и Николай. Старик Ласей тоже сумел добраться до острова и временами негромко со мной разговаривал. Я даже раза два видел сквозь окошко его лицо, заросшее седой бородой.

— Зря вы затеяли это дело, — задумчиво говорил старик, — краденые деньги не приведут к добру.

— Так ведь деньги мои, — настаивал я. — Я их заработал.

— Ну тогда ладно, — соглашался Ласей.

Я звал старика перекусить, но он отнекивался.

— Если бы спиртику…

— Кончился спирт, — отвечал я. — А то, конечно бы, налил.

— Ну тогда пойду погуляю. Завтра опять приду.

Мой рассудок мутился с каждым днем все больше и больше. И все агрессивнее становился Ашухин. Поначалу он притворялся, желая усыпить мою бдительность. Теперь же открыто рвался отомстить мне. Выжидал лишь, когда я покрепче засну, чтобы зарезать спящего. Дверь в избу не закрывалась, и я подпирал ее ящиком из-под консервов. Рядом с собой на нары клал заряженную двустволку. Николай скалился в окно, и я предупредил его:

— Полезешь, буду стрелять! Я не шучу.

— Я тоже, — тихо проговорил он. — Ты сломал мне спину. Как я теперь буду любить женщин?

В другой раз он потребовал свою долю денег. Я не хотел доводить дело до крайности и отделил его двести двадцать тысяч. Завернув пачки в кусок целлофана, показал Ашухину сверток в окно.

— Забирай!

Но Николай молчал. Тогда я отнес деньги и сунул в расщелину скалы, присыпав сверху снегом.

— Твоя доля лежит здесь, — крикнул я. — Можешь забирать в любое время.

В ту же ночь он потребовал Зоину долю, но я наотрез отказал. Зоя жива, и ее деньги я отдам только ей.

— Она моя невеста, — настаивал Ашухин. — И деньги у нас общие.

— Почему же тогда ты струсил прыгать за своей невестой?

— Это не твое дело! Но до утра ты не доживешь.

Он оскалился и погрозил кулаком. Я выстрелил в окно сразу из обоих стволов. Брызнули осколки стекла, и в дом клубами ворвался морозный воздух. Перезарядив ружье, я выскочил наружу, но Ашухина нигде не было. Я понял, что промахнулся.

Заткнув дыру в окне куском старого одеяла, я уселся в дальний угол нар и стал ждать. Я знал, что Ашухин меня не оставит в покое. Прошло пять или шесть часов. Я начал дремать, но в дверь кто-то с силой толкнулся, и я снова выстрелил.

Сумасшествие гнало меня прочь из теплой избы. Сжавшись на снегу в комок, я часами ждал Ашухина. В доме я чувствовал себя как в ловушке.

Иногда меня звала Зоя, и я бежал на ее голос, пока не выбивался из сил. Я терпеливо доказывал старику Ласею, что деньги принадлежат мне, а чтобы он не обижался, подарил ему сто тысяч.

Помутнение уже почти не отпускало меня. Изредка, очнувшись, я видел себя словно со стороны, бредущего вдоль отмели или вновь перепрятывающего деньги.

Я часами караулил среди скал Ашухина, держа в руках незаряженное ружье, к которому не осталось ни одного патрона. Я почти совсем перестал есть и, конечно, протянул бы недолго. Но мне в очередной раз повезло. На остров высадили на вертолете двух охотников-промысловиков и обратным рейсом увезли меня. Связанного по рукам и ногам, истощенного и завшивленного человека с безумным блеском в глазах. Ничего этого я не помнил, как не помнил попыток убегать от вертолетчиков, целиться и щелкать в них из разряженного ружья.

Лишь к весне ко мне начало возвращаться сознание. Я видел белый потолок больничной палаты, лица жены, старшего сына и пытался им что-то рассказывать, но не мог вспомнить слов. Улучшение наступало медленно. Я по частям вспоминал наше плавание, смерть Ласея Вырги, Зои, Женьки Тарасенко. Николая Ашухина.

Однажды пришли люди в штатском и стали задавать вопросы. Их голоса меня утомляли, я попросил бумагу и несколько дней подряд писал, ничего не скрывая. Потом меня снова возили наостров. Я показывал тайники, где прятал деньги. Нашли почти всю сумму, не хватало десяти или пятнадцати тысяч. Я равнодушно смотрел, как укладывали в чемодан разлохмаченные сырые пачки банкнот, в пятнах копоти и медвежьей крови.

За прошедший год в результате реформы и инфляции сумма уменьшилась во много раз. От прежнего миллиона остались лишь огрызки, впрочем, я об этом мало задумывался.

Против меня возбудили уголовное дело и почти год возили на разные экспертизы. В конце концов признали невменяемым и, подержав еще немного, отпустили, вернее, передали на руки жене.

Для общества я считался не опасным.

Прошло два года. Мы с семьей переехали из Астрахани в небольшое село, где жили родственники и где нас никто не знал. Я устроился механиком в гараж и купил мотоцикл. По субботам ездим с кумом на рыбалку и паримся в бане. Старший сын вернулся из армии, младший заканчивает техникум. Жизнь вроде складывается неплохо.

Я только не люблю зиму. Снег и плывущие по реке льдины слишком остро напоминают мне о прошлом. Я словно наяву вижу айсберг, который до сих пор носит по океану. И глаза человека, глядящие сквозь лед в никуда.

Андрей КАПРАЛОВ ПЛАТА ЗА ЛЮБОВЬ ПОВЕСТЬ

До обеденного перерыва было еще полчаса, и Велихова решила заглянуть в лабораторию к подруге. Там можно было спокойно посидеть и поболтать. Она познакомилась с Мажериной полтора года назад, когда зашла в лабораторию неметаллов проконсультироваться, чем приклеить выпавший из ее золотого кольца небольшой камушек. Мажерина долго с восхищением разглядывала крошечные бриллианты, вкрапленные в лепестки кольца, затем отвела Ирину Евгеньевну в клеевую, сама приготовила особый клей, помогла закрепить камень, пообещала, что через сутки он будет сидеть намертво.

Проходя мимо клеевой, около которой как всегда толпился народ, Велихова вспомнила о своем кольце с бриллиантами и сердце ее надсадно заныло: с кольцом придется скоро распрощаться…

Мажерина разговаривала по телефону:

— Для этого нужен клей на основе акриловых кислот. Поверхность обработать и обезжирить. — Увидев Ирину Евгеньевну, Наталья Константиновна махнула рукой и продолжала в трубку: — Приносите заявку, сделаем. Всего хорошего.

Поговорив о том, о сем, они пошли на обед. На лестнице навстречу женщинам не спеша поднимался мужчина лет тридцати. Поздоровавшись кивком головы, он обратился к Мажериной:

— Наталья Константиновна, я застану Вас после обеда?

— Конечно, Сергей Анатольевич.

— Мне нужна ваша консультация.

— Если что-то срочное, я могу задержаться.

— Нет, нет, я сейчас иду к главному металлургу, вашему шефу, и боюсь, застряну там надолго.

— После обеда я вас жду.

— Интересное лицо, — заметила Велихова, когда женщины вышли из здания.

— Сергей Анатольевич Саблин из отдела новой техники. Это новый отдел, в соседнем корпусе. Там сейчас занимаются маркетингом, хотя толком, что это такое, никто не знает, тем более в нашем отечественном варианте.

— Сейчас все делается для того, чтобы перевести, хотя бы частично, наш институт на гражданские рельсы. Раньше ничего ведь не хотели делать, кроме ракет.

— У тебя что-то сегодня, Ирина, пессимистический настрой, — Мажерина внимательно посмотрела на подругу.

— Хандра напала, — отозвалась Велихова.

* * *

— Вот справочник, который вы просили, — Мажерина протянула книгу Саблину. — Присаживайтесь, Сергей Анатольевич, я сегодня одна в лаборатории. И работы, слава Богу, немного.

— Спасибо, — Саблин примостился на шаткий стул напротив и стал листать справочник.

— А что вас конкретно интересует?

— Каким должен быть клей для скрепления силикатных и органических стекол?

— Прозрачным и оптически однородным, — взяв справочник, Мажерина нашла нужный раздел.

Минут десять они беседовали на эту тему, затем Саблин сказал:

— В вас, Наталья Константиновна, редкий дар так толково и доходчиво объяснять столь сложные вопросы.

— Спасибо.

— Вы не возражаете, если этот справочник побудет у меня пару дней?

— Конечно. Хотите чаю?

— С удовольствием.

Мажерина достала из стола небольшой китайский термос.

— С мятой.

— Прекрасно.

Обжигаясь, Саблин быстро справился с чашкой чая.

— Вы торопитесь? — немного удивленно спросила Наталья Константиновна.

— Нет, просто не хочется ставить вас в неловкое положение — время-то рабочее. В институте сейчас крайне нервозная обстановка, на горизонте большое сокращение.

Мажерина махнула рукой.

— Меня это вряд ли коснется. Да и, честно говоря, я не боюсь потерять здесь работу. Так что смело заходите пить чай. Наш дружный женский коллектив всегда рад хорошим гостям.

— Спасибо, — Саблин слегка наклонил голову.

— Вами тут многие интересовались. Даже моя подруга обратила на вас, Сергей Анатольевич, внимание. Помните? Такая обольстительная дама.

Саблин кивнул.

— Нормальное человеческое любопытство. Да и на вас ”заглядеться — не диво”. Глаза разбегаются, когда видишь двух таких красивых женщин вместе.

Мажерина улыбнулась.

— Жаль, что вы говорите об этом так спокойно, почти равнодушно.

— С возрастом приходит умение скрывать свои чувства.

— Помилуйте, Сергей Анатольевич, в ваши-то годы жаловаться. Вот у меня — возраст: четвертый десяток на исходе.

Саблин поднялся.

— Вы, Наталья Константиновна, вообще вне возраста, — с улыбкой произнес он.

* * *

С утра в профкоме все пришло в движение. То там, то здесь собирались небольшие группы сотрудников из разных отделов и разговоры велись на разные голоса — где громко, где шепотом.

В коридоре Саблина нагнала, выпорхнувшая из кабинета председателя завкома, хорошенькая, розовощекая Леночка Белякова из бухгалтерии профкома.

— Здравствуйте, Леночка. У меня такое впечатление, что к нам прибыло сразу несколько комиссий.

— Комиссий пока никаких нет и, по моим сведениям, вроде бы не предвидится. Дело значительно проще, — всегда веселая, жизнерадостная Леночка заговорщически понизила голос. — В институт привезли женские сапоги. Английские. На натуральном меху. Оливкового цвета. Всем, разумеется, не хватит.

— Вроде бы в магазинах сейчас есть импортная обувь, — высказал мнение Саблин.

— А цены?! Эти же получены по какому-то немыслимому бартеру и стоят в два раза дешевле. Осознаете?

— Понятно. Почти первобытный обмен.

— Таков наш рынок, Сергей Анатольевич. Идемте ко мне в бухгалтерию. Я объясню, что вам, профоргу отдела, надлежит в связи с этим делать.

В бухгалтерии профкома, где царствовала Леночка, находились несколько профоргов и пять случайных посетителей, в числе которых Саблин заметил подругу Мажериной Ирину Евгеньевну Велихову. Впрочем, сюда она пришла по каким-то своим делам и к дешевым заграничным сапогам большого интереса не проявила.

Основным был вопрос: как провести жеребьевку. Порешили — только среди женщин. Саблин не стал возражать и покинул бухгалтерию.

* * *

— Интересный молодой человек, я имею в виду не только его внешность, — заметила Ирина Евгеньевна, когда Саблин вышел и она осталась вдвоем с Леночкой.

— Да, — живо откликнулась девушка. — Дисциплинированный, безотказный, непьющий. И — с головой мужик. Имеет высшее юридическое образование.

— Юридическое? — Велихова не скрывала своего удивления.

— Он ведь к нам пришел из милиции, где был сыщиком.

Велихова с минуту молчала, переваривая неожиданную информацию. Белякова поняла, что произвела впечатление на подругу своим сообщением.

— Почему он ушел из милиции?

— Я слыхала, что он наступил большой шишке на больную мозоль. А такое в наше время не прощают. Хорошо еще, что легко отделался… Вот и оказался у нас…

— Как много интересного и неожиданного порой узнаешь о людях, — задумчиво произнесла Ирина Евгеньевна.

— Не исключено, что это лишь слухи, — заключила Леночка.

— Все может быть, — задумчиво согласилась Ирина Евгеньевна. — Но почему-то хочется, чтобы это было правдой.

* * *

Звонок Ирины Евгеньевны был для Саблина неожиданным.

— Сергей Анатольевич? Звоню в надежде, что вы не ушли домой.

— Собираюсь закрывать нашу обитель.

— Значит, вы один?

— Да-а, — несколько растерянно протянул Саблин.

— Вы можете задержаться на полчаса?

— Конечно.

— Через три минуты я у вас буду.

Велихова сидела напротив и молча курила. Саблин терпеливо ждал. Наконец женщина подняла глаза и, переборов то ли сомнение, то ли стыд, заговорила:

— Тяжело начинать этот разговор с посторонним человеком, тем более мужчиной… Вы сейчас узнаете почему. Не поймите меня превратно и не сочтите за лесть, но вы вызываете у меня доверие.

Саблин чуть улыбнулся. Начало было интригующим.

— Ко всему, — продолжала Ирина Евгеньевна, — интересовалась вашей биографией.

— Я догадался.

— Тогда можно считать мою вступительную речь законченной и можно поговорить о деле. — Она снова помолчала, подыскивая, видимо, нужные слова. — Я столкнулась с рэкетом, — будто выдохнула она и пристально посмотрела ему в глаза.

— Явление вполне ординарное в наше время, — ответил он, не выразив удивления.

— Для вас — возможно, но для меня…

— Чем и как вас шантажируют?

Велихова дрожащими от волнения пальцами открыла сумочку, достала несколько фотографий и положила на стол перед Саблиным. Тот не спеша посмотрел их, затем сложил в стопку и тщательно выровнял.

— Качество неплохое… И вас, безусловно, узнать можно.

— Это все, что вы можете сказать? — нервно спросила женщина.

— Как фотограф-любитель — да. Но вы ведь пришли ко мне как к бывшему сыщику?

Женщина кивнула.

— Одно уточнение: это не ваш муж?

Велихову передернуло.

— Так вот, — продолжал Саблин, — лица вашего партнера ни на одной из фотографий не видно. Следовательно, шантажируют вас одну. Или есть еще снимки?

— Есть, чуть поколебавшись, прошептала Ирина Евгеньевна. — Но их лучше пока не показывать. По крайней мере, я еще до этого не созрела. Но вы верно подметили, Сергей Анатольевич, лица моего партнера нигде не видно.

— Из этого выходит, что этот мужчина или юноша — Саблин заметил, что при последнем слове Ирина Евгеньевна вздрогнула, — соучастник. Или он один шантажирует вас?

Велихова сразу обмякла, ссутулилась. Голова ее поникла.

— Нет, он как бы исчез. Видимо, сделал свое дело.

— Сколько ему лет?

Ирина Евгеньевна медленно выпрямилась, подняла голову.

— Двадцать два.

— Пятнадцать лет, — как бы про себя заключил Саблин.

— Как точно вы определили мой возраст, — сказано было с раздраженным удивлением, — мне всегда давали меньше.

— Я ведь просто констатирую факт, а не говорю комплимент. Я никогда не задумываюсь о возрасте. Если женщина красива и привлекательна, что, согласитесь, не всегда одно и то же, тогда не считаешь годы.

— А вы, ко всему прочему, еще и философ, Сергей Анатольевич.

— Скорее романтик. Если бы я им не был, не оказался бы здесь, а стал бы уже майором, имел бы, возможно, свой кабинет. Ну да вы в курсе моих дел.

— В общих чертах.

— Когда не столько узнал, сколько почувствовал, что вы, Ирина Евгеньевна, проявляете к моей персоне определенное любопытство, я тоже поинтересовался вами. Так, на всякий случай.

— Оригинально. И что же вы выяснили?

— Ваш возраст, в частности, — улыбнулся Саблин. — И то, что ваш супруг начинающий, причем успешно, капиталист. Поэтому ваше прекрасное обнаженное тело и привлекло шантажистов.

— Разумеется. Рядового инженера, кем я по сути являюсь, шантажирует только собственное начальство.

— Как правило, — согласился Саблин. — Так что вы от меня хотите? — Он постарался придать голосу участливую интонацию.

— Я не знаю, что мне делать, — растерянно ответила Велихова.

— Заплатить вы не хотите?

— Я уже раз заплатила. Тридцать тысяч. Это было до инфляции. Еле наскребла. Думала: все, отвяжутся. Прошел год, я уже стала забывать это, как дурной сон. Но он повторился, — Велихова тяжело вздохнула. — Позвонили и предупредили, что ситуация изменилась и, в связи с бешеным ростом цен, назвали цифру, от которой я чуть не потеряла сознание. Но потом рассвирепела и начала орать, что пусть хоть обклеят моими снимками подъезд. Денег-то все равно таких мне не достать. В конце концов поживу и без мужа, если не простит. Они ответили, что, обклеить мой подъезд фотографиями, где я занимаюсь любовью — это хорошая мысль. Можно и соседние подъезды разукрасить, и проходную моего завода, и школу дочери. А если муж простит, то ему на работу послать ”самые-самые” снимочки. Пусть зарубежные партнеры полюбуются… Понимаете мое состояние? И я дрогнула. Сказала, что за два месяца соберу эти проклятые пятьсот тысяч.

— Рядовая история, — подытожил Саблин. — Почему вы не обратились в милицию?

— С этими фотографиями?

— Там и не такие видели.

— На что она способна, наша милиция?

— Ну, кое на что способна. Поверьте мне.

— Нет! — жестко и решительно ответила Велихова. — Огласки тогда не избежать. Так что в милицию я не пойду. Еще там начнут шантажировать.

Саблин молчал.

— Помогите мне их найти.

Глаза женщины горели таким негодованием, что Саблин понял, на что она готова пойти… И с милицией она, пожалуй, права: будет много волокиты, и вещественные доказательства потерпевшей скорее ей навредят, чем помогут. И что вымогателям предъявить? Развлекались на природе и фотографировались спьяну…

— Я вас не совсем понимаю, Ирина Евгеньевна. Вы же встретитесь с ними или с кем-то из них при передаче денег?

— По телефону мне сказали, что придет посторонний человек, у которого они заберут деньги только тогда, когда убедятся, что милиция не контролирует ситуацию. Если пройдет все нормально, негативы вернут и беспокоить больше не будут. В чем я совсем не уверена. Но дело даже не в этом. Я хочу найти их. Понимаете? Во что бы то ни стало. Вы должны мне помочь. Нанимаю вас как частного детектива.

Предложение Ирины Евгеньевны оказалось настолько неожиданным, что Саблин смутился и не знал, как тактичнее отказаться.

— У меня очень мало свободного времени, — наконец нашел он довод.

— И жена не разрешит, — усмехнулась Велихова.

— Жены, к счастью или несчастью, у меня нет, — возразил Саблин. — Третий год как в разводе.

— Извините, я не знала.

— Ничего страшного. Детьми тоже не успели обзавестись. Так что дело не в семейных заботах… Но я готов вас выслушать и помочь советом. Только будьте предельно откровенны и постарайтесь ответить на все вопросы без утайки и обид.

— Я сама этого хочу.

— Итак, первый вопрос: когда и где вы познакомились с тем мужчиной, который присутствует с вами на фотографиях?

— В ресторане ”Центральный” полтора года назад, — Велихова замолчала.

— Как вы там оказались? Что делали? Как произошло знакомство? Как его зовут? Быстрее соображайте. Я ведь не экзаменатор и мне не надо все время терзать вас наводящими вопросами. У меня и конкретных — целый мешок.

Саблин понимал, что деликатного разговора не получится, надо расшевелить собеседницу, настроить на сугубо деловой тон. И придется делать это через силу.

— Хорошо, — покорно согласилась Велихова. — Я постараюсь, тем более, что сама в этом заинтересована. Итак, мы познакомились в ресторане, где я была с мужем в тот вечер на банкете, который устраивала фирма. Я тогда много и с удовольствием танцевала. Меня часто приглашали мужчины, в том числе и этот молодой человек. Звали его Олегом. Фамилию он мне ни тогда, ни потом не назвал. Да я и не интересовалась. Мне было достаточно, что он симпатичен, внимателен, любезен. В общем, я дала ему свой рабочий телефон.

— С кем он еще танцевал, заметили?

— Из наших — ни с кем, это точно. Муж мой танцевать не любит, потому я была предоставлена сама себе.

— Олег был один?

— Не знаю. Появился он с другого конца зала.

— Когда ушел, до или позже вас?

— Позже. Мы покинули ресторан около одиннадцати, в самый разгар веселья. Кроме наших, из дверей больше никто не выходил, пока мы все не расселись по машинам. Через неделю он позвонил. Не скрою, я ждала этого звонка. Мы несколько раз встречались на улице.

— Кто-нибудь из ваших знакомых или сослуживцев видел вас?

— Нет. Сама я ничего никому не говорила, никогда такими тайнами ни с кем не делюсь.

— С его друзьями, знакомыми не сталкивались?

— Только с одним, который, как мне кажется, и фотографировал нас во время…

— Понятно, — Саблин помолчал. — Здесь мне придется задать вам несколько щекотливых вопросов.

Велихова кивнула.

— Как вас фотографировали на лоне природы, мне приблизительно ясно: мощный объектив, специальная фототехника. Этим сейчас никого не удивишь, тем более, что вы не принадлежите к числу стеснительных женщин и, судя по снимкам, не боитесь гулять по лесу в обнаженном виде с обнаженным мужчиной. А вот снимки в помещении, на квартире и даче, требуют более мудреной фантазии. Судя по всему, вас фотографировали через зеркало?

— Видимо, так… Большое зеркало в спальне висело рядом с кроватью.

— И музыка звучала, чтобы заглушить посторонние шорохи?

Ирина Евгеньевна кивнула.

— В общем, все ясно, — подытожил Саблин. — Фотографировали на загородной даче?

— Да.

— Кому принадлежит дача?

— Он говорил, что хорошим знакомым.

— Где это?

— Беда в том, что я не знаю, где находится дача. Я даже не знаю, как ее найти.

Саблин удивленно вскинул брови.

— Вы ехали туда пьяной?

— Я не была пьяна, — рассердилась Ирина Евгеньевна. Просто не запомнила дорогу.

— Расскажите поподробнее, как вы ехали?

— Мы выехали довольно поздно вечером. Погода была отвратительная, шел дождь. Я сидела с Олегом сзади и почти ничего не видела.

— Вы были в машине втроем?

— Да, друга его, хозяина дачи, который вез нас, звали Виктором. Он, наверное, и был фотографом.

— Как он выглядел?

— Невысокий, белобрысый, говорливый. В остальном лицо непримечательное. Именно он и брал в первый раз у меня деньги. Даже глаза не прятал, подонок.

— По какому шоссе вы ехали?

— По Ленинградскому.

— Хоть какие-то ориентиры запомнили?

— Да, мы миновали Шереметьево и свернули к Зеленограду, все время петляли, потом город остался позади, и мы долго ехали по безлюдной дороге.

— Маленькое уточнение: когда вы выехали на шоссе, вы повернули направо или налево?

Налево. Это я запомнила, сама не знаю, почему. У меня тогда совсем другие мысли были в голове. А потом, минут через пятнадцать-двадцать, направо. Олег еще сказал: ”Можно повернуть здесь”, а Виктор ответил, что лучше дальше. Свернули направо, минут десять ехали по хорошей проселочной дороге. Проскочили какие-то деревушки, потом въехали в лес и вскоре оказались на территории добротного дачного поселка. Это я потом поняла, когда на следующий день мы пошли погулять по лесу. Дома почти все из кирпича, сады, небольшие огороды…

— Вы узнаете этот дачный кооператив?

— Думаю, да.

— И дом найдете?

— Безусловно.

— А как ехали обратно?

— На следующий день поздно вечером, было уже темно. К тому же я уснула в дороге. Проснулась, когда подъезжали к Речному вокзалу.

— Простите, как вы объяснили свое отсутствие домашним?

— Муж с дочерью на несколько дней уезжали.

— Марка машины Виктора?

— ”Жигули”, шестерка синего цвета.

— Номер?

Ирина Евгеньевна виновато пожала плечами.

— И в голову не пришло запомнить.

Саблин задумался.

— Теперь надо все осмыслить. Сведения не очень богатые. Дача — пока единственный ориентир для установления личности ваших вымогателей. Надо продумать, как туда попасть…

* * *

Они поблуждали по Зеленограду, прежде чем выбрались на дорогу, приведшую их на так называемую бетонку. Прямая широкая асфальтированная лента шла в желто-зеленом коридоре деревьев.

— Да, это то самое шоссе, — подтвердила Велихова. — Я запомнила — нет никаких дорожных знаков, бесконечные спуски, подъемы.

— Наш отечественный идиотизм, — заметил Саблин. — Про эту бетонку раньше нельзя было упоминать в печати. Да и само название ”бетонка” было под запретом. Ее не наносили на карты. И сейчас она появилась далеко не на всех.

Они пересекли железнодорожную дорогу и Пятницкое шоссе.

— Вы уверены, что тогда проехали дальше?

— Да, на железную дорогу я тоже обратила внимание. Но время не контролировала. Время для меня тогда не существовало.

Саблин понимающе кивнул.

Машина шла бетонкой со средней скоростью уже минут пятнадцать. Когда появлялась очередная проселочная дорога, Саблин поворачивался к сосредоточенному лицу Ирины Евгеньевны, женщина отрицательно качала головой. Наконец они уперлись в светофор на развилке с Волоколамским шоссе. Справа примостилась будка ГАИ, около которой стояли желтый мотоцикл и такого же цвета ”Мерседес” с мигалкой на крыше. Когда загорелся зеленый огонек, ”Москвич” лениво, скорее по инерции, двинулся дальше. Пересек по эстакаде железную дорогу Москва-Рига и, свернув на обочину, остановился.

Велихова закурила.

— До этого места мы точно не добирались.

— Сюда проще по Волоколамке, — сказал Саблин.

Велихова молча курила, выпуская дым в приоткрытую дверь, раздумывая, видимо, надо ли выходить, когда и так все ясно.

— Что же мне теперь делать? — выкурив сигарету, спросила она.

— Заплатить. Или плюнуть на все и обратиться в милицию.

— Лучше я заплачу вам, хотите валютой, хотите… — она озорно посмотрела ему в глаза.

— Я предпочитаю золотом, — усмехнулся Саблин.

— Брезгуете? Или считаете: слишком стара для вас?

— Вы не о том говорите, Ирина Евгеньевна. Тело, я считаю, надо брать вместе с сердцем. И зря вы меня равняете с тем, что на снимке.

— Ну, что вы, Сергей Анатольевич. Во-первых, вы мне нравитесь. Во-вторых, по современным моральным меркам — это вполне честная сделка.

— Хотя у нас и пытаются перевести все на рыночные отношения, вы ставите меня в неловкое положение. Ведь мой ответ может вас просто обидеть, даже оскорбить.

— Значит, вы отказываетесь?

— Я не понимаю, чем могу вам помочь?

Не говоря ни слова, Велихова развернула свой ”Москвич” и погнала его на предельной скорости. Саблин в очередной раз отметил, как уверенно она чувствует себя за рулем.

* * *

Всю неделю Саблин не видел Велихову. Он даже заподозрил, что Ирина Евгеньевна заболела. Спрашивать Мажерину, с которой он сталкивался в столовой, не хотелось. Сама она про свою подругу не вспоминала. Где-то в глубине души Саблин ждал от Велиховой звонка, но телефонная трубка ни разу не заговорила ее голосом.

Обиделась? Или он разочаровал ее своим отказом, и Велихова поставила на нем крест? Или смирилась со своей участью? А вдруг решила бороться сама? Что-то внутри неприятно защемило. Странно… Но ведь он, в конце концов, не частный детектив и сам советовал обратиться в милицию. И все же Саблин чувствовал себя неудовлетворенным.

Рабочий день подходил к концу, и коллеги Саблина все чаще поглядывали на большие электрические часы на стене. Ему тоже почему-то хотелось, чтобы они быстрее разбежались по домам.

Когда раздался очередной телефонный звонок, Саблин был почти уверен, что это Велихова.

— Сергей Анатольевич? Здравствуйте. Вы еще меня не забыли?

— Добрый день, Ирина Евгеньевна. Разве это возможно?

— Я вспомнила одну вещь. Так, пустяк, но, возможно, на что-нибудь она вас натолкнет.

— Я слушаю.

— Тогда на даче, где-то в середине дня, я лежала около кустов малины и загорала. За кустами был забор. Мимо шли мужчины и женщины. Видимо, дачники. Я их не видела, они меня тоже. Я почти задремала, но две-три фразы врезались почему-то в память. Мужчина сказал: ”Мы ехали вчера через Сокольники. Нашу дорогу перегородили”. Женщина ответила, что это не намного дальше.

Саблин автоматически повернулся и посмотрел на карту Москвы, висевшую на стене.

— Обычный разговор, как добраться до своей дачи. Мне кажется, речь шла о Сокольническом районе, прилегающем к метро. Какая-нибудь улица поблизости была перерыта — и пришлось объезжать.

Велихова вздохнула.

— Вы правы, все логично. В любом случае, речь-то шла о Москве.

Теперь вздохнул Саблин.

— Я вас не замучила своими проблемами?

— Ну что вы, Ирина Евгеньевна, мне приятно с вами разговаривать.

— Вот как! — в этом восклицании чувствовалось искреннее удивление. — Раньше вы мне говорили совсем другое.

— Это была милицейская уловка.

Положив трубку, Саблин задумался. Итак, ясно как день: люди ехали на дачу через Сокольники вынужденно. И речь наверняка шла о районе, прилегающем к станции метро. Саблин разложил на столе карту Подмосковья.

Сослуживцы поняв, что он не торопится, оставили ему ключи. Взгляд медленно переходил от одного названия к другому: Мытищи, Ивантеевка, Лобня, Химки. А сколько сходных названий и просто одинаковых мест. Стоп! Стоп! Саблин достал телефонный справочник. Вот она, энциклопедия подмосковных поселков и дач… Через полчаса он, удовлетворенно хлопнув в ладоши, воскликнул: ”Ай да Саблин! Ай да молодец!”

На следующий день, улучив момент, когда в отделе никого не было, Саблин позвонил Велиховой.

— Здравствуйте, Ирина Евгеньевна.

— Здравствуйте, Сергей Анатольевич. Я прямо-таки потрясена, что вы решили позвонить мне.

— Просто в моем пока еще трезво мыслящем мозгу появилась еще одна извилина. Кстати, вы одна?

— Да, мне никто не мешает.

— Отлично. У меня интересная новость. По-моему, мы в прошлую субботу катались с вами очень близко к разыскиваемой даче. Попытайтесь вспомнить еще раз, что вы видели на последних километрах? Хоть какой-нибудь ориентир, какая-то, на первый взгляд, незначительная деталь. Сосредоточтесь.

— Вроде мелькнула разрушенная церковь.

— Неплохо. Слева, справа?

— Не помню. И потом, запустевшие церкви у нас на каждом шагу.

— Что-нибудь еще?

— Было уже темно. Даже в автобусе, который стоял на остановке, горел свет.

— В автобусе? — воскликнул Саблин. — Что же вы раньше молчали? Номер маршрута? Марка автобуса?

— Вы надо мной издеваетесь? Я даже не уверена, видела ли я церковь. Может, это был просто старый дом, — голос Велиховой чуть завибрировал.

— Тогда несколько конкретных вопросов. Вы ведь автомобилист, Ирина Евгеньевна. Какой это был автобус: служебный, туристический?

— Это был обычный маршрутный автобус. Люди сидели и стояли.

— Наверно, последний рейс? — вставил Саблин.

— Возможно. Когда мы поворачивали с бетонки, пришлось слегка притормозить, потому что автобус разворачивался.

— Значит, это был конец маршрута?

— Теперь и мне так кажется.

— Ирина Евгеньевна, давайте о делах больше ни слова. Я наведу кое-какие справки, чтобы сузить круг наших поисков, и дам вам знать. Вероятно, в ближайшую субботу нам придется вновь покататься на вашем ”Москвиче”.

— Он в вашем полном распоряжении. Вместе с хозяйкой.

Только пару советов на прощанье.

— Я слушаю.

— Желательно, чтобы о наших делах никто, даже самые близкие вам люди, не знали.

— Мне это нужно больше, чем вам.

— И еще. На работе нас должны реже видеть вместе. Все вопросы предварительно будем обговаривать по телефону.

* * *

— Вот поворот в деревню Сокольники, — бросил Саблин. — Красивые места. Живописное озеро. Но это приличная петля к дачному поселку.

Вскоре они свернули на дорогу, ведущую в деревню Рысково. Слева показалось разрушенное, из красного кирпича, строение. Подъехав ближе, Велихова сбросила скорость.

— Это действительно церковь, — заметил Саблин. — Какая великолепная кладка.

Дорога пошла резко вниз, а потом — вверх.

— Похоже, я не ошиблась. И этот спуск-подъем я помню, — подтвердила Велихова. — Вон, у самой дороги начинается лес. Возможно, там… — Ирина Евгеньевна стала внимательнее смотреть по сторонам, сбросив скорость.

Вскоре они съехали на хорошо накатанную, покрытую гравием дорогу, с обеих сторон которой росли вековые сосны и не менее долголетние, сохранившие стройность березы. Лес кончился неожиданно, и первый же садовый участок раздвоил проселочную дорогу.

Велихова свернула влево. Никакого забора. Нет и въездных ворот как на предыдущих участках. Впрочем, забор был здесь естественный: густой лес, а ворота со временем появятся. Садоводческое товарищество было явно молодым и, судя по добротности и внешней свежести домов, хозяева их принадлежали не к бедному сословию.

Саблин скосил глаза на соседку. Велихова внимательно смотрела по сторонам, не выказывая радости. ”Видимо, опять не то”, — разочарованно подумал частный детектив.

— Вот этот дом, — спокойно произнесла Ирина Евгеньевна.

— Не останавливайтесь! — резко бросил Саблин. — Объедем вокруг всего товарищества.

Через несколько минут они вернулись на развилку и, подав в сторону, поставили машину между деревьями.

— Значит, ошибки быть не может?

Велихова отрицательно покачала головой.

— Дом очень уж приметный: комбинация красного и желтого кирпича, алюминиевая крыша.

Саблин согласно кивнул.

— Нестандартный образец современной дачной архитектуры. Теперь вам надо прогуляться, присмотреться, Ирина Евгеньевна. Побродите вокруг, не привлекая к себе внимания. Не останавливайтесь, но и не суетитесь.

— А если я встречусь… — она не договорила.

— Мало вероятно. В крайнем случае, побеседуйте. Сегодня суббота, кругом люди. Опасаться нечего. Да и я буду поблизости. Ко мне не подходите. Встретимся здесь.

Саблин не выпускал Велихову из поля зрения. Минут через пятнадцать она уже садилась в машину. Саблин не спешил. Он обратил внимание на то, что весь участок разделен небольшой просекой. Приглядевшись, заметил невысокий столбик с небольшой ромбовидной желтой пластиной: обозначение проложенного телефонного кабеля.

Сев в машину, Саблин спросил:

— Никаких сомнений?

— Абсолютно, — Велихова повеселела, голос зазвучал уверенно. — Много вам потребуется времени, чтобы узнать, кто владелец дачи? — спросила она.

— Думаю, не очень…

”Москвич” развернулся, и Саблин заметил, что в окне второго этажа третьего от угла дома кто-то пристально наблюдает за ними. Ничего необычного в этом не было — частное хозяйство, и чужаков здесь чуют сразу. Вот и присматриваются на всякий случай. Или просто любопытство? При других обстоятельствах он бы и внимания не обратил. И все-таки что-то его насторожило. Женщина, стоявшая в глубине комнаты, смотрела необычно пристально. Уже выезжая на асфальтированное шоссе, Саблин внезапно догадался, что женщина держала в руках бинокль. Значит, их разглядывали в упор!

Саблин посмотрел на Велихову, она ничего не заметила. Он решил ничего ей не говорить.

* * *

Саблин перехватил Велихову на лестничной площадке.

— У меня есть что вам сообщить, Ирина Евгеньевна. Я сейчас к главбуху, а после обеда останусь один, и мы сможем побеседовать. Я вас разыщу.

Велихова пришла сразу после телефонного звонка. Было заметно, что она возбуждена. Саблин достал лист бумаги.

— Здесь краткие сведения об Аркадии Трофимовиче Шуликине, хозяине дачи, которую мы с вами искали.

Читала Ирина Евгеньевна не спеша, уточняла некоторые детали, затем сложила листок пополам и убрала в сумочку, а оттуда достала конверт, протянула его Саблину.

— Здесь ваш гонорар. Я признательна вам, Сергей Анатольевич. Вы настоящий профессионал.

— Вы не нуждаетесь больше в моей помощи, Ирина Евгеньевна? — Саблин почувствовал некоторую неловкость.

— Думаю, что нет, — сказано было решительным тоном.

”В конце концов ее дело, как поступать дальше”, — подумал Саблин. Вслух же сказал:

— Хорошо, Ирина Евгеньевна. Но как профессионал, правда, бывший, советую вам соблюдать предельную осторожность и не переоценивать свои силы.

— Я учту ваши пожелания, Сергей Анатольевич. Спасибо. Вы, кажется, уезжаете в командировку?

— Да. На днях. Приказ уже подписан.

— Счастливого пути, и еще раз спасибо. И… забудьте обо всем этом…

Перед самым его отъездом Велихова позвонила Саблину и сообщила, что вся эта жуткая история, произошедшая с ней, похоже, заканчивается. Голос ее был радостным и даже немного торжественным. Она сказала, что в телефонном разговоре Шуликин был исключительно корректен, хотя и решительно не мог поверить в то, что произошло с ней у него на даче. Попросив пару дней на все выяснения, он во втором разговоре, тоже по телефону, расстроенным голосом поведал, что ее невероятное сообщение во многом подтвердилось.

— Шуликин заверил, что я могу забыть все случившееся, как кошмарный сон. При этом он слегка пожурил меня, напомнив, что именно нарушение нравственных принципов привело меня к столь печальному результату.

— Ну что ж, хорошо то, что хорошо кончается?

Но Велихова словно не слышала вопроса.

— Как вы думаете, Сергей Анатольевич, этот Шуликин действительно не знал о шантаже?

— Все может быть. Утаивание части прибыли — вполне обычное явление в подобных делах. В таком случае, я вашим рэкетирам не завидую.

— А вдруг он вообщ ни при чем?

— Теоретически.

— Значит, вы сомневаетесь? Наверное, я привыкла думать о людях лучше, чем они заслуживают, а вы, Сергей Анатольевич, в силу своей бывшей профессии, не доверяете им.

— Возможно, — вздохнул Саблин. — Кстати, Аркадий Трофимович интересовался, как вы на него вышли?

— Да, мимоходом. Я поняла, что его беспокоит: не замешана ли сюда милиция. Я убедила его, что нет. Вас я, разумеется, не упомянула. Сказала, что вспомнила дорогу.

— Шуликин не хотел встретиться с вами?

— Я этого не почувствовала. Он только пообещал, что мои обидчики в самое ближайшее время вернут мне деньги, пленку и оставшиеся фотографии.

Саблина не удовлетворял этот разговор, но он понимал, что пытаться сейчас навязывать Ирине Евгеньевне свои услуги не имеет смысла. Это уже напоминало бы попытку добиться дополнительного гонорара.

Они попрощались. На следующий день Саблин улетел в командировку.

* * *

Голос, которым отозвалась трубка, Велихова узнала сразу.

— Здравствуйте, Ирина Евгеньевна, это… Виктор, ваш знакомый.

— A-а, господин фотограф. Как ни странно, рада вас слышать.

— Вам привет от Олега.

— Не юродствуйте, — отрезала Велихова. — С моей точки зрения, он еще больший негодяй, чем вы.

— Это меня радует. Но если говорить откровенно, то после того, как моя жена стала мне изменять, я, в конце концов, возненавидел весь женский пол. Это, разумеется, меня не оправдывает, но, по крайней мере, знайте, что мной двигала не только корысть.

Велихова слушала молча. Не дождавшись сочувственного комментария, Виктор продолжал:

— Я должен отдать вам деньги и пленку, а также несколько оставшихся у нас фотографий. Где и когда вас устроит?

— Мне все равно. Чем быстрей, тем лучше.

— Вечером я занят. Вы можете отпроситься с работы?

— Это нетрудно.

— Тогда давайте сегодня и покончим со всем этим.

— Хорошо.

— Ждите меня около проходной минут через сорок.

— Это приблизительно в три часа?

— Да, я сейчас на Вернадского, возьму такси — и прямо к вам. А потом — в издательство на Хорошевку. Там, в моей фотолаборатории вы сможете все посмотреть.

— Значит, в три я жду.

Такси остановилось на противоположной стороне. Велихова медленно приблизилась, запомнила на всякий случай номер машины. Виктор сидел сзади. Впереди находился один водитель, который, как только Велихова оказалась в машине, спросил Виктора:

— Теперь куда?

— На Хорошевское шоссе, — последовал ответ. — Там я покажу, где свернуть.

Велиховой не понравился взгляд таксиста, которым тот ее окинул. Впрочем, она привыкла, что мужчины часто смотрят на нее по-особенному, не как на других женщин…

* * *

— Целую неделю вы не звонили, Сергей Анатольевич, — голос Мелешкевича был нетерпеливым, взволнованным.

— Нечем было похвастаться, Серафим Николаевич, — но сейчас все в порядке.

Несколько минут Саблин подробно рассказывал о проделанной работе.

— Все отлично, Сергей Анатольевич. Вы просто молодец. Когда домой?

— Послезавтра. Как дела в институте?

— Пока нормально. Есть очень перспективные заказы, так что ваш отчет ждем с нетерпением.

— Я сам тороплюсь назад.

Неожиданно Мелешкевич замолчал. Саблин каким-то шестым чувством понял, что в институте что-то случилось.

— Сергей Анатольевич, одна неприятность, — в голосе шефа появилась слабая хрипотца, — я бы даже сказал несчастье. Ирина Евгеньевна… Велихова умерла. Вы ведь ее знали? Она бывала в нашем отделе.

Саблин почувствовал, что внутри у него все напряглось.

— Умерла или погибла?

— Точнее, погибла. А еще точнее, изнасилована, убита, ограблена. В ее районе это уже четвертый случай. Подозревают — очередной маньяк.

— Серафим Николаевич, мне кто-нибудь звонил по городскому телефону?

— Насколько мне известно, нет.

— Попросите моих коллег обо мне по телефону никаких справок не давать. Даже если женский голос назовется моей женой.

Мелешкевич хотел было заметить, что все положения режима секретности в их оборонном институте никто не отменял, а люди тут не приучены к болтливости, но вдруг понял, что Саблина беспокоит что-то другое.

— Хорошо, я напомню своим подчиненным, где они работают.

— Именно это я и хотел попросить вас сделать, не концентрируя внимания на моей фамилии.

— Ждем Вас, Сергей Анатольевич.

— До встречи.

* * *

На работе, как только выкроилась свободная минута, Саблин нашел Мажерину.

— Я узнал ужасную новость. Примите мои искренние соболезнования.

— Идемте в кабинет нашей завлабораторией. Я сейчас за нее, пока она в отпуске.

В кабинете, сев за стол, Мажерина закурила. Саблин, устроившись напротив, от сигареты отказался.

— Когда о таких вещах читаешь в газете, — начала приглушенным голосом Мажерина, — воспринимаешь все чисто информационно, абстрактно. А вот когда погибает коллега по работе, которого хорошо знаешь, да еще так страшно, трудно поверить в случившееся.

Саблина слегка удивило, что Мажерина назвала Ирину Евгеньевну просто коллегой.

— Она ведь была вашей близкой подругой?

— Ну, не совсем… домами, семьями мы не дружили.

”Зачем она мне это говорит? Какое это теперь имеет значение?”

— А знаете, Сергей Анатольевич, мне все время казалось, что вы подружились с Ирой.

Саблин не собирался откровенничать с бывшей подругой Велиховой. Профессиональная привычка не говорить ничего лишнего никогда не подводила его.

— Я с ней разговаривал несколько раз, и мне показалось, что Ирину Евгеньевну что-то угнетает. Но она была не из болтливых женщин.

— Да, вы правы, — поддержала Мажерина. — Что вы обо всем этом думаете?

— Трагедия. На ее месте могла оказаться любая другая женщина. Где и когда ее нашли?

— Утром двадцатого, У Маленковской платформы. Там кругом лес. Да и сама платформа не очень оживленная.

— Она, по-моему, редко пользовалась электричкой?

— Да. Но иногда это было удобнее, чем на метро.

— Вы ее видели в последний день, Наталья Константиновна?

— Нет, но я ей звонила. Мне сказали, что она ушла с работы после обеда. В последнее время она часто отпрашивалась — они с мужем собирались в Англию. Знаете, какая канитель оформление документов, обмен рублей на валюту.

— Как ее муж?

— Не знаю. Знаю только, что он очень ее любил, несмотря на… — Мажерина не договорила, многозначительно замолчала, посмотрев при этом на Саблина как-то по-особенному доверительно.

— Он подозревал ее в неверности?

— Мне кажется, не только подозревал.

И опять многозначительный взгляд.

— Но это все только мои предположения, — продолжала Мажерина. — Я не была настолько близка с ней, чтобы знать о ее сердечных тайнах.

”Странный разговор”, — подумал Саблин. Заметная черствость проскальзывала в словах Мажериной. Впрочем, в наше рыночное время люди очень изменились, и он поспешил откланяться.

* * *

Серебристая ”Тойота” с узкими раскосыми фарами, мягко шелестя шинами по гравию, медленно проехала мимо. Алевтина Васильевна Осокина отошла от окна, быстро спустилась вниз, вышла за ограду и теперь уже неторопливо направилась к остановившейся неподалеку машине, из которой бодро вылез невысокий мужчина лет шестидесяти в добротном светло-сером (под цвет ”Тойоты”) костюме. Он открыл ворота и уже было хотел вернуться за руль, но увидел приближающуюся женщину. Когда она подошла, мужчина почтительно поклонился.

— Здравствуйте, здравствуйте, Аркадий Трофимович, — улыбаясь, отозвалась женщина. — Давно вас не было в наших краях.

— Ровно два месяца, Алевтина Васильевна. Вы так говорите, словно живете здесь постоянно, — мужчина приветливо рассмеялся.

Три недели безвыездно на даче, для меня это рекорд. Иногда столичная суета надоедает. Я человек консервативного склада, в хорошем смысле этого слова, привыкла к стабильности, пускай даже застойной, и любые перемены, в том числе и демократические, слишком большое для меня беспокойство.

— Наверно, вы правы, Алевтина Васильевна. Я бы с удовольствием последовал вашему примеру, но дела держат за горло. Заходите в гости. Шуликин продолжал улыбаться, хотя про себя чертыхнулся, что приходится приглашать эту старую кикимору в дом. Но ничего не поделаешь — приличия надо соблюдать, тем более, в таком привилегированном садоводческом кооперативе. А Алевтина Васильевна здесь была человеком авторитетным, да и в Москве имела влиятельных знакомых, с которыми поддерживала связь.

Поставив машину в гараж, Аркадий Трофимович достал из багажника объемистую картонную коробку и направился в дом. Водрузив коробку на стол, Аркадий Трофимович пояснил:

— Привез продукты, хочу дня два отдохнуть, побыть на воздухе. В Москве сейчас мало что радует глаз.

— Да, особенно цены, — вздохнула Алевтина Васильевна.

Шуликин не поддержал этот вздох, его мало волновали ценовые проблемы. По крайней мере, с тех позиций, с которых смотрела на это пожилая московская актриса, всю жизнь подвизавшаяся на второстепенных ролях в театре и кино.

— Присаживайтесь, Алевтина Васильевна. Мы сейчас выпьем по рюмочке-второй французского коньяку! Не того, что продается у нас в каждой лавке, а настоящего.

После нескольких неторопливых глотков Алевтина Васильевна прикрыла глаза и коротко заключила:

— Да, недурен.

Аркадий Трофимович удовлетворенно кивнул. Он не раз убеждался, что старая актриса разбиралась в напитках. Любую подделку она разоблачала безошибочно. А еще лучше Осокина разбиралась в людях, что и заставляло его быть с ней особенно осторожным.

— Спасибо за удовольствие. Коньяк действительно превосходный, о конфетах я уже не говорю. Не хочу больше надоедать вам, тем более вы с дороги.

— Пустяки, Алевтина Васильевна, я всегда встрече с вами рад.

Осокина собралась было оставить гостеприимного хозяина, но всплывший в памяти эпизод удержал ее.

— А знаете, Аркадий Трофимович, странную картину я наблюдала несколько недель назад. Не уверена, правильно ли я делаю, заговорив с вами об этом.

Шуликин насторожился.

— Имеет какое-то отношение к нашему товариществу?

— Скорее, к вашему дому.

— К моему? — в глазах Шуликина мелькнуло беспокойство.

— Судите сами. Поначалу наблюдение, сделанное мною, основывалось на обычном женском любопытстве. Пару недель назад, после завтрака, я сидела у себя на втором этаже и откровенно скучала. Напала какая-то меланхолия, из которой я никак не могла выбраться. Так, сидела и бесцельно смотрела, как на участок одна за другой въезжают машины. Промелькнула новая ”Хонда” Завадских, ЗИМ Новоселовых, вызывающий у меня буквально прилив ностальгических воспоминаний. Потом, крадучись, въехала ”Волга” Зиновьева, в которой рядом с хозяином сидела его новая любовница. Удивительное дело, привозить на дачу на глазах у всех соседей то жену, то любовницу.

Шуликин облегченно улыбнулся.

— Я даже не могу такому поведению дать точное определение, — продолжала Осокина. — Ну, да Бог с ним, с Зиновьевым. К этим нуворишам надо привыкнуть. Потом появилась та самая машина, о которой я и хочу, собственно, поведать. Это бежевый ”Москвич” последней модели.

Аркадий Трофимович вновь наполнил рюмки. Он слушал вполуха, обреченно думая, что придется дослушать ”новости” до конца. Но при словах ”бежевый ”Москвич” опять насторожился.

— Поначалу ”Москвич” не привлек моего внимания. Я просто механически отметила, что это чужак. За рулем сидела женщина, рядом — мужчина. Прошло буквально две-три минуты, и ”Москвич” появился вновь. Видимо, объехал наш участок вокруг. Меня это удивило: если бы они кого-то искали, потратили бы больше времени. В конце концов спросили бы у кого-нибудь… Сижу вот так и от скуки размышляю своими извилинами.

Аркадий Трофимович слушал с нарастающим вниманием, но виду не подавал.

— Дальше начинается самое интересное, — увлеченно продолжала Осокина. — ”Москвич” доехал до развилки и как бы спрятался в лесу. Женщина вышла и направилась сюда. Эффектная, с тяжелыми бедрами, симпатичная. Мне показалось лицо ее знакомым. За женщиной последовал ее спутник, причем они вели себя так, словно незнакомы. Прошли мимо вашего дома, вернулись, сели в машину и уехали. Последнюю стадию этого действа я наблюдала в бинокль. Знаете, я люблю эту игрушку. И тут вспомнила женщину: в прошлом году она провела сутки, а может быть, более в вашем доме, Аркадий Трофимович, с двумя молодыми людьми, которым вы, видимо, доверяете ключ от своей дачи.

Шуликин слегка кивнул, как бы подтверждая, что такое вполне возможно.

— На следующий день, я имею в виду прошлый год, — продолжила соседка, — я пошла в соседнюю деревню за молоком. Возвращалась через Соколиную горку. Там, на склоне под березами, я присела отдохнуть. Достала бинокль, мне его тогда только что подарили, и стала осматривать окрестности. Есть тут одна рощица, недалеко от Соколиной горки, — эдакий выставочный уголок природы, — и когда навела туда свои окуляры, то увидела эту незнакомку с одним из молодых людей. Они были совсем без одежды и занимались любовью. Но еще больше меня поразил третий молодой человек. Знаете, что он делал? Фотографировал их.

Шуликин с трудом выжал из себя улыбку.

— Вы, наверно, Аркадий Трофимович, думаете: вот старая сплетница, любительница подглядывать в замочные скважины.

— Уверяю вас, Алевтина Васильевна, что это не так. Я очень ценю ваш ум и хорошо к вам отношусь.

— Почему-то я вам верю, — рассмеялась Осокина. — К слову, я ничего никому, кроме вас, не говорила. У Новоселовых в доме, поди, и не такое творится. Просто та женщина тогда по-моему потеряла на природе чувство реальности. А теперь создалось такое впечатление, что она чего-то искала.

— А как выглядел мужчина, который ее сопровождал?

— Молодой человек лет тридцати. Выше среднего роста. Интересный, с умным, сосредоточенным лицом. Немного витиевато, да? — Осокина рассмеялась. — Пожалуй, одно я могу утверждать с большой долей уверенности: они не походили на любовников.

— Хорошо, что вы меня предупредили, Алевтина Васильевна. Во-первых, мне придется сузить круг знакомых, которым я могу доверять ключи от дачи. Во-вторых, предупредить этого фотографа, чтобы он был осторожен с публикацией таких снимков. Может разразиться скандал. Хотя, честно говоря, мало кто представляет, сколько женщин готовы раздеться перед объективом.

— Я лично представляю. У нас в кино то же самое. Даже похлеще. Ну, я вас оставляю. Совсем засиделась.

— Всегда рад вас видеть, Алевтина Васильевна.

* * *

Проводив соседку до калитки, Аркадий Трофимович быстро вернулся в дом. Усевшись в глубине комнаты, он закрыл глаза. Предстояло все хорошо обдумать. Одно стало ясно: отдых на даче придется прервать. А пока надо срочно позвонить. Только бы телефон в правлении товарищества работал.

Сторож деликатно вышел из комнаты, где на стене висел допотопный телефонный аппарат. Аркадий Трофимович снял трубку — работает, слава Богу.

— Это я, — Шуликин выдержал паузу. — И давайте обойдемся без имен… У меня неприятное известие. Я только что выяснил, что наша общая знакомая была, оказывается, здесь не одна, а с молодым мужчиной, судя по всему опытным помощником, возможно, даже профессионалом. Представляете, чем все это пахнет? — Несколько секунд Аркадий Трофимович слушал, потом продолжил: — Вряд ли, скорее всего частный… Теперь этот человек может начать действовать. — Шуликин слушал с минуту, затем сказал: — Это отдельный разговор. Мне придется задержаться на даче. Завтра мы поговорим подробней, обсудим детали… Теперь у нас одна задача — этого парня надо найти.

* * *

— Здравствуйте! Мне нужен полковник Мальгин.

— Кто спрашивает?

— Саблин Сергей Анатольевич.

— Минуточку…

— Владимир Андреевич? Здравствуйте.

— Сережа, привет. Давно ты мне не звонил.

— Ну это как посмотреть. А то — всего месяц назад.

— Это большой срок. Я после того разговора ждал от тебя весточки, хотя и понимал, что ты, видимо, сделался частным детективом по совместительству и не расположен к разглашению тайн своего клиента.

— Теперь расположен. Обстоятельства изменились.

— Вот как! Звучит настораживающе. Ты откуда звонишь?

— С работы.

— Никто не мешает?

— Нет.

— Тогда рассказывай, время у меня есть.

— По телефону не хотелось бы.

— Я буду рад с тобой встретиться, приходи домой.

— За мной могут следить.

Возникла пауза.

— Дело, я вижу, серьезное.

— Возможно, я преувеличиваю.

— Проконтролируй, не мне тебя учить. И если хвоста не будет — приезжай. В случае чего — звони. Я пришлю за тобой надежных ребят. Они без помех отрубят любой хвост и доставят куда нужно. Береженого Бог бережет. Кстати, то, с чем ты обращался ко мне, пригодилось?

— Да!

— Странным тоном ты произнес это ”да”.

— Я только что вернулся из командировки и узнал, что женщина, которой я помог решить одну проблему, убита.

Вновь возникла пауза.

— Я жду тебя, Сережа.

* * *

— Заходи.

Недавние сослуживцы, уважительно относясь друг к другу, крепко пожали руки. Мальгин выглядел неплохо. Высокий, крупный, чуть рыхловатый. Вот только глаза вроде бы потускнели да под ними мешки появились…

— Идем в мою комнату. Располагайся и чувствуй себя как дома.

В дверях появилась красивая стройная женщина.

— Моя супруга Алла Леонидовна, — с оттенком гордости произнес Мальгин. — Ты на новой работе стал таким затворником, что до сих пор никак не мог вас познакомить.

— И очень сожалею об этом.

Женщина улыбнулась.

— А это — тот самый капитан, про которого я тебе, дорогая, рассказывал. Зови его просто Сережа. Ты не против?

— Рада вас видеть. Если вы действительно ”тот самый”, то мой муж наверняка будет уговаривать вас вернуться в милицию, — улыбка Аллы Леонидовны стала грустной. — Его вот уговорили два года назад, а я до сих пор, откровенно говоря, не радуюсь.

— Дорогая, ты сгущаешь краски и опережаешь события. У Сергея Анатольевича теперь весьма неплохая и достаточно престижная работа.

— Приятно это слышать.

— А вот с домашним питанием, по моим сведениям, — проблемы.

— Ну что ж, так и быть, через час накормлю вас домашним обедом.

Когда Алла Леонидовна покинула кабинет мужа, Саблин задумчиво произнес:

— Меня всегда удивляет, когда красивая женщина хорошо готовит.

Полковник рассмеялся.

— Меня тоже. До сих пор, — раскурив трубку, сказал: — Ну давай, рассказывай.

Когда Саблин закончил, полковник с минуту молчал, затем спросил:

— Как ты думаешь, Сережа, Велихова называла твое имя Шуликину?

— Нет. Она сказала ему, что сама вычислила его дачу. Потому Шуликин был почти уверен, что в милицию Ирина Евгеньевна не обращалась. Но Ирина Евгеньевна могла не выдержать пыток и назвать мое имя.

— Н-да, серьезная проблема. Но долой мрачные мысли. Пора обедать. Давай лучше по рюмашке за встречу выпьем.

* * *

Проснувшись как обычно в шесть утра, Саблин с удовлетворением отметил, что спал он крепко и хорошо выспался.

Умывшись и вскипятив кофе, он подошел с чашкой к окну. Да-а, четырнадцатый этаж — высота для самоубийц беспроигрышная. И самый верный способ покончить с ним — именно этот. Но надо сначала продумать, как попасть к нему в квартиру… А может, зря он паникует, никто о нем ничего не знает? Нет, не зря убийцы Велиховой очень уж старательно ”работали” под маньяка, за которым уже несколько месяцев охотилась милиция. Но кое-что явно не учли…

Саблин вымыл чашку, надел плащ, шляпу, но прежде чем выйти из квартиры, внимательно осмотрел улицу и двор из окон, лишь после этого направился к входной двери. С минуту прислушивался, потом быстро распахнув дверь, вышел в коридор.

В лифте он ехал один. Чувствовал Саблин себя спокойно, но не забывал об опасности.

На улице Саблин осмотрелся. Пожалуй, лучше ходить к метро дворами, постоянно меняя маршрут. Тут, конечно, вариантов не очень много, но все же…

В метро он тоже ничего подозрительного не заметил.

А в институте Саблина ждал сюрприз. Через час после начала рабочего дня его вызвал кадровик и направил в один из пустовавших кабинетов административного корпуса. Навстречу ему из-за стола поднялся среднего роста мужчина с большими залысинами и пышными усами.

— Сергей Анатольевич? — он протянул руку. — Майор Скорбов Федор Иванович.

— Вас прислал Мальгин?

— Его идея.

— Быстро.

— Медлить нельзя, ведь после вашего сообщения, капитан, полностью меняется ход дела, а главное, направление расследования.

При слове ”капитан” Саблин как-то внутренне вздрогнул. Давно его так не называли.

— С чего думаете начать?

— С последнего дня Велиховой. С работы она ушла раньше. Это может иметь принципиальное значение.

— Может, — согласился Саблин. — Ее могли вызвать, чтобы обо всем договориться, пообещав вернуть деньги, фотографии и пленку.

— Сергей Анатольевич, вы считаете себя единственным человеком, по крайней мере в институте, посвященным в ее дела?

— Думаю — да, и не только в институте. Такими секретами не делятся. Во всяком случае, ее близкая подруга, сообщившая мне некоторые подробности ее смерти, по-моему, ни о чем не догадывается. Ирина Евгеньевна была предельно осторожна на этот счет. В ее положении иначе и не могло быть.

— Когда она показывала вам снимки?

— В первый же наш разговор на эту тему. С них, собственно, все и началось. Ирина Евгеньевна была сильно возбуждена и настроена на борьбу решительно. Какое-то отчаяние владело ею.

— Вы сразу согласились помочь?

— Нет, сразу я решительно отказался, хотя Велихова пообещала на вознаграждение не скупиться.

— Она произвела на вас впечатление?

— Внешне — да.

— А те снимки не вызвали у вас, Сергей Анатольевич, чувства… — Скобов чуть помедлил, подбирая подходящее слово, — … ну, скажем, чувство антипатии? Ее моральный облик, мягко говоря…

— Я об этом не задумывался. Передо мной была просто жертва, человек, попавший в беду. Да и ситуация показалась необычной, заслуживающей внимания.

Скобов помолчал.

— Теперь я побеседую с сослуживцами Велиховой, потом продолжим с вами.

* * *

Скобов решил проводить Саблина домой. Установив, что слежки за ними никакой не ведется, спросил:

— Сергей Анатольевич, не кажется вам, что вы преувеличиваете свою опасность?

— Возможно, — коротко согласился Саблин.

— Если им известно о вашем участии в делах Велиховой и они выяснили, что вы лицо неофициальное, вряд ли они станут вас опасаться. В крайнем случае решат понаблюдать за вами, посмотреть, как будут развиваться события.

— Возможно.

— И ко всему, я пока ума не приложу! Как обеспечить вашу безопасность?

— Бог с вами, майор, о чем вы говорите! При нынешней-то нехватке кадров…

— Дело не только в этом. Надо во всем поглубже разобраться. Может оказаться, что тут не просто шантаж и убийство… Не переменить ли вам место жительства? Временно. И с работой мы уладим.

— Вы ведь этого не хотите, Федор Иванович? Если принять во внимание мою версию — я приманка.

Несколько минут Скобов молчал, наконец произнес:

— В тот день она, похоже, села в такси. Свидетель, к сожалению, этого не видел: он обратил на нее внимание, залюбовавшись ее бедрами.

— Она торопилась?

— Нет. И уходила с работы без всякой суеты. Одна сотрудница сказала, что Велихова выглядела как обычно, вторая, что была слегка взволнована.

— Если она не торопилась, ей незачем было садиться в такси. Ныне это чрезвычайно дорогое удовольствие.

— Она не в состоянии это себе позволить. Хотя, без особой нужды такси сейчас мало кто пользуется, — согласился Скобов.

— Следовательно, машина ждала ее?

— Тогда эта машина должна иметь непосредственное отношение к ее смерти. Не слишком ли просто?

Саблин усмехнулся.

— Не всегда путь к истине бывает очень сложным. Мы сами любим все усложнять.

— Тогда с опросом в таксопарках придется повременить.

* * *

— Ваша квартира не похожа на жилище холостяка.

— Во время супружеской жизни как-то так сложилось, что, в основном, готовил и делал уборку я. Поэтому после разрыва для меня в хозяйстве мало что изменилось.

— Вы не разведены официально?

— Нет, как ни странно. Вам покрепче?

Скобов пил сладкий крепкий чай не спеша, маленькими глотками. От еды он отказался.

— Федор Иванович, — Саблин посмотрел ему в глаза, — у вас другая версия смерти Велиховой?

— Ну-ну, я, наверно, чересчур самонадеянный тип, полагаю, впечатление абсолютного идиота не произвожу. Ограблена, изнасилована, убита женщина. О таких преступлениях пишут сейчас в газетах, анализируют, предупреждают, пугают. Есть все основания считать, что многие из них совершил какой-то сумасшедший. Мы прекрасно понимаем, что под этого психопата, под шумок так сказать, могут сработать другие.

— А что удалось выяснить об Аркадии Трофимовиче Шуликине? Он должен иметь к этому делу отношение.

— У Шуликина отменное алиби — в день убийства он находился в Нижнем Тагиле. Кстати, вернемся к вашей версии: Велихова села в такси…

— Ее вызвали прямо с работы, чтобы у проходной никто не видел, куда и с кем она отправилась.

— А если бы она вышла не одна?

— Они могли отменить операцию. Но этого не случилось. Ирина Евгеньевна села либо в такси, либо в поджидавшую ее машину.

— Рискованно. Кто-то мог все-таки увидеть, запомнить номер.

— Ну, во-первых, номер можно заменить. Во-вторых, если найти таксиста, что он скажет? Высадил где-то в центре, а если таксист соучастник — ответ станет вообще расплывчатым: много дней прошло, сотни пассажиров и так далее, и тому подобное. В крайнем случае, узнает Велихову по фотографии: вроде — похожа, вроде — нет.

— Спасибо за чай, Сергей Анатольевич, — Скобов поднялся. Выйдя в прихожую, заметил: — Здесь у вас не особенно развернешься и, если будут стрелять в дверь, спрятаться почти некуда. Но с четырнадцатого этажа трудно сматываться. Второе неудобство — масса соседей, — Скобов усмехнулся. — Так что, я бы предпочел подкараулить вас в другом месте. — До свидания, Сергей Анатольевич. Будем держать связь.

* * *

— Вот с этих документов надо снять по две ксерокопии, — Мелешкевич смотрел поверх очков.

Саблин согласно кивнул и стал собирать бумаги со стола, аккуратно укладывая их в папку.

— Да, совсем забыл, Сергей Анатольевич! С утра звонили из профкома, вам нужно заглянуть туда обязательно сегодня. Вы ведь у нас профорг, не забыли еще?

— По какому поводу? И к кому?

— В бухгалтерию профкома. Нам выделили одну путевку в Кисловодск, и надо решить, кому ее дать. Заодно взносы заплатить.

В бухгалтерии профкома Саблин застал всезнающую Леночку Белякову и институтского фотографа Ветлугина. На столе перед ними были разложены большие фотографии. Кивнув Ветлугину, Саблин обратился к Беляковой:

— Привет самой жизнерадостной женщине нашего института.

Саблин не кривил душой. Он никогда не видел грустного, озабоченного, просто серьезного выражения на хорошеньком, очаровательно румяном Леночкином лице.

— Они тут все жизнерадостные — на профсоюзных харчах, — ухмыльнулся Ветлугин, колыхнув своим не погодам объемистым животом.

— Да какие у нас харчи? Сплошная нищета. Институт половину профилактория продавать собрался. Вон снимков наделали в рекламных целях. Вы ко мне, Сережа?

Саблин молча показал зажатую в руке пачку профсоюзных билетов.

— Можете подождать, или вам срочно?

— Глядя на вас, можно ждать целую вечность.

— Тогда ждите, — весело бросила Леночка. Играя бедрами, она обошла вокруг стола с фотографиями.

— Вот, Ветлугин, учитесь говорить приятное женщинам. В самом голосе Сергея Анатольевича всегда чувствуется искренность, даже нежность. И никакого намека на пошлость.

Ветлугин, поглаживая жидкие усики, понимающе подмигнул Саблину. Затем, заметив, что тот разглядывает снимки, огорченно бросил:

— Сегодня половину, а завтра все сбагрят какому-нибудь разжиревшему кооперативу. А жаль, — вздох был глубокий, искренний. — Чертовски жаль расставаться с институтским публичным домом. Сколько в нем наше, и не только наше, начальство победокурило. Да и мы, простые смертные, оставили там на непыльных и мягких дорожках свои скромные следы.

Леночка выдвинула верхний ящик стола, и Саблин неожиданно увидел в углу увеличенное фото Велиховой.

Белякова, перехватив взгляд Саблина, взяла снимок в руки.

— Был человек — и нет человека. Вы ведь ее знали, Сережа?

— Приметная дама, — ответил за Саблина Ветлугин. — Хотя снимок не очень удачный, — добавил он. — Навозился я с этими траурными портретами. Приносят совсем не то. Чуть ли не каждую неделю похороны в институте…

— Да-а, — подтвердила Леночка, — мрут наши пенсионеры. Особенно когда их собираются увольнять.

— Заберу я эту фотографию в свой архив, — Ветлугин критически осмотрел ее еще раз и спрятал в свою плоскую сумку.

— А вот снимок удачный! — воскликнула Леночка, доставая из того же ящика небольшую цветную фотографию. — Посмотрите, какие краски, какая четкость, глубина, сочность! Я правильно выражаюсь, Гриша?

Ветлугин покрутил фотографию в руках.

— Чего же ты хочешь — ”Кодак”. Пленка, бумага, химикаты. Я уж не говорю об оптике. Это ты где, Лен? Пейзаж-то, вроде не родной.

— В Польше, два года назад. Нам как раз сняли запрет на заграницу. А то ведь даже к братьям по соцлагерю не пускали.

— Ну, кое-кто из нашего засекреченного института ездил и к кровопийцам-капиталистам, — вставил Саблин.

— Вот именно, — поддержала Леночка. — А уж они-то как раз все секреты знали. А что мы знаем тут в профкоме? Только кто с кем спит в часы душевных невзгод.

Ветлугин, покрутив в руках фотографию, ткнул пальцем в середину снимка.

— Вот, кстати, фотогеничная дама. Главная по клеям. Пол-института ходит к ней с челобитными.

— Возможно, — пожала плечами Леночка.

— Не считая, разумеется, вас, Леночка, — поспешно поправился Ветлугин. — Честно говоря, здесь все неплохо получились. Например, крайняя мадемуазель.

— Фу, рыхлая какая, — Белякова сморщила свой хорошенький вздернутый носик.

— Ну, вот видите, для вас, женщин, она рыхлая, толстоватая, а для нас, мужчин — она сдобная мягонькая пышечка. — Ветлугин мечтательно закрыл глаза. Все зависит от вкуса.

— А кто фотографировал, Леночка? — спросил Саблин. — У кого в институте такой ”Кодак”?

— Фотограф не наш, у нас сборная группа была. — Леночка приняла деньги у Саблина, поставила отметки в профсоюзных билетах и вернула их. — Раньше за кордон не пускали, а нынче и в свои дома отдыха отбили желание ездить — чего стоит. В Кисловодск и то претендентов нет. Так что подождем, Сергей Анатольевич, еще пару деньков.

— Спасибо, Леночка! До встречи.

* * *

Вечером на работу позвонил Мальгин.

— Сережа, сегодня пятница. Давай ко мне на дачу и до понедельника. Или у тебя другие планы?

— Пока никаких.

— Тогда решено. За тобой заедет Скобов. Выходи, когда схлынет основной поток в проходной.

— Понятно, спасибо.

— Заедете к себе, а потом ко мне. Перекусим — и на природу.

— Возникли какие-то идеи? — в голосе Саблина прозвучали ироничные нотки.

— Просто хочу затащить тебя помочь подремонтировать забор. Он у меня весь перекосился.

— Согласен, — рассмеялся Саблин, — до вечера.

Скобов сам сидел за рулем ”Волги”. Прежде чем поехать по маршруту, они попетляли по улицам, после чего припарковали к дому, где жил Саблин.

Пока Сергей Анатольевич переодевался, Скобов, устроившись у приоткрытого окна в кресле, курил и наблюдал за улицей.

— У Аркадия Трофимовича оказалась интересная биография, — рассказывал он. — Стартовал простым грузчиком в магазине. Потом начал продвигаться. Стал завскладом, окончил торговый техникум и, наконец, был назначен заведовать крупной базой. Несколько раз горел — понижали, потом снова повышали. Был даже условный срок, но всегда Шуликин успевал выкарабкаться на поверхность. Рассказывать все долго. В настоящее время член правления одного крупного коммерческого предприятия. Полгода назад к ним присосалась группа рэкетиров. Мы ее обезвредили. Возможно, не всю. И не могло ли так получиться, что в этом деле замешана и Ирина Евгеньевна? Что-то не поделили, на чем-то не сошлись. Или просто возникло желание выйти из этой опасной игры? У мужа-то дела пошли блестяще, на горизонте замаячили солидные зарубежные поездки. Да мало ли что!

— А фотография? — не согласился Саблин.

— Для того и затеяли игру в шантаж на сексуальной почве, чтобы увести следствие от настоящего дела.

— Вряд ли. Ирина Евгеньевна сексуальная женщина, но чтобы пойти на преступление, стать соучастницей вымогательства — не могу представить…

— Нечистоплотные женщины на все способны… Меня что смущает: их пассивность в отношении к вам. Чего они выжидают?.. А в отделе итак кое-кто недоволен, что распылили силы, задействованные на поиски маньяка-убийцы.

— Понятное дело, — согласился Саблин. — Сколько на этого подонка понавешать можно…

— Приятно иметь дело с профессионалом, — перевел разговор в шутку майор, гася сигарету. — Вы готовы?

— Готов.

— Тогда вперед: к лесу, к речке, на чистый воздух!

* * *

Понедельник для Саблина прошел как обычный рабочий день. Никто ему не звонил, не беспокоил. Ощущение смутной тревоги отпустило и, покидая институт, он не стал петлять по закоулкам, а прямиком пошел к станции метро. Никаких происшествий не случилось и во вторник.

Наступила среда, начавшаяся мелким частым дождем. Пришлось взять зонт.

В проходной он столкнулся с Мажериной, которая одарила его ослепительной улыбкой.

— Не перестаю восхищаться, как вы всегда хорошо выглядите, — заметил Саблин.

Они прошли через проходную. На выходе у Натальи Константиновны заклинило зонт.

— Я провожу вас, не мучайтесь.

— Вы очень любезны.

— Почему же очень? — усмехнулся Саблин. — Всего лишь предложил красивой женщине маленькую услугу. Вот и ваш подъезд…

— Спасибо, что сберегли мою прическу, — Наталья Константиновна, похоже, не спешила расстаться с ним.

— Помилуйте, — Саблин прижал руку к груди, — вы, Наталья Константиновна, принадлежите к редкому типу женщин, которым идут любые прически. И ваше лицо на редкость фотогенично.

Наталья Константиновна с легкой улыбкой посмотрела на свое изображение на пропуске.

— И здесь. И особенно на одной цветной фотографии, — подтвердил свое мнение Саблин.

— На какой именно? — брови женщины удивленно приподнялись.

— Я видел один ваш польский снимок.

Лицо Мажериной вытянулось.

— Конечно, многое зависит от мастера. Тот снимок наверняка сделал большой специалист.

— Где вы его видели? — вопрос был задан далеко не радостным тоном, немало удивившим Саблина.

— В профкоме. Надеюсь, он не засекреченный, как все в нашем институте?

— В каком смысле?

Саблин в ответ улыбнулся и развел руками. Мажериной явно изменяло чувство юмора.

— Ах, я совсем обалдела от дождя.

Чувствовалось, что Наталья Константиновна с трудом держит себя в руках.

— Мы еще с вами увидимся, — поспешила закончить разговор Мажерина и стала подниматься по лестнице.

Перед обедом Саблин улучил минутку и заглянул в бухгалтерию профкома — поболтать с Леночкой. Поговорив о путевках, поохав над их стоимостью, Саблин осторожно, как бы невзначай, завел разговор о Мажериной.

— Да, вот что хочу вам сказать, Леночка. Сделал я сегодня мадам Мажериной комплимент насчет ее фотогеничной внешности, сославшись на польскую фотографию. И почувствовал, что не угодил ей.

— Не берите в голову, Сережа. Женщины — материя сложная. Особенно в таком возрасте.

— Нет, тут что-то другое. Какая-то странная реакция.

— Может, какие-нибудь неприятные воспоминания. Кстати, там был у нас небольшой скандальчик…

— Связанный с фотографиями?

— Точнее, с фотографом.

— Извините, я не хотел… — Саблин сделал вид, что случайно затронул интимную тему.

— Да ничего особенного. Просто этот тип фотографировал не то, что нужно.

— Военные объекты? — пошутил Саблин.

— Кому они сейчас нужны? Один раз щелкнул меня, когда я устраивалась на коленях одного парня. А кто его просил? Кстати, мы тогда хорошо погудели, — Леночка мечтательно закрыла глаза. — Но представляете себе, какой был бы подарок для мужа? Вот я и устроила ему головомойку.

— А Мажерина?

— Она попыталась все обратить в шутку. Они занимались какими-то делами, каким-то своим бизнесом.

— Вы не помните, как его зовут?

Леночка нахмурила свой напудренный лобик.

— Кажется, Виктор. Он родственник Мажериной.

— Надеюсь, ваши воспоминания были для вас, Леночка, не такими неприятными, как для Натальи Константиновны?

— Ну что вы, Сережа! Как раз наоборот, — Леночка загадочно заулыбалась, и Саблин, попрощавшись, ушел.

Наталья Константиновна не находила себе места. Выкурив на площадке запасного выхода подряд две сигареты, она в конце концов поняла, что надо просто успокоиться и трезво поразмыслить. Попытка уйти в работу не удалась. Мысли все время возвращались к предыдущему разговору с Саблиным. Она анализировала каждое его слово, но к определенному выводу прийти не могла. Чувство опасности никогда не обманывало ее, хотя паникершей она себя не считала. Наконец кое-что придумала.

Закрывшись в кабинете, она отключила параллельный телефон и сняла трубку. С минуту еще колебалась, но потом решительно набрала номер.

— Аркадий Трофимович, добрый день. Хотя, не такой уж и добрый.

— Я слушаю вас, Наталья Константиновна.

— У меня возникли серьезные подозрения в отношении одного человека.

Она рассказала о встрече с Саблиным и разговоре с ним.

— Вы только сейчас узнали, что ваш милый друг — бывший опер? — резко спросил Шуликин.

— Нет, но не так давно, — Мажерина запнулась. — Сразу, как Саблин вернулся из командировки, я бросилась к нему. Он ничем не выдал себя. Велихова тоже, кстати сказать, не упоминала его имени.

— Мне нужна его фотография.

— Это не проблема, — ответила Мажерина.

В это же время Саблин звонил Мальгину и просил выяснить все о фотографе, который два года назад вместе с институтской тургруппой ездил в Польшу.

* * *

На следующий день Аркадий Трофимович назначил свидание Мажериной.

Выбравшись на тихую и безлюдную улицу, Аркадий Трофимович припарковал к тротуару свою ”Тойоту”.

— Моя дачная соседка узнала вашего бывшего полицейского, — грустно вздохнул Шуликин, — открыв дверцу машины, чтобы выпустить Мажерину.

— Не сыпьте соль на мои раны, — ответила она.

— Хорошо, пока воздержусь. Но прохлопать такую существенную деталь — близкие отношения вашей подруга с бывшим капитаном милиции — вам непростительно.

— Я не говорила, что близкие. И не уверена в этом. Во всяком случае, вели они себя очень осторожно. Да и ваши другие поручения отвлекли внимание…

— Не будем теперь искать виноватого, — прервал ее Шуликин. — Надо срочно принимать решение. Что будем делать с вашим капитаном?

— Выход только один, — твердо произнесла Мажерина. — Иначе он доберется до нас.

Шуликин сердито засопел.

— Мы уже несколько раз прибегали к услугам таксиста. Это не безопасно. Хотя другого искать нет времени. А с капитаном действительно придется кончать. Нельзя не учитывать того, что Саблин хоть и бывший, но профессионал, с хорошей подготовкой.

— Да. Он умен, осмотрителен и осторожен, — тихо произнесла Мажерина.

— Тем более… Бывший капитан милиции явно контролирует ситуацию и к себе так просто не подпустит. Ко всему, наверняка его прикрывают. В общем, ситуация не простая…

— Единственное место, где Саблин чувствует себя в безопасности, это наш НИИ. Там и прикрытия нет — кругом свои. А Саблин частенько задерживается на работе.

— Разумно, — задумчиво произнес Шуликин. — Но как попасть таксисту к вам? У вас же строгая пропускная система.

— Была, — возразила Мажерина. — Раньше охраняли солдаты, а теперь в основном пожилые женщины, боящиеся своих пистолетов, как нечистой силы. Сигнализация на многих участках не работает. Я покажу как проникнуть на нашу фирму, — Мажерина достала лист бумаги и стала чертить. — Вот, смотрите, Аркадий Трофимович, с западной стороны наш институт начал строить для себя новый корпус. Год назад строительство заморозили — нет денег. Разделяющий территорию института и территорию стройки забор без сигнализации.

— А телекамеры?

— Близко расположена только одна, и то бездействующая, закрыта чехлом: что-то испортилось, а на новую денег нет.

Шуликин внимательно посмотрел на схему, потом на Мажерину. Он поймал себя на мысли, что всегда восхищался этой женщиной: ее умом, ее логикой, нестандартными решениями. И на этот раз, кажется, она нашла правильный выход.

— Ну что ж, Наталья Константиновна, я думаю, наше предложение заинтересует таксиста…

* * *

Саблин не мог определить, была эта встреча случайной или нет. Наталья Константиновна, заметив Саблина, сбавила шаг и остановилась как бы поджидая его.

Саблин невольно залюбовался ею. Красивая, стройная и одета с изысканным вкусом.

— Добрый день, Сергей Анатольевич. Только и встречаемся с вами на служебных дорожках, а мне так хотелось бы поговорить по душам в непринужденной обстановке.

— Всегда рад, Наталья Константиновна. И всегда к вашим услугам.

— Вы очень любезны, капитан.

А вот это уже новое для него обращение — ”капитан”. Значит, порылась она в его послужном списке. Интересно, что за всем этим?

— Ловлю на слове, — кокетливо улыбнулась Мажерина. — Вы сегодня можете задержаться после работы?

— Нет проблем.

— Вот и отлично. Приду с термосом. Я с утра буквально зашиваюсь. Полмесяца не могли достать эпоксидной смолы, а вчера наконец получили, и нас буквально рвут на части.

— Сочувствую.

— Мы никому не помешаем?

— Сегодня же пятница, мало кто досидит до конца рабочего дня.

— Я и забыла. Тогда до встречи.

* * *

Ровно в пять корпус почти опустел. Затих последний цокот каблучков. Саблин переложил на видное место ключи, еще раз вымыл чайник, достал из стола чашки, нераспечатанную пачку печенья и стал спокойно ждать. Он был заинтригован предстоящей встречей. Интересно, как будет вести себя Мажерина, о чем поведет разговор? Попытается выяснить ситуацию или сделает какое-нибудь предложение? Сейчас у Саблина уже не вызывало сомнения, что Велихову подставила Мажерина, и встреча год назад в ресторане была неслучайной.

Затарахтел, захлебываясь от натуги, старенький аппарат внутренней связи.

— Сергей Анатольевич? — голос Натальи Константиновны был теплый, доверительный. — Вы один? Меня тут задержали немного. Минут через двадцать я буду. Дождетесь?

— Конечно.

— И не скучайте.

— Я наслаждаюсь тишиной.

Положив трубку, Саблин задумался. Когда он заподозрил Мажерину? По-настоящему заподозрил? Он не мог сейчас точно вспомнить. Эта мысль зарождалась постепенно, просто как одно из предположений, почти шальное, переросшее через некоторое время в одну из версий. И тут эта история с ”польской” фотографией. Мальгин сообщил вчера: фотограф Виктор Терехов, ездивший с институтской группой в Польшу в позапрошлом году, действительно дальний родственник Мажериной. Точнее, был им до развода с ее двоюродной сестрой.

Внезапно Саблина что-то забеспокоило — звонок Мажериной показался странным: какие-то посторонние звуки, голоса уловил он. Что-то наподобие: ”Проходите… Пропуск…” Похоже, Мажерина звонила из проходной. Ну и что? Она могла задержаться в отделе кадров, в профкоме, в библиотеке. Значит, она уходила с территории института. Но зачем?..

Саблин откинулся на спинку стула. Мысли выстраивались в логическую цепочку: разговор о фото, настороживший Мажерину, ее встреча с Шуликиным, о которой проинформировал его Мальгин, потом с ним, Саблиным, предложение ”побеседовать по душам”… Он снял трубку, набрал номер.

— Начальник охраны слушает.

— Степан Аверьянович, это Саблин.

— A-а, товарищ капитан, — голос бывшего участкового потеплел. — Чем могу?

— Меня интересует одна интересная дама. Мажерина Наталья Константиновна. Ушла она или нет?

— Ушла. Вот только что.

— А ключи от сектора главного металлурга сданы?

— Сейчас гляну… На месте. Время-то почти шесть. Да и пятница. В этот день сверхурочно не остаются.

Стало ясно, что Мажерина не появится, а вместо нее придет…

— Вот что, Степан Аверьянович, будь особенно внимателен. И если возникнет что-нибудь неординарное, сразу звони мне.

— Будет исполнено.

Положив трубку, Саблин стал размышлять. Зачем Мажериной было набиваться на чаепитие? Действительно хотела поговорить о чем-то серьезном, а в последний момент передумала? Почему не позвонила? Нет, за всем этим кроется что-то другое. Он, Саблин, стал для нее и для всей их шайки очень опасен, и пока он не обратился за помощью в милицию, в чем Мажерина уверена (дело-то Ирины Евгеньевны сугубо интимное), надо покончить и с ним.

Неужели они рискнут прикончить его здесь, на работе? Вполне вероятно. Если Саблин уже связался с уголовным розыском (этот вариант они тоже не сбрасывают со счетов), за домом его установлена слежка. А здесь, в закрытом НИИ…

Каким же способом они собираются убрать его? Чай или кофе в термосе Мажериной отпал — слишком опасная и очевидная улика. Надежнее всего инсценировать самоубийство или инфаркт. Один укольчик или таблетку… Но Саблин не из тех, кого можно взять голыми руками… Вначале газовый пистолет?.. Хотя, почему газовый? Можно и из боевого, вон сколько теперь совершается убийств, а раскрытие…

Позвонить Мальгину? А если все окажется плодом его разыгравшейся фантазии? Вот смеху будет. Нет, надо позаботиться о себе самому. Что же предпринять?

Саблин окинул кабинет взглядом. Солнце уже опустилось за крыши соседних домов, и затененные наполовину окна создавали сумерки. Спрятаться за шторы? Избитый в кино и в жизни прием… А вот если еще их сдвинуть, оставив полоску у форточки…

Саблин достал из шифоньера плащ, шляпу, вешалку, взял кипу старых газет, пододвинул к окну кресло. И через несколько минут получилось чучело, похожее на Саблина, сидящего у окна спиной к двери. Достал сигарету, закурил и наполнил кабинет дымом. Отошел от двери, улыбнулся: очень похоже, что Саблин в затянувшемся ожидании решил выкурить перед уходом сигарету.

Теперь надо позаботиться об оружии. Жаль, конечно, что нет пистолета, но ничего не попишешь — по штату не положено. Взгляд упал на массивное мраморное пресс-папье на столе — атрибут давно вышедшего из моды письменного прибора, который по случайности не выбросил Саблин. Чем не оружие. Если ”погладить” по голове, долго не очухается. Но прежде надо чем-то ошеломить убийцу, вынудить к действию.

Саблин приоткрыл дверь в кабинет. Хорошо, что она открывается во внутрь, за ней можно укрыться. Вышел в приемную. Отлично, оставим вот такую щель, чтобы виден был Саблин-манекен. Если наемник решил использовать пистолет с глушителем, он заходить в кабинет не станет. Просунет руку в щель — и прихлопнуть ее дверью особого труда не составит…

Но это всего лишь гипотеза, убийца может поступить совсем по-иному…

И все-таки будем надеяться!..

Расчет Саблина оказался верным: через несколько минут он услышал, как дверь в отдел чуть заметно скрипнула — кто-то вошел в коридор, и сквознячок потянул дым в открытую форточку. А еще через минуту послышались осторожные прямо-таки кошачьи шаги. Саблин затаился за дверью, держа наготове пресс-папье.

Открылась дверь приемной. Напротив кабинета Саблина — кабинет начальника отдела. Неизвестный потрогал ручку двери кабинета шефа — не устроена ли там засада. Дверь закрыта на замок. Подошел к проему. И замер — увидел Саблина-куклу. Не сразу рука с пистолетом, на стволе которого торчал глушитель, появилась в щели.

Саблин поднял пресс-папье, готовясь ударить по руке и тут же прижать ее дверью, как услышал властный окрик:

— Брось оружие! Ни с места.

Саблин был настолько ошарашен, что поднятая рука с пресс-папье повисла в воздухе.

Глухо ударился пистолет о паркет.

— Три шага вперед. Руки за голову — и к стенке!

Саблин узнал голос полковника Мальгина. Когда убийца выполнил команду, вышел из-за двери.

— Обыщи его, — подсказал Мальгин.

В карманах незваного пришельца оказался кастет и связка ключей.

— Руки назад! — продолжал командовать Мальгин. Тут же на запястьях убийцы щелкнули наручники. — А ведь это тот самый таксист, который возил Мажерину, — пояснил Саблину полковник. И обратился к таксисту: — Где ваша машина?

— На Яузе, в районе Рубцовской набережной.

— А ваши пассажиры: Мажерина и Шуликин.

Таксист помолчал.

— В машине ждут меня, — ответил он обреченно, поняв, что полковнику все известно.

— Сережа, поедешь с нами? — повернулся к Саблину Мальгин.

— Обязательно. А фотографа когда брать будем?

— Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — весело заключил полковник.

Иван ФИЛИН ЗАПОЗДАЛОЕ ПРИЗНАНИЕ Рассказ

Телефонный звонок разбудил Ларису далеко за полночь, когда первый сон особенно сладок, и она с трудом заставила себя взять трубку, недоумевая и злясь, кого это черт дернул будить ее в такое время.

— Слушаю, — неласково и хрипло спросонья ответила она.

— Квартира Казарцевой?

— Да, — голос был знакомый, но чей, вспомнить она не могла.

— Извините, Лариса Павловна, не узнал. Дежурный по прокуратуре беспокоит. На улице Разумовского убийство. За вами уже машина послана.

Наконец-то! Сон будто ветром сдуло. Значит, доверили. Не зря она к прокурору обращалась: третий год ее на поводке держали, заставляли только присутствовать на допросах да вести записи протоколов. Начальник уголовного розыска Зарубин, прозванный сослуживцами за полноту и неповоротливость Квашней, смотрел на нее как на капризную, бесталанную девицу, случайно попавшую в органы прокуратуры. Теперь она докажет ему чего стоит.

Торопливо собираясь, глянула на часы: с ума сойти — три. Не зря говорят: ночь — время преступников да влюбленных. И усмехнулась: преступники и вправду не спят. Что же касается влюбленных… муж даже не пошевелился. Только Наташенька, трехлетняя дочурка, заворочалась, когда Лариса включила свет, сладко зевнула и затихла.

В квартире, на месте преступления, уже работала оперативная группа во главе с прокурором и начальником УТРО.

Убитая лежала на спине у стола, ногами к двери. Лицо закрыто цветастой накидкой. На столе недопитая бутылка водки, две рюмки, две вилки, закуска. Ящики комода раскрыты, белье в беспорядке. На серванте лежат ручные часики. Похоже, не вор здесь побывал. Что он искал?..

Когда с лица сняли накидку, под окровавленной головой оказалась подушка.

— Здесь была женщина, — не удержалась от своей догадки Лариса. На ее версию никто не обратил внимания, а на лице Квашни промелькнула ухмылка. И она пояснила: — Мужчина не стал бы класть под голову жертвы подушку.

Начальник УГРО будто не слышал ее, продолжал внимательно осматривать тело.

— Восемь ран, — сделал заключение медэксперт. —Смерть наступила вчера около девятнадцати часов. А первые раны нанесены более суток назад. От какой из ран умерла потерпевшая, определить трудно.

Крови на полу совсем мало. А убитая крупная, полная. Хорошо видны травмы лица, черепа, плеча. Били чем-то тупым и тяжелым. Подушка под головой, накидка на лице говорили о неопытности преступника. Однако ни на бутылке, ни на рюмках отпечатков пальцев не обнаружено. И на полу — ни одного следа… На груди убитой отвороты кофточки вздыблены и помяты. Если бы она была помоложе, можно было бы предположить сцену ревности. А этой за семьдесят…

— Либо убийца терзал ее за грудки, либо тащил, — снова высказала предположение Лариса. И снова начальник УГРО промолчал, хотя по его удовлетворенно поблескивающим глазам нетрудно было догадаться, что он уже имеет свою версию.

Когда осмотр был закончен и все формальности соблюдены, прокурор сказал Ларисе:

— Ну вот, Лариса Павловна, вам первое ответственное задание. Отнеситесь к нему со всей серьезностью, без предвзятости и эмоций. Что будет неясно, обращайтесь к Геннадию Васильевичу, он на таких делах собаку съел…

Старуха жила в коммуналке. Соседи: молодые муж с женой да тремя детьми, занимающие две комнаты, врач, находящийся в загранкомандировке…

— С кого начнем допрос? — спросил у Ларисы начальник УГРО.

— Я бы начала с женщины, матери троих детей, — осторожно высказалась Лариса. Она целыми днями дома, могла что-то слышать.

Геннадий Васильевич подумал.

— А я бы начал с ее мужа. Но не буду навязывать вам свою волю. Самостоятельное решение, успехи и неудачи — лучшая школа.

Но она послушалась розыскника. Не потому, что посчитала его правым, а чтобы не задеть старческое самолюбие: Геннадий Васильевич уходит на пенсию, и от его слова будет многое зависеть в ее служебной карьере.

Сосед убитой, Евгений Лопухов, тридцатипятилетний крепыш с умным и симпатичным, но усталым лицом, таксист автопарка, отец троих детей, отвечал спокойно и четко:

— …Я обратил внимание, что второй день баба Стася не выходит из своей комнаты. Спросил у жены, не заболела ли она. Татьяна ответила, что два дня назад к бабе Стасе заходил какой-то мужчина, неприятный тип лет шестидесяти, с бутылкой и уже выпивший. К жене пытался приставать, чем вынудил ее уйти из кухни. Потом у старухи пели, спорили. В обед, когда я заскочил домой перекусить, все было тихо. Вечером я вернулся усталым — двенадцать часов за баранкой по Москве, представляете, что это такое. Посмотрел по телеку футбол и лег спать. Лишь на второй вечер поинтересовался. Пошел навестить. Открыл дверь и вот увидел… Позвонил в милицию.

— Вы в комнате ничего не трогали?

— Нет, конечно. Я ж понимаю…

— А подушку под голову старухи не вы положили?

— Нет. Я даже в комнату не стал заходить. Да и зачем?

Ларису этот вопрос тоже больше всего волновал. За ним разгадка причины преступления. А коль ясна причина, нетрудно установить и преступника.

— Может, ваша жена?

Лопухов помотал головой.

— Она к ней не заходила…

Геннадий Васильевич вопросов не задавал, но глаза его будто насквозь пронзали шофера, и Лариса без труда читала в них недоверие. Правда, такова уж их профессия — никому не доверять, по семь раз проверять, но Лариса по выражению лица, по интонации голоса, по вразумительным ответам верила в искренность молодого отца, в то, что он не знает больше того, о чем рассказывает…

Жена Лопухова, Татьяна, маленькая, худенькая женщина с большими темно-карими глазами, сочными, чувственными губами, тоже отвечала бойко и уверенно:

— Утром я проводила старших в школу, а младшему готовила завтрак, когда из магазина вернулась баба Стася с каким-то мужчиной, высоким, худощавым, неопрятно одетым. Они были выпивши, и у них была бутылка водки. Мужчина, пока бабка готовила закуску, стал ко мне приставать. Я забрала сына, накормила и ушла с ним на улицу. Когда вернулась, на кухне никого не было, и было тихо: то ли они спали, то ли ушли куда-то. Дверь соседской комнаты была прикрыта. Потом вернулись из школы дети. Я накормила их. В два часа заехал муж. Тоже поел и уехал. А вечером вместе посмотрели телевизор и легли спать. Больше ни старуху, ни ее знакомого не видела. Не показывалась она и на следующий день. Вечером муж спросил, где баба Стася, пошел проведать, и вот…

— Старуха умерла вчера вечером, — вмешался в допрос Геннадий Васильевич. — Мужчина был у нее позавчера утром. Если он нанес ей удары (а по вашим рассказам больше некому), старуха должна была звать на помощь или стонать. Вы слышали что-нибудь?

— Нет, — помотала головой Лопухова. — Все было тихо.

— И вас не обеспокоило, что старуха второй день не выходит из комнаты?

— Нет, она и раньше целыми днями пила и не выходила.

— Даже по нужде?

Лопухова смутилась, но лишь на секунду, виновато улыбнулась.

— По нужде выходила, конечно. Точнее — выползала. А в эти дни… мы были с ней в ссоре, и я за ней не следила, — заключила женщина более решительно.

— Из-за чего вы поссорились? — Геннадий Васильевич всецело завладел инициативой и не спускал пронзающего взгляда с Лопуховой, отчего та стала нервничать, мять пальцы рук.

— Да так, из-за пустяка. Как это у нас, баб, бывает: кто-то не так кухню убрал, не там кастрюли поставил. А вообще-то мы с ней дружно жили, помогали друг другу: она за детишками присмотрит, я ей что-то в магазине куплю.

— Вы когда полы на кухне мыли?

— Каждый день мою. Прибираемся…

— А в комнате соседки? Вы положили ей под голову подушку?

Лопухова заволновалась сильнее, сцепила пальцы рук.

— Я же говорила, мы поссорились…

Начальник УГРО даже на стол навалился своей тушей, готовый схватить допрашиваемую за руку, чтоб не убежала, будто уличил ее в преступлении. Похоже, передержали его на службе — выживает из ума старик. Не зря подсмеиваются над ним сослуживцы: чудит Квашня, в каждом встречном преступника подозревает.

— Полы в комнате старухи вчера вымыты, следы крови смывали, — рассуждал вслух начальник УГРО.

— Я не мыла там, — замотала головой Лопухова, и по лицу ее пошли бурые пятна, а на носу выступили бисеринки пота.

Лариса еле сдерживала негодование: этот старый пенек и в самом деле подозревает в убийстве мать троих детей. И чтобы оградить ее от дальнейших пустопорожних вопросов, дать возможность успокоиться, попросила:

— Расскажите, пожалуйста, как выглядел тот мужчина, который приходил к старухе.

— Высокий, худощавый, — оживилась Татьяна. — Лицо обыкновенное, да я, собственно, и не рассматривала его.

— Во сколько он пришел к старухе? — снова вмешался начальник УГРО, совсем непохожий на того Квашню, которого она привыкла видеть раньше.

— Где-то в начале десятого.

— Кто ему открывал? — опередил опять Ларису старик.

— Баба Стася, разумеется…

— Так вы только что говорили, что они вместе пришли! — Квашня даже привскочил со стула от удовольствия.

Лопухова совсем растерялась, опустила голову и стала кусать губу. Квашня решительно достал из стола несколько чистых листов бумаги и, кладя их перед Лопуховой, прихлопнул ладонью.

— Вот что, красавица, хватит нам мозги пудрить. Бери бумагу и пиши чистосердечное признание, за что и как вы убили старуху.

Лопухова сжалась в комок и зарыдала:

— Я не… я не хотела. Она довела меня, придиралась по всякому поводу. А когда сказала, чтоб я убрала своего ублюдка, а то кипятком ошпарит, я не выдержала, схватила гвоздодер… — Лопухова захлебнулась рыданиями.

— Вот теперь можешь продолжать допрос, — по-отечески сказал начальник УГРО Ларисе, вставая, и неторопливой, раскачивающейся походкой направился к двери. Остановился и добавил: — Не торопись с выводом. Поговори с соседями, допроси еще раз попристальнее ее муженька.

С соседями Лариса поговорила. Они, можно сказать, подтвердили признание Лопуховой: старуха действительно была вздорная, любила выпить, а нетрезвая — скандальная. В общем, та еще старушенция. Правда, насчет мужчин Лопухова присочинила — какие там в 70 лет мужчины.

Допросила еще раз Лариса и мужа убийцы. Да что мог нового сказать затюканный начальством и женой мужичок, кроме работы, телевизора да короткого сна, ничего не знающий и не желающий знать. Одним словом — лопушок, соответственно своей фамилии. Жену его Ларисе было искренне жаль, она сочувствовала ей — трое детей на плечах, муж, которого надо накормить, ублажить (вон какой бычок, троих уже настругал), понимала ее: доведись Ларисе услышать угрозу своей дочурке, она тоже любому бы горло перегрызла. Но преступление есть преступление, и закон для всех один писан. Правда, говорят, закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло… Попробует и Лариса повернуть так, чтобы смягчить вину Лопуховой — направила ее в психиатрический институт, дав кое-какие добрые советы. И порадовалась за ”подопечную”, когда из института пришло заключение, что Лопухова Т. А. ”в период, относящийся к совершению инкриминируемого ей деяния, обнаружила признаки временного болезненного расстройства психической деятельности в форме патологического аффекта и признана невменяемой”, что в настоящее время в принудительных мерах медицинского характера она не нуждается…

Лариса со спокойной совестью прекратила против нее дело.

Прошло полгода. И вдруг на прием к ней попросился Лопухов. Он пришел такой расстроенный, неухоженный, что она удивилась:

— Что стряслось, Евгений Иванович?

— Помогите, Лариса Павловна. Татьяна действительно оказалась невменяемой: бросается на меня с ножом, грозится с балкона выброситься. Надо лечить ее основательно.

Да, выходит Лариса рано порадовалась своим следовательским и психологическим способностям. Хотя, почему рано? Разве ошиблась она в диагнозе и неправильную выбрала меру пресечения? А чтобы не случилось нового несчастья, надо помочь и этому лопушку. Ее телефонного звонка в психиатрическую больницу было достаточно, чтобы невменяемую забрали на стационарное лечение.

Новые дела, новые расследования так закружили Ларису Павловну, что она забыла о своей ”подопечной”, и вдруг неожиданно от нее пришло письмо. Лариса читала его и ее бросало то в жар, то в холод.

”Уважаемая Лариса Павловна. Пишет вам Лопухова Татьяна Аркадьевна, которую вы спасли от тюрьмы, но заточили в психушку. Нет, я не виню вас и не жалуюсь, наоборот, хочу покаяться перед вами и признаться теперь в том, в чем виновата. Я обманула вас на допросе об убийстве старухи. Не я ее убила, хотя причастна к убийству: была в сговоре с мужем и согласилась взять вину на себя. Нам было тесно в двух комнатах, и Евгений предложил избавиться от старухи, придумав историю с мужчиной. Мы все продумали, и он осуществил план. Комнату старухи мы получили. Но у мужа, оказалось, имеется любовница, и ему надо было избавиться от меня. Вы помогли ему. Теперь я здесь, в психушке, а он с новой женой в нашей квартире. Пишу вам не потому, что хочу, чтобы вы освободили меня — лучшего я не заслуживаю, — спасите моих детей. Мачехе они не нужны, а бывший муж так жесток — два дня добивал старуху — и изобретателен, что может уготовить им не лучшую долю. Помогите!..”

У Ларисы Павловны текли слезы. Как она опростоволосилась! Поторопилась, не послушала Квашню… А может, Лопухова все сочинила?.. Лариса позвонила участковому инспектору, где проживает Лопухов. Капитан милиции подтвердил, что в квартире Лопухова действительно живет молодая симпатичная женщина…

Да, трудное предстоит новое дело. Пожалуй, посложнее, чем убийство старухи. Но надо исправлять ошибку. Это решение сразу успокоило Ларису Павловну. Она вытерла слезы, закурила. Прошлась по кабинету, подумала. Вот шуму-то будет! И не станут долго разбираться, кто прав, а кто виноват… А в чем, собственно, она виновата? В том, что Лопухова обманула ее, всю вину взяла на себя? Она сама себе подписала приговор, и ставить из-за нее на карту свою карьеру, по меньшей мере, глупо…

Лариса Павловна решительно разорвала письмо, измельчила его и бросила в корзину.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Николай Крамной Таблицы Рошарха

Об авторе:

Прежде, чем взяться за перо, Николай Крамной, уроженец Новосибирска, прошел большой жизненный путь. Был строителем, служил в армии, работал монтажником, шлифовщиком, механиком…

На тридцать третьем году жизни Крамного в журнале «Донбасс» появилась первая его публикация. Потом отдельной книгой вышла повесть «Вкус зеленых орехов». Газета «Советский патриот» опубликовала его повесть «Клеймо Заратустры», издательство «Донбасс» включило в план выпуска роман «Иллюзионисты».

«Таблицы Рошарха» новое произведение донецкого автора.

Машину остановили сразу за поворотом, в начале тенистой улицы, в нескольких десятках метров от старой кирпичной арки, нависшей над сумрачным проездом между домами,

– Приехали… – равнодушно сообщил сидевший за рулем парень двум своим спутникам. – Ближе подъезжать не буду, – предупредил он возможную просьбу, – могут номера засечь.

Мельком глянув в зеркальце заднего вида, он пригладил темный ершик короткой, спортивной стрижки:

– Главное – не дрейфьте! Тебе, Витек, так вообще опасаться нечего: стой себе на тротуаре возле арки и покуривай, будто девку ждешь.

– Может, мне лучше с ним пойти? – спросил худощавый мускулистый паренек, сидевший сзади. – Надежней будет…

– Не надо, – слегка поморщился шофер. – Зачем всем сразу светиться? Они не дураки и поймут, что человек пришёл не один. Твое дело на подхвате стоять. Может, какая заварушка поднимется. Ну, до этого, наверное, не дойдет. В милицию звякнуть с перепугу – это они могут. Или откажут с первого раза. А в драку лезть им не с руки: сами законом еле-еле прикрыты. Как только выйдешь от них, – обратился он к сидевшему рядом, – дуй по улице, на машину не оглядывайся. Витек подождет, и – следом. А я постою еще немного, посмотрю. Потом догоню вас. Ну, Саня, ни пуха… Не мандражишь?

– Да нормально все, – раздраженно ответил молчавший до сих пор третий спутник, – чего ты крутишься? Сто раз уж все обговорили. Тоже мне – психолог: успокаивать вздумал.

Двое оставшихся в машине проследили, как их товарищ неторопливо нырнул под кирпичную арку, в узкий проход между домами. Двор этот – тесный и гулкий, как колодец, – они прекрасно изучили заранее. Неухоженный, со штабелями старых, потемневших от времени ящиков, с разрушенными приямками окон полуподвального этажа и распахнутыми настежь дверьми в подъездах. В подвалах таких домов часто располагаются котельные или склады, а маршем выше – конторы мелких мастерских и захудалых учреждений. В одном из подъездов нашлось место и конторе кооперативного магазина «Восток».

Сам магазин – на соседней улице, проходящей параллельно этой. Запасной выход с тяжелой металлической дверью шел во двор через полутемный коридор к конторе. Несколько минут назад туда направился Саня.

– Ну, пошел и я, – открыл дверцу «Жигулей» Витек и выскользнул на тротуар.

– Давай… – отозвался наставник.

Оставшись один, он достал из панельного ящичка сигарету, закурил и расслабленно откинулся на спинку сиденья. Теперь оставалось только ждать результатов. Он скосил взгляд на руку, лежавшую в проеме опущенного стекла, и машинально засек время.

* * *

– А от кого вы нас будете охранять? – насмешливо спросил директор магазина, выслушав предложение посетителя. – И мне не понятно, кто это – «мы»

– Не надо, шеф, глупеньким прикидываться, – поморщился не знакомец. – Я уже русским языком объяснил: вы нам платите деньги, мы вас охраняем от всех неприятностей. У вас свой кооператив, у нас свой. Охранный… Каждый зарабатывает свой хлеб, как может,

– Понятно… – бесцельно побарабанил пальцами по крышке стола хозяин кабинета. – И сколько же мы должны выделять в месяц за ваши услуги?

– Три тысячи, – не раздумывая, назвал сумму посетитель.

– Это для начала? А потом, наверное, у вас расходы на охрану увеличатся?

– Если у вас увеличатся доходы… – вставил гость,

– И попутно еще один вопрос: а если завтра придут деятели из какого-нибудь другого охранного кооператива? Как тогда быть?

– Это не проблема, – успокоил его пришедший. – В конце каждого дня наш человек будет проверять, все ли у вас в порядке. Да кроме нас и не придет никто… У каждого свой участок.

Директор магазина откинулся на спинку стула и задумался. Хотя думать, собственно, было не о чем: к такому визиту и он, и его компаньоны были давно готовы. Все возможные варианты вымогательства были предусмотрены, и для каждого отдельного случая выработана определенная линия поведения. В данной ситуации все обстояло проще простого: перед ним сидел дилетант, еще не обмятый как следует жизнью, а потому и беспечно уверенный в себе. «Лет двадцать пять, не больше, – размышлял он, разглядывая посетителя. – Институт, наверное, только что окончил, ехать по распределению в какую-нибудь дыру не хочется, а жизнь полна соблазнов. Да и бабу содержать на что-то надо… А может, из бывших спортсменов… Сошел с круга, а теперь не приспособится никак. Но на шпану не похож, те обычно руки в карманах держат и слова сквозь зубы цедят».

Пришел он, конечно, не один, где-то поблизости – на подстраховке – находятся его друзья. Скорее всего сидят в каком-нибудь обшарпанном «жигуленке» и ерзают от нетерпения на сиденьях, обтянутых засаленными чехлами. Ждут результатов. Да и сам посланец, судя по всему, чувствует себя не очень уютно: беспричинно хмурится, стараясь напустить на себя серьезность, – шарит взглядом по углам кабинета, да и, садясь к столу, развернул стул так, чтобы видеть дверь. Нервишки не в порядке… А может, не привык еще к таким делам. Значит, и люди, пославшие его сюда, тоже солидностью не отличаются и связей серьезных у них нет и быть не может.

Больше он не колебался и нажал коленом кнопку сигнализации, закрепленную на тумбе письменного стола. Теперь надо было только ждать и, чтоб не вызывать подозрений у пришедшего вымогателя, вести себя как можно спокойнее.

– Ну что ж, – потянулся директор к телефону. – Сейчас вызову старшего продавца и все решим. Только деньги будете получать по частям: три раза в месяц, – предупредил он. – Подекадно. Все сразу платить не могу. Да и не хочу, – откровенно признался он. – Деньги надо заработать. Прошли десять дней без неприятностей – получи, что положено. Нет – разбирайся, кто виноват. Работа есть работа. Даже такая. Сейчас даром только птички поют, – усмехнулся он, – да и то только в хорошую погоду.

К такому повороту событий посетитель был не готов. Предусмотрели, кажется, все: возможный отказ, скандал с ответными угрозами, вмешательство «вышибалы», даже вероятность звонка в милицию. Это не страшило… Вышибала тоже живой человек и понимает, что ему рано или поздно нужно будет идти домой, а по дороге к дому его могут всегда ждать неприятности. С милицией и того проще: да, пришел наниматься на работу охранником, вот и паспорт с собой в кармане, да, запросил высокий оклад. Откуда ему знать, какие тут ставки и нужен ли вообще охранник? Это же не госучреждение… Люди говорят, что кооператоры гребут дурные деньги, почему бы и ему не заработать?

Предусмотрели, кажется, все… А вот такого быстрого согласия – без сопротивления и торга – не ожидали. И эта выдача денег по частям… Что-то тут не так! Может, это ловушка, и сидящий перед ним мужчина в дорогом сером костюме только делает вид, что согласен со всеми требованиями?

– Ну так как? Вас что-то смущает? – заметил сомнения посетителя хозяин кабинета. Руку он уже положил на телефонный аппарат, но трубку не поднимал.

– Ладно. Пусть будет по частям, – решил посетитель.

Он уже понял, что его смущало: деньги. Не сумма, предлагаемая директором, а сам факт их передачи. Сейчас, прямо вот здесь! Этого, оказывается, они не учли: где брать деньги и как, по частям или настаивать на передаче сразу всей суммы? Вдруг возьмешь деньги, а на выходе уже милиция будет ждать? Что в карманах? Деньги? Свои? Поедем проверим. Хотя проверять в этом случае – только даром время тратить, И так ясно, что все кредитки мечены и номера их заранее на отдельной бумажке выписаны. Но и отказываться от денег, если их дают, тоже нельзя. Иначе зачем он сюда приходил?

Директор, сняв трубку, стал набирать номер. Номер был многозначный, и это пришедшего успокоило.

– Анатолий! – оживился директор магазина. – Я тут охранника на работу принимаю, – сообщил он, бесцельно катая пестрый карандашик по полировке стола. – Да-а… Просит три. Да черт с ним! Я ему пока третью часть даю. Да, в виде аванса. Неси ноль три. Ну, жду… Сейчас принесут, – заверил он посетителя, кладя трубку.

Взяв из пачки, лежавшей на столе, длинную сигарету, с удовольствием закурил, как человек, закончивший наконец трудную, но необходимую работу. Посетителю закурить не предложил.

– Маху я дал немного, – задумчиво сказал директор, как бы рассуждая с самим собой. – Надо было сразу нанять несколько крепких ребят, теперь бы никаких забот не знал, И дешевле вышло бы….

– И теперь никаких забот не будет, – успокоил его посетитель. – А насчет «дешевле» – это еще неизвестно.

– Вообще-то, да, – вяло согласился с ним хозяин кабинета. – Тут не знаешь, где найдешь, где потеряешь… Только попрошу так: чтоб за деньгами приходил один и тот же человек, а то под эту лавочку можно кормить кого угодно! Тут не богадельня: бесплатных обедов не дают.

– Я сам буду приходить. А деньги – первый и последний раз тут получу,

– Боишься? – насмешливо спросил директор.

– Да нет… Это тебе бояться надо, если что не так, – внезапно обнаглел посетитель. – Просто от соблазна тебя берегу. Где и как получать, я каждый раз предупреждать буду, – И с явным нетерпением грубо спросил: – Ну, где твой бухгалтер? А то мне пора, я и так засиделся тут.

– Сейчас потороплю. – потянулся к телефону хозяин кабинета.

Но позвонить не успел: щелкнул дверной замок, и в кабинет один

за другим, – как два близнеца, – шагнули двое мужчин. Оба в белых халатах, с засученными до локтей рукавами, в белых накрахмаленных колпаках, с чисто выбритыми неулыбчивыми лицами. Следом за ними протиснулся в двери третий – в милицейской форме, с погонами старшего лейтенанта.

– Кто это? – ошарашенно спросил кандидат в «охранники».

– Кассиры, – равнодушно пояснил директор магазина, гася сигарету в пепельнице. – Сейчас они тебе аванс выдадут.

Пришедшие свое дело знали отлично и действовали на редкость слаженно. Один из них шагнул вперед и, не давая встать посетителю со стула, коротко, но сильно ударил его в челюсть. Затем зашел за спинку стула и отработанным движением заломил рэкетиру руки назад. Второй, щелкнув замочками поставленного на стол чемоданчика, вытащил заранее наполненный шприц и прямо через штанину ввел иглу в ягодицу сидящему незнакомцу.

Директор магазина встал из-за стола и закрыл дверь на ключ. Затем подошел к санитарам и с интересом стал наблюдать за сидящим. Тот медленно приходил в себя после удара. Взгляд был бессмысленным, мышцы лица расслаблены.

– Сейчас я ему еще укол в вену сделаю, – пряча пустой шприц в чемоданчик, сказал санитар, – и поедем спокойненько. И, словно предупреждая возможный вопрос, пояснил: – Сразу в вену нельзя: вдруг дергаться начнет или сопротивляться. А так он послушный будет, как грудной младенец. Отпусти его, Миша, – обратился он к своему напарнику, – теперь он не шелохнется. И рукав ему подними, Та-а-ак… Ну что, малыш, примем дозу? – ласково спросил он у сидящего, подходя к нему с полным шприцем.

Шприц на этот раз был маленьким и в огромных волосатых лапах санитара казался игрушечным.

– Подлюка! Ты еще пожалеешь об этом, – еле ворочая языком, сказал пришедший в себя рэкетир, с ненавистью глядя на стоящего перед ним хозяина кабинета,

– Давай-давай, выговаривайся, – насмешливо подбодрил его санитар, вводя иглу в вену. – Или трудновато? У него язык сейчас, как замороженный. Но крепкий, видать, мужик: некоторые после укола даже губ разжать не могут. Или алкаш… Тех медленнее берет. Ни-чего-о… Сейчас он размякнет и все в порядке будет. Отвезем, поспит, а когда проснется, у него в голове будут обрывки воспоминаний…

– И надолго?

– Если еще немного полечить – навсегда. Спасибо отечественной медицине: лечить нечем, а калечить – пожалуйста, – коротко хохотнул санитар. – Ну вот, кажется, готов, – пристально посмотрел он в зрачок сидящему. – Ну что, малыш, потопали? Помоги ему подняться, Миша. Так. Стой ровненько, – ласково приговаривал санитар, – сейчас карманы осмотрим и поедем.

В карманах оказалась серебряная мелочь, пачка сигарет и паспорт.

– Новичка подпустили, – высказал догадку санитар, разглядывая паспорт. – На случай, если милиция заметет… На, это по твоей части, – протянул он паспорт старшему лейтенанту. – Пошли! Запомните на всякий случай, – обратился он к директору магазина, – взят в коридоре во время приступа буйного помешательства.

Таран докуривал уже вторую сигарету, а посланный к кооператорам Сашка все еще не появлялся.

С противоположного конца улицы показалась машина «скорой помощи». Ехала быстро, но без блеска «мигалки» и надсадного визга сирены. Да и не нужны они были здесь, в полусонной дремоте тенистой улицы, с редкими встречными машинами и немногочисленными прохожими. «Скорая помощь», почти не сбавляя скорости и лишь в последний момент включив сигнал поворота, свернула под арку и въехала во двор, едва не сбив Витька.

«Стоит, мух хохоталом ловит!» – мысленно выругался Таран и тут только ясно осознал, что брать с собой третьего человека вообще не нужно было. Такие дела делаются вдвоем и без всякой машины, Чем она им тут поможет? Удирать они на ней не собираются, увозить что-нибудь громоздкое – тоже нечего. И идти к этим торгашам нужно было вдвоем, без всяких подстраховок. Третий человек – лишний пай, лишний свидетель. Правда, куда ты его денешь, Витька? Столько лет знакомы друг с другом! На десятках соревнований побывали вместе, в составе одной команды. Это с виду Витек только такой невзрачный: худой и жилистый. А силы и упорства у него хватит с избытком на двоих.

Нет, отшивать Витька от компании не стоит. Такой парень еще пригодится. Куда ж ему теперь податься? К хоккеистам? Некоторые из них, оставшись не у дел, организовали какую-то дикую бригаду без всяких прав и роют на кладбище могилы. Половину дохода себе, половину – директору этого мрачного предприятия. Некоторые уже спились начисто… Да это и неудивительно: каждый день траурные марши вокруг и поминки. Чем так жить, лучше побираться или воровать идти.

«А мы что делаем?» – усмехнулся Таран, вспомнив, зачем он сюда с товарищами приехал. Вымогательство – это не воровство? Да еще и с угрозами! Правда, не к старушке в карман лезешь за пенсионным рублем, но и не премиальные в кассе получаешь. Прошла молодость, так, ни себе ни людям. К двадцати восьми годам нажил старенького «жигуленка», купленного с рук, перебитый нос и постоянное желание выпить. Квартира матери, специальности никакой. Плюс ко всему два привода в милицию за пьяные драки. Кантуешься грузчиком в гастрономе: двенадцать часов работаешь, сутки дома. И Сашка с Витьком рядом. А куда денешься? Тренерских мест для всех не хватает… Да и образования нет. Об этом надо было думать пока в фаворе был. А теперь, когда вышел в тираж, устраивайся, как сумеешь. Вот и… Таран вспомнил, как это все начиналось.

…До перерыва они разгружали машины с поступавшим товаром. А перед самым обедом Таран пошел к заведующей гастрономом и попросил в долг бутылку водки.

– Ты что, Толя, до шабаша потерпеть не можешь? – удивилась та, не замечавшая раньше за Тараном такого греха на работе. Но бутылку дала, даже не оговорив срока отдачи денег. С грузчиками лучше жить в мире.

Они устроились в прохладном закоулке между штабелями мешков с сахаром.

– Идею одну с вами обсудить хочу, – пояснил Таран и первым, на правах устроителя, причастился из граненого стакана.

– Какая идея? – спросил Санька, когда они прикончили остатки спиртного.

– Хочу жить, как человек, – сказал Таран. – Ко мне вчера один тип приходил. Григорием Петровичем назвался. Он нам кое-какую работу предлагает… По специальности.

– Домой, что ли, приходил? – уточнил Санька.

– Нет… Я в гараже с «жигуленком» возился, а он зашел. Знает, что мы из бокса ушли и в магазине работаем. «Не надоело, говорит, за сто сорок гнуться?»

– А какая работа? – заинтересовался Витек.

– Деньги выколачивать, – криво усмехнулся Таран. – Из кооператоров. Он нам будет адреса давать и говорить, сколько с кого требовать. Вот такая работа, – облегченно вздохнул он, закончив свое сообщение.

– Так они тебя и ждут с раскрытыми кошельками! – презрительно заметил Санька. – Некуда им больше деньги девать. Отхлопочешь года три-четыре не заметишь как… Тогда будет время подумать, где работать. Да и там без дела сидеть не дадут!

– Я ему то же самое сказал…

– А он?

– Прочел мне целую лекцию, как это делается. И… я ему поверил. Для самой грязной работы у него другие люди есть. Наше дело – сходить в первый раз и сказать, сколько они должны платить. Ну и, – замялся Таран, – собирать потом деньги. А если откажутся – тогда ими другие займутся. Так он объяснил… Вот я и решил вас пригласить в это дело. Одному там не справиться. Не согласитесь – других найду. Страшного ничего нет…

И видя, что ему не удалось полностью убедить своих товарищей, Таран, возбужденно жестикулируя, продолжил:

– Если я кому-нибудь на ринге бил морду, то мне за это платили деньги. И чем крепче бил, тем больше платили. А когда стали бить мне – вышвырнули без копейки. Как хочешь, так и живи. Ну вот я и выбрал… как жить. А вы, – поднялся на ноги Таран, – до конца дня подумайте, а потом скажете. Мне к тому другу с ответом сегодня идти надо.

– А сколько он платить обещает?

– Кто? – не понял Таран.

– Ну, этот… Григорий Петрович.

– А-а-а… Вот пойдем после работы вместе к нему и договоримся.

Таран прервал свои размышления. Там, во дворе, что-то произошло: Витек перестал бесцельно топтаться у бровки проезда, весь хищно вытянулся и напрягся, вглядываясь в глубину двора. Из-под арки вынырнула «скорая помощь» и, набрав скорость, прошелестела мимо «Жигулей». «Назад поехали не в ту сторону, откуда прибыли», – машинально отметил Таран. И еще ему показалось, что шофер «скорой» и сидевший рядом с ним верзила в белом халате слишком уж внимательно оглядели «Жигули» и его самого. А может, просто нервы взвинчены и ему это только показалось?

Но вот то, что Витек уходит от арки, – это не кажется. И уходит не медленно, как было условлено, а торопливо. Да еще и оглядывается изредка, дурак. Почему он уходит? Ведь Сашка еще не вышел из двора… И вдруг ясно понял, что он и не выйдет, и Витек об этом знает. И не только знает, но и напуган, иначе бы он не стал так поспешно уходить со своего места.

Таран завел двигатель и плавно тронул машину, догоняя своего уходящего по улице товарища. В кабину взял, когда тот завернул за угол.

– Что там случилось? – спросил он, разглядывая в зеркальце

растерянное лицо своего товарища.

– Саньку «скорая» забрала, – коротко пояснил Витек.

Таран до того опешил, что чуть не врезался в багажник притормозившего впереди «Москвича».

– Как… «скорая»? Он что: ранен или избит?

– Да вроде нет… Лицо в порядке, одежда тоже. Только вот, – замялся Витек, – к машине он шел, будто выпил крепко. Они его под руки поддерживали, И глаза у него такие… Как в нокдауне.

– Номер заметил? – спросил Таран.

– Нет… А зачем?

– Зачем, зачем… Сколько в городе отделений? Где его теперь искать? Стоял как болван там! – раздраженно бросил через плечо Таран,

– А сам? Они же мимо тебя проезжали! – обиженно огрызнулся Витек.

…И ПРОФЕССИОНАЛЫ

Человек слеп в этом суматошном мире и, отрывая по утрам очередной листок календаря, даже не предполагает, что принесет ему наступающий день. А прожив его, неожиданно для себя обнаруживает, что вместо ожидаемого счастья держит в руках грязный хвост беды. Причем приходит она всегда с той стороны, откуда ее не ожидаешь.

Ужинал Валерий Борисович в одном из загородных ресторанов. Посетители там были солидные, не то что в центре города, где всякая шушера старается похвастать тем, что у нее в кармане завелась лишняя четвертная. Это им так кажется, а Валерий Борисович по собственному опыту знал, что лишних денег не бывает, даже если их очень много.

«Где этот чертов официант? – очнулся от своих мыслей Валерий Борисович. – Народа еще не так много, не мог он меня не заметить».

Вместо официанта к столику подошел мужчина в темном вечернем костюме, явно сшитом не в общедоступном ателье. И над прической работал мастер не из привокзальной парикмахерской. На вид лет сорока… Приличного роста и отлично сложен. Минутой раньше Валерий Борисович не видел его в зале, хотя с того места, где он сидел, просматривались почти все столики и эстрада с оркестром.

– У вас не занято, Валерий Борисович? – располагающе улыбнулся незнакомец, берясь за спинку стула.

Столик на двоих, хотелось сказать банальную в таких случаях фразу: «Я жду женщину». Но обращение по имени-отчеству было несколько неожиданным, и, пока Валерий Борисович старался вспомнить, где он встречался с этим человеком, незнакомец отодвинул стул и удобно устроился на нем. Настроение у Валерия Борисовича окончательно испортилось. К тому же он увидел, что к их столику спешит официант. «Наверняка ждал, подлец, пока этот тип ко мне подсядет, – с досадой подумал он. – Стоял за портьерой и ждал…» Но чувства тревоги не ощущалось. Так, легкое недовольство.

– Коньяка грамм триста, – начал первым делать заказ незнакомец, – и осетринки. Ну… можно икры немного.

– Черной? – уточнил официант.

– Да нет, гемоглобин у меня пока в порядке, – жизнерадостно сообщил незнакомец. – Красной, конечно… Коньяк «Арарат» или «Двин».

– Я уже записал, – кивнул официант.

«Как же ты мог записать, – подумал Валерий Борисович, – если он только что сказал? Значит, клиент постоянный и привычки его тебе известны».

Валерий Борисович внутренне насторожился и начал всерьез подумывать о том, чтобы встать»и уйти, не делая заказа. Времени еще не так много, можно взять такси и проехать куда-нибудь в другое место. Но какой-то бес противоречия разуму, играя на чувстве самолюбия, заставил его остаться. «Подумают, что я чего-то испугался. Нет, надо сидеть… Встать и уехать всегда успею».

– И мне «Арарат», – сказал Валерий Борисович. – Бутылку. Распечатаете здесь. А из закуски – то же самое. Для начала… А там видно будет.

Коньяк непрошеный гость пил умело: не торопясь и небольшими порциями.

– У меня к вам, Валерий Борисович, несколько вопросов, – начал незнакомец после недолгого молчания. – Вы ведь, наверное, догадываетесь, что я к вам за столик не случайно сел?

– Предположим, догадываюсь… Хотя не могу вспомнить, где мы с вами встречались.

– А нигде, – улыбнулся незнакомец. – Я в этом ресторане впервые. Ехал мимо, решил остановиться и закусить слегка. А ужинаю обычно дома. Строгий домашний режим… Жена ревнивая, – пояснил он, – по вечерам одного не отпускает.

«Ври больше! – неприязненно подумал Валерий Борисович: «Строгий домашний режим,,.» А костюм вечерний зачем в дорогу надел? И если за рулем – зачем пьешь? Да и наплевать тебе на жену: по всему видно, хват такой, что сладкий кусок и днем не упустишь».

– Никто, значит, вам тут не знаком? – с какой-то веселой злостью вступил Валерий Борисович в игру.

– Абсолютно! – подтвердил незнакомец,

– А я? Причем вы наверняка знали, что найдете меня здесь.

– Ну кто же вас не знает, Валерий Борисович? – укоризненно протянул сосед по столику. – Директор такого сказочного магазина… Подобных и в Москве нет. У них там только названия экзотические: «Бухара», «Таджикистан», «Армения». А торгуют какими-то халатами, пиалами, заплесневевшими орехами… На худой конец – копченой колбасой с Подольского мясокомбината. Бледная тень вашей торговой точки. У вас – другое дело! «Восток»! – со вкусом произнес гость. – Интересно, из какой республики товары?

– Это и есть ваш вопрос? – наполнил свою рюмку Валерий Борисович.

– Попутный, – ответил собеседник, принимаясь за осетрину.

«ОБХСС или КГБ? – лихорадочно соображал директор магазина, смакуя коньяк. – Те тоже в последнее время экономикой заниматься начали».

– Зовут вас, конечно, Иван Иванович, – пустил он пробный шар. – А сведения эти вам нужны для расширения общего кругозора. Так?

– Примерно, – невозмутимо ответил собеседник. – Но зовут меня Игорь Сергеевич. Камуфляж мне ни к чему.

– Допустим, – согласился с такой версией Валерий Борисович. – Не пойму только одного: почему я должен отвечать на ваши вопросы? Если, конечно, это просто вопросы… Я же не спрашиваю вас, откуда вы едете и почему пьете за рулем?

– А я не за рулем! – живо откликнулся Игорь Сергеевич. – Я очень редко сам вожу машину. Утомляет.

«КГБ! – пришел к окончательному выводу директор магазина. – Эмвэдэшники не будут приходить в вечернем костюме пить коньяк. Не те ресурсы! Только что ему надо? У меня в магазине все в порядке».

– Ну, ладно, – прервал его мысли Игорь Сергеевич, – не хотите отвечать на этот вопрос, ответьте на другой. И, не ожидая согласия, спросил: – Как, по-вашему, три тысячи – это большие деньги?

В серых глазах гостя плясали озорные чертики, хотя на смуглом худощавом лице было выражение полнейшего безразличия к тому, уклонится собеседник опять от ответа или нет.

– Смотря для кого, – неопределенно пожал плечами Валерий Борисович и тут же понял, что совершил ошибку. Отвечать, – если уж он решил вести эту беседу, – нужно было так, чтобы исключить возможность следующего вопроса, логично вытекающего из первого.

– Для вас, – воспользовался промахом Игорь Сергеевич.

– А вам не кажется, что вы несколько… бесцеремонны?

– Отчасти – да! – согласился собеседник. – Но я вынужден так поступать, иначе мы не скоро доберемся до основного вопроса. И эта бесцельная Беседа надоела уже не только вам, но и мне.

Игорь Сергеевич достал платок, слегка промокнул им губы и долил свою рюмку.

Валерий Борисович, чувствуя, что сейчас будет задан тот самый вопрос, ради которого незнакомец и подсел к нему, тоже откинулся на спинку стула в нарочито безмятежной позе, хотя внутренне весь сжался.

– Куда вы дели того парня, который хотел устроиться к вам охранником? – перегнувшись через столик, приглушенно спросил Игорь Сергеевич.

– Какого… парня? – растерялся Валерий Борисович.

– Того, что приходил к вам позавчера, – спокойно уточнил Игорь Сергеевич. – И просил за свой труд три тысячи в месяц. Я же вас спрашивал: большие ли это деньги в наше время? Думаю, что за охрану «Востока» эта сумма – сущая мелочь. Вам никогда не приходило в голову, какой убыток потерпит кооператив, если однажды ночью в магазине случится пожар? Но о деньгах мы поговорим поз

же, – пообещал он, и в этом обещании прозвучали явные нотки угрозы. – А сейчас мне хочется знать другое: куда его увезла «скорая помощь»?

– Да, действительно: приходил какой-то парень, – словно только сейчас вспомнил Валерий Борисович. – Но ни о каких деньгах он не говорил! – горячо заверил он своего собеседника. – Он даже не дошел до моего кабинета: сцепился с кем-то в коридоре, шум подняли дикий… Мы вначале подумали, что он пьян. Там такой двор, знаете, вечно полно всякого отребья…

– Я хорошо знаком с этим двором, – не дал ему уклониться в сторону Игорь Сергеевич.

– Да… ну, потом видят, что человек не в себе… Что-то вроде припадка. Наверное, кто-то позвонил в «скорую».

– А почему они приезжали с милицией?

– Разве? – удивился директор магазина. – Возможно, и с милицией… Я не заметил. Не стал ждать финала этой сцены. Кругом крики, какие-то люди, ругань… Ушел в кабинет, и, как его забирали, я вам сказать не могу. А он что, ваш родственник или знакомый? – сочувствующе спросил директор, сделав вид, что не понимает, о чем на самом деле идет речь.

– Валерий Борисович, – как-то устало произнес незнакомец, – хотите, я вам скажу кое-что откровенно? Только без обиды! – предупредил он.

– Пожалуйста! Я же не девушка – постараюсь не обидеться.

– Так вот… Возможно, вы, в своих собственных глазах, и являетесь фигурой значительной, но я обычно такими людьми, как вы, не занимаюсь. Не мой это уровень… Есть дела поважнее. Но тут исключительный случай – пострадал мой человек, и я должен прийти ему на помощь. Иначе мои люди не будут верить мне! – отчеканил Игорь Сергеевич. – Тот парень не был пьян, и он не болеет эпилепсией! Эту сказку вы можете рассказать кому-нибудь из посетителей вашего магазина. А мне нужно знать, где он?

– Я откровенно вам говорю: не знаю! – постарался придать своему голосу как можно больше искренности Валерий Борисович. – Но попытаюсь узнать. Где я смогу вас найти… или связаться с вами?

– Не надо меня искать, – поднялся с места Игорь Сергеевич. – Я сам вас найду, если будет нужно. А тому парню, если с ним все в порядке, вы теперь должны пять тысяч рублей. Запомните эту сумму! А если с ним что-нибудь случилось, то… я не завидую вам.

Гость пошел к выходу, не прощаясь и не оставив денег за свой ужин. Стоявший невдалеке официант сделал вид, что не замечает ухода своего клиента, но, как только тот скрылся за входной портьерой, поспешил привести столик в порядок, Теперь, если бы его кто-нибудь и спросил, официант твердо ответил бы, что здесь весь вечер сидел один человек. В этом Валерий Борисович был более чем уверен.

Случилосьчто-то непонятное: на площадке возле ресторана выстроилась целая вереница машин, но ни один таксист не соглашался везти в город. А ведь многие знали его не только в лицо, но и по имени-отчеству, возили по этому маршруту не раз. Шоферы стояли небольшими группками, негромко беседовали о чем-то своем, беззаботно поигрывая ключами и заученно отвечали: «Не могу, занят. Жду клиента». К нескольким частным машинам, стоявшим особняком, Валерий Борисович не стал подходить: по опыту знал, что сидящие в них водители даже не станут с ним разговаривать. Они работали у таких людей, что никогда не рискнули бы заняться частным извозом.

Валерий Борисович тоскливо посмотрел на дорогу, уходящую вдаль через сосновый перелесок. Откуда-то с низа живота, неторопливо, но цепко, к груди начал ползти страх.

В холле Валерий Борисович подошел к телефону-автомату и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, дрожащим пальцем стал набирать номер,

– Виктор! – приглушенно выдохнул Валерий Борисович. – Я влип. Меня загнали в угол. Ни один таксист не соглашается везти в город. Долго рассказывать…

Валерий Борисович направился в зал, прошел к столику, на котором стояла табличка «Служебный», с наглой уверенностью сел на мягкий стул и с наслаждением прислушался к привычному ресторанному гулу. Жизнь опять была хороша и катилась по знакомой колее.

Со стороны города, из-за поворота, выскользнула черная «Волга» с притушенными огнями, развернулась, не доезжая до стоянки, и замерла на обочине дороги, уставив на таксистов два красных глаза задних габаритных огней. Хлопнула дверца, и мимо шоферов, властно оглядев каждого из них, к ресторану прошел старший лейтенант милиции. Войдя в зал, остановился у входа и бегло стал осматривать столики. Найдя взглядом Валерия Борисовича, неторопливо подошел:

– Я за вами. От Виктора.

– Пугают! – пренебрежительно сказал Виктор, выслушав сбивчивый рассказ своего товарища. – Они сами по теневой стороне улицы ходят. Лишний раз на свет боятся показаться. А вообще-то я тебя предупреждал насчет ресторанов. Что за блажь? У тебя что, дома нечего выпить? Или хорошую девку к себе не можешь пригласить? Я понимаю: аромат не тот… Но такие вещи надо позволять себе в отпуске. Там, где тебя никто не знает. Ладно, забудем, – смягчился он, видя, что его товарищ мрачнеет все больше и больше. – Ну, а с твоим не знакомцем… Придется его огорчить. Если им сейчас уступить, сядут на шею и будут погонять до конца жизни. Но в одном я им пойду навстречу, – как-то нехорошо усмехнулся Виктор.

– В чем?

– Тот тип обещал тебя найти сам? – вместо ответа спросил хозяин квартиры.

– Да.

– Значит, он знал, что ты благополучно доберешься домой. Ты ничего, не заметил? – обратился он к старшему лейтенанту милиции, молча сидевшему на диване,

– Нет, Все чисто, – убежденно ответил тот.

– Ладно. Сейчас я тебе запишу номерок телефона. – Виктор повернулся к Валерию Борисовичу. – Если они тебе позвонят, сообщишь им его. Пусть там ищут их пропавшего друга.

– А насчет денег что им говорить? – спросил Валерий Борисович, пряча в нагрудный кармашек пиджака белый бумажный квадратик.

– Насчет денег… – повторил он. – Думаю, они не будут их требовать. Но… на всякий случай… Скажи им, что деньги они могут получить там же. В любое время! Да, вот еще что, – спохватился Виктор. – Завтра тебя мой человек отвезет на работу и целый день там будет рядом. За это время сдай все дела Шуртову. Если хочешь, поезжай на юг. Билет я тебе обеспечу. Или в Среднюю Азию. Все равно кого-то туда надо посылать: завалили, сволочи, каракулем, не знаешь куда и девать его. Заодно посмотришь, как там твои друзья-мусульмане живут. Да не забудь привет от меня передать! – шутливо погрозил он.

Сказано это было таким тоном, словно Валерий Борисович уже сидел в купе спального вагона, а дежурный по станции объявил об отходе поезда. – Короче, встряхнись, и ни о чем не думай… А здесь я все улажу.

Звонок раздался почти сразу после того, как Валерий Борисович закрыл за собой дверь квартиры и включил в кабинете свет. «Значит, откуда-то неподалеку следили за окнами», – машинально отметил он. Опять пополз противный холодок страха. Он задернул на окнах плотные шторы и прошел к непрерывно звонившему телефону.

– Валерий Борисович? – уточнил незнакомый голос с дальнего конца провода.

– Да.

– Игорь Сергеевич попросил меня узнать насчет одного человека. Вам напомнить, о ком идет речь?

– Не надо, – достал Директор магазина белый квадратик бумаги. – Запишите номер телефона. Записали? Ваш человек находится там.

– А как насчет денег? – вкрадчиво спросил далекий баритон.

– Получите там же…

– Когда?

– В любое время… Когда вам будет нужно.

Валерий Борисович зачем-то дунул на прощание в трубку, положил ее на аппарат и пошел в другую комнату проверить импортный «Зауэр». Свет больше нигде зажигать не стал. Хоть и третий этаж, но… огладив в полутьме полированные стволы ружья, висевшего на ковре у дивана, сел сбоку от окна в кресло и почувствовал, что сейчас его стошнит. И тошнота эта вызвана не излишней выпивкой, а пережитым страхом, остатки которого еще гнездились в уголках души.

– Что он сказал? – нетерпеливо спросил Игорь Сергеевич плотного пожилого мужчину, когда тот закончил телефонный разговор.

– Дал номер телефона… Сказал, что Санька там. И деньги можно получить по этому адресу,

– По какому адресу? – вскипел Игорь Сергеевич. – А ну, дай сюда бумажку! – властно сказал он.

Номер был самый заурядный, из трех групп цифр, без таинственности многочисленных нулей.

– Где ты увидел тут адрес? Какой-то ты несобраный стал, Фомич. А ну, звони! – приказал он пожилому, – Да смотри: если услышишь щелчок, сразу клади трубку!

– Сам знаю, не дурак, – огрызнулся тот,

Глядя на бумажку, он задумчиво почесал седую щеточку усов, прокашлялся и начал накручивать номерной диск. Помолчал, ожидая отзыва, и внезапно оживился:

– Алло! Это 27-39-41?

– Да, – спокойно ответил далекий собеседник.

– У вас там нету Любченко? Александра… – добавил он.

– Сейчас посмотрю… Подождите минутку.

– Жду, жду, – заверил Фомич и обнадеживающе подмигнул Игорю Сергеевичу, стоявшему рядом.

– Есть, – сообщил через некоторое время далекий голос.

– Позовите его к телефону! – обрадованно заорал Фомич,

– К телефону?! – удивленно протянул далекий собеседник. И нервно хохотнул. – Здесь, кроме меня, никто к телефону подойти не может, – пояснил он, И опять хохотнул нехорошим смешком. – Ты хоть знаешь, куда звонишь, чудик? – окончательно развеселился неизвестный собеседник.

– Куда? – спросил Фомич, интуитивно чувствуя, что за веселостью собеседника кроется какая-то пакость.

Выслушав ответ, Фомич как-то уж очень осторожно положил телефонную трубку и ошарашенно сообщил:

– Это городской морг!

– Та-а-ак… – после долгого молчания протянул Игорь Сергееевич, – Веселенькое местечко! Тоже, видно, парни битые. Почему же мы до сих пор ничего о них не слышали, а, Фомич?

– Не знаю, – прошелся тот на ослабших ногах к столу и грузно повалился на стул. – Значит, на разных дорожках работаем, – сделал он вывод, – а теперь вот встретились… на перекрестке. И как-то надо расходиться. Что будем делать, Игорь Сергеевич?

– Звони Клавке, пусть едет в морг!

– Сейчас? – изумился Фомич. – Ты посмотри, сколько времени.

– Посмотрел, не беспокойся. Сейчас там как раз никого нет, кроме дежурного, Пусть возьмет бутылку и катит. Скажет, что пропал брат, муж, кто угодно! Да что мне, учить тебя надо, что ли? – взорвался Игорь Сергеевич, – Давай, шевелись! И пусть потом позвонит сюда…

Фомич покорно встал со стула и вновь направился к телефону. Клавка позвонила через полчаса с небольшим.

– Это он, – сообщила она тихим голосом взявшему трубку Игорю Сергеевичу. – Я больше не нужна?

– Нет, отдыхай, – разрешил он. – Ты тоже на сегодня свободен, – мимоходом бросил он Фомичу, направляясь к двери. – А я еще поработаю. До утра времени много: кучу дел провернуть можно! Не люблю, когда за мной долги остаются.

Утром Валерий Борисович вошел в свой кабинет бодрый и хорошо выспавшийся. Выпитый сверх обычной нормы коньяк подействовал не хуже снотворного. А с наступлением утра исчезли и ночные страхи. Вошедшему вместе с ним спутнику он предложил располагаться там, где ему будет удобней.

– Хочешь – на диване, хочешь – у стола, Я думаю, мы к обеду управимся. Сейчас кое-какие бабки подобью, сдадим дела Шуртову и – фью-уу! – весело присвистнул он.

Пришедший с директором магазина мужчина устроился у стола, лицом к двери, подвинул ближе к себе пепельницу, закурил и углубился в свежую газету. Валерий Борисович шелестел бумагами, еле слышно чертыхался и тоже жадно курил.

Дверь в кабинет распахнулась мягко и почти без щелчка, но из полутемного коридора никто не вошел. Валерий Борисович вдруг с удивлением увидел, что его компаньон дернулся назад и тут же ткнулся головой в полировку стола, подмяв под себя газету. И только потом услышал мягкий хлопок. Как будто лопнула перегоревшая лампочка. Второго хлопка Валерий Борисович уже не услышал.

СТЕПНАЯ, 71

– Ну, наконец-то! – облегченно вздохнул капитан Кириков, увидев входящего следователя прокуратуры Друяна.

– В «пробку» попали, – объяснил свое опоздание Сергей Викторович. – Какой-то лихач в троллейбус врезался. Движение перекрыли. А ты давно здесь?

– Да уже с полчаса. Ребята работают, – кивнул он в сторону фотографа и судмедэксперта, – а я пока предварительно помещения осмотрел, здесь и в коридоре.

– Что-нибудь интересное обнаружил?

– Ничего. Их, судя по всему, застали врасплох. И предисловия никакого не было: ни следов борьбы, ни беспорядка… Один даже газету из рук выпустить не успел. А вот гильз я нигде не нашел, – виновато сообщил капитан.

– А сколько выстрелов было? – спросил Друян.

– Два, – уверенно ответил Кириков. – По одному на каждого.

– Ты судишь по количеству ран у потерпевших? Но выстрелов могло быть и больше. Надо внимательно осмотреть еще раз стены.

– Исключено! – твердо отрезал капитан. – Тому, кто стрелял, лишние выстрелы были не нужны. Директор магазина убит выстрелом в висок, а этот… – замялся сотрудник уголовного розыска, – посетитель, что ли… получил пулю в лоб. Долго не мучались… Осмотрим, конечно, еще раз стены.

– А с жителями дома не разговаривал? Может, они что видели или слышали?

– Разговаривал с некоторыми. С теми, что среди зевак возле крыльца стоят. Глухо, Никто ничего не слышал. В этом подъезде ведь не живут, – пояснил он Друяну. – Дальше по коридору запасной вход в магазин. Там на двери замок амбарный висит. Маршем ниже – вход в подвал. Тоже дверь железная и перемет с замком. Я осмотрел обе двери… А на верхние этажи вообще хода нет: потолочное перекрытие. Ну, как обычно в таких зданиях, где на первых этажах магазины или учреждения находятся.

– Ясно. А кто второй, не выяснил?

– Да нет. Тебя ждал.

Друян еще раз обвел внимательным взглядом кабинет и всех находящихся в кем, стараясь получше, порезче отпечатать в памяти мельчайшие детали обстановки. Он по опыту знал, что через несколько минут этот порядок вещей будет нарушен, и больше его уже не удастся воссоздать, даже имея под рукой кипу фотографий, с каким бы мастерством они ни были сделаны. Ему нужен был свой, объемный снимок, который бы он при надобности всегда смог извлечь из архива памяти. А то, что такой снимок потребуется в дальнейшем – и не один раз! – проверено практикой,

– Где понятые?

– В коридоре ждут. Там с ними участковый.

– Приглашай их сюда, будем приступать. Вы уже закончили? – спросил следователь фотографа.

– Здесь – да. Теперь перейду в коридор.

Осмотр кабинета и костюмов пострадавших не объяснил мотивов убийства и не помог установить личности мужчины, уткнувшегося головой в смятый газетный лист. Никаких документов или записной книжки при нем не оказалось. Пачка сигарет «Кэмэл», газовая зажигалка, носовой платок. Денег самая малость. Зато во внутреннем кармане пиджака лежал компактный тупорылый пистолет незнакомой системы, которым он не успел воспользоваться.

– Знал, очевидно, что может пригодиться, – заметил капитан, выкладывая пистолет на стол. – Только кто-то проворней оказался… А штучка хорошая! – с завистью профессионала добавил он, И хозяин вроде знаком… Только вот не могу вспомнить, где я с ним встречался. Если бы ему лицо в порядок привести, – с сожалением сказал Кириков, – тогда, наверное, вспомнил бы. А так – все кровью залито.

Зато у директора магазина карманы пиджака оказались набитыми сверх меры: несколько пачек денег крупными купюрами в банковской упаковке, паспорт и аккредитив на три тысячи рублей. В карманах брюк несколько ключей на кольце и носовой платок. В нагрудном кармашке пиджака смятый клочок бумаги с группой цифр: 27-39-41. Оружия не было.

– Все! – сообщил Кириков, закончив осмотр костюма. Версия о возможном ограблении, если она у кого и возникла, в данном случае была несостоятельной.

– Чей-то телефон, – сказал Друян, пряча бумажку в папку. – Потом выясним. А кто первым обнаружил, что они убиты? – запоздало спросил он у капитана.

– Продавец «Востока» Шуртов. Он и позвонил, – ответил Денис Николаевич.

– Зови Шуртова.

Продавец, хоть и был явно испуган, старался этого не показать, а очки с затененными стеклами мешали разглядеть выражение глаз. Одет он был неброско, но дорого. «А какие же он костюмы после работы надевает? – подумал Друян, разглядывая тощую фигуру Шуртова, его хорошо выбритое лицо с запавшими щеками и аккуратный зачес светлых волос. – Хотя… Не в продуктовом же магазине человек работает, – постарался он погасить в себе необоснованную неприязнь к Шуртову. – Что ж ему, в грязном халате ходить?»

– Как вас зовут? – задал ему первый вопрос Друян.

– Анатолий Иванович, – с готовностью ответил Шуртов.

– Вы работаете продавцом?

– Старшим, – уточнил работник прилавка,

– Сколько же вас всего там? – удивился Друян, заходивший как-то мимоходом в этот магазин. Торговали там хоть и уникальным товаром, но площадь, отведенная под торговый зал, была небольшой.

– Двое. Я и еще один товарищ. Магазин кооперативный и лишний штат нам ни к чему. А старшим я считаюсь потому, что несу полную материальную ответственность.

– А директор магазина? – покосился Сергей Викторович в сторону Валерия Борисовича.

– Он отвечает… отвечал за всю бухгалтерию и за получение товара.

– Откуда к вам поступает товар?

– Из Средней Азии. Контейнерами… Там и правление кооператива. У нас ведь магазин не только в этом городе. Есть и другие. Только с иным профилем… Продуктовые.

– Понятно. А теперь, Анатолий Иванович, садитесь и расскажите все по порядку: как вы обнаружили убитых, почему сюда пришли, во сколько… Нет, нет, не к столу, – предупредил следователь, – там мой коллега будет протокол вести. А что стульев здесь так много? – только сейчас обратил на это внимание Друян. – Да еще и диван… Вас же всего трое сотрудников. Или много посетителей бывает?

– Я не хозяин этого кабинета, – сухо ответил Шуртов, устраиваясь на стуле возле окна.

– Ладно, рассказывайте, – приготовился слушать Сергей Викторович. Сам он садиться не стал, а облокотился на спинку стула, за спиной капитана Кирикова.

Директор магазина, по словам старшего продавца, собирался в деловую поездку – в Самарканд. С утра он приводил в порядок все финансовые документы, а перед обедом должен был передать дела Шуртову.

– Чем он собирался ехать, поездом?

– Мы – кооператоры, – с обидой ответил Шуртов. – Разве умный человек будет тратить четверо суток на деловую поездку? Когда же работать? Самолетом, конечно. До Ташкента, а там рукой подать.

– Билета мы не обнаружили. Может, был заказан?

– Наверное… Какая тут проблема: билет на самолет. Не за границу же он собирался.

«Уверенно держится, – отметил про себя Друян. – Даже нагловато».

– Продолжайте, – предложил он Шуртову.

– Время к двенадцати подошло, надо на перерыв закрывать, а от него, – кивнул продавец в сторону Валерия Борисовича, – звонка нет. Ну, я взял и позвонил сам. Молчит. А телефон не занят. Подождал, еще позвонил. Молчит. Оставил помощника одного и пошел сюда.

– А как вы шли? – оживился Сергей Викторович. – Через запасной выход?

– Нет, – покачал головой Анатолий Иванович. – Та дверь постоянно закрыта с обеих сторон. Мы ее открываем только когда товар получаем. От замка с той стороны ключ у меня, с этой – у Валерия Борисовича. Так что идти пришлось вокруг дома.

– А к чему такие сложности? Вы что: не доверяли друг другу? – удивился Друян.

– Почему? – даже обиделся Шуртов. – Простая предосторожность. Одного могут заставить отдать ключ. С двумя сразу это потруднее сделать.

– Логично, Ну, дальше…

– Захожу в коридор, – продолжил свой рассказ продавец, – смотрю – дверь приоткрыта. Я ее потянул и… вот… Позвонил сразу в милицию.

– Даже не заходили в кабинет? – недоверчиво спросил Друян.

– А чего ж заходить? – ослабил узел галстука Шуртов. – И так все ясно…

– Звонили откуда?

– А во дворе, через подъезд отсюда, контора какая-то… От них и звонил. Можете проверить.

– Проверим, конечно… Так… Давайте, Анатолий Иванович, подойдем с вами поближе к этим… э-э-э… потерпевшим, – предложил Сергей Викторович. – Вам знаком этот мужчина? Поднимите ему голову повыше, – приказал он судмедэксперту.

– Нет, – твердо сказал Шуртов. – Ни разу не видел.

– Не торопитесь, – попросил следователь. – Подумайте.

– Нигде я с ним не встречался.

– Интересно… А ведь, судя по всему, чувствовал он себя здесь свободно: газету читал, курил… Да и дела вам директор, очевидно, при нем собирался сдавать, Кстати: у вас охраны неофициальной нет? Телохранителей, так сказать…

– Не возникало необходимости приглашать таких людей, – сухо ответил Шуртов. – А магазин поставлен под охранную сигнализацию. И… разрешите выйти. Мне нехорошо…

В коридоре смотреть особенно было нечего: через площадку от кабинета – железная дверь, ведущая в магазин. Отсюда же – два коротких марша ступеней. Один во двор, второй – вниз, к подвальной двери. Тоже железной, закрытой на висячий замок. Друян повертел в руках кольцо с ключами, найденными у директора магазина, выбрал один из них и сунул в гнездо замка. Ключ свободно вошел туда и без усилий повернулся.

– Ясно, – закрыл опять замок следователь. – Пошли вниз, – предложил он сопровождавшим его.

К замку на подвальной двери ни один из четырех ключей не подходил. Сергей Викторович сделал несколько безуспешных попыток вставить хоть какой-нибудь из них в фигурную прорезь замка и вдруг с удивлением обнаружил, что в этом не было надобности: замок был открыт.

– Ты трогал его? – спросил он у капитана.

– Подходил, смотрел, но без тебя не трогал, – ответил Денис Николаевич.

– Да-да… Дужка плотно сидит. Давай сюда фотографа с его оптикой. Понятые: вы все видели?

– Видели, – тоскливым дуэтом отозвались понятые.

Замок сняли, и стали осторожно открывать дверь. Шла она легко и без скрипа. За ней – тревожная темнота, пахнущая сухой пылью. Друян и Кириков переглянулись, понимая друг друга без слов. У обоих мелькнула одна и та же мысль: а не сидел ли здесь неизвестный, выжидая подходящий момент для того, чтобы свести счеты с директором магазина и его посетителем? А выждав, вышел в безлюдный коридор, закрыл за собой дверь в подвал и… Остальное они уже видели.

– Надо вызвать электрика из домоуправления и проводника с собакой, – предложил капитан. – А так… шарить в темноте выключатели… Может, там все лампочки побиты. И если есть какие следы, то затопчешь и не заметишь.

– Вызывай! – согласился с ним Друян.

– Не везет этому подъезду: два дня назад одного отсюда увезли на «скорой», а сегодня сразу двоих, – заметил из толпы зевак какой-то мужичок, когда санитары стали заталкивать носилки в машину.

Стоявший невдалеке Друян внимательно посмотрел на него. Низенький, с припухшим лицом, заросшим многодневной щетиной, он был явно навеселе и, не стесняясь своего поношенного барахла, старался держаться в первых рядах праздной толпы, поближе к подъезду.

– А кого еще увозили? – равнодушно спросил Друян.

– Да парня какого-то, – не поворачивая головы, ответил тот. – Правда, к машине он сам шел. Санитары так только… Поддерживали с боков. Того в «психушку» повезли… А этих… насовсем, значит, – почесал мужичок лохматый загривок.

– А откуда вы знаете, куда его отвезли? – задал новый вопрос Сергей Викторович.

– Как – откуда? – дохнул мужичок на следователя густым перегаром. – Я тех громил в белых халатах как облупленных знаю! На всю жизнь запомнил: меня самого туда два раза забирали… С белой горячкой. Туда без милиции не забирают. И парня того, когда вели к «скорой», легавый провожал. Вот на него похожий! – оживился мужичок, показывая пальцем на стоящего напротив мужчину среднего роста в сером костюме. – Точь-в-точь! И лицо такое же, и глаза…

Мужчина в сером костюме снисходительно улыбнулся.

– Форму одеть – и точно тот легавый! – не унимался мужичок. – Слушай, а у тебя братья не служат там? – серьезно спросил он.

– Ты что, хмырь, лишнего поддал сегодня? – разозлился мужчина. – Или опять приступ горячки? Так я тебя быстро вылечу! – пообещал он. – Без психушки…

– А что я сказал? – перетрусил мужичок. – Ну, похож… Бывает. Мало кто на кого… – начал он задом ввинчиваться в толпу.

– Подождите! – остановил его Друян. – А вы зачем сюда приходили в тот день, когда парня забирали?

– Как – зачем? – изумился мужичок. – Живу я здесь. В четвертом подъезде. А днем я все время во дворе. До самого вечера. Лето. А чего еще на пенсии делать? А так в домино сгоняешь или знакомого какого встретишь.

– Как же из этого подъезда могли парня уводить, если там никто не живет? – спросил следователь. – Вы не перепутали?

– Точно! Ведь там никто не живет… – растерянно сказал мужичок. – А я даже не подумал! Но выводили его оттуда.

– А чем вы обычно еще занимаетесь, кроме домино?

– Бутылки он собирает, – насмешливо подсказал кто-то из толпы.

– Ну и собираю! – с вызовом ответил мужичок. – Попробуй сам, проживи на семьдесят рублей. Быстро лапы вытянешь!

– Кто еще с вами видел это? – не отставал от мужичка следователь.

– А хрен его знает, – стал раздражаться мужичок, которому явно надоел этот допрос. – Что я, специально замечал? Ведут – ну и пусть ведут. Санитаров-то я сразу узнал. Такие морды век не забудешь!

Розыскная собака, присланная в помощь следствию, покрутившись в подвале и возле железной двери, остановилась вскоре возле капитана Кирикова и уставилась на него желтыми немигающими глазами. Затем, злобно облаяв Друяна, протащила проводника по коридору, выскочила наружу и успокоилась у ствола старого каштана, росшего во дворе,

– Простора ей тут оперативного нет, – смущенно сказал проводник. – Хлама кругом сколько… И людей без дела топталось. А на природе она – без осечки!

– Коне-е-ечно, – ядовито согласился с ним капитан, – в чистом поле ей работать легче. Да еще если и преступник виден!

И, потеряв всякий интерес к шумно дышащему псу, направился к одному из подъездов: надо было проверить, звонил Шуртов из конторы, на которую указал? Друян в это время опечатывал магазин «Восток».

– Ну что, – спросил Сергей Викторович капитана, когда они уже сели в машину, – от них он звонил?

– От них, – подтвердил Денис Николаевич. – Но он звонил не только в милицию… Девчата в конторе говорят, что он набирал еще какой-то номер и сказал: «Виктор! Валеру прикончили!» А потом добавил: «Обоих!» Выходит, что этот неизвестный Виктор знал, что директор магазина должен быть не один. Уверен в этом был! Потому сразу и спросил о втором… А Шуртов ему ответил: «Обоих!»

– Верно, – согласился следователь. – Значит, он нам врал, что не знает второго?

– Черт его знает… Наверное – врал. И еще я одну новость узнал, – продолжил Кириков. – Два дня назад действительно какого-то парня «скорая» забирала. И именно из того подъезда. Так что забулдыга правду говорил. Спросил женщин в этой конторе. Одна из них видела, как его забирали.

– Черт! – выругался Друян. – А я даже не узнал, в какой квартире этот мужичок живет. И фамилию не спросил…

– Не беда, – успокоил следователя Денис Николаевич. – Найдем.

Капитан Кириков обзвонил все ближайшие отделения милиции и больницы. Ответ был везде одинаков: из указанного дома никто из них не забирал молодого мужчину. Не только в тот промежуток иремени, который ориентировочно указывал капитан, но и много раньше. «И чего мы вообще над этим голову ломаем? – подумал капитан. – Ну забрали и забрали… Значит, были основания. Никто же нам не подавал ни жалобы, ни заявления о розыске…»

Позвонил майор Ишков из криминологической лаборатории и поинтересовался:

– Знаешь, кто тот неизвестный, которого вместе с директором магазина убили?

– Кто?

– Монах! Он у нас последний раз по делу об ограблении ювелирного проходил. Только взять его тогда не удалось. И с тех пор он в розыске числился…

– Не может быть! Как же я его не узнал? У меня же фотография есть, десятки раз смотрел, – сокрушенно сказал капитан.

– Ну… фотография дело ненадежное, – пренебрежительно пророкотал майор в трубку, – Да и не вчера же она сделана. У меня другие методы… Он, похоже, при кооператоре в «няньках» состоял. Но это – мое мнение, – подчеркнул майор. – У вас свои соображения могут быть. Ну, бывай…

«Похоже, что так, – подумал Денис Николаевич. – Директор магазина собирался, по словам Шуртова, куда-то ехать. Да и денег при нем изрядно было. Вот тузы: личную охрану завели! Значит, есть основания кого-то бояться. А как же они им платят? Фактически-то у них в штате три человека числилось. И если Монах на них постоянно работал, то Шуртов, конечно, его знал. Только сказать об этом нельзя было: и не оформлен он у них, и биография такая, что лучше помалкивать».

Когда они с Друяном приехали осматривать квартиру директора магазина, дверь пришлось открывать тремя ключами из общей связки на кольце. А изнутри она имела еще и засов, явно сработанный по индивидуальному заказу, хотя ценных вещей в квартире оказалось не так уж и много: японский телевизор, двустволка «Зауэр» на ковре возле дивана, да еще небольшая, но со вкусом подобранная библиотечка, разместившаяся на стеллаже во всю стену. Так что меры предосторожности были продиктованы не только заботой о сохранности имущества.

– Умеют люди жить! – слегка позавидовал Друян, рассматривая корешки книжных переплетов. – Издания почти все подписные, а нигде ни одной квитанции. И чистота кругом… Он же холостяк? – обратился следователь за подтверждением к капитану. – Если судить по документам…

– Официально – да, – подтвердил Денис Николаевич. – Но вообще-то в таком возрасте мужчине без женщины трудновато. Пятьдесят два года – это еще не старость. Значит, кто-то опекал его, – улыбнулся капитан.

– Ходил к нему кто-нибудь из женщин? – обратился Друян к понятым – мужчине и женщине – соседям, проживающим на этой же площадке.

– Да иногда приезжали с ним, – сказал мужчина.

– Машины частные или такси? – спросил Друян.

– Всяко было…

Друян, слушая понятого, перелистывал телефонный справочник, лежавший на столе. Некоторые номера в нем были отмечены точками или «галочками». «Надо забрать с собой, – подумал он, – и внимательно просмотреть. Не мешает узнать круг его знакомств и служебных интересов…» И тут же вспомнил о бумажке с группой цифр, найденной в кармашке пиджака Валерия Борисовича.

Этот номер Друян обнаружил после долгих поисков уже дома, терпеливо просматривая справочник лист за листом. А обнаружив – надолго задумался: зачем директору такого магазина понадобился телефон морга? Из задумчивости его вывел резкий телефонный звонок.

– Ты еще не лег? – осведомился Кириков, – И не хотел беспокоить, да пришлось: Барков убит.

– Какой Барков?

– Тот алкаш, который про «скорую» рассказывал. Барков его фамилия, Владимир Владимирович… Его патруль при обходе во дворе обнаружил. Бутылкой убили. Первое впечатление: пьяная драка. Машину я за тобой выслал.

Таким они себе и представляли это заведение: длинное, одноэтажное здание, утопающее в зелени, тишина, нарушаемая только птицами, и воздух. Такой чистый, что хоть горстями пей! После бессонной ночи, проведенной в захламленном городском дворе, было особенно приятно умыться этой прохладной лесной чистотой и послушать веселую птичью разноголосицу. Для птиц не существует запретных зон кроме тех, из которых они, повинуясь инстинкту, улетают сами.

И даже забор, уходящий в обе стороны от ажурных железных ворот, оказался не глухим и высоким, а воздушно-легким, сваренным из тонких проволочных колец и изящных завитушек, закрепленных в редкие кирпичные столбики. Внутри огороженной территории виднелись многочисленные асфальтированные дорожки, веером расходящиеся от главного подъезда и теряющиеся вдали, за рыжими стволами сосен.

– Ну что, Денис, пошли? – стряхнул с себя расслабленность Друян. – А то если еще постоим, на стихи потянет.

– Пошли, – согласился капитан и первым зашагал от машины к ажурным воротам. Шедший сзади Друян решил немного продлить неожиданный праздник и, свернув с дорожки, пошел по пружинящей под ногами травяной подстилке леса,

– Сегодня неприемный день, – вырос в проеме узкой калитки плечистый санитар в белом халате. Взгляд у него был не просто спокойный, а с оттенком безразличия.

– Ну нас-то, наверное, примут, сказал Кириков, доставая из кармана светлого пиджака удостоверение.

– Сейчас позвоню главврачу, – бесстрастно сказал санитар, ознакомившись с удостоверением.

– Звони, – согласился капитан. – А мы пока покурим.

Курил Денис Николаевич один: Друян так и не смог привыкнуть к этому занятию, хотя не раз слышал от товарищей по работе, что сигарета помогает расслабиться и отвлечься от ненужных мыслей.

– Кто не знает, может подумать, что здесь дом отдыха, – шутливо сказал Сергей Викторович своему товарищу, когда они шли от ворот к подъезду. – Только музыки не слышно. И тут же погасил на лице улыбку: из окон, забранных изнутри частой решеткой, выглядывали такие лица, что Друян почувствовал себя неуютно.

Главврач встретил их в вестибюле. Высокий, с сухим, неулыбчивым лицом, затянутый в официальность белого халата. Но без медицинской шапочки на загорелой, обширной лысине. Поздоровался главврач холодно, назвав только свою фамилию – Патов, – хотя и Друян и Кириков полностью представились ему, и молча повел их по светлому, длинному коридору к своему кабинету. «Заведение такое, что не до радушия, – мельком подумал Друян, шагая рядом с врачом по солнечным квадратам, разбросанным на зеленом линолеуме. – И у этой лицо такое, будто она от всего мира отрешилась, – отметил он, поздоровавшись с шедшей им навстречу женщиной в белом халате и накрахмаленном колпаке. – Ну и работа… Даже имени нам своего не назвал. Хорошо хоть заранее узнали».

– Зачем вы с ней поздоровались? – спросил главврач Друяна, отпирая дверь своего кабинета и пропуская гостей вперед. Причем спросил об этом с каким-то странным смешком.

Сергей Викторович посмотрел на него с недоумением: как же он мог не поздороваться, встретив в чужом доме женщину? К тому же, очевидно, врача…

– Это сумасшедшая, – пояснил главврач, садясь на свое место за письменным столом. – С двадцатилетним стажем…

– А почему же она… – смутился Друян, садясь возле маленького столика, стоявшего торцом к письменному. Капитан устроился на диване.

– Одета как медперсонал? – помог главврач найти точную формулировку,

– Да.

– Ну, тут особый случай, – потер он пальцами седеющую оторочку волос вокруг лысины. – Эта женщина задушила своих детей… Двух близнецов. Полагая, что сможет вернуть после этого бросившего ее любовника. Отсюда и пунктик: представление о чистоте как очищение от вины. Моется в душе по нескольку раз в день, И каждый раз после этой процедуры требует чистый халат, Даем… У нас в основу лечения положен принцип: максимальное удовлетворение разумных желаний. Чтобы не вызывать отрицательных эмоций. Хотя… дичь, конечно: в этом доме – и разумные желания? – безнадежно махнул рукой главврач. – Извините, заговорил вас, – скупо улыбнулся он. – Работа такая: каждому свежему человеку рад. Иногда сам на себя с опаской в зеркало смотришь. Так-то…

– Виктор Георгиевич, – обратился к нему Друян. – Помогите нам прояснить один вопрос…

– Затруднения с подследственным? Надо провести экспертизу? – предупредительно улыбнулся главврач.

– Да нет… Нужно выяснить: не поступал ли к вам несколько дней назад молодой человек. Фамилии его мы, к сожалению, не знаем, – виновато сказал Друян.

– А откуда он должен был поступить?

– Из дома семьдесят один, улица Степная, Есть сведения, что его забирали ваши сотрудники. У вас есть машина «скорой помощи»?

– Ну а как же! И не одна… Но вообще-то мы очень редко берем больного сами. К нам они поступают после предварительного заключения районного психиатра или невропатолога. Это обычный путь… Но… бывают и исключения. Мы выезжаем по сигналам родных или милиции к тем больным, которые уже лечились у нас и состоят на учете. Медлить в таких случаях нельзя! А с этим больным, которым вы интересуетесь… Я помню этот случай: его при мне привезли. Как вы назвали улицу?

– Степная, семьдесят один, – напомнил Друян.

– Есть тут такой адрес, – после недолгого шуршания страницами журнала заявил Виктор Георгиевич. – Вызов сделан работником милиции. Больной Александр Павлович Любченко. Шестьдесят третьего года рождения, прописан в общежитии № 7, улица Прибрежная. Диагноз: приступ буйного помешательства.

– Данные о себе он вам сам сообщил? – пряча улыбку, поинтересовался капитан.

– У него с собой был паспорт, – серьезно ответил врач. – Работник милиции сдал нам его.

– А кем конкретно был сделан вызов? – спросил капитан,

– Старшим лейтенантом Живгиным… Так тут записано. Да он и сопровождал сюда больного.

– А у него документы вы смотрели? – не унимался Кириков.

– Зачем? – удивился главврач. – Он же в форме был. У вас же я их не проверяю… Да и вызов не ложным оказался. Но больного вы, к сожалению, увидеть не сможете.

– В плохом состоянии? – спросил Друян,

– Хуже некуда… Вот запись в журнале: убит в палате.

– Как – убит? – скрипнул диванными пружинами капитан. – Кем?

– Сейчас я вам покажу – кем, – сухо ответил главврач и щелкнул тумблером на пульте, вмонтированном в крышку стола.

На экране телевизора, стоявшего в углу кабинета, появилось изображение просторной палаты, Больные, находившиеся в ней, сидели или стояли с отрешенным видом, прижавшись спинами к стене. А двое, прохаживавшихся по середине помещения, часто оглядывались назад и при сближении обходили друг друга стороной.

– Вот, одним из них… Здесь в основном находятся бывшие афганцы и… несколько ваших коллег, – посмотрел Патов на капитана,

– Мои коллеги?

– Да… Бывшие сотрудники милиции и внутренних войск. Диагноз: посттравматический стрессовый синдром. Страшного ничего нет; болезнь легко излечимая, но… приятного мало. А чему вы так удивляетесь? Привыкли видеть своих товарищей по работе всегда здоровыми? А между тем люди вашей профессии в этом отношении относятся к группе повышенного риска. И объясняется все очень просто: постоянная боязнь нападения сзади, трудность с опознанием действительного противника. Например, в толпе… Вот нервишки и сдают. А для афганцев к тому же развенчание целей войны и озлобление на то, что ты подвергался опасности, в то время как твои сверстники жили полнокровной жизнью. Кроме того, все эти люди имели постоянный и свободный доступ к оружию, А обладание оружием, кроме чувства превосходства над окружающими, вызывает иногда непреодолимое желание применить его. Против воображаемого врага, разумеется… С медицинской точки зрения здесь все ясно, – выключил телевизор главврач, – Теперь вам понятно, кто убил?

– А зачем же вы его поместили в такую палату? – задал нелепый вопрос Друян.

– А вы полагаете, что у меня есть другие, более безопасные? – сузил серые глаза Патов. – Могу провести по всем помещениям, убедитесь сами, как обстоят дела, – предложил главврач.

– Нет, я не в этом смысле, – поспешил исправить свой промах Друян, – Як тому, что не заметил в палате санитара…

– …следящего за порядком? – насмешливо закончил его мысль Виктор Георгиевич, – А откуда же у меня такие штаты? Раньше, когда больница была ведомственной, у меня было меньше больных и больше обслуживающего персонала, – с сожалением сказал главврач. – А теперь – хозяин Минздрав… На его ассигнованиях далеко не уедешь. Да и не согласится никто постоянно в одном помещении с больными сидеть. Чем же он тогда от здорового отличаться будет? Спасибо хоть за то, что от прежних времен вот эта аппаратура осталась, – кивнул Виктор Георгиевич в сторону пульта. – При нужде можно спокойно посмотреть и послушать, чем они занимаются.

– А к какому ведомству вы раньше относились? – спросил Кириков.

– Да это не так важно… – ушел от ответа Патов, – Это была спецбольница. Тогда к ней было иное внимание! И снабжение… О штатах и говорить нечего. А теперь у меня даже охранников нет. Хоть сам возле забора становись…

– И кто же в этой больнице раньше… лечился? – задал вопрос Сергей Викторович. Он хотел сказать «сидел», но в последний момент воздержался.

– Те же, кто и сейчас: бывшие военнослужащие, иногда – гражданские лица, направленные сюда правоохранительными органами для обследования.

– И каждый раз выяснялось, что направляемый на обследование болен? – спросил Кириков.

– Как правило! – Нисколько не смущаясь, ответил главврач. – Но произвола никакого не было, – поспешил он заверить своих гостей. – Вам как работникам спецорганов, – употребил он устаревший термин, – должно быть известно, что больные этой категории стремятся в первую очередь заверить окружающих в том, что они абсолютно здоровы.

Друян с капитаном согласно кивнули.

– Но и здоровый тоже заявляет об этом, – продолжил Виктор Георгиевич. – Поэтому, пока подоспеют результаты различных анализов, мы предлагаем пациенту посмотреть вот этот занимательный альбом с картинками.

Патов вытащил из ящика стола большой альбом и наугад раскрыл его.

– Не хотите взглянуть? – предложил он своим гостям. – Это таблицы Рошарха. Служат для определения умственных способностей человека. Вернее: индикатором наличия здравого смысла.

Капитан Кириков и Друян встали со своих мест и подошли к письменному столу. На раскрытой странице альбома они увидели цветной симметричный рисунок неопределенной формы. Одна половина рисунка зеркально похожа на другую. Подписи, поясняющей, что здесь изображено, не было.

– Как, по-вашему, что здесь изображено? – спросил врач, лукаво улыбаясь,

– Два медведя борются, – предположил Друян.

– А вы? – спросил Патов капитана.

– Черт его знает! – бухнул Кириков.

– По крайней мере откровенно, – заметил врач. – Больные обычно видят в этой картинке человека в засаде или подслушивающее устройство. Или что-нибудь в этом роде… Ну, остальные картинки в этом же духе, – пролистал он несколько страниц. – Их тут большеста. И приблизительно правильный ответ к каждой из них знает только врач.

– Как – приблизительно? – удивился Друян. – Это ж можно любого человека подвести под нужный диагноз!

– Не беспокойтесь! – предостерегающе поднял перед собой ладонь врач. – Я сказал «приблизительно», потому что к ним в конце альбома даны толкования, какие, примерно, ответы считать правильными. А точного определения ни одна из картинок не имеет. И такими таблицами пользуются психиатры во всем мире. Кроме того, диагноз устанавливает не один врач, а консилиум. Это теперь модным стало писать и говорить, что сюда сажали невинных. Кто неугоден – сюда! Чистой воды вымысел!

– А что, не было таких случаев? – ехидно спросил капитан.

– У меня – нет! – твердо заявил Патов. – Помню, один долго доказывал с пеной у рта, что он здоров. Ладно, говорю, раз здоров, отправляйся домой. Только сначала вон ту бочку водой наполни. Санитар тебе ведро даст.

– Ну и что? – спросил капитан, видя, что главврач не намерен продолжать рассказ.

– Ничего… – равнодушно пожал плечами Патов. – Таскает до сих пор. У бочки вместо дна сетка стоит. А заглянуть туда он не догадывается. Каждое утро упражняется… Привык уже. И домой не тянет.

Виктор Георгиевич побарабанил тонкими, нервными пальцами по крышке стола, затем, неожиданно встав с места, сухо сказал:

– Извините, но мне нужно идти на обход. Если еще есть вопросы – пожалуйста! Только недолго…

– Есть ли акт о смерти и где сейчас парень, которого убили? – тоже поднялся Друян с места.

– В городском морге. Нам труп не нужен. Захоронениями мы не занимаемся. Акт о смерти у старшей медсестры. Кроме того, мы сообщили об этом случае в прокуратуру и ее представитель у нас здесь был. Все сделано по закону. Идемте, я провожу вас к старшей медсестре. Вся документация подобного рода – у нее. И корешки больничных листов на выписавшихся.

– А отсюда выписываются? – удивился Денис Николаевич,

– Большая часть! – с укоризной посмотрел главврач на капитана. – Наша задача – вылечить человека, а не посадить сюда здорового, как… некоторые думают. Кстати, там вы сможете и с санитарами поговорить, которые того парня забирали. Сестра их к вам вызовет. Ну, – подал он худую, но сильную руку, – желаю успеха… коллеги. Поймав вопросительный взгляд гостей, пояснил: – Вы же тоже в своем роде врачи… По профилактике общества.

– О чем ты задумался? – спросил Друян у Кирикова на обрат ном пути в город.

– Когда мы у медсестры в кабинете сидели, я в окно «скорую» увидел. Как раз из гаража собиралась выезжать…

– Ну и что?

– А в кабину к шоферу сел мужчина, очень похожий на того не известного, которого Барков с милиционером попутал. Правда, до гаража далековато было – мог и ошибиться.

– Вполне, –успокаивающе заметил Друян. – Тем более, ты все время про него думал.

У следователя была своя забота: в кабинете главврача его внимание привлек письменный прибор, изготовленный из орехового капа. Вещь неординарная и дорогая. Точно такой прибор, если ему не изменяла память, он видел в магазине «Восток». И рядом с этой мыслью, – не отступая на задний план, – крутилась другая: зачем директору магазина понадобился телефонный номер морга? Какая связь между этим номером, убитым парнем и письменным прибором?

ВСТРЕЧА СТАРЫХ ДРУЗЕЙ

Виктор Георгиевич после ухода следователей погрузился в привычную сутолоку больничных дел: обход палат, назначение лечебных процедур, хозяйственные распоряжения. Знакомый до мелочей распорядок дня. Однообразный и мучительно длинный. А в последнее время еще и насыщенный тревожным ожиданием неведомой беды, подкравшейся к самому порогу и терпеливо ждущей удобного момента, чтобы всей тяжестью обрушиться на него и раздавить. И чувство это не было ложным самовнушением, лишенным оснований, и не являлось отголоском мрачно-тревожной больничной обстановки. Нет, к этому он за долгие годы работы привык, и то, что происходило в палатах для больных, его давно не волновало. Все человеческие трагедии, случавшиеся в стенах этой больницы, Виктор Георгиевич старался пропускать не через себя, не через личные переживания, а мимо, оставаясь как бы сторонним наблюдателем, видевшим только сам факт, дающий пищу для научных размышлений и выводов. И факт этот был важнее людских страданий. Равнодушие стало привычкой, а затем, потеснившись, уступило место жестокости.

Все это было давно знакомо и не могло вызвать никаких иных чувств, кроме профессионального любопытства к неизвестному до этого симптому или загадочному поведению больного, который не должен был себя так вести. На этот раз все было по-другому… Теперь, после визита следователей, чувство это трансформировалось в твердое убеждение: беда уже неслышно переступила порог.

– Кажется, мы с тобой влипли… – сказал Виктор Георгиевич вызванному в кабинет Логину. – Слишком много событий в одном дворе. Теперь они будут рыть и рыть… Не понимаю: зачем ты дал команду ухлопать того алкаша? Чем он тебе мешал?

– Так он же опознал меня! – стал оправдываться Жогин. – Надень, говорит, на него форму, и точно тот легавый,

– Ну и что из этого? Алкоголик, два раза лечился от белой горячки… Кто ему поверил бы? Мало ли что ему на похмелье могло примерещиться? В конце концов мог он тебя раньше где-нибудь в форме видеть? Когда ты еще служил…

– А санитары? Я, говорит, эти морды на всю жизнь запомнил!

– Ду-у-рак! Потому тебя и из милиции выгнали. – И с холодным бешенством продолжил: – Да при чем тут санитары? У меня же этот выезд зарегистрирован! Гнать машину в город, забирать человека среди бела дня и не сделать записи в журнале? Что ж я, по-твоему, совсем без ума? Ну, опознал бы он их, а дальше что? Никто же не отказывается от этого факта! Все равно с ними следователи сегодня беседовали… Э-эх! Трус ты последний, а еще за безопасность дела отвечаешь! Да и я дурак, что тем людям поверил, которые тебя рекомендовали…

Патов встал из-за стола и задернул на окне голубую плотную штору, погасив на полированной столешнице солнечные блики. Затем достал из холодильника бутылку без этикетки, плеснул в стакан чуть меньше половины бесцветной жидкости и залпом выпил. Жогина, сидевшего на диване, угощать не стал.

«Спиртиком побаловался, – подумал Жогин, постаравшись придать своему лицу безразличное выражение. – Здоров еще, собака, даже водой не запивает! Может, отойдет теперь немного. Надо помалкивать пока: пусть выговорится, потом сам скажет, что делать дальше…»

– Ну ладно… Испугался ты того старика, я тебя вполне понимаю, – продолжил после некоторого молчания Патов.

«Как врач…» – мысленно подсказал Жогин следующую фразу.

– Как врач… Но зачем было торопиться? Днем человек сказал, что видел «скорую» из психиатрички, а вечером его убивают. Да тут у любого следователя, если он даже будет глупей тебя, подозрения возникнут. А ведь можно было напоить его где-нибудь в другом месте и забрать без шума сюда.

– Да, тут я маху дал, – покорно согласился с шефом Жогин, стараясь придать своему взгляду покаянное выражение.

– Маху он дал! – возмутился главврач. – Еще неизвестно, во что это все выльется. Вот ты в милиции служил…

– В ГАИ, – поправил его Жогин.

– Один черт! – махнул рукой Виктор Георгиевич. – Вот скажи мне: куда они теперь, по-твоему, направятся?

– В общежитие, проверить, где тот парень работал, кто друзья.

– А ты, Юрий, не совсем безнадежен, – съязвил шеф. – А потом?

– Наверное, милиционера искать, который «скорую» сопровождал, – предположил Жогин,

– Совсем хорошо! – продолжал издеваться Патов. – Даже удивительно, до чего здраво мыслишь! Только с большим запозданием. Ну, а отсюда вывод… тебе надо исчезнуть, – спокойно сказал Виктор Георгиевич. Увидев, что в маленьких бесцветных глазках бывшего сотрудника дорожного контроля заметался страх, снисходительно заметил: – Рано пугаешься… Я же не сказал «насовсем». Квартиру немедленно брось! О том, чтобы тебя выписали сегодняшним числом, я позабочусь сам. Причем прямо сейчас… Только не забудь зайти в паспорт штамп поставить. Ну… жены у тебя нет, плакать некому… Вещи вывезут из квартиры без тебя, сколько успеют. Поедешь в Самарканд, а там скажут, что дальше делать. Но ехать туда будешь через Минск или Одессу, Не знаю еще… Это зависит от того, куда билеты свободные будут. А уже там пересядешь. Хотел Валерий Борисович ехать, да не пришлось. Эх, вот голова была! – с искренним сожалением сказал главврач. – Не уберегли… А между прочим, твой человек к нему приставлен был! Такой же, видно, дурак, как и ты, – начал вновь распаляться Патов. – Сам погиб и помощника моего с собой потащил. Ищете хоть, кто к этому руку приложил?

– Вышли на ресторан «Уют», – доложил Жогин. – Там несколько дней Володька Филиппов с друзьями гулял. Бывший чемпион по спортивной стрельбе. Из спорта ушел… Хвастался по пьянке, что ему теперь за каждый выстрел платят больше, чем за чемпионские медали. Стреляли, наверное, из пистолета с глушителем, потому что во дворе никто выстрелов не слышал.

– Какая разница из чего ухлопали? – с досадой поморщился Патов. – Нам же от этого не легче…

– Не легче, – согласился Жогин. – Но разница есть. Кустарным способом глушитель изготовить не так просто… Значит, кто-то снабдил их.

– Ладно… Иди готовься, – разрешил шеф. – В конце дня зайдешь, получишь адреса, деньги, билеты…

– А надолго ехать, Виктор Георгиевич? – осведомился Жогин.

– Я сообщу, когда можно будет вернуться. И жильем новым обеспечу… Насчет этого не беспокойся. Тебя там приютят и, чем нужно, помогут. Отдохни немного в теплых краях.

Жогин поднялся с дивана и направился к двери. В этот момент в кабинет без стука вошла старшая медсестра Лариса. Не ответив на приветствие Жогина, она прошла в глубь кабинета к маленькому столику, примыкающему торцом к письменному.

«Не хочешь здороваться, не надо, черт с тобой! – раздраженно подумал Жогин, выходя из кабинета. – Тоже мне, фифа!» Вышел он с чувством облегчения. В последнее время он начал не на шутку побаиваться своего шефа. И дело было даже не в том, что он совершал иногда досадные промахи. Это поправимо… А вот то, что он постепенно и незаметно стал обладателем многих тайн, тщательно оберегаемых Виктором Георгиевичем от внешнего мира, сделало его ценным и в то же время опасным компаньоном. И, если возникнет угроза его собственному благополучию, Виктор Георгиевич долго раздумывать не будет…

«Вызовет санитаров, – с дрожью в душе думал Юрий Семенович, – сделают пару уколов, и будешь всю жизнь пузыри изо рта пускать. И собственное имя забудешь…» На этот счет он никаких иллюзий себе не строил и давно решил, что если возникнет такая ситуация, будет отбиваться до последнего. «Пусть лучше убьют! Но я тоже успею кого-нибудь уложить!»

Оружие Жогин носил при себе всегда. Хоть и рискованно, но спокойнее на душе.

– Что с тобой? – спросил Патов Ларису, когда за Жогиным закрылась дверь. – Ты что, поссорилась с ним?

– Нет, – ответила Лариса. – А что мне с ним делить? Просто он мне неприятен. И в последнее время стал вести себя нагловато. Ходит по больнице с таким видом, словно он твой заместитель… Ты что, в чем-то зависим от него? И вообще я не пойму, чем он здесь занимается?

– А зачем тебе это понимать? – нахмурился Патов. – У тебя свои обязанности, у него – свои.

– Обязанности! – иронично сказала Лариса. – Он же у нас никем не числится! Его фамилии и в платежной ведомости нет!

– Пока – да, – согласился с ней Патов. – У меня нет свободных мест в штатном расписании. А терять человека не хочется. Хороший специалист по автомашинам… И любую запчасть к ним достать может. В наше время это немало.

– А как же ты ему платишь? – заинтересовалась Лариса.

– А это уж не твоя забота, – начал сердиться Патов. – Надеюсь, ты сюда шла не затем, чтобы спросить об этом?

– Не затем, – согласилась Лариса. – Я… пришла тебе сказать… что я опять беременна. Пришла спросить… как мне быть? – негромко продолжила Лариса. – Витя! Можно, я его оставлю? Мне скоро сорок… Четвертый раз… Я не хочу больше делать аборт. – И, не выдержав, заплакала: – Я боюсь, что могу вообще остаться без детей…

Виктор Георгиевич встал из-за стола и, подойдя к двери, запер ее на ключ. Затем, положив руку на плечо Ларисы, стал успокаивать:

– Потерпи немного… Скоро в отпуск пойдем. Съездим к морю… Вот только кое-какие дела закончу и поедем.

– А потом? – с надеждой спросила Лариса. – Распишемся? Мне надоело скрывать все от людей! Что я – ворую?

– Не скрывай, – разрешил Патов. – Разве я говорил, чтоб скрывала? Вернемся из отпуска и распишемся.

– А как быть с ним? – положила Лариса руку себе на живот. – Мне так хочется ребенка, Витя!

– Решай сама, – глядя в сторону, сказал Виктор Георгиевич. – Вообще-то как-то неудобно, если к свадьбе все это слишком заметно будет. Могут подумать, что я на тебе вынужденно женюсь. Решай сама… – повторил Патов, отходя от Ларисы к окну.

После ухода Ларисы Виктор Георгиевич облегченно вздохнул. Сев к столу, мысленно похвалил себя за принятое решение отослать отсюда Жогина подальше. Если уж он привлек внимание Ларисы… «Глуп, конечно, но… предан и пока нужен, – размышлял он, оставшись в кабинете наедине со своими мыслями. – Да и знает много, не нужно растолковывать, что к чему… Пусть пока побудет в Самарканде, а потом посмотрим что с ним дальше делать».

А вот как быть с магазином «Восток», Патов еще не решил. Нужен новый директор, а подходящего человека на примете нет. Шуртову этим заниматься нельзя: своих дел достаточно. Семьей, правда, он не отягощен. Семья – минус в том деле, которым они занимались. Ни у Валерия Борисовича, ни у него самого семьи тоже не было. И ничего, особенно не страдали. Если возникала нужда, получали от жизни все самое необходимое. И без особых затруднений. Так даже и лучше: каждый раз какая-то необъяснимая новизна ощущений. Вообще-то пора бы уже подыскать женщину, близкую по взглядам на жизнь, и на этом успокоиться. О любви в его годы говорить не приходится: уже за сорок. В свое время, правда, он по-серьезному увлекся Ларисой, но быстро охладел. Слишком уж умна и расчетлива: за короткое время сумела не только в душу влезть, но и в дела. К тому же она не намного моложе его и со временем влечение к ней совершенно угаснет. Нет, надо найти молодую, страстную женщину, которая подарила бы ему наследника. Иначе зачем было рисковать столько пет?! Одному ему имеющихся денег не прожить и за две жизни, а те маленькие удовольствия, которые он себе иногда позволял, особых затрат не требовали. По сравнению с его доходами, конечно…

Патов вспомнил, как много лет назад к нему, жившему тогда «в однокомнатной квартирке, поздним вечером явились два гостя. Были они смуглолицы, по-русски говорили хорошо, но с заметным акцентом и чувствовали себя в незнакомой квартире весьма уверенно. К дену, за которым они пришли, незнакомцы приступили сразу, не тратя время на ненужные околичности. Их земляк, находясь здесь по торговым делам, допустил оплошность, за которую ему теперь предстояло расплатиться собственной свободой. И срок ему, судя по всему, должны были дать немалый.

– Я не адвокат, – сказал Виктор Георгиевич, – вы меня с кем-то перепутали.

Оказывается, посланцы из далекой среднеазиатской республики ничего не путали. Адвокат у них уже есть, и неплохой, а теперь им нужен врач. И не просто психиатр, а такой, которого бы знали в суде и прокуратуре.

– Ты ведь заведуешь больницей УВД? – спросил один из них.

– Недавно, – скромно ответил Патов.

– Это неважно. Кого попало туда не назначат. К тебе привезут нашего друга, и ты дашь заключение, что он болен головой…

– Да ведь психических заболеваний десятки! – развеселился хозяин квартиры.

– Выбирай любое, – разрешили друзья пострадавшего, – только чтоб не попал в тюрьму.

– Ну так в сумасшедшем доме сидеть будет! Это что, лучше тюрьмы?

– Лучше! – с глубокой убежденностью ответили гости. И далее повели разговор так, словно уже все было решено: – Дашь ему отдельную палату, посидит человек, подумает, а потом, через год-полтора, ты его выпишешь по просьбе родственников. Уедет домой, тут и знать об этом никто не будет. Так адвокат сказал… Он нам и адрес твой дал.

– А адвокат подумал, в каком помещении потом буду сидеть я: в отдельном или общем?

– Будешь сидеть в своем кабинете, – негромко, но внушительно сказал один из них. – Как думаешь, почему именно к гебе направят нашего товарища? Разве мало в этом городе других врачей?

И тут до Патова дошло, что прежде чем идти к нему, эти друзья уже уладили и обговорили все детали с теми людьми, от которых зависел благополучный исход дела. Он – последняя ступенька, поднявшись на которую, они откроют через время своему другу дверь на свободу. И если он им сейчас не уступит… Может, его предшественника и сняли с должности главврача за его излишнюю принципиальность? Чтобы проверить свои сомнения, Патов спросил:

– А если я не соглашусь?

– Ну что ж, – пожали плечами гости. – Наш товарищ все равно будет в больнице. В другой. Этого хотим не только мы. Но в этой больнице ему было бы лучше. И другим спокойнее. И тут же объяснили: – К тебе и этой больнице больше доверия.

– Если я даже соглашусь, – после некоторого раздумья сказал Виктор Георгиевич, – мне его придется сделать действительно больным на некоторое время.

– А это не опасно? Он потом выздоровеет? – забеспокоились южане.

– Полностью! – заверил он их. – Но не сразу… У него будет ретроградная амнезия. Он потеряет память… Забудет обо всем. Этот диагноз подтвердит любой психиатр, который будет участвовать в консилиуме. И пусть его тогда допрашивают, о чем хотят. Он все равно ничего не скажет. Если б даже и захотел…

Вся эта медицинская терминология была для гостей пустым звуком, но они верили ему и потребовали, чтобы Патов сразу же назвал фамилии тех врачей, которых бы он хотел видеть в составе консилиума.

– Мы сами позаботимся о том, чтобы их туда включили, – заверили гости хозяина квартиры, – Теперь скажи: сколько стоит твой труд?

На этот вопрос Патов ответить не смог. Уж слишком необычен был предмет торга, да и определенной рыночной цены он не имел. Южане сами предложили цену, и была она так велика, что он только согласно кивнул и коротко сказал:

– Пусть направляют… Сделаю, что смогу.

С тех пор прошло много лет. Виктор Георгиевич давно защитил кандидатскую, квартира у него теперь трехкомнатная, хоть и живет в ней один, а за городом, в сосновом бору, затаилась небольшая, двухэтажная дачка. Отличное место для встреч с друзьями.

А с друзьями из Средней Азии связи настолько окрепли, что рвать их – если только в этом возникнет необходимость – придется с кровью. Спецхранилище для лекарств имеет в одном месте двойные глухие стены, промежуток между которыми заполнен кипами первосортных каракулевых шкурок, которые идут на шапки и воротники в кооперативных мастерских. И вход в этот тайник знают только несколько человек, а принадлежит он его бывшему пациенту, страдавшему потерей памяти.

Магазин «Восток» только прикрытие надо же где-то встречаться всем этим кооператорам, договариваться о получении следующей партии каракуля, делить без помех прибыль и намечать планы на будущее. Да и подарки нужным людям удобнее делать через магазин. Его бывший клиент не забывал своих благодетелей и время от времени присылал дорогие вещи. Так, на всякий случай… Ведь здесь находился филиал его обширного дела. Вот и недавно прислал три шкуры снежного барса по накладной, в которой они числились как «шкуры дикой кошки». Хороши кошки! Тысяч на тридцать, наверное, потянут. Как раз хватит на женскую шубку. Но у той женщины, которая ее будет носить, никто не спросит, где она ее купила и сколько она стоит. Не осмелятся… А для тех немногих, кто может задать этот вопрос, есть в магазине накладная и в ней проставлена цена: семьдесят рублей штука. Никто сейчас не хочет рисковать: даже люди с высоким служебным положением. К тому же они не обязаны разбираться в мехах! И их не касается запрет на добычу снежного барса: это кооператоры должны думать, можно ли покупать эти шкуры у охотников? Мало кто знал, что Валерий Борисович был в этом магазине второстепенным лицом, ширмой, связующим звеном между Патовым и кооператорами. А фактическим его главой был старший продавец Анатолий Иванович Шуртов. Это он через подставных лиц закупал на огромные суммы ювелирные изделия, золото, антиквариат и отправлял все это в Среднюю Азию. Только для скупки валюты у иностранных туристов специально держал в Крыму несколько человек. Так что перемещать Шуртова с этого места на должность директора магазина было неразумно.

Человека этого Степан Фомич заметил еще на остановке пригородного автобуса. Высокий, с короткой, выгоревшей на солнце прической, светлая рубашка «в арифметику» туго обтягивала литые мускулы. Держался он все время в стороне от толпы ожидающих. Часто курил, еще чаще без нужды посматривал на часы. «А вот рукава напрасно закатал, – подумал Степан Фомич, – сейчас картинки не в моде. Выставил, дурак, всю биографию: и как зовут, и когда родился». Но держался мужчина спокойно и даже уверенно. Значит, гулял по чистой и «засветиться» не боялся. Сел он в один автобус со Степаном Фомичом и вышел вместе с ним у грунтовой развилки дорог, ведущих в два села.

«Чего он ко мне прилип? – думал Фомич, не спеша шагая по обочине грунтовки. – Может, послали рассчитаться за что-нибудь? Так у меня, вроде бы, долгов перед кодлой нету… Вести его к себе или переговорить тут? Пойду напрямик, через лес, – решил Фомич. – Увяжется – придется поговорить, а сразу к себе – нельзя».

Степан Фомич прошел еще несколько десятков метров и решительно свернул с грунтовки на узенькую тропинку, протоптанную грибниками. Пользовались этой тропинкой и рыбаки, пробирающиеся росными, туманными утрами к берегам проток и рукавов огромной реки, протекавшей через город. Свернул и боковым зрением успел заметить, что мужчина, шедший до этого сзади небольшой группы селян, в растерянности затоптался на месте и стал в очередной раз закуривать.

«А-а-а, притормозил! – насмешливо подумал Фомич и резко прибавил ходу. – Постой, пошевели мозгами. Это тебе не по дороге идти, в затылок дышать. Да и людей вокруг сколько. А в лесу – один бог свидетель». Степан Фомич наддал еще и на одном из поворотов оглянулся. Ни на тропинке, ни между стволов сосен не было видно светлой рубашки. «Побоялся? Или хитрит? Проверим…» Еще раз внимательно оглядев лес, Фомич пустился тяжелой рысцой, стараясь бежать без шума, на одних носках. Вскоре стало не хватать дыхания и неприятно закололо в боку. Высмотрев в стороне небольшую заросль кустов, свернул с тропинки и залег в ее гуще.

Вскоре появился и навязчивый попутчик. Шел он быстро, явно стараясь нагнать исчезнувшего неизвестно куда Фомича и не забывая при этом посматривать по сторонам настороженным взглядом. Степан Фомич выждал, пока тот пройдет заросли лесного орешника, и только тогда, не выходя из кустов, окликнул:

– Стой, Дуплет! Куда шагаешь?

– К тебе… Нужен ты мне, Дед! – явно обрадовался мужчина. – Ты не стерегись: я без зла. И пустой… – провел он руками по карманам брюк.

– А я и не стерегусь, – слукавил Фомич, выходя из кустов. – Проверить только хотел: один ты идешь или еще кого за собой тащишь. Я ведь тебя давно приметил, на остановке еще… Только виду не подал. Может, думаю, в бегах.

– На остановке… – пренебрежительно сказал Дуплет. – Я за тобой полдня ходил! Как только засек – сразу прилип. Стареешь, Дед, чутье потерял.

– Да оно мне теперь ни к чему, чутье-то, – подошел Фомич вплотную к своему недавнему преследователю, – нового за мной ни чего не числится, а за старое мы с властью в расчете. Ну, здорово! Говори, зачем я тебе понадобился?

После выпитой водки и хорошей закуски Дуплет разморился, отяжелел, но стал говорливым, Фомич только пригубил, лишь бы не обижать гостя, и предпочитал больше слушать.

– Ну, и куда ж ты теперь думаешь податься? – спросил он Дуплета, выбрав паузу в разговоре. – В городе не пропишут – и думать нечего.

– Пока у тетки двоюродной остановился… На несколько дней, Осмотрюсь… Может, завалюху какую-нибудь куплю на окраине. Я кой-чего привез оттуда с собой… За девять лет собрал.

– Бесполезно… И купить не дадут, и денег у тебя не хватит. Все завалюхи на учете и стоят больше, чем иная квартира. Они ж под снос идут! – Заметив непонимающий взгляд приятеля, сочувственно добавил: – И вообще… Трудно тебе будет, Дуплет. Времена не те пошли… Такие, как мы с тобой, – сегодня не в цене.

– Ты же устроился? – неожиданно разозлился Дуплет. – Еще и как классно: два этажа… цветы… Один живешь?

– Я же не вчера устраивался… Да и не мой это дом, Дуплет. В этом районе, так, с ходу, не каждого и пропишут. Ты не смотри, что это село… Кругом дачи, и ни чьи-нибудь… – начал Фомич было просвещать гостя, но осекся, глядя куда-то за его спину.

От резной добротной калитки к веранде, на которой они так уютно расположились с Фомичом, шел мужчина лет сорока. Одет вроде бы и просто, но дорого, подтянут не по годам, а главное – это Дуплет отметил сразу – чувствует себя здесь хозяином. Проходя по выложенной кирпичом дорожке, остановился у клумбы с розами, поправил какой-то стебель. Сквозь прорези штакетного забора виднелась черная машина, подъехавшая к дому так тихо, что они не услышали. Но больше всего Дуплета поразила мгновенная перемена в облике Фомича. Лицо его приняло выражение какой-то не то покорности, не то явного желания услужить. И сам он весь как-то подобрался, готовый в любой момент вскочить из-за стола и выполнить то, что ему прикажут.

– Гуляешь, Фомич? – добродушно осведомился мужчина, проходя к столу и ни с кем не здороваясь.

– Да вот… кореша бывшего встретил, – заторопился с ответом Степан Фомич. – Отметить решили немного…

– Оттуда? – спросил мужчина, разглядывая многочисленные татуировки на оголенных руках Дуплета.

– Оттуда, – подтвердил Фомич. – Пришел совета просить, что ему дальше делать.

– Ну и как: дал ты ему совет? – Взял початую бутылку водки, повертел ее в руках и поставил обратно на стол.

– Да ведь так сразу, Игорь Сергеевич, такие дела не делаются. Подумать надо… – ответил Степан Фомич.

– Ну думайте, думайте, – разрешил Игорь Сергеевич, направляясь в дом. – А водку, между прочим, надо холодной пить, – заметил он уже в дверях. – Ничего ты, Фомич, я вижу, не усваиваешь. А еще другим собираешься советы давать, как жить.

– Это что за фрайер? – изумленно спросил Дуплет, когда шаги мужчины затихли где-то в глубине дома. – Ты ж в законе, Дед, кассу когда-то воровскую держал, толковища вел! А вьешься, как шестерка.

– Тише ты, дурак! – с неожиданной яростью набросился на него Фомич, с опаской поглядывая на открытую дверь. – «В законе… кассу держал…» – передразнил он Дуплета. – Кому он сейчас нужен, твой закон? Это там, в зоне, такие, как мы, – люди. А здесь – дерьмо! Здесь свои законы… И пожестче, чем у нас с тобой были. И те шестьдесят тысяч, которые я для корешей берег, для него, – кивнул он в сторону двери, – тьфу! Закрой свой музей! – окончательно вышел из себя Фомич. – Распахнулся… Кому тут нужны твои купола с колоколами? Думаешь, кто-нибудь понимает, что они означают?

Дуплет обиженно засопел, но пуговицы на рубашке застегнул, кроме одной, самой верхней, закрыв на мощной груди густую татуировку. Фомич, наполнив рюмку, опрокинул ее в себя одним махом, отдышался и спокойно сказал:

– А ведь прав, как всегда: пойло теплое, а не водка. Эх, Леша, Леша, – неожиданно подобрел Фомич, – если б мне сейчас заново жизнь начать… Я бы ее прожил по-другому! Как люди живут… Как вот этот… Фрайер, – горько усмехнулся он. – Да ты знаешь, кто это? Стоит только ему мигнуть, и нас с тобой живьем в асфальт закатают! Вот кто! И милиция рядом будет стоять, смотреть, как тебя, дурака, закатывают!

– Фомич! – раздался голос из глубины дома. – Зайди на минуту!

К столу Степан Фомич вернулся каким-то строго-торжественным и заметно протрезвевшим.

– Идем со мной, – обратился он к задумавшемуся Дуплету. – Сам зовет… Смотри, – предупредил он, – понравишься – будешь жить, как король! Нет – придется из города сматываться и побыстрее. Свободных конкурентов он не любит! Лишнего не болтай.

Дуплет попробовал выдержать спокойный, изучающий взгляд хозяина комнаты и – не смог: серые глаза Игоря Сергеевича стали наливаться холодной синевой, а тонкие губы сжались в узкую полоску.

– Как тебя зовут? – спросил Игорь Сергеевич, поставив стакан с минералкой на поднос.

– Лешкой, – буркнул Дуплет,

– Ну-у… это несолидно, – поморщился хозяин. – В таком возрасте…

– Можно Дуплетом звать…

– А это уж совсем никуда не годится. Не в зоне… А если назад туда вернуться собираешься, то нам с тобой говорить не о чем.

– Вы, Игорь Сергеевич, не обращайте внимания на эти мелочи. Одичал он немного… За девять лет и собственное имя забудешь. А так он парень надежный, не подведет.

– Подведет – с тебя первого шкуру снимут, – жестко сказал хозяин дома Фомичу. – За твою рекомендацию… Что делать умеешь? – уже к Дуплету.

– Все! – с готовностью ответил тот. И не врал. За многие годы, проведенные в различных колониях, ему приходилось осваивать десятки профессий.

– Все – значит ничего! – убежденно сказал он. – Но это даже и к лучшему… У меня ты будешь дворником. Фомич тоже с этого начинал.

– Метлой махать? – обиженно спросил Дуплет, собираясь обложить этого фрайера отборным матом. – Так для этого «шестерки» есть…

– Да нет… – встал Игорь Сергеевич из кресла. – Метлой у меня есть кому махать. Это еще заслужить нужно… А дворник должен убирать то, что мне мешает иногда в жизни. Дошло?

– Я ему втолкую, Игорь Сергеевич, – поспешил на помощь своему другу Фомич. – Он парень такой, что с полуслова все понимает.

– Что-то не заметил этого качества. Ну ладно… А работать ты будешь пока в ресторане, – подошел хозяин дачи вплотную к Дуплету. – Кем – скажут.

– У меня прописки нет, – мрачно сказал Дуплет. – И вообще никаких документов, кроме справки об освобождении.

– Это не твоя забота, – отмахнулся от такой мелочи Игорь Сергеевич. – Отдай справку Фомичу, я ему потом скажу, что дальше делать. Будет у тебя паспорт с пропиской. И чтоб я больше не видел тебя с закатанными рукавами! Мне лишняя реклама ни к чему. Степан Фомич! Возле дома стоит машина, скажи шоферу пусть отвезет вас в город, в магазин. Ты знаешь, в какой… Одень и обуй его там поприличней. И галстук – обязательно! Дашь ему рублей пятьсот…

– У меня есть деньги, – хвастливо сказал Дуплет, раскатывая рукава рубашки.

– …на мелкие расходы, – не обратил внимания на это заявление Игорь Сергеевич, – и отвезешь потом в Вишенки к Васильевне. Пусть пока там поживет. Так как тебя зовут? – в очередной раз спросил он Дуплета.

– Алексей Дмитриевич, – неуверенно ответил тот.

– Хорошо! – одобрил Игорь Сергеевич. – Со временем привыкнешь, еще и обижаться будешь, если тебя Лешкой назовут. Ну, и

последний совет: будешь пить – придется распрощаться. Сразу со всем… А будет у тебя многое, это ты сам увидишь. Все, идите.

«Вот тебе и фрайер! – восхищенно думал Дуплет, выходя из комнаты. – Почище любого «пахана» будет: и ксивы дает, и жилье, и деньги…» Вспомнив, как он сам распределял в зоне лучшие места на нарах среди приближенных, брезгливо поморщился: «Мелочь!» Проходя через веранду, покосился на оставшуюся закуску и выпивку, но предлагать Фомичу задержаться возле стола перед отъездом не стал: совет хозяина дома еще звучал в ушах.

– Нет у нас в городе старшего лейтенанта с такой фамилией, – сказал Кирикову начальник отдела кадров подполковник милиции Исаков, тщательно просмотрев картотеку. – Ну, чтобы ты окончательно успокоился, посмотрим еще в одном месте.

Он выдвинул из стеллажа еще один узкий ящичек. Карточек в нем было намного меньше, чем в первом.

– Здесь у меня те, кто ушел из органов… по разным причинам, – пояснил подполковник. – Так… Жимко… Этот по инвалидности. Жогин есть… Уволен два года назад. Все, больше никаких старших лейтенантов нет. Я же свое хозяйство знаю, – самодовольно сказал Исаков. – Иначе бы не сидел здесь. А может, тебе фамилию неправильную назвали?

– Да вроде бы правильно. В журнале у них так записано.

– В журнале… – презрительно сказал подполковник. – У нас бывает, в паспорте такое напишут, что потом сами до истерики хохочут. И метрика перед глазами лежит!

– А адрес этого… Жогина у вас есть? – спросил капитан.

– Адрес? Есть, конечно… Да ведь неизвестно, живет он теперь там или нет. Запиши на всякий случай.

– А за что его уволили? – спросил капитан, пряча в карман бумажку с адресом.

– За то, что служил не так, как положено, – недовольно ответил Исаков. – А за что конкретно – тебе знать не надо. Если прикажут, могу и личное дело дать.

– Фотографию хоть покажите, товарищ подполковник, – взмолился капитан,

– Это пожалуйста: на, смотри, – вынул начальник отдела кадров фотографию из бумажного кармашка на обложке папки.

На капитана смотрел симпатичный мужчина в форме, но без головного убора. Волосы зачесаны назад и, видно, были очень густыми. Глаза вот только подвели: маленькие и настороженные.

– Ну что, лохож на того, кого ты ищешь?

Капитан мысленно сравнил изображение на фотографии с неизвестным в сером костюме, на которого указывал Барков, затем – с мелькнувшим в дальнем конце больничного двора у «скорой» мужчиной и уверенно сказал:

– Похож. И очень!

Магазин «Восток» открылся через два дня. Наличие товара точно сошлось с учетными данными в документах, хранившихся в кабинете директора.

– Нам жульничать ни к чему, – с оттенком легкой обиды сказал Шуртов, открывая в присутствии Друяна магазин. – У кого ж мы воровать будем? Сами у себя? В госторговле, там – да! Сумел – значит твое. А здесь – можешь уносить домой хоть все. Пожалуйста, воруй! Самому же и платить придется. Коллективная ответственность! Прошу! – картинно распахнул старший продавец дверь. – Посмотрите, может, выберете себе какой-нибудь сувенир.

Выбор в магазине был богатый. В просторном зале на стенах были развешены небольшие ковры, а в промежутках между ними, закрепленные на овальных деревянных пластинах, поблескивали полировкой рога; тяжелые, рубчатые – горных баранов и легкие, разлапистые – бухарских оленей. Вдоль стен, под коврами, разместились столики, Все из ореха, многие с затейливой резьбой. На прилавке – чайные сервизы и различной формы подносы с восточным орнаментом. Внимание Друяна привлек шахматный столик. Он давно мечтал приобрести где-нибудь по случаю хорошие шахматы. Те, что продавались в магазинах культтоваров, его не интересовали. Стандартные штамповки из дешевой пластмассы или, в лучшем случае, аляповатые поделки из сосны, покрытые мутным лаком. Сейчас он видел перед собой шахматы своей мечты.

Изящный низенький столик, инкрустированный различными породами дерева, покрытый светлым лаком, имел два выдвижных ящичка для фигур. Это было настоящее произведение искусства неизвестного мастера. Черные и красные фигурки ручной работы в безмолвии выстроились друг против друга в ожидании сигнала к атаке.

– Сколько стоит эта безделушка? – небрежным тоном поинтересовался следователь.

Старший продавец так же небрежно назвал цену. Она была фантастически огромной, и Сергей Викторович невольно стал подсчитывать в уме, сколько ему нужно работать, отказывая семье в самом необходимом, чтобы приобрести эту «безделушку». Срок получался весьма приличным.

– И находятся покупатели на такие вещи? – спросил он у Шуртова.

– Столик практически продан, – ответил тот. – Его обещал забрать один профессор, даже задаток давал, но мы не взяли. Должен зайти на днях. Гонорар какой-то ждет, что ли…

– Да-а… Цены у вас… как из сказок Шехерезады, – пошутил следователь.

– Так ведь и вещи оттуда же! – откликнулся продавец, – Возьмите любую из них: хоть ковер, хоть мебель – только ручная работа. Ведь им через несколько лет вообще цены не будет. Зачислят в антиквариат… Вот, пожалуйста, занавеска декоративная на дверь. Чепуха, казалось бы, а сделана из игл дикобраза. Экзотика! И берут за милую душу! Я вам так скажу, – доверительно перегнулся Шуртов через прилавок, – кооператор всегда будет обгонять государственную торговлю.

– Ну, не всегда, – не согласился Друян, – и не во всем…

– Нет-нет, не спорьте, – загорячился Шуртов. – Кооператорам не нужны согласования с различными главками, утверждения смет ипланов и прочая бумажная канитель. Пришла хорошая идея в голову, обсудили быстренько между собой и – будь здоров! – товар уже на прилавке. Пошла вещь, – поставят на конвейер, нет – снизят цену. Оперативность нужна! – назидательно поднял Шуртов указательный палец вверх.

– А вы товары только из Средней Азии получаете? – спросил Сергей Викторович.

– Только оттуда! – подтвердил Шуртов. – Хотели еще с ку-бачинцами договор заключить на кувшины, кубки, подносы, браслеты – не разрешили.

– Почему? – удивился Друян.

– Они работают с драгметаллами, – пояснил старший продавец. – А это монополия государства… Всю продукцию обязаны сдавать в сеть ювелирторгов. Пойди, завари кофе! – приказал он своему помощнику, который не знал чем заняться и томился, оперевшись о прилавок. Тот с явным облегчением ушел в подсобку. – Из местных изделий нам брать для продажи тоже нечего: какие-то рушнички предлагают, глиняные игрушки, горшки расписные… Вы возьмете такие вещи в современную квартиру? А все дело в терпении! У славян его нет, не было и не будет! Возьмите вот хоть этот ковер, – подошел Шуртов к стене. – Ведь тут на квадратном сантиметре сотня узелков завязана, – отогнул он край висящего ковра и показал его обратную сторону. – Это ж какое терпение надо иметь? Какую любовь к своему делу! А главное – уверенность, что твой труд не пропадет даром, он кому-то нужен, где-то эту вещь ждут. А мы привыкли так: взял бревно, топор, тюк-тюк – и получай! А что?

– Что? – невольно заразился его возбуждением Друян.

– Дрова, вот что, – раздраженно ответил Шуртов. – А кого сейчас дрова интересуют? Сейчас век электричества. Да, цены у нас приличные! – с вызовом сказал Шуртов. – Но ведь ни одна вещь не залеживается!

– А у вас там что: специальные мастерские? – спросил Друян.

– Нет. Местные умельцы выполняют наши заказы по договорным ценам. Бывает, и чисто случайно на какой-нибудь шедевр наш человек натолкнется… Как вот, например, на этот шахматный столик. Он ведь кооперативу тоже не даром достался. Там на рынках не дураки торгуют, и торопиться им некуда. Ему на базаре сидеть – одно удовольствие.

И тут Друян увидел на прилавке письменный прибор из орехового капа. Почти точную копию того, который он видел на письменном столе у главврача в психиатрической больнице.

– А вот этот прибор у вас один или еще был такой же? – спросил Сергей Викторович.

– Нет, больше не было. Особенностью нашего магазина является и то, что все продаваемые вещи изготовлены в единственном экземпляре. У-ни-ку-мы! Вы не найдете здесь двух ковров с одинаковым узором или двух подносов с похожим рисунком чеканки. Тут простой расчет: единственный экземпляр всегда стоит дороже, чем серийный. Просто – и эффективно!

– А вот я видел у вас в документах накладную: «Шкуры диких кошек». Три штуки… Они-то должны были быть похожими.

– Только на первый взгляд! – живо возразил продавец. – Количество полос или пятен никогда не совпадает. Да и их расположение…

– А цена одинаковая… – задумчиво сказал Друян. – И продали вы их почему-то не по ценам вашего магазина: по семьдесят рублей за шкурку. Вы не помните, каким кошкам, конкретно, принадлежали шкурки? Я имею в виду… ну, породу, что ли…

– Я не специалист по мехам, – смутился Шуртов. – Наверное, камышовый кот или тугайный. Никогда не был в Азии и точно сказать не могу.

– А цвет шкурок какой?

– Ну, такой… знаете… бурый, с крапинками,

– С крапинками, значит? – насмешливо спросил Друян. И тут же огорошил старшего продавца: – Зато я был в Азии! И не один год… Камышовый или тугайный кот – это одно и то же! И шкуру его никто не купит: слишком вид невзрачный. Модницам он не нужен – да и не слышали они об этих котах! – а в виде декоративного украшения – ростом они не вышли. Так что вы подумайте, какие шкуры были. Вспомните, когда встретимся в следующий раз… Заодно, может быть, вспомните, кому вы их продали. Случайные покупатели сюда ведь редко заглядывают: зарплата не позволяет. И еще один вопрос: этот профессор, который хочет купить шахматный столик, он в морге не подрабатывает?

– Почему… в морге? – окончательно растерялся Шуртов.

– Просто я подумал: может, он патологоанатом? Ну, и… в свободное время… Сейчас это даже модным стало – унижать себя не престижными формами труда. В газете вон писали недавно: одному дипломату надоели бесконечные международные переговоры, плюнул он на эту канитель и организовал кооператив.

– Не знаю, не спрашивал, – сухо сказал пришедший в себя Шуртов. – Но если вам это так интересно, – язвительно добавил он, – я постараюсь узнать.

– Если не трудно – узнайте, – направился Друян к выходу. – А я попробую это уточнить по своим каналам…

ПОИСКИ И НАХОДКИ

– Мы с тобой, Денис, зашли в тупик, – пришел к неутешительному для них выводу Друян. – Не совсем, правда, но стоим у входа в него. И самое паршивое, что мы не знаем, в какую сторону свернуть, чтобы не попасть туда.

– Да, – согласился с ним Кириков, – с такой наглостью и продуманностью со стороны преступников мне давно не приходилось встречаться. Все расписано, как по нотам… До минуты! И главное: ни за что толком не зацепишься. Дураку ясно, что все четыре убийства связаны между собой теснее некуда, а первопричину не найдешь.

Сидели они на скамье, в сквере, возле длинного шестиэтажного дома, куда приезжали в надежде застать Жогина, бывшего старшего лейтенанта милиции, адрес которого капитану дали в управлении кадров.

Дверь квартиры открыли сразу, после первого же звонка, и встретившая их немолодая симпатичная женщина обрадовалась приходу следователей, как родным братьям, которых не видела долгое время.

– Вот молодцы! – радостно пропела она, не дав им сказать ни слова. – Аркадий! – закричала она в гулкую пустоту квартиры. – Маляры пришли обои наклеивать! – Проходите, проходите, – радушно пригласила она капитана и Друяна. – А мы сомневались, что вы вовремя придете. Да еще соседи наговорили про вашу фирму. А вы точно: шесть часов – и тут! Как военные!

– Правильно, наверное, вам наговорили, – пришел, наконец, в себя капитан. – Мы, хоть отчасти и военные, но не маляры.

– А кто? – угрюмо спросил появившийся из комнаты Аркадий. Одет он был в старые пижамные брюки и выцветшую майку. Питанием, судя по всему, жена его не обижала.

– Я – из уголовного розыска, – ответил Кириков. – А он – следователь прокуратуры.

– А что случилось? – приглушенно спросила женщина. – С ордером у нас все в порядке, а…

– Жогин Юрий Семенович здесь живет? – перебил ее капитан,

– Это, наверное, тот товарищ, который здесь жил раньше? – спросил Аркадий. – Ну да, – припомнил он, – так мне говорили. Но теперь его тут нет. Выехал…

– Когда же он успел? – растерялся Денис Николаевич.

– Да вы проходите в комнату, – догадалась, наконец, пригласить их хозяйка. – Правда, у нас беспорядок везде… Вчера вечером только въехали. Еще и вещи не все перевезли. Так, самое необходимое. Мужу позвонили на работу, давай, говорят, въезжай немедленно, если хочешь квартиру получить. Хамство какое: восемь лет ждали, еще и погоняют. Даже квартиру не дали осмотреть. Сейчас я из кухни табуретки принесу. От прежнего жильца остались…

Из дальнейшего разговора выяснилось, что уезжал Жогин, видимо, в спешке, так как даже часть мебели бросил на произвол судьбы.

– А куда он выехал? – спросил Друян.

– Соседи говорили, что у него родственник где-то умер и дом ему оставил. Ну, он квартиру бросил и уехал.

– В хороших краях, очевидно, дом оставили ему, если он решил в таком городе квартиру бросить, – зло заметил капитан.

Он подозревал, что никакого умершего родственника, скорее всего, не было, а спешный отъезд Жогина вызван другими, более важными причинами. Наследство можно принять не ранее, чем через шесть месяцев, а для того, чтобы похоронить близкого человека, необязательно бросать квартиру. То же самое думал и Друян.

Соседи ничего нового не добавили. Видели, что человек уезжает, а куда – неизвестно.

Теперь вот они сидели с Друяном в скверике, под густой каштановой кроной, накрывшей тенью не только их скамейку, но еще и порядочный кусок зеленого газона. Обоим было ясно, что их опередили на несколько ходов и отыгрываться теперь будет нелегко. И виноваты во временном проигрыше они сами. Этот эпизод со старшим лейтенантом, сопровождавшим» «скорую», был оттеснен на задний план более важными, на их взгляд, событиями, и они не торопились им заняться. Болеетого: они сомневались в целесообразности поиска этого неведомого милиционера, против которого и обвинений-то никаких конкретных нет, – так, одни подозрения. Теперь эти сомнения рассеялись. Человек, не чувствующий за собой никакой вины, не будет столь поспешно уезжать из города, бросив квартиру, которую в наше время получить не так-то просто.

– Ошибку он допустил, – прервал молчание Друян. – Не надо было ему уезжать. Если он даже и сопровождал Любченко в «скорой», то теперь этого никто не докажет. Свидетелей-то нет! Один был – и того убрали… И искать, где он работал, бесполезно: если даже и найдем, это ничего не даст. Ключ лежит не там.

– А где? – спросил Денис Николаевич.

– Нужно точно знать, за что убили Любченко. Кому он мешал, и почему там оказался. Тогда все встанет на свои места, – ответил следователь.

– Вообще-то я знаю, где работал Жогин, – спокойно сказал капитан. – И искать особенно не надо. Может, под другой фамилией или не был там оформлен… Ну, это выяснить не трудно.

– Где? – удивленно посмотрел на товарища Друян.

– В психиатричке… Это его я видел возле «скорой» во дворе больницы. Далековато, правда, было, как следует я тогда его не рассмотрел, а теперь точно знаю: и тот человек, и неизвестный, на которого указывал Барков, и бывший старший лейтенант Жогин – одно и то же лицо. Интересно, что их связывать может? – задумчиво спросил сам себя Кириков. – Патов главврач, кандидат наук, а этот бывший гаишник, к тому же чем-то замаранный… В отделе кадров мне, правда, не сказали, за что его уволили. Но за хорошие дела со службы не попросят…

– А я, Денис, думаю вот о чем: какое отношение главврач имеет к магазину «Восток»? Я у него видел на столе письменный прибор из капа. Ему цена сотни рублей. Конечно, он себе может позволить купить такую вещь. Да еще если за счет больницы… Но дело не в этом: точно такой прибор стоит в магазине для продажи. Может, в мелочах чем-то и отличается. А Шуртов утверждает, что второго такого прибора у них не было. Почему? Не хочет, чтобы мы знали о его знакомстве с Патовым? Если боится, то чего?

– А что такое кап?

– Сразу видно, что ты бесплатное образование получил, – улыбнулся Друян. – Это нарост или наплыв на стволе дерева. У него на срезе фактура очень красивая. Да еще если он с ценной породы взят… Так вот, у главврача прибор из орехового капа изготовлен. Я в Средней Азии жил и кое-какие поделки из такого материала видел. Ореховый ни с каким другим не перепутаешь.

– Может, и он там бывал, мы же его не спрашивали, – обронил капитан. – Какое отношение прибор имеет к этому делу?

– А вот какое: Любченко забрали в психушку из конторы магазина. Теперь уж сомнений нет, что оттуда. Но почему забрали? Что он там делал? Кто позвонил в больницу, чтоб за ним приехали? И почему так поспешно убили? Я, конечно, не отрицаю, что сумасшедшие на все способны. Но почему именно его? Ведь до этого у них таких случаев не было! А в кармашке пиджака у директора магазина почему-то номер телефона городского морга оказался. Зачем он ему понадобился? Не мог же он предвидеть своей смерти и заранее место там себе заказать? – мрачно пошутил Друян. – Теперь этот спешный отъезд Жогина… Куда он поехал – это не секрет. Я смотрел в магазине накладные на товар. Кооператив у них в Самарканде. Можно, конечно, дать телеграмму и встретить его там, но мы этого делать не будем: никаких серьезных обвинений мы ему пока предъявить не можем. Только всполошим всех компаньонов.

– А почему ты решил, что он поездом поехал? – спросил капитан. – Мог и самолетом, только по другим документам…

– Мог, – согласился Друян. – Но они попусту рисковать не будут. И так наследили достаточно… Они чувствуют, что мы напали на след, потому и отправили его отсюда. Вот что сделаем: у меня там друг работает в уголовном розыске… Майор Усманов. Мы с ним несколько дел вместе раскручивали. Позвоним ему, сообщим все, что нам известно, и, если Жогин там появится, он с него глаз не спустит. А здесь пока что наблюдение организуем за Шуртовым и больницей. Ну… и надо искать тех, кто директора магазина убил. Это люди из другой компании. Что-то они не поделили между собой.

Заведующая гастрономом Пономаренко при встрече с Друяном не выказала ни наигранной приветливости, ни особого волнения. Припрятанного дефицита на складе магазина не было, товара без накладных – тоже. Да и продукты в последнее время получали такие, что прятать их для знакомых и своих сотрудников не имело смысла: мороженая рыба и колбаса дешевых сортов. Иногда – масло в пачках. А узнав, что именно интересует следователя, совсем успокоилась и пригласила Друяна для разговора в свой кабинет.

– Ребята попались хорошие, – рассказывала она Сергею Викторовичу. – Работают безотказно, не пьют, а главное – на руку чисты.

– Совсем не пьют или только на работе? – спросил Друян.

– После работы не знаю, а в магазине я их выпившими не видела. Для нашего дела это главное. Мы им вначале разные проверки устраивали, – призналась. – Склад ведь у нас большой, закоулков много, за всем не уследишь. Бери, что хочешь, и выноси под халатом на улицу.

– Ну и как? Прошли? – улыбнулся Друян.

– Полностью! Я их уговаривала в заочный институт поступить. Или хотя бы в техникум… Кое-какие знакомства у меня есть, – скромно сказала Пономаренко, – помогли бы ребятам. Не хотят!

– А почему, не спрашивали?

– Спрашивала… Стыдно, говорят, торговать. А мешки и ящики таскать на плечах не стыдно? – с искренним удивлением спросила она следователя, ища у него поддержки.

– А Любченко у вас давно на работу не выходит? – перебил Сергей Викторович словоохотливую заведующую.

В темных глазах завмага мелькнула растерянность, но тут же пропала, уступив место наигранной озабоченности:

– Вы знаете, с ним что-то непонятное. Я вначале думала, что он болен, позвонила в общежитие, а комендант говорит, что его там уже несколько дней не видели. Спросила ребят, которые с ним в одной бригаде работают, плечами пожимают и все. В торг я пока ничего сообщать не стала…

– Почему?

– Ну… у нас такое положение… за прогул премию со всего коллектива снимают. Подожду еще немного, может, появится. Тогда отработает. – И запоздало сообразив, что следователь прокуратуры не будет приходить в магазин без всякой причины, спросила: – Что-нибудь серьезное случилось? Может, мне собрание коллектива провести? Осудить проступок или на поруки взять. Как вы посоветуете?

– А ребята из той бригады сейчас здесь? – вместо совета спросил Друян.

– Да, сегодня их смена. Позвать?

– Не надо… Я, пожалуй, поговорю с ними где-нибудь в другом месте. А то и мы вам будем мешать работать, и они себя будут чувствовать скованно. Помогите мне их только найти.

– Пойдемте, – Пономаренко с готовностью поднялась с места и, проведя следователя в складское помещение, легко понесла свои пышные формы между штабелями ящиков и пирамидами мешков.

Известие о том, что с ними хочет поговорить следователь, оба грузчика встретили внешне безразлично. И именно это наигранное безразличие наводило на мысль о том, что бывшие боксеры ждали такого визита, внутренне подготовились к нему и согласовали между собой нужные им показания. Люди, не чувствующие за собой никакой вины будут вести себя иначе. Их, в первую очередь, заинтересует, зачем они понадобились следователю. Эти – ни плотный, с покатыми плечами Толя Таран, ни сухощавый, жилистый Витек Галей – не спросили ни о чем.

Беседовать решили во дворе.

– Там и покурить можно и мешать никто не будет, – сказал бригадир грузчиков Таран.

Устроились на пустых ящиках, сложенных у стены, с тыльной стороны магазина. Но откровенного разговора не получилось: товарищи Любченко сдержанно отвечали на вопросы следователя, курили сигарету за сигаретой и терпеливо ждали окончания явно тяготившей их беседы. Чувствовалось, что парни чего-то боятся и, чтобы ненароком не проговориться, на все вопросы неизменно отвечали: «Не знаем». И только к концу беседы настороженность у ребят понемногу уступила место спокойствию. Они охотно рассказали Друяну свои спортивные биографии, с обидой поведали о том, что как только они перестали добиваться блестящих результатов на ринге, с ними сразу же без сожаления распрощались и забыли об их существовании. Вот и пришлось идти в грузчики.

– А почему вы не учились, когда… ну… славой пользовались? – спросил их Серей Викторович,

– Почему… – хмыкнул Таран. – Самим подготовиться некогда было: то сборы, то соревнования, то чемпионаты, и так все время колесом. А тренера сколько ни просили, чтобы помог поступить, одни отговорки слышали: «вот чемпионат пройдет, вот звание получите, вот за рубеж съездим…»

– На лапу не дали, потому и не поступили, – зло сказал Галей. – Те, кто дал, давно уже дипломы имеют.

После этой невеселой реплики ребята опять замкнулись.

– Ну, а что ж все-таки с вашим другом случилось? – решил Друян не ходить больше вокруг да около. – Почему его на работе столько дней нет? А вы даже в общежитие не сходили узнать, что с ним. Как же так, друзья все же: столько лет вместе боксом занимались, да и тут в одной бригаде работали.

– Думали, приболел или «загудел», – ответил Таран. – Он в последнее время после работы часто закладывал… А бокс тут ни причем: там каждый сам за себя отвечает. Это в футболе мяч толпой катают…

– Да и здесь тоже: каждый свой мешок на собственном загривке тащит, – поддержал товарища Витек. Невмоготу – сбрасывай и отдыхай, твой мешок никто нести не будет. Зарплата-то одинаковая, значит, и труд поровну делить надо.

– Тоже верно, – согласился с ним Сергей Викторович, – но я бы к товарищу сходил. А не пошли вы к нему по одной причине… – выжидающе замолк Друян,

– По какой? – не выдержал молчаливого ожидания Таран.

– Вы знали, что его в общежитии нет, – спокойно сказал следователь.

– Откуда? – вяло возразил Таран, стараясь не встречаться взглядом с Друяном.

– Я смотрел табель выходов у заведующей. На выходной вы ушли втроем, а после этого Любченко уже в магазин не пришел. Если вы провели выходной не вместе, то обязательно зашли бы после работы в общежитие. Или хотя бы позвонили туда… Вы этого не сделали, значит, были уверены, что его там нет, – сказал Сергей Викторович. – Теперь у меня к вам вопрос: что вы делали в свой выходной день? Смотрите на меня и отвечайте быстро! – приказал Друян.

– Я… это… «жигуленок» свой ремонтировал, – запинаясь ответил Таран. – А Витек мне помогал. Целый день провозились… А вечером пошли пивка попили.

– Кто видел, что вы ремонтировали машину?

– А черт его знает! – нахально ответил Таран. – Знали бы, что вы об этом спрашивать будете – запомнили бы. А так…

– Ну хорошо. Я вам скажу, что случилось с вашим товарищем: он убит.

– Как – убит? – испуганно посмотрели на следователя друзья.

– А вот так. Жил человек – и нету. Вы можете на него посмотреть… в морге. Собственно, я обязан отвезти вас туда. Подтвердите, что это он. То, что при нем оказался паспорт, еще ни о чем не говорит.

– А кем убит? – спросил Витек.

– Кем и за что, этого я пока не знаю. А вы мне помочь в этом не хотите. Вот и тащим каждый свой мешок, как вы говорите.

Таран и Витек промолчали.

После долгих колебаний и размышлений Виктор Георгиевич принял, наконец, решение, которое ему казалось единственно правильным: директором магазина «Восток» нужно все-таки назначить Шуртова. Правда, работы тогда у него заметно прибавится: распределение партий каракуля среди кооператоров требовало и времени, и умения ладить с людьми, а ведь нужно было еще заниматься скупкой золота и валюты. Многовато для одного человека, но иного выхода не было: посвящать лишних людей во все тайны своего дела Патов не хотел. Кроме того, он подозревал, что теперь и за ним самим, и за магазином «Восток» будет установлено наблюдение. Вряд ли приезжавшие к нему следователи остались удовлетворенными его объяснениями. Не такие уж они простаки! И появление любого нового человека в штате магазина, несомненно, вызовет у них массу вопросов: кто он? откуда появился? по чьей рекомендации? И на все эти вопросы следователи, разумеется, захотят иметь исчерпывающие ответы. Нет, лишних козырей в руки им давать нельзя, пусть довольствуются тем, что имеют.

И еще один вопрос беспокоил Патова: охрана его самого и Шуртова. В городе начала действовать какая-то неизвестная группа, которая, судя по всему, догадывается, что люди, работающие в магазине «Восток», имеют доход не только от продажи сувениров. Иначе бы они не прислали человека с требованием ежемесячной выплаты трех тысяч рублей. И поручили это скользкое дело явно новичку, не желая подвергать опасности своих людей.

Виктор Георгиевич понимал, что эта группа, кроме уверенности в своих силах, доходящей до наглости, к тому же еще и хорошо организована. Поздно вечером Валерий Борисович сообщил им по телефону, где находится их незадачливый посланец, а утром следующего дня сам был убит в своем кабинете вместе с охранником и отправился по тому же адресу – в морг. И ниточку, тянущуюся от тех событий сюда, в больницу, они, несомненно, нащупали.

Да, с такими людьми, хочешь не хочешь, а придется считаться. Но кто они? Где их искать? А если даже нападешь на след, это мало что даст. Взаимное устранение второстепенных исполнителей только испортит дело: следователи прокуратуры и милиции рано или поздно выйдут на главных лиц, в том числе и на него самого. И тогда уже можно будет потерять все: деньги, власть над людьми, свободу. Нет, взаимная вражда с этой группой желаемого результата не даст. Ему, Патову, нужен мир, но прежде чем его заключить, нужно войти в контакт с главарями этой группы.

Валерий Борисович столкнулся с одним из них в ресторане «Уют». Может, попробовать ему самому проехать в этот загородный ресторан и посмотреть поближе на его посетителей? Здравый смысл подсказывал, что ничего плохого с ним там не случится: никто не ожидает его появления в ресторане и, кроме того, не надо отказывать своему противнику в умении правильно оценить обстановку. Если «Уют» является для них своего рода резиденцией, то они не заинтересованы привлекать к нему внимание милиции. Приняв это решение, Виктор Георгиевич вызвал к себе в кабинет шофера.

– Машина хорошо подготовлена? – спросил Патов застывшего у двери шофера.

– Как всегда, Виктор Георгиевич, – ответил тот.

– Подъезжай к воротам, я сейчас выйду, – распорядился Патов. – Поедем сначала в город, а потом я скажу куда…

Сосновый бор, почти вплотную подступавший к городу, проскочили быстро, и машина покатилась мимо пригородных особняков, утопавших в зелени вишневых и грушевых садов. Дома в этом районе строили в основном отставники в крупных чинах и работники различных республиканских министерств: свой дом в тихом зеленом районе намного лучше любой казенной квартиры.

– Поезжай по улице Хмельницкого, – приказал главврач шоферу, – там надо будет одного человека взять.

– Товарищ капитан! Шуртов сел на углу Хмельницкого в черную «Волгу», Едут в сторону монастыря, – доложили по рации.

– А кто еще в машине? – спросил Кириков.

– Не знаю: стекла затемненные. А номер запишите.

– Продолжайте наблюдение, со связи не уходите, – распорядился капитан, сознавая, что самому ему уже не успеть к месту событий. «А машина главврача! – с каким-то непонятным для самого себя удовлетворением подумал Денис Николаевич. – Интересно будет узнать, куда они направились?»

«Волга» проехала мимо мужского монастыря, расположенного на обрывистом берегу реки, попетляла по кольцам дорожной развязки и мягко вкатилась под ажурную арку металлического моста.

– Направляются за город, – доложили капитану Кирикову.

Но вскоре Денис Николаевич получил сообщение, которое его не только огорчило, но и вывело из себя: вырвавшись на загородное шоссе, черная «Волга» главврача сумела намного оторваться от наблюдателей, а после одного из поворотов они ее вообще не увидели.

– Свернули на какой-то проселок, – виновато доложили по рации. – Тут их десятки по каждую сторону дороги: то в села, то на дачные поселки. И лес кругом, ничего не просматривается.

– Растяпы! – не сдержался капитан.

– У них, наверное, двигатель с форсажем, – нисколько не обиделся докладывающий. – Мы шли за ними на скорости сто тридцать, а разрыв все время увеличивался. Может, встать за поворотом и подождать пока они будут возвращаться?

– А потом проводить их до города? – язвительно спросил капитан. – Покатались и хватит…

Окончив разговор, Кириков подошел к карте области, висевшей в простенке между двумя окнами: может, все-таки удастся вычислить, куда так торопился главврач со своим спутником.

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Ресторанов Виктор Георгиевич не любил и бывал в них редко. Исключение составлял «Театральный», находившийся на одной из главных улиц города, где можно было спокойно посидеть, не опасаясь нарваться на хамство, а то и явный скандал со стороны подпивших лохматых юнцов. Дежуривший в дверях «Театрального» величественный швейцар, одетый в униформу, наметанным взглядом безошибочно определял, кого можно беспрепятственно пропустить в уютную полутьму ресторанного зала, а кому холодно сказать:

– Свободных мест нет, все столики заказаны.

И если уж эта фраза была произнесена, то никакие уговоры, мольбы и даже сование смятых кредиток в широкую ладонь швейцара не могли заставить его изменить свое решение.

В «Уют» Патов приехал впервые и причин для недовольства пока не находил: столики были расставлены друг от друга на приличном расстоянии, так что можно было вести негромкую беседу, не опасаясь быть услышанным со стороны. Сразу было видно, что здесь дорожили не площадью, а клиентом. Посредине зала, в чаше коричневого мрамора, – небольшой фонтанчик. Вокруг чаши – площадка для танцев. «Если еще и музыка окажется приличной, – подумал Виктор Георгиевич, – совсем хорошо». Нравилось и отсутствие обязательных для такого места пальм и фикусов в громоздких ящиках, расставленных по углам зала. Вместо этого непременного атрибута – на каждом столике два-три цветка в узкой вазе. Народа в зале было немного, но ресторан только начал свою работу в вечернее время, и до часа пик было еще далеко.

– Ну что ж, – удовлетворенно сказал Патов, просмотрев меню, – выбор небогатый, но по нашим временам вполне сносный. – Ты тут бывал раньше, Анатолий?

– Несколько раз с Валерием заглядывал, – ответил Шуртов. – В меню у них не все внесено, – уверенно сказал он. – Для постоянных клиентов они такие деликатесы держат, что и в «Интуристе» не всегда увидишь.

– Что-то «пингвины» не торопятся, – заметил Виктор Георгиевич, имея в виду официантов.

– Да нам, собственно, тоже спешить некуда, – усмехнулся Анатолий Иванович, протирая свои дымчатые очки носовым платком. – А ты зачем меня сюда привез? Если просто поужинать – далековато забрались: пока назад доедешь, снова есть захочется.

– Сейчас, заказ сделаем – расскажу, – пообещал Патов, заметив приближающегося официанта.

Шуртов на правах постоянного клиента обратился к официанту с фамильярной снисходительностью:

– Принеси нам, Миша, чего-нибудь на свой вкус… Желательно из рыбного. Ну и салатиков каких-нибудь… А к ним – холодной водочки. А дальше – видно будет.

Заказ официант выполнил быстро и расставил на столике перед приятелями столько закусок, что Патов вначале растерялся, с какой из них начинать ужин. А ведь был в таких делах далеко не новичок и удивить его чем-либо было трудно.

– Последний раз ты, Анатолий, здесь ужинаешь, – сказал своему компаньону Виктор Георгиевич, закусывая салатом из крабов.

– Почему? – удивился тот. – Финансовый крах мне пока не грозит.

– Зато грозит другое: с завтрашнего дня придется тебе занять кабинет Валерия…

– Я ожидал этого, – спокойно сказал Шуртов. – И понимаю, что тебе туда больше некого ставить. Но… я этого не заслужил, Виктор. Мне ведь тоже хочется жить… Неужели ты ничего не можешь сделать, чтобы нас оставили в покое?

– Давай не будем подсчитывать, у кого больше заслуг, – холодно сказал Патов. – Тем более, что каждый получил за свое участие нужную долю. И риск постараемся разделить пополам. А вот насчет покоя… Потому я и приехал сюда с тобой. Людей для охраны у меня не хватает, да и не дело это – всюду за собой охранников таскать.

– А чем заняты твои «гаврилы» в белых халатах? – насмешливо спросил Шуртов.

– У них своя работа. Нельзя заставлять людей делать что попало. Толку от этого будет мало. Обожглись с тем парнем – и хватит. Жогина я отослал в Самарканд, пусть посидит пока на виноградной диете, а там видно будет… Так что у меня, Анатолий, выход один: найти того, кто ломится к нам в дверь, и попробовать с ним договориться.

– И ты думаешь его найти здесь?

– К Валерию они обратились тут… Почему бы и мне не попытать счастья за ресторанным столиком? – усмехнулся Патов. – Прикрыть дело и отойти в сторону мы не можем, ты это хорошо знаешь. Нам этого не разрешат. Мы даже и завещание не успеем написать!

– Нам его и не надо писать, – мрачно сказал Шуртов. – У нас с тобой ни долгов, ни наследников.

– Правильно, – согласился с ним Патов, – но мы еще не очень стары, и жизнь может повернуться таким боком, что успеешь наделать и того и другого. Плывет твой друг к нам…

– Кто?

– Миша-пингвин, – рассмеялся Патов. – Но ничего не несет.

Друзья не подозревали, что официант несколько минут назад позвонил в подсобке по телефону и приглушенным голосом сообщил:

– Игорь Сергеевич! Шуртов ужинать приехал с кем-то… Какой из себя? Высокий, красивый такой… Да, с лысинкой. Алексею показать? А кто это? А-а-а, понял, понял! – заторопился официант. – Да они еще не скоро уйдут, – успокоил он далекого собеседника. – Только ужинать начали. Ладно, сейчас подошлю.

Закончив разговор, официант разыскал в подсобных помещениях скучающего Дуплета и, подведя его к темно-вишневой портьере, приказал:

– Сейчас я подойду к двум клиентам, а ты их хорошенько рассмотри и на всю жизнь запомни.

– Зачем? – глуповато спросил Дуплет.

– А это нам с тобой знать не нужно, – сухо ответил официант. – Приказано запомнить – и запоминай. А потом пройди коридором за сцену и позови сюда Клаву. Только быстро!

Придав лицу профессиональное выражение полнейшего безразличия, официант нырнул в прорезь между портьерами и неслышно заскользил между столиками.

– Анатолий Иванович, – обратился он к Шуртову, подойдя к столику. – Прошу извинить… я понимаю, что не положено… но случай такой…

– Кто тебя так испугал, Миша? – улыбаясь спросил Шуртов.

– Клава просит разрешения подойти к вашему столику. Ей нужно что-то вам сказать, – объяснил свое смущение официант.

Шуртов вопросительно посмотрел на своего компаньона.

– Мы просили хорошей закуски, – едко заметил Патов, – но не такой уж пикантной…

– Она не из тех… – обиженно заметил официант. – Это наша эстрадная солистка. Ей скоро выступать, боится, что вы уйдете, а она не поговорит с вами.

– Ну пусть подходит, – разрешил Шуртов. – Только ненадолго: у нас деловой разговор.

– Пара минут! – заверил их обрадованный официант.

Клава, вопреки ожиданиям Патова, оказалась смуглой, высокой женщиной в длинном вечернем платье. Извинившись, присела на предложенный стул. От сухого вина отказалась: «Я на работе». Сразу перешла к делу, ради которого прервала друзьям ужин.

«Если проститутка, то высокого класса, – думал Патов, оглядев незнакомку с наигранным равнодушием. – Держится с достоинством и одета со вкусом». Отметил также, что у солистки, кроме небольшого перстенька, нет никаких украшений. Зато уж перстенек с прозрачным камушком, тянул не на одну тысячу. В драгоценностях Виктор Георгиевич разбирался не хуже, чем профессиональный ювелир, и, увидев маленькую радугу, сверкнушую над кистью Клавиной руки, уверенно определил: «Два карата, не меньше… Причем чистой воды». И тут же мысленно повысил статус незнакомки до экстра-класса.

– Я, Анатолий Иванович, скоро должна получить кооперативную квартиру, – сообщила Клава новость.

– Очень рад за вас и заранее поздравляю! В наше время это не плохое приобретение, – улыбнулся Шуртов. – Жаль, что я не принадлежу к числу ваших близких знакомых и не смогу попасть на новоселье. А очень бы хотелось! – поблескивал дымчатыми стеклами очков Шуртов.

– Я как раз и хотела поговорить о новоселье. Дело в том, что мне квартиру обставить нечем… Не повезу же я на новую квартиру ту рухлядь, которая у меня сейчас стоит.

– Ну-у, эта беда поправимая, – успокоил ее Шуртов. – При ваших-то связях!

– Связи есть, – подтвердила Клава, – но нет того, чего я хочу.

Солистка убрала со лба темный завиток волос, скользнула по лицам мужчин взглядом шалых, зеленоватых глаз и капризно сказала:

– Хочется чего-нибудь неординарного… Мне нужны в первую очередь столики. Туалетный… пара журнальных. Ореховые желательно, – дополнила она – А гарнитуры к вам не поступают?

– Мы никогда заранее не знаем, какой товар к нам поступит с очередной партией, – с нотками сожаления сказал Шуртов. – У меня есть журнальные столики, даже один шахматный. А туалетные разобрали. Но, чтобы полный гарнитур… Такой объем работы для фабрики, а не для частника. Если его даже и заказать, то на это уйдет уйма времени. Да и цена на индивидуальный заказ…

– Вы опасаетесь, что мне это будет не по карману? – насмешливо спросила солистка.

– «Тебе – наверняка! – подумал Виктор Георгиевич, – А вот тому, кто за тобой стоит, такие расходы по плечу». Он начал подозревать, что солистка подошла к ним не по собственному почину, и все эти разговоры о мебели не более чем ширма. И если это так, то тому, кто ее к ним послал, нужно установить контакт с ним и Шуртовым.

– Нет, мой друг думает о другом: стоит ли вкладывать такие деньги в мебель? – вмешался в разговор Патов.

– Ну… у каждого свои капризы, – сказала Клава. – Вы, наверное, тоже не спите на татами? Да и железная односпалка вряд ли вас удовлетворит.

Виктор Георгиевич рассмеялся. Эта женщина, так бесцеремонно подсевшая к их столику, начинала ему нравиться. Немного худощава, правда, а так – хороша! Одни только глаза чего стоят: большие, зеленоватые, заглядывающие собеседнику прямо в душу. И смуглая шейка как выточенная. Патов, чтоб не рвать едва намечавшуюся связь с людьми, которые осторожничают не меньше его, сказал:

– Я думаю, мой друг сможет сделать запрос и через некоторое время ответить вам. Как, Анатолий Иванович?

– Да, это единственное, что я сейчас смогу пообещать, – согласился с таким вариантом Шуртов.

– Мне наведываться в магазин, или вы у нас не последний раз в гостях? – поднялась с места Клава.

– Ну зачем вы будете себя утруждать? – поспешил с ответом Виктор Георгиевич. – Попробуем наскрести в карманах еще на один ужин. Раз уж вы идете на такие расходы, то нам сам бог велел. Может, они со временем и окупятся, – многозначительно заметил Патов.

– Буду ждать, – улыбнулась солистка и прямо от столика подала знак оркестру.

предложила солистка всем сидящим в зале. Присев на край мраморной чаши фонтана, тряхнула рассыпанными по плечам волосами и, повернувшись в сторону Патова, пропела для него одного:

С наступлением осени у Тарана в душе всегда возникало чувство щемящей тоски и какой-то неясной тревоги. И было оно настолько сильным, что иногда хотелось бросить все и, снявшись в одночасье с насиженного места, сесть в поезд и катить вслед за уходящим летом. Почему это с ним происходило именно осенью, он и сам себе не мог объяснить. Да и не пытался. Знал только, что все обиды, нанесенные ему жизнью, приходились почему-то на осеннее время…

В такие дни Таран приезжал на своем стареньком «жигуленке» к реке и подолгу сидел на обрывистом берегу, слушая печальный звон колоколов прославленного храма. Иногда приезжал один, чаще – со своим другом Витьком, которому сладкий кусок тоже нечасто перепадал в жизни. Где-то здесь, на одном из крутых спусков, тысячу лет назад принимала первое крещение дремучая Русь, полагавшая в своей святой простоте, что после этого нехитрого обряда ее внуки и правнуки будут жить чисто и безгрешно. Кто-то, возможно, так и жил… Лично ему казалось, что он проводит незапланированный четвертый раунд, который длится бесконечно долго, и судья, следящий за временем, почему-то не торопится бить в гонг, чтобы остановить, наконец, этот изнуряющий бой.

– В монастырь, что ли, уйти, к ядреной матери? – спросил как-то Таран своего друга, слушая печально-тягучий перезвон колоколов, плывущий над вечерней рекой.

– Я уже думал… – безучастно отозвался сидевший рядом Витек.

– Ну и что?

– Ничего… Ну побудешь месяц-два, а потом или сбежишь, или повесишься. Тоже мне занятие, – презрительно сплюнул Витек на жухлую траву, – каждый день лазаря тяни.

Встал, расправил затекшие мускулы и спросил:

– Пиво доставать?

– Давай, – согласился Таран. – Выпьем да поедем, а то этого звона наслушаешься…

Галей пошел к машине за пивом, а когда вернулся к товарищу, с удивлением увидел, что возле Тарана пристроился какой-то долговязый мужик с бутылкой «Пшеничной» в руках. Одет прилично и на алкаша не похож.

– Дай ему стакан, Витек, – распорядился Таран, с завистью поглядывая на красочную этикетку семисотграммовой бутылки.

Полный стакан водки незнакомец опрокинул в себя без видимых усилий. Не спрашивая разрешения, открыл зубами пиво и прямо из горлышка отпил несколько глотков.

– А это – вам, – кивнул он на остаток водки.

– Да мы пивка немного попьем и поедем, – стал отказываться Таран. – Я за рулем… И денег мы с собой не захватили.

– Обижаешь, кореш… кому ж ее оставлять? – спросил долговязый. – У меня доза – стакан. Больше не пью.

– Если доза – зачем такую бутылку брал? – вмешался в разговор Витек.

– В другой таре, не продавали, – пояснил незнакомец. И, протянув водку, попросил: – Пейте! За знакомство… Лехой меня зовут.

Выпили за знакомство. Звон колоколов стал мягче и не таким тягостным.

– Ну что, «кум» вас мотает до сих пор? – равнодушно спросил Леха, дымя сигаретой.

– Какой кум? – не понял Таран.

– Да следователь, – лениво пояснил тот.

– А-а-а… А ты откуда знаешь? – насторожился Таран.

– Пахан поручил присмотреть за вами, вот и знаю.

– Григорий Петрович, что ли? – догадался Толик.

– Он самый… – пустил струйку дыма долговязый.

– «Поручил присмотреть…» – зло повторил Таран. – Скажи ему, если я его встречу, голову за Саньку оторву! – пообещал Таран.

– Зря… – спокойно сказал Леха. – В нашем деле всякое случается. Он не виноват, что так вышло. И посчитался за это… Двух за

одного. А поговорить с вами он не мог, потому что слежки опасался. Чего ж самому в капкан лезть и вас тащить? А вы молодцы: не раскололись! – похвалил их Леха.

– Подписку с нас взяли… о невыезде, – уныло сообщил Витек.

– Это ерунда! – ободрил их новый друг. – Я их в жизни столько давал, что и считать перестал. Или ты хотел к бабушке в деревню съездить?

Вытащив из внутреннего кармана пиджака тугой бумажный сверток, он положил его на землю рядом с Тараном и сказал:

– Это вам велели передать. Там три тысячи. Столько, сколько вы должны были взять в магазине. Только не шикуйте! – строго предупредил Леха. Иначе враз сгорите! Ну я пошел. Как-нибудь встретимся еще…

Небрежно отряхнул брюки от прилипших травинок, огляделся по сторонам и на прощание посоветовал:

– Если следователь еще будет приставать, держитесь старой сказки. Надоест слушать – отстанет.

Леха подцепил носком туфли пустую бутылку, отшвырнул ее далеко в сторону и, пока друзья смотрели, как она, кувыркаясь и поблескивая в лучах вечернего солнца, катится по откосу вниз, исчез за ближайшими кустами.

Своему доверенному человеку, поставленному проследить за рестораном «Уют», Патов назначил встречу у себя дома. В больнице тот не работал, слежка за ним наверняка не велась, и к кому из жильцов этого подъезда он пришел в гости, сразу не определишь: девять этажей вверх и на каждом четыре квартиры. Поэтому и дверь на условный звонок открыл сразу и без опасений. Гостя усадил к окну, возле письменного стола, а сам расположился в углу комнаты возле журнального столика.

– Домой после закрытия ресторана всегда уезжает одна, – докладывал Патову доверенный о Клаве. – Иногда на такси, иногда чья-то «Волга» ее забирает. Номер я записал. Живет в городе, вот адрес, – положил он на стол листок из блокнота. – Там и номер машины… Квартира однокомнатная. Фамилия ее Стайко. На ночь с ней никто не остается.

– Это все? – разочарованно спросил Патов.

– Про нее – да.

– А про кого еще что есть? – встал с места Виктор Георгиевич и подошел к столу.

– Еще я заметил, что у них там много людей крутится, которые никогда ни торговлей, ни кормежкой людей не занимались.

– Ты их знаешь?

– Ну… друзьями мы никогда не были, – замялся пришедший. – Но кое-что друг о друге слышали. Вот Дуплет, например… Или Дед. Их специальность – крупные грабежи. А теперь почему-то там прилипли как свои. Дуплет недавно из зоны возвратился. Ему-то уж точно после его сроков и а городе, и возле него запрещено жить. Но ходит открыто, не опасается, значит, какая-то отмазка есть. Даже галстук натянул, гад!

– Ну что ж… Пусть крутятся, – спокойно сказал главврач. – И много их там?

– Четверых я знаю, а остальные – не поймешь: с ними они или просто случайно заехали.

– Ладно… Больше там не появляйся. Они тебя тоже, наверное, приметили, только вида не подают. Хватит с нас неприятностей! – решил Патов.

Оставшись один, Виктор Георгиевич сел за стол и надолго задумался. И было о чем: все дела пришлось временно приостановить. В тайнике уже почти не оставалось места для кип каракулевых шкурок, а по срокам вот-вот должны были поступить новые партии товара. И разгрузиться нельзя: слишком велик риск. Придется сообщить друзьям-азиатам, чтоб прекратили на время завоз товара. Заодно и распорядиться насчет Жогина: здесь он ему не нужен. Даже опасен. За Шуртовым и магазином «Восток» ведется постоянное наблюдение, и все связи с кооператорами пришлось прекратить. Чьи люди следят – неизвестно, да это и не имеет значения. Причем следят то ли намеренно нагло, то ли неумело, но в любом случае это действует на нервы…

За больницей как будто наблюдение не установлено. Впрочем, черт его знает… Кругом сосновый лес, ходи вокруг с корзиной, будто грибы собираешь, посматривай по сторонам. И за домом, в котором он живет, наверняка наблюдают. Обложили! Но это еще можно перетерпеть… А вот как быть с теми неизвестными, которые окопались в «Уюте»? Судя по тому, что он услышал от своего человека, компания там собралась серьезная. А ведь это только верхушка, те, кого группа выставляет напоказ, чтобы знали, с кем придется иметь дело, если Патов вздумает сопротивляться. А может, блефуют, и эти уголовники с их дурацкими кличками больше никого за своей спиной не имеют? Если даже и так, то справиться с ними будет непросто. Они не будут себя вести, как тот новичок, пришедший к Валерию Борисовичу с требованием денег. Хотя… Сами по себе уголовники, если ими не руководит умный человек, способны только на наглый налет или бессмысленное убийство. Придется появиться в ресторане еще раз, взвесить все на месте, а уж потом принимать окончательное решение.

«Интересно, есть у этой солистки домашний телефон? – подумал Виктор Георгиевич, взяв со стола справочник. – Если она из той компании – обязательно». Долго искать не пришлось: в алфавитном указателе против фамилии Клавы был указан номер телефона. Патов посмотрел на часы. Судя по времени, она еще должна быть дома: в дневные часы эстрада не работала.

Клава ответила сразу, как будто давно ждала этого звонка.

– Вы еще не передумали насчет мебели из ореха? – спросил Виктор Георгиевич.

– А-а-а, это вы… Нет, не передумала. А что, появилась возможность достать что-нибудь хорошее?

– Не сегодня, конечно… – уклонился от прямого ответа Патов. – И надо бы еще уточнить с вами кое-какие детали. Цену, в частности… Но это не телефонный разговор.

– Понятно… Встретиться с вами где-нибудь мы уже не успеем: мне скоро надо ехать на работу. А вы где сегодня ужинаете? – спросила Клава. – Может, найдете время завернуть к нам?

– Твердо не обещаю, – ответил Патов, – но, может, подъеду.

«Поеду сам, – решил он, кладя трубку, – без Шуртова. Помощи от него все равно никакой. Только надо отправить туда заранее двух своих… На всякий случай. А самому приехать позже. Сегодня надо решить все!»

Таким он себе и представлял этого человека: подтянутым, ухоженным, уверенным в себе, одетым без крикливой броскости, но достаточно дорого. К столику, за которым сидел Патов, он подсел незаметно и, естественно, без излишних церемоний, словно выходил куда-то на несколько минут, а теперь вот вернулся на свое место и ждет официанта, чтобы сделать заказ.

– Клава просила передать, что она подойдет позже, – сказал незнакомец, просматривая меню. И, снисходительно улыбнувшись, добавил: – Ничего не поделаешь – артистка. А эта публика не без капризов. Но вы можете предварительно поговорить о ее заботах со мной. Или… о своих. Зовут меня Игорь Сергеевич.

«С Валерием в тот вечер говорил он! – понял Патов. – И не скрывает этого, иначе бы назвал другое имя. Да, собственно, зачем ему скрывать?»

Но это и к лучшему: он тоже понимает, что эта встреча должна быть решающей, после которой они либо станут друзьями, объединенными общим делом, либо врагами, готовыми идти до конца и на все. Собственно, они и были до этого врагами, но по векселям приходилось платить другим, а они, оставаясь в стороне, только подписывали их. Теперь, зная друг друга в лицо и сопоставив потенциальные возможности собеседника со своими, они должны были – каждый для себя – сделать окончательный вывод, что ему выгодней: заключить союз или продолжать вражду.

– Вы сказали Клаве по телефону, что возникли какие-то трудности с приобретением мебели, – начал разговор Игорь Сергеевич. – Может, я чем-то смогу помочь? На женщин в таких случаях рассчитывать нечего: они не любят трудностей. И неудачников… – добавил он.

– Давайте, наверное, вначале закажем ужин, – предложил Виктор Георгиевич, – а уж потом поговорим.

– Уже заказан, – улыбнулся Игорь Сергеевич. И поймав удивленно-вопросительный взгляд своего собеседника, пояснил:

– Сегодня вы мой гость, и я заранее обо всем позаботился. Учел даже и то, что вы не любите коньяк. Хотя я, признаться, не понимаю, как можно водку предпочитать коньяку?

– Это объясняется просто: достаток ко мне пришел слишком поздно, а потом я уже не захотел менять свои привычки. И потом, мне кажется, безразлично, чем туманить себе мозги. Но вы можете не обращать на меня внимания и пить то, что вам больше по душе.

– Да нет, – возразил Игорь Сергеевич, – надо уважать вкусы гостя. Тем более, что и жертва с моей стороны не так уж велика.

Мишка-пингвин, очевидно, заметил какой-то поданный ему знак, и за два приема уставил столик закусками.

– Одна из немногих вещей, которые на Руси умеют делать на уровне мировых стандартов, – ядовито заметил Игорь Сергеевич, разливая водку в рюмки.

Выпили молча, без тостов, каждый за свое.

– Меня обложили со всех сторон, – начал жаловаться Виктор Георгиевич, принимаясь за закуску. – Все парализовано, и думать сейчас о какой-то мебели.

– А кто обложил? – живо заинтересовался собеседник. – Мои люди в последнее время вас не тревожили.

– Обложили следователи. Причем не очень-то и скрывают это. Очевидно, специально так делают, чтобы оказать психологическое давление. Приятного мало… И мешает…

– Расскажите подробней, если можно, – попросил Игорь Сергеевич. – Вот, например, сегодня, когда ехали сюда, вы заметили что-нибудь?

– Конечно! Но добрался я без помех, и то лишь потому, что заранее продумал все до мелочей. Они, наверное, до сих пор мотаются по городу за моей машиной. А вот прошлый раз уйти удалось с трудом. Но это не основное. Главное – парализован Шуртов.

Игорь Сергеевич слушал своего собеседника очень внимательно, стараясь не пропустить в рассказе ни одной мелочи и не забывая изредка подливать в рюмки. Выслушав, помолчал, то ли обдумывая, что посоветовать, то ли ожидая дополнений к рассказу. Затем, приняв какое-то решение, сказал:

– А что если мы поступим так…

И в этом «мы поступим» Виктор Георгиевич уловил не только готовность помочь ему, но и явное желание собеседника после устранения всех временных трудностей взять на себя часть забот по дальнейшему ведению дел, включив в них своих людей, финансы и опыт.

– Как? – с надеждой спросил Виктор Георгиевич.

– Прежде всего надо выключить из дела следователей.

– Вы… имеете в виду…

– Нет, нет… Совсем не то, что вы подумали, – успокоил Патова собеседник.

ЛИЦЕНЗИЯ НА УБИЙСТВО

Азией Жогин пресытился быстро: от жирного плова и бараньей шурпы постоянно мучила изжога. И ко всему этому изматывающая сухая жара днем и плотная, почти осязаемая на ощупь, духота ночью. Облегчение наступало только под утро, когда от протекавшей через город бурной горной реки начинало веять прохладой, а в садах, окутанных предрассветной туманной дымкой, затихали страстные призывы перепелов.

Но эти часы, наполненные утренней свежестью и первозданной тишиной, были слишком коротки, и для того, чтобы полностью отдохнуть и почувствовать себя свежим, Жогину их явно не хватало. День начинался с томного воркования горлинок, облюбовавших почему-то для своих объяснений перила балкона, на котором спал Жогин. Деревянный балкон проходил по всему фасаду дома на уровне второго этажа, и горлинок, разбившихся на влюбленные пары, усаживалось на отполированные перила н& менее дюжины. Затем откуда-то из поднебесья доносился протяжный крик муллы, напоминающий мусульманам об их долге. В такие минуты Жогин едва сдерживал себя от того, чтобы не достать из-под подушки пистолет и перестрелять как можно больше горлинок. Но… приходилось терпеть.

После такойсвоеобразной побудки он уже не мог уснуть и, свесив ноги с широкой деревянной тахты, выкуривал натощак несколько сигарет, обдумывая, что ему предпринять, чтобы поскорей избавиться от этой дремотной скуки. Окурки и обгоревшие спички он с каким-то непонятным злорадством швырял прямо вниз, в гущу цветущих петуний, мяты и еще каких-то неизвестных ему цветов, пахнувших тревожно и остро.

Вскоре из лабиринта многочисленных комнат появлялся заспанный хозяин дома, присаживался рядом со своим гостем на тахту и, блаженно почесывая через вырез белой рубахи могучую волосатую грудь, произносил ритуальную фразу:

– Сейчас будем чай пить… Зеленый.

Откашлявшись после сна, хозяин плевал через перила в собственный цветник и знакомил гостя с планами на день:

– Потом манты покушаем и поедем к одному мастеру. Покажу тебе, как медные кувшины делают.

«Чтоб ты провалился вместе со своими мантами и кувшинами! – мысленно желал ему Жогин. – На хрена мне это знать? То к ковровщикам возил, то какие-то бревна ореховые показывал…»

– А может, просто чаю с фруктами выпьем? – предлагал Жогин, у которого после обильного ужина только под утро утихла изжога.

– Э-э-э, – шутливо грозил толстым пальцем хозяин, – а потом поедешь к Виктору и будешь жаловаться, что голодным был? И вспомнив своего многолетнего друга, благодаря которому он и гуляет-то до сих пор на свободе, восхищенно добавлял: – Вот военный мужик! Такому своего ребенка можно отдать воспитывать.

По-русски Расул-ака говорил почти без акцента, только иногда прерывал свою речь в самом неожиданном месте, подыскивая в памяти необходимое слово, или, в крайнем случае, подходящую замену ему. Был невысок, черен, любил хорошо и много поесть, но свое полное тело носил легко и на жару не жаловался.

«Привык, – неприязненно думал о нем Жогин. – Живет в этой духовке всю жизнь, и другой ему не надо…»

– Мне, Расул-ака, каким-то делом заняться надо, – намекнул он хозяину дома. – А то я только целыми днями виноград ем да на экскурсии хожу по мастерским. Жиреть уже начал, – похлопал он себя для большей убедительности по тугому животу.

– Какую я тебе работу дам? – сердился Расул-ака. – Виктор передал, чтобы ты отдыхал. Вот и отдыхай. А работа… Людей наших не знаешь, город тебе не знаком. Если тебя и пошлешь куда-нибудь, на каком языке разговаривать будешь?

Все сказанное хозяином дома было правдой: и местного языка он не знал, и с городом был незнаком. О людях – и говорить нечего. И получалось, что Патов, отправляя его сюда, заранее обрекал на бездействие.

«Действительно, военный мужик, – думал он, валяясь на широкой тахте после сытного обеда. – Продумал все. Уехал человек, и ищите, кому нужно. Дел за мной никаких не числится, а подозрения… Их еще обосновать надо и свидетелей найти! А они все в раю уже! Он бы меня, наверное, убрал и там, да не хотел лишний раз внимание к больнице привлекать. Интересно: вызовет он меня назад, или мне тут и доживать придется на окраине этого Вавилона? Хотя… кому я тут нужен? Своих забот хватает. Трахнут когда-нибудь ночью, вывезут за город и поминок справлять не будут. Рвануть отсюда, что ли, пока не поздно? Деньги на первый случай есть… А куда? Жить где? Э-эх!»

Этих полуденных часов и раздумий Жогин особенно не любил. Деревянный навес над балконом хоть и защищал от солнца, но прохлады не давал. Воздух был раскален настолько, что вершины далеких гор колебались в знойном мареве, шумный город обессиленно затихал на некоторое время, погружаясь в полуденную дрему, и лишь неутомимые коршуны выписывали неторопливые круги в белесом, выжженом солнцем небе. И мысли у Жогина в эти часы были ленивые, липкие и неохотно уступали место одна другой.

Как-то за ужином хозяин дома, неторопливо прожевав кусок баранины, спросил:

– На охоту хочешь поехать? В заповедник. Мои люди нашли такое место, где ирбис живет…

– Логово? – догадался Жогин.

– Да, – важно кивнул Расул-ака. – Охота опасная, надо высоко в горы лезть. Зато денег много можно получить. Одна шкура ирбиса стоит больше, чем сотня каракулевых.

– А разве в заповеднике можно охотиться?

– У моих людей бумага будет… Разрешение на охоту.

– Лицензия, – подсказал Жогин.

– Да, лицензия. Только в ней будет написано, что можно горного барана бить. Поедешь?

– Мне один черт кого бить: барана или ирбиса. Конечно, поеду, – согласился Жогин.

Дуплет часто задумывался: зачем он понадобился Игорю Сергеевичу? То, что он делал сейчас, нельзя было назвать работой. К трем часам дня он приезжал к загородному ресторану «Уют» и торчал там до его закрытия, слоняясь без дела по многочисленным подсобным помещениям. А в полночь его и ее нескольких человек какая-нибудь машина развозила по домам. Иногда кто-то неизвестный, распоряжавшийся этими перевозками, забывал прислать машину, или ее у него под рукой не оказывалось. В таких случаях вся компания оставалась ночевать в ресторане, не поднимая лишнего шума и никому на это не жалуясь. Но такое случалось очень редко. Едой и выпивкой его не обижали, иногда Фомич привозил сотню-другую на карманные расходы, и Дуплет посапывал в две дырочки, понимая, что его держат для каких-то будущих дел, А с недавнего времени ему приказали неотлучно находиться возле швейцара и запоминать всех приезжающих в ресторан.

– Вы что, совсем уже надломились? – выразительно повертел Дуплет пальцем у виска, выслушав эту новость от Фомича. – Там народа каждый день сотни две бывает! А иной раз сразу на двух автобусах приезжают… И в каждом – иностранцы.

– Иностранцами без тебя есть кому заниматься, – спокойно сказал Фомич, переждав вспышку раздражения своего приятеля. – Нам с тобой эти дяди не по зубам. Там надо все валюты знать: что почем… И болтать по-ихнему уметь. А мы и по-русски толком не выучились. Да и рожей не вышли, – добавил Фомич. – А у тебя, кроме того, еще и кракли с метками. Только подойдешь к иностранцам, сразу «караул!» кричать начнут.

Дуплет и сам теперь частенько подумывал над тем, как ему избавиться от татуировки на кистях рук. Молод был, глуп, наделал себе меток по всему телу, а теперь бы и рад избавиться, да поздно! Бабка, к которой его определили жить, застав как-то утром Дуплета в кухне в одних трусах, выронила от неожиданности из рук тарелку и перекрестилась на маковки церковных куполов, синеющих на могучей дуплетовой груди.

– За веру пострадал, сынок? – сочувствующе спросила она своего постояльца.

– За веру… – хмуро ответил Дуплет.

Затем ахнул на похмелье кружку холодной воды и молча пошел из кухни, показав хозяйке на спине еще один этюд: веселого негра в объятиях русалки…

Как-то под вечер к ресторанному крыльцу подкатила «Волга» Игоря Сергеевича, и шофер, не выходя из кабины, поманил к себе из-за стекла Дуплета пальцем. Тот, видя, что шофер один, шел к машине не торопясь, стараясь хоть внешне сохранить чувство собственного достоинства. После часа хорошей езды приехали к тому дому, где Фомич впервые представил его своему шефу. Ничего с тех пор здесь не изменилось, только одуряющий аромат многочисленных цветников, смешанный с горьковатым смолистым запахом соснового леса, стал в прозрачном осеннем воздухе еще гуще и резче. «Кем они все работают, что такие домины себе отгрохали? – с завистью думал Дуплет, рассматривая роскошные двухэтажные особняки, спрятавшиеся за добротными заборами с ажурными железными или резными деревянными воротами. – И, наверное, машина в каждом дворе… Конечно, пешком в город не ходят и автобус на обочине не ждут».

Игорь Сергеевич встретил Дуплета, сидя в кресле у низенького столика. Руки при встрече не подал, но был приветлив и предложил гостю сесть. Дуплет опрокинулся в непривычно низкую чашу кресла и смущенно заерзал по полу длинными ногами, не зная, куда их деть.

– Ну, как работается? – спросил хозяин дома, внимательно разглядывая Дуплета серыми глазами.

– Хорошо… – неуверенно ответил тот. И, спохватившись, добавил: – Спасибо вам… Человеком сделали.

– Ну, до этого еще далеко, – улыбнулся уголками губ Игорь Сергеевич, – но постараюсь сделать. Денег хватает?

– Хватает, – уже уверенней ответил Дуплет, – а куда мне их тратить?

– Деньги всегда есть куда потратить, – заметил хозяин. – И жалеть их не нужно. Для того они и созданы, чтобы их тратить. Хозяйка нравится?

– Какая? Где живу, что ли? – уточнил Дуплет.

– Да…

– Ничего старушка, смирная… Лишнего не спрашивает.

– А о чем же спрашивать? – опять улыбнулся Игорь Сергеевич. – Ей за тебя платят хорошо. Но ты иногда привози бабуле из ресторана что-нибудь такое… – неопределенно покрутил пальцами Игорь Сергеевич. – Ну, фруктов хороших или конфет. Старики внимание любят. Ты ж у нее прописан как опекун по уходу за престарелой. Вот и заботься… Человеку иногда и ласки хочется. Не все же деньгами мерить. Она на твое имя и завещание на дом составила. Большего пока сделать не могу: биография у тебя слишком громкая. Поживи немного там, со временем о тебе реже вспоминать будут, тогда и к городу ближе переберешься. Если, конечно, работать будешь как следует, – многозначительно закончил он.

– Я понимаю, – сказал Дуплет, – такие дела сразу не делаются. Да мне и там неплохо… Ездить только далеко.

Игорь Сергеевич подвинул к Дуплету лежавший на столике конверт из плотной черной бумаги и попросил:

– Посмотри фотографии… Только внимательно. Если знакомые лица встретятся – откладывай в отдельную стопку.

Занятие оказалось не таким уж и легким, как подумал вначале Дуплет. Снимки были сделаны в самых неожиданных местах и не всегда качественно: на улице, возле подъездов домов, на стоянках автомашин, даже за ресторанными столиками. Но все же после некоторых сомнений и колебаний он отложил в сторону небольшую стопку фотографий. Оставшиеся – сложил в конверт,

– Вот этих людей точно видел несколько раз, – уверенно сказал Дуплет, отдавая стопку Игорю Сергеевичу.

– Где? – равнодушно спросил тот.

В ресторане. Не один раз приезжали.

– А те, значит, – показал хозяин дома на конверт, – не приезжали?

– Может, и были, – заколебался Дуплет, – но точно сказать не могу. Или – без меня.

– Так-так… – задумчиво сказал Игорь Сергеевич, подравнивая края фотографий в стопочке. – А должны были бы приезжать… Ладно, проверим по другим точкам. Но я тебя пригласил сюда не только за этим, – перешел он к основному вопросу. – Неприятности наклевываются у меня. Вот ты мне скажи: как у вас поступают там… где ты был с теми, кто дело предает?

– Да просто: кормят досыта землей, – не задумываясь ответил Дуплет.

– А если это друг или бывший подельник?

– Какая разница. Друг один, а дело общее. Тут и выбирать нечего, – убежденно сказал Дуплет. – Прикажет пахан, и отправишь хоть друга, хоть брата.

– Здесь тоже по этим законам живут, – задумчиво сказал Игорь Сергеевич. – У меня, Леша, стукач завелся, – поведал он о своей беде гостю. – И кто ты думаешь?

– Кто?

– Приятель твой новый… Таран. Которому ты деньги передал,

– Не может быть! – привстал в кресле Дуплет. – Я же с ним разговаривал, предупредил.

– Сядь! – приказал хозяин дома. – Все может быть… Люди на все способны.

– Да зачем ему это? – все еще не верил этой новости Дуплет.

– Этого я спрашивать не стал. Но что настучал он – это проверено. Причем тем людям, с которыми я куском хлеба делюсь, – кивнул он в сторону стопки фотографий. Теперь ты понял, зачем я тебя вызвал?

– Понял… Я пойду, – покорно сказал Дуплет. – Жаль только, погулял мало… Заметут меня. На виду я… И встречался с ним. А второй, друг его, Витькой, что ли, зовут… С ним как?

– Тем другие займутся, – ответил Игорь Сергеевич. – Хватит с тебя одного. Но убрать их надо, иначе через этих боксеров милиция на Фомича выйдет, а потом…

– Ясно, – крупно сглотнул враз пересохшим ртом Дуплет.

– Ты не бойся! – ободрил его Игорь Сергеевич. – Все подготовим так, что тебя никто ни о чем не спросит. Лишние хлопоты мне тоже ни к чему.

Старшая медсестра вошла в кабинет без стука. Вошла не как ближайший помощник, а как женщина, имеющая на мужчину, занимающего этот кабинет, определенные права и от которой у него нет никаких секретов. Села за столик, стоявший вплотную к большому, за которым сидел Патов, и нервно забарабанила длинными ухоженными пальцами по полировке стола.

– Что случилось? – удивленно спросил ее Патов.

– Это я у тебя должна спросить, – глухо ответила медсестра. – Ты собираешься в отпуск?

– Тебе, Лариса, в этом году придется пойти в отпуск позже. Когда я вернусь… Путевку я тебе достану. А пока кому-то надо остаться приглядывать за всем.

– Теперь ты, значит, решил возложить на меня еще и обязанности сторожа? Недурно! И из какого расчета: полставки или тридцать процентов за совместительство? Или просто – благодарность в приказе? Держал как наложницу несколько лет, столько абортов из-за тебя сделала, а теперь не нужна?

– Ну зачем ты так?

– Я не девочка и сама все прекрасно понимаю. Ты уже второй месяц не приходишь ко мне, на работе стараешься не оставаться наедине со мной и не отвечаешь на телефонные звонки.

– Сейчас же мы вдвоем, – попробовал отшутиться Патов. – А если откровенно, замотался я в последнее время – дальше некуда. Да и не хочу тебя ни во что вмешивать.

– Скажите, какая забота! – язвительно заметила Лариса. – Виктор! Тебе с ней будет хуже, чем со мной, – неожиданно заплакала она.

– С кем?

– С той проституткой, которую ты берешь с собой на курорт.

– Ни с кем я не еду, и перестань плакать. Люди могут войти.

– Кого ты здесь считаешь за людей? Тех, что сидят в палатах, или тех, кто за ними присматривает? Я же знаю: для тебя они одинаковы.

– Лариса! – мягко сказал Виктор Георгиевич, встав со стула. – Давай поговорим как умные люди: не оскорбляя друг друга и не устраивая сцен. Прежде всего разберемся в наших отношениях. Все эти годы я делал для тебя только хорошее. Мы упустили время, а теперь, мне кажется, я для тебя несколько стар.

– В сорок лет – стар? А для нее, значит, – нет? Лучше уж скажи прямо, что я старуха!

Темные глаза ее опять стали наполняться слезами обиды отвергнутой женщины, модная челочка, спускающаяся на лоб, едва заметно подрагивала, а синеватая жилка на шее пульсировала часто и тревожно.

– Так мы ни о чем не договоримся, – раздраженно сказал Патов, возвращаясь к своему месту. Но садиться не стал, а оперся о спинку стула и о чем-то задумался.

– Я и не пришла договариваться, – покусывая губы, сказала Лариса, – я пришла требовать! Одного тебя! Если ты уедешь с той певицей, то вернешься уже не сюда! – встала Лариса со стула. – Я об этом позабочусь!

Решение пришло неожиданно. Жаль, конечно, Ларису, но ничего не поделаешь… Уступить ее желаниям он не мог: это значило бы попасть к ней в вечную зависимость, жить под угрозой постоянного шантажа. Да и не пара она ему… Красива, конечно, ничего не скажешь, но этого мало. Нет той раскованности, что у Клавы, умения держать себя в обществе независимо, с какой-то колдовской загадкой в глазах. К тому же он не испытывал к Ларисе чувства любви. Был просто чисто физиологический интерес здорового мужчины к красивой, влекущей к себе женщине. Да и тот уже со временем стал не таким жгучим. Было и еще одно соображение: договоренность с Игорем Сергеевичем о их дальнейших совместных действиях. Он просто обязан забрать с собой Клаву на курорт, играя роль влюбленного. Как уж там дальше будут развиваться между ними отношения – неизвестно, но ехать нужно с ней. Это для окружающих объяснит его частые посещения ресторана «Уют». А с Ларисой… Угроза с ее стороны не пустой звук: она знает, если и не все, то многое, и без долгих раздумий выложит это где нужно. А сама на свободе останется: скажет, что делала все по принуждению. Под страхом… Ну, в крайнем случае, получит год-два условно. Больше Патов не колебался и нажал кнопку вызова дежурных санитаров.

Явившиеся подручные выслушали приказ своего шефа молча и без всякого удивления.

После ухода санитаров Патов выпил чистого спирта, отдышался и обессиленно сел за стол.

– Вик-то-ор! – донесся из конца коридора женский крик. Было в нем столько ужаса, мольбы и надежды, что Патов обхватил голову руками, зажав уши. Но крик не повторился. Посидел так некоторое время, затем, опустив руки, прислушался. Привычную больничную тишину нарушало только жужжание осы, бившейся между двойными рамами окна. Виктор Георгиевич набрал номер и, дождавшись ответа, спокойно сказал:

– Андрей Васильевич! У меня неприятность: старшая медсестра… словом, я вынужден был поместить ее в изолятор. Да… Конечно, могу и сам установить, но… свой сотрудник все-таки… Непривычно как-то… Будет лучше, если диагноз установит кто-нибудь, не связанный с больницей. Да, я очень прошу… Завтра с утра. Пустая формальность… Я позвоню еще Сыртову. – Виктор Георгиевич облегченно вздохнул, закурил сигарету и набрал очередной номер: – Коллега! Это Патов… У меня неприятность: старшая медсестра…

На охоту выехали глубокой ночью, когда на смену липкой духоте вот-вот должна была прийти предрассветная прохлада, а вместе с ней несколько часов освежающего сна. Жогин, мысленно проклиная тот день и час, когда он согласился посетить этой край непривычных обычаев и традиций, быстро собрался и, позевывая, спустился с веранды в темный колодец двора. В переулке, у задних ворот, тихонько позвякивали удилами лошади.

Хозяин дома за ворота выходить не стал: попрощался со своим гостем во дворе. Крепко пожав руку Жогину, покровительственно похлопал его по спине и пожелал счастливой охоты.

– Тоже хочется поехать, – признался Расул-ака. – Давно в горах не был. – И, сожалеюще вздохнув, добавил: – Нельзя. Дела. Всю жизнь как верблюд работаю.

«Оно и видно! – с иронией подумал Жогин, глядя на пухлые щеки хозяина дома и выпирающий из-под халата живот. – Заработался, бедняга. Тебе, если на охоту ехать, медведя нужно взнуздать – лошадь такую тушу долго не пронесет».

– А где ружья? – недоуменно спросил своих спутников Жогин, когда низкорослые, мохнатые лошади вынесли их из тесного переулка на широкую грунтовую дорогу, ведущую за город.

– Уже там, – успокоил его один из спутников. – Наш товарищ вперед поехал. В заповеднике охотиться нельзя. Это так… по знакомству мы едем. Сейчас люди, знаешь, какие? Увидят, что с ружьями поехали, сразу разговоры пойдут. Кому это надо?

«Какой дурак сейчас будет следить, с чем мы едем? – подумал Жогин. – И если прятаться – зачем тогда лицензия? А если они боятся, что нас кто-то сейчас увидит с ружьями, то как же их товарищ вез днем сразу несколько штук? Они, наверное, меня за придурка считают… Ладно, посмотрим, кто кого вокруг пальца обведет».

Спутников было двое. Оба молодые, крепкие, в седлах сидели, как влитые. Ехали все время рядом с Жогиным, сжав его с двух сторон. Выехав в степь, пустили лошадей легкой рысью.

– Ночью хорошо ехать, не жарко, – рассуждал один из сопровождающих. – К утру уже в горах будем, а там всегда прохладно. Хоть бы ирбиса удалось убить, – мечтательно сказал он. – Расул много денег дал бы за шкуру…

– Убьешь! – заверил его второй. – Куда он денется?

Жогин ехал молча, не поддерживая разговора. Возникшие у него в начале поездки подозрения крепли и, наконец, перешли в уверенность: едут они к той незримой черте, за которой для него наступит небытие. Это нужно было предвидеть с того дня, когда он поселился в просторном доме у Расула. Его и поселили-то на краю города затем, чтобы поменьше бывал на людях, а возможная слежка за ним легко бы обнаружилась. Жогин оглянулся назад: огни города были видны далекой мелкой россыпью, зато по сторонам начали смутно вырисовываться очертания холмов. Рассвет был недалек. «До вечера они со мной цацкаться не будут, – подумал Жогин. – Не в их интересах… За день меня могут в их компании черт-те сколько людей увидеть».

Сунув руку во внутренний карман пиджака, Жогин снял пистолет с предохранителя и натянул поводья. Не ожидавшие этого спутники, проскочили мимо него и остановили своих лошадей в нескольких метрах впереди. Выстрелы были не очень гулкими: наступавший с гор предрассветный туман приглушил звуки.

«Я вам покажу ирбисов, сволочи! – мысленно выругался Жогин, разворачивая лошадь. – Подбирай вот их теперь! Надо стороной выехать к вокзалу, – подумал он. – А там сесть на любой ближайший поезд и катить… Можно сначала в сторону Сибири двинуть, а потом где-нибудь пересесть. Пока кинутся, то да се… А вообще-то бояться нечего: Расул не скажет, кто его людей уложил. А вот Виктору обязательно сообщит. Ну, там я как-нибудь управлюсь, только бы целым добраться. Растрясу, гада, тысяч на двести, а то и больше, и документы заставлю выписать на чужую фамилию, будто я в психушке лечился. Вот тогда можно будет и нору искать…»

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Друян любил этот сквер в центре города, с его широкими тенистыми аллеями, по которым молоденькие мамы катали нарядные детские коляски, Расположен он был рядом с прокуратурой, и после трудового дня было приятно посидеть где-нибудь в укромном уголке наедине со своими мыслями. После душных кабинетов и прокуренных коридоров прокуратуры, наполненных сдержанным гомоном многочисленных посетителей, чистый воздух сквера и его тишина воспринимались как заслуженный подарок в конце дня.

Не успел Друян развернуть свежую газету, как из-за голубых елей, росших возле декоративной груды валунов, появился мужчина и направился к скамье. Одет он был небрежно: и коричневая рубашка без галстука под серым костюмом, и легкие замшевые туфли кофейного цвета были далеко не первой носки. Но эта прдуманная небрежность шла скорее от приличного достатка, чем от бедности.

Незнакомец поздоровался с Друяном, как с давним знакомым, назвав его по имени-отчеству, и, сев на скамью, сразу приступил к деловому разговору:

– Меня, Сергей Викторович, попросили поговорить с вами об одном деле…

– …выгодном для меня и наверняка противозаконном. Так? – с усмешкой закончил фразу Друян.

– Почему вы так думаете? – несколько растерялся незнакомец.

– Потому что вы решили поговорить об этом со мной в неофициальной обстановке. Кроме того, в отличие от вас, я не знаю, с кем говорю…

– Извините… Меня зовут Игорь Сергеевич. По профессии я юрист, если это вам интересно. А насчет противозаконности… то вы даже еще не слышали, о чем я хотел поговорить.

– Дело касается взятки? – напрямик спросил Друян.

– Не совсем, – усмехнулся пришедший. – Скорее речь идет о подарке. И потом… вы уж слишком прямолинейны, Сергей Викторович. Такую роскошь – называть вещи своими именами – можно позволить себе в том случае, если уже достиг в жизни определенных высот. Стоишь на одной из верхних площадок, так сказать.

– Очевидно, я уже стою несколько выше ваших друзей, – язвительно заметил Друян. – С просьбой-то обращаюсь не я.

– Меня предупредили, – признался Игорь Сергеевич, – что мне придется иметь дело с умным человеком. Это и привлекает, и создает определенные трудности. Умный человек опасен: он способен к аналитическому мышлению и зачастую консервативен в нравственном от ношении. Склонен к идеализму, если хотите. Ничего, если я закурю? Я знаю, что вы не курите, поэтому…

– Курите, – перебил его Друян. – И предупреждаю: у меня не более десяти свободных минут. Так что вам лучше сразу перейти к конкретным предложениям.

– Хорошо! – подвинулся ближе Игорь Сергеевич. – Вы как-то интересовались в магазине «Восток» шахматным столиком…

– Я просто поинтересовался ценой. Но после того, как мне ее назвали, пропал всякий интерес. А разве его еще не забрали? Мне сказали, что какой-то профессор…

– Нет, – пыхнул сигаретным дымком Игорь Сергеевич, – покупка не состоялась. В последний момент кооператив повысил цену на эту вещь, и профессор остался без шахматного столика. По-человечески жаль его, конечно, но… магазин живет по законам коммерции. Государственных дотаций кооператив не получает.

– А почему вы решили, что у меня доходы выше профессорских? – спросил Друян. – С тех пор, как я интересовался столиком, оклад у меня не изменился.

– Правильно: оклад остался прежним, – согласился с ним собеседник. – Но зато заметно возросли ваши акции в деловом мире. Просто вы этого не замечаете или… не хотите замечать.

– Интересно! И на каких же условиях вы хотите продать мне этот столик?

– Не я, – слегка поморщился Игорь Сергеевич. – Я вообще к этому делу причастен лишь в качестве посредника. А условия весьма заманчивые. Вы получаете столик… Нет, не бесплатно, конечно! – заторопился он, заметив недовольство следователя. – Вам даже дадут кассовую квитанцию об уплате денег. Цена, конечно, там будет указана божеская.

– А чем это вызвано? – спросил Сергей Викторович. – Так ведь недолго и проторговаться.

– Ну… магазин закрылся на ремонт, а хранить такую дорогую вещь в ремонтной сутолоке весьма рискованно. Могут повредить. Кому он тогда будет нужен? Сейчас они под склад думают подвал оборудовать. Есть и разрешение райисполкома. Остальную мебель они уже распродали,

– А что я должен сделать в качестве компенсации за те убытки, которые понесет магазин при продаже столика?

– Да ничего особенного, – равнодушно сказал Игорь Сергеевич. – Прошел почти месяц с того дня, как произошли те неприятные события в магазине. Ну, и мои друзья хотели бы, чтобы об этом деле постепенно забыли. Знаете, все эти допросы, слежки, подозрения… Они как-то не стимулируют желания работать с полной отдачей. Тем более доказательств чьей-либо вины у вас нет. Так, ничем не подкрепленные подозрения. Всплески следственной фантазии. Мои друзья хотели обратиться с жалобой в соответствующие органы…

– С жалобой – на что? – живо спросил Друян.

– Что им мешают работать… Но я им посоветовал пока этого не делать.

– Как это у вас все гладко выглядит! – задумчиво похлопал Друян по скамейке свернутой в трубку газетой. – Четыре человека убиты и – закрой дело! Да кто мне позволит?

– Позволят, – уверенно протянул собеседник. – Да от вас только и ждут этого! Ну получите для порядка устное замечание, может быть, – выговор. Так ведь в кармане его не носить? Процент нераскрытых преступлений у нас в стране пока еще достаточно высок… Почему это дело должно быть исключением? Вас кто-нибудь торопил с расследованием? Устанавливал какие-нибудь жесткие сроки? – спросил Игорь Сергеевич. И, видя, что следователь молчит, продолжил: – Вам, собственно, нужно только найти, кто убил директора магазина и его посетителя. Все остальное легко объяснимо: дурака-боксера отправили на тот свет сумасшедшие, и об этом есть акт, а прокуратура своевременно поставлена в известность. А старика Баркова убили в пьяной драке такие же алкаши, как и он сам.

– Сомневаюсь и в том и в другом случае, – сказал Друян. – И откуда у вас такие полные сведения?

– Я, кажется, предупредил, что по профессии юрист. И прежде, чем браться посредничать, постарался изучить все доступные материалы дела. А насчет сомнений… Вы их отбросьте! Они вам только мешают. Жаль, конечно, людей, – нахмурился Игорь Сергеевич. – Но, если трезво рассудить, там, кроме директора, полноценных членов общества и не было. Днем раньше, днем позже, но их примерно такая участь и ждала. А вот того, кто убил директора и его посетителя, вы, наверное, на днях найдете… Тогда у вас вообще все козыри на руках будут.

– Где найдем? – чуть не вскочил со скамейки Друян.

– Ну… этого я вам заранее сказать не могу. Но что найдете – точно! Предчувствие у меня такое. Ну так… я, пожалуй, пойду, – поднялся со скамьи юрист. – Да, забыл вам сказать об одной мелочи: если вы помните, в столике есть два ящичка для фигур. Так вот: в каждом из них будет лежать по двадцать пять тысяч рублей. Для покупки шахматной литературы, – улыбнулся посредник. – Обдумайте хорошенько это предложение, – сказал он на прощание. – Я полагаю, что не каждый день можно сделать такое выгодное приобретение. Двух-трех дней вам хватит? Или вы хотели бы подумать над этим неторопясь?

– Вы упустили один существенный момент, – заметил Друян.

– Какой? – обеспокоенно спросил Игорь Сергеевич.

– Я веду дело не один, а вместе…

– …с капитаном Кириковым, – закончил фразу собеседник. – Нет, мои знакомые не забыли об этом. Ему тоже будет сделано интересное предложение. А может, уже и сделано…

– А если я откажусь? – спросил следователь.

– Напрасно, – с укоризной сказал Игорь Сергеевич. – Вы можете пожалеть. Мои друзья обратятся за помощью к кому-нибудь другому. Повыше. Мы с вами живем в такое жестокое время, когда каждый думает только о себе. А у вас, к тому же, растет сын… – В голосе Игоря Сергеевича прозвучали явные нотки угрозы.

Уходил юрист от скамьи не торопясь и ни разу не оглянувшись.

«Уверен в своей неуязвимости, – думал Друян, глядя ему вслед. – А чего ему, собственно, бояться? Свидетелей разговора нет, и доказать его связь с преступниками ничем нельзя. Пока нельзя!» – мысленно поправил себя Сергей Викторович.

– А у нас гость! – обрадовала Зоя, едва Друян вошел в квартиру. – Заждался уже тебя. – У вас что: очередное совещание проходило или опять нельзя было отложить допрос?

– И то и другое, – отшутился Сергей Викторович, проходя в комнату.

Гостем, как он и ожидал, оказался капитан Кириков. Но сидел он не за столом, а на полу в углу комнаты, строя вместе с его сыном крепость из фигурных кубиков.

– Занятный у тебя парень растет, – сообщил он Друяну вместо приветствия. – Другой бы наложил кубики как попало, лишь бы держались, а он – нет! – только чтоб точно вырез к вырезу подходил. Упорный малыш! – похвалил капитан, вставая с пола.

– А я тебе позвонил из города и не застал, – сказал Сергей Викторович. – Куча новостей, и не с кем поделиться. Хорошо, что зашел.

– Я за городом был… – неопределенно сообщил Кириков. – Хорошие новости?

– Хорошего мало, – оглянулся на дверь Друян, – но проясняют они многое. Давай поговорим пока жена там на стол собирает. Нет, нет, – мягко отстранил Друян сына, попытавшегося взобраться к нему на колени, – ты, Кирилл, поиграй пока сам или иди маме помоги, а мы с дядей поговорим. И, заметив, что сын обиженно надулся и готовится заплакать, утешил его: – Потом я тебе сказку почитаю.

Денис, не перебивая, выслушал рассказ своего друга о том, как ему в сквере предложили взятку. Предложили, в сущности, ни за что: не нужно было никого освобождать из предварительного заключения или прекращать против кого-либо начатое следствие, а просто имеющиеся подозрения и выводы по делу убийств во дворе магазина, оставить при себе. Только и всего.

– Вот теперь скажи, – обратился Сергей к Денису, – чем объяснить их беспокойство? Ведь мы сейчас конкретно ни в чем никого обвинить не можем.

– Боятся, наверное, что мы рано или поздно нащупаем нужную нить и распутаем весь клубок, – задумчиво ответил тот. – А может, уже и нащупали, да сами об этом не подозреваем.

– Возможно… Есть еще один вариант: они нас хотят заодно купить на будущее. Иметь своих, оплаченных авансом людей в уголовном розыске и прокуратуре.

– Только вот авансы они предлагают неодинаковые.

– Как – неодинаковые? – с недоумением спросил Сергей Викторович. И тут же догадался: – Так они к тебе уже обращались?

– Уже… Прямо на большой дороге. А чего ж стесняться?

– И ты молчал?

– Тебя слушал…

– Вы ужинать думаете сегодня или нет? – заглянула в комнату Зоя. – Вареники с картошкой стынут на столе, а они сидят бубнят. Поешьте, а потом разговаривайте, хоть до утра.

– Сейчас идем, подожди минуту, – пообещал Друян. И тут же заторопил Кирикова: – Ну давай, давай, рассказывай.

– Да я к ним сам, собственно, в лапы полез, – удрученно начал капитан. – Помнишь, когда мы установили наблюдение за главврачом и Шуртовым, им в первые же дни удалось уйти от моих ребят? Я тогда над картой долго голову морочил: по какому проселку они уехали, в какой дачный поселок? Их же вокруг города черт знает сколько! Потом уж Патов сам стал ездить, но все равно мне никак не удавалось проследить – куда именно.

– А он чувствовал, что за ним следят? – перебил товарища Друян.

– По-моему, да, – ответил Денис Николаевич. – Иначе с чего бы стал машины менять? На своей в город приедет, пройдет через какой-нибудь проходной двор, а там уже его такси или другая машина ждет. Но раз моим ребятам все же удалось проследить, куда он ездит.

– Куда?

– Оказывается, и гадать нечего было: в ресторан «Уют». Это в сторону аэропорта… Там у них и валютное обслуживание для иностранцев налажено. Шантрапы никакой, кругом лес, тишина. Я знаешь, почему так долго гадал, куда он ездит? – с обидой спросил капитан. – Потому что отталкивался от возможностей своего кармана. Мне и в голову не могло прийти, что врач может каждый день ездить ужинать в дорогой ресторан почти за полсотни километров. Вот я и вычислял его по дачным поселкам, а он в это время спокойно сидел там и музыку слушал.

Кириков помолчал немного, гася обиду, и продолжил:

– Дальше еще хуже пошло: он каждый день в ресторан, а мне где деньги брать на эту роскошь? Не будет же мой сотрудник сидеть там весь вечер и смаковать бутылку минеральной воды? И официанту не скажешь: «Мне ничего не надо, я тут слежу за одним другом». А пару дней назад подходит к моим ребятам какой-то тип и говорит: «Передайте своему шефу, чтобы сюда вас больше не присылал. Тот, за кем вы следите, уехал в отпуск». Представляешь? Во наглецы! Я, значит, за ними слежу, а они за мной! И виду не подают. Да-а… Навел справки, точно: уехал в отпуск, а куда – никто не знает.

– Как же вы его упустили? – с недоумением спросил Друян.

– Вот так и упустили, – зло ответил Денис Николаевич. – Не могу же я людей держать в нескольких местах: возле больницы, его дома, магазина «Восток» и в ресторане. Откуда у нас такие штаты? Кстати: Шуртов тоже в отпуск укатил, в Домбай. Вот так. А потом… мне еще несколько дней назад посоветовали снять наблюдение.

– Кто? – удивился Друян.

– Начальство… Мотивировка – необоснованность слежки. Все верно: никаких улик против Патова нет. Одни подозрения. А их к делу не подошьешь! У меня создалось такое впечатление, что на мое начальство тоже кто-то сверху нажал, – с горечью сказал Денис Николаевич. – Может, я ошибаюсь. Хотя… обычно в таких случаях разговор идет в другой тональности: приказывают – и все. А тут, вроде бы, уговаривали. Ну, после этого разговора я решил в ресторан съездить, пройти по всем службам не таясь, посмотреть, кто там работает, и вообще… с закоулками ознакомиться.

– В открытую сыграть решил? – оживился Сергей Викторович.

– А чего таиться? Все равно они моих ребят засекли.

– Ну, и что из этого вышло?

– А ничего, – равнодушно ответил капитан. – У них на дверях табличка висит: «Ресторан закрыт. Санитарный день. Просим нас извинить». Такие вот воспитанные.

– Надо было со служебного входа…

– Догадался, – язвительно сказал капитан, – не один ты умный. Закрыто со всех сторон, и ни души вокруг. Таксист там какой-то по пути из аэропорта заехал, думал клиентов подцепить, так он мне сказал, что эта табличка уже два дня висит.

– А кому этот ресторан подчинен? – спросил Друян.

– «Интуристу»… Да какая разница: раз закрыли, значит, согласовали со своим руководством.

– Странная у тебя манера рассказывать, – иронично заметил Друян. – Начал с того, что тебе взятку предложили, а рассказал какой-то общепитовский анекдот.

– А-а-а… – улыбнулся Денис Николаевич. – Ну, едем назад, до города километров двадцать осталось, и тут нашу машину две «Волги» «в коробочку» взяли: одна вперед заехала, а вторая сбоку к бровке поджимает. Пришлось встать. Пока дверцу открыл и вышел, а два человека уже рядом стоят и улыбаются. И в салонах еще человека четыре сидят. Я толком не разглядел. Спрашиваю: в чем дело? Хотим с вами поговорить, отвечают. Отошли немного в сторону, и тут они мне все выложили.

Примерно то же, что и тебе, только в другом варианте.

– Что ж именно?

– Выплаченный пай на кооперативную квартиру и двадцать пятьтысяч на обзаведение.

– А взамен?

– Те же условия: прекратить наблюдение, официально доложить, что расследование зашло в тупик. Больше ничего. Срок такой же: три-четыре дня. Тут главное знаешь, что обидно, Сергей? – возбудился Кириков. – Ты – представитель власти – должен выслушивать всякую мразь и бессилен что-либо сделать.

– Ты в форме был? – спросил его Друян.

– Нет. И напарник в гражданском. Мы на его личной машине ездили. А если бы и в форме, что это меняло? Если и задержишь, то потом сам в дураках окажешься. Кому и что доказывать? Свидетелей-то нет.

– Номера машин хоть запомнил?

– Запомнил… – усмехнулся Кириков. – Приехал в город, позвонил в ГАИ, чтобы узнать, кому машины принадлежат, а мне отвечают: облисполкому.

– Что-о? – удивленно поднял брови Друян.

– Вот тебе и что. По-моему, это или фальшивые номера, или… не знаю! – обреченно махнул рукой капитан. – Такие вещи у меня в голове не укладываются. Не привык я людей под такими вывесками подозревать. Да, еще одна новость. Майор Усманов телефонограмму передал: Жогин из Самарканда исчез в неизвестном направлении. За городом найдены двое убитых. Оба местные жители и были связаны с кооперативом «Восток». Подозревают Логина, но прямых доказательств против него пока нет. Мой шеф сказал: «Объявят розыск, сам буду искать, нет – на черта он мне нужен. Своих дел хватает… Может, это и не он мусульман пристукнул». Как ты думаешь, Сергей, не вернется он сюда?

– Вообще-то ехать ему больше некуда. А может, его специально и посылали за этим. Если он и вернется, то прямо в больницу, к Патову под крылышко.

– Я тоже так подумал, – согласился с таким выводом капитан. – И хочешь не хочешь, а на всякий случай ждать его там надо. Если он даже кружным путем поехал, все равно вот-вот здесь должен быть.

Друзья замолчали, обдумывая услышанные друг от друга новости. Жена Друяна, воспользовавшись паузой в разговоре, вошла в комнату и сердито сказала:

– Или идите сейчас же кушать, или я убираю все со стола. Дня им не хватает: все обсуждают и обсуждают… И главное – что бесит: ведь вы искренне думаете, что полезное дело делаете?

– А по-твоему, – нет? – возмутился Друян.

– Если вы его действительно делаете, почему преступность растет? – спросила Зоя, глядя на друзей невинным взглядом.

Наблюдая, как мужчины с аппетитом расправляются с варениками, она спросила у Кирикова:

– Денис, а тебе не кажется, что пора жениться? Не надоело еще в общежитии жить?

– Еще как надоело, Зоя. Шестой год уже там толкусь. Как после училища поселился, так и застрял.

– Так в чем дело? Девушку не подыщешь или ждешь пока майор скую звезду получишь?

– Ни то, ни другое, – подцепил на вилку очередной вареник капитан. – Тут проблема другая: для того, чтобы жениться, – квартира нужна, а чтоб квартиру получить – надо семью иметь. Вот такая шарада! – зло закончил он.

– Ну, теперь ты ее можешь решить за три дня, – подмигнул ему Друян. – Было бы желание.

– Это будет зависеть от того, купишь ты себе шахматный столик или нет, – огрызнулся капитан.

– Какой столик? – спросила Зоя, с недоумением посматривая то на мужа, то на гостя.

– Не обращай внимания, – улыбнулся Сергей Викторович, – он шутит.

– Шутки у вас какие-то, – обиженно сказала Зоя, понимая, что от нее что-то скрывают.

– Милицейские! – расхохотался Денис Николаевич.

Три дня не такой уж и большой срок, если даже с нетерпением ждешь его окончания. Сергей Викторович теперь не заходил после работы в сквер, хотя и понимал, что это не более чем наивная попытка избежать нежелательной встречи с посланцами преступной группы. Если у них возникнет нужда, то они, без сомнения, сумеют так выбрать удобное место и время, что от разговора невозможно будет уйти. Смогли же они средь белого дня остановить на оживленной магистрали машину капитана Кирикова и сказать ему все, что им было нужно. Версия о том, что они его заранее поджидали там, отпадает: никто не знал, поедет он в тот день к ресторану или нет. Да и сам ресторан был закрыт, а на стоянке возле него только одно случайно завернувшее туда такси.

«Случайное ли? – подумал Друян. – Шофер же сам проговорился, что табличка на дверях висит не первый день. Значит, его кто-то нанял постоянно там дежурить! – пришел он к выводу. – Таксист и «Волги» вызвал по рации, когда Кириков туда приехал. Вот только навряд ли они из гаража облисполкома, – усомнился Сергей Викторович. – И по времени они не успели бы туда доехать от города. Значит, были где-то неподалеку. А номера скорее всего фальшивые… А может, кто-нибудь из этой группы работает в облисполкоме? Там же отделов уйма… А с рацией… Может, и не таксист вызывал, а кто-нибудь из этой компании заперся изнутри и наблюдал. Дожили: бандиты с рациями работают!»

И еще одолевали тревожные мысли о семье. Зловещая фраза незнакомца, сказавшего ему в сквере: «А у вас, к тому же, растет сын…» – не давала покоя ни днем, ни ночью. Отправить Зою с Кириллом куда-нибудь подальше из города, к своим или ее родным, прежде чем истекут отпущенные ему три дня – он уже не успеет. Можно, конечно, нажать, чтобы ей без обычных проволочек дали отпуск, но тогда она сама, встревоженная этой поспешностью, взбунтуется и никуда не поедет. Тут и думать нечего… Единственное, что Друян смог сделать, – это уходить несколько раньше с работы и торопливо, пересаживаясь с трамвая на трамвай, успевать в детсадик к концу рабочего дня, когда родители начинали приходить за детьми. Он забирал сразу обоих – сына и жену – благо парикмахерская, в которой работала Зоя, находилась невдалеке от детсада. Но жену все же предупредил, чтобы она брала отпуск. «Я должен вот-вот освободиться, – врал он ей, не смотря в лицо, – все уже согласовано. Кое-какие мелочи подчищу, и – все».

А в глубине души надеялся на то, что возможная беда пройдет стороной, не затронув его семью своим черным крылом. Не могут же они сразу, вот так, причинить зло невинному человеку? Тем более – ребенку! Но здравый смысл подсказывал: «Могут!» Оставалось надеяться на то, что к нему обратятся еще раз, назначат новый срок, а тем временем Зоя и Кирилл уже будут далеко.

Рабочий день перевалил на вторую половину, когда какой-то незнакомый голос сообщил Друяну по телефону, что возлемонастыря найден труп молодого мужчины.

– Вы ошиблись номером: это не мой район, – спокойно ответил Сергей Викторович. – И анонимные звонки…

– Правильно, район не ваш, – согласился с ним неизвестный

собеседник, – убитый интересует именно вас. Особенно его пистолет…

– Какой пистолет? – спросил Друян, но незнакомец уже повесил трубку. Сергей Викторович тут же набрал номер капитана Кирикова.

– Я уже знаю эту новость, – ответил Денис Николаевич, выслушав следователя. – Несколько минут назад и мне об этом сообщили… Я сейчас подъеду к тебе, и проскочим на моей машине туда. Наш рай он – не наш, все равно нужно посмотреть, что за сюрприз они нам приготовили. Ты выходи к подъезду, я быстро…

Убитый лежал на спине рядом с глухой монастырской стеной. Одет он был в простенький поношенный костюм коричневого цвета. Ворот

клетчатой рубашки – расстегнут. Голова с упрямым ежиком волос неестественно откинута вбок, почти касаясь плеча. Никаких видимых следов борьбы ни на одежде убитого, ни вокруг него не было. Пострадавший, очевидно, не ожидал нападения, и смерть застала его внезапно. В десятке метров от стены начинался крутой спуск к реке, заросший густым кустарником и одиночными деревьями. Невдалеке стояла милицейская машина и «скорая помощь». Чуть дальше – видавший виды «жигуленок». Обе передние дверцы полуприкрыты.

– А вы сюда какими судьбами? – удивленно спросил Друяна молодой рыжеватый следователь. – Это же не ваш район.

– Нам уже об этом говорили, – огрызнулся Сергей Викторович. – Пистолет у него был? – кивнул он в сторону убитого.

– Еще не обыскивали, – ответил рыжеватый. – Пока что судмедэксперт колдует…

– Если есть, то в нем не хватает двух патронов, – уверенно предсказал Сергей Викторович.

– Может, вы нам заодно подскажете, кто это такой? – язвительно спросил следователь.

– Подскажем, – спокойно ответил Кириков, успевший хорошенько рассмотреть пострадавшего. – Это бывший боксер Анатолий Таран. Последнее время работал грузчиком в гастрономе на Короленко… Только вот почему он один? – задумчиво сказал капитан. – Обычно он всегда с товарищем вместе был…

К группе беседующих подошел судмедэксперт. С трудом стаскивая с рук прилипшие медицинские перчатки, будничным голосом доложил:

– Ножевых или огнестрельных ранений нет. Признаков удушения тоже. Смерть наступила вследствие перелома шейных позвонков после удара тупым продолговатым предметом. Предположительно железным прутом. Окончательный диагноз – после вскрытия. Можете им заниматься: я закончил. Фотограф, кажется, тоже…

– А-а-а… Старые знакомые, – злорадно протянул капитан Кириков, увидев, как из подъехавшей машины, вслед за старшим лейтенантом, выпрыгнул сержант с розыскной собакой. – Песика на прогулку привез? Правильно сделал: погода хорошая, пусть разомнется.

– Вам бы все шутить, товарищ капитан, – сердито проворчал проводник. – Собака не виновата: приедешь на место, а там всегда все затоптано…

– Да и жулье какое-то несознательное пошло, – сочувствующим тоном поддержал его капитан. – Нет чтобы записку оставить, где живет и когда дома будет.

– Ладно, пошли… – пригласил коллег молодой следователь. – Посмотрим, что там у вашего знакомого в карманах. А ты, сержант, проверь со своим псом кустарник на склоне, может, найдешь, чем этого боксера уложили. Искать надо, предположительно, железный прут. Или монтировку… – посмотрел следователь на полуприкрытые дверцы «жигуленка».

Сержант подвел собаку вначале к потрепанным «жигулям» и, открыв полностью дверцы, приказал ей обнюхать сиденья. Затем пес сделал несколько небольших кругов возле лежащего Тарана, и повизгивая от нетерпения, зигзагами пошел вниз по склону. Рыжеватый следователь присел возле пострадавшего на корточки и стал тщательно осматривать его одежду. Начал с брюк. Когда очередь дошла до пиджака, то в одном из его внутренних карманов следователь обнаружил пистолет,

– Ну вот! – удовлетворенно сказал Друян. – Когда в лаборатории вынут магазин, там будет не хватать двух патронов. Пари никто не желает?

– Оружие у него могло быть, но вот насчет того, что он снайпер… – задумчиво сказал капитан, понимая, какие два патрона имеет в виду Друян. – Сергей! – обратился он к нему. – Ты, наверное, оставайся здесь до конца, а я поехал.

– Куда?

– На Короленко… В гастроном, – ответил капитан, направляясь к машине.

Уже захлопывая за собой дверцу, Кириков увидел, как розыскной пес, ощерив зубы, вытаскивает из куртины кустов отполированную до блеска монтировку. И еще заметил еле сдерживаемую торжествующую улыбку на лице сержанта-проводника.

Сейчас Денис Николаевич больше всего боялся опоздать. Ему казалось, что шофер ведет машину недостаточно быстро, а светофоры на перекрестках улиц, как назло, встречают их злорадно подмигивающим красным глазом. Уже двое из трех товарищей-боксеров не выдержали своего последнего раунда – самого жестокого и длинного. И раундом этим оказалась сама жизнь, к схватке с которой их не готовил ни один тренер. И только въехав во двор гастронома, Кириков облегченно вздохнул; у задней двери магазина Витек Галей спокойно разгружал машину с продуктами. «Повезло парню! – подумал капитан. – А может, они его не здесь наметили… Теперь уж дудки: не дам!»

– Где Таран? – спросил капитан Галея, отведя его в сторону от машины с продуктами. – Только не виляй, Витек, – предупредил он его, – времени у меня мало. И ты опять кое-чего не знаешь…

– Уехал в перерыв и до сих пор нету.

– Куда?

– Какой-то мальчишка перед обедом прибегал, сказал, что его на улице ждут. Ну, он и пошел1. Потом вернулся, завел своего «жигуленка» и поехал. Сказал, что ненадолго.

– А кто его ждал?

– Не говорил пацан. Сказал только, что ждут.

– Одного его?

– Одного. А что?

– Отправили твоего дружка вслед за Санькой, вот что! – зло сказал капитан. – А если бы вы прошлый раз не винтили со следователем, а рассказали честно все, что знаете, – жив был бы.

– Опять надо в морг ехать? – спросил побледневший Витек.

– Не надо пока никуда ездить, – делая большие затяжки, ответил капитан. – Мы уже без тебя съездили. А теперь вот что: сейчас ты мне честно расскажешь все, что знаешь. С самого начала! Если не захочешь – я упрашивать не буду: развернусь и уеду. Но помни: очередь твоя! – жестко предупредил Кириков. – Можешь сегодня и домой не дойти. Даже наверняка… Так как?

– Можно, я сяду где-нибудь? – попросил Витек.

– Давай присядем, – согласился Денис Николаевич. – Лучше всего в моей машине, – предложил он, – А шофер пусть пока погуляет.

– А с чего начинать? – спросил Галей, когда они с Кириковым остались в машине вдвоем.

– Начинай с того, почему Саньку «скорая» забрала, – посоветовал Денис Николаевич.

– Ну… один мужик… подзаработать предложил, – с трудом выдавливая слова, начал Галей.

– Как его зовут?

– Григорием Петровичем… Так он Толику сказал. Только я думаю, что врал. Когда мы в последний раз с ним разговаривали, Таран назвал его так, а он стоит, смотрит в сторону, как будто и не к нему обращаются.

– Ладно… С этим потом разберемся, – решил капитан. – Дальше…

Рассказывал Галей трудно и долго, явно принуждая себя говорить только правду. Денис Николаевич больше его не перебивал, решив задать необходимые вопросы после того, как Витек расскажет все, что знал.

– А как тот парень выглядел, который к вам возле монастыря с водкой подсел? – спросил Кириков, когда Витек окончил свой рассказ.

– Леха, что ли? – уточнил Галей.

– А его Лехой звали?

– Так он сказал. Ну как выглядел… Длинный такой… волос светлый. И руки все в наколках.

– А вот милиционера, который с санитарами Саньку забирал, ты мог бы узнать?

– Запросто! – не задумываясь, ответил Витек. – Он мне даже приснился как-то.

– Ты же под аркой стоял, а оттуда до крыльца подъезда… – усомнился капитан…

– Отлично запомнил, – вновь заверил его Галей. – Зрение у меня хорошее. Память тоже.

– А деньги, которые вам этот Леха дал, вы поделили?

– Не-а… Они у Толика в гараже спрятаны. Он говорил: «Узнаем, где Саньку похоронили, поставим памятник дорогой, ограду». Он хотел, чтоб его из камня высекли. В боксерской стойке…

– А пистолет у Тарана был?

– Пистоле-ет? – округлил глаза Витек. – А зачем он ему? Мы, если что… – сжал жилистый кулак Галей, – и так сдачи любому могли дать.

– Могли… а не дали, – укоризненно сказал капитан. – Ну ладно. Позже подробней поговорим. А сейчас поедем.

– В тюрьму? – упавшим голосом спросил Витек.

– Да нет. Ты туда не торопись, – невесело улыбнулся капитан. – Туда всегда успеть можно. Труднее – оттуда. Найду я, куда тебя поместить пока… Не номер «люкс», правда, но спать будешь спокойно и один.

– У меня к вам просьба есть, – сказал Галей, когда Кириков приоткрыл дверцу машины, чтобы позвать шофера.

– Какая?

– Позвоните матери на работу, чтоб она меня к ужину не ждала. Она на почте работает.

– А ты сам позвони, – посоветовал капитан.

– А что ей сказать?

– Ну… скажи, что уезжаешь в командировку за продуктами в другой город, дня на три-четыре. В этом духе… А я пока заведующую предупрежу: если ее кто-нибудь спрашивать будет, чтоб она то же самое говорила. Дома тебе, Витек, нельзя быть, – доверительно сказал капитан, – они тебя и там найдут.

– Вы не бойтесь, я не убегу через другой выход, – заверил Галей капитана, выходя из машины. – Или давайте вместе пойдем.

– Зачем… Я верю тебе. Ты куришь?

– Да…

– На сигарету, покури сначала, успокойся, а потом звони матери, – посоветовал Денис Николаевич,

Такое чувство обиды Друян испытывал только в детстве, когда в его присутствии кто-нибудь из взрослых нагло врал, и все окружающие знали, что он говорит неправду, но делали вид, что верят ему, так как не могли уличить его во лжи. Или не хотели. И горечь от сознания того, что тебя заведомо считают человеком, которому можно и даже нужно лгать, вызывала в душе у Друяна злость на самого себя, на свое собственное бессилие, а затем эта злость, круто замешанная на обиде, перерастала в ненависть к тому, кто считал его глупее себя.

В данной ситуации все обстояло именно так: и он и Денис были уверены в том, что Патов, Шуртов и Жогин причастны к убийству бывшего боксера Любченко и алкоголика Баркова. Но уверенность не доказательство, и, основываясь на ней, никто ордера на арест не подпишет. Нужно что-то более весомое… Косвенным доказательством их правоты служил тот факт, что им предлагали взятку. Но на него никто не хотел обращать внимания. Кто конкретно предлагал? И где свидетели? О том, чтобы произвести обыск в больнице и допросить Патова, лучше не заикаться. Был уже разговор на эту тему…

– Вы что, с ума сошли со своим другом? – возмутился прокурор. – Человек с такими связями… На виду у всего города… Это ж вам не бомжа какого-нибудь забирать. Вот вернется человек из отпуска, сам побеседую с ним. Уверен, что он ни к чему грязному не причастен. Его такие люди знают…

С тем Друян и ушел. А события разворачивались не в их с Денисом пользу. Убийство Тарана, у которого в кармане обнаружили пистолет, играло на руку тем неизвестным, которые хотели поскорее закрыть дело о гибели директора магазина. Ведь в пистолете действительно не хватало двух патронов, а баллистическая экспертиза подтвердила, что Валерий Борисович и его телохранитель убиты именно из этого оружия. Кого же еще искать, если предполагаемый убийца сам мертв? И версия готова: Таран убил директора магазина, мстя за своего товарища Любченко, а затем и сам был убит. Кем – это уже другой вопрос. «Чисто все-таки работают! – мысленно отметил Друян. – Здесь нам уже зацепиться за что-нибудь трудно, а дело с гибелью Тарана они как-нибудь постараются направить в нужное для себя русло. Это уже не в нашем районе… Ну что ж… Пойти к начальству, что ли, изложить еще раз свои соображения, а там что хотят, то пусть и делают, – подумал Сергей Викторович. – Может, вообще уйду из прокуратуры».

– Вы напрасно все так близко принимаете к сердцу, Сергей Викторович, – укоризненно заметил прокурор, выслушав Друяна. – Мы уже беседуем с вами на эту тему не в первый раз. Зачем вы стараетесь взять на себя какую-то несуществующую вину? В чем она? Следствие вы вели профессионально грамотно, отрабатывали несколько версий, выходили на нужных людей, но… – улыбнулся прокурор, – судьба обошла вас по кривой. Чем-то вы ей не угодили. Шучу, конечно, – посерьезнел он, – но судите сами: вы приезжаете в психиатрическую больницу, а бывшего боксера уже нет в живых. Ночью убивают в пьяной драке Баркова, хотя я лично в ценности этого свидетеля сильно сомневаюсь. И уж совсем как насмешка – убийство Тарана, у которого находят злополучный пистолет. Ну тут все понятно: блатные сводили между собой счеты.

– А почему же они не забрали у него оружие? – мрачно спросил Друян. – Для блатного пистолет – дороже денег.

– Торопились, наверное, – равнодушно пожал плечами прокурор. – Или помешал кто-нибудь. Может, тот, кто звонил вам. Это уж пусть товарищи из другого района выясняют. А у нас с вами забот хватает. Буду я еще голову над этим ломать. Есть на пистолете отпечатки пальцев Тарана?

– Есть, – неохотно подтвердил Друян.

– Из этого пистолета убит директор и его посетитель? – продолжал наседать прокурор.

– Из этого. Только вот…

– Только – что? – сузил глаза хозяин кабинета.

– Существуют еще данные трассологической экспертизы… А согласно им, Тарану следовало бы быть чуть ли не на полметра выше его роста.

– Че-пу-ха! – отмахнулся прокурор от этого факта. – Где гарантия, что их выводы безошибочны? Тут достаточно ошибки при замере входного пулевого отверстия на миллиметр, и все расчеты можно послать к чертям! Мы – после убийства Тарана – можем в этом деле поставить точку. Так что передайте все документы по этому делу стажеру… как его?

– Игнатенко, – подсказал Сергей Викторович.

– Передай ему дело, – перешел на дружеский тон прокурор, – он все доведет до ума. Я ему подскажу, что надо сделать. Для него это будет хорошая практика. А сам иди спокойно в отпуск, – добро душно улыбнулся прокурор, – а то Зоя Александровна, наверное, уже проклинает меня за то, что не даю ее мужу отдохнуть.

– Понятно. А вы, Андрей Иванович, в шахматы не играете? Не любитель? – задал вдруг Друян неожиданный вопрос.

– А что? – прищурился прокурор.

– Просто спросил.

– Да нет… Просто ты не спрашиваешь. Я с тобой не первый годработаю. И тебе тоже привычки своего начальства пора знать. Но раз спросил, отвечу: с умным партнером всегда рад партию сыграть. С ним не проиграешь: в крайнем случае он постарается свести партию вничью. Чтобы никому не было обидно. А вообще… Я вижу, вы с Кириковым лезете напролом. Благоразумные люди так не поступают! – неожиданно взорвался прокурор. – Сами в беду лезете, и меня тащите! И раз уж речь пошла о шахматах, придется вам один этюд показать.

Прокурор поднял трубку телефона и стал набирать номер. По его обращению Друян понял, что он разговаривает с капитаном Кириковым.

– Да, подъезжайте ко мне, я вам с вашим другом хочу кое-что показать. Новости есть? Ну вот и расскажешь потом, – предложил прокурор. – А может, после этого и не захочешь рассказывать. У вас с Друяном, что ни день, то новости, – положил трубку Андрей Иванович.

Посидел молча, бездумно глядя на лежавшие перед ним бумаги, потер ладонью большой красивый лоб, и, устало махнув рукой, сказал:

– Иди, Сергей Викторович, встречай своего приятеля, а я скоро освобожусь, и проедем в одно место.

Капитан Кириков приехал неожиданно быстро. Вид у него был возбужденно-радостный, движения порывистые. Левое ухо рассечено и сильно опухло, на лбу – ссадина.

– Что это у тебя вид такой, – удивился Друян, – будто ты водки стакана два врезал?

– Еще не врезал, но в конце дня обязательно причащусь! – пообещал капитан. – Придется опять к тебе в гости идти: у меня в общежитии такой праздник грех отмечать. – И, уже не в силах больше сдерживать себя, сообщил: – Жогина я взял, Сергей!

– Врешь! – привстал со стула Друян.

– Взял… Еще бы немного – и снял засаду. А он сегодня к утру пришел, голубчик. В логово потянуло… Отстреливаться хотел, гад! Но не успел… Нервничал, наверное, а может, просто испугался. Не ожидал нас там увидеть. Мы его возле гаража взяли… Я так рассудил: всю территорию больницы оцепить – у меня людей не хватит. А он может в любом месте ограду перелезть. Кругом лес, откуда удобнее, оттуда и подходи. Сразу в больницу, думаю, не пойдет: осмотрится сначала. Да и закрыто все ночью, стучать не будет. А гараж ему – как родной угол, он ведь все время с машиной был занят. Ну, на всякий случай, сержанта с его Алтаем взял.

– А кто это? – не понял Друян.

– Да пес его, который монтировку нашел.

– А-а-а…

– Ну ты знаешь, он здорово помог, а так бы Жогин кого-нибудь из нас продырявить успел бы… Ухо вот рассадил, подлец, – пожаловался капитан. – Ну хрен с ним – заживет.

– Допрашивал ты его?

– А как же? – даже удивился такому вопросу Денис Николаевич. – Сразу, по-горячему… Молчал долго. Потом попросил: дай, говорит, отдохнуть. Дудки. Думаю, – «отдохнуть». А я отдыхал все это время? Переодел его в форму старшего лейтенанта, посадил рядом с ним еще трех в форме и погоны им такие же… А потом пригласил понятых и приказал привести Галея.

– А где ты его прячешь? – усмехнулся Друян.

– Да там у нас каморка отдельная есть… Отсыпается… Да-а… Галей как вошел, на остальных даже не взглянул, а сразу на Жогина указал: «Вот этот, говорит, Саньку с санитарами забирал». А тот ему в ответ: «Жалко, говорит, что и тебя вместе с ним не прихватил. Сейчас бы ты уже не вякал». Ну, а после этого он обмяк как-то и говорит: «Я – пешка. Делал, что приказывали, но чужих «мокрух» брать на себя не буду! Тут я чист. Патов постарается все свалить на других. Ему, конечно, веры больше… И голыми руками, капитан, ты его не возьмешь. А я рядом с ним к стенке становиться не хочу. Его в последний момент в сторону отведут, а меня шлепнут. У него где-то в больнице тайники есть с каракулем и валютой. Найдешь – припрешь его, как горбатого к стенке, а нет – вывернется. Связи у него те еще!»

– А санитаров ты тоже задержал? – спросил Друян.

– Нет… Хочу их взять вместе с Патовым. Они же еще не знают, что я Жогина задержал, так что накрою их внезапно. Оставил там в лесу на всякий случай пару человек.

– А Патов приехал?

– В больнице и дома не появлялся. А должен уже приехать: завтра у него отпуск кончается. Я и ребят уже своих сюда прихватил, – сообщил Денис. – Сидят в машине ждут. Прямо отсюда поеду в больницу и возле его дома людей оставлю. Пусть попробует теперь твой шеф отказать мне в ордере! – зло сказал Кириков, имея в виду прокурора. – Помнишь, сотрудница из конторы артели говорила, что Шуртов звонил какому-то Виктору? Это он Патову звонил. Вот, и того друга надо брать разом. Куда ты звонишь? – спросил он Друяна, увидев, что тот снял трубку телефона.

– Зое, – ответил следователь. – Предупредить надо, что задержусь, наверное.

– А-а-а… – облегченно вздохнул Денис. – Я думал, своему шефу.

Машина прокурора вырвалась из сутолоки огромного города, пронеслась по мосту через реку и стала набирать скорость нэ широкой ленте загородного шоссе. Следом за ней, в некотором отдалении, катил темно-зеленый «уазик».

– Догадываетесь, куда я вас везу на экскурсию? – обернулся

к Друяну и Кирикову с переднего сиденья прокурор.

– Нет, – ответил капитан.

– А должен бы догадаться, – с укоризной сказал прокурор, – не раз по этой дороге ездил.

– В ресторан «Уют»? – высказал предположение Денис Николаевич. – Откуда вы знаете, что я туда ездил?

– Кто-то говорил между делом, – ушел от прямого ответа Андрей Иванович.

– Мы без денег, – шутливо сказал капитан. – Придется вам платить за всех. В кредит, по-моему, там не отпускают.

– Платить не придется никому, – успокоил их прокурор. – Все столики будут заняты.

– В будний день и в это время? – усомнился капитан.

– Для кого будни, а кому праздник, – загадочно ответил Андрей Иванович.

Машину остановили, не доезжая до автостоянки, хотя там и было еще несколько свободных мест. «Уазик» остановился рядом.

– А это чья машина? – раздраженно спросил прокурор.

– Моя.

– Зачем?

– Так… Ребят своих прихватил на всякий случай. Чтобы взятку без свидетелей не предложили.

Андрей Иванович помолчал, гася раздражение, а затем предупредил:

– Мы здесь долго не будем… Покажу вам кое-что и поедем.

Из машины было видно, что на дверях ресторана висит какая-то табличка, а за зеркальными стеклами неподвижно застыли две фигуры.

– Что у них: опять санитарный день или комиссия Минздрава? – с недоумением спросил капитан, мельком посмотрев на многочисленные машины.

– А ты пройди, узнай, – с какой-то нехорошей усмешкой посоветовал прокурор.

– Раз уж приехали, придется узнать, – открыл дверцу машины Денис Николаевич.

– «Ресторан закрыт на спецобслуживание», – прочел капитан надпись на табличке, когда подошел к дверям. На этот раз администрация ресторана извинений не просила. Он перевел взгляд на тех, что стояли за зеркальным стеклом и не смог сдержать удивления: рядом с осанистым швейцаром, лениво разглядывая капитана, стоял… рецидивист Дуплет. Но не тот уголовник с развязно-наглыми манерами, которого он видел после выхода из колонии, а чисто выбритый, в дорогом костюме в тонкую полоску и с модным галстуком в воротнике голубой рубашки. Кириков потянул на себя дверь и вошел в холл ресторана.

– А ты здесь какими судьбами, Дуплет? – спросил он рецидивиста.

– Кого вы спрашиваете? – спокойно осведомился тот и даже огляделся вокруг с наигранным недоумением.

– Тебя, голубчик, тебя, – с ласковой издевкой уточнил капитан.

– Был Дуплет, да весь вышел, – холодно ответил напарник швейцара. – Умер Дуплет… Остался Алексей Дмитриевич. С паспортом и пропиской! Понял, начальник? А вот что ты здесь делаешь? – нагло спросил он у капитана. – Если есть пригласительный – проходи, а нет – отваливай. Там, – кивнул он в сторону зала, – такие тузы сидят, что разговаривать с тобой, как я, не будут. Ну, есть пригласительный?

Из-за плотно закрытых дверей слышалась приглушенная музыка и неясный гул многочисленных голосов. Кириков скользнул взглядом по татуированным кистям рук Дуплета и, сдерживая себя, молча вышел. «Длинный такой… – вспомнил он рассказ Галея, – волос светлый. И руки все в наколках. Сейчас я тебе принесу пригласительный!» – зло думал капитан, шагая к машине.

– Ну, узнал? – насмешливо спросил его прокурор. И, не ожидая ответа, пояснил: – Свадьбу сегодня здесь празднуют. Ваш хороший знакомый женится… Главврач Патов. На солистке ресторана. Вот так-то! – почему-то вздохнул прокурор.

– А когда же он приехал? – удивился Друян.

– Несколько дней тому назад. За городом жил, на ее даче.

– И вы молчали? – с нотками враждебности удивленно спросил Друян.

– Да я и сам только сегодня утром об этом узнал, – пояснил прокурор,

– А вас случайно сюда не пригласили? – злорадно спросил капитан. – Откуда вы узнали об этом торжестве?

– Зря злишься, Денис, – спокойно ответил прокурор. – Вы с Сергеем, наверное, думаете, что я, кроме служебных бумаг, ничем не интересуюсь? Или… что я куплен на корню, – с горечью продолжил он. – Рангом я не вышел, чтобы меня сюда приглашали. Ты хоть и в уголовном розыске работаешь, а главного не заметил. Посмотри на стоянку внимательнее…

Друян и Кириков дружно повернули головы в сторону автостоянки и только сейчас заметили, что многие машины имеют номера с многозначительными нулями. Среди них были и те две «Волги», которые несколько дней назад блокировали капитана на загородном шоссе.

– Ну что: насмотрелись? – глядя им поочередно в глаза, жестко спросил прокурор: – Так как; нужна вам санкция на чей-нибудь арест? – Не ожидая ответа, продолжил: – А рангом для этого веселья я не вышел потому, что смолоду был таким же горячим, как вы.

– Я понимаю вас, Андрей Иванович, – глухо сказал Кириков, открывая дверцу машины, – но… возвращайтесь в город сами. Там и поговорим об ордерах. Мы ведь тоже вам кое о чем не сказали. Жогина я сегодня взял! И он уже дал показания против Патова. Про Самарканд я еще его не спрашивал. Некогда было. Так что… Мне сейчас нужно задержать несколько человек. Иначе я их потом буду ловить по всему Союзу.

Из-за тонкой обшивки стоявшего рядом «уазика» слышалось нетерпеливое повизгивание Алтая.

– Ты остаешься? – капитан решительно распахнул дверцу машины, резко повернулся к Сергею. – Или со мной?..

Александр КУЛЕШОВ Рейс продолжается

Глава I. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ ДЖОНА ЛЕРУА

У меня английское имя Джон, французская фамилия Леруа, я родился в Бельгии, и среди моих родителей, бабушек, дедушек и прадедушек, насколько я знаю, не было двух человек одной национальности. Наследственность сказалась: моя первая жена была марокканка, вторая — итальянка, третья… Впрочем, третьей еще нет, но если будет (в чем я сомневаюсь), то наверняка эскимоской или папуаской. Люблю экзотику. Но еще больше мой город с его прохладными сиреневыми рассветами, знойными золотистыми днями и шумными, пестрыми от бесчисленных электрических реклам вечерами.

Однако больше всего я люблю себя. И, ради бога, не говорите, что это нехорошо, что я эгоист. Что такое эгоист? Это человек, который делает все для себя, а не для меня. Так вот, можете меня обвинять в чем хотите, только не в эгоизме, потому что я все делаю именно для себя.

Конечно, вы можете пожать плечами и даже фыркнуть — каким, мол, образом такой себялюбец и эгоист, каким я себя расписываю, может работать в полиции, да еще в отделе по борьбе с воздушным терроризмом, где в любую минуту надо быть готовым пожертвовать собой ради спасения невинных людей, где смертельный риск — повседневность!

И тем не менее это так. Почему?

Ну, во-первых, нам здорово платят. Ничего не скажешь. Оговорюсь: набивать карман за счет бескорыстных родственников и других подарков от преследуемых мною преступников, как это делают мои коллеги из отделов по борьбе с проституцией, торговлей наркотиками, по соблюдению правил торговли и т. д. и т. п., не приходится. Что-то я не слышал, чтобы похитившие лайнер террористы давали взятки оказавшимся в их руках агентам воздушной безопасности.

Зато часто ли такое происходит?

Конечно, самолеты сейчас угоняют во всем мире пачками — по нескольку штук в месяц, и на борту каждого, заметьте, по сотне, а то и две пассажиров. Но автомобилей пока утоняют все же больше. И мои коллеги из отдела по розыску угнанных машин буквально с ног сбиваются. А я вот год работаю в своем отделе и столкнуться грудь грудью с воздушными пиратами еще не довелось. А звучит красиво — отдел по борьбе с воздушным терроризмом! Мои подружки, а им нет числа, прямо глаза закатывают от ужаса и волнения, когда я им небрежно сообщаю, кто я. И засыпают вопросами — как я не боюсь, да сколько раз рисковал жизнью, скольких террористов поймал, ну и всякую другую ерунду, которую могут спрашивать только женщины. Не могу же я разочаровывать их — и, уж будьте спокойны, не скуплюсь на всякие жуткие истории. Если бы все мои случайные подруги как-нибудь собрались вместе и подытожили мои рассказы, то получилось бы, что уже давно не только наш, но и вообще весь мировой гражданский воздушный флот находился в руках террористов, не будь меня — Джона Леруа.

Конечно, всякая медаль имеет свою оборотную сторону. Заставляют тренироваться. И еще как! Семь потов сойдет. Но я парень здоровый — у меня «черный пояс» — третий дан по дзю-до, второй дан по каратэ, я был чемпионом города по боксу и не последний в саватте. Рост — сто девяносто, вес — девяносто пять. А стреляю из пистолетов любых марок, как цирковой артист. Кстати, когда закончил службу в армии, я два года выступал в цирке, правда, не как стрелок, а как гимнаст. Паршивая работа!

Хорошо, что взяли в полицию. В первый день начальник мне прямо сказал:

— Физические данные, подготовка — лучше не сыщешь, а вот по части нравственности тебе до ангелов далековато.

Я говорю:

— Так ведь самолетами придется летать, не крылышками помахивать.

— Ах, ты к тому же и остряк, — говорит начальник и отпускает.

И вот я начал летать. Такая служба. Летать, а в случае, если захватят лайнер, погрозить гадким мальчикам пальцем и поставить их в угол. Между тем гадкие мальчики, насколько я знаю по рассказам коллег, бывших в деле, по газетам и закрытым сводкам, шуток не понимают, они начисто лишены чувства юмора, а заодно чувства милосердия. И стараются таких, как мы, мешающих им работать, отправить туда, где я вопреки мнению моего начальника как раз могу очень быстро превратиться в ангелочка.

Ну да ладно, есть среди моих коллег потери, но я-то жив, а это главное.

И я спокойно живу и жить даю другим. Тренировки, дежурства, полеты, а в свободное время — девочки. Я никогда не курил, пью только после шести вечера, да и то мало и не на работе. А вот девочки! Люблю я их! И они меня…

Такая жизнь. Поняли? Усвоили?

А теперь я вам скажу кое-что, чему вы с первой попытки наверняка не поверите. Да, да. За год, что прослужил в отделе по борьбе с воздушным терроризмом, я с воздушными преступниками только на газетных страницах да на киноэкране и встречался. Но не успел перейти в другой отдел, как чуть не сразу же встретился! Да как еще?! Так, что еле ноги унес. Ох…

Расскажу.

Вызывает меня начальник и спрашивает:

— Леруа, сколько было пассажиров в этом рейсе?

— Каком? — спрашиваю.

— Из которого ты только что вернулся.

— Не знаю, человек сто пятьдесят, — пожимаю плечами.

— А точнее?

Молчу.

— А кто сидел перед тобой?

— Старик какой-то, — мямлю, — наверное, бизнесмен.

— Бизнесмен? Старик? — хмыкает начальник. — Это был чемпион Аргентины по плаванию. Ну, а сзади?

Молчу.

— Не знаешь, — констатирует начальник. — Отвечу, почему. Потому что, кроме своей соседки, ты вообще ничего не видел. Тихо! Тихо! Тихо! Не оправдывайся. А то я напомню, чем вы занимались над океаном, когда выключили свет. Словом, так: не годишься ты для нашей работы, не только из-за этого последнего рейса, а вообще, я давно к тебе присматриваюсь. Но терять тебя тоже неохота — ты же голыми руками с двумя быками справишься…

— Быки самолеты не угоняют, — ворчу.

— Все остришь. Словом, так: переходишь в отдел по борьбе с контрабандой наркотиками. Я давно договорился, а сейчас они торопят — есть срочное дело и как раз для тебя. Желаю удачи.

Нет, мой начальник никогда не отличался сентиментальностью. Выкинул, как окурок. Все-таки год я у него прослужил, хоть бы теплое слово сказал.

Через два дня начал работать на новом месте, у нового начальника.

Проработал три месяца. Сначала служба мне понравилась — ошиваешься по ресторанам, барам, приглядываешься, кое за кем послеживаешь, кое-кого прихватываешь. Наркоманы, думаю, народ неопасный — как тряпки, бессильные, ничего не соображают, дохляки.

Черта с два оказалось! Взяли одного, продержали в участке, а с ним такое творится! Орет, бьется головой о стену, кусается, царапается — пришло время колоться, а порции-то нет, в участке сидит. Наркоманы — люди конченные. Злейшему врагу их судьбы не пожелаю, за секунды радости — годы мучений, а потом все равно смерть, да какая…

Словом, вытащили того парня на допрос: скажешь, где брал, отпустим. Молчит. То ли не знает, то ли боится. И вдруг как прыгнет, вырвал у сержанта пистолет. «Дайте порцию! — орет, — а то всех убью». Пока сержант делал вид, что ищет шприц, я на парня бросился, скрутить хотел. Ну, дохляк, полсотни килограммов, небось, весит. Куда ему против меня. Ох, друзья мои! Откуда у него столько силы и злости. Все мои дзю-до, каратэ, саватта потребовались, чтобы с ним справиться. Чуть глаз не потерял. Царапины на лбу месяц заживали. Вот вам и дохляк. Но все же скрутил. В камеру бросил. Он там ночью себе вены перегрыз — не выдержал.

И пошло, и пошло. Выследили мы группу переправщиков, заманили в засаду, а как пошли брать, так такая стрельба началась, куда там война! Машина у них оказалась бронированная, стекла пуленепробиваемые, стреляют из автоматов, из ручных пулеметов, гранаты слезоточивые и осколочные между прочим тоже бросают. Как жив остался — до сих пор не понимаю. Все же мы их всех прихлопнули, а когда увидели, что у них в машине было — поняли, в чем дело: на три миллиона! Три миллиона! За такие деньги не то, что полдюжины полицейских, а и родную мать можно на тот свет отправить.

И что интересно. Если бы мы их живьем взяли — считай, каждый по двадцать лет, не меньше схватил. А когда их главаря, того, кому все эти порции принадлежали, ну, на кого они работали, судили, — он из суда на своем, тоже, небось, бронированном, «кадиллаке» спокойненько укатил. Оказывается, нет доказательств его вины! Нет, и все тут. Там столько адвокатов собралось, что их разве переспоришь.

Да, в этом отделе нашему брату полицейскому можно в карман, будь здоров сколько положить. Торговцы наркотиками — это тебе не террористы, они люди щедрые, а главное, есть чем платить. На адвокатов, судей, таможенников, полицейских тысячи потратят, а миллионы сохранят.

А вот как жизнь сохранишь? С главными заправилами начальство имеет дело, не наш брат-рядовой. Мы больше с мелюзгой — «пушерами», пареправщиками, клиентами, словом, с теми, кто за своих хозяев лет на двадцать за решетку усаживается. Им это не нравится, и они сопротивляются. Да так, что нам, рядовым агентам, на всю жизнь приходится иной раз в могилу попадать. Эх, обратно бы к моим тихим террористам!

Вот так служу на новом месте. Зарплата меньше, заработки больше, спокойствия меньше, опасности больше. Пойти что ли в цирк?

И тут вызывает меня начальник новый и говорит:

— Получай очередное задание. Эту четверку Рокко помнишь? По нашим сведениям, они деньги получили, получили заказы, образцы переработки и возвращаются в Токио. С посадкой в Москве. Рейс 321. Они тебя не знают. А японцы не знают их. Мы, конечно, сообщили приметы. Да подстраховаться не мешает. Так что полетишь в том же самолете, в Токио укажешь нашим японским коллегам. Они их брать не будут, будут выявлять связи. Может, наконец, поймают ту шайку. Они за ней год уже охотятся, да все без толку. Теперь повезло, мы на них вышли. Так что поможем, японцы народ обязательный, приведется — отплатят. Вот билет, вот деньги, документы, в аэропорту предупреждены, оружие тебе незаметно передадут после контрольного пункта. А так пойдешь со всеми пассажирами, понял? Чтобы ничем не выделялся. Эти переправщики — народ дошлый, у них прямо радары на лбу, опасность чуют за сто километров. Все ясно?

— Все, — говорю.

Приехал в аэропорт.

Я люблю большие аэропорты. И суету в них люблю. Все эти тысячи пассажиров, что спешат или, наоборот, терпеливо ждут объявления рейса.

Многие пассажиры и не знают, что пока чемоданы доберутся до самолета, их обнюхают в поисках наркотиков собаки, просветят в поисках оружия рентгеновские установки, проверят электронные щупы. А когда поток пассажиров вывалится из автобуса у трапа самолета, каждый должен будет указать свой чемодан, и только тогда его погрузят. Это для того, чтобы кто-нибудь не сдал в багаж чемодан с бомбой внутри, а сам, выкинув зарегистрированный билет в корзинку, не отправился спокойно домой в ожидании радостного сообщения: самолет взорвался в воздухе вместе с его любимой бабушкой (теткой, женой, тещей). Бабушкой, которую он только что в аэродромном автомате застраховал на миллион!

Такие «невинные» шутки одно время были очень популярны в Соединенных Штатах.

Ревут самолетные двигатели. И с прогулочных галерей насколько хватает глаз предстают перед тобой взлетное поле, рулежные дорожки, по которым, взлетая или садясь, проносятся сверхзвуковые лайнеры, колоссальные аэробусы и «Боинги-747», ДС-8, «Боинги» поменьше, изящные ИЛы, уютные «Каравеллы», самолеты всех цветов, конструкций, размеров с опознавательными знаками авиакомпаний всех стран — синий конек «Эрфранс», красный флаг «Аэрофлота», три короны «САС», голубой зигзаг «Сабены», птичий силуэт «Люфтганзы»…

Остэвляю машину на трехдневной стоянке — моя командировка наверняка больше не продлится.

Эх если б я знал!

Но все по порядку. Итак, оставляю машину, иду в аэропорт и становлюсь в очередь регистрировать билет. У всех двадцати пяти стоек народ, но у нашей больше всех, я не тороплюсь, высматриваю своих «подопечных». Они наверняка явятся последними.

Действительно, очередь почти растаяла, когда они появляются. Я их сразу узнаю — по приметам, по съемкам скрытой камерой, которые нам прокручивали в отделе, наконец, раза два мне довелось их увидеть во время слежки.

Они изображают две супружеские пары, отправляющиеся в веселую туристическую поездку в Страну восходящего солнца. Мужчинам лет по тридцать — тридцать пять, женщины лет на десять моложе. Мужчины видные, рослые, солидно, но неброско одетые. За темными очками скрывают глаза и хорошо делают. Столкнешься с таким взглядом — надолго сон потеряешь. Я-то про них кое-что знаю — вон у того с небольшим шрамом возле уха полдюжины покойников на совести. Убийца, был замешан в грабежах, в рэкете, но ни разу не сидел — ловкач. Теперь вот переправляет наркотики — выгодней. А может, отдыхает, набирается сил перед более важным делом. Второй тоже здоровый парень, бывший боксер — нос сломан, скулы побиты, на бровях следы цапок. Ему лучше в руки не попадаться. Боссы наркотического бизнеса знают, кому доверять свои интересы. Эти двое цепные псы — будь здоров!

С ними их «жены».

Посмотришь со стороны — две молодоженки, влюбленные в своих мужей; хоть и современного вида, но вполне добропорядочные. Недавно сыграли свадьбу (разумеется, с благословения родителей) и вот едут в эдакое коллективное свадебное путешествие, — подумают с умилением другие пассажиры.

Черта с два! По нашим досье я хорошо знаю этих двух добропорядочных гадюк. Та, что постарше, хоть ей и нет двадцати пяти, Белинда (а, может, у нее другое настоящее имя, но за ней их столько числится, что, право же, все равно, как ее называть, она, небось, и сама забыла) — тоже имеет на своем счету убийство, два ограбления, три года тюрьмы и еще полдюжины украшающих ее биографию подобных деталей. В наркотическом бизнесе, по-моему, с пеленок, и сама колется. Так что знает, что к чему.

Другая моложе, совсем девчонка, только начинает. На нее в досье ничего пока нет, но известно, что она дочь богатых родителей, с образованием, но с дурацким характером — хочет быть самостоятельной. Своего добилась — ушла от папы с мамой, и теперь ее крепко держат в руках наркоманы. А они не папа с мамой — от них не сбежишь. Кукиш! Если уж ты попал к ним в сети, то навечно.

Внешне «жены» респектабельны, одеты со вкусом, держатся скромно, естественно — школа у них есть, даже у этой зеленой девчонки. Только страх в глазах — меня не обманешь, я-то вижу. А вот у Белинды страха нет. Куда там. Одним словом, обе парочки регистрируют билеты и куда-то исчезают. Ничего, не пропадут.

Я спокойно иду со всеми пассажирами, прохожу контроль — меня, как и других, обыскивают, моя сумка проплывает через рентгенокамеру. В последнюю секунду, когда я покидаю кабинку для обыска, и другие пассажиры не могут меня увидеть, таможенник ловко и быстро вкладывает в мой карман пистолет.

Выхожу к дверям, ведущим к автобусам, и с изумлением обнаруживаю моих «молодоженов». Как и где они прошли досмотр? Среди пассажиров я их что-то не заметил. Странно.

Наконец, стюардесса приглашает на посадку.

Садимся в автобус и катим к самолету. Это «Боинг».

Мои подопечные занимают места в первом классе, вот так-то. Конечно, они ведь не государственные служащие, как бедный Леруа. У них миллионные сделки и миллионные доходы. Если к ним попадает килограмм героина, они продают его и покупают новую машину или бриллиантовые серьги, как у этой, как ее зовут, Белинды. Если же килограмм героина попадает к бедному Леруа, то он спешит сдать его в управление, да еще на него подозрительно смотрят — не утаил ли полкилограммчика.

Ну, а я сажусь в туристском классе — тоже неплохо.

Стюардессы разносят всякую ерунду. (А вот и та, что я приметил в аэропорту, мне повезло).

Как всегда, бесконечно долго приходится почему-то ждать. Наконец, запускают двигатели, начинается движение, мы долго катим по рулежным дорожкам…

Но вот самолет, вздрагивая, все быстрее несется по взлетной полосе, легко отрывается, и наступает тишина.

Некоторое время я сижу, потом встаю и прохаживаюсь по самолету. Словно невзначай заглядываю в отсек первого класса. Неизвестно зачем — будто мои подопечные могли выйти на ходу. Мое беспокойство напрасно — вот они сидят и пьют шампанское; в первом классе его дают бесплатно и сколько хочешь. Сидят, пьют, чему-то смеются. И в ус себе не дуют. Интересно, как бы они повели себя, если б знали, что я на посту, что в конце пути их ждут мои коллеги, а в конце месяца наверняка тюремное заключение, которому конца не будет…

Сажусь на свое место и заказываю шампанское. Нарочно! Ничего, начальнику придется подписать мои счета, поворчит, но подпишет. А куда деваться? Попробуй — проверь. Сижу, пью, опускается экран, гаснет свет, начинается фильм. Обычный детектив с умными бандитами и дураками-полицейскими. Почему нас всегда изображают дураками? И заметьте, в конечном счете мы всегда побеждаем, иначе зритель не придет в кино. Но почему побеждаем — непонятно. А между тем мы, полицейские, совсем не дураки, мы даже очень не дураки. Если, конечно, не идеалисты. Среди нас есть такие (а где их нет?). Вот они, действительно, дураки. А те, кто, как я, кое-что соображают, те успешно совмещают «защиту интересов общества», как пишут газеты, с защитой собственных интересов.

Ну да ладно, черт с ним, с фильмом. Посмотрю-ка лучше на своих соседей, других пассажиров…

Глава II. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ РОККО

Я затрудняюсь сказать, почему меня прозвали Рокко. Может быть, потому, что у меня много братьев, и когда на экраны вышел известный фильм, а я появлялся где-нибудь с ними, ребята почтительно шептали: «Вон Рокко и его братья».

Нас боялись не зря. Мы любили драться и не любили, чтобы нам противоречили.Дрались, хулиганили, подворовывали… А что еще было делать ребятам из нашего квартала? Когда отец с матерью умерли, мои братья разъехались кто куда.

Я и сейчас не представляю, где они и что делают. Слышал, что один — матрос, другой — в тюрьме, третий — погиб во время аварии на строительстве… А всего нас было семеро. Каждый выбрал свой путь, свою профессию, свое ремесло.

Мое ремесло — преступление. Конечно, в нашем деле тоже есть градации и специальности. Раньше чем стать переправщиком, я работал вором, грабителем, наемным убийцей, телохранителем у одного дона… Но в конце концов вот стал переправлять наркотики.

Основал фирму. Сначала взял в компаньоны Утиного Носа. Я его давно знаю, в свое время, когда я еще у дона работал, он мне помогал выбивать из пушеров долги. Когда-то был отличным профессиональным боксером, потом что-то случилось — пришлось бросить ринг. Когда он избивает человека, страшно смотреть. Чувствуется, что это для него в жизни главное удовольствие, словно перед ним не какой-то жалкий бедняга, а все его противники, которым он когда-то проиграл на ринге и теперь сводит с ними счеты. Жуткий парень!

Потом, когда понял, что супружеская пара вызывает меньше подозрений, чем два таких типчика, как мы, взял в фирму Белинду. Ее я тоже знаю уже года три. У нас с ней был роман, как принято выражаться. Одно время я даже очень увлекся ею. Потом прошло. Но друзьями остались, и надежными. Я знаю, что ради меня Белинда на все пойдет, что на нее я могу рассчитывать, как на самого себя. И она на меня тоже.

Но втроем ездить не годится. Поэтому взяли еще одну. Ру ее зовут. Во всяком случае так представилась — документов я у нее не спрашивал. Это Белинда ее привела и за нее поручилась — с меня этого достаточно.

Надежная команда собралась.

Уже год работаем. И никаких проколов пока нет. Все в порядке, деньжат заработали кучу. И помощников своих не обидел. Утиный Нос все свои деньги, по-моему, проматывает в боксерских и скаковых тотализаторах. Так что за него я спокоен: он крепко привязан — ему все время деньги нужны. Белинда, я знаю, сама колется. Это меня беспокоит, но не очень. Она понимает, когда и где, очень осторожна, и дело не страдает. Белинда соображает, что к чему.

А вот маленькая Ру вызывает у меня некоторую тревогу. Она, видите ли, любительница «красивой жизни». Как стала зарабатывать, сняла хорошую квартирку, купила гоночную машину, цветной телевизор (который может смотреть часами). Ну, это ладно. Плохо другое — уже несколько раз она говорила, как мечтает съездить к родителям расфуфыренная, в золоте и бриллиантах на собственном «кадиллаке».

Пойдут расспросы, она еще, глядишь, расхвастается, и кончится это для меня и моей фирмы весьма плачевно.

К счастью, пока еще до бриллиантов и «кадиллаков» далеко. А с меньшим она к родителям возвращаться не хочет.

Одним словом, я решил так: пусть работает, а когда соберется в путь, что ж, жалко, конечно, терять такого помощника да и молодая она, но ничего не поделаешь, придется ей с моей помощью совершить другое путешествие без обратного билета.

Я ведь тоже иногда смотрю телевидение…

А пока работаем.

Но вот нынешнее дельце — просто замечательное.

Уж не знаю, почему этот японец так торопился отделаться от своего товара, а мой клиент его приобрести, но они мне такой куш отвалили, что хоть бросай все дела и уходи на покой. (А что, может, так и сделаю…) Все тридцать килограммов мы доставили в лучшем виде. Как? Вот уж этот вопрос вам бы задавать не следовало — я же не спрашиваю, как вы обманываете вашего налогового инспектора или где прячете заначку от жены.

У каждого из нас свои маленькие тайны. А моя фирма только на них и держится.

Если мои конкуренты узнают, каким образом я умудряюсь провозить через два континента и два океана тридцать килограммов героина, не попадаясь при этом, то я могу закрывать свою фирму. Все начнут делать то же самое, а рост предложения снижает цены, и клиенты быстро укажут нам наше место.

Короче говоря, сдали мы товар, получили с клиента то, что причиталось, отдохнули недельку на побережье и снова в путь. Теперь наши чемоданы набиты деньгами. И еще несколько пакетиков с порошком — образцы продукции, которую наш клиент заказывает тому японцу. Все это мы доставим в Токио, сдадим, получим вторую половину нашего гонорара и, как уже договорились заранее, махнем на Гаваи. Недели на две.

А там посмотрим. Я подумаю, как быть дальше. Может, пора бросать? Уже столько заработал. Это, знаете, как в рулетку — идет к тебе фарт, а ты весь выигрыш снова и снова ставишь. И он все растет в два, четыре, восемь, шестнадцать раз. А потом может случиться, что раз! — и все проиграешь…

Едем на аэродром.

Сценарий обычный — две молодые респектабельные супружеские пары (насчет респектабельности, во всяком случае внешней, Утиный Нос, конечно, подкачал) отправляются в туристскую поездку в экзотические страны. Приезжаем в аэропорт, ставим машину на месячную стоянку, подхватываем чемоданы (тяжелые, черт, какие все-таки тяжелые эти деньги!) и идем регистрировать билеты.

Мы летим в первом классе, чемоданы при вылете не смотрят, тут проблем нет. А вот самих нас в кабинах безопасности досмотрят. У нас у всех четверых пистолеты. В далекий путь я без «артиллерии» не пускаюсь. Опыт подсказывает. Пройти таможню в Токио — трудностей не представит, там, по-моему, половина таможенных инспекторов на жалованьи у нашего японца. Да он и сам будет встречать. Небось, как в прошлый раз, прямо к трапу подъедет на своей машине. Уж не знаю, кто он такой, — подобных вопросов в нашем деле не задают — но иной раз я думаю, не начальник ли он токийской полиции или министр внутренних дел? Так он держится.

Здесь, я думаю, с «пушками» трудностей тоже не будет. Важно только пройти не там, где все остальные пассажиры нашего рейса, а через другую щель, где сегодня дежурит мой друг и внештатный сотрудник моей фирмы. Каждый наш отлет приносит ему такие деньги, что он, наверное, мечтает, чтоб мы летали по десять раз в день.

Зато и он каждый раз не замечает наших орудий тяжелого калибра, уютно устроившихся подмышкой. Ну, что же, бизнес есть бизнес — торговать можно всем, в том числе и бдительностью…

Пока все идет отлично. Правда, среди пассажиров нашего рейса, насколько я сумел заметить, есть парочка подозрительных типов — один высокий, крепкий, спортивный парень, все шарит глазами, другой средних лет, сухонький, поджарый. Я таких знаю — они выхватывают из кармана пистолет, словно фокусник голубя, и никогда не промахиваются. Надо за ним присмотреть. Даю соответствующую инструкцию Утиному Носу. Сам буду следить за «спортсменом». Так я его мысленно окрестил.

Подгоняют автобусы.

Садимся, едем, подъезжаем к самолету. Наши чемоданы, как и чемоданы других пассажиров, в целости и сохранности уплывают в люк. Мы поднимаемся по носовому трапу и занимаем свои места.

В первом классе просторно, роскошно. Самолет еще на земле, а нам уже несут меню, программу фильмов, телепередач, какие-то сувениры…

Взлетаем. Не успевают погаснуть световые надписи «Не курить. Пристегнуть ремни», уже несут шампанское, виски, лед, орешки.

Пассажиров в первом классе немного. Стюардесса ловит каждый взгляд — не нужно ли чего. Заходит старший стюард — улыбается, спрашивает, все ли в порядке. А это что такое? Мой «спортсмен» тоже заглядывает, словно ищет что-то, не находит, исчезает. Э, мне это не нравится…

Глава III. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ АЛЕКСЕЯ ЛУНЕВА

Кое-кто у нас думает, что работники милиции живут постоянно напряженной, беспорядочной, волнительной жизнью, полной бессонных ночей, неожиданных тревог и опасностей.

Бесспорно, есть в нашем министерстве такие подразделения, у сотрудников которых жизнь беспокойнее, чем, скажем, у архивариуса, бухгалтера, корректора. Хотя я отлично понимаю, что, например, в период подготовки годового отчета бухгалтер иной раз не спит ночами…

Однако у большинства из нас работа как работа. Другой вопрос, что приятней иметь дело на работе с порядочными честными людьми, чем с преступниками. Но ведь и с красивыми и здоровыми людьми тоже приятнее иметь дело, нежели с больными, между тем у нас сотни тысяч врачей и медсестер.

Чтобы огромному большинству людей жилось и работалось спокойно, нужно, увы, изымать ничтожное меньшинство, которое этому мешает.

Чем мы и занимаемся.

Каждый на своем участке, по своей специальности. И далеко не всякая связана с непосредственной опасностью. Я бы даже сказал, немногие связаны. Тут дело в другом. Если ваш сосед по дому, упившись, возьмет охотничье ружье и начнет угрожать своей жене и детям, то вы немедленно позвоните в милицию, а работник милиции в аналогичном случае вступит в схватку с преступником, и это уже независимо от того, работает ли он в отделе по борьбе с особо опасными преступниками, или в паспортном столе, или занимается баллистическими экспертизами. Постоянное чувство личной ответственности за любой беспорядок, подчеркиваю, личной, и привычка лично любой непорядок пресекать — вот это, пожалуй, главное, что нас всех отличает. У других граждан это называется сознательностью, у нас — профессиональным долгом.

Я лично, лейтенант Алексей Лунев, служу в довольно беспокойном подразделении. И тем не менее мои рабочие дни, обычные дни, расписаны точно, я бы даже сказал, педантично, чему, к слову говоря, моя жена Елена Павловна, в просторечии Лена, несмотря на солидный четырехлетний семейный стаж, до сих пор не устает удивляться, и что нашему сыну Вадиму совершенно безразлично.

Ему гораздо важнее распорядок его дня.

И этому подчинены все другие распорядки.

Мы просыпаемся в семь утра, все трое, все сразу.

Лена начинает хлопоты по хозяйству, я — зарядку, Вадим — умывание. Он к этому приучен по канонам «Мойдодыра» и, как ни странно, находит в водных процедурах немалое удовольствие.

Закончив зарядку, убрав гантели и двойники, к водным процедурам приступаю я. Этого никто не любит — я, видите ли, задерживаю их завтрак.

В конечном счете все улаживается. Мы одеты, обуты, сыты, умыты и покидаем все втроем родной дом для борьбы и побед.

Вадима в детский сад доставляю я. Зимой это делается на санках, летом преимущественно на руках — как мы ни точны в нашем распорядке, но почему-то всегда опаздываем. Проанализировав это непонятное явление, прихожу к выводу, что причина тому — постоянные отклонения Вадима от курса на пути в детсад.

Хотя, не спорю, причины уважительные. То встречается пес, такой обшарпанный и бездомный, что Вадим пытается вступить с ним в сочувственную беседу, то, наоборот, жирная и ленивая кошка улеглась посреди улицы, и Вадим старается, ворча что-то себе под нос, оттащить ее — иначе задавят машины, которые по нашему тупику ходят раз в неделю. Но кошка тяжела, не проявляет желания к сотрудничеству и, наконец, отчаявшись, Вадим зовет меня на помощь. Потом на пути оказывается пустая консервная банка, которую, разумеется, надо поддать ногой, какой-то поломанный изолятор, который надо прихватить с собой, старая коробка, внутренность которой надо исследовать, и т. д. и т. п.

Когда же я его везу на санках, закутанного так, что только торчит розовая пуговица носа и две толстые гладкие румяные щеки, или несу на руках (дополнительное к основным силовое упражнение), тут уж ему деться некуда — не отбежишь.

В конце пути я вручаю Вадима воспитательнице Наташе, очень несолидной, по мнению Лены. «Ей самой еще в детский сад ходить», — неодобрительно фыркает она. Лене не нравится, что я каждое утро общаюсь с этой очень юной и очень красивой девушкой, но ничего не попишешь — Вадима-то отвожу я.

Вадим чмокает меня в щеку, стараясь сделать это погромче, что, по его разумению, выражает большую степень любви, и исчезает в шумных недрах детсада.

А я спешу к автобусу. Мой путь до службы занимает розно двадцать пять минут. Если б в управлении были старинные часы с боем, то они гулко и внушительно пробили бы девять раз, когда я переступлю порог отведенного мне помещения. Но таких часов у нас нет, и я довольствуюсь взглядом на свои.

Начинается обычный рабочий день.

Стоит ли его описывать? Весь? От звонка до звонка? Вдруг вам станет скучно? Упомяну лишь некоторые эпизоды этого рабочего дня. Например, занятия по самбо.

Не упрекайте меня в незнании спортивной терминологии. Именно — занятия по самбо, а не по борьбе самбо. Борьба самбо освобождена от опасных приемов, потому это и вид спорта, в ней можно соревноваться. А самбо включает много приемов опасных, не для меня, разумеется, — для моего противника, что вполне нормально, поскольку приемы самбо в отличие от приемов борьбы самбо применяются не к другу-сопернику на ковре, а к вполне реальному противнику-преступнику. На асфальте улицы, в глухом лесу, на полу «малины» или мало ли где еще… Нас немного, занимающихся, но мы — специалисты. Я, например, Коршунов, Тверской, Рунов — имеем звание мастера спорта, остальные — перворазрядники.

Кстати, первый разряд у меня еще по нескольким видам спорта — по вольной борьбе, например, по боксу, по стрельбе, по легкой атлетике, ну, а уж вторых и третьих — не сосчитать.

Не подумайте только, что я хвастаюсь. У остальных ребят такая же картина. И здесь нет ничего удивительного, в конце концов, нас специально отбирали.

Наш инструктор Чунаков — супермастер, теоретик, профессор своего дела. Но он и действительно профессор на кафедре в Инфизкульте. И не только теоретик — шестикратный чемпион страны, заслуженный мастер спорта, судья Международной категории. Во время войны самбо не раз спасало ему жизнь в тылу врага и унесло немало жизней этих врагов.

Он в тренировочном костюме, в очках, с блокнотом в руке.

Тренировка продолжается два часа.

Мы разминаемся, работаем со штангой, на гимнастических снарядах, укрепляем отдельные части руки — ребро ладони, пальцы, запястье.

Ударом ноги поражаем силуэты. Каждый раз, когда удар точен и достаточно силен, зажигается лампочка. Бьем мешок с песком, грушу. Сражаемся с механическим манекеном. Это хитрая штука — ударишь его и никогда не знаешь, как он отреагирует своей, одетой в кожаную перчатку, стальной рукой. Чуть зазеваешься и такую оплеуху схватишь, что в ушах зазвенит.

Начинается единоборство. Мы разбиваемся на пары и несколько минут занимаемся борьбой самбо. Строго по правилам.

Потом один берет нож, палку, «пистолет», а другой обезоруживает его. Затем меняемся местами. Следующий номер программы — двое на одного, трое, четверо на одного, пятеро, шестеро на двоих…

Учимся вязать преступника, доставлять — одного или двух, боремся, стоя на одной ноге, с одной недействующей «поврежденной» рукой, с завязанными глазами, со связанными ногами одними руками или со связанными руками одними ногами.

Учимся бороться против преступника, вооруженного не только ножом или пистолетом, но и штыком, саблей, автоматом, винтовкой, стулом, табуреткой, дубинкой, цепью, бутылкой с отбитым донышком… Словом, всем, что может служить оружием.

Чунаков хорошо поставленным негромким голосом по-профессорски ясно и логично объясняет каждый прием, его «теоретическое обоснование», «конструкцию», составные элементы, последовательность проведения.

Потом все это показывает — точно, безупречно, ясно. Сначала медленно, потом молниеносно, неотразимо. Он больше чем вдвое старше любого из нас, но сохранил поразительную быстроту реакции, силу и резкость. А главное, какой он «техник»! Виртуоз!

После тренировки отдыхаем, долго плескаемся в душе, некоторые идут в бассейн.

Вы не подумайте, что наша физическая подготовка сводится к такой вот тренировке.

Нет. Мы занимаемся легкой атлетикой на стадионе, и не только толканием ядра или метанием копья. Я, например, беру высоту сто восемьдесят пять сантиметров, что при моем росте и весе не так уж плохо, люблю бег с барьерами. Здорово развивает гибкость. Между прочим, если хочешь попасть ногой в голову стовосьмидесятисантиметрового силуэта, нужна гибкость незаурядная. Во всяком случае шпагат и так и с прыжка мы делаем не хуже любой балерины. Ходим плавать, прыгать с вышки, играем в футбол, баскетбол, волейбол, зимой в хоккей. А на лыжах устраиваем гонки и на пятнадцать и на тридцать километров. Не прогулку, не поход, а именно гонку на время, на разряд, чтобы выкладываться до конца. Ну, и, конечно, биатлон.

Я как-то прикинул — наверное, нет ни одного вида спорта, которым бы мы не занимались. Разве что художественная гимнастика и фигурное катание, да и то на каток ходим.

О том, что все мы мотоциклисты и автомобилисты, я уж не говорю. Правда, личных автомобилей у нас нет, у Коршунова только «Запорожец» — как раз подходяще при его росте и весе за сто килограммов. Рунов все время предлагает сделать ему фигурное отверстие в крыше, чтоб он мог сидеть за рулем, не сгибая головы.

А мотоциклы у многих есть, у меня только нет — на другое деньги потратил — на Ленину шубку. Когда принес домой, она долго плакала, так и не ясно — от радости или от сочувствия ко мне, что я от мотоцикла ради нее отказался. Но все же ей двадцать пять стукнуло — не каждый год такое!

Нашими автоделами мы занимаемся на специальном автодроме. Потому что мы не просто катаемся, а несколько необычно: по ухабам, по лесу, поперек шоссе и кюветов, с бешеной скоростью, обгоняя друг друга, неожиданно тормозя, поворачивая так круто, что на двух колесах несемся, ведем одной рукой, со стрельбой на ходу, догоняем грузовик и на полном «скаку» перепрыгиваем в кузов. То же и с ездой на мотоцикле.

Меньше всего я люблю тренировки в стрельбе, особенно в тире. Не выношу этот запах и грохот.

Но ничего не поделаешь — программа такая.

Мы стреляем из нашего служебного оружия. Лежа, сидя, стоя, в движении, с обеих рук, на разные расстояния. Против солнца, в сумерках, в темноте на звук. По силуэтам, по быстро исчезающим мишеням и по мишеням движущимся.

Из автоматов и винтовок тоже стреляем.

Изучаем материальную часть разного оружия — трудно сказать, с чем нападет на тебя преступник.

А вот лекции я люблю.

У нас много всяких теоретических дисциплин, в основном, юридических. Хотя изучаем, например, как оказывать первую помощь и не только при легких, но и при довольно серьезных ранениях. Впрочем, это уже не только теоретически.

Лекции у нас всегда интересные, и читают их большие специалисты. Любые лекции — и по международному положению, и по экономике, и по вопросам литературы и искусства. И технические, и специальные, и на исторические темы.

С демонстрацией диапозитивов, кинофильмов…

На прошлой неделе, например, выступал у нас Малеев, кандидат юридических наук. Его лекция называлась «Воздушное пиратство вне закона».

Он приводил интересные факты. Например, в 1969 году был похищен 91 самолет, и так почти каждый год.

Сейчас существует ряд Международных соглашений — например, Гаагская конвенция 1970 года о борьбе с незаконным захватом воздушных судов. Монреальская конвенция 1971 года о борьбе с незаконными актами, направленными против безопасности гражданской авиации. Советский Союз — участник и той и другой. Всюду принимаются действенные меры, на аэродромах устанавливаются специальные приборы, скоро такие установят и у нас.

В разных странах задерживают людей, подозреваемых в намерении захватить самолет — в 1969 году таких задержали 4459 человек, в 1970–5117, в 1975–2108…

А вот освобождать уже захваченные самолеты не так-то просто. Для этого требуются высокая профессиональная подготовка и исключительная самоотверженность тех, кому это поручено.

Интересная лекция.

Я подумал: всякое преступление отвратительно. Истину эту доказывать излишне. Когда я вижу, как здоровый балбес требует у первоклашки, чтоб тот отдал ему полученные от мамы на завтрак деньги, я с трудом удерживаюсь, чтобы не надавать преступнику подзатыльников. Да, да — преступнику. А как же? Он же грабитель, и неважно, что ему десять-одиннадцать лет, а сумма украденного не достигает рубля. Ведь жертве-то и вовсе семь-восемь лет…

Конечно, история знает чудовищных уголовных преступников, вроде Джека Потрошителя или извозчика Комарова, но ставить под угрозу жизнь ста — двухсот пассажиров, среди которых большинство — женщины, дети, старики, ради получения даже очень крупной суммы денег, могут, с моей точки зрения, люди психически ненормальные.

Но, оказывается, совершают подобные преступления люди не только вполне нормальные, но и не движимые никакими политическими идеалами, чем так любят прикрываться воздушные террористы.

Обыкновенные уголовники, только посмелей, понаглей, погнуснее, чем другие. Недаром, требуя освобождения своих сообщников, они никогда не забывают потребовать и денег. А теперь частенько только денег и требуют.

В той же лекции нам сказали, что для воздушных пиратов предусмотрены во всех странах суровые наказания: в США — до двадцати лет тюрьмы, в Италии тоже, в Мексике — до тридцати, в Польше и Японии — вплоть до смертной казни и т. п.

У нас за угон самолета дают от трех до десяти лет, «а с применением насилия или угроз, либо при наличии аварии или иных тяжелых последствий до пятнадцати лет и вплоть до смертной казни».

Что ж, правильно. Такие заслуживают только смерти. Я бы их во всяном случае не жалел. Но я не суд. Судьбы преступников решают судьи, наше, милиционеров, дело — преступников задерживать. Я даже тому одиннадцатилетнему обалдую-грабителю подзатыльников так и не надавал, а отвел к классному руководителю.

Что значит дисциплина…

Пока час за часом проходит мой обычный день, у Вадима проходит его. Наверняка не менее насыщенный. Мне известно, что готовится какое-то грандиозное экологическое мероприятие «День защиты окружающей среды и охраны животных». Заведующая детсадом очень гордится своей инициативой, хотя я с трудом представляю, как Вадиму объяснят, что такое окружающая среда и почему ее надо защищать, а главное, от кого.

У Лены тоже тянется рабочий день. Я говорю — тянется, потому что она вечно ворчит, что он тянется. Лена работает чертежницей в конструкторском бюро, иногда берет работу на дом. С одной стороны, это источник гордости: «Я для семьи ничего не жалею, даже дома работаю», с другой, — тревоги: вдруг Вадим опрокинет доску, тушь и вообще распорядится чертежами по-своему. Он явно готовит в этом направлении какой-то коварный план, но делает вид, что мамина работа его не интересует — усыпляет бдительность.

Погас экран телевизора. Совместными усилиями вымыта после ужина посуда и совершен вечерний туалет. Мы ложимся спать. И вдруг, уткнувшись мне в шею носом, Лена начинает тихо всхлипывать.

— Что случилось, Ленка, ты чего? — беспокоюсь я.

Но она продолжает молча и очень тихо плакать. Беспомощно шарит по тумбочке в поисках какого-нибудь платка, салфетки. Я зажигаю свет, приношу платок, опять гашу, опять спрашиваю, в чем дело. После десятого вопроса она шепчет в ответ:

— Я боюсь за тебя… Я всегда боюсь за тебя… Я не могу так.

Я преувеличенно бодро хмыкаю, возмущенно вопрошаю, чего она боится, раз двадцать повторяю неубедительное: «Это просто смешно» и «Не валяй дурака» и умолкаю.

Тогда она совсем уже еле слышным голосом бормочет:

— Имей в виду, если с тобой что-нибудь случится, я не знаю, что сделаю…

Звучит довольно туманно.

Ну, что со мной может случиться? И почему что-нибудь со мной может случиться? Но такие аргументы на нее не подействуют. Поэтому я двигаю, как в хорошо знакомой шахматной партии, наиболее подходящую фигуру.

— Перестань, Ленка, накаркаешь… — говорю я мрачно.

Эта фраза действует безотказно. Она судорожно вцепляется в меня, прижимается всем телом, начинает целовать…

Иногда это происходит так. А иногда иначе.

Вдруг где-нибудь на прогулке (мы по воскресеньям устраиваем с ней зимой лыжные, а летом пешие марш-броски) она останавливается, смотрит на меня злым взглядом и шипит:

— До чего я тебя ненавижу! Зачем ты меня обманываешь? Ну, зачем? Писаниной занимаешься на работе… делами… за «Динамо» выступаешь… — Она фыркает. — Знаю я твою писанину! Я все знаю! Имей в виду, я пойду к генералу! Да, да, чего смеешься? Пойду и скажу… скажу…

Порыв иссякает, и она тихо добавляет:

— Скажу, что мне надоело все время жить в страхе. Я, прямо, как жена летчика-испытателя, честное слово.

Я мгновенно провожу диверсию и начинаю ее упрекать в том, что она, мол, намекает на высокие оклады летчиков-испытателей, а я, конечно, что я, лейтенантик, куда мне…

Она берет меня под руку, вяло возражает. Глаза ее печальны.

Но такие вспышки бывают очень редко. Обычно она или не думает об этом, или заставляет себя не думать, или делает вид, что не думает. Человек не может без конца жить в напряжении. Нам об этом говорили на лекции по психологии. Да я и сам это знаю.

И вообще, чего она боится? В конце концов она же знала, выходя за меня замуж, кем я работаю. Могу вас заверить, я не притворялся, что академик или солист Большого театра. Ну, а раз я милиционер, то всякое может случиться, хотя вначале я, кажется, достаточно убедительно объяснил вам, что в сущности работа сотрудника Министерства внутренних дел ничем не отличается от работы служащего Министерства среднего машиностроения или Министерства…

Убедил я вас? Нет? Странно. Ее, к сожалению, тоже убедить не удается.

Однако вернемся к моему обычному рабочему дню.

Он заканчивается ровно в восемнадцать часов. И я отправляюсь за Вадимом. Воспитательница Наташа вручает мне его из рук в руки и ласково улыбается.

Мы возвращаемся домой, где нас ждут накрытый стол и оживленная Лена.

Сегодня день у нее прошел хорошо. Была интересная работа, выдали квартальную премию, в обеденный перерыв накупила в связи с этим всякой снеди и даже бутылку вина. (Ну, квартальная премия-то раз в квартал дается, не чаще же. По такому случаю…).

По такому случаю мы выпиваем эту бутылку, хотя ни я, ни она, прямо скажем, не любители выпить. Чего нельзя сказать о Вадиме, который во время всех застолий, где присутствует, требует «водочки» (дежурная семейная острота) и получает свою рюмку лимонада.

— Какая у нас все-таки интересная жизнь, Лешик, правда! — восклицает Лена. Щеки у нее раскраснелись, глаза горят (что делает стакан вина с неалкоголиками! Лишнее доказательство, что тренировка необходима во всем.) В театры ходим? Ходим. — Она загибает палец. — В кино ходим? Ходим. У друзей бываем? Бываем. Хоть и редко, — добавляет она, виновато поджав губы. — У нас друзья бывают? Бывают. Телевизор смотрим, книги читаем, спортом занимаемся, сына воспитываем (она подозрительно смотрит на меня, не последует ли возражение — это отголосок давних споров, когда я уговаривал ее уйти с работы и заниматься только Вадимом).

Но я молчу.

— В дома отдыха ездим, — продолжает она, перестав загибать пальцы, все равно бы не хватило, — да, еще на выставки ходим. А главное, — заканчивает она неожиданно, — дружно живем. Любим друг друга. Ты меня очень любишь?

— Очень, — говорю.

— Не слышу горячности в ответе, — она строит гримасу. — Я б не так ответила.

— А как? — ловлю я ее.

— Вот так! — она пересаживается ко мне на колени, обнимает за шею, жарко целует.

Вы можете, конечно, сказать, что я уже какой раз сообщаю, что мы целуемся. Ну и что? Нам по двадцать пять, и мы еще и пяти лет не женаты. Посмотрю, как вы себя поведете в этой ситуации.

Но мы, действительно, очень дружим и очень любим друг друга и нашего Вадима.

И вообще, как чудесно жить на свете, когда ты здоров, молод, счастлив… Впрочем, когда не молод, не очень уж здоров и не во всем тебе удача — тоже здорово жить на свете. Ведь живешь! Живешь!

Я думал об этом на прошлой неделе, когда мы хоронили капитана Рубцова, да, да, того самого, что посмертно награжден орденом Красной Звезды.

Он между прочим тоже был молод и здоров и, наверное, счастлив, потому что у него месяц назад родилась дочь.

А вот не получилось…

Погиб от ножа. Взял этого бандюгу на прием, но что-то, видимо, не так, соскользнула рука, тот и ударил. Главное, удар-то ерундовый был, в плечо. Отпусти его Рубцов, и все в порядке, тем более наши уже подбегали. Да разве Рубцов отпустит! Как в клещи зажал. Тот его еще, потом еще и еще. Восемь ударов нанес, три смертельных. Но Рубцов его так и не выпустил. Мертвый, с рук своих мертвых на руки так и сдал бандита.

Скромно хоронили, по-военному. Пышных траурных церемоний у нас не принято устраивать. В сердцах товарища носим.

И помним.

Так что главное счастье на свете — это жить, любить, радоваться, что живешь, что пользу какую-то приносишь. Для людей, не только для себя живешь.

Ну, а если ради этих людей приходится иногда отдавать жизнь, что поделаешь — такая уж профессия…

И не считайте меня пессимистом, это я так, в связи с Рубцовым. Но то же исключительный случай. А в принципе у нас, как у других. Я же объяснял вам вначале.

Но зря волновать людей, тем более близких, спецификой моей службы не вижу никакого смысла.

Так что к вечеру я все узнаю об обычном дне Вадима и Лены. А вот о моем обычном дне они не узнают ничего. Это я вам рассказал о нем. А если я расскажу Лене, то наведу ее на разные ненужные мысли.

Так что перейдем лучше к другим делам.

Глава IV. ПОЛЕТ

Откинувшись в кресле, я вспоминаю свою службу в отделе по борьбе с воздушным терроризмом. Только, бывало, проснусь, очередная подружка принесет мне кофе в постель, только я ее выпровожу, звонок: «Леруа, к шефу, и давай пошевеливайся!»

Приезжаю и получаю рейс. Это значит, что я должен отправиться с таким-то рейсом куда-нибудь к черту на кулички. Иногда один, иногда вдвоем, даже втроем, на Ближний Восток например. Вообще-то не такая уж тяжелая работенка — сидишь себе, смотришь фильм, слушаешь музыку, пьешь, ешь за счет службы, иногда удается подцепить какую-нибудь симпатичную соседку или стюардессу. А если лечу один и знаю, что мои коллеги меня не видят, то и выспаться можно. Потому что у меня своя тактика. Я присматриваюсь к пассажирам еще там, на аэродроме, намечаю подозрительных, ну, сколько их может быть? Один, два. И приклеиваюсь к ним. Сажусь в самолете рядом.

Конечно, трудно определить «кто есть кто», хоть глаз у нашего брата и наметанный. Поди разберись, кто террорист, кто нет. На лбу они себе во всяком случае вывесок не вешают.

С курорта летел «Боинг» «Люфтганзы». Человек полтораста пассажиров, не считая экипажа. Вдруг четверо поднимаются с автоматами, орут: «Похищение! Всем руки на затылок!»

Ну, все, конечно, начинают первое упражнение гимнастики. Двое из пиратов к летчикам ворвались: «Поворачивай на проселок!». Двое других раскидали по проходу взрывчатку, полили виски и коньяком из бара (не пожалели, вот люди!) и стоят, смотрят, не шевелится ли кто. Никто не шевелится.

И началось жуткое воздушное путешествие — четыре дня по свету мотались — никакая страна их не принимала, никто их требований не выполнял. Они совсем озверели — первого пилота убили: он сумел, когда вел разные технические переговоры с аэродромами, сообщить, сколько пиратов, чем вооружены, где расположились в самолете. Так они его на колени поставили в центре прохода и в затылок пулю пустили, чтоб все видели. А в самолете дети, женщины, сердечники. Начались истерики, у кого-то приступ…

Вот так они болтаются из страны в страну, от аэродрома к аэродрому и не знают, что за ними другой «Боинг» летит. Нашей службы, до краев набитый такими вот Леруа. Летит себе тихонько, огней не зажигает, радиосигналов не подает, чтоб пираты не засекли.

И ведет его отчаянный парень, я его немного знаю, только не знаю, как его компания держит — большой любитель к бутылке приложиться и вообще шалопай. Но ас! Летчик (когда трезвый) уникальный. Так оказалось, что в похищенном самолете стюардессой — его невеста. Мне потом говорили, что его едва ли не связать пришлось, когда наши пошли освобождать «Боинг». «И я пойду! — орет. — Я их там на куски изрежу! Дайте я пойду!».

И между нами говоря, я его понимаю. Я бы из них тоже сосиски понаделал и не моргнул.

Ну, совсем где-то в Африке нагнали пиратов. Незаметно в темноте сели. Подобрались к самолету и атаковали. Здорово получилось.

Двери взорвали точно и синхронно, хотя дело и рискованное, чуть переборщишь — заложников перебьешь. Потом набросали внутрь шоковых гранат. Такие теперь изобрели — от них осколков не бывает, но такой грохот и такой яркости световая вспышка (прямо как при атомном взрыве, говорят), что повреждений нет, а просто все обалдевают, цепенеют, приходят в состояние шока. Все — и захваченные и захватчики. На шесть секунд. Вот в этом вся соль: надо не больше чем за шесть секунд обнаружить и обезвредить террористов. Самолет-то огромный, несколько салонов, а на каком-нибудь «Боинге-747» еще второй этаж. Так что дело непростое.

Но поскольку тот летчик (молодчага все-таки, я б так не смог) точно указал, где эти бандиты находились, то их тут же всех и укокошили.

Шесть секунд вся операция, и никаких потерь! Вот, как мы работаем!

Потом газеты всего мира целую неделю только об этом и писали.

Представляете, как на меня после этого девушки смотрели, когда узнавали, к какой я службе принадлежу! Тем более что я эдак туманно намекал, что кое-какое отношение к той операции имею. Стоило только пальцем щелкнуть, и они все уже у моих ног. Да, хорошее было времечко!

Среди тех, кто эту операцию осуществлял, меня, конечно, не было. Это я вам так, доверительно сообщаю, не надо дальше распространять. Жаль, конечно. Но ведь не было меня и среди тех наших ребят, кого пристукнули. А мог же оказаться. Так что надо считать — повезло.

Я так и считаю.

А теперь вот в полной безопасности, поев, похлебав шампанского (за счет службы), пребываю на седьмом небе (в буквальном смысле).

Нет, нынешняя моя работа не такая уж плохая. Довезу голубчиков до Токио, сдам с рук на руки японским коллегам. Побуду пару деньков, пусть коллеги меня сводят в свои бани с массажем, покажут Осакусу с ее веселенькими ночными заведениями, у них там есть, что посмотреть.

И домой.

Дома тоже ждут всякие приятные дела.

Дело в том, что мы тут с одним моим коллегой нащупали неплохой бизнес.

Значит, так. Выслеживаем группу пушеров, не крупных, наоборот: чем меньше, тем лучше — начальство не заинтересуется. Выслеживаем. Это азбука профессии — во-первых, у нас информаторов, которых мы держим на крючке, хватает, потом на допросах у самих наркоманов кое-чего добиваемся. Надо их попридержать немножко, потом только покажи порцию — они тебе все на свете выложат (вот это как раз самое опасное, а то такое наговорят, что с ног собьешься, и все зря).

Конечно, это не очень законные методы, но в нашем деле, если придерживаться закона, далеко не уедешь.

Словом, выслеживаем мы группу пушеров, а они всегда собираются в каком-нибудь ресторанчике завалящем, в ночном баре или что-нибудь в этом роде. Устраивают там себе штаб-квартиру.

Наркоманы уже знают: если требуется «зелье», надо зайти в такой бар, и хозяин сам тебе скажет, к кому и как обратиться, где кого найти. У хозяина глаз наметанный — он наркомана сразу определит; а не уверен, так устроит проверочку, ну, там следы уколов посмотрит или на жаргоне поговорит, два-три вопроса задаст. Таким образом, хозяин заведения — как бы контрольная инстанция, без него новому клиенту до пушера не добраться.

А иногда хозяин служит даже передаточным звеном — ему оставляют товар для клиента, а клиент — деньги для пушера. Ну, естественно, получает за это свой процент.

И вот, выследив группу пушеров, мы их не замечаем — ну, заберем, доставим в управление и какой нам с этого толк? (иногда, конечно, производим аресты, чтоб начальство видело, какие мы старательные). Делаем по-другому. Приходим к хозяину, выкладываем фото, которые незаметно сделали, называем имена, даты, цифры, суммы, ссылаемся на показания арестованных наркоманов (иногда подлинные, чаще выдуманные) и смотрим на него невинными глазами.

И если он не дурак (а я что-то среди них ни одного дурака или непонятливого не встречал), то неожиданно проникается он к нам такой симпатией, что обязательно норовит сделать какой-нибудь подарок к Новому году, к национальному празднику, на рождество, пасху, день рождения (а дней рождения, как теперь выяснилось, у меня чуть не сотня в году).

Дарит золотые часы, золотой портсигар, малолитражку, ящики с шампанским, коньяком, виски, присылает на ночь бесплатно своих самых хорошеньких девочек, а коли уж совсем нет фантазии, то передает пакетики с деньгами.

Все зависит, конечно, от его возможностей, то есть от процента, который он получает от пушеров (и на чьи плечи, разумеется, переложит стоимость подарка). Тут уж, конечно, царит справедливость. Мы никого не грабим, мы все же честные люди и понимаем, что и у хозяев этих баров жизнь по нынешним временам не масленица.

(А потом: кто ж рубит сук, на котором сидит?) Так вот, как раз перед отъездом мы нащупали такое гнездо, такую аферу, такого кровососа — владельца сразу трех ночных баров, и так его прижали, что он поклялся всеми святыми подарить нам по квартире в лучшем доме на лучшем этаже с террасой и подземным гаражом.

Мы с другом прикинули — он еще дешево отделался. Ничего, годик подождем и снова заявимся с подойником… От нас не убежишь. Надо только смотреть в оба, чтобы другие не перехватили. Вы что ж думаете, мы одни такие в нашем отделе? Наивные люди! Да у нас каждый второй так же вот прикармливается!

Хотите я вам скажу, какое самое страшное несчастье для работников отдела по борьбе с контрабандой наркотиков?

Не знаете? Чтобы эта контрабанда прекратилась. Чтобы исчезли наркоманы.

Тогда нам придется жить на одно жалованье. А такой беды я и врагу не пожелаю.

Нет, основной жизненный принцип гласит: «Живи и жить давай другим!». А уж кто чем живет — воровством ли, контрабандой, это его дело…

Вот такие приятные философские мысли приходят мне в голову, пока я дремлю в своем кресле.

Ах, да! Та стюардессочка, что я приметил. Надо же начинать знакомство. А то, глядишь, скоро уже посадка в Москве, и там не заметишь, как до Токио долетел.

Встаю, иду туда-сюда. Она в конце самолета дремлет в кресле. Делать ей пока нечего. И вот удача — одна.

Сажусь рядом, спрашиваю:

— Скажите, скоро Москва?

Она спросонья сначала морщится, потом сразу надевает свою служебную улыбку. Бросает взгляд в окно, словно там километровые указатели расставлены. Глядит на часы.

— Через полчаса…

— И долго в Токио задержитесь? — спрашиваю.

— Как всегда, два дня, — отвечает.

— Потом обратно?

— Да.

— А отпуск-то у вас бывает?

— Конечно.

— Когда?

— Ну… когда попрошу, — она внимательно смотрит на меня, она уже поняла.

— На лыжах катаетесь?

— Конечно, — теперь она говорит уже другим тоном, — заключается коммерческая сделка.

— У меня в горах домик, — вру я, не моргая, — вот вернусь и съезжу недельки на две.

— Если б на недельку, — говорит она озабоченно, не замечая, что опережает события.

— Можно и на недельку, а то, знаете, так тоскливо одному в горах.

— Еще бы, я понимаю, — сочувствует она, — а поблизости какой-нибудь городок, кино?..

— Все есть, все — и кино, и дискотеки, и рестораны…

— Чудесно! — радуется.

(Ничего, уж когда дома встретимся, то придется тебе примириться с моей холостяцкой квартирой, тогда поздно будет спрашивать, где домик в горах).

— Как вас разыскать, когда вернемся? — спрашиваю.

Она дает мне номер телефона и безразличным тоном замечает:

— А то в Токио наскучаюсь…

Ну, уж это кукиш: в Токио пусть меня развлекают мои японские коллеги.

— Жаль, — говорю, — что у меня там свободной минуты не будет, но зато уж в горном домике…

Тут, к счастью, приходит другая стюардесса (тоже между прочим ничего), и я, перемигнувшись со своей будущей подружкой, удаляюсь на место.

Пассажирам надоело сидеть, они то и дело встают, подходят к знакомым, идут в уборную, откуда возвращаются, распространяя вокруг запах одеколона. Слышны смех, излишне громкие крики (кое-кто нанес серьезный ущерб запасу спиртных напитков в баре). Из салона первого класса выходит один из моих подопечных — тот, что с переломанным носом, и не спеша направляется в хвост самолета в туалет. (С чего бы это? В первом классе есть свой). По пути внимательно разглядывает пассажиров. На мгновенье наши взгляды встречаются. Я весь съеживаюсь, дрожь проходит по спине. Ну и взгляд! Да, не хотел бы я встретиться с этим типом на ринге, тем более в темном переулке. Да вообще где-нибудь. Как хорошо, что мы летим в самолете, из которого не выйдешь на ходу. А если б я должен был следить за ним на улицах города пешим порядком или в машине, даже в поезде? За таким последишь! Они тебя в одну минуту засекут, и тогда уж за мою жизнь я не дал бы и полгроша.

Он также не спеша возвращается на свое место. Ну и спинища! Сколько он может весить? Небось, под сотню. Интересно, схватись мы, справился бы я с ним с моими дзю-до, каратэ и саваттой? Наверняка нет. Он бы одним этим своим взглядом меня парализовал. Удав! Нет, в таких случаях лучше вспомнить, как я когда-то бегал стометровку…

На световом табло загораются обычные предупредительные надписи: «Застегните ремни…» и раздается бархатный голос стюардессы: «…через несколько минут мы совершим посадку в московском аэропорту Шереметьево. Стоянка один час».

Смотрю в окно. Мы еще довольно высоко. Внизу обычные пестрые квадраты полей, зеленые пятна лесов, синие ленточки рек, посылающие порой в глаза яркие вспышки — погода солнечная. Становятся видны серые нити дорог, они все шире, уже можно разглядеть букашки-машины. Появляются селения, фермы (или у них не фермы, а как это? — колхозы).

Мы уже совсем низко. Под нами протянулся широкий канал или река, озера, заводи. Плывут во всех направлениях большие белые корабли, несутся катера на подводных крыльях, а вот целая флотилия парусников, наверное, какие-нибудь гонки яхт. Жутко интенсивное движение, прямо как на главных улицах большого города! Не канал, а Бродвей.

Какие-то белые башенки, словно маяки.

Потом поворачиваем в сторону — леса, леса, городки — наверное, окраины Москвы или спутники.

Ага, вот и аэропорт. Куда хватает глаз — выстроились белые лайнеры с красными флажками на хвостах. Да и самолетов других авиакомпаний хватает.

Мы тяжело садимся, подпрыгиваем, снова шлепаемся, снова подпрыгиваем, наконец, стукаемся еще раз так, что в самолете все звенит и трещит. Пассажиры ворчат. Они правы — нашему пилоту не самолеты, а самосвалы водить. Шляпа!

Словно хромая,мы катим по бесконечному пути к зданию аэропорта. Честное слово, будто поезд постукивает на стыках. Ну и пилот!

Наконец, останавливаемся.

Начинается долгая обычная процедура. Замолкают двигатели, открываются двери, подкатывают трапы, входят пограничники в зеленых фуражках, таможенники в серых, какая-то женщина в белом халате — наверное, врач или санитарные власти.

Потом, еще оглушенные полетом, спускаемся по трапу.

У правого колеса (ростом с меня) толпятся механики, летчики, еще какой-то народ, что-то разглядывают, качают головами, спорят, машут руками.

Мы садимся в желтые автобусы и мимо круглой, похожей на большой стеклянный гриб штуки катим к длинному серому зданию аэропорта.

Одного автобуса не хватает, подгоняют другой, но я врываюсь в первый, поскольку мои подопечные находятся в нем.

Впрочем, куда они денутся? Останутся в Москве? Сомневаюсь. Здесь, по моим сведениям, наркотиками особо не расторгуешься, русские ребята серьезные, и с ними шутки плохи.

Нас приводят в транзитный зал. Все очень мило. Можно выпить, полистать всякие журналы, посмотреть телевизор. Ходят их стюардессы — тоже между прочим аппетитные. И совсем не все блондинки, и уж совсем не все толстые. Почему мне говорили?..

Бросаю взгляд на моих подопечных. И настораживаюсь. Они чем-то явно обеспокоены. Сгрудились вокруг советской стюардессы постарше, видимо, о чем-то ее расспрашивают, советуются.

Я уже собрался было подойти прислушаться, как мой сосед, какой-то толстенький веселый человек спрашивает меня:

— В Москве бывали?

— Нет, — говорю.

— Я-то бывал. Замечательный город! Очень интересный. Советую побывать.

— Спасибо за совет, — ворчу.

— Ну, ничего, хоть снаружи увидите, по улицам проедете за те же деньги. Повезло. Если, конечно, не торопитесь.

Видя, что я не понимаю, охотно объясняет (есть, знаете, такие люди, которые обожают всем все объяснять или первыми сообщать всякие новости, особенно неприятные).

— Повреждение у нашего самолета. Не видели? С правым шасси что-то случилось. Исправлять будут. Так что рейс переносится на завтра. Сейчас отвезут в отель. Да вы не беспокойтесь — отель великолепный — «Аэрофлот», я в нем однажды ночевал. Покормят прекрасно. Все будет о'кей. Но из отеля не выпустят, уж такой порядок — мы ведь транзитники. Я вам советую…

Он еще что-то болтает, но я не слушаю.

Вот так номер! Застряли. Но в Токио-то нас — моих подопечных и меня — ждут именно с этим рейсом. Как же теперь? Все ломается! Понятно, почему они так заволновались — у них там, наверное, все обговорено — кто встречает, как пройти таможню с их набитыми деньгами чемоданами, куда ехать. И вдруг такое дело…

Смотрю в их сторону. Что за черт! Повеселели, благодарят за что-то немолодую стюардессу, передают ей билеты, деньги.

Эге-ге! Я устремляюсь туда же. И когда мои подопечные отходят к бару, о чем-то радостно болтая, а стюардесса уходит к какой-то двери, я догоняю ее и спрашиваю по-английски (по-английски какая стюардесса не говорит?):

— Простите, мои друзья, — киваю в сторону четверки, — сказали, что вы сможете мне помочь. Они говорят, вы очень любезны. (Весь в напряжении — угадал или попал пальцем в небо). Я выдаю ей мою обольстительную улыбку № 1, которую трачу лишь в исключительных случаях.

— Пожалуйста, — отвечает она, — вам на тот же рейс? Места еще есть.

Она сообщает время вылета советского самолета по маршруту Москва — Токио (через сорок минут), сумму доплаты, забирает мой билет, деньги и исчезает.

Я вытираю пот со лба. Ну-ну!

Еще бы немного и Мегрэ-Леруа спокойно дрых в отеле «Аэрофлот» или приставал к очередной горничной, а мои подопечные благополучно летели на советском лайнере в Токио, где по прибытии растворились бы в пространстве.

Ну и дела.

Не проходит и двадцати минут, как появляется моя спасительница, вручает мне новый красивый зеленый билет с красным флагом на обложке, сдачу, которую я пытаюсь ей всучить и от которой она возмущенно отказывается.

В это время, словно сговорившись, из разных дверей появляются две стюардессы.

Одна забирает пассажиров нашего рейса и ведет их к автобусу, на котором они поедут в отель. Другая приглашает мою четверку и меня за собой.

Подопечные смотрят на меня сначала изумленно, потом подозрительно, о чем-то шепчутся. И вдруг к нашей теперь уже пятерке присоединяется еще один летевший с нами, такой средних лет, поджарый, с энергичным лицом. Он в последний момент, видимо, тоже перерегистрировал билет. Спешит.

Уж лучше бы он не спешил…

Мы покидаем транзитный зал, садимся в желтый автобус, подъезжаем к самолету. Нам предъявляют наши чемоданы, выгруженные из «Боинга». Четверка испускает вздох облегчения. Мне наплевать — мой чемодан пустой.

Нас торопят. Мы поднимаемся в ИЛ-62. Красивейший, длиннющий самолет.

Нам указывают места — у русских они нумерованы. Четверка оказывается в первых рядах — у них ведь билеты первого класса. Мы с этим сухарем тоже недалеко, ряду в десятом.

Захлопываются двери, зажигаются табло, стюардессы, такие же хорошенькие и длинноногие, как наши, идут вдоль рядов, разносят конфеты, следят, чтобы все застегнули ремни.

Взвывают двигатели. Самолет долго едет по аэродрому, затем замирает, как бегун на старте, и, стремительно набирая скорость, мчится по взлетной полосе.

Мы в воздухе.

Я впервые лечу на ИЛ-62. Хороший самолет. Летит, не спотыкается. Легкость какая-то у него в полете. Отделка внутри у «Боинга», конечно, лучше, зато здесь кормежка — будь здоров! Даже икра!

Смотрю, мой «боксер» выбирается из своего первого класса и тоже начинает прогуливаться.

И поглядывает на меня и на «сухаря». Вообще-то ничего удивительного в этом нет — мы единственные, кто летел с ними в поломавшемся самолете. Но мне это все-таки не нравится. Очень мне не нравится, как он смотрит на меня.

Я решаю заговорить с «сухарем».

— Повезло нам, — говорю, — летим вот, а другие пассажиры нашего рейса в Москве застряли.

— Да, — говорит, — повезло. Не знаю, как вам, но мне опаздывать никак нельзя. Никак.

— Простите, — спрашиваю, — если не секрет, вы, наверное, бизнесмен? Контракт может уплыть, — улыбаюсь.

— Да нет, какой бизнесмен, я парикмахер. Спешу на международный конкурс. Опоздаю — вылечу из игры. А у меня все шансы. Кроме русских, других конкурентов не вижу.

— Да? — я удивлен. — Парикмахер? А что, русские очень сильны в этом деле?

— Ого-го! Еще как сильны, особенно женщины!

— А что за конкурс? — спрашиваю.

— Как, вы не знаете? — и пошел, и пошел мне рассказывать.

Но я не слушаю. Я с беспокойством слежу за «боксером». Его явно интересует наша беседа с «сухарем». Неужели они догадываются? Впрочем, большого значения это не имеет, поскольку до Токио они не сбегут, а там за ними будут следить японцы, а я исчезну, и подозрения их рассеятся.

Вот так и летим.

Скоро я думаю тоже поспать. Никуда мои подопечные не денутся…

Глава V. ЛОВУШКА

Когда везешь опиум, героин, любой наркотик, каждый грамм которого, в случае если его обнаружат, обойдется тебе в год тюрьмы, а войдя в тюрьму молодой, красивой, полной сил, как я сейчас, выйдешь из нее (если выйдешь) дряхлой, больной старухой, то есть лишь одно средство не реветь, не выть волком, не выпрыгивать на ходу из самолета — думать о другом.

Вы спросите: «Дорогая Белинда, как это можно в такие минуты думать о другом?».

Оказывается, можно. Это приходит не сразу, постепенно, с годами. Как все, как равнодушие, как жестокость, как безразличие к чужой жизни и судьбе, как стремление жить лишь сегодняшним днем, да что там днем — минутой.

От вас не буду скрывать — вы ведь не судьи, не прокуроры — на моей совести есть убийство. Вы думаете, это мешает мне спать? Убитый приходит ко мне по ночам? Я испытываю угрызения совести? Да нет, я о нем и не думаю…

Страх, да! Страх я испытываю всегда, везде — оттого и стала сама покалываться. Нажмешь шприц, и на какое-то время страх уходит.

Да, знаю, знаю! Что вы меня предостерегаете? Сама знаю, чем кончу. Достаточно посмотреть на других, на всех этих самоубийц, которые растягивают самоубийство на годы. Да, я тоже такая. Ну и что? Что прикажете делать?

Голод. Вот если вы испытываете голод, что вы делаете? Садитесь за стол, и весь сказ. Голод проходит.

Так и я — страх, как голод, он где-то внутри, он гложет меня, его надо прогнать, излечиться от него. А чем? Только вколоть дозу…

Вы можете сказать, что хороший бифштекс здоровья не нарушает, а доза… Правильно, я ведь не спорю. Но я-то испытываю не голод, а страх. Эх, да разве вы знаете, что это такое!

Вы можете сказать, что есть другой метод лечения: перестать возить контрабанду, расстаться с этим кошмарным делом, жить, как другие, честно…

Но вы же наивны, вы ничего не понимаете. Ничегошеньки! Жить честно! Как? Как может в моей стране жить честно такая женщина, как я? Иметь машину, домик, виллу у моря, кое-какие драгоценности, кое-что, чтобы надеть на себя. Такая женщина, как я, — одинокая, без наследства богатых родителей, без солидного мужа, без приличной специальности (да и она не гарантия)…

Она может жить так, как я, если у нее не будет предрассудков, угрызений совести, колебаний. Зато будет железное, ни перед чем не останавливающееся желание так вот жить. И ради этого идти на все.

Я смотрела однажды фильм. Там к старику пришел черт и предложил ему молодость, богатство, всякие радости, зато после смерти старик попадет в ад и будет гореть в вечном огне. Вот и у меня так. Только вечный огонь начался у меня еще при жизни, на земле.

А черт-соблазнитель — это Рокко.

Господи, зачем только я его встретила!..

Я расскажу вам немного о себе, и вы поймете.

Я родилась лет двадцать пять тому назад. Удивлены? Как, мол, это «лет двадцать пять», что я точно не знаю своего возраста? Не знаю, представьте себе!

Я не только этого не знаю. Я даже не знаю, у кого и от кого родилась, и где, и как меня назвали! Что, шокированы? Да? Вам, благополучным и порядочным, такое и в голову не придет? Ну, и ладно. Плевать мне на вас! Зато вы не были в Сингапуре и Рио, на Гаваях и Мадагаскаре, не жили в «Хилтонах» и «Шератонах», у вас не было стольких любовников и денег. Да, конечно, у меня не было матери, нет мужа, нет детей, нет покоя, а скоро и не будет здоровья, у меня нет надежды прожить до пятидесяти, да, наверное, и до тридцати, и нет уверенности, что я завтра еще буду на свободе.

Ну, что ж, каждому свое.

Вам нравится ваша жизнь, мне — моя.

(А если доверительно, то не потому у меня такая жизнь, что нравится, а потому что такая досталась, и изменить уже не могу, не все же сильные, как вы, не могу вот…).

Когда я стала соображать, что стол — это стол, а стул — это стул, что не надо плакать, потому что получишь шлепок, а шлепок — это больно, то приютившая меня семья и сама забыла, откуда я взялась.

Кто-то родил, где-то бросил, кто-то подобрал (и за это спасибо), кто-то назвал Белиндой (хорошо, что не Стервой).

В этой семье (наверное, добрых, в конечном счете, людей), где и своих детей было еще штук пять, я продержалась недолго. Как только я выяснила, что есть другая жизнь — с деньгами, вечерними огнями, сытостью, мужчинами, веселыми местечками и танцевальными залами (а было мне тогда неполных шестнадцать), я решила уйти в эту новую жизнь. Как? Были разные способы. Те, что рекомендуют журналы (их я читала, вынимая из корзин в дрянном отеле, где работала горничной), те, что рекомендуют священники (в церковь меня таскала приемная мать), ну, и те, что я познавала, наблюдая жизнь вокруг себя.

И вот однажды, как раз год прошел моих мытарств, подзывает меня очередной хозяин очередного бара — лицо бледное, глаза испуганные — шепчет, еле язык ворочается:

— Белинда, видишь, вот там, в углу, высокий со шрамом возле уха. Немедленно к нему! Садись, угождай, подливай. Что ни прикажет, выполняй. И забудь на этот раз свои капризы. Иначе и тебе и мне несдобровать. Это сам Рокко!

И смотрит на меня, будто сказал «Гитлер». Рокко, Рокко — подумаешь, имя и то какое-то дурацкое. А хозяин чуть не плачет, весь дрожит от страха.

Передался мне его страх. Подхожу к этому Рокко тихонько, робко, подсаживаюсь, спрашиваю:

— Что-нибудь принести, господин Рокко?

— Нет, — говорит. — Тебя как зовут?

— Белинда, — отвечаю.

— Сколько лет?

— Не знаю, — пожимаю плечами, — года двадцать два — двадцать три.

— Не знаешь? — смеется. — Ну, что ж, женщины обычно не помнят своего возраста, и чем дальше, тем у них память на это становится хуже.

Молчу.

— Ну, вот что, расскажи-ка о себе, Белинда.

И смотрит на меня.

Я раньше читала про гипнотизеров. Знаете? Это такие люди, как посмотрят на тебя, так, что они хотят, то и делаешь.

Вот, по-моему, этот Рокко был гипнотизером. Смотрит на меня, а я глаз не могу отвести и все ему рассказываю. Всю свою жизнь, буквально всю, без утайки. Долго.

Хозяин раза три подходил. Рокко только брови нахмурит, и тот прямо шарахается, словно ветром его сдувает.

Кончила я свой рассказ, сижу. Молчу.

— Да, — говорит задумчиво, — немного ты веселого повидала. Значит, теперь решила жить честно?

Я киваю.

— И не получается?

Я мотаю головой.

— Всех велят ублажать, ты отказываешься, тебя выгоняют, на новое место приходишь, и все сначала?..

Я опять киваю.

— Ну, вот этот мешок с вином, — показывает глазами на хозяина, — велел тебе меня ублажать, да?

— Киваю.

— Развлекать, подавать, подливать?..

Киваю.

— А если захочу, то и переспать?

Киваю.

— Но ты, пока развлекать, подливать — согласна. А как переспать, так отказ. Так?

— Нет, — говорю.

— Как нет? — удивляется. — Ты же сказала, что решила жить честно, на такие дела больше не пойдешь и, если будут заставлять, уйдешь с работы. Так?

— Так.

— А чего ж говоришь — нет?

Молчу. Опускаю голову.

Он внимательно смотрит на меня:

— Потому что это я? — шепчет.

— Да, — шепчу.

Тогда он встает, подзывает хозяина, расплачивается и говорит:

— Я пошел. Девочка пусть проводит меня.

— Конечно, господин Рокко, пожалуйста, — хозяин прямо тает весь, — она до завтра не нужна. Спасибо, что пришли, господин Рокко, мы всегда рады…

Он еще что-то бормочет, я снимаю фартук, надеваю пальто и выхожу на улицу.

Теперь-то я понимаю, что именно он причинил мне самое большое зло. И потому, что приучил к легкой богатой жизни, и потому, что ввел в мир, где я приучилась колоться, и потому, что из-за него поселился в душе моей этот постоянный страх, из-за которого я не знаю минуты покоя.

И потому, что после него я уже никого не могу полюбить… Хотя теперь я знаю про него все, знаю все его преступления, все его страшные дела. Знаю, какой это ужасный человек. Все равно, если б мне сказали, что я всего один только год проживу на свете, но тот год, что мы были с ним, с радостью соглашусь…

Короче, организовал он свою фирму — он, я, Утиный Нос и эта девчонка Ру. Тоже, скажу я вам, штучка! Впрочем, это я ее приобщила.

Знаю я ее еще с тех пор, когда работала в кафе. Она как-то приходила с товарищами своими — студентами, один очкарик там был, тихий такой. Потом-то уж она только с ним и ходила.

Иногда приходит одна, делится со мной своими делами, мыслями.

Если б могла, мол, ушла от родителей, от всей этой благополучной жизни (а она не из бедных), доказала бы, что сама пробьется, что она смелая, сильная, без предрассудков, вот как то телевизору показывают…

Ох, как она начинает про телевизор, так становится непонятно, откуда у нее на что-нибудь еще берется время. Кажется, она только у телевизора время и проводит. Все фильмы, передачи, программы, особенно про преступления, убийства всякие наизусть выучила. Эх, девочка, знала бы ты эту жизнь не на экране…

И вот ее я втянула в нашу «фирму».

И подумала, какая же я подлая! Какая гнусная! Девчонку эту, которая всю грязь, всю мерзость на своем экране раньше видела. А теперь сама в нее окунется.

Значит, Рокко — меня, я — ее… А кто-то в свое время ведь — его… А кого-то когда-нибудь — Ру.

Такая вот эстафета бесконечная. Эстафета зла.

Мы что ль виноваты? Так уж мир устроен. И ничего тут изменить нельзя.

Правильно говорит Рокко: «В этой жизни на час вперед и то загадывать нельзя. Так вот, этот час надо прожить получше».

Так и живем.

И Рокко, и Утиный Нос, и я, и Ру…

Кстати, насчет Ру напрасно я так уж сильно терзаюсь. Оказалось, что телевизор подготовил ее преотлично. Она там всяким бандитским навыкам и приемам научилась лучше, чем я за всю свою горемычную жизнь. Разве что только убийство еще не совершала. Ну, это уж вряд ли. Все же девчонка.

Хотя, помню, был у нас какой-то разговор с Рокко, и я ему эту мысль высказала.

А он как-то странно посмотрел на меня.

— Думаешь, убить человека она не сможет? — спрашивает.

— Ты что, смеешься? — говорю. — Никогда! А убила бы, с ума сошла. Для нее же это на всю жизнь потрясение. Чтоб до этого дойти, сам знаешь, надо, чтобы тебя годы такой вот жизни, как у меня, готовили, а не телевизор…

— Ты так думаешь? — усмехается. — Как знать, как знать…

Дурацкий разговор какой-то.

А вот я человека убила.

Это произошло так. Мне нужно было передать большой пакет «зелья» одному клиенту. Мы договорились встретиться на каком-то пустыре поздно вечером. Я шла спокойно, не первый раз, всегда так делали.

Прихожу. Смотрю — стоит, ждет.

Обычно я передаю чемоданчик с порошками, он мне портфель с деньгами. Пока он на выбор несколько пакетиков вскрывает, проверяет, я пересчитываю деньги. Вообще-то это формальность. В нашем деле, если кто-то кого-то обманет — я имею в виду солидных «коммерсантов», — это быстро узнается, и тогда обманщику доверия нет. К тому же обманутый его из-под земли достанет, отомстит. Это вопрос престижа.

Действительно, все в порядке. Порошки, как заказали, деньги все.

Собираемся расходиться.

И тут, словно из-под земли, четверо. В руках ножи, велосипедные цепи, лет по восемнадцать им — мальчишки.

— Ты бросай чемодан, — ему говорят, — а ты — портфель, — это мне. — И шагом марш, пока целы!

Представляете картину? Ну, ладно, мне Рокко еще поверит, если я без денег вернусь, ну, а тот как будет отчитываться за пропавший товар?

Мальцы подходят все ближе. Я их знаю. Они опасны, как волки, — могут броситься в любую секунду и пощады не знают, удивительно, что они нас сразу не прикончили, а еще дают возможность уйти. Но могут передумать.

Мы смотрим на них — ножи, цепи, палки, были бы пистолеты, они их давно бы вынули. Тогда мы с моим клиентом смотрим друг на друга. Нам не надо слов, и так поняли.

Он выхватывает из подмышки пистолет, я — из сумочки. Он стреляет быстро-быстро и точно. Раз, два, три. Я тоже стреляю и тоже точно. Тоже три раза.

Только он укладывает троих, я — одного. Чувствуется, у него это не впервые. Он быстро подбегает к ним, убеждается, что со всеми четырьмя покончено, делает мне прощальный знак рукой и исчезает в ночи.

Я еще некоторое время стою неподвижно, потом подхожу к «моему» и смотрю на него.

Он, наверное, самый молодой из них — не больше семнадцати. А сейчас, когда он вот так лежит на спине, раскинув руки, словно загорает на пляже, и удивленно смотрит в звездное небо, так вообще выглядит мальчиком. Чистое лицо, ни морщин, ни царапин, ни шрамов, большие светлые глаза, длинные ресницы, удивленный взгляд.

Вот этот взгляд мне больше всего и запомнился.

Чему он удивляется: что в него стреляли, что его не испугались — двое, да к тому же одна женщина, против четверых, что не выполнили их приказа?

Или что можно умереть от пули в семнадцать лет? На грязном ночном пустыре? Ничего не повидав, ничего не успев?

Я спрятала пистолет в сумочку и ушла.

Реакция пришла потом — тихая такая истерика, дрожь, судорожные рыдания, бормотала чего-то, сама не помню, чего. Это когда я уже рассказывала Рокко обо всем.

Истерику мою он быстро прекратил — надавал пощечин, принес воды. Я успокоилась.

Он снова и снова допрашивал меня, выяснял подробности. Потом озабоченно сказал:

— Выследили. Хорошо, если сами молокососы, они больше не придут. А вот если их подослали, если они только исполнители…

— Но ты понимаешь, — говорю тихо, — что мы их убили, четверых, они же мальчишки.

Он только досадливо поморщился.

— Ну, и правильно сделали. Не велика потеря. Да, жаль меня не было. Я б одного в живых оставил, уж он бы мне все выложил (посмотрели бы вы в этот момент, какие у Рокко были глаза — да ему бы любой все выложил!). Но пустырь закрываем. Вообще весь этот район… Там больше коммерцией заниматься нельзя.

«Нельзя заниматься коммерцией»! Вот так я убила человека.

Ну, а теперь об этом деле.

Это было великолепное дело! Все-таки, Рокко — голова, даже две, три. Потому что трудно, имея лишь одну голову, так все обдумывать, предусматривать, предвидеть. С такой головой ему не контрабандой заниматься, а руководить крупнейшей промышленной корпорацией или банком. Быть президентом, генеральным директором — вот кем ему быть!

Впрочем, большой разницы нет. Ну, какая разница между какой-нибудь большой компанией и преступным синдикатом? Да никакой. И там и там идет грабеж, только в первом случае с тайным нарушением закона, а во втором — с явным.

Короче говоря, его идея с «фирмой» великолепна. За это недолгое время мы заработали, я, например, — больше, чем за всю предшествующую жизнь. Конечно, риск есть — а где его нет? В общем, поработаем еще немного — и на покой (впрочем, покойницей меня сделает и гораздо скорее мое «зелье», теперь я колюсь уже два раза в день).

Так вот, эту последнюю операцию мы провели блестяще. Такую громадную партию товара доставили без сучка и задоринки. Заработали кучу денег, везем поставщику гонорар и с него получим еще, дай бог.

Решили съездить на Гаваи, немного отдохнуть. Право же, мы это заслужили.

Странная у нас команда. Вот поедем в какой-нибудь тихий гавайский городок. Остановимся в лучшем отеле. Будем валяться на пляже, купаться, по вечерам проводить время в барах и казино.

И никаких романов, романтических или хоть физических отношений. У Ру, по-моему, одно в голове — разбогатеть и доказать своим родителям и этому недоделанному жениху свою самостоятельность и везучесть. Еще она любит приключения, прямо мечтает о приключениях, отнюдь не амурных.

Утиный Нос тоже. Женщинами особенно не интересуется, ему все пари да пари. Он хочет, когда заработает как следует, открыть букмекерскую контору. Только этого никогда не произойдет, потому что все деньги он как раз в букмекерских конторах и просаживает. Неудачник…

Я. Что я? Все становится мне безразличнее и безразличнее. Вколю себе свою дозу и ладно. На какое-то время наступает покой, а потом снова этот проклятый страх. Скорее бы уж все кончалось…

Ну, а Рокко заботят деньги. Нет, у него бывают иногда какие-то романчики. И там, на Гаваях, он на пару недель подцепит местную красотку. Но деньги — главное.

Вот так мы, две красивые «супружеские пары» с большими деньгами и кучей свободного времени, крепко спаянные нашей «фирмой» и совершенно чужие во всем остальном, будем жить и скучать на фешенебельном гавайском курорте…

Итак, забрали мы наши набитые деньгами чемоданы, забрали пистолеты (теперь это стало привычкой), без всяких трудностей (молодец Рокко!) прошли контроль воздушной безопасности и сели в самолет.

Тут-то и начались всякие неполадки. Наш «Боинг» повредил шасси, и нам грозила ночевка в Москве, а это значило опоздать в Токио, где нас ждали.

Но Рокко и тут нашел выход из положения. Обменял билеты, и мы пересели на самолет «Аэрофлота», который летит прямиком из Москвы в Токио.

Пересели и через сорок минут вылетели.

Казалось бы, все в порядке. Лети и радуйся. Но тут новая неприятность. Вернее, пока еще не неприятность, но тревожный сигнал. Кажется, мы попали в ловушку. Во всяком случае с нашего «Боинга» на тот же самолет «Аэрофлота» пересели два типа, которые вызывают у Рокко большое беспокойство. По его мнению, это полицейские агенты, которые следуют за нами. А если так, мы «засвечены», и в Токио нас ждут совсем не те, на кого мы рассчитываем.

Глава VI. ПОХИЩЕНИЕ

Сидим в первом классе, пьем шампанское, смотрим в иллюминаторы. Высота чуть не десять километров, а внизу все, как на ладони, ни облачка. Ну, и страна! Как подумаешь что из конца в конец пролететь ее чуть не полсуток требуется! Полдюжины Европ, небось, обе Америки втиснуть можно. А грабить в ней, говорят, некого! Нет миллионеров…

Странно. Наверное, грабителей хороших нет. Эх, дали бы мне. Или полиция у них здорово работает? Впрочем, о таких вещах лучше не думать. Полиция…

Может, у русских она и хорошо работает, а вот у нас не очень. Я этих двух сразу засек — того «спортсмена» и второго — поджарого.

— Зря беспокоишься, Рокко, — Утиный Нос мне говорит, — я понаблюдал — они, по-моему, только здесь в самолете и познакомились.

— А ты, — говорю. — Хотел бы, наверное, чтобы они в форме летели или с вывеской на груди «Мы из полиции»? Они тебе такой спектакль разыграют, что и не опомнишься, как в наручниках будешь.

— Ты думаешь? — Утиный Нос забеспокоился.

Это с ним редко бывает, обычно он не любит волноваться. Помню, когда вместе по пушерам работали, он такое над ними вытворял, что даже меня выворачивало. А сам, как мясник, стоит себе спокойно, ногти чистит — он чистюля, Утиный Нос, — и нож или там дубинку аккуратно вытирает. Потом вдруг спохватывается: «Пошли, пошли, а то конторы закроются. А сегодня, знаешь, матч…» И бежит. Вот только это его может вывести из равновесия, что не успеет в букмекерскую контору — заключить пари на очередного идиота, которому вечером другой идиот будет вышибать на ринге остатки мозгов!

Ру спит в своем кресле, посапывает, как младенец. (Да, уж младенец с булыжником в руке!).

Белинда, вот та волнуется. Она всегда волнуется. Вообще-то ей пора бросать наш бизнес — нервы не выдерживают, да еще колется, а это уж последнее дело. Но куда ей деваться? Привыкла. Привыкла к деньгам, к легкой жизни, к нам, ко мне. Только к страху никак не привыкнет.

Я ей сказал однажды (так, для проверки):

— Слушай, Белинда, ты не устала? Не надоело со мной мотаться, рисковать на каждом шагу, бояться?..

— Ну, а если надоело, — усмехается, — ты что мне можешь предложить взамен? Законный брак с церковным обрядом? Тихую жизнь в белом домике у речки? Может, детей заведем? Или ферму — будем кур разводить?

— А что, — говорю серьезно, — почему бы нет? Мы еще молодые, можем многое успеть.

— Не валяй дурака, Рокко, — сердится, — было время, любили друг друга и то не поженились. Такие, как мы, не женятся, им и любить-то заказано. А уж теперь и подавно. Ну, какой ты муж? Какая я жена? Убийцы мы, воры, контрабандисты, по нас петля плачет…

Слышу уже истеричные нотки и сразу прерываю:

— Заткнись! Я тебе раз навсегда запретил подобные разговоры вести! А то…

Она втягивает голову, словно ждет, что я ее ударю (бывает такое).

— Извини, Рокко, — говорит, — что-то нервничаю сегодня. То ли эта задержка самолета, то ли не спала. Я сейчас вернусь — пойду лицо освежу.

Как же! Знаю, зачем она уходит в туалет — сейчас вколет себе очередную дозу. Белинда даже знойным летом не носит теперь платьев без рукавов, чтобы не видны были следы уколов на руке.

Возвращается спокойная, медлительная, немного сонная. Сначала у нее всегда так после укола.

— Слушай, — говорю, — дело плохо. По-моему, эти двое, ты знаешь, о ком я говорю, держат нас на поводке. Давай решать, что будем делать.

— С Утиным Носом говорил? — спрашивает.

— С ним говорить нечего, ты же знаешь. Когда надо дать волю рукам — он ас. А насчет мыслей… Ру тоже не советчица. Нам решать.

— Как тебе представляется обстановка? — спрашивает.

Вижу, с ней все в порядке, она в форме.

— Я думаю, где-то мы споткнулись или за клиентами следили, или продал кто-то…

— Это исключается, — говорит она решительно, — тут ты молодец, так поставил дело, что, кроме нас, никто не подпущен.

— «Тут я молодец», — ворчу, — а в остальном шляпа? Так?

— Перестань, Рокко, — берет меня под руку, — ты же отлично знаешь, что во всем молодец. Без тебя мы бы пропали да вообще ничего бы не было: ни нас, ни фирмы.

— Ладно, ладно. Так вот, обстановка. Пусть не продали, пусть мы не ошибались — я тут все передумал десять раз — не вижу ошибок, но так или иначе на наш след напали. Спрашивается, почему не взяли еще дома, ну, хоть в аэропорту с поличным? Потому что хотят знать наших приятелей в Токио. Это, как дважды два…

— А зачем за нами людей посылать? — перебивает Белинда, — куда мы из самолета денемся?

— Вот именно. Ты умница. Могли сообщить приметы — встречайте, мол, нет — посылают нянек. Зачем? Ну, во-первых, для подстраховки — вдруг по приметам не узнают, вдруг мы в пути переоденемся, нацепим парики, ты бороду отрастишь, — смеюсь, — я — косы. Или выходить будем поодиночке. К другим пассажирам пристроимся. Мало ли что, но это значит, что в лицо нас японцы не знают. Не оттуда идет прокол. Другой вариант — по каким-то соображениям наша полиция не хочет с япошками делиться этим делом. Хочет сама все выяснить. Тогда в Токио не их полиция будет ждать, а наша, и притом тайно от японской.

— А зачем им это? Они в Интерполе все связаны…

— Э, Белинда! Они там в Интерполе, как пауки в банке. Что на поверхности лежит — то, конечно, общими силами, никуда не денешься. А если поглубже, надо еще посмотреть. Ну, к чему нашим дорогим отцам-полицейским выдавать нас с нашими миллионными чемоданами японским коллегам, когда можно эти миллионы самим взять, не себе в карман, разумеется, но для нашей страны, а не для Японии? Государственные интересы. Логично?

— Логично-то логично, — Белинда сомневается, — но, думаю, все проще. Если нас «засветили», то наверняка в Токио весь аэропорт набит полицейскими, а эти едут для связи, для участия в допросах, словом, как представители. Мы же все-таки не японские граждане. Может, они нас сразу и обратно повезут. Только уж не в первом классе, — усмехается.

— Тоже может быть, — соглашаюсь.

— А чем нам это грозит? — спрашивает.

Я смеюсь:

— Ничем хорошим. От чемоданов не откреститься. Сто человек видели, как их с нами вместе в самолет доставили. Ну, образцы можно в самолете выбросить, пистолеты — в уборной. Так ведь сразу же найдут и в два счета докажут, что наши. Словом, лет по десять, а то и по двадцать можем заработать…

— Двадцать лет! — она бледнеет, — нет, уж лучше смерть!

— …это если им все остальное известно, — продолжаю, — но, раз они за нами следят, возможно, знают и про другие наши дела. А когда возьмут, начнут копать, и тогда уже ни за что нельзя поручиться. Может, как раз преподнесут столь желанную тебе смертную казнь, — смеюсь.

— Перестань! — шипит, — нашел время шутить. Скажи лучше, что делать. Не может быть, чтобы ты не придумал! Ну, Рокко!

— Да есть у меня одна идея, — говорю задумчиво, — экспромт, так сказать. Но, во-первых, не подготовлены мы, не имеем тренировки в этом новом деле, а потом не все еще обдумал.

— Ну, что, что? — торопит, — раз задумал, значит, все будет в порядке. Я в тебя, Рокко, как в бога, верю. А насчет подготовки не беспокойся — не подведу. Чего только не приходилось делать — никогда тебя не подводила. Ты только скажи, что…

— Тише, перестань суетиться, — обрываю ее. — Ты-то, может, и не подведешь, а Утиный Нос, а Ру?

— Ну, Утиный Нос, если только надо действовать, — заверяет, — никогда не подведет!

— Я тоже так думаю. Больше того — в том, что я задумал, он особенно полезным окажется. А вот Ру?

— Ну, что ж, Ру… Ты и для нее найдешь работу. Лишней не будет. В крайнем случае втроем справимся. Так что за план? Скажи, наконец. Думаешь, когда прилетим, прорваться через кордон? Может, там этот японец поможет, в конце концов, деньги-то ему везем. Пусть подумает.

— Думать поздно. Если аэродром оцеплен. Если нас полиция ждет, японец не ждет. Миллионы миллионами, а жизнь дороже. Нет, Белинда, в Токио нам прилетать нельзя, — говорю решительно, — будем брать самолет!

Она таращит глаза и прикрывает рот ладошкой, как, наверное, супруга в мелодрамах, которую муж неожиданно застал со вздыхателем в саду.

— Самолет?

— Самолет, самолет, — говорю спокойно. — Ну, чего уставилась? Не мы первые, не мы последние. Сейчас стало очень модным. Скоро будут больше брать самолетов, чем банков. Завладеем машиной, повернем на Сингапур, на Цейлон, а еще лучше подальше, на какие-нибудь маленькие острова, с маленьким царьком, султаном, президентом, чертом-дьяволом. Один из наших чемоданов ему, чтоб дал убежище, остальные — нам. Переждем трудное время, а там видно будет. Ну, как?

— Не знаю, — говорит неуверенно, — вроде, все правильно. Но захватить целый самолет. Тут же сотни людей. Летчики наверняка вооружены и эти агенты. Потом русские, кто их знает, им, небось, наплевать на заложников. Мы заложников перестреляем, а они — нас. А?

— Другого выхода нет, — говорю. — Будем разрабатывать операцию!

Конечно, женщины обычно умных советов дать не могут. Но все же Белинда очень опытная — с ней не грех посоветоваться.

Ру по-прежнему безмятежно спит, а Утиный Нос прохаживается по салонам и бросает на наших «опекунов» зловещие взгляды. В конце концов я приказываю ему сесть на место — не хватает еще, чтобы они разгадали наши планы.

Захватить огромный самолет с десятками пассажиров, среди которых наверняка есть здоровые решительные мужчины, а двое, так тут уж сомнений нет, вооруженные полицейские агенты — дело нешуточное. Будь у нас гранаты, мы бы могли пригрозить взорвать самолет. Но гранат нет, и нет даже ничего похожего.

А главное, дело для меня новое, непривычное. Ну да ладно! Деваться все равно некуда. С моим послужным списком мне петли так или иначе не миновать. Так чем я рискую?

До Токио еще лететь и лететь. Время подготовиться есть. Операцию надо начать, когда мы будем ближе всего от границы и ближе всего по прямой от каких-нибудь островов, от Цейлона, на худой конец, от Сингапура. Эх, жаль, карты нет…

Я присматриваюсь к пассажирам. В первую очередь к тем, что с детьми — японские, русские. Какие-то спортсменки, какие-то туристы (ну, им по двести лет), какой-то музыкальный японский ансамбль, судя по всему балетная труппа. Девчонки не в счет, а вот парней надо остерегаться — у японцев молниеносная реакция, многие владеют каратэ, дзю-до, джиу-джитсу. Еще, смотрю, два здоровенных хиппиобразных бородача. Но эти, по-моему, через час-два так накачаются, что и с места встать не смогут.

Насчет русских сказать трудно — они для меня народ незнакомый, сразу не разберешься. Во всяком случае определить, есть ли среди них агенты воздушной полиции, не берусь. Да и есть ли у них такая полиция? И летают ли ее агенты на самолетах? Черт их знает…

Наконец, план мой созревает полностью.

Я созываю свою «команду». Как раз обед (или ужин: в наше время с самолетными скоростями и расстояниями не поймешь, когда завтракаешь, когда ужинаешь). Мы сидим все рядом и шепчемся. Когда я излагаю свой план — эта маленькая дуреха, что бы вы подумали? — Приходит в восторг! Только что в ладоши не хлопает. Ну? Как вам это нравится?

И я начинаю думать (зная про нее то, что я знаю), что она, пожалуй, окажется на высоте, что для нее пустить пулю в лоб любому, на кого я укажу, — пара пустяков. Боюсь, как бы еще не пришлось ее сдерживать.

Утиный Нос — тут я спокоен. Это профессионал и понимает, когда надо бить, а когда только угрожать.

Белинда тоже сделает свое дело. Может, с охами и ахами потом, может, с запоздалыми истериками, но сделает. Будет дрожать от страха, но рука у нее не дрогнет. Можно не сомневаться.

Самое трудное — пройти к летчикам. У них дверь наверняка заперта и наверняка бронированная. Кстати, говорят ли они по-английски? Стюардессы-то говорят. А есть у стюардесс внутренняя связь из салона с кабиной летчиков?

План наш мы разрабатываем очень точно, сверяем часы, прямо, как штабные офицеры перед боем.

Я заговариваю со стюардессой. Выясняю, когда мы будем пролетать Иркутск. Насколько я помню, это где-то близко от границы. Или я ошибаюсь? Как бы между прочим спрашиваю, летала ли она на других заграничных линиях? Летала. В Дели, например. А летчики? Конечно. А посадок до Токио не будет? Она удивленно смотрит на меня. Нет, конечно, разве я не смотрел билет? Ну, все-таки такое расстояние, вдруг горючего не хватит? Она улыбается моей наивности. Господин пассажир может быть спокоен. Все рассчитано. Она, например, летала в Токио тридцать восемь раз и никогда ничего не случалось. И смотрит на меня ясными серыми глазами. Я делаю вид, что успокаиваюсь. А ты-то вот зря такая спокойная. Сегодня в твоем тридцать девятом рейсе кое-что случится.

Сколько ей лет? Наверное, двадцать — двадцать два. Но замужем — кольцо на пальце. Или у русских девушки тоже носят кольца? Наверное. Стюардессам же запрещено выходить замуж. Почти во всех авиакомпаниях. В «Аэрофлоте», небось, тоже.

Стоит такая красивая, сероглазая, аккуратная, элегантная девушка, доверчиво смотрит на меня, готовая оказать услугу пассажиру. Мне нравится, что русские стюардессы не улыбаются каждую секунду, как наши, словно рекламируют зубную пасту.

И в то же время чувствуется, что они всегда готовы услужить. В общем, хорошие, красивые девчонки. Симпатичные. Эта в особенности. Глазищи серые, прямо не оторвешься. Есть же где-то, наверное, счастливый парень, неважно, муж — не муж, который ее ждет, без которого она скучает, с которым смеется, целуется, обнимается, с которым счастлива, которого любит.

А такие, как я, думаю с горечью, кто нас ждет… Разве что тюрьма…

Интересно, как она посмотрит на меня своими ясными ласковыми глазами через полчаса, когда я выну пистолет… Гоню от себя эти ненужные мысли.

Сейчас надо думать только об одном, о главном, сосредоточиться на этом.

Я благодарю сероглазую стюардессу, сажусь на место, закрываю глаза. За окнами сумерки. То ли вечер подступает, то ли мы летим в тучах.

Сколько я так сижу? Полчаса? Минуту? Десять секунд?

Наконец, сбрасываю с себя оцепенение, смотрю на часы.

Пора!

Встаю, оглядываю салон. Время выбрано удачно. После обеда большинство пассажиров спит или дремлет. Храпят, утомившись от собственной суеты, американские туристы, окончательно опьянев, дрыхнут бородачи, притихли, закрыв глаза, дети…

А наши «опекуны»? «Спортсмен» спит, а поджарый — нет, читает какой-то журнал; да, с этим надо держать ухо востро. Стюардессы куда-то исчезли. Тоже, наверное, отдыхают.

Я обмениваюсь взглядом со своими.

Они нахмурены, но спокойны. Белинда бледна, как мертвец, Ру, наоборот, от возбуждения вся раскраснелась, глаза сверкают. Утиный Нос нащупывает пистолет подмышкой.

Первой встает Белинда и идет в хвост самолета в туалет. Поджарый провожает ее внимательным взглядом. Вот черт!

Потом поднимается Ру и уходит в носовой туалет. Через минуту я направляюсь туда же и делаю вид, что жду, пока туалет освободится.

Утиный Нос остается сидеть.

Наконец, в хвосте самолета появляется Белинда. Она внимательно оглядывает салон, неторопливо раскрывает сумочку и вынимает пистолет.

В то же мгновение со своего места вскакивает Утиный Нос. Пистолет у него уже в руке и направлен на наших «опекунов».

Ру уже выскочила из туалета. Она начинает действовать с невероятной быстротой. Наклонившись к ошеломленной молодой японке из третьего ряда (которую мы заранее наметили), она хватает с ее колен крохотного мальчонку и, прижав одной рукой к груди, другой лезет за пистолетом.

Одновременно с этим я, выхватив свой, громко кричу по-английски:

— Похищение! Всем оставаться на местах! Руки на затылок! При первом движении взорвем самолет!

(Взрывать нам его нечем, но слово «взрыв» пугает людей, а проверять наше вооружение вряд ли кому-нибудь придет в голову).

Пассажиры, кто торопливо, кто медленно, выполняют приказание. Они в полном оцепенении. В салоне царит тишина. Даже дети молчат. А некоторые продолжают спать (как между прочим и кое-кто из взрослых).

Рассказывать обо всем — нужно время, а происходит все описанное буквально за две-три секунды.

Пока Белинда и Утиный Нос держат под прицелом пассажиров, Ру с япончонком в одной руке и пистолетом в другой устремляется к кабине пилотов. Я — за ней.

И вот тут происходит неожиданное.

Уж, не знаю, откуда она взялась, перед Ру вырастает та сероглазая стюардесса. Она ловко выхватывает из ее рук ребенка и загораживает своим телом…

Я чувствую, как холодный пот выступает у меня на лбу. На похищении ребенка, на использовании его, как заложника, при переговорах с пилотами основана главная часть моего плана. А сейчас начнется борьба между стюардессой, заслонившей ребенка, и Ру, которая будет пытаться его вырвать.

Выскочат летчики, они, конечно, вооружены, их четверо, и вряд ли мне одному с ними справиться.

Но я все-таки недооценил Ру!

О нет, она не вступает со стюардессой в борьбу! Она просто приставляет к ее груди пистолет и спокойно нажимает спуск. Приглушенный близким телом звучит выстрел. Стюардесса падает, как подкошенная, продолжая заслонять ребенка в последнем предсмертном усилии.

Япончонок отлетает в сторону, поднимается на четвереньки, потом встает и доверчиво смотрит на нас. Его черные глазенки-пуговки не выражают ни малейшего страха, он спокоен. Он ждет.

Стюардесса лежит на спине, неловко подвернув руку. Большие серые глаза стеклянно смотрят в пустоту. Губы чуть приоткрыты. На белой блузке, все расширяясь, проступает алое пятно.

Что ж, не повезло. К сожалению, молодость и красота не гарантируют от смерти. Не довелось ей закончить свой тридцать девятый полет в Токио… И напрасно дожидается ее тот парень — муж или не муж. Не такой уж он оказался счастливый…

А вот доведется ли нам куда-нибудь долететь? Теперь после убийства стюардессы всех четверых нас ждет смертная казнь!

Так что стесняться уже нечего. Все эти старики, дети, туристы, спортсмены, дипломаты и ученые — все, все, кто сидит там, в салоне, и летчики, и остальные стюардессы — все они не имеют теперь никакого значения, как и их жизни.

Их жизни имеют ценность лишь постольку, поскольку могут спасти наши. Иначе грош им цена…

Мы у двери пилотской кабины. Около нее белая, как полотно, стоит другая стюардесса. Видимо, она сидела здесь где-то со своей сероглазой подругой, когда начали операцию.

Она бледна, но в глазах ее нет страха. Что за девчонки!

Теперь мы с Ру действуем спокойно и расчетливо,точно в соответствии с моим планом.

Ру берет на руки по-прежнему сохраняющего безмятежное спокойствие япончонка, прижимает к его голове пистолет. Ребенку это мешает, и он пытается своей крохотной ручкой отвести тяжелое черное дуло. Не получается, и он покорно прекращает свои усилия. Удивительно воспитанные эти японские дети!

Я подхожу к стюардессе и говорю:

— Не волнуйтесь. Если будете выполнять наши указания, с вами ничего не случится. Скажите пилотам по-английски то, что вы видите, ничего больше, и скажите, чтобы немедленно открыли двери, иначе погибнет ребенок, а мои товарищи начнут побоище в салоне. Предупредите, чтобы пилоты отвечали вам только по-английски. Действуйте.

Стюардесса кричит через дверь на сносном английском языке:

— Товарищ командир, самолет захватили бандиты. Главарь здесь у двери требует, чтобы вы открыли. Рядом его сообщница. Она держит под угрозой пистолета ребенка. — Потом, помолчав, добавляет тихо: «Они убили Наташу».

И только тогда начинает плакать. Тихо, беззвучно, просто слезы катятся из глаз. Она не вытирает их. Она смотрит на меня с такой ненавистью, что я отворачиваюсь. Наступает решающая минута. Как поведут себя летчики?

Проходит секунда, другая. Дверь открывается, и на пороге возникает плечистый парень в рубашке с закатанными рукавами. Лицо его непроницаемо. Взглядом он мгновенно охватывает всю картину — тело убитой стюардессы, Ру, держащую пистолет у виска безмолвного япончонка, меня с направленным на него оружием.

Мгновение он молчит, потом спрашивает на хорошем английском языке:

— Ваши требования?

— Вернитесь в кабину, — говорю, — садитесь на место. Всем сидеть ко мне спиной и не поворачиваться. Пистолеты выложите. Резких движений не делайте.

Он молча возвращается в кабину и садится на свое место — это второй пилот. Он что-то говорит по-русски своим товарищам. Те, не оборачиваясь, бросают в проход пистолеты. Я стою сзади у двери.

— Где мы находимся? — спрашиваю и приказываю: «Между собой и с Землей говорить только по-английски. Первому, кто скажет слово по-русски, продырявлю затылок».

— Пролетели Иркутск, — говорит первый пилот, голос у него не дрожит.

— Поворачивайте на восток, — говорю, — когда окажетесь за границей, скажу дальнейший маршрут. Предупредите пограничников, чтоб не валяли дурака. Самолет похищен. Дайте карту.

Летчик, не оборачиваясь, протягивает мне карту. Я смотрю и тут же спохватываюсь:

— Через Китай не лететь! Эти кретины не посчитаются, что самолет гражданский — собьют. Летите через Индию на Цейлон. Там разберемся!

(Хорошо бы приземлиться на Мальдивах, но найдется ли подходящий аэродром? В крайнем случае полетим на Суматру, на Цейлон, в Таиланд, к черту в пекло…)

— Вы что, смеетесь? — первый пилот презрительно хмыкает. — Где возьмем горючее? Без дозаправки ничего не получится.

— Не валяйте дурака — от Москвы до Токио без заправки, а…

— Мы пролетели две трети пути. А вы хотите вернуться да еще пролететь вдвое больше. Не верите — посмотрите на карте.

Я смотрю, он прав. Никуда не денешься.

— Где ближайший аэродром, где вы можете приземлиться?

Он называет мне какой-то русский город.

— Сколько времени требуется на дозаправку?

— Не знаю. — Он пожимает плечами. — Они же не готовы.

— Радируйте, что мы садимся, чтобы все было готово. Полчаса стоим, ни минуты больше. И предупредите: при малейшей подозрительной возне самолет взлетит на воздух. Если они не знают, — добавляю, — объясните — в самолете полно людей. А стесняться мы не будем. И не вздумайте сами валять дурака — чтобы все радиопереговоры велись по-английски. И не пытайтесь мне объяснять, что на аэродроме не знают этого языка.

— О'кей, — говорит.

Радист надевает наушники, колдует над своими кнопками и сообщает, что самолет захвачен воздушными пиратами (это мы пираты), что никаких требований политического характера не предъявлено. Но приказано лететь курсом на Цейлон через Индию. Требуется дозаправка, через сорок минут самолет произведет посадку, чтоб все было готово. В случае неподчинения пираты угрожают взорвать самолет. Все.

Я делаю знак Ру проверить, как там в салоне, а сам внимательно продолжаю следить за пилотами.

— Имейте в виду, — говорю на всякий случай, — все время мои товарищи держат под прицелом не только салон целиком, но и какого-нибудь одного ребенка конкретно. Один неосторожный жест, и ребенок мертв. Запомните.

В таких случаях надо все время держать людей в напряжении, угрожать им.

Возвращается Ру все с тем же япончонком подмышкой. Он по-прежнему тих и безмолвен. Нет, на такое способны только японские дети, честное слово!

Ру говорит, что в салоне все спокойно. После волны паники, чьих-то стонов, истерик, детских криков все успокоились, находятся в состоянии прострации. Молчит даже мать того япончонка.

Утиный Нос и Белинда на своих постах. За них можно не беспокоиться. Спрашиваю, как «опекуны». Отвечает, что сидят, дрожат от страха, боятся пошевелиться.

Стюардессам Утиный Нос разрешил разнести пассажирам воду, лекарства из аптечки, водить детей в туалет.

За окном совсем темно.

Чувствую, как самолет повернул и летит в другом направлении. Начинается снижение.

— Аэродром плохой, — говорят пилот. — Сюда обычно ИЛы не садятся. Посадка будет не из легких.

— Посадка — ваше дело, — говорю, — мое — продырявить вас, если будете валять дурака, и взорвать эту коробку, если аэродромные власти чего-нибудь затеют. Предупредите их еще раз.

— Уже предупреждал, — ворчит пилот.

— Предупредите опять. Не помешает.

Он включает радио и передает мое предупреждение. Потом говорит:

— Начинаем посадку. Буду держать техническую связь с аэродромом. Прошу не мешать.

— Говорить только по-английски! — приказываю.

— Не мешайте, я сказал, — кричит, — посадка очень сложная.

Но с Землей говорит по-английски. Говорит он все же, не как англичанин, хуже, чем второй пилот. И, наверное, на аэродроме тоже сидят не профессора Кембриджа. К тому же речь идет о специфических вещах. Поэтому, как я ни напрягаю внимание, мне далеко не все понятно. На всякий случай периодически повторяю свои угрозы.

Но они не слушают меня. Они заняты своим делом. Видимо, посадка, действительно, очень трудная. Аэродром, наверное, какой-нибудь запасной. Тем лучше. Вряд ли там предусмотрены такие же меры безопасности, как в крупных городах. Спокойнее.

Наконец, мы у земли. Я вижу, как навстречу с бешеной скоростью несутся сигнальные огни, освещенный асфальт.

Самолет касается земли очень жестко. Стукаемся, слышен звон, что-то падает, на мгновение гаснет и вновь зажигается свет. Ревут двигатели. Мы мчимся по взлетной полосе. Потом долго катим по рулежной дорожке в какой-то дальний конец аэродрома.

Останавливаемся.

Летчики озабоченно что-то рассматривают на приборной доске. С беспокойством качают головами.

Глава VII. СРОЧНЫЕ МЕРЫ

Ну вот, наконец, и я, автор, получил слово.

Но раньше, чем говорить об истории, о которой идет речь в этой повести и которая целиком является плодом авторской фантазии, мне хотелось бы вернуться на много лет назад.

В тот год в теплом синем небе над зелеными виноградниками, что раскинулись вблизи Еревана, пролетал самолет. Неожиданно самолет дернулся, завалился на крыло и стремительно понесся к земле.

Он упал в виноградники. Из поломанного самолета колхозники вытащили четырех человек. Один разбился насмерть, двое получили серьезные ушибы и переломы, один чудом остался невредим. И тем не менее он был весь в крови, избит, полузадушен, глубоко изрезан ножами.

Чьими? Тех троих.

Я потом долго изучал следственные материалы, беседовал с людьми и с оставшимся в живых человеком.

Потому что в живых остался только он. Двух других вылечили, судили и расстреляли.

А Эдик Бахшинян — летчик Армянского отделения Гражданского воздушного флота — поправился и продолжал летать. Его наградили орденом Красного Знамени. Боевым орденом.

Когда-то я (и не только я) подробно писал об этой истории. О том, как трое преступников задумали бежать за границу, как долго и поразительно тщательно готовились к этому (вплоть до того, что один научился управлять самолетом), как взлетели на воздушном такси и, напав втроем на летчика (один из преступников был мастером спорта по борьбе), потребовали перевезти их за границу, как Бахшинян отказался, и как, увидев, что один из бандитов садится за штурвал, согласился, а когда взял управление в свои руки, то направил самолет в землю, чтобы погибнуть вместе с преступниками, и как они душили его, резали ножами, но так и не смогли оторвать рук от штурвала…

Тогда еще угон, похищение, уничтожение самолетов не стало поветрием. Эти чудовищные преступления были единичными. Бессмысленный терроризм не коснулся воздушных трасс. И уж совсем недалеко все это было от наших границ.

К сожалению, за последние годы были и у нас отдельные случаи нападения на самолеты.

Зачем?

Позволю себе привести цитату из статьи кандидата юридических наук, начальника сектора воздушного права Государственного научно-исследовательского института гражданской авиации Ю. Малеева (того самого, чью лекцию слушал лейтенант милиции Алексей Лунев).

Вот что он пишет в журнале «Человек и закон»:

«Материалы советских судебных органов показывают, что попытки угона самолетов (речь идет о нашей стране) являются, как правило, результатом умышленных действий группы лиц, вступивших в преступный сговор с целью бежать за границу. Выявилось два четких мотива такого побега: или стремление избежать заслуженного наказания за уже совершенное преступление или попытка придать дополнительную остроту какой-нибудь из антисоветских кампаний на Западе».

Разумеется, подобные случаи в нашей стране уникальны. Но бывали.

Подвиг Эдика Бахшиняна, светлый образ стюардессы Надежды Курченко напоминают нам об этом.

Поэтому мне хотелось бы повторить: все, что написано в этой повести, вымышлено — герои, ситуации, события. Но все это могло бы произойти, и, если бы произошло, то и Алексей Лунев со своими товарищами, и стюардесса Наташа, да и Джон Леруа, Рокко, Белинда, Ру… — все наверняка повели себя так, как рассказано. Другое дело, что сегодня, например, выходя из транзитного зала к самолету в Шереметьево, Рокко и его банда никогда не смогли бы незаметно пронести пистолеты. Но это уж техническая деталь.

Важно другое, важно, что при любых обстоятельствах советские милиционеры вступают в смертельную схватку с преступниками ради спасения жизни людей. О своей жизни они при этом не думают.

Вот эта самоотверженность во имя высокого гуманизма наряду с высокой профессиональной подготовкой и великолепным техническим оснащением и позволяет нашим милиционерам побеждать преступников. Порой и дорогой ценой, порой ценой собственной жизни, но побеждать. Ну, что ж, победа в смертельной борьбе редко обходится без жертв.

Но это победа…

А теперь перенесемся в московский кабинет генерала в тот момент, когда раздался звонок и голос далекого дежурного четко доложил о чрезвычайном происшествии — похищении иностранными преступниками советского лайнера ИЛ-62, следующего по маршруту Москва — Токио, который через сорок минут приземлится в далеком городе для дозаправки. Преступники, требуют, грозя перебить детей, чтобы их доставили в район Цейлона.

В этих случаях согласно существующим международным соглашениям во имя сохранения жизни невинных людей полагается выполнить требование воздушных пиратов.

Казалось бы, все ясно.

И вот тут возникло совершенно непредвиденное обстоятельство.

Связь между далеким городом и Москвой работала непрерывно. Местное милицейское начальство доложило генералу следующее.

При посадке навигационное оборудование самолета получило повреждения. Не столь значительные, чтобы нельзя было лететь, но при которых серьезно снижается безопасность полета в нормальных условиях дальнейший полет был бы, разумеется, запрещен. Но в данном случае преступники категорически настаивают на продолжении пути.

Они грозят, что, если их требование не будет выполнено, они каждый час будут убивать одного пассажира. До тех пор, пока самолет не поднимется в воздух.

Только что, открыв двери, они выбросили из самолета труп человека.

Какие будут указания?

Что же происходило в те ночные часы на аэродроме далекого города?

К тому моменту, когда огромный лайнер, со свистом разрезая мрак, приземлялся на взлетной полосе, когда он несся по бетону, когда ревели, тормозя, двигатели, были приняты все возможные меры к его приему.

Но дело в том, что в сложной полетной обстановке, ночью, за короткий срок невозможно было перестроить расписание воздушного движения, и, выполняя требования преступников, ничего другого не оставалось, как посадить самолет на этот аэродром, могущий принимать ИЛ-62, но уже давно не делавший этого, поскольку существовали другие, куда более совершенные.

Посадить лайнер ночью на незнакомый и лишенный некоторого важного оборудования для ночной посадки аэродром да к тому же когда за спиной стоит человек с направленным на тебя пистолетом — нелегко даже очень опытному летчику.

Итак, совершенная первым пилотом посадка могла бы служить образцом работы в подобных обстоятельствах. И все же случилось повреждение. Лететь при нем можно, но безопасность полета намного снижена. И в этих условиях, выполняя требования налетчиков, перелетать Гималаи, а может, и океан, следовать неизвестным маршрутом, садиться на неизвестных, а возможно, неприспособленных к приему такого самолета аэродромах граничит с самоубийством. Летчик так и сказал рослому мужчине со шрамом возле уха и ледяным взглядом бесцветных глаз, главарю бандитов, насколько он понял.

— И наплевать, — ответил тот и усмехнулся, — вы должны понять, пилот, что, если мы окажемся в руках полиции, нам смертная казнь обеспечена. А так есть все же шансы спастись. Ясно? Это я к тому говорю, чтобы вы знали — терять нам нечего.

— Вам, может быть, нет, — пытался возразить летчик, — но ведь самолет набит пассажирами. Плевать вам на взрослых, так хоть детей пожалейте — их же двадцать семь.

— Вы что, идиот, — рассердился человек со шрамом, — или притворяетесь? При чем тут пассажиры, дети? Да я не двадцать семь двадцать семь миллионов детей готов отправить на тот свет, чтобы спасти свою шкуру. А вы мне — дети… Так вот, слушайте: если через час мы не поднимемся в воздух, я пробью башку одному из пассажиров. Еще через час — второму и не гарантирую, что это будет взрослый.

— Я должен сообщить о ситуации начальству. Без его разрешения я самолет в воздух в таком состоянии не подниму, — твердо заявил пилот.

— Сообщайте. И мои условия тоже.

К угрозам бандитов отнеслись недоверчиво.

А вот опасность полета беспокоила всех — ведь речь шла о жизни без малого двухсот человек.

Наступило томительное ожидание.

В ярко освещенном по требованию налетчиков салоне неподвижно и молча сидели пассажиры. На них словно напал столбняк. Лишь дети порой тихо плакали, что-то бормотали, большинство из них спали.

Белинда так же спокойно, как в первую минуту, стояла с пистолетом в руке в хвосте самолета. Казалось, ее не коснулись усталость и волнение. Равнодушный, но внимательный взгляд следил за каждым движением, за десятками затылков (пассажирам было приказано не оборачиваться).

А у первого ряда кресел стоял Утиный Нос, и его взгляд тоже непрерывно скользил по салону.

В отсеке возле пилотской кабины сидела на откидном стульчике Ру все с тем же япончонком на коленях. Ребенок безмятежно спал, посапывая носом и не ощущая пистолета, приставленного к его гладким, черным, подстриженным низкой челкой волосам.

С разрешения Рокко стюардессы унесли тело Наташи в кухню (чтобы не пугать пассажиров — они не хотели проходить салон) и, положив на расстеленное на полу одеяло, накрыли с головой другим.

Рокко стоял у входа в кабину летчиков и, нахмурив брови, внимательно следил за переговорами с аэродромным начальством.

— У них нет соответствующего горючего, — безразличным тоном сообщил пилот. — Для ИЛа необходимо особое, которого здесь нет.

Врал пилот или не врал? Рокко не разбирался в этих делах. В конце концов разные марки автомобилей требуют разных сортов бензина. Может быть, и у самолетов так?

— Скажите, чтобы подвезли! — приказал он.

— Везут, но на это требуется время.

— Сколько?

В ответ пилот молча пожал плечами.

Томительное ожидание продолжалось.

Неожиданно Рокко посмотрел на часы, неторопливо встал и нарочно громко сказал Ру:

— Если хоть один из летчиков перешагнет порог кабины, стреляй в мальчонку. И скажи мне, если кто-нибудь из них попробует говорить по радио.

Он вышел в салон, подошел к десятому ряду и жестом предложил поджарому, средних лет мужчине-парикмахеру, летевшему в Токио на конкурс, а по мнению Рокко агенту воздушной безопасности следовать за ним. Леруа при этом весь сжался, вобрав голову в плечи.

Они прошли к головной двери.

Рокко подозвал стюардессу и велел открыть дверь. Струя свежего ночного воздуха, напоенного ароматом дальних лесов, ворвалась в самолет.

Рокко спокойно повернул человека лицом к выходу, подвинул на край и выстрелил ему в затылок. Грохот выстрела гулко разнесся окрест.

Тело исчезло в ночи.

На этот раз Рокко сам запер дверь и, миновав побелевшую стюардессу, едва держащуюся на ногах, вновь подошел к кабине летчиков.

— Можете выбросить свои часы, — сказал он, — вы теперь будете знать точное время по моим. Каждый час — один пассажир. Пока не взлетим.

— Но ведь все равно нет еще горючего, подонок! — на этот раз пилот не смог сдержать себя.

— Пусть поторопятся, — усмехнулся Рокко, — если не хотят еще покойников. Передайте.

Летчик повернулся к рации.

…А тем временем в Москве в кабинете генерала шло срочное совещание.

Необходимо было принять решение.

Что выбрать?

Поднять в воздух самолет и отправить, как того требовали преступники, в дальний путь, рискуя катастрофой, рискуя жизнью двухсот человек?

Или настаивать на том, что лайнер для полета непригоден, рискуя каждый час подбирать очередной труп, который налетчики будут выбрасывать из самолета, быть может, детей?

Ни то, ни другое решение не годилось.

Оставалось третье. Единственное.

Освободить самолет.

Но это решение надо было принять, взять ответственность за него. Пусть, выслушав все советы и мнения, все возражения и предложения, пусть, все взвесив и все учтя, пусть, перебрав все варианты, но принять единолично.

Генералу.

Теперь он, и только он отвечал за жизнь этих двухсот человек, запертых там на далеком аэродроме в поврежденном самолете, во власти преступников.

И никакие санкции и одобрения еще более высоких начальников, никакое единодушное мнение подчиненных не снимает с него этой страшной ответственности.

Формальную — может быть, человеческую — нет.

Генерал попросил всех покинуть кабинет. Он постоял у окна, глядя, как желтые, красные, розовые краски на небе возвещают зарю. Подошел к карте и разыскал тот далекий город, мысленно проследил путь от него через высочайшие хребты мира к лазурным океанским берегам, к знойным тропическим городам, еще раз взял сухой текст донесений, отстуканных телетайпом…

И нажал кнопку интерфона.

Решение было принято: атаковать самолет, освободить пассажиров, захватить, а если не будет другой возможности, уничтожить преступников.

…И вот в квартире Алексея Лунева непривычно рано раздается звонок в дверь. Звонивший не успевает нажать на кнопку второй раз, а Алексей уже бежит к двери. Короткий тихий разговор. Он возвращается в комнату. Вадим не проснулся. Но Лена уже вскочила, она натягивает халатик, никак не может попасть ногой в туфлю.

— Что случилось? — глаза ее полны тревоги.

— Ничего, Ленка, спи, срочная командировка, — лицо у Алексея озабоченное, таких глаз она у него еще не видела.

— Что-нибудь серьезное? — растерянно спрашивает она.

Он на мгновение улыбается трогательной наивности вопроса.

Не отвечает. Да она и сама поняла. Лена бестолково суетится в ванной — складывает ему пасту, зубную щетку, бритву.

Когда она возвращается в комнату, Алексей уже застегивает плащ. У него совсем новое, незнакомое выражение лица. Оно пугает ее. Какое-то твердое, даже злое. Беспощадное, вот какое. Да, да, беспощадное. В жизни она не подумала бы, что у Алексея может быть такое лицо.

Он подходит к Вадиму, целует в розовый теплый нос.

Потом обнимает ее, целует и, бросив на ходу: «Все будет в порядке, Ленка, не опоздай с Вадимом в садик», исчезает за дверью. Она бросается к окну, но машина уже скрылась за поворотом…

Они летели долго, хоть и на скоростном самолете.

Лунев, Коршунов, Тверской, Рунов, другие…

Самолет приземлился в дальнем углу аэродрома.

Стояла ночь — тихая, безлунная, но ясная, свет шел от звезд.

Издалека, из лесов, слышались крики ночных птиц, тарахтел где-то движок, где-то голосисто пели деревенские девчата.

Запах лесных далей, остывающего бетона, бензина…

На фоне ночного неба была хорошо различима длинная сигара ИЛ-62 с крупным пунктиром светившихся иллюминаторов.

Было что-то грозное и зловещее в неподвижно застывшем, таившем смерть самолете.

Смерть внутри.

А теперь вот — смерть снаружи.

Лунев и его товарищи — смерть для тех четверых…

Пока они летели, переговоры с преступниками продолжались. По их требованию самолет был дозаправлен. Тянули, сколько могли, но в конце концов пришлось это сделать. Бандиты грозили, что убьют еще кого-нибудь. Они все больше нервничали, и чувствовалось, что им ничего не стоит привести свою угрозу в исполнение.

Сейчас была получена последняя отсрочка.

Летчик сказал, что раз они настаивают, он готов поднять машину в воздух, хоть и не гарантирует безопасного рейса, но может это сделать лишь в светлое время. Ночью, пусть его застрелят, это невозможно.

Воздушные пираты согласились после долгих споров, угроз и уговоров ждать до утра.

Теперь утро приближалось.

У тех, кому было поручено освободить самолет, оставалось два, самое большее три часа времени.

Что им было известно?

Как тщательно ни следил главарь бандитов за переговорами между летчиками и аэропортом и несмотря на то, что переговоры эти велись по-английски, пилотам все же удалось передать существенные данные.

Летчики всех авиакомпаний мира имеют теперь свой особый код, с помощью которого незаметно для воздушных пиратов они всегда сумеют передать то, что захотят. И этому невозможно помешать, разве только прекратить всякую связь между самолетом и Землей, что невозможно сделать хотя бы потому, что пираты не смогут тогда диктовать свои условия и выслушивать ответы. Не говоря уже о необходимых технических переговорах.

Итак, известно, что лайнер захвачен четырьмя людьми, вооруженными пистолетами и ничем больше. Что они очень опасны, так как убили уже двух человек — им нечего терять, а следовательно, они пойдут на все.

Известно, что это не политические террористы, поскольку никаких требований в этом плане они не выдвигали. Единственное, что их, видимо, интересует, это улететь куда-нибудь, как можно дальше, в какую-нибудь далекую от Европы маленькую страну.

В Москве долго анализировали ситуацию.

Стало ясно, что налет совершен теми четырьмя пассажирами, что пересели из застрявшего в Шереметьево «Боинга», притом первыми четырьмя, в том числе двумя женщинами, поскольку один из двух обменявших свои билеты позже был воздушными пиратами убит и выброшен из самолета.

Было ясно, что план захвата лайнера не был заранее подготовлен, иначе преступники располагали бы взрывчаткой, гранатами, возможно, автоматами.

Отсюда следовал вывод, что решение об угоне самолета возникло у преступников во время полета. Что-то заставило их принять подобное решение на отрезке пути между Москвой и Иркутском.

После долгих обсуждений и размышлений пришли к заключению, что бандитов напугали два других пассажира «Боинга», пересевших вслед за ними в ИЛ-62.

Судя по виду этих двух, можно было предположить, что они являются или агентами полиции, или членами какой-нибудь соперничающей банды.

Возможно, уже в полете между ними возник разговор, в результате которого четверо поняли, что в Токио прилетать им нельзя, и единственное, что остается, это вынудить летчиков перевезти их в другое место, как можно дальше.

Связались с Токио, и все стало ясно.

Ясно. Но не просто. Никакого облегчения задачи это не принесло.

Наоборот, теперь уже не приходилось сомневаться, что речь идет об очень опытных, решительных, ни перед чем не останавливающихся бандитах, уже имеющих на своем счету ряд убийств и других преступлений.

Они попали в безвыходное положение, особенно после совершенных уже в самолете убийств.

Даже если оставалось пятьдесят, двадцать пять, да хоть один процент на то, что самолет с поврежденным навигационным оборудованием сможет долететь до намеченного преступниками пункта, они будут настаивать, так как в этом случае у них будет хоть один шанс на спасение. В случае же сдачи властям смертной казни им не удалось бы избежать. Летчики же категорически настаивают на том, что лететь крайне рискованно.

Таким образом, в конечном итоге, ситуация подтвердила решение генерала: риск того, что отдельные пассажиры могут погибнуть во время освобождения самолета, был не больше, чем вероятность гибели всего самолета в случае, если он полетит по маршруту, указанному бандитами.

За эту бессонную для десятков, для сотен людей ночь была проделана колоссальная работа.

Вызывались специалисты, непрерывно работали линии связи между Москвой и Токио, Москвой и далеким аэродромом, между различными учреждениями, ведомствами, подразделениями Министерства внутренних дел. Регулярно в самые высокие инстанции докладывалась обстановка, шли совещания, поиски, восстановление картины преступления, выявление личности преступников.

За короткий срок было выяснено все.

Читатель может спросить: а зачем? Какое все это имеет значение?

Отвечу: когда принимается решение исключительной важности, решение, от которого зависит жизнь многих ни в чем не повинных людей, важна каждая мелочь, каждая деталь. Принявший решение должен быть уверен, что оно единственно правильное, что сделано все возможное для его обоснования.

И другого решения быть не может.

Сомнений не оставалось. Надо было атаковать самолет.

Генерал сделал свое дело.

Теперь черед был за лейтенантом Луневым и его товарищами. Им предстояло сделать свое.

…Они двигались во мраке быстро, бесшумно приближаясь к самолету со стороны хвоста, чтобы их нельзя было увидеть.

Аэродром был оцеплен милицией в несколько рядов. Люди заняли позиции на опушках близлежащих лесов, в оврагах окружавшего аэропорт поля, в кустарниках. Снайперы, вооруженные винтовками с инфракрасными прицелами, находились в здании аэропорта, в навигационной башне, на крышах ангаров и других аэродромных построек. Они залегли вдоль взлетной полосы и рулежных дорожек. Внимательные, настороженные.

Лишь тихие потрескивающие голоса слышались в портативных рациях, лишь порой в небо взлетали ракеты, оставляя красный или зеленый дымный след.

Застыли с заведенными моторами пожарные и санитарные машины. Притаились машины специальные.

Руководители атаки в выбранном ими месте стояли у передатчиков и телефонов.

Ни одного гражданского лица не осталось в аэропорту. Все полеты в зоне были прекращены.

И за тысячи километров, в Москве, тоже молча, словно были рядом, неподвижно сидели у аппаратов офицеры милиции. И только генерал стоял у окна, за которым теперь уже наступило утро…

Речь шла о жизни двухсот человек…

Но разве если б речь шла о жизни всего лишь того крохотного япончонка, что безмятежно спал на коленях у Ру с приставленным к виску пистолетом, принималось бы меньше мер, меньше людей участвовало в спасательной операции, меньше ответственности чувствовали ее исполнители?

Да нет, конечно, все было бы так же.

…Милиционеры приблизились к самолету. Теперь он нависал над ними своим огромным, казавшимся снизу черным телом, своими гигантскими крыльями.

Он казался таким высоким. До дверей его, до трапов, до фюзеляжа было так далеко… Он казался так герметично и надежно закрытым от какого-либо вторжения извне.

До истечения срока ультиматума, то есть до того, как рассветет, оставались уже не часы, а минуты.

Уже где-то вдали, на самом краю горизонта, бледнело небо.

Внутри самолета пассажиры, окончательно сломленные этой кошмарной ночью, неподвижно сидели на своих местах: одни — в полудреме, другие — в забытьи, третьи — продолжая спать, четвертые — не в силах унять нервную дрожь, подавить страх.

Дети спали, не выдержав напряжения.

Спали, напившись, как могли, хиппи-бородачи. Дремали по-стариковски равнодушные ко всему американские туристы. Неподвижные, словно изваяния, сидели, не закрывая глаз, японцы. Тихо плакали девочки-спортсменки. Кое-кто из советских дипломатов внимательно и незаметно следил за всем происходящим, ловя момент, когда, быть может, удастся что-либо предпринять.

Почти терявший сознание от страха ссутулился в своем кресле полицейский агент Леруа, понимавший, что следующим убитым будет он.

Мрачно нахмурившись, устремив в пространство суровые взгляды, сидели летчики в своей кабине, и только стюардессы продолжали неслышно ходить по салону, разнося воду, подавая последние остатки лекарств, кому-то массировали сердце, кому-то делали укол. Некоторым пассажирам стало плохо.

Белинда, не скрываясь и не выпуская из руки пистолет, вколола себе уже третью за эту ночь порцию и теперь боролась с разными видениями, плывшими перед глазами.

Утиный Нос, казалось, не испытывал ни малейшей усталости. Он так же внимательно следил за пассажирами.

Ру словно окаменела. Она перекладывала невесомое тельце спящего ребенка с одного колена на другое и тяжелый пистолет из одной руки в другую.

И только Рокко неутомимо сновал по самолету, следя, чтобы не расслабились его помощники, подбадривая их короткими фразами, поглядывая на часы, периодически напоминая летчикам, что срок ультиматума истекает, и, возможно, следующей жертвой он выберет кого-нибудь из них.

На щеках его выступила иссиня-черная щетина, глаза ввалились, но пистолет он держал твердо, и движения его не утеряли ни силы, ни стремительности.

И вот наступил момент, когда на командном пункте увидели, как из густого мрака, усиленного тенью самолета, трижды мигнул карманный фонарик — «Все готово для атаки».

Казалось, прошла вечность, и на командном пункте мигнули три ответные вспышки — «Начинайте атаку!»

Операция по освобождению самолета началась.

Глава VIII. РАБОТА КАК РАБОТА

Какой здесь чистый таежный воздух!

Это я так думаю — таежный, потому что в тайге я в общем-то не бывал. Да и далеко она от аэродрома. Но вот так почему-то мне кажется.

Мы с Ленкой давно мечтаем путешествовать. Иногда даже намечаем на карте маршрут. Вадима это оставляет равнодушным. Он энергично подключается лишь тогда, когда мы проделываем наши заочные путешествия на глобусе. Тут другое дело! Глобус вертится, вдоль него какая-то блестящая железка. Все это жутко интересно, и Вадим не может остаться в стороне.

А мы с Ленкой хотим попасть в Прибалтику, в ее старые уютные городки, в дюны вдоль бесконечного песчаного пляжа, хотим в Тбилиси, Ереван, Баку — восточные шумные столицы, посмотреть древние храмы и музеи, подняться в горы, спуститься к волнам жаркого Черноморья, мы хотим побродить меж Карельских синих озер, по молдавским зеленым холмам, по уральским горам, пожариться на солнце в Бухаре и Самарканде. И вот — в тайгу, которой нет конца и края. Которая прямо пугает своей необъятностью, как вселенная.

Как-то я присутствовал при разговоре одного моего друга — инструктора самбо и дипкурьера — его друга.

Этот дипкурьер объехал весь мир, полсотни стран, наверное. В Париже побывал, в Нью-Йорке, в Африке, в Южной Америке, в Астралии… Всю жизнь в пути. А мой друг объехал весь Союз. Так вот, он того дипкурьера спрашивает:

— Ты омуля на Байкале ел? Нет? А вино прямо в подвалах в Молдавии пил? Тоже нет? А восходы в Петропавловске-на-Камчатке наблюдал? А заходы в Заполярье? И на Памире воздухом не дышал? И по Алтаю не ходил? И Ташкент не видел? Так, что ж ты видел, дорогой? Ты же красоты земли не знаешь!

Ну, нью-йорки, парижи — бог с ними. Тут свою-то страну объездить жизни не хватит. Но, как говорится, к этому надо стремиться.

Вот мы с Ленкой и стремимся. Пока по карте.

Впрочем, я-то кое-что все же повидал. Это когда был в армии. Я служил в воздушно-десантных частях. Это удивительные войска. Там проходишь такую школу, что на всю жизнь десантником остаешься. И не только по приобретенным навыкам и умениям, а в душе. Сам черт тебе не брат! Десантники ничего не боятся. Между прочим в милиции немало есть нашего брата-десантника. Я-то после демобилизации, когда мне предложили в МВД идти, не сразу согласился.

Помню, пригласили тогда на беседу, опрашивает меня полковник:

— Пойдешь к нам служить?

Честно признаюсь, я тогда и представления не имел, что такое милиция — недооценивал, помню, меня ею бабка в детстве пугала, когда я каши не хотел есть.

Но на полковника этого милицейского смотрю с уважением, поскольку у него орденских планок в пять рядов и парашютный значок с цифрой «100».

— А что буду делать? — спрашиваю.

— Что захочешь, — улыбается, к чему склонность есть. У нас для каждого работа по душе найдется.

— У вас, товарищ полковник, — говорю, осмелев, — наверное, все больше бумажки писать надо, протоколы, штрафы. Или шпану ловить. Это не очень интересно…

— Ну, почему же, бумажки, — усмехается. — У нас и еще кое-какие дела бывают. А насчет шпаны, — вздыхает, — хорошо, если бы только шпана! Да, к сожалению, и другие у нас людишки есть. Посерьезнее.

— Не знаю, — говорю.

— Вот что, сержант, ну, что мы с вами будем друг друга уговаривать. Мы тут экскурсию в нашу школу устраиваем. Посмотрите все своими глазами. Тогда и поговорим.

Повезли нас в эту школу. И, поверите, я потом ночь не спал, все вспоминал. Чего только там не насмотрелись!

И лаборатории у них научные, и классы автовождения, и всякой техники специальной.

Нажимает преподаватель кнопку, опускаются шторы, появляется киноэкран, раздвигаются стены, возникают цветные телевизоры, карта всей области — голос из динамика рассказывает о преступности, а на карте вспыхивают цветные лампочки.

Экзамены машины принимают.

Тир — так у нас такого в дивизии не было. Все автоматизировано. А класс оружия? Фото? Всякой криминалистической техники!

Но особое впечатление на меня произвели спортзал и зал для занятий самбо. Я к тому времени уже был перворазрядник и уж в чем в чем, а в самбо разбирался. И сразу оценил, какое здесь совершенное оснащение, а главное, как владеют самбо ребята, что там занимались. Высокий класс!

А потом нам многое рассказали из истории милиции, показали фильмы, подвели к стене, на которой большие фото. Много фото и высечены имена. Это все погибшие при исполнении служебного долга. В схватке с преступниками.

Разные там лица — молодые и не очень, красивые и так себе, могучие, словно из камня высеченные, и совсем ребячьи. Одно общее — глаза. Взгляды у всех твердые, смелые. И я понимаю, что в свой смертный час ребята эти взглядов не опускали.

Словом, на следующей беседе, когда полковник спросил меня:

— Ну, как?

Я ответил:

— Подаю заявление!

— Не спеши, — улыбается, — хорошо подумал? Кем стать хочешь: ученым, экспертом, следователем, воспитателем в колонии, оперативником, а, может, кинологом? (Я и не знал тогда что это значит. Думал, кино крутить). Есть у нас и политработники, и внутренние войска, и железнодорожная милиция, и охрана метро, и речная милиция. И воздушная. Есть ГАИ, паспортный стол, есть детские комнаты, участковые, есть штабная работа, спортивная, вневедомственная охрана. Конная милиция тоже есть. Нам радисты нужны, снайперы, вертолетчики, водолазы, авто- и мотогонщики-виртуозы, самбисты-чемпионы, опытные педагоги, бухгалтера, экономисты, лингвисты, даже историки, даже музейные работники. На инструменте не играешь, поешь, может, — нам руководители в ансамбли тоже нужны. И свои киностудии у нас есть, и студии художников, и газеты, и журналы… Выбирай. Куда хочешь?

— Хочу, где с убийцами и бандитами сражаются! — брякаю, — или, вот, в воздушную милицию — я ведь парашютист…

— Ясно. Значит, в отдел по борьбе с особо опасными преступлениями или в воздушную. Хотя, прямо скажу, с парашютом там вряд ли придется прыгать.

Словом, нашли для меня в милиции подходящее место.

Не жалею, и работу свою люблю безмерно.

Однажды только, когда женился, и Лена стала понимать, в каком подразделении я служу, попыталась она осторожно, конечно (характер мой она уже изучила), отговорить, вернее, уговорить перейти в другое.

— Ты же умный человек, — толкует, — ты бы мог стать ученым, специалистом. Ну, для чего тебе со всяким сбродом иметь дело, там и убить могут. Что других нет, кто больше подходит?

— Нет, — говорю, — я самый подходящий. Посмотри на меня. Ну, кто с таким справится. Даже тебе не по плечу.

— Да ну тебя, — обижается, — я серьезно.

— А если серьезно, Лена, — говорю, — брось этот спор. Я люблю свое дело. Я считаю его самым важным. Потому что нет ничего важнее, чем беречь людскую жизнь. Конечно, вор, жулик, спекулянт наносят большой вред. Но убийца с ножом или пистолетом ведь непосредственно посягает на жизнь человека. Ни деньги, ни вещи у него отнимает — жизнь. Значит, тот, кто оберегает эту жизнь, кто борется с убийцами, насильниками, с особо опасными преступниками, тот делает главное дело. (Это, разумеется, немного преувеличено — в конечном счете, все мы делаем общее дело, и звенья нашей работы тесно взаимосвязаны, но так для Лены наглядней).

— Но это же опасно!

— Лена, а прыгать с парашютом не опасно? А летать на истребителе-перехватчике, а испытывать самолеты, а охранять границу? Я военный человек, хоть и служу теперь в МВД. А опасность, риск всегда сопровождают жизнь военного человека даже в мирное время.

— Вон, Сережка, который в паспортном столе…

— Перестань! Завтра объявится особо опасный преступник, всех поднимут на поиск, и в решающую минуту лицом к лицу с преступником может столкнуться как раз твой Сережка.

— Ну, хорошо, еще три года, пять, — подходит она с другого конца, — ты уже постареешь (это, значит, когда мне стукнет лет двадцать пять — двадцать семь), что будешь делать?

— Вот тогда пойду учиться, в Академию, между прочим, до тридцати пяти принимают. А могу стать инструктором по самбо, стрельбе, мотоспорту. Да мало ли есть для меня специальностей, когда я стану через три-пять лет седобородым, как ты считаешь, стариком…

— Я вижу, с тобой бесполезно спорить, — надувается она.

— На эту тему — да, — твердо говорю я и целую ее.

Больше мы к этому разговору не возвращались. А вот к разговорам о путешествиях не раз.

Кое-где нам все-таки удалось с Леной побывать. Мало, конечно. Так чего спешить — вся жизнь впереди.

Однажды мне достали путевки на пароход. По Волге. Замечательное путешествие! Все эти бескрайние поля, что проплывают вдоль берега, темные густые боры, веселые рощи, перелески, крохотные деревушки, широкие села, белые в зелени города…

И сама река. Речища! Целая жизнь на ней идет. Кого только не встретишь на пути.

Да, и потом еще удалось нам провести вместе отпуск под Москвой зимой.

Уходили с Леной на лыжах в такую даль, что, кажется, еще немного и куда-нибудь в Тулу или Рязань придем. Лыжница Ленка отличная. Никак не хочет от меня отстать. Она очень сильная и выносливая, а не хватит сил, на самолюбии выедет.

И вот уходим куда-нибудь в леса, где деревья завернуты в белую сверкающую вату, где за поворотом выглядывают всякие звери и «гномы» в пушистых белых шапках, где до одурения пахнет хвоей… А когда проглянет солнце, и снега, и ели, и сосны, и кусты начинают золотиться, лыжня — блестеть, пухлые сахарные сугробы — сверкать. Мы ритмично и сильно скользим, несемся в белые дали… И до чего ж это чудесно — мчаться на лыжах, будто танцевать под неслышную мелодию. Обожаю лыжи!

Один раз отдыхали на море. На Азовском. Но тут нам не повезло. Какие-то штормы, дожди, ветры. Купаться удалось лишь несколько раз, загорать — и того меньше. И, наверное, потому у нас с Леной появилось к югу настороженное отношение.

Вот, в общем-то, и все наши отпуска. Не густо, конечно, но ведь и до серебряной свадьбы нам далековато. Сколько мы вместе? Всего ничего.

В этом смысле у Вадима жизнь куда богаче. Он уже дважды выезжал на лето с детским садом километров за сто от города. А для него это Австралия. Там такие впечатления, что потом ползимы он по своей манере — крайне обстоятельно — нам повествует об этом. Значительное место в этом рассказе занимали бабочки, жучки, птицы, стрекозы и, разумеется, воспоминание на всю жизнь — еж! Еще долгое время после того лета весь животный мир для Вадима подразделялся на два вида: «больше ежа» и «меньше ежа».

Например, читая ему сказку о Коньке-горбунке и упомянув о ките, я немедленно услышал вопрос: «А кит больше ежа или меньше?»

Вопросы кончились, когда мы впервые (уж не знаю, почему с таким опозданием) повели Вадима в зоопарк.

Это явилось потрясением на всю жизнь.

Повидав слона, бегемота, верблюда, он вдруг понял, сколь жалок размерами был еж. Вадим очень переживал за ежа, он плакал и с тайной надеждой все спрашивал:

— А большие ежи бывают?

— Бывают, — отвечал я и повел его смотреть дикобраза.

Дикобраз немного утешил Вадима — он все же был больше ежа, но не настолько, чтобы принести окончательное утешение. Некоторое время он крепился, но потом все же спросил:

— А больше слона ежи бывают?

— Бывают, — неожиданно вмешалась Лена, — если они хорошо кушают. Если съедают весь суп, например.

Но Вадим оказался хитрей. Он сразу раскусил наивный Ленин педагогический прием, проследил логическую связь и, тщательно все продумав, изрек:

— Пусть еж кушает суп, — и, забивая последний гвоздь в несостоявшийсявоспитательный маневр матери, торжествующе добавил: «Я — не еж!»

По внешности, конечно, нет. А что касается характера, это еще подлежит изучению…

Не то, что у нас с Леной. Мы очень любим восхищаться нашими характерами. И какими только качествами мы не наделены: и добрые, и отходчивые, и уступчивые, и легкие, и веселые… Нам только крыльев не хватает, чтобы стать ангелами.

Мы, действительно, очень редко ссоримся.

«Ничего, не огорчайся, это еще придет», — зловеще предсказывает Лена, когда я ее чем-нибудь тяжко обижаю, например, не иду с ней в кино, не хвалю ее новую прическу или иронизирую над ее подругой (глупой, как телеграфный столб, и патологически лишенной чувства юмора, но «бедняжкой, такой одинокой», по мнению Лены, — еще бы!).

А вообще мы живем счастливо.

Кто это сказал: «Счастлив тот, кто утром с удовольствием идет на работу, а вечером с удовольствием возвращается домой»? Не помню. Но это о нас.

Я, действительно, не представляю себе жизнь без Вадима и Лены. И не представляю себе жизнь без моей работы. Даже если все мои тренировки, подготовка, учеба один только раз и пригодятся за всю жизнь.

Конечно, хорошо, если б они вообще не пригодились.

Это, как армия. Она десятилетиями готовится, учится, находится всегда в боевой готовности, а войны может и не быть. И дай бог, чтобы ее не было.

Когда-нибудь наступит на земле полная уверенность, что не будет войны, и тогда армия перестанет существовать.

Когда-нибудь на земле переведутся все преступники (или хотя бы наиболее опасные) и тогда отпадет потребность в милиции, только ГАИ останется.

Тогда я как раз и пойду учителем физкультуры в школу или стану лесным парашютистом-пожарником или, на худой конец, буду руководить хором в милицейской самодеятельности (ах, да, милиции-то не будет, ну, ладно, в самодеятельности какой-нибудь кондитерской фабрики).

Удивительная профессия у милиционеров — делать все возможное, чтобы остаться без работы!

…А пока что можно остаться и без головы.

Я смотрю на гигантскую черную тушу самолета, что возвышается надо мной, пытаясь себе представить, что там внутри происходит.

Я представляю себе всех этих измученных, запуганных, отчаявшихся людей, старых и молодых, женщин и мужчин, здоровых и больных, наших и иностранцев.

У каждого из них где-то есть своя жизнь, кто-то их ждет, кто-то провожал. Каждого в конце пути встретят какие-то радости, какие-то приятные события, люди, дела (ну, может, не каждого, но, наверняка, большинство).

Там летят японские артисты — они возвращаются домой довольные, их чудесно принимали у нас, а быть хорошо принятыми для танцоров и балерин в Советском Союзе, это что-нибудь да значит. Там летят наши ученые — они наверняка долго готовились к своему научному конгрессу, их ждет интересная работа, диспуты с коллегами, увлекательные доклады. А наши гимнастки-студентки, ручаюсь, рассчитывали на высшие награды в этом первенстве мира по художественной гимнастике, на этом светлом празднике, который небось только и снился им последнее время. А этих старых туристов-американцев ждут новые города, неизвестная и хорошо известная им страна — Японская империя.

Там и дети — им легче всего. Они ничего не понимают. Ну, что думает сейчас этот ребенок, о котором сообщали летчики, которого держат заложником возле их кабины? Может, плачет, а, может, спит, а, может, с любопытством трогает пальцем непонятную блестящую игрушку, которую тетя держит все время около его виска.

Я представляю себе и эту «тетю» (японцы сообщили нам приметы бандитов). Совсем молодая девушка, хорошенькая, элегантная, хрупкая на вид. Чудовище! Как может быть такое!

Ну, троих других я тоже себе хорошо представляю: два настоящих бандита, профессиональные убийцы и вторая — женщина-наркоманка, преступница. Но первая-то, судя по данным на нее, воспитанная дочка порядочных родителей!

Лишнее напоминание, что преступление, подлость, самая страшная человеческая мерзость может рядиться в любые одежды: и чистые, и красивые, и светлые.

Так что, хоть и не люблю я это слово «бдительность», затрепали его, но никуда не денешься, не обойтись без него.

Странное дело, мы, милиционеры, казалось бы, никому не должны доверять, всех подозревать. А мы, наоборот, верим людям. Почему? Наверное, потому что примеров того, как самоотверженно, охотно, добровольно помогают нам люди у нас неизмеримо больше, чем примеров того, как нас пытаются обмануть.

Человеку можем не поверить, людям верим всегда.

Эту мысль неоднократно высказывал нам наш преподаватель полковник Дубравин. Старый чекист, он всю войну провел в партизанах и частенько делился с нами, молодыми, своими воспоминаниями.

Историй он знал великое множество, на все случаи жизни. И происшедшие с ним самим и с его товарищами по партизанскому отряду, по подполью.

В войну многие милиционеры оставались у немцев в тылу. Опытные, хорошо подготовленные, они нередко составляли ядро партизанских отрядов, совершали диверсии, вели подпольную работу.

Многие были награждены высшими орденами, многие погибли.

Многие после войны вернулись на работу в Министерство внутренних дел.

Полковник Дубравин перед войной был оперуполномоченным в небольшом украинском городке. Когда городок захватили фашисты, он возглавил там подполье, потом ушел к партизанам, где руководил разведкой.

— Уж, поверьте мне, товарищи, — говорил он нам, — командир партизанской разведки просто по должности своей должен быть человеком на редкость подозрительным и недоверчивым. Сами судите: в немецком тылу в те времена бродило много разных людей — солдат-окруженцев, отставших, наших военнопленных, бежавших из лагерей, молодежь, скрывавшаяся от угона в Германию. Большинство из них стремилось разыскать партизан и присоединиться к их отрядам. Но немало болталось по тылам и подозрительных людишек — дезертиров, провокаторов, немецких ищеек, переодетых полицаев и т. п. Приходит человек в партизанский отряд, просит принять его. Кто он, откуда, говорит ли правду или лжет? Поди разберись. Документов у него нет. Родился и жил он в таких местах, что не проверить. Что делать? Оттолкнуть? А если это настоящий патриот? Принять? Вдруг он провокатор? Ох, и сложное было время. Ох, и сложное. И все же решали. И, поверите, ошибались редко. Всем отрядом вначале следили за новичком, оценивали его. И вот, скажу вам, коллектив редко ошибался. Спорили, конечно, давали задания, испытывали, проверяли в бою. И мнение, складывающееся в конечном счете в коллективе, оказывалось, как правило, точным. Коллективу можно верить.

И полковник рассказал нам такую историю.

Партизаны задумали операцию. Не буду останавливаться на подробностях. В двух словах: наметили нападение на электростанцию, демонстрируя одновременно ложную атаку на другой объект — склад горючего. Важно было, чтобы немцы, которых в этом районе было не так уж много, оттянули свои силы к складу, ослабив тем самым охрану электростанции.

Как этого добиться?

Решили прибегнуть к дезинформации.

Война войной, а молодежь да и более пожилые собирались субботними вечерами в заброшенном сарае. Приходил гармонист, молодые танцевали, иногда пели хором, те, что постарше, судачили. Выпивали тоже.

Получалось подобие этакого клуба.

Разумеется, вовсю шел обмен новостями, слухами…

Немцы «клуба» не трогали — то ли не до того было, то ли не хотели еще больше озлоблять людей, а, может быть, как раз, черпали информацию на этих сходках.

Вот и решили партизаны подослать туда своих людей, те, якобы, выпьют лишнего, развяжут языки, один намекнет, другой сболтнет и, глядишь, в тот же вечер немцам станет известно о готовящемся на складе горючего нападении. Передислоцируют свои силы. Тут партизаны по электростанции и ударят.

А что немцам будет доложено, сомневаться не приходилось. Сотня людей соберется, что ж, среди них не найдется услужливого осведомителя?

— И представляете, — восклицал полковник, обводя нас восторженным взглядом, — не нашлось! Погорел наш хитрый план с дезинформацией! Сто человек, и среди них самые разные люди собрались вместе, узнали о том, что партизаны готовят нападение. И ни один, понимаете, ни один не донес! А, бывало, предавал человек, которому вроде бы полагалось верить. Предатели, они, ведь, куда как хитрые бывают. Я вам к чему все это рассказываю: да, человеку можно не доверять, а коллективу, людям нужно верить.

Вот такими примерами иллюстрировал полковник Дубравин свои мысли.

Нам они представлялись убедительными.

Возвращаюсь мыслями к самолету.

Представляю себе летчиков — этих здоровых сильных парней, для которых вдвойне невыносимо бездеятельно и беспомощно сидеть, выполняя указания каких-то подонков.

Мне подумалось, что их героизм в том и заключается сейчас, что они сдерживают себя. Ведь куда легче было бы вступить в борьбу: в такие минуты о своей жизни не думаешь. Но речь-то идет не о твоей, о жизни других и многих. Вот и сиди, молчи, выполняй…

И еще с особой тоской я представляю себе стюардесс — этих красивых приветливых девушек, но ведь совсем девчонок, которым бы разреветься, да позвать «мама», но которые сами успокаивают пассажиров, нянчат детей, оказывают, какую могут, помощь, не оглядываясь на нацеленные на них пистолеты…

Сердце сжимается, когда я думаю о той, которую убили. Убили все-таки мерзавцы! Какая она была? Постарше других, помоложе, задумчивая, веселая, высокая, миниатюрная, какая?..

Кто ее ждет — отец, мать, брат, жених? Небось беспокоились каждый раз, отговаривали летать — самолет… вдруг, что случится, разобьешься еще…

Самолет не разбился.

А ее, вот, нет. Уже нет. А они ждут. Ничего не знают.

Мать, может, готовит пирог какой-нибудь традиционный к приезду, жених билеты взял в театр, цветы достал, да просто скучает…

Братишка ждет, небось, из Японии какую-нибудь игрушку — водяной пистолет, например. А там была другая игрушка, другой пистолет, настоящий.

Ну, что она видела в жизни, эта девчонка, кроме дальних стран и городов. Так разве в этом жизнь?

Меня охватывает жгучая ненависть к этим четверым. Голыми бы руками их задушил — и неважно, женщины они или мужчины — голыми руками!

Вот сидели бы в этом самолете Ленка с Вадимом (а ведь там сколько женщин, двадцать семь детей!), что бы я тогда чувствовал здесь, на земле? Да и там, если б был с ними?

Нет страшнее преступления, чем похищение людей! Только смерть! Только смерть похитителям!

Я гоню эти мысли. Перед операцией нельзя давать волю чувствам. Голова должна быть ясной и холодной. Думать только о деле. О том, что надо делать, как, в какой последовательности.

Чтобы ничего не отвлекало, ничего не рассеивало внимания, не ослабляло напряжения. Сейчас, в эти предстоящие минуты, да какие там минуты — секунды, доли секунд каждая крошечная деталь, каждый миг времени — все будет иметь решающее значение. Все будет невероятно важно, вырастет в гору.

И все же не могу прогнать это видение: моя Ленка, всегда веселая, белозубая, румяная Ленка, с серым лицом, с ввалившимися глазами, в которых затаилось отчаяние, мой курносый Вадим, притихший, словно чувствующий всю огромность несчастья.

Это последний заряд для меня, заряд ненависти.

А теперь прочь из головы, из сердца, из души все, что может отвлечь.

Теперь только выполнение задачи. Это ведь работа. Работа как работа.

…Нам не надо разговаривать, чтобы понимать друг друга. Каждое движение, каждый жест, каждый поступок давно оттренированы, знакомы до автоматизма, как прием самбо.

Мы неслышно расходимся по своим местам и ждем сигнала командира.

И вот звучит этот негромкий сигнал, и мы начинаем атаку…

Не проходит и нескольких секунд — мы в самолете.

Но здесь я позволю себе маленькое отступление.

Как мы в самолете оказались?

Я надеюсь, что читатель не обидится на меня, и поймет правильно. У нас тоже есть свои военные тайны, тоже есть вещи, не подлежащие разглашению.

Борьба с «воздушными пиратами» трудна и очень опасна. От точности и слаженности наших действий, от совершенства используемых нами оружия и технических средств и умения ими пользоваться, от правильности разработки операции и безупречности проведения ее в жизнь, от того, как мы готовы к выполнению своих задач, а главное — от быстроты наших действий, где секундное промедление порой равносильно провалу — зависит успех всей операции. И, конечно же, очень многое зависит от внезапности наших действий, от того, что примененные нами технические средства окажутся для преступников полной неожиданностью.

Так уж извини меня, читатель, если я не буду здесь описывать эти средства. Не сомневаюсь, ты поймешь меня и поддержишь.

Скажу лишь одно — полиции всего мира разрабатывают различные новинки для борьбы с «воздушными пиратами». Ну хоть те же «шоковые гранаты».

Думаю, что средства, которыми располагает наша милиция, наиболее эффективны. Я даже позволю себе утверждать большее — они неотразимы.

Уж поверьте мне на слово.

Поэтому я пропущу рассказ о тех немногих секундах, которые нам потребовались, чтобы проникнуть в самолет, и скажу только, что мы оказались внутри.

Глава IX. НЕ ЛЮДИ, А ЧЕРТИ!

Я, Джон Леруа, бывший агент отдела по борьбе с воздушными террористами, ныне сотрудник отдела по борьбе с контрабандой наркотиками, красавец, атлет, любимец женщин, я многое повидал в жизни.

Я бывал в разных интересных странах и городах. А какие у меня были романы!

И какая есть квартирка, и какой должен быть загородный домик, и какие машины!

И все это я бы отдал, согласился превратиться в того дряхлого америкашку с бельмом, сухой рукой и хромого, что сидит в последнем ряду, лишь бы не пережить того, что я пережил в эту ночь.

Не понимаю, как меня не хватил удар, инсульт, инфаркт, паралич, что там еще бывает… Я даже не представлял, что один человек может испытать столько страха, отчаяния, волнений и остаться в живых. Надо сходить в медицинский институт и продать им мое сердце после смерти. Пусть заспиртуют и выставят в каком-нибудь музее — самое крепкое сердце за всю историю человечества!

Вы знаете, у нас в отделе работал один парень. Он был шизофреником. Не удивляйтесь — у нас в полиции много шизофреников. Они потому туда и идут. Или такими становятся. Ну, какой нормальный человек пойдет работать в полицию, если приходится переживать то, что я пережил в эту ночь?

Я, конечно, тоже рано или поздно стану психопатом.

Есть такая научная теория, что все преступники — люди психически не совсем полноценные, во всяком случае с отклонениями от нормы. Не знаю — те, кого я встречал, очень даже нормальные и прекрасно знают, чего хотят. А вот полицейских у нас с приветом — встречал очень часто.

К чему это я? Ах да, тот парень из нашего отдела. Сначала никто ничего не замечал. А потом он стал очень мрачным, молчаливым, словно застывшим. Как-то, когда мы шли по улице, показал мне на высоченный дом и совершенно спокойно заметил: «Вон с той крыши я брошусь». Другой раз приоткрыл чемоданчик, который нес в руке (а там ничего нет, кроме веревки) и шепчет: «Это я чтобы повеситься, все время не выберу».

В конце концов он-таки застрелился.

Но что я хочу сказать. Однажды я спросил у него:

— Ну, что ты такой мрачный, все о самоубийстве говоришь? Зачем тебе самоубийством кончать, что ты, плохо живешь?

— Очень плохо, ты не понимаешь, — говорит.

— Ну, чем плохо, — допытываюсь, — что ты чувствуешь?

— Представь, — отвечает, — что ты стоишь на высоченной скале над пропастью. И кто-то неожиданно толкает тебя в спину, и ты начинаешь, именно начинаешь падать в эту пропасть. Понимаешь, что не за что удержаться, всякая надежда потеряна, внизу тебя ждет ужасная смерть. Потом, когда человек летит вниз, он, наверное, уже теряет ощущение реальности, а, может, и рассудок. Но вот этот первый момент — самый ужасный, невыносимый. Он длится секунду, может, две. Так вот у меня это ощущение — двадцать четыре часа в сутки. Понял? Ем, работаю, хожу, лежу ночью без сна — и все время это кошмарное чувство. Можно так жить, скажи? Нет, лучше самому в эту пропасть прыгнуть…

Вот тогда-то он и показал мне крышу высокого дома.

Я его уговаривал, советовал. Ничего не помогло, пустил себе пулю в лоб.

А, наверное, мог что-нибудь сделать. Я помню с другим нашим полицейским агентом был случай. Он тоже свихнулся — ему казалось, что все кругом убийцы и все норовят его подстрелить. И чтоб спастись, остается одно — всех их перестрелять, всех убийц. А так как убийцами он считал всех, то, значит, следовало убить поголовно все человечество. Начал он с того, что забрался на крышу двенадцатиэтажного дома и оттуда из винтовки с оптическим прицелом (он был снайпером) стал методично убивать прохожих. Всех подряд. Пока его обнаружили и добрались до него, он успел убить двенадцать человек, в том числе двух школьниц и одного священника.

Его, разумеется, обследовали, а потом поместили в психиатрическую больницу. Он и сейчас там. (Не ручаюсь, что когда-нибудь его оттуда выпустят.) Но ведь жив остался, не умер, не покончил с собой. Выдержал, молодчага!

К чему это я? Ах, да. Так вот, теперь я понимаю, что чувствовал тот парень, которому казалось, что он летит в пропасть. Тогда я его не понимал. Теперь понимаю. Понимаю, что значит умирать целую ночь подряд. Все время испытываешь невыразимый ужас, чудовищный ужас падения в бездну, неотвратимой гибели.

Но расскажу все по порядку.

Значит, летим. Летим и беседуем с моим соседом — парикмахером. Он восторженно повествует мне о прическах — оказывается, это целое искусство, особенно дамские. Их миллион сортов. И, например, сделать прическу «Улитка в скорлупе» блондинке — это то же, что мужчине ходить в юбке (если он не шотландец). Это скандал, это вопиющая безграмотность! Не меньше, чем сделать прическу «Пизанская башня» брюнетке или «Ниагарский водопад» — рыжеволосой.

Это он внешне кажется сухим, волевым, энергичным. А в действительности — какой-то восторженный идиот, который, кроме причесок, ни о чем говорить не может, а о них говорит так, словно описывает любимую женщину.

Я слушаю вполуха, а сам посматриваю за моей четверкой. Мне все больше и больше не нравится их поведение. Чего это они ходят-бродят по самолету, присматриваются к пассажирам, особенно к детям, высматривают, примериваются.

Словно хотят выпрыгнуть на ходу.

Уж не намерены ли они, как только мы приземлимся, открыть аварийные трапы и, выбросив желоба, съехать по ним и скрыться в суматохе аэродрома? Надо надеяться, что наши коллеги предусмотрели такую возможность и соответствующим образом расставили своих людей.

Но все же я прикидываю, как буду действовать в этом случае. Это, смотря, кто первым будет спускаться. Если женщины, то обоих мужчин я пристрелю. Вступать с ними в рукопашную — дураков нет. Они слишком опасны. Если, наоборот, они выскочат первыми, то уж девчонку-то я задержу. А, может, только все испорчу этим, раскроюсь? Может, надо им бежать, японцы тоже мешать не будут, а незаметно проследят за ними. Ведь конечная цель операции — выявить их связи с местными токийскими поставщиками наркотиков, а если я начну в них стрелять или хватать их, то какая уж тут слежка. С другой стороны — не задержу, могут смотаться.

Вот положение! Неизвестно, как поступить.

Ладно, думаю, подождем, что будет дальше, до Токио еще далеко, может, прояснится ситуация.

— …а уже эти локоны вы накладываете сверху, и тогда получается, словно крупная чешуя — только не спутайте с «Буксиром в порту», при «Буксире в порту» локоны выворачиваются… — бубнит мой сосед.

Но мне не до него. Смотрю, моя подопечная, та что постарше — Белинда, поднимается и не спеша идет в хвостовой туалет. Неужели опять колоться? Она же недавно это делала — я сразу понял, глаз на эти дела у меня, слава богу, наметанный. Тем временем девчонка тоже уходит в носовой туалет. Рокко за ней. Странно, он же знает, что туалет занят. Стоит, ждет…

Ох, как все это мне не нравится. Не знаю уж, какой я полицейский, плохой или хороший, но нюх у меня — будь здоров, не проходит все же время даром… Ну, вот всем сердцем, нет не умом, всем нутром чувствую, что сейчас что-то произойдет! И ничего не могу сделать. Как тот парень, что падал в пропасть — не за что зацепиться, не на чем удержаться. Сию минуту начнется падение…

Может, другой на моем месте, не колеблясь, прострелил бы этому Рокко и его сообщнику башку, может, скомандовал: «Руки вверх!» или быстро приблизился к ним и, незаметно угрожая пистолетом, разоружил… Не знаю, что сделал бы другой на моем месте. Я не делаю ничего. Я сижу на своем месте и потею от страха. Словно сквозь вату доносится до меня занудный голос:

— …но челки на выпуклом лбу, это вам не челки на прямом. Тут нужна двойная обтекаемость, иначе вам не только «Шапки Мономаха» не сделать, а и «Дуба с желудями», что сегодня особенно модно…

Вот тогда все и происходит.

Происходит молниеносно.

Рокко выхватывает пистолет и громко кричит:

— Похищение! Всем руки на затылок!

Девчонка вырывает у какой-то японки маленького ребятенка с такой быстротой, с какой карманники сумочку у зазевавшейся прохожей. Унося ребенка, она вместе с Рокко исчезает в направлении кабины пилотов. А на их месте у первого ряда возникает «боксер» с расплющенным носом.

В руках у него пистолет, а в глазах я читаю сожаление, что никто не встал, не приподнялся, чтобы можно было всадить ему пулю в лоб.

Мне не надо оборачиваться, чтобы знать, что Белинда стоит в хвосте салона у нас за спиной и что в руке она держит не губную помаду и не флакон одеколона.

Она негромко командует:

— Руки на затылок, не оборачиваться, первого, кто обернется — пристрелю.

Ее тихий голос слышен в салоне так же ясно, как, если б она орала в мегафон.

В самолете мертвая (самое подходящее слово) тишина. Мы все сидим, положив руки на затылок и стараясь вдавиться в кресла.

Где-то там за занавесками возле кабины пилотов слышен приглушенный выстрел, возня, затем голос Рокко, он что-то кому-то приказывает, потом громкий голос стюардессы, передающий приказания летчикам, еще какие-то голоса.

Мой сосед-парикмахер растерянно смотрит на меня и шепчет:

— Что это значит? Надо выяснить у стюардессы.

— Сидите и помалкивайте, — говорю, — самолет захвачен преступниками, уж не знаю, зачем.

Но я прекрасно понимаю, зачем.

Они догадались, что «засвечены». И, скорее всего, потому что приметили меня и поняли, кто я. Поняли, что в Токио им путь закрыт. Теперь попытаются угнать самолет в какую-нибудь страну подальше. И там попытаются скрыться.

А вот, что они сделают со мной? Убьют сразу? Постараются выяснить у меня, что известно полиции? Пристрелят со злости?

В эту минуту я за свою голову не то что гроша ломаного — кроличьего вздоха бы не дал. Прощай, дорогой Джон Леруа, да будет земля тебе пухом…

Но у бандитов другие дела. Идут, видимо, переговоры с летчиками, с землей, они выдвигают требования, с ними спорят, они угрожают, им уступают. Словом, обычная история, которая происходит при захвате самолета. Все это мне хорошо известно, все же кое-чему нас учили.

Наконец, я чувствую, как самолет разворачивается на новый курс. Какой? Судить трудно, но, видимо, к границе Индии или Ирана. Куда же мы полетим? И хватит ли горючего? Там ведь Гималаи.

Из носового салона появляются стюардессы. Только самой хорошенькой сероглазой нет. Бледные лица, заплаканные глаза, но держатся. Молча делают свое дело. Белинда эта разрешает нам опустить руки, еще раз предупредив, что при малейшем подозрительном движении будет стрелять, стюардессам разрешает принести пассажирам воды, разных успокоительных порошков, детям разрешает выйти в туалет.

До чего гуманные бандиты!

Где-то там в носу самолета, в пилотской кабине, идут переговоры, решается наша судьба.

Вернее, она решается на земле, на ближайшем аэродроме, в ближайшем городе.

А еще вернее, она решается в Москве.

О случившемся уже доложили, конечно, русскому полицейскому начальству. Там совещаются, решают, как быть, принимают меры.

Какие?

Вот это главное.

Выполнят ли требования этих четверых мерзавцев, как предписывают международные соглашения, или откажутся? Русские упрямые. Возьмут и плюнут на пассажиров. Тогда тут такая мясорубка начнется, что только держись. И первого в котлету превратят Джона Леруа!

Они вообще-то, русские, знакомы с этим делом? Как освобождать самолеты? Мы не знаем. Были у них два-три случая угона. Даже убили стюардессу. Словом, ничего не знаю об этом.

Да и черт с ним! Мне сейчас наплевать на всю мировую практику борьбы с воздушным пиратством. Меня интересует только вот этот наш конкретный случай, а в нем совершенно определенное лицо — Джон Леруа, который во что бы то ни стало должен остаться в живых.

Во что бы то ни стало!

Самолет начинает снижаться. Как же я не подумал, без дозаправки он, конечно же, никуда не долетит. Во всяком случае туда, куда, наверняка, хотят бандиты.

Сейчас сядем заправляться.

И тут у меня мелькает безумная надежда. Может, нас всех освободят, выпустят? Потребуют огромную сумму выкупа и освободят?

Я бы на их месте именно так поступил. Почему не заработать? Все равно терять нечего.

Но тут же меня окатывает волна ужаса. Всех освободят, а меня пристрелят! Я же полицейский, их злейший враг. Если уж на то пошло, то все произошло из-за меня.

Самолет приземляется тяжело, со стуком и толчками. Наверное, незнакомый летчикам аэродром или неподготовленный.

Я знаю, что сейчас происходит на земле. Аэродром оцепляют, подтягивают полицию, вокруг самолета в укромных местах расставлены бронетранспортеры с пулеметами, пожарные на своих пеноструйных машинах стоят наготове на случай взрыва самолета. В здании аэропорта готовят операционные, собирают врачей, подгоняют санитарные автомобили.

Наш лайнер рулит очень долго в какой-нибудь дальний конец аэродрома, чтобы не пострадали здание и другие самолеты при взрыве. Незаметно на него нацеливают незажженные пока прожектора.

Специальные команды уже наготове, они подбираются к самолету…

По крайней мере так происходило бы у нас. Как у русских, я не знаю. Может быть, у них ничего этого нет — они не очень-то привыкли к таким делам. Может, просто заправят, и все, летите себе, голубчики, добрый вам путь…

Самолет останавливается, двигатель замолкает и наступает жуткая тишина.

Там, возле кабины летчиков, продолжаются переговоры. Теперь в тишине, напрягая слух, я могу кое-что разобрать. Рокко требует, летчики передают это властям, те отвечают, летчики сообщают Рокко ответ. Он спорит. Что-то не получается.

Потом долго никаких разговоров.

В салоне — еле слышные перешептывания, хныканье детей, стоны тех, кому сделалось плохо, ласковые голоса стюардесс, помогающих больным, ухаживающих за детьми. Но слышен и храп, кто-то спит — ах, это те два здоровых бородача.

Периодически за нашей спиной слышно сухое покашливание Белинды. Это она дает понять, что не спит, что внимательно следит за нами. А впереди я вижу «боксера». Ну и морда! Глазки так и бегают, пистолет в опущенной вдоль тела руке. Но меня не обманешь — уж я представляю, с какой быстротой он начнет стрелять, если потребуется. И с какой точностью.

Вдруг в салон входит Рокко, он решительным шагом направляется ко мне!

Холодный пот течет у меня по спине, ноги отнимаются, если б даже я захотел сейчас встать, то не смог. Пришел мой смертный час. Он убьет меня! Прямо сейчас! Я закрываю глаза, мне трудно дышать…

Но Рокко молча делает знак моему соседу-парикмахеру следовать за ним, а мне лишь шепчет: «Следующая твоя очередь».

Они уходят в нос самолета.

Видимо, открывается дверь, потому что в салон, где царит страшная духота, проникает струя свежего воздуха.

Ясно — они выпускают несколько заложников в обмен на что-то, или одного этого парикмахера, чтобы рассказал, что происходит в салоне. (Иногда воздушные пираты так делают). Но почему его?

И вдруг кровь застывает у меня в жилах — я слышу звук выстрела!

Затем закрывается дверь — приток свежего воздуха прекращается.

Я достаточно разбираюсь в этих делах, чтобы понять — через определенные промежутки времени они будут убивать заложников, одного за другим, пока не будет выполнено какое-то их требование. Какое? Тут я вспоминаю, что не было дозаправки. Я бы услышал.

В чем дело? Русские отказались? Или какие-то другие причины?

Одно ясно — Рокко сказал мне об этом недвусмысленно — следующей жертвой стану я!

И еще одно — теперь уже ждать от бандитов, чтобы они сдались, не приходится. Они хладнокровно на глазах у всех совершили убийство. А ведь до этого был выстрел, быть может, застрелили кого-нибудь из летчиков или того ребенка?

Ну, что ж, я их понимаю — терять им нечего. И без этих убийств им была обеспечена смертная казнь или пожизненное заключение — не только за захват самолета, но и за все их прошлые дела. А уж теперь…

Одно я так никогда, наверное, не пойму — почему из десятков пассажиров в качестве своей первой жертвы они выбрали этого беднягу — парикмахера? Вот тебе и «Пизанская башня» и «Буксир в порту»…

Понимаю, если бы меня, но его…

А меня может спасти только чудо!

Опять тянется невыносимое ожидание.

В салоне духота. Слышны тяжелое дыхание, надрывный кашель, детский плач. Многие пассажиры, не выдержав напряжения или наглотавшись снотворного, спят.

Стюардессы по-прежнему ходят по салону, помогая, чем могут.

Периодически слышен голос Белинды:

— Не вставать! Руку из кармана! Буду стрелять!

Это она на всякий случай — мол, не дремлет, все видит, все замечает.

А вот «боксер», тот-то уж наверняка все замечает, от его кабаньих глазок ничего не укроется.

Слышу снаружи какой-то шорох, возню, шум мотора, стук. Ага — это подошел заправщик. Слава богу! Требование бандитов выполняется — идет заправка самолета. И я уношусь в мечту — вот мы поднимаемся в воздух, летим, летим и, наконец, приземляемся на каком-нибудь индийском или иранском аэродроме. Налетчики сдаются, а нас всех выпускают и отправляют домой.

Ох, как хочется жить! Только бы жить!

На меня постепенно тоже нападает оцепенение. Невозможно, чтобы столько времени нервы были натянуты, как струны у рояля. Надежда сменяется равнодушием. Ну, убьют, ну, освободят, не все ли равно, пусть будет, что будет…

Наверное, я задремал. Очнулся, посмотрел в иллюминатор, по-моему стало светлей, бросаю взгляд на часы, видимо, скоро рассвет. Но который час? Черт его знает, я ведь не знаю, где мы.

Вот тогда-то, когда и я и, наверное, другие пассажиры, да и сами бандиты меньше всего об этом думали, все и происходит!

Да, ту ночь я не забуду никогда. Я никогда не забуду эти короткие секунды, пока все происходило.

И людей этих тоже никогда не забуду…

Как они оказались в самолете? Откуда? В какой момент? Я ведь профессионал — но не могу ответить на этот вопрос. Их было немного, но с какой фантастической быстротой, с какой невероятной точностью они действовали! Не люди, а черти!

Сейчас я вам это опишу подробно.

Но учтите, все продолжалось не больше времени, наверное, чем мне потребовалось, чтобы написать эту фразу. Так что я вам, как бы прокручу это в замедленной съемке. Ну, знаете, как по телевизору во время футбольной передачи повторяют забитый гол. Поняли?

Так вот — первый, с кем они покончили, был «боксер». Он, действительно, с поразительной быстротой поднял свой пистолет. Но, если уж говорить о поразительном, так это то, что тот, в кого он целился, оказался быстрее! Тот парень даже не поднимал руки, казалось, он стреляет, не целясь, даже не глядя на «боксера», откуда-то снизу. Я глазам бы своим не поверил, если б не дырка у «боксера» во лбу. Маленькая красная дырка!

Я вам, кажется, уже говорил, что мог бы выступать в цирке с номером стрельбы из пистолета. Но я бы такого не сумел! Этот парень явно выбрал не ту профессию — в цирке Медрано или на ярмарках он бы с такими данными давно стал миллионером.

Нет, как он его!

Поверите, у меня будто гора с плеч. Когда я увидел, как грохнулся этот подлец, я словно вновь родился! Я понял, что буду жить! Жить! Жить!

Обернувшись, я увидел Белинду. Она не успела даже руки с пистолетом поднять, как пистолет этот у нее выбил другой парень и одной рукой так скрутил ее, что она превратилась в куклу. Знаете, такую куклу — вроде человек, а в то же время неподвижный манекен, только глаза блестят. Ох, и злобы в этих глазах! На весь мир хватило бы. Но, что же это был за прием? Я такого не знаю, даже разглядеть не успел. Они невероятно, феноменально, просто, не по-людски быстры, эти ребята. Какие-то метеоры! Будто в старых кинолентах, помните, где все так быстро-быстро двигается, что и уследить не успеваешь? Это очень смешно.

В фильмах. Не здесь.

И не для всех. Для налетчиков, например, какой уж смех…

Но главное происходило в голове самолета — занавески были сорваны еще Рокко, чтобы он мог видеть все, что делается в салоне.

Значит, там дело происходило так (можете мне поверить — зрение у меня, дай бог, я все разглядел).

Диспозиция была следующая: эта маленькая змея сидела на откидном стульчике для стюардесс, на коленях у нее лежал ребенок-японец, в руке был пистолет. Теперь я понимаю, чем они держали летчиков — грозили, видимо, пристрелить ребенка, если те будут артачиться. А Рокко стоял в проеме двери, которая ведет в пилотскую кабину, и следил за летчиками.

Когда те двое парней свалились на бандитов, словно снег на голову, девчонка промедлила лишь секунду и, направив пистолет в голову ребенку, нажала спуск.

Я потом долго не мог забыть выражение ее глаз. Думаете, отчаянное? Испуганное? Злое? Не угадали. Абсолютно равнодушное! Словно делала привычное дело. Сидит такая где-нибудь на ткацкой фабрике за каким-нибудь станком или еще где, раздается звоночек, свисточек, словом, сигнал, она и нажимает кнопку, ну, такой трудовой процесс — работа такая.

И вот так же спокойно она нажимает на спуск своего пистолета, а что сейчас пуля разнесет голову ребенку, ее совершенно не интересует.

Такая у нее работа.

Только пуля в ребенка не попадает. Один из тех успевает разгадать, предусмотреть, предупредить ее жест — он все с той же поражающей меня у них быстротой успевает подставить свою руку и принять пулю на себя.

Я после, как профессионал, анализировал, почему он так поступил, пожертвовал рукой? И понял — другого выхода у него не было. Любое другое решение потребовало бы больше времени — выстрелить в нее, оттолкнуть, схватить, ничего этого при всей своей феноменальной быстроте он бы сделать не успевал. Только пожертвовать рукой…

Или ребенком.

Так вот, за пол, нет, за четверть, нет, за сотую, наверное, долю секунды он успел все рассчитать, все продумать, решиться на эту жертву и провести свое решение в жизнь!

А, может, он не рассчитывал, может, не продумывал?

Может, когда увидел, что смерть угрожает ребенку, он первым делом заслонил его?

Почему? Не знаю — может, в них это заложено, в этих ребятах, может, они просто не представляют, как можно иначе. Не знаю. Может быть, у нас все по-другому. Во всяком случае я бы так, наверное, не поступил.

Одну пулю он принимает в руку, а в пистолете-то еще восемь. Но эта стерва не успевает выпустить ни одной. Второй парень уже скрутил ее так же, как там Белинду, что все-таки это за прием? Жуткое дело!

И не потому, что женщина. Ясно, что и мужчину они могут также.

В чем я убеждаюсь очень скоро.

Пока этот парень скручивает девчонку, раненый, у которого теперь действует только одна рука, вступает в схватку с Рокко.

Еще в первое мгновенье он ногой выбил у того пистолет. Пока он отвлекся на девчонку, Рокко пистолет подобрал и теперь, направив его в грудь атакующего, хочет выстрелить. Но парень здоровой рукой снова вышибает оружие, и пуля летит в потолок.

Рокко бросается на него. У него-то обе руки целы. И тут происходит что-то непонятное, парень словно взлетает в воздух. Его ноги обвивают шею Рокко, оба падают, но Рокко не может сделать ни одного движения. Он взят на болевой прием! Поняли? Одной рукой. Ну, и ногами, конечно. Но рукой-то одной тот взял Рокко на болевой прием! А, между прочим, свои девяносто килограммов Рокко-таки весит.

Ну, тут из кабины выскакивают летчики.

Они этого Рокко быстро скручивают и, честно говоря, без особой нежности. Вот и все.

Схватка закончена. Она длилась секунд пять, может, шесть…

Бандиты взяты. Мы освобождены. А, главное, — я жив!

Выволакивают «боксера», уводят Белинду, эту маленькую змею, Рокко. Осторожно выносят тело сероглазой стюардессы. Это ее убили бандиты, когда прозвучал первый выстрел.

На борт сразу же поднимаются врачи. Они перевязывают руку того парня, качают головами — ранение, видимо, серьезное, оказывают первую помощь пассажирам (некоторые не выдержали всего этого — с ними обморок).

Всех эвакуируют из самолета. В первую очередь детей.

И, вы не поверите мне, тот маленький японец, которого держали заложником и которого ценой руки спас русский полицейский, спал! А? Что вы на это скажете? Так и проспал все это время! Нет, такое бывает только с японскими детьми!

За детьми следуют женщины, старики; мы — я и оба этих бородача выходим последними. Они протрезвели, идут тихо, оглядываются.

Я выхожу на свежий воздух.

Как это замечательно — свежий воздух!

Заря захватила небо. По нему разливается желтизна, где-то из-за горизонта скоро поднимется солнце, уже появились розовые краски.

На аэродроме большое движение. И я вижу, какие огромные силы были приведены в действие. Я много чего вижу — да, у русских на этот счет техника имеется не хуже, чем у нас! Вот уж не подумал бы. Самолеты-то у них, поди, раз в год угоняют, не то, что у меня на родине. А вот ведь все предусмотрели, есть у них и техника и люди.

Не люди, а черти!

Глава X. И СНОВА ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ АЛЕКСЕЯ ЛУНЕВА

— Ну, что товарищ Лунев, товарищ старший лейтенант Лунев, — улыбается врач и косит глаза на мои еще лейтенантские погоны, — прощайте. Знаете, госпиталь, наверное, одно из немногих мест, где лучше, чтобы тебе говорили «прощайте», чем «до свидания». Желаю успеха!

— Спасибо за пожелание, — говорю, — и за все спасибо.

Я ничего не понимаю в медицине. Когда меня тогда вывели с перевязанной рукой из самолета (сам шел), мне казалось, что это ерундовое ранение. Проваляться же пришлось в госпитале страшно долго, три операции… Из-за чего? Нерв какой-то поврежден, кость раздроблена…

А тогда на аэродроме все было так здорово! Уже потом я понял, насколько серьезные были у нас противники, когда читал протоколы их допросов. Ну, а операцию мы провели неплохо. Не обвиняйте меня в нескромности. Я ведь это только вам говорю.

А по службе — «задание выполнено» — доложили и все.

Но задание-то было (это опять-таки только вам) чертовски трудное. И вот то, что все прошло, как любят выражаться космонавты, нормально, что не было потерь, никто из пассажиров и из наших не пострадал (разве что рука моя, так это не в счет, издержки производства), то, что не зря готовились, не зря тренировались, что «все системы» себя оправдали — вот это главное.

Во всяком случае, первое, что я испытал тогда, спускаясь по трапу, это чувство удовлетворения.

Меня сразу утащили на разные операции, уколы, перевязки, рентгены и всю эту муру.

Я протестовал, отбивался, пока старший врач не прикрикнул на меня:

— Слушайте, Лунев, мы, врачи, ведь не лезем задерживать преступников, это ваша работа, так уж, будьте любезны, и вы не лезьте в нашу. Я врачом работаю дольше, чем вы на свете живете. Шагом марш в операционную!

Ну, что тут будешь делать.

На следующее утро ко мне допустили только одного посетителя — женщину, японку. Вернее, двоих — еще ее сына, того малыша, которого бандиты держали заложником.

Японка говорила очень быстро и много, а переводчик переводил всего несколько фраз — он так и пояснил:

— Понимаете, она очень красиво говорит, цветисто — я суть передаю.

Она сказала, что не забудет никогда то, что я сделал для нее, для ее мужа, для ее отца (многих родственников перечислила), последним назвала Сосо — так зовут мальчугана.

Смешной, наверное, Вадиму ровесник. Аккуратненький, чистенький, кожа гладкая, глаза черные-черные. И не разглядишь в щелках. Очень воспитанный, тихий.

Мать сказала, что теперь я ее сыну вроде второго отца, потому, что благодаря мне он как бы снова родился на свет. А иначе… (тут она всякую мистику развела — переводчик объяснил). Теперь, говорит, каждый год в этот второй свой день рождения Сосо будет мне присылать открытку, рассказывать о себе. Когда научится писать, конечно.

Пригласила в гости в Японию.

Потом подтолкнула ко мне сынишку. Тот подошел, чего-то пролепетал (поблагодарил — объяснил переводчик), погладил мою перевязанную руку и поклонился. Низко, а руки по швам держал. Мать тоже так.

Ну, вот и расстались.

Через год я, действительно, получил очень красивую открытку — роща зеленого бамбука и маленький пруд. На обороте один большой неумелый иероглиф — это, видимо, Сосо изобразил. До сих пор так и не знаю, что он означает. Может быть, солнце? Потому что в углу открытки также неумело, уж наверняка тем же Сосо, нарисовано солнце и человечек — небось он сам.

Мне потом Коршунов рассказывал, как все было.

Пассажиров увезли в город, разместили в отеле.

Все благодарили, особенно американские туристы — они сказали, что это было замечательным дополнением к их туристической программе.

Бородачи подошли, спросили, кто у нас начальник, и обратились с просьбой — нельзя ли хоть на полчасика выдать им главаря бандитов. Они дают слово, что то, что от него останется, вернут обратно.

Японцы составили делегацию и поехали к председателю горсовета официально выразить благодарность.

Советские пассажиры жали руки моим товарищам, а женщины всплакнули, целовали.

Летчики и стюардессы были безутешны. Они тяжело переживали гибель подруги.

А на следующий день все пассажиры полетели дальше — рейс продолжался.

Жизнь тоже.

Не для всех, правда.

Преступников судили. В открытом заседании. Понаехали журналисты, в том числе иностранные. Выступило много свидетелей. Я тоже. И еще их полицейский — с таким смешным сочетанием имени и фамилии: Джон Леруа. Мы с ним много общались, и я прозвал его Петрович. Он спросил, почему. Не знаю, говорю, Джон, Леруа, пусть еще Петрович прибавится. Смеется.

Он работал агентом отдела борьбы с воздушным терроризмом, потом в отделе поборьбе с контрабандой наркотиками и считает, что из-за него весь сыр-бор разгорелся. Мол, заметили во время пересадки в Москве Рокко и компания и поняли, что к чему.

На процессе выяснилось, что он-таки прав. Бандиты все рассказали. Они, между прочим, ничего не скрывали. Назвали всех своих клиентов, поставщиков, все свои связи, всех сообщников.

Удивляться тут нечему. Я давно заметил, что пресловутая воровская солидарность, когда пойманный преступник якобы молчит, словно воды в рот набрал, и не выдает сообщников — легенда, романтическая сказочка.

Они так валят друг на друга, так стараются друг друга утопить, лишь бы сделать это раньше остальных, что любо-дорого смотреть!

Поверьте — нигде вы не сыщете столько предательства, подлости по отношению друг к другу, злобы, зависти, готовности выдать сообщника (если, конечно, самому хуже не будет), сколько в преступной среде.

А легенды о солидарности сами же воры и поддерживают.

Белинду приговорили к пятнадцати годам, Рокко и вторую женщину — ту, что убила стюардессу, — к смертной казни.

Это никого не удивило. В том числе и самих преступников.

Белинду направили на излечение — она, оказывается, уже была наркоманка со стажем.

Рокко, выслушав приговор, только усмехнулся. «Надо было раньше выходить из игры», — пробормотал.

А та молоденькая произнесла целую речь — в последнем слове — во всем обвинила своих родителей, несовершенство современного общества, непонимание взрослыми молодых, отсутствие подлинной свободы личности, чтобы каждый делал, что хочет, «и, — добавила она, — убивал, кого хочет»… Словом, несла всякую ахинею. Ее даже подвергли медицинской экспертизе, но признали абсолютно нормальной.

Хотели приехать ее родители. Им разрешили даже с адвокатами. Но девчонка заявила, что не желает их видеть, ненавидит и, если они приедут, она покончит с собой.

Да, так вот этот Леруа.

Мы много с ним беседовали, он интересовался всякими техническими подробностями — какие, например, приемы самбо применяли.

Когда прощались, сказал:

— До свидания, друг, может, еще встретимся, желательно в другой обстановке, — смеется, — что тебе сказать? У вас одно, у нас другое, по-разному мы к одним и тем же вещам и делам относимся. Но хочу, чтоб знал, таких, как ты, я всегда буду уважать. Тебе от этого толку мало, потому что я немногого стою, и уважение такого человека, как я — невелик подарок. Зато, скажу тебе по секрету, я никого никогда в жизни не уважал, нет вокруг меня таких, не встречал, что поделаешь. А вот тебя — уважаю. Ты человек! И ребята твои тоже. Будь здоров.

Он уехал. И уж не знаю, где теперь и что делает…

На следующий день после всей этой истории, когда я лежал в госпитале (как раз только что ушли Сосо и его мать) прилетела Лена.

Она не плакала, не распускала нюни.

Вошла деловитая, нахмуренная, с какими-то банками с компотом (наверное, условный рефлекс — раз в больницу, значит, тащи компот).

Подошла к постели.

— Какая рука? — спрашивает.

Я здоровую руку выпростал из-под одеяла, она к ней прижалась щекой, да так сильно. Долго-долго сидела неподвижно.

— Ну, и черт с ней, — говорит неожиданно, — главное, что жив, правда?

— То есть, как это, черт с ней? — спрашиваю. — Это с кем черт? С моей рукой? Легко бросаешься. Она мне еще пригодится. Через месяц все пройдет, ты и не скажешь, в какую ранили. (Эх, если б я знал.)

— Конечно, говорит, — это я так, к слову. Вадим просил, чтоб ты долго не задерживался. У него какие-то важные дела к тебе.

— Какие?

— Не знаю, не говорит.

— Ну, что ж, правильно, — у нас, мужчин, знаешь, свои дела. Вы, женщины, в них ничего не понимаете, — эдак свысока цежу.

Лена возмущается: «Вадим — мужчина? Соплячок!»

— Ну, ладно, не ревнуй, — успокаиваю ее. — Если Вадим разрешит, посвятим тебя в тайну.

Тайна оказалась важнейшей, грандиозной, можно сказать. Вадим принял решение! Он станет милиционером! К этому великому решению он пришел не сразу, не без колебаний и мучительных сомнений. Пришел через полярника и космонавта, летчика и моряка, водолаза и шофера, кондуктора и хоккеиста, телевизионного мастера и ночного сторожа в детском саду, через водопроводчика и участкового врача… Словом, через всех, с кем сталкивала его не очень-то долгая жизнь и иллюстрации в книжках, которые я ему читал.

Но теперь выбор был сделан окончательно и бесповоротно, он станет милиционером!

Если возможно, то конным. Если нет, то хоть «мотоциклетным». Милиционером он, судя по всему, намерен стать очень хорошим. Во всяком случае, когда он тщательно ощупывал и осматривал мой новенький орден, то пообещал: «У меня тоже такие будут, много, как у дяди». Выяснилось, что «дядя» — это мой генерал, который заезжал за Леной, когда они летели ко мне.

Ну, что ж, Вадим, в добрый путь. Если б мне пришлось начинать сначала, я бы сделал тот же выбор.

Когда вышел из госпиталя, мы поехали с Леной в санаторий. На юг. Купаться в общем-то было уже поздновато, хотя я бодро окунался по утрам.

Так что плавали в закрытом бассейне.

По вечерам сидели на балконе, смотрели на море. Оно и осенью красиво. Особенно, если светит луна. Хотел сказать, что море все в серебристой чешуе, потом подумал, до чего избитое сравнение, но лучше, все равно, не скажешь. Действительно, будто гигантская серебристая рыба перед тобой плещется. Вдали мигают огни пароходов. Зажигается и гаснет маяк у входа в бухту.

Высоко-высоко проплывает, перемигиваясь сам с собой красным и зеленым огоньками, самолет. Лети, лети спокойно, мы тебя в обиду не дадим. Мы с Леной строим планы на будущее. Дают новую двухкомнатную квартиру. Лена с энтузиазмом планирует расстановку (несуществующей) мебели, оформление стен, окон, а, главное, немыслимые удобства и красоту кухни (которой тоже пока нет).

— Может быть, теперь, — замечаю я безразлично, — окончательно посвятишь себя дому?

— Домостроевец, — мгновенно парирует она. — Еще бы! Теперь с твоим старшелейтенантским огромным, а не скромным лейтенантским жалованием я могу ничего не зарабатывать…

— Бери работу на дом, — вставляю я.

— …Поразительно, до чего вы, мужчины, ничего не понимаете в жизни, — продолжает Лена, не обратив внимания на мою реплику. — Тебе, надеюсь, известно, что у тебя есть сын по имени Вадим Алексеевич, который, представь себе, растет? А соответственно растут и расходы на него. Не сегодня-завтра он пойдет в школу.

— Ну, уж, не сегодня-завтра…

— Да, да, не заметишь, как время пролетит!

Наш вялый спор продолжается еще некоторое время. Но, какой может быть спор под запах олеандров, туи и еще каких-то экзотических южных растений, о которых я не имею представления!

Лена пересаживается ко мне на колени. Обнимает за шею. Мы молчим.

Я думаю о своих товарищах: о Коршунове, о Тверском, о Рунове, веселых моих товарищах, всегда готовых на шутку, на смех, на какое-нибудь интересное «мероприятие» — рыбалка, театр, турпоход, концерт, лыжная вылазка, баня…

Холостых моих товарищах (я один женатик), что греха таить, не пропускающих хорошеньких девушек, любящих мою Ленку и приходящих к ней за советом, как к опытной «дуэнье» (по выражению Коршунова, хотя на мой взгляд, дуэнья это что-то другое).

О моих товарищах, с которыми столько соленого пота пролито на тренировках, столько чернил на лекциях…

Добрых товарищах.

Я вижу их в те секунды, в самолете, суровых, быстрых, твердых. Какая уж тут доброта в глазах! Лед.

Вспоминаю, как мы работали — единый, точно слаженный механизм. До предела эффективный, не знающий колебаний, промедлений, не делающий ошибок.

Я должен вам сказать, что я и мои товарищи в общем-то добрые, веселые, склонные к хорошим отношениям с людьми, к дружбе, к интересным выдумкам, беспокойному отдыху, любящие свою работу, своих жен (или подруг), своих товарищей. Мы все жизнерадостные, все оптимисты. Мрачных мизантропов, ворчливых, ревнивых, завистливых, желчных среди нас нет.

Но не обольщайтесь! Если потребуется, мы будем беспощадными, даже жестокими. Рука у нас не дрожит, и сомнений не бывает, когда надо выполнять наши служебные обязанности.

Наши служебные обязанности — это бороться с особо опасными преступниками. А к таким жалости нет!

Да, конечно, мы гуманны. (Иногда даже слишком). Но скажу вам доверительно — когда такие, как этот Рокко и ему подобные, перестают оскорблять землю своим присутствием на ней, я вздыхаю с облегчением.

Думаю, и вы тоже.

Гуманность прекрасное чувство. Только не надо, чтобы гуманность к одним превращалась в безразличие, а то и жестокость к другим.

Когда мы жалеем преступника, мы перестаем жалеть его жертву. А вот это недопустимо.

Так что давайте уж мы будем дружить, смеяться и шутить с теми, кто этого заслуживает.

А в тех, кто убивает, насилует и похищает людей, мы уж, с вашего разрешения, будем стрелять.

Я, лично, считаю, что это и есть гуманность.

…Мы хорошо тогда отдохнули. Я укрепил, как полагается говорить в таких случаях, свое здоровье, свои нервы (на которые и раньше никогда не жаловался).

Укрепление нервов мне пригодилось, как только я пришел на медкомиссию.

Не буду вам описывать этот печальный период моей жизни. Освидетельствования, переосвидетельствования, мои протесты, возмущенные рапорты, начальственные резолюции, беседы в кабинетах от непосредственного начальника до заместителя министра…

Ничего не помогло. Есть, оказывается, начальство поважнее любого министра. Это врачи. Их приговор обжалованию, к сожалению, не подлежит.

И потом есть еще совесть.

— Сходите в спортзал, пойдите в тир, Лунев, — сказал мне в конце концов генерал, — если посчитаете, что все осталось по-прежнему, что ранение вам не мешает, скажите. Обещаю вам: вернетесь в подразделение.

Я пошел в спортзал, пошел в тир.

Уж лучше бы мне туда не ходить! Одно дело, когда слово «не пригоден к…» написано в твоей медицинской карточке, совсем другое, когда ты убеждаешься в этом собственными глазами.

Ребята вначале помогали, а потом утешали, как могли.

Но я и сам все понял.

Видите ли, можно быть очень здоровым, сильным, даже ловким мужчиной в обычной жизни. Но это не значит, что ты годишься в олимпийские чемпионы.

Можно очень неплохо владеть приемами самбо, стрелять, метать ножи. И задержать хулигана, даже грабителя, даже какого-нибудь подонка пострашней это тебе позволит. Но когда ты имеешь дело с преступниками особо опасными, так сказать, бандитами-профессионалами, которые сами великолепно владеют и приемами рукопашного боя, и холодным, и огнестрельным оружием, для которых человеческая жизнь абсолютно ничего не значит, а порой и своя собственная, — тогда уже ты не можешь быть просто мастером нашего дела. Ты должен быть супермастером, виртуозом, каким я был, теперь уже это не прозвучит хвастовством. Был.

А иначе ты не только ставишь под угрозу собственную жизнь, но и, что неизмеримо важней, жизнь тех, кого ты призван защищать.

Вот так. Я это понял. Я не в обиде.

И теперь я работаю в штабе.

Подал в академию. Надеюсь, примут.

Живу.

По-прежнему работаю в милиции, а что может быть почетней!

Но кто доволен, дальше некуда, так это Ленка. Ну, как вам нравится? Прямо — рот до ушей — не устает улыбаться.

— Чему радуешься? — спрашиваю. — Муж инвалид. Списали в архив, — прибедняюсь, — говорят, скоро переведут в ночные сторожа. Наш ларек папиросный охранять.

— Вот и чудесно, — смеется, — буду знать, по крайней мере, где муж ночи проводит — стоит из окна выглянуть — видно. И перестань плакаться. Внеочередное звание получил, орденом наградили, должность выше. И оклад, кстати…

— Ну, какое это имеет значение! — взрываюсь.

— Для тебя, может быть, никакого, — парирует, — не ты по магазинам бегаешь. А для меня имеет. Но, согласна, это не глазное. Зато, по крайней мере, у тебя человеческий рабочий день — как вы говорите, «от звонка до звонка»…

— Это мы не про рабочий день говорим, — ворчу.

— Неважно. У меня теперь душевный покой — это что, тебя не трогает? Я за тебя не боюсь…

— И зря. Вот нагрянет ревизия из управления делами, — замечаю зловеще.

— Пусть нагрянет. Я за тебя спокойна. Работник ты у меня образцовый — что стрелять, что докладные писать. Нет, все чудесно.

— Чудесно, чудесно, — ворчу.

— Да, чудесно! — И смотрит на меня с вызовом. — Я теперь спокойна, что мой муж доживет до ста лет. И желательно, с одной и той же женой.

А в общем-то, действительно, чудесно. Ну, чего я ворчу? Все же осталось по-прежнему: у меня любимая работа, замечательная семья, интересные, как принято выражаться, перспективы.

Иногда немножко щемит сердце. Ребята-то вот всегда рискуют жизнью. А я в безопасности и покое. Ну, да что поделаешь — такая теперь у меня служба. Хотя у милиционера, никогда не знаешь, сколько продлится покой. Может, год, а, может, и минуту.

Когда мы собирались на новогодний вечер (подбросив, разумеется, Вадима бабке), Лена, выгладив мой китель, аккуратно приколола орден.

— Не низко? — говорю.

— Нет, — отвечает, — там надо оставить место для следующего.

И, взявшись за руки, как в первые дни, мы отправились на новогодний праздник…

ОБ АВТОРЕ

Кулешов А. П. родился в 1921 году. Участник Великой Отечественной войны. Получил высшее военное образование. Широко известны его романы «Голубые молнии» и «Белый ветер», посвященные советской армии. Автор ряда произведений о работе милиции: романов «Заколдованный круг», «Как же быть?», «„Атлантида“ вышла в океан», «Разговор с неизвестным»; повестей «Ночная погоня», «Сыщик». «Лишь бы не перепутать» и других. Заслуженный работник культуры РСФСР. Лауреат премий имени А. А. Фадеева и Министерства обороны СССР, конкурсов МВД СССР и Союза писателей СССР на лучшие произведения о милиции. Первый заместитель председателя Совета по приключенческой и научно-фантастической литературе СП СССР.

Иллюстрации

Евгений Наумов Антимафия

ЛИКА не шла, а, как всегда, словно летела над тротуаром. Белокурые волосы развевались, большие серые глаза сияли, щеки разрумянились. На ней все было «фирмовое»: нейлоновая куртка-балахон нараспашку, под ней не то майка, не то кофточка с надписью наискось высокой груди «Окаоа», штаны с крупными желто-голубыми полосами, мягкие белые мокасины. Золотые серьги колесами, на шее серебряный крест на цепочке. И широкая улыбка, обнажавшая ровные белые зубы, на щеках ямочки. Встречные мужики провожали ее ошарашенными взглядами.

Игорь нервно курил, ожидая ее на углу. Одну руку держал за спиной. Она подлетела, прижалась, потерлась щекой о его плечо. Он вытащил из-за спины темно-красную гвоздику.

– Ой! Спасибо, – она сунула цветок в нагрудный кармашек куртки. – Но сейчас не модно встречать девушек цветами.

– А чем модно встречать? – он улыбался радостно-глуповато и ничего не мог с собой поделать.

– Сигаретой, милый. Мы ведь тоже пухнем без курева, а нам талоны на него не выдают, как вам, мужикам.

Что-то царапнуло его по сердцу, но он безропотно протянул пачку «Космоса».

– Не «Кэмел», – двумя пальчиками она вытащила сигарету, – и не «Марлборо», но сойдет.

– Где сейчас «Марлборо» найдешь? Говорят, американцы нам миллиард пачек подарили, а торгаши умудрились и миллиард украсть.

Она машинально разминала сигарету.

– Знаешь, как наших шпионов за бугром ловят? Они всегда разминают сигареты. Ты что, тут и будешь смолить?

Лика спохватилась и спрятала сигарету в сумочку.

– Ладно, потом. Какая программа на сегодняшний вечер?

– Ты предлагала пойти на дискотеку.

– Так идем! – она схватила его за рукав, и вдруг глаза ее удивленно округлились. – На тебе новый костюм!

Он довольно улыбнулся. Наконец заметила. На этот костюм он копил деньги из своей тощей юрисконсультской зарплаты несколько месяцев.

Она отступила на шаг и осмотрела его с ног до головы.

– Ты это… купил или тебе сшили? – на лице ее было замешательство, улыбка исчезла. Обошла вокруг.

– А что? Купил. Последний крик моды.

– И в этом ты хочешь идти на дискотеку? – она вдруг захохотала так, что на нее стали оглядываться прохожие. В хохоте звучали истерические нотки. Он беспокойно завертел головой, хотя уже вроде и привык к резким перепадам в ее настроении.

– А в чем еще? Вполне приличный костюм.

– Вытяни руки! – закричала она. – Вытяни руки.

Он послушно вытянул руки, и она захохотала еще пуще, слезы брызнули из глаз. Бросилась к нему и спрятала лицо на груди. Смех перешел в рыдания, вырывались бессвязные слова:

– Я знала, что ты охломон… но чтобы до такой степени… охлос, вокруг охлос и невежество… приличный костюм… да лучше бы ты пришел в майке и лыжных шароварах… неужели ты думаешь, что я буду вечно позориться…

Он крепко сжал ее локти и отстранил от себя.

– В чем дело?

Лика вытащила из сумочки платок и вытерла слезы. Потеков туши не было, она почти не употребляла косметику. Но два кружка искусственных румян на щеках слегка поблекли.

– Ты смотрел в зеркало? – подняла она глаза.

– В чем дело? – повторил он тихо.

– Это ведь не костюм. Это одеяние номер один для огородного чучела. Или для советского человека, что одно и то же, – как всегда, она не выбирала выражений, а била наотмашь. С детства привыкла, и ей прощали. Дочь крупного функционера. Таким прощали. – Это ведь брак. Шов на спине кривой, один рукав короче другого, в карманы будто кирпичей наложили… Его только в урну выбросить. Ты видел, в чем приходят мальчики на дискотеку?

– Нет, я не видел, в чем приходят мальчики на дискотеку, – лицо его стало белым, как стена. Но ее уже «понесло».

– Так надень что-нибудь приличное и пойди посмотри! – она нервно выхватила из сумочки сигарету и закурила, не обращая внимания на прохожих. – Открой, наконец, свои глаза и пойми, что люди давно живут в ином измерении!

– Люди? Какие люди?

– Не такие, как ты! А те, которые умеют жить!

– Ах, эти, – снова они вернулись к той точке, откуда начинались их раздоры и склоки. Сколько их уже было! Он не помнит. Из-за этого до сих пор и не поженились, хотя их отношения приобрели уже довольно определенный характер. Неизвестно, что ей напела мама после первого знакомства с ним, или как он называл, «смотрин», но это явно с ее слов Лика с того дня принялась воспитывать и поучать его. Молодящаяся вальяжная дама, никогда не знавшая, что такое работа. Все необходимое ей привозили на квартиру расторопные холуи на легковых машинах с «неприкасаемыми» номерами. «Охлос» – это ее любимое выражение. «Ах, вокруг такие охломоны, хамы! Грубые, неотесанные, злобные…» «А за что вас любить?» – думал он тогда с неприязнью. Могла ли она допустить, чтобы ее Лика, выросшая в холе и неге, прозябала с мужем, живущим постоянно за «чертой бедности»? – Ах, эти. Значит, ты меня с кем-то перепутала. Ну что ж, я пойду и переоденусь во что-нибудь более приличное. Но в дискотеку не жди. Прощай.

– Игорь! Подожди… – сзади зашуршали мокасины. – Ну, я погорячилась. Но пойми… ведь над нами будут смеяться. Сейчас вообще в костюмах не ходят на дискотеку,

Он резко остановился.

– Да, ты права, – сказал с горечью. – Я невежа. Ибо воспитан невежами и в невежественном обществе. Но я выдавливаю из себя невежество, хотя оно дает знать о себе то тут, то там. А ты в невежестве погрязаешь все глубже. И в этом тебе помогают твои родители.

До сих пор он не касался запретной темы, и глаза ее возмущенно вспыхнули.

– О моих родителях помолчи! Они всю жизнь заботятся обо мне. Что ты можешь об этом знать, детдомовец! Где твои родители?

Он сжался. Знает, куда бить. Отец по пьянке утонул, мать подкинула его в Дом ребенка и пропала неизвестно куда. Обычная советская семья. Он вырос в суровых условиях, и в детстве его не баловали эклерами.

– Ну что ж. Можешь гордиться своими родителями. Они всю жизнь сидели на шее у народа. Но их время кончается. А на самом деле это настоящие невежи под маской респектабельности. И тебя они отметили печатью невежества на всю жизнь. Хоть бы в словарь заглянули перед тем, как давать тебе имя. Ба-зи-ли-ка! Да такого имени во всем христианском мире нет! Как будешь в церкви венчаться?

Глаза ее злобно сузились, она изогнулась, словно готовясь вцепиться ему когтями в лицо.

– Буду… но не с тобой, – прошипела она. – Иди, христианин, и не оглядывайся, чтобы я не видела твою охломонскую рожу!

Не отвечая, он повернулся и пошел. Последнее слово всегда нужно оставлять за разъяренной женщиной и тупым начальником, чтобы не уподобляться им.

– Костюмы назад не принимаем, – молоденькая, но уже совершенно наглая продавщица в фирменном халатике и с прыщавым, каким-то мучнистым лицом презрительно оттолкнула от себя сверток. – Может, вы не у нас купили. Чека нет.

Он с ненавистью посмотрел на нее.

– Такие костюмы продаются только у вас. Это брак. Можете посмотреть, – он развернул сверток. – Шов на спине кривой, один рукав короче другого. Карманы пузырятся.

Она небрежно отвернула лацкан, и глаза ее просияли.

– А где бирка? Оторвали? А может, вы у спекулянта купили? А к нам лезете. Отойдите, гражданин, не мешайте работать.

– Я вам не гражданин, – процедил он сквозь зубы. – Я покупатель, который всегда прав. Неужели вам не говорили?

Она хихикнула, но на лице смеха не было.

– Ой, не смешите.

Он вдруг вспомнил и торопливо пошарил в боковом кармане костюма. Машинально сунул, когда оторвал.

– Вот бирка! Ваш костюм, смотрите.

Девушка не шевельнулась.

– Она оторвана и недействительна. Должна быть на пломбе. Может, вы от костюма у нас оторвали.

– А еще я бабушку зарезал и деньги ее украл. Что вы из меня жулика делаете? То у спекулянта купил, то бирку украл… Сами тут… жулье!

Это была ошибка, и уже поднаторевшая, несмотря на молодость, продавщица сразу оживилась

– А вы нас жуликами не обзывайте, а то сейчас милицию вызову! – на ее визг стали лениво подтягиваться другие. Сытые, бесстыжие, агрессивные, они привычно изготовились накинуться скопом на бесправного покупателя и втоптать его в грязь.

– Шо тут такое? – властно спросила самая жирная и, по-видимому, старшая. «Ну почему они такие наглые?» – с тоской подумал он.

– Вот, бракованный костюм купил. Тут не заметил, а пришел домой, надел…

– И где тут брак? – жирная небрежно перекинула костюм.

– Никакого брака нет, – тут же вклинилась прыщавая. – Костюм нормальный. Покупают, а потом сами не знают, чего хочут. Чека нет, бирка оторвана!

Жирная понимающие качала головой.

– Возврат? Какой может быть возврат без чека? Нет-нет и не просите, малдой человек. Хочете, чтобы всех нас наказали? Поменять еще можно, в виде исключения…

Игорь с ужасом посмотрел на ряды висевших темно-синих чудовищ.

– Ничего я не буду менять. Верните деньги. Лучше в комиссионный пойду…

Среди продавщиц послышались смешки.

– В комиссионный! Там за эти деньги и штанов не купишь.

Лицо старшей стало каменным.

– Нет. Ничего не выйдет. Не имеем права.

– Дайте жалобную книгу! – эта прозвучало жалко, на лице старшей промелькнула торжествующая улыбка.

– Она у директора на проверке.

– Почему у директора? Где директор?

– Он сейчас занят.

– Где директор, я спрашиваю? – свистящим шепотом спросил Игорь. Старшая, опытным взглядом определившая, что покупатель «завелся» и уже не отступит, небрежно махнула рукой.

– Там.

Он сгреб в охапку сверток и направился к служебному входу. Вслед послышались издевательские смешки.

Последнюю фразу заведующая секцией сказала наобум, чтобы назойливый покупатель отвязался, но директор фирменного магазина «Одежда» Борис Антонович Барсуков был действительно занят, хотя и довольно странным делом. Сидя за столом в своем вращающемся кресле, он тщательно пересчитывал солидную пачку денег. Чувствовалось, дело это для него привычное – купюры неуловимо мелькали в его ловких пальцах.

Сидящий напротив верный помощник, телохранитель и шофер (у него было еще много негласных обязанностей, за которые он получал отнюдь не шоферскую зарплату) Валера не отводил зачарованного взгляда от рук хозяина. Широкое обветренное лицо его по обыкновению ничего не выражало, лишь затаенно поблескивали щелочки глаз. Он с достоинством носил кличку Кувалда. Достаточно было взглянуть на его кулачищи, и кличка становилась понятна.

Десять тысяч! Он только что доставил ежемесячный «ясак» от заведующего филиалом магазина и теперь являлся как бы свидетелем контрольной процедуры.

Считая, директор время от времени поглядывал на Валеру и подмигивал левым глазом, словно призывая его к некоему тайному сговору. На самом деле невинное подмигивание, которое директор иногда объяснял непосвященным стойким тиком левого века («нервная работа!»), было тончайшей проверкой собеседника «на вшивость», как говаривал Борис Антонович. Оно неуловимо переводило взаимоотношения в иную, неофициальную плоскость доверительности, сокровенных просьб и полуподпольных сделок. Среди своих директора звали Моргунок.

Закончив считать, он умело подравнял пачку и подмигнул.

– Тютелька в тютельку, как у лилипутов.

Валера шумно, как конь, вздохнул.

Раздался резкий стук в дверь, и в кабинет стремительно, так что директор еле успел прикрыть деньги газетой, вошел Игорь. Опытным взглядом Борис Антонович тотчас определил в нем покупателя (в руках полурастерзанный пакет с костюмом), пережившего только что жестокую схватку с продавщицами: «Его изрядно потрепали». Директор откинулся на спинку кресла и сомкнул пальцы на животе.

– Почему врываетесь? – глаза его сузились и скользнули по газете: все ли прикрыто. – Не видите, я занят.

– Я не врываюсь, а постучал!

– Что это вы кричите в моем кабинете? – в голосе директора ясно прозвучала угроза. Игорь взял себя в руки.

– Если вы заняты, я могу подождать, пока освободитесь.

– Ну хорошо. Что у вас там?

– Костюм. Купил его, толком не рассмотрев, а дома оказалось, что брак. Вот, посмотрите сами. Хочу сдать его назад, а не принимают. Как я буду такое носить?

В отличие от продавщиц директор внимательно рассмотрел костюм, проверил швы, карманы, подкладку, отвернул лацканы. Но мог и не смотреть – эту партию явного брака ему поставила одна из местных дружественных фабрик, и продать ее нужно было во что бы то ни стало. Борису Антоновичу перепал солидный куш, и он обещал премиальные продавцам. Вот почему они так остервенелись. Впрочем, они остервенелись бы и без ожидаемых премиальных – это было их обычное состояние, покупателей они ненавидели лютой ненавистью, как все советские продавцы. Хотя точно так же ненавидели своих клиентов работники сферы обслуживания, общепита, учреждений.

– Ну, и почему же у вас его не приняли? – голос прозвучал сочувственно, и это ввело Игоря в заблуждение.

– Понимаете, чек я выбросил, а бирку оторвал, когда надел костюм. Но она вот здесь в кармане…

– И вы пошли к директору, чтобы он дал указание продавцам нарушить правила торговли, которые обязаны выполнять, – продолжал директор тем же сочувственным тоном, но теперь он звучал издевательски. – Вы отрываете бирку, выбрасываете чек, а мы должны выполнять ваши капризы. О нас не подумали, а мы должны думать, как этот костюм оприходовать и продать.

– Зачем продавать? Верните на фабрику – это явный брак!

– Да? И вы думаете, на фабрике примут? А оторванная бирка? Как мы докажем, что это их изделие? Или нам заняться подделкой пломбы, фальсификацией? Вы в тюрьму нас толкаете?

– Но…

– Когда вы заметили, что это брак?

– Вчера.

– Где? Дома, на улице?

– На ул… то есть дома. Когда надел.

– Дома, – пальцы директора быстро отвернули обшлага брюк. Игорь явственно увидел слегка запыленную полоску, какое-то пятнышко… Он тогда долго бродил по улицам, ничего не замечал. Вот и испачкал брюки, а дома не почистил, олух царя небесного! Директор хитро посмотрел на него и подмигнул.

– Носили, а? И даже, может быть, на танцы ходили?

– Не ходил я на танцы!

– Но вообще носили. А ношеное мы не только не принимаем, но и не обмениваем. Стыдно, юноша! Купили костюм, носили, а теперь хотите сдать обманом. Стыдно!

Игорь вспыхнул.

– Это вы продали его обманом! Вам должно быть стыдно! Я такие деньги заплатил… – по лицу директора скользнула насмешливая улыбка, Игорь осекся. – Дайте жалобную книгу!

– Не дам, – спокойно ответил тот.

– Это почему? – опешил Игорь. – Не имеете права…

– Имею. Она выдается для обоснованных жалоб. А вот вы не имеете права писать. Где вы работате?

– Не ваше дело. Дадите книгу жалоб или нет?

– Не дам. Мало ли что вы там напишете. Может, похабщину какую, – директор снова подмигнул. Игорь понимал, что над ним явно, чудовищно издеваются, и не знал, что делать. К такой наглости не был готов. Он смотрел на развалившегося в кресле человека, насмешливо улыбающегося, с лоснящимся, смуглым лицом и реденькими, зачесанными назад волосами и чувствовал, что сейчас случится что-то страшное.

Наверное, вид у него был действительно отчаянный. Ухмылка сбежала с лица директора, он тревожно взглянул на своего телохранителя. Он сразу же встал, шагнул к Игорю и взял его за локоть. Тот шарахнулся, вырвал руку.

– Что такое? Чего вы хватаете?

– Идите, – сказал директор. – Мне некогда. Валера, проводи.

И он снова подмигнул. Не ведал, к чему приведет это подмигивание… Валера сгреб со стола костюм вместе с полиэтиленорым мешком, сунул в руки Игорю. Потом повернул к двери и, сильно подталкивая в спину кулаком, выпроводил.

Игорь слепо шел через магазин на бесчувственных, деревянных ногах, держа в растопыренных руках неряшливо свисавший костюм, провожаемый злорадными взглядами и смешками продавщиц, все еще чувствуя спиной жесткий кулак, вытолкавший его вон.

Вышел из магазина, растерянно посмотрел на костюм в руках. «Зачем это?» Свернул, сунул в мешок, бросил в урну. Да, Лика права. Не заметив, как за стеклом витрины мелькнуло непроницаемое лицо Валеры, пошел неверной, спотыкающейся походкой.

И вдруг перед ним словно молния сверкнула! Он останов лея оглушенный. Повернулся и бросился назад к урне уже подбирался, боязливо озираясь, потрепанный субъект с сизым носом. Но едва тот протянул руку к пакету, Игорь грубо толкнул его, выхватил пакет и пошел в другую сторону.

Теперь походка его была уверенной и твердой. Хотя на губах застыла кривая улыбка.

– Закрой дверь, – отрывисто бросил Борис Антонович, когда Валера вернулся. – А то врываются всякие… недоноски.

Валера послушно нажал на кнопку замка. Тот щелкнул. Молча вернулся на свое место.

– Ишь ты. Деньги ему верни, – директор все еще не мог успокоиться. Внешняя бесстрастность далась ему с большим трудом. Выдвинув ящик стола, бросил в рот таблетку, разжевал. – Разорвал бы его, стервеца! Двести рублей… большие деньги. Ха! Вот и носи за двести, это как раз для тебя, будущий гегемон. Да еще с кривой спиной. А, Валера?

– Сдается мне, что он из шайки Кости Фармацевта, – неожиданно сказал тот. Директор откинулся в кресле, как от удара.

– Фармацевта? Ты сказал Фармацевта? – смуглое лицо его побледнело. – Он ведь в Харькове! А может, в столице. Говорят, его видели на последней сходке авторитетов. Что знаешь, говори!

– Слушок прошел… скоро здесь появится. А может, появился.

– Кто тебе сказал?

Валера промолчал. Директор испытующе смотрел на него. Вряд ли Валера ошибается. Если уж он говорил, то это, как правило, подтверждалось. Источники у него надежные.

– Уж больно парень крепкий, – пробормотал верзила. – А выдает себя за простачка, студента вроде. Бедный студент! Вышел и бросил костюм в урну.

– Да? Вон оно что… А ну, пойди, принеси.

Тот махнул рукой.

– Там алкаш один… отирался. Засек. Ищи-свищи.

Директор надолго задумался.

– Говоришь, крепкий?

– Ну. Накачанный. Думал, хлопоты с ним будут. Но ничего пошел. Видать, Фармацевт прислал с обычной проверкой. Его почерк. А вошел как? Студенты так не входят.

– Точно. Но при чем тут костюм? Зачем костюм?

Валера пожал широкими плечами. Это уж не его ума дело.

– Видать, решил посмотреть, чем мы тут промышляем, определить сумму, – директор озабоченно завернул деньги в газету, спрятал в боковой карман. Валера проводил их затуманенным взглядом. О чем он думает? Надежный человек. Но Борис Антонович знал, что ныне надежных людей нет. Особенно в том мире, где он вращался, в мире чистогана. Поскользнись – и пальцы самого надежного сомкнутся на горле. Он поежился.

– Значит, Фармацевт. Не ожидал его так скоро…

Он стоял в полутемном подъезде, крепко стиснув зубы, и ждал. Было уже поздно, сквозь мутные, давно не мытые стекла дверей виднелась плотная чернильная мгла. Тусклая лампочка где-то на третьем этаже сеяла слабый свет. Снаружи доносились шумы затихающего города.

Правая нога затекла, он чуть шевельнулся, машинально перенес тяжесть тела на левую.

У подъезда послышался рокот мотора подъехавшей машины. Хлопнула дверца, донеслось окончание фразы:

– …как всегда, в девять, Валера!

Чертыхаясь, Борис Антонович вошел в темный подъезд, поскользнулся – ну когда, наконец, наведут порядок в доме? Ладл-почки без конца крадут, ступени выщерблены, перила обломаны, стены ободраны, расписаны похабщиной. Квартирка у него, как ля-лечка, не отделывать же ему и подъезд? Все равно без толку. Живут, как на вокзале – пакостят, плюют, гадят… Совки!

Чья-то жесткая рука сгребла его за лацканы, рванула и задвинула в угол. Борис Антонович, сразу внутренне ослабев, ллешком ударился о стену, разглядел смутный силуэт в шляпе.

– Что вам нужно? – залепетал он.

– Уже не помнишь меня? – голос был ровным, угрожающим, казалось, человек говорит сквозь зубы.

– К-кого… кого?

– Я у тебя костюм купил. Сам знаешь, какой. Вот он на мне, можешь пощупать. А сегодня приходил обменивать. Как ты со мной разговаривал, скот?

«Костя Фармацевт! – блеснуло в мозгу Бориса Антоновича. – Его человек…»

– Двести рублей. Для тебя, конечно, не деньги. Но сейчас придется рассчитаться за все!

– Я… я не знал. Если бы вы сразу сказали…

– Что сказал?

– Что вы от Кости…

– Я сам от себя. Ты будешь еще, сволочь, продавать людям говеные костюмы? – рука оторвала Бориса Антоновича от стены и снова припечатала так, что у того зубы лязгнули. Он почувствовал неумолимую беспощадную силу незнакомца.

– Нет, нет! Клянусь! Завтра же уберу всю партию из магазина. Я… я… – Моргунок совершенно обезумел. – Можете прийти проверить. Клянусь!

– Проверить… – процедил Игорь. – Но сначала я разобью в кровь твою поганую рожу, оборву уши, переломаю ребра. За все!

– Но Костя… Косте я всегда… – в диком отчаянии, охваченный животным страхом, Моргунок нащупал в боковом кармане газетный сверток, выхватил его и стал торопливо запихивать в руку, потом в карман плаща незнакомца. – Вот возьмите. Передайте Косте, он все поймет. Передайте, передайте Косте!

– Что это? Что вы мне суете? – Игорь откачнулся. Воспользовавшись его секундной растерянностью, Моргунок вырвался, бросился вверх по лестнице, крича на ходу:

– Катя! Катя, открой!

Это произошло так быстро, что Игорь в замешательстве застыл на месте. Что делать? Бежать вслед за обидчиком? Но вверху уже открылась дверь, послышался взволнованный женский голос. Как он юркнул между руками! Сейчас позвонит в милицию. Надо смываться.

Выйдя из подъезда, Игорь повернул и быстро зашагал по улице, стараясь как можно дальше отойти от опасного места. Петлял переулками, пока не вышел на ярко освещенную рыночную площадь. Тут облегченно вздохнул, остановился, чтобы закурить. Рука натолкнулась в кармане плаща на толстый пакет. Он вытащил его и подошел к фонарю. Развернул. Объемистая пачка денег, перехваченная резинкой. Купюры крупные. Он ошарашенно смотрел на деньги. Вдали послышались шаги.

Игорь торопливо сунул сверток в карман и пошел прочь без мыслей, без желаний, почувствовав вдруг огромную усталость. В ушах у него звенело.

– А я говорю, что это был человек Кости Фармацевта! – Моргунок даже забрызгал слюной. – Его рука. Правда, сработал грубо, но верно. Откуда он узнал, что мне в тот день привезли ясак? У него разведка дай Боже…

Сидящий перед ним председатель райпотребсоюза Леонтий Иванович Аргамаков недоверчиво покачал головой. Это был человек рослый, громогласный, матерщинный и краснорожий – за глаза его называли Ряха. За широкой спиной председателя стояли в ряд переходящие красные знамена – начиная от районных до самых-самых… Все они были завоеваны не самоотверженным трудом коллектива, а щедрыми подношениями высшему начальству, приписками, махинациями, богатыми застольями.

Если во времена застоя Леонтий Иванович процветал, то теперь, в обстановке хаоса и неразберихи «перестройки», катался как сыр в кооперативном масле. В его магазинах появились отдельчики местных кооперативов, которые за бешеную деньгу гнали свои поделки: доморощенные джинсы, варенки, куртки, платья, чеканку, открытки и плакаты с голозадыми девками, гороскопы, брошюры «Исповедь гомосексуалиста» и прочую дребедень. Часть бешеной деньги оседала в широких карманах райпотребсоюза и самого Аргамакова. Взятки здесь стали таким будничным делом, что их совали почти открыто, то и дело роняя деньги на пол.

Ряха снял респектабельные закордонные очки и задумчиво крутил их в волосатых пальцах.

– Это беспредел, – произнес он блатное словечко, обозначавшее деяние, выходящее за рамки воровских законов. – Костя на

это не пойдет. Он действует чинно и благородно, присылает гонца и говорит сумму. Кто откажет? Зачем его людям ошиваться в темных подъездах? Нет, тебя явно наколола какая-то вшивая шпана. А ты размяк и сразу вывалил деньгу. И какую) Эх! Сунул на бутылку, он и заплясал бы. А теперь, наверное сидит и пучит глаза: он таких керенок не видел. Еще повесится от радости.

– Туда ему и дорога, – машинально сказал Моргунок и машинально подмигнул. Но тут же спохватился. – А визит перед этим в магазин? Нет, тут явно виден план, сценарий. И костюм в урну сунул – разве шпана двести рублей выкинет?

– Ты же говорил, костюм на нем был.

– Он так говорил. А я не разглядывал, не до того было. Вот тебя взяли бы за горло, а?

Ряха загоготал.

– Попробовали бы! Да я такого по стене размажу! – он сжал полосатый кулак. – Брали, брали и меня за горло, милок, да не вшивая шпана. И где они теперь? У Макара телят пасут или в сырой земле червей кормят.

– Но ведь платишь? – Моргунок ехидно подмигнул.

– Плачу! Но не каждому встречному. Закон советской тайги. Мне платят, я плачу – все идет колесом, по кругу. А если какая-то вшивота лезет в круг без спроса – по рылу ему! Чтобы уж не совался.

Он перегнулся через стол.

– Нужно сначала было навести справки – появился Костя или нет, а уж потом пылить деньгу. Причем точно знать: это ему, сколько, за что. Он тут порядок держит, посторонних не допускает, нам спокойно – почему за это не платить? Вот мы и платим. Но не в темных подъездах!

– Что теперь говорить? – развел руками Моргунок. – На меня словно затмение нашло… Навести справки! У кого, у гопника? Силища – схватил, прижал, грозил изуродовать. Может, подкуренный или накололся? Такие на все способны, чумные. Рад, что хоть ноги унес. А о бабках что жалеть? Все равно оглоушил бы да все из карманов вывернул.

– А что же один ходишь? У тебя ведь есть этот… Наковальня.

– Кувалда, Валерка: Тут моя промашка. Не ожидал, просто не ожидал у родного порога. Никогда такого не было…

– В нашей жизни ко всему нужно быть готовым, – назидательно сказал Ряха. – Всегда начеку. И в туалете оглядывайся.

Он надел очки, быстро просмотрел бумаги на столе.

– Ладно, поехали к Доке. Он должен точно знать, у него прямая связь со столицей. С ихним шоблом.

Игорь лежал на кровати в своей крохотной квартирке «для малосемейных», которую ему с год назад предоставил завод, точнее, директор после того, как он удачно «защитил интересы завода» в одном деле, которое грозило обернуться крупными санкциями.

В дверь постучали, и вошел Роман, его друг и «верный личарда», как окрестила его Лика, Они дружили еще с институтской поры, правда, позже их жизненные пути-дорожки разошлись – Роману юридическая наука не пошла впрок, в хитросплетениях законов он так и не научился разбираться и вскоре устроился каменщиком в какой-то строительный кооператив, где стал неплохо зарабатывать. Он уже и семьей обзавелся – милая жена Варя, трехлетний сынишка. Жили в частном доме, снимая половину, и платили немало, поэтому Роману, несмотря на хорошие заработки, постоянно не хватало деньжат, тем более, что Варю он берег и даже баловал, на работу до сих пор не отпускал после родов и практически содержал всю семью.

Широкое простодушное лицо его было озабоченным. Маленькие голубые глазки пытливо уставились на Игоря.

– Ничего такого в магазине нет, – он указал широким коротким пальцем на костюм Игоря. – Спрашивал, говорят, продали.

Грузно сел на заскрипевший единственный стул.

– Ну, рассказывай, зачем туда гонял, – вытащил из кармана куртки «Приму», закурил.

Игорь поднялся, запер дверь на ключ, подошел к письменному столу, выдвинул ящик, достал газетный сверток. Положил на стол и развернул. Роман смотрел, растерянно отвесив нижнюю губу, к которой прилипла дымящаяся сигарета.

– Что это? Сберкассу ограбил?

– Почти, – сказал Игорь. Сел на кровать напротив Романа и стал рассказывать. Тот курил сигарету за сигаретой.

– И так просто отдал? Сколько же тут?

– Ровно десять тыщ. Как один рублик.

– Ни хрена себе! – Роман поднялся, подошел к столу и задумчиво потрогал деньги. – И что? Сдашь в милицию?

– А меня спросят, где я их взял. На улице нашел? Там в такие сказочки не верят. А если этот гад тогда позвонил, то срок мне обеспечен, даже при явке с повинной.

– Но что тебе могут инкриминировать? Ты ведь не грабил, он сам сунул.

– А он скажет, что я вытащил у него из кармана. Взял за горло и вытащил. Кому поверят? Ведь в подъезде караулил? За горло… то бишь за грудки брал? Брал. С какой целью? Поговорить о перспективах развития советской торговли?

– А если запаковать и отослать?

– Какой смысл? Очистить совесть? Она у меня и так чиста. Я пошел набить морду пакостнику, который обирает и унижает людей, а он, как уторь, меж пальцев проскочил. Откупился.

– Да что, у него карманы деньгами набиты?

– Вот, – поднял палец Игорь. – В этом весь вопрос. Что это за деньги, откуда? Почему так легко с ними расстался? Если снял со своей кровной сберкнижки, т он глотку мне перегрыз бы, а не отдал.

– А может, выручку с собой прихватил? Инкассатор не приехал, он для верности в карман – и домой.

– Для этой цели в магазине сейфы есть. А потом, обрати внимание на купюры. Выручка идет в разных купюрах, а тут одни крупные. И сумма круглая. Нет, эта сумма явно шла целевым назначением.

– Куда?

– Вот и я спрашиваю – куда. Уж конечно, не на пожертвования и не на законные дела. Думаю, взятка. Или ему дали, или он готовился дать. Все балабонил о каком-то Косте… И когда сунул, сказал: «Передайте Косте».

– Ну, теперь, наверное, тот Костя на голове волосы рвет… – пробормотал Роман, все еще вороша деньги. – Что думаешь с ними делать? – после долгого молчания спросил он, пошевелив широкими плечами, на которых чуть не лопалась голубая ширпотребовская куртка с безвкусными оранжевыми полосами на спине и рукавах.

Одно время Игорь увлекался культуризмом и накачал в секции приличные мускулы – в жизни пригодится. Как-то затащил туда Романа. Но когда тот разделся, тренер задумчиво посмотрел на ого литой торс и сказал, что секция ему, как козе велосипед.

Но тут его увидел забредший в поисках молодых талантов тренер по боксу и пришел в дикий восторг. Он уговорил, уломал-таки Романа, соблазняя перспективами заокеанских поездок и баснословных гонораров в долларах, хотя на самом деле втайне мечтал о таких поездках сам в качестве дядьки выращенного им «мальчика для битья». Роман стал ходить в секцию бокса. Но вскоре тренер в нем разочаровался. Реакция у Романа была хорошая, и удар что надо: если приложится, противник уже не поднимался. Но он совершенно не умел передвигаться по рингу, топтался как медведь и только отбивался от наседавшего партнера. Тот быстро нащупывал слабое место, кружил вокруг, не подпуская на близкую дистанцию и избивая с дальней, как тренировочную грушу. Роман вечно ходил с расквашенными губами, синяками под глазами, распухшим носом. Кончилось тем, что Варя прибежала на занятия и, кляня на чем свет стоит тренера и его «борзых», увела Романа из бокса навсегда – тот слушался ее беспрекословно.

И все-таки кое-чему Роман в секции научился – уроки мордобоя пошли ему впрок. Если раньше при своей феноменальной силище он совершенно не умел драться, а только бестолково махал кулаками, то в секции ему поставили удар, умение уклониться, отбить атаку, врезать куда надо. И это умение теперь, при всеобщем разгуле преступности, уже не раз выручало…

– Что я думаю? – повторил вопрос друга Игорь. – Я думаю, что эти деньги достались мне по праву. Возвращать их владельцу – значит укреплять мафию и умножать ее преступления перед людьми. Передавать государству еще глупее, оно всю жизнь грабило нас, обирало и обжуливало – говорю тебе как юрист, хорошо изучивший законы, перед которыми мы бесправны. И эти денежки ухнут, как в трубу. Послать в Детский фонд? Читал в газетах, что там творится? По дурости я послал как-то последние, посмотрев душещипательный марафон – знаю, что такое сиротство. А теперь зарекся. Пожертвования наши пропивают, прожирают, катаются на лимузинах, с бабцом вояжируют за бугор, а на сирот и убогих плюют с высокой колокольни. Да что Детский фонд! Красный Крест во всем мире имеет безупречную репутацию. А в нашей шарашке под прикрытием символа милосердия при распределении посылок из-за кордона воруют колбасу, консервы, шоколад, кофе, детскую одежду, даже авторучки и зубные щетки. Крохоборы! Он с омерзением сплюнул.

– Можно было бы, конечно, помочь напрямую бедствующим семьям, детскому дому. Но я не Робин Гуд и не Деточкин. Считаю это бессмысленным занятием. Лучше организую на эти деньги фирму.

– Какую фирму? – тупо спросил Роман.

– «Потребитель». Я заставлю жуликов работать честно, хотя бы в нашем городе. А потом, глядишь, откроем филиалы и в других регионах.

– Да что за фирма? Чем она будет заниматься?

– Все расскажу. Но ты согласен? Без тебя трудно…

Роман заерзал на заскрипевшем стуле.

– Сам знаешь. Куда ты, туда и я.

– Тогда слушай. Уловил, зачем я попросил тебя сходить в тот магазин?

– Чтобы проверить, выполнил ли он свое обещание. Убрал ли бракованные костюмы из магазина?

– Да! И он-таки убрал. Хотя вряд ли вернул на фабрику, припрятал или растолкал по филиалам, ларькам. Но тут есть зерно. Это показывает, насколько серьезно он отнесся к моему требованию. Значит, можно действовать. Для начала мы купим мотоцикл «Ява», ты водишь хорошо. Потом…

Предупрежденный звонком, Дока или, точнее, Виктор Семенович Виленский уже ждал их в своем кабинете. Он заведовал хотя и крупным, но окраинным и неприметным универсамом. Однако в торговых кругах пользовался большим уважением и авторитетом. Находясь в тени, он практически руководил всей шайкой, оккупировавшей город и сосавшей соки из простых тружеников По всем важным вопросам и махинациям обращались к нему, и он давал «добро» или накладывал вето. В любой момент мог собрать Большой хурал – тайный совет торгового жулья, который был в силах провернуть такую глобальную операцию, что и не снилась властям; Например, лишить весь город хлеба, мяса, растительного масла, молока и даже соли и тем вызвать недовольство, разброд, митинги и другую заваруху. Но он не прибегал к таким крутым мерам, держа их про запас в ожидании, когда нужно будет сказать решающее слово. Везде у него были свои люди: в милиции, прокуратуре, суде, ну, а о райкомах, горкоме и обкоме говорить нечего – те просто ели из его рук.

Даже при первом взгляде на Виктора Семеновича становилось ясно, что это человек Командной Системы. Высокий, сухощавый, в безукоризненном костюме-тройке, с гладко зачесанными назад седыми, даже голубоватыми волосами, он внушал невольное уважение и почтительность. Рядом с ним Ряха и Моргунок, тоже одетые в дорогие костюмы, выглядели типичными базарными торгашами, засаленными пройдохами.

Он неторопливо поднялся, обошел вокруг стола, на котором царил идеальный порядок, энергично пожал пришедшим руки, скупым жестом указал на кресла у приставного столика и вернулся на свое место. Его холодные серые глаза поочередно остановились на каждом, чуть сощурились.

– С чем пришли? – спросил Дока, переставив на столе прибор с авторучками. У него был звучный бархатистый голос.

Ряха кивнул на ерзавшего Моргунка.

– Он расскажет.

Дока обратил светлый взор на Моргунка. Тот сразу же принялся сбивчиво рассказывать, то и дело горестно вздыхая.

– Вот мы и решили к тебе ехать, по телефону не скажешь. Подозреваем, появился Костя Фармацевт, взимает дань…

– Херня, – четко выговорил Дока. – И с этим вы ко мне примчались? А у самих не хватило масла в голове проанализировать?

– Мы анализировали! – забрызгал слюной Моргунок. – Что толку? Надо знать! У тебя связь со столицей. Оттуда сообщали?

– Пока ничего. Знаю только, что скоро будет здесь, но когда…

– Значит, мне снова платить? – уныло спросил Моргунок. – Отстригли такой шмат…

– Это твои проблемы, – жестко отрезал Дока. – Он возьмет с города столько, сколько решат там. И распределено все между нами будет по справедливости. А если вы такие олухи, что тычете куски первому встречному…

– Я не тыкал, – прервал Ряха. – С меня хрен выжмешь лишнее.

– Лишнего выжимать не будут. А ровно столько, сколько нужно. Ты уже забыл, как тут орудовала шайка залетного Сидора Валета? Сколько с тебя грабанули? Двести тысяч! Отдал, как миленький, собственными ручками.

– А ты бы не отдал, если бы горячий утюг на жопу поставили? – побурел от возмущения Ряха. – Пушку в ноздри совали? Правую руку бензином облили, грозили отжечь? Насмотрелись боевиков, сволочи… Ну? Это дело?

– Детали, – Дока злорадно улыбнулся, обнажив ровненький ряд красивых, белых, словно фарфоровых зубов. Врач и зубной техник у него были лучшими в городе, но золотых зубов Дока не признавал, считая это вульгарщиной. Золото предпочитал хранить в укромных местах, не демонстрируя при каждой улыбке, как Ряхе. – Технические детали. Но мы срочно дали знать Косте, тот прилетел со своей гвардией и вмиг вычислил Валета. Где его потом нашли? До половины закатанного в асфальт. Бр-р! Менты его ломами оттуда выламывали, как реликвию. Но это потом, а когда его закатывали, асфальт был горячим, а Сидор еще живой, только пасть залеплена пластырем. Двоих повесили под мостом, одного утопили. Денежки вернули?

– Сто девяносто восемь, – хмуро буркнул Ряха.

– Только два куска и успели прогулять. Но с тех пор нас никто не тревожит, утюги на жопы не ставит, бензинчиком не поливает, пушку в рыло не сует. Знают, чей район и чья епархия.

– Это верно, – поддакнул Моргунок. – Так может быть, снова вызвать Костю?

– Он не сявка, чтобы из-за десяти кусков срываться, планы свои ломать. Приедет, посмеется да оброк удвоит. Коль вы так легко бабками разбрасываетесь, у вас их много. Таких обалдуев не грех и пошерстить. Нет, подождем. Вот если выяснится, что объявился профессионал, то можно и звякнуть.

Он откинулся на спинку жесткого вращающегося кресла и закрыл глаза.

После обеда в кабинете заведующего магазином «Овощи – фрукты» Якова Петровича зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Слушаю, Семибратов.

– Телефонограмма. Слушайте, очень важно, – раздался мужской ровный голос, в котором звучала скрытая угроза. – Гнилые овощи и фрукты из торгового зала немедленно убрать, выставить доброкачественные. Пересортицу ликвидировать, все на складе и в подсобках перебрать. После работы купишь в отделе игрушек плюшевого мишку и пластиковую сумку с видами Киева. Вечером мишку распорешь по шву, положишь внутрь пять тысяч рублей, снова зашьешь. Завтра в девять утра явишься в Октябрьский райотдел милиции. В коридоре сумку с мишкой поставишь рядом с человеком в шляпе и плаще, с газетой в руках. Скажешь, что выйдешь покурить. И больше не возвращайся. Впредь, если будешь продавать гнилье, пеняй на себя. Понял, гнида? Подпись: Потребитель. Телефонограмму принял?

– Принял, – машинально ответил Яков Петрович и осторожно положил трубку. В висках его забухало, остро закололо сердце. Он медленно выдвинул ящик стола, взял стеклянную трубочку с валидолом, вытряхнул таблетку и положил под язык. Что делать?

Звонили из милиции, он не сомневался. Но кто? Всех работников ОБХСС, а особенно начальника – майора Цыбулю, он знал по голосу. Какой-нибудь новенький? Из другого отдела? Вряд ли. Из горотдела? Из облуправления? Но тогда почему свидание в райотделе?

Что с него рано или поздно потребуют куш, он тоже не сомневался и давно к этому приготовился. До сих пор визиты в его магазин людей в форме ограничивались скромными изъятиями ящика то апельсинов из Марокко, то шпрот, то мясных консервов, то кураги или другого лакомства. Почему-то брали ящиками и, конечно, без оплаты, но это все-таки было скромно, учитывая, какие суммы греб Яков Петрович на постоянной и бессменной пересортице, королеве всех овощных магазинов.

Ну, а теперь будут брать еще купюрами. Что ж, ничего не поделаешь, жизнь дорожает… Яков Петрович встал и медленно снял с вешалки зеленую телогрейку и замызганную шапку.

– Ну что? – спросил Роман, когда они вывалились из тесной будки телефона-автомата. – Что он ответил?

– Что телефонограмму принял.

– И ты пойдешь?

– А куда я денусь?

– Ой, рискуешь, Игорек. Суешь голову в пасть льва. Там тебя мигом повяжут. И камера рядом.

Они закурили.

– Понимаешь, я должен сам проверить глубину нашего риска. Вот потому и сую голову… Что они со львом повязаны, нет сомнений.

– Откуда ты знаешь? Догадки…

– Не догадки, а неопровержимый факт. Любое явное нарушение торговли, которое продолжается изо дня в день, вопит: мы купили контролеров, ревизоров, милицию! Это же азбука.

– Тем более. Заведующий может звякнуть туда или зайти – так и так…

– С меня, мол, взятку требуют, только не знаю, кто? – Игорь улыбнулся. – Ему никто не скажет. У них субординация. И конспирация. Кто и сколько у кого берет, никто не знает. И заведующий это прекрасно понимает. Он может лишь дать, а потом осторожно намекнуть: кто-то из ваших уже взял столько-то. Но и тогда они не кинутся искать, а вдруг начальство? Только посоветуют: в следующий раз предупреди, а мы посмотрим, кто у нас такой шустрый. Вот во второй раз риск будет сто процентов, А сейчас… пятьдесят на пятьдесят. Фифти-фифти.

– Но ведь есть эти… фифти-фифти!

– А ты хотел совсем без риска?

– Ну. На кой ляд деньги? Припугнул и ладно.

– Без денег не припугнешь. Это был бы детский разговор. Из пионерского репертуара: дяденька, как вам не стыдно! А тут он понимает, что говорит человек серьезный, решительный. Знаешь, в чем их сила?

– Известно, в дефиците.

– Дефицит – средство. Вся сила в деньгах! Чтобы держать дефицит, они подкупают, мошенничают, уничтожают людей. И бороться с ними нужно их же оружием. Иначе это будут просто забавы юных тимуровцев.

– Ну, тебе видней. Ждать около райотдела?

– Не там. Жди с девяти около почтамта.

В этот ранний час в тесном коридорчике райотдела милиции на приставных стульях уже маялось несколько человек. Хмурый небритый мужик с опухшим лицом и подбитым глазом, парнишка в мятой куртке, уставившийся перед собой невидящим взглядом, остроглазая тетка, которая без конца перебирала у себя на коленях ветхие бумажки, то и дело поглядывая на всех и бормоча, старичок с палкой, застывший изваянием, положив узловатые руки на набалдашник, здоровяк в заляпанной известью телогрейке, подремывающий у входа – видать, с ночной смены и, наконец, еще один мужчина в плаще и низко надвинутой шляпе, читавший около окна газету.

Из дежурки высунулась голова лейтенанта Щегеля:

– Чмыхало! К следователю!

Мужик с подбитым глазом вздрогнул и поднялся. Здоровяк сонно разлепил глаза и снова задремал.

Потом вызвали парнишку, за ним старичка. Здоровяк снова открыл глаза, посмотрел на часы и подхватился:

– Е-мое! Участковый, наверное, прошманал.

Он загрохотал жестяными сапогами по коридору.

– А вы по какому делу? – спросила тетка мужчину в шляпе. – Не Скурихиных, часом?

Тот не ответил и еще больше углубился в газету.

Потом пришла и тотчас ушла, вполголоса выматерившись, девушка, крикливо одетая, размалеванная. Тетка сплюнула и тоже шепотом выругалась. Входная дверь тихонько отворилась, и просунулась голова Якова Петровича в шляпе. С минуту он пристально смотрел на мужчину с газетой, но тот даже но пошевелился.

– Вы по делу Скурихиных? – встрепенулась тетка.

Не обращая на нее внимания, Яков Петрович прошел в угол и спросил мужчину с газетой:

– Тут свободно?

Тот что-то буркнул и кивнул головой.

Яков Петрович осторожно поставил на стул рядом пластиковую сумку с видами Киева и слегка изогнулся, пытаясь заглянуть под шляпу сидящего. Но ему это не удалось, газета полностью закрывала лицо. Потоптавшись немного, Яков Петрович сказал, опять обращаясь к шляпе:

– Пойду, покурю. А сумочка пусть постоит. Скажите, занято.

Тот опять кивнул и буркнул. Яков Петрович тихонько вышел, осторожно закрыв за собой дверь. Тетка злобно засмеялась:

– Занято! Беспокоится… Век бы тут не занимать!

Мужчина в шляпе вдруг поднял голову:

– Вы по делу Скурихиных?

– Да-да… – выдавила удивленно тетка. – А вы откель знаете?

Она уже забыла, что всех об этом спрашивала.

– Прокурор сказал, что по Скурихиным никого вызывать сегодня не будут. Следователь заболел. Узнайте в двадцать третьем кабинете на втором этаже.

Тетка охнула и суетливо засобиралась.

– А я тут как дурная сижу… Думаю, чево не вызывают?

Едва она потопала вверх по ступенькам, Игорь вскочил и вытащил из-под сиденья кейс. Мигом снял плащ и шляпу и оказался в черной кожаной куртке. Достал из кейса берет, а туда сунул плащ и шляпу. Подхватил пластиковую сумку, но не стал прятать ее в кейс, а взял так, чтобы висела рядом с портфелем. Все было продумано заранее: если схватят, он скажет, что тоже решил покурить, а сумку захватил, чтобы отдать гражданину, который просил ее постеречь. Что в ней – знать не знает. По таким косвенным любое обвинение рассыплется.

Медленно прошел по коридору, равнодушно глянул на дежурного и направился к выходу. На улице закурил и сделал вид, что рассматривает дегенеративные морды на стенде «Разыскиваются милицией». Никого. Прогулочным шагом пошел по тротуару, держа кейс так, чтобы он полностью закрывал сумку, висящую на стороне, обращенной к стене.

Не оглядываясь, прошел мимо универмага и, только заворачивая во двор почтамта, слегка скосил глаза в сторону. Вот и просторный, всегда пустынный двор. Когда он подходил к незаметной двери служебного входа, вдруг мелькнула мысль: «Если будут брать, то только сейчас, поймут, что упустят». Вошел и быстро рванул по коридору. Теперь все решала скорость. Едва не сбив с ног почтальоншу с сумкой, проскочил коридорчиком и вышел уже на центральную улицу.

Рядом, за перилами стоял красный мотоцикл «Ява». Завидев его, Роман резко ударил ногой по стартовому рычагу. Мотор взревел – «Ява» заводилась хорошо. Перемахнув через перила, Игорь схватил протянутый другом мотоциклетный шлем, прыгнул на заднее седло. Нахлобучивая шлем, ухватил Романа за широкий армейский ремень поверх такой же кожаной куртки.

Когда они плавно выворачивали на перекресток, Игорь оглянулся. Сзади не было ни одной машины.

В обеденный перерыв Игорь заскочил в конструкторское бюро и увидел тихонько плачущую в уголке чертежницу Ванду,

– Вот те на! – удивился он. – Я думал, ты и плакать не умеешь. Всех заражала неиссякаемым оптимизмом.

Она подняла голову, откинула назад чудные каштановые волосы и улыбнулась сквозь слезы.

– Бывает… иногда хочется и поплакать.

– Но причина есть? – он подхватил стул и сел рядом. – В чем дело, Вандочка? Может, я чем-то помогу?

Когда-то он был влюблен в Ванду – у нее были красивые, бархатные глаза, безупречный овал лица, хорошая фигура, длинные стройные ноги, – но все порушила сумасшедшая Лика, ворвавшаяся в его жизнь и забравшая душу без остатка.

– Помочь? – она печально покачала головой. – Чем ты можешь помочь? Если дурочка, то это уже навсегда.

– Ты дурочка? – от нее исходил тонкий аромат и кружил голову. – Ни за что не поверю. Предоставь доказательства.

Она поднялась, обошла вокруг него и легкой походкой направилась к полке, где стояли в ряд сумки сотрудниц. Взяла одну, вытащила грязноватую тряпку.

– Вот. Это было майкой фирмы «Адидас». Девяносто рэ. А я поверила и купила. После первой стирки она стала таким вот жспонатом.

– Где купила? – машинально спросил он.

– В кооперативе «Лелека», разумеется. Пошла разбираться, а они выгнали: не наша продукция.

«То же самое, что и со мной, только в кооперативном варианте», – он проникся к девушке сочувствием. Подошел, погладил ее по голове, чуть привлек, и она покорно прильнула, глубоко вздохнув.

Вечером, когда они вдвоем с Романом пили чай, рассуждая о смысле жизни, раздался тихий стук в дверь.

– О! – Игорь распахнул дверь. – Входите, маркиза. Ведь вы у меня так никогда и не были.

Вошла Ванда. Ее трудно было узнать: в белой пышной кофте до бедер и длинной черной юбке. Блестящие волосы волнами спадали на плечи. Густые ресницы ее затрепетали, когда она увидела Романа, который застыл посреди комнаты и таращил на нее голубенькие глазки.

– Знакомься. Мой друг Роман. Я тебе говорил.

Ванда протянула узкую, но крепкую ладонь:

– Это с ним ты грабишь торгашей?

Роман растерянно уставился на Игоря.

– Не беспокойся. Представляю тебе третьего члена нашей команды. Ванда. Извини, что с тобой не посоветовался, но можешь не сомневаться, человек надежный.

– Ты мою точку зрения знаешь. Среди них надежных нет.

– Вот потому с тобой и не посоветовался. Но она – исключение. Можешь мне верить.

Ванда положила сумочку, села на кровать, поскольку второго стула не было и ласково уставилась на Романа.

– Под «ними» вы подразумеваете нас, слабый пол. Почему же так не доверяете нам?

Он замялся под ее мерцающим взглядом, потом откровенно бухнул:

– Потому что – слабый!

– А вы, значит, сильный? – Ванда засмеялась.

– Дело не в силе. Дело в болтовне.

– А вот этого как раз за Вандой не наблюдается. Говорю тебе – она исключение. Проверено, – Игорь откупорил бутылку. – Будешь? За рулем ведь.

– Да мне как слону дробина это сладенькое. Давай! Назад поеду околясом, переулками.

Выпили. Ванда раскраснелась.

– В общем так, – Игорь повертел в руках стакан. – Ванда подсказала один адресок. Дело провернем в следующую субботу…

Мария Павловна Очерет, основательница кооператива «Лелека», улыбнулась вошедшим заученной улыбкой. Но глаза не улыбались. Они цепко осматривали поздних гостей.

Двое молодых людей в дорогих кожаных куртках («Солидные», – отметила Мария Павловна), а девушка тоже в кожаной куртке, короткой кожаной юбке и высоких сапогах до колен. Толстая золотистая коса ниспадала ниже пояса, на лбу черная лента с вышитым на ней серебряным пауком. Лицо ее не понравилось председательше: «Слишком размалевана». Черные брови оттянуты аж на виски, под глазами черные тени, кровавый рот – девушка вамп. «Такая молодежь пошла», – смиренно подумала Мария Павловна и перевела взгляд на стоящего перед ней молодого человека в шляпе и больших дымчатых очках – видимо, старшего в этой группе. Когда она разглядела смуглый, почти кофейный цвет его лица, тоненькие фатоватые усики, то сразу поняла: кавказец. Сердце ее сладко сжалось: с такими давно мечтала иметь дело. Не скупились и работали с размахом.

Игорь тщательно подготовился к операции. В тот вечер, когда Роман ушел и они остались наедине, он смеющимися глазами оглядел девушку:

– Как красива! А на работу ходишь серенькой пташкой… Такой я тебя еще не видел.

Она вспыхнула, потом опустила глаза:

– И не увидишь. Одолжила у подруг по общежитию, – принужденно засмеялась. – Что поделаешь, на зарплату чертежницы…

Сердце его заныло. Он подошел к письменному столу, выдвинул ящик. Положил перед ней стопку денег.

– Не расцени как-то иначе… Это тебе на экипировку.

– Нет! – она с возмущением оттолкнула деньги.

– Пойми, от продуманной экипировки зависит успех, а следовательно, и наша безопасность. Вот почему я беру деньги у торгашей. Мы несем определенные расходы, тратим время, заставляя их хорошо работать, и это должно компенсироваться. Фактически мы выполняем работу тех, кто получает за нее деньги, бездельничая и занимаясь болтовней – от правоохранительных и контролирующих органов до народных депутатов. И к тому же крупно рискуем, а риск во все времена стоил очень дорого.

– Но зачем ты вообще ввязался в это дело? Ведь конец один… тюремные нары.

– Не самый худший вариант, – он налил вина и выпил одним глотком. – Зачем? Я не хочу быть покорной, всеми обижаемой овечкой. Люди ходят на митинги, кричат, бастуют, устраивают голодовки протеста. Но я предпочитаю методы – активные. Жизнь становится все хуже и хуже, и теперь я знаю, кто делает ее такой. Вот против них и действую. А насчет тюремных нар… Нет, в милицию они не побегут. Скорее задействуют своих головорезов. Вот к встрече с ними и нужно готовиться. Глаза ее расширились.

– Игорь! Но ведь это очень опасно. Они беспощадны!

– Да, конечно, – он опустил голову. – Уж миловаться со мной не будут. Но у меня есть голова на плечах. Нужно продумывать на несколько ходов вперед, чуять опасность.

В конце концов он уговорил-таки ее взять деньги.

– Маски надевать не будем. Неизвестно, сколько там окажется людей, а мне нужно их удалить. Ты можешь с помощью косметики изменить свое лицо?

Она засмеялась.

– Женщина может нарисовать себе любое лицо. Не беспокойся, даже ты меня не узнаешь.

И она действительно «сделала себе новое лицо», волосы подобрала и надела парик с косой, оставшийся у нее еще с тех времен, когда он был в моде. Игорь втер в кожу лица и рук гримировальный крем, наклеил усики и теперь казался типичным южанином. А Роман предпочел наклеить короткую шкиперскую бородку и низко надвинул на глаза кепку-аэродром, которая тоже указывала на его причастность к цитрусовым краям. У Марии Павловны все трое не вызвали никаких подозрений, а когда Игорь заговорил с легким кавказским акцентом, последние сомнения ее рассеялись.

– Я вам званыл, жемчужная.

– Да, да, я помню, – Мария Павловна заерзала, улыбнулась еще шире. – И велела, как вы просили, выставить в зал образцы.

Она указала на ряды висевших на плечиках костюмов, брюк, юбок, блузок, маек и прочей швейной продукции.

– Вы панымаэте, у нас конфиденциальный разговор.

– Сейчас я отпущу девочек. Маша, Катя! – крикнула она двум дородным «девочкам», возившимся в углу над раскроечным столом. – Можете идти. Да вы не беспокойтесь, тут все свои.

– Я всегда спакоен, – Игорь улыбнулся. – Но в нашэм деле нада не только быть спакойным, но и осмотрытэльным. Я правильно гаварю, золотая?

– Правильно, правильно, – председательша цвела. Так никто никогда ее не называл. – Я все понимаю.

Игорь оглянулся на сидевшего в углу хмурого здоровяка, который делал вид, что читает журнал «Кино».

– Это мой помощник, – успокоила его Мария Павловна. – У меня от него никаких секретов. Да вы садитесь, садитесь.

– Прысэсть магу, садыться нэ жэлаю. Правильно, алмазная?

Мария Павловна расхохоталась до слез. «Тот самый, телохранитель, – напряженно думал Игорь. – Вооружен ли?»

Роман и Ванда остались стоять. На плече у Романа висела объемистая спортивная сумка, которую он придерживал рукой в кожаной перчатке.

Толстые девочки быстро собрались и ушли.

– Мы хатэли бы закупить у вас нэмножечко товара, – пояснил Игорь. – Для этого и прасыли выставить абразцы.

– Какого именно? Сколько? На какую сумму? – стала деловито сыпать вопросами председательша.

– Сэйчас пасмотрым, – Игорь поднялся и пошел вдоль рядов, вороша на ходу рукой одежду. Он отметил, что к здоровяку близко не подобраться – тот сидел в дальнем углу, где одежды не было.

Игорь снял майку с надписью «Адидас». Роман тотчас поставил на пол сумку и нагнулся над ней, распуская молнию.

– Брак гонишь, старая грымза? – вдруг четко и ясно прозвучал угрожающий голос. – Халтуру?

– Что? Что вы сказали? – Мария Павловна застыла с открытым ртом. В руках Романа и Ванды появились тускло поблескивающие автоматы. Один был направлен на председательшу, другой – на ее прихвостня. В комнате повисла вязкая тишина.

Мордоворот поднял голову, уставился хмурым взглядом в дуло автомата, смотревшего на него, но не двинулся с места.

«Благоразумный, молодец», – мысленно похвалил его Игорь и повторил:

– Брак гонишь, паскуда? И семь шкур дерешь. А люди отдают кровные денежки, заработанные тяжким трудом, а потом плачут, не знают, где на вас, жуликов, управу найти. Говори, сколько и кому дала взяток, чтобы народ обирать?

На Марию Павловну напала нервная икота, мелко задрожал подбородок.

– Тьфу! – плюнул Игорь. – Как ответ держать, так дрожишь. Все вы такие, сволочи. Ну, за дело. Надя, выбери себе что приглянется в компенсацию за то, что тебя обжулили.

Они условились называть друг друга именами, но другими, чтобы сбить с толку противников.

Игорь взял автомат у Ванды и направил на председательшу. Ванда пошла вдоль рядов, проворно снимая одежду. Разглядывала, бросала на пол посреди зала. Слышались только цокот ее каблучков и шорох одежды. Наконец она выбрала костюм «варенка», такую же пышную белую кофту, в которой приходила к Игорю, две юбки, длинное платье и еще несколько вещей.

– Кажется, это без балды.

Уложила отобранное в большой пластиковый мешок, сунула в сумку. Потом она принялась снимать все подряд и швырять на середину зала. Образовалась разноцветная куча.

– Поливай.

Она вытащила из сумки трехлитровую банку с коричневой жидкостью, открыла крышку. Едко запахло креозотом.

Насчет мордоворота Игорь ошибся. Тот был благоразумным, но не трусливым. Просто выжидал. А теперь, видимо, решил, что пора сказать свое слово. Ведь ему платили за охрану не только жирного тела председательши, но и ее добра. Уловив момент, когда Роман чуть отвлекся, он отбросил стул, нагнул голову и прыгнул, да так, что несколько метров пролетел одним прыжком. Видать, держал себя в форме.

Но именно несколько метров и спасли Романа – все-таки на это потребовались какие-то секунды. Роман успел повернуться и встретить его звучным ударом в лоб кулаком в кожаной перчатке. Раздался костяной звук, и мордоворот так же молча, как бросился, свалился и застыл.

– Ох, рано вскочила охрана, – процедил Роман.

Мария Павловна затряслась еще сильнее.

– Поливай, – повторил невозмутимо Игорь.

Вороша одежду, девушка принялась поливать ее креозотом, потом бросила пустую банку, брезгливо вытерла руки цветастой кофточкой. Вытащила из сумки большую белую картонку и положила на мерзко пахнущую кучу. На картонке тушью было любовно выведено: «БРАК. ОТК ПОТРЕБИТЕЛЯ.» Мария Павловна закрыла лицо руками и всхлипывала.

– Запомни и передай, – раздался над ней четкий голос. – Если станешь снова жульничать, то следующая наша встреча будет не такой, мирной. И урон поболе. А пока предупреждение.

В кабинете Аргамакова сидела Мария Павловна и плаксиво рассказывала о ночном налете («Разорили, форменным образом разорили, варнаки!»), когда раздался телефонный звонок.

– Это Потребитель! – послышался в трубке мужской голос, и Ряха шумно задышал. – Старая грымза уже рассказала?

Получилось чисто случайно. Игорь выждал два дня и позвонил в понедельник, полагая, что председательша сразу же побежала к своему покровителю. Так оно и было, да не застала – Ряха на уик-энд отправился пьянствовать в «охотничий домик» и теперь напоминал непроспавшегося кабанюгу с налитыми кровью глазами. Игорь попал как раз на их встречу, и Ряха узрел в этом козни хорошо законспирированной тайной разведки мафии. «Эге, у него везде свои люди…»

– Что тебе нужно, Потребитель?

Мария Павловна застыла с отвисшей челюстью.

– Тогда слушай, красная морда. Все кооперативные товары с «химией» из торговых залов чтобы исчезли раз и навсегда. У тебя там многие пасутся, предупреди их. Далее. Купи в универмаге плюшевого мишку и полиэтиленовую сумку. Зашей в игрушку восемь тысяч. Вечером придет человек и скажет: «Здесь живет Назар Назарыч?» Отдашь ему сумку. Понял? Повтори.

– А хера не хочешь? – заревел в трубку Леонтий Иванович и с силой ударил себя в сгиб руки. – Вот такого!

Но потом, спохватившись, что собеседник не может видеть столь красноречивого жеста, добавил:

– Синего, в крапинку, с винтом!

– Ну, тогда готовься к ответному удару.

– В гробу я тебя видел! – Ряха швырнул трубку.

Районный универмаг потребкооперации располагался в большом сером двухэтажном здании старой постройки. На первом этаже, как водится, торговали продовольственными товарами, на втором – промышленными. Левый вход вел в нижний зал, правый – в верхний. Соседнее здание занимало управление райпотребсоюза, и это было очень удобно. Покупатели заходили с фасада и уныло обозревали пустые полки, густо заставленные размалеванными пачками турецкого чая «Камелия» с редкими вкраплениями банок «каши походной», пакетов окаменевшей соли, конвертов с лавровым листом. А если поднимались на второй этаж, то так же уныло обозревали ряды висевших пальто булыжного цвета моды шестидесятых годов, хотя на самом деле модными они не были за всю историю человечества.

Из угла, занятого пестрыми изделиями кооператоров, с наглым вызовом на сгорбленных серых гегемонов взирала полуголая девица с просвечивающими сквозь тюлевые лохмотья прелестями, опиравшаяся на капот сверкающего «мерседеса» глянцевой ягодицей. В руке она держала бокал с чем-то пенящимся и зазывала в дальние круизы на белоснежных лайнерах – самое то для затюканного покупателя, мечущегося в поисках рублевой колбасы из вонючей требухи. При виде такого бессовестного плаката у покупателей так сводило челюсти, что они не в силах были даже плюнуть на глянцевую диву.

Зато с черного хода торговля шла бойко и стабильно. В просторный двор аж с соседнего переулка (чтобы не видно было – все продумано!) входили и въезжали, а назад несли и везли. Выскакивающие из управления сотрудники лично руководили торжищем, принимали записочки, слушали просьбы на ушко. Универмаг и контору кто-то метко назвал сообщающимися сосудами.

Люди все реже заходили в торговые залы, что было на руку продавцам, которым некогда было якшаться с законными покупателями. Вид ярко освещенных пустых торговых залов не удручал и Ряху, когда тот подъезжал на служебных «Жигулях» к управлению: «Ничего, завезу в глубинку машину валенок с галошами, вагон нитратных арбузов…»

Но сегодня вид густой толпы, затопившей со всех сторон здание универмага, встревожил его не на шутку. «Неужто выбросили что-то без моего дозволу?»

Ворвавшись в кабинет, даже не сняв плаща, он нажал на кнопку селектора:

– Что у вас там делается? – рявкнул, не поздоровавшись.

– Ой, Леонтий Иванович, что у нас делается, что делается! – запричитала заведующая отделом. – Евдокия Александровна еще не пришла, а тут…

– Где ее черти носят? Да говори толком!

– На стене у входа бумажки наклеены. Будто начнем с утра дефициты давать, мол, завезены сигареты, спички, дрожжи, обузь, детская одежда… И по скольку будут давать на руки.

– Кто наклеил? Почему не сорвали?

– Сорвешь, как же! Посылали Стелю-грузчика, так ему чуть руки-ноги не переломали. Бумажки с вечера появились, люди всю ночь ждут, запись в очередях…

Ряха похолодел,

– Может, райисполком распорядился? – тупо спросил он.

– Звонила! Никто ничего не знает. И вам звонила раз двадцать. Ой, что делать? Открывать? В дверь колотят!

Не отвечая, Ряха выключил селектор. Схватил трубку телефона и набрал заветный номер.

– Валентин Елисеевич! Да, да, здравствуй, дорогой. Выручай, срочно пришли наряд… Да не перепились, хуже. Толпа собралась, шумит! Черт его знает, почему! Наклеил кто-то бумажки, будто дефициты будем давать, вот народ и сбился. Что? Какие у меня дефициты? Сам давно не видел, какие они, эти дефициты.

В трубке сыто посмеялись.

– Что? Да помню, сделаю все, Вальсеич! Выручай! Думаю, провокация. Мутят народ. Руховцы, конечно. Дверь высаживают!

Но дверь уже высадили. Пока Ряха препирался с начальником райотдела милиции, накал толпы достиг апогея – вот уже полчаса, как должны открыть, а не открывают. Наверное, прячут, сволочи. Дверь сотрясалась от ударов. Достаточно было искры, чтобы прогремел взрыв. Искра и не замедлила. Какой-то проворный малый сбегал в переулок, увидел выходившего со двора мужчину с рюкзаком {позже выяснилось, что у того просто не приняли пустые бутылки) и прибежал с криком:

– Выносят, гады! С заднего прохода рюкзаками выносят!

Толпа взвыла и налегла на двери. Хлипкий засов не выдержал, неудержимый поток хлынул в магазин. Ну, а дальше были бессмыслица, безобразие, мерзость. Пустые прилавки разбили, радиоактивный чай смели с полок, растеклись по помещениям. Группа «пром-товарников» по черной лестнице проникла на верхний этаж. Все крушили, опрокидывали, ломали, били. Найденные в подсобках припрятанные товары: банки с красной и черной икрой, рыбные и мясные консервы, импортные сигареты, те же спички, шоколад и шоколадные конфеты, вареная колбаса, мороженые куры и утки, апельсины, а на верхнем этаже обувь, дубленки, меховые шапки, дешевые ткани, детские колготки и прочее еще больше раскалили страсти. Найденное передавалось из рук в руки и бесследно исчезало в толпе.

– О, ворюги! Заховали, заныкали!

– Мы такого не видим!

– А они обжираются, падлюки!

Продавцы разбежались, мясника Гришу, которого застали за разрубанием свиной туши (накануне привез селянин), и вздумавшего с перепою оказать сопротивление, чуть не зарубили его же топором, избили в один синяк.

Прибывший, как всегда, с опозданием наряд милиции уже ничего не мог поделать. Милиционеры сиротливо стояли кучкой у своих машин, сознавая полное бессилие перед громадой.

– Тут водометы нужны, – хмуро обронил один.

– Ну. А еще «черемуха». Что с нашими палочками соваться?

– Да я и этой палочкой… – бесстрашно рвался вперед старшина Довбня, сжимая в красных ручищах дубинку. – Я им…

Силушкой Бог его не обидел, а с умишком дело обстояло плачевно. Поэтому дальше старшины и не продвигался.

– Отставить! – лейтенант Щегель получил четкие инструкции от начальника. Если кучка – разогнать, рьяных и пьяных похватать, если толпа – не лезть, иначе и райотдел разгромят. – По машинам.

Под свист и злобные выкрики они быстро расселись в трех машинах и укатили.

– Народ! – крикнул кто-то в толпе, которая вся не в силах была пробиться в торговые залы. – А вон рядом дом! Гнездо жуликов! Ишь, из окон таращатся!

Толпа качнулась и хлынула к управлению. Увидев страшное зрелище надвигающейся стихии, сотрудники управления бросились к черному ходу, побросав все. Кое-кто не успел выскочить и был хорошенько помят ворвавшимися. Ряха выпрыгнул прямо со второго этажа – хорошо, на мягкий газон. Ковыляя, успел укрыться в ларьке для приема стеклопосуды и с ужасом наблюдал, как из разбитых окон вылетают папки с документами, телефоны, селекторы, пишущие машинки, вымпелы, призы, красные знамена с поломанными древками. Стоявшие во дворе легковые машины были перевернуты и побиты.

Когда страсти поутихли и здание управления опустело, он осторожно выбрался из ларька и поковылял в переулок.

Вечером Ряха лежал на тахте с распухшей перевязанной ногой и тихонько стонал. Стоявший у изголовья телефон зазвонил.

– Да, я, – он говорил расслабленным голосом, полагая, что кто-то из власть придержащих вновь хочет выразить сочувствие.

– Это Потребитель! – прозвучал знакомый голос. – Ну что, краснорожий, пошла тебе впрок моя наука или снова будешь материться и балобонить?

– Ага, Потребитель! – Ряха вмиг остервенелся и даже приподнялся на локте. – Так это твоих рук дело? Хорошо, что признался. Теперь тебе крышка. Убытков на сотни тысяч рублей! Наши ребята из райотдела взялись за тебя всерьез, слышишь? Как повяжут тебя, приду, чтобы лично разбить в кровь твою морду, понял?

– Спасибо за информацию. Так говоришь, наши ребята? То есть твои? И ты приходишь в райотдел, чтобы вот так запросто набить морду задержанному? Да, купил ты их, купил. И это твое признание будет повесомее моего. Учти, оно записано на магнитофон. Если я передам пленку в руховские газеты…

Ряха вмиг остыл и даже испариной покрылся.

– Гы… хы… – прохрипел он.

– Вот именно. А возможности твоих ребят мы знаем. Вот уже целый год не могут найти грабителя, который прямо в квартире изнасиловал и зарезал школьницу. Не говоря о других преступлениях в городе. И лучшим доказательством их профессионального умения служит то, что ты, ворюга из ворюг, сидишь в высоком кресле под охапкой красных знамен. Вместо того, чтобы сидеть за решеткой и хлебать баланду.

Ряха угрюмо молчал.

– Повторяю. Или ты завтра вечером передашь сумку нашему человеку, или будут последовательно разгромлены и другие твои магазины. У нас, знаешь, народ нынче отзывчивый, легкий на подъем. А если я в листовке напишу, что основная часть дефицита спрятана на твоей квартире, как у твоего товароведа, помнишь, которая торговала прямо на квартире, а ты потом ее выкупил у ментов. А люди помнят…

Ряха очумелым взглядом обвел свои роскошные апартаменты, заставленные импортной мебелью, хрусталем, увешанные коврами. Годами собирал лучшее… Боже! Что тут станется!

– Ладно, – выдавил Ряха. – Пусть приходит.

– И не вздумай звякнуть своим мальчикам. Учти, у нас тоже есть там информаторы, честные люди. Вот тогда мы шутить не будем. Даже если меня повяжут, листовка будет выпущена. Ну?

– Когда?

– В восемь. Да, чуть не забыл. Ты заставил нас понести дополнительные расходы, сумма удваивается. Шестнадцать тысяч.

Ряха осторожно повесил трубку и, откинувшись на подушку, заскрежетал зубами.

В течение месяца, последовавшего вслед за этими событиями, в городе произошел ряд «взрывов» личных сбережений «дельцов», воротил и прочих жуликов. Они были незримы и неслышимы, но грозной волной прокатились по торговым кругам не только города, района, но даже и области. Там царила полная паника. Напуганные неуловимым Потребителем, воротилы не только покорно отдавали деньги, но и неукоснительно выполняли все его требования. В городе наладилась торговля, появились припрятанные на складах и базах давно не виданые людьми товары, улучшилось обслуживание. Продавцы, официанты, труженики сферы обслуживания стали улыбаться покупателям и клиентам – хоть и вымученно, однако и это было неслыханно и невиданно!

Но жители, вместо того, чтобы возрадоваться такому явному улучшению благосостояния, впали в расстройство и уныние, спешно запасались дефицитами и недефицитами, даже сухари сушили – советский обыватель знает, что подобное добро никогда не приводи-| к добру. Поползли слухи о готовящемся военном перевороте, старики вспоминали, что такое же улучшение было и перед снятием Хрущева. Или после, уж не помнят. И хотя из соседних городов и весей гонцы приносили утешительные вести, что там по-прежнему крадут, безобразничают и пустые прилавки, уверенность обывателя в светлом завтрашнем дне была сильно поколеблена.

Но ползли и другие слухи: о какой-то доброй мафии или анти-мафии, о народном мстителе по кличке Потребитель, который воздает по заслугам злодеям всех рангов, защищает обездоленных, утирает слезы людские. Говорили, что у него везде есть свои люди, он все слышит и видит, появляется то там, то тут.

Виктор Семенович, он же Дока, рвал и метал: в который раз звонил в столицу по заветному телефону, и каждый раз ему отвечали, что Костя Фармацевт еще пребывает в загранкомандировке: поехал покупать себе «олдсмобиль» той же модели и расцветки, какой был у Брежнева. Его помощник Федька Кривой помог лишь том, что выслал тройку боевиков, которые теперь дежурили в засаде то на одной квартире, то на другой, куда предположительно лит нагрянуть Потребитель.

В конце концов Игорь на засаду все-таки нарвался. Обычно для вшита на квартиру за сумкой со штрафом, замаскированным по 01 о указанию в детскую игрушку (плюшевые мишки в универмаге давно кончились), оннанимал кого-нибудь из алкашей, а изобилии слонявшихся поблизости – если такого возьмут, срезу все ниточки оборвутся.

– Слушай, друг, – говорил он доверительно, – купил игрушки детям, да забыл на квартире у товарища. А жена у него змея, не хочу идти. Сбегай, забери, на бутылку получишь.

У алкаша никогда не возникало вопросов: что, почему, зачем, голове и так путалось. А слово «бутылка» придавало его действиям необходимую смекалку и стремительность.

Дверь квартиры начальника межрайбазы, который припрятал на складах товаров на сотни тысяч рублей и никак не желал с ними расставаться, открыл старший из боевиков Янек Седой. Он сразу понял, что перед ним «сявка». Передал сумку и мигнул своим напарникам Гоге Скачку и Алику Бешеному.

Все пошли за потрепанным типом, который бодрой трусцой поспешал на встречу с бутылкой. Тот завернул в переулок, передал сумку Игорю и получил обещанное вознаграждение. Роман стал заводить мотоцикл, и тут из-за угла вывернулись головорезы Фармацевта, размахивая ножами, цепями, свинчатками.

– Стой, мать-перемать! Шкуру живьем сдерем!

Как на грех, мотоцикл на этот раз не заводился. Игорь выхватил из-под куртки автомат и дал очередь. Боевики, сразу оценившие огневой перевес противника, послушно залегли. Вдвоем покатили мотоцикл, тот завелся, седоки вскочили в седла и унеслись с места события.

Боевики были срочно отозваны для отчета о первом контакте с Потребителем.

А через день в городской газете появилась заметка «Перестрелка в переулке». Начиналась она сардонически: «Наконец-то цивилизация пришла и в наш город…» Автор язвительно и устрашающе расписывал разгул мафии, укорял милицию за бездействие и душераздирающе вопрошал в конце: «Доколе?» В заметке была выдвинута версия: «Ходят слухи, что этот инцидент явился следствием сведения счетов преступных группировок, одну из которых возглавляет небезызвестный, но загадочный рецкдивист по кличке «Потребитель».

– Насчет рецидивиста он ошибся, – сказал начальник угрозыска райотдела капитан Мешков, постукивая авторучкой по газете, которую уже успел залить кофе. – Будь это рецидивист, мы бы его давно вычислили. Ребята работают на износ.

Его простецкое, гладко выбритое лицо, как и широкая лысина, порозовело и поблескивало капельками пота. «Износ» на нем не отражался – Мешков соблюдал жесткий режим. Сидевший перед ним капитан Непыйпиво, худой, желчный обэхаэсовец, вопреки своей фамилии пиво любивший, не отрывал тоскливого взгляда от закусочной напротив, откуда выходили то и дело личности с авоськами, набитыми бутылками «Жигулевского». Он вздохнул.

– Да, торгаши явно напуганы, – кивнул головой. – И не только торгаши. Все шобло зашевелилось. Этот Потребитель насыпал им перцу под хвост. Майор Цыбуля роет копытом землю.

В отделе часто повторяли эту присказку о начальнике ОБХСС, который давно и безнадежно был повязан «шоблом» по рукам и ногам. Всэ знали, но поделать ничего не могли – «волосатая рука» s верхах! Он постоянно занимался разной ерундой для создания видимости кипучей деятельности: «внезапными» рейдами, проверками, инспекциями, о которых «шобло» предупреждалось аж за месяц и встречало его чуть ли не цветами и караваями. В таких случаях говорили: «Майор Цыбуля роет копытом землю», хотя эти широкомасшабные акции не стоили выеденного яйца. Но теперь манеру и впрямь приходилось рыть землю копытом – слухи о Потребителе ему сильно досаждали.

Они закурили.

– Это явно новичок, дилетант, – продолжал Мешков. – Но дилетант, работающий почти на профессиональном уровне. Видать, парень башковитый, грамотный. А такого новичка поймать труд нее всего. Никаких пальчиков, следов в картотеке, старых делах, воспоминаниях старожилов. Почерк? Почерк непредсказуемый. В каждом деле он находит новое решение, учитывая напряженную обстановку. Вон ведь как Ряху придавил. А концы? Даже концов не сошлось – кто-то в суматохе листки со стен посрывал. Думаю, он и сорвал.

– Что Ряху придавил, нет сомнений. Сначала тот пеной исходил: поймать мерзавца! А теперь молчит, в землю зарылся. Убытки списал до мизера. И другие придавленные не жалуются.

– Ну давай, выкладывай, – Мешков откинулся на спинку стула. – Что там твои сексоты доносят?

– А твои?

– Мои в те круги не вхожи. Они по малинам да подворотням.

Они подружились здесь, в райотделе, куда пришли по комсомольскому набору с чистыми помыслами и горячими сердцами. Но увидев продажность, преступность, угодничество, царившие среди стражей правопорядка, поклялись друг другу сохранить чистые руки. Тогда это было очень трудно, почти невозможно, и каждый не однажды балансировал на грани не только увольнения, но и ареста.

Непыйпиво прославился в городе тем, что в знак протеста отказался голосовать на выборах – и это в те времена, когда выборы объявлялись «всенародным праздником». Как он тогда уцелел, одному Богу ведомо. Но попал в «черные списки» и до сих пор оттуда не вылезал, хотя теперь дышать стало полегче, а угодники поджали хвосты.

– Знаю одно: Потребитель давит их не даром. Берет… но сколько и с кого, покрыто мраком. Так, просачиваются слухи. Они ведь и друг с другом не очень разговорчивы насчет достатков. Так же, как и убытков. Но если я захожу утром в занюханную «Галушечную» и вижу вместо холодной бурды и пожухлых салатов горячий кофе, свежие булочки, непрореженную сметану и разные бутерброды, а на заднем плане бледную морду заведующего, то знаю точно: Потребитель провел с ним воспитательную беседу и закрепил ее парой тысчонок.

Он повернулся к Мешкову и уставился на него широко расставленными проницательными глазами.

– А может, так и надо, Ваня? А? Может, он правильно действует? Смотри, какой порядок навел в городе! Приезжие ахают, удивляются. Да Цыбуля тысячу лет будет рыть копытом землю, а такого не добьется. Что Цыбуля! А эти вот новоявленные глашатаи народа, которые на митингах рвут глотки – какая польза от их разоблачений? Да они этому парню в подметки не годятся. Вот его надо выбрать народным депутатом! Первый отдам голос!

– Погоди, погоди, Серега. Эк тебя занесло…

– Осточертело биться в их липкой паутине! – стучал себя в грудь Серега. – Только начнешь кого-то разматывать, потянешь ниточку, а тут звонок, указание, беседа: отставить! Нишкни! Иногда самому хочется давить их, как тот Потребитель.

– Но ведь он деньги берет!

– Какие деньги? Наворованные, награбленные. Действует по ленинскому принципу: грабь награбленное. Обычная большевистская практика, партийная работа. По учебнику изучали. Камо, Сталин с чего начинали? То-то. Крыть нечем.

Мешков поставил локти на стол, взъерошил редкие волосы.

– Ты хорошо знаешь, Серега, как квалифицируется эта практика по закону. Практика опасного преступника. Сегодня он грабит торгашей, а завтра войдет во вкус и… Мы-то знаем, как деньга развращает, как затягивает. Вот и ту же ленинскую партию взять. Грабила – а потом стала убивать, насильничать, душить целые народы.

– Ну, до этого Потребителю далеко, – махнул рукой Непыйпиво. – И вообще, что за дело ты ведешь против него?

– Дело об организации погромов в универмаге и управлении райпотребсоюза и причиненном ущербе, – Мешков раскрыл тоненькую папку. – Вот. Только свидетельские показания. Ряха пока тянет, отбрехивается тем, что ущерб еще не подсчитан. Пострадавшие отказываются, даже мясник, пролежавший в больнице неделю, изменил показания. Говорит, убегал и упал с лестницы. Да, не доверяют люди – и справедливо. И жулики тоже на доверяют. Ребята все точки обошли, дали заведующим, продавцам мой телефон… «горячий телефон» В случае чего звоните. Молчит «горячий телефон», хоть каждый вечер дежурю допоздна.

– А перестрелка? – напомнил Непыйпиво. – Как думаешь, кто там шебаршил?

– Еще не разобрался. Но известно, что в городе появились люди Фармацевта. Видели их… приметные. Весь вопрос в том, появился ли он сам.

– Фармацевт! – стукнул кулаком по столу Сергей. – Вот кого бы повязать! На нем много дел висит. Всесоюзный розыск регулярно карточки выпускает, а что толку? Кто на эти «доски почета» смотрит? Даже наши… Говорят, он около одной такой «доски» сфотографировался рядом со своим портретом, теперь карточки всем дарит вместо визиток.

– М-да… И по моей линии на нем много дел. Слыхал я, что держит резиденцию в столице. Под могучим крылом, не достанешь,

– Но сюда приезжает оброк взимать. Это я точно знаю. Тут и накрыть мерзавца!

– Он не в отелях останавливается. И не на малинах. Принимают эту сволочь такие воротилы, к которым без санкции не сунешься. А кто санкцию даст по косвенным, по донесениям сексотов? Наш студень Моисеев? Пока он меня соплями проволокет по всем согласовательным инстанциям, Фармацевт тут свадьбу сыграет, внуками обзаведется и благополучно помрет. И все-таки чую, мы встретимся. Чутье меня не подводило. И с Потребителем тоже. Такой наметился расклад сил.

– Слушай, – Сергей наклонился вперед. – Верю, что парня достанешь, хватка крепкая. Коль взялся, не отступишь. В школе милиции мы все зарядку утром делали. А теперь и не вспоминаем. Один ты ежедневно по часу гантели мучаешь – не утром, так вечером. Вон они у тебя в углу блестят, отполированные. Достанешь, да… А потом? Шобло не простит. Ведь его в зоне замордуют. Опустят, на иглу посадят, а то и яйца отрежут. Фармацевт только цыкнет… Ну, ты знаешь. Этого хочешь, Иван?

Мешков опустил голову. Не поднял ее, даже когда за другом захлопнулась дверь.

Игорь угрюмо пил кофе в «Блинной» и размышлял. Работать становится все труднее. Мафия оказывала непонятное сопротивление. Уже два «прокола» – магазин «Спорттовары» и чайная на трассе. Жулики там несомненно приутихли, а вот деньги выплатить наотрез отказались. Дело не в деньгах, их сейчас навалом, весь вопрос: почему? Кто-то их вдохновляет. Но кто? Если он не разгадает, то его ждет поражение. И чем оно будет неожиданнее, тем сокрушительнее.

– Привет! Тебя каким ветром сюда занесло?

Перед ним стояла в голубом, туго обтягивающем халатике Лика – раскрасневшаяся, и как всегда, сияющая. У него перехватило дыхание.

– Вот тебя каким ветром сюда занесло? Ты ведь по таким общепитовским точкам не ходишь, предпочитаешь рестораны.

– И сейчас предпочитаю. А в обед обычно сюда забегаю… с нашими девочками, – она кивнула на стайку девушек в голубых фирменных халатиках, которые образовали очередь у кассы. Он вгляделся в фирменный значок на ее высокой груди.

– Универсам… Ты там работаешь?

– Какая это работа? Журнальчики почитываю… Папин знакомый устроил. Надо же где-то перекантоваться до осени. Не хочу все время выпрашивать: маман, дай десятку, дай пятерку. На карманные расходы хватает. И подружки тут хорошие. А ты?

Окинула его оценивающим взглядом.

– Все в том же кривобоком костюме… – безжалостно констатировала Игорь кивнул:

– Да. Это мой талисман. Надеваю по большим праздникам.

– Какой сегодня праздник?

– День святого Игоря.

– О-о! Уже в святые себя зачислил?

– Не я. Народ, – поднял он палец.

Лика засмеялась:

– От скромности не помрешь. По-прежнему веришь в боль

шое и чистое?

– Да. В слона, который искупался в ванной.

Ее позвали. Ома сходила, принесла кофе, блинчики.

– А знаешь, здесь стало уютно. Раньше… бр-р-р! Мы и не заглядывали. А теперь как по мановению волшебной руки…

Он промолчал. Не говорить же ей, что эта рука лежит сейчас рядом с ее рукой. Она наклонилась над столом.

– Но мы знаем… Это сделал Потребитель!

– Какой потребитель? – прикинулся он непонимающим.

– Не говори, что ты о нем не слышал, – она сделала глоток, откусила блинчик. – Весь город гудит. Вот это мужчина! Хотела бы я посмотреть на него хоть одним глазком,

– Мужчина? – он криво улыбнулся. – А может, женщина?

– Ну да! Голос-то в трубке мужской…

– В трубке? – насторожился он.

Лика замялась:

– Ну, девочки болтают… Звенит мужчина, называется Потребителем, требует улучшить работу, а если не подчиняются, то потом жестоко наказывает. Его все жулики боятся, – она понизила голос. – К нам из милиции приходили, ищут его. Всем телефон дали, по которому надо звонить, если он заявится. Но мы и не подумаем! Пусть приходит! Все девушки ждут.

«Вот откуда ветер дует! Жулики воспрянули духом…»

– И как же он наказывает? – равнодушно спросил он.

– Подкарауливает со своими бандитами и до полусмерти избивает. Похищает людей, подвергает пыткам. Загоняет иголки под ногти… Конечно, это жестоко, но иначе, видно, нельзя. Уговоры да указы не действуют…

«Брехня! – чуть не крикнул он. – Что придумали, сволочи… Распускают грязные слухи… Ах, подлецы!»

– Тебе плохо? – донесся Ликин голос. – Ты прямо побелел!

– Ничего, – выдавил он. – Это… от недоедания.

Взгляд ее стал жалостливым.

– Экономишь на еде? – она снова посмотрела на костюм. – Вот и этот брак. Если бы ты пожаловался Потребителю… Только неизвестно, где он. Чему ты улыбаешься? Хочешь, я поговорю с девочками, они достанут тебе клевую прикидку. И недорого.

Он окончательно развеселился.

– Не хлопочи. Мне и в этой прикидке неплохо, – потрепал ее по плечу, повернулся и вышел. На улице распахнул пиджак и сказал в «уоки-токи»:

– Подъезжай к «Блинной».

В конце проспекта показался зеленый «Москвич».

Продавца все звали Грицько, хотя ему было уже под пятьдесят. Смуглый, с глазами навыкате, похожий не то на грека-пиндоса, не то на сиониста, сухощавый, юркий, он всегда рад был услужить покупателю. Но это была обманчивая услужливость. Работая вдвоем с женой, которая числилась заведующей, хотя на самом деле всем заворачивал Грицько, он держал городскую окраину в жестких ежовых рукавицах. У него была «черная тетрадь» для тех, кто брал товар в долг. Это называлось «записать».

– Запиши, Грицько, до зарплаты два дня осталось.

– Не беспокойся, занесешь потом, – тот широко улыбался. Но с этого момента человек становился его должником не столько в материальном (взял-то на пару рублей!), сколько в моральном плане. Уже не откажешь, если Грицько попросит помочь починить крышу, нарезать дров бензопилой, привезти угля, кирпича или еще чего, вспахать казенным трактором обширный огород, который весной блестел от пленочных теплиц и за один лишь сезон приносил оборотистому малому «Запорожец», а то и «жигуль».

Некоторые, особенно пьяницы, просто попадали к нему в рабство, пожизненную кабалу: работали грузчиками в магазине, строили сарай, амбар, копали колодец, задавали корм свиньям, коровам, птице, выгребали навоз, а Грицько покрикивал и материл их уже без всяких улыбок. И в то же время, имея такие баснословные прибыли, он не гнушался облапошить подслеповатую старушку или ребенка, который и считать-то не умел.

– Дядьку Грицко, дай пряничков, – протягивал доверчиво деньги.

Грицько, сладко улыбаясь, давал малышу пряничков, не позабыв оставить себе пятачок-другой.

Его снедала, сжигала лихорадочная страсть к наживе, к деньгам, она стала смыслом и содержанием его жизни.

Вот почему телефонный звонок ударил его прямо в сердце. Невидимый собеседник бесстрастным голосом перечислил все его грехи, предупредил, что в случае повторения его ждет суровая кара и потребовал пять тысяч. Грицько так злобно заскрипел крепкими еще зубами, что чуть не раскрошил их. Но даже если бы у него потребовали не пять тысяч, а всего пять рублей, он остервенелся бы не меньше. Этот человек не любил выпускать из рук ни копейки, он просто не был для этого приспособлен. Ведь и в своем магазинчике он ничего не покупал, а брал, предварительно обворовав покупателей на такую же сумму.

Срок истекал. Грицько послушно приготовил сумку с деньгами, но все чаще поглядывал на белый квадратик бумаги, лежавшей перед ним. Номер «горячего телефона». Позвонить или не позвонить? О грозном Потребителе он уже слышал немало, в том числе и устрашающего. «Придет со своими бандюгами и зарежет, хату спалит. А что? Ведь его поймать не могут? К нам же за помощью и обратились… Стражи!»

Вид сумки с ускользающими кровными, задушевными червонцами доводил его до исступления. И в один из таких моментов в состоянии полного помрачения он набрал номер. Несмотря на позднее время, трубку тотчас сняли.

– Слушаю. Говорите, говорите!

– Так это, – прохрипел Грицько. – Потребитель должен прийти…

– Где? Говорите адрес! – Мешков быстро записал. – Когда придет?

– Через… – тот глянул на часы, – десять минут.

– Позднее не могли позвонить? – взорвался Мешков, но тотчас взял себя в руки. – Ладно, если придет, тяните время, выезжаем.

– Дежурный! Опергруппу с собакой срочно на выезд!

Дежурил старшина Довбня.

– Что вы, Иван Герасимович! – загудел он растерянно. – Какая опергруппа? Кто домой ушел, кто в разгоне. Да у нас и всего-то половина оперсостава. А про собаку и не заикайся, проводник сразу собачится: старая, хворая, давно пора молодую взять.

Мешков оцепенел.

– А если убийство? Что будете делать?

– Ну, ежели убивство, собирать будем, вызывать с дому.

– У вас что, никого в дежурке?

– Последнего полчаса назад на драку в кинотеатр вызвали.

Сунув пистолет в кобуру под мышкой, Мешков кинулся по коридору и вдруг увидел выходившего из кабинета Непыйпиво. Тот был с портфелем, явно собирался домой.

– Сережа, хватай ствол, поехали. Никого нет, выручай. Уйдет!

– Кто? – остановился тот.

– Потребитель! Позвонили по «горячему телефону».

Сергей осуждающе вздохнул, швырнул портфель в кабинет.

– Учти, – сказал уже на ходу. – Соглашаюсь только по дружбе, но в душе осуждаю и протестую. Его не хватать надо, а избрать мэром города.

Они скатились к дежурке.

– Где машина? Уазик, разгонный!

– Начальник домой уехал, – скучным голосом ответил Довбня.

– А его «Волга»? Персональная?

– Вы же знаете, бережет ее. Всегда домой на разгонной едет, – Довбня сочувственно смотрел на них. – Если срочно надо, возьмите мотоцикл участкового Путилина, у ворот стоит. Он только что приехал, наверх пошел, я ему скажу.

– Ну! – подбежав к черному мотоциклу с коляской, капитан ударил кулаком по бензобаку. – Это последняя капля. Завтра пишу докладную прямо министру. Дальше так работать нельзя.

Весь путь на окраину они пролетели, не притормаживая на поворотах, и все-таки опоздали. Хозяин встретил их в воротах с убитым видом.

– Был, Только что. Уехал.

– Уехал? На чем уехал?

– Кто его знает. Слышу, машина посигналила у ворот. Стучат. Я к воротам, думал – вы. Открыл… а он в черной маске. Наставил, потребовал…

– Что наставил? Что потребовал?

– Что «вставил, не разглядел, темно было, – вдохновенно врал Грицько. – А потребовал деньгу, что еще? Пришлось отдать разбойнику все, что сберег, скопил трудом неустанным…

– Сколько? – прервал его причитания Мешков.

– Пя… пятнадцать тысяч, – боязливо сказал Грицько, «А что, если словят, скажу, что пятнадцать. Пусть отопрется!»

– Ого! И вы так запросто отдали?

– Отдашь, – злобно огрызнулся тот, – Коль разбойники прямо на дом заявляются, нож к горлу. А наша милиция…

Мешков поиграл желваками.

– Ладно. Пройдемте в дом, составим протокол.

– Ты заметил, как он запнулся на цифре? – спросил Сергей, когда они вышли из дома, закончив формальности.

– А как же. Либо пять, либо пятьдесят. И в том, и в другом случае мы имеем дело с отпетым прохвостом. Ничего, зато появилась реальная зацепка – первые показания на вымогателя.

– Эх, Ваня… – вздохнул Непыйпиво.

Селектор тихо дзинькнул, засветилась молочно клавиша. Видный сановник области нажал на нее.

– К вам Виктор Семенович, – проворковал голос в динамике.

– Пусть войдет.

Дока вошел, излучая радость. Еще с порога протянул обе руки навстречу. Фефимыч грузно поднялся и вышел из-за стола.

– Каким ветром? – скупо улыбнулся.

– Шел мимо, думаю, дай зайду.

Поговорили о погоде, здоровье, неблагоприятных по геофизике днях, о новых провалах президента. Дока перешел к делу.

– Пора с Потребителем кончать, – обрисовав положение в городе, заключил Виктор Семенович. – Много пакостей натворил уважаемым людям. Говнюк.

Фефимыч стиснул авторучку так, что побелели пальцы.

– Не ходи околясами, – сердито буркнул. – Чего надумал?

– Помнишь Валета? – понизил голос Дока. – Думаю, пора и этому на покой… в асфальт.

– Но сначала его нужно найти. Пока ничего, Литовка бессилен.

– Что полковник Литовка бессилен, об этом все девки знают, – махнул рукой Дока. – Нет, у меня другой план.

– Какой?

– За дело возьмутся те, которые Валета нашли. Уже едут.

На лицо Фефимыча набежала тень.

– Ну и что?

– Ему нужна надежная крыша, чтобы туда никто не мог сунуться. Ни с ордером, ни без ордера.

– А твои явки? Собственная квартира?

– Все засвечено. Именно там и буду искать в случае чего. Как только сексоты капнут…

– Но мимо меня ив пройдут!

– Эх! – Дока махнул рукой. – Мало ли какие случайности бывают. У этого Потребителя масло в голове есть. Голыми руками его не возьмешь, дьявольски увертлив. А случайности должны быть исключены.

Он машинально повторил последние слова Кости Фармацевта, который по телефону велел ему найти «крышу высокого разряда». «Случайности должны быть исключены».

Фефимыч откинулся на спинку кресла.

– Ты что? В мою квартиру? В уме ли?

– А почему бы нет? – в голосе Доки звякнул металл, который хорошо был знаком тем, кого он брал за горло. – Твоя квартира вне подозрений, а главное, вне досягаемости. И такой останется. Дело свое ребята знают. Никому и в голову не придет…

– Да ты совсем офонарел! – Фефимыч перешел на привычный ему язык ругани. – Чтобы я впустил в свою квартиру уголовников…

Он вскочил и забегал по кабинету. Дока злорадно следил за ним.

– Уголовников? А мы кто? Брось, Фефимыч, ты не перед серыми массами. Кроме нас, никто нас нынче не спасет. У каждого такой хвост…

– Какой хвост? – Фефимыч затряс кулаками. – Что порешь?

Дока задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Про Ваню Полозкова читал? Как он шашлыками и девочками ублажал столпов и теперь на верхушке оказался. А ведь он куда выше тебя! Докопались, облили помоями. А у тебя такой же шашлычник, бывший шофер-холуишка в полковниках ходит. Да что шашлычник! Ты сам-то из каковских? В биографии скромно сказано: «Находился на партийной, политической работе». Вот именно, политической. Квасил морды политическим да жидам-инакомыслящим…

– Ты мое не трожь! – на Фефимыча было страшно смотреть. – Я верил… Тебе ли понять, гад, жулик! Убью, сгною!

– Ай-ай-ай, – Дока невозмутимо покачал головой. – Прошло то времечко, Фефимыч, когда ты мог безнаказанно гноить людей. Да, я жулик, а кто меня таким сделал? Как сабантуйчик, ко мне: «Семеныч, организуй». И организовывал на тысячи и тысячи, потом эти тысячи списывал. Вы хоть рубль когда платили, крохоборы с красным билетом? А подарки? А сувениры с алмазами? Что говорить, давно переговорено. Лучше высморкайся и садись, потолкуем ладком.

Фефимыч обессиленно опустился в кресло, с шумом выпустил воздух, будто проколотый шар. Потянулся к сейфу, выволок звякнувшую бутылку «Наполеона», разлил в предупредительно протянутые Докой стаканы богемского стекла. Молча выпили, с ненавистью посмотрели друг на друга.

– А куда я жену, дочь дену? – спросил Фефимыч. – Что им скажу?

– Очень просто, – ответил буднично Дока, будто продолжая задушевный разговор. – Скажи, приезжает группа друзей, пусть пока на даче поживут. Машиной обеспечь и все дела.

Костя Фармацевт въезжал в город глубокой ночью. Он сидел один на заднем сиденье роскошного перламутрового «олдсмобиля», купленного во Франции, утопая в мягких замшевых подушках. Впереди, рядом с шофером, сидел начальник «службы безпеки» (СБ – служба безопасности) Федька Кривой. Его единственный налитый кровью глаз не отрывался от идущего впереди большого черного «ЗИСа», некогда обслуживавшего членов правительства, а при замене на «Чайку» перекупленного для членов правительства преступного мира – машина была в прекрасном состоянии. В ней ехала «пехота» или «бомбардиры» – личная охрана «авторитета», отборные крепкие парни, сумрачные и решительные. Джек Тихоня, Янек Седой, Леня Футболист, Гога Скачок и Алик Бешеный, который вел машину. Это были люди с «чистой биографией», то есть без судимостей – бывшие десантники, отставные спортсмены, пережившие пик сладких успехов, славы, известности, а потом быстро забытые обществом.

С виду Костя напоминал преуспевающего министерского работника или известного киноартиста. Пышная рыжеватая шевелюра с яркой белоснежной прядью посередине, живые темные глаза, прямой римский нос и красиво очерченные губы, всегда кривившиеся в насмешливой улыбке превосходства, сразу показывали окружающим, что это человек успеха. Он и одет-то был, как киноартист: дорогое шагреневое пальто, тонкий свитер, темные вельветовые брюки, мокасины. Костя не пил и не курил, поскольку имел медицинское образование и хорошо знал пагубное действие алкоголя и никотина на серое вещество мозга.

Правда, фармацевтом он не был, как не был Перестукиным, Алябьевым, Константиновым, Брыкиным, Полозовым, Фоминым, под фамилиями которых проходил в многочисленных ориентировках. Вообще, биография его была столь темной и запутанной, что ни один следователь так и не разобрался в ней до конца. Нас же интересуют два момента: как из скромного молодого врача «Скорой помощи» на выезде он превратился в дерзкого «гопника», а потом в квалифицированного «разгонщика», наводившего ужас на жуликов-толстосумов.

Ютясь в крохотной сырой комнатушке, а точнее, в «углу», который он снимал у одной сварливой старухи, питаясь всухомятку – пирожками да бутербродами, – Костя мирился со всем, даже с вечными тараканами и клопами, вынашивая честолюбивые замыслы. Но… Время шло, а вожделенный успех не приходил. Вверх пробивались не таланты, а угодливые бездари, имевшие «волосатую руку», влиятельного тестя, дядю или тетю.

С отчаяния Костя стал делать нелегальные аборты дочкам известных функционеров или легкомысленным дамочкам, боявшимся мужа и огласки. Но вскоре подзалетел и был осужден на два года. Его образование довершили иные профессора, авторитеты уголовного мира, которые покровительствовали ему, поскольку молодой фельдшер медчасти колонии всегда выполнял их просьбы, освобождал от работы, снабжал «колесами», спиртом и другими препаратами, украденными из медчасти. Эти и просветили.

– Лопух, – благодушно сказал один из них, Сан Саныч (так его называли в колонии, хотя по документам он был Владимир Петрович), наглотавшись «колес». – Ковырялой стал. Наше дело мужское: чистить… загашники. Говоришь, у твои пациентов рыжья много?

– У-у! Войдешь в квартиру, все блестит!

– Во, – закряхтел Сан Саныч. – Вспоминай адрески, пригодятся.

Профессиональная память Костю не подвела. Он вспомнил многие адреса… Некоторые из них Сан Саныч передал на волю своим дружкам, и лишь много позже Костя оценил его воровскую мудрость. Старый «зычара» все рассчитал, даже то, что его срок кончался вместе со сроком молодого врача.

– Держись меня, голубок, большим авторитетом станешь.

Он был худой, морщинистый, как все наркоманы, но темные страдающие глаза, опушенные густыми ресницами, придавали его лицу мечтательность музыканта. Впечатление усиливали длинные пальцы тонких нервных рук. Ни дня в своей жизни он не работал, но когда в поезде, несшем их в родные места, прошел по вагонам, то вернулся с пучком разных купюр.

– Вот наша зарплата. А то выдали на дорогу, сволочи, подтереться не хватит.

В родном городе Кости он сразу нашел своих дружков, устроили их на тщательно законспирированной малине. Впрочем, родным Косте этот город назвать было трудно – никого из близких, просто работал здесь перед «посадкой». Родители догорали где-то в глухом селе на Винничине. Это было удобно для «дела»…

Тогда Костю «вычислил» один видный чекист, пусть будет Юрий Викторович – так он позже назвался Косте (хотя подобных имен у него было не меньше, чем у самого Сан Саныча). Ему под большим секретом пожаловался друг-начальник, как его обокрали, и он решил провести личное расследование. На удивление быстро вышел на Костю и на удивление быстро с ним столковался. И началось сотрудничество Кости с чекистом. Какие задания выполнял Костя и какие подвиги совершил, даже нам не дано знать, все скрыто в бетонных засекреченных архивах и не скоро будет предано гласности.

Сан Саныч давно погиб от наркотиков. Но те же самые красноречивые признаки Костя вдруг с удивлением и страхом обнаружил у своего высокого покровителя во время очередной конспиративной встречи. Тот недавно провел крупную операцию по перехвату контейнера с наркотиками, следующего через нашу страну транзитом из-за бугра. И видимо, операция эта стала губительной для Юрия Викторовича: попробовал сам и втянулся. Вскоре подозрения подтвердились: покровитель стремительно покатился вниз по лестнице, ведущей вверх. Наступило время, когда ему, дрожащему и опустившемуся, уже доставал губительное зелье бывший подопечный Костя. Но не жалел об этом: покровитель перед тем, как вылететь из органов, снабдил его целым чемоданом ампул с «препаратом истины». Вот с того времени Костя стал работать по-крупному…

А сейчас он ехал в свою вотчину, чтобы навести там порядок и собрать ежегодную дань с дельцов. «До чего дожили, – сокруженно размышлял он, покачиваясь на подушках «олдсмобиля» и поглядывая на черные силуэты проносившихся мимо деревьев – осень уже дышала прохладой. – Появляется какой-то сопляк и нагло снимает пенку с моего ведерка молока. А эти слизняки покорно отдают мои кровные, забыв о том, кто здесь истинный хозяин, Разложилось общество, идут хаос и смута…»

Предоставив своим «бомбардирам» загонять машины в заранее подготовленные гаражи, Костя с верным Федькой Кривым, державшим обе руки в карманах, поднялся на третий этаж и позвонил. Встретил его радушно сам Дока. В роскошной гостиной, ярко освещенной огнями восьмипамповой люстры, был накрыт богатый стол. Гости разделись, умылись с дороги, их провели и казали приготовленные апартаменты.

Ужин затянулся до полуночи. Подали кофе, коньяк «Камю», лимоны, пирожные. Костя попросил кипятку, чайничек и заварил себе специально приготовленный стимулирующий и одновременно успокаивающий лечебный чай. Прихлебывая и жмурясь, тихим голосом прервал Доку:

– Пробуду у вас дня три, не больше. Дела, дела…

– Но как же этот, Потребитель? Ведь его найти надо! Покоя не дает, паразит.

– А зачем искать? Сам придет. Говоришь, он не терпит жульничества в торговле? И правильно делает. Вот с завтрашнего дня и выбросьте в продажу что-нибудь залежалое, похабное. Продавай» те внаглую, идите на беспредел. Он и высунется.

Дока с уважением посмотрел на гостя. Да, не зря тот добился такого высокого положения в своих кругах.

– Ну, а дальше моя забота. Ты лучше подыщи мне на эти дни приличную подругу, а то скучно будет сидеть в четырех стенах да считать засаленные купюры.

– Есть, есть такая! Отец у нее важная шишка, боимся подступиться, М-м, пальчики оближешь! Кстати, это ее квартира. Точнее, родителя.

Дока злорадно вспомнил, как Фефимыч грозил ему, обзывал жуликом. Такое не забывал.

Костя благосклонно кивнул головой. Отец оказался ему известен, и это было приятно.

– Вот и породнимся. Значит, завтра пригласи ее на обед тот круглый зальчик ресторана. Пора и отдохнуть…

Звонок раздался на исходе второго дня в кабинете Доки. Тот схватил трубку.

– Слушаю.

– Это Потребитель! Не смей продавать людям заморское мыло для скота.

– Но ведь они берут, – спокойно ответил Виктор Семенович. – И даже благодарят.

– На первый раз делаю предупреждение. Мыло убрать сейчас же.

– Не могу, – сказал Дока. – Там большая очередь. Обещаю только с завтрашнего дня. Точно.

– Ладно. Порядок знаешь? Приготовь сумку, как обычно.

– Послушайте, – торопливо заговорил Дока. – Мне нужно встретиться с вами лично. Очень нужно.

– Зачем?

– Мы могли бы договориться, выработать какие-то соглашения. Наши люди в напряжении, они запуганы. Выслушаем ваши требования, обсудим их.

– Мои требования известны: торговать честно, продавать доброкачественную продукцию.

– Мы тоже этого хотим! Но что нам поставляют, знаете? Впрочем… с Нового года ваши усилия станут бесполезными. Пришел циркуляр из центра.

– Какой циркуляр?

– Секретный. Но при встрече покажу. Идут великие перемены…

– Да? – Потребитель минуту раздумывал. – Они все время идут, а до нас что-то не доходят. Ладно. Будь у телефона, скоро перезвоню.

Этого времени вполне хватило Доке, чтобы перезвонить самому. Фармацевт кивнул Федьке Кривому:

– Поднимай пехоту.

Звонок раздался снова через семь минут.

– Бери документ, выходи на улицу и иди в сторону площади.

В синем плаще-реглане и велюровой шляпе Дока шел по улице неторопливым прогулочным шагом. В воздухе висела дождевая пыль. Спускались сумерки, вспыхнули неоновые огни вывесок, реклам. В висках стучала мысль: «Успели или нет? Никого не видно…»

«Бомбардиры» успели. Один впереди, другой сзади, третий по противоположному тротуару, они сопровождали Виктора Семеновича. В густой вечерней толпе их было невозможно заметить. Сопровождавшие машины двигались по соседним улицам, выполняя команды Федьки по «уоки-токи».

Еще одна машина, неприметный зеленый «Москвич», приткнулась к обочине.

– Вот он. Один, видишь?

– Ну и что? Головорезы не пойдут с ним под ручку.

– Вряд ли он успел связаться. На это у него просто не было времени. Семь минут после первого звонка, и еще три после второго. Я засекал.

Сидевшая сзади Ванда заметила:

– Игорь, у меня плохое предчувствие. Может, просто ограничиться проверкой? А встретиться в другой раз. Прийти к нему внезапно в кабинет. Там-то он ничего не сделает.

– А тут что сделает? Кругом народ. Женские страхи.

Он решительно открыл дверцу.

– Что бы ни случилось, не выходите, следуйте в отдалении,

Дока вздрогнул, когда кто-то взял его за рукав.

– Разрешите прикурить? Спичек нет.

Дока не курил, но сейчас он неторопливо вынул зажигалку, пытливо всматриваясь в высокого худощавого парня в куртке и свитере, потрепанных джинсах. Прикурив, тот сказал тихо:

– Где документ? Давай!

– Ах, это вы! – Дока всплеснул руками – условный знак. – Сейчас, – он полез в боковой карман.

В лицо Игорю брызнула едкая струя. Все поплыло перед глазами, ноги подкосились. Дока подхватил его, замахал рукой:

– Такси, такси! Человеку плохо.

Из-за угла вывернулся «жигуль» кофейного цвета и остановился у обочины. Шофер выскочил и помог Доке втащить безжизненное тело в салон. Зеленый «Москвич» дернулся и остановился посреди улицы. Сзади засигналили. Это не укрылось от единственного острого глаза Федьки Кривого. Он отвернул борт плаща.

– Крест-один, Крест-два! Сюда!

Зеленый «Москвич» тронулся с места.

– Его увозят! Что они с ним сделали?

– Ничего, едем за ними, – Роман газанул. Он и не подозревал, что его «Москвич» уже взят в вилку.

«Жигуль» остановился у красивого многоэтажного здания «престижной» постройки. Шофер и Дока вытащили Игоря и скрылись в подъезде. Зеленый «Москвич» остановился поодаль. Напряженно наблюдал за подъездом, ни Роман, ни Ванда не заметили, как еще две машины спереди и сзади скользнули к обочине и замерли. Никто из них не вышел.

Игорь очнулся. Голова раскалывалась от боли. Пошевелился, что-то мешало. Открыл глаза. За широким овальным столом сидел незнакомый человек и внимательно на него смотрел.

– Оклемался? – спросил он тихим голосом. – Вот и ладненько.

Перед ним лежали «уоки-токи», пистолет, кошелек, носовой платок, вынутые из карманов Игоря.

– Хорошая оснастка, – кивнул человек, перехватив взгляд Игоря. – Ничего лишнего, даже документов. Видно, что имеешь дело с человеком солидным.

– Кто вы? – спросил юноша, еле шевеля языком. Понял, что привязан к стулу. Обстановка квартиры показалась смутно знакомой. Картина «Психея» на стене… где он ее видел?

– Костя. Зови меня Костя, хотя я несколько и старше.

– А-а… – острая боль колола виски. – Костя, Тот самый.

– Ты уже слышал обо мне?

– Да. Один жулик просил передать тебе наворованные деньги.

– Кто?

– Это Моргунок, – пояснил кто-то. – Наложил в штаны с перепугу.

Игорь скосил глаза: сбоку стоял директор универсама.

– А, это ты, гнида. Заманил… Ничего, я с тобой рассчитаюсь.

Широкая твердая ладонь протянулась сзади и резко ударила Игоря по лицу. Из разбитых губ потекла кровь.

– Погоди, Скачок. Мы пока беседуем. А грозить нам не следует. Мы этого не любим, – голос Кости утратил задушевность.

– Нужно отвечать только на наши вопросы. Итак, сколько человек работает с тобой? Сколько вас?

– Много, – процедил Игорь. – Нас много. Тысячи…

– Это пафос комсомольцев тридцатых годов. Повторяю вопрос.

– Все равно всех вас передавим.

Страшный удар кулаком в скулу сотряс все его тело, в глазах зароились звезды. Стул покачнулся.

– И это еще вполсилы, – словно из тумана донесся голос. – Если бы ты стоял, то скакнул бы в тот угол. Не зря его зовут Скачок. Последний раз спрашиваю…

– Напрасно, – прошептал Игорь. – Напрасно спрашиваешь.

В глазах Фармацевта вспыхнули зловещие огоньки.

– Молодогвардейца из тебя не выйдет. Не тот заквас, да и времена нынче не те. Я могу заставить тебя рассказать все, но у меня нет ни времени, ни желания. Мы сделаем быстрее и проще.

Он извлек из-под стола еще один «уоки-токи» и поднес ко рту.

– Сколько их?

– Двое, – захрипело в ответ. – Сидят в машине.

– Наблюдайте, – он выключил. – А сейчас займемся ими.

Он повертел в руках аппарат Игоря.

– Полевой радиотелефон японского производства. Полезная штучка. Связываешься только со своим человеком. Сейчас он на связи и от нетерпения сучит ножками. Голос твой наверняка знает. Но мы будем говорить шепотом, по нему тембр голоса не определишь.

Игорь рванулся. Фармацевт сделал знак, и широкая липкая лента заклеила юноше рот. Он бессильно застонал. Удовлетворенно улыбнувшись, Костя включил радиотелефон.

– Ты меня слышишь? – прошипел он.

– Слышу! Игорь! – загудел бас Романа. – Где ты? Что с тобой?

– Меня привязали. Наверное, не обыскивали, рация со мной. Руку удалось освободить… Куда-то вышли. Видел их?

– Нет, машина у подъезда.

– Значит, где-то тут, по соседству. Поднимайся скорее сюда, развяжи. Третий этаж, направо черная дверь. Если вернутся… их всего двое, сладишь. Возьми оружие.

– А Ванда? У нее пистолет.

– Пусть ждет.

– Иду.

Через минуту на лестнице послышался шум, потом несколько человек, пыхтя, втащили что-то тяжелое и бросили посреди комнаты. Роман. Из головы сочится кровь, глаза закрыты.

– Здоровый, бугай. Пришлось оглоушить.

– Молодцы, гвардейцы! А девица?

– Сейчас притащат.

Прильнув к стеклу, Ванда следила, как Роман торопливо перебежал через дорогу и скрылся в подъезде. Сбоку в окно постучали.

– Девушка, не подвезете? Спешу. Куда едете?

Она потянулась и приопустила боковое стекло.

– Я никуда не еду.

– Вот это правильно, – в лицо ей ударила едкая струя…

– Ну, теперь вся компания в сборе, – Фармацевт удовлетворенно оглядел Игоря и Ванду, привязанных к стульям, Романа, валявшегося посреди комнаты. – А ты кричал: тысячи. Полюбуйся, коллега, какие зеленые шмаркачи держали в страхе столько достойных людей, – обратился он к Доке. – Но достаточно появиться истинному хозяину, как шмаркачи утрачивают весь свой боевой пыл. Жалкие, зеленые шмаркачи.

– Профессиональная работа, – подобострастно вздохнул Дока. – Мы такого не умеем.

– Ну, то, что умеете вы, не умеем мы, – утешил его Костя. – Каждому свое, как говорил один мудрый человек.

По его знаку со рта Игоря содрали пластырь.

– Теперь ты убедился, как работаем мы, – повернулся к нему Фармацевт. – Однако ваша троица мне понравилась. Подобрана умело, да и действовали неплохо… для начинающих.

Он повертел отобранный у Романа автомат и сунул его под стол. Ванда с трудом подняла голову.

– Очнулась птичка. А теперь слушайте внимательно. Я могу простить вас, ваши грехи молодости при одном условии: вы поступите ко мне на службу. Мне нужны люди, которые находятся на месте и ведут здесь мои дела. Можно сказать, испытательный срок вы прошли. И если будете служить честно…

– Тебе? Грязному бесчестному вору?

Второй удар обрушился на Игоря, он замотал головой.

– Для симметрии. Ну что ж… вольному воля. Что там такое?

Грубый голос от двери откликнулся:

– Там эта… шалава. Рвется сюда.

По лицу Фармацевта скользнуло легкое облачко досады.

– Не вовремя. Хотя… в конце концов это ее квартира. Уберите их в соседнюю комнату, – указал он на Ванду и Романа. – Этого оставьте.

Через минуту в комнату влетела Лика, шурша плащом.

– Ты ведь обещал, что мы пойдем… – она запнулась. – Ой!

Фармацевт подошел и галантно поцеловал ей руку.

– Ты его знаешь?

– Н-нет. Кажется, где-то встречала…

– В таком маленьком городе немудрено. Ты хотела видеть Потребителя? Вот он, перед тобой. Любуйся.

Глаза ее изумленно расширились.

– Это Потребитель? Он… А почему связан?

– Вздумал немного побуйствовать. Пришлось вразумить.

Лика не отводила глаз от Игоря. Он мрачно смотрел в угол. Теперь он понял, чья это квартира.

– Что ты собираешься делать с ним? – она уже полностью овладела собой и даже попыталась кокетливо улыбнуться Косте.

– Решаю не я. Решает Высший Принцип. А он нарушен, – Костя вздохнул – За его нарушение следует суровая кара.

Лика быстрым взглядом скользнула по жестоким лицам громил, по веревкам, опутавшим Игоря. Пистолет на столе…

– Ну, это ваше дело, – сказала как можно беззаботнее. – Значит, поход в театр откладывается?

– Почему? Я ничего не откладываю. Через десять минут освобожусь. Подожди в моей машине. Она внизу.

– Через десять минут жду! – она крутнулась на каблучках и выбежала. Костя посмотрел ей вслед затуманенным взглядом.

– Хороша!

– Ты и вправду собираешься в театр? – озадаченно спросил Дока.

– Зачем? – Костя пожал плечами. – Через десять минут отъезжаем. А эту… возьмем с собой. Дорога длинная, скучная… Пусть развлечет, а потом к папане отправим. Если будет вести себя прилично.

– Папаня разбушуется, – с сомнением протянул Дока.

– Мне некого бояться! – голос Фармацевтастал резким. – Ну, за дело, гвардейцы. Приготовьте амуницию для этих… Мы спустим их на дно в таком месте, где не скоро найдут. А найдут, так не опознают.

– Кадычки надрежем? – деловито спросил Федька.

–. Только не здесь! – Дока побледнел и замахал руками.

– Нервы слабые? Бугая полейте водой, чтобы оклемался. Итак, у меня всего десять минут. По три минуты на каждого. Ну что, ты не передумал? – повернулся он к Игорю.

Лика бежала по темным улицам, словно спасаясь от какого-то монстра. Так вот он каков, этот лощеный красивый «джентльмен», как он ей представился. «Джентльмен по особым правительственным поручениям». Роскошный автомобиль, море денег, все перед ним лебезят, заискивают… Обосновался в их квартире, и она восприняла это в порядке вещей. А на самом деле монстр, страшный монстр уголовного мира. Неужели отец знал? Она вспомнила его рассказы о грозной мафии, опутавшей город, о кровавых расправах с неугодными. Ей казалось, что он рассказывает о каком-то далеком мире, выдуманном и нереальном. А на самом деле он сам… Игорь… как они его избили! Значит, это он нагнал на них страху! И теперь они собираются с ним расправиться.

Как фамилия того следователя? Мешков… капитан Мешков. Где его телефон? Сейчас… сейчас… – она торопливо рылась в сумочке. – Вот!

Очутившись в телефонной будке, еще раз оглянулась. Никого, Дрожащим пальцем набрала номер телефона.

Мешков все еще сидел своем кабинете за письменным столом, когда резко зазвонил телефон. Задыхающийся голос:

– Мешков? Да? Вот хорошо, застала… Там сейчас Потребитель, его собираются убить… Сделайте что-нибудь!

– Адрес? Есть. Сколько их? Много? Ясно. Кто вы?

– Они меня убьют… – короткие сигналы.

На этот раз капитан не дал застсть себя врасплох. Тем более, что с недавнего времени по соседству обосновался батальон ОМОНа, где у Мешкова нашлись и друзья, и единомышленники. С одним из них он сразу же и связался.

– Выезжаем, – коротко ответил тот.

Спецрафик несся сквозь полосы моросившего дождя, включив сирену и не сбавляя скорость на поворотах. Мешков поглядывал на парней в непривычных доспехах: шлемы, бронежилеты, сосредоточенные лица, и его охватывало уже полузабытое чувство уверенности. «Вот она, надежность нашей работы. Профессионализм, выучке, экипировка. Эй не подведут…»

Он тронул за рукав командира Женю Кудрю.

– Сирена.

Вой умолк, последние кварталы проехали тихо.

– Здесь.

Парни надвинули на лица прозрачные забрала, натянули перчатки, поправили ремни, крепления. Один за другим быстро выскакивали наружу. Мешков перебежал через дорогу, нырнул в подъезд. Квартира сорок пять. Вернулся к рафику.

– Третий этаж. Вой, вон окна светятся.

Женя удовлетворенно кивнул головой:

– Хорошо, что третий. Иначе пришлось бы на веревках. Коля, Вася, Олег, на взлет! Владик, за мной!

Мешков зачарованно смотрел, как Вася и Коля, держа задний конец шеста, бежали к дому, перед ними несся Олег, фиксируя рукой передний конец. Казалось, на глазах разыгрывается давний-давний цирковой аттракцион «Человек-муха». Олег легко взбежал по гладкой стене до балкона третьего этажа, вымахнул на перила, согнул ноги в коленях и в мощном прыжке врезался в широкое зеркальное стекло.

А в квартире в это время случилась непредвиденная заминка. Когда Фармацевт обрисовал Ванде ситуацию и предложил сотрудничать, она ничего не ответила. Молча смотрела на него сухими ненавидящими глазами сквозь спутанные волосы.

– А ты деваха ничего, – вдруг заметил Костя. – Возможно, мы и не станем топить тебя вместе с дружками. Возьмем с собой, чтобы не скучно было. А, бойцы?

Бойцы довольно загоготали.

Ванда плюнула Фармацевту в морду. Не вытирая плевка, он вскочил на ноги и завизжал:

– Еще никто не плевал в лицо Кости Фармацевта! Запомни это перед смертью! Страшной смертью, но ты будешь молить о ней, как об избавлении.

Он вытер лицо белоснежным платком и махнул:

– Пожалуй, сейчас и начнем. Распяльте ее, хлопцы. Вот тут, рядом с дружком, – он кивнул на черный пластиковый мешок, извивавшийся на ковре. В него был запакован Игорь.

Он сел, достал из кармана золоченую коробочку и набрал на ноготь белого порошка. Понюхал, закрыв глаза. В последнее время Костя тоже стал баловаться кокаинчиком – где-то в специальной литературе вычитал, что этот препарат не действует губительно на организм, от него легко отвыкнуть, С наслаждением наблюдал, как умело действуют его гориллы, не обращая внимания на отчаянное сопротивление девушки.

На балконе послышался шорох, и в широко окно в звоне и блистающем ливне стеклянных осколков влетел Олег. Ударившись кованными ботинками о паркет, он покачнулся и выпрямился. В прижатой к бедру руке неуловимо появился и тускло блеснул пистолет.

– Стоять! – гаркнул он.

Ка его несчастье, ближе всех стоял Леня Футболист, умевший снимать ногой не только футбольный и даже теннисный мяч, но и муху в полете. От его точного удара пистолет выскочил из руки и заплясал на полу. Леня тут же упал, заливаясь кровью: тяжелая перчатка, усиленная по ребру ладони гибкой металлической полосой, врезалась э его скулу. Но справа и слева на Олега бросились Янек Седой и Джек Тихоня.

Квартиру потряс глухой удар. Женя и Владик, услышав условный окрик Олега «Стоять!», разогнались и согласованно саданули в дверь. Дверь сорвалась вместе с коробкой, стальными штырями и кирпичами, в которых они крепились. Не ожидавшие такого слабого сопротивления Женя и Владик рухнули на нее и словно на санях, поехали по паркету прихожей, задрав ноги. Дежуривший тут Алик Бешеный не растерялся и повалил на них стоявшие у стены стеллажи с книгами. Но не успел воспользоваться моментом и перестрелять тех, кто выбирался из-под золоченых томов Горького, Толстого и других классиков. Едва поднял крупнокалиберный «люгер», как ворвавшийся первым Вася рубанул его по руке, а следовавший за ним Коля припечатал к стене так, что тот мешком сполз на пол. Женя и Владик смахнули, наконец, с себя стеллажи.

Схватка кипела по всей квартире, Никто не стрелял, боясь попасть в своих, действовали кулаками, ногами, головами, «Бомбардиры» оказывали достойное сопротивление, но все их сокрушительные удары напарывались на латы омоновцев. То один, то другой вырубался.

В первые же секунды Дока скорчился за столом, обхватив голову руками, и тем помешал Косте прорваться к оружию. Опрокинув Доку, Фармацевт нырнул под стол.

Дверь а соседнюю комнату распахнулась. От ведра холодной воды Роман пришел в себя, но поначалу притворялся и тихо стонал. Скачок пнул его в бок:

– Поднимайся, паскуда!

Звон, грохот и крик «Стоять!» застали его врасплох. Роман понял, что пришла какая-то подмога, открыл глаза. Ожидал, что Скачок кинется к двери, но тот вполголоса выматерился, метнулся к окну и стал возиться с защелками. И уже закинул ногу через подоконник, когда налетевший сзади Роман от души врубил ему сомкнутыми руками по хребту.

– В расчете!

Коротко хрюкнув, Скачок замер на подоконнике. Ударом ноги Роман распахнул дверь. Когда он появился на пороге со страшным, залитым кровью лицом, заговорил автомат.

Костя наконец добрался до автомата, «конфискованного» у Романа. Передернул затвор, поднялся и нажал на спуск.

Самый отпетый авторитет, на котором висят десятки преступлений, словно репейники на собаке, не станет стрелять в мента или омоновца – верная вышка. А так есть надежда выбраться рано или поздно на волю. Да и за колючей проволокой жизнь у авторитета не полынь горькая: жратва, женщины, наркотики, водка, власть. Поэтому Фармацевт особенно не волновался, когда ворвались менты: друзья выручат, валюты море. А перед валютой и колючая проволока рвется, как нитки.

Но сначала следовало убрать свидетелей. Правда, если бы Фармацевт хорошенько подумал, поразмышлял где-нибудь в тиши и покое, то не особенно опасался бы этих свидетелей. Сами замешаны в разгоне по крупняку, и явно готовящуюся акцию их «замачивания» всегда можно выдать за сведение счетов между своими, а на такое власти смотрели благосклонно – пусть уничтожает себя крапивное семя.

Но мозг был одурманен кокаином, жгла злоба от плевка в морду: такое страшное оскорбление знаменитого авторитета в уголовном мире смывается только кровью – и немедля.

Твердо и решительно он прошелся длинной очередью по лежавшим на ковре мешку и телу девушки, а потом, не мешкая, перевел ствол и всадил остаток в Романа.

Очередь переломила его пополам. Прижав руки к животу, согнувшись, с перекошенным от мучительной боли лицом, на котором трескалась корка засохшей крови, он, как в страшном сне, пошел неверными шагами к Фармацевту, словно силясь что-то сказать и донести последнее, важное. Тот презрительно смотрел на него. Стояла мертвая тишина. Доковыляв до стола, Роман вдруг легко выпрямился, широко улыбнулся и вырвал автомат у остолбеневшего бандита.

– Просчитался! Мы не такие душегубы, как ты. Стреляем только холостыми. Прими подарочек!

И ударил его в ухо наотмашь, по-русски, так что Фармацевт пролетел через комнату и врезался головой в стену.

Послышались быстрые шаги, и на пороге появился мокрый от дождя Мешков, сжимавший в руке пистолет. Он немного задержался, опасаясь внешнего подкрепления – а вдруг Фармацевт оставил снаружи своих людей, и те поспешат на подмогу. Однако никто не появлялся, сверху доносились шум, треск, глухие удары, крепкий мат, стали распахиваться двери квартир, послышалась автоматная очередь.

Чуть присев, Мешков повел стволом вправо, влево, ловя взглядом подозрительные движения и готовый сразить каждого, кто пошевелится. Он напоминал ковбоя из фильма, ворвавшегося в салун, где мирно играют в шахматы. Это выглядело настолько комично, что Женя взорвался хохотом.

– Да убери пушку! Все готовы.

За ним неудержимо захохотали другие – нервное напряжение скоротечной схватки требовало разрядки. Жильцы испуганно заглядывали в дверной проем, словно взорванный гранатой – квартира большого, уважаемого в городе человека порушена, в ярко освещенной гостиной полным-полно людей в каких-то невиданных доспехах, валяются тела, побоище…

Мешков спохватился, спрятал пистолет.

– С вами кашу есть – не угонишься… В квартиру не заходить! – гаркнул жильцам. – Милиция. Разыщите старшего по подъезду. Женя, волоки их в рафик, обиходуй наручниками, А это что?

Полуголая Ванда, всхлипывая, пыталась развязать черный пластиковый мешок, но только ломала ногти о крепкие узлы. Женя выхватил клинок, разрезал веревки.

Капитан склонился и увидел бледное разбитое лицо юноши. Он помог ему подняться.

– Это Потребитель! – завизжал вдруг стоявший на четвереньках Дока. – Бандит! Он, он во всем виноват…

– Молчать! Разберемся, кто виноват. Где Фармацевт? – по какому-то наитию спросил он.

Дока боязливо оглянулся на лежавшего у стены Костю.

– Убит! Жаль, жаль… нет, шевелится. В машину! Кто тут с тобой? – спросил он Игоря. Тот указал на Ванду и Романа.

– Эти пусть останутся. Сейчас вызову из райотдела разгонную, повезу сам.

Он подошел к телефону, набрал номер.

– Опять разгонной нет? Что? Велел срочно позвонить? Лады.

Снова набрал номер.

– Слушаю, товарищ Первый. Какой погром? Ах, из этого дома позвонили… Да, кое-что пришлось поломать. Война без потерь не бывает. Не успел позвонить, согласовать. Счет шел на секунды. Да, да. Оперативное донесение. Приеду, разберусь, кто да кто. Пока известен лишь один – Фармацевт.

Он с удивлением услышал, как полковник булькнул горлом и словно захлебнулся.

– Ты посмел взять Фармацевта без моего разрешения? – зловеще заговорил тот. – Как, как… И этих ломовиков из ОМОНа подключил, ворвался… в чью квартиру! Самовольство, разгильдяйство!

– Да погодите, – капитан искоса смотрел, как выносят последних «бомбардиров». – Разве на него требуется особое разрешение?

– Поймешь потом. Срочно вези в райотдел, я сейчас подъеду. Он не ранен? – заботливо спросил полковник.

«Почему он не спросил, не ранен ли кто из наших? – с горечью подумал капитан, кладя трубку. И вдруг его осенило: – Да ведь «наши» для него как раз Фармацевт и его шайка!»

Давно копившиеся подозрения вдруг обрели осязаемую форму. Факты и фактики складывались в яркую четкую мозаику.

«Значит, и он. А если даже нет, то выполняет чье-то указание свыше, что еще страшнее. Позвонить сейчас министру? А что скажу, даже если удастся пробиться? Велят написать докладную, действовать по субординации. А эти…»

Он перевел взгляд на стоявших перед ним девушку и юношей – сникших, вызывающих щемящую жалость. «На волосок от гибели. Но они еще не знают главного…»

Мысль напряженно работала. Сообщения в уголовном мире летят в тысячу раз быстрее, чем ползут официальные докладные. Уже сегодня ночью вся паучья сеть придет в движение. Откуда будет нанесен удар? Неизвестно. Но удар точный и эффективный. Начальник отстранит его от следствия, займется лично. Начнется волокита, крючкотворство. Костю выпустят под благовидным предлогом, потом его «бомбардиров». А что станется с этими?

– Говори, – обратился он к Игорю – Коротко, сжато. Без темноты, о тебе я уже знаю, Потребитель.

Игорь долго не говорил: не давала боль в разбитых губах.

– Ты плюнула в лицо Фармацевту? – Мешков повернулся к девушке.

– А что мне оставалось делать? – посмотрела она исподлобья. – Единственное: плюнуть негодяю в морду,

Капитан застонал, как от зубной боли.

«Она подписала свой смертный приговор. Ее достанут и в женской зоне, и q камере-одиночке. Этих тоже не помилуют…»

Шум на лестничной площадке вдруг утих, и о квартиру тяжелым шагом вошел Фефимыч. Он был в плаще и вязаной кепочке, хорошо знакомой массам, руки держал в карманах. При его появлении Мешков невольно встал – сказалась многолетняя привычка тянуться в струну при виде высокого начальства. Хотя уже знал, чья это квартира,

Остановившись посреди гостиной, Фефимыч молча окинул хмурым взглядом разгром, потом перевел взгляд на Мешкове, стоявших перед ним молодых людей. Ему позвонила Лика и сказала безжизненным голосом:

– Ты соучастник. Я тебя презираю.

Шагнул к столy и взял пистолет Игоря, забытый в суматохе, по» качал на ладони, губы его скривились.

– Наверное, мне следовало бы застрелиться, – голос его звучал устало.

Мешков потянулся и отобрал у него пистолет.

– Только ни из него. Для таких целей у вас есть служебное оружие.

Фефимыч удивленно посмотрел на него, словно очнулся.

– Но я стреляться не буду. Нет, не буду. Я хочу, чтобы судили сначала тех которые внушили мне чувство безнаказанности за все, что я делаю so имя коммунизме и светлого будущего. Не было у нас никаких грехов… только один грех считался самым тяжким – усомниться в справедливости единственно верного учения. Делай, Федя! Надо. И мы делали, осененные его белой холеной бородой, и вели народ туда, куда указывал короткой ручкой его апостол.

Он повернулся и пошел к двери. Нa пороге поднял томик с золоченым обрезом.

– Так и не прочитал ни одного классика, все на потом откладывал. Может, открылись бы тазе…

После его ухода в комнате повисло гнетущее молчание. Его нарушил Игорь.

– Если у вас нет машины, можете взять нашу, – обратился к Мешкову. – Все равно конфискуете. Ведь нас, как я понимаю, осудит.

– Где она? – встрепенулся капитан,

– Стоит на той стороне улицы.

– Тогда по коням!

– А наручники? – криво усмехнулся Игорь.

– Обойдемся. Только не пытайтесь драпать, – голос капитана зазвучал проникновенно. – Очень вас прошу, ребята.

Те нерешительно направились за ним.

У выхода Мешков обратился к усатому мужчина:

– Вы старший? Никого не впускайте, сейчас сюда приедут.

Мешков быстро вел машину, держась за рафиком. Все молчали.

«Блюститель закона! – злобно думал капитан, – Но что блюсти, коль законов кет? А те, что есть, не действуют. Самые эффективные и грозные законы в стране – воровские. Вот по ним эти ребята уже приговорены – подписано и обжалованию не подлежит. А я послушно доставляю их к месту казни. Итак, верный блюститель воровских законов. Парадокс, как сказал бы Серега…»

Рафик повернул к высокому серому зданию, въехал во двор. Мешков затормозил, приткнулся к обочине.

– Сынок, – обратился он к сидящему рядом Игорю и сам удивился, как легко вырвалось у него это слово. – Вот что я тебе скажу, сынок. Вы ввязались в опасное дело. Вы даже сами не понимаете, какое оно опасное. А может, уже сегодня поняли. То, что вас поймают и посадят, не страшно. Страшно то, что потом качнётся. Это я говорю, можете мне верить.

Он открыл дверцу, вылез из машины. Нагнулся и сказал:

– Завязывайте, ребята. А еще лучше, если на время уедете отсюда. Надолго. Или навсегда.

– Вы нас отпускаете? – вскрикнула Ванда.

– Да, отпускаю. Но если начнете снова, я уже не смогу вас прикрыть, Понял, сынок?

Странным взглядом он смотрел прямо на Игоря, Тот прошептал разбитыми губами:

– Спасибо… Мы… будем всегда помнить.

Стоя под косыми струями холодного осеннего дождя, капитан Мешков смотрел вслед удаляющимся красным огонькам.

– Так говоришь, его надо избрать мэром города? – пробормотал он, обращаясь к невидимому собеседнику. – Что ж, возможно, когда-нибудь изберут.

Владимир Першанин Спроси пустыню… (Повесть)

***

Тепловая головка «Стингера» догнала военно-транспортный самолет на высоте полутора тысяч метров. Взрыв распорол правый двигатель. Дюралевое крыло, разваливаясь на куски, отделилось от корпуса. Самолет затрясло, вкручивая его в крутой штопор.

Катапульты выстрелили три раза. Парашюты, раскачиваясь, несли над барханами три темные человеческие фигуры. Транспортник, опережая их, под острым углом падал вниз. Вспышка и раскатистый гулкий, взрыв подняли на сотню метров черный столб дыма. Волна сжатого воздуха встряхнула людей и парашюты.

Командир самолета Михаил Решетков с трудом расстегнул ремешок шлема и сбросил его с головы. Осколок, пробивший шлем, застрял в затылочной кости, причиняя острую боль. С непокрытой головой стало легче. Решетков посмотрел вниз. Десяток всадников, рассыпавшись на три кучки, скакали вслед за приближающимися к земле летчиками. Через несколько минут они встретятся, и шансов уйти на этот раз не останется.

Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом. Верхушки барханов отсвечивали красным, а темные пятна ложбин сплетались в причудливую вязь. Решетков чувствовал, как намокает от крови майка. Рана на затылке кровоточила, теплая струйка стекала за шиворот по спине. К горлу подступала тошнота. На несколько секунд Решетков потерял сознание, потом опять пришел в себя, вцепившись намертво в парашютные стропы.

Второй пилот, Лагутин, опускался неподалеку, серое полотнище его парашюта колыхалось уже у самой земли. Штурмана Николая Гайдука отнесло ветром дальше всех. Двое всадников преследовали его, насмешливо показывая знаками, чтобы он поторапливался. Они не ждали сопротивления, слишком жалким казался болтающийся под куполом одинокий человек со сбитого ими с такой легкостью военного самолета.

Это было их ошибкой. Штурман уже побывал в плену у воинов ислама. На его глазах оскопили, а потом повесили двух молодых таджиков, и сам он, просидев месяц в подвале, каждый день ожидал подобной участи. Бессилие и страх, пережитые им, заставили Гайдука поклясться самому себе никогда больше не попадаться в плен.

Хладнокровно взвешивая шансы вырваться из ловушки, штурман понимал, что их немного. До темноты оставалось минут тридцать — сорок, и продержаться это время среди голого песка будет непросто.

Толчок о пологий склон бархана опрокинул штурмана набок. Небольшого роста, верткий, как ящерица, он мгновенно освободился от строп. Парашют тащило по песку, и следом за ним устремились оба всадника.

Гайдук не был трусом, но мысль о том, что сопротивление почти наверняка означает для него смерть, невольно заставила его вздрогнуть. Штурману недавно исполнилось двадцать шесть, но, как многие люди, в подобные моменты он меньше всего думал о собственной судьбе, мучительно жалея мать, жену и недавно родившегося сына…

Гайдук уже хорошо разглядел переднего всадника. Грузный, широкоплечий, в полосатом халате, он держал автомат Калашникова за рукоятку стволом вверх. Широкоплечий пока не видел Гайдука, наблюдая за ползущим по бархану парашютом. Короткая очередь опрокинула его на спину. Чалма упала на песок, открывая выбритую смуглую макушку. Он с усилием выпрямился в седле и тут же, теряя равновесие, пополз вдоль стремени вниз.

Гайдук уже стрелял во второго всадника, пытающегося вытащить из-за спины карабин. Укороченный ствол десантного автомата подбрасывало вверх, сбивая прицел. Одна из пуль ударила всадника в бок. Он свалился под ноги лошади, но спустя минуту стал подниматься, цепляясь за уздечку и стремя. Лошадь косила глазом на хозяина, терпеливо ожидая, пока он встанет.

Маленький штурман, пригибаясь, быстро шагал в сторону розовой полосы заката. На ходу выщелкнул из автомата пустой магазин и вставил запасной. Он видел того второго всадника, который все же сумел подняться и с трудом пристраивал карабин «Марколь» — знаменитый «бур», с которым воевали в Афганистане моджахеды.

Одиночный выстрел ударил отчетливо и сухо. Гайдука подбросило и швырнуло лицом в бархан. Он попытался подняться. Изо рта хлынула кровь, пальцы судорожно гребли песок, не в силах сдвинуть с места ставшее тяжелым, как свинец, тело.

Рыжебородый воин в кожаной куртке окинул Решеткова внимательным взглядом. Полистал офицерское удостоверение.

— Подполковник? — после паузы спросил он.

— Подполковник…

— Куда летели?

— Домой.

— До дома ты не долетел, — пряча документы в карман, сказал рыжебородый.

Глава 1

Таможенная пошлина при пересечении границы составила двадцать долларов. Еще тридцать Сергей отдал лейтенанту, проверявшему их документы. Лейтенант, затянутый в новый мундир с блестящей желтой портупеей и тяжелым кольтом в открытой кобуре, важно отдал честь, пропуская «Ниву». Сержант, с автоматом через плечо, в противоположность офицеру был одет в балахонистый грязный комбинезон. Опустив шлагбаум, он плюнул вслед «Ниве». Возможно, он таким образом выразил презрение к неверным иностранцам, а может, был просто обозлен на лейтенанта, перехватившего взятку. Как известно, старшие по должности редко делятся с нижестоящими.

«Нива» проехала мимо старого бронетранспортера с облупившейся на бортах краской. Двое солдат, в расстегнутых куртках сидели на корточках возле костра и что-то варили в медном казане.

— Армия не получает жалованья три месяца, — сказал Петренко, кивая в сторону солдат. — Едят собачатину…

— Мы их тоже скоро догоним, — отозвался Амелин.

Иван Викторович Петренко ничего не ответил. Наверное, ведомство, в котором он работал, получало деньги исправно.

В хорошо сшитом сером костюме, высокий, коротко стриженный, Петренко напоминал киноактера, а по документам числился директором фирмы «Элис», торгующей цветными металлами. Майор Сергей Амелин, его временный помощник, сидел за рулем. По документам он тоже числился сотрудником фирмы «Элис» в должности дилера.

Октябрь близился к середине, но в здешних краях было по-летнему тепло. Тополя, окружавшие пруд у обочины дороги, лишь слегка пожелтели и не торопились сбрасывать листву. Осень придет позже. Холодный ветер с Джиргальского хребта в считанные дни сорвет листву с деревьев, принесет редкие дожди и ледяную крупу. Быстро наступающая зима, почти бесснежная и ветреная, покроет песчаные барханы мерзлой коркой.

За прудом разбросался небольшой кишлак. Огромные тутовые деревья затеняли глинистые дувалы и плоские крыши домов. Грязно-серый, со свалянным мехом верблюд пасся у пруда. «Ниву» он проводил ленивым поворотом головы, размеренно пережевывая жвачку.

Два старика в стеганых халатах брели по тропинке вдоль дороги, опираясь на длинные посохи. Кожаные, с загнутыми носами сапоги не спеша загребали желтую глинистую пыль. Амелин разглядел их смуглые, покрытые сеткой глубоких морщин лица и редкие седые бороды.

За домами виднелся островерхий шпиль мечети с полумесяцем на верхушке. Несколько телевизионных антенн торчали над крышами, диссонируя с патриархальной тишиной кишлака, которому наверняка исполнилась не одна сотня лет.

— Вечная земля, — сказал Амелин. — Никто никуда не торопится.

— Это точно, — согласился с ним Петренко и достал сигарету из красно-белой пачки «Мальборо». — Не то что мы с тобой.

Прикурив от автомобильной зажигалки, Петренко поднял голову и с удивлением посмотрел на большой рекламный щит на обочине дороги. Загорелый мужественный профиль ковбоя-американца красовался на фоне пачки «Мальборо».

— И сюда, на край света, добрались. Настоящая Амер-рика, — со вкусом перекатывая английское «р», произнес Петренко. — Не приходилось бывать, Сергей?

— Нет. Я все больше по просторам Союза. А ты туда, наверное, не раз заезжал?

— Я тоже не был. Все больше по Азии да Африке, — в тон ему отозвался Петренко. — Впрочем, один раз проплывал мимо. С палубы небоскребы видел.

— Ну и как они?

— Как в учебнике по географии за восьмой класс, даже красивее. Длиннющие и на солнце блестят.

— Ты еще школьные учебники помнишь?

— Помню, Серега. А что мне еще вспоминать? Семейной жизни с моими командировками не получилось. Могу еще вспомнить, как Подгорный в Кремле орден вручал. Честь и слава работникам невидимого фронта! Фотографировали… но не для печати. Каждому цветные фотографии потом по месту работы прислали. Банкет был.

— Банкет, наверное, богатый?

— Да уж на уровне! Отъелся немного после Африки. Кстати, ты есть хочешь?

— Хочу.

— И я тоже. Давай на ходу, если не возражаешь?

Амелин не возражал, и Петренко протянул ему бутерброд с колбасой.

О своем спутнике за четыре дня знакомства Сергей узнал не слишком много. Иван Викторович Петренко имел звание полковника и работал в каком-то секретном ведомстве при ФСБ или Министерстве обороны. В каком именно, Амелин уточнять не стал, да и Петренко не проявлял излишнего любопытства к биографии Сергея.

Разговоры в пути велись почти светские: о случаях на охоте, о кино, о местных достопримечательностях. Петренко был старшим в их маленькой группе. Сергею он нравился тем, что не напускал на себя идиотской многозначительности и не молотил без конца о предстоящем задании, которое выглядело довольно-таки расплывчатым.

Переговоры об освобождении пленных — штука долгая и муторная, даже если вести переговоры по официальным каналам. А в их случае дело обстояло куда сложнее.

***

В этой части республики было почти спокойно. Война между непримиримой оппозицией и правительством шла в основном в приграничных с Афганистаном провинциях. Отряды вооруженной оппозиции под общим духовным и военным руководством неукротимого лидера Тан-Булака контролировали дороги и горные перевалы, делали набеги на поселки, периодически устанавливая там свою власть. Потом приходили войска и, отогнав повстанцев, вешали пленных и желто-зеленые государственные флаги. Оппозиция отвечала засадами на дорогах и убийствами правительственных чиновников.

Вряд ли кто был прав в этой необъявленной войне. Коррумпированное сверх всякой меры правительство не желало идти на уступки (то есть чем-то делиться со своими противниками), а многие вожди оппозиции шли за Тан-Булаком и стремились к власти, чтобы занять хлебные места нынешних чиновников.

Петренко и Амелин направлялись в Чемкар, главный город провинции Кайракты. Где-то здесь уже четвертую неделю держали в плену командира эскадрильи Решеткова и второго пилота Лагутина.

Эскадрилья входила в состав полка, который передислоцировался от афганской границы в Россию. С правительством Южной Республики, над которой они летели, имелась договоренность о воздушном коридоре, но оппозиция эту договоренность не признавала. В какой-то сотне километров от границы самолет из-за перегрева двигателей был вынужден опуститься до высоты полутора тысяч метров, и здесь его достала ракета.

Правительство республики, поддерживающее с Москвой дружеские отношения, уже делало попытки освободить пленных. Но в этой отдаленной от столицы провинции официальная власть существовала лишь в Чемкаре и нескольких крупных поселках.

Реальными хозяевами провинции были полевые командиры отрядов оппозиции. Спектр их политических пристрастий был довольно пестрым. Наиболее непримиримые, такие, как Вахид Абазов, смыкаясь со своим верховным вождем Тан-Булаком, были готовы по примеру южных провинций начать немедленную войну за единое исламское государство и выкинуть из страны немногих оставшихся в ней русских. Самолет был сбит боевиками одного из отрядов Вахида Абазова, которые держали летчиков у себя. Абазов от переговоров отказывался и, судя по всему, чего-то ожидал.

Другие командиры придерживались более осторожных взглядов, считая, что война ничего хорошего не принесет. Они предпочитали открыто не ссориться с правительством, хотя и не подчинялись официальным властям. Но средства на пропитание и левые и правые добывали примерно одинаковыми путями: выращиванием и продажей наркотиков, контрабандой, не брезгуя и открытыми грабежами.

Наибольший авторитет среди полевых командиров и старейшин провинции Кайракты имел бывший командир полка Советской Армии и бывший полковник Амир Довлатов. Через него приезжавшие из столицы Южной Республики чиновники пытались надавить на непримиримых, но Довлатов, игнорируя личную просьбу президента, также отказывался от встреч с ними.

Несколько дней назад он изменил свои позиции и сообщил, что готов начать неофициальные переговоры. Но только с представителями России, минуя правительственных посредников.

Последние полтора года Амелин возглавлял отряд спецназа. Полученное задание сопровождать на переговоры полковника Петренко отличалось от той работы, которую обычно выполнял Амелин. Но не исключалась и боевая операция с участием спецназа, если переговоры зайдут в тупик. Сергей Амелин уже имел опыт операций по освобождению заложников, и поэтому он, а не кто-то другой, сидел за рулем неприметной серой «Нивы» рядом с элегантным директором мифической фирмы «Элис». Полковник, как и положено командиру, был настроен уверенно и, по мнению Амелина, напоминал мужественного ковбоя с рекламного плаката «Мальборо», только с более проницательным взглядом. Об этом он и сообщил Петренко. Тот принял комплимент благосклонным кивком.

Чемкар мало чем отличался от десятков старинных провинциальных городов, разбросанных на южных окраинах Союза. Одноэтажные дома с плоскими крышами, высокие, как крепостные стены, дувалы. Кое-где яркими пятнами выделялись новые особняки, сложенные из красного кирпича с мозаичными панно и блестящими на солнце витражами.

Центр города был застроен пятиэтажными «хрущевками». Тянулись вверх несколько высотных, более современных домов, а главную площадь окружали массивные административные здания в сталинском стиле «ампир». Над мраморной трибуной, где когда-то секретари обкома приветствовали демонстрантов, висел огромный портрет президента Южной Республики.

Упитанное розовое лицо отца нации слегка щурилось, по-отечески улыбаясь согражданам. Остатки темной шевелюры, тщательно, по волоску, выписанные придворным художником, окружали обширную лысину вождя.

Когда ему не перечили, президент был добродушен и улыбчив. В свое время он был на короткой ноге с Брежневым. По примеру покойного генсека любил охоту, хорошие автомобили и был неравнодушен к женщинам. Президент считал, что маленькие слабости приближают его к народу. Как демократ он любил побеседовать с простыми людьми и ежедневно получал кучу писем от благодарных граждан. До перевыборов оставалось меньше года, но сам президент не сомневался, что опять останется у руля. Других достойных кандидатов не видели пресса, помощники и благодарные граждане.

В тот год по республиканскому телевидению крутили многосерийные турецкие мелодрамы, чередуя их с церемониями приема иностранных послов и национальными праздниками. Шумели богатые восточные базары, и президент, улыбаясь в объектив, повторял, что не свернет с пути преобразований.

Однако дела в Южной Республике становились все хуже и хуже. Большинство предприятий, проданных за бесценок или акционированных, простаивали, а оборудование растаскивалось. Добыча нефти упала втрое. Ее промышленная переработка была почти полностью прекращена из-за отсутствия специалистов. Бензин грубой очистки гнали, как самогон, на частных мини-заводах. Посевы хлопчатника тоже сокращались с каждым годом, а из-за низкого качества сырца на него находилось все меньше покупателей.

Один из западноевропейских экономических центров провел осторожное расследование на предмет деловых контактов с республикой. Опубликованные в газете промышленные показатели удручали. Особое недовольство президента вызвала приведенная цифра «17 долларов» — средний ежемесячный доход работающего жителя. Южная Республика уверенно скатывалась на последние места в Азии по уровню жизни.

Война с оппозицией расшатала и без того скудный бюджет страны. Лидер оппозиции Тан-Булак обещал выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах и победить. Третьей силой в республике становился Офицерский союз. Большинство армейских офицеров были недовольны существующим режимом и также находились в молчаливой оппозиции к правительству и президенту. Тан-Булак популярностью в армии не пользовался, зато все более популярным среди офицеров становился Амир Довлатов. Быстро растущий авторитет этого человека позволял надеяться, что переговоры наконец сдвинутся с мертвой точки.

Двухкомнатный номер в отеле «Звезда Востока» с телевизором, кондиционером и ванной стоил четыреста тысяч дирхемов в сутки. Администратор, лысый и круглолицый, похожий выражением лица на президента, с ласковой улыбкой согласился взять рублями или валютой… по официальному курсу.

Официальный курс составлял: три дирхема — один рубль. Но на любом углу можно было обменять желто-зеленые бумажки с изображением львов, коршунов и прочих хищников на российские рубли по курсу один к пяти, что и сделали оба приезжих коммерсанта полчаса назад.

Администратор кисло пересчитал ворох пятидесятитысячных бумажек — Петренко и Амелин платили за неделю вперед. Если бы директор «Элис» и его помощник не успели обменять рубли на улице и доверились ему, администратор имел бы в кармане триста семьдесят тысяч навара. Теперь эти деньги уплывали мимо. Он закончил подсчет и отодвинул лишнюю купюру в сторону.

— Это вам, — сказал Петренко, — за беспокойство.

Лицо администратора несколько смягчилось, и он пробормотал что-то вроде «спасибо».

— Вы не подскажете, где лучше всего можно поужинать? Не уходя далеко от вашего отеля.

Темно-синий костюм администратора был затерт и знавал лучшие времена. Старомодный широкий галстук, серебряная заколка в виде кинжала и крошечная искусственная гвоздика в лацкане пиджака слегка оживляли потрепанный вид администратора.

Когда-то владелец костюма выглядел гораздо элегантнее и веселее. В этом далеком «когда-то» в переполненный отель (лучший в Чемкаре) селили только по звонкам сверху. В холле толпились кучки туристов, приехавших посмотреть на знаменитый ханский дворец и древние усыпальницы. Чаевые щедро сыпались со всех сторон, и администратор имел вес не меньше районного прокурора.

Теперь все ушло в прошлое. Туристов отпугивала война, командировочных приезжало очень мало, да и те предпочитали селиться у знакомых или на частных квартирах, где цены были значительно ниже.

Администратор сообщил, что уважаемые господа могут хорошо поужинать в баре при гостинице.

— Отличная кухня, хороший выбор напитков. Варьете, а с двенадцати ночи два сеанса стриптиза.

— Ну что ж, Восток не стоит на месте, — значительно произнес Петренко. — Приятно слышать. Раньше даже лица закрывали, а теперь, пожалуйста, все, что угодно, для обозрения. Раздеваются-то хоть местные? А то нам свои надоели.

— Местные, местные, — заверил администратор. — Такие цыпочки, не пожалеете!

Умиляясь цыпочками, администратор пустил слюну. Может, от зависти. Судя по его виду, красивые женщины были ему не по карману.

Президент с обязательного в любом учреждении портрета ласково щурился в сторону гостей. Добро пожаловать в свободную Южную Республику!

Остаток дня Петренко и Амелин провели плодотворно. Тщательно прощупав и простукав гостиничный номер, они убедились, что подслушивающих и записывающих устройств в нем нет. Затем помыли и заправили машину и выдали из телефона-автомата звонок по условленному номеру. Вопреки ожиданиям, собеседник на другом конце провода сразу заговорил по делу, опустив стадию долгих подозрительных расспросов и вежливых просьб позвонить еще раз через день или два. Им назвали место, куда следовало приехать завтра к двум часам дня и, пожелав приятно провести вечер, повесили трубку.

Телефонного собеседника звали Джемаль-Ходжи. Было известно, что он владелец местного издательства, двух городских газет, не раз публиковал критические статьи в адрес правительства и президента, и в то же время выступает против вооруженных методов оппозиции. Является доверенным человеком Амира Довлатова.

Оставив Амелина в номере, Петренко отправился в одиночку прогуляться по городу. Он был уверен, что через пару-тройку дней за ними обязательно установят наблюдение. Полковник хотел именно сегодня, пока обстановка более-менее спокойная, связаться еще с двумя нужными людьми.

Одного из них, чиновника из канцелярии губернатора, Петренко нашел быстро. Особой радости от общения тот не высказал, но полковника узнал и подтвердил готовность встретиться.

— А куда ты, на хрен, денешься! — пробормотал Петренко, вешая трубку телефона-автомата.

Даже по очень снисходительным юридическим меркам Южной Республики на чиновнике висело столько грехов, что на суде его не спасли бы никакие взятки. Информация хранилась в ведомстве, где работал Петренко, и поэтому чиновник болтался на крепком крючке. Кроме того, он ежемесячно получал вполне приличную сумму в долларах, и это несколько успокаивало чиновничьи нервы.

Труднее было найти второго нужного человека. Пришлось долго плутать в темноте в частном секторе, тем более что спрашивать дорогу Петренко ни у кого не собирался. Он нашел наконец дом, который искал. Ему обрадовались, потому что человек, живший здесь, был многим обязан полковнику. Отказавшись от предложения поужинать, Петренко договорился с ним о способе связи и, поймав такси, вернулся в центр города.

Воспользовавшись советом администратора, Петренко и Амелин отправились ужинать в бар. Там уже собралось десятка три посетителей. Небрежно одетые, но, судя по всему, далеко не бедные, молодые люди со своими дамами, несколько мужчин постарше. Компания офицеров. За соседним столиком сидели две женщины лет тридцати пяти. Перед ними стояла бутылка шампанского и ваза с яблоками. Обе курили, о чем-то оживленно переговариваясь. На Петренко и Амелина они едва взглянули, продолжая свой быстрый разговор. Обе чувствовали себя здесь непринужденно и, видимо, были завсегдатаями бара.

Официант, в темном костюме и бабочке, появился ровно через пять минут. Наверное, именно столько времени отводилось на изучение меню.

— Добрый вечер! Вы уже сделали выбор?

— Здесь столько названий. Надеемся на ваш совет.

— Как насчет национальной кухни? Блюда, правда, довольно острые, но приготовленны качественно, по старым рецептам.

— Пожалуй, надо попробовать…

Петренко в своем сверхэлегантном костюме был просто великолепен. Сорокадолларовый галстук, прошитый золотой нитью, рифленое платиновое кольцо и фирменные швейцарские часы убедительно свидетельствовали, что их владелец достоин всяческого уважения.

— Рекомендую люля-кебаб на вертеле и паровую форель. Возьмите этли-нан, это такие крошечные пирожки, очень вкусные. Из закусок имеется красная икра, копченый лосось, грибной салат.

— Лосось в здешних краях ловят? — полюбопытствовал Амелин.

— Нет, — тонко улыбнулся шутке дорогого гостя официант. — Его поставляют наши друзья из Китая.

— Приятно, когда люди дружат.

— Конечно. Из вин советую выбрать «Золотую долину». Отличное белое вино. Выбор других напитков у нас тоже большой.

— Бутылку армянского коньяка, — коротко проговорил Петренко. — Люля, рыбу, пирожки и грибы. Вино попозже.

— Икры на закуску не надо?

— Нет.

Официант с достоинством удалился и снова появился через пять минут, но уже с полным подносом.

— Красиво жить не запретишь, — сказал Петренко, выбирая янтарный ломтик хорошо прокопченной лососины. — Пошлая поговорка, а прямо в точку! Кстати, я тебя не спросил, может быть, надо было взять икры?

— Обойдемся.

— Ну и правильно. Если будем слишком шиковать, наши бухгалтеры могут возмутиться.

Небольшой полутемный зал понемногу заполнялся. Музыкальный автомат негромко прокручивал кассету модного в тот сезон шведского ансамбля «Яки-да». Два старших лейтенанта пошли приглашать соседок Амелина. Оба офицера были лет на пять моложе, и, как заметил Сергей, женщины несколько секунд колебались, прежде чем принять приглашение.

Офицеры из той же компании разобрали и девушек, сидевших за стойкой бара. Официант принес вино и спросил, не желают ли господа что-нибудь еще. Петренко как старший за столом сказал, что они подумают, и налил в фужеры вина.

— Давай выпьем за успех завтрашней встречи. От нее многое зависит.

— За удачу!

Старшие лейтенанты проводили дам, с которыми танцевали, на место и, переговариваясь, пошли к своему столику. На ходу один из них оглядел Амелина и, вздернув верхнюю губу, резко отвернулся. У него было плоское смуглое лицо и приплюснутый широкий нос. Он не любил русских и дал это понять светловолосому чужаку.

Впрочем, общая атмосфера в зале не казалась напряженной. Кроме Петренко и Сергея, здесь сидели с десяток европейцев, некоторые в одной компании с местными жителями. Женщины за соседним столиком заказали еще одну бутылку шампанского. Сергей украдкой рассматривал их.

Одна былапохожа на узбечку, скуластая, с черными, собранными на затылке волосами, вторая — русская. Невысокого роста, худощавая, с красиво очерченными губами, слегка подведенными малиновой помадой. Блестящее вечернее платье обтягивало стройное тело. В России таким женщинам предпочтительнее появляться в обществе мужчины, если она, конечно, сама не ищет приключений. Женщина перехватила взгляд Амелина и тоже в течение нескольких секунд смотрела на него. У нее были светлые волосы, падавшие на плечи, и незагорелое лицо. Оба почти одновременно отвернулись. Сергей на секунду позже. Петренко снова налил вина.

— Интересная женщина. Прибалтийский тип лица… И вино тоже вполне приличное. Девяносто пять тысяч бутылка, — меланхолично отметил Петренко, постукивая пальцем по бокалу. — Цены, как в Париже, но… положение обязывает! Не может ведь глава такой солидной фирмы глотать «Русскую» и закусывать котлетами!

На небольшой эстраде началось выступление. Три очень хорошенькие девушки, сменяя друг друга, исполняли восточные танцы. У всех троих были закутаны в газовые шарфы лица, зато открыты для обозрения животы и бедра, обтянутые прозрачными шароварами.

Конферансье, отпустив несколько комплиментов раскланивающимся девушкам, объявил перерыв до двенадцати ночи.

— Ровно в полночь начнется эротическое шоу! Зрелище, достойное присутствующих. Приглашаю всех оставаться, дамы и господа!

В баре царила атмосфера хорошо подгулявшей компании. Снова играла негромкая музыка, которую заглушал нестройный гомон многих голосов. Пары уже танцевали по всему залу, а молодежь сидела друг у друга на коленях. Но в отличие от любого русского ресторана здесь никто не переступал какую-то негласно очерченную грань. Споры не переходили в драку, никто не выпячивал свою крутизну. Посуду тоже не били.

Старшие лейтенанты настойчиво обхаживали соседок. Получив отказ на очередной танец, оба придвинули кресла к столу, где сидели женщины, и подозвали официанта. Черноволосая, похожая на узбечку, закурила и отрывисто произнесла, не глядя в сторону офицеров:

— Вас кто-нибудь сюда приглашал?

Один из лейтенантов, улыбаясь, заговорил на местном языке, но женщина не слушала его.

— Вы думаете, я буду терпеть ваше общество?

Подошел официант и, наклонившись, что-то тихо сказал офицерам. Плосколицый старший лейтенант раздраженно отмахнулся, но его приятель поднялся и, откланявшись, вернулся к своей компании. Плосколицый с сожалением развел руками и тоже убрался восвояси.

Когда заиграла медленная мелодия, Сергей заметил, как обе женщины настороженно посмотрели в сторону офицерской компании. Неожиданно для себя Амелин поднялся и подошел к их столику.

— Вы позволите?

Светловолосая женщина торопливо поднялась, на пепельнице дымился оставленный окурок. К ее подруге уже подходил Петренко.

Несколько минут они танцевали молча. С чего-то надо было начинать разговор. Не с погоды же…

— Извините, вы местная?

— Нет. Живу здесь около двух лет.

— Как вас зовут?

— Инга.

— Прибалтийское имя.

— А я и приехала оттуда. Но мы опустим разговор о Прибалтике, хорошо?

— Хорошо. Тогда поговорим об этом городе. Он довольно красивый.

— Ничего особенного. Интересна, только старая часть. Ханский дворец, мечети.

— Мы там еще не были.

Инга не ответила. Желания продолжать разговор у нее, видимо, не было. Мелодия, как назло, оказалась долгой.

— Если хотите, я вас могу проводить.

— Но вы же наверняка захотите остаться на стриптиз?

— Нет, мы пойдем в номер и будем слушать по радио последние известия. О глубоких преобразованиях, идущих в республике. Или будут читать письма президенту от благодарных граждан… И все это на местном языке. Так что у нас нет выбора, стриптиз интереснее. Тем более проводить себя вы не разрешаете.

Инга подняла на Амелина свои зеленоватые глаза, в которых промелькнула короткая усмешка.

— Приехали в Чемкар по делам?

— Да.

— Надолго?

Этот вопрос уже можно было истолковать как некоторый интерес к Сергею.

— Неделю-другую пробудем. Может, дольше.

— Как сейчас дела в России?

— В двух словах не ответишь. В общем-то хреновато. При случае расскажу. А вы где работаете, если не секрет?

— Журналистка…

Танец закончился. Инга негромко попросила:

— Мы сейчас уходим. Если не трудно, проводите меня с подругой до стоянки. Там нас будет ждать машина.

Петренко поднялся следом за Сергеем, предупредив официанта, что через десять минут они вернутся.

Они вместе дошли до стоянки, где женщин ждал светло-голубой «Мерседес». Машина развернулась, увозя в ночь журналистку и ее подругу, а Петренко с Амелиным вернулись в бар.

Официант за время их отсутствия успел убрать грязную посуду и поставить новую бутылку «Золотой долины».

— Через десять минут начнется представление. Оставайтесь, не пожалеете. Иветта и Роза покажут вам свои прелести.

Он подмигнул им как старым знакомым и направился к другому столику.

— Ты на стриптизе хоть раз бывал? — спросил Петренко, наклоняясь к Амелину.

— Нет.

— Тогда остаемся.

Иветта и Роза свои деньги отрабатывали добросовестно. Иветта, которую наверняка звали по-другому (Зульфия или Гуля), довольно живописно изобразила сценку приготовления султанской наложницы к ночи любви.

Стройная, с длинными смуглыми ногами, она разбрасывала вокруг себя снятые полупрозрачные накидки. Когда очередь дошла до ажурного белого белья, в зале дружно захлопали. Наконец, последний предмет туалета был благополучно снят. Иветта не спеша покружилась на помосте, продемонстрировав напряженные, играющие мышцами бедра и подбритый треугольник внизу живота.

Роза, красивая несколько тяжелой красотой быстро увядающей южанки, тоже сорвала свою долю аплодисментов. Показав ослепительно широкие ягодицы, она исчезла за бархатной портьерой, а к Петренко и Амелину опять по-свойски наклонился официант.

— Роза сегодня свободна. Если хотите, я могу поговорить. Семьдесят долларов за ночь… Есть и другие девушки, те подешевле на десять долларов.

— Ты как? — жмурясь, спросил Петренко Амелина, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— Пойдем в номер, на сегодня навеселились, — ответил Сергей.

— Так тому и быть. Ты нам с собой пару баночек пива заверни, лучше голландского. И минералки пару.

Выключая свет, Петренко почесал крепкую, заросшую темными волосами грудь.

— Роза-береза… Хе! Сдобная женщина!

Глава 2

С утра они посетили фирму, специализирующуся на торговле цветными металлами, и переговорили с директором.

Директор оказался весьма недоверчивым молодым человеком. На предложение о поставке медного кабеля и цинковых листов обещал обсудить вопрос со своими компаньонами. Приезжих коммерсантов раздумья директора устраивали, это оправдывало их пребывание в Чемкаре. Набивая цену фирме «Элис», Петренко посоветовал молодому директору, ускорить обсуждение, так как могут появиться и другие покупатели.

Чтобы сгладить впечатление от своей недоверчивости, директор угостил их хорошим кофе с печеньем, после чего Петренко и Амелин отправились осматривать город. Покружив по улицам, они оставили машину в одном из дворов и пешком добрались до дома, где им назначил встречу доверенный человек Амира Довлатова.

Смуглое, с европейскими чертами лицо известного в республике издателя и коммерсанта Джемаль-Ходжи обрамляла ухоженная бородка. Высокого роста, грузный, он смотрелся в отлично сшитом костюме не менее элегантно, чем Петренко. На отвороте пиджака поблескивал крошечный искусственный цветок, с небольшим бриллиантом в центре. Правда, перстней на пальцах Джемаля-Ходжи было побольше, чем у директора фирмы «Элис», и тянуло это сверкающее великолепие на целое состояние.

Рукопожатие издателя было крепким и энергичным.

— Присаживайтесь, — Джемаль-Ходжи показал на два кресла вокруг низкого овального столика.

На серебряном подносе стояли разнокалиберные бутылки и ваза с фруктами.

— Что будете пить? Есть хорошее белое вино. Из здешних виноградников.

Издатель приподнял за горлышко длинную бутылку.

— «Золотая долина»? Вино чудесное. Мы вчера пробовали.

— Догадываюсь, где. В баре при отеле хороший выбор вин. Значит, повторим дегустацию.

Джемаль-Ходжи разлил вино и поднял фужер, приглашая к нему присоединиться.

— Ваше здоровье, уважаемые господа!

— Спасибо.

— Угощайтесь. Груши очень сочные, только сегодня сняты с дерева. Виноград из моего собственного виноградника. Пробуйте!

Снова наполнив фужеры, Джемаль-Ходжи перешел к делу.

— Вы, судя по всему, военные люди, и я буду говорить с вами откровенно. Человек, которого я представляю, один из самых влиятельных в провинции Кайракты и, не побоюсь преувеличения, пользуется большим авторитетом по всей республике. Он не желает войны: за четыре последних года крови пролилось достаточно. Но, к сожалению, у нас есть и другие лидеры. Тан-Булак собирается воевать до полной победы, его идеи оказывают немалое влияние и в нашей тихой провинции. Например, на таких командиров, как Вахид Абазов.

Джемаль-Ходжи снова поднял бокал, приглашая гостей выпить. На безымянном пальце правой руки переливался массивный золотой перстень в виде змеи, сжимающей в зубах рубин.

— Ваши летчики находятся у Вахида Абазова, и, хотя формально он подчиняется Амиру Довлатову, дело обстоит гораздо сложнее. Это добыча Абазова, и он имеет право ею распоряжаться. Кто-то упорно советует ему пока не вступать в переговоры. Амир Довлатов все же убедил Абазова, и вот мы здесь собрались, чтобы обсудить детали. Предварительные условия вам сообщили, не так ли?

Петренко и Амелин молча кивнули. Джемаль-Ходжи достал листок бумаги с машинописным текстом и положил на столик. Несколько минут Петренко внимательно изучал его. Откинувшись в кресле, выпил глоток вина.

— Начнем по порядку. Патроны калибра 7,62-и 5,45-мм вы получите в том количестве, каком просите. Запасные части к двигателям танков Т-72 также готовятся к отправке. О самонаводящихся ракетах типа «Стрела» не может быть и речи. Вам их не дадут в обмен и на сто заложников. Вы понимаете, каких дел может натворить этими штуками человек вроде Вахида Абазова?

— Понимаю. Кстати, именно он настаивал на получении ракет. Ладно, оставим ракеты в стороне. Абазова мы убедим. Как насчет автоматов АК-74?

— Пятьсот автоматов слишком много. Люди, которые уполномочили меня вести переговоры, могут найти от силы сто автоматов.

— Этого мало. Господин Амир мог бы согласиться и на сто автоматов, но не все зависит от него.

— Сто автоматов вы получите без всяких проблем, а вопрос о пятистах придется выносить на правительственный уровень, а там могут вообще все изменить. Скажем, официально обратиться с очередной нотой протеста к вашему президенту…

— Которая ничего не даст. Президента не слишком уважают в нашей провинции.

— Поэтому нам надо самим довести дело до логического конца.

— Вахид Абазов ярый сторонник чисто исламского государства, — задумчиво проговорил издатель. — Он ненавидит русских и терпеть не может президента. Из-за четырехсот автоматов он может встать на дыбы.

— Давайте заменим их чем-нибудь другим? Скажем, медикаментами.

— Ну что ж, господин Амир на это пойдет. Прошу обратить внимание, что он снова готов идти на уступки.

— Конечно, мы будем помнить, — церемонно наклонил голову Петренко.

— Господин Амир желал бы всегда иметь дружественные отношения со своим северным соседом. И вы в этом убедитесь, когда он займет официальный пост.

— Мы в этом убеждаемся уже сейчас.

— Тут остались кое-какие мелочи, — открывая вторую бутылку, небрежно ткнул своими великолепными перстнями в сторону списка Джемаль-Ходжи. — Патроны калибра 14,5 мм к тяжелым пулеметам и небольшое количество гранатометов. Спорить из-за этого не будем, правда?

— Не будем, — согласился Петренко. — Вы их получите.

Он понимал, что и Довлатов, и Джемаль-Ходжи хотят реально помочь в освобождении заложников. Дальнейший торг мог завести переговоры в тупик.

— Вот и отлично, — подвел итоги издатель. — Теперь обговорим место и время передачи груза. Обмен будет происходить на территории республики. Безопасность при пересечении границ господин Амир полностью гарантирует.

Спустя полчаса Джемаль-Ходжи проводил Петренко и Амелина до машины. Позвонив по нескольким номерам, он тоже спустился и сел в светло-желтый «Мерседес», за рулем которого сидел коренастый, спортивного вида мужчина — личный телохранитель и шофер издателя.

Был теплый осенний день, с медленно плывущими в вышине облаками. С тополей слетала золотистая паутина. Мощная машина шла мягко и бесшумно, лишь слегка шуршали протекторы. Воздух был свеж и приятно холодил лицо. Это была последняя поездка. Джемаль-Ходжи и его телохранитель об этом не догадывались. В такие хорошие дни не думаешь о смерти и хочется жить бесконечно долго…

Неделю назад Джемаль-Ходжи пышно отпраздновал свое сорокалетие. Дела его фирмы шли в гору. Кроме двух газет и издательства в Чемкаре, Джемаль-Ходжи владел пакетом акций столичного книгоиздательства, являлся членом совета директоров национальной телекомпании и был вхож в высокие круги не только в Чемкаре, но и в столице.

На его юбилее присутствовал министр печати, губернатор провинции, крупные бизнесмены и самые известные писатели республики. Но наиболее уважаемым гостем был Амир Довлатов, которого на Западе уже прочили серьезным конкурентом президента на будущих выборах. Он подарил своему другу Джемалю белого жеребца элитной кагарской породы и, поднимая тост, сказал, что пьет за одного из достойнейших людей республики.

По совету Амира Джемаль-Ходжи выставил свою кандидатуру на парламентские выборы, которые должны были состояться в январе, и уже набрал пятьдесят тысяч подписей, необходимых для включения в список кандидатов.

Его политическая карьера да и бизнес тоже двигались бы еще успешней, если бы Джемаль-Ходжи был более гибким в отношениях с президентом.

Глава республики несколько раз присутствовал на совете директоров национальной телекомпании. Короткая деловая часть обычно заканчивалась банкетом в узком кругу директоров и наиболее доверенных телезвезд. На таких банкетах президент был весел и великодушен, раздавая налево и направо должности, льготные кредиты, делал дамам богатые подарки.

Будучи ценителем поэзии, президент лично поздравил Джемаль-Ходжи с выходом второй книги стихов и пригласил в гости на свою загородную виллу. Джемаль провел тогда на вилле президента два дня, но это не сблизило его с главой республики.

Он сторонился президента, болезненно переживая за то, что четыре года назад не сумел разглядеть его истинного лица. Лица человека, подверженного тем же слабостям и порокам, что и простые смертные, и не сумевшего преодолеть их ради своей страны и миллионов людей, поверивших ему. Благие намерения превратить республику без коммунистов и без русских во второй Кувейт остались пустыми фантазиями.

Джемаль-Ходжи брезгливо наблюдал, как президента все теснее окружают откровенные проходимцы. Из всех программ успешно шла лишь приватизация, а точнее скупка за бесценок предприятий и нефтяных промыслов. По слухам, за границей высшие чиновники республики имели миллионные валютные счета, но говорить об этом было небезопасно. Уже имелись случаи, когда бесследно исчезали журналисты, а один из критически настроенных сенаторов внезапно умер при загадочных обстоятельствах.

Джемаль-Ходжи не был героем и отчаянным человеком. Он любил свою семью, сыновей, любил женщин, хорошее вино и все остальное, что составляло его благополучную и интересную жизнь. Но он любил и свою страну, мучительно переживая ее обнищание и скатывание вниз.

Было время, когда он восхищался неукротимостью и прямотой Тан-Булака. Джемаль не сомневался в честности лидера оппозиции, но неукротимость Тан-Булака перешла в жестокость. Ради высоких целей он объявил войну правительству, число погибших с обеих сторон уже перевалило за несколько тысяч, и конца этой войне не было видно.

Тан-Булак упивался жертвенностью справедливой борьбы, а в захваченных мятежных кишлаках солдаты правительственных войск, обозленные выстрелами в спину и смертью своих товарищей, не щадили никого, вырезая целые семьи.

Два года назад Джемаль-Ходжи познакомился с Амиром Довлатовым, опальным полковником, только что уволенным из национальной армии. Они сдружились, находя друг в друге то, чего не доставало каждому из них.

Волевой и аскетичный Довлатов, с корявым дубленым лицом и пальцами, пожелтевшими от въевшегося масла, воевал в Афганистане, Карабахе и спустя годы — опять на афганской границе против сепаратистов, предшественников Тан-Булака. Ему удавалось силой нескольких срочно подчиненных и отдельных батальонов удерживать пограничный юг республики на грани зыбкого непрочного мира.

За время передышки президент торопливо укреплял свою власть, а потом походя и небрежно вытолкнул Довлатова из армии, поблагодарив за верную службу в коротком личном послании. Талантливые и честные люди редко удерживаются возле слабых президентов. Полковник Довлатов не стал исключением.

Рафинированный, богатый меценат Джемаль-Хаджи казался полной противоположностью угрюмому жесткому полковнику. Но общее стремление служить своей стране объединило и сблизило их.

Восхищаясь Довлатовым и став постепенно одним из его ближайших соратников, Джемаль-Ходжи не догадывался, к какой опасной черте он приблизился.

На улицах Чемкара было немного машин. Но ни Джемаль-Ходжи, ни его телохранитель не обратили внимания на серый «жигуленок» старой модели, упорно следовавший за ними.

Двое мужчин в «Жигулях» держались в ста метрах от «Мерседеса». Один из них, в кожаной куртке, сидевший рядом с водителем, достал из сумки и поставил на колени металлическую коробку. Проверил панель, кнопки и, дождавшись, когда «Мерседес» свернул на нужную им улицу, поднес коробку к лобовому стеклу.

— Я включаю, — негромко предупредил он своего спутника и осторожно положил палец на рычажок тумблера.

Тот молча кивнул. Рычажок звонко щелкнул, и человек в куртке невольно откинулся на спинку сидения, зная, что произойдет через секунду. Однако «Мерседес» продолжал двигаться — взрывное устройство не сработало. Человек в кожаной куртке щелкнул еще дважды.

— Ну что там? — обеспокоенно спросил водитель.

Он был старше своего спутника лет на пятнадцать и отвечал за операцию.

— Сейчас…

Взрывник осторожно подкрутил тумблер, осмотрел передатчик и снова щелкнул рычажком.

— Надо подъехать ближе, — сказал он, смахивая со лба пот. — Батареи слабоваты.

— На сколько?

— Ну еще метров на сорок.

Старший обеспокоенно подумал, что шестьдесят метров — расстояние опасное, осколки могут поразить их самих. Но он знал и другое: неудавшееся покушение обойдется им слишком дорого. Обе машины, сближаясь, двигались через площадь, где возле лотков толпились люди. Взрывник, имевший семью и детей, не хотел лишних жертв. Старшего, чужака в этих местах, возможные жертвы волновали мало.

— Давай! — торопил он.

«Мерседес» приблизился к трехэтажному зданию издательства. Бомба, заложенная под днище, сработала в тот момент, когда автомобиль остановился у подъезда.

Взрыв пятисотграммовой тротиловой шашки разворотил жестяное нутро машины, разбросал в разные стороны куски металла, обрывки роскошной велюровой обшивки и ошметки человеческих тел. С треском разлетелись стекла в здании, взрывной волной сорвало, выбило внутрь массивную входную дверь.

Джемаль-Ходжи лежал в луже крови без обеих ног и с вырванным низом живота. Смерть великодушной оказалась к нему. Он умер мгновенно, не успев почувствовать ее ужаса, не увидев свое исковерканное, лишь минуту назад здоровое и крепкое тело. Водитель горел вместе с обломками «Мерседеса». Осколками убило наповал охранника и ранило нескольких сотрудников издательства.

Когда к месту взрыва подрулила первая машина «скорой помощи», неприметный серый «жигуленок» был уже за городом.

— Он точно умер? — спросил старший из террористов.

— Сто процентов! Его будут собирать по кускам.

Оба были немного раздосадованы, что взрывное устройство сработало не сразу, хотя в принципе все прошло успешно. Смерть сразу нескольких человек не вызывала у них никаких эмоций. Это была их работа, за которую они получали деньги.

Взрывник попросил напарника притормозить и ловко через открытое окно швырнул передатчик в глубокий овраг. Скоро поднимется шум, лишняя улика ни к чему, а при нужде можно легко собрать новый.

В тот же вечер по нескольким адресам в Чемкаре побывала одна и та же компания — двое накачанных молодых людей и сухощавый пожилой джентльмен в европейском костюме. По одному из адресов жил человек, которому накануне звонил Петренко.

Джентльмен, моргая морщинистыми веками, спросил, выходил ли приезжий русский на связь еще раз. Услышав отрицательный ответ, согласно кивнул и сказал, что в случае новых звонков необходимо сообщить вот по этому телефону. Он передал листок бумаги с пятизначным номером.

Связник полковника Петренко был далеко не молодым человеком. В саманном доме за высокой оградой не спала вся его семья: мать, жена, четверо детей, невестка с внуком. Испуганные поздним визитом, они с тревогой прислушивались, не ожидая ничего хорошего от ночных визитеров.

— Ты все понял? — негромко спросил джентльмен.

— Да, конечно.

Связник был напуган, но джентльмен решил дожать до конца. Он повернулся и зашагал к автомобилю, а из темноты в свет тусклой лампочки у ворот вышел качок с раскосыми глазами.

— Если обманешь, перережем всю семью. Начнем с внука…

В его руке появился пистолет с массивным глушителем.

Выстрел щелкнул со звуком вышибаемой пробки из бутылки шампанского. Лампочка, звякнув, разлетелась на куски. Качок снова исчез в темноте. Машина включила фары и, осторожно переваливая через колдобины, исчезла за поворотом. Связник вытер пот и нащупал дрожащими руками дверной запор. Огромная лохматая овчарка, словно чувствуя страх и растерянность хозяина, смотрела на него, преданно виляя хвостом. Он погладил собаку и, сгорбившись, пошел в дом.

Глава 3

О смерти Джемаль-Ходжи они узнали утром.

— Кажется, мы засветились, — присвистнул Петренко.

Разговор шел на автостоянке. Они еще раз тщательно обыскали свою «Ниву». Взрывчатки не нашли, но легче от этого не стало. Очевидно, гибель издателя была связана с переговорами об освобождении летчиков. Возможно, имелись и другие причины, но переговоры стали последней точкой.

Петренко назначил срочную встречу связнику и попросил его, как можно быстрее найти в Чемкаре человека, вхожего к Амиру Довлатову и согласного за хорошую плату передать ему записку.

Переговоры надо было срочно продолжить. Неизвестно, как Довлатов отреагирует на смерть своего друга и захочет ли он дальше заниматься заложниками.

— А если попробовать выйти напрямую на Вахида Абазова? — спросил Петренко.

— Бесполезно, — ответил связник.

— Но оружие-то ему нужно.

— Я не знаю всех ваших дел с Довлатовым. Вахид опасен, как змея. Он вас обманет и в лучшем случае присоединит к своим заложникам. А в худшем…

Связник чиркнул пальцем, показывая, что с ними будет.

— Ну так ты найдешь такого человека?

— Постараюсь.

— Это надо сделать сегодня или в крайнем случае завтра.

— У меня есть на примете человек. К вечеру я сообщу результаты.

Петренко отсчитал сто долларов и протянул связнику.

— Это на расходы.

Тот молча спрятал деньги в карман. Он уважал, был многим обязан русскому полковнику и искренне предупредил его в отношении Абазова. Но о человеке, которого он найдет для Петренко, он будет обязан сообщить по пятизначному телефону. Другого выхода у него не было.

Керим Шатоев, владелец небольшой фирмы по торговле табаком и сигаретами, миновал пост дорожной службы и прибавил скорость. «Жигули» последней девяносто девятой модели шли легко и бесшумно. На доходы от продажи сигарет такую не купишь. Настоящие деньги приносит опий и гашиш, торговлей которыми Шатоев занимался последние годы.

Наркотики шли с далекой афганской границы и с крошечных клочков тайных плантаций, которые возделывали бывшие колхозники стремительно нищавшей Южной Республики. Правительство вяло и безрезультатно боролось с наркоманией. Усиления этой борьбы требовали европейские государства, которые регулярно предоставляли республике кредиты и были обеспокоены появлением на юге бывшего Союза нового золотого треугольника. Полученные кредиты бесследно исчезали, а наркотиков производилось с каждым годом все больше и больше.

Шатоеву наплевать на политические убеждения Амира Довлатова. Существующее положение дел и ласково улыбающийся президент его вполне устраивали. Он был в хороших отношениях с губернатором и начальником полиции, но почувствовав растущее влияние Довлатова, сумел стать нужным человеком и для него. За торговлю наркотиками можно загреметь на десять лет — повсюду нужны покровители.

Поначалу он не хотел связываться с русским коммерсантом.

Но убедила цена. Пятьсот долларов за один рейс и доставку записки с несколько ничего не значащими словами позволяли погасить некоторые срочные платежи и рассчитаться за партию товара. Кроме того, Шатоев вел довольно бурную жизнь, постоянно менял любовниц и недавно купил себе вторую жену, красивую пятнадцатилетнюю девочку. Родители девочки немного поупирались, не желая отдавать дочь за потрепанного жизнью сорокалетнего жениха, но Шатоев подключил местную мафию, и дело быстро уладилось.

Ночная трасса оставалась почти пустой. Лишь две или три машины попались навстречу. Позади тоже не было видно огней. Фары осветили небольшой мост через пересохшую еще в конце лета речку. На обочине перед мостом стоял приземистый массивный «Форд». Двое полицейских дорожной службы не спеша вышли на дорогу. Один из них сделал знак светящимся жезлом остановиться. Шатоев послушно съехал на обочину и торопливо выбрался из-за руля.

Полицейский с жезлом полистал паспорт, водительское удостоверение.

— Шатоев Керим.

— Да, там еще справка лежит…

Но полицейский, не тронув вложенную в удостоверение пятидесятитысячную купюру, обычную взятку для дорожного поста, вернул документы.

— Оружие при себе имеется?

— Нет.

— Точно?

— Клянусь матерью!

Шатоев с легкостью нарушал любые клятвы, а свою мать не видел четыре года, мало интересуясь ее жизнью и жизнью младших сестренок. Оружие у него с собой имелось. Укороченная фермерская магазинка двадцатого калибра была спрятана в тайнике под днищем сидения. Но показывать он ее не собирался, несмотря на имевшееся разрешение. Штука дорогая и удобная для перевозки. Эти проходимцы в полицейской форме заберут ее себе и не посмотрят ни на какие документы.

Беспокоила мысль, почему они отказались от денег.

— Там для вас справка, — напомнил Шатоев снова, протягивая удостоверение. — Если недостаточно, я могу положить еще одну, зеленую…

Он прибавил к пятидесяти тысячам дирхемов двадцатидолларовую бумажку. За эту сумму прощали любые прегрешения.

Но полицейский с жезлом, по-прежнему не реагируя на взятку, похлопал торговца по карманам и, убедившись, что у того оружия при себе нет, приказал встать рядом с машиной и ждать. У полицейского были широкие плечи и вислые черные усы. Его напарник молча курил, короткий автомат висел на плече стволом вниз.

Кого они ждут? Керим украдкой вытер пот со лба. Затянувшееся молчание все больше пугало его. Затрещала рация, и полицейский с жезлом, ответив на позывные, негромко сообщил, что объект на месте. Получив какую-то команду, кивнул головой.

— Так точно… понял.

Рация выключилась. Шатоев обеспокоенно закрутил головой.

— В чем я виноват? За что меня задержали?

— Заткнись, — посоветовали ему, и торговец замолчал.

Через десять минут подъехала еще одна машина. Из нее вышел седой джентльмен в длинном шуршащем плаще.

— Куда направляетесь, молодой человек? — оглядев испуганно сжавшегося Керима, поинтересовался он.

— Торговые дела, — Шатоев назвал один из поселков, куда он действительно поставлял сигареты.

— Ты говоришь неправду, — мягко сказал человек в плаще. — К кому и зачем ты едешь?

Шатоев затравленно озирался по сторонам. Он уже понял, что эти люди не из полиции, и лихорадочно соображал, что лучше: сказать правду или продолжать гнуть историю о торговых делах. В багажнике лежал ящик «Мачны». Керим уже открыл рот, чтобы предложить посмотреть его товар и убедиться, что он не лжет, но человек в полицейской форме с вислыми усами вдруг коротко и сильно ткнул его концом жезла в солнечное сплетение.

От сильной боли зашлось дыхание. Торговец, вскрикнув, согнулся пополам, изо рта потекла слюна. Трое дожидались, пока он отдышится. Дорога оставалась пустынной. Холодный ветер порывами дул из темноты.

— Куда ты ехал? — повторил свой вопрос седой джентльмен.

— К Амиру.

— А почему сразу не признался? Ты ведь видишь, тебя остановила полиция.

В нравоучительной фразе седого звучала откровенная издевка.

— Я испугался.

Какая к черту полиция! Кто же эти люди? Седой не из Чемкара и появился в здешних краях недавно. Лицо вислоусого он где-то видел.

— Кто тебя послал к Амиру?

— Русский.

— Зачем?

— Он попросил передать записку.

— Где она?

— Вот.

Шатоев достал бумажник. Трясущиеся пальцы не слушались. Вислоусый полицейский отобрал у него бумажник и, быстро отыскав записку, передал ее седому.

— Там деньги, — сказал он, продолжая держать бумажник открытым.

— Много? — читая записку, отозвался седой.

— Шестьдесят долларов и дирхемы…

— Так возьмите их себе. За ночную работу с такими подонками, которые продались неверным.

Вислоусый положил в карман содержимое бумажника, а Карим вдруг вспомнил, где видел это лицо. В охране Вахида Абазова!

Три месяца назад губернатор пытался провести переговоры с вождями оппозиции, и в город съехались множество вооруженных людей. Рядом с Абазовым в открытой машине сидел этот вислоусый. Керим еще тогда обратил внимание на его широченные плечи. Ходячий шкаф.

— Ты знаешь, что за человек этот русский? — спросил седой, пряча записку в карман.

— Он приехал сюда торговать. Директор какой-то фирмы.

— Ты в этом уверен?

— Н-нет, — испуганно замотал головой Керим.

Он уже понял, что седой джентльмен обладает большой властью и от него сейчас зависит жизнь Шатоева.

— Зачем же ты связался с неверным? — по-прежнему тихо и вежливо поинтересовался седой.

— Я боялся… Он мне угрожал.

— А предательства ты не боялся… Сколько он тебе заплатил?

— Пятьсот долларов.

— На таких делах ты скоро сколотишь состояние… если не споткнешься!

Седой, обернувшись, что-то сказал людям, одетым в полицейскую форму, и пошел к своей машине. Дальнейшее происходило словно в кошмарном сне. Вислоусый зашел со спины и схватил Керима за локти, прижимая их к туловищу. Торговец закричал, пытаясь вырваться, но тиски были словно железные. Второй полицейский достал из багажника «Форда» заостренный арматурный прут и, размахнувшись, с силой воткнул его в правую стопу Керима.

Шатоев взвыл от дикой боли. Оба полицейских отскочили в сторону, наблюдая за своей жертвой. Керим извивался, пригвожденный к земле метровой заточкой. Болевой шок парализовал его. Обе машины исчезли в темноте, а Шатоев продолжал раскачиваться, боясь дотронуться до страшного прута.

Собравшись с силами, он резко выдернул железку и от нового толчка боли повалился набок. На несколько секунд Керим потерял сознание. Очнувшись, стал медленно ощупывать ногу. Боль поднималась все выше, захватывая икру и колено. При свете фар он разглядел огромную черную лужу и с ужасом понял, что истекает кровью. Надо торопиться!

Обратный путь ему показался вечностью. Керим с трудом добрался до Станции скорой помощи и, оставляя кровавые следы на кафеле, без сил свалился на кушетку, покрытую клеенкой. Достав спрятанные на поясе последние двадцать долларов, хрипло попросил:

— Ради Аллаха, побыстрее! Я истекаю кровью… вопросы потом…

Прошло еще несколько дней. Шатоев исчез. Его старшая жена ответила по телефону Петренко, что муж срочно уехал и будет не скоро. Срываясь на крик, повторила:

— Уехал! Слышите? И больше не звоните.

Петренко мотался по городу, разыскивая нужных людей. Довлатов на связь не выходил. По слухам, он появлялся в Чемкаре и был на могиле Джемаль-Ходжи.

Продолжая игру в бизнесменов, они нанесли два визита своим партнерам по торговле цветными металлами, где наконец ими заинтересовались и согласились купить партию меди. Петренко кивал и в свою очередь обещал согласовать этот вопрос с московским руководством. Он даже дал звонок в столицу и десять минут обсуждал цены и условия поставки металлов.

— Бесполезно, мы уже засвечены с ног до головы. Наши торговые потуги никого не обманут, — выходя из офиса торговых партнеров, сказал Петренко.

В один из вечеров они отправились поужинать в бар. Настроение у обоих было паршивое. Висела неопределенность, на Довлатова выйти никак не удавалось, из центра поступали маловразумительные инструкции.

В баре было, как всегда, многолюдно. Возле стойки расселись длинноногие девицы в мини-юбках, а вместо компании военных за длинным столом на сей раз собрался солидный кружок бизнесменов. Отмечался юбилей какой-то фирмы.

Неожиданно Сергей заметил Ингу. Она сидела со своей темноволосой подругой в дальнем углу зала. После того первого вечера женщины здесь не появлялись, и Амелин начинал испытывать невольное сожаление, что больше не увидит журналистку.

— Посмотри, вон наши знакомые, — кивнул головой Сергей.

— Уже видел. Инга и Фарида… какие имена! Поэзия! — Петренко полистал меню, отложил в сторону. — Выпьем «Столичной»? Я слышал, водка лучше всех других напитков поднимает настроение.

Выпили по одной и по второй. Петренко острил и посматривал на девушек за стойкой. Когда заиграли медленную мелодию, Сергей поднялся со своего места и подошел к столику, где сидели журналистка и ее подруга.

— Я не танцую, — покачала головой Инга.

На столе перед женщинами стоял графинчик с водкой. В прошлый раз они пили шампанское.

— Я хотел с вами поговорить.

— Что-нибудь очень важное? — иронично уточнила журналистка.

— Не очень, но все же…

— Инга, иди потанцуй, — подала голос Фарида.

— Вас давно не было видно, — сказал Амелин, — что-нибудь случилось?

В поведении женщины с прибалтийским именем не чувствовалось кокетства. Она танцевала с Сергеем устало и безразлично, словно выполняя обязанность.

— Случилось. У Фариды погиб друг.

— Его звали Джемаль-Ходжи?

— Вы уже в курсе местных дел? — без особого удивления спросила Инга.

— Я слышал об этом человеке.

— На похороны собралось полгорода. Джемаль-Ходжи сделал много добрых дел.

— За что его убили? Хотя я понимаю, эта тема не для обсуждения в баре.

— Он не нравился многим за свою независимость. Например, прихлебателям президента. Тан-Булак его тоже не жаловал. Кричали, что он продался русским.

— Я действительно не вовремя к вам подошел, — после затянувшейся паузы проговорил Амелин.

— Да, — согласилась Инга. — Мы уже уходим…

— Если вы не против, я могу вас проводить?

— Вам придется провожать сразу двоих. Впрочем, недалеко, только до стоянки такси.

Когда они шли к стоянке, Фарида немного приотстала.

— Поболтайте без свидетелей. А я подышу воздухом.

— Какие уж тут разговоры, — пожал плечами Амелин. — Время я выбрал самое неподходящее.

— Вы с другом мало похожи на коммерсантов, — сказала Инга.

— А на кого же?

— Больше на военных. За шестнадцать лет работы в журналистике я встречалась со многими людьми. Профессии накладывают свой отпечаток. Впрочем, для окружающих это не очень заметно.

— Может, мы с вами увидимся в какой-нибудь другой день? Завтра или послезавтра?

— Вы пока не собираетесь уезжать?

— Нет. Наши дела затянулись.

Инга протянула ему визитную карточку.

— Здесь рабочий телефон. Правда, в кабинете меня часто не бывает.

— Я могу позвонить вам домой?

— Можете. Запоминайте номер. Три, пять, пять, ноль, восемь.

— Инга! — позвала ее Фарида, открывая дверцу такси. — Ты остаешься?

— Все. До свидания, Сергей!

Журналистка побежала к машине.

Когда Амелин передал Петренко содержание разговора с Ингой, тот удивленно хмыкнул.

— Ты посмотри, как тесен мир! Значит, Фарида была подругой покойного Джемаль-Ходжи и, может быть, вполне знакома с Довлатовым. Твои девушки нам еще пригодятся, я чувствую. Но прекрасный пол оставим на крайний случай. Завтра мне предстоит интересная встреча. Спать ляжем пораньше. Я уйду в четыре часа через окно. Ты оставайся в номере, никуда не выходи. Часов в восемь, если я не вернусь, закажи завтрак на двоих по телефону и жди меня.

Амелин молча кивнул в ответ. Он уже давно научился не задавать лишних вопросов.

Связника звали Ахмед. Когда-то в Афганистане Петренко его здорово выручил. Ахмед работал переводчиком в одном из спецподразделений и был приговорен моджахедами к смерти вместе со всей семьей.

За несколько недель до вывода советских войск Петренко помог получить ему необходимые документы и переправил вместе с семьей в Южную Республику.

Полковник интуитивно чувствовал, что с Ахмедом не все в порядке и хотел лично в этом убедиться. Назначая встречу в половине пятого утра, Петренко не столько опасался слежки, сколько того, что его с Ахмедом может увидеть посторонний человек.

Он знал, что постоянное наружное наблюдение, «топтание по следам», за ним и за Амелиным ведется, хотя в этом не было необходимости. Приезжих русских и так надежно изолировали от нежелательных контактов, а когда они пытались высунуться, били жестоко и метко по рукам. Пройдет день или пять, и их с Амелиным вышвырнут из города. Но пока эти люди чего-то выжидают. Чего только?

Ахмед ждал его на окраине редкой тополиной рощи. Ветер шуршал сухими листьями, кружа их в воздухе и медленно опуская на землю. Чужой город, чужая луна и эта почти бутафорская роща, освещенная слабым серебристым светом. Они поздоровались. У Ахмеда была сухая и жесткая рука. Он мог и не прийти в это пустынное место, если вел двойную игру. Впрочем, трусом он не был, а в армии Наджибуллы дослужился до капитана.

— Здравствуй, Ахмед!

— Здравствуй, шурави!

В полусумраке лунной ночи отчетливо белели зубы переводчика. Он улыбался.

— Я рад тебя видеть, Иван.

— Я тоже. Веселое место выбрали для встречи.

— Ты неплохо ориентируешься в нашем городе.

— Привычка. Керим исчез. Ты не знаешь, что с ним случилось?

— Знаю. Ему пробили ступню металлическим штырем, когда он ехал к Довлатову. Рана очень тяжелая, он едва не умер, а теперь скрывается.

— Джемаль-Ходжи убили, Шатоева искалечили… Кто следующий?

— Может быть, ты, — медленно проговорил Ахмед. — Или твой светловолосый друг. Прости, шурави, можешь меня презирать, но я буду вынужден рассказать о нашей встрече…

— Кому?

— Я не знаю этих людей. Но чувствую, что ветер дует с юга. Непримиримые наступают. Разве могут они оставить в стороне самую крупную повинцию в республике! Русские для них враги, и ты не дождешься здесь ничего хорошего.

— Ты знаешь, Ахмед, для чего я сюда приехал?

— Выручать друзей — святое дело. Но, боюсь, ты ничем не поможешь этим летчикам.

— Мне нужно выйти на Довлатова.

— Если бы Амир захотел, он сам бы нашелся. Думаю, ему сейчас не до тебя. На Амира давят со всех сторон. Вахид Абазов едва не в открытую обвиняет его в измене. И в собственном родовом клане Довлатова нет единства.

— Это означает, что Амир теряет свои позиции?

— Он может их потерять, если не ударит первым. Возможно, он и готовит такой удар сейчас.

— И тем не менее я должен увидеть Довлатова, — жестко проговорил Петренко.

— Уезжай отсюда, Иван. Я тебе больше не помощник. У меня четверо детей и внук, рисковать семьей я не буду. Идет большая игра, и меня просто смахнут как пешку.

— Там, в пустыне, остаются в плену двое моих товарищей, и я их не брошу. Разве в Афганистане я поступал по-другому?

Прозвучало несколько с надрывом, но вполне в духе Востока. Ахмеда надо было хоть чем-то расшевелить.

— Иван, не думай, что я не помню добра. Но я тебе действительно не смогу помочь. Вас пока не трогают, однако решение могут изменить в любой час. Вы просто исчезнете. А насчет Амира… Есть очень простой, но рискованный выход. Не связывайтесь больше ни с кем, а незаметно покиньте город. До кишлака Урджар отсюда сорок километров. Там почти все жители — сторонники Амира. Если вам повезет, вы с ним встретитесь.

В этот же день Петренко связался по телефону-автомату еще с двумя адресами, а потом до ночи смотрел с Амелиным местное кабельное телевидение. После обычных славословий в адрес президента и 100-й серии турецкой мелодрамы неожиданно показали «Белое солнце пустыни».

Фильм посмотрели с удовольствием и, выпив по стакану вина, легли спать. Завтрашний день обещал какие-то перемены.

Их остановили на 16-м километре.

Пост напоминал небольшую крепость. Бетонные доты по обочинам, бронетранспортер, металлическое заграждение, оставляющее для проезда узкий участок трассы.

Здоровенный полицейский в портупее и высоких сапогах сделал знак остановиться. Подошел сержант, и оба принялись изучать документы Петренко и Амелина. Уже через несколько минут Сергей понял, что проверка не случайная. Оба полицейских, игнорируя двадцатидолларовую купюру в водительских правах, неторопливо листали паспорта, крутили в руках визы, разглядывая печати, потом полезли в машину.

К ним присоединился полицейский в штатском. Он оказался расторопнее своих коллег. Покопавшись в багажнике, весело скомандовал:

— Позовите понятых!

Явились понятые, двое водителей,ремонтировавших возле поста КамАЗ. В их присутствии полицейский в штатском отогнул резиновый коврик и подозвал Амелина.

— Забирай свое добро.

Сергей увидел небольшой целлофановый пакет с буро-зеленой массой.

— Бери, бери, не стесняйся! Приторговываете? Ну что же, жить-то надо, а травка у нас самая дешевая.

Полицейскому было лет тридцать пять. Худощавый и скуластый, он дружелюбно улыбался Амелину и Петренко. Сергей, не двигаясь с места, ответил такой же улыбочкой.

— Там без наших пальцев отпечатков хватает.

— Как хотите, — пожал плечами улыбчивый полицейский.

Долго составляли протокол, потом обоих обыскали, отобрали деньги и, затолкав в зарешеченный «уазик», куда-то повезли.

— Примитивно, зато надежно, — сказал Сергей, стараясь поудобнее пристроить руки, скованные за спиной наручниками.

— Тактика всех полицейских мира, — отозвался Петренко. — Как тяжко быть коммерсантом!

Их привезли в районное отделение полиции, где у Петренко отобрали часы, а Сергею пообещали переломать ребра, если он будет дергаться. Допрос длился не слишком долго. Толстый инспектор, заведовавший местным изолятором, внес их фамилии в потрепанный журнал, и поинтересовался, зачем они приехали сюда из России.

— Коммерция, — вежливо объяснил Петренко. — Я — директор торговой фирмы. Продаем цветные металлы.

— А заодно и наркотики?

— Это недоразумение.

— Ну-ну, — скептически покачал головой инспектор и зачитал им правила пребывания в изоляторе.

— Я могу вызвать адвоката? — пустил пробный шар Петренко.

— Можете, но не сейчас.

— А когда? Мы же не какие-нибудь проходимцы, а солидные люди. Фирма осталась без директора. Помогите связаться с адвокатом, мы вам будем очень обязаны.

— Я же сказал, подождите! — повысил голос толстый инспектор, и два его подбородка возмущенно заколыхались. — И вообще, ведите себя потише. Слишком бойких у нас не любят. Эй, Хасан, отведи господ в четвертую камеру.

В длинной полутемной камере с выбитыми стеклами никого не было. Они уселись на деревянные нары. Солнце уже клонилось к закату. Возле двери высвечивалось яркое пятно, перечеркнутое тенью решетки. Стены и потолок камеры еще в советские времена были обработаны специальным способом, шероховатая «шуба» не давала возможности делать надписи. Но и здесь умельцы выцарапали короткие напоминания о себе. «Я тут сидел. Слон. 12.7.90 г.», «Ренат — сука», шли надписи на арабском языке и нецензурные слова.

— Сейчас еще ничего. Летом сидеть хреново, — поделился своим тюремным опытом Амелин. — Люди от духоты умирают.

В свое время он просидел в изоляторе одной братской республики три с лишним месяца, но вспоминать об этом сейчас не стал. Петренко с ним согласился и тоже мысленно вспомнил подземную каталажку в Африке, где он пробыл однажды полторы недели.

— Слон, слоненок, — посочувствовал он неизвестному собрату по несчастью. — Дожил ли ты до полной и окончательной победы демократии?

— Говно не тонет, — выразил свое мнение Сергей.

— А честные коммерсанты сидят!

Немного полежали, потом принесли ужин: кукурузную кашу без хлеба и теплый чай.

— А завтракали мы с тобой копченой колбаской с кофе, — брезгливо осматривая малоаппетитные желтые комки, сказал Петренко. — Будем жрать?

— Будем, иначе сдохнем!

— У тебя что-нибудь ценное при себе осталось? — спросил Петренко Амелина, с отвращением глотая холодную кашу.

— А как же!

Сергей достал из крошечного карманчика, вшитого в подкладку куртки, две двадцатидолларовые бумажки.

— Молодец! У меня тоже кое-что есть, — Петренко показал небольшой рифленый перстень. — Платина. Память о любимой женщине. Сочи, ночь, теплое море… и водопад роскошных платиновых волос на моем плече, как в кино. Завидуешь?

— Нет.

— Ну и правильно. Это была моя первая и единственная жена. Она не выдержала испытания разлукой.

Петренко театрально вздохнул, в рыжих глазах его блестели веселые искорки.

— Сорок долларов и кольцо, — подвел он итог. — Хватит на два небольших подношения и вполне приличную взятку. Остается найти объект…

В ту же ночь они познакомились с дежурным по КПЗ, маленьким смуглым сержантом. На предложение заработать сержант ответил согласием. Получив двадцатку, он принес через час пять пачек «Мальборо», огромную дыню, пакет яблок и две буханки хлеба. Еще одну передачу он организовал через сутки, когда снова заступил на дежурство.

Теперь оставалось самое сложное — уговорить его поехать в город и дать звонок нужному человеку. Другого выхода из создавшегося положения Петренко не видел. За трое суток к ним в камеру никто не заходил, обвинительное заключение предъявлять не торопились. Можно было предположить, что их решили на какое-то время изолировать, и время это могло растянуться до неопределенных сроков.

Смуглый сержант колебался. Одно дело — потихоньку таскать продукты, и совсем другое — кому-то звонить, становясь, по существу, сообщником арестованных.

Раздраженный собственной нерешительностью, он со злостью рассуждал, какие крупные взятки берут дорожные полицейские и его начальство. А здесь, в вонючем КПЗ, только и остается, что сшибать копейки за незаконные передачи. Сержант два месяца не получал зарплату, а жена недавно родила третьего ребенка.

Он наконец решился. В обмен на платиновое кольцо съездил в Чемкар и позвонил по записанному на клочке бумаги телефону. Спустя два дня по указанию из канцелярии губернатора Петренко и Амелина освободили. Вернули даже часть денег, изъятых при аресте.

Чиновник из канцелярии губернатора встретил их возле полицейского отделения. Молча показал на запыленную бежевую «Волгу» и сам уселся за руль.

— Нам бы нашу машину вернуть, — деликатно напомнил Петренко. — Собственность фирмы.

— Забудьте про нее, — недовольно буркнул чиновник. — Изъята как орудие преступления до конца следствия.

— Ну что ж, законы у вас суровы, остается только смириться. Мы едем в Урджар, к Довлатову?

— Вы с ума сошли! Хотите, чтобы нас всех троих прикончили? Мы возвращаемся в Чемкар. А вам надо срочно уезжать в Россию. Вы ничего больше не добьетесь, только свернете себе шею.

Петренко брезгливо тер грязное пятно на рукаве светлого итальянского плаща. После недельного пользования плащом как подстилкой на тюремных нарах его можно было смело выбрасывать.

— В столице да и в нашей провинции тоже усиливается влияние оппозиции, — продолжал чиновник. — Парламент требует от президента начать переговоры с Тан-Булаком. Президент пока не принял решения, но, видимо, переговоры состоятся.

— Понимаю, — усмехнулся Петренко, — сильный ветер с юга.

— Весьма сильный. И может превратиться в ураган. Кстати, мне было нелегко добиться вашего освобождения.

— Спасибо, — очень серьезно отозвался Петренко. — О Решеткове и Лагутине есть какая-нибудь информация?

— Они живы.

— Вы не можете, дорогой друг, сказать, где они сейчас находятся?

Петренко был сама любезность. Однако «дорогой друг» был настроен совсем по-другому. Этот далеко не молодой человек из породы крепкозадых служак с трудом, почти без посторонней помощи, добрался до верхушки провинциальной власти. Торопясь наверстать упущенное, он хватал все, что мог. Не раз попадался, но вовремя выворачивался.

Повиснув на крючке российской спецслужбы, он был вынужден оказывать помощь Петренко, но делал все возможное, чтобы эта помощь носила самый общий, ни к чему не обязывающий характер.

Освобождение двух русских из полиции уже выходило за рамки действий, очерченных им самим. Говорить что-то конкретное о местонахождении пленных летчиков он тем более не хотел.

— Полевые командиры контролируют огромную территорию, — доверительно сообщил он известную всем истину. — Они могут прятать летчиков в любой точке пустыни.

— Как бы узнать поточнее?

— Об этом вам может рассказать господин Довлатов… если захочет. Но все идет к тому, что вам надо уезжать. Я берусь доставить вас до русского пограничного поста.

Сейчас «дорогой друг» смотрел на Петренко почти ласково. Он готов пойти на любой риск, чтобы помочь им. Уезжайте и не рискуйте!

— Мы намного подождем, — коротко отозвался Петренко.

В его взгляде появилось нечто такое, из-за чего чиновник предпочел больше не спорить. Он высадил их возле отеля и молча развернул машину.

В тот же вечер Петренко куда-то отлучился, потом принес в номер дипломат и выгрузил на стол тяжелый сверток. Размотал чистую холстину и подмигнул Сергею.

Касаясь рукоятками друг друга, на столе лежали два тяжелых автоматических пистолета Стечкина с запасными обоймами. Четыре картонные коробки с патронами были завернуты отдельно.

— Пришло время вооружаться, — провозгласил он. — Система, конечно, знакома?

— Очень даже, — проверяя ход хорошо смазанного затвора, ответил Амелин.

— Кроме всякой мелочевки там имелись кольты. Но я выбрал «Стечкина». Серьезное оружие для серьезных людей. Завтра мы, возможно, кое-куда съездим и только потом покинем этот славный городишко. А сегодня предлагаю сходить в бар, вознаградить себя за отсиживание в кутузке. Насладимся наготой красавиц Розы и Иветты!

А Сергей подумал, что, кажется, начинается второе действие их затянувшегося спектакля. Насмешливый полковник из неизвестного ведомства не потащит эти железки просто так в номер. Ну что ж, тем лучше. Амелину уже порядком надоела роль статиста и сопровождающего.

В тот вечер они засиделись в баре до конца представления. Сергею показалось, что обычное ироничное спокойствие изменяет напарнику. Наверное, завтра будет действительно тяжелый день.

Они оба устали крутиться внутри замкнутого круга, по существу, ничего не добившись за три недели пребывания здесь. Гибли и калечились люди, пытавшиеся им помочь, потом их самих затолкали в каталажку, и существовала опасность, что с ними расправятся так же легко, как с Джемаль-Ходжи.

Петренко подозвал официанта.

— Роза сегодня свободна?

— Я сейчас узнаю. А ваш друг? Может быть, ему тоже подобрать подружку?

— Как хочет.

— Не надо, — поторопился вмешаться Сергей.

Ему еще никогда не приходилось иметь дело с любовью за деньги, ответ был непроизвольной реакцией на неожиданный вопрос. Потом шевельнулось сожаление. Но Петренко молчал, и Амелин не стал менять решение.

Официант вернулся через несколько минут и шепнул, что вообще-то Роза устала сегодня, предстоит еще деловая встреча, но…

— Вы надолго рассчитываете занять внимание Розы?

— Надолго.

— Если до утра, то это будет стоить восемьдесят долларов.

— Цены растут, — усмехнулся Петренко.

— Вы не пожалеете. Через десять минут она будет у вас в номере. Возьмете что-нибудь угостить даму?

— Да, две бутылки шампанского и закуску на ваш вкус.

Официант смотрел на них ласково и слегка покровительственно. Наконец-то разглядели, что к чему. Так и надо было с первого дня! Наверное, он имел неплохие проценты от продажи девушек, да на радостях еще и обсчитал обоих клиентов.

Роза появилась через десять минут после их прихода. Вблизи она оказалась еще эффектнее, чем на сцене. Длинные черные волосы опускались на матовые полные плечи. Велюровое платье с большим декольте по цвету напоминало смуглую кожу танцовщицы и, тесно облегая фигуру, усиливало эффект обнаженности. Губы, покрашенные в рубиновый цвет, пятном выделялись на округлом лице.

Красавица знала себе цену и зарабатывала за вечер больше, чем крестьянская семья в республике за два месяца.

Беседа была светской. Что-то похожее на раут с популярной актрисой.

— Вы отлично танцуете.

— Спасибо.

Роза вела себя умело, без излишнего жеманства и словоохотливости женщины, пришедшей за плату ублажать клиента.

— У вас красивый город, особенно старая часть.

— Вы были в ханской усыпальнице?

— Конечно, я и раньше читал про нее. Уникальное место.

Амелин допил свое шампанское и поднялся.

— Я, пожалуй, пойду к себе в комнату, если вы не возражаете.

Роза улыбнулась ему как старая знакомая.

— Спокойной ночи!

У нее были блестящие белые зубы.

— Пока! — помахал ему рукой Петренко.

Лаская свою мимолетную, купленную за деньги подругу, Петренко не знал, что красивая стриптизерша Роза станет его последней женщиной. Люди не знают, сколько дней жизни отпущено каждому из них, и спокойно шагают, не задумываясь о смерти.

Роза не спеша красилась перед большим зеркалом в ванной. Между темными чулками и зеленой кружевной комбинацией белела полоска обнаженной кожи.

Петренко обнял женщину и поцеловал в шею. Рука скользнула вниз по бархатистой коже бедер.

— Тебе не хватило ночи? — коротко засмеялась женщина.

— Не хватило.

Петренко прижал ее к себе, чувствуя, как в нем нарастает желание заняться любовью прямо здесь, в ванной комнате. Роза вздохнула, привычно откидывая голову назад. Ее профессия требовала в нужное время изображать если не страсть, то, по крайней мере, желание. Сегодняшний мужчина не был ей противен, как это часто бывало в работе «ночной бабочки». Он щедро с ней расплатился, почему бы не доставить ему удовольствие еще раз.

— Закрой дверь, — шепнула танцовщица.

Подчиняясь мужским рукам, она нагнулась, опираясь ладонями о край ванны. Узкие трусики, состоящие в основном из шнурков, соскользнули вниз. Роза стонала, изгибаясь всем своим крупным красивым телом, и отрывисто шептала какие-то слова. Вытатуированная крошечная роза на левой ягодице шевелилась в такт движения бедер. Может, ей действительно было хорошо, а может, продолжалась щедро оплаченная игра…

Петренко посмотрел на часы. Человек, который должен был приехать, опаздывал. Полковник сидел на обломке огромного камня. Рядом тянулась полуразрушенная крепостная стена, из глубоких трещин поднималась жесткая кустарниковая поросль. Массивная четырехугольная башня с узкими бойницами поднималась прямо из скалы, нависая над засыпанным рвом. Часть крепости, возле ханского дворца, была отреставрирована. Здесь же, в западной половине, сооружения остались такими, какими сохранились за семь веков своего существования.

Петренко поднялся и не спеша зашагал вдоль стены. Ветер из пустыни гудел в бойницах старой башни, поднимая столб глинистой пыли. Сухой шар перекати-поля скакал по уступам стены. На гребне он замер на секунду, потом рывком перевалил через камень и понесся мимо Петренко в сторону города.

— Чего тебе там делать? — пробормотал он. — Скакал бы себе в пустыню.

Полковник ждал человека, который брался свести его и Амелина с Амиром Довлатовым. Человека звали Эльшан. Он торговал наркотиками, но был куда круче невезучего Керима Шатоева и принадлежал к местной наркомафии. Если Эльшан согласится доставить их к Довлатову, то уже сегодня вечером они покинут отель и больше в город не вернутся.

Эльшан опоздал почти на час. Он приехал на потрепанном джипе, сам сидел за рулем и без сопровождающих. Высокий, сутулый, с массивной выступающей вперед челюстью, он больше походил на европейца, чем на представителя коренной национальности республики. Защитная полувоенная куртка и толстая золотая цепочка.

Цена была названа. Тысяча двести долларов. Довольно высокая, по здешним меркам, но вполне приемлемая, если учитывать риск. Петренко кивком головы выразил согласие и спросил, будет ли готов Эльшан к шести часам вечера. Тот тоже кивнул, в свою очередь, и потребовал аванс.

— Пятьдесят процентов!

Петренко отсчитал шестьсот долларов. Риск начинался уже с этой минуты. Спрятав деньги, Эльшан мог спокойно достать пистолет и пристрелить русского прямо здесь на месте. Даже если поблизости оказался бы случайный свидетель, он не рискнул бы дать показания. Наркомафия в здешних краях была слишком сильна, чтобы опасаться таких мелочей, как свидетели.

Эльшан свернул банкноты и сунул в карман.

— Куда подъехать? — спросил он.

— К центральному универмагу. Мы будем ждать вас возле табачного киоска. Это с левой стороны.

— Знаю.

Эльшан кивнул и открыл дверцу джипа. Петренко шагал по направлению к городу. Вся встреча заняла не больше пяти минут.

Наголо бритый туркмен, замотанный до глаз шарфом, с десантным автоматом АКСУ, показал напарнику пальцем на Эльшана.

— Сеид, я начну с него. Твой — русский…

Человек, которого звали Сеид, вооруженный обрезом пятизарядного охотничьего ружья, осторожно сдвинул флажок предохранителя. Он был одет в затертую замшевую куртку. На костлявом землистом лице выделялись расширенные, горевшие возбуждением глаза. Глаза человека, привыкшего к наркотикам и принявшего только что очередную дозу.

До Петренко от них было метров тридцать пять, до Эльшана — немного побольше. Вислоусый плечистый боевик, человек из охраны Абазова, хорошо видел всех четверых из бойницы сторожевой башни. Винтовка с оптическим прицелом и глушителем стояла, прислоненная к стене.

— Стреляйте, чего вы ждете, — яростно шептал он, сжимая и разжимая кулаки.

Охранник мог убить и русского и Эльшана, но по сценарию это должны были сделать наемные киллеры. У него была другая задача.

Автомат и обрез ударили одновременно. Пули насквозь прошивали металлический корпус джипа, поднимали фонтанчики сухой земли у ног Эльшана. Бритый за несколько секунд опустошил магазин и торопливо, не слишком умело, перезаряжал оружие. Эльшан, раненный в живот, пытался достать из кобуры пистолет.

Сеид выпустил четыре картечных заряда и, оставив в запасе последний, пятый, бежал к Петренко.

Полковник упал после первых же выстрелов. Убегать было некуда. Никакого укрытия поблизости он не видел. Две 8-миллиметровые картечины, рассчитанные на крупного зверя, попали ему в голень правой ноги. Еще одна, разорвав куртку, прошла вскользь по ребрам. Раны не были слишком опасными, сейчас требовалось только одно — не суетиться и выждать.

Эльшан сполз на землю. В руке он держал массивный кольт с никелированным стволом. Попытался передернуть затвор, но бритый уже сменил магазин и снова застрочил длинными беспорядочными очередями.

Сеид, бежавший к Петренко, услышав автоматную очередь за спиной, проворно присел на четвереньки. Из пригоршни посыпались полиэтиленовые картечные патроны. Он обернулся и, убедившись, что целятся не в него, снова вскочил на ноги.

Петренко, лежавший неподвижно, выстрелил дважды. Сеида крутнуло на месте, он с трудом удержал равновесие. В огромных выпученных глазах промелькнуло удивление. Сознание, приглушенное очередной дозой марихуаны, не успело отреагировать на происходящее. Полковник, аккуратно целясь, снова дважды нажал на спуск. Обе пули попали в цель, вырвав на спине клочья замши. Сеид падал лицом вперед, продолжая крепко сжимать в руках обрез. Двадцатидвухлетний подросток-старик с иссохшим тельцем и грязными обкусанными ногтями. Одноразовый киллер, которому не надо даже было платить. За сегодняшнее убийство ему обещали списать долги и выдать несколько граммов марихуаны. За свои двадцать два года Сеид так и не успел узнать женщину — марихуана заменяла ему все…

Эльшан, оптовый торговец наркотиками, один из тех, кто снабжал этих парней травкой, стрелял из кольта, сжимая рукоятку липкими от крови ладонями.

Он не видел, куда летят пули, срабатывала привычка отвечать выстрелом на выстрел. Потом пальцы разжались и кольт выскользнул из рук. Тело, пробитое множеством пуль, дернулось и мягко сползло на глину.

Бритый лихорадочно сорвал шарф и вставил в автомат третий, последний, магазин. Возбужденный наркотиками, непрерывной стрельбой и острым запахом сгоревшего пороха, он высунулся из-за угла и снова нажал на спуск. Ему ответил точный сдвоенный выстрел. Пули попали бритому в лицо, убив его наповал.

Петренко пошевелил раненой ногой. Кости были не перебиты, а это в данной ситуации — главное. Уйти отсюда он кое-как сможет. В Анголе он попадал в худшее положение и все равно сумел выкарабкаться!

Полковника настораживала не слишком тщательная подготовка покушения. Исполнители были подобраны явно не профессиональные, и за этим угадывались две причины. Либо главной целью не ставилось убийство Эльшана и Петренко, а лишь срыв предполагаемой поездки к Довлатову, либо где-то рядом находились люди, страхующие не слишком умелых киллеров.

Опыт подсказывал Петренко, что наиболее вероятен второй вариант. Настороженно оглядываясь по сторонам, он сменил обойму. Было тихо, лишь шумел ветер, поднимая на гребне полуразрушенной крепостной стены клубы пыли. Оба нападавших и Эльшан лежали неподвижно. Больше никого вокруг видно не было. Возможно, его ожидали на дороге, ведущей в город.

Петренко с трудом поднялся и, ощущая, как теплые струйки крови ползут вниз по ноге, заковылял к джипу.

Дверца, исклеванная пулями, была открыта, ключ зажигания торчал в замке. Несколько пуль угодили в капот, но, может быть, машина заведется и он сумеет хотя бы выбраться из крепости. Полковник с трудом оттащил в сторону тяжелое тело Эльшана. Куртка и верхняя часть брюк подмокли от крови, мертвые глаза были открыты.

Вислоусый, стоявший наготове у бойницы, поймал в линзу восьмикратного оптического прицела затылок Петренко. Нажал на спуск. Снабженная глушителем винтовка издала негромкий хлопок. Разрывная пуля сбила полковника с ног и опрокинула на тело Эльшана. Он умер мгновенно. Но привыкший все делать основательно, вислоусый выстрелил в Петренко еще два раза, а затем выпустил семь оставшихся пуль в тела киллеров-неудачников. По сценарию в живых не должно было остаться ни одного свидетеля.

Сергею позвонил чиновник, который встречал их с Петренко у полицейского участка. Он себя не назвал, но Амелин узнал его по голосу.

— Ваш друг мертв. Его убили три часа назад. Немедленно собирайтесь и уезжайте в Россию. На чем угодно!

— Где его тело?

— В морге, где же еще! Но вам лучше позаботиться о собственном теле. После экспертизы останки вашего друга отправят домой. Это я беру на себя.

— Что с ним случилось?

— Покушение. Вместе с ним убиты еще несколько человек. Все, больше я вам ничего пояснить не могу. Подробности прочитаете в завтрашних газетах.

В трубке зачастили короткие гудки. Амелин не успел задать дурацкий, но очень необходимый вопрос: «Он точно мертв?» Сергей знал, что никуда не уедет, пока не убедится, что Петренко действительно убит и никакая помощь ему не нужна. Но оставаться дальше в «Звезде Востока» было опасно. Он собрал необходимые вещи и уложил их в спортивную сумку. Из тайника за плинтусом достал тонкую пачку долларов, пересчитал, их было шесть с половиной сотен. Еще имелось миллиона полтора российскими рублями и пачка разноцветных дирхемов. На первое время хватит. Пистолет с запасной обоймой он сунул под белье в сумку.

Амелин обошел номер. В шкафу висел плащ и серый австрийский костюм Петренко. Сергей захлопнул дверцу. Он никак не мог представить ироничного и всегда уверенного в себе полковника мертвым.

— Вы уезжаете? — осведомился администратор.

— Да.

— А ваш товарищ?

— Он умер.

Администратор сделал скорбное лицо.

— Что с ним случилось?

— Его убили.

— Какой ужас! Страшное время настало. Весной на афганской границе убили моего племянника. Ему исполнилось девятнадцать.

Сергей посмотрел на его поношенный костюм все с той же пластмассовой гвоздичкой.

— Там остались кое-какие вещи. Костюм, плащ, рубашки… Заберите их себе.

— Спасибо, — администратор продолжал скорбно покачивать головой. — Я могу что-нибудь для вас сделать?

— Спасибо, ничего не надо.

— Вы в аэропорт?

— Нет, на автовокзал.

— Ну что же, это надежнее. Может, вам вызвать такси?

— Если можно.

На такси он добрался до автовокзала и, потолкавшись среди частных извозчиков, нашел водителя, согласившегося за шестьдесят долларов довезти его до границы.

— Это если у вас в порядке виза. Если нет, то я могу перебросить вас через границу, минуя таможню и посты. Обойдется в триста долларов — доплата за риск.

— Документы в порядке, — заверил его Амелин.

На выезде из города он попросил водителя остановиться.

— Зачем? — подозрительно спросил тот.

Водителю было за пятьдесят. Один из тех русских, приехавших сюда много лет назад, которым уже не к кому ехать на родину и поздно начинать там жизнь сначала.

— Земляк, я хочу попросить тебя об одном одолжении, — Сергей отсчитал шестьдесят долларов и протянул водителю. — Высади меня здесь, а сам поезжай домой. Если кто будет интересоваться, скажи, что довез меня до границы и высадил, не доезжая двух километров до контрольно-пропускного пункта.

— Идет, — пожал тот плечами.

Водителю было не за что любить местную власть, а этот человек наверняка пытался скрыться от властей. Значит, ему надо помочь…

Инга не удивилась, услышав по телефону голос Сергея.

— Мы можем сейчас встретиться? — спросил Сергей.

— Лучше завтра, — помедлив, отозвалась она. — Сегодня уже поздно.

— Инга, у меня важный разговор. Это не займет много времени.

— Ну хорошо…

Они встретились в небольшом сквере, разделяющем два квартала пятиэтажек. Разговор предстоял в духе шпионского фильма. Вы знаете, кто я такой? И даже не догадываетесь? Так вот, я совсем не коммерсант и не купец, а работник совсем иного учреждения и прибыл сюда с целью… Насколько серьезно будет с его стороны привлекать в эту опасную игру женщину, которую он практически не знает?

А если нет другого выхода? Вернее, выход есть и очень простой. Уехать прямо сейчас и доложить начальству, что произошло. А им сверху виднее. Это будет самое благоразумное и наиболее логичное решение. Существует, правда, одна закавыка. Двое пленных парней, которые уже полтора месяца сидят в заложниках. И никто не может ответить на вопрос, живы они в эту минуту и будут ли живы завтра.

— Здравствуйте, Инга!

— Здравствуйте, Сергей!

Начало — официальней некуда! Ну посмотри на меня поласковее! Ты же одинокая женщина, и тебе не безразлично внимание мужчин. И я не самый хреновый из всех!

— Инга, я долго думал, прежде чем начать этот разговор…

— Интригующее начало! — в глазах женщины появились веселые огоньки. — Мы заодно и прогуляемся, не так ли? Сидеть на лавке слишком холодно.

— Вы слышали о русском самолете, сбитом в здешних местах?

— Конечно. Я все же в газете работаю.

— Один из летчиков был убит, а двое других полтора месяца находятся в заложниках. Скажу прямо, я не совсем тот, за кого себя выдавал. Целью нашего приезда были переговоры с Амиром Довлатовым об освобождении этих летчиков, но мы так и не смогли найти этого человека.

— И откуда же вы? — насмешливо осведомилась Инга. — КГБ, МВД или Главное разведывательное управление?

— Это не имеет значения.

— Тогда к чему ваши откровения, если все покрыто тайной?

— Тайны уже не существует. Несколько часов назад был убит мой друг, с которым мы приехали сюда. Переговоры с Довлатовым сорваны, видимо, мне придется уезжать. Но я решил посоветоваться с вами, может, вы знаете людей, которые могут вывести меня на Довлатова? Вы ведь журналистка и…

— Послушайте, — перебила его Инга, — вы в своем уме? Во-первых, почему я должна верить вам? Во-вторых, объясните, где логика? Спецслужбы терпят провал, и тогда вы не находите лучшего выхода, как обратиться к первой попавшейся женщине — выручайте нас!

— Логика в том, — мрачно отозвался Амелин, — что мы действительно потерпели провал. Сегодня погиб мой товарищ, до этого они убили Джемаль-Ходжи. Возможно, и мне не удастся ничего сделать, но я хочу использовать все шансы, до последнего.

— Джемаль тоже вам помогал?

— Да. Но мы сумели встретиться с ним только один раз. В тот же день его убили.

— Господи, мы думали, что причины другие.

Заметно стемнело. Начал накрапывать мелкий холодный дождь. Амелин перебросил с плеча на плечо тяжелую сумку. Если эта дама ему откажет, что вероятнее всего, то придется искать ночлег. Женщина смотрела на него, что-то решая. В темноте белели ее волосы.

— Я не захватила зонтика. Может, продолжим разговор у меня дома?

Кажется, что-то сдвинулось! Его даже приглашают домой. Впрочем, вполне возможно, только из вежливости и немного из любопытства. Предложат кофе с печеньем, выразят сочувствие и через час проводят, посоветовав, в каком месте можно снять комнату на ночь.

Инга жила в старом двухэтажном доме сороковых или пятидесятых годов постройки, с ажурными небольшими балконами, карнизами и огромными парадными дверями. Окружая дом, тянулся вскопанный огород, поделенный на небольшие квадраты. В таких домах, сменяя друг друга, живут поколениями и угадывают каждый звук за стеной соседа.

Квартира была двухкомнатная, с просторной прихожей и высокими потолками, украшенными лепниной в моде тех лет. Мальчик лет двенадцати с любопытством разглядывал Сергея.

— Саша, это дядя Сергей, — предупреждая вопрос сына, торопливо проговорила Инга, — мой коллега по работе.

Они сидели на кухне. Из зала доносились музыка и перебивающие друг друга взволнованные голоса — шла очередная серия турецкой мелодрамы.

— Надоело, — поморщилась Инга. — То президента показывают, то опять эти дурацкие серии.

— Программы из России не идут?

— Нет. В прошлом году отключили. Иногда кинохронику крутят. Про Чечню да про наводнения на Дальнем Востоке. Мол, не только нам одним тяжело живется. Зачем вы полезли в Чечню? Мало было Афганистана?

— Чьи-то амбиции, чья-то выгода… Не сумели вовремя остановить Дудаева. Там целый клубок. Самое страшное, что войны начинают те люди, которые своих сыновей туда не посылают.

Инга достала из холодильника бутылку коньяка, нарезала сыра.

— Жареную картошку будете?

— Спасибо, я не хочу есть.

— Чего там, не хочу! Раз уж пригласила, накормить ужином обязана.

Они выпили по одной и по другой рюмке, и Сергей подумал, что ему нельзя расслабляться. Через полчаса или час ему придется уходить. Уже темно, и надо будет искать ночлег.

— Не переживайте, — угадала его мысли Инга. — Алкоголь размягчает женщину. Никуда я вас на ночь не выгоню, останетесь у меня. Правда, с собой не положу, не настраивайтесь.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Как там у вас в России?

— Хреново! Хвалиться нечем. Заводы останавливаются, людям не платят зарплату.

— И вам тоже?

— Бывает, что и нам.

— Так какие идеалы заставляют вас рисковать? Чувство долга, присяга! Употребляют еще у вас эти слова?

— Ну, трескотни в России всегда хватало, — засмеялся Сергей. — А насчет идеалов сложнее. Когда у тебя на глазах разворовывают страну и говорят, что это нормально, идеалы теряются. Но как бы то ни было, а заложников надо кому-то освобождать.

— Скромный и бескорыстный герой! Можно очерк писать! — Инга налила еще по рюмке коньяка. — Давайте выпьем за вас. Скажу откровенно, вы как мужчина мне не безразличны. Я выражаюсь не слишком витиевато? Так вот, я бы хотела, чтобы вы благополучно завершили свои дела и вернулись поскорее к семье. Кстати, вы женаты?

— Женат.

— Дети есть?

— Есть. Сын, два года.

— Поздновато вы взялись рожать. Раньше командировки мешали?

— Можно сказать так.

В дверь заглянул сын Инги.

— Мам, уроки проверять будешь?

— Нет, давай укладывайся спать. Пошли, пошли! Сергей, поскучайте без меня, пока я свое чадо уложу.

Она вернулась через десять минут. Налила в чайник воды, достала банку кофе.

— У вас еще остались русские школы? — спросил Амелин.

— Одна на весь город и всю провинцию. Предлагали закрыть и ее, но тогда уедут последние русские специалисты — негде будет учить детей. А без специалистов-нефтяников они пока не научились обходиться. Впрочем, нас все равно вытеснят, это лишь вопрос времени. Вы кофе будете?

— Буду.

— Ну а я закурю, если не возражаете. Я многим обязана Фариде. Мы учились вместе с ней в Риге в университете. Три года жили в одной комнате, сделались почти родными. И потом приезжали друг к другу. У нее не очень удачно сложилась личная жизнь, как и у меня тоже. Обе вышли замуж, развелись. Она несколько лет встречалась с Джемалем. Когда он погиб, на нее страшно было смотреть. — Инга налила Сергею кофе и подвинула чашку. — Когда три года назад я в Риге потеряла работу, она пригласила меня к себе, помогла устроиться в газету.

— А квартира эта чья?

— Купила Фарида, а живем пока мы с сыном. Фарида не бедный человек, занимается коммерцией, была компаньоном Джемаля… Так что пока живу за ее счет. А что будет дальше, не знаю. Три года назад меня вынудили уехать из Риги. Уволили из редакции газеты и больше никуда не принимали. Ты — русская, хоть и носишь латышскую фамилию, здесь тебе в журналистике делать нечего. Иди, если хочешь, в посудомойки! В России беженцев тоже не слишком ждут. Вот так и оказались мы в Южной Республике… Ну ладно, все это эмоции. Значит, вы хотите встретиться с Амиром Довлатовым?

— Это единственный способ повлиять на Вахида. Если, конечно, летчики еще живы.

— Я думаю, такая встреча осуществима, — подумав, ответила Инга. — Фарида лично знакома с Амиром. Она не раз бывала у него вместе с Джемалем. Бедный Джемаль! Они действительно любили друг друга. Если бы не дети, Джемаль давно бы бросил жену.

Инга погасила сигарету и налила себе кофе. В разрезе короткого голубого халата белела обнаженная кожа бедра.

— Только не воображайте, что я пытаюсь вас соблазнить, — перехватив его взгляд, засмеялась Инга. — Просто с разрезом удобнее двигаться и заниматься домашними делами… Я поговорю с Фаридой. Думаю, она согласится вам помочь.

Сергей лежал на тахте. В темноте над головой светились электронные часы. Двадцать три сорок восемь… Через двенадцать минут закончится этот бесконечно длинный день. Еще утром был жив Иван, важно рассуждая за завтраком о древневосточной культуре. Уходя, он подмигнул Сергею:

— Вернусь через пару часов…

Завтра или послезавтра тело располосуют, составят акт вскрытия, перечислят, сколько ранений получил гражданин России, глава фирмы «Элис» Иван Викторович Петренко, и какие из них оказались смертельными. Потом небрежно заштопают и не спеша отправят в Москву. Кто из родственников остался у Ивана? Где-то на юге живет взрослая дочь. С женой он давно отношений не поддерживает. Кажется, он упоминал о сестре. Если не найдется никого, полковника торжественно похоронит контора… Эх, Иван, Иван…

Дверь, ведущая в коридор, слегка скрипнула. Инга несколько секунд стояла в дверном проеме, потом прошла в комнату, осторожно села на край тахты.

— Ты не спишь?

Вместо ответа Сергей обнял ее за плечи и притянул к себе.

— Мне надо хотя бы выдумать предлог, почему я пришла, — улыбаясь, прошептала она. — Допустим, стало страшно. Какие-то шаги под окном.

— Ты мне нравишься.

— Ты мне тоже.

Банальные слова, выдуманные для сближения людей.

— Ты очень долго собирался мне звонить.

— Долго…

Поцелуй был торопливым и жадным. Он расстегнул одну, потом другую пуговицу халата.

— Я сама.

Сняла халат и, положив его на ночной столик, легла рядом с ним в короткой шуршащей комбинации. Они целовались, все теснее прижимаясь друг к другу. Сергей чувствовал под ладонями обнаженное горячее тело женщины. Кожа на бедрах была атласно гладкой. Инга, застонав, подалась навстречу ему.

— Мама, где ты?

Инга, вскочив, торопливо застегивала халат.

— Мама!

— Я сейчас, Саша!

— Приходи, я буду ждать, — Сергей успел поймать ее руку.

Инга молча выбежала из комнаты. Он ждал ее долго. Может, час, может, дольше. Потом словно провалился в тяжелый беспокойный сон. Ему снились улыбающийся Петренко, Джемаль-Ходжи. Откуда-то из темноты появлялось расплывающееся женское лицо. Он ловил и никак не мог поймать ее губы, на мгновение открывал глаза и снова засыпал.

Его разбудила Инга.

— Сережа, вставай. Через двадцать минут придет Фарида. Она уже звонила.

Амелин обнял женщину, потянул ее к себе.

— Нет, нет, — замотала она головой. — Мы не успеем.

— Успеем.

— Я не хочу, чтобы первый раз было наспех.

— А он точно будет, этот первый раз?

— Будет, если доживем до вечера, — Инга коснулась губами его щеки. — Бритва есть?

— Есть. Все у меня есть, кроме удачи.

Он побрился, потом долго стоял под душем, ощущая, как упруго перекатываются мышцы. Ладно, ребята, игра еще не кончилась. Пустым я все равно не уеду, хреново вы меня знаете!

Когда под окнами остановился светлый «жигуленок»-шестерка, Инга торопливо шепнула ему:

— Фарида — своеобразный человек, временами бывает вредной. Воспринимай ее спокойно.

— Хорошо, буду иметь в виду. Не забыла про свое обещание?

— Не забыла. Но если ты опять будешь так крепко спать…

— Ты приходила?

— Не помню… Может быть.

В дверь позвонили. Инга пошла открывать. Амелин чувствовал себя легко и хорошо. Как ни разу не чувствовал себя в этом городе. Должно же ему в конце концов повезти?

В этот день ему действительно везло. Фарида, выслушав Сергея, пожала плечами и набрала номер междугородней станции. Через час ее соединили с каким-то поселком. Она заговорила на своем языке, но общий смысл Амелин уловил по интонации. Фарида просила что-то передать Довлатову.

Она положила трубку, а еще через двадцать минут в комнате раздался прерывистый звонок междугородного вызова. Фарида снова о чем-то заговорила, потом кивнула головой и посмотрела на часы.

— Хорошо… Конечно, мы успеем. До встречи, Амир.

Последнюю фразу она произнесла по-русски. Сергей сделал невольное движение рукой. Не надо никаких имен! Попытки связаться с Довлатовым уже дважды заканчивались трупами. Но Фарида истолковала его жест по-своему.

— Амир бы не стал разговаривать с вами по телефону. Можете не волноваться, через два часа вы его увидите.

— Хорошо, — Амелин уже перестал чему-либо удивляться.

Фарида уверенно вела «шестерку», обгоняя машины одну за другой. Рядом с ней сидела Инга, Амелин — на заднем сидении. На посту, при выезде из города, она притормозила. Полицейский с автоматом под мышкой махнул жезлом, давая разрешение на проезд. Минут через сорок они свернули с трассы на проселочную дорогу — неглубокую колею, выбитую в иссушенной солнцем земле.

Грязно-серые солончаковые поля, покрытые редкой травой, сменялись участками полынной степи. Ветер приносил горьковатый знакомый запах, такая же полынная степь окружала Рыбачий, маленький поселок на Каспии, где родился Амелин. Но в здешних краях степь другая. Раскаленное южное солнце выжигает почти всю растительность, оставляя редкие островки травы в низинах, там, где сохраняется глубоко в земле хоть немного влаги. Пустыня наступала с юга бесконечными волнами барханов, растрескавшимися проплешинами солончаков, мелкими корявыми рощицами саксаула.

Дорога пошла на подъем. Известняковые скалы зубьями торчали из земли, постепенно образуя небольшой горный массив. Это был один из отрогов Джиргальского хребта, рассекающего пустыню с севера на юг — далекое начало Памира. У подножия скал, причудливо изгибаясь, текла обмелевшая за осень мутная речушка.

Возле каменного моста машину остановили двое парней в стеганых халатах с автоматами Калашникова. Фариду они знали. Обменявшись несколькими фразами, которые, видимо, касались Сергея, они пропустили машину. В кустах ивняка Сергей разглядел замаскированный окоп и торчавший оттуда ствол крупнокалиберного пулемета ДШК.

Они въехали в поселок. На окраине, вкопанный по башню в землю, стоял танк Т-72 с облупившейся краской. Пушка была развернута в сторону дороги.

Фарида остановила машину у большого одноэтажного дома, окруженного высоким дувалом. Охранник, в песочном с бурыми разводами камуфляжном костюме, с автоматом АК-74 последней модели, спросил Сергея:

— Оружие есть?

— Нет.

Он внимательно оглядел Амелина с ног до головы и показал Фариде на вход.

— Полковник Довлатов ждет вас…

Они вошли втроем. Амир Довлатов, небольшого роста, с худощавым смуглым лицом и коротко подстриженной бородкой, поднялся им навстречу.

— Здравствуй, Фарида!

— Это мои друзья, Инга и Сергей.

— Здравствуйте, — он поклонился Инге и пожал руку Сергею.

— Сергей приехал издалека, — продолжала Фарида. — У него срочное дело. Он смелый человек и рисковал, чтобы попасть к тебе. Вчера в городе убили его друга.

— Мы побеседуем с ним. Давайте сначала перекусим с дороги.

— Нет-нет, — замотала головой Фарида. — Мы знаем друг друга давно, к чему церемонии! Говорите о деле, а мы подождем в другой комнате.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился полковник.

Разговор с Довлатовым шел второй час. Он расспрашивал о том, что происходит в России, сравнивал это с тем, что пишут в местных газетах.

— Скажу прямо, Чечня отшатнула от вас многих сторонников здесь, в нашей республике. У Тан-Булака появился лишний козырь и против вас, и против меня.

Довлатов пробежал список, который когда-то обговаривался с покойным Джемалем.

— Как насчет самонаводящихся ракет «земля-воздух»?

— Абсолютно исключено, — покачал головой Сергей. — Есть решение: никому не передавать этот вид оружия, он слишком опасен для гражданских авиалиний. Мы договорились с Джемалем-Ходжи, что заменим ракеты медикаментами.

— Я знаю, он успел мне позвонить перед смертью. Бедный Джемаль, он был достойным человеком… Ну что ж, из уважения к погибшему мы не станем торговаться. Вы получите своих летчиков, хотя мне будет нелегко убедить некоторых командиров. Кто вы по званию?

— Майор.

— Я ожидал более представительной делегации.

— Полковника вчера застрелили. Остался один майор.

— Мне жаль. Мы к этому убийству не имеем никакого отношения. Есть люди, которым не нравится… — он сделал паузу. — Многое не нравится. Ими был убит и Джемаль-Ходжи, мой хороший друг.

Довлатов говорил не спеша, тщательно выговаривая слова. В его неторопливых правильных русских фразах лишь слегка улавливался местный акцент. Довлатов закончил военное училище в Новосибирске и более десяти лет служил в разных воинских частях в России. С Сергеем он беседовал вполне дружелюбно, иногда позволял себе шутить. Но можно ли верить ему?

Год назад на афганской границе при нападении нароссийскую пограничную заставу был убит младший брат Довлатова.

Лидер непримиримых, Тан-Булак, постоянно напоминает об этом Амиру. Твой брат погиб от русской пули!

— Как чувствуют себя летчики? — спросил Амелин.

— Оба живы и здоровы.

— Я могу их увидеть?

— Лишние сложности, — подумав, ответил Довлатов. — Я не хочу показывать вам место, где они содержатся. Можете поверить, что они действительно живы и через три-четыре дня будут с вами.

— Я вам верю, но поверят ли те, кто меня послал?

— У них нет другого выхода, — жестко проговорил Довлатов.

На обратном пути, когда спустились с Джергальского хребта на равнину, Фарида спросила Сергея.

— Встреча была успешной?

— Мы договорились с Довлатовым об условиях обмена заложников.

— У Амира твердое слово. Он никогда его не нарушит. Видимо, на подготовку уйдет несколько дней?

— Да. Мне нужно будет уточнить некоторые детали со своим начальством.

— Вы собираетесь жить в городе?

— Пока да, — не понимая, к чему клонит Фарида, ответил Сергей.

— Вам не следует оставаться у Инги. Я думаю…

— Фарида, это мое дело! — перебила ее Инга.

— Не только твое, — с раздражением отозвалась Фарида. — Ты хочешь, чтобы в твою квартиру ворвались неизвестные люди и устроили бойню вроде вчерашней? Я ездила в крепость и видела место убийства. Четыре трупа и огромные лужи крови. Ты этого хочешь?

— Вы правы, — сказал Сергей. — Я найду, где переночевать.

— Где? Пойдете на улицу и начнете стучать во все дома подряд? Как я понимаю, вам надо сидеть в надежном месте и поменьше высовываться на улицу. Послушай, Инга, давай съездим к Камалу?

— Давай. Если у него никого нет, лучшего варианта и не придумать. Сергей, ты сам посмотришь. Это закрытый ботанический сад, рядом с музеем-дворцом. Людей там в это время не бывает.

— А главное, — ехидно добавила Фарида, — очень удобное место для вас обоих. Сад недалеко от дома Инги, можете видеться по два раза в день…

Камал оказался высоким костлявым стариком с редкой седой бородой и крепкими жилистыми руками. Он открыл ворота и пропустил машину. Сад занимал площадь около десяти гектаров и был огорожен высокой металлической решеткой. За воротами стоял небольшой вагончик.

Инга и Фарида о чем-то переговорили со стариком. Тот согласно кивал. Инга позвала Сергея.

— Все в порядке. В глубине сада есть еще один вагончик. Летом там живут студенты, иногда сезонные рабочие. Сейчас он пустует. Оставайся здесь, через час мы привезем твои вещи и кое-что из еды на первое время.

Провожая женщин до машины, Сергей шепнул Инге:

— У меня в сумке пистолет. Лежит внизу под одеждой. Я могу прийти вечером за вещами сам.

— Не надо. Мы все привезем. Нас в городе никто останавливать не будет.

— Возьми денег, — Сергей вытащил пачку дирхемов и сунул в карман ее плаща. — Купи побольше еды, две-три бутылки водки для старика и сигарет, если он курит.

— Он курит трубку.

— Тогда возьми табака.

Камал не спеша закрыл ворота на огромный висячий замок. Рядом с вагончиком стояли два дощатых сарая и небольшой кирпичный дом.

— Лаборатория. Летом в ней иногда работают, — сказал старик. — Но редко. Ученым людям не платят денег.

Было видно, что здешнее хозяйство находится в запустении. Глубокая трещина от фундамента до крыши змеилась по стене лаборатории, одно из окон было забито фанерой. Асфальтированная площадка и аллея, уходящая в глубину сада, тоже давно не ремонтировались и покрылись многочисленными трещинами.

Амелин и Камал шли в глубину заросшего сада. Кое-где подлесок и кустарник пытались вырубить, но молодые побеги упорно пробивались сквозь многолетний слой листвы.

— Когда-то считался лучшим садом в республике. Двести с лишним видов растений, — Камал показывал клюкой на окружавшие их деревья и кусты. — Даже северные деревья приживались. Вон тянь-шаньская ель, береза мраморная… Ну а теперь кому это все нужно?!

Обогнув широко разросшийся сиреневый куст, они подошли к вагончику, покрашенному в зеленый цвет.

— Жить будешь в правой половине, — сказал старик. — Здесь есть печка. Только помыть полы надо, в вагончике месяца три никто не жил.

Он с трудом открыл замок и пропустил Амелина в комнату, где стояли три кровати, стол и небольшой шкаф. В центре была установлена железная печка с закопченной, залатанной в нескольких местах трубой.

— Электричество даже имеется, — он пощелкал выключателем, осветив обметанные паутиной углы. — Устраивайся поудобнее. Жить можно, природа вон какая вокруг.

— Люди здесь бывают?

— Очень редко.

— Вас зовут Камал?

— Да.

— А отчество?

— Какое отчество может быть у бродяги? Камал и все! Я сейчас тебе помогу помыть пол и растопить печку.

— Не надо, — покачал головой Амелин. — Я все сделаю сам. Покажите, где набрать воды.

Часа через два приехала Инга. Сергей уже успел помыть пол, смахнуть паутину из закопченных углов. На стол постелил чистую газету, найденную в шкафу.

Инга выгружала из сумки свертки и пакеты.

— Здесь сыр, консервы, макароны. Кофе и сахар я тоже принесла. Ты готовить умеешь?

— Конечно.

Он посадил женщину рядом с собой на узкую койку, застеленную солдатским одеялом. Инга ответила на поцелуй, обняв его за плечи. Сергей осторожно расстегнул плащ, повесил его на спинку кровати.

— Меня ждет Фарида, — слабо запротестовала она.

— Но ведь ты должна навести в домике порядок.

— Должна… Но ведь здесь нет даже простыни.

— Камал принес две штуки.

— Я смотрю, ты не терял зря времени. Отвернись, я разденусь сама.

Инга, извиваясь, отдавалась ему на узкой койке, скрипевшей всеми своими пружинами от движения их тел.

— Сережа, милый, я тебя очень хочу…

Она произносила еще какие-то быстрые бессвязные слова, потом, застонав, вцепилась ногтями ему в спину…

Инга торопливо одевалась, стоя у окна.

— Фарида сейчас закатит скандал.

— Она тебя ревнует.

— Просто она любит меня и хочет найти подходящего мужа. А тут ты свалился, женатый! — она обняла Сергея и поцеловала в щеку. — Старику можно полностью доверять. Фарида подобрала его в прошлом году вместе с трехлетней внучкой. У девочки было воспаление легких, да и сам Камал доходил от голода. Он беженец, на границе погибла вся его семья, а беженцы никому не нужны.

— А где сейчас его внучка?

— Мы устроили ее в приют.

— Инга, здесь есть телефон?

— Нет. Приходи звонить ко мне.

— Ты будешь завтра дома от девяти до одиннадцати?

— Мне на работу к десяти. Но я задержусь. Да, чуть не забыла, пистолет внизу в твоей сумке. Вот посмотри сегодняшнюю газету. Там заметка про смерть твоего друга.

Когда Инга ушла, Амелин развернул небольшой выпуск «Вечернего Чемкара». Это было приложение к местной газете на русском языке. Заметка называлась «Кровавые разборки». На плохо отпечатанной фотографии Сергей увидел два трупа рядом с автомашиной. Петренко лежал лицом вниз, Амелин узнал его по одежде. Под фотографией был следующий текст:

«Вчера, около одиннадцати часов утра, на территории старой ханской крепости нарядом полиции были обнаружены четыре трупа мужчин с многочисленными огнестрельными ранениями.

Личности двоих убитых установить удалось сразу. Один из них — местный житель Эльшан Агаев, ранее трижды судимый за торговлю наркотиками, хранение оружия и побег из-под стражи. Второй жертвой стал приезжий бизнесмен из России, директор частной фирмы, Иван Викторович Петренко.

Личности двух других убитых устанавливаются. Никаких документов при них не оказалось, но некоторые данные свидетельствуют о том, что оба они систематически употребляли наркотики, нигде не работали и приехали в Чемкар из другого района.

Заместитель начальника полиции, выезжавший на место происшествия во главе бригады, от комментариев воздержался. Он лишь высказал свое мнение, что у приезжего русского были какие-то общие дела с Эльшаном Агаевым, возможно, связанные с покупкой наркотиков. Характерно, что другой сотрудник фирмы «Элис», приехавший в Чемкар вместе с Петренко, вчера срочно покинул отель «Звезда Востока» и выехал из города. По некоторым сведениям, он направился в сторону границы и, возможно, уже покинул республику.

В заключение можно добавить, что на месте происшествия обнаружен целый арсенал оружия: автомат, два пистолета, обрез охотничьего самозарядного ружья и множество стреляных гильз.

Остается гадать, что стало причиной кровавой разборки. Надеемся, что полиция во всем разберется. Но очевидно одно, что дело связано с наркотиками. А в этой сфере отношения нередко выясняются с помощью оружия».

Сергей аккуратно сложил газету и спрятал ее в сумку. Ну что же, пусть будет версия о наркотиках. Хотя, конечно, тот, кто организовал покушение на Петренко, отлично знал причины их пребывания в Чемкаре.

Ужинал Сергей вместе с Камалом. Старик принес медный казан с пловом и несколько свежих помидоров.

— Сам выращивал, — сказал он.

Когда выпили по две стопки, Камал закурил короткую деревянную трубку. За весь вечер он не задал ни одного вопроса Амелину.

— Пропадает сад, — Камал выпустил струйку дыма. — Власти даже за электричество платить перестали. В любой день свет могут отключить. Я уже бутыль керосина запас.

— Зарплату платят?

— Какая это зарплата! Триста тысяч дирхемов. Только-только на чай и на хлеб хватает, да и то третий месяц не платят. Спасибо Фариде и покойному Джемаль-Ходжи. И на работу пристроили, и жилье есть, и деньгами постоянная помощь… Джемаль-Ходжи, покойник, перед самой своей смертью одежду новую подарил.

Камал сидел на войлочной кошме, повернувшись спиной к горячей печке. Под потолком горела лампочка, оба окна вагончика были плотно зашторены.

— Ты не беспокойся, если кто к воротам подойдет, собаки сразу лай поднимут. У меня хорошая овчарка, Баян, чужого за двести шагов чует. — С минуту или две он молчал, выпуская дым, потом задумчиво проговорил: — Когда-то у меня все было. Дом, жена, три дочери, сын, пятеро внуков… сестры были. А теперь как перекати-поле. Гляжу по сторонам и думаю: люди, неужели вы сошли с ума? Наш президент улыбается сладко, как спелая дыня, будто не знает, что на границе вырезают целые кишлаки. Налей, Сергей, еще водки, если не жалко, мы выпьем за души умерших.

Сергей разлил остатки водки и подал старику стакан.

— Считалось, что наш кишлак поддерживает Тан-Булака. А на кой шайтан он нам сдался? Мы жили сами по себе, пасли овец, женщины рожали детей. Но не для того, чтобы в семнадцать сунуть в руки автомат и послать стрелять в солдат! Да и солдаты такие же крестьяне, как и мы. Тан-Булак и другие князья хотят власти и воюют руками наших детей. Сначала побеждали наши. Мальчишки и мужчины обзавелись новыми автоматами, куртками, ботинками, снятыми с убитых. Зять принес много наручных часов, стал мне дарить, а я ему сказал: «Брось их, сынок, то, что награблено, не принесет счастья». Может, так написано в Коране, а может, нет, но я точно это знаю. Сергей, у тебя есть семья, дети?

— Есть.

— Они далеко отсюда?

— Далеко.

— Фарида и Инга попросили тебя спрятать. Они сказали, ты хороший человек, и я им верю. Но ты тоже воюешь. Этот шрам на лице… Есть, наверное, и другие раны?

— Есть, Камал.

— Ты солдат, хотя и носишь гражданскую одежду. Я вижу это в твоих глазах. Чем ты занимаешься, не мое дело. Я буду молчать.

На следующий день Амелин с трудом дозвонился от Инги по условленному коду.

— Сосед тяжело заболел, — кричал он сквозь треск и помехи старой телефонной линии, соединявшей Чемкар и Россию. Этим примитивным кодом была обозначена смерть Ивана Викторовича Петренко.

— Я отправлю его домой в ближайшие дни.

На другом конце провода переваривали неожиданную новость.

— Сосед тяжело заболел, — повторил Сергей, — но я остаюсь здесь. Вчера встретился с нужным человеком, он согласился на торговую операцию.

— Ты сам видел товар? — допытывались на другом конце провода.

— Да, видел, — соврал Амелин, не желая еще больше усложнять ситуацию. — Покупаем по первому варианту. Не забудьте про медикаменты.

— Считаешь, что гарантии есть?

— Считаю, что есть.

— Хорошо. Завтра позвони снова. Согласуем время отправки груза. Ты можешь его встретить?

— Конечно.

Боясь загадывать, Амелин все же надеялся, что его трехнедельное пребывание в Чемкаре близится к концу, и обмен наконец состоится. Но в последующие дни произошли события, которые полностью изменили ситуацию.

Глава 4

Массивный, песочного цвета джип Амира Довлатова шел с большой скоростью, поднимая за собой полосу бурой глинистой пыли. Амир не слишком задумывался о соблюдении собственной безопасности. Но после его заявления о намерении баллотироваться в президенты вопросом охраны вплотную занялись люди из ближайшего окружения Довлатова.

Теперь в поездках его сопровождал УАЗ с четырьмя охранниками, а купленный недавно джип был частично бронирован. Кроме водителя, вместе с Довлатовым сидел его помощник по военным вопросам (будущий министр обороны) Мамажанов. УАЗ двигался в ста пятидесяти метрах впереди.

Довлатов не любил разговоров в дороге, предпочитая молча обдумывать свои мысли. Остальные тоже молчали, не мешая ему.

Перевалили через деревянный мост. Под тяжестью массивных автомашин доски прогибались и скрипели. Внизу, под дубовыми опорами, матово поблескивала мутная вода. От полноводной мутной речки, напитанной горным ледником, почти ничего не осталось. Темные лужи да комья высохшего ила.

Пока джип, сбавив скорость, перебирался через мост, машина охраны стояла на береговой круче. Начальник личной охраны Рустам, по-гусиному вытягивая шею, внимательно разглядывал окрестности в бинокль. Его ладную широкоплечую фигуру перехлестывали ремни портупеи. Камуфляжный берет был лихо сдвинут набок.

Рустам успел закончить три курса военного училища и был отчислен за политическую неблагонадежность, а точнее, за принадлежность к одному из враждебных президенту и правительству родовых кланов. Таких людей старались отодвигать подальше от военных и административных должностей. По этой причине многие из них примыкали к оппозиции.

Рустам мечтал об офицерских звездочках, и Довлатов как-то в шутку пообещал повесить по четыре на каждый погон: «Будешь сразу капитаном! Считай, что лейтенантский срок ты уже прошел за эти два года, что мы вместе».

Машины въехали в небольшой кишлак, где их сразу обступили люди. Рустам, встав на подножку, пытался организовать нечто вроде охранного кольца. На него не обращали внимания, а Довлатов добродушно посоветовал:

— Отдохни, Рустам, не суетись. Здесь друзья.

— Друзья, — подтвердил один из местных старейшин. — Гостя охраняет каждый мужчина, тем более такого дорогого, как Амир-Ходжи!

Мамажанова утомляли эти бесконечные встречи в кишлаках и маленьких городках, где речь шла об одном и том же. Что будет с землей, почему такие высокие налоги, откроют ли снова бесплатные больницы, когда выплатят зарплату тем, кто еще числится в колхозах? Часть колхозной земли и техники уже разделили, но все уплыло невесть куда, а крестьянам фактически ничего не досталось.

Но главным вопросом оставалась война. В газетах ее называли обтекаемо и осторожно — «противостояние сепаратистов». Но от этого легче не становилось. Основная масса солдат призывалась из забытых всеми кишлаков, а сюда не возвращались даже трупы. Экономя на транспортных расходах, их хоронили там, далеко на юге, где шли бои, и было непонятно, почему ничего не делается, чтобы наконец прекратить войну.

Довлатов, в своей полувоенной робе с танкистскими эмблемами на рукаве, говорил неторопливо, делая частые паузы. Его слушали внимательно. Он был для них близким человеком, вышел в люди из такого же нищего, затерянного в пустыне кишлака.

Мамажанов, наиболее искушенный в политике (когда-то дошел до заместителя военного министра республики, но был сброшен и примкнул к Довлатову), замечал в речи своего шефа слабые места и неточности. Но не мог не признать, что в целом Довлатов верно оценивает обстановку, не питая излишних иллюзий и не выдавая желаемое за действительное.

Через неделю должна была состояться очередная встреча Довлатова с представителями Офицерского союза. Армейцы раздумывали, выставлять ли своего кандидата в президенты или отдать голоса Довлатову. По информации, имеющейся у Мамажанова, дело склонялось к второму варианту. В числе условий, выдвигаемых Офицерским союзом, было освобождение отрядами Довлатова всех пленных и прекращение военных действий против правительственных войск.

Довлатов был готов принять эти условия, хотя выполнить их было довольно сложно. Слишком разномастным был состав полевых командиров. Часть из них Довлатов уже заменил, но такие, как Абазов, имели за плечами мощную поддержку непримиримо настроенного крыла оппозиции.

Из кишлака выехали уже за полдень. Старейшины угостили группу хорошим обедом. Мамажанов дремал под мерный шум двигателя. Довлатов рассеянно смотрел в окно. Из приоткрытой треугольной форточки врывался холодный, настоенный на запахе полыни ветер. Песчаная дымка поднималась над руслом высохшей реки.

Начальник охраны Рустам остановил УАЗ, одновременно сделав знак водителю джипа остановиться. Навстречу, со стороны Чемкара, двигался грузовик ЗиЛ-130 с наращенными дощатыми бортами. В таких грузовиках обычно перевозят зерно и домашний скот. Рустам, опоясанный блестящей портупеей, стоял во весь рост, подняв правую руку. Рядом — у тяжелого, на треноге пулемета НСВ-12,7 — застыли двое охранников, металлическая лента была заправлена в приемник. Водитель грузовика затормозил, не доезжая полусотни метров до УАЗа.

— Иди проверь, что за люди, — негромко приказал Рустам.

Второй номер пулемета, небольшой, крепкий и округлый, как медвежонок, подхватил автомат и перескочил через борт вездехода. Из кабины ЗИЛа спрыгнул парень в клетчатой рубашке и расстегнутом кожаном плаще. Улыбнувшись, он помахал Рустаму, как старому знакомому. Двигатель грузовика продолжал молотить на холостом ходу, иногда срываясь на повышенные обороты.

Третий человек, сидевший рядом с водителем ЗИЛа, передвинулся к окну. Рыжебородый, в рабочей брезентовой куртке, он спокойно разглядывал УАЗ и ствол пулемета, направленный прямо на него. Дверца кабины грузовика была приоткрыта.

Рустам, начальник охраны кандидата в президенты, был молод и не успел получить на погоны ни одной звездочки. Но годы, проведенные с Амиром Довлатовым, кое-чему его научили. Он вдруг понял, что встреченный в степи грузовик — не случайная машина. Длинный расстегнутый плащ на улыбающемся парне… Под ним удобно прятать оружие. Почему так спокоен рыжебородый? У него тоже выгодная позиция. Толкни локтем дверцу и бей с подножки, прикрытый массивным радиатором, или скатывайся под колеса, где тоже укрытие и есть возможность выпустить автоматный магазин, прежде чем тебя поймают в прицел.

— Возьми мой автомат, — шепнул Рустам охраннику, застывшему у пулемета. — Держи на мушке этого, в плаще. Кабина — моя!

Прижав к плечу рамочный пулеметный приклад и держа на прицеле кабину, он крикнул:

— Всем выйти из машины! Руки за голову!

И сразу же, приседая, выдернул из-под плаща автомат парень в клетчатой рубашке. Он был в десяти шагах от посланного Рустамом охранника и шагах в двадцати от УАЗа. Не раз отрабатывая свою будущую лихую стрельбу с колена, он действовал быстро, и автомат его с удлиненным на сорок пять зарядов магазином был заранее снят с предохранителя. Он в одиночку был готов расстрелять, изрешетить всех четверых охранников.

Несколько автоматов ударили одновременно. Стрелял круглый, похожий на медвежонка охранник, парень в расстегнутом плаще и второй охранник рядом с Рустамом. И секундой позже тяжело замолотил крупнокалиберный пулемет.

Первым был убит парень в плаще. В него попало не меньше десятка пуль. Киношного, стремительного уничтожения предателей, прихвостней Амира Довлатова, изменника веры и своего народа, не получилось. С обеих сторон, крича от боли и страха, умирали люди.

Тяжелые полудюймовые пули, выпущенные Рустамом из НСВ-12,7, размозжили голову водителю грузовика. Тело, выгибаясь, сползло на пол, оторванная кисть продолжала сжимать баранку.

Лихорадочно отталкиваясь локтями, пытался уползти с дороги маленький охранник. Из-под перебитых, неестественно вывернутых ног расплывалась огромная лужа крови.

Двое гранатометчиков высунулись из-за кабины грузовика. Рустам, продолжая давить на спусковой крючок, повел стволом слева направо. Тяжелые пули, разрывая кабинные стойки, кроша остатки стекла, с легкостью прошили наращенный, подбитый листовым железом передний борт и смахнули обоих гранатометчиков.

Один из них успел выстрелить. Противопехотная граната с воем пронеслась над головой Рустама, обдала волосы жаром и огненным клубком взорвалась на обочине дороги.

Водитель УАЗа был убит. Охранник, сидевший рядом с Рустамом, пытался вставить в автомат новый магазин. Из прострелянного плеча толчками выбивало кровь.

— Беги к джипу! — крикнул Рустам. — Быстрее!

Двадцатилетний охранник вел себя молодцом, но сейчас от него толку не было, ему требовалась срочная перевязка.

— Скажи Амир-Ходже, пусть немедленно уезжает!

— Я с тобой…

Охранник наконец вставил новый магазин, а из-за колеса ЗИЛа выскочил рыжебородый и исчез за глинистым бугром. Пулемет запоздало ударил ему вслед длинной очередью и замолк. Пустая металлическая лента змеей сползала на сиденье. Рустам легко перебросил через борт свое поджарое мускулистое тело.

— Бей по грузовику! — крикнул он раненому охраннику. — Там могут быть еще люди.

С момента первых выстрелов прошло не более трех-четырех минут. Развернув машину в обратную сторону, водитель джипа держал ногу на сцеплении, готовый в любую секунду включить скорость. Полковник Довлатов не был трусом, но сейчас он не торопился вмешиваться в перестрелку, понимая всю бесцельность такого вмешательства. Если с нападающими не справятся четверо хорошо вооруженных людей, то от них троих тем более не будет толку.

И все же он чувствовал себя больше военным, чем политическим деятелем и кандидатом в президенты. Самолюбие офицера мешало ему дать команду немедленно уезжать отсюда, что было бы самым разумным. Мамажанов уже вызвал по рации ближайший пост, и на помощь охране ехали люди.

Они стояли возле машины: Довлатов с автоматом шофера, Мамажанов с пистолетом ПМ. Их защищал бугор. Пули с визгом проносились высоко над головой, потом взорвалась граната. Куски сухой глины посыпались на дорогу. Шальной осколок фырча пошел набирать высоту, а спустя несколько секунд шлепнулся у ног Мамажанова. Помощник по военным вопросам сделал шаг назад, было видно, как побледнело его полное румяное лицо.

Он хотел крикнуть, что надо немедленно уезжать. Это охотятся за ними, и промедление будет стоить им жизни. Но боясь показаться трусом, продолжал молча стоять рядом с Довлатовым, сжимая в руке пистолет.

Дальнейшее произошло в течение нескольких секунд. Рыжебородый в брезентовой куртке внезапно появился из-за бугра. Он был совсем близко. Мамажанов разглядел его напряженное лицо и широкие, сросшиеся на переносице брови. Он тяжело дышал, и автомат с подствольным гранатометом ходил в руках ходуном.

Шофер вскрикнул. Мамажанов сделал шаг назад, прячась за машину. Довлатов, подняв автомат, дважды выстрелил. Рыжебородый качнулся, но, выровняв прицел, нажал на спуск гранатомета. Прибежавший сзади начальник охраны Рустам выпустил в него длинную очередь. И в ту же секунду взорвалась граната.

Рустам сбежал вниз на дорогу. Навстречу ему поднялся Мамажанов в порванной, залитой кровью камуфляжной куртке. Левую руку он держал на весу. Два пальца были оторваны, по ладони стекала кровь.

— Они меня убили…

Не обращая на него внимания, Рустам наклонился над телом человека, которого поклялся защищать ценой своей жизни. Бывший полковник Амир Довлатов был мертв. Граната, разворотив капот джипа, изрешетила его и водителя десятками осколков.

Минуту или две Рустам рассматривал тело своего командира. Поднявшись, зашагал к убитому им рыжебородому террористу.

— Гяур! Сын свиньи и шакала! Кто тебя послал?!

Он яростно пинал мертвое тело, безвольно колыхающееся под его ударами. Этого показалось ему мало. Рустам зарядил гранатомет и, отступив на несколько шагов, выстрелил рыжебородому в голову.

Убийство Амира Довлатова резко изменило положение на севере республики. Уже через несколько дней на съезде полевых командиров было принято несколько постановлений, в одном из которых выражалось недоверие правительству и осуждались противозаконные действия.

Многие считали, что убийство Довлатова санкционировано властями, а решение принято не без ведома президента. Слишком серьезным противником на предстоящих выборах был Амир Довлатов.

Лидер вооруженной оппозиции, непримиримый Тан-Булак, обрушился с гневной речью на президента и правительство, одновременно призывая к борьбе против неверных. Однако не меньшее число людей в республике считали, что к убийству Довлатова приложил руку и Тан-Булак. Было хорошо известно, что лидер оппозиции любви к покойному никогда не испытывал и смерть Довлатова была для него выгодна. Можно снова начинать объединять силы оппозиции для последнего удара — второго вождя уровня Довлатова на ближайшее время не предвиделось.

Для Амелина, Решеткова и Лагутина последствия смерти Довлатова оказались самыми неожиданными. В назначенном месте Вахид Абазов встретил КамАЗы с оружием, боеприпасами и медикаментами, перегрузил ящики на свои машины и приказал водителям КамАЗов разворачиваться.

Было тихое морозное утро. На песчаных барханах лежал толстый слой инея. Высоко в небе неровным клином уходил на юг косяк гусей.

Вахид Абазов, скуластый, с тяжелыми плечами борца, махнул рукой в сторону границы.

— Убирайтесь! Через полчаса вас не будет в живых!

Одетый в иранский зимний камуфляж, шипованные горные ботинки, он стоял перед Амелиным, покачиваясь с носков на пятки. Автомат последней модели, с темным блестящим прикладом, висел стволом вниз, на поясе в открытой кобуре торчала массивная рукоятка австрийского пистолета «Глок». Стоявший рядом с ним боевик держал на плече снайперскую винтовку с глушителем.

— Отпусти ребят, Вахид, — глухо попросил Амелин, — мы свои условия выполнили.

— Ни звука, ни пламени, — открыл сощуренный левый глаз Абазов, показывая пальцем на винтовку. — На пятьдесят шагов прямо в лоб!

— Ты такой же солдат, как и они!

— Я солдат! Солдат! А они — оккупанты!

— Ты знаешь, что это не так. Они охраняли границу по просьбе вашего президента.

— Они убили двоих моих людей, — упрямо проговорил Вахид. — И кроме того, вы не выполнили всех условий. Где «стингеры», «стрелы», «красные глазки»? Разговор с самого начала шел о них. Плюс триста тысяч долларов для вдов погибших.

Вместе с Абазовым было не меньше полусотни боевиков. Ему ничего не мешало дать своим людям команду перестрелять водителей, сопровождающих и угнать КамАЗы на свои дальние точки.

— Они живы? — спросил Амелин.

Хотя вряд ли был какой смысл в этом вопросе. Если летчиков убили, Абазов все равно не скажет правды.

— Живы, — ответил Вахид.

— Возьми вместо ракет что-то другое. Автоматы, деньги…

— У меня нет времени торговаться.

— Как мне тебя найти?

— Очень легко, — Абазов широко заулыбался. — Выйди в Чемкаре на базар и громко крикни: «Вахид, я принес тебе долг!» И меня тут же найдут.

Окружавшие Абазова боевики дружно засмеялись.

— Командир скажет!

— Он за словом в карман не полезет!

— Русский тупой, как баран с обрезанными яйцами!

— Они все такие!

— Ха-ха-ха, вот баран!

Закусив губу, Амелин смотрел на них. Деревенские парни, бывшие пастухи, вряд ли кто старше двадцати пяти… Они отвыкли работать и живут разбоем. Некоторые только начинают. Драные халаты, войлочные сапоги, старое оружие. Сегодня у всех будут автоматы. Этого добра Амелин привез для них достаточно.

Старший колонны, командир взвода спецназа Саня Кошелев, стоял рядом с ним. Продолжать разговор не имело смысла.

— Саня, садись во второй КамАЗ, я — в первый.

Вслед грузовикам дробно застучали автоматные очереди. Трассирующие пули, веером взмывая вверх, гасли в сумеречном осеннем небе.

— Могли и хлопнуть, — сказал водитель, закуривая вторую подряд сигарету, когда отъехали километра полтора.

— Могли бы, — согласился Сергей.

Он чувствовал, как от напряжения дрожат колени. От Абазова можно было ожидать чего угодно. Ну ничего, сволочь, я ваш клубок все равно размотаю! Ты мог меня пристрелить и заставил трястись от пережитого напряжения. Но бросить ребят ты меня не заставишь!

Дорога шла мимо Чемкара. На окраине города Амелин попросил водителя остановиться.

Вместе с Кошелевым он спрыгнул на дорогу. Уже стемнело. Слабо светились кабины грузовиков, двигатели мерно стучали на холостом ходу.

— Насадили нас, — с горечью проговорил Кошелев. — Как щенков!

— Этого можно было ожидать, — равнодушно отозвался Амелин, — но другого выхода не было. В общем, передай начальству, остается второй вариант. За эти дни я постараюсь узнать точнее, где держат летчиков, тогда будет видно, что нам планировать дальше.

— А может, поедем вместе? — предложил Кошелев. — Доложишь ситуацию начальству, отоспишься денек-другой.

— Нет. Назад в республику меня через границу не пустят. Да и у нас в конторе начнутся всякие согласования, одобрить или не одобрить! И самое главное — мы не знаем, где сейчас летчики. Лучше я останусь здесь. На связь выйду через двое суток.

С неба сыпала сухая мелкая крупа. Из кабины КамАЗа вылетел окурок и, роняя искры, покатился по асфальту. Амелин достал из кармана свернутый вдвое конверт.

— Передашь письмо жене. И не накручивай ничего. Я здесь на отдыхе с дипломатической миссией.

— Ладно.

— Зарплату мою за октябрь она получила?

— Кажется, получила.

— Ты проследи, чтобы ноябрьскую вовремя дали. Я так чувствую, что мне тут еще долго куковать. Ну пока, Саня!

— Пока, Сергей!

Амелин надвинул поглубже шапку и пошел в сторону города.

Глава 5

После гибели Довлатова последовало несколько вооруженных стычек между полевыми командирами. Нового вождя, способного принять на себя руководство теми силами, которые объединил Амир, не нашлось. Отряды попытался возглавить заместитель Довлатова Мамажанов, однако подчиниться ему согласилась лишь небольшая часть командиров.

Очередную группу своих представителей прислал с юга лидер непримиримой оппозиции Тан-Булак. Его людей встречали радушно. Многие командиры, удерживаемые от военных действий и грабежа крепкой рукой покойного Довлатова, теперь рвались в бой. Как водится, начали с неверных.

В пустыне разгромили нефтебазу совместной компании «Интеройл», где работали по контракту в основном русские и украинские специалисты. Три человека, пытавшиеся оказать сопротивление, были убиты. Больше десятка увезли в неизвестном направлении в качестве заложников. Нападавшим досталась богатая добыча: грузовики-вездеходы, нефтяное оборудование, большой запас зимней одежды и продуктов. Аппетит разгорался. Пошли нападения на дорогах, где также предпочитали грабить транзитников из соседних республик.

Губернатор провинции сделал попытку навести порядок. Войск и полиции не хватало. Направленный в пустыню мотострелковый батальон колесил между кишлаками и проверял документы. Боевики отсиделись по домам, и вскоре, израсходовав бензин, батальон вернулся в Чемкар.

Вахид Абазов, спешивший занять место убитого Довлатова, вел с представителями Тан-Булака переговоры и соглашался в обмен на поддержку проводить на севере страны его политику, направленную против официальных властей и против русских.

Дремавшая последние годы большая северная провинция становилась новой горячей точкой на карте республики.

За дни, прошедшие после неудачной попытки выкупа заложников, Амелин дважды встретился с чиновником из канцелярии губернатора. На контакты тот шел неохотно. Тело Петренко с его помощью было отправлено в Россию, но оказывать какую-то помощь в поисках пленных летчиков он наотрез отказался.

— Могу подарить вам бесплатный билет на самолет до Москвы, — раздраженно отрезал чиновник. — Свои обязательства перед вами я выполнил. Больше меня не беспокойте! Обращайтесь по официальным каналам к президенту.

И все же поиски следов Решеткова и Лагутина наконец-то дали кое-какие результаты. Помогла Фарида. Однажды за Сергеем пришла Инга.

— У Фариды есть для тебя новости. Через час она приедет ко мне.

Фарида вела себя в своей обычной манере, которая Сергея уже не раздражала. Надменно кивнув в ответ на его приветствие, она сухо рассказала, что, по полученным ею сведениям, пленные русские летчики пытались бежать. Связали охранника и ушли ночью в пустыню. Летчиков поймали возле границы и сильно избили. Одному из них повредили позвоночник.

— Где они сейчас находятся? — спросил Сергей.

Фарида задумчиво посмотрела на него. Длинная дамская сигарета дымилась в ярко наманикюренных пальцах.

— Наверное, мне надо отвыкать от курения или уезжать в Россию. Правое крыло в парламенте обсуждает вопрос о возвращении к шариату. Твоя Инга будет чудесно смотреться в парандже…

Инга разливала в чашки кофе. Нарезала хлеб и сыр.

— Завтракайте, скоро на работу.

— А у тебя какая сегодня работа, Сергей? — насмешливо спросила Фарида. — Или, может, тебя зовут не Сергей, а Вася?

— Фарида, хватит! — с досадой проговорила Инга. — Пей кофе.

— Любовь слепа, особенно к Васе с голубыми глазами, — Фарида неторопливо размешивала горячий кофе. — Вахид Абазов растет не по дням, а по часам, и мне не хочется с ним ссориться… Повреждение позвоночника — хреновая штука, особенно, если валяться без всякой помощи где-нибудь в чулане. Абазов — самый жестокий человек из местных вождей. Одному из своих врагов он лично отрезал голову. Другого разорвал на части бомбой в собственном автомобиле. Джемаль-Ходжи не сделал плохого ни одному человеку, но он все равно его убил. Ты ведь умеешь стрелять, Вася с голубыми глазами?

Сергею показалось, что Фарида с утра опять выпила или выкурила сигарету с марихуаной. После смерти Джемаль-Ходжи она все чаще увлекалась и тем и другим.

— Умею.

— Отлично. Можешь влепить Вахиду пулю в лоб, — Фарида пощелкала пальцами. — Это будет твоя плата за мои мелкие услуги и за то, что ты морочишь голову моей лучшей подруге. Ах, ах, извиняюсь! У вас глубокое взаимное влечение. Мужчину тянет в минуту опасности к женщине. Ну а женщине оставаться одной вообще противоестественно.

— Послушай, Фарида, не тяни кота за хвост, — Инга убирала со стола чашки. — Если у тебя есть что сказать, говори!

— Сплошные хорошие новости. И для тебя тоже! — огрызнулась Фарида. — Совет директоров принял решение уволить всех русских журналистов. Или переучивайтесь на местный язык. Впрочем, вам все равно выразят недоверие.

— Я этого ожидала, — Инга пожала плечами. — Можешь сильно не возбуждаться.

— Не расстраивайся, — Фарида сбавила тон. — Я уже приготовила тебе место в отделе рекламы. Шестьсот тысяч дирхемов плюс комиссионные. Упражняться с пером, правда, не придется. Будешь завлекать бизнесменов.

У этой женщины была манера, не ожидая реакции собеседника, переходить с одной темы на другую. Она достала блокнот и быстро зачиркала по листку шариковой ручкой.

— Запоминай, Сергей. Листок я сожгу, мне лишние улики ни к чему. Эта трасса идет к югу в сторону столицы. В тридцати километрах от Чемкара, рядом с дорогой, расположен небольшой поселок Уймен. От него надо поворачивать на запад и двигаться через пустыню до кишлака Джусалы. Это примерно еще сорок — сорок пять километров. Джусалы — родовой кишлак Абазова. Появляться в нем тебе нежелательно: там вооруженный отряд и без тщательной проверки они никого не пускают. Как я поняла, летчиков держат на одной из овцеводческих ферм недалеко от Джусалы.

Более точных сведений Фарида сообщить не смогла. Но и это было немало. Все остальное следовало уточнять на месте после начала операции.

Через два дня из центра приехал человек, которому Амелин сообщил полученные сведения и свой план операции.

— Мне кажется, достаточно пяти-шести человек. Группа абсолютно легальная, визы, паспорта. Все члены группы должны быть зачислены рабочими в фирму «Интеройл», которая ведет в здешних краях разведку и добычу нефти. Когда группа пересечет границу, я присоединяюсь к ней в условленном месте, и мы сразу же двинемся к месту предполагаемого нахождения летчиков.

— Каким образом группа перевезет оружие?

— Местные власти дают разрешение на выдачу нефтяникам карабинов и пистолетов. Знаю случаи, когда дали разрешение на автоматы. Я думаю, это можно решить на официальном уровне.

Человек из центра, помаргивая, смотрел на Амелина. Большую часть своей службы он провел в кабинетах, почти не имея дел с подобными операциями. В рассуждениях Амелина, по его мнению, проглядывало нечто авантюрное. Но человек из центра был добросовестным сотрудником, и не в его компетенции было принимать или не принимать решение о проведении операции. От него лишь требовалось собрать всю имеющуюся информацию и доложить наверх.

— И хорошо, если бы поторопились с решением, — еще раз напомнил Сергей. — Вообще-то здесь не очень уютно.

— А вы где устроились? — наконец догадался поинтересоваться его собеседник.

— Да так, в одном месте.

— В каком месте? — проявил настырность человек из центра. — Я должен это отразить в рапорте.

— В ботаническом саду…

— Вы серьезно?

Похоже, что собеседник был начисто лишен чувства юмора.

— Вполне. Сторож в городском ботаническом саду — надежный человек. Я живу в вагончике, других людей там нет. Документы и виза у меня в порядке, с полицией конфликтов пока не возникало.

— Хорошо, — похвалил его представитель центра и, оглянувшись по сторонам, достал из дипломата целлофановый пакет с деньгами. — Здесь два миллиона рублей и триста долларов.

— Спасибо, — Сергей сунул деньги в карман. — Еще раз прошу, передайте, что решать надо быстрее. Пока живы летчики… и я тоже.

Они попрощались, уточнив время связи. Человек из центра не посчитал нужным рассказать Амелину о некоторых событиях, имеющих отношение к освобождению заложников. Группа депутатов в Думе обратилась с запросом к правительству, представив длинный список российских заложников и пленных, насильственно удерживаемых едва ли не во всех частях света. Делается ли что-нибудь для их освобождения? Представитель правительства, выпущенный перед агрессивно настроенными депутатами, пытался прочитать обтекаемо выстроенный доклад о том, что принимаются меры, однако…

Докладчика освистали, а депутаты вывалили кучу фактов, когда деньги на освобождение заложников собирали с шапкой по кругу, а пленных солдат, вычеркнутых из всех списков, освобождали их собственные матери.

Один из военных упомянул фамилию Решеткова. Командир эскадрильи, подполковник, награжден тремя орденами, воевал в Афганистане. И он тоже брошен на произвол судьбы!

Представитель правительства еще раз полистал свой доклад. Фамилии Решеткова и Лагутина там упоминались. С трудом перекричав депутатов, он сообщил, что ведутся переговоры с правительством Южной Республики об их освобождении. Если переговоры ни к чему не приведут, то будут приниматься другие меры.

Под другими мерами имелась в виду предложенная Амелиным, но пока никем не утвержденная боевая операция.

В вагончике у Камала не было телевизора, и Сергей об этих событиях ничего не знал. Он ждал приказа о начале действий.

Раскаленная металлическая печка светилась малиновым пятном в сумраке вагончика. Ноябрьские вечера долгие и унылые. Камал сидел на корточках на войлочной кошме, перебирая костяные четки. Сергей лежал на койке с другой стороны печки. Разговоры велись долгие и неторопливые.

— Знаешь, сколько у меня жизней было? — спросил старик Амелина.

— Не знаю.

— Сейчас посчитаем. Одна, две, три, четыре… и вот пятая. Наверное, последняя.

Он вздохнул. В темноте тихо пощелкивали четки и гудело пламя в трубе.

— Может, выпьем, Сергей?

— Почему и не выпить?

Сергей наливает водку в стаканы из четырехгранной немецкой бутылки с надписью «Царь Николай». Камалу побольше, себе поменьше. Намазывает на ломти хлеба консервированную колбасу, тоже немецкую. Иногда он смешивает с табаком буро-зеленый порошок анаши. Сергей хорошо различает ее характерный запах. Камал знает, что русскому не нравится его привычка, и в вагончике анашу не курит.

— Хорошая немецкая водка, — для поддержания разговора замечает Камал.

— Хорошая, когда не поддельная.

— А эта — поддельная?

— Вроде нет.

— Надо выпить еще, — предлагает старик.

В темноте залаял Баян, огромная овчарка, охранявшая сад. Ему старательно принялись подгавкивать несколько собачонок поменьше, прижившиеся возле старика. Амелин застыл со стаканом в руке, прислушиваясь к лаю.

— На чужих собак шумит, — сказал старик. — Их бездомных полно сейчас развелось. На человека Баян по-другому лает.

Сергей вышел из вагончика. Убывающая луна освещала ствол огромного пирамидального тополя. Выпавшая накануне крупа за день растаяла, но к ночи снова подморозило, и лужа возле вагончика покрылась блестящей коркой льда. Аллея, ведущая к воротам, была пустынна. Ветер раскачивал лампочку, висевшую у входа, сквозь деревья пробивался ее желтоватый свет. Собаки умолкли, и Сергей вернулся в вагончик.

— Давай ужинать, Камал, — Сергей снял с печки кастрюлю. — А то водки не получишь.

Он разлил по тарелкам баранью шурпу, сваренную днем Ингой, налил себе и старику водки.

— Будь здоров, Камал!

— Будь и ты здоров, Сергей!

Немного позже, снова набив трубку, старик принялся за свой рассказ.

— Я тебе про пять жизней говорил. Первая была, как у всех. Школу закончил, двагода в колхозе работал. Семья большая, денег не хватало, но жили весело. Рубашку мать новую купит — на целую неделю праздник. Невеста у меня была, целовались с ней. Вот до сих пор разрешала себя раздевать, — Камал провел рукой по поясу. — А ниже, говорит, только после свадьбы. Призвали, значит, во флот. Четыре года в Севастополе служил на сторожевом корабле. Это вторая жизнь. Вначале тосковал, плакал, а потом привык. Тоже веселая была жизнь. Форма, бескозырка, ленты до пояса и айда в увольнение по набережной. С женщиной там познакомился. Мариной звали. Постарше меня, но красивая. Таких красивых у меня больше не было. Чуть не женился на ней. Не надоел я тебе, Сергей?

— Нет. Рассказывай дальше.

Амелин открыл печную дверцу и подбросил два тополевых кругляша. Старик кряхтя набивал трубку.

— На корабле книг прочитал больше, чем за всю жизнь. Ну ладно, вернулся домой. Невеста меня дождалась. Женился, дети пошли. Три дочери, сын. Это третья моя жизнь… Самая длинная и самая хорошая. Дом построил, дети незаметно подросли, замуж вышли да женились. Внуки подрастают. А тут объявляют конец Союзу. Началась драка за власть. С одной стороны — президент, с другой — Тан-Булак. Наш кишлак в большинстве за Тан-Булака был. Старейшины так решили, потому что мы из одного рода. А меня вообще никто не спрашивал, за кого я хочу…

Сергей не стал спрашивать старика, что было дальше. Знал конец его невеселой истории. Но Камал продолжал рассказывать.

— Все наши мужчины оружие носили. Тан-Булак много его людям раздал. Когда пришли солдаты, им устроили засаду, сожгли два грузовика, несколько человек взяли в плен. Тогда на помощь солдатам пришли танки, и за полдня от кишлака ничего не осталось. Убили у меня старшую дочь, жену и двух зятьев. А того младшего зятя, который мне часы приносил, повесили на дереве. Мы его ночью выкрали и похоронили. Сын с семьей в Афганистан сбежал, две другие дочери неизвестно где скитаются. Вот такая у меня была горькая четвертая жизнь.

— А пятая?

— А пятая перед тобой. Бродяга Камал, ни дома, ни детей. Как перекати-поле!

— Ты дочерей пробовал искать?

— Конечно, пробовал. Инга моей родне письма писала, только ответа нет. Война… поганая штука! Хуже ее на свете ничего не бывает.

— Это точно, — согласился Амелин.

На следующий день к вечеру Инга, как обычно, принесла им еду. Выложив свертки на стол, села рядом с Сергеем.

— Мы скоро с тобой расстанемся, — полувопросительно сказала она. — Ты знаешь, я со страхом жду этого дня.

— Инга, не надо.

Сергей молча гладил ее по голове. Любые слова в этой ситуации ничего не значили. Она вдруг всхлипнула.

— Не обращай на меня внимания. На меня иногда находит. Винить некого, я с самого начала знала, что так все кончится. Просто временами наваливается тоска. Знаешь, когда впереди неопределенность и никакого просвета. Я держусь на плаву за счет Фариды. Но что будет завтра, если сменится власть? У Фариды полно врагов среди тех, кто пришел сюда с юга. Ты же знаешь ее несдержанность. Она очень резко выступала против Тан-Булака, и этого ей не простят.

— Если хочешь, я помогу тебе с сыном перебраться через границу.

— Кто нас там ждет? Здесь, по крайней мере, у меня есть квартира и работа. И Фарида — богатая подруга. — Она помолчала, взяла Сергея за руку, потом попросила: — Давай сегодня пойдем ко мне.

— Может, не надо? Побудем здесь час или два. Потом я тебя провожу.

— Нет, пойдем ко мне, — замотала головой женщина. — Я хочу, чтобы мы спали вместе.

Когда выходили за ворота, Инга спросила:

— Пистолет с собой взял?

— А надо?

— Не знаю. В городе неспокойно. Понаехало множество каких-то людей. Стоят кучками на базаре, словно чего-то ждут…

Оружие Амелин предпочитал с собой не брать, не хотел лишних неприятностей. Но на следующий вечер, когда он с Ингой снова шел к ней домой, пистолет бы здорово ему пригодился…

На пустыре, недалеко от дома Инги, вынырнули из темноты двое. Фонарь на столбе хорошо освещал лицо одного из них, долговязого и широкоплечего. Инга, ойкнув, вцепилась в руку Сергея. И третий, отрезая дорогу назад, встал на вытоптанной дорожке, сунув руки в карманы.

Несколько секунд стояли молча. Амелин пытался разжать горячие пальцы Инги, как обручем сжимавшие левое предплечье.

— Отпусти руку, — шепнул он. — И не бойся.

Долговязый встряхнул на весу что-то, похожее на обрез.

— Эй, русские! Деньги, золото, часы! Куртки тоже.

Говорил негромко, властно. По тону и акценту угадывался поселковый предводитель шпаны, успевший набить руку на ночных грабежах перепуганных прохожих. Сколько ему лет? Лет двадцать пять… Наверное, и срок отсидел. Двое других — совсем сопляки, но ребята крепенькие, как боровички. Инга, наконец, отлепила пальцы. Амелин поднял руки на уровень лица и отстегнул часовой браслет:

— Возьмите часы. Хорошие, золотые…

Протянул их долговязому, успев разглядеть, что у двоих других нет оружия. Навстречу потянулась темная растопыренная пятерня. Обрез (или длинный пистолет, но только не автомат) он держал в правой руке стволом вниз. Вкладывая часы в протянутую ладонь, Сергей на мгновение почувствовал тепло чужой влажной кожи.

Выдохнув, мгновенным заученным движением перебросил тело влево, ближе к обрезу. Обеими кистями намертво перехватил руку с обрезом и, отрывая ее от туловища, ударил долговязого ногой под колено. Вывернутая на излом рука хрустнула, долговязый глухо вскрикнул. Оттолкнув обмякшее тело, Сергей бросился на парня, стоявшего позади. Тот что-то лихорадочно выдергивал из кармана.

Амелин ударил его в челюсть. Получилось вскользь, неточно. Парень, отшатнувшись, выхватил из кармана заточку. Лишь бы не влез третий! Ну подожди немножко… Третий, наклонившись, пытался поднять, привести в чувство вожака. Пока этот парень не пришел в себя от неожиданности, но если опомнится и присоединится к приятелю с заточкой…

На, жри, салабон! Удар ботинком пришелся в костяшку, на вершок ниже колена. Парень, выронив заточку, катался по траве, подтянув колено к животу, по-щенячьи скуля.

Амелин развернулся к третьему из парней.

— Оружие есть?

— Нет.

— Если врешь, прибью, к чертовой матери!

— Честное слово, нет!

— Тогда вали отсюда.

Парень отбежал на десяток шагов и остановился.

— Сережа, убегаем, — тянула его за рукав Инга, — их тут целая банда.

— Сейчас, помоги найти часы.

Поднял обрез и заточку. Торопливо обыскал вожака. Несколько патронов, складной нож, пакетик с анашой. У второго парня достал из кармана кастет. Тот пошевелился и что-то забормотал, прикрывая лицо ладонями.

Инга совала подобранные часы.

— Бежим, Сережа…

Дома она тряслась и, едва успокоившись после выпитого коньяка, рассказывала:

— Этот длинный, с лошадиным лицом, я его несколько раз встречала на улице. Вдруг он меня узнает и станет мстить?

— Нет, не станет. Он был сильно обкурен, и вряд ли что помнит. Да и руку сломанную ему месяца два надо лечить, не меньше.

Вертел в руках диковинный револьвер-обрез. Длинный ствол, рукоятка, барабан на четыре гнезда. Вытряхнул на ладонь двенадцатимиллиметровые патроны с пулями-нашлепками, изготовленные из зарядов к тяжелым строительным пистолетам. Щелкнул курком, тугая пружина с хрустом провернула барабан. Грубое и надежно сработанное оружие. Если стрелять с близкого расстояния — убьет наповал.

Попробовал на палец острый металлический штырь с рукояткой, обмотанной изолентой. Тоже не для забав штуковина. Подумал и тут же отогнал мысль, что встреча эта не случайная. Могли бы найти киллеров посерьезнее. А зачем им серьезнее? С такими игрушками и эти трое отлично бы справились, если бы не полезли по карманам. Усмехнувшись, сгреб оружие в целлофановый пакет. Успокаивая Ингу, небрежно встряхнул пакет:

— Мелочевка. Старух по ночам пугать. Завтра выброшу.

Инга спала, не раздеваясь, плотно прижавшись к Сергею.

Раза два за ночь ходила смотреть сына. Амелин просыпался от ее шагов. Обнимая, целовал в шею.

— Ничего не бойся.

— Я не боюсь.

Через два дня после нескольких попыток Амелин кое-как дозвонился до нужного ему номера. Сообщил, что у него могут возникнуть сложности. Принято ли решение? Ему ответили, что покупка, то бишь операция, утверждена и находится в стадии подготовки. Позвоните через три дня.

Но трех дней у Амелина не оставалось…

Вечером, как обычно, Камал пришел к Сергею. На этот раз засиживаться не стал. Поставил на стол блюдо, накрытое полотенцем.

— Лепешки. Еще горячие, только что испек.

— Спасибо, Камал. Выпить хочешь?

— Хочу, только совсем немножко. Час назад чужой человек приходил, говорил со мной, найдется ли работа. Хотя каждый дурак знает, что здесь зимой никакой работы нет.

— Про меня спрашивал?

— Нет. Но все пытался в сад зайти. Любопытный…

— Какой он из себя?

— Лет тридцати. В куртке, ботинках хороших. На безработного не похож.

— Я понял, Камал. Буду настороже.

— Если что, уходи через сад, ты знаешь, где дырка в изгороди.

Уже перед рассветом сквозь сон Амелин услышал собачий лай. Собаки лаяли ночами часто, перегавкиваясь с бродячими стаями, но сегодня причина могла быть другая.

Сергей обулся, вышел на крыльцо. Лай вскоре прекратился, только шумел в ветвях ветер. Он выждал несколько минут и вернулся в вагончик, выстывший за ночь до нулевой температуры. Не включая света, оторвал кусок газеты и принялся растапливать печку.

Старик Камал тоже проснулся от собачьего лая. То, что у ворот находились какие-то люди, он понял сразу. Торопливо втолкнул ноги в войлочные чувяки и набросил халат.

Входная дверь, выбитая сильным ударом, повисла на нижней петле. Влетели сразу трое. Плечистый, в кожаной куртке парень ударил Камала в лицо. Сбив с ног, наступил ботинком на горло.

— Тише! Пикнешь, убью!

Двое других заскочили во вторую половину вагончика. Через минуту вернулись. Вошел четвертый, долговязый, с рукой на перевязи.

— Где русский?

Парень в кожаной куртке убрал ногу с горла.

— Глухой, да?

Камалу набросили на лицо подушку. Один из парней, как клещами, зажал руку и резким движением сломал мизинец. От сильной боли старик глухо взвыл, кричать мешала подушка.

— Ломай второй, — вполголоса скомандовал долговязый.

Снова раздался хруст. Камал потерял сознание. Его отлили водой.

— Так где русский? Во втором вагончике?

Трясущийся от боли и страха старик лишь утвердительно мотнул головой.

— У него есть оружие?

— Н-не знаю…

— Сломать еще один палец?

Камал, съежившись, стонал, прижимая к груди пульсирующую острой болью руку.

— Ты меня слышишь?! — потряс его за плечо парень в куртке. Шумно понюхал воздух, засмеялся. — Да он обмочился с перепугу! Так есть у русского оружие или нет?

— Клянусь, я не знаю.

Четверо торопливо посоветовались. За дверью, ведущей в сад, прыгала и бесновалась овчарка, ей подтявкивали другие собаки. Один из парней ткнул старика стволом автомата.

— Вставай!

— Загонишь собак в сарай, — сказал долговязый. — Если дернешься, перережим пополам. Будешь слушаться, оставим жить, ты нам не нужен.

Камал с усилием поднялся. Его вытолкнули, мгновенно закрыв за ним дверь. Парень, стоявший у окна, махнул стволом автомата.

— Поворачивайся живее!

Баян кинулся на грудь Камалу, мгновенно облизал лицо, потом снова залаял, бросаясь на вагончик. Камал поймал овчарку за ошейник и отвел в сарай, где хранился уголь и садовый инвентарь. Следом за овчаркой юркнули обе собачонки. Страх, сковавший Камала в первые минуты, понемногу отступал.

Фарида и Инга подобрали его на улице, спасли внучку, а теперь он в благодарность продает близкого им человека. Сломанные пальцы горели как в огне. Если они обошлись так жестоко с ним, то что ожидает Сергея? Легкой смерти ему не будет. От боли Камал не чувствовал холода и редких снежинок, пляшущих на ветру.

Он стоял, ожидая, что Сергей, услышав лай собак, появится из-за деревьев, и тогда он крикнет, предупредит его.

— Собак загнал? — прошипели в форточку.

Окончательно приходя в себя от столбняка, Камал вдруг закричал, подстегивая криком собственную решимость. Он побежал, огибая сарай, уходя из зоны обстрела. Долговязый выскочил на крыльцо и трижды выстрелил из пистолета. Ему под руки поднырнул парень с автоматом, ударил веером наугад длинной очередью. Пули визжа сшибали ветки, с шипением зарывались в землю, покрытую толстым слоем листвы.

Амелин, услышав крик старика и стрельбу, выскочил из вагончика. Знал, догадывался, что вряд ли его оставят в покое и сонное существование в заброшенном саду вот-вот должно кончиться. Передернув затвор пистолета, стоял, прячась за толстым тополевым стволом.

Камал, в развевающемся, незастегнутом халате, босой на одну ногу, выскочил на поляну перед вагончиком. Что-то бессвязно крикнул и, не слыша Сергея, кубарем ввалился в пустой вагончик.

Парень с автоматом выбежал из-за кустов орешника и, подскочив к стене вагончика, замер, направив ствол в сторону открытой двери. Кто они? Полиция или люди Абазова? Еще один, в кожаной куртке, с двуствольным обрезом, подбежав, встал с торцевой стороны вагончика. В плечистой короткой фигуре показалось что-то знакомое. Когда увидел третьего, с подвязанной рукой, понял: его достала позавчерашняя шпана.

Четвертый, в камуфляжной куртке, клубком подкатился к долговязому. Тот показал стволом пистолета на вагончик, что-то вполголоса приказал. Парень в камуфляже переминался, не торопясь бежать через поляну. В руках у него тоже был обрез. Кажется, они собрались штурмовать старика Камала.

Стрельбы было уже не избежать. Амелин выстрелил в парня с автоматом. Промахнулся. Пуля звонко щелкнула о жестяную обивку вагончика, сантиметрах в двадцати от парня. Понимая, что дуэль с «Калашниковым» закончится не в его пользу, торопливо сдвинул предохранитель на автоматическую стрельбу и перехватил тяжелую рукоятку обеими руками.

Две очереди ударили одновременно. В рассветной полутьме парень с автоматом не видел Амелина, стреляя наугад. Зато его собственный темный силуэт был хорошо различим на фоне зеленой стены вагончика. Пуля попала ему в руку, вышибла автомат. Он нагнулся, чтобы поднять оружие, но следующая очередь перехлестнула его, отбросив тело к ступенькам, ведущим в вагончик.

В Сергея стреляли сразу двое. Долговязый — из пистолета, и парень в кожаной куртке, спрятавшийся за торцом вагончика, — из охотничьего обреза. Картечь с визгом сшибала ветки за спиной, не давая высунуться. Четвертый из компании, в камуфляжной куртке, спрятался за ящик с инструментами. Сергей видел его торчащие ноги в остроносых ботинках. В перестрелку он благоразумно не вмешивался.

Надо кончать с долговязым. Остальные разбегутся сами. Видно, что это не самые крутые бандиты в городе. Впрочем, если бы Камал не закричал и Сергей не выскочил наружу, они зажали бы его в вагончике намертво. Просто бы расстреляли через стенки.

У ступенек возился, пытаясь подняться, тяжело раненный автоматчик. Долговязый, сменив обойму, крикнул:

— Мочите русского со всех сторон! Гоча, обходи его сзади.

Сам он прятался за толстым дубовым стволом на другом конце поляны и стрелял, не высовываясь из-за дерева. Амелин сдернул с себя куртку и повесил ее на сучок. Пуля рванула рукав, следом дважды грохнул обрез. Сергей отполз на несколько метров. Его пока не видели, стреляя по куртке. Зато он наконец разглядел долговязого. Опершись локтями о мерзлую землю, нажал на спуск. Остаток обоймы вылетел одной отрывочной очередью. Затвор, лязгнув, встал в заднее положение.

Долговязый, скорчившись, лежал между корнями дуба. Амелин, торопливо сменив обойму, отполз к поваленной тополевой колоде, от которой они с Камалом отпиливали кругляши для печки. В него пока не стреляли. Долговязый лежал неподвижно, меховая шапка отлетела в сторону, был виден коротко стриженный темный затылок.

— Эй, ребята, послушайте меня, — крикнул Амелин. — Ваш бугор мертв. Смывайтесь, пока не поздно. Против меня вам не выстоять. Даю две минуты, стрелять не буду!

Парень в камуфляже, скорчившийся за ящиком с инструментами, пополз вдоль вагончика.

— Вставай и беги! — снова закричал Амелин. — Я же обещал не стрелять.

Тот продолжал ползти, потом, не выдержав, вскочил и кинулся напролом через кусты. Следом бежал парень в кожаной куртке с двуствольным охотничьим обрезом. Амелин подошел к долговязому. Приоткрыв глаза, тот устало посмотрел на Сергея. Пули попали ему в живот и правую ногу. Штанина и меховая куртка набухли от крови.

— Перевяжи, — почти неслышно, одними губами, попросил раненый.

— Почему ты за мной охотился? — спросил Сергей, опускаясь рядом с ним на корточки.

— Приказали.

— Кто?

— Большие люди.

— А почему два дня назад не стал стрелять?

— Жадность фраера сгубила… Хотели вначале ограбить. Перевяжи…

— Что ты знаешь о женщине, которая была со мной?

— Ничего.

— Вспомни лучше.

Амелин щелкнул, взводя курок.

— Тебя выследили возле сада. А про женщину я ничего не знаю.

Из открытой двери вагончика выглянул Камал. Осторожно обошел убитого парня с автоматом и приблизился к Сергею.

— Асадулло, — заглядывая долговязому в лицо, проговорил он. — Я его знаю.

— Кто он такой?

— Сволочь… Из местных бандитов. Он сломал мне пальцы. Старик прижимал к груди замотанную в полотенце левую руку.

— Надо уходить, — проговорил он.

Они торопливо собирались. Полиция могла появиться в любую минуту. Вышли через боковую калитку и зашагали по пустырю в сторону города. Овчарка бежала рядом со стариком. Две другие собаки, растерянно покрутившись, вернулись назад.

— Куда ты теперь, Камал?

— У бродяги сто дорог. Заберу внучку и двину на родину. Будем с внучкой и Баяном искать дочерей.

— Там война, — невесело отозвался Амелин.

— Война теперь везде.

Старик, морщась от боли, пошевелил рукой. Через плечо он нес скатанное шерстяное одеяло. Амелин тащил его цветастый мешок и большой медный чайник. Камал ни за что не хотел его бросать.

— Это семейный чайник. Я с ним пришел сюда из своего кишлака и с ним вернусь домой.

Возле крайних домов они простились. Амелин достал из сумки пакет с разноцветными дирхемами и, отделив половину, сунул старику. Добавил несколько двадцатидолларовых бумажек.

— Спасибо, Сергей. Здесь слишком много денег.

— Перестань. Спрячь доллары подальше. Полицейские с удовольствием их отбирают при любой проверке.

— У меня они ничего не найдут.

— Прости, Камал, что так получилось.

— Все случается только по воле Аллаха. Он один знает, что будет с нами завтра.

— Прощай, Камал.

— Прощай и ты, Сергей.

Амелин дозвонился до центра из междугородней станции, разговор занял чуть больше минуты. Место встречи с группой было обговорено заранее, возле бензозаправки на окраине Чемкара. Сейчас наконец сообщили время.

Двое суток. Ему предстояло пробыть в этом городе еще двое суток и попытаться выжить…

В платном туалете, здесь же на станции, он побрился и долго разглядывал себя в зеркале. Коренастый светловолосый мужчина в кожаной куртке. Мелкий коммерсант или водитель в какой-нибудь совместной фирме. Спортивную сумку с собой таскать не надо. Она придает облику нечто бродяжье. Человек куда-то и зачем-то едет. Лишнее любопытство со стороны окружающих.

Что там в сумке? Теплый свитер. Его можно надеть под куртку. Полотенце, мыло, бритва… Все это можно переложить в небольшой кейс. Купить его не проблема, здесь же у лоточников. Спортивный костюм, запасная рубашка, консервы… Без этого он обойдется.

Пистолет за поясом на спине. С ним можно в любую минуту нарваться на неприятности. Сумеет ли он откупиться от полицейских, если у него найдут оружие? И выбрасывать жалко. После короткого раздумья пришел к компромиссному решению. Таскать «Стечкина» с собой слишком опасно, его надо где-то спрятать.

Выйдя из здания телефонной станции, он купил за четыреста тысяч дирхемов небольшой дипломат и переложил туда часть вещей. Сумку бросил в контейнер для мусора. Пистолет, завернутый в целлофановый пакет, зарыл в парке, присыпал листьями. Усмехнувшись, подумал, что если на него нападут, то добежать сюда за оружием, пожалуй, не успеет.

Позвонил на работу Инге. Понимал, что встречаться с ней, значит, подвергать женщину лишней опасности. Но что объяснишь по телефону? Прощай, я уезжаю?

Инга примчалась на такси. Слушала Сергея молча, потом заплакала, прижимаясь к нему.

— Все я понимаю! Но неужели я тебя брошу?!

— К тебе сегодня утром никто не приходил?

— Нет.

Подумал, что прийти могут в любой момент, но ничего не сказал.

— Сегодня мы можем переночевать у Фариды, — предложила Инга. — Я попрошу, чтобы она побыла у матери.

— Хорошо. Только не надо оставлять сына одного в квартире.

— Она возьмет Сашу с собой.

— У тебя хорошая подруга.

— Я не представляю, что бы я без нее делала.

Забрав сына, Инга вместе с Сергеем поехала к Фариде. Та со своей обычной язвительностью поинтересовалась, как идут дела у Амелина.

— Я завтра уезжаю.

— Ну что ж, может, это и к лучшему. Больше ты сюда не вернешься?

— Наверное, нет.

— Тогда, прощай!

Она обняла Сергея и прикоснулась губами к щеке. Отстранившись, стерла пальцем губную помаду и стала объяснять Инге, где что лежит.

Когда Фарида ушла, Инга собрала на стол и достала из холодильника бутылку водки.

— Наверное, самый подходящий напиток для сегодняшнего вечера, — усмехнулась она. — Горький…

Они расстались утром.

— Ты знаешь мой телефон, — отрывисто проговорил Амелин. — Если решишь уехать в Россию, звони…

Он хотел добавить, что поможет устроиться, но эта фраза прозвучала бы слишком не к месту.

— Ты знаешь, курортные романы более приятные, — с усилием прошептала Инга. — Хотя там тоже расстаешься навсегда…

В глазах женщины блеснули слезы. Крупная капля, размывая тушь, ползла по щеке. Оба молчали, и молчание становилось невыносимым.

— До свидания, Сережа, — она коснулась губами его щеки и, повернувшись, быстро пошла прочь.

— До свидания, Инга…

У него оставались еще целые сутки до встречи со своей группой, но Сергей ничего об этом не сказал Инге. Для нее он уезжал сегодня.

Несколько часов он провел на базаре, переходя из одной чайханы в другую. Здесь среди пестрого скопления людей на него никто не обращал внимания. Потом сходил на двухсерийный индийский фильм и, с трудом его высидев, отправился в гостиницу, расположенную рядом с базаром, — бывший Дом колхозника.

Двухэтажное грязное здание с многочисленными пристройками, лестницами, несколькими входами его вполне устраивало. За двести тысяч дирхемов, не спрашивая документов, его поселили на ночь в крохотную каморку, представляющую из себя кое-как утепленную веранду.

В каморке было так же холодно, как и на улице, но при необходимости можно было выйти через окно. Съев черствый лаваш с куском мяса, Амелин завернулся в два одеяла и, набросив сверху куртку, долго не мог заснуть. За стеной кричала и отплясывала пьяная компания. Внизу хрустели сеном два верблюда, привязанные возле сарая.

Он покинул гостиницу до рассвета и, перекусив на базаре, к десяти часам добрался до бензозаправки на окраине Чемкара.

Машина ГАЗ-66 с металлической будкой стояла возле эстакады. Водитель ковырялся в моторе.

Человек в ватнике и коротких сапогах, стоявший поодаль, замахал Амелину рукой.

— Мы здесь!

Прибавив шаг, Сергей почти бежал к машине. Саня Кошелев, взводный его отряда, широко, во весь рот улыбаясь, шел ему навстречу.

Глава 6

Группа была смешанная. Саня Кошелев и двое спецназовцев — из отряда Амелина, два человека — из воздушно-десантного батальона.

— Морозов Виктор, капитан, — представился один из них. — Назначен вашим заместителем.

Широкий в груди, с массивной шеей борца, он, как и остальные, был одет в ватную куртку с эмблемой компании «Интеройл» — нефтяной вышкой на желто-зеленом фоне.

— Ступников Александр, прапорщик, — назвал себя второй из десантников.

Смуглый, с бугристым длинным лицом, он был свит из сухих, крепких мышц. В нем угадывалась выносливость и физическая сила хорошо тренированного спортсмена. Лет сорока пяти, он был самым старшим в группе по возрасту. Темная, выдубленная солнцем кожа и редкие усы делали его похожим на местного жителя.

— Служил на юге? — спросил Амелин.

— Восемь лет в Таджикистане, немного в Ташкенте. Был в Афганистане.

Саня Кошелев, старый товарищ, служивший когда-то под началом Амелина срочную службу, улыбался, показывая блестящие желтые фиксы.

— Николаич, жив-здоров? Мы тебя все заждались. Засел в Чемкаре и носа не показываешь.

Иванов и Юрченко, бойцы из его взвода, тоже улыбались, разглядывая Амелина. Тем, что Кошелев взял именно их, Амелин остался доволен. Иванов считался в отряде лучшим стрелком, а Юрченко, прошедший за последние годы едва ли не все горячие точки в стране, имел опыт и хватку обкатанного во всех ситуациях бойца.

— Сергей Николаевич, ты голодный, наверное? — спросил Кошелев и, не дожидаясь ответа, скомандовал Иванову как самому младшему из всех: — Женя, доставай харчи!

Вездеход стоял в неглубоком овраге, метрах в пятистах от дороги. Здесь можно было спокойно перекусить и обсудить дальнейшие действия.

К встрече командира подготовились основательно. На ввинченном внутри будки столе грудой навалили жареное мясо, яйца, помидоры, нарезанную крупными кусками колбасу. В центр взгромоздили огромную дыню.

— Отмечать встречу будем? — поскреб ногтем по горлу Кошелев, доставая бутылку «Столичной».

— Будем, — засмеялся Сергей. — Если бы вы знали, как я по вашим рожам соскучился!

Ситуация складывалась следующим образом. Все члены группы имели официальные визы, подписанные властями Южной Республики. Все четверо числились служащими компании «Интеройл», вездеход ГАЗ-66 также принадлежал компании. Имелись разрешения на пистолеты, пять автоматов Калашникова и охотничий карабин «Тигр», подписанные министром внутренних дел Южной Республики. Оружие предназначалось для самозащиты нефтяников в случае нападения боевиков из незаконных вооруженных трупп оппозиции.

Выдав необходимые документы и разрешения, власти республики закрыли на все остальное глаза. Освобождение или выкуп заложников считался частным делом русских, вмешиваться в которое власти не собирались. В пустыне, где практически всю территорию контролировала оппозиция, безопасность группы уже никто не гарантировал.

Но даже здесь, в окрестностях Чемкара, вблизи центрального шоссе, было предпочтительнее не попадать в поле зрения полиции или армейских патрулей. Группу могли задержать для дополнительной проверки, которая обычно длилась несколько дней и заканчивалась только после получения взятки.

Полиция могла просто, не объясняя причин, отобрать оружие, валюту и, слив бензин, великодушно отпустить русских на свободу. Сторонников Тан-Булака и разрыва отношений с Россией в рядах полицейских хватало с излишком.

Каких-либо ответных силовых действий в отношении официальных властей предпринимать строжайше запрещалось. Оставалось лишь прятаться или откупаться.

До кишлака Уймон доехали без приключений. Машину лишь на несколько минут остановили двое полицейских. Заглянув в будку, поболтали со Ступниковым, приняв его за таджика и, получив две пачки сигарет, машину пропустили. В сторону Джусалы вела слабо накатанная дорога, которая то раздваивалась, то сразу несколькими колеями, словно растопыренной пятерней, уходила в пустыню.

Заночевали, не доезжая километров пятнадцати до Джусалы. Здесь, на территории оппозиции, соблюдали максимальную осторожность. Машину загнали в русло давно пересохшей речки, ужинали без спиртного, плотно зашторив окна в будке. На обрывистом береговом уступе, с которого хорошо просматривались окрестности, установили пост с прибором ночного видения.

Утром, допив из термосов остывший чай, двинулись дальше. Ехали по карте, удалившись километра на полтора в сторону от дороги, чтобы до минимума снизить вероятность встречи с другими машинами.

Желтое холодное солнце висело над горизонтом, освещая застывшую равнину. Песчаные поля с редкими саксауловыми островками сменялись участками полынной степи. На пожухлой замерзшей траве лежала сизая изморозь. Из кустов таволги вспугнутый шумом мотора вылетел крупный заяц-русак и понесся скачками прочь, высоко подкидывая задние лапы.

Овцеводческую ферму первым увидел Ступников. Встав на подножку машины, долго оглядывался, потом позвал Амелина.

— Сергей Николаевич, посмотри в бинокль, что там впереди?

Амелин поднялся на подножку с другой стороны. Впереди, километрах в трех, виднелась длинная приземистая кошара для овец, рядом небольшой одноэтажный дом и два сарая. Какого-либо транспорта видно не было. Не доезжая метров семисот до кошары чабан на лошади пас стадо овец.

По виду этой точки можно было догадаться, что вряд ли здесь держат заложников. Там, где находятся пленные летчики, наверняка больше помещений и стоят автомашины охраны. Но можно было предположить, что часть охранников куда-то уехала, а много ли нужно места для двоих заложников? Комната, а то и подвал.

— Двигай к чабану, — показал направление Амелин.

— Есть. Вы в здешних краях бывали?

— Брось «выкать», Саша, — поморщился Амелин. — Ты по годам меня старше и к тому же в одну петлю башки суем.

— Это точно, — согласился Ступников. — Пора уж дочерей замуж отдавать, а меня все на рожон черти тащат.

— Дочерей-то много?

— Две. Одна институт заканчивает, вторая медсестрой работает.

— Что, помоложе тебя в батальоне никого не нашлось?

— Салажня одна, — отмахнулся Ступников. — Да и ты, Сергей Николаевич, не слишком молодой, а все с автоматом не расстаешься. Сорок небось стукнуло?

— Неужели похоже? — Амелин озабоченно потер выбритый с утра пораньше подбородок. — Мне же тридцать восемь всего. Через полтора года, в апреле, сорок стукнет… если доживу.

— Ну извини, — засмеялся Ступников.

В кабине было жарко. Он сидел в легкой куртке, с засученными до локтя рукавами. Смуглые мускулистые руки легко вертели баранку. Сквозь расстегнутый воротник виднелась татуированная голова орла. Еще одна татуировка, женское имя «Таня», пересекала правую кисть.

— Похож на блатного? — подмигнул прапорщик Амелину.

— Похож.

— Ну вот, будем считать, что это мой имидж. Слово такое модное, слыхал?

— Слыхал. Блатной водитель и начальник нефтеразведочной партии. Маскировка на высшем уровне.

Вездеход, с хрустом подминая полынь, подъехал к чабану. Это был еще крепкий старик в лохматой пастушьей бурке и высокой каракулевой папахе на голове.

— Салам алейкум! — поздоровался Амелин.

— Салам алейкум! — спрыгнул следом Ступников.

— Алейкум ассалам, — неторопливо отозвался старик.

Поговорили о погоде, о предстоящей зиме. Согласились, что холода в этом году ударили рановато. Но овцы откормились за лето неплохо, хотя с зерном, как обычно, тяжело.

— Вы хозяин? — Амелин кивнул в сторону фермы.

— Можно сказать, что я.

— Водой не выручите? Нам хотя бы литров десять-пятнадцать.

— Почему не выручить хороших людей? Правда, в доме никого нет. Племянник уехал в поселок. Но под навесом увидите бетонный бассейн, набирайте, сколько надо.

— Поблизости еще фермы есть?

— Есть. Какая вам нужна?

Старик говорил с характерным местным акцентом, четко произнося слова. У него была седая коротко стриженная борода. Зеленоватые узкие глаза смотрели на Амелина внимательно и оценивающе.

— Чего остальные в будке сидят? Пусть вылезают, разомнут ноги.

— Спешим. Воды зальем и поехали дальше. Ближняя к вам ферма в какой стороне?

— Кого-нибудь ищете?

— Хотим закупить мяса.

— Покупай у меня. Бараны жирные и цены не выше, чем у других.

— Нам много надо.

— Я вам много и продам.

— Почем продаете?

— Хорошего валуха отдам за двести пятьдесят тысяч дирхемов. Будете брать десяток или больше, уступлю по двести двадцать…

Цена действительно была невелика. Но старик Амелину не нравился. Он словно ощупывал его и Ступникова, поглядывая в окна автомобильной будки, где виднелись головы остальных бойцов. Впрочем, это могло быть обычным любопытством.

— Вы с Сарыжакской нефтяной вышки, — не то утверждая, не то спрашивая, проговорил чабан.

Амелин слышал название поселка, но не знал, имелась ли там вышка или нет.

— Нет, мы из-под Чемкара.

— Далеко забрались…

— Это разве далеко? — засмеялся Ступников. — По семьсот верст, бывает, за один рейс отматываешь.

— Так в какой стороне ближайшая точка? — снова спросил Амелин.

— У меня баранов покупайте, — упрямо повторил старик. — А точка вон там!

Он показал плеткой в сторону юга. Сергей подумал, что барана у старика купить надо. Пока будет резать и освежевывать, может, что интересного расскажет.

— Давай, режь, — махнул рукой Амелин. — Двести пятьдесят тысяч даю и водкой угощу. Ребята, выходите!

Сергей открыл дверь будки, откуда по одному стали выпрыгивать остальные. Старик с помощью Ступникова быстро освежевал барана. Тушу положили на шкуру, просохнуть. От водки чабан не отказался. Выпил две стопки, потом закурил глиняную трубку, набив ее крепким листовым табаком.

— Работников не держите, дедушка?

— Нет. С племянником управляюсь. В сакман жена и дети помогают.

— А другие хозяева работников держат?

— Кто держит, а кто и нет.

— Русские небось на хозяев работают?

— Есть и русские, есть и таджики. И афганцы есть. Всякий народ… А вы кого-нибудь ищете?

— Мы нефть ищем, — наливая себе и старику водки, ответил Сергей. — У нашего водителя двоюродный брат запил, с женой поругался и из дому ушел. Говорят, где-то в этих краях бичует.

Старик выпил водку, отломил кусочек лепешки и, прожевав его, снова взялся за трубку.

— Пустыня большая. Почему думаешь, что здесь?

— Люди сказали.

— Как зовут брата?

— Владимир. Володька…

Чабан немного подумал, наморщил лоб, что-то вспоминая. Выбил о каблук потухшую трубку.

— В Джусалы русские есть. Двое или трое у хозяев работают. Поезжайте, поспрашивайте.

Разговор со стариком ничего не дал. На ферме набрали канистру воды и двинулись дальше по слабо накатанной колее, держась в сторону юга. Если чабан не обманывал, дорога должна была привести к следующей точке.

Небо затянуло серой слоистой пеленой. Зимний тусклый день превратился в сумерки. Колея пошла через замерзшие песчаные, с вкраплением глины холмы. Здесь и остановились перекусить.

— Старик мне не понравился, — сказал Сергей. — Весь себе на уме, каждого с ног до головы обшарил.

— Здорово наша компания на нефтяников похожа! — фыркнул Морозов. — На меня да на Колю Юрченко посмотри, сразу поймешь, кто такие.

— Среди нефтяников, конечно, тоже есть крепкие ребята, но долго наш спектакль не продлится. Дед сегодня же вечером расскажет своему племяннику, а там слух и до Джусалы дойдет.

— Нам бы взять «языка», кого-нибудь из боевиков…

— Вариант может не сработать. Попадется такой, что ни хрена не знает. Просто мальчишка с автоматом. Куда его потом девать? Решим, наверное, так. Приблизимся на предел видимости к Джусалы. С вечера до утра наблюдаем в приборы ночного видения за кишлаком. Если сумеем, попробуем взять кого-то из боевиков живьем. Если нет, утром оставляем засаду на дороге, а машину отгоним в барханы.

Через час езды увидели с бугра в сгущавшихся сумерках кишлак. С полсотни домов с плоскими крышами и высокими глиняными дувалами, небольшой пруд на окраине, водонапорная башня, несколько кошар для овец. В центре кишлака, на площади, Амелин разглядел бронетранспортер. Над одним из домов висел зеленый флаг оппозиции.

Дождавшись наступления темноты, подъехали к дороге, соединяющей Уймон и Джусалы. Машин почти не было. С вечера прошел бензовоз, ГАЗ-51, двухместный «Москвич-фургон» и «Нива» с несколькими мужчинами в салоне. Были ли они вооружены, разглядеть не удалось.

До трех часов ночи дорога оставалась пустынной. В кишлаке тоже не было заметно особой оживленности. Электричества не было, а тусклый свет керосиновых ламп часам к десяти вечера погас во всех окнах. Вяло перебрехивались собаки, лаять было не на кого — чужих в кишлаке не водилось.

И тем не менее это было гнездо боевиков, готовое по своим отработанным схемам мгновенно поднять по тревоге сотни вооруженных людей со всей округи. Сюда не рисковали заезжать полицейские патрули, а официальные власти делали вид, что ничего не замечают.

— Мне кажется, Абазова в Джусалы нет, — ежась от холода, сказал Ступников.

Двигатель не включали, в кабине вездехода стояла нулевая температура. И он, и Амелин сидели, закутавшись в полушубки, по очереди наблюдая за дорогой и кишлаком.

— Морозов, как у тебя дела? — вызвал по рации своего заместителя Амелин.

— Полностью оправдываю фамилию, — лязгнул зубами капитан. — Окоченел, как колода. И твой Иванов тоже.

— Ничего интересного не видели?

— Пусто. Все спят.

— Снимайтесь.

— Есть, — весело отозвался Морозов.

Через четверть часа, когда пришли Морозов и Иванов, а Ступников уже прогревал мотор, вдалеке показался свет фар. Амелин дотронулся рукой до плеча прапорщика.

— Выключай зажигание!

На большой скорости шли три машины. На передней были установлены фароискатели, освещавшие обочины дороги.

— Мощные лампочки, — пробормотал Ступников. — Галогеновые.

И Амелин, и Ступников, и втиснувшийся между ними в надежде согреться Морозов одновременно подумали об одном и том же: бежать уже поздно, и, если луч высветит их вездеход, им не уйти. Три машины, мчавшиеся среди ночи на полной скорости, наверняка принадлежали боевикам.

— А если полиция или военные? — предположил Морозов.

— Вряд ли, — покачал головой Сергей. — Они так не гоняют. Осторожно ездят, я уже насмотрелся. Даже если военные, нам от этого не легче — солдаты в здешних краях лупят из всех стволов, а уж потом спрашивают документы.

До головной машины оставалось метров четыреста.

— Пронесет, пронесет, — одними губами, почти неслышно, бормотал Морозов.

Амелин обернулся к окну, ведущему в будку. Там торчали головы Сани Кошелева и Жени Иванова. Юрченко со своими мощными плечами между ними не поместился.

— Женя, бери «Тигра», заряжай магазин бронебойно-зажигательными. Если нас заметят, по моей команде три выстрела в каждую машину. Быстро, но не торопясь, по три пульки в моторы. Саня, ты его подстраховываешь. Тоже по три выстрела слева направо. Только одиночными! Ложитесь левее машины, как отстреляетесь, прыжком в будку и ходу!

Иванов и Кошелев залегли в тридцати метрах от вездехода.

Головной автомобиль боевиков, это был УАЗ-462, почти поравнялся с вездеходом — белый галогенный пучок метнулся по верхушкам барханов, на долю секунды высветил вездеход и стремительно поскакал дальше в сторону кишлака. Вторая машина была «Нива», колонну замыкал ГАЗ-53 с тяжелым пулеметом, торчавшим над кабиной.

— Ребята, бегом сюда, — негромко позвал Амелин. Дождавшись, когда Иванов и Кошелев захлопнули дверь, скомандовал Ступникову: — Заводи. Поедем без фар, с прибором ночного видения. Правь на дорогу.

Вездеход, переваливая через барханы, выехал на дорогу. Позади них, не доезжая до кишлака, УАЗ с фароискателями вдруг остановился, пропустил обе машины, которые тоже встали неподалеку от него. Ослепительные точки галогенов поползли вверх по склону. Лучи снова заметались, высвечивая дорогу, барханы, упираясь белыми столбами в низкое зимнее небо.

— Прибавь газу, — сказал Амелин.

То ли сидящие в УАЗе с запозданием сообразили, что в барханах промелькнул посторонний предмет, то ли это обычная мера предосторожности: проверить, нет ли преследования, понять было трудно. УАЗ минуты три кружил по бугру, высвечивая окрестности, потом фароискатели погасли.

Ступников в шлеме с линзами ночного видения гнал, утопив педаль газа до самого пола. Стрелка спидометра плясала возле цифры 80. Он один в машине видел в сумрачном голубоватом свете дорогу, барханы, редкие кусты на обочине. Остальные словно проваливались в бездонную черную яму. Сергей вытер пот со лба. Ощущение даже для людей, привычных к таким гонкам, было жутковатым.

Минут через двадцать свернули в сторону и километрах в полутора от дороги загнали ГАЗ-66 в неглубокую балку, прорытую талой водой. Ступников влез на крышу с биноклем ночного видения и долго всматривался, вертя головой во все стороны.

— Слезай жрать!

Кто-то, не выдержав, потянул его за ноги в люк, где все расселись вокруг стола.

— Порядок, нас не видно! Крыша на метр ниже края.

— Ну что, командир, бутылку заслужили? — поинтересовался Ступников.

— Здорово заслужили, «языка» взяли, все сведения в кармане, завтра заберем летчиков и домой!

— Да ладно тебе, Сергей Николаевич, — изобразил обиду Кошелев. Он отлично знал, что после такой ночи бутылка положена.

Сергей придвинул ближе банку паштета, не спеша намазал его на толстый кусок зачерствевшего хлеба.

— Хлеб лучше в бумажном мешке хранить, — заметил он. — Не так быстро черствеет.

— Мы в нем и храним, — ответил Кошелев.

— Ну тогда доставай бутылку.

— Вот это дело!

Саня, пошарив за спиной, размашистым движением водрузил в центр стола семисотграммовую бутылку «Распутина».

— А наша, русская водка, что, кончилась? — спросил Морозов.

— У немцев бутыль побольше, — авторитетно пояснил Ступников.

— Женька Иванов не пьет, а нам как раз по стакану хватит.

Выпив, дружно принялись за консервы с хлебом. Запивали водой.

— Гонка была, будь здоров! — с набитым ртом сказал Юрченко. — Думал, все печенки оторвутся.

— Мне тоже не по себе стало, когда нас осветили. Ну, думаю, Саня, приплыли! Сейчас начнутся догонялки.

— От трех машин удирать тяжеловато.

— А на что мы тогда Иванова с собой возим? Эй, снайпер, у тебя не заиграло в одном месте?

— Нет, — отозвался Иванов. — У меня уже патрон был в патроннике. Я про другое не думал.

Небольшого роста, узкий в талии, с неширокими плечами боксера-мухача, он был в группе самым молодым. Откусывая одновременно от шоколадной плитки и сразу от нескольких кругляшей печенья, признался:

— Потом страшновато было. Когда без света по пустыне неслись. А когда к стрельбе готовился, там не до страху было.

— Попал бы?

— Попал!

— Ну тогда порядок!

Все дружно заржали, а Ступников, подвинув банку сгущенки, ловко открыл ее самодельным ножом.

— Я этих сволочей не боюсь, — сказал Коля Юрченко. — Повидал их и в Афгане, и в Чечне. Страшно только живым им в плен попасться. Насмотрелся я, что они с ребятами вытворяют.

— Может, наших летунов и в живых уже нет…

— Чем сегодня заниматься будем, командир?

— Сейчас двадцать минут пятого, — посмотрел на часы Амелин. — Десять минут закончить с тушенкой-сгущенкой и до шести — отбой. В шесть сорок трогаемся в сторону дороги, четырех человек оставляем в засаде — двое отгоняют машину и ждут нашего сигнала.

— Кого в машине оставим? — спросил Морозов.

— Ступникова и… — Амелин обвел глазами группу. — Ну и Кошелева.

— Это в благодарность за то, что я с тобой дольше всех вместе воюю, — желчно подвел черту Кошелев.

Засаду решили устроить километрах в восьми от Джусалы. Зимняя дорога петляла по дну низины, заросшей камышом. Выше по склонам были раскиданы кусты таволги, еще не до конца сбросившие свои сухие метелки.

Четверо остались здесь, замаскировавшись в камышах, Кошелев и Ступников отогнали машину к барханам.

Зимний рассвет сползал в низину медленно и неохотно. Стали проявляться темные пятна кустарника и дальние склоны. Сергей лежал рядом с Ивановым, немного левее — Морозов и Юрченко. Холод прохватывал сквозь многочисленные одежки, особенно доставалось пальцам на ногах.

— Как ноги? — Сергей повернулся к Иванову.

— Нормально. Я двое шерстяных носков надел. Мама с собой дала.

— Пошевели пальцами. Сразу теплее станет.

— Я так и делаю.

Первая машина появилась часа через полтора. Старенькие «Жигули» с несколькими канистрами на багажнике. Двое мужчин и женщина, видимо, ехали в Чемкар за покупками. Потом, после долгого перерыва, прошли еще две легковые машины и старый раздолбанный микроавтобус.

— Боевики, наверное, спят, — предположил Женя Иванов. — После ночной работы.

— Подождем, — отозвался Амелин.

Но долго ждать не пришлось. За пазухой запищала рация. На связь вышел Кошелев.

— К нам приближается машина «Нива», желтого цвета.

— Сколько людей в салоне? — спросил Амелин.

— Пока не видно. Кажется, двое, — после паузы отозвался Кошелев. — Двое мужиков.

— Если пастухи или охотники, за автоматы не торопитесь хвататься. Засветимся, вся орда по нашим следам пойдет. В общем, будьте настороже.

— Понял. До связи.

— Саша, тебе надо лезть в будку и находиться там с автоматом наготове, — сказал Ступников, — а я буду потихоньку ковыряться в моторе. Простой советский нефтяник ремонтирует машину.

— Может, наоборот. Я останусь, а ты — в будку?

— Не надо. У меня лучше получится. Я и на местного больше похож.

Кошелев дождался, когда «Нива» нырнула в распадок между барханами, и быстро, как кошка, вскарабкался в будку. Ступников передернул затвор пистолета и, сняв его с предохранителя, сунул за брючный ремень на спине. Расстегнул ватную куртку с нефтяной вышкой на рукаве и попрыгал на месте. Пистолет был в нужном месте и держался крепко, а чтобы выхватить его, понадобится не более трех секунд.

Ступников подкачал топлива в гудевшую бензиновую печку и краем глаза наблюдал за приближающейся машиной, потыкал ножом мясо.

— Жесткое… как в тылу врага. Хоть бы дали доварить, сволочи!

— Он сунул нож за голенище. Ступников очень хотел есть, и появление незваных гостей его раздражало.

Из «Нивы» вылезли двое. Один, широколицый, в полушубке и лисьей лохматой шапке, второй — в камуфляжной ватной куртке, с редкими светлыми усами. Обоим лет по тридцать. Оружия у них Ступников не разглядел.

Поздоровались за руки.

— Салям алейкум!

— Алейкум ассалам!

— Закуривайте, — предложил Ступников, открыв пачку «Космоса».

Широколицый взял сигарету, прикурил от поднесенной зажигалки. Усатый, в камуфляже, отмахнулся: «Не курю» — и обошел машину кругом.

— Хороший вездеход. Как раз для пустыни.

— Хороший, — согласился Ступников. — Проходимый.

— Ты вроде на нашего похож…

— Наполовину туркмен.

— А где остальные из машины?

— Какие остальные? — удивился Ступников.

Ему не понравился вопрос, который задал усатый, не понравились прищуренные внимательные глаза широколицего, и он почему-то вспомнил позавчерашнего старика.

— В пустыне по одному не ездят, — рассудительно заметил широколицый. — В пустыне одному пропасть можно.

— А чего мне пропадать? Бригада скважину бурит, а я в Уймон за трубами еду.

— Далеко отсюда бурят?

— Километров пятнадцать.

— Что-то ты не торопишься.

— Карбюратор забарахлил. Пока разобрал-собрал… Решил заодно баранины сварить.

— У тебя водки не найдется? — спросил усатый.

— Найдется.

— Тогда закуска наша, — заулыбался широколицый и, подойдя к «Ниве», открыл багажник.

Ступников пошарил за спинкой сидения и достал завернутую в газету бутылку.

— Без водки в дороге нельзя, — сказал он.

— Конечно, нельзя, — отозвался усатый. — Положи бутылку на землю.

Прямо в лицо Ступникову смотрел хищный глазок короткого чешского автомата «Скорпион». Широколицый стряхнул мешавшую ему тряпку и тоже направил на прапорщика автомат АК-74, с заряженным подствольным гранатометом.

— Документы есть? — спросил он.

— Есть. Во внутреннем кармане. А что, водку пить не будем?

— Сначала посмотрим, что ты за птица, — буркнул широколицый. — Юлчи, достань у него документы и заодно обыщи.

Юлчи проворно вывернул карманы, обстукал подмышки и пояс, но полезть за спину не догадался. Передавая друг другу, долго рассматривали паспорт, визу Ступникова, допуск к буровым работам, водительские права.

На права Ступников снимался прошлой осенью. Кто-то посоветовал сняться в форме, поможет при объяснении с ГАИ. Ступников поступил по-своему и сфотографировался в гражданском костюме, словно предчувствуя, что возникнет такая вот ситуация. Усатый Юлчи повертел в руках календарик с обнаженной блондинкой на обороте. Смеясь, протянул открытку широколицему.

Кто они такие? Боевики или просто лихие вооруженные парни из какого-нибудь степного клана? Что собираются делать? Может, просто проверяют чужого человека и, убедившись, что он нефтяник, разопьют с ним бутылку водки и, забрав в подарок ведро бензина, уедут восвояси? Отгоняя самый легкий простой вариант, Ступников едва не застонал от досады, понимая, что эти двое обязательно сунутся в будку, и тогда стрельбы не избежать. Уже привыкший за годы службы к опасным ситуациям, Ступников не испытывал страха, собранный и готовый к драке. Ну совсем ни к чему будет эта потасовка, которая обязательно закончится чьей-то смертью…

— Ребята, может, раздавим пузырек и по домам? — выжимая улыбку, предложил Ступников. — Вы же видите, простой водила, кручу баранку, дома дети ждут.

— Вот и сидел бы дома. А раз попал сюда, то стой и молчи, пока не спросят.

— Может, вам бензин нужен? — не унимался Ступников. — Залью полный бак под завязку.

Юлчи с неожиданной злостью ткнул его стволом под ребра.

— Ты еще не понял, кто перед тобой? Волки пустыни не клянчат крохи! Они забирают все, что им надо, понял?

— Понял…

— Ничего ты не понял, баран подрезанный! Деньги с собой есть?

— Немного есть.

— Ну а чего тогда ждешь?

Усатому Юлчи, наверное, доставляло удовольствие бить людей. Пока широколицый держал Ступникова под прицелом, он дважды пнул прапорщика и, вывернув карманы, собрал в горсть деньги.

— Это все?

— А откуда больше? На зарплату живу…

— Если найду еще деньги, зубы вышибу, — пообещал Юлчи.

Ох, ребята, зря вы это затеяли! Брали бы бутылку и уезжали. Хоть вы и волки пустыни, а начнете заваруху — живыми не уйдете. Против двух автоматов один со своим «Макаровым» Ступников ничего не сделает. У «Скорпиона» скорострельность — четырнадцать пуль в секунду. Только тронь пальцем спуск, и будет из человека решето. Но там наверху наготове Саня Кошелев. Он вам все равно не даст уйти…

Юлчи залез в кабину, вытащил полушубок, транзисторный приемник и термос. Сложил все здесь же, у вездехода.

— Зря вы в меня два автомата нацелили! Я же вам ничего плохого не сделал.

Проговорил громко. Для Сани Кошелева. Если тот не разглядел все их оружие, пусть знает, что придется иметь дело с двумя автоматами.

— Что в будке?

— Хлам разный…

— Открывай.

Начинается! Теперь они не отстанут, лучше не спорить. Юлчи подтолкнул его острым стволом «Скорпиона», широколицый держался в стороне, не снимая пальца со спускового крючка. «Видно, не такое у тебя, Саня, простецкое лицо, если на двух мушках не устают держать».

— Подождите, ключ возьму.

— Где он лежит? Я сам тебе его дам.

Юлчи, дерганный, нервный, с худым впалым лицом, смотрел на Ступникова зло и подозрительно.

— Ключ на радиаторе, рядом с моим сиденьем.

«Вот он момент! Пока шакаленок будет нащупывать ключ, надо кончать с широколицым». Ступников сделал один и второй шаг, приближаясь к нему. Широколицый отступил на те же два шага. Осторожный, гад! Ну, посмотрим, кто кого…

Ступников принял ручку-ключ и, взобравшись на подвесную лестницу, сунул его в гнездо.

— Сейчас открою! (Это для Сани. Готовься, друг!)

Повернув ручку, толкнул дверь внутрь. Кошелев стоял у стенки с автоматом наготове. Второй автомат лежал на боковом сиденье. Ступников прижал палец к губам и, жестом показав на дверь, отступил в сторону. Юлчи, вытянув шею, пытался рассмотреть, что там внутри.

— Эй, русский! — позвал он.

Кошелев нажал на спуск. Грохот автомата в узком пространстве автомобильной будки бил по ушам, заглушив крик тяжело раненного Юлчи, отброшенного пулями от двери.

Ступников схватил свой автомат. Лишь бы Кошелев догадался дослать патроны в патронник. Догадался! Ударил длинной, в полмагазина, очередью прямо через стенку будки в то место, где должен был стоять широколицый, и сразу же прыжком, как с вышки, метнулся через дверь наружу.

Успел заметить Юлчи, зажимающего ладонями окровавленное лицо, и присевшего на колени широколицего. Уходя от автоматной очереди в упор, Ступников метнулся в сторону. Пуля ударила в правую руку, вторая обожгла шею. Он попытался нажать на спуск, палец не повиновался. Перехватив автомат, как дубинку, левой рукой, кинулся на широколицего. Сразу несколько пуль ударили его в грудь, опрокидывая на мерзлую землю.

Сверху уже летел Кошелев. В прыжке ударил широколицего в скулу. Вырвав из рук, отбросил в сторону автомат и, глуша, ударил еще раз.

Сгоряча кинулся было перевязывать Ступникова. Не улавливая дыхания, расстегнул куртку, прижал ухо к груди. Рубашка, простеганная мелкими дырочками пулевых пробоин, подплыла кровью: Ступников был убит наповал. С минуту постоял над ним.

— Эх, тезка, тезка…

Юлчи лежал на боку, подвернув голову под руку. Кошелев мельком глянул на труп и подошел к широколицему. Он был без сознания, из разбитого носа текла тонкая струйка крови. Принес из будки канистру с водой и наручники. Надел на запястья, потом плеснул в лицо водой. Тот застонал и открыл глаза. Кошелев выругался и пнул его в бок.

— Очухался, волк пустыни?

Только сейчас услышал, как зуммерит в кармане рация. Включил ее на прием и, не дослушав Амелина, заговорил:

— Натворил тут дел. Саня Ступников убит, эти двое изолированы. Ну, в общем, я за вами сейчас приеду.

Широколицего «волка пустыни» звали Рузинат Абазов.

— Вахид Абазов тебе кем приходится? — спросил Амелин, стараясь не смотреть в ту сторону, где Юрченко и Иванов неловко заталкивали тело Ступникова в черный пластиковый мешок.

— Мы из одного рода…

Рузинат монотонно рассказывал, моргая узкими, почти без ресниц глазами. Дед сообщил, что приехали русские нефтяники. На хорошем вездеходе. У нефтяников всегда много нужных вещей: теплая одежда, одеяла, охотничьи ружья, продукты. Собрались вчетвером на двух «Нивах», искали целый день. Сегодня утром разделились, нашли след…

— Значит, нас еще одна «Нива» ищет?

— Ищет, — уныло подтвердил Рузинат. — Там мой брат…

— Какого цвета «Нива»?

— Светлая. С багажником наверху.

— Зачем багажник-то?

— Вещи класть.

— Смелые ребята. Не страшно было вдвоем шестерых искать?

— Нефтяники обычно не сопротивляются.

— Значит, привыкли их шелушить. А тут осечка вышла.

Рузинат испуганно наблюдал, как Юрченко с усилием задергивает заевшую молнию на пластиковом мешке.

— Убивать меня будете, — помолчав, с усилием сглотнул слюну Рузинат.

— Нет, водкой угостим и отпустим, — огрызнулся Амелин. — Чтобы ты еще целую компанию привел. Значит, вы искали нас с целью грабежа?

— Да.

— А потом собирались убить?

— Нет, нет. Зачем?

— Брось, Рузинат! Свидетели вам не нужны. Раньше вы не трогали людей из «Интеройла», а теперь что-то изменилось, так?

— После Довлатова пришли новые люди. Они не желают иметь дело с русскими. Но мы, действительно, не хотели никого убивать. Тот смуглый русский погиб случайно.

— От семи пуль, выпущенных тобой…

— Я дам хороший выкуп. Забирайте мою «Ниву». Если мало, я добавлю двадцать или тридцать баранов…

— Ну ладно, оставим пока разговор о выкупе, — перебил его Амелин. — Ты уже, наверное, догадался, что мы ищем не только нефть.

Абазов помолчал и потрогал огромный кровоподтек от приклада, наискось пересекавший скулу.

— У тебя есть реальный шанс спасти свою жизнь. И только один шанс! Ты меня понимаешь, Рузинат Абазов?

— Да…

— Нам нужны двое русских летчиков со сбитого самолета. Ты слыхал про них?

— Да.

— Где они сейчас, эти летчики?

Рузинат засопел, продолжая теребить щеку вокруг раны.

— Если ты промолчишь, то через пять минут умрешь. Мы закопаем тебя вместе с Юлчи.

— Если я скажу, то умру все равно… Да еще за длинный язык будет расплачиваться моя семья.

— Мы отпустим тебя, даю слово. И мы не собираемся никому докладывать, кто нас вывел на летчиков.

— Можно я немного подумаю?

— Пять минут…

Во второй половине дня они добрались до места, указанного Рузинатом. Не доезжая полутора километров до фермы, остановились. Амелин с Морозовым взобрались на бархан и долго рассматривали непонятные черные пятна впереди.

— Там все сгорело, — опуская бинокль, сказал Саня. — Тащи своего друга, пусть объяснит, в чем дело.

— Людей не видно, — пробормотал Морозов.

Через несколько минут Кошелев привел Рузината. С него сняли наручники. Амелин сунул бинокль.

— На, погляди хорошенько!

— Ничего не понимаю, — пробормотал Абазов. — Неделю назад здесь был дом, кошара, стояли машины.

Поймав взгляд Сани Кошелева, закричал:

— Клянусь, чем угодно, ваши летчики были здесь.

То, что когда-то было овцеводческой фермой, представляло из себя груду закопченных развалин. Камышовые крыши жилого дома и овечьей кошары сгорели и провалились внутрь. Саманные стены от сильного жара растрескались и во многих местах обрушились.

Рядом с домом на обугленных скатах стоял сгоревший «уазик». Поодаль с оторванным колесом и развороченным радиатором завалился набок ГАЗ-53.

— Здесь хорошо повоевали, — присвистнул Юрченко.

Высокий, широкоплечий, он держал автомат стволом вниз, готовый в любую секунду стрелять. Женя Иванов стоял возле «Нивы», пристроив карабин на капоте. Юрченко ковырнул пальцем дырку в дверце «уазика».

— Автоматные пробоины. Калибр 5,45.

— А по грузовику из гранатомета шарахнули.

Амелин, нагнувшись, поднял стреляную гильзу, пахнувшую порохом. Из-за угла кошары высунулась собачонка и неуверенно тявкнула.

— Ну, где твои хозяева? — шагнул к ней Морозов.

Собачонка испуганно юркнула назад, а из кошары, лениво каркая, взлетели несколько ворон.

Одного обитателя разоренной точки они все же нашли. Старуха, в рваном полушубке, в черной, замотанной на груди шали, стояла у дверей саманной будки, единственного уцелевшего строения. Из небольшого окошка торчала печная труба. Старуха держала в руках два сухих коровьих кизяка — видимо, несла топить печку.

— Бабуля, здравствуй!

Амелин и Морозов подошли к ней ближе. У старухи было закопченное морщинистое лицо и пальцы, испачканные сажей. Она равнодушно смотрела на вооруженных людей.

— Здесь уже всех поубивали, — наконец произнесла она, не ответив на приветствие. — И старика моего убили, и хозяев…

Старуха выговаривала фразы тихо и невнятно, понять ее было трудно.

— Когда это случилось?

— Два, а может, три дня назад.

Толкнув плечом ветхую дверь, она вошла в сарай. На земляном полу, у окна, стояла железная печка. На деревянном ящике, служившем столом, грудились грязные тарелки, кастрюля без крышки, керосиновая лампа.

Пахло мышами и въевшейся в стены сажей. В углу на старом диванном матрасе было свалено тряпье и несколько овечьих шкур. Все остальное место в сарае занимал разный хлам: закопченная посуда, пустые картонные ящики, обгоревшие доски, огромный топор, канистра из-под бензина. На гвозде висела баранья нога с обрывками шкуры.

— Почему вы здесь? Где ваши сыновья, внуки?

— Далеко, — махнула рукой старуха. — Их нет, они умерли.

Из дальнейшего разговора удалось кое-как выяснить, что старуха вместе с мужем бежала от войны с афганской границы. Работали батраками на ферме, но три дня назад приехали вооруженные люди и стали стрелять. Хозяина убили и все сожгли.

— Здесь жили двое русских. Где они сейчас?

Старуха бессмысленно смотрела на Амелина, не реагируя на его вопрос. Переломив коровий кизяк, сунула его в остывшую печку и стала дуть.

— Подожди, бабуля, — отодвинул ее Морозов. — Давай я сам разожгу, а ты с командиром поговори.

— Где жили русские? — снова спросил Амелин.

— В доме…

— Их было двое?

Старуха беспокойно смотрела, как Морозов возится возле печки.

— Не забирайте еду, — почти беззвучно шевеля губами, попросила она.

Сергей перехватил взгляд, брошенный на изрезанную ножом баранью ляжку, висевшую на стене.

— За кошарой две дохлые овцы валяются, — сказал Кошелев, — она от них куски кромсает. Только там одни кости остались, лисы да вороны все растащили.

— Саня, принеси бабке чего-нибудь из машины, — повернулся к нему Амелин. — Ну того барана половину, нам все равно некогда варить… Сгущенки, чаю, крупа там есть. В общем, сам посмотри.

Кошелев вернулся через десяток минут. Вытащил из бумажного мешка несколько кусков баранины, сложил в эмалированное закопченное ведро. Вывалил в таз банки со сгущенкой, пакеты сахара и крупы, две буханки хлеба.

— Пользуйся, бабуся, — он свернул пустой мешок и сунул его под мышку.

Старуха торопливо отнесла ведро в угол, накрыла обломком доски. Схватила таз, потащила туда же, но, раздумав, заметалась по тесному сараю. Уронила пакет с гречкой, нагнулась его подобрать, из таза посыпались остальные продукты. Амелин собрал кульки и поставил таз на стол.

— Пусть здесь стоит. Мы уедем, сваришь кашу.

— Кашу, — бессмысленно повторила старуха.

— Так куда же русских увезли, а, бабуля? Может, их убили?

— Не убили, — замотала головой старуха. Отломив корку хлеба, стала с усилием жевать. — Их увезли.

— Куда?

— Ильчибей…

— Ильчибей увез?

— Ильчибею отвезли.

— Ты знаешь этого человека?

— Один раз видела. К хозяину приезжал.

— Далеко он отсюда живет?

— Не знаю.

Больше от старухи добиться ничего не удалось. Когда уходили, Морозов оглянулся на сарай и покачал головой.

— Помрет бабка. Морозы посильнее ударят, и замерзнет, если, конечно, кто-нибудь не заберет.

— Кому она нужна? — Амелин остановился у разбитого грузовика. На сиденье запеклась черная кровь. — Своих вон не щадят, а тут какая-то беженка.

Рузинату Абазову было знакомо имя, которое назвала старуха. У Ильчибея есть ферма, километрах в двадцати отсюда. Два дома, триста овец. На сожженной точке жили его родственники. Так что вполне возможно, летчиков увезли к Ильчибею.

— Что за разборка здесь была?

— Я точно не знаю. У покойного Довлатова много сторонников. Мамажанов, например… и другие. Не все хотят подчиняться Вахиду Абазову.

Глава 7

— Держите в этом направлении!

Рузинат показывал рукой, куда ехать. Смотреть на него было жутковато. Багровый синяк раздул и без того широкое лицо, на щеке запеклась корка крови. Он свыкся с положением пленника и, уже не смущаясь, то и дело стрелял сигареты у Морозова.

В «Ниве» сидели вчетвером. Амелин и Морозов впереди, на заднем сидении — Юрченко и Рузинат. ГАЗ-66 шел метрах в ста позади. Двигались напрямик, через замерзшую равнину. Бесконечно долгий день, когда еще утром был жив Саня Ступников, подходил к концу. Прапорщик, провоевавший три года в Афганистане, так и не успевший выдать замуж ни одну из своих дочерей, лежал в боковом ящике вездехода в пластиковом мешке. Несколько таких мешков захватил Витя Морозов.

— А я ведь Решеткова знал, — сказал он. — Лихой мужик. В тридцать один год подполковника получил, два ордена Красной Звезды, афганский орден.

— Их самолет сбили недалеко отсюда, — подал голос Рузинат. — Надо сделать небольшой крюк, километра два. Если хотите, покажу.

— Может, ты и сбивал? — мрачно поинтересовался Морозов.

— Нет, нет. Мы потом туда приезжали. Посмотреть, может, какие железки в хозяйстве пригодятся.

— Показывай, куда ехать, — обернулся к нему Амелин.

В этом месте мерзлые холмы песчаных барханов чередовались с глинистыми плешинами, похожими издалека на застывшие озера. Самолет врезался в одну из таких плешин.

Глубокая воронка наполовину была засыпана песком. Вокруг на десятки метров разбросаны скрученные взрывом куски дюраля. Метров за триста из песчаного бархана торчало оторванное крыло. Тяжелый двигатель, сплющенный от удара, зарылся в глину. Рядом лежала более-менее уцелевшая хвостовая часть с куском фюзеляжа.

Амелин поднял рваный кусок обшивки и, повертев в руках, положил на землю.

— Гайдука Колю они где-то здесь закопали, — сказал Морозов. — Рузинат, ты не знаешь, где?

— Нет, что вы! Даже если и был бугорок, его давно занесло песком. Весной «афганец» задует, и от самолета следов не останется…

— Спроси пустыню, — проговорил Юрченко. — Спроси пустыню… Песню мы такую в Афгане пели. Ступников и Гайдук тоже афганцами были.

— И что ответила пустыня? — спросил Морозов.

— Ничего. Она всегда молчит…

Ферма Ильчибея состояла из двух саманных домов, приземистой длинной кошары и нескольких сараев. Рядом с домом стояли две легковые машины, трактор «Беларусь» с прицепом и мотоцикл.

Меняясь, наблюдали за фермой в приборы ночного видения. Перед рассветом Амелин приказал Кошелеву и Юрченко отогнать подальше ГАЗ-66 и «Ниву».

— Будьте на связи. Мы с Морозовым и Ивановым продолжим наблюдение. Затем решим, что делать дальше.

Штурмовать ферму вслепую Амелин не рискнул. Ночное наблюдение практически ничего не дало. Не было известно, сколько людей ночуют в домах, и самое главное — здесь ли держат летчиков. Если они на ферме, их наверняка используют как дармовых работников. В оптику можно разглядеть лица.

Ферма просыпалась рано. Вначале из дома вышла женщина доить коров. Потом стали появляться другие обитатели. Сам хозяин, грузный старик, в светлом овчинном полушубке, парень лет восемнадцати, видимо, его внук или племянник, и двое работников.

Один, по виду из местных жителей, на лошади, с собаками погнал в степь отару овец, второй работник ушел в кошару заниматься ремонтом. В руке он нес ящик с плотницким инструментом. Разглядеть его лицо не удалось.

Обитатели второго дома, четверо мужчин, никакими работами по хозяйству не занимались. Трое не расставались с автоматами, у четвертого оружия Амелин не заметил, но, несомненно, компания была одна и вряд ли имела отношение к разведению овец.

Второй работник наконец вышел из кошары. Пока он шел к дому, Амелин, не отрываясь, разглядывал его в бинокль. Одет в старый солдатский бушлат, на ногах кирзовые сапоги. Рост — метр семьдесят три — семьдесят пять, лицо славянского типа. Похож на Лагутина… Похож! Сергей хорошо помнил приметы обоих летчиков. Но полностью быть уверенным мешала борода, закрывавшая половину лица.

— Лагутин! Ей-богу, Лагутин, — зашептал Морозов, подползая к Сергею. — Только бородой оброс.

— Похож, — согласился Амелин.

— Решетков тот длиннее, под сто восемьдесят. Значит, это у него позвоночник поврежден и его держат в доме.

«Если он только до сих пор живой», — подумали оба.

— Саня, как дела? — вызвал по рации Кошелева Амелин.

— Нормально. Посторонних не видно.

— До связи. Ждите.

— Понял.

Оба одновременно отключили рации. На ферме могла быть своя рация, и все переговоры были сведены до минимума.

Прошло еще полчаса. Амелин уже собирался дать знак отползать назад, когда на точке затеяли соревнования по стрельбе. Расставили на бугорке консервные банки, бутылки и открыли по ним стрельбу. Сразу же запищала рация. Вызывал Кошелев.

— Что случилось?

— Ничего. Ребята на точке балуются.

— Ясно.

Стреляли все четверо боевиков и парень из хозяйского дома с карабином СКС. Несколько очередей дали из ручного пулемета.

— Тренируются, сволочи. — бормотал Морозов, — патронов не считают.

— Мы ж их и привезли. — усмехнулся Амелин. — А стреляют хорошо. Набили руку.

Он дотронулся до плеча капитана:

— Уходим.

В неглубокой балке, за кустами таволги, Амелин вызвал Кошелева.

— Саня, мы нашли груз. Закрывайте Абазова в ящик, наручники по рукам и ногам, и подъезжайте к точке со стороны кошары. Она вас будет прикрывать. Машину оставьте в низине, не доезжая километра до кошары. Пройдете метров триста и найдете нас.

Через двадцать минут собрались все пятеро. Амелин говорил быстро и отрывисто.

— Будем штурмовать точку. Там четверо боевиков. Кроме автоматов, имеют один ручной пулемет. Они находятся в дальнем от кошары доме. В ближнем — старик, его жена и восемнадцатилетний мальчишка. У сопляка есть карабин, судя по всему, он может пустить его в ход. У старика тоже, наверное, есть оружие. Сосредотачиваемся за кошарой. Женя, ты со своей оптикой забираешься на крышу и ждешь. Я, Морозов и Юрченко — перебежками ко второму дому, там, где боевики. Саня Кошелев блокирует первый дом. Гранаты не применять. Все ясно?

— Ясно, — Морозов выплюнул окурок.

— Женя, ты открываешь огонь только после наших первых выстрелов. Твоя главная цель — боевики, выскочившие наружу. Пока мы будем в домах, продырявь пулями покрышки машин. Нельзя допустить, чтобы кто-то скрылся.

Морозов и Юрченко, оба рослые и широкоплечие, подняли на руках Женю Иванова. Снайпер вцепился в край камышовой крыши и, подтянувшись на руках, перебросил тело наверх. Когда остальные, обойдя кошару, бежали к домам, он был уже готов к стрельбе. Приближенные оптикой отчетливо виднелись окна и двери домов — его цель номер один. Вторая цель — колеса. Ребята уже подбегали к домам, и, кажется, боевики их еще не заметили. Иванов стянул перчатку с правой руки, ощупал запасной магазин, переложенный из кармана за отворот куртки.

Кошелев, толкнув дверь, влетел в первый дом. Дверь второго дома вдруг открылась, и на крыльце показался бородатый человек в свитере и камуфляжных брюках, заправленных в десантные ботинки. Эта борода заставила Амелина на какую-то секунду замешкаться: Лагутин тоже был с бородой. Смуглое плоское лицо удивленно смотрело на бегущих вооруженных людей.

— Э-э-аа!

Боевик, ахнув, метнулся к двери. Амелин стрелял навскидку, не целясь. Очередь вбила плосколицего в глубину темного коридора. Амелин и Юрченко влетели в дом вслед за упавшим. Две двери вели в разные комнаты.

— Вы оба туда, — показал на одну из них Амелин. Ударил плечом, распахивая вторую дверь. С кровати навстречу ему поднялся человек, похожий на Лагутина.

— На пол! — скомандовал Сергей. — Где Решетков?

В соседней комнате затрещали автоматные очереди. Из перегородки брызнули куски штукатурки. Кто-то вскрикнул.

— Ложись!

Амелин толкнул Лагутина на пол и бросился в комнату, куда вбежали Юрченко и Морозов. Убитый или тяжело раненный боевик скрючился возле стола, рядом валялся автомат. Оба спецназовца были в смежной комнате. Юрченко, чертыхаясь, рассматривал ладонь, из которой текла кровь. Морозов, прижимая коленом еще одного лежавшего боевика, надевал на него наручники.

— Не видно четвертого, — сказал Амелин. Рванул лежавшего за воротник. — Где еще один ваш?

— Там…

— Где там?

— В сарае… большой сарай за домами.

— А где второй летчик?

Лежавший на полу человек со страхом таращил глаза на ствол автомата, направленный ему в грудь.

В первом доме все было в порядке. Кошелев положил лицом вниз старика и парня. Увидев карабин, стоявший у стены, выдернул затвор и разбил приклад о подоконник.

— Еще оружие в доме есть? — спросил он.

— Нет, — замотала головой пожилая женщина, испуганно застывшая у печки.

Кошелев быстро осмотрел остальные комнаты. Больше в доме никого не было. Он выскочил наружу и побежал ко второму дому, откуда доносились выстрелы.

Он успел сделать лишь несколько шагов. Что-то с силой ударило Кошелева в живот и плечи. Как сквозь вату, далеко и приглушенно, трещала длинная очередь. Пули подбрасывали лежавшее на вытоптанной земле тело, и боли от ударов Саня уже не чувствовал.

Боевик стрелял из кирпичного сарая. Женя Иванов его не видел. Стрелявшего заглушала глухая стена из красного кирпича. Иванов сменил магазин, израсходованный на колеса автомашин, и пополз по крыше вправо. Добравшись до края, увидел лишь узкую щель раскрытой двери. И с этой позиции пулеметчик оставался вне зоны его обстрела.

Юрченко и Морозов били из окон по сараю короткими частыми очередями. Амелин, единственный в группе, у кого имелся гранатомет (доставшийся от «волка пустыни» Юлчи), полз вдоль стены дома, выбирая место, откуда можно выпустить гранату.

Пулеметчик не жалел патронов и молотил по дому, откуда стреляли Юрченко и Морозов. Пули калибра 7,62 мм с легкостью прошивали саманные стены и дощатые перегородки. Глинистая пыль запорошила комнаты. На одной из кроватей тлела подушка, пробитая зажигательной пулей.

Морозов с руганью отскочил от оконного проема. Осколок стекла вонзился ему в щеку.

— Витя, ты в порядке? — окликнул его Юрченко.

— В порядке. Береги башку, тут стекла по всей комнате летают.

Со стены с грохотом сорвался посудный шкаф, пули крошили кирпичный бок небольшой приземистой печки.

— Бой в Крыму, все в дыму, — бормотал Юрченко, загоняя магазин в автомат левой ладонью, перемотанной обрывком тряпки.

Морозов выдернул из щеки стекло и снова на корточках подобрался к оконному проему.

— Грамотно бьет…

Приподнявшись на локте, Амелин поймал в прорезь прицела освещенную вспышками дверь сарая. В лицо, мешая целиться, сыпала мелкая снежная крупа. Гранатомет ударил звонко и коротко, а через секунду эхом отозвался взрыв выпущенной гранаты. Пулемет замолк, из открытой двери пополз сероватый слоистый дым.

— Готов, сучий сын, — подождав минуту, сказал Юрченко и подмигнул Морозову: — Каков командир!

Морозов, чертыхаясь, ощупывал щеку.

— Еще один осколок, — пожаловался он. — Глубоко засел, пинцет нужен…

Тяжело раненный пулеметчик лежал в глубине кирпичного сарая. Приподнявшись на локтях, он, тяжело дыша, наблюдал за Амелиным и Морозовым, которые подходили к нему, держа наготове автоматы.

Амелин осветил лежавшего электрическим фонариком. Камуфляжная куртка была в нескольких местах разорвана осколками, перебитая правая нога неестественно вывернута. Молодой, лет двадцати, с редкой темной бородкой, боевик беззвучно шевелил губами.

— Не стреляйте, — почти неслышно прошептал он.

— Сам сдохнешь!

Морозов отшвырнул лежавший рядом с ним пулемет. Пол был усыпан стреляными гильзами.

— Целый магазин по Сашке выпустил. И бронежилет не помог.

Сарай использовался в качестве склада. Громоздились ящики с патронами и гранатами. В углу стояло несколько огромных брезентовых мешков с камуфляжным обмундированием. На стенах гроздьями висели армейские шипованные ботинки, запасные автомобильные камеры, нагрудники с карманами для автоматных магазинов и ручных гранат. В четырех продолговатых ящиках лежали хорошо смазанные автоматы АК-74.

— А вот это уже серьезно!

Амелин показал на стоящие у стены 82-миллиметровые минометные стволы, видимо, приготовленные для транспортировки, и отдельно к ним двуноги и опорные плиты. Разобранные крупнокалиберные пулеметы в густой смазке лежали, накрытые брезентовым пологом.

Морозов откинул крышку металлической коробки и вытащил тяжелую патронную ленту с разноцветными пулевыми головками.

— Крутой мужик Абазов! Скоро здесь будет жарче, чем на южных границах.

Николай, возьми Иванова и облейте бензином все хозяйство. — Амелин посмотрел на раненого пулеметчика. — Давай вытащим этого орла, пусть дед его забирает. А сарай подожжешь, когда будем уезжать.

Вместе с Морозовым они отнесли боевика к дому, где жил с семьей хозяин точки.

— Выживет — его счастье, а нет — туда ему и дорога.

Амелин подошел к Юрченко, который о чем-то разговаривал с Лагутиным.

— Где Решетков? — спросил Сергей.

— Да тут такое дело, — замялся Юрченко. — Это не Лагутин. Не летчик…

— Как не Лагутин, а кто ж тогда?

— Я, Витя… Братчиков…

Только сейчас Амелин разглядел, что это совсем молодой парень.

— Откуда ты, Братчиков?

— Из автобата. Водитель сто шестого отдельного автобатальона, рядовой. А в плену — с октября прошлого года. Скоро четырнадцать месяцев будет. Господи, не приведи Бог кому другому… — он заплакал.

— Ладно, успокойся, Витя.

— Я знал… знал, что меня все равно освободят. Вы меня долго искали?

— Долго, — помедлив, отозвался Амелин.

Ему не хотелось рассказывать рядовому Братчикову, что искали совсем не его, вычеркнутого из всех списков и уже никому не нужного, кроме своих родителей.

— Не плачь, все позади, — обнял его за плечи Сергей. — Ты думал, мы тебя не найдем? Плохо ты спецназ знаешь!

— А мама, отец? Как они?

— Нормально. Послушай, Витя, здесь, кроме тебя, были еще пленные?

— Были. Два летчика. Их привезли четыре дня назад. У одного, который постарше, был сломан позвоночник. Он в первую ночь умер. А второй, старший лейтенант, его звали Женей, убежал. Он и меня уговаривал бежать, но я испугался.

Юрченко сидел на крыльце, подняв растопыренную ладонь. Иванов, высунув язык, бинтовал ему руку. Саня Кошелев лежал у стены дома. Лицо было накрыто шапкой. Ватная куртка и брюки были занесены тонким слоем снежной крупы.

— Только они его сразу поймали, — продолжал Братчцков. — По следам нашли. Сюда привезли. Заставили раскопать могилу, где лежал старший летчик, и здесь же застрелили.

— Кто стрелял? — спросил Морозов.

— Вон тот, — Братчиков показал на боевика, убитого Амелиным. — И еще хозяйский внук, Рахим. Он не хотел, но его заставили уже в мертвого выстрелить пять или шесть раз.

— Где могила, покажешь? — поднялся Амелин.

— Покажу. Они за кошарой лежат…

Когда раскопали яму и положили обоих летчиков в пластиковые мешки, Амелин, морщась, как от зубной боли, спросил Морозова:

— Вы этих гробов целлофановых много с собой набрали?

— Пять штук.

— Ты выбрось пятый. Хватит трупов.

— Выброшу, — пообещал Морозов. — Я понимаю.

Они пересекли границу на одном из небольших пропускных пунктов в стороне от Чемкара. Полицейский, перебрав стопку паспортов и виз, взялся было сверять фотографии. Амелин вложил ему в руку несколько десяти- и двадцатидолларовых ассигнаций.

— Все нормально?

— Нормально, — ответил полицейский, возвращая документы. — Проезжайте.

Пограничники на российской стороне заглянули в будку.

— Что везете?

— Груз двести…

Молодой лейтенант, предупрежденный о возможном возвращении группы на его участке, посмотрел на Амелина, потом на Морозова, сидевшего за рулем. Хотел было сказать что-то сочувственное, но, перехватив жесткий, почти враждебный взгляд небритого человека, сидевшего за рулем, козырнул, пропуская машину.

Шел снег. Барханы по обочинам дороги превратились в бело-голубые холмы. Зелеными темными шапками торчали кусты таволги. Редкие придорожные тополя роняли последние листья. Снежная холмистая равнина тянулась от горизонта до горизонта.

Владимир Христофоров Грибное лето в Вязьме

От автора

Для некоторых читателей описываемые события будут узнаваемы не только географически, но и фактологически. В своих домыслах они окажутся, однако, не совсем правы, здесь есть смещение не только во времени, но и в местонахождении персонажей, ибо живут и здравствуют свидетели, жизнь которых подвергать возможной опасности автор не вправе.

Те читатели, которые подумают, что описываемые события происходили где-то рядом с Вязьмой, будут, несомненно, более близки к истине. Хотя истина известна только автору, да и то не до конца.

Дядя Вася Солидол

Апрельским солнечным деньком 1994 года из маленькой полузаброшенной деревеньки, что расположена в западной части Вяземского района, вышел человек, известный всей округе как дядя Вася Солидол. Работал он некогда колхозным механизатором и на любые неисправности сельскохозяйственной техники глубокомысленно изрекал: «Солидолу, стервецы, жалеете, вот и гробите механизму.» Отсюда и прозвище.

Итак, щурясь с похмелья на нетронутый снег в ближнем леске, Вася Солидол бодро шагал в этот самый лесочек, чтобы вырубить новый шест под телеантенну.

Прислушиваясь к гулу близкой автотрассы, он остановился, чтобы сладить самокрутку, и тут взгляд его остановился на человеческой руке, торчащей из-под весеннего снега. Сморгнув видение, Вася Солидол отвернулся и крепко выругался в том направлении мысли, что бабкин самогон, для духовитости сдобренный пригоршней махорки, может и до кондрата ивановича довести. Однако краем глаза скосил туда, где привиделось это. Рука, она и осталась рукой, сжатая притом в кулак, почерневшая и как бы побитая молью. Должно быть, птички поработали…

Бывший механизатор осторожно, шажок за шажком, приблизился, пытаясь разглядеть под снегом то, что должно быть рядом с рукой согласно анатомии человека. И разглядел, вернее уловил, под оплывшим снегом очертания этой самой «анатомии». Стремительно и троекратно перекрестившись, присел, достал из голенища кирзача нож, стал соскабливать снег там, где предполагалась голова. Ему хотелось увидеть лицо: а вдруг кто из знакомых, хотя вроде никто за эту зиму в округе не исчезал.

Вася Солидол не знал, что по криминалистическим соображениям как раз этого делать было нельзя: вытаявшая ткань тела на солнце быстро разлагается. Но свое вполне естественное любопытство он осуществил с предельной аккуратностью, даже увлекся работой, пожалев, что нет под рукой кисточки. И вот на свет выявилось лицо мертвеца, слегка повернутое на левую сторону. Лицо молодое, отрешенное, с плотно сжатыми губами, усы и волосы черные. А слегка сдвинутые густые брови словно говорили о предсмертной моментальной удивленности.

— Кто ж тебя, мил-человек, и за что? — пробормотал Вася Солидол, но, вспомнив вчерашнюю газетную статейку о разборке двух мафий в Самаре, подумал: «А можа, свои своего? Можа, за дело».

Тут ему пришел на память случай, всколыхнувший весь район. Ровно пятнадцать лет назад бесследно пропал в лесу его дружок-пастух, такой же забулдыга, как и он. Царствие ему небесное! Искали, предполагали всякое — тщетно! Как в воду канул. О пастухе забыли все, только не он, Вася Солидол помнил. Тот случай напомнил совсем другой, происшедший несколько месяцев назад. Короче, был пойман зверюга в образе человека: затащив (опять же с той же трассы) молоденькую девчушку в лесок, он изнасиловал ее, потом зверски убил. Вся беда в том, что и его Вася Солидол хорошо знал: пятнадцать лет назад он работал в этой же округе пастухом, потом приезжал-уезжал, и в последнее время, говорят, вернулся окончательно в свою деревню. С тех пор Вася Солидол его не видел…

То, что убийца пятнадцать лет работал пастухом, профессионально насторожило майора Фидинеева, талантливого сыщика, обладающего феноменальной памятью, к тому же уроженца этих мест. За давностью лет пропал у людей свидетельский страх, и кое-кто вспомнил, что в тот злополучный день, уже под вечер, пастух с женой подались зачем-то в лес. Вспомнил, что на следующий день женщину видели в Вязьме, в Троицком соборе, где она ставила поминальные свечи.

Это, естественно, не улики, тем более пятнадцатилетней давности, но Фидинеев на всякий случай провел стремительную психологическую атаку, сыграв на женском самолюбии супруги убийцы-насильника, в том плане, что тот, возможно, никогда не был удовлетворен совместной жизнью, что, дескать, есть такие женщины. Прием грубоват, но тут уж было не до деликатности. И без того горящая ненавистью к мужу-насильнику женщина, что называется, сломалась, сгоряча закричав: «Это я-то?! Да вы еще найдите такую… Что б он сдох, изверг! Я ему эту девчонку не в жисть не прощу, она же ему, кобелю, во внучки годилась… Я знаю, дадут лет десять, а отсидит половину. Уже было такое на памяти. Ни черта, к стенке его! Это он, он тогда по ссоре застрелил своего сменщика-пастуха. А закапывали тело в лесу вместе. Могу показать. Пожалела тогда, изверга, на свою голову…»

…Этот случай раскрытия убийства пятнадцати летней давности настолько поразил Васю Солидола, что он тут же уверовал, пусть с изрядной долей религиозности, в неотвратимость возмездия. К тому времени он ударился в веру. Факт этот повлиял на него и с другой стороны: большевсего он стал бояться нечаянного воровства с коровьей фермы, которую охранял. Не говоря уже о других возможных проступках.

…Еще раз взглянув на застывшее лицо мертвеца, дядя Вася Солидол хотел было уже бежать в деревню, но его взгляд снова приковала торчащая рука. Она подтаяла на весеннем солнце и приоткрылась. Ему почудилось, что в уголке ладони что-то сверкнуло. Еще раз трижды перекрестившись, тыльной стороной ножа он тихонько отогнул пальцы — на снег упала белая монетка. Вася поднял ее, отер о штанину: это была не монетка, а какая-то медалька, с колечком на ободке. На одной стороне просматривался женский профиль, а на другой — нерусские буквы.

— Да это же иностранец, — прошептал Вася. — Я сразу по обличью подумал. Во, дела! — Сунув медальку в карман, он затрусил в сторону деревни, потом остановился отдышаться, еще раз посмотрел в сторону леса и по каким-то своим неведомым приметам подумал: «А лето нынче обещает быть грибным. Ох грибным…»

Уже дома, переодеваясь в чистую верхнюю одежду, чтобы идти в соседнюю телефонизированную деревню, Вася Солидол вспомнил о медальке. Карман телогрейки оказался пуст, вывернув его, он обнаружил небольшую дырку. Успел походя наорать на старуху за нерадивость, но возвращаться искать было недосуг. «Прочешу местность после звонка», — решил он.

Майор Фидинеев

Звонок о трупе в весеннем лесу раздался у майора Фидинеева — средних лет блондина огромного роста и такой же силы — в 13.50.

«Как всегда, бутерброд падает маслом вниз», — сокрушенно подумал он и с тоской посмотрел на 20-литровую канистру в углу кабинета. Она была пуста. А в его отделе лимит на бензин кончился еще три дня назад. Перебивались дружескими связями, а то и собственным карманом. Бензин будет завтра, Фидинеев смотрел на часы: а вдруг сегодня пронесет и не будет дальних срочных выездов. Нет, проклятый бутерброд падает в голодные времена именно маслом вниз. Он любил мудреные афоризмы, но на ум приходил всегда почему-то этот, простейший как кирзовый сапог.

Между тем его мозг, как-бы независимо от его хозяина, обрабатывал всю полученную информацию о трупе, хотя телефонные звонки трещали ежеминутно.

Телефон уже давно стал бедой майора. Вернее, телефон тут был ни при чем. Причина заключалась в свойстве характера Фидинеева: его знала в городе (как тут не прибегнуть к избитой фразе?) каждая собака. А учитывая еще его стремление к справедливости, изначальное человеческое участие и, наконец, просто мужское обаяние, майор стал для одних своего рода «телефоном доверия», для других — «скорой помощью», для третьих — «ходячим городским справочным бюро», для четвертых… Впрочем, об этой категории пока помолчим… Достаточно и этого набора, чтобы служебный телефон майора к концу дня раскалялся, словно ствол крупнокалиберного пулемета. Фидинеев злился на себя, но не мог никому отказать в совете или практической помощи.

А кроме того, у него была еще и основная работа. Удивительное заключалось в том, что эти «помехи», с одной стороны, мешали основной работе (в том смысле, что приходилось работать чуть ли не круглые сутки), а с другой — помогали.

Вот и сейчас, отвлекаясь на второстепенные звонки, он непрерывно думал о найденном трупе в нескольких десятках километрах западнее Вязьмы.

Особенно раздражал второй звонок — бывшего одноклассника Тольки Завихряева. Нынешней ночью с его мотоцикла, который, кстати, можно назвать мотоциклом лишь в минуту сильного воображения, сняли заднее крыло. Толька был в глубоком трансе и нудно ныл в трубку:

— Как же я теперь? Он мне как друг… Я ему даже имя дал — Жамочка. Жамкнешь по педали, а он уже из-под тебя, подлец, норовит выпрыгнуть.

Зная все это, Фидинеев направил к Тольке опытного участкового. Нет, тот опять звонил, интересовался, как идут розыски, достаточно ли задействовано агентов и милицейских сил. Кое-как отвязался от этой Жамочки.

«А труп этот — безнадега, висяк, — размышлял майор, — не наш труп».

Вообще к трупам Фидинеев относился как к своим законным клиентам, если так можно назвать убитых. Он даже их как бы любил, как может врач любить своих пациентов… Аналогию можно продлить, если включить в этот список патологоанатомов, но не станем продолжать эту скользкую тему.

Телефон снова затрещал:

— Это я, Татьяна Николаевна…

Она же — Танька Блеф, проходившая по делу подростков-рэкетиров. На этот раз Татьяна Николаевна трезвым, слегка плачущим голосом сообщила: ее квартиру обчистили до нитки.

— Золотая моя, ты сначала скажи: давно «сошла со стакана?»

— Вот те крест, бриллиантовый мой! В глухой «завязи» с прошлого месяца. Аж самой стыдно за бесцельно прожитые дни и трупы поклонников у ног.

— Про трупы молчи, мне и без тебя хватает. С кем сейчас тусуешься?

— Все те же, но реже: возраст, дорогой. Помоги, я так нищенствую, а тут последнее…

— Конкретнее — что пропало?

— Видак, посудешка хрустальная, главное — тряпки…

— Родная моя, найдем мы твои «лантухи». К четвергу. Сейчас некогда. Кстати, твой Герман получил квартиру. Вполне могло туда перекочевать твое барахло.

— Да-а?! Вот новость! А он мне — ни-ни и к тому же слинял дня три назад. Спасибо, миленький! Чао!

«А труп не наш, — сверлило мозг. — Пропавших с такой внешностью не было ни в прошлом, ни в позапрошлом году. Этот-то лежит с зимы, ну, может быть, с поздней осени».

Опять звонок, на сей раз из морга.

— Товарищ майор, думаю задержать по некоторым прикидкам Коровина…

— Кольку Коровина? — переспросил Фидинеев. — Нет, этот парень такое не сделает. Я его знаю. Если кто и решится чем-то поживиться с трупа, то иди к Спиридонову Витьке. Коровина не трогай…

Близкая автотрасса нередко поставляет в местный морг жертв дорожно-транспортных происшествий. Вот и находятся любители поживиться с еще теплого покойничка.

«А выезжать, как ни крути, надо. И чем быстрее, тем лучше», — с грустью решил майор. Он взглянул на часы, прикинул: пока бензин, пока дорога, а темнеет быстро: что там в темноте разберешь? Нет, пролежал зиму, пролежит еще до утра, лишь бы в деревне не нашлись свой Спиридоновы…

Утром Фидинеев ехал на место происшествия с обычным чувством профессионального интереса: что на этот раз?

Оперативная группа собралась приличная — на двух машинах: сам начальник вяземской милиции, начальник уголовного розыска, судмедэксперт, криминалист, старший оперуполномоченный…

Фидинеева сразу чем-то очень насторожил дядя Вася Солидол. Во взгляде из-под шапки, напоминающей брошенное воронье гнездо, таилось какое-то дополнительное беспокойство, испуг. Так бывало почти со всеми, кто обнаруживал трупы, но здесь было что-то еще, чего майор понять не мог. Господи, извечный страх стать свидетелем, а то и соучастником… Живет в народе проклятый 1937-й…

Вася Солидол повел всю оперативную группу к месту происшествия.

— Сколько же ты раз, дядя Вася, бегал туда-сюда? — вдруг спросил Фидинеев, рассматривая следы на снегу.

— Два, — выдавил старый механизатор, — р-рогожкой лицо п-покрыл. Воронье тут… По-честному, гражданин начальник, то три. Приглядывал, мало ли что…

— Сторожил, выходит? — улыбнулся Фидинеев.

— Так точно, товарищ командир! — радостно выпалил Вася Солидол, уловив в интонации майора шутливую нотку.

— А зачем же ты ползал вокруг трупа? — строго спросил Фидинеев.

— Это самое… улики искал. А вдруг чего потеряли. Да вы не сумневайтесь, трупик целехонек, как огур… кхе-кхе, — мужик смутился.

— Вижу, что не тронут, — вступился начальник милиции, — только зря вы его так раскопали, видите, что с лицом стало. А нам опознавать. Тут работа не фотографу, а специалисту из мастерской Герасимова. Слыхали про такую?

— Никак нет!

— По костям восстанавливают. Впрочем, нам ли до мастерской Герасимова…

Вся группа невесело заулыбалась. Кроме Васи Салидола, которого мучила совесть. А как сказать? Взял, именно взял с трупа эту проклятую медальку, считай — украл. И потерял. Сегодня исползал все свои следы… Может, обойдется?

Стреляли в затылок, пуля вышла через левый глаз и лежала тут же. Видимо, заряд был старый, а стреляли в упор, пороховые следы видны невооруженным глазом.

Тем временем каждый занимался своим делом, не будем на этом останавливаться: ничего интересного. Ну просто ничего. Карманы куртки и джинсов пусты, как и положено. Одежда иностранного производства, а кто сейчас в нее не облачается с ног до головы?!

И тут кто-то заметил почти невидимый небольшой карманчик на брюках убитого. Палец прощупывал нечто тонкое и постороннее. Осторожно спороли клапан кармана, и взору предстал серенький, вчетверо сложенный листок. «Прокололись убийцы, всего обыскали, а этот карманчик и не заметили», — подумал привычно майор.

Листок неплохо сохранился. Развернули. Фидинеев прочел крупные печатные буквы сверху: «Декларация».

— На болгарском языке. Хорошо, остальное мы расшифруем, здесь не так сильно размыто…

Почти поголовный опрос жителей двух деревень ничего не дал: сюда до сих пор заруливают на ночь шоферы, спасаясь от рэкета на трассе.

Фидинеев долгим взглядом посмотрел за кромку леса, туда, где натруженно гудела трасса, и подумал: «Вот и все. Этот человек оттуда. Убили и смылись. Не наше это «дело». Декларация — на груз, а груз ушел в Москву или далее. Если бы болгарин возвращался из России, то и декларация была бы на русском. Мы сделали важные полдела: труп опознают. Вторая половина дела за другими службами, центральными, международными»…

Весь обратный путь майор думал о найденной пуле. В этой ситуации она вряд ли что даст. В той же маленькой Вязьме бродит по рукам, уходит-приходит немало стволов. А сколько их по стране?! Такого вооруженного времени Россия не знала никогда. Делают стволы одинаково во всем мире, но каждое оружие, как и отпечатки пальцев, имеет свои тончайшие особенности. Посмотрите в микроскоп на лезвие бритвы — зубцы одни, но расположение и размер их у каждого лезвия различны.

Добромир Рачев

Полумиллионный Пловдив — один из древнейших и прекраснейших городов Европы. На его месте существовал древнефракийский город Эвмолпиады, который Филипп II Македонский за 400 лет до н. э. переименовал в Филиппополь. Название же «Пловдив» появилось на географических картах лишь в XVII веке. Теперь это второй по численности населения город в стране, раскинувшийся на берегах реки Марицы. Из промышленности интересны здесь точное машиностроение и цветная металлургия. Есть в Пловдиве хорошо сохранившийся античный театр, музей французского писателя Ламартина, памятник русскому солдату Алеше, который «демократы» решили снести…

Но не это нас сейчас интересует. В Пловдиве с 1933 года ежегодно проводятся крупнейшие международные ярмарки. Они собирают не только коммерсантов со всего мира, но и представителей мафиозных структур — в этом плане русская бригада далеко не на последнем месте.

А пока мы спускаемся по крутой узкой улочке от угла Музея Ламартина к центру, потом сворачиваем в еще более узкий булыжный проулок и попадаем в дом Добромира Рачева. Вот уже полгода, как здесь воцарилась гнетущая тяжелая атмосфера, которую время от времени безуспешно пытается разрядить хозяин дома Богумил Рачев. Это случается, когда к ним приходит Георгана — невеста Добромира. Тогда усилием воли преображается и Румяна — мать Добромира. О пропавшем в России сыне уже не говорят: все переговорено, все передумано. Но каждый раз в черных бархатных глазах Георганы с первой секунды горит немой вопрос: «Что из России?»

А ничего. Богумил уже до дыр изучил ту часть карты России, где пролегал маршрут сына. Иззвонил посольства и консульства, истер пороги разных организаций, извел горы бумаги на заявления в прокуратуры и полиции, истратил немало левов на международные переговоры, особенно с московским торговым домом «Сталкер». Именно туда предназначался груз Добромира — несколько тонн аудио- и видеотехники.

Туманную надежду вселила ясновидящая Ванга. «Он вернется», — только и сказала она Богумилу.

Биография Добромира обычна для тридцатилетнего добропорядочного болгарина: школа, армия (в Болгарии солдаты приезжают на выходные домой), завод по производству линейных и оптических датчиков, перестройка… Именно она изменила в корне жизнь токаря Рачева (по-болгарски это звучит очень ласково — «токарчик»). Пошли сокращения, низкая зарплата — это вынудило отодвинуть свадьбу, и Добромир с большим трудом устроился водителем на международных рейсах. Все!

Но у Добромира была другая слава на весь Пловдив — альпинистская. Он покорял вершины мира, о нем много писали, и он являлся президентом местного клуба «Любители гор».

И вот настал день… Богумила вызвали в криминальную полицию. А через некоторое время многие газеты Болгарии вышли с кричащими заголовками: «Под Смоленском найден труп известного альпиниста Рачева», «Болгарская земля ждет тебя, Добромир», «Опять Ванга оказалась права». Были и такие: «Россия — страна убийц», «Мы прикончим здесь пятерых русских»… Заслуживала внимание, однако, статья в небольшой частной газете «Навсегда». Что стоит один подзаголовок, набранный мелким шрифтом: «Нити убийства Рачева тянутся к русско-турецкой мафии в Пловдиве». Есть там такие слова: «Существует русская бригада, занимающаяся переброской оружия в Россию. Во главе ее стоит турок болгарского происхождения Осман. В его обществе однажды видели Добромира Рачева. Что бы это значило?»

В тот же день Богумил, Румяна и Георгана расклеили по городу ксерокопированные траурные сообщения о смерти сына и жениха, а утром следующего дня Богумил уже был в софийском аэропорту.

Еще спустя неделю запаянные в цинк останки Добромира похоронили неподалеку от Пловдива. Пройдет время, и прах его смешается с прахом древних фракийцев, римлян, славян, турок…

Печальный круг замкнулся и начался другой, мучительный и долгий. Продав виноградник на берегу реки Марицы, Богумил Рачев решил вернуться в Россию, чтобы провести собственное расследование загадочной гибели сына. Это было безумием, ведь по профессии Рачев — станкостроитель, кстати, не раз бывал у своих коллег в Иванове. Отлично знал русский язык.

В Россию Рачев прибыл как бы не один. Днем раньше и почти с такой же целью прилетел в Москву бывший гражданин СССР, специалист по теле- и радиоаппаратуре Майстер. Его не столько интересовал убитый Рачев, сколько исчезнувший груз.

Здесь пора раскрыть основную тайну. В видеотехнику были искусно вмонтированы приборы дистанционного управления взрывными устройствами. Изготовили их подпольно на Пловдивском заводе линейных и оптических датчиков. Эти симпатичные механизмы, чем-то напоминающие обычные шоферские антирадары, прозвали «гномами». Задача Майстера заключалась в следующем: обследовать Москву и Вязьму — а вдруг там осела часть видеотехники с пропавшей фуры? Маловероятно, но… Рядовой потребитель ничего не поймет и примет характерную сетку на экране за помехи местного ретранслятора. А вот если ему вздумается показать аппарат телемастеру — лишняя деталь может озадачить любого.

В случае удачи эстафету у Майстера принимали головорезы «фирмы» Османа. Требовалось лишь дать шифрованное сообщение по факсу фиктивной пловдивской фирме «Арена» такого содержания: «Контракт состоялся, ждем инвестиций».

В этой трудновыполнимой акции не просматривалось особой заботы о сохранении технического секрета «гномов», все равно рано или поздно их скопируют российские электронщики. Интерес был чисто финансовый. Главарь русско-турецкой мафии Осман просто жаждал обыскать грабителей ценного груза. На этой недопоставке, пусть и застрахованной, он терял несколько миллионов долларов.

А в московском торговом доме «Сталкер» о «гномах» знал лишь один человек — Васильчиков, за которым стоял целый подпольный синдикат по производству взрывных устройств. Эта «фирма» выкинула немалую сумму в виде половинной предоплаты, «гномы» ей нужны были позарез: от отечественных они отличались малым весом и повышенной надежностью.

Подпольный синдикат по изготовлению взрывных устройств работал на армейской и самодельной технике. Глубоко законспирированная и разветвленная банда носителей смерти обслуживала горячие точки СНГ, не гнушалась заказами мелких террористических групп внутри России. Структура синдиката была устроена так, что разгром одного филиала, скажем в Туле, не влиял на целостность оставшихся других. Вовсю шла вербовка новых специалистов из числа безработных и малооплачиваемых оружейников. Взрывчатки хватало в избытке, она шла непосредственно с заводов и армейских складов.

Прокол с «гномами» был губителен для синдиката еще с одной стороны. Это был пробный шар, такой канал открывал новые возможности в будущем, когда потребуется заниматься ядерными делами. А это время надвигалось, пресса уже захлебывалась от скандалов, связанных с утечкой плутония. Ну и, конечно, наркотики…

С момента исчезновения фуры служба контрразведки синдиката искала следы, зацепки. Сообщение болгарских газет подтолкнуло к новым усиленным розыскам.

Это же известие подняло на ноги еще одну, совершенно самостоятельную, группу банальных грабителей машин на автодороге Брест — Минск — Москва. Совершенно случайно она «положила глаз» на фуру Добромира Рачева, не догадываясь ни о каких «гномах». Пасла ее от самой границы, действовала примитивно и нагло, наняв убийцу по кличке Марафон. Но этот Марафон, похоже, перехитрил всех, исчезнув вместе с фурой.

А вот капитан милиции Шелегеда из Московского областного УВД приступал к расследованию преступления почти с чистого листа, имея на руках лишь труп да листок декларации. Удалось узнать фамилию водителя, страну, откуда он выехал, дату выезда, время проезда таможен, характер груза. Это была шарповская техника с испанского конвейера, причем многое из того, чего еще не знал в широком масштабе российский рынок, — скажем, цветной подвижной дисплей, позволяющий наблюдать снимаемую картинку из любого положения. Были очень дорогие экземпляры — по 1300 долларов, получившие приз «Золотая награда Эдисона». Груз оценивался в баснословную сумму.

Шелегеда пока ограничился сложнейшими по своему исполнению запросами. Первый: кто из фирмачей Москвы начиная с декабря — время убийства водителя — скупал и покупал партии аудио- и видеотехники.

Как же, открывай рот шире — так тебе и выложат информацию о товаре, да еще левом. Второй запрос по линии ГАИ: сколько и у кого зарегистрировано машин-фур марки «Мерседес». А как узнать ту единственную? Скорее всего, она или разобрана, уничтожена, или преспокойно наматывает километры где-нибудь в Чечне или Прибалтике. Как туда дотянуться?

Дачник

С середины апреля потянулись первые дачники. Их в округе немного — на каждую старую деревню по две-три семьи. Но и это как-то разнообразило довольно скучную жизнь селян. Дачники первыми вскапывали землю под картофель. Обычно последним днем посадки картофеля считалось 9 мая. Дядя Вася Солидол, однако, в этот день усиленно отмечал День Победы, а потом пошли дожди, и только тринадцатого он взялся за посадку. Ему помогал постоялец с Закарпатья — мужчина в годах, степенный. Напросился на месяц-другой, заплатил хорошие деньги, сказал, что собирается перебираться в Россию и вот думает присмотреть хорошую деревню. Говорил с акцентом, хорошо разбирался в технике, но, по понятиям Васи, ни бельмеса не понимал в политике. Приятный, вежливый. Пусть живет.

С помощью болгарского посольства Богумил Рачев вышел на следователя Шелегеду. Тот как раз принял к производству дело об убийстве водителя. Он был поражен странным решением болгарина пожить возле места, где нашли сына. Сразу проникся к нему невольным уважением, понимая, сколь сложно это все оформить. Напрямую спросил Богумила:

— Сами решили расследовать?

— Не знаю, но постараюсь, — уклончиво ответил тот, — просто тянет туда.

— Тогда вот вам телефон в Вязьме. Есть там майор Фидинеев, я с ним на курсах сдружился. Мировой мужик! В случае чего — к нему. А я ему позвоню.

Стоя у окна, он понаблюдал еще некоторое время за крепкой фигурой болгарина, пересекающего мокрый асфальт, покачал головой, вздохнул. Убит под Вязьмой, груз шел в Москву… А если преступление планировалось еще в Болгарии или где-нибудь в Белоруссии? И вообще, чья это прерогатива — уголовного розыска с прокуратурой или контрразведки? Одни вопросы.

Пока же Шелегеде удалось выяснить, что под конвоем фура прошла Польшу (почему Польшу?), а на таможне Бреста Добромир Рачев позвонил в торговый дом «Сталкер», и в тот же вечер поездом выехал в Брест охранник. Он прибыл вовремя, но фуры на месте не оказалось. Белорусские таможни, а также посты ГАИ прохождение грузового «Мерседеса» не зафиксировали. Допрос охранника ничего не дал.

Иностранец в Вязьме

Борис Борисыч — так назвался Богумил — взялся отремонтировать Васе Солидолу старую швейную машинку и теперь целыми днями сидел, изучая внутренние органы механизма.

— Это «Зингер». Вечный двигатель, — говорил он, снимая очки. — А у меня, Васил, не выходит из головы случай, о котором ты рассказал…

— Сам, мил-человек, все думаю. Майор мне аккурат поручил дознаться, всем учинить допрос, с этим… как его… пристрастием. Да только народец несознательный — регочут, мол, давай «корочки».

— Какие «корочки»?

— Да ксиву, удостоверение. Ничего, я поеду в Вязьму, так ему и скажу: давай, командование, мандат.

— Неужели никто выстрела не слышал? — опять принялся за свое Богумил. — Ночь. Зима. Тихо. Машина тяжелая, разбудит всю деревню…

— Мало ли сколько их тут проезжает… Может, его, беднягу, на легковушке привезли, а машину оставили на трассе. — Вася Солидол влил в себя стопку «первейшего», покосился на печку, где дремала бабка, перешел на шепот: — Грех на мне, Борисыч. Взял я что-то. Сначала потерял, потом, когда снег стаял, нашел на кочке. Исползал все поле. Щас покажу, так и быть…

Дядя Вася Солидол полез за икону, достал что-то в тряпочке, развернул. Богумил вцепился взглядом в вещицу, осторожно взял ее и сжал в кулаке.

— Георгана… Брелок на память Добромиру, — пробормотал он по-болгарски.

— Что-что-что? — зачастил обеспокоенно Вася. — Какой Георгий? Богумил разжал пальцы, улыбнулся хозяину дома:

— Это брелок на счастье. Для ключей зажигания. А здесь профиль Георганы… Есть такая женщина…

— Богиня, вроде Венеры?

— Да, богиня… Налей-ка еще. За удачу! Продай мне брелок, Васил.

— Ишь, какой шустрый! Тут серебро — раз, память — два, вещь непродажная — три, — отрезал довольный собой Вася Солидол.

— Зачем ты утаил от следствия? Плохо, очень плохо, — укоризненно покачал головой Богумил. — А вдруг здесь вся разгадка?

— Сам мучаюсь, Борисыч. Не хотел утаивать, да так вышло.

— Сейчас же отдай, — предложил Богумил. — Скажи, нашел только. Хочешь, вместе поедем? Или я свезу в Вязьму, мне все равно в сберкассу надо. Решай.

— Некрасиво получилось, очень некрасиво. Не, самому совестно ехать. Поезжай ты и расскажи майору, как дело было. Может, простит.

С утра пораньше Богумил отправился в путь, намереваясь выйти к трассе к семи: именно в это время проходит рабочий автобус дорожно-ремонтной службы. В который раз оглядел окрестности. Лесной мир встречал лето, у обочины уже вовсю пробивалась щетинка изумрудной травки, но общую картину пока оживляли лишь вечнозеленые купы елей и редкой сосны.

Воображение рисовало всегда одно и то же… Вот дорога, которая идет до дальней деревни Ямнинской, далее — тупик. А здесь, где стоял Богумил, находится первое ответвление до деревни, где он поселился. Далее — опять тупик. Казалось, не было никакого смысла убийцам сворачивать в этот тупик, стоило еще проехать по прямой километра два, где нет ни одной души.

Что же заставило убийц вдруг резко свернуть вправо, проехать крошечную деревеньку и сразу остановиться, чтобы увести (унести) еще живого (?) Добромира в ближний лесок?

Только одно — впереди стояли машины, вот здесь, где, по рассказам жителей, обычно останавливаются на ночь шоферы, опасаясь рэкета на трассе. Убийцам пришлось выбрать не самый лучший вариант, прекрасно сознавая: весной труп будет обязательно обнаружен.

С этими мыслями он приехал в Вязьму, сошел на перекрестке у Андрейкова, сел на автобус и вышел на площади Советской. Вверх по улице шел не спеша, заглядывая в каждый магазин: сначала в книжный (купил буклет о Вязьме), затем в «Эдельвейс» (для Васила взял бутылку водки), в продовольственный… Набор в коммерческих лавках был беднее болгарского: там рынок оккупировали Греция, Турция, Румыния, хотя хватало товару со всего света.

Фидинеев, как обычно, был занят по горло, но, узнав, кто этот человек, сразу отключил телефон — что делал в очень редких случаях. Порасспросил о жизни дачников, умолк, не зная, что сказать.

— Шелегеда мне звонил, — наконец сказал он. — Пока ни одной зацепки, страна огромная. Будем надеяться…

— Я понимаю… Н-да, вот вам еще вещица, принадлежавшая моему сыну, — он все рассказал о брелоке и Васе Солидоле.

Разглядывая брелок, Фидинеев покачал головой:

— Мне сразу в нем что-то не понравилось, суета какая-то. А брелок может кое-что рассказать, например, о борьбе в кабине. Ваш сын, очевидно, ухватился за ключи зажигания и оборвал цепочку колечка, на котором были ключи. Оставьте пока у меня.

На прощание Фидинеев вдруг сказал:

— Если там постоянный отстой машин, значит, должны крутиться пацаны, летом их наезжает немало, а есть ли зимой — не знаю. Клянчат всякие баночки, иной раз могут что-то стянуть или отвинтить. Поинтересуйтесь.

Собиратели баночек

На улицах Вязьмы всюду весело поблескивали весенние лужицы, дробя солнце на мириады ослепительных осколков. Люди, надев после зимы легкие одежды, зябко поеживались, но на лицах так и читалось: слава Богу, тепло, скоро лето…

Богумил постоял возле старой пятиглавой церковки с сохранившимися чугунными решетками. Сбоку из ворот выкатилась пожарная машина — точно такие, сработанные в СССР, до сих пор есть и в его Пловдиве. Богумил любил рассматривать архитектуру храмов, понимал в этом и сразу безошибочно определил век. У него на родине, стране туризма, такие памятники давно отреставрированы, освобождены от ненужных соседних построек — вокруг размещены многочисленные летние кафе, магазинчики, скверы.

Он не спеша пошел в сторону автостанции, заглядывая во все магазины. Когда-то туристы из Советского Союза везли в Болгарию вот эти самые утюги, электрозажигалки для газовых плит, кипятильники и, конечно же, обязательные две бутылки водки. Теперь такая нужда отпала, меняй рубли на левы, сколько хочешь, а еще лучше — на доллары.

Привокзальная площадь встретила Рачева «развалом» стихийного белорусского рынка. Чего тут только не было! Он задержался у пирамиды баночек с пивом и безалкогольными напитками. Сразу вспомнилось замечание майора Фидинеева о мальчишках, собирающих пустые баночки. Выбрал пять самых ярких, купил.

Прежде чем сесть на смоленский автобус, вынул из кармана заграничный паспорт, пачечку долларов и сунул в тайник сумки, устроенный им еще дома в двойном дне. На всякий случай: никто не должен знать, кто он и зачем здесь.

Рачев, конечно же, перезнакомился со всеми ребятами, проживающими в соседней деревне. Расспрашивал их о машинах, заезжавших зимой, но ничего конкретного не узнал. Теперь он решил зайти с другого конца…

Лишь три подростка, учащиеся Андрейковской школы-интерната, наезжали в деревню зимой на каникулы, изредка по пятницам и субботам.

С одним их них, Славкой, Богумил разговорился возле вагончика-магазина. Начал с излюбленной мальчишеской темы — оружия, затаившегося в окрестных землях с времен последней войны.

— Его тут навалом, надо только места знать, — сказал равнодушно Славка, парень лет четырнадцати. — Плугом часто выпахивают, да только все забирает себе агроном, у него оружия уже полный чердак. Если вам надо, сходите, за пару бутылок подберет приличную винтовку.

— Лучше и безопаснее собирать баночки, — сказал Рачев и вынул из сумки одну, под цвет апельсинового сока.

Славка оценивающе оглядел баночку, улыбнулся:

— Мы все тут на трассе «банкуем», потом вымениваем или продаем другим пацанам. У Сереги полсарая этих банок.

— Пойдем к нему, — предложил Богумил.

— Не, идите один, мы сейчас с ним того… Да вон он.

Сережка, вечно шмыгающий простуженным носом подросток с плутовски бегающими глазами, сразу загорелся, увидав в руках Рачева новую баночку.

— Такой у меня нету. Махнем? Я вам дам пять из-под баварского пива.

— Идет. Пошли смотреть твое баночное хозяйство.

Они прошли двор небольшого домика. Вышла мать, заинтересованная появлением постояльца дяди Васи Солидола.

— Мы баночки смотреть, — крикнул Сережка, — меняться пришел.

«Вот дурни-то, — подумала про себя женщина, — что стар, что млад. Совсем свихнулись на этих баночках».

Пока Рачев перебирал завалы банок в Сережкином сарае, удалось кое-что выведать. Да, Сергей в прошлую зиму приезжал в декабре, выклянчил несколько баночек у заезжих шоферов-иностранцев. Рачев попросил вспомнить о каждом случае отдельно. Паренек насторожился, ушел в себя.

Газовый баллончик

— Вспомни, Сережа, все случаи, когда тебе давали баночки, — снова попросил Рачев паренька.

— Ничего такого, — шмыгнул носом Сережа. — Если есть — из кабины выкинут. Гонять стали…

— Почему? Что тут такого?

— Ай, все из-за Кости. Раз он задний подфарник отвинтил, потом брезент разрезал — коробку с мылом свистнул, еще раз в кабину залез, ключи стянул. Шоферы иногда собираются в одну кабину поесть, вот он и…

— А где этот Костя? Не бойся, я не из милиции. Хочешь, все баночки отдам за так — полные!

— Полные?! — глаза паренька расширились. — Не врете? Костя с матерью уехал совсем. Вон тот дом продали. На Украину подались, к бабке, говорят. Перед отъездом все мне отдал — баночки, подфарники, канистрочку…

— Ладно, Сережа, ты сам вспомни: от нашей деревни в ту зиму кто-нибудь выезжал на основную дорогу?

— Зачем вам это? — опять насторожился Сережка. — Ищете кого-то?

— Ищу, — признался неожиданно Рачев, — ищу убийцу того болгарина, которого нашел дядя Вася Солидол.

— Вы из милиции? Так бы и сказали.

— Не из милиции, частный я сыщик, понял? Тебе ничего плохого не будет. Вот моя рука.

Польщенный Сережка осторожно пожал протянутую руку:

— В вашу деревню машины не заходят, там плохой разворот — прямо по полю, а здесь, сбоку от бывшего химсклада, осталась асфальтовая площадка. Поляки про нее знают, больше никто. А в тот день мы с Костей потемну, как обычно, вышли на добычу. Стояло три фуры. Две — на площадке, а третья, последняя, съехала в кювет и забуксовала, перекрыв дорогу. Ее можно было вытолкнуть только сзади, а никак не объехать — с этой стороны тоже канава. Один поляк приходил в деревню трактор искать, сказали — утром вытащим. Мы подошли к застрявшей фуре, все трое шоферов что-то под передние колеса пихали. И вот со стороны вашей деревни сверкнул свет фар. Поляки бегом кинулись к повороту, замахали руками. На дорогу выползла огромная белая фура, остановилась. Через некоторое время спрыгнул шофер, пошел с поляками к застрявшей машине. А мы с Костей зашли с тыла, фура оказалась цельнометаллической. Костя с ходу принялся откручивать задний подфарник, а я с правой стороны открыл-кабину и сразу увидел на полу баночку. Схватил и услыхал от Кости: «Атас! Идет!» Короче, белая фура вытащила машину поляков, потом задом снова подалась до поворота, развернулась и уехала. Мы — домой. Баночка оказалась газовым баллончиком, мы похожие видели в Вязьме, в «комках». На следующий день Костя проверил баллончик на кошке: пшикнул — и та сразу лапами кверху. Так и не отошла. Хотели еще спробовать на крысиной норе, да весь газ вышел.

— Есть этот баллончик? — почти вскричал Богумил Рачев.

— Есть, я берегу его для обмена, — Сережка полез сдвигать банки на полках, вытащил узенький баллончик ядовито-желтого цвета.

Рачев осторожно взял баллончик, рассмотрел со всех сторон, даже понюхал отверстие. Крупно выделялась цифра «1» с бесконечными нулями.

— Миллиард! — вслух пробормотал Рачев. — Такова концентрация этого нервно-паралитического газа. Человек выходит из строя часа на два, возможен смертельный исход. У нас такие продают тайно…

— Где у вас?

— Там, далеко, — отмахнулся Рачев. — Я у тебя его забираю. Теперь вспомни, как выглядел шофер белой фуры.

— Высокий, тощий. Без шапки. В куртке с молниями, как у летчиков, воротник меховой. Лица мы не видели, темно было.

— А голос, голос слышали?

— Вроде он крикнул: «Спешу, мужики». По-русски. А поляки ему загородили дорогу…

— Какого числа это было? Вспомни, дорогой!

Сережка наморщил лоб:

— Так, погодите. Пятнадцатого, значит, к деду пришел Вася Солидол — мой день рождения справляли, мать пельмени лепила. На следующий день я ремонтировал тележку, возил из колодца воду скотине, вечером телек смотрел, никаких машин не было. На другой день мы махались с Костей банками, он мне еще старые электронные часы дал. Точно, а вечером мы пошли на добычу.

— Значит, это было семнадцатого декабря, — сказал Богумил и снял шапку.

Незнакомец с пистолетом

Утром следующего дня Рачев снова голосовал на трассе, вызвав немалое удивление у Васи Солидола. Он, кажется, что-то заподозрил. А днем, узнав от матери Сережки про баночки, крепко задумался. Странный, странный этот Борис Борисыч. Надо бы документик глянуть, все что-то вынюхивает, бродит днями в лесочке, где нашли труп, деньгами сорит, а домами совсем не интересуется. Коли решил подобрать для житья деревню, так и надо ездить по округе — что время терять? Вчера сказал, что хочет проехаться по трассе, заглянуть в деревни, а сам даже резиновые сапоги не надел — кругом сейчас грязюка…

Так размышлял Вася Солидол, разглядывая починенную Борис Борисычем швейную машинку. «А башка у него по технической части варит, ничего не скажешь, не грех от такой свой «чердак» мозгами поднабить», — подумал он.

Внимание дяди Васи отвлек лай собаки и мелькнувший силуэт за окном. Кого это еще несет? Он вышел на крыльцо и чуть нос к носу не столкнулся с парнем в кожаной куртке. Вдали на повороте заметил красную легковушку.

— Дед, попить дай, — требовательно попросил незнакомец, уставившись тяжелым взглядом на хозяина дома.

— Не лень было сюда топать? Вон у дороги изба, там свой колодец…

— Да мне бы бутылочку самогончика. Сказали, ты балуешься. Сам понимаешь, «колосники» со вчерашнего дня горят.

— Ничего у меня нету! — вдруг разозлился Вася Солидол, а про себя подумал: «Я этой стерве Матвеевне язык-то подрежу. Самогонщика нашла… «Колосники» горят… Кому лапшу вешать? С трассы едут, а там в каждой деревне по коммерческому ларьку — хоть залейся! Не те времена».

— Ну попить дай! — напирал парень в кожанке. — Чего это ты волком смотришь?

— Пить дам. Погоди…

Парень нахально вошел вслед, огляделся:

— Один?

— Придут сейчас. За хлебом пошли, — ответил туманно во множественном числе Вася Солидол.

— Говорят ты труп нашел?

— Нашел, сейчас по Рассее таких трупов…

— У нас дружок где-то тут пропал без вести, — сказал «кожан», — может, наш. Что нашли при нем?

— Ничего не нашли, — отрезал Вася Солидол, предчувствуя что-то неладное. — Приехала милиция и увезла, в морг. Ограбление, оно и есть ограбление — карманы пусты.

«Кожан» порылся за пазухой, вытащил пятидесятитысячную:

— Купи пузырь себе. И давай рассказывай: что нашли, как был убит — пулей, ножом?

— Не знаю. Подняли и — в машину.

На лице незнакомца обозначились желваки, лицо враз посерело, он вдруг схватил мужика за горло, притянул к себе:

— А врать ты, дед, горазд. Нам старуха и про пулю рассказала, и про бумажку из кармана. Сам и разболтал по всей деревне. Говори, старая рухлядь, а то придушу — не пикнешь!

Вася Солидол, словно курица, закатил глаза, обмяк.

— Ну! Какая бумажка?

— По-ихнему написано, — выдавил он из себя, — отпусти, задушишь.

— Что прочитал на бумажке мент?

— Н-ничего, размыто все, экспертиза…

«Кожан» толкнул его на стул, вытащил пистолет, приставил ко лбу обомлевшего старика:

— Заруби на носу, дед. У нас в ментовке свои люди, только пикнешь кому — спалю хату с тобой и бабкой. Понял?

Минут пять Вася Солидол сидел, тупо уставившись на дверь, за которой скрылся незнакомец с пистолетом. Перевел взгляд на пятидесятитысячную, недопитый ковш. «Ковш надо сохранить, — подумал он, — теперь-то я не промахнусь. На нем могут быть отпечатки пальцев».

Под колпаком контрразведки Болгарии

Сделку с испанскими поставщиками аудиовидеотехники на Пловдивской международной торговой ярмарке заключала небольшая подставная фирма «Арена», только недавно получившая государственную лицензию. Налоговая полиция была удивлена столь крупной закупкой, ибо уставный капитал «Арены» не позволял ей приобрести и четвертой части дорогостоящего товара. Но по бумагам все было гладко: немалый банковский кредит, свалившийся вдруг на «Арену», говорил о каких-то больших связях в Софии.

На всякий случай налоговая служба поделилась информацией с экономическим отделом полиции, те — с контрразведкой. А здесь без труда выяснили, что за «Ареной» маячит небезызвестная фигура Османа. Была установлена за ним слежка — в который уже раз! — но она ничего не дала. «Арена» на законных основаниях арендовала прилегающий к Пловдивскому заводу линейных и оптических датчиков склад-ангар, куда и поступила из Испании закупленная партия аудиовидеотехники. Осман отправился в Турцию, но и там наружное наблюдение агентов болгарской внешней разведки ничего не дало: банки, отели, рестораны, кутежи на загородных виллах, снова отели…

Мелкий конторский чиновник с Пловдивского завода датчиков, работающий на контрразведку, время от времени сообщал: товар на складе, под охраной, днем бывает много людей — видимо, потенциальные покупатели. Не мог он знать, что на ночь в закрытом складе оставался некий Майстер, классный специалист по электронике, бывший гражданин СССР. Это он в ночной тиши начинял телевизоры «гномами», восстанавливал заводские пломбы, заново упаковывал.

Сами «гномы» разрабатывались, совершенствовались и собирались в экспериментальной лаборатории завода, в чем, естественно, совершенно не разбирался мелкий конторский служащий-агент, хотя нос сюда совал под разными предлогами почти через день. «Гномами» занималась небольшая группа специалистов, купленная Османом. В связи со свертыванием основного производства лаборатория уже давно выживала за счет заказов со стороны. Начальник лаборатории всячески поддерживал эту практику, не особо вдаваясь в суть заказов — лишь бы платили. «Гномы» проходили под видом каких-то новых датчиков для вязального оборудования. Другая группа собирала оптические приборы для секретных служб Болгарии. На ночь все опечатывалось, выставлялась охрана, так что посторонний глаз — даже самого начальника лаборатории — совершенно исключался.

«Арена» через заводских ребят подыскала в трансагентстве водителя, им оказался Добромир Рачев, которого знал и любил весь коллектив. С ним пожелал встретиться вернувшийся из Турции Осман.

Встреча состоялась за кофейным столиком прямо на тротуаре оживленной улицы — как бы случайно: шли и присели выпить по чашечке кофе. С Османом был лысый мужчина средних лет, в очках. Добромиру в «Арене» сказали, что за неимением приличного офиса с ним желает увидеться в летнем кафе человек, занимающийся частными грузовыми перевозками в странах Ближнего Востока, жди за таким-то столиком. Осман с лысым очкариком пробыл за столиком ровно две минуты, он только успел сказать Добромиру: «После России заключу с тобой очень выгодный контракт. Желаю удачи в заснеженной России. Увидимся.»

Всех троих успела сфотографировать «наружка» контрразведки.

А утром следующего дня мелкий конторский служащий через своего человека, заводского вахтера, получил странную информацию: к складу подъехали в «Пежо» двое, он разглядел это с третьего этажа, убивая скуку созерцанием заводского пейзажа. Они открыли дверь в воротах, вошли, побыли на складе недолго и вышли с третьим спутником — лысым мужчиной, в очках, в куртке цвета ржавчины.

Лишь к обеду мелкий конторский служащий дозвонился до полковника… И именно к этому времени закончилась укладка коробок в грузовой «Мерседес» Добромира Рачева. Эти факты привели полковника к глубоким раздумьям, и он принял рискованное, но единственно правильное решение в данной ситуации: задержать фуру на софийской таможне и произвести тщательный досмотр.

Скандал на софийской таможне

Задержание на таможне взволновало Рачева и представителя «Арены», выделенного для сопровождения груза до границы с Украиной. «Мерседес», что называется, вывернули наизнанку, обнюхали собаки, прощупали приборами на радиоактивность. Срочно вызвали президента «Арены», сняли с фургона пломбы, выгрузили коробки с аппаратурой, простукали пол, стены — ничего!

Почти в шоковом состоянии начальник таможни связался со своим руководством в Софии, те через центральный аппарат контрразведки позвонили полковнику в Пловдив. Состоялся нелицеприятный разговор, и все же полковник настоял:

— Надо искать. Выставьте на ночь усиленную охрану, а утром займемся колесами и самой аппаратурой.

Добромир Рачев сам снимал резину, проклиная все на свете. Пусто! Из софийской контрразведки прибыл электронщик, проверил заводские пломбы. Президент «Арены» тоже не сидел сложа руки: он вызвал из города арбитра и адвоката, а начальнику таможни в присутствии полковника объявил:

— Включаем счетчик компенсации за причиненный моральный ущерб фирме, не говоря уже о материальном, — потом что-то о графиках поставки, аренде машины, напоследок добавил: — Ваша таможня понесет значительный убыток, а кое с кого снимут звездочки…

Положение оказалось аховым. Электронщик не рискнул трогатьпломбы на аппаратах — это грозило миллионным штрафом, — только попросил проверить в работе любой попавшийся на глаза телевизор.

— Модель шикарная, — заявил электронщик, — вот только слегка реагирует на соседнюю радиолокационную станцию, видите сеточку? Этим грешат телевизоры из Сингапура.

Полковник с мрачным видом сел в свою «Ауди-80», пробормотав: «Это — скандал! Пора, кажется, уходить на пенсию».

Президент фирмы «Арена», наделенный Османом чрезвычайными полномочиями и необходимыми документами, вручил Рачеву визовые и прочие бумаги на проезд транзитом в Польшу, а оттуда — в Брест.

— Чем это все вызвано? Зачем такой круг? — недоумевал встревоженный Рачев.

— Все о'кей! Они прокололись, и теперь не оставят тебя в покое, на румынско-украинской границе или еще где-нибудь поближе устроят провокацию. Мы оплатили конвой до самого Бреста. Короче, ты въедешь в Россию совсем с другой стороны и через другое государство. Вот, получи дополнительную валюту.

Спустя пять дней возле своего дома выстрелом в затылок был убит неизвестными лицами мелкий конторский служащий с Пловдивского завода линейных и оптических датчиков, он же — секретный агент местной контрразведки.

Его вычислила собственная служба безопасности Османа. Обыск на таможне — а это был самый настоящий обыск под видом досмотра — заставил главаря банды Османа задействовать все свои рычаги во властных структурах Пловдива. Удалось выяснить главное: контрразведка ничего конкретного не знает, действует в профилактических целях на основе каких-то предположительных донесений рядового стукача с завода датчиков. Свои люди в экспериментальной лаборатории сразу выдали агента, еще и добавили: «Да это ежу понятно — кто; все он тут что-то вынюхивал, набивался в друзья».

Сначала Осман решил выкрасть стукача, попытаться его перекупить или выведать секреты под пытками. Но решил не рисковать — исчезновение всполошит шефа разведки, а тут — банальное бандитское нападение в день зарплаты.

Тем временем полковник связался с румынскими коллегами и получил ошеломляющий ответ: Рачев границу не пересекал. Опять запросы… Наконец, кончик ниточки высунулся у пограничного поста с Беларусью: да, здесь «Мерседес» с аудио- и видеотехникой пересек границу пятнадцатого декабря.

«Уплыла рыбка!» — в сердцах стукнул полковник по столу и закрыл папку.

А еще через некоторое время он узнал об исчезновении Рачева с машиной.

«Я был прав, — писал полковник в рапорте, — только не сумел довести дело до конца… Следует объединить усилия спецслужб государств по розыску болгарского гражданина Добромира Рачева».

Вася Солидол вооружается

А к вечеру вернулся постоялец.

Дядя Вася Солидол аккурат правил на тисках дуло своей «ижевки» 32-го калибра выпуска 1924 года. Досталась она ему от отца, верно служила все годы и умолкла лишь в семьдесят восьмом, когда на охоте попала под гусеницу трактора. Ствол напоминал нечто вроде восклицательного знака, но нигде не дал ни трещинки. Оставалось стянуть цевье сталистой проволокой да вбить пару гвоздей…

Постукивая молотком по изгибам дула, Вася Солидол сосредоточенно думал о недавнем разбойном нападении вооруженной банды — так он окрестил появление незнакомца с пистолетом. «Вот, значит, как? — бормотал он в усы. — Пистолетом в лоб? А мы в ответ шквальным дробовым огнем. Надо только брать с полметра правее цели».

Он приложил приклад к щеке, нацелился в окно — и сразу над медной мушкой мелькнула голова постояльца. Пока Борис Борисыч обтоптывал ботинки в сенях, Вася Солидол вогнал в магазин латунную гильзу с зарядом дроби «двадцатки» и сунул под кровать. Его подозрительность распространилась и на Бориса Борисыча. «Все они крутятся вокруг трупа. Одна шайка», — решил Вася Солидол, однако гостя встретил подчеркнуто внимательно.

— A-а, вернулись? Вижу по лицу — нашли деревеньку. Позвольте узнать, в каком таком местонахождении? И ботиночки вон не загрязнили…

Богумил Рачев подмигнул хозяину, щелкнул себя по горлу — мол, принял уже?

— Нельзя! — серьезно отрезал Вася Солидол. — Участковый приходил. — Он пожевал губами и зачем-то добавил: — С пистолетом приходил. Н-да, паспортами интересовался. А вы мне не изволили даже показать. Непорядок! Выговор схлопотал… Так что, извиняйте: или паспорт, или… кхе-кхе…

— Понял, Васил, понял. Завтра я уезжаю совсем, а паспорт в милиции — я же из другой республики.

Это еще больше испугало Васю Солидола, он тут же связал эти два факта — приезд бандюги с красной рожей и отъезд постояльца. А если и он вооружен? Мелькнула мысль: напоить до упора и связать вожжами.

— Вы это… Борис Борисыч, отдохните чуток, а я сгоняю к Матвеевне за «перваком». Примем на «ниточку» за отъезд, по-людски, а? Бабка, грибочков по такому случаю…

— Не уродились еще грибы, — раздалось из-за печки скрипуче, — капустой обойдетесь, а сало — сам знаешь где… Скрутило что-то меня.

Вася Солидол, мысленно перекрестившись, выбежал из избы. Матвеевна открыла не сразу, долго гремела засовом, чертыхалась.

— Какого лешего язык распустила? — накинулся с ходу Вася Солидол. — Зачем про труп ляпнула, да еще меня втянула? Шайка это. Тот, мордатый, хотел сначала меня придушить — вот так! А уж потом пристрелить — вот так! — Он ткнул пальцем в лоб Матвеевне. — А уж после сжечь всю деревню.

— Господи! Чего ты к ночи мелешь? — зашаталась от страха бабка. — У меня же сердце…

— Ладно, разбираться сейчас буду. Давай бутылку!

— Так бы и сказал, — враз успокоилась Матвеевна. — Вечно причину выдумываешь: то у тебя дыхание перехватывает, то бабке своей ревматизьму растереть, теперь выдумал банду… Зашел человек попить, слово за слово, а чего ж про труп не сказать, секрет, что ли, какой?

— Тьфу, дура старая! Завтра увидишь, сколько милиции понаедет. Я звонить бегу.

— С бутылкой?

— Бутылка для дела, — перешел на шепот Вася Солидол. — Постоялец мой замешан. Надо его вырубить до утра…

— Ах! Ах! — заахала Матвеевна и прикрыла рот рукой. — А не врешь? Твой постоялец — тип подозрительный, я давно заметила. Погодь, достану одну «смертельную», на дусте и табачном листе — коня свалит. У меня еще с тех пор, когда жив мой-то был, этой отравой его утихомиривала от дебошей. Только сам не пей…

— Тогда давай вторую, нормальную, — потребовал Вася Солидол.

— Дам, дам… Царица Мать Небесная, я же глаз не сомкну…

Вася Солидол, отоварившись, вышел на улицу и услышал за собой грохот, подумал: «Видать, бочкой с капустой решила припереть дверь. Откуда и силища взялась, а все ноет про общую немощь и скудоножие»…

Майор нервничает

Телефонный звонок застал Фидинеева дома за несвойственным для него занятием — исследованием школьных тетрадей сына-пятиклассника на предмет выявления возможных и неизбежных двоек.

Жена ходила на цыпочках, подчеркивая великую значимость текущего момента: наконец-то отец впервые за весь учебный год взялся за сына. Сам сын сидел напротив, гадая, какая последует кара, когда многое обнаружится.

Но дело не дошло даже до степени воспитательного монолога, потому что раздался звонок.

— Как быть? — бубнил в трубку дежурный по райотделу. — Это по поводу трупа болгарина… Требует именно вас. Срочно!

…Спустя некоторое время майор услышал далекий неясный крик, потер лоб, закурил сигарету «Ява», заметив боковым зрением, как жена смела тетрадки со стола и подчеркнуто громко хлопнула дверью.

Пока он ничего толком не мог понять, но вдруг почувствовал всей кожей — началось!

А в трубке с хрипом и кашлем раздавалось:

— Этот… с пистолетом… заодно, видать, с постояльцем. Может, его вырубить? Я от Укусникова, пенсионера-фронтовика… У него с войны еще граната… Тьфу, гранаты нет, но ежели чего…

— Говоришь, с гранатой приходил? И пистолетом? А уксус зачем? И что ты рубить собрался? Давай, дядя Вася, все с самого начала, спокойно, не нервничая.

— О, Господи! Не рубить, а вырубить, ну, по-вашему, замочить… В смысле отключения через алкоголизьму до исключительного вырубона. Погодь, тут Укусников трубку рвет…

Наконец с помощью пенсионера-фронтовика Фидинеев разобрался в ситуации, приказал постояльца не трогать, а следы протекторов машины сохранить до утра.

Тем временем там, в деревне, Укусников, положив трубку, чуть не двинул по физиономии Васе Солидолу:

— Чего ты, стервец, про гранату выдумал? Статья же…

— Звиняй, сорвалось… Ты же прошлым летом рыбу глушил гранатой…

— Пень ты чумелый. Еще и про это вспомни… Иди и умолкни до утра, следы карауль, чтоб дождем не размыло. Постояльца «мочить» не надо, но на всякий случай успокой самогонкой — все польза будет, да и сам меньше надерешься…

Вася Солидол благополучно добрался до своего поворота, обошел следы машины, тихо проник во двор Матвеевны. Там содрал с теплицы несколько лоскутков пленки, укрыл следы — они хорошо сохранились на съезде с основной дороги.

…А ранним утром, пока криминалист изучал следы протекторов, майор застал в избе такую картину: на кухне, опутанный вожжами, спал Богумил Рачев; на лежанке в обнимку с искривленной одностволкой храпел сам Вася Солидол. Бабка выглянула из-за печи и снова скрылась. В воздухе нестерпимо воняло сивухой и еще чем-то, отдаленно напоминающим полузабытый и родной запах клопиной отравы.

Первым делом майор освободил болгарского гостя — тот кулем свалился на пол. Вася Солидол очнулся, попытался отдать честь, а после кружки капустного рассола враз отрезвел, правда, все еще не выпускал дробовика.

Постепенно вырисовывалась картина в мельчайших подробностях. Труднее всего оказалось с приметами незнакомца.

— Рожа — во, — твердил Вася Солидол. — Будто скотинной крови опился. Сам со шкаф, а на клешнях наколки в виде перстней…

Фидинеев тоскливо посмотрел в окно, потер лоб:

— Давай по порядку… Глаза, лоб, уши, шрамы… Так, теперь с ростом определимся.

— А что будем делать с сообщником? — кивнул на лежащее тело Вася Солидол.

— Уложи по-человечески, немного поправь… Это наш человек. Он действительно не сегодня-завтра уедет. Проводи как положено. Главное, не бойся никого. Но будь начеку! А вот за ковшик спасибо, мы проверим на нем пальчики в лаборатории. Самопал свой береги, он пригодится еще вместо кочерги. Бывай! А разговор у нас еще будет…

Федеральная служба контрразведки выходит на Майстера

Специалист по телеаппаратуре Майстер, начинивший шарповские телевизоры «гномами», прибыл в Москву под видом представителя болгарской фирмы «Арена», но под другим именем. В торговом доме «Сталкер» он встретился со своим коллегой Васильчиковым — человеком, который знал о «гномах» и который обязан был выбрать их из телевизоров, затем передать подпольному синдикату по изготовлению взрывных устройств.

Васильчиков связался с контрразведкой синдиката — те установили тщательное наблюдение за прибывшим электронщиком из Болгарии, однако никакого «хвоста» не обнаружили. А он тем временем уныло прочесывал все комиссионные магазины Москвы, приценивался к шарповским телевизорам, внимательно осматривал их задние стенки. Впрочем, ему было достаточно мельком взглянуть на нижнюю планку, чтобы сказать: есть в аппарате «гном» или нет.

Наконец контрразведка подпольного синдиката в лице двух накачанных парней решила встретиться с Майстером и Васильчиковым, а заодно и покутить в полутемном круглом зале загородного ресторана «Иверия».

Под шашлык, коньяк «Наполеон» и акробатические номера полуголых девиц четверка распределила обязанности: Майстер продолжит прочесывать все магазины и фирмы, торгующие телеаппаратурой; Васильчикову выпали телеателье — а вдруг кто сдаст забарахливший «Шарп», начиненный «гномом». Парни-качки взяли на себя роль телохранителей-пробивал, наводчиков на нужных людей.

Но читатели, конечно, догадываются, что в зале ресторана находилась и группа сотрудников Федеральной службы контрразведки. Дело в том, что она давно уже занималась розыском синдиката по производству взрывных устройств. Анализ многих терактов в России и за ее пределами наводил на мысль: взрывные устройства сработаны одной фирмой, нити тянулись в Москву. Через одного задержанного исполнителя удалось сесть на «хвост» этим двум парням из так называемой контрразведки синдиката. Уже целый месяц руководитель группы полковник Шумков пас их повсюду, шаг за шагом, ночь за ночью, прослушивал все разговоры, проверял окружение, однако ни разу эти спортивные амбалы не прокололись, не вышли на связь со своим непосредственным руководством. Было ощущение, что они живут сами по себе, веселятся, заводят новых и новых девиц, дружков.

Так на самом деле и было, если не считать, что им было поручено подыскивать кандидатуры для будущей вербовки: требовались люди-курьеры в разные точки СНГ, включая Дальний Восток и Китай…

Полковник Шумков много лет проработал во внешней разведке КГБ, на положении нелегала жил долгие годы в одной из западноевропейских стран, был профессионалом высочайшего класса. Ему ничего не стоило так обустроить наружное наблюдение, что доморощенные контрразведчики, несмотря на всю серьезность этих слов, ни разу не почувствовали за собой «хвоста».

Однако эта долгая рутинная работа начинала надоедать, да и вызывала скрытое неудовольствие генерала, начальника отдела ФСК.

И вот в поле зрения разведки попали два совершенно новых лица — лысый мужчина в очках и франтоватый пижон с модной бородкой. Интуиция нашептывала полковнику: эта встреча не рядовая, коли она происходит в «Иверии» — за этим рестораном водилась самая дурная слава, с точки зрения контрразведки. И потому полковник вызвал на всякий случай еще две машины, двух миловидных сотрудниц… Короче, подкрепление.

Тем временем вечер набирал силу. Под неописуемый рев жующей и пьющей публики очень известная своей вульгарностью полуголая каскад-певица исполнила в третий раз популярную дореволюционную песенку «Маленький, малюсенький, вот такой»… К ее ногам летели доллары, лилось шампанское. Сбивая столики, толпа неистово прыгала и скандировала: «Еще! Еще!»

«Вот так, наверное, начинался нэп», — подумал полковник Шумков и перевел взгляд под арку массивной, под старину, двери. Там уже стояли две сотрудницы в вечерних нарядах, их сопровождающие. Несмотря на такой соблазнительный «арсенал», знакомства с четверкой завести так и не удалось: никто из них ни разу не вышел из-за стола, не соблазнился на танцы и прочие искушения. Это было совершенно непохоже на парней, в других менее дорогих местах они вели себя вольно, если не сказать развязно. Это усилило подозрения полковника. Четверка изрядно выпила, глазела на сцену и почти весь вечер промолчала, если не считать самого начала вечера.

В ту же ночь удалось выяснить адреса лысого и пижона. Первый обитал в некогда заштатной гостинице на Тверской, где раньше проживали бедствующие эмигранты, подвергшиеся у себя на родине преследованиям за убеждения. «Куда же он полез? — удивился полковник. — Там же до сих пор все насквозь «просвечивается». Второй жил возле станции метро «Водный стадион», в доме, как говорили раньше, с улучшенной планировкой.

К обеду следующего дня Шумков имел на столе почти все, что можно было узнать. И сразу все встало на свои места: двое качков из подпольного синдиката дважды наведывались в торговый дом «Сталкер», уединялись с Васильчиковым… Вот где возможная тропинка прямо в логово фабрики смерти! А с этим представителем болгарской фирмы «Арена» пока хоть и было все туманно, но ведь не для молчаливого же развлечения поехал он в «Иверию» в обществе малознакомых людей.

Самым загадочным оставалось одно: что так усиленно ищут эти двое в магазинах, телеателье Москвы? Ясно: их интересуют только телевизоры «Шарп». Но почему, что в них такого?

Господи, как сложно было сейчас достучаться до коллег из некогда дружественной Болгарии! Официальные запросы могли дать результат лишь через определенное время, а полковнику нужен был этот лысый с фальшивым паспортом сейчас, немедленно. Как всегда, выручило посольство и старые связи. Полученные сведения открывали многое и неожиданное: лысый оказался Майстером, бывшим нашим гражданином, в поле зрения пловдивской контрразведки он попал как раз в связи с партией телевизоров «Шарп», которая вместе с водителем пропала где-то между Смоленском и Вязьмой.

Но при чем здесь неуловимый синдикат по производству взрывных устройств?

Естественно, что об исчезнувшей фуре и водителе полковнику Шумкову не представляло никакого труда узнать. Его сотрудник, не залезая в дебри МВД, просмотрел за ноябрь — декабрь все аналитические и еженедельные обзоры, составленные по сводкам преступлений, которые каждый понедельник ложатся на стол первого вице-премьера правительства России.

Шумкова интересовала аудио- и видеоаппаратура, и здесь он был просто поражен: обзоры через строчку пестрели преступлениями, связанными с кражей этих заветных «ящиков», призванных всего-навсего развлекать людей. Да, прав был народ Рима, когда требовал: «Хлеба и зрелищ!»

Полковник Шумков нашел капитана Шелегеду из областной московской милиции, который занимался исчезнувшей фурой и водителем. Встреча их, как принято говорить, была конструктивной: решение объединить усилия было принято сразу и бесповоротно. Шелегеда похвастаться пока ничем не мог: поиски машины ничего не дали, аппаратура исчезла. Вот только звонок майора Фидинеева из Вязьмы подавал какие-то туманные надежды. Появление в деревне, где был убит водитель, незнакомца с пистолетом заставляло о многом задуматься… Ясно, что это было звено одной цепи.

Второе звено высветилось при прослушивании очередной записи разговоров Майстера, Васильчикова и двух телохранителей. Вот уж чего не ожидал полковник, так это предполагаемой поездки Майстера в Вязьму — и опять по поводу телевизоров «Шарп». Электронщики ФСК уже выборочно разобрали на мельчайшие составные несколько телевизоров — ничего особенного! Вывод напрашивался сам собой: значит, в болгарских телевизорах находилась «начинка». Но какая? Запросы на пограничную таможню подтверждали: возможные наркотики при самом тщательном досмотре не обнаружены. Но что можно всунуть в телевизор? Оружие? Исключено. Радиоактивные вещества? Опять же досмотр с этой стороны ничего не дал. Выходит, какие-то детали, наконец, золото, драгоценные камни? Мог знать лишь Майстер и Васильчиков, но их ведь не спросишь…

Шумков понимал: разгадку надо искать в Болгарии, в Пловдиве. Начальство, однако, опасалось, что Шумков «уйдет» в чисто уголовное дело, а ФСК нужна была подпольная смертоносная фабрика. И как можно быстрее. С поездкой в Болгарию решила повременить, а все внимание сосредоточить на поездке Майстера в Вязьму — до его отъезда, как показало прослушивание, оставалось чуть меньше недели.

«Крестник» майора Фидинеева

Сыщик Фидинеев, собиравший пословицы русского народа, всегда, когда ему приходилось обращаться за помощью к авторитетам уголовного мира, вспоминал следующую глубокомысленную сентенцию: «Не важно, как действует хирург скальпелем, — лишь бы больной ушел с «верстака» живым». На что жена его, преподаватель-русист, говорила: «Эта, с позволения сказать, пословица, родилась в твоей голове. Как оправдание».

Встречи с авторитетами уголовного мира не были такими уж частыми — только в крайнем случае. За них надо было платить, а точнее, на что-то закрывать глаза. Речь шла не о сокрытии каких-то преступлений — нет! Здесь все сложнее и проходило, как говорится, по линии чисто психологической. В том мире считается высшим шиком, если кому-то из авторитетов позволено свободно проходить в «ментовку», беседовать с Самим на разные темы. Предполагалось, что такие «дружеские» связи как бы равняют и тех и других, открывают возможности для честного противостояния, без нарушений каких-то джентльменских правил игры, вернее, — борьбы.

Так, однажды Фидинеев пригласил к себе одного из авторитетов по поводу совершенного в городе тяжкого преступления «не по правилам уголовного мира», а точнее, надругательства над малолетней девочкой. Беседа их длилась около четырех часов. На следующий день к нему в кабинет явился (уже одетый к отсидке) преступник.

На этот раз Фидинеев поехал сам. Он сошел ранним вечером на привокзальной площади, потолкался среди белорусских «рыночников», попутно удивился тому, что те не поленились привезти первые грибы… Грибы майор просто обожал, любил их собирать, сам обрабатывал, жарил-парил и даже солил — отпуск на это время брал. Ему и сейчас захотелось купить кучку первых белорусских грибов, но тут боковым зрением Фидинеев увидел, как к скверику припарковался темно-вишневый «Трабант». Майор быстро пересек улочку, зашел с правой стороны, открыл дверцу и сел рядом с водителем — мужиком с грубым крестьянским лицом в фиолетовом спортивном трико. «Трабант» тут же рванул с места, круто взял у самой автостанции и помчался по Красноармейскому шоссе.

— Так не годится, майор! — возмущенно прогудел водитель. — Кругом народ — биографию можешь испортить.

— Где же тебя искать? — усмехнулся Фидинеев. — Ты опять в бегах от законной супруги, а твою подругу искать нет времени, хотя прописана она на Московской.

— Язви вас! В постель готовы заглянуть… Ладно, я давно чист, занимаюсь честной коммерцией, по-вашему, на языке застоя, — спекуляцией. Впрочем, имею лицензию, справно плачу налоги, чтоб они провалились в преисподнюю.

— Ладно, помолчим о налогах, Федор Евсеевич, — миролюбиво сказал Фидинеев. — Претензий к тебе нет, ты свое отбухал сполна. Как здоровье, нога?

— К непогоде тянет колено. Старею. Нет-нет да и вспомню, как ты отвел пушку — уже кости бы сгнили, хотя гнить в «крытке» не слаще.

— Зато жив, еще по подругам бродишь…

…Это случилось много лет назад: при задержании тогда еще особо опасного Федьки Штыря молодой оперативник на выстрел преступника открыл сгоряча беспорядочную стрельбу на поражение, но в какой-то момент не менее молодой старший лейтенант Фидинеев отвел роковой выстрел — пуля раздробила лишь коленную чашечку преступника…

— Ладно, «крестник», — прогудел, закашлявшись от дыма, Федор Евсеевич. — По чью душу пришел?

Они уже подкатили к перекрестку с улицы Парижской коммуны, и водитель свернул налево, зная, где живет майор.

— Ищу гастролеров со стороны Смоленска. Красные «Жигули», пролысина на правом переднем протекторе. Высокий, в кожаном пальто, с наколками-перстенечками на пальцах. На нем висит тяжкое преступление… Общение с ним может испортить кой-кому из твоих дружков биографию.

— Гастролеров в устойчивом уголовном мире никто не любит… Ладно, подумаю. Завтра брякну по «проволоке».

— Надо сегодня. Хотя бы до утра.

«Трабант» вырулил на Советскую площадь, встал напротив дома Фидинеева. Водитель опять закурил:

— Попробую. Жди звонка. А пацан у тебя подрос, вместе ходите за грибами? Нынче обещают грибное лето.

— Как пойдут грибы — сразу в отпуск, да еще недельку «приболею».

Где-то после полуночи в спальне Фидинеева раздался звонок:

— Меняли тут одни колесо на красной тачке. Сам знаешь где. По описаниям — он! Крутые. Нас хотят прижать. Укатили в Москву, на обратном пути заедут за двигателем. Тут недавно «Ауди» грохнулась в кювет — машина всмятку, а у водилы-монгола даже очки не разбились. Вот он и торганул всю целиком.

Фидинеев кое-что уточнил, напоследок сказал:

— Береги ногу, Федор Евсеевич, надо будет, достану штырь из нержавейки, будешь прыгать, как козел…

— Какой штырь? Скорее, шарнир с блоком.

— Найдем и шарнир.

Банда находит отца Марафона

Красные «Жигули»… Попробуй найти такую машину в Москве! И все же поиск объявлен, не считая засады Фидинеева с автоматчиками на автодороге Москва — Беларусь рядом с Вязьмой.

Капитан Шелегеда не выходил из комнаты дежурного по МУРу, отслеживая все сообщения о преступлениях, каким-то образом связанных с наличием красных «Жигулей». Накануне ему в телефонную трубку долго доказывал майор Фидинеев:

— Поверь, дорогой, неспроста они решили прошвырнуться в Москву и обратно. У меня чутье… Это ребята крутые, просто так кататься не будут. Твоя задача — зацепить след в столице.

— Почему их интересует труп убитого водителя? — переспросил Шелегеда.

— Скорее всего, не труп, а пропавшая видеотехника.

Сообщения поступали… Дерзкий угон «Пежо» прямо у ворот французского посольства, задержание гаишниками вооруженных людей в «Волге», изнасилование в белых «Жигулях» на Рублевском шоссе, опять угон… Все не то.

В третьем часу ночи поступило сообщение из Реутова, расположенного на границе с Москвой: двое из красных «Жигулей» поднялись на второй этаж, вошли в квартиру одинокого пенсионера-отставника. Соседи, проживавшие этажом выше, услышали шум, грохот, крики… Короче, попытка убийства, старик в тяжелом состоянии увезен в больницу.

Капитан Шелегеда немедленно связался с дежурным отдела милиции, обслуживающим Реутово. Удалось выяснить следующее: крик услышал сосед-пенсионер — он читал при открытом балконе. Стал вызывать милицию и от волнения так кричал, что был услышан внизу преступниками. Те, как оказалось, в то время при помощи полиэтиленового пакета душили старика, что-то пытаясь у него узнать. Услышав крики: «Милиция!», бросили жертву, поднялись на третий этаж, дали крест-накрест две автоматные очереди по запертой двери квартиры, откуда звонили в милицию. Затем спешно спустились вниз, сели в «Жигули» и скрылись на автодороге, ведущей в Москву. Один из преступников был одет в кожаное пальто, в руках держал автомат.

Через несколько минут прибыла милицейская машина и «скорая».

Шелегеда приехал в клинику, когда подполковник в отставке Воеводин был еще жив, хотя находился в состоянии обширного инфаркта.

Говорил он с большим трудом, прерывисто дышал, терял сознание, но в минуту просветления перед самой кончиной вдруг торопливо проговорил:

— В подвале… картошка… телевизор… подарок сына… хочу умереть чистым. Кириллу передайте… я ни о чем не жалею… Виноват перед ним…

Прямо из клиники Шелегеда помчался в Реутово, предварительно позвонив полковнику Шумкову. Через полчаса в квартире Воеводина собралась довольно большая оперативная группа, началась обычная работа: осмотр, опрос соседей, обыск… Соседи поведали, что с полгода назад умерла жена Воеводина, сын уже много лет сидит за убийства, о чем, кстати, тщательно скрывали отец с матерью. Но разве от соседей скроешь?

В подвальном сарайчике под картошкой был обнаружен совершенно новенький, в заводской упаковке телевизор «Шарп».

Еще всех крайне удивила убогая обстановка квартиры бывшего подполковника-фронтовика: не оказалось даже телевизора — неизменного атрибута любой квартиры. Нет, он не пил и не копил денег, хотя получал приличную пенсию, одевался предельно скромно, куда уходили деньги — оставалось загадкой.

Телевизор ушел в контору ФСК. Там его с величайшей осторожностью вскрыли и обнаружили внутри совершенно посторонние магнитные штучки неизвестного-происхождения. Шумков предложил свой план.

Майстер в Вязьме

Майстер в душе проклинал эту нелегальную поездку в Россию. Представлялась она ему совершенно бесполезной, а главное — небезопасной. Искать по Москве телевизоры с «гномами» — все равно что иголку в стогу сена. Партия «Шарпов» могла уйти и в сторону Калуги, и в сторону Твери — через Сычевское шоссе. Если рассуждать логично, то банда, захватившая фуру, знала: Москва опасна. Кроме того, после Вязьмы существовал таможенный пост в Гагарине — а это еще один риск. Вряд ли они двинулись и в обратный путь, к Смоленску.

Не нравились Майстеру двое телохранителей: из разговора он понял, что они связаны с изготовлением взрывных устройств. Не хватало еще загреметь по одному делу! Вот почему он отчасти обрадовался одиночной поездке в Вязьму, надеясь через пару-тройку дней вернуться в Москву и тихо-мирно улететь в солнечную Болгарию. Хватит с него! Он всего лишь электронщик, а не шпион. Если у Османа есть желание и деньги, пусть «перепахивает» всю Россию, включая Дальний Восток.

Еще в этой неожиданной поездке Майстеру безумно хотелось увидеться с бывшими друзьями, хотелось увидеть Ирину… Но и это было невозможно по тем же соображениям личной безопасности.

В купе с ним оказался разговорчивый толстяк, «челночник». Он скупал кожу в Вязьме, затем вез ее в Тамбов, там сбывал и возвращался за новой партией. Короче, за бутылкой хорошего коньяка они просидели до самой Вязьмы, всласть наговорились, насмеялись над анекдотами: Майстер за всю командировку впервые расслабился, отвел душу. Он представился, согласно бумагам, сотрудником болгарской фирмы «Арена», который искал рынок сбыта, хотя какой, к лешему, рынок сбыта — Вязьма? Толстяк тут же назвал ему адрес единственного перекупщика аудио- и видеоаппаратуры, между делом поведал об одной коммерческой телемастерской на дому, работающей без лицензии. «Там можно найти любую новинку и еще кое-что», — загадочно и красноречиво подмигнул толстяк.

Это «кое-что» по-человечески заинтриговало Майстера, и он подумал, что в этом городке можно слегка и подразвеяться.

Прогуливаясь по Вязьме, Майстер вглядывался в дома и лица прохожих, невольно вздохнул: «Как все убого и одинаково в сравнении с западными средневековыми городками. А люди? На лицах отчуждение, настороженность… Какое счастье, что ему удалось покинуть этот «корабль дураков».

Майстер глазами пробегал афиши и объявления: «Впервые Константин Райкин…», «Доктор Драйвер (Израиль) лечит алкоголизм…», «Колледж-компания «Бритэдас — Вязьма» обучает английскому языку…» Местная газета сообщает о пребывании на Смоленщине какого-то Филатова. «Это еще что за птица?» — подумал Майстер, он слышал только о знаменитом офтальмологе Филатове.

Ни один шаг Майстера не остался незамеченным — здесь постарался сам полковник Шумков, включая сотрудников местного отделения ФСК. В телеателье Майстер сунулся со сломанным диктофоном «Сони», предварительно слегка изменив его электронную схему. Разговорился, поспрашивал о шарповской технике, пообсуждал погоду и виды на урожай грибов, потом намекнул о бутылочке. Вроде договорился встретиться с одним мастером вечером, но почему-то этот мастер не пришел…

«Да какие тут «гномы»?!» — в сердцах сплюнул Майстер на пол зачуханного номера гостиницы, предварительно взяв в «Эдельвейсе» громадную бутыль вина.

В день отъезда, оставив мысль о развлечениях, он отправился в подпольную телемастерскую на дому. Это оказался большой дом в районе Плетниковки, позвонил…

«Господин Майстер, вы арестованы…»

Ему открыл худощавый молодой человек с пышными мопассановскими усами. Приветливо изогнувшись, молодой человек жестом руки пригласил гостя внутрь.

Комната, куда они вошли, представляла собой нечто среднее между небольшой телерадиомастерской и еще более небольшим складом телевизоров разных марок.

— Чем могу быть полезен? — учтиво поинтересовался молодой человек.

— Интересуюсь шарповской аппаратурой…

— О-о! Вижу знатока. С изобретением «вечно острого карандаша» (так переводится слово «шарп») японцы оседлали мировой рынок.

— Да-да, — машинально согласился Майстер, не скрывая выражения скучающего человека, случайно забредшего в мастерскую: ему-то это не знать!

«Шарп» — это не только видео-, аудиотехника, но и копировальная, электробытовая, военная аппаратура.

Но разговор решил поддержать:

— Я знаком с каталогом «Шарп-94». Если у вас есть средства, можете сделать заказ, и напрямую, скажем, из Дюссельдорфа, вам придут фуры со знаменитыми «вьюками» («вьюкам» — это три продукта в одном: камкордер, ВКМ и ТВ).

Молодой усач рассмеялся:

— Какие «вьюки»? Какие фуры? Мы помаленьку, ну, скажем, с дюжины штук могли бы начать.

— С дюжины? — удивился Майстер. — Так вы можете знать, что «Шарп» модификации ВЛ-Н400 стоит 1300 долларов?! Там.

Владелец мастерской испуганно замахал руками:

— Полноте, полноте! Нам хотя бы ДВ-5450 за 355 долларов. М-да, значит, вас интересует «Шарп»? Есть тут один, еще «неостывший», прямо с испанского конвейера. На той неделе один делец занес на продажу. Могу устроить, но только за «зеленые».

— Показывайте! — почти приказным тоном произнес Майстер.

Владелец мастерской достал с полки коробку, с благоговейным видом вынул аппарат, заботливо сдул с него несуществующие пылинки:

— Вот он, красавец!

Майстер, скрывая зевоту, привычно развернул телевизор к себе задней стенкой, наклонился и — замер, словно от удара: на нижней планке отчетливо виднелись три вдавленные точки — его метка.

Он поднял враз налившееся кровью лицо, вытер вспотевшую лысину и выдавил:

— Беру. Сейчас. Сколько?

— Что с вами? Что вы там такое увидели? — молодой человек тупо уставился на телевизор.

— Это то, что мне надо. Называйте цену.

— Пятьсот баксов.

— С ума сошли! Впрочем, вот, — Майстер полез во внутренний карман пиджака.

— Куда вы с ним?

— В Москву, у меня уже куплен билет.

— Неужели в Москве нет «Шарпов»?

— Мне нужна именно эта модификация. Она вышла из моды давно…

— Как давно?! Вот дата изготовления, — возмутился владелец мастерской. — И потом, я кое в чем разбираюсь: не могла она выйти из моды, если поступила на российский рынок только в этом году, да и то в небольших количествах.

Майстер достал платок, нервно вытер лысину.

— Короче, беру.

— Я вам могу достать еще и еще. У меня здесь человек, набитый этими «Шарпами».

— Еще и еще? — панически переспросил Майстер, сразу вспоминая о задании Османа. — Так я пришлю покупателя, сразу все закупим. Для торгового дома «Сталкер». Дайте адресок.

— На тарелочке с голубой каемочкой? — язвительно улыбнулся владелец мастерской. — Такими вещами не делятся. Аппаратура идет левым путем, тут без процентов не обойтись. Или вот вам одно условие: я электронщик начинающий, а вы, по всему видать, соображаете… Дайте мне небольшой урок по шарповской технике.

— Что еще?

— У меня есть еще один «Шарп». Вскроем оба, и я кое о чем порасспрошу.

Впервые за всю поездку у Майстера родилось какое-то смутное подозрение.

— Вы предлагаете снять заводские пломбы? — спросил он.

— Ну, это дело техники…

— Некогда мне, плачу баксы — и привет родителям!

— Тогда и у меня есть ответное, деревенское — звиняйте, никаких адресов.

Майстер подвигал в раздумье бровями и, решив, что все равно молодой усатый ничего не поймет, согласился.

Владелец мастерской достал еще один «Шарп», аккуратно снял задние стенки, потом в одном отделил магнитные части «гнома», спросил:

— Что это такое?

Майстер взял в руки знакомые детали дистанционки, подумал и глубокомысленно изрек:

— Это, молодой человек, редкая штучная модификация «Шарпов». Она мне хорошо знакома. Защита от любых помех. Обычно встраивается в военную электронную технику. Вам повезло — опытный экземпляр!

Майстер почувствовал шевеление за спиной, оглянулся, и сердце у него упало — к нему подошел седой человек в отлично сшитом костюме, положил руку на плечо:

— Господин Майстер, вы арестованы. Продолжайте…

Момент истины

Когда Майстер услышал слова: «Господин Майстер, вы арестованы», он даже не смог встать, сразу ощутив всем нутром великую апатию ко всему и, как ни странно, внезапное облегчение, будто наконец удалось сбросить с плеч страшный груз. То, что его назвали настоящим именем, говорило лишь об одном: «Это — все!» И пока его обыскивал «владелец мастерской», Майстер тупо смотрел на детали «гнома», лежащие возле большой хрустальной пепельницы: как они соответствовали с эстетической точки зрения, когда оказались рядом, — сверкающие грани стекла и полированная обтекаемая поверхность «гномов»… Рядом с ними ложились извлеченные из карманов вещи: почти игрушечный пистолетик с перламутровой ручкой, дорогая зажигалка, портмоне, пачка долларов, фальшивый паспорт, записная книжка, паркеровская авторучка…

— Вы говорите, эта техника вам хороша знакома? — начал допрос полковник Шумков. — Защита от любых помех? Встраивается в военную электронику? Опытный экземпляр телевизора? Видите, сколько вопросов. Поясните, пожалуйста.

— Именно так, именно, — попытался взять себя в руки Майстер. — Я ее конструктор, испытываю на «Шарпах»…

Вошел третий человек, специалист по электронике из ФСК, взял детали «гнома» в руки и голосом учителя пояснил Майстеру:

— Мы проверили микросхему, она рассчитана на предполагаемое приемное устройство — через радиосигнал. О каких помехах, коллега, вы толкуете?

Полковник сел напротив Майстера, сдвинул все предметы, включая пистолет и пепельницу, на край стола:

— Давайте не будем с первой минуты портить наши отношения, Майстер. Над вашей головой повисло сразу несколько статей Уголовного кодекса: незаконный переход государственной границы, фальшивые документы, встречи с Васильчиковым и теми двумя, что имеют отношение к изготовлению взрывных устройств…

— Плюс незаконное ношение пистолета, хотя эту игрушку можно назвать оружием лишь в минуту сильного увлечения, — вставил несколько высокопарно «владелец мастерской».

— Так вот, Майстер, чувствуете, на сколько лет тянет ваша разведывательная деятельность в пользу иностранного государства? — полковник сделал упор на слове «разведывательная».

Майстер словно бы очнулся:

— Никакой я не разведчик…

— Тем более в ваших интересах рассказать все. Возможно, мы вам устроим встречу с болгарскими контрразведчиками — они просто жаждут вас видеть.

Лысина и ладони Майстера покрылись холодной испариной, только теперь он испытал настоящий животный страх.

— Хорошо, хорошо, я все расскажу, — сбиваясь, быстро проговорил арестованный. — Отправьте меня в Болгарию — там источник всех зол, я все расскажу, и пусть меня судит болгарский суд — там у меня семья, дети… Мое участие, поверьте, невелико, я всего лишь специалист по компьютерной технике, высокого класса специалист, это меня здесь не могли оценить, а там…

Допрос длился весь остаток дня и большую часть ночи. Все валились от усталости, но нельзя было упускать момента — докопаться до истины.

Утром из ворот вяземского отделения ФСК выехали две «Волги» и один «Мерседес», в средней, на заднем сиденье, бок о бок с сотрудниками ФСК сидел осунувшийся и сразу постаревший Майстер. Еще через два с половиной часа за непрошеным гостем закрылись другие ворота — на Лубянке.

Выстрелы на поражение

Меры, предпринятые МУРом по задержанию красных «Жигулей», ничего не дали, по крайней мере в пределах Москвы и ближайшего Подмосковья. Оставались автодороги, главная из них — Москва — Беларусь. Всем постам ГАИ была передана срочная ориентировка, гаишников усилили спецназовцами. Оставалось ждать.

Ждал и Фидинеев, устроившись с операми и двумя автоматчиками неподалеку от Андрейкова, где ожидалось появление преступников, намеревавшихся по дешевке купить двигатель от разбитой «Ауди». И на соседнем посту ГАИ все было приведено в боевую готовность. На его сотрудников возлагалась функция второй заградительной линии — на случай, если красные «Жигули» каким-то образом прорвутся через засаду майора Фидинеева.

Механик, пообещавший двигатель «Ауди» и вынужденный теперь всю ночь коротать в гараже с ментами, не находил себе места:

— Подумай сам, начальник, они объявятся — если объявятся — не раньше восьми, когда я прихожу на работу. Чего им тут ночью делать?

— Эти могут нагрянуть и ночью…

— Э-эх, выходит, и торг с движком сорвался?

— Загонишь другим, не нервничай, возьми лучше термос, согрейся чайком…

Ночь была теплой, с приходом рассвета заморосил мелкий дождичек и сразу покрыл асфальт автодороги словно тонкой пленкой лака. В небе гасли звезды, потускнели огни телевышки и мелькомбината. Повеяло теплым ветерком. Эх, сейчас бы сидеть в лесу у речки, наблюдать, как догорают угли в костре… Фидинеев смачно зевнул, посмотрел на членов своей группы: два опера дремали, прислонившись к большому сварному сейфу каптерки гаража; спецназовцы, положив короткие автоматы на колени, вполголоса болтали о преимуществах «Линкольна» перед «Мерседесом». Механик спал, опустив голову на стол.

Стало оживленнее на автодороге. Фидинеев вызвал по радиотелефону пост ГАИ — там пока было тоже все спокойно, никаких красных «Жигулей»!

Наручные электронные часы пропикали шесть, почти одновременно с сигналом раздался нарастающий шум легковой машины. Судя по скрипу тормозов, машина подъехала на бешеной скорости. Фидинеев растолкал механика:

— Давай, Ильич, встречай гостей. Веди сразу в гараж, а когда выскочим мы — смывайся, мало ли что…

Автоматчики скрылись в гараже, разбежались по своим местам. Фидинеев осторожно выглянул в окно и сразу увидел высокого человека в кожаном пальто. Да, это был он! Однако, к большому его удивлению, вместо ожидаемых красных «Жигулей» у въезда на территорию гаража стоял белый «каблучок». Выходит, сменили тачку?

Механик пожал гостю руку, жестом пригласил в гараж. Фидинеев знал: один из автоматчиков сейчас должен находиться за углом гаража, на случай перехвата машины.

Передернув затворы своих пистолетов, все трое замерли у слегка приоткрытой двери каптерки. Механик подвел гостя к месту, где лежал приготовленный двигатель от «Ауди». Был хорошо слышен их разговор.

— А я думал, как это вы на «Жигулях» повезете движок…

— Взяли «каблук». Ладно, сейчас подгоним к порогу — отмыкай ворота.

Гость повернулся спиной к дверям каптерки, и в этот миг Фидинеев с двумя операми выскочил наружу, заломил руки преступнику. Из темноты угла вышел с автоматом наперевес спецназовец.

— Тихо! — негромко приказал Фидинеев, нащупывая пистолет под левой подмышкой гостя — тот почти вдвое согнулся, замычал от боли. И тут совершенно неожиданно громыхнул под носом выстрел: пуля, выбив искру на металлическом полу, улетела в глубь гаража — тампослышался звон разбитого стекла. И тут же за стеной взревела машина…

Фидинеев все понял, схватив лежащий у ног ТТ: пистолет выпал из кармана преступника и самопроизвольно выстрелил. Фидинеев крикнул автоматчику:

— Не спускай глаз!

Втроем они выскочили из гаража, чуть не столкнувшись со вторым автоматчиком. Быстро влезли в свой «Москвич» и через минуту оказались на пустынной автодороге. Было видно, как «каблук» приближается к посту ГАИ. Там, по-видимому, ни о чем не догадываясь, у полотна дороги маячили двое гаишников. Один из них, пораженный скоростью, на которой шел «каблучок», выскочил на полотно, — махая жезлом. «Каблук», не снижая скорости, его обогнул и устремился дальше. Из будки поста один за другим выскочили трое, побежали к милицейскому «Москвичу». Фидинеев махнул им в сторону дороги. Началась погоня.

«Каблук» сумел оторваться метров на пятьсот, лихо обогнал какой-то ЗИЛ, чуть не нырнув под встречную фуру. Мелькали километровые столбики, стремительно надвигалась голубая табличка — «Относово». Здесь самое узкое и самое опасное место участка дороги. «Каблук» снова пошел на обгон, правая часть его приподнялась над асфальтом, и он почти впритирку прошел вдоль встречной колонны иномарок — расстояние увеличивалось, вот уже прогромыхало полотно моста, поворот, и снова прямая трасса.

— Дави, майор, дави! — вскричал сзади молодой опер.

— Никуда не денется, а нам свернуть шею никак нельзя, — ответил Фидинеев и до отказа нажал педаль акселератора.

Уходило драгоценное время: «каблук» то приближался, то снова отрывался далеко вперед. И вот он внезапно исчез, резко свернув на боковую дорогу. Это был явный просчет преступника — почти все боковые дороги заканчивались тупиком. К немалому удивлению майора, «каблук» резко тормознул, Фидинеев видел, как над левой дверцей «каблука» взметнулась какая-то точка — раздался мощный взрыв, осыпав все нутро машины градом выбитого стекла.

— Граната! Бей по колесам! — закричал автоматчику Фидинеев и выхватил свой пистолет.

Раздалась одна очередь, вторая… «Каблучок» вдруг завилял, задымил резиной, проскочил еще метров четыреста, на ходу из него вывалился человек с автоматом. Он прокатился к кювету, успев выпустить очередь по машине Фидинеева. Пули просвистели выше…

— Бей на поражение! — крикнул Фидинеев и резко затормозил. В эту минуту сзади заработал автомат гаишников.

Фидинеев тронул машину на малом ходу, через некоторое время он разглядел темную лужу возле головы лежащего.

Это был рыжий крепыш, пули разнесли ему череп. При нем же оказались гранаты Ф-1.

Смахнув осколки стекла с переднего сиденья, Фидинеев рванул назад — мертвый преступник сейчас его не интересовал…

Допрос по горячим следам начался тут же, в каптерке.

Перед Фидинеевым сидел крупный мужик средних лет с перекошенным от злобы грубым лицом. Сверкнув запавшими глазами, он сразу спросил о своем напарнике.

— Мертв. Хотел нас накрыть гранатой, потом за автомат взялся… Итак, почему вас заинтересовал труп болгарского водителя? — с ходу начал Фидинеев.

— Искали убийцу. Как и вы. Козел один кинул нас всех. Ничего, из-под земли достанем…

— Отца уже достали — он мертв.

Преступник дернулся, сдвинул брови, застонал от бессилия:

— Всю, всю родню изведем до последнего колена.

— Это еще как сказать. Кстати, а где красные «Жигули»?

— И это известно? Друг дал…

— Разберемся…

Допрос продолжился в следственном изоляторе Вяземского ГОВД.

Шарапов (так явствовало из документов арестованного) с явным стремлением во что бы то ни стало «достать» Марафона (пусть и руками ментов) рассказал все, что того касалось, не упустив ни одной подробности, даже поездки в пермскую зону, где не представляло никакого труда узнать адрес отца Воеводина.

Картина вырисовывалась следующая… После побега с поселения Марафон объявился в Вязьме глубокой осенью и осел у какой-то своей давней подруги… Кстати, ее непрерывно искал чуть ли не весь местный криминальный мир. Тщетно! Марафон не сумел уберечь от расправы отца, но подругу сберег.

Проживая в Вязьме, он вышел на смоленских ребят, а уж те связали его с этим Шараповым из Бреста.

В определенное время из-за границы Шарапову поступила информация о намечаемом переезде через границу фуры с видеоаппаратурой. Здесь-то, на границе, ее уже поджидали. На таможне Добромир Рачев позвонил в торговый дом «Сталкер», записал фамилию охранника, который в тот же день вылетел самолетом в Брест. Его, по словам Шарапова, «вычислили» прямо в аэропорту и, как он утверждает, произошла небольшая подмена — охранника на Марафона.

— Минутку! — в этом месте допроса Фидинеев уточнил: — Как подменили? Ликвидировали?

— Зачем нам лишняя мокруха, начальник?! — возмутился Шарапов. — Газовый баллончик, изъятие документов, затем насильное алкогольное опьянение, канава — и гуляй, рванина, от рубля и выше.

— Документы подделывали?

— На копировальной японской технике можно шлепать и доллары с рублями.

— А баллончик такой? — Фидинеев вынул из стола желтый баллончик, добытый отцом убитого.

— Так вы все же ухватили след?! — удивился Шарапов. — Именно этот…

В итоге проделанных манипуляций в кабине рядом с Добромиром Рачевым оказался «охранник» Марафон, вооруженный пистолетом. В сопровождении красных «Жигулей» они спокойно прошли Беларусь, вместе пообедали в кафе, прониклись друг к другу полным доверием, затем без всяких помех и очень быстро проскочили смоленский «тамбур». Отсюда «Жигули» ушли вперед, чтобы подготовить главную часть операции — перегрузить в условленном месте содержимое фуры на грузовики и… Здесь Шарапов отказался что-либо сообщить. Именно перед Вязьмой Марафон должен был баллончиком вырубить водителя, затем, отъехав в сторонку, пристрелить…

— Что вы собирались делать с Марафоном? — спросил Фидинеев.

— Мы следов не оставляем, — туманно проговорил Шарапов.

Майор покачал укоризненно головой и машинально произнес некогда расхожую фразу:

— Так не поступают советские люди…

— Так поступают нынешние люди, — парировал Шарапов. — Но этот козел обвел нас вокруг пальца. Ничего, встретимся в зоне, а зона у нас теперь одна — российская.

Шарапов подробно описал приметы Марафона и на этом умолк. Здесь уместно сказать — навсегда! За прошлые преступления (те, что удалось выявить) ему дали по полной катушке — пятнадцать лет. Потом по новым открывшимся обстоятельствам Шарапову назначат доследование и по совокупности преступлений приговорят к исключительной мере наказания.

Оставалось найти Марафона, то бишь Воеводина Кирилла Дмитриевича.

Было ясно, что Шарапов от отца Марафона добивался хоть каких-то сведений о местонахождении его сына. Московский сыщик капитан Шелегеда без особого труда обнаружил в архивах уголовное дело на этого человека: 1955 года рождения, образование среднее, последнее место работы — водитель грузовой машины автобазы МВД СССР. В нем значилось, что в 1980 году он при содействии своего дружка Кухарчука убил двух мужчин. В первом случае мотивы убийства оказались не до конца ясны, во втором — пытался завладеть машиной. Спустя два года Кухарчук якобы явился с повинной: суд приговорил Воеводина к расстрелу, Кухарчука — к 15 годам лишения свободы. Но благодаря неутомимым ходатайствам отца-фронтовика Марафону смертную казнь заменили 15 годами. Отбыв половину срока, Воеводин вышел на поселение и вскоре совершил побег. Далее — история с болгарским водителем.

Среди долагерного окружения Воеводина в поле зрения Шелегеды попала некая Лидия Канатчикова, которую Марафон перехватил у Кухарчука. Вскоре после суда она срочно обменяла свою московскую квартиру на квартиру в Вязьме.

Шелегеда тут же связался с майором Фидинеевым.

Лидия Канатчикова

Грибное лето в Вязьме началось как-то неожиданно и бурно. И сразу с благородных — белых, подберезовиков, подосиновиков. На чернушки уж никто и не смотрел, а такая мелкота, как сыроежки, буквально облепила своими розовыми с просинью шляпками парки и скверы города — вплоть до обочин центральных улиц. Потом обвально пошли опята, в поисках жизненного пространства они лезли почти до самых верхушек старых деревьев — впору надевать на ноги «кошки». Возле магазинов, что напротив площади Ефремова, нельзя было пройти, чтобы ненароком не задеть многочисленные ведра с коричневыми ноздреватыми шляпками грибов.

Деревенские жители грибной урожай вываливали на продажу вдоль всей автодороги Москва — Минск. Так что Вяземскими грибками лакомились и в странах Балтии, Москве, возможно, где-нибудь в Польше или Германии. А возле коровьих ферм хватало и шампиньонов, но это — для гурманов. Проезжающие французы искали именно этот гриб.

Майор Фидинеев от всей этой грибной вакханалии просто шалел, считал дни до отпуска и лишь иногда выкраивал пару предрассветных часов, чтобы смотаться на своем «Запорожце» в ближайший лес.

А тут на голову свалилась Лида Канатчикова. Ее адрес майор без труда нашел, она жила в микрорайоне по улице Полины Осипенко. За Канатчиковой установили круглосуточное наблюдение, что не так просто осуществить в условиях Вязьмы. Кое-кто настаивал на засаде, но это представлялось Фидинееву бессмысленной тратой времени — Марафон мог после угона фуры вообще никогда больше не появиться у своей любовницы. Как ни крути, а предстояло выходить на прямой контакт. Из машины майор не один раз наблюдал за этой внешне привлекательной, модно одетой женщиной. Что-то в ней угадывалось неместное — какой-то еле уловимый московский шарм. Она была коренной москвичкой, выросла в интеллигентной семье, только остается догадываться, какой злой рок свел ее с Кухарчуком, а потом с Воеводиным-Марафоном. Впрочем, и это удалось выяснить: с Кухарчуком она училась в одной школе.

С ней почти всегда находилась девочка семи-восьми лет — дочка, об отце которой не мог знать даже самый прожженный сыщик… Канатчикова работала в одном акционерном обществе главным бухгалтером, получала хорошие деньги, имела валютный счет в банке. Что еще? Ни с кем не дружила, гостей не принимала, вела предельно замкнутый образ жизни. Но ведь именно у нее некоторое время проживал беглый преступник Марафон…

Как потом выяснилось, так называемая контрразведка подпольного синдиката по производству взрывных устройств выходила на бывшую жену Марафона, на всех его предполагаемых подруг, но до Канатчиковой не добралась. Слава Богу, что и Шарапов не дотянулся до Лидии.

Как бы там ни было, а однажды Фидинеев надел свой лучший костюм, критически оглядел себя в зеркале, попросил у жены каплю французских духов, чем вызвал у нее язвительную реплику: «Господи, в какие это времена ты на свидание с женщиной так тщательно собирался? Молодая? Красивая?» — «Так точно. К тому же одинокая». — «Ну-ну, кому ты нужен со своей деревенской физиономией?» — «Помолчи, почти вся Москва состоит из бывших деревенских».

Заметив, однако, озабоченный вид жены, успокоил: «Ну чего ты? Это же работа. Должен я соответствовать собеседнице или нет?» — «Должен, должен. А вот пистолет твой оттягивает пиджак вкривь. Э-эх, к женщине с пистолетом». — «Это, мать, устав велит, век бы его не видать»…

Слегка волнуясь, майор подождал, когда Канатчикова войдет в свой подъезд, почти одновременно поднялся с ней на третий этаж и возле двери квартиры предъявил свое удостоверение — ему важно было увидеть квартиру женщины в тот момент, когда она вместе с ним входит в нее.

Канатчикова побледнела, прижала к себе дочку, но дверь отперла и пропустила вперед майора: «Прошу».

Он попросил показать квартиру, сославшись на то, что никогда в этом микрорайоне не был. Обстановка была приличная, но стандартная: пара ковров, полированная стенка, полки с книгами, мягкий уголок, пианино, телевизор… Стоп! Телевизор был «шарповской» выделки, точно такой, какой видел Фидинеев в местной службе контрразведки.

— Лида, давайте начнем разговор с обыкновенной отвертки. Наверняка в вашей швейной машинке есть тонкая отвертка. Дайте мне ее, пожалуйста.

Получив отвертку, майор развернул телевизор, вскрыл заднюю стенку, еще некоторое время повозился там и вынул прибор, напоминающий что-то среднее между портсигаром и электробритвой.

— Это приспособление к смертоносным штучкам, — сказал майор, — Воеводин даже не догадывался о них, угоняя фуру.

Разговор сразу вошел в нужное русло. Канатчикова откровенно рассказала обо всем.

«Склонен к побегу и нападению»

Лида Канатчикова со школьной скамьи дружила с Кухарчуком. Затем пути их разошлись, они встретились вновь, когда тот уже работал водителем на автобазе МВД СССР. Кухарчук был давно разведен и поселился у нее. Лида вскоре поняла, что жестоко ошиблась: Кухарчук систематически пил, жестоко ее ревновал, грозил даже расправой, если она порвет с ним. Постепенно она сблизилась с другом Кухарчука — с Кириллом Воеводиным, тот показался ей добрым, интеллигентным, начитанным — с ним было интересно. У них росло взаимное чувство.

Однажды в порыве пьяного угара Кухарчук похвастался двумя своими убийствами двухлетней давности, пообещав ей подобный конец. Канатчикова не выдержала и заявила в милицию.

Расклад оказался совершенно неожиданным для нее: Кухарчука принудили к добровольной явке с повинной, пообещав сохранить жизнь, если тот докажет основную вину в убийствах своего дружка Воеводина. Итог: Воеводину — исключительная мера наказания, ему — 15 лет.

Канатчикова пережила тяжелейшую депрессию, сразу после суда обменяла московскую квартиру на квартиру в Вязьме. Из душевного тупика ее смогло окончательно вывести лишь рождение дочери, отцом которой являлся «смертник» Кирилл Воеводин.

И вот спустя восемь лет к ней на улице подходит «с того света» сам Кирилл. Совсем другой Кирилл — постаревший лет на двадцать, худой, болезненный…

Они проговорили всю ночь. Кирилл сознался, что Кухарчук его шантажировал, грозил расправиться с родителями, если тот откажется помогать ему в грабежах. А в тех двух убийствах Кирилл лишь «присутствовал», боясь от страха что-либо предпринять. «Крючок» оказался мертвым, и он с тех пор не мог уйти из-под влияния дружка. А спустя два года — арест, суд, тюрьма и так далее.

Фидинееву Канатчикова сказала:

— Кирилл мне признался, что за годы тюрьмы и лагерей стал иным человеком. Да, у него изменилась психология, сместились жизненные ориентиры. Теперь он ни перед чем не остановится, все равно найдет себе место под солнцем. Так сказал. Вы знаете, он разуверился, особенно после перестройки, во всем, только мне по-прежнему доверял. Про дочку я ему ничего не сказала, но он, кажется, что-то понял. Короче, пожив у меня с месяц, Кирилл исчез, а в декабре, к Новому году, привез вот этот телевизор и целый чемодан сладостей. Сказал, что нас не бросит, но вынужден на год исчезнуть, чтобы потом совсем увезти в Крым. Сказал, что у него в руках большие миллионы…

— А вы? — спросил Фидинеев.

— Я ему прямо: мол, догадываюсь о его миллионах, не собираюсь жить под вечным страхом нового ареста. Он согласился, но поклялся обеспечить нас до конца жизни. Слово свое он сдержит, я знаю.

— Все?

— Все. Правда, что он убил болгарского водителя?

— Правда. В тех двух убийствах он не присутствовал, а участвовал. Мы побывали в зоне у Кухарчука… Тот, во всяком случае, так утверждает, так показало и следствие.

— Какой ужас! — Лида сжала виски. — Его сделал таким Кухарчук, я в этом уверена.

Нет, Фидинеев не был до конца удовлетворен этим разговором, что-то уходило в сторону, и он решил сделать двухнедельный перерыв — пусть успокоится, задумается…

Спустя две недели он назначил встречу Лиде Канатчиковой в скверике у памятника адмиралу Нахимову. Лида достала из сумочки «Кент» («Ого!» — удивился майор. На такие сигареты ему было бы мало двух зарплат), прикурила от дорогой зажигалки.

— Давайте начнем с той минуты, когда Воеводин принес вам телевизор и сладости, — предложил Фидинеев. — Как был одет, на чем приехал, что говорил…

Лида, задумавшись, проговорила:

— Вы поймите меня… Как бы там ни было, но в первый раз все исходило от меня…

— Подождите, — перебил ее жестко майор. — В первый раз его посадили в 1978 году — за мошенничество, тогда он еще не был знаком с Кухарчуком. За год до освобождения он совершил первый побег, подделал документы и устроился на автобазу МВД СССР — отец помог. Его личное дело, которое находится в лагере, трижды перечеркнуто красным карандашом. Это значит: «Лжив. Мстителен, склонен к побегу и нападению».

— Вот как?! Я про это ничего не знала. — Канатчикова отбросила сигарету и сразу закурила новую.

— Он погубил своего отца, пусть и косвенно. А именно отец увел его от расстрела, прошел с ним все этапы, нашел ходы в тюрьму и лагерь, чтобы облегчить участь сына. Мать умерла от горя. Отец убитого болгарского водителя распродал все имущество, приехал в Россию, чтобы помочь найти убийцу. У его сына осталась невеста… Вот что такое ваш Кирилл.

— Зачем я родилась на свет? — тихо проговорила Канатчикова.

— Успокойтесь, в человеке пребывает порой несколько личностей. Просто нельзя ставить человека в такие обстоятельства, когда начинают просыпаться звериные инстинкты. Я понимаю так: Кирилл любил своих родителей и ради их жизни шел на поводу у Кухарчука, хотя тот мог и блефовать. Он принес отцу, как и вам, украденный телевизор… В его ситуации это было рискованным предприятием. Я уверен, что он любит вас, но запомните одно: такие люди, каким стал Кирилл, ни перед чем не остановятся, если на пути появится препятствие. Вернемся к моему вопросу?

— Я уже говорила, добавить нечего. Машины не видела, одет обычно. Вот только меня смутил запах, исходящий от него. Запах коровьей фермы или что-то в этом роде. Мы летом бываем на речке Вязьме, там совхоз недалеко, иногда ветер доносит этот противный запах…

Все мы немного Шерлоки Холмсы

Фидинеев, искуривая одну сигарету за другой, предавался глубокомысленным размышлениям, сам не догадываясь, что, словно прилежный ученик, следует заветам бессмертного Шерлока Холмса с его знаменитым методом дедукции, то есть способом рассуждения от общих положений к частным — и наоборот. Кстати, майор и сейчас любил на досуге полистать Конан Дойла. Вообще, ко всяким детективам Фидинеев относился крайне иронически. Зачитываясь очередной книжкой, он порою восклицал: «Во загнули! Как в кино!» И все равно читал.

В те дни майору досаждал один литератор с идеей написать детектив на местном материале. «Только этого не хватало!» — улыбнулся майор. — Мы же все здесь знаем друг друга. Майора Пронина из меня не получится, а если получится по книге, то по жизни вызовет у коллег лишь улыбку. Любой детектив построен на несусветном вымысле и полнейшем дилетантстве. Но народ клюет, потому что занимательно…»

…Это были посторонние рассуждения, но подсознание Фидинеева невольно прокручивало оброненную Лидой Канатчиковой фразу про запах, который исходил от Марафона, когда тот принес телевизор. Запах силоса настолько устойчивый, что от него не может до конца избавиться ни один скотник.

А в остальном все просто: Марафон явился к Лиде из деревни, точнее, с фермы, пропитанной этим запахом. Что следует далее? Значит, фуру он под нашим носом загнал в одну из пустующих ферм, каких сейчас по округе не счесть, — можно и самолет спрятать. А сколько версий разрабатывалось: Москва, Калуга, Тверь… В то же самое время из допроса бандита Шарапова следовало, что тот лично объездил на этот предмет все деревни. Но Шарапов не мог делать это открыто, а майор Фидинеев, представляющий интересы государства…

Как все просто! Можно воспользоваться ближайшим совещанием директоров хозяйств или глав сельских администраций, рассказать о фуре, можно запросить соседние районы — а вдруг? Такую махину, как грузовой «Мерседес» с цельнометаллическим прицепом, все равно скрыть невозможно.

Фидинеев был уверен почти на сто процентов, что платой за стоянку или аренду пустующей фермы могли быть телевизоры «Шарп»: когда их много, не жалко один переправить отцу, второй — подарить любимой женщине, третий…

Делясь информацией с руководителями хозяйств, он слегка навел туману: из его слов выходило, что в телевизоры встроены контрабандные взрывные устройства. Спрашивается, кто после этого будет у себя дома держать мину замедленного действия?!

Расчет оказался верным. Один директор вскричал:

— Есть! Есть у меня этот проклятый «Шарп»! Приезжай немедленно с саперами, а я пока эвакуирую семью и шмотки. О Боже! Еще один я купил и отправил сыну в Еламбуй — это на Урале, дыра такая, не приведи Господи! Я сейчас дам срочную телеграмму…

— Какого содержания? — усмехнулся Фидинеев.

— Чтоб покинули дом или аккуратно сбросили телек в колодец и — кранты!

— Кранты будут тебе. После такой телеграммы сын действительно покинет дом только за тем, чтобы приехать срочно сюда и быстренько тебя спровадить в дурдом.

— Тоже верно! Эх, мать-перемать, вот влип…

Фидинеев свернул на семлевскую дорогу и в который раз не мог сдержать хохота, представив, какой сейчас переполох творится в директорском особняке.

Переполох и был. Уже одна машина, груженная мебелью, отошла от крыльца, вторая пятилась задом… В большой пустой гостиной сиротливо поблескивал «Шарп», накрытый кружевной салфеткой. На нем сверкала массивная хрустальная ваза.

— Горшок не жалко? — сочувственно спросил Фидинеев.

— Черт с ним! Слушай, а если сейчас рванет? Где саперы?

— Сам справлюсь, дай отвертку.

— Полоумный! Только подожди чуток, пока мы не отъедем хотя бы на километр.

…Фидинеев показал директору штуковину из телевизора, успокоил, принялся расспрашивать.

Все выходило до обидного просто. В начале декабря объявился некто в очень приличной одежде, назвался представителем латвийской фирмы «Салманис» и вызвался взять в аренду один из пустующих металлических складов с перспективой вывоза его за доллары в виде металла. Склад был из алюминия с какой-то еще более ценной примесью.

Директор сам ухватился мертвой хваткой за свалившегося на голову «арендатора». Если иные хозяйства разбрасываются целыми племенными конефермами, то продажа одного из пустующих «сараев» — это просто удача!

Директор хозяйства уже мысленно предвкушал, как купит за «зелененькие» бензовоз, выдаст зарплату рабочим… В конце «арендатор» вкрадчиво проговорил:

— После удачной сделки фирма делает вам маленький презент в виде телевизора «Шарп».

— Взятка?! Не пойдет! — отрубил директор. — По дешевке склад я не отдам.

— У нас такой имидж. Мы насильно вам всучим телек. Или оставим на снегу возле дома. Так делается во всем мире.

— Во всем Мире? — эхом отозвался директор. — А купить еще один можно — для сына? «Шарп», я слышал, котируется во всем мире. Впрочем, посмотрим на ваши физиономии, когда я назову сумму.

— Сговоримся. До скорого! Да, вы не будете возражать, если я на несколько дней в том складе поставлю грузовую машину?

— Да хоть пять! Склад все равно полупустой, сено вывезу. Вот ключи. Возьмете в аренду, хоть дискотеку там устраивайте.

…Фидинеев осмотрел место, где когда-то стоял металлический склад. Резкий запах силоса непривычно ударял в нос. Мычали коровы с соседней фермы. (Потом майор узнает, что Марафон несколько ночей спал на этой ферме, присматривая на всякий случай за складом с фурой.)

Директор, узнав всю подноготную с этими телевизорами, схватился за голову.

— Не волнуйся. Телевизоры изымут, а всю документацию о купле-продаже я временно заберу с собой. Твоей вины здесь никакой. Спасибо за помощь. Глядь, еще и именными часами могут наградить, впрочем, разве только будильником, чтоб не спал и не развешивал уши…

Документация была оформлена по букве закона, оценка склада соответствовала его стоимости, металл ушел в некую фирму «Салманис», адрес такой-то, фамилии такие-то — имя Воеводина-Марафона там не значилось.

Майор загрустил — нити обрывались в другом, малодружественном, государстве, с которым даже не было договора по линии МВД, как с Молдавией, Грузией, Азербайджаном, — да что государства! — на территории России, в той же Чечне, невозможно было «изъять» установленного преступника.

На память пришел вполне конкретный недавний случай. В Хиславичском районе, который отделяет от Белоруссии речка, произошла кража — следы тянулись за приграничную речку. По договоренности между обоими райотделами милиции воришки были задержаны, и дело дошло до суда. Но адвокату стоило лишь слегка пошевелить мизинчиком в том смысле, что на скамье подсудимых сидит подданный сопредельного государства, иностранец… С испугу «иностранца» сопроводили на родину, а начальнику милиции влепили выговор.

Фидинеев со своей небольшой колокольни ощущал всей кожей, что там, наверху, сидят люди, которые изощренно делают все, чтобы затруднить работу правоохранительных органов. Все эти новые инструкции, какие-то смехотворные бланки, типа «описи выемки», дурацкие распоряжения четко рассчитаны на определенный эффект…

А что стоит еще один пример?! Из местного следственного изолятора (точнее сказать, из больницы, куда был помещен под стражей преступник) был совершен побег. Удалось установить, что преступник осел в Молдавии, даже адрес был известен. На запросы молдаване упорно отмалчивались, как бы невольно взяв под свое крыло матерого рецидивиста. И лишь тогда его арестовали, когда тот совершил на их территории тяжкое преступление.

«Бедлам какой-то!» — так в мягкой форме охарактеризовал Фидинеев внутри- и внешнеполитическую ситуацию в сегодняшней России.

Но он был настоящим профессионалом и знал, что будет сквозь этот бедлам продираться до тех пор, пока бьется сердце. Иного пути не было, да и не хотел он знать иных путей: каждый должен добросовестно выполнять свое дело, пусть даже все горит вокруг синим огнем. Общество создается не народом, а каждым человеком в отдельности. Так думал Фидинеев, подъезжая к Москве, так думал, входя в кабинет полковника Федеральной службы контрразведки Шумкова.

Шумков понял майора с полуслова.

— Официальные каналы — а это МИДы, Генеральные прокуратуры, еще с десяток различных бюрократических контор — отпадают сразу, — мрачно сказал он.

— А неофициальные?

Шумков с интересом посмотрел на Фидинеева.

— А вы готовы? Риск.

— Я обязан добыть этого Марафона! — Он подумал об отце убитого болгарского водителя.

— Почему вы уверены, что он там?

— Только дурак не воспользуется такой оказией. Возможно, с самого начала за спиной Марафона стояла фирма «Салманис». В любом случае для Марафона территория России «заминирована». Зачем ему рисковать?

— Логично. — Шумков задумался, покручивая в руках зажигалку. — Хорошо, частным порядком я добуду для вас информацию. Надо будет, подключим еще одно частное лицо. Если засветитесь, долго вам не придется баловаться грибками.

— Ясно! Спасибо! — воспрял духом Фидинеев. — Как говорится, так на так. Помните, как они выкрали из Тюмени командира наших рижских омоновцев?

— Я против таких методов и никогда официально на это не пойду. Но вам, в частном порядке…

«Слишком часто он упирает на это слово», — подумал майор и уже прикидывал, как возьмет отпуск, может, удастся обернуться быстро и еще ухватить кусок грибного лета?

Проходили дни, от полковника ФСК Шумкова не было никаких вестей. Фидинеев нервничал, и в одно из воскресений принялся выпаривать два небольших бочоночка под грибы. Он не признавал никаких банок с крышками, консервированием занималась жена. Впрочем, зимой он ел и то и другое, просто на это ненавистное мытье, еще более ненавистную стерилизацию-пастеризацию у Фидинеева не хватало терпения и тщания в работе.

Еще надо добавить, что у Фидинеева в Андрейкове был небольшой родительский домик. В нем жил престарелый отец — мать умерла много лет назад. Здесь он и занимался всеми грибными делами под нескончаемые стариковские советы.

И вот когда на пороге дома возникла фигура коренастого незнакомца, одетого по-дачному, Фидинеев не сразу узнал в нем полковника Шумкова: в обычное время — весьма элегантного мужчину в безукоризненном костюме, с дорогой старомодной заколкой на ярком галстуке.

— Неужели? Товарищ полковник! — Он подавил радость и перешел, как всегда, на шутливый тон: — Какие люди, и без охраны?!

Шумков приветливо похлопал майора по плечу, поставил на табурет объемистый картонный ящик из-под вина — на столе появилась бутылка какого-то явно очень дорогого, не нашего… К ней — яркие банки, яблоки и даже торт.

— Надо отметить, — сказал полковник.

Отец Фидинеева молча пошел за традиционным салом и остатками жареной курицы, а явился, пыхтя, чуть ли не с полуведерной бутылью самогона собственного строго засекреченного рецепта. Фидинеев мимоходом подумал: «А еще сыщик! Не знал, где и как можно тайно хранить этакую бутыль. Впрочем, оставалось одно место, куда он не додумался заглянуть, — колодец».

После получаса беседы ни о чем Фидинеев сказал отцу:

— Батя, сходил бы ты до Миндилеевны, поговорите за жизнь…

— А может, еще куда подальше пошлешь? — обиделся старик и с тоской посмотрел на початую бутыль.

— Не волнуйся, кроме тебя, эту отраву никто не выдержит. Угости лучше Миндилеевну — шибче беседа пойдет.

Отец поворчал в усы, но засобирался, нацедив пол-литровую бутылку и взяв половину торта.

Из подробного рассказа контрразведчика выходило следующее…

Латвийская фирма «Салманис» закупила на металл совхозный склад под Вязьмой и перепродала его Швеции. Те же люди вместе со складом вывезли всю шарповскую видеотехнику и Марафона. Куда делась сама фура — неизвестно. Телевизоры, начиненные «гномами», открытым путем разошлись по всей Прибалтике, а может быть, и дальше.

Теперь о Воеводине-Марафоне… Он осел под крышей фирмы «Салманис», купил скромный особнячок в Дубултах под Ригой. Но есть очень веские предположения, что он выполняет заказы в качестве киллера, попросту говоря — наемного убийцы. Недавно вернулся из Молдавии, где был в тот же день застрелен в подъезде собственного дома известный депутат-бизнесмен. Сейчас отдыхает, загорает с девицами на пляже, кутит в дорогих ресторанах.

— Вот мы добыли фотографию, — полковник достал из бумажника снимок.

На фотографии был изображен уголок ресторана или бара. Среди сидящих за богатым столом людей выделялось продолговатое лицо, в котором Фидинеев безошибочно узнал Марафона — за это время он столько раз рассматривал снимки, изъятые в квартире его отца, добытые из разных уголовных и личных дел…

— Не раздумал? — вдруг спросил полковник и пристально посмотрел на майора.

— Как можно?! Завтра же ухожу в отпуск…

— Приятно работать с такими людьми. После операции милости прошу в мою контору. Да, в помощь тебе я даю одного человека. Он у нас не работает, но это неважно. Он подсядет к тебе в Минске. На той стороне, сразу за границей, вас будет поджидать местный человек с машиной БМВ и латвийскими номерами. Он — за шофера и проводника. Его подставлять никак нельзя, в захвате он не участвует. Короче, находите виллу Марафона, кстати, там он носит имя Рудиса. Установите небольшую слежку, покрутитесь на пляже, в кабаках — а там полный экспромт, хотя все технические детали похищения — за минчанином. Он расскажет.

— Оружие? — поинтересовался Фидинеев.

— Только не табельное. Я тебе привез чехословацкого производства. Минчанин тоже вооружен — пистолетом-автоматом и еще кое-чем из области химии. Если не выйдет с похищением, придется…

— Уничтожить?

— Так точно. Мы не знаем, сколько еще «заказов» предстоит выполнить Марафону. Я не хотел бы, чтобы он еще раз появился с этим у нас. Теперь пройдемся по карте твоего следования до Минска и далее до границы — это обходной путь. — Шумков достал тонкий листок кальки с топографическими знаками.

Они выпили еще по рюмке, задымили сигаретами.

— А ты знаешь, майор, мне более по душе дедова настоечка, всякие там испанские напиточки — для слабонервных девиц.

— Приходилось там бывать? — осторожно спросил Фидинеев.

— Молодец, поймал на слове, — рассмеялся полковник. — Приходилось. И даже посидел в тюрьме…

— Что у вас за работа!

— Скажу одно: после такой работы уже ничего не страшно, никакие жизненные ситуации.

— А семья?

— Семья пока там, но скоро приедет. Я ведь работал во внешней разведке нелегалом. Еще с юности. Завел семью, как все молодые испанцы.

— А язык?

— У меня мама преподавала испанский…

— Интересная работа…

— Интересная была в молодости, когда я был экспресс-курьером и мотался по всему миру.

— Что это такое?

— Это когда надо доставить для «поддержки штанов» нашей агентуре, ну, скажем, в Бразилию, один хороший бриллиант. Осечки исключались, я был наделен исключительными правами.

— Приходилось к ним прибегать?

— Приходилось. Однако, майор, я расслабился, давай за дело. Надо подумать о том, если вдруг вы засветитесь с оружием и без документов. Здесь у меня нет никакой легенды, потому что она не поможет. Но вы беженцы из России, беженцы из-под стражи за участие в известных октябрьских событиях в Москве. Выручать будет человек оттуда, а точнее «зеленые». Я тут тебе немного приготовил…

Нелегалы

Опустим подробности маршрута Фидинеева до Минска и границы с Латвией. Первая часть не представляла никакого труда, вторая была несколько утомительной из-за сельских объездных дорог. «Запорожец» Фидинеева держался молодцом, но немного раздражал молодого парня, который по договоренности с полковником Шумковым подсел к майору в условленном месте под Минском. У него было миловидное, почти девичье лицо, что никак не вязалось с коренастой атлетической фигурой. Из дорожного разговора Фидинеев догадался, что Костя (так он назвался) имел или имеет отношение к службе безопасности.

На одном из привалов Костя показал все свое снаряжение, научил им пользоваться майора — видимо, это входило в план операции. Сам любитель оружия, Фидинеев с восхищением покрутил чешский пистолет-автомат «скорпион», мельком глянул на газовые баллончики, наручники, бинокль, насадки-глушители… Заинтересовала его электрошоковая дубинка.

По плану выходило: «вырубать» Марафона будет Костя, а Фидинеев должен лишь подстраховывать, что называется, быть на подхвате. Все смертоносное снаряжение предполагалось укрыть в тайнике БМВ. Багажник машины предназначался для Марафона.

В небольшом селении на берегу живописной приграничной речки их уже поджидал седой человек лет пятидесяти. Говорил он с заметным акцентом. Из крайнего кирпичного домика вышел худощавый старик, пригласил войти. На кухне хлопотала хозяйка.

После обеда перенесли все боевое и специальное снаряжение в гараж, где стоял синий БМВ Пауля — так назвался седой, — упрятали в тайник машины. Место ее занял «Запорожец» Фидинеева.

БМВ рванул с места, слегка придавив зазевавшуюся курицу, помчался к лесу. Седой крутил баранку с лихостью мотогонщика, то и дело сворачивая на еле приметную колею. В какой-то момент стремительно съехал вниз, с ходу пересек мелководье речки, выехал на небольшое поле, остановился и с пафосом произнес:

— Я рад вас приветствовать на гостеприимной латвийской земле. Через четверть часа мы въедем на территорию моего имения «Мильда». Это старомодное имя, наподобие вашей Феклы, Дуни, Фроси… Так звали мою бабушку, владелицу имения. Советская власть имение отобрала, а нынешняя — вернула. И еще. — Пауль обернулся к Косте, сидящему на заднем сиденье. — Вы оба изрядно пьяны, если кто будет интересоваться, влезать в разговоры. Короче, до самого места вы все время — в стельку, а запах алкоголя в машине я устрою наилучшим образом, закусывать не надо…

После ужина, к ночи, они выехали в сторону Риги. В самой столице Латвии Фидинеев проснулся и с любопытством вглядывался в европейский город. Пауль куда-то заезжал, исчезал ненадолго.

Часа в три утра, когда уже начало светать, они въехали в небольшой городок, и Пауль тихо сказал:

— Дубулты. Спим в машине. Приятного сна, братья по оружию.

Марафон, он же Рудис

Курортный городок Дубулты просыпается рано. Рано открываются всевозможные кафе, закусочные. Пауль припарковал машину у самого железнодорожного перрона, где в пять утра можно подкрепиться.

— Вон в том высотном здании, — пояснил Пауль, — некогда размещался Дом творчества писателей. Рядом дача Косыгина, еще далее — военно-морской госпиталь. Все — бывшее.

Фидинеев вынул листок кальки, на котором полковник Шумков отметил особняк Марафона. Пауль прикинул, показал вдоль железнодорожного полотна.

— Это где-то рядом, — сказал он, — но сейчас еще мало людей на улицах, не будем торопиться, проедемся туда-сюда, осмотримся.

Сразу за центром города начиналась череда разнокалиберных особняков. А вот и нужный: высокий сетчатый забор, ворота, замкнутые цепью, решетки на окнах. У крыльца крутились два длинноногих черных пса.

— Ризеншнауцеры, — сказал Костя, — эти могут перекусить не только малую берцовую кость, но при желании и большую…

Пауль притормозил возле пожилой женщины с молочным бидончиком, долго о чем-то с ней говорил, показывал на особняки. Своим спутникам потом пояснил:

— Напротив нашего клиента живет главный врач пансионата, он нам не подходит — слишком семья шумная. А вот наискосок проживает престарелая супружеская пара. Придется ее побеспокоить, времени у нас в обрез.

В шесть тридцать утра Пауль подъехал к воротам указанного особнячка. На звонок вышел древний старик в линялом тренировочном костюме. Опять долгий разговор. Пауль показал ему какое-то удостоверение, вынул несколько долларов — лицо старика просияло, он показал рукой на мансарду своего дома. Пауль пояснил своим спутникам:

— Считай, сняли на сутки мансарду. Я ему затуманил мозги частным сыскным бюро, даже «корочку» показал: мол, выслеживаем любовниц соседа и все такое прочее.

Костя тем временем переложил содержимое тайника БМВ в два кейса, один вручил Фидинееву. Они прошли гостиную, где в кресле дремала невменяемая старуха, поднялись наверх, приоткрыли занавески на небольшом окне — вилла Марафона была как на ладони. Фидинеев пошарил окулярами бинокля по окнам, определяя, где там спальня, туалет, гостиная… Все окна казались слепыми из-за плотных темных штор. В какой-то миг по оживлению псов он понял, что в доме проснулись. Действительно, распахнулась дверь — показался высокий худощавый человек, потянулся, потрепал псов и пошел за угол дома. Это был он — Кирилл Воеводин, Марафон, а теперь еще и Рудис.

Подождали еще с час. Марафон вышел одетый в белый летний костюм, вывел из гаража небольшой сверкающий автомобиль. Фидинеев подумал: «Чтобы вот так жить, этому человеку пришлось пройти через несколько убийств, подставить родного отца, побывать в камере смертников, отсидеть в тюрьме и лагере, совершить два побега и стать профессиональным убийцей-киллером, разъезжающим по разным государствам. Можно ли быть после всего этого счастливым? Впрочем, в человеке столько всего напичкано…» Еще он подумал об отце убитого водителя Рачева, о невесте Георгане из далекого болгарского города Пловдива.

Костя, изучив объект, сказал Фидинееву:

— Он поедет на своем «Ситроене». Но БМВ должна оставаться здесь. «Наружку» будем осуществлять с вами, майор. Работа Пауля на этом этапе завершилась. Отсюда путь — только в центр городка, там мы его перехватим и посмотрим, куда он двинет. Если на пляж, то это удача, если в сторону Риги — будем ждать возвращения здесь. Преследование остается незамеченным только в шпионских романах. Можем спугнуть навсегда. Чтобы оставаться самим в тени, необходимо задействовать целый штат сотрудников да еще несколько машин. А мы сами в таком положении, что впору за нами следить.

Затем Костя сказал Паулю:

— Все решится сегодня ночью, если клиент не смоется на несколько дней. У вас, Пауль, впереди целый день. Не выпускайте старика из дому, притворитесь для соседей его родственником…

Пауль лишь вздохнул и никак не прокомментировал этот приказ.

С разрывом в десять минут, как только «Ситроен» Марафона скрылся за углом, Фидинеев и Костя вышли из дома. Центр городка находился в пятнадцати минутах неторопливой ходьбы. Фидинеев миновал кафе на перроне, занял позицию у выезда из городка, как раз напротив бывшей дачи Косыгина. Справа плавно несла свои воды тихая речка. Здесь он и расположился среди удильщиков. Сейчас не помешало бы переговорное устройство, но полковник Шумков разубедил сразу — нельзя, чужой эфир.

Пролетали мимо машины, «Ситроена» с нужными номерами не было. Да и откуда ему быть, Марафон уехал раньше. Часа через два появился Костя.

— Полный порядок. Клиент отправился на пляж. Судя по рукопожатиям с соседями, занял свое излюбленное место. Можно писать картину «Киллеры на привале». Думаю, все они из одной оперы. Пойдем, майор, закупим для пляжа шашлычков, прохладительных напитков. Кстати, в комке я присмотрел отличные плавки, иначе мы в своих семейных будем выглядеть «кошельками» — так здесь называют «челноков».

Затоварившись необходимым, они выбрали место повыше, у самой кромки, где кончается пляж и начинается сосновый лесок. Костя достал бинокль и на недоуменный взгляд майора сказал:

— Здесь многие рассматривают полуголых девиц без лифчиков. Мода! Ловите момент, майор, просвещайтесь…

Да, компания Марафона-Рудиса, по всему, была спаянной. Началась игра в карты. Появились закуска, бутылки. Обнаженные по пояс девицы участия в игре не принимали, налегали на фрукты, сладости, листали яркие журналы, висли на своих партнерах, дурачились…

Что в кейсе у Марафона?

Костя опустил бинокль, сказал, пережевывая шашлык:

— Дело идет к обеду, неужели они так просидят до вечера? А итог таков: компашка вооружена. И знаете, где стволы? В этих кожаных поясных штучках с молниями — как их называют, не знаю. У одного выпал, когда полез за баксами. Может, их мафия для этого придумала и выпустила в ширпотреб? Удобная вещь! Но меня,майор, заинтересовал кейс Марафона. Он его, во-первых, ни разу не раскрыл — тогда зачем брал? Во-вторых, когда он уходит купаться, неизменно пододвигает кейс дружкам. И, в-третьих, все вместе они ни разу не покинули свое насиженное место. А вообще, примитивные головорезы…

Фидинеев подивился наблюдательности этого крепыша с нежным девичьим лицом.

Костя потянулся, встал:

— Нанесу-ка я визит вежливости…

Он спустился к морю, поплыл в сторону картежников, вышел и пристроился к группе играющих в мяч. Играл долго, шутил с девушками, то приближаясь к картежникам, то отдаляясь.

Фидинеев, не отрывая глаз от бинокля, неожиданно вскочил. А случилось вот что… Костя, принимая мяч, вдруг с силой ударил по нему — мяч пулей влетел в круг картежников; почти с такой же скоростью он побежал за мячом и плашмя растянулся прямо на колоду карт. Там произошла короткая свалка. Костя встал и слегка поклонился, прижав правую руку к сердцу. Поднялся Марафон и быстро влепил Косте зуботычину. Костя лишь развел руками и понуро отошел. Один из сидящих, с фигурой зажиревшего штангиста, что-то сказал Марафону и примирительно замахал рукой.

Через пять минут появился веселый Костя.

— Визит прошел почти в теплой дружественной обстановке, — сказал он, — я давно понял, что втереться в их круг через «дверь» не получится: компания замкнутая, а я не «Мисс Вселенная» и даже не «Мисс Юрмала.» Пришлось лезть через «окно». А ввязываться в драку никак нельзя — опасно. Но я узнал главное: у Марафона, к моей глубокой зависти, есть автомат АКС-74У, замаскированный под обычный кейс. После легкого нажатия на кнопку кейс превращается в грозное оружие. Ко всему кейс еще может быть использован в качестве пуленепробиваемого щитка. Очень хорошая «игрушка», она используется в России только президентской охраной. Мне приходилось видеть…

— Как же он попал к Марафону?

— В дни октябрьских событий в Москве произошла утечка. Марафон лишь перекупил у кого-то.

— Сильно ударил? — спросил Фидинеев.

— Пустяки. Еще не вечер, сочтемся.

— Мы должны доставить клиента целым и невредимым, — зачем-то сказал Фидинеев.

— А вот мне на это, майор, наплевать. Мы еще не знаем, как сложится обстановка… И потом, я неподотчетен никому, как и вы. По крайней мере, в официальной форме. Да и ни в какой!

Фидинеев задумался и неожиданно спросил Костю о его воинском звании, если есть таковое.

— Такое же, как и у вас, — кратко ответил тот.

Фидинеев усмехнулся и подумал: «В таком возрасте майора получил лишь Гагарин. Эх, времена пошли».

Тем временем компания засобиралась.

— А вот это уже плохо, — сказал Костя, — второй раз им попадаться на глаза мне не пристало. Берите, майор, инициативу, я буду все время поблизости. Только не подставляйте физиономию, могут нервы не выдержать — тогда и я не помогу.

С разных сторон они двинулись за компанией. Картежники вышли к скверу возле католического собора, пересекли узкую улочку и скрылись за дверью полуподвального кафе. Спустя некоторое время туда зашел Фидинеев и очутился в красноватом дымном полумраке. Справа полукругом возвышалась стойка бара, слева стояли столики, отделенные друг от друга высокими стенками. Компания выкинула за шиворот сидящего одинокого паренька, сдвинула второй стол, расселась, шумно смеясь и пересыпая речь отечественным матом. Фидинеев сел к ним вполоборота на высокий круглый стульчик, достал доллары, показал на кофейный агрегат и пирожное.

Боковым зрением Фидинеев почувствовал на себе пристальный взгляд Марафона. «Собачье чутье, — подумал Фидинеев, — надо уходить». И тут он увидел, как Марафон встал и направился к нему. Он внутренне сжался, оставалось только ждать.

— Вали отсюда, земляк, — услышал он над ухом. — Закрываемся на «санитарный час».

Фидинеев закивал, пошел к выходу. Встали и молча вышли еще две парочки.

У перекрестка маячила фигура Кости.

— Выпихнули? — сочувственно спросил он. — А жаль, разговор у них мог быть интересным, особенно щебетание этих целомудренных девиц. Но на нет и суда нет. Наша задача усложняется — теперь и вам нельзя попадаться ему на глаза. А пока займем исходные позиции, вы — в собор, я — туда. Если они вернутся к морю, засядем в пляжном пивном баре, если Марафон вдруг соберется домой, сойдемся здесь. Но ни в коем случае преследовать не будем. Основная работа предстоит ночью.

В чужом доме

«Санитарный час» в кафе длился три с лишним часа. Компания вывалилась на улицу изрядно захмелевшей, девицы имели весьма потрепанный вид. Трезвым выглядел лишь Марафон. Фидинеев, до этого усердно разглядывавший внутреннюю архитектуру католического собора, увидел, как вся компания вышла на перекресток и, размахивая деньгами, остановила две машины. Они развернулись и помчались в сторону Рижского шоссе.

— Все нормально, — зашел успокоить Костя. — Сейчас я ворвусь в кафе и заполошно поинтересуюсь у бармена, куда делись мои закадычные дружки. Не думаю, что они второй раз за день заглянут в этот подвал.

В кафе Костя пробыл с минуту, ошалело выскочил, засовывая в карман брюк бумажник.

— Нормально, майор! Смылись в Дзинтари — это совсем рядом. В кабак. Ушицы им захотелось из речной рыбы. Я бы и сам не против, особенно из стерляди. Ладно, обойдемся луковым французским супом — вон в той забегаловке.

Они прикинули дальнейший план действий.

— По словам старика-соседа, — сказал Костя, — никаких компаний у нашего клиента никогда не собирается. Сам он пунктуально возвращается к полуночи. Странная пунктуальность для такого головореза… Пойдем к Паулю…

Пауль дремал в машине. Лицо его просияло при виде коллег, еще больший восторг вызвал пухлый пакет с беляшами и парой бутылок молока.

— Что старик? Уходил куда? — спросил Костя.

— Хотел, да я настоял — остался дома.

— За стариком глаз да глаз! Придется вам, Пауль, до конца разделить с ним компанию и беляши. А мы пройдемся по округе и, видимо, появимся с «клиентом» после полуночи. Будьте в машине, но укройтесь вон в том проулке. Когда увидите нас, подъезжайте к воротам. На этом первая часть операции завершится.

Костя и Фидинеев обошли ближние окрестности, присмотрелись, откуда и как лучше проникнуть в дом Марафона.

Когда окончательно стемнело, они появились снова. Костя быстро перемахнул через сетчатую ограду, предусмотрительно взяв с собой электрошоковую складную дубинку. Как ни был он осторожен, шум услышали псы и дружно, еще не понимая ничего, двумя тенями метнулись к пригнувшемуся Косте. Их могучий лай был коротким — раздался тонкий визг, и все стихло. Фидинеев тяжело, с двумя кейсами, перелез через забор; псы пластом лежали возле ног Кости. Они зашли с тыла особняка, где находилась дверь черного хода.

Костя, сосредоточенно сопя, позвякивал отмычками, то и дело напирая плечом на дубовую дверь. Потом устало сел:

— Недооценили мы Марафона, дверь с той стороны заперта на засов. Надо приступать с парадного, но там светло от фонарей. Будем как на освещенной сцене. А окна соседей всегда опасны, если даже в них темно.

— Может быть, возьмем у ворот, когда подъедет? — предложил Фидинеев.

— Полночь в курортном городке — это начало активной жизни. Хорошо, устроим небольшой спектакль. Я разденусь до плавок и похожу по аллее, изображая физкультурника. Психология людей консервативна: если кто и увидит меня, подумает: чокнулся хозяин, вышел принимать лунные ванны. Кто и когда в истории мирового грабежа взламывал двери голышом? Тем более собаки молчат.

— А если…

— Они еще с полчаса будут лежать в отрубе. А потом еще часа три их не будет интересовать внешний мир, хотя бродить они начнут.

Фидинеев видел из-за угла, как Костя вальяжно прошелся по освещенной аллее, сжимая в руке отмычки. Подошел к двери, начал ковыряться в замке. Вдруг послышался шум остановившейся машины, чей-то голос на ломаном русском прокричал:

— Сосед, что случилось?!

— Захлопнулась дверь, проклятая! Сейчас я ее вторым ключом…

— Помочь?

— Пустяки.

Машина отъехала. Бешено колотилось сердце. Наконец Фидинеев почувствовал шевеление внутри дома. Черный ход открылся, и он кинулся в дом вслед за Костей.

По комнатам ходили на ощупь, свет с улицы совсем не проникал сквозь тяжелые шторы. Прикрывая ладонью фонарики, вошли в спальню. На прикроватной тумбочке сверкал ряд пузырьков, лежал лист бумаги.

— Вот и вся загадка его пунктуальности, — сказал Костя, — клиент наш строго по часам принимает какую-то отраву. Вот таблица. И всегда есть в ней цифра 24. Может быть, потому и не пьет, как его дружки. Впрочем, болезнь его меня не интересует, как и содержимое этих пузырьков. Пойдем устраиваться в прихожей. Остался час с четвертью…

Они сели на мягкие скамеечки под вешалкой, вынули из кейсов оружие и прочие спецприспособления.

— Я его накрою, а ты защелкивай «браслеты», — сказал Костя, впервые перейдя на «ты». — Потом я делаю короткое замыкание, чтобы погасить фонари, мы вытягиваем «клиента» на воздух, открываем его ключом ворота, грузим в БМВ — и поминай как звали! Но дело у нас — сугубо творческое. В случае чего палим из двух стволов и смываемся.

— Это нежелательно, — возразил Фидинеев.

— Я не надеюсь на наши суды. Прикончим дома… в случае попытки к бегству.

Выстрелы на поражение

Около полуночи снаружи особняка Марафона послышался шум подъехавшей машины. Фидинеев и Костя прильнули к узкому боковому окну прихожей. В конце освещенной дорожки, за решеткой ворот, показалась длинная фигура Марафона. Он позвякал цепью, распахнул ворота и медленно подкатил к самому крыльцу. Сбоку, пошатываясь, появились два пса с опущенными к самой земле мордами. И тут случилось страшное: из «Ситроена» возникла могучая фигура человека в модной майке, за ним выпорхнула девица… Марафон громко позвал собак:

— Мэйд! Чон! Дрыхли, проклятые! Только посмотрите на них, еле ноги волочат. А вы боялись… Сейчас замкну ворота и — бай-бай! А утром в лучшем виде появимся в аэропорту. Луция сделает нам на прощание ручкой…

Девица, которую назвали Луцией, еле держалась на ногах, немногим лучше был и толстяк — Костя сразу узнал в нем одного из компании картежников.

— Менять декорации поздно. Я займусь Марафоном с его кейсом-автоматом, а ты постарайся одним выстрелом выбить мозги из этого громилы — он вооружен. Девку выпускать нельзя, хоть кровь из носа… Дело творческое.

Щелкнул замок, Марафон, прихватив кейс, пропустил впереди себя громилу с девицей; как только его палец нажал клавишу включателя света, Костя с истошным криком прыгнул на Марафона… Фидинееву показалось, что он услышал хруст сломанной руки, кейс-автомат тяжело ударился о паркет и заскользил в глубь прихожей — Марафон рухнул на колени. Все это произошло в доли секунды, но они отвлекли Фидинеева. И вообще, по старой милицейской осторожности он не отважился сразу палить в живого человека, о котором практически не знал ничего. Этого было достаточно, чтобы громила захватом прижал горло спутницы к себе, вторая рука уже вытягивала из-за пояса пистолет.

И в тот самый момент сбоку коротко и приглушенно защелкал пистолет-автомат Кости: громила и девица, словно подкошенные, обливаясь кровью, рухнули на пол. Рядом катался по паркету, сжимая в локте руку, Марафон: его глаза вылезли из орбит от страха и боли. Костя стволом пистолета разжал ему зубы и впрыснул содержимое баллончика.

— Отрываемся! — крикнул он Фидинееву. — Возьми ключ от ворот, а я вырубаю возле хаты свет. Получилось много шума из ничего…

Еще минута потребовалась, чтобы грузное тело Марафона втиснуть в багажник уже поджидавшей БМВ. Машина пулей рванула с места. Фидинеев, сжимая ручку кейса-автомата, заметил: зажглись окна почти во всех соседних домах.

Пауль молчал, вынося БМВ на освещенную площадь центра городка, потом стал вслух рассуждать:

— В курортных местах у полицейских не принято ходить в форме, чтобы не портить своим видом настроение отдыхающих. Сейчас надо быть очень осторожным, бояться любого… Потом остановимся, приведем свое «хозяйство» в полный ажур.

— А пока гони, гони, гони! — прокричал все еще разгоряченный Костя. — Если успеем до Риги — дело в шляпе, фетровой…

— А вдруг девица бросится к телефону? — спросил Фидинеев.

— Она уже не бросится, — отпарировал Костя, — а вот соседи позвонят обязательно. По-хорошему, нам надо разбегаться и медленно ползти по-пластунски в белых тапочках к великой и горячо любимой родине.

Еще минут через пятнадцать бешеной гонки показались огни пригорода Риги. Какая-то встречная машина неожиданно поморгала фарами — так во всем мире водители предупреждают своих незнакомых коллег об опасности впереди. Пауль сразу тормознул, остановил другую машину, перебросился несколькими фразами с шофером.

Фидинееву и Косте сказал:

— Или мы засветились, или это просто плановая облава. На ближайшем посту дорогу перегородил бронетранспортер с автоматчиками и собаками. Обыскивают поголовно всех. И объездной дороги здесь нет…

— Никакой объездной дороги! — приказным тоном сказал Костя. — Сворачивай тихонько в кювет и без света двигай вон к тем огням.

Пауль повиновался. Вскоре машина уткнулась в деревянный мост через довольно широкую реку или озеро. Костя сказал:

— Аккуратненько собираем все оружие, кейсы, прочие улики и — с середины моста на самое дно. Ничего не забудьте, а я займусь Марафоном.

Уже с моста Фидинеев услышал возле машины характерный приглушенный щелчок — невольно вздрогнул, поразившись жестокости Кости. Или решительности?

Потом они прибрались в машине, достали бутылки, выехали на шоссе.

— Теперь вы беженцы из России, бежали из-под стражи как активные участники октябрьских событий в Москве, националисты или, как там, ура-патриоты, — проговорил Пауль. — Возвращаемся из Дзинтари, где в стельку надрались у случайных… м-м… девушек. Если нас задержат по звонку из Дубултов, вполне могут устроить очную ставку со стариком, у которого останавливались. Этого допустить нельзя. Будем выкручиваться, доставайте всю наличность, желательно в крупных купюрах.

Еще одна жертва?

Если перевести все разговоры с латышского языка на русский, то ситуация на полицейском посту складывалась следующим образом…

Офицер предложил всем выйти из машины для производства всестороннего досмотра.

Пауль:

— Эти двое беженцев из России слишком пьяны.

Офицер:

— Документы, адреса.

Пауль:

— Документы остались на квартире, где они временно проживают — улица Ульманиса… Телефон, к сожалению, отключен за неуплату.

Офицер: автоматчикам:

— Выволакивайте их!

Начинается личный досмотр, чуть ли не выворачивается вся одежда, другие автоматчики потрошат машину.

Офицер из будки с кем-то связывается по телефону, кого-то убеждает, что ничего не найдено. Потом переспрашивает: «Еще тщательнее? Хорошо».

Опять досмотр, опять допрос: откуда, куда, где, зачем…

Пауль особых подозрений не вызывает, но все данные его документов заносятся в записную книжку офицера.

Итог: офицер приказывает сержанту сопроводить беженцев до их квартиры, чтобы удостовериться в правдивости слов, затем решено русских отправить в службу безопасности.

Так в машине оказывается четвертый, вооруженный тупорылым израильским автоматом «Узи». Пауль намекает на баксы, но получает решительный отказ.

Наконец они въезжают на улице Ульманиса в какой-то двор. Пауль предлагает сержанту подняться на третий этаж за документами, а потом везти русских дальше. Сержант соглашается. Минут через пятнадцать Пауль возвращается один, небрежно бросает на сиденье автомат.

С рассветом они подъезжают к имению «Мильда», но, минуя его, едут в сторону границы. Еще через час Фидинеев и Костя уже трясутся на родном «Запорожце»…

До Минска Костя молчит, но на прощание вдруг обнимает майора:

— Мы больше никогда не увидимся, майор. Таков печальный итог… Надо все забыть, хотя это навсегда останется с нами. Меня будет согревать мысль, когда я буду с нежностью думать о тех, кого не успел прикончить Марафон и его громила. Мы никогда не узнаем имен этих людей, но они есть…

Разочарование

Грибное лето в Вязьме было в самом разгаре.

Фидинеев целыми днями сидел в отцовском доме, бесцельно бродил по двору, лежал, брался читать, писать письмо в Болгарию отцу убитого водителя… Отец Фидинеева, догадываясь о состоянии сына, не лез с расспросами и разговорами. Лишь раз заикнулся о грибах.

— Какие грибы, батя?! — вздохнул Фидинеев.

Его душа все еще сопротивлялась тому, что произошло: в обход всем законам и нормам, жестоко, вообще не по-человечески… И хотя он понимал, что в той ситуации иного выхода не было, его профессиональный навык милицейского сыщика говорил: мог, мог быть совсем иной выход, но вот какой?

Марафон кончил жизнь почти в такой же ситуации, что и болгарский водитель Рачев: сначала газовый баллончик, затем выстрел в голову… Кто его дружок? Что он унес с собой? Совершенно ни при чем девица Луция… А что стало с сержантом, который намеревался заключить их в камеру? Где телевизоры с «гномами»? Где сама фура? Что он скажет при встрече Лидии Канатчиковой, у которой растет дочка Марафона?

Одни вопросы…

В один из дней жена Фидинеева подсела к нему, проговорила:

— Давай на мои зимние каникулы уедем куда-нибудь в лес покататься на лыжах, поживем в избе — среди снегов и тишины.

— Давай! — вдруг согласился Фидинеев. — Если я завтра выйду на работу, у меня в запасе останется еще почти две недели.

Так и сделал. И скоро ритм его жизни вошел в привычную колею, лишь изредка с теплотой вспоминая молодого майора Костю из Минска.

Грибное лето в Вязьме кончилось.

Валерий Привалихин. Е. Морозов. Рясной И Умягчение злых сердец-Наложница-Гашиш с Востока (повести)

Часть первая

1

Они брели по сумеречному густому пихтачу с раннего утра почти до полудня. Нагревшиеся в жарких летних лучах хвойные лапы источали терпкий запах. Потом пихтач перешел в березовый жидкий лесок, и путники с удовольствием вбирали в легкие свежий воздух березняка.

Их было трое. Тот, кто шел впереди, узкоплечий, высокий, по возрасту самый старший, лет тридцати, вынул из нагрудного кармана брезентовой куртки карту-верстовку, развернул и, закурив сигарету, стал внимательно ее рассматривать. Остальные тоже закурили.

В тишине послышался хруст сухих веток. Все трое переглянулись, уставились в сторону, откуда донесся звук.

Долго томиться не пришлось. Не очень крупный медведь показался из-за берез. И подошел так близко, что без труда можно было разглядеть на светло-коричневой свалявшейся шерсти комочки репейника.

Появление зверя ни в испуг, ни даже в замешательство ходоков не привело. Смуглолицый крепыш скинул с плеча охотничье ружье, мигом взвел оба курка.

— Ефим, это мой будет, — с азартом в голосе произнес он, цепляясь.

Узкоплечий быстрым движением перехватил двустволку. Сделал это со знанием, придавил курки ладонью. Потом выплюнул недокуренную сигарету и вдруг коротко гортанно рявкнул. Замерший от неожиданной встречи с людьми хозяин глухомани в следующую же секунду ринулся прочь. Только хруст ломаемого валежника разносился, затухая.

— Вот так-то лучше. Без лишнего шумового оформления. — Узкоплечий снял руку с ружья спутника. — Царская гать рядом.

— На подходе, значит?

— Да, — кивнул старший, складывая верстовку. — Как ты меня назвал только что?

— Ефим…

— А надо?

— Роман.

— А его? — указал на третьего. Тот был красивым русоволосым парнем с ухоженными пышными усами. Едва уловимо косивший левый глаз портил лицо парня.

— Клим.

— А самого тебя как величать?

— Без величаний. Глеб.

— То-то. Запомни намертво: Роман, Клим, Глеб. И никак иначе, пока в этом медвежьем углу ошиваться будем…

Еще через полчаса ходьбы Роман предложил сделать остановку для перекура. Курить разрешил вволю, но после этого о сигаретах временно забыть: скоро подойдут к избам, а кто знает, какой нюх на табачный дым у их обитателей.

И Клим, и Глеб взяли из протянутой Романом пачки «Явы» только по одной сигарете. Присесть было не на что, под ногами болотистая сырь, зыбун. Успевай менять место, иначе засосет через минуту-другую. Давили на плечи рюкзаки, сказывалась усталость почти двухдневного перехода; затягивались без удовольствия.

— Потопали уж до места, — Клим первым кинул под ноги окурок.

Прошли еще километра полтора, пока ступили на сухую твердую почву. Перед глазами открылось озерцо, окаймленное привольно растущими разлапистыми кедрами. Ни мостка, ни лодчонки на берегу, будто не приходят к таежному водоему люди. Всмотревшись, заметили тропку. Она убегала от воды на невысокий холм, где проглядывалась тесовая крыша.

— Вот и к месту пришли, — сказал удовлетворенно Клим.

— Подожди расхолаживаться, — отозвался Роман, — еще таких мест пять. — Властно прибавил: — Идем. И себя не обнаруживать.

Еще с четверть часа потратили на то, чтобы обогнуть озерцо и взойти на холм.

На полянке, обнесенной ветхими жердями, стоял просевший в землю домик с крохотными оконцами, с навесиком у входа. Около навесика на пеньке или чурбачке сидела старуха в платке, склонившись над чугунком — оттирала от копоти. Роман из кустов в бинокль долго глядел на ее морщинистое остроносое лицо, удивительно белое, светящееся в темной кайме платка. Старуха, придерживая чугунок ногами, терла округлый бочок одной рукой.

Вышла из убогой избенки другая пожилая женщина, неся перед собой ступу с пестиком. Устроившись неподалеку, принялась толочь что-то в ступе.

— Две бабульки, — сказал Глеб.

— Первая, вроде бы, однорукая, — прибавил Клим. У него тоже был бинокль, и он, как и приятель, внимательно наблюдал за старухами.

— Она и есть однорукая. Пошли, — властно сказал Роман и попятился назад в гущу кустарника.

Все трое возвратились к озерцу, расположились шагах в пятидесяти от него под кедром.

— Час отдыхаем, — сбрасывая рюкзак и стягивая сапоги, тем же повелительным голосом заговорил Роман, — и в путь.

На земле, засыпанной прошлогодней хвойной иголкой, вновь появилась карта-верстовка. Зелеными штрихами на ней были обозначены болота и гари, коричневыми кружками — острова среди богатых топями мест, красным пунктиром — проходы от острова к острову. Их на верстовке значилось шесть, и в центре каждого броско выделялась римская цифра.

— Клим пойдет на третий и пятый острова, — тыкал кончиком ветки в карту Роман. — Я — на второй и четвертый, Глеб — на шестой. Рюкзаки, оружие здесь, на дереве, подвесим. Сигареты мне отдайте. Берем с собой только фонарики и еду.

Спутники почти не смотрели на карту. Прежде ее хорошо изучили, кроме того, каждый имел свою.

Клим, когда воцарилось молчание, вынул из кармана штанов помятую неначатую пачку «Столичных», кинул на Романову карту.

— Пойду. Все равно идти, — сказал он, не просидев под деревом и десяти минут.

— Тоже отдыхать не буду, — сказал Глеб.

— Ладно. Берите, что нужно, и рюкзаки подавайте мне. — Роман, как был босой, подошел к кедру, вскарабкался на нижний сук, разместил поданую ему поклажу, оружие. — Встретимся здесь же.

Через четверть часа каждый шагал по заданному маршруту.

Роман, обогнув остров, быстро отыскал тропу в болотистой пружинящей почве. Тропа была хорошо наторена, ходили по ней достаточно часто. Он время от времени останавливался, чутко вслушивался в звуки тайги. Заботило, как бы не столкнуться на тропе с идущим навстречу человеком. Но слышался лишь птичий щебет да непрерывное гуденье комаров. Гнус донимал укусами.

До второго острова было около четырех километров. Прикидывая на усталость, на частые остановки, на то, что идешь, как по кроватной сетке, Роман рассчитывал быть там через полтора часа.

Так и вышло. Он свернул с тропы влево, и впереди, в просвете между елями и пихтами, мелькнула лужайка, стожок на ней. Сделав еще сотню шагов, увидел ульи и домик. Построенный давно, он, однако, не был таким ветхим, как на первом острове. Оконца хоть и крохотные, но нижний край их высоко над землей; и стены, и желобовая крыша добротные. Сараи, около которых поленницы дров, омшаник, поодаль банька, хлев. Живут здесь более устроенно.

А вот хозяев никого не видно. Отлучились куда-то или же в избе от жары прячутся?

Подождав с полчаса, Роман подумывал, не сделать ли ходку к следующему острову? Два километра. Пока обернется, пока понаблюдает — там два часа минет, самое малое. И к месту общего сбора, к озерцу, возвращаться ближе, и здешние жильцы, глядишь, объявятся. Задержался перемотать портянки перед дорогой. Управившись с этим, натянув сапог, увидел около сарая низкорослого сухонького старика в темных штанах и серой свободной рубахе навыпуск. На вид семьдесят-семьдесят пять, реденькие волосенки на непокрытой голове сплошь седые и торчат в разные стороны, отчего голова на тонкой, как стебель, шее похожа на пушистый, необлетевший еще одуванчик.

Пришелец слабо улыбнулся — и впрямь «одуванчик».

Хозяин этого острова на болоте, обозначенного на верстовке под цифрой «II», поворачивая голову то к растворенной двери сарая, то к ульям, что-то говорил. Не слышно — что. В воздухе царил гул роящихся пчел да вялых в это время дня комаров. Вышла из сарая и засеменила к домику старушка, под стать Одуванчику — приземистая и сухонькая. Одуванчик — следом. Дверь за ними закрылась.

Незачем было ждать, когда выйдут. Вторая половина дня. Ясно, что никуда нынче не отлучатся…

К четвертому острову Роман приближался со всеми необходимыми предосторожностями. Но, как оказалось, зряшными. Увидел до самой двери разросшийся бурьян, и прямиком, не таясь, направился к избушке. Заметил вдруг на краю поляны у ельника изжелта-белый деревянный крест, совсем еще свежий, и понял, в чем дело.

Жившего здесь старика звали не то Куприян, не то Киприян. Дойдя до избушки, носком сапога откинул полено, подпиравшее дверь. Она сама беззвучно приоткрылась, и Роман вошел в избушку. Там было совершенно пусто и темно. Фонариком он осветил заросшие паутиной углы, заглянул за печь. Ни стола, ни стула, ни кровати, ни посуды, ни тряпья. Поднял с пола самодельную деревянную миску с трещинкой на донышке, чуть подержал и с брезгливостью кинул за печь.

Ни в избушке, ни на острове оставаться дольше смысла не было. Он подпер снаружи дверь и зашагал прочь. Мысленно зачеркнул на карте этот, четвертый, остров. Если и думал еще о нем, то недолго и с удивлением: куда подевалась вся домашняя утварь?

Возвратившись ко второму острову, увидел Одуванчика среди ульев в хлопотах с пчелами. Старушка возле избы растапливала летнюю печку. Дымок поднимался из трубы, навершием которой служило перевернутое, без дна, ведерко.

Роман про себя похвалил стариков: словно по заказу, на виду крутятся. Скоро у таежных отшельников ужин. Что их караулить? Постоял еще, от нечего делать сосчитал ульи. И вскоре побрел устало своей дорогой.

2

Под кедром у озера Роман застал одного Глеба. Он тоже только-только отмаял свой крюк и лежал на спине, откусывая от целой плитки шоколада, запивая его водой из фляжки.

Рассказ Глеба был коротким: шестой остров обитаем, две бабки там, похожие на этих, от которых сейчас отделяет несколько сотен метров. Роман молча выслушал: ничего для него нового.

Оставалось ждать, какие вести принесет Клим.

Солнце закатилось, и затяжной летом даже для этих северных мест светлый вечер был на исходе. Надвигались сумерки, а его все не было. Роман не очень беспокоился. Он и сам не вернулся бы так скоро, может, пришлось бы и заночевать в тайге, не окажись четвертый остров пустым.

Незадолго перед наступлением темноты Роман с Глебом второй раз за день приблизились к домику на невысоком холме.

Обитательниц не было видно. Густые сумерки окутали домик. Оконца обозначились мерцавшим в них светом. Глеб хотел подойти, заглянуть в окна. Роман запротестовал категорически, положил руку на плечо спутника, потянул назад.

…Клим вернулся лишь на рассвете бодрый. Ночь он провел на дальнем острове, помеченном на карте римской пятеркой. Живет там бородач лет пятидесяти, крепкий крупный мужик, с женой или кем она ему приходится. Они были заняты окучиванием картошки. Василий, так мужика зовут, тянул вместо лошади плуг, а женщина вела этот плуг между бороздами. Потом он бревна в одиночку ворочал, толстенные и длинные…

— Откуда имя известно? — перебил Роман.

— Подруга жизни его окликала. — Клим, рассказывая, держал перед собой круглое зеркальце и ножничками подравнивал усы. — А с вечера стали к празднику готовиться…

— Подходил? — Роман посмотрел пристально, недобро.

Клим замялся, убрал в карман зеркальце и ножнички.

— На секунду… Совсем незаметно…

— Незаметно. — Роман скривил в ухмылке губы. — На вокзале по перрону прошелся — это для тебя незаметно.

— Кержак необычный. Узнать хотел, вдруг ружье держит.

— Клим оправдывался, в глаза старшему группы не глядел.

— Брось ты про ружье! Знаешь же, не держат, вера не велит. А хоть бы и было, что оно тебе?!

— Да не заводись, Ефим, — вмешался Глеб.

— Опять?! — Роман метнул на него злой взгляд.

— Ну помню, помню имя, — со вздохом сказал Глеб. — Не заводись. Давай хоть дослушаем.

— Ладно, хрен с вами. Потом еще поговорим, — Роман подавил раздражение. — Продолжай, что еще там.

Клим, по его дальнейшему рассказу, заглядывал в окна после полуночи, потом, соснув часа два, отправился в обратный путь. Идя туда и обратно, заворачивал он и на третий остров, самый ближний от их теперешнего местонахождения. Там, в кособокой избенке, живет одинокая старуха, еще довольно подвижная, деятельная.

— И к ней в окна пялился. — Роман не спрашивал, говорил утвердительным тоном.

— Ну, заглядывал. — Клим посмотрел исподлобья. — Тоже к празднику подготовилась.

— В двух местах наследил. Невтерпеж было ему. — Роман с досадой хлопнул себя по бедру.

— Отвянул бы ты от него, — опять вступился за Клима Глеб. — Что уж слишком осторожничать. Ты сам по их тропам ходил? Ходил. Думаешь, не заметят чужих следов, если в гости пойдут друг к другу?

Против такого неотразимого довода Роману сказать было нечего. Он привалился спиной к кедровому стволу, некоторое время молчал.

— Ладно. Прекратим, — заговорил наконец. — Но, чтоб самодеятельности больше не было. Никто никуда нынче не идет. Отдых до завтра.

— Может, по-другому, Роман, а? — Глеб подсел к нему. — Не будем, может, завтра дожидаться, комаров кормить? Сейчас шесть утра с минутами. До двух-трех часов отдохнуть успеем как следует. А там, смотри, как хорошо бы вышло… — Глеб достал, развернул на коленях, разгладил свою карту-верстовку. — Всего островов пять. Мы с тобой на первом и шестом поработаем, Клим за это время на третьем острове один управится, после все вместе к твоему Одуванчику двинем, там часов в семь — пол восьмого вечера закончено будет. И напоследок уже к Василию заглянем. Оттуда три километра ровно — и болота кончатся. Темнеет в одиннадцать. Так что засветло успеем выкарабкаться из топей, а там по темноте можно уходить к заброшенной лежневке, не заблудимся. Как? А? — Глеб говорил убежденно, торопливо, зажатая в его руке палочка летала над картой. Тупой кончик палочки, указывая места, о которых Глеб вел речь, оставлял дыры в верстовке. Карты Глеб не жалел. — Как тебе нравится, а?

— Никак, — с безразличием ответил Роман. — Сегодня первый день праздника. И на передышки времени не будет. Километров сорок бросок предстоит. Не налегке. Понял?

— Понял.

— Тогда лезь за тушенкой, перекусим.

Глеб небрежно свернул свою потрепанную, истыканную карту и полез на кедр.

3

Трое еще почти сутки так и не покидали выбранного места. Днем отдохнули, отоспались.

Часа полтора вздремнули еще после полуночи, потом сон больше не шел. Свежий легкий ветерок дул со стороны, где стоял дом. Глеб и Клим принялись напористо просить у Романа разрешения закурить. Он в конце концов сдался, сам в несколько жадных затяжек сжег сигарету. Глеб с Климом лежа тихо разговаривали. Роман не вмешивался. Глядя на темное в редких звездах небо, думал о своем…

Поднялись перед самым восходом. Рюкзаки, ружье, подвешенные на сучьях и не сразу заметные глазу из-за густой хвои, спустили на землю. Позавтракали. Роман велел собрать пустые консервные банки и кинуть в омут. Обрывки бумаги сгреб в кучку, поднес зажженную спичку. Перемешанная с сухой хвоей бумага занялась огнем и быстро превратилась в пепел. Пламени костерка почти не было видно и с близкого расстояния: оно тонуло в первых солнечных лучах, заполнивших таежную глухомань.

Напоследок Роман придирчиво осмотрел покидаемую стоянку, распорядился:

— Пошли!

Обогнув озерцо, ступили на тропу и, миновав взгорок, устремились к домику. На ходу Роман надевал солнцезащитные очки, натягивал до самых бровей кепку. То же сделали и спутники.

Быстрым шагом приблизились к избе, и Клим с силой рванул дверь на себя.

Таежные отшельницы на ночь закрывались изнутри, но запор был хлипким, больше, скорее, существовал для того, чтобы дверь сама ненароком не раскрылась. И когда Клим дернул, она едва не слетела с петель. Роман придержал дверь носком сапога, шагнул через порожек.

Бросились в глаза: русская с полатями печь едва не в пол-избы, окованный железом сундук на некрашеном, выскобленном добела ножом полу, иконостас в переднем углу.

Старушки, несмотря на рань, не спали. Одетые сидели рядышком на широкой лавке у стены. От неожиданности обе вскочили. Оторопело уставились на пришельца в темных очках. Следом ввалились в избу еще двое. Испуганные старушки попятились к печке. Роман впился взглядом в подсвеченные горящими лампадками образа. Клим и Глеб тоже уставились на иконы.

Так длилось с минуту. Этого хватило, чтобы однорукая старуха немного оправилась от испуга. Незваные гости не проронили ни слова, но она поняла цель их вторжения. Шагнула, встала лицом к Роману, загородив собой иконостас.

— Уйди! — срывающимся голосом выкрикнула она.

Роман беззлобно оттолкнул ее и приблизился к образам.

— Не дам! — Однорукая опять кинулась на защиту иконостаса.

Клим крепко схватил ее за культю.

— Ты что, старая. Брысь под лавку. Ну! — он подтолкнул ее.

Вторая старушка вела себя тихо. Стояла, испуганно сжавшись; губы ее беззвучно шевелились. Она хотела перекреститься, но рука не слушалась.

Строптивая старуха вроде притихла, смирилась. Но, когда Роман снял с иконостаса одну икону, вторую, положил в кармашки подставленного Глебом рюкзака, снова попыталась воспротивиться, подала голос:

— Разбойники!..

На сей раз вмешался Глеб. Подошел к ней, сказал с расстановкой, внушительно:

— А ну, дщерь Евдокии, Федосии. Еще разок у меня пикнешь, считай, в последний раз.

Как бы намекая, что будет, поправил ружье за спиной.

— Агафья… — еле слышно окликнула однорукую вторая старушка. Мольба не противиться, помалкивать, сидеть смирно звучала в интонации.

Клим тем временем заглянул в сундук. Приподняв крышку, почти тотчас опустил ее. На столетие лежали пухлые книги в кожаных потертых обложках. Остановившись у стола, Клим листал книги и краем глаза следил за старухами. При этом не забывал поглядывать и в оконце, и на занятых делом приятелей.

Всех икон в избе было десятка два. Роман осматривал их и, недолго размышляя, передавал Глебу. Некоторые ставил на место.

— Закончили, — сказал, отстраняясь, снимая перчатки. Четыре иконы он оставил.

— Все бери, потом отсортируем, — посоветовал Глеб.

— Не учи. Не хватало Богатенко таскать.

— Это посмотри. — Клим поднял над столом книги.

Роман подошел, открыл обложку.

— Пусть изучают, — сказал, ступив через порог. Он вел себя так, будто в избе они втроем, не удостоив старушек прощального взгляда, вышел. Следом — Клим.

Глеб покидал ограбленное жилище последним.

— Если жизнь не надоела, от избы не уходить. Рядом буду. Понятно говорю?

Старушки молчали. Он и не ждал ответа.

— Теперь так, — сказал Роман, когда чуть отдалились от избы, — Одуванчика божьего навестим, потом Василия, потом одинокую бабку, а там… — Роман хотел, видимо, упомянуть про последний обитаемый остров, помеченный на верстовке римской шестеркой, но не стал излагать план до конца. — Там — поглядим.

— Может, Василия напоследок оставим, — предложил Клим. — Боюсь, повозиться с ним придется.

— А ты не бойся, — Роман усмехнулся. — Все. Хватит слов.

…Бабка Агафья затихла, словно впала в забытье. После ухода грабителей не шелохнулась, сидела сгорбившись, безучастно скорбно глядела перед собой. Вторая хозяйка кельи, Настасья, плакала, причитала, призывала кары на головы унесших иконы.

— Ты че, ты че? — принялась тормошить Настасья, напуганная ее поведением.

Попытки растормошить, разговорить Агафью оказались тщетными. И час, и второй, и третий она оставалась безмолвной, неподвижной. Настасья ухаживала за ней, как за больной, уговаривала хотя бы отхлебнуть глоток воды из ковшика, может, полегчает, предлагала лечь или выйти на воздух — без толку.

Не вывело из состояния оцепенения, отрешенности Агафью и появление Афанасия. Растерянный жалкий старикашка с распухшим от слез лицом ерошил дрожащими руками торчащие волосы и сбивчиво, захлебываясь, рассказывал о том, как вместе со своей Анной отлучился ненадолго и недалеко — корову подоить. Возвратились и застали у себя разгром: берестяной короб с заготовленной впрок засоленной черемшой опрокинут, мед из полуведерного туеса по полу разлит: шастал кто-то по кухонному закуточку. Но главное — образа со стен сгинули. Все! И «Шестиднев», и «София-Премудрость Божия» с праздниками, и «Микола». Все, все. Один махонький образок нашел у порога, ликом кверху лежал. Наступили на образок, каблук отпечатался. Треснула иконка та, заявленная.

Старик, всхлипывая, перекрестился. Повествуя о своей беде, он, кажется, не замечал, что и у тех, кому жалуется, тоже неладно.

Едва успел закончить свой рассказ Афанасий, появилась запыхавшаяся, взмокшая от быстрой ходьбы бабка Липа. И ее избенку-келью не обогнули разбойники. Налетели, как коршуны, поснимали иконы, деньги забрали, какие за грибы, за бруснику в прошлом году выручены.

— Господи, господи! — бабка Липа осеняла себя двуперстием, размазывала ладонями слезы и пот на морщинистом загорелом лице и говорила, говорила.

Разбойники велели ей ни на шаг не уходить из избы. Она не послушалась, побежала за защитой к Василию, а его самого еще допрежь…

— Василия?! — Агафья, кажется, вовсе не замечавшая творившегося вокруг, от такой новости дернулась, как от толчка. Голос ее звучал сурово, недоверчиво.

Бабка Липа закивала: «Его, его. И отволтузили так, подняться сил нет. Мария его отхаживает теперь».

— Господи, господи, какие лиходеи! — бабка Липа опять принялась креститься.

Весть, что у Василия отняли образа да к тому же излупцевали — это при его-то силище! — более всего потрясла Агафью. Снова, в который раз, она живо вспомнила ввалившихся на зорьке в избу троих злодеев. Вспомнила, как один оттолкнул ее, а другой швырнул на лавку да еще ружьем стращал, — и от лютой ненависти перехватило горло. Уйдут очкастые с болот, нынче же удерут, а там где их сыщешь, не тутошние, поди. Нужно помешать им уйти. А как?.. Захар Магочин! Агафья вспомнила про него. Всегда в эту пору косит траву на Старицынском лугу. Мотоцикл у него. Отсюда через клюквенное болото бежать напрямки, пересечь Царскую гать, березняк одолеть — и у Захарова покоса очутишься. Бог даст, там он. Только поспешать надо, день уж на другой половине. Агафья решительно поднялась.

4

В половине пятого вечера Клим, Роман, Глеб, нагруженные туго набитыми вещмешками, вышли к Царской гати. Перед тем как ступить на гать, Роман скинул с плеч свой рюкзак, вытащил из него увесистый, тщательно увязанный сверток. Бритвенным лезвием перерезал в нескольких местах шпагат. В свертке был разобранный автомат. Неспешными точными движениями собрал его. На тряпке-обертке остался запасной рожок. Роман сунул рожок в боковой карман брезентовой куртки. Тряпку отряхнул от налипших хвоинок, запихнул в рюкзак.

— Не такая уж заброшенная дорога, ездят по ней, — сказал Глеб. Пока Роман возился с оружием, он вышел на узкое ухабистое полотно гати.

Словно в подтверждение слов издалека донесся гул мотора. Он все приближался. Роман спешно застегивал рюкзак и напряженно вслушивался, по звуку пытаясь определить, какой это транспорт.

Вроде мотоцикл? Да. Тяжелый трехколесный мотоцикл с водителем и пассажиром, подпрыгивая на неровностях, стремительно мчался в их сторону. Такой транспорт — самое то, что нужно. Роман надел темные очки, поспешил на дорогу. Втроем встали на проезжей части так, чтобы обогнуть их водитель не мог.

Мотоциклист метрах в сорока-тридцати действительно стал притормаживать, приближался медленно. Ждали: вот-вот остановится. Вдруг водитель сначала сделал резкий бросок на преградивших путь, потом круто обогнул их, мастерски провел свой транспорт по самому краю обочины. Спустя секунды мотоциклист вновь наращивал скорость.

В пассажирке, которая сидела в людьке, узнали старуху с остроносым бледным лицом.

— Однорукая, — крикнул Глеб и подтолкнул Романа. — Бей по колесам, уйдут!

Роману и без подсказки было ясно: мотоцикл нужно остановить, однако стрелять он не решился. Мотоцикл подпрыгивал на выбоинах старой гати, поднимал за собой густую завесу пыли, так что прицельные выстрелы по колесам исключались.

Все трое прекрасно понимали: время упущено, водитель выиграл поединок, перехитрил их внезапным рывком вперед с близкого расстояния. Пыль медленно оседала, а мотоцикл, удаляясь, оглашал ревом округу.

— Километров двадцать пять до села. Через полчаса будут там. Еще через час-полтора жди тут граждан в погонах, — сказал Роман.

— До лежневки меньше часу ходьбы, —предложил Клим.

— И куда дальше? — Роман все глядел в сторону, куда умчался мотоцикл с коляской. — Ближе к ночи все дороги перекроют. На юг пути не будет.

— Ну, слишком быстро. Собраться не успеют…

— Нормально… Возвращаемся на болота. Левее пятого острова, где Василий обитает, остяцкие юрты брошенные. Там недалеко проход в болоте. Выскользнем за ночь, если шевелиться будем, к реке, к автомобильным дорогам.

Не сверившись с картой, Роман говорил уверенно, тоном, не терпящим возражений. Ему и не перечили, смотрели на него с надеждой, сейчас особенно охотно признавали в нем вожака.

Путь от Царской гати до остяцких юрт по болотам составлял примерно пятнадцать километров. Оставалось преодолеть с четверть этого расстояния, когда послышался стрекот вертолета.

Винтокрылая машина не делала облета всего болота, среди которого на островах ютились старообрядческие домики-скиты, замыкала круг где-то в районе третьего острова. Это ничуть не уменьшало тревогу: те, кто на борту, могли разгадать замысел уходящих от погони, по крайней мере, допускают, что от Царской гати они обратно подадутся в топи.

— Может, зря всполошились? — глядя вслед удаляющемуся вертолету, высказал предположение Клим. — Почтовый или пожарный?

— Хм-м, чуть макушки не бреет, высматривает, какому медведю письмецо вручить, — съязвил Роман. — Чего доброго, еще один круг, пошире, сделает пока светло.

— Проклятый север! Бывает здесь темнота когда-нибудь! — Клим выругался.

— Бывает. Но не по заказу. — Роман наклонился, пальцами расковырял влажный мох на кочке. Она сплошь была усыпана белой крупной клюквой. Распрямляясь, сорвал несколько ягод, подкинул их на ладони, сказал задумчиво: — Урожай хороший будет. Через месяц созреет.

— К чему ты это? — раздраженно спросил Глеб.

— Так. К слову. Ну, идем.

Чем дальше по болоту, тем больше воды. Местами проваливались едва не по пояс. Боялись сбиться с тропы, боялись нового витка вертолета, но нет, обошлось.

Под сумерки набрели, наконец, на сухое место, к остяцким юртам (на карте было указано их название — Пыжинские). Гнилые жерди-остовы двух юрт — все, что уцелело от нехитрого жилища кочевников.

Разделились, выжали штаны и вылили воду из сапог, лежа выкурили по сигарете. На отдых времени Роман почти не дал — пинкертоны сидеть сложа руки не будут. Как ни устали, нужно двигаться и двигаться, уходить как можно дальше от болота, от юрт, пробираться в многолюдные места, раствориться там — в этом спасение.

…На рассвете чудом не натолкнулись на «амфибию». Темно-зеленая, она стояла впритирочку к хвойному молодняку. В пустой кабине — включенная рация была настроена на волну общей связи. Кто-то с кем-то переговаривался. Вовремя услышанные голоса насторожили, заставили приглядеться. Рядом с машиной находился молодой сержант милиции в потертой кожаной куртке. Где-то близко еще люди, прибывшие на «амфибии».

— Обложили. Возвращаемся к юртам, — шепнул Роман.

Бесшумно попятились, побежали…

5

— Местных жителей среди налетчиков не было. Местных бы потерпевшие узнали. Они хоть и староверы, живут обособленно, но это только считается, будто они в глухих урманах с людьми не общаются. Общаются. Торгуют, меняются. Дети к ним приезжают, они к детям. Этого вера им не запрещает…

Сидели втроем в кабинете участкового в Уртамовке, самом близком от места происшествия поселке: от райцентра — сто десять километров, от скитов — сорок с небольшим. Начальник Нетесовского уголовного розыска лейтенант милиции Поплавский вводил в курс событий командированных сотрудников краевого управления внутренних дел оперативников майора Шатохина и лейтенанта Хромова. Так вышло, вчера, когда получили известие о нападении на скиты, в Нетесове ни начальника райотдела, ни прокурора не было. Поплавский оказался главной фигурой. Помощи, указаний не ждал. Сам искал транспорт, поднимал людей и отправлял в спешном порядке на заброшенные проселки, тропы, ставил заслоны там, где считал нужным. В Уртамовку Поплавский приехал из тайги специально, встретить представителей из края.

— Еще почему думаю, что чужие, — продолжал начальник Нетесовского ОУРа, глядя то на Шатохина, то на Хромова. — У Василия налетчики обращались друг к другу — Клим и Глеб. У бабки Липы назвали по имени третьего — Роман. У нас здесь ни одного Глеба. Клим не один, но несерьезно кого-то из них подозревать.

— Клим, Глеб, Роман, — повторил имена Шатохин.

— Так точно. И автомата в районе — ни у кого. Был бы, до нас хоть какие-то отголоски слухов докатились. Парней, что запросто скрутить Василия могли, — тоже нет. А эти уверены в себе были. Даже автомат не подумали для острастки наставить.

— Точно был автомат? — спросил Шатохин.

— Наверно. — Лейтенант Поплавский потрогал лежавшую перед ним ракетницу. — Захар Мачогин не ручается, он рулил. А бабка Агафья видела.

— В оружии разбирается?

— Во всем разбирается. Грамотная. Бригадиром у охотников была, даже депутатом крайсовета.

— И подалась в богомолицы?

— Да. В тайге прострелила руку, кисть распухла, посинела. Помощи неоткуда ждать. Топор наточила, раскалила на огне и сама себе руку отхватила почти по локоть… Потому и прозвище Ящерица, потому и от мирской жизни ушла.

— Подозреваете кого-нибудь?

— Нет. Пока некогда толком с людьми поговорить, версии отработать. Ищем. По тайге они с грузом далеко уйти не могли. Ясно только, что навел кто-то. Факт. Без посторонней помощи по болотам не пройдешь.

— Сколько икон взяли?

— Около восьмидесяти. — Поплавский тут же уточнил: — Семьдесят шесть.

— В пяти скитах?

— Даже в четырех. К Варваре и Агриппине не заходили.

— Так много икон…

— Единственная ценность. Еще книги некоторые. От прапрапрадедов все по наследству переходит, накапливается.

— Что ж, потерпевшие совсем не слышали, что на это наследство охотники развелись?

— Не только слышали. Я еще мальчишкой был, лет восемь назад пытались ограбить. Раньше, все что ни есть, по стенам развешивали. Теперь, как правило, складень и две-три иконки в избе держат. Остальное — в тайничках, по праздникам вынимают.

— Сейчас праздник?

— Да. Большой…

Пока лейтенант Поплавский давал пояснения, отвечал на вопросы, рация была включена, сквозь потрескивание слышались отдельные фразы. Лейтенант ни на секунду не переставал интересоваться, что там, в эфире. Он находился в затруднительном положении, не ко времени был этот разговор в кабинете. На карте района, лежавшей на столе, жирно помечены возможные пути ухода грабителей от домиков, обозначены места блокировки этих путей. Что делать — он знал, в помощи не нуждался. Пора сворачивать разговор. Выручил позвавший Поплавского по рации хрипловатый мужской голос:

— Женя! Лейтенант! Ты где? Как у тебя?

— Это Коротаев, начальник милиции из соседнего района. Назарьевцы тоже в розыск включились. Утром их следственно-оперативная группа вместе с прокурором в скитах была, — пояснил Шатохину Поплавский. По рации ответил: — В Уртамовке. Новостей нет, товарищ майор.

— Тогда приезжай в Силантьевку.

— Что там?

— При встрече поговорим.

— У меня из края товарищи.

— Много?

— Двое… Шатохин и Хромов.

— Тем более. Вместе с ними приезжай. Жду через полчаса.

Начальник Назарьевского районного отдела внутренних дел Коротаев, низкорослый, широкий в кости и плотно сбитый мужчина лет пятидесяти, одетый в тесноватую помятую форму, тотчас после коротких крепких рукопожатий перешел к делу. Он узнал: силантьевские женщины три дня назад издалека мельком видели у границы болот — это в полутора — двух часах ходьбы от староверческих скитов — Анатолия Бороносина. Живет Бороносин почти за семьдесят километров отсюда в деревне Нарговка. Родственники, знакомые у него в Силантьевке есть. Но проходил около села, и даже на полчаса не зашел отдохнуть. Можно подумать, сознательно обогнул село. Какая нужда, спрашивается, занесла его в такую даль? Вокруг Нарговки своя такая же тайга и болота… Не в одном этом, однако, дело. Поблизости от места, где женщины видели Бороносина, люди майора Коротаева нашли пустую пачку из-под сигарет «Ява». Пачка смятая, валялась в сыром мху. Эксперты дадут точное заключение, но он, майор Коротаев, уверен: всего три-четыре дня назад была кинута эта пачка. Бороносин, как все местные курильщики, признает лишь папиросы, да и не завозят сюда «Яву». Так что не исключено, пачка выброшена грабителями. Если так, не слишком ли тесно смыкаются пути Бороносина и налетчиков? Просторы все-таки ой-ей-ей, есть, где разминуться.

Начальник райотдела, умолкнув, щурился от слепящих солнечных лучей, выжидательно глядел на командированных, на Поплавского.

— Где сейчас этот Бороносин? — спросил Шатохин.

— Связывался с Нарговкой. Дома нет. Пять дней назад последний раз видели. Куда ушел, спросить не у кого. Живет один, работает не в Нарговке.

— Где же?

— В крайцентре, на железной дороге, — ответил Поплавский, — электриком в поездах дальнего следования.

— Не близко до работы добираться, — заметил Хромов.

— А он месяца два-три подряд на колесах. До Риги, Владивостока, Ташкента катает. Потом прилетает, месяц-полтора тут. Рыбачит, охотится.

— Давно так?

— Сразу после армии. Лет двенадцать-тринадцать.

— Много таких работников в районе?

— Есть еще трое вахтовиков-нефтяников. На Ямал летают. А на железной дороге один Бороносин.

— Интересный человек, — сказал Шатохин.

— Да, — серьезно согласился Поплавский. — Повозились с ним.

— Судимость имеет?

— Лет пять назад за хулиганство два года отсидел. С тех пор все в норме. Но не так давно снова трения были. Мать у него умерла, дом ему остался. Предложили за дом две тысячи. Взвился: лучше сожгу, чем за гроши. Домик так себе, большего не давали. Позднее первый покупатель предложил ту же сумму. Бороносин разведен, ребенок есть. Нет чтоб им отдать, так вправду сжег. Судить его хотели за этот костер. Вывернулся: «Может, я спалил, а вы докажите». Не удалось…

— Денег много?

— Не думаю. По рублю, конечно, не считает. От тайги большой приварок имеет. Характер у него такой вот… — лейтенант щелкнул пальцами. Дескать, дурной характер.

— Не улетел ли на работу? — спросил Шатохин.

— Нет, — уверенно ответил начальник Назарьевского райотдела. — Самолетом отсюда непросто выбраться. Очередь. У него билет заказан на рейс через две недели.

— Нужно найти Бороносина, — сказал Шатохин.

— Ищем уже, — ответил Коротаев.

— Как считаете, могли успеть грабители выскользнуть из зоны поиска?

— На моем участке все известные тропы-дороги заблокированы в глубину до сорока километров от места, где их видели вчера вечером, — сказал майор Коротаев. — Могут с грузом, да усталые, пройти столько?

— Я не гадалка, но девять против одного ставлю: в тайге они, — в свою очередь ответил Поплавский. — Лес бы прочесать, да людей не хватит.

— Куда считаете нужным ехать? — спросил Шатохин у Поплавского.

— В Марковку, на хутор, — лейтенант раскрыл планшетку, показал на карте.

— Поезжайте. Лейтенант Хромов — с вами.

— Есть, — Поплавский козырнул.

— Найдется, кому проводить меня на болота, к потерпевшим? Лучше, если наш сотрудник будет.

— Участкового пришлю, Сергея Красникова. Он в скитах бывает, староверы — его подопечные. — Эти слова лейтенант говорил уже забираясь в кабину. Хромов тоже вскочил на ступеньку машины.

— Связь пусть захватит, — сказал Шатохин.

— Хорошо. Сейчас вызову.

— Остаетесь здесь? — спросил Коротаев, проводив взглядом вездеход.

— Пока да.

— От меня что-нибудь требуется?

— Нет.

— Тогда уезжаю в Бирюлино. Это на юго-запад тридцать километров. Связь через Женю, через Поплавского. Все, кажется?

— Появятся сведения о Бороносине, прошу немедленно информировать.

— Обязательно.

6

Шатохин, попросив информировать его о Бороносине, не случайно не сказал про налетчиков на скиты. Он не исключал вовсе, что удастся обнаружить их при хорошо организованном поиске, однако минули уже почти сутки. Розыск идет не по свежему следу. Судя по всему, налетчики в лесной глуши не тычутся, как слепые котята, заблокированная территория в полторы тысячи квадратных километров — для них надежное укрытие. Вот почему Шатохин не настраивался на скорую удачу, считал важным повидаться с потерпевшими.

Участковый — веснушчатый, такой же молодой, как и Поплавский, — добрый час возил на милицейском «Урале» Шатохина, петляя по лесу. И вот остановился, заглушил мотор. Дальше путь предстоял пеший, болотом.

— Видите, товарищ майор, банку на сосне, — пояснял участковый Шатохину, выпуская воздух из камеры переднего колеса мотоцикла. — Потом еще банки будут. Проход к кельям ими обозначен. Скоро у Анны Поповой будем. Полтора километра ходу.

— Я просил сначала к Агафье провести, — сказал Шатохин, глядя на прикрепленную к сосновой ветке отливающую на солнце серебром пустую консервную банку.

— А она и есть Агафья. В мирской, так сказать, жизни Анной Поповой была. — Участковый спрятал насос в кустах цветущей жимолости.

— Вот как. Занятно. А Василий какое имя носил? В миру.

— То же. И Афанасий — то же. Они обряд посвящения не прошли. Жены с ними, в скитской жизни так нельзя. Сами по себе живут. Можно сказать, простые отшельники. Вот Настасья, Липа, Варвара, Агриппина, был еще Киприян, три недели назад умер старик, — у этих ненастоящие имена, не с рождения. Идемте, товарищ майор, — участковый сделал несколько шагов вперед, махнул рукой Шатохину.

— Банки — ваше изобретение, Сергей? — продолжал разговор Шатохин уже на ходу.

— Не-ет, — Красников улыбнулся. — Они сами так проход обозначили. Специально для меня. Я же у них бывать обязан. По службе. Просто хотя бы знать, как живы-здоровы.

— Давно в последний раз бывали?

— Да несколько часов назад. Из Назарьевского района группа приезжала. Их провожал.

Как-то нескладно, нескоординированно расследование началось. Следователь из края должен прибыть — пока нет. Территория Нетесовского района — работают назарьевцы. Нужно бы, прежде чем на болота отправляться, с назарьевской следственно-оперативной группой увидеться. Хотя так или иначе с потерпевшими встречаться придется.

Показались кедры, облепленные смолистыми шишками, небольшое озеро. Приблизились к самому его берегу.

— Вот сюда как раз, — указывая место, Красников бросил в воду затвердевший комочек земли, — банки из-под тушенки побросали налетчики. Семь штук вытащили. А вон под тем кедром, у которого ветки низко свисают, видите, стоянка у них была.

— Около кедра нашли что-нибудь?

— Вообще ничего больше. И в избах они голыми руками ничего не трогали.

— Далеко еще?

— Рядом. Только вы, товарищ майор, первым не начинайте разговор. Вы для них — власть, а они этого над собой не признают.

— А вы — не власть?

— Я — другое дело. Ко мне они привыкли. Даже первыми, бывает, в разговор вступают.

— Со мной могут вообще не заговорить?

— Могут. Но вряд ли. На грабителей злы. А вот показания, вообще, любую бумагу не подпишут — это наверняка…

За две-три сотни шагов от избы Красников умолк. Когда подошли совсем-совсем близко, выразительно кашлянул.

Мелькнула тень в окошке, и сразу три старушки гуськом вышли из домика.

— И ты здесь, бабка Липа. Молодец! — сказал участковый круглолицей, часто моргающей старушке, после чего Шатохину не нужно было объяснять, кто из двоих Агафья, кто — Настасья.

— Второй раз на день проведываю вас. Привел вот человека, — продолжал участковый. — За тысячу километров ехал сюда. Специально вам помочь. Но и вы должны помочь.

Красников сделал паузу:

— Бабка Агафья, как ты?

По выражению лица однорукой нельзя было понять, какое впечатление произвели на нее слова участкового. Красников тем не менее выразительно посмотрел на Шатохина, дескать, спрашивайте.

— Не ошиблись, автомат держали грабители, когда вы мимо на мотоцикле проезжали? — обратился к однорукой Шатохин.

С ответом Агафья не спешила, прежде села на чурбачок около навеса.

— Сестра Настасия, — обратилась она ко второй хозяйке избы, — достала бы ты мою коробку.

Настасья скрылась в избе и вернулась с плетеным из соломы ящичком. Агафья приняла его, поставила на колени, откинула крышку и, порывшись в содержимом, протянула Красникову фотографию. Участковый показал ее Шатохину. На давней, военных времен фотографии был снят в полный рост ефрейтор. Он стоял по стойке «смирно», прижимая к груди автомат системы Калашникова.

— Точно такой автомат был? — спросил, догадавшись, Шатохин.

— Такой, — сказала Агафья. Ответ ее был адресован участковому.

Шатохин первым делом справился про автомат. До сих пор так и не верил в его наличие у охотников за иконами. Старухе далеко за семьдесят, видела из коляски мотоцикла своих обидчиков мельком, мало ли что могло показаться. Теперь сомнений не оставалось. Будь его единоличная воля, Шатохин немедленно отдал бы приказ снять заслоны.

Больше половины участвующих в поиске — промысловики-охотники, дружинники. Боевое скорострельное оружие в руках налетчиков — слишком серьезно. Едва ли оправдано рисковать жизнью гражданского населения. Пусть бы лучше Глеб, Роман, Клим ушли со своим грузом без помех из тайги. Куда бы ни направились, не затеряются, если хорошенько искать.

— Вспомните, как они вели себя? Что говорили? Имена, может, какие-нибудь называли? — Шатохин сел на большое полено напротив Агафьи, пытливо глядя ей в глаза.

— Чего ж вспоминать-то? Говорила, поди-ка, уже, — помолчав, пробормотала она.

— Дщерью Евдокии, Феодосии называли тебя, так, — напомнил участковый.

— Так…

— Еще Богатенко какого-то вспоминали?

— Вспоминали.

— Когда у меня были, один из бродяг этих тоже говорил про Богатенко, — встряла в разговор бабка Липа.

— Как именно? Что говорил?

— Не помню. Так влетели, страх… — бабка Липа кончиками платочка вытерла навернувшиеся слезы, отвернулась, перекрестилась.

«Дщерь» — по-старому «дочь». Но почему один из налетчиков сказал Агафье «дщерь Евдокии, Феодосии», кто такой Богатенко? — ответить старушки не могли.

…В обществе староверок провели около двух часов, но ничего нового к уже известному у Шатохина не прибавилось.

Зряшным оказался поход и к Варваре с Агриппиной — в домик, который грабители оставили в покое. От встречи с сотрудниками милиции бабки увильнули. Шатохин увидел, как сгорбленные фигурки старушек вышли из избы и спешно скрылись в гуще деревьев.

В покинутую келью все же вошли. Запах свежесгоревшего лампадного масла царил в избушке. Красников дотронулся до лампадки: остыть не успела, наверняка не пустой угол освещала. Но ни единого образка на виду в избе не было.

— Утром так же «встретили». Теперь хоть сутки, хоть десять жди — без толку, — констатировал Красников. — Будут, как это наш фельдшер говорит, бегати и таиться.

Безрезультатным был и визит к Афанасию. Пожилая женщина вышла навстречу.

— Болеет брат Афанасии, — негромко сказала она. — Нельзя к нему.

— Утром здоров был, бабка Анна. И какой тебе он брат, — попытался разговорить ее Красников.

— Слег брат Афанасий, болеет, — словно не слыша реплики, повторила бабка Анна.

— Все-таки обманываешь, поди? — участковый посмотрел испытующе.

Анна недолго колебалась, сделав знак Красникову следовать за ней, направилась к домику. Подол длинной, почти до пят, ситцевой юбки волочился по густой траве.

Участковый, войдя вместе с хозяйкой в домик, возвратился очень скоро.

— Вправду сильно заболел. В глаз кровоизлияние и нога отнялась. Не до нас им сейчас, — сказал он Шатохину. Размышляя над причиной внезапной болезни Афанасия, прибавил: — Так обобрали! Шутка ли… И лечиться не хотят ни в какую.

— Это их дело. А врача вызвать нужно, — задумавшись проговорил Шатохин. Оставался еще один пострадавший от вторжения налетчиков скит, где не побывали, — скит Василия. Не хотелось откладывать последний визит на завтра. Нужно поторапливаться, день на исходе.

— До жилья Василия сколько километров? — спросил он.

— Семь. Восемь от силы.

— Тогда идем, Сергей.

Спешили. Рассчитывали, пока закатное солнце не успело еще приклониться к зубцам ельника, быть у Василия.

Тропа проходила мимо сиротливого пристанища Киприяна. Вот виден уже деревянный крест, бревенчатая избушка с тесовой крышей.

— Талант у мужика был, — кивнул в сторону могильного креста Красников. — Отдельные листы у рукописных книг истреплются, он так скопирует, под старину подладит — не отличишь, где подлинник, где рука Киприяна.

— А теперь они где? — спросил Шатохин.

— Имуществом не интересовался. Соседи, наверное, забрали. Я последний раз спустя неделю после смерти Киприяна сюда приезжал, изба уже совсем пустая была.

— Когда-когда в последний раз? — уточник Шатохин.

— Полмесяца назад. Услышал о смерти старика, и сразу поехал.

— А нынче кто сопровождал группу из Назарьево?

— Я. Но здесь мы не были.

— Тогда кто же? — Шатохин указал на примятую в высокой траве тропку, ведущую к избе.

— Не знаю… — озабоченно произнес участковый.

— Попытаемся узнать.

Руками раздвигая перед собой траву, Шатохин направился к тропке. Следы подошв резиновых сапог на влажноватой земле были сравнительно свежие, двух- или трехдневной давности.

— Чужой кто-то ходил, товарищ майор, — наклонившись, заговорил приглушенным голосом Красников. — У здешних у всех обутки кожаные, самодельные, сделанные Василием.

Шатохин не откликнулся. Думал, почему вышло так, что следственно-оперативная группа обошла стороной Киприяново жилище. Скорее всего, подвела логика мышления, сработал автоматизм: Киприян умер, дом его опустел, в близлежащих деревнях это известно, значит, осведомлены и грабители. Но они-то как раз могли и не знать. Следовательно, если действительно в избу заглядывали потрошители скитов, информацией о старообрядцах они располагали давней… Бороносин! Шатохин вспомнил о нем. Вернулся с очередной железнодорожной вахты уже после смерти Киприяна. И если был провожатым…

Дверь была чуть-чуть приоткрыта. Тонкая, не шире лезвия ножа полоска дневного света просачивалась внутрь жилища, вычерчивая длинную прямую на полу. Шатохин отворил дверь. На покрытом слоем пыли полу хорошо были заметны следы подошв сапог. Не входя в избу, вместе с Красниковым изучали их, потом Шатохин осторожно ступил через порожек.

Луч фонарика заскользил по затканным тончайшей пряжей-паутиной углам, как вдруг в проеме между стеной и печкой наткнулся на рваную дырку в этой «пряже».

Шатохин приблизился, посветил в узкий проем и увидел расколотую пополам деревянную чашку. С помощью прутика выудил обе половинки посудины из-за печки.

Чашку брали голыми руками, и было это сравнительно недавно: налет пыли в местах, где заметно касание пальцев, — тончайший. Из бокового кармана Шатохин вынул свернутую газету, расправил и завернул в нее половинки.

— Что там, товарищ майор? — Красникову было интересно, мальчишеский азарт охватил его.

— В траве кругляш валяется, Сергей. В избу его нужно занести, — попросил Шатохин.

— Есть, — отозвался Красников. Исчез и снова вскоре появился в дверях, позвал: — Товарищ майор, взгляните.

Взволнованные нотки проскальзывали в голосе Красникова, и было от чего: поднимая бревешко, он обнаружил на земле медную литую иконку размером чуть больше спичечного коробка и два папиросных окурка с изжеванными мундштуками.

— Вчера, в крайнем случае позавчера курили, — сказал Красников, рассматривая их.

— Похоже, — отозвался Шатохин.

Солнце закатывалось. Багровый его диск вот-вот скроется за макушками елей. После заката сумерки нахлынут не сразу, и все равно надо спешить. Находки в избе и возле нее заставляли изменить планы.

— К Василию пока не пойдем, Сергей. Здесь поглядим. Может, еще что обнаружится. По тропе, Сережа, пройтись нужно. Не торопясь. С чувством, с толком… — напутствовал Шатохин.

— Есть…

Работали на совесть до сумерек, но больше так ничего и не нашли. Пора было позаботиться о ночлеге. В Киприяновой избе расположиться негде, да и не хотелось. Старик до последних своих дней держал козу. Островерхая копна прошлогоднего сена так и стояла около избы. Раструсили несколько охапок сена, легли не раздеваясь. Перед сном Шатохин по рации в который уже раз за этот день связался с начальником Нетесовского ОУРа. У Поплавского все оставалось по-прежнему. Он не выезжал из тайги, поиск продолжался. То же и у майора Коротаева.

Шатохин устал, но уснуть сразу не мог. Лежал с закрытыми глазами, думал о деле.

— Сергей, первый раз кто староверов грабил? — спросил, нарушив молчание.

— Приезжие какие-то, — зашуршал сеном участковый, поворачиваясь. — Сначала продать уговаривали, а потом просто украли несколько штук. Слышал только, что те уже на продаже попались, в крайцентре. Фельдшер наш может рассказать, Иона Парамонович. Он и об истории икон, у кого какого века, какие самые ценные — все по полочкам разложит.

— Он уртамовский?

— Уртамовский. Корзилов фамилия.

— Гать — понятно. А почему — Царская? — спросил Шатохин.

— Звучно?

— Есть немного.

— Дорога как дорога. Ничего интересного. При царском еще режиме проложили, потому и Царская.

Последние слова Красников пробормотал невнятно. Ему хотелось поговорить, он противился сну, но усталость одолевала — ведь сутки, как минимум, на ногах.

7

Василий от разговора с сотрудниками милиции не отказывался, но отвечал нехотя, односложно, глаз от пола почти не поднимал. Ему стыдно было, что его, пятидесятилетнего здоровяка, славившегося даже за пределами района богатырской силой, одолели хлипковатые на вид парни.

Шатохин немного наслышан был о Василии. Еще три года назад он на славу хозяйничал в районной кузне, иногда в свободное время на потеху детям да и взрослым завязывал в узлы стальные прутья и перекусывал зубами гвозди; вспыхнет драка где, — его звали разнимать, не учитывая числа драчунов; он и с медведем мог голыми руками схватиться.

Василий никого, кроме Бога, не боялся, силой своей гордился, на нее рассчитывал как на главный козырь. И вот налетчики одним махом прихлопнули его козырь.

Вопросы о том, как именно охотники за иконами одолели Василия, были особенно ему неприятны. Шатохин и рад бы пощадить самолюбие бывшего кузнеца, но «почерк» нежданных гостей интересовал его больше всего. Ясно, что ломовой силе бывшего молотобойца противопоставили приемы одного из видов единоборств, действующие безотказно. Но какие конкретно приемы?

Из рассказа следовало, что гостей Василий встретил перед избой. Приблизились двое. Один — высокий и узкий в плечах, другой — пониже, усатый, глаз у него чуть косит (на секунду снял темные очки, и жена Василия это подметила). Первый протянул руку, вроде для пожатия, со словами: «Здравствуй, хозяин». И Василий сразу осел, как мешок. С такой быстротой все случилось — ни сам Василий, ни жена не узрели замаха и удара. Одно точно: бил высокий. Усатый чуть поодаль стоял. Позднее, когда Василий очухался, пошевелился, усач ребром ладони поддал по шее и завязал руки Василию за спиной. После повторного удара он не скоро пришел в себя.

— От первого удара где боль чувствуете? — уточнил Шатохин.

— Тут.

Василий ткнул себе пальцем в окладистую бороду и по-детски доверчиво синими глазами недолго поглядел на Шатохина. Василий не понимал, для чего это нужно так дотошно выспрашивать, куда его ударили, как ударили. Кажется, и участковый не мог разобраться, для чего оперативнику из края так скрупулезно, до мельчайших деталей понадобилось уточнять, как нападали на Василия. А ведь это было важно. Неизвестно как другие, но старший в преступной группе, Роман, несомненно владеет приемами современной борьбы. Владеет свободно. Дилетант, подхвативший где-то впопыхах два-три приемчика, так уверенно себя чувствовать не будет перед молотобойцем, телосложение которого уже внушает осмотрительного отношения.

— Не замечали несколько дней, недель назад ничего подозрительного? — Шатохин перешел на менее неприятные вопросы.

Василий промолчал.

— У Тольки Бороносина спросите, — улучив минуту, когда участковый попросил у Василия глоток воды, полушепотом сказала жена бывшего кузнеца. — Он тут терся поблизости.

— Когда?

— Да днями. Позавчера утром видала. И раньше.

Опять вахтовик-железнодорожник. Опять его имя упоминается. Случайно ли?

С Василием и его женой расстались около восьми утра, а к полудню были уже в Уртамовке. Успели к пассажирскому самолету, летавшему из Западной Якутии в крайцентр с посадкой через день в Уртамовке. С милиционером-порученцем Шатохин отправил в управление предметы, найденные в доме Киприяна.

Проводив самолет, Шатохин вышел на связь с начальником краевого розыска Пушных. Доложив обстановку, высказал свое мнение о засадах.

— Считаю, товарищ полковник, ошибкой продолжать группам блокировать дороги, — сказал Шатохин. — По крайней мере, гражданское население не должно в этом участвовать.

Говоря так, Шатохин все еще находился под впечатлением от встречи с одной из поисковых групп. Из семи человек двое в ней были совсем мальчишки, лет по четырнадцать. Как попали в группу — непонятно. Скорее, просто никто не обязывал, но и не возражал. Отправились за компанию, из любопытства, ради острых ощущений. По поведению всей группы легко было заключить: о возможном внезапном столкновении с грабителями, о том, какую опасность это таит, мало кто всерьез думал. Ошибка Поплавского в том, что в спешке он принимал добровольцев без особого разбора.

— Медлить нельзя, товарищ полковник. Плохо может кончиться. — наседал Шатохин.

— Убрать всех гражданских? — обдумывая слова Шатохина, повторил начальник краевого розыска.

— Да.

— Это фактически свернуть поиск в тайге.

— Да. Оставить сотрудников на близлежащих пристанях, авто- и железнодорожных станциях. Разрешите?

— Действуйте по своему усмотрению, Алексей Михайлович. Желаю удачи, — ответил Пушных.

Связь с крайцентром закончилась. Не медля, Шатохин отдал распоряжение лейтенанту Поплавскому и майору Коротаеву прекратить поиски. Единственное, за что тревожился, как бы столкновение с вооруженными налетчиками не произошло в часы эвакуации групп из дальних урманов.

8

Фельдшер Иона Парамонович Корзилов, по рассказу участкового, был коренным уртамовцем. За долгую жизнь он всего лишь раз покидал родные края на пять лет, учился в Ленинграде в медицинском институте. Учился отлично, но врачебного диплома так и не получил. Отца укусил энцефалитный клещ, его парализовало, и Иона Парамонович вернулся домой. Не потому, что некому было ухаживать — в семье и братья, и сестры. Вернулся, чтобы вылечить отца. Ему твердили, что медицина бессильна, советовали бросить бесполезную затею. Он, однако, мимо ушей пропускал. Устроился фельдшером, книг медицинских перевернул горы: чтобы в курсе зарубежных новостей по специальности быть, английский не хуже родного выучил, ни одной травинки-корешка целебных тутошних для него не осталось неизвестных. Поставил-таки на ноги отца. Можно было возвращаться в институт, но около четырех лет минуло. Не два остававшихся семестра, а все прежние нужно пройти. Уже семьей обзавелся. Иона Парамонович подумал и, к радости односельчан, решил, что фельдшером тоже можно прожить.

Иона Парамонович в середине дня был дома, в загончике, сидя на детском стульчике, он доил корову.

— Здравствуйте, Иона Парамонович, — сказал Красников приблизившись.

Фельдшер обернулся. Толстоносый, рыжебородый, в выгоревшей кепке-шестиклинке, из-под которой выбивались длинные вьющиеся волосы, в латаном двубортном сером пиджачишке он меньше всего походил на интеллигента, бегло объясняющегося по-английски, отменного лекаря, к которому в затруднительных случаях врачи райбольницы советовали с глазу на глаз пациентам обратиться за помощью, краеведа, знатока истории живописи и иконописи в частности.

— Здравствуйте, — отозвался фельдшер, поднимаясь со стульчика.

— За помощью к вам, Иона Парамонович, — участковый представил Шатохина по имени-отчеству: — Алексей Михайлович.

— Что такое? — фельдшер быстро с головы до ног окинул взглядом Шатохина.

— Нет-нет, не по врачебной части, — Шатохин улыбнулся.

— Ну, пойдемте, — сказал Корзилов.

Он на минуту оставил гостей, склонившись над умывальником, прикрепленному к бревенчатой стенке баньки, вымыл руки.

— Прошу, — фельдшер, проведя Шатохина и Красникова на уютную летнюю веранду, жестом пригласил их сесть на диван. — В избу не приглашаю, Вера Георгиевна у меня расхворалась. Так за какой помощью пожаловали, Сережа? — обратился к Красникову.

— Алексей Михайлович — из краевого уголовного розыска. Майор, — более полно представил Шатохина участковый.

Корзилов наклонил голову непринужденно-почтительно.

— Очень приятно. Чем могу быть полезен? — доброжелательный взгляд Ионы Парамоновича устремился на Шатохина.

— Об ограблении, вам, конечно, известно?

— Безусловно. Но только о самом факте, не больше.

— Сергей говорит, вы о старообрядцах абсолютно все знаете.

— Так уж. Абсолютно все, скажу по секрету, я и о себе не знаю. — Иона Парамонович улыбнулся, достал из шкафчика глиняные кружки, прямо из подойника налил в них молока, подал гостям. — А что конкретно вам нужно?

— В келье около озера один из налетчиков сказал старухе Агафье: «А ну, дщерь Евдокии, Феодосии…»

— То есть, обратился так? — уточнил фельдшер.

— Да. Потом угрозы посыпались…

Иона Парамонович поерошил свою густую короткую бороду.

— Любопытно. Дщерь Евдокии, Феодосии… Знаете суриковскую картину «Боярыня Морозова»?

— Видел. Не раз. Репродукции, правда, — ответил Шатохин.

— Может быть, помните: по правую руку от саней идет молодая женщина. В бордовой зимней одежде, в светлом полушалке на плечах. Это княгиня Урусова, родная сестра Морозовой. Вы о старообрядчестве знаете?

— Так, понаслышке. Кажется, еще в петровские времена церковный раскол получился.

— Даже раньше. При отце Петра царе Алексее Михайловиче, за год до воссоединения России с Украиной раскол произошел, появилось старообрядчество. Богослужебные книги перевели с греческого при крещении языческой Руси, и с тех пор переписывали одну книгу с другой, часто всяк по-своему толкуя отдельные места. Царь вместе с патриархом Никоном решил провести церковную реформу, исправить накопившиеся почти за семь веков неточности по греческим оригиналам. Попутно решил изменить детали обряда: вместо земных поклонов поясные класть; «аллилуя» петь трижды вместо двух раз; креститься щепотью, как греки. Царь, конечно, реформой прежде всего хотел накрепко подчинить себе церковь, укрепить личную власть. Вот тут-то смута и началась…

Женский голос из избы позвал Иону Парамоновича, и он, извинившись, оставил Шатохина и Красникова на веранде вдвоем. Вернулся через две-три минуты.

— Да, так я отклонился, — продолжал он. — О дщери Евдокии, Феодосии. Имя боярыни Морозовой — Феодосия. Феодосия Прокопьевна. Сестра ее — Евдокия. Морозова — богатейшая вдова, имела восемь тысяч крепостных, а дом ее был московским центром раскола. Царь долго терпел ее. Из-за дружбы Феодосии с царицей. Но в итоге сослал с сестрой в городок Боровск. Там и закончилась их жизнь в монастыре, в земляной тюрьме. И прослыли они старообрядческими страдалицами. Вот так…

Иона Парамонович умолк.

— В том же скиту грабители упоминали какого-то Богатенко. Или Богаденко. Потом еще раз эта фамилия прозвучала. В избе Олимпиады. Может, это их знакомый, а может…

Шатохин собрался было подробно объяснить, при каких обстоятельствах прозвучала фамилия. Фельдшер снова потеребил бороду, с легкой улыбкой хмыкнул:

— Просвещенный народ, однако, в нашу местность наведывался… Сейчас.

Он опять скрылся в избе и возвратился с кипой тонких журналов в руках.

— Вот. Начала века старообрядческие издания. «Щит веры» и «Старая Русь». Здесь где-то, помнится. Поглядим…

Иона Парамонович положил кипу на широкий подоконник, неторопливо брал один за другим журналы в сереньких обложках, пролистывал последние страницы.

— Пейте еще молоко, не стесняйтесь. Сережа, наливай, — не отрываясь от своего занятия предложил он. — Вот! — Уртамовский фельдшер подал развернутый журнал Шатохину.

— В правом верхнем углу, взгляните. В волнистой рамочке объявление.

Шатохин взял, прочитал.

«Старообрядческая мастерская иконописи Якова Алексеевича Богатенко (Москва, Таганка, Дурной переулок, д. 20, кв. 8).

На выставке икон в С.-Петербурге апреля 1904 г. удостоен большой серебряной медали.

Принимаются заказы на работу по иконам в различных стилях: Греческом, Новгородском, Московском и Строгановском с полным соблюдением духа старообрядчества.

Иконы (целыми иконостасами) находятся в гг. Казани, Варшаве, Кузнецке. Отдельные же — во всех местностях России».

Шатохин передал журнал участковому. Только что прочитанное меняло оборот дела. Потерпевшие утверждали, будто в коротком споре грабителей — брать все образа подряд или на выбор — прозвучало: «Не хватало для Богатенко таскать». Грабители нечаянно назвали фамилию. Для Шатохина фамилия была важной зацепкой, с помощью которой начнет разматываться клубок этого дела. Он уже даже нашел истолкование фразе, оброненной старшим в группе налетчиков: Роман противник того, чтобы брать иконы, которыми интересуется Богатенко. А вот что на поверку вышло. Спасибо фельдшеру, внес ясность. Могло получиться: ударился бы в розыск владельца мастерской, удостоенного за иконописные труды свои в самом начале века большой серебряной медали. Ничего не скажешь, красиво бы выглядел, когда выяснилось бы, кого ищет. Старухи самую малость ошиблись, одно лишнее слово — «для» — назвали. И без этого «для» получается: старший в преступной группе не хотел брать иконы работы Богатенко. Надо думать как малоценные.

— Богатенковские образа не тронули? — спросил фельдшер.

— Не знаю. Не разбираюсь в них. Несколько штук осталось, — ответил Шатохин.

— А книги какие взяли?

— Ни одной. Нигде.

— Хоть вниманием удостоили книги?

— Старушки говорят: смотрели.

— Да-а, привередливый народ. В Нетесово у меня знакомый. У него несколько рукописных книг. Редчайших. От бабки унаследовал. Одну из них археографы купили у него за полторы тысячи. Точь-в-точь такую, какая есть у Афанасия.

— Может, они цены не знали? — неуверенно сказал участковый, возвращая Корзилову журнал.

— Сережа, — с укоризной в голосе сказал фельдшер, — ты же участковый инспектор, староверы на твоей территории, твои подопечные. Не поленился бы хоть однажды заглянуть ко мне. Я бы рассказал тебе, что наиболее чтимые иконы в келье Агафьи и Настасьи — «Богоматерь Печерская» и «Богоматерь — Умягчение злых сердец» — среди определенной публики будут оценены в десяток моих годовых жалований.

— Самый лакомый скит, — сказал Шатохин.

— Это вы точно выразились, самый лакомый, — согласно кивнул Корзилов. — По числу и ценности древних икон разве что скит Великониды может соперничать. Но это в другой колонии староверов. В восточном крыле района.

— Какое торжественное имя — Великонида, — не удержался от замечания Шатохин.

— Она ему соответствует. — Фельдшер мельком посмотрел на часы.

Шатохин понял: времени у собеседника больше нет. Вопросов было много. Шатохин задал самый важный на текущий момент:

— Лучшие иконы были, вы сказали, у Агафьи и Настасьи. А самый бедный домик в этом отношении?

— У Варвары и Агриппины. Правда, после того, как за Киприяном ухаживали, все его богатство к ним перекочевало. Жаль, если не найдете.

Иона Парамонович опять взглянул на часы.

— Вам некогда? — спросил Шатохин.

— На хутор в Марковку через полчаса ехать. У женщины там роды трудно прошли. Жене лекарство успеть приготовить нужно… Завтра приходите. В любое время. Можно хоть в пять утра. Я встаю рано.

— Спасибо, Иона Парамонович.

Шатохин скользнул взглядом по журналам на подоконнике, поднялся с дивана.

9

Едва отошли от дома Корзилова, Шатохин спохватился: забыл спросить, кто участвовал в ограблении скитов в предыдущий раз, восемь лет назад. Фельдшер наверняка знает, помнит.

Шатохин приостановился, обернулся. Можно бы возвратиться. Нет, не стоит. И без помощи фельдшера можно установить, поднять дело из архива. Сейчас и так сведений предостаточно получили.

Со вчерашнего дня неотвязным был вопрос: почему, побывав во всех скитах, грабители обогнули один-единственный, стоящий не так далеко от остальных. Объяснение было такое: в четырех ограбленных кельях охотники за иконами взяли так много, что больший груз сделал бы рюкзаки неподъемными. Не думал Шатохин до встречи с уртамовским фельдшером и о том, почему налетчики заглянули перво-наперво именно в скит около озера, не усматривал в этом какой-то скрытой закономерности. Просто посчитал, нужно же откуда-то начинать. Ошибался. Все у грабителей было предусмотрено, выверено, ни одного лишнего шага не сделали. Нет, без хорошего проводника не обошлось, чтобы вот так свободно, быстро передвигаться от острова к острову среди болот. Где же этот вахтовик-железнодорожник Бороносин, которого видели поблизости от Силантьевки и около скита Василия? Если связан Бороносин с налетчиками, меньше всего ему сейчас выгодно где-то прятаться, привлекать к себе этим внимание. И где лейтенанты Поплавский и Хромов? Три часа назад приказал им выехать в Уртамовку. Пора уж быть. Начальник Назарьевской милиции тоже должен приехать сюда. Нужно договориться о дальнейших действиях. Поиски в тайге прекращаются, но это не означает, что грабители смогут беспрепятственно уйти.

Гул тяжелых мотоциклов огласил тихую центральную улицу поселка. Это возвращались пробывшие двое суток в засадах уртамовцы. Поднимая пыль, мотоциклы промчались мимо Шатохина и Красникова.

На подходе к поселковому Совету, где находился кабинетучасткового, их нагнал вездеход. Пропыленные, с усталыми от бессонной ночи глазами вылезли из кабины Поплавский и Хромов.

— Думал, из управления был приказ прервать поиск, — обращаясь к Шатохину, выпалил Поплавский. — А это вы, товарищ майор, настояли сами. Э-эх… — В голосе начальника Нетесовского ОУРа слышалось осуждение.

— Так надо. Людей беречь надо. — Считая лишними дальнейшие объяснения, Шатохин направился в кабинет участкового, остальные — следом.

— Сколько от Бирюлино езды? — спросил Красников, садясь за стол, на котором по-прежнему лежала карта района с пометками, сделанными рукой Поплавского.

— Часа четыре ехать, товарищ майор, — ответил участковый.

Раньше чем через час Коротаев не будет, подумал Шатохин. Вместе с ним необходимо съездить в Назарьево. Пора встретиться с теми, кто побывал до него в скитах и осмотрел места происшествий. Что там, у криминалистов района и крайуправления?

— По вашему мнению, лейтенант, они все еще в тайге, на территории района? — спросил Шатохин начальника ОУРа.

— Так точно. Убежден, отсиживаются.

— Предположим, отсиделись, пошли. Покажите, где, по-вашему, должны выбраться из тайги. Территорию, прилегающую к Назарьевскому району, в расчет не берите.

Поплавский помолчал, глядя на карту.

— На их месте постарался бы выйти к реке. По лесу. Потом обогнул бы Тасеевский луг.

— Километров семьдесят, — прикинул по карте расстояние Шатохин. — Почему к реке?

— Катера ходят, буксируют лесовозные баржи. Плотик из двух бревешек сколотить, ночью доплыть до баржи — и все, вырвались.

— Так. А участок, где могут выйти на берег?

— Вот. Примерно от… и до… — Поплавский указал отрезок километров в двадцать пять.

Участковый закивал: все верно, он тоже так думает.

— Два поселка, две пристани здесь, — сказал Шатохин.

— На «Ракету» не рискнут садиться.

— По крайней мере, ваши люди и там должны быть. И бассейн реки должен находиться под наблюдением день и ночь. Пусть сотрудники поедут, порыбачат. Общественность привлекать запрещено. Не тот случай. Понятно?

— Так точно.

— Еще где?

— Мост железнодорожный. Автовокзал, разумеется…

— Все? — спросил Шатохин. Не услышав дополнений, сказал: — Поезжайте с Хромовым в Нетесово. Надолго там не задерживайтесь. Прошу помнить про автомат. И других предупредите.

В Назарьево на транспорте Коротаева добрались из-за поломки в пути лишь около девяти утра.

Районный эксперт-криминалист доложил, что на двух из семи консервных банках, несмотря на то, что побывали в воде, обнаружены отпечатки пальцев. В одной банке из-под тушенки нашли газетный клочок. Разумеется, бумага раскисла, но прочитать текст на обрывке можно. Вот только название газеты и за какое она число — этого местными силами не удалось определить. А тушенка изготовлена на Липецком мясомолочном комбинате. Возможно, и газета липецкая.

— Издалека десант, — сказал Коротаев. Он был доволен своим подчиненным.

— Когда все это установили? — спросил Шатохин криминалиста.

— Позавчера. Через час после возвращения от староверов данные были готовы. На смятой пачке следов никаких.

— Знали и держали у себя. Зачем? — спросил Шатохин, поморщившись. Не предусмотрел, что вещественные доказательства могут осесть в райотделе мертвым грузом.

Самолет улетел через час с минутами. Шатохин распорядился упаковать и отправить находки в крайуправление.

Настроение поднялось, когда связался с краевым ЭКО и полковником Пушных.

Дактилоскопический анализ показал, что отпечатки на окурках и литой иконке принадлежат Бороносину Анатолию Васильевичу.

На расколотой пополам деревянной чашке тоже обнаружены следы. Но не Бороносина. Чьи — выясняется. Отпечатки все свежие, брали предметы в руки в один и тот же день, три дня назад.

— Товарищ полковник, лет шесть-восемь назад на скиты уже было нападение. Хорошо бы знать, кто участвовал, — попросил уточнить Шатохин начальника краевого уголовного розыска.

Столовая находилась на другой стороне улицы, наискосок от здания райотдела. Только собрались пойти позавтракать, как раздался телефонный звонок. Поплавский сообщал: полчаса назад в Силантьевке местные нештатные инспекторы милиции встретили Анатолия Бороносина. Из кармана набитого травой рюкзака торчала свернутая карта района. Между прочим, на подробнейшей карте обозначены все до единого ограбленные скиты, проходы между ними, все возвышенности и топи. Мало того, отмечены не менее детально все домики старообрядческих скитов на востоке района.

— Куда и откуда путь держал? — поинтересовался Шатохин.

— С ними объясняться не желает. Говорит, штатных милиционеров прорва, чтобы еще с их подголосками язык мозолить.

— Собирается куда-нибудь?

— В баню.

— То есть?

— У тетки родной остановился. Баню для него топит.

— Значит, надолго расположился?

— Похоже.

— Пусть парится на здоровье. Не нужно мешать. — Ощутив свою волглую одежду, Шатохин подумал, как хорошо было бы окунуться сейчас в жар парной; и даже позавидовал Бороносину. — Я выеду в Силантьевку. Занимайтесь своими делами.

10

Бороносин — худой, лобастый, — распаренный после бани сидел на крылечке избы в одних спортивных брюках и курил папиросу. Махровое розовое полотенце лежало рядом.

Первым делом вахтовик-железнодорожник потребовал объяснить, кто такой Шатохин и зачем пришел. Не тратя лишних слов, Шатохин предъявил удостоверение.

— Даже майор. Такая честь, — сказал Бороносин безразличным тоном. — А дальше что?

— О происшествии слышали?

— Про доски, которые увели из скитов, что ли?

— Да.

— Говорила нынче утром Василиса.

— Только нынче? Не вчера, не позавчера?

Щелчком Бороносин отправил окурок с изжеванным мундштуком в стоящий неподалеку наполненный до краев дождевой водой бочонок со ржавыми обручами. Мелькнула на кисти руки между большим и указательным пальцами наколка: изображение железнодорожного локомотива и под ним буквы М. П. С.

— Скажите, Бороносин, где вы последние дни проводили? Дом далеко, там вас не было.

— Брал обязательство быть?

— Нет.

— Тогда какой разговор?

— Семьдесят километров только от села до села прошли. Пешком.

— Ух, расстояние! — Бороносин небрежно откинул к самому порогу полотенце, под которым лежала начатая пачка «Беломора» и спички, опять закурил. — У меня условия работы какие? Месяцами живу под тук-тук-тук. Купе — как конурки, проходы в вагонах узкие, много не находишься. Так что мне эти семьдесят километров — против гиподинамии — лекарство на один прием. Иногда еду, в окно гляжу, о людях, которые собак в городских квартирах держат, думаю. Сплошное варварство! Да за такое…

Поездной электрик от слова к слову говорил все охотнее: явно решил покуражиться.

— Так вы не ответили, где последние дни пропадали? — перебил Шатохин.

— Допрашиваете? — мигом переменил тон и мимику Бороносин.

— Да, это допрос.

— И в качестве кого же я?

— В качестве свидетеля. В день ограбления вас видели на болотах поблизости от скитов. И вы могли кого-то заметить.

— Кто видел? — Бороносин чуть подался вперед. — Я никого…

— Видели — и все, — перебил Шатохин.

— Ладно, был, не отрицаю. — Второй окурок полетел в бочонок с водой. — Но я какой свидетель? Никого не встречал.

— Значит, так и запишем в показаниях, — Шатохин окинул взглядом собеседника. — И вместо того, чтобы разглагольствовать о собачьей гиподинамии, вы бы лучше оделись.

Бороносин молча поднялся, подобрав полотенце, ушел в баньку. Вернулся в брюках и клетчатой рубашке с широким воротом, в домашних тапочках.

— Дома есть кто-нибудь? — спросил Шатохин.

— Один. Тетка за молоком ушла. В избу пойдем?

— Пойдемте.

В кухне избы тетки Бороносина было чисто, тикали ходики, пахло медом. На столе, застланном клеенкой, цветок герани в горшке. Бороносин переставил его на подоконник, сел. Шатохин устроился напротив.

— Значит, в день происшествия на болотах вы были, но никого не видели и ничего не слышали? — спросил Шатохин, вынимая из портфеля бумагу, ручку. — Так?

— Так.

— А в этих местах как оказались?

— Тетку проведать.

— Раз за пять лет. И то зашли не сразу, обогнули поселок стороной. На болота-то зачем подались?

— А что, нельзя? Гулял по болотам! — огрызнулся Бороносин.

— И все же, свидетель, давайте посерьезнее. Вы оказались вблизи от места преступления. Чужие здесь нечасто появляются.

— По личным делам был.

— Точнее.

— Белозер собирал.

— Что за белозер?

— Трава такая. Мочегонная. Или ветрогонная. Мне без надобности знать.

— Собираете, не интересуетесь: что, для чего?

— Для денег. Врач один попросил в поезде. Он народной медициной занимается. Травами лечит.

— Ближе нигде нет мочегонной-ветрогонной?

— Я не нашел.

— Врач-то заплатить обещал, адрес оставил?

— А как же. В Харькове живет. Все записано. Дома у меня.

— Хорошо. А вот это, — Шатохин наклонился к портфелю, достал и развернул рисованную от руки карту, переданную ему нештатными инспекторами, — ваша?

— Моя.

— Кто ее делал?

— Сам.

— Когда?

— Ну, зимой.

— Нынешней?

— Да.

Явно не сходились концы с концами у Бороносина. Пять лет не наведывался в Силантьевку. По крайней мере не видели его здесь. По памяти, что ли, рисовал? Или тайно периодически бывал на болотах? Возможно. Ходит по ним уверенно. Тогда зачем вырисовывать в подробностях болота? Нелепо. Шатохин решил пока не касаться этих несоответствий.

— Как вы объясняете, что на карте отмечены все ограбленные дома староверов?

— При чем тут «ограбленные»? Просто дома. Старые юрты есть — и они на карте помечены. А больше и помечать там нечего.

— Хорошо. Вот еще «просто дома», — Шатохин указал на обозначенные крестиками староверческие скиты. — Это совсем в другом конце района. И около них проходы в болотах отмечены. Зачем?

Бороносин отреагировал быстро.

— А что вы одни скиты выделяете? Выгодно? Ну, есть. А Уртамовка, Царская гать, Силантьевка, где мы находимся, — это все тоже есть. Полрайона отмечено, а нужны скиты — за них и уцепились.

Бороносин умолк, нервно побарабанил пальцами по столу, убрал со стола руки, демонстративно уставился в окно.

— Не горячитесь.

— Хэ, спокоен.

— Близко от скитов были?

— В один заходил даже. К Киприяну. — Бороносин медленно отвел взгляд от окна. — Дед дуба… Умер, короче, дед.

— Не показалось, что в доме Киприяна до вас был кто-то? Следы, может…

— Да говорил же, не свидетель я.

— Что уж есть. Изложите все письменно. В какое время были на болотах, цель. О карте своей… И давайте посмотрим, что за траву вы там насобирали.

— Пожалуйста. Рюкзак в сенях валяется.

11

С момента приезда Шатохина в район происшествия больше часа в одном населенном пункте он не задерживался.

После допроса Бороносина он выехал в Уртамовку, куда, наконец, прибыли следователь Тиунов, эксперт-криминалист Рахманов и кинолог Казаркин со своей любимицей — трехгодовалой, восточно-европейской породы, красавицей-овчаркой Альмой. Тиунов, Рахманов и Казаркин собрались в Нетесовский район буквально следом за оперативниками, но застряли в аэропорту почти на двое суток.

Не успел Шатохин рассказать следователю и десятой доли того, что хотел, как Хромов по рации сообщил исключительной важности новость: в 10.35 в зоне, которую поручено держать под контролем, раздались выстрелы. Кинулись на звук этих выстрелов. Через полтора часа в лесу, примерно на пол пути между окраиной Тасеевского луга и берегом реки обнаружили убитого волка. Стреляли из автомата. Двумя короткими очередями. Шагах в двадцати от убитого животного нашли в траве гильзы. Безусловно, дело рук грабителей. Сейчас они в десяти-двенадцати километрах от места, где прикончили волка. Может, даже меньше. Хромов назвал свои точные координаты. В какую сторону отправились грабители? Следов не видно. Был бы пес. Позарез нужна розыскная собака. По крайней мере он, Хромов, считает: налетчики вышли к берегу реки. Туда он и направляет всех сотрудников милиции.

— Ты сам оставайся на месте, — приказал Шатохин. — И по одному людей не отправляй к реке. Осторожность максимальная. Скоро буду. Жди.

Шатохин засобирался, продолжая еще говорить следователю:

— Магочин Захар неопрошенным остался. Он хоть мельком, но видел всех… Фельдшер местный…

— Шутишь? — перебил Тиунов. — Не сейчас, так через час бандиты попадутся, а я буду уточнять их приметы. Тоже еду.

— Поедем!

Водитель, получив приказание гнать как можно быстрее, не жалел ни себя, ни пассажиров, ни вездеход. И через сорок минут болтанки по сорокакилометровому бездорожью машина вылетела на полной скорости на просторный, в пятнадцать квадратных километров, Тасеевский луг, замкнутый со всех сторон лесом. Луг недавно скошен, отава едва пошла в рост, густо-густо поставлены стожки молодого сена.

Пересекли луг напрямую, въехали в лес. До берега реки лесом — километр. Хромов стоял один с пистолетом в руке. Подкатили к нему. Спрятав пистолет, козырнул выпрыгнувшим из машины и кивнул в сторону убитого волка. Зверь лежал на боку, с поджатыми передними лапами, оскаленной пастью; на серой шерсти в нескольких местах видны крупные темные пятна — запекшаяся кровь.

— Вот здесь гильзы, — лейтенант коротко взмахнул рукой, и Рахманов двинулся к указанному месту. Остальные нетерпеливо ждали, когда Казаркин со своей подопечной приступит к работе. Кинолог не спешил. Альма порывалась к волку. Казаркин сдерживал натянутый поводок.

— В чем дело? — с нескрываемым раздражением в голосе спросил Тиунов.

— Чей след брать? Альме нужно дать понюхать хоть что-то, принадлежащее грабителям, чтобы пойти по их следу.

— А если удалиться? Начать от места, где не затоптано, откуда они одни шли? — Он повернулся к Хромову: — Откуда шли, лейтенант?

— Думаю, к реке. А откуда — не знаю, — ответил Хромов. — Наших шестнадцать человек, кроме этих троих, ходили, пока на убитого волка наткнулись.

Следователь досадовал на Хромова: мог бы, услышав выстрелы, не бросаться в поиск, не приближаться к волку, а сообщить сразу в Уртамовку. Но Хромов действовал верно: во-первых, он сразу не мог точно сказать, кто стрелял, потом, откуда ему было знать о прибытии служебно-розыскной собаки?

— Куда они теперь денутся, — вмешался Шатохин. — Уверен, у реки. Ближняя пристань — Ореховый Мыс?

— Восемнадцать километров. — назвал расстояние Хромов.

— «Ракета» во сколько там будет?

Хромов посмотрел на часы.

— По расписанию через тридцать три минуты.

— Надо связаться с причалом.

— Там дежурят. По вашему указанию.

— На всякий случай еще раз предупредить надо. — Шатохин сам пошел к рации.

— Вертолет вызови, Алексей Михайлович. Теперь назарьевских сотрудников поближе нужно перебросить, — посоветовал Тиунов.

Казалось, преступная группа Глеб, Клим, Роман в ловушке. С минуты на минуту ждали сообщения об их задержании. Но минул час, второй, третий, шестой. Известий об удачном завершении операции так и не поступило. После пальбы по волку больше нигде никаких признаков своего присутствия налетчики не обнаружили. Надежды на овчарку Альму не оправдались.

Низко-низко над лесом, над рекой кружил вертолет. Милиция двух райотделов была в поиске.

За ночь и весь следующий день ничего не произошло. Следователь, эксперт-криминалист, кинолог уехали. Им предстояло еще раз пройти более внимательно по тому кругу, по которому уже прошел Шатохин.

На связь вызвал Пушных.

— Может, есть смысл прекратить, Алексей Михайлович? — полковник как бы советовался. — Еще день, если считаешь нужным, твой, — добавил он.

— Мне вылетать? — Шатохин поскреб щетинистую, искусанную гнусом щеку.

— Вылетать.

— Есть. Завтра утром буду. Если авиация не подведет.

Часть вторая

1

У начальника отдела краевого уголовного розыска за время отсутствия Шатохина накопилась информация по делу о краже икон. Был ответ из Москвы на запрос: грабежей, сходных с теми, что произошли в Нетесовском районе, нигде по стране в прошлом не отмечено. На столе лежала взятая из архива папка.

— Посмотришь, — полковник подал ее Шатохину. — Плиточники-мозаичники Валошин и Катков. Девять лет назад были в командировке в тех краях, отделывали столовую в деревне Большой Тотош. Забрались на болота, украли иконы в одном старообрядческом доме. Иван Игнатьевич Парфенов занимался этим перед самым уходом на пенсию. Жаль, с ним уже не встретишься…

— А плиточники?

— По-прежнему работают в девятом РСУ. Теперь о Бороносине. Как с ним?

— Многое непонятно. Во-первых, белозор. Действительно растет такая трава на болотах. Но Бороносин багульник со мхом вперемешку напихал в рюкзак. Потом, адрес врача, для которого якобы траву собирал, так и не назвал. Листок с адресом потерял, говорит.

— А то, что вместо одной травы другую нарвал, как объясняет?

— Перепутал.

— Березу с осиной не путает? — Пушных усмехнулся. — Идет искать неизвестно что, неведомо для кого.

— На своем стоит.

— Хорош свидетель. И какое мнение о нем сложилось?

— Если совпадение, что оказался рядом с местом происшествия, то исключительно редкостное. Я в такие совпадения слабо верю. Еще эта карта его…

— У тебя она есть?

— Передал экспертам.

— Бороносин много ездит, — полковник недолго помолчал.

— Мог в разговорах с пассажирами рассказывать без всякого умысла о родных краях, о староверах, иконах, и таким образом попасть в поле зрения заинтересованных людей.

— Я побываю, Виктор Петрович, на его работе, поговорю о нем.

— Добро. — Веселый огонек вспыхнул в глазах Пушных.

— Грабители-то, как считаешь, по сегодняшний день комаров кормят?

— В тайге, — уверенно ответил Шатохин.

— Ну-ну… — полковник кивнул, напомнил: — Папку не забудь.

Шатохин просматривал архивное дело. Ничего сходного с нынешним. Почерк не тот. Мозаичники-плиточники выждали, когда хозяева покинут избу, второпях, без разбора, сняли иконы части иконостаса. А сбывали украденное на толкучке. Там и были задержаны. Какие уж связи с собирателями, с перекупщиками. Нет-нет, не они. А кто провел Валошина и Каткова через топи? В деле почему-то нет. А важно. Надо лейтенанту Хромову повстречаться с мозаичниками-плиточниками, слетать еще раз в Нетесовский район. Большой Тотош от Силантьевки всего в получасе лета, вдруг окажется, что доброхотом-проводником девять лет назад был Бороносин.

Сам же Шатохин собирался сначала повидаться с начальником пассажирского поезда Померанцевым. Железнодорожник-вахтовик из Нарговки чаще всего ездит в бригаде Померанцева. На восемнадцать часов договорились о свидании около депо. Шатохин взглянул на часы, пора отправляться. Маловероятно, чтобы Клим, Глеб, Роман, если они издалека и никого знакомых в крайцентре не имели, без остановки проследовали в таежный район. Обратиться за помощью к собирателям? Да, сразу после встречи с начальником поезда…

На четвертушке листа Шатохин делал краткие пометки.

Начальник поезда худой, в возрасте мужчина, со значком об окончании техникума на лацкане форменного пиджака, имел привычку переспрашивать, а потом надолго умолкать. Он как будто взвешивал содержание вопроса на невидимых весах. Отвечал, правда, по существу.

— Общительный ли Бороносин?

— Не чурается людей. Любит посидеть, поболтать. Пока не обсудит все поездные новости, не перескажет, что в газетах прочитал, по радио услышал, — не поднимается. Приходится напоминать, что не пассажиром едет.

— Часто ли рассказывает о родном селе, о староверах?

Еще бы. Он, Померанцев, на что уж, кажется, не часто в поездных посиделках участвует, начальник все-таки, а и то наслушался вдосталь. Сам целую лекцию о старообрядцах благодаря Анатолию прочитать может.

— Конкретно, что?

— Ну, среди болот дома их стоят. Вера у них, например, на казанскую разделяется и ярославскую. Кто казанской веры держится, деньги не признают, тайгою кормятся. А ярославские деньгами пользуются. Вот… Или наоборот, ярославские — это без денег…

Начальник поезда сбился, умолк. Шатохин, искоса глянув, подумал, что собеседник, пожалуй, преувеличил свои возможности: лекция о старообрядцах ему не под силу.

— С пассажирами в поездах Бороносин общается? Или только со своими?

На этот раз Померанцев не переспросил, ответил сразу:

— Весь обслуживающий персонал в дороге непрерывно среди пассажиров. Работа такая. Анатолий часто проводников подменяет.

Они медленно шли вдоль железнодорожных путей от депо к товарной станции. Рядом сновали маневровые тепловозы, слышался лязг буферов сцепливаемых вагонов, перекрикивались между собой сцепщики в оранжевых жилетах.

— Об иконах Бороносин тоже рассказывал? — спросил Шатохин.

— Как же. О самих старообрядцах речи меньше, чем об их иконах.

— Что?

Померанцев отвечал сдержаннее, и выходило у него толковее.

— Уйма икон. Дорогие. Святят их по праздникам, на любимые сутками молятся. Почувствует кто приближение смерти, ищет, кому передать. Некому, нет единоверцев рядом, так в землю закапывают.

Шатохин впервые слышал о таком.

— Это Бороносин говорил? — спросил он.

— Да. Рассказывал, позапрошлым летом экспедицию сопровождал по тайге, на избушку наткнулись. Дверь открыта, на пороге труп старика полуистлевший. А за порогом — несколько икон, краска уже совсем облезла. Молельня там была. Старик все вынести успел. Закопал. С последней охапкой на пороге споткнулся и больше не встал…

— Правда, было такое?

— Правда, — начальник поезда усмехнулся, закурил. — Кто знает. У него пойми, где правда, где вымысел. Проводницы у нас все его рассказы северными фантазиями называют.

Он задал еще несколько вопросов начальнику поезда и простился.

Встречу удачной, кажется, не назовешь. Хотя не очень на нее и рассчитывал.

Хромов тоже ничего неожиданного не получил от свидания с мозаичниками-плиточниками. Валошин и Катков рассказали, что девять лет назад шофер оленеводческого совхоза повез их на богатые черничники. Километрах в двадцати пяти от Большого Тотоша. Там, собирая ягоду, увидели среди деревьев одинокую избушку. Дорогу запомнили, вдвоем через неделю тайно пешком пришли к жилищу отшельников. Фамилию шофера строители-отделочники забыли, но это не Бороносин. Шоферу, возившему в ягодное местечко, тогда уже было лет под пятьдесят…

— Правду говорят. Все быльем поросло. Зачем им сейчас что-то запутывать, кого-то выгораживать, — подытожил лейтенант.

Шатохин был согласен.

— Разыщи все-таки шофера, — сказал он. — И поинтересуйся в райцентре, работала ли в позапрошлом году экспедиция, кто ее сопровождал?

— Есть, — Хромов помолчал. — Пусть даже Бороносин был проводником на болотах, все равно с ним Роман и компания не сразу встретились. Если высадились из «Ракеты», из поезда, долго шли по тайге. Самостоятельно? И кто-то должен был их видеть в месте высадки.

— Выясняют. Занимайся своим. Билет взял?

— На первый рейс.

— Тогда — по домам, — предложил Шатохин.

2

Криминалистическая экспертиза на месте, в райцентре, мало что прибавила к известному.

Специалисты по дактилоскопии дали заключение: из всех консервных банок из-под тушенки, извлеченных из таежного омута, отпечатки пальцев, с которыми можно работать, сохранились лишь на одной. Человек, которому они принадлежат, брал в руки также и расколотую деревянную чашку. Дактилоскопических данных этого человека нет. По обрывку газеты установили ее название, дату выхода в свет — центральная отраслевая газета за июнь, отпечатанная в московской типографии. Для оперативников это было хоть и косвенным, но подтверждением, что налетчики прибыли издалека и привезли газету с собой (газета тиражируется с матриц и в сибирских городах, а экземпляры, отпечатанные в столице, рассылаются лишь в близлежащие области). Выстрелы по волку были произведены из автомата Калашникова, патроны изготовлены примерно 30–35 лет назад. Из автомата стреляли много. С применением именно этого оружия преступления в границах края прежде не совершались. Нужно дождаться сообщения из Москвы.

Москва сумела дополнить. Информация пришла только об автомате. Четыре года назад в одном из районов Карельской АССР было совершено нападение на инкассаторскую машину. Преступник, двадцатипятилетний Алексей Иннокентьевич Кортунов, уроженец города Вышний Волочек Калининской области, очередью из автомата тяжело ранил инкассатора и убил водителя. Нападавшему удалось забрать деньги, пистолет водителя и скрыться. Спустя двое суток он был арестован в Вышнем Волочке в доме своих родителей. Инкассаторская сумка с деньгами и пистолет при обыске были обнаружены, автомата не оказалось. Преступник утверждал в ходе следствия, что разобрал автомат на части и разбросал в лесу, где именно — забыл. И вот по типичным следам на пулях специалисты по судебной баллистике дали заключение: при нападении четыре года назад в Карелии на инкассаторскую машину и неделю назад в тайге стреляли из одного и того же оружия…

В кабинете у начальника уголовного розыска сидели следователь Тиунов и майор Шатохин. Полковник знакомил их с содержанием поступивших документов.

— Да, автомата нет, — заметил полковник. — Кортунова не спросишь, куда девал. Приговорен к исключительной мере.

— Сообщники?

— Действовал один.

— Поверили ему на слово, что выкинул, — с досадой сказал Тиунов.

— Тогда не смогли доказать. А сейчас мы — перед фактом, что не выбросил.

— У Кортунова остался младший брат, Игорь. О нем известно, что дважды судим. Конечно, это совсем не показатель того, что он причастен к ограблению скитов. Но Кортунов-младший — единственная зацепка в деле. Есть еще, правда, Бороносин, но…

— Игорь, — повторил имя Кортунова-младшего Шатохин…

— Глеб, Клим, Роман — совсем не обязательно подлинные имена, — проговорил Тиунов.

— Все-таки против младшего кое-что есть, — продолжал полковник. — Старшего арестовали буквально через полтора часа после появления в родном доме. Не ожидал, что так скоро разыщут, ни деньги, ни пистолет не спрятал. Следствием прохронометрирован его путь от места преступления до дома. Нигде не задерживался. Так что очень большая вероятность: Игорь Кортунов осведомлен об автомате…

— Прежде всего нужно установить, где находился Кортунов-младший в день ограбления, — сказал Шатохин. — Дальше: предъявить его снимок потерпевшим. Если был среди троих, не верю, чтобы не опознали. Всего-то, чем были прикрыты лица — очки.

— Кто опознавать будет? — спросил с иронией следователь.

— Агафья, Василий, бабка Липа.

— Агафью, к сведению, наказали. Будет поститься и молиться неопределенное время, искупать свой грех. Все потому, что обратилась за помощью к властям.

— Кто наказал? — вырвалось невольно у Шатохина.

— Ну не я же епитимью наложил. — Следователь посмотрел на Шатохина как на неразумного ребенка, шумно вздохнул и перевел взгляд на полковника. — Община, совет. Кто у них там главный — не знаю и знать особого желания не испытываю. Важно, что потерпевшие — не помощники нам, показаний впредь от них не жди. Ни от Агафьи, ни от кого другого.

Тишина воцарилась в кабинете.

— Можно вопрос, Виктор Петрович? — спросил Тиунов.

— Слушаю.

— У инкассатора большая сумма взята?

— Очень.

— Вы верите, что убийца, имея крупные деньги, стал бы связываться с продажей оружия?

— Нет.

— И я — нет. Скорее всего, поберег бы для новых подвигов, — сказал следователь. — Значит, Кортунов-младший так или иначе знает об оружии.

— Не подводите ли вы, Дмитрий Степанович, к тому, что нужно допросить Кортунова?

— По крайней мере, не исключаю этого, — ответил Тиунов.

— Не исключаете? — Тень неудовольствия пробежала по лицу Пушных.

— Нет, не исключаю, — твердо повторил следователь.

— Хорошо, Дмитрий Степанович. — Полковник не счел нужным продолжать. — Дело пока в уголовном розыске. Я переговорю с вашим начальником и с генералом Ломакиным.

Тиунов поднялся, простился кивком головы и вышел.

— Ситуация… — Полковник вынул из стаканчика красный карандаш с отломившимся графитным стержнем. Не найдя бритвенного лезвия, поставил карандаш на место. — Хромов что сообщает?

— Шофера в Большом Тотоше нашел. Твердохлебов — его фамилия. Помнит он ту поездку. Рассказывает, просто решил городских командированных поразить обилием ягод в тайге, сам позвал.

— Значит, Бороносин в том случае отпадает.

— Отпадает. Никакой экспедиции в прошлом-позапрошлом году в районе не было. В последний раз пять лет назад мелиораторы приезжали. Бороносин к мелиораторам касательства не имел.

— Очередная его северная фантазия?

— Возможно. И еще. У Ионы Парамоновича Корзилова есть несколько слайдов. Снимки с наиболее ценных икон. Старушки втихую все-таки подлечиваются у фельдшера, хотя сами — каждая лекарка. Не посмели отказать ему в просьбе пофотографировать. Тоже глубокая тайна, разумеется.

— А фельдшеру зачем фотографирование?

— Ведет среди них агитацию не уничтожать ни при каких обстоятельствах произведения искусства. Ведь староверы, почуяв близкую смерть, зарывают в землю образа. Или по воде пускают. Киприяновы иконы, не будь Варвары и Агриппины, ждала такая же участь.

— Фельдшер передал слайды Володе?

— Четырнадцать штук, с указанием размеров. На время.

— Сфотографированные иконы все исчезли?

— Нет. Две остались — бывшие Киприяновы, к новым владелицам грабители не заходили. Три — из скита старухи Великониды. Это в другом поселении, на востоке района. Туда просто еще не дотянулись.

— Что ж, Иона Парамонович, возможно, облегчит нам работу. И таможенникам тоже. Теперь нужна подробная информация о Кортунове.

— Я составлю текст запроса, — сказал Шатохин.

— Не надо. Письменный — долго. Торопят. Из-за автомата. Главное сейчас — он. Суббота, иди отдыхать. В понедельник в восемь ноль-ноль жду вместе с Хромовым. И со слайдами. Хромов вылетел?

— В семнадцать нынче должен быть.

— Хорошо. До понедельника.

3

В понедельник из кабинета полковника сразу отправились к заместителю начальника крайуправления Зайченко. По пути зашли в отдел к экспертам-криминалистам отдать слайды.

— По три экземпляра с каждого, пожалуйста, — попросил Пушных у молодого, неторопливого в движениях старшего лейтенанта, прекрасного фотографа Саши Белецкого.

— Когда нужно?

— Полчаса достаточно?

— Четырнадцать умножить на три. Сорок два снимка. Цветных. На все тридцать минут, — подсчитал Белецкий. Помолчал и кивнул:

— Постараюсь.

— Можно сначала по одному экземпляру. Не сверхспешно, — сказал полковник.

— Да нет. Сразу уж все сделаю, — не принял временной добавки Белецкий.

— Тогда еще просьба, Саша: в тридцать второй кабинет занесите.

— Хорошо.

Зайченко и Пушных были ровесники и друзья. Жизнь, судьба их складывалась почти одинаково. Оба в милицию пришли в начале пятьдесят третьего, накануне знаменитой, печально-памятной амнистии. Оба буквально через три месяца службы были ранены, у обоих теперь на плечах полковничьи погоны и приближающаяся пенсия.

Пушных докладывал старшему по должности другу стоя. Его слушали Шатохин и Хромов.

Информация о Кортунове у начальника розыска собралась немалая.

Освободился Кортунов восемь месяцев назад. Живет в Калинине. Снимает флигель у пенсионеров. Работает на полставки фотографом на обувной фабрике, имеет патент на занятие индивидуальной трудовой деятельностью. Фотографирует приезжих, туристов на фоне городских достопримечательностей. Постоянного места съемок нет. Между индивидуальщиками конкуренция. Месяца два назад фотографировал у памятника купцу Афанасию Никитину. Теперь, по сведениям, в Березовой роще. Родители по-прежнему проживают в Вышнем Волочке, замужняя сестра — в Торжке. Относительно старшего брата. О нем Игорь Кортунов нигде, ни при каких случаях не упоминает, словно его и не было.

— Когда видели фотографа в последний раз? — спросил Зайченко.

— Как нам сообщили, в пятницу. А до этого долго не появлялся. Но на фабрике у него отпуск был. Фабрика старая, ежегодно на месяц закрывается на ремонт.

— Спортподготовка, знакомства?

— Пока неизвестно. Не давал повода справляться.

— Иконы?

— Тоже не был замечен.

— Так. — Зайченко сосредоточенно смотрел перед собой в одну точку на полированном столе. — Будем надеяться, Кортунов — кратчайший путь к автомату, про который нам с Виктором Петровичем чуть не каждый час…

Зайченко не стал продолжать при подчиненных, но в сказанном смысл угадывался яснее ясного: у полковников постоянно справляются, какие предпринимаются меры по розыску боевого скорострельного оружия.

— Лучшее — завязать знакомство с Кортуновым, — после короткого молчания продолжал Зайченко. — Но каким образом?

— Кортунов тщеславен, представляется при знакомстве не иначе как «фотохудожник». Не скрывает цели стать богатым. Можно сыграть на этом, — сказал Пушных.

— Можно, — согласился Зайченко. — Но как? Виктор Петрович, ты садись. А вы, майор, лейтенант, здесь не для кворума. Высказывайте свои соображения.

— То, что снимает на улице, делает его доступным для знакомства, — сказал Шатохин.

— В определенной мере — да. А если многоуважаемый индивидуал Игорь Иннокентьевич сфотографирует, запишет координаты, возьмет деньги — и прощайте? Снова приходить сниматься?

— Всего не предусмотришь, — сказал Шатохин. — На месте по ситуации лучше действовать.

— Это не разговор, — не согласился Зайченко.

— Вообще, нужно четко определиться: кем, в каком качестве прийти к Кортунову, — сказал Пушных. — Как я понимаю его, человек он деловой, и ему интересны люди деловые. Из этого нужно исходить…

Секретарша вошла, положила на стол перед Пушных пакет с фотографиями, поверх — слайды в коробочке.

Пушных в разговоре забыл о снимках, теперь, взглянув на часы, похвалил про себя Белецкого: «Молодец, Саша, уложился в тридцать минут».

Он вынул из пакета фотографии, разложил на три стопки, брал из одной, разглядывал и передавал Зайченко, он — Шатохину. Фотографии — переснятые иконы — переходили из рук в руки.

— Нужно пометить, какие иконы, чьи, названия написать, — сказал Пушных.

— Сделаем. На рамочках слайдов указано… — Хромов, не выпуская из рук очередную переданную ему фотографию, живо взглянул на Пушных: — Кортунов сидел ведь за изготовление и сбыт порнографии?

— Да.

— Значит, если и не фотохудожник, то прилично снимает? За халтуру мало кто согласится платить.

Никто из присутствующих пока не понимал, к чему клонит Хромов, уточняя известное.

— Виктор Петрович говорит, Кортунову интересны деловые люди, — продолжал лейтенант. — Значит, нужно подойти к нему с делом. Как к фотомастеру.

В нескольких фразах Хромов объяснил, что он конкретно предлагает.

— Хорошо, лейтенант, — одобрил заместитель начальника крайуправления. — Подумать еще нужно, кое-что изменить, но в целом согласен. Как, товарищи?

У Пушных и Шатохина тоже не было возражений по существу.

— Добро, — полковник Зайченко поднялся. — Все свободны. В шестнадцать соберемся здесь еще раз. Один вариант вчерне обговорили, теперь — сибирский…

4

В Калинине было пасмурно, прохладно. Августовское солнце временами ненадолго озаряло старинный город и вновь зарывалось в темно-серые облака. На улицах малолюдно. Нечего было и мечтать, чтобы кому-то из фотографов-индивидуалов взбрело в голову поджидать по такой погоде желающих сняться на память около городских достопримечательностей.

Когда дождь ненадолго стихал, Шатохин покидал гостиничный номер. Отлучался недалеко. По уцелевшему уголку старой Твери брел мимо дома-музея писателя и местного вице-губернатора Салтыкова-Щедрина, заходил в антикварный магазин, потом в кафе «Аквариум» и возвращался в свою комнату.

Ненастье, а с ним и вынужденное ничегонеделанье длилось три дня, а на четвертый погода, наконец, установилась. С утра в жарких лучах подсыхал асфальт, ветерок обдувал влагу с листьев. Шатохин радовался хорошей погоде и в то же время немножко нервничал. Кортунов находился в городе. Регулярно в первой половине дня на два-три часа наведывался на фабрику, ночевать приходил в свой флигелек, но кто знает его планы. Вдруг да надумает в этот субботний погожий день съездить к сестре или к родителям. Не должен. Патент отрабатывать нужно, место свое оберегать от соперников.

Шатохин погдядывал на часы, на телефон.

Звонок раздался за полдень. Лейтенант-оперативник Изотов, один из двух сотрудников милиции, которые помогали Шатохину все эти дни, сообщил, что фотограф в роще, расположился там недавно, народу вокруг него пока не видно.

— Понял. — Шатохин положил трубку.

Черный кожаный «дипломат» с наборным цифровым замком лежал на тумбочке около кровати. Шатохин обулся, надел темно-серый в тон брюкам пиджак, вынул бумажник, еще раз просмотрел его. Взял «дипломат» и вышел из номера.

Заочно, по снимку, он был знаком с Кортуновым и узнал его сразу. Смуглолицый, невысокого роста, крепко сбитый, он что-то писал в блокнотик, держа его перед собой на весу. «Если участвовал в налете на скиты, то под именем «Глеб»: у Клима косоглазие, Роман — высокий и узкоплечий», — подумал про себя Шатохин.

Девочка лет пяти-шести, молодые мужчина и женщина стояли рядом. Видимо, Кортунов только что сфотографировал их и теперь выписывал квитанцию. Девочка со смехом бегала вокруг высокой треноги, на которой была прикреплена рамка со снимками-образцами. Опасаясь, как бы она не уронила треногу, Кортунов оборачивался, бросал короткие недовольные взгляды. При этом фотоаппарат с расчехленным объективом мотался на животе.

От места, на котором расположился Кортунов, до ближней скамейки было шагов пятнадцать. Шатохин прошел мимо фотографа и его клиентов, сел на скамейку, положил рядом «дипломат».

Щурясь от солнечных лучей, открыто наблюдал, как рассчитываются сфотографировавшиеся, как Кортунов наклонился, поднял из травы плюшевого медвежонка, куклу в пестром сарафане с пунцовыми пухлыми щеками, положил игрушки на раскладной стульчик.

К Кортунову еще подошли. Две женщины посмотрели образцы и отправились дальше.

Он закурил сигарету, сделал несколько затяжек, выкинул окурок. Шатохин продолжал смотреть в его сторону.

Трудно было не реагировать на близкое соседство. Кортунов сделал несколько шагов в сторону Шатохина.

— Снимемся на память? — предложил. — Можно с видом на Волгу.

— Стоит ли? — ответил Шатохин.

— Дело хозяйское, — не стал уговаривать, вернулся на свое место Кортунов.

Шатохин поднялся, приблизился к треноге, окинул взглядом образцы.

Снимки были обычные. Да и кто сумел бы показать мастерство, щелкая кадр за кадром с одной точки? Отсутствие колоритного фона, подтверждающего, что снимок сделан именно в Калинине, восполняла надпись в левом нижнем углу, выполненная буквами старинного начертания «Градъ Тверь».

— Хочешь заработать? — спросил Шатохин.

— Как?

— Переснять кое-что нужно.

— С собой?

— Да. — Шатохин кивнул на «дипломат».

— Покажи.

— Еще не договорились…

— Если порно, я сразу — пас, — твердо сказал Кортунов.

— Зачем такие страсти, — Шатохин засмеялся. — Предметы искусства. Нужны точные фотокопии. Сумеешь быстро сделать?

— Смогу… Какие предметы?

— Снимать будешь, увидишь.

Кортунов помолчал. Возможно, прикидывал, кем может быть незнакомец и стоит ли иметь с ним дело. Спросил:

— Когда надо?

— Сегодня.

— А размеры, штук сколько?

— Пять. Каждый снимок в трех экземплярах. Формат… — Шатохин взял со скамейки свой «дипломат», провел пальцем сверху вниз по середине крышки: дескать, размер — половина этого.

— Дорого тебе обойдется. У меня цена…

— Договоримся, — небрежно оборвал Шатохин. Кивнул на узкопленочный фотоаппарат «Никон». — Им, что ли, снимать будешь?

— Это уж моя забота.

Складные тренога, стульчик, рамка с образцами, игрушки были уложены во вместительную спортивную сумку. В минуту от «фотосалона» не осталось следа.

— Пойдем, — сказал Кортунов.

При конторе обувной фабрики в Верхневолжском переулке у Кортунова была фотолаборатория — комната в полуподвале с отдельным входом. Шатохин знал о существовании этой комнатки, был уверен, что Кортунов приведет его именно сюда. Так и случилось.

— Ну, что снимать? — Кортунов щелкнул выключателями, и яркий свет осветил квадратную комнату без окон. Достал широкопленочный «Киев» и положил на стол.

Шатохин вынул из «дипломата», раскутал упакованные в пушистую хлопковую бумагу свертки. Иконы — пять штук.

Украдкой Шатохин наблюдал, какой будет реакция Кортунова при виде икон.

Внешне, по крайней мере, тот остался спокоен. Указательными пальцами взял за уголки одну, на расстоянии вытянутых рук рассматривал, повернул тыльной стороной к себе.

— Николай Угодник? — спросил.

— Власий…

— Похож на Угодника. — Кортунов приставил икону к глянцевателю, убавил-прибавил освещение, слегка изменил положение иконы, взялся за фотоаппарат и приступил к работе.

Почти не разговаривали до того момента, когда Кортунов протянул пачку готовых снимков.

— Двести пятьдесят, — назвал сумму. — У меня цены, я предупреждал…

— Нормально, — рассеянно глядя мимо хозяина лаборатории, перебил его Шатохин, вынимая и раскрывая бумажник. В одном отделении были пятидесяти- и сторублевки, из другого выглядывали двадцатидолларовые бумажки.

— Нормально, — повторил он, делая вид, будто не замечает, с каким жадным вниманием изучает Кортунов содержимое бумажника.

Шатохин отсчитал двести пятьдесят рублей, положил бумажник обратно в карман, но отдавать помедлил.

— Негативы тоже мои.

— Пожалуйста…

Быстро, отработанными движениями Кортунов скатал и завернул пленку.

Пересъемка была закончена, иконы в прежней упаковке уложены в «дипломат». Оставаться в нагретой осветительными приборами, непроветриваемой комнатке не было необходимости.

— Духота, — сказал Шатохин. Вынул из бокового кармана пиджака носовой платок вытереть вспотевший лоб. Никелированный ключик, прицепленный к брелочку, на котором было оттиснуто мелкими буквами «Г-ца «Тверь» и ниже крупно «286», лежал в том же кармане, что и платок, он выпал, звякнув об пол. Поспешно Шатохин наклонился, подобрал ключ.

— Спасибо за снимки, — поблагодарил он и вышел на улицу.

Пешком, с задержками у киосков «Союзпечать», с заходом в сувенирный магазин «Тверские умельцы», он через час добрался до гостиницы.

— Мужчина, — окликнула его дежурная, не успел он одолеть и пяти ступенек, поднимаясь к себе на второй этаж, — вы из двести шестьдесят восьмого?

— Да, — Шатохин повернулся к ней в ожидании, что за этим последует?

— Нарушаете правила, — продолжала дежурная. — Ключ сдавать положено, когда уходите. Учтите в следующий раз.

— Учту, — буркнул Шатохин. Взглянул на часы, хотя отлично знал, рано. Если даже все складывается как хотелось бы, все равно пока рано.

В номере, не снимая пиджака, он сел в кресло, положил «дипломат» на пол, придвинул ближе к себе телефонный аппарат. Ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и с четверть часа сидел неподвижно с прикрытыми глазами. Потом, достав фотографии, принялся перебирать их. Прилично сделано. Только вот пользы от снимков, если…

Телефонный звонок нарушил тишину.

Звонил лейтенант Изотов. После прощания с Шатохиным фотограф вскоре покинул свою каморку в Верхневолжском переулке. В рощу не возвратился, на трамвае поехал в свой флигелек. И пока не выходил оттуда.

Семнадцать часов. С минутами даже. Если и через полтора часа, самое большее через два, ему ничего не сообщат, то зряшной, пожалуй, была и встреча в Березовой роще, и пересъемка. Нужно будет на ходу изобретать что-то другое. Что? Не надо заранее настраиваться на плохое. Лучше сходить перекусить, с утра не ел. Он спустился вниз.

С дежурной по этажу, командно-хозяйский тон которой запомнился, вступать в разговор не хотелось и можно бы избежать, но сейчас поговорить нужно.

— Ужинать иду, ключи тоже обязательно сдавать? — спросил он, кивнув на дверь в ресторан.

— Из гостиницы совсем не уходите? — справилась дежурная.

— Не ухожу.

— Тогда при себе оставьте, — разрешила дежурная. Заметно: она была довольна постояльцем, внявшим ее поучениям.

Он пил пиво с кальмарами, официантка поставила перед ним второе, когда знакомая фигура фотографа-индивидуала появилась вдруг в дверях.

Обведя взглядом просторный, наполовину свободный зал, Кортунов прошел между столиками. Шатохин не сомневался: в поисках его фотограф заглянул в ресторан.

Он не стал делать вид, будто не замечает появления недавнего своего знакомого. Резал на кусочки запеченный в тесте шницель и посматривал на приближающегося Кортунова. Радоваться преждевременно, но события развиваются по разработанному заранее в кабинете у Зайченко плану.

Фотограф остановился перед Шатохиным, ногой пододвинул свободный стул, сел.

— Не помешаю? — спросил он.

У него в руке была сумка, не прежняя, а небольшая, из мягкой кожи. Кортунов положил ее на край столика.

— К вам… По делу, — сказал он.

Шатохин не спешил уделять внимание фотографу. Неторопливо съел кусочек шницеля, налил себе полстакана пива, отхлебнул глоток. Лишь после этого спросил приглушенным голосом и с раздражением:

— Кто-то кому-то задолжал?

— Нет, — поспешил с ответом Кортунов.

— Тогда еще какое дело? И нашел меня как?

— Вы перед тем как уйти, помните…

— Мм, — Шатохин покривил губы. Вынул ключ, подержал его на ладони и положил обратно в карман пиджака. — Понятно. Ну, и дальше?

— С предложением к вам.

— С предложением?

— Да. Хочу показать икону. — Кортунов дотронулся до сумки.

— А зачем?

Ответ явно обескуражил Кортунова. Такого оборота он не ожидал, не сразу нашелся, что сказать.

— Зря вы так… — выдавил, наконец, из себя.

Легкое беспокойство, как бы не перегнуть, не испортить удачно начавшуюся игру, овладело Шатохиным. Следовало ослабить возникшую натянутость.

— Как ты думаешь, зачем мне иконы? — спросил он.

— Ну, собираете их, — после заминки ответил Кортунов.

— Будем считать, угадал, собираю. Но не все подряд.

— Не видели моей, а говорите — «подряд». Эта, — Кортунов придавил ладонью сумку, — старше ваших.

— Вот как. Ты что же, хорошо разбираешься в них?

— Немного… У вас из всех пяти самой старой полтораста лет от силы.

— А твоей?

— Семнадцатый век. Начало.

Шатохин покосился на короткопалую, покоившуюся на сумке, руку собеседника.

— Хм. Ладно. Подожди немного, поговорим.

Через четверть часа они сидели в номере.

— Показывай, — сказал Шатохин фотографу, и тот, расстегнув «молнию», вынул из сумки, передал из рук в руки Шатохину икону.

Из скита Афанасия! «София — Премудрость Божия». Из тысячи одинаковых Шатохин узнал бы, выделил ее. Икона эта в числе других, наиболее ценных, была на слайдах уртамовского фельдшера, и Шатохин имел возможность изучить, запомнить ее. На афанасиевской — крылатая, с огненным лицом София имела характерную отметину: краска на кончике левого крыла была отбита, а в дереве на этом месте — глубокая ромбовидная вмятина. Рассказывали предание о ее происхождении. Много веков назад, когда староверы общиной продвигались на восток в дикий край, на них напал отряд сибирского князя. Мета на иконе — след наконечника смертоносной стрелы. Перед тем, как Шатохину вылететь в командировку в Калинин, фельдшера пригласили в крайцентр для консультации, и он обратил внимание майора, в частности, и на эту деталь…

Слабо верилось, что пригодятся подробности, тонкости, а вот ведь держит в руках именно «Софию» с отметиной.

Строго-настрого Шатохину было запрещено поддерживать, а тем более самому заводить разговор о достоинствах и содержании икон, при случае лишь молча рассматривать. Сейчас он мог позволить себе, ничем не рискуя, чуть-чуть нарушить инструкцию.

— София. Символический образ Божьей премудрости, — проговорил он, разглядывая шпонки на обороте. — Сколько за нее?

— Две.

— Полторы, — назвал Шатохин свою цену.

— Если бы вы согласились, — осторожно начал Кортунов, — если бы вы согласились, — повторил он, — можно в долларах. Двести семьдесят…

— А ты уверен, что умеешь ими пользоваться? Не попадешься? Да и не тянет эта за доллары. Другое нужно. Еще есть?

— Есть.

— Приноси, посмотрим. А за эту — советскими.

Знакомый раскрытый желтый бумажник, пока Шатохин отсчитывал пятнадцать сотен, помаячил перед глазами фотоиндивидуала и исчез.

Раздался телефонный звонок. Пожалуй, не ко времени. Шатохин хотел бы ответить: «Я не один, перезвони позднее», и это выглядело бы вполне естественно. Но откровенное любопытство: чей звонок? о чем будет разговор? — уловил Шатохин в глазах фотографа и переменил решение.

— А, Сергей Иванович, — Шатохин заговорил в трубку с улыбкой, непринужденно. — Уже собираюсь…Конечно, как договорились… — Пакет с неубранными со стола кортуновскими снимками попался на глаза. Разговаривая, он вынул из пакета одну фотографию, приподняв, смотрел на нее. — Лучше об этом при встрече. До скорого.

«Не переборщил, вроде бы», — подумал, взглянув на Кортунова.

— Что у нас еще? — спросил.

— Насчет встречи не договорились, — напомнил Кортунов.

— Да-да. Нынче не получится. Давай завтра в полдень. Кстати, к тебе как хоть обращаться?

— Игорь. А вас как зовут?

— Дмитрий Дмитриевич… Все. Мне некогда.

5

«София — Премудрость Божия» из скита Афанасия лежала на тумбочке. Шатохин, чуть наклонившись, всматривался в ее лик.

Победа! И еще какая. Принеся икону, этим Кортунов подтвердил предположение о том, что оружие старшего брата перешло-таки к нему. Участвовал ли Игорь лично в нападении на скиты? Пока твердо сказать нельзя. Но если и нет, хорошо знаком с грабителями. Наверно, все-таки был в Нетесовском районе. Сомнительно, что за прокат автомата с ним расплатились одной из самых дорогих икон. А сколько всего их у него? Немало, если участники ограбления поровну поделили добычу. Вопросы важные, но нужно заняться автоматом. Он должен быть у него где-то рядом. Захочет, нет ли продолжить деловое знакомство Кортунов, а оружие, приятелей-налетчиков найдут. Почему бы и не появиться завтра Кортунову? Должен. Уж очень доллары для него притягательны…

Нужно передать «Софию» в местное управление, пусть посмотрят отпечатки на ней. Заодно сдать на хранение в УВД иконы, которые переснимал Кортунов.

В сумерках, около одиннадцати, Шатохин подкатил к гостинице на такси. Едва захлопнул дверцу машины, как из полумрака, где в тени деревьев стояли скамейки, его окликнули. По голосу Шатохин узнал старшего лейтенанта Валиулина.

— Заставляете ждать Сергея Ивановича, — тихо, с наигранной укоризной сказал старший лейтенант.

— Что-нибудь случилось? — спросил Шатохин.

— Случилось. — Валиулин начал докладывать.

Покинув гостиницу, фотограф вскоре оказался на центральном переговорном пункте. Звонил в Коломну, 7-93-73 телефон. Возможно, предпоследняя в номере — шестерка. Кортунов настойчиво уговаривал собеседника что-то отдать ему. Готов купить или позднее возместит другим. В разговоре Кортунов называл имя — Ефим. Судя по тому, с каким лицом вышел, как хлопнул дверью, покидая переговорный пункт, Кортунов ни до чего не договорился. Сразу уехал домой…

Нужно навести справки в Коломне. Лучше туда самому съездить. Вместе с Валиулиным. Шатохин прикинул, если ничего не переменится — завтра во второй половине дня.

— Возьми два билета до Коломны, Витя, — сказал Шатохин. — Позвони утром в восемь.

— Понял. — Валиулин поднялся со скамейки, не прощаясь, ушел.

Кортунов появился на другой день в назначенное время с двумя иконами. Иконы старые. Значит, все в порядке, нет причин для беспокойства.

За последние дни Шатохин перевидел множество икон, снимков и фотокопий с них. Он не собирался торговаться. Недолго подержал одну, другую, сказал:

— Меня лично не интересуют.

— Не берете? — спросил переминавшийся с ноги на ногу в ожидании Кортунов.

— Оставь, — Шатохин поглядел на гостя, на иконы. — Есть интересующиеся люди, покажу.

Кортунов заколебался. Все-таки две иконы, стоили недешево, вместе, пожалуй, подороже «Софии-Премудрости», вот так запросто оставить их незнакомому человеку…

— Оставь, — повторил Шатохин. — Не пропадут. И протянул Кортунову две пятисотрублевки.

— Вот. В залог.

С видимой неохотой Кортунов взял.

— Во вторник приходи в… — Шатохин чуть было не сказал: «В девятнадцать». Вовремя остановился.

— Приходи в семь вечера, — продолжал Шатохин. — Там решим с твоими досками.

— Буду.

— Буду, — передразнил Шатохин. — Носишь по чайной ложке. Чувствую же, есть еще.

— Ну, может, и есть, — после продолжительного молчания сказал Кортунов.

— Дело хозяйское, распоряжайся как хочешь. Но, если есть желание в люди выбиться…

— Сколько бы вы могли купить?

— Это не разговор. Подумай сам, что имеешь, что предложишь. До вторника есть время. Тогда обо всем и переговорим.

6

Владельцем телефона 7-93-73 в Коломне оказался старик лет восьмидесяти. Кроме врачей, которым он сам о себе напоминал, давно все про него забыли. Аппарат с номером, отличающимся от номера пенсионера единственной предпоследней цифрой, установлен в соседнем подъезде в квартире портнихи швейного ателье Творожниковой. Женщина одна воспитывает малолетних сына и дочку, муж на принудительном лечении от алкоголизма.

Никаких деловых отношений с этими людьми у калининского фотографа, конечно же, существовать не могло. Оперативники заметили, что Кортунов, когда связывался с Коломной, первый раз поговорил очень коротко, скорее всего, просил позвать нужного ему человека.

— Соседей Творожниковой знаете? — спросил Шатохин у участкового инспектора после того, как тот закончил свой рассказ о престарелом пенсионере и портнихе.

— Всех, — уверенно ответил участковый. — С мая двадцать первый год на одном участке.

— Всех не нужно…

Шатохин подробно описал приметы Романа и Клима.

— Зимаев, — назвал фамилию участковый. — У него глаз косит.

— В одном подъезде с портнихой живет?

— Дверь в дверь.

— Чем занимается Зимаев?

— Гравером работает в мастерской.

— Не видели случайно Зимаева в компании с этим парнем? — Валиулин показал снимок Игоря Кортунова.

— Нет. Не приходилось.

— Есть у нас один знаменитый Ефим, — вмешался заместитель начальника горотдела, в кабинете которого шел разговор.

— Домовладелец. Похож на второго разыскиваемого. За тридцать ему, высокий…

Увидев, что Валиулин записал в блокноте «Ефим Домовладелец», поспешил пояснить:

— Лоскутов — фамилия. Ефим Леонидович Лоскутов. «Домовладелец» — это между собой прозвали. Дома покупал. Под Рязанью, под Липецком. Присматривал, в которых иконы. Подыщет, что требуется, осязательное условие ставит: он, дескать, человек суеверный, вывозить из избы можно что угодно, а только домовые иконы не трогать, иначе счастья в таком жилье не будет. Для вящей убедительности осенит себя крестом, так старухи к нему со всем почтением. Оставляли, естественно. А через месяц-другой Лоскутов дом продавал. Без икон, разумеется.

— Знаток?

— Да уж наверно, если статьи о древнерусской живописи печатает.

— Так даже? — Шатохин обменялся взглядом с Валиулиным.

— Не в нашей газете. В более солидных изданиях.

— И чем кончилось?

— Ничем. Как говорится, что не запрещено — разрешено. Во-вторых, на тетушек оформлял свои домовладения. Предупредили, что, в случае повторения, возбудим дело.

— Лоскутов в Коломне живет?

— В Коломне работает. Рисование и черчение в школе преподает.

— Давно его домовладельческую деятельность прикрыли?

— В прошлом году. В октябре.

— А что с иконами?

— Продал.

— Не выясняли — кому?

— Зачем? Не все же иконы — сверхценность. Просто предупредили.

— Больше не встречались?

— Нет.

— Важно все-таки выяснить, кому Лоскутов продал иконы. Вообще основное внимание сосредоточить на нем. Где был, с кем, какие отношения с гравером.

Шатохин хотел перечислить все, что требуется проделать, но при участковом не стал.

Легко было сказать: основное внимание сосредоточить на Лоскутове. В городе его нет. Уехал еще в июне, после прощального школьного звонка. Так и не появляется. Ни на работе, ни с соседями планами не делился. С женой в полуразводе: несколько месяцев назад жена, забрав сына, уехала в Брянскую область к родителям. Может, и Лоскутов там сейчас, а может… Куда только ни отправится тридцатилетний, не обремененный заботами мужчина-отпускник.

Интерес к учителю рисования у Шатохина увеличился, когда полюбопытствовал, о чем конкретно пишет Лоскутов в своих статьях по искусству. Одни названия говорили за себя: «Стиль старообрядческих икон», «Сокровища таежных скитов». Вчитываться особенно недосуг, но и по беглому просмотру нетрудно понять: о скитах Лоскутов знает непонаслышке.

Хотелось успеть сделать как можно больше, завтра обязан возвратиться в древнюю Тверь, выезжать утром. Но в заботах день сгорал с быстротою тоненькой свечки на шандале.

Успели установить: что с гравером Зимаевым Лоскутов знаком (насколько близко, пока осталось под вопросом), и в Коломне в дни ограбления скитов гравера в Нетесовском районе не было. Накануне событий на болотах был свободен: в мастерской три человека, и сменяя друг друга, работают в месяц по десятидневке. Сейчас Зимаев заступил на свою очередную вахту, по полсуток не выходит из мастерской.

— Сходи к нему. Пусть какую-нибудь надпись черкнет на этой штуковине. Слова придумаешь по пути, — Шатохин протянул Валиулину купленный в сувенирном магазине портсигар.

Старший лейтенант понял что к чему. Ушел и вернулся через час.

— На добрую память Алексею Михайловичу в день рождения, — сказал, возвращая завернутый в газету портсигар.

— Спасибо, — буркнул Шатохин. — У меня в октябре этот день…

7

— С тебя причитается. Как будешь расплачиваться? — такими словами встретил фотомастера Шатохин.

Недоуменное выражение возникло на смуглом лице Кортунова.

— Проданы твои доски. Хорошо проданы. — Шатохин сделал шаг к гостю, вложил в руку незапечатанный конверт. — Половину получил, теперь вторая половина. Доволен?

Шатохин знал, что делает. По заключению специалистов обе взятые под залог иконы принадлежат к псковской школе и написаны во второй половине восемнадцатого века. Музейная комиссия определила бы цену каждой в пятьсот-семьсот рублей. А уж на черном рынке могут дать и в два, и в три, и в пять раз больше. В зависимости от того, кто и кому продает. Хочешь — не хочешь, нужно со всем этим считаться. Пока у Кортунова не пропало желание побыстрее перевести иконы в деньги.

И без слов видно: Кортунов доволен, еще как!

— Так что, Игорь, шампанским угощаешь? — подсказал Шатохин, какого именно расчета ждет.

— Да, да, конечно. — Кортунов вдруг засуетился, сунул конверт в один карман, вынул, переложил в другой.

…В ресторане заняли тот же столик, за которым разговаривали четыре дня назад.

Кортунов не скупился, к закускам заказал три бутылки вина. Шатохин затевать деловой разговор не торопился. Он знал, что ни в воскресенье, ни в понедельник, ни нынче, несмотря на погожие дни, в Березовой роще фотограф не появлялся. Провел вчера полдня на фабрике, потом в обществе двух девиц был на пляже. Кортунов откупорил бутылку и разлил по бокалам вино. Поднял свой бокал, предложил тост: «За вас».

Он был в настроении, ему все нравилось. Чем дольше сидели, тем уютнее чувствовал себя Кортунов.

Шатохин решил, что самое время возобновить прерванный им в воскресенье разговор.

— Так, Игорь, — начал он, — в прошлый раз не договорили. Не забыл, надеюсь, о чем?

— Нет, конечно, — быстро отозвался Кортунов.

— И сколько можешь предложить?

С ответом фотограф медлил.

— А если я скажу: двадцать? — вопросительно посмотрел на Шатохина.

— Хм. Однако же… Откопал ты где-то золотую жилу.

Шатохин делал вид, будто его удивило такое количество.

Грабителями взято семьдесят шесть икон. У Кортунова — почти треть. Значит, поделили поровну? Четвертого в доле не было?

— Солидно — двадцать, — продолжал Шатохин. — Хорошо бы и эти были не хуже последних трех.

— За это будьте спокойны, — Кортунов легким щелчком выбил из пачки сигарету, — лучше есть.

— Лучше?

— Даже намного.

— Тогда, может, смотаемся, посмотрим?

— Далеко ехать.

— Такси возьмем.

— Да не в городе они.

— Хорошо. До завтра, до второй половины дня отложим.

— Не получится. Через две недели, не раньше.

— Шутишь? Мне уезжать, а ты — через две недели.

— Все равно раньше не выйдет. Сейчас не добраться туда.

— А через две недели дорогу достроят, — съязвил Шатохин.

— Ягода созреет. На вездеходах ездят за ней.

— Слушай, Игорь, — Шатохин подался вперед, — а может, никуда и ехать не надо? Более выгодного покупателя ищешь?

— Нет никого, и не ищу. Был один деятель, да сплыл.

— Что, в ценах не сошлись?

— Теперь во всем сошлись. — Глаза Кортунова злорадно вспыхнули. — С любовницей катался под газом, «КамАЗ» его поддел так, что с моста навернулись…

Нужно было «сворачивать» деловую часть. Фотограф может насторожиться.

— Немного подвел ты меня. — Шатохин отодвинулся от стола. — Досадно, конечно.

— Как подвел? — недоуменно спросил Кортунов.

— Да ты ни при чем, — махнул рукой Шатохин. — Сам поспешил. Рассчитывал, у тебя запасец есть. Договорился уже. На завтра.

— Но можно попозднее? — Кортунов поерзал на стуле. — Сам привезу, куда скажете.

— Можно. Не переживай, — покровительственным тоном сказал Шатохин. — И хватит пока о делах. Давай лучше выпьем.

8

Кто тот человек, который попал в автокатастрофу, на личной, очевидно, машине столкнувшись с «КамАЗом»?

В Калинине и области дорожно-транспортных происшествий, похожих на описанное Кортуновым, ни в прошлом, ни с начала нынешнего года не зарегистрировано.

На следующий день с первым автобусом Шатохин выехал в Москву, а спустя четыре часа после прибытия в столицу держал в руках материалы с нужными сведениями: 28 июля текущего года в 22 ч. 10 мин. на мосту через р. Оку при въезде в гор. Серпухов управлявший в нетрезвом состоянии автомашиной «Волга» гр. Тандетников Виталий Васильевич, 1936 г. р., кандидат наук, старший преподаватель Московского строительного института, совершил столкновение с грузовым автомобилем «КамАЗ», следовавшим в Тулу. В результате удара «Волга», разрушив ограждение моста, упала в реку и затонула. Вместе с сидевшим за рулем гражданином Тандетниковым В. В. погибла находившаяся в машине гражданка Гольцова Виктория Степановна, 1967 г. р., студентка третьего курса МИСИ.

Тандетников проживал в центре Москвы, на Кропоткинской улице. Теперь квартиру занимала вдова. Был домашний телефон, и Шатохин позвонил.

— Татьяна Ильинична?

— Слушаю. — Женский голос молодой, усталый.

— Это из милиции. Майор Шатохин. Хотел бы встретиться с вами, поговорить о вашем муже.

— Разве еще есть о чем говорить? — после продолжительной паузы послышалось в ответ.

— Есть о чем. Подъеду сейчас ненадолго.

— Хорошо, — не имея желания встречаться, согласилась вдова.

Тандетникова — стройная худощавая женщина с карими глазами жестом пригласила Шатохина в гостиную, показала на кресло, сама села в другое.

Шатохин хотел начать с выражения сочувствия. Тандетникова опередила его.

— Так что вы еще собираетесь выяснить? — спросила она.

— Погибли два человека…

— Что ж из того? Вы читали заключение?

— Моя обязанность еще раз проверить.

— Дело закончено. Виновность Виталия Васильевича доказана, родители этой несчастной Вики смирились. И вот — вы. Словно у милиции нет других забот, как копаться в очевидном.

— Еще раз потребовалось перепроверить, — повторил Шатохин.

— По заявлению Елены Викентьевны — вдова поглядела мимо Шатохина. — Неужели до нее так до сих пор и не дошло, что она хоть и косвенно, но причастна к гибели сына.

— Как?

— Сколько Виталию Васильевичу лет было? — тоном экзаменатора спросила Тандетникова.

— За пятьдесят, — ответил Шатохин.

— А его подружке?

— Около двадцати.

— У нас дочери двадцать семь… Кроме погибшей Вики, у Виталия Васильевича были и другие. Такие же молоденькие. В его возрасте — дорогое удовольствие. Мотели, бордели, подарки. Получай он в десять крат больше — и этих не хватило бы. Спасибо матушке…

— У него состоятельная мать?

— Наверно, если финансировала сына. Ничего о ее доходах не знаю. С первых дней знакомства с Виталием сторонилась ее. Она кичилась своим происхождением.

— То есть?

— Не из простых. Отец с размахом занимался фрахтом судов на Черном море. До революции. Потом все рухнуло. Было, может, что-то припрятано с того времени. Не интересовалась. Это их с сыном тайна.

— Дайте мне адрес Елены Викентьевны, телефон, если есть, — попросил Шатохин.

— Телефон? — удивленно проговорила хозяйка.

— А что?

— У нее ни адреса, ни тем более телефона.

— Как?

— Вышла на пенсию — и удалилась от мира, поселилась в глуши. Елена Викентьевна стала Великонидой.

— Великонида? — Шатохин кашлянул в кулак, чтобы не выдать волнения.

— Да. Старуха с причудами. Из Москвы — на самый край света, в таежный тупик…

Тандетникова о свекрови говорила едко, зло и охотно. Можно было расспрашивать еще и еще. Но пришел-то он за сведениями, касающимися автомобильной катастрофы. И Шатохин перевел разговор.

9

Две новости ждали Шатохина в Твери. На иконе «София-Премудрость» криминалисты обнаружили отпечатки пальцев. Они совпадали с теми, что оставлены на пустой консервной банке и на расколотой деревянной чашке. Один и тот же человек — не Игорь Кортунов, не Петр Зимаев — прикасался ко всем трем предметам. По-прежнему оставалось загадкой — кто? Но и не Лоскутов: учитель рисования с начала отпуска безвыездно по сей день живет в двадцати километрах от Коломны, в дачном местечке на речке Северке помогает строить дом приятелю-москвичу. Это абсолютно точно, в перепроверке не нуждается.

Еще недавно такая стройная цепочка выстраивалась! Едва не каждое звено в ней высвечено. Фотоиндивидуал и гравер — друзья: родители Зимаева давным-давно в разводе, и он с детства попеременно жил то у матери в Коломне, то у отца в Вышнем Волочке. Зимаев в свою очередь связан с учителем рисования, а тот — судя по публикациям — тонкий знаток старообрядчества, иконописи; пути в глухие таежные скиты ему хорошо известны — бывал не однажды.

Совсем недавно Шатохин был искренне убежден, что дело подвигается к концу, остается лишь найти Лоскутова, теперь недоумевал, как ему могло прийти в голову посчитать учителя рисования главарем разбойной группы. Изобретательный мошенник — да, но ни в коем случае не вооруженный налетчик.

Сейчас, после встречи с вдовой Тандетниковой, выясняется, что связь Кортунова с погибшим сыном Елены Викентьевны Тандетниковой — Великониды — не случайна. Но фотоиндивидуал, скорее, лично не был знаком с погибшим, а вот третий, Роман, чьи отпечатки так щедро представлены, не мог не быть в кругу тех, с кем регулярно общался Виталий Васильевич Тандетников.

Полковник Пушных выслушал короткий доклад о разговоре с вдовой Тандетниковой.

Имя Великонида он услышал сегодня второй раз. Лейтенанту Хромову удалось-таки отыскать свидетеля, который накануне ограбления скитов видел, как по охотничьей тропке, пересекающей район с востока на запад, шли четверо. Свидетель узнал в рассветных сумерках одну лишь старицу Флору, что делит кров с Великонидой. Большего Хромову выведать не удалось, но рассказ Шатохина о Елене Викентьевне Тандетниковой, о ее сыне, о какой-никакой его связи с Кортуновым вносит существенное дополнение. Есть о чем подумать.

— Считаю, товарищ полковник, выбрались они из наших краев налегке. Основную часть добычи спрятали до лучших дней. Решили вернуться, когда многолюднее на пристанях, станциях будет — за ягодами, грибами наедут.

— Резонно. Что про автомат думаешь?

— То же. Считаю, не рискнули брать с собой.

— Какие у тебя еще дела с Кортуновым?

— Пока все. Распрощались вчера. На восемнадцать дней. Завтра могу приступить к поискам Романа.

— Нет. Другие займутся этим. Возвращайся.

Часть третья

1

Поездка в Коломну, как оказалось, была хоть и необходимой, но напрасной. Вслед за Лоскутовым отпал, как участник ограбления, гравер. Участковый ошибался, зрение у Зимаева в порядке; впечатление, будто один глаз косит, создавалось из-за того, что при работе гравер постоянно пользовался моноклем, выработался специфический прищур. Но даже не это главное: у Зимаева, как и у учителя рисования, твердое алиби.

А подлинные имена тех, кого называли Романом и Климом, установили спустя два дня после возвращения Шатохина из командировки. На сей раз ошибки быть не должно. Роман — это Игольников Ефим Александрович. Тридцать два года, архитектор Союзкурортпроекта, выпускник архитектурного отделения того самого института, в котором работал погибший Тандетников. Мастер спорта по самбо и кандидат в мастера по легкой атлетике. Клим — двадцатипятилетний, без определенного рода занятий Магнолин Сергей Юрьевич. Вот у него легкое косоглазие впрямь заметно. Даже на фотографии, где снят вполоборота.

К снимкам Магнолина и Игольникова был приложен цветной фотобуклет под названием «Знаменитости на Ваганьковском».

— Обратите внимание на фамилии авторов буклета, — сказал Шатохину и Хромову начальник уголовного розыска. — Похоже, «десантники» за иконами — они же.

На обороте буклета внизу мелкими буквами было написано: «Текст и худ. оформление Е. Игольникова. Фото И. Кортунова, С. Магнолина».

— Сам же Магнолин продает буклеты, — добавил Пушных.

— А отпечатки? На чашке, банке, «Софии»? — спросил Шатохин.

— Нет, не его. А архитектор в недельной командировке, — ответил полковник.

Шатохин положил на стол самодельный буклет, взял снимки предполагаемых налетчиков.

— Агафья не согласится говорить? — спросил у Хромова.

— Бесполезно. Не подступиться к ней. К остальным потерпевшим — тоже, — ответил лейтенант.

— Жаль. Может, Иона Парамонович возьмется быть посредником?

— Его можно попросить, — Хромов кивнул.

— Мы слетаем завтра в Уртамовку? — спросил Шатохин разрешения у полковника.

— Не возражаю, — сказал Пушных. — И побывайте в обители Елены Викентьевны Тандетниковой — Великониды. Взгляните на нее, на Флору. Предупредите: соседей ограбили, и вы начеку будьте. Культовые свои предметы не раскладывайте. Снимки заберите, отдайте размножить.

Уртамовский фельдшер Корзилов помочь милиции согласился охотно: но отправиться в скиты сегодня же не мог — его ждали больные. Прием отменить или перенести никак нельзя.

Шатохин решил показать для опознания фотографии Захару Магочину, подвозившему Агафью на мотоцикле до поселка. Магочин не узнал никого — не до разглядывания было. А вот дежуривший на причале «Ореховый Мыс» сержант Шкаликов уверенно выбрал из многих снимков фото архитектора:

— Он садился на «Ракету».

— Когда?

Сержант назвал дату. Если ничего не путал, получается, что Игольников уплыл на следующий день после начала поисков.

— Появился примерно за полчаса до прибытия «Ракеты», — потирая лоб, медленно вспоминал сержант, — купил билет и в ожидании сидел на берегу. Курил, читал газету. Во что одет? Прилично, в костюм темный. Портфель кожаный был. Он еще, чтоб не ставить портфель на землю, постелил несколько лопухов.

Кассирша тоже запомнила высокого, одетого в темно-серый костюм мужчину с портфелем.

На соседней от Орехового Мыса пристани Куролино милиционер рассказал о парне в вельветовых джинсах и свитере. Появился он за считанные минуты до того, как пришвартоваться «Ракете». Парень тоже был с легкой поклажей, и на пристань пришел в сопровождении местного пасечника Борило. Оживленно разговаривали, и пасечник нес в сетке две банки меда, которые передал парню. Думал — родственник Борило.

Шатохин допросил пасечника. «Зашел в избу, попросил продать меду с таежных трав. Потом до пристани попросил поднести: ключицу он недавно ломал, тяжести таскать нельзя пока…»

Взглянув на снимки, пасечник ткнул пальцем в фотографию, на которой был Кортунов… Можно было догадаться — третий ускользнул, переодевшись, или из Куролино, или с Орехового Мыса.

Сам виноват. Сам отдал приказ: искать, задержать троих в брезентовых куртках с рюкзаками. Проверять документы у всех без исключения отъезжающих молодых мужчин — не додумался. Дежурные сотрудники инициативы не проявили, выполнили распоряжение точь-в-точь.

2

Вдова Тандетникова явно пристрастна была к свекрови, объясняя одними причудами отъезд Елены Викентьевны из Москвы в таежную глухомань на постоянное жительство. На самом деле все обстояло иначе. В шестидесятилетнем возрасте Елена Викентьевна вдруг заболела такой формой туберкулеза, которая более известна как скоротечная чахотка. Врачами ей было отмеряно несколько недель, в лучшем случае, месяцев. Тогда она приняла решение покинуть столицу.

Нетесовский район выбрала не случайно. После гражданской войны вся семья Тандетниковых выслана была в эти места на поселение. Елена Викентьевна прожила с родителями в забытом Богом селении с малолетства почти до совершеннолетия. Умирать ли, в поисках ли исцеляющих средств вернулась в края детства и юности — неизвестно, только через полтора года от болезни не осталось следа, а еще через два Елена Викентьевна стала Великонидой.

Обо всем это рассказывал оперативникам уртамовский фельдшер. Лечил Великониду не он. Случилось это четверть века назад, у него тогда не было ни столь богатой практики, ни опыта. О том, что у Великониды есть сын, и в гостях у нее бывал не однажды, Иона Парамонович слышал, но встречаться с ним не приходилось.

«Амфибия» катила к обители Великониды по пологому склону холма между соснами, подминая беломшаник и густо-густо разросшийся брусничник, обсыпанный зреющей ягодой. Спустившись с холма, миновали длинное кочковатое болото. Наконец показалась впереди опушка. За ней виднелся неширокий разнотравный луг, а дальше — кедры, кедры. Между кедрами мелькнул домик с тесовой крышей.

— Великонидин, — указал на домик Поплавский.

— Останови, пешком дойдем, — велел Шатохин водителю, и машина встала, мотор заглох.

— Грибов-то сколько, — Хромов указал на мелькавшие там и сям в траве около вездехода коричневые шляпки подберезовиков.

— А орех и здесь не уродился, — из-под ладони всматриваясь в кедры, проговорил шофер.

— Им хватит, — Поплавскии кивнул на одинокий дом.

— То им. Им в любой неурожай шишек под порог вдосталь нападает. Пожить бы, как они, месяца три хоть. Чтобы ни дежурств тебе, ни начальства. Сам себе хозяин.

— Нашел кому завидовать.

Шатохин в разговор не вмешивался, смотрел на дом. Представительной компанией идти туда ни к чему, лучше вдвоем.

— Евгений, — позвал с собой Поплавского и, раздвигая высокую траву, зашагал к приютившемуся возле кедров небольшому домику.

Трава вокруг жилища тщательно, под самый корень, была срезана. Пользовались серпом. Несколько их висело на бревенчатой стене. А вся стена снизу доверху была затянута связками сушившихся грибов. Иные в пору уже снимать, иные — совсем свежие, раннеутреннего сбора.

Шатохин постучал. Ответа не дождался, отворил дверь, переступил порожек.

Высокая, не очень полная, но и не худая старуха, с ног до головы одетая в черное, стояла посреди комнаты. В левой руке у нее была трость, на которую она чуть опиралась. Голубые глаза на светлом, не очень дряблом для ее возраста лице смотрели на вошедших строго и вопрошающе.

Шатохин поздоровался.

В ответ прозвучало сдержанное и негромкое:

— Здравствуйте.

У Шатохина не было никаких сомнений, что перед ним — мать погибшего в автомобильной катастрофе преподавателя московского вуза. Но все же уточнил:

— Здесь живут Елена Викентьевна Тандетникова и Ольга Ивановна Ожигова?

— Нет. — Старуха еле приметно отрицательно повела головой.

— Хорошо. Пусть будет по-другому, — сказал Шатохин. — Здесь живут Великонида и Флорида?

— Здесь. — За словом последовал наклон головы. — Великонида перед вами.

— Майор милиции Шатохин. Из краевого уголовного розыска.

Начальника районного угрозыска старуха знала, он бывал в здешних скитах. Шатохин тем не менее представил и его:

— Лейтенант Поплавский.

Взгляд Великониды оставался вопрошающе строгим, выражение лица спокойно-хмурым.

— Разрешите присесть? — спросил Шатохин.

Справа от двери у стены была скамейка, и Великонида указала на нее:

— Прошу.

Сама, опираясь на трость, прошла к окну, медленно, тяжело опустилась на стул.

Скит Великониды отличался от всех других, в которых Шатохину довелось побывать по долгу службы. Полы покрашены и застелены самотканными дорожками; стол, комод, тумбочка, несчетное количество полочек, на которых помещались образа, — все покрыто белыми скатертями и салфетками; печь и закуток за ней закрыт плотной полотняной занавесью. И что совсем не ожидал увидеть в подобном жилище: лимонное или апельсиновое дерево в кадке. За деревом тщательно ухаживали. Солнечный свет лился в окна, каждый листик был высвечен, и ни на одном — ни пылинки. Шатохин отметил и безупречную белизну скатертей и салфеток.

Всматриваясь в непроницаемое лицо Елены Викентьевны, Великониды, пытался понять: известно, нет ли ей о том, что стряслось с ее, сыном? На похоронах, по крайней мере, не была… Сын в последний раз навещал мать позапрошлым летом. Прожил меньше недели. До этого не часто, но бывал. Всегда один. Переписывались, но на какой адрес шла почта для Великониды — пока не установлено.

— А где Флорида? — спросил Шатохин.

— Занемогла, лежит.

— Встать не может?

— Сестра Флорида, — крикнула Тандетникова.

— Я-аа, — отозвался слабый голос из-за полотняной занавеси.

— Покажись.

— Зачем это еще? Нездоровится мне, — голос звучал жалобно.

— Покажись, покажись, — добродушно, однако не без повелевающих ноток сказала Великонида.

За полотном послышалось шевеление, ткань отодвинулась, и из-за нее выглянула низкорослая сухая старуха, курносая, с глубоко посаженными мелкими глазками.

— Ну вот она я. Хворая я… — запричитала Флорида.

— Ложись, коли болеешь, — Тандетникова лишь махнула рукой, и Флорида моментально исчезла за занавеской.

— По делу к вам. — Шатохин устремил взгляд на Великониду. — Известно, наверно, об ограблении домиков на Тангауровских болотах?

Тандетникова на вопрос не ответила. Поднялась, опираясь на трость, прошествовала в дальний от двери угол, где почетное место занимали внушительных размеров икона и складень. Подняв к ним лицо, перекрестилась. Неразборчивым шепотом звучали слова молитвы.

— Обязательно найдем преступников. Иконы будут возвращены, — сказал Шатохин, когда наконец старуха отодвинулась от образов.

— Дай Бог…

— Ищем и найдем. Но заехали не за тем, чтобы это сказать, — продолжил Шатохин. — У вас много икон. Налеты могут повториться. Так что, просил бы быть предусмотрительнее.

Великонида вернулась к стулу, но усаживаться на него не спешила, стояла, опираясь на трость.

— Спасибо. Я поняла, — промолвила она.

Шатохин, а вслед и лейтенант Поплавский поднялись.

«Все-таки известно или нет об участи сына?» — в который раз за короткие минуты общения подумал Шатохин, глядя в непроницаемое по-прежнему лицо Великониды.

— Кстати, вы бы могли нам помочь, — сказал он.

— Чем это?

— Передать соседям то, что я сказал вам.

— Нет. Сестра Флорида недомогает. Сама не могу.

— Жаль… — Шатохин еще раз глянул на занавеску, за которой скрывалась вторая жилица, на Великониду. — Нам пора. Не забывайте, о чем предупредил.

— Не забуду… — Великонида сделала два шага вслед уходящим оперативникам.

— Болеет бабка Флора, как же, — первым заговорил Поплавский, когда отдалились от дома. — Просто струхнула, спряталась. Свежие снизки грибов заметили?

— Заметил.

— За час, может, до нашего приезда собраны, подвешены. Бабкой Флорой. Она у Великониды, как служанка у госпожи. И обстирывает, и варит, и все-все. От зари до зари вертится. И Великонида ею же и помыкает.

Шатохин и без Поплавского был хорошо информирован о Флориде. С малолетства глубоко набожная, она на государственных предприятиях не могла удержаться, потому что по религиозным праздникам не выходила на работу. Мыкалась с места на место, изгоняемая за прогулы; Тандетникова много лет назад взяла ее к себе в домработницы. За возможность молиться и иметь немногие свободные дни Флорида считала хозяйку благодетельницей и угождала как могла. А уж после того, как Елена Викентьевна решила удалиться от суетного мира, посвятить остаток жизни Богу, и позволила Флориде быть рядом с собой, почитание переросло в преклонение.

Вопрос о том, осведомлена или нет о сыне Великонида-Тандетникова, не переставал занимать Шатохина. При встрече так и не выяснил.

— Великонида всегда такая? — спросил он у лейтенанта.

— Какая?

— Угрюмая. В черном.

— Зимой заезжал. Тоже в черном была. И встретила также. Все они тут «весельчаки».

— Понятно, — сказал Шатохин, хотя ясности слова лейтенанта не прибавили ни на йоту.

Они подошли к вездеходу, возле которого сержант-водитель и лейтенант Хромов, не тратя зря времени, собирали грибы. — Сколько здесь домиков, Женя?

— Еще семь.

— Придется объехать все, предупредить о покушении на иконы. Нужно быть последовательными.

3

Свидетелем того, как бабка Флора и еще три человека на рассвете шли по охотничьей тропке, был лесничий Мохов. Он же, спустя несколько часов в том же месте, у Метляева озера, видел Флориду уже одну. От села Пышкино-Троицкого до Тангауровских болот около ста двадцати километров. Лесничий видел старуху-отшельницу в пятидесяти километрах от Пышкино-Троицкого. Значит, Флорида могла провожать лишь часть пути. Кто вел дальше? Хромов и Поплавский считали, что вахтовик-железнодорожник из Нарговки Анатолий Бороносин. У него обнаружена подробная самодельная карта района, он находился в день ограбления близ скитов и не мог вразумительно объяснить: зачем. Он знаком с Великонидой и Флорой. Все это свидетельствовало отнюдь не в пользу поездного электрика. Однако и веских улик, указывающих на его причастность к ограблению тоже не было.

Сейчас нужно попасть в Уртамовку. Иона Парамонович Корзилов, наверно, уже повстречался с пострадавшими староверами, о чем просил его Шатохин. Потом обязательно побывать в селах Отяево и Боровки. Ближайшие к дому Великониды селения, где есть почтовые отделения. И Великонида, если вела переписку с сыном, получала и отправляла письма в этих отделениях связи. Кто знает, вдруг до происшествия Виталий Васильевич Тандетников отправил письмо матушке. Учитывая, что письма в отдаленные села идут долго, а приходят за ними обитатели скитов не каждый день, может что-то лежать на почте для Елены Викентьевны интересное и оперативникам.

Фельдшера, когда приехали в Уртамовку, дома не застали; как отправился на болота к старообрядцам-потерпевшим, так пока не возвращался. Шатохин распорядился, чтобы Поплавский и Хромов ехали в деревни за почтой для Великониды. Он так и выразился: «За почтой для Великониды». Сам остался в доме у Корзилова в обществе Веры Георгиевны, жены фельдшера.

Иона Парамонович вернулся лишь к полуночи.

Просьбу Шатохина он выполнил, а задержался потому, что пришлось заезжатьна хутор Марковку. Молодая женщина родила месяц назад. Роды прошли трудно, и до сих пор чувствует себя неважно.

Долго еще не укладывались спать. За самоваром говорили о старообрядцах, иконах, листали журналы.

Около восьми утра Шатохина позвали к телефону. Звонил Хромов, он уже на полдороги к Уртамовке. Новости есть, но разговор не телефонный.

— Жду в кабинете участкового, — сказал Шатохин.

Как предполагал Шатохин, под новостями подразумевалось письмо. Только не для Великониды письмо, а адресованное в Москву.

Опустили его либо вчера поздним вечером, либо рано утром. Заведующая Отяевским отделением связи всегда перед закрытием заглядывает в почтовый ящик. Вчера в двадцать часов ничего не было.

Не требовалось даже вынимать письмо из конверта. Ясно, что о трагедии на мосту через Оку Великонида не оповещена. Адресовано Тандетникову В. В., указано почтовое отделение и абонентский ящик — № 1742. На месте координат отправителя только крючковатая неразборчивая подпись.

На тетрадном в клеточку листке довольно твердой рукой было написано:

«Мальчик мой дорогой!

Пишу, а на душе смута. Нынче поутру приезжали двое офицеров из органов. В два часа пополудни пишу, а все не могу сердце унять. Приезжали якобы лишь предупредить, чтобы опасались воров, прятали ценности. Но офицер, который давал такой совет, двоекратно сказал, что ищут и найдут. (Ты знаешь, о чем это). Спроста ли сказал? И нужно слышать, с какой твердостью. Дай Бог, чтобы слова остались словами. Не ведаю, что им известно.

Будь здоров, мой голубчик.

Молюсь за тебя».

Все. Ни подписи, ни даты.

Заверяя Великониду в том, что налетчиков ищут и найдут непременно, Шатохин не преследовал никакой цели. Он даже не помнил, что произнес обещание дважды. Что ж, тем лучше. Как знать, возможно, не будь сказаны эти слова, не было бы и письма.

— Взяли подписку об ответственности за разглашение у заведующей?

— Так точно, товарищ майор, — отчеканил Хромов.

— Часто посылают по этому адресу письма?

— В прошлом году одно. Так же в ящик было опущено. Больше не помнит заведующая.

— А получают?

— Ни разу… Мы же только в Отяево были. Может, в основном через Боровки идет переписка.

— Да, и в Лиственничное нужно съездить. Тоже…

— Не нужно, — прервал Шатохин. — Ни в Лиственничное, ни в Боровки. Почта оттуда все равно мимо райцентра не идет.

В раздумье Шатохин помолчал. — А вообще, совсем ничего не нужно. Сейчас же выезжаем в Нетесово. Всякую работу по этому делу прекращаем.

4

— Я — Тимоненко Алла. Работаю проводницей.

Женщина лет тридцати вошла в кабинет Шатохина буквально следом за ним.

— За что вы хотите посадить Анатолия?

Женщина была настроена решительно. Голос ее звенел от волнения и раздражения. Не назови она своей профессии, Шатохин едва ли понял бы, что речь о Бороносине.

— Посадить я вообще никого не могу. Не в моей власти.

— Ну да, судит суд. А вы только подозреваете, обвиняете.

Можно было одернуть проводницу, прекратить разговор в таком тоне. Но что-то ведь ее привело. Просто выплеснуть раздражение в уголовный розыск не ходят.

— Сядем, поговорим спокойно, — предложил Шатохин, указывая женщине на стул. — Вы Бороносину кем приходитесь?

— Любовницей, — с вызовом ответила проводница.

— Мг… Ваш друг не подозреваемый и не обвиняемый. Свидетель.

— Не надо… Сама была свидетельницей. И никто в меня, как в Толю, мертвой хваткой не цеплялся.

— А в него кто вцепился?

— Вы! Поезд наш вчера вечером ушел в Кисловодск. Толе за три часа до отправления велели оставаться в ремонтной бригаде. Я у Померанцева выудила, что из милиции звонили, рекомендовали его пока в рейсы не посылать. А сегодня Толя мне признался, что его из аэропорта выпускать не хотели.

— Кто конкретно не выпускал?

— Поплавский.

— А звонил по месту работы?

— Он же.

— А говорите — я.

— Вы — это милиция. Вот я как говорю.

— Понял…

— Да что вы поняли, — проводница с досадой махнула рукой. — Толя рассказывал, из-за чего все это. Как вы допрашивали его, тоже рассказывал. Только что называли свидетелем, а подразумевали-то: он тоже… Толя говорит, если настоящих преступников не найдете, на нем отыграетесь.

— Это зря.

— Не зря, — возразила проводница. — Теперь и говорят, и пишут о таких случаях. Ну, он сидел, ну, не для всех он хороший… Понимаете, все эти староверы, иконы — он о них говорит много. Но они для него безразличны.

— Безразличны, а говорит много, — заметил Шатохин.

— Ну и что, так разве не бывает? Считал бы иконы ценностью, с бабкиными бы так не поступал.

— Как?

— Прошлой зимой в сенцах стекло разбилось, он дыру иконой прикрыл, чтоб снег не летел. Приколотил гвоздями. Другую раньше за так Померанцеву отдал. Еще одна была, я забрала. Жалко ведь… Люди на нее молились.

— В сенях приколотил, это в Нарговке? — спросил Шатохин, про себя отмечая, что при встрече начальник поезда о подарке Бороносина не упоминал.

— Где ж еще, у меня сенцев нет.

— Так там до сих пор?

— Ну да.

— А Померанцеву дарил при вас?

— Какая разница… Вы лучше скажите, почему Толю не пустили в Кисловодск?

— Посидите, пожалуйста, в коридоре. Я позову. — Шатохин взялся за телефонную трубку.

Через минуту в кабинете был Хромов.

— Известно, что Поплавский позвонил руководству Бороносина и рекомендовал до поры не выпускать его в поездки? — спросил Шатохин.

Лейтенант знал об этом: начальник Нетесовского районного ОУРа звонил в его присутствии.

— Надеялись, что вахтовик быстро из свидетелей передвинется в обвиняемые? Дальше бы все шло законным путем, так? — Шатохин говорил тихо и зло.

Хромов отмалчивался.

— Потом напишешь рапорт, а сейчас… — Шатохин открыл дверь, пригласил проводницу, спросил у нее: — С другой бригадой можете в рейс выехать?

— Хоть сейчас. Людей не хватает.

— Вот и поезжайте. С Бороносиным вместе. Если он, конечно, нужен будет как работник в другом поезде.

— Нужен. — Живые огоньки вспыхнули в глазах проводницы.

Оставшись один, Шатохин раскрыл деловой ежедневник, которым почти не пользовался, начертил прямую линию, поставил на ней три жирные точки. Под каждой написал названия: Пышкино-Троицкое, Метляево озеро, Тангауровские болота. В сторонке, выше линии, крестиком обозначил скит Тандетниковой.

Налетчики добрались рейсовым пассажирским автобусом до села Пушкино-Троицкого. Дальше дорог нет, шли пешком. В Пышкино-Троицком или где-то поблизости их поджидала бабка Флора. Встретились, и вчетвером проделали путь чуть дальше Метляева озера. Прямиком. С Великонидой не встречались: незачем попадаться на глаза староверам-соседям Елены Викентьевны, да и пришлось бы делать лишний крюк.

Итак, грабители расстались с бабкой Флорой за Метляевым озером. Кто же дальше взял на себя роль провожатого?

Написал: «Бороносин». Тут же зачеркнул фамилию вахтовика-железнодорожника, поставил вопросительный знак. Подумав, зачеркнул и его. Поднялся из-за стола и пошел к Пушных.

— Слушаю внимательно, Алексей Михайлович, — жестом приглашая Шатохина сесть, сказал Пушных.

— Помните, вчера докладывал: Иона Парамонович показывал потерпевшим снимки трех купленных у Кортунова икон? Своей признали только «Софию-Премудрость», две другие — чужие. Но тоже, по мнению специалистов, старообрядческие. Не в других ли поселениях взяты?

— То есть, грабили и раньше?

— Именно! И не раз, не два. Профессионалы. Специализируются на ограблениях скитов.

— Но ни одного подобного преступления не зафиксировано.

— Чему удивляться? Тандетников перво-наперво усвоил, что к властям староверы не обращаются ни при каких обстоятельствах. Детально знал их жизнь, даты их религиозных праздников. И в этот раз все сошло бы с рук, если бы не взбунтовалась Агафья.

— Предложения?

— Нужно проверить, не осталось ли после Тандетникова-сына сбережений. Мне почему-то думается, он не все истратил на девочек.

— Заодно доходами Игольникова, Кортунова, Магнолина поинтересуйтесь. А что наш искатель болотных трав?

— Сейчас разговаривал с его подругой. По-моему, Бороносин к этому делу не причастен.

5

Поступили, наконец, данные дактилоскопической экспертизы: расколотую миску, икону «София-Премудрость Божия», консервную банку держал в руках Роман — Ефим Александрович Игольников. Это было, безусловно, важно. Но куда важнее оказалась новая информация о погибшем сыне Великониды.

На абонентский ящик № 1742 в московском почтовом отделении связи поступала корреспонденция для Виталия Васильевича Тандетникова не от одной матери. В ящике было обнаружено письмо. Без обратного адреса. По штемпелю — из Архангельска. Неизвестный из портового города, подписавшийся скромно буквой «Т», сообщал о затяжных дождях и обострении ревматизма из-за скверной погоды, о том, что нужно поехать основательно полечиться на Водах, что обойдется недешево. Несмотря на недомогание и стесненность в средствах, он тем не менее рад будет встретить у себя старого приятеля 14 августа. Заранее предупреждает, что потратить на покупки более 75 рублей для него большая роскошь. Надеется, что Виталий Васильевич не будет настаивать на покупке сверх означенной суммы. Также установили, что Виталий Васильевич Тандетников был заядлым бильярдистом, в ставках не мелочился. 29 июня, за месяц до трагического дня, проиграл пятьдесят тысяч.

В Сбербанке, расположенном неподалеку от его квартиры, обнаружили всего один вклад на двенадцать тысяч рублей. Но должны быть еще, и немало. Судя по тому, что даже у несостоявшегося продавца буклетов на кладбище Магнолина, недавно купившего «Жигули», в четырех сберегательных кассах хранилось облигаций еще не на одну такую машину. А Сергей Магнолин пешка по сравнению с сыном Великониды.

Сотрудники столичной милиции истолковали письмо из Архангельска так: написано постоянным партнером Тандетникова. Упоминаемые семьдесят пять рублей — это, конечно, учитывая хотя бы сумму проигрыша на бильярде, семьдесят пять тысяч. Если отбросить витиеватую преамбулу о погоде, ревматизме, лечении на Водах, выйдет: куплю товара на эту сумму, и ни на копейку больше.

Тандетников пытался договориться с архангельским корреспондентом о более крупной сделке? Других поселений староверов, обладателей древних икон, у Тандетникова не было на примете, и проигрыш вынудил пойти на рискованный шаг — отправить группу в Нетесовский район, грабить в непосредственной близости от пристанища матери?

Картина прорисовывалась все четче. Единственное, что оставалось загадкой: прежние маршруты «десантников» за старинными образами.

— Виктор Петрович, мне кажется, в Коломну ездили не зря, — сказал Шатохин.

— Вот как? — Пушных посмотрел вопросительно.

— Помните Ефима Лоскутова?

— Который дома покупал, статьи писал?

— Да. Я еще, когда первый раз просматривал его статьи, обратил внимание, как он подробно описывает свои путешествия в скиты. Вот. Теперь выписки сделал. — Шатохин положил лист на стол полковнику.

«…В Мадоге — окраинном населенном пункте района, где всего двенадцать жилых домов и куда хоть с трудом, но можно добраться автотранспортом, — пересаживаемся на коней. Едем верхом до Ергайского ельника, там спешиваемся. Теперь путь пешком, но уже недолгий, семь километров на северо-запад», — прочитал Пушных первую выписку.

«В Мадоге», «до Ергайского ельника», «семь километров на северо-запад» — было подчеркнуто.

Текст из другой статьи: «…Трудовая пчелка» — отделение колхоза. Нарекли его так потому, что занимаются здесь исключительно пчеловодством. Сюда уже от центральной усадьбы колхоза нет летом пешего пути, а нашей этнографической экспедиции и от этого тупикового местечка шагать да шагать прямиком через Весеневское болото до «Маяка» — фосфоресцирующего в темноте догнивающего ствола дерева с единственным суком-обрубком…»

— Прямо-таки путеводитель по скитам, — прочитав вторую выписку, сказал Пушных.

— Я думаю, если скиты и там ограблены, может оказаться, что он ни при чем. Только не нужно было так конкретизировать.

— Почему, собственно, не нужно? — не согласился Пушных. — Были в экспедиции, на своей земле.

— Вы же сами сказали: путеводитель, — напомнил Шатохин.

— Сказал. Но если он обязан шифровать, то для чего мы? Ладно. По всем этим местам, описанным Лоскутовым, сделаем срочные запросы.

Ограбления в старообрядческих поселениях, путь к которым с точностью описал учитель рисования Лоскутов, были. В трех из пяти. В Тюменской и Пермской областях. Воссоздать в деталях, как развертывались события, кто налетчики — не удалось; потерпевшие тоже с милицией разговаривать не пожелали, на снимки посмотреть отказались. Но в близлежащих деревнях кое-что сказали. По рассказам, в предыдущих ограблениях участвовали в двух случаях по три человека, а однажды — это было неподалеку от угодий «Трудовой пчелки», — вчетвером орудовали.

— Еще и четвертый в честной компании. Сам Тандетников, конечно, не мог быть, — получив эту весть, сказал Пушных утвердительно.

— Даже при желании, — поддержал Шатохин. — Он дальше чем до гаража, полкилометра по асфальту, пешком не ходил.

— Кстати, напомни, Алексей Михайлович, как ты вышел на Лоскутова?

— Фотоиндивидуал позвонил по межгороду Зимаеву, а тот знаком с учителем.

— После твоего предложения принести иконы, позвонил?

— Да. Сразу.

— Зимаев, Зимаев, — повторил полковник фамилию гравера из Коломны.

— Может, зря с него так быстро сняли подозрения, — сказал Шатохин.

— Может быть. У тебя до встречи в Калинине с фотографом десять дней.

— Вдруг Кортунов в другом месте взять иконы рассчитывает?

— Еще один налет?

— Да.

— Не так просто его организовать. Тем более теперь, без Тандетникова. Да и дрожат за оставленное. Вдруг пожар в тайге, дожди проливные… И все они еще под бдительным наблюдением.

6

Участковый Сергей Красников пошел на болота проведать так и не встававшего бывшего кузнеца Василия.

Километрах в двух от Василиевой избы участковый заметил в траве и поднял тонюсенькую, сантиметров тридцать щепку. На ребрышке потемневшая от времени краска. Нетрудно было догадаться, что щепка от иконы.

Красников не знал что и подумать. А вот для лейтенанта Поплавского и для прилетевшего в Уртамовку Шатохина находка загадки не составляла: скорее всего, среди тех немногих икон, которые налетчики унесли-таки с собой, была и крупная по размерам. Появиться с ней, даже завернутой, на людях, — значит привлечь к себе внимание. Икону, по всей видимости, раскололи поперек и вдоль. Предпочли разломать, но унести. Значит, стоила того.

Что за икона?

Иона Парамонович Корзилов долго изучал находку. Измерял, через лупу рассматривал красочный слой, пролистывал свою тетрадку с описанием икон.

— «Богоматерь — Умягчение злых сердец». От нее осколок, — сказал он.

— Из скита Агафьи, Настасьи? — уточнил Шатохин.

— Да. Точных размеров иконы не знаю. Примерно шестьдесят пять на пятьдесят сантиметров.

— На слайдах и в числе четырнадцати ее нет.

— Любимая Агафьина. Рассматривать разрешала, а прикасаться, фотографировать — ни под каким видом. Я упоминал об этом образе. Забыли?

— Забыл, — признался Шатохин.

— Древнейшая икона. Говорят, в старину находилась в Иветском остроге. — Иона Парамонович пояснил: — Между Куролино и Ореховым Мысом стоял острог. Казаками-первопроходцами основан был. Как все официальные остроги Российского государства имел даже свой герб с изображением расомахи. По преданию, первый воевода получил одну из икон в дар из рук самого царя.

Помолчав, фельдшер сказал:

— Жаль. В особенности бабку Липу и Афанасия. Как такую потерю переживут… Да и Агафья. Хоть бы в чем перед кем вина у них была…

Сделай свою находку молодой участковый Сергей Красников раньше, когда еще в тайге шел поиск грабителей, расследование повели бы по-иному. Спрятанные образа, возможно, были бы уже найдены.

Решение разрубить на части ценнейшую икону налетчики приняли, когда поняли, что все награбленное им не унести. Значит, остальное спрятано поблизости от места, где валялся отщепок от иконы? Разговоры вокруг ограбления староверов уже поутихли, и налетчики должны вскоре вернуться за своей добычей.

А как будут добираться до Нетесовского района, до своего тайника?

Невозможно предусмотреть, как будут складываться события, пусть прежде столичные «гастролеры» приедут в крайцентр, там яснее станет; но обязательно нужно дать им возможность забрать из тайника иконы. В этом отношении наиболее важные для оперативников точки: Пышкино-Троицкое, Куролино, Ореховый Мыс, Тасеевский луг.

— Сушь сейчас, товарищ полковник. Лесоавиаохрана летает. Нужно договориться, чтобы в том районе не кружили, — высказал предложение Шатохин.

— Добро, — Пушных сделал пометку на листке. — Еще?

— Транспорт нужен. Вездеход, — добавил Хромов.

— Это само собой. Вот где место для него определить?

Тем временем, когда в кабинете начальника краевого уголовного розыска проходило оперативное совещание, в московском аэропорту «Домодедово» заканчивалась регистрация билетов на самолет, вылетающий в краевой центр. Известно было, что в Сибирь отправляется лишь один из прежних участников ограбления скитов — Ефим Игольников. Напарники — Кортунов и Магнолин — остались, но их места в ТУ-154 займут, составят компанию архитектору Союзкурортпроекта некие Мустафин и Середец.

— Сколько же их всего?! — спросил следователь Тиунов, когда полковник объявил об этом.

— Мафия настоящая. — Лейтенант Хромов хлопнул рукой об руку.

— Не знаю, как насчет мафии, но солидная компания…

Пушных рассказал: в абонентский ящик № 1742 на имя Тандетникова поступило еще одно письмо, теперь из Казани. А вечером того же дня взломали ящик, забрали письмо. Забрал приезжий из столицы Татарии. Похоже, сам автор письма. С большим опозданием узнал, что Тандетникова нет в живых и поспешил явиться за своим посланием. Приятель из Казани, в отличие от архангельского, был краток: вложить пятьдесят — сто рублей в искусство он не против.

— Настоящая мафия, — повторил Хромов.

— Может, майору вообще не стоит принимать участие в захвате? — сказал Тиунов.

— Почему? Фотограф не прилетает, — возразил Шатохин.

— Да, но вы уверены, майор, что Игольников не видел вас вместе с Кортуновым? — Тиунов взял со стола снимок архитектора. — Или не знаком заочно, по фотографии, как вы с ним?

— Уверен. Кортунову выгодно иметь своего покупателя, не афишировать его.

— Даже если не так, — вмешался полковник, — не вижу причин выводить Шатохина из операции.

7

Роман, он же архитектор Союзкурортпроекта Ефим Игольников, и два его приятеля Мустафин и Середец, сведения о которых пока исчерпывались тем, что оба прописаны в Мытищах, прибыли в крайцентр в 20.20 по местному времени, а в 00.15 уже покинули город на пассажирском поезде, идущем на север края. Билеты до конечной станции. Семь часов езды. Там — пристань. Успевают на «Метеор», отплывающий в 8.00, проходящий через Куролино и Ореховый Мыс. На одной из этих пристаней должны высадиться. Могут проплыть до Лосиного Брода, который связан автобусом с Пышкино-Троицким. Но если и устремятся на Пышкино-Троицкое, то уже забрав все спрятанное в тайге.

Сопровождающий группу налетчиков сотрудник из Москвы передал в аэропорту снимки Середца и Мустафина. Обоим мытищинцам немногим более двадцати, лица у обоих неброские, незапоминающиеся.

Все прошло гладко, без задержки в пункте пересадки на «Метеор».

Северные жители возвращались из летних отпусков, горожане катят поглуше в тайгу с корзинами, ведрами да берестяными коробами за созревшими ягодами. Билеты на Лосинобродский рейс проданы на неделю вперед. Игольников и компания примчали к пристани на легковой машине частника, когда начиналась посадка. Штурман в рупор предупреждал не имеющих билета, но желающих уплыть, чтобы не мешали посадке: сколько мест на судне, столько человек и уедут, ни одного больше не возьмут. Инструкция предписывает. Уже итак «Ракету» заменили на более вместительный «Метеор».

Московские «гастролеры» заметались между билетной кассой на высоком берегу и дебаркадером, где швартовался «Метеор». Деньгами сверх стоимости билета северян не удивишь. Любой из толпы остающихся согласен переплатить, лишь бы не торчать здесь.

— Уехать хочешь? — небритый мужик в рабочей куртке с эмблемой монтажника на рукаве опустил на плечо Игольникова пятерню, дохнул в лицо перегаром.

— У тебя билеты есть?

— Есть.

— Бутылку и деньги гони, уедешь. До Оскобы, — назвал монтажник остановку перед Лосиным Бродом.

— Три билета нужно.

— Три бутылки и… — хмельной рабочий оглянулся. — И тридцатку за три билета.

— Спирт пойдет? Ректификат.

— Годится.

Рыскавшие по пристани спутники Игольникова уже стояли тут как тут. Один из них сунул плоскую литровую фляжку и деньги спецмонтажнику.

Прежде чем отдать билеты, он отвинтил пробку фляжки, понюхал.

— Порядок, — Фляжка скользнула в боковой карман куртки.

Билеты, наконец, были у Игольникова. Все трое заспешили к «Метеору».

После шестичасового плавания налетчики высадились на пристани Ореховый Мыс. В село не входили. Направились в лесок близ пристани. Оперативники другого и не ожидали. Они сидели в томительном ожидании на заимке около Уртамовки. Им сообщили по рации, что Игольников и его спутники высадились три часа назад. Теперь, если расчеты верны, они должны появиться на Тасеевском лугу.

Появились! Прошли по лугу, и в середине его устроились на отдых. При них ли автомат? Ружье охотничье есть — точно. А про автомат неизвестно. Может, в рюкзаке спрятан. А может, просто не углядели. Луг слишком велик. И стожков много поставлено, мешают обзору.

— Шустро ноги переставляют, — заметил Поплавский.

— Спешат до темноты попасть к тайнику, — согласился Хромов.

— Не успеют. Дальше болото, труднее топать.

— Тренированные, успеют. Если тайник в том районе, где Красников щепку нашел. Треть, даже больше, прошли уже.

Шатохин слушал разговор лейтенантов рассеянно. Мысли были заняты предстоящей операцией. Пока развитием событий он был доволен, ждал продолжения.

А уходить с Тасеевского луга «десантники» не спешили. Минул час, другой, третий — все оставались на месте.

— Чего торчат? — первым не выдержал Поплавский.

Шатохин сам давно недоумевал: что-то замыслил Игольников. Что? Важно было разгадать, пока архитектор с подручными на лугу. Снимутся с места, проследить за их дальнейшим передвижением будет сложнее.

Шатохин смотрел на карту, где карандашом было очерчено и заштриховано предполагаемое местонахождение тайника. От луга приблизительно двадцать пять — тридцать километров. Теперь не успеют, а могли бы при желании засветло быть там. Что же задерживает? Если предположить, что первая цель Игольникова — не тайник? Что же? Скит Великониды? Вполне возможно. У Тандетниковой самые лучшие иконы в здешней округе. Взять — никакого риска. Защиты у Елены Викентьевны теперь, после смерти сына, нет. Все так, но жилище Великониды и Флоры почти за сто пятьдесят километров от Тасеевского луга, и если туда стремление попасть, то не отлеживались бы в молодом сене на солнышке, а шагали бы да шагали. А может, причина задержки самая что ни на есть прозаическая: кто-то из троих натер ногу, не может пока идти? Нет. С ними такого не случится. Мустафин и Середец профессионалы. Несомненно. Как фотоиндивидуал и торговец с кладбища, как сам архитектор. Почему все-таки Игольников не приехал с прежними своими партнерами? Объяснение было простое, как бы убедительное: архитектор опасался, как бы Кортунов и Магнолин не примелькались. А если что-то другое?

Шатохин сидел прямо на земле около вездехода, на котором приехали на заимку, напряженно вглядывался в карту. Нервничал. Стоило усилий подавить нетерпеливое желание справиться по рации, не произошло ли каких перемен на лугу?

Уже перед закатом, когда уже не ждал новостей, вдруг сообщили: Игольников и его спутники покидают луг, держат путь к болоту.

— Именно к болоту? — переспросил Шатохин.

— Именно к болоту! В бинокль хорошо видно. Быстро, без остановки, без оглядки идут. Вот-вот исчезнут из поля зрения в кустарнике. Уже исчезли, — доложил участковый инспектор Красников.

Еще раз Шатохин посмотрел на карту, где в центре заштрихованной площади краснел крупный овал — место, на котором Сергей Красников нашел отщепок иконы. Мысленно, в который раз, прикинул расстояние между Тасеевским лугом и строениями на островках среди болота. Кажется, он разгадал замысел Игольникова. Скиты в Нетесовском районе — первое, единственное место, где преступная группа получила слабое, но сопротивление староверов. Тайник где-то поблизости от домиков. Доброго новая встреча не сулит. В пору сбора ягод на болоте встреча особенно вероятна. Игольников хочет избежать ее, приблизиться к тайнику ночью, забрать спрятанные иконы и тотчас же уйти, чтобы на рассвете быть уже далеко от скитов. И уходить от тайника будут тем же путем, каким пришли. То есть, вернутся на Тасеевский луг. Не могут же они, черт побери, знать всех болотных троп, свободно разгуливать по ним в темноте! Бросок в пятьдесят-шестьдесят километров по зыбкой почве. За полсуток, ну, за четырнадцать-пятнадцать часов. Половина пути — с грузом. Солидно.

Лейтенанты Хромов и Поплавский, еще семь сотрудников Нетесовского райотдела милиции ждали распоряжений Шатохина.

— Через два часа выезжаем к Тасеевскому лугу. Утром, часов в девять-десять, они опять будут там.

— Хотите брать их на лугу? — спросил Поплавский.

— На лугу.

— А если не мешать им? — предложил Поплавский. — Дать возможность выбраться из тайги. На пристани или в «Ракете» взять?

— Нет, — твердо сказал Шатохин. — Где гарантия, что не столкнутся с кем-нибудь в тайге. Свидетели им не нужны.

Довод для Поплавского, для всех был убедительным.

8

Расчет Шатохина оказался точным: четырнадцать часов спустя, в половине десятого утра Игольников, Мустафин и Середец вновь появились на Тасеевском лугу. Вышли из кустарника немного правее того места, где вечером скрылись, покидая луг. У каждого за плечами по рюкзаку. Автомат на груди у идущего впереди. Еще охотничье ружье несут. Очень медленно движутся, но не шатаются от усталости, не валятся с ног.

Глядя в бинокль, докладывал Шатохину по радиосвязи лейтенант Поплавский. Он, Хромов и милиционеры расположились в лесу на территории бывшего Иветского острога. А вездеход, в кабине которого Шатохин сидел вместе с участковым Красниковым и сержантом-водителем Болтиным, приткнулся в густом пихтаче недалеко от Тасеевского луга.

— Остановились… Сняли сапоги, портянки выжимают, — докладывал Поплавский.

Дверцы вездехода были распахнуты, мотор молчал с вечера, утреннее сентябрьское солнце грело не сильно, и все равно в кабине было жарко. Можно бы спрыгнуть на землю, размяться. Шатохин хотел, и все медлил, смотрел на часы. Секундная стрелка очередной раз обежала циферблат. Снова послышался голос Поплавского:

— Поднялись. Идут.

— Понял…

События развивались как того хотелось. Компания вела себя предусмотрительно. Трава второго укоса на лугу высохла, лежит в валках да в рядках — в любое время могут приехать копнить сено бригадой. Так что лучше быстрее убраться с луга. Пройти километр лесом и оказаться на берегу реки.

— Где они? — выждав, справился Шатохин.

— На середине примерно.

— Прямо на засаду идут?

— Чуть правее забирают… Переместимся немного.

— Там вам виднее…

Через пятнадцать-двадцать минут операция должна быть закончена. Шатохин посмотрел на сержанта-водителя, на Красникова. Оба молчали, лица сосредоточены, спокойны.

— Проверь зажигание, — велел Шатохин водителю.

Тот включил и выключил: в порядке.

— Товарищ майор, — голос Поплавского по рации зазвучал неожиданно и взволнованно. — Здесь дети!

— Какие дети? Где?

— Рядом с нами. Восьмиклассники. Из Куролино. У них сегодня день юного краеведа, и…

— Сколько их? — оборвал Шатохин.

— Пятнадцать. Вместе с учителем.

— Пешком пришли?

— Нет, автобус недалеко.

— Как ты их просмотрел?

— Они неожиданно приехали…

— Пусть садятся в автобус и немедленно уезжают… Подожди, дай Хромову связь.

— Трое детей куда-то отлучились. Он с учительницей искать побежал.

— А эта команда далеко?

— Теперь километра полтора будет, меньше даже.

— Краем луга идут?

— Почти по центру. Разрешите, товарищ майор, выдвинуться навстречу?

— Выйти на луг? Запрещаю категорически. Живей ищите детей. Без моей команды ничего не предпринимать. Связь держать непрерывно.

— Вас понял…

— Как нарочно! Какой-то день краеведа, — заговорил Красников.

— Мнения потом, жестко прервал Шатохин. — Ну, что там Женя? Где Хромов, дети с учительницей? — спросил нетерпеливо.

— Никто пока не появился.

— Ясно. Шум пока не поднимать, себя не обнаруживать. В крайнем случае будешь созывать потерявшихся через мегафон. Но не сейчас. Вспугнешь, иконщики могут свернуть к лесу. Мы сейчас на луг выедем, к Игольникову.

— А нам что делать?

— Ждать. — Шатохин захлопнул дверцу вездехода. Сержант закрыл дверцу со своей стороны, вопросительно посмотрел на Шатохина.

— Давай!

Взревевший мотор после глубокой таежной тишины оглушил. Хвойные лапы застучали по кабине, по бортам. Машина, вгрызаясь в молодой березово-осиновый чащобник, прокладывала себе дорогу и выскочила на огромный переливающийся под солнцем Тасеевский луг.

Красников вытащил из-за сидения два скорострельных карабина, один положил на колени Шатохину.

Вот-вот должны появиться фигуры грабителей.

— Женя, далеко еще они? — спросил Шатохин по рации.

— Метров пятьсот. Чуть правее взять нужно…

Еще звучал голос Поплавского, а грабители уже появились перед глазами.

Игольников стоял лицом к несущемуся навстречу вездеходу. Автомат держал в руке.

— Гони, не сбавляй пока! — крикнул водителю Шатохин.

Сержант, крутнув руль вправо, мчал прямо на грабителей.

Считанные минуты — и окажутся рядом. Шатохин уже ухватился за ручку дверцы, готовясь выпрыгнуть возле Игольникова. И тут архитектор вскинул автомат.

Очереди выстрелов прозвучали негромко. Шатохин почувствовал, как мотнуло вездеход, как начал он терять скорость.

Игольников, выведя из строя машину прицельными выстрелами по колесам, тотчас скрылся за копной. Приятели тоже пропали из виду.

Вездеход продолжал еще инертное движение. Шатохин припал к рации:

— Хромов где?

— Здесь я, — ответил Хромов.

— Что с детьми?

— Двоих нашли. Говорят, третий на берегу, в палатке. Послал за ним.

— Игольников направляется в твою сторону. Предупреди людей, навстречу не выводить — метко стреляет.

— Понял, Алексей Михайлович… Глядите, горит!

Шатохин увидел: валки сена, возле которых только что стояли Мустафин и Середец, охвачены пламенем. Вот оно что, они поджигали сено пока Игольников стрелял.

Горели пока два рядка, потом вспыхнул третий. Еще и еще. Архитектор и его приятели решили обезопасить себя, скрыться от преследователей, воспользовавшись завесой дыма и огня.

Расчет верный. Достаточно искры, чтобы пересохшая скошенная отава, положенная в рядки, заполыхала. А рядки тянутся по всему Тасеевскому лугу. Шатохин мог представить себе, с какой скоростью начнет распространяться огонь по лугу.

Нужно бы отдать распоряжение, чтобы отправляли автобус со школьниками. Майор выпрыгнул из подбитой машины.

Он бежал, увлекая за собой участкового и сержанта-водителя, туда, где занимался пожар. Красные языки пламени ползли по дорожкам из сена, взмывали вверх, и над этими языками клубился белесо-черный едкий дым.

Сделав глубокий вдох, Шатохин кинулся вперед. Рассчитывал на одном дыхании пробежать всю охваченную пожаром полосу. Но глотнул дыма, закашлялся — заслезились глаза.

— Товарищ майор! — услышал рядом голос Красникова. Молодой участковый показывал ему плоскую литровую фляжку. Из-под спирта.

Красников, наверное, хотел сказать, что сухое сено полили спиртом, чтоб лучше горело. Знаком Шатохин приказал: брось. Поискал глазами сержанта-водителя — здесь, и продолжал бежать.

От огнедышащего жара, от быстрого бега все тело стало липким. Удушье вызывало желание сделать выдох и набрать новую порцию воздуха. Он пересиливал себя, зная, что будет еще хуже.

Наконец дым и огонь перед глазами пропали, и Шатохин выскочил на неохваченную пока пожаром часть луга. Появились следом сержант и участковый. У водителя горел на спине пиджак. Красников два раза хлопнул по его спине, сбить огонь не удалось. Сержант достал из карманов пистолет, документы, снял и кинул пиджак на землю.

Шатохин тем временем высматривал, где архитектор и его напарники. Они бежали от наступавшего огня. Середец и Мустафин — к месту засады, Игольников забирал в сторону, по лугу наискосок. Тоже к лесу, но туда, где оперативников не было.

— Ваши эти двое, — Шатохин указал на Середца и Мустафина.

— Товарищ майор, я с вами. У этих одна двухстволка, — попытался возразить Красников.

— Ты их карманы, рюкзаки проверял? — парировал Шатохин. — Выполнять!

Архитектор бежал медленно, тяжело. Мешал груз, да и сказывалась усталость ночного похода по болоту. Шатохин быстро догонял.

Игольников обернулся, когда их разделяло около сотни шагов.

Увидеть за собой преследователя так близко он не ожидал. Однако среагировал тут же. С автоматом в руках всем корпусом повернулся к Шатохину.

В нескольких шагах от майора был небольшой стожок. Шатохин метнулся к нему, чуть упредив автоматную очередь.

Очень уж короткой какой-то была она. На слух Шатохин уловил это. Кончились патроны?

Он выглянул. Так и есть. Архитектор откинул пустую обойму и пытался достать запасную, опрометчиво засунутую в вещмешок.

— Брось! Застрелю! — Шатохин кинулся к архитектору.

Тот подхватил рюкзак, побежал.

— Брось автомат! — Предупредительный выстрел прогремел в воздух.

Игольников не бросил, не остановился. Ближайшая от него копна метрах в сорока. Если спрячется, может успеть достать и переставить обойму. Нельзя допустить. Шатохин бежал изо всех сил.

Считанные шаги оставались Игольникову до укрытия, и столько же Шатохину до Игольникова. На бегу Игольников сумел-таки развязать тесемки рюкзака, вытащил запасной рожок. Оставалось только приладить его к автомату. Шатохин размахнулся, кинул карабин под ноги Игольникову.

Архитектор споткнулся, кувырком упал на землю, выпуская из рук обойму, рюкзак. Из раскрытого мешка посыпались иконы. Но все это уже секундой позже. Шатохин услышал выстрел. Левую ногу выше колена обожгло так, что он присел, обеими ладонями закрыв обожженное место. Между пальцами просочилась кровь.

Выстрелил его карабин. Как это могло случиться? Вроде, перед тем, как бросить, поставил на предохранитель.

Архитектор сидел в пяти шагах от Шатохина, тяжело дыша, смотрел на него мутноватыми от усталости и бессонницы глазами.

— Витя Войцеховский! Немедленно беги к реке. Беги прямо на солнце и выбежишь к реке, — зазвучал усиленный мегафоном женский голос, наверное, приехавшей учительницы. — Ты понял меня, Витя! Беги к реке. На Тасеевском лугу пожар.

Послышался и скоро пропал шум мотора. Должно быть, автобус уехал с территории бывшего Иветского острога.

Игольников посмотрел в сторону, откуда доносились звуки, потом взгляд его скользнул по карабину.

— А ну, отползи дальше, — Шатохин вынул из кобуры пистолет, поставил на боевой взвод.

Игольников подчинился.

— Вот так… — Шатохин подвинулся вперед, подобрал карабин. — А теперь вставай, пойдем.

Игольникову не нужно было повторять дважды.

Шатохин смог сделать несколько шагов. Острая боль в ноге повалила его около рюкзака.

— Подожди, — велел он.

Игольников обернулся. Страх промелькнул у него в глазах.

— Я не стрелял. Не я ранил. Я не виноват, — быстро заговорил Игольников.

Шатохин молчал.

— Я пойду… Пара минут — и все. Поздно будет. Видите, что творится, — продолжал Игольников. Глаза его смотрели то на бушующее невдалеке пламя, то на оружие в руке Шатохина. — Можно? — с опаской еще раз взглянув на пистолет, не дождавшись разрешения, Игольников отступил, побежал прочь.

— Стоять! — голосом, которому нельзя было не подчиниться, остановил его Шатохин.

— Что, скучно одному? В компанию берешь? — овладев собой, сказал Игольников спокойно, даже насмешливо.

— Слышишь голоса?

— Ну?

— Туда и беги.

Игольников обрадованно кивнул, побежал. Шатохин с безразличием смотрел ему вслед.

— Алексей Михайлович! Товарищ майор! — звал теперь Шатохина в мегафон голос Хромова.

Можно было откликнуться выстрелами. Нет. Поздно! Даже если бы тут же сумели отыскать его, все равно поздно. Ему не помогут, и сами не сумеют уйти от огня.

Среди высыпавшихся из рюкзака икон сверху лежала икона Божьей Матери с прильнувшим к ней младенцем. Лик Богородицы был полон скорби.

Евгений Морозов Наложница Из хроники личной жизни наркома Берия

От автора

О личной жизни «сильных мира сего» всегда складывались легенды. Сначала рождались слухи. Потом они обрастали мыслимыми и немыслимыми подробностями. Это было хоть и любопытно, но все же бездоказательно. Слухи — они и есть слухи.

И вот, кажется, явилась редкая возможность познакомиться с личной жизнью одного из самых одиозных руководителей нашего государства с помощью чудом оставшегося в живых свидетеля.

Эту пожилую женщину привел в редакцию ныне покойный Николай Романович Хныкин.

— Вот, — сказал он. — Хочет поговорить с живым писателем.

И оставил нас вдвоем.

У женщины было умное, приятное, но очень грустное лицо. Седые локоны не старили, а скорее украшали ее. Редкого цвета глаза — голубые, с фиолетовым оттенком. Я ни разу не видел таких глаз. С минуту, наверное, она внимательно изучала меня. Не представилась и не спросила, кто я. Лишь расстегнула верхнюю пуговичку на шерстяной кофте.

Чуть помолчав, сказала:

— Хотите, я вам расскажу про Берия? Много лет ношу эту тайну. Уж невмоготу…

Растерянно я взял со стола авторучку.

— Ничего не записывайте, — вздохнула она. — Это все равно не напечатают…

В то время, пожалуй, да. Не напечатали бы. Потому я и не торопился нести рукопись в газету или журнал. Но теперь, пятнадцать лет спустя, многое изменилось. Лишь история наша, подлинная, а не мнимая, осталась прежней. И право наше на ее познание стало реальным.

Записывать за ней было легко. Говорила она медленно, тщательно подбирая слова и делая паузы, словно заново переживая каждый эпизод своей трагической судьбы…

Вот ее исповедь…

Охотники за тетеревами

Я видела его еще в тридцать восьмом. Тогда мне было четырнадцать. Наш трудовой пионерский лагерь расположился на берегу узенькой Яузы. Кончался август, довольно теплый и сухой, лишь по ночам выпадали студеные росы. Много было в тот год кислых диких яблок, ежевики. На лесных полянках пламенели островками калина и шиповник. В зарослях прятались пушистые серые зайчата и молодые тетерева. А важные бородатые глухари даже не боялись нас, школьников. Кормились тут же в овражке отбросами кухни.

Задание у пионеров было несложное — запасать для аптек целебные ягоды и яблоки-кислушки, из которых потом на фабрике делали пастилу. Мы таскали свою добычу ведрами, сушили на расстеленном брезенте, и приезжавшая в лагерь полуторка почти ежедневно увозила дары леса в город.

В тот памятный воскресный день занялась в лесу стрельба, и завхоз пионерлагеря, старенький Ефим Евсеевич, тайно поведал:

— Сегодня за шиповником — ни-ни: охотники из наркомата понаехали. Насшибали тетеревов уйму. Сказывают, для Кремля. За речкой у них пир горой.

Никто из ребят и девчонок этому не удивился: охотники так охотники. У них своя жизнь, взрослая. У нас — своя.

Получился отменный день отдыха. Мы пекли на костре лесные яблочки, пили с сухарями заваренный травами и калиной душистый целебный чай. А к вечеру вдруг прикатили на черной легковушке развеселые военные, познакомились с нашей начальницей и врачихой, и по лагерю прошел слух, что перед нами будет выступать небезызвестный дядя Петя Ермаков или «товарищ Маузер», который лично расстрелял царя Николая и всю царскую семью.

От этого сообщения стало не столько интересно, сколько страшно. Но попробуй кому признаться! Я дежурила по столовой, помогала мыть посуду, разносила обед по палаткам и сумела поближе рассмотреть гостей.

Самый важный из них — Лаврентий Павлович, с тонкими усиками и ростом совсем небольшой, в зеленом картузе, в мундире с карманами на груди и в пенсне. Почему-то он показался мне похожим на японца. А дядя Петя Ермаков все ходил и ходил нервно взад-вперед, как заведенный, и лицом дергался. Он попросил у поварихи кружку горячего чая и сразу же ее выпил, как холодную воду. Мы даже удивились, как это он сумел.

Остальные гости — шофер Лаврентия Павловича и еще один военный, кавказец с хитрым лицом — ничего не пили и не ели. Шофер хотел закурить папиросу «Казбек», но Лаврентий Павлович сказал:

— Здесь нельзя. Дети…

На площадке, где весь день жгли пионерские костры, выстроились отряды. Дядя Петя Ермаков тяжело расхаживал туда-сюда. Его большие красные руки сжались в кулаки. Говорил он громко и резко.

— Каждый из вас должен быть беспощадным борцом за Советскую власть! Как мы, ваши отцы и деды. Царь Николай — наш классовый враг и потому, когда я навел на него маузер, рука не дрогнула. А царица вообще была немка!..

Отряды застыли, как неживые. В костре стрельнула головешка и полетели искры.

— А дети?

— Это кто спросил?! — дядя Петя вдруг перестал ходить и показался на фоне огня черным.

Из строя вытащили плачущего Гришку Коновалова и поставили передстроем.

— Вот, ребята! — указал на него большим пальцем дядя Петя Ермаков.

— Мальчик пока в младшей оздоровительной группе, — пояснила начальница. — И он не пионер…

Она пыталась объяснить, как младшие попали в трудовой лагерь, но Ермаков отрубил:

— Это не меняет дела!

Черная легковушка стояла под навесом около кухни. В ней сидели Лаврентий Павлович, военный и шофер. Военный что-то сказал.

— Поехали! — махнул рукой Берия.

— А Ермакова, что, не подождем? — спросил шофер.

— Пешком дойдет… Псих!

Заметно было, что Лаврентий Павлович не на шутку рассердился. Легковушка тронулась, пыля по наезженной дороге. Дядя Петя Ермаков сразу перестал выступать и кинулся за машиной. Но его так и не взяли.

Неподалеку от лагеря он разделся в ивовых кустах и, держа над головой одежду и сапоги, поплыл через холодную Яузу…

Место встречи изменить нельзя

В июне сорок первого, с началом войны, я поступила на курсы медсестер. Как и многим, мне хотелось на фронт, хотя и не считала себя особо отважной. Скорее, наоборот. Боялась темноты и была суеверной. Но, говорят, стала красивой, да и фигуру Бог дал что надо. Правда, полноватую, не спортивную. Короче, бегать я не умела, не укладывалась в хронометраж, и тяжести поднимала плохо. Поэтому на медкомиссии меня забраковали, сказали:

— Потерпи годок, восемнадцать исполнится, тогда и посмотрим — готова ты к «труду и обороне» или нет.

Конечно, я понимала: они хотели меня уберечь — и пожилой военком, и врач, который назвал меня «голубоглазкой».

Мама, разделяя мои переживания, выхлопотала место медсестры на оборонном заводе. Москву осенью уже нередко бомбили, и на заводах случались убитые и раненые. Работы мне хватало. Я очень уставала, но была счастлива, потому что считала себя, как говорится, «в строю».

В середине октября нас стали спешно эвакуировать на Урал — и рабочих, и заводское оборудование. Мы с мамой сидели на узлах, ждали своего часа. От отца вестей давно не было, он пропал где-то под Смоленском. Стояли уже морозы, квартиры не отапливались, и в Москве стало голодно. Наконец с очередным эшелоном мы с мамой покинули столицу. И, как оказалось, навсегда…

В Свердловске уже хозяйничала зима. В казармах кровати в три яруса или просто деревянные нары. Я по-прежнему числилась медсестрой, а мама работала в сборочном танковом цехе и уставала безмерно.

Как раз ее-то цех и загорелся в январе сорок второго. План выпуска танков сразу упал. А чем это грозило в суровую военную пору, представить себе нетрудно. Со следственной комиссией НКВД приехал спецпоездом Берия. На пассажирской станции отцепили три наркомовских вагона и загнали в тупик. Местечко это называлось Холодной Балкой. Красноармейцы из батальона охраны, окружив вагоны живым кольцом, торчали на морозе день и ночь.

А Лаврентий Павлович и стройный молодой полковник Саркисов пришли на завод. Измученная бессонными ночами администрация во главе с высоким пожилым директором заранее трепетала. Парторг ЦК нервно морщился, у него отнялась рука, но в такой момент болеть никто не имел права.

— Диверсантов либо найдут, либо нет, но пострадавших будет достаточно, — сказал он.

Каждый переживал ситуацию по-своему. Начальник танкового цеха сорвал с себя галстук.

— Господи, душно-то как…

Главный энергетик растерянно повторял:

— Почему загорелась проводка? Ведь новая линия!..

Главбух завода, толстый армянин с редкой фамилией Папасян, молча пил валерьянку.

— Катя, — попросил меня один из начальников вспомогательных цехов. — Принеси и мне что-нибудь успокоительное.

Нарком, не отогревшись с мороза и не посетив обгоревший цех, приказал всему руководству завода, включая парторга ЦК, сменных мастеров и даже бригадиров погоревшего цеха, выстроиться в коридоре в одну шеренгу. По ее краям встала охрана — рослые сержанты с алыми петлицами и нашивками на рукавах. А маленький, но очень важный Лаврентий Павлович в небрежно распахнутой утепленной шинели заложил руки за спину и, держа в них черные кожаные перчатки, ходил вдоль строя и немигающими глазами заглядывал каждому в лицо. Ничего не говорил. Лишь старался будто бы пронзить взглядом насквозь. За ним, как тень, неслышными шагами следовал полковник Саркисов. Под их взглядами люди неестественно напрягались, бледнели. Главбуха Папасяна резко качнуло, и он чуть не упал. На него первого и показал пальцем Берия.

— Взять!

— Вы арестованы! — повторил полковник Саркисов. И рослые военные тут же набросились на Папасяна, до хруста заломив ему руки за спину. В шеренге кто-то тяжело вздохнул, кто-то закашлялся.

Нарком подошел к директору:

— Стоит, понимаешь, как христосик!

— Вы арестованы! — повторил полковник Саркисов привычную фразу.

В первый день арестовали тринадцать человек. В число виновных попали не только управленцы, но и начальники цехов, даже те, кто не имел никакого отношения к аварии. Угодили под арест и сменные мастера, и бригадиры. Нарком не спрашивал, что это за люди и какую должность они занимают. Видимо, интуитивно решив, что они преступники, переубедить себя даже не пытался. Зачем? На второй день увезли еще восемь человек. Очевидцы из близлежащих к железной дороге поселков принесли на завод страшные вести. Из вагонов наркома НКВД слышались душераздирающие крики и матерная ругань. В заснеженной Холодной Балке раздавались выстрелы. Кто-то видел, что трупы даже не хоронили, а забрасывали снегом. Но, со слов самих работников НКВД, стало известно, что для директора и главбуха муки еще не кончились: их повезут в Москву для особого расследования.

Завод жил в жуткой тревоге, в ожидании новых карательных акций. Рабочих мучили сомнения: виновно ли арестованное начальство? Об этом ходили тайные разговоры. Из тех, кого ставили в шеренгу, к концу недели осталось трое: главный инженер Тарасов, невысокого роста с лысинкой, невозмутимый человек — он смело и даже насмешливо смотрел наркому в глаза и этим, наверное, понравился Лаврентию Павловичу. Рядом с главным инженером неизменно находился парторг ЦК Гирин. Выражение его лица было откровенно злым, парализованная рука висела, как плеть. Берия понимал, что в таком положении Гирин — не работник, но парторгов ЦК без санкции товарища Сталина не очень-то арестуешь. Третьим счастливчиком оказался молодой однорукий начальник термоцеха Георгий Ломако, успевший получить ранение на фронте. На груди его блестела звездочка Героя Советского Союза. Лаврентий Павлович долго смотрел на эту звездочку и затем, сделав два шага, остановился напротив Тарасова. Не мигая, как удав, с минуту изучал главного инженера.

— Теперь вы — директор.

— Спасибо за доверие!..

— Теперь можешь работать!

— Но с кем, товарищ нарком? — Тарасов, что называется, «держал марку».

— Тебе не кажется, что ты много говоришь?!

Лаврентий Павлович надел на маленькие холеные руки перчатки и быстро зашагал к выходу.

В тот же день нарком НКВД посетил заключенных, работавших на заводе. Среди них было много «политических», и они постоянно писали заявления с просьбой послать их на фронт — эту писанину необходимо было пресечь. Сталин по этому поводу как-то сказал: «Нам нужны танки, а не письма!» Наркому установка была ясна.

У заграждений комендатуры Лаврентий Павлович поранил палец о колючую проволоку. По этой причине привезли его в медпункт, где я осторожно достала обломок проволоки из пальца и, смазав ранку йодом, аккуратно наложила бинт. Сидя на табуретке, нарком внимательно смотрел на меня. Позади неслышно стояли полковник Саркисов и красноармейцы охраны.

— Где-то я видел тебя? — спросил Лаврентий Павлович. Улыбнувшись, я напомнила ему наш пионерский лагерь на Яузе, лесную охоту и товарища Ермакова.

— Ах да, было-было! — согласно закивал он. Память ему, вероятно, не отказала, и желтоватое лицо повеселело: — Как скачет время!..

…Час спустя меня арестовали. За мной приехал полковник Саркисов и приказал одеваться.

Четвертое измерение

…И вот я сижу в двухместном спецкупе наркомовского вагона на краешке застеленной полки. В, купе жарко, но я в плюшевой маминой жакетке и валенках. С головы съехал козий полушалок. Пот капает с лица, но я словно его не чувствую. Состояние какое-то «подвешенное», в душе холодный страх. За что меня взяли?.. Поезд катит куда-то на запад, к Волге. Это я поняла по разговору за стенкой купе. Там находились Лаврентий Павлович и военные чины из команды НКВД. Кто-то громко смеялся, звенели стаканы, а я все слышу.

— Папасян на всех доносы написал. Я ему — «жить хочешь?» Он за чернила, — хвастался кто-то незнакомый. — А директор ни в чем не сознался, ничего не подписал. Дурак! Не курит, не пьет.

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! — это голос полковника Саркисова.

— Так и поставили их всех рядышком в Холодной Балке вместе с Папасяном, — сообщил тот же незнакомый голос.

— Предварительно раздели? — справился нарком.

— Как приказано. Без штанов.

Лаврентий Павлович скупо засмеялся. Голос добавил:

— Этот Папасян все ползал на коленках и кричал: «Вы меня обманули. На Кавказе вас проклянут!»

— Да, Папасян — это не Баграмян! — с деланным сожалением произнес полковник Саркисов.

Лаврентий Павлович вдруг забеспокоился:

— Бумаги должны быть в порядке. «Сам» может их спросить.

— Понятно, товарищ нарком.

— Пора нам идти, — засуетился Саркисов.

— Да, товарищу наркому надо отдохнуть.

Слышно было, как военные поднялись, зашаркали сапогами.

— Спокойной ночи, Лаврентий Павлович.

Хлопнула дверь. За окном купе черная, как деготь, темень. Мне стало жутко. «За что арестовали?» Вопрос не давал покоя. «Кто я теперь? Куда везут?»

Лаврентий Павлович по-хозяйски вошел в купе, расстегнул китель и сердито посмотрел на меня.

— Раздевайся!

Я сделала вид, что не расслышала.

— Раздевайся, здесь топят, — повторил он.

Я послушалась.

— Есть хочешь?

— Воды бы…

В горле у меня пересохло. Волосы на висках — хоть выжимай. Он подал стакан холодной воды:

— На! Охладись!

Вагонные колеса глухо стучали, пол под ногами покачивался. Я страшно волновалась и никак не могла взять себя в руки. Зачем я ему? Что он задумал?

Лаврентий Павлович вновь посмотрел на меня темными с поволокой глазами. Он был заметно пьян.

— Ты умница?..

— Не знаю.

— Почему?

— Как его измеришь, ум…

— Раздевайся! — повторил он. — Будем мерить.

— Так я же раздетая.

— Раздевайся совсем.

— Зачем?

— Значит, ты дура?

Я пожала плечами. И тут вдруг озарило: на мне были исподние марлевые, стеганные ватой, штаны. Это мы, медработники, так приспособились. Стало ясно, что кто-то меня продал: штаны из ворованной в военное время марли. Тут уж ничего не попишешь! Преступление налицо. Я испуганно прижалась к оконному столику. Не знала, что сказать и как поступить. Значит, вот почему меня взяли! И что теперь будет?!

— Ты жить хочешь? — спросил Лаврентий Павлович.

— Хочу.

— Тогда раздевайся.

Как последняя трусиха, я стянула с себя заношенное платье. Отвернулась от наркома: все-таки не так стыдно. Сорочки на мне не было, только отцовская майка. Мешковатая, сиськи наружу, и эти греховные марлевые штаны. Затыкая выпавшими приколками волосы, я испуганно оглянулась не него.

— И это все сними! — показал он на штаны.

Он, наконец, добился своего. Я по-прежнему отвернувшись, стояла перед ним в чем мать родила. И наивно думала: хорошо хоть он не обратил внимания на марлевые штаны. На вязанные, опять же из заводской ваты, чулки. Вся сжавшись, я старалась не смотреть на него. Когда же оглянулась, с ужасом увидела желтоватое лицо Лаврентия Павловича в довольной улыбке. Он тоже раздевался. И, странно, стал похож на подростка: тонкие руки и слабая шея. На груди черный клок шерсти. И до меня только теперь дошло: вот, значит, зачем я понадобилась. Мне стало еще страшней, чем прежде…

Дальше был ужас. Мне показалось, что я уже не на земле, а где-то там, в четвертом измерении. Он спьяну совсем очумел… Ни сил не было, ни воли, чтобы сопротивляться. Расскажи кому — не поверят: ведь это нарком. Член правительства. Культурный, должно быть, человек… Кто бы увидел, что он творил со мной!

…Уже под утро, окончательно пьяный, он столкнул меня на пол и начал требовать чего-то еще. Я дико испугалась и стала кричать. Тогда он сильно ударил меня по лицу, выругавшись не по-русски…

Нет правил без исключений

До сих пор не знаю, что меня спасло. Участь моя казалась предрешенной. Скотина, и та понимает, когда ей конец, а человек…

Днем за стенкой спального купе Лаврентий Павлович вновь принимал подчиненных. А с утра появился парикмахер-массажист, розовый, толстый, небольшого роста кавказец с куцыми, как у Берия, усиками (это уже подражание), и побрил, помассировал наркому лицо. Через плечо кавказца было перекинуто теплое мягкое полотенце, и он весело угождал, зыркая на меня темными глазками.

— Ты харашо выглядишь, Лаврентий, хотя провел медовую ночь!

Нарком молчал и казался строгим.

Тогда массажист вновь поймал мой взгляд. Руки его проворно тискали мягкую, с пучками волос спину Берия. А по моему состоянию он, вероятно, пытался понять, что же произошло ночью?..

— Девачка маладой, к культуре неприученный!

Нарком тоже покосился на меня.

«Боже, они еще говорят о культуре!» — подумала я, закрыв лицо ладонями, и, конечно, не сдержала слез.

— Мингрел тоже всегда должен быть молод! — отозвался неожиданно бодрым голосом Берия.

— Я тоже мингрел, но мне это не удается, — льстиво пожаловался массажист. Его звали Вано. Теперь он массировал наркому дряблую шею.

— Каждому свое! — согласился Лаврентий Павлович.

— Это еще в древнем Риме заметили.

— Люди живут на земле давно. Кто-то патриций, кто-то плебей. Так распорядился всевышний.

— Но у нас Бог — Верховный!

— Не возражаю! — косо улыбнулся нарком.

За разговором незаметно поднималось настроение Лаврентия Павловича. Обо мне собеседники как бы забыли или сделали вид, что меня нет. Вано помассировал руки Берия, катая их между своих ладоней, затем помял ноги выше колен и под коленями, протер мягким влажным полотенцем узкую разрумяненную спину и, забрав со спальной полки смятые, в пятнах крови простыни, достал новые, жестко накрахмаленные (все это проделал он быстро) и, кивнув на меня, осторожно спросил:

— Ей надо помыться?

— Не надо, — отозвался нарком.

Я поняла, что женщина ему больше не нужна.

За окнами по-прежнему мела поземка. Поезд шел медленно. Иногда стоял, пропуская вперед фронтовые эшелоны с техникой, с теплушками, набитыми пополнением — молодыми и не очень молодыми солдатами. Из распахнутых дверей высовывались красноармейцы в зеленых бушлатах. Командиры и комиссары — в полушубках. Директивы товарища Сталина соблюдались строго, не было исключения на перегонах даже поезду наркома. На душе у меня стало тоскливо: почему я не попала на фронт? Я отчетливо понимала, что судьба моя висит на волоске. Именно тогда я дала себе зарок: если только Бог спасет меня от расправы, я сделаю все, чтобы люди узнали подлинную сущность наркома Лаврентия Берия.

Мне не стыдно признаться и в другом: да, я комсомолка (а это слово было для меня не пустым звуком), но я встала в этом тесном купе на колени и молилась Богу со слезами на лице, и била поклоны, и просила у него милости.

Днем я задремала тревожным чутким сном, сидя на заправленной полке, кутаясь голым телом в накинутое платье. Очень хотелось есть. Ощущалась слабость. Были даже какие-то видения: черный липкий паук ползает по мне, и я никак не могу его стряхнуть.

Очнулась опять от звона стаканов, от разговоров в соседнем купе. Сначала произносились тосты: «За отца родного, товарища Сталина! За Родину! За Победу! За здоровье наркома…» Наверное, водки было много. Кто-то хвалил свежую говядину — по карточкам такую не дают. А потом Лаврентий Павлович (он заметно был во хмелю) сказал:

— Где этот русский парень из роты охраны, поэт. Возьмите у старика Вано гитару, и пусть он нам споет свои стихи.

Хрипловатая песня простуженного красноармейца наркому понравилась. Он захлопал в ладоши. Один куплет запомнился и мне:

Красноармейцу налили стакан водки и выпроводили за дверь.

Потом слышно было как кто-то плясал лезгинку. Кто-то азартно подбадривал:

— Асса! — И подсвистывал.

Потом, видимо, настроение у Лаврентия Павловича испортилось, потому что собутыльники вдруг затихли.

— Хозяину плохо!

Пытались понять, отчего. Я с ужасом услышала, как полковник Саркисов, поскрипывая сапогами, осторожно спросил:

— Может, что-то веселое надумать с этой русской девкой?

Нарком не ответил.

— Не пора ли пустить ее по кругу? Я это заслужил первым.

Кто-то в угоду засмеялся, однако вновь стало тихо:

— Нет, Саркис, пока не будем пускать по кругу, твердо сказал нарком. — Где мы еще в дороге найдем такую куколку?

— Не найдем! — согласился кто-то.

— Ну, это как хозяин, так и мы, — нашелся полковник Саркисов. В голосе его было разочарование.

Постепенно шумное застолье в купе за стенкой угасло. По движению воздуха чувствовалось, что там проветривают помещение. А ближе к обеду пришел за мной толстый и старый парикмахер Вано и бесцеремонно, как ребенка, взял за руку.

— Пойдем, — тихо произнес он. — Примешь душ, переоденешься…

Никогда не забуду эти минуты блаженства. Теплая, как парное молоко, вода придала силы. Я будто заново родилась. Толстый Вано порылся в шкафу. Там на крючках висело множество чьих-то платьев, сорочек с тесемочками. В ящиках было полно туфель, резиновых бот и другой женской обуви. И старик Вано нашел что-то подходящее: шелковую светлую сорочку и добротное платье — голубое с белым горошком.

— Вот это, пожалуй, будет как раз, — сказал он. И даже нашел однотонный поясок. И кожаные тапочки, тоже моего размера. Глазомер у Вано был отменный.

— Теперь нада тебя покормить, а то вон как живот подвело, — кивнул он. — Начальство не догадается покормить. А сытый голодному не товарищ.

Он открыл ножом стеклянную баночку рыбных консервов и оторвал кусок белой мягкой лепешки.

— Это лаваш. Ты никогда такой не ела.

И, погладив меня отечески по мокрым волосам, вдруг воскликнул:

— Господи! Лишь бы дьявол не унес твою душу!

И растерянно засуетился, заваривая чай.

Я жадно ела консервы с лепешкой и запивала горячим сладким чаем. Конечно, торопилась, и на меня, наверное, смешно было смотреть. Но Вано, деликатно отвернувшись к окну, украдкой наблюдал за мной и, вздыхая, покачивал головой.

— Совсем дитя! — вырвалось у него. И снова загрустил. Что-то этот добрый старый кавказец не договаривал. И еще… Откуда и почему в его шкафу столько женского платья, обуви? Чья это одежда? Кто носил ее?

Я понимала, что лучше ни о чем не спрашивать. И не думать о том, что со мной будет. Нынешний день — мой, и слава Богу.

И все-таки я не утерпела, доверилась старому кавказцу. Вопрос даже самой показался несдержанным:

— Что это он, нарком, персидский шах, если у него столько жен? Тут одежда, а где люди?!

— Э-э! — замахал руками Вано. — Много в жизни лучше не знать, целей будешь. Мы маленькие люди, наше дело смотреть на жизнь вот так!

И он глянул на меня сквозь пальцы.

Потом меня снова отвели в спальное купе, а за стеной к вечеру опять началось застолье. Обмывались сводки Совинформбюро о зимнем наступлении под Москвой. «Как неожиданно Верховный собрал силы в кулак!» — восторгался полковник Саркисов. Нарком не был уверен, что успех удастся развить. «Придется еще помучаться, чтобы поставить Гитлера на колени, — говорил он, — Но инициативу товарищ Сталин не должен упустить».

Вообще в прогнозах Лаврентий Павлович был осторожен: немцы летом и осенью очень напугали все наше руководство. Затем Саркисов за что-то ругал товарища Мехлиса. А Берия уже смешивал кавказские и русские слова.

— Давайте выпьем, — надоедно предлагал Саркисов. — За то, чтоб товарищ Мехлис всегда перед Верховным был плахой, а мы топором.

Уже поздно вечером опять пришел невозмутимый Вано, заглянул ко мне, набрал полных бутылок вина и понес их за стенку:

— Осталось только сухое вино.

— Райский напиток! — услышала я голос наркома.

Разговор пошел обо мне.

— Понимаешь, Лаврентий… Эту русскую девочку кудесник создал. Что природе под силу, и бальшому мастеру не дано.

— Что ты хочешь сказать? — перебил нарком.

— У Лаврентия вкус есть, хачу сказать. Я такой стан не видел, а цвет глаз… Он же не просто галубой, а с фиолетовым оттенком ночи.

— Гляди-ка, он все увидел. Ай да старый Вано! — вмешался Саркисов. Но тут же осекся — нарком не поддержал шутки.

— Что ты хочешь сказать? — повторил он вопрос старику Вано.

— Для девачки нада сделать исключение.

Зазвенела тишина. Запели на замороженных рельсах колеса — поезд делал разворот.

— Может, и нада, — согласился Лаврентии Павлович.

Всю ночь он проспал в купе мертвецки пьяный. И только под утро вспомнил обо мне. Сдернул одеяло. И, как лысый бычок, долго рассматривал обтянутое сорочкой тело. Потом, шумно засопев, лег рядом…

Живы будем — не умрем

На оцепленном охраной НКВД вокзале в Куйбышеве нарком, уже одетый в зимнюю генеральскую форму, сказал Саркисову:

— Ты помнишь, где была квартира в прошлый приезд?

— Так точно!

— Вот там и оставь эту куколку. Продуктовые карточки ей пробей, спецпособие и срочную прописку. Действуй от моего имени.

— Значит, «исключение»? — косо усмехнулся полковник.

— Вано сказал: Лаврентий имеет вкус.

— Этот Вано всегда был фантазер.

— Тебе не кажется, что ты много говоришь? — строго покосился на него Лаврентий Павлович.

— Так точно! Виноват, товарищ нарком! — вытянулся «в струнку» Саркисов.

Над городом висело низкое серое небо. На товарной станции гулял резкий запах нефти. Цистерны с горючим чередовались с составами свежеспиленного соснового леса. Стратегический груз — на блиндажи, на мосты, на переправы. Окутываясь паром, то и дело гудели паровозы. Было морозно. И грузовые вагоны, и теплушки, из которых сортировщики формировали новые составы, казалось, катились не по рельсам, а по битому стеклу. Такой был колючий звук, что пугались вороны. Чего только не поставляла железная дорога на фронт: и горючее, и металл, и строительные материалы. Из комфортабельных пассажирских стояли только оцепленные охраной наркомовские вагоны.

В черной легковой машине меня покатили вдоль путей, затем долго везли по расчищенной дороге. Снегу было столько, что казалось по бокам сугробы метра по три и больше высотой. Сначала этой же машиной доставили в обком Лаврентия Павловича. В Куйбышеве еще находилась немалая часть правительства, которое выехало сюда в конце прошлого года, когда немцы стояли под Москвой. Ходили тайные слухи, что здесь строилось какое-то оборонное сооружение лично для товарища Сталина. Но что это такое — никто не знал.

Из обкома полковник Саркисов заехал в комендатуру города, и мы с шофером прождали его больше часа. И лишь потом меня повезли куда-то на окраину. Мимо бежали заполненные до отказа людьми старенькие трамваи. Краска на них потрескалась и облупилась от морозов. На подножках висели подростки и в таких же стеганых фуфайках и ватных штанах женщины. Все в одинаковых серых шапках, и потому не сразу определишь, кто какого пола. И еще народ казался низкорослым, худым — одежда на всех висела мешком. Смрадно пахло прокеросиненным дымом, который стелился по-над дорогой. Снег вдоль путей почти везде был грязным, даже черным, должно быть от угольной сажи и литейной пыли. Навстречу прошла колонна новеньких «ЗИСов» с секретным грузом — кузова плотно обтянуты брезентом. Очень низко пронеслись друг за другом три звена «ИЛов». Рев от моторов как бы падал с неба. Два раза у полковника Саркисова проверяли документы.

Я поняла, что тут военный тыл организован еще строже, чем в Свердловске. И люди также готовят для фронта оборонную технику. И, наверное, у них такой же продолжительный, по двенадцать-четырнадцать часов, рабочий день и нет выходных. И, конечно, так же трудно и голодно в городе, как и в Сибири. Рабочим людям везде и всегда несладко живется. Но зачем тут нарком Берия? Неужели и в Куйбышеве что-то случилось, и беда будет оплачена чьей-то кровью?

На распечатанной от пломбы, нетопленой квартире в кирпичном двухэтажном доме полковник Саркисов оставил меня.

— Лучше будет, если не высовывать нос за дверь, — сказал он мне, проверяя пломбы на окнах и балконной двери.

Потом привезли в полуторке парикмахера-массажиста Вано. Он же оказался и завхозом. С ним прикатил в красноармейской форме повар, тоже кавказец и тоже ростом, как и все — небольшой, не выше Лаврентия Павловича. Весь штат подобран будто по одной мерке. С полуторки стали сгружать в коробках и мешках продукты. Все озябли. Саркисов, растирая себе красный нос, сказал:

— Русская зима совсем спятила с ума, даже уши вянут.

И командовал:

— Нужно привести все в порядок. Подключить тепло и приготовить хороший обед. Нарком после нервной работы придет сюда отдыхать.

— А что тут случилось? — спросил наивно Вано.

— Много будешь знать — скоро состаришься! — ответил полковник.

— А все-таки? — заупрямился Вано. Солдатская шапка на голове сидела боком. Полушубок не сходился в талии, и потому не застегивался.

— Сгубит тебя темперамент, Вано, — предупредил полковник Саркисов и почесал лоб. — Случилось то, чего не надо бы!

Он снял папаху, стряхнул с нее снег.

— Диверсия на железке. Какие-то твари отвинтили рельс. Паровоз и вагоны с рабочими завода упали с насыпи…

— Есть жертвы?

— А то нет!..

Полковник укатил на легковушке. А Вано разводным ключом подсоединил батареи к общей сети отопления, и они, потрескивая, начали наполняться паром. Комнаты постепенно прогревались. Холодные окна сразу запотели, и я не поспевала протирать их полотенцем. К тому же затопил голландку с плитой повар, натаскав откуда-то березовых дров. Я, подогрев воду, начала уборку: вымыла полы, протерла пыль на мебели, на вещах. Красноармеец-повар подглядывал за мной из кухни темными кавказскими глазами, довольно улыбался и торопливо чистил картошку, напевая что-то по-своему. На, плите в большом чугунке и в кастрюлях уже весело булькала вода, и вкусно пахло говядиной с приправой…

Вскоре приехал с Саркисовым Лаврентий Павлович. Он был очень злой, с серым волчьим лицом. Губы дергались. Глаза остро сверкали через стекла пенсне. Лучше бы не попадаться ему на глаза. Он прошагал грязными сапогами и вытоптал вымытый мною пол, даже не заметив чистоту и уют в комнатах. «Где он нашел грязь и глину — на улице зима и такой мороз?» — почему-то подумала я. А подчиненные и слуги в квартире молчали, словно набрали в рот воды. Даже полковник Саркисов молчал. Один Вано угодливо и проворно суетился возле наркома:

— Лаврентий, где так испачкался? — взялся он за сапоги. — Давай помоем! Пол чистый. Девочка навела порядок.

Взгляд Берия потеплел:

— А-а, — глянул на сапоги. — В бункер товарища Сталина ходил. Ни черта не готово! — закусил он губу, даже не заметив, что выдал сверхтайну.

Полковник Саркисов, насторожившись, смотрел на него.

— Обед подавать, Лаврентий? — спросил окончательно осмелевший Вано. — У нас нынче азу.

Берия отрицательно и грустно помотал головой.

— Нет.

И посмотрел на наручные немецкие часы. Одна бровь его поднялась.

— Верховный срочно вызвал в Москву. Зачем?! — озадаченно пожал он плечами. — Самолет уже готовят на заводском аэродроме.

— А мы как? — спросил полковник Саркисов.

— Ты полетишь со мной. Команда поедет поездом.

Потом он глянул на меня.

— Куколку, Вано, оставь тут. Так надо.

Нарком опять посмотрел на часы и стал одеваться.

Вот так неожиданно прояснилась моя судьба. Я даже не знаю, кого за это благодарить. Уже через день я жила в наркомовской квартире одна, с непривычки пугаясь тишины и просторов помещения.

Женщина наркома

После отъезда наркома в дом прибыла охрана: два рослых красноармейца НКВД с нашивками на рукаве и майор Самсонов, по-видимому, из местных тыловых органов. Лицо его не имело ни малейших признаков интеллекта, поросячьи глазки широко расставлены, брови и ресницы — белые. Алея румяными с мороза щеками и сняв шапку, как бы желая похвастаться лысиной с тремя волосинками на макушке, он многозначительно произнес:

— Та-ак!..

И стал выделывать около меня петушиные круги, слегка подталкивая меня плечом:

— Хэк!

И крутил удивленно головой.

Только эти два слова и запомнились мне. Естественно, майор сразу вызвал подозрения у Вано, и тот тихо сказал ему:

— Слушай, дарагой «хэк»! Эта женщина наркома… и можна пострадать даже за адно слово. Ты понял меня?

Майор Самсонов исчез как-то моментально, словно его прошиб понос. И с тех пор я не могу разобраться, кто же по званию старше — майор НКВД или парикмахер наркома?

Во второй половине дня опять произошло событие большой важности.

Старик Вано куда-то ушел, кажется, на базарную толкучку. Ему нужны были инструменты для стрижки и бритья. Вернувшись, он принес немецкую бритву «Золинген» и запасные части для машинки, которой стригут волосы на голове. Мне он принес комнатные тапочки.

Лицо у Вано после городской проулки было очень встревоженным. Он зашел в мою комнату и прикрыл за собой дверь.

— Ты тайну беречь умеешь? — спросил он.

— Умею, — твердо сказала я.

— Я тебе верю…

Он посмотрел мне в глаза тоскливым болезненным взглядом и вынул что-то из кармана.

— Я по-русски читаю плохо. Только печатный слово, — признался он. — А ты прочитай мне вот эту записку.

И подал смятый бумажный шарик.

Я расправила его и с трудом разобрала строчки. Они прыгали и наползали одна на другую. Записка писалась, наверное, на весу или на чьей-то спине. И писавший торопился. Некоторые буквы были продавлены, слова плохо разборчивы, вероятно, от сырых пятен на листочке. «Отец, — писал кто-то. — Нарком тут, и ты, наверное, тут. Вытащи меня из подземных работ. Может, у тебя получится? Скажи Лаврентию, буду молчать до гроба. Я же понимаю, бункер — это большая тайна. Если надо, буду немой. Слово мингрела! Жить охота, а мы тут все смертники».

Подписи на записке не было. Однако старик Вано от напряжения весь затрясся, вытер кулаком слезы. И скомкав клочок бумаги, спрятал ее в брючный карман. На старом морщинистом лице отразилась боль.

— Наркому ни слова о записке! — приказал он. — Ты мне ничего не читала. Иначе обоим будет плохо.

Сеанс одновременной игры

В Куйбышеве я жила уже неделю. Однако письмо матери мне отослать не разрешили. С почты пришла пожилая женщина в форме и сказала:

— Никаких писем и никаких гостей, ты под домашним арестом, — и показала мне служебное удостоверение.

Лишь через полтора месяца старший лейтенант НКВД привез мне из Свердловска паспорт и трудовую книжку. На вопрос: «Как там мама?» ни слова не ответил. Даже взглядом не удостоил. До слез было обидно: что за высокомерие! Хотя и сам нарком, Лаврентий Павлович, который спал со мной, ни разу не спросил даже, как меня зовут.

Я попыталась поступить на оборонный завод, который был поблизости, но мне вежливо отказали, хотя рабочих рук не хватало. Больше того, на заводе нужна была медсестра. Что же это? Чей-то приказ не брать меня? Или просто случайность? Объяснить себе это я не могла. Тогда я стала тайком ездить по утрам в тыловой госпиталь, расположенный в старинном здании в центре города. Пропадала там сутками, делала перевязки, убиралась в забитых битком палатах. Надо сказать, что среди таких добровольных чернорабочих госпиталя я была не одинока. Не последнюю роль играло бесплатное питание при госпитале и крыша над головой. Многие вдовые женщины и девушки здесь жили. И в конце концов меня официально зачислили в штат. Никто никаких претензий к моему оформлению на работу не имел.

Шли месяцы. Казалось, органы НКВД обо мне забыли. Дома никто не тревожил, ко мне никого не подселяли, хотя жила я довольно просторно, в двух комнатах с отдельной кухней.

Соседки по дому судачили:

— Раньше-то жилье пустовало, опечатывалось. Теперь туда уборщицу нашли…

Такие разговоры меня устраивали.

Но однажды вдруг снова заявилась начальница почты со своим особым удостоверением:

— До меня дошли слухи, что ты работаешь?..

Однако теперь я была уже посмелей.

— Вас кто прикрепил ко мне? — сердито спросила я. — Майор Самсонов?

— Да, — призналась она.

Это мне и нужно было.

— Идите вы вместе с Самсоновым, знаете куда?! И чтобы духу вашего…

— Хорошо, я доложу! — постращала она.

— Доложите… Только назовите вашу фамилию? — Я достала из сумочки блокнот и карандаш.

Начальница почты не ответила, но поторопилась уйти. После этого я стала еще смелей, пальца в рот не клади. А в госпитале у меня появились тайные подруги, с которыми мы в свободную минуту пили морковный чай. Но о себе: кто я и зачем в Куйбышеве, конечно же, не рассказывала. Не только потому, что был устный приказ полковника Саркисова «молчать как рыба», но и потому, что стыдно было кого-то посвящать в свои интимные связи. Кто я после всего, что со мной случилось? Обыкновенная «прости господи» — хотя и не по своей вине.

Лишь через четыре с половиной месяца за мной приехала в госпиталь знакомая черная легковушка, в которой находился полковник Саркисов. Он заметно отъелся на тыловых харчах. Меня сняли с дежурства и повезли домой.

— Тебе кто разрешил работать?! — сразу же напал на меня полковник.

— Я сама.

— Но тебя предупреждали?

— Нарком не предупреждал.

— Это что же… Ты палагаешь, нарком будет табой заниматься?! — от волнения его кавказский акцент стал еще заметнее…

— Пока занимается.

— Слушай… Ты маладец! Больше сказать ничего не магу! — развел он картинно руками. Шофер от души хохотал за рулем.

На квартире Лаврентия Павловича не было. Но черноглазый кавказец-повар уже приготовил обед. На плите дымился ароматный плов, бормотал в кастрюле жирный рассольник и густо пахло компотом.

— Какой же у нас сегодня праздник? — спросила я. Мне хотелось увидеть старика Вано. Я соскучилась только по нему, доброму и, скорее всего, несчастному, как и я, человеку. Но Вано не было. И мне никто не мог сказать, где он.

В дальней комнате, за проходным залом, где я все эти месяцы спала, сидела очень красивая светловолосая девушка лет двадцати. Лицо ее было курносым, с большими зеленоватыми глазами. Она заметно нервничала, ходила из угла в угол и хрустела пальцами рук. Одежда ее была неброской, но черная юбчонка подчеркивала ее ладную фигурку, а белая блузка и розовая кофточка фабричной вязки делали лицо девушки строгим и умным. Ее большие испуганные глаза глянули на меня с надеждой.

— Ты-кто? — спросила она.

— Катя Репнева, — ответила я как можно дружелюбнее.

— Ты здесь живешь?

— Да.

Она подошла к окну, глянула вниз. Там толпились красноармейцы охраны. Девушка заметно напряглась.

— А ты кто? — спросила я.

— Я Вера Локоткова. С топливного завода. Не знаю, за что-то арестовали и привезли сюда.

— Ничего, узнаешь! — горько улыбнулась я.

Был какой-то тревожный день. Военное лето сорок второго вообще выдалось трудным. Немцы ломились на Кавказ. Над Куйбышевом постоянно появлялись ночные самолеты-разведчики. Ходили слухи, что на топливном заводе ЧП — сгорела емкость с горючим. Однако не только по этой причине прибыл сюда нарком НКВД. Приезд, вероятно, был связан с окончанием строительства бункера для товарища Сталина. Я догадывалась, что там имелась резиденция и для наркома Берия.

Однако при всей своей занятости Лаврентий Павлович не мог обойтись без женщин. У меня было нехорошее предчувствие. И мучил вопрос: зачем нас двое?

Откровенного разговора с Верой не получилось. Меня уже научили не доверять людям, и потому я осторожничала.

Лаврентий Павлович приехал вечером. Как обычно с наркомом был полковник Саркисов. Лаврентий Павлович таскал его за собой, как хвост. Одеты они были в этот приезд неряшливо, хотя Берия любил опрятную, порой щегольскую одежду. Большое московское начальство сопровождали два местных мордастых майора. В званиях я уже научилась разбираться. Мы с Верой стояли у окна и, конечно, обе нервничали.

— Ну вот, — грустно сказала я. — И для нас наступил праздник.

— Какой?! — испуганно спросила Вера, инстинктивно запахнув кофточку. — Что будет?

Я не ответила. Не хотелось говорить…

Естественно, за стол нас не пригласили. У кавказцев не принято делить трапезу с женщинами. Тем более с наложницами. А нас, арестованных ни за что ни про что девчонок, Лаврентий Павлович и не считал за людей.

На этот раз пир был не долгим и не шумным. Напряженная обстановка на фронтах не позволяла расслабляться и крупным начальникам. На окнах — светомаскировка, над заводами — аэростаты заграждения. И Лаврентий Павлович обреченным голосом протянул:

— Довоевались!

Затем разговор касался лишь работы НКВД. О нас, пленницах, никто не произнес ни слова.

— Как топливный завод? — спросил нарком.

— Шумит.

— Все арестованные подписали признание?..

— Нет, никак не выбьем, — отозвался один из майоров. — Этот начальник заводской охраны — железный старик.

— Как вы работаете! — Лаврентий Павлович зазвенел вилкой. — Нада бистрей, а вы церемонитесь…

За столом стало тихо.

— Люди-то разные, товарищ нарком, — выдавил из себя тот же майор. — Все руки отбил о черепа. Зубов только с сотню выбил.

— Ничего. Я тебя к награде представлю, — пообещал Берия. — А теперь хватит сидеть. Всем на отдых.

Первым шумно поднялся из-за стола молчаливый в этот день полковник Саркисов.

— Завтра явиться к восьми?

— Да, будем искать этого беглеца из бункера, — сказал нарком и выругался, — козлы, а не стража!

Снова стало тихо.

— Приятного отдыха, Лаврентий! — пожелал полковник Саркисов.

Нечасто он называл наркома по имени. А мы с Верой сжались в соседней комнате в два беспомощных комочка. Значит, пришло наше время…

Нарком не спешил. Накинув китель, проводил гостей и, вероятно, проверил часовых. Вернувшись, запер дверь на задвижку.

— Иди сюда! — резко позвал он.

— Вы кого, меня? — выскочила я в просторную кухню.

— Да, — сказал он. — Сними с меня сапоги.

Я, наверное, сильно потянула и чуть не стащила наркома со стула. Он недовольно выругался на своем языке. Подставил другую ногу. Прошагал в спальную комнату в тонких вязаных белых носках. На ходу снял китель, повесил привычным движением на вешалку. И бесцеремонно стал расстегивать галифе. Мы обе, Вера и я, широко раскрытыми глазами смотрели на него.

— Чего ждете? Раздевайтесь! — приказал он. — И готовьте постели.

Кроватей было две. Я как-то невольно глянула на них и спросила:

— Зачем же обоим раздеваться?!

— Значит, вас двое? — притворно удивился Лаврентий Павлович. — Ай, какая новость! Их двое!

Он вяло улыбнулся.

— Я не буду раздеваться! — сказала Вера. — Хоть убейте!..

— Убить можно, — нарком снял пенсне, протер стекла полой майки и, посадив оптику обратно на нос, нацелил взгляд на Веру.

— Кто тут не хочет раздеваться? — строго спросил он, и вдруг начал смеяться громко и как-то неестественно. Потом, все так же хохоча, начал приседать, хлопая ладонями о колени, и крутить головой.

— Ой, держите меня, я же упаду!

Мне стало страшно, и я быстро сказала:

— Раздевайся, Вера, иного пути нет.

— Она права, — показал на меня пальцем Лаврентий Павлович.

— Я не хочу! — продолжала сопротивляться Вера.

— А тебя кто спрасил?! — Лаврентий Павлович вдруг перестал смеяться. Эта перемена не предвещала ничего хорошего. — Ишь, цаца из Кутаиси!

Что означала эта фраза, мы не поняли, Вера решила не испытывать судьбу и нехотя сняла кофточку, потом блузку. Черная юбка туго шла в бедрах. И Лаврентий Павлович похлопал ее по заду. Вера машинально ударила его по руке.

— Ого! — удивился нарком. — Меня никто никогда не бил! — поднял он указательный палец. — Лишь однажды в детстве Серго Асхи расквасил мне нос. Тридцать два года спустя я нашел Серго Асхи, учителя школы. Мои люди поставили его к стенке. Я гаварю, извинись, Серго, и я отпущу тебя. Но он, падлец, так и не извинился.

Он почти ласково смотрел на Веру, полураздетую, застывшую в оцепенении:

— Слушай, снимай штанишки, не стесняйся!

Вера посмотрела на меня, уже сидевшую голой в постели, готовую ко всему и, покраснев до ушей, предстала перед маленьким наркомом в первозданном виде.

— Вот так, — довольно сказал он. — А то упрямишься. Великие балерины считали за честь переспать со мной. И я им делал «нартюрморд», как маладой.

— Они же боялись! — отозвалась Вера.

— Конечно, боялись. Все боятся, но ложатся…

И вдруг Вера бухнулась перед ним на колени.

— Пожалейте! Мне так страшно. Очень прошу вас!..

— Конечна, пожалею. Зачем стоишь? Лажись, жалеть буду…

Всхлипывая, Вера послушалась. Лаврентий Павлович стянул с себя майку и трусы.

— Ну, чем не джигит?! — похвалился он.

…Он терзал ее долго, с остервенением. Закрыв ладонями глаза, Вера стонала и кусала себе губы.

Это Лаврентию Павловичу не понравилось.

— Ты что ноешь? Тебя режут? — обиделся он. — Ей приятное делают, а она ойкает!..

Вера отвернула лицо к стенке и затихла. Будто ее не стало. А нарком, казалось, сошел с ума.

Я словно потеряла рассудок. У цинизма нет границ — это понятно. Но наблюдать подобную сцену оказалось еще трудней, чем быть наложницей. Я взмокла вся, издергалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Может, погасить свет? — предложила я.

— Не надо! — горячо отозвался Лаврентий Павлович. — Я хочу видеть ваши глаза, ваши слезы. Ишь, обиженные, ко-ко-ко! Для чего же вы тагда есть? Кто-то должен вас топтать.

Он еще что-то ворчал, прихватив трусы и удалившись на кухню, но слов я не разобрала. Потом он отдыхал, сидя за столом. Ел соленые греческие маслины, звонко бросая косточки в тарелку. Этих маслин, как и водки, и вина, в вагоне наркома былхороший запас. Как мужчина, он всегда быстро набирался сил.

— Боже мой… Боже мой… — стонала Вера. И каталась по постели, завернувшись в простынь. Я ей сочувствовала: и по мне когда-то проехали трактором. И слезы сопереживания бежали по моему лицу.

А потом и мне досталось «по первое число». Хотя надо признаться, было полегче, чем в поезде. Душу он мне уже развратил и, казалось, теперь все равно, что со мной происходит. И я даже пыталась ему угодить, чтобы скорее отстал. Он же понимал это по-своему.

— Вот видишь, какая ты умница, — он даже поцеловал меня. — Мы с тобой будем жить — не тужить!

И горячо, по-хмельному, дышал мне в грудь. А меня донимала шальная мысль: «Хорошо, что он маленький, не бугай и не лезет с поцелуями».

Впрочем, не обошли нас с Верой в ту ночь не только «сеансы одновременной игры», но и другие извращения, милые сердцу наркома. И оставшись утром одни, мы до сыта наплакались и плевались до рвоты. Стыдно и горько было…

На Вере не было лица. Я гладила ей, как маленькой, голову:

— Успокойся. Этим себе не поможешь.

— Что с нами будет? Разве этот упырь оставит живых свидетелей?.. — подумала вслух Вера.

Мне нечего ей было ответить.

Возвращение Вано

Вскоре прикатили с железнодорожной станции на полуторке Вано и молоденький повар-кавказец. Кажется, его звали Гиви. Привезли мешки с картошкой, крупами и коробки с консервами, приправами. И еще заклеенный прозрачной бумагой портрет Сталина. Весь груз моментально перетаскали наверх, в квартиру.

Я не сразу его узнала. Личный парикмахер наркома ужасно похудел. Живот ему будто кто обтесал, а лицо стало дряблым и серым.

— Ну как жива-здорова, девачка? — обнял он меня.

— Пока жива…

— А Вано, видишь, совсем другой стал, совсем палавина от Вано осталась.

— Жизнь не всегда мед, — согласилась я, с грустью глядя на старика.

Повар тут же принялся за дело — работы у него всегда выше головы, и разговоры разводить некогда. Его привозили, чтоб приготовить вкусный обед, потом выпроваживали. У каждого своя роль. По виду старика Вано я поняла, что он хочет мне что-то сообщить. И потому схитрила:

— У нас кончились дрова, — сказала я. — Вано, пойдемте в сарай или вы устали?..

— Зачем устал! Нада, так нада, — обрадованно поднялся он со стула и заторопился за мной вниз по лестнице.

И вот мы сидим на березовых плашках и, посматривая на распахнутую дверь сарая, из которой видны красноармейцы охраны, беседуем.

— Помнишь то письмо, бумажный шарик, — заторопился Вано.

— Конечно, — киваю я, набирая на руку колотые поленья.

— Так вот… Лаврентий мне сказал. Гаварит, если Верховный узнает, что мы нарушили государственную тайну, знаешь что будет? Как не знать! — вытер мокрые глаза Вано. — Но сын есть сын!..

Расстревоженное состояние его передалось мне. Я роняю из рук поленья и набираю их вновь.

— Хоть знаешь что о сыне?

— Недавна узнал… Вывели всех зэков еще зимой на лед. Заранее приготовили длинную прорубь. И сначала рабочих, прямо в фуфайках, в стеганых штанах — живых под лед. Потом охрану. Чтоб никаких следов, никаких разговоров про бункер. Исполнитель — какой-то майор Самсонов из НКВД. Вчера полковник Саркисов расстрелял его. Чтоб никаких следов, — повторил тихим голосом Вано.

С минуту он сидел неподвижно. Затем взял у меня из рук поленья.

— Все-таки убежал кто-то из охраны. Из памошников майора Самсонова. Теперь его ищут.

Это я уже слышала из разговоров наркома со своей командой. И потому поверила Вано, каждому его слову.

Он неторопливо нес дрова и дважды сильно покачнулся.

— Что ж, нада жить дальше, — сказал он тихо. — Увлеклись мы. Охранники вон подозрительно смотрят.

— Пусть смотрят, — равнодушно отозвалась я.

И тоже понесла поленья, забыв замкнуть на задвижку дверь сарая. Ветер уже баловался ею, и ржавые петли поскрипывали.

Жертва Минотавра

Как-то раз в течение тех трех дней, пока нарком находился в Куйбышеве, мы опять остались с Верой в квартире на какое-то время одни. Я пошла в магазин отоваривать хлебные карточки. Мне такие отлучки разрешались. Казенных продуктов, конечно, хватало, но не пропадать же трехсотграммовому иждивенческому пайку. Без московских гостей я жила не очень-то сытно. Если бы не помогал тайными подачками старик Вано, вообще, наверное, сложно было бы выжить. Военное время на Волге было страшным и голодным. Но одно ценное преимущество есть у женщин — они мало едят. Поклюют, как курочки, и ладно.

Вернувшись, я, к удивлению своему, обнаружила, что охраны нет, квартира на замке. Значит, нарком со своей свитой укатил в Москву. Но куда же делась Вера Локоткова? Я открыла квартиру личным ключом, который всегда носила при себе, походила по комнатам: ни записки, ни какого-нибудь намека на то, что тут случилось. Я подумала, что сбежать Вера не могла. Скорее всего, отдал ее Лаврентий Павлович, как многих, «по кругу». Мне сразу стало душно в квартире. Я распахнула окно и долго сидела неподвижно на стуле. Как-то очень скоро мы сумели подружиться: две подруги по несчастью. Да и что нам было делить? Издевательства наркома? На двоих их доставалось все-таки меньше. Я, грешным делом, еще надеялась, что когда команда Бария уедет в Москву, мы останемся вдвоем. Веселей будет жить в этом чужом для меня городе, в этой домашней тюрьме.

От нашего здания спускалась к реке Самарке ухоженная аллея. Вероятно, до войны она была любимым местом отдыха местных жителей. По слухам, народ собирался здесь в воскресные летние дни семьями. Под березами серели брошенные, давно не крашенные беседки и скамейки, еще не разрушенные окончательно песочные горки. Этим летом березки и клены уже успели зарасти бурьяном. Выходные дни в военном тылу давно отменили. И аллея казалась безлюдной. Лишь изредка искали там первые летние грибы одинокие голодные старухи, которые по ветхости своей не могли работать ни на заводе, ни в подсобных хозяйствах. Чего только они не ели в войну и чем не перебивались — и разные травы, и корешки сусака — из него получалась каша, из крапивы варили витаминные щи. Бабка Авдотья, что жила в тесной каморке на первом этаже, неделю назад получила похоронку на внука и не знала куда себя деть. Вернувшись с аллеи, она несдержанно шумела:

— Что творится у нас, бабы! Военные из НКВД затащили девку в черную легковушку и дерут по очереди, что кобели. Она орет, сердешная, а энтим тыловым бандюгам хоть бы хны.

Бабка поставила на крыльцо пустую плетеную кошелку, стащила с седой головы платок.

— Вот защитнички, мать их в душу! Ни креста на них ни совести.

Надо в комендатуру заявить, может, поймают кого…

Сбежался народ, в основном женщины и детвора. Мальчишки, что повзрослей, мелькая босыми ногами, помчались смотреть, что за представление там в аллее. Вернувшись вскоре, доложили:

— Уехали! И девку увезли! Она тока в кофточке, а юбки нет. На лице кровь. Губы разбиты.

Мальчонка помоложе стращал:

— Один военный с усами кричит — кышь отсюда, мелюзга! И наган достал. Тут уж давай Бог ноги…

Я не помню, как оказалась в дровяном сарае. Заперлась на крючок. Тело все тряслось, как в лихорадке. Перед глазами радужные круги. Теперь-то, конечно, я поняла, куда делась Вера Локоткова. И, упав на колени, стала креститься на дощатую дверь:

— Господи, помоги, избавь от лютого надругательства, лучше убей сразу.

Таким было мое потрясение.

Молитва не помогла. Я нашла в углу тонкую грязную веревку. Расправила ее, сделала петлю и, шаря глазами по стропилам, нашла перекладину, за которую привязала другой конец веревки.

Теперь не застанут меня врасплох, если начнут искать, успею уйти от них навсегда.

Я просидела в сарае до утра…

…Команда наркома так и не появилась. Вероятно, Лаврентий Павлович, как всегда, неожиданно укатил в Москву и забрал — всех слуг с собой. Но пропала куда-то бабка Авдотья. Никто ее с того вечера, когда она шумела во дворе, не видел. И я только пожимала плечами: кому старуха-то понадобилась? Незапертая ее каморка с неделю пустовала. Затем пришел местный участковый с начальником ЖКО, и комнатка была опечатана. А через день уже обитали в ней новые жильцы: какой-то одноногий инвалид в застиранной гимнастерке с тихой женушкой.

Я никак не могла оправиться от страха. «Как просто и бесследно уходят люди, — растерянно думала я. — И никому до этого нет дела». Все-таки меня не оставляла надежда: может, Веру подобрали и отвезли в какую-нибудь ближайшую заводскую клинику? Я обошла несколько таких лечебниц, но нигде никто не видел белокурую девушку. Одиночество и беспокойство души терзали меня. Я не могла спать, без причины плакала. И конечно же, отправилась в госпиталь. Однако на работе меня не восстановили. С наркомом НКВД связываться никто не хотел. Начальник госпиталя, пожилая женщина в полковничьем мундире и накинутом на плечи халате, почти никогда не расставалась с папироской. Поморщив лоб, она посмотрела на меня и коротко сказала:

— Не могу, голубушка!

И полюбопытствовала, сунув папиросу в пепельницу.

— Вы что, родственница Лаврентию Павловичу?

— Да, вроде этого, — отозвалась я с иронией.

Возвращалась из госпиталя униженная, разбитая, словно в полубреду. «Зачем такая жизнь! Мое позорное положение никогда не кончится, а если все-таки оборвется, то, наверное, как у Веры. И никто не узнает, куда я денусь».

Я так задумалась, что проехала до конечной остановки трамвая. Тут, у рельсового кольца собралось много людей, в основном детворы и пожилых женщин. Меня привлек их общий разговор:

— На Самарке, на отмели, женщину нашли. Полуголую. Только в кофточке. Вроде, молодая, светловолосая… Убитая выстрелом в затылок…

— Почему вы решили, что убитая, — спросил какой-то интеллигентный старичок.

— Так целый пучок волос на затылке выгорел. Я — фронтовичка. Знаю, когда это бывает… Коренастая женщина опиралась на посошок и заметно хромала.

Меня как ветром сдуло с остановки. Не помня себя, кинулась по чахлому тут лесочку к реке. На берегу еще не разошлась толпа. Люди подходили к самой воде, где торчали зеленые камыши, и на что-то смотрели. Затем отходили. Участковый, уже знакомый мне пожилой мужчина, который опечатывал квартиру бабки Авдотьи, спрашивал подходивших людей.

— Может, опознает кто погибшую?! Ни документов, ни одежды… Откуда только она тут взялась?!

Я приблизилась к мокрому распластанному телу. И едва не упала. Люди подхватили меня, усадили на выброшенную рекой лесину. Конечно же, я сразу узнала Веру, но сказать об этом значит подписать себе смертный приговор. Стиснув зубы, я молчала, не в силах ничем помочь своей случайной подружке.

Покушение

После войны началось что-то невероятное. Беспощадно снимали с должностей заслуженных людей — директоров заводов. А ведь многие из них спасли страну, создавая в тяжелейших условиях оружие победы: легендарный танк Т-34, знаменитую «Катюшу» и штурмовик Ил-2, родина которого — город Куйбышев. Дошла очередь и до директора подшипникового завода. На этом предприятии я работала последние три года. Мне было искренне жаль его. Он исчез так же тихо и бесследно, как исчезли многие в то смутное время…

Единственным гостем в квартире, где я жила как пленница, был портрет Сталина, который я то вешала на стену, как икону, то убирала в чехол. Я не знала как поступить: портрет вождя привезли еще в сорок втором Вано с поваром Гиви и оставили в углу. Я пыталась угадать, где же место великого человека теперь? В нашей стране всегда было сложно с разгадками. Сегодня человек «на коне», а завтра — «враг народа». В местных газетах и по радио склоняли имя еще одного директора — авиационного завода — Михаила Сергеевича Жезлова, Героя Соцтруда — и ему был предопределен тяжкий путь в неизвестность.

В народе бытовало мнение: у товарища Сталина вырос большой зуб на директоров-евреев. Истинных причин репрессий никто не знал. Вероятно, для того, чтобы придать репрессиям видимость законности и как-то документально подтвердить обвинение целой группе врагов народа, в Куйбышев опять прикатил Берия. О бункере уже не было никаких разговоров, словно о нем забыли. Пришла Победа. Убежище товарищу Сталину не понадобилось. И напрасными оказались средства, потраченные на подземное великолепие, напрасно были казнены сотни безвестных строителей.

С наркомом прибыл полковник Саркисов и еще какой-то довольно молодой полковник, которого я видела впервые. Новая форма с генеральскими погонами делала Лаврентия Павловича неузнаваемым. Он казался даже выше ростом и свежей лицом: исчезли мешки под глазами и желтизна щек. Усов тоже не было…

— Что-то ты постарела, — сказал он, оглядев меня с ног до головы. — Опять работаешь?!

— А чем жить? — отозвалась я.

— Я пособие назначил, — напомнил он.

— Я от него отказалась еще в сорок втором. Руки есть, ноги есть, зачем пособие?

— Ну и зря, — сказал он. И внимательно, с подозрением посмотрел на меня. — Учти, я старух не жалую…

Мне сразу стало не по себе.

«Пустит по кругу… и конец!» — подумала я.

Лицо мое, наверное, побледнело, и Лаврентий Павлович не стал добивать мои надежды на завтрашний день. Однако времени на канитель со мной у наркома тоже на оказалось. Он вскоре уехал по делам в управление области и пробыл там до позднего вечера. А ближе к ночи на него было совершено покушение.

Когда легковушка катила к Машстрою мимо заросшего лесом оврага, кто-то выстрелил в заднее стекло. Грузовик с охраной обычно следовал в некотором отдалении, этот фактор был использован. Из машины даже видели промелькнувший за кустами под мост «Харлей», но не слышали выстрела и не придали мотоциклу никакого значения. Тем более, дороги в овражек для автомобиля не было, и это покушавшиеся тоже учли. Пуля их все-таки нашла Лаврентия Павловича. Он всегда таился на заднем сиденье, и вот — касательное ранение: ему поцарапало сверху ухо и задело висок. Снайпер ошибся на сантиметр.

Окровавленный и злой Берия готов был выпрыгнуть из ботинок и, сверкая белками глаз, орал на охрану:

— За что кормлю вас, олухи! Никакой бдительности! Это должно было случиться!..

Я смазала ему царапину на виске и ухе йодом и залепила марлевые тампончики лейкопластырем. Он продолжал рвать и метать. Столкнул с подоконника горшок с цветами. Затем вышел на балкон и хищно, пригнувшись, смотрел в темень. Я молча собрала веником на поднос землю, глиняные черепки и протерла пол мокрой тряпкой. Полковник Саркисов с подозрением следил за мной.

— Кто это мог быть? — спросил Лаврентий Павлович, вернувшись с балкона. — Он знал путь следования и мое место в машине.

Полковник Саркисов лишь пожал плечами.

— Такого хамства не было, Лаврентий. Была война, но был порядок…

— Мне уйти? — спросила я. — У вас разговор.

— Нет, — отозвался нарком.

Затем Лаврентий Павлович несколько успокоился.

— Пусть стрелок думает, что промахнулся. Мы ничего не видели, не слышали, выстрела не заметили…

Однако гонял охрану:

— Искать, искать! Землю рыть, если нада!

Весь придорожный лесной массив был обшарен. Из городской комендатуры привезли несколько собак, немецких овчарок. Ни одна из них не взяла след. Ночь выдалась безлунной, темной. А потом, словно нарочно, пошел проливной дождь.

Лаврентий Павлович никак не мог утихомириться, и все боялись его.

— Французы гаварят: предают только свои, — вспомнил он чужую пословицу. — Кто решил помочь директорам?.. Я его из-под земли дастану! — рычал он. Мне было непонятно, почему он связал покушение с репрессиями против руководителей.

— Может, нада выпить?.. — спросил полковник Саркисов.

— Никаких пьянок! — обрезал Лаврентий Павлович. — Ты стал савсем бездельник!

Всю ночь он колготился. Оставшись со мной, заперся и захлопнул балконную дверь. Погасив свет, долго смотрел в окно. Потом разволновался:

— Никому не верю… Все прохвосты! — кричал он.

Я спала отдельно, на другой кровати, и он неоднократно подкрадывался и стаскивал одеяло.

— Что там гудит? — спрашивал он.

— Это на заводе.

— Там всегда гудит?

— Да.

В такой панике я его еще не видела.

Лишь под утро, когда начало светать, он приказал мне раздеться. Но, как оказалось, это было ни к чему. Лишь измусолил меня всю. Я поняла: Лаврентий Павлович также, как и я, постарел, износился и ослаб. Не в порядке у него и с нервами. Вероятно, наркома не на шутку испугала попытка покушения.

Завернувшись до пояса полотенцем, он раздраженно ходил по квартире, хлопал дверьми и требовал от меня маслин.

— Где же я возьму, Лаврентий Павлович, — мирно отозвалась я, а в глазах почему-то стояла Вера в одной блузке, без юбки, и я никак не могла избавиться от этого видения.

Затем нарком вышел на балкон и позвал:

— Саркис, где ты?..

Уже совсем стало светло. За окном пели горихвостки и кричали вороны. Из распахнутой балконной двери пахло свежей росой. Полковник Саркисов, тоже напуганный стрельбой по наркому, спал в легковой машине. Он тяжело поднялся на второй этаж и, козырнув, справился:

— Разрешите доложить, товарищ нарком?.. Стекло на машине заменили, пулевое отверстие заделали…

— Я не то, Саркис… Панимаешь, помоги мне, что-то расклеился Лаврентий, — сказал о себе Берия. И кивнул на меня.

Жутким моим снам не суждено было кончиться. Полковник Саркисов торопливо раздевался, нервно бормоча:

— Давно я… мечтал… об этом…

С животной страстью набросился он на меня, вцепившись потными, липкими руками в голые плечи. Но в самый горячий момент Лаврентий Павлович осадил его.

— Довольно. Астанавись! Теперь я сам… Ты, кажется, раздразнил меня.

Утром я поняла: нарком ко мне охладел и сегодня же отдаст на круг, а потом придется разделить участь Веры Локотковой. Убираясь привычно в комнатах, я как бы спотыкалась о ее слова: «Свидетелей этот упырь не оставит».

Каждая клеточка моего мозга работала в одном ключе. Что делать? Как бежать? Да и возможно ли это? Я слишком много видела и столько лет знала эту команду. И тут я вспомнила спрятанную в сарае веревку. Это единственный шанс. Как мне туда незаметно выбраться? Слезы душили меня, к горлу подкатывался горячий ком. Надо найти в себе силы! Надо уйти из этого грязного мира.

Повар Гиви и полковник Саркисов следили за мной волчьими глазами и, конечно, ждали решения наркома. Только вот непонятно было, почему Лаврентий Павлович тянул с моей казнью? Глаза его были отрешенны, ухо и правое веко опухли. Никто не мог знать, на кого обрушится в любую минуту его гнев. Дело заметно шло к взрыву. Вот он постоял на балконе, потом вошел в комнату и увидел портрет товарища Сталина в прозрачном чехле. И сразу взвинтился:

— Что это значит? Кто мне объяснит?!

Из кухни выскочил Гиви. Узкое лицо его было бледным.

— Это Вано принес еще в сорок втором. Вы приказали доставить из поезда.

— Помню! — заорал Берия. — Это нужно было повесить в бункере, в моем кабинете.

Гиви почти прошептал:

— Но оттуда бы Вано не вернулся…

Нарком подошел к повару и в упор посмотрел на него.

— Это ты сам придумал или вместе с Вано?

Лицо Гиви из бледного стало огненным.

— Умники-самоучки… Перехитрили самих себя! — угрюмо сказал Лаврентий Павлович. — Посчитали — нарком истукан. Ни о чем не думает, только командует. А я хотел, чтобы Вано увидел сына! Там, в последний раз…

Он грустно вздохнул, расстегнув полы кителя.

Этим поступком Лаврентий Павлович потряс меня, хотя я и была очень встревожена. И даже черствый душой полковник Саркисов, казалось, удивился: уж чего-чего, а такого человеческого поступка никто от наркома не ожидал. И потому большие, навыкате глаза Саркисова вдруг часто заморгали, и он долго смотрел на портрет вождя.

Берия зашагал прочь от портрета.

Подарок ценою в жизнь

Ближе к полудню, когда нарком уже дважды успел дать разгон поисковой группе, прикатил на полуторке старик Вано. Он привез продукты и в двух плетеных корзинах бутылки с вином. Голова Вано сильно побелела, и вообще он выглядел усталым и был небрит. Сгружая из кузова товар, он кого-то искал глазами на балконе и в окнах. Мне показалось, что меня.

— Доброе утро! — поприветствовал он всех. И сразу почувствовал напряженную обстановку.

— Что-то случилось?..

— Да, — сказал полковник Саркисов.

Нарком вышел на балкон и хмуро потрогал наклейку на виске. Я выглянула из-за его плеча.

Вано, встретившись, наконец, со мной глазами, повеселел.

— Лаврентий, я маленький человек… Не имею права задавать лишние вопросы. Но что стряслось? — поднявшись в квартиру, переспросил он.

— Что стряслось?! Не видишь?! — как бы пожаловался нарком.

— Вижу. Но кто?..

— Ищет охрана, кто. Найдет. А ты, если приехал, садись к столу.

Разговор не клеился. У Лаврентия Павловича было не только озлобленное, но и неопределенное состояние. Мирное время оказалось для него нисколько не спокойней военного. И, возможно, впервые он почувствовал, как дотянулась до него карающая рука. Безропотное терпение людской толпы кончилось. На ноги были подняты все местные органы НКВД. Дело пахло большой кровью.

А Вано спокойненько выпил стакан чая и посмотрел на меня.

— Я хорошо служил тебе, Лаврентий? — спросил он.

— Да, — кивнул нарком. Помятое лицо его занемело и насторожилось. Он пытался уловить ход мысли своего верного «прислуги за все».

— Ты мингрел и я мингрел.

— Это так.

— Ты помнишь, я попросил — верни сына? Ты сказал — не могу. Любую просьбу обещал выполнить, но после войны.

— Помню.

— Война кончилась…

— Это так, Вано.

— Ты можешь мне подарить ее? — кивнул он на меня.

Все от удивления разинули рты. Полковник Саркисов даже встал со стула. Я вообще словно окаменела от неожиданности.

— Ты хорашо подумал, Вано? — помолчав, спросил нарком.

— Харашо, Лаврентий.

— Вот уж никогда не знаешь, что хочет мингрел! — помотал головой Лаврентий Павлович. И вяло засмеялся. Полковник Саркисов смотрел на него глупыми и растерянными глазами.

— Я тоже заслужил! — сказал он.

Однако нарком даже не посмотрел на него.

— А зачем тебе нужна жена? Ты стар, — Лаврентий Павлович продолжал машинально улыбаться. И как-то озадаченно изучал Вано. Дерзость старика, видно, пришлась ему по душе.

— Есть мингрельская пословица: женщина нужна всем.

— Это так! — согласился Берия. — Ты вовремя пришел, и твоя чаша весов перетянула.

От нервного напряжения Вано стало жарко, он снял заношенный китель и, повесив его на балконе, опять спросил:

— Ты отпустишь меня в отставку?

Нарком подумал и сказал:

— Да.

— Теперь мирное время, и старикам можно отдохнуть, — вытер лицо ладонью Вано. И, выйдя на балкон, сел там на стуле, глядя в мое измученное лицо. — Не совсем мирное, Вано. Как видишь, я пострадал, — сказал задумчиво нарком. И тронул пальцами заклейку.

— Вижу, — кивнул Вано. — Противникам твоим не паздаровится.

Нарком нахмурился. Лицо его побледнело. Лимит терпения моего был исчерпан, но я терпела свыше лимита. Мне не давали права голоса. За меня, как за домашнюю скотину, принимали решение солидные мужчины — руководитель страны и его слуга. О чем тут было вести речь?! Судьба моя висела на волоске.

— Кто примет у меня спецвагон? — спросил Вано.

— Никто, — сказал нарком. — Я тебе верю.

— Людям верь, но проверь, — поднял лохматую бровь Вано.

— Ты на что намекаешь?!

— Я не намекаю, это мингрельская пословица.

— Ничего. На этот раз можно довериться. Забирай, что хочешь в приданое, и уводи эту куколку.

— Я бы не стал отдавать, — сказал полковник Саркисов.

— И мне жаль, но Вано заслужил, — пожал тонкими плечами Лаврентий Павлович. — Нас товарищ Сталин награждал за работу, а Вано ничего не получал…

Мы сели с Вано в кузов полуторки. Я куталась в кофту и держала в руках узел, в котором поместились все мои вещи и документы. У старика был зеленый солдатский вещмешок с продуктами. Конечно, я понимала: тут какая-то жестокая игра. На запланированном этапе бегства нарком перекроет лазейку. Но в то же время была какая-то надежда избавиться от постоянного унижения и страха. Я не знала, как это произойдет, но ощущала эту свободу. Будто сняли с шеи петлю, будто распутали ноги и пустили в чистое поле попастись…

Вано хмуро молчал. Зеленая полуторка неслась по пыльному шоссе вдоль Самарки. Где-то на полпути к товарной станции Вано забарабанил кулаком по фанерной кабине.

— Стой, стой! — кричал он шоферу.

Полуторка остановилась, и Вано, сбрасывая вещмешок и мой узел, сказал выскочившему водителю:

— Ты езжай. Я вечерком загляну в спецвагон. А сейчас нам с ней нада побыть вдвоем, — кивнул он на меня.

Мы спустились со стариком вниз к Самарке. Я распахнула кофту и несла узел, а он свой вещмешок. Все в нем он давно уже припас. Солдат-шофер смотрел нам вслед. На макушках старых берез и кленов резко кричали вороны. Старик Вано остановился и понаблюдал за ними.

— Это не к добру! — сказал он.

Я тоже не верила ни в какую удачу.

У Самарки торчала одинокая привязанная в камышах к колышку лодка. В ней аккуратно были сложены весла. Я обратила внимание: лопости были мокрые.

— Это чья лодка? — спросила я.

— Садись, ни о чем не спрашивай!

На душе у меня сделалось еще тревожней. Что затевает Вано? Что у него на уме?

— Мы куда? — опять спросила я.

— На кудыкину гору. Тебе мать говорила так?

— Да.

— Вот и я скажу: сиди и молчи. А то сглазишь мою затею.

Мы переплыли мутную Самарку. Вано загнал в косматый ивняк лодку и велел мне карабкаться на бугор по узенькой тропинке. Я ничего не понимала. Казалось, Вано должен был взять меня в спецвагон, и оттуда бы мы уехали на Кавхаз или еще куда. Но при чем эта бескрайняя степь с реденькими березами?

Мы прошагали, наверное, больше часа. Затем Вано свернул в лог, сбросил со спины тяжелый вещмешок и тяжело повалился на землю.

— Давно не ходил пешком! — вытер он рукавом лоб.

Мы развели небольшой костер, пожевали разогретых концентратов.

— Харашо! — сказал Вано, оглядываясь вокруг.

— Да, птицы поют, — согласилась я. — Только вот комары кусаются.

— Чешись! — посоветовал Вано, чем очень меня насмешил.

— Свобода для людей — главное, — показал он на меня пальцем. — Можно сказать, Бог дал нам удачу.

— Пожалуй так! — отозвалась я, а сама напряженно думала, что же будет дальше? Замысла Вано я не понимала. Да и какая жизнь у нас получится со стариком? Костер погас и покрылся седым пеплом. Налетевший ветерок понес пыльное облачко в лог. И затих. Маленькая дикая пчелка запуталась в мокрых от росы травинках и жалобно тоненько гудела — никак не могла вылететь из плена.

— Если ей не помочь, она погибнет! — сказал Вано. И загорелыми пальцами раздвинул траву. — Лети, радуйся жизни!

Потом он закурил трубку и замолчал. Крутой с залысинами лоб его прорезали складки. Только теперь я заметила, что он сбрил усики, которыми подражал наркому. Но почему? Кавказцы ничего не делают случайно.

— Зачем ты усы сбрил?

— Скажешь, опять наркому подражаю?

— Нет, не скажу…

— Я сбрил усы раньше, чем Лаврентий. Еще в сорок втором, когда убили людей из бункера.

Я молча слушала.

В душе старика что-то кипело и не находило выхода.

— Думаешь, спятил старый Вано с ума?

— Нет, я так не думаю.

— И правильно делаешь.

— Ты понял, Вано, что я погибну, и потому пришел.

— Да, — признался он. И долго смотрел на покрытые пеплом угли. — Живи вместо сына.

Он затянулся остатками душистого табака, выбил трубку.

— Двадцать лет не курил. Лаврентий не любил запаха дыма.

И поднял брови.

— Мне многое удалось. Даже не верил, что смогу спасти тебя. Лаврентий гад, каких свет не видел…

Я невольно глянула по сторонам. А Вано достал из внутреннего кармана кителя толстую пачку денег, обновленных после сорок седьмого года сторублевок, и протянул мне.

— На. Хорошенько спрячь!

— Зачем?! — испугалась я.

— Бери, бери, так надо. И слушай внимательно. Тут есть дорога. Уезжай на попутке как можно дальше в село. Там можно жить без паспорта. Надежно спрячься. Если сумеешь, выйди замуж, поменяй фамилию.

— А ты как, Вано? Ведь нарком будет тебя искать?

— Будет, — Вано медленным движением вытер потное лицо. — На Лаврентии много крови. Это я сказал, где он ездит и где сидит в машине. Но человек, который дал мне бумажный шарик, письмо от сына… Помнишь, ты читала мне его… Промахнулся.

Я невольно вздрогнула.

— Да, да, я помогал недругам Лаврентия, — повторил старик Вано. — И даже винтовку с оптикой достал.

— Как же они не нашли ваших? Они же рыскали всю ночь.

— Хе-хе, — грустно засмеялся Вано. — Засаду готовили ни один день.

— Ну-у, вы рисковый народ! — удивилась я. — А что теперь?

— Наверна, Лаврентий вычислит меня. Он это может. Потому я и попросил отставку. Только бы успеть добраться до Кавказа. Я смотрела на него с искренним удивлением. А Вано горько добавил:

— Вот такие мингрелы! Непредсказуемые люди…

Возмездие

Вано отдал мне солдатский вещмешок, куда я сложила все свои пожитки, консервы и завернутые в тугой узелок чужие деньги. Помогут ли они мне? Спасут ли?..

На воле, под просторным небом, я чувствовала себя беспомощной. Будто выпустили меня, как канарейку из клетки, и живи как хочешь. На грунтовой пыльной дороге я боялась пробегавших мимо машин. Наконец подобрали меня экспедиторы ОРСа завода КАТЭК. Я даже руку не поднимала. Покрытый брезентом ЗИС вывозил рабочих на прополку заводских огородов в степное село Черновку. Молоденький паренек уступил мне место в кабине. И с шофером, инвалидом, бывшим фронтовиком с обожженной щекой, у меня завязался разговор. Короче, познакомились.

Шофера звали Костей Бурьяном. Он же сообщил, что у них на КАТЭКе новый директор, прибыл из Свердловска, по фамилии Тарасов. Я заволновалась. Хотелось немедленно повидать директора, спросить, как там мама (в Свердловске мы были знакомы), но я тут же осадила себя. Теперь я уже боялась людей, не доверяясь никому.

В Черновке я встала на постой к одинокой старушке. Сначала попросилась на три дня, потом на месяц, и потихоньку жила, как пуганая ворона. На улицу лишний раз не выходила. Было боязно: во второй раз от Лаврентия не спасешься. В местном колхозе привыкли ко мне, считали, что я с завода. Узнав, что я медик, приходили со своими хворями. Я пыталась лечить даже дворовую скотину. Не всегда успешно, но другого доктора в Черновке не было.

Костя Бурьян зачастил ко мне. В каждый приезд баловал подарками: то пряники, то кастрюльку или алюминиевый чайник из города подбросит. Однажды предложил расписаться.

— Костя, ты же меня не знаешь! — растерялась я.

— А что знать? Ты человек и я человек…

Голубое небо закружилось перед глазами. Я смеялась и плакала: неужели вот так, просто, можно жить и никого не бояться? Медленно отходила я от рабского мироощущения.

В ЗАГСе по месту жительства Кости нас расписали. Мне поменяли паспорт, и я наконец-то лишилась былой прописки и прежней фамилии. Будто гора свалилась с плеч. И все-таки жестокой ко мне оказалась судьба. Спустя два месяца и семь дней Костя утонул в Самарке, на том самом месте, где когда-то нашли и Веру Локоткову. Костя ловил с заводчанами рыбу сетью и запутался в ней.

Я поступила на КАТЭК, тихо жила в Костиной каморке. Редко выходила на улицу. Берегла Костины немногие фотографии и орденские документы. Иногда мне везло, и на душе вспыхивал праздник, если хоть издали удавалось увидеть директора завода Тарасова. Судьбы наши казались мне связанными одной ниточкой. Мы оба были из того страшного времени. Но открыться ему я боялась…

Когда признали преступником и расстреляли наркома Берия, невозможно рассказать, что творилось со мной. Было какое-то шоковое потрясение, я никак не могла успокоиться, много плакала и была очень злая. В тот день я сама услышала по радио сообщение, несколько раз потом перечитывала газетную информацию, а слезы по-прежнему бежали из глаз. Сколько крови и горя принес этот человек. Все-таки есть, наверное, на белом свете справедливость. Расправы над невинными людьми не прощаются.

В день, когда сообщили о расстреле Берия, я написала письмо маме. Через одиннадцать лет она, наконец, узнала, что я жива.

Затем я навестила тот дом, где нарком держал меня наложницей. Начальница ЖКО рассказала, как привезли туда после моего исчезновения старика-кавказца со связанными руками. Соседи слышали, как его избивали и нарком истерично кричал:

— Ты куда дел эту куколку?..

— Ты сына моего, Резо, не спас… Пусть она, куколка, живет вместо Резо…

— Мои люди вышли на тебя. Ты готовил покушение…

— Нет, я брил тебя!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что мог зарезать тебя без всяких подготовок. А твои люди — шакалы. Привыкли сочинять преступников. Это легче, чем искать.

Начальница ЖКО уверяла, что женщины этот разговор передали ей дословно. А старика-кавказца расстреляли под старыми кленами в аллее. Потом с почестями похоронили. Даже устроили поминки.

— Пойдем, я покажу его могилу! — сказала она.

И вот мы стоим у потускневшего обелиска со звездочкой.

Передо мной, словно наяву, всплывает образ доброго и отважного Вано, ценою собственной жизни спасшего меня от лютой расправы. Низкий поклон тебе, мингрел…

И здесь, у его могилы, я даю себе клятву в том, что люди обязательно узнают от меня правду о кровавом наркоме. Лучше умереть, чем допустить хоть на минуту возврат к преступному беспределу того многострадального времени. Оно не должно повториться!

Илья Рясной Гашиш с Востока (повесть)

Рустам Абдураззаков остался бы жив, если бы… Если бы не был так самоуверен, беспечен, если бы привык хорошо обдумывать свои поступки. Ну и, конечно же, если бы не был так жаден и падок на деньги.

Цену деньгам он знал с детства. Отец умер, когда Рустаму, самому младшему в семье, не было еще и восьми. Мать осталась с пятью детьми на руках без средств к существованию. Если и раньше жили небогато, то теперь Абдураззаковы узнали, что такое нищета, голод. И вот однажды мать пришла к своему брату, упала на колени и зарыдала.

— Возьми Рустамчика, умоляю. Нечем кормить.

С этого дня у Рустама началась новая жизнь. Кем он был в своей новой семье — нахлебник или слуга — ему и самому не было понятно. Он знал лишь, что между ним и его двоюродными братьями есть разница, проявляется она во всем — в еде, одежде, в отношении. И хотя теперь Рустам не испытывал нужды, голода, у него навсегда засел в душе страх перед ними. И с малых лет ему хотелось иметь все — машину, дом. Стать таким же уважаемым человеком, как дядя, таким же богатым, независимым, владеть, как и он, тремя женами, из которых только одна — официальная.

Несмотря на безмерное самодовольство, дядя все же не был злым человеком. Взявшись устраивать судьбу племянника, он теперь чувствовал определенную ответственность за его будущее. Когда мальчишка немного подрос, дядя стал давать ему различные мелкие поручения, к исполнению которых племянник относился добросовестно и аккуратно. Потом, что-то решив про себя, дядька пристроил его на обучение к корейцу Паку — мастеру кун-фу.

От армии Рустама дядя выкупил — денег не пожалел. А потом привел племянника к Хозяину. Тому парнишка пришелся по душе, и таким образом Рустам оказался пристроенным к денежному делу.

Дальше все складывалось для Рустама удачно. Он заслужил уважение среди людей, с которыми приходилось работать. Теперь он получил, что хотел: у него имелись своя машина, дом.

С детства ему вдалбливали почтение к старшим, богатым, тем, кто занимает высокое положение. Теперь повелителем для него был Хозяин. И Рустам был послушен, верен ему, как пес. А как же может быть иначе? Хозяин — человек высокоуважаемый, лишенный самодурства, все делает мудро: когда необходимо — жесток, а когда надо — добр. Он отвечает за своих людей, но может от них потребовать ответа. Для Рустама это было в порядке вещей. Как должное он воспринял, когда влип по-серьезному с девчонкой, неожиданно оказавшейся несговорчивой, что Хозяин, заплатив немалые деньги, выручил его. Но как должное принял и то, что потом на глазах Хозяина его телохранители долго били Рустама, втолковывая, как надлежит вести себя человеку взрослому, занятому серьезными делами.

Относился ли Рустам предосудительно к тому, чем ему приходилось заниматься? Такого вопроса перед ним просто не стояло. Он делал свою работу, зарабатывая нелегкий хлеб. И в обозримом будущем его уже не страшили нищета и голод. О наркотиках он знал с детства. Знал, что многие его приятели балуются «дурью», знал, что есть люди, которые делают на этом большие деньги. Некоторые попадаются, другие живут припеваюче. Когда Рустам сам стал торговцем зельем, то надеялся не попасться никогда. За его спиной надежная защита — Хозяин.

В этом рейсе с самого начало пошло все как-то не так. Может, это его ангел-хранитель подавал недобрые знаки. Около Ташкента сопровождавший его Тахир на своей машине вылетел на полосу встречного движения и врезался в грузовик. Рустам видел, как из превратившихся в безобразные обломки «Жигулей» равнодушные санитары в белых халатах вытаскивали окровавленное тело. Тахир был старым приятелем, но останавливаться, ждать, чтобы разузнать об исходе операции, Рустам не мог себе позволить.

Неудачи продолжали преследовать и дальше. То спустило колесо, то гаишник оштрафовал за превышение скорости. А когда прибыл на место, набрал нужный номер телефона, на том конце провода никто не ответил. Рустам всегда оставлял в запасе один день на непредвиденные обстоятельства. Завтра, как положено по договору, получатель должен быть на месте. Придется ждать. Ожидание это было для него скорее из разряда приятных…

С Наташей Рустам познакомился в свой первый приезд в этот город. На сей раз она не удивилась, когда он утром, без звонка, возник на пороге ее дома. Рустам оставил потрепанный чемодан. С таким грузом колесить по улицам неразумно.

День, проведенный в мелких заботах, хождениях по местным магазинчикам, казалось, не предвещал ничего необычного, а тем более страшного. Любуясь на только что купленные в комиссионке золотистые японские часы «Ориент», Рустам даже представить себе не мог, что их стрелки неумолимо, с дьявольской методичностью отсчитывают последние минуты его жизни.

Он обследовал очередной магазинчик, не нашел там ничего интересного и вышел на привокзальную площадь. Там толпились приезжающие и отъезжающие, у стоянки такси выстроилась длиннющая очередь, шла бойкая торговля кооперативными пирожками, газетами с вызывающими фотографиями и не менее вызывающими названиями, среди которых Рустам с удивлением увидел новый полиграфический шедевр — газету «Задница». Он усмехнулся про себя, представив, с каким бы лицом это воспринял благочестивый Хозяин. С каждым приездом в этот город Рустам замечал, что кооперативных ларьков, газет и мусора становится все больше, а дома приобретают все более обшарпанный вид. В городе будто витал дух тления.

Подойдя к своей машине, Рустам увидел около нее трех парней. Высокий, с жиденькими волосами, едва прикрывающими розовую лысину, мужчина лет тридцати в куртке-варенке небрежно облокотился о капот. Рядом с ним, нервно насвистывая, мерял шагами асфальт плотный парнишка лет семнадцати в белых джинсах и кожаной, с металлическими заклепками, куртке. Взгляд у парнишки был рассеянный. Чуть поодаль зевал сутулый, красноликий тип неопределенного возраста, держащий в руках большую спортивную сумку. Компания явно скучала. Рустам оценивающе обвел их взглядом, по привычке прикинув соотношение сил, и, открывая дверцу, кинул лысеватому:

— Э, братишка, поищи другую скамейку.

Лысеватый послушно отошел от капота.

— Слышь, друг, посмотри какая очередь на тачки. Подкинь до Савеловки. Недалеко, километров пятнадцать от города.

Он вынул сторублевку и потряс ею, улыбаясь при этом как-то заискивающе.

И Рустам соблазнился на эти несчастные сто рублей. Ничего не мог с собой поделать. Пройти мимо «левых» ста рублей было выше его сил. Он никогда не задумывался над тем, что жаден. Ему казалось неестественным иное, чем у него, отношение к деньгам.

— Садись. Только дорогу покажешь.

Подобные компании подвозить не рекомендуется, но эти ребята у него опасений не вызывали: прилично одетые, вежливые. Эх, если бы только Рустам знал, что на новенькие синие «Жигули» седьмой модели, прямо такие, как у него, поступил заказ.

Но ему это было неведомо… Он беззаботно перекидывался ничего не значащими фразами с попутчиками, смеялся над сальными шуточками, поддакивал и послушно нажал на тормоз, прижимаясь к обочине грунтовой дороги, когда лысеватый попросил остановиться. Солнце уже садилось за горизонт, красное небо и синий массив леса образовывали какое-то фантастическое сочетание. Рустам расслабленно откинулся на спинку сиденья и неожиданно услышал от сидящего справа, охрипшего от волнения краснолицего:

— Вылазь-ка, хмырюга, из-за баранки!

Рустама столько лет натаскивали боевому искусству, что среагировал мгновенно. От удара локтем краснолицый по-поросячьи взвизгнул, выронил нож и схватился за разбитое лицо. Потом…

Потом свет в глазах Рустама померк. Навсегда…

* * *

Для мая погода выдалась прохладная, но солнечная. Сидя в машине, Костыль задумчиво барабанил пальцами по рулевому колесу, обтянутому красной плетенкой. Он нервничал, и в голову лезли неприятные мысли. Человек должен был прибыть еще вчера. Если его уголовка повязала… Думать об этом не хотелось, а не думать не получалось. Тогда ведь след поведет прямо к нему. За спиной пять лет «зоны», жгучий холод, окрики конвоиров, подъемы ни свет ни заря, поздние отбои после работы. Нет, желания снова пройти через это у него не возникало… Куда же запропастился тот тип? Влип? Не дай Бог!.. Правда, сейчас Костыля взять не за что, даже если и наплетут про него, но ментам главное зацепку получить. Затаятся, будут ждать своего часа, а в удобный момент вопьются зубами прямо в глотку…

Костыль встряхнул головой, пытаясь избавиться от дурных мыслей, и толкнул Толика, уютно дремавшего на заднем сиденье «Волги».

— Пошли, Людоед.

Прозвище «Людоед» Толик получил за свою необычную внешность, большой, толстогубый рот скрывал острые, хищные зубы. На несговорчивых клиентов вид его оказывалпотрясающее действие. Хотя в этой неразлучной паре истинным людоедом был все-таки Костыль, а не простодушный Толик.

Костыль вылез из машины, по привычке с размаху хлопнув дверью. Местечко было заброшенное, замусоренное: серый бетонный забор с колючей проволокой, за которым виднелись утопающие в зелени желтые корпуса закрытого научно-исследовательского института, мусорные баки, трансформаторная будка с традиционными черепом, костями и надписью «Осторожно, убьет!», у забора приткнулся добротный, кирпичный гараж Гоши.

Костыль методично заколотил по металлической двери ногой. Вскоре что-то звякнуло, скрипнуло, дверь медленно отворилась, и на пороге возник Георгий Ступенко в промасленном сером халате, пропахший, как и все автомеханики, бензином и машинным маслом.

— Здорово, Гош. Это я, смерть твоя, ха-ха, — с привычной развязностью хохотнул Костыль.

— Здорово. Заходь.

Три яркие лампы освещали помещение, в котором были шкафы с банками, канистрами, домкратами, непонятное устройство с цепями, на полу валялся инструмент. Недаром на двери гаража висела табличка, извещавшая, что хозяин занимается ремонтом машин.

В просторном помещении стояли два «Жигуля». Одиннадцатой модели, белая — Гошина. Новенькая, будто только с конвеера, синяя «семерка» с затемненными стеклами и противотуманными фарами — эта дожидалась нового хозяина.

— Красавица, — удовлетворенно сказал Гоша, потирая руки пробензиненной тряпкой. — Проверил. Двигатель — как часы. Все в норме. Классная машина!

— Хороша, — согласился Костыль, улыбнувшись. Но когда он внимательно присмотрелся к машине, лицо его непроизвольно вытянулось, и он судорожно закашлялся…

Свою синюю «семерку» костыль не щадил, считал высшим шиком, когда визжат колодки и тормозишь резко, как на ралли. Окончательно добил он ее месяц назад, «поцеловавшись» со столбом. Хорошо, сам почти не пострадал и сумел откупиться от гаишников. Но остался без машины. Пришлось взять взаймы «Волгу». Тогда-то и решил обратиться к Гоше, славившемуся чудесными «превращениями» автомобилей. Впрочем, колдовства никакого не было. Просто он угонял лимузин такого же цвета и такой же модели, как и разбитая машина заказчика. И вот задание выполнено, новенькая «семерка» стоит в гараже. Остается заменить номера, перебить цифры на раме и двигателе — и Костылю за тридцать тысяч вместо двухсот достанется новый «Жигуль».

Старые номерные знаки Гоша еще не свинтил. Костыль же, с его прекрасной памятью на числа, помнил, что машина с этими номерами принадлежала курьеру из Узбекистана…

* * *

Николай Васильевич Кабанов — артист областного драмтеатра. Народный артист. Самый знаменитый артист в области. Земляки не раз могли видеть его на экранах кинотеатров и телевизоров. Гордость города.

Сергей Вадимович Губин — тоже гордость города. Только гордилась им публика иного рода. Да и только гордостью эти чувства не ограничивались. Тут и страх, и отвращение, и холопское благоговение.

Карьеру свою Губин делал не в цехах заводов и не в кабинетах министерств. Он прогрызал путь наверх, утверждаясь в жестоком, не терпящем слабости мире этапов, СИЗО, ИТУ, где все повернуто с ног на голову, и царят нравы жуткие, дикие. Если для добропорядочных обывателей Сергей Вадимович был пятидесятилетним вором-рецедивистом по кличке «Важный», то для своих коллег он являлся образцом законопослушания. Закон всегда был для него превыше всего. Правда, закон не обывательский, а воровской.

Несмотря на разницу в положении, Губина и Кабанова связывала прочная нить. Любимый лицедей области являлся одновременно банкиром преступной организации, а также, по возможности, прикрытием ее в неблаговидных делах. Кто первым придумал держать знаменитых людей, принадлежащих к высоким сферам искусства, воровскими банкирами — неизвестно, но ясно, что идея эта принадлежала человеку мудрому. Ведь знаменитость никто не спросит, откуда у него такие деньги.

Сблизился Кабанов с Губиным вовсе не на почве преступных деяний. Просто интересно интеллигенту пообщаться с представителем загадочного преступного мира, и не с каким-то мелким воришкой, а с настоящим авторитетом. Артист же должен знать людей. А еще интереснее было обнаружить, что этот вор вовсе на вора и не похож, что личность эта неглупая, начитанная. Ну а потом… Потом не грех выполнить мелкие просьбы. Не отказывать же человеку, вместе с которым не раз пил коньяк. Далее идут просьбы посерьезнее, и вот уже возникают общие денежные дела…

В тот вечер Губин сидел в своем любимом глубоком кресле на первом этаже двухэтажного кирпичного дома с подземным гаражом, окруженного двухметровой высоты бетонной оградой. Формально дом числился как дача Кабанова, но фактически являлся собственностью Губина. Его штаб-квартирой. Сергей Вадимович прихлебывал чай и по многолетней привычке просматривал свежие газеты — надо быть в курсе того, что происходит в мире. Так, Горбачев укатил в Японию и встречается там с императором…. Воркута все бастует…. Из Армении старший лейтенант угнал в Турцию вертолет МИ-8… У поселка Мартунашен армянские боевики обстреляли наряд внутренних войск, ранили пять человек… В Цхинвали возобновились боевые действия… Да, мир 1991 года, казалось, сошел с ума и летит в тартарары. Все катится к чертям, рушится, и в этой ситуации нужно обладать недюжинной цепкостью, чтобы не потерять себя, удержаться на плаву. Важный считал, что пока ему это удавалось.

Обязанности вора в законе он снял с себя перед последней отсидкой. «Должность» нелегкая, хлопотная, опасная, порой балансируешь на грани… Тогда угрозыск затеял какую-то свою хитрую игру с ворами, в результате этого по указке Губина прирезали как стукача вовсе не виновного в этом неблаговидном занятии парня. На сходке было решено, что Губин действовал по их закону, его не осудили, но он решил тогда уйти в «свободное плаванье» и к «руководящей работе» больше не возвращаться. А потом вспомнил молодость — погулял всласть. До сих пор МУР гадает, кто обчистил квартиру искусствоведа на Бронной, где два золотых пасхальных яйца Фаберже и полотно Репина. А они давно ушли по диппочте во Францию. Красивое было дело. Ювелирная работа — без крови, насилия, угроз.

По выходу из колонии Важный не мог решить, чем заняться. Лазить по квартирам — года уже не те. Решил немного отдохнуть, осмотреться, но тут заявился старый знакомый — Костыль. Он находился в самом дурном расположении духа, рука его была перевязана.

Для огорчений у Костыля имелись веские причины. Бригада, в которой он заправлял, состояла из «качков», дзюдоистов. Начинали, как все, — сперва помогали выбивать долги, потом начали трясти фарцовщиков на пятачке у гостиницы «Русь», затем настал черед дам легкого поведения, кооператоров. Естественно, это была не единственная шайка такого рода, и вскоре ее интересы пересеклись с интересами других бойких ребят.

За неделю до визита Костыля к Губину одного директора коммерческого магазина, исправно платившего его компании за охрану, затолкали трое кавказцев в синий «Мерседес», отвезли в лес, долго били, закопали по грудь в землю, стреляли у уха из пистолета. И таким образом «убедили», что платить надо вовсе не Костылю, а Седому Гоги.

Конечно же, Костыля такой расклад не устраивал. Разборки назначили на двенадцатом километре северо-западного шоссе. В положенное время Костыль со своими парнями подкатил туда. Вскоре появилась вереница машин во главе с роскошным «Мерседесом», принадлежащим Гоги. Разговор получился короткий. Кавказцы выскочили из машин, у них было три автомата. Хлестнули очереди поверх голов.

— На землю, суки, не то всех положим! — заорал Гоги.

Остался стоять лишь Костыль, налившимися кровью глазами глядя на своего противника, — затянутого в кожу, в черных очках мускулистого грузина.

— Сейчас вас всех, козлы, отпетушим. Еще раз сунетесь к гостинице, — гробы заказывайте. Ройте могилу.

«Козел», «отпетушим» — для блатного оскорбления страшные. Костыль, не помня себя, сделал шаг навстречу Гоги. Но он был беспомощен: прямо в лицо смотрел зрачок автомата. В бессильной ярости Костыль выхватил финку и несколько раз полоснул себя по руке…

Губин внимательно выслушал рассказ. Гоги Кавсадзе по кличке «Седой Гоги» он знал как пронырливого, но не пользующегося авторитетом мошенника. Это ж надо, как обнаглел за последнее время! Прикинув, Важный благосклонно согласился принять предложение и взять бразды правления в свои руки. Он чувствовал, что «фирма» могла «работать» хорошо.

— Зачем, Гоги, ребят обижаешь? Вон, Костыль жаловался, — сказал Важный, подсаживаясь в ресторане за столик, где расположился Кавсадзе с длинноногой крашеной девахой.

— Костыль Богом обиженный. Эта территория моя… Даже тебе, брат, не советую лезть. Тут все круто закручено. Учти!

— Учту…

Через неделю Гоги исчез, и больше никто его не видел. Самого агрессивного и шебутного его телохранителя доставили в больницу с двумя пулями, а ближайшего помощника привезли на встречу с Губиным. О чем с ним беседовал Важный, какие слова говорил — никому неизвестно, но после этого все проблемы были улажены.

Связываться с наркотиками Губину нужды не было никакой. Однако у него был святой долг перед «зоной», и там большие люди определили поставку «зелья» как «общественную нагрузку». И пришлось-таки заняться «дурью».

Важный — человек действия. Наладил канал с Узбекистаном, изыскал возможности доставлять посылки адресату. Несколько партий прошло без сучка и задоринки, но сейчас возникла задержка. Куда-то запропастился курьер. А если через некоторое время товар не будет у покупателя — жди серьезных осложнений. Никаких отговорок — «дурь» должна быть доставлена вовремя.

Губин зашуршал газетой и отдернул руку от резкой боли.

— Тише, Васька, — прикрикнул он и несильно хлопнул по боку толстого полосатого кота, устроившегося у него на коленях. Васька проснулся от шуршания газеты и, как бы выражая свое неудовольствие, вцепился в руку хозяина.

Васька с Губиным пробыл почти весь срок в «зоне». Трудно поверить, что этот жестокий человек безумно любил животных, особенно кошек. Держать кошку в «зоне» было его привилегией, и администрация на это согласилась. Кормил полосатого и ухаживал за ним зэк из шестерок, и все знали — не дай Бог кто обидит ленивого пушистого кота. Покидал колонию Важный с брезентовой сумкой через плечо, из которой выглядывал Васька, оглядывавшийся на «зону», где он родился и кроме которой не видел ничего.

Кот снова цапнул хозяина, и тот согнал его с коленей. Васька встряхнулся и начал тереться о диван. С улицы послышался звук автомобильного мотора, хлопнула дверца. Губин подошел к окну. Людоед и Костыль подкатили на белой «Волге».

Важный подошел к двери, отпер замок, отодвинул тяжелый засов, распахнул дверь и критическим взглядом оглядел своих ближайших помощников. Понять что-то по лицу Людоеда, как всегда, было невозможно, а вот лицо у Костыля было встревоженное, он нервничал.

— Важный, представляешь…

— Зайди. Не в прихожей же калякать…

Губин уселся в свое любимое кресло, кивнул на второе кресло Костылю, затем велел Людоеду, склонившемуся над Васькой:

— Покорми кота.

Выслушав сбивчивый рассказ, Губин помолчал. Да, похоже, что-то стряслось с курьером.

— Где этот твой Гоша машины берет?

— Ворует, мать его, где же еще!

— Если бы он увел у курьера машину, тот все равно бы объявился. За помощью пришел бы.

— Конечно! Но где же он, падла?

— Мне плевать, где он! — повысил голос Важный, что с ним случалось нечасто. — Где «дурь»?

Костыль, закусив губу, виновато пожал плечами. У него была привычка отвечать нецензурными каламбурами, но в общении с боссом упаси Бог. Он с ненавистью подумал о Гоше и курьере. Во, гады, решили свести его со свету.

— Тащи этого механика сюда, — произнес вновь тихо и спокойно Губин. — И быстрее шевелись, Костыль… Быстрее…

* * *

Гоша сидел откинувшись на алюминиевом стуле. Свет стосвечовых ламп, делавших гараж похожим на операционную, проходил через прикрытые веки какими-то красными кругами. Руки его гудели, плечи налились тяжестью. Пришлось сегодня поработать. Главное сделано — номера перебиты. Притом так, что комар носа не подточит. Недаром Гоша считается признанным специалистом и до сих пор на свободе. Ну все, на сегодня пора заканчивать. Он встал, сполоснул руки бензином, вытер их, стянул халат. В это время в дверь постучали.

Слова о том, что преступники вздрагивают от косого взгляда или лязга лифта по ночам, к Гоше никак не относились. У него уравновешенная нервная система, он давно свыкся со своим промыслом. Но когда в дверь стучатся так по-хозяйски, как сейчас — есть от чего сердцу оторваться. Особенно после убийства хозяина «семерки». Ведь это же верный расстрел.

— Кто там? — хрипло осведомился Гоша.

— Костыль.

— Что ж так барабанить-то? — облегченно вздохнув, пробурчал механик и отодвинул засов.

Костыль почти ворвался в гараж, быстро и деловито огляделся. «Уехал-то всего два часа назад, и чего возвратился? Да и странный он какой-то». Гоша чувствовал — что-то не так. «Людоед тоже ведет себя непонятно — перегородил проход, руки в карманах. А в глазах что-то мелькнуло — похожее на жалость. Тьфу, наверняка показалось».

— Не хочешь, Гошечка, с нами проехаться? — хлопнув хозяина гаража по спине, спросил Костыль. — С тобой один мужик свидеться хочет. Денежный.

— Нет, сегодня не могу. Дел по горло. Завтра.

— Да ты че, Гош, какие дела? Вечер же, почти девять. «Спокойной ночи, малыши» уже показали. А мужик этот ждать не привык. Вобщем, не пудри мозги, времени нет.

Костыль взял Гошу за рукав и дернул легонько на себя. Людоед подался вперед.

Поведение гостей было агрессивным. «Почему? — думал Гоша. Угораздило же с отпетыми бандюгами связаться. Кто знает, чего от них ждать».

— Ладно, — вздохнул механик, надел любимую джинсовую куртку-варенку, застегнул молнию.

Выйдя из гаража, пытаясь протянуть, время и принять какое-то решение, он неторопливо запер огромный навесной немецкий замок, который никакому взломщику не по зубам.

— Ребята, а может, все-таки завтра?

— Нет, Гошенька, так твою через коромысло. Завтра оно, может, поздно будет.

В голосе Костыля прорвалась сдерживаемая до сих пор злоба. Гоше стало по-настоящему страшно, он теперь понял, что опасения его не напрасны, что от гостей ничего хорошего ждать не приходится.

Так же страшно было Гоше полгода назад, когда сержант, выскочивший из «Москвича» с надписью ПМГ^[6], с размаху прошелся по его спине резиновой дубинкой, а потом впихнул на заднее сиденье, кинув туда же только что снятые, сложенные в мешок аккумулятор и свечи зажигания.

Георгий Ступенко вовсе не родился вором. Он родился автомехаником. Хотя желание взять чужое одолевало его еще с юного возраста, когда он уснуть не мог, мечтая о собственном мотоцикле. Рано или поздно мотоцикл он украл бы, если бы родители не подарили ему красную, с никелированными деталями, роскошную «Яву».

Работа в автосервисе вполне соответствовала его наклонностям. Там его уважали, ценили за золотые руки. Со временем подобралась клиентура, потекли деньги, купил свою машину. От дядьки по материнской линии, отбывшего в соответствии с пятой анкетной графой в края зарубежные и для большинства советских людей запретные, Гоше достался, не безвозмездно, естественно, прекрасный гараж. О дядьке Гоша вспоминал без особого уважения, поскольку человек он был нудный, большой скряга, а письма, где новоявленный американец описывал свою новую сказочную жизнь, раздражали недостижимостью тех волшебных супермаркетов, сияющих лимузинов, повсеместного сервиса. Дядькин гараж очень пригодился, когда Гошу выгнали с АВТОВАЗа. Шум поднялся страшный: спекуляция запчастями, позор на коллектив, таким у нас не место! Это Гоша, оказывается, позорил коллектив, где деньги прилипают ко всем, начиная от директора и кончая, наверное, чердачными крысами. Кто-то должен быть крайним, и им оказался Гоша. Он был с позором изгнан, отлучен от кормушки, из которой его бывшие коллеги продолжали кормиться с неослабеваемым усердием. Тогда-то он оборудовал гараж, взял патент.

Помощником к нему пристроился сосед Витька Маратов. Он спивался. Спивался медленно, но неудержимо. И ему было совершенно все равно, чем заниматься — лишь бы шли деньги на пропой и никто бы не тянул за душу.

Первую кражу совершили приятели, когда понадобился клиенту аккумулятор, а взять его, хоть убей, неоткуда. Поздним вечером вскрыли УАЗик… Потом один армянин посулил двадцать пять тысяч, если его рассыпающаяся «Волга» станет как новая. Тут Гоше пришел в голову слышанный им когда-то старый трюк. Через несколько дней действительно новая «Волга» ждала заказчика в гараже. Вскоре вокруг индивидуальщиков закрутились денежные люди. В общем, за год угнали шесть машин. В это время прибился к компании Ваня Смирнов, тоже живший по соседству и обучавшийся в ПТУ на слесаря.

Попался Гоша на мелочи. Настолько привык красть, что утерял бдительность. Отделался легко — получил два года условно.

Подходящую синюю «семерку» для Костыля не мог найти неделю. А тут нагрянул со своей компанией в город к бабам (сами-то жили в городке-спутнике Апрельске) и увидел у вокзала нужную машину, красивую, как с рекламного проспекта. Вот и решил попросить водителя по дороге выйти. Не впервой — однажды уже брали так зеленый «Москвич» — и все с рук сошло. Эх, кабы знать, что так кончится — обошел бы эту «семерку» за десять километров.

Когда водитель одним ударом отключил Маратова, Гоша перепугался. Такого оборота он не ожидал. Зажмурившись, он со всей силы ударил парня кастетом, а потом, будто обезумев, принялся наносить один за другим удары ножом, оброненным Маратовым. Увидев свои окровавленные руки, он понял, что убил человека. Эта мысль не укладывалась в голове, хотелось выть волком. Как жить-то дальше? Ведь ничего нельзя изменить. Но, проспавшись, он ощутил, что вчерашние события будто находятся от него за бронированным стеклом, как бы и не с ним все происходило, а с кем-то другим. На место отчаянья пришло тупое равнодушие…

Ступенко понимал, что ехать с посетителями никуда не должен. Идя к белой «Волге», он неожиданно толкнул Костыля в грудь и рванулся вперед, но тот успел среагировать, как регбист, бросился и в падении, уцепившись за ноги беглеца, покатился вместе с ним по земле. Тут подоспел Людоед, сопротивление было подавлено. Пленника усадили в машину, наградив ссадиной над бровью и пройдясь кулаками по ребрам и затылку. Голова у Гоши зашумела, он встряхнул ею, попытался снова вырваться из людоедовских лап, но тут на запястьях щелкнули наручники.

— Отпустите, сволочи! Что вы хотите, мать вашу? Я орать буду!

— Не будешь, прыщ, — Костыль налепил ему на рот пластырь. — А станешь трепыхаться — пришью…

* * *

Гоша был близок к истерике. Он не знал, что происходит, но чувствовал, что ничего хорошего его не ждет. Страх мешал трезво обдумать свое поведение, заполнил сознание, нес с собой ощущение бессилия и беспомощности.

Пока машина, как бешеная, неслась по шоссе, пробиралась по узким улицам незнакомого поселка, он сидел, сжав до боли кулаки. Иногда успокаивался на секунду мыслью, что действительно какая-то шишка хочет переговорить с ним, сделать заказ, а эти парни просто не владеют хорошими манерами. Тогда через полчаса его ждет свобода. Но потом снова подкатывали тошнота, слабость в коленях, отчаянье, что нельзя вернуть все назад, переиграть.

«Волга» остановилась у двухэтажного кирпичного дома. Костыль позвонил.

Гоша заерзал на сиденье, осознавая, что на смену его думам приходит реальность, и от этого в голове стало совершенно пусто.

— Сиди спокойно, — прикрикнул Людоед.

Костыль раздвинул тяжелые металлические ворота и завел «Волгу» во двор, освещенный тремя лампами дневного света, отбрасывающими какой-то мертвенный отсвет на предметы. На бетонной площадке перед домом стояла иномарка вишневого цвета.

Костыль распахнул дверцу, за плечо вытащил Гошу и пинком толкнул его к застекленной веранде. Пленника провели в комнату. В кресле сидел незнакомый ему мужчина. Гоша понял, что он-то и есть здесь хозяин. Внешность его немножко успокоила механика: уж очень какой-то домашний — невысокий, полноватый, с залысинами, чем-то похож на Горбачева. Одет в спортивные брюки и длинный халат, на коленях полосатый котище, блаженно урчащий от поглаживания. Трудно представить, что от этого человека можно ожидать что-то плохое. Если бы Гоша слышал раньше о Важном, вряд ли эта встреча успокоила бы его.

Костыль еще раз наградил Гошу пинком, снял наручники, грубо сорвал с губ пластырь.

— Где взял синие «Жигули»? — без вступления, смотря прямо в глаза, спросил Губин.

— По случаю досталась, — легкомысленно усмехнулся Гоша, вращая затекшими кистями рук.

Важный встал, бережно, чтобы не потревожить, положил кота на диван. Подошел спокойно, молча поднял стул и ударил им. Удар пришелся по плечу и руке. Гоша отлетел на несколько шагов и скорчился от боли.

— Где взял машину? — как ни в чем не бывало снова спросил Важный.

— Увел на улице… Правда, увел.

— Куда «дурь» дел?

— Чего? Какую такую «дурь»?

Пленника отвели в подземный гараж, заваленный ящиками, канистрами, в углу стоял металлический стол с верстаком. Опять щелкнули наручники. Костыль и Людоед принялись за «обработку». Гоша свалился на пол, вскрикивая от обрушивающихся ударов. Людоед бил молча. Костыль же сыпал наполненными злобой ругательствами.

Съежившись на полу, Гоша прикрывал голову руками и чувствовал, как тяжелые башмаки разносят в кровь губу, впиваются в тело. «Убьют» — мелькнуло в голове. Он старался не кричать громко, понимая, что за крик достанется еще больше.

Сильные руки подняли его с пола, кинули на скрипящий стул. Гоша всхлипнул. Слезы душили его.

— Слюни не разводи, тудыть твою так, — крикнул Костыль и ударил еще раз ногой в бок. Бедолага старался сдерживаться, но слезы все равно текли по щекам. Здесь эти слезы ни у кого не могли вызвать даже тени жалости.

— Давай, птичка, пой со всеми подробностями.

Шмыгнув носом, забитым кровью, Гоша проглотил соленый сгусток. Он уже понял, что выкручиваться бесполезно.

— Пришили чурека. Не хотели его убивать, он на нас сам кинулся. Но «дури» никакой в глаза не видел. Она же мне даром не нужна!

Важный, стоявший у маленького низкого окошка, задумчиво сказал Костылю:

— По-моему, не врет. Где же тогда этот курьеришка товар схоронил?

— У него, тудыть его так, баба здесь. Наташа. В прошлый раз, когда был, он ей звонил. Номер ее у него в записной книжке. Красивая такая записная книжка. Этот фраер любил красивые вещи. Эй, ты, прыщ, где записная книжка?

— Кажется, Ванька взял, — заискивающе произнес Гоша, обрадованный тем, что его больше не бьют.

Он назвал адрес Вани, и Людоед записал его на бумажку. По лицу Костыля прошла нервная судорога. Он подошел к пленнику и прошипел:

— Из-за такой жабы, как ты…

На этот раз бил он в порыве ярости, не обращая внимания, куда приходятся удары, стараясь сделать побольнее. В Гошиных глазах расплывались красные круги. В голове пронеслось, что шансы выбраться из этой переделки у него невелики. И мелькнула обжигающая мысль: а что чувствовал в свой последний миг парень, которого они убили? Неожиданно нахлынуло раскаянье, ощущение неизгладимой вины за отнятую жизнь.

— Хватит, Костыль, — щелкнул пальцами Важный.

Костыль на секунду замер, кивнул, напоследок размахнулся и со всей силы ударил механика кулаком в грудь. Гоша отлетел на несколько шагов, ноги его заплелись, и он, споткнувшись, полетел на пол. При падении головой ударился об острый угол верстака… Умер он сразу.

* * *

Ваня всю жизнь был недотепой. Таких обычно называют лопухами. Не то, чтобы он испытывал какие-то страдания от осознания этого факта, однако нередко его посещали мысли о несправедливости уклада, при котором ему всю жизнь суждено оказываться крайним и страдать за чужие шалости. А страдал он за них нередко. Если шли драться на пруд с ребятами с Электролитки, то из тридцати человек, участвовавших в «битве», больше всего доставалось Ване. Если под стул Выдре — хмурой и вредной учительнице химии — подкладывали небольшое, сооруженное из новогодних хлопушек взрывное устройство, отдувался за всех, конечно же, тоже Ваня. Несмотря на полную невиновность, у него, у единственного в классе, глаза бегали воровски, а лицо краснело. И когда Гриб с Санькой нюхали в подвале дихлофос, то, естественно, милиционер по делам несовершеннолетних схватил Ваню, который никогда ничего не нюхал, а в подвале находился просто так, за компанию. Отец его, водитель-дальнобойщик, педагогическим тонкостям был не обучен и драл сына, как в старорежимные времена.

Примкнул к Гоше Ваня не из-за каких-то особых преступных наклонностей, дремлющих с рождения в глубинах его существа. Виной тому была та же недотепистость, да еще любовь к технике, запаху бензина, мечта, как у всех пацанов, о собственном мотоцикле. А еще пуще — о машине. Сосед Гоша был механиком высшего класса и знал о машинах все. Он не стеснялся использовать безотказного, простодушного Ваню — принеси, подкрути, подержи, сбегай за пивом. Постепенно Ваня почти все свободное время стал проводить в гараже. Однажды выпил с приятелями первый стакан портвейна. А месяца через два после пирушки уже считал Гошу и Маратова закадычными друзьями.

На первую кражу с ними Ваня пошел не задумываясь о том, правильно ли он поступает. Если зовут куда-то — значит так надо. После этого он неизменно принимал участие почти во всех делах и даже имел свою долю.

Вскоре он смог позволить себе купить кожаную куртку, черную, всю в заклепках — о такой он мечтал давно; фирменные, белые с зеленым, кроссовки, похожие больше на обувь космонавта; джинсы по последней моде. У Вани даже появилось незнакомое ему до сих пор чувство самоуважения. А тут Гоша еще пообещал вплотную заняться «тачкой» для него. Главное: по дешевке купить развалину с техпаспортом, а под нее подходящий автомобиль увести — раз плюнуть… Машина… Предел мечтаний! При мысли о том, как он сядет в мягкое кресло за руль собственных «Жигулей», красивым движением захлопнет дверцу, плавно выжмет сцепление и устремится вперед, становилось тепло и хорошо на душе.

Первый раз черная тень легла на его душу, когда «брали» «Москвич». Увидев жертву, Ваня проникся к ней жалостью, почти парализовавшей волю. Но длилось это состояние недолго. Вскоре он забыл испуганный, наполненный болью взгляд хозяина того самого «Москвича». Тень ушла. Ушла до того момента, как Гоша увидел у вокзала синие «Жигули» и кивнул: «Берем».

Когда Витька Маратов вытащил нож, у Вани возникло ощущение ирреальности происходящего. Не в силах двинуться, широко раскрытыми от ужаса глазами он смотрел, как Гоша с размаху бьет водителя — вежливого, остроумного парня, вызвавшего у Вани симпатию… А дальше все как в тумане — дорога, лес, труп на размякшей от дождя земле. Когда закапывали убитого, Ваню стошнило. Впервые в жизни его одолело бездонное отчаянье.

Убил водителя Гоша, но несмотря на это чувствовал он себя нормально, будто не произошло ничего особенного, и вовсе нет на его руках крови. Просто удачно провел очередную «операцию» — и все. Маратов после убийства напился до беспамятства и, как обычно, подрался с женой. А Ваня жил как в тумане, все вокруг казалось ненужным и неважным. Он ходил в ПТУ, отвечал на уроках, точил железяки в мастерской, беседовал с приятелями, вяло огрызался на замечания матери, но ему казалось, что делает это не он…

— Ты куда? — спросила мать, увидев, что Ваня надевает куртку.

— К Гоше, — буркнул он, беря завернутый в газету паяльник, который еще утром обещал принести.

— Опять. Что там, медом для тебя намазано?

— Намазано, — буркнул Ваня.

— Чтобы к ужину был. Когда же отец приедет, займется тобой, оболтусом.

Гошин гараж располагался недалеко — углубиться немного во дворы, обогнуть угол «почтового ящика» — и там. Место глухое, идеально подходящее для тех дел, которыми приходилось заниматься.

Ваня успел спрятаться за трансформаторной будкой. Он увидел, как двое мужчин бесцеремонно запихивают Гошу в белую «Волгу». Один из них походил на одетого в костюм снежного человека, второй был смазлив, одет в кожаную желтую куртку. Последнего Ваня узнал сразу. Ведь именно он заказывал Гоше ту синюю «семерку».

Было понятно, что Гошу ждут неприятности, которые рикошетом могут ударить по остальным. Ваня дрожащей рукой провел по бритому затылку и понуро поплелся домой.

Мать смотрела «Новости», по привычке охала и качала головой. Она воспринимала все события так серьезно, будто они касались ее лично, и неважно, где они происходили — в Австралии или в соседнем районе.

Ваня наспех проглотил картошку с мясом и отправился к себе в комнату. Он лег на кровать, прикрыл глаза и провалился в дрему. Когда очнулся, прошло три часа. Он потянулся к выключателю, но передумал. В полумраке было спокойнее и уютнее.

С улицы донесся звук подъезжающей машины. Ваня встал, выглянул в окно. На площадку, где стояло несколько автомобилей, принадлежащих жителям дома, заруливала белая «Волга».

— Нам Смирнова Ивана, — донесся из прихожей громкий голос. — Нужен… Ничего, что спит… Мы из прокуратуры… Пойдемте посмотрим.

Медлить Ваня не стал. Он натянул кожаную куртку, карман которой оттягивала новая записная книжка, распахнул окно, ступил на карниз, ухватился пальцами за подоконник и прыгнул. Слава Богу, квартира на втором этаже, так что приземлился удачно.

Бежал он пока хватало сил и дыхания. Перешел на быстрый шаг, снова побежал, хватаясь за ноющий бок и глотая воздух.

Обычно Ваня добирался до поселка «Госконюшня» за полчаса, но сейчас поставил рекорд — не больше десяти минут. Вот и нужная улица — «Чапаев-стрит», небольшие домишки, скрывающиеся за покосившимися заборами — самый покосившийся у Витьки Маратова. Ваня отодвинул защелку, распахнул калитку. Байкал хотел залиться хриплым, истошным лаем, но, узнав старого знакомого, шмыгнул в будку.

На стук в дверь открыла недовольная заспанная Нинка. Женщина она была скандальная, грубая, день и ночь вместе с маманей «грызла» Маратова. Правда, и тот был хорош — большой любитель пьяных дебошей.

— Где Витька? — через силу выдавил запыхавшийся Ваня.

— Спит твой Витька, зараза он гнилая! Плыви отсюда. Совсем очумел, дня ему мало.

Она попыталась закрыть дверь, но Ваня поставил руку.

— Да ты… — он глубоко вздохнул, намереваясь сказать что-то колкое и обидное, но лишь крикнул. — Ну-ка, зови его! Не то всем нам фигово придется.

— Ох, какой страшный… Иди, сам попробуй добудиться.

Нинка включила в коридоре свет, под глазом у нее сиял синяк — след недавнего скандала.

Ваня растолкал мычащего и ругающегося сквозь сон Витьку. Тот продрал глаза и непонимающе уставился на приятеля.

— Тебе чего, придурок?

— Витек, ко мне приходили…

* * *

Крымов должен был умереть пять лет тому назад. Его разведрота была зажата в горах, наполовину перекошена душманским пулеметом, установленным со знанием дела именно там, где надо, и шансов почти не было никаких. Крымов прошел подготовку горного стрелка, кроме того, он «родился» альпинистом, так что сумел использовать свой шанс — пролез по почти отвесной скале и накрыл пулеметное гнездо гранатами. Но судьба все-таки настигла его полугодом позже. Пластиковые мины не фиксируются металлоискателями саперов, лишь специально дрессированные собаки способны их обнаружить, да и то далеко не всегда. Поэтому на марше машины шли колея в колею. Десять сантиметров в сторону — и может грянуть взрыв. Так и произошло. БРДМ налетел на мину и перевернулся как игрушечный. Очнулся Крымов в госпитале. На этом афганская война для молодого, двадцати девяти лет от роду, майора, за боевые заслуги отмеченного орденами Красного Знамени и Красной Звезды и внеочередным званием, закончилась.

А вот лучший друг старлей Колька Липягин остался в той, Богом проклятой земле, и никто не знает, где его могила. Сгорел в боевой машине классный командир и настоящий мужчина подполковник Степанович… Да что там говорить, немало ребят вернулись домой в «черном тюльпане».

После Афгана в Крымове что-то надломилось, что-то ушло навсегда. Ушел страх смерти, а на его место пришло неестественное пренебрежение ею. Все страхи остались в прожженном солнцем пыльном ущелье, в кабульском госпитале, в чужой, враждебной, ненавистной стране.

После госпиталя — увольнение по здоровью из армии. Воспринял его спокойно. Пройдя войну, он не мог представить себя комбатом в каком-нибудь кадрированном полку. На ноги встал быстро. По нескольку часов в день, пока не потемнеет в глазах, занимался спортом. Нечеловеческое напряжение воли сделало свое дело. Крымов вновь встал в строй, занял место там, где, как ему казалось, он нужнее.

Он считал, что мир без войны для него не существует, и что этот самый мир теперь простирается лишь в двух измерениях: есть враги и есть друзья, свои и чужие, те, кого нужно защищать, и те, от кого нужно защищать. Он сделал свой выбор — стал сотрудником угрозыска.

Дела у Крымова сразу пошли справно. Проявились способности к оперработе. Кроме того, в нем была злая целеустремленность, позволявшая ставить на место даже самых наглых «клиентов», «раскалывать» самых отпетых уголовников. Эта злость в нем настораживала даже коллег и заставляла относиться к «афганцу» с некоторой опаской. Ну а еще — Крымов «играл не по правилам». Оперативник, следователь, ведущие дело, обычно попадают в сеть взаимоотношений с преступником: здесь и какие-то обещания, которые надо выполнять, и жалость, и устоявшиеся традиции. Крымову на это было наплевать. И он двигал людьми, как шахматными фигурками, если нужно — жертвовал ими, и всегда выигрывал «партию». Для него расследование — это бой, который должен быть выигран любой ценой.

Крымов очертя голову лез туда, куда никто другой не полез бы никогда. Голыми руками скрутил пьяного дебошира, средь бела дня у центрального универмага открывшего стрельбу из обреза. Не побоялся войти в квартиру, где после налета делилось похищенное. Разнимал ожесточенные пьяные драки, когда под действием алкоголя, застилающего глаза, «бойцы» способны на все. Его злость и остервенение охлаждали самых пылких. Вскоре среди уголовников и шпаны за ним укрепилась кличка «душман». Особенно слава выросла после того, как он схлестнулся с вышибалой из кооперативного кафе по кличке «Шкаф». В тот день Крымов и начальник районного угрозыска колесили по городу, высматривая разбойника, только что полоснувшего по шее бритвой случайную женщину и отобравшего у нее сумку с десятью рублями. Его нашли около пивной, где он после лихого дела, заставившись кружками, неторопливо цедил пиво. Секунда — щелкнули наручники, руки за спину — «упаковали». Тут публика, преимущественно местные алкаши, заволновалась. Громче всех возмущался Шкаф. Уцепился за рукав Крымова и засипел пропитым голосом:

— За че мужика цепляете, менты клятые? Отпусти его.

Молча, с одного удара Крымов послал Шкафа в глубокий нокаут и, обведя взглядом остальных, процедил:

— Еще кто хочет?

Желающих не нашлось.

Через три года Крымов был переведен в областное управление. Молодой, не отягощенный семейными узами и длительными любовными увлечениями, малопьющий, но зато выкуривающий полторы пачки в день подполковник Крымов стал оперуполномоченным по особо важным делам второго подотдела — по расследованию убийств и преступлений против личности…

Крымов отодвинул в сторону большой ватманский лист, разграфленный разноцветными карандашами. На такие листы он аккуратно переносил все данные по делу, версии, свои мысли. Помогало. Он взял авторучку, щелкнул по носу стоящего на столе пластмассового пингвиненка сиреневого цвета. Сиреневых пингвинов не бывает, поэтому Крымов подозревал, что это и не пингвин вовсе, а какая-то загадочная птица. Этой игрушке много лет, побывала она и в Афганистане, и на Севере.

Пингвин не был талисманом. В талисманы Крымов не верил, поскольку многих знакомых ему людей они не сберегли. Однако можно было допустить, что сиреневый пингвин отгоняет-таки от него и от тесного, заставленного столами, стульями, несгораемыми шкафами кабинета злых духов.

— С Алексеевичем беседуешь? — спросил вошедший в кабинет Гаврюхин. Алексеевичем он звал пингвина за его внешнее сходство с заместителем начальника областного угрозыска.

— Да нет, картинки рисую.

Гаврюхин, отдуваясь и пыхтя, как паровоз, что неудивительно при его ста двадцати килограммах весу, плюхнулся на стул и вытер лоб.

— Слышь, Сергей, у тебя стольника до зарплаты не найдется?

— Вчера же получка была, куда ты ее дел?

— Ох, лучше не вспоминать, — махнул рукой Гаврюхин. — Пришел домой, как положено порядочному отцу семейства, положил деньги на стол. Сидим со Светой на кухне, и чую я, что непорядок какой-то — дочки долго не слышно. Пошел посмотреть, а Леночка в туалете зарплату мою на мелкие клочки рвет и бросает. Нет, я не скажу, что все изничтожила. Двадцать рублей осталось.

— А зачем порвала? — спросил Крымов, протягивая сотенную бумажку.

— Не говорит. Три года всего, а упрямая. Может, бессребреницей растет, а?

— Может. Что там нового по трупу в Чаплыгино?

— Да ничего особенного. Обшарили квартиру, опросили родственников — эффект нулевой, — сказал Гаврюхин, пододвигая к себе машинку и вставляя в нее лист.

— И что у него нашли?

— Ничего такого, что заслуживает вашего высочайшего внимания. Ну, квартира. Ну, гараж. Ну, две машины. Дальше-то что?

Гаврюхин медленно, подыскивая буквы, начал печатать, и казалось, что от ударов его толстых пальцев старенькая «Эрика» рассыплется на части.

…Два неопознанных трупа за два дня — такого давно не было. Первый — труп молодого, хорошо одетого мужчины обнаружили в лесу рабочие совхоза «Пролетарий». Тонкий слой земли и ветки разгребли, почуяв добычу, бродячие собаки, которых в последнее время много развелось в лесах — они сбиваются в стаи и уже начали представлять опасность для людей. Ни документов, никаких бумаг, указывающих на личность убитого, найдено не было. Неподалеку от места захоронения имелись следы протекторов. По ширине колеи — «Жигули». Имеют они отношение к убийству — поди разгадай. Крымов с оперативниками из Черняховского райотдела обшарил все окрестности. Местные жители в день убийства видели синие «Жигули». Номер и модель, естественно, не запомнили.

Второй труп нашли случайно. Его убийцы кинули в отстойник около главной усадьбы совхоза «Чаплыгинский». Труп так бы и потонул в жиже, если бы не решетка. Работенку по извлечению тела, доставшуюся милиции, чистой не назовешь. Областной информцентр по дактилоформуле сообщил личность убитого — Ступенко Георгий Георгиевич, 1961 года рождения, осужден пол года назад по статье 144 УК РСФСР к двум годам условно.

Учитывая территориальный разброс, разницу во времени наступления смерти почти в сутки, трудно было предположить, что убийства связаны между собой.

— Что за машины? — с утра голова у Крымова была занята вопросом: где искать синий «Жигуль», поэтому любые известия об автомобилях вызывали у него живой интерес.

— Белый ВАЗ-21011 и синий ВАЗ-2107. Первая машина его, вторая — чужая. Он же индивидуальщик, кто-то отдал чинить.

— Интересно. По моему делу тоже синий «Жигуль» крутится. Гипсовые слепки со следов протектора есть. А если взглянуть — не эта ли «семерка»?

— В чудеса веришь? Тогда колдуна пригласи — сразу все «висяки» скинем. А преступников по инквизиционному праву к сожжению приговорим.

— Тебе бы только хохмить. Ну, а может быть…

* * *

Крымов повернул ключ, двигатель натужно заурчал, но не завелся.

— Что, не пашет твой БТР? — с участием произнес Гаврюхин.

БТРом все называли зеленые, потрепанные, будто побывавшие в боевых действиях, «Жигули» — собственность Крымова.

— Может, подтолкнуть? Прям до Апрельска.

— Побереги силы, — нахмурился Крымов, повернул еще раз ключ, включил скорость и выжал акселератор так, что машина, подобно вспуганному джейрану, сорвалась с места. Гаврюхин стукнулся головой о подголовник и чертыхнулся…

…Дело сдвинулось с мертвой точки. Немного времени понадобилось экспертам, чтобы дать заключение — у совхоза «Пролетарий» крутилась та самая «семерка» с узбекскими номерами. Когда очень нужно, громоздкая милицейская машина способна функционировать довольно быстро. Вскоре на столе Крымова лежала шифротелеграмма. Владелец машины с этим номером — Рустам Абдураззаков, по описаниям внешне очень похож на погибшего. Можно считать, что личность идентифицировали.

Ясно, что два убийства связаны между собой, но как? По этому поводу можно было бы построить немало будоражащих воображение версий, которые так и будут проситься на киноэкран. Но для них нужна исходная информация, для начала хотя бы разузнать побольше о Ступенко и его связях.

Информация накапливается из десятков разговоров, из журналов и карточек различных учетов, она разбросана по записным книжкам многих и многих оперативников, участковых, других сотрудников милиции. Для ее извлечения в нужный момент служит отработанная система — телетайпограммы и шифротелеграммы, ориентировки и сводки, да просто обычный телефон. При расследовании двух убийств, конечно же, система работает на полную мощность.

Сведения о Ступенко постепенно накапливались. Вскоре было известно, что все звали его Гошей, жил он на широкую ногу. Так же стало известно, что самые близкие его знакомые, постоянно крутившиеся у него в гараже — Виктор Маратов и Ваня Смирнов. Настало время переговорить с ними.

Гаврюхин городишко Апрельск знал неплохо и показал, куда ехать. За фабрикой игрушек — местным промышленным «гигантом», где работало несколько тысяч «химиков» — поворот. Дальше мимо недостроенного культурного центра «Прогресс», возводившегося уже восемь лет, перед которым возвышалась фигура Музы болотно-зеленого цвета. Может, она и должна была напоминать замордованным неурядицами и пустыми магазинными полками, сумасшествием перестроечных голодно-свободных лет, утонувшим в беспробудном пьянстве и безысходности, в никчемных заботах и колбасно-сосисочных радостях жителям о чем-то возвышенном ипрекрасном. Может быть. Однако больше статуя напоминала не Музу, а утопившуюся от тоски гипсовую девушку с веслом, выуженную рыбаками и сразу возведенную на пьедестал.

— За статуей направо. Там, где универсам, во двор, — снисходительно, как опытный лоцман, указывал Гаврюхин.

Дверь открыла блеклая полная женщина с тусклыми, настороженными глазами.

— Нам бы Ивана Смирнова увидеть.

— Нет его, — напряженно и неприветливо сказала женщина.

— Подполковник Крымов, областной уголовный розыск, — он показал удостоверение и прошел в квартиру.

— Что же это делается? Что вы все от сынули моего хотите? — всплеснула руками женщина, в ее голосе послышались базарные нотки.

— А кто и что еще от него хочет? — осведомился Крымов, окидывая взглядом заставленную безвкусной и дорогой мебелью, заваленную хрусталем и безделушками квартиру.

— Да еще двое, такие же, как вы, приходили. Из прокуратуры, — женщина была чем-то заведена. — Везде бандиты, матерщинники, на милицию вся надежда, а вы, оказывается, сами не лучше! Ворвались, всю Ванину комнату вверх дном перевернули. Я даже пригрозила начальству написать, а один из них, нахальный, знаете, чего говорит? Ох, ну и нахальный… Говорит: жалуйся, всю семью тогда пересажаем. Ох, ну милиция пошла.

— Не милиция, а прокуратура. Кстати, почему вы решили, что они из прокуратуры? — спросил Гаврюхин, усаживаясь на стул.

— Документ показали.

— Такой? — Крымов продемонстрировал свое удостоверение.

— Похож, но фотография с другой стороны была.

— Ясно. Как они выглядели?

Женщина нехотя и довольно сумбурно описала визитеров. Больше ничего заслуживающего внимания узнать не удалось.

— А где сын может быть?

— Когда муж в рейсе, он от рук совсем отбивается. У Гоши своего. Или у Витька Маратова. Да что он натворил-то?

— Ничего страшного. Просто поговорить надо. Если появится — вот телефон. Пусть позвонит. Ему самому лучше будет…

Крымов опять с трудом завел двигатель и тронул «БМП» с места. Прямо под колеса кидалась ребятня, которая гоняла по двору, так что приходилось ехать осторожно.

— Что все это значит? Кто эти конкуренты, которые квартиру перевернули?

— Что не из прокуратуры — это несомненно, — зевнул Гаврюхин. — Разберемся. Двигаем на «Госконюшню» к Маратову. Может, из него чего вытянем.

Дом Маратова выглядел чрезвычайно запущенным. Крымов распахнул калитку, на него, заливаясь злобным лаем, рванулась с цепи большая грязно-белая дворняга. Затем на пороге появилась черноволосая, в безвкусном цветастом платье толстая женщина. Хмурому выражению ее лица вполне соответствовал синяк под левым глазом.

— Чего собаку пугаешь?

— Поговорить надо. Милиция, — Крымов продемонстрировал удостоверение.

Красная книжечка смутила хозяйку дома лишь на миг. В ее глазах даже мелькнул испуг, но она быстро взяла себя в руки и звонко завопила:

— Ну и че? Ты энтот, ордер неси, тогда заходь. А сейчас нечего собачонку пугать!

Крымов зашел за калитку, собака вновь с лаем рванулась на него, но достать не могла из-за короткой цепи.

— Слышь, хозяйка, — ледяным голосом произнес он. — Убери своего волкодава, не то пристрелю его к чертовой матери. И не слишком наглей — не то другой разговор будет.

В этом человеке, которого Нинка видела впервые, было нечто пугающее и не вызывавшее желания встречаться с ним вновь. От него исходила сковывающая холодная энергия.

«Прям Кашпировский», — подумала она и недовольно махнула пухлой рукой, которую стягивал дешевый браслетик:

— Ладно, проходите.

В тесном коридорчике Нинка протиснулась бочком в комнату, пытаясь что-то заслонить от гостей. Крымов рассмотрел наполненную мутной жидкостью двадцатилитровую бутыль. Наверняка, самогон. Это объясняло недружелюбный прием, оказанный милиции.

— Где мужик твой? — спросил Крымов, быстро и бесцеремонно осмотревший все помещение. Он уселся на шатающийся стул в крохотной кухне с облупившейся краской на стенах и потолке. Прямо над раковиной с яркого плаката томно взирала полуголая Мадонна.

— Кто ж знает, где муженек мой, — непривычно вежливо и спокойно, сама удивляясь себе, произнесла Нинка. — Он же дурной. Прибежал к нему этот Ванька шебутной, прям посреди ночи поднял, вместе и отвалили. Больше их не видела… Сразу он всем понадобился. Тут двое каких-то паскудников приходили. Тоже Витьку искали.

— Один огромный, на обезьяну похож, другой смазливый, в кожаной куртке? — подал голос Гаврюхин, продолжавший позевывать.

— Ну да, милиция все знает, — Нинкин голос теперь был заискивающим и угодливым.

— Где все-таки муженек твой быть может?

— Или у Гоши, или у девок своих. Кобель же. У Лидки, а может, еще у кого. Что я их, всех что ли знаю? Интереса нет.

Задав еще несколько вопросов, Крымов встал. В коридорчике он рукой смахнул с полки бутыль, успев отскочить, чтобы не забрызгаться. Усмехнувшись, пожал плечами:

— Неудобно получилось…

* * *

Костыль боялся Губина. Боялся сильно. Важный был для него не просто человеком, которому приходится подчиняться. В нем Костыль видел не знавший пощады мир «правилок» и «толковищ»^[7], странных, обнаженно звериных взаимоотношений. И Костыль всегда до смерти боялся встать поперек, не вписаться в него, быть перемолотым и изничтоженным.

С Гошей этим получилась какая-то несуразица. Как ни крути, а получается, что курьера автомеханик убрал по заказу Костыля. Ведь все началось с той «семерки». А потом смерть Гоши. Не хотел его Костыль убивать, лишний труп совсем ни к чему. Лучше, если бы механик сам принес записную книжку. А потом можно было бы выбить из него деньги за доставленное беспокойство. Или отдать узбекам, если те захотят посчитаться. Теперь ничего не поделаешь. Нужно, конечно, было держать себя в руках, но не получалось, хоть убей.

С головой у Костыля было не все в порядке — об этом ему часто говорили. Когда накатывала ярость, сдерживать он себя порой не мог. Уголовники его за это даже уважали, что помогало поставить себя на достойное место. Когда в первый раз «влетел», следователь повел его на судебно-психиатрическую экспертизу. Там люди в белых халатах полчаса терзали его глупыми вопросами типа: «что тяжелее, килограмм железа или килограмм воздуха?», «не было ли среди родственников больных шизофренией?» Костыль, естественно, взорвался и обругал женщину-главврача с недобрым колючим взглядом. Та холодно посмотрела на него и процедила: «Смотри, докричишься. В психушку запру — всю жизнь оттуда не выберешься». Тогда Костыль закрыл рот и больше не возражал, поскольку немало был наслышан о психиатрических больницах всякого. В акте амбулаторной экспертизы врач каллиграфическим почерком вывела: «…психопатия возбудимого круга. Вменяем, мог отдавать отчет своим действиям и руководить ими».

В тот роковой вечер ему, понятное дело, дешевле было бы не распускаться. Когда Важный понял, что Гоша мертв, он поднял глаза на Костыля и голосом, от которого мурашки поползли по коже, произнес:

— Костыль, ты найдешь записную книжку и «дурь». Не то…

Что скрывается за этим «не то», Костыль меньше всего хотел бы узнать на собственной шкуре.

Труп утопили в отстойнике около совхоза. Затем — в Апрельск. Задача была несложная — вызвать из квартиры этого пацана, отобрать у него книжку с телефоном Наташи.

Позвонив в квартиру Вани, Костыль сунул его матери красную книжечку, которую смастерил один его кореш. Смастерил не шибко качественно, но главное, что в глаза бросалась тисненная золотом надпись «Прокуратура СССР». На лохов действует безотказно.

Парня дома не оказалось. Из под носа ускользнул.

Перевернули всю комнату, осмотрели квартиру, но записной книжки не нашли. Хозяйка квартиры не понимала ничего, кроме того, что происходит наглый произвол.

— Вякнешь кому — всей семьей в тюряге сгниете, — Костыль положил в карман взятую с полки цветную фотографию Ивана.

Важный выслушал рассказ своих помощников и покачал головой.

— Если бы у тебя было столько мозгов, сколько гонора… Нужно было к этому, к Маратову ехать, выколотить из него все, что знает.

— Сейчас сделаем, — с готовностью кивнул Костыль.

— Я же говорю — голова у тебя пустая. Ночь же, весь поселок на ноги поднимешь. Завтра утром…

С утра пораньше Костыль с Людоедом вновь мчались на машине в Апрельск. Поселок «Госконюшня» нашли без труда. У пенсионеров, гревшихся на солнышке, узнали, что Витька Маратов «живет с Нинкой-стервозиной и с тещей-ведьмой, от которой один толк: самогон варит и доброму люду продает».

Когда Людоед и Костыль подходили к покосившейся «избушке на курьих ножках», оттуда вышла и неторопливо направилась вдоль улицы толстенная женщина в цветастом платье.

— По-моему, это она, так ее растудыть, — выругался смачно Костыль.

Они бросились за ней. Костыль взял ее ласково за локоть и елейным голосом произнес:

— Ниночка, постой.

— Э, ты кто такой? — покосилась на него Нинка. — Грабли убери.

— Тихо, голубушка. Мне твой муж нужен. Дома он?

— Нет его, голубок.

— Пошли, поглядим.

— Чего? Плыви отседова, пьянь подзаборная, курсом на север-юг.

— Ты, слониха отъевшаяся, мать твою, — Костыль сильнее сжал ее локоть одной рукой, а другой вытащил из кармана кнопочный нож, и лезвие прижалось к обтянутому материей телу. — Счас брюхо твое быстро препарирую!

Глаза ее забегали. Сначала она хотела завизжать, облаять этого нахалюгу в кожанке, но, увидев нож, прикусила язык. Хоть и маловероятно, что средь бела дня этот прощелыга надумает пустить его в ход, но кто знает, что у него на уме.

— Взвизгнешь — пришью, — будто читая ее мысли прошипел Костыль. — Будешь тихой, как мышка, отпустим. Не трясись.

— Ладно, голубок, пошли, — подойдя к своему забору, она распахнула калитку и прикрикнула: — Байкал, свои!

Вскоре Костыль к разочарованию своему убедился, что Маратова нет дома. Плюхнувшись на незастеленную кровать, грубо спросил:

— Где он?

— С Ванькой куда-то отчалил…

Положение осложнялось. Важный ждать не намерен. У него времени в обрез. Нужно форсировать события, но как?

Костыль напряженно думал. Выбить деньги у несговорчивых фраеров, провернуть лихое дело — тут у него шарики в голове крутятся. Но как найти человека в Апрельске? Не обшаривать же каждый подвал и квартиру. А если двинул Ваня в дальние края? Да и при нем ли записная книжка?..

На поиски ушел весь день. Ткнулись к ребятам во дворе, приятелям Вани.

Уже стемнело, на небе висела яркая, четко очерченная луна. Костыль, облокотившись на руль, ломал одну спичку за другой, пытаясь закурить. В раздражении выплюнул сигарету.

— Ни черта у нас не получается.

— Важный шкуру сдерет, — меланхолично кивнул Людоед.

— Тысячу лет его искать будем, — Костыль вынул из красной пачки «Мальборо» еще одну сигарету. — Нужно, чтоб кто-то помог.

— Кто, милиция?

— …Поехали. Как же я, баранья башка, сразу-то не скумекал!

* * *

Позавчера Голове исполнилось сорок пять. Дата круглая. Но не было ни ломящегося от явств стола, ни славящих юбиляра тостов и богатых подарков. Он был непривычен к подобной торжественности и чувствовал бы себя в такой обстановке не слишком-то уютно.

Кличку «Голова» Дмитрий Васильевич Караваев получил из-за своей большой головы. Впрочем, не она была важна в его работе, а чувствительные и ловкие пальцы. Он был карманником-асом. Карманники делятся на щипачей и писак. Первые выдергивают у граждан из карманов и сумок кошельки, вторые режут те же карманы, сумки и вытряхивают незаметно содержимое. Голова владел виртуозно обоими способами. На промысел он выходил ежедневно, как хороший клерк на службу, но, как истинный профессионал, «срывал» в день не более одного кармана. После каждого удачного дела выцарапывал на крышке деревянного стола черточку, подобно Робинзону Крузо, отмечавшему зарубками дни прерывания на острове. Перед последней отсидкой всего лишь пятьдесят отметин не хватило до полутора тысяч.

Голова был осторожен, не брал помощников, не готовил учеников, хоть по воровским правилам это и входило в его «обязанности», но все же время от времени попадался. По приговору народного суда получал обычно четыре-пять лет за одну единственную доказанную кражу кошелька с пятью рублями.

Хотя иные карманники умудряются неплохо разжиться, покупают машины и видики, у Головы, как у большинства его собратьев, запросы были гораздо скромнее: выпил, закусил — и ладно. Кроме того, он чувствовал ответственность за родного человека — девяностолетнюю бабку, с которой жил в одной квартире и которой выпивки требовалось не меньше, чем ему самому.

Пьянство с каждым годом затягивало все сильнее: лицо становилось краснее, силенок — меньше. Третью судимость получил уже с «нагрузкой» — принудлечением от алкоголизма. Вылечить, конечно, не вылечили, но кое-какой результат был достигнут. Надоело сидеть по тюрьмам, надоело «работать по карманам». И Голова решил «честно» трудиться на благо общества. Он, может, и раньше бы начал «честно» трудиться, да мешали законы об уголовной ответственности за тунеядство, тягостная необходимость иметь трудовую книжку. По нынешним же временам работаешь ты или не работаешь по трудовой книжке, не интересует никого, и Голова сменил род занятий.

Еще с утра он наглотался одеколона, который притащили в скверик мужики. До дома дотащился еле-еле, и сразу провалился в тяжелый сон. Разбудил его звонок в дверь. За окнами было темно, и он не понимал — вечер на улице или раннее утро. Так настырно могла звонить лишь милиция или Гришка Шпиндель из соседнего подъезда, тоже постоянно озабоченный поисками или что выпить, или с кем выпить.

Голова, покачиваясь, направился к двери, распахнул ее, протер глаза и в упор уставился на визитеров.

— О, Костыль, брат мой! — он сразу бросился обниматься.

Костыль поморщился. Если бы он так хорошо не знал старого карманника, то мог бы подумать, что тот искренне рад встрече.

Хозяин проводил гостей в большую комнату, стряхнул крошки со стульев и пригласил садиться.

— Располагайтесь.

Голова проживал в просторной двухкомнатной квартире с высокими потолками и лепными карнизами — мечта любого гражданина СССР. Запустил ее донельзя. Большая комната, где жил он сам, была обставлена весьма скудно — скрипучая кровать с солдатским одеялом, грязный, залитый портвейном стол, несколько стульев и покосившийся шкаф с зеркалом. На старомодном телевизоре «Рекорд» стоял оклад от иконы. Святой лик заменяла мятая репродукция Рублевской «Троицы». Саму икону загнала бабка, когда понадобились средства на выпивку, и, как человек набожный, до сих пор раскаивалась в этом, на коленях молила прощения у репродукции.

— Как, Голова, все карманы пылесосишь? — осведомился Костыль вытаскивая из сумки бутылку «Киндзмараули».

— Не, надоело. Я теперь самый что ни на есть законопослушный гражданин. Веду честную жизнь — бутылки собираю. Штучка — полтинник. У пивнухи «Солнышко». Место рыбное. Все знают, что я там промышляю. Ни одна паскуда конкурентная туда не сунется. Меня там уважают.

— И как у тебя с деньгами? — спросил Костыль, разливая вино по стаканам, которые Людоед тщательно, с мылом, отдраил в ванной.

— Так себе. В принципе, если поднапрячься, за день можно до сотни насшибать, но расходы уж очень большие. Сам знаешь, почем горючее для моего «ржавого мотора».

Голова опрокинул стакан, налил себе еще, а бутылку спрятал в шкаф, пояснив:

— Бабусе остатки. Пусть порадуется. Кто же о ней, старой, еще позаботится.

— Да уж, такой внучек внимательный — радость на склоне лет, — Костыль вытащил из кармана две хрустящие сотенные купюры. — Новенькие, только из банка.

— А мне-то что?

— Гошу Ступенко знаешь?

— Это который по машинам? Знаю. Ему за кражу суд отвесил условно. Гуманисты, как сейчас в газетах пишут.

— А Маратова Виктора, Смирнова Ивана?

— Знаю. Ванька совсем малой, лет семнадцать. Вежливый, здоровается. Уважает меня.

— Мне этого малого найти надо. Он смылся куда-то. И срочно нужен. Получишь еще пять бумажек.

Костыль знал, к кому обратиться. Голова с его общительным характером и авторитетом ловкого вора знал все об Апрельске и его окрестностях: о жизни местных наркоманов, грабителей, убийц. А с Гошей и Ваней жил по соседству, так что ему и карты в руки.

Голова посмотрел сторублевку напросвет.

— Ты еще на зуб попробуй.

— Ладно. И не из-за денег, а токма лишь из душевного к тебе отношения, Костылечек. Мы ж друг друга уважаем, правда, брат мой?

— Узнаю, что динамишь…

— Ладно, ладно, не маленький…

К порученному делу Голова отнесся со всей ответственностью. Пришлось побегать, попотеть. Зато, когда вновь объявился Костыль, Голова небрежно протянул ему мятый тетрадный листок, исписанный корявым почерком.

— На даче у одной шлюхи они. Вот тебе адрес. Гони бабки…

* * *

— Работать надо, а не теории строить! — хлопнул ладонью по столу начальник УВД. — Чтоб мальчишка был найден. В самое ближайшее время.

Генерал был взвинчен, так что досталось и начальнику уголовного розыска, и Крымову как старшему группы по раскрытию недавних двух убийств.

Упреки были определенно незаслуженными. Да, под руку генералу лучше было бы не попадаться, но начальственные громы и молнии отскакивали от Крымова, как дробь от танковой брони. Он делал свое дело, а что об этом думают наверху или внизу, или вообще где бы то ни было — его совершенно не волновало.

Дурное расположение духа начальника управления было вполне объяснимо. В последние дни неприятности посыпались одна за другой. Лейтенант-пожарник, напившись до умопомрачения, не поладил со своим приятелем — самогонщиком — разошелся в определении стоимости продукта, после чего проткнул его ножом, отправив на больничную койку. Это раз. На улице хулиганы налетели на участкового, и пока тот пытался объяснить — мол, не надо грубить, драться, — его отколотили и оставили без «черемухи» и пистолета. Это два. Ну а третье — утром угнали оперативные «Жигули» с рацией, мигалкой на магните и радиотелефоном.

— Ну что, досталось тебе от маршала нашего? — спросил Гаврюхин, скучающе щелкающий семечки.

— Плевать хотелось, — отмахнулся Крымов.

— Сереж, у тебя еще пятидесяти рублей на мою бедность не найдется? — перевел разговор Гаврюхин.

— Что, Леночка и мою сотню успела оприходовать?

— Нет. Жена софу купила.

— За полтинник?

— Остальные теща дала.

— Ясно, — Крымов достал из кармана пять мятых десяток.

— Вместо мальчишки ты софу искал.

— Нет, мальчишку я тоже искал. Мы искали. И ищем..

Ваню на самом деле искали. Искали профессионально.

Ориентировки, работа по связям, подключение гласных и негласных возможностей милицейского механизма. Этих самых возможностей вроде бы и немало, но пока все было впустую.

— Ты же у нас голова, — поддел напарника Крымов. — Ас сыска. Придумай что-нибудь.

Гаврюхин работал в розыске почти что с детства — с двадцатилетнего возраста. Шестнадцать годков службы, опыт и отличная зрительная память снискали ему славу человека-компьютера. Преступный мир он знал, пожалуй, лучше всех в отделе, не раз выручал при раскрытии опасных преступлений.

— О, елки-палки! — Гаврюхин с размаху хлопнул себя по лбу ладонью. — Голова, точно!

Голову Гаврюхин знал хорошо. И Голова знал старшего оперуполномоченного тоже неплохо. А еще лучше знал, чем он ему обязан. Однажды, будучи совершенно невиновным (правда, лишь в том преступлении), карманник подозревался в серьезном деле. Блестяще разобравшись в этой истории, Гаврюхин выручил его. А еще помнил Голова, что после этого был вынужден делиться сведениями строго конфиденциального характера. В результате этого бешеный Мамай, на совести которого было пять убийств, был пристрелен при задержании, а группа Балаянца, трясшая цеховиков и фарцовщиков, получила долгую «прописку» в местах лишения свободы. За подобные услуги уголовному розыску Голове полагалось наказание, вовсе не относящееся в преступном мире к разряду исключительных, — смерть.

Голова не получал с угрозыска денег — на бутылках зарабатывал поболе, предпочитал хитрить и морочить оперативников. Но при нажиме из него можно было порой выдавить ценные сведения.

Узнав, кто такой Голова, Крымов пожал плечами недоверчиво:

— Думаешь, он может что-то знать?

— Не знает, так узнает. Такой жучок и проныра, каких поискать… Загружаемся в «БТР» и понеслись.

Когда зеленые «Жигули» остановились у добротного, восьмиэтажного, пятидесятых годов постройки, дома, которые в народе именуются генеральскими, Крымов удивился:

— Этот ханыга в таком доме проживает?

— Ну да. Тут еще секретарь горкома и директор «почтового ящика» живут. Это опера в хрущобах ютятся, а карманнику не положено.

На звонок в дверь долго никто не открывал. Наконец-то послышались шаркающие шаги, и дверь медленно, со скрипом открылась.

— О, Тимофей Викторович, как я рад тебя видеть!

Голова покачивался, от него несло перегаром, под глазами лежали синие тени. Он попытался придать своему помятому лицу счастливое выражение.

— Привет, Голова.

— А товарища твоего что-то не узнаю.

— Еще узнаешь, — успокоил его Крымов.

В комнате, пригласив незваных гостей сесть, Голова как бы невзначай положил газету на край стола. Гаврюхин заметил этот маневр, приподнял газету и ткнул пальцем в пять хрустящих сотенных купюр нового образца.

— Откуда?

— Да так, отдают люди старые долги.

— Помощь твоя требуется. Не откажешь?

— Как можно, — наигранно бодро отозвался Голова.

— Надобно одного человечка найти.

— Все кого-то ищут.

— Кто «все»?

— Да так, к делу не относится. Кого искать? — спросил Голова, поднимаясь с кровати. Он плеснул себе в стакан воды из литровой банки с этикеткой «маринованные огурцы» и начал жадно глотать.

— Соседей твоих, — Гаврюхин положил на стол две фотографии. — Маратова Виктора и Смирнова Ивана.

Голова поперхнулся и судорожно закашлялся. Откашлявшись и вытерев рукавом лицо, пряча глаза, он покачал головой:

— Я их плохо знаю. Где искать? Я человек старый, больной, всеми позабытый-позаброшенный.

— Не прибедняйся, Голова, а то у меня сейчас слезы на глаза навернутся, — усмехнулся Гаврюхин.

— Не, тут глухо. Хотя, конечно, можно попытаться, но я не гарантирую, потому что… — начал вяло тянуть волынку Голова, и стало понятно, что искать никого он не намерен.

— Значит, считай, что тебе не повезло, — негромко произнес Крымов.

— Это почему? — насторожился Голова. Этот человек ему не нравился. Похоже, он относится к худшей категории легавых — угрюмым фанатам. Такие, чтобы раскрутить дело и запихнуть какого-нибудь беднягу-урку за решетку, готовы земной шар перевернуть вверх ногами.

— Потому что я человек трепливый, — Крымов вытащил сигарету, подошел к окну, распахнул форточку, чтобы проветрить комнату, и затянулся. — Могу невзначай проболтаться кому-нибудь о твоих «подвигах» на благо правосудия.

— Тимофей Викторович, что он говорит? Это же нечестно! Мы же всегда с вами по-человечески.

— Мне очень жаль, Дима. Я к тебе со всей душой, — развел руками Гаврюхин и, придвинувшись к Голове, прошептал. — Мой друг из иной породы. Его урки «душманом» прозвали. Зверь.

— О, Бог ты мой, — простонал Голова. — Хорошо, черт с вами. Буду работать, ничего не поделаешь.

Тут Крымов оторвался от окна, подошел к Голове и, смотря на него сверху вниз, приподнял двумя пальцами его подбородок.

— Слышь, Голова, не валяй дурака. Я вижу, что ты крутишь.

Голова отпрянул, прикусил губу и вздохнул.

— Ну ладно, знаю я, где они. Случайно узнал. На даче в Каменке. У одной девки, — он назвал адрес.

— Поехали туда, Серег, — сказал Гаврюхин, поднимаясь.

У двери Крымов резко обернулся:

— Слушай, Тим, он же говорит не все. Голова, откуда ты все это знаешь?

— Ребята по случаю сказали.

— Не свисти.

— Ну хорошо, хорошо… Двое тут ими интересовались. Какой-то долг хотят истребовать. Я им Ваньку и нашел.

— Кто они?

— Костыль… Ну, Костылевский. И Людоед — фамилие его мне неведомо. Они вроде бы на Важного работают. Ну, на Губина. Уж его-то каждый пес знает.

— Ты им этот адрес отдал? — обеспокоенно спросил Гаврюхин.

— Да, они за десять минут до вас отбыли туда. На белой «Волжанке».

— Черт возьми, у них полчаса форы!..

* * *

Вся Ванина жизнь полетела кувырком. Он чувствовал себя так как, по идее, чувствует себя пилот в самолете, потерявшем управление. Все рушится, небо и земля перевертываются, а внизу пустынные скалы, о которые наверняка разобьешься.

В ту ночь Маратов, выслушав Ванин рассказ, всполошился и принял единственно возможное для перепуганного человека решение:

— Сматываемся.

Неважно, кто приходил по их душу — милиция или кто-то еще. Вполне могло оказаться, что тот заказчик на «Жигули» — замаскированный милиционер, а в его кармане лежит бумага с печатью, по которой Ваню и Маратова надлежит арестовать за убийство, а затем расстрелять. А может быть, тип в желтой кожанке и его приятель — обычные бандюги, по неизвестным причинам готовые разделаться с Гошей и его подельниками. Предположений можно было строить сколько угодно, но одно Ваня знал точно: куда ни кинь — везде клин. А потому Витькино решение исчезнуть и схорониться где-нибудь до лучших времен он расценил как необычно мудрое.

Бежать, скрыться… Но вот только куда бежать? Первую ночь худо-бедно прокантовались у Борисова, приятеля Маратова. А что дальше? Оставаться в Апрельске страшно, да и Борисов — человек ненадежный и болтливый, с ним связываться — все равно что объявление в газету дать.

Встав пораньше, Маратов выгреб из своих и Ваниных карманов двухкопеечные и десятикопеечные монеты, направился к ближайшей телефонной будке. Опасливо озираясь, он нервно накручивал телефонный диск и выслушивал от знакомых нецензурную брань и нелестные отзывы о «придурках, которые звонят в шесть утра». Впору уже было отчаяться, но на четвертом звонке повезло. Сонная Люська, терпеливо выслушав чушь о мифических кредиторах и «хреновой ситуации», зевнув, осведомилась:

— Дядьке моему «запор» на колеса поставишь?

— О чем разговор, ласточка моя! — опасаясь, как бы не спугнуть удачу, затараторил Витька. — «Мерседес» из него сделаю, как только проблемы свои улажу.

— Мои снова на север укатили, дача свободная. Живи уж. Только чтоб не мусорить, а то быстро в три шеи выгоню.

— Языком все буду вылизывать, голубушка моя!

— Вить, ты придуриваешься или всерьез?

— Куда серьезнее, кисонька…

Дача у люськиных родителей была не очень шикарная, но все-таки дача, а не какой-нибудь щитовой домишко, которых полно понастроили в разных садово-ягодных товариществах. Трехкомнатный, с застекленной верандой дом, еще не обжитый после зимы, хранил в себе сырость и холод, пока хорошенько не протопили печку.

Народу в поселке почти не было. Дачники наезжают в субботу-воскресенье, но в такую погоду, слишком прохладную для весны, даже в выходные желающих побыть на природе находилось не так уж много. Во всей округе постоянно проживали лишь несколько дряхлых старух да пьяница-прапорщик, служащий завскладом на военном аэродроме.

Скукотища была страшная. Из развлечений лишь радио да кипа старых газет и журналов. Но Ваня меньше всего думал о развлечениях. Он никак не мог освободиться от оцепенения и страха. Сегодняшнее существование, вдали от всех, вполне устраивало его. Ему казалось, что он может прожить так всю жизнь. Лишь бы забыть об убийстве, о пропасти, разверзшейся у него под ногами.

Маратов вскоре вошел в привычную колею. Ему это оказалось совсем нетрудно. По соседству с дачным товариществом раскинулся поселок Новооктябрьский, в старорежимные времена — село Могильное. Несмотря на новое название, до сих пор жителей именовали могильщиками. В Новооктябрьском-Могильном Маратов отыскал бабку-самогонщицу, у которой купил две бутылки с огненной водой. На три дня хватило, но потом снова начала мучать «жажда».

— Веди себя хорошо, дверь никому не открывай, спичек не жги, — шутливо погрозил Маратов пальцем Ване. — А я — за нектаром.

Темнело. Загородную тишь нарушали лишь лай собак, шуршание крон деревьев, гудки далекой электрички да шум моторов проносящихся по шоссе редких машин. Ваня сидел в комнате, перелистывая, наверное, в десятый раз журнал «Америка». Девочки в купальниках, небоскребы, рок-группы, сияющие лимузины — картинки с чужой, далекой «планеты». Ваня завороженно всматривался в фотографию Лос-Анджелеса с птичьего полета. Картина будто гипнотизировала, и этот безмятежный покой, казалось, не может нарушить ничто…

Сначала послышался крик: «Стой… Стой, стрелять буду!»

Потом действительно захлопали выстрелы. Ваня, как подброшенный пружиной, вскочил со стула, пригибаясь, скользнул на веранду и выглянул из окна.

Парень в желтой кожанке — тот самый! — пригнувшись за яблоней, стрелял в кого-то из пистолета. Выстрелы были не глухие, киношные, а сухие, резкие и очень громкие.

Дальше Ваня не думал, что делает. Он перемахнул через подоконник, побежал, задев ногой смородиновый куст, растянулся на земле, но тут же вскочил и кинулся к сараю. Услышал сзади хриплый нервный окрик:

— Стой, сопляк!

У забора он оглянулся. Красавчик в желтой кожанке махал ему пистолетом. Прогремел еще один выстрел. Пуля с металлическим «вжик» пронеслась рядом с ухом, Ваня понял, что стреляют в него, и следующая пуля может впиться в его тело, разрывая внутренности. Он проворно перепрыгнул через забор, за которым начинался заваленный мусором овраг, а дальше — лес. Спотыкаясь и падая, Ваня бежал по склону оврага, слыша еще выстрелы. Потом он так и не смог вспомнить, сколько их было — два или десять…

* * *

— Чертова хлопушка! — раздраженно воскликнул Крымов, взмахнув пистолетом Макарова.

Гаврюхин, обессиленно прислонившийся к машине, вытирал носовым платком пот со лба и никак не мог отдышаться.

— Ну та… Такого давно не было. Уф…

— ПМ — оружие для женщин и инвалидов, — не мог успокоиться Крымов. — Из АКМ я бы из них обоих за три секунды сито сделал!

— Угомонись. Уф… С тобой, воякой сумасшедшим, свяжешься — всегда какие-то приключения. Уф, черт возьми, — Гаврюхин протер платком красную толстую шею. — Так и до пенсии не дотянешь. Кто семью мою кормить будет?

— Государство.

— Ну да… А мне уж самому и пожить не хочется. Уф, елы-палы.

— Нет, ну чертова хлопушка!..

Крымову было обидно. Ведь почти успели. От Апрельска до Каменки час езды, но, нарушая все правила дорожного движения, им удалось отыграть минут двадцать и прибыть почти вовремя. И улицу сразу нашли. Крымов едва успел затормозить — чуть не влетел в перегородившую дорогу траншею. Дальше пути не было.

И все-таки чуть-чуть опоздали. Белая «Волга» подъехала с другой стороны на минуту раньше.

«Волга» стояла за площадкой, заваленной плитами, досками, ржавыми железяками. Российская страсть везде что-то строить и не достраивать, усеивать землю битыми кирпичами и бетонными трубами не обошла и Каменку.

У калитки забора, за которым возвышался одноэтажный, островерхий домик, засунув руки в карманы, стоял здоровенный детина. Его приятель — красавчик в желтой кожанке, бодрым шагом направлялся к дому, держа правую руку под курткой.

Между оперативниками и бандитами было метров пятьдесят. Медлить нельзя. Не известно, что у этих ребят на уме. Может, они мечтают расправиться с обитателями этого дома. Крымов распахнул дверцу и бросился вперед. Красавчик обернулся. Каким-то чутьем он понял, что за люди прибыли в зеленом «Жигуле», выкинул вперед руку, которую держал под курткой. Раздался хлопок.

Крымов, побывавший не в одной подобной переделке, кинулся на влажную от вчерашнего дождя землю и отполз за бетонную трубу. Гаврюхин необычайно проворно для своей комплекции распластался за машиной.

— Стой… Стой, стрелять буду! — крикнул Крымов.

Детина устремился к «Волге», а красавчик, приняв ковбойскую позу, обхватив пистолет двумя руками, принялся беспорядочно палить. Одна из пуль попала со звоном в дверцу «Жигуленка».

— Во, гаденыш, — прошептал Гаврюхин, вытаскивая пистолет. Перестрелка — дело дурацкое. Это не драка, где мало найдется ему равных. Свистнет пуля-дура — и конец. Высовываться не хотелось, но все-таки пришлось, чтобы посмотреть, как там Крымов. Увидев, что в порядке, Гаврюхин снова притиснулся к борту машины.

Крымов на стрельбу не отвечал: недалеко был дачный домик, вполне могли пострадать люди.

Взревел мотор, белая «Волга» начала разворачиваться, забуксовала на месте, разбрызгивая колесами грязь.

Тут из окна веранды выскочил парень в черной куртке и бросился наутек. Красавчик выстрелил ему вслед, но беглец успел перемахнуть через забор и исчезнуть. Бандит сплюнул, еще раз выстрелил наобум в сторону Крымова и бросился к «Волге». Та все-таки выбралась из лужи. Красавчик на ходу запрыгнул в нее, и машина устремилась вперед.

Когда Крымов добежал до дороги, «Волга» была далеко. Зато палить можно было без опаски. Крымов выпустил три пули, прежде чем машина скрылась из вида.

Местные собаки заходились в лае, где-то хлопнула дверь, но на улицу никто не выглянул.

— Пошли, дом осмотрим, — предложил Крымов, засовывая в кобуру пистолет.

— Пошли.

Дача как дача. Хранилище старых, негодных для городских квартир вещей: потрескавшаяся мебель, продавленные кресла, старое радио. Яркая спортивная сумка на полу казалась здесь лишней. Из валявшихся пустых бутылок пахло самогоном.

— На ключи от машины, — Крымов бросил на стол связку ключей. — Двигай до ближайшего отделения, вызывай подмогу. А я здесь подожду. Отсюда только один убежал. Может, второй появится.

После ухода Гаврюхина Крымов еще раз осмотрел дом и уселся в расшатанное, с дырявой матерчатой обивкой низкое кресло. Прикрыл устало глаза. Возбуждение от схватки проходило. У кого другого еще неделю бы тряслись поджилки при мысли о том, что было бы, стреляй противник более метко. Крымову подобные переживания были чужды.

Ожидание для него было делом привычным. Он мог так сидеть часами, когда мысли свободно бегут по своим дорожкам, обходя лишь запретные зоны — Афган, погибшие друзья, госпиталь. Однако он все слышал и видел, готов был к молниеносным действиям.

За окном совсем стемнело. Гаврюхин куда-то запропастился — наверняка сидит сейчас в прокуренной дежурке отделения милиции и объясняется по телефону с начальником или дежурным управления.

Хлопнула калитка. Кто-то поднимался по скрипучему крыльцу.

— Вань, вылазь. Твоя мама пришла, молочка принесла, — прозвучал развязный, пропитый голос…

* * *

В состоянии Маратов был расслабленном, настроении благостном. Он предвкушал приятное времяпрепровождение. А иначе зачем в его руке литровая бутыль самогона?

Миновав веранду, он шагнул в комнату. Бутыль он, конечно, никогда в жизни не уронил бы. Отточенный годами рефлекс: поскользнись, даже упади, но держи бутылку так, чтобы не разбить. Но тут какая-то сила толкнула его к стене, тряхнула руку, и бутыль — о, ужас! — упала на пол. Но — счастье — не разбилась, а покатилась со стуком по доскам. Тут же левая Витькина рука оказалась заведенной за спину, и он, позабыв о бутылке, понял, что попал в передрягу.

Незнакомец, державший его руками-клещами, немного ослабил хватку, обшарил карманы и швырнул Витьку в кресло. Желания сопротивляться у Маратова не было. Возникло ощущение, что он угодил в смерч, и единственная возможность выжить — отдаться на волю стихии…

Крымов щелкнул выключателем, загорелась лампочка в люстре с зеленым плафоном.

Маратов, сглотнув комок в горле, отметил про себя, что вид у незнакомца грозен и неприятен — лицо мрачное, губы сжаты, глаза прищурены.

— Только трепыхнись, подонок, — Крымов вытащил из кобуры под мышкой пистолет.

— Не, я ничего… Я смирный! — замахал руками Витька.

Крымов наклонился над ним и негромко спросил:

— Говорить будем?

Маратов скривился, будто его заставили съесть ложку димедрола. Говорить? Еще спрашивает! Уж лучше говорить, чем быть пристреленным, как куропатка.

— Ну что, дух, поведай, как вы с Гошей погуляли.

Что такое «дух» Маратов не знал, а от предложения поведать о его и Гошиных подвигах прошиб холодный пот. Значит, вся эта история как-то связана с тем самым чучмеком, которого они пришили… Скорее всего, именно так и есть. И понадобились им эти чертовы «Жигули»!

— В каком смысле «погуляли»? — округлил Витька глаза, пытаясь довольно ненатурально разыграть удивление.

Крымов приподнял пистолетом его подбородок. Из ствола ощущался запах пороха.

— Ты сам знаешь «в каком».

— Хорошо, я понял, — нервно взмахнул рукой Маратов. — Сейчас расскажу. Дайте только с мыслями собраться… Сейчас.

— Ну!

— Ну, взяли мы шесть машин. Я же слесарь. Починить, замок вскрыть, отрихтовать — без проблем. А куда машины делись — понятия не имею.

— Что ты мне плетешь? Про синюю «семерку» давай.

— Н-не знаю.

— Я тебя сейчас удавлю, подонок!

Маратов тряхнул головой, обхватил дрожащими пальцами виски.

— Кончай ломаться, я жду, — Крымов ткнул его стволом пистолета в шею. По практике он знал, что такой момент — один из самых подходящих, чтобы разговорить человека. Нужно только сильнее припугнуть, не дать овладеть собой.

Маратов с размаху ударил себя кулаком по колену.

— Я не убивал! Только попугать хотел. Это Гоша его на тот свет спровадил. Он, дурак клятый!

— А Людоед и Костыль что от тебя хотят?

— Кто?

— Один такой громила, на обезьяну похож. Другой — смазливый пижон в желтой кожаной куртке.

— Не знаю. Приклеились к нам с Ванькой. Я думал, вы из одного «колхоза».

— Ну, конечно, размечтался… Я из угрозыска. Подполковник Крымов.

— Ох, етить твою… — сморщился Маратов. — Еще лучше…

* * *

Есть люди, созданные для бродяжничества, не способные и дня высидеть на одном месте. Ваня к таковым не относился.

Эта ночь показалась ему самой длинной в его жизни.

Он брел через лес, не разбирая пути, ломился через кусты, как лось. Продрог, испачкался в глине, до крови веткой расцарапал шею. Наконец выбрался на шоссе и остаток ночи провел на скамейке у автобусной остановки.

Первый автобус — красный междугородный «Икарус», зашипев как-то устало, плавно остановился, когда часы показывали полшестого. Направлялся он в Колпинск — городишко областного подчинения. Из автобуса вышло несколько шумливых деревенских женщин в телогрейках, с корзинками и мешками. Ваня поднялся в салон и уселся на свободное, похожее на самолетное, кресло.

Куда ехать — ему было все равно. Лишь бы подальше отсюда, где все — воздух, деревья, земля — наполнено угрозой.

Убаюканный мягким покачиванием автобуса, Ваня задремал. Проснулся он от того, что его тормошила улыбающаяся старушка.

— Э, молодежь, все на свете проспишь. Уже Колпинск.

Позавтракал он в шашлычной за автовокзалом. Стандартная забегаловка с немытыми пыльными окнами, с надписью над мокрым столом для подносов: «У нас закон такой: поел — убери за собой». С привычной публикой: деревенскими гостями города в телогрейках и резиновых сапогах, небритыми кавказцами, расползшимися по всем рынкам России, похожими на подростков вьетнамцами.

Ваня без интереса посмотрел на меню, потом на раздачу — обещанными шашлыками и не пахло. Поставив на поднос тарелки с едой, он устроился за столиком рядом с лиловоликим, все время икающим мужичком. Пересчитал деньги. Сто пятьдесят рублей — не разгуляешься. Аппетита не было. Ваня поковырял вилкой котлету, не доев ее, отодвинул от себя тарелку и поднялся.

Тихий, провинциальный Колпинск можно обойти за час. В центре по окна вросли в землю двухэтажные домишки, над ними, как утес, возвышалась новая бетонная гостиница «Колпинск» с вывеской, исполненной на русском и английском языках. Пятиэтажные окраины были унылы и однообразны. Сохранились две церквушки, одна из них действующая — она радовала глаз золотом куполов и праздничной голубизной стен. Для какого-нибудь увешанного фотоаппаратами, сверкающего солнцезащитными очками иностранца они и могли представлять интерес, но Ваню церкви, равно как и другие памятники архитектуры, не волновали. Хотя, бывало, в храм он заглядывал с Грибом, Санькой и другими ребятами. Ну, чтоб посмеяться над верующими, подразнить попа, затеять какой-нибудь глупый разговор со старушками. Гриб был большой любитель «теологических» споров. Кричал вызывающе: «А Бога-то вашего нет! И не было никогда!»

В видеозале шел американский фильм «Голод». На афише была интригующая надпись «частично ужас». Ваня этот фильм смотрел. Ерунда. Он забрел в городской парк, где было неизменное чертово колесо, пруд с лодками и кафе-мороженое. Павильон с игровыми автоматами был закрыт и заколочен досками.

В общем, в Колпинске податься было некуда, и найти занятие, чтобы хоть немного развеять страх, сковывающий душу, представлялось невозможным.

На вокзале Ваня долго рассматривал расписание проходящих поездов, из милости останавливающихся здесь на две-три минуты, а потом под стук колес уносящихся к назначенной им цели — в Ленинград, Москву. Ване пришло в голову, что в тех краях все может пойти по-другому. Там он сможет стать другим человеком, не будет недотепой, постоянно попадающим в дурацкие истории.

Движимый неожиданным порывом, он подошел к кассе, выстоял небольшую очередь и протянул чернобровой пожилой кассирше смятые червонцы. Билет на Ленинград он аккуратно сложил и сунул в карман. Вот он, пропуск в новую жизнь, избавление от страха.

До семи вечера времени оставалось много. Ваня побродил по городу. Странное дело, но постепенно уверенность, что удастся все изменить, таяла. Красивые картинки желанного светлого будущего блекли, вновь приходило ощущение тревоги и безысходности.

Ваня, пошатываясь, как пьяный, ни на кого не обращая внимания, погруженный в свои мысли, шел по улице. Провел горестно рукой по лбу, вздохнул и ступил на проезжую часть.

Спасло его чудо. Нажми водитель «Рафика» с портретом Ельцина за лобовым стеклом на тормоз долей секунды позже — мокрое место от Вани осталось бы. Но машина лишь легонько толкнула его. Крутанувшись вокруг своей оси, он успел заметить перепуганное лицо шофера и упал,раздирая о шершавый асфальт ладонь.

— Э, паренек, жив? — воскликнул выскочивший из «Рафика» водитель, склоняясь над Ваней.

— Жив.

— Так что ж ты на красный свет лезешь, тудыть твою растудыть! — срывая голос, завопил водитель.

— Че орешь-то? Нече орать-то! — огрызнулся Ваня и похромал прочь, потирая ушибленную и окровавленную ладонь.

Отделался он легко. Но все это окончательно вывело его из равновесия. Он ощутил себя слабым, трясущимся щенком, страшащимся неизвестности, ни на что не годным. Эх, было бы у кого спросить совета, на чьи плечи переложить ответственность за свою судьбу.

На глаза навернулись слезы, он всхлипнул, шмыгнул носом, закусил губу, прислонился к афишной тумбе и, не в силах сдержаться, заплакал.

Взгляд его наткнулся на двухэтажное здание на противоположной стороне улицы, стоянка перед которым была заставлена милицейскими машинами. Все встало на свои места. Он решился. Не раздумывая долго над тем, правильно ли он поступает, не будет ли потом жалеть, перебежал перед автобусом улицу, едва не сшиб пожилую женщину с авоськой на колесиках и, не слушая нелестную оценку своих достоинств и ругань, несущиеся вслед, толкнул дверь, рядом с которой висела вывеска: «Колпинский городской отдел внутренних дел».

Он очутился в тесном коридорчике. Справа от входа, за прозрачным щитом с красной надписью «дежурная часть» у пульта сидел пожилой старший лейтенант.

— Что вам, молодой человек? — вежливо, но предельно сухо осведомился он.

— Я… Меня… Как бы это сказать, — Ваня собрался с духом. — Меня хотят убить…

* * *

— Привет, вице-адмирал шестого флота, — махнул приветственно рукой Крымов, заходя в просторный кабинет, хозяин которого майор Ларин, худой, черноволосый, лет тридцати на вид человек, подчеркивал красной пастой что-то в документе с грифом «совершенно секретно». Рядом с ним на стуле лежал ручной противотанковый гранатомет, изъятый этой ночью опергруппой.

— Привет. Ты от жизни отстал. Мы уже не шестой флот.

— Ну да. ФБР, кажется.

— ОРБ.

— Ага, АБВГД. Совсем скоро запутаемся.

С созданием МВД России в нагрузку к существующему союзному министерству на милицию обрушилась волна переименований. Патрульная служба стала именоваться отделом общественной безопасности, БХСС и угрозыск — службой криминальной милиции, туда же входил теперь и шестой отдел — по борьбе с организованной преступностью, который стал называться ОРБ — оперативно-розыскное бюро.

Майор Ларин являлся заместителем начальника ОРБ. Несколько лет назад он был руководителем отдела по убийствам областного угрозыска и блестяще «раскрутил» первую в городе рэкетирскую бригаду, которой руководил некий Батый.

— Дело имеется, — сказал Крымов, усаживаясь в кресло.

— Скучные вы все люди, — вздохнул Ларин. — Нет, чтобы прийти, чайку отведать, анекдот рассказать. Так нет же, у всех срочные дела.

— Что ты можешь сказать о некоем Губине. Кличка «Важный».

— А что у тебя на него? — лицо Ларина сразу стало серьезным и сосредоточенным.

Крымов объяснил суть дела.

— Очень любопытный экземпляр, — сказал Ларин. — Инквизитор, Торквемада. Закон для него блатной важнее собственной жизни. Карьеру начинал с должности палача, приводил в исполнение приговоры сходок и правилок. Сколько народу перерезал — никому не ведомо. Преуспел в этом деле, умудрился ни разу не засветиться. Осторожный, умный волчище.

— Значит, убивец? Чем же он сейчас занимается?

— Да тем же, чем и вся мразь уголовная — вымогательства, махинации, кооперативы какие-то левые. Слушай, если ты его на чем зацепишь — мы тебе любыми средствами поможем. И за мной тогда коньяк.

— Не знаю, что получится. Мне неясно, что его шестерки от моих «клиентов» хотят. Ладно, пока…

Чтобы разобраться в этом ребусе, для начала нужно отыскать Ваню. Ведь у Маратова так ничего и не удалось выяснить насчет того, почему в них Людоед и Костыль вцепились. Может, мальчишка поможет разобраться. Ориентировки по нему разосланы, все меры приняты, но пока ничего не выходит.

Что касается Костыля и Людоеда — их можно арестовывать хоть сейчас. Однако с этим на совещании у начальника уголовного розыска решили повременить. Полезнее будет попытаться провести оперативную разборку, поискать подходы к этой компании.

Ближе к вечеру в областном УВД раздался звонок из Колпинского ОВД. К ним явился Ваня и заявил, что его кто-то хочет убить. Хорошо еще, что дежурный помнил ориентировку, иначе просто отослал бы парня в отделение по месту жительства. Кому нужны лишние заботы.

Крымов выпросил у своего начальника подотдела машину. Новенькая, кофейного цвета «шестерка» с антенной радиотелефона на крыше вырулила со двора управления и устремилась в направлении Колпинска. Водитель, кандидат в мастера спорта по автогонкам, похоже, и рабочее время использовал для тренировок, а потому гнал, как сумасшедший, время от времени включая сирену. Крымова эта гонка нисколько не беспокоила. Полтора часа, скрестив руки на груди, он безмятежно продремал на заднем сиденье.

Он не испытывал и тени того волнения и задора, которые бывают у молодых оперативников, когда те выходят на след, и дело начинает двигаться к финишу. А чего волноваться-то? Что должно произойти — все равно произойдет, волнуйся — не волнуйся. А вздремнуть немного не мешает, поскольку неизвестно, удасться ли это сделать в ближайшее время. И предстоящий разговор с Ваней не беспокоил Крымова. Если мальчишка пришел сам, значит расскажет все как на духу — никуда не денется.

В дежурной части Колпинского горотдела шла обычная работа. Дежурный язвительно талдычил в телефонную трубку:

— Милиция лающими по ночам собаками не занимается… Милиция воров ловит… Не вам судить, как мы их ловим… В клуб собаководов обратитесь!

Крымов представился. Дежурный, бросив в сердцах трубку, встал и козырнул.

— Здравия желаю.

— Что, собаки лают? — сочувственно осведомился Крымов.

— Если б только собаки, — дежурный кивнул на целлофановый пакет, на котором лежала большая мертвая змея. — Гюрза. Кооператоры решили с Германией змеиным ядом торговать. Террариум сделали, змей со всего Союза свезли. А террариум дырявым оказался. Вот змеюки по городу и расползлись. Неделю вылавливали.

— М-да, — озадаченно глядя на гюрзу, покачал головой Крымов. — А где мой «змей»?

— В комнате для допросов.

Ваня сидел на привинченном к полу табурете в крохотной комнате, с выкрашенными в ярко-желтый цвет стенами. На его лице застыло выражение глубокой тоски. Глаза его были красны от слез. Крымов уселся напротив него.

— Ну, Ванюша, расскажи, кто тебя убить хочет.

— Н-не знаю, кто…

Из последовавшего сбивчивого рассказа Крымов узнал кое-какие занимательные подробности. Например, что Людоед с Костылем увезли Гошу на белой «Волге». Значит, похоже, они его и подготовили к «отпеванию». Многое прояснив своим рассказом, мальчишка и словом не обмолвился об убийстве узбека.

— Складно излагаешь, Ванюша. А кто ударил владельца «Жигулей» ножом?

— М-м, — замычал Ваня, как от зубной боли, и прикрыл ладонью глаза, словно закрываясь от яркого света. — Я не знал, что они хотят вот так… Я бы никогда, если б…

— Что эти двое подонков от тебя хотят?

— Я сперва думал, что они из милиции.

— Ну, это ты зря думал.

— Зря… Не знаю я ничего.

— Ты что-нибудь брал из тех синих «Жигулей»?

— Нет, — покачал головой Ваня, потом хлопнул себя по карману, достал записную книжку. — Вот, только это.

Крымов пролистнул книжку, положил ее в карман. Нужно будет оформить ее протоколом.

— Хорошо. Поднимайся, поехали.

— Куда?

— В дом отдыха…

Был поздний вечер, когда нормальные люди, поужинав, посмотрев телевизор, придя немного в себя после изнуряющей охоты за продуктами и вещами, после бесконечных, на голосе и матюгах, политических дискуссий с близкими, знакомыми и малознакомыми оппонентами, обругав по привычке перед сном власти, ложились в кровать, чтобы завтра начать все сначала. Гасли окна, последние трамваи подбирали последних прохожих.

В этот вечер не суждено было сбыться мечте следователя прокуратуры Сотникова, ведшего дела по убийствам, побыть нормальным человеком, засыпающим точно по графику.

Звонок Крымова поднял его с постели. За это подполковнику пришлось выслушать доносящуюся по телефону ругань в адрес уголовного розыска, который совсем спать не дает. Он знал, что Сотникову деваться некуда. Он обязан допросить задержанного и отправить его в камеру.

Когда вся процедура закончилась, Крымов отвез следователя домой, потом поставил машину в гараж. Когда он отпирал дверь своей однокомнатной квартиры на четырнадцатом этаже шестнадцатиэтажного дома, часы показывали полчетвертого утра.

В шесть часов его разбудил настойчивый зуммер будильника. Крымов довольно бодро вскочил с кровати, быстро сделал зарядку, принял ледяной душ, прогнав тем самым остатки сна, позавтракал сделанными на скорую руку бутербродами. В семь часов он сидел у телефона и звонил по номерам записной книжки покойного. Предельно вежливо и корректно, почти елейным голосом он говорил людям, поднимавшим трубку:

— Мне Рустама Абдураззакова… А давно?.. Сказал, что по этому телефону будет… Ну хорошо, извините, если разбудил…

* * *

Наташа Иванова относилась к тем женщинам, чья внешность нравится не только им самим, но и окружающим мужчинам. Ладная фигура, длинные ноги, не то, чтобы безупречно красивое, но с правильными чертами лицо. Что еще мужчинам нужно? Вот только характер. Она была энергична, напориста — свойства столь необходимые современной деловой особе, без чьей-либо поддержки устраивающей свою жизнь. И все бы ничего, если бы все это не граничило с некоторой стервозностью, что сильно затрудняло общение с ней.

Все у нее как будто складывалось нормально. После окончания экономического факультета поступила в аспирантуру, теперь заканчивает диссертацию, и ни у кого не возникало сомнений, что она останется преподавать на кафедре. Недавно два месяца была по обмену в Англии. С деньгами тоже вроде бы неплохо — подрабатывала в одной фирме.

Глядя на нее, никому бы в голову не пришло, что эта эмансипированная, острая на язык девица в глубине души удручена сознанием своей неустроенности, одиночества. Что она довольно ранима, и больше всего ей нужны человеческое тепло и участие. Вместе с тем она отталкивала каждого, кто смог бы предложить ей это. Она имела шансы со временем превратиться в старую деву, сущую ведьму, стать доцентом или профессором и прослыть среди студентов «кровопийцей», которой на экзамене лучше не попадаться.

В Рустаме ее привлекало то, что отношения их носили поверхностный характер, без каких-либо претензий на их углубление, на копание в душах друг друга — этого бы она не потерпела. Рустам для нее был красивым мальчиком, младше ее, внимательным — и не более.

История их отношений не отличалась продолжительностью, романтичностью и силой привязанности. Обычный городской, плотский по сути своей романчик. Приезжал Рустам всего раза четыре по каким-то своим делам на несколько дней, а однажды специально ради нее выбрался на целую неделю. Приглашал к себе в Узбекистан, но не слишком настойчиво. Чем он занимается — ее не интересовало, равно как и то, откуда у него пачки денег, машина. Не все ли равно? Восток есть Восток, считала она. Там делают деньги с нашей точки зрения методами незаконными, а с их — вполне естественными. Иная психология, иные обычаи. Не лезть же в чужой монастырь со своим уставом.

Несколько дней назад Рустам появился вновь и, когда Наташа отворила дверь, улыбаясь, спросил:

— Ты одна?

— Пока одна, так что тебе повезло.

Хоть она и обрадовалась его приезду, но, осознав это чувство и устыдившись его, поспешила уколоть кавалера. Но Рустам и не заметил этого укола.

— Тогда я к тебе, Наташа.

Он кряхтя втащил в комнату здоровенный чемодан. Что в нем — одному Богу известно. Не успев появиться, Рустам исчез, как сквозь землю провалился. Хоть бы позвонил. Может, укатил восвояси, а что ей с этим чемоданищем делать?..

Наташа по привычке проснулась в семь. На завтрак, как обычно — яйцо всмятку, бутерброд с талонной колбасой, бутерброд с джемом, душистый черный кофе, который Рустам привез с собой.

Так, что у нее запланировано на сегодня? Она раскрыла толстый ежедневник, куда записывала по часам, что ей предстоит сделать. Следовала она этому плану скрупулезно. Так, к девяти — в библиотеку иностранной литературы. Научный руководитель сказал, что там появилась книга на английском, как раз по ее тематике. К двум часам на кафедру — там будут обсуждать статью этого старичка Суворовского, который затравил всех своими бесчисленными «точками зрения» на ясные проблемы. Потом…

Прервал ее размышления телефонный звонок. Она вышла в коридор, где на тумбочке стоял кнопочный японский аппарат. Беря трубку, она думала, кто бы это мог быть в такую рань. Может, Рустам, голубчик, объявился?

— Извините, можно Рустама Абдураззакова, — послышался в трубке незнакомый мужской голос.

— Его нет.

— А где он?

— Не знаю. Ушел.

— А вещи какие-нибудь оставил?

— Оставил, — тут Наташа взорвалась. — Слушайте, вы звоните спозаранку, будите, задаете какие-то вопросы. Не знаю я, где он!

Наташа разозлилась. Мало того, что Рустам заехал на полчаса, оставил свой саквояж и исчез. Так он еще и всем телефон ее раздает!

Она допила кофе, вымыла посуду, надела легкое платье (сегодня наконец-то пришло долгожданное майское тепло), причесалась, накрасила губы помадой, подвела голубыми тенями веки. Противный цвет, покойницкий оттенок лицу придает, но ничего не поделаешь — так модно. Она уже собралась уходить, сунула в сумку папку с материалами, и тут в дверь постучали. Звонок сломался, так что приходилось барабанить по двери.

За дверью стоял высокий, с литыми плечами мужчина, одетый в джинсы и ветровку, за ним еще двое — один невысокий, тучный, как Гаргантюа, второй — молодой, худой, как тростиночка, в элегантном костюме, при галстуке.

— Вам кого? — привычно холодно осведомилась Наташа, хотя сердце ее екнуло. Никого из этих мужчин она раньше в глаза не видела. Неужто грабить? Судя по газетам, теперь такое не редкость. Но эту мысль она тут же отогнала от себя как абсурдную. На грабителей визитеры не очень походили. Ну а хотя бы и грабители — все равно в ее квартире нечем разжиться. Разве что магнитофоном, который она из Англии привезла.

— Нам вас, Наталия Васильевна, нужно, — сказал мужчина в ветровке. — Хотим переговорить.

— Я вас не приглашала. Так что в другой раз, опаздываю.

Наташе хотелось на ком-то сорвать накопившееся раздражение, поэтому с визитерами она не церемонилась. Она сделала шаг на лестничную площадку, собираясь захлопнуть дверь. Если уж очень им нужна, пусть здесь объясняются.

— Нам очень нужно поговорить, — мужчина в ветровке мягко отстранил ее и прошел в прихожую.

— Что вы себе позволяете?.. Я… Я ведь закричать могу. Милицию позвать.

— Считайте, что дозвались, — мужчина вынул из кармана красную книжечку. — Подполковник Крымов, уголовный розыск.

Этого еще не хватало. Наташа набрала воздуху, намереваясь сказать многое. Например, что мышиная милицейская форма — еще не основание, чтобы отрывать ее от дел. Что она опаздывает в библиотеку, так как пишет диссертацию, в которой ни один милиционер ничего не поймет.

Но секундный порыв прошел. Надо же узнать, зачем они пришли. Может, что-то важное. Кроме того, к ней милиция обращается первый раз в жизни, и сразу указывать на дверь — неразумно, хотя бы с познавательной точки зрения.

— Что вы хотите от меня, господин подполковник?

В эти слова ей хотелось вложить побольше язвительности.

— Далеко собрались? — Крымов кивнул на чемодан, стоявший в коридоре у стенного шкафа.

— В Антарктиду.

— А, понятно. Рустам вам оставлял что-нибудь?

— Не оставлял. Слушайте, я же вас спросила, что вам от меня надо.

— А ведь это его чемодан, — задумчиво произнес Крымов.

— Ну, его. И что с того?

— Посмотреть бы содержимое.

— Ничего не выйдет. Ничего я вам не дам смотреть без разрешения Рустама.

— Считайте, что он нам это разрешение дал, — Крымов вынул из нагрудного кармана ветровки фотографию с места происшествия и протянул Наташе.

— Ох, — воскликнула она от неожиданности, узнав в обезображенном трупе Рустама. На секунду ей захотелось броситься на диван и завыть по-бабьи, во весь голос, но сработала привычка во всех ситуациях владеть своими эмоциями. Рустам погиб. Жаль, конечно, но в конце концов это не самый близкий для нее человек. Нужно вести себя спокойнее, не ныть, не заламывать руки и не рвать на себе волосы. Просто выкинуть все это из головы, постараться забыть.

— Искренне выражаю вам сочувствие, Наталья Васильевна, — церемонно произнес Крымов, отметив про себя, что аспирантка не слишком убивается по своему приятелю.

— Коля, найди понятых, — обернулся он к парню в галстуке и костюме.

Коля появился минут через пять с двумя старушками-пенсионерками, проживающими в квартире этажом выше.

Крымов вытащил перочинный нож и занялся чемоданом. Замки щелкнули. Чемодан оказался доверху набитым пакетиками с белым порошком. Крымов вскрыл один, попробовал на язык и удовлетворенно кивнул:

— Гашиш.

— Ну вот только этого мне для полного счастья не хватало, — всплеснула руками Наташа.

Изъятие было оформлено по всем правилам. Коля — стажер из прокуратуры, включенный в следственную группу, оформил протокол, опечатал чемодан, дал расписаться и в документе, и на бирке хозяйке квартиры и понятым.

Старушки, перешептываясь, удалились. Сегодняшнего происшествия им хватит для обсуждения на полгода, и очень сомнительно, что предупреждение о неразглашении тайны следствия возымеет на них действие.

Когда дверь за ними захлопнулась, Крымов пододвинул кресло к дивану, на котором сидела, закинув ногу на ногу и поджав губы, Наташа.

— Наталья Васильевна, вы должны нам помочь. Мне хотелось бы, чтобы вы подержали это зелье после экспертизы у себя денька два.

— Что? Только об этом всю жизнь и мечтала, — Наташа вышла из себя, а в этом случае вести с ней конструктивную беседу было довольно затруднительно. — Я в ваши гангстерские истории полезу!

— Наташа, мы очень нуждаемся в вашей помощи. Вы должны помочь изобличить опасных преступников, убийц. Подумайте, сколько зла они могут еще причинить. А сколько уже причинили.

Наташа иронично хмыкнула.

— Наталья Васильевна, это же ваш гражданский долг.

— Вы еще моральный кодекс строителя коммунизма вспомните. Что я, дурочка, в такие дела лезть!

Невежливый тон сидящей перед ним женщины ничуть не пронимал Крымова. Но она могла перечеркнуть возникший у него в голове план. Этого он допустить не мог. Такую категорию людей он знал неплохо и умел при необходимости надавить на них.

— Ну зачем же грубить, Наташенька? Ваша беда, что вы, как и многие одинокие женщины, злы на весь мир и скрываете это за внешней холодностью и грубостью. Все кому-то что-то доказываете, а зачем? Все ваши амбиции гроша ломаного не стоят.

Наташа задохнулась от возмущения. Больше всего ее задело то, что этот милиционер сказал истинную правду. Он, пожалуй, единственный, кто так сходу смог разгадать ее, не обманулся маской снежной королевы. В пять минут раскусил, телепат чертов!

— Все, разговор окончен!

— Вы так считаете? — голос у Крымова стал мягким и вкрадчивым, вместе с тем в нем ощущалась нешуточная угроза. — Ошибаетесь. На вашем месте я не стал бы ссориться с уголовным розыском. Ну хотя бы потому, что вам нужно будет доказать, что к наркотикам вы не имеете никакого отношения. Нашли-то их в вашей квартире. Кстати, вы часом «дурью» с Рустамом не приторговывали, а?

— Что? — Наташа, ошарашенная, уставилась на Крымова. Тот говорил малопонятные, дикие вещи. Такой поворот никогда бы ей и в голову не пришел. Господи, торговала этой, как ее, «дурью», с Рустамом на пару! Ерунда какая-то.

— А что вас удивляет? Ну хорошо, не посадят вас, так еще долго придется отмываться, убеждать всех, что сами «косяком», ну, наркотиками то есть, не злоупотребляли. Представляете, какой шум поднимется на работе, когда там случайно узнают обо всем. Позор-то какой, Наташенька.

Крымов видел, что нарочитый цинизм его слов и угроза в них начинают пронимать Наташу, чего он и добивался всем этим разговором.

— Шутите?

— Конечно, шучу. У меня таких шуток богатый набор. Например, статья в городской газете с описанием этой истории.

— Хватит! — крикнула Наташа и закусила губу.

Она почувствовала, что не в состоянии противиться этому человеку…

* * *

Всего лишь день Ваня провел в изоляторе временного содержания, а держал руки за спиной так, будто всю жизнь проходил подобным образом. Тюремные привычки приобретаются быстро.

Задержанного привел в кабинет Крымова усатый сержант-выводной.

— Товарищ подполковник, задержанный по вашему приказанию доставлен.

— Подождите, пожалуйста, за дверью. А ты, Ванюша, располагайся.

Ваня, продолжая держать руки за спиной, подошел к стулу, потом, сцепив до белизны пальцы перед собой, сел.

— Чайку не хочешь? Хочешь. Небось, ничего не ел.

Ваня согласно кивнул.

Крымов насыпал в стакан немного заварки, налил из кувшина только что вскипяченную воду, вытащил из стола блюдце с печеньем и конфетами.

— Угощайся. Ну как, не надоело на нарах?

— Еще как надоело, — вздохнул Ваня, прихлебывая чай.

За часы, проведенные в изоляторе временного содержания, он осунулся, побледнел, но в глазах появилась какая-то успокоенность. Изолятор, следствие, суд — для него перенести это было легче, чем скитания, страх, неопределенность.

— Значит, надоело, — Крымов взял конфету, прихлебнул из своего стакана, не отрывая изучающего взгляда от Вани, сосредоточенно уставившегося куда-то вниз. — Могу отпустить на несколько дней. Или даже до суда. Погуляешь, на людей поглядишь, в кино сходишь. Идет?

— Идет, — настороженно, ожидая подвоха, произнес Ваня, подняв глаза на Крымова.

— Только от тебя требуется небольшая услуга.

Крымов доходчиво объяснил, что он хочет.

— Нет, — испуганно замотал головой Ваня. — Не могу. Я боюсь! Не хочу!

— Все мы чего-то не хотим. И все делаем то, чего не хотим. — Глубокомысленно отметил Крымов. — Так ведь?

— Так.

— Ну, значит, договорились. Теперь слушай…

* * *

— Костыль, ох, покажет нам Важный кузькину мать.

— Покажет, етить через коромысло.

Костыль надавил на педаль, и белая «Волга», обогнув интуристовский автобус с дымчатыми стеклами, проскочила на красный свет.

Невеселые мысли одолевали Костыля. Подходит срок, когда в «зону» должна быть переправлена партия товара. Важный везде ищет «дурь», но наскрести сейчас такое большое количество — задача невыполнимая. Заказать друзьям с Востока — тоже не успеть. Вся надежда на то, что удастся все-таки отыскать «посылку». Ну а если нет? Нетрудно представить, кого Губин сочтет виновным во всех неурядицах. Насмотрелись, какие жестокие фокусы может вытворять босс. Впрочем, возможно, он, Костыль, сам себя накручивает. Большой вины за ним нет. Цепь случайностей. Ну, убил случайно Гошу. Ну, упустил сопляка. Ну, открыл стрельбу. Всяко бывает. Да и что Важный может сделать? Убить? Глупости, таких помощников, как Костыль, не убивают. Хотя… Нет, если будут убивать, он еще побьется за свою жизнь. Не даст себя запороть, как барана.

— Где же этого сопляка искать, так его растак, — Костыль отвлекся от дороги и едва не врезался во встречный молоковоз, но в последний момент успел вывернуть.

— Смотри, куда едешь, чурбан с глазами! — крикнул Людоед.

— Уф-ф, едва не накрылись.

Костыль притормозил и вырулил на площадь Борьбы. По одну ее сторону возвышался четырехэтажный универмаг с пустыми витринами и барахолкой перед входом — он возводился почти десять лет и недавно с оркестром и ленточками был сдан в эксплуатацию. По другую сторону раскинулся действующий монастырь, белокаменный, с голубыми куполами. В центре площади, повернутый спиной к монастырю, с протянутой, будто за подаянием, рукой стоял чугунный Свердлов.

«Волга» перестроилась в правый ряд и свернула на Святоцерковную, бывшую Двадцатилетия ВЛКСМ, состоящую из невысоких обшарпанных домишек девятнадцатого века. Костыль услышал трель милицейского свистка и увидел гаишника, махавшего жезлом.

— Вот, мать его! Никогда здесь гаишников не было.

— Готовь червонец, — посоветовал Людоед. — Нынче они меньше не берут.

Костыль нехотя вылез из салона и с размаху хлопнул дверью. Сотрудник ГАИ неторопливо и важно подошел к нему.

— Сержант Никифоров. Нарушаете. Поворот-то не включили.

— Как это не включил? Включил. Он у меня, как часы, работает.

— Вы не включили сигнал поворота, — повторил сержант монотонно, привычно не обращая внимания на кажущиеся ему жалкими оправдания водителя — таких на день приходится выслушивать не один десяток.

— Да как же это…

— Слышь, Толик, это бесполезно, — сказал Людоед, вылезая из машины и потирая затекшую ногу. — Сколько, командир?

Сержант размеренно, с видом человека, выполняющего работу исключительной государственной важности, начал выписывать квитанцию.

— Эх, сержант, нет у милиции правды для простого человека, — начал лениво балагурить Костыль, но тут же осекся, будто получил кулаком под дых. Он схватил Людоеда за рукав и оттащил в сторону.

— Гадом буду, но это наш сопляк! Вон, у ларька с мороженым. Точно, он. Я его, падлу, на всю жизнь запомнил.

Костыль вынул из кармана затершуюся цветную фотографию, ткнул под нос Людоеду и показал пальцем на коротко подстриженного парня в черной куртке с заклепками.

— Похож, — согласился Людоед.

Тем временем сержант закончил заполнять квитанцию и протянул ее Костылю, предварительно получив от него купюру.

— Вот ваши документы.

— Спасибо, начальник.

— Не за что, — сержант отдал честь и все так же степенно направился стеречь очередную «жертву».

— Скот, — прошептал ему вслед Костыль.

— О чем ты думаешь, дурило? Пошли вслед за щенком, — ткнул его раздраженно пальцем в бок Людоед.

Ваня купил мороженое и медленно направился вдоль улицы, останавливаясь у витрин. Через несколько кварталов он свернул в сквер, уселся на скамейку рядом со стариком, сжимавшим в дрожащих руках деревянную клюку. Ваня вытащил из кармана журнал «Ровесник» и углубился в его изучение. Вскоре старик поднялся со своего места, тяжело опираясь на палку, заковылял прочь. Тут же с двух сторон к Ване подсели Костыль и Людоед.

— Привет, падла.

Ваня испуганно посмотрел на них, попытался встать, но Костыль грубо усадил его на место.

— Не трепыхайся, если еще пожить хочешь, — прорычал Людоед.

— Пошли с нами, — потребовал Костыль.

— Никуда не пойду!

— Еще как пойдешь. Куда, падла, записную книжку дел?

— Какую книжку?

— Какую в машине у чучмека подобрал.

— Эту, что ли?

Ваня вынул из нагрудного кармана красивую записную книжку с изображением великолепного горного пейзажа и иероглифами на обложке. Костыль выхватил ее из рук и стал быстро листать. Телефон Наташи в ней был.

— Живи, сосунок, — Костыль резко ударил Ваню кулаком в живот и поднялся со скамейки. — Жаль, не довелось тебе брюхо вспороть…

* * *

— Наташа? — Костыль старался говорить мягким голосом.

— Здравствуйте. Поверьте, мне крайне неудобно вас беспокоить. Меня просил позвонить Рустам. К сожалению, он был вынужден срочно уехать. Обстоятельства так сложились… Он вещи у вас просил забрать… Меня Толей зовут, он должен был обо мне рассказывать… Что, ничего не рассказывал? Ну как же… Наташа, дорогая, так как мне вещи побыстрее забрать?.. Как доехать до вас?.. А код на двери подъезда какой?.. Хорошо, я минут через двадцать буду…

Костыль с силой бросил трубку на рычаг многострадального телефона-автомата, который за свою «жизнь» натерпелся немало ударов, наслушался множество матюгов, лести, лжи и грубости.

— Все в норме, — ухмыльнулся Костыль, выйдя из будки. Он по-дружески похлопал Людоеда по необъятному животу.

— Вещички он у «курицы» своей оставил, я был прав. Она нас ждет.

Через полчаса Костыль, убедившись, что нашел то, что искал, загружал чемодан в багажник. Нашли-таки товар! В огромном, почти миллионном городе! Правда, можно сказать, что это случайность, но боссу о том знать совсем не обязательно. Пусть считает, что помощники землю носом рыли и в результате этого достигли успеха.

— Выкрутились.

— Есть, дружище, Бог на свете, — расплылся Костыль в белозубой, будто срисованной с рекламного журнала, улыбке. — И он нам помогает.

Костыль вел машину осторожно и аккуратно. Так осторожно, как не водил ее никогда: не превышая скорости, обгоняя разве только велосипедистов да трактора, уступая дорогу нетерпеливым лихачам, пропуская пешеходов. Его пугала мысль, что сейчас, когда все сделано, он может попасть в дорожно-транспортное происшествие или машину досмотрит милиция. Нет уж, сегодня самый дисциплинированный водитель в городе — рецидивист Костылевский.

— Ну? — с порога, не здороваясь, спросил Важный, открывая дверь. В руках он держал мурлыкающего Ваську, урчание которого напоминало шум мотора.

— Все в порядке, Важный. Чемодан в машине, — кивнул Костыль. — Как, хороша работа?

— Неси, посмотрим, не подсунули ли тебе сахар, — Губин оставался невозмутимым, но по нему было видно, что и у него гора свалилась с плеч.

Костыль завел во дворик «Волгу» и поставил ее рядом с вишневого цвета «Фордом». Пока он закрывал на засов тяжелые ворота, Людоед выгрузил из багажника чемодан, занес в дом и положил перед Губиным.

Важный открыл чемодан и прищурился. Взял пакетик, разорвал его, попробовал содержимое на вкус.

— Хороший Мирза товар прислал.

Он вытащил из под шкафа весы, на которых обычно взвешивался сам, следя, как бы не растолстеть. Взвесил товар. Все сходилось. Мирза — солидный человек, у него, как в аптеке.

Упаковав пакетики обратно в чемодан, затянув кожаные ремни, Важный кинул:

— Людоед, тащи в машину.

Людоед, крякнув, поднял чемодан и понес его во двор. Открыв заднюю дверцу «Форда», он уложил ценный груз на заднее сиденье.

Вскоре из дома вышел Важный. На нем вместо длинного домашнего халата был одет ладный, сшитый хорошим портным костюм-тройка. В таком костюме не стыдно появиться и на заседании правления какой-нибудь фирмы, и на съезде народных депутатов.

— Открывай ворота, — он сел за руль и резко захлопнул дверь.

Людоед отодвинул засов и начал отворять тяжелую створку ворот.

В этот момент входная дверь дома вылетела от мощнейшего удара…

* * *

Когда поступил сигнал «отбой», руководивший операцией заместитель начальника ОРБ майор Ларин уже и сам склонялся к тому, что так, пожалуй, будет лучше.

Затеять изящную, на несколько ходов вперед продуманную комбинацию предложил Крымов. Ларин и высокое начальство приняли это предложение. Контролируемая поставка — когда грузу, о котором хорошо известно и который не исчезает из поля зрения, дают возможность достичь адресата. Тут появлялось несколько заманчивых перспектив. Например, можно вычислить и зацепить всю цепочку — от поставщика до последнего покупателя. Задача не из легких, но при упорстве и наличии средств вполне выполнимая. По ходу дела могли возникнуть и другие варианты.

К визиту Костыля в Наташину квартиру готовились тщательно. Начинили комнаты теле- и радиоаппаратурой — помогли специалисты из УКГБ. Были задействованы силы наружного наблюдения, ОРБ, так что белая «Волга» с наркотиками сопровождалась, как правительственный лимузин, с той лишь разницей, что ее пассажиры не должны были даже предположить, что им уделено столько внимания.

Тяжелей всего было ненавязчиво подставить Костылю Ваню. Подручному Важного нужна записная книжка, чтобы узнать адрес, где хранится груз — это очевидно. Записную книжку нужно отдать им так, чтобы не вызвать подозрений и не поставить под удар мальчишку. Ведь психопат Костыль вполне способен пустить в ход нож.

Чтобы исключить эту вероятность, встречу решили организовать в людном месте. При этом Ваню предупредили — ни под каким предлогом не садиться в машину.

Все прошло на редкость гладко, начало «партии» оперативники выиграли. Удалось проследить путь белой «Волги», просчитать, куда она направляется, подставить работника ГАИ, а потом и Ивана. Костыль и Людоед «клюнули», «заглотили наживку». Опасения насчет того, что мальчишка не выдержит и сорвет операцию, оказались напрасными. Ваня держался молодцом.

Как и предполагалось, когда чемодан был загружен в багажник, белая «Волга» неторопливо поплыла в потоке уличного движения в направлении дачи, где обосновался Важный. Наступал самый ответственный момент — проследить дальнейший путь груза. Кому же он предназначен? Сам Губин торговать наркотиками не будет — не его профиль. Значит, нужно контролировать передвижение «Волги» Костыля и «Форда», на котором разъезжал сам Губин. Для этого все подготовлено. Разведка дело свое знает хорошо, на слежке ребята собаку съели.

Но если упустить этот чемодан… Тогда наркотики растекутся по городу, а это будет означать, что милиция не пресекла преступление. Так как сто, даже девяностопроцентной гарантии, что путь «дури» удастся проследить, никто дать не смог бы, то наверху, подстраховываясь, решили, что как только чемодан прибудет на место, — брать всех.

«Брать — и немедленно», — шутливо цитировал в таких случаях Ларин вождя мирового пролетариата. Ну что же, наверное, удастся привязать к наркотикам Костыля и Людоеда. Хотя «привязка» — дело непростое. Обычно, когда при обысках находят наркотики, все кричат в один голос: не мое, первый раз вижу. Также не исключено, что убийство Гоши произошло в этом доме. Опросом, ненавязчиво и скрытно проведенным оперативниками, установлено, что в то время, когда, по заключению судмедэксперта, убили автомеханика, белая «Волга» приезжала сюда. Значит, в доме должны остаться следы, и тогда в деле об убийстве Гоши вскоре будет поставлена точка.

Ларин взял микрофон автомобильной рации и произнес в него.

— Говорит восемьсот первый…

* * *

У Свинтковского было два увлечения — игрушечные железные дороги и жесткий, профессиональный бой, когда речь идет не о выбитом зубе, униженном достоинстве, а о самой жизни. Обоим увлечениям он отдавался целиком, самозабвенно, с завидным прилежанием. Его предкам, например, деду, польскому рассудительному крестьянину, несомненно показалось бы, что голова внучка занята глупостями. Примерно так же считала и жена Свинтковского, которую раздражало, что вся квартира заставлена игрушечными путями и разъездами, крошечными, с любовью исполненными вокзальчиками и мостиками. О вкусах не спорят. Например, девятилетний сынишка полностью разделял увлечение отца, а коллеги по хобби, так те считали его признанным авторитетом в этом деле. Трудно было не признать его авторитет и на ринге или где-нибудь в темной подворотне. Увесистый кулак, хорошая реакция, большой опыт говорили сами за себя. Он не любил бить людей — он любил честную схватку. В практике недостатка не было — работа такая.

Заместитель командира ОМОНа капитан милиции Свинтковский никогда не прятался за чужие спины, всегда шел первым. Никогда не проходил, как любили писать в газетах, мимо пьяного хамства, распущенности. Он постоянно влезал в разные уличные истории и чуть ли не каждую неделю приводил в милицию хныкающих или изрыгающих площадную брань хулиганов, воришек, выкладывал на стол доставшиеся в бою трофеи — кастеты, ножи, заточки. Удар у Свинтковского, мастера спорта по боксу в полутяжелом весе, одного из первых в городе специалистов по кик-боксингу, был пушечный. Обычно второго удара не требовалось.

Свинтковский вовсе не относил себя к числу невозмутимых, твердокаменных истуканов, которым все трын трава. Он знал, и что такое волнение, и что такое страх. Хотя бы потому, что понимал, насколько опасно дело, которым приходится заниматься, знал, что делает с человеком пуля от автомата, даже если она попадает в бронежилет. Но он также знал и то, что пьянящее волнение никогда не превратится в панику, не парализует волю. Что его группа захвата будет действовать как всегда по-мастерски красиво. На своих ребят он мог положиться, поскольку в душе они такие же, как и он — бойцы, настоящие «волкодавы».

Он сам подбирал себе людей, как правило, из спортсменов высшего класса. В экзамене было главным три раунда борьбы с поочередно сменяющимися противниками в полный контакт. И важно было не то, как ты умеешь махать кулаками, а как ведешь себя, есть ли в тебе этот черт, заставляющий идти на вооруженного преступника, лезть под пули и на ножи.

Сегодня задание было привычное — ворваться в запертый дом и уложить находящихся там на пол, не дав им возможности открыть пальбу. Говорят, особо опасные, мафия. Ох, забот с этими «крутыми» мафиозами. Попадаются здоровые детины, которые порой пытаются сопротивляться, изображать «пируэты» ногами. С ребятами Свинтковского такое не проходило. Это ведь не ринг и татами — тут правила другие, будь ты хоть чемпион по карате — разложат тебя в считанные секунды как миленького.

«Рафик» с занавешенными окнами — чтобы не видно было сидящих в салоне ребят, экипированных в бронежилеты и каски, с короткоствольными автоматами на коленях — въехал в поселок, покрутился по улицам и резко затормозил у двухэтажного кирпичного дома. Оперативники не успели произвести тщательную установку: количество комнат, их расположение не было известно. Зато известно, сколько там человек и кого именно нужно брать.

— Пошли.

Группа захвата в момент из компании перебрасывающихся шуточками парней, острящих по поводу предстоящего захвата и вообще милицейской жизни, в миг стала слаженной боевой единицей. Саша Горин, почти двухметровый, широкоплечий, с размаху ударил по входной двери плечом, замок поддался. Дело довершил ударом ноги Свинтковский. Он же первым ворвался в дом. Из-под его ног, мяукнув, выскочил полосатый кот. Тьфу на тебя, сатана!

Омоновцы, как ураган, неслись по комнатам, распахивая тяжелыми десантными сапогами двери. На пол летели переворачиваемые столы и стулья, вдребезги разбилось дверное стекло. В столовой на диване сидел Костыль. Он вскочил было на ноги, но Свинтковский ударом приклада автомата сбил его на пол, и тут же на бандита навалились подлетевшие ребята. Несколько секунд — и на запястьях завернутых за спину рук щелкнули наручники. Костыль взревел, как раненый зверь, начал извиваться, сыпать угрозы, перемежаемые с отборным матом. От удара носком сапога в живот он застонал, скорчился — в глазах его потемнело. Отдышавшись, он больше не пытался возмущаться.

Свинтковский, знавший, что Костыля «упакуют», не задерживаясь, устремился дальше. Спальная, кабинет — никого. Плечом он распахнул дверь веранды и оказался во дворе.

— Стоять! — угрожающе крикнул он, махая автоматом.

Омоновцы опоздали на какие-то секунды. Людоед поднял, как пленный немец под Сталинградом, руки вверх. Малиновый «Форд», громко взревев, рванулся вперед. Он налетел бампером на полуоткрытые ворота, разбивая фару, царапая кузов.

— Стой! — крикнул опять Свинтковский и дал предупредительную очередь вверх.

Ошибся водитель милицейского «рафика», недостаточно хорошо заблокировавший ворога, оставив просвет. «Форд» рванулся в него, со стуком тяжелая машина потеснила «рафик» и вырвалась на улицу…

* * *

Плоская, похожая на металлическую флягу, оперативная рация затрещала громко и противно. Голос доносился глухой, как из бочки. Сколько Крымов работал — всегда проклинал отечественную радиотехнику. Бывает, за сто метров ничего не слышно — или ЛЭП, или дома экранируют радиоволны, а то батареи сядут. А без связи на оперативных мероприятиях все равно что без ушей.

Крымов выбрал место для своего «Жигуля» в поселке недалеко от дома Важного, рядом со стеклянным сельским магазином, на дверях которого висела вывеска «Ремонт». За исход задержания он не беспокоился. Ребята Свинтковского возьмут бандитов без труда. Работают они на хорошем уровне. Вспомнить хотя бы прошлогодний случай, когда два дезертира, положившие целый караул в войсковой части, забаррикодировались в деревенском доме, перерезали горло хозяину, а хозяйку прикрутили железной проволокой к кровати. Живым группе захвата удалось взять только одного. Но главное — женщина не пострадала. Хорошо сработали…

Сквозь эфирный треск в рации донеслись ругательства. Важный обхитрил всех — ему удалось вырваться на машине, и теперь он уходит.

Крымов завел мотор и тронул свою машину с места. Прихватил ли Важный товар? Если прихватил — дела плохи. Это означает провал операции. Одна надежда — попытаться остановить его на трассе.

Подъезжая к повороту, Крымов увидел, как из-за угла на всех парах вылетел вишневый «Форд». Крымов резко крутанул руль, надавил на газ — вроде сел «Форду» на хвост. В поселке, пока крутились по узким улочкам, преследование было успешным.

Едва не сбив молодую беспечную парочку, «Форд» подпрыгнул на ухабе и вывернул на скоростную трассу. Здесь имелись все возможности использовать преимущества иномарки перед чиненным-перечиненным «жигуленком». Но на беду Губина дорога была перегружена машинами. Приходилось лавировать, вклиниваться между автомобилями, задевать иные из них бампером или крылом.

Важный понимал, что о нем наверняка уведомили все посты ГАИ и впереди может ждать заслон, — выделить в транспортном потоке «Форд» совсем нетрудно. Да и от назойливого зеленого «Жигуля», который прицепился к нему в поселке, здесь не оторвешься. Губин перестроился в правый ряд, а затем за указателем «с-з XX Октября» резко повернул направо, едва не влетев в кювет.

Дорога была узкая, прямая, как стрела, и совсем свободная, если не считать двух грузовиков, маячивших впереди. Справа шли совхозные поля, по которым лениво двигался трактор, слева — лесопосадки. Чуть дальше раскинулась охранная зона водохранилища, снабжавшего город водой. Можно теперь отрываться…

У Крымова сейчас не было чувства опасности. Словно ракета, он был устремлен на цель, кроме которой для него сейчас не существовало ничего. Вот только в глубине душитлели злость да мимолетные обжигающие воспоминания-картинки: госпиталь, Толя Липягин, уходящий в последний бой, вертушки в бледном афганском небе.

Из своего «Жигуля» Крымов вытягивал все, что только возможно. В поселке и на трассе удавалось держать дистанцию, хотя несколько раз он уже был на волоске от автокатастрофы. Помощи пока что ждать неоткуда. Оперативная рация, бьющая на километр, сначала еще потрескивала, но потом замолкла. Надежда была на то, что по тревоге ГАИ перекроет основные дороги, но вишневая иномарка свернула с трассы. Теперь «Форд» уходил вперед, с каждой секундой увеличивая разрыв…

Важный был уверен — еще совсем немного, и он «стряхнет хвост». Несмотря на полученные повреждения, «Форд» несся мягко, хорошо слушался руля и резко набирал скорость. Но российские дороги непригодны для автогонок, о чем Губин непозволительно забыл. «Форд» тряхнуло — колесо влетело в выбоину. Машину неумолимо повело вправо. Важный изо всех сил вжал тормоз и попытался вывернуть руль, но было поздно. Машина соскользнула к обочине. Ее снова тряхнуло — и все закрутилось в глазах Важного. Вот и смерть — мелькнуло в его голове. Последовал сильнейший удар, и он повис на ремне в перевернувшейся на крышу машине. Чудом почти не пострадал, не потерял сознания. Лишь больно ударился коленом.

Кому другому такой встряски хватило бы, чтобы впасть в шок, но Важный был другой породы. Волей и смелостью его Господь не обделил. Им руководили не переживания, он жил поступками. Понимал, если не уйти сейчас — тогда конец. Нужно уйти во что бы то ни стало. Уйти вместе с наркотиками. Потом попробуй, докажи его вину. Угрозыск останется с носом.

Важный освободился от ремня безопасности, ногой распахнул заклинившую дверь, выбрался из покореженной машины, волоча за собой чемодан. Взвалив ношу на плечо, он устремился в лес. От тяжелого бега дыхание спирало — возраст все-таки. Подошвы заскользили по грязи, он упал, поднялся, схватил чемодан, перепрыгнул через ручей, цепляясь за корни, выбрался из неглубокого оврага, перебежал через проселочную дорогу. Воздуха совершенно не хватало, будто кто-то выкачал его из окружающего пространства фантастическим насосом.

«Ничего, еще полкилометра — и свобода. Все окрестности менты не прочешут. Силенок у них не хватит».

Он прислонился лбом к влажному шершавому стволу березы, хватая ртом воздух, и тут услышал позади себя треск. Оглянулся, метрах в двадцати увидел высокую фигуру.

Отпихнув ногой чемодан, Важный с необычной для его лет резвостью кинулся в сторону, выхватил из-за пояса небольшой браунинг, который предусмотрительно захватил с собой. Передернул затвор и, наспех прицелившись, выстрелил. Преследователь бросился на землю.

— Стой, Важный, пристрелю!

Губин выстрелил еще два раза, и тут затвор заклинило. Он со злостью стукнул по пистолету ладонью, пытаясь привести его в боевое состояние. Пока возился с браунингом, противник куда-то исчез. Будто сквозь землю провалился. Неожиданно он возник в нескольких метрах.

— Брось пушку, — Крымов махнул пистолетом.

Важный досадливо сплюнул и с размаху швырнул браунинг в дерево.

— Теперь подними руки.

Губин медленно, с явной неохотой, повиновался. Крымов подошел к нему, быстро обшарил карманы, прижимая к спине дуло пистолета, потом отошел на три шага.

— А теперь бери чемодан и пошли.

— Какой чемодан? А, этот. Так не мой. Тут валялся.

— Ну да… Я сказал, бери.

— Слышь, легавый, договоримся?.. — Важный привык биться до последнего, пока оставался хоть какой-то шанс. Нет безвыходных положений.

— Сто штук устроят? А в залог бери чемодан. Он дорого стоит. Особенно для меня. А деньги я тебе сегодня же привезу.

— Пошли.

— Сто пятьдесят… Да чего ты заладил — пошли да пошли… Двести.

— Не будь идиотом. Я же сказал — бери чемодан и иди.

Важный прошипел с ненавистью, щека его при этом задергалась:

— Что, думаешь, взял меня? Дурной, ты, легаш. Вы же ничего не докажете. Бежал от милиции? А где такой закон, что бегать нельзя? Пятнадцать суток — максимум. А чемодан этот в глаза не видел. Подбросили. Ну, чего зенки вылупил? Не нравится? — Важный хрипло засмеялся. — Не нравится, легаш. А Вайсмана Знаешь? Лучший адвокат в городе, и в башке у него не вата. Все дело ваше развалит. Слышь, легаш, ты же тогда и виноватым останешься. С работы погонят, и будешь ты один-одинешенек, за забором, никому не нужный. Ну что, нравится такой расклад?

— Пошли, — сдавленно произнес Крымов.

…Прожаренное солнцем ущелье, пулемет, безжалостно косящий его ребят уже и так поредевшей роты, свинцовый дождь, от которого нет спасенья… Яркая, как тысяча Солнц, лампа в операционной — все разом навалилось на него. Он как бы раздвоился. Душой он снова был на войне, с двумя гранатами в руке, распластавшийся на каменной стене; и здесь, в лесу с рецидивистом Важным, почему-то решившим, что может запугать его, командира разведроты Крымова, который прошел через ад.

Губина не раз выручала способность заговаривать собеседника. Вот и сейчас ему показалось, что он берет верх, начинает овладевать ситуацией. Он воспрянул духом и снисходительно продолжил:

— А когда с тебя снимут погоны, — я тебя пришью. Точнее, другие найдутся. Сначала только уши отрежут… Слушай, двести пятьдесят — или хана тебе. Выбирай.

— Дурак ты, Важный, я давно уже все выбрал.

Крымов вдруг понял, что никогда не сможет стать настоящим «полицейским». Он был и остается солдатом афганской войны. И он никогда не научится играть по правилам, выдуманным для мирных, благополучных времен. Правилам, по которым такой тип, как Губин, действительно может откупиться, вывернуться. Удел же его, боевого офицера Крымова — война, и пока он жив, то будет вести ее в этом сумасшедшем, несправедливом мире.

Он поднял пистолет.

Последним на лице Важного было выражение не ненависти, а животного ужаса. Умер Губин сразу — пуля пробила сердце.

Крымов ткнул носком ботинка бездыханное тело, подобрал браунинг, умелым ударом ладони привел его в боевое состояние, стер рукавом следы и вложил пистолет в мертвые пальцы.

Отвернувшись, вынул сигарету, закурил. Все будет в порядке. Правым окажется тот, кто остался жив…

Владимир Смирнов КРИК СКВОЗЬ СТЕКЛО

После тщательного расследования эксперты следственной комиссии министерства военно-морских сил пришли к заключению, что они совершенно не представляют себе, что на самом деле произошло. Когда поиски были прекращены, министерство военно-морских сил издало приказ, предписывающий всем судам и самолетам соблюдать бдительность в отношении всего, что может быть хоть как-то связано с исчезновением этих самолетов. Между прочим, приказ этот еще не отменен и действует до сих пор!

(Лоуренс Д. Куше. Бермудский треугольник: мифы и реальность)

Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы я исцелил их.

Ваши же блаженные очи, что видят, и уши ваши, что слышат.

Ибо истинно говорю вам, что многие пророки и праведники желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не слышали…

(Евангелие от Матфея)

Солнце сияло в сияющем вымерзшем мире.

Солнце заполнило льдисто-сизые небеса, стеклянно сверкало в зеркале бухты, застывшей ртутно меж каменно-серых сопок; оно колюче искрилось в отвалах снега вдоль укатанной полосы, безмятежно прыгало в полыхающей меди оркестра, мерзло у клетчатого черно-белого домика-«фанерки» СКП,^[8] слепило глаза миллионами битых зеркал — и потому летчики, повара, стрелки, синоптики, охранники, шоферы, разный технический люд и ротозеи не могли получить предвкушаемое удовольствие, созерцая, как садятся только что прилетевшие сюда, на заполярный советский аэродром, союзники.

Первый «харрикейн» уже снижался на полосу, осторожно растопырив голенастые ноги и чуть покачиваясь от толчков. Ниже… Ниже… Слепяще вспыхнул радужный блик на высокой сутулой кабине, донесся строённый хлопок резко сброшенных оборотов, истребитель изящно и точно просел и, взметнув сверкающий шлейф тончайшей снежной пыли, помчался внутри длинного коридора в сугробах, задиристо вскинув узкую породисто-горбоносую морду.

— Хор-рош! — одобрительно крякнул коротышка в черной кожаной шапке и широком летном реглане, стоящий перед группкой пилотов в десяти шагах от оркестра.

«Харрикейн» пронесся мимо; в распахнутой кабине торчала голова пилота со вскинутыми на лоб очками, оранжево светился высокий мягкий ворот «капки»^[9]; истребитель длинно затормозил и аккуратно встал в конце полосы перед солдатом-финишером, высоко вскинувшим красно-белые трепещущие флажки. Финишер поманил ими самолет на себя и ловко почти побежал спиной вперед по рулежке. «Харрикейн» оглушительно взревел прогазовкой, свирепо выбросив длинную лохматую струю синего дыма, и, устало порыкивая, сполз с полосы и послушно покатил за солдатом-поводырем на стоянку.

— Разрешите, товарищ полковник? — дребезжаще-заискивающе осведомился явно обалдевший от хрусткого холода дирижер, — он уже трясуче подергивался во флотских ботиночках, и уши его, пугающе голубея, жутко-прозрачно торчали из-под оч-чень бравой фуражечки. Неизящно упакованные в меховые летные комбинезоны, собачьи широченные унты и мягкие теплые шлемофоны медвежковатые пилоты разом радостно оживились: они откровенно развлекались. Крепыш в реглане, не оборачиваясь, запрещающе буркнул. Дирижер тоскливо прерывисто вздохнул и безнадежно опустил вскинутые было руки.

Один за другим истребители, рокоча, проносились по полосе и заруливали, вежливо-аккуратно следуя указаниям финишеров, на стоянку. Из тесных кабин утомленно выбирались улыбающиеся пилоты в коротких меховых «канадках», жали руки официальнейше-серьезным русским механикам и быстро собирались в тесную группку все у того же СКП, лихо козыряя встречающим картинно-длинным отмахом ладони вперед.

— Не волнуйтесь за нас, господин полковник, — укоризненно-мягко сказал в спину реглану прилетевший позавчера на перегонном «хэмпдене» лейтенант-переводчик. — Аварийных посадок не будет. Почти все пилоты — ветераны Битвы за Британию.^[10]

Полковник непонятно хмыкнул. Русские летчики переглянулись. Высоченный, роскошноусый, неожиданно ярко загорелый британец в неподражаемо шикарно смятой блином громадной, с «аэродинамическим» широченным козырьком фуражке привычно-небрежно сунул планшет под мышку, вежливо переждал раскатистый грохот прорулившего мимо «харрикейна» и что-то негромко сказал, стягивая мягкую замшевую перчатку.

— Господин полковник? Сэр, командир нашей эскадрильи, майор Королевских военно-воздуш… — договорить переводчик не успел: над головами с обвальным ревом и свистом длинно пронеслись два «вогаука»^[11] и великолепной парой, крыло в крыло, мощно взметнулись в вертикаль. Майор чуть поморщился и, демонстративно не поднимая головы, произнес сдержанно-извиняющуюся фразу.

— Два волонтера из Соединенных Штатов, — переводчик усмехнулся. — Грамотные, сильные пилоты, сэр, несмотря на возраст. Но относительно дисциплины, принятой в Вооруженных Силах Ее Величества, эти парни… — его слова пропали в стремительно раскатившемся реве: американцы, рисково переломив «свечу» в петлю, сорвали ее в пикирование с переворотом, разом выровнялись, рывком разошлись — и лихо, парой с ходу, точно пошли на полосу, синхронно вывалив шасси.

Переводчик посмеивался. Майор не сдержал в себе летчика, блеснул карим глазом и взбил согнутым пальцем великолепный ус. Русские пилоты понимающе ухмылялись, переглядываясь.

«Вогаук» прокатился мимо; из просторной кабины широчайше улыбающийся летчик размашисто помахал встречающим. Полковник рыкнул басом. Сзади засмеялись и прокомментировали с нескрываемым удовольствием:

— Высокий класс! Трое суток гарантированны. Жареная вода и сухари всмятку.

Кожаный коротышка, не оглядываясь, сунул за спину неожиданно здоровенный черный кулак.

— Й-йесть! — радостно отрепетовали сзади.

— Та-ва-рищ-пол-ков-ник?! — простонал дирижер.

Американцы, метя колючую снежную пыль, заруливали к капонирам. Технический люд скептически разглядывал красочные акульи пасти, украшающие носы истребителей: белые, ужасно кривые клыки над кроваво-мясистым извивающимся языком алчно тянулись от «бороды» радиатора почти до центроплана.

— Красиво… — сумрачно оценил улыбающегося из кабины парня будущий механик — сутулый, с темно-мятым от хронического недосыпа лицом дядька лет под пятьдесят, облаченный в российски-неизбежную замасленную фуфайку, громадные измызганные ватные штаны и до блеска лысую «веревочного меха» шапку. — А вот как насчет ганса — ему понравится? Парень выключил зажигание, пощелкал переключателями, со стуком отбросил с плеч на борта привязные ремни и, подмигнув, осведомился:

— They say, the Russians like vodka, Stalin and soccer?^[12]

Механик непонимающе пожал плечами, цыкнул коричневым зубом и проворчал прокуренно, заглянув под плоскость:

— Не только, значит, языка нету — и звезды не как у людей. Все… твою… сикось-накось…^[13]

— Well, old chum,^[14] — американец, ухмыльнувшись, сунулся в кабину и… вскинул на ладони мяч. Облезлый, излупленный кожаный желтый мяч странной дынеобразной формы. Глаза механика полезли на складчатый лоб — то ли от невиданного мяча, то ли из-за неслыханного пренебрежения летными порядками.

— Shall we clear everything up right away?^[15]

— Наш парень! — захохотал вынырнувший из-за разворачивающегося пятнистого бензозаправщика здоровенный русский летчик в меховой куртке нараспашку, из-под которой торчал толстый коричневый свитер. — Эй, Джонни, с приездом! Пас сюда!

— Hi! Take it, Mac!^[16] — и американец мощным профессиональным ударом кулака прямо из кабины влупил мяч в сиганувшего восторженным прыжком русского. Механик не успел выругаться — от СКП обвалом лязгающего мерзлого металлолома вразброд обрушился оркестр.

* * *

Неярко освещенный зал Дома офицеров флота с крашенными корабельной шаровой краской стенами был старательно украшен тяжелыми еловыми лапами, вкусно пахнущими морозом. В расставленных на столиках надраенных до жгучего сияния латунных гильзах-«стаканах» 87-миллиметровых зенитных снарядов торчали яркие бумажные цветы. Столики расставлены были прямо в зрительном зале и оттого стояли накренившись, и все сидящие за ними дружно кренились в одну сторону. На сцене, по углам рампы, нежно зеленели в решетчатых подставках, сколоченных из бочкообразных ящиков для авиабомб, две робко-симпатичные полярные березки. Все это забавно сообщало некую новогодность празднику встречи союзников.

Над сценой, осеняя зал, длинно провисало алое полотнище с еще влажной бело-меловой двуязычной надписью: «Да здравствует англо-американо-советская боевая дружба!»

Зал до отказа был заполнен морскими летчиками, меж которых восседали сияющие гости, а на сцене полным ходом шел концерт, в котором победоносные частушки типа «Что такое вас ис дас? — Немцы драпают от нас!» перемежались разухабистым буцаньем подкованных ботинок девушек-матросов из БАО и ВНОС,^[17] отплясывающих в забористых взвизгах и разлете форменных синих воротничков-гюйсов и явно неформенных широченных юбок дежурное «Яблочко».

Англичане были в восторге. Англичане забыли про все. Они потеряли знаменитое «британское лицо» и после каждого номера азартно лупили в ладони и одобрительно перекрикивались через зал — тем более, что, судя по блеску их глаз и неудержимой щедрости движений, русские оказали им не просто русское, но истинно летное гостеприимство; во всяком случае, две нормативные бутылки на столик — водка и шерри — уже всюду стояли опорожненными, но при этом отовсюду слышалось музыкальное многообещающее позвякивание стекла. Под светомаскировочно зашторенным окном шло свое действо: нервноглазый, с темным изнутри, будто выжженным черным пламенем, лицом, седой, худощавый капитан, успевший, несмотря на свои 25–26 лет, повоевать всерьез (о чем свидетельствовали боевые Красная Звезда и Красное Знамя на потертом, тщательно отутюженном кителе), сидел со значительно-похоронным видом, сосредоточенно глядя в никуда, а руками совершал нечто под столом — там, куда были опущены правые руки его соседей — двух русских и англичанина. Английский летчик явно наслаждался происходящим: он едва удерживал мальчишеский смех, лукаво косясь по сторонам, и малиново-багровый уродливый ожог, бугристо стянувший левую щеку к шее назад, над хрустко наутюженным воротничком форменной рубашки, казался неуместным гримом.

— О-оп! — негромко скомандовал капитан. Четверо разом вынули из-под стола стаканы с плескающейся желтоватой жидкостью. — Н-ну… В небесах, на земле и на море?

— Принято, — серьезно кивнул сосед справа — устало-сдержанный, лет под сорок старшина с такой же Красной Звездой и тускло-серебряной медалью «За боевые заслуги» на темно-синем офицерском кителе.

— Нет возражений, — солидно подтвердил сосед слева — не просто молоденький, но отчаянно юный, синеглазый бледный лейтенант, изо всех сил не замечающий наград товарищей.

— Tо our common Victory!^[18] — решительно закончил англичанин.

Стаканы дружно звякнули. Все залпом выпили, кроме капитана: неожиданно натолкнувшись на внимательный взгляд оказавшегося за спинами его товарищей коротышки-полковника, он вежливо приподнял свой стакан:

— Никаких ДеПе, товарищ командир. Настой трав. Исключительно в целях боевого здоровья, — и, вкушающе прихлебывая, неспешно выцедил под ироничным взглядом комполка «настой», не поперхнувшись и не моргнув. Англичанин, почтительно пронаблюдав процесс, пораженно пробормотал:

— A very good job, damn it…^[19]

— Кузьменко, на минутку… Веселитесь-веселитесь! — осадил полковник вскочивших приятелей и союзника, лихо щелкнувшего каблуками под отброшенным стулом. — Я бы не хотел, чтоб у вас были неприятности, капитан. М-м?

— Но ведь сегодня нет работы, товарищ полковник. И погоды нету. И немца. Даже дня — и то уж нет. И потом, только чай… — Кузьменко все-таки не сумел додержаться — давясь, сипло кашлянул, деликатно прикрыв рот ладонью.

Полковник серьезно покивал, вздохнул и тихо, только капитану, сказал:

— Я не о том, капитан. В данный момент вы не на службе. Но во-он там, под сценой, отдыхает наш «особняк». Майор у нас мужик правильный, точный мужик, но вот он-то как раз на службе. А ты, Сашка, лапы под стол принародно суешь. Босяк. Опять же с графинчиком. Что?

— То не графинчик, командир. То фляжка.

— Са-ашка!

— Есть! — спохватился Кузьменко, стрельнув глазами через слоистый дым гудящего, уже жаркого зала к сцене.

— Вот и умница. Продолжайте культурно отдыхать, товарищ капитан.

Кузьменко уселся на место и мрачно подцепил мятой зубастой вилкой лохматый лист перемороженной моченой капустки. Англичанин переждал, пока он сжует этот лист, и заговорщически перегнулся через стол:

— Don’t be upset, buddy. A tarnished reputation won’t be spoiled anymore by cold water when we are in it. God help us then…^[20] — и суеверно постучал костяшками розовых длинных пальцев музыканта по крышке стола.

— Угу, — равнодушно согласился ничего не понявший капитан и деловито подтянул к себе голубенькую эмалированную миску с капустой, скептически глянув на пустые стаканы. Англичанин, живо вытянув страшно обожженную шею, радостно оглядел качающийся в табачном дыму и братском гаме зал. Сквозь разноголосый гул и патефонную музыку, которую наконец-то завели на сцене, всюду толковали:

— … мне на хвост, так ведь я на «чайке» всегда в горизонталь оторвусь. И — привет! Я вообще на ней могу прям на заднице развернуться. А твой «харрикейн» — утюг утюгом. Пардон, конечно…

— … не-не, ты ее грибочком! На, Робби, — вот этот. Во-о. Прошла? А?! Про-ошла, милая… Самый русский закусь. Оч-чень сближает!..

— … и восемь стволов — не мои четыре, ясно. Но, прикинь, пистолетный опять же калибр, так? Да ты ж в курсе: позавчера мне «сто девятый»,^[21] падла худая, брюхо сам подставил, сука, а я сыплю, как из рогатки, м-мать…

— … с ходу гол влупил! Но! Оказывается, в ихнем футболе и по сусалам можно. А? Каково, а? Да вот, и англичане в ихнем футболе не рубят, верно, Тони? Во — и Тони говорит.

— Ни хрена он уже не говорит. До утра он и «мама» сказать не сможет. А плохому танцору…

— Мне?! Эй, скажи ему, скажи, Тони! Ну-к, за королевскую игру футбол… Тони! Не спи — замерзнешь… Э, мужики, да вон тот янки-футболер!

К столику Кузьменко подгреб уже крепко поддатый давешний паренек-американец. С очаровательной непосредственностью выдернув у опешивших соседей освободившийся на миг стул, он локтем привычно спихнул с живота на бок тяжко-здоровенную матерчатую кобуру, оседлал стул и с грохотом въехал на нем за стол, радостно сообщив русским летчикам:

— Sandy. Sandy McAllen, Muskhogie, Oklahoma,^[22] — и, не вставая, браво отдал честь и протянул руку капитану. Был он весь какой-то нараспашку: короткая куртка со вшитым ремнем расстегнута, галстук запихнут под расстегнутую же рубашку, смятая пилотка торчит из-под левого погона, русый, потно-слипшийся чубчик задирист и весел над чистым поблескивающим лбом. Он размашисто ткнул большим пальцем в два латунных «кирпичика» на матерчатом погончике:

— Lieutenant. The valiant Naval aviation of the valiant US of A. I’ll stand a round, gentlemen,^[23] — подмигнул и выволок из-под брючного ремня яркую плоскую бутылку. Кузьменко обреченно поглядел через зал в сторону сцены и решительно пихнул по клетчатой клеенке стола к парню свой стакан.

— О’кей! — сказал Сэнди, лихо расплескал виски по стаканам, задумчиво пересчитал их, и, набулькав в стакан Кузьменко еще, отхлебнул из него и торжественно сунул стакан капитану.

— О’кей так о’кей, один черт, — согласился Кузьменко. — С приездом на наш курорт, ребята.

Сэнди серьезнейше кивнул, принял недопитый по-братски стакан и, вознеся его над столом, потребовал у англичанина:

— Listen, limey, tell him…^[24]

— Go to hell,^[25] — добродушно возразил англичанин. — I’m not a limey, and you’re not in Oklahoma.

I’m Layton. Understand? Captain Antony Layton, an officer of Her Majesty…^[26]

— O’kay. You know better. But anyway, tell him that…^[27]

— I can’t.^[28]

— Why the hell are you sitting here then?^[29]

— And you?^[30]

Сэнди поразмыслил, старательно сморщив лоб, и снисходительно согласился:

— You’re right again. You, limeys, are smart guys… Here’s to the King, gentlemen. God help him! And to the good guy Delano. I guess Lord God respects the President. And to our sweet-heart Victory!^[31]

Он ловко опрокинул стакан, вслушался куда-то в себя, осторожно выдохнул и вытащил из заднего кармана брюк широкий, лопатой, бумажник. Нагнувшись к Кузьменко, он доверительно протянул ему фотоснимок:

— I hear you’re from the Ukraine. This is my mother. Understand? She is from your country. Olga.^[32]

— Ольга? — удивился капитан. Оба русских сунулись, сшибившись лбами, к фото.

— Olga, — подтвердил Сэнди. — Yes. You’ve got a city there — Poltava. She is from there. Understand?^[33]

Русские разом странно уставились на онемевшего капитана и разом же, синхронно, перевели глаза на настырного янки. Англичанин забеспокоился:

— What have you scared them with? What have you blurted out, huh?^[34]

— Полта-ава? — непонятно протянул капитан, смерив Сэнди взглядом. Тот серьезно кивнул, не отводя глаз. Лэйтон завертел головой, привстав, нашел переводчика и, перекрывая пестрый качающийся шум в зале, заорал:

— Alex! Hey, Alex! Come here, please. Just for a minute! We’ve got a damned interesting talk here.^[35]

Переводчик сердито-уныло навис над столом:

— I demand a double payment, guys. God damn it all, I need a drink. And I’ve got no time. But by God…^[36]

— Okay, okay, stop buzzing, — сказал Сэнди, не поднимая головы. — The drinks are on the house. Tell those guys my mother is Russian. No, I mean Ukrainian. From the Poltava district, or what they call it… Why are you staring at me? Her father came to our country God knows when! But my old man is a good hundered per cent American, a farmer and a white man. So, I wanted…^[37]

Переводчик, привычно держа на отлете пустой стакан, устало переводил:

— Я не большевик. Нет, джентльмены, ни в коем случае. Они все «с приветом». Они б и меня шлепнули, как своего императора, — я ведь тот, как его… Да, буржуй. Кровопийца, значит. Сраный миллионер со сраной фермы. Знали б они те миллионы…

— Ты чего перед ними раздеваешься? — вежливо поинтересовался Лэйтон.

— Чтоб знали, с кем… Слушай, не суйся, лайми, ладно? Ты вообще не американец. А летаешь, между прочим, на нашем бензине. Да, в Оклахоме!.. Впрочем, ладно, о чем это я? А, да! Так вот, сейчас я временно вполне русский. Я не верю красным — да, джентльмены, хотя в принципе мне плевать на политику. Вот черт, выпивка опять катастрофически кончается… Лайми, у тебя есть? Ну конечно… Так вот, просто я не люблю тех, кто избивает детей. И я выслушал все, что сказала мама насчет этой заварушки с Гитлером и его психами, и сказал себе: «Сэнди, ты же вроде неплохой парень. Значит, ты должен набить морду всем этим сраным фюрерам. Ты ведь тоже немножко русский». И я понял: сейчас всякий стоящий парень обязательно немножко русский, и тогда…

— Господи, да притормози же, парень! — взмолился переводчик.

— Стоп! — сказал Кузьменко и выволок из-под стола булькнувшую флягу. — Все ясно. Скажи ему, скажи… А, ч-черт. Мою мать зовут Ольга. Ольга! И она — ох, елки-двадцать, — она из-под Полтавы. Решетиловка. Слыхал? Зря. Знаменитое село. Даже и не село — город. Ты давай, переводи давай, потом закусишь, чего таращишься. Ну, дела так дела…

— God merciful, save me, a poor sinner. I guess you guys have done a little crazy…^[38] — переводчик выпил, отер пот и послушно перевел. Глаза Сэнди полезли на лоб. Кузьменко в открытую торопливо разливал из фляги. Сэнди сгреб стакан в кулак и, вскочив, неожиданно зычно заорал на весь зал:

— Hey, everybody! I’ve found him! I’ve found him himself!^[39]

Зал разом ошарашенно затих — будто выключили звук. Сэнди, щедро поливая стол и головы соседей, размашисто тыкал стаканом в мрачно-торжественного Кузьменко:

— This Russian… This guy… Our mothers are Olgas! They belong to the same homeland! We’ve met, my brother and me here! I drink to him, to our family, to our common cause!^[40]

Переводчик повторял даже интонации. Зал напряженнейше внимал. На сцене девушки-матросы стремительно дозревали до всхлипа.

— Так-с, — негромко констатировал старшина. — Спасибо родственничкам — штрафбат обеспечен. Достукались.

— Не размахивай ушами, — сказал Кузьменко, вставая. — Страшней, чем наша работа, ничего не будет. Не забудь закусить.

— Gentlemen! — с достоинством вскинул руку тоже поднявшийся английский комэск. — Since what we would like to express officially a little later has already started spontaneously, I as a commanding officer…^[41]

Он остановился — меж столиков быстро и странно, не лавируя, шел командир полка в сопровождении дежурного офицера с сине-белой повязкой «рцы» на рукаве.

— Извините, господин майор… Товарищи летчики! — Музыка оборвалась на взвизге иглы. В мгновенно наступившей тишине кто-то, жалобно бормоча, подавленно всхлипывал за кулисами. Полковник медленно оглядел зал. — Экипажам Кузьменко, Ларина, Черных, Ковтуна, Антонова, Сутормина — на выход. Остальным… Продолжайте культурно отдыхать, товарищи.

По залу прокатился дробный перестук стульев. Двенадцать мгновенно закаменевших лицами мужчин одновременно из разных концов зала молча, не прощаясь и не оглядываясь, пошли к выходу, первым же шагом оторвавшись, отделившись от тепла и света, и остающиеся здесь, в этом живом тепле, так же молча, не прощаясь, провожали их, глядя в спины сквозь невидимую, но непереступимую преграду, в мгновение вставшую меж ними — между этой и той сторонами одного мира.

— Sir? — поднял брови майор. Зал настороженно ждал — темные глаза, застывшие в инерции веселья лица. — Excuse me, but… А mission? As yours allies, sir, we probably have the right…^[42]

— Хорошо, майор, — негромко согласился полковник. — Конвой. Немецкий конвой. Его случайно обнаружил разведчик погоды. К нему не подходил — но «сто десятых»^[43] прикрытия видел.

— But… Weather, Mr. Colonel? Time?^[44]

— Именно. И удаление от побережья. Немцы — серьезные вояки, майор, и они тоже хорошо умеют считать.

— We have known them for a long time… Gentlemen!^[45] — Англичане, уже стоящие в ожидании, готовно выдернули пилотки из-под погон.

— Это недопустимо, майор! — предостерегающе вскинул ладонь комполка. — Все вы, кхм-м… Ну, скажем так, устали. Праздник. Вы не знаете театра. Не налажено взаимодействие. Да с меня не голову — с меня…

— That’s enough, sir. We are officers of Her Majesty, and we know our duty. I beg your pardon, sir. It’s time!^[46] — И майор водрузил свою непобедимо торчащую длинным козырьком вперед великолепную фуражку. Его летчики уже аккуратно пробирались к выходу.

— Well said. Excellent, Major! — громогласно одобрил Сэнди и победно оглядел продымленный зал. — Ronnie, where are you? It’s time, old chum.^[47]

Прищурясь, полковник с откровенным сомнением оглядел усердно застегивающегося американца, сказал: «Гхмр-р-р…» и исподлобья заглянул в глаза майору.

— Погодите, я еще не сказал главного. Буду честен — конечно, я надеялся на вас, но… Извините, Бартлет, но наши штурмовики пойдут на цель без прикрытия.

Зал замер, задохнувшись. Двенадцать русских молча и равнодушно стояли у двери. Англичане застряли на полпути. Брови майора взметнулись на лоб.

— Караван — вне радиуса готовых к работе «И-16», — скучно пояснил полковник и пожал плечами, ни на кого не глядя. — «Харрикейн» — достанет. Да. Но минуты три над целью. Не больше. Даже две. Так-то, майор.

Мягко-синий табачный дым зацепился за край тяжелой бархатной портьеры выхода. Сквозь могучие вечные стены Дома офицеров все-таки слышен был низкий вибрирующий гул прогреваемого где-то авиационного мотора. Англичане переглядывались, косясь на угрюмо-спокойных русских со странной смесью страха и суеверного почтения.

— Словом, майор… Права я не имею. Впрочем, вы тоже. Да и вообще — смысл? Ведь будет не вылет, а… Но мы — мы дома. Так что…

— Si-o-r… — раскатисто-тихо пророкотал британец, нависая пышным усом над ссутулившимся полковником. — We fought over Malta, the Channel and London. What does your refusal mean?^[48]

Зал ждал. Далекий мотор стих — и стало слышно потрескивание незатушенных папирос. Сэнди длинно вздохнул и поправил кобуру. За кулисами с грохотом упала табуретка. Полковник с кряканьем продрал пятерней брови, снизу вверх поглядел на помаргивающего британца и, протянув ему руку, тихо сказал — но услышали все:

— А я действительно надеялся на вас, Бартлет. Здорово надеялся. И ничего другого не ждал. Так что благодарить не буду.

Англичанин понимающе усмехнулся и отрицательно мотнул головой.

* * *

Спотыкаясь и оскальзываясь на накатанном снегу, летчики бежали к стоянкам в густом, качающемся тугими волнами низком реве прогреваемых механиками двигателей. Сорванный винтами снег длинно рвущимися хлесткими жгутами несся, штопорно вихрясь, за капонирами, безжалостно трепля беззвучно гремящие жалкие кустики.

Кузьменко, школярски размахивая руками, боком лихо проехался по «каталке» маслянисто-черного льда, хрустко взвизгнув подковками на каблуках сапог (эх, черт, унты не успел обуть! — хотя оно без разницы, случись что, прыгать-то в море студеное, море полярное и, значит, недолог будет тот путь…), затормозил у крыла, ухватившись за рыже-окаленный ствол ВЯ,^[49] и сразу торопливо полез на крыло, вполуха слушая доклад механика о готовности, и уже прогретом моторе. Бортстрелок Попов — тот самый старшина — уже сидел в своей кабине, подчеркнуто спокойно и неторопливо проверяя УБТ.^[50]

Привычно устраиваясь на выстуженном парашютном ранце, капитан заметил американца — Сэнди вприпрыжку мчался вдоль стоянки «илов». Увидев капитана, он крутнулся к нему, чудом не грохнувшись на льду. Кузьменко деловито защелкнул парашютные и привязные ремни, запихнул за пазуху куртки пистолет из вечно мешающей кобуры, включился в радиосвязь и скороговоркой забубнил, морщась от жгучих на морозе прикосновений ларингофонов к горлу:

— «Вулкан»? «Вулка-ан»? «Вулкан», я — «Свеча-Первый», связь… Ага, отлично… Ясно-ясно… Угу. Запуск?

Сэнди гулко заколотил ладонью по плоскости под кабиной:

— I’ll follow you, Captain! I remember everything!^[51]

— Понял, разрешили… А-ат винта!

— The main thing is that you lead me, just in case, guy! And I…^[52] — голос Сэнди пропал в надсадном завыванье пускача; черный винт, скрипнув, тяжко провернулся, в моторе оглушительно стрельнуло — и из закопченных патрубков с дробным булькающим грохотом вылетел клуб черно-синего масляного дыма. Мотор сипло взревел; механик, бешено тряся ободранным красным кулаком, что-то орал Сэнди; тот засмеялся, на карачках пронырнул под крылом и бегом рванул к своей стоянке, по-мальчишески сигая через сугробы, и длиннющая кобура автоматического кольта смешно лупила его по вертлявой заднице. «Ил» мощно дрожал в густом реве; Кузьменко неспешно отрешенно застегивал шлемофон, зажав в зубах перчатку; Попов, осыпав изморозь, беззвучно захлопнул над собой просторно-квадратный желтый полуколпак; механик, скользя валенками, шустро вскарабкался на крыло, привычно воротясь от проволочно-хлещущей струи винта.

— Чего он?! — надсаживаясь, проорал ему в ухо Кузьменко.

Механик непонимающе вскинул ладони и прокричал в лицо:

— Фильтра я успел — порядок! Будь спок!

От СКП взвилась и зависла в низкой мути серого неба рассыпчатая игрушечно-зеленая ракета.

— Упремся — разберемся! — прокричал Кузьменко и вскинул за затылок руку к скобе фонаря. Механик, помогая, ухватился за край кабины — и с неслышным скрипом накатившийся фонарь стукнул в козырек, запечатав пилота в машине. Механик вдруг скривился и, глупо вжавшись лицом в промерзшее толстое бронестекло, крикнул:

— Машину хоть жалей, Сашка, — мне ж потом ночь вламывать! Ее хоть жалей! — И на толстом ватном заду скатился по плоскости назад, успев на прощание разглядеть шевелящиеся беззвучно за бронестеклом деревянно-серые на деревянно-сером лице губы — капитан уже запрашивал выруливание. А глаз капитана заметить не успел — глаза капитана, широко раскрытые в небо, уже были там…

Над зажатым скалами полярным аэродромом дымно метались, серо мерцая, мятущиеся вихри снежной искрящейся пыли. Топорно-горбатые штурмовики, заторможенно дергаясь на поворотах и раздраженно хрипло взревывая, мрачно рулили в этих вихрях к старту, тяжко проседая от перегруза топлива и боекомплекта. В дальнем конце полосы, едва различимые на фоне сумеречных грязно-серых сопок, томились у кургузой пакостно-камуфляжно размалеванной «санитарки» две фигурки — девочки-медички. Чуть в стороне угрюмо ждал слоноподобной зловещей тушей пожарный тягач.

Сэнди прыжком лихо взлетел на крыло, небрежно швырнув из-под руки механику пижонскую свою пилотку, рухнул в глубокое кресло, разом бросил на плечи ремни, махом нахлобучил шлемофон — и лицо его, глаза мгновенно странно изменились, исчез сам он, нахально-обаятельный мальчишка: в кабине боевой машины возник хозяин боя — истребитель; лихорадочно-уверенно щелкая «пакетниками», он не глядя воткнул штуцер радио, врубил электрику, топливо, пневматику, гидравлику — все быстро, безошибочно и точно; пальцы в мягких перчатках стремительно летали, жутковато-музыкально, на черной «оживающей» клавиатуре приборной панели; открыт воздушный кран, тормоза в два качка прокачаны и обжаты, краткое толчком шипение сжатого воздуха, ручка — на себя, звонкий щелчок магнето.

— This is Torch 6 to Volcano. Over. Okay. Starting?^[53]

Под хрипло-радийную скороговорку переводчика-оператора в шлемофоне он выдернул из-под приборной доски кусочек нежнейшей белой замши и быстро любовно протер дымчато-голубое зеркало прицела; услышав в наушниках ответ, он сам себе кивнул, удовлетворенно перебросил «лапку» магнето и толчком вдавил красную выпуклую кнопку. «Аллисон»^[54] сонно рыкнул, грузно шевельнулся в темной берлоге под капотом, хрипло харкнул застоявшимся маслом и, проплевавшись дымом, свирепо недовольно заревел. Сэнди аккуратно сунул замшу на место, постучал костяшками пальцев по лбу, по прицелу и, подмигнув русскому своему дядьке, широко развел вскинутыми ладонями: «Убрать колодки!» Мрачнея и пряча глаза, механик потащил за тросик тормозные колодки из-под колес. Сэнди сверкнул чудесно-мальчишеской своей улыбкой и, выставив большой палец над бортом, прокричал в несущемся реве мотора:

— Be a good boy and have a couple of girls and a bottle of whisky ready for old cowboy’s return!^[55]

Механик непонимающе глубоко кивнул, старательно улыбнулся и выбросил влево руку: «Порядок. Выруливай». Сэнди браво отсалютовал ладонью вперед, рывком надвинул только что начищенный механиком фонарь, «аллисон» оглушительно густо взревел — и «вогаук», метя свистящий шлейф колючей белой пыли и широко раскачиваясь на снежных заледенелых заметах, покатил к старту. И горько смотрел, смотрел ему в спину, не морщась от режущего стеклянно-ледяного ветра, старый русский механик.

А по полосе, напряженно приподымая плечи, уже нетерпеливо просвистела первая пара «илов» и с утробным рычанием перегруженных моторов, густо дымя под мягким пологом голубовато-серой предвечерней облачности, полезла в темнеющее небо; сорвалась со старта и помчалась на острие сверкающей поземки вторая; взвивая переливающееся радужными блестками облако снежной пыли, гулко молотила винтами третья в жадном ожидании броска.

Еще не перекрашенные в мутно-однотонный арктический камуфляж, коричнево-зеленые пятнистые истребители союзников, грузно осаживаясь на напрягающихся амортизаторах и длинно кивая острыми носами, неспешно, деловито выстраивались в ломаную очередь за стартом.

Льдисто-рваный пересвист сорванного винтами снега; пронзительные стоны тормозов; хриплые взрыки сдерживаемых тысяч «лошадей»; все покрывающий перестук винтов на малых оборотах; в шлемофонах пилотов и динамиках громкой связи на КП — в шипящем бульканье и высвистах помех — обычная предвылетная скороговорка, непривычно перемежающаяся смятой кодом английской речью:

— Я — «Свеча-Пять», исполнительный занял, тридцать пять, прошу «добро».

— …Repeat, take-off order: by flights; take-of course — 35; head wind along the runway, 8 meters; the runway is dry; the Russians ask to watch out while climbing…^[56]

— Я — «Свеча-Три», в наборе, шасси убрано.

— Torch One! Follow the last Russian in 3 minutes.^[57]

— This is Torch One to everybody. «Kiwi». I repeat, «Kiwi»!^[58]

— Серега, обождем союзников, а то они тут не…

— «Свеча-Три» — не мудри! Время! Всем — уходить на работу! Они нагонят на маршруте — долой со взлета!

— Hurry up, gentlemen. A nice evening is ahead!^[59]

И вот уж «харрикейны», пригибаясь сутуло, пара за парой рванулись со старта!

Полоса дымилась тряским грохотом; едва оторвавшись, истребители торопливо поджимали «лапы» и в пологом натужном наборе, едва не чиркая лопастями «лбы» сопок, парами переваливали черный хребет и сразу исчезали за ним, уходя к невидимому за скалами морю. Казалось, весь мир ходит ходуном в реве моторов, дыму, мелькании сигнальных флажков, россыпи ракет, дребезжание стекол — и вдруг разом все оборвалось. Только ошалело повис, тупо качаясь над стартом, остывающий ветер, оглушенно поматывая сине-коричневатой пьяной пеленой выхлопных газов и бензиновой вони.

Свет кратчайшего арктического дня горестно таял за низкими, обдутыми мертвыми ветрами черно-синими голыми сопками; тоскливо дрожали стукотным простудным ознобом одинокие деревца-карлики. Холодом затопила тишина опустевшие стоянки. Холодно, холодно, холодно… Пусто… Растворился в серой мгле на миг донесшийся гул последнего самолета, сгинувшего в бездонной мути…

* * *

Перевалив иззубренные черно-бритвенные скалы и проскочив береговую черту — застывший грандиозный хаос громоздящихся каменных валунов и мутно светящихся изнутри сине-зелено-серых глыб льда — шестерка штурмовиков резко снизилась и перешла на бреющий полет, прячась высотой. Она еще не вышла к открытой воде, как ее нагнали союзники, — истребители прикрытия проплыли наверху матово-серыми животами, призрачно мелькая на фоне низкого неба, и, широко покачав крыльями, замедленно растаяли впереди.

Замелькал под широченными ободранными крыльями «илов» полусмерзшийся колотый лед припая; жирная лаково-черная вода раздраженно морщилась в морозно парящих жутких разводьях. Штурмовики растянутым пеленгом^[60] неслись на высоте метров сорок-тридцать, гоня перед собой мощную волну рева и свиста. Откуда-то спереди под крылья вынесся и неподвижно застыл на бело-сером льду здоровенный мокро сверкающий морж, задравший мягко-округлую огромную башку; насмерть перепуганный неслыханным громом, он медлительно-быстро метнулся боком по льдине и, взметнув медленно поднявшийся зеленый сияющий фонтан, бухнулся в задымившуюся густую воду. Кузьменко засмеялся, глядя через борт. И мчался, мчался, мчался назад лед — подпрыгивающими изломами торосов, черными молниями трещин, мгновенными узорами загадочных картин; мчался лед, отлетая назад прожитой, оставленной, отброшенной жизнью!..

Вдруг позади, над мертвенно тлеющим горизонтом, беззвучно лопнула гигантская глухая штора, рухнула невидимая стеклянная стена, и над океаном притушенно вспыхнул розово-голубой свет. Тонко высветилось впереди заголубевшее, почти прозрачное небо, в нем проявились крохотными силуэтиками едва различимые истребители, посеребрились брюшками в прощальных лучах — и пропали.

Занавес захлопнулся…

Ломаная цепочка «илов» неритмично раскачивалась, растягиваясь исжимаясь, приседая и подвзмывая. Желто-хмуро вспыхивали неяркие рваные блики-отсветы на угловатых высоких кабинах; за желтоватыми стеклами смутно чернели застывшие головы пилотов с серыми провалами неразличимых лиц. Мерцающе застыл глубокий темный свет в бешено-неукротимом вращении хрустально струящихся винтов.

Тугой слитный рев. Мгновенно-пляшущий пролет зелено-белых узоров льда и серебряно-черных разводий под недвижными крыльями. Изредка — хищное шевеление длинных стволов турелей, короткий треск пулеметных очередей, смазанные оранжево-голубоватые взблески-молнии — бортстрелки опробывают оружие, не давая смазке затворов и подач загустеть на морозе.

Лед оборвался. Плоско легла застывшая черная гладь сплошной воды. Самолеты вышли в открытое море. Пропал берег. Растаяли истребители. И пропал, растаял береговой свет…

В тихо потрескивающих наушниках радиостанций, работающих только на прием, — радиомолчание! — щелкнуло, послышалась хрипловато-гнусавая скороговорка ведущего истребителей. После паузы что-то быстро ответил оператор-переводчик.

— Во херобень — ничего не понять… — пробормотал Кузьменко. — Взаимодействие, м-м-мать… Навоюем!

И тут же в шлемофоне раздалось по-русски — почти на выкрике:

— «Вулкан» — «Свече»! «Факел» вышел в точку, видит разведчика — эмбээр^[61] горит! Караван три единицы, три! Охранение — шесть еди… — голос захлестнула английская разноголосица; секунда, другая — и эфир разнесло взрывом выкриков, команд, ругани и сленга; чудом вновь прорвался оператор: — «Факел» работает, крепко работает! Шесть… Что? Восемь «сто десятых»! А, ч-черт… — стремительное бормотание, чей-то злорадный звенящий вопль и — опять: — …дцать, о Боже, их шестнадцать! «Факел» повяжет их — но просит, просит скорее! «Свеча», поторопись!

— Узнают союзнички наркомовскую норму… — и Кузьменко размашисто покачал крыльями; его штурмовики быстро разошлись веером, приняв команду рассредоточения к атаке. А из наушников неслось взахлеб:

— …fuck you, Dicky! Break the loop! Break it, sonuvabitch!..^[62]

— …and thirty degrees leftward… Seven hours… There, there! Yes…^[63]

— …get him! Shoot the jerk, I’ll cover you! Kill the bastard…^[64]

Кузьменко, застывая металлически серым лицом, слушал стремительно-точную работу оператора — тот гнал синхронный перевод, срываясь с русского на английский и наоборот, не замечая, что уже почти кричит, копируя голоса летчиков, завязавших тяжелый, неизбежно тяжелый бой.

— …Джефф, я — Чарли, Чарли! Я ниже на четыре, отсеки его, да-да, я здесь, отсе… О-о-о-кей, старина, с меня выпивка…

— …Есть! Есть первый! Парни, я открыл счет русским — я сбил его, сби-и-ил! Он горит, вонючий колбасник!

— Брось его, Тони, брось — оглянись! Господи Иисусе, да оглянись же — он справа сзади! Боже мой, Боже — я не успева…

Сдуваемые ледяным режущим ветром из невидимых щелей неплотно пригнанного фонаря кабины по лбу и переносице капитана ползли горизонтально, мелко дрожа и срываясь назад, огромные сверкающие капли…

— Он го-орит!! Лэйтон горит! Тони, прыгай! Прыгай, мы здесь, мы прикроем!

— Тони, сынок, если ты жив — прыгай! Да прыгай же, сук-кин ты сын!

— Кто видит меня, я мористей, я один, они зажали меня, помогите!

— Да где эти проклятые русские?!

— Еще минута, джентльмены, у нас в запасе целая минута.

— Джентльмены — Британия рядом!

И… И вот они, вот! Мелькающие над горизонтом в серой дымке размазанные скоростью и расстоянием крохотные силуэтики, вовсе не страшные и не опасные в такой дали, забавно кружатся увлекательнейшей каруселью; изогнуто застыли три багрово-черных росчерка дымов, прочертивших смятую бумагу вечера.

— «Вулкан»? Я — «Свеча-Раз». На подходе. Вижу группу расчистки. Работает на всю катушку… — и капитан неспешно стянул со лба на глаза выпуклые желтоватые очки-глазищи.

— Есть, «Первый»… «Факел» услышал тебя! Просит скорее!

— Пусть фриц увязнет по уши — а мы успеем к нашей свадьбе… — и рука сама зло толкнула вперед сектор газа. «Ил» с густым ревом пришпоренного мотора подвзмыл — и мгновенно-ошеломительно распахнулась вся картина боя.

На выпуклом зеркале моря застыли три темно-серых пузатых транспорта; рядом пропечатались вытянуто-острые тела кораблей охранения; длинные, узкие, бело-вспушенные полосы кильватерных струй и дымно окутанные белейшей разлетающейся пеной-плюмажем отточенные их носы говорили о «самом полном». Над ними чудесной новогодней игрушкой косо висел празднично-оранжевый купол парашюта. А небо — небо все и всюду было простегано сказочным, завораживающей красоты бисером пулеметных и пушечных трасс, черно-коричневыми дымами перегруженных моторов; лохмотьями рвались на ветру закрученные в пушистый штопор следы сшибленных в океан самолетов. И всюду в пульсирующей вспышками неразберихе носились длиннотелые головастые «Мессершмитты-110», кувыркались сутулые хвостатые «харрикейны», бульдогами мелькали в свалке свирепые носатые крепыши «вогауки».

— Я — «Свеча-Раз». Выходим. «Вулкан», мы выходим. Передай «Факелу» — дорогу! Нам — дорогу! — Кузьменко бросил взгляд через плечо. Да, все они были тут, братья его — шли за ним, мчались за ним, зная все — и не сворачивая.

— Пар-р-рни мои… — он не мог оторвать от них глаз в бесконечной ревущей секунде. В каждом он видел себя. Видел их всех — и знал, и видел их дорогу. Свою дорогу. И внезапной вспышкой, кратчайшим ударом адской боли он понял: «Все!» Сегодня — все. Для него — сегодня и навсегда. Но это ничего — будь проклят этот распроклятый мир! — нич-ч-чего не меняло! И значит, — атака!

— Атака-атака-атака! — бешено выхрипел он команду-код и толстым в меховой перчатке пальцем сбросил предохранительную скобу на рукоятке штурвала. Глаза его, полускрытые поблескивающими в гаснущих отсветах дня очками, яростно расширились. Море, небо, корабли, самолеты — весь мир перечеркнут крестом — крестом! — размашистым четким крестом прицела, впаянным в мутновато-желтое лобовое бронестекло.

«Илы» мчались в слитном тугом реве в пологом наборе, выходя в позицию атаки; напряженно подрагивали под грязно-голубыми, в потеках моторной копоти и пушечной гари, плоскостями черные тяжелые чушки бронебойно-фугасных бомб наружной подвески, угрюмо торчали «стрелы» реактивных снарядов; схоже чернели в кабинах над левым бортом головы пилотов, уже выбирающих цели; оживая, хищно шевелились над «спинами» машин, будто слепые, длинные стволы турельных УБТ.

— Пришло наше вр-р-ремя! — прохрипел Кузьменко. — Целеуказание — самостоя… — договорить он не успел: в предупреждающе-нечленораздельном выкрике ведомого из жуткой каши впереди вывалился двухмоторный самолет и в пологом снижении ринулся навстречу.

— … ятельно! — закончил Кузьменко и завороженно потянулся вперед, впиваясь в невероятно быстро растущий в прицеле, заполняющий весь горизонт силуэт; прыгали по щекам, дрожа, огромные мутные капли; дергал, рвал кожу над застежкой шлемофона то ли желвак, то ли оборвавшийся нерв; пережжено-синеющие губы беззвучно шевелились в ровном надежном реве мотора. — Виж-жу… Давай, сучара… Тебе нужен лидер? Вот он я — давай.

Иди ко мне, иди…

— Левей, командир! Левей, Саня, — мы встретим!

— Он мой… — Кузьменко, впиваясь в прицел, чуть отжал штурвал, — и тут в носу «мессера» слепяще-бледно сверкнуло! Капитан ударил ручку вперед и рванул ее на себя, «ил» крякнул, как будто грохнулся в ухаб, над кабиной бесшумно-страшно мигнула оранжевая счетверенная молния — и, ощерившись, Кузьменко вогнал гашетку в ручку: — Н-н-на!!

Воздух лопнул, в рваном грохоте пушек взвинтился в пламенный шнур — трассы врубились «сто десятому» в лоб, и он взорвался изнутри, разваленный снарядами и скоростью! В тот же миг в длинном грохочущем ударе штурмовик пронесло сквозь вихрь разлетающихся обломков и горящего дыма; дробно прогремело по обшивке, змеисто метнулась трещина в бронестекле, «ил» мощно протрясло — и… И вот он, конвой! Голенький, аки пред Господом Богом!

Та-ак, до-во-рот… Еще разошлись… Во-он мой транспорт — танкер… Ух, танкерюга, как просел черными бортами, здоровущий «комод»; пасут, пасут его эсминец и тральщик… Но почему они все не стреляют? Они рехнулись?..

Корабли вздымаются навстречу ввысь, летят косо выше, выше, все быстрей завораживающе кружатся в полете… Ага-а! Рванули, тар-раканы! Перестроение в «эйч»;^[65] поздно, фрицы, все для вас теперь поздно! Мы уже тут, и вам хана! Ведь мы-то знаем, на что идем, и не свернем, терять нам нечего, а вот вы, сучий потрох, вы на палубах!..

… а они — они на палубах разом в ахнувшем ужасе увидали вырвавшиеся из обманной дымки вечера в пологом пике русские штурмовики и сразу все поняли. Под кошмарный, жутчайший, зубы выворачивающий, рвущий сердца и мертвящий души истошный предсмертный вой ревунов «Воздушная атака!!!» корабли рванулись в перестроение — но поздно, поздно!

Корабельные орудия оглушительно и болезненно-хлестко, как всегда на первом — и всегда неожиданном! — залпе, ударили вразброс. И караван, до сего мига лишь молча-напряженно наблюдавший воздушный бой, взорвался! Борта судов и кораблей озарились сплошным кипением слепящих в сумерках выстрелов — судорожно задергавшиеся в отдаче рифленые стволы автоматических «эрликонов», «шприцы» универсальных 76-миллиметровых полуавтоматов и пакетами сблокированные батареи-«ежи» гладкоствольных коротышек дымно-гремяще извергли лавину огня!

Методичными залпами забахали стволы главного калибра эсминцев, огненно озарив темный океан огромными оранжево-черно-белыми факелами; зашлись в радостной истерике драки скорострельные автоматы тральщиков. Коптящими клочьями полетела краска с подпрыгивающих орудийных башен; визжали в сумасшедшем ритме элеваторы подачи, выкидывая из темных погребов сотни, сотни, сотни снарядов.

Самый страшный враг корабля — самолет; самый страшный враг самолета — корабль. Атака! Атака! Атака!

Резко снизившиеся «илы», жуткими призраками мелькая в хаосе взорванной воды, уже мчались сквозь плотно и точно поставленную корабельной артиллерией эсминцев огневую завесу; зная, что второго захода не будет — некому будет заходить! — летчики еще на подходе ударили из бортовых стволов. Из озаренных белым пляшущим пламенем непрерывной стрельбы крыльев золото-сверкающим дождем посыпались гильзы; с адским режущим воем срывались с подкрыльевых балок-направляющих эрэсы и, слепя неземным лютым пламенем, черными дымными молниями шипяще проносились над самой водой; по бортам кораблей, искря, ударили пушечные снаряды. С мостиков и палуб кораблей в азартном безумии палили из пистолетов, ракетниц, карабинов: штурмовики неслись уже ниже — ниже! — бортов кораблей, выходя в страшную атаку рикошетирующими бомбами с бреющего полета. Топмачтовое бомбометание, дьявольское русское изобретение, спасения от которого нет, от которого не увернуться, не прикрыться, можно лишь молиться и… Есть! Один — есть!

«Ил» слепяще вспыхнул, дернулся вправо, зацепил в нырке крылом волну и, мгновенно разлетевшись в куски на ударе, исчез в вертящемся горящем столбе взметнувшейся воды.

Но пятерка оставшихся рвалась вперед — неудержимые русские «илы». На них обрушилась, вырвавшись из свалки с истребителями, пара «сто десятых» — и в неслышном торжествующем реве сотен моряцких глоток еще один штурмовик выбросил из мотора фонтан брызжущего бенгальского огня — и пронзительно визжащим факелом, расшвыривая раскаленные обломки, косо понесся над водой. И не видно… Но русские жутко-неотвратимо рвутся вперед, вперед, вперед! Сверху наваливается еще пара истребителей: презрев свой и чужой огонь и повиснув над спинами русских, они в упор, в упор расстреливают вышедшие на боевой курс и потому уже не маневрирующие штурмовики. Кузьменко, захлебываясь ужасом и матом, ревет в эфир — всем, всем:

— …м-м-мать! Прикрытие?! Где прикрытие?! Нас жгу-у-ут!! — А за его спиной непрерывно грохочет УБТ: старшина, зажав в упоры трясущиеся от отдачи плечи, перешвыривает раскалившийся в ледяном воющем ветре пляшущий ствол с борта на борт; полуослепленный жгущим весь распроклятый гибнущий мир огромным факелом, рвущимся из бешеного пулемета, он отчаянно-обреченно отбивается, отсекает, прикрывает — стреляет, стреляет, стреляет, беззвучно молясь, матерясь и рыдая; и плевать на патроны, плевать на расчеты, надежды, на жизнь распропащую — плевать! Сбросить — и не промахнуться; не дать себя сбить до выхода на цель — вырвать еще миг, еще мгновение, чтоб всем телом, душой, последним вздохом-взглядом успеть навести на цель не самолет — себя, себя навести! — и не промахнуться… Но всюду, всюду — смертные пролетающие тени, размазанные скоростью, мелькающие в диких ракурсах и отсветах боя.

Молнии дымов. Рев. Грохот. Шипение. Визг.

Черная размашистая тень проносится наискось над головой в блеске винтов — и «ил» рядом мгновенно охвачен огнем; это только в кино самолет горит — и летит, летит; здесь, в сражающейся жизни, все не так, все страшно! Весь штурмовик вспыхивает и вмиг превратился в кошмарно завывающую свистящим бело-голубым огнем форсунку.

— С-суки!.. — безнадежно, смертно, люто несется над беспредельным вечным океаном. — Го-о-орим! Все гор-ри-и-им! За Р-ро-дину, за Ста-ли-на-а-а!.. Будьте ж вы все про-о-окляты-ы-ы!!!

От горящих крыльев — из ручьев, из потоков стекающего с плоскостей трепетно-нежного пламени отваливаются две бомбы, косо ударяются о воду, взлетают рикошетом и, проплыв медленной дугой, бьют высокий черный борт судна; гудящее мгновение, миг смертной тишины — и палуба, вышибленная изнутри ужасным сдвоенным взрывом, взлетает, разламываясь, в небеса; а пылающий штурмовик, разбрасывая воющие лохмотья пламени, с предсмертно-хриплым ревом проносится растянутой тенью над палубой корабля охранения в трех метрах перед мостиком, и немцам отлично видно разорванное торжествующим яростным криком оранжево-солнечно освещенное пожаром лицо русского летчика в горящей изнутри кабине, его высвеченный пламенем вскинутый победоносно черный бешеный кулак, видно, как раздуваемое ураганом скорости пламя длинными косматыми хвостами рвется из разбитой кабины стрелка; по самолету остервенело бьют из пистолетов, автоматов, пулеметов, винтовок, ракетниц — десятки трасс скрестились на нем; и, разлетевшись на сотню кусков, он вертящейся грудой горящих обломков обрушивается в ледяную воду, взметнув салютно мириады радужных брызг.

— Кид-дай же… будь ты… ты прок… клят! — орет трясущийся в дикой тряске стрельбы старшина. — Г-г-гиб-нем! Кид-дай же, гы-гы-гад!

— Концевой… — неспешно цедит каменный Кузьменко; цель, только цель! Ниже, еще ниже… Справа косо мелькнули какие-то куски — кто? Ведомый… ведомый — напоролся на разрыв снаряда — и, ударившись носом в столб поднятой разрывом воды, как в стену, просто рассыпался! Осторожно, осторожно… Чуть левей, не повтори — нас только двое, осторожно! Нет ничего, забудь все, теперь правей и не качни машину — буруны тут, под винтом… Но лупят, ах, как они лупят… Все! Проскочили завесу — все! Н-ну, теперь!.. А, ч-черт!

«Ил» — последний! — брызнул стеклами взорвавшейся кабины, его швырнуло боком вверх, он крутнулся влево вниз — в кратчайшие мгновения! — и в искрении белого огня, в разгоне, в разносе гибели зацепил дымогарную трубу шквально стреляющего, извергающего потоки сверкающих снарядов эсминца. Крыло медленно оторвалось в ослепительной бензиновой вспышке и, вертясь, плоско шлепнулось о воду, а разламывающийся самолет в беззвучном громе обрушился на надстройку, волна полыхнувшего бензина окатила корабль. И уже не эсминец, а несущий высоченную волну белого пламени и клокочущего черного в россыпи бенгальских вспышек дыма, в свистящем вое и визге пара, упрямо стреляющий стальной остов в длинной раскачке, роняя на волны текучие лужи огня, несется в кипении и клубах мутно-белым облаком испаряющейся от его багрово раскалившихся бортов воды и бурунах.

«А я — я один! Остался один — на всех, за всех! Ну ладно… Я уже тут, я прошел и все успею — но трудно, как же трудно и страшно, как страшно, когда один…»

Машину трясет от ударов снарядов, пуль, осколков; гнилой тряпкой лопнула обшивка борта, жутко обнажив «скелет» нервюр и стрингеров; от алой звезды на крыле летят лохмотья; глухой удар-взрыв прямо под спиной бьет бронеспинкой в сердце, ахнуло дыхание — и ч-черт с ним, осталось две секунды на все про все; вылетает вверх, вертясь, кусок элерона — херня, еще секунда, целая жизнь; держись, мужик, держись — за всех один! Сейчас, уже сейчас… А, м-мать! Взрыв!

Оглушительным дымным звоном рванула приборная панель, — и во вспышке взрыва, в синем молнийном треске электрики осколки стекол в сечку рубят лицо пилота, визжат на прочных очках, и вмиг вскипевшее кровью лицо хрипит, перекосившись:

— Врешь — я уже тут!.. Пош-шли! Пошли, родные!!!

И бомбы летят вперед вниз. «Ил», обгоняя их, длинно проносится над шлюпочной палубой танкера; стрелок, привскочив в ремнях и что-то горланя в реве и грохоте, поливает из УБТ палубу летящего боком, наискось назад сторожевика, всю расцвеченную пляшущими вспышками зенитного огня. Удар колоссального взрыва нагоняет и с утробным густым рыком швыряет вверх многотонный штурмовик; в небеса взлетает, лопаясь, огромный черный гриб, багрово шевелящийся и булькающий внутри жутью; и Кузьменко враз проседает, обмякает в ремнях, проваливаясь будто в обморок:

— Все-все-все… Уходи-и-им… — Голова заваливается на грудь, взгляд мутно-слепой, мертвое лицо — кровавая маска.

А избитый штурмовик резко снижается — ныряет к самой воде, уходя от обстрела, прижимается израненным брюхом к мчащейся темно-серой воде так плотно, что за ним вмиг взвихрился тончайший крутящийся пылевой шлейф поднятых винтом брызг — прочь, прочь от разгромленного каравана! От бездонной мрачной могилы сотоварищей; от гнусно карабкающихся в небо огромных столбов жирного грязного дыма, от булькающих мутных облаков пара, ржавчины разорванных «животов» агонизирующих кораблей, смертного отчаяния тонущих в ледяной воде сотен людей — крохотных бессильных человечков, безнадежно барахтающихся на раскачивающейся поверхности бездны; от тихого клокотания пламени, неспешно разливающегося меж катящихся бугров и всплесков серой и черной воды; от рассыпавшегося на отдельные стычки сразу закончившегося воздушного боя.

Далеко-далеко слева светится голубоватая пелена то ли дождя, то ли снега, и последний штурмовик, по которому никто не стреляет, которого никто не видит и не помнит, стремится туда — укрыться, спастись гонит израненную, полуживую машину. Она измученно дрожит, тяжело раскачивается, за ней тянется, змеясь, тонкий шлейф радужно светящегося пара; по борту стремительно разбрызгивается черно-сверкающая струйка масла; в безобразные колотые дыры фонаря с живым визгом рвется ледяной свирепый ветер.

Морщась и урча от рези, Кузьменко сдергивает очки, стаскивает зубами перчатку и, шепотом ругаясь, промокает ею иссеченное лицо. А штурмовик медленно, осторожно, боясь боли, натягивает, метр за метром наскребает спасительную высоту — теперь уж никому не нужный и не опасный, затерявшийся в пусто-сером выстуженном небе. Заблудшая, измученная душа… Розово сплюнув, капитан кое-как зубами натянул на руку измазанную в крови перчатку, вытащил из наколенного кармана мятую карту, но развернуть ее не успел.

— Все, командир, — обреченно сказали наушники.

Кузьменко оглянулся — и взгляд его остекленел: выше справа темной грозной рыбиной бесшумно скользил наискось «мессершмитт», вытекая длинным телом из стоячей мути небес. Видит или нет? Неужели к ним? Или тоже — уходит?

Все замерло в замерших небесах, пропали все звуки, только тяжелые тупые толчки медленно ударяют во вмиг взбухшее больное сердце. Секунда. Другая… третья… Да.

Да, все: двухмоторный истребитель шел к ним.

— Стр-релок?! — не голос: дребезжащий шепот-крик.

— Я пуст, командир. Все. Все, Сашка. Мы с тобой… Мы хорошо с тобой… Ах, ч-черт! Но мы же были неплохие ребята. А, Сань?

«Bf-110» быстро нагонял, идя по снижающейся растянутой дуге. Кузьменко ткнул карту куда-то под себя, скривился, выжидая и что-то просчитывая, резко выдохнул — и, злобно на выдохе выматерившись, засадил сектор газа вперед до упора и швырнул застонавший «ил» в боевой разворот^[66] — принять в лоб! Но нет — немец рывком умело ушел из-под залпа и, залихватски, но точно перевернувшись в полупетле, вышел строго в хвост, довернул и вновь оказался сзади сверху в три четверти — грамотный гад! Он как знал, как будто все знал и слышал, и ничего не остерегался… Кузьменко, шипя от боли и отчаяния, вновь рвет разворот и, немыслимым усилием воли и веры вздыбив штурмовик на крыло, жмет гашетку; длинно-дробный перестук пушек, на миг вспыхивает надеждой мерцающая цветными трассерами двойная изогнутая гирлянда снарядов. Немец, не рискуя, аккуратно и точно отваливает в размашистый вираж, уходя от неприцельной очереди, — он не торопится, куда ему торопиться, тут ведь все ясно. Но на сей раз он, переломив вираж, вывернулся из него на предельных углах, вынырнул на траверз и, блестяще сманеврировав, оказался рядом — в десятке метров! — и бесстрашно повис у борта «ила».

Уравнены скорости и высоты. Неспешно сдвинулась форточка кабины истребителя. Отлично виден немецкий летчик. Зачем-то он поднял очки на лоб и заглядывает русскому летчику в лицо — окровавленное, изрезанное, распухшее лицо-маску. Кузьменко видит боковым зрением, но, конечно же, не слышит этих немцев — пилота и стрелка; боковым зрением, потому что он, русский летчик, не поворачивается, нет, не желает поворачиваться к ним лицом. У него своя дорога…

— Стоящие парни, а? Руди? Солдаты.

— Да, командир. Мне жаль. Мне очень жаль…

— Кого же? Их?

— Солдат, командир.

— Ах, мой юный наивный дурачок, мой унтер-офицер Теллер… — немецкий летчик странно улыбается, внимательно глядя русскому в лицо, — в немигающие, сощуренные от режущего ветра глаза. — Мы ничего не можем поделать… Разворачивай свой МГ, малыш. И добивай его. Тут действительно ничего нельзя поделать. Учись, сынок. Бей.

А русский почему-то тоже без очков. Впрочем, да — они же разбиты! Крепкий малый, и досталось ему крепко. Смог бы еще кто так? Ты — смог бы? О чем же думает русский сейчас, чего ждет, на что надеется?

— Командир… — унтер медлит, мнется; что-то надо сказать, что-то быстро придумать; а русский стрелок-радист как-то отстраненно, со спокойным сдержанным любопытством наблюдает за немецкими летчиками; он намного старше и пилота, и уж тем более стрелка; отчего он так спокоен? Отчего оба они так спокойны, эти русские? — Командир, тут у меня…

— Знаю! — обрывает пилот. — Отказ пулемета? Ты будешь наказан, стрелок. Строго наказан!

Ровный тугой рев моторов. Густой свист вспарываемого ледяного воздуха — мертвого воздуха мертвого неба Арктики. Две боевые машины словно недвижимо висят в серой пустоте рядом друг с другом, лишь изредка покачиваясь — чуть вверх, чуть вниз, вот опять вверх, но — рядом.

— Так точно, мой командир!

— Так точно… — ворчит пилот. Он недоволен. Он очень, очень недоволен. — Сопляк не может быть настоящим воякой — вот это точно. Ведь мы выходили из боя — и я расстрелял свой боекомплект! А стрелок? Что должен помнить стрелок, защита машины?

— Так точно, мой командир! Виноват! Но тут уж ничего не поделаешь… — горестно соглашается стрелок.

— Жаль. И топливо на исходе — даже погонять Ивана мы не сможем. Жаль доброй забавы… Ну да ладно. Значит, сегодня — его день. Боюсь, если мы с тобой и дальше будем болтливы, у нас могут быть неприятности! Запомни, стрелок! — И «мессер», резко отвалив, пошел в сторону изящным пологим разворотом с плавным набором высоты.

А Кузьменко плевать; он не маневрирует; он вообще в упор не видит немецкий истребитель; ему дела нет, чего там задумал и чего вытворяет немец; выпятив изрубленный кроваво-сине-черный подбородок, он ведет свой избитый, но свирепо-упрямый «ил» прямо — строго прямо. Куда?

В быстро сгущающемся полумраке бледно, но уже заметно пульсирует голубовато-розовое пламя выхлопов из патрубков «сто десятого»; лупоглазо таращится длинноспинная задиристая «такса» эмблемы эскадрильи на борту, задравшая ушастую башку к длинному ряду символов побед — сбитых немцем британских и французских самолетов. И в тот миг, когда из патрубков вылетели длинные лохматые клубы дыма — немецкий летчик резко увеличил газ, торопясь до темноты домой, — в тот самый миг на его кабину упала выгнутая скоростью сверкающе-дымная трасса!

Замедленно тусклыми вспышками разлетается бронестекло; изумленные глаза немецкого пилота медленной тугой пульсацией заливает черно-густая лаковая струя из-под шлемофона; стрелок в беззвучном оглушающем ужасе кричит, кричит, кричит, оглядываясь на убитого командира; а самолет неторопливо и уверенно заваливается набок и начинает падать — падать в разверстый черный океан, вычерчивая в застывшем небе извилистую траурную ленту, — и, наконец, беззвучно, в тишине и покое, без всплеска исчезает.

И рядом со штурмовиком, со свистом выходя из пикирования, проносится «вогаук». И в его кабине сияет прожектором бледная физиономия. Сэнди! О, Господи! Этот мальчик сдержал слово…

Сэнди торжествующе что-то неслышно орет, тряся кулаком и тыча в стекло два растопыренных пальца.

— Заткнулся бы… — Кузьменко хрипит от нечеловеческого утомления; просто и буднично хрипит запредельно уставший человек; он устал так, что ничего удивить его не может. — Ну, стрелок, куда? У меня тут все в хламье… Где север, где восток — куда рулим?

С трудом, со слышным даже в реве мотора скрежетом сдвинув поврежденный фонарь, он проталкивается головой в мощную, рвущую лютость и вой ветра, высовывается за борт и сквозь режущие слезы разглядывает жирную радужно-черную полоску по обшивке:

— Вот теперь точно все, стрелок. Отлетались. Масло — тю-тю.

— Но сколько-то протянем? Прыгать-то…

— А хрен знает — доски нету. Пока тянет. Но этому чего надо?..

— We’re homebound, guys, — радостно болтает в шлемофоне Сэнди. — I’ll stand a round. Today I shot my first one down. You know where? I’m a guest here! Of course, I’ll cover, but it’s time to go home. To have bath here… A sore throat is the last thing I want as a guest here. It would be simply indecent.^[67]

Кузьменко, равнодушно-оживший Кузьменко, мрачно шаря глазами по горизонту, разворачивается, как ему кажется, на юго-восток. Но хоть бы какой ориентир!.. И сколько еще топлива, и где давление масла, и что головки цилиндров? Нет — приборная доска разворочена; с разорванного дюраля свисают, толчками качаясь, разноцветные обрывки, черными кружками болтаются выбитые «чашки» приборов, разбитыми зубами блестят их внутренности; компас — рваная дырка. Но вот почему ноги целы? Колени засыпаны битым стеклом и эмалью, — а ноги целы. Война, м-мать ее… И солнца нет, и луны, и звезд, и суши — суши тоже нет. И не будет? Всюду, всюду — гнусная мутная мгла.

— «Факел»! «Факел»? «Вулкан»? «Свеча»? Я — «Свеча-Первый», кто слышит меня? Связь. Прошу связь!

Но в потрескивающих наушниках — тихо. Шипяще посвистывает, жутко щелкает, взбулькивает пустой, безжизненный, недавно еще горящий эфир. Но теперь… Холодная, алчная терпеливость выжидания жертвы; брюхо — вот что оно такое; чудовищное, голодно урчащее далекими разрядами, сглатывающее ненасытность брюхо.

Ночь надвигается на мир. Черная вода — бесконечная ночь; без рассвета, без берега. Без надежды… Но Сэнди! Сэнди висит справа выше — живой, надежный, неугомонный, бесстрашный Сэнди!

— «Свеча-Один» просит связь. Всем, кто слышит меня, — «Полюс». «Свеча-Раз» просит «Полюс»!^[68]

Нет — тишина. Не вырваться — гулкая пустота… Одинокий в мертвом арктическом холоде штурмовик летит в пустоту, в неизвестность. И с ним болтается неприкаянной душой юный американец. Собратья — живые души, затерявшиеся в стылой, выстуженной, бесконечной безжизненности. Говорят, это и есть ад…

— Хоть бы топливо знать! Во, бля, даже говорить — и то больно…

Сэнди мягко подходит, как подплывает, ближе — он явно встревожен. Кузьменко отрицательно мотает головой, тычет пальцем в свой мотор и в потек на борту. Вскинув руку над бортом, стучит по своим здоровенным часам, показав пятерню.

— I’ve got you, old chum. You’ve had a hard time. North is there. There!^[69]

Кузьменко кивнул — уж слово «норд» понять-то можно! — и, старательно улыбнувшись, пошел в вираж с набором.

— Потянем к берегу. Куда-нибудь да приплывем. Хотя оно — вряд ли…

Ровно и пока устойчиво рокочет усталым басом мотор, гребет широченными размашистыми лопастями невидимо-густую пустоту; винт — затяжелен, газ — средний: экономичный режим. И теперь остается только одно: ждать. Тянуть — и ждать… На ка-кой-то неведомой застывшей точке зависло время; зависла вся жизнь, как завис самолет, застыл в холодном темно-сером, почти непрозрачно-бутылочном стекле той пустоты…

Сэнди замедленно проплыл вперед выше; смутно виднеется он в кабине, отчаянно вертя башкой. Ну а как там масло? А то уж пора бы — что не дай Бог… Но интересно, как оно будет. Просто заклинится двигатель или разнесет шатунами все к растакой матери? А может, просто загоримся…

— Стрелок? Тебе там видней будет — когда задымим, скажешь. И нечего хмыкать!

— Ладно-ладно. Внизу воды хватит — потушим.

— Тьфу!..

Ставший в ощутимой уже мгле светло-серым силуэт «вогаука» мягко накренился впереди и плавно заскользил куда-то влево. А славный, видать, парень. Лихо он гитлеровца завалил — с одного захода. А на вид — пацан пацаном. Куда ж это он потянул? Во-он, почти пропал; ага, возвращается. Пошел выше вправо — похоже на противозенитную «змейку», точнее, на противолодочный зигзаг. Ясно, сынок; только зря ищешь, высматриваешь. Кой хрен тут найдешь, кроме могилы, — да и та без имени. Океан… Одна сплошь мокрая вода, да еще и люто холодная. Ох, холодная. Плохо будет умирать — ребятам сегодня куда веселей было. Опять он пошел влево. Зря горючку жжешь, ей-ей, зря. Здесь по карте — да так оно и есть — сплошное чистое поле. Даже промеров глубин и обозначений течений — и то нету. Да и потом, все ж едино до суши не дотянуть; минут через десять, а может, и пять масло вытечет — и-и-и… Жалко пацана-американца. Свой в доску малый. Зря он, в самом деле, во все это впутался. Эй, чего это он?

«Вогаук» лежит в крутом развороте, лихорадочно мигая АНО;^[70] ч-черт, неужто немцы?!

— Неге it is! I see him! Follow me, guys!^[71]

Коротко качая крыльями, истребитель ринулся по дуге вниз во мрак, резко выровнялся, от него сверкающей кометой метнулась вперед ракета и, красивейше сыпля золотосверкающие искры, ушла изогнуто во тьму океана. Кузьменко, высунувшись за борт, пытался хоть что-то там разглядеть — то, что явно видел американец. А Сэнди, рывком перевалив машину, опять нырнул глубоко вперед, почти пропал в серой тьме — и опять, широко раскачиваясь, выровнялся; и вновь выстрелил вперед ракетой.

— Саня! — дико заорал стрелок. — Гляди! Живем — гляди!

Уши заложило звоном от вопля, — а впереди… Неужели… Остров? Впереди — остров! Черное пятно на черной равнине! Так, в руки, взять себя в руки. Остров сам по себе еще ничего не значит…

— Сашка! Ух, пацан! Ну, родной ты наш! Ну, пацаненочек!..

— Да вижу, вижу… А чей он?

Вспышка третьей ракеты, четвертой; в неверных, пляшущих сполохах глубоко внизу размазанно дрожит, прыгает крохотный кусочек суши среди тускло поблескивающей стылой воды. И тишина; ни ответной ракеты, ни проблеска света, ни выстрела — хотя б случайного. Тьма. Тишина. Ох, тишина!.. Истребитель разворачивается над самым островом, опять бабахнул ракету — во тьме ярчайшую. Тихо. Тихо!

— Оперативная зона — наша?

— Да хрен его знает, где мы! Ну, так, перетак, растак… Ладно, Серега. Хоть сову об пенек, хоть пеньком об сову — все едино сове не куковать. Принимаю решение!

— Может, там вообще никого и не…

— Садимся! Выбора нет. Или сядем тут — или дальше упадем. Проверь ремни. Сбрось замок фонаря. Парашют отстегни. Ну, чего еще?

Островишко невелик — весь на виду с одного взгляда. Остров как остров — какие тут везде. Куча булыжников посреди здоровенной лужи. Черные скалы. Светло-серая извилистая полоса галечного пляжа. Во-он светится мутно кайма прибоя, качается в белой пене. Рулить надо только сюда, на пляж — больше некуда приткнуться… Как тут ветер работает? Ага, по волне вроде так… Хорошо, хоть что-то еще видно… Ра-азворот…

— Саня, вон вроде кран торчит! Людей не вижу!

— Оно и лучше, может…

— Может, старая метеостанция или радиопост? Да нет, я б знал.

— Рот закрой — последний парад… Все. Заходим!

Аккуратненький разворот на ветер со снижением; в конце посадочной прямой темнеет вроде мыс, но для пробега как будто хватит; ох, не сяду, ох, дров же будет — до утра костра хватит… Тихо, тихо мне, смотри высоту — перебор! Во-от так, еще прижать ее. Где американец? Ага, ушел вверх — прикрывает, золотой парнишка; скучно ему без нас будет… А валунов-то, а булыжников-то понакидано! Всюду, всюду черные ломаные углы, капканы, остро сверкающие клыки в пастях-изломах скал и каменных осыпей. Нет, не сяду, не смогу, никто не сможет. Это ж немыслимо; ниже, еще ниже… Подскальзывай под ветер, прикройся, прикройся ветерком… Нет! Прыгать — и к черту. По газам и вверх, и… Но куда? Куда прыгать?! То ж безнадега, капитан, то гибель! Чего ж ты воешь — первый раз тебя прижало, что ль? Иль помирать впервые, стервец? Н-ну, капитан, — рубеж принятия решения! Да. Поздно уходить — теперь все поздно. Теперь — только вперед.

И Кузьменко «дал ногу», скольжением подвернув под обрыв, и решительно рванул вниз до упора красный, скособоченный взрывом того снаряда кран шасси, не веря, боясь верить, но… Но сработало! Успокоительное кратко-жесткое шипение пневматики, длинный толчок выходящих под крылья стоек отдается через ручку в ладонь, сдвоенный неслышный щелчок замков — шасси выпущено. Вышло, вышло шасси!

— Сашка, рехнулся?! На брюхо! Давай на брюхо, ведь угробимся! Да что ж ты дела…

— Ма-алчать!!

Не дыхание — тяжкое хрипение в наушниках. Глаза слезятся от ветра, тьмы, усталости непомерной; на грани слепоты глаза, на пределе взрыва измученное сердце; но я справлюсь, я должен, я еще повоюю!

— Не лезь, ох, не лезь под руку…

Гася скорость, Кузьменко ткнул не глядя «Закрылки» — посадка по всем правилам! Странно — закрылки сработали, машина привычно «подвспухла». Уже вдоль самого обрыва несся штурмовик, опасно раскачиваясь в его изгибах — опасно и точнейше, уже осторожно приподнимая нос. У самой консоли слева жутко пролетали во тьме черными сполохами скальные застывшие обвалы; справа ждуще затаилось в той же тьме такое ж черное море; и единственной надеждой вылетала из мглы впереди пушисто-белая извилистая лента гальки. Измотанный мотор прерывисто прохлопывал на малых оборотах, постреливая из раскаленных коллекторов прозрачными красно-голубыми вспышками пламени. Капитан, вытягивая шею, держал под взмокшей ладонью «хитрый газ» и, не дыша, ждал, ждал… Вот! Вот она, моя дорожка, — прямой участок! Пора — ручку вперед и на себя, газ сброшен весь, «ил» тяжко просел, всю ручку на себя, всю, та-а-ак… Есть касание! Сдвоенно бахнули в гальку — в сушу, в твердь земную! — колеса; в крякающем ударе амортизаторов парашют врезал кувалдой под зад, клацнули в крошево зубы; стоп-кран мотору! Оглушительный по плоскостям гулко-железный дробный грохот гальки, пушечно вылетающей из-под трясущихся, подпрыгивающих колес; а педалями — правей, левей, опять правей, еще левей, еще! И ладонью всей мягко красную скобу тормозов — мягко, но до упо-о-ра! Во-о-от так!

И, дергаясь, трясясь, дребезжа рваной обшивкой, разбрызгивая остатки масла и охлаждающей жидкости из пробитых магистралей, окутанный паром и копотью, то и дело влетая правым колесом в пену и взметая шипящий веер брызг, разбрасывая гремящую гальку, истерзанный штурмовик громыхающей железякой пронесся в двух метрах от ухнувшей эхом скалы и…

И встал. Да. Остановился. Замер. Затих в тишине. В оглушительной, звенящей, уму непостижимой тишине.

Секунда. Пять. Десять…

Тихо.

Кузьменко, завороженно-медленно стирая сочащуюся из прокушенной губы кровь, тупо глядел вперед — в глухую стену, мрачно-зловеще чернеющую метрах в двадцати впереди, не дальше. Пыльно-белый лицом Попов, зажмурившись, лежал недвижно затылком на переборке кабины и, кажется, не дышал.

Внизу звонко капнуло. И еще. Сухо треснул, остывая, горячий бедолага двигатель. Длинно зашипела невидимая в окончательно сгустившейся темноте прихлынувшая к берегу волна; мелко простучали в откатившейся воде камешки. И — тишина, тишина, и опять тихое, как дыхание, шипение пены…

Тишину смял быстро нарастающий рокот, перешедший в густой рев — над штурмовиком, закренившись, пронесся «вогаук»; мелькнуло бледное круглое лицо Сэнди над бортом, ударил по ушам тугой звон винта, где-то просыпались камни шумным дождем — и истребитель пошел на второй заход.

— Во, тит твою, и помереть не дадут… — то ли подумал, то ли пробормотал грузно лежащий в сиденье капитан.

А Сэнди, напрягая до рези глаза, разглядывал застывший темной распластанной птицей штурмовик. Да, сели русские вроде нормально. Но как-то тревожно тихо внизу…

Он завертел головой, высматривая поблизости хоть какую-то площадку; если русские сели на тяжелой машине, значит, он тем более сядет. Но, дьявольщина, как же быстро тут темнеет… А указатель топлива на нуле, и красный огонек в его шкале уже не мигает — он, сволочь, горит ровно и грозно, зловеще горит. Но площадки здесь нет; всюду одни чертовы камни — пики и каньоны; Кордильеры, пропади оно все… Ну, что делать? Прыгать?

Закусив губу, Сэнди развернулся над самыми скалами, рискуя угробиться, и вновь пронесся над русским самолетом, замершим возле то ли мыса, то ли какого-то сооружения, выдающегося в воду от скал; Сэнди успел-таки разглядеть шуструю фигурку, которая суетливо карабкалась от самолета вверх по осыпи; второй русский стоял в раскрытой кабине в рост, призывно махая Сэнди руками. Сэнди чертыхнулся: махать машет, а занял своим «танком» единственный более-менее приличный прямой кусок берега. Может, попробовать притереться на брюхо в полосу прибоя? Но ведь бита, гарантированно бита машина! Жалко, ох, жалко ее; уж тогда и вправду проще выброситься с парашютом…

Распахнув фонарь и высунувшись за борт, он опасно низко просвистел над скалами; под крылом промелькнули кошмарные каменные провалы черноты, трещины, колотые пики и валуны, проскочила какая-то решетчатая вроде конструкция — и остров оборвался в океан. Сэнди вздыбил истребитель, вертя башкой, и окинул взглядом весь островишко целиком: тонущий во мгле бесформенный огромный камень в беспредельности затаившегося океана.

Металлом блеснула узенькая изломанная речушка. Сэнди даже не сразу сообразил, чего он мгновенно испугался в этой убогой речонке; лежа в вираже с набором, он глядел назад вниз — и вдруг, сообразив, аж присвистнул в свисте и реве бешеного ветра: да ведь текла-то она от одного края островишки до… до другого! Соединяя берега! Берега одного океана? Какие-то секунды он ошарашенно разглядывал ее, перевалился в снижение — и тут сразу за рекой увидел полосу. Он не изумился — он просто ошалел, потому что это была… Да, полоса. Она словно открылась, распахнулась, будто вмиг показала ему себя. Обыкновенная взлетно-посадочная полоса. Почему он сразу это понял, он не сказал бы. Но как пилот, он с ходу угадал, для чего служит это творение рук человеческих, а может, и иных каких-то, тут, на краю света.

— Hey, guys! Can you hear me? There’s a king of airfield here! I’m landing!^[72]

— Садись! — отозвалась рация на русском, словно его поняли. — С ходу садись или прыгай сюда!

— I don’t get you. I’m landing! Wateh me. Se you later!^[73]

Он рисково развернулся, «на пузе» над самой площадкой, последним взглядом оценив ее, смутно сереющую небольшим прямоугольником в черном каменном хаосе.

Да, это была ВПП^[74] — но не для таких самолетов. Да вообще — чужая она была! Почему? Не знаю — но чужая! Чертовски коротка и несуразно широка, и ни один нормальный самолет не мог бы ни взлететь с нее, ни сесть нормально, по-человечески. Так кто и для чего долбил, утюжил эти камни?

Но не было ни времени, ни выбора — и Сэнди, прикинув расчет, зашел на нее с бреющего. Двумя-тремя рывками, не глядя, подтянул ремни, старательно не замечая жарко горящий глаз «Fuel»,^[75] и отжал кран шасси. Щитки, закрылки, шаг винта… Фонарь кабины — назад и на стопор, чтоб не захлопнуло, случись беда, намертво, не запечатало во гроб. А ветер, свирепый ветер стегал в лицо, рычал в кабине, забивал дыхание колючим мерзлым кляпом, но глаза — очки глаза спасали.

Чуть покачиваясь, поводя острым носом, истребитель шел точно и уверенно в самый кончик, самый торец площадки. Расчет шел в метр — один-единый метр; малейшая ошибка — расплата высшей мерой. Господи, помоги! Господь мой, Благой и Всеединый, — помоги! Ты видишь, ты же видишь — я решился на невозможное, но решился, лишь уповая на помощь Твою! Смотри, как я стараюсь, я даже страх отринул в вере — и я же неплохой пилот, черт бы меня подр… — ох, прости, прости!

Врублена посадочная фара: из левого крыла вниз вперед слепяще вырвался узкий дымно-голубой луч, сверкая в простреленной им пустоте блестками-отражениями летящих под крылья страшных оскаленных каменных клыков. Ты ведь не покараешь меня, Господи, в неизреченной милости Своей не казнишь из-за мальчишеского хулиганства в разнесчастной воскресной школе, ведь не было во мне злобы к унылой стерве-училке, жаждущей девственнице мисс Джоук? Да, конечно, я испоганил ее кляузный журнал, но сейчас, Господи, сейчас я ведь ничего не вижу! И фара не может мне помочь — я погибаю, Боже мой, ведь я разбиваюсь — но не могу свернуть, ничего не могу, у меня уже нет ни высоты, ни скорости, ни времени, чтоб выжить! Помоги, Господи, спаси слугу своего, и я…

И в этот миг исступленной предсмертной молитвы почти слепого летчика впереди высоко беззвучно взорвался ярчайший сноп света! Господи, что это? Ракета? Ракета — и вторая, и третья!

Сэнди испустил краткий победоносный дикий вопль и захохотал в сумасшедшем счастье — да это ж русские, русские палили из ракетниц, помогая ему!

— It’s okay, guys!^[76] — заорал он в визге ветра и гуле мотора; площадка впереди скачуще дергалась и плясала в разноцветныхсполохах пачками рвущихся сигнальных и осветительных ракет: безжалостно расходуя аварийный запас, русские лупили над камнями без разбору, освещая американцу путь.

Ручка плавно подобрана; истребитель мягко оседает; «трах-трарах-трах-трах» — прохлопывает на малых оборотах мотор. Внимание… Сэнди протягивает руку к магнето, истребитель осторожно приподнимает нос, готовясь прикоснуться к долгожданной, такой желанной и спасительной земле, и…

И тут все и случилось.

Мотор.

Обрезало мотор — кончилось топливо. И двигатель разом, без предупреждения, встал — только стрельнул последним гулким выхлопом. И тогда Сэнди впервые в жизни услыхал этот леденящий душу жуткий звук: тонкий плачущий свист воздуха, рассекаемого зависшими лопастями медленно проворачивающегося толчками винта…

Самолет грузно задрожал, словно завис над пропастью, — и тяжко провалился; Сэнди отчаянно-рефлекторно выхватил на себя ручку, охваченное ужасом все естество его вскричало: «Нельзя! Нельзя — неправильно!», истребитель подстегнуто рванулся вверх, бессильно горестно задрал дрожащий нос — и обреченно повалился на крыло. Сэнди, опомнясь, толкнул ручку вперед вправо — уже пустую, обессилевшую вмиг ручку, — но поздно, поздно! Он еще успел выбросить вперед руки, упершись в приборную доску, — и страшный, сокрушительный, чудовищный удар швырнул его вперед.

Истребитель зацепил левым крылом мощный клык валуна, в визге рвущегося дюраля крутанулся влево, ударился правым крылом и «бородой» радиатора в край площадки, истошно взвизгнули в штопор взвинтившиеся лопасти, — и, взметнув грохочущую тучу искр, каменного крошева и пыли, задирая хвост и перебитое крыло, самолет медленно поднялся на нос хвостом кверху — в скрежете разламывающихся нервюр, треске ломающихся лонжеронов, звоне разлетающегося стекла и стали, тоскливо застонал, перевалился вправо — и бессильно упал, обрушился на спину, обвалился грудой смятых в трепещущий ком жеваной бумаги металла, дерева и трепыхающегося перкаля. И — наступила тишина. Вселенская тишина.

Секунда… Вторая… Ветер: шелестящий ровный гул в вершинах скал…

Что-то со вздохом хрустнуло, еще… Взбулькнуло… И в тишине все громче, все уверенней забулькала, забормотала, нарастая, струйка масла, сверкающим даже во тьме фонтаном хлестнувшая из разбитого картера; фонтан, туго пульсируя, рвался из разваленного, сумрачно и густо дымящего мотора и, рассыпаясь тяжелыми каплями, падал в камни.

Русские летчики пару долгих секунд стояли, замерев в ломаных позах альпинистов. Попов, опомнясь, дико выматерился, ринулся к самолету — и, сорвавшись сапогом с камня в расщелину, боком рухнул в темноту; загремела по камням ракетница, что-то с треском лопнуло по шву под лютое рычание страшенного мата; Попов вырвался из темноты и, широко хромая, дергаными длинными прыжками устремился дальше. Кузьменко, расчетливо прыгая с валуна на валун, бросился назад, выкрикнув на бегу:

— Темно! Я — фонарь, аптечка, лодка! Там же река! Дуй к нему, я мигом! И помни — река!

Старшина, который крепчайше расшиб колено и вдребезги рассадил руку, ругаясь шепотом от зверской боли и вихляюще хромая, вприпрыжку бежал туда, где, не видный в ночных скалах, лежал истребитель.

Позади, из-под берегового обрыва, косо метнулся в низкие липкие тучи размазанно-мутный приглушенный свет — подсвечивая себе фонариком и хрипло выдыхая: «О-оп! Оп-так!», капитан грузными прыжками карабкался уже от «ила» вверх, неловко волоча сумку со спасательной лодкой; из-за пазухи «канадки», то и дело больно втыкаясь в подбородок, торчала углом коробка аптечки.

А Сэнди, крепко схваченный ремнями, в затаенной тиши замершего острова недвижно висел головой вниз в черной разбитой кабине. Кровь тяжело ползла с подбородка, носа, губ к глазам, мертвенно натекая в глазные впадины, заливая брови и лоб, медленно и густо впитываясь в курчавый мех шлемофона.

Он не видел и не слышал, как с разбегу шумно обрушился в металлически-черную бегущую воду выскочивший к реке Попов, как с отчаянным воплем тщетно рванулся он назад — река вмиг хищно впилась в меховой комбинезон и мощно поволокла его вниз, в ледяную глубину, вышибая камни из-под пальцев человека; как подбежал к реке Кузьменко, с сиплыми матюгами на бегу раздергивая сумку и выхватывая длинный белый шнур от шлюпки.

— Идиот! — орал он, задыхаясь, — хватай, придурок! Это ж скалы, глубина! Есть?! Дер-ржи — тащу!

Всхлипывая, Попов мокрым трясущимся тараканом выволокся на шнуре на берег. Вдвоем они лихорадочно вывалили лодку на камни, приладили баллончик с углекислотой; резко зашипел в арктической тиши сжатый газ, вздувая резину. Кузьменко, часто привскакивая, судорожно лапал расстегнутую кобуру и вертел головой; Попов сопел и гулко стучал зубами в мокром холоде.

Ну все — шлюпка готова; в четыре руки они махом сбросили ее на воду. Попов сунулся было к ней, но капитан, рявкнув:

— Шкертик держи! — ввалился, едва не опрокинувшись, через мягкий борт в лодку, завертевшуюся под ним. — Кидай сюда медицину — ага! И держи шкерт — за мной перетянешься сам!

Поймав коробку, он мощными рывками погреб на ту сторону. Попов разглядел, как он умело вывернулся из лодки на скалы и с ходу полез вверх, — и сразу потащил к себе шнуром «надувашку»; через три минуты и он уже карабкался за капитаном.

Поминутно оступаясь, срываясь с валунов, в кровь расшибая руки и колени, падая, они бежали во тьме, в каменном жутком хаосе к невидимому самолету, будто кем-то уверенно ведомые, и сразу выскочили к посадочной площадке. С грохотом и руганью скатившись с последней осыпи, они оказались у опрокинутого истребителя одновременно и, кинувшись с ходу под чуть приподнятое левое крыло, на карачках, обдирая брюки и ладони, пролезли к фюзеляжу под центроплан.

Загнанно дыша, капитан щелкнул фонариком. Высветилось залитое маслянисто сверкнувшей кровью страхолюдное лицо Сэнди; в удушливо-бензиновой горячей тьме искрились осколки стекол, поблескивал рваный металл.

— Жив? — сорванно прошептал из-за плеча Кузьменко Попов.

— Да вроде… Течет? — капитан шумно втянул носом; они прислушались, жутковато мерцая глазами. — Бензинчик? Ох, течет. Ох, шандарахнет…

— А он? — испуганно возразил старшина.

— Да он же, он, куда ж его… А ну, под крыло!

Они задом наперед, «раком», торопливо подлезли под смятую консоль крыла, уперлись спинами в плоскость и натужились, кряхтя; Кузьменко яростно засипел, в натуге выпучив глаза и ощерясь:

— Ну же, зар-р-раза!.. — Крыло чуть приподнялось, скрипнув.

Он уперся в валун руками; крыло еще чуть подалось. — Лезь!

— А ты — один?! — старшина в ужасе скосил к нему глаза.

— Он же рванет щас! — бешено простонал Кузьменко. — Лезь, лезь же, х-хад!

Старшина упал на локти и, выхватив из ножен на бедре тускло блеснувший финский нож-пуукко, проворно подобрался к кабине. Капитан снаружи утробно мычал.

— Сейчас-сейчас, ребятки… — бормотал Попов, орудуя ножом на ощупь. — Ага, один есть, где ж второй, м-мать вашу… Во, есть. Ч-черт, это парашют! A-а, вот он… — лежа на спине под смятым бортом кокпита, он лихорадочно резал привязные ремни. Сэнди трудно чуть расклеил один глаз, слепо моргнул — и вдруг смачно выплюнул то ли кровь, то ли раскрошенные зубы.

— Ага, живой-таки! — обрадовался старшина. — Сейчас-сейчас, парень, я ж и так…

— Се-ерый! — стонуще донеслось из тьмы снаружи.

— Все, последний, Саня! Та-ак… Все! — Тело летчика рыхлым мешком повалилось вниз — на руки и грудь старшины. Поддерживаемый им, Сэнди наполовину сполз на камни и, нелепо завернув за плечо голову, замер; ноги его застряли где-то наверху, за приборной панелью. Попов шепотом матюкнулся и поволок его на себя. Сэнди хрипло взревел; старшина, не обращая внимания, тащил его наружу; Сэнди люто рычал и мотал башкой; извернувшись, старшина перевалился на карачки, сгреб его под мышки и, срывая подошвы сапог и собственное сердце, поволок Сэнди из-под самолета. Задыхаясь, он выкарабкался наружу, — и тут же капитан, крякнув, вывернулся из-под консоли и боком отпрыгнул к ним; длинно хрустя, истребитель тяжело осел, а двое русских подхватили американца и, закинув его руки на свои плечи, сломя голову кинулись прочь, волоком таща стонущего парня. Захлебываясь, они ковыляющим бегом добежали до гряды валунов, разом перевалились через нее в яму и замерли там, всхлипывая одышкой и трясясь. Сэнди застонал и попытался встать, — но капитан вмиг сгреб его за шиворот и пхнул себе под бок.

— Чего он не взрывается? — почему-то шепотом спросил старшина, перевел дух и вдруг хихикнул. — Теперь-то можно!

— А хрен его душу знает… Уф-ф, работка! — капитан осторожно высунулся. — И не горит, сатана. А должен. Капитализм хренов — ничего не понять…

Попов хмыкнул и, ладонью под затылок приподняв голову Сэнди, осторожно стащил с него разбитые очки.

— Ну, буржуй, живой? — улыбаясь, он глядел в черно-белое в темноте лицо.

Кузьменко включил фонарик, прикрыв его сверху козырьком ладони. Сэнди, щурясь, смотрел на них опухшими, в кровище, щелками глаз и… И улыбался черным раздавленным ртом.

— Х-хай!..^[77] — косноязычно выговорил он и опять сплюнул.

— Хай-хай, — сердито сказал Кузьменко. — Здорово еще раз. Ну, выходит, жить будешь?

Сэнди завозился, высвобождая руку. Кузьменко непонимающе отодвинулся — Сэнди сунул ему под нос два растопыренных пальца.

— Чего, двоих свалил? — равнодушно осведомился капитан и опять осторожно выжидающе выглянул. — Умелец. Хвалю. Только тут, брат, оно нам теперь без разницы.

— Нет, — возразил Попов вполголоса. — Он говорит — победа.

— В смысле? Что караван все-таки раскатали? Эт точно. Нет, но чего ж ты не горишь, сука, а?..

— В смысле — знак победы. Буква «V» латинская.

— A-а… Да уж — победа. Ладно, давай вставать. Это, наверно, масло текло. Или амортизаторы. Раз не рванул сразу — уже не рванет. Утром упремся — разберемся.

Но сам Сэнди встать не мог. Он шипел, плевался, ругался сквозь зубы, но мгновенное головокружение швыряло его оземь, правая нога подламывалась, и каждый раз он сдавленно орал от боли.

— Все ясно, — мрачно констатировал Кузьменко. — И лекпом не нужен. Сотрясение плюс клешня сломана. Влип паренек. Ну-к, давай его опять под шарниры…

Сэнди закинул им руки на плечи и, обнявшись, они побрели в темноте, спотыкаясь и поминутно расшибая ноги о невидимые камни. Кузьменко фонарик упрямо не включал — то ли экономил, то ли осторожничал.

— К чертовой матери! — заявил он, зыркая быстрыми глазами по сторонам. — Где мы, что мы — неизвестно. И так доковыляем. Стоп, кажись, пришли? Речка.

Оступаясь, почти неся Сэнди, они спустились к воде. Кузьменко включил фонарь.

— Где ж она тут… Ага, есть. Молодец, старшина, — привязал. А то б унесло… — Кряхтя, Кузьменко перепрыгнул на валун и подтянул закачавшуюся шлюпку.

— Не привязывал, — странным голосом возразил сверху старшина.

Уже было нагнувшийся к шлюпке капитан замер, не разгибаясь.

— Что? — тихо спросил он. — Не привя… Что? Но она тут! Та-ак…

Он стремительно, как ящерица, крутнул снизу головой по сторонам. Пятно света быстро скользнуло по черно искрящейся воде, прыгнуло на камень, вокруг которого бесшумно завивалась, крутилась вода, — и погасло. Попов молчал, глядя в спину командира. Сэнди, тяжело дыша, терпеливо грузно свисал с плеча старшины.

— Ладно, не привязывал… Так, на шкерт. Где твой ТТ? Расстегни кобуру. Ясно, нет? Я погрябаю туда первым. Потом союзника перетянем. Потом — ты. И глядеть, глядеть, старшина. Ну, все. Поехали.

Вскоре, стараясь не греметь камнями и почти неся Сэнди на руках, они осторожно спустились по береговому откосу к своему самолету, одиноко чернеющему на сером в ночи пляже. Оглядевшись, капитан настороженно обошел штурмовик, держа руку на расстегнутой кобуре, облазил кабины и негромко поинтересовался с крыла, глядя в темноту:

— А во что, по-твоему, мы едва не впилили? Во-он то, впереди?

— Не глядел, не до того было. Куда парня пристроим?

— Ко мне, куда ж еще… Сымай комбез, — и капитан спрыгнул с крыла вниз.

— Так нет же третьего? — все-таки с надеждой отмахнулся Попов.

— Зато белье сухое оденешь. Давай-давай! Здесь не Сочи… — Капитан уже стаскивал широченные лямки-подтяжки меховых брюк. — Правда, брюхо у тебя…

— Это — брюхо? — возмутился старшина, с трудом раздергивая набухшие застежки.

— Ну да. Не брюхо — военно-морской мозоль. Знаем… Долго ты?

— Да мокрое же… — Старшина торопливо стаскивал тяжеленный насквозь промокший комбинезон. — Так вот. Это не мозоль. Это комок нервов.

— Ага… Держи вот рубаху. Подштанники… Во черт, и вправду колотун… Ладно. Сейчас займемся союзником.

Сопя, Кузьменко выволок из задней кабины парашют стрелка, раздернул люверсы ранца и вывалил купол в свою кабину поверх сиденья и пола. Вышла весьма привлекательная берлога. Вдвоем они в потемках кое-как — до утра, до света! — взяли ногу парня в самодельную, из тут же найденных коряг плавника, шину, подняли его на крыло и старательно устроили в кабине. Потом капитан притащил несколько округлых здоровенных валунов, привалил их к стойке шасси и, примостившись боком к ободранному, остро — по-домашнему! — пахнущему смазкой и резиной колесу, длинно зевнул. Повозившись с минуту, он негромко посоветовал стрелку, развешивающему по борту своей кабины мокрый комбинезон. — Слышь, Сергей? Ты пистолетик-то покеда под рукой имей.

— Почему? Тут же явно нико…

— По кочану. Говоришь, не разглядел, чего там впереди?

— Н-нет.

— Корабль. Понял?

— Ну и что?

— Ты видал где, чтоб корабль тебе посуху плавал?

— А, ерунда. Штормом выкинуло.

— Голову тебе штормом выкинуло. Когда заходили, я все-таки успел разглядеть — немцев высматривал. Так вот, целехонький он. И на ровном киле. Так что не было шторма… А люди его где? А лодка наша почему не уплыла — течение видал? То-то. А ты ж у нас образованный! Ну, ладно. Утро, говорят, мудреней. Давай-ка ты баиньки, а я тут посижу, покемарю… Эй, союзник? Сэнди, — ты там как, живой?

В ответ на гальку у ноги капитана звучно шлепнулась вылетевшая сверху ярко-пестрая, даже в темноте, пачка сигарет.

— Не-е, ребята! — помотал головой Кузьменко, подтолкнувши к себе пачку каблуком. — Не курить. Тут все так пробензинилось — взлетим на воздуси, не успевши крякнуть. Ну, спокойной ночи, славные соколы…

Он вытянул ноги, подумав, что хочет — должен хотеть — спать. Но по опыту знал, что закрывать глаза нельзя — по меньшей мере, сразу. Иначе все тут же начнется сначала — все, что было сегодня, и даже страшней, потому что «киноленту» увиденного и пережитого можно прокручивать снова и снова. Больше того, она будет прокручиваться перед глазами сама, вне желания, да еще и во сне, и тогда увидятся все подробности, которых он днем разглядеть не успел или не смог, но которые сохранила опасно услужливая память, а это уж и вовсе…

В нескольких метрах глухо ворчала волна, тихонько усердно гремела галькой, хлюпающе возилась в камнях в угрюмой темноте; смутно серели застрявшие в невидимых скалах мокроватные облака.

Привалившись спиной к «ноге» шасси, зябко вздрагивая и ежась в колючем влажном холоде, Кузьменко полулежал под крылом, слушал, как рядом мерно раскачивается тяжеленный океан, и не мог понять, что, кроме неизвестности и нечеловеческой усталости, не так, что не дает покоя. Ведь, похоже, на острове действительно никого нет. Что, учитывая времечко и место, не так уж плохо… A-а, ветер! Ветра же нет. Облака есть — причем неестественно, несуразно, просто нарочито даже низкие. А ветра — вовсе нет. Так бывает? Да еще посреди моря-океана? Нет. Так не бывает. А главное — шлюпка, не уплывшая по речечке. Бред…

Он отвалился от стойки и боком, на локте, высунулся из-под гондолы шасси, глядя вверх, на едва заметный в ночи скальный хребет. Да, нету ветра. Черт-те что… Он сплюнул, поморщился от боли в порезанной распухшей губе и залез назад.

Старшина спал в своей кабине, привалившись к борту щекой. Во нервы у мужика… Но лицо его судорожно подергивалось, веки дрожали; он то и дело насморочно всхлипывал, глубоко и жадно прерывисто вздыхал.

Сэнди неслышно и недвижно лежал в белейшем ворохе купола, выпростав поверх шелка руку с длинноствольным черным пистолетом. Фонарь его кабины был распахнут.

Капитан поерзал задом на круглых голышках, умащиваясь, и наконец, полулежа на спине, пристроился затылком на резиновую, истертую до лохмотьев покрышку колеса. Мотор, оказывается, еще не остыл, и от него даже сюда, вниз, домашне и надежно тянуло густым сладковатым теплом, перебивающим чужую горьковатую сырость и стынь океана, одуряющий аптечный дух выброшенных волнами водорослей и коряг, царапающую глотку влажную прель каменной пыли и песка. Хорошо б костеришко спроворить — однако до утра, до окончательной ясности, придется-таки потерпеть…

Кузьменко, не вставая, перетянул кобуру на живот так, чтоб она удобно, под рукой, провисала между бедер, не глядя расстегнул ее и, наполовину вытянув ТТ, положил ладонь на привычно ребристую, надежную массивную рукоятку пистолета. Поразмыслив, он решил, что тянуть безнадежно — спать все равно придется, обреченно вздохнул и закрыл глаза.

А в ушах одной тяжелой бесконечной нотой гудела тишина. И ни огонька, ни звука, ни движения в мире, кроме едва уловимых, не фиксируемых сознанием звуков и шевелений безжизненного крохотного островка в безжизненном полярном океане…

* * *

…Кузьменко вздернул голову. Кто-то что-то сказал? Позвал? И вообще — где он? Что происходит?!

Он вскочил и гулко грохнулся затылком о мятое серо-голубое, заляпанное черным маслом и пушечной копотью брюхо самолета — спасибо, шлемофон мягкий, выручил башку…

Вокруг был сплошной непроницаемый туман. Капитан, все мигом осознав, быстро огляделся из-под крыла, крутнувшись на затекших, подламывающихся «полусогнутых». Обрыва рядом, черной туши судна впереди, океана — ничего не было. Все окутал серый утренний туман. И даже не туман, нет; все словно растворилось в недвижно-ровном, мягком серо-голубом свечении.

Трясясь в ознобе от сырости и тяжкого недосыпа, Кузьменко неловко на еще не повинующихся ногах торопливо пробрался под остывший мотор и настороженно замер под лопастью, вслушиваясь, вглядываясь в этот странный, никогда им не виданный свет.

Да. Впереди кто-то был. Там, возле невидимого отсюда корабля.

Разговор? Возня? Осторожное буцанье по железу? Как отдаленное радио: живые неживые голоса, несуществующие люди. И какая-то странность, очень неприятная странность во всем — явственно ощутимая двойственность происходящего: и есть, и нет. И точное предощущение — до жути! — уже слышанного…

Он оглянулся вверх. Американца отсюда видно не было; затылок насморочно сопящего старшины чернел над бортом кабины. Комбинезона не было — наверно, сам Попов ночью, окончательно задубев, укрылся им, сырым. Спят орлы, спят. Бери их голеньких — ведь сам-то как?

Кузьменко медленно вытянул ТТ и, по колени погружая ноги в качающиеся на месте волны мокрого серо-голубого дыма, осторожно шагнул вперед. Оглушительно хрустнул невидимый камешек; он поморщился, осторожнейше оттянул тугой затвор и, всей ладонью прижимая ствольную коробку, чтоб не лязгнула, взвел пистолет — но патрон, ложась в ствол, все-таки звонко-раскатисто щелкнул. Капитан обмер и пару секунд стоял не дыша. Услыхали? Нет? Тихо. Вовсе тихо. Может, оно и плохо…

Он сбил на затылок шлемофон, чтоб лучше слышать. Ох, тихо… Ну, капитан? Будить ребят? Ждать хоть дуновения ветра? Но ведь туман — для всех туман. Ты тоже невидим. А времени нет, вовсе времечка нету. Значит, вперед? Ведь, случись чего, ребята услышат. Да и вообще, может, померещилось — тут, видно, и не такое примерещится…

И все уже решив, он оглянулся напоследок. Его «ил» грузно и спокойно темнел за спиной. Надежный, прочный. Сколько ж мы с тобою, братан, прошли, а? Рядом длинно зашипела невидимая волна. Тихо простонал-пробормотал во сне Сэнди. Где-то скрипнула галька. Не-ет, кто-то там все-таки есть…

На полпути он перевел дух. «Ил» зыбко утопал в туманной мути. А впереди уже проступала сквозь нерезкость грузной расплывчатой массой темная высоченная стена. И там, за той стеной, были люди. Во, тихо! Ага, отдаленно лязгнула металлическая дверь; кто-то протопотал мягкими быстрыми лапками — как ребенок! — по гулкому настилу; и ощутим в недвижном воздухе запах — какая-то мерзкая горечь с привкусом старой, давно застывшей копоти…

Кузьменко едва не чихнул — но вовремя ухватился грязной, ободранной ладонью за лицо и замер, вытаращив красные, опухшие глаза. Справившись с собою, он задавленно нутряно всхлипнул, выдохнул, смахнул холодный пот и двинулся дальше. Шаг… Второй… Все. Борт. Пришел.

Черная мятая сталь. Ободранные до окалины листы обшивки. Выбитые каким-то сотрясением заклепки. И заклепки целые. Мощные вмятины. Блевотного цвета натеки застарелой ржавчины на рыжий сурик. Ну, и дальше?

Он задрал голову. Туман… Туман, в котором теряется эта могучая стена. Но… Ну-ка, ну-ка!

Не веря себе, он приложил ухо к мертвенно-стылому металлу, вслушался — и, вздрогнув, инстинктивно вскинул пистолет! Там, внутри, в нескольких сантиметрах от его лица, тоже замерло и тоже слушало — его слушало, капитана Кузьменко! — живое. Он словно видел того, за бортом, — темного, мягкого, прыгучего и очень-очень сильного, и было от того жутко, кололо под сердцем, покалывало тонкими иголками затылок и вдоль позвоночника, и он знал, твердо знал невероятным, никогда доселе не представимым ощущением, что его самого тоже видят. И еще — запах, тот странный мерзкий запах…

Не сводя глаз с глухой обшивки — словно глядя в темное, непрозрачное для глаз стекло, он отстранился, судорожно сглотнул и, неприятно касаясь плечом вросшей в остров стены, медленно двинулся к корме корабля — туда, где из замедленно-ритмично то приподнимающейся, то опадающей воды торчали оголенные мелководьем, искореженные, в выбоинах и рваных вмятинах широченная округлая лопасть винта и перо руля, и откуда можно было бы попробовать влезть наверх, будучи прикрытым кормовым подзором.^[78] Странно — тот, за бортом-стеной, вдруг тихо пропал, бесшумно и мгновенно сгинул в какой-то тьме; Кузьменко облегченно перевел дыхание, лишь в этот миг обнаружив, что, оказывается, почти не дышал — мешал тот, темноликий. Тьфу, да почему темноликий? Во чертовщина…

— А туманец-то уходит, — прошептал он. — Шевелись, герой…

Он осторожно вошел в зашипевшую газировкой воду, подобрался к нависающему ржавому кринолину^[79] гребного винта и, сунув пистолет за нагрудник комбинезона и стараясь не сопеть, подпрыгнул и подтянулся наверх. С трудом, едва не сорвавшись сапогами, он тяжело вскарабкался на колючий от коррозии кронштейн кринолина; балансируя, аккуратными шажками передвинулся к рулю, передохнул, рассчитанно откачнулся — и точным прыжком перемахнул на свернутое набок ржаво-ободранное перо руля, ухватившись за баллер.^[80] С сухим шелестом просыпалась под каблуками ржавчина, мертво скрипнуло железо. Он сунул руку под «канадку», нащупывая пистолет, — и замер, похолодев: рядом, в полуметре, откуда-то сверху длинно пролетела и с плеском плюхнула внизу в волны струя воды, будто наверху выплеснули чашку. Не дыша, он вжался под подзор, весь изогнулся — и тут вдруг раздалось:

— Эй, Саня! Ты где? Командир!

Крик ухнул эхом в скалы, раскатисто запрыгал по камням и пропал в глубине острова. Кузьменко кошкой прянул к баллеру и вывесился на левой руке наружу, готовый стрелять. Но было тихо. Тихо! Все разом смолкло!

Захрустели по гальке быстрые сторожкие шаги, из редеющего тумана почти бегом выскочил Попов, размахивая ТТ, сразу увидел командира и уже раскрыл было рот, но Кузьменко, сделав страшные глаза, мотнул ему пистолетом вправо; стрелок, захлопнув рот и пригнувшись, боком метнулся под борт и пропал за его изгибом.

Теперь они слушали вдвоем. Но было тихо. Странно тихо. Опасно тихо. Потому что нечто мешало, сбивало с толку, что-то было опять не то, опять неправильно, и потому… Ах да — чайки! Чаек же нет! Почему? А если есть, то почему они не заорали на крик старшины? И еще одно — о чем капитан боялся думать, но что лезло под руку: куда девался тот, внутри судна, — если был вообще?..

— Сань! — едва слышно окликнул капитана невидимый ему стрелок. — Слышь, Сань? К машине?

— Дуй! — хриплым полушепотом прокричал капитан. — И пушки — на «товсь». Они как раз сюда смотрят. Чуть что — пали, не глядя. Абы шороху дать! Готов? И-и раз… И-и два… И-и-и… Давай! — И он вывалился на руке наружу и вскинул вверх пистолет, не глядя, как старшина спринтером рванул к штурмовику, как, гремя сапогами, враз взлетел на крыло и боком ввалился в кабину.

Вынырнувший неожиданно из-под брюха самолета Сэнди, рвал из запутавшейся под курткой кобуры «кольт». Попов даже не успел сообразить, как парень со сломанной ногой смог сам там очутиться, — он уже лихорадочно открыл вентиль пневматики, сбросил предохранитель и рванул рукоять перезарядки оружия. Коротко в тиши шипнул сжатый воздух, цепно брякнули в крыльях звенья подачи выстрелов, эхом раскатился над пляжем сдвоенный звонкий лязг захлопнувшихся затворов пушек.

Туман почти рассеялся. Даже слишком быстро рассеялся, как-то сразу, словно распахнули занавес. Отсюда, из кабины самолета, уже отлично просматривался сквозь прицел не черный — серый в еще плывущих редких лентах мороси длинный борт-стена корабля. Выше темнели когда-то, вероятно, шарового^[81] колера массивные надстройки, покосившаяся несуразно толстая короткая мачта без вант с опорами врастопырку, утыканная непонятными выпуклыми ажурными решетками и длиннющими штырями; тяжко провисали ржавые леера, толсто-пушистые от коррозии и мохнатых наростов. Прицел самолета действительно глядел точно в борт — вернее, в надстройки этого безжизненного, странного, неизвестного, непонятного проекта, назначения и национальной принадлежности корабля, какой-то дикой силой выброшенного на сушу почти целиком — только корма сидит в мелкой воде, нос же уперся в скальную осыпь. Кстати, вот там-то и можно наверх — по откосу, и оттуда — на палубу; правда, наверху окажешься мишенью в тире, но… Ага! — Сашка рысцой бежит туда!

Где-то внизу под кабиной завозился Сэнди; размахивая громадным своим пистолетом и что-то бормоча, он боком, как краб, сноровисто отбежал на четвереньках под обрыв и, лихим перекатом перемахнув гряду камней, шумно обрушился за ней на гальку — и исчез, затих там, выставив поверх валуна поблескивающий ствол. Ого! — вдруг сообразил старшина. — Это что ж он так — со сломанной-то ногой? Да ведь на парне и шины-то вчерашней нет? Лихо! Но то все потом, потом…

А Кузьменко уже вскарабкался по осыпи к нависающему над ним фальшборту и, согнувшись за ним пополам, уперся рукояткой ТТ в планширь и замер, оглядывая открывшуюся ему носовую часть корабля — бак и лоб надстройки, готовый стрелять.

Но врага не было.

Вообще никого не было. Была только очень голая, ржавая и очень грязная железная палуба.

Ребристый фальшборт всюду помят и ободран. Леерные стойки сбиты как тараном. Туман ушел, и возникший ветерок, тихо посвистывая в странном кургузом рангоуте и изодранном такелаже, чуть раскачивал пушисто обросшие лишайниками, что ли, штаги. Кузьменко выжидающе разглядывал черно-слепые стекла ходовой рубки, в которых мыльно отражались лежащие на топе мачты облака, мертво задранные в равнодушные небеса несуразно тонкие стволы спаренных артустановок на широко разнесенных крыльях-барбетах надстройки, всматривался в пятнисто-серую от грязи стальную дверь шкафута. Он видел даже отсюда, что она намертво заржавела, приварилась коростой лет, что судно мертво, что оно действительно давно покинуто — и понимал, знал, чувствовал, что на него смотрят. Да. Опять — то же самое. Тот же тяжелый, сквозной, прожигающий взгляд. Кожу — не кожу, а душу! — буквально саднило, жгло этим взглядом. Взглядом снисходительного выжидания с прищуром сквозь прицел. Ла-адно. Посмотрим…

Он демонстративно неторопливо выпрямился в рост над бортом, расслабленно опустив руку с пистолетом. Н-ну и?..

И — ничего. Ничто нигде не шелохнулось. Все так же мертвы глухие окна рубки. Не скрипнула ни одна дверь. А ржа, оказывается, разъела даже круглую раму вертушки-стеклоочистителя лобового стекла… Тьфу, да что ж, в самом-то деле! Ведь нет же, нету — никого здесь нет и давно не было. Мертво тут все!

Он вскочил на планширь, секунду-другую выжидающе постоял на нем — и длинно прыгнул на палубу. Гулко, как в бочку, громыхнули каблуки тяжелых летных сапог; он упал на четвереньки и, злясь на себя и все-таки не устояв перед рефлексом осторожности, шустро пробрался к барабану якорь-шпиля и присел за ним. Хватит, ребята, побаловал я вас мишенью — и хватит, мы люди военные и мы на войне… Где-то глубоко в низах, ухая, прокатилось и замерло эхо — далеко, пустынно, железно и мертво.

Кузьменко послушал, подумал, зло сплюнул, рывком встал — и, не сгибаясь, буцая подковами, широко зашагал по палубе, на которой почему-то валялись разбитые ящики с выпирающим гнилым склизким барахлом, металлические проржавевшие банки с вылинявшими, расплывшимися когда-то разноцветными разноязычными наклейками, какой-то другой ломаный, битый, сгнивший и одинаково гнусный хлам. Он осторожно продвигался вперед, неотрывно глядя в мрачно-пустые окна надстройки и широко отмахивая шаг пистолетом. Под ногу попал кроваво-красный баллон «минимакса» — капитан отшвырнул его сапогом, и баллон с пустым лязгающим дребезгом покатился по палубе. Капитан проводил его взглядом: что, был пожар? Он быстро огляделся — да, вон еще «минимакс», причем со сбитым вентилем. Вдоль ватервейса пятнистым от гнили и какого-то омерзительного мха навек застыл толстенным дохлым удавом истлевший до черных дыр рукав пожарной магистрали. И всюду — всюду рассыпаны опорожненные, полупустые и полные обоймы 23-миллиметровых снарядов к зенитным автоматам, тысячи стреляных гильз, сотни снарядов — с гильзами почему-то давлеными, измятыми; драное тряпье; битое стекло и какие-то пустые бутылки; когда-то оранжевая сгнившая «капка»; лупоглазый противогаз, мертвым идиотом тупо пялящийся из разодранной сумки; рассыпанная упаковка вздувшихся консервов без маркировки; невероятно ржавая ракетница неизвестного образца, переломленная в затворе; смятая каска неведомой армии; раздавленные цивильные очки; непонятно истерзанный, будто изгрызанный, коричневый ботинок, гнилой и дикий.

Дичь. Жуть.

Смертная безнадега катастрофы, запустения, погибели…

И было что-то во всем этом непостижимом хаосе неуловимо закономерное, логичное, что-то очень внутренне сообразное — что-то, от чего колючий озноб острыми ноготками вкрадчиво и пробующе притрагивался к спине, тихонечко дышал в затылок.

Кузьменко передернул плечами, отгоняя наваждение, оглянулся назад, на невидимый уже из-за борта самолет, и всем телом нажал длинную, изъеденно-колючую от коросты рукоять дверной задрайки. Скрежетнули дог-болты, замок с ломающимся железным скрежетом провернулся, и он рванул на себя тяжеленную стальную дверь. Гнусный дрожащий визг разъеденного металла; тоскливо заныли петли; на голову сухо посыпалась ржавчина.

Он постоял, привыкая к открывшемуся тихому полумраку, и осторожно шагнул через высокий комингс в коридор шкафута.

С прогнившего подволока, дымным облачком испустившего пробковую горькую пыль, недвижно свисал на рваных проводах расколотый плафон освещения. Капитан чуть качнул его стволом пистолета. Тоненько-жалобно звякнуло стекло. От кого ж тут так отбивались, а?

— Крепко рванули… — пробормотал он. Голос прыгающе укатился в коридор. Капитан присел на корточки и, сощурясь, провел пальцем по плотно-мягкому слою не то влажной пыли, не то сухой плесени, сплошь затянувшей зеленый настил палубы. Так, значится, и вправду — никого? А? Так, значится, — галлюцинации? Ну-ну…

Он решительно встал и, пнув сапогом полуоткрытую недвижную дверь, вернулся на палубу и подошел к борту. Там, на берегу, было все то же. Темнел самолет; за желтоватым полупрозрачным отсюда бронестеклом маячила голова стрелка; Сэнди выжидающе торчал башкой из-за кучи валунов под обрывом.

— Эге-ге-ей! — капитан помахал им пистолетом. — Серега! Давай сюда!

Все-таки сжимая в опущенной руке пистолет, он быстро взбежал по трапу на ростры, уверенно поднялся на спартдек и оторопел. Все шлюпки были на месте. И разъездной катер — тоже. Они покойно стояли на кильблоках под добротно и грамотно обтянутыми чехлами, шлюпочные тали намертво вржавели в блоки…

Изменившись лицом, Кузьменко почти бегом кинулся на ют, где могли храниться спасательные плотики. Так и есть — там они и лежали на скошенных металлических рамах-опорах, готовые в любой момент к сбрасыванию — только сбей стоп-анкер.

Кузьменко перевел дух. За спиной загремели по ступеням трапа сапоги Попова. Капитан шмыгнул носом и отер рукавом холодную испарину со лба.

— Фонарь взял? — резко спросил он, не оглядываясь. — Пушка с собой? Ну, вперед.

Он рванул дверь тамбура в машину. Она раздраженно-тоскливо завизжала и нехотя отвалилась, открывая темный холод. Кузьменко сунул пистолет за отворот куртки и, лязгая подковками сапог, ловко полез по скоб-трапу вниз, в сырую могильную тьму вертикальной шахты, старательно думая о том, что судно действительно давно покинуто и пусто. Попов, сидя на корточках, светил ему сверху. Спустившись вниз, капитан подождал его, и уже вдвоем они вошли из стоячего мутно-серого полусвета колодца шахты в гулкую огромную пустоту машинного отделения, затопленного недвижной, стылой, мертвой чернотой.

Они стояли рядом на верхней решетчатой площадке, как на балконе. Желтоватый луч фонарика, подрагивая, перепрыгивал по застывшим механизмам, высвечивал пустоты, иссеченные штрихами-зигзагами холодных магистралей и трубопроводов, мерцал радужными искрами в давно высохших лужах соляра и масла, проваливался в бездонные черные колодцы под пайолы.

— Свалкой пахнет, — прокомментировал старшина. «Ахнет, ах нет, ахнет!» — громыхающе ответило железо.

— Кладбищем… — угрюмо буркнул под нос капитан и распахнул боковую дверь. Открылся ломано уходящий в темень коридор. Нарочито гремя сапогами в недовольно затаившейся тишине, они подчеркнуто уверенно зашагали в темноту: капитан — впереди, Попов — за ним, светя фонариком. За первым же поворотом серо висел тусклый свет — из замызганного иллюминатора, расколотого строенным зигзагом. Капитан через плечо ткнул стволом пистолета в трещину:

— Оно не колется даже взрывной волной. А?

Попов молчал, быстро шаря призрачным лучом фонаря в темной глубине коридора.

— Так, ладно… Двинули в жилую палубу? Вон трап вроде наверх. Свети под ноги, чтоб глазу не мешать.

Коридоры. Площадки. Пронзительно-скрежещущий в затхлом, неживом визг бесконечных дверей. Тошнотворно устоявшаяся холодная сырость. Желто-зеленая короста коррозии на поручнях трапов. И тьма…

Они шли по каютам — каютам непривычно комфортабельным: двух- и трехместным, с индивидуальными санблоками, продуманной изящной планировкой, ласкающей глаз отделкой переборок и дверей, настоящей мебелью. И всюду, всюду — запустение, плесень, муть застоявшегося, безнадежного давнего страха, удушья давно сгнившей смерти…

Койки, заправленные и развороченные. Выпотрошенные чемоданы и чемоданы запакованные. Висящая вперекос на одной петле люто выдранная дверца туалетного шкафчика. Черепной оскал зверски разбитого зеркала над треснувшим зеленым умывальником. Свороченный набок кран над нежно-розовым куском мыла, ссохшегося до трещин. Ощерившийся разодранной молнией штормовой сапог, одиноко стоящий перед койкой, сплошь усыпанной по коричневому шерстяному одеялу в крошку битым стеклом лампы-бра. Когда-то желтая пустая, склизкая от гнили кожаная кобура в выломанном из палубных зажимов кресле перед письменным столом; револьвер с пустыми патронными гнездами открытого барабана дико торчит ржавеющей рукоятью вверх из чем-то прожженной дыры в крышке стола. Гнуснейший вонючий лишай, свисающий из аптечки над, похоже, заблеванной подушкой. Истлевшие до неразличимости фотографии под раздавленным стеклом на переборке. И в каждой каюте — висящие справа у двери необычные красные спасательные жилеты-куртки с красочными неизвестными эмблемами-гербами на груди. Кузьменко многозначительно качнул один стволом пистолета. Старшина молча пожал плечами.

Они неторопливо спустились в твиндек. Под каблуками скребуще захрустело битое стекло, дребезжали в темноте какие-то жестянки, в спертом горьковатом воздухе тяжело воняло застарелой гнилью. И вдруг капитан вскинул врастопырку локти и замер в полушаге, шепотом выкрикнув:

— Тихо!

Попов с разгону налетел на него, ушибся носом о локоть и выщелкнул фонарь. Мгновенно обрушилась тьма. Замерла недвижно.

Секунда. Две… Пять…

Черная недвижимая тишина…

Нет, глаза уже что-то различают…

Они разом перестали дышать — и разом услышали. Нет. Не услышали. Ощутили. Да. В себе ощутили. Очень цепко и очень остро. Словно команду в ночи.

Кто-то тут был. Рядом. Живой. Умный. Все видящий. И очень опасный. Потому что они услышали его. Почувствовали. Поняли. Он, оказывается, все время был с ними, был здесь, но они не видели его, не слышали, не ощущали — и он это знал и потому опасен — столь опасен! — не был. Но теперь…

Кузьменко беззвучно перевел дыхание, большим пальцем на ощупь, осторожно, чтоб не лязгнуло, оттянул тугую «собачку» курка и, вжимаясь спиной в переборку, медленно двинулся боком вперед, приподняв взведенный пистолет. Старшина — фонарь уже в левой руке, пистолет в правой — за ним чуть сбоку в двух шагах.

Темно. Ох, темно! Вроде поворот… Да, коридор поворачивает вправо — и как будто тупик. Дверь? Дверь. Широкая, на весь проем. И оно — рядом. За дверью? За переборкой? Нет. Оно — тут. Рядом. Везде. Замерло — как ты. Выжидает — как ты. Затаилось — как ты. И смотрит, вслушивается — будто в тебе, будто из тебя. Дышит твоим придушенным дыханием. И, как ты, изготовилось… И уже очень — очень, очень! — опасно и сильно.

Спину не знобит — спину жжет опасность. И не спину — но душу, душу рвет когтями! Дыхания нет — в горле шерсть. Тянущий подлый холод под животом. А за дверью — возня, живая! Суета, писк, поскребывание, стуки, топотание… Ни на что не похоже — детсад пополам с голубятней в ночном кошмаре. Черти, ведьмы, свадьба упырей…

Капитан вывернул локоть, отер поблескивающее во тьме лицо и шепотом приказал через плечо:

— Распахну — свет. И падай влево в угол. Готов? Н-ну…

Он взялся за длинную рукоять задрайки, вздохнул, присел, прерывисто выдохнул — и мощно рванул дверь на себя. Она с диким визгом и гулом развернулась — и в коридор рванулась могучая волна душераздирающего крика! Слепяще вспыхнул луч фонаря, в нем черно-огромно заметалось великое множество визжащих, ухающих, свистящих теней, что-то жутко-летучее, подвывающее прыгнуло враскорячку в лицо капитану и, промазав, тупо бухнулось в сталь переборки — и он, сорванно-тонко заорав, нажал курок. Оглушительный, тысячекратно усиленный железной коробкой судна выстрел грянул в черноте, сине-алая вспышка призрачно высветила орущий мечущийся отсек — и, подрубленно упав на колени, капитан открыл огонь! Над плечом пушечно ахнул ТТ стрелка — раз, другой, третий. Гром пальбы, отраженный металлом, бил в уши звенящей кувалдой; полуослепшие, оглохшие летчики что-то сорванно орали, всаживая пулю за пулей в мятущиеся жуть и мрак; вспышки молниями высвечивали прыжки каких-то летучих чудищ, звенели гильзы, высверками летело стекло, грохотание стрельбы заглушал ужасный предсмертный разноголосый крик; рикошетируя, тяжелые пули с паровозным гулом метались по отсеку, высекая длинные бледно-розовые искры, и в клочья рвали, убивая, что-то живое и страшное.

— Стой! — вдруг заорал Кузьменко. Старшина сбоку оторопело глядел на здоровенную седую крысу, медленно-тяжело раскачивающуюся в желтом трясущемся свете; ее хвост застрял в расщепленной пулей доске какого-то ящика, передние лапы судорожно подергивались, тело извивалось слабыми толчками. Капитан просипел:

— Свети!

Крыса подыхала, капая густой черной кровью с растопыренных когтистых лап. Еще одна, разорванная пулей почти пополам, валялась на палубе под ней. Где-то дальше во тьме агонизирующе жалко взвизгивало.

Луч быстро перепрыгивал с ящика на ящик, со стеллажа на стеллаж, проваливался в темень каких-то полок и выгородок. Да ведь это же продуктовый склад — корабельная провизионка!

Кузьменко, сразу устало ссутулясь, будто стыдливо помотал оглушенно головой и брезгливо отшвырнул носком сапога трупик раскинувшей огромные неприятно кожаные крылья летучей мыши — наверно, той самой, которая кинулась ему в лицо, ослепленная фонарем. Где-то в глубине бесконечного твиндека-склада еще пищало, еще шла какая-то быстрая, убегающая суета.

Провизионка оказалась огромной, явно рассчитанной на долговременное снабжение сотен человек, причем снабжение очень даже не бедное и со вкусом. В глубокую темноту уходили ряды закромов и стеллажей; в неверном свете фонаря инейно-остро мерцали тысячи термосов, бидонов, банок, ящиков, коробок, мешков; некоторые упаковки были вскрыты, какие-то ящики разворочены самым варварским образом, причем явно людьми; всюду на настилах виднелись бугристые кучи крупы и муки, слежавшихся в камень, гнойно блестящие, скользкие даже на вид горы когда-то овощей или фруктов, щерились ржой дыры разъеденных коррозией металлических баков.

Морщась от удушающей горькой, сладкой, уксусной, сивушной и черт-те какой еще вони, они, помаленьку отходя от шока, хотя в ушах еще звенело, медленно шли вдоль стеллажей, завороженно разглядывая застывший карнавал всех мыслимых цветосочетаний, эмблем, надписей, указателей, полуистлевших ярлыков и этикеток.

— Сколько ж тут жратвы, а… — голос Кузьменко прыгающими железными раскатами гулко укатился в темноту.

— Думаешь? — Попов странно поежился, озираясь.

— Да не трясись — никого тут нет. Один крысятник. Развелось тварей на халяву… Ну-к, свети сюда. Да уж, не пропадем. Пока то да се, берем это, это… Вот еще держи банку. Ага, «пузырь» симпатичный. И это. И пока все. А там видно будет. Так, мы отсюда шли? А, вон же та дверь.

Они провернули за собой дог-болты, аккуратно запирая дверь, когда Попов вдругвстал.

— Ну? — осведомился уже от поворота к трапу Кузьменко.

— Там холодно, — тихо сказал Попов и зачем-то оглядел подволок, словно ожидая там кого-то увидеть.

— Ну, ясно. Не Коктебель, — усмехнулся капитан.

— Нет, Саня. Там же очень — очень! — холодно.

Кузьменко, задрав брови, глядел на него через плечо.

— Иней, — медленно пояснил Попов. — Иней же?

— А снаружи везде плюс? А ведь плюс… — пробормотал Кузьменко. — Стоп. Плюс.

— А у нас — дома, южнее! — у нас мороз.

— Еще какой.

— Да. Еще какой. А тут снежинки нету. А — здесь? На складе?

— Лихо…

Они поглядели на дверь. Друг на друга.

— И вообще — что это было? — почти прошептал Попов и не удержался — опять зачем-то оглядел подволок, но ничего, кроме старо свисавших черных проводов, там не увидел.

— Тут? — ткнул пальцем в дверь Кузьменко.

Попов молча медленно покачал головой. Капитан быстро огляделся, подергивая щекой, сплюнул демонстративно под ноги и щелкнул языком:

— Хватит! На покуда навоевались. Упремся — разберемся. А я так вообще — на пустой желудок не воюю. Война войной, а обед — по расписанию.

Выход они нашли как-то почти сразу, не плутая в переходах, и скоро выбрались из тамбура на полубак. Наверху был все тот же серый полусвет, глухо гудел враскачку океан, низкое драное небо свисало на скалы скисшим молочным киселем пополам с мокрой пылью.

— Интересно, тут солнце бывает? — задрал голову Кузьменко. — Вроде и не завтракать — обедать пора. Во, глянь — во дает союзник! Это ж как он туда забрался? — Капитан пронзительно свистнул и помахал яркой толстенькой бутылкой. Сэнди залихватски свистнул в ответ и вскинул из передней кабины штурмовика сцепленные руки.

— Прикрывает! — засмеялся старшина. — Как-никак свои!

С шумом прыгая по камням, они по осыпи почти съехали на пляж. Сэнди из кабины самолета приветствовал их широчайшей «американской» улыбкой.

— Виски! — преувеличенно-обрадованно заорал он, поймав на лету подброшенную бутылку, — и вдруг брови его взлетели на лоб, он испуганно-ошарашенно уставился на русских.

— Ты чего? — забеспокоился капитан, снизу ухватил Сэнди за руку с бутылкой и прочел издали по складам: — У-и-ски. Ну? Нормальный ход. Там всякого добра полно — не пропадем. Еще и с собой прихватим.

— «Сантори»! Японский виски. Японский!

— А, один черт — отрава. Зато без нормы. Так что сами себе…

— Да нет же! Виски — это наше, только наше, американское! Не бывает японс…

— Что? Что?! — шепотом крикнул — нет, ужаснулся Попов и мгновенно, как от пощечины, вспыхнул бело-красными пятнами по лицу. — Что ты сказал? Ты сказал?!

— Ну, да. Виски — чисто американская штука, и… — Сэнди задохнулся, его глаза, сверкнув, кошачьи запрыгали. Он понял. Он услышал себя и Попова. — О, Боже… Что, я? Язык?!

Кузьменко, тоже сообразив, ухватился за плоскость.

— Во даем, — прохрипел он. — Ай да мы. Хотя неважно…

— Что неважно? — тупо осведомился Попов, моргая.

— А все неважно, коли крыша поехала.

— Так он — по-русски? Или мы — по-английски? О, ч-черт…

— Не-ет, я… Я не хочу! — неожиданно жалобно сказал Сэнди, жалко вздрагивая, с треском отодрал винтовую пробку бутылки и присосался к горлышку. Задрав головы, русские завороженно слушали гулкие глотки и внимательно наблюдали снизу, как прыгает мальчишески-острый кадык парня. Наконец он оторвался от бутылки, жадно всосал в себя воздух, икнул и ошалело выдохнул:

— Виски, ребята. Настоящий. Настоящее некуда. О, Господи, — опять я говорю по-ихнему. Или нет, они по-нашему… — он перекинул бутылку капитану, опять опасно икнул и, лошадино мотая головой и сопя, полез задом наперед из кабины так, будто отродясь не то что не летал, а и самолета не видывал. Капитан завороженно наблюдал за ним. Попов не сводил глаз со сломанной — ведь сломанной же? — ноги. Сэнди грузно съехал на животе по плоскости наземь и, спотыкаясь, пошел к воде. Спотыкаясь — но не хромая! Оба русских остолбенело глядели ему в спину. Он встал у воды на колени и, задрав зад, сунулся головой в накатившуюся волну, шумно фырча, кашляя и постанывая.

Кузьменко шепотом выматерился и ухватил зубами горлышко; виски желтоватой струйкой стекало по его темно-небритому, мятому подбородку, а Попов, не мигая, глядел на тонкие свежерозовые шрамы — шрамы! — порезов на шее и лице командира. Тот глотал торопливо-взахлеб, косясь одним глазом на Сэнди. Парень же, смачно прополоскав рот морской водой, выбрался обратно и, жалко криво улыбаясь, сказал, вздрагивая то ли от холода, то ли от собственного голоса:

— Но все равно вы ни черта не поняли. Японского виски не бывает. А как говорить — плевать. Язык… Хотя я сам теперь не знаю. Или знаю?.. Японский виски! — он свирепо сплюнул.

— М-да… — сказал Попов и отобрал почти опорожненную бутылку у капитана. — Вляпались. Как жить будем? — он неумело глотнул, подавился и закашлялся.

— А ты тут жить собрался? — вдруг злобно осведомился Кузьменко. — А ну, дай сюда. И разводи огонь. Да, костер, туда-растуда-перетуда! И за работу! Все за работу!

— За работу? — изумился Сэнди, забыв про язык.

— Давай! — заорал Кузьменко старшине. — Зимовать тут собрался?! — он грохнул кулаком в плоскость и выругался от боли.

— Озверел? — вежливо полюбопытствовал старшина.

— Да нет же на картах этого острова! — Кузьменко тряс ушибленной рукой. — He-ту! И никаких коммуникаций вокруг! Мертвая зона, глушь! Еще не понял? Мы тут одни, сами! И никто, никто нам не поможет, и уже завтра — зима, ночь, полярная ночь! Теперь все понял?! — Он перевел дух, шумно захлопал себя по карманам, нашел портсигар и уже почти спокойно сумрачно осведомился: — Слушай, а Ковтун как, упал или успел взорваться? Как загорелся, я видел, а вот…

— В эсминец он врубился, — мрачно ответил старшина. Сэнди щелкнул капитану зажигалкой. Попов покосился на ногу парнишки: — И что, совсем не болит?

— Сам врубился? Навелся? — капитан мощно, аж с хрипом, затянулся, глядя на серый в мертвенно-сером свете мертвый корабль.

— Да кто ж его теперь знает? А тут, кажется, дело серьезное…

— С ногой? Да не-ет! — мотнул головой Сэнди. — Порядок.

— То-то и оно, что уже порядок. С нами всеми… — пробормотал Попов.

— Ладно, мужики. Готовим костеришко и харч, — капитан отшвырнул папиросу, проводил окурок взглядом и неожиданно осведомился: — Слышь, Серега, курево-то экономить не будем? Но только там-то мы его вроде не видали, а?

* * *

Костерок из сухого легкого плавника, в огромном количестве выброшенного океаном за все былые годы на берег, прозрачно-желто трепетал на солоноватом ветерке, едва залетающем сюда, под каменный откос-козырек, где устроились летчики. Во вскрытой жестянке, пристроенной на камнях, душисто побулькивала закипающая тушенка. Сэнди римски-лениво возлежал на боку, разглядывая принесенные с корабельной провизионки и сваленные в кучу банки, и бурчал под свой конопатый нос что-то недовольно-вопросительное.

— Нас ведь даже искать не будут, — хрустя соленой галетой, говорил капитан. — От союзников мы оторвались, наши погибли все. Значит, должны выбираться сами. Ну, полосу-то мы наладим, справимся. А с двигуном вот… Если только масломагистраль — может, и сделаем, лишь бы картер цел. Хрен с ним, с ружьем…

— С каким ружьем?

— Цивильный ты человек, старшина. Ну до крику нестроевой. Я про приборы.

— А ружье?

— Анекдот есть такой. Добротный старый армейский анекдот. Но тут — дети.

— Ага! — смешливо хихикнул Сэнди. — Которые знают, что дети берутся в капусте.

— Ладно-ладно! Да… Так вот, и приборы — всмятку. Вроде моей морды. Кстати, как я гляжусь? Наверно, кошмарная жуткость?

— Да уж, — хмыкнул Попов. — Даму в переулке не порадуешь. Стекол в шкуре хоть не осталось?

— Да вроде нигде не колется… Так вот, без приборов я как-нибудь дотяну, был бы компас и часы. Мы ж славяне: два лаптя влево, пол-лаптя вниз — и в точку. Вот горючку где взять? В баках и на такой костеришко не хватит. А масло? — Он перевалился на живот, прикурил от костра и задумчиво уставился в немой корабль, сощурив глаза. — Вот кто мне покоя не дает. Жратва эта американская непонятная…

— И французская. И немецкая. И еще какая-то, — вставил Сэнди.

— Во-во, еще и немецкая. Виски эти японские. Бредятина… Но ты когда-нибудь видал такие пушки? Во-он на крыле ходового мостика — башенка. Два ствола, калибр хиленький — но почему на стволах шланги? Газоотвод? Тормоз? Охлаждение? И из чего ж надо сделать такие шланги, чтоб они при стрельбе не сгорали?

— Далась тебе артиллерия… — Попов попробовал с щепочки мясо, осторожно подув. — А славненько! Дай-ка ту банку на сугрев, ага… — он летной рукавицей аккуратно снял жестянку с огня и тщательно устроил ее в гальке. Сэнди тем временем кое-как воткнул в тлеющие угли вторую банку. — Ну-с, господа робинзоны… Слышь, Саш, а общение наше тебе дает покой? Наш общий язык? Хлеба нет, жалко…

— Сразу видно — академик. Объясняю для шибко ученых. Там торчит два ствола примерно тридцатого калибра. Но в такой башне расчет не поместится. Даже один человек. А надо минимум три. Это я авторитетно заявляю. И снизу им нету места — вишь, барбет и опоры легкие, отсюда видно. Значит, что?

— А что? Слушай, полководец, ты пищу принимать будешь? Сэнди, подать генералу большую ложку. Самую большую и самую генеральскую.

— А то, что эта пукалка должна иметь, во-первых, сумасшедшую скорострельность, и, во-вторых, огонь ведется вообще без расчета.

— Как?! — подавился галетой Сэнди.

— Не знаю. Дошло, академик? И, главное… Ч-черт, горячо же! Главное: почему этот парень не может понять, что написано на ихних же банках? Нас он понимает, а банки свои не понимает. А? Усекаешь, академик?

— Да уж… — буркнул Сэнди. — Хотя не все тут банки мои, как ты говоришь. Но в принципе мне и вправду плевать, на каком языке я говорю, но…

— Не уверен, — пробормотал старшина. — Вот как раз это весьма занятно. И, возможно, поучительно…

— … но вот жратва эта, и вообще… Да еще и моя нога! — Сэнди покачал головой и, подкинув на ладони красочную высокую банку, показал этикетку капитану. — Вы хоть знаете, что принесли? Хлеб!

Кузьменко уставился на жестянку.

— Хлеб, хлеб, о котором вы жалеете!

— Консервированный хлеб? — недоверчиво улыбнулся Попов. — Но это невозможно, малыш. Что угодно можно закатать в банку, но только не хлеб.

— Вот именно, — неожиданно грустно согласился Сэнди. — Все — но не хлеб. Но и это не все. Что это за фирма? И почему здесь указано, что он готов к употреблению? И вот сюда смотрите, парни, сюда! — здесь указана дата, до которой он вполне годен. Ну? Год одна тысяча девятьсот — ну?

— Чушь! — заявил Кузьменко. — Обещанка хозяина, обман трудящихся.

— Да. Точно. Обман. Но даже и такого обмана в наше время не было! — и Сэнди швырнул банку в груду других.

Попов задрав брови, шепотом повторил: «В наше время. В наше…» — и покосился на капитана. Но тот, похоже, ничего не услышал. А Сэнди — тот, похоже, не понял, что сказал. «Впрочем, понял ли я сам, — подумал старшина. — Мне, например, куда интересней, почему эта посудина целехонькой на камнях сидит, на таких камнях — и такой целехонькой. И еще интересней — где ее команда, если все корабельные плавсредства на месте, кто и зачем устроил весь этот невероятный и безобразно-бессмысленный, и жестокий дебош по всему судну, причем явно театрализованный, и… Стоп! Театрализованный? На показ? Для кого? Ведь не для тех же, кто был и ушел — но для тех, кто придет — для нас, например. Значит, можно предполагать…»

— Порубаем — перезарядишь УБТ, — предупредил Кузьменко, деловито жуя. Попов непонимающе глядел на него. Капитан что-то перебил, не дал додумать, сообразить что-то крайне важное — и притом очевидное. Настолько очевидное, что его и заметить почти невозможно. «Значит, речь шла о театре и о тех, кто придет, так что надо все быстро, но без суеты». — Сэнди, знаешь что такое быстро в авиации?

— Выпить и закусить? — гоготнул Сэнди.

— Слушай, малыш, а не рано ли ты такой умелец? — капитан сощурился на смешно покрасневшего парня. — Ладно-ладно, не размахивай ушами… Так вот, делать что-то быстро — это делать медленные движения без перерывов между ними. Проникся? То-то. Кушай, сынок.

Скинув куртку, Кузьменко, с головой скрывшись под капотом, возился в моторе, стоя на накатанных валунах. Попов с помощью Сэнди выволок из крыльевых патронных ящиков пулеметные ленты и, оттащив их под карниз обрыва, свалил в кучу, возле которой они вдвоем и принялись за работу: Сэнди сноровисто и умело разряжал звенья, а Попов набивал патронами ленту к своему пулемету, уже снятому с турели в задней кабине.

— Кажется, приплыли! — глухо, как в бочку, прогудел под створками капота капитан. Потом из-под его локтя вылетел кусок трубопровода и брякнулся на гальку, разбрызгав черное масло. — Дюрит^[82] — в хламье. Водорадиатор, выходные заслонки, патрубок всасывающих — все в смятку. «Флаки»^[83] точняк в туннель охлаждения запердолили — умеют же, с-сучье… Инертный баллон^[84] — вообще вдрызг. Помнишь, перед самым сбросом в кабине рвануло? Как он нас не поубивал… Считай, граната в штанах взорвалась, а яйца все равно под задницей, а не на затылке…

— Одно слово — сталинские соколы… — пробормотал под нос старшина. Сэнди беззвучно затрясся, от смеха мотая головой.

— А маслобак почему-то цел — аж дивно, — растопырив черные руки и пригибая голову, капитан выбрался наружу и, спрыгнув задом наперед, опустился на валун рядом с неспешно работающими старшиной и Сэнди. — Прикури-ка мне, малыш, а то ты чего-то быльно развеселился… Значит, рассказываю. Для такой драки повреждения нормальные. Но то — если дома. А тут… Ага, спасибо… — Щурясь, он затянулся углом рта и принялся с хрустом обтирать руки вощеной бумагой от галет. — А тут ни инструмента, ни тебе ЗИПов, ни… Корче, так. Подзарядился маленько? Ну, тогда бери свою молотилку и пошли.

— Куда?

— Где нет конвая. Во-он туда. На горку высокую.

— А пулемет зачем? — поинтересовался Сэнди.

Капитан длинно поглядел на него и негромко ответил:

— А затем, что не верю. — Он внимательно оглядел пляж и скалы, задержал взгляд на темной туше судна. — Нет. Не верю. Ничему и никому.

— Точнее, мне?

Капитан непонятно усмехнулся.

— Да если б… Вон ему! — он неопределенно мотнул головой — но опять быстро глянул на корабль. — Тут все живое. По живому ходим. Ощущалом чую. Ты знаешь меня, стрелок, — я всегда чую. А тут… Даже задница орет: «Гляди, хозяин, ой, гляди, куда сажаешь!» Будь оно все неладно… Сэнди, мы идем к твоей машине. Может, поживимся чем. А ты паси тут… Ладно-ладно! Тут попаси, говорю! Еще неизвестно, где чего… Крепко гляди по сторонам, малыш, ох крепко! И держи это под рукой, — он кивнул на торчащую из-под куртки парня кобуру. — Ну, все. Всех впускать, никого не выпускать. Старшина, подъем?

Через пять минут Попов, волоча наперевес тяжелый пулемет и то и дело цепляясь пулеметной лентой за камни, едва поспевал за капитаном, громыхая, как грузовик.

Надувная лодка была там, где они ее вчера вечером оставили, — все так же перевернутая и прижатая от ветра парой камней. Переправившись вчерашним порядком, они вскарабкались наверх и остановились — внимание привлекла покосившаяся неподалеку в скалах ржавая то ли мачта, то ли стрела метров десяти-двенадцати; на верху ее торчало что-то вроде разбитого рефлектора, с ржавого цоколя которого обвисал оборванный лохматый кабель. Ни дорожки, ни тропы туда видно не было.

— Эту штуковину ты вчера видел с воздуха? — тихо спросил капитан.

— Неужели только вчера?.. — так же тихо пробормотал Попов.

Капитан пожал плечами и, приказав старшине устроиться с пулеметом («… и занять огневую позицию!») на скальном гребне, двинулся к изломанному истребителю, бессильно и жалко распластавшемуся под ними на камнях. Осмотрительно выбирая путь меж острых валунов, капитан неторопливо спустился на площадку — да, действительно, явно руками сработанную площадку средь каменного хаоса. Он медленно, озираясь, обошел самолет; пнул ногой приподнятое крыло — горестно скрипнул полуоторванный элерон, тихо качнувшись сломанной рукой на вывернутом суставе-шарнире; постоял над обнажившимся, сорванным капотом мотора, высматривая, куда натек бензин; и, наконец, уполз под мятый фюзеляж.

Попов наблюдал за ним поверх ствола УБТ. Тоскливо посвистывал ветер в камнях — единственный звук на этом Богом забытом острове. Прямо напротив, через площадку, змеисто тянулся по откосу, исчезая наверху под зубасто выпирающим огромным сине-черным утесом, какой-то толстенный кабель или моток кабелей. Дальше, за гребнем, виднелась еще одна мачта — вроде той, первой. И нигде ни кустика, ни деревца — нигде ничего живого, лишь изредка темные пятна мхов. Чаек — и тех не слышно… Но, если есть сооружения, должны же где-то быть и жилые постройки — ну пусть не жилые, пусть не складские, не рабочие, но хотя бы пещеры, ангары, ниши в скалах, в конце концов!.. Но где ж Кузьменко? Тьфу, черт, как знобит — но вроде и не холодно…

Наконец капитан как-то уж очень торопливо выбрался из-под самолета и полез наверх, сердито озираясь. Добравшись к Попову, он уселся рядом, вытащил папиросы, нервно опять огляделся и раздраженно сообщил:

— Во-первых, надо отсюда сматываться. Вообще — отсюда. И чем скорей, тем лучше.

— Почему?

— Потому что не верю в Бога. А заодно — и в черта, — он торопливо затянулся, будто ждал кого-то, и посмотрел вниз. — Видал кого?

Попов вопросительно молчал, ожидая продолжения; капитан буквально вращал глазами, зыркая по сторонам и глотая табачный дым взахлеб.

— Есть, ох, есть тут что-то. Прям мозги набекрень… Кто-то щупает, зар-раза, прям сапогами в башку лезет — я же чувствую, я слышу…

— Это «во-вторых»?

— Во-вторых? A-а… Во-вторых, я там карты искал. Думал, в ихних картах есть чего-нибудь про тут. А их нет! Понимаешь? Нету у союзника карт в кабине.

— Ну и что?

— Так ведь у него их и с собой нет! Чего ж он, без карт летает? Дальше. Какая-то та же зараза лазила в патронные ящики — левый вскрыт чем-то вроде… — Он передернулся. Он боялся! У Попова тягуче заныло под ложечкой. Это было страшно — напуганный Кузьменко. Неубиенный капитан Кузьменко, который жив четвертый месяц, летая на полярные конвои. А капитан отшвырнул высосанную папиросу и поежился. — И еще, из кармана на правом борту — ну, где рация, — пропала ракетница. А сама рация… Чего?! Что это?! — вскинулся он, хватаясь за кобуру. Вдали замирал тоскливый и жуткий железный стон.

— Где? А, ветер это, ветер! — лихорадочно сообразил, нет, придумал, как схватил, объяснение Попов. — Конечно ветер. В мачтах, видно, тех. Чего ж еще…

— A-а, ну да, ну да… Так вот, рацию пытались снять. Не сняли. Тогда разбили. Спалили. Не, сварили. Во — сварили. Точняк.

— Как это?

— Как яйцо — вкрутую! — вдруг диковато хихикнул капитан. — О Х-Хосподи… Сходи-ка сам погляди. Это вроде по твоей части. Ты ж мне кой-чего про свои подвиги довоенные рассказывал — вот и сходи. Общнись. А в случ чего — без разговоров и тем паче героической пальбы-стрельбы дуй сюда. Не боись — ты знаешь, как я владею инструментом, — и он похлопал грязной ладонью по незыблемо прочному и надежному стволу пулемета.

Опрокинутый «вогаук» вблизи был страшен: на его теле не было живого места. Металл всюду изорван; все залито черным маслом; искрится битое стекло; по-человечьи болезненно торчат пропоровшие обшивку ребра нервюр и стрингеров; из разорванного брюха выпирают запекшиеся черным, коричневым и синим внутренности сорванного с подмоторной рамы двигателя. Старшина неожиданно вспомнил жизнерадостную улыбку симпатяги Сэнди — и ему стало жутко. Потому что сегодняшний шустрый, душой нараспашку парень и этот вот лежащий на спине вчерашний истребитель никак не совмещались, не укладывались ни в какие представления и мерки о живом.

Вот оно, левое крыло. Обнажившейся сломанной костью торчит кверху остаток «ноги», снесенной ударом стойки шасси. А нижняя плоскость… Плоскость действительно разрезана — жутким каким-то ножом, тупым и огромным. Не человеческим ножом. И нож тот был… раскаленным! Не удержавшись, старшина тихонько присвистнул и осторожно потрогал иззубренно-вывернутый, окаленный, в копоти и страшных каплях-потеках металл.

Спираль пулеметной ленты, уложенной в патронном ящике, вскрытом тем же ножом, была цела; масляно-золотисто поблескивала латунь гильз. Старшина потянул на себя ленту, патроны тихо стучаще загремели. Он отбросил ее — и тут взгляд его привлек носок^[85] крыла. Тот, кто разодрал это крыло, пытался выдрать торчащие из амбразур стволы крыльевых «браунингов». Когда же ему это не удалось, он тем же ужасным резаком попросту заплавил пулеметы.

Старшина задрожавшими пальцами осторожно, будто боясь обжечься, провел по спекшимся буграм металла — высокожаропрочного металла! — пламегасителей скрюченных температурой стволов. На лбу его выступил пот. Он нервно оглянулся. Высоко над камнями успокоительно торчало длинное дуло родимого УБТ.

Попов вытащил из кобуры пистолет, засунул его на живот под ремень и, устроившись на спину, забрался под фюзеляж. Та же жутковатая — и опять явно кем-то придуманная в своей театральности картина была в кабине. Панель радиооборудования действительно спеклась непостижимым образом в какой-то ноздреватый шлакообразный ком. А светло-зеленая матовая окраска борта под этой панелью даже не закоптилась — не то что не обгорела! Действительно — уму непостижимо…

Приборная доска была смята вчерашним «капотом»^[86] — но компас оказался цел. Попов вытащил нож, отвернул им два крепежных винта, сунул под гнездо дуло ТТ, нажал, что-то скрежетнуло — и в руки, вернее, на грудь вывалился целехонький компас. Он, извернувшись, затолкал компас в правый карман куртки, пистолет сунул опять под ремень, огляделся в поисках якобы пропавшего планшета с картами — и вдруг…

И вдруг, лежа на спине в полутьме под чужим разбитым самолетом на Богом забытом островке, бывший молодой ученый, подававший большие надежды в той позабытой, нереальной отсюда, разноцветной довоенной, и доарестной, и допреданной (ох, если б и вправду позабытой и нереальной!) другой жизни, Сергей Попов, ныне старшина авиации Северного флота, стрелок-радист самолета «ИЛ-2», сдержанно-мрачноватый, очень осторожный в словах и жестах с сослуживцами мужик по дружеской кличке Серый, — он вдруг увидел себя. Увидел! Очень близко и ясно.

Он едва не потерял сознание. Он действительно смотрел на себя сверху вниз — лицо в лицо, глаза в глаза! В упор, с расстояния не более десяти сантиметров. Он рассматривал свои же расширившиеся, непостижимо трясущиеся зрачки в шквально нарастающем ужасе; всматривался в подергивающуюся, бесшумно вскипевшую потом серую кожу лба; он отчетливо слышал свое судорожное, рвущееся дыхание; с потрясающей, вгоняющей в смертный холод усмешкой — он даже на миг позабавился собой, перепуганным до безумия, до звериного вопля! — он с этой чудовищной усмешкой увидел, как сухо зашевелились надо лбом враз ставшие какими-то пепельными всегда почти черные волосы. И он ясно, хладнокровно-точно понял, что сейчас, в следующую секунду — умрет. Тот он, который внизу. Который… Да! Который не знает. Его сердце — нет, не сердце, а мозг — выключится. Без боли, судорог и надежд. Словно мгновенно, бесшумно сгорят, отключатся предохранители — и мозг просто сплавится в ледяной мгновенной вспышке — как сплавилась эта вот рация…

Вот она, эта секунда, — подходит. И…

И — все. Мгновенно все кончилось. Исчезло. Пропало. Как не было. Как оборвавшийся сон.

Он обессиленно уронил голову затылком на ребристый камень и закрыл глаза, переводя дыхание и боясь вслушаться в себя. Но не было ни страха, ни жути, ни паники — нет. Не стало самой возможности даже допущения страха. Потому что исчезло не просто видение — исчезло само ощущение видения, или воспоминания, или взгляда. Словно кто-то, испугавшись того, что нежданно натворил, отключил изображение. Так перещелкивают канал работающей на прием радиостанции: щелчок — и прежний звук, сей миг еще живой, голос, чьи-то боль и радость, и страх, воспоминания и надежды — все, все — сама жизнь! — мгновенно исчезают. Но было и что-то новое, неведомое, никогда никем доселе не испытанное, непривычное — да что там не испытанное, непривычное! — невероятное, просто невозможное! И все-таки, все-таки очень знакомое, настолько знакомое и родное, что влажнеют глаза. И он не вспомнил, а кожей, сердцем, всей своей усталой, отупелой, вымотанной бедами, неверием и холодом душой ощутил тихое поглаживание маминой теплой ладони по плачущим — плачущим? — глазам, и тихо-тихо мамино дыхание прошептало в его мокрую щеку, в крохотное, трепещущее, наивное сердчишко, мятущееся под бязевой солдатскою рубахой, под толстенным летным свитером, под мохнатой курткой, под всей его несвежей, пропахшей потом, порохом, бензином и страхом мужской сбруей: — Тихо, маленький мой, тихо… Тс-с-с… Все хорошо, малыш, я здесь, с тобою, и ничего плохого уже не будет, все будет только хорошо, и никогда, малыш, не будешь больше плакать…

Он судорожно схватился всей ладонью за лицо, за глаза — и ладонь сразу стала мокрой… Он едва не вскочил, грохнувшись лбом о нависший кронштейн прицела-«зеркалки», задергался на спине и, нечленораздельно шипя, срывая каблуки, раком лихорадочно выкарабкался из-под самолета — и там, под пустым вязким небом, на едва ощутимом здесь ветерке, сел, как упал, под борт, привалившись спиной и затылком к центроплану.

Его трясло. Дыхалки не хватало — он никак не мог продохнуть какую-то вату внизу горла. Но ведь не страшно! Да, не страшно, не страшно — напротив! Но, может быть, это «напротив» — как раз самое страшное? Боже мой, Боже… Какая немыслимая сила, какая власть…

Неподалеку захрустел гравий. К самолету спускался, размахивая пулеметом, как дрыном, Кузьменко. Увидев компас в руке старшины, он буркнул, стаскивая куртку:

— Можешь выкинуть к едрене-фене. На свою молотилку — я делом займусь…

Старшина проморгался и тряхнул компас. И только сейчас увидел: картушка его истерично крутилась, дергалась, будто гнала ее дурная сила. Компас был неисправен. Старшина тупо глядел на пляшущие в черном белые цифры. А капитан уже с лязгом отодрал полусорванную створку капота и нырнул с головой в мотор.

— Но он же не ломается! — вдруг в бешеной ярости заорал старшина. Кому — в небеса, капитану, себе? — Ты кому мозги пудришь? Мне?! Я профессионал! Он не ло-ма-е-тся! Не может он сломаться! Так не бывает!

— Все бывает, — буркнул глухо из-под железа капитан. — Еще и как. Особенно тут. Во, славный дюритец нашел, уже не зря тащились…

— Ты видел те пулеметы? В крыле, а? Ты хоть представляешь себе, какая нужна температура? И какое пламя? И все беззвучно, да? А эти мачты? Кабель там… Но лодка, лодка-то вчера, и речка та идиотская! Но сегодня я тут…

— Что? Что — тут? — капитан замер, согнувшись, спина его напряглась над мотором. — Ну?!

— Что… Да вот хоть это! Компас этот дурац…

— Да кинь ты эту херотень к чертовой матери! — страдальчески заорал капитан и, подскочив, с грохотом врубился головой в искореженно вывернутую подмоторную раму. — Хорош трепаться! Ты жить хочешь? Хочешь, да? А мне не жить — мне воевать надо! Иди сюда, хватай вон ту железянку и дави — сюда дави, сюда, мать твою об перекресток! Э-эть… — Он с лязгом что-то вывернул и, разглядывая задумчиво добычу, почти спокойно сказал: — Вот что, старшина. Ты, конечно, весь из себя кадровый ученый. Горная академия, экспедиции, диссертации, то, се. А я кадровый военный — хоть и без академий. Так, это подойдет… — Он опять полез в нутро мотора, бубня оттуда: — И я, военный, сразу учуял, чем тут пахнет. А пахнет вонью в штанах. Сначала думал — немцы. Во зараза, и тут разбито. Картер вдрызг — надо ж так машину разложить… Держи здесь, ага… Потом вижу — не, не фрицы. Тогда кто? Америка? Англичане? Нет. На то у нас эксперт есть — Сэнди. Ага-ага, не давай ему проворачиваться… Норвеги там, шведы всякие? Куда им… Но главное — все чужое, гнилое. За версту кладбищем несет — но кладбищем живым. Возня непонятная, опасная… Да держи ж, сказал! Вывод? Поскольку война, и наша зона, и нету на картах, и вообще — надо сматываться до дому. И доложить. И направить. Во, редуктор цел — значит, целы и… Если не в нашу пользу — раздолбать. Вот! Во-от он, милый… — Капитан вытащил черную от смазки деталь и удовлетворенно разогнулся. — Все. Пока идем. Это вот поставим — дальше видно будет.

— Как — раздолбать?

— С воздуха. В дымину. И лучше — одним ударом. Ч-черт, извозился, как маслопупый…

— Ты… Ты спятил?

— Я? На нас фриц каждый день бомбы валит — так нам еще и такую бомбу под боком иметь?

— Господи, о чем ты? Какую бомбу?

— Ты знаешь, кто тут все понастроил? И для чего? Да островишко этот плюгавый даже на метеостанцию не годится! А тогда кто и зачем тут ковырялся? Чего тут — база? Подскок?^[87] Склад? Ты ж пушечки те видал — а чего они еще такого могут? А во-во, эти вот стволы, глянь! Как масло потекли! А теперь прикинь, какая у них может быть моща, и все их возмож…

— Да ты хоть понимаешь, что…

— Да. Да, мать твою! Я — понимаю! И без академий! А ты — нет. С академией… А ну, бери свой УБТ, задолбался я твое железо тягать. Нам еще ночлег оборудовать надо. И гробину ту осмотреть. Бдительно. Чтоб во избежание… Ну, все. Пошли…

К ночи, работая как одержимые, они неподалеку от штурмовика закончили под каменным козырьком обрыва, на прикрытой от ветра площадке, расположенной выше уровня пляжа, нечто среднее между каменной хижиной и карикатурным дотом.^[88] Во всяком случае, океан сюда добраться не мог, а от чьей-нибудь атаки они были прикрыты почти отовсюду — правда, и ускользнуть в таком случае они тоже не могли, оказываясь в полной блокаде. Ну да выбирать на острове смысла нет — дальше берега не убежишь…

Уже в темноте они разожгли внутри постройки костер, чтоб прогреть на ночь свое устрашающее жилище. Глядя снизу на рвущиеся из входа-лаза языки огня, Попов задумчиво сказал:

— Слушай, командир, а ведь главного-то мы и не сделали…

— Знаю, — хмуро ответил Кузьменко. — Ты про пароход, про рубку и прочее? Знаю… С утречка слазим. Сэнди, пойдешь? Со своим могучим «кольтом»?

— Не советую, — сдержанно возразил старшина.

Сэнди вопросительно-удивленно поднял брови.

— С «кольтом», — пояснил старшина. — И вообще со всякими такими штуками. Очень не рекомендую. Именно — во избежание.

— Оч-чень интересно… — Капитан мальчишески прицелился и метнул в пляшущий переливчатыми отсветами огня проход их «дома» пепельный кусок плавника. Старшина вздохнул.

— Ты «браунинги» те видел? И рацию. Видел, что они с металлом делают? А ведь ночью все тихо было… Понятно, да? И что ж, ты такой вот хлопушкой от них отмахиваться собираешься? Коль уж так боишься — брось оружие вообще. За явной ненадобностью. Потому что они…

— Я — боюсь? «Они»? Кто — «они»?! Да ты…

— Они. В том-то и дело… — пробормотал Попов. — Сам говорил — привидения.

— Я? Я говорил — черт! — капитан насмешливо оглядел старшину. — А привидения — они не материальны. А я — материалист. Н-да, орлы. Довоевались… Ладно, кидаем на пальцах очередь вахты — и баиньки. Во, раскочегарили топку — и не подберешься. Ну-к, раскидаем разом и нормальный ход. Надо отоспаться. Уперед, бойцы!

* * *

Их разбудил странный звук — далекий зудящий качающийся гул. Да они, впрочем, и не спали. Сна не было. Было какое-то вроде похмельное, заторможенное состояние полудремы-полуяви, крайней усталости и предельной настороженности к каждому шороху, стуку, посвисту, поскрипыванию, шелесту, — а таких звуков, возникающих ниоткуда, на не просто безлюдном, но вообще безжизненном острове куда больше, чем кажется и чем могло бы быть, и уж наверняка еще больше, чем хотелось бы издерганным, запредельно измотанным людям.

— Эй? — сунув голову в лаз, настороженно-негромко окликнул их Сэнди, дежуривший снаружи под утро. Но капитан, моргая подпухшими глазами, уже стоял на коленях у стены, пригнувшись ухом к щели-амбразуре, из которой тяжело тянуло сырым холодом. Дрожащий звук катился где-то далеко, словно огибая остров по широкому кругу. И звук этот был чем-то настолько странно знакомый, что они даже не поняли сразу, что это… летит самолет. Ну да! Или на высокой скорости идет катер вроде торпедного. Старшина, осознав это, на миг испугался: ведь если на третий — или второй? — день здесь они забыли и не узнают звук авиационных моторов, то что ж будет дальше? Или, хуже того, — теперь?

Но капитана волновали другие проблемы. Подпихнув Попова плечом — к выходу, к выходу давай! — Кузьменко проворно на четвереньках выкарабкался наружу. Старшина пару секунд подумал, беззвучно ругнулся и, с трудом волоча за собой пристроенный на ночь у лаза пулемет, выбрался следом за капитаном.

Гул быстро нарастал, уже приближаясь. Переходил в отчетливый рокот. Да, то был самолет. Причем тяжелый, судя по звуку нескольких — двух или больше — моторов. И он шел на остров.

Разом, как по команде, сдернув шлемофоны, чтоб лучше слышать, они дружно задрали головы, но в проклятой рассветной мути, которая здесь, похоже, другой и не бывает, ничего не просматривалось. Попов неожиданно подумал, что подобного он вообще нигде и никогда не видывал: здесь и ночью и днем ни пасмурно — ни ясно, ни темно — ни светло, ни туманно — ни прозрачно; ветер вроде и есть, но вроде и нет его; какое-то затаенно-ломаное движение воздуха, но никак не океанский — плотный, длинный, ощутимо живой и осязаемый — материальный! — ветер.

— Ни хрена не пойму… — по-птичьи вертя черной всклокоченной башкой, бормотал Кузьменко. — Че за движки? То ли он наддув гонит, дурак, то ли рассогласова… — Он вдруг рывком вытянулся, замер в стойке охотничьим псом, застыв с полуоткрытым ртом, и, запрокинув голову, выдохнул — как скомандовал: — Немец. Фашист, ребята!

Но старшина уже понял и сам — ярко выраженная «немецкая» асинхронность подвывания моторов ЮМО не давала и шанса на ошибку. А «тот», похоже, отвернул — вибрирующий гул затихал, удаляясь… Или нет? Кажется, пошел в разворот… Да. Точно. Возвращается. И уверенно идет сюда.

Старшина быстро переглянулся с капитаном, куснул губу и, подхватив УБТ наперевес, пошел, почти побежал к «илу» — поднять пулемет в турель: ведь пытаться стрелять вверх из крупнокалиберного турельного пулемета с рук — все равно что заколачивать в потолок гвозди отбойным молотком. Очень шумно, очень больно, очень бестолково и, главное, гвозди наверняка будут забиты в собственную голову, но никак не в потолок. Никакие руки не удержат работу тяжеленной 12-миллиметровой скорострельной машины, бьющей вверх.

— Не дрейфь, мужики! Хоть какая-то ясность! — почти весело крикнул Кузьменко. — Эх, м-мать, к тем пушчонкам бы добраться. Ну-к, рвану-ка туда, а ты Сэнди… О, ч-черт! Ло-о-ожись!!!

Из вязкой непрозрачности небес вдруг ужасающе рядом вырвалась — будто лопнула невидимая преграда! — здоровенная трехмоторная «летающая лодка» и, кренясь влево, с мощным оглушающе звенящим ревом пронеслась над ними — над самыми головами; на светло-серых плоскостях ярко пропечатались геометрически-четкие размашистые черно-сдвоенные кресты в белой окантовке; в темной квадратной дыре сдвинутой форточки кабины левого летчика ясно увиделось склоненное к ним белое недвижно-внимательное лицо командира в черном круглом обрамлении туго застегнутого шлемофона.

— «Дорнье»! — истошно заорал Кузьменко в несущемся тугим вихрем реве. — В камни, Сэнди, в камни! — Он крутнулся за старшиной, зацепил сапогом валун и в рост полетел носом в гальку — но, как подброшенный, вскочил и, размахивая руками, вприпрыжку помчался к «илу»; а старшина, добежавший уже до штурмовика, грохнул УБТ на плоскость, упал локтями на носок крыла, сам не зная, на что надеясь; а широкобрюхая, растопырившаяся фюзеляжными крылышками-плавниками остойчивости, «До-24» лихо и грозно шла в развороте; набежавший Кузьменко, хватая низко гудящий воздух разинутым ртом, раздернул патронную ленту, махом воткнул ее в приемник и сгреб обеими руками ствол пулемета, прижимая его к плечу.

— Вон! Вон на… отсюда!! — взревел старшина. — Я сам! Сам, идиот!

— Давай-давай, родимый, я тут, я с тобой! Давай-давай-давай! — почти неслышно кричал капитан в сотрясающем остров низком могучем реве трех моторов. Попов отшвырнул капитана, вспрыгнул на крыло, как пушинку вскинул многокилограммовый УБТ, ввалился боком в свою кабину и, ломая ногти, лихорадочно засадил пулемет в турель; уже защелкивая держатели, он сорванно прокричал в смазанное, перекошенное лицо карабкающегося к нему Кузьменко:

— Сматывайся! Ты же летчик — ты должен домой! Долетишь и расска… — его голос пропал, потонул во вновь накатывающемся невозможном реве. Выпятив подбородок и зная, что это — все, конец, теперь уж точно — все, что через несколько секунд уже ничего и никогда не будет, но все равно он должен сделать, успеть выполнить в один миг, как во всю жизнь, все свои слова, присяги, клятвы и надежды, независимо от того, где была правда и осталась ложь, в чем заключалась вера и самообман, что сотворил страх и где погибло мужество. Зная все, все узнав, вспомнив и осознав в один кратчайший миг, он ударил локтем в черный разинутый рот Кузьменко и, забыв о нем, полетевшем с крыла спиной вниз, неслышно захлопнул крышку ствольной коробки, успел ударом ладони подправить игрушечно-весело блестящую золотыми патронами ленту, привычно передернул затвор — и уже почти спокойно, уверенно-обреченно задрал ствол навстречу стремительно надвигающемуся темному, несуразно расплющенному силуэту, подвешенному под тремя мутно-стеклянными струящимися дисками винтов. Он даже успел разглядеть поверх прицела застывшие по окружности этих дисков тонкие желтые кольца, образованные законцовками бешено вращающихся лопастей; он даже еще прикинул, успеет ли Сашка добежать под прикрытие скалы, не оглушил ли его он своим ударом; и, аккуратно задержав дыхание и плавно поведя спуск, уже выбирая слабину курка, он вдруг со слепящим ужасом осознал: напрасно! Все напрасно! Он же в кабине самолета, и немец целится сюда, и бомбы сейчас взорвут его, а значит, и бессильный «ил» — и в пламени взрыва исчезнет не только он, старшина Попов, исчезнет единственная надежда, единственная возможность для ребят спастись — и вынести, и рассказать, и показать! И в невероятно долгий, растянувшийся бесконечно миг он успел понять: чтоб спасти не самолет как самолет, не русского капитана и не американского лейтенанта — но нечто величественно-прекрасное, в этот предсмертный ревущий миг явившееся ему во всей своей непостигаемой земным существам грандиозности и надежде, исполненной всех его предков и потомков надежде, надежде даже не родившихся его детей и детей его врагов, — он должен убить. Убить! Здесь, где — это сверкнуло ослепительной молнией — убивать нельзя. Убить — и умереть. Ибо убийство прощено не будет. Отныне и вовеки — не будет. И все-таки — убить. Такова цена.

Прицел уперся в нижний обрез черного растущего силуэта, замер — и стрелок мягко дожал спуск. И…

И случилось невозможное.

Боек звонко, слышно даже в этом трясущемся грохоте, лязгнул под металлически ударившим затвором. Осечка. Осечка?!

Попов икающе нечеловечески взревел, рванув рукоять перезарядки; неслышно звякнул о борт кабины выброшенный экстрактором патрон; уже не целясь, всем телом задирая пулемет, старшина опять нажал спуск, и… И — осечка!

«Дорнье-24» закрыла все небо; Попов рычал и бешено рвал затвор; патроны один за другим, вертясь и кувыркаясь, вылетали под ноги, под локти, в лицо — и, наконец, в рептилийно-плоском носу «лодки» беззвучно ударил спаренный пулемет; размазанные белые вспышки завораживающе тряслись перед черным блистером-башенкой; пули синими искрами, разбрасывая гальку и разноцветно сверкающую каменную крошку, дробно рассыпающимся грохотом вспороли пляж, вздыбив вихрящуюся тучу пыли; длинно заныли рикошеты, штурмовик болезненно задрожал под ударами попаданий, а Попов все еще был жив и, привстав, дергал, дергал, дергал распроклятый затвор!

Нестерпимый, пробивающий барабанные перепонки звенящий гром плоскости вращения винтов ударил сверху; «лодка» тяжелой размазанной тенью длинно пронеслась над самой головой; мелькнули мятые, обитые ударами о волны серые листы редана, ржавые пунктиры заклепок и швов обшивки, длинные бархатно-черные полосы копоти на плоскостях за мотогондолами — и «Дорнье-24», грациозно кренясь, пошла в разворот с набором, явно выходя в позицию бомбометания.

Попов оттолкнул УБТ и, глядя туда, где были последние его сотоварищи, неспешно поднялся в кабине в рост. Он уже все знал — и хотел, чтоб они его хотя бы увидели, запомнили; он шептал беззвучно то ли забытые стихи, то ли неведомую ему молитву и не желал видеть разворачивающийся вражеский самолет; он искал взглядом своих товарищей — но видел только Сашку Кузьменко, который, задрав голову, упрямо стоял возле крыла зачем-то с пистолетом в опущенной руке и не видел его, своего стрелка.

Попов медленно вскинул руки над головой и обернулся навстречу неумолимо-стремительно несущейся к нему смерти; он недвижно упер сжатые, бессильные, ободранные кулаки в ревущие небеса и, не мигая, плакал — плакал страшными, ледяными горящими слезами сильного, храброго, умного — и ничего не могущего ни спасти, ни изменить — мужчины. Он не видел, как из-за камней выпрыгнул американец и, спотыкаясь, побежал к русскому на пляже, что-то неслышно орущему ввысь; не видел, как русский оглянулся и вскинул навстречу американцу руки, — он видел лишь, как из-под размашистых длинно прогибающихся крыльев медленно выплыли черные мячи, превратились в четыре бочонка и полетели все быстрей и быстрей к нему, прямо в лицо; запрокинув голову, он следил за ними и ждал, ждал избавления; нарастающий свист резал уносящийся в вечность рев моторов, леденил сердце и океан — и…

И бомбы тяжко ахнули в остров!

И в грохоте разлетающихся камней… разлетелись сами!

В борт штурмовика тупо ударил здоровенный ноздреватый кусок тротила и, мыльно-желто блестя, свалился на крыло и с шорохом сполз по мятой обшивке назад. Дико подскакивая, с жестяным вывесочным дребезгом прокатился к воде погнутый обломок стабилизатора бомбы.

Какие-то тонко звенящие в заложенных ушах секунды Попов полуобморочно-бессмысленноглядел на разбросанные повсюду обломки неразорвавшихся авиабомб. А гул пропавшей было в мути небес «лодки» быстро нарастал — она издалека заходила на бреющем.

Он, опомнившись, прерывисто всхлипнул, прыжком выбросился на крыло, скатился вниз — и увидел, как, нестерпимо сияя сверкающими винтами, «Дорнье-24» вынеслась из голубого морока ниже гребня обрыва и над самой водой пошла вдоль берега на штурмовик. Разом придя в себя, он на четвереньках кинулся под спасительную броню мотора. Гулко застучали с небес пулеметы — и вдруг случилось непостижимое: грозная атакующая машина бесшумно вся вспыхнула белым до радужной слепоты сиянием и мгновенно превратилась в невыносимо жгущее зеленое пламя; неукротимый рев моторов, злобный треск пулеметов, низкий гул вспоротого воздуха, отточенный визг винтов — все пропало, сгинуло, исчезли все звуки; ослепший Попов упал лицом в гальку — и в долгом затухающем потрескивании сквозь ватную глухоту он услышал, как катятся, подпрыгивая, перестукиваясь, камешки на скальной осыпи, и рядом равнодушно-покойно шипяще всплескивает вечная, как само мироздание, все видевшая волна.

Тишина… И ничего не было, и нет, и не будет — ничего, только черная лютая боль в глазах…

Кто-то хрипло застонал в безумной тиши. Попов втянул в себя влажный студеный воздух, приподнялся на руках и, мотая головой от все той же свирепой, пекучей, мозги выедающей боли в слезящихся глазах, выбрался из-под «ила».

Кузьменко широко, ритмично раскачивался на коленях в десятке шагов от него, сипло-стонуще матерился и, прижав к лицу темные ладони, тряс головой; сквозь сжатые его пальцы текли слезы. Сэнди, лежащий рядом с ним на локтях, мял ладонями лицо, мычал, всхлипывал и так же тряс головой, выгибаясь и ерзая ногами от нестерпимого жжения в глазах.

Старшина, слепо растопырив руки, с трудом встал на подламывающихся «чужих» ногах. Голова сразу гудяще заныла, в затылке зазвенело, пляж поехал набок, и Попов с размаху сел; тягучая слюна мигом заполнила рот.

Он, закрыв глаза, посидел, пережидая приступ сладкой тошноты, убедился, что берег вернулся на свое место и прочно утвердился там, и выхрипел:

— Я… Я пошел!..

Упираясь руками в землю, он упрямо поднялся и вновь встал, раскачиваясь и растопырив локти. Он знал, что должен встать. И идти. Потому что… Да! Потому что на него смотрят. И ждут… И он с холодной яростью несломленного, неубитого человека — Человека! — встал. Его занесло боком назад, он поймал воздух руками, устоял и, давя рвотный кашель, уперто глядя перед собой, шагнул вперед. Обрыв справа заскрипел и медленно наискось повалился на него; он, мотнув головой, отшвырнул его, шагнул еще, и еще — и, широко раскачиваясь, тяжелыми хрустящими шагами двинулся к цели. Туда, где только что погиб самолет. Погиб у него на глазах — страшно и невероятно. И погибли люди. Не немцы. Не враги. Кой черт! Не враги — люди. Люди погибли!

Через сотню шагов он остановился. Дальше идти было некуда. И нельзя. И невозможно.

Перед ним в десяти-пятнадцати метрах сверкала расползшаяся и спекшаяся в сине-черно-зеленое пузыристое стекло масса — застывший чудовищными буграми клей. Он замер, качаясь, облизнул сухие горячие губы — и вдруг жутковато захихикал: так это же клей! Это ж приманка для мух! А мухи… Ну, кто тут муха? А? А-а-а, во где фокус! Или… Или вовсе не фокус?

В затылке быстро нарастал тяжелый звон, глаза слезились, адски ломило позвоночник. Это «стекло» — или что там оно впереди — было очень опасным. Непонятно и небывало опасным. От него просто осязаемо несло страшной смертью. И, хотя «оно» быстро гасло, теряло силу, торчать тут не стоило…

Старшина попятился, прикрывая лицо, отворачиваясь, щурясь от накатывающего нестерпимого, но быстро спадающего жара; волны, накатываясь на «стекло», бешено шипели, бурлили гейзерами, лопались ядовитой газировкой, над водой расползался тяжелый удушливый пар.

Попов, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не побежать, повернулся и старательно, неспешно, чувствуя спиной взгляд — чей взгляд? самого острова? — пошел к товарищам. Им надо было помочь. Сами они не могли сейчас даже встать — удар, поразивший «лодку», зацепил их, оказавшихся на открытом месте. Тяжело загребая сапогами, старшина шел к ним и знал, что там, сзади — и сверху, и слева, и впереди, и повсюду здесь — живое. Этого он не постигал — пока. Да и не пытался. Потому что сейчас он — но почему?! — ощутил Надежду.

И боялся, обернувшись, увидеть, что Надежды — нет…

* * *

Теперь они торопились. Теперь они словно очнулись. И вспомнили, что находятся не на таинственном острове капитана Нэмо из кино, а на обыкновенной войне. Где холодно. Грязно. Тяжело. Где приходится много работать и время от времени… Да. Убивать.

Трагическая атака то ли патрульного, то ли — что вероятнее всего — заблудившегося, как и они, а значит, и потерпевшего, как и они, бедствие немецкого гидросамолета включила вновь счетчик неумолимо застучавшего секундами-жизнями времени.

Война продолжалась! А они посмели забыть о ней — живя ею. Живя подсознательно — сущностно! — ее «смертным боем». И она, злобно-ревнивая тварь, тут же о себе напомнила — страшно и безжалостно. Напомнила, что они даже здесь, даже в полном одиночестве полярного острова, все равно каждое мгновение остаются просто солдатами в мире, в котором ничто не изменилось и в котором ничто не зависит от них, чернорабочих, предназначенных убивать из выкопанных ими же то ли окопов, то ли могил…

Поэтому у них были причины торопиться. Правда, с полярно противоположными посылками у каждого. Командира уже несуществующей эскадрильи, капитана Кузьменко, ждала его собственная, принадлежащая только ему война — большая война личной мести. Бывший ученый, бортстрелок старшина Попов стремился… даже, нет, не стремился, а должен, обязан был опередить безудержно воюющего командира. Сэнди же… Парень был попросту на пределе. На срыве. Он ни морально, ни физически, ни по возрасту не был готов к тому, что обрушилось на него и что еще ждало впереди.

Едва более-менее придя в себя после жуткой гибели (да и гибели ли? — что еще страшнее) фашистской «летающей лодки», они окунулись нагишом в ледяную до ощущения кипятка воду — на том настоял Кузьменко: после того «взрыва» их и час, и два, и три, лишь понемногу отступая, душила муторная обессиливающая тошнота, глушил протяжный звон в затылках и буквально слепила головная боль. И оказался прав. Приняв эту «лечебную процедуру» и запив устрашающее купанье горячим, с костра, виски, они действительно почувствовали облегчение, хотя сразу потянуло в сон. Впрочем, возможно, отчасти полегчало еще и потому, что это почти остыло, море больше не шипело и не бесилось на сползшем в него «стекле», и даже жаром вроде уже не веяло — хотя в воздухе улавливался чужой вкусу живого моря какой-то странный, горьковатый запах, привкус то ли химической лаборатории, то ли короткого замыкания.

Отдышавшись после оздоровительных упражнений, они кое-как перекусили — все по приказу неугомонного капитана, с матерной руганью запихавшего в рот сорванно закапризничавшего Сэнди кусок разогретого ароматнейшего мяса непонятных консервов. Поев и окончательно очухавшись, они деловито перекурили — ни словом, ни жестом не вспоминая о случившемся и даже не оглядываясь туда. Ведь обернуться и вспомнить, сказать или спросить означало попытку понять — а на это сил уже не было. Слишком многое произошло — и явно еще большее ждало их впереди. И они — осознанно, нет ли — но и такой малостью пытались защититься.

В общем, передохнув и все так же не замечая пакостно-клеевого (или какое оно там) застывшего уродства посреди галечного пляжа, Кузьменко и Попов молча двинулись к давно их ждущему кораблю. Сэнди же они заставили остаться у самолета. Без слов поняв друг друга, русские буквально наорали на парня, когда он с мрачным, но мальчишеским упрямством увязался было за ними, и оскорбили его «трусом», заявив, что он, сопляк, попросту боится оставаться в одиночку у самолета — их единственной, между прочим, надежды рано или поздно все-таки выбраться отсюда. Не могли они взять этого славного парнишку с собой!.. Оба твердо знали (хотя один другому ни за что бы в том не сознался): на корабле, как, впрочем, вообще здесь повсюду — но все-таки особенно на корабле — не чисто. Что это означает и что за этим стоит — они толком объяснить не могли бы и себе, не то чтобы друг другу. И ни тот, ни другой не хотел, да и не смог бы, пожалуй, признаться себе до конца честно, что же именно он начал понимать — или сознавать, или попросту видеть. Называть-то можно по-разному, важно — как принимать… Ведь намного легче — безопасней! — поверить в реальность фантастической сказки, нежели признать осознанно, с принятием всех последствий, очевидную фантастику реально происходящего — и происходящего не где-то, или когда-то, или с кем-то, но с самим тобой. Не с кем-то — с собою! Но и того мало. Главное ведь заключается в том, что, признав и приняв, должно ведь что-то тогда делать! Вот именно это, вероятно, и не успел понять Джордано — и погиб на костре; как раз это, видимо, легко уяснил себе Галилей — и спасся… Впрочем, ни о Галилее, ни о законах мироздания, как и о прочих глобальностях, два русских летчика не думали. Капитан искал источник опасности и бензин, Попов же… Вот Попов — что искал он?

На этот вопрос и пытался ответить себе старшина, карабкаясь за простуженно сопящим командиром вверх по шуршащей камешками осыпи и уже отчетливо, со знобким холодком прикосновения осознавая: не «что» пытается он уже искать, но — «кого». Кого же? И как искать (не то, чтоб найти — хотя бы искать!) — искать того, кого не знаешь? И, надеясь на встречу, встретить страшишься… Страшишься, потому что столько раз обманутый и сам обманывавший — теперь поверишь. Поверишь в веру в человека — навсегда Человека. Стоп! Человека? Почему? Откуда вдруг эта жутко-счастливая уверенность, откуда убежденность мгновенного и безошибочного знания? Неважно! Важно — следующий шаг. И твой, и… Да! И шаг тебе навстречу! И будет страшно в открывшейся бездне и величественно-прекрасно — в открытии Мира. В этом и заключена жизнь. Не его. И не в его «вчера», его только надежде и даже «завтра» для всех. Но — Жизнь…

Только бы успеть. Успеть, увидев, не ошибиться, успеть понять — и шагнуть первым…

Они забрались на него опять с носа и, настороженно пройдя все так же мертвенно-заброшенным коридором шкафута, поднялись на спардек. Расположение трапов было в общем-то логичным и потому вполне понятным. Со спардека взошли левым наружным трапом на крыло ходового мостика, с улыбкой разглядев с верхотуры фигурку мающегося Сэнди под бортом притихшего «ила», и на минуту задержались над башней артустановки — она оказалась как раз под ногами. Переглянувшись (да, это явно автоматическое и явно мощное, несмотря на хлипкий вид, устройство наводило на опасливые размышления), они осторожно открыли чуть скрипнувшую серую тяжелую стальную дверь и выжидающе остановились, вглядываясь в тихий сумрак просторной ходовой рубки. Что-то было в ней не то, что-то совсем неправильное… Держа ТТ в опущенной руке, капитан покосился на стрелка через плечо — но Попов упрямо даже не расстегивал кобуру.

— Эй?.. — негромко-осторожно окликнул капитан тишину. Но не отозвалось даже эхо. Тихонько скулил где-то наверху запутавшийся в разбухшем ржавчиной рваном такелаже ветер. Едва слышно посвистывали оборванные ванты. Глубоко под ногами в невидимой бездонности низов замедленными басовитыми вздохами гудело, дрожаще резонируя угрюмо-спокойному прибою, ржавое железо пустых отсеков. Капитан подумал, втолкнул пистолет до половины в кобуру и, шагнув через высокий комингс, сразу, будто натолкнувшись на преграду, замер. Попов шагнул за ним и встал рядом. Он не сразу сообразил, что его остановило — как и капитана. И, глубоко вдохнув воздух корабельной ходовой рубки, на выдохе понял.

Здесь было чисто и свежо. Свежо и чисто.

Мягко зеленел отмытый линолеум палубного настила. В ясные — вполне изнутри чистые! — стекла рубки ровным сияющим потоком лился незамутненный дневной свет. В нем золотистыми искрами тепло мерцала надраенная медь нактоуза. На внутренней рукояти распахнутой двери не было и намека на годы омертвения и безлюдья. Попов отчего-то тихо улыбнулся про себя и неспешно огляделся.

Он был спокоен!

Слева от входа перед высоким, на толстой винтовой «ноге», креслом стоял странный аппарат: некая квадратная тумба с переключателями и верньерами на полированной как будто деревянной панели, на коей покоился металлический ящик, обращенная к креслу скошенная стенка которого представляла собой овальный черностеклянный экран, покрытый масштабной координатной сеткой, нанесенной неизвестным зеленовато светящимся материалом — явно не краской, но и не фосфором. Справа от двери с переборки свисали две уже виденные ими в каютах красные «капки». Прямо, в середине ходовой рубки, торчал штурвал — необычно маленький, с автомобильный руль, но все-таки по-флотски традиционно полированного с медными накладками дерева, и тоже с непонятными тумблерами, лампочками и изогнутой шкалой на колонке. А дальше, по диагонали всей рубки, в правом ее переднем углу, где на походе у крайнего лобового стекла мается вахтенный офицер, свисал с крепления великолепный громаднейший бинокль в роскошном твердом пенале черной тисненой кожи.

Кузьменко вопросительно оглянулся и шагнул вперед. И тут в уютной чистой тишине рубки послышался вкрадчивый хрусткий шелест. Капитан взялся за торчащую из кобуры рукоять ТТ, медленно, вытянув голову, повел взглядом по заставленному еще какими-то неведомыми агрегатами помещению — и вдруг шарахнулся вбок, рванув пистолет! И тут же дернувшийся Попов увидел: за ограждением ведущего вправо вниз трапа стоит прокладочный стол, а на столе… А над столом…

Попов не удержался и положил чуть задрожавшую, мгновенно взмокшую ладонь на кобуру.

Потому что над столом мягко, вполнакала и оттого сразу незаметно, светила — да, светила! — включенная зеленоватая лампа-бра, светила по-домашнему покойно и ровно. Под ней же… Под ней в хрустальной, что ли, пепельнице, массивно разлапившейся на расстеленной на столе карте, медленно корежилась, тихонько длинно хрустя и прозрачно бездымно догорая, бумага. И был то кусок морской карты. И шевелилась в суетно-жадном язычке розовато-желтого огня надпись. И надпись та была… немецкой.

Капитан уставился на шершаво вытершуюся на складках карту побелевшими глазами, и, перехватив его взгляд, Попов вдруг сообразил: карта-то не морская! Карта летная! Типично авиационная: с разноцветными кружками и стрелками радиоприводов и маяков, значками ориентиров, аккуратно продолженных карандашными нитями подходов и секторов. И правый нижний угол ее — вероятно, с расшифровкой или кодом — был оторван.

Пламя в пепельнице затрепетало, потянулось вверх, дернулось — и, бесшумно испустив тоненько-извилистую синюю струйку дыма, угасло. В пепельнице лежала ломкая кучка черного праха…

— Н-ну? — сипло осведомился Кузьменко, косясь на трап вниз и боком, чуть косолапя, медленно выдвигаясь плечом к закрытой двери, сразу за столом слева. — Хозяин? Поговорим?

Звонко лязгнул в тишине взведенный курок пистолета. Никто никак не отозвался. Старшина с усилием, превозмогая собственную руку, оторвал горячую ладонь от скользко мокрой кожи кобуры. Дернув ему подбородком: «Вправо!», сгорбившийся капитан неуклюже, на цыпочках — это в сапогах-то! — обогнул, поскрипывая разбухшими от сырости подметками, ограждение трапа, стол, подобрался к двери, присел на корточки слева от нее, поднял пистолет — и, оскалившись, рванул дверь на себя и вправо!

Попов замер.

Но… ничего не случилось. Дверь легко и бесшумно распахнулась. Капитан чуть выждал, сидя на корточках с задранным ТТ, привстал, сунулся внутрь — и вдруг, утробно крякнув, махом захлопнул дверь и навалился на нее плечом, аж свалившись на колени. Разинув рот, будто ему не хватало воздуха, и кося дурным глазом на Попова, он выхрипел:

— Т-там!.. Ох, матерь…

Это Кузьменко-то? Неустрашимый воинственный комэск?! Попов оттолкнул его бедром, перевел дух и решительно распахнул дверь, отбросив назад капитана. Но войти не успел.

Уже занеся через комингс ногу, он с размаха ударился всем телом об угрюмо сверкающий предупреждающий взгляд — и застыл в дверном проеме в полушаге, с нелепо занесенной ногой.

Сердце булыжником грохнуло в затылок, онемело и свалилось куда-то в холод, вниз.

В глаза старшине внимательно смотрел… живой мертвец.

Он сидел в крохотной каюте за несоразмерно шикарным, темно-полированным письменным столом лицом к двери, откинувшись аккуратнейше причесанной седеющей головой на изогнутый, высокий темно-коричневой кожи заголовник кресла. Под стать столу — солидного, богатого кресла. Темноволосый, бледный, интеллигентно тонколицый моряк. Старшина ошибся: моряк был мертв. Но мертв от ужаса. Невыразимого, чудовищного, древнего, как сама смерть, ужаса. Этот ужас и ударил старшину в двери. Этот навек живущий ужас-предупреждение нетленным, вечным мертвецом смотрел в зрачки старшине.

Толстоствольный хромированный крупный пистолет, тускло посвечивая темным серебром, увесисто покоился на столе под ладонью левой руки дулом к двери. Правая, судорожно сжатая в кулак на сломанном карандаше, рука морского офицера покоилась на чуть смятом, прорванном грифелем посреди строки, листе бумаги — ослепительно, снежно-белом прямоугольнике на темной глубокой плоскости стола. Издали глядя в застывшие в косых скачках рваные строчки, Попов отрешенно подумал: «„Вальтер“. Так называемый офицерский. Дорогая штука…» И тут же понял, что перед ним не корабельный офицер. Перед ним сидел морской летчик. В полной парадной форме люфтваффе. И он, старшина Попов, уже видел этого человека. Но не смерть, не пистолет, не дикость узнавания фарфоро-белого замерзшего лица, не смятый шлемофон (он заметил его краем глаза на толстом ковре справа от стола — совершенно неуместный здесь истертый летный шлемофон), даже не глаза — влажно-стеклянно поблескивающие немигающие глаза этого… этого мертвого человека сжимали душу в корчащийся клубок ужаса. Тут было что-то другое. Что отшвырнуло назад полгода убивающего и убиваемого капитана Кузьменко. Что не давало дышать старшине, скручивая чистый прохладный воздух, чуть пахнущий металлом и линолеумом, в шершавый ком.

Попов, боясь вздохнуть, осторожнейше попятился назад, косясь на валяющийся шлемофон и ощущая в нем какую-то подсказку, намек, ловя ускользающее понимание, открытие, ощущая всем телом, каждой его клеточкой рядом — вот тут, сейчас, в сей миг! — какую-то невероятную в своей простоте и грандиозности разгадку. И, оторвав глаза от шлемофона и взглянув в искаженное смертью странно нелюдское лицо, уже почти понимая, в чем дело, уже почти ликуя и ликующе ужасаясь, он обернулся к капитану — и не успел. Ничего не успел: ни понять, ни сказать, ни удержать. Кузьменко, отшатнувшись всем телом назад, запрокинул черный от шрамов и щетины подбородок и жутко, яростно, рвуще заорал в низкий нежно-кремовый подволок рубки.

— Ты ж здесь, кур-р-рва! Так принимай гостей! Сажай за стол, падаль, — или я разнесу твою!.. — и вскинул пистолет. Боек звонко щелкнул. Осечка. Конечно же осечка, успел подумать старшина. Капитан бешено передернул затвор, с лязгом вылетел и завертелся юлой на линолеуме патрон. Осечка! И еще раз — осечка! Глухо рыкнув, капитан тяжело сиганул через ограждение на трап, сокрушительным ударом сапога вышиб внизу дверь и ринулся в темный проход. Попов же медленно, пятнами быстро бледнея, вытащил свой ТТ, взвел его, крепко упер дуло себе куда-то под ребра в бок и, весь залившись взмокшей потом белизной, спустил курок. Да. Да! Щелчок! Нет выстрела!

Он так же медленно, осторожно, будто взвешивая, отвел пистолет и, странно разглядывая его, прошептал трясущимися губами:

— Вот теперь все правильно. Вот теперь я вам верю…

Снизу донесся звон, тяжкий грохот, рычание.

— Стой! Стой, идиот, не тронь! Не смей!.. — и, размахивая ненужным пистолетом, старшина ссыпался вниз и, нырнув в темный коридор, влетел в какое-то зашторенное от коридора полутемное тесное помещение — туда, где средь тончайшей аппаратуры бушевал Кузьменко; рыча, он крушил выломанной табуреткой-вертушкой экраны, шкалы, индикаторы и лампы; грохочуще валились с переборок полки с документами и книги; летели клочья пленок и бумаг, разлетались испещренные цифрами и значками ленты, карты, таблицы, диаграммы; оглушительно взрываясь, лопалось стекло, трещало дерево, визжал пластик. Попов с маху, в прыжке от тяжелой шторы обрушился на него сзади, опрокинул, отжимая подбородок, на стол и навалился на бьющегося командира всем телом.

— Пус-сти… Пусти, сука! Я им… Пугать? Меня — пугать?! Ну я попугаю, я пугану…

— Кому? — в глаза ему, в зрачки выкрикнул старшина. — Кому, трус? Он тоже струсил! Он — и все они! И ты… А ты…

— Что-о? Что ты сказал?! Я — трус? Ах-х-х ты ж… Ви-ижу, все вижу… Тут мылишься пересидеть, академик х…в? А ваньки там за тебя должны… Н-ну, гнида!

Попов отпрыгнул назад и, кривясь, смотрел, как лежащий локтями на столе капитан вскинул в лицо ему пистолет.

— Не трудись, — зло улыбнулся он. — Тут, теперь — не выйдет. Вообще не выйдет. Я — не крыса.

— Что?! Что… — капитан дергал щекой, тяжелый пистолет плясал в его руке, длинный ствол ходил ходуном. — Не?..

— Да. Как там, в провизионке. Я — человек. Везде. Стреляй.

Капитан, не сводя воспаленных глаз со старшины, вскинул пистолет в подволок и всей ладонью, всей рукой, всем телом даванул спуск. Сухо клацнул металл.

— Правильно. На, — протянул ему старшина свой ТТ. — Проверь обойму. Патрон — в стволе. Я не обманываю. Все проверь. Ну, чего ты? Валяй, пробуй. Бери, ну же?

Капитан, полусидя боком на разгромленном столе, молчал, недвижно глядя на протянутый ему пистолет.

— Даже теперь не понял? Тот, наверху, — он тоже испугался. И умер. От страха. Так он думал, впрочем, — когда думал, что умирает. Точно. Так он и подумал.

Кузьменко молчал, застывше уставившись в никуда пустым взором. Попов же старательно, подбирая слова, пытался объяснить, вновь ловил петляющую рядом, вот тут, разгадку…

— Он ждал их — но с пистолетом в руке. Ты же сам видел. Со смертью в руке ждал гостей. Или сам пришел. Почему? Он видел их? Слышал? И так испугался? А они не тронули его. И теперь подсунули нам…

— Не тронули? — неожиданно оскалился капитан.

— Это — не то, что ты подумал. Это — он сам. Но и не он.

— Кто — не он?

— Тот летчик.

— Летчик? — капитан хрипел севшим голосом. Лицо его стало почти черным от изнурения. Старшина слышал, видел, физически с усилием выдерживал невыносимую тоску, охватившую этого человека. Но он не знал, чем помочь ему. Да и никто не мог бы тут помочь. Он должен был все понять сам. Тут каждый все должен сам…

— Я узнал его. Это тот самый летчик. Который сегодня атаковал нас. Командир той «дорнье».

— Которого сбили?

— Сбили? Ты говоришь — сбили? Ты сам сказал. Кто? Кто сбил?

Капитан молчал, прикрыв обожженные, без ресниц, глаза, все больше и больше сутулясь, сгибаясь под какой-то тяжкой ношей.

— Ведь он умер давно. Нет, не умер. Ты же видишь кого нам подсунули. Нет, не кого, а — что. А тот, настоящий, которого мы видели утром, — ушел. На время. Или навсегда. Туда… — старшина неопределенно взмахнул куда-то вверх, пытаясь все-таки разглядеть глаза капитана. — Это не смерть. И мы еще узнаем, куда он ушел. Но это осталось. И…

— «Это»?.. — капитана начинало трясти. Он опустил голову, мучительно пытаясь справиться с сотрясающей все его тело дрожью.

И вдруг, ощутив высокую, чистую и невыносимо огромную жалость к этому, безусловно, честному, мужественному и гордому человеку, подавленному, раздавленному сейчас не наивным страхом труса — нет, Попов знал своего командира! — но оглушительным крушением понятного, привычного, надежного в несокрушимой простоте мира друзей и врагов, только друзей и только врагов, без условной правды и ясной лжи, точного знания справедливой истины и прямого пути в светлое будущее всего человечества, — старшина шагнул к нему:

— Пошли-ка домой, Саш. Ну к нам, туда. А? Ведь не все же сразу. Ведь я-то уже знал. Самую малость — но знал. Мне легче. А ты сейчас… — договорить он не успел. Кузьменко дернулся, отшвырнул уже обнявшую его за плечо руку, вскинул голову и страшно, вздувая изрезанное синими шрамами, черно заросшее серой ломко-толстой щетиной горло, нутряно закричал в никуда, тяжко взрыдал в невидимое отсюда, из-под тяжелых стальных перекрытий, недостижимое, непостижимое для человека небо:

— Но где же вы?! Сволочи! Ублюдки! Где ж вы раньше были?! Мне же нельзя умира-а-ать!!!

Огонь — живой, земной огонь — тепло и дружелюбно светился и приплясывал в стоячей серо-мутной, затянутой плесенью темноте. Оказывается, опять настала ночь — вернее, то, что здесь можно называть ночью. Попов, когда увидел из окна ходовой рубки костер, подумал, что только первая после посадки ночь (а сегодня, кстати, какая — третья?… надо бы отмечать…) была по-настоящему, по-ночному темной.

Когда они сошли с корабля, опять по-настоящему его так и не обследовав из-за нехватки времени и нервов, ночь, как ни странно, уже наступила. Далеко внизу, у входа в хижину, призрачными проблесками высвечивая дрожащий в розовых отсветах огня черно-багровый склон берега, горел, трепыхаясь, разожженный встревоженным Сэнди костер. Оказывается, они — по его утверждению — провели внутри корабля всю вторую половину дня — во всяком случае, наступление темноты свидетельствовало об этом. Но Попов, как, впрочем, и мрачно-пришибленный капитан, был уверен, что пробыли они там максимум час и нигде, кроме ходового мостика и подвергшейся разгрому злополучной штурманской рубки, не были. Единственное, что еще успел осмотреть старшина, — ту самую крохотную каюту-кабинет за переборкой рубки. Впрочем, осмотреть — что? Труп? Тело? Механизм? Манекен? Старшина не знал, как назвать то, что он увидел, распахнув ту же дверь вновь десять — пятнадцать минут спустя — после того, как они захлопнули ее и безуспешно пытались понять, кто мог зажечь бумагу в пепельнице и как может гореть электрическая лампочка там, где вообще нет электричества.

Впрочем, что — лампочка? Чепуха лампочка! Лампочка, пепельница — все для страшненького антуража, явная пиротехника. Все, по большому счету, декорация.

Потому что оборванная на полуслове записка была на том же месте и та же, записка на немецком языке, которого старшина не знал. Был на столе и пистолет. И шлемофон на ковре. И тело — тоже было. Но… Но оно было другим.

Оно было постаревшим на многие, многие годы. Летчик — именно тот самый летчик — был стар, сед и обрюзгл. Форма на нем истлела и во многих местах, натянувшись на массивно раздавшемся теле, потрескалась, потускневшие пуговицы где выскочили из петель, где вообще отвалились, серебряное шитье почернело от сырости, времени и гнили. За те четверть часа, что двое русских летчиков провели в штурманской рубке и осмотрели надстройку, тело постарело лет на тридцать. Но живее оно не стало… Именно это и было самым страшным, именно это и сбило с толку старшину и окончательно добило Кузьменко.

Это создание — манекен, труп или дьявол его знает, что оно такое сидело в кресле — никогда не было живым! Живым в нормальном, человеческом понимании. Оно было именно оно. Кукла. Но… Но кукла, «живущая» во времени. Больше того. Попов успел заметить, что тело меняло положение. В первый раз он удивительно четко запомнил, зафиксировал фотографической вспышкой шока все подробности. И, войдя сюда вновь, сразу увидел: офицер либо сам вставал с кресла, либо его перемещали. Не так лежит рука на столе, иначе откинута голова, чуть набок смещена спина, и тому подобное. Но самое странное: никакого страха старшина, стоя второй раз перед этим столом, не испытывал. Не только страха, но даже тревоги, беспокоящего ощущения чужого, не было. Ну не боится же ребенок куклы, которую подсунули ему взрослые, верно? Ведь именно для того они ему и сунули увлекательную игрушку, чтоб он забылся, не обращал внимания на окружающих, отвлекся и не путался у всех под ногами, не так ли? Но — только ли так? Ребенок — игрушка — игра… Ну, и дальше?

Где-то тут, в явно простенькой загадке на логику, таилась грандиозная отгадка. Именно в разнице восприятий, реакций, устремлений — в разнице принятия происходящего им, старшиной, бывшим ученым Поповым, капитаном морской авиации Кузьменко и лейтенантом флота США Мак-Алленом и крылось едва ли не самое главное. И попытка все происходящее представить не более чем неудачным или давно забытым, списанным в расход опытом явно не годилась. А уж о случайности — или сумме совпадений — не могло быть и речи…

Старшина ничего не трогал, не осматривал; уже когда они покидали судно, он, покуда капитан ждал его на верхней палубе, быстро вошел еще раз в ту каютку, огляделся, осторожно вытянул из-под старчески дряблой, трупно тяжеленной руки записку — и ушел. И лишь распахнув наружу дверь рубки, увидел, что наступила ночь. Оглянулся — за спиной в дверном проеме недвижно стояла темнота. Вроде ничего странного, если не считать того, что полминуты назад в рубке были светлые сумерки. Но ни тот, в кресле, ни морока со сменой дня и ночи уже ничего не могли ни убавить, ни прибавить. Измученный разум закрылся для изумлений, страхов, паники. Измученный разум спасал сам себя…

Старшина пожал плечами, моргнув от неожиданности, аккуратно защелкнул за собой дверь и неспешно двинулся по решетчатым ступеням наружного трапа вниз, поглядывая на нетерпеливо ждущий костер.

Сэнди при их приближении встал от костра и молча сунул им распечатанную уже бутылку. Попов покачал головой, отведя его руку, и вопросительно протянул ему записку, мельком подумав, что она-то, в отличие от ее автора, не истлела. Американец, сощурясь, вгляделся в перекошенные, корявые буквы, прыгающие в неверных сполохах костра, и пожал плечами, еще не сообразив, не успев сообразить того, что сейчас скажет;

— Кажется, немецкий. Не знаю, впрочем. А что? Вы ее там нашли?

— Мило… — пробормотал старшина. — «Да, паренек еще не понял. Как, видимо, и капитан. Итак, парнишка немецкого не знает, как и не знал. И он, старшина — или уже все-таки вновь ученый? — именно такой ответ и ожидал. Значит…» — Значит, говорить меж собою говорим, а ничего, оказывается, не изменилось?

— Где? — хрипло осведомился капитан, с хрустом сворачивая пробку-башку бутылки.

— В нас. В нас не изменилось. А я думал…

— Ак-кадемик… — Капитан жадно отхлебнул из пузатого горлышка и поморщился, поперхнувшись: — Во гадость!

— Это не гадость, это джин, — улыбнулся Сэнди. — Его надо со льдом, с тоником или…

— Да пош-шел ты… — Кузьменко запрокинул голову, и бутылка гулко забулькала в такт его гулким глоткам.

Попов с тревогой смотрел на капитана. Жалость, сострадание, понимание, вера, безнадежность — что в его мятущейся душе? И в своей собственной? Смятение и страх, и только? Или все-таки вера? И счастье? Да. Да — и вера, и счастье. Потому что теперь он твердо знал — он, уже было сломленный тогда, в те жуткие и бессмысленные дни, все-таки не сошел с круга. Ничто в мире не происходит случайно, само по себе и безрезультатно. И та карусель, на которую он попал, на которую ему удалось, посчастливилось попасть десяток лет назад и на которой он, оказывается, все-таки тогда удержался, хотя искренне, во спасение свое, думал, что слетел, спрыгнул. Теперь, сегодня ясно, что удержался-таки, устоял! — карусель все же не сбросила его, все же он на ней кружится, едет, летит, плывет в сказку — как счастливый ребенок, оседлавший волшебного оленя, и, как ребенок, он страшится глянуть под ноги назад, чтоб не увидеть, что олень-то — гипсовый и что вокруг, за краем карусели, всюду — черная пустота…

А капитан враз опорожнил треть бутылки и, шумно отдышавшись, просипел:

— А жратва?

— Успокойся, Саша, — мягко попросил Попов. — Не так уж все и страшно.

— Ладно, — ворчливо согласился Кузьменко. — Дайте человеку дух перевести…

— Ребята, но все-таки — как мы говорим? — Сэнди был даже не встревожен. Он явно был напуган. — Нет, неправильно… Почему мы так говорим?

— Как? — исподлобья буркнул Кузьменко, взбалтывая бутылку.

— Ну да — как? — Сэнди все еще разглядывал записку, стоя спиной к костру, на котором аппетитно сопело в опорожненном патронном «цинке» какое-то варево.

«Значит, он тоже начал понимать», — подумал старшина.

— А тебе есть разница? — саркастически сказал капитан и грузно уселся на давно выбранный им «свой» валун.

— Но если мы так заговорили сразу, то мы должны теперь и читать сразу по-любому?

— То-то и оно, — удовлетворенно хмыкнул старшина. Он был доволен. Он понял: Сэнди — его союзник. Склад ума у паренька совсем иной, нежели жесткая, целеустремленная, запрограммированная изначально определенность командира. — Вот что, малыш… — он осторожно помедлил. — Сколько нас не было? По времени — сколько мы были там? Очень примерно?

— Там, в той коробке? Н-ну… Часов шесть, не меньше. А что? Кстати, ребята, а чего вы там столько торчали? Я уж тут было…

— Ладно-ладно! — торопливо запихивая галету в рот, быстро, слишком быстро, словно не давая Сэнди досказать что-то лишнее, что-то явно опасное, быстро проворчал капитан. — Рубай давай. А завтра сходишь на экскурсию. Ух, до чего ж там завлекательно! — он хрипло хохотнул и вдруг захрипел, выпучив глаза и раздув щеки. Галетой подавился! Старшина застучал его кулаком по спине и сам не удержался от смеха — смеха злого, трясучего:

— Точно, малыш! Сходи — во насмеешься!

Капитан завертел шеей в толстом меховом воротнике, гулко выкашлял галетину, смачно отплевался и, мгновенно осунувшись, угрюмо сказал — как сам себе:

— Нет, мужики. Не выпустит она нас. Нельзя ей нас выпускать. А меня — уж точно…

— Кто — «она»? — встревоженно покосился на старшину Сэнди.

Капитан мрачно хмыкнул и потянулся за бутылкой.

— Ты устал, Саня, — укоризненно сказал старшина. — И потом, насчет выпивки. Может, тормознешься?

— Эх, ребятки-ребятки, ни хрена вам меня не понять, — горько сообщил бутылке капитан и нежно погладил этикетку. — Чего ты про меня знаешь, старшина? Вояка, мол, капитан, сапог — и точка. А? Угу… А ты, американец? Ты вот скажи мне: за каким хреном вообще к нам вперся? Ну-к, цуцик, поведай, м-м? Наше это дело, пацан. Вся эта война. Понял? Наше! И таким, как ты, нечего в нашу войну нос совать. Вник, мальчоночка?

Сэнди молчал. Сэнди растерялся. Сэнди смотрел на Попова, и глаза его наполнялись отчаянием и ужасом.

А Попов… Попов горел срамом и не мог вымолвить ни слова.

— А ты, стрелок, увянь. Не размахивай ушами. Вижу тебя, насквозь вижу. На-ка, тяпни. Давай-давай, за упокой души своего командира, лихого летчика-североморца.

— Что ты несешь, Боже мой, что ты несешь…

— A-а, так ты и вправду еще ни черта не понял? Тогда — тс-с… — Кузьменко, жутко играючи, помотал снизу вверх грязным скрюченным пальцем перед носом старшины. — А ведь она все про меня знает, сучка. И про тебя, умник, тоже. Зна-а-ет, не надейся! Мне отец все рассказал. Так что ты, святоша, тоже тот еще гусь. Гус-сеныш…

«Плохо дело, — подумал Попов. — Совсем плохо. А Сэнди вон как побелел — аж светится…»

— Боишься? — прищурился капитан. — Спятил, мол, бравый вояка со страху? Полные штаны, мол, натрухал? А вот это видал? На-кось! — бутылка чуть не вылетела из его руки, подброшенной в похабном жесте.

Капитан разинул рот, подумал, мальчишески фыркнул и скептически махнул рукой. И вдруг Попов с болезненной, рвущей душу жалостью увидел, как стар его двадцатипятилетний командир. Как он сед и измучен. Как же ему досталось-то — ни в чем ведь не повинному… Или — повинен? Разве нет вины человека в том, что жизнь с ним творит? Всегда есть, всегда. Так ли, эдак. Знать бы все свои вины — горше тогда, но тем и легче. Не страшно тогда жить дальше — тяжко, но не страшно. А умирать — и подавно, если вины свои ведаешь…

Капитан же зачерпнул варева из «цинка», подув, осторожно попробовал и одобрительно поглядел исподлобья на настороженного парнишку. И Попов в какой уж раз за все свои годы — годы таежных экспедиций и экзекуторских оправданий, любви и партсобраний, надежд и отречений, веры и отчаяния, беды, наконец, всей этой непостижимо страшенной войнищи подивился выносливости и гибкости человечьей вроде слабой до прозрачности души. Вот он… Кто — он? Солдат, мужик, парень? Словом, человек по фамилии Кузьменко. Сколько он за один этот день пережил и выдержал! Но вот сидит, прихлебывает дымное варево и вкусно покряхтывает. А ведь и вправду, с таким, как он, можно пройти все — и победить. Ах, капитан, мой ты капитан… Ведь она кончится, все равно, рано или поздно — но кончится эта распроклятая бойня. И что ж тогда ты будешь делать со своей жизнью, если уже нельзя будет геройски умереть? Ах, капитан, капитан…

Вины наши, ведомые и неведомые… Ну семья — понятно. Паника, поезд, бомбы. Погибла семья — где ж тут твоя вина, разве лишь в том, что не знал и не был там, и защитить не смог. Но вот как он при живых родителях в детдоме-то оказался? Когда-то давно, еще в той жизни, кажется, недели две назад по нетрезвому делу — чего он тогда говорил про отца? Что-то тут есть — во вроде бредовой фразе вновь про отца, произнесенной пять минут назад. Что-то мучает его, жжет изнутри, ест лютым поедом…

— Чего, старшина, так и просемафоришь? — поинтересовался, не поднимая от котелка головы, капитан.

Старшина очнулся, поглядел на свои ладони, едва не черные в темноте, и, усаживаясь, проговорил:

— Скоро по уши навозом зарастем, капитан.

Кузьменко неопределенно хмыкнул и поинтересовался:

— Слышь, Сэнди, а у вас в Америке картошка есть?

— Так ведь это наш продукт, — угрюмо ответил тот, с сомнением разглядывая уже осточертевшую галету.

— Это как это?

— Так ведь к вам в Европу картофель из Америки привезли!

— М-да… Выходит, опять прав наш комиссар, — после паузы сказал капитан.

Американец и старшина вопросительно уставились на задумчиво жующего командира.

— Прав, ясно… Даже с картошечкой союзнички-буржуи надуть норовят.

— Слушай, да первую картофелину еще лет двести тому назад к нам… — почти развеселился старшина, но Кузьменко, как не слыша, гнул свое:

— Надо ж — на любой копейке капитал делают. Вот те и марксизм. На картофельной базе.

Сэнди, едва не разинув рот, изумленно глядел на капитана. Потом перевел взгляд на молчащего старшину — и вдруг, резко в темноте посветлев лицом, негромко сказал — как выстрелил:

— Назад!

— Что-что? — не поднимая головы, поднял глаза капитан.

— Или ты извинишься передо мной, перед гражданином великой страны, которая гуманно помогает вам, или я вобью твою красную наглость в твою красную глотку, — Сэнди выцедил эти слова четко и неспешно, так же неспешно вставая.

Капитан, держа на отлете жарко парящую в ночной промозглой сырости кружку, откровенно издевательски глядел на парня снизу вверх. Сэнди возвышался над костром в багровых сполохах. Попов не успел ни вмешаться, ни даже хоть что-то сказать — капитан ухмыльнулся и негромко увесисто посоветовал:

— Можешь взять свою могучую помощь под яйца и улететь на ней верхом. А заодно засунуть свою картошку себе в зад. Для скорости, — и он громко отхлебнул из кружки.

— А ну встань! — Сэнди широко шагнул вокруг костра. — Вставай, ну?!

— Эй, ребята! Да вы что, мужики? — вскочил между ними старшина. Капитан же неспешно утвердил на камне кружку и принялся подниматься, с тяжелым и грозным предвкушением сутулясь. И старшина с отчаянием понял, что это — не пистолет, который можно остановить. Что это не послушное и бездушное железо. Что сейчас все и случится — и ничего потом нельзя будет исправить. Железо дает осечку. Его можно заменить. Сломать можно! Но человек… Сейчас, в эти секунды, они трое — уже не они. Да, именно так оно все и происходит. И в тот миг они трое — действительно белые лабораторные крысы. Крысы в лабиринте неведомом. Белые — и бедные, напуганные, задерганные, потерявшие путь и разум животные. Твари Божьи, затерявшиеся, заблудившиеся на задворках Божьего огорода… Но ведь живые — но ведь Божьи же!

— Ох-х и устал же я… — жутко улыбнулся черным в дергающихся кровавых сполохах огня лицом капитан. — Раз уж всякая сопливая скотина меня «лечить» вздумала… Я убивал, меня убивали, но чтоб… Ладно. Значит, разберемся, сынок? — И вдруг лицо его залило зеленое сияние; он замер, застыл, глаза его остекленели, в них заплескался зеленый свет, даже не свет — ледяное зеленое пламя. Сэнди отшатнулся, вскинув беззащитно руку к лицу, старшина крутанулся на каблуках — и увидел, куда смотрели застывшие зрачки командира и американца.

Над черными, бритвенно-иссеченными изломами скалами сверкало, стремительно наливаясь мощью, зеленое узкое пламя. Примерно там, где лежал разбитый истребитель («Как раз там, — мгновенно вспомнил Попов, — и торчат ржавые мачты-рефлекторы!»), ударил вверх — нет, не ударил, а просто бесшумно возник остро светящийся зеленым вертикальный огненный столб, быстро, на глазах сжимающийся в тонкий луч пронзительно режущего света; пульсируя, луч наливался явственно ощутимой, жгучей силой, материальной резкостью и сверканием клинка, все выше и выше просвечивал, прожигал ледяным огнем бесцветно-серые, мутные облака.

Трое летчиков не дышали, завороженные. В полной тишине из неведомых подземных недр, из самой преисподней истекал, беззвучно рвался, ввинчивался чудовищной иглой в бесконечное пространство луч; по его нити побежали, дрожа и искрясь, темно-зеленые в белых сполохах-проблесках волны, все быстрей и быстрей. Краем глаза старшина успел заметить, как черно и пусто стало вокруг, все словно накрыла сплошная, непроницаемая, абсолютно пустая чернота, даже пламя костра странно пропало. Лишь мутно-зеленые лица размазанно маячили рядом; пропали звуки, сгинули запахи. Только луч, только его нить зелено-огненным пунктиром дрожала вертикально, строго вертикально. Секунда… Вторая… Где-то глубоко внизу, в глубинных недрах океана глухо ахнуло, вода всплеснула к берегу, невидимому, неосязаемому, отчетливо донесся мощный рывок и грохот опадающего гребня прибойной волны, будто взброшенной далеким взрывом глубинной бомбы; посыпались в темноте, дробно гремя, камни — и… Все. Все мгновенно исчезло. И тут же рядом возникло из ночи пламя костра, заблестела в его прыгающих сполохах металлическим боком кружка,где-то в скальных расщелинах вновь паскудно заныл проснувшийся ночной ветер.

И сейчас старшина мог поклясться, что все эти зеленые секунды острова тут не было — или, наоборот, их самих тут не было — вместе с островом. Действительно не было — так ли, эдак ли…

— Боже ты мой, — прошептал он потрясенно. — Это какая же энергия, какая мощь…

И вдруг рядом коротко простонал, как взвыл, капитан и боком повалился наземь, схватившись за лицо; Попов, упав на колено, едва успел подхватить его, а капитан, корчась, стоном кричал:

— Они! Опять они! У-у, с-с-суки!..

Сэнди подхватил его сзади; вдвоем они усадили командира на гальку; американец, шипя сквозь стиснутые зубы от лютой боли в слезящихся глазах, мотал головой; капитан же, мыча, буквально рвал ногтями взмокшие вздувающиеся веки.

Усадив Кузьменко, старшина схватил кружку и, чувствуя пульсирующее жжение под веками, добежал до воды, спотыкаясь в темноте, и махом зачерпнул полную кружку, заодно сунув в воду моток бинта, который всегда таскал в кармане вместо носового платка.

Вернувшись к капитану, который тихо шипел и шепотом ругался сквозь зубы, он быстро ополоснул его лицо и, не слушая рычащих возражений и отпихивая протестующую руку командира, сноровисто и быстро, пятью-шестью рывками, обмотал его голову по глазам мокрым и холодным бинтом.

Сразу стало как-то тихо — словно вырубили напряжение. Капитан замер, сутуло сидя мешком на камнях, и не подавал признаков жизни. Сэнди быстро-быстро моргал, посапывая, кривясь и стараясь не тереть глаза; потом он встал, подумал, разглядывая неподвижного капитана, и полез к хижине.

Старшина осторожно присел на валун и, утомленно уставившись воспаленными глазами на потрескивающие, пульсирующие внутренним малиновым светом головешки, подумал, что неплохо бы закурить. Сейчас, похоже, самое времечко — после многолетнего перерыва. Но курево у командира. А тревожить его… Но как же тихо кругом! Мерно, как и тысячу, и две, и сто тысяч лет назад, отсчитывают вечность волны прибоя за спиной…

— Хоронить будете? — хрипло негромко поинтересовался капитан, не шевелясь.

— Да пошел ты к черту… — вздохнул старшина.

— Это можно. Эт как раз запросто, — согласился капитан и ощупал мокрую повязку. — Только мне-то все едино — что коньки отбросить, что глаза потерять. Как, кстати, и вам насчет меня. Чего, нет, скажешь?

— Нет, — мотнул головой старшина. — Не верю.

— Мне?

— Им. Ты не крыса.

— Да-а? — зло удивился капитан. — Ага. Им, значит. Надо ж. Не верим. Не крыса? Ну, видать, за это они меня и врезали так по очкам.

Сэнди, с шумом что-то обрушив в темноту, на карачках вылезал из хижины, держа в задранной руке новую бутылку. Попов, всерьез разозлившись, хотел ее сразу отобрать, но тут же решил — пускай его. Тут такое творится, что выпивка уже ничего не меняет. Сэнди же, подобравшись к Кузьменко, ткнул ему в ладонь распечатанную бутылку.

— Во-о! — ухватив ее, подчеркнуто радостно оживился враз капитан. — Парнишка-то самую суть сечет!

Старшина вздохнул:

— Да уж… Насчет выпить — тут мы всегда мастаки, — он задрал голову. Черное небо недвижно свисало из черно-серой темноты мокро-вялыми гнусными пузырями какой-то странной, тягучей, что-ли, облачности. — А ведь такую штуку я уже видел…

— Что? — сипло спросил капитан. — Чего ты там бухтишь? Громкость, старшина!

— Я это уже видел, командир, — раздумчиво повторил Попов. — На Памире. Энергетика, скорее всего. Прием-передача. Знать бы, кому. И как. И…

— Во-во, — подтвердил капитан. — Умница. Всего только прием-передача. Привет к праздничку. Сэнди, ты где тут? Держи. Взял? Спасибо, малыш. Выручил маленько.

— А ведь меня предупреждали, что у русских весело… — нервно пробормотал тот и присосался к горлышку.

— В общем, так, — серьезно сказал капитан, откидывая обмотанную бинтами слепую голову назад. — Слушать приказ. Если к утру не откину копыта, если глаза целы — все силы на полосу. Заканчиваем и затем ищем топливо. Если найдем — а найдем, найдем! — я довожу двигун и поднимаю машину. Летим все вместе. Если же… — он закашлялся. Старшина и Сэнди недвижно ждали. — Так вот, если что — сами кончаете работу, заправляетесь и, буду жив, втаскиваете меня в кабину, чтоб…

— Саня!

— Заткнись! Втаскиваете — и ты, старшина, взлетаешь по моим командам. Вопросы?

— Командир, но ведь я обучен лишь минимуму. А Сэнди настоящий пилот и…

— Приказы не обсуждаются. Они исполняются. А я сказал — вопросы. Есть вопросы?

Сэнди пару раз ошалело мигнул. Старшина молчал.

Через полчаса американец был уже крепко поддатый. Прикончив на пару с капитаном, не встающим с камней, «мировую», он в потемках, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, добрался до того места, где то ли погибла, то ли пропала «Дорнье-24», минут десять возился, отколупывая то пальцем, то камнем кусок «стекла», сердито ворча и время от времени горестно икая. Когда ему это не удалось, он, окончательно рассердившись, шумно и демонстративно пописал на «стекло» и, вернувшись к костру, заявил, что в гробу видел все и всяческие происки всех и всяческих врагов — как на том, так и на этом свете, что «Stars and Stripes»^[89] будет победно реять над Токио, а он, Сэнди Мак-Аллен, Маскоги, Оклахома, гордо и презрительно «пожурчит», как «пожурчал» сейчас, в том самом отхожем месте, куда ходит распроклятый засранец Тодзио, а настоящий американский виски — это американский виски, а водку закусывать надо.

Старшина отобрал у него почти пустую бутылку, пинками загнал ее в хижину, уселся к уже угасающему костру, подкинул дровишек и, поглядывая на недвижно лежащего навзничь капитана, мучительно пытался понять, почему так обожгло тому глаза? Не самому старшине, не мальчишке — но именно капитану. Что-то тут не сходилось. Объяснения вроде «знамений» и «предупреждений» были на трамвайном уровне. Сбивала с панталыку дневная стрельба с немецкой «лодки» — ведь его-то пулемет напрочь отказал, и вообще оружие тут явно того… Да нет, не то! Не может же механизм сам себя «вести», он же железо, утиль! Да уж… А про взрыв — или что оно там было — самолета лучше сейчас вообще не думать. Хотя, возможно, с глазами как раз все просто. Объяснение может быть совершенно тривиальным. Ну, например, как обыкновенное нарушение техники, скажем, безопасности. Бедолага капитан получил такой ожог лишь потому, что по нему сначала в упор ударила вспышка гидросамолета, а теперь он с начала и до конца пронаблюдал ночное свечение. Подходит? Вполне. Сюда же, в такую схему, отлично укладывается и Сэнди: ему сейчас значительно легче, поскольку он вдвое меньше капитана все видел. А сам он, Попов — так он вообще взрыва самолета и не видал, нырнув тогда со страху под «ил».

Но оружие, оружие! И не только оно… Эти неожиданные и всегда удачные находки именно в тот момент, когда они нужны; странное поведение приборов и механизмов, да вот того же мотора: капитан клянется, что нужная гайка отвинчивается не просто легко — она, змея, сама будто под пальцами вертится! Мотор под руками будто другой становится — он словно ждет команды человека, он превращается под его рукой в послушное домашнее живот… Стоп! Опомнись, старшина, — это же бред! Жуткий бред.

Бред? А тот, в каюте?

Старшина передернул плечами в ознобе.

Но ведь кто-то же — не что-то, а кто-то! — за всем этим стоит?! Да чего там за всем — одного покойничка хватит!

— Старшина? — капитан приподнялся на локтях.

— Здесь я, — Попов присел рядом с капитаном на корточки.

— Сними тряпку.

— Ты чего, Сань? — тихо сказал Попов. — Ты ж знаешь, бинт не завязан.

— Боюсь, — почти прошептал капитан. — Если глаза пропали — все. Всем вам хана. Тут и подохнете.

— Ты что, Саня? Сашка, друг…

— Ладно. Сам. Снимай.

Попов осторожно сжал ладонью плечо капитана и услышал даже сквозь толстую мягкую «канадку» и летный свитер, как трясет парня озноб. Да ведь он же действительно совсем молодой парень, ведь этому «старику», вдребезги седому, еще жить и жить!

— Да не тяни, т-твою в… Ну?!

Старшина нащупал свободный конец бинта, собрался с духом, хотел было удивиться тому, как дрожат пальцы, и рванул бинт с головы капитана, едва не ободрав тому ухо, — и его окатило горячей радостью: на него в упор из-под воспаленных, без ресниц век, круглыми, как у ошалелого кота, глазами глянул бешеными зрачками капитан; Кузьменко, будто приходя в себя, судорожно замигал на костер, кривясь то ли от боли, то ли от счастья, — и вдруг, повалившись на спину, хрипло захохотал. Лицо его было страшно; черные слезы прыгали по прыгающим щетинистым щекам, жуткие шрамы дергались и ломались на измятом горле. Господи, воля твоя, ужаснулся старшина, да за что ж Ты так караешь? А капитан враз оборвал жуткий смех, рывком, как подброшенный, уселся и, быстро оглядевшись, сипло всхрипывая, спросил:

— А почему мы сели с ходу и точно, знаешь, академик? Почему она нас пустила? Ведь гробовая была посадочка-то, а?

— Она? — автоматически откликнулся старшина.

— Потому что я ей обрадовался.

— Ей?

— Ага. Молился на нее. Сразу поверил, что она — наша.

— Она? Саша, ты…

— А ты не понял сразу, вернее, до сих пор? А я вот понял. Он мне все рассказал.

— Кто?

— Старик мой, я ж говорил. А ты что ж?.. — капитан насторожился. — Так ты здесь совсем один?

Он странно — жалостливо! — уставился воспаленными глазами на старшину. Тот молчал, застыв.

— A-а, вон оно что… Ясно. Но эт ничего. Не печалься, старшина. Все твое при тебе. Никуда от тебя не денется, не надейся. Сам захочешь — не уйдешь. И все узнаешь. Такое кино тебе покажут… Ох-хо-хо, но погано, погано-то мне как! Башка как не луснет… Про очи и не говорю…

— Так кто о чем, командир? — почти шепотом осторожно спросил Попов.

— Старик-то? В том-то и момент, что мой. Да. И ничего! Да уж… Ладно. Не торопи любовь. Сейчас главное… Слушай, вода есть? Внутри пожар… Спасибо. Так вот, главное. Завтра по утряночке переселяемся на корабль. Хватит, нечего тут «очком» играть. Наигрались. Потешили ребятишек — теперь играем по нашим правилам. Все перетащим помаленьку и…

— Погоди, Саша. Кто — «он»? Какой старик? И какие…

— Да не шалей, не рехнулся я, — Кузьменко зашарил по карманам куртки. — А может, он и не старик. Может, он — то я сам. Во дуплет, а? Да где ж они, пропади все пропадом…

— Так ты потому запсиховал, что видел, то есть, прости, тебе показалось, что видел… Ну, в общем…

— Ага, показалось, — ухмыльнулся черным ртом капитан, отыскав, наконец, курево. — Тебе вот покажется — ты не так запсихуешь… Ну да оно все на пользу. Главное — вовремя себя узнать. Не обознаться. Чтоб хотя бы не обделаться.

И вдруг старшину как током ударило! Он вновь увидел тот миг под разбитым истребителем: он здесь — он там, глаза — в глаза, я вижу себя — он видит меня; и главное: едва тот, под самолетом — то есть я сам — ужаснулся, он — то есть я — вмиг откликнулся, вмиг понял, успокоил, потому что он же и был я… Постой, постой!

— А знаешь, где тот фриц? — задумчиво сказал капитан, разглядывая огонек папиросы. — На том свете.

— Где ж еще… — думая о своем, машинально пробормотал Попов.

— Не-ет, не знаешь, значит. Еще раз повторяю: на том свете. Не нашем, понял?

Старшина тупо смотрел перед собой, морща лоб:

— Так, выходит, тогда я…

— A-а, тихоня! Так я и знал! — помотал грязным пальцем перед его носом капитан. — Только, выходит, ты еще ни хрена про него не знаешь, раз боишься.

— Про кого?

— Про тебя! — не без ехидства ответствовал капитан.

— Я боюсь?

— Ого! Еще как.

— А про него? — старшина ткнул большим пальцем за спину, на корабль.

— Про фрица-то? А чего его бояться. Я ж говорю: он действительно на том — на то-о-ом свете. Нету его тут. И ты сам так говорил.

— Ты веришь, что он мертвый? — осторожно оглянувшись на темно затаившуюся махину корабля, тихо спросил Попов. — Ты же не видел его потом. А я видел, и…

— Я всяких мертвяков видел. И голос не понижай. Тут хоть как говори — все слышно. Так вот, тот, кого мы видели — или ты видел, неважно, — он вовсе не он. Настоящий, который был он, — там, — капитан размашисто ткнул пальцем куда-то вверх.

Старшина поглядел за этим пальцем на осевшие, почти касающиеся скал, внимательнейше застывшие облака — облака замершие, обратившиеся в слух, помотал головой и глубоко вдохнул холодный влажный воздух. Не-ет, так дело не пойдет. Капитан поехал в мистику, а я уже боюсь «живых» облаков — я, ученый. Так что спокойненько. А не то мы тут все до утра рехнемся. Чего, кстати, и добиваются — правда, знать бы, кто! — опыт, он и есть опыт; эксперимент, максимально, так скать, приближенный…

— Мертвый — он и есть мертвый, — с натугой сказал он. — И, кроме того, я узнал его, я же говорил тебе. Он — тот самый немецкий летчик, который…

— Ага, — ехидно сказал капитан. — Который у нас на глазах вознесся ангелом, а нам опосля себя мощи святые оставил. Я ж тебя насквозь вижу, старшина. Насквозь — и на два сантиметра дальше.

— Значит, ты решил, что мы… — старшина остановился, не сводя глаз со странно улыбающегося командира.

— Значит, ты думаешь, мы попали на… Мы очутились в другом…

— Да нет же! — нетерпеливо перебил его капитан. — Мы — дома. В смысле — дома вообще. На земле. Ну, пусть в океане. А он — нет. Он — там, в том свете, который где-то. Вот черт, не могу… Ну на том свете. Из которого тут все. Вообще — все. Во, точно. Теперь понял?

Старшина замер, сгорбившись. Что он сказал? Что?!

— Ага! — удовлетворенно сказал капитан. — Проняло. Наконец-то. Но ты не расстраивайся. Это не я сам допер. Куда мне. Это он мне помог.

Втолковал по моему разумению. Старик мой — или, может, я сам, который еще будет. Тут черт поймешь. Да оно вроде и без разницы.

Старшина медленно выпрямился, глядя на незнакомого, высоко улыбающегося, странно взвинченного Кузьменко; этого капитана Кузьменко он не знал… Да и был ли сидящий перед ним человек комэском Кузьменко?

Так как он сказал? На том свете, который рядом? Из которого все тут?

Но… Как же он понял? Хотя нет, понял — это-то ладно, это-то как раз нормально. Но как принял?

— И еще, — капитан с удовольствием отхлебнул из кружки. — Я знаю, почему наш американец грохнул машину.

— Точно! — изрек рокочущим басом Сэнди, высунувшийся лохматой башкой из норы-лаза. Он огляделся, диковато поблескивая глазами в темноте, гулко икнул, длинно смачно сплюнул и пообещал: — И еще грохну. Со страшной силой. Тодзио в задницу.

— Он испугался, — мягко сказал капитан, понизив голос. — Как я тогда. Но я по-настоящему испугался потом, уже там… Не понял? Ну и ладно. Тут каждый должен сам дойти. Так, давай руку… Ну-у-к, встали? О-оп! Встали. И пойдем, старшина?

— Руку на плечо, крепче. Ага, вот так… Ну, двинули, капитан?

— Ну-к, отхлынь, я сам попробую, — капитан сбросил руку с плеча старшины, постоял, подумал, прислушиваясь к себе, и решительно приказал — сам же себе:

— Давай, капитан. Глаза целы, руки-ноги на месте. Повоюем. Только б выбраться отсюда. Ох, повоюем! — он победно потряс кулаком, его широко мотануло боком, старшина поймал его под руку.

— Не боись, стрелок! Наши танки — лучше всех. Двинули в койку…

… Не было. Все-таки не было. Ну никак не было сна — в нормальном, человеческом смысле. А что тут вообще есть в нормальном и человеческом смысле? А ни черта тут нету в этом смысле, думал старшина, глядя в непроницаемо черную стоячую тьму. Нету, и быть не может. Даже не должно. И, возможно, оно-то как раз и есть то самое открытие, тот самый ключ, который я когда-то искал и даже не надеялся найти — и который от меня старательно прятали те и эти (те — понятно кто; а эти — наши, что ли? да наши, парень, в таком деле пострашнее всех не наших…) — и который сейчас кто-то столь же старательно мне — или нам — подсовывает. Кто-то — кто? И обязательно мне? Именно мне? Ох, гордыня…

Старшина лежал в замершей темноте хижины с открытыми в никуда глазами, всей спиной прижимаясь к прогретому костром за день камню и уже привычно не ощущая ни горько-кислого угарного чада сажи от прокоптившихся валунов-стен, ни льдисто-мокрых острых струек ночного воздуха из бесчисленных щелей и дыр. Все происходящее вымотало неотпускающим напряжением до такой степени, что, кроме привычной рези в воспаленных хронической бессонницей глазах, особой усталости вроде даже и не было — пожалуй, действительно ничего вообще не было, кроме тяжкого отупения. То ли окончательно сорванные «с нарезки» нервы, то ли какая-то немыслимо могучая энергетика, магнитно-неведомые какие-то поля постоянного напряжения держали в состоянии тяжелого заторможенного возбуждения так, что границы между «можно» и «невосполнимо», «могу» и «непреодолимо» просто исчезли.

Сэнди, правда, благополучно дрых под стеночкой, как подстреленный, вкусно посапывая и временами детски вздрагивая, возясь и всхлипывая. Капитан же и спать умудрялся угрюмо — он недвижно и неслышно застыл темной неживой кучей хлама головой к выходу, положив вытянутую вперед руку на рукоять обнаженного пистолета. Да, и все-таки — пистолет. Оружие. Всегда и везде — оружие…

Отчего он вечно на таком воинственном пределе, чего боится? Сталинский сокол…

Член ВКП(б) с чистейшей, прям-таки образцово-показательной биографией. Никому ничего не должен, перед всеми чист и светел.

Происхождения свято пролетарского. Родителей, говорит, не знал. То ли детдомовец, то ли комсомольско-макаренковский колонист. До армии — фабзайчонок на заводе. Ни в чем подозрительно-интеллигентском замечен не был. Парень действительно честный и прямой до удивительного — натура, что называется, цельная. За год до войны женился. Перед самой войной родился сын. Жена — кстати, тоже детдомовка — погибла, по разговорам, в самом начале июля. Как — никто не знает. Кузьменко страшнеет при одном намеке на эту тему. Но вот с отцом что-то у него связано — что-то там есть, что-то опасное и темное. Он ведь уже проговорился здесь, на острове. И если хотя бы малая часть догадки старшины оправдана, то тогда… Тогда…

Старшина нащупал в темноте сигареты, добытые в провизионке на корабле.

Кстати, отличные сигареты — вкусные, душистые и крепкие. С какой-то непонятной штуковиной на конце — то ли мундштучок, то ли эдакая непонятная вата в симпатичной коричневой обертке. Что-то вроде очищающего фильтра, по всей видимости. Капитану они не нравятся, он отламывает тот мундштучок — иначе, говорит, слабо и вкус конфетный. А Сэнди — тот прелюбопытную вещь отметил: твердо заявляет, что сигареты американские, виргинские, но что — внимание! — в его время таких не было и быть не могло. Так-то вот. В его, понимаете ли, время. Но не это самое любопытное.

Самое-то заключается в том, как легко они трое принимают сейчас подобные дикие предположения и фразы. «В мое время… В том мире… Тот свет…» Каково?

А в каком они, кстати, времени, в каком мире? Сколько хотя бы дней и ночей уже прошло с того дня, когда все случилось? И почему не меняется погода? Ох, островочек…

Огонек зажигалки на секунду высветил внутренность их убогого жилища. В красных скачущих отблесках запрыгали до черноты закопченные камни, посверкивая сквозь сажу острыми гранями. М-да, и вонища же тут от копоти… Но иначе пол не прогреть.

Сколько ж они тут пробудут? Командир уверен, что сумеет отремонтировать и поднять машину. Забавно. При всем своем скептицизме и практичности он совершенно уверен, что и горючее найдет.

На том корабле, говорит, есть все — надо только искать и знать — не надеяться, а знать! — что оно есть. Кто верит, тот добьется — и так далее… Любопытно, а? Но все-таки — время?

Стрелки «кировских» капитана навеки застыли на том мгновении, когда зенитный снаряд прошиб бронированный живот «ила» и взорвался под противопожарной перегородкой. Она-то и спасла жизнь самолету и экипажу. У Попова часов вообще не было — зачем они приговоренному?

Сэнди же свои подарил в тот достопамятный вечер кому-то в клубе. Как знал, право, как знал… Старшина! Не раскисать!

После кошмаров следствия о его «антинаучной деятельности», которое так удачно закончила война, Попов понял, как ему везет. Или, может, не просто везет? Было во всем этом что-то нелюдское, ни с чем несообразное. Да и потом, нельзя же всерьез воспринимать начало бедствия, начало войны, как избавление, а Сашку Кузьменко как посланника! Но то, что его, Попова, командиром и пилотом судьба назначила именно этого темного от горя и войны яростного капитана, действительно фантастическое везение, хотя со стороны этого никак не скажешь.

Реальность войны над полярным океаном опрокидывала все расчеты, представления, инструкции и песни. Работа по морским конвоям — штука страшная. Смертная.

Пять боевых вылетов — и все еще живы? Удивительно. Семь — асы. Девять — высшая награда и жизнь авансом. Десяток, как у них с Сашкой, — уже странно…

Их специальность — атаки боевых кораблей с предельно малых высот с выходом «на пистолетный выстрел» вкупе с безнадежно специфическим театром боевых действий (человек в полярной воде живет не более десяти минут; после этих минут еще живого беднягу можно из воды не выхватывать — он все равно уже покойник; да и какой к черту парашют на таких высотах…) — все это никаких шансов экипажам не оставляло. Неоправданный же выход из атаки или уклонение (а какой — оправданный?) гарантировал немедленный расстрел на берегу. Так что прибыв сюда, на заполярный аэродром, бывший ученый сразу понял: вот теперь точно все. «Ящик». Патриотизм патриотизмом, везение везением, но и на войне бывают разные специальности в разных местах с соответственно разными шансами выжить. Эта же, да еще здесь — смертный приговор.

Так он стал летать с этим вдребезги седым нелюдимым капитаном, взлетавшим каждый раз как в последний, выходящим в каждую атаку как в последнюю. Мало того, что этот отчаянный сирота оказался прирожденным воздушным бойцом — утюгоподобный «ИЛ-2» плясал в его руках! — но этому летчику еще и невероятно, фантастически везло. Впрочем, судьба ведь действительно балует своих любимцев — храбрецов…

Хотя, если разобраться, никакого особенного везения и не было. При высочайшем мастерстве, абсолютном знании машины, точном учете погоды, времени и психологии моряка каждый бой он принимал как заведомо безнадежный и дрался обреченно-жестоко.

Сигнальщики вражеских кораблей даже не успевали опознать его как цель, когда он черным ревущим чертом вырывался по их души из лопнувших небес или, наоборот, ужасающе выпрыгивал рядом чуть не из волн, с ходу запредельно дерзостно атаковал, бил молниеносно точной коброй — и так же, сметая все привычные принципы аэродинамики и тактики, выжимая, вырывая из себя и машины все, мигом исчезал, отрывался от цели — цели уже пораженной, которая еще двигалась, стреляла, казалась живой и сама себя живой полагала, но которая уже агонизировала… Всегда все просчитав заранее, этот летчик никакому противнику времени и возможностей для расчетов не оставлял. Самолет в его руках был мстительной, неукротимо бешеной тварью. Истребителей же противника он ошарашивал своей безумной манерой боя, не уклоняясь от их атак, но, напротив, сам на истребителей бросаясь — и горе парню из люфтваффе, попавшему под убийственный огонь мощной батареи штурмовика, способной сокрушать броню танков и борта кораблей.

Так что заканчивалась осень ожесточенной морской войны в Арктике, а эта троица — пилот, стрелок, самолет — была жива. Раз за разом капитан Кузьменко дотаскивал до дому свой «ил». Этот по меркам войны уже древний, переживший все сроки, ободранный, закопченный, сто раз заклепанный и латаный штурмовик возникал над береговым хребтом даже тогда, когда не вернулись, опять не вернулись, и вновь не вернулись все, все сбиты над целью, и истекло всякое время, и флот сообщил, что искать некого и надежды нет, и ВНОС даже не смотрит в сторону моря — но он вновь возникал над берегом и, в изнеможении перевалив скалы, с ходу мрачно-уверенно шел на посадку: дырявый, дребезжащий изодранной обшивкой, раскачиваясь рваными рулями, истекая черным маслом, паря пробитыми магистралями, дымя измученным мотором; вновь и вновь он возникал из ниоткуда в копоти, в чаду, в угаре. И раз за разом эти двое — летчик и его стрелок — с почерневшими, опухшими, отекшими лицами долго и неуклюже, ни на кого не глядя, молча выбирались из простреленных, помятых кабин целыми и невредимыми, но в глаза их никому заглянуть было не дано. Было страшно. Потому что глаза их были там…

Лишь сам старшина, лишь верный стрелок-радист Попов, защита, «спина» самолета и командира, — лишь один он знал, как угрюмо выпивает каждый вечер его, старшины, пайку капитан; как жутко мечется, стонет и плачет во сне неустрашимый сталинский сокол; как тихонько передает соколу-храбрецу склянки спиртишка совсем очумелая свалившимся на нее горем — встретить и узнать этого возлюбленного Войны младший лейтенант медицинской службы, худенькая, невзрачненькая, безответная в женской любви-беде то ли девочка, то ли женщина…

Все это должно было рано или поздно закончиться; впрочем, очевидно, теперь — уже рано. На сей счет у старшины иллюзий не было. Да, конечно, храбрецам действительно везет — но тут было что-то еще, что-то темное, горькое, могучее и глубочайше интимное, куда старшина не хотел и не мог заглядывать. Война, будь она проклята, никак не походила на ожидаемо быструю и победоносную, все шире, все глубже перепахивая, пережигая все и всех. Не салютами побед и реяньем наградных знамен пахло — накатывался необозримый, черный и зловонный вал кровищи и трупов. И, взлетая там праздничным, тем последним вечером, старшина неожиданно, глянув на привычно поплывший внизу назад скалистый хребет, разом ясно все понял, все осознал и сказал себе: «Все. Вот теперь, сегодня — все. Прощай…»

Их экипаж уже оставался последним и единственным из первого состава прибывшей сюда к осени эскадрильи. Так что все запасы и возможности теорий больших чисел, вероятностей и тому подобных утешительных штук давно были ими исчерпаны. Оба они уже ждали своего дня — и этот день пришел. Но вот все, что произошло потом…

Почему они остались живы? Как вообще все произошло?

Ну сама атака, гибель группы — тут все нормально. В смысле — война. Сука поганая. (Хотя тут тоже, знаете ли… Ведь Сашка шел лидером — почему ж его не сшибли? М-да…) Но дальше… А что — дальше?

Сэнди их не бросил, слово сдержал. Так оно тоже в общем-то нормальное дело.

Ну остров. Ну подвернулся. Случайность? Или опять сработало прям не людское, а какое-то звериное чутье и везение Сашки Кузьменко? С таким, как он, ничему не стоит удивляться… Ладно. Как простейшее объяснение — сгодится. На пока. Но ведь лихой командир неспроста психует. Как точно он сформулировал вопрос: почему они сели благополучно, а Сэнди разбился? Впрочем, нет. Опять не туда. Опять мистика. Начнем сначала.

Что более всего поражает тебя, старшина? Трюки вроде сегодняшних (что ж оно было в той каюте — труп, муляж, машина, фантом?) — нет, как ни парадоксально. На бравого старшину-бортстрелка оно, конечно, действует; на ученого-аналитика — честно говоря, не очень. Слишком все нарочито, даже декоративно…

Тогда что? Вся чертовщина с пиротехникой по ночам? Сорванная атака и исчезновение немецкого гидросамолета? Ведь «лодка» не была сбита; она не могла погибнуть абсолютно беззвучно и бесследно — так не бывает, чтоб ничего, вовсе ничего не осталось. Обломки, разливы масла там, какие-никакие железяки, или уж хотя бы взрыв бензина — с соответствующим шумовым оформлением и выбросом температуры. Да хоть дым, что ли! Словом, что-то материальное. А то ведь вообще ничего. Так куда же тогда она подевалась? И еще интереснее — как подевалась? Не говоря уж о ее командире, встреченном чуть позже и в другом месте — через час с вечностью, кгхм-м… Стоп-стоп! Опять не туда!

Так. Корабль. Что мы имеем в виде покинутого судна? Мы имеем здоровенный сундук, в который некто непонятно зачем и для кого напихал, явно заранее посмеиваясь, уйму сокровищ, загадок и милых шуток… Так в том-то и фокус, что нет! Более всего тебя поразили две вещи. Вернее, две фразы. Командир: «По живому ходим». И его же: «Тут все чужое». И невероятное замечание Сэнди, брошенное вскользь, о том, что в его время таких сигарет не было. В его время! Каково? Неужели он действительно столь спокойно воспринимает эту догадку — или же просто само собой выскочило? Впрочем, чему удивляться. Разве кто-либо из них троих был шокирован моментом, когда они заговорили на одном языке — кстати, на каком? И при том никто из них не смог прочесть записку, написанную на немецком. И почему никаких надписей, кроме английских, Сэнди прочесть не может — как, впрочем, и они не могут прочесть ничего. А уж о переломанных и вмиг срастающихся костях, мгновенно исчезающих порезах, нестреляющих боеприпасах, пресных речках посреди океана и говорить неохота. Бог мой, да одного их общения тут на неведомом языке хватит не на одну — на сотню хватит каких угодно диссертаций и изысков.

Так неужели верна догадка? Точнее, не догадка, пока лишь набросок, попытка сложить в хотя бы подобие картинки все ощущения, испуги, странности и находки. А догадочка-то вырисовывается замечательно страшненькая в грандиозности своей и многообещающая необъятно в перспективах, скажем так, для науки. Как минимум.

Великолепная в высочайшей надежде — и пугающая бездной неисправимо опаснейших ошибок, за которые расплачиваться придется, увы, не им — не им, нечаянно влетевшим в самую гущу идущих вне их маленьких людей-человечков, событий и операций. Если оно вообще так…

Но самое удивительное — уже успокоенно, уже мягко подумалось Попову — самое удивительное в том, что я никогда не верил в такую встречу.

Мечтал! Мечтал о том, как я, человек, протяну руку брату — и никогда не верил. Ни в эту мечту, ни — что гораздо хуже — в брата. Да и предстань он предо мною — и ему бы самому не поверил. Брату?.. Откуда брату? Какому брату — младшему, старшему, ровне? Доброму или злому? Доброму. Конечно же, доброму. Полноте, сударь мой! Откуда в жизни — настоящей жизни, не той уродливой пародии на жизнь, в которой мы все корчимся, но в Жизни вообще, в Мироздании — откуда взяться злу? Зло, если достигает таких вершин и просторов, неминуемо самоуничтожается собственной агрессией — сие элементарная арифметика. Откуда ж тут взяться Злу?.. … конечно же откуда? Вон она внизу, та самая Дыра. Яма. Воронка. Ты столько раз думал о ней, не думая, что узнал ее сразу. Она угадывается под толстой пузырящейся пеной желтовато-серых, грязно дымящихся облаков по тому, как в одном месте они, сплошные облака, закручиваются гигантской многокилометровой спиралью; отсюда, с высоты отлично видно, как некая обволакивающе-мягкая, широченная воронка вращается к своему центру все быстрей и быстрей; облачные сплошные потоки рвутся, разматываются, растекаются во все убыстряющиеся полосы, которые стремительно и мощно завинчиваются в могучие жгуты, уже несясь от центра вниз — ниже, ниже, все скорей и скорей! Мелькают там какие-то силуэты, пугающе узнаваемые… Косо летит, замедленно переворачиваясь, непостижимо запрокидываясь через спину хвостом… Ну да, да — именно он! И это ничуть не удивляет, именно он именно тут и ожидался — П-40 «Вогаук», на котором разбился Сэнди; интересно: он там, в кабине? Хотя, конечно, нет — даже с такого расстояния видно, как ужасно разбит самолет, и, во-вторых, парнишка ведь тут, в нашей хижине, спит рядом… Тут? Где — тут? Ну здесь, на острове, где мы все; то есть там, внизу, посреди невидимого отсюда океана, глубоко под облаками…

…А ведь я наконец-то уснул, первый раз по-настоящему хорошо уснул… нет, вовсе нет, ты не спишь! не можешь спать, если не сплю я, если мы уже вместе идем, мы уходим!

— Мы?

— Мы — ты, который я, который был, мы всегда шли вместе — но раздельно, потому что ты не только не знал, не только тебе рано было знать — но и опасно было знать.

— Рано только мне?

— Рано всем. Но не всем приходит время.

— Лишь умершим? Значит, я мертвый?

— Умершим? Нет. Смерти нет — той, которой ты боишься. Есть другая — не проснуться. Но всегда все зависит от тебя.

— Я проснулся?

— Нет. Просто пришло время. Ты же сам понял — карусель. Не совсем точно, но достаточно похоже ты назвал. Пусть будет.

— А ты…

— Да. Тот, кого ты так испугался. Забыл?

— Нет. Помню. Тогда, под самолетом. Я ведь понял сразу…

— Вот видишь. Потому сейчас ты уже здесь. Но это ненадолго.

Хотя и много для первого шага.

— Несмотря на страх?

— Это можно понять. Заглянуть себе в глаза — такое выдержит не всякий. Почти никто. Во всяком случае, в твоей, в той жизни.

— В той жизни? Значит, все-таки я…

— Нет же, говорю тебе. Ты жив. Просто тот ты остался там. Остался прежний ты. До продвижения. В котором ты сделал первый шаг.

— На острове? Значит, для той жизни я все же умер, умер там, на острове? Умер сейчас — по-твоему, давно?

— Но ты говоришь со мной. Ты не можешь быть мертвым, если говоришь, и спрашиваешь, и мыслишь, и…

— Ну да. Я мыслю — следовательно…

— Правильно. Существуешь. Ведь ты же слышишь меня? Значит, ты жив. В бесконечно настоящем. Не в том иллюзорном и невозвратимом, которое полагал жизнью.

— Ты сказал — мы идем?

— Я сказал — ты готов. И потом, ты же сам всегда хотел.

— Да. Верил.

— Верил? Что ж, пусть верил. Хотя вера — нечто иное, но всему свой черед… Главное — ты стремишься учиться. А раз так — ты уже начал учиться.

— Пожалуйста, не так быстро.

— Да, конечно. Ты прав. У нас впереди вечность.

— Вечность только у мертвых…

— Вот как? Странно… Значит, ты все-таки не понял. Будь внимателен в себе. Первый шаг опасен неточностью во времени и выборе — ошибка стоит пропасти. Той, которой ты страшишься.

— Страшусь? Нет. Просто…

— Просто ты мой младший брат?

— Да. Наверное. Хотя, кажется, я начинаю понимать, кто ты. А Сэнди там, внизу?

— Нет. Он, как и ты… Впрочем, это еще рано. Пока помолчим. Смотри вниз — смотри, запоминай, вдыхай. А Сэнди, и ты, и Александр, и все другие — все тут. Везде. Всегда. Но для тебя это пока сложно. Пока.

Важно, что ты — уже здесь. Мне многого стоило устроить нашу встречу и прогулку. Я же сказал — опасен первый шаг. Ну, а теперь внимание — идем вниз!

…Старшина вытянулся в застывшей темноте хижины поудобнее; уже выстывшие камни давили в бока, спина онемела, но все было неважно.

Лежа в черной холодной пустоте, он погружался в желто-зеленовато-серые облака, его нес беззвучный, влажный, невесомый полет. «Вогаук» уже расплывчато троящимся, растекающимся силуэтом мелькнул далеко-далеко внизу, скользя в марлевых обрывках дыма, кружась в спиральном падении в воронку (она была под облаками, но старшина неведомым ему доселе вторым или третьим зрением видел ее — словно спроецированную на первый план изображения), — и пропал. Ниже, ниже, в гудящем беззвучии полета… Скоро облака… Сейчас… Та-а-ак… Все!

Сплошная летящая мокрая муть; свет почти пропал; качающееся желто-зеленоватое свечение; ощутимо замутило, тошнота пульсирует в висках, тошнота в спине, в затылке; тьма… Кажется, меня переворачивает и кружит в воздушных потоках, которых нет…

Свет! В глаза ударил слепящий свет — слепящий лишь в тот миг, когда оборвались облака и, уходя — назад? вверх? куда? — все медленней, все дальше поплыли над головой, нет, над спиной, уходя в дымку. Свет ровно мягкий, зеленоватый; всюду, сколько хватает глаз, под высоким облачным покровом тянется, нет, простирается, возлежит серо-зеленая равнина, чуть разбавленная бурым колером, словно сплошной, без полян и прогалин, лес — тайга, джунгли, или, напротив, пустыня — с такой огромной высоты не разберешь. Огромной? Конечно, огромной — я чувствую, я знаю…

Хорошо хоть крутить перестало, тошнота прошла…

Далеко-далеко у горизонта, которого не видно (горизонта? Да, конечно, должен же быть горизонт; просто я пока не вижу его, но он обязан быть — ведь мира без горизонта не бывает, мир невозможен вне геометрии и перспективы!), немыслимо далеко, на пределе видимости, летит самолет; его силуэтик — единственный осязаемый ориентир, за который может зацепиться здесь взгляд. Впрочем, нет: дальше в том же направлении, куда, похоже, летит самолет, виднеется возвышенность — что-то вроде гигантской, судя по дымке расстояния, сопки или горы со срезанной вершиной; у ее подножия клубится нечто сплошное, с такого расстояния не определяемое: то ли вода, то ли облака, так что, собственно, и подножия-то нет, и нет опоры, нет основания, словно под нею — бесконечность.

— Бесконечность? Однако… Впрочем, именно туда мы и направляемся.

— Мы? Ах да. Знаю. Мы — значит, я и я. Но это не полет? Это похоже… похоже…

— Еще раз повторю — однако! Выбор удачен. Итак, смелей, мой брат, смелей. Не полет?

— Да. Неопределима направленность полета. Его физическая сущность. Нет привычного маневра по высоте, по тангажу и вектору.

— Значит, я был прав… Итак, внимание. Мы направляемся спиной вперед.

Пока ты можешь только так.

— Спиной вперед? Разве я лечу спиной вперед?

— Это образ для тебя. Некая наиболее простая формулировка — пока. Ибо для тебя так было всегда. Ты всегда шел — во всех смыслах, не только в механическом — шел спиной вперед по вектору, направленному назад.

Назад — в твоем понимании.

— Но я всегда двигался вперед! Во времени — вперед! Шаг, час, годы — всегда.

— Вниз, смотри вниз, запоминай… Так вот, ты всегда знал, что было — было! — шаг, час, год назад в твоей жизни, точнее, в той, которую видел как жизнь. Так ведь? Ты даже мог открутить события назад и вновь перевести стрелки вперед, но… Но только как киноленту — только в сознании, мысленно, причем мысленно-иллюзорно, вне формы. Двигаясь в твоем представлении жизни вперед, ты никогда не знал, не видел, что будет даже в следующий миг, мгновение. Хотя бы лишь мгновение! Ибо мгновения для тебя всегда раздельны.

— Да, понял. Но, значит, в таком полете я могу…

— Нет. Не спеши — еще не можешь. Продолжим. Итак…

— Я хотел спросить, могу ли…

— Я же сказал — нет. Ты не можешь изменить полет других и не сумеешь вмешаться даже в свой. Точнее, вмешаться, изменив движение, не изменив последствия. А это — такая попытка — не просто опасно, и не только для тебя. Не обгоняй себя! А теперь главное. Внимай. Мы направляемся «туда» — значит, мы уже «там». Стремиться «туда» — «там» уже быть.

Здесь — означает везде. Сегодня — значит всегда.

— Но это невозможно. Законы мироздания незыблемы.

— Ты даже не представляешь себе, насколько сейчас прав — вопрос лишь в том, каким ты понимаешь мироздание. А законы его действительно незыблемы — поэтому возможно именно так, и только так. Время есть величина постоянная — в твоем понимании. Пока оно точное — в твоем мироздании. Но ночь для тебя — день для другого. Рождение нового мира происходит веками мгновения. Не спеши — тебе все предстоит. Сейчас же будь осторожен — ты увидишь то, что не дано видеть никому из твоего прошлого мира. Ты увидишь то, что потом, спустя много лет — твоих прежних лет, ты назовешь точкой схода…

…Вот она, гора. Похоже, вулкан. Давно застывший. Непостижимо огромный кратер, темный, холодный, затянутый чем-то вроде дождевой пелены. На какой же высоте я, если эдакая горища так далеко внизу? Ага, во-он ниже летит тот самолет, что я видел сегодня вдали… Да это же «дорнье», тот самый пропавший «дорнье»! И он летит туда, к вулкану — а я знаю, что это опасно, смертельно опасно! Надо…

— Нет, ничего не надо! Не спеши. Это опасно — степень опасности ты даже представить не можешь. Такая гибель — больше, чем та гибель, которую ты так часто видел. Это не тот ужас, к которому тебя учила привыкать война. Не спеши, не мечись. Твоя задача — удержаться здесь, и ты сможешь, если можешь уже. Побудь пока тут, пообвыкни, мы же знаем — впереди вечность.

…А «дорнье» уже плывет боком над жерлом — над пастью! — вулкана.

«Летающая лодка» как бы зависла, но с ней происходит нечто жутко-странное: силуэт самолета поплыл, стал расползаться, как бумага в воде, на дымные, тающие грязные клочья; вот вспухло правое крыло, мягко беззвучно отделилось от гнусно пульсирующего фюзеляжа и медленно поплыло в дождь, в туман или что оно там окутывает темную, бесконечную, словно падение в вечность, пропасть; вот уже неопределим и сам силуэт, фюзеляж расползается, растекается на клубы, пузыри, какие-то гнилые лохмотья дыма и влаги… Но ведь там люди? Там же люди!

— Нет! Держись! За меня держись — я здесь, я в тебе!

О, Боже — я понял! Но я не успеваю. Ветер. Возник ветер, дикий ветер; мгновенно возник полет. Кратер внизу качнулся и, грозно вырастая, повалился набок, зелено-бурая равнина крутанулась боком, режущий свист падения — да, падения, падения! — рвет барабанные перепонки, стылый воздух вбило смертным кляпом в глотку, жгуче-ледяным ожогом выжгло крик — я лечу! А кратер — уже над головой, жадно хрипящая чудовищная яма разинулась темным небом, ее громово клокочущая, дрожащая утроба рыкающими всхлипами вжирает, вглатывает весь воющий мир — и в вое, визге, стоне и отчаянии гибнущей вселенной я падаю вверх!

Рядом черной распахнутой птицей в низком, утробно урчащем реве проносится, закренившись, как в атаке, «ИЛ-2», и, прежде чем старшина увидел, разглядел в косом мгновении желтую бортовую «двойку» — номер самолета и успел что-то понять, он видит — видя себя сам! — разинутое в крике лицо — лицо… Сашки Кузьменко! Командир, что-то крича, тыкал ему в лицо из-за стекла черным толстым в летной перчатке пальцем, а за ним, за спиной командира… Ужас взрывается в затылке: кричащий, нечленораздельно-беззвучно вопящий в кувыркающемся падении старшина видит, как из-за борта родного, единственного его самолета почти вываливается в стремлении к нему, протягивая к нему руки — он сам!

И еще успевает увидеть себя, стремительно-неудержимо проваливающегося, уносящегося в бездну от падающего за ним вдогон самолета, — и даже успевает увидеть себя, обреченного, в кабине пикирующего в надсадном реве мотора штурмовика, что-то командиру кричащего, пытающегося спасти и спастись. И в миг удара, в исступленный слепящий миг, когда взорвалось мироздание, он все-таки успел заметить вихрящимся облаком взрыва сознания — мгновенным рывком, прыжком, прорывом сквозь всю толщу вечного, неизменного, непоколебимого стекла, вечно и неизменно, и неколебимо разделяющего Здесь и Там, — все-таки он успел даже осознать это! — он увидел, как «ил» вспыхнул зеленым слепящим сиянием — да, тем самым сиянием! Адское пламя беззвучно хлестануло белой вселенской болью по глазам — исгинул, исчез, пропал в черной, бесконечной, ревущей и всепожирающей боли свет. Свет мира.

И он — умер…

— … умер? — хохотнул странно оживленный спозаранку Кузьменко и дружески пнул его сапогом в подметку. Старшина, то ли очнувшись, то ли проснувшись, дернулся, привстал — и чуть не закричал: глаза — всю душу! — вспышкой выстрела прожгла дикая, бритвенно-отточенная боль!

Старшина всхрипнул, зажмурившись, замер, не дыша — и услышал, как боль, обманутая неподвижностью, быстро стихает толчками-пульсом. Он едва успел подумать, что сон — великое счастье, ведь какой бы ужас не довелось испытать во сне, утро — пробуждение, избавление, освобождение — все-таки неминуемо наступает, как капитан пробормотал над ним, невидимый в темноте горящих, словно запечатанных болью глаз:

— Ого-го… Серега, да ведь тут у тебя… — и через паузу тихо присвистнул.

Старшина, старательно не открывая глаз, медленно сел. Глаза действительно жгло, жгло будто изнутри, да еще и как! Правда, боль уходила быстро, но столь же быстро нарастал страх. Ведь это глаза. Глаза!.. Он осторожно дотронулся пальцами до век. Да. Так и есть.

Рыхло, мокро, клейко. Гной? Слезы? Откуда? Что это?!

— Эй, убери-ка лапы, приятель, — негромко сказал где-то рядом Сэнди. Его пальцы тихонько легли на лицо застывшего старшины; подушечки даже немытых, закопченных, ободранных рук американца были все-таки юношески мягкими и теплыми.

— Один момент…

Старшина молча согласно кивнул.

Через минуту на веки легла чудесная прохлада: Сэнди осторожненько обмыл лицо Попова мокрым платком. История повторяется, подумал мельком старшина…

— Ну? Открываем? — вопросительно-сочувственно прогудел сверху капитан. Старшина подумал, запрокинул голову, глубоко вздохнул и, помогая себе осторожненько пальцами, медленно расклеил, раздвинул слипшиеся веки. Острая боль пронзила вспышкой мутный свет утра — и вмиг свернулась, затихла.

Капитан сидел перед ним на корточках лицо в лицо и заглядывал, казалось, в самую душу. Старшина успел заметить, какое сострадание метнулось в темных зрачках командира, едва видимых в полумраке, вдруг сам остро, по-детски, пожалел себя — и тут Сэнди, стоящий на коленях рядом с ним, пробормотал удивленно, всматриваясь в лицо старшины:

— Ребята, а ведь точь-в-точь…

Старшина его понял, как понял и капитан. Они лишь взглянули друг на друга быстро. Да. Именно такими были лицо и глаза капитана после взрыва «летающей лодки».

— Я видел вас, — пробормотал после паузы старшина, запинаясь. — Там…

— Там? — странно охрип капитан. — Во сне?

Попов пару раз моргнул, отпихнул командира и, ни на кого не глядя, полез на четвереньках наружу. Он задыхался здесь, в этом насквозь продутом, выстуженном сквозняками и сырым морским холодом убогом жилище. Давил бугристый уродливый свод, черный от жирной сажи, наваливались валуны стен. Гремя камнями, он лихорадочно выбрался, как выскребся, наружу, сел, как упал, привалившись спиной к скале обрыва, и, запрокинув голову, глубоко, с усилием, вздохнул — раз, и два, и три, до головокружения, словно выдавливая, вымывая из себя копоть и страх.

За ним выбрались остальные. Сэнди, усевшись на корточки перед входом, принялся занудно щелкать зажигалкой; капитан, встав в рост, огляделся, хрустнул спиной и вопросил в никуда: — Ну и? Ребятки? Влипли всерьез, а?

Сэнди, бесстрастно глядя в непрозрачную даль серого океана, длинно выдул сигаретный дым поверх вытянутой нижней губы и пожал плечами. Капитан, почти не склонившись, выдернул из его пальцев сигарету и назидательно сказал, вкусно затянувшись:

— Вот позавтракаем — и кури, хоть укоптись, сынок. Понял? Ну, старшина, как глаза?

— Спасибо. Хреново, — пробормотал Попов и неловко встал.

Так что ж оно было? И где я был? Спал ли? А капитан, будто услышав, глянул в упор, остро сощурившись:

— И где ты был? Спал? А может, это просто сквозняк?

— Ага, — усмехнулся все так же бесстрастно снизу Сэнди и зябко поежился. — Сквозняк. Точно. Но брови сожгло. Такой вот сквознячок себе занятный…

Попов посидел, подумал и неожиданно для себя молча полез назад в нору.

— И правильно, — сказал ему в спину капитан.

Старшина забрался в хижину и завозился, устраиваясь в углу потемнее. Сил не было кого бы то ни было видеть, говорить, и жутко было хоть о чем-то подумать.

Ничего — ничего и никого не хотелось. Хотелось щенячьи заскулить, сунуть голову под теплую, мягкую женскую руку и, закрыв глаза, посопеть жалостливо и заснуть.

Он подпихнул под себя смятый в ворох измызганный купол парашюта, перепутавшийся со стропами и чехлом, подоткнул ранец под голову и затих, глядя сквозь полуприкрытые веки в серо светящийся проем входа.

Отсюда хорошо было видно, как капитан принялся деловито возиться с остывшим серым костром, вздувая вскружившуюся тучу сырого пепла и золы. Сэнди рядом с ним со скрипом и хрустом ломал отсыревший за ночь плавник. Вековечная тяжелая сырость сочилась сквозь меховую летную куртку от камней, влажного шелка парашюта, сползала со стен, затекала во вход, неотвратимо, неторопливо-уверенно затапливая живого человека, пропитывая его насквозь смертной стынью, растворяя в себе его силы и душу. Все — все тут сырое, даже мозги, будь оно все проклято!..

Сэнди снаружи покряхтел и тяжело уселся на валун, потирая сквозь штанину лодыжку. Ага, ножка все-таки побаливает… Капитан сипло матюкнулся над чертовым кострищем и, подавившись пеплом, надрывно, надсаживаясь, закашлялся, вздымая пепел еще выше, весь уже окутавшись его черно-серыми пушистыми липучими хлопьями.

— Господи, да подпали ты его по-людски! — не удержавшись, хрипло крикнул из своего убежища старшина, которому надоело-таки наблюдать эту мороку. Капитан, упрямо стоя на четвереньках, нутряно выкашлялся, длинно сплюнул черной слюной и, шумно отдышавшись, сдавленно просипел:

— Да кабы один дым, мать-перемать! А то ведь Арктика… Если хотя б через пару недель отсюда не соскочим — все. Она нас доконает. Гайка нам всем тут будет. Авторитетно заявляю. Сдохнем, как псы, и виски-миски не помогут. Давай, мужики, подгребайте. Разгорелось. Слышь, Сереж? Вылазь, вылазь. Я эти штуки знаю. Не надейся — жить будешь.

Старшина обреченно вздохнул, перевалился на живот и полез наружу. Как бы там ни было — день начался…

— А не соскочим? — поинтересовался Сэнди, старательно прилаживая здоровенную корягу меж двух валунов; утвердив ее, он сказал: «Ага!» и, подпрыгнув, с хряском переломил коряжину обеими ногами. «Здорово сигает паренек с переломанной ножкой! М-да, островочек…» — и старшина молча двинулся к воде. Опять же, как бы там ни было, что б ни случилось, но утренний туалет в морском прибое — пожалуй, немногое, что им остается, чтобы хоть как-то блюсти себя, поддерживать в человеческой чистоте и порядке и, главное, самодисциплине. А глаза-то вроде и в самом деле отпустило, только веки здорово саднит, будто их наждаком ободрали… Хотя если у него такой вид, как у капитана вчера, тогда — да, тогда еще как должно саднить.

— Тогда еще раз сдохнем. Слушай, а если… — капитан вдруг замолчал, застыв на локтях в невозможной — спина выгнута, зад кверху — позе, угрюмо уставившись в бледные язычки пламени, едко шипящие в сыром плавнике. Старшина стянул тяжелые от влаги сапоги, швырнул их за спину на гальку, закатал просыревшие брюки комбинезона до колен, осторожненько, вскряхтывая и постанывая от жгучего холода, вошел в качающуюся волной воду по щиколотки и принялся тщательно умываться, фыркая и отплевываясь. Кузьменко, как и Сэнди, тоже умывался по утрам, но, в отличие от старшины и американца, каждый раз, словно демонстрируя острову свою уверенность в скором отлете, упрямо лазил в море в сапогах, что никак не шло на пользу последним: несмотря на «авиационную» прочность и выносливость, они коробились, и разбухшие подметки, не просыхающие круглые сутки, уже нахально задирали широченные могучие носы летных сапог кверху.

— Как там, не жарко? — осведомился от костра капитан и, едва не опалив нос, прикурил от головешки. Сэнди принялся приседать какую-то свою хитрую гимнастику; он проделывал ее каждое утро, после чего обязательно быстро молился, отвернувшись ото всех и чуть слышно бормоча.

— В самый раз, — буркнул старшина, прополоскал рот и, смешно задирая малиновые от холода ноги и растопырив мокрые руки, выбрался на берег. — Ну, так что — «а если»?

— Чего? A-а… Честно говоря, сдуру подумалось, что ты… Гхм-м… Что ты прав. Насчет вылета. Ну насчет не спешить…

— Сдуру? — хмыкнул старшина, скептически разглядывая на вытянутой опасливо руке свой задубевший явно увесистый носок. — А ведь пора бы и мыло как-то сообразить…

— Какое мыло? Погоди-погоди… Точно! — оживился капитан. Мыло? На той гробине? Давно пора!

— И еще баньку, — усмехнулся старшина и с тугим трудным скрежетом застегнул заедающий замок сапога.

Капитан, вдруг привстав, вытаращился на него.

— Ты чего? — перестал обуваться старшина, помаргивая воспаленными ресницами.

— М-да-а-а… — протянул капитан, вставая. — Благодарность, а? Так ведь совсем же распаскудились… С-становись! — хрипло заорал он так, что Сэнди едва не упал — он как раз по счету «десять» пытался встать из присеста на одной ноге.

— Чего-чего? — осведомился старшина, нагнувшись за вторым сапогом.

— Ста-а-новись! — выпучил глаза Кузьменко.

Попов пару секунд удивленно его разглядывал снизу вверх, но, сообразив, неожиданно для себя развеселился и, впрыгнув в сапог, шкандыбающей рысцой побежал к самолету, приглашающе взмахнув американцу. Тот изумленно воззрился на капитана, потрусившего за стрелком, и заковылял, шепотом чертыхаясь, следом — оказывается, он все-таки едва не вывихнул из-за рыка капитана вторую ногу. Вдвоем они — старшина и Сэнди — встали рядком под мотором у винта, справа, как полагается, от самолета.

— Р-р-рывняйсь! — с явственным удовольствием вкусно рявкнул капитан. — Сми-и-и-рна!

Попов вполне серьезно дернул по команде подбородком; Сэнди, задрав белесые брови, пожал плечами и все-таки тоже вытянулся, чуть вывернув вперед локти. Капитан, крепко хрустя галькой, прошелся пару раз вдоль «строя» и с недовольным видом ухватил старшину за отворот расстегнутой куртки:

— Распустил я вас, голуби? О-ох, распустил… Старшина! По «губе» соскучились?

— Никак нет, товарищ капитан! — ответствовал тот и одним махом застегнулся под горло — благо, ленд-лизовские «канадки» застегивались замечательной штуковиной, прозываемой почему-то молнией.

— Вот так, — одобрил капитан, отступил пару шагов и приказал: — Старшина Попов! Выйти из строя.

— И-йесть! — лихо брякнул, как отрубил, старшина и, «делая ножку», картинно-четко выполнил все уставные эволюции: два шага вперед — хряп-хряп; р-разворот — хрусь-хрусь, и — бр-р-равая стойка.

— Ух! — одобрил капитан со знанием дела. — Прям Христосик босиком по сердцу… Товарищ старшина! За проявленную инициативу, а также… Э-э…

— Гениальную мысль, — подсказал Попов.

— Правильно. Ма-алчать! От лица командования объявляю благодарность, а…

— Служу трудовому народу!

— Ма-алчать! А также за пререкания с командиром…

— «Губа»? — ухмыльнулся старшина.

Сэнди стоял столбом, напряженно переводя глаза с одного взрослого ваньки на другого. «Вот теперь русские точно рехнулись!» — явственно читалось на его встревоженной конопатой физиономии.

— Хуже, сынок, — ласково сообщил старшине капитан. — «Губой» не отбояришься. Во-первых, по морскому закону — что? Кто предлагал, тот и выполняет. А во-вторых, за подрыв авторитета воинского начальника, выразившийся в непотребном и неуставном умнича… умно… Короче, чтоб не вякал, приказываю: наломать досок от ящиков — я их сам натаскаю, черт с тобой, — и раскочегарить кострище во-он там, под входом, чтоб тепло не пропадало, а воду…

— A-а, да брось ты, ей-Богу, — цивильно махнул рукой старшина и двинулся к костру. — Размялись — и будет. Давай-ка завтракать, что ли?

— Да сделаем! — хохотнул ему в спину капитан и предвкушающе потер ладони. — Да чтоб я там мыла не нашел? Хо! А воды — так море. Хижину подконопатим враз, камни накалим. У нас руки — не для скуки. Ну?

— Садись к столу, Сэнди… А он пускай мыло ищет.

— Да залудим такую парилочку из нашей хибары — во! И чего ж не хватает? А?

— Мозгов… Ну, хорош, мужики, в самом деле. Остывает харч.

— И труда, — Сэнди боком повалился к костру прямо на гальку.

— Оба дураки. Пива. Пива!

— Ага, — сказал старшина. — И рябчиков с ананасами. Сэнди, кинь сухарь. Спасибо…

— Там! — Кузьменко ткнул ножом с куском горячего мяса на лезвии в сторону застывшего черной мрачной горой судна. — Там все есть. Не только мыло. И вот что, орлы. Пора кончать эти игры. Опосля баньки перебираемся. Ух, а вкусно, однако…

— Туда?! — Сэнди чуть не подавился. Попов насторожился. Кузьменко же аппетитно жевал действительно вкусную тушенку. Попов подождал, пока тот прожует, и, не дождавшись — капитан громко выскреб из жестянки еще один здоровенный кусок, осведомился:

— И куда именно ты планируешь?

— А в самую ходовую рубку, — беззаботно ответствовал Кузьменко с набитым ртом. — Эх, ребятишечки, и вправду — пивка б сюда…

— A-а… А как же тот? — ткнул большим пальцем за спину Попов.

— А земле предадим. Под гром, значит, салюта. Все честь по чести. Зато обзор оттуда во все триста шестьдесят градусов горизонта. И с верхотуры. Сектор обстрела — будь здоров. И выходов, невидимых снаружи, полно. Опять же — сами под крышей, да вроде еще и за какой-никакой броней. Так, кипяточку залудим? Ну-к, Сэнди, разгонись, уважь стариков, покуда молод.

Американец молча пристроил на огонь патронный «цинк», еще с вечера наполненный водой из речки. И вот вода еще эта, подумал Попов. Бред же сивой кобылы, а не вода: с одного берега океана вытекает, в другой берег того же океана впадает, но течения нет, но вода проточная, но к тому ж еще и пресная. Да уж, судари мои… Одной этой водички за глаза хватит, чтоб ничему и никогда не удивляться. Не ныне, не отныне.

Капитан же с аппетитным треском распечатал ярко-глянцевую коробку какой-то необычной сладкой штуковины, что-то вроде вафлей:

— Так вот, ребята. После трапезы — легкий перекур, и банные дела. Держи-ка вкуснянку, малыш… Протопим, воды в «цинках» натаскаем — и вперед. А то скоро и вправду запсеем, по уши говном зарастем. А потом — новоселье. Чего, академик, сдрейфил? Не стоит. Коммунисты не боятся трудностей. Они вообще ни хрена не боятся.

— Кроме друг друга, — не удержавшись, проворчал Попов.

— Не понял, — сдержанно сказал Кузьменко. — Объяснитесь, старшина.

— Это необходимо? Прямо сейчас и прямо здесь?

— Желательно. Скажем так — желательно.

— Джентльмены! — взмолился Сэнди. — Ну почему вы все время выясняете отношения? Почему вы вечно ищете всюду то, чего нет?

— Не суйся, — капитан не сводил потемневших глаз со старшины.

— Не буду. Но, право же, джентльмены, здесь так много других, вполне мужских здоровых развлечений. А?

— Надо же, — усмехнулся холодно Попов. — Даже мальчик понял.

— Я не понял. Туповат-с. Казарма. Сапог.

— Не надо искать черную кошку в темной комнате, в которой вообще нет кошек.

— Имеется в виду?..

— Саша-Саша… — покачал головой старшина. — Да что ж вы за люди такие…

— Вы? Люди?

— …ведь нам всем так трудно, так одиноко. Всем, всегда, везде. А вы… А мы… — он замолчал, тоскливо глядя в костер. Сэнди сказал что-то вроде: «Ээ-х!..» и принялся нескладно и шумно снимать «цинк» с огня.

— Ладно, — сказал Кузьменко. — Пока замнем. Пока! Но вообще — не советую. Понял?

— Хватит, Саша, — почти отрешенно сказал Попов. — Я-то понял. А вот ты… Впрочем, ты прав. Здесь — замнем.

— Вот и хорошо. А теперь — за дело.

— Да дай ты пацану чай попить. Мне, кстати, тоже.

— Во-первых, то не чай. Во-вторых, он не пацан. Он лейтенант армии союзника. Точно, Сэнди? Ну, все. Завязали. Вперед, славные соколы!

А ведь попарились! Убили чуть не полдня (а может, и больше — тут разве разберешь), но не просто помылись — попарились же! С каким-то даже моющим препаратом вроде мыла; во всяком случае, запах, пена и свойства у голубовато-белого пахучего порошка, выбранного Сэнди все в той же неисчерпаемой провизионке по картинке и названию на красивом узком ящике гофрированного картона, оказались вполне мыльными. Правда, глаза щипало зверски и лютейше свербило в носу, но уж пены было — будь здоров. Еле смыли.

В том же порошке выстирали в «цинках» все свое бельишко. И теперь, несколько туповато-ошалевшие, они просто наслаждались странным, забытым ощущением безопасности и покоя, полусонной легкостью и радостным чувством здоровья и живого, чистого, не продымленного тепла.

Да, самое главное — тепла!

Потому что в ходовой рубке корабля, куда они забрались после баньки со всем своим барахлом (и все-таки с пулеметом) к вечеру, было бесшумно, тихо, покойно и, как ни странно, тепло, хотя одеты они были лишь в верхнюю одежду на голое тело — белье не успело как следует просохнуть на горячих камнях хижины и они его развесили тут, в рубке. Зрелище было, прямо скажем, дичайшее — флотские рыжие утепленные подштанники, распяленные на штурвале корабля. Гхм…

На дверь той каюты они старались не смотреть. Утром, перед банькой, они втроем, внутренне собравшись, вошли в ту каюту и… И никого не обнаружили. Никого — в смысле вообще никого. Потому что никакого трупа уже не было. Был легкий, словно пустотелый (или — опорожненный?), какой-то картонно-ломкий муляж. Кукла, изготовленная неведомым грамотным мастером из неведомого материала: на цвет и вид — человеческая кожа, на ощупь — чуть шершавая, прогибающаяся под пальцами мертвая пластмасса.

Стараясь не видеть, избежать стыло-поблескивающих, мертвенно раскрытых глаз этой чудовищной куклы, они, ничего на столе не трогая, осторожно вынули ее из кресла — причем она как-то вкрадчиво-мягко, пробующе, почти неощутимо распрямлялась в их отяжелевших руках — аккуратненько вынесли на палубу, по осыпи с бака судна спустились вниз, к воде, и, отойдя метров на триста-четыреста дальше по берегу, тщательно упрятали ее в глубокую вымоину под скалой, завалив сверху хорошенько камнями. Туда, в ту сторону, они и до того не ходили, а теперь, похоже, тем более не пойдут. Хотя старшина решил про себя, что место это он еще посетит — но уже после возвращения, уже не один и не с пустыми руками. Потому что он-то знал, помнил, какой была эта жуткая игрушка в тот миг, когда он встретился с ней глазами впервые. И уж тем более он никогда не забудет, как рвался на мокрые обрывки «дорнье» над тем страшным и живым вулканом…

Теперь же, спустя несколько часов после «гражданской панихиды», как выразился развеселившийся капитан, все страхи как-то удивительно легко позабылись. Но самым удивительным для старшины было то, что та… ну, скажем, кукла не оказала никакого особенного впечатления не только на Сэнди и на капитана, но и на него самого. Который, как ему казалось, знал много про нее — и она как будто это понимала. Тьфу, ч-черт, безумие какое-то… Все утро он таскал воду, катал валуны, калил камни, потом мылился, кряхтел, поливал орущего Сэнди шипящей водой, сам орал от жара и наслаждения, шипел и ругался от радостно-здорового холода, потом готовил обед, потом ел его, обжигаясь, с давно забытым удовольствием от доброй еды при доброй компании, — а где-то в затылке, нет, ниже, глубже, где-то в самых потемках души постоянно, неотступно, дико-насмешливо крутился, вертелся, устраивался, осматриваясь, образ того немецкого пилота, маячило его бело-застывшее лицо в черном проеме кабины атакующего самолета, бешено сверкали его живо-мертвые, полубезумные от ужаса глаза в каюте. Забыть все это было невозможно.

Хотя бы потому, что уж очень легко, слишком легко, старательно легко забывалось, утекало, рассыпалось в пустяки, в мелочи — вот это-то само по себе более всего и пугало Попова. Ведь в первый миг тогда, ну когда он шагнул в ту каюту, он же мог поклясться, что труп — труп! — был теплым. Если вообще труп был… Или живая кукла, или псевдомеханизм, или что оно там было. А превращения того трупа в нечто иное — что-то вроде искусственного старения? Не-ет, судари мои, тут не мистика, не розыгрыш, не дурацкий аттракцион и — что вообще-то утешает — не наивное запугивание. Теперь ясно, что не запугивание. (Ясно? Конечно. Если б нас хотели запугать, нам бы тут такой театр показали — ого-го! Стоп. Кто? Кто б показал? А-а, то-то…) Это очень простая, буквально оглушающая, ужасающая своей простотой и реальностью вещь. Это — текущая тут, рядом с нами, даже уже в нас самих! — жизнь.

Мы — уже в ней, и она — в нас. Вот так. Не много и не мало. Эта Жизнь просто приняла нас, вобрала, поглотила, растворила в себе, особенно, похоже, нами и не интересуясь, не считая нужным нас менять, лепить, ломать (хотя мы уже не те, что были вчера), не снисходя, не превознося, не боясь и не восторгаясь. Мы — словно камешек, сорвавшийся с обрыва в покойно плывущую своей жизнью воду, в вековечную, никем и ничем не тревоженную — вечность ничто не может потревожить! — воду, мощно покойную и равнодушную к любым внешним треволнениям и суете; ведь воду нельзя изменить или заставить измениться — она течет, она — как Вечность…

Очутившись здесь, мы, три человека, вклинились в спланированный, отлаженный ход событий, в некое устоявшееся действо, или операцию, опыт, эксперимент, или черт его знает что оно тут происходит (а тут ли, холодея, вдруг сообразил старшина, — только ли тут, и что оно вообще такое — понятие «тут»?), — но при этом мы вклинились лишь относительно себя, то бишь только на себя проецируя происходящее, сопоставляя его с собой и своими интересами.

Относительно же острова… Относительно же острова (если только это действительно всего лишь остров — то есть здоровенная груда камней посреди здоровенной лужи) — впечатление такое, что их, людей, тут вроде как ждали, хотя и не особенно озаботились гостеприимством. И даже не то чтоб ждали, но просто появление их было заранее то ли известно, то ли неизменимо, а посему никого и не озадачило, ничего не изменило и никому не помешало, хотя и создало определенные неудобства здешним хозяевам. И, похоже, что они трое здесь не первые и не последние гости, но — кажется, подходим к главному! — теперь они то ли должны, то ли уже проходят некую школу, или тропу, или искус, поскольку все трое готовы были в силу строго личных, биографических причин здесь оказаться. А посему неважно, как называется весь набор явно предлагаемых им поступков, событий и даже (старшина мгновенно вспотел, четко осознав вывод) мыслей, оценок и решений. На чем основываются такие выводы? А на том, что не я это говорю. Ведь не я же? Я это слышу. Слышу! О, Господи…

Попов опасливо покосился на капитана, сосредоточенно вскрывающего финкой банку ананасового компота, и усмехнулся. Бравый капитан отродясь ананасов не пробовал, но стоило сказать про них — и нате вам, в три минуты Сэнди находит консервированные ананасы (он-то, сын заокеанской великой страны, ничуть не удивился и не обрадовался; что он, стопроцентный янки, паршивых ананасов не видывал?). Вот-вот. Пожелал — получи. Каково? Но только чем платить придется в этом спецмагазине-распределителе?..

— В какой момент ты решил перебираться сюда? — спросил старшина из своего угла, где он уютно устроился на коротком диванчике. Сэнди расположился рядом — на широченном штурманском столе, предварительно аккуратно сложив и убрав под стол ту самую надорванную с угла карту и подстелив себе под голову куртку. Капитан же, обосновавшись в ходовой рубке, сразу прочно занял винтовое командирское кресло.

— А я, честно говоря, еще и не решил вовсе, — неожиданно помрачнел Кузьменко, секунду назад чему-то улыбавшийся, и, привстав, поглядел в левое окно на виднеющийся далеко внизу на пляже сиротливо-одинокий, будто съежившийся, самолет. — Стоит «илюха»… Ей-Богу, ребята, мы вроде как бросили его. Прямо жалко парня. Держи банку, старшина.

По-моему, вкуснятина. А я пока вот это вскрою. Апельсиновый сок, Сэнди? Ну пусть будет сок. Нам, татарам…

— Ага, спасибо. Но тогда зачем мы сегодня?..

— Все это устроили? Как я наш дом в баню превратил? А бояться надоело. Пошли они все в задницу со своими штуками. Меня хрен запугаешь.

— Ну это, положим…

— Ладно-ладно. Не будем. Все мы тут того… Потрухиваем время от времени… Ты лучше вот что скажи, — он ткнул банкой с соком в домашне посапывающую горелку посреди рубки, очень аккуратную, грамотную и удобнейшую в их положении вещь, которую Сэнди сегодня обнаружил в шхиперской. — Откуда эта вот печечка? Да еще и с бензинчиком?

— Да ну…

— Чего — «ну»? Скажешь, пацан просто шел — и нашел?

— Так это военный же транспорт, командир. Он явно доставлял кому-то снабжение. Может, зимовщикам или на базу какую, судя по грузу. А вообще-то Сэнди прав — ты ищешь загадки там, где их нет. А где они есть — перешагиваешь, уж извини, не споткнувшись. Вон та река — во где тайна! А все эти ананасы, керосинки…

— Одного не пойму, старшина. Чего ты-то ищешь? Чего добиваешься?

— От кого?

— От меня. Ты ж меня все время сбиваешь с панталыку. Вот, мол, тебе, паря, высокие тайны во имя всего человечества — но имей в виду при этом, что все они — фигня. Чего, не так? Так! Вот как сейчас. Все тут премудро — но ты, мол, дурак, и искать тебе нечего. А?

— Нет. Нет, Саша. Не так.

— А я тебе еще раз говорю, что все тут живое. Вот тебе вся тайна. Главная, от которой все тут и идет. И штучки-дрючки ихние с самолетами, подарочки нам разные, отказы оружия, баловство ихнее кладбищенское — все для того, чтоб мы одурели, не думали, не рыпались и — главное! — не поняли, где сидим. Усек идею? Вот и думай, академик. Вникай себе в диалектику.

— Искали — нашли, и все дела, — миролюбиво сказал Сэнди. — А вы нашли, о чем спорить.

— Понятно? — увесисто сказал капитан. — То-то оно и есть. Нашли, о чем спорить! Устами младенца. Ясное дело.

«Он сам это сказал, — подумал старшина. — Он сам сказал: „Они“.

Но тогда… Тогда действительно — к чему весь этот цирк? Неужто ради того лишь, чтоб проверить их, испытать их, трех бедолаг-кроликов? Или собрать некий материал, утвердить или развалить неведомо чью теорию, которая, возможно, и никому не надобна?

Нет. Нет! Конечно же нет. Просто быть того не может. Ведь если так — то тогда вообще все не нужно, бесперспективно, ибо попросту бессмысленно. Ведь если такой размах, такой масштаб, такая мощь — одно только сведение воедино, в закономерность всех случайностей, ошибок, вероятностей и вариантов требует уму непостижимых высот и затрат разума и энергии! — если все это сводится к такому плоскому, унылому и, в сущности, пошловатому опыту, который они наблюдают, в котором против своей воли (а против ли? и осталась ли воля?!) участвуют — грош цена всему… Да нет же, ч-черт! Мы же идем по своей логике, житейскому, пардон, земному расчету, по первому кругу ассоциаций, по тем аналогиям и решениям, которые подсказывает, нет, подсовывает лукавый наш обыденный опыт! Порочный путь — но как с него свернуть?

Другого человеку не дано, а здесь ведь нечто иное. Пойди туда — не знаю куда; найди… — что? Что найди?

Ну а если поверить, что все работает действительно в программе? И они трое тут нужны? Кому? И остров — лишь постольку остров, что именно остров тут и должен быть? Стоп-стоп… Держи мысль, старшина, держи тему… А, чтоб тебя!»

— Поставь, — сказал он Сэнди, ухватившему бутылку темного литого стекла, очень пузатую и очень красивую, смахивающую то ли на старинный восточный сосуд, то ли на реквизит фильма про пиратов.

— Опять нет? — осведомился парнишка.

— Снова нет! — отрезал старшина и взболтнул банкой сока. — Вот то, ясно? А то — рано тебе дудлить каждый день.

— Оставь ребенка в покое, — нетерпеливо сказал капитан. — Наставники… Как воевать, убивать да помирать — так в самый раз. А как свои «сто пятьдесят» лечебных тяпнуть — так росточком не вышел.

— Правильно, — непонятно кому сказал Сэнди и взял у старшины сок.

— И вообще, после парилочки — святое дело… Не, ты глянь! Я за него распинаюсь, а он? A-а, да пей, что хочешь. Взрослый уже мальчик, решай сам.

— Так что? — спросил старшина. — Чего не искали, во что не верили — того и не было?

— Ну! Он же сам нам все подсовывает. Чего жрать, когда как спать. А ну как он примется решать, чего мы вообще хотим, а? Вообще, по жизни? Ты понимаешь, куда оно все идет? И если не мы вдруг захотим, а, скажем, те же фрицы? Или вот он, а? — капитан мотнул небритым подбородком в сторону американца. Сэнди с непонятным насмешливым интересом глянул на капитана, иронично покачав головой.

— Ты хочешь сказать, что мы находимся на некоем разумном объекте? И наш разум контролируется…

— Я хочу сказать, что нам пора отсюда сматываться, — перебил капитан. — Сматываться и прекращать всю эту суету. Я хочу сказать, что лично мне плевать на разумность объекта, потому что я не знаю главного: задач и подчинений нашего пастушка. Но зато вижу его возможности. Под-чи-не-ний! Непонятно? Он же только пастух, «шестерка», понял? А кто хозяин? И что он может? А? То-то. А раз так — опасность должна быть ликвидирована. Так сказать, во избежание. Точка.

— Опасность? К-кому?.. — старшина подавился. Сэнди, странно сощурясь, откровенно разглядывал капитана с каким-то новым, необычным для него и нескрываемым интересом. Он словно к чему-то подбирался, к какому-то для себя важному моменту, решению, поступку. Что-то в нем вдруг проявилось резко новое, для него, внешне размашистого разгильдяя-пацана, несвойственное. А Попов наконец продохнул. — Та-ак… Значит, опять пальнем-рванем-подпалим, а потом гордо митингнем? Во славу и во имя? По полной программе, да? Так оно привычней, правда, товарищ капитан? Да и мозг напрягать особенно не надо. Главное — социальная…

— А ты не размахивай ушами, — неожиданно миролюбиво сказал капитан. — Ты не о моих мозгах заботься. Ты лучше своими учеными мозгами пораскинь и, подумавши, крепко подумавши, ответь ответственно: знаешь ты их задачи?

— Опять… Кого — их?

— А вот их всех! — капитан мотнул головой к двери — все-таки плотно закрытой двери! — в каюту. — Да я ж его щупал! Тоже, фраера, нашли дурака. Разве я покойничков не видел? Да поболе их. И заявляю со всей убежденностью: тогда, в тот первый раз, когда они, заразы, меня-таки напугали, — то был мертвяк. Самый стопроцентный жмурик. А куклу они уж потом нам подсунули. А что они нам — вообще нам, нам всем, родине нашей! — завтра подсунут? А?! То-то. Правильно молчишь.

— Значит… Значит, ты все-таки веришь… — через паузу не спросил — сказал Попов.

— Да. Верю.

— Что мы здесь не одни? Что столкнулись с более высоким и…

— Я не знаю, с чем мы столкнулись! — перебил капитан. — Не знаю и знать в эту минуту, в этот год, в это вот сучье для моей р-р-родины времечко знать не желаю! Потому что точно знаю: надо кончать. Некогда нам — вообще всем нам, не только тут, а вообще всем — разбираться с ними. Ясно? Нам надо разбить фашистов, надо освободить временно оккупированные территории, народное хозяйство надо…

— Бож-же ты мой! — простонал старшина. — О чем ты, капитан?! Да ведь мы правильно… Если мы сумеем наладить контакт… Господи, да если нам… в нас поверят… Да ты хоть представляешь, что здесь открывается? Для всех, всем? Все-е-ем! Такую уникальную, такую неповторимую возможность, ради которой… О которой мечтало все человечество…

Ведь человечество…

— Да чихал я на человечество! — вдруг бешено заорал капитан, едва не свалившись с кресла. — Бар-ран, ну ж и баран… Да с чего ты взял, что они нас любят?! С чего ты решил, что они — наши?! Мертвяков в рожу тычут, мозги дурят, глаза жгут! А?! Ну, чего, чего ты на меня вылупился? Ну, елки ж двадцать, неужто не понять: когда они на нас бомбы — у-ух, какие ж то будут бомбы! — валить начнут, поздно будет! Поздно! Для всех, для всего твоего гребаного человечества поздно! Но спросу с тебя тогда ника…

— Разум не может быть агрессивным! Разум такого уровня в агрессии самоуничтожится! Это диалектика!

— Да чихал я на диалектику! Вон — Гитлер! Кто они все? Ну? Все ж газеты писали, все политруки, сучьи дети, твердили: Германия — страна европейской, м-мать ее, культуры! Пакт о ненападении, гуманность, так-перетак и распротак ее с перегибом, цивилизация, бахи-бетховены захезаные! Ну и? Танками! Танками они всех нас! Огнеметами! Но если фриц, поганый ублюдок-фриц из своей плюгавой Германии, которая и на карте-то — плюнь — утопишь, а так прет, то чего ж тогда от этих ждать? — капитан сорвался голосом, умолк, смахнул рукавом выступивший на покрасневшем лбу пот и, обмякнув, отвалился на высокий заголовник, уставился в уже темнеющее окно и неожиданно тоскливо сказал: — Ну неужели, неужели, неужели так трудно понять? Эх, политруки…

Сэнди молчал, глядя в подволок. Потом, не дождавшись продолжения, повозился в наступившей трудной тишине и негромко сообщил:

— Я думаю, ребята, вы оба здорово ошибаетесь.

— Да-а? — удивился капитан, оживившись. — А ну-ка, ну-ка…

— Зря вы так орете, парни. И не о том. Я думаю, что вся эта штуковина — вроде наших Бермуд.

— Опять картофельная идея?

— Картофельная?..

— Ну насчет картошки. Что, дескать, вы ее нам преподнесли. С барского своего стола. Хотя то самый что ни на есть исконный наш продукт. Российский! Ну ладно. Так что там у нас на Бермудах, как там наши?

Сэнди приподнялся на локте, длинно поглядел на Кузьменко, подумал и опять неторопливо улегся, задрав коленки.

— Так вот, Бермуды, — спокойно сказал он, явно решив не развивать картофельный инцидент. — Я, правда, сам толком ничего не знаю, да и никто, по-моему, не знает. Но когда я учился летать в Форт-Лодердейл — ну в учебном центре, это во Флориде, чуть выше Майами, если по карте, — так вот, мы как-то с ребятами в тамошнем барчишке от местных рыбачков слыхали, что неподалеку в море, на чистый ост от Майами, есть такое гиблое место. В общем-то курортная зона. Яхты, миллионеры там со своими бабами, куча островов, целый архипелаг, климат райский, вечное лето, пальмы там всякие — короче, все, как положено. Но время от времени там чего-то случается… — он замолчал, пытаясь прикурить, но зажигалка никак не загоралась — фитилек, что ли, отсырел.

— Так чего случается-то? — не выдержал Кузьменко.

— А черт его знает. Случается — и все тут. В том-то и дело, что никто не знает, чего именно случается.

— Это как это? — опешил Кузьменко.

— А вот так. То судно там сгинет. Молча. То самолет с курса собьется — если вообще долетит. То компас рехнется. Связь. Рефракция. Или…

— И все? Ну, брат… В море, в небесах — знаешь ли, не у тещи…

— Да. Конечно. Но только там уж больно часто, но, главное, всегда страшно и непонятно. Нет, наоборот — непонятно и потому страшно.

Причем никогда никаких концов. Судно пропало — а потом его находят. Но без людей. И вроде они только что тут были. Даже кофе горячий. Яичница с беконом на плите шкворчит.

— Ну, сынок, ты эти байки не нам трави, — пробурчал почти разочарованно Кузьменко. — Кофе горячий и яйца, понимаешь, у него шкворчат… Сколько времени потребно для обнаружения и опознания судна? Для принятия решения, на подход, на высадку и досмотр? Кофе с яйцами вкрутую…

— А это вам ничего не напоминает? А, парни? — Сэнди ткнул большим пальцем через плечо под себя, под стол, где лежала им убранная та самая карта. Немецкая карта с сожженным углом. — Та бумажка, что у вас на глазах сгорела, — она чего, сто лет тут горела? А? Или просто вам видение такое было?

Русские переглянулись и одновременно покосились на запертую дверь той каюты.

— Правильно, парни. Или так: есть связь — нету связи. Но все исправно. Видимость — сто на сто. Никаких непрохождений. Оператор трезв как ангел. А связи — нет. Ку-ку! Вырубило. На десять минут. Но на те десять минут, на которые сдохли все часы в округе. Тик в тик. Нормально, да? А то еще так. Пропало судно. Его нашли. Судно как судно. Но…

— Ты говорил. Без людей.

— Нет, — через паузу сказал Сэнди, глубоко затянулся и длинно выпустил в подволок пушистую струю душистого мягкого дыма. — Нет. Не говорил. Потому что люди — есть. Целехонькие как огурчики. И как огурчики не дышат.

— Что? Они?..

— Да. Трупы. Давние трупы! И целенькие. Никакой биологии. Как тот парень — ну наш приятель за дверью. Один к одному. И что интересно — померли они все со страху. Понимаете, парни? Вы понимаете? Как тот парень! Целехоньки, как елочные игрушки, лежат ребятишки. И вид у них такой, что ясно — померли они со страху. Опять как он. Померли все разом.

Наступила мертвая тишина. В ночной сгустившейся тьме лишь колюче мерцал багровый огонек сигареты. Здесь, в задраенной ходовой рубке, не слышно было даже раскачивающегося гула прибоя. Только далекий, едва ощутимый, подрагивающий рокот глубоко под ногами. Словно летит остров, кружится в бесконечном полете — и летит, кружится вся планета, весь мир. Во мгле, пустоте, темноте…

— И… И что же? — наконец осведомился капитан.

— В каком смысле?

— Н-ну… Расследовал кто? Искал?

Сэнди приподнялся на локте:

— Вы не поняли, ребята. Я ж говорю: часы взяли — и сдохли. А потом передумали — и все разом пошли. Связь была — и связи нету. А потом — связь есть. Сама по себе. Ну? Чего тут исследовать? Где расследовать? Чего искать? Чем измерять? А главное — что измерять?

— Так ведь люди-то гибнут? — сказал капитан. — Черт-те что…

— Люди… Гибнут. Но от чего они загнулись? Целехоньки покойнички-то? И… Гибнут?

— Тьфу! — сплюнул капитан. — Вот тебе акулья харя капитализма. Люди мрут как мухи — и никому ничего. Нормально! У нас бы хрен такое допустили.

— Да? — непонятным голосом сказал старшина.

— Чего — «да»? Ты чего дакаешь? Опять за свое? Ох, старшина…

— Так и сколько их там погибло — если на время пересчитать? — перебил его Сэнди. — В том-то и фокус, что вроде ничего не происходит. Ну пропало судно раз в год. Так сколько их за год в морях гибнет? Это же все не каждодневно там. Вот вроде и нету ничего. Мы, кстати, пару раз у нашего инструктора поинтересовались. Как-никак в том районе летаем, спаси Господи. Ну он нас… Как это у вас называется… Отматерил, да. А потом как-то под нетрезвую руку рассказал кое-что. Мол, да. Бывает. Пакостное место. Гнилое. Яма, словом. Но вы, мол, парни, не берите в голову. Япошата, мол, хуже всех Бермуд на свете. Климат райский, опять же. Не Алеуты и не Яванское море. Оно, конечно, может, и так…

Они помолчали, прикидывая каждый что-то свое, потом капитан негромко спросил — то, что хотел спросить и старшина; спросил именно потому, что и вопрос и ответ напрашивались сами собою:

— Ладно. Но как ты все это вяжешь сюда?

— Да никак, — вздохнул Сэнди и старательно затушил окурок о подметку башмака. — Я совсем, совсем другое хочу сказать. И, по-моему, оно самое важное. Раз эта штуковина есть — значит, она есть. Существует. Сама по себе. Какая есть. Какой ее сотворил Создатель. И значит…

— Какой еще создатель? — не понял капитан. — Инженер, что ли? A-а, понял. Бог. Ну, ясное дело. Боженька. Куда уж нам уж…

— …и значит, не нам решать, хорошо оно или плохо. И уж тем более — нужно оно или нет. Вот и все.

— Ну, тут уж извиняйте… — пробурчал капитан. — Мура все это. Демагогия. Разве о том у нас речь?

— О том. Разве нравится дождь? Или камень? Или смена дня и ночи? Но все оно есть. Просто есть. Сотворено Творцом и существует само по себе. Независимо от чьих-то желаний и симпатий. У всех и каждого — в отдельности и вместе — своя жизнь, и ты, возможно, никогда ее не узнаешь. Ты даже можешь не узнать и о самом существовании такой жизни.

Но главное в том, что нет такой земной власти, нет такой силы, которая может это изменить. Но, приняв такую точку зрения, ты можешь изменить свой мир. А это не менее важно, потому что тогда изменится мир не только вокруг тебя, но и внутри. Ведь твой мир — и внешний, и внутренний — таков, каков ты. И наоборот. Вот это и есть самое важное. Вот это и надо понять — и принять. Отсюда — все.

Старшина изумленно глядел на Сэнди. Старшина потрясенно взирал на Сэнди — на спокойного, сдержанного, уверенно знающего свои принципы человека. Но ведь это говорил мальчик! Ай да мальчик! Ай да Сэнди!

— Ага, — сказал Кузьменко. — Мне, значится, до дождичка дела нету? Не спорю. Согласен. А вот как быть, ежели дождичку до меня дело найдется? Тогда как? Чего там про то в святцах писано?

— Не знаю, — серьезно сказал Сэнди и ткнул рукой в подволок.

— Он — сотворил. Он — хозяин. У нас дома говорят — Старый Хозяин. Он знает. Все знает.

— Ага. Он. Очень старый хозяин. Понятно. Ну а вдруг нашему островишку дело до всех нас найдется? У него ж своя жизнь, оказывается. Свои планы. И вот он под горячую руку за нас возьмется. Тады как?

Сэнди молчал, странно глядя из полутьмы капитану в глаза. «Так вот почему с самого начала я ощущал, чувствовал его поддержку, — радостно подумал старшина. — Нет-нет, не то! Вот почему парнишка здесь, с нами! Ай да мы, ай да ребятки! А капитан? А что — капитан?»

— Так что? — настаивал Кузьменко.

— Я знаю как, — сказал старшина. — Разум есть. Не тут… — он постучал костяшками пальцев по лбу. — Разум — в мире. В абсолюте. Добро — в абсолюте. Не на вдруг, не на сегодня или на послезавтра. В принципе. Как данность. Основа существования материи. Ибо абсолютный разум предполагает абсолютное оружие. То есть разрушение самой материи. Без абсолютного разума, оно же есть добро, мир неминуемо погибнет самоубийством. Я же говорил — диалектика!

— Ладно-ладно, я доверчивый. Но здесь? С нами?

— Если существуют некие точки, некие географические… центры, что ли… И не географические, а геовременные… Нет, не то, не то… — старшина мучительно защелкал пальцами.

— Мы встретились, — тихонько, странно-подсказывающе сказал Сэнди. — Мы же все встретились. Неужели вы, парни, до сих пор никого не увидели…

— Ага! — гулко хохотнул капитан. — Встретились, не без того. Общнулись даже. Куча задолбанных покойничков. И все от разума окочурились. Во добра — полная телега!

— Не суетись, Саня, — предостерегающе сказал старшина. — Ты не слышишь. Ты слушаешь, но не слышишь. Не хочешь слышать. Сдержись, отринь суету, и без предвзятости, без злобы, без страха и с надеждой…

— Без предвзятости? Без страха и с надеждой? — Капитан со скрежетом проволочной черно-седой щетины на щеках потер ладонями темное лицо и вдруг с прорвавшейся глухой тоской сказал — нет, простонал: — Да ведь и вправду боюсь я! Просто боюсь… Ведь не за себя же, чего ж сам-то, сам-то уж давно никто, давно отбоялся, как помер… За всехнас боюсь, за всех, которые тут и которые дома, и которые там, везде… Эх, знать бы, если б знать! Хоть шаг бы вперед — а то ведь десять лет, все десять лет…

— А ты за всех не ручайся, — посоветовал Сэнди. — Подпись за всех ни один банк не примет. Не надо за всех. За всех нас только Господь.

— Да пошел ты с ним вместе… Чего ты понимаешь в нашей жизни, американец… — он вывалился вперед из кресла и уперся лбом в толстое литое стекло ограждения ходовой рубки. Да, действительно, здесь, в наглухо закрытой теплой тишине не слышно было ни посвиста одинокого ветра над темной бесконечной пустыней, ни воя бушующей где-то неподалеку, но повсюду, везде, войны. И тень этой войны висела над ними, давила, не выпускала из-под себя, из-под своей удушливой шкуры ни на миг — даже когда они не видели ее, не говорили, не помнили о ней. Капитан зябко передернул плечами и пробормотал: — Опять не темнеет. Опять ночи нет…

— Что? — не понял старшина. — Как не темнеет? Да ты чего, Сань?..

— Да разве ж это ночь…

Сэнди завозился в мгновенно будто насторожившейся тьме и неловко, оступившись затекшей ногой, боком сполз со стола. Старшина ждал, глядя в сжатую спину Кузьменко.

— Немцы где? — с непонятной тоской спросил капитан в темно-серое стекло. Да, там, снаружи, висела все та же странная, пугающе-живая и потому омерзительная плотная темная масса, заменяющая здесь ночь.

— Почему вообще никого нет?

— Но ты же сам говорил — задворки.

— Говорить-то говорил… Но ведь какая войнища молотит. Народу сколько мотается в небесах. Дерется народ в небесах. В море. Везде. Под водой режется! И никого… Ну, наших тут нету — ладно. Чего тут искать-то. Янки, англичанцев — тоже туда-сюда. Но хотя б фрицев разведчик погоды какой-никакой пролетел, что ли? Или там швед паршивый, не знаю…

— Так ведь был же? — выжидающе возразил Сэнди. — Ну тот?

— В том-то и беда… — и капитан закрыл глаза.

И через длинную паузу, помолчав, старшина сказал:

— Да. Да, командир. Ты прав. В том-то и беда.

* * *

Задыхаясь, Попов и капитан накатывали к воде валуны покрупнее, сооружая что-то вроде то ли ограждения, то ли волнолома вдоль полосы прибоя, чтоб в случае сильного наката или шторма море не размыло уже ими выровненные и спрямленные участки пляжа — будущей взлетной полосы, их дороги к свободе или… «Выбирая путь к победе, выбирай путь, ведущий к смерти» — гласит «Бусидо». Что же знали древние самураи о жизни, если смели учиться победе через смерть?

Впрочем, попробовали бы эти храбрецы повоевать с булыжником… А, ч-черт! — опять ударился коленом!

— Ты под … под ноги … смотри! — просипел распаренный, красный капитан и, упершись спиной о камень, мешком осел на гальку. — Ты то … поматюкайся слегка, чтоб полегчало, а я … Уф-ф-ф! А я дух переведу пока. Ну ты здоров, старшина. Интеллигенция — а бык быком!

Растирая колено, старшина повалился боком на камень, разглядывая резко выступающий на будущую полосу песчано-галечный «язык» осыпи, который капитан чудом не зацепил при посадке, но миновать который при взлете будет просто невозможно и который до наступления темноты они еще наметили снять. Лопаты — ящичные доски попрочней, которые они приволокли с корабля и кое-как обтесали щербатым пожарным топором, — Сэнди им уже приготовил. Сейчас он с наслаждением гремел железом, возясь под капотом «ила». Он опять изумил старшину, как, впрочем, и капитана, оказавшись большим любителем и знатоком моторов; в пять минут он с помощью Кузьменко разобрался, что в АМ-38Ф так, что не так и как надо сделать эдак, и с азартом принялся за дело. Старшина больше удивился даже не столько его знаниям и навыкам, сколько тому, как быстро капитан доверился парнишке: взлезши с ним в закопченное нутро мотора и побубнив там буквально пять минут, Кузьменко наружу выбрался уже один и, отирая руки бумагой, с явственным уважительным удовольствием констатировал:

— Не парень — зверь в нашем деле. Талант!

Вдвоем они с утра быстренько соорудили из ящиков, найденных в корабельных трюмах, удобный для парня помост-козлы и, порасшибав на откатке валунов все имевшиеся в наличии бока, ладони, локти и колени, взялись, чтоб «освежить утомленный однообразной рутиной мозг», как выразился капитан, за землеройные работы.

— Ерунда, — сказал он, с хаканьем всадив доску-лопату в неподдающуюся осыпь. — Сделаем. На канале ребятам покруче было — а вон какую махину отгрохали. На весь мир загляденье!

— Каком канале? — не понял старшина. — A-а, ты о том …

— О том, о том самом. О Беломорском!

— Откуда знаешь? Ну-к, Сань, помоги эту махину катнуть.

— Мы рычагом, рычагом возьмем, подопри-ка здесь… Да уж знаю! — капитан как-то скользко глянул через плечо на Попова, упер доску, поднатужился. Старшина навалился, валун скрипнул галькой, тяжко качнулся. — Э-эть! Пок-катили родимого — как брехню по селу.

Работая, они о времени не думали. Еда была, костеришко уютно тлел, жилище ждало их почти человеческое. Придет ночь — будет ночь. Лишь в какой-то момент, скатывая с хрустом и скрипом очередной валун к воде, Попов мельком подумал, что слишком уж долго не темнеет. Судя по событиям дня, по ломающей спину усталости, времени прошло немало, пора бы и вечереть. Да, плохо без часов, совсем никуда. Капитан думал о том же; помогая старшине, он пробормотал, задыхаясь:

— Во жизнь — ни будильника, ни бритвы, ни людей, ни собак. Фашистов — и тех нету… Да пес с ним, Серега, хватит, нехай тут и стоит каменюка. Не стрелять же из него — абы не мешал, — он, хрустя спиной, вкусно разогнулся. — А молодцы мы с тобой. Если так и дальше… эй, глянь, Сереж, чего эт с ним?

Старшина, разгибаясь, обернулся к Сэнди, на которого уставился капитан, — и замер сам.

Американец в нелепой, невозможной какой-то позе — вытянувшись боком из-под капота с задранной зачем-то рукой и при этом в несуразной полуприсядке — глядел в море ошалелым, буквально диким взглядом, разинув рот. Русские разом крутнулись по его взгляду — и сразу увидели.

Метрах в двухстах от берега из серой качающейся волглой мути вечного тумана медленнейше, будто проявляясь из серого «ничто», бесшумно выплывала, вытекала громадная черная субмарина.

Гитлеровская субмарина.

Спина мгновенно обледенела. Старшина услышал хрусткий шорох и отстраненно подумал: «Вот оно, значит, как волосы встают дыбом. А я-то не верил…»

— Эг-гэй… — нелюдским, подпрыгивающим хрипом произнес капитан и с отчетливым стуком захлопнул рот, жутко лязгнув зубами. Старшина качнулся и едва не упал — сердце ахнуло кувалдой в затылок: оказывается, он забыл дышать.

Подводная лодка — по размерам и обводам океанская, но незнакомой серии — жутчайше безлюдная и грозная, мокро поблескивая мятой черно-ржавой сталью покатых бортов, бесшумно замедленно покачивалась в серой, шипящей газировкой воде; изредка с отрывистым клокочущим гулом из оранжево-красных изнутри решеток-щелей балластных цистерн бурляще выливался, выбрасывался широкий гейзер воды, вскидывался до жирно лоснящейся палубы и, мокро гремя, скатывался грязной рваной пеной за борт; на носовой палубе, за ограждением низколобой угрюмой рубки длинно торчало дуло как минимум 105-миллиметровой пушки. Да, сомнений быть не могло: на черной, с типично немецким выступающим в корму веерным релингом рубке тускло светилась вылизанная глубинным давлением, изъеденная свирепой солью океанской волны, исхлестанная свирепыми мокрыми ветрами серо-белая, разрисованная потеками рыжей ржавчины, широченная латинская надпись бортового номера «V-097».

Сэнди спиной вперед отпрыгнул от самолета и, с шумом грохнувшись боком на гальку, сипло заорал:

— Этот! Эти!.. — и неожиданно закашлялся.

Русские, полусогнувшись-полупривстав, каменно торчали над своим валуном; крик Сэнди тряханул их — и уже через секунду Кузьменко мчался огромными прыжками к самолету, рвано крича:

— Прочь! Сэнди, прочь от машины! Под камни, пацан! Под камни!

Старшина, хрустко буцая сапогами, добежал до сложенных у хижины ящиков и коробок, подхватил на руки прислоненный к ним пулемет и устремился проваливающимися тяжелыми прыжками по осыпи вверх, путаясь ногами в болтающейся патронной ленте. Захлебываясь, он на бегу сумел-таки выровнять ленту и передернуть затвор. Кузьменко же непонятно зачем неожиданно подхватил Сэнди под мышки и, хрипя, поволок под укрытие откоса, а тот от неожиданности даже не отбивался.

Через секунду все стихло.

Высоко в скалах замер, выставив ствол пулемета, старшина; под обрывом, внизу за обломками валунов, рядышком лежали, приподняв головы, капитан и Сэнди.

— Где твой «кольт»? — почему-то одышливым шепотом спросил капитан, не сводя глаз с подлодки, медленно разворачивающейся лагом^[90] к волне.

— Что? A-а… Вот. Вот он, — бледный американец показал из-под куртки свою дуру.

— Молоток… А моя-то пушка тю-тю, — тоскливо сказал капитан и быстро отер лицо. — Тама, в кабине.

Сэнди, отвалившись на бок, неспешно выволок пистолет и деловито-спокойно, будто готовился дрова рубить, передернул затвор. Капитан задрал голову, поглядел вверх и непонятно сказал:

— A-а, была не была. Все равно они нас видели. Тем более — самолет. Чего уж… Старшина!

— Я-а-а… — донеслось сверху.

— Готов?

— Еще бы…

— Я иду к машине! Полезут на палубу — бей!

— Не полезут, — негромко возразил Сэнди, разглядывая лодку.

— Эт почему?

— Нас видели.

— Тем более! — сердито сказал капитан, напрягся лицом, сказал в себя шепотом: — Ну, давай! — и рывком встал.

Сэнди задержал дыхание, сощурясь поверх ствола.

Капитан ждал, стоя в рост и не мигая.

Секунда… Три… Пять…

Тишина. Посвист ветра. Медленные, глухие удары наката. А умирать, черт его дери, неохота…

Отчетливо виден задранный в низкие, мокрые небеса ребристый ствол то ли «эрликона», то ли крупнокалиберного зенитного пулемета на рубке. Тяжело свисает недвижная тряпка какого-то непонятного серого, что ли, флага, зачем-то намотанного на без надобности поднятый в надводное положение перископ.

Субмарина, от которой несло могильным холодом, явственно неторопливо разворачивалась; стала видна ее кормовая палуба и малокалиберная пушка за рубкой.

Капитан, высоко задрав колено, перешагнул через валун и неспешно, крепко ставя негнущиеся ноги, пошел зачем-то к самолету.

Старшина выдохнул, прижал пулемет к плечу и чуть-чуть повел спуск, выбирая слабину курка. Все, все как всегда. И уже он не помнил. Он все забыл. Про оружие. Про остров. Про смерть. Он лишь боковым зрением видел невероятно широкую спину командира внизу — и мертвенно-страшную субмарину в прорези прицела, который тщательно удерживал под слепыми лобовыми окнами — портиками ограждения рубки.

Отдаленное шипение пены. Длинный гудящий накат прибоя. Размеренные, каменно-хрустящие шаги.

И ничего более. Вообще ничего.

Подводный корабль неспешно, но заметно приближался, сдрейфовывая лагом к прибойной волне, но не под машинами: не слышно было низкого, глухого, басовито-утробного перестука дизелей, не вскипали под форштевнем и кормой белые буруны. Лодку прибивало к берегу сильное поверхностное течение. «Возможно, оно-то в свое время и вынесло сюда заброшенный военный транспорт», — вскользь подумал старшина.

Кузьменко открыто стоял возле самолета, вглядываясь в могучего подводного хищника, который легко пересекал океаны, неделями и месяцами подстерегал добычу на самых далеких коммуникациях, наводя ужас на торговые суда и воинские транспорты. Появление такого зверя здесь было для трех авиаторов смертным приговором.

Но сейчас никто ничего не понимал. Лодка никак себя не проявляла. Приподняв голову, старшина безуспешно пытался разобрать, что там за тряпка, истрепанная, исхлестанная дождями, циклонами и солеными ветрами, свисает с поднятого зачем-то перископа, почему наглухо — это и отсюда видно — задраены люки, и вообще…

— Старшина! — донесся крик Кузьменко. Попов приподнялся на локте. Капитан стоял у самого уреза воды. До лодки оставалось метров с полсотни, не больше. — Ну-к, для понту — врежь ей по очкам!

— Чего?!

— Давай-давай! — неожиданно весело подтвердил капитан и оглянулся. Старшина удивленно рассмотрел его улыбку. — По рубке этой твари — огонь!

Попов, уже догадываясь, но не смея, не надеясь поверить, задрал брови, крепко прижал упор — и мягко повел курок, зная, что выстрела не будет. О-о-оп…

Тр-р-рах!!! — оглушительно грохнул УБТ, ствол мощно подбросило короткой, в три — пять патронов, очередью, дымные гильзы задиристым развеселым перезвоном запрыгали в камнях; старшина охнул от боли и едва удержал пулемет в руках — отдача оказалась сильнейшей, куда сильнее, чем он предполагал. Хоть бы плечо не сломало…

Тяжелые пули с гулом ударили в загудевшую контрабасно рубку, голубовато-розово блеснули искры рикошета, брызнула краска, белокостяными размазанными точками разорванного металла засветились пробоины. Но субмарина по-прежнему молча замедленно-тяжко подплывала и вновь погружалась длинным жирно-вытянутым телом в зеленовато-серых шипящих буграх волн.

— Понял?! — радостно заорал Кузьменко. — Нету! Там никого нету! — Он быстро вскарабкался к хижине и деловито выволок из-под камней шлюпку-надувашку; к нему торопливо, опираясь на пулемет, спускался по осыпи старшина. Сэнди, сдвинув дулом пистолета шлемофон на затылок, с интересом всматривался в подводную лодку. Да, вероятно, они были первыми союзниками, так близко видящими живьем, в целости и сохранности одного из свирепых «волков» бесчисленных «волчьих стай» гросс-адмирала Деница. И зрелище было действительно не для слабонервных…

А субмарина медленно вновь разворачивалась — явно усиливающееся под берегом течение тянуло лодку вдоль береговой черты, снося ее носом на выступающие в море камни, метрах в ста за которыми и покоилось на берегу судно-гроб. Летчики стояли втроем возле принесенной ими к самой воде шлюпки. Странно: они чувствовали себя в совершенной безопасности. Страшила только огромная пустотелость — явственно ощутимая пустотелость чужого подводного корабля. Опять безлюдье, опять уже поднадоевшие, даже раздражающие, тайны, игра, чертовщина…

Медленно, очень медленно тянулись минуты, отсчитываемые растянутым раскачиванием прибоя. Старшина будто видел дымную, бездонную пустоту за черным железом обшивки…

И вот, наконец, заскрежетало невидимое в воде брюхо субмарины, волна с раздраженным шипением вывернулась из-под медленно приподнявшегося ободранного, мятого, ржавого форштевня лодки, с креном тяжко выползающей на мелководье, болезненно захрустела галька, опять железно-гулкий пустой удар волны в подрагивающий мятый борт — и все. Все!

Вблизи не такой уж огромный и страшный, лежал бессильно, чуть завалившись набок, в пузырящейся качающейся воде длинный и ржавый железный труп.

Зверь издох.

Кузьменко, сопя, стащил в воду шлюпку, промокнув до бедер; старшина придержал ее, пока капитан усаживался в нее, потом сам перевалился боком через борт-баллон — и капитан легкими, энергичными рывками здорового мужчины, радующегося такой работе, в десяток гребков умело прогнал лодку сквозь прибой и ловко подгреб под скоб-трап за рубкой разом с подхлестнувшей волной.

Пока Попов прихватывал шлюпку фалом к скобе, капитан лихо, будто всю жизнь только тем и занимался, вскарабкался вверх и, гремя сапогами по настилам, боком пошел вдоль надстройки.

Поднявшись за ним на покатую палубу, закрытую решетчатым настилом, старшина быстро огляделся. На подлодке он оказался впервые — тем более на гитлеровской. Его легонько потрясывало — то ли от беготни, то ли нервным ознобом. Капитан же тем временем кошкой шустро взобрался по рубочному скоб-трапу на ходовой мостик и пропал там, потом оттуда донесся быстрый скрип, взвизгнул металл, лязгнуло — и капитан возник на фоне низких серых облаков широко ухмыляющейся физиономией над релингом рубки:

— Точно, никого нету! Как в могиле — тьфу, три раза через левое плечо. Давай сюда, я уже отдраил рубочный люк.

Отсюда, с ходового мостика рубки, берег просматривался весь, как с балкона. В необычном для летчика ракурсе под ногами лежало мертвой тонкой рыбиной тело подлодки. На ветерке серыми пятнами соли быстро высыхали лужи на палубе. Из черной дыры открытого рубочного люка тянуло под ноги ощутимой даже на холоде… Как точнее сказать? Какой-то холодной гнилой землей, что ли… Сырой, ледяной, удушливой плесенью. Мокрой ржавчиной? Нет — могилой оттуда несло.

Могилой…

— Сдались они, псы. Вишь простынка? — успокоительно сказал Кузьменко. — Только вот кому, когда? Уж больно ржаво все… Слушай, но что за тип лодки? Моща! Я таких и не видывал… Э-эть! — он мешковато подпрыгнул, ухватился за край грязно-серой драной простыни и с влажным мягким треском содрал ее. — Ух, зараза!.. — Простыня, изображавшая, видимо, флаг капитуляции, захлестнула его по ногам. Он потоптался, избавляясь от противной тряпки, потер ладони и с непонятным старшине мальчишеским азартом сказал:

— Ну, че? Лезем? Я рубочный люк на раз отдраил. Может, документы какие. А? Слабо? — И первым лихо вбросил ноги в черную круглую дыру, нащупывая подметками скобы трапа.

В центральном посту подлодки было темно, сжато-глухо, заброшенно, сыро и мертво. Тусклый серый свет падал через шахту рубки вертикальным осязаемым столбом в сводчатый склеп главного командного пункта. Вслед за капитаном Кузьменко сюда спустился и старшина Попов. В открытой дыре люка-лаза было недвижно черно. Подсвечивая фонариком (Попов в который раз подивился чисто солдатской смекалистой запасливости капитана), они осторожно, то и дело натыкаясь лбами, плечами, боками, коленками на какие-то механизмы, пробирались непонятно куда в невероятной черной тесноте, шумно, как в противогазах, дыша. Ни малейшего страха, настороженности, опасливости не было. Какой может быть страх в старом заброшенном сарае… Так, пыль одна, мышиный помет, паутина.

Так и тут. Старое холодное железо, омертвелые отсеки, истлевшие провисшие провода, давно безжизненные магистрали. Не будь командира, старшина б сюда и не сунулся. Не было тут, и быть не могло ничего интересного, полезного и нужного. «Таким вот железом — мертвым, обгорелым, разодранным, рваным и просто брошенным в целости и исправности сейчас вся моя Россия завалена, — с горечью вдруг подумал старшина, — а мы тут ползаем в чужом гнилом брюхе». Он наткнулся на мягкую полусогнутую спину командира: тот в очередной раз больно воткнулся лбом в какое-то мертвое железо и в очередной раз беззлобно матюкнулся.

— Слушай, лезем отсюда? — попросил старшина эту спину перед собой. Голос его сразу пропал, увяз, затонул во влажной черной тишине, сдавленной со всех сторон.

— Не! — спина подумала, согнулась ниже и двинулась вперед. — Надо каюту командира ихнего найти.

— Везет нам…

— Ага, на пустые железяки, — Кузьменко желто посветил куда-то вдоль открывшегося узенького коридорчика-тупика, в конце которого тускло блеснула овальная дверь. — Кажется, нашли.

В крохотной скругленной каюте, похожей на лежащую на боку консервную банку, был флотский порядок. За полузадернутой темной плюшевой портьерой — кажется, вишневого цвета, хотя в тусклом свете уже садящегося фонаря не разобрать, — аккуратно заправленная узкая койка. Над нею на переборке — пустая овальная рамка из-под фотографии, самого же снимка нет. «Забавно, — мелькнуло у старшины, — это ж надо: фото вынуть, но уже ненужную рамку все-таки на место повесить…» Кузьменко с нарочитым дребезгом повыдергивал ящики вжатого в переборку стола — всюду чисто и пусто. Никаких бумаг, никакого мусора. Вообще ничего. Над койкой в ногах — пустое гнездо из-под когда-то ввинченного в переборку магнитного компаса: прибор рядом — глубиномер — был целехонек, под его толстым матовым стеклом грустно маячил «ноль». Попов провел пальцем по стеклу — а-а, вот почему оно матовое: пыль. Вот еще одна загадка, только загадка нашего человеческого повседневно-унылого бытия: откуда здесь, в глухом чреве подводного корабля, может взяться в таком непостижимом количестве обыкновенная, скучная, бесцветная квартирная пыль?

Кузьменко распахнул фанерные дверцы одежного шкафчика. На аккуратном проволочном тремпеле одиноко висела черная рабочая тужурка со споротыми погонами — оп, уже интересно! На то, чтоб вывернуть компас, времени хватило, а на погоны — нет? Потому что их, оказывается, не спарывали. Спешили так, что кое-где их отдирали с мясом — вон даже ткань продрали, нитки свисают. Хотя непонятно, на кой вообще их надо было драть? Хм… На верхней полочке — парадная паскудно-фашистская офицерская фуражка с паскудно-фашистски задранной кверху тульей; эге, «краб»-то с фуражечки тоже содран, и тоже в суматохе. Та-ак… Рядом с фуражкой — коробка пластмассовая с какой-то житейской галантерейной дребеденью: пуговицы, крючки, иголки, нитки там, застежки всякие… Опять несуразица. Офицер-аккуратист, готовясь к сдаче в плен, тщательно вычищает рабочий стол, снимает компас, неспешно, ничего не повредив, забирает с собой душевно-дорогое семейное фото, не забывает даже родимые эполеты прихватить — но при этом бросает за ненадобностью буквально бесценные в лагерном быту мелочи, которые к тому же можно просто сунуть в карман. Интересно…

— Не так, чтоб спешил, сволочь, — пробурчал Кузьменко и странно оглянулся на свой голос, отдавшийся за дверью. — Но как же так? Лодка ж вроде цела? И ни карт тебе, ни документов — ни хрена хренового…

— Слушай, старшина, а где у них все-таки компас? И часишки б. Во чего нам надо… О, глянь сюда, старшина.

На переборке над столом черно зияли пустые дырки-оправы — явно под приборы.

— Тут они и были. И компас, и эхолот, и часы, наверно. Грамотные, падлы. Глаза продрал, глянь с подушки — вот те и курс, и глубина, и все на свете.

— Хватит. Пошли отсюда, — глухо потребовал старшина. — Дышать нечем в этом погребе.

В тесной кают-компании — то же. Все на месте, даже очень домашний, деревянненький, уютненький, бытовой радиоприемник с патефоном, привинченный к переборке под какой-то картинкой из журнала — общий вид небольшого заснеженного городка под лесной горой. Но, когда капитан взялся за верньер настройки, темно-красная эбонитовая ручка вывалилась в его пальцы — приемник был выпотрошен. Зачем? В отделанном красным деревом баре-шкафчике сверкнул во тьме великолепный набор сияющих хрустальных бокалов, рюмок, стаканов.

— Ничего путного нету, — пробормотал капитан. — Дребедень одна. Но красиво воевали псы. Однако ж — хлам. А вот бы карту, журнальчик бортовой бы…

И вдруг старшина задохнулся. Лицо онемело. Он замер, оцепенел, окаменел посреди каюты, уставясь на переборку, где лаково поблескивал глянцевый новогодний календарь-плакат. Кузьменко что-то бубнил, водя фонариком по закоулкам.

— Ком-ман-дир!.. — свистящим шепотом прокричал старшина. Кузьменко дернулся, бросил на засверкавший календарь луч света — и лицо его зеркально заблестело белым в темноте. Он тоже сразу понял.

— Мама… — беззвучно произнес он. — Мама моя, что ж это…

Они стояли молча перед роскошной девицей в белоснежном бальном платье, усыпанном серпантином, в разлете танца, и лица их были белы, как то платье. Потому что календарь был явно не новый. По фигурке танцовщицы, по смеющимся неясным лицам гостей за ней, по усыпанной белым же снегом елке шли какие-то надписи от руки разными карандашами, пестрели какие-то пометки на числах самого календаря, какие-то значки и записи. Этим табель-календарем пользовались не день, не два — и это было самым страшным.

Ведь летчики смотрели омертвелыми глазами не на девицу. Не на елку. И не на надписи и числа.

Остановившимися, ничего не видящими глазами они видели лишь дату — четыре невинные цифры, разноцветно-радужно выписанные затейливыми вензелями по верху всего плаката.

На немецком календаре, в немецких новогодних пожеланиях празднично и счастливо, безнадежно и убийственно сверкали чудовищные цифры давно минувшего Нового года.

Года 1945-го…

* * *

Кузьменко каменно приподнял голову, с трудом оторвав от будто набухшего скользкого стола горячо-шершавый тяжелый лоб. Голова не болела — хотя проснулся он именно от боли в висках, в заложенных ушах шорохно гудело басом — словно звали далекие телефонные провода, словно ждал его кто-то в далеком конце дороги…

Он медленно, едва ворочая шарнирно скрипящей подламывающейся шеей огляделся.

В ходовой рубке стояла тяжелая болотная вода черно-серой тьмы. Тяжко обвисали взбухшие столетней — о да, вековечной сыростью шторы. Металлически-зеленовато мерцал линолеум. В мертвые черные окна недвижно вперилась мутными, древними глазами, как сам суеверный ужас мира, слепая темнота.

Рядом вкусно-беззащитно посапывал невидимый Сэнди, уютно устроившийся с вечера в глухом углу за штурманским столом. Старшина измученно спал на кожаном диванчике расплывающейся во мраке бесформенной тушей, запрокинув безжизненно через жесткий валик голову, и грязные, спутавшиеся мятыми клочьями волосы залепили черными петлями его влажно поблескивающий лоб. На черной груде снятых сапог мертво-бело покоилась его свесившаяся рука.

Ночь…

Опять ночь. Безнадежная, как воюющая Арктика. Безжизненная, как сам этот корабль. Как остров. Как вся эфемерная, косо-скользящая тут жизнь. Если это жизнь…

Но был рядом кто-то еще. За той дверью. Опять — за дверью. Опять — рядом. И опять — невидимый и живой. Как тогда, в первую ночь. И во все последующие ночи и дни. Кто который раз — Кузьменко уже знал это точно — пытается коснуться его, повести, увести за собой и кто не опасен, покуда ты не боишься его, и, значит, неопасен сам. И капитан уже догадывался — да нет, не догадывался, а знал, давно знал, может быть, даже до этого проклятого острова — до войны знал, кто это. В той первой жизни. Знал! И потому так страшился теперь. Особенно теперь. Здесь. Где он — один на один. Потому что просто один. И потому нельзя прикрыться даже войной. Даже собственной смертью. Да. Даже смертью! Ибо ложь, будто смерть, — избавление. Паче того — искупление. Нет. Смерть — всегда лишь попытка. Или ступень. Но чаще, увы, по незнанию даже не то и не другое, но просто — смерть. Ничто. Потому что даже незапертую дверь надо уметь открыть и тем более надо уметь войти. Ибо, чтоб войти, надо уметь ходить!

Он облизнул деревянные губы и попытался протолкнуть в горячее стянутое нутро застрявший в горле сухой царапающий ком, но не смог: язык вспух и зашершавел, как наждак, во рту саднило — то ли от бесчисленных сигарет, то ли от выпивки, дыма костра, предельной усталости; но, может быть, была и другая причина. О которой он знал всегда — но никогда не допускал воспоминание о ней к себе, которой всегда бежал.

А тот молча выжидающе стоял за дверью. Незапертой дверью. Дверью в… Куда? О, капитан знал куда и потому тот вкрадчиво улыбался, зная, что услышан, что узнан, вслушивался с наслаждением в ржавое трудное дыхание капитана, жадно вглядывался в него сквозь тонкий металл двери и литое монолитное стекло мучительных лет.

Кузьменко напрягся всем телом, продавил в себя колючий комок, застрявший в глотке, уперся задеревеневшим локтем в стол и сумел все-таки встать. Всему рано или поздно приходит свой час. А уже если ты сам все решил…

Отработанно-рефлекторно — и сейчас абсолютно бессмысленно он нащупал в раскрытой кобуре теплую, надежную, рубчато-привычную рукоятку ТТ и, не оглядываясь на спящего старшину, двинулся к двери, изо всех сил стараясь ступать бесшумно. Попов, а тем более безвинный мальчишка-американец были тут ни при чем. Да и все остальное тоже…

На третьем шаге, уже у двери, он, сообразив, отдернул руку от пистолета и почувствовал, как тот растянул поощрительно рот — нет, не рот, а черную пустую щель, до боли, до ужаса, до крика сквозь сон узнаваемую щербатую страшную щель! — сжал деревяшки губ своих и взялся за холодную стальную ручку-задрайку. И ощутил, что тот повторил его движение: рукоять чуть шевельнулась под ладонью.

Кузьменко… Да, Кузьменко уже не страшился. Потому что он должен был. А долг… Долг — дело привычное, дело святое. И потому исполнимое. Независимо ни от чего. Долг — как знамя. Есть ты, нет ли тебя — он остается неизменным и зовущим. Во веки веков. Аминь.

«Долг тяжел и высок, как гора Фудзияма, а смерть во имя его легка, как флюгер»^[91] — выплыла из затуманенного темно-пульсирующего сознания сияющая фраза, ослепившая его много лет назад в записках того, кто ждал его сейчас здесь, за дверью.

Мозг отключился. Норма, обращаясь в свой негатив, становится вновь нормой — доведенной до абсолюта.

Спина неощутимо дрожала тончайшей, позванивающей дрожью — когда человек может все. Капитан знал, кто ждет его. И, нисколько не сомневаясь, нажал ручку. Нажал так, как всегда шел навстречу огню. Навстречу смерти. Ибо только так можно победить. Все-таки — победить! В воспаленном мозгу, в дымящемся естестве горело огненным шрифтом: «Выбирая путь к победе, выбирай путь, ведущий к смерти!»

Чуть скрипнув, мягко клацнул замок, и дверь медленно, шуршаще отворилась.

Каюты не было.

Он не удивился. И не ужаснулся. Сверх того, что скопилось в нем, никакого ужаса уже быть не могло.

Он неспешно шагнул через высокий комингс в глухую, непроницаемую черноту открывшегося перед ним коридора. Ощупью затворил за спиной металлически стукнувшую дверь — запечатав оставшийся позади мир. И, не раздумывая, двинулся за смутно маячащей в нескольких шагах впереди черной фигурой.

Он сразу узнал его — хотя перед ним чернела в почти абсолютной темноте лишь спина, абрис, некий контур, размыто окаймленный едва заметным ореолом свечения, текущего из бесконечного далека коридора — бездонного туннеля, лежащего перед ним. И которым он, Александр Кузьменко, сейчас пройдет…

Неотрывно глядя в недвижно и невесело плывущую впереди черную спину, он увидел — да, увидел! — лицо, столь же недвижное, обращенное вовнутрь, застывшее в высочайшем горе — и гордости столь же высочайшей любви. И тоскливо-ледяное, каменное страдание сдавило сердце Кузьменко — ведь сердце его все еще было живым…

— Смотри! — прошептал, нет, сказал, и нет же, прокричал шепот в дергающееся сердце. — Смотри… Это — ты. Это все ты. И он сам — тоже ты. Сынок…

— Нет, — возразил безнадежно и беззвучно капитан. — Нет. Не я. Только не я! Я не пытал. Не убивал. Нет!

— Конец — всегда начало. Ты уверен — душа твоя мертва. И ты прав. Потому что погиб твой ребенок. Так же, как в твоем отце погиб ты. Ведь предав, ты…

— Не-ет!

— … ты прервал цепь, потому что убил.

— Нет! Не убивал! Не я!

Шаг. Еще. Но почему беззвучно? Кто во мне?

— Значит, не ты? Но ведь убил!

— Но даже если я и убил — то не так! — но даже если… Я призван служить!

— Призван? Кем? Кому?

— Ладно. Пусть. Я сам — сам служу высокой идее.

— Лжешь. Идея не оправдывает ничего.

— Будущие поколения… Я знаю это! Мои поколения…

— Ты прервал связь поколений! И потому поколений, которые шли за тобой — за ним, тобой убитым, не будет. Твоих поколений, коим несть числа!

Его отец — или он сам? — стоял неподвижно в бесконечной дали — шагах в пяти-шести — по-прежнему спиной, лицом обратившись к далекому, видному лишь ему одному свету. И ждал… Но не для наказания! И не для покаяния. Но для того, чтоб стать вновь им. Чтоб возродиться единым целым? Нет, не так. Чтоб он, предавший, вошел в него, преданного. И, вынеся свое предательство, искупил его, приняв любовь преданного им. И лишь тогда восстановится, воссоединится связь времен…

— Я жду тебя.

— Но неужели все — как я? Неужели возвращаются, чтобы…

— Нет. Ты — потому что ты искал. Ты жаждал. Надеялся встретить…

— Тебя?

— Себя. Себя! А теперь — пора. Иди. Теперь лишь от тебя зависят все жизни. Все. До тебя, рядом с тобой, всегда после тебя. Потому что все они — ты.

Фигура качнулась вперед, в исподволь нарастающий — Кузьменко ясно видел это — наливающийся мощной раскаленной солнечностью свет. Какой, откуда? — мелькнуло стороной. Или там, впереди… Но ведь там — пропасть?

— Нет. Там бесконечность мира.

Нет! Нет никакой бесконечности! Ловушка, как и все тут! Там — шахта дымогарной трубы! Раскаленный вулкан; так вот откуда свет, там же форсунки пылающих топок, и отец, того не ведая, рухнет в следующий миг туда, в тот ад!

И капитан отчаянно рванулся вперед, в пылающее солнце, почти настиг ускользающую черную фигуру, почти схватил ее — и, не удержавшись на краю, рухнул лицом вперед. Кратчайший в беззвучном свисте и вое стремительный полет в никуда, мгновенный кувырок в безумное, слепящее беснующееся пламя — и всесокрушающий, все затмевающий, погибельный удар в лицо! Во лбу взорвался мириадами звезд осатаневший мир — и наконец-то умерев, он успел сказать, успел выкрикнуть и успел и смог осознать: «Все! Наконец-то — все. Я свободен! Слава Богу…»

— Слава Богу! Наконец-то, — сказал в лицо, в глаза чей-то голос. И он открыл, разлепил опухшие веки. И разглядел в мутном плавающем свете темное расплывчатое пятно — чье-то лицо, и лишь через какие-то сумеречные секунды сумел осознать, что лицо — это старшина Попов.

А старшина, встретив его бессмысленный взгляд, выдохнул облегченно:

— Ф-ф-фу, старый черт… Напугал! — и повалился задом на диван. Сэнди, свесив ноги, боком напряженно сидел на краю стола, внимательнейше взглядываясь в капитана.

В рубке висел серый сырой морок. Раннее утро… За мутными слепыми стеклами — застывший непроницаемый туман. От металла переборок тянуло ощутимо мерзлым железным холодом.

Кузьменко попытался встать — но ноги не держали, голова трещала, и он, едва приподнявшись, отвалился обратно в кресло-вертушку, где спал, и, подняв пылающую голову, встретил напуганно-соболезнующий взгляд американца. Ничего еще не понимая, но уже готовясь, уже напрягаясь в неминуемом, уже зная, капитан медленно поднял руку и осторожнейше коснулся кончиками пальцев лба. Справа — там, где встретил он лицом удар.

И не удивился.

Пальцы окунулись в мокрое, липкое и жгуче-болезненное. Лоб был разбит. Вдребезги. Падением явно на металл. А под ногами всюду в рубке лаково-мокро поблескивал зеленый чистенький линолеум…

Но тихо, как же тихо кругом!

— Во, м-мать твою… — неожиданно даже для себя пробормотал Кузьменко, тупо глядя в палубу и скрипуче размышляя, почему не идет кровь. Наконец сообразив, он натруженно приподнял булыжно-увесистую голову и пару минут изучал ничего не видящими припухшими глазами насмешливо-спокойную, плотно закрытую и никем явно вчера и сегодня не отворяемую дверь в каюту. («В каюту? — кричало все его бунтующее нутро. — В ту каюту? Где выхода — нет?») Что-то, наконец, решив, он в два приема встал, отпихнув руку приподнявшегося с дивана старшины, и неверными шаркающими шагами приблизился к двери. Он стоял перед нею, набычившись, исподлобья глядел в упор в серую прочную, незыблемую сталь и прекрасно знал, что все ему привиделось. Иначе… Никаких иначе!

Нет. Ни хрена там нету. Ни коридора, ни пути, ни темноты, ни света. Ничего. И — никого. Никого! Нету!

А… А прошлое? Разве нет прошлого? Раз оно прошлое, значит, оно… Оно не было. Оно — есть. Здесь. Сейчас. Всегда!

Он внимательно поглядел на свои давно немытые, почерневшие от порохов, дыма, морозов и труда пальцы, свежеизмазанные бурым и липким. Осторожно, недоверчиво потрогал лоб. Да?

Да, дырища в башке никуда не делась. Пробоина — будь здоров. Даже странно, почему болит так слабо…

Значит, выпал из кресла? Бывает… И так брякнулся о линолеум? Ну, а чего — все в этой жизни бывает. Стоп! В какой жизни — в этой?

Ладно, вдохнул он, и — вдруг рванул на себя дверь!

Ну и?..

Никого. Кой черт! Никого и быть не могло!

В полной тишине он перешагнул комингс, зачем-то аккуратно плотно затворил за спиной дверь, будто припоминая что-то, и длинно огляделся. Тут было почти темно. Утро только занималось, а здесь, в отличие от ходовой рубки, был один и маленький, вроде окошечка в дачном сортире, иллюминатор в борту слева от двери, то есть справа, если смотреть в нос. Ну да, подумал он, оценивающе приглядываясь к шкафчику темного дерева на противоположной переборке. Именно, значит, справа как принято у моряков. Все по ходу корабля, идущего вперед, оставляющего пройденные мили за кормой. Как прошлое… А голова-то как болит, Господи, Боже мой… Он протянул руку, дотронулся до холодной ручки-ключика и рывком отдернул дверцу шкафа.

Правильно. Ничего нет. И быть не может ничего, кроме застоявшегося, как в пустом заброшенном аквариуме, унылого кислого духа нежилья и каких-то смутно поблескивающих ошметков минувших дат. То ли песок ненужных лет, то ли крючки для брошенной одежды.

За дверью, в ходовой рубке, что-то вопросительно сказал Сэнди — вроде о нем. А может, об утренней жратве. Чего-то рассудительно пробубнил после паузы старшина в ответ. Но где же та дверь? Дверь… Спокойно. Дверь куда? В сон? Хорош сон — котелок едва не треснул. Ох-хх-хо-хо…

Но разве он не был прав? Он, тогда совсем мальчишка, свято выполнил долг коммуниста, большевика, и не важно, что по возрасту он еще не был членом партии. Зато была вера! Душа! Преданность идее. А идея… Нет и не было никогда во всей истории мира идеи прекрасней, светлей и лучезарней. Потому и отнес дневники, записи и черновики отца туда, куда должен был отнести… Стоп!

Была? Вера, душа, идея — была? А случись такое сейчас — не отнес бы?

Нет. Не отнес бы. А сам отвел бы автора и владельца сих бумаг. И правоту его доказывает эта вот страшенная война, в которой он посильно, в меру своих малых сил и возможностей, сражается. Битва идет не немцев с русскими. Идет битва с врагами коммунизма и светлого будущего мира. Вот так. И истинно так.

Он ведь маленько заглянул тогда в те бумаги. Мракобесие, завораживающий страх и опасная черная дурость. Множественность миров, святая неприкосновенность вечной души, единение и духовное братство против — не сказать, но и помыслить жутко! — против якобы опутывающей разум, затмевающей совесть, вытравливающей божественную сущность Идеи! Божественную — слово-то какое. В двадцатом-то веке. Мало того. Единомышленники. Единоверцы. Имена, мнения, предложения, собрания-встречи. А это уже называется — как? Правильно. Организация — вот что это такое. И против кого? Чего? Против великой Идеи — и… Да, не обманывай себя! — и против Него, против Вождя. Против всего того, что он, солдат армии большевиков и большевик Кузьменко, принял всем сердцем, чем жил и за что всегда готов погибнуть в любом, самом лютом, бою.

Жил… Жил?

Задумавшись, он медленно опустился в то самое кресло за столом. Кхм… А пистолет-то фрицев так и лежит, как лежал. Роскошный, великолепный «вальтер». Хромировочка, правда, местами крепко помутнела от сырости и времени, а так — машинка заглядение. Кажется, морячки-разведчики, бывшие у них на аэродроме в ноябрьские праздники, рассказывали, что фрицевские офицеры такие вот игрушки специально себе сами покупают, за собственные денежки, для форсу. Страна, народ ихний воюет, а они такие вот пукалки за марки свои поганые покупают. Вот оно и есть — их нутро и суть…

Он вдохнул и потянул к себе пистолет. И замер. Застыл, с брезгливым страхом вздернув руку, с пальцев которой медленно, как стылая вода, потекла, мутно курясь, рыжая густая пыль. Тяжелый никелированный пистолет, мощное орудие убийства, автоматический 9-миллиметровый «вальтер»… рассыпался. Точнее, растекался — в прах. В густокоричневый гнилой прах. В мокрую тяжелую пыль. Значит, вон оно нынче как. Значит, пистолету уже и лет не сосчитать. А… А — нам?

Капитан в оцепенении глядел, как вокруг пальцев призрачно клубится темное, непрозрачное облачко, оседающее на тусклое от возраста и пыли лаковое дерево стола. Потом осторожнейше, боясь, что и стол, и кресло, и палуба под ним рухнут, провалятся в тартарары, стал приподыматься. И тут дверь с лязгом распахнулась, и всунулся по плечи нарочито развеселый американец-лейтенант:

— Сэр, приношу извинения, но апельсиновый сок, яичница с беконом, оладьи с патокой и мамин яблочный пирог к…

— Сгинь… — буркнул, не поднимая глаз, капитан.

Дверь гулко недоуменно лязгнула. Бекон, патока… Картошечки б сейчас! И к ней обязательно… Стоп!

Вот. Вот же оно! Он тут. За спиной. Ну, капитан, — держись…

Полупригнувшись, Кузьменко в бесконечные немо-гудящие секунды стал боком выдвигаться из-за стола, одновременно медленно, весь в ожидании мгновенного удара в спину, оборачиваясь, и, наконец, вскинул глаза навстречу темному, буравящему ледяному взгляду и, не мигая, уставился в упор в бездонные, черные, немигающие зрачки — как в бесконечность. В глухую переборку. В сплошную, непоколебимую стальную переборку. В ту самую дверь, куда он шагнул сегодня ночью.

Он незряче видел перед собою крашенный серой шаровой краской металл, на нем — явно для украшения — какую-то древнюю игрушечно-разноцветную морскую карту в изящной застекленной рамке, с той, с обратной стороны — неровный лист обшивки, и там же видел, видел! — зазывно мерцающий, бесконечный черный туннель в огромных немигающих зрачках; туннель, в который он шагнул сегодня и в который сейчас его властно звал, тянул, влек все тот же взгляд — взгляд уводимого той ночью отца…

Свой взгляд…

Он потянулся вперед, к глазам, ко тьме, к проходу — и в последний миг немыслимым усилием инстинкта шарахнулся назад, ударился затылком, всем телом о дверь, затрясшимися взмокшими руками нащупал ручку и ввалился спиной вперед в ходовую рубку.

Удивительно: в помещении ГКП корабля действительно вкусно пахло. Апельсинами, какими-то копченостями и вообще уютом. Быстро приходя в себя («Похоже, быстро очухиваться становится привычкой…» — усмешливо пронеслось где-то подспудно), он мимоходом глянул в темное зеркальце, кем-то прикрепленное над штурманским столом. И опять не удивился — в нем ничего не отразилось. Лишь мутный, тускло мерцающий свет. Дым. В общем, кусок железа вместо зеркала. Ну и пес с ним. Подумаешь — непрозрачное стекло. Мы и не такое видали. И видаем. Видаем? Видим? Ну-ну…

Так, что тут? Три банки разных то ли соков, то ли компотов. Консервная банка с ветчиной. Знаем, «американка» ленд-лизовская. Кусок чего-то вроде черной пересохшей замазки, скатанной в мятую колбасу редкостно неприличного вида. Ага, вроде колбаса и есть, и пахнет замечательно. Только чушь все это. Свинячьи радости. Картошечки бы, эх! Еще — мочененькой капустки, вяленый лещ, конечно, и кружка «жигулевского» — такая, знаете ли, запотевшая, литого стекла, тяжеленькая кружчонка, да… Нуогурец — это святое. Сало мерзлое. С розовым боком, скользким на морозе. И мамины вареники. С творогом. Нет, сначала с картошечкой, потом — с капусткой, и уж потом — с творогом. Да! Еще сметана — плывет в миску эдак тяжело и маслянисто и светится изнутри, как луна…

Чего-чего он бубнит?..

— … если он двигался параллельно с нами, по времени линейно. Если! Но главное — в самом лесе. Деревья шли от мертвого к живому. Это-то и есть самое главное, чего сначала мы не видели. Впрочем, мы вообще видим лишь то, к чему привыкли, что можем сразу объяснить и что обязательно возможно, по нашему мнению. И там мы работали так же, как тут: пойди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что. А как можно арифметической линейкой замерить температуру воды? То-то…

Работали? Капитан хмыкнул, покосившись на него. Старшина отхлебнул из банки и пожал плечами:

— Конечно. И ты кое-что понял. Ты же сейчас только вид делаешь, что полосу строишь. Нет?

Сэнди выжидающе поглядел на капитана, но тот, к его и старшины удивлению, молчал, угрюмо ковыряясь ножом в банке ветчины. Старшина подождал — но Кузьменко, не поднимая глаз, буркнул:

— Ну и?

— И не увидели, что лес там растет как бы… Ну, назад, что ли. Вчерашние деревья, обоженные взрывом, оживали и, зеленея, уходили в свое детство. В саженцы. Причем скачкообразно во времени. Да… Это куда страшнее, чем приборы…

Капитан вяло жевал холодное скользкое мясо. Надо бы, конечно, разогреть. Да ладно. И так сойдет. Хлебца б…

— У нас не работал ни один компас, встали хронометры. Дикая головная боль. Ну компасы, часы — ладно. Даже зеленые вспышки по ночам. Но то, что творилось с оптикой…

«Уходить или не уходить? — вроде отстраненно размышлял вяло капитан. — Эк, как ловко он меня поддел. Угадал… Но, возможно, он прав. Возможно, мы первые. И, конечно, никакой это не остров. Значит, можно попробовать…»

Кузьменко уже понимал, какое решение зреет в нем, и со всей военной очевидностью видел все выгоды, возможности и мощь, которыми они могут заручиться. Точнее, они двое — русские, советские люди. Пацану все это не нужно. Мало того. Опасно что-либо передавать ему, отдавать. Ему — это ведь означает всем им — там, за океаном. Временным союзничкам, которые спят и видят нас удавить. Которые с семнадцатого года держат пальцы на нашем свободном горле. Да, но и девать-то его некуда, этого представителя классового врага.

— … даже простой бинокль, не говоря о сложной оптике. Искажение перспективы — линейно и во времени. Некая микромодель свертывания матрицы «Пространство — Время».

— И как же вы оттуда выбрались? — ничем не проявляя интереса, осведомился в банку капитан.

— И гиблые пади. Ты, конечно, слыхал, Саня… Так вот, нету там никакой гибельной жути, нету никакого дурмана, как твердили местные старики, и никаких газов, как утверждали геологи и топографы. Просто там твое «я» сходит с ума. Время. Время! Вот в чем штука. Ведь твои часы — те, что внутри тебя, — тикают независимо от твоего желания и даже понимания. А там все часы — наши, земные хронометры, точнее, не земные, а нашего времени, нашей плоскости выходят из строя. Мы оказываемся как бы на срезе, на грани плоскостей. Пересекающихся именно в той точке плоскостей. Постоянны ли точки пересечения? Движутся ли во времени и пространстве? Являются ли только геометрией — или же могут быть точками… Э-э… Некими проходами? И вписаны ли, впечатаны, введены в данную местность как ее часть? Можно ли перемещать их, используя как некий аппарат? Ведь здесь мы видим, что остров — то, что нам кажется островом, — в силу своего положения, конфигурации и изолированности идеально подходит…

— Это они, — негромко буркнул капитан.

— Что? — воззрился на него старшина.

— Вот, — мрачно ткнул пальцем в подсохшую рану на своем лбу Кузьменко. — Или, может, это ты меня, покуда я дрых, тюкнул?

Старшина подумал, помолчал и вздохнул:

— Да. Можно и пошутить… За неимением.

— Ага, — проворчал Кузьменко. — Вот рехнемся окончательно — то-то насмеемся. Слушайте, ребятки, а ведь старшина прав.

— Насчет чего? — Сэнди взобрался на стол с ногами и умостился, по-кошачьи растянувшись боком на всю его длину.

— А насчет того, что до поры не след спешить отсюда улетать. Ведь соскочить всегда успеем. А попадем ли?

Старшина поднял глаза, особенно, впрочем, не удивившись.

— Да, старшина. Мы должны выполнить свою задачу таким образом, чтоб… Ну, не то чтоб определить союзника или поддержкой заручиться. Тут надо смотреть глубже. Мы, может, единственные из людей, кто остался тут живыми, и можем войти, узнать и донести до наших. Ну ты лучше меня все знаешь и лучше скажешь, у меня не то. Словом, я за то, чтоб мы…

Стол с грохотом подпрыгнул и выдернулся из-под подлетевшего над ним Сэнди; диван вывернулся боком и старшина, перекувыркнувшись в воздухе, размахом отброшенной руки бабахнул завертевшейся банкой сока в подволок и тут же врезался затылком в физиономию свалившегося под него американца.

Второго удара не было. Потому что судно уже летело, стремительно вращаясь вокруг миделя, с быстро нарастающим ускорением. Уже хрустящий позвоночник выгибался дугой в хрипе вцепившегося в подлокотники кресла Кузьменко: из мгновенно ослепших чернотой окон в рубку ворвалась тьма, в которой бело-зелеными слепящими молниями мигало неземное режущее пламя; в низах старого судна выло и корежилось в боли и ужасе земное ржавое железо. Неслышно стонущий Сэнди вцепился в привинченные к палубе ножки стола и, елозя по линолеуму брызгающимся кровью расквашенным лицом, тщетно пытался заползти под стол; старшина, отброшенный от Сэнди, висел на тумбе рулевой колонки, о которую его шваркнуло всем телом и которую всем телом он обнял, и изо всех сил пытался поймать застывший воздух разинутым ртом; выброшенный из кресла Кузьменко, рыча и выплевывая матюги, тянулся всем телом к двери, полз, подтягивался, скребся, ломая ногти и всем телом извиваясь; в завывающей, улюлюкающей, свистящей темноте разноцветным хаосом вертелись, кувыркались, бились банки, коробки, струи соков и компотов, шмутки, бумаги; не было света, низа, верха, воздуха и тверди; капитан с немыслимым усилием рывком взбросил тело к заветной рукояти-задрайке выходной двери, повис на ней — и та, беззвучно щелкнув в вое и визге, распахнулась — и…

… И лютый, адский, неземной холод торжествующе ворвался к людям. Отброшенный дверью капитан пролетел полрубки, крякнув, врезался спиной в нактоуз, переломился пополам и неслышно захрипел бело пузырящимся во тьме льдом на губах; и уже через полсекунды этой воющей ледяной вечности старшина не слышал своих пальцев, веки сковал лед, в темноте пушечными залпами взрывалось от мороза стекло плафонов и приборов, что-то тонким дискантом вопил Сэнди. И вот, наконец, в распахнутую дверь, в проем которой в свисте и жгучем шелесте несло громадные белые хлопья — не хлопья, а куски льда и снега! — рванулся все тот же распроклятый зеленый свет, сжигая глаза и души, и старшина последним до боли усилием сжал оледеневшие веки, хватанул воздух в первый и последний раз — и…

И все кончилось.

Тихо шипело где-то внизу. Скорее всего, таял лед или лопнула магистраль. Кто-то рядом тихонько кряхтел. Старшина не сразу сообразил, что это он сам кряхтит, пытаясь расклеить смерзшиеся веки. Отвалившись от колонки, он ощупью, дважды упав на бок, встал на четвереньки; под трясущуюся руку попали какие-то шарики, рука скользнула — и он с размаху грохнулся лицом в эти шарики, как в камни. Разлепив глаза, он увидел в серо-зеленых пляшущих сумерках, что в ладони зажаты два таких шарика — превратившиеся в желтые ледышки абрикосы из компота, которые быстро таяли в обмороженных белых пальцах, превращаясь в гнусное месиво.

Попов отплюнул замерзшую на губах крошку, сел, привалившись плечом к дивану, и стал смотреть, как пытается встать, встает и не может, капитан — его складывала пополам боль в спине и он, цепляясь черными пальцами заброшенной вверх руки за кардан компаса, упрямо подтягивается на этой руке — и падает, и опять цепляется, и опять рука срывается, потому что пальцы не гнутся…

Диван накренился под плечом и мягко повалился набок; капитан, разбросав руки и ноги, юзом поехал от нактоуза к борту; тошнота подкатила к горлу; судно… Да, судно плыло! Его размашисто качало!

Старшина перевалился через торчащие из-под штурманского стола ноги американца, проворно подобрался к толчками качающейся двери и, навалившись грудью на высокий комингс, высунул голову наружу. То, что он увидел, его не потрясло: все, что способно потрясти, давно минуло. Он не знал слова, могущего определить такое состояние — да и есть ли оно, слово? Шок? Нет. Слабо. Не выражает.

Потому что судно не плыло — хуже… Да не судно — остров! И — даже нет. Мир. Мир — весь мир… О, Господи! Весь мир — летел!

Судно было неподвижно, покоясь на недвижном острове. Вокруг застыла вода океана. Все было прочно и незыблемо. Но все это летело, кружась, во вселенском полете. Потому что все было… Все было — вовне. Снаружи. За исполинским прозрачным колпаком.

В грязно-сером небе беззвучными молниями неслись, обгоняя друг друга искрящимися хвостами, звезды; вода океана мчалась гигантскими буграми, холмами, горами, вдали образуя на некоей окружности длинные пенные вихри, взлетающие ввысь и разбивающиеся плетьми о невидимую прозрачную преграду — стекло, которое определялось лишь стекающими по нему, аки по воздуху, мощными потоками грязной рваной воды и пены, потоками, которые сливались в косую жуткую спираль. И — ни звука, ни дуновения ветра, ни всплеска.

Дикий приступ рвоты вывернул Попова наизнанку; он корчился на комингсе раздавленным червяком, всхлипывая, бурча, отплевываясь и кашляя, а перед ним беззвучно и гигантски погибал его мир.

И когда он рывком, захлебываясь, давясь горячей горькой дрянью, вцепился раскоряченными крючьями черных пальцев в решетку траповой площадки и подтянулся на ломающихся руках; когда он, сам не понимая зачем, перетащил половину своего ненавистно корчащегося тела через комингс и, скрежеща зубами, глянул под себя, вниз, под борт, он увидел…

… лучше бы не видел, лучше бы умер…

… увидел внизу… Проклятье! Ничего не увидел! Ничего там, внизу, не было! Просто — ничего!

Он сразу, мгновенно, ослепленно осознал: вот это оно и есть — Ничто. Бесконечность. Великая черная дыра. Не свет, не темнота, не расстояние, не время. Просто — Ничто.

Он захрипел и, зная, что сошел с ума, что это и есть Ад, вселенская пропасть, последним сверхчеловеческим усилием агонии, сопротивления живого сущего пустоте смерти отпихнул решетку, извернулся, захлебываясь кипящей рвотой, и, затаскивая, заталкивая себя назад, назад, назад, в изготовленную теплыми человеческими руками скорлупу, в живой, в земной металл, запрокинув голову, скосил глаза наверх — и увидел себя.

Над ним — над самой головой! — висел громадный опрокинутый остров. Камень, хаос провалов, пиков и изломов; река-разрез посередине; узкая ртутная полоска пляжа; застывший мачтами вниз заброшенный корабль; отчетливым крестом — рисунок самолета рядом; и где-то там, в том ужасе — он сам…

Все быстро размывалось, трясясь, мечась и дергаясь в хаосе вздыбленной, взбаламученной воды, летящей в поднебесье; воды, в которую уносился все дальше, все выше и быстрей чудовищный мираж; мираж, заключенный в тускло сверкающую литую оболочку, капсулу, огромный шар прозрачного монолитного стекла, по которому дьявольским вихрем мчались, сплетаясь в ворожащие узоры, струи воды, дыма, пара, свивающиеся петлями и распадающиеся жгутами белесо-дымчатого воздуха; узоры, петли, письмена — чего? Времени? Судеб? Предначертаний?

* * *

Они не знали, когда очнулись. Возможно, через какие-то секунды. А возможно, и через дни.

Кузьменко сидел, привалясь к борту. Сэнди редко крупно вздрагивал спиной, лежа ничком под столом. Старшина, приподняв голову, медленно обвел взглядом разгромленную ходовую рубку. Размазанный повсюду, по линолеуму, бортам и даже подволоку, компот не сгнил, даже не высох. Снега или льда не было — темнели лишь высыхающие на глазах пятна влаги. Отсюда — вывод…

Капитан судорожно, прерывисто вздохнул и, не раскрывая глаз, принялся вставать, упираясь в борт рубки ладонями. Старшина опять опустил подбородок на грудь, полулежа у комингса, — так было легче. Глаза слезились, обожженное морозом лицо горело, тупо ныл измученный желудок. Кузьменко, сопя, наконец поднялся, по-стариковски старательно утвердился на подламывающихся ногах и, перебирая по-паучьи руками, добрался до двери и осторожно выглянул наружу.

И замер, выгорбив спину и всхрипами выдыхая воздух.

Попов, боясь шевельнуть невыносимо горьким языком, бесстрастно наблюдал, как Сэнди, поскуливая и ерзая задом, вылезает из-под стола, то и дело оскальзываясь коленями в луже компота и стукаясь спиной о крышку стола. Капитан тяжко осел, как обвалился, по борту на палубу рядом с Поповым и загнанно выхрипел:

— Хана…

«Я знаю, — подумал безнадежно старшина, пытаясь проглотить застрявший в глотке омерзительный комок. — Мы доигрались…

Мы не имели права. Мы, наглые людишки, взявшие на себя великое право первого Контакта, — мы влезли, вперлись, натоптали грязными, тупыми, кровавыми своими сапожищами, и теперь…»

Капитан трудно ворочал над ним лохматой башкой, двигал лопатой выпяченную челюсть, словно его душил ошейник, и что-то пытался выговорить — но не мог, только урчал и скрежетно сипел.

Старшина досмотрел, как вылез, наконец, американец из-под стола и поднял к ним, русским, разбитое лицо — и тут старшина понял, что не так.

Солнце!

Изгаженную, разгромленную ходовую рубку заливало солнце! Сэнди китайским болванчиком раскорякой сидел на палубе возле стола, болезненно морщил распухающий лиловый нос и, кося глазами, щурился как котенок.

Обе двери ходового мостика, правая и левая, были распахнуты настежь, и гудящий сквозняк несся сквозь них, заполняя рубку горячим ветром, отчетливо пахнущим водорослями, рыбой, теплым камнем, морской водой — пахнущим жизнью!

Попов, привстав, задохнувшись от боли в истерзанных ребрах, осторожно выглянул наружу.

Ну что ж… Он аккуратно сплюнул за борт горько-кислую пакость и вытер рот грязной ладонью. Такое безумие ничуть не хуже любого другого. Даже, пожалуй, лучше. Кузьменко прокрякал сзади:

— Лапти… Он нас не выпустит, сука.

А Попов через плечо равнодушно разглядывал прекрасный, невиданный, праздничный — и наверняка опять лживый, фантомный, паскудный мир снаружи.

Там было все, о чем он мечтал пацаном. Солнечно, ветрено, жарко. Сияло синее-синее, такое, каким оно бывает лишь в детских снах, море; светилось ласковой голубизной бестуманное, бездонное доброе небо. Море из сказки, небо из детства… Чистая, лаковая, прозрачная, солнцем искрящаяся вода до горизонта, от которого мчатся наперегонки развеселые белопенные барашки, хулиганя задиристо всплесками-коготками, лукаво мигая острову разноцветно-радужными вспышками-лучиками. А под самым берегом ртутно сверкает в дрожащей золото-голубой сети донная галька и камешки-бриллианты на дне. Невестой шуршит льнущая к пляжу ласковая волна. Ну что ж… Арктика или, скажем, сибирское болото действительно ничуть не лучше. Впрочем, там мы были бы дома…

— Ну, и как? — прохрипел капитан откуда-то издалека.

Попов отвалился назад за дверной проем и невидяще уставился на него, сидящего спиной в угол. «Умыться б вот напоследок. Зубья почистить. Опять же белье — как спокон веков русский солдат помирал. Уж Бог с ним, с бритьем — хоть исподнее б сменить, чтоб в аду не воняло…»

— Теперь жарко, что ли? — жалобно сказал Сэнди, умостившись на диване. — Господи, за что, а?

Кузьменко закашлялся, ухватившись за грудь, — так больно и так по-человечески мучительно, что старшина словно проснулся! Очнулся, рванулся в дверь — но увидел все то же — немыслимый рай. Рай для кого? Для затерянных в вечности? А самолет? Где наш «ил»?! A-а, вон он. Стоит. Понурый, забытый, дико-неприкаянный и чужой здесь. Ждет… Господи, да он же ведь их ждет! Милый, родной, единственно верный и честный. И вдруг Попов понял. Понял! Ну конечно. Самолет. Корабль. Остров. Остров-корабль.

— Я знаю. Уже знаю, — он вцепился обожженными морозом пальцами в теплую резину герметизирующих дверных прокладок и принялся вставать. — Вставай, малыш.

Сэнди отрицательно замотал головой. Капитан, выпучив глаза, мучительно дышал, ухая грудью, как геликон.

— Мы прорвались, — сказал старшина. — Уму непостижимо, но мы справились. Мы…

— Да! — прохрипел капитан. — В гроб — на гробу. Прорвались.

— Во времени. На корабле. Это не остров. Это не остров! Это — корабль или самолет. Это…

— Да пропади ты… — капитан бессильно запрокинул голову и закрыл глаза. — Все. Отвоевался.

— Сбылось. Вставай же, Сэнди. Сашка!

— Да пошел ты, — невнятно сказал сквозь зубы капитан и перевел дух.

Попов рывком вскинулся, призывно кивнул головой Сэнди, изо всех сил улыбнувшись, и вывалился наружу, на крыло ходового мостика. Его мягко окатил умиротворенный гул прибоя, теплый ветер смешливо взъерошил волосы. И свет. Сколько чудесного света, который все они забыли! Сколько тепла…

Забыли, забыли…

Улыбчиво щурясь, он оглядел дичайше неуместную здесь замызганную палубу, всю дрянь и хлам на ней и потянул с себя задубевшую куртку. Сэнди засопел рядом — он сунулся головой вперед под рукой старшины, ухватился за релинг ограждения мостика и, кося на Попова печально-смешливым карим глазом, несмело, очень детски улыбался, словно боясь, что сейчас отнимут только что подаренную вожделенную игрушку.

Позади них загнанно дышал Кузьменко — он стоял в дверях и угрюмо смотрел в бесконечный горизонт над сияющими синими водами. Бесконечный, как их дорога.

Тяжело. Невыносимо тяжело…

Но они — люди. Они столько смогли и прошли. И они справились. Пока только с собой. И они пройдут все оставшееся, им предназначенное…

Американец вопросительно показал старшине глазами вниз. На пляж. На воду. Ему не терпелось все проверить.

— Давай-давай, — подтолкнул лейтенанта плечом Попов, и пацан, расстегивая на ходу куртку, двинулся по трапу. Через минуту он уже стоял на верхней палубе внизу. Старшина же разглядывал окрестности, но найти ничего не мог.

Как сказался сказочный полет на замечательном создании неведомых рук (добры ли, добры ли они?), на арктическом заповеднике чудес?

А никак.

Те же камни. Те же скалы. Тот же серый хаос, залитый сейчас жарким слепящим светом. И взлетная недостроенная полоса — та же. Небо вот — вроде новое, но… Но где-то там — колпак… И даже снятый вчера вечером моторный капот «ила» покоится тихо себе и спокойно, аккуратненько прислоненный к ящикам.

Так, может, и не было никакого полета? А? Не было урагана, океана-перевертыша, острова в поднебесье и величественного стеклянного купола, разделяющего два (только два?) мира? Может, сон все и бред? Вообще — все?

Сейчас, вот сейчас постучат в дверь землянки, и мы проснемся, маленько мятые после вчерашнего праздника встречи, и выйдем в наш тоскливый, израненный, изгаженный, просвистанный снегом и войной мир, и вновь… Нет!

Нет. Не дозваться. Не достучаться. Ни нам — ни к нам…

Все. Хватит. Не было никакого сна. И нет. А коли так — надо уходить. Немедленно. Уходить, пока не поздно. Пока все из-за нас не развалилось. Не погибло. И кто-то не погиб (возможно, наши еще не родившиеся дети, внуки, правнуки? Как знать…).

Это — реальность.

Здесь, а значит, и во всем нашем мире, нашем разнесчастном Божьем позабытом огороде, уже идет работа. Строгая, налаженная, точная, рисковая работа. А мы, вломившись сюда, крутясь и суетясь, всюду суя свой нос и во все вмешиваясь, пытаясь что-то понять и всего пугаясь, — мы все гробим: рвем точнейше выверенные связи, ломаем столетьями отработанные графики, нарушаем тончайшие процессы, ломаем абсолютную по качеству программу. Губим ее, задуманную гениально и грамотно, нашими мерками даже не осознаваемую и не определяемую, созданную и проводимую ради нас же, ради всего измученного, изолгавшегося, тонущего в крови и дерьме, злобе и безнадежности, раздираемого ненавистью и местью человечества, Программу.

Задуманную и проводимую… Да. Да, людьми! Не знаю почему — но людьми. Да нет, знаю. Спасение, милосердие, тихая подсказка, шаг за шагом… Это же все равно люди! Пусть не так, как мы. Но ведь люди. Может быть, те, кто еще не родился…

Но как же не хочется, как тягостно уходить! Боже мой, как прекрасно и страшно это Прикосновение. Какая высокая надежда — и бесконечно тяжелая ответственность. И, наконец, хоть как-то осознаваемый смысл в твоем появлении на Земле. Какая высокая и чистая Награда…

Чего он там кричит? Во Сэнди дает! Какой же славный он мальчик! А Сэнди на баке, высоко задирая голенастые ноги, плясал. Отплясывал, да еще как! Сам себе прихлопывая, сам себе притопывая, во всю глотку аккомпанируя, присвистывая, дудя и размахивая тяжелой меховой курткой.

Старшина хрипло засмеялся и, перегнувшись через релинг, прокричал:

— Покажи им, малыш, покажи!

Его рвануло за плечо, он, едва не опрокинувшись, отшатнулся — и прямо в переносицу ему воткнулись бешеные помутившиеся зрачки Кузьменко:

— Подыхаешь, сука?!

Старшина остолбенел от этой захлестнувшей его жуткой ярости, а капитан уже с дробным грохотом ссыпался по трапу и, в три прыжка пролетев коридор шкафута, вылетел на полубак.

Упала тишина.

Звякая в шелесте ветра подковами сапог, капитан медленно вышел на середину палубы и огляделся — как в тот, первый, раз. Да, весь бедлам, весь тот послегибельный разгром и срам, которые он увидел в первый день, были тут как тут. Да и куда могли бы подеваться. Ничто не изменилось.

Ничто?!

Никто?!

Древний, глухой, темно-безысходный ужас животного, попавшего в ловушку. Вот что оно такое! Капкан. Вот что изменилось. Кап-кан! Ничем иным этот распроклятый остров не был. Они попались. Сами.

Кузьменко медленно оглядел этих двоих.

Тяжело дышавший дурачок-американец, весь мокрый как мышь, в одной рубашке. Недоумок-ученый наверху, до сих пор ничего не понявший. И он, капитан советских ВВС, несущий всю полноту ответственности.

— Н-ну? — осведомился Кузьменко. — Веселимся? А, суслики?

— Тьфу, — сказал наверху старшина и с громыханием двинулся вниз.

— Я те плюну! — бешено взревел капитан. — Это вас они могут, понял? Вас! А меня — во! Видал? Во они меня купят! — и он с размаху врезал сапогом по сгнившему ящику, очень удачно оказавшемуся рядом; ящик глухо ухнул, и по палубе с развеселым лязгом, дребезгом и громыханием полетели, покатились, запрыгали раздутые какой-то гнилью консервные банки, ехидно зазвенело стекло кстати подвернувшегося противогаза.

Попов проводил банки взглядом, покачал головой и неспешно принялся стаскивать через голову рыжий толстенный летный свитер, измызганный до неузнаваемости.

— Тэ-э-экс, — сказал капитан. — Значит, никто ничего так и не понял?

— Отчего ж, — рассудительно ответил старшина и, задрав голову, длинно оглядел белесое горячее небо в поисках солнца, но так его в дымке и не отыскал. — Все все поняли. Но интересно бы знать, куда подлодка подевалась.

Капитан подскочил к борту, быстро окинул взглядом побережье и чертыхнулся.

— Правильно, — одобрил старшина, старательно развешивая свитер на каком-то горячем ржавом тросе. — Не исключено, что именно туда. А мы вот не делись. И самолет наш с нами. А? То-то. Во сюжет! Он почему-то тоже никуда не делся. Почему?

— Надо проверить, какова вода. Перед уходом. Ты ж спешил уйти? Чтоб знать.

— Зачем?

— О-о, мой капитан, зачем… Зачем? Это вопрос вопросов. Зачем знанье слабому, суетному человечеству? Зачем вообще все? Во вопросик! Еще бедолага Фауст…

— Стар-ши-на!

— Ну затем хотя бы, что сегодня утром здесь была Арктика. Арктика безусловно советская, со всеми и для всех вытекающими последствиями. Впрочем, что я? Арктика — только была! Как и мы — мы были в советской Арктике. С последствиями. Так что пора. Нам пора, мой капитан! Ну-ка, посторонись, малыш… О-оп! — Попов неожиданно легко перемахнул через фальшборт на осыпь и, гремя камнями, в шуршании песка и пыли съехал на пляж.

Идя к воде и на ходу стаскивая комбинезон, он прокричал снизу:

— А ежели какая не наша, глубоко чуждая, враждебная и подлая акула или иная черепаха мирового империализма меня схарчит — пишите, не робейте: он погиб коммунистом!

И, расшвыряв повсюду за собой одежду, смешно поджимая кривые волосатые голые ноги и белея сырой незагорелой кожей, старшина пропрыгал оставшиеся метры и с маху плюхнул в воду, пропав на миг во взметнувшихся брызгах и сверкающей пене. Капитан и американец ошалело торчали над бортом на верхней палубе корабля, веря и не веря глазам своим. А Попов вынырнул из голубовато-зеленой плещущей воды, вырвался аж по пояс, разбросав руки, всхрапывая и ухая, басом захохотал и, призывно взмахнув Сэнди, заорал:

— Доверие, братья! Главное — доверие, и мы не повредим! Эй, малыш! Что ж ты застрял? Прими прощальный подарок своих братьев по разуму — но не по уму! — и кувыркнулся с головой в волну, сверкнув безмятежно-розовой задницей.

Сэнди робко поглядел на капитана, развел сожалеюще руками, пожал плечами, извиняясь, и, подпрыгнув, сиганул по трапу вслед за старшиной.

Капитан тоскливо неотрывно смотрел, как американец в гремящей вертящейся туче осыпающейся гальки скатился вниз, как, путаясь в штанинах, шнурках и рукавах, помчался, спотыкаясь, к воде, теряя на бегу все свои боевые шмутки; как широчайше улыбающийся голый старшина, братски урча, встретил его раскинутыми для объятий руками, и уже вдвоем они рухнули в прибойную волну, барахтаясь, бултыхаясь, целуясь, кашляя, захлебываясь и хохоча; как зазывно вопили и орали, обнимаясь, ему, капитану, — и он мог поклясться, что встретившая их малыша волна взметнулась явно выше, пышнее, явно радостнее других, он видел это, видел — будь проклята вся его разнесчастная жизнь! — что океан принял этих двоих в волны, как в пеленки. Принял в нежную люльку, словно младенцев. И тогда он понял, почему он это увидел.

И, все увидев и поняв, он тяжело сполз назад, на грязную палубу, бессильно привалился мятой проволочно-щетинистой седой щекой к ржавому железу и тихонечко, горчайше, безнадежно застонал, завыл загнанно и обреченно, обхватив черными пальцами голову и кусая черные губы.

А над ним мощно гудел праздничный прибой. Залихватски свистел неунывающе-вечный ветер в рваном рангоуте погибшего корабля.

И солнца над его головой по-прежнему не было…

Он даже не слышал шлепанье ног босого Сэнди — тот, цыплячьи поджимая пальцы на раскалившейся от солнца палубе, рысцой протрусил к капитану и уселся рядом с ним на корточки.

— Мы бензин нашли, чиф, — буднично сообщил он.

Кузьменко медленно поднял голову. Сэнди сидел перед ним серьезный и мокрый, и хрустально сверкающие капельки воды подрагивали на плечах и груди парня.

— Что? Что ты сказал? Вы нашли… Или… Или — вам?

Сэнди непонимающе приподнял белесые брови и ткнул большим пальцем через плечо:

— Там. Понимаешь, течение нас отнесло ниже этой калоши. Мы вылезли на берег там и влезали сюда с той стороны, ну где закопан, похоронен этот наш… Приятель наш. Глянули с того борта, оно как раз против солнца, и…

— Против чего? — перебил капитан.

— Ну солнца, а что?

— Солнца?.. Ну-ну, понятно. Против солнца. Так, и что?

— Ну вот, а на юте марево такое стоит, дрожит, вроде дым, знаешь? Мы подошли, глянули, а там люк. Темно в люке. Трюм. А из люка бензином так несет, что только чиркни спичку. Все ясно.

— И что ясно?

— Все, — удивился Сэнди. — Сергей за тобой послал.

— Добро, — кряхтя, капитан поднялся на ноги и, задрав голову и почти не щурясь обожженными глазами, длинно оглядел раскаленное небо; нет, не видел он солнца — не было дано ему солнца, будь оно все распроклято!

Это была действительно горловина люка. Конечно, открытая. Оттуда удушливо несло бензиновой вонью. Ну конечно. Жара. Годы. Значит, в кормовом грузовом трюме. Но там темно.

— Посмотрим, сколько осталось бензина в баке, сказал Джек и зажег спичку. Покойному было двадцать пять лет, — сострил Сэнди и сунулся мокрой башкой в темень, свесившись через обрез. — Тут даже трапа нету. Попробовать с твиндека?

— Упремся — разберемся, — проворчал капитан.

Через полчаса они уперлись и разобрались. Четыре здоровенных когда-то серебристых, но уже тронутых ржавчиной контейнера с вожделенной надписью «BENZINE» на боках светились в темноте трюма, грамотно и прочно раскрепленные в специальных блоках. Кузьменко, посвечивая фонариком на красочную желто-алую эмблему — факел, рвущийся из клыкастой пасти жуткого зверюги вроде крокодила на шести почему-то лапах, — подумал вслух:

— Только через вентиль…

Голос гулко ухнул куда-то в темную преисподнюю трюма. Сэнди поежился. После купания тут казалось прохладно.

— Это только кажется, — буркнул капитан, не оборачиваясь.

— Чего — кажется? — автоматически переспросил Сэнди.

— Я про эхо. Не дрейфь. Железо кругом.

— Здесь он, — сказал Сэнди из потемок.

— Кто?

— Да вентиль. Посудину б.

Голоса металлически разносились во тьме, прыгающе выскакивая повторениями и гулом из самых неожиданных углов. Старшина осторожно, боясь ноги переломать на всюду торчащих железяках, подошел к Сэнди. Нацедив грамм сто пятьдесят — двести в какую-то мятую дюралевую плошку, а заодно пролив литра три на ребристые ржавые слани — давление в вентиле оказалось сумасшедшим, что говорило о количестве топлива, — они втроем скоренько выбрались наверх. Кузьменко вытащил пистолет, с какой-то сумасшедшинкой в глазах плесканул остро пахнущую прозрачную жидкость в ватервейс и, отшагнув в сторону, выстрелил в лужу.

Выстрел оглушительно ахнул в скалах, ствольная коробка пистолета отлетела назад и застряла — кончились патроны, а в желобе ватервейса во вспышке голубоватой искры хлопнуло, с тихим шипением взметнулся бесцветный, чуть заметный в сиянии дня колючий столбик жаркого огня, мигом всосал в себя радужно-жирную лужицу — и исчез.

Кузьменко диковато огляделся, глаза его сделались бесцветными. Старшине стало холодно; Сэнди отступил назад, когда капитан подбежал к поставленному бессмысленно на попа вскрытому патронному ящику-«цинку», коих валялось тут без числа, сунул пистолет в кобуру, сощелкнув деловито-привычно ствольную коробку (тут только Попов сообразил, что не Сашкиных глаз он испугался — испугался выстрела! Патрон, оружие сработали; что это значит, что изменилось?), и ударом ноги опрокинул ящик, с грохотом вывалив из него до красноты проржавевшие патроны.

— Ведра есть! — объявил он лихорадочно. — На пожарных выгородках в машине и на щитах на полуюте. Сюда наставим таких вот «цинков», натаскаем ведрами горючку сюда и шлангами спустим вниз.

— А шланги? — нарочито тихо спросил старшина. — Их же нету?

— Натаскаем опять ведрами. Ну? — капитан облизнул сухие растрескавшиеся губы. — Чего ждем? Вперед, орлы. Впер-р-ред!

— Мы ж год эти анализные баночки таскать будем, — Сэнди насупленно глядел исподлобья.

— Есть другие предложения? Нету? Митинг закрыт. Кто торопится, может работать быстрее. Имеет право.

— А нам, выходит, теперь спешить некуда? — странно пробормотал под нос старшина.

Капитан выдержал паузу и отрубил:

— Да. Некуда. Нам спешить теперь именно некуда.

— Как богам?

— Да. Как богам. Ты же знаешь: у богов впереди — тоже вечность.

И Сэнди тихо ахнул…

Жаркая духота, отравленная парами бензина. Раскаленный металл над головой. Тяжкое нервное напряжение. Какое-то электричество, словно пронизывающее насквозь. Свирепая нервозность капитана, который подгонял не их — себя подгонял, подстегивал, будто боялся какого-то черта, спрятавшегося у него в кармане.

Сэнди стоял на сливном вентиле — как самый молодой, относительно слабосильный, и к тому ж в самом начале работы он, спускаясь в твиндек с двумя ведрами в руках, ухитрился-таки сорваться с трапа и с адским грохотом и руганью свалился в самый низ. Теперь он прихрамывал, без конца тер и мял ушибленную ногу и, как ограниченно («и умственно» — не удержался капитан) годный, был определен на «раздачу пива».

Попов таскал наполненные ведра до верхней площадки трапа, Кузьменко вытягивал их веревочным концом с «кошкой» на верхнюю палубу и выливал в опорожненные «цинки», выстроенные плотными рядами, — благо, этого добра хватало тут с избытком.

Через час все трое умотались. Через два их неудержимо тошнило от бензиновой вони. Но через три все ящики, ведра, какие-то ржавые банки из твиндека, дюралевые пищевые бидоны и помятая, исколотая, похабно голубенькая ванна, о которой случайно вспомнил Кузьменко и которую они тут же втроем вместе с дверью вынесли из каюты капитана этого судна («Ломать — не строить!» — с этим заявлением Кузьменко они спорить не стали, и попросту своротили ванну, как челюсть, ломиками и топором, найденными в шхиперской кладовой), — все было до краев заполнено прозрачненьким, чистеньким, замечательно пахучим бензином.

Закончив этот этап, они выбрались наверх, уселись на сквознячке рядком спинами к фальшборту, и тут же Сэнди заорал так, что все сразу подскочили. Оказывается, он налег мокрой спиной на сталь борта и едва не ошпарился: пот чуть не закипел в ткани рубашки.

— То-то, — назидательно прокомментировал Кузьменко. — Тут тебе не Америка. Тут думать надо.

— Да? — устало окрысился Сэнди. — А там, где мы, думать не надо? И если надо, то где? А?

Капитан поглядел на него, отер пот и согласился:

— Да. Действительно. Извини, малыш. Больше не буду.

Сэнди вытащил из нагрудного кармана скользкую от пота пачку сигарет, капитан услужливо щелкнул зажигалкой, Сэнди затянулся — и тут же глаза его полезли на лоб, его подкинуло и согнуло в бублик в приступе рвоты.

— Вот теперь ясно, почему на заправках запрещено курить, — Кузьменко одобрительно пронаблюдал, как Сэнди справился со взбунтовавшимся желудком. — Во. Молодец. Передохнем — займемся шлангами. Или — ну их?

— Ну. Один черт, — вяло сказал Попов. — Мы даже не знаем октановое число. Проще уж так?

— Не проще, — возразил капитан. — Я заметил на спардеке по левому борту неразмотанный брезентовый «рукав». Может, не сгнил.

— Пожарная магистраль.

— Ага. Пустим по нему отсюда горючку самоходом, если длины хватит. А насчет октана — у тебя чего, есть другой?

— А гробанемся?

— А не гробанемся?

— А ты чего, завтра же взлетаешь? — спросил старшина и про себя подумал: «Он уже не тот. И он все решил. Хотя сам еще не понял».

Кузьменко строго поглядел в глаза Попова, вслушиваясь в его мысли, и, помолчав, расчетливо жестко ответил:

— Нет, старшина. Дел еще много, старшина. И, кроме того… Да попей водички, что ли! — заорал он все еще давящемуся рвотой Сэнди. Тот вскочил и резвой рысцой, мотая головой, побежал к надстройке.

— И чего ты к нему цепляешься? — старшина проводил взглядом паренька. — С утра до вечера: гав-гав, гав-гав. Он же мальчик вовсе. А ты…

— А я не цепляюсь. Я жалею, — зло сказал капитан. — Иначе пропадет.

— Интересно жалеешь.

— Правильно жалею. А вы, доброхоты, всегда «сю-сю», потому что сами хотите и можете, когда с вами на «сю-сю». А чуть чего — в кусты. И выплывай, как можешь. Знаю. Пробовал.

— Того лучше. Совсем ты одичал тут, Саня.

— Тут одичаешь… Ну а ты? Прям завтра готов когти рвать? А как же научный интерес всего несчастного человечества? Или как дали по ушам, так сразу понял: слабо?

— Завтра… Что такое «завтра»? Ты-то, как я понял…

— Я сам еще ничего не понял. Давай-ка делом займемся! Невпроворот ведь. И вообще. Вечер скоро, а мы еще ни в одном глазу. Сэнди! — неожиданно заорал он так, что старшина вздрогнул. — Живой ты там, пацан? Интересно, чего он там ищет… Может, и вправду зря я на него так…

А в самом деле, куда он запропал, странно…

— Тс-с-с… — вдруг слышно даже в гуле прибоя прошептал капитан. — Гляди! Гляди, — его чудовищно грязный заскорузлый палец уперся в надстройки судна. Старшина похолодел. Огромная ходовая рубка, нависающая над палубой, дрогнула и поплыла, раздваиваясь в дрожащем жарком мареве. Боковым зрением он заметил, как капитан, закрыв глаза, бесшумно сказал перекошенным ртом: — Нет, о, Господь милосердный. Нет. Хватит.

И, словно послушавшись капитана, глыба надстройки беззвучно осела вниз, на место.

«Фу ты! Чего мы всполошились? — почти раздраженно перевел дух старшина, отстраненно разглядывая между тем поплывшую в порыве ветра тяжелую пыль старой краски, тихо ссыпавшейся, заструившейся грязным облаком со стены рубки; что-то явно звякнуло. — Да нет же, нет! Показалось… Жара, раскаленный металл, ветер, движение воздушных масс от нагревающихся поверхностей. Все предельно просто. Скоро тени своей пугаться будем. Ну, конечно, — вон он, наш юный лейтенант! Все на местах, все в порядке».

Да, на крыле ходового мостика действительно появился Сэнди. Он диковато озирался, пригнув голову, словно не понимал, куда попал, потом, перегнувшись через ограждение мостика, долго разглядывал с верхотуры ждущих его русских и, наконец, помахав им какой-то банкой, неторопливо застучал каблуками ботинок, замелькавших в просветах ступенек трапа.

— Попить тащит, — вздохнул капитан. — Хороший малый. Жалко…

— Чего жалко?

— Не чего. А кого. А вот тени нету. Ин-те-ре-сно. А?

— Полдень, — пробормотал разморенно успокоившийся старшина.

— Глаза разуй. Академик… Под себя глянуть лень?

— Я-то разул. Ты лучше скажи, почему не удивился?

— Я вообще давно не удивляюсь. Даже солнышка вот нету — а я все равно не удивляюсь.

— Нас шарахнуло из Арктики в тропики — и мы спокойны. Будто так и надо. А что потребно для такой переброски? Почему мы уцелели? И вообще — была ли переброска с нами? Но все это еще куда ни шло; ну погалдели малость, ну попутались…

— … ну харч метнули. Отдельно взятые товарищи…

— Бывает. Но вот эта штука под нами! — старшина гулко бухнул кулаком по палубе. — Я не про железо! Я… Я про стекло! А? Это вот не слабо?

— Пока не знаю, — рассеяно щурясь, пробормотал капитан. — Но узнаю. Гад буду — узнаю.

— Узнаешь? И так известно. Мы действительно попали на некий объект.

— Ух ты! Это ж надо. Ну кто б мог подумать, а?

— На объект, созданный руками, возможно, людей. Вероятно, своего рода самопрограммирующийся, саморегулирующийся автомат, или зонд, или что-то в этом роде, способный корректировать даже изменение внешних, объективных ситуаций. И мне кажется, оставлен он тут давно, по нашим, земным меркам давно, меркам нашего времени. А мы явно… Ты меня слушаешь?

— Спасибо, малыш, — Кузьменко щурился от все еще непривычно-ослепительно режущего света и потому не поднял к подошедшему Сэнди головы. — И не держи сердца на сердитого командира. Сердитые — они и есть самые добрые. Как бабушки и семеро козлят. А чего ты нам в клювике принес? Мы тут научную… — капитан поперхнулся, уставясь снизу вверх на прозрачный стеклянный кувшин в трясущейся руке американца. А старшина не сводил глаз с лица парнишки. Лица такого же белого, как… Да. Да! Как молоко. Свежее молоко. Нормальное, белое, домашнее молоко в неведомом кувшине, вернее, в необычной, ранее русскими не виданной здоровенной широкогорлой бутыли.

Кузьменко принялся медленно вставать. Сэнди тряханул перед ним бутылкой, всплеснув пену. Капитан бережно-опасливо, как взведенную гранату, принял ее в сведенные пальцы подставленной руки, стремительно окинув взглядом Сэнди, сотрясающегося горбато задранными плечами. Заломив опаленные рваные брови и не сводя с парнишки глаз, он наклонился, медленно глубоко вдохнул из горлышка, через плечо немигающе поглядел на старшину — и, не разгибаясь, бесконечно долго в гудящей прибоем тишине стал наклонять бутылку, покуда молоко — да, это было, черт его дери, молоко! — не потекло тоненькой струйкой в другую его подставленную руку; и когда белые позванивающие капли во вкрадчивом шорохе ветра посыпались на черные измызганные сапоги, он ткнул бутыль Попову и, закрыв глаза, поднес ладонь к лицу, подержал ее растопыренною какую-то секунду, словно всматриваясь куда-то вглубь то ли ее, то ли себя, — и вжал лицо в ладонь. По черным скрюченным пальцам, по черно-седым щекам брызнули нежно-белые струйки, тяжело закапал лунный жидкий жемчуг.

— Я… Я дом-ма был… — прыгающим голосом прошептал Сэнди.

Капитан осмотрел разжатую ладонь, облизнулся и, скрипнув зубами, в мгновенном хрусте пальцев сжал кулак. Потому что пальцы прыгали.

— Где? Дома? — спросил он хрипло. — А тут у нас, значит, сплошные консервы, да? Ведь правда, да? Кругом одни консервы? Как мы? Да? А, ч-черт, оно парное… Где?! — оскалившись, он страшно встряхнул Сэнди за треснувшую грудь рубашки. Тот, морщась, мотал бессильно головой. И тут только Попов понял, чего он так испугался в Сэнди.

Мальчик был весь мокрый. Волосы, рубашка, брюки, ботинки, даже ремень — все было мокрым насквозь. А ботинки его, ладные коричневые офицерские ботинки, были не просто мокры — они были по самый верх густо заляпаны желтой и коричневой глиной — влажной глиной! Мокрой! И на пластилиново-жирные ее комья сплошь налипла трава. Вон она — в следах Сэнди на палубе! Зеленая, желтая, серая — всякая трава. Простая, деревенская, земная. Трава!

Старшина перевел дух. «Консервы! — эхом стучало в висках. Кругом одни консервы. Как мы…».

— Ну?! — заорал капитан.

— Молоко принес… — Сэнди трясло, он прятал лицо.

Кузьменко тупо поглядел на старшину.

— Молоко? Ага… Из дому. Понятно. Ну да. Дома побывал. В родимой хате. И как там наши?

Сэнди поднял к нему лицо. Лицо, залитое прозрачными слезами.

— Они не видели меня. Потому что я… Я — умер…

… Ночь шумно утопала в холодном ливне. В невидимых углах старого дома рычали водостоки, захлебываясь клокочущей водой. Пенные вертящиеся струи хлестали сквозь щели навеса веранды, искрясь отраженным из кухни светом, и в низвергающихся водопадах дрожало и раскачивалось на веранде под порывистым ветром кресло-качалка отца, забытое, как всегда, на ночь.

Он моментально промок насквозь и, не чувствуя сгоряча ледяной холод, опасливо шлепая по пузырящимся лужам, вприпрыжку обогнул дом. Он еще ничего не понимал; слишком стремительно-прост был мгновенный, в неразличимом миге, на полувдохе шаг из залитой теплым сиянием ходовой рубки старого корабля сюда, в осеннюю ночь на старую ферму под Маскоги.

Отбросив тылом ладони воду с лица, он оглянулся на темную массу гаража, где в его время жили трисобаки. Хоть бы не учуяли, тогда… А что тогда? Разве теперь узнают его шустрая хитрованка Дженни, широколапый толстозадый Бегемот и его нахальный братишка — бесстрашный и глупый Терри-Пулемет? Едва не упав в грязь, он взобрался на выступ фундамента и приник лицом к струящемуся водой желтому окну.

Там, внутри, ничто не изменилось, кроме света. Да, во всегда светлой и веселой спальне матери сейчас было почти темно. Он даже не сразу понял, что комнату освещает лишь лампада под иконой в углу. Всегда, сколько он себя помнил, мать на ночь в том углу молилась — она сохранила веру своих предков-славян, но набожной показно-истовой никогда не была. Такой, какой, похоже, была эта вот старуха, сникшая в глубоком поклоне на коленях под лампадой.

Он сморгнул воду, заливающую ресницы. И разглядел мать. И тихий ужас сдавил сердце мохнатой ласковой лапой, когда его привыкшие ко тьме глаза рассмотрели под иконой знакомое фото — увеличенное фото, им самим посланное матери в день отлета к русским из Британии. Широченная фуражка, заломленная назад и набок, широченная улыбка. «It,s okay, Mom!»^[92]

Ах, какой славный лихой летчик-истребитель рядом со своей боевой машиной, судорожно оскалившейся алчной пастью. «Порядок, старушка!». Во дурак, проклятый сопливый юный дурак! Боже, прости мне — прости мне, мама, юную дурость мою…

Кому молилась мать?

Старуха, словно услышав, медленно распрямилась на коленях и трудно обернулась. И широко раскрытыми бездонными глазами смотрела в зрачки сыну.

Сэнди вцепился в мокрую стену, ломая ногти. Сколько ж прошло лет? Двадцать? Тридцать? Больше? Сколько?!

Вода разъедала глаза, текла в уши, забивала дыхание.

Старуха тяжело встала и острожно, как слепая, пошла к окну. Чуть не сорвавшись, Сэнди отпрянул и повис над лужей, крик рвался из сведенного судорогой горла.

Старуха стояла рядом с ним, в десятке сантиметров, за стеклом и слепо всматривалась в черное, залитое дождем и временем окно.

— Мама… — прошептал он и, зная, что делать этого нельзя, никак нельзя, что последствия непоправимы, прижался носом, лбом, лицом, всем сердцем и душой вжался в это стекло и, захлебнувшись горем, уже забыв все в мире, закричал:

— Ма-м-м-ма-а-а!..

Крик зазвенел в ушах, рассек неумолчный шум низвергающихся небесных вод, хрюканье труб, свист ветра. Но она не слышала…

Он, трясясь, чудом извернувшись, прижал растопыренную пятерню к самому ее лицу, впечатал ладонь и сердце в это стекло, он весь был тут, она не могла не видеть — его, своего сына, вернувшегося к ней через столько лет!

Открылась дверь неслышно внутри дома, и слепящий свет ударил по глазам, но он не отпрянул. В дверях спальни матери стояла какая-то женщина в широченном халате и, включив люстру, что-то быстро и, похоже, зло выговаривала старухе. Та, как не слыша, подняла дрожащие темные ладони и прижала их к оконному стеклу. Сэнди, уже погибающий Сэнди, успел сообразить, что эта здоровенная баба с сигаретой — его младшая сестра; когда он уходил, она была еще совсем кроха, этакий зубастый и развеселый щенок, который любил кусать его за нос и которого он любил катать на санках, запряженных в тройку собак; визжащая от наслаждения и гордости лохматая упряжка мчалась под ее хохочущий визг, и он все время скользил и падал на накатанном снегу, не поспевая за ними, а мать кричала с веранды, что он, паршивец, расшибет младшую сестренку…

А сейчас та, кто была его матерью, прижалась, как и он, к глухому, темному стеклу. Они смотрели в зрачки, в сердца друг другу в упор, с расстояния в десять миллиметров — но она не могла видеть, стекло было слишком толстым, его тонкий лист был толще вечности, и мать не видела, как дождь и слезы струятся по лицу сына, которого она так и не дождалась…

… — Хорош рыдать, малыш. Тебя никто не услышит. Ты на войне, — горько сказал капитан. — А эта старая сука никого не слышит, и мы…

— Я дома! — страшно закричал Сэнди. — Дома!! И будьте вы все прокляты — все, со своими войнами, вождями, революциями, нацистами, коммунистами! Дети ваши прокляты будут! Все потомки, все женщины, все — за то, что вы творите! — он ткнул пальцем куда-то в равнодушные спекшиеся небеса. — Он проклял вас! И потому вы в крови, дерьме и в войнах! Он учит вас, Он говорит, Он просит, умоляет — но вы же звери, вы не слышите Его, вы никого не слышите, кроме своих убийц-вождей! Вы!.. Вы…

Капитан, закаменев лицом, стоял перед ним молча, опустив голову. Сэнди с рыдающим хлюпаньем втянул воздух, взмахнул руками — и вдруг повалился капитану на грудь.

Кузьменко, дергая изрезанной шрамами и желваками щекой, обнял его, сжал трясущиеся плечи и, уткнувши тяжелое лицо куда-то мальчишке за ухо в мокрые слипшиеся волосы, что-то тихонько хрипло-нежно бормотал…

* * *

Тяжело загребая сапогами пышущую жаром гальку, старшина в мерном рокоте прибоя шел в конец полосы. Сделать оставалось уже немного, и это немногое необходимо было сделать как можно скорее.

Все встало на свои места.

Тысячелетия живет на планете Земля этот странник, станция-автомат, загадочная Дверь в огромный Мир, которую они трое в минуты погибели приняли за остров, на который попали так же, как наверняка попадали десятки, сотни, тысячи живых земных существ (сколько их было за минувшие неисчислимые тысячелетия?). Но, будучи детьми своего болезненно-жестокого времени, они ничего не поняли и принялись на свой лад решать, ломать и переделывать. Не руками, не оружием — а тем, что куда страшнее и сильнее: неверием, угрозами, страхом. Мысль материальна; злоба — тем более. А они трое, обалдевшие, запыхавшиеся, ничего не видящие после кровопролития, смертей, ворвались в раскрытую пред ними дверь с пистолетами, с пальбой, криками… Господи, Боже наш!

Прости нам. Прости! Не ведали мы, что творим…

Прости…

Ведь теперь мы знаем, что Ты — или Вы все тут, ну, может, не тут, может, где-то там, высоко, всюду — Вы, создавшие Остров, — Вы изначально милосердны и милосердием непревзойденно, непобедимо могучи, если Ваш Остров, бездушный автомат, камень-механизм создан так Вами, что спасает человека, не дает ему погибнуть, пробуждает в нем душу живую, память, ведет через темный, в нем сидящий ужас, зло злом вышибая, дьявола в человеке человеческим же дьяволом изгоняя. И потому благословляю Вас.

Потому что поверил.

Потому что не рабства жду, но свободы.

Свободы не дареной и лживой, но нами завоеванной в битве с нами — с рабами.

Не хлеба жду от Вас дарового, мертвого, и не сытости жалкой, и не рабского подлого барства, не погибели в лени и роскоши.

Жду труда тяжкого! В поту и усердии к Миру ведущего!

Жду битвы Человека с человеком за сущее в нем, за истинно доброе, а значит, и вечно людское!

Вот он предо мною, огромный камень в конце уже пройденной, уже нами, нашими руками, построенной здесь дороги. Я уберу его с пути, сверну его в сторону, во-от так, и шагну дальше. И еще один, и еще. И уже пройден мною следующий шаг, я чищу дальше, строю дальше. Ибо я — Человек.

Он все поймет, наш мальчик. Он ведь еще не знает, что не погибли мы, — не дано нам погибнуть, если мы сумеем, если сможем, если хватит в нас разума не впасть в злобу, ненависть и отчаяние. Если достанет сил вспомнить о всех Творцом в нас вложенных «возможностях» и достанет добра вернуться.

И тогда мы вернемся.

Я знаю, в чем сила моя и для чего мне надо уйти отсюда. И, похоже, мой капитан, неистовый служитель собственной справедливости, — он тоже знает. Он понял. Он уже не тот, каким был в первую ночь. И парнишка, наш замечательный обессилевший крепыш, собрат наш, потомок славян и саксов, с которым пошли мы по одной дороге рядом, — тоже. Иначе не могло и быть. Иначе не было бы ничего. Иначе мы б не справились. Ведь столько сил, столько мук и горя, — неужто ради того лишь, чтоб, ничего не уразумев, умереть? Или, тем паче, ничего не осознав и не приняв, — выжить?

Вот они идут сюда. Ко мне. Двое братьев моих. Идут, чтоб со мною вместе вновь взяться разом за непосильный, каторжный труд, вместе ворочать камни и складывать дорогу, по которой мы — тоже вместе — взлетим. Труд здесь — и далее всегда.

Бог нам в помощь, ребятки!

Ну-к, взя-а-али! И — еще раз! И-и-и… пошла! Пошла, родимая. Нету такой силы, такой тяжести, такой горы, чтоб устояла пред нами — пред человеками-братьями!

Американец, влезши в мотор снизу по пояс, чем-то там позвякивал, его уже погоревшие на солнцепеке ноги нетерпеливо топтались под задранным капотом, — он отказался даже от единственного за много часов перекура, поклявшись, что до вечера все закончит.

Старшина, ловя догадку, пытаясь точно сформулировать какую-то явно простую и явно крайне важную мысль, глядел на тоже подзагоревшего капитана, жадно досасывающего сигарету, и вдруг сообразил: сюда, на Остров, попадает только оружие!

За те несколько дней, или недель, или сколько они тут, Остров имеет дело лишь с оружием, лишь с орудиями убийства, но при этом обязательно выводит их из строя. Мало того. Носители оружия тоже выводятся из строя — точнее, из готовности к выстрелу. Ведь совершенно очевидно, что затворы и патроны не срабатывают не только в стволах — они не срабатывают и в головах! Но ведь и это еще не все. Человек, переставший быть солдатом, готов к тому, чтоб отобрать оружие и у других; он становится носителем, излучателем идеи неубийства, ненасилия. Достаточно внимательно, не вслушиваясь в слова, декларации и вопли, вглядеться в нашего славного капитана…

Старшина вскочил и почти побежал к самолету, обжигая ступни на раскаленных камнях: они работали, раздевшись до трусов, но в сапогах, — ходить иначе по раскаленной земле было невозможно; лишь вот так, в минуты отдыха, они их сбрасывали.

Капитан воткнул окурок в гальку, неспешно поднялся, с кряхтением пару раз согнулся-разогнулся и с очевидным усилием взялся за сапоги:

— Все, товарищи бойцы, перекур закончен. У перед.

Старшина нырнул под мотор и шлепнул Сэнди по влажной ноге:

— Что еще он вам рассказывал, малыш?

Сэнди, отклонив костлявую мальчишескую задницу и зачем-то растопырив локти, целую вечность вынимал из мотора всклокоченную башку. На его щеках жирно застыли радужно-сверкающие черные потеки пота, смешанного с машинным маслом и копотью.

— Ну тот ваш инструктор? Когда рассказывал про этот, как его?.. — старшина защелкал пальцами.

— Бермуды? — Сэнди вытянул откуда-то промасленную тряпку и принялся жестом мастера медленно отирать ломкие длинные пальцы.

— Эй, работать будем? — осведомился из-за самолета капитан.

— Он говорил что-нибудь про оружие? — добивался старшина.

Сэнди сморщил измызганный лоб. Похоже, что и с мотором он оставался все тем же пацаном, одно из главных удовольствий которого — быть взрослым.

— Вспомни, кто исчезает? Только военные, ну, только носители оружия? Или вообще все и всякие суда там, самолеты? Ты понимаешь, к чему я, Сэнди, ты слышишь меня? Понятен вопрос?

— А мы же чистая армия… — протянул тот, явно что-то соображая. — Точно. Там вечно шляются толпы всякой публики. Яхты, катера, любители, рыбаки всякие. Но исчезали… Да нет. Быть не может! Слишком просто!

— За деревьями леса не видать?

— В смысле — слишком сложно для нашего мира? А слишком просто — для нашего разумения?

Ломко захрустела галька. Заросший, запыленный Кузьменко поднырнул под винт и тяжело оперся на недвижную лопасть.

— Опять митинг? — угрюмо осведомился он.

— Ты понял! — обрадовался старшина. — Сэнди, умничка мой, понял!

Американец отшвырнул тряпку:

— Ты хочешь сказать, у нас есть шанс? Я не про вылет. Не просто вылет — глаза его заблестели. Так, да?

Старшина улыбался:

— Эта штука имеет четкий отбор — как в собственную школу. Она подставилась нам, приняла, потому что мы искали ее, мы погибали — но все-таки были вооружены и готовы на смерть, так? Мы искали остров спасения — что еще мы могли искать? Только землю, только остров. Вот мы и увидели остров! Мы мечтали о необитаемом — мы же знали, что своих не найдем, и боялись немцев — так и вышло.

— Мечтали о выпивке… — вставил капитан, но старшина его не слышал.

— И в тот миг не было больших пацифистов, чем мы, самим фактом нашего положения. Ты понимаешь, Сэнди? А ты — ты грохнулся, потому что испугался? Саня, помнишь, ты тут как-то говорил, что…

— Я? Ни хрена я не говорил. Работать будем? Кстати, Сэнди, ты бензобаки не наглухо задраил? Ага, молоток, нехай на жаре маленько травят… Я ж говорю — талант. Тебе б у нас на «Электросиле» цены б не было.

— Но мы все-таки не готовы, мы не слышим, все время путаемся под ногами, и они…

— Они? Опять… — Капитан задрал растопыренные руки, проветривая подмышки на ветерке в куцем тенечке самолета.

— Ну, странники, пришельцы, может, даже люди из будущего мира, нашего там или какого-то соседнего, да какая разница! Они норовили нас либо переделать лучше, либо спихнуть отсюда — но так, чтоб мы ушли сами, смогли уйти, но ушли все-таки другими. Потому ты и побывал дома, малыш. Они же все тебе сказали — и заодно проверили. А мой следователь! Ох, ребята, смех и грех, он тут давеча мне приснился, что ли, — а может, я ему? Во хорошо бы…

— Да уж! — мрачно ухмыльнулся капитан. — Интересно б пообщались, надо полагать.

— … перепуганный насмерть, причем реально! Как нашкодивший сельский библиотекарь, право слово, даже гимнастерочка колом — ну, точно, активист-избач, втихаря за полками девок тискавший!

— Влипли мы, мужики, — капитан грузно осел на ящик-подставку для Сэнди. — Это ловушка. Ошибаешься ты, старшина. И знаешь почему? Потому что я действительно не хочу улетать.

Старшина и Сэнди уставились на него.

— Ты-то чего, Серега, вылупился? — горестно усмехнулся капитан. — Не ты ли мне череп проел своей заботой о человечестве?

— Но мы должны уйти… — медленно сказал старшина.

— Мы? Нет. Мы должны только Родине. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. А если — правда?

— Какая правда? Чья? Твоя?

— Ну а если? Не только в стройке, перековке, канале там или еще где. Если настоящая, для всех, вообще всех, правда? И никто ни за чей счет? Тогда как, а? Правда и счастье для всех — и никто не будет обижен?

— Каком канале, Господи! — простонал старшина.

— Знаешь почему ты мне всегда в шахматы проигрывал — хотя игрок ты хоть куда? — капитан сморгнул пот. — Потому что шибко учен. И действуешь строго по уставу.

— По уставу? Я? — старшина был поражен. — И ты говоришь это мне? Мне — ты?

— Да! — торжествующе заявил капитан. — Ты уверен, что все в мире надо: раз — назвать, два — объяснить, три — об-бязательно распотрошить и четыре — подогнать.

— Подо… Что?

— Так точно. Подогнать. И запротоколировать красивыми словами. Чтоб про человечество, про светлую цивилизацию и всякое такое. В общем, с Рождеством Христовым на закуску.

— Это надо с большой буквы, — медленно обронил сверху Сэнди. — В этом все и дело.

— В чем? В грамматике? — спросил снизу вверх капитан.

— Нет. В том, что Рождество — вовсе не красивая сказка. И Иисус — человек. Просто человек. Вопрос — откуда?

— Ясно, — капитан встал, отряхивая руки. — Началось. Пора за работу.

— Иначе не понять. Он понял, — Сэнди мотнул головой на старшину. — Так, Сережа? Ведь ты понял про оружие. Это не мелочь.

— Ай, да ну вас! — махнул рукой капитан. — Я вам про Фому, а вы мне… Кажется, ребятки, вы и вовсе — того, поехали. Я тут сам себя уже боюсь! Ведь если я точно знаю, что должен остаться, то…

— Еще бы, — изменившимся голосом перебил Сэнди. — Вон еще одни. Тоже сюда. Видать, компанию нам решили составить.

— Что? — вмиг охрип капитан. — Где? Кто?

Сэнди, почти не щурясь в нестерпимом свете, глядел над его плечом в море. Капитан резко обернулся.

Недалеко — хотя расстояние в дрожащем жарком мареве определить на глаз было трудно — висели силуэты пяти самолетов. Они шли пеленгом на высоте примерно тысячи метров, наискось к острову. Но что-то было в них нелепое, что-то мешало, сбивало с толку.

— Наши, — непонятно спокойно определил Сэнди. — «Эвенджер».^[93] Самые последние машинки.

Трое летчиков молча следили слезящимися от жгучего света глазами за самолетами. Так что же?.. Ах, вон оно что! Самолеты-то вроде не летели! Они действительно будто висели на невидимых нитях, едва заметно подергиваясь мерзко-марионеточными судорогами.

Странное, нелепое дрожание; какая-то размытость, как в дыму, силуэты двоятся, троятся, грязно тают и вновь мутно проявляются, словно на фотопластинке, и вновь размываются; какими-то дергаными нелепыми толчками, непостижимо в аэродинамике, перемещаются относительно друг друга… Так, вот второй в пеленге дернулся, как прыгнул, носом на остров; первый, ведущий, тут же довернул за ним; потом — остальные трое. Теперь пять толстобрюхих, широкомордых машин все теми же толчками нацеленно надвигались на Остров.

Сэнди что-то тихонько забормотал — его начинало колотить. Капитан быстро спросил, не оглядываясь, сипло:

— Ваши? Уверен?

— Груммановский «Эвенджер». Новейшая машина. Морской торпедоносец. Я их всего раз и видел — они перегоном садились у нас на базе… О, Боже! Где они?!

Пятерка самолетов… исчезла. Просто пропала и все. И в тот же миг всеми позабытый «ИЛ-2»… заговорил! Человеческим языком! Капитана буквально отшвырнуло от мотора, старшина охнул. А из кабины штурмовика, точнее, из его радиостанции слышалось быстрое неразборчивое бормотание. Рация включилась сама по себе.

Сквозь потрескивание и шипение эфира несся гнусавый голос — странно знакомое бормотание. Пауза, шипение. Быстрой скороговоркой ответил другой. Щелчок, запели странные ноты — что-то вроде протяжной морзянки. Старшина до боли в затылке напрягся, вспоминая, где он слышал такую гнусавящую скороговорку; он косо глянул на Сэнди — и вздрогнул: парнишка стоял белый, с перекосившимся застывшим лицом, весь обратившийся в слух. И тут же Попов вспомнил! Именно такую речь он слышал тогда, в вечер прибытия союзников, и потом — в те кошмарные секунды атаки на немецкий конвой. Точно! Английская речь. Стоп! Английская?! Но он же ее не понимает! Значит… Значит, язык, на котором они тут, на Острове, говорят… Значит, не только не английский и тем более не русский — но и вообще не язык?! А рация опять включилась. Сэнди, сжав кулаки, быстро перевел срывающимся голосом:

— Я — «ФТ-28», капитан Чарлз Тейлор. Передайте Пауэрсу: у меня вышли из строя оба компаса, пытаюсь… — Голос пропал, рация свирепо затрещала, свистнула, голос вырвался из помех: — … пересеченная, очевидно, мы заблудились после последнего поворота.^[94]

Старшина ничего не понимал. Капитан, выпучив глаза и тряся головой, тыкал пальцем себе в ухо — и старшина, сообразив, похолодел: ни на ком из них не было шлемофонов — а в радиостанцию, в эфир можно включиться, лишь подключив к бытовой станции переходной штуцер шлемофона. Они не могли слышать рацию — рацию, которую к тому же никто и не включал! Все бортсистемы «ИЛ-2» были обесточены!

— Здесь «ФТ-74». Если вы над Кис, развернитесь так, чтобы солнце было слева от вас, и летите к берегу… В двадцати милях… дейл… какой высоте? Иду навстречу.

Сэнди дико рыбьи разинул рот и простонал, бессильно ловя воздух:

— Кис! Это же Флорида-Кис! И Форт-Лодердейл! Боже всемогущий — это наши! Мы действительно дома!

Капитан стремительно бледнел сквозь кирпичный загар и черно-седую щетину, задрав голову к самолетам, которые размыто качались в жарком закипающем небе неподалеку, не приближаясь и не удаляясь; силуэты их все более и более терялись, становясь зыбко-прозрачными, и такой же все более зыбкой и рваной становилась радиосвязь; голоса летчиков пропадали, рвались. Вот включился явно ведущий группы:

— … и мне показалось, что они… неправильно, поэтому я развернулся. Я был уверен, что компасы вышли из строя!

Вмешался то ли наземный диспетчер, то ли руководитель полетов, — и, как ни странно, голос его был четок, ясен и близок, в отличие от голосов пилотов:

— Включите аварийное опознавательное устройство, чтоб мы вас видели на радаре.

На радаре? Старшина быстро глянул на Сэнди. Радар… Что это такое — радар?

— «ФТ-28», почему молчите? Ваш сигнал затухает, выходите на связь! Почему молчите? Ваш сигнал затухает, выходите на связь! Почему молчите, «ФТ-28»?..

Воздух плотно заполнялся густым дрожащим гулом, но самолетов видно уже почему-то не было: они словно расплылись мучными кисельными пятнами где-то тут, над головой — везде и нигде. Сэнди уперся грязными ободранными руками в мятый носок крыла и что-то бормотал, раскачиваясь, как в молитве, — а может, то и была молитва. Рация то включалась, то выключалась, в радиопереговорах врывались и пропадали новые голоса. Сам воздух вибрировал от предельного напряжения. Происходило странное. На их глазах сейчас уходили живые люди — а они, трое на Острове, спасенные и знающие, ничем и никому не могли помочь; они были лишь сторонними наблюдателями.

Участь тяжкая, незавидная: видеть, знать — и ничем не помочь. Вот опять — чей-то возбужденный, даже напуганный, юный голос:

— Сколько мы летим на восток?

— Здесь Тейлор. Идем курсом «270», пока не достигнем берега или не кончится топливо.

— Порт-Эверглейдс — Тейлору. Постарайтесь перейти на «желтый канал»^[95] и вызовите нас, повторяю, пе…

Связь оборвалась. Окончательно. Самолеты пропали. Радиостанция, отчего-то не выключаясь, шипела, потрескивая разрядами, и тихонько злорадно похрюкивала чего-то выжидающим, затаившимся эфиром.

Сэнди зажмурился и с маху воткнулся лбом в носок крыла. Капитан опустил голову. Говорить было не о чем и нечего.

И вдруг Остров подпрыгнул под ногами! Дробно ахнула и загрохотала каменная осыпь за спинами, вздыбив клубящуюся тучу мощной пыли; орудийным залпом где-то обвалилась скала; над задрожавшим, словно в землетрясении, пляжем взметнулось удушающее облако пыли и песка — и в тот же миг русские аж присели от рухнувшего сверху рева и грома.

Вырвавшись из лопнувшей над водой зеленоватой слепящей вспышки, затмившей сияние расплавленных небес, над Островом с адским железным ревом пронеслась вихрем пятерка непривычно брюхастых, головастых, широкофюзеляжных, с обрубленными широкими короткими крыльями самолетов с богато застекленными просторными кабинами — и мгновенно сгинула, исчезла в знойном мареве; рация в миг пролета взорвалась безумным воем и визгом, уши заложило, штурмовик трясло в резонанс грохоту и гулу валящихся по склонам скал камней, виски заломило уже знакомой дикой болью до обморока; рев моментально исчез с исчезновением машин, и тут же рация под такой же размеренный, как и всегда, рокот волн быстро и четко сказала:

— Порт-Эверглейдс, вас слышу, здесь Тейлор! Мы только что пролетели над небольшим островком! Никакой другой суши в пределах видимости нет!

Капитан пригнулся, широко расставив ноги, и тер тыльной стороной ладоней слезящиеся глаза. Все было ясно. Не надо было быть летчиком, чтобы понять: группа безнадежно заблудилась над океаном. Но… Но не было ответа на другой, куда более важный, вопрос: каким океаном?

Каким? Где? И в каком… Ну, смелее: в каком мире? — с замиранием сердца спросил себя — осмелился спросить — старшина. Он же просто человек — человек как бы там ни было! И боялся ответа, хотя ответ уже знал. Теперь, когда все догадки приобрели такую четкую страшно-неопровержимую реальность, — знал. Что?!

Да, рация вновь заработала! Они все живы — живы!

— Когда у кого-нибудь из вас останется десять галлонов топлива, мы все вместе, повторяю, только все вместе садимся на воду. Каждый это понял?

Сэнди, боясь верить, с невыносимо-истовой надеждой заметался глазами по лицам русских; со лба его шелушилась отслоившаяся с крыла «ила» сухая крошка-чешуя старой камуфляжной краски. А рация работала! Они все еще были живы; они все еще боролись — хотя, кажется, уже поняли, что оказались за пределом, что шагнули туда, откуда нет возврата…

— … не кончится горючее. Ближе к берегу у нас больше шансов…

Пауза. Неясное встревоженное бормотание. Чей-то изумленный возглас:

— Что это? Что это там такое — слева?!

— Мы можем зарыться в любую минуту!

— Тейлор — Пауэрсу. Вы слышите меня?

Вот теперь наступила развязка: неведомый им Тейлор что-то увидел, что-то невероятно важное, он пытается, он надеется дозваться, докричаться до своих; ах, если бы он знал…

— Вы слышите меня?! Тут, слева…

Треск, свист — проклятые помехи! Нет, вот он вновь прорвался:

— … не думаете ли вы, что… Если б нам увидеть свет!

Все. Связь оборвалась — на сей раз навсегда. Они ушли.

Тихо-то как… Невероятно, невозможно, ненавистно и привычно тихо.

Нежно шелестел ветер, приглаживая растревоженную пыль. Сэнди сидел на гальке и беззвучно трясся, обхватив голову руками. Ровно, размеренно и вечно гудел океан, накатывая шипящие волны на покойный берег. Где-то там, за стеклом, в темных синих глубинах в эти минуты неспешно и умиротворенно, ничем уже не тревожась, плыли, опускались ко дну огромные птицы, замедленно раскачивая изломанными крыльями; пять чаек — погибших чаек, людьми созданных, плывут в холодную вечность, унося с собой людей. «А рыбы? — дурацки подумал старшина, — интересно, рыбы как ведут себя в таких ситуациях? Пугаются, удивляются или любопытно лезут к кабинам, пытаясь разглядеть неведомые им существа за стеклом? Впрочем, возможно, никакой рыбы там, куда ушли пять экипажей, и нет? Ведь ушли они, вероятно, туда, где мир действительно иной — все тот же вечный, бессмертный, бесконечно-множественный, великий и чистый — Мир иной…»

Созвездия были неведомы. А звезды их — полны изящной, тоненькой нежности и свежести цветов рассветного дождя.

— А ведь мы видим их здесь впервые… — с тихим потрясением воскресающего человека капитан с никогда им не ведомым целостным упоением вглядывался в светлеющие уже небеса, откуда ему в глаза ободряюще глядели тонкие звездочки-хрусталики, из бездны Космоса подмигивали троим измученным, но поверившим в себя людям, переливались неслышными вспышками, передавая, наверное, друг другу в вечные глубины весть о том, что еще трое живых существ обрели дорогу в пустыне и уже поднимаются по ней — ступенька за ступенькой.

Сколько хватало глаз, лежал вокруг уверенный в них океан, ожидая последних проводов своих гостей. И на островной скальной тверди тяжко покоилось старое железо, столь долго и надежно помогавшее и укрывавшее троих, нашедших в нем пристанище, — может быть, потому помогавшее и укрывавшее, что помнило людей? Тех, что создавали его, и тех, что жили, верили в него раньше? Люди ушли — корабль умер. Но… Но душа — или души тех, кто ушел, их тепло какой-то крохотной частичкой сохранилось в нем и теперь приняло этих троих?

Куда ушли люди старого корабля, кто они были? Может быть, были они неродившимися потомками этих троих? И где теперь их дорога?

Про то печалиться не надо. Где бы ни была она — она впереди. Всегда. И для всех — одна.

И трое летчиков — русские и американец, — став собратьями, вышли на нее, как и их предшественники; они уже преодолели первые, самые трудные шаги тяжкого пути познания, и сегодня, когда расцветет день, они вместе шагнут далеко вперед.

Нет сомнения — будет тяжко. Предстоит прорыв, великий прыжок сквозь невидимый барьер, стоящий в душе каждого землянина, нет, каждого живого существа, рожденного Создателем. Но искус преодолим — искус страха, лености и неверия.

Душа пробьется сквозь монолитное стекло, прорвется живой крик ее сквозь окаменелость враждебных Жизни сиюминутных выдуманных истин и догм — как прорывается сквозь кровь и боль крик вновь родившегося младенца, заявляющего о своем праве на существование.

Каждый из троих, не говоря друг другу и слова, избегая многозначительных и пустых фраз и клятв, уверен был в каждом — а значит, и в себе…

* * *

Кузьменко торчал под уверенно задранным носом самолета, что-то разглядывая в ему одному видной дали. А может, просто глазами летчика оценивал в последний раз его же руками созданную взлетную полосу: дорогу страха, поражений, неверия, дорогу мужества, надежды и — победы. Или же он надеялся увидеть новый свой путь? Ведущий в высь, в свет?

Попов, сидя в своей кабине, старательно вспоминал, не забыл ли чего. Вроде нет… Несколько рисунков; примерный план местности; заметки и записи на обороте неведомых бланков, карт, графиков и таблиц из той самой штурманской, которую так лихо разгромил доблестный капитан в первые свои часы на Острове. Кое-какие мелочи из кладовых судна; именно мелочи, которые дадут толчок к поиску, но ничему не повредят переброской сквозь барьеры и полосы времени и пространства (если переброска состоится, если удастся прорваться, если они вырвутся к людям — людям своего мира и если… если… если…).

Сэнди с час назад ушел молча за реку, к своему заброшенному самолету — попрощаться. Русские терпеливо ждали его, прощаясь с Островом — и с собой. Собою прежними.

Остров Памяти. Совести. Очищения. Прошлого — если памяти? Да нет же, нет. Будущего!

Они теперь знают — человек ничего не боится. Может все преодолеть. Может — если чист. Если свободен! А свободен — когда чист… Как все, оказывается, просто.

Они уйдут, чтобы вернуться. Они возвращаются уходя.

Капитан послюнил палец, задрал его, «щупая» явно стихающий ветер, вздохнул и пошел в последний обход самолета. Зачем-то погладил лопасть; заглянул в ниши гондол шасси; со вздохом общупал изуродованный элерон; поковырял пальцем разбитый плафон красного АНО. Ну да черт с ним, с АНО, — обойдемся. У нас ныне другие задачи, нежели ночные полеты в боевых порядках…

Щурясь, он вгляделся в выжидающе застывшие темно-коричневые, пепельно-серые, пыльно-синие изломанные зубцы скал, вплавившихся переломанными крючками в рассветное, но уже остекленевшее зноем небо. Ждут…

Вырвемся ли? Как, Остров, — не боишься отпускать нас? А?

Я знаю: ты слышишь меня и, значит, все про меня знаешь. Мы уже другие! Ведь ты многое нам нами же о нас рассказал. И мы уйдем, чтоб никогда не расставаться. Ни с тобой, ни с собой. Мы — это мы все: вчерашние и завтрашние, верующие и фарисеи, святые и лжецы, подонки и ученики.

Ага, вон возвращается наш малыш. Кажется, действительно пришла пора прощаться… Ну что ж! Спасибо за все. Ты сказал нам главное: Дверь существует. Ты подвел нас к ней, чуть-чуть ее приоткрыл и шепнул: смотрите, дети, смотрите хорошенько и знайте — Надежда есть, есть, несмотря ни на что…

Посыпались камни: в покатившемся вниз облаке пыли по осыпи съехал на заду Сэнди. Этот бравый лейтенант, видать, всегда останется пацаном! Ну точно — он все-таки въехал своей мальчишеской хулиганской задницей в здоровенный камень внизу, с треском разодрал, конечно, штаны и, конечно, крепко ушибся. И поделом. Нечего кататься по перилам в общественном месте. Пора взрослеть и становиться воспитанным мальчиком.

Кузьменко насмешливо пронаблюдал, как Сэнди покряхтел, как дохромал до самолета, аккуратно помог ему отряхнуть пыль и шлепком подтолкнул к кабине.

Он вдруг неудержимо захотел что-то сказать, произнести нечто эдакое, забористо-крепкое, моменту приличествующее; потребность прощания вдруг даванула прям «за яблочко», в горле застрял какой-то комок. Он крякнул, прокашлялся и сердито стукнул кулаком по плоскости:

— Копаемся? Сэнди, по-шустрому! Ждем-пождем — сколько можно? Ветер уходит, и вообще… — он прикусил язык. Да что ж такое, прям детское недержание речи. — Стар-р-ршина!

— Ну? — готовно отозвался сверху Попов.

— Баранки, мать твою, гну! Твое место сейчас где?

— Сейчас. Чего ты, право, запорол горячку…

— Ста-р-ши-на?!

— Ох, чтоб тебя… Ну, вот он я.

— Вот так. Стань сюда, под крыло, да. И — по кивку.

— Да выбью я камни — все знаю, все помню.

— Хорошо, если б еще и успел. Так, значит, сначала левый, за ним — правый. И помни — тормозов у меня нету, помни!

— Знаю.

— Знаешь… Петух тоже знал, а где кончил? Гляди мне! Не успеешь — никто не поможет. Эй, лейтенант!

— На месте, — сдержанно отозвался из кабины стрелка Сэнди.

Капитан быстро огляделся и двумя движениями привычно вскинул себя на крыло, подчеркнуто решительно опустился в кабину и пару минут деловито и сосредоточенно возился, ерзая, пристегиваясь, бесконечно поправляя и регулируя ремни, чашку сиденья, шлемофон, клацая переключателями и проверяя уцелевшие бортсистемы.

Сэнди сидел тихонько как мышонок, будто впервые очутился в кабине самолета. Старшина, согнувшийся под центропланом в три погибели, терпеливо ждал.

Ждал и Остров. Ждал океан. Даже прибой притих. И ветер. Да, а вот ветер действительно стих. Плохо. Хорошо б ветерок в лоб. Ровненький такой, средней силы. Ну да ладно. Не ждать же погоды…

Кузьменко сосредоточенно затих, опустив в кабину голову. Экипаж терпеливо молча ждал, не мешая. Впрочем, эти минуты никому не были лишними. Каждому было что сказать… Но вот капитан вскинул голову, быстро огляделся, как очнувшись, и, не оглядываясь, положил привычно пальцы на вентиль пусковой пневмосистемы:

— Ну, славяне, — к запуску?

Попов, смаргивая пот из-под шлемофона (накатывалась несусветная дневная жара!), глядел в пыльно-серую спекшуюся гальку перед глазами. А пневматики колес маленько приспустились — удлинится разбег… Впрочем, на такой полосе оно и к лучшему… Хотя б смесь из цилиндров амортизаторов на тряске не повыбивало — тогда уж точно им всем… — додумать он не успел.

Над его головой кто-то тяжко длинно выдохнул. Он даже не успел сообразить: началось. Сжатый воздух устремился в цилиндры. Началось!

Густое мощное шипение, возникнув в глубине мотора, всколыхнуло застывший в ожидании горячий воздух и, набирая силу, пронеслось над волнами. Металлический звонкий щелчок заставил вздрогнуть тяжело-недвижный винт, в редукторе отчетливо клацнуло, винт тупо скрипнул, качнулся — и широкие черные лопасти, подрагивая, описали в тягучем шипении медленный круг.

Попов не видел снизу враз побелевшие глаза капитана, не видел, как шевелились беззвучно его губы, как забилась вспухшая жилка на виске. А винт, глухо гудя, уже вращался; уже посвистывал воздух, вспарываемый лопастями, и сами лопасти под аккомпанемент барабанного перестука поршней и металлической дроби клапанов таяли, расплывались в мигающую завесу. Палец Кузьменко чуть дрожал на «лапке» магнето. Спо-кой-но, только спокойно… Три, четыре… Ни секундой раньше, ни секундой позже… Шесть… Только с одной попытки, второй уже не будет, восемь… Та-ак… Пора! Тумблер раскрутки винта — щелк! Магнето — два деления вниз!

Тр-рах! — сработало сцепление. Взвыл провернувшийся вал. Ну?!

Вспышка зажигания; заслонку дросселя… регулятор смеси… Сейчас, сейчас… задрожали педали… «Забрал»?

Ба-бах! Первая вспышка смеси в цилиндре взрывом ударила по обнаженным нервам; «забрал»?!

И когда в патрубках оглушительно рвануло, и поршни грянули дробной пулеметной очередью, и вонючий, липкий, тошнотворный, чудесный плевок плотного синего дыма влепился в лицо, капитан едва не заплакал от счастья! Он до боли, до вспышек под веками зажмурил глаза, не веря себе, — а мотор, оживший мотор уже яростно-освобожденно ревел, в нетерпении дрожа под капотом, грозно сотрясая окрестности, изредка чем-то давясь и тут же прокашливаясь, стреляя давно холодными свечами и плюясь уже горячими масляными брызгами и все быстрей и уверенней набирая былую гордость и мощь!

Согревающийся мотор радостно и нахально орал на всю округу, и согнувшийся под ним старшина мотал, оглушенный, головой и старался отогнать от глаз что-то ненужное, неожиданное, застящее весь белый свет.

Извернувшись, он высунул голову наружу, не сводя глаз с торчащего над бортом края «уха» капитанского шлемофона, трепещущего на ветру. Скоро там? В лицо слепяще мело режущей пылью, иголки песка жгли щеку и шею, уши тяжело заложило. Рев нарастал до невыносимого звона; ну, скоро там?! И, как услышав, Кузьменко высунулся башкой влево, высматривая вытаращенными глазами старшину:

— Давай! — неслышно проорал его разинутый рот.

Попов сунулся назад и ударом сапога вышиб из-под левого колеса камень-колодку; «ил» над ним дернулся, старшина рванул за собой, падая, парашютную стропу, привязанную к камню под правым колесом, и успел увидеть, как удачно отлетел камень в сторону и забравший было вправо штурмовик перевалился влево, нацеливаясь на полосу, и двинулся вперед. На взлет. Все! Отступать некуда.

Попов рухнул на вытянутые руки, пропуская над собой крыло; ревущий самолет не полз — уже катился, невыносимо грохоча, над самой головой; не удержавшись, Попов вскочил — но рано! Врезавшись лбом во взлетно выпущенный закрылок, он с маху грохнулся на локти — и потому запоздал, на полсекунды запоздал!

Штурмовик освобожденно катился по полосе, быстро набирая скорость и рывками широко раскачиваясь и трясясь в ухабах; слышно даже в его могучем реве — сдвоенно хлопнули убранные закрылки; старшина взлетел с колен в вихре злобно несущейся в ноги, в живот, в грудь гальки; Сэнди готовно привстал в кабине; Попов, полузадохшийся песком и пылью, прыгнул на плоскость, руки скользнули по обшивке, неслышно вывернулись ногти, брызнула кровь; крыло метнулось куда-то из глаз, галька белой вспышкой рухнула в лицо — я упал?! Я здесь! Над головой уже возник топор стабилизатора — но я смогу! Смогу — я человек!

Галька пулями хлестала по коленям, свистел песок; Попов огромными прыжками мчался за подпрыгивающим в нарастании скорости штурмовиком, мчался в полуметре за вожделенной кромкой центроплана и в метре перед тупым ножом подскакивающего стабилизатора; Сэнди, что-то крича и вытянувшись в руку, боком полувывалился из кабины; беззвучно ревел, непрерывно оглядываясь из своей настежь распахнутой кабины, капитан; самолет бешено трясло на импровизированной полосе, камни с дробным грохотом летели из-под винта и колес и, взвихренные ураганной воздушной струей, ужасающей картечью лупили по ногам бегущего отчаявшегося человека; Сэнди, чудом удерживаясь, уже по пояс вывалился из кабины, размахивая ремнем портупеи; Попов немыслимым, нечеловеческим прыжком упал животом на трясущуюся плоскость, правой рукой вцепившись в зацеп-скобу подножки в борту, Сэнди швырнул ему ремень, старшина левой ухватил пряжку — а самолет несся, уже подпрыгивая длинными затяжными толчками, почти на взлетной скорости, и секунд больше не было, капитан оглянулся последний раз — последний, потому что полоса кончалась, оглушающе-стремительно вырастал впереди каменный мыс-поворот, и никаких решений уже быть не могло: взлет или смерть. Немедленный отрыв — или смерть в неотвратимом взрыве. Но капитан, беззвучно выплевывая синими губами проклятья, еще ждал, еще тянул, еще надеялся — четверть секунды, полсекунды, целую секунду. «Ил», неудержимо наращивая скорость, летел в каменную стену, в огонь взрыва, а капитан упрямо ждал, а старшина Попов медленно, неотвратимо сползал животом с крыла назад, над свистящей пропастью глубиной в полметра смерти уже повисли его колени, и тормозить машину было нечем, и сворачивать некуда, и тогда…

… и тогда, не оглядываясь, капитан плавно, как учили, чуть отдал ручку и, когда самолет послушно приподнял хвост, решительно взял ее на себя! «Ил» напрягся; капитан слепо видел лишь налетающую поверх капота черную каменную стену, неколебимую скалу-приговор — все, не успеть; и руки плавно заученно тянут ручку на себя…

… дробный вибрирующий грохот прыгающих колес…

… кратчайший гулкий перестук измученных амортизаторов…

… Снарядные удары вылетающих булыжников в бронированное брюхо…

… тугое биение ручки управления в ладони…

… надсадный, живой рев почуявшего погибель мотора…

Ну?!

Есть!

Надгробная плита скалы ухнула куда-то под мотор разом с мгновенно наступившей тишиной. Все оборвалось. Тишиной?!

Да! В мощном ровном реве мотора пела тишина — могучая, торжествующая тишина освобожденного полета.

Тишина-реквием.

Кузьменко плакал, кусая губы. Самолет набирал высоту, ревя полным газом над широко раскачивающимся внизу пенным прибоем; а впереди раздвигалось небо. И была победа — но было и страшное положение. Человек — живой человек в гибельном одиночестве остался там, внизу, в камнях и безнадежности, и капитан плакал, качая головой, и бешеные его слезы сдувало ураганным ветром в густом реве, рвущемся во все еще открытую кабину, и слезы текли, нет, мчались по опаленной черной коже в седые космы, развевающиеся серыми длинно-рваными лохмами из-под незастегнутого старого шлемофона.

— Но ведь не мог же я, не мог, не мог! — беззвучно в реве мотора и тугом свисте ветра бормотал капитан, и мотал головой, и кровь текла, мгновенно замерзая, из прокушенной губы. — Прости меня, Сережа, прости, простите меня все, кого я убил, кого предал, бросил… Но что ж я мог поделать, Господи, ведь я не один, нас ведь так много — и я не мог, я должен был, не мог…

А его руки, тренированные руки летчика, сами привычно регулировали поступление смеси, подбирали шаг винта, убирали и контрили шасси.

— … И как мне жить теперь, как жить, как…

А сзади в бронестекло-перегородку меж двух кабин чем-то давно уж колотили, призывая командира. Он грязным кулаком отер глаза, резко обернулся и… И замер, забыв все.

На него в упор, глаза в глаза, сквозь желтоватое толстое стекло с десяти сантиметров глядел… Ну да. Он. Старшина. Сергей Попов. Живой. Обыкновенно живой. И все тут.

Капитан молчал. А старшина глядел ему в глаза и… и чудесно улыбался сведенным судорогой ртом. А за ним неслышно ржал, разевая заросшую гнусной дьячковской рыжей бороденкой пасть, чертов мальчишка-лейтенант. Сэнди. Счастливый до безобразия пацан.

Дышать было нечем. Сердце не билось. И… И черт с ним. И черт с самолетом. И с Островом. И со мной. Жив — он жив. Да. Он стопроцентно, безусловно, абсолютно, гарантированно и реально — жив. И все тут.

Старшина, все так же застывше улыбаясь, прижал правую ладонь к стеклу, «пожимая» командиру руку, и стекло сразу окрасилось ярко-алой, неправдоподобно алой кровью: кожа на ладони была содрана до мяса, и лохмотья ее расплющились кляксами на стекле. Капитан продохнул воздух, рывком отвернулся, махом надвинул над головой фонарь, огляделся зверино и, костистой лапой стерев кровь с подбородка, сказал в голос, уважительно удивляясь:

— Вот сволочь, а? Вот ведь гад. Подонок.

Он, как всегда, быстро огляделся в поисках противника — инстинкт полета в нем сросся с инстинктом поиска врага, и, сообразив это, капитан рыкнул, поставил закрытый фонарь на стопор и повторил задумчиво ивсе так же удивленно:

— А ведь сволочь. Убийца. Убийца! — заорал он и с размаху ударил себя кулаком в щеку. Самолет мотнулся влево и ухнул на крыло. Кузьменко, не удержавшись, все-таки оглянулся. Серега, чертов Серега, замечательный мужик Серега что-то, смеясь, кричал в перемазанное, наверно, сережкиной же кровью лицо американца, а тот быстро-быстро кивал, улыбался до самых своих конопатых ушей и глядел на старшину девичьи-влюбленными глазами. Капитан сморщился, как от зубной боли, замотал башкой и хрипло сказал — хоть и неслышно в гуле мотора и свисте ледяного ветра, рвущегося из звездно-скольчатых дыр простреленного фонаря, но себя он услыхал:

— Вот теперь — точно все. Вот теперь мы победим.

* * *

… И когда пришла наконец ночь — бесконечная, до весны, до рассвета через полгода, величественно-безмолвная арктическая Ночь — самолет уже замело…

Из хрустко-снежной волнистой намети, заботливо обглаженной длинными сухими ветрами недалекого мертвого полюса планеты, возвышались, словно из могильного холма, лишь надгробно торчащие черные широкие лопасти — крест навек застывшего самолетного винта.

Первые сполохи полярного сияния несмело, осторожно-деликатно высветили мерцающим розово-голубым сиянием отполированное ветрами, треснувшее в давно забытом, затерявшемся во времени и смертях бою толстое стекло козырька кабины, за которым в недвижной глубокой тьме призрачно угадывалось спокойное и умиротворенное — наконец-то умиротворенное — лицо.

Освобожденно и легко запрокинув голову на темно-коричневый заголовник бронеспинки, человек спал. Спал долгожданным вечным сном — милосердным сном, перед которым так суетны и мелки все наши земные блистательные поражения и гибельные триумфы, наше горькое счастье и горделивые горести.

Белые волосы пилота, металлически-спутанно торчащие короткими жесткими клочьями из-под черного шлемофона, смерзлись с курчавым рыже-веселым мехом и потому новогодне сверкали инеем в призрачно плывущих волнах беззвучного света. Измученное беспредельной, тяжкой земной усталостью лицо почти разгладилось в глубоком темном покое, и, выстуженное, отмытое, пробальзамированное стерильным космическим холодом, стало чистым, нежным и матово-белым, как у невесты. И, как невеста непорочною фатою, был укутан этот человек нежно-белым мягким шелком купола смятого парашюта.

В распахнутой задней кабине самолета, по бортам уже занесенной всепрощающим снегом, спал второй летчик. Он спал, детски-беззащитно положив на край борта голову, и тихие снежинки давно не таяли возле его чему-то улыбающегося лица… Не таял снег и в его кабине, укрыв с горестной и чистой жалостью наконец-то нашедшего безопасный мир и приют человека своим пушистым невесомым покрывалом — нежнее и чище всего, что могли бы создать человеческие неверные и усталые руки.

Ночь… Вечная мудрая Ночь…

Утомленный долгой безжизненной дорогой, снег тихо кружится в скалах, посвистывает в решетках бог знает кем и для чего созданных и бог весть когда и кем позабытых конструкций; снег безошибочно отыскивает затерянную в каменном угрюмом хаосе чью-то взлетно-посадочную полосу и облегченно ложится на нее, чтоб отдохнуть до весны — до рассвета и ухода отсюда в свой новый и вечный путь…

Снег с вкрадчивым любопытством возится осторожно вокруг одиноко лежащего в скальных глубоких разломах перевернутого разбитого самолета, с тихим песчаным шорохом ссыпается в его безжизненные обломки — и потому не видно и никому отныне не знать, покоится ли в этих обломках тело пилота, гордо сверкнувший путь которого трагически завершился здесь.

Возможно, его и стоило бы искать — но кто, и как, и где, в какой бездонной подснежной глубине погрузившегося в черный зимний покой полярного мертвого мира может отыскать одинокого человека?

Да и нужно ли его искать — искать, тревожить, вновь мучить? Разве не исполнил он долг, которого на себя не брал, прожив краткую, полную жестокости, любви и исступления жизнь на полной жестокости, любви и исступления земле? Жизнь мучительную и краткую — еще более краткую, чем кратчайший ослепительный миг между рождением и смертью. Меж Рождеством — и Воскресением…

Снег скользяще шуршит в задремавшем ветре вдоль черно-ржавого борта железно вымерзшего громадного судна. Снег сровнял его борта, засыпав все безобразие разгромленной покинутой палубы, всю гнусность следов человечески-животной паники; снег заботливо сгладил проржавевшие опасные трапы, прикрыл мусор и хлам, уничтожил всю гниль и плесень и тщательно спрятал брошенное бессмысленное оружие…

Снег — тончайший и чистый — проникает ощупью всюду. Длинными, искристо мерцающими в колдовском арктическом полусвете дорожками он протянулся на чистом ясно-зеленом линолеуме ходовой рубки от ее настежь распахнутой в ночь и стужу двери к широкому уютно-деревянному штурманскому столу, на котором одиноким символом забвения покоится хрустально промерзшая без живого человеческого тепла куртка: когда-то такая уютная и надежная мягкая летная «канадка».

Значит… Значит, здесь совсем недавно все-таки был человек? Но ведь те двое, упокоенно спящих в самолете, одеты — они, засыпая, пытались укрыться от смертного холода. А разбившийся в скалах самолет своего пилота, безусловно, похоронил под собой — увы, на свете чудес действительно не бывает; бывает лишь правда, одна — на всех…

Но тогда кто же он был, тот пилот? Как он сюда попал — на чем и когда? И почему бросил здесь свою меховую одежду — жизненно необходимую в этой каменно-вымерзшей мертвящей стуже? И куда он ушел? Где его — или тех, кто с ним, — путь?

Может быть, он действительно ушел не один. Тогда шансы его спасения намного выше. Но одинок его путь или нет — храни его Господь. Храни его, храни ушедших с ним — и храни нас всех, возможно, идущих за ним. Всех — усталых, заблудших, ищущих свою дорогу.

Мы идем так давно, Господи. Мы так далеко ушли… Но мы вернемся. Вернемся — к нам. К нам таким, какими нас создавали. В каких верили — вдыхая веру. И какими мы никогда не были. Не сумели. Убоялись. Но какими должны были стать.

Должны.

Значит, станем — с обретением веры.

Станем. Сумеем. Иной дороги — нет.

И уже один из нас узнал, понял, принял — и передал нам:

«Смерть — вовсе не обязательно тот вековечный покой, о котором им когда-то рассказывали. Вот почему эта история неполна и мозаична: серия кратких вспышек, высветивших на миг — без глубины, без перспективы — грозное предзнаменование, контурный образ того, что расе суждено испытать, когда блеснет на мгновение ее грозовая слава…»

Методом исключения (Авторский сборник)

МЕТОДОМ ИСКЛЮЧЕНИЯ

1

Дверь отворилась почти неслышно, будто от сквозняка. В кабинет ворвались невнятные коридорные шумы, однако никто не входил.

Старший оперативный уполномоченный райотдела милиции дописал фразу, поставил жирную точку и, повернув голову, увидел в дверном проеме массивную фигуру в черном дубленом полушубке. Бескровные губы на румяном, с мороза, лице мужчины были скорбно поджаты. Льдисто голубые глаза влажно блестели.

— Бородин кто, вы будете?

— Я. Заходите.

Мужчина нерешительно переступил через порог, прикрыл за собою дверь и приблизился к столу, за которым Сергей Бородин сочинял рапорт о выезде в Заречный микрорайон, где минувшей ночью произошла квартирная кража.

— Присаживайтесь, — пригласил он вошедшего.

Однако мужчина продолжал стоять, комкая в руках ондатровую шапку. Он попытался было что-то сказать, но вместо слов вырывались нечленораздельные сдавленные звуки, перешедшие в хриплый кашель. Лишь со второй попытки ему удалось выдавить из себя несколько слов:

— Жена моя… Пропала… Оля… Ольга Степановна… — и, прижав к губам руку, замотал головой.

— Да вы присядьте! — Бородин кивком указал ему на стул и, сунув рапорт в ящик стола, достал чистую бумагу. — Расскажите толком, когда и как это случилось.

Мужчина расстегнул полушубок. Поискав глазами, куда положить шапку, оставил ее в руках и осторожно опустился на стул.

— Тридцать первого. В аккурат перед Новым годом ушла…

— В котором часу?

— Часов в девять.

— Утра, вечера?

— Вечера. Ушла, и с концом…

— Откуда ушла, из дому?

— Ну да.

— Одна, что ли?

— Одна.

— А вы где были?

— Дома остался.

— Я что-то не улавливаю, — сказал Сергей. — Куда пошла ваша жена?

Покусывая губы, мужчина скорбно смотрел мимо Бородина на затянутое изморозью окно и молчал.

— Так куда пошла ваша жена? — повторил вопрос оперативник.

— К Петрякову, — с тихой злобой обронил мужчина.

— Кто такой?

Мужчина пропыхтел, выплюнул что-то маловразумительное. Бородин разобрал только последние слова:

— …и с концом, нету ее!

— У Петрякова, может, осталась? — предположил Бородин.

Мужчина помотал головой.

— Сперва я тоже так думал. Потому и не заявлял.

— Что же теперь вас заставило это сделать?

— Так ее ж и на работе нет! — убито вымолвил заявитель. — Два раза оттуда приходили справляться. И паспорт ее… Вот он, тут у меня! — с этими словами он извлек из внутреннего кармана красную книжицу и протянул Бородину.

Сергей раскрыл паспорт.

Морозова Ольга Степановна, 1963 года рождения, проживает по улице Заводской… состоит в браке с Морозовым Иваном Григорьевичем, 1958 года рождения…

С фотографии на Бородина смотрела миловидная женщина с курчавой челкой на лбу, небольшим вздернутым носом и пухлым чувственным ртом. «Видать, шустрая бабенка», — подумал Бородин.

— Где работает?

— На железной дороге. Оператором.

— А сами вы?

— В стройуправлении… — Морозов назвал номер. — Мастер я.

— Значит, вы предполагаете, что ваша супруга, Морозова Ольга Степановна, вечером тридцать первого декабря девяносто второго года ушла из дома к гражданину Петрякову?

Морозов кивнул и внес поправку:

— Не предполагаю, а точно знаю!

— Как звать-величать Петрякова?

— Михаил, а отчества не знаю.

— Где живет?

— В девятиэтажке на Шаумяна, напротив хозмага. Номера дома не скажу. Я только видел, как Оля входила в подъезд, а больше мне ничего знать не требовалось.

— Это вы когда, вечером тридцать первого декабря, видели, как она входила в подъезд того дома?

— Нет, недели затри до того, — сказал Морозов. — В тот день она призналась, что это самое… Что другой у нее на стороне…

— И вы решили проверить?

Морозов сконфуженно поморгал, кривя губы.

— Ну я думал… Может, она так, с досады. У нас перед тем были всякие такие разговоры. Немного даже поругались…

— Значит, вы увидели, как ваша жена вошла в подъезд того дома на Шаумяна. И что было дальше?

— Да ничего такого, — Морозов вяло развел руками.

— Я тут же вернулся домой.

— А ваша жена когда вернулась?

— Часа через два.

— Вы спросили у жены, где она была?

— Зачем? И так было ясно.

— А тридцать первого декабря она вам сказала, что пошла именно к Петрякову?

— Да.

— Она что, назвала его по имени-фамилии?

— Нет, никак она его не называла. «Он», «была у него», и все тут.

— Теперь расскажите подробно, что произошло между вами вечером тридцать первого декабря, — попросил Бородин Морозова.

Тот зябко поежился, словно бы с глубокого похмелья, однако опер не уловил запаха перегара.

— Тяжело все это вспоминать, — надрывным шепотом признался Морозов. — Да и ничего такого не произошло. Я сидел, смотрел в комнате телевизор, а Оля была на кухне. Даже не знаю, когда она успела накраситься и надеть нарядное платье. В комнату вроде и не заходила, пока совсем не собралась. А как собралась, заглянула в дверь и говорит: «Там тебе чебуреки и селедочный салат». У меня сердце прямо зашлось, — Морозов ударил себя в грудь кулаком. — «К нему?» — спрашиваю. Молчит. Я не заругался, ничего, только сказал: «Хоть в Новый-то год посидела бы дома!» «Зачем?» — спросила и еще усмехнулась. Я ей: «Хороший у меня праздник: жена с хахалем, а муж один куковать будет». Она опять усмехается: «Ложись пораньше спать». Я не заругался, ничего. Сказал только: «Все-таки пока что ты моя жена и не должна себя так вести». Она и бровью не повела: «Сама знаю, что не должна, только не могу по-другому». «Почему, — спрашиваю, — не можешь? Если ты порядочная женщина…» Она не дала мне даже договорить: «Значит, я непорядочная!» И все. Хлопнула дверью. Слова доброго не сказала напоследок… — Морозов тонко заскулил.

Бородин воспользовался паузой, чтобы позвонить жене:

— Я задержусь…

— Если б хоть сказала, что у них с Петряковым… Что любит его… — сдавленно проговорил Морозов в пол, не поднимая головы. — А так выходит… — не закончив фразы, он достал из брючного кармана несвежий носовой платок. Громко сопя, стал вытирать лицо.

— Вы ее всю ночь ждали? — спросил Бородин.

— Часов до двух. Высосал поллитровку, с непривычки повело, и не заметил, как уснул. В седьмом часу просыпаюсь, а в доме пусто, нету ее. И к вечеру нет, и на другой день…

— Как вы узнали фамилию Петрякова?

— Нинка сказала, подруга Оли. Смелякова. Она в курсе была. Я пятого к ней ходил. Думал, может, она что знает…

Морозов помотал опущенной головой.

— Я думаю, что и у Петрякова ее нет, — высказал он предположение. — Не могла она так: взять и не ходить целую неделю на работу. Что-то, видать, случилось…

— Уехать из города она не могла? — спросил Бородин.

Морозов опять покачал головой и, выпрямившись вдруг на стуле, посмотрел на опера мокрыми красными глазами:

— Не могла она так — вот взять и бросить работу!

— Почему вы так думаете?

— Потому что добросовестная! Уж насчет этого будьте уверены! — выпалил Морозов с неожиданной горячностью. Словно оттого, поверит ему сейчас опер или нет, зависела судьба его жены. — С температурой бывало встанет и начнет собираться, — уже спокойнее пояснил он. — Я-то вижу: кидает ее из стороны в сторону, предлагаю врача домой вызвать. «Нет, не надо!» — говорит.

— Родители есть у нее? Братья, сестры?

— Один брат, старше ее, в Алма-Ате живет. Родители здесь, в Алапаевском районе.

— Вы у них не справлялись?

— Нет. Говорю: не могла она никуда надолго уехать!

Сцепив пальцы у лба, Бородин задумчиво разглядывал фотографию под стеклом: жена и двое сыновей-погодков в обнимку с Чарли, серым спаниелем. Глянув на Морозова в упор, спросил:

— Где ж все-таки может находиться ваша жена?

Морозов вяло пошевелил большими красивыми пальцами рук.

— Если б знать. Зачем бы тогда я к вам пришел?

— И догадок нет?

— Уж все перебрал. Одна только и остается, да боюсь об этом и думать… — и быстро, скороговоркой, с отчаянием: — Завел куда-нибудь в лес и там прикончил!

— О ком вы? — спросил Бородин.

— Да о нем, о Петрякове!

— Какие у него могли быть для этого мотивы?

— Его и спрашивайте!

— Хорошо, Петрякова мы спросим, — пообещал Бородин. — А вы мне еще вот что скажите. Такие разговоры у вас с женой, как в последний вечер, давно начались? Вы с ней почти три года состоите в браке, поди не всегда так было? Надо думать, любили друг друга?

— Я-то ее всегда любил! — проговорил Морозов и страдальчески сморщился, однако тут же взял себя в руки и продолжил: — Первое время мы хорошо с ней жили, дружно. Пока не случился выкидыш. Из-за него она стала нервная. Покрикивать стала на меня, чего до этого никогда не бывало. Ну, может, когда и за дело, а больше так… Очень уж ей ребеночка хотелось…

— Давно это случилось у нее?

— В марте прошлого года.

— А с Петряковым когда она познакомилась?

— Я так понимаю, в середине ноября.

— До ее признания у вас были на этот счет подозрения?

— Нет, не было.

— Она что, не отлучалась тогда из дома?

— Нет. С работы возвращалась в обычное время.

— А в выходные не уходила?

— Нет. Они познакомились, а потом долго не встречались. Когда опять встретились, Оля почти сразу сказала мне, что с Петряковым у нее… Что, в общем, будет с ним видеться…

— И как вы отнеслись к ее признанию?

— Переживал, ясное дело. И стыдил ее.

— Как Ольга Степановна реагировала на ваши увещевания?

— Сам, дескать, виноват. Не захотел понять. А Петряков, дескать, понял… Ну ясно, как… понял…

— Она что, все это время, до исчезновения, ходила к нему?

— Ну да!

— И вытерпели?

— А что я мог? Делал вид, что ничего не замечаю.

— Это как же так? — удивился Бородин. — Ваша жена возвращается Бог знает когда от любовника, а вы делаете вид…

— Когда и вовсе ночевать не приходила, — Морозов тяжело вздохнул.

— И вы ничего?

— Нет.

— Да как же так?! Почему?

— А что бы это изменило?

— Спали-то как? Вместе?

— Нет.

— Стирка, готовка?

— Когда бывала дома, то и постирает. И приготовит.

— Это у вас который брак?

— Второй.

— Дети от первого брака были?

— Сын и дочь.

Страничка «Дети» в паспорте Морозовой была чистой.

— А Ольга Степановна раньше была замужем?

— Нет.

Бородин перечитал запись беседы, которая вся уместилась на полутора страницах. Одну фразу, морща лоб, перечитывал особенно долго. Запоздало вспомнил, спохватился:

— Что за разговоры были у вас с женой перед тем, как она сообщила вам о своей связи с Петряковым?

Морозов насупил брови:

— Я уже не помню в точности…

С каждой фразой допроса Сергея не покидало чувство, что он беседует не с земным человеком, а с инопланетянином, у которого и кровь другая, и чувства, совсем не похожие на наши, земные. Он не знал, какой вопрос задать, о чем спросить своего собеседника. «Черт его знает, чурка какая-то, а не человек!» Но не мог, не имел права сказать вот так прямо, в лоб. Поэтому, вчитавшись в протокол допроса, спросил:

— Вот я записал с ваших слов:

«Может, она так, с досады. Перед тем были всякие разговоры…»

Когда Бородин произнес эти слова и оторвал глаза от листа бумаги, то заметил, что Морозов со своего места внимательно и настороженно вглядывается в протокол.

— Не знаю, зачем это все записывать, — хмурясь, проговорил Морозов. — Вы со своей женой, что ли, никогда не ссорились?

— Но ведь не моя, а ваша жена пропала! — строго поглядел на него Сергей.

— Так ведь она к Петрякову ушла и от него не вернулась! — проговорил с обидой в голосе Морозов. — А то, что когда-то мы с ней ругались… С кем не бывает! У нас все больше по пустякам. Только бы нашлась голубка! Все простил бы, забыл. Только найдите мне ее! Вам не со мной надо, с Петряковым…

Все вроде верно. Правильные слова говорит человек. Но что-то в них не так, не та интонация, не те чувства выражают его слова. Но чувства к протоколу не приобщишь. Нужны доказательства, а не чувства. А доказательств пока и нет. И, услышав слова о Петрякове, Бородин сказал:

— Ладно. С Петряковым разговор впереди. А сейчас мне необходимо выяснить, не привели ли те ваши ссоры с женой ко всем последующим событиям. Не были ли ее встречи с Петряковым следствием ваших ссор?

Морозов озадаченно заморгал, словно не понимая, о чем идет речь.

— Ну да, появился на стороне мужчина, а родной муж стал не мил, — пояснил свою мысль Бородин. — Не сразу же все это случилось. С чего-то началось.

— Я думаю, из-за выкидыша все, — сказал Морозов. — Раньше-то не было всяких этих фиглей-миглей…

— Вы сказали, что она иногда стала покрикивать на вас.

— Мало ли что бывало. Ваша жена тоже поди не всегда вам улыбается.

— Да оставьте вы в покое мою жену! — осадил его Бородин. — Отвечайте на мои вопросы, если хотите, чтобы я вам помог! — И тут же отходчиво улыбнулся: — Оно и правда: иногда полезно бывает на нас, мужиков, прикрикнуть. Чтоб знали, кто в доме хозяин. И чтоб на других бабешек не заглядывались.

— У меня, кроме Оли, никого отродясь не было, — сказал Морозов.

— А выпивши домой приходили?

— Нет, не было такого.

— Никогда? — Бородин поглядел на него недоверчиво.

— Ну, может, раз или два было, — признался Морозов. — За все время-то!

— После выкидыша?

— После, — со вздохом ответил Морозов. — До этого у нас отношения были спокойные… Ну, может, не сразу это началось…

— Что — это? — не понял Бородин.

Морозов сердито и смущенно засопел.

— Ну, ровно как изголодалась… по этому делу… Не знаю, как сказать… Я мужик в общем-то здоровый, хоть сколько могу, да только ей стало все не так. — Он помолчал. — Я ничего не мог понять. Ни с того ни с сего вдруг заплачет. Ночью, после всего. «Что с тобой?» — «Не знаю». И почти каждый раз… — опять помолчал, поразминал руки. — В тот день принесла откуда-то книжку… Тебе, дескать, стоит почитать. Я посмотрел, а там всякие такие картинки. Ну, про это самое. Написано: для мужчин. Секс то есть. Не то чтобы мне все это в диковинку: по телевизору сейчас много чего показывают… Но когда жена говорит, что это тебе полезно почитать, то хоть стой, хоть падай. Ни фига себе, думаю! А ей сказал вроде как спокойно, хоть внутри всего заколотило: «Знаешь, кому это все нужно?» А она в глаза мне так смотрит и отвечает с насмешкой: «Ну хоть мне, например, нужно!» Я прямо офонарел. Потом сказал: «Подумай, Оля, чего ты такое несешь, ты ведь не б… какая-нибудь»… Не ругался, ничего. Но тут она меня совсем доконала. «Если я и сделаюсь б… то исключительно из-за тебя. Ты меня по ночам только терзаешь». Ну вообще!.. «Тебе только одно и надо: самому получить удовольствие!» И пошла, и пошла. Я тоже начал горячиться. Много чего наговорили мы тогда с ней, язык не поворачивается все в подробностях рассказывать…

— Ну и не надо, — согласно покивал Бородин и спросил: — Про Петрякова-то она когда вам сказала? После этого разговора?

— Может, через неделю.

— Опять ссора была?

— Да нет, наоборот. Как раз было воскресенье. Ушла днем, а куда не сказала: всю неделю мы не разговаривали. Часов в одиннадцать только вернулась. А я весь день дома сидел, места себе не находил. Решил: надо мириться, хватит! Ну так всю ж неделю постился, не подпускала она меня к себе. И вот, когда пришла, в одиннадцать-то часов, я и говорю… Спокойно так, а самого аж трясет всего: «Ну ладно, Оль, извиняюсь, коли обидное что сказан тогда». Не ругался, ничего. Она, значит, вроде как улыбнулась, покраснела только сильно, и отвечает: ладно, мол, извиняю. Я-то думал: все, помирились! А когда немного погодя хотел ее взять, она вот так руками мне в грудь уперлась, — Морозов выставил перед собой кулачищи, — и говорит: «Поздно!» Я не понял и спросил: «Как это поздно? Еще и двенадцати нет!» Она и выдала тут… Оказывается, она уже нашла себе… Я сперва даже не поверил. Думал, так это она, для порядка время тянет. Ну а потом…

— Что было потом?

— Ничего, — обреченно вздохнул Морозов и прикрыл глаза ладонью. — Пришлось поверить… — помотал головой и плачущим голосом выдавил: — Только бы нашлась!.. Кажется, все бы, все…

Немного выждав, Бородин спросил:

— Вы не пытались понять свою жену? Может, вам стоило все-таки почитать ту книжку? Не убыло б…

Морозов взглянул на него враждебно:

— Зачем это? По телевизору нагляделся на всякое такое. Говорю вам: я мужик здоровый, нормальный, без всяких этих самых придурей. И она тоже была… Раньше-то у нее ко мне претензий не было! Считаю, что это у нее нервы поехали. Из-за выкидыша. Полечиться бы ей, так и слышать не хотела…

— Хорошо, — сказал Бородин, подвигая на край стола чистый лист бумаги. — Сейчас напишите заявление. На имя начальника райотдела. А часа через два будьте дома, мы должны произвести осмотр вашей квартиры.

В красных мокрых глазах Морозова отразились протест и недоумение:

— Мою-то… нашу-то квартиру зачем осматривать? У Петрякова ее ищете!

— Таков порядок, — объяснил Бородин. — Квартирой Петрякова займемся особо.

2

С уходом Морозова закончились дежурные сутки Бородина. Были они неспокойны: убийство и две крупные кражи. Не считая происшествий, которые не требовали срочного выезда на место. Как тот же случай с Морозовым.

А незадолго до прихода Морозова Сергей закончил долгий и утомительный разговор с одним из подозреваемых. Шестнадцатилетний паренек упорно не желал ни в чем признаваться, но под конец нервы не выдержали, и он попался на слове. После чего вскоре вынужден был назвать двоих сообщников.

Осмотр морозовской квартиры Бородин решил поручить младшему инспектору уголовного розыска Юре Ковалевскому.

— У меня башка гудит, — мотивировал он свое решение. — Хоть пару часов подремать…

Юра с готовностью согласился и сразу стал прилаживать под мышкой тяжелый «Макаров».

Сергей ввел его в курс дела.

3

У Петрякова была пшеничного цвета шевелюра, выразительные карие глаза и какие-то не мужские, яркие и влажные, тонко очерченные губы. Вдобавок ко всему бархатный, хорошо поставленный голос. Ростом, правда, не вышел. И брюшко заметно выпирало. Он взволнованно и сердито расхаживал по комнате.

Михаил Павлович Петряков. Кандидат наук, старший научный сотрудник НИИ цветметавтоматики. Закоренелый холостяк, одиноко проживающий в небольшой двухкомнатной, оставшейся после смерти родителей, квартире с широкой, на обе комнаты, застекленной лоджией.

Пригласив понятых, Бородин не торопясь осмотрел комнаты, кухню, ванную, туалет. Попросил Петрякова открыть створки платяного шкафа. И другого, встроенного в прихожей. А также вежливо попросил выдвинуть широкий, вместительный ящик для постельного белья в нижней части громоздкого дивана-кровати. Затем прошел на лоджию и удостоверился в том, что человеку на ней совершенно негде спрятаться: только и было на лоджии, что легкий белый пластиковый столик с двумя такими же креслами да полупустой шкаф-буфет.

Отпустив понятых, Бородин присел за квадратный, как диван, громоздкий, на толстых крепких ножках журнальный столик. Маленький Петряков с независимым видом, однако все более нервничая, хлопая подтяжками и непрестанно поглядывая на часы, расхаживал по комнате.

— Хотите кофе? — резко остановившись, спросил он.

— Спасибо, — отказался Бородин и приглашающе кивнул: — Берите стул и подсаживайтесь. Есть вопросы.

— Пожалуйста! Я понимаю. — Петряков ногой пододвинул стул и уселся напротив опера.

— Так вы говорите, что Ольга Степановна Морозова ушла от вас первого января где-то около двух часов? — приступил Бородин к разговору. — То есть среди ночи. — Бородин всмотрелся в моложавое, без единой морщинки, напряженно застывшее лицо Петрякова. — Надеюсь, вы ее проводили домой?

— М-м… Знаете, нет, — и Петряков умолк, решив, видимо, не вдаваться в подробные объяснения.

Однако Бородин не удовлетворился столь лаконичным ответом.

— Можно узнать почему? — спросил он. — Обычно мужчина считает своим долгом проводить даму. А тут и время самое глухое. Что вас остановило?

Петряков страдальчески улыбнулся.

— Я обязан отвечать на такие вопросы?

— Сами подумайте: пропал человек, ваша гостья, — спокойно разъяснил Бородин.

Натянутая улыбка на вздрагивающих губах Петрякова погасла.

— Но что вам еще не ясно? — надрывно вопросил он. — Морозова — взрослый человек. Побыла у меня и ушла. Если сомневаетесь в том, что действительно ушла от меня, спросите соседей. Я уверен, что кто-то видел, как она уходила. По-моему, в это время на лестничной площадке были люди. Вам ведь только и требуется зафиксировать факт ее ухода, после чего вы обязаны оставить меня в покое: ведь я не могу отвечать за ее дальнейшие поступки. А обсуждать мои поступки с точки зрения моральной стороны, простите, это… — голос Петрякова окреп и возвысился, рука вознеслась к потолку. — Ну ваше ли это дело? Поверьте, между нами не было ничего серьезного. Легкое знакомство, мимолетный взаимный интерес. А Ольга не из тех женщин, которых принято провожать домой. Надеюсь, вы ее разыскиваете не как правонарушительницу?

— Я вам уже сказал: человек пропал без вести. У нас есть заявление ее мужа, — разъяснил Бородин и добавил: — Пока все сводится к тому, что она не вернулась от вас домой.

— Но если она ушла!..

— Вы — последний, кто ее видел.

— О-ля-ля! — Петряков театрально вскинул руки. — Красавица загуляла! И вы хотите от меня…

Бородин осадил его сердитым сумрачным взглядом:

— Не надо ломать комедию, Михаил Павлович! Все куда серьезнее. Есть основания полагать, что ушла она от вас при обстоятельствах несколько странных. По словам мужа, связь с вами для нее была далеко не мимолетным увлечением. Вы встречались систематически, и Ольга Степановна собиралась даже подавать на развод.

— Непостижимо! — снова Петряков воздел руки. — Женщина изменяет мужу. Тот, ослепленный ревностью, вообразил себе Бог знает что, и на этом основании вы… Можете мне поверить: я не давал ни малейшего повода ей рассчитывать на что-то такое, что выходило бы за рамки свободных отношений! Уж если на то пошло…

— Тут я вам не судья, — перебил его Бородин. — Давайте остановимся на том, что Морозова пришла к вам не впервые и не вдруг и что вы заранее условились встретить Новый год вместе…

— Но что из этого следует? — патетически воскликнул Петряков. — Сколько мужчин и женщин…

— Рассмотрим ситуацию вот с какой стороны, — снова перебил его Бородин. — Согласитесь, что Новый год — праздник на всю ночь. Тем более когда мужчина и женщина встречают его вдвоем. До этого же она оставалась у вас до утра, и ничего! А тут в самый, можно сказать, разгар праздника вы расстаетесь. Возможно, случилось что-то непредвиденное. Во всяком случае, я вправе это предполагать. И кто знает, может, это «что-то» имеет отношение к дальнейшей судьбе Ольги Степановны. Повторяю: будет лучше, если после этого разговора у меня не останется к вам вопросов. Пока что их предостаточно, и картина не в вашу пользу. Я человек дотошный, рано или поздно, а докопаюсь до сути. Но тогда вам уже минус пойдет. Тогда вы не рассказывать будете, а оправдываться. Есть разница?

Петряков бессильно уронил руки:

— Сдаюсь! Вы правы: ни к чему этот туман. Но все куда проще, чем вы думаете. Разумеется, Ольга собиралась остаться у меня до утра. А раньше времени она ушла из-за того, что и в самом деле случилось нечто непредвиденное. — Петряков с удрученным видом махнул рукой. — Черт-те что!.. Понимаете, какая-то пьяная женщина, а вернее сказать, безобразно пьяная, совершенно мне незнакомая, ни с того ни с сего стала ломиться в мою квартиру. Устроила целый тарарам. Я так думаю, что она просто перепутала адрес, что неудивительно при ее состоянии. Ну вы сами понимаете: не мог я ей открыть! Да и зачем?

— Кто она такая? — спросил Бородин.

— Ну вот!.. — Петряков горестно всплеснул руками. — Я же вам говорю: совершенно незнакомая женщина!

— А чего ей тогда понадобилось от вас?

— Откуда мне знать!

— Но что-то ведь она спрашивала? Чего-то требовала?

— Ну молола всякий вздор и долбила в дверь. Чуть совсем ее не вышибла. Вы только поглядите! — Петряков быстро прошел в прихожую и провел ладонью по входной двери. — Вон, швы даже разошлись. А тут, похоже, выдавлено. — Он открыл дверь и осмотрел ее с наружной стороны. — Ну да, как раз по этому месту она и долбила каблуком! Что вы хотите, дверь-то картонная…

— Не помните, что она при этом говорила?

— Говорила!.. — Петряков с сарказмом усмехнулся. — Вопила как оглашенная. Будто я у нее украл телевизор! Это я-то! Требовала вернуть. Бред собачий! С кем-то, должно быть, меня перепутала, спьяну попала не в тот дом…

— И чем же все кончилось?

— Кончилось!.. Если бы, — снова недобро усмехнулся Петряков. — В первый раз, когда она стала ломиться в дверь, соседи вызвали милицию…

— Что, был и второй раз? — удивился Бородин.

— Конечно! Участковый было увел ее, а через какое-то время слышу опять она буянит этажом ниже. Выбила стекла в дверях на лестничной клетке, а затем опять сюда притащилась. Опять принялась в мою дверь долбить… — последовала секундная заминка. — Должен вам сказать, что Ольга — женщина импульсивная, впечатлительная. Почему-то решила, что я непременно должен открыть дверь и объясниться с этой пьянчужкой…

— Может, и лучше было бы? — рассудил Бородин.

Петряков замотал головой, не соглашаясь:

— Объясниться с пьяной взбесившейся женщиной?! Покорно благодарю! Представляю, что тут началось бы, стоило ей только увидеть в моей квартире…

— Морозова могла бы выйти в другую комнату и не показываться ей на глаза, — сказал Бородин. — Та женщина увидела бы, что вы не тот, кто ей нужен, и оставила бы вас в покое.

Петряков опять не согласился.

— Вы думаете? Тогда вы, извините за откровенность, плохо знаете женщин! Много ли им надо, чтобы… Ольга тоже ведь вообразила… Решила, что я знаком с этой пьянчужкой. Вы понимаете?!

— Эта женщина вас называла по имени? — быстро спросил Бородин, пристально поглядев Петрякову в глаза.

Петряков опустил глаза и с яростью, скрипнув зубами, сжал на груди кулачки.

— В том-то и дело! Ну да, она выкрикивала мое имя! По какому-то дичайшему совпадению…

— Вы убеждены в том, что незнакомы с этой женщиной? — Бородин продолжал смотреть на Петрякова в упор.

— Вот так да! — Петряков схватился за голову. — И вы туда же! Как Ольга…

— Всего лишь предположение, — Бородин пожал плечами. — Вы же дверей не открывали и, как я понимаю, лишь по голосу определили, что женщина вам незнакома. Вы не могли ошибиться? Тем более что женщина была, как вы говорите, изрядно пьяна.

Петряков густо покраснел.

— Вы что, за идиота меня принимаете?

— Ну хорошо, — миролюбиво проговорил Бородин. — И что же было дальше?

— Дальше?.. — Петряков словно потерял нить разговора. — Короче говоря, у меня с Ольгой произошел некоторым образом… Даже не ссора. Скорее, маленький скандальчик. Кстати, вы ошибаетесь, если думаете, что я был последним, кто ее видел. Отнюдь! Я ж вам говорю: когда она уходила, в коридоре и на лестничной площадке находились люди…

— Расскажите подробнее, как Ольга от вас уходила, — попросил Бородин Петрякова.

— Пожалуйста! — нате, мол, режьте меня на куски, рвите на части! — Дело в том, что буквально за несколько минут до того, как Ольга вышла из моей квартиры, мужчины-соседи стали силой вести ту женщину по лестнице. Было слышно, как она визжала внизу. А Ольга продолжала настаивать на том, чтобы я пошел и поговорил с ней. Тут я, признаться, немного вспылил и, может, в излишне резкой форме повторил, что мне совершенно не о чем говорить с этой психопаткой. Тогда Ольга, ни слова не говоря, оделась и ушла.

— И ничего не сказала напоследок?

— Говорю вам, что нет! И, как я понял, не собиралась больше возвращаться: прихватила свою сумку и буркнула: «Пока». Но в глубине души я надеялся, что она все же вернется, ведь живет-то неблизко, а с транспортом ночью сами знаете как.

— И отпустили ее среди ночи одну! — еще раз посокрушался Бородин, вылезая из-за столика.

— Что ж мне, за руку ее было удерживать? — с обидой и раздражением проговорил Петряков. — Да ее попробуй-ка удержи, характерец еще тот!

— Не сахар?

— Как найдет. Впечатлительная сверх всякой меры!

— Похоже, вы неплохо изучили ее характер, — улыбнулся Бородин. — Не совсем мимолетное знакомство, а?

Седой сгорбленный старик из 28-й квартиры так увидел происходившее в новогоднюю ночь:

— Я вам скажу: это был не праздник, а Мамаево побоище! Мы с женой проснулись, и оба подумали: землетрясение, кого-то вытаскивают из-под обломков. Грохот, душераздирающие крики! Не поверите, домина в девять этажей раскачивался как былинка на ветру! Стены, крепкие кирпичные стены, так и ходили ходуном! Я ничего не выдумываю, только немножко добавляю красок. Чтобы вы могли себе представить эту кошмарную жуть. И если б через час после моего звонка не явился милиционер…

— Неужели через час? — не поверил Бородин.

— Вы ж понимаете: когда все кругом трясется и грохочет, больше веришь тем часам, которые у тебя внутри…

Более спокойную картину нарисовала соседка Петрякова из 30-й квартиры:

— Вы знаете, мне показалось, что эта женщина не ошиблась квартирой, а пришла именно к Михал Палычу. Сперва-то она так: «Мишук, открой, это я!..» Несколько раз по-хорошему попросила. А потом уж по-другому заговорила: «Мишка, гад, я ж знаю, что ты дома!» Тот затаился со своей подружкой и — ни гугу. Ну дальше-то она его и матом пошла крыть, и всякое-разное. И в дверь каблуком, да так, что каблук отлетел…

— Вы ее видели раньше? — спросил Бородин.

— Нет, не приходилось. Вроде как женщина приличная, пальто хорошее, шапка из чернобурки новая. Не похожа на марамойку. Перебрала где-то и пришла к Михал Палычу выяснять отношения. Побухает в дверь, поругает его на чем свет стоит, а потом приникнет к щелке и жалобно заскулит: «Ну, Мишулик, миленький, сволочуга ты этакий, открой, я только погляжу в глаза твои бессовестные…» Он, конечно, молчит, а она подождет-подождет и опять ему в дверь каблуком, и опять в крик. Я на свою голову встряла: наплюй, говорю, на него, иди домой, а утром разберетесь! Куда-а! И меня туда же послала, — и доверительно, шепотком: — У Михал-то Палыча что ни месяц, то новая. А к этой, видать, он сам похаживал. Что-то она кричала про телевизор, будто он взял у нее. И белье какое-то…

От Петрякова Бородин позвонил участковому, который подтвердил: было дело, выводил он под Новый год из подъезда того дома по Шаумяна пьяную скандалистку. Работы, как всегда в праздник, было через край, а женщина пообещала пойти домой, сказала, что живет поблизости.

Короче говоря, участковый отпустил ее с миром, а паспортные данные на всякий случай записал:

Ираида Аркадьевна Софийская, улица Ясная…

— Вам знакомо это имя? — спросил Бородин, показывая Петрякову бумажку с записями.

— Гм… Ираида Софийская!.. — продегустировал тот. — Ни дать ни взять святая! Нет, со святыми красотками мне покуда не доводилось встречаться. Оно, может, и жаль, — и повторил со смаком: — Ираида Софийская… Ну сами подумайте: разве я мог бы запамятовать это бесподобное имя? Нет, надо же… Вы мне позволите списать адресок? Вдруг пригодится…

4

У Сергея было подозрение, что женщина всучила участковому заведомую липу. Такое нередко случается. И все же он решил лично удостовериться в этом, благо улица Ясная — вот она. И время еще не позднее, половина девятого. И вообще, чем черт не шутит…

Минуты через две он уже нажимал на кнопку дверного звонка.

— Кто там? — послышался из-за бронированной двери звучный и мелодичный женский голос.

— Милиция, — отозвался Бородин. — Здесь проживает Ираида Аркадьевна Софийская?

Последовала небольшая пауза.

— Вы из какого отделения? — немного погодя снова спросили из-за двери.

— Верх-Исетский райотдел, старший оперуполномоченный уголовного розыска Бородин, — доложил Сергей.

— Простите, а ваше имя-отчество?

— Сергей Александрович, — терпеливо ответил Бородин.

— И что же вас интересует, Сергей Александрович? — вежливо осведомились из-за двери.

— Если позволите, хотел бы задать вам пару вопросов, — не менее вежливо ответил Бородин.

— Слушаю вас внимательно, Сергей Александрович!

Вот язва!

— Только не через дверь, Ираида Аркадьевна! — в тон ей откликнулся Бородин. — А то так мы с вами соседей распугаем.

Еще одна короткая пауза.

— Тогда минуточку! — И он услышал, как, отходя от двери, хозяйка квартиры жизнерадостно пропела: «К нам приехал, к нам приехал Сергей Саныч дорогой…» — а затем последовал такой разговор: «Соедините меня, пожалуйста, с Верх-Исетским райотделом!.. Дежурный? Скажите, пожалуйста, у вас работает старший уполномоченный Бородин?.. Как это зачем? Если спрашиваю — значит, надо! Если не работает, то попрошу срочно выслать наряд по адресу… Тут какой-то тип в милицейской форме требует, чтобы я открыла ему дверь… Не знаю зачем! Может, задумал меня изнасиловать! Назвался старшим уполномоченным… Простите, оперуполномоченным… Ну да, так и сказал… Работает? Именно Сергей Александрович? А усы у него какие? Скобочкой? Ну спасибо, все сходится! А то ведь обстановочка сейчас сами знаете, какая криминогенная…»

«Вот язва, — подумал Бородин, — завтра ребята обсмеют…»

А хозяйка квартиры пока не спешила открывать дверь:

— Минуточку, Сергей Саныч, я только халатик накину! — крикнула она с веселым смешком.

Сергей терпеливо ждал. Он решил, что пришел по правильному адресу: такая особа да еще в подпитии запросто могла переполошить целый дом.

Наконец проклацкали-прощелкали замки, и тяжелая стальная дверь медленно отворилась.

— Прошу вас, Сергей Саныч, проходите, будьте как дома!

Какое-то время Сергей очумело взирал на тоненькую, с простенькой прической, совсем не накрашенную женщину лет двадцати восьми. Одета она была в легкий светло-желтый с голубыми незабудками халатик.

— Значит, вы и будете Ираида Аркадьевна Софийская? — осведомился Бородин, перешагивая через порог и затворяя за собой стальную дверь.

— Нарочно не придумаешь, правда? — в блестящих ореховых глазах хозяйки прыгали смешинки. — Ох уж эти мне родители, никогда не думают о том, каково будет их чаду, когда оно вырастет…

— Прошу вас ответить, я с вами серьезно разговариваю, — сказал Бородин.

— А что будет, если я вам не отвечу? — кокетливо прищурилась хозяйка.

— Послушайте!.. — Бородин начал терять терпение.

— Сергей Саныч, не надо нервничать, снимайте пальто и шапку и проходите в комнату, — миролюбиво проворковала женщина. — Сейчас, сейчас мы обо всем переговорим, на все ваши вопросы я охотно отвечу. Располагайтесь поудобнее, а я пока сварю кофе…

— Спасибо, кофе не надо, — решительно отказался Бородин, однако хозяйка, не слушая его, убежала на кухню, откуда тотчас послышалось звяканье посуды.

Делать нечего, Бородин разделся, причесался перед трюмо, степенно прошел в комнату с разложенной и небрежно заправленной тахтой. По спинкам стульев были развешаны всевозможные дамские причиндалы, а вокруг единственного кресла, которое стояло перед включенным телевизором, была рассыпана шелуха семечек.

Экран телевизора светился, двое известных политиков,неприязненно поглядывали друг на друга, раскрывали рты и шевелили губами. Отсутствие звука, видимо, подействовало на Бородина успокаивающе, и к тому времени, когда в комнату вошла хозяйка с дымящимися чашечками на маленьком подносе, Бородин совершенно успокоился.

— Честное слово, напрасно вы… Ираида Аркадьевна! — застеснялся он.

— Придвиньте к себе вот этот столик, — бесцеремонно распорядилась она. — Извините за беспорядок.

Исполнив, что ему было велено, Бородин пересел из кресла на стул, однако его попросили снова сесть в кресло:

— Вы мой гость!

— Ошибаетесь, — возразил Бородин. — Я сейчас нахожусь при исполнении.

— Тем более, — сказала хозяйка. — Сидя в кресле, вам будет удобнее писать протокол.

Загадочно улыбнувшись, она перебросила со стульев на тахту кое-какие вещицы и подсела к столику, наставив на Бородина туго обтянутые полами халата коленки.

— Что случилось, Сергей Саныч? — любезно улыбнулась она, осторожно отхлебнув чересчур горячего кофе.

— Скажите, Ираида Аркадьевна, где вы нынче встречали Новый год? — спросил Бородин, одним глотком опорожнив свою чашечку наполовину.

— Очень интересный вопрос! — сдержанно отметила Ираида Аркадьевна. — Отвечаю коротко: дома! — и поводила пальцами по халатику вдоль бедра.

— Из квартиры ночью куда-нибудь выходили? Скажем, после часу ночи?

— Ни после часу, ни после двух, — с серьезным видом ответила Ираида Аркадьевна. — А в четвертом часу я уже легла спать. Причем одна. Знаете, меня так и подмывает задать вам встречный вопрос, но уж ладно, наберусь терпения. Очень любопытный у нас с вами намечается разговор. Так что валяйте, спрашивайте дальше! Вам, наверное, не терпится узнать, сколько мне лет? Я с тысяча девятьсот семьдесят второго… пошла в школу, а в тысяча девятьсот…

— Вы случайно в новогоднюю ночь не заходили в дом по улице Шаумяна, восемьдесят два? — спросил Бородин.

— Вы меня убиваете! — Ираида Аркадьевна закинула ногу на ногу, забыв при этом поправить полы халатика. — Ни в этот, ни в какой другой дом я в новогоднюю ночь не ходила. И вообще, не имею привычки шляться по ночам. Потому что я ужасная трусиха, будет вам известно!

— Но адрес вам этот знаком? — продолжал Бородин бить в одну точку.

— Первый раз слышу! А что там случилось?

— Фамилия Петряков вам о чем-нибудь говорит? Петряков Михаил Павлович.

— Его что, убили в пьяной драке?

— Знаете его или нет?

— Хоть и не знаю, а все равно жалко человека…

Бородин отодвинул от себя пустую чашку.

— Я вам еще принесу кофе! — встрепенулась Ираида Аркадьевна.

Но Бородин решительным жестом остановил ее.

— Продолжим разговор, — сказал он суровым тоном. — Хотите знать, что случилось на Шаумяна? В новогоднюю ночь пропал без вести человек. Женщина, приблизительно ваших лет…

— Значит, это вы меня разыскивали, родненький? — радостно удивилась Ираида Аркадьевна. — Тогда вам больше не о чем беспокоиться, и мы с вами сейчас обмоем счастливую находку!

— Пожалуйста, послушайте дальше! — предельно вежливо потребовал Бородин. — Приблизительно до двух ночи эта женщина находилась в двадцать девятой квартире. Затем она ушла оттуда, но домой до сих пор не явилась. Ее муж подал в розыск. По некоторым сведениям, вы могли быть последней, кто ее видел в новогоднюю ночь…

Ираида Аркадьевна нахмурила золотистые бровки.

— Ей-богу, хотелось бы вам помочь, — сказала она. — Но я правда была в Новый год дома.

— Если так, извините, — вздохнул Бородин. — Значит, меня ввели в заблуждение.

— Кто, если не секрет?

— Неустановленная особа. Назвалась вашим именем и фамилией, а вместо своего сообщила участковому инспектору ваш адрес. Из этого следует, что она каким-то образом с вами знакома, Ираида Аркадьевна…

— Зовите меня Леной.

— Что?! — Бородин чуть не поперхнулся.

— Потому что я — Лена Смирнова, а никакая не Ираида Софийская! — проговорила Лена с веселым блеском в глазах.

— Хорошенькое дело… — пробормотал Бородин. — Выходит, одно из двух: либо адрес был назван наугад, либо та женщина вас знает. Возможно, что и вы ее знаете. Не исключено, что она проживает в вашем доме и даже в вашем подъезде. Сколько у вас в подъезде квартир?

— Пятнадцать.

— Может, попытаемся вычислить эту особу… Ираиду Аркадьевну?

— Я бы с радостью! — молвила Лена. — Только скажите, какая она из себя.

— Где-то под тридцать, у нее шапка из чернобурки, а пальто стального цвета в рубчик, с воротником из ламы. Волосы точь-в-точь как у вас: светлые с рыжиной…

— Вы что, видели ее?

— Если бы видел! — улыбнулся Бородин. — Приметы со слов свидетелей. Портрет, конечно, неполный. Но сколько тридцатилетних женщин проживает в вашем доме, которые носят такое пальто и такую шапку? А такие волосы, может, только у Ираиды Аркадьевны да у вас…

Лена шлепнула его по руке ладошкой:

— Будет вам ее возвеличивать!.. Ох, извините!

— А вы драчунья! — с шутливым укором посмотрел на нее Бородин.

— Но я же извинилась! — с притворной стыдливостью проговорила Лена и, сделав плавное движение рукой, погладила подушечками пальцев на его руке то место, по которому пришелся шлепок. — Будем звать ее Ираидой. А что касается вычислить, то я уже перебрала в уме всех женщин из нашего подъезда, которые старше меня. Вроде бы нет похожих.

— Тогда спасибо за кофе! — Бородин хотел подняться, но Лена удержала его за руку.

— Давайте еще подумаем! — она поправила полы халатика, но они тотчас опять разошлись, открыв взору гладкие бело-розовые бедра и колени. — Интересно, кто же мог с ходу назвать мой адрес?.. Я так хотела бы вам помочь, Сережа! Знаете что? Я сейчас сварю еще по чашечке кофе! Чтоб лучше соображалось. Торопиться некуда…

— Нет-нет, все! — Бородин решительно поднялся. — Вы тут подумайте сами. Если что придет в голову…

— Вы мне завтра позвоните, да? — подхватила Лена, внезапно погрустнев. — Я до десяти утра дома. И после шести вечера.

— Да, на всякий случай запишите мне свой телефон, — сказал Бородин, направляясь к двери.

— Сейчас, надевайте пока свое пальто! — кинула ему вдогонку Лена и потом, выйдя в прихожую, небрежно сунула ему во внутренний карман пальто вчетверо сложенную бумажку.

Спускаясь по лестнице, Бородин подумал, что вряд ли ему понадобится когда-нибудь звонить Лене по телефону. Он уже знал, кто ему назовет настоящее имя и адрес Ираиды Аркадьевны.

5

Утром, придя в райотдел, Бородин первым делом позвонил Петрякову на работу и предложил срочно явиться в уголовный розыск.

Петряков было заартачился:

— Неужели мы с вами еще не наговорились?

— Видимо, нет, — ответил ему Бородин.

— Я занят! У меня работа, — отрезал Петряков.

— Прислать нарочного с повесткой? — строго спросил Бородин.

И Петряков сдался:

— Не надо…

Бородин попросил его не опаздывать.

Положив трубку, он бросил через стол младшему инспектору:

— Юра, я подаю рапорт начальнику.

У Юры Ковалевского вытянулось лицо:

— Что-нибудь серьезное?

— Серьезнее некуда. Или пускай доплачивают за вредность, или я ухожу из уголовного розыска.

Юра не на шутку встревожился:

— Да в чем дело? Не томи!

— Вчера, понимаешь, когда я находился при исполнении служебных обязанностей, одна молодка выставила мне под нос свои голые ляжки. Как хочешь, так и опрашивай ее. Я ж не железный, так и концы отдать недолго!

Юра облегченно рассмеялся.

— Все ясно! А собой она ничего?

— Баба как будто неплохая. Живет одна, мужа нет. Вот и одичала. А та, которая назвалась Ираидой Софийской, сдается мне, еще почище будет. Второй раз подряд мне такой артподготовки не выдержать. В конце-то концов живой я человек или нет?

— Ираида — это которая дом раскачивала?

— Ну. Скоро сюда явится Петряков, скажет ее адрес, и мы с тобой вдвоем к ней пойдем. Будешь меня подстраховывать и в случае чего примешь огонь на себя…

Тут зазвонил телефон. Сергей поднес трубку к уху, назвался по форме, и лицо его болезненно сморщилось.

— Сережа? — услыхал он знакомый мелодичный голос. — Это я, Лена! Здравствуй! Могу кое-что сообщить… Может, не надо по телефону, тогда мы могли бы…

— Говорите, — обреченно выдавил Бородин, испытывая неодолимое желание поставить вконец обнаглевшую бабенку на место и растолковать ей, как надо обращаться по служебному телефону к старшему оперуполномоченному уголовного розыска. Однако он взял себя в руки и вслушался в звонкий говорок.

— …Столкнулись на лестничной площадке и нечаянно зацепились друг за друга. Я только ойкнула, хоть и опаздывала на работу, а у нее глаза сделались как у дикой кошки, и она обозвала меня хамкой. Ты только подумай! Поди тут разберись, кто за кого зацепился… Ну так вот: она позвонила в дверь к старушке, которая живет напротив меня…

— Лена, вы про кого мне толкуете? — прервал ее словоизвержение Бородин. — Я что-то не улавливаю…

— Ну я и говорю: надо встретиться! Подходи к шести вечера, вместе сходим к Марье Захаровне…

— Кто такая?

— Да старушка, которая напротив меня! Она сама тебе все расскажет. У меня, например, нет сомнений, что именно та мымра и назвала мою квартиру. В отместку.

— Подожди, Лена! — Бородин не заметил, как сам перешел на «ты». — Какая мымра?

— Та, что приходила к Марье Захаровне, у нее муж умирал от рака. Мымра — медсестра, понимаешь? Она вводила старику морфин. Я еще вчера, как ты ушел, поговорила с Марьей Захаровной. Описала ей эту дикую кошку. Все сходится: и пальто, и шапка, и волосы! Ее Вероникой зовут. И знаешь, что я подумала? Наверняка она наркоманка, ведь с одного перепоя разве стала бы воспитанная женщина так себя вести, наверняка укололась перед тем… Хотя какая она воспитанная!..

«Возможно, она и есть», — подумал Бородин, проникаясь к Лене теплотой и симпатией.

— Спасибо, Лена, ты нам очень помогла. А в какой поликлинике Вероника работает, не знаешь?

— Должно быть, в сороковой, — не слишком уверенно ответила Лена.

— А фамилия ее?

— К сожалению…

— Ладно, узнаем, — пообещал Бородин и хотел было положить трубку, но не успел.

— Сережа, ты позвонишь вечером? — воззвала Лена, когда трубка была уже на полпути к аппарату. — Сережа, ты меня слышишь?

По загоревшимся глазам Юры Бородин понял, что тот слышал последние отчаянные вопли из трубки. Пришлось опять поднести трубку к уху.

— Э… Меня срочно зовут… Извините! — и стремительно отправил трубку на место. — Видал, что делается! — сказал он Юре, пытаясь скрыть смущение.

Юра загибался от смеха. А успокоившись, спросил:

— Информация хоть стоящая?

— Есть над чем подумать, — ответил Бородин. — Во всяком случае, с Петряковым теперь скорее найдем общий язык, имя гражданки Софийской нам, кажется, уже известно.

Опять затрезвонил телефон. Потянувшаяся к трубке рука Бородина зависла в воздухе.

— Лучше ты, Юра! — попросил он Ковалевского. — Если опять она — меня нет!

Ковалевский заговорщицки подмигнул и взял трубку.

— Его нет!.. Жена пришла. Не знаю, что там у них: вся в слезах. Может, квартиру обчистили или ребенок захворал… Да, конечно!.. Трое, четвертого ждут… Ладно, передам. А вы на всякий случай мне свой телефончик скажите. Если не он, то я вам обязательно позвоню, мы же с ним в одной связке работаем… Все, Леночка, золотце, записал! В шесть не обещаю, работы сегодня много, а часиков в девять-десять, если тебя это устроит… Подходит? Ну прекрасно! До вечера!.. Все, ласковая, бегу на задание! — повесил трубку и победно поглядел на Бородина: — Вот так надо!

Бородин протянул ему через стол руку:

— Юра, ты настоящий друг!

— Знаешь, она ведь расстроилась, когда я сообщил ей о твоих семейных неприятностях.

— Будешь звонить, скажи, что моя Люба благополучно разрешилась двойней.

6

Петряков явился точно в указанное время. Однако Бородин намеренно продержал его еще с полчаса за дверью, после чего сунул ему под нос статью Уголовного кодекса об ответственности свидетеля за дачу ложных показаний или за уклонение от дачи показаний. Подождав, пока Петряков переварит эту информацию, грозно сверкнул глазами:

— Надеюсь, все понятно? Я ведь на этот раз церемониться не намерен — в момент оформлю уголовное дело! Как миленький загремишь у меня! Садись теперь вон туда, — Бородин указал рукой на стул, заранее поставленный метрах в полутора от стола, — и отвечай на вопросы четко, не виляя. Первый вопрос: как фамилия женщины, которая скандалила у дверей твоей квартиры ночью первого января?

Петряков был бледен, голос его дрожал и срывался, когда он отвечал оперу, тупо глядя поверх его головы:

— Я уже сказал вчера, что не знаю, кто эта женщина…

— Это не подумавши, — сурово глянул на него Бородин. — А если подумать?

Петряков передернул плечами:

— Тут сколько ни думай, но если я действительно не знаю этой женщины!..

— Неправда! — возвысил голос Бородин. — Ты ее прекрасно знаешь!

— Прошу обращаться ко мне на «вы»! — срывающимся на фальцет голосом выкрикнул Петряков. — Мы с вами свиней не пасли!

— Имя, отчество, фамилия и адрес твоей знакомой! — загремел Бородин, пропуская мимо ушей призыв Петрякова к вежливому обращению.

— У меня много знакомых женщин, — выговорил Петряков с натужной усмешкой.

— Ну хватит прикидываться! — обрезал его Бородин. — Прекрасно знаешь, о которой идет речь.

Петряков похрустел сцепленными пальцами.

— Представьте себе, не знаю!

Бородин пошел по новому кругу:

— Как ее зовут?

— Понятия не имею! — в отчаянии выкрикнул Петряков.

— Да Вероника же! — негромко, с добродушным выражением на круглом румяном лице подсказал Юра Ковалевский. — Что уж вы ее так скоро забыли?

Петряков злобно глянул на него и мотнул головой:

— Не знаю никакой Вероники!

— Как ее по отчеству? — продолжал наседать на него Бородин.

— Не знаю! — храбро продолжал упорствовать Петряков.

— Где живет?

— На деревне у дедушки!

— Ты просто неумный человек, Петряков, — хмуро бросил ему Бородин и кивком показал Юре на дверь. — Отведи его в камеру. Может, там вспомнит.

— Не имеете права! — заверещал Петряков. — Я пожалуюсь прокурору!

— Тебе давали читать статью? — Бородин грозно хлопнул по Уголовному кодексу. — Непонятно написано? Мы ж ее все равно разыщем, эту твою медсестру, и тогда, может, еще какая статья к тебе привяжется: видать, не случайно ты запираешься!

— Да что это такое на свете творится! — продолжал верещать Петряков, в то время как Юра выпроваживал его в коридор. — Вы ответите… Я буду…

Не успел Сергей подойти к чайнику и налить в кружку воды, как дверь кабинета с шумом отворилась. Вошли Петряков с Юрой Ковалевским.

— Он что-то вспомнил, — сказал Юра, подмигнув Бородину из-за спины коротышки.

— Латушенкова Вероника Ивановна! — с отвращением на лице выговорил тот.

— Адрес? — спросил Бородин.

Петряков сказал и адрес.

— Ну, и зачем было запираться? — укоризненно глянул на него Бородин. — Вы соображаете, что наделали? Столько времени зря потеряно. Может, Морозовой и в живых уже нет…

— Ох, стерва! — простонал Петряков. — Как она меня запачкала! Теперь до смерти не отмыться…

— Можете идти, — разрешил ему Бородин. — Больше вы нам не нужны, — и добавил с угрозой в голосе: — Если только правильные координаты дали.

— Да она это, она, чтоб ей пусто было! — визгливо выкрикнул Петряков и исчез за дверью.

Сергей тут же принялся инструктировать Ковалевского:

— Лучше будет, если ты отправишься пораньше и пройдешь по квартирам в том подъезде, где живет Латушенкова. Только так, чтобы она сама не фигурировала. Спрашивай, не видал ли кто незнакомую женщину в подъезде или возле подъезда в промежутке с двух до пяти утра первого января…

7

Без четверти шесть они встретились на троллейбусном кольце, на Посадской. И вот какую информацию сообщил Юра Бородину.

Жилец с пятого этажа провожал в ту ночь, приблизительно в половине третьего, своего приятеля. В дверях подъезда они натолкнулись на двух женщин. Одна из них, Латушенкова из двадцать четвертой квартиры, была сильно пьяна и не хотела проходить в дверь. Упиралась руками, выражаясь нецензурно. Другая — незнакомая женщина — была как будто трезва и уговаривала Латушенкову идти домой. Она попросила мужчин помочь ей довести пьяную до ее квартиры. Что они и сделали, а потом ушли.

Юра показывал этому свидетелю фотографии нескольких женщин, и он опознал Морозову. Он же подтвердил, что Латушенкова действительно работает в сороковой поликлинике медсестрой.

— Ты знаешь, что я думаю, — задумчиво проговорил Бородин, ловя себя на том, что присваивает себе мысль, которой поделилась с ним Лена Смирнова. — Не укололась ли Латушенкова перед тем, как ей пойти воевать с Петряковым? Хорошо выпила да наркотика добавила — как не одуреть…

— А что? Все могло быть, — охотно согласился Юра.

В отличие от Лены Смирновой Латушенкова с большей доверчивостью отнеслась к людям из уголовного розыска. Лишь поглядела в дверной глазок и тут же открыла.

Молча, с неживым лицом она отступила за порог комнаты. Словно давно ждала этой минуты и приготовилась ко всему.

— Где нам можно присесть? — спросил у нее Бородин.

Латушенкова с приглашающим жестом отступила в глубь комнаты, посреди которой в окружении нескольких красивых мягких стульев стоял стол, застеленный ярко-пунцовой, с белыми цветами плюшевой скатертью. Скатерть хозяйка откинула с одного края, чтобы удобно было писать на столе.

Комната сияла стерильной чистотой. На полочках и в шкафах за стеклами все было расставлено в идеальном порядке. Сиденье дивана-кровати было застелено красивым ковриком.

Латушенкова неслышно присела напротив Бородина. Поглаживая тонкими бледными пальцами скатерть и сдвинув к переносице светлые бровки, она напряженно вглядывалась в рисунок ткани, словно выискивала на нем какие-то важные для себя знаки.

— Вероника Ивановна, — вежливо обратился к ней Бородин, — мы вынуждены опросить вас как нарушителя общественного порядка, а также как свидетеля по делу Ольги Степановны Морозовой, которая пропала в новогоднюю ночь. По имеющимся сведениям, в последний раз ее видели вместе с вами у дверей вашей квартиры.

Латушенкова разлепила губы:

— Я помню, какая-то женщина в ту ночь провожала меня домой. Но я не знаю, кто она такая, откуда взялась и куда исчезла.

— Она заходила к вам в квартиру?

— Возможно.

— Опишите свои действия, начиная с минуты, когда вы вошли к себе квартиру.

Латушенкова криво усмехнулась:

— Думаете, я способна это сделать? Я же ничего не помню! Могу лишь сказать, что утром я проснулась на неразложенном диване. И в платье. Ни простыни, ни подушки…

— Проснувшись, вы не обратили внимания на какие-либо следы пребывания в квартире той женщины?

— Нет. Разве что… — Латушенкова поднялась из-за стола, выдвинула верхний ящичек мебельной стенки, извлекла из него золотую сережку с красным камушком и положила на стол перед Бородиным: — Это я нашла в прихожей на полу.

— Вы утверждаете, что она не ваша? — спросил Бородин, разглядывая сережку.

— Нет, не моя!

— В таком случае придется изъять ее у вас, о чем будет составлен протокол. — Бородин кивнул Ковалевскому, передал ему сережку и продолжил опрос: — В каком состоянии находились ваши пальто, шапка, сапоги?

— Да, вопросик… — Латушенкова опять криво усмехнулась. — Пальто висело на плечиках в шкафу, в прихожей. Шапка лежала на верхней полочке в том же шкафу. А сапоги стояли под пальто.

— Вы могли сами так аккуратно раздеться?

— Затрудняюсь сказать. В обычном состоянии я очень аккуратна, но тогда… Поверьте: со мной такого еще не было…

— Где вы нашли утром ключи от квартиры?

— На тумбочке перед зеркалом. В прихожей.

— В каком состоянии находилась входная дверь?

— Была закрыта на защелку верхнего замка.

— Записки вам не было оставлено?

— Нет.

Бородин помедлил, прежде чем задать следующий, весьма щекотливый, вопрос:

— Вероника Ивановна, как же случилось, что уже через час с небольшим после наступления Нового года вы оказались, по свидетельству жильцов дома по Шаумяна, в таком состоянии?

— Хотите сказать: в состоянии полной невменяемости?

— Ну что же, можно и так, — согласился Бородин и добавил: — Если верить жильцам того дома.

Латушенкова плотно сжала губы и опять принялась разглядывать узоры на скатерти. Казалось, она не собиралась отвечать.

— А, Вероника Ивановна?

Латушенкова зябко передернула плечами и подняла на опера невидящие глаза.

— На работе посидели. Потом одна из лаборанток напросилась ко мне в гости. Явилась вместе с приятелем… Выпили шампанского за старый год, потом водки… К двенадцати открыли вторую бутылку шампанского и опять перешли на водку. А затем мои гости стали вести себя так, словно были одни в квартире. Знаете, такой прелестный получился у меня праздник: они лижутся, а я на них любуюсь. Но этого им показалось мало, потом они намекнули мне, что… Ну зачем я все это рассказываю!.. Короче говоря, я попросила их убраться вон. И осталась дома одна. Может, все бы обошлось, будь у меня тогда телевизор… То есть он был, но незадолго перед тем сломался, — она оглянулась на сиротливо пустую тумбочку. — Вчера увезли в ремонт… Скажите, а вам никогда не приходилось встречать Новый год в полном одиночестве? Хотя… Нет, надо быть женщиной, чтобы понять мое тогдашнее состояние… Господи, ну что вам еще надо объяснять!

— Кое-что все-таки придется, — сказал Бородин. — Например, зачем вы отправились в ту ночь к Петрякову?

— Значит, что-то вы все-таки поняли? — криво усмехнулась Латушенкова.

— Как давно вы с Петряковым до этого встречались? — спросил Бородин.

— Порядочно. Мы познакомились… В тот день, десятого августа прошлого года, у меня в трамвае разрезали сумочку… Видите, какой невезучий был для меня год?.. Вытащили деньги, паспорт. Паспорт тут же подбросили, а Петряков первым его увидел, поднял и преподнес мне как подарок. Проехал со мной лишнюю остановку и проводил до дома. Всю дорогу, не переставая, что-то говорил, говорил. Ну я уши-то развесила. Хотя вид у меня вроде как неприступный, так мне все говорят, но на самом деле… — Латушенкова приложила руку к груди. — Чего уж скрывать: только и жду, когда какой-нибудь приличный мужчина обратит на меня внимание. Петряков мне показался именно таким. Приличным. Правда, ростом ниже меня, но тут уж, знаете… К тому же до встречи с ним я года три жила без мужчины. Совсем одна. Чего ж вы хотите!.. Ну вот, когда мы с Петряковым второй-то раз встретились, он стал зазывать меня к себе на кофеек. Однако я решила, что приличнее будет, если я его у себя приму. Так что я у него в гостях не была ни разу…

— Говорят, вы требовали, чтоб он вернул вам телевизор.

— Я этого не помню, но раз говорят жильцы… Было так было!.. Но когда я шла к Петрякову, то думала не о телевизоре…

— Чего ж вы хотели от него?

Латушенкова удивленно посмотрела на Бородина:

— Ну чего, как вы думаете, пьяная баба может хотеть от мужика? Тем более что мы с ним не ссорились. Он просто перестал приходить ко мне. Мне было так одиноко, что я готова была… Ну не знаю! Да и незачем вам все это слушать! Что вас еще интересует, касающееся Морозовой?

— Когда вы ломились к Петрякову, то были уверены, что он дома?

— Видимо, — пожала плечами Латушенкова. — Смутно припоминаю, что, прежде чем подняться к нему, я посмотрела на его окна. Они были освещены.

— О присутствии в квартире женщины догадывались?

— Что касается женщины… Ну если мужчина дома и не открывает дверь, то что еще может прийти в голову?

— Вы сказали, что не были у него дома, — включился в разговор Юра. — И все же нашли дверь и окна. Как вам это удалось?

Латушенкова с интересом поглядела на Юру:

— Мальчик далеко пойдет! Моментально разоблачил меня! Хотя я действительно не бывала у Петрякова.

— И как же вы отыскали его квартиру? — спросил Бородин.

— Интересно? Ну хорошо, расскажу, — она обращалась персонально к Юре, который от такого внимания засмущался и начал краснеть. — Однажды, когда Петряков заночевал у меня, я вытащила у него из кармана паспорт. Хорошо ли, плохо ли я сделала — судите как хотите. Но мне надо было узнать, женат он или нет. Эти странички в его паспорте были трогательно чисты. И на всякий случай я списала его адрес, а когда он пропал из виду, предприняла маленькую слежку. Однажды поднялась до его квартиры, но позвонить не решилась. А выйдя на улицу, определила расположение его окон. Ну а потом как глупая девчонка стала прохаживаться вечерами по другой стороне улицы и смотреть на его окна… Еще будут вопросы?

— Да, — кивнул Бородин. — Конкретно о Морозовой. Где она к вам подошла?

— Видимо, это был исторический момент, но я, к великому сожалению, не сохранила его в памяти. Первое смутное воспоминание связано с каким-то настойчивым ее вопросом. Возможно, она добивалась, чтобы я сказала ей свой адрес…

— Вы его сказали?

— Возможно. Помню, как валялась в снегу, а она меня пыталась поднять. Помню, как хватала ее за ногу, и она тоже падала, и я смеялась… Кажется, меня разбирал смех. Никак не могла остановиться. А дальше в памяти полный провал. До того момента, как двое каких-то мужчин взяли меня под руки и поволокли вверх по лестнице. А что было дальше, вы уже знаете…

— Вы догадывались, что Морозова — та самая женщина, которая была у Петрякова?

— Да Боже мой, конечно же, нет! Единственно, чего я хотела, чтобы она от меня отвязалась. Я хотела вернуться к Петрякову, но как-то так в конце концов получилось, что эта женщина привела-таки меня домой…

— Кто такая Ираида Аркадьевна Софийская?

Латушенкова удивленно приподняла брови:

— С чего это она вас заинтересовала? Работала у нас нянечкой, недавно ушла на пенсию. Славная в общем-то старушка. С ней ничего не случилось?

— Нет, ничего, — Бородин подавил улыбку и продолжал допытываться: — А чей адрес вы сообщили участковому?

— Что, был еще и участковый? — испуганно изумилась Латушенкова. — Мать честная! Как видно, я основательно повоевала там…

— Насчет этого не сомневайтесь, — сказал Бородин, с трудом сохраняя на лице серьезное выражение.

Латушенкова озадаченно поморгала.

— Вот даже как! А что за адрес я сообщила участковому?

Бородин сказал, и она тотчас вспомнила:

— В тот дом я ходила прошлой осенью к раковому больному. Одна крайне неприятная особа из квартиры напротив как-то, помню, нахамила мне. Возможно, что номер дома и ее квартиры подсознательно сорвались с языка… Ну не знаю!..

Бородин посмотрел на Юру:

— У тебя есть еще вопросы?

— Один, — кивнул тот. — Насчет уколов. Вы вводили морфин тому раковому больному?

— Ну и что? — удивленно посмотрела на него Латушенкова. — Это в порядке вещей.

Однако Бородин уловил в ее глазах испуг.

— Нет, ничего, — сказал Юра. — Вы забыли — я напомнил.

— Ничего не поняла! — Латушенкова вопросительно взглянула на Бородина.

Он откашлялся.

— Вероника Ивановна, сейчас мы обязаны провести осмотр вашей квартиры. Юра, пригласи понятых!

Юра удалился.

Бледное лицо Латушенковой покрылось розовыми пятнами.

— Позвольте, — дрожащим голосом начала она. — Вы что, собственно говоря… Неужели я должна отвечать за то, что какая-то совершенно незнакомая мне женщина без моей просьбы, а скорее вопреки моему желанию, почти насильно помогла мне добраться до дому и вошла в мою квартиру без приглашения? Я даже не знаю, что она тут делала, воспользовавшись моим беспомощным состоянием! Что вы рассчитываете найти? Ее скелет в моем шкафу? Тогда я, наверное, вправе потребовать, чтобы вы показали мне ордер на обыск!

Бородин попытался ее успокоить:

— Разрешение прокурора у нас имеется. Но ни о каком обыске и речи нет, Вероника Ивановна! Простая формальность. Поскольку Морозову в последний раз видели рядом с вами, у дверей вашей квартиры, то мы ее, вашу квартиру, обязаны осмотреть. Согласно инструкции. К тому же остались следы пребывания здесь Морозовой. Хотя бы эта сережка. А чтобы Морозова отсюда уходила — этого, к сожалению, никто не видел. Повторяю: речь идет не об обыске, мы ни к чему не будем прикасаться руками. Разве что, с вашего позволения, посбрасываем с балкона снег…

— Надеетесь отыскать там труп? — не без ехидства спросила Латушенкова.

Бородин еще раз, подробнее, пояснил:

— Вероника Ивановна, у нас есть инструкция, которая предписывает определенные действия при осмотре вероятного места…

— …убийства? — закончила фразу Латушенкова.

— Вероятного места происшествия, — поправил ее Бородин.

— Чрезвычайного происшествия! — еще точнее выразилась Латушенкова. — Ну да, я проломила ей голову утюгом, а затем закопала в снег на балконе. До весны. А весной… Ну я еще не решила, как буду выходить из положения…

Бородин чувствовал, что она на грани истерики.

— Вероника Ивановна, поймите, — он постарался придать голосу как можно больше задушевности, — нам необходимо лично убедиться в том, что ни живой Морозовой, ни ее трупа в вашей квартире нет. Чтобы уж больше вас никогда не беспокоить. Ну такой у меня характер: уверен, что Морозова в ту ночь ушла от вас, но ничего не могу с собой поделать. Обязательно должен соблюсти установленный порядок!..

— Интересно, как только жена с вами уживается! — и нос Латушенковой смешливо сморщился.

— Сам не понимаю! — простодушно улыбнулся Бородин.

— Ну раз уж такой у вас характер, — сказала Латушенкова. — Тем более что снегу нынче навалило… Так и так его надо сбрасывать, — и улыбнулась, что окончательно разрядило обстановку.

— Надеюсь, мы с вами расстанемся по-хорошему, — улыбнулся в ответ Бородин.

— Ну посмотрим на ваше дальнейшее поведение, — все же поосторожничала Латушенкова.

Юра привел двоих мужчин.

— Приступим, — сказал ему Бородин и стал медленно обходить комнату, в то время как Юра в сопровождении одного из понятых отправился на кухню.

— Будьте добры, откройте дверки шкафа! — попросил Бородин хозяйку. — Так, можете закрыть… Диванчик позвольте отодвинуть от стены…

— Двигайте, — миролюбиво разрешила хозяйка.

Поразительно: за диваном на полу ни пылинки, ни соринки!

Обойдя по часовой стрелке комнату, Бородин вновь задержался у мебельной стенки, напротив секции с маленькими выдвижными ящичками.

— В котором у вас хранятся лекарства? — спросил он.

— У вас что, голова заболела? — спросила та, не двинувшись с места.

— Живот, извиняюсь, — улыбнулся Бородин.

Латушенкова вспыхнула:

— Скажите уж прямо, что именно вас интересует! Лекарства я держу в трех ящичках.

— Тогда выдвиньте их по очереди.

— Вы же сказали, что обыска не будет!

— Обыск — это когда в квартире все переворачивается вверх дном, — разъяснил Бородин. — Я же прошу показать мне только вашу аптечку. Трогать я ничего не собираюсь.

— Но в этих ящичках может оказаться и дамское белье, — упорствовала Латушенкова. — Надеюсь, вы не из тех любителей…

— Сомневаюсь, чтобы в этих ящичках было дамское белье, — покрутил Бородин головой.

— Откуда вам знать?

От поглядел на нее с добродушной усмешкой:

— Я уже немножко вас знаю. Прошу…

Верхний ящичек был битком набит импортными упаковками, видимо, дефицитных лекарств. А то, ради чего Бородин затеял осмотр аптечки, обнаружилось во втором ящике, у задней стенки. Это была весьма потрепанная коробка с ампулами морфина.

— Как он здесь оказался? — строго спросил Бородин.

— Так уж вышло, — сквозь зубы ответила Латушенкова.

— Объясните подробнее.

— Да вы поглядите срок годности! Шесть лет назад кончился! После смерти больного осталось шесть ампул, в прошлом году мне пришлось снова ходить в ту семью, и однажды хозяйка отдала мне эту коробку. От греха подальше: боялась за свою двадцатилетнюю дочь. Я не стала отказываться: мало ли что может случиться…

Бородин открыл коробку и требовательно-вопросительно поглядел на Латушенкову:

— Так говорите, оставалось шесть ампул?

В коробке их было всего две. Лицо Латушенковой выражало удивление и растерянность.

— Не знаю…

— Четыре ампулы, значит, уже пригодились? Одну, предположим, вы ввели себе под Новый год…

— Я не вводила себе морфин! — сердито отрезала Латушенкова. — Здесь было шесть ампул!

— Да ну, не вводили? — не поверил Бородин. — Такая серьезная, положительная женщина ни с того ни с сего принялась раскачивать девятиэтажный кирпичный дом…

— Извините, но вы уже паясничаете! — голос у Латушенковой сорвался, в глазах засверкали слезы. Однако истерики и на этот раз не произошло. — Вы, должно быть, не знаете… Морфин не возбуждающее средство. От него бы я поплыла в страну грез и даже не вспомнила бы ни о каком Петрякове.

— Тогда что же?..

— Исключительно алкоголь. Такая, значит, у меня нервная система: нельзя много пить. Теперь буду осторожнее.

Бородин взвесил в руке коробку.

— Тогда почему здесь только две ампулы? Где еще четыре?

Латушенкова закусила губу. Что-то про себя прикинув, решительно тряхнула головой: — Эти ампулы кто-то взял без спросу.

— Вы знаете кто?

— Нетрудно догадаться. Но у меня нет доказательств, поэтому имени называть не буду.

«Вот и ответ на вопрос, почему коротышка так истово запирался», — подумал Бородин и понимающее улыбнулся Латушенковой:

— Не стоит пачкаться, да? Но ампулы мы у вас изымем под расписку. Что ж, осталось только на балконе посмотреть. У вас есть лопата?

Увидев вошедшего в комнату Юру Ковалевского, он подошел к нему и тихо спросил:

— Везде посмотрел?

Юра кивнул.

Низ балконной двери заплыл молочно-дымчатым льдом.

— Желательно еще какой-нибудь топорик, — снова обратился Бородин к Латушенковой.

У нее нашелся только молоток. Пришлось просить понятых, чтобы раздобыли необходимый инструмент у кого-нибудь из жильцов.

Осторожно, чтобы не повредить дверь, Бородин тюкал молотком по обушку топорика, скалывая лед. Осколки Юра собирал в ведро. Наконец открылись обе двери, и внутренняя и наружная. Бородин проткнул лопатой снег, заваливший балкон почти до верха перилец.

Под снегом было что-то твердое.

— Доски, — сказала Латушенкова.

— Сейчас поглядим, — кивнул Бородин и принялся скидывать лопатой снег с балкона.

Юра смотрел, чтоб не попало кому-нибудь на голову.

Верхний слой снега был рыхлым, а дальше пошли слежавшиеся пласты, под которыми и правда оказались струганные дюймовые доски во всю длину балкона. Сергей стал поддевать топориком одну из досок.

— Да ладно, ничего нет! — сказал Юра.

Однако Бородин все же приподнял доску и увидел, что под ней тоже доска. Штабель состоял из трех рядов досок и брусков.

— Еще позапрошлой весной брат завез, — сказала Латушенкова. — Который год собирается обустроить мне балкон. А вас не знаю как и благодарить! Приходите еще. Когда опять снегу навалит.

8

На следующий день приехали из Алапаевского района родители Ольги. От брата из Алма-Аты пришла телеграмма. Больше близких родственников не оказалось.

Юра Ковалевский обзвонил все городские больницы, побывал в судебно-медицинском морге. Ни там, ни тут женщины с приметами Морозовой не зарегистрировали. Ни живой, ни мертвой.

Родители намеревались обратиться к экстрасенсам. Бородин не стал их отговаривать, хотя и не верил в новоявленных магов, которые охотно берутся за розыск пропавших, однако большей частью пропавшие объявляются не там, куда показывают за хорошие, разумеется, деньги экстрасенсы.

Впрочем, родителей можно понять: какая-никакая надежда на чудо лучше полной неизвестности. Экстрасенсы могут хоть что-то сказать утешительное. Милиция же советует лишь набраться терпения и ждать.

Бородин еще до того, как побывал у Петрякова, созвонился с подругой Ольги — Ниной Семеновной Смеляковой, которая работала воспитательницей в детском комбинате. Телефон находился в кабинете заведующей. Хриплый прокуренный бас в ответ на просьбу пригласить к телефону Смелякову разъяснил, что «у меня нету рассыльных» — и тут же послышались сигналы отбоя.

Пришлось снова набрать тот же номер и представиться по всей форме.

— Простите, а… в чем дело? — заметно встревожился бас.

Бородин многозначительно промолчал.

Трубка подышала-подышала и с утробным «гос-споди-и!..» брякнулась на стол. Вдалеке хлопнула дверь, и все стихло.

Минуты через две тот же прокуренный бас оповестил Бородина, что «щас подойдет». Это «щас» длилось еще несколько минут. Не выдержав, Бородин несколько раз громко «алёкнул». Трубку тут же взяли:

— Слушаю вас… — голос был негромкий, глуховатый.

Последний раз Смелякова видела Морозову дня за два до Нового года. А тридцать первого они поздравили друг друга. Звонила Морозова, около пяти вечера.

Бородин спросил, не обратила ли Смелякова внимание на что-либо необычное во время последнего их разговора.

— Нет, ничего такого я не заметила, — после небольшой паузы отозвалась Смелякова.

— Помимо поздравительных слов, она вам что-нибудь еще сказала?

— Да ничего такого особенного, — ответила Смелякова скучающим голосом.

— Какое настроение у нее было?

— Я ж ее не видела. По голосу предпраздничное, какое же еще оно может быть.

— Не сказала, где и с кем собирается встречать Новый год?

— Даже не помню…

— Вам знакома такая фамилия — Петряков?

Долгая, томительная пауза. И наконец:

— Да…

— Ольга Степановна упоминала об этом человеке в одном из ваших последних разговоров?

— Кажется, да.

— В какой связи?

— Надо вспомнить. Сейчас мне трудно…

И снова долгое молчание.

— Я вас не слышу! — напомнил о себе Бородин.

— Кажется, в связи с Новым годом…

— А именно?

— Собиралась вместе с ним встречать Новый год.

— И как вы к этому отнеслись? Она ведь замужем.

— Я стараюсь не вмешиваться в чужую жизнь.

— Но ведь она ваша близкая подруга.

— Все равно.

— Ольга Степановна вас познакомила с Петряковым?

— Случайно, на улице. Мы тут же разбежались.

— Как он вам показался?

— О вкусах не спорят.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что он не в моем вкусе, только и всего.

— Что, по-вашему, могло случиться?

— Ума не приложу.

— Не может она где-нибудь скрываться?

— На нее это не похоже. Впрочем, не знаю.

— Из города выехать не могла?

— Куда?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— Нина Семеновна, если еще что-нибудь вспомните, не посчитайте за труд, позвоните.

— Хорошо.

Уже прошло три дня. Смелякова не давала о себе знать. Бородин решил поговорить с ней еще раз, уже не по телефону. И более основательно.

Судя по всему, она знала куда больше, чем соизволила сообщить оперативнику. В телефонном разговоре она старалась уходить от прямых ответов. Бородина насторожила ее заминка при ответе на вопрос, не может ли Морозова где-нибудь скрываться. Слишком поспешно сорвалось у нее с языка: «Это на нее не похоже». И тут же дала отбой: «Впрочем, не знаю…»

Наверняка что-то знает!

На этот раз Бородин рассчитывал добиться более определенных ответов. Потому что если Морозова не такая, чтоб где-то скрываться или куда-то выехать из города, то ее, может статься, и в живых-то уже нет.

В новогоднюю ночь все могло случиться. Понятие «криминогенная обстановка» имело для Бородина конкретное выражение: не из третьих рук получал он информацию о том, сколько трупов по весне вытаивает из-под снега в окрестных лесах.

Но это лишь одна из версий. Наихудшая, но сравнительно маловероятная: все же девяносто пять процентов тех, на кого заводятся розыскные дела, через какое-то время благополучно возвращаются домой (или их возвращают, или от них приходит домой весточка).

Впрочем, они не всегда возвращаются в свои семьи.

Не так давно на стол Бородина легло заявление гражданки К. о том, что ее младший 19-летний сын три дня назад ушел из дому и до сих пор не вернулся.

В день его исчезновения была суббота, мать находилась на садовом участке. А в воскресенье, когда она вернулась, старший сын рассказал, что за Алешей зашел какой-то незнакомый парень и увел его с собой.

Работал Алексей в коммерческом киоске, неплохо зарабатывал, но мать с тревогой отмечала, что последние три-четыре месяца с ним стало твориться что-то непонятное. Обычно живой и веселый, он стал задумчив и неразговорчив, перестал встречаться с прежними друзьями. Но и новых, похоже, не завел. Даже девушка, за которой он до недавнего времени ухаживал, куда-то по его словам, уехала. Однако мать на днях видела ее мельком на улице… Несколько раз пыталась вызвать Алешу на откровенный разговор. Но он делал вид, что не понимает, чего мать хочет от него.

Бородин уже побывал в киоске, где Алеша работал до своего исчезновения, встретился с его друзьями, направил запросы в разные места, когда мать получила от него письмо:

Мама!

Я не хочу быть таким, как мой брат и мои друзья, потому что понял: в этой жизни, где кругом деньги и презрение, я просто не выживу.

Я полюбил Бога.

Мама, не плачь, я выбрал эту дорогу сам. Не знаю, может, это временное желание, но я не хотел бы, чтобы оно когда-нибудь прошло.

Мама, мне очень трудно было расставаться с вами, но я ничего не мог с собой поделать. Наверное, мои прежние друзья, узнав о моем поступке, посчитают меня ненормальным. Я долго думал об этом и в конце концов понял, что если я и правда ненормальный, то в лучшую сторону.

Мама, ты очень меня любишь. Но, пожалуйста, не оплакивай меня, так как для меня эта дорога лучшая. Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко от дома. Куда направлюсь, пока скажу только в общем: в православный монастырь. В какой именно, об этом после того, как меня в него примут.

Мама, я очень люблю тебя. Прости. Твой сын Алеша.

«А не могла Морозова после пережитого в новогоднюю ночь решиться на такой же отчаянный шаг?» — подумал Бородин.

9

— Бог с вами! — Смелякова тут же отвергла его предположение на этот счет. — Ольга и креститься-то не захотела, как я ее ни уговаривала. Один раз, правда, на Рождество в прошлом году, сходила со мной в церковь. А в Пасху, на всенощную, так и не пошла.

— Вы сами, значит, верующая? — спросил Бородин.

— Два года назад была крещена и с того времени живу с Богом в сердце.

Они сидели по разные стороны стола в кабинете заведующей, которая неохотно предоставила им возможность побеседовать без свидетелей.

Смеляковой, как и Ольге Морозовой, было под тридцать. У нее была хрупкая плоскогрудая фигура, коротко и неровно подстриженные рыжие волосы, бледное, без намека на косметику, остроносое личико и большие серые, лучащиеся мягким внутренним светом глаза. При первом взгляде на эту женщину Бородин подумал, что она верит в Бога. А если так, то под ее влиянием Морозова запросто могла проникнуться религиозными чувствами.

— Ее мужа, Ивана Григорьевича, вы хорошо знаете? Что он за человек?

Смелякова безразлично пожала плечами и ответила, созерцая расписанное морозными узорами окно:

— Мужчина как мужчина. Здоровый, самостоятельный, надежный…

— Почему у Ольги не сложилась с ним жизнь?

— Я не хотела бы обсуждать их взаимоотношения, — ответила Смелякова тоном просьбы и извинения. — Бог им судья.

— В данном случае не совсем так, — сказал Бородин и, глядя в лучистые глаза Смеляковой, спросил: — Нина Семеновна, вы себя считаете законопослушной гражданкой?

— Разумеется, — ответила та, краснея.

— Я к тому, что вы, как свидетель, по закону обязаны отвечать на мои вопросы, — вежливо разъяснил ей Бородин. — Речь идет о розыске пропавшего человека. Вашей близкой подруги! И скажу откровенно: я не уверен на сто процентов, что сейчас она находится в добром здравии. Неужели вы не понимаете? Вы, живущая с Богом в сердце?

— Ну конечно, я все понимаю, — опустив глаза и прикрыв их густыми ресницами, тихо молвила Смелякова. — Но к чему вы?..

— Нина Семеновна! — прервал ее Бородин. — А вот мне бы никогда не пришло в голову учить вас, как надо воспитывать дошколят!

Смелякова выслушала упрек, глядя на Сергея кроткими глазами, и не пыталась возразить.

— Хорошо, если это необходимо. — Она быстро провела острым кончиком языка по верхней губе. — Тогда вам, наверное, надо знать и о ее прежних неофициальных мужьях?

— Да, пожалуй, — согласился Бородин.

— Это чтобы понять, чем был для нее Иван, — совсем тихо пояснила Смелякова. — Просто удивительно, как ей не везло с мужчинами… Первый ее «принц» оказался душевнобольным, другой — алкоголиком, а третий изменял ей, извините, с мужчинами… На свою беду, Ольга на редкость самоотверженная и преданная женщина. Таких сейчас мало. Каждый раз она боролась за человека. Когда Петра положили в психлечебницу, она была верна ему, пока оставалась надежда на выздоровление. Потом мучилась со Степаном. Уж как она убеждала его вшить эту самую «спираль». Ни в какую. Все боялся, что это лечение скажется на таланте. Он был художником и вроде как на самом деле талантливым. Его картины даже в Москву на выставку брали.

— Вы сказали «был художником»?

— Он попал под машину. Полгода лежал неподвижно и умер на руках у Оли. Она все эти полгода кормила его с ложечки.

— Он что, в нетрезвом виде попал под машину?

— Да он, мне кажется, никогда и не бывал трезвым.

— А третий ее… муж?

— О нем ничего не хочу говорить, — поморщилась Смелякова. — Поверьте мне на слово: грязный тип.

— Отчего же Ольга Степановна была так неразборчива?

— Да вот такая она: что ни любовь у нее, то с первого взгляда. А уж если влюбилась, то будто шоры ей кто на глаза надевает.

— А были ли достоинства у всех троих?

— Конечно, не без этого, — неохотно согласилась Смелякова.

— И у третьего тоже?

Смелякова вздохнула и поморщилась:

— И у него тоже. Компанейский мужчина. Обходительный и собой ничего. Но ведь одна ложка дегтя…

— А Морозова вы хорошо знаете?

— Скажу нет, вы ведь все равно не поверите, — слабо улыбнулась Смелякова.

— Охарактеризуйте его. Можете начать с достоинств.

— Я ведь, кажется, уже… Ну хорошо. Трезвый он мужчина. Хозяин. Незлопамятный. Ольге, сколько знаю, никогда не изменял. На работе его ценят и уважают. Что еще? Другая женщина жила бы с ним как у Христа за пазухой, а Ольге, видите, еще чего-то захотелось…

— А как же шоры на глазах?

— Были, пока любила мужа. Как ни встретимся, все нахваливает своего Ванюшку. «Сплюнь!» — говорила я ей. Только похохатывала в ответ. Потом забеременела, и все разговоры только о ребенке. О детях. Еще не родив, решила каждый год рожать. Вот так вот…

— С любовью-то что случилось? — спросил Бородин.

— У них самих надо спрашивать, — ответила Смелякова, поглядев на дверь. И вдруг поднялась из-за стола, быстрыми шажками направилась к двери, бросив на ходу: — Погляжу на своих детишек. Я сейчас…

Бородин скользнул взглядом по ее острым выпирающим лопаткам, плоскому заду, тонким кривоватым ногам и подумал, что напрасно завел разговор про любовь: видать, расстроилась.

Однако Смелякова тут же вернулась, опять уселась за стол на прежнее место и как ни в чем не бывало спросила:

— Что вас еще интересует?

— Вы ничего не сказали о недостатках Морозова, — напомнил ей Бородин.

Смелякова покраснела и вымученно улыбнулась.

— Может, и у меня шоры на глазах? Мне сейчас его жалко, так я ничего плохого в нем не вижу. А потом ведь… — она сглотнула. — Ольга все жаловалась, что его из дому не вытащишь ни в гости, ни в кино, ни просто погулять. Как ни придешь к ним, все чего-нибудь мастерит. Мебельную стенку сделал не хуже фабричной. А то одно время загорелся вечным двигателем. Автомашину соседу ремонтировал, все вечера в гараже сидел…

— Своей-то машины нет?

— Водить ему нельзя. Из-за зрения.

— А характер у него какой: спокойный или вспыльчивый?

Смелякова покусала верхнюю губу.

— Вообще-то спокойный, — и, подумав немного, добавила: — Редко когда сердится.

— При вас бывало такое, чтоб сердился?

— При мне никогда! — с явным облегчением ответила Смелякова.

— Только со слов Ольги об этом знаете?

Смелякова кивнула и тут же оговорилась:

— Без подробностей.

— Вы с Петряковым, говорите, были знакомы?

— Виделись мельком, — Смелякова стрельнула глазами на дверь кабинета.

— Как он вам показался?

— Да никак! Вы ведь уже спрашивали о нем. Не знаю, что Ольга в нем нашла, — быстро и не скрывая раздражения, проговорила Смелякова. — Мне кажется, дурь ей в голову ударила. Я так и думала, что поиграет он с ней и тем дело кончится. А оно вон как вышло.

— Вы с ней говорили на этот счет?

— Я ей сразу сказала, что думала. Да она разве послушает! Заклинала ее хоть Ивану-то пока ничего не говорить. И тут не послушала: «Не хочу встречаться с Мишей тайком». Я на что надеялась: рано или поздно она должна была понять, чего Петряков стоит, и вернется к Ивану. А тогда пускай перед ним исповедуется и покается в своем грехе. Знаю, Иван простил бы ее. Он в Ольге души не чаял…

— Вы когда с ним последний раз виделись?

В глазах Смеляковой отразился испуг.

— С кем, с Иваном? — словно бы в замешательстве спросила она.

— Да, с Морозовым, — кивнул Бородин.

— Пятого числа.

— О чем говорили?

Смелякова бросила быстрый взгляд на дверь.

— О чем говорили?.. Ну… — и опять взглянула на дверь. — Строили предположения, где Ольга… Иван плакал… — Нина Семеновна тряхнула головой, пытаясь справиться с собственными слезами.

— Морозов спросил, не приходила ли его жена к вам в ту ночь? — высказал Бородин догадку.

Смелякова быстро поднесла к глазам платочек и помотала головой. Однако успела еще раз взглянуть на дверь.

— Спрашивал или нет? — повторил вопрос Бородин.

Женщина кивнула, не отнимая платочка от глаз.

— А вы что ответили?

— Что я могла ответить!

— Сказали, что не приходила?

Смелякова снова кивнула, плача и вытирая платочком глаза.

— И действительно не приходила?

Ответить она не успела. В кабинет шумно вошла заведующая, женщина гренадерского роста. Бросив на Бородина укоризненный взгляд, сообщила Смеляковой:

— Там твой Рыжков истерику устроил!

Бородин моргнуть не успел, как Смеляковой и след простыл.

Не вовремя раскапризничался Рыжков. Что-то важное ускользнуло от Бородина. Чего-то не договорила Смелякова. Чего-то ей, похоже, очень уж не хотелось договаривать. И этот испуг в глазах, нетерпеливые взгляды, которые она бросала на дверь. Словно ждала, что вот-вот появится заведующая и сообщит, что Рыжков бьется в истерике…

Бородин глянул на часы и решил, что еще успеет съездить на Сортировку, где до недавнего времени работала оператором Ольга Морозова.

10

С четверть часа ему пришлось идти вдоль железнодорожных путей, пряча лицо от жгучего встречного ветра. Нос и щеки ломило так, что временами приходилось к ветру поворачиваться спиной.

Потом отогревался большой кружкой горячего жидкого чая, и одна из товарок Ольги, Вера Михайловна, сидя у телетайпа, рассказывала, какая Ольга веселая, общительная и отзывчивая, как добросовестно относится к работе. Даже по уважительной причине редко когда не выйдет на смену. Бывало, что и с температурой прибежит (Морозов правду сказал), а один раз, тут Вера Михайловна слегка замялась, пришла с «фонарем» под глазом.

Потому-то ее невыход на работу после праздников не на шутку их встревожил, и они решили съездить к ней домой. А узнав, что Ольги уже пять суток нет дома и муж не знает, куда она подевалась, устроили Морозову разгон: другой давно бы заявил в милицию, а этот знай посиживает дома и утирает слезы платком.

— Отругали вы его, а он что? — спросил Бородин.

— Обещался на другой же день подать в розыск. Седьмого мы опять у него были, сказал, что отнес заявление. Ну раз вы пришли — значит, не соврал.

— А про какой «фонарь» вы тут толковали?

— Да это так, бытовая травма, — отмахнулась Вера Михайловна. — Мыла полы у себя дома и поскользнулась на мокром. Уж не знаю, как ее угораздило. Об стул, говорит, щекой стукнулась.

— Может, муж поцеловал? Она не жаловалась на него?

— Нет, не жаловалась, — ответила Вера Михайловна. — Не в ее характере это, жаловаться. Бывала, конечно, и сердитая, а когда и слезки прольет. Спросишь, что случилось, тут же тебе и улыбнется, и шутить начнет. А то озорную частушку споет, голос-то хороший.

— И как часто она плакала?

— Не сказать, чтоб уж так часто. В последнее время только, — и, словно открывая ему служебную тайну, шепотом сообщила о выкидыше. — После этого она сильно переменилась, глаза стали какие-то чужие, и часто в задумчивость впадала…

— А это когда случилось? — Бородин поводил пальцем у себя под глазом.

— Постойте, когда у Сомовой был день рождения?.. — задумалась Вера Михайловна и тут же вспомнила: — Восьмого!

— В каком месяце?

— В декабре! Оля работала с утра. Пришла вот с таким синяком, а про подарок имениннице не забыла, даже в стихах поздравление написала!..

Когда он возвращался к трамвайной остановке, ветер дул также свирепо, но теперь уже в спину, а потому не мешал думать.

Ситуация все более запутывалась. Неужели Морозов мог дойти до рукоприкладства? Что же тогда получается? Выходит, что и сам Бородин, проговорив с человеком целый час, не сумел разгадать его характер, и Смелякова, прекрасно знавшая Морозова, ввела опера в заблуждение. Из того, что она рассказала о нем Бородину, никак нельзя сделать вывод, что у Морозова драчливый нрав.

Однако Морозова пришла на работу с синяком приблизительно в то же время, когда призналась мужу в своей связи с Петряковым. Совпадение? Конечно, в жизни всякое бывает: допустим, что Морозов в состоянии сильного возбуждения все же ударил свою жену. Знала об этом Смелякова или нет? Если знала… Так, так… А почему испугалась, когда он, Бородин, спрашивал ее о последней встрече с Морозовым. Испугалась, а потом в слезы. И невнятные ответы на простой, настойчивый вопрос: приходила ли к ней в ту ночь Ольга? И эти ждущие чего-то, нетерпеливые поглядывания на спасительную дверь…

Так, еще раз: куда Морозова могла пойти от Латушенковой? К Петрякову — навряд ли. После всего, что случилось. По крайней мере, маловероятно. Да и квартиру Петрякова Бородин осмотрел очень тщательно. Подозревать Петрякова в сокрытии сожительницы, а тем более в убийстве, покуда нет оснований.

Остаются еще два известных адреса. Морозова могла пойти либо домой, либо к подруге, которая проживает на той же улице, что и Морозовы, всего в двух кварталах. К закадычной подруге Ольга могла заявиться и среди ночи, тем более в праздник. Пробыть у нее день, остаться на следующую ночь и на воскресенье, до утра понедельника, словом, до того часа, когда надо идти на работу. Но с того понедельника минуло уже много дней, и только гипотетически можно допустить, что Морозова до сих пор скрывается у подруги, не имея при себе необходимых вещей и сколько-нибудь значительных средств к существованию. А главное, так вот легко и просто, никого не предупредив, бросить работу! Даже если допустить, что Смелякова при ее откровенно неодобрительном отношении к поступкам Ольги предоставила ей убежище в своем доме на столь длительное время. Исключено! Если б такое и случилось, то Смелякова как-нибудь да выдала б себя в разговоре с опером. Испуг в глазах? Нет, тут что-то другое, связанное с ее последней встречей с Морозовым. Что-то ей стало известно во время этой встречи. Что-то, испугавшее ее…

В чем мог признаться ей Морозов?

Так, еще раз: допустим, от Латушенковой Ольга пошла домой, куда она и до этого бесстрашно возвращалась со свиданий. И муж знал, откуда и от кого она возвращается. И все это терпеливо сносил. Как явствует из его собственных слов. Но когда-то его терпение могло кончиться. И новогодняя ночь — самое подходящее для этого время. Когда особенно невыносимо одиночество, и ты знаешь, что твоя жена в это самое время…

Она заявляется домой около трех часов утра с размазанной по лицу краской, с растрепанными, выбившимися из-под шапки волосами, в мокром от снега пальто, слегка под градусом. Да и он сам, Морозов, по собственному его признанию, успел к этому времени высосать поллитровку. Это по его словам, а на самом деле, может, и больше. И если он уже однажды не выдержал и посадил любимой жене под глазом фонарь, то мог и теперь сорваться. А Ольга, и без того взвинченная, да с ее строптивым характером, навряд ли согласилась бы подставить под его кулак второй глаз. Скорее всего, повернулась бы и убежала из дому. Но куда? М-м… да…

…А если Смелякова неравнодушна к Морозову? А если влюблена? А может, у них сложились близкие отношения? Все может быть, все может быть… Возможно, что и после пятого января они встречались. Не исключено, что и каждый день.

Если так, то Морозов мог и признаться Смеляковой в том, что Ольга приходила домой ночью первого января. Приходила и опять ушла. Куда? К Смеляковой? К своей лучшей подруге, которая влюблена в ее мужа и потому завидует Ольге черной завистью?

И что из этого следует?.. Если развивать эту версию дальше, то можно черт-те куда зайти. Например, предположить, что оба они — и Морозов, и Смелякова — прекрасно знают местонахождение Ольги…

А если Ольга все-таки решила вернуться к Петрякову? В это почти невозможно поверить. Однако Бородин достаточно долго прослужил в уголовном розыске и по собственному опыту знает, какие невероятные, немыслимые, невозможные вещи случаются порой в повседневной жизни. Из тех, которые нарочно не придумаешь.

Поэтому он мог допустить и версию с возвращением Ольги к Петрякову. Как одну из многих версий. Ну допустил. А дальше-то что?

Дальше — ничего. Тупиковая ситуация.

11

На другое утро, вскоре после оперативки, Бородин заглянул к начальнику уголовного розыска Феоктистову. В кабинете у него бочком к приставному столу сидела следователь Домбровская и со свойственной ей экспрессией делилась с хозяином кабинета впечатлениями от ночного дежурства. Зная разговорчивый характер Домбровской, Бородин хотел было вернуться к себе, но Феоктистов кивком пригласил его войти.

Домбровская ввела его в суть того, что уже успела рассказать начальнику уголовного розыска.

Где-то около полуночи в милицию пришла женщина. По паспорту ей было двадцать восемь, а по виду можно было дать и все сорок. Одета была не по сезону легко: в какое-то замызганное пальтишко на рыбьем меху, фетровый берет и разбитые полусапожки. Все лицо в кровоподтеках. Захлебываясь слезами, стала бессвязно жаловаться на каких-то мужчин, которые систематически ее насилуют и бьют. Сперва ничего нельзя было понять. Домбровская провела ее в кабинет, напоила чаем и попросила не торопясь рассказать все с самого начала.

Года два назад эта женщина приехала с двумя детьми в Екатеринбург из Таборинского района. Здесь, в городе, у нее не было ни прописки, ни родни, ни видов на работу. Познакомилась с мужчиной лет на пятнадцать старше ее и стала с ним жить в его трехкомнатной квартире на улице Токарей. Первое время все было нормально. Сожитель даже обещал прописать ее у себя вместе с детьми, а сама она присматривала себе работу.

Но вот с полгода назад вернулись из заключения двое взрослых сыновей мужчины и поселились в этой же квартире. Тут-то и начался для бедной женщины кромешный ад. В отсутствие отца, а он часто выезжал из города по служебным делам, «сынки» стали принуждать женщину к совершению половых актов да еще со всякими извращениями. А она все это терпела, потому что некуда было ей деться.

Однажды за пьянкой они проговорились отцу, и тот пришел в неописуемую ярость. Сыновей-то трогать побоялся, а сожительницу избил до полусмерти. С тех пор отец только за порог, как они набрасываются на свою жертву и насилуют как им вздумается. А после похваляются перед отцом. Он же вместо того, чтобы приструнить насильников, каждый раз отыгрывается на ней.

— Вчера днем опять ее поколотил и уехал, а вечером «сынки» набросились на нее, как голодные псы, при детях, — продолжала рассказ Домбровская. — Я поинтересовалась, где они работают. «Нигде, — ответила женщина, — хотя деньги у них водятся: пируют почти каждый день». — «Откуда же у них деньги?» — «Промышляют». — «Каким образом?» И тут женщина придвинулась поближе и шепотком сообщила, что эти «сынки» — настоящие бандиты. И рассказала, как недели за две до Нового года они привели поздно вечером с улицы хорошо одетого, с перепоя ничего не соображавшего мужчину лет пятидесяти пяти. В квартире они его зверски измолотили, сняли дубленку, шапку, меховые сапоги, вытащили бумажник, а затем выволокли на лестничную площадку. Что было дальше, женщина не знает, потому что…

— Заявление от пострадавшего не поступало? — поинтересовался Феоктистов.

— …потому что! — с нажимом повторила Домбровская, словно опасаясь, что не успеет досказать самое главное. — Потому что, когда она высунула нос из двери на лестничную площадку, один из них огрел ее чем-то по голове, и очнулась она уже под утро, на полу в ванной комнате. Дубленка того мужчины, по словам женщины, до сих пор находится в квартире ее сожителя, шапку продали на другой же день, а сапоги носит младший: они ему пришлись впору. Заявления от потерпевшего не поступало. По крайней мере, в нашу дежурную часть. А я вот что думаю… — с этими словами Домбровская привстала и ткнула указательным пальцем в фото под стеклом у Феоктистова на столе, — уж не он ли это?..

С интересом поглядев на фото, словно только сейчас увидел его на своем столе (Бородин тоже вытянул шею и тоже словно впервые взглянул на знакомое фото), Феоктистов спросил у Домбровской:

— Той женщине показывала?

— Нет, ночью у меня не было под рукой этого фото, — ответила Домбровская. — Но женщина должна скоро подойти, тогда и проведем опознание. По ее описанию, приметы совпадают: у того тоже были длинные, до плеч, седые волосы, крупные черты лица и приблизительно тот же возраст…

— Милая ты моя! — Феоктистов снисходительно усмехнулся. — Если бы так просто раскрывались убийства…

— Ну где же мне знать! — в тон ему бросила реплику Домбровская, обиженно сверкнув глазами.

— Не забывай, что я пятнадцать лет работаю в уголовном розыске…

— Но ведь и время совпадает! — продолжала доказывать свое Домбровская. — И сарай, в котором нашли голову, — она кивнула на фото под стеклом, — сарай ведь тоже на Токарей, более того, в том же квартале!..

Задумавшись, Феоктистов некоторое время смотрел на фото. Затем протянул руку к телефонному аппарату.

— Ну, Марина, ты меня совсем заколебала! — проворчал он, набирая номер. — Иннокентий? Зайди сейчас к Марине, она тебя проинформирует и даст адрес. Пошли туда ребят. И сам туда поезжай. Без промедления, — и посмотрел на Бородина, наклоном головы указывая на Домбровскую: видал, какие у нас пинкертоны растут! — и Домбровской: — Ты прямо как тот астроном, который на кончике пера открыл неизвестную планету, — прищелкнул пальцами: — Забыл вот только какую…

— Кажется, Нептун, — без особой уверенности подсказала Домбровская. С этими словами она поднялась и быстро направилась к двери, высокая, фигуристая, с копной наспех зашпиленных темно-русых волос.

Проводив ее задумчивым взглядом, Феоктистов обратился к Бородину:

— Что там у тебя с Морозовой? Вчера в твое отсутствие ее муж ко мне заходил. Интересовался, как долго ты собираешься разыскивать его жену. И мне тоже интересно это знать.

Бородин обрисовал ситуацию и высказал предположение, что Морозова могла прийти в ту новогоднюю ночь домой.

— А муж врезал ей.

— Ты думаешь? — усомнился Феоктистов. — Не похоже на него.

— И я так считал, — покивал Бородин. — Но был прецедент, а ведь лиха беда начало.

— Есть зацепки?

— Ольгина подруга Смелякова что-то знает, но пока молчит. На этот раз вызвал ее повесткой. — Бородин поглядел на часы. — Скоро должна подойти. Побеседуем…

12

На другой день с утра Юра Ковалевский собирался на завод. По делу о розыске сварщика, который три дня назад ушел в ночную смену и домой с завода не вернулся. Как в воду канул. Как испарился.

— На обратном пути заверни на Заводскую, — напутствовал его Бородин. — Поговори с соседями Морозовых. Может, кто из них что слышал под утро первого января. А то и видел Ольгу, чем черт не шутит…

— Заметано, — бросил на ходу безотказный Юра.

Ровно в два часа в дверь кабинета тихонько постучали.

Вошла Смелякова. Поздоровалась и неслышно опустилась на стул. После этого Бородин еще некоторое время молча, ни разу не взглянув на свидетельницу, перебирал на столе бумаги. Давая понять, что разговор предстоит долгий.

Посидев, Смелякова расстегнула дрожащими руками верхние пуговицы беличьей шубки, ослабила белый пушистый шарфик на шее, а затем долго пристраивала на коленях руки, не находя для них удобного положения.

Наконец Бородин резко вскинул голову — женщина даже слегка вздрогнула — и, хмуро глядя Смеляковой в глаза, спросил:

— Ну так что, Нина Семеновна, может, расскажете сразу, как все было на самом деле? Я ведь в тот раз… — и примолк, увидев, как Смелякова разлепила губы, собираясь что-то сказать.

Вслед за тем услышал тихий глуховатый ее голос:

— Была Ольга у меня.

— В котором часу? — спросил Бородин.

— В начале четвертого.

— Как объяснила свой приход?

— Она была в ужасном состоянии. Я поняла, что с Петряковым у нее все кончено: даже говорить о нем не хотела. Когда я спросила, что же он такого сделал, ответила: «Он дерьмо». И все. Никогда раньше я не видела ее в такой растерянности и злобе…

— И что было дальше?

— Разговор у нас не получался. Был какой-то сумбурный. Оля даже не стала раздеваться: так в пальто и сидела на диване. Только шапку сняла, и у нее все валилась из рук на пол…

— Но что-то она говорила?

— Почти ничего. В основном, что все мужчины — скоты… Извините… И что ей никто не нужен. Я сказала: «А Иван? Он ведь любит тебя!» Оля никак не прореагировала. Обхватила голову руками и стала раскачиваться вперед-назад. Потом остановилась и стала смотреть на меня так, словно хотела понять, что я ей сказала. Я посоветовала ей пойти домой. Она горько так усмехнулась: «Ничего и слушать не хотел!» Я сказала: «Теперь выслушает. Он сильно переживает!» Она спросила: «Ты когда его видела?» «Недавно», — ответила я. «Когда недавно?» — «Ну неделю назад». Она: «Ты не говорила, что видела Ивана!» И больше ничего не стала спрашивать. Смотрела на меня как на пустое место и что-то прикидывала про себя. Я предложила ей раздеться и выпить по рюмочке за Новый год. Правда, я уже спала, когда она пришла, и вид у меня был, наверное… Короче говоря, Ольга поднялась и стала застегивать пальто. «Куда ты?» — спросила я. «Пойду». И ушла. Не знаю, что и думать…

— Морозов сказал вам, приходила она домой, нет?

— Нет, не приходила.

— Как вы думаете, могла она пойти к Петрякову?

— Просто не знаю, что и думать…

— Вы только что сказали, что виделись с Морозовым приблизительно за неделю до Нового года…

Смелякова потупилась.

— Он зашел ко мне домой вечером после работы. Говорили об Ольге. Он спрашивал совета, как ему дальше быть, — Смелякова хрустнула сцепленными пальцами.

— И что вы посоветовали?

— Постараться вызвать Ольгу на откровенный разговор. Если не получится, то набраться терпения и ждать, пока у Ольги не закончится этот роман. А что еще я могла?

— Морозов чувствовал вину перед женой?

Смелякова удивленно округлила глаза. Но тут же снова потупила взгляд и какое-то время сидела не шелохнувшись.

— Вы ведь не все мне сказали, Нина Семеновна!

— Чего же я вам не сказала? — не подымая глаз, спросила она. — Кажется, все уж…

— А если подумать?

— Не знаю, чего вы от меня хотите… — Смелякова чуть заметно передернула плечами. — Может, думаете, что-то было между нами? С Иваном… — она набрала в легкие побольше воздуха. Прозрачные крылышки ее носа затрепетали. — Так не было ж ничего! — в отчаянии выкрикнула она и вдруг сникла, глухо пояснила: — Он других женщин, кроме Ольги, в упор не видел!

— А вы к нему, похоже, неравнодушны?

— Это никого не касается! — сердито отрезала Смелякова и, помолчав, дрожащим от негодования голосом добавила: — И вас тоже!

Исчерпывающий ответ.

— Я только хочу понять, что заставляет вас скрывать очевидные факты, которые могут представлять интерес для уголовного розыска, — спокойно пояснил Бородин.

— Ну что я скрываю, что? — всплеснула руками Смелякова.

— Кое-какие неприятные подробности во взаимоотношениях супругов Морозовых. В частности, в начале декабря прошлого года, а точнее, восьмого числа, когда Ольга вернулась домой от Петрякова и заявила мужу, что отныне порывает с ним супружеские отношения…

— Не знаю, что там было у них… — едва слышно бормотала Смелякова.

— Ох, знаете, Нина Семеновна! — возразил Бородин.

— Ну, предположим, знаю…

— Вот и расскажите!

— Чего уж там рассказывать! — с досадой отмахнулась Смелякова. — Ну ударил он ее! Сердце-то поди живое. И что, думаете, переживала она из-за этого? По-моему, даже рада была: решила, что теперь ей все можно. Я считаю, сама она во всем виновата! Видела, что Иван выпивши был, могла бы и не выступать! Он ведь непьющий, до этого, пока они с Ольгой жили, капли в рот не брал. Ему нельзя вообще пить…

— Вам приходилось видеть его пьяным?

— С какой стати? Я ж говорю: до того раза Иван вовсе не пил! А рассказываю это с его и ее слов.

— А почему у него с первой женой не сложилось?

Смелякова удрученно покивала:

— Вот из-за этого и разошлись. Тогда он часто выпивал, ну и…

— Поколачивал жену?

Смелякова не ответила. Помолчав, продолжила:

— Потом, после развода уж, взял себя в руки. Что тут говорить: если б Ольга не повела себя так, никогда бы Иван не поднял на нее руку! И не искали б вы ее теперь. Сама она виновата, сама!

— Значит, Ольга сказала вам, что пошла домой?

— Так и сказала! — энергично подтвердила Смелякова. — А куда потом свернула, этого я не знаю!

— Ну что ж… — Бородин на секунду задумался. — У меня еще только один вопрос к вам, Нина Семеновна. Хотелось бы, чтоб он оказался последним.

Смелякова заметно насторожилась.

— Какой?

— А вот какой: почему вы сразу-то не сказали, что Морозова была у вас? И муж ее тоже скрыл этот факт.

— Он ничего не скрывал, — вступилась Смелякова за Морозова. — Он и сам ничего до сих пор не знает.

— Как так? — удивился Бородин. — Вы разве не сказали ему?

— Нет.

— Почему?

— Сперва растерялась. Когда он пришел и сказал, что Ольга дома не появлялась. Ну а потом я подумала, что, может, она по дороге изменила решение и опять подалась к этому, извините, засранцу. Жалко стало Ивана, так жалко…

— Вы только что говорили, что к Петрякову она вряд ли могла пойти, — напомнил Бородин.

— Это я сейчас так думаю, — сказала Смелякова. — А тогда сразу в голову стукнуло: к Петрякову опять пошла! Куда ж еще, если дома нет? Как тут ему скажешь, что Ольга собиралась домой пойти? Он и так сидит передо мной и плачет. Не стала я ничего говорить. А раз ему не сказала, то и вам…

— Интересная у вас логика! — усмехнулся Бородин.

— А что, теперь вам легче будет ее найти?

Бородин не стал отвечать. Молча подписал повестку и, протягивая ее Смеляковой, сухо попрощался.

В восьмом часу вечера в кабинет ввалился Юра Ковалевский.

— Без сенсаций, — лаконично отчитался он.

Бородин поморщился:

— Ты знай рассказывай, а насчет сенсаций я сам решу!

— В ночь на 1 января и позднее никто из жильцов Ольгу Морозову не видел. Что касается шума, то его хватало, поскольку во многих квартирах всю ночь работали телевизоры, а где-то пели и плясали. В одной квартире, этажом выше Морозовых, случилась пьяная драка: отец пытался учить уму-разуму взрослого сына, а тот, защищаясь, расквасил отцу нос. Милицию не вызывали, — подчеркнул Юра.

— Дальше!

— Пожилая женщина, проживающая в квартире этажом ниже Морозовых, рассказала, как после упомянутой драки, задремав, внезапно проснулась, услышав короткий вскрик, который больше не повторился. Женщина не могла сказать с уверенностью, вскрикнул ли кто-то на самом деле и чей был голос, мужчины или женщины. Супруг ее, спавший в той же комнате, ничего не слышал и убежден, что его жене этот вскрик привиделся во сне. Так уже было не раз. Однажды проснулась оттого, что будто бы кто-то ее поцеловал…

— В какое время она проснулась? — спросил Бородин.

— На часы она не поглядела. Где-то, говорит, в четыре или начале пятого.

— Вот почитай-ка! — Бородин перебросил ему на стол объяснение Смеляковой.

Прочитав его, Юра заключил:

— Мне кажется, она все-таки пошла к Петрякову.

— Не заходя домой?

— Может, и зашла.

— А потом куда девалась?

Юра пожал плечами.

— Надо точно установить, заходила она домой или нет, — сказал Бородин. — Завтра снова поговорю с Морозовым, — и ворчливо добавил: — Вешают, понимаешь, лапшу…

— Если она была дома, то почему он Смеляковой-то об этом не сказал? — спросил Юра.

— Видно, совестно было признаться, что опять навесил любимой женушке «фонарь», — рассудил Бородин и поглядел на Юру с шутливым осуждением. — А тебе, друг мой ситный, жениться надо, тогда не будешь задавать детских вопросов! С Леной-то уже познакомился?

Юра улыбнулся:

— И даже кофе попили!

Он хотел еще что-то добавить, но в это время дверь распахнулась, и в кабинет ворвался Иннокентий, старший оперуполномоченный из группы по тяжким преступлениям.

— Серега, у тебя есть?.. — и он завершил фразу щелчком по горлу.

— По какому случаю? — поинтересовался Бородин, догадываясь, впрочем, что речь пойдет о «сынках». Выдвинув нижний ящик стола, он извлек из него опорожненную на две трети бутылку с загадочным напитком «Империал».

— Расслабляйся, Кеша. Что там было-то?

— Много чего, — сказал Иннокентий, доставая с сейфа стаканы.

Бородин вылил в один стакан все содержимое бутылки и пододвинул Иннокентию. Тот опорожнил стакан единым духом, крякнул и повел рассказ:

— Чтоб вам понятно было: ночью к Марине во время дежурства пришла женщина…

— Это мы знаем, — прервал его Бородин. — Домбровская при мне докладывала Феоктистову. Вы туда, к «сынкам», приехали, и что дальше было?

— Произвели, значит, обыск. Нашли дубленку и сапоги. Те в отказ: купили, дескать, на свои кровные, заработанные в зоне. Но женщина уже опознала голову…

— Ты смотри! — поразился Бородин. — Ну Марина! Тут ходишь, ходишь, никакого просвета не видишь, а она — раз! Не сходя с места. Как тот астроном.

— Слушай дальше! — потребовал Иннокентий. — Запросили мы экспертов. Они облазили всю квартиру и лестничную площадку. Улик вот так! — он полоснул себя пальцем по горлу. — На топоре само собой. А что на лестничной площадке было, ты себе представить не можешь!

— Ну да, я только и видел, как курицу режут! — обиделся Бородин.

— Какая тебе курица! Там будто быка резали! По всей лестничной площадке кровь, кровь, кровь!.. В щелях так прямо сгустками…

— Признались?

— Куда ж им деваться было? — Иннокентий сокрушенно помотал головой. — Просто, знаешь, оторопь берет: на лестничной площадке рубили человека топором на куски, и хоть бы кто из жильцов выглянул…

13

Домой Бородин пришел часов в десять. Отдал жене получку, поужинал и подсел к телевизору, а Чарли устроился у его ног.

Спросил у старшего про отметки в школе. Тот отмахнулся, по-взрослому морщась:

— Не мешай!

Показывали паршивый американский боевик.

— По русскому, небось, пару схватил?

— Да нет! — не сводя глаз с экрана, снова сердито отмахнулся сын.

— А по математике?

— Не спрашивай сейчас ни по чему! — уже по-ребячьи завопил тот.

Бородин почел за лучшее оставить его в покое и отправился в спальню. Там жена, сидя бочком на застеленной кровати, с задумчивым видом разглядывала разложенные по достоинству купюры.

— Дама бубен сварила бульон? — подначил жену Бородин.

В ответ последовал тяжкий вздох.

— Изжарила десять котлет?..

— Тут котлеты тебе!.. — горестно проговорила жена. — Сливочное масло уже по двадцать тысяч кило.

— Будем лапу сосать, — сказал Бородин.

— А парни как? — с укором посмотрела на него жена. — Они-то как расти будут?

— Вырастут, — пообещал Бородин.

И подумал: если Ольга Морозова жива, чем она кормится, не работая? При таких-то ценах…

Около пяти утра он открыл глаза с острым чувством недовольства собой. Соскочив с кровати, в одних трусах пошел на кухню, спустил из крана холодную воду, наполнил эмалированный ковшик и поставил на огонь.

Пил кофе небольшими торопливыми глотками, и по мере того, как мысли прояснялись, недовольство собой теряло остроту. Всегдашний спасительный аргумент: если б всегда и все делалось без ошибок и просчетов, то раскрываемость преступлений была бы близка к ста процентам. А так даже думать неохота: по тяжким — около сорока…

Ну ладно, в чем же состоят его собственные ошибки по этому делу? Возможно, более опытный оперативник не клюнул бы на «Ираиду Софийскую». И еще при первом знакомстве с Петряковым вытряс бы из него настоящие координаты Латушенковой. Можно допустить теоретически, что при осмотре квартиры Петрякова Бородин проглядел какую-то существенную мелочь, которая… При условии, что Ольга от подруги направилась не домой, а к Петрякову. Но если домой, то уже не теоретически, а сугубо практически необходимо провести повторный осмотр квартиры Морозовых. Ведь тогда Иван оказывается последним, кто видел Ольгу. При этом был нетрезв, а следовательно, мог находиться в состоянии невменяемости. Допустим, Ольга является домой, и пьяный муж набрасывается на нее с ножом. Вот и короткий вскрик…

…Но легко сказать: произвести вторичный осмотр квартиры! Это значит снова вторгаться в жилище и без того убитого горем человека. Не так легко будет объяснить Морозову, почему понадобилось второй раз все тщательно осмотреть. Опять придется кидать снег с балкона. Да… Снег с балкона… Хотя ведь Юра в тот раз…

Было без пяти шесть, когда Бородин пружинисто вскочил и подбежал к телефону. Торопливо набрал номер. Длинные, томительные гудки. Телефон на вахте общежития не отвечал. Общежития, где в непредсказуемо долгом ожидании ордера на отдельную комнату в обычной квартире временно проживал Юра Ковалевский.

Нет, все-таки трубку сняли. Дежурная безропотно отправилась на четвертый этаж будить Юру. Ходила-ходила и вернулась ни с чем: не смогла достучаться.

Значит, нет его в комнате, а то проснулся бы.

Бородин подошел к вешалке и порылся в карманах пальто. Нашел бумажку с номером телефона Лены Смирновой и обрадовался, что сразу не выбросил! Развернул и сперва решил, что не та бумажка: «Сережа, ты мне нравишься!» Тьфу ты! А вот пониже и номер телефона!

Снова бесконечные гудки. Долгое, томительное ожидание. Чтоб их там!.. Наконец в трубке щелкнуло, и сонный голос хрипло отозвался:

— Алле…

— Старший лейтенант милиции Бородин. Юрий у вас?

Молчание.

— Лена, вы меня слышите?

— Что случилось, Сережа?

— Пусть он возьмет трубку.

— Он спит.

— Ну так разбудите!

— Но ведь еще…

— Вы меня поняли?

— Но он только-только уснул!

Бородин сердито бросил в трубку:

— Рад за вас обоих. И все-таки…

— Хоть полчасика еще дайте ему поспать! — взмолилась Лена. — Ну, Сережа! Не будь…

— Завтра отоспится!.. Алле!..

— А если не разбужу?

— А вот приеду и молотком по вашей стальной двери!

— Какой ты бандит, Сережа, вот не думала! — в трубке прошуршало-стукнуло, и воцарилась тишина.

Немного погодя снова в трубке зашуршало, и сквозь шорох прорезался сиплый голос Ковалевского:

— Ну чего?

— Слушай, ты когда квартиру Морозовых осматривал, балкон хорошо проверил?

— Ну проверил! Я ж в рапорте все написал!

— Что там было, на балконе?

— Снег.

— Много его было?

— Порядком. Там у него над балконом крыша порвалась. Она из пленки была. Ее, видать, продавило снегом, и весь балкон завалило…

— Ты снег-то с балкона скидывал?

Молчание.

— Скидывал или нет?

— Нет…

— А как?

— Лыжной палкой потыкал.

— До пола?

— Ну там у него пиломатериалы. Как у Латушенковой.

— Ты смотрел их?

— Я ж снег не скидывал.

— Зря.

— Так что теперь?

— Надо исключить балкон, — сказал Бородин.

— Ты что, думаешь?..

— …чтоб больше о нем не думать, — докончил фразу Бородин. — Приезжай в контору, я сейчас там буду!

— И че?

— …через плечо! — рявкнул Бородин и бросил трубку.

14

В начале восьмого они с Ковалевским подъехали к дому на Заводской. Пригласили понятых и поднялись на четвертый этаж.

В двери квартиры Морозовых светился глазок.

Бородин нажал на кнопку звонка. Прошло не меньше минуты, прежде чем донесся из-за двери скрип половиц.

Глазок погас и снова засветился.

— Кто? — спросил знакомый голос.

— Милиция! — громко сказал Бородин. — Открывайте, Морозов!

Со смачным хрустом провернулся механизм замка.

Морозов был в домашней застиранной рубахе неопределенного зеленовато-серого цвета и синих тренировочных брюках. — На ногах — стоптанные шлепанцы.

— Вам когда на работу? — спросил у него Бородин и, не раздеваясь, в пальто и шапке прошел в комнату.

Морозов нерешительно последовал за ним.

— Я в отпуске… А что… что такое?

Он на глазах осунулся и побледнел. Руки дрожали и не находили места.

Бородин круто развернулся, посмотрел на него в упор и раздельно проговорил:

— Вы скрыли правду, Морозов! Полагаю, что сейчас мы от вас наконец-то ее услышим! Но прежде мы должны произвести повторный осмотр вашей квартиры. Придется сбросить с балкона снег, для этого потребуются лопата и…

Не успел Бородин договорить, как Морозов со сдавленным ревом опустился на корточки:

— Не могу!.. Не могу-у-у!..

Бородин посмотрел на понятого — мужчину:

— У вас найдется лопата?

Морозов, повалившись на пол, громко рыдал и бился головой.

— А ну встаньте, Морозов! — зычно прикрикнул на него оперативник.

Тот приутих, но с пола не поднимался.

— Встать! — рявкнул Бородин.

Морозов медленно поднялся, закрывая лицо руками. Неверными шагами приблизился к дивану, осел на него мешком и снова завсхлипывал, закашлялся.

Понятой принес ржавую лопату. Юра Ковалевский без особого усилия распахнул обе балконные двери, выглянул наружу и тут же обернул к Бородину удивленное лицо:

— Снег-то!..

Снега на балконе было совсем мало. Видно, Морозов только что сбрасывал его. Кое-где проглядывали доски.

Но когда Юра убрал с балкона весь снег, то увидел, что длинные доски лежали только внизу, в два ряда, образуя площадку, на которую были поставлены перевернутые кверху дном тарные ящики. Юра приподнял один и увидел, что у ящиков нет торцевых стенок. Они образовывали что-то вроде короба, которым было накрыто…

Когда Юра разглядел в тусклом, падавшем из окна свете то, что было внутри, он попятился в комнату. Обернувшись, глянул на Бородина шалыми глазами, словно не узнавая товарища:

— Тут…

Морозов, издав утробный возглас, снова рухнул на пол и на четвереньках пополз к балкону, причитая сквозь рыдания:

— Олюшка!.. Прости, не хотел!.. Не хоте-е-ел!.. Ох, не могу, не могу-у!..

Бородин преградил ему дорогу к балкону.

— Поздно, Морозов, поздно! Иди сядь и успокойся!

Ольга лежала на спине со сложенными на груди руками. В зимнем пальто и меховой шапке. С раскрытыми незрячими глазами.

— Вызывай бригаду, — велел Бородин Юре Ковалевскому…

Вот что рассказал Морозов, размазывая по лицу слезы, пока не подъехала дежурная бригада:

— Входит, улыбается… Не ждал?.. Рука сама… Хотел только… Извелся весь, а ей смешно… Зло взяло… Рука сама… Не знаю, в которое место угодил… Один только раз и… Голову вскинула… Куда-то в шею кулаком попал… Без звука…

— Что, даже не вскрикнула? — спросилБородин.

— Сперва подумал, что без сознания она… Думал, отойдет…

— Почему в милицию сразу не сообщили?

— Не знаю! — затряс головой Морозов. — Два дня провалялся в жару, — и тихо завыл. — Потом…

— Что потом?

Уставившись в одну точку, Морозов тихо поскуливал и временами бормотал скороговоркой себе под нос что-то невразумительное.

15

После того, как прибывшие на место происшествия дежурный следователь с экспертами закончили свою работу, а Морозов был отконвоирован в изолятор, Бородин с Ковалевским вернулись в райотдел. Юра уселся писать покаянное объяснение по поводу необнаружения трупа Морозовой при первоначальном осмотре квартиры, а Бородин — рапорт об его обнаружении.

— Сам-то что-нибудь понимаешь? — спросил Юра, оторвавшись от неприятной писанины.

— Что я должен понимать — не понимать? — спросил Бородин.

— Для чего он труп-то на балконе держал? Зима скоро кончится, а дальше? Неужели решился бы расчленить?

— Похоже, что готовился: видишь, снег разгреб! Только вот как дальше он жить-то стал бы… — И тут Бородин подпустил Юре шпильку: — Считай, что ты вовремя подоспел!

Юра покраснел:

— Издеваешься? Лучше скажи, как ты догадался, что труп у него на балконе?

— Ты ведь знаешь: я мужик дотошный! — усмехнулся Бородин. — Еще утром, когда проснулся, голова прямо пухла от версий. А потом вспомнилось, как мы с тобой скидывали снег с балкона у Латушенковой. Когда докопались до первых досок, ты — помнишь? — сказал: да ладно, дескать, там уже дальше ничего нет! И у меня в мозгу засвербило: может, и у Морозова ты так же вот… Ну пришлось тебя разбудить и спросить. А когда так и оказалось, тут уж другого решения быть не могло: надо было исключить балкон. Ты знаешь, преступления ведь часто раскрываются методом исключения…

Бородин только-только закончил писать рапорт, когда в кабинет, робко постучавшись, вошли родители Ольги Морозовой. Благообразная чета сельских учителей пенсионного возраста. Мать вынула из кошелька листок синей бумаги с напечатанным на машинке текстом и протянула Бородину:

— Вот, экстрасенс дал нам, — у нее был приятный грудной голос. — Здесь все расписано и указано место, где, по всей видимости, находится Олечка…

Бородин несколько раз пробежал глазами по строчкам. Смысл хитроумных фраз не доходил до сознания. В голове только одна мысль: сейчас на этих славных людей обрушится безмерное горе…

И он, сколько мог, тянул время, безуспешно стараясь понять, какое отношение к Ольге Морозовой может иметь двухэтажный бревенчатый дом с мезонином, зелеными наличниками на окнах и с высоким крыльцом…

УПРЯМЕЦ

1

На дворе сгущались ранние зимние сумерки. После ночного снегопада слегка подморозило. Вдоль улицы, как в аэродинамической трубе, дул резкий, пронизывающий ветер. Прохожие убыстряли шаги и прятали лица в воротники.

Слегка подвыпивший парень в куртке-дутыше и черной вязаной шапочке и девица в мохнатой шубке нашли прибежище в тесном темном тамбуре одного из женских общежитий на улице Ясной. Девица проживала в этом же общежитии и, как впоследствии призналась, была у нее договоренность с соседками по комнате, что они на пару часов исчезнут, но, как назло, именно в этот вечер к одной из них приехали родичи из деревни. Поэтому и пришлось влюбленным довольствоваться тамбуром.

Впрочем, парень и тут времени не терял. Как выяснилось во время следствия, в момент появления в тамбуре третьего лишнего, некоего типа в дубленке и норковой шапке, с цветным мохеровым шарфом на шее, куртка на парне была распахнута.

Тип этот, войдя в тамбур, остановился, прикрыл за собою входную дверь и, не удостоив парня своим вниманием, небрежно кинул девице:

— Сходи-ка позови Пономарёву из сто восьмой!

Девица растерянно посмотрела на кавалера. А у того и так не было настроения. Он еще шире распахнул куртку, выпятил могучую грудь и зарычал:

— Ты, бля, вали-ка отсюда! Ф-фраер! Она тебе кто, бля, рассыльная?

Пока парень раздувал меха, тип в дубленке прицеливался к нему тяжелым насупленным взглядом.

— Козел вонючий! — с гадливым видом бросил он в лицо парню и неожиданно сделал стремительный выпад, после чего резко отдернул руку, круто развернулся и вышел на улицу.

Удивленно взревев, парень схватился руками за живот и неуклюже двинулся вслед за типом. Однако не удержался на ногах, рухнул на колени, затем упал на руки. При этом он толкнул дверь, и голова его оказалась на крыльце. Он увидел, как этот тип усаживается в такси. И даже успел заметить номер машины.

2

Утром следующего дня молодому следователю Владиславу Орехову были переданы материалы происшествия. Пока что они состояли всего лишь из трех сцепленных канцелярской скрепкой разноформатных листков.

Из медицинского заключения, где было сказано, что «у потерпевшего, наладчика с завода электроаппаратуры М. И. Студенова, 1972 г.р., имеет место тяжелое проникающее ранение длинным, узким и плоским, похожим на отвертку, предметом. Задета печень. Состояние тяжелое».

Из рапорта дежурного оперуполномоченного, который успел перемолвиться несколькими словами с потерпевшим, и тот сообщил номер такси, а также имя и фамилию своей подружки, находившейся с ним в тамбуре общежития, и фамилию девушки, которую просил позвать тип в дубленке.

Из подписанного дежурным следователем постановления о возбуждении уголовного дела по факту нанесения тяжкого телесного повреждения гражданину М. И. Студенову неустановленным лицом. Не так уж и мало информации: номер такси известен, и подружка потерпевшего, надо полагать, опознает преступника.

В общем, зацепок хватало.

Орехов еще раз проглядел рапорт дежурного опера:

«…Знакомая потерпевшего, Татьяна Судакова, скрылась с места преступления. Разыскать ее к настоящему времени не удалось…»

Найдется, куда денется!

«…Знакомая лица, совершившего нападение на Студенова, Т. В. Пономарёва, месяц назад уволилась с завода и уехала к родителям в Курск, где вскоре скончалась от перитонита!..»

Да, эту уже не пригласишь в качестве свидетельницы.

3

По линии уголовного розыска этим делом занимался Паша Савельев. К тому времени, когда Орехов зашел к нему перемолвиться словом о дальнейших совместных действиях, Паша уже знал номер квартирного телефона таксиста — надо же, какая удача, телефон у мужика дома оказался! Даже успел переговорить с ним и составил словесный портрет подозреваемого: лет двадцати — двадцати двух, худощавый, нервный. Ну еще бы он выглядел спокойным! Роста выше среднего. Одет был в коричневую дубленку, норковую шапку и цветной мохеровый шарф. Цвета глаз и волос водитель, конечно, не запомнил, а скорее, и не видел даже, потому что шапка у парня была надвинута на самые глаза, а в машине было уже темно.

— Считай, что этот субчик у нас в кармане, — сказал Савельев Орехову, грузно вылезая из-за стола. — Значит, так: машину парень велел остановить у входа в общежитие и сказал водителю, что сейчас же поедет дальше. Почти тут же вернулся и велел ехать к железнодорожному вокзалу. Савельев снял с плечиков в шкафу меховую куртку и продел одну руку в рукав. Никаких криков в тамбуре общежития водитель не слышал, потому что как только парень показался в дверях, сразу включил скорость. Пассажир в мгновение ока оказался на сиденье, и они поехали. На привокзальной площади парень расплатился и вышел, с размаху хлопнув дверцей. Куда он пошел, таксист не обратил внимания: вокзал же, народу тьма… Савельев уже застегивал куртку.

— Куда собрался? — спросил Орехов.

— На завод, — ответил Савельев. — Пообщаюсь с Танюшей Судаковой.

— Что, объявилась?

— Сутра на работе.

— Ты звонил в цех?

Савельев скромно кивнул.

Оперуполномоченным он стал не так давно, с полгода назад, а до этого работал младшим инспектором в группе по розыску пропавших без вести. Обычно медлительный, меланхоличный, насколько знал его Орехов, на этот раз Паша проявлял похвальную прыть.

— Ну а я тогда проеду в общежитие, — решил Орехов. — Поспрашиваю соседок Пономарёвой, с кем она встречалась последнее время.

— Лады, — кивнул опер.

4

Сто восьмая комната, в которой до отъезда проживала Лена Пономарёва, оказалась запертой. Комендант общежития могла назвать лишь фамилии и места работы девушек, проживавших сейчас в этой комнате. Две из них работали на том же заводе, что и пострадавший, а третья в аптеке на Шаумяна. Тут же неподалеку.

В аптеку и направился первым делом Орехов. Однако интересовавшей его девушки, Али Брагиной, на рабочем месте не оказалось: накануне она взяла несколько дней за свой счет. Решила навестить в деревне больную сестру.

Из аптеки Орехов пошагал на завод. Из двух оставшихся девушек только одна, Нина Режикова, знала Лену Пономарёву лично. Белокурая, крупнотелая, с красным потным лицом, она, по всему видать, радешенька была такому неожиданному перерыву в работе и словоохотливо отвечала на вопросы следователя. Однако в ее зеленых глазах и тоне скрипучего голоса сквозила явная неприязнь к бывшей соседке, хоть теперь и покойнице, царство ей небесное… Причем Режикова не стеснялась в выражениях:

— Мишку-то она, ясно, пыталась окрутить. Совсем было уж собралась за него замуж, для того поди и подставилась. Ну а Мишка тоже не дурак: что надо получил, и до свидания. Да какая из Ленки жена? Ни готовить не умела ничего, только хвостом вертеть. Зачем такая, он ведь парень простой, и жена ему не для гулянок нужна, а чтоб дом вести. Мало ли что спали, и теперь вроде как рожать ей понадобилось. Если не убереглась, то сама и виновата, я так считаю. Не надо быть дурой, ведь не из деревни приехала. Я тоже не монашенка, а в интересном положении еще ни разу не была. А сколько слез-то, сколько слез было! Только она больше, я считаю, от злости ревела. А когда Мишка окончательно отказался на ней жениться, тут же и аборт сделала, быстро сообразила!..

— Почему же она уехала? — спросил Орехов.

— А из-за аборта! Что-то не так ей сделали, боли какие-то начались. Тут уж мы все ее жалеть стали. А родители ее в Курске получили новую квартиру. Позвали дочечку. Моментом собралась. Без отработки, без трудовой книжки уехала. Может, чувствовала, что никакая трудовая книжка ей больше не понадобится…

— Не вспомните: она до Михаила с кем-нибудь из ребят встречалась?

Нина подперла подбородок кулачком, задумчиво вытянула губы трубочкой и, подумав, принялась вспоминать:

— Были у нее парни. Она ж и так-то девка смазливая, так еще и глазки строить умеет. Был у нее Дима с Уралмаша. Черненький такой. Еще Сережа сюда похаживал. Этот блондинчик. Голубоглазенький. А который перед самым Мишкой был… Постойте, как же его она звала? Совсем чудно. И встречались они… Постойте, не Суслик ли? Правильно, Суслик!..

— Лена встречалась с этим Сусликом после того, как Студенов ее бросил?

Нина опять подперла подбородок кулачком и задумчиво вытянула губы трубочкой.

— Вроде как ошивался он тут под окнами, — вспомнила она. — Сама я не видела, а девчата говорили. Да вы лучше с Алькой поговорите, она больше знает!

— Да вот нет ее в городе, — посожалел Орехов.

— Может, завтра к вечеру вернется, — обнадежила его Нина. — Да, еще вспомнила: нездешний он, кажется, этот Суслик. Ага, из Верхней Пышмы! Поэтому они больше по выходным встречались. А я на выходные редко когда остаюсь в общаге, в Дегтярск уезжаю к матери, я ведь оттуда, там у нас дом свой. Поэтому я этого Суслика, можно сказать, и не видела.

— Но все-таки приходилось встречаться?

— Может, раз или два за все время, — с минуту покопавшись в памяти, ответила Нина. — Как-то, еще осенью, заявился он к Ленке, а ее что-то не было. Сидел вот тут, дожидался. Зубы мне заговаривал. Пройдоха, сразу видать. Мне такие не больно нравятся…

— Сколько ему лет?

— Ну, может, года так двадцать два… Или двадцать.

— Внешность его можете описать?

— Ой, да где теперь!.. — слабо отмахнулась Нина Режикова. — Глаза как будто карие. Но не очень темные, а как бы коричневые с рыжиной. Нос обыкновенный. Зубы ровные, красивые, белые… Ничего, симпатичный. А больше не знаю, что сказать.

— Волосы?

— Кажется, шатен. Помню, одеколоном от него разило, только что, видать, из парикмахерской.

— Роста какого?

— Повыше среднего, — и опять губы трубочкой. — Уж не знаю, что там у них вышло. Может, Ленку не устраивало, что только по выходным могли встречаться, потому к Мишке и прильнула. А может, что другое, не скажу…

— Значит, он из Верхней Пышмы? — переспросил Орехов.

— По-моему, оттуда…

Тем временем Паша Савельев пообщался с Таней Судаковой, последней подружкой Михаила Студенова.

— Сбежала-то почему? — спросил у нее Паша.

Таня уронила голову и часто-часто заморгала густыми от туши ресницами.

— Сбежишь, пожалуй… — швыркнула носом, будто всхлипнула. — Кровища как брызнула, как брызнула! А я крови ужас как боюсь!..

Все-таки крикнула на бегу вахтерше: «Мишку убили!» — а уж затем, опрометью выскочив черным ходом из общежития, поехала к тетке на Посадскую. Там заночевала, а утром, не заходя в общежитие, сразу явилась на работу.

Как и Михаил, она раньше никогда не видела этого парня в дубленке, а Пономарёву знала только так: Пономарёва и Пономарёва. Ленка. Ну знала, конечно, что они с Мишкой встречались, так ведь и у нее самой, у Тани, в то время был парень. И Мишку она у Пономарёвой не отнимала. Потому что встречаться они, Таня с Мишкой, стали, когда Пономарёвой уже и след простыл.

А какая кошка между ними пробежала, она тоже не знает.

5

— Надо ехать в Верхнюю Пышму, — сказал Савельев. — Ты как?

— Поехали, — кивнул Орехов.

Со стороны начальства возражений не последовало, и за ними на весь оставшийся день закрепили служебную машину.

В 14:40 они припарковались у Верхнепышминского горотдела милиции. В тамошней уголовке у Савельева были знакомые ребята.

— Братцы, кровь из носу — нужен парень лет двадцати с хвостиком! Кличка Суслик. Возможно, судимый. Пользуется отверткой.

Верхняя Пышма — городок небольшой, здешних рецидивистов в уголовном розыске знают как облупленных. Екатеринбуржцам предложили на выбор сразу двух Сусликов.

Один сразу отпал: усатый-бородатый цыган тридцати двух лет.

Зато другой Суслик, Евгений Александрович Рябов, годился по всем статьям: 22 года, был судим за нанесение тяжких телесных повреждений. Правда, отвертка в уголовном деле не фигурировала, имело место жестокое избиение без применения каких-либо орудий, но долго ли в зоне переквалифицироваться!

6

Дом, в котором проживал Суслик-Рябов, имел несколько подъездов. Машину поставили возле первого, сами направились в пятый. Поднялись на нужный этаж, позвонили. Савельев держал наготове пистолет.

Дверь открыла дородная дама лет пятидесяти, в чалме из полотенца, под которым топорщились бигуди. На груди у нее уютно пристроился лохматый щенок.

— Здравствуйте! — беззаботно поприветствовал ее Орехов. — Женька дома?

— Нету, — ответила дама, пристально вглядываясь в лица незнакомцев и ласково поглаживая щенка.

— Скоро придет?

— Ничего не сказал. А вы откуда?

— Из Екатеринбурга, — честно ответил Орехов. — Мы кооператив создаем, так нам еще один партнер нужен. Женька говорил, что знает подходящего человека.

— Не знаю, когда придет, — и Орехову показалось, что в глазах у нее мелькнуло беспокойство. Что-то, видать, заподозрила.

— Вы его мать?

Дама молча кивнула.

— Ну ладно, мы попозже заглянем, — пообещал Савельев. — Нам еще в одно место заскочить надо.

— Заходите. Может, он к этому времени придет, — торопливо проговорила дама и захлопнула дверь. Последний взгляд, брошенный ею на детективов, не вызывал сомнений: она заподозрила неладное.

Орехов с Савельевым спустились вниз, сели в машину и отъехали от дома, но так, чтобы можно было видеть подъезд.

Прошел час, другой. Снова въехали во двор дома. Поднялись наверх и позвонили в квартиру. На этот раз дама ответила, не открывая двери:

— Еще не приходил!

Вернулись в машину и продолжили наблюдение. В подъезд изредка заходили люди. Мужчины и женщины. Однако Суслик не показывался. На дворе было уже совсем темно, поэтому подъехали ближе. У них были обыкновенные «Жигули», без мигалки и опознавательных знаков. Все же поставили машину так, чтобы на нее не падал свет из окон.

— Он может и вовсе не прийти домой, — высказал предположение Савельев. — Заночует у какой-нибудь молодки. Я бы на его месте вообще бы эти дни не показывался дома.

— Интересная мысль, — в тон ему проговорил Орехов. — А может, он со вчерашнего дня прячется дома и слышал все, что мы плели его мамаше?

— Может, и так, — легко согласился Савельев.

— И что тогда делать?

— Подождем еще немного и тогда решим, — рассудил Савельев.

На исходе был четвертый час ожидания, когда из-за угла дома показалась еще одна мужская фигура. Она приближалась спокойным размеренным шагом. Под ногами идущего человека поскрипывал снег.

— Опять мимо!.. — ворчливо обронил Орехов.

Но вот человек прошел через полосу падавшего из окна света, и сыщики увидели на нем коричневую дубленку и норковую шапку.

Орехов вопросительно поглядел на Савельева. Тот кивнул.

Они одновременно выскочили из машины и скорым шагом двинулись навстречу человеку в дубленке. Тот остановился.

— Чего надо?

Савельев раскинул руки, словно собрался заключить старого приятеля в объятия:

— Ба, Суслик?

— Ну допустим… — Суслик внимательно всмотрелся в одного, в другого. — А вы кто такие? Вроде не встречались…

Савельев достал из кармана удостоверение.

— Оперуполномоченный уголовного розыска, — и кивком указал на Орехова. — Это следователь, — сунув удостоверение в карман, он предложил Суслику пройти к машине. — Есть вопросы.

— Нет, а что случилось? — заупрямился Суслик. — Я уже исправился.

— Не шуми! — строго прикрикнул на него Савельев и ухватил за рукав. — Если исправился, то скоро будешь дома.

— А чего тянешь в машину? — продолжал упираться Суслик.

— Тебе русским языком сказано: есть вопросы!

— Ну так спрашивай!

Орехов только собрался ухватить его с другой стороны, как Суслик, ловко извернувшись, побежал через двор к темневшим неподалеку гаражам. Но у Савельева реакция мгновенная, и бегал он превосходно. Догнав Суслика, он подножкой повалил его в снег.

— Говоришь, исправился, а сам в бега!

— А чего лапы распускаешь? — огрызнулся Суслик.

Его впихнули в машину.

— И куда ж это вы меня волокете, мужики? — с надрывом в голосе спросил он.

— Потерпи, скоро все узнаешь, — пообещал ему Орехов.

На выезде из Верхней Пышмы он опять зашебутился:

— А где ордер на арест? Прошу предъявить!

— А мы тебя не арестовывали, Рябов! — разъяснил ему Орехов.

— Так дайте мне выйти! — потребовал Суслик и сделал попытку дотянуться до дверцы. — Если я не арестован!

Савельев отвел его руку.

— Побеседуем, а тогда и определимся, — сказал Орехов.

Суслик нервно всхохотнул.

— С каких это пор на беседу волокут под конвоем? Или я чего-то не понимаю. Хоть бы объяснили, чего я такого сделал.

— Ну, Рябов, ты ж не новичок!

— Старое вспомнили? — взорвался Суслик. — Так я давно исправился!

— …И должен знать, — продолжил Орехов, — что каждое сказанное тобою слово должно вноситься в протокол. А в машине писать протокол несподручно.

— На хрен мне ваш протокол, если я не виноват! — заорал Суслик. — Имею я право знать, за что вы меня замели?

— Не прикидывайся девочкой! — бросил ему Савельев.

— Только без намеков!

— Ведь прекрасно знаешь, что вчера натворил!

— Ну, гражданин начальник, это уже выходит за рамки! — Суслик чуть не задохнулся от возмущения. — Надо же: все-то они про меня знают! Да сколько ж вам надо повторять, что я давно не ссорюсь с Уголовным кодексом! Чту его, как папу своего покойничка. Честно, мужики: кодекс у нас замечательный, и если б не вы, работнички-уголовнички, то у меня к нему и претензий бы не было… Вы из него делаете пугало…

— Помолчал бы лучше, — цыкнул на него Савельев.

Но Суслика неожиданно поддержал Орехов:

— Ты, Рябов, интересно рассуждаешь, но однобоко. Я, со своей стороны, могу сказать, что не такой уж он замечательный, этот наш Уголовный кодекс. Если бы он соответствовал всем необходимым нормам, то ты, Рябов, все еще вкалывал бы на лесоповале. Тебе какой срок давали?

— Три года.

— А домой вернулся через год. Неправильно это.

— Вот здорово: ментам кодекс не нравиться! — с наигранным удивлением воскликнул Суслик. Похоже на провокацию, а?

— Ну вот тебе конкретный пример, — продолжал Орехов. — Предположим, ты поразил человека отточенной отверткой в самое сердце…

— А! Кажись, соображаю, что вы мне шьете! — яростно вскинулся Суслик. — Потому, значит, и пригласили побеседовать!

— Это же только пример! — сказал Орехов.

— Ладно! — энергично кивнул Суслик. — Тогда так: к примеру, кто-то из вас двоих шлепнул меня выстрелом в сердце. Отвертка вам ни к чему, у вас под мышкой по «макарову»…

— И если твоя жертва…

— Вон его жертва! — кивнул Суслик на Савельева.

— …скончалась на месте, мгновенно и безболезненно, то, согласно нашему замечательному Уголовному кодексу…

— Статья сто вторая! — мгновенно подсказал Суслик.

— Точно: если убийство умышленное: то вплоть до высшей меры, — кивнул Орехов. — А если ты ткнул человеку отверткой, предположим, в печень…

— Предположим, он мне ее продырявил! — опять показал Суслик на Савельева. — Плохо прицелился из своей пушки, мазила!

— …и жертва скончалась в страшных мучениях на второй или на третий день, то это, согласно нашему кодексу, уже не убийство, а всего только нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших за собою смерть. Даже если это сделано умышленно, больше двенадцати лет не получишь. Считаешь, это справедливо?

— Да, есть над чем поразмыслить, — согласился Суслик и поглядел в окошко. — Только зря вы на меня время тратите: я ни разу в жизни на «мокрое» не ходил!

Миновали железнодорожный вокзал и дальше покатили по улице Челюскинцев.

— Уже скоро, — сказал Орехов.

— А обратно тоже на «Жигулях»? — спросил Суслик. — Я ж не обязан тратить свои кровные на ваши тяпы-ляпы!

— Дай тебе Бог, чтоб мы ошиблись, — с усмешкой пожелал Суслику Савельев.

На протяжении всего этого разговора Орехов внимательно наблюдал за выражением лица задержанного, вслушивался в интонации его голоса и только поражался выдержке парня: ему прямым текстом обрисовали характер совершенного им преступления и даже назвали орудие, которым он воспользовался, — даже не вздрогнул. Еще и ерничает!

7

Когда прибыли в милицию, там лишь в дежурном отделении, за большим аквариумным окном, чувствовалось оживление. Две броско одетые пьяные девицы в окружении постовых милиционеров и дежурных что-то громко доказывали прокуренными голосами, а слушатели хохотали.

На третьем этаже, где находились кабинеты следователей, было пусто и тихо. Суслика усадили на стул, и Орехов устроил ему короткий допрос:

— Вам знакомо женское общежитие на улице Ясной?

— Ну допустим. Захаживал.

— Кто там у вас?

— Была одна.

— Кто именно?

— Ну, допустим, Лена. Пономарёва. А что такое?

— В какой комнате проживает?

Суслик наморщил брови.

— Кажись, в сто восьмой, — и опять спросил: А что такое?

Орехов и Савельев многозначительно переглянулись.

— Кого еще вы знаете в этом общежитии?

— Да больше никого!

— Может, кого-нибудь из подруг Пономарёвой или ее соседок по комнате?

Суслик потряс головой.

— Была там одна белобрысая кобыла… А что такое?

— Вы знаете Михаила Студенова?

Суслик удивленно вскинул брови:

— Кто такой?

— Короткая же у тебя, братец, память, — попенял ему Савельев.

— Не скажите! — обиделся Суслик. — Память у меня что надо! Только если я этого вашего Студнева…

— Студенова, — поправил его Орехов.

— Один хрен! — отмахнулся Суслик. — Только если я его отродясь в глаза не видел, то как, скажите, мне его помнить?

— Ох, Рябов, Рябов!.. — огорченно проговорил Орехов, подвигая на край стола листы с записью его показаний. — Прочитайте внимательно и напишите внизу: — С моих слов записано верно. И распишитесь.

Суслик сделал, как ему было сказано, и поднял на Орехова вопросительно-выжидательный взгляд живых, близко поставленных маленьких глаз, пошевелил остреньким, несколько вытянутым вместе с верхней губой носом.

— А дальше куда?

— Вперед, в кутузку! — сказал Савельев.

Суслик подпрыгнул со стула.

— За что?!

— Сам знаешь.

Суслик посмотрел на Орехова.

— Не надо загадок, гражданин следователь! Говори прямо: кого я убил?

— К счастью для него и для вас, не убили, а тяжело ранили Михаила Студенова, — ответил Орехов.

— Да вы что? — завопил Суслик. — Я ж вам… Я ж в глаза его не видал!..

— Вот завтра и разберемся, — сказал Орехов. — Если не виноваты, отпустим на все четыре стороны.

— Завтра! Вам хорошо говорить, а там мать всю ночь будет ждать меня! У нее сердце больное, может не выдержать…

— Дома есть телефон?

— У соседей, — Суслик сказал номер.

— Сообщим матери, — пообещал Орехов.

— Э!.. — встрепенулся Суслик. — Небось, скажите ей, что я арестован?

— Задержаны, — уточнил Орехов.

— Тогда уж не звоните совсем! — убито проговорил Суслик. — Лучше уж пускай думает, что я у Верки остался. А завтра вы меня так и так отпустите, я ж правда ни в чем не виноват!..

8

Утром следующего дня к Орехову явилась вызванная повесткой Таня Судакова. Узнав, что ей предстоит опознавать парня, который на ее глазах тяжело ранил Михаила, девчонка вся сжалась в комочек.

— Я его плохо… я не смотрела… — залопотала она тихим голосом. — Я… Я не смогу его узнать!..

— Но ведь он стоял рядом с тобой, и он к тебе обратился с просьбой! — уговаривал ее Савельев, который пришел сообщить, что для проведения процедуры опознания все готово, и нужно лишь пройти в соседний кабинет.

— Я… Я не видела его… Я на Мишу смотрела! — едва слышно лепетала Таня.

— Да ты вспомни: когда он попросил тебя позвать Пономарёву, в этот момент ты наверняка взглянула на него! — продолжал давить на нее Савельев.

— Не знаю!.. — Таня вскинула на него испуганные глаза. — Я же на Мишу только смотрела, и опять опустила голову, так что густая челка совсем закрыла глаза.

— А может, все же взглянешь на парней? — спросил Савельев. Ну не опознаешь и не опознаешь…

Однако девчонка была уже в слезах.

— Не надо! Я боюсь! Отпустите меня!.. — тихо подвывала она, некрасиво кривя рот.

Орехов шепнул оперу:

— Ладно, все, — сделал в повестке отметку и отпустил Таню с миром.

Когда она выходила из кабинета, он увидел мелькнувшие в коридоре белокурые патлы Режиковой и, подскочив к двери, не дав девчатам перемолвиться словом, позвал Нину в кабинет.

Она и глазом не моргнула, когда перед нею предстала троица разномастных обитателей кутузки: один, худой верзила с помятым лицом, угрюмо глядел поверх ее головы; другой, круглоголовый крепыш, криво улыбаясь и посверкивая золотой фиксой, мерил ее нагловатым раздевающим взглядом водянистых глаз. А третий…

Третьего Нина опознала без колебаний.

— Он и приходил тогда к Ленке, — пояснила она, когда парней увели. — С час дожидался ее в комнате.

— Не вспомните точно, когда это было?

Нина поглядела в потолок.

— Так… В середине июля я вышла из отпуска. Ну, где-то через неделю или две после этого.

— И потом еще видели его?

— Не помню уж… Нет, кажется, больше он не приходил.

Савельев несколько раз звонил на квартиру таксисту Шмелеву, который уже отработал ночную смену и ему давно полагалось быть дома. Но всякий раз трубку снимала его жена и неизменно сердитым голосом отвечала, что мужа нет.

— Он часто задерживается после смены? — решил поинтересоваться Савельев.

— Бывает, — коротко ответила жена.

Потом квартира Шмелевых перестала вообще отвечать. На квартире у сменщика телефона не было, а диспетчер таксопарка ничего не могла сказать о его местонахождении: где-то на линии.

В середине дня с разрешения главврача провели опознание в больнице. Перед койкой пострадавшего рядком посадили Суслика и еще двоих. Тяжелый взгляд Михаила Студенова прогулялся взад-вперед по лицам и мстительно уперся в Суслика:

— Этот!..

9

— В воскресенье семнадцатого января, около семнадцати часов, вы вошли в тамбур женского общежития на улице Ясной и после короткой перепалки со Студеновым ударили его в область печени острым предметом, причинив ему тяжкое телесное повреждение. После чего скрылись с места преступления…

— Мужики! — патетически воскликнул Суслик, нетерпеливо перебив Орехова. — Одно из двух: либо у меня, либо у вас крыша поехала!

— Тебе еще не надоело выламываться? — осадил его Савельев. — Тебя потерпевший опознал, соседка Пономарёвой опознала — чего еще надо?

— Не берите меня на понт! — пронзительно заорал Суслик. — Семнадцатого января я и близко не подходил ни к какому общежитию! Ни к женскому, ни к мужскому. А самый острый предмет, бывший тогда при мне, — это ключи от квартиры, которые вы у меня отобрали!

— В таком случае повторите еще раз, где вы находились семнадцатого числа после шестнадцати сорока пяти, — попросил его Орехов.

— В Екатеринбурге! Ходил по «комкам» и «толчкам», искал себе башмаки. Подходящих не нашел и часов в шесть вечера поехал на троллейбусе к железнодорожному вокзалу…

— А не на такси вы туда приехали?

— Нет! На троллейбусе.

— Жаль, что никто этого не может подтвердить, — сказал Орехов.

— С алиби скверно, это факт, — заметил Савельев.

Суслик весь ощетинился, глаза его засверкали.

— Факт, что у вас нет против меня фактов! Где тот острый предмет, которым я будто бы кому-то проткнул брюхо? А кровь на мне вы нашли? Ну понятно: если я признаюсь, то вы и без вещдоков обойдетесь! Уж хрен, тут я вам не помощник!

— Ошибаетесь, Рябов, — возразил Орехов. — Мы и без вашего признания обойдемся. Ведь мы только начали расследование. Появятся новые свидетели. И следы крови будут обнаружены, и «острый предмет», и другие вещественные доказательства, которые помогут установить истину.

— Да не подкалывал я того козла, честно вам говорю! Вы хоть понимаете?.. Если человек не виноват, то он в гробу видал все ваши доказательства! Вещественные или хрен знает какие еще… Не докажете вы мою вину! Нет ее на мне! И крови на мне чужой не найдете, даже не старайтесь! Я этого козла вонючего… Сколько раз надо говорить?.. Ну не видел я его, не видел, не видел до сегодняшнего дня! И ему было хорошо, и мне!.. — подпрыгивая на стуле, Суслик свирепо рубил воздух ладонями.

— Может, и с Ниной Режиковой вы незнакомы? — спросил Орехов.

— Про эту кобылу ничего не скажу, — мотнул головой Суслик, — встречались. Так это когда было!

— Когда же?

— В прошлом году, чуть не летом!

— Судимость-то у тебя по какой статье? По этой же самой, по сто восьмой, — напомнил Савельев.

— Ну так и что? Тогда за дело били.

— За какое?

— Тот гад сестренку моего друга изнасиловал! Этого мало?

— И вы решили устроить над ним самосуд?

— Девчонке-то дальше жить, зачем ей клеймо!

— А наказать парня надо, так?

— А что, спустить ему?

— Но огласка все-таки вышла. И вас примерно наказали.

Суслик передернул плечами:

— Ну наказали и наказали. Что теперь? А фамилия девчонки на суде не называлась. И мы держали язык за зубами, и тому гаду невыгодно было говорить правду.

— А вам не кажется, что мотивы последнего преступления и того давнего очень схожи?

Орехов давно приготовил этот вопрос и только ждал подходящего момента, чтобы его задать.

Суслик нервно тряхнул головой.

— Ё-мое! Ну откуда ж мне знать про это ваше последнее, если я его не совершал? Сами подумайте!

— Лена Пономарёва красивая девушка?

Суслик пожал плечами.

— Дело вкуса. Ну, допустим. И что дальше?

— Вам она нравилась?

— Ну допустим!

— Да нравилась, чего уж там! И вдруг предпочла вам другого парня…

— Мне?! Этого козла? А наоборот не хотите? Может, это я ей отставку дал! Может, другую получше ее нашел!

Орехов не сдержал улыбки.

— Красивее Лены Пономарёвой? И где же такие проживают, интересно знать?

— А не скажу вам! — с шутовской гримасой отрезал Суслик. — Еще отобьёте, глазом не успею моргнуть. Вы ведь такой народ…

— Нет, Рябов, как это ни печально, — с серьезным видом заговорил Орехов, — как это ни печально, а все-таки не вы Пономарёвой дали отставку. Все-таки она предпочла вам Студенова.

Суслик дурашливо всхохотнул.

— А дальше что? Интересно послушать, я-то ведь ничего не знаю!

— Может, вначале вы и смирились со своей судьбой, решили, что насильно мил не будешь, — продолжал рассуждать Орехов. — Как говориться, ушли с дороги. Но затем каким-то образом вам стало известно, что Студенов оставил Пономарёву в интересном положении… Знаете, на вашем месте я тоже, наверное, захотел бы отомстить…

— Вы побудьте на моем месте, — Суслик ткнул пальцем вниз, — а потом я бы вас послушал…

— И когда вы узнали о смерти Пономарёвой?.. — спокойно продолжал Орехов.

— Вы не шутите? — вскинулся Суслик. — Она что, в самом деле?.. Да нет, вы…

— Не прикидывайтесь, Рябов, будто вам ничего не известно! — сказал Орехов.

— Если хотите знать, последний раз мы с ней встретились где-то в сентябре прошлого года. Поговорили по-хорошему и решили поставить точку. Не было у нас никакой любви! — и опять задергался, замахал руками: — Мужики, одумайтесь!

— Это все, что вы можете пока нам сообщить? — спросил у него Орехов.

Суслик как отрезал:

— Всё!

— Тогда вам придется еще одну ночь провести в кутузке. Подумайте хорошенько еще раз обо всем и примите правильное решение, — спокойно напутствовал его Орехов.

А когда Суслика увели, закинул сцепленные руки за голову, откинулся на спинку стула и устало проговорил в потолок:

— До чего упрямый парень!

— До утра образумится, — пообещал Савельев. — Он же выдал себя с головой.

— Каким образом?

— А назвал Студенова «козлом вонючим»! Это ж у зеков самое непереносимое ругательство. И тот тип в дубленке…

— Ну да, тоже обругал Студенова «вонючим козлом», — оживился Орехов. — Ты это здорово подметил, Паша. А то я уже начал сомневаться…

— С чего вдруг? — удивился Савельев. — Все нормально. Утром этот артист расколется, я тебе говорю!

10

Однако следующее утро началось с плохих новостей.

Обыск, произведенный накануне вечером на квартире у Рябовых, не дал ожидаемых результатов: не было обнаружено ни отвертки со следами крови, ни следов крови на одежде Суслика. Тщательное обследование дубленки, в которой задержали Суслика, тоже ничего не дало.

Поэтому рассчитывать на то, что прокурор даст санкцию на арест, сейчас и думать было нечего. По закону, подозреваемый может быть задержан в интересах следствия не более чем на трое суток. Затем он либо освобождается из-под стражи, если нет достаточных оснований для его ареста, либо арестовывается с санкции прокурора на более длительный срок, если в результате предварительного расследования такие основания возникают.

Когда Орехов зашел к Савельеву обменяться соображениями на этот счет, Паша говорил по телефону. Заказывал билет на самолет. До Томска.

Орехов сразу почувствовал неладное: он знал, что в Томске проживают родители Савельева, и что его отец болен раком.

— Худо? — спросил Орехов, когда Паша положил трубку.

Вместо ответа Савельев молча протянул телеграмму:

«Вылетай. Отец…»

— Прими соболезнования…

Савельев промолчал, скорбно кривя губы.

— Как я без тебя буду? — спросил немного погодя Орехов.

— Да уж немного осталось, — сказал Савельев.

— Вся надежда на таксиста, — Орехов тяжело вздохнул. — Ты не звонил ему?

— Нет еще. Позвони сам.

— Ладно.

Скупо простились. От Савельева Орехов зашел к своему шефу, начальнице следственного отдела, и поплакался в жилетку.

Ангелина Андреевна согласилась с ним, что при сложившейся ситуации без помощи опытного опера не обойтись. Тут же созвонилась с начальником уголовного розыска Феоктистовым, и тот пообещал подумать.

Видимо, думал он на этот раз недолго, потому что уже через каких-нибудь полчаса к Орехову зашел старший оперативный уполномоченный Бородин и попросил для ознакомления все имеющиеся в наличии материалы по делу.

— Посмотрю, потом поговорим, — и снова ушел.

В связке с Сергеем Бородиным Орехову работать еще не приходилось, однако он знал, что это классный оперативник, у которого самый высокий процент раскрываемости. Но и по всякого рода взысканиям он также шел с большим отрывом от остальных сотрудников уголовного розыска: методы его работы не всегда согласовывались со статьями уголовно-процессуального кодекса. Ко всему прочему, он не любил заниматься писаниной. Но это, последнее, Орехов заранее решил целиком взять на себя.

Пока Бородин отсутствовал, Орехов созвонился с таксопарком, и водителю Шмелеву было передано по рации уведомление о том, что ему следует к такому-то часу явиться в милицию.

Таксист подъехал, а к этому времени и Бородин ознакомился с материалами по делу, так что следователь и опер вместе провели процедуру опознания.

Когда Суслика вместе с двумя другими задержанными ввели в кабинет и усадили на стулья, он продолжал качать права. И даже после того, как Бородин рявкнул на него, возмущение отчетливо читалось на бледном худощавом лице Суслика.

Шмелев показал на него, но без особой уверенности, оговорившись, что более всего запомнились ему дубленка и норковая шапка, которая была надвинута на самые глаза. А полосатый шарф закрывал низ лица, почти до носа. Во время же процедуры опознания Суслик сидел в одном пиджаке, без шапки и шарфа.

— Так он или не он? — нетерпеливо допытывался Орехов у Шмелева, когда Суслика и статистов увели.

— Точно не могу сказать, — честно признался Шмелев. — Если б его одели, как он тогда был…

С тем таксист и вернулся к своей баранке.

А Бородин спросил у вконец расстроенного Орехова, не поинтересовались ли они с Савельевым, что сейчас поделывают приятели Суслика, проходившие вместе с ним потому старому делу.

Нет, не успели поинтересоваться, не до того было.

— А как сейчас у Суслика по части женского пола? С кем-нибудь встречается?

— Упоминал он какую-то Верку, — вспомнил Орехов. — Я понял так, что его мать не одобряет эту связь…

— Где живет Верка?

— Бог ее знает, об этом речи не было.

— Ну ладно… — Бородин потер ладонью лоб. — Давай тогда вот что сделаем: узнай сейчас, приехала ли из деревни бывшая соседка Пономарёвой… Как ее?

— Брагина.

— Вот узнай про нее. А я пока позвоню в Верхнюю Пышму.

— Зачем?

— Попрошу кое о чем ребят. На всякий случай, — и ушел к себе.

Он попросил к телефону дежурного опера верхнепышминской милиции и наказал ему принести из архива городского суда уголовное дело Рябова Е.А. Опер ответил, что он не может никуда отлучаться.

— Ну кто-нибудь из следователей пускай принесет и отдаст тебе! — резко прокричал в трубку Бородин. — Расследуется тяжкое преступление, понял!

— И куда мне с ним? — спросил опер.

— Держи пока у себя, я вечером подъеду — полистаю!

Брагина этим утром вышла на работу.

— Позвони еще раз в аптеку, — сказал Бородин Орехову. — Пускай Брагина сейчас же едет в общежитие, там с ней и потолкуем.

— И Суслика туда повезем для опознания?

— Думаю, обойдемся фотографиями, — сказал Бородин.

В тамбуре общежития он задержался, оглядел стены, потолок, двери. Спросил у Орехова, на каком месте стояли Студенов и его подружка. Этого Орехов не мог сказать.

Затем они поднялись в сто восьмую комнату. Аля Брагина уже была там.

Опознание провели по всем правилам: выложили на стол перед девушкой три фотографии похожих друг на друга парней в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет.

— Можешь узнать кого-нибудь из них?

Аля ткнула пальчиком:

— Вот этого.

— Как его звать, знаешь?

— Ленка его Сусликом звала.

— Когда она с ним встречалась?

Аля задумалась.

— Чуть ли не летом познакомились, — вспомнила наконец. — Не то в июле, не то в августе.

— А потом?

— Потом они перестали встречаться… Какое-то время не встречались…

Орехов с Бородиным переглянулись.

— Из-за Мишки Студенова. Ленка с ним стала гулять.

— А потом?

— Потом Ленка аборт сделала. Потом…

— Нет, ты сказала, что с Сусликом она какое-то время не встречалась, — перебил ее Бородин. — Я так понял, что затем они снова стали встречаться.

— Не то чтобы стали встречаться, — пошла Аля на попятный. — Ленка крепко за Студенова держалась и больше ни на кого не хотела смотреть. А этот, — Аля ткнула пальчиком в фотографию, — приезжал из Верхней Пышмы и околачивался под окнами, вызывал ее через девчонок, а она не выходила к нему.

— Вы сами видели, как он под окнами стоял? — спросил Орехов.

— Нет, не видела. Ленка рассказывала.

— А девчат, которых за ней Суслик посылал, можешь назвать? — спросил Бородин.

— Их я тоже не видела. И еще вот что… Это уж зимой, последний месяц она гуляла со Студеновым. Вроде как Суслик за ними следил на улице…

— Только следил? В разговор не вступал?

— Как будто нет. По ее словам, Толик всегда на расстоянии держался. Ну Мишка же вон какой здоровый, он бы такой разговор устроил…

— Я что-то не улавливаю, строго посмотрел на Алю Бородин. — Ты нам про какого Толика толкуешь?

— Ой, и правда! — засмущалась, засмеялась Аля. — Толя другой парнишка. Ленка с ним прошлым летом встречалась, как и с Сусликом. Но серьезно она к нему не относилась, к этому Толику. Он моложе ее был.

— А Лене сколько было лет?

— В декабре двадцать один исполнился.

— Ты этого Толика видела?

— Нет, не пришлось.

11

Когда спустились в вестибюль, Бородин подошел к вахтерше и спросил у нее, горела ли в тамбуре лампочка в то время, когда случилось происшествие.

— Откуда ей было гореть, когда она вывернута была! — ответила вахтерша. — Я уж потом, когда Студенова на «скорой» увезли, под батареей ее нашла и опять ввернула.

Бородин посмотрел на часы. Было без двадцати пять. Спросил у Орехова:

— Будем проводить следственный эксперимент?

— Что ты хочешь делать? — не понял Орехов.

Ни слова не говоря, Бородин вошел в тамбур, вывернул лампочку и сунул к себе в карман.

— Становись в этот угол! — велел он Орехову.

— Что ты хочешь? — снова спросил Орехов.

— Потом все растолкую. Стой пока и смотри, что будет.

С этими словами Бородин вышел на улицу. На углу стояли два рослых парня в одинаковых черных вязанных шапочках.

Бородин подошел к ним, представился и попросил одного парня зайти в тамбур и спросить у человека, который там стоит, который час.

— И больше ничего? — недоуменно спросил парень.

— Больше ничего.

Парень дурашливо ухмыльнулся, но пошел.

Было без десяти пять. Начинало смеркаться. С поправкой на прибавление дня за минувшие трое суток это было как раз то время, когда тип в дубленке вошел в тамбур и подколол Студенова.

Не прошло и полминуты, как парень с хохотом выскочил из тамбура.

— Ну и че? — спросил он у Бородина.

— Пока оба постойте тут, не уходите, — и подозвал Орехова, который выглядывал из дверей тамбура, а когда тот подошел, спросил, указывая на парней: — Который с тобой общался?

Оба парня, глядя на сыщиков, весело скалились, как перед фотоаппаратом.

— Ты понимаешь, только по цвету куртки могу его опознать, — сказал Орехов, растерянно глядя на парней. — И то только потому, что она белая…

— Прямо скажем, темновато в тамбуре без лампочки, — подытожил Бородин. — Погоди, надо ее ввернуть, — и, достав лампочку из кармана, направился в тамбур.

— Студенов, выходит, тоже не мог видеть лица Суслика? — размышлял Орехов, когда они уже шли к автобусной остановке. — Но тогда что получается? Наугад он, что ли, ткнул в Суслика пальцем?

— Зачем наугад? — возразил Бородин. — Как и таксист, поди сразу определил, который из троих сам просится, чтоб его опознали. Перед таксистом Суслик вон как дергался и рожу кривил, будто задницу ему скипидаром смазали, а те-то двое спокойно сидели. И там, в больнице, поди так же было?

— Ну, примерно так, — признался Орехов. — И что теперь у нас в активе? Только показания Режиковой и Брагиной?

— Не знаю…

— Чего ты не знаешь?

— Ехать или нет мне сегодня в Верхнюю Пышму? Хотел полистать уголовное дело Суслика. Думал, может, там что-нибудь выплывет.

— А если нет?

— Ну, тогда не знаю…

— А что там может выплыть?

— Не знаю…

— В общем, дела как сажа бела, — убито заключил Орехов.

В автобусе не разговаривали. Бородин смотрел в окно и о чем-то думал. То есть все о том же: ехать или не ехать. Не было у него уверенности, что это вконец запутанное дело удастся раскрыть. Но какие-то моменты остались не проработанными, и раз уж взялся, надо бы до конца все прояснить. Например, встретиться с Веркой. Вряд ли она много скажет, но поговорить с ней надо. И полистать дело. А уж тогда, если ничего не выплывет, можно и точку ставить.

Когда вышли из автобуса, он сказал Орехову:

— Пожалуй, смотаюсь в Пышму.

— Когда, сегодня?

— Завтра уже никакого смысла не будет туда ехать: надо успевать, пока птичка в клетке. Завтра ведь Суслика придется отпустить на все четыре стороны?

— Боюсь, что придется, — тяжело вздохнул Орехов. — А ты на чем хочешь ехать?

— Рейсовым.

— А обратно как?

— Там видно будет.

— С Сусликом поговорить не хочешь?

— А ну его к…

Из своего кабинета Бородин позвонил жене:

— …Ты как-нибудь там объясни гостям… Ну что, что! Надо смотаться в одно место… Часа на три… Все, все! — и бросил верещащую трубку.

12

В уголовном деле фигурировали четверо сверстников Суслика — свидетели и обвиняемые. Трое из них выбыли из города, четвертый заканчивал здесь десятилетку. Анатолий Свиридов. 18 лет. Он был свидетелем обвинения и к тому же, как видно из материалов дела, был связан дружбой с потерпевшим, который изнасиловал девчонку. Вряд ли у этого Анатолия может быть что-то общее с Сусликом. О девчонке в деле не было ни единого упоминания.

Ничего пока не всплыло.

Оставалась Верка. Однако по одному имени адресный стол справок не выдает. Значит, сперва надо было повидаться с матерью Суслика.

Было около десяти вечера, когда Бородин переступил порог квартиры Рябовых.

Вопреки его ожиданию, мать Суслика, Александра Сергеевна, встретила его спокойно. Поглядев в служебное удостоверение, пригласила на кухню.

С немым укором, нежно поглаживая собачку, она смотрела на него и на протяжении всего дальнейшего их разговора. И лишь когда речь зашла о Верке, не удержалась от площадной брани в ее адрес. Смысл ее тирады свелся к тому, что пока она, Александра Сергеевна, жива, духу этой… то есть Верки, в ее доме не будет. Потому что Верка из тех тварей, которые только одним известным способом и могут лишать разума слабохарактерных мальчиков.

И еще понял Бородин, что Верка и есть та самая девчонка, которую изнасиловал парень, проходивший по тому уголовному делу в качестве пострадавшего. Из-за которой Суслик и получил срок.

Адрес Верки Бородину все же удалось вытянуть из Александры Сергеевны.

Дверь ему открыл парень хипповатого обличия, длинноволосый, в закатанных до колен дырявых джинсах. Из комнаты в прихожую низвергались и били по ушам децибелы немыслимой силы.

Парень с готовностью, даже не спросив у Бородина, кто он такой, выкрикнул Верку из комнаты.

Она вышла, высокая, статная, с полуторагодовалым младенцем на руках. Простое лицо с голубыми, широко расставленными глазами и несколько великоватым припухлым ртом. Густые волнистые, коротко остриженные, белокурые, как и у хипповатого парня, волосы.

Разговаривать и тут пришлось на кухне.

Младенец вел себя спокойно, пока Верка, узнав, где находится ее милый, не взвыла по-бабьи в голос и с причитаниями. Пришлось ей заголосившего в унисон с матерью сынишку унести обратно в шумную комнату и сдать кому-то на руки. А самой умыть лицо холодной водой. И пока она умывалась, здесь же, на кухне, Бородин постарался ее успокоить, сообщив, что завтра к вечеру Евгений Рябов вернется к ней в целости и сохранности. Так что на все вопросы опера она отвечала предельно коротко, но исчерпывающе:

— Когда вы познакомились с Евгением?

— Мы с детства знакомы.

— Ребенок от него?

— Нет.

— От Жерланова?

— Да.

Жерланов — тот самый парень, из-за которого Суслик отмотал срок.

— Когда Евгений стал за тобой всерьез ухаживать?

— В августе прошлого года.

— До этого у него была девушка?

— Да.

— Ты с ней была знакома?

— Нет.

— А как ее звать — знаешь?

— Леной.

— Евгений продолжал с ней встречаться после того, как стал за тобой ухаживать?

— Нет.

— На чем основана такая уверенность?

— Я бы почувствовала.

— Такая любовь?

«Да» — ответила глазами.

— У Евгения много друзей?

— Есть.

— Твой брат в их числе?

— Да.

— А Толя Свиридов?

— Тоже.

— Но ведь он на суде выступал свидетелем обвинения!

— Нет.

— Что значит нет? Я не улавливаю…

— Он там ничего плохого про Женю не сказал. Наоборот…

Бородин пожалел, что толком не прочитал показания Свиридова — слишком спешил.

— Свиридов знаком с Леной?

Кивок.

— Встречался с ней?

— Да.

— До самого последнего времени?

— Нет. Осенью Лена с другим парнем ходила. Женя говорил, что тот недавно ее бросил, и она куда-то уехала насовсем.

— Как Евгений об этом узнал?

— От Толика.

— Свиридов переживает из-за всего этого?

— Конечно!

— Как это у него выражается?

— Я не знаю. Но Женя за него боится.

— Чего именно боится?

— Как бы, говорит, глупостей Толик не наделал.

— Так и сказал: глупостей?

— Нет, он по-другому сказал.

— Как?

— Ну не буду повторять! А смысл такой.

— Ну хорошо. И как же насчет глупостей? Уже поди наделал?

— Я не знаю.

— Ты на этих днях видела его?

— Вчера ходила.

— И что он сказал тебе про Евгения?

— Не знает он ничего.

— А с матерью Евгения ты разговаривала?

— Нет. Не ходила я к ней.

— Почему?

— Не могла.

— Почему она тебя не любит?

— Считает, что я во всем виновата. И ребенок.

— А Свиридов с ней говорил?

— Обещался сходить сегодня.

— Ждешь его?

Кивок.

— Он в чем ходит зимой?

— Когда в пуховике, а когда в дубленке. У них с Женей одинаковые дубленки и шапки.

— У вас тут что, в Верхней Пышме, фабрика дубленок и норковых шапок? Полгорода, смотрю, в них ходит.

Первый раз за все время разговора Вера улыбнулась:

— Нет, это фабрика детской игрушки по бартеру их так много получила…

Около полуночи Бородин вернулся в здешнюю милицию и оттуда позвонил Орехову домой.

— Слава, сейчас дуй в райотдел, хватай дежурную машину и…

— Кто мне ее даст сейчас?

— Это твои проблемы, а машина чтоб была! Подъедешь сюда, прямо к милиции.

— Да что там случилось, хоть скажи!

— Брать будем.

— Кого?

— Кстати, прихвати с собой Суслика, он нам больше не нужен.

13

Когда они втроем — Бородин, Орехов и опер из местной уголовки поднимались по лестнице в квартиру Свиридовых, Бородин на всякий случай переложил пистолет из кобуры в карман куртки и снял с предохранителя.

Позвонили.

За дверью тихо. На лестничной площадке темно, свет вырублен.

Стояли почти не дыша, напряженно прислушиваясь.

Но вот за дверью скрипнула половица. Что-то тихонько звякнуло.

— Кто?..

— Толик, это я, открывай! — скороговоркой выпалил Бородин, имитируя суматошный говорок Суслика.

И опять все тихо. Но вот из-за двери послышался глуховатый голос:

— Чего тебе?

— Чего-чего!.. — продолжал играть Бородин под рассерженного Суслика. — Верка прислала сказать… Да открывай, короче, бля!..

Суетливо защелкали замки. Дверь приотворилась. Бородин выбросил на порожек ногу, а Орехов, ухватившись за край двери, отворил ее настежь.

Крупный парень с модной стрижкой и золотым крестиком поверх белой майки побледнел на глазах и молча попятился вглубь прихожей.

— Лицом к стене и руки на стену! — громко скомандовал Бородин.

Анатолий беспрекословно исполнил команду, прижавшись к стене еще и лбом.

Орехов прошел в комнаты, в то время как Бородин прощупывал на парне одежду, а местный опер отправился за понятыми.

Осмотрев комнаты, Орехов заглянул на кухню и затем надолго застрял в ванной, занявшись переборкой нестиранного белья.

— Ну что, брат, натворил дел? Придется отвечать! — сказал Анатолию Бородин.

Тот не проронил ни звука. Видать, он все эти дни провел в изнурительном ожидании. И уже не осталось ни душевных, ни физических сил для того, чтобы хоть для проформы прикинуться непонимающим.

— Кстати, где родители?

— В гости ушли, — пробубнил Анатолий в стену.

«Повезло, — подумал Бородин. — При родителях не так-то просто было бы его забрать».

Орехов вынес из ванной комнаты измятые вельветовые брюки, показал Бородину и подошедшим к этому времени понятым. Возле правого кармана и в самом кармане отчетливо вырисовывались бурые пятна.

Орехов свернул брюки и вложил их в полиэтиленовый пакет. А спустя некоторое время, порывшись в ящике с инструментом, который стоял под ванной, выудил три разнокалиберных отвертки и укороченный шампур с плоским, косо срезанным и остро заточенным концом.

— Чем подколол парня? — спросил Бородин Анатолия.

Тот тупо поглядел на инструмент. Кивком показал на шампур:

— Этим…

— Из-за Лены Пономарёвой? — спросил Орехов.

Парень кивнул.

— И надо было?

Анатолий молча отвернул голову.

Бородин велел ему одеваться. Анатолий подошел к вешалке и трясущейся рукой стал снимать с крючка пуховик.

— Ты вот что, — сказал ему Бородин. — Надень-ка дубленочку! Уж будь при всем параде, как в тот день.

Дубленка висела тут же, в прихожей, и Анатолий, не говоря ни слова, надел и ее, и норковую шапку.

— Шарфик тоже не забудь, — подсказал Орехов.

ДЕЛО РАССЕРЖЕННОЙ ДАМЫ

1

В кабинет решительно вошла дама в сером пальто с воротником из голубой норки и в круглой шапочке из того же меха. На вид ей было лет около тридцати пяти. Вызывающий взгляд ярких темно-карих глаз, упрямо поджатые губы и агрессивно вздернутый нос ничего хорошего не сулил от встречи.

Бородин внутренне собрался, приготовился к отражению атаки.

— Вы — специалист по раскрытию квартирных краж? — спросила дама.

— В самую точку попали, — улыбнулся Бородин.

Дама не оценила милицейского юмора.

— И когда же вы намерены заняться моим делом? — взяла она с места в карьер, утверждаясь на стуле с таким видом, словно собралась провести здесь многодневную сидячую забастовку.

— Может, вы для начала представитесь?

— Да, разумеется. Зверева. Раиса Алексеевна. Старший референт в Уралтрансбанке. Но вы мне все-таки ответьте…

Бородин вытянул из груды папок тощий скоросшиватель, заглянул в него и спросил:

— Кража совершена семнадцатого ноября?

— Вот именно! И сегодня уже восемнадцатый день, как…

— Вы заявили о краже девятнадцатого, — перебил ее Бородин. — Почему так поздно?

— Потому что меня не было в городе! Я ездила за мамой в Талицу, — и вновь перешла на патетический тон: — Восемнадцатый день! У меня уже иссякло всякое терпение!..

— Это плохо, что оно иссякло, — посочувствовал ей Бородин, но только подлил масла в огонь.

— Нет, сколько можно! — дама бросила на оперативника испепеляющий взгляд. — Вчера я поговорила с вашим непосредственным начальником, но это еще не все. Прямо от вас я намерена пойти к прокурору! Расскажу ему, как бездействует наша славная милиция. А не поможет прокурор — подам в суд. Я на вас…

— Одну минуту! — остановил ее Бородин. — На кого вы хотите подать в суд?

— А на того, кто бездействует! Кто пальцем не пошевелил, чтобы найти вора. Почему-то я на своем рабочем месте…

— Вы тоже занимаетесь ловлей воров? — спросил Бородин.

Дама захлопала глазами:

— Как вас надо понимать?

В глубине души Бородин считал, что дама по-своему права. Квартирная кража — дело такое: если сразу, по горячим следам, ее не раскрыл, то вся дальнейшая работа может пойти впустую. Восемнадцать дней — слишком большой срок, чтобы сейчас можно было всерьез на что-то рассчитывать.

Конечно, не ему судить Кожевникова, который тогда дежурил и выезжал по сигналу на место кражи. Бородин помнит, сколько сигналов было в те дни, только успевай поворачиваться. Весь личный состав уголовного розыска занимался убийствами да изнасилованиями, а до квартирных краж часто руки не доходили.

Бородина тоже тогда подключили к группе по тяжким преступлениям, и дело, которым он занимался полторы недели, лишь вчера было передано следователю. А сегодня утром Феоктистов, начальник уголовки, вызвал его к себе и обратился совсем не начальственным тоном, а каким обращаются с глубоко личной просьбой:

— Уж ты, Сережа, постарайся, — только что «голубчиком» не назвал. — Уверен, ты справишься…

Бородин даже кивком не подтвердил этой уверенности начальника. Молча забрал с его стола скоросшиватель с материалами по делу и отправился к себе, изучать их содержимое.

Прочитав рапорт Кожевникова, мысленно пожелал, чтобы того приподняло да хорошенько шлепнуло.

— Ты что, красавчик, со свидетелями-то не говорил? У тебя тут одни только фамилии записаны. А где объяснения?

— Скажи еще спасибо, что фамилии успел записать! — обиженным тоном отозвался Кожевников. — Только провел поквартирный опрос, а мне уже новую директиву дают: на Викулова надо ехать, старуху там пристукнули. Это которую дочь…

Как выяснилось, убийство матери заказала родная дочь. Опять же из-за квартиры…

Между тем гражданка Зверева продолжала наступать на Сергея Бородина. Со всей категоричностью она потребовала от него немедленно предпринять поиски некоего Агаркова Ростислава Антоновича, не имеющего в городе Екатеринбурге постоянного места жительства и работы. А потому в любой момент могущего скрыться от органов правосудия. Если уже не скрылся.

Бородин внимательно посмотрел на даму и спросил:

— У вас серьезные основания подозревать этого Агаркова в краже?

— А вы что думаете! — Зверева ожгла Сергея взглядом. — Более чем серьезные, к вашему сведению! Лично у меня нет ни малейших сомнений.

— Расскажите об Агаркове подробнее. Сколько ему лет?

— Тридцать.

— Где работает?

— Я уже сказала: нигде!

— Но ведь на что-то он живет?

— Так называемый свободный художник. Так он сам себя именует. Но я не сподобилась видеть ни одной серьезной его работы. Хотя рисует он, надо отдать ему должное, весьма недурно. При случае покажу вам свой портрет, который он буквально за полчаса набросал карандашом и, могу сказать, очень удачно поймал момент. У меня лицо не очень фотогеничное, я совершенно не нравлюсь себе на фотографиях, а этот портрет одно время даже висел у меня на стене в рамочке. Потом я, конечно, сняла его и убрала подальше…

— В каких отношениях вы находились с этим Агарковым?

Зверева, слегка покраснев, сардонически усмехнулась:

— Некоторое, впрочем, весьма не продолжительное время мы с ним… Как это у вас называется? Сожительствовали! — Всем своим видом и тоном она давала понять, что к этому прискорбному факту ни в коем случае нельзя относиться серьезно. — Нет, лучше напишите так: мы с Агарковым находились в близких отношениях! Не знаю, как он, а мои чувства…

— Как вы познакомились, если не секрет?

— Да уж какие от вас могут быть секреты! История наиглупейшая. Сперва-то он клеился к моей подруге. Но у Татьяны были другие виды. А чтобы он отвязался от нее, она и дала ему мой телефон. Так мне его расписала! Ну я по своей доверчивости и попалась на удочку! Позвонил он пятого октября, а уже девятого мы встретились. Вроде приглянулся: высокий, морда смазливая, и вообще держался интеллигентно. Сожитель, прости Господи!.. — Зверева состроила брезгливую гримасу. — Всего-то раз пять и виделись. А потом, грубо говоря, слинял… Нет, вы ничего такого не думайте, я женщина далеко не легкомысленная, ведь он был не разведен, я своими глазами видела штамп в его паспорте. Поэтому полагала, что знакомился он с самыми серьезными намерениями. Ну первый-то раз… Я понимаю, мужику нелегко бывает сразу решить, подходит ему женщина или нет. Но во второй-то свой визит, шестнадцатого октября, уж такой был восторженный и нежный, так хвалил мою стряпню… Предложил полки на кухне сделать. Тут же помчался к какому-то приятелю, притащил досок и целый чемодан инструментов. Не поверите: весь субботний день и все воскресенье пилил, строгал, колотил. Ну мастер он, скажу вам, оказался замечательный. Полочки получились — хоть в лучшем мебельном магазине на продажу выставляй, оторвут с руками и ногами! В следующий раз, с двадцать третьего по двадцать шестое октября, обои мне выбрал и наклеил. Потом, с тридцатого, за три дня, сделал на кухне под окном ларь для картошки. Знаете, такой снаружи красивый, из полированных досок, а внутри вместительный. Дырки в стене на улицу продолбил, чтобы нужная температура поддерживалась, два термометра вмонтировал… А на пятый раз все, сник. Напилился, настрогался. Днем шестого ноября объявился, а уже к вечеру куда-то заспешил, заторопился. Надо думать, к этому времени у него уже все было готово…

— И тем не менее, на чем основываются ваши подозрения, Раиса Алексеевна? — спросил Бородин.

— Так я ж вам говорю: он великий мастер! И по дереву режет всякие там маски, и лепкой занимается. Ему слепки с ключей сделать раз плюнуть. А ключи у меня, когда я дома, всегда торчат в дверях изнутри. Долго ли ему, пока я в ванной под душем плещусь или еще где уединяюсь, долго ли ему, я вас спрашиваю, подойти к двери и сделать слепок?

— Но это пока только ваши предположения!

Зверева снова ожгла его взглядом.

— Да вы меня выслушайте до конца!

— Я вас слушаю, — смиренно обронил Бородин.

— Уже восемнадцать дней прошло! От вас что требуется? Я предлагаю вам версию, а вы уж, будьте добры, проверьте ее, если у вас других нет. Только ради Бога не сидите сложа руки! Кстати, у меня, к вашему сведению, не только предположения, потому что… Сколько там у меня вещей взято — лишь он мог знать, где некоторые из них лежали. Ведь до него у меня вообще года два никто в квартире не бывал, кроме моей подруги. Ну, чтобы кто-то без надзора хоть на минуту оставался…

— Ваша квартира на каком этаже?

— На восьмом.

— Я так понимаю, что ни взлома, ничего такого не было?

— Абсолютно ничего! В чем и дело: у меня две входные двери, металлическая и простая. Все замки целы, двери тоже.

— Вы их закрыли когда уезжали?

— Замки в металлической двери я закрыла на два оборота, а когда вернулась, обе двери были просто захлопнуты.

— Что из вещей было взято?

Зверева возмущенно вскинулась:

— Вы, смотрю, даже не заглядывали в эту папочку! А там все должно быть перечислено.

— Протокол я читал, — сказал Бородин. — Но уж коли я взялся за ваше дело, то хотел бы услышать из первых уст.

— Ну пожалуйста, мне не трудно, — Зверева отходчиво улыбнулась. — Японский цветной телевизор, видеомагнитофон, тоже японский… Дальше, мутоновая шуба, совсем новая. Все золото. Три пары обуви — двое сапог и туфли. Ну там кофточки, французские духи «Шанель». Ковер тоже потащил было, но мой сосед по подъезду заподозрил неладное, погнался. Тогда Агарков бросил ковер и удрал.

— Ваш сосед узнал Агаркова?

Зверева досадливо отмахнулась платочком, который был у нее в руке.

— Как он мог его узнать, скажите на милость, если до этого ни разу не видел! Но приметы совпадают…

— Кстати, из материалов дела следует, что вор был не один, — сказал Бородин.

— Ну разумеется! — тут же согласилась Зверева. — Как же обойтись без сообщника: одному ведь не под силу столько всего уволочь! Но вы разыщите Агаркова, а тогда и приятель его отыщется.

— Договорились: будем разыскивать вора, — улыбнулся Бородин.

Зверева была явно разочарована.

— Но все-таки я хотела бы знать, с чего вы начнете розыск. Мне кажется…

— Раиса Алексеевна, давайте уж не будем подменять друг друга. Как сказал Наполеон: один плохой полководец лучше, чем два хороших. Такие вот дела.

— Ну пожалуйста! — с кислой миной согласилась Зверева, поднимаясь со стула. — А когда мне ждать результатов?

— Спросите что-нибудь полегче, — Бородин тоже поднялся, извлек из кармана связку ключей и подбросил на ладони. Извините…

— Я вас не держу! — бросила Зверева с оскорбленным видом и вышла, не попрощавшись.

Как только в коридоре смолкли ее шаги, Бородин опять уселся за стол и начал обзванивать свидетелей.

2

Алексей Иванович Севастьянов, моложавый пенсионер («…пока что бегаю трусцой, слава Богу, да мяском не злоупотребляю, больше на фрукты-овощи налегаю») рассказал, как семнадцатого ноября, около трех часов дня, позвонила ему по телефону соседка Зверевой по этажу Ольга Ивановна Белова и, крайне волнуясь, сообщила, что двое каких-то незнакомых мужчин выносят вещи из квартиры Зверевой. На вопросы Беловой они ответили, что хозяйка наняла их пособить с переездом в другую квартиру. Беловой показалось странным, что самой хозяйки в квартире нет. Она на всякий случай спросила, как Звереву звать по имени-отчеству, и один из мужчин ответил, что Раисой Алексеевной, однако глаза у него при этом бегали.

Квартира Севастьянова на втором этаже. Он быстренько оделся, выскочил из дому и одного мужчину сумел догнать. Того, который тащил ковер.

— Я ему: «Ну-ка, стой!» Так он еще поднажал. А ковер-то большой, неловко с ним. Я раз — подножку. Парень хоть и удержался на ногах, но ковер выронил. И наутек! Тут я маленько промешкал: ковер прямо в ногах у меня развернулся… Гляжу, а парень уже через ограду деткомбината перемахнул и за бугром скрылся. У нас во дворе, если видели, бугры насыпаны, частные гаражи под ними. Ничего на той стороне за ними не видать. Но мне сдается, что вор либо к сто двадцать восьмому дому, по Бебеля, рванул, либо к соседнему…

Дежурный оперативник в рапорте отметил, что один из жильцов пустил по следу свою овчарку. Собака привела к подъезду сто двадцать восьмого дома. Поднялась по лестнице до четвертого этажа и там закрутилась, потеряла след.

— Вы смогли бы узнать этого мужчину, если бы опять увидели? — спросил Бородин.

— Какой разговор! — не задумываясь ответил Севастьянов. — Высокий такой, смуглый…

— Сколько лет вы ему дадите?

— Ну тридцать! Может, чуть меньше.

— Глаза какого цвета?

— Вот этого не скажу! — расстроился ветеран. — Где там было вглядываться в глаза?..

Ольга Ивановна Белова заверила Бородина, что очень хорошо запомнила лицо одного из воров:

— Глаза голубые, а нос немного помятый и щеки в светлой щетине…

Третья свидетельница, наблюдавшая описанную Севастьяновым сцену из окна своей квартиры, утверждала, что, возможно, смогла бы опознать вора, если бы увидела его вблизи. Четвертый очевидец встретил спешившего к подъезду сто двадцать восьмого дома молодого коренастого мужчину с двумя большими сумками в руках. Одна сумка синего цвета, другая не то бежевая, не то светло-коричневая. Глаза у мужчины были какие-то шалые, потому очевидец и обратил на него внимание.

Затем Бородин пригласил свидетелей в компьютерный класс и устроил просмотр видеофильмов, запечатлевших физиономии квартирных воров и грабителей: однако никто не увидел среди этой публики знакомых лиц.

Что ж, еще вся оперативная работа еще впереди. А пока сами собой напрашивались три версии:

1. Кражу могли совершить лица, проживающие в соседних домах.

2. Либо сюда пожаловали гастролеры из какого-то другого района, воспользовавшись услугами местного наводчика.

3. Одним из участников кражи мог быть Агарков.

В пользу последней версии свидетельствовал способ проникновения воров в квартиру: похоже, что они воспользовались ключами-дубликатами, которые мог изготовить Агарков по слепкам.

С Агаркова Бородин и решил начать.

3

Продавцы Художественного салона сказали ему, что резчик по дереву с фамилией Агарков им не известен, и посоветовали обратиться в Союз художников.

В Союзе художников, когда Бородин туда зашел, оказался человек, приятель которого увлекался резьбой по дереву и участвовал в недавней зональной выставке деревянной скульптуры.

Созвониться с резчиком оказалось делом одной минуты. И вот:

— Записывайте адрес!..

Спустя еще полчаса Бородин подходил к одиноко стоявшему среди заснеженных развалин двухэтажному бревенчатому бараку, который казался необитаемым. Почти все оконные стекла были выбиты. Однако приглядевшись, Бородин приметил в одном из окон второго этажа кое-какие признаки жизни: занавесочки, стакан, большой китайский термос и даже растение в горшке на подоконнике.

Через разверстый дверной проем Бородин вошел в густой сумрак подъезда. Пригляделся. Нетренированному человеку нелегко было бы подняться по хлипкой лестнице без перил, с выбитыми через одну и через две ступеньки. Но Бородин легко одолел это препятствие. Очутившись на площадке второго этажа, он постучал в единственную дверь. У остальных бывших квартир двери отсутствовали, и даже полы были разобраны, остались одни лаги.

Кто-то крикнул из глубины единственной обитаемой квартиры:

— Открыто!

Бородин дернул на себя дверь и очутился в тесной прихожей, одна стена которой была сплошь увешана одеждой, а другая заставлена натянутыми на рамы холстами. Из дверей комнаты высунулась голова: длинные нечесаные лохмы, жиденькая козлиная бородка и приветливо посверкивающие маленькие глазки — «разночинец».

— Проходи! — и никаких вопросов.

В прокуренной комнате, вся меблировка которой состояла из обшарпанного продавленного дивана, стола, двух табуреток, задвинутого в дальний угол мольберта и стеллажей с книгами, альбомами, иконами, глиняными и резными деревянными фигурами на полках, находились пять человек разного возраста, пола и обличья. Стены комнаты были плотно увешаны картинами, изображавшими что-то непонятное.

Бородин сразу положил глаз на смуглого синеглазого брюнета в изрядно потертом джинсовом костюме. Он примостился на корточках у ног полулежавшей на диване женщины лет двадцати пяти, одетой в мужскую рубашку и широкие штаны с цветными вставками. Мужчина держал в руке стакан с густым дымящимся чаем. У женщины в тонких, без маникюра пальцах дымилась сигарета.

— Ростислав Антонович? — обратился Бородин к брюнету, предварительно поздоровавшись во всеми присутствующими.

Мужчина легко поднялся, поставил на край стола стакан с чаем и спросил:

— Чем обязан?

— Просили вам привет передать, — сказал Бородин.

— Что ж, передавайте, коли просили, — разрешил Агарков и в свою очередь поинтересовался: — Сами-то кто будете?

— Старший оперуполномоченный уголовного розыска, — представился Бородин. — Мы можем поговорить наедине?

— Ого-о!.. — протянул кто-то.

А кто-то даже присвистнул. И только Агарков не изменился в лице, невозмутимо спокойном и слегка ироничном.

— Такого гостя у нас еще не было! — радостно воскликнул «разночинец» и, подойдя вплотную к Бородину, спросил с неподдельным радушием: — Хотите чаю?

— Спасибо, не надо, — Бородин выжидательно и требовательно смотрел на Агаркова.

— Уважьте хозяина! — не трогаясь с места, попросил тот Бородина. — Чай превосходный, цейлонский. Участковому очень нравится, он сюда частенько заглядывает.

— По какому поводу? — спросил Бородин, принимая стакан с чаем.

— Дом надо сносить, а я не выселяюсь! — словоохотливо пояснил «разночинец». Электричество уже отключили, воду, канализацию. А теперь участковый за меня взялся. Но я тут законно живу, у меня ордер. Хотите, покажу?

— Ладно, Витя, успокойся. Разговор этот бесполезный, — сказал Агарков и спросил у Бородина: — Кухня устроит?

В кухне не на что было присесть. Агарков вернулся в комнату и принес оттуда табуретки.

— От кого привет? — поинтересовался он.

— От Зверевой Раисы Алексеевны, — сказал Бородин.

— Вот как!.. — озадаченно произнес Агарков. Вытянув из пачки сигарету, он предложил закурить и Бородину, но тот помотал головой. — Чего это она к вам обратилась? На розыск, что ли, подала?

— Вы не могли бы сказать, где были днем семнадцатого ноября? — спросил Бородин.

Агарков нахмурился.

— Что-то случилось?

Бородин молча, со значением кивнул.

— Надеюсь, жива-здорова? — снова спросил Агарков.

— Жива-здорова, — сказал Бородин. — Но вы мне не ответили, а уже столько вопросов задали.

— Да… Где же это я был в тот день? — задумался Агарков и громко позвал: — Витя! — а когда тот нарисовался в проеме кухонной двери, спросил у него: — Вить, не помнишь, где я был и что делал семнадцатого ноября?

— Ну, сразу-то… — хозяин квартиры почесал затылок. — Это какой день был?

— Среда, — подсказал Бородин.

— Так-так… Постойте… — И вдруг встрепенулся: — Презентация ж была! Новую экспозицию открывали!

— А, ну да! — вспомнил и Агарков. — Презентация, — и пояснил Бородину: — Это мы так, между собой называем. Просто состоялось открытие выставки наших молодых художников. В фойе Дома работников культуры. Там у нас постоянно действующая, так сказать, картинная галерея…

— В котором часу открылась выставка? — спросил Бородин.

— В пять вечера.

— А где вы были в три часа дня?

— Да там же! — сказал Витя. — Надо ж было все подготовить, каждой картине найти подходящее место.

— Кто-нибудь еще мог бы подтвердить, что вы были там в это время? — спросил Бородин у Агаркова.

— Ну, там постоянно находится Лида. — Так сказать, хозяйка галереи. — Можете у нее спросить. Еще были художники… — Агарков назвал несколько фамилий.

— Хорошо, — кивнул Бородин и, записав фамилию Лиды и художников, а также телефон Дома работников культуры, сказал Агаркову: — Больше к вам нет вопросов.

— А что все-таки случилось? — спросил тот.

Бородин прищурился на него одним глазом:

— Лучше спросите у нее сами. Или больше не намерены встречаться?

— Вообще-то нет… — Агарков вдохнул. — Не по пути нам, — он кивнул в сторону комнаты: — Вы ж видите, как я живу. Все имущество в одном чемодане. Ну еще работы.

Витя по-свойски похлопал его по плечу и сказал Бородину:

— Жаль, здесь нет его работ. Но можно съездить посмотреть, — и он вопросительно глянул на Агаркова: — Как ты на это смотришь, Слава?

Тот покачал головой:

— Они же упакованы.

— Да и я спешу, — сказал Бородин. — Давайте уж в другой раз?

— Это будет нескоро, — сказал Витя. — Он ведь на днях в Париж улетает!

— В Париж? — не поверил Бородин.

— На международную выставку, — пояснил Витя. — У него в кармане заграничный паспорт! Слава, покажи!

— Да будет тебе! — смущенно отмахнулся Агарков.

— Это правда? — спросил Бородин у Агаркова.

— Да, пригласили, — нехотя ответил тот и достал из кармана куртки заграничный паспорт.

Бородин с интересом полистал его, посмотрел на фотографию. Возвращая паспорт, поинтересовался:

— Вы кто по специальности?

— Свободный художник, — улыбнулся Агарков. — А вообще-то по образованию юрист. И папа был юристом.

Бородин понятливо улыбнулся на шутку.

— Сейчас не работаете по специальности?

— Смотря что понимать под работой, — Агарков едва заметно передернул плечами. — Но это долгий разговор, а вы торопитесь.

— Да, к сожалению, надо бежать, — покивал Бородин и спросил, со значением поглядев Агаркову в глаза: — Нашей общей знакомой привет не передавать?

— Полагаюсь на вашу проницательность, — улыбнулся Агарков.

— Все понял! А вы, Витя, держитесь до упора, вам обязаны предоставить взамен жилплощадь, — и, пожав им на прощание руки, Бородин покинул гостеприимный дом.

Итак, одна версия отпала.

4

Улица Каляева по своей конфигурации напоминает клюшку хоккеиста, длинная часть которой тянется параллельно улице Бебеля, а загнутый конец врезается в нее почти перпендикулярно. На завороте, широко раскинув корпуса-крылья, стоит девятиэтажный дом под номером 27. А следующий, тоже девятиэтажный и тоже угловой, одним крылом значится по Каляева, 31, а другим по Бебеля, 128. У этих двух больших домов общий, замкнутый с трех сторон корпусами-крыльями двор, довольно просторный, вмещающий два подземных гаража и детский комбинат с игровой площадкой, обнесенной высокой металлической оградой.

Так вот, квартира Зверевой находится в доме по Каляева, 27. А похищенные вещи были занесены в один из подъездов на Бебеля, 128. Предположительно, в одну из квартир на третьем, четвертом или пятом этажах.

Бородин вошел в подъезд около семи часов вечера. В нескольких квартирах никого не оказалось дома (впрочем, не исключено, что кто-то, поглядев в глазок, не захотел или побоялся обнаружить свое присутствие).

И тем не менее уже в самом начале обхода, в квартире на третьем этаже он получил интересную информацию от пятнадцатилетней девчушки, которая именно семнадцатого ноября встретила на лестнице незнакомого мужчину с двумя большими сумками в руках.

Девчушка бежала вниз, а он поднимался навстречу. К сожалению, она не обратила внимания на его лицо. Зато посмотрела на сумки. Одна была синего цвета, другая коричневая. Обе сумки были чем-то туго набиты и застегнуты на «молнии».

— Лифт, что ли, не работал? — спросил Бородин.

— Нет, почему? Наверное, работал.

— Тогда почему ты спускалась по лестнице?

— Потому что быстрее! Пока этот лифт придет… — ответила девчушка, задрав кверху обсыпанный конопушками нос и с нескрываемым любопытством разглядывая сыщика золотисто-карими, по-взрослому серьезными и умными глазами.

Глаза у девчушки были взрослые, а ростом и комплекцией сошла бы за двенадцати-тринадцатилетнюю. Густые огненно-рыжие волосы были подстрижены коротко, под мальчика. Люба Пермякова. Матери нет, умерла. Живет со старшим братом, который работает шофером на междугородних перевозках. Сейчас он в рейсе.

— На какой этаж поднялся тот мужчина, не обратила внимания? — спросил Бородин.

Люба помотала головой, подумала и сказала:

— Когда я выходила из подъезда, он еще топал.

— А встретились на каком этаже?

— Между третьим и вторым.

— Быстро он шел или медленно?

— Торопился. Через две ступеньки шагал.

«Мог и до шестого этажа дойти, если не выше», — подумал Бородин.

— Ты точно помнишь, что это было семнадцатого ноября?

— Точно! — уверенно ответила Люба.

Это был ее день рождения, и брат дал ей десять тысяч на подарок. Вот она и побежала в «комок».

К половине десятого он добрался до девятого этажа. Никто из опрошенных, кроме Любы, мужчину с сумками не видел.

Но тут, на девятом этаже, одна интеллигентная старушка с выкрашенными в лиловый цвет волосами вспомнила, как в один из дней — недели три с тех пор, пожалуй, прошли — сидела она после завтрака на скамеечке возле подъезда, и в это время подъехала легковая машина. А немного погодя из подъезда вышли двое молодых мужчин с большими дорожными сумками. Погрузились в машину и уехали.

Внешность мужчин старушка смогла описать лишь приблизительно: «простые рабочие лица». Цвета сумок — синий и коричневый. Вернее, не совсем коричневый, а ближе к бежевому. Машина же была красного «пожарного» цвета. В марках старушка не разбирается. На номер тоже не посмотрела. Да если бы и посмотрела, то навряд ли бы запомнила.

— Память стала совсем никуда, — пожаловалась она. — Иной раз на почтовом конверте свой адрес надо написать, так не поверите: за дверь выглядываю, чтобы на номер квартиры посмотреть… Постойте-ка!.. — Она задумалась, приложив ко лбу растопыренные пальцы. Ее маленькие руки с наманикюренными ногтями походили на птичьи лапки.

Немного погодя старушка подняла на сыщика выцветшие глаза и, заговорщически понизив голос, сообщила:

— Там ведь еще мальчик стоял и смотрел на машину. Он в нашем подъезде живет. Хорошо бы вам его найти: у его отца точно такая же машина, только другого цвета.

— Не вспомните, в какой квартире живет этот мальчик? — спросил Бородин, чувствуя, как внутри все напряглось.

Старушка махнула на него обеими руками, словно отгоняла наваждение:

— Бог с вами! Я ж говорю: свою квартиру забываю, какой у нее номер! — Помолчав, добавила: — Красивый мальчик такой. И мать у него красивая, в каракулевой шубке ходит. Шубка черная, а берет белый, из меха нутрии, очень ей идет…

— На каком они этаже — тоже не вспомните?

Старушка ласково улыбнулась:

— Нет, миленький, не вспомню!

— Мальчику приблизительно сколько лет?

Старушка подумала. Затем просветленно посмотрела на Бородина:

— Как-то я у него спросила, в каком классе он учится. Сказал — в шестом. У него такие выразительные черные глаза! И волосы тоже черные, кудрявенькие. — И уж совсем тихо: — Еврейчик…

На седьмом этаже Бородин имел разговор с красивой женщиной-еврейкой. На все его вопросы она отвечала вежливым «нет»: ничего не видела, ничего не слышала. И даже за порог своей квартиры не пустила.

Было уже около одиннадцати, когда он снова позвонил в ту квартиру. Не снимая с двери цепочки, женщина все также вежливо осведомилась, что еще могло понадобиться работнику милиции в такое позднее время. Ведь она же сказала, что ничего не видела, ничего не…

Бородин спросил про мальчика. Женщина, все так же из-за цепочки, ответила, что мальчик уже лег спать, потому что ему рано в школу. И в этот момент Бородин услышал:

— Мама, кто там?

— Я сыщик, мальчик! — представился ему через цепочку Бородин. — Мне надо у тебя спросить кое-что очень важное!

— А что? — заинтересованно спросил мальчик, подойдя к двери.

Бородин ответил таинственным шепотом:

— Об этом нельзя говорить громко…

Женщина откинула цепочку и впустила Бородина в прихожую. На ее недовольный взгляд он не обратил внимания.

— Тебя как звать? — спросил он мальчика.

— Илья, — ответил тот.

— А я Сергей Александрович, — представился ему Бородин. — Так вот, Илья, ты мне здорово поможешь, если припомнишь, как недели три назад к вашему подъезду подошла красная легковая машина, и в нее сели двое дяденек с большими сумками.

— «Шестерка», да? — спросил мальчик.

— Точно?

— Точно, если красная! — уверенно подтвердил мальчик. — Номер двадцать два семнадцать?

Бородин оторопело уставился на мальчика:

— Ты… и номер помнишь?

Мальчик скромно покивал.

— У Ильи феноменальная память на цифры, — тепло улыбнулась женщина.

— Может, и буквы помнишь? — с надеждой спросил Бородин, понимая, что хочет слишком многого.

И действительно, букв перед номером Илья не запомнил.

— Ты даже не представляешь, как мне помог! — сказал ему Бородин. — Теперь мне легче будет их искать!

— Кого искать? — спросил мальчик.

— Воров, которые садились в машину. А ты не помнишь, как они выглядели? Какие у них были лица? Как были одеты?

Нет, этого мальчик не мог сказать. Единственное, что он еще запомнил, на куртке у водителя была эмблема фирмы «Адидас».

— Куртка какая, кожаная? — спросил Бородин.

Мальчик пожалплечами.

— Цвета какого?

И этого он не помнил.

5

Ни на одном из водителей четырех красных «шестерок» с номером 22–17, зарегистрированных в городе, куртки с эмблемой фирмы «Адидас» не оказалось. И вообще никто из них не имел когда-либо такой куртки.

Либо была еще пятая красная «шестерка» из какой-нибудь соседней области, либо кто-то из тех четверых предусмотрительно снял и спрятал куртку.

Бородин проверил алиби всех четверых водителей и трое сразу отпали. А с четвертым оказалось достаточно побеседовать с «профессиональным» подходом, и через каких-нибудь полчаса ведущий инженер одного из бывших «почтовых ящиков» Леонид Федорович Цыпкин увяз по уши.

Сначала он божился, глядя на сыщика кристально чистыми голубыми глазами, что ни сном ни духом не ведает ни о каком доме по улице Бебеля и знать не знает никаких мужчин с дорожными сумками. Ему даже оскорбительно было слышать о том, что он кого-то подвозил за деньги.

Верно, в этот день он и в самом деле не был на работе, потому что его предприятие перешло на трехдневный режим. Но из дому он никуда не выходил, и это может подтвердить его жена.

Разговор происходил дома у Цыпкиных, и жена Леонида Федоровича с готовностью подтвердила его слова:

— Утром мы немножко поссорились… Ну, сами понимаете, какое сейчас нервное время, а Леонид Федорович, — она выразительно посмотрела на мужа, словно заранее извиняясь за свою излишнюю болтливость, — всегда все ужасно преувеличивает. Короче говоря, у нас случилась неприятность, и пока я переживала-плакала в спальне, он вот здесь, в этой комнате, нарезался, извините, совершенно по-свински и уснул прямо на полу. Вот здесь вот, — она кивком указала место между столом и сервантом, где ее пьяный муж улегся спать. — Разве не так было, Лёнечка?..

— До которого часа вы спали? — спросил Бородин у Цыпкина.

Тот вопросительно, как бы советуясь, взглянул на жену:

— Часов до четырех?

— Примерно до без четверти четыре, уточнила жена. В четыре ты включил телевизор и стал смотреть «Вести».

— А уснул во сколько?

— Ну… — и Цыпкин опять вопросительно посмотрел на жену.

— Где-то около десяти я ушла в спальню и закрыла за собой дверь. Уж не знаю, сколько времени ты уговаривал эту поллитровку. Где-то около двенадцати я вышла, извиняюсь, в туалет — ты уже дрых… — подробно все расписала жена.

— Леонид Федорович, — спокойно заговорил Бородин, выслушав супругов. — Должен вас предупредить об ответственности за ложные показания. На тот случай, если вам придется выступать на суде в качестве свидетеля. К подсудимым закон в этом отношении гораздо снисходительнее: они вправе менять показания либо вообще ничего не говорить… Ладно, я пока не буду нажимать на эту педаль. Пока что вы для меня только свидетель и, следовательно…

— Да какой я вам свидетель! — завозмущался Цыпкин. — Я вам уже сказал…

— Слышал, что вы сказали, — кивнул Бородин. — Но другой человек видел, как в тот самый день вы ставили свою машину в гараж.

— Кто такой?

— Если дойдет до очной ставки, то вы его увидите, — сказал Бородин. — А пока я хотел бы вам напомнить, что у подъезда дома по Бебеля, сто двадцать восемь, где ваша машина загружалась крадеными вещами…

— Крадеными?! — завопил Цыпкин.

— Гос-споди!.. — простонала его жена.

— …сидела в это время на лавочке старушка, которая все видела. И еще на крыльце стоял мальчик, который учится в школе с математическим уклоном и обладает удивительной памятью на цифры. И не только на цифры. Он припомнил, что на вас тогда была куртка с эмблемой фирмы «Адидас».

Супруги переглянулись.

— В жизни не было у моего мужа куртки с такой эмблемой! — проговорила Цыпкина, до ушей заливаясь краской.

Бородин вежливо разъяснил Цыпкину:

— Леонид Федорович, прежде чем вы подтвердите или опровергните слова вашей супруги, послушайте, что я вам скажу. Куртка с эмблемой фирмы «Адидас» вещь дорогая и очень заметная. И если вы ее носили, то ваши соседи по подъезду, конечно же…

Цыпкин остервенело махнул рукой.

— Ну есть у меня такая куртка! Только что это доказывает? У меня одного, что ли…

— А если ничего не доказывает, зачем же было… скрывать этот факт? — мягко спросил Бородин, обращаясь к одному Цыпкину.

— Лично я еще ничего не успел вам сказать по этому поводу! — ответил тот и сердито посмотрел на жену.

— А потому что вы обложили его со всех сторон! — с отчаянием в голосе выкрикнула Цыпкина. — Вам только б найти виноватого! Но он… Ведь Леонид Федорович живой человек!.. — последние ее слова потонули в слезах. Закрыв лицо руками, супруга убежала в другую комнату.

— Леонид Федорович! — Бородин посмотрел Цыпкину в глаза.

— Вы подъезжали на своей машине восемнадцатого ноября к подъезду дома по Бебеля, сто двадцать восемь?

— Нет! — крикнул тот в лицо Бородину. — И еще раз: — Нет!!!

Бородин выдержал его яростный взгляд.

— Должен предупредить вас, что содержимое тех сумок… Словом, хотелось бы надеяться, что вам оно неизвестно, потому что…

— И трагическим тоном протянул: — Леонид Федорович, Леонид Федорович!..

— Я в их сумки не заглядывал! — как-то вдруг сник Цыпкин.

— Это точно? — спросил Бородин.

— Да с какой стати! Я этих парней первый и последний раз в жизни видел. Попросили подвезти…

— Где они вас подцепили?

— На улице Белинского, у пожарки. Я перед светофором остановился, а они тут и подскочили… А что было в сумках-то?

— Я уже говорил вам: краденые вещи.

— И все?! — На лице Цыпкина отразилась целая гамма противоречивых чувств.

— Вам этого мало? — Бородин изобразил удивление.

— Я уж думал… — Цыпкин бросил на него злобный взгляд. — Послушайте, так ведь и до инфаркта можно довести!

— Вас никто не принуждал врать! — резко бросил ему Бородин.

— Да, подловили вы меня!..

— В ваших же интересах, — сказал Бородин. — Вы сами же себе вредите: ведете себя так, словно вы с теми ворами одна компания.

— Никогда прежде их не видел, правду вам говорю!

— Теперь мне это ясно, — сказал Бородин. — Ну а как дальше: будете правду говорить или опять станете изворачиваться?

— Еще-то что вам от меня надо? — осторожно спросил Цыпкин.

— У меня к вам еще куча вопросов! — признался Бородин.

Цыпкин горестно мотнул головой.

— Вот влип, так влип! Как говорится, без вины виноватый. Я что, не могу подвезти людей, если просят? На лбу ведь не написано, воры они или честные люди!

— Сколько они вам заплатили?

— Пятьдесят.

— И куда вы их отвезли?

Цыпкин вздохнул и уставился в потолок. Прошла минута, другая. Он не менял позы.

— А, Леонид Федорович? — напомнил ему о себе Бородин.

— Лёня, не вздумай сказать! — из спальни высунула голову его жена. — Нам еще жить с тобой…

— Они вам угрожали? — спросил Бородин у Цыпкина.

Тот едва заметно кивнул.

— И вы, значит, боитесь?

— А как вы думаете? — с укором проговорил Цыпкин. — Вы ж к нам охрану не приставите!

— Охрану нет, — честно признался Бородин. — Но ведь можно сделать так, что им и в голову не придет подумать на вас.

— Как это? — живо заинтересовался Цыпкин.

— Очень просто: будем считать этот разговор неофициальным. Если сейчас вы дадите мне правдивую информацию, то я не стану составлять протокол. И вызывать вас тоже никуда не будем — ни на допросы, ни на опознание преступников. И в суде вам тоже не придется выступать в качестве свидетеля. Вы как бы останетесь в стороне от этого дела. Но при условии, если назовете правильный адрес, по которому отвезли своих пассажиров.

Цыпкин подумал, обменялся с женой взглядами и спросил:

— Не обманете?

Бородин бросил на него строгий взгляд.

— У меня нет привычки обманывать людей. Как у некоторых.

— Ну ладно, — решил, наконец, Цыпкин. — Это на Белинского. Номер дома не помню, могу только нарисовать.

Бородин согласно кивнул и сказал:

— Рисуйте!

Супруга принесла Цыпкину вырванный из тетради листок, и он вычертил схему: три квадратика — дома, нужный отметил стрелкой, троллейбусную остановку крестиком, цепочку киосков кружками.

— Какой этаж? — спросил Бородин.

Цыпкин пожал плечами:

— Я с ними в квартиру не поднимался. Выгрузились, и я уехал. Пока разворачивался, успел заметить, в какой подъезд они зашли. И все.

На другой день Бородин, прихватив себе в помощь оперуполномоченного Мишу Андрейчикова, поехал на место. И впустую: не нашли нужный дом. Либо Цыпкин что-то перепутал, либо всучил сыщику липу.

Пришлось опять ехать домой к Цыпкину и брать его в оборот.

Цыпкин валялся в постели с температурой. На табурете у изголовья постели голубел больничный лист. Стопочкой лежали рецепты.

Увидев вошедшего в комнату Бородина, Цыпкин закапризничал:

— Обещали оставить меня в покое, а сами опять!..

Бородин сунул ему в руки схему:

— Сколько там домов?

Цыпкин с минуту поизучал свое творение.

— Я ж не считал…

— Который же дом тот? — с нажимом произнес Бородин. — Второй, третий или четвертый?

— Их четыре там, что ли? — спросил Цыпкин.

— Выздоровеете — съездим вместе, — отрубил Бородин. — На месте покажете.

— Сколько еще это будет продолжаться? — заканючил Цыпкин.

— Пока не получу правдивой информации! — сказал Бородин и ушел.

6

Это только в романах детектив неделями распутывает одно дело. У районного оперуполномоченного сроки другие. То есть он может и месяц, и полтора, смотря по обстоятельствам, заниматься одной кражей, но параллельно занимаясь еще добрым десятком других уголовных дел, половина которых, если не больше, по истечении установленных сроков попадает в разряд так называемых бесфигурантных, а попросту, когда нет даже подозреваемых. Согласно статистике, раскрывается лишь треть зарегистрированных квартирных краж. У Бородина эта цифра выше, но таких дел и на его личном счету хватает.

Пока Цыпкин отлеживался в постели, Бородин занимался другими делами.

…Он только вошел в кабинет, а там уже сидит бабуля: какие-то парни выхватили у нее из рук сумку, из сумки достали кошелек, из кошелька деньги. Кошелек опять сунули в сумку, а сумку в руки бабули. Все это они проделали с ловкостью фокусников, бабуля и охнуть не успела, как парней и след простыл.

Случилось это на мини-рынке, на улице Заводской. Бородин курировал этот район и знал, кто там, на мини-рынке, обычно крутится.

— Какие они из себя? — спросил он у бабули про парней.

Но та, конечно, не разглядела их. Один будто Лешка — женщины подсказали. Бородин глянул в свою картотеку. Вот два брата, живут неподалеку от мини-рынка.

— Приходите завтра утром, — сказал он бабуле. — Может, какие новости будут.

А вечером поехал домой к парням. Оба дрыхли без задних ног. Запах перегара в комнате стоял такой, что хоть нос затыкай. Растолкал парней, привез в райотдел и до утра — за решетку.

Утром бабуля опознала их. Только денежки ее они, конечно, уже пропили.

…Еще до его знакомства со Зверевой случилась квартирная кража на улице Викулова, и в это время Бородин занимался ею, прорабатывая версию за версией. Там буквально не за что было зацепиться, и он всерьез опасался, что это дело попадет в разряд безнадежных.

И тут, пока Цыпкин болел, вдруг поступили сразу два сигнала. Пострадавшая случайно увидела на остановке парня, на котором была, как ей показалось, похищенная курточка ее дочери. Этого парня она раньше в глаза не видела, а потому не решилась вступить с ним в разговор и потребовать объяснений.

И другая информация: несовершеннолетний Вадим Скоробогатов сдает скупщику ценные вещи и на вырученные деньги гуляет. Бородин с помощником тут же выехали по указанному адресу, однако Вадима уже не застали дома: спешно уехал в деревню к бабушке. Через пару-тройку дней снова нагрянули к нему, задержали и доставили в КПЗ. А к этому времени Бородин уже выяснил, что Вадим был, оказывается, знаком с дочерью потерпевшей. И даже пару раз был у нее дома. В отсутствие матери.

— Тебя видели в курточке с цветными вставками, — сказал ему Бородин. — Где ты ее взял?

— Друг дал поносить, — ответил Вадим.

— Где сейчас эта куртка?

— Я ее нечаянно порвал.

— Ну порвал. А все-таки где она?

Вадим простодушно пожал плечами.

— Куда мне ее рваную-то! Выбросил.

Бородин не поверил. Видел он квартиру Скоробогатовых: не так богато живут, чтобы модными курточками, пусть и порванными, разбрасываться.

— Друга как звать?

— Николай.

— Где живет?

— Не знаю его адреса…

— А дом показать сможешь?

— Я у него не был.

— Вот так друг! — поразился Бородин. — Курточку дал поносить и даже не требует вернуть!

Сходил к следователю, объяснил ситуацию:

— Курточка наверняка дома у Скоробогатовых. Необходимо произвести обыск.

Следователь, молодая женщина, ну ни в какую:

— Ты можешь и не найти ничего, тогда не тебя, а меня к прокурору потянут!

— Да я уверен, что найду!

— Мало ли что ты уверен!..

Так и не получив согласия на обыск, Бородин решил действовать иначе. Позвонил матери Вадима — благо, на квартире телефон — и, ничего не объясняя, попросил привезти сыну какую-нибудь легкую куртку.

Женщина посокрушалась:

— Ох, я ж ее только что замочила, грязная была!..

— Хоть не порванная?

— Нет, вроде как целая…

К вечеру выстиранная, отглаженная курточка была в руках у сыщика. Едва ее увидев, Вадим перестал запираться и рассказал, как они вместе с Николаем, тем самым его другом, совершили кражу и как сдавали вещи за бесценок скупщику.

Бородин был уверен: если бы не куртка и не случайная встреча пострадавшей с вором на улице, дело об этой краже, скорее всего, попало бы в разряд бесфигурантных. Хотя кто знает…

Так вот: в самый напряженный момент эпопеи с курточкой, когда Бородин ни с чем вернулся от следователя к себе в кабинет и мучительно раздумывал, как быть дальше, ему позвонил Цыпкин и кисло поинтересовался:

— Поедем, что ли?

Бородин сердито ответил:

— Сейчас некогда!

— А мне завтра в командировку! — сразу повеселел Цыпкин.

— Ну так съездите без меня! Запишите номер дома и потом перезвоните. Я буду ждать.

Через час с небольшим Цыпкин перезвонил и сообщил номер дома.

Но прежде чем Бородин отправился разыскивать воров, ему пришлось выдержать очередной малоприятный разговор со Зверевой по телефону.

— Вы нашли Агаркова? — спросила она с присущей ей категоричностью.

— Могу сообщить, что ваше дело продвигается, — решил порадовать ее сыщик. — Возможно, что через несколько дней…

— Я спрашиваю: вы Агаркова нашли? — голос Зверевой завибрировал, стремительно набирая высоту и силу.

На что Бородин ответил спокойно, однако достаточно жестко:

— Раиса Алексеевна, вы пытаетесь вмешиваться в нашу работу. Я не улавливаю, что вам требуется: результат или Агарков? Могу сказать, что лично меня интересует результат…

— Да сколько можно? Сколько еще вы намерены водить меня за нос?!

— Мы работаем, — сказал Бородин.

Однако Зверева не унималась:

— А я вам говорю: пока не арестуете и не допросите Агаркова, никакого результата у вас не будет! Потому что двери открыть мог только он или его сообщник. Вы…

Тут Бородин не выдержал и, извинившись, положил трубку.

Час был поздний, а завтрашний день обещал быть нисколько не легче дня прошедшего. Когда телефон снова зазуммерил, Бородин был уже за порогом кабинета и не стал возвращаться.

7

Прежде чем войти в дом, на который указал Цыпкин, Бородин зашел в жилотдел, к паспортистке. Там он списал паспортные данные жильцов в возрасте от 20 до 25 лет и переснял их фотографии.

А затем, вернувшись в свой кабинет, стал вызывать свидетелей кражи и проводить процедуру опознания по этим фотографиям.

Свидетели являлись неохотно, пропуская сроки. Некоторым пришлось несколько раз напоминать об их обязанностях. А Андронниковой, той, что из окна наблюдала за схваткой Севастьянова с вором, Бородин даже зачитал соответствующую статью Уголовного кодекса.

Интеллигентная старушка с лиловыми волосами долго вглядывалась в лица на фотографиях, но так никого и не признала.

Люба Пермякова, тихонько похихикивая, не без интереса прогулялась по фотографиям своими умными золотисто-карими глазами раз, другой, третий…

— Умрешь! — поделилась, наконец, с Бородиным своими впечатлениями. — Вот этот и этот, а? — она ткнула в фотографии пальчиком.

— Ты ж только одного видела! — напомнил ей Бородин.

Люба похлопала ресницами, непонимающе глядя на сыщика. Затем до нее, видимо, дошел смысл его замечания.

— А, на лестнице-то которого?

— Да, на лестнице.

— Так его тут нет!

— Чего ж ты на этих-то двоих показала? — недоуменно спросил Бородин.

Люба смешливо поморщила нос:

— Просто они мне понравились. Клевые парни! Скажете, нет?

Соседка Зверевой по лестничной площадке не очень уверенно показала на Евгения Тропинина.

— Похож. Но я его плохо разглядела из-за ковра. Второй мне больше запомнился, но его здесь нет.

Последний, к кому обратился Бородин, водитель «шестерки» Цыпкин, снова напомнил об уговоре:

— Вы обещали не привлекать меня к опознанию!

— Не вызывать, — уточнил Бородин. — Так я ж опять сам приехал к вам! Как и договаривались, не будет никакого протокола. Вот взгляните, — он разложил на столе перед Цыпкиным несколько фотографий. Если кого узнаете, шепните мне на ухо.

— Этот! — показал Цыпкин на Тропинина. — А второго тут нет.

— Вот и спасибо! — поблагодарил его Бородин. — Думаю, что больше беспокоить вас не будем, — и с улыбкой добавил: — Пока не выследим второго вора.

Итак, двое свидетелей показали на Тропинина. Правда, один, вернее, одна свидетельница — с оговоркой. Что ж, нерешительных можно понять: и времени со дня кражи прошло порядочно, а главное, когда от одного твоего слова зависит судьба человека, то поневоле задумаешься и на всякий случай ввернешь это спасительное «вроде как».

Теперь Бородин решил повидаться с самим Тропининым. Минут бы на пяток пораньше выскочить. Но его помощник Миша Андрейчиков замешкался в соседнем кабинете, где ребята потрошили сумку с инструментом только что задержанного при попытке совершить кражу шестнадцатилетнего парнишки.

И тут — телефон. Зверева, будь она неладна!

Как и следовало ожидать, спросила опять про Агаркова. Разговор грозил принять затяжной характер, однако Бородин сумел перехватить инициативу.

— Кстати, Раиса Алексеевна: когда вы вернулись из Талицы и вошли в квартиру, все форточки были заперты изнутри?

— Я уже отвечала на этот вопрос и вам, и вашему предшественнику: да, все форточки были заперты на вертушки, а створки окон заклеены бумажными лентами! — сердито ответила Зверева. — Но вы мне…

— И в комнатах были заперты, и на кухне?

— Да, да, да! Но вы…

— Дело в том, что воры, проникнув в квартиру, могли сами, для отвода глаз, закрыть форточки, — продолжал Бородин. — Вы хорошо помните, что закрывали их перед отъездом?

— Полагаю, что да! — уже не столь категорично, однако же утвердительно ответила Зверева.

— Полагаете или точно? — потребовал Бородин полной ясности.

— Послушайте, с чего это вы прицепились к форточкам? — с новой силой завозмущалась Зверева, однако незаметно для себя самой включилась в нужный Бородину разговор. — Вы видели форточки в нашем доме?

— Да, Раиса Алексеевна, видел, — живо отозвался Бородин. — Маленькие, что и говорить…

— Только кошка в них и пролезет!

— Ну, пожалуй, еще и мальчик лет двенадцати-тринадцати. — Бывали такие случаи.

— Восьмой же этаж, Бог с вами! — пораженно воскликнула Зверева. — На вертолете он, что ли, подлетел? Послушайте меня еще раз: в мою квартиру вошли через двери, имея ключи! И я требую, чтобы вы нашли Агаркова, потому что ключи мог изготовить только он!

— Ну хорошо, — вздохнул Бородин. — Скоро все выясним.

— Мне очень интересно знать как? — язвительным тоном спросила Зверева.

— Спросим у вора. Надеюсь, он все нам расскажет.

— Вы что, уже поймали его?

— Собираюсь с ним повидаться, а вы меня задерживаете. Всего вам хорошего, Раиса Алексеевна! — Трубка в ответ лишь успела квакнуть.

8

Самого Тропинина дома не оказалось. Двери открыла его мать. По документам ей было сорок шесть лет, но выглядела она значительно старше: все лицо в морщинах, глаза водянистые, нос налился краснотой с лиловым оттенком.

Она тоже куда-то собиралась: была в сапожках, теплой кофточке, с шерстяной вязаной шапкой в руках.

— С работы еще не приходил, — прокуренным голосом ответила она на вопрос о том, где ее сын.

Было семь вечера.

— Он всегда поздно приходит?

Женщина равнодушно пожала плечами.

— Когда как. Вчера пришел — шести не было.

— Может, пригласите нас в комнату? К вам у нас тоже будет разговор.

— Так не убрано! — попыталась отговориться хозяйка.

Однако Бородин уже снимал пальто.

— Мы люди не гордые, — и кивнул Андрейчикову: — Раздевайся!

Какого-то особенного беспорядка в комнате не было заметно. Разве что пыль по углам да куча сваленного на диван чистого белья, еще пахнущего уличной свежестью.

— Мария Васильевна, — обратился Бородин к хозяйке, — вспомните, были ли вы дома в середине дня восемнадцатого ноября.

— Ой, да где ж это мне вспомнить! — горестно приложила хозяйка ладонь к щеке. — Сколько уж прошло…

— В этот день ваш сын и его приятель занесли сюда вещи, — подсказал Бородин. — Две сумки и, возможно, телевизор.

— Откуда у Женьки телевизор, Бог с вами! — испуганно встрепенулась женщина, но голос прозвучал фальшиво. Было ясно, что она определенно что-то знает!

— Ваш сын, Евгений Павлович Тропинин, подозревается в совершении квартирной кражи! — сообщил ей Бородин.

— Какая кража! — неестественно удивилась Мария Васильевна. — Отродясь он чужого не брал!

— Судимости есть у него?

— Не-ет, что вы! — отмахнулась как от нечистой силы.

— Давно живете без мужа?

— Пятый год.

— Что случилось?

— Бросил. Не нужна стала, — при этих словах она быстро заморгала, прогоняя слезы.

— У вас еще дети есть? — спросил Бородин, когда она успокоилась.

— Дочка. Замужем.

— Муж у нее кто?

— Дмитрий Ежов. В магазине работает грузчиком.

— Судимости у него были?

— Сидел.

— За что?

Женщина долго молчала, терзая в жилистых руках паспорт.

— А не знаю я! — наконец ответила она и крепко сомкнула тонкие синеватые губы.

— Если вашего сына опознают свидетели, — сказал Бородин, — то посоветуйте ему не запираться.

— И много дадут? — спросила женщина, скорбно глядя на Бородина.

— Это мы не решаем, — пожал плечами Бородин. — Одно знаю наверняка: чем больше правды скажет, тем меньше получит.

— Господи, горе-то какое! — со стоном вырвалось у женщины. — Вот жизнь проклятая, хоть бы уж помереть скорее!..

— Мария Васильевна, я вам дал совет, а вы уж сами решайте, как поступить, — тут Бородин глазами указал Андрейчикову на дверь и поднялся.

Когда они выходили из лифта, навстречу им толкнулся парень с хорошо знакомым лицом.

— Тропинин?

Парень отпрянул назад, но Андрейчиков, метнувшись вперед, крепко ухватил его за руку. Впрочем, парень не сопротивлялся.

— Чего надо? — спросил он хмуро.

— Пойдем-ка с нами! — сказал Бородин. — Есть разговор.

Парень предпринял слабую попытку высвободить руку.

— Пустите, ну! Чего я вам сделал?

Бородин достал из кармана наручники.

— Нацепить или сам пойдешь?

— Ладно, пойду! — снизошел парень. — Только не знаю, чего вам надо.

— Насчет этого не беспокойся: скажем! — пообещал Бородин.

9

Тропинин безоглядно шел в отказ: на Каляева никогда в жизни не бывал, даже не знает, где эта улица находится. Никаких краденых вещей в свою квартиру не привозил. А где был днем восемнадцатого ноября, а также и семнадцатого не помнит, потому что времени с тех пор много прошло, а жизнь такая интересная, что все дни похожи один на другой.

Впрочем, кое-что вспомнил: в ту неделю он, кажется, работал во вторую смену, а днем часто выпивал.

— Женя, ты по своей неопытности сам себе подножку ставишь, — терпеливо внушал ему Бородин. — Сейчас бы все рассказал, и мы с тобой написали бы явку с повинной. На суде это очень даже принимается во внимание. А ты по глупости отрезаешь себе все пути. Я вот еще немного послушаю тебя и вызову свидетелей, которые видели вас обоих с ворованными вещами. Проведу очную ставку. Не беспокойся, свидетелей хватает. Вызову соседку Зверевой, которая разговаривала с вами на восьмом этаже. Вызову старушку, которая сидела возле подъезда, когда вы грузили сумки в красную «шестерку». Вызову ветерана, который у тебя ковер отнял. Да и твоего напарника приведем. Он-то уже сидел и знает, что если засветился, так нет смысла идти в отказ.

Бородин блефовал: Ежова пока не удалось задержать — ни дома, ни на работе его не оказалось.

— А после очной ставки уже никакой явки с повинной у тебя не получится, — сказал Бородин. — Ты меня понял?

— Ну понял… — Тропинин досадливо поморщился.

— Да ничего ты не понял! — сердито бросил ему Бородин и посмотрел на часы. — У тебя до вечера еще есть время подумать над тем, что я сказал. Если ты не дурак, то придешь к правильному решению. А если… Ну дурака-то чего жалеть!

— Так чего я буду на себя наговаривать, если не виноват? — спросил напоследок Тропинин, перед тем как его отвели в камеру. — Для этого ума много не надо!

Бородину позвонил эксперт, который обследовал крышу над квартирой Зверевой, лоджию и окна. Как и следовало ожидать, на крыше были обнаружены свежие следы веревки как раз над кухонным окном. И еще прицепившийся к оконной раме, в проеме форточки, волосок натурального рыжего цвета.

— Похоже он и не думает признаваться, — сказал Андрейчиков.

Бородин словно не слышал.

— Тут я без тебя с экспертом говорил. Рыжий волос нашли в форточке. Недлинный. Какого-то мальца, значит, спускали с крыши. Как я и думал.

— Хоть рыжий, и то хорошо, — удовлетворенно покивал Андрейчиков. — Легче будет найти, и усмехнулся: — Ха, вождь краснокожих!

— Это точно, — согласился Бородин.

10

— Так вас, оказывается, было трое? — спросил Сергей у Тропинина при следующей встрече, когда они опять уселись в кабинете друг против друга. — Без рыжего, значит, не обошлись? Вот, значит, еще и с вождем краснокожих тебе очная ставка будет.

— С каким вождем? — тупо уставясь на оперативника, спросил Тропинин.

— А который в форточку пролез и двери вам открыл! — по тому, как напрягся Тропинин, как вдруг забегали его глаза, Бородин понял, что попал в яблочко. — Ну, Женя, не губи свою жизнь молодую на корню, лишние годы за проволокой тебе совсем ни к чему. Ну нечем тебе крыть, совсем нечем! А у нас и свидетели есть, и вещественные доказательства, и ваш помощничек рыжий… Я с тобой до завтра пообщаюсь и передам дело следователю, а он еще что-нибудь раскопает. Хотя и того, что есть, за глаза хватит любому суду. Вещи-то уже все пропили?

— Какие вещи? — механическим голосом спросил Тропинин.

— Женя, кончай эту волынку! Пойми: нет у тебя козырей, а без них что за игра! Давай спокойно посидим, молча поглядим друг на друга, и ты принимай решение. Мне ведь что? Осталось только рапорт написать начальнику, и все! С плеч долой это дело, за другое тут же примусь, — Бородин похлопал ладонью по стопе папок. — Ишь, сколько их у меня на очереди, дел-то уголовных! Как только передам тебя следователю, усажу на твое место другого Женю. Или Петю. А про тебя и думать забуду. Я-то забуду, а ты меня не раз потом вспомнишь, да поздно будет! Вот пока ты еще передо мной сидишь, думай головой, кому твоя явка с повинной больше нужна, мне или тебе…

Тропинин поднял на сыщика тоскующий взгляд:

— Чего писать-то?

Сердце у Бородина гулко застучало.

— Явку с повинной! — внезапно севшим голосом проговорил он.

— Как писать-то ее?

— А вот сюда садись, за стол… На тебе бумагу и ручку… Так… Готов? Пиши: «Семнадцатого ноября сего года мы втроем…» В общем, описывай все подробно, с чего начали и чем кончили, а я сейчас вернусь. Миша, ты тут присмотри, — наказал он Андрейчикову и вышел в прохладный коридор. Там прошелся несколько раз из конца в конец, затем вернулся в кабинет, глянул поверх плеча Тропинина на то, что было написано, и удивленно спросил:

— Ты чего только две фамилии написал? Третью забыл, что ли? Вписывай ее вот тут!

— Кого вписывать? — в глазах у Тропинина было непритворное удивление.

— А вождя краснокожих! Рыжего-то!

— Какого еще вождя? Мы с Димкой вдвоем были…

— А двери-то кто вам открывал?

— Так они открыты были!

— Ой ли? — Бородин облокотился о стол и заглянул Тропинину в глаза.

— Побожиться, что ли? — спросил тот, не отводя глаз.

— Пришли, и двери открыты были?

— Были! — кивнул Тропинин.

— Кто ж их для вас открыл?

— Я-то почем знаю! У Димки спросите.

— А ты сам у него спрашивал?

— Больно мне надо!

— Ладно, рассказывай тогда все по порядку, а потом сформулируем и запишем.

— Чего рассказывать… Пришел и говорит: «Дело есть…»

— Куда пришел?

— К нам домой.

— Во сколько?

— Перед обедом.

— И что было дальше?

— Ну я спросил, какое, мол, дело. Тыщ, говорит, на восемьсот, а может, и на два миллиона. Верняк, мол, и все уже готово, только прийти и забрать. Хозяйка, сказал, далеко, раньше как послезавтра не придет. Научил, как соседям, если что спросят, отвечать…

— Сказал, как звать хозяйку?

— Ну.

— А он от кого узнал?

Тропинин молча пожат плечами.

— Ну ладно, поехали дальше, — махнул рукой Бородин. — Куда с вещами-то направились?

— Сперва в соседний дом.

— Что унесли?

— Не знаю, чего там Димка в сумки понапихал, он их и тащил. А я ковер, но во дворе пришлось бросить…

— И после этого ты куда побежал?

— В дом на Бебеля.

— С пустыми руками?

— А как? У меня только ковер и был.

— Прибежал в тот дом…

— Димка меня в подъезде уже дожидался. Велел домой ехать.

— С сумками дожидался?

— Не помню.

— На другой день опять встретились?

— Нет, в тот же день он зашел ко мне. Сказал, что надо перевезти вещи, а то мигом нас заметут. Раз засветились.

— Значит, на другой день опять в тот дом, на Бебеля, отправились? Ты в квартиру-то заходил на этот раз?

— Ну заходил…

— Это на каком этаже?

— На третьем.

— На третьем?! — Бородин не сумел скрыть удивления. — Димка, что ли, там теперь живет?

— Зачем? Это Пашкина хата.

— Как фамилия?

— Не знаю. Вообще-то он… Ну, в общем, отбывает срок.

— Кто ж вас пустил?

— Любка. Сестренка Пашкина.

Бородину понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить услышанное. Удивление уступило место досаде и стыду. Вот уж прокол так прокол! Как же это он не подумал о рыжей Любке, когда получил информацию о находке в форточке? Ну сыщик, еж тебя задери! На блюдечке ведь поднесли! Ай да девка! Ай да вождь краснокожих!..

«Ну ничего, Любушка, скоро опять повидаемся!» — подумал он не без злорадства.

11

Когда они с Андрейчиковым и следователем Ореховым вышли из машины во дворе дома по Бебеля, 128, навстречу им, как по заказу, выпорхнула Люба Пермякова собственной персоной. В лаково поблескивающей курточке с меховыми отворотами, вся такая накрашенная, напомаженная. Конопушек на мордашке как не бывало, Бородин едва узнал ее.

— Далеко собралась? — спросил он, радушно поздоровавшись, как и полагается старым знакомым.

«Ох, Любка, Любка!» — то ли грозил он ей мысленно, то ли жалел, зная наперед, какая судьба ее ждет, то ли в момент встречи нестерпимый стыд ожег его при мысли о том, как ловко провела его эта соплюшка.

Любка дернула носом, презрительно глянула исподлобья на сыщика, но ничего ему не ответила. Хотела пройти мимо, но Бородин приобнял ее за плечи, развернул лицом к двери подъезда и подтолкнул вперед.

— Как думаешь, надо нам с тобой поговорить или нет? — спросил он.

— Мне ж некогда! — вдруг захныкала Любка, оказавшись с тремя мужчинами в лифте.

— Куда тебе некогда? — спросил Бородин. — Кавалеры, что ли, ждут?

— А хотя бы! — сквозь слезы всхохотнула Любка. — А вы не пускаете!

— Поди мелкота какая-нибудь! — предположил Бородин. — Ты на нас погляди!

— Ой, держите меня! — снова всхохотнула Любка.

— Вот и держим! — улыбнулся Бородин. — А что нам, старикам, еще остается? Держать покрепче, чтоб не убежала к своим недомеркам.

— Ой, старики!..

Андрейчиков сразу отправился по соседям звать понятых, Орехов занялся предварительным осмотром квартиры, а Бородин усадил Любку за стол, напротив себя, и повел такой разговор:

— Такие вот дела, Любушка-голубушка: провела ты меня в тот раз как малого ребенка. Оказывается, воры никуда выше третьего этажа не поднимались, а пришли прямо к тебе домой и где-то здесь оставили краденые вещи, — он окинул внимательным взглядом комнату.

— Какие вещи, вы че! — глаза у Любки расширились от удивления, и так, продолжая удивляться, она тоже осмотрелась вокруг себя. — Вы че это! Никаких вещей тут нету!

— Ну нету! — развел руками Бородин. — Ведь их на другой же день увезли на красных «Жигулях». Забыла?

— Не зна-а-а-ю! — изумленно протянула Любка. — Да кто вам сказал?

— А Женя и сказал! — Бородин играл с ней в гляделки — кто кого пересмотрит. — Женя Тропинин.

— Какой это?

— На Белинского живет. Ежов его в помощники взял да оказалось, что напрасно: бросил ковер на полдороге и с пустыми руками сюда прибежал. На другой день к нему на квартиру вещи и увезли…

— Какие вещи? Кто увез?

— Краденые вещи. А увезли их отсюда Ежов с Тропининым. Ну да ты и сама все лучше меня знаешь! А чего не знаешь, эти ребята тебе скоро дорасскажут. Ждут они тебя в одном месте.

— Глаза у Любки сузились и сухо, зло заблестели.

— А может, и не все они отсюда вывезли, — сказал Бородин, — вдруг да оставили что. Поэтому мы проведем тут обыск, ты уж не взыщи.

Орехов показал Любке ордер. Андрейчиков уже привел понятых. Любка завертелась на стуле, как на горячих углях.

— Сиди спокойно! — строгим голосом велел ей Бородин.

Занимаясь делом, он старался не спускать с нее глаз.

В передней комнате краденых вещей не нашли. В другой, смежной, следователь выковырял из щели синий пластмассовый язычок от застежки — «молнии».

Бородин показал Любке находку.

— У тебя есть такая «молния»?

Ответить Любка не успела: из смежной комнаты донесся удивленный возглас Орехова:

— Ё-мое!..

— Что там? — крикнул Бородин.

Орехов показался в проеме двери. Он держал в вытянутой руке полную горсть украшений из золота с просверками драгоценных камней.

Пораженные увиденным Андрейчиков и Бородин подскочили к нему поглядеть на это чудо.

— Ну-ка, ну-ка!.. Вот это да!..

Лишь на какие-то секунды Бородин выпустил Любку из виду. А когда спохватился и обернулся, ее в комнате уже не было.

— В туалет пошла, — сказала женщина-понятая.

Но в туалете, как и следовало ожидать, Любки тоже не было.

Бородин выскочил на лестничную площадку и услышал, как дважды хлопнули двери подъезда. Он кинулся вниз по лестнице, прыгая через пять-шесть ступенек.

Выскочив из подъезда, он сумел ухватить взглядом в сгустившихся сумерках рыжую голову, мелькнувшую за прутьями высокой ограды, окаймлявшей территорию детского комбината.

Любка бежала через двор на улицу. А когда Бородин выбежал вслед за ней на тротуар, Любка уже неслась меж домами по другую сторону улицы Каляева.

Бородин еще поднажал. Расстояние между ними заметно сокращалось. Любка понеслась было прямиком к стоявшему поодаль школьному зданию, однако, немного не добежав до него, круто повернула вправо, опять на улицу Каляева.

Выскочив на тротуар, она пронзительно завопила:

— Помогите! Грабят!

Бородин был в штатском, и это осложнило его положение. Какие-то двое подвыпивших мужиков попытались его остановить, но ему удалось проскочить мимо них.

А чертовка продолжала орать благим матом, она неслась по тротуару к самым людным местам. Прохожие испуганно шарахались от Бородина и что-то кричали ему в спину.

Наконец он настиг девчонку и ухватил за ворот куртки. Любка пронзительно визжала и извивалась у него в руках. Вокруг них стала собираться толпа. Кто-то предлагал вызвать милицию.

— Я — сотрудник милиции! — крикнул он зевакам.

— Врет! — заверещала Любка. — Он куртку хотел снять! — и тут, изловчившись, она вонзила в ладонь Бородина острые, как у хищного зверька, зубы.

Воспользовавшись замешательством сыщика, у которого от боли потемнело в глазах, она вьюном вывернулась из его рук и опять задала стрекоча.

На этот раз он ухватил ее крепче. Но эта рыжая зверюшка села на тротуар, обхватила обеими руками его ногу и впилась зубами ему в бедро. Бородин непроизвольно ухватился рукой за укушенное место, а Любка принялась рвать зубами его ладонь. К счастью, ребро правой ладони было у Бородина мозолистым и твердым, как панцирь черепахи, и оказалось Любке не по зубам.

А тут подоспел на машине и Андрейчиков. Вдвоем кое-как впихнули продолжавшую вопить и извиваться Любку на заднее сиденье «Жигулей», а как только дверца захлопнулась, Любка тут же притихла. Всю дорогу до милиции она, не отрываясь, смотрела в окно, на проносившиеся мимо дома и прохожих.

«Чего доброго, еще и шрамы останутся, будет память на всю жизнь», — сердито размышлял Бородин, сидя рядом с Любкой и прижимая носовой платок к ноющей ладони.

И словно угадав его мысли, Любка вдруг повернулась к сыщику лицом, взглянула участливо в глаза и спросила:

— Тебе очень больно?

12

Дмитрий Ежов, когда его задержали и доставили в милицию, сразу же потребовал адвоката. В противном случае он отказывался что-либо говорить.

Это был жилистый крепыш двадцати восьми лет с темно-голубыми холодными глазами и перебитым носом на круглом лице.

Пока дожидались адвоката, Бородин показал Дмитрию его фотокарточку:

— Узнаешь молодца?

Ежов поглядел и удивился:

— Где взяли?

— Так признаешь себя или нет?

Ежов с напускным безразличием пожал плечами.

— Ну моя икона. И что с этого?

— Значит, мы не ошиблись, — удовлетворенно заключил Бородин.

Глаза Ежова угрожающе сузились.

— Это кто ж вам на меня показал?

Бородин приблизил свои глаза к глазам Ежова.

— Предположим, этого я тебе не скажу. Но твои помощники, с которыми ты обчистил квартиру на Каляева, уже тут, — он ткнул пальцем в пол.

— Что за улица такая? — с недоумением поинтересовался Ежов. — Первый раз слышу.

— А я эти слова уже второй раз слышу, — сказал Бородин. — Женя Тропинин с них же начинал наше знакомство: первый раз, мол, слышу про улицу Каляева! Ну потом вспомнил, что вы не так давно провернули там дельце. И Любка Пермякова, которая живет по Бебеля, сто двадцать восемь…

— Какая еще Любка Пермякова! — возмутился Ежов. — Ну Женьку, предположим, я знаю: шурин мой. Так он с чем у вас тут? Подрался, что ли, опять? С него станется…

— Кражу он совершил, — сказал Бородин.

— Надо же! — сокрушенно мотнул головой Ежов. — Скажи, дурень какой! А где это он?

— На Каляева, двадцать семь.

— Надо же! И что, поди меня припутывает? Так вы ему передайте…

— Нет, — сказал Бородин. — На тебя мы вышли через других людей. Забыл, что ли, как вы с Женькой из квартиры Зверевой выходили — он с ковром, а ты с двумя дорожными сумками, синей и светло-коричневой? И как соседка Зверевой из квартиры напротив спросила вас, куда вы понесли вещи… Не помнишь?

— Ясно, нет! — дернулся Ежов. — Не было меня там!

— А что ты помнишь?

— А что я должен помнить, начальник? — и Ежов решительно отверг подозрения на свой счет.

— Тяни, тяни резину! — со скучающим видом заключил Бородин. — Не знаю только, чего добьешься. Сейчас запишу, что скажешь, и начнем проводить очные ставки. Тебя трое видели с крадеными вещами, суду этих свидетелей вот так хватит!

…Когда пришел адвокат и спросил у Ежова, не желает ли он сделать заявление, тот сказал, что хотел бы написать явку с повинной. Ему было позволено это сделать.

Затем Бородин опять стал вызывать свидетелей и лишний раз убедился в том, что рассчитывать на показания очевидцев, особенно в присутствии подозреваемых, дело почти безнадежное. Боятся. А может, и правильно делают, что боятся, потому что никто их потом не защитит. Нет в нашем славном государстве такого механизма, который защищал бы свидетелей. Чтобы они чувствовали себя в безопасности.

Соседка Зверевой по лестничной площадке, утверждавшая, что «второго вора» она хорошо запомнила, теперь, поглядев на Ежова, засомневалась:

— У того глаза были голубые, а у этого синие…

— Да голубые же у него глаза, посмотрите внимательнее!

Гражданка — в обиду:

— Я что, не вижу! Как есть синие!.. Нет, не похож на того…

И ветеран войны Севастьянов, приглядываясь к Тропинину с некоторой опаской, бормотал себе под нос:

— Не могу ручаться наверняка, примите во внимание мой возраст…

И тут случилось такое, чего ни Бородин, ни Орехов, ни тем более новичок Андрейчиков еще не видели в своей практике. Женя Тропинин слушал-слушал, как ветеран плетет лапти и не выдержал.

— Кончай, дед, придуриваться! — сердито бросил он. — Больно скоро забыл, как подставлял мне подножку да сам в ковре запутался!

А потом были очные ставки. Сперва усадили напротив Любки Тропинина. На вопрос следователя, знакома ли ему эта пичуга, Евгений ответил утвердительно. И рассказал, при каких обстоятельствах встречался с ней.

Любка же сидела молча, поджав губы и сумрачно поглядывая на сообщника.

Затем на место Тропинина посадили Ежова.

— Знакома ли вам сидящая напротив вас девушка? — спросил у него следователь.

— Да, я ее знаю, — ответил, опустив глаза, Ежов. — Это Люба Пермякова, в квартиру которой, попредварительной договоренности с нею, мы заносили похищенные у гражданки Зверевой вещи.

И затем рассказал, как Любка сама предложила ему «вымолотить хату», в которой много чего есть и хозяйка которой уезжает на два дня из города. Как эта Любка, спустившись ночью с крыши по веревке с навязанными узлами (Ежов подстраховывал ее) пролезла в форточку на восьмом этаже. Как открыла изнутри квартиры двери. Как он, Ежов, снес в Любкину квартиру сперва цветной японский телевизор, который еще затемно отвез скупщику на такси. Потом Любка предложила ему еще раз потихоньку наведаться в квартиру Зверевой, только сама пойти туда не захотела, а придумала план с переездом Зверевой на другую квартиру. И тогда Ежов сговорился с Тропининым, посулив ему легкую наживу…

— Золотишко-то когда взяли? — спросил как бы между прочим Бородин. — Ночью или днем?

— Какое золотишко? — Ежов так удивился, что остался сидеть с раскрытым ртом.

И Любка, продолжавшая хранить молчание, делала вид, будто тоже не понимает, о чем идет речь.

Тогда Бородин сообщил Ежову про изделия из желтого металла и драгоценных камней, которые были изъяты во время обыска на квартире у Любки.

Ежов задохнулся от возмущения и свирепо вытаращился на Любку:

— Ты че это?.. Стырила и ни гугу?.. Совсем оборзела? — и посмотрел на Бородина: — Да если б я знал!.. Ух!.. Не сидел бы я тут перед вами!

Бородин готов был с ним согласиться: не пойди Ежов второй раз в квартиру Зверевой, кража эта, скорее всего, осталась бы не раскрытой. Не за что было бы зацепиться, ведь никто не видел этих воров ночью.

— Ах ты, сука! — Ежов не находил слов, чтобы выразить свое негодование и обиду. — Ах ты, су-ука!..

Поглядев на него с брезгливым презрением, Любка процедила сквозь зубы:

— Веники долбаные!

Это была единственная фраза, которую услышали от нее за все время, пока продолжались очные ставки.

13

На этот раз Бородин сам позвонил Зверевой и пригласил ее для разговора.

— Надеюсь, вы мне наконец-то?..

— Могу сообщить, что кража нами в общем-то раскрыта, — скромно оповестил он пострадавшую.

— Вы разыскали его?

— Личности воров установлены, все они задержаны и находятся под стражей, — Бородин сделал вид, что не понял, про кого она спросила.

— И… Агарков тоже? — голос Раисы Алексеевны как-то странно задрожал.

— Агарков никакого отношения к краже не имеет, — вынужден был огорчить ее Бородин.

— И вы… даже не попытались его найти? — тусклым голосом, после продолжительного молчания поинтересовалась Раиса Алексеевна.

Теперь долгую паузу выдержал Бородин, не знавший, как ему отвечать на столь щекотливый вопрос.

— Раиса Алексеевна, сейчас речь не об Агаркове, — сказал он наконец. — Вам надо подъехать, чтобы…

— Сомневаюсь, надо ли…

— …чтобы принять участие в одном следственном действии. Лично я нисколько не сомневаюсь в том, что вам будет очень интересно узнать некоторые подробности.

— Вы меня заинтриговали, — со скукой в голосе, даже как будто с зевком, протянула Раиса Алексеевна. — Что же это за действие такое?

— Приезжайте, — сказал Бородин.

Шумно войдя в кабинет и увидев его перебинтованную руку, Зверева по-женски выразила сострадание:

— Вы… ранены? Надеюсь, не опасно?

— Пустяки, — отмахнулся Бородин здоровой рукой. — Так вот, Раиса Алексеевна, должен вам сообщить, что проникновение в вашу квартиру было совершено через форточку.

— Да что вы говорите?!

— Преступник… Несовершеннолетняя преступница спустилась с крыши по веревке и пролезла в вашу форточку. Это значит, что форточка все же была оставлена открытой.

— А я вам говорю, что перед отъездом закрыла все форточки!

— Возможно, и закрыли, — согласился Бородин. — И тем не менее…

— Вы говорите загадками!

— Немного терпения, Раиса Алексеевна, и мы с вами их разгадаем.

— Ну что ж, буду рада… — горестно вздохнула Зверева.

— У меня к вам несколько вопросов, — сказал Бородин.

— Спрашивайте… — с полным безразличием разрешила Зверева.

— Вопрос первый. Перед тем, как случилась кража, вам на глаза не попадалась в подъезде рыжеволосая девочка лет двенадцати-тринадцати на вид? Нос в конопушках…

— Видимо, вы спрашиваете про Леночку, которая живет у нас на девятом этаже? Неужели выдумаете?..

— Вы ее хорошо знаете?

— Они недавно вселились. Вы что, всерьез думаете?..

— Как вы познакомились?

— Не знаю, можно ли это назвать знакомством… У ее матери что-то случилось с сердцем и Леночка попросила у меня валидол. Я ей дала, она поблагодарила и ушла.

— После этого вы встречались?

— Один раз. Я возвращалась с работы, а она сидела на ступеньке лестницы между нашими этажами. Увидела меня, вежливо поздоровалась и спросила, который час. Я в свою очередь поинтересовалась, почему она тут сидит. Леночка сказала, что забыла ключи, когда отправлялась в школу, а мамы дома нет и придет не скоро. И вдруг заплакала. Я спросила ее, почему она плачет. И что вы думаете? Вот-вот должна была начаться очередная серия «Дикой розы». Ну я сказала: «Можешь у меня посмотреть, заходи!» Быстренько перекусили мы с ней и сели рядышком у телевизора. Мне показалось, что она была просто счастлива: у них дома, сказала, простой, черно-белый телевизор… Да, еще раз она зашла часа за полтора до моего отъезда. Пока я собиралась, она смотрела какую-то передачу… Вы думаете?..

— Вы с ее матерью не знакомы?

— Даже не видела.

— И в какой квартире они проживают, тоже не знаете?

— На девятом этаже…

— А номер квартиры?

— Как-то не приходило в голову спросить. Я к ним в гости не собиралась. Значит, вы…

— Пройдемте в соседний кабинет, — предложил ей Бородин. — Там сидят три девочки. Посмотрите на них внимательно.

Когда после процедуры опознания они вернулись назад, вконец расстроенная Раиса Алексеевна схватилась за голову и молвила трагическим шепотом:

— Какой ужас, какой ужас!.. Всего двенадцать лет, подумать только!..

— На самом-то деле пятнадцать, — уточнил Бородин.

— Все равно… Невероятно…

— Талантливые у нас дети, — сказал Бородин.

Зверева неожиданно просветлела лицом, на губах заиграла улыбка:

— Но вы знаете, у меня словно камень с души свалился: я рада, что Агарков… — И засмущалась: — Выходит, я была к нему несправедлива!

— Просто поторопились с выводами, — поправил ее Бородин.

— Я так рада, что даже не сержусь больше на него. Что ж, насильно мил не будешь, — неожиданно глаза Зверевой увлажнились. — Знаете, у него такое благородное лицо…

— Да, приятное, — согласился Бородин и, увидев как удивленно расширились, как плотоядно заблестели глаза у Зверевой, понял, что проговорился.

— Так вы… встретились? — все тем же трагическим шепотом спросила она.

«А в конце концов, какое мне дело!?» — в замешательстве подумал Бородин.

— Да, мельком, — признался он. — Все-таки я должен был…

— Где?

— На квартире у его приятеля-художника. В полуразрушенном бараке, где ни света, ни воды…

— Какого же черта вы молчали? — зарычала на него Зверева. — Адрес!

«Пускай сами разбираются!» — сердито подумал Бородин.

Он продиктовал ей адрес, даже нарисовал схему расположения барака и предупредил, что по лестнице на второй этаж подниматься опасно.

— Об этом прошу не беспокоиться! — обрезала его Зверева и лихо выбежала из кабинета.

А Бородин с некоторой долей злорадства подумал, что Агарков, вероятно, уже в Париже.

В НОЧЬ НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

1

В пятом часу вечера старшему оперуполномоченному райотдела Бородину позвонили из дежурной части: поступил сигнал о квартирной краже на улице Каляева.

Через двадцать две минуты бригада выехала по указанному адресу.

Ограбленная квартира находилась на первом этаже девятиэтажного дома. Окна — в ажурной вязи решеток. Когда Бородин с экспертом и участковым инспектором вошли в подъезд и остановились перед бронированными дверьми, из квартиры раздался свирепый захлебывающийся лай.

Хозяева успокоили собаку, и Бородин, переступая порог, не сразу ее увидел: огромная, серая с бурыми подпалинами овчарка смирно сидела в глубине прихожей, настороженно глядя оттуда на вошедших, однако не делая попыток сорваться с места.

Перебивая друг друга, супруги Рыбаковы перечисляли похищенные вещи:

— …Восемь золотых украшений, компьютер сына, графин богемского стекла с шестью бокалами, импортный мужской пуловер, импортные дамские туфли, норковая шапка…

— …Из телевизора вынули декодер…

— …Что удивительно: оставили в шкатулке массивную золотую булавку с бриллиантом…

В квартире не было заметно обычного после налета воров беспорядка.

— Сын прибрал, — пояснила Рыбакова, — а когда он пришел из школы, тут вот так было!.. — женщина выписала в воздухе рукой затейливую загогулину.

В раме боковой двери стоял, позевывая и потирая ладонью глаза, довольно рослый для своих пятнадцати лет русоволосый паренек. Веня, сын Рыбаковых.

— У вас он один? — спросил Сергей.

— Еще старший есть, но он с нами не живет, — с видимой неохотой ответила Рыбакова и поспешно добавила: — У него даже ключей от этой квартиры нет!

— Сколько ему?

— Двадцать два.

— Работает, учится?

— Временно не работает.

— На что живет?

— Даже не скажу, — Рыбакова бросила быстрый упреждающий взгляд на мужа. — Мы редко видимся, он у нас как бы отрезанный ломоть. Одно время работал в ларьке, но недавно, мне сказали, ларек у них сожгли…

— Судимости у него были?

— Бог миловал! — опередил супругу Рыбаков.

— Кого-нибудь сами подозреваете?

Рыбаков открыл было рот, собираясь высказать свою догадку, однако супруга опередила его:

— Ой, нет, увольте! Тут только начни перебирать, — она натянуто хохотнула. — По правде говоря, не думаю, что это кто-нибудь из наших знакомых. Уж вы сами, мы вам полностью доверяем, вы ж профессионал…

Пока эксперт занимался своей работой, Сергей обошел квартиры в подъезде и поговорил с соседями Рыбаковых.

Пожилая женщина из тридцать первой квартиры рассказала, что накануне, часов около двух дня, она видела в подъезде, на площадке между первым и вторым этажами, незнакомых ребят: один, постарше, ровесник Вени, другой года на два младше. Одеты были прилично, но когда женщина спросила, что им тут нужно, ребята ответили грубостью и выскочили из подъезда. Она видела, как они свернули за угол соседнего дома.

— С Веней они раньше не встречались, вы не обращали внимания? — спросил Сергей.

— Нет, не помню, чтобы я их когда-нибудь раньше видела, — ответила женщина. — А вы у него самого не спрашивали про его дружков? — и, не дождавшись ответа, прибавила: — Тут в сороковой квартире живет Аркаша Пестряев. По-моему, Веня с ним дружит, я их часто вижу вместе.

— Что за парень этот Аркаша?

— Ничего плохого о нем не скажу. Конечно, современная молодежь, может и не поздороваться. Но не такой грубиян, как эти двое…

Дверь сороковой квартиры открыл хмурый мужчина в полосатой пижамной куртке. Он сказал, что Аркадий только что вышел. Поглядев на вешалку, сообразил:

— Пальто и шапка его тут, значит, к Рыбаковым спустился, — и со значением посмотрел на Сергея: не мне, мол, вам рассказывать, что там случилось. — Между прочим, это уже третья кража в нашем доме за последние два года, а милиция, похоже, только тем и занимается, что опрашивает жильцов. Был бы хоть какой-то результат…

— На этот раз должен быть, — обнадежил его Сергей. — Согласно статистике, раскрывается каждая третья квартирная кража.

Он знал о тех двух, упомянутых отцом Аркадия. Одна случилась летом прошлого года, другая осенью позапрошлого. Но те кражи были со взломом дверей и к последней, у Рыбаковых, навряд ли имели отношение: у каждой группы квартирных воров, как правило, свой почерк, своя, так сказать, методика проникновения, которую они редко меняют, а стараются отработать ее, раз от разу набираясь опыта. Одни поднаторели на подборе ключей, другие успешно применяют «фомки», третьи, подобно скалолазам, предпочитают спускаться с крыш на веревке.

Один юный «скалолаз» при помощи веревки с навязанными узлами обследовал двенадцать квартир, пробираясь в них через лоджии и балконы. Сергей тогда еще не занимался делами о квартирных кражах, но об этом парне был много наслышан. Сразу после ареста «скалолаза» в райотдел милиции явилась его мать с кучей медицинских справок и заключений, из которых следовало, что ее сын инвалид второй группы по причине врожденного недоразвития почек. И вообще дышит на ладан. Адвокат стал добиваться его освобождения из-под стражи под денежный залог. Прокурор категорически возражал против изменения меры пресечения: «Двенадцать краж! Вы в своем уме? Ах инвалид? Вы когда-нибудь видели инвалида, который лазал бы, как обезьяна, с шестнадцатого этажа на девятый и обратно?» Поместили «скалолаза» в медсанчасть следственного изолятора, и там ему вскоре стало хуже, а потом он и вовсе расхворался. Врачи согласились с тем, что ему необходим домашний постельный режим, и возник разговор даже о переводе его на первую группу инвалидности. Только тогда и освободили парня под залог. Однако не прошло после этого и трех месяцев, как он опять пошел надело, подобрав себе новых помощников, которые должны были подстраховывать его с крыши и поднимать туда «изъятые» вещи. На лоджию десятого этажа парень спустился благополучно, бесшумно выставил оконные стекла, проник в комнату. Однако тут у него случился сильнейший приступ. Боль была такая, что он даже не слышал, как вернувшиеся из гостей хозяева вызвали милицию. Сообщники «скалолаза» удрали, а сам он опять был водворен в медсанчасть, где и скончался от полной атрофии почек. Шестнадцати лет от роду.

У Рыбаковых случай был особый: следов проникновения воров в квартиру пока не обнаруживалось. Решетки на окнах целы, и навряд ли кто-то сумел подобрать ключи к двум импортным замкам, приваренным к стальной двери.

Опросив соседей, Сергей вернулся к Рыбаковым и действительно застал там Аркадия. Оба парня сидели на диване в Вениной комнате и развлекались с овчаркой. Виляя хвостом, собака ловила зубастой пастью руку Аркадия. При появлении оперуполномоченного она сердито зарычала и развернулась к нему, но Веня поймал ее за ошейник и приказал сидеть смирно.

Бородин спросил о парнях, что накануне ошивались в подъезде. Нет, не знают, поскольку в это время были в школе.

— Может, Вовка с Пашкой, — предположил Аркадий, вопрошающе поглядев на приятеля, и пояснил Сергею: — Они из тринадцатой квартиры вон того дома, — он показал кивком головы в сторону окна. Два брата. Турыгины.

— Может, и они, — безразлично дернул плечом Веня. — Не знаю, зачем приходили.

Прежде чем распрощаться с Рыбаковыми, Сергей задал еще несколько уточняющих вопросов родителям. Для этого он вышел в прихожую и прикрыл за собой дверь Вениной комнаты.

— Как он у вас, — кивнул Сергей на дверь, — в своей-то комнате сам прибирает?

— Да мы не требуем, лишь бы учился хорошо, — вздохнула мать.

— Без двоек и пятерок, — улыбнулся отец.

— Да уж ладно! — сердито посмотрела на него жена. — Посмотри как вон другие учатся!

— А мусорное ведро выносить — чья обязанность?

— Когда и он вынесет, — мать кивнула на дверь Вениной комнаты.

— Если хорошо попросишь, — вставил отец.

Тут Сергей заметил, как тихонько, совсем чуть-чуть приоткрылась дверь в Венину комнату, и в щели блеснул любопытный голубовато-серый глаз. Сергей поманил пальцем:

— Ну-ка, друг ситный, поди сюда!

Веня нехотя, смущаясь, вышел в прихожую:

— Че?

— Все слышал?

— Не, немного.

— Вот твои родители говорят, что неважно ты учишься! Пятерок совсем нет.

— Зачем они мне?..

— Ну как это зачем? Ты кем быть-то хочешь?

— Сыщиком! — выпалил из-за его спины Аркаша.

— Не думал еще, — честно признался сам Веня.

— Сникерсами будет торговать! — Аркаша хохотнул и выдул изо рта молочно-белый пузырь из жвачки.

— Ты помолчи, Аркадий! — грозно осадила его Рыбакова.

— Послушай, друг, — сказал ему Бородин. — Ты иди-ка домой! Потом мы с тобой отдельно побеседуем.

— А че? — спросил тот, не двинувшись с места.

— Ты понял? — жестко глянул на него Бородин.

Аркаша, продолжая чутко прислушиваться к разговору, подался к двери. Когда он ушел, Сергей обратился к Рыбаковым-старшим с неожиданной просьбой: отпустить сына с ним в райотдел милиции.

— Надолго? — встревоженно осведомилась мать.

— Так уж, наверное, до утра, — сказал Сергей. — К утру мы с ним обязательно раскроем эту кражу, — и, увидев, как растерянно, закусив губу, посмотрел Веня на родителей, ободряюще похлопал его по плечу: — Ты что, сомневаешься?

Держась за косяк, Веня почесал ногу об ногу и еле внятно обронил:

— Я откуда знаю…

— Скромничает! — улыбнулся Сергей. — Мы с ним оба неплохо знаем здешнюю шпану, не торопясь поразмышляем и непременно вычислим воров. Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше… — он взял Веню за подбородок и посмотрел ему в глаза: — Значит, решено, едем?

Веня дернул головой и растерянно уставился на мать:

— Че, ехать?

— На всю ночь? — ужаснулась Рыбакова. — У нас и телефона нет, чтобы в случае чего позвонить…

— Да вы не беспокойтесь! — сказал Бородин. — Мы с ним будем неразлучно. У меня в кабинете есть мягкая скамейка, захочет спать — ляжет, укрою его своей шинелью, чем не романтика!

— Но ему завтра с утра в школу! — спохватилась Рыбакова. — К тому же он завтра у нас именинник.

— Что до именин, так не сегодня же, — возразил Сергей. — А со школой мы уладим, — и спросил у Вени, где живет его классная руководительница, и есть ли у нее дома телефон. — Не знаешь? Плохо… А как ее фамилия? Тоже не знаешь? Звать как?

— Эльвира, кажется…

— Ну, брат, это какая-то фантастика! — поразился Бородин.

— В нашем доме завуч живет, в шестой квартире, — выручила сына Рыбакова.

— Тогда вот что, — велел Бородин Вене, — одевайся, выходи и жди меня в машине, а я зайду к завучу, договорюсь насчет тебя.

2

Сперва они зашли в дежурную часть, которая размещалась сразу при входе за широкой, как витрина, стеклянной перегородкой. Тихонько переговорив с сидевшим за пультом капитаном, Бородин провел Веню в мрачноватый коридорчик, где за черной железной решеткой притулились, втянув голову в воротники курточек, два паренька приблизительно тех же лет, что и Веня. Отдельно от них сидел седобородый старик в перепачканном чем-то белым пальтеце с полуоторванным воротником.

— Эти двое — карманные воришки, — кивнул Бородин на пареньков и провел Веню дальше, где по одну сторону коридорчика шел ряд железных дверей с глазками.

— Ну-ка, погляди сюда, — поманил Бородин Веню к одному из глазков.

Тот поглядел и увидел расхаживающего взад и вперед по тесной камере рослого, с ног до головы одетого в фирму молодого мужчину с окровавленной щекой и распухшим носом.

Глаза мужчины горели бешенством.

— А он че сделал? Убил кого-нибудь? — шепотом поинтересовался Веня.

— Чужую машину угнал, — сказал Бородин и легонько подтолкнул Веню к выходу из мрачного коридорчика. — Давай-ка пошли работать!

Два стола в кабинете, что стояли у окна, были придвинуты вплотную друг к другу. За один из них («Это стол моего начальника!») Бородин усадил Веню, предварительно предложив ему раздеться, затем повесил в шкаф у двери шинель и форменный китель, снял висевшую под мышкой кобуру с «макаровым», вынул из нее пистолет, а из пистолета обойму с патронами.

Веня с нескрываемым интересом наблюдал за его манипуляциями.

— Никогда не держал в руках? — с улыбкой спросил Бородин.

— Нет…

— Ну на, подержи! — и он протянул Вене через стол разряженный и поставленный на предохранитель пистолет.

— Вы в кого-нибудь стреляли из него? — спросил Веня, примеривая тяжелый вороненый пистолет к своей мальчишеской руке.

— А вот этого я тебе не скажу! — засмеялся Бородин.

— Почему?

— Военная тайна, — он забрал у Вени пистолет, снова зарядил его, вложил в кобуру и запер в сейф, который служил одновременно подставкой для телевизора японской фирмы «Сони». Другой телевизор, отечественный «Кварц», стоял на полу ближе к двери.

— Зачем вам столько телевизоров? — спросил Веня. — Один, что ли, неисправный?

Бородин объяснил, что это — вещественные доказательства, изъятые у пойманных с поличным квартирных воров.

— Твой компьютер, когда мы его разыщем, тоже маленько побудет у нас. Потом ты придешь за ним, и мы тебе его отдадим под расписку.

Бородин достал из ящика стола бумагу и начал писать протокол:

— Рыбаков, так?

— Так, — кивнул Веня.

— Имя-отчество?

— Вениамин …илич.

— Вениамин как? Ильич?

— Василич!

— Число, месяц, год рождения?

— Восьмое февраля семьдесят девятого года.

Сергей машинально глянул на календарик под стеклом. Сегодня было седьмое.

— Скоро праздновать будем?

— Ну, — у Вени вырвался смешок.

Выспросив все анкетные данные, Бородин поднял на мальчика вдруг посуровевший взгляд:

— Давай не будем понапрасну терять время. Быстренько расскажи мне, как все случилось.

— Чего рассказывать? — поморгал Веня большими серо-голубыми глазами с красноватой обводкой по краям век.

Сергей посмотрел на часы. Было без двадцати десять.

— А с самого начала, — подсказал он. — Чтобы я мог представить картину дня. Во сколько, например, ты сегодня встал?

— В семь разбудили…

— Ну, разбудили, а дальше что?

— Оделся, с папой попил чаю, потом… Нет, сперва я с папой попил чаю, потом оделся, вывел собаку и пошел в школу.

— Собаку обратно, что ли, не заводил?

— Завел! Взял сумку и пошел в школу.

— Во сколько пошел в школу?

— Где-то без двадцати, без пятнадцати восемь.

— А во сколько кончается смена?

— Когда шесть уроков — без пяти час, а сегодня было семь, значит — без двадцати два кончились.

— Так, пошел в школу… А кто последним выходил из квартиры?

— Мама.

— Ты двери за собой захлопнул?

— Нет. Мама сказала: не закрывай пока двери, я сейчас тоже ухожу! — Веня заерзал на стуле.

— Ты чего? — спросил Сергей. — В туалет хочешь?

Веня кивнул.

— Ну давай сходим!

Когда вернулись, Веня, усаживаясь на свое место, спросил:

— А вы зачем все это пишете? Вы, что ли, меня допрашиваете?

— Да, допрашиваю, — честно ответил Сергей и уточнил: — Как свидетеля. Ну и для памяти тоже: я ведь тебе сказал, что мне всю картину дня надо в подробностях представить. Давай дальше рассказывай! Во сколько пошел домой?

— Без двадцати два у нас кончились уроки, минут десять я шел и, значит, без десяти два был дома…

— Еще не дома, а в подъезде, — поправил его Бородин.

— Ну конечно, — согласился Веня. — Вошел в подъезд, смотрю, а дверь квартиры открыта. Зашел…

— Погоди! — остановил его Бородин. — Дверь-то как была открыта?

— Нараспашку. Ну я зашел. Сперва, значит, заглянул в комнату родителей. Думал, мама дома. Потом посмотрел в зал. Там было… Ну шкаф был открыт. Два ящика выдвинуты. В верхнем лежали книжки и всякие таблетки, а в нижнем лампочки, нитки — в общем, все такое… — Веня примолк.

— Дальше! — потребовал Бородин.

— Дальше я разделся в прихожей, вернулся в зал, прибрал там, задвинул ящики…

— А зачем? Не надо было ничего трогать.

— Так сперва-то я вообще ничего не понял! — волнуясь проговорил Веня. — Это потом уж, когда зашел в свою комнату и увидел на диване кожаные плащи. Вот это мне показалось странным. И собаки не было. Я что подумал? Что воры собаку прикончили! Я в ванную — дверь закрыта, а свет там горит. Открыл дверь — собака там сидит. Ну я оделся и поехал к папе на работу…

— Подожди запишу, а то не успеваю, — сказал Бородин.

Пока он писал, Веня неотрывно смотрел на выбегающие из-под шарика ручки неровные, забирающие кверху строки и нервно покусывал сустав согнутого большого пальца.

— Значит, открыл дверь ванной, а там собака? — переспросил Бородин, глядя на Веню в упор.

— Нет, сперва я свет увидел! Отвел задвижку, а она там…

— Сколько твоей собаке — года три, четыре?

— Три с половиной, — ответил Веня.

Зазвонил телефон. Сергей снял трубку. Завуч Вениной школы. По просьбе Сергея она навела у учителей справки: Веня был в этот день на всех уроках, по географии ответил на тройку, а на немецком даже четверку за диктант получил. Между вторым и третьим уроками, во время четвертого и после пятого к нему приходили ребята из соседней школы…

— Ну в общем-то картина ясна, — подытожил Бородин, когда положил трубку на рычаг. — Давай теперь маленько порассуждаем. Для начала определим возраст воров. Ты сам-то что думаешь на этот счет?

— Откуда мне знать? — сказал Веня. — Я ж их не видел.

— А посмотрим, что они сперли: твой детский компьютер — раз, кассеты — два, декодер вынули — три… Кому все это интересно? Да только пацанам, правда? Ведь взрослые что в первую очередь прихватили бы? Цветной телевизор, японский магнитофон, кожаные плащи! Словом, что подороже.

— Тогда, если это пацаны, зачем они взяли хрусталь и туфли? — резонно возразил Веня. — И папин пуловер?

— Затем, что небольшие вещи проще унести и легче сплавить. Уж ты мне поверь: опытные воры за парой туфель и хрустальным графином не полезут сквозь железные двери!

— Так они ж еще золото взяли!

— Если оно на самом виду лежало — отчего ж не взять! Кармана не оттянет, а толкнуть можно. — Бородин покровительственно улыбнулся Вене. — Такие вот дела, Венчик! Лично у меня по первому пункту нет сомнений: эта кража — дело рук пацанов. А ты все еще сомневаешься?

— Может, и пацаны, не знаю, — неохотно обронил Веня.

Бородин откинулся на спинку стула и некоторое время внимательно приглядывался к парню, удивляясь его упорству и выдержке. Смотрит прямо на тебя такими честными глазами…

— А теперь, Венчик, из всех друзей-приятелей отберем тех, которые могли при помощи ключей спокойно войти в вашу квартиру.

— Как это? — не понял Веня.

— А вот так, — усмехнулся Бородин. — В квартире овчарка. Она ведь никого посторонних не пустит? Может укусить, а?

Веня кивнул:

— Ну может.

— Или впустит в квартиру, а обратно не выпустит?

Веня опять кивнул.

— Тем более если посторонний начнет ее в ванную комнату заталкивать. Улавливаешь мою мысль?

— Улавливаю…

— Умный ты парень! — похвалил его Бородин. — Поэтому ответь мне на такой вопрос: кого твоя свирепая овчарка могла впустить в квартиру в отсутствие хозяев и даже не залаять, не зарычать?

— Кого знает, того могла пустить…

— А кого она знает?

— Да всех пацанов.

— Каких?

— Всех наших. С кем я гуляю. И кто ко мне домой приходит.

— Вот ты и назови мне их.

— Всех? — Веня вроде бы даже опешил. — Их ведь много!

Бородин приготовился писать:

— Давай по порядку. Аркадий Пестряев… Дальше кто?

— Зарипов Раис… — Веня напряженно вглядывался в стену над головою опера. — Фрумов Сашка… Григорьев Денис… Лавочкин Павлик… Брат его Сережка… Левандовский Вова… Маркин Женя…

— Так, восемь гавриков, — подвел итог Бородин. — Подумай, может, еще кого вспомнишь.

Веня закатил глаза.

— Еще Петька Терехов. — Он еще подумал и качнул головой: — Все!

— Так… Бородин поскреб затылок. — Девять пацанов. Теперь из этой оравы надо отобрать двоих-троих.

— Зачем?

— Затем, чтоб с ними поработать.

— Как это? Двоих или троих…

— Не понимаешь, что ли?

— Нет, — честно признался Веня.

— Слушай меня внимательно. Мы с тобой очертили круг, в котором девять пацанов. Только они могли войти в квартиру, верно? Других собака покусала бы. А она не только не покусала воров, а еще позволила им затащить себя в ванную и запереть там. Видать, хороший кусок мяса ей кинули. Подачки-то она поди тоже не берет у кого попало?

— Нет…

— Значит, всего девять таких пацанов. Ты — десятый…

— Я, что ли, свою квартиру подставил? — решительно запротестовал Веня. — Когда бы я это смог, интересно?

Сергей смотрел на него с усмешкой в глазах.

— Значит, ты первый и выходишь из круга, потому что все это время был в школе. И сразу после школы не было у тебя ни времени, ни возможностей вынести из квартиры вещи, потому что соседка с третьего этажа с часу дня до половины третьего гуляла со своим ребенком и видела, как ты вернулся из школы, а минут через двадцать выскочил из подъезда с пустыми руками и побежал к трамвайной остановке.

— Это я к папе на работу, — пояснил Веня.

— Вот-вот, — согласно кивнул опер. — Ты, значит, выходишь из круга. Кого еще можно исключить?

— Петьку Терехова. Мы с ним в одном классе учимся, так он тоже на всех уроках был…

— Еще кого?

— Больше не знаю. Я ж не следил за ними.

— Но ведь ты понимаешь, что все восемь пацанов не могли пойти на это дело. Самое большее — трое. А скорее всего двое. Открыли ключами дверь и вошли в квартиру.

— Как? — взволнованно вопросил Веня, подавшись вперед. — Ключи-то все время были при мне!

— У тебя ключи. Еще у кого?

— У папы и у мамы. Все!

— Ладно, с ключами после разберемся, отступился Бородин. А сейчас ты мне вот что скажи: кто к тебе сегодня из пацанов в школу приходил?

Веня опустил глаза и видно было, как он весь напрягся.

— А, Венчик? Из соседней-то школы кто к тебе приходил?

— Ну приходил тут один…

— Кто?

— Ну парень знакомый… Фамилию, что ли, надо?

— Вот-вот! Имя и фамилию.

— Ну Аркашка…

— Пестряев, что ли?

Веня кивнул.

— А чего ты так испугался? — с улыбкой спросил Бородин. — Что ему надо было?

— Ему брат мой был нужен. Спросил адрес.

— А где твой брат живет?

— На Бардина, у бабушки.

— Зачем он Аркашке понадобился?

Веня пожал плечами:

— Не знаю. Он у него, что ли, деньги занимал.

— Кто у кого?

— Брат у Аркашки.

— Много?

— Откуда у Аркашки много денег?

— Твой брат часто к вам сюда наведывается?

— Нет, редко. Последний раз был на прошлой неделе. Занял у Аркашки денег и уехал.

— Для чего он их занял?

Веня пожал плечами:

— Сказал только, что в пенсию отдаст.

— Что за пенсия?

— Ну бабушка на днях должна была получить…

— Все понятно. А кто еще приходил к тебе?

— Больше никто!

— Ой ли? — прищурился на Веню Бородин.

— А, это Аркашка потом опять пришел! — вспомнил Веня. — Потому что первый раз его завучиха прогнала. Сказала, если он не в нашей школе учится, то ему нельзя тут находиться. Мы и поговорить не успели. Потом он опять пришел и вызвал меня с урока.

Часы на руке Бородина пропикали одиннадцать.

— Давай-ка мы с тобой чайку попьем! — предложил он Вене, снял с сейфа чайник, заглянул в него и, убедившись в том, что воды достаточно, включил в сеть. — Проголодался поди?

Веня помотал головой:

— Нет!

— А то у меня бутерброды с колбасой.

— Не хочу я есть! — еще решительнее отказался Веня.

— Ну потом захочешь — съешь, я тебе оставлю.

Веня нервно передернул плечами. От чая он тоже отказался.

3

Подкрепившись, Бородин продолжил разговор:

— Значит, Аркадий вызвал тебя с урока… Интересно, как же учительница разрешила тебе выйти?

— Он сказал, что должен мне талончик передать, — объяснил Веня. — К зубному. Будто бы.

— Ну а ты вышел и передал ему ключи от своей квартиры?

Веня встрепенулся и бросил на опера сердитый, осуждающий взгляд:

— Я передал? Интересно как?

— А что? Разве это трудно?

— Так они же в классе остались! В куртке, она на спинке стула висела.

— Может, и висела, — согласился Бородин. — А были ли в ней ключи? Как ты это докажешь?

— Пожалуйста! — и Веня с готовностью стал доказывать: — Когда я вставал со стула, то зацепил ее рукой, и ключи упали на пол. Сосед по парте видел, как я поднял их и снова положил в карман. Он еще сказал: «Чего гремишь?» А я ему показал ключи. Выпали, говорю. Он видел, как я положил их в куртку…

— Ладно, ключи пока оставим, — сказал Бородин и неожиданно спросил: — А еще кто приходил к тебе в школу? Кроме Аркадия?

Веня сделал удивленные глаза:

— Больше никто!

— Высокий смуглый паренек в коричневой, с красными и зелеными вставками куртке, — подсказал Бородин.

— Не зна-а-ю! — раздумчиво протянул Веня, глядя на опера честными глазами, и подвигал шеей, словно ему жал воротник. — Может, не ко мне он приходил?

Бородин смотрел на него с состраданием:

— Улавливаешь, Веня, какая для тебя складывается неблагоприятная ситуация?

— Какая? — с вызовом спросил Веня.

— Ключи-то у вас у троих только: у тебя да у матери с отцом. Значит, кто-то из вас троих впустил воров в квартиру. Согласен?

Веня молчал, напряженно вглядываясь в опера.

— И как ты думаешь, кого я должен подозревать?

— Меня, конечно! — плаксивым голосом выкрикнул Веня. — Только когда, интересно, я мог их кому-то передать?

— А ты чего у меня-то об этом спрашиваешь? — с наигранным удивлением спросил Бородин. — Лучше тебя самого никто этого не может знать.

— Нет, вы скажите: зачем мне было это делать? Компьютер-то зачем мне у себя красть? — голос у Вени переполнился неподдельным отчаянием.

А опер продолжал гнуть свою линию:

— Вот и это, Веня, я тоже хотел бы услышать от тебя самого. Знаешь почему? Потому что мне на такие вопросы положено отвечать в форме рапорта о раскрытии кражи. Но тогда ты будешь уже не свидетелем и даже не подозреваемым, а обвиняемым. Соучастником кражи. И сидеть тебе тогда не за столом моего начальника, а вон на той скамейке, — Бородин кивком через плечо указал Вене на стоявшую при входе в кабинет обитую дерматином низкую скамейку. — И разговор у нас с тобой тогда пойдет другой. Жесткий будет разговор! Улавливаешь разницу?

— Пожалуйста! Могу и пересесть, — дернулся Веня. — Раз не верите…

— Сиди пока, не хорохорься, — устало махнул на него рукой Бородин. — И подумай, какой тебе смысл дальше запираться. Ведь это ж просто детская игра с твоей стороны! Тут все ясно как Божий день: кражу совершили твои друзья-приятели, а ты передал им ключи. Ну, не так, что ли?

— Зачем и когда? — в голосе вновь прорезались звонкие требовательные нотки.

— Зачем? — переспросил Бородин. — Так, видно, деньги позарез были нужны. А ключи ты мог передать тому же Зарипову на школьной перемене. Или Аркадию, когда выходил к нему с урока.

— Я же не брал с собой ключи, когда выходил из класса! — напомнил оперу Веня.

— Уже слышал: твой сосед по парте может подтвердить! — покивал Бородин. — Но кто мне докажет, что ты не специально уронил ключи, чтобы твой сосед-свидетель их увидел? Ведь ты потом мог тихонько переложить их из куртки в брючный карман. Видишь, как оно поворачивается? Наконец, с каких это щей я должен верить на слово твоему соседу по парте? Может, ты заранее с ним обо всем договорился. Кстати, как его фамилия?

Веня, казалось, не слышал вопроса. Глядел перед собою в стол.

Бородин с минуту подождал и повторил вопрос.

— Терехов… — едва слышно обронил Веня.

— Петька?! — пораженно воскликнул Сергей. — Да он же в вашей девятке! Один из подозреваемых! Как он может быть твоим свидетелем? Не удивлюсь, если завтра-послезавтра выясниться, что он и передал кому-то твои ключи. Кому-то из девятки. По договоренности с тобой.

— Ключи у меня были все время в куртке! — упрямо повторил Веня, вглядываясь в темноту за окном.

— Веня, ты понимаешь, в чем дело? — раздумчиво-наставительным тоном продолжал Сергей. — Я на таких вот кражах зубы свои проел. Можешь мне поверить, что все детали наперед предусмотреть даже опытным ворам не удается. А тем более вам, пацанам. Вот как с ключами. В твоих-то глазах, верю, твой сосед по парте выглядел надежным свидетелем, а на поверку оказалось, что его показания гроша ломаного не стоят. Или еще пример. Когда ты вернулся после школы домой и увидел следы кражи, что ты прежде всего стал делать?

— Закрыл шкаф, ящики задвинул… Прибрал немного… — ответил Веня, смело глядя Сергею в глаза.

— Даже прибрал! — подивился Сергей. — И давно у тебя проснулась тяга к наведению порядка в доме? Мать сказала мне, что до сих пор за тобой такой привычки не замечалось. А? Или мать неправду мне сказала?

Веня молчал, опустив глаза.

— Не порядок ты наводил, милый мой, а стирал с дверки шкафа и ящиков отпечатки пальцев! Очень аккуратно все протер, наш эксперт просто диву дался, как ты все аккуратно сделал. Стер, а затем прошелся по полировке своими пальчиками как по клавишам баяна… И потом — собака. Никакого здравого смысла нет в твоем рассказе: ты, ее хозяин, пришел домой, а собака-овчарка, насидевшись взаперти, даже не гавкнула, даже не заскулила! Что за чудо твоя собака? Может ли быть такое?

— Ну, если она нассала там или еще че, и я прихожу из школы, она никогда не появляется…

— А ты пришел, собаки твоей нигде не видно, не слышно — ящички стал задвигать, прибираться! Веня, всякое можно допустить, но только не это. Я тебе скажу, как было на самом деле. Ты ведь еще когда входил в квартиру, то уже знал, что произошла кража, и первым делом, конечно же, кинулся в ванную вызволять собаку. Ну а уж потом…

Веня сидел нахохлившись, склонив голову набок и опустив глаза.

4

Было уже полпервого ночи. Сергей принялся писать дальше протокол. Исписал еще страницу, когда в кабинет с кружкой в руке вошел Равиль, другой дежурный оперативник.

— Кипяток есть? — спросил и поискал глазами чайник.

— Остыл уже, — ответил Сергей, дописывая фразу. — Ну так включи! Твой-то чайник что, опять сгорел?

— Опять, — кивнул Равиль. — Спустился я, понимаешь, в дежурное отделение, а там, в кутузке, двое парней подрались…

— Ну ясно! — с сочувствием покивал Сергей.

— Пожалуй, надо долить воды, — Равиль с глубокомысленным видом заглянул в чайник и, отцепив шнур, направился к двери. — На удивление спокойно сегодня: с пяти вечера ни одного серьезного вызова!

— Ну так весь же уголовный мир притих-затаился, — кинул ему Сергей вдогонку. — Там уже по всем каналам сообщили, что я допрашиваю красного партизана, — он кивком показал на Веню. — Ждут, чем все кончится. А мне только вот осталось…

— Этот?! — Равиль сделал удивленные глаза и быстро прошел от двери к столу, за которым сидел Веня, вгляделся в него своими черными пронзительно-яркими глазами. — Как фамилия?

— Рыбаков! — с вызовом ответил Веня.

— Звать как?

— Вениамин Васильич! — и дрожащие губы разъехались в улыбке.

— Чего лыбишься? — рявкнул на него Равиль и помахал перед его носом указательным пальцем. — Ты вот что, Вениамин Васильич, ты этот тон оставь! Не надо! И свои честные глаза на меня не таращь, я ведь тебя насквозь вижу!

— Понимаешь, какая ситуация, — сказал ему Сергей. — Я, например, еще не видал такого. Приходит этот партизан из школы, а двери открыты. Ни взлома, ничего. И овчарки сторожевой не слыхать, не видать. Так он, думаешь, куда первым делом кинулся? Стал порядок наводить в комнатах! А уж потом собаки хватился: «Где же ты, моя Жулечка?» Заглянул в ванную, а она там тихохонько сидит-посиживает! «Ох ты, моя Жулечка!» — Сергей насмешливо смотрел Вене в глаза. Тебе только артистом быть, Веняша! — и вдруг почувствовал, как что-то дрогнуло у него внутри от прямого, вызывающе-обиженного взгляда парнишки.

Впервые закралось в душу сомнение: «Может, и правда без его ведома дружки все спроворили?! Но как? Надо подумать. Время еще есть. Только бы не наломать дров».

— Ох ты, моя Жулечка? — смеясь повторил Равиль и строго уставился на Веню: — Долго еще собираешься нам тут сказки рассказывать?

— Ладно, — махнул ему Сергей. — Я сейчас с ним закончу. Ты пока забери себе чайник.

Равиль понимающе кивнул и плотно прикрыл за собою двери.

Поставив локти на стол, Бородин долго смотрел невидящими глазами поверх Вениного хохолка, мучительно отрывая от сердца любовно выношенную и казавшуюся до сего момента безупречную версию, которая родилась сразу по приходе Сергея в квартиру Рыбаковых, после первого взгляда на их младшего отпрыска, старавшегося изо всех сил придать своему лицу заспанный вид. Настолько очевидными казались подтверждающие ее факты, что и мысли не возникало о возможности рассмотрения какой-то иной версии. Казалось, рассуждать можно было лишь о том, ходил ли Веня на кражу самолично или только передал дружкам ключи от квартиры. После звонка завуча стало ясно, что сам он никуда не ходил.

И сейчас Бородин поражался тому, как это он, далеко не новичок в уголовном розыске, допустил столь не простительную ошибку: зациклился на одной-единственной версии.

В самом деле, почему было не допустить, что ключи Аркадию или еще кому-то из великолепной девятки мог передать тот же Терехов, Венин сосед по парте и его надежный свидетель? Почему было не допустить, что ключи он выронил из курточки не нарочно? И что Терехов, увидев их, сообразил, как ими воспользоваться, чтобы комар носа не подточил…

Да он и до этого знал, где Веня их держит! Терехов с Аркадием могли заранее все обдумать, и вызов Вени с урока мог быть составной частью их плана.

«Ну и балда же я!..» — запоздало ругнул себя Сергей.

…А перед шестым или седьмым уроком, во время суматошной перемены, Терехов мог опустить ключи в карман Вениной куртки…

Сергей решил задержаться утром после суточного дежурства на работе, чтобы провести допрос Аркадия с Тереховым, которых надо будет пораньше доставить сюда, а попутно, с этой же машиной, забросить домой Вениамина.

«Поблагодарю его в присутствии родителей за помощь в раскрытии кражи…»

Правда, пока еще просматриваются в поступках парня не стыкующиеся с новой версией нюансы, что естественно: версия не отработана. Например: для чего Вениамину понадобилось поспешно наводить в квартире порядок? Опять же взять собаку… И что за парни толклись в подъезде накануне кражи? И еще…

5

— У меня, Веня, осталось только несколько неясных моментов, — он постарался придатьсвоему голосу как можно больше теплоты. — Давай побыстрее закончим и будем отдыхать.

— Какие… моменты? — спросил Веня почти шепотом, не меняя позы нахохлившегося воробья.

В самом деле, пора заканчивать допрос, хватит мучить парня, решил Бородин.

— Да вот, скажем: кто второй-то к тебе в школу приходил? Аркадий, а еще кто? Ты мне так и не ответил.

Веня как не слышал — сидел не шелохнувшись и не поднимая глаз.

«Ну все, все!» — сказал себе Бородин и уже стал выравнивать листочки, на которых писал протокол, чтобы положить их в ящик стола. И тут…

— Фомич… — выдавил Веня через силу сдавленным плачущим голосом.

— Какой Фомич? — не сразу сообразил Бородин, однако насторожился.

— Через два дома от нас живут. Роман и Федька. Два брата…

Разговор приобретал новый неожиданный оборот: слишком хорошо он знал этих Фомичей. По обоим братцам давно уже плачет тюрьма. Младший только недавно попался на квартирной краже, но отделался легким испугом, поскольку ему еще не исполнилось четырнадцати лет.

— Мы их так зовем: Фомичи…

— Так это, значит, они тогда околачивались у тебя в подъезде?

— Они…

— Вон оно как!.. Понятно! Они что, уже до вас добрались, в свою компанию завлекают? Чего им от тебя-то надо было?

— Денег, чего…

— В карты, что ли, проиграл?

— Ничего я им не проигрывал! Вымогательство это. Самое настоящее!

Уже легче. Сергей отер ладонью лоб.

— Вымогательство, говоришь?

Веня поднял на него обиженные глаза:

— А что это еще может быть? — голос его окреп. — Пришел он в школу…

— Кто, Роман или Федор?

— Роман!.. Пришел и говорит: «Когда деньги отдавать будешь?» Я говорю: «Я тебе не должен!» Он: «Как не должен? Должен!» Якобы. Пошли, говорит, за угол! Урок, говорю, сейчас начнется, не отпустят меня! И вообще. Тогда он говорит: «Пошли в нашу школу!» Это рядом. Минут за пять, говорит, разберемся. Но я сказал: «Не пойду!» Договорились на полвторого у нас в подъезде встретиться и объясниться. Я в полвторого… Вернее, без десяти два пришел, а там их нет… Потом все вот так вот было в квартире! — для пущей убедительности Веня покрутил перед собою руками.

— Постой, ты уж больно торопишься! — осадил его Сергей. — Вошел в подъезд, а там их нет. Ты подождал их?

— А чего я должен их ждать? Не мне ведь надо было! — резонно возразил Веня. — Ну и я домой пошел. Сунул ключ в замок, стал поворачивать, а он не поворачивается…

— Но раньше ты говорил, что дверь была нараспашку?

— Нет, она не распахнута была, — Веня поглядел оперу прямо в глаза. — Дверь как дверь, я ключ поворачиваю, а он…

Бородин удрученно покрутил головой:

— Я ведь, брат ты мой, ровно ничего не понял!

— Я сказал все как было!

Бородин тяжело вздохнул и несильно постукал кулаком по настольному стеклу.

— Ты сказал, что Роман приходил вымогать деньги. Смотри, какой грозный вымогатель! Ты что, слабее его?

— Нет, не слабее!

— Тогда, может, они просто не решились прийти в подъезд?

Секунду-другую Веня смотрел на опера, как смотрит взрослый на ребенка, удивляясь его непонятливости.

— Нет, они приходили! — убежденно проговорил он.

— И ты думаешь, что?..

— Я думаю, что это они!

— Гм… Как же их собака-то пустила?

— Она их знает. Когда я выгуливал Альму, они с ней играли. И подачки она у них брала.

Артист!..

— Ну, предположим… — с видимой неохотой согласился Бородин и быстро спросил: — А ключи они где взяли?

Веня поежился.

— Вот именно, что не знаю, где они взяли ключи! — он, казалось, опять готов был заплакать от обиды и возмущения.

А у Сергея опять взмок от напряжения лоб.

— Ты вот что: успокойся, — миролюбиво посоветовал он Вене. — Давай вместе подумаем, как у Фомичей могли оказаться твои ключи.

— Вот именно, что не знаю! — еще раз повторил, но уже нормальным голосом Веня.

— Заладил одно! — с легкой досадой обронил Сергей. — Ну согласись, что не может быть такого, чтобы кто-то открыл без ключей дверь, запертую на два замка, и обворовал квартиру! Так где же у тебя правда?

— Вот это вот правда… — Веня швыркнул носом.

— Которая?

— Которую я сейчас сказал!

— А что ты сказал?

— Ну что мы договорились на полвторого… Что встретимся в подъезде…

— В твоем подъезде?

— Нет, в соседнем…

Чтобы не сбиться с темпа, Сергей решил пропустить мимо ушей эту новую поправку.

— …Я пришел, а там никого не было, и мне это показалось странным… А когда стал поворачивать ключ…

— Так, стоп! — вскинул Сергей ладонь. — Давай еще раз вернемся назад. Позавчера Фомичевы уже были у тебя в подъезде. Тогда-то они зачем приходили?

— Так денег требовали! — со всхлипом выдохнул Веня.

— Сколько?

Тогда еще сорок…

— Чего сорок?

Красных… Ну тыщ…

— Откуда у тебя такие долги? Говоришь, в карты не проигрывал.

— Не проигрывал!

— Так откуда же?

— Ну из-за сигарет… — обреченно вздохнул Веня. — Роман спросил: «Есть сигареты?» Я ответил, что нет у меня сигарет… Потом оказалось, что были…

— Что значит — оказалось? Ты что, не знал, были они у тебя или нет?

— Вот именно, что их у меня не было!

— А как потом они у тебя оказались?

— Подсунул кто-нибудь из пацанов, наверное…

— Сорок тысяч! — Сергей пораженно качнул головой. — По крупному споришь, братец! Но только я опять чего-то не пойму. Роман предложил поспорить на сорок тысяч, что у тебя есть сигареты, и ты согласился, так, что ли?

Веня замотал головой:

— Не поспорим, значит, я вруном оказался. Якобы. Ты, говорит, соврал нам! А я ему: ну и что? Тогда он: с врунов, говорит, полагается двадцать тысяч. По закону, говорит…

— Это по какому такому закону?

— У нас в компании такой закон. Чтобы никто не врал.

— И ты, конечно, не отдал им деньги?

— Я только десять им отдал, больше не мог.

— А десять где взял?

— Пацаны заняли.

— И когда это было?

— Еще на той неделе.

— И что дальше? Отдал десять тысяч…

— Ну, они стрелку на седьмое число поставили и сказали: седьмого будешь должен уже сорок тысяч. Минус десять, которые отдал. Если, говорят, не придешь седьмого, тогда счетчик поставим сразу на сто тысяч. А если придешь, но без денег, то только на пятьдесят.

— Как я догадываюсь, ты пришел без денег, и долг возрос до полста красных?

— До восьмидесяти, — уточнил Веня. — Полсотни на стрелке и еще тридцать, которые я должен был принести.

— И как же ты решил расплачиваться?

Как… Пошел к Аркашке. Говорю: «Посоветуй что-нибудь!» Он говорит: «Давай пока отдадим японскую магнитолу, ее тысяч за полтораста можно толкнуть. А то завтра они поставят стрелку на двести…» Я спросил: «Какую магнитолу?» Он говорит: «А которая у вас дома на телевизоре стоит!» Я говорю: «Нет, нельзя, отец заругается!» А сегодня…

— Вчера, вчера! — сердито поправил его Бородин. — Сегодня уже восьмое, черт побери! Именинник! Приготовил себе подарочек! Ну и дальше что? Вчера пришел к тебе Аркадий…

— Принес восемьдесят тысяч и говорит: «Завтра надо их вернуть с процентами. А эти пока отдай Фомичу, как придет!» Я спросил: «А как завтра-то долг возвращать будем? Где возьмем, да еще с процентами? Если вовремя не отдать, то Легостаев, у которого он занял, включит счетчик…» Аркашка тогда и предложил: «Как, как! Давай мы у тебя квадрат выкосим! А больше не знаю, че и делать…»

Вторая версия рассыпалась как пироженка из песка. Бородин так разволновался, что и за столом уже невмоготу было сидеть. Встал, походил. Склонился перед Веней, уперев руки в стол: — Иначе говоря, Аркадий предложил тебе свои услуги?

Веня кивнул.

— И ты передал ему ключи?

— Да…

Как по писанному разыграли, стервецы! Да он же, Сергей, как только вошел в квартиру, так сразу и разгадал весь этот их сценарий! Но какой артист!

— Кто с Аркадием в квартире был?

Веня подумал.

— Пашка Лавочкин мне ключи отдал, когда я из школы домой возвращался. Я думаю, что он…

— А что булавку-то с бриллиантом оставили? — спросил Сергей с усмешкой. — Сообразили, что засыпаться на ней легко?

Веня мотнул головой:

— Нет, я сказал Аркадию, чтобы не брал эту булавку.

— Почему?

— Мама обещала подарить мне ее на свадьбу…

Бородин зло расхохотался:

— А ты однако предусмотрительный! Ну ладно, вот тебе ручка и бумага, пиши чистосердечное признание. Потом попьешь чаю с бутербродом и вон там, на скамейке, ляжешь спать.

Веня глянул исподлобья на скамейку и помотал головой:

— Не хочу я спать! И есть не хочу!

— Молчать! — заорал на него Бородин. — Здесь покуда я распоряжаюсь! — и, сорвав телефонную трубку, набрал номер: — Равиль, ты чего там, уснул, что ли? Чайник-то верни!

Ну надо же: засчитанные часы раскрыть квартирную кражу, и чтобы после этого так было погано на душе!..

«СНИЛСЯ МНЕ САД…»

1

Восьмого января, в восьмом часу утра, когда суточное дежурство следователя Орехова подходило к концу, в милицию вдруг поступило сообщение, что на пустыре у начала улицы Ясной, между домом № 6 и улицей Чкалова, обнаружен труп мужчины с признаками насильственной смерти и ограбления.

А вскоре к Орехову заглянул дежурный оперативник Кожевников.

— Готов?

— Одеваюсь.

— Ночка-то как по заказу, а? Мало нам двух квартирных краж, так еще и мокруха на засыпку! Думал, хоть часок покемарю.

— А я только собрался препроводить одного друга в следственный изолятор, да вот не успел.

— Кого это?

— Долгорукого. Кстати, твоего крестника.

— А, тот… — вспомнил Кожевников, но интереса не проявил.

На первом этаже, в дежурной части их поджидали эксперты. Степенным шагом проследовал к своей машине работник прокуратуры. Милицейский УАЗ урчал заведенным двигателем.

Красно-коричневые пятна слабо просвечивали сквозь легкую порошу на пешеходной дорожке и неровным пунктиром тянулись от трупа к проезжей части улицы Ясной. На снегу валялся кем-то снятый с убитого серый окровавленный пиджак, а на трупе оставались только брюки, черная водолазка да обмотанный вокруг шеи вязаный шарф. И еще носки на ногах. Ни пальто, ни шапки, ни обуви. Денег, документов и ключей от квартиры также не оказалось, лишь немного мелочи в кармане брюк.

На трупе эксперты обнаружили две колото-резаные раны, однако ни ножа, ни какого-либо другого орудия, которым эти раны могли быть нанесены, на месте преступления найдено не было.

Убитый лежал кверху лицом, разбросав ноги в стороны и судорожно прижав кулаки к подбородку, словно в последней отчаянной попытке прикрыться от удара. На вид покойнику можно было дать лет тридцать восемь — сорок. У него был высокий чистый лоб, негустые светло-русые волосы и прямой тонкий нос.

Распоряжался следователь прокуратуры. Орехову и Кожевникову он поручил провести поквартирный опрос в доме № 6.

Морочное, неблагодарное дело этот поквартирный опрос. Необходимо переговорить по возможности с каждым из жильцов. Но ведь кто-то уже вышел из дому по своим делам. А кто-то просто не откроет двери своей квартиры из опасения, как бы его не ограбили переодевшиеся в милицейскую форму злоумышленники. А кто-то, может, и видел или слышал что-то, но не желает быть привлеченным к делу в качестве свидетеля.

Продолжавшийся около двух часов опрос ничего не прояснил. И только участковый уполномоченный, опросивший персонал кафе «Русская изба», которое расположено на первом этаже этого дома, в своем рапорте отметил, что работница кафе Юсупова Ольга Лаврентьевна опознала труп, заявив, что убитый заходил ранее в кафе, причем неоднократно, из чего следовало, что он проживал или работал где-то неподалеку.

— Не позавидуешь мужику, — Саша Кожевников кивнул на следователя прокуратуры, который давал последние наставления экспертам.

— Да уж, — согласился Орехов. Он тоже не горел желанием заниматься этим делом, раскрыть которое вряд ли удастся в скором времени, если оно вообще когда-нибудь будет раскрыто.

Впрочем, оба они, и Орехов и Кожевников, особо не беспокоились: раскрытие и расследование дел, связанных с убийствами — это прерогатива прокуратуры. Кроме случаев, когда убийцами оказываются несовершеннолетние. Но ведь для того, чтобы установить возраст убийцы, надо его еще поймать.

В половине одиннадцатого Владислав Орехов вернулся в отделение милиции — решил все-таки отправить Долгорукого в следственный изолятор, так как сегодня истекал срок его содержания в КПЗ.

В свои тридцать два года трижды судимый за квартирные кражи Долгорукий недавно, после очередной отсидки, вернулся в Екатеринбург и, казалось, взялся за ум: устроился на постоянную работу и даже решил жениться.

Но нет, позарился на новые фирменные джинсы в цеховой раздевалке! Уличенный, он сразу признался в содеянном, и Саша Кожевников, который им занимался, передал Долгорукого следователю в комплекте с теми джинсами.

Орехов еще раз по всей форме допросил вора, предъявив ему обвинение, подготовил дело для передачи в суд и сейчас спустился в помещение, где находились камеры предварительного заключения, имея на руках санкцию прокурора на арест.

Долгорукий как глянул в бумажку, так тут же и поник головой.

— Меня же опер обещал до суда отпустить домой!

Ну понятно: обещал в обмен на чистосердечное признание! Оперативнику только это и нужно было: «Ты только расскажи все без утайки, и я сделаю так, что тебя отпустят, разве что возьмут подписку о невыезде!» И ведь знал Кожевников, что нет у него такого права — отпускать или не отпускать подозреваемых. Пообещал и умыл руки.

— Лично я тебе ничего не обещал, — сказал Владислав Долгорукому. — Так что собирайся, поедем в тюрьму!

— Ну вот здорово! — заныл Долгорукий. — Я бы тогда молчал как рыба и ваш опер ничего бы не доказал. Мало ли зачем я заходил в раздевалку! Никто и не видел, как я выносил эти джинсы… Верь вашему слову!..

— Я могу отвечать только за свои слова, — сказал Орехов. — А у меня нет оснований отпускать тебя домой.

— Да лично-то к вам у меня нет претензий, — понятливо покивал Долгорукий. — Но, гражданин следователь, войдите в мое положение: вот так надо на пару дней домой! — он провел ладонью поперек шеи. — С Полиной договорились расписаться. Главное, она согласна! Христом Богом прошу!..

Короче говоря, Орехов отпустил его на два дня, строго-настрого предупредив:

— Чтоб послезавтра к семнадцати ноль-ноль был в милиции как штык!

— Какой разговор! Из тютельки в тютельку!

— Смотри, не подведи меня!

И Долгорукий побожился, что не подведет. Скорее умрет.

2

А послезавтрашний день весь сплелся из неожиданностей, от которых следователя Орехова кидало то в жар, то в холод.

Около полудня стали известны результаты патологоанатомической экспертизы обнаруженного на улице Ясной трупа. Оказывается, смерть этого человека наступила не от ран, а в результате последующего длительного охлаждения организма. И, согласно Уголовному кодексу, данный факт насилия над личностью следовало называть отныне не убийством, а всего лишь «нанесением тяжких телесных повреждений, повлекших за собою смерть».

Значит, раскрытием и расследованием этого преступления будет заниматься милиция.

И тут же вскоре Владислава пригласила к себе в кабинет начальница следственного отдела Ангелина Андреевна, женщина столь же яркая, сколь и крутая в обращении. На ее матово-смуглых щеках играли совсем не подходящие к ее должности и характеру ямочки. Характер ее, жесткий, несговорчивый, больше чувствовался в жгучих, черных, опушенных густыми ресницами миндалевидных глазах.

С самой что ни на есть благожелательной улыбкой она сообщила Орехову, что ему следует принять к производству то самое дело о нанесении тяжких телесных повреждений неизвестному гражданину неизвестными лицами. Орехов знал, что отказываться бесполезно, хотя в производстве у него и так находилось четырнадцать уголовных дел, из которых половина еще нераскрыто.

Поэтому он лишь пробормотал себе под нос:

— Уравнение с одними неизвестными…

Ангелина Андреевна услышала и, грозно нахмурив брови, махнула на него зажатой в пальцах дымящейся сигаретой:

— Не остри! Потом спасибо скажешь. Когда это уголовное дело станет украшением нашего музея. И вообще, надо тебе расти или нет? О тебе же забочусь.

— Куда денешься от ваших забот, — с улыбкой вздохнул Орехов.

Ангелина Андреевна поправила черную прядь, пыхнула сигаретой и спросила:

— Кстати, Слава, ты Долгорукого отправил в изолятор?

Это был с ее стороны неумышленный удар под дых.

— Нет, Ангелина Андреевна…

— Поч-чему?

— Я его отпустил.

— Как — отпустил?!

— Под честное слово. Ему вот так нужны были два дня, — Орехов провел ладонью поперек горла.

Ангелина Андреевна сделала несколько быстрых затяжек и, окутав себя густым облаком дыма, сердито засверкала оттуда, из-за дымовой завесы, своими яркими, жгучими глазами.

— Санкция на его арест у тебя есть?

— Да.

— Ты ему показывал ее?

— Показывал.

— И отпустил?

Владислав почувствовал, как внутри у него волной поднимается протест.

— Ну поверил я человеку! Считаю, что он не подведет меня.

— Когда он должен вернуться?

— Сегодня к семнадцати ноль-ноль.

Ангелина Андреевна взглянула на часики и швырнула окурок в пепельницу.

— А если не явится?

— Сяду вместо него! — в сердцах проговорил Орехов.

— Естественно! — удовлетворенно кивнула Ангелина Андреевна. — Свято место не должно пустовать.

Этак полушутя-полувзвинченно и завершили разговор. Однако Владислав понимал, что если Долгорукий и впрямь не явится в условленное время, то выговор ему начальница влепит, не моргнув глазом. А если не явится совсем…

Во время обеда ему кусок в горло не лез, все думал о Долгоруком: явится, не явится?..

А вернувшись с обеда, узнал сногсшибательную новость: явился с повинной человек, который два дня назад, в районе улицы Ясной, нанес неизвестному гражданину тяжкие телесные повреждения. И Кожевников уже работал с ним. Орехов тут же помчался в уголовный розыск.

Грузный меланхоличный оперативник расхаживал по тесному кабинету, руки в бока, а за его столом сидел худощавый темноволосый мужчина лет тридцати в потертом пальто из синего драпа с серым цигейковым воротником и, сердито выпятив тонкие губы, писал показания.

— Ты, что ли, будешь расследовать? — спросил Кожевников, кивком указав на мужчину. — Мы скоро закончим. Все в ажуре, можешь сразу предъявлять обвинение.

— Так и сделаю, — сказал Владислав и спросил: — Личность потерпевшего установлена?

Кожевников поглядел на него с легким укором:

— Ну, брат, ты сразу все хочешь!

И Владислав вернулся к себе, не переставая думать о Долгоруком.

3

— Фамилия?

— Шаров, — глуховатым то ли от волнения, то ли от природы голосом ответил подследственный.

— Имя?

— Эдик… Эдуард Васильевич.

Тридцать два года, холост. Живет с матерью и бабушкой на Уктусской. Работает слесарем по контрольно-измерительной аппаратуре на инструментальном заводе.

Эдуард Шаров спал тяжелым пьяным сном в подъезде одного из жилых домов на улице Шаумяна, когда прибывший по сигналу жильцов милицейский патруль разбудил его и препроводил в ближайшее отделение.

На его одежде и руках были коричневые пятна и мазки, а в кармане пальто при обыске был обнаружен складной нож-прыгунец, также с характерными пятнами коричневой окраски на лезвии.

Ни фамилии, ни адреса пострадавшего не знает, только имя — Павел. И название улицы, где тот проживал, — Гурзуфская. Вечером накануне случившегося встретились впервые. На трамвайной остановке у автовокзала.

Дело было так. После работы Эдик маленько выпил — в тумбочке со вчерашнего дня оставалось полчекушки — и решил проведать сестру с зятем, которые проживают в Юго-Западном районе. Павел тоже дожидался трамвая, тоже был поддатый, и ему тоже надо было в Юго-Западный район. Пока дожидались трамвая, озябли на холодном ветру, и Павел спросил: «Ты как насчет погреться?» — «Нормально», — ответил Эдик.

Павел купил в киоске бутылку водки. Отошли в сторонку и, значит, погрелись. А уже потом, в трамвае, Павел вспомнил, что у него сегодня день рождения и позвал Эдика к себе домой. Когда вышли из трамвая, возле универсама, Павел купил бутылку «Кремлевской». Однако жена Павла не пустила их в квартиру и даже не открыла дверь. Крикнула только: «Нечего тебе тут делать, катись к своей „стиральной доске“»!

— Номера дома и квартиры, куда заходили с Павлом, значит, не помните? — на всякий случай еще раз спросил Владислав.

— Нет, не помню, — подумав, ответил Эдик. — Не присматривался.

А когда опять вышли на улицу, продолжил он свой рассказ, то решили, что надо сразу погреться, не дожидаясь, когда холод проберет до костей. Тут же, во дворе дома, у гаражей, ополовинили «Кремлевскую», и Павел признался, что сильно виноват перед женой. Хотел попросить прощенья да не вышло. Теперь не знает, что и делать. С той женщиной, со «стиральной доской», у него тоже полный раздрай.

Тут Эдик вспомнил, что ехал к сестре, и спросил у Павла, далеко ли отсюда улица Серафимы Дерябиной. Тот сказал, что рукой подать. Тогда Эдик предложил Павлу вместе отправиться к его сестре: «Хоть в тепле поговорим». Прикупили колбасы и еще поллитровку в расчете на Серегу, сестриного мужа. За все платил Павел.

Однако сестра Эдика пустила их неохотно и то на кухню. А Серега и вовсе не показался на глаза. Потом уж Эдик узнал, что его не было в это время дома, оттого Галка и психовала. Только успели прикончить «Кремлевскую», как она велела им уматывать. Уходя, Эдик прихватил из ящика кухонного стола складной ножик на случай, если понадобится резать на улице колбасу.

Прошлись они, значит, в сторону кинотеатра «Буревестник» и дальше, к хозяйственному магазину. Чего-то там задержались…

— Ну и все… — медленно, тягуче продолжил свой рассказ Эдик, упорно не глядя на следователя. — Подошли к нам двое каких-то… Один помоложе, очень толстый, в лохматой шубе. Голос у него был писклявый, бабий, я сперва даже принял его за девку. Другой был постарше, худой и лицо стервозное, темное. Поговорили немного…

— О чем? — спросил Орехов.

— Да чепуховый какой-то разговор, — отмахнулся Эдик. — Или я уж так был пьян, что ничего не понимал…

— Не ссорились?

— В общем-то, нет. Ну и все… Потом пошли мы с Павлом дальше. Через дорогу был какой-то парк, не парк — в общем, что-то похожее. И мы зачем-то свернули туда. Помню, как шли по утоптанной дорожке, а потом сели на что-то. Вроде как на доску какую или бревнышко — не помню, что это было. Еще выпили и чего-то поели. Павел хотел еще купить водки, но я сказал, что мне домой надо. Ну и все… Заспорили чего-то, а потом и вовсе схватились. Оба упали в снег… Павел-то оказался сильнее, подмял меня, и мне показалось, что он начал меня душить. Кажется, в этот момент я и ударил его ножом. Но я не помню, как у меня в руке оказался нож… Ну и все… Я высвободился, встал на ноги, а он лежал на снегу и ругался. Сильно ругался, грозился меня прикончить. Я испугался и побежал…

— В какую сторону? — спросил Владислав.

— Не знаю. Сперва по снегу, через сугробы. Спотыкался, падал и опять бежал. Потом по улице. Как увидел дома, сразу опомнился и побежал обратно в парк. Опять бегал по снегу и звал Павла. Ну и все… Потом увидел его на снегу. Думал, он живой. Стал подымать его и понял, что он мертвый. Потом я совсем отключился. Так мне кажется, а на самом деле я что-то все-таки соображал, потому что пришел прямехонько к дому сестры. Открыл мне Серега. Я ему что-то говорю, а он ничего, видно, понять не может. Все переспрашивает и переспрашивает. Помню только, что я вдруг рассердился и стал кричать на него. Ну и все… Потом я опять шел куда-то по улице, а вокруг было темно и тихо… А дальше ничего не помню…

— Тот дом на Гурзуфской, куда Павел вас приводил… Там какой-нибудь магазин был рядом? — спросил Орехов. — Или что-нибудь еще приметное?

Эдик долго вспоминал.

— Кажется, был магазин. Такой двухэтажный, стекляшка…

— Через дом, через два?

— Не помню, — и спросил: — Много дадут мне за убийство?

— Тебя не за убийство будут судить, — сказал Владислав.

Глаза у Эдика округлились от удивления. Какое-то время он соображал, усиленно моргая, затем несмело спросил:

— Неужто живой?

— Нет, умер, но позднее. Когда ты пытался его поднимать, он, видимо, был еще жив.

— А я думал…

— Какая разница, что ты думал, — Орехов поморщился. — От тебя все равно было мало проку.

— Это верно, — вздохнул Эдик.

И в это время зазвонил телефон.

— Ну, явился твой Долгорукий-долгоногий?

— Пока еще нет, Ангелина Андреевна, — ответил Владислав, чувствуя неприятный холодок в животе. — Он же в пять должен явиться…

— А сейчас сколько?

— Без десяти.

— Ну-ну! — и повесила трубку.

«Тоже переживает», — подумал Орехов, но легче от этого не было.

— Как был одет Павел? — спросил он у Эдика.

— Кожан был на нем теплый, на меху, и шапка хорошая, ондатровая никак.

— А деньги он из кармана доставал?

— Нет, вынимал из бумажника. Бумажник у него был такой толстый и тугой…

Четверть шестого… «Обманул-таки ты меня, Долгорукий-долгоногий! Подвел, паршивец этакий!..»

Закончив допрос, он отвел Эдика в камеру и, возвращаясь через дежурное отделение, увидел в вестибюле за стеклом до боли знакомое улыбающееся лицо. Сердце так и подпрыгнуло от радости и внезапного облегчения.

Долгорукий, черт этакий, был под градусом, но чисто выбрит, и воротник рубашки был чист и хорошо отглажен. А рядом с ним, поддерживая его под руку, стояла женщина постарше его, с неприметным худощавым лицом.

— Вы уж его простите, — с виноватой улыбкой проговорила она певучим тихим голосом.

— Моя законная супруга Полина Ивановна Долгорукая! — громко и весело отрапортовал Долгорукий и провел по щеке женщины ладонью. — Теперь, гражданин следователь, можете показывать мне новую квартиру! — и, поправив на плече ремешок котомочки, хрипло пропел: — Нынче все дела закончены!..

— Вы уж не сердитесь на него! — опять с виноватым и смущенным видом попросила женщина. — Это я не доглядела…

— Ничего страшного, Полина Ивановна, — успокоил ее Орехов. — Вы тут обождите, а я сейчас…

Прокуратура располагалась неподалеку. Кстати и сам прокурор оказался на месте. Выслушав Владислава, он не стал возражать, чтобы по отношению к Долгорукому была изменена мера пресечения. Тюремная камера — на подписку о невыезде из города.

Когда он вернулся в милицию, глаза у Полины Ивановны были мокрые от слез. Она крепко ухватила мужа за руку.

Тут же, в дежурном отделении, Орехов взял у Долгорукого подписку о невыезде.

4

На другой день Шаров с таинственным видом сообщил следователю, что вспомнил «то слово».

— Что за слово? — не понял Орехов.

Шаров смущенно улыбнулся:

— Когда мы с Павлом вышли из подъезда его дома, я забежал за гаражи, чтобы, значит, отлить. Ну и там было написано такое слово: «ПИМ». Крупно, белой краской…

— Где — там?

— На задней стенке гаража. А тот гараж — как раз напротив подъезда.

Вместе съездили на улицу Гурзуфскую, нашли магазин-стекляшку, а чуть подальше увидели еще один точно такой же. Пришлось обходить все дворы по обе стороны улицы, осматривать все попадавшиеся на глаза гаражи, пока, наконец, чуть ли не в самом начале ее наткнулись на это загадочное слово «ПИМ».

Женщина, открывшая им дверь, признала на фотокарточке соседа:

— Павел Петрович! Прохоренко Павел Петрович, — и вдруг, вглядевшись в его лицо, запричитала: — Господи, да никак?.. Господи!.. А Анна-то Николаевна по больницам его разыскивает… Мало ей одной беды… — И соседка поведала о ночном грабеже, случившемся в ту же ночь, когда погиб Павел.

В третьем часу ночи в дверь квартиры Прохоренко позвонили, и на вопрос Анны Николаевна «Кто там?» какой-то мужчина ответил, что он врач «скорой помощи» и что Павел Петрович только что доставлен в больницу с инфарктом. При этом «врач» сказал, что проживает в соседнем доме и потому после дежурства решил сообщить родственникам Павла Петровича, где им его искать.

В дверной глазок Анна Николаевна видела круглое, широконосое и губастое, показавшееся ей добродушным лицо. А когда, повозившись с замками, открыла дверь, то в квартиру ворвался грабитель в натянутом на лицо черном капроновом чулке. Он связал Анну Николаевну и запер в ванной комнате.

Был похищен цветной телевизор, видеомагнитофон, две шубы из натурального меха, две пары новых дамских сапог и все золото, которое лежало в ящичках серванта.

Напрашивалась мысль о том, что убийство Прохоренко и ограбление его квартиры как-то связаны между собой.

Из акта судебно-медицинской экспертизы:

При судмедисследовании трупа Прохоренко обнаружены следующие повреждения: одна непроникающая колото-резаная рана в левой подключичной области, одна проникающая колото-резаная рана на правой боковой стенке живота с повреждением брыжейки тонкого кишечника.

Проникающая колото-резаная рана живота прижизненна и обычно относится к разряду тяжких, опасных для жизни. Другая рана также прижизненна и обычно относится к разряду легких.

Нельзя исключить, что при оказании пострадавшему своевременной медицинской помощи его жизнь могла быть спасена.

Из показаний матери Шарова:

Я проживаю вместе с сыном Эдуардом и своей матерью. Сын женат не был. Не могу сказать, были ли у него связи с женщинами, он всегда ночевал дома. Характер у него вспыльчивый и очень ранимый, не терпит, когда на него повышают голос. Мне кажется, что в компаниях его недолюбливают. С друзьями — я даже не знаю, есть ли у него друзья, — почти не встречается. Во всяком случае, домой он их никогда не приводил. Любит уединение, дома в своей комнате всегда плотно сдвигает шторы на окнах. Его раздражает любой шум, доносящийся из другой комнаты или с улицы. Не любит, когда в квартиру приходят гости.

Мне кажется, что у моего сына что-то не в порядке с нервами. У него бывают странности в поведении, особенно когда он находится в нетрезвом состоянии. Выпивать он начал лет десять назад. Были случаи, когда он сильно напивался, и тогда у него случались галлюцинации. Например, ему начинало казаться, что кто-то стоит за дверью. А то вдруг начинает осматривать все углы в доме. В таких случаях я даю ему успокоительное или снотворное.

Однажды он закрыл изнутри на ключ дверь комнаты, где мы сидели втроем, и сказал: «Теперь вы никуда отсюда не уйдете!» — и положил ключ в карман. Я решила отвлечь его и сказала: «Мы ведь потеряем ключ, потому что ты обязательно забудешь, куда его положил». Тогда он достал из кармана ключ и, вставив в замочную скважину, сказал с серьезным и даже несколько таинственным видом: «Не бойтесь, я этого не сделаю!» Не знаю, что он имел в виду.

Несколько раз за последние годы, будучи в нетрезвом состоянии, Эдик терял ориентировку. Однажды, думая, что идет домой, направился пешком по тракту в сторону Первоуральска, и уже довольно далеко за окраиной Екатеринбурга его остановил работник ГАИ. В другой раз Эдик забрел в какой-то коллективный сад и там уснул.

Мне кажется, он и сам понимает, что у него не в порядке с психикой, но моих советов не слушает и обращаться к врачам категорически отказывается.

Из показаний Сергея Каменева, мужа сестры:

Эдик бывает у нас в доме редко. Характер у него вздорный, тяжелый, но мне как-то удается не ссориться с ним.

9 января он заходил к нам, по словам жены, около восьми часов вечера со своим собутыльником, и они какое-то время выпивали на кухне. Оба были сильно пьяны, и жена в конце концов выпроводила их.

Второй раз Эдик пришел уже один, около полуночи. Жена спала. Открыв ему, я увидел, что на руках у него кровь, пальто было тоже выпачкано кровью. Я подумал, что, может быть, кто-то ударил его по носу. Когда я спросил, что случилось, он раздраженно ответил:

«Ну что ты меня пытаешь!» И тут же стал что-то бессвязно объяснять. Но я мало что понял:

«Такое было… Ты не представляешь, что это за люди!.. Не люди, а звери… Когда вернулся, ни того, ни этих. Потом нашел его… Убил…»

Я спросил: «Эдька, кого ты убил, опомнись?» — «Друга, — ответил он. — Они напали на нас…» Я спросил: «Как это: на вас напали, а ты друга убил?» Тогда он вовсе психанул: «Ну что ты меня пытаешь!»

Я велел ему идти в ванную и там умыться, а сам пошел будить жену. Пока ходил, Эдика уже и след простыл.

5

Перечитав показания матери и зятя Шарова, Владислав подчеркнул двумя чертами слова: «Ты не представляешь, что это за люди!.. Ни того, ни этих… Они напали на нас…» А также упоминания о странностях в поведении Шарова: о галлюцинациях и потере ориентировки в нетрезвом состоянии.

В начале следующего допроса он попросил Эдика рассказать еще раз все с самого начала.

— Да ведь я уже два раза все это рассказывал! — недовольно возразил тот.

— Если потребуется, то расскажете и в четвертый, и в пятый раз, — не допускающим возражения тоном разъяснил Орехов.

— Я ж ни от чего не отпираюсь! — продолжал бубнить Эдик, потирая ладонью небритую щеку.

— Я слушаю, — сухо, выжидательно обронил Орехов.

Капризно дернув углом рта, Эдик с видимой неохотой стал повторять свою одиссею, опуская при этом кое-какие подробности, и Орехов не прерывал его до того момента, когда они с Павлом упали в снег, и в руке у Эдика оказался раскрытый нож.

— В какой руке он у вас был? — спросил Владислав.

— В правой, — ответил Эдик.

— Вы не левша?

— Нет.

Владислав подал ему шариковую ручку:

— Покажите, как держали нож.

Эдик зажал ручку в кулаке шариком вниз:

— Вроде бы так.

— Теперь покажите, как наносили удар.

Эдик взмахнул рукой, чиркнул перед собою ручкой сверху вниз.

— В какой именно момент вы ударили Прохоренко ножом?

— Он лежал на мне и давил на шею и лицо, а я отталкивал его снизу руками. И коленом ему в живот упирался.

— И нож был у вас в руке все это время?

— Выходит, что так.

— А как вы сами-то думаете: вы могли с силой ударить его ножом в живот?

— Трудно сказать… Я тогда не помнил себя, а он еще вот так зажал мне рот и нос, — Эдик показал, как это делал Павел. — Может, я его и ударил…

— Покажите еще раз, как вы могли его правой рукой ударить слева. Ведь он, говорите, лежал на вас. Значит, если вы завели правую руку вот сюда, налево, она оказалась бы зажатой между вашими телами.

— Наверное, так…

— Каким же образом вы нанесли Прохоренко удар слева да еще и снизу вверх?

— Не помню.

— Но вы помните, как ударили Прохоренко ножом в область шеи?

— Помню, но очень смутно. Как во сне.

— Значит, отчетливо не помните?

— Нет.

— Почему же тогда вы берете на себя всю вину? Может, вы не наносили Прохоренко вообще никаких ударов ножом?

— А кто же тогда?.. — спросил Эдик, вопросительно-выжидательно глядя на следователя.

— Вот я и собираюсь это выяснить: кто? — сказал Орехов и добавил: — С вашей помощью.

Эдик усмехнулся:

— Плохой я вам помощник, если ничего не могу вспомнить!

— Как можете, так и помогайте, — попросил его Владислав. — А я вам тоже буду помогать по мере возможности. Глядишь, общими усилиями и докапаемся до чего-нибудь.

— Вряд ли, — упрямо отмахнулся Эдик.

— А вы не настраивайте себя на такой лад! — Владислав бросил на него сердитый взгляд. Знаете, память такая штука: сегодня пусто, а завтра что-то вдруг мелькнет, засветится. И тут главное успеть ухватить это «что-то» за хвостик, не дать снова ему спрятаться в темный уголок.

— Попробовать, конечно, можно, — опять скептически усмехнулся Эдик. — У меня в голове много чего мелькает, особенно по ночам. И вы весь этот бред будете записывать?

— Там видно будет, — сказал Орехов. — Что-то запишу, а что-то, может, и так послушаю.

— Попробовать можно, — уже без усмешки повторил Эдик. — Только зачем это вам?

И тут Орехов неожиданно повернул разговор совсем на другое:

— У вас были женщины?

В глазах Эдика сверкнули недобрые огоньки. Он мгновенно ощетинился и ушел в себя.

— Вам и это надо знать? — обреченно спросил он.

— Хотелось бы, — кивнул Орехов.

После долгого томительного молчания Эдик признался:

— Ну была девушка…

— Была? А сейчас где она?

— Замужем.

— Давно?

— Лет десять.

«Десять лет, как начал выпивать» — припомнились Орехову слова матери Эдика.

— А с тех пор… других у вас не было?

— Другие меня не интересуют.

— Одна-единственная любовь? На всю жизнь?

— Считайте, что так. Но я не понимаю…

Приходилось вторгаться в святая святых человеческой души. Туда, куда не имеют доступа даже родные. Кто дал ему, следователю, такое право? И тем не менее… Тем не менее надо продолжать…

— Эта женщина знает, что вы ее любите?

— Это неважно, — Эдик по-прежнему смотрел в сторону.

— Встречаетесь? Ну случайно, на улице?

— Иногда.

— Разговариваете?

— Так…

— У нее дети?

— Двое.

— С мужем хорошо живут?

— Кто теперь хорошо живет…

— Где она работает?

— В школе.

— А муж?

— На заводе у нас работал. Вроде как под увольнение попал. Недавно видел у пивного ларька, — губы Эдика скривились в усмешке. — Все ясно?

Владислав понимающе кивнул и выдержал небольшую паузу.

— А что у Прохоренко случилось? — спросил он чуть погодя. — Почему жена его домой не пустила?

Эдик бросил на следователя быстрый диковатый взгляд. Владислав заметил, как у него сжались кулаки. Но тут же, словно опомнившись, Эдик снова отвернул лицо в сторону и безвольно свесил руки.

— Чего теперь… Все уж…

— Он говорил о своих отношениях с женой?

Эдик нехотя кивнул:

— Из-за того и вышло у нас…

— Вы об этом ничего не сказали.

— Зачем? Какая теперь разница, из-за чего мы с ним схватились? Я, может, об этом жалею…

— В прежних своих показаниях вы назвали другую причину: Павел предложил купить еще спиртного, а вы отказались.

— Так и было, — не стал отрицать Эдик. — Но мы с ним еще до этого…

— Где именно?

Каждое слово из Эдика надо было вытягивать.

— На Серафимы Дерябиной. Когда вышли от моей сестры.

— И что же тогда произошло?

— Ну он стал ругать ее за то, что она выставила нас на улицу. А я сказал, что его жена не лучше… Что она, в общем, еще даже и похуже. Он ухватил меня за воротник, стал трясти. Ругался последними словами. Кто-то из жильцов через форточку закричал на нас и пригрозил милицию вызвать. А потом в парке, когда распили последнюю бутылку, Павел сказал, что ему еще надо. А я сказал, что поеду домой. Спать, мол, хочу. Ну и все…

— И из-за этого он полез в драку? — не поверил Орехов.

Эдик мотнул головой.

— Нет, не из-за этого. Не только из-за этого, — поправился он. — Сперва сказал: ты, мол, ничего не понимаешь, поэтому хочешь меня тут бросить. И вообще, начал разводить… Души, сказал, в тебе нет. И все такое. У меня, сказал, сердце сейчас, может, порвется от горя, а тебе на это наплевать. И расплакался. Ну и все… Тут я отключился. Не знаю, сколько времени прошло. Наверное, немного, потому что мы все еще с ним разговаривали. Я как из ямы какой вынырнул. А он в это время рассказывал, как изменял своей Аннушке с разными там… И все подробно. Одну даже домой приводил, когда жена была на работе. Я ему сказал: «Ну хватит, заткнись!» А он опять: ничего, мол, ты не способен понять. Потому что, говорит, ты толстокожий, и кровь у тебя холодная, как у змеи. И опять в слезы. Шапку в снег швырнул и с руганью топтать ее стал. «Убить, — сказал, — меня мало. Гад я ползучий!» Это он про себя. Я ему говорю: «Ну хватит, пошли домой!» А он мне: «У меня нет дома!» И все повторял и повторял, что его убить мало. И что Аннушка его не женщина, а святая великомученица. Ну и все… Меня тут зло взяло. Я ему сказал: «Вот ведь ножик, возьми да убей себя, чем говорить!» А когда он увидел, что я ножик-то раскрыл, то прямо по-звериному зарычал. И кинулся на меня…

— Вот вы и вспомнили, как у вас в руке нож оказался, и когда вы его раскрыли! — подытожил Орехов с чувством облегчения.

— Так оно, видно, и было, — согласился Эдик.

Орехов зачитал ему выдержки из показаний его зятя, где приводятся его, Эдика, бессвязные слова о «людях-зверях», которые будто бы напали в ту ночь на них с Павлом.

Эдик внимательно выслушал все, посидел в задумчивой позе, облокотившись о колено и подперев ладонью подбородок. Затем решительно выпрямился.

— Не помню, что я тогда говорил Сереге! Был какой-то разговор, но помню только его заспанное и недовольное лицо…

6

— Ну хорошо, — сказал Орехов. — Давайте вернемся немного назад. Когда вы встретили у магазина этих двоих, о чем все-таки вы с ними говорили?

Эдик вяло отмахнулся:

— Да так, чепуховый какой-то был разговор. Сперва они попросили сигарет. Потом тот, который постарше, в черной шапочке, спросил у Павла: «Ты меня помнишь, падло?» Павел ответил: «Ну как не помнить хорошего человека! А ты кто?» — «Твой крестник!» И так зверски оскалил зубы… Я думал, он сейчас кинется на Павла и разорвет его…

— Такой свирепый был у него вид, у этого, в черной шапочке?

— У!.. А глаза какие! Не знаю… Такие они были… И зубы оскалил. Ну прямо… — Эдик не находил слов.

— И что было дальше?

— Я, кажется, отошел от них в сторону. Не знаю… Наверное, испугался… — Эдик с трудом продирался сквозь препятствия, извлекая из памяти обрывки каких-то недавних событий. — Помню, Павел махнул мне: пошли, мол!.. А я в это время стоял за углом. Там помойка. Контейнеры. Я возле них помочился. Ага, потому и отошел!..

— А тот, в шубе, где в это время был?

— Он куда-то уходил. Вроде как домой, за спичками. Потом опять пришел, но мы с Павлом уже отваливали оттуда… Ага, вот еще: когда мы пошли, тот, в черной шапочке, выматерился нам в спину и назвал Павла вертухаем. Я у Павла еще спросил: «Чего он так тебя?» А Павел сказал: «Псих. Ну его к…» — и тоже завернул матюгом. Ну и все…

— Те двое как-нибудь называлидруг друга?

— Не помню.

— Ну хорошо, — сказал Орехов. — Мы к этому еще вернемся, а сейчас хотелось бы уточнить один момент. После того, как в парке Павел на вас накинулся, и вы, как вам показалось, ударили его ножом возле шеи и куда-то побежали…

— Нет, я не сразу побежал! — помотал головой Эдик. — Сперва я, кажется, отключился. Будто кто стукнул меня по башке. Наверное, Павел своим кулачищем… Знаете, я не помню, как вскочил и побежал!..

— Раньше вы по-другому описывали эту сцену: «Я высвободился, а Павел остался лежать на снегу и сильно ругался…»

— Нет, не так было, — сказал Эдик. У меня тут провал. Я как бы на бегу стал просыпаться. Когда через сугробы перескакивал. А как улицу с домами увидел, то вспомнил про Павла. Как я его ножом…

— Потом вы вернулись, нашли Павла и попытались его поднять…

— Так, — подтвердил Эдик.

— И как он был тогда одет?

Эдик удивленно, непонимающе взглянул на следователя:

— На нем был этот… кожан! Как еще?

— Вы это хорошо помните?

Эдик посмотрел на руки, пошевелил пальцами.

— Ну да, помню. Кожан был задубелый и скользкий. Трудно было ухватиться.

— Вам не показалось, что возле Павла уже кто-то побывал, пока вы бегали?

— Да много чего мне казалось! — Эдик смотрел в одну точку. — Говорю вам, все как во сне было! — и вдруг поднял на следователя немигающие безжизненные глаза: — Вам не снятся такие сны, чтобы все было как наяву и чтобы в этих снах еще какие-то другие сны были?

— Я свои сны тут же забываю, — признался Орехов.

Эдик опять увел взгляд в сторону и раздумчиво покачал головой:

— А потом не разберешь, где был сон, а где настоящее, — и сделал неожиданный вывод: — Может, это мне только приснилось, что я вернулся к Павлу?

Владислав напряженно всматривался в худощавое бледное лицо Эдика с упрямым тонкогубым ртом, нервно подрагивающим носом и убегающим в сторону затаенно-тревожным взглядом и чувствовал нарастающее недовольство ходом допроса. Эдик явно чего-то не договаривал.

Владислав закурил, но сигарета отдавала каким-то дерьмом, и после двух-трех затяжек он пригасил ее.

— Вам нравятся эти сигареты? — спросил он у Эдика.

Эдик кивнул:

— В самый раз.

Владислав уже почти не сомневался в том, что на месте преступления находился кто-то еще, помимо Эдика. Один или двое. Но может ли быть, чтоб в памяти у Эдика совсем уж ничего не сохранилось о присутствии этих людей…

— Вы упомянули, что встретились недавно с мужем вашей любимой женщины у пивного ларька. Какого числа это было?

Эдик пожал плечами.

— Может, недели полторы назад. А может, и две…

— И с тех пор больше вы его не видели?

— Нет.

Соломинка, за которую попытался ухватиться Орехов, оказалась чересчур слабой.

На этом он прервал допрос.

Заключение эксперта:

Происхождение крови на пальто Шарова и на орудии преступления, а также на марлевых тампонах (смывы с пешеходной дорожки) не исключается от потерпевшего Прохоренко.

Из акта освидетельствования:

При осмотре установлено, что на теле Шарова нет ни ножевых, ни каких-либо других ранений или следов побоев.

Из характеристики на Шарова:

За время работы в цехе в качестве слесаря по ремонту контрольно-измерительной аппаратуры показал себя хорошим специалистом своего дела. Однако были случаи нарушения трудовой дисциплины, имеет склонность к злоупотреблению спиртными напитками.

Из показаний Елены Анатольевны Шапошниковой:

С Эдуардом Шаровым мы вместе учились в школе. Отношения были чисто товарищескими. Во всяком случае, так я считала. За время моей учебы в институте у нас было несколько случайных встреч. Лишь после того, как я стала работать в школе, встречи наши приняли систематический характер, но ограничивались исключительно прогулками и посещениями кинотеатров или эстрадных концертов.

О своих чувствах ко мне Эдуард никогда не говорил и не предлагал выйти за него замуж, что я объясняю исключительно его нерешительностью, так как я видела, что он ко мне неравнодушен.

Сама я каких-либо ответных чувств к нему не испытывала. Насколько помню, я иногда давала ему это понять словами или поступками. Откровенно говоря, мне было с ним скучно, во время наших встреч он большей частью молчал.

Когда я встретила и полюбила своего будущего мужа, то откровенно сказала об этом Эдуарду. Наши встречи после этого прекратились, хотя отношения остались доброжелательными. Если случайно увидимся на улице, то рассказываем друг другу о себе. Правда Эдуард о себе говорить не любит, и я о его теперешней жизни ничего не знаю. Откровенно говоря, мне это и неинтересно.

…Мой муж действительно в прошлом году около трех месяцев не работал и не получал зарплаты из-за того, что на заводе было остановлено производство по причине нехватки запасных частей и сырья. Однако с середины декабря муж вернулся на свое рабочее место.

Систематически мой муж спиртных напитков не употребляет. Предпочитает пиво, которое покупает исключительно в дни получек и с моего согласия.

Восьмого января мой муж весь вечер находился дома, так как это был мой день рождения. У нас в гостях были супруги Леонтьевы и Морозовы, которые могут это подтвердить.

Отношения у нас с мужем хорошие, воспитанию детей он уделяет достаточно много внимания…

Из акта судебно-медицинской экспертизы:

…На основании вышеизложенного можно утверждать, что Шаров страдает серьезным расстройством нервной системы, которое возникло на почве алкоголизма несколько лет назад и проявляется в замкнутости, недоверчивости, неправильных и нелепых поступках, периодически повторяющихся страхах, тревоге, бессоннице…

Заключение эксперта:

При сравнительном исследовании волос-улик, обнаруженных в руках потерпевшего, и волос-образцов с головы обвиняемого Шарова и с головы потерпевшего Прохоренко найдены признаки различия, касающиеся основных морфологических свойств, что позволяет исключить происхождение волос, обнаруженных в руках потерпевшего, как от обвиняемого Шарова, так и от потерпевшего Прохоренко.

Последняя экспертиза была закончена только по прошествии двух недель со дня совершения преступления. Из ее результатов со всей очевидностью следовало, что в этом преступлении принимало участие, помимо Эдика, еще одно лицо. И что Прохоренко был еще жив, когда это третье лицо появилось на месте преступления.

— Как видите, мы обошлись без вашего признания, — заявил Владислав Эдику при их очередной, очень короткой встрече. — И должен сказать, что дело принимает для вас весьма серьезный оборот. Отныне вы оказываетесь участником группового разбойного нападения, учиненного с целью грабежа. Поэтому предлагаю вам еще раз все хорошо взвесить и постараться вспомнить, как все было на самом деле и кто был вместе с вами или поблизости от вас в парке на улице Ясной вечером и ночью с девятого на десятое января…

7

Дня через два Орехову позвонили из следственного изолятора и сказали, что Шаров хочет дать какие-то показания.

Уже через полчаса Владислав приехал в тюрьму.

Привели Шарова. Он был бледнее обычного, черты лица еще более заострились. Он мелко дрожал всем телом.

— Х-холодина там собачий, — стуча зубами пожаловался он, обнимая себя за плечи обеими руками.

Владислав приготовил бумагу и ручку. Эдик отрицательно покрутил головой и сказал:

— В-вы т-только не записывайте ничего!

— Это почему же так? — спросил Орехов.

— Н-не н-надо! — продолжал упорствовать Эдик.

— Мы же не за рюмкой будем сидеть! — рассердился Орехов.

— Рюмка н-не помешала бы, — при этих словах Шаров одарил следователя скупой улыбкой.

— Ну понятно! — согласился с ним следователь. — Но все же почему вы не хотите, чтобы я записывал?

— Потому что я вам сон буду рассказывать, — тихо проговорил Эдик. — Не знаю только, что вам это даст…

— Сон?

— Я так думаю, что это сон. Хотя, может…

— Может, что-то наяву было и во сне вспомнилось?

— Н-не знаю. Вы сперва п-послушайте!

— Ну хорошо, — Владислав отодвинул бумагу на край стола.

Эдик помолчал, собираясь с мыслями.

— Вы, конечно, не поверите, если я скажу, что не помню, как и один-то раз ударил Павла ножом? — робко спросил он.

— Вы рассказывайте, а уж я решу, чему верить, а чему нет, — сказал Орехов.

— Когда он стал меня душить… Что-то у меня случилось с головой, словно бы я куда-то провалился…

— Вы говорили, что вас словно бы кто-то ударил по голове.

— Да, и тут самое непонятное. Мне сегодня приснился сон, как будто я тогда уснул и увидел сон…

— Сон во сне?

— Ну да! И мне снилось, что я в каком-то саду. Днем. Солнце светит, кругом цветы. Много цветов. А на деревьях красные-красные и вот такие большие яблоки. Я, значит, иду, и в голове одна мысль: сейчас встречу Лену… Иду, иду… И вдруг слышу: кто-то рычит! Собака или зверь какой — не знаю. А еще кто-то вроде как стонет и тяжело дышит… — Эдик задумался.

— Что же дальше-то было? — нетерпеливо спросил Орехов.

Эдик улыбнулся через силу, и лицо его приняло плаксивое выражение.

— Глядь, а никакого сада уже нет и в помине! Кругом темно, перед глазами что-то мелькает. Потом кто-то крикнул, а я как в яме и оттуда, из ямы, слышу голоса. Один хриплый, скрипучий, а другой писклявый и хныкающий. Первый на кого-то прикрикнул: «Повяньгай мне еще, падло!» А другой: «Пошли-и скорей!..» Нет, еще раньше хриплый сказал: «Не слушай, он уже готов!» Я еще подумал, что это про меня говорят и хотел что-то сказать, но голоса не было… А потом я как будто проснулся и подумал, что все это мне приснилось. Но подумал опять же во сне, потому что увидел Лену и… Не знаю, зачем я вам эту чепуху рассказываю. Мне и раньше всякие голоса слышались…

— И все-таки захотелось об этом рассказать?

— Ну да, захотелось, — покивал Эдик. — А знаете почему? Этот хриплый голос, — он всматривался в ржавое пятнышко на стене и словно к чему-то прислушивался. — У него был такой же… Ну да!..

— У кого? — спросил Орехов.

— А который цеплялся к Павлу возле магазина!.. И еще что-то я хотел сказать… Забыл… Правда, что-то важное!..

— Не волнуйтесь, сейчас все вспомните, — сказал Орехов, чувствуя, как у него самого от волнения зубы начали выбивать мелкую дробь. — Торопиться нам некуда…

— Пошли скорей… Пошли скорей… — бормотал себе под нос Эдик, держа перед собою сложенные вместе ладони. — Вроде как… Погодите… — Он опять словно к чему-то прислушался. — Ага, он его Ромкой назвал! «Ромка, падло, канай сюда!..»

— Кто кого назвал Ромкой? — спросил с сильно бьющимся сердцем Орехов.

— Не знаю. Я сон вам рассказывал… — Эдик растерянно улыбался. — Все перепуталось…

— Нет, постой! — сказал ему Орехов. — Хриплый голос тебе показался знакомым? И другой, писклявый, тоже? Вот и вернемся давай туда, к магазину. Расскажи мне еще раз, подробно, что там у вас было. Может, ты еще что-нибудь вспомнишь, какой-нибудь чепуховый разговор? Они ничего у вас не просили?

— На бутылку, — сказал Эдик. — Но Павел им не дал.

— Ага! А ты в тот раз не говорил, что они на бутылку просили! И что было дальше? Вы пошли, а они так и остались у магазина стоять?

— Обождите… — Эдик опять что-то начал вспоминать. — Я, кажется… Ну да, я потом обернулся, и мне показалось, что они за нами идут…

— Когда ты обернулся? Где вы были в этот момент с Павлом?

— Мы уже к перекрестку подходили. Я спросил Павла, чего этот хрипун его вертухаем обозвал, а Павел сказал: «Псих он». И я обернулся, посмотрел.

— Увидел их. А Павлу сказал, что они за вами идут?

— Не успел, мы как раз улицу стали переходить. А потом я про них забыл.

— Больше не оборачивался?

— Нет. Не знаю, куда они потом подевались.

— Может, это не они за вами шли?

— Ну один в шубе был.

— В шубе могла быть и женщина.

— Ну мне показалось, что это были они, — Эдик уже настаивал на своей версии.

— Но ведь темно было?

— Нет, там был какой-то свет. Они как раз по светлому проходили…

8

— Ты, кажется, ужасно переживал из-за того, что дело Шарова выглядело уравнением с одними неизвестными, а теперь сам еще больше все усложняешь! — попеняла Ангелина Андреевна Орехову, когда он стал объяснять ей, почему не занимается другими уголовными делами, которых у него скопилось уже два десятка. — Ты в самом деле считаешь, что этот Ромка не плод воображения Шарова?

— Но волосы…

— Волосы, возможно, и принадлежат второму убийце или сообщнику убийцы, но вряд ли ты его найдешь по этой бредовой наводке, — сказала Ангелина Андреевна. — Снились ему, видишь ли, голоса! Только что не сад в подвенечном уборе.

— Вот именно: сад ему и снился, а в саду голоса. Знакомые голоса. Тех двоих, с которыми Шаров и Павел встретились у магазина. Я думаю, стоит попытаться найти этого Ромку.

— Как ты его хочешь искать?

— Еще не знаю.

— Ну ладно, мое дело тебя предостеречь, — отступилась Ангелина Андреевна. — Ты ведешь расследование — тебе и решать.

— Постараюсь уложиться в срок, — пообещал Владислав.

— Ладно, ступай, — закуривая сигарету, махнула на него рукой начальница. — Будет он мне тут соцобязательства давать!.. Хотя постой! — вернула она его. — Ты вот что: поговори с Кожевниковым.

— Поговорю, — пообещал Орехов.

Кожевников ни о каком Ромке и слышать не хотел. Понятно: ведь если смертельный удар Павлу Прохоренко нанес не Шаров, то выходит, что Кожевников вместо щуки поймал карася.

— Шаров же признал вину, чего тебе еще! — сказал он Владиславу. — Имеются его собственноручные показания.

— Да пойми ты, — с горячностью доказывал Владислав. — Не мог Шаров ударить Прохоренко в живот из того положения, в котором он находился! А чьи волосы остались в руке пострадавшего? Почему мы одного Шарова должны привлекать к суду?

— Он так и так должен отвечать.

— А главный убийца останется на свободе?

— Ну ты сам знаешь, сколько у нас нераскрытых убийств и сколько махровых убийц расхаживает по улицам, а тут хоть какой-то результат. Шаров даже не пытается возражать против обвинения его в убийстве. И нож у него нашли. А что он не мог ударить Прохоренко в живот… Ты ведь исходишь из его собственной версии. А может, все было не так? Может, он был на ногах, когда подкалывал Прохоренко?

— Так тоже могло быть, — вынужден был согласиться Орехов. — Но тогда чьи волосы остались в руке у Прохоренко? И кто эти «люди-звери», о которых Шаров говорил зятю?

— Стрессовая ситуация плюс белая горячка, — пожал плечами Кожевников.

— А волосы?

— Ну волосы… Найди-ка теперь их хозяина!

— Все-таки стоит поискать, — сказал Орехов. — Мне кажется…

— Ну так перекрестись, — посоветовал ему Кожевников, направляясь к двери. — Времени у тебя много, что ли? — с тем и ушел.

Орехов не на шутку разозлился и тут же отправился к Сергею Бородину, старшему оперу, с которым ему не раз уже приходилось работать в одной связке, и он знал: если Бородин возьмется распутывать это дело, то доведет его до конца. Лишь бы только взялся. Орехов считал его лучшим сыщиком из всех, с кем имел дело за четыре года своей работы следователем. Правда, начальство не разделяло его мнения на этот счет, но тут уж его, начальства, проблемы.

Бородин оказался на месте и как раз заканчивал писать рапорт о «собеседовании», как он сам это называл, с квартирным воришкой, застигнутым на месте преступления с набором инструментов и огромной сумкой из тончайшей высокопрочной материи. К счастью для воришки, он, спустившись по веревке с крыши и проникнув в квартиру на девятом этаже, ничего не успел положить в свою замечательную сумку, потому что ошибся подъездом и по злой иронии судьбы нырнул в квартиру, не более как за неделю до того хорошо обчищенную его же собратьями по профессии. А поскольку Уголовным кодексом не предусмотрено наказание за безрезультатные проникновения в квартиры наших граждан, то все «собеседование» свелось к чистейшей формальности.

— Ну не переживай, и на старуху бывает проруха, — посочувствовал Бородин воришке, отпуская его с миром. — Сегодня не удалось — в другой раз сядешь, — и обратил взор на Орехова: — Ты чего, Слава, такой взъерошенный?

— С Сашкой Кожевниковым пообщался, — ответил Орехов сердито.

— Он вроде как не дерется, — сказал Бородин.

— А ну его к ляху! — и Орехов без предисловий приступил к разговору: — Слушай, Сереж, помоги найти убийцу! Дело — конфетка, в твоем вкусе. Собственно говоря, мне только твой совет нужен…

— И немножко побегать, да?

— Можем вместе.

Бородин посмотрел на часы.

— Минут двадцать у меня для тебя найдется. Обрисуй ситуацию.

Орехов уложился в двенадцать минут. После чего Бородин согласился, что дело интересное, но работать надо капитально, а у него есть начальник.

— Если твоя шефиня, — сказал он, — замолвит словечко моему Феоктистову, тоя, пожалуй, и взялся бы…

На том и порешили.

Короче говоря, Ангелина Андреевна — на то она и Ангелина Андреевна — без особого труда договорилась с начальником уголовного розыска, и уже на другое утро Орехов с Бородиным отправились в следственный изолятор.

За ночь Бородин успел ознакомиться с материалами дела, и потому вопросов к Шарову у него было совсем немного.

— Тех двоих, что ошивались у хозмага, ты смог бы опознать?

— Наверное, — сказал Эдик и, подумав, добавил более уверенно: — Да, узнал бы.

— Ты говорил, что один, который в шубе, куда-то уходил, а затем вернулся. Он в тот же дом зашел, где и хозмаг?

— Нет, он к пятиэтажкам прошел, которые за хозмагом.

Бородин нарисовал длинный прямоугольник и перпендикулярно к нему еще три покороче.

— К которому из них?

— Не знаю. Я только видел, что он в сторону этих домов направился.

— Сколько времени его не было?

— Ну, может, минут десять… Он быстро вернулся.

— Сколько нам потребуется времени, чтобы прокачать этого Ромку? — спросил Орехов, когда они покинули изолятор. — Двух дней хватит?

— Двух дней? — переспросил Бородин, что-то прикидывая.

— Сегодня ты, предположим, задействуешь свой актив…

Бородин похлопал его по плечу.

— Слава, ты спросил — я отвечу: если плотно проработаем, то часам к четырем, думаю, управимся.

— Сегодня?

— То есть будем знать, проживает твой Ромка в тех домах или нет, — уточнил Бородин.

— А если нет?

— Пока не стоит отвлекаться на эти «если». Ты сейчас поедешь в тамошнее жилуправление. Возьми у паспортистки карточки жильцов и начинай выбирать всех Романов. Думаю, их не так уж и много наберется: имя редкое. А я заскочу за фотоаппаратом и присоединюсь к тебе.

К вечеру они достоверно знали, что в тех трех домах проживает всего три Романа: кандидат математических наук, ветеран войны и нигде не работающий семнадцатилетний парень с одутловатым губастым лицом.

С фотографией этого парня они снова отправились в следственный изолятор и провели процедуру опознания.

Из шести показанных ему фотографий молодых людей Шаров выбрал ту, на которой был запечатлен Роман Кунцевич.

9

Они позвонили в эту квартиру около десяти часов вечера. Дверь открыл невысокий губастый толстяк в широких штанах из джинсовой ткани и замызганной, светлой, когда-то, должно быть, бежевой безрукавке с эмблемой фирмы «Мальборо». Парень был изрядно пьян и с трудом держался на ногах.

— Роман Кунцевич?

— Ага… Че такое? — пропищал тот.

— Руки на стену! — скомандовал Бородин.

Роман обалдело захлопал глазами:

— А че?

— Быстро лицом к стене!

Пока Бородин занимался Романом, Орехов с понятыми прошел в комнату.

За столом, заваленным объедками, скомканной промасленной бумагой и заставленным пустыми бутылками, сидела полуодетая лохматая блондинка лет двадцати двух, с мутными голубыми глазами и размазанной вокруг губ сиреневой помадой. А на железной кровати перед окном, прямо на матрасе, укрывшись засаленным ватным одеялом спали еще двое.

— Ты тут кто будешь? — спросил у блондинки Орехов.

Та с трудом провернула языком:

— Его подруга, — и кивком указала на дверь в прихожую. — А что… нельзя?

Орехов кивнул на спящих:

— Эти кто?

Девица хихикнула:

— Мамашка со своим другом. А что… нельзя?

Была еще комната, смежная с первой. Дверь в нее была плотно притворена.

— Там кто? — спросил у девицы Орехов.

Девица опять хихикнула:

— Квартиранты… Нельзя, да?

Орехов толкнул дверь.

— Милиция!

Половину этой комнаты занимала двуспальная деревянная кровать, закинутая измятой простыней как покрывалом. На краешке кровати сидела рыжая девица в очень короткой кожаной юбочке и белом шерстяном свитере. Глядясь в зеркальце, которое она держала в руке, девица торопливо подкрашивала губы.

Прилично одетый мужчина лет сорока стоял у окна, заложив руки за спину и, видимо, ждал, чем все обернется. Глаза его сверкали бешенством, ноздри трепетали, губы беззвучно проговаривали какие-то слова.

Орехов попросил его предъявить документы.

— Зачем они вам? — спросил мужчина довольно резко и даже властно, но паспорт все-таки предъявил.

Приезжий, из Новосибирска.

Орехов вернул паспорт мужчине.

— Уходите! — сказал он.

В первой комнате уже находились Бородин с Кунцевичем. Спавшие пробудились. «Друг мамашки» в одних трусах сидел на кровати и протирал опухшие глаза. На вид ему было лет тридцать пять. «Мамашка», женщина неопределенного возраста с одутловатым синюшным лицом и почти лысая, приподняла голову и, не вылезая из-под одеяла, внимательно оглядывала непрошенных гостей.

— У вас тут что, дом свиданий? — строго спросил у нее Орехов.

Ни «мамашка», ни ее «друг» не проронили ни слова.

Орехов потребовал у «друга» паспорт. Тот молча поднялся и, прошлепав босыми грязными ногами через комнату, достал из пиджака, висевшего на гвоздике у двери, помятую красную книжицу с золотым гербом. Орехов выписал паспортные данные:

Воротников Николай Потапович, 1960 г.р., ул. Краснофлотцев…

— Где вы были с вечера восьмого до утра девятого января? — спросил у него Орехов.

«Друг» посчитал на пальцах.

— В вытрезвителе! — с готовностью, даже как-то радостно сообщил он, закончив подсчеты. — Пятого приехал в Ирбит, брата хоронить, а седьмого, назавтра после похорон, как раз в Рождество, меня туда доставили. В вытрезвитель…

— В Ирбите?

— Там.

— А в Екатеринбург когда вернулся?

— Это уже двенадцатого января!

— Проверим, — пообещал Орехов, возвращая паспорт Воротникову и повернулся к Роману: — Гражданин Кунцевич, вам понятно, за что мы вынуждены вас задержать?

— Мы с ним уже потолковали, — сказал Бородин.

— Не знаю ни про какое убийство! — пропищал Кунцевич. — Я никого в жизни не убивал!

— Разберемся, — пообещал ему Орехов. — А сейчас одевайся — поедем!

— Куда это вы его? — спросила блондинка. — Нельзя?..

Она уже причесала волосы, собрала их на затылке в пучок и скрепила цветным колечком. Успела даже припудриться и покрасить губы.

В прихожей висела коричневая шуба из искусственного длинноворсового меха.

— Чья? — спросил Орехов у Романа, разглядывая подкладку.

— Материна, — ответил тот.

— А ты ее надеваешь?

— Редко, — ответил после некоторого раздумья Кунцевич. — В магазин разве когда…

Шубу изъяли как вещественное доказательство: на подкладке ее были заметны подозрительные пятна.

10

Утром протрезвевший Роман продолжал запираться:

— Не знаю, какое такое убийство! Слыхом не слыхал!

— Где ты был и что делал вечером восьмого января?

Роман сосредоточенно посопел.

— Где… Дома, наверное. Я все больше дома сижу, у меня инвалидность…

— По какому поводу инвалидность?

— В ПТУ еще… Упал со стремянки и повредил позвоночник. Ничего не могу делать, болит…

— Так где же ты был восьмого? — повторил Орехов вопрос.

— Это какой день был? — подумав, спросил Кунцевич.

— Вторник, — подсказал Орехов.

— Ну тогда я точно был дома! Нинка пришла. Выпили, потом спать легли…

— И ты никуда за весь вечер не выходил из дому?

Кунцевич опять задумался, повертел пальцем в ухе.

— Разве что в магазин, — еще подумал. — Ну точно, за поллитровкой бегал! Нинка же пришла.

— В какое время в магазин ходил?

— Я помню? Ну, может, часов в восемь…

— Разве в это время магазин открыт?

Кунцевич пошнырял маленькими заплывшими глазками по углам кабинета.

— Нет, я не в магазине, в киоске брал, — поправился он. — Точно, магазин уже был закрыт!

Следующий вопрос Владислав придержал, не было смысла продолжать в том же духе.

— Роман, все, что ты сейчас сказал, мы проверим. С точностью до минуты установим, когда ты в тот вечер вышел из дому и когда вернулся…

— Ну-к че!.. — Кунцевич как будто не возражал против этого.

— …И, кроме того, проверим, нет ли крови на шубе, которую ты надевал в тот вечер, когда выходил из дому. Между прочим, у нас есть свидетель, который видел тебя возле магазина, а затем на месте преступления.

— Да какого еще преступления? — спросил Кунцевич, глядя в пол. — Ничего я не знаю!

— Роман, это совершенно бесполезный разговор! — поморщился Орехов.

Он прикидывал в уме: если убийство случилось на глазах Кунцевича впервые, то навряд ли семнадцатилетний парень мог столько времени держать в себе впечатления от увиденного. Даже только от увиденного, а если и сам руки в крови выпачкал, то уж наверняка что-то кому-то рассказал. Пускай даже не во всех деталях. Той же Нинке. Или другу мамашки.

— Роман, послушай еще раз меня внимательно! — Орехов сделал новый заход. — Пока что мы тебя задержим только на три дня. Но за это время опросим всех твоих родных и знакомых, всех твоих соседей и собутыльников-алкашей, найдем на твоей одежде кровь убитого человека. Кстати, у него в руке остались чьи-то волосы. Наши эксперты-криминалисты сравнят их с твоими. Мы устроим тебе очную ставку со свидетелем, который видел тебя у хозмага и потом на месте происшествия, в парке по улице Ясной…

Не подействовало: Кунцевич отрицательно, протестующе мотал головой. Круглой, заплывшей жиром головой на толстой короткой шее. И повторял как затверженный урок:

— Не убивал я никого! Не убивал!..

— Но ведь кто-то убил человека на твоих глазах!

— Почем я знаю! — твердил Кунцевич. — Не видел я ничего! Не был я ни в каком парке!

— Роман, в твоих интересах рассказать, как все было! Если ты не убивал…

— Не убивал!

— Но видел?

— Что я видел? Что-о? Я в это время дома сидел! С Нинкой. Пьяный был.

Однако в глаза следователю он старался не смотреть.

Владислав разложил на столе несколько фотографий мужчин в возрасте от тридцати до пятидесяти лет. Был здесь и Павел Прохоренко. Живой, улыбающийся, с растрепанными ветром волосами.

— Роман, посмотри внимательно: нет ли тут твоих знакомых?

В продолжение всего времени, пока Кунцевич разглядывал фотокарточки, взгляд его, как магнитом, притягивало к Прохоренко, чью фотографию Орехов положил с краю, чтобы легче было следить за направлением взгляда Романа.

— Он? — спросил Владислав.

Кунцевич вздрогнул и посмотрел на следователя с явным испугом.

— Кто?.. — Никого я тут не знаю, — а взгляд его опять повело к Прохоренко.

— Роман, ты пойми: я ведь прекрасно обойдусь и без твоих признаний, — снова принялся увещевать его Орехов. — Я уже говорил тебе: ты имеешь полное право вообще молчать. Да ради Бога, мне меньше бумаг писать!..

Это верно: в Уголовном кодексе нет статьи, которая бы обязывала обвиняемых и подследственных непременно давать показания. И вот что интересно: пока они об этом не знают, то запираются изо всех сил. Но стоит только разъяснить им это их неотъемлемое право, как буквально на глазах меняется весь предварительный психологический настрой подследственного, и уже вскоре у него появляется желание говорить…

В практике Орехова было немало подобных случаев, и сейчас он снова решил применить этот испытанный прием.

Но на этот раз не получилось. Кунцевич продолжал мотать головой:

— Если б хоть было что!..

Что ж, пускай еще подумает, решил Орехов и отправил Романа в камеру.

Орехову было над чем поломать в этот вечер голову: прошли сутки с момента задержания Кунцевича, а расследование дела почти не продвинулось. Если не считать того, что сон Эдика Шарова оказался не таким уж и бредовым, как думалось вначале. Во всяком случае, Орехов теперь не сомневался в том, что и Хрипун, равно как Кунцевич, вполне реальная фигура, и что оба они, по всей вероятности, имеют прямое отношение к убийству Прохоренко. «Не люди, а звери… Они напали на нас…»

Время поджимало Орехова. Если в течение оставшихся двух суток внутренняя убежденность следователя не будет подкреплена весомыми доказательствами вины Кунцевича, подследственный по закону должен быть освобожден из-под стражи. И кто знает, не свяжется ли он тут же с Хрипуном…

Между тем с фактами, которыми так стращал Орехов Кунцевича, было скверно.

Результатов исследования волос, взятых с головы Кунцевича, надо было ждать не меньше недели. Не обнадеживали и результаты анализа крови:

«Происхождение крови на шубе, изъятой у Кунцевича, не исключается от потерпевшего».

Не исключается — вот и все. Но дело в том, что у самого Кунцевича та же группа крови, что и у потерпевшего. Провести же более глубокое исследование оказалось делом невозможным из-за мизерного количества крови на шубе: выпачканные места были замыты. И следствию остается лишь констатировать факт сознательного уничтожения следов преступления. Что ж, и это улика…

Тем временем Бородин опросил «мамашку» и Нину-«подружку». Они, видно, сговорившись, повторяли, что вечером восьмого января Роман лишь ненадолго выходил из дому за спиртным. Приблизительно в девятнадцать тридцать.

Опрашивал Бородин и соседей Кунцевичей по подъезду. Но никто из них не смог припомнить хоть что-нибудь связанное в этот вечер с Романом.

Не возлагал Орехов особых надежд и на очную ставку: ведь Шаров не видел Кунцевича на месте преступления, а только слышал в состоянии беспамятства несколько малопонятных вне контекста обрывков чьего-то разговора. И как кто-то кого-то назвал Ромкой.

Теперь не вызывал сомнения тот факт, что именно Романа Кунцевича и его сообщника видел Шаров возле магазина, между семью и восемью часами вечера восьмого января. Но Кунцевич и не отрицал, что именно в это время и в тот день он выходил из дому.

Владислав ставил себя на место Кунцевича, разыгрывал в уме разные варианты: Кунцевич-убийца, Кунцевич-активный пособник убийцы, Кунцевич-пассивный свидетель, Кунцевич-невольный пособник убийцы… В первом, втором и четвертом случаях Роман, скорее всего, будет запираться, спасая свою шкуру.

Орехов решил начать с третьего варианта. Досконально его проработать. Здесь поведение Кунцевича может определяться характером его взаимоотношений с главным действующим лицом. С главным убийцей. А что Кунцевич не главный, Орехов почти не сомневался.

Главное действующее лицо, несомненно, Хрипун. Он мог пригрозить Кунцевичу расправой за длинный язык. Да, скорее всего, так оно и было. Внутренний голос подсказывал Орехову, и Бородин с этим соглашался, что вариант с угрозой расправы наиболее вероятен. Кунцевич, этот ленивый безвольный толстяк, помимо своего желания оказался втянутым в преступление. И если его освободить от страха перед расправой, то не исключено, что он заговорит…

11

Утром, только Орехов сел за свой стол, зазвонил телефон.

Голос был как из подполья — глухой, далекий и неразборчивый.

— Говорите громче! — крикнул Орехов в трубку.

— Полина… — с трудом разобрал он.

— Простите, кто?

Последовали сигналы отбоя. А через пять минут — опять звонок. На этот раз слышимость была хорошая.

— Полина я, жена Ивана Долгорукого!.. Надо мне вас повидать, Владислав Олегович! Ох, как надо!..

— Прямо сейчас?

— А можно?

— Конечно, приходите! Я у себя, комната…

— Нет, я к вам не смогу прийти!..

— Что-то очень серьезное?

Женщина не ответила.

— Алло! Полина Ивановна!

— Ну да, серьезное!

— Куда мне подойти?

— Я тут, рядом, в «Гастрономе». С автомата звоню.

— Хорошо, — сказал Орехов. — Ждите меня возле бакалейного отдела.

Вот что поведала ему Полина Ивановна Долгорукая:

— Третьего дня объявился какой-то прежний Ванин дружок. Всю ночь пили и свои разговоры вели. Я мало что поняла, ровно как не по-русски. Только мне показалось, что этот его дружок, Григорий, имеет на Ваню влияние. Сказал: «Пока поживу у вас!» — ровно как распорядился. Ваня велит помалкивать. А вчера Григорий привез к нам в квартиру заграничный телевизор и опять как распорядился: «Пока у вас постоит!» А мне кажется, что телевизор этот краденый…

— Пальто кожаного не видели у него? — спросил Орехов. — На меховой подкладке.

— Про какой-то кожан поминал. Толкнуть, сказал, надо.

«Да нет, так не бывает! — подумал Орехов. — Слишком было бы просто…»

— Полина Ивановна, я понял. Сегодня же решим, как быть с этим Григорием.

— А Ване ничего за это не будет?

— Будем надеяться, — сказал ей Орехов. — Он не знает, что вы со мной встречаетесь?

— Нет.

— И не говорите пока ему ничего. А главное, чтобы Григорий ничего не заподозрил.

Бородин выслушал его и сказал:

— Он или не он — надо брать.

— Тогда и Долгорукого?

— Тогда и Долгорукого.

— Ну что ж, все ясно.

В тот же день Григорий был задержан и препровожден в тюрьму. Он оказался известным квартирным вором-гастролером с тремя судимостями. Недавно сбежал из колонии и находился в розыске.

Шаров не опознал в нем Хрипуна ни по лицу, ни по голосу. Голос у Григория был мягкий, чистый и певучий.

12

— Я думаю, Роман, что твоя вина не столь велика, — сказал Орехов Кунцевичу на очередном допросе. — Не удивляйся: мы знаем уже почти все. Знаем, что от хозяйственного магазина вы с сообщником прошли следом за Прохоренко и его приятелем-собутыльником в парк на улице Ясной. Знаем, что не ты, а твой сообщник нанес Павлу Прохоренко смертельный удар ножом. Мы только не знаем имени твоего сообщника и где он скрывается. Это дело времени. Но ты знаешь. А раз знаешь и молчишь, то есть покрываешь убийцу, тем самым превращаешь себя в соучастника преступления. В активного пособника убийцы. Рано или поздно, а мы его разыщем, и ты пойдешь под суд вместе с ним…

Кунцевич молчал, плотно сомкнув губы.

— Все равно разыщем его, — раздумчиво, словно бы разговаривая с самим собой, повторил Орехов. — Как говорится, жадность фраера сгубила. Мало ему показалось бумажника с деньгами, кожаного пальто, которое вы сняли с Прохоренко, ондатровой шапки и сапог, он ведь еще — ты, наверное, знаешь…

— Ничего мы не снимали!.. — выкрикнул писклявым своим голосом Кунцевич. — Никакого пальто!..

— Не снимали, точно? — переспросил Орехов.

— Нет! Точно!

— Только бумажник взяли?

— Ага…

И тут лицо Кунцевича залилось густой краской, глаза заметались из стороны в сторону. Он шумно набрал полные легкие воздуха и так же шумно вытолкнул его из себя. Пальцы рук крепко вцепились в сиденье стула.

Кунцевич поднял на следователя затравленный взгляд и со всхлипом выдавил:

— Я не убивал!..

— Знаю! — сказал Орехов. — Но ты был там.

— Был…

— И знаешь, кто убил Прохоренко.

Кунцевич обреченно кивнул, и лицо его исказилось в беззвучном плаче.

— Кто же?

Кунцевич вытер глаза рукавом и швыркнул носом.

— Ты боишься его? — спросил Орехов.

— Ну а как?

— Мы ж его посадим!

— А что с того? — Кунцевич смотрел недоверчиво. — Руки-то у него длинные. И оттуда достанет.

— Это он сам так говорит?

— А не так, что ли?

Помолчали. Орехову не хотелось врать. Еще неизвестно, поверит ли Кунцевич вранью, да и необходимости в этом не было.

— Давай мы вот что сделаем, — сказал он Кунцевичу. — Ты мне все подчистую расскажешь, а я в протоколе пока не поставлю числа.

Кунцевич не понял:

— Как это?

— Число поставим после того, как твой сообщник все сам расскажет. А до этого он не будет ничего знать о нашем с тобой разговоре. Например, он расколется восемнадцатого числа, а твои показания я помечу девятнадцатым или двадцатым. И когда он перед судом будет знакомиться с материалами уголовного дела, то подумает, что не ты его выдал, а он тебя.

— А если он не признается? — подумав, спросил Кунцевич.

— Такого не может быть, — улыбнулся Орехов. — У него ведь уже были судимости?

— Ну были.

— Значит, он в этих делах собаку съел. Так вот, я выдам тебе секрет: рецидивисты обычно долго не запираются. Как это делаете вы, новички. Во-первых, они знают, что это бесполезно. А потом, они рассуждают так: если уж попался, то надо постараться, чтобы срок дали поменьше. А чтобы срок был поменьше, надо признаваться и притом сразу. Как его звать?

— Васькой. Василием…

— Отчество?

— Еще отчество!..

— А фамилия?

— Хохлов… — Роман с сокрушенным видом махнул рукой: — Говорил ведь ему: «Не надо мужика убивать!» А он только одно и знает: «Заткнись, падло!..»

— Где он сейчас?

— Не знаю.

— Хорошо, мы это выясним, — сказал Орехов. — А теперь скажи, когда и где вы с Хохловым познакомились?

Кунцевич ответил на этот раз без паузы, даже, скорее, торопливо, словно спешил избавиться от груза, который до сих пор держал в себе.

— Прошлой весной. В мае, что ли. Подруга материна привела его к нам. Опенкина Клавдия. Он тогда жил с ней, а сейчас не знаю, живет, нет ли…

— Так… — удовлетворенно протянул Орехов. — Привела, значит, Опенкина. А она сама где живет?

— В овощесовхозе. Тепличницей работает там.

— И часто Хохлов захаживал к вам?

— Ну, может, раз в неделю.

— Что он у вас делал?

— Выпивал, что еще. Когда в дурака играли. Когда спал с матерью или с Нинкой…

— Вино он с собой приносил? Или вы его угощали?

— Почти каждый раз приносил.

— Обычно в какое время он появлялся?

— Когда темно становилось. Днем никогда не приходил.

— Он где-нибудь работает?

— Грузчиком. На железной дороге.

— Какие-нибудь вещи приносил к вам домой?

— Нет, не бывало. Обещал только… если пойду с ним… — тут Роман словно поперхнулся, примолк и забегал глазками по углам кабинета.

— Куда же он тебя звал? — поинтересовался Орехов.

— Куда… Известно, куда: надело! Только я никуда не ходил.

— Отказывался всякий раз?

— Ну.

— И часто он делал тебе такие предложения?

— Может, раза три.

— Где именно он предлагал совершать кражи?

— Этого не говорил.

— Со своими приятелями он тебя знакомил?

— Нет, всегда один приходил.

— Когда и как ты встретился с Хохловым восьмого января? Расскажи все по порядку.

Кунцевич немного подумал, тяжело вздохнул и приступил к рассказу:

— С утра я был дома. Вместе с Николой, ну с материным хахалем, распечатали бутылку портвейна. Потом с работы пришла мать. Потом Нинка. Вчетвером выпили пол-литру и еще портвейна. А часов в шесть пришел Васька, принес пол-литру. Когда эту кончили, мать дала еще на бутылку. И мы с Васькой пошли. У «Буревестника» взяли «Московской», и тут Васька меня за руку схватил: «Видишь вон тех двоих? Идем-ка за ними!» Ну вот, один и был тот, которого вы мне на фотокарточке показывали! И с ним еще один. Оба сильно выпивши. Ну как и мы же. Они к хозмагу, и мы тоже. Там они чего-то остановились. Васька стрельнул у них сигарет. Зачем-то спросил у того, в кажане: «Не знаешь, сколько километров отсюда до Москвы?» Тот глаза вылупил: «Пешком, что ли, туда собрался?» Васька: «Ну да. А что?» — «Не дойдешь!» Тогда Васька сказал: «Что-то мне рожа твоя знакома. Ты кто такой?» Тот: «В родильном доме работаю. Акушером». Тут Васька мне велел отнести бутылку домой. Не знаю, что там еще у них за разговор был. Когда я вернулся, Васька с этим ругались. Васька его вертухаем обругал. Сказал, что вспомнил его. Теперь, сказал, рассчитаемся. Ну, двинулись они к перекрестку, а Васька мне: «Айда за ними!» Те свернули в парк, и Васька меня туда тянет. Я хотел домой воротиться, а Васька как глянет: «Убью, падло!» — прямо какой-то бешеный стал.

Те пошли по дорожке, уселись прямо на снегу, стали выпивать и закусывать, а мы из-за деревьев за ними наблюдали. Потом они чего-то стали драться. Васька сказал: «Этот вертухай отпил и отъел свое». Я спросил: «Как это?» — «А сейчас увидишь». И пошел к ним. Я думал, он их разнять хочет. А он с этим, в кожане который, схватился. Когда я подбежал, Васька уже вытирал свой нож об него…

— Хохлов его своим ножом ударил?

— Своим.

— А второй, Шаров, где в это время был?

— Пластом лежал в снегу. Вырубился. И нож в руке. Я этот нож у него забрал, хотел себе оставить, а Васька отобрал его у меня, вымазал в крови и сунул в карман тому… Как его?..

— Шарову?

— Ага. Потом я приложил ухо к груди мужика, а Васька говорит: «Не слушай, он уже готов!» Я и не стал слушать. Потом Васька достал из его пиджака бумажник, заглянул в него и сказал: «Порядок!» И это… сунул его себе за пазуху.

— А Шаров лежал на снегу?

— Нет! Мы уже собрались уходить, а он как вскочит и бежать. «Ну все, заложит он нас!» — говорю я Ваське. А Васька: «Не боись, перышко-то у него в кармане! Да и бухой он, а проспится — и вовсе ничего не вспомнит». Потом пригрозил мне: дескать, сболтнешь лишнее — разговор будет короткий, ты меня теперь знаешь!..

— После этого вы встречались с Хохловым?

Роман помотал головой:

— Не, больше он не приходил к нам!

— Ты кому-нибудь про этот случай рассказывал?

— Только Нинке. Она тоже велела держать язык за зубами. «И не бери себе ничего в голову, — сказала. — Раз ты сам не убивал, то и вины твоей тут нет». Легко сказать…

Орехов понимающе покивал.

— Значит, Хохлов забрал только бумажник сденьгами и документами? Или все-таки прихватил пальто и шапку?

— Не, он только хотел снять кожан, да увидел дырку и сказал: «Ну его!»

— Какую дырку? — не понял Орехов.

— А которую ножом… И подкладка была в крови.

— Точно не снимали пальто? — Орехов пристально вглядывался Роману в глаза.

Роман поежился под его взглядом и снова мотнул головой:

— Не… Я только пуговицы расстегнул. Ну он велел, чтобы подкладку посмотреть. И еще я сердце хотел послушать…

— Когда уходили, пальто, значит, было на Прохоренко?

— Ага, на нем так и осталось! А шапки сразу не было, еще раньше, видать, слетела…

13

Хохлова арестовали в тот же вечер в овощесовхозе, на квартире Клавдии Опенкиной. При задержании, в котором участвовали, кроме Орехова и Бородина, еще начальник уголовного розыска с двумя омоновцами, преступник сопротивления не оказал.

Здесь же, на квартире Опенкиной, при обыске были обнаружены похищенный у Прохоренко телевизор с нацарапанной на днище меткой — числом, составленным из дня, месяца и года рождения хозяина, а также пара дамских сапог, опознанных вдовой Прохоренко.

Хохлов признался в совершенном грабеже, однако заявил, что действовал один, без сообщников.

— Получается, что это вы сами представились гражданке Прохоренко врачом и затем сообщили ей, что муж ее доставлен в больницу с инфарктом? — спросил Орехов.

— Сам! — не моргнув глазом ответил Хохлов.

— Вы знали, что самого Прохоренко в это время нет дома?

— Так я ж его две недели пас! — убежденно проговорил Хохлов. — За каждым его шагом следил.

Орехов хмыкнул.

— Где же он был этой ночью?

— Известно где, — ухмыльнулся Хохлов. — У бабы.

— Вы ее видели, эту женщину?

— Ясное дело, видел!

— Видели, как Прохоренко встретился с ней?

— Ну да!

— Где же именно произошла их встреча?

— На Эльмаше, на Шефской улице, дома через два от его кооператива.

— Где находится кооператив знаете?

— Ясное дело! — и Хохлов назвал адрес кооператива.

Бумажник Прохоренко при обыске не был найден — скорее всего, Хохлов от него избавился. Не исключено, что в бумажнике, помимо денег и паспорта, мог оказаться какой-нибудь документ с адресом кооператива. Или визитная карточка Прохоренко.

— Встретились — и что дальше?

— Дальше… Остановили машину, сели и поехали.

— Вы не проследили, куда именно они поехали?

— Бегом, что ли, я побегу за ними? Я к его дому сразу подался, до часу ночи там дежурил, с подъезда глаз не спускал. Ну и, значит…

— Решили, что Прохоренко уже не явится?

— Решил, да, — Хохлов принял подсказку.

— Но ведь Прохоренко мог вернуться домой и в половине второго, и в два.

— Конечно, мог, — согласился Хохлов. — Так ведь без риска ни одно дело не обходится, а то бы никто не попадался…

— С вами кто еще был?

— Никого не было! Один я…

— Ну-ну, не надо!

Что-то и впрямь было завораживающе жуткое в этих холодно мерцавших глазах на темном, словно закопченном лице с коротким ноздрястым носом и вздернутой верхней губой, отчего рот был постоянно приоткрыт. Такое лицо, раз увидев, уже вряд ли забудешь. Однако вдова Прохоренко уверенно заявила, что, разговаривая с врачом, видела в дверной глазок совсем другое лицо — круглое, широконосое, губастое…

— Опишите ваши действия, начиная с момента, когда вы приступили к осуществлению своего замысла. Каким образом вы совершили ограбление квартиры Прохоренко?

— Ну как… Очень просто: прямо тут, за углом, остановил машину…

— Что за машина?

Частник. «Жигуль».

— Вы с ним заранее условились?

Хохлов помотал головой.

— В глаза до этого не видел.

— И номера машины, конечно, не запомнили?

— А зачем?

— Так-так… — задумчиво покивал Орехов. — Незнакомый частник, значит, помог вам ограбить квартиру? Долго вам его пришлось уговаривать?

— Никто его не уговаривал, — сказал Хохлов. — Попросил подождать, пока за вещами схожу.

— За один раз все вынесли?

— А что было нести? В одной руке телевизор, в другой — чемодан.

— Как это вам удалось впихнуть в чемодан две шубы, видеомагнитофон и вдобавок еще две пары сапог?

— Какие шубы? — удивился Хохлов. — Какой магнитофон? Первый раз слышу!

— Ну к шубам мы еще вернемся, — легко отступил Орехов. — А сейчас мне хотелось бы вот что уточнить, — он выдержал паузу, чтобы подавить зевок. В то же время внимательно наблюдал за выражением лица Хохлова. — Два-три момента… — еще немного помолчал, порывшись в ящике стола. — Когда вы караулили Прохоренко на улице Шефской, вы в само помещение кооператива не заходили?

— Нет, — сказал Хохлов. — Что мне там было делать?

— Просто по улице прогуливались?

— Ну да. По другой ее стороне.

— Приблизительно, сколько часов вели наблюдение?

— В тот день?

— Да, непосредственно перед ограблением квартиры.

Хохлов хмурил брови, припоминая.

— Пожалуй, что часа три, а то и три с половиной, — ответил он наконец.

— В котором часу Прохоренко встретился с той женщиной?

— Да уже около семи.

— Значит, наблюдение вы начали вести самое позднее в половине четвертого вечера?

— Примерно так, — согласился Хохлов.

— Еще было светло?

Хохлов насторожился.

— Может, и так, — осторожно согласился он. — Я уж не помню.

— Но улица хорошо просматривалась? В частности, здание, в котором находится кооператив?

— Ну я видел его, конечно!

— Вход в кооператив со стороны улицы или со двора?

Хохлов стрельнул глазами по углам кабинета.

— На улицу, — ответил он после некоторой заминки.

— Там что, вставка какая-то в доме или просто приспособленная квартира с отдельным выходом на улицу?

— Похоже, как квартира, — сказал Хохлов.

— Дом пятиэтажный, панельный?

— Ну да, обыкновенный.

— Значит, около семи часов Прохоренко вышел из подъезда на улицу, а вы в это время наблюдали за ним через дорогу, находясь на другой стороне улицы?

— Ну так, примерно.

— С женщиной он тут же, возле подъезда встретился?

— Нет, прошел до угла. Она там, на углу, дожидалась.

— На углу дома, в котором находится кооператив, или на углу квартала?

— На углу квартала, — без запинки ответил Хохлов.

— То есть на углу улицы Шефской и?..

Хохлов застыл с раскрытым ртом.

— Ну, какая там улица пересекает Шефскую? — заторопил его Орехов.

— А Бог ее знает, какая там улица! — сказал Хохлов. — Мне дела не было до того, как она называется.

Орехов посмотрел на него в упор:

— Может, хватит, а?

Хохлов прикинулся непонимающим:

— Чего хватит? Ну не глядел я на названия! Одно было на уме: не упустить момента, когда он выйдет…

— Не было вас там в этот момент, Хохлов! — сказал Орехов.

— Как это не было?

— Иначе вы знали бы, что кооператив, председателем которого являлся Прохоренко, расположен внутри квартала, в отдельно стоящей кирпичной постройке наподобие сарая… Но дело даже не в этом. Дело в том, что Прохоренко в тот день ни с какой женщиной в промежутке между восемнадцатью и девятнадцатью часами не встречался. Никакой машины он не останавливал, потому что в это время он находился возле автовокзала, на углу Щорса и Восьмого марта… Хотите, я вам расскажу со всеми подробностями, где вы сами находились и что делали в тот вечер, седьмого января? — Орехов вгляделся в напряженно застывшее, скалившееся мертвой улыбкой лицо Хохлова. — Приблизительно в семь часов вы слонялись возле хозяйственного магазина, что на улице Шаумяна, совсем в другом районе города…

— Ты с кем-то меня путаешь, начальник! — глаза Хохлова злобно сверкнули, но голос ему изменил, прозвучал сипло и фальшиво.

Орехов тяжело вздохнул.

— Да нет, не путаю, — сказал он словно бы с сожалением. — Там, возле магазина, вы и с Прохоренко встретились. Приняли его за своего лагерного вертухая. Судя по всему, вы до этого с ним в Екатеринбурге не встречались…

Хохлов сжимал кулаки до побеления суставов и нервно посапывал. А Орехов продолжал рассказывать:

— Немного погодя, вы прошли следом за Прохоренко в парк на улице Ясной и там расправились с ним. Вас сопровождал толстый парень в меховой шубе, он помог вам оттащить бесчувственное тело Прохоренко в сторону от пешеходной дорожки и хотел послушать у Прохоренко сердце, но вы сказали: «Не слушай, он уже готов!»

— Ромка, падло!.. — вырвалось у Хохлова с горестной интонацией.

— Это так зовут вашего сообщника? — спросил Орехов и, быстро черкнув несколько слов в протоколе, улыбнулся Хохлову в лицо: — Нет, с Ромкой у нас еще не было разговора. Кстати, как его фамилия и по какому адресу он проживает?

Хохлов молча, напряженно смотрел на следователя.

— Ну хорошо, — сказал Орехов, — о Ромке мы еще успеем поговорить, тем более что у нас есть другой свидетель, видевший своими глазами от начала до конца всю сцену расправы над Прохоренко. Вспомнили? Тот, кому вы подсунули в карман нож… Будете рассказывать сами или устроить вам с Шаровым очную ставку?

Хохлов с глухим утробным рыком провернул кулак на кулаке, словно хотел размазать их один о другой. На некоторое время замер, уставившись в одну точку на полу, и, наконец, махнул рукой:

— Ладно, начальник, пиши!..

* * *

Суд приговорил Хохлова, уже имевшего три судимости, к восьми годам лишения свободы с содержанием в исправительной колонии строгого режима. Было принято во внимание его чистосердечное признание и то обстоятельство, что смерть Прохоренко наступила в конечном счете в результате его переохлаждения.

Назвав имя соучастника убийства Прохоренко, Хохлов так и не назвал имя второго участника ограбления квартиры, всю вину взял на себя одного.

Роман Кунцевич получил два года условно.

А в личном деле Прохоренко так и не нашлось отметки о том, что он когда-либо служил в системе исправительно-трудовых учреждений. Так что Хохлов, видимо, все-таки обознался.

Не были найдены похитители кожаного пальто, шапки и сапог, в которых находился Прохоренко в тот роковой для него вечер. Возможно, вещи похитил случайный прохожий.

Владимир Турунтаев ПРОБА НА КИЛЛЕРА

ЧП на школьном дворе

В это субботнее августовское утро Зина пришла на работу, как обычно, к семи часам. Ночной сторож Авенир Судейкин дожидался ее на крыльце у парадных дверей школы. Солнце уже взошло, и дымчатое небо наливалось голубизной, однако здесь, на теневой стороне, было сумеречно и зябко.

— Как отдежурил, Веня?

Судейкин торопился домой и потому был немногословен:

— Обыкновенно, как…

В вестибюле штабелями громоздились парты, вытащенные из классов на время ремонта. Стоял удушливый запах ацетона. Зина прошла в секретарскую комнатку, переоделась в серый рабочий халат и резиновые тапочки, вооружилась ведром со шваброй и поднялась на второй этаж отмывать в побеленных классах заляпанные полы.

И тут вскоре кто-то суматошно забарабанил в парадную дверь, которую Зина из предосторожности закрыла на задвижку. Побежала вниз, думала — маляры. Но это был Агеев, хозяин голубятни, что стояла у забора, при въезде на школьный двор. Глаза шалые.

— Вызывай, Зин, милицию! Человек…

— Чего — человек? — не поняла Зина и подумала, что Агеев пьян.

— Покойник!

— Батюшки! Да где?

— Вон, под яблоней! — махнул рукой.

Тут Зина и сама помертвела лицом.

— Батюшки!.. — и, причитая на ходу, побежала к телефону.

Потом они с Агеевым прошли во двор, к длинному каменному зданию мастерских, перед фасадом которого рядком стояли три дикие яблоньки. Под ближней и лежал покойник.

— С голубятни-то мне показалось, будто рюкзак валяется, — одышливо рассказывал Агеев. — Еще удивился: кто его тут мог оставить?

Мужчина лежал в позе спящего ребенка, подобрав ноги к животу и уткнувшись лбом в комель яблони. Синяя спортивная куртка задралась на спине, штанины светлых вельветовых джинсов были выпачканы.

— Спрыгнул с голубятни, подхожу — мама родная! — продолжал рассказывать Агеев.

Зина подумала о своем непутевом муже, которого в прошлый вторник, среди ночи, чуть не до смерти изволтузили хулиганы. В понедельник у него была получка, и он после работы зашел к своим старикам, вернуть отцу деньги, которые одалживал на штраф за вытрезвитель. Как водится, засиделись, поди не одну бутылку выжрали. А на улице какие-то парни у него закурить попросили. Отмахнулся: у меня, дескать, не табачная фабрика! И тут его будто бревном шарахнули. Сразу отключился, даже не помнит, как мордовали. Только под утро домой еле живой приполз и, ясно, без получки.

— Никак убили его? — спросила Зина у Агеева про покойника и всхлипнула, подумав, что и ее Виктора могли до смерти забить.

Ответить Агеев не успел: откуда-то подошли двое мужичков с подозрительно лиловыми носами. Поздоровались с Агеевым за руку и внимательно оглядели труп.

— Вроде как встречались, — высказался один из них.

— Вот и я, похоже, видал его где-то, — покивал Агеев. — Надо же: пригреб на кой-то леший сюда ночью!

Второй мужичок указал своим лиловым носом на валявшуюся неподалеку от покойника бутылку:

— Известное дело.

Его приятель потянулся к бутылке рукой, но Агеев сурово одернул его:

— Не трожь!

Тот послушно попятился, скептически заметив:

— С-под лимонада!..

— Все равно не трожь! — сказал Агеев. — Может, на ней отпечатки есть.

Подошли женщины-маляры и какая-то толстозадая молодая блондинка. А когда появились тут две богомольные старушки, Зина и не заметила. Не видела она и как подошел симпатичный сероглазый мужчина в голубой безрукавке. Раздвинув старушек, он приблизился к покойнику, склонился над ним и, всмотревшись в мертвый профиль, покачал головой:

— Не старый еще! — Затем спросил у Агеева: — Не знаешь, кто такой?

— Разберутся, кому положено, — ответил Агеев.

— А милицию вызвали?

— Ну, а как же? — озлился на него Агеев.

И почти в ту же минуту с улицы на школьный двор въехал желто-синий милицейский УАЗ-фургон, из которого вышли мужчина и женщина в штатском. Женщина натянула на руки резиновые перчатки и принялась осматривать и ощупывать труп, а мужчина стал опрашивать свидетелей.

Подскочил на мотоцикле участковый инспектор Первушин и с ходу начал наводить порядок: зевакам велел отойти подальше, а Агеева и одну из женщин-маляров попросил быть понятыми.

Поговорив с Агеевым и взяв у него объяснение, мужчина-следователь подошел к Зине и тоже начал было задавать ей разные вопросы, но Зина вовремя сообразила, что потом ее как свидетельницу затаскают по судам, и заявила, что сама ничего не знала, пока не подошел Агеев. Тогда участковый послал ее за Судейкиным, ночным сторожем.

Когда, выполнив это поручение и забежав на обратном пути к себе домой, Зина вернулась к школе, труп уже увезли. Агеев сказал ей, что мужчина помер своей смертью, и это записано в протоколе, который он, Агеев, прочитал, прежде чем поставить свою подпись. Опасных для жизни повреждений не имеется. И кости целы на ощупь.

— Ну, если б убийство! — и Агеев вспомнил, как лет пять назад у них в семейном общежитии, в котором он и по сию пору мается, зарезали парня. — Человек десять на трех машинах прикатили — из уголовки, из прокуратуры и еще откуда-то. Каждую соринку с полу подбирали и в мешочки упаковывали. А тут вон только покойника осмотрели, протокол написали и до свидания. Бутылку и ту позабыли прихватить, — он поддел носком ботинка валявшуюся на земле «евробутылку» из-под лимонада и отшвырнул подальше от яблони, к гаражам.

— Кто парня-то зарезал — нашли?

— Месяца через два, — ответил Агеев. — Шурин же и убил.

— Больно долго искали.

— Тебя там не было! — осклабился Агеев. — Ты, поди, сразу бы углядела, куда следы ведут. В тот же день замели бы голубчика. А про тебя в газете бы пропечатали. С портретом!

Зина дурашливо хохотнула и пошла мыть полы, не подозревая о том, что в памяти ее, помимо других впечатлений этого утра, отпечатались кое-какие картинки, приоткрывающие, если рассматривать их под определенным углом зрения, тайну смерти незнакомого ей человека, труп которого только что увезли в судебно-медицинский морг.

Подключаются прокуратура и уголовный розыск

Старший следователь районной прокуратуры Сергей Алексеевич Брянцев подчищал свой рабочий стол. Рвал и выбрасывал ненужные бумаги. К полудню две проволочные корзины были почти доверху заполнены макулатурой и прочим хламом. Оставался последний ящик, в котором Брянцев держал чай, кофе, сахар, печенье и некоторый запас спиртного. На всякий случай: бывает, что после иного изнурительного допроса просто необходимо расслабиться, иначе потом не уснешь. Или, скажем, после процедуры извлечения со дна какой-нибудь сточной канавы трупа годичной давности. Да мало ли…

Выбросив две коробочки из-под сигарет и упаковку от печенья, он извлек на свет божий водочную емкость с портретом Владимира Вольфовича в черном купеческом картузике. Поглядев на этикетку, вспомнил, как они с судмедэкспертом после суточного дежурства по городу…

Тот сигнал поступил уже перед самым концом дежурства, часов в семь утра: в смотровом колодце во дворе дома жильцы обнаружили упакованный в мешки женский труп, обезображенный восемью ножевыми ранами. Убитой оказалась учительница, мать двоих сыновей-подростков, проживавшая в этом доме, а убийцей — ее собственный муж. Глава семьи, около полугода не получавший и без того невеликой зарплаты, не выдержал каждодневных попреков супруги, которая вынуждена была, выбиваясь из последних сил, подрабатывать в трех местах.

Но не так потрясло Брянцева само это зверское убийство, сколько то, что последовало за ним: вернувшийся из техникума старший сын, увидев леденящую душу картину, взялся помочь отцу избавиться от трупа, и они вдвоем вытащили его ночью во двор дома и затолкали в колодец…

По окончании дежурства, покончив со всеми необходимыми формальностями, Брянцев с судмедэкспертом почувствовали острую необходимость на какое-то время вырубиться из той жизни, в которой возможно подобное, и тут «жириновка» оказалась весьма кстати.

Задребезжал телефон. Эксперт из морга осведомился:

— Я-таки хотел бы знать, куда утекло ваше начальство?

— Совещание у главы администрации, Иосиф Борисыч, — вежливо разъяснил ему Брянцев.

— Ну да, а тут какой-то беспартийный еврей со своими пустяками…

— Что случилось, Иосиф Борисыч?

— Не тепер, еще в субботу. Вы нам трупик доставили с улицы Калинина, так уверяю тебя: этот парень не сам крякнул. Его-таки удавили. Послушай, что мы на его шее имеем: горизонтальную незамкнутую странгуляционную борозду!^[96]

— Ну хорошо, имеем…

— А в акте написано: «горизонтальная ссадина на уровне щитовидного хряща»!

— Понятно: на самом деле ссадина оказалась странгуляционной бороздой…

— Немножко не так, Серожа: ссадина прижизненная, она как была, так и осталась!

Наконец до Брянцева дошло.

— Неужели дежурный эксперт не заметил странгуляционной борозды?

— Таки да, не заметила, — со вздохом отозвался Иосиф Борисыч.

— Женщина?

— Таки да. Но с мужчинами тоже бывает. Так что вы там подсуетитесь и немножко побыстрее приезжайте сюда.

— Та-ак… — Брянцев задумался. — Я, правда, с завтрашнего дня в этой прокуратуре уже не работаю…

— Что, тебя-таки выгнали? — отечески-участливо поинтересовался Иосиф Борисыч.

Брянцев рассмеялся:

— Нет, на первый раз, учитывая смягчающие обстоятельства, переводят в областную.

— Ага! — задумался Иосиф Борисыч. — Как я понимаю, тепер тебе подавай дела иного масштаба.

— Не сразу, пока что я в отпуск собираюсь.

— Тем более, тепер тебе не до трупов, — вздохнул Иосиф Борисыч.

— Угадали, век бы их не видал!

— Но если парень уже на столе, он же не будет тебе лежать и лежать! Пустяковое дело.

Брянцев поглядел на часы.

— Ваше счастье, что пустяковое, — сказал он. — Есть надежда, что к вечеру управимся?

— Чтоб мне больше никогда не кушать фаршированной щуки! — поклялся Иосиф Борисыч: — А в отпуск куда собираешься? На остров Тенерифе?

— Есть такой? — поинтересовался Брянцев.

— А как же, возле самого экватора!

— Далеко, — сказал Брянцев. — И жарища, поди, там несусветная. Нет, нынче я у тестя в саду комаришек решил покормить. Давно обещал помочь старику, да все никак не получалось…

— Так мы тебя ждем, — напомнил Иосиф Борисыч.

— Вы себе представить не можете, как это приятно, — сказал ему Брянцев, прежде чем положить трубку. — Знать, что тебя еще кто-то ждет, кроме жены и дочки.

А в это время старший оперуполномоченный уголовного розыска Владимир Горелов и стажер Игорь Усков собирались пойти на улицу Уральских рабочих, где прошедшей ночью группа хулиганов напала на пьяного прохожего. Сигнал в милицию поступил по телефону. Звонивший не назвал себя. На место происшествия по горячим следам выезжала дежурная бригада, однако хулиганы успели скрыться, пострадавший тоже как сквозь землю провалился, и лишь расплывшиеся капли крови на мокром после дождя тротуаре свидетельствовали о недавно разыгравшейся драме.

Горелов с Усковым собирались провести поквартирный опрос в доме, возле которого случилось нападение. Возможно, объявятся свидетели. Горелову они были нужны позарез.

В дневничке у него уже была запись о похожем случае, имевшем место на той же улице Уральских рабочих. В тот раз сигнал поступил от охранника банка. Он прогнал парней, постучав в зарешеченное окно. При этом успел заметить, что у одного из нападавших были белые закрывавшие уши волосы. И что хулиганов было четверо.

— Может статься, что это одна шайка, — рассуждал Горелов. — Смотри, как работают, блин: в обоих случаях потерпевшие были пьяны, такие не станут, проспавшись, заявлять в милицию, руки-ноги целы — и ладно. На этом паршивцы и строят расчет: нападают на прохожих у нас под носом, а потерпевших — нет!

— Если два случая уже были, то и третьего ждать недолго, — заметил Усков.

— Ну, и что ты предлагаешь? — спросил Горелов.

— Я думаю, их можно было бы выследить, — небрежным тоном, подавив зевок, ответил стажер.

Горелов метнул в него сердитый взгляд:

— Индюк думал — и что? Может, у тебя план уже есть?

— Над планом еще не думал, — признался стажер.

Горелов насмешливо прищурился:

— Надумаешь — скажешь?

— Уж так и быть, — Игорь зевнул во весь рот и с потягом расправил плечи.

Горелов уперся в него тяжелым взглядом:

— Ты вот что, Игорь Шерлокович: ты этот тон со мной оставь!..

Игорь почел за лучшее промолчать.

Оба они были сегодня не в духе. Игорь вчера случайно увидел в троллейбусе свою жену Танюшку, с которой вот уже полгода живет врозь. А Володю Горелова часа два назад огорчила его жена Лариса, уведомив о том, что дома опять внезапно задымил и погас телевизор.

— Уже второй раз, блин, в этом году! — яростно пропыхтел старший оперуполномоченный, бросая трубку.

В тот раз какие-то контакты поржавели от сырости — Лариса, блин, поставила на телевизор гортензию, и вода при поливе капала на заднюю решетку. Мастер за пять минут эти контакты зачистил, за работу взял всего десятку, зато шестьдесят тысяч — за вызов. Горелов сильно переживал из-за такой стоимости вызова, учитывая, что ателье расположено в соседнем доме.

Они с Ларисой откладывают деньги на машину, и каждая непредвиденная трата выводит Володю из равновесия. При том, что работа в уголовном розыске сама по себе изматывает. В свои тридцать два года Горелов выглядит на все сорок пять: сквозь рыжеватые пушистые волосы уже просвечивает розовая лысина, а бледное, почти бескровное лицо изрезано ранними морщинами. Ко всему прочему, он носит в кармане патрончик с валидолом.

В уголовном розыске Горелов на хорошем счету, процент раскрываемости преступлений у него самый высокий по райотделу. Но что от того Игорю, если наставник его ни во что не ставит, смотрит на него своими хмурыми глазами, как на дебила, не способного ни на что путное.

Это началось с первых дней стажировки. Ну сморозил он в тот раз, сам понял, что сморозил, так нельзя же из-за одного прокола всю дорогу потом третировать человека!

Вот что тогда случилось. Горелов задержал преступника, который нанес своей сожительнице несколько ножевых ран, а нож утопил в болоте. Вынужденный признать свою вину, преступник сказал, в каком магазине приобрел нож. И Горелов послал Игоря в этот магазин — взять под расписку образцы имевшихся в продаже ножей. Чтобы их можно было предъявить для опознания преступнику и потерпевшей. Ну Игорь мигом слетал туда-обратно, вручил Горелову целую дюжину ножей с распиской и замер в ожидании похвалы. Однако, прочитав расписку, Горелов уперся в Игоря тяжелым взглядом исподлобья и, покрутив пальцем у виска, спросил с гнусной усмешкой: «У тебя, что, не все дома? С детства такой или как?». Оказывается, вместо того, чтобы оставить продавщице свою расписку, Игорь взял расписку с нее самой — в том, что она, продавец, выдала эти ножи. Ну и она тоже… неизвестно чем думала…

С тех пор и пошли придирки, подковырки и всякие обидные прозвища: «салага», «Игорь Шерлокович» да «Игорь Пинкертоныч!..».

Надоело! Сколько можно! Игорь из кожи лез вон, чтобы доказать всем и каждому, чего он стоит на самом деле как оперативник. Но рыжий опер продолжал его третировать. А тут еще личная жизнь дала трещину…

«Индюк…». Игорь злился и кусал от обиды губы. А что ему еще оставалось? План, видишь, подавай! Нет, чтобы поддержать инициативу. Вместе сели б и разработали этот чертов план, если уж так он необходим. Что ты!

«Индюк…». Сам дурак!

— Вставай-ка и пошли! — Горелов был уже на ногах, надевал куртку. — Потолкуем с очевидцами, а там видно будет, — достав из кармана ключи, он запер сейф.

Игорь молча, дуясь, поднялся.

Они были уже в дверях, когда затрезвонил телефон. Как всегда, некстати. Горелова зачем-то срочно затребовало высокое начальство.

Ну ясно, опять Игорь виноват!

— Меньше надо было трепаться! — сердито бросил Горелов стажеру. — Уже давно были бы на месте!

«Давай иди, иди, пока ноги тебя носят!» — мысленно напутствовал его Игорь.

Вернувшись от начальства, Горелов распорядился:

— На Уральских рабочих я пойду один, а ты пока спустись в дежурную часть и узнай, не подавал ли кто заявления на розыск вот этого человека, — и вручил Игорю бумажку со словесным портретом неизвестного мужчины. — Я дождусь тебя.

Пока Игорь бегал в дежурную часть, Горелов разыскал по телефону участкового Первушина и сообщил ему, что с завтрашнего дня им предстоит работать в более тесном контакте.

— Опять временно? — потребовал полной ясности участковый.

Он давно просился на оперативную работу, однако у начальства на этот счет были свои соображения. Прослужив пять лет участковым, Первушин — на беду свою или на счастье, как посмотреть, — оказался, что называется, на своем месте. На все его просьбы о переводе в уголовный розыск у начальства был один ответ: участковый инспектор — это все милицейские службы, в том числе и уголовный розыск, в одном лице, в масштабе участка. А коли так, то и нет никакого резона переводить хорошего участкового куда бы то ни было. Однако, учитывая особенное пристрастие Первушина к оперативной работе, его все чаще стали подключать в помощь уголовному розыску, когда речь шла о раскрытии убийств. При этом его не освобождали от выполнения основных служебных обязанностей, а он не жалел ни сил, ни времени, чтобы показать себя способным оперативником. И продолжал надеяться на то, что в один прекрасный день его «бросят» в уголовку насовсем.

Однако и на этот раз Горелов его огорчил:

— Моментами, Паша, моментами. Но лично я и этому рад. Всегда рад с тобой лишний раз пообщаться.

— Ясно, — вздохнул Первушин. — Опять, значит, буду у тебя на подхвате.

— Ну, это ты напрасно, Паша! — сказал Горелов. — Считай, что я буду обращаться к тебе как к своей последней надежде.

— А что на этот раз случилось?

— Убийство на улице Калинина. Во дворе школы.

— Да ведь там была скоропостижка! — удивился Первушин.

— Нет, Паша, нет… Кстати, сегодня опять был налет ночью.

— Я в курсе.

— Это хорошо. А зацепки есть? Хоть какие-то?

— Говорил я тут кое с кем из своих. Пока глухо.

— Интересно, почему они в твой участок такие влюбленные?

— Вот это меня больше всего и смущает, — признался Первушин.

Вернулся Игорь. Заявления на розыск пропавшего без вести мужчины в указанной одежде и с указанными приметами в дежурную часть за последние трое суток не поступало.

— Тогда вот что, — велел Горелов стажеру. — Пройдись по дворам домов, которые ближе к школе, поспрашивай там.

Из опрошенных Гореловым жильцов дома на улице Уральских рабочих лишь один видел из окна завершающий момент драмы, когда трое нападавших уже отбежали на порядочное расстояние, а четвертый, зачерпнув из дождевой лужи в пригоршню воды, выплеснул ее на лицо лежавшего неподвижно на тротуаре человека. И тоже убежал.

По словам очевидца, потерпевший вскоре зашевелился, после нескольких неудачных попыток поднялся на ноги и, мотаясь из стороны в сторону, скрылся за углом. Описать внешность нападавших очевидец не смог. Вот только заметил он, что у одного из тех, что удрали первыми, были светлые волосы.

И еще один жилец этого дома сообщил, что как раз в предыдущую ночь их с приятелем преследовали на улице трое парней. У одного из них тоже были светлые, чуть ли не белые волосы, которые закрывали уши.

Дело было так. Субботним вечером он отремонтировал приятелю цветной телевизор и они решили обмыть это дело. А приятелю надо было поставить в гараж машину, поэтому в гараже и посидели. Домой возвращались пешком, уже ночью.

На улице Уральских рабочих эти трое подошли к ним, попросили закурить.

— Мы сказали, что, мол, некурящие. И пошли дальше. На углу я оглянулся, смотрю, а они за нами чешут. Мой-то дом уж вот он, а Михаилу еще целый квартал шкандыбать. Что делать? Затащил я его к себе домой. Потом от жены, конечно, было: весь палас он нам облевал. А как бы я его бросил? Тут еще этот покойник на психику давил… Возле Михайлова гаража утром нашли, в аккурат под яблоней, говорят, лежал. Я еще…

— Гараж-то где? — спросил Горелов.

— Во дворе школы. На улице Калинина. У Михаила жена в школе работает, ну ему и разрешили воспользоваться территорией. Еще когда только подъехали, я веревку увидал…

— Веревку?

— Ну да. Один конец ее захлестнулся за ветку, а другой болтался. Я еще у сторожа спросил, не на этой ли веревке мужик повесился. Нет, дескать, своей смертью помер…

— Парней, которые за вами увязались, можете описать?

Очевидец помотал головой:

— Что там разглядишь в темноте! — Но кое-что все-таки вспомнил: — Один повыше меня был, здоровый амбал. И вроде как белобрысый. А те двое помельче…

Перечитывая объяснение школьного сторожа, Горелов подчеркнул слова: «…С вечера на буме, недалеко от мастерских, сидели ребята, которые сидят тут каждый вечер…».

Личность потерпевшего установлена

Бешеный ветер кружил на дороге пыль и раскачивал кроны голубых елей перед зданием милиции. Из-за дальних заводских корпусов стремительно подымалась аспидно-черная туча. Еще немного, и она уже заслонила всю видимую из кабинета часть неба.

Игорь с отсутствующим выражением на лице смотрит в окно. Третий день его гложет тоска. Такого еще не бывало: словно на земле не стало женщин. Идет по улице и в упор их не видит. Одна Танюшка перед глазами. В сером с блестками брючном костюмчике, которого у нее раньше не было. Красивая и чужая.

Она была одна. Вошла в троллейбус на конечной остановке. А Игорь с Людмилой — следом. В тот же троллейбус и в те же двери. Сели позади Танюшки, по другую сторону от прохода. Она ни разу не обернулась. Зато Людмила проследила за направлением его взгляда и, когда вышли из троллейбуса, учинила, не обращая внимания на прохожих, допрос с пристрастием. Игорь хмуро отмалчивался, а Людмила все пуще распалялась: «Тоже мне кавалер! Может, побежишь вдогонку? Не держу!..». На полпути к ее дому остановился и протянул пакет с вином и едой: «Подержи!». Людмила машинально приняла пакет, а Игорь сделал ей ручкой: «Покедова!» — и быстро зашагал прочь.

Дома он отыскал в конфетной коробке с документами Танюшкину фотографию, прислонил к стакану и долго вглядывался. Танюшка здесь походила на одну из героинь кинофильма «Сердца четырех». Вообще-то живьем Танюшка на нее не похожа, а тут как близняшка. Но это бы ладно, только однажды Танюшка призналась, что ее приняли в «труппу» Дворца культуры. И пошло: «Мой режиссер, мой режиссер…». Домой стала приходить около полуночи, вся прокуренная и равнодушная к нему, Игорю. А потом…

Потом — суп с котом. Игорь решил, что она ушла к своему режиссеру. Презирая ее за это, старался убедить себя в том, что все к лучшему. Вскоре познакомился с Олей. Потом с Мариной. Потом с этой стервой Люськой. О Танюшке перестал горевать. Нет, вспоминал и даже печалился, но так, словно бы она давным-давно умерла. И почему-то до позавчерашнего дня ни разу не пришлось им с Танюшкой встретиться. Даже не приходило в голову удивиться этому: живут в одном районе, ходят по одним и тем же улицам, а — не встречаются… Ну вот, встретились. И что теперь? Как дальше жить?..

…На столе перед ним лежит еще влажная фотография убитого. Волосы перед съемкой, надо полагать, причесали, в глаза капнули глицерином — они приоткрыты и холодно поблескивают.

Вчера Игорю не удалось установить его личность. Фотоснимки только что принесли от криминалистов. Два отпечатка лежат на столе у Горелова.

— Все дворы вчера обошел?

— Вокруг школы — все, — ответил Игорь.

— И в школу заходил?

— Естественно.

— Осмотрел место, где обнаружили труп?

— Непременно. Только не знаю, куда эксперт со следователем смотрели. Уж веревку-то всяко надо было прибрать.

— Ты нашел ее, что ли?

— Найди-ка теперь! И бутылка возле трупа валялась…

— Кто тебе сказал про веревку и бутылку?

— Кто видел: ночной сторож и еще один мужик, — Игорь поглядел в свои записи. — Агеев, он голубей там держит.

— Что они еще говорят?

— Да больше ничего, кроме того, что написали в объяснениях.

— Сторож написал о ребятах, которые вечерами посиживают на буме возле мастерских. В тот вечер они там тоже сидели…

— И вчера я их видел, — Игорь пожал плечами.

— Что они из себя представляют? — спросил Горелов.

— Мелкота. Как стемнеет, сматывают оттуда.

— Высокого блондина среди них не было?

— Нет! Говорю — мелкота.

— Все равно, надо выяснить, куда они оттуда сматывают.

— Домой! Ну, я, правда, только за двумя проследил. Вошли во второй подъезд дома по Индустрии в двадцать два двадцать и на улицу больше не выходили. По крайней мере, до полтретьего.

— Ты что, до полтретьего утра их караулил?

— Ну, — скромно обронил Игорь и вдруг спохватился: — Да, еще забыл сказать: я со школьной техничкой разговаривал. Ее мужа недавно тоже какие-то парни избили. И тоже ночью.

— Недавно — это когда?

— Седьмого августа.

— Надо с ее мужем поговорить!

— Говорил! Ни хрена: только и помнит, что у него попросили закурить. Я так понял, что он был в стельку пьян. Забрали, говорит, деньги и единственную сигарету, которая была в пачке.

— На какой улице это было?

— Трудно понять: перешел, говорит, через Кировградскую, дальше — по Ильича двинулся. А очнулся на углу Победы и Индустрии.

За окном громыхнуло.

— А молнии не было, — меланхолично заметил Игорь.

Горелову было не до молнии. Он взял чистый лист бумаги, провел карандашом линию, пририсовал к ней два квадратика. Затем параллельно первой провел еще одну линию, а в пространстве между линиями нарисовал третий квадратик. Наконец, в правой стороне листа провел третью линию, перпендикулярно двум первым.

— Гляди, что получается: два нападения — на Уральских рабочих, одно со смертельным исходом — на Калинина, теперь вот, говоришь, на углу Победы и Индустрии, опять же недалеко от Уральских рабочих. Наверняка были еще случаи, о которых мы пока не знаем…

— Может, стоит объявить по радио или через газету: мол, в районе таких-то улиц имеют место разбойные нападения группы подростков на прохожих в ночное время… Пострадавших и очевидцев просят…

— И долго думал? — Горелов сердито посмотрел на стажера. — Знаешь, что тут начнется? Враз объявятся сотни потерпевших со всего города. И кого нынче побили, и кого в прошлом и позапрошлом году. Начнется сведение счетов. А ты разбирайся со всеми. Пока будешь разбираться, наши «ковбои» залягут на дно, и лови их тогда.

Игорь почесал макушку.

— Ну да, не годится, — согласился он. — Надо еще посоображать.

— Ну, посоображай, — разрешил Горелов и уточнил: дома, на сон грядущий.

Зазвонил телефон. Горелов взял трубку, и после нескольких коротких реплик лицо его приняло свирепое выражение, а лысинка налилась кровью.

— Ну, блин-зараза!.. Ну, зараза!.. — круто завершив таким образом телефонный разговор, он выскочил из-за стола и заметался по тесному кабинету, демонстрируя Игорю превосходное знание запредельных красот русского языка.

— Что, телемастер приходил? — догадался Игорь. — Опять контакты подчищал?

Горелов отер лоб.

— Таракана вытащил! Понял? Таракан заполз в телевизор и что-то там замкнул, а этот сучий кот…

На улице опять громыхнуло. Игорь только успел повернуть голову к окну, как Горелов заорал на него:

— Куда глаза пялишь? О деле надо думать, а он молнии в кулак ловит! Бери фотку и ступай по винным точкам, пообщайся с алкашами, которых там увидишь…

Только Игорь ушел, как явился Первушин, молодцеватый плотный шатен средних лет. Горелов показал ему фото убитого:

— Ну-ка, мобилизуй свою феноменальную память!

Первушин взглянул на фото и тут же вспомнил:

— Видел я этого мужика в наркологическом диспансере. С неделю назад.

— Ну, ты прямо как компьютер! — поразился Горелов и тут же поделился своей неприятностью: — Вконец обнаглели эти телемастера! Ты понимаешь, что творится: он вытащил таракана из телевизора и за это взял семьдесят тысяч! Десять — за работу, а шестьдесят — за вызов! А ателье — в соседнем доме!..

— Пожалуй, я схожу с этой фоткой в диспансер, покажу главврачу, — сказал Первушин. — А ты не переживай, бывает хуже: у моих соседей весь телевизор недавно сгорел. Как свечка, говорят, вспыхнул. Теперь новый надо покупать.

— Ладно, ступай, утешитель! — махнул рукой Горелов и, не дожидаясь, пока Первушин переговорит с главврачом диспансера, начал набрасывать рапорт об установлении личности потерпевшего.

Не прошло и получаса, как Первушин продиктовал по телефону из диспансера паспортные данные убитого: Полунин Алексей Геннадьевич, 38 лет, проживает по адресу… До поступления в диспансер работал обрубщиком фасонного литья. Двое детей. Жена — Полунина Надежда Васильевна, 40 лет, официантка в «Эльдорадо»…

— Вон их дом, отсюда в окно видать! — заключил Первушин.

Родные и близкие

Она прошла, прямая и строгая, плавной походкой к столу опера. После невыносимо тягостной процедуры опознания тела покойного мужа черты ее замкнутого упрямого лица с припухлыми продолговатыми золотисто-карими глазами и чувственным ртом все еще были искажены мукой.

— Скажите, Надежда Васильевна, когда вы в последний раз видели своего мужа живым? — спросил Горелов, унылым видом и тоном голоса давая понять, что сочувствует ее горю, но…

Полунина вытянула из манжетки кружевной платочек и крепко зажала в руке.

— Я вообще уже ничего не соображаю, — прошептала она, откинув голову назад и смежив веки.

Объяснение Полуниной:

«11 августа я замещала в своем зале метрдотеля. На работу в этот день приехала к 11 часам утра, а домой вернулась где-то в полпервого ночи. На кухне сидели Алик Митрофанов, который живет через подъезд от нас, и мой муж. Они пили вино и разговаривали. Я возмутилась и сказала: „Хватит устраивать в моей квартире распивочную!“. После этого Митрофанов ушел, а Леша остался сидеть за столом.

Я переоделась, вернулась на кухню, и мы с Лешей поговорили по поводу его очередной пьянки. Он снова пообещал, что бросит пить и выйдет на работу (с начала июля в связи с запоем и лечением в наркологическом диспансере он не ходил на завод). После этого разговора я прошла к себе в комнату, а муж — к себе. Я задремала, но приблизительно часа в два или чуть раньше Леша вышел из своей комнаты. Услыхав его шаги, я выглянула в прихожую, увидела, что он одет и спросила, куда он собрался среди ночи. „Иди спи!“ — ответил он сердито и стал открывать входную дверь. Я схватила его за рукав и сказала: „Никуда ты не пойдешь!“ Но он открыл дверь, вырвал руку и ушел.

Утром я справлялась о нем у Митрофанова, но у этого Алика всегда оно на уме: „Где-нибудь опохмеляется!“. Еще мы со свекровью сходили к 35-му магазину, посмотрели вокруг детского садика напротив нашего дома и в кустах за трамвайной линией.

Больше я поисками не занималась, потому что такое бывало и раньше. Примерно в середине июля муж так же вот несколько дней не появлялся дома, а когда вернулся, на шее у него не было золотой цепочки. И деньги тоже потерял или пропил — всю получку. В другой раз он пытался снять крупную сумму со своей сберкнижки, а когда я спросила, зачем ему столько, он ответил: „На вино“. Меня удивило, что такая сумма потребовалась ему на выпивку.

Лично я никого не подозреваю в убийстве мужа. Считаю, что убивать его было не за что: человек он был безобидный».

Из объяснения Полуниной А.М., матери потерпевшего:

«…Злоупотреблять спиртным сын начинал и раньше, но потом взял себя в руки. А последнее время опять подружился с бутылкой. И тут ему здорово помог Альфонс Митрофанов. Этим летом оба допились до того, что сами попросились на лечение в наркологию…

… Мне кажется, что врагов у сына не было…».

Альфонс Митрофанов оказался нескладным верзилой с багрово-бугристым носом и близко посаженными юркими черными глазками на длинном подвижном лице.

Гореловвтянул носом воздух и с усмешкой спросил:

— Результат лечения налицо, так?

— Две недели капли в рот не брал, вот те крест! — и Митрофанов молитвенно приложил к груди коричневые жилистые руки.

Объяснение Альфонса Митрофанова:

«10 августа, около 9 часов вечера, я играл во дворе в домино с Пантыкиным, Березиным, Герой, фамилии которого не помню, Колей Ястребковым, а с кем еще — тоже сейчас не скажу. За игрой, как обычно, выпивали понемножку. Примерно часам к одиннадцати у мужиков кончилось вино, а тут Полунин выходит из подъезда и зовет меня к себе: „Есть две бутылки портвейна!“. Я спросил про Надю, и Лешка меня успокоил: дескать, на работе она еще.

О чем говорили с ним за выпивкой, сейчас уже не вспомню, но время прошло незаметно. Гляжу, а Надя тут как тут! Раскричалась, обругала меня по-всякому. Я даже отвечать ей не стал.

Дома сразу лег спать и проснулся часов в восемь утра. Это может подтвердить моя сожительница Ольга Квасова. Среди ночи никуда из дому не выходил. Дрых как пропастина.

Сказать, кто мог убить Алексея Полунина, я затрудняюсь. Могу только высказать предположение. Скорее всего, это парни, которые последнее время повадились безобразничать по ночам, подвергая смертному бою нашего брата, пьющего мужика. Недавно кто-то у магазина рассказывал случай. Шел мужик, вроде как от бабы, домой, никого не трогал, а они сзади налетели и давай его волтузить. И кулаками, и ногами. А потом удавку на шею накинули, чуть до смерти не задушили. Три дня потом отлеживался.

На какой именно улице это случилось, какого числа и от кого именно я все это услышал, сказать затрудняюсь».

— Опять эти ковбои полночные!.. — ворчал Горелов, почесывая свою розовую макушку. — Я что думаю? Если факт, который сообщил Митрофанов, подтвердится, то вывод напрашивается сам: эти парни вполне могли и Полунину накинуть на шею удавку. Может, у них и не было намерения убивать, да второпях маленько пережали…

— А у меня есть план! — у Игоря глаза горели от возбуждения, он победно вскинул руки. — Да мы этих «ковбоев» в два счета можем накрыть с поличным! И потерпевший будет, и свидетели.

— Говори короче, блин! — заворчал Горелов. — Ты уже, кажется, достал меня…

— Предлагаю после часу ночи погулять по улицам, где случались налеты. Кто-нибудь один впереди, а двое — на некотором расстоянии за ним, подстраховывают его…

— Тот, который впереди, — что-то вроде живца, так? — спросил Горелов.

— Ну, вроде того, — кивнул Игорь. — Ему придется изображать алкаша.

— Ну, положим, ты справишься с этой задачей, — усмешливо покивал Горелов. — И что дальше?

— Действуем по обстановке: если «ковбои» на меня нападут, вы сваливаетесь на них как снег на голову, вырубаете если не всех, то хотя бы двоих и волокете в райотдел на задушевную беседу. Все мы проходим как свидетели, а я еще и потерпевший…

— А если они в эту ночь не выйдут на улицу?

— Ну, тогда…

Горелов не дал ему досказать свою мысль.

— Не пойдет! Сперва надо установить, кто такие эти «ковбои». Оперативным путем. Фамилии их, адреса. Новички они в этих делах или уже состоят на учете, А как ты думал? Такие операции с кондачка не проводятся.

— Пока будем устанавливать, они еще кого-нибудь придушат, — ворчливо возразил Игорь.

— Хуже будет, если мы спугнем их.

— Ну, установим их личности, — не унимался Игорь. — И что с того? Улик нет. Свидетелей нет… Мне кажется, самое верное дело — взять их в момент нападения!

— Не терпится? Прямо завтра хочешь изловить?

— Да хоть завтра, хоть послезавтра, — меланхолично отозвался Игорь.

— Одним махом семерых побивахом, — подытожил Горелов и спросил с притворно-доброжелательной заинтересованностью: — Ты хоть романы-то про частных сыщиков читал?

— Угу. А сейчас про полицейских читаю.

— Про американских?

— Ну да. Сравниваю, как они работают и как мы. Ты вот старший лейтенант, а Уиллер — просто лейтенант. Так тебе куда как далеко до него.

— Например?

— Ну, приезжает он на своем «Остине» к подозреваемому домой, а тот уже застрелен. Еще ничего не успеет сообразить, а его самого обезоруживают бандиты. Так он голыми руками разделывается со всей кодлой, спокойно садится в машину и едет домой слушать музыку. Послушал, и стало ему скучно. А тут звонок в дверь. Открывает, на пороге — блондинка, и под платьем у нее ничего нет…

— Он что, холостой?

— Естественно. Там у них все детективы холостые. А иначе как?

Горелов поглядел на фотографию жены под стеклом.

— Живут ведь, сволочи! А тут… Ни машины, ни блондинки… Ты, поди, читаешь и завидуешь этому лейтенанту? Как его там?

— Уиллер. Да нет, не завидую. Подумаешь, машина. А блондинок и у нас девать некуда, на экспорт уже пошли, — со скукой, подавляя зевок, ответил Игорь.

— Но ты, конечно, не возражал бы, чтоб на моем месте оказался этот самый Уиллер?

— Разве что на пару деньков, — вывернулся Игорь. — Мы б с ним…

— Ну да, мигом скрутили бы «ковбоев», — задумчиво покивал Горелов, барабаня пальцами по столу. — Ладно, достал ты меня! Черт с тобой, давай этой ночью сходим, поохотимся. А то я и в самом деле мохом уже оброс, сам чувствую. Для конспирации возьмем с собой жен. Твоя, кстати, играет на гитаре?

— Пошел ты знаешь куда! — от души выдал ему Игорь. — Если на то пошло, я могу и один. Ты мне только мешать будешь.

— Во дает! — хохотнул Горелов. — А вообще-то, Игорек, тебе давно уже пора повзрослеть.

— С завтрашнего дня начну, — пообещал Игорь. — Раз надо.

Тут Горелов поглядел на часы и простонал:

— Ё-моё! Мне ж в садик надо было!.. — он вскочил, надел висевшую на спинке стула куртку, запер сейф и, выбегая из кабинета, успел в сердцах бросить Игорю: — Уиллер, … твою мать!

Полночные «ковбои»

В этот день Игорь побывал в домоуправлении и, предъявив паспортистке служебные карточки, выяснил, что Танюшка все еще прописана в квартире у своих родителей. И никакой шнурок поблизости не мельтешит.

А вечером, когда Горелов сломя голову умчался за дочкой в садик, Игорь, волнуясь до того, что самому было противно, набрал номер, который, оказывается, он все еще помнил. С замиранием сердца вслушивался в протяжные гудки. Когда же знакомый-презнакомый голосок приветливо, почти ласково «алекнул» в трубке, сердце заколотилось гулко и отчаянно, а указательный палец поспешно надавил на рычаг.

Подождав, пока пульс пришел в норму, Игорь заглянул к Горелову в стол. В правом верхнем ящике матово блеснули браслеты и цепочка наручников. Преодолев нерешительность, он сунул наручники в свой карман.

Вот уже седьмой месяц коротал Игорь одиночество в небольшой комнатке на втором этаже дома по улице XXII партсъезда. Еще две комнаты в этой квартире занимала чета бездетных инженеров. У них был телефон, которым Игорю разрешалось пользоваться в экстренных случаях. Раз в неделю, согласно графику, вывешенному соседкой в санузле, он драил полы в местах общего пользования.

В этот вечер, поджарив на газовой плите глазунью с острым венгерским шпигом, нарезав толстыми ломтями батон, Игорь откупорил купленную по дороге банку пива, поел и прилег с книжкой на диван. Телевизора у него не было: расставаясь, Танюшка забрала телевизор себе, оставив ему холодильник. Так что волей-неволей приходилось читать детективы, чтобы не умереть от скуки.

… Непредсказуемый лейтенант Уиллер на этот раз соблазняет обворожительную брюнетку-адвоката, успевая тут же, на кушетке, допросить ее в качестве свидетельницы кровавого преступления. Ну, а под занавес — как всегда:

«Придется писать объяснительную, — устало подумал я. — Ведь в конечном итоге за первым трупом последовали еще четыре, и я даже боялся представить себе, как к этому отнесется шериф Лаверс…. Часов в восемь я услышал звонок в дверь. Я забеспокоился — от шерифа можно было ожидать чего угодно, особенно когда он в ярости… Но оказалось, что это ОНА! На ней был светлый костюм с черной окантовкой, и выглядела она в нем чрезвычайно аппетитно.

— Я сказала, что позвоню тебе, но потом передумала. Телефонный разговор обезличивает отношения…».

Засыпая, Игорь успел помечтать: вот бы Танюшка пришла и неожиданно позвонила в дверь. «Только, пожалуйста, не воображай. Я просто подумала, что телефонный разговор обезличивает отношения». Пускай бы сказала она так своим манерным капризно-строгим голоском. «Я просто подумала, что…». И неважно, что бы она там подумала. Неважно, что.

Сон был коротким и тяжелым. Танюшка стояла в дверях, в разорванной от плеча наискось белой крепдешиновой кофточке, зажимая в прорехе своей маленькой красивой ручкой («аристократической», как она говорила) не то синяк, не то рану. И ее прекрасные шелковистые, натурально вьющиеся белокурые волосы были коротко и неровно обрезаны.

«Что с тобой?» — в ужасе закричал и не услышал своего голоса Игорь.

В ответ Танюшка торопливо проговорила: «Спрячь меня! Скорей!»

«Да что такое?!» — снова в отчаянии закричал Игорь, по-прежнему не слыша своего голоса.

«Я сбежала!» — ответила Танюшка, кусая распухшие синюшные губы.

«Откуда?» — спросил Игорь. И тут она отвела свою маленькую, невыносимо красивую ладошку от плеча. Увидев на нежной шелковой коже безобразную, аляповатую наколку, Игорь почувствовал, что ему нечем дышать…

Проснувшись, он долго не мог сообразить, где он сам и где Танюшка.

Стрелки часов показывали без пяти одиннадцать вечера. Пора было собираться. Он встал, натянул на себя старые, сильно потертые и продранные в нескольких местах вельветовые джинсы, надел такой же старый мятый пиджак, а ноги сунул в совсем еще новые белые адидасовские кроссовки, которым назначено было послужить приманкой для налетчиков.

Когда он выходил из дому, в одном боковом кармане его пиджака лежали газовый баллончик и смятая в комок курортная кепчонка из когда-то белой хлопчатобумажной ткани, с поломанным козырьком — память о медовом месяце, который они прошлым летом провели с Танюшкой в Гурзуфе.

От своего дома на улице XXII партсъезда он направился было прямиком в сторону Кировградской-Орджоникидзе, но какая-то неодолимая сила вдруг заставила его повернуть к кинотеатру «Темп».

Он вполголоса забористо выругался, увидев, что у телефона-автомата нет трубки, и оттуда дворами, напрямик, устремился к «Детскому миру».

Там телефон-автомат оказался в полном порядке. Игорь непослушной рукой снял трубку, однако номер набрал не сразу. Сердце билось так, что не хватало дыхания.

— Да-а?.. — приветливый, даже ласковый, пугающе чужой и такой знакомый голосок.

— Танюшк?

Гробовое молчание.

— Это я.

Молчание. И затем:

— Чего надо?

— Поговорить, — звук на излете, в легких совсем нет воздуха.

— О чем?

— Давай кончим!

Молчание, молчание, долгое, невыносимое. И затем:

— Поезд ушел.

— У тебя кто-нибудь есть?

— Не твое дело!

— Я не могу без тебя.

— Разбитую вазу не склеить.

— Можно попытаться.

— Только лишние травмы.

— Атак, что ли, их нет? — и ужаснулся, услышав свой надсадный, отозвавшийся эхом в ночи вопль.

И снова в трубке повисло тягостное молчание.

— Танюш, давай встретимся и поговорим!

Молчание.

— А, Танюш? — и тут он брякнул: — Ты знаешь, какая у меня беда? Зрение…

— Что такое? — спросила Танюшка.

— В упор не вижу… женщин! — и голос у него сорвался от волнения, а Танюшка, видно, по-своему поняла.

— Не терзай меня! — крикнула истерично и бросила трубку.

Слишком поздно он понял, что сморозил глупость. Тут же опять набрал снова ее номер. Набрал не сразу, потому что палец прыгал по диску как в пляске святого Витта. А потом долго, бесконечно долго слушал протяжные заунывные гудки.

Он увидал эту троицу на следующую ночь, приблизительно в начале второго. Почти перед самым его носом парни вывернули на Кировградскую улицу. Игорь последовал за ними по другой, притемненной стороне.

Парни о чем-то переговаривались между собой. Игорь пытался прислушиваться, однако так ничего и не сумел разобрать, кроме матюгов, которыми они щедро пересыпали свою речь.

Их внешний вид соответствовал тем немногим приметам, которые смогли припомнить очевидцы ночных налетов. По правую руку от Белоголового враскачку поспешал квадратный Коротышка. О третьем парне можно было сказать, что у него не имелось каких-то особых примет, которые бросались бы в глаза ночью и притом на расстоянии.

Они свернули на улицу Орджоникидзе и остановились на углу возле парикмахерской. Как раз напротив дома, в котором жили Полунины и Митрофанов. Притаившись в его тени, Игорь представил, как Полунин нетвердой походкой вышел со двора на тротуар, пересек проезжую часть и оказался в непосредственной близости от «ковбоев», которые в ту ночь наверняка так же вот толклись возле парикмахерской…

По улице 40-летия Октября парни прошли еще квартал и свернули на улицу Уральских рабочих. Остановились перед универсамом. А Игорь, обогнув универсам дворами (заодно и сигаретку выкурил), вышел на ту же улицу чуть подальше. Теперь, если «ковбои» продолжат путь в прежнем направлении, ему придется пропустить их, нырнув опять во двор. Но те, похоже, никуда пока не собирались идти. Присев на корточки, они изредка перебрасывались короткими репликами-матюгами. Похоже, у них не было сигарет, а то давно бы уж закурили.

Игорь нащупал в кармане пачку «Кэмела» — и в голову пришла шальная мысль: а что если попросить у «ковбоев» огонька и угостить их сигаретами? Маленько пообщаться, рассмотреть их лица вблизи… Но тут же отказался от своего намерения: если парни вздумают напасть, момент внезапности может оказаться на их стороне, а это чревато непредсказуемостью исхода схватки. Как-никак трое против одного. И хотя он неплохо владел приемами самообороны, ситуация была такова, что он не мог пойти даже на самый малый риск. Чтобы не засветиться.

С другой стороны, жаль будет, если парни, не дождавшись очередного «колдыря», на этот раз мирно разойдутся по домам. А похоже было на то: улицы будто вымерли. Уже десять минут третьего. Сколько еще они проторчат тут в засаде? Нет, нельзя упускать такой случай!.. Он лихорадочно просчитывал возможные варианты и, мало-помалу смирившись с фатальной неизбежностью риска, остановился на том, который позволял бы ему владеть инициативой до самого последнего момента. Ну, а там уж как Бог даст…

… Он достал из кармана кепчонку, надвинул ее на глаза и вышел из темного проезда на середину тротуара. Оказавшись на виду у «ковбоев», закурил сигаретку и несколько раз хорошо затянулся, чтобы огонек разгорелся поярче. После этого он сделал несколько неверных шагов в сторону универсама, остановился, побалансировал руками, стараясь удержать равновесие, однако не удержал и, чтобы не упасть, отбежал, сильно кренясь и помогая себе руками, на край тротуара. При этом старался звонче шлепать подошвами по асфальту.

Заметив, что парни начали подыматься с корточек, он не спеша заковылял обратно к проезду, который вел во двор жилого дома, обращенного торцом к универсаму. Пройдя немного в сторону двора, Игорь приостановился, подождал, пока парни не свернули с тротуара в проезд, а затем двинулся дальше, вдоль подъездов, выписывая ногами замысловатые вензеля. Через несколько шагов снова остановился и погрозил пальцем в одно из темных окон на первом этаже. Скосив глаза, увидел, что парни, выйдя из проезда, топчутся на углу и смотрят в его сторону. Он продолжил путь и через некоторое время увидел, что парни кучно следуют за ним. Тогда он прибавил шагу, и парни тоже прибавили.

Он достал из кармана газовый баллончик и зажал его в левой руке. Уже приближался к четвертому подъезду, когда до слуха донеслось:

— Давай!..

И почти тотчас шаги позади зачастили, а затем перешли на все ускоряющийся бег. Предельно собравшись и стараясь ступать бесшумно, Игорь считал мгновения, стремительно приближавшие удар. Потом он сам поражался тому, как счастливо сумел поймать момент, когда надо было отскочить в сторону.

В глазах — как промельк в видеоклипе — на миг запечатлелась пролетающая мимо распяленная фигура Белоголового с выброшенной вперед — для сокрушительного удара — ногой в черной кроссовке. А затем этот парень, суматошно хватаясь руками за воздух, с утробным воплем шмякнулся на асфальт. Тем временем Коротышка уже подбегал, замахиваясь кулаком.

— Уголовный розыск! — заорал Игорь, стремительно развертываясь и выпуская струю из баллончика в лицо Коротышке.

Но тут по закону подлости — ни раньше, ни позже — порывом шального ветра, залетевшего во двор дома, часть ядовитого облака отнесло назад, прямо на Игоря. Резануло по носоглотке и глазам. На какое-то время он совсем ослеп, захватило дыхание. Слезы, сопли… Рядом кто-то из парней, по-щенячьи взвывая, тоже сморкался и откашливался.

Протерев глаза платком и проморгавшись, Игорь увидел вяло шевелящегося на асфальте Белоголового. Откуда-то из темноты доносился топот его убегавших дружков.

Игорь защелкнул на запястьях парня браслеты наручников.

— Подымайся!

Морщась и постанывая, тот принял сидячую позу, помотал как после глубокого похмелья головой и медленно, в несколько приемов, встал на ноги.

— Как фамилия? — хрипло спросил Игорь.

— А чё я? — захныкал Белоголовый. — Упал. Зашибся.

Игорь откашлялся и высморкался.

— Фамилия?! — гаркнул он и снова закашлялся до слез.

— Ну, Попов… А чё я сделал? Ну, побежал, споткнулся…

— Лет-то сколько?

— Кому, мне?

— Пушкину!

— Семнадцать недавно исполнилось…

— Ну, пошли в отделение. Потолкуем.

— О чем толковать-то, о чем толковать? — залопотал скороговоркой парень. — Чё я сделал, скажи!

— Где живешь?

— Там, — парень кивком указал направление.

— Мать с отцом дома?

— В отпуске.

— Один, что ли, живешь?

— Один пока.

— Ну что ж, можно и у тебя дома потолковать, — сказал Игорь и распорядился: — Веди!

… Прежде чем переходить через освещенную улицу, он освободил одну руку парня от браслета, и дальше пошли бок о бок, словно закадычные дружки: короткая цепочка, за которую Игорь вел парня, зажав в кулаке второй браслет, вряд ли могла кому-нибудь броситься в глаза. Впрочем, на улицах по-прежнему не было ни души.

— Давно грабежами занимаетесь? — спросил Игорь.

— Какими грабежами, ты чё! — запротестовал парень. — Приснилось, да?

— Это тебе, видать, пьяный мужик только что приснился, — усмехнулся Игорь. — Слушай, кончай целку из себя строить, сам знаешь, чем со своими дружками занимался по ночам.

— Гуляли, чем еще?

— Да штё ты говоришь!

В просторной родительской квартире у Белоголового была своя комната, побольше той, в которой жил Игорь. Из мебели, кроме дивана, здесь были письменный стол, книжный шкаф с собраниями сочинений классиков, тумбочка с телевизором и видеомагнитофоном, два мягких стула с вытертыми сиденьями и табуретка, на которой стояла магнитола «Шарп». На одной стене комнаты висел большой календарь за прошлый год с портретом Шварценеггера, на другой — календарь поменьше, за этот год, с которого хмуровато поглядывала «мисс Азия» в маленькой, украшенной жемчугом короне. Левый глаз «мисс Азии» слегка косил вовнутрь, а расширенные зрачки наводили на мысль о ее пристрастии к наркотикам.

На столе были разбросаны кассеты. Обычный набор: боевики, рок-музыка, эротика.

— Где учишься? — спросил Игорь.

— Девятый класс кончил, — ответил Белоголовый.

— Покажи тетради.

Белоголовый достал из ящика стола несколько мятых и грязных ученических тетрадок по разным предметам. Некоторые были без обложек. Игоря интересовали обложки с фамилией владельца: Евгений Ушаков — так, оказывается, звали Белоголового.

— Слушай внимательно, что я скажу, — хмуря брови, негромко обратился к нему Игорь, сняв с его руки второй браслет и сунув наручники себе в карман. — Нам в милиции известны пять фактов разбойств твоей группы. Есть свидетели. Есть потерпевшие. И я не случайно оказался сегодня возле универсама: операция была спланирована заранее, — Игорь перевел дух. — Одним словом, все вы у нас под колпаком. Возбуждено уголовное дело. Дальнейшее будет зависеть от вас самих: либо тюрьма, либо…

При этих словах Ушаков встрепенулся, раскрыл рот, но Игорь не дал ему говорить:

— Ты слушай, слушай! Я говорю: от вас самих все будет зависеть. Если добровольно явитесь в милицию, чистосердечно во всем признаетесь — отпустим вас по домам. До суда, конечно, под расписку. А как начнете лажу пороть — рассадим по разным камерам в интересах следствия, и тут уж другой пойдет разговор… Ты меня понял?

Ушаков тяжело дышал полураскрытым ртом, в горле у него что-то булькало, а глаза затравленно бегали по разбросанным на столе кассетам, словно искали в них спасение.

— Ты меня понял, Женя?

Лицо Ушакова горестно сморщилось. Он едва заметно кивнул.

— Значит так, — Игорь поглядел на часы. — Все случаи ваших разбойств, как я сказал, разбирать пока не будем. Но по одному эпизоду уточнения требуются безотлагательно. Потерпевший находится в реанимации, в очень тяжелом состоянии, и врачам, чтобы его спасти, надо знать, что такое вы с ним сделали. Ты хорошо помнишь, что было в ночь с одиннадцатого на двенадцатое августа?

Ушаков вздохнул-всхлипнул и сглотнул комок. Поморгал.

— Я по числам плохо ориентируюсь…

— Столько народу побили, что уже не помнишь, кого и когда? Во дворе школы.

— Во дворе школы? — Ушаков уперся кулаком в лоб и стал вспоминать: — Что-то было такое… Кого-то, кажется… Может, и…

— «Кажется», «может» — так, старик, у нас с тобой дело не пойдет! — сердито оборвал его Игорь. — Отвечай быстро и четко: было такое?

Ушаков со всхлипом втянул воздух в легкие.

— Ну было.

— Глянь сюда! — Игорь показал ему паспортное фото Полунина. — Узнаешь?

Ушаков опасливо покосился на фотокарточку, затем подался вперед и всмотрелся в лицо замершего перед аппаратом человека с длинными, до плеч, густыми волнистыми волосами.

— Может, и наш, — признался Ушаков без особой, впрочем, уверенности.

— «Может» или точно ваш? — потребовал Игорь полной определенности.

— Ну, был такой… — подумав, ответил с глубоким вздохом Ушаков.

— Ладно, мы вот что сделаем, — сказал Игорь. — Школа недалеко, давай-ка сходим туда. На месте ты скорее вспомнишь, что и как было.

— Ну, и как вы оказались во дворе школы? — спросил он, когда с Уральских рабочих свернули на улицу Индустрии.

— Вон там арка, — показал Ушаков пальцем.

Прошли через арку, затем пересекли двор жилого дома. Неширокая тропинка вывела их к спортивной площадке, за которой виднелось длинное одноэтажное здание школьных мастерских с высоким крыльцом.

У торцовой стены мастерских Ушаков нерешительно остановился.

Справа, на некотором отдалении, высилась темная молчаливая махина школы, впереди едва просматривалась какая-то хозяйственная постройка, угадывался забор, подле которого вырисовывался силуэт частного гаража, а перед ним — та самая яблоня.

Еще совсем недавно ярко светившая луна спряталась за грозовыми тучами, которые набежали внезапно и уже закрыли все небо. Где-то на западе посверкивали молнии.

Взгляд Ушакова зацепился за силуэт ближней яблони.

— Уже горячо, — поощрительно кивнул Игорь.

— Нет, — засомневался Ушаков и прошел вперед. Оглядел асфальтовую полосу между боковой стеной мастерских и линией яблонь. — Тут вот он стоял, на асфальте. И… Ну, как будто не знал, куда ему надо.

— А вы подскочили к нему и стали избивать?

Ушаков помотал головой.

— Не сразу. Сперва Никола к нему подошел, Северцев. И… Ну, сперва он попросил закурить, а потом уж ударил.

— А дядька, что, не дал ему закурить?

— Нет. Вообще-то я не слыхал, что он сказал. Я далеко стоял.

— Начинал кто, Северцев или ты?

— Никола! — сказал Ушаков. — Он всю дорогу лез вперед!

— Не скажи! На меня, например, первым кинулся кто-то другой.

Ушаков смущенно засопел. Немного подумав, объяснил:

— Потому что в этот раз его не было. Еще в то воскресенье уехал.

— Сразу после субботнего налета? И куда, интересно?

— На Кубу, что ли.

— Куда-а?!

— У него там бабушка умерла. Он на похороны поехал.

— Ладно, — Игорь махнул рукой. — Теперь этот, который метр с кепкой… Как его фамилия?

— Паклин. Ваня Паклин.

— А четвертый?

— Рудик Худобин.

— Значит, мужчина упал на колени, — продолжил Игорь разговор. — Кто накинул ему на шею удавку?

Ушаков дольше обычного разглядывал свои кроссовки.

— Ну… Никола зашел сзади… — он опять надолго замолчал, затем все же попытался закончить начатую фразу: — И это… Это… — однако дальше никак не выговаривалось.

— Накинул ему на шею удавку и стал душить, — подсказал Игорь. Чем же душил Северцев мужчину?

— Руками… Нет, этим… Этим… и наконец разродился: — Бинтом!

— Так, все верно, — поспешил согласиться Игорь. — Одно только неясно: откуда у него взялся бинт?

— Ну, он… Это…

— Кончай мямлить! Говори понятно!

— Ну, он еще дома руку себе перебинтовал. А тут бинт размотался, он и…

— Что у него было с рукой?

— Ничего. Просто перебинтовал. Ну… Иногда можно повредить руку. Когда бьешь. Если по чему-нибудь твердому.

— Понятно, — сказал Игорь. — А потом куда бинт девался?

— Ну, Никола его бросил.

— Куда? Может, на яблоню закинул?

— Ну, может. Наверное.

— Так, бинт Северцев закинул на яблоню. А что мужчина?

— Он лежал. Ну, не совсем, мы его посадили.

— Куда посадили? Покажи место.

Ушаков покрутил головой и, наконец, остановил взгляд на крыльце мастерских.

— Тут, кажется…

Такой ответ Игоря не удовлетворил.

— Точно помнишь, что у крыльца? А может, вы его под яблоню посадили?

Подумав, Ушаков согласился:

— Может, под яблоню.

— И он что, хрипел?

— Ну, сперва хрипел. Потом стал получше дышать.

— Когда уходили, он сидел? Или как?

— Сидел. Может, потом лег.

Светало. Игорь переписал адреса остальных подростков и напоследок строго-настрого наказал Ушакову: чтоб в девять утра, как штык, был в милиции.

— Спросишь Горелова.

По дороге к дому его стали одолевать сомнения: надо ли было отпускать парня? Может, следовало позвонить Горелову, поднять с постели и доложить о задержании «ковбоя»? Скромненько так: дескать, случайно все вышло.

Но что сделано, то сделано. Придет Ушаков, никуда не денется. Может, и Коротышку с собой приведет. Ведь они не знают, что у ментов против них ни свидетелей нет надежных, ни улик, а их жертва тоже ничего уже не сможет сказать.

Самое умное, что сейчас мог сделать Игорь — это прийти домой и минут сто двадцать покемарить. А будет день — будет и пища.

Явка с повинной

Не успел Горелов явиться утром на дежурство, как тут же выехал по сигналу на квартирную кражу. Игорь вошел уже в опустевший кабинет. Сидя за столом, он некоторое время стоически боролся с одолевавший его дремотой и, в конце концов, не заметил, как погрузился в тяжелый полусон-полубред: ему казалось, что он продолжает бодрствовать, только почему-то уже не в кабинете, а в какой-то грязной забегаловке, за столом, уставленным пустыми пивными кружками, а напротив него сидит Ушаков в обнимку с Танюшкой, скалит зубы, а Танюшка все повторяет и повторяет как заведенная: «Хорош!.. Хорош!..». И голос у нее грубый, прокуренный.

Кто-то тряс его за плечо.

— Хорош!.. Хорош!..

Игорь поднял голову и с трудом разлепил глаза. Увидев Горелова, спросил:

— Сколько времени?

— Четверть одиннадцатого. А ты чего это в субботу приперся? Дома, что ли, не спится? Мне ты пока не нужен.

Игорь поднялся из-за стола и провел по лицу ладонями.

— Все спокойно? — спросил он. — «Ковбои» больше не возникали?

— Пока нет, — ответил Горелов и не удержался, подколол стажера: — Пережидают, пока ты не устанешь их ловить.

— А!.. — отмахнулся Игорь. — У тебя все шуточки.

Домой он отправился в полном расстройстве чувств. А буквально через несколько минут после того, как он покинул здание милиции, Горелову позвонили из дежурной части:

— Тут парень тебя спрашивает!..

Высокий, превосходно сложенный, одетый в «фирму», Ушаков мог бы послужить фотомоделью для обложки какого-нибудь молодежного журнала, если бы не напряженное, тоскующее выражение лица, не закушенный край нижней губы и не пугливо бегающий взгляд голубых, опушенных белыми ресницами глаз.

Профессиональным нюхом Горелов сразу почувствовал (хотя и боялся поверить такой неожиданной удаче), что перед ним топчется собственной персоной тот самый «ковбой». Ни о чем не спросив парня, словно боясь спугнуть наваждение, молча кивнул, приглашая следовать за собой.

Когда вошли в кабинет, парень опустился на стул перед столом оперативника. Бескровные губы его дрожали крупной дрожью, словно после купания в проруби, и рот кривился, некрасиво расквашиваясь. Тоскующий взгляд шарил вокруг, не задерживаясь ни на одном предмете, а пальцы опущенных на бедра рук конвульсивно сплетались и расплетались в ускоряющемся темпе.

— Ну-ну, старик, расслабься! — дружелюбно посоветовал ему Горелов. — Ты ж, поди, не новичок в спорте, знаешь, как это делается. С чем пришел-то?

— Я это… — Ушаков с трудом разлепил губы. — Признаться…

— Ну и правильно! — одобрительно покивал Горелов. — Давай рассказывай — сразу полегчает. Хорошо, что сам пришел, это тебе зачтется. Ну, не знаешь, с чего начать? Давай я тебе помогу для разгона. Объясни мне, как это вы ни с того ни с сего решили отрабатывать приемы на прохожих?

— Мы сперва друг на друге, — просипел Ушаков и откашлялся, прочищая горло. — Учились.

— С тренером занимались?

— Ну, как… Северцев… Он в прошлом году ходил в секцию карате… Учил нас приемам.

— Значит, друг на друге сперва?

— Ну да!

— А на прохожих как перешли?

— Потом. Ну, как это?

Горелов понятливо покивал:

— Само собой вышло?

— Ну да…

Из объяснения Евгения Ушакова:

«Самый первый раз это было в конце июля, числа не помню. Мы сидели и слушали музыку. Около часу ночи у нас кончились сигареты. Северцев предложил пойти „бомбить колдырей“. Мы так называли пьяных. На углу улиц Уральских рабочих и Стахановцев увидели одного такого. Подошли, попросили закурить. Он дал нам по сигарете и пошел к универсаму, а мы — за ним. Услышав шаги, мужчина остановился и повернулся к нам лицом. Северцев с разбега ударил его ногой в живот. Мужчина упал, но тут же поднялся и прижался спиной к стене дома. Северцев нанес ему серию ударов в лицо. Кулаками. Мужчина закричал: „Ребята, за что?“. И какая-то женщина закричала на нас из форточки. Северцев успел еще только раз ударить мужчину, как в окно первого этажа кто-то громко застучал. Мы отбежали за угол и решили больше не трогать этого мужчину, потому что Северцев успел забрать у него полпачки сигарет.

В другой раз мы вчетвером гуляли по улице Уральских рабочих и недалеко от улицы Стахановцев увидели идущего навстречу „колдыря“. Он сильно раскачивался. Северцев толкнул меня в бок: „Твоя очередь, начинай!“. Я не хотел начинать, и тогда он сам, разбежавшись, ударил мужчину ногой в грудь. Мужчина упал на колени, а Паклин и Худобин стали пинать его. Мужчина закрывал лицо руками. Я сказал ребятам: „Подождите, может, он сам упадет, и тогда мы его обыщем“. Но мужчина стал подыматься, и Северцев несколько раз пнул его, но безрезультатно. Тогда Паклин сильно ударил его ногой снизу в челюсть, и уже тогда мужчина упал. Северцев вытащил у него из карманов деньги, неполную пачку сигарет и еще спички.

Еще я помню случай на улице Ломоносова. Тот мужчина был выше меня на целую голову, и я не хотел на него идти. Тогда Северцев разбежался и ударил его ногой в спину, но потерял равновесие и упал. Мужчина развернулся и попятился от нас. Раздосадованный падением Северцев, вскочив на ноги, ударил его головой в живот. Мужчина крикнул: „Мама!“ и согнулся, обхватив руками живот. Я сделал ему подсечку, и он упал. А Северцев набросил ему на шею жгут из бинта. Пока он придушал мужчину, Паклин и Худобин сняли с него „саламандры“. Убегая, мы видели, что мужчина поднялся на четвереньки.

На другой день мы напали на какого-то пьяного мужчину на улице Уральских рабочих. Северцева с нами не было, а подробностей я не помню, кроме того, что когда мы с Рудиком отбежали, Паклин стал приводить мужчину в чувство водой из лужи. После этого мы стали дразнить Паклина „медсестрой“.

Больше мы ни на кого не нападали».

Горелов вдумчиво перечитал объяснение, написанное корявым детским почерком и щедро сдобренное орфографическими ошибками.

— Все правильно, только ты, кажется, позабыл упомянуть еще один эпизодик, — заключил он как бы между прочим, словно бы речь шла и в самом деле о каком-то пустячке.

— Какой эпизодик? — спросил Ушаков, напряженно моргая.

— Ну, поднапряги память!

Ушаков потряс головой, словно отказываясь понимать, что от него требовал опер.

— В ночь с одиннадцатого на двенадцатое августа, — немного выждав, подсказал Горелов.

Ушаков задумчиво поводил кончиком языка по верхней губе, продолжая усиленно моргать. А проморгавшись, признался:

— Я в числах плохо ориентируюсь.

Горелов смотрел на него в упор.

— Школьный двор, — подкинул он парню еще одну подсказку.

Наконец Ушаков вспомнил:

— А, это, — и поморщился.

— Врубился? — участливо спросил Горелов. — Тогда валяй рассказывай по порядку.

Давно не было у него такого хорошего настроения. Словно выиграл в лотерею или, еще лучше, получил прибавку к зарплате.

— Ну, мы вчетвером… — едва слышно заговорил Ушаков, крепко ухватив одной рукой другую. — Ну, увидели возле мастерских какого-то мужика…

Говорил он с большими паузами, а Горелов терпеливо слушал, не перебивая, вплоть до момента, когда Полунин упал на колени.

— У тебя получается, что избивал один Северцев.

— Так получается? — удивленно и растерянно переспросил Ушаков. — Ну, как? Нет… Ну, Паклин тоже. Пнул один раз. И Рудик, кажется.

— А сам-то ты что, в сторонке стоял?

— Ну, я вообще… Редко, когда… Может, раза два за все время.

— Я про Полунина спрашиваю: к нему-то ты прикоснулся?

— Ну, как?.. Один раз, рукой по плечу.

— Погладил, так? Ну ладно, теперь скажи мне вот что: кто у вас там верховодил?

— Северцев, кто… Всю дорогу подбивал нас.

— И удавку на шею Полунина он накинул?

— Он, кто же еще!

Поднявшись после обеда к себе на третий этаж, Горелов увидел в конце коридора, у окна, коренастого низенького паренька в желтой футболке с рисунком на спине, похожим на большую круглую печать.

— Паклин?

Паренек обернулся, и Горелов кивком пригласил его в кабинет. Низкорослый и широкоплечий, в великоватых штанах, с маленькими хитрыми глазками на курносом лице, он не уводил, как Ушаков, глаза в сторону, а смотрел на опера с завидным бесстрашием.

Он тоже назвал Северцева инициатором ночных вылазок, который всегда первым нападал на «колдырей» и большей частью сам обшаривал их карманы, забирая себе все ценные вещи и деньги якобы на хранение.

— Много насобирали? — поинтересовался Горелов.

Паклин нахмурился:

— Чего с «колдырей» насобираешь!

Эпизод с Полуниным в передаче Паклина мало расходился с показаниями Ушакова, однако расхождения все же были.

Согласно версии Ушакова, они прошли на школьный двор через арку со стороны улицы Индустрии и уже возле мастерских увидели «колдыря». Паклин же показал, что они встретили Полунина возле парикмахерской, на углу улиц Орджоникидзе и Калинина, сказали ему, что у них припрятан возле голубятни «пузырек», и таким образом заманили его на школьный двор.

И еще одно расхождение: по Ушакову выходило, что «ковбои» оставили Полунина возле яблони у мастерских, а Паклин утверждал, что он и Худобин вдвоем вытащили полузадушенного Полунина со двора на улицу, «чтобы там его кто-нибудь увидел».

— Он, что, так уж плох был? — спросил Горелов.

— Нет, сперва хрипел, а потом лучше стал дышать, — ответил Паклин.

Из других рассказанных Ушаковым эпизодов Паклин вспомнил только два. Зато добавил три неизвестных.

Отоспавшись, Игорь не утерпел-таки и ближе к вечеру заглянул в райотдел. Горелов разговаривал по телефону. Увидев входящего в кабинет Игоря, обрадованно помахал ему, а чуть погодя, зажав микрофон трубки ладонью, сказал:

— Вот хорошо, что пришел!

— Какое-нибудь чепе? — спросил Игорь, когда Горелов положил трубку.

— Не отгадал!

— Тогда — что?

— «Ковбои».

«Фу ты…». Напряжение спало. Игорь без сил опустился на стул. А Горелов сверлил его веселыми колючими глазками и, благодушно посмеиваясь, делился новостями:

— Пока вы с этим… Уиллером собирались их ловить, Белоголовый с Коротышкой расписались у меня вот тут, — и подвинул лежавший перед ним «скоросшиватель» в сторону Игоря. — Взгляни-ка!

Игорь с ленцой протянул руку:

— Чего там такое? — однако, пока он читал, лихорадочный блеск в глазах и дрожащие пальцы выдавали его волнение.

— Ну, что скажешь? — спросил Горелов, когда Игорь положил «скоросшиватель» на стол.

— Все правильно.

— Может, ты предвидел такой оборот?

Игорь вяло махнул рукой.

— Да нет. Где уж нам уж. Как ты думаешь, что их заставило прийти сюда с повинной?

Горелов погладил щеку ладонью.

— Думаю, что Северцев держал их в кулаке, а стоило ему уехать — и все: один, который поглупее, подался в бега, а эти двое решили покаяться. Белоголовый тут такие сопли распускал. Прикидывается овечкой.

— Мне кажется, тут вот еще что могло быть, — скромно заметил Игорь. — Допустим, кто-то видел, как «ковбои» нападали на Полунина и как душили его.

— А они решили опередить очевидца? — подхватил Горелов. — Что ж, все может быть. Оно бы неплохо: если этот очевидец явится сюда, пускай и с опозданием, у нас будет живой свидетель.

— Да, хорошо бы: живой свидетель плюс явка с повинной.

— Я ведь опознание проводил, — сказал Горелов. — По фототаблице. По всей форме.

— Опознали?

— Белоголовый сразу ткнул пальцем в Полунина, а Паклин вилял минуты две, но тоже правильно указал.

— Считай, что убийство раскрыто, — Игорь с трудом сдерживал ухмылку.

— Ты так думаешь? Вот спасибо, что подсказал! — с этими словами Горелов протянул Игорю исписанный крупным летящим почерком листок.

Рапорт старшего оперуполномоченного уголовного розыска В. М.Горелова начальнику райотдела милиции:

«Докладываю, что в ходе проведения оперативно-розыскных мероприятий установлена группа подростков, совершивших с 30 июля по 13 августа с.г. ряд разбойных нападений на граждан в ночное время.

Есть все основания подозревать членов указанной группы в причастности к убийству А.Г.Полунина. В настоящее время разрабатываются мероприятия по розыску других пострадавших».

— Все правильно, — сказал Игорь, прочитав рапорт. — Только хрена ты найдешь других пострадавших.

— Вот я тебе и поручу заняться их розыском! — всхохотнул Горелов. — К понедельнику чтоб был у меня на столе план мероприятий!

Дело принято к производству

Утром в понедельник в областной прокуратуре между начальником следственной части и его новым подчиненным, старшим следователем Брянцевым состоялся долгий разговор, повергший последнего в уныние.

— Сергей Алексеевич, мне только что доложили: это уралмашевское дело об убийстве Полунина уже раскрыто, — сообщил Брянцеву начальник.

— Молодцы ребята, что тут можно еще сказать! — покивал тот.

— Вы знакомы с деталями этого дела?

— В общих чертах, — скромно ответил Брянцев. — Собственно говоря, я лишь присутствовал при вскрытии трупа.

— Ясненько! — порадовался неизвестно чему начальник следственной части. — Но откуда такая жестокость? Мало того, что избили человека, так еще…

— Эксперт полагает, что Полунина не избивали перед тем, как удавить, — уточнил Брянцев. — Правда, ссадины на теле имелись, но они появились, по крайней мере, за сутки до убийства.

— Ах, вон что! — воскликнул начальник. — Все не так просто, а?

— Не берусь судить, поскольку я этим делом вплотную не занимался, — уклонился Брянцев от ответа.

— А может, стоило? — спросил начальник, и Брянцев не сразу сообразил, куда он клонит.

— Но…

— Мне кажется, ты неплохо представляешь себе картину преступления — тебе и карты в руки! — с этими словами начальник одарил Брянцева широкой доброжелательной улыбкой.

— В каком смысле, Валентин Петрович?

— В том смысле, чтобы принять дело Полунина к своему производству! — эти слова начальник следственной части выговорил с такой торжественностью, словно вручал при этом Брянцеву правительственную награду.

А у того засосало под ложечкой.

— Оно же у Малышкина.

— Малышкин заболел и, похоже, надолго.

— Что с ним?

— Говорят, инсульт.

— Вот бедняга! — всерьез огорчился Брянцев. Это, что, из районной прокуратуры сообщили?

— Да, полчаса назад прокурор звонил. Он, кстати, и попросил разрешения задействовать тебя в деле Полунина. У них, сам понимаешь, сейчас следователей не хватает: тебя забрали, теперь вот Малышкин выбыл… А поскольку ты пока еще свой человек на Уралмаше, да, к тому же, дело Полунина тебе знакомо….

— Валентин Петрович, я бы со всем удовольствием…

— И — что?

— Но ведь я собрался с завтрашнего дня в отпуск! Мы же договаривались.

— Договор остается в силе, — поспешил успокоить его начальник. — Ну, на несколько дней позже пойдешь в отпуск. Больше ничем загружать тебя не буду. Оформишь дело Полунина, передашь по назначению, куда сочтешь нужным: в комиссию по делам несовершеннолетних или сразу в суд — и гуляй на здоровье!

— Не знаю, не знаю. Мне кажется, тут не одной неделей пахнет, — подавленно возразил Брянцев. — Четверо подозреваемых.

— Но двое уже признали свою вину!

— Пока только двое, — сдержанно покивал Брянцев.

— И остальные не задержатся, — пообещал начальник.

— Как знать…

— Значит, договорились, Сергей Алексеевич! — заключил начальник тоном, мало располагавшим к продолжению разговора.

И уже через полчаса Брянцев ехал пятым номером трамвая на Уралмаш, стараясь не думать о том, что обещал тестю нынешний отпуск провести у него в саду, помочь достроить дом, с которым старик, можно сказать, водиночку мыкается уже четвертый год и только-только подвел под крышу. Завтра тесть будет весь день смотреть на дорогу в ожидании помощничка и хотя ничего потом не скажет зятю — от этого Брянцеву не будет легче. И теща на завтра взяла талончик к врачу, потому что понадеялась на зятя, который обещал прихватить в сад сливочное масло, молоко и испеченные ею пресные булочки для мужа-язвенника.

Видит Бог, он сопротивлялся, как мог, сколько позволяла субординация. И черт бы побрал все эти отпуска, кто их только выдумал! Черт бы их побрал вместе с двумя выходными в неделю! Лично ему они вовсе не нужны. Он давно разучился отдыхать. Уже давно работа стала естественным состоянием его организма. Все, что ему нужно для подзарядки, — это чашка крепкого кофе и глоток коньяка. Отпуска и выходные выбивали его из естественного ритма повседневных дел. Больше всего не любил он праздников, и особенно новогодних, когда праздник на празднике и праздником погоняет.

А его жена Нина, как и всякая нормальная женщина, любит и отпуска, и выходные. Ей нравится выходить «в общество» и проводить свободное время в компаниях таких же веселых людей, как она сама, умеющих, когда надо, отключаться от повседневных дел и забот. Она мечтает побывать на Канарских островах, в Анталии, в Венеции, в Париже и в Рио-де-Жанейро. В Петербурге живет (наездами, наплывами) ее родной брат, капитан дальнего плавания, который где только ни побывал.

А Брянцеву никуда не хотелось. Никуда за пределы круга, очерченного уголовными делами, которыми он в данный момент занимался. Не хотелось, и все тут.

Он и сам считал себя очень скучным человеком и не понимал, как это Нина терпит его. Иногда, в подпитии, он спрашивал ее об этом. Она отвечала по-разному: «Сама удивляюсь». Или: «Наверное, потому, что остальные мужчины еще скучнее». Или: «Слишком поздно поняла, что я однолюбка».

Во всяком случае, она поняла, что ей не переделать мужа, и научилась довольствоваться тою толикой внимания, которую он находил время ей оказывать. Например, он часто дарил ей цветы и не только по торжественным дням. Уходя из дому или возвращаясь с работы, никогда не забывал поцеловать жену (а теперь и дочку). Иногда (вернее, изредка) они ходили на спектакли в драмтеатр, и в зрительном зале он как молодожен не выпускал ее руки из своей. Как обязательную повинность воспринимал он хождение в гости (на дни рождения друзей и в большие праздники), но если случались танцы — он танцевал только со своей Ниной. Одна знакомая позавидовала Нине: «У тебя такой внимательный муж: подает тебе руку, когда ты выходишь из трамвая! А мой — никогда!». — «Посоветуй ей пропускать мужа впереди себя», — сказал жене Брянцев.

Притулившись сбоку стола Горелова, Сергей Алексеевич знакомился с подшитыми в папку материалами уголовного дела. Закончив чтение, он обратил на опера спокойный всезнающий взгляд и проиграл певучим баритоном:

— Полагаете, что дело раскрыто?

Горелову не понравился тон, в котором за внешне бесстрастной вопросительной формой угадывался ехидный вывод.

— Полагаю, что в общем — да! — проговорил Горелов, ощетинившись. — По правде сказать, не понимаю, что за нужда была привлекать к этому, прямо скажем, рядовому делу еще и областную прокуратуру. Мало вам рецидивистов, что ли? Или организованная преступность пошла на спад?

— Я не напрашивался, — не кривя душой, признался Брянцев и перевел взгляд на цветную фотографию молодой женщины под стеклом у Горелова: — Жена?

— Да, жена! — не слишком любезно ответит тот и продолжал возмущаться: — Не понимаю, что за манера у вас, следователей: не разобравшись, с лету сомневаться во всем, что не вами сделано.

Пока он возмущался, нервно расхаживая по тесному кабинету, Брянцев с невозмутимым видом продолжал листать материалы в папке.

— Есть кое-какие нюансы.

— Ну правильно! — подхватил Горелов. — А какое уголовное дело обходится без нюансов? За что бы тогда следователи получали свою зарплату?

— Совершенно с вами согласен! — поспешил заверить его Брянцев и опять посмотрел на фотографию: — Как зовут?

— Ларисой, — буркнул Горелов, недоуменно и с плохо скрытой враждебностью поглядев на следователя. — Ну, а конкретно? Я про нюансы.

— Вот, например, Ушаков утверждает, что они там же, во дворе школы, оставили Полунина, прислонив к яблоне. А если верить Паклину, то они вытащили его на территорию соседнего двора.

— Это нетрудно уточнить, вы же еще будете допрашивать Северцева и Худобина, — сказал оперативник.

— Непременно, — миролюбиво согласился с ним Брянцев. — Дети у вас есть?

— В комплекте: парень и девка.

— А у меня пока только дочка, — и ткнулся взглядом в папку. — Или вот: ребята утверждают, что вернулись с «прогулки» часа в два ночи, а смерть Полунина, как следует из результатов экспертизы, наступила около четырех часов утра.

Горелов передернул плечами и уселся за стол.

— Эксперты могли и ошибиться. Проглядели же они странгуляционную борозду. Да и парням ничего не стоило соврать.

— Ничего не стоило, — согласился Брянцев. — Но если тут соврали, зачем тогда им понадобилось опознавать Полунина? И зачем тогда вообще они явились с повинной? — он вынул из конверта картонку с приклеенными к ней фотографиями десяти мужчин приблизительно одного возраста, внимательно всмотрелся в лицо Полунина. — Тут вон он при галстуке и смотрит орлом. А ребята, если и видели его в ту ночь, то пьяного, небритого, растрепанного. Причем вблизи, согласно показаниям ребят, мог видеть его только Северцев, когда подошел и попросил закурить. Те-то трое топтались в это время поодаль, а когда подскочили, Северцев уже успел приложиться к Полунину. Что они могли видеть? Что могли потом вспомнить?

Горелов опять рывком поднялся из-за стола и, налив из чайника воды в кружку, залпом выпил ее.

— Значит, видели! — резко ответил он Брянцеву.

— Бог с вами, братцы! — взмолился тот. — Будто не знаете, какое лицо может быть у человека, когда его избивают. А тем более — когда «придушают». Если все было, как они рассказывают.

— Разбирайтесь! Вам на то дается целых два месяца, — нам, сыскарям, такие сроки и не снились! — Горелов ткнул пальцем в груду папок на своем столе: — У меня вон какая гора на очереди! Мы с Игорем свое дело сделали, на блюдечке подали вам этих малолетних налетчиков. Теперь уж вы с ними разбирайтесь!

— А для чего же я тут, ребята? — Брянцев словно на саксофоне проиграл это. — Именно для того, чтобы разобра…

Суматошный телефонный звонок не дал ему договорить.

Горелов схватил трубку. Послушал и отпустил несколько маловразумительных междометий.

— Начальство, — сказал он Брянцеву, кивнув на аппарат, и положил трубку. — Я сейчас.

— Ваше начальство поздно уходит домой? — спросил Брянцев у Игоря, когда они остались одни.

— По-разному, — ответит тот. — Если без ЧП, то часов в семь.

Брянцев понятливо покивал и спросил:

— А вы, Игорь Федорович, тоже считаете это дело рядовым?

— Лично я так не считаю, Сергей Алексеевич, — подчеркнуто вежливо, однако с плохо скрытой усмешкой обронил Игорь.

Этот следователь ему до тошноты не нравился. Худосочный пижон в черных узеньких, тщательно отутюженных брюках и черной водолазке. Черные усы на узком смуглом лице. Очки в тонкой золоченой оправе, а за стеклами внимательные, просматривающие тебя насквозь темно-зеленые в коричневую крапинку блестящие глаза. Играет голосом и сам любуется этой игрой.

— У вас есть особое мнение? — снова спросил он у Игоря.

— В общем-то у нас с Гореловым мнения совпадают, — с подчеркнутым безразличием ответил тот. — Только вот не стал бы я этих налетчиков домой отпускать. Хоть три дня да подержать бы их в кутузке.

— Зачем? — спросил Брянцев.

— Чтобы не консультировали друг друга. А то ведь уже сговорились: валят все на одного Северцева. Лидер-то не он.

Брянцев слушал с интересом.

— Кто же, по-вашему, лидер?

— Ушаков! — тут Игорь неожиданно смутился. — Но это так, мои субъективные ощущения.

— Вы тоже полагаете, что дело раскрыто?

— Полагаю, что да!

А следователь не унимался:

— Полагаете, что Полунина убили ребята?

— Безусловно! — с этаким кашельком-придыханием. — Пока только одно не совсем ясно: кто из них накидывал удавку. Ну да это дело времени: Северцев вернется — тоже что-нибудь расскажет.

— Что за человек был Полунин?

— В каком смысле? — Обыкновенный алкаш.

— Между прочим, композитор Мусоргский тоже страдал от запоев. И Есенин.

— Ну, этот-то простой работяга.

— Вас его личность не интересует?

— Если честно, то нет. Я тоже не понимаю, отчего ему такая честь: аж областная прокуратура подключилась.

Брянцев ничего на это не ответил. Помолчали. Брянцев катал в ладонях карандаш. Игорь, глядя на него, тихо злился.

— Выходит, дело-то и впрямь рядовое? — снова спросил Брянцев.

— Только не для меня, — сказал Игорь.

— Это почему же так?

— Потому что это первое мое дело! — сказал Игорь. — Только и всего.

Тут в кабинет вернулся Горелов и сообщил, что ему приказано выехать с дежурной бригадой на Веер, где полчаса тому назад в подвале одного из жилых домов обнаружен труп шестнадцатилетней девушки с признаками насильственной смерти.

— Машины пока нет, — Горелов присел за свой стол и сложил стопкой разбросанные бумаги. — Вам дело Полунина оставить?

— Да, пожалуйста, — Брянцев глазами указал на фотографию под стеклом: — Серчает, когда долго задерживаетесь по службе?

— По-разному, — ответил Горелов. — Если в кабинете вечером засиживаюсь, то ничего: позвонит и успокоится.

В коридоре возник топот, распахнулась дверь кабинета, и Горелова позвали.

В школе, где до этого лета учились все четверо «ковбоев», Брянцев удачно застал их классную руководительницу и узнал, что все четверо с трудом тянули на тройки, что Ушаков отвечал в классе за спортивную работу, что он любит находиться в центре внимания и верховодить, при этом трусоват и двуличен. Что Северцев находится под сильным его влиянием, склонен затевать драки со сверстниками, а со взрослыми и девочками бывает груб и дерзок. Что Ваня Паклин болезненно самолюбив и тоже находится под влиянием Ушакова. Что мать Худобина два раза лечилась от запоев.

Затем Брянцев прошел во двор школы, на место происшествия, вымерил ногами расстояние от мастерских до ближайшей яблони и от мастерских до уличного тротуара. Посидел на буме, поразмышлял.

Затем он прошел к дому, в котором жили Ушаковы, поговорил с их верхними и нижними соседями и выяснил, что музыка из квартиры Ушаковых в ночь на двенадцатое августа грянула не позднее двух часов.

В ходе обыска на квартирах у «ковбоев», помимо одежды и обуви, которые были на них в ночь убийства Полунина, в комнате Евгения Ушакова был обнаружен и изъят принадлежавший ему предмет, напоминающий указку, длиной 65,4 см и диаметром до 1,5 см, изготовленный из синтетического материала. Поверхность твердая, рубчатая.

А в столе у Северцева обнаружены и изъяты пять связок ключей от дверных замков, по пять штук в каждой, и одна связка с шестью ключами.

Очная ставка

В течение нескольких последующих дней Брянцев вел допросы Ушакова и Паклина. Оба снова и снова подтверждали свою причастность к убийству Полунина. Путаясь в деталях, они продолжали утверждать, что зачинщиком ночных грабежей и непосредственным виновником смерти Полунина был Николай Северцев.

Допросы Брянцев вел в своей обычной манере. Время от времени, отодвинув в сторону листы протокола, заводил разговор, казалось бы, о совершенно посторонних, не относящихся к делу вещах.

— Ты марки когда-нибудь собирал? — спрашивал он Ушакова.

— Да нет.

— А монеты?

— Было несколько штук. Царские. Потерялись где-то.

Поговорили и о рыбалке. Рыбачить Ушаков любит. Нынче после выпуска они всем классом — ну, может, не всем, а кто хотел — сплавали на байдарках по реке Белой. Вот там была рыбалка так рыбалка!

Брянцев не был заядлым рыболовом, но в студенческие годы, случалось, таскал щук на Таватуе. Вываживал и тайменей. На Алтае.

— Один полутораметровый, стервец, попался. Умучил меня вконец, пока его к лодке подвел. Вдвоем кое-как вытащили из воды.

Ушаков широко развел руки в стороны, прикинул взглядом.

— Это, что, вот такой? — не поверил он.

— Не меньше, — сказал Брянцев. — А может, и чуток побольше.

— Ничего себе! — подивился Ушаков и признался, что он только на удочку ловил, а спиннинга и в руках не держал. — Надо попробовать на спиннинг половить.

— Попробуй, не пожалеешь, — одобрил Брянцев его намерение.

«Надо будет как-нибудь на Таватуй смотаться. Правда, щука, говорят, там теперь уже не та».

А Ваня Паклин оказался большим любителем и знатоком рок-музыки, во время допроса так и сыпал именами западных рокзвезд и английскими названиями их песен. Он признался, что играл на электрогитаре в составе эстрадного ансамбля при Дворце культуры, но потом родители запретили ему ходить туда из-за плохой успеваемости. Это было до того, как он сблизился с Ушаковым и Северцевым. Тогда он дружил с Рудиком Худобиным, который занимался в танцевальном кружке, там же, при ДК.

Когда нынче родители Ушакова улетели отдыхать на Канарские острова, вся квартира оказалась в распоряжении ребят.

— Что ж вам дома-то не сиделось? — спросил Брянцев.

Паклин только пожал плечами.

— А что вы делали ночью, когда возвращались с набегов?

Ваня сковырнул болячку на мизинце.

— Видики крутили.

— Порнуху, поди?

Ваня брезгливо поморщился.

— Да ну! Больно надо. Мне фантастика нравится. И ужасы.

— А как насчет музыки?

— Ну, и музыку, конечно, слушали.

— И танцы были?

Ваня покраснел.

— Ну, были, конечно.

— С девочками? — спросил Брянцев, не подозревая, что последовавший за этим вопросом разговор выведет его с совсем неожиданной стороны на Полунина.

— Иногда. Женька позовет, так придут, — Ваня подул на ранку на мизинце, из которой сочилась кровь.

— Когда они приходили к вам? После того, как вы возвращались с охоты на «колдырей»?

— Откуда они возьмутся ночью-то? — сказал Ваня. — С вечера приходят, часов с десяти.

— И вы, тогда что, в эту ночь не выходили на промысел?

— Нет.

— А девочек в котором часу домой провожали?

Ваня нахмурился:

— Чё их провожать! Сами дойдут.

— Тебе которая нравится?

Ваня опять зарделся.

— Верка.

— И тебе за нее страшно не бывает? Что ночью на улице такие же «ковбои» налетят на нее?

— Так она в этом же подъезде живет, кто ее тут тронет! — И, подумав, признался: — Вообще-то иногда провожаем.

— Это в каких случаях?

— Ну, если курева надо.

— Что значит «курева надо»? — не понял Брянцев.

— Ну, если пообещает сигарет вынести, то идешь с ней.

— И выносит?

— А как, если обещала? Когда и две пачки.

— У отца, что ли, ворует?

— Нет, у них дома этих сигарет… У нее мать официантка, так из ресторана таскает каждый день.

— Это у твоей Веры мать официантка? — спросил Брянцев.

— Нет, у Аньки, — мотнул головой Паклин.

— Что за Анька? Как ее фамилия?

— Еще фамилию… — Ваня пожал плечами. — Анька и все.

— Где живет?

— На Калинина, — Ваня назвал номер дома. Того самого, где живут Полунины. — Первый этаж у них. — И этаж тот, и подъезд.

— Отца ее знаешь?

— Да больно он мне нужен!

— Скажи, Ваня, а вы девочкам рассказывали о своих ночных похождениях?

— Иногда.

— И о том, как избивали по ночам пьяных?

Ваня мотнул головой.

— Не пьяных, а как бы драка была. С другими пацанами.

— И каждый из вас выставлял себя перед девочками героем?

— Нет, каждый рассказывал про другого. Как здорово тот дрался.

— А девочки слушали и замирали от восторга?

— Ну, так они чё! — Паклин усмехнулся и лизнул языком ранку на мизинце. — Им чё ни скажи — всему верят.

— Когда ты последний раз видел Аню? — спросил Брянцев.

— Да больно я помню! — отмахнулся Ваня. — Может, недели две назад. Не знаю!

А тут и сам Николай Северцев вернулся после похорон бабушки с «Кубы», то бишь из деревеньки под названием Кубай. Рано утром его под конвоем доставили в милицию.

Ростом Северцев был чуть пониже Ушакова, но также хорошо сложен. Жесткие темно-каштановые волосы, смуглое грубоватое лицо. Взгляд жгучих цыганских глаз был одновременно и вызывающим, и испуганным.

Еще больше, чем его дружки, путаясь в деталях, он рассказал следователю, как произошла встреча с пьяным мужчиной во дворе школы, как он, Северцев, первым подошел к этому мужчине и попросил закурить, как мужчина послал его подальше, как он, Северцев, ударил его кулаком в солнечное сплетение, как мужчина согнулся пополам, а потом упал на колени.

Доведя рассказ до этого момента, Северцев примолк и замялся, закусив губу.

— И что было потом? — спросил Брянцев.

Северцев не шелохнулся.

— Что, забыл, пока в деревню ездил?

— Нет. — Северцев едва разлепил губы.

— Так что же было после того, как Полунин оказался на коленях?

Северцев зло и обреченно махнул рукой.

— Задушил, видать! Нечаянно. Не хотел.

Брянцев снял очки, посмотрел стекла на свет, протер клочком газеты и спросил:

— Чем ты его задушил?

— Ну, этим… бинтом. Размотался у меня с руки. Подержать только хотел, пока ребята его обыскивали. Не знаю, как получилось.

— И что было дальше? Мужчина сразу умер?

— Нет, когда мы уходили, он живой еще был.

— В каком месте двора вы его оставили?

Северцев задумался.

— Ну, там… у этой… у мастерской.

— На каком расстоянии от нее?

Краснея и пыхтя, Северцев долго разглаживал ладонью штанину на колене.

— Не помню, — наконец тихо произнес он. — Темно было.

— И как вы со двора домой пошли, в какую сторону?

Северцев опять глубоко задумался.

— На Уральских рабочих или в сторону улицы Индустрии? — Брянцев решил помочь парню, однако тот не стал угадывать.

— Я, что, все должен помнить? — спросил Северцев, глядя на следователя исподлобья.

— Ну, кое-что не мешало бы, — покивал Брянцев. — Например, ты мог бы сказать, как выглядел мужчина, которого ты «придушал» во дворе школы?

Северцев снова закусил губу.

— Какое у него было лицо — узкое, широкое? Волосы короткие или длинные?

Северцев продолжал хранить молчание.

— Не разглядел, что ли, в темноте?

— Ну…

Однако во время процедуры опознания Северцев после некоторого раздумья показал на фото Полунина:

— Кажется, этот.

— Что скажете, Сергей Алексеевич? — спросил повеселевший Горелов.

Брянцев не спешил с ответом. Сняв очки, старательно протирал их газеткой.

— Все в цвет, — высказал свое мнение Горелов. — Могу поспорить, что на их кроссовках эксперты обнаружат грунт со школьного двора. — Так что все в цвет!

— По-моему, слишком все в цвет, — проговорил Брянцев, водружая на нос очки.

— Ну, вы опять! — поморщился Горелов.

— Не я — эксперты, — уточнил Брянцев. — Они установили, что ссадины и синяки на теле Полунина появились, по крайней мере, за сутки до его смерти.

— Так. И что дальше?

— Судя же по рассказам ребят, они сперва избили Полунина, а уж затем накинули ему на шею удавку.

— Вам кажется странным, что они не проделали все это в обратном порядке? — съязвил Горелов.

— Если верить экспертам, — невозмутимо продолжал Брянцев, — то ребята не избивали Полунина, а сразу стали его душить. Вы допускаете такое?

— Может, эксперты ошиблись, — предположил Горелов.

— Нет, не ошиблись, — возразил Брянцев. — Потому что заключения делались двумя экспертами в разное время. Один мог ошибиться, допускаю, но чтобы оба… Напрашивается другое предположение: Полунина убил кто-то другой. И этот кто-то заставил ребят взять убийство на себя.

— Та-ак, — многозначительно протянул Горелов, раздувая ноздри. — Значит, у вас новая версия.

— Пока лишь предположение.

— И что теперь будем делать?

— Завтра проведем очную ставку, а пока… Пока было бы полезно пообщаться с Аней Полуниной. Как выяснилось, она была в компании этих ребят. Если к ней подобрать ключик, она наверняка расскажет много интересного. Может быть, даже встречалась с убийцей своего отца. Возьмите эту девочку на себя, Володя.

— Сегодня я дежурю, — ответил Горелов. — Могу только завтра.

— Ну, хорошо — завтра.

И тут подал голос молчавший до этого времени Игорь:

— А можно я пообщаюсь с ней?

— Верно, пускай он к ней подклеится! — Горелов вопросительно поглядел на Брянцева. — Пригласит ее на дискотеку, и во время танцев она ему все подчистую выложит.

— Запросто! — подхватил Игорь шутливый тон наставника.

Брянцев с серьезным видом предупредил его:

— Как же вы, Игорь Федорович, будете вести во время танца протокол допроса? — тут он не выдержал и заулыбался. — И еще одно неудобство: во время допроса несовершеннолетнего свидетеля обязательно присутствие педагога или родителя. Так что танцевать придется втроем.

— Станцуем и втроем, если надо! — бодро ответил Игорь. — Нет проблем! Я могу прямо сейчас пойти.

— У меня для вас, Игорь Федорович, будет другое поручение, — остановил его Брянцев и посмотрел на Горелова: — Значит, Володя, договорились, вы берете на себя Аню.

Горелов поскучнел.

— Как скажете.

Немного погодя он выехал с бригадой на квартирную кражу, и Брянцев с Игорем остались одни в кабинете.

— Интересно, какое поручение меня ждет? — проговорил Игорь в пространство, подперев подбородок рукой. — А то маюсь без дела.

Брянцев оторвал взгляд от бумаг.

— Надо оповестить ребят, чтобы завтра к десяти утра явились на очную ставку.

— И только-то?

— На вас будет лежать ответственность за их явку.

— Понятно. Можно идти выполнять поручение?

— Если нет вопросов.

Игорь подумал.

— Да вроде как нет.

— Странно, — сказал Брянцев.

— Почему странно?

— Вы ведь слышали, о чем у нас с Гореловым был разговор. И нет вопросов?

— Нет, — Игорь, щурясь, смотрел Брянцеву в глаза. — Просто я согласен с вами.

— В чем именно?

— Ну, в том, что кто-то вынудил «ковбоев» явиться с повинной. Этот кто-то видел, как они душили Полунина и потом…

— Должно быть, вы невнимательно слушали, — Брянцев похлопал по столу ладонью. — Я высказал предположение о том, что на Полунина напали не «ковбои», а тот, кто потом заставил их взять на себя убийство.

— Но ведь это только предположение! — попытался Игорь поймать Брянцева на слове. — Вы сами сказали.

— Я почти в этом убежден, — сказал Брянцев. — Но есть одно обстоятельство, которое ставит меня в тупик.

— Интересно! — Игорь изобразил на лице преувеличенное удивление. — Что же это за обстоятельство?

— Есть подозрение, что ребятам еще до процедуры опознания кто-то показывал фото Полунина.

— Всем троим, что ли? — быстро спросил Игорь.

Брянцев снял очки, положил их на стол и, глядя на Игоря подслеповатыми глазами, признался:

— До задержания Северцева я грешил на вас с Гореловым. Но Северцева я начал допрашивать еще до того, как вы оба его увидели. Себя подозревать я не могу. Конвойных — тоже. Правда, некоторое время, еще до допроса, Северцев находился в дежурной части, а там в это время был Первушин.

— Когда бы он успел? — решительно заступился Игорь за участкового инспектора.

— Вот и я задаюсь тем же вопросом, — Брянцев надел очки и с интересом поглядел на Игоря сквозь стекла. — Поэтому вернемся к Ушакову и Паклину. У Горелова была возможность показать им фотографию, и он был заинтересован в скорейшем раскрытии дела, поэтому…

У Игоря похолодело в груди.

— Да не мог Володя! — даже голос сел.

— Но кто-то показал! — пристальный взгляд следователя был направлен Игорю прямо в глаза.

— Ну, я показал! — с некоторым вызовом, болезненно морщась, но не отводя глаз в сторону, прохрипел Игорь.

— Так! — Брянцев нисколько не удивился и произнес это «так», словно подводя черту под своими сомнениями.

— Только одному Ушакову, — уточнил Игорь. — В ту ночь, когда задержал его.

Брянцев удивленно вскинул брови:

— Не понял: кого ты задержал?

— Ушакова, кого!

Брянцев еще больше удивился:

— Ничего не понимаю! Когда это было?

— Девятнадцатого августа, в третьем часу утра, — у Игоря от волнения зуб на зуб не попадал.

— Садись ближе и рассказывай все по порядку! — велел ему Брянцев.

Приблизившись на ватных ногах к столу следователя, Игорь опустился на тот самый стул, на котором еще недавно сидел и давал показания Николай Северцев.

Брянцев выслушал рассказ стажера с нескрываемым интересом.

— А я-то ломаю голову! — проговорил он с чувством, когда Игорь примолк и, опустив голову, приготовился к экзекуции.

— Конечно, не надо было мне его отпускать, — запоздало посокрушался он. — Надо было доставить в милицию, тогда бы они с Паклиным не спелись. А как Паклин и Северцев смогли опознать Полунина — ума не приложу.

— Разберемся, — пообещал Брянцев, — да, брат, наделал ты делов: мало того, что фотографию Ушакову показал, так ведь еще помог ему вспомнить то, чего не было!

— Ну, я думал, что он и вправду вспомнил…

— Возможно, что-то и вспомнил, — согласился Брянцев. — Не исключено, что где-то кого-то они и «придушали». К счастью, не до смерти. И не Полунина.

— А кто же тогда Полунина?

Брянцев пожал плечами.

— Я полагал, что кто-то скрывается за спинами ребят, и надеялся через них со временем выйти на убийцу. Теперь эта версия отпадает. Да, ты не забыл о моем поручении?

— Нет, сейчас пойду, — сказал Игорь и, помявшись, смущенно-виноватым голоском поинтересовался: — А вы почему не ругаете меня? Вообще-то полагалось бы.

Склонив голову набок, Брянцев прищурился одним глазом.

— Хм, считаешь, что тебя надо поругать?

— Ну, может, и полезно иногда сделать внушение, — осторожно ответил Игорь, пытаясь понять, куда гнет следователь.

— Легко хочешь отделаться.

Игорь озадаченно поморгал.

— А как надо?

— Высечь бы тебя хорошенько! — со смаком проиграл Брянцев своим красивым баритоном.

— За чем же дело стало? — спросил Игорь, заливаясь краской.

— За тем, что такая мера наказания не предусмотрена ни одним нашим кодексом, а я человек законопослушный. И потом у тебя есть наставник. Полагаю, ты ему доложишь о своих похождениях.

Игорь поежился:

— Страшно.

— Ты ж смелый! На троих пошел — не испугался. Тут-то чего хвост поджал? Между прочим, из множества ошибок, которые ты допустил, совершая свои подвиги, одна могла особенно дорого тебе обойтись.

— Да нет, я все хорошо рассчитал, — захорохорился Игорь. — Риск, конечно, был: если бы Ушаков не промахнулся.

— Не знаю, не знаю, — Брянцев покачал головой. — Но я не об этом. Самой большой опасности ты подвергался, когда поперся с Ушаковым к нему домой. Представь, что в темном подъезде тебя ждала бы засада? А так могло быть. И знаешь, что тебя спасло? Ребятки больно уж трусливые тебе попались. Ну, впрочем, каков вожак, таково и стадо.

Из здания милиции они вышли вместе.

— Где ваша машина? — спросил Игорь.

— В ремонте, — усмехнулся Брянцев. — А вообще-то на службе я предпочитаю пользоваться казенным транспортом, домой и на работу добираюсь трамваем.

— Какой же смысл тогда иметь свою машину? В выходные дни на природу выезжать? — не согласился Игорь. — Уж я-то свою буду гонять на всю катушку!

Брянцев покровительственно похлопал его по плечу:

— Когда-то я так же думал, — и поспешил на остановку.

Когда-то — в студенческие годы — он мечтал о «Жигулях». Потом женился, и они с Ниной решили, что в первую очередь надо купить кооперативную квартиру. Стали откладывать деньги. До сих пор откладывают. А пока ютятся в однокомнатной квартире. Какая-никакая, а все же крыша.

К этому времени старший оперуполномоченный угрозыска Владимир Горелов уже второй раз успел наведаться к Полуниным, и второй раз дверь их квартиры оказалась на замке. Еще продолжались каникулы, и застать Аню дома было непростым делом.

Лишь на третий раз, часов в десять вечера, встреча наконец-то состоялась. Это была рослая девочка с хорошо развитыми формами и смазливым накрашенным личиком. Без лишних слов она согласилась прийти на другой день в кабинет директора школы, который должен был присутствовать во время разговора.

Из протокола очной ставки:

«Вопрос следователя Ушакову: — Где находился Коля Северцев двенадцатого августа во втором часу ночи?

Ушаков: — В указанное время мы вчетвером — Северцев, Паклин, Худобин и я — напали во дворе школы на улице Калинина на неизвестного мужчину с целью ограбить его. Северцев первым его ударил, а когда мужчина упал на колени, набросил ему на шею жгут из бинта и стал придушать.

Вопрос Северцеву: — Вы подтверждаете показания Ушакова?

Северцев: — Да, подтверждаю. Все так и было.

Вопрос Ушакову: — Почему вы, все остальные, допустили это?

Ушаков: — Мы не ожидали, что Северцев станет душить мужчину до смерти. Ведь тот даже не сопротивлялся, когда его били.

Северцев отворачивается и молчит.

Следователь — Ушакову: — У вас есть вопросы к Северцеву?

Ушаков: — Коля, зачем ты задушил Полунина? Делать тебе нечего было, что ли? Сам залетел и нас подставил!

Северцев: — Ты, поганка бледная! Мы ведь не договаривались, что ты по-черному топить меня будешь! Скажи по-честному: были мы или нет в ночь на двенадцатое августа во дворе нашей школы? На самом деле я, что ли, придушил там кого-то?

Ушаков молчит.

Северцев: — Тогда я сам скажу! Никуда я с вами той ночью не ходил! А если кто и задушил Полунина, то это не моих рук дело. Кончай, Женька, бочку на меня катить!

Следователь — Ушакову: — Что вы теперь можете сказать?

Ушаков: — Мне надо посоветоваться с адвокатом».

Иван Паклин во время дополнительного допроса также отказался от своих прежних показаний в части, касающейся убийства Полунина.

Из дополнительного допроса Паклина:

«В ночь на девятнадцатое августа мы трое — Ушаков, Худобин и я — нарвались во дворе дома 41 по улице Уральских рабочих на засаду. Мужчина, которого мы приняли за пьяницу, оказался сотрудником уголовного розыска. Мы с Худобиным убежали, а Ушаков был задержан. Потом его отпустили, и утром он пришел ко мне домой. Он сказал, что мы давно на крючке у ментов, и надо кое в чем признаться. Ментам, дескать, известно о нападении на пьяного во дворе нашей школы, и если станем отпираться, то нас посадят, причем в разные камеры, а так обещали до суда не забирать. Но ты, сказал он, не дрейфь: сунем штуку тому „колдырю“, он и заткнется. Я спросил, где мы „штуку“-то возьмем, и Ушаков ответил: „Мои старики дадут“.

Еще я спросил: „Значит, нам придется рассказывать, как ты придушал того „колдыря“ своей палочкой?“ Ушаков ответил: „Нет, скажем, что придушал его Колька. Бинтом, который у него смотался с руки. С Колькой я договорюсь, он ради меня на все пойдет“. И еще Ушаков сказал, что ему показывали фотку того мужика, и на всякий случай велели запомнить, что на фотке он в костюме с галстуком в косую полоску, а на пиджаке прямоугольный значок с самолетиком.

После первого моего допроса я сказал Ушакову: „Слушай, мужик-то дохлый, надо в отказ идти, пока не поздно! Ведь мы же сядем, а Николе вообще десятку дадут!“. И он меня успокоил: „Нас с тобой не посадят, если Никола на себя мужика возьмет“.

Уже потом я вспомнил, что мы напали на мужика во дворе школы не двенадцатого, а одиннадцатого августа, и Северцева с нами тогда не было, потому что у него заболела собака. Придушал мужика Ушаков пластиковой палочкой. А был ли тот мужик Полуниным, я не знаю».

Из дополнительного допроса Северцева:

«Я вернулся из деревни домой поздно вечером. Мама сказала, что у нас был обыск и что ее много расспрашивали обо мне. Было около одиннадцати часов. Я взял собаку и отправился к Ушакову домой.

Женька сразу спросил: „Ты помнишь, как мы бомбили „колдыря“ во дворе нашей школы?“ — „Когда, говорю, это было?“. Он сказал: „Ночью двенадцатого августа“. Я ничего такого не помнил. Он рассердился: „Не помнишь, так слушай, что тебе говорят!“. И начертил план: как шли, где встретили того мужика. Я ничего не понял и предложил Женьке сходить на место. Он сказал, что мать не пустит его со мной на улицу. Сперва она и вправду не пускала и начала меня ругать, как будто я один избивал пьяных. Но тут Женька сказал ей, что я согласился взять все на себя, и ему только надо на месте все мне растолковать, чтобы не было разнобоя в показаниях. „Ну, если так, то сходите“, — сказала она.

Пока мы шли, Женька наставлял меня: „Скажем на суде, что нас били, и следователь утрется, потому что свидетелей против тебя нет, а от своих показаний мы откажемся“. — „А тот мужик, которого я будто бы душил, он, что, не свидетель?“ — спросил я. Потом уж я узнал, что тот мужик, Полунин, с самого начала был мертв. Но я, правда, в глаза его не видал. А когда прижало, то вспомнил, что с вечера одиннадцатого мы с Паклиным сидели во дворе нашего дома, курили и Ванька мне жаловался на Ушакова.

Тот взял у него золотое кольцо как на сохранение, а сам отдал его одному парню в счет долга. Кольцо это Паклин снял с пьяного мужика.

Я советовал Ваньке помириться с Ушаковым. Мы курили с ним и разговаривали примерно до полвторого ночи. Это могут подтвердить соседи из восемнадцатой квартиры, которые в это время выходили встретить „скорую помощь“».

Худобин скрывался в Тюмени у тетки. Его доставили оттуда в сопровождении работника милиции и, не дав возможности пообщаться с приятелями, привели на допрос.

Память у него оказалась отменная. Он уверенно заявил, что пьяного мужчину во дворе школы они «выхлестывали» в ночь на одиннадцатое августа, в пятницу: утром, когда он пришел от Ушакова домой, его родители собирались на работу, и ему здорово влетело за то, что не ночевал дома. Северцева с ними в тот раз не было, а «придушал» мужчину Женька Ушаков. Когда мужчина захрипел, Ушаков перепугался и мигом смотался домой. А Худобин с Паклиным подтащили мужчину к дыре в заборе, за гаражами, и там оставили. Когда уходили, мужчина шевелился и громко, с хрипом дышал…

По признанию Худобина, за неполный месяц, с конца июля и до восемнадцатого августа, «ковбои» совершили более десятка разбойных нападений на пьяных прохожих. Но только один раз Ушаков воспользовался пластиковой палочкой для «придушания» жертвы — чтобы сподручнее было шарить по карманам.

Как и следовало ожидать, во время процедуры опознания Худобин не смог узнать на фототаблице Полунина.

Нулевой вариант

На столе перед Брянцевым лежал рапорт Горелова:

«Сообщаю, что на заданные мной вопросы Анна Полунина не отвечала».

И ниже — приписка рукой директора школы:

«Подтверждаю, что за время беседы Аня Полунина не проронила ни слова и ни разу не подняла глаз».

Горелов, пунцовый и злой, сидел рядом и, навалившись локтями на стол, теребил пальцами уши. Губы его беззвучно шевелились, свирепо посверкивали в сторону Игоря, который с виноватым видом молчаливо горбился за спиной Брянцева.

Брянцев только что вернулся из областной прокуратуры, где у него был трудный разговор с начальником следственной части. Валентин Петрович высказал неудовольствие затяжкой расследования, которое проводил Брянцев, и предложил передать дело Полунина в районную прокуратуру, с чем Брянцев теперь уже и сам не соглашался. Выговорил себе еще неделю, рассчитывая за это время если не выйти на след убийцы, что было весьма проблематично, то хотя бы определить направление поиска и круг подозреваемых.

Брянцев склонялся к мысли, что убийство Полунина было умышленным. Он не мог бы сейчас привести в подтверждение своего вывода ни одного убедительного факта, однако думать тут было над чем. След убийцы мог вести, например, в ресторан «Эльдорадо»: уж не положил ли глаз на официантку Надю кто-либо из крутых завсегдатаев этого шикарного заведения? Впрочем следы могут привести и к соседу Полуниных Альфонсу Митрофанову. Не исключено, что Полунина мог задушить человек, которого потерпевший хорошо знал и которого не опасался даже ночью в безлюдном месте. Поскольку на трупе не обнаружено свежих ссадин и кровоподтеков, то, надо полагать, не было в момент нападения ни драки, ни сопротивления. Скорее всего, петля на шею Полунина была наброшена внезапно. А судя по тому, как «чисто» она была затянута, убийца не был новичком в такого рода делах: видимо, он одинаково хорошо владел как удавкой, так и своими нервами. Этим убийцей не могли быть ни Ушаков, ни кто-либо еще из «ковбоев».

Однако два ночных нападения, совершенные подряд, с интервалом всего в сутки, в одном месте, почти в одно время, но на разных людей и разными злоумышленниками… Уже это выглядело странным. Весьма странно и то, что оба нападения сопровождались удушением жертвы. Причем в первом случае это была лишь неумелая импровизация…

Но совсем уж фантастичным выглядело бы предположение, что в том и другом случае потерпевшим был… Алексей Полунин. Один и тот же человек. Хотя повод для размышления есть: разве не могла оставить гибкая пластиковая палочка с рубчатой поверхностью ту самую полосовидную ссадину, которая обнаружена на шее Полунина, в области щитовидного хряща? А что такое все прочие ссадины и кровоподтеки, появившиеся на шее Полунина, как утверждает экспертиза, за сутки до его гибели, если не следы побоев, нанесенных ночными налетчиками? Не исключено, что и «ковбоями».

Исключено. Потому что невозможно представить такое, чтобы избитый, полузадушенный хулиганами Полунин следующей же ночью опять пришел на то месте, где его избивали, и встретил там смерть уже от руки «профессионала». Такого просто не может быть, потому что… Потому что не может быть никогда!

…Прочитав рапорт Владимира Горелова, Брянцев хмыкнул и, ни к кому не обращаясь в отдельности, заметил:

— Крепкий орешек эта Анечка! Был у меня похожий случай. Пришлось однажды допрашивать мальчонку, тоже лет четырнадцати. И он тоже вот так: ни звука не проронил. Потом выяснилось, что убийца — его старший брат. Мальчонка знал это и молчал, боялся случайно проговориться. И вот я думаю: может, и Аня знает что-то такое, о чем боится случайно обмолвиться? — Брянцев немного помолчал, а затем предложил вполне серьезным тоном: — А что, если и в самом деле поручить Анечку заботам Игоря-свет-Федоровича? Пускай себе пообщаются в неформальной обстановке, без протоколов и педагогов…

И тут Горелов взвился:

— Гнать его надо поганой метлой из уголовки, а не поручения ему давать! — и категорическим тоном, бросив на Игоря испепеляющий взгляд, объявил: — В общем, я на него буду рапорт писать! Тут ему, блин, не детский сад!..

Брянцев не слышал, как стажер поднялся из-за стола и вышел в коридор: обернулся, а его уже и нет!

— Хоть бы сейчас-то не выступал, блин! — сердито бросил Горелов в сторону неслышно затворившейся двери.

— Володя, мне кажется, он все понял, — осторожно высказался Сергей Алексеевич.

— Ни хрена он не понял! — сердито отмахнулся Горелов. — Не будет из него навару! Тоже мне, Уиллер!.. Столько времени из-за него, засранца, потеряли. Это надо же: всем запудрил мозги, салага желторотая! Вредитель мира! А я, блин, как дурачок, битых полторы недели гарцевал на деревянных лошадках!..

— Ладно, Володя, — с улыбкой стал урезонивать его Брянцев. — Как я понимаю, ты уже выпустил почти весь пар. Поэтому вернемся-ка к делу Полунина…

— Нет больше никакого дела Полунина! — снова взвился Горелов. — Рассыпалось! Ни улик нет, ничего! С нуля, что ли, опять начинать будем? Ну уж хрен!

— Почему с нуля, Володя? А что «ковбоев» обезвредили — это ты в расчет не берешь?

— Они к Полунину никакого отношения не имеют!

— И все-таки. Будем считать, что одну версию мы отработали. Я сегодня напишу постановление о выделении дела о «ковбоях» в отдельное производство. Передадим его по принадлежности в инспекцию по работе с несовершеннолетними. А после этого будем выходить на убийцу. Между прочим, Володя, нам с тобой и дальше предстоит работать вместе.

— Ну уж хрен! — запротестовал опер. — У меня, между прочим, других дел полно!

— Других дел у тебя в это время не будет, я договорюсь, — пообещал Брянцев. — А чтобы тебя не дергали то и дело туда-сюда, перенесем нашу штаб-квартиру в следственную часть.

— Ну уж хрен, — вяло, словно бы по инерции, повторил Горелов свое заклинание и что-то еще хотел сказать, но не успел.

В это время в дверях выросла плотная, стройная фигура участкового инспектора Первушина.

— Я не опоздал?

— Нет, в самый раз, — сказал Брянцев. — Только приступаем. Кстати, Пал Иваныч, вы там не видели Игоря?

— На улице он. Курит. Позвать?

— Сделайте одолжение, а то мы его одного ждем, — и покосился на Горелова.

Когда все собрались, Брянцев достал из кейса почтовый конверт и вытянул из него вчетверо сложенный лист.

— Это выписка из трудовой книжки Альфонса Ивановича Митрофанова. Прислали по моему запросу с места его последней работы, — пояснил Брянцев. — Прямо скажу: неординарная личность, мятущаяся душа. За двадцать лет после службы в армии освоил шестнадцать далеко не смежных профессий. Судите сами: начинал учеником шлифовщика… Ах да, это еще до армии! А после демобилизации он уже шофер в мехколонне. Через год оказался в Сургуте, где на один сезон завербовался стропальщиком. Через полгода он — ученик автослесаря, через пару лет — ученик слесаря по ремонту холодильников, еще через полгода — каландровщик на заводе пластмасс… Ну и так далее, тут вся страница запечатана. Но вот что представляет для нас особый интерес: за последние восемнадцать лет жизненные пути Митрофанова и вдовы потерпевшего дважды пересекались по производственной линии — на предприятии вагонов-ресторанов и на заводе пластмасс, а в последние полтора десятка лет они проживают в одном доме. Мало того, на заводе пластмасс приблизительно в те же годы работал и потерпевший. И, как мы знаем, Митрофанов оказался последним, не считая жены и детей, кто виделся с Алексеем Полуниным за несколько часов до его гибели. Точнее, за три с половиной часа. Лучший друг-собутыльник…

— Хорош друг, даже на похороны не явился! — неожиданно подал голос притаившийся в углу Игорь.

Всеповернули к нему головы.

— Кто не явился на похороны? — спросил Брянцев.

— Про Алика же Митрофанова разговор, — Игорь небрежно дернул плечом.

— Откуда такая информация?

— Из первых рук. С кладбища.

— Это я посылал его туда, — пояснил Горелов и тут же, гневно сверкнув глазами, зарычал на стажера: — почему ничего не доложил про Митрофанова?

— Тебя ж только «ковбои» в то время интересовали, — ответил Игорь.

— Ты, что, в мозги мне заглядывал? — продолжал возмущаться Горелов. — Где не надо, там ты горазд проявлять инициативу!

Брянцев укоризненно поглядел на оперативника и, обращаясь ко всем, распорядился:

— Итак, приступаем к отработке версии «Митрофанов»!

После обмена мнениями Горелов и Первушин отправились выполнять поручения следователя. Игорь тоже получил задание, но уходить медлил.

— Сергей Алексеич, ну а с «ковбоями»-то что будем делать? — спросил он, переминаясь с ноги на ногу.

Брянцев повторил то, что уже говорил Горелову: дело о «ковбоях» будет передано в инспекцию по работе с несовершеннолетними правонарушителями.

— Ну и плохо, что оно туда передается! — решительно возразил Игорь. — Там его быстренько спустят на тормозах.

— Вполне возможно, — кивнул Брянцев. — А ты что предлагаешь?

— Судить их надо! Столько грабежей совершили, ведь это ж!..

Брянцев кивком указал ему на стул.

— Ну, давай немножко порассуждаем. Ты ведь знаешь, что такое состав преступления…

— Как, поди, не знаю! — Игорь дернул плечом. — Объект, субъект и сам факт преступления…

— Все верно, — согласился Брянцев. — И ты также знаешь, что если отсутствует хотя бы одна составляющая, то нет и состава преступления. В нашем случае нет объекта преступления. Потерпевших. И пока их нет, «ковбоев» нельзя привлечь к уголовной ответственности. «За отсутствием состава преступления».

— Я думаю, можно найти свидетелей и даже потерпевших, — Игорь досадливо поморщился. — Если хорошенько поискать.

— Можно, — согласился Брянцев. — Если бы только у нас не было трупа, к которому, как выяснилось, «ковбои» не имеют никакого отношения. А наша следственно-оперативная группа — имеет. И самое прямое. Мы обязаны найти убийцу Полунина. Тебе этого мало?

— А что, Полунин такая уж ценная личность? — спросил Игорь. — Я, видно, чего-то не понимаю…

— Ты уже как-то говорил: Полунин — алкаш, простой работяга, — напомнил ему Брянцев и задумчиво поводил головой из стороны в сторону. — Пока не знаю, насколько это ценная личность. И что такое цена личности. Убит человек, и мы должны найти убийцу, чтобы передать его в руки закона. И еще вот что: раз уж это дело попало ко мне, я постараюсь довести его до конца. Сдается мне, что оно не такое заурядное, как полагают некоторые… — Брянцев добродушно улыбнулся. — Есть еще вопросы?

— Сдается мне, что будут. Потом, — без особого энтузиазма ответил Игорь и направился к двери.

Визит телемастера

Полунина старательно уходила от прямых ответов. На ее замороженном вызывающе накрашенном лице, в запавших, затаившихся в боязливом ожидании глазах Брянцев ясно читал немую мольбу несправедливо страдающей женщины: «Да ради же Бога, оставьте меня в покое!».

— Надежда Васильевна, вы допускаете, что кто-то мог, постучав среди ночи в окно, вызвать вашего мужа на улицу? Квартира на первом этаже…

— Мы спали в разных комнатах, — безучастно отвечала Полунина. — Возможно, поэтому я не слышала стука, если он и был.

— Окно в комнате, где спал Алексей, было закрыто?

— Мы на ночь закрываем окна.

Ее словно бы не касались события той ночи, когда ее муж внезапно и навсегда ушел из дому.

— Но допустим на минуту, что кто-то все же постучал ему в окно, — терпеливо продолжал допытываться Брянцев. — Как по-вашему, кто бы это мог быть?

Тусклым монотонным голосом Полунина пояснила:

— Я что хочу сказать… У мужа было много приятелей во дворе, с которыми он играл в домино и довольно часто выпивал. Откуда мне знать, кому из них могло прийти в пьяную голову стучать среди ночи в чужое окно?

Брянцев решил, наконец, высказать свою догадку:

— Это не мог быть Митрофанов, с которым Алексей незадолго перед тем выпивал и которого вы в половине первого ночи бесцеремонно, скажем так, выпроводили из своей квартиры?

Полунина с безразличным видом пожала плечами:

— Зачем бы он стал стучать к нам в окно в три часа ночи?

Брянцев внимательно вглядывался в эту женщину. Откровенно недоверчиво, укоризненно и выжидательно. Но та, казалось, не замечала на себе его взгляда. Во всяком случае, никак не реагировала. С преувеличенной заинтересованностью разглядывала батистовый платочек, который наготове держала в руках. Лишь едва заметное дрожание крылышек носа выдавало ее внутреннее волнение.

«Много чего тебе известно, голубушка! И кое о чем ты наверняка догадываешься».

У Брянцева были основания так рассуждать. Частенько приходилось ему общаться с этой категорией граждан — обслуживающим персоналом ресторанов и гостиниц. И у него уже давно сложилось твердое убеждение, что глаз опытной официантки или горничной весьма и весьма приметлив.

Официантка, сумевшая полтора десятка лет проработать в одном из лучших ресторанов миллионного города, просто не могла быть такой простодушной и недогадливой, какой старалась выставить себя перед следователем.

Одному Богу известно, сколько чужих секретов хранит она в своей памяти. Кого только ни приходилось ей обслуживать: и крупных политиков, и знаменитых артистов, и подпольных миллионеров, не говоря уж об авторитетах уголовного мира. Наверняка была она чьим-то доверенным лицом. И «почтовым ящиком», и тайным осведомителем, и агентом по оказанию «особых услуг». Все секреты, которые ей доверялись, хранит она в себе надежнее любого сейфа. Иначе не то чтобы пятнадцать лет — и года не проработала бы она в «Эльдорадо». Простодушным и недогадливым официанткам там нет места.

В далекой молодости делала она стремительную карьеру в общепите Свердловской железной дороги: из посудомоек выбилась в официантки, а затем стала директором вагона-ресторана. Только вдруг…

По запросу следователя на прежнюю, молодую Полунину (в то время у нее была еще девичья фамилия — Романова) пришла такая вот характеристика:

«… С должностными обязанностями не справлялась, неоднократно объявлялись взыскания за невыполнение плана, недостачу по кассе, обсчет покупателей. За употребление спиртных напитков в рабочее время была понижена в должности: с директора вагона-ресторана до заведующей купе-буфетом, а вскоре уволена по собственному желанию».

Но в «Эльдорадо» сколько лет уже работает — и хоть бы один выговор, хотя бы одно замечание в приказе. И такая вот похвальная характеристика на нее теперешнюю:

«Тов. Полунина Н.В. работает официанткой 5-го разряда, имеет смежную профессию буфетчика. За время работы показала себя старательной, трудолюбивой. С товарищами по работе доброжелательна, уживчива. С посетителями всегда корректна и услужлива… По характеру спокойна и выдержанна, в обсчетах посетителей не замечена, нарушений правил советской торговли нет.

Длительное время тов. Полунина была бригадиром официантов, а в отсутствие метрдотеля исполняла его обязанности, с которыми успешно справлялась. Постоянно подменяет буфетчиков и барменов. Принимает активное участие в обслуживании мероприятий. Неоднократно поощрялась благодарностями, денежными премиями, Почетными грамотами».

— Надежда Васильевна, а как случилось, что ваш муж, заводской бухгалтер, вдруг подался в торговлю?

— Его пригласили, — коротко ответила Полунина.

— И, как, новая работа понравилась ему?

— Да, он быстро освоился.

И навел, как выяснил Первушин, надлежащий порядок в бухгалтерском учете торга. Выявились крупные хищения. На двоих ответственных работников дела были переданы в суд. Одному дали пять лет, а другой, родственнице директора торга, — два года условно.

— Эти люди не пытались позднее мстить вашему мужу? — спросил Брянцев.

— Не думаю, — ответила Полунина. — Оба они вернулись потом в торговлю и сейчас хорошо обеспечены.

— Однако же вашему мужу пришлось уйти из районного торга.

— Его перевели с повышением в крупную торговую базу.

— И там все повторилось, — отметил Брянцев. — Видимо, иначе он не мог работать?

Полунина грустно покивала:

— Он был слишком честный, таким в торговле… — она не договорила.

— Не опрометчиво ли он поступил, согласившись затем стать директором магазина? Вы не пытались предостеречь его от этого шага?

— Пыталась, — тихо молвила Полунина. — Но Алеша был уверен, что его магазин будет образцовым. Он говорил, что в его магазине не будет очередей и что он знает, как этого можно добиться. У него были замечательные планы, и он думал, что все будет зависеть от директора. Сначала он действительно кое в чем преуспел…

— Но затем ему перекрыли кислород?

— Да. Вы ведь должны знать, как это делается: продукты отпускают магазину в таком ассортименте и такого качества, что при всем желании план по выручке невозможно выполнить. А плана нет — значит, плох директор. И тут разговор простой…

— Вы ведь тоже когда-то были директором? — осторожно напомнил Брянцев и уточнил: — Вагона-ресторана.

— Было, да, — лаконично ответила Полунина.

— Что случилось, если не секрет?

Полунина медленно навернула платочек на указательный палец, затем сняла с пальца образовавшийся локон, расправила платочек и разгладила на колене. После этого ответила:

— Молодая была, неопытная. Рано выдвинули меня. Официантки и повар воровали, а отвечать пришлось мне. Все выпивали в рабочее время, а все претензии опять же мне…

— Так и должно быть: на то и директор, чтобы не допускать воровства и пьянок, — согласился Брянцев.

Полунина не возражала:

— Ну да, сама виновата…

Но немножко не так все было.

Владимир Горелов разыскал бывшего директора предприятия вагонов-ресторанов. Тот уже вышел на пенсию и потому без опаски поведал сотруднику милиции истинную причину увольнения Нади.

Дело в том, что у директора вагона-ресторана помимо обязанностей, закрепленных трудовым договором, были еще и кое-какие негласные функции. В частности, организация «особого рода услуг» для избранных пассажиров. Для таких случаев в штате вагона-ресторана у Нади состояла красавица официантка Вера, которая так умела ублажать сановных старичков, что в конце пути они чувствовали себя на десяток-другой лет моложе.

И вот однажды подцепили правительственный вагон. Затребовали Веру, а у нее как раз случилось «это самое дело». Надя отправила вместо нее другую официанточку, тоже молоденькую и тоже недурной наружности, но в делах деликатного свойства еще не проверенную, поскольку это был ее первый рейс. Короче говоря, она перестаралась немного, и ее старичка вынесли на одной из станций под белой простыней.

Других упущений за Надей, по словам ее бывшего начальника, не было замечено. По крайней мере таких, за которые снимают с работы. Но и оставлять ее в директорах после случившегося тоже было нельзя. Поэтому «накидали» в приказ всего понемножку. На основании этого давнего приказа, видимо, и писалась характеристика по запросу из прокуратуры.

— Надежда Васильевна, — продолжал Брянцев докапываться до истины, — вы не допускаете, что в ночь, когда случилось убийство, ваш муж и Митрофанов вели какой-то важный для них разговор, а вы им помешали, и Митрофанов решил продолжить этот разговор позднее? Для чего и вызвал Алексея на улицу.

Полунина обреченно вздохнула:

— Я что хочу сказать? Я тогда вернулась с работы в половине первого ночи, чувствовала себя очень усталой, и потому у меня не было желания вслушиваться в их разговор. Я не знаю, о чем они говорили.

— Когда-нибудь раньше бывало, чтобы ваш муж уходил среди ночи из дому?

Немного подумав, Полунина ответила:

— Я что хочу сказать? Обычно я сплю крепко. Если когда-то и случалось такое, я просто могла не услышать.

— Однако в этот раз услышали, — напомнил Брянцев. — Может, в этот раз что-то вас особенно беспокоило? Может, у вас было нехорошее предчувствие?

— Предчувствие? Нет, кажется, ничего такого не было, — Полунина смотрела на следователя как бы с недоумением, но он увидел в глубине ее карих глаз испуг и смятение. — Я ведь уже объясняла, что пришла домой усталая и вдобавок рассердилась как фурия. Какой женщине понравится, если у нее на глазах спаивают ее мужа? — Я что хочу сказать? Ну, я не знаю, почему мне в ту ночь не спалось!..

— Как бы вы сами определили характер отношений между вашим мужем и Альфонсом Митрофановым? Они были приятельские? Дружеские?

— Скорее всего, я назвала бы моего мужа и Алика Митрофанова собутыльниками, — ответила Полунина.

— Вы ведь с Митрофановым давно знакомы?

— Лет пятнадцать живем по соседству.

— Раньше не встречались? Он ведь тоже одно время работал в предприятии вагонов-ресторанов.

— Нет, мы тогда не встречались, — сказала Полунина. — Вагонов-ресторанов много.

Горелов и это сумел выяснить. Действительно, Полунина и Митрофанов работали на разных направлениях.

— Вас не удивило, что Митрофанов не пришел на похороны Алексея?

— Я не помню, был ли он на похоронах, мне тогда было не до него, — ответила Полунина, и из глаз ее покатились по щекам слезинки. Она быстро смахнула их платочком, но слезы продолжали течь. Тогда она прижала платочек к глазам и надолго застыла в такой позе.

Брянцев решил на этом прервать допрос и выписал Полуниной повестку на ближайший четверг.

— Нам с вами, Надежда Васильевна, возможно, еще не раз придется встретиться, — предупредил он участливым тоном. — Так что наберитесь терпения. А мы, со своей стороны, сделаем все возможное, чтобы найти убийцу вашего мужа.

— Понимаю, — заплаканно покивала Полунина. — Только не знаю, смогу ли я чем тут помочь…

«Главврачу психоневрологического диспансера от Полунина А.Г.

В связи с тем, что я испытываю сильное пристрастие к алкоголю, прошу поместить меня в стационар для проведения специального лечения».

Из объяснения заведующего наркологическим отделением:

«В трезвом состоянии А.Г. Полунин был аккуратен, вежлив, честен, услужлив из благородства, уравновешен. У него развитый лексикон.

К нам в отделение он поступил 16 июля в состоянии сильного психического расстройства от длительного употребления токсических доз метилового алкоголя. При поступлении в стационар был настроен весьма оптимистично, к лечению приступил с большим желанием. В течение первых недель мною проводилась подготовка к имплантации ему препарата „Esperal“.

Однако 24 июля Полунин неожиданно нарушил режим: после завтрака ушел из стационара и вернулся поздно вечером в состоянии сильного алкогольного опьянения. С этого времени его отлучки и употребление спиртного приняли систематический характер.

Проживал Полунин неподалеку от стационара. 7 августа он отпросился на несколько минут домой. Вернулся часа через полтора в сопровождении жены. Оба держались напряженно, как после ссоры. У Надежды Васильевны взгляд был опустошенный, потухший и, судя по лицу, перед приходом ко мне она плакала. Говорила она мало, стремилась побыстрее закончить разговор и уйти.

Полунин в категорической форме отказывался от лечения. Жена лишь слабо возражала ему. Было видно, что она утратила интерес к лечению мужа. Я предлагал им не спешить и подумать. Но ни тот, ни другая не шли со мной на контакт. Между собой они также мало общались. Надежда Васильевна ушла, не дождавшись окончания формальностей, связанных с выпиской ее мужа».

Вопрос: — Жаловался ли Полунин, находясь в стационаре, на сложности в семейной жизни?

Ответ: — Таких жалоб он не высказывал. И вообще в разговоре со мной или лечащим врачом старался уходить от ответов на вопросы такого рода.

Из протокола допроса свидетельницы Полуниной А.М.:

«Последний раз я видела сына дня за три до его смерти, когда приходила к ним домой. Леша сидел на кухне пьяненький, опухший, нервный, красные глаза его слезились. Временами он принимался плакать. Сын никогда не делился с нами своими переживаниями, все в себе носил. И в этот раз, как я ни допытывалась, отвечал одно: „Все хорошо, мама!“.

В пьяном виде он иногда конфликтовал с женой, но эти их конфликты не носили серьезного характера. Мне кажется, мужское самолюбие сына страдало от их материального неравенства. Когда они поженились, Алеша работал старшим бухгалтером на заводе, а Надя только что устроилась в большой ресторан официанткой. Первое время у них, как будто, все было хорошо. Родилась дочь, в которой оба души не чаяли. Однако потом Надя стала зарабатывать намного больше, чем ее муж, и он из-за этого стал сильно переживать.

Сколько я знаю, Надя никогда не попрекала его маленькой зарплатой. Она вообще не делила деньги на „твои“ и „мои“. Любила покупать мужу хорошие вещи. Помню, однажды она подарила ему золотые часы с гравировкой: „От любящей женушки“. Но дорогие подарки его никогда не радовали. Никогда я не видела его веселым и во время застолий, которые любила устраивать Надя. В дни ее рождения гости приносили ей ценные подарки, а Леша покупал лишь цветы и духи, потому что покупать жене что-то дорогое на ее же деньги ему не позволяла гордость.

Помню, один раз Надя спрятала в букет роз, которые преподнес ей муж на Восьмое марта, коробочку с золотым колечком. Когда гости стали произносить тосты, Алеша тоже встал, чтобы поздравить женщин. И тут Надя сделала вид, будто случайно увидела в цветах коробочку, раскрыла ее и прямо запрыгала от радости: „Поглядите, что мне муженек подарил! Какая прелесть!“ И Алеша даже подыграл жене: „Без мерки выбирал, а, смотрите-ка, впору пришлось!“. Но потом он тихонько вышел из-за стола, и в тот вечер мы с отцом его больше не видели.

Пить он начал с тех пор, как его уволили из магазина, где он работал директором».

Первушин с интересом разглядывал цветные фотоснимки, запечатлевшие похороны Алексея Полунина. Фотографировал Игорь своей миниатюрной пластмассовой коробочкой с объективом-дырочкой посередке. Не камера — детская игрушка, однако снимки вышли на удивление четкие, в совершенно натуральных тонах и, что самое главное, детально просматривались лица и одежда стоявших у гроба людей.

Многих из тех, кто попал в объектив камеры, Первушин знал поименно.

— И телемастер тут! — удивился он, ткнув пальцем в стройного мужчину, одетого не по погоде (небо в серых облаках, ветер) в темно-зеленую безрукавку. Он стоял рядом с Полуниной и, приблизив губы к ее уху, что-то нашептывал-наговаривал ей. А Полунина слушала, приложив к глазам платочек.

— Он, что, твой знакомый? — спросил Горелов таким тоном, словно речь шла о каком-нибудь мелком мошеннике.

— Знакомый — не знакомый, а разговаривать с ним приходилось, — ответил Первушин, продолжая перебирать фотоснимки.

— Век бы не видел этих шкуродеров! — проворчал оперативник. Сколько он с тебя содрал за ремонт?

— Нисколько, — сказал Первушин. — А дня за три до похорон сидел он у Полуниной на кухне и попивал коньячок.

— Этот, значит, и коньячком еще берет?

— Не в этом дело. Тут-то он как оказался? Я к Полуниной зашел сообщить ей о муже. Ну, ты представляешь… А этот сидит и на меня поглядывает. Когда Надежда, значит, убежала в ванную сполоснуть лицо, он вдруг стал интересоваться, где и как убили Алексея. И кто убил его. Ну, и я тоже спросил, сам-то он кто такой. Телевизионный мастер, говорит. Дескать, отремонтировал хозяйке телевизор, и та в благодарность угостила его. И Полунина подтвердила. Но тут, похоже, — Первушин кивнул на фотоснимок, — не про телевизор у них разговор…

— Ты на кладбище обратил на этого типа внимание? — строгим тоном спросил Горелов у Игоря.

Тот честно признался, что специально не следил.

— Хотя кое-какие моменты вспоминаются, — как бы нехотя добавил он, скосив глаза на фотоснимок. — Он, кажется, не один раз к ней подходил, но больше в стороне где-то ошивался. И еще когда уезжали с кладбища, когда Полунина садилась в машину, он опять подошел к ней и что-то быстро сказал. Но в машину не сел. И в автобусе я его не видел.

— Ты на поминках-то был?

— Не было приказано, — Игорь с ухмылкой посмотрел на своего наставника.

— Ну да, ты у нас дисциплинированный, — уколол его тот.

Еще Первушин вспомнил, как там, на кухне, телемастер и Полунина обменивались взглядами:

— Мне показалось, что они хорошо понимали друг друга.

Брянцев, который до сих пор не вмешивался в разговор, оторвал взгляд от бумаг и с торжеством воскликнул:

— Ребята, вы меня заинтриговали!

И поручил Первушину с Гореловым срочно установить личность «телемастера». А в голове у него родился замысел сценария, кульминацией которого должно было стать неожиданное появление Горелова во время допроса Полуниной: Володя громко сообщит следователю паспортные данные «телемастера», а Брянцев понаблюдает за реакцией свидетельницы на это сообщение.

Сплошные неожиданности

Этим утром Брянцев появился на работе в половине восьмого. В девять должна была подойти на повторный допрос Полунина.

С половины девятого Сергей Алексеевич стал поглядывать на телефонный аппарат. Ждал сообщений от помощников, которые выполняли его поручения. И прежде всего — от Владимира Горелова.

Молчание телефона начинало раздражить и тревожить, вызывало недобрые предчувствия, чему способствовала царившая в кабинете мрачная атмосфера.

С тех пор, как расследование убийства Полунина вышло на новый виток, Брянцев перенес «штаб-квартиру» своей группы в следственную часть областной прокуратуры, которая размещалась в полуподвальном этаже старого, довоенной постройки семиэтажного дома, расположенного в центре города.

От наружной бронированной двери ступени вели вниз, в вестибюль, где возле туалета красовалась табличка: «Место для курения и трепа». Сюда же выходили двери рабочих кабинетов.

На дворе стояло бабье лето, громко чирикали и возились в еще зеленой листве воробьи, голубело небо, сияло солнце, а в кабинете было сумрачно и неприютно. Полоска яркого света, пробившаяся в щель между плотными темными портьерами, вычертила на полу и столах изломанную пыльную дорожку.

Портьеры в кабинете почти никогда не раздвигались. Возможно, потому, что по другую сторону открывался еще более неприглядный и удручающий вид. Как из тюремной камеры: нижняя половина забранного железной решеткой окна упиралась в замусоренную яму, облицованную в незапамятные времена почерневшим, а местами позеленевшим от сырости цементом.

Без десяти девять клацнула наружная дверь. Кто-то спрыгнул с верхней ступеньки лестницы сразу на пол. Еще несколько энергичных шагов, и в дверном проеме возник Игорь Усков.

— Здрассте!

— Здравствуй, здравствуй! Чем порадуешь?

Некоторое время назад Брянцев обратился к директору школы с просьбой привлечь учащихся к поиску орудия убийства Полунина. Чем черт не шутит, может, ту веревку (жгут из бинта, тесьму, ремешок), которую свидетели видели на ветках яблони в первые дни после убийства, снял с дерева кто-нибудь из школьников. А потом бросил на прилегающей к школьному зданию территории.

Однако прошло уже немало времени, а из школы не поступало сообщений о находке. И потому вчера Брянцев поручил Игорю сходить в школу и лично опросить учащихся.

Игорь молча положил на стол перед следователем тетрадный листок с лаконичным, как древняя восточная мудрость, текстом:

«Посетил школу. Опросил учащихся в девяти классах (всего 299 человек). Результат: орудие убийства Полунина А.Г. не обнаружено».

— Превосходно, — глубокомысленно пропел-протянул Брянцев. — Не будем делать из этого трагедии, поскольку отрицательный результат — тоже результат.

Губы Игоря тронула кривенькая усмешечка, и вслед за тем глаза его озорно заблестели.

— Бьюсь об заклад, Сергей Алексеич, что в студенческие годы вы занимались в кружке пения. И наверняка срывали аплодисменты на смотрах художественной самодеятельности.

— Почти угадал! — улыбнулся Брянцев. — Помнится, два раза я и правда сходил в кружок. Попел от души.

— Представляю! А почему только два раза?

— Потому что на третий раз руководительница хорового кружка не велела мне больше приходить. По причине абсолютного отсутствия музыкального слуха. Поверишь, я даже танцевать не способен, не то что петь!

— Да ну?! — не поверил Игорь. — Совсем, что ли, не танцуете?

— Иногда. И только с женой. С другими женщинами стесняюсь, — признался Брянцев.

— А жена у вас, случайно, не артистка?

— Ты знаешь, нет! — улыбнулся Брянцев. — Бьюсь об заклад: за твоим вопросом что-то кроется!

— И не мечтала о сцене? — продолжал допытываться Игорь, краснея от смущения.

Брянцев развел руками.

— Может, и мечтала, но я об этом ничего не знаю.

— Счастливый вы человек!

— Возможно… — Брянцев взглянул на часы. Для полного счастья ему не хватало Полуниной. А она не приходила.

— Моя Танюшка вообразила себя актрисой, и это плохо кончилось, — с печалью на лице вымолвил Игорь, катая в ладонях карандаш. — Полгода живем врозь…

— Полгода — это серьезно, — посочувствовал Брянцев. — И ты по-прежнему не хочешь, чтобы она воображала себя актрисой?

— Не хочу! — Игорь швырнул карандаш на стол. — Но недавно я понял, что готов пойти на компромисс…

— Вот и скажи ей об этом!

— Не хочет она разговаривать. Бросает трубку.

— Это худо. Ну, тогда напиши ей.

— Не умею я писать письма… Это как вам, наверное, танцевать.

— Хм… — Брянцев задумчиво поморгал. — Ты, что, в армии не служил?

— С чего вы взяли? Естественно, служил!

— И неужто не писал из армии девчатам?

— Как не писал! Но это же совсем другое: им, как ни напиши — сойдет. А которая, если не ответит, — ну, подумаешь!.. Вообще-то я пробовал написать Танюшке. Написал и порвал.

— Духу не хватило отправить, что ли?

— Не в этом дело. Пишешь вроде как с душой, а глянешь — там одни слюни. Аж противно.

— Слюней не надо, — согласился Брянцев. — В таких случаях надо попроще: как живешь, как служишь. Вспомни какой-нибудь случай из вашей совместной жизни. Что-нибудь такое, что при всем желании никогда не забудешь. Хорошее такое. Было?

— Надо вспомнить…

— Нет, не надо копаться в памяти! Сразу ответь: было?

— Ну, было: как она на свидание ко мне летела…

— Вот и вверни между строчками. Глядишь, прочитает и сама что-нибудь вспомнит. Тоже хорошее. А вспомнит, так непременно и задумается.

— Она тогда на практику в Серов уехала, — пустился Игорь в воспоминания. — А мы с ней…

Однако Брянцев его остановил:

— Не рассказывай ничего сейчас, а то выговоришься раньше времени. Это сразу на бумагу надо, единым духом! И не откладывай, сегодня же сядь и напиши!

Ответить Игорь не успел: зазвонил телефон, и на проводе оказался Горелов.

Далекий, как из подземелья, голос:

— Есть информация!

— Володя, говори громче! — крикнул Брянцев. — Тебя почти не слышно!

— Есть фамилия, адрес! — прокричал в ответ Горелов, срывая голосовые связки. — Недавно оттуда! Все. Еду!

— Володя, погоди! Езжай сейчас в «Эльдорадо». Мы тут с Игорем вдвоем загораем.

— В чем дело?

— Вот и узнай.

— Понял.

В четверть одиннадцатого на связь вышел Первушин.

— Задание выполнено, — доложил он. — Объект служил в моей конторе. Вычистили.

— Очень интересно! А сейчас, Пал Иваныч, загляните домой к нашей знакомой. Спросите, почему не явилась на свидание. А то цветочки вянут.

Часа через полтора подъехал Горелов и сообщил сногсшибательную новость: с сегодняшнего дня Полунина считается в очередном отпуске. Несколько дней назад приобрела две путевки в Сочи и вчера вылетела туда с подругой. Что за подруга — выяснить пока не удалось. Позднее и Первушин подтвердил: да, Полунина уехала отдыхать на юг.

Чего угодно мог ожидать Брянцев, но только не этого.

Тот самый Гера

Его звали Германом Игоревичем Щегловым. Проживал он на улице Ильича вместе с родителями. Холост. В июне этого года вернулся из мест не столь отдаленных. Пока нигде не работает. В свое время отслужил в армии и с блестящей характеристикой («трудолюбив, исполнителен, дисциплинирован, морально устойчив, военную тайну хранить умеет, делу КПСС и Советскому правительству предан…») был рекомендован в органы МВД.

Прослужив в милиции четыре года, он был уволен по ходатайству товарищеского суда «за злоупотребления служебным положением и действия, порочащие честь и достоинство работника милиции». В решении товарищеского суда приводился, например, такой факт: будучи дежурным по камерам временного содержания и самолично производя обыск задержанной гражданки «Щеглов предложил ей вступить с ним в половую связь, пообещав содействовать ее освобождению, а в случае отказа угрожал отправить в тюрьму». Как явствовало из заключения экспертов, Щеглов своего добился. Однако слова, данного гражданке, оказавшейся крупной мошенницей, не сдержал, и она из тюрьмы настрочила на него жалобу.

— Не знал, что ли, кого трахал? — подивился Игорь неосмотрительности «телемастера».

— А ты наперед знал, что тебе покажут, когда в темную комнату поперся? — с ухмылкой спросил Горелов.

— Одно я знаю точно: с тобой опасно говорить на интимные темы, — тут же дал ему сдачи стажер.

А намекнул Горелов на недавний казус, приключившийся с Игорем во время опроса жильцов дома по улице Индустрии. В одной из квартир, куда он позвонил уже поздненько, веселилась компания молодых людей. Гремела музыка. Широкие двустворчатые двери комнаты были раскрыты настежь, и Игорь видел из прихожей выламывавшихся под грохот барабанов и электрогитар здоровенных парней в одних штанах и смазливых девиц в мини-юбочках и с голыми животиками.

Пока он разговаривал на кухне с хозяйкой, не в меру смешливой брюнеткой лет двадцати, в квартире внезапно установилась непонятная тишина: смолкли громогласные динамики, не слышно стало ни голосов, ни смеха гостей. Такое было впечатление, словно они, Игорь и смешливая хозяйка, остались в квартире совершенно одни. Девица сидела в свободной позе сбоку стола, лениво покуривала сигаретку и была во всем таком мини, а Игорь давненько уже постился, и потому он стал сворачивать разговор, намереваясь немедленно покинуть эту дурную квартиру.

Но тут хозяйка, прислушавшись, вдруг перестала хихикать. Курносое личико ее выразило озабоченность.

— Что случилось? — спросила она у Игоря.

— Может, спать легли? — предположил он.

— Все это очень странно, — прошептала девица, и глаза ее расширились от страха. — Как будто все они умерли…

«Спятила, что ли?» — Игорю стало не по себе.

— Ну, что вы такое говорите! — он поднялся с табуретки и вышел в прихожую.

А там была кромешная тьма. Девица позади него тихонько поскуливала и причитала:

— Их убили!.. Их всех убили!..

Двери в комнату были плотно прикрыты. Игорь растворил их. Темно, хоть глаз выколи. Он шагнул через порог, нашарил выключатель…

… Четыре обнаженные девицы крестом, касаясь друг друга ступнями и раскинув руки, лежали на красном ковре и смотрели неподвижными глазами в потолок. Игорю показалось, что они не дышат, а глаза их мертвы. Его прошиб холодный пот. Он лихорадочно соображал, как ему следует поступить. И в тот момент, когда он, увидев на тумбочке телефонный аппарат, хотел уже броситься звонить в милицию, одна из девиц чихнула. И тогда все они, давясь от смеха, стали переворачиваться на животы.

— Всем оставаться на местах! — скомандовал Игорь и, выходя, выключил в комнате свет. Самое лучшее, что он мог придумать.

Из приговора:

«…Щеглов Г.И., находясь в гостях у Гавриловой С.В., похитил две пары принадлежащих ей новых женских сапог… Находясь в гостях у Курочкиной Р.Г., похитил золотое колье…

…Щеглова Германа Игоревича… приговорить к трем годам лишения свободы в колонии общего режима».

Из агентства «Аэрофлота» сообщили, что «Полунина Н.В. и Щеглов Г.И. значатся среди пассажиров, вылетевших в Сочи рейсом…».

— Боюсь, для убийцы он ведет себя крайне легкомысленно, — рассуждал Брянцев, протирая очки клочком газеты. — Вместо того, чтобы на время затаиться, он как будто специально засвечивается. Да мало того, еще и подносит нам на блюдечке мотив, толкнувший его на преступление! Подумать только: трех недель не прошло со времени похорон, а он уже проводит с неутешной вдовой медовый месяц на морском берегу!.. Это, я вам скажу!.. Да у меня просто слов не хватает!..

— Чего ж вы хотите от вора и убийцы! — рассудительно заметил Горелов. — У этой публики своя мораль.

— А Полунина? У нее-то что за мораль? Проводить отпуск в компании убийцы мужа…

— Может, она его сообщница?

— Допустить можно что угодно, — не согласился Брянцев. — Нужны доказательства.

— Прежде чем доказывать что-то, приходится строить версии, из которых только одна оказывается правильной, — парировал Горелов. — Ну, не так, что ли? Вот вы говорите: Щеглов нарочно засвечивается. А кто маскировался под телемастера? И на юг тоже ведь улетели тайком. Словом, лишняя версия кармана не оттянет.

— Щеглов работал в милиции и должен знать: если мы им заинтересуемся, то и на юге достанем. А как не заинтересуемся, если его любезная не явилась на допрос! Так что, скорее всего, не от нас он тайком улетел. Видимо, Полунина не хотела, чтобы соседи знали, что она решила провести отпуск с мужчиной. По той же причине Щеглов и за телемастера себя выдавал. Это-то как раз понятно. А вот кто мне скажет, почему Щеглов — если он на самом деле убийца Полунина — ничуть не опасается нас с вами?

— Можно в порядке бреда? — спросил Горелов. — А нет ли во всем этом точного расчета: дескать, менты решат, что убийца так глупо вести себя не станет, а следовательно…

— Он, что, по-твоему, и в самом деле такой умный? — улыбнулся Брянцев. — И такой хитрый?

— Все может быть, — осторожно согласился Горелов.

— А если менты не станут вникать в такие тонкости?

— Но вы-то ведь клюнули на его наживку! Решили, что убийца так себя никогда не поведет, а следовательно…

Брянцев выставил ладонь щитком:

— Володя, я еще не клюнул! Я всего лишь высказал свои сомнения. Спорю с тобой и кое-что наматываю на ус. Еще Игорь Федорович скажет нам свое слово, — и он вопросительно посмотрел на стажера: — У тебя ведь есть что сказать, Игорек?

Тот не был склонен подозревать Щеглова в убийстве:

— Мелкота. Он ведь за что сидел? Охмурял бабешек и тянул первое, что под руку попадалось. Мелкий воришка. Такой на мокрое вряд ли пойдет. Мне кажется, не тот случай. Скорее всего, он взялся за старое ремесло: охмурил Полунину, надеясь поживиться, благо добра у нее хватает. Ему — тридцать, ей — за сорок, ну не влюбился же он, в самом-то деле!..

— Да, при таком раскладе женщине ничего не стоит потерять и ум, и осторожность, и еще многое другое, — поддержал стажера Брянцев.

— Вот именно: и многое другое! — энергично подхватил Горелов. — Она может все знать, обо всем догадываться и… находиться целиком в его власти. Целиком! Он — удав, она — кролик. Ну да, был Щеглов мелким воришкой, а тут подвернулась игра покрупнее. Женщина оказалась куда как богатой: без пяти минут метрдотель шикарного ресторана. А с другой стороны, несчастная в браке: муж-алкаш, у которого, видать, и машинка уже не работает. Логика тут простая: зачем красть по мелочам, если можно заполучить все сразу, стоит лишь избавиться от ее никчемного мужа. Вот и мотив! А тут и «ковбои» кстати подвернулись: уж бывший-то милицейский работник всяко мог сообразить, что подозревать в убийстве Полунина будут в первую голову их.

— Что и случилось, — улыбнулся Брянцев.

— Вы согласны? — Горелов раскраснелся от собственного красноречия. — Тут Щеглов как в воду смотрел.

Брянцев полистал уголовное дело.

— Куда он смотрел, пока не знаю, но вот зачитаю пару строк из самого первого объяснения Митрофанова. Кстати, оно записано с его слов твоей рукой: «Одиннадцатого августа, часов в девять вечера, я играл в домино с Пантыкиным, Березиным, Герой, не помню фамилии…». Не наш ли «телемастер» тут упомянут?

— А и в самом деле!

— Одиннадцатое августа, вечер — до момента убийства оставались считанные часы…

— Надо еще поспрашивать доминошников!

— Правильно. Вот вы с Первушиным и займитесь этим. Потолкуйте еще раз с доминошниками. А заодно и с соседями — не помешает. А я возьму на себя Митрофанова и Квасову, поскольку у меня к ним особая симпатия.

— Но и к Герману все же приглядываетесь? — удовлетворенно отметил Горелов.

— Что делать, если сам напрашивается, — пожал плечами Брянцев. — К тому же, как ты говоришь, лишняя версия кармана не оттянет…

— А мне чем заняться? — спросил Игорь, когда Горелов отправился на Уралмаш.

Брянцев достал из ящика стола связку ключей с брелком — открывашкой для пивных бутылок.

— Разыщи Аню Полунину и покажи ей эти ключи. Спроси, не от их ли квартиры и не принадлежали ли они ее отцу…

— А откуда они взялись? — спросил Игорь.

— Скажешь, что недавно были найдены во дворе школы, недалеко от места происшествия.

— Кто их там нашел? — лицо стажера выражало недоумение.

— Никто, — сказал Брянцев. — И я не знаю, что это за ключи, они давно валялись у меня в столе. Но они понадобятся тебе для затравки. Чтобы завязать с Аней разговор, а там уж…

— О чем мне с ней говорить? — скучным голосом поинтересовался Игорь.

— О чем хочешь. Расскажи, как ты выслеживал убийцу, вошел за ним в подъезд, как на площадке между первым и вторым этажом тебя оглушили рукояткой пистолета, как ты очнулся в каком-то подвале, и к твоему виску был приставлен ствол пистолета. Ну а потом ты, конечно, раскидал всех…

— Еще что рассказать? — спросил Игорь.

— Ну, вспомни тот случай, когда трое бандитов снимали на улице с женщины шубку, и ты раскидал этих бандитов, а женщина оказалась Аллой Пугачевой…

— Приятное воспоминание, — Игорь продолжал выжидательно смотреть в глаза следователю. — И что дальше?

— Дальше попытайся выяснить — исподволь, ненавязчиво, — как давно Аня знает Германа Щеглова. Нужна любая информация о нем и о Митрофанове.

— А еще что?

— Ну, будет с тебя, не жадничай!

— А рассказать ей, как я «ковбоев» замел?

— Ни в коем случае! Ты что: они же в ее глазах — герои!

Как выяснилось, Герман Щеглов впервые появился во дворе полунинского дома в начале августа — играл в домино и выпивал с игроками. Но никто не видел его сильно пьяным. Бывал дома у Полуниных. Одна из соседок рассказывала, как Щеглов стучал с улицы в окно квартиры Полуниных и негромко подзывал Надю. «Мы не были с ним знакомы, поэтому он не обращал внимания на меня, но я не стала подслушивать их разговор».

Любопытный факт сообщил Первушину завсегдатай доминошного стола Ястребков: числа второго августа они с Германом ходили к наркодиспансеру повидать Алика Митрофанова, и в это же время туда подошла Надежда Полунина. Она угостила их коньяком, который принесла с собой. Алексея Полунина при этом не было.

А Игорю удалось разговорить Аню Полунину и выведать у нее, что при жизни отца дядя Гера однажды приходил к ним в гости. Днем пришел, а вечером ушел. И Митрофанов с Ольгой в тот день гостили у них. «Папа разбил красивую чашку и убежал из дому, а мама сказала… Ну, что, пускай уходит. Потом она попросила дядю Алика сходить поискать папу. Дядя Алик пошел, но папы нигде не было. Мама опять… Ну, что ей все надоело. Потом Митрофанов и Ольга ушли, а дядя Гера еще немного посидел и потом тоже ушел». Но в котором часу он ушел и какого числа все это было, Аня вспомнить не смогла. «Еще дядя Гера и мама приводили пьяного папу домой от Митрофанова. А ночью папа куда-то ушел, и его убили». С Митрофановым, по словам Ани, ее отец выпивал последнее время часто.

«Танюшка, Танюшка!

Решил вот написать тебе. Потому что каждую минуту (зачеркнуто), каждую секунду вспоминаю время, когда мы были вместе.

Ты, наверное, обиделась, когда я по телефону сказал, что в упор теперь не вижу женщин. Ты повесила трубку, и я не успел сказать, что перед глазами у меня только ты одна.

А помнишь, как ты уехала на практику в Серов и в первую же субботу села в самолет и полетела ко мне на свидание? А в небесах был такой ветер, что самолет с полпути вернулся обратно в Серов, а ты из аэропорта тут же поехала на вокзал, села на поезд, и утром в воскресенье мы с тобой встретились…

Тебе, наверное, неинтересно знать, как я живу. Никакого распорядка, спать ложусь, когда придется. Но всегда перед сном смотрю на твою фотографию, где ты стоишь среди сосен в красном спортивном костюме, а на лбу у тебя — комар.

На службе у меня сейчас запарка. Наша группа ведет розыск махрового убийцы-душителя, и мы уже выходим на его след. Как раз сегодня я раздобыл о нем ценную информацию, и теперь этот убийца у нас, можно сказать, в кармане. А еще до этого мне пришлось вступить одному в схватку с бандитами. Кончилось тем, что двое бандитов позорно удрали, а третьего, их главаря, я доставил в наручниках куда следует.

Ну, обо всем, что было, в письме не расскажешь, ведь каждый день что-нибудь происходит, сама, небось, знаешь, какая сейчас криминогенная обстановка. Поэтому будь осторожна и одна (зачеркнуто) старайся не выходить по вечерам из дому.

Не знаю, как ты отнесешься к этому моему письму, но я теперь каждый день буду ждать от тебя ответа. Так и знай.

А недавно я тебя опять видел во сне. Будто бы ты играла в театре в каком-то спектакле главную роль, и я тебе хлопал, а потом ты поцеловала меня. Правда, в щеку, но я все равно был на седьмом небе. Ну, раз ты меня поцеловала во сне, то я тебя целую в письме. И не только в щечку, но и… Сама знаешь…

Всегда любящий тебя И.».

Митрофанов

Из объяснения заведующего наркологическим отделением:

«… Митрофанов по характеру неагрессивен, бесхитростен, несамолюбив, не лидер. В его характере — открыто услужить, уступить, по возможности сгладить острые углы в конфликтной ситуации. Однако под влиянием алкогольного опьянения в его поведении могут иметь место вспышки слепого гнева с потерей контроля над собой».

Судя по неуверенным, медлительнымшагам, можно было подумать, что в следственную часть забрел слепой, где-то потерявший свою палочку. Вот он, как будто наугад, ткнулся в дверь кабинета и на короткое время притих. А чуть погодя возник настойчивый скребущий звук.

Наконец дверь отворилась, и в ее проеме закачалась сухопарая фигура в сером пиджаке, с благодушной улыбкой на помятом багровоносом лице.

— М…не к след….телю, — промычал-объяснился пришелец.

К этому времени Брянцев уже сообразил, кто его осчастливил своим посещением.

— Давайте повестку.

Первые полчаса Митрофанов корчил из себя шута горохового, представляясь, будто не помнит ни года, ни места рождения, ни своего домашнего адреса.

Наконец с анкетными данными было покончено.

— Когда и при каких обстоятельствам вы познакомились с Алексеем Полуниным? — спросил у него Брянцев.

Митрофанов горестно всплеснул руками.

— С Лешкой-то? Да Господи, всю жизнь мы с им!.. Хороший мужик был, царствие ему небесное!.. Как братья… — тут лицо Митрофанова совсем сморщилось, он прикрыл его длиннопалыми ладонями и затрясся, захлюпал, закашлялся.

А успокоившись, с виноватой, заискивающей улыбкой спросил у следователя:

— Ста грамм не найдется?

Брянцев уже подумывал о том, чтоб отправить свидетеля домой отсыпаться.

— Что, пьян? — Митрофанов, казалось, был удивлен, когда получил отказ. — Неуж перебрал? Только для храбрости… — сконфуженно помаргивая, он с минуту что-то соображал, а затем осведомился: — У вас, извиняюсь, где туалет?

Брянцев показал ему дверь в дальнем углу вестибюля. Немного погодя в кабинет заглянул следователь из-за стенки:

— Не твой там…. освежается?

Такого Брянцев еще не видал: воткнувшись головой в унитаз, его подследственный спускал из бачка воду и, отфыркиваясь с утробным рычаньем, одной рукой держался за край унитаза, а другой умывал лицо в низвергающихся ревущих потоках воды.

— С легким паром! — крикнул ему Брянцев.

Митрофанов вынул голову из унитаза, поднялся с колен, затем отжал руками волосы и вытер лицо подолом рубашки, после чего заправил мокрый подол в брюки и надел предусмотрительно повешенный на дверь кабинки совсем еще новый пиджак.

Когда он опять уселся на стул перед следователем, вид у него был достаточно трезвый, и в настороженно-выжидательном взгляде маленьких острых глазок отражалась мучительная работа пробудившейся мысли.

— Нынче были в отпуске? — поинтересовался Брянцев, сцепив пальцы на столе перед собою и давая свидетелю понять, что протокол писать он пока не намерен.

Митрофанов смахнул тыльной стороной ладони стекавшие по лбу капли воды.

— В июне отдыхал, — он всматривался в лицо следователя с таким видом, словно ожидал подвоха. — Не считая марта, апреля и мая. Ну, там вкалывали без отдыха. Садовые дома строили.

— С основной работы отпускают?

— Хорошо попросишь, так отпустят.

— И в июле вы тоже не работали. И в начале августа.

— Я ж лечился!

— Который уже раз?

— Второй только! В восемьдесят восьмом эту вшивали…

— Поди вы и посоветовали Полунину полечиться за компанию?

— Нет, он сам надумал! — энергично возразил Митрофанов. — Решил завязать.

— Что же ему помешало это сделать?

— Чего?.. — округлив рот, Митрофанов смотрел на следователя непонимающими глазами.

Брянцев повторил вопрос:

— Почему Полунин так неожиданно отказался от лечения?

— Уж не знаю… — ответил Митрофанов, пряча глаза.

— А ведь знаете! — смеясь, погрозил ему пальцем следователь. — Наверняка были у вас разговоры с ним!

— Когда это?.. — испуганно спросил как бы у самого себя Митрофанов, и рот его снова округлился морщинистым колечком. — Ага, как-то говорил он: боюсь, мол, от этой спирали один только вред здоровью будет да неудобства…

— Как он мог наперед это знать? Может, вы его просветили? Вам, говорите, раньше вшивали эту штуку?

— Не отказываюсь, было дело!

— И решились опять на это. Значит, на здоровье не сказалось?

— Жив покуда!

— И вы не пытались убеждать Полунина продолжить лечение?

Митрофанов ощерился.

— Какой я убеждальщик! На другой день сам оттуда рванул. И Ольгу с собой прихватил.

— А вы-то почему сбежали?

— А надоело! — Митрофанов досадливо отмахнулся. — Там ведь как в тюрьме. Со своей бабой врозь спишь, какое тут будет здоровье! Одно расстройство, прости Господи!..

— И что же будет дальше? Насколько вас хватит при таком образе жизни?

— А сколь проживем! Естественным ходом, — Митрофанов с осуждением посмотрел на плотно занавешенные окна. — Вы-то вон тоже света белого не видите!

— Самое бы время сейчас завязать, а? — продолжил свою мысль Брянцев. — Подруга-то ваша, говорят, еще совсем молодая. Женились бы, детей завели. Неужели не хочется пожить по-человечески?

Митрофанов засмеялся щербатым ртом:

— Ну уж нет!

— Да почему?

— Не гожусь-я в отцы-мужья. Да и Ольга… Какая она жена-мать, шибче моего хлещет… Мало, что ли, на свете сирот? Нет уж, помирать так с музыкой. А это лечение — да ну его к Богу! Никому мы с Ольгой не мешаем, живем дружно, как голубочки. Сыты, пьяны — что еще нам нужно?

— Гостей принимаете?

— Принимаем! — не без гордости подтвердил Митрофанов. — И сами по гостям хаживаем. Я ж говорю: живем по-человечески!

— Щеглов-то Гера заглядывает?

— Давно не бывал! — проговорив это, Митрофанов пугливо хлопнул себя по губам ладонью.

— Что так? — словно бы по инерции, не выказывая интереса, спросил Брянцев, безуспешно пытаясь отыскать в ящике стола какую-то вдруг понадобившуюся ему бумагу, и весь ушел в это занятие. — Черт-черт, поиграй да отдай!..

— Уехал, должно, куда, — сказал Митрофанов.

— Интересно, куда это он…

— Не сказался.

— И Надежда Васильевна уехала, — вспомнил Брянцев.

— Тоже давненько не видать, — подтвердил Митрофанов.

Брянцев прекратил поиски затерявшейся бумаги.

— Они разве не вместе уехали? — спросил он, в упор поглядев Митрофанову в глаза.

— Неуж вместе? — осторожно удивился Митрофанов, уводя взгляд в сторону. — И когда успели…

— Алик, зачем вы мне лапшу на уши вешаете? — строго спросил Брянцев.

— Как вы сказали?.. — Митрофанов смотрел непонимающе.

— Вот так и сказал: Полунина и Щеглов вместе улетели на юг. А вы будто не знаете?

Митрофанов смущенно залепетал:

— Ну, улетели… А я что? Бог им судья, могли бы, конечно, и погодить маленько…

— Нехорошо врать, Алик! — наставительным тоном продолжал Брянцев. — Ведь не кого-нибудь, а вашего друга-приятеля убили. Идет расследование обстоятельств убийства. А вы как себя ведете? Вы вводите следствие в заблуждение! Интересно бы узнать: с какой целью?

Митрофанов беспокойно засопел.

— С испугу, видать, — пробормотал он. — Без никакой цели…

— Кстати, почему вы не пришли на похороны Алексея?

— С горя! — ответил Митрофанов. — Вусмерть упился, — и он ударил себя в грудь кулаком. — Спросите хоть Ольгу, она не даст соврать. И поминки мы с ней тоже проспали. Надя потом сильно серчала…

— Поймите, — продолжал наставлять его Брянцев. — Вы — свидетель и обязаны давать показания обо всех известных вам фактах, которые касаются убийства Полунина. В Уголовном кодексе имеется статья, которая обязывает свидетеля не уклоняться от дачи показаний и не врать следователю. А иначе…

— Сколько? — озабоченно поинтересовался Митрофанов.

— До шести месяцев исправительных работ.

— Ну-у?

— Вот так-то! — Брянцев со значением посмотрел ему в глаза и тут же подсластил пилюлю: — Собственно говоря, вы достаточно много сообщили в своем объяснении от пятнадцатого августа…

— Все подчистую выложил! — поспешил Митрофанов заверить следователя.

Брянцев кивнул, соглашаясь.

— Поэтому нам с вами остается лишь уточнить некоторые детали, — сказал он. — Ну, например… — последовала небольшая пауза. — Например, незадолго до убийства Алексея вы с Ольгой Квасовой зашли к Полуниным в гости…

— Это когда? — быстро и тревожно спросил Митрофанов.

— А когда Алексей разбил красивую чашку! — подсказал Брянцев.

— А..! — вспомнил Митрофанов. — Ну, было такое! Девятого, кажется. Мы с Ольгой в аккурат выписались из наркологии.

— Не припомните, из-за чего это случилось?

Митрофанов погладил слипшиеся волосы.

— Что-то запамятовал.

— Неспроста же Алексей хватил чашкой об пол и сразу убежал на кухню! — размышлял вслух Брянцев. — Щеглов определенно что-то сказал. Или сделал… Или не он, а вы!.. Совсем, что ли, ничего не помните?

— Не так, чтоб совсем уж ничего… — смущенно забормотал Митрофанов. — Но вот из-за чего он в тот раз… То ли он руку ей на плечо…

— Кто — он? И кому — ей?

— Да Гера Наде… Не я же. Гера! — и тут же спохватился: — Что это я? Геры-то не было там! Ну точно, не было! — И хлопнул себя по лбу: — Ведь и правда, совсем памяти не стало!

— Кто же, в таком случае, Полуниной руку на плечо положил?

— Да никто! Показалось ему, видно, Алексею, что кто-то положил. Галлюцинация у него была! А Геры там не было!

— Был! — Брянцев пристукнул кулаком по столу. — Был он там. А теперь скажите: давно Щеглов познакомился с Надеждой Васильевной?

— Да не так давно. Чтобы не соврать… — и Митрофанов задумался, но быстро нашелся: — А мне откуда это знать? Я что, следил за ними?

— А с Алексеем?

— Тоже не скажу. Может, в наркологии.

— Что, Герман тоже там лечился?

— Нет, просто захаживал. Нас с Ольгой навещал.

— Часто?

— Раза два, может. За все время.

— С Ястребковым-то они когда заходили?

— Может, за неделю до нашей выписки.

— А Надежда Васильевна в это время пришла мужа навестить?

— Ну конечно. Она Лешу частенько навещала. Может, и в тот день тоже.

— И с Германом они тогда случайно встретились.

— Вот уж не помню!

— Коньячок еще Надежда Васильевна с собой принесла…

— Может, и приносила, да мне не показывала. Я тогда соблюдал режим, Ольга не даст соврать.

— Что же они, втроем весь коньяк выпили: Надежда Васильевна, Щеглов и Ястребков?

— Не знаю, не знаю! — замотал Митрофанов головой и даже зажмурился. — Не видел я, как они пили!

— Просто сидели на скамеечке и разговаривали?

— Ну да, сидели и разговаривали.

— Надежда Васильевна и Герман? Или с ними еще Ястребков сидел?

— Ну да, сидел с ними!

— А вы сами-то когда познакомились с Германом?

— Я-то?

— Вы, Митрофанов, вы, — устало проговорил Брянцев, чувствуя после внезапного спада напряжения ватную слабость во всем теле.

— Ой, давно уж!

— А именно?

— Он тогда в милиции служил.

— Там и познакомились? При каких обстоятельствах?

Митрофанов смущенно отвернул лицо.

— Известно, при каких: доставили меня туда. А все баба моя, будь она неладна!..

— Жена?

— Кто ж еще. Да мы и не жили с ней в ту пору. Решили разводиться, и отношения потому были сложные. Черт меня попутал!..

— Поди, подрались?

— Зачем! Я отродясь с ней не дрался. Она это… Заперлась в квартире, а я выпивши был, спать хотел. Ну, и стекла побил…

— Разбудили соседей, а они вызвали милицию?

— Кабы соседи! — с чувством проговорил Митрофанов — Теща!

— В чем выразилось ваше знакомство со Щегловым?

— Ну, в чем… Я, значит, в КВСе^[97] находился, а он наблюдал.

— Обращались к нему с просьбами?

— Покурить просил. А так — нет.

— Он угощал вас?

— Зачем? Оставлял бычка, и на том спасибо.

— После этого встречались?

— Долго не виделись. Пока он из заключения не вернулся.

— Он сам вас разыскал?

— Нет, случайно встретились.

— Число не вспомните?

— В июле. Числа двадцатого.

— Кто кого первый узнал?

— Он меня.

— А после этого вы в наркологию легли, и он вас там стал навещать?

— Так точно!

— А после того, как вы с Ольгой выписались, он часто бывал у вас дома?

— Ни разу!

— И опять врете: был он у вас вместе с пьяным Алексеем. Еще Надежда Васильевна приходила, чтобы забрать мужа домой.

— А… Одиннадцатого числа, что ли? Ну так Лешка у нас спать улегся. А Надя пришла и стала ругаться.

Митрофанов примолк, посчитав, видимо, что дал исчерпывающие ответы. Но Брянцев думал иначе.

— И что дальше? — спросил он.

— Что дальше? — Митрофанов развел руками. — Увела его домой и дело с концом.

— Кто-нибудь помог ей?

— Ну, а как? Гера… — и Митрофанов запоздало хлопнул себя по губам. Вот зараза! Болтаю, сам не знаю, что! Я ж пьяный тогда был, будто сквозь сон слышал, как Надя на Ольгу ругалась. Потом дверь хлопнула, гляжу: никого нет! Ни Нади с Лешкой, ни Геры. А вместе они ушли или как — лучше спросите Ольгу. Хотя она тоже…

Брянцев смотрел на него с насмешливым прищуром. Митрофанов перекрестился:

— Ей-богу!

— Не боитесь, что Бог накажет? — спросил Брянцев.

— За что? — простодушно поинтересовался Митрофанов.

— А за вранье!

Митрофанов конфузливо осклабился:

— Это верно: вру! С детства такой. Отец-покойничек, бывало, лупцевал за это, а не помогло. Правда, и сам он враньем грешил. Потому, думаю, все от генов. С гнильцой они, видать, у меня…

— Ну хорошо, — остановил его Брянцев. — Если вы считаете, что виноваты гены, я в протоколе все же напишу, как оно было на самом деле: «Пьяного Алексея Полунина увели из моей квартиры его жена Надежда вместе со Щегловым».

Митрофанов обреченно развел руками:

— Куда денешься!.. Что было, то было.

— В этот день Щеглов больше в вашу квартиру не возвращался?

Митрофанов вытер ладонью взмокшее лицо.

— Где тут все упомнишь? Знать наперед — записывал бы…

— Ну, какие-то вещи и без записи при всем желании трудно забыть, — доверительно поделился Брянцев. — Взять вашу последнюю встречу с Алексеем. Не могли же вы, в самом деле, забыть, как оказались у него на кухне вечером десятого августа? Сами, что ли, без приглашения, пришли-заявились?

Митрофанов энергично возразил:

— Зачем это сам? Леша позвал. Как на аркане затянул. А я сперва сопротивлялся…

— Даже сопротивлялись? — Брянцев изобразил на лице неподдельное изумление.

— Вот те крест!

— Расскажите-ка подробнее, как это вышло!

— А что рассказывать? — Митрофанов молитвенно возвел очи к потолку и стал вспоминать: — Ну, вышел я во двор. В домино, значит, хотел поиграть. А Лешка возле стола толокся. Вроде как недовольный чем. Гера меня увидел… Нет, не Гера! Его там не было вовсе! Это Коля Ястребков ему, значит, говорит: «Иди вон с ним выпей!». Со мной, значит. Я спросил у Лешки: «А что у тебя есть?». — «Найдем, говорит, чего-нибудь». — «А Надя не будет ругаться?». — «На работе, говорит, она. Раньше полпервого с работы никак не вернется». Я тогда успокоился и больше не сопротивлялся. У него две чекушки было припрятано, и мы, значит, не заметили, как время прошло, а тут Надя как снег на голову…

— От Полуниных вы сразу пошли домой?

— Сразу!

— Ольга видела, как вы пришли?

— Сама открыла мне дверь!

— Спать в котором часу легли?

— Моментально!

— Уснули через минуту, через полчаса?

Митрофанов поморгал, вспоминая.

— Может, и минуты не прошло. Я скоро засыпаю, когда выпивши.

— Ночью не вставали, из квартиры не выходили?

— Один раз проснулся, но никуда не выходил, покурил только. — И вдруг глазки его забегали, что-то его встревожило. — С кровати не слезал, вот те крест!

— Через сколько времени вы снова уснули?

— Минут через сорок. Нет, через двадцать!

— Что делали в течение этих двадцати минут, все курили?

— Не могу сказать!

— Почему?

— Интимный вопрос!

Но глазки продолжали бегать, и страх был написан на лице Митрофанова.

— Ну хорошо, — сказал Брянцев. — Вернемся к восьмому числу. В котором часу вы пришли с Ольгой к Полуниным?

— Часов в шесть.

— И никакой ссоры между вами и Полуниным в этот вечер не случилось?

— Да что вы! Ни в жизнь мы не ссорились с Лешкой!

— А Щеглов уже был там, когда вы пришли?

— Вроде как не был… — вопросительный взгляд на следователя. — Или был?

— Он за столом сидел, когда вы вошли?

— Ну да, за столом!

— Рядом с Надеждой Васильевной?

— Через угол от нее!

— А Щеглов с Алексеем ссорились?

— Ни в каком разе!

— Тогда еще вот что скажите: кто из вас первым ушел от Полуниных?

— Мы с Ольгой!

— В котором часу?

— Восьми не было, — Митрофанов что-то прикинул про себя и вдруг испуганно вскрикнул: — Гера! Гера ведь первым ушел, будь он неладен! Господи, совсем памяти не стало!

— Свидетель Митрофанов! — Брянцев постучал костяшками пальцев по столу. — Напоминаю еще раз, что за ложные показания…

Митрофанов суматошно замахал руками:

— Ну остался, остался он с Надей! А мы ушли. И пока Брянцев писал протокол, Митрофанов, бормоча себе под нос, все сокрушался по поводу никудышной памяти.

Ольга Квасова

«Опойка» — так отозвался о ней Первушин, вручавший Квасовой повестку от следователя и видевший ее непричесанной, в нестиранном халате, сквозь прорехи в котором виднелась комбинация. Держа сигарету в зубах и жмурясь от табачного дыма, она долго вглядывалась в повестку. В конце концов, расписавшись, прокуренным голосом обронила два слова: «Ладно, приду». Была она пьяна. В прихожей, где происходил разговор, стоял густой запах винного перегара.

Брянцев предполагал, что Митрофанов и его сожительница заранее условились, как надо вести себя на допросе. Митрофанов явно не из тех людей, которые способны, оказавшись наедине со следователем, упрямо держаться определенной линии. Судя по всему, он не должен был ничего рассказывать о Щеглове. Почему? Одно из двух: либо ему было известно о Щеглове что-то такое, о чем нельзя было упоминать, либо Щеглов о нем самом знал что-то компрометирующее. Этот страх у него в глазах, когда он проговорился о том, что вставал ночью… Не выходил ли он в три часа утра из квартиры?

Брянцев был готов к тому, что Квасова попытается внести поправки в показания своего незадачливого сожителя.

Возвращаясь после обеда в следственную часть, некурящий Брянцев купил по пути сигарет, вовремя вспомнив, как Митрофанов попросил закурить, а он, следователь, вынужден был продемонстрировать ему пустую коробочку. Эти наглецы, Горелов и Усков, беззастенчиво запускают лапы в ящик его стола и за короткое время выгребли весь неприкосновенный запас курева, предназначенного исключительно для служебных целей.

— Можно?

Увидев вошедшую в кабинет женщину, Брянцев опешил:

— Вы?..

Квасова тоже удивилась:

— Что ли знаете меня? Вроде судимостей не имею.

Брянцев доброжелательно улыбнулся:

— Тем не менее, мы встречались. Присаживайтесь!

Именно Квасову он видел в тот день, когда впервые взял в руки дело Полунина. Во дворе дома, где проживал потерпевший.

Сейчас она, причесанная, накрашенная, в фирменной ветровке апельсинового цвета, нисколько не походила на «опойку». В подведенных тушью глазах сквозь напускную браваду виделись смятение и настороженность.

— Митрофанов, конечно, рассказывал о нашей беседе? — поинтересовался Брянцев.

Квасова погладила обшлаг ветровки красной, как с мороза, рукой с коротко обрезанными белесо-голубыми ногтями. Опустив глаза, молча кивнула.

— Как вы считаете: он все показывал правильно?

Хмуря брови, Квасова продолжала смотреть под ноги. Затем бросила на следователя быстрый, исподлобья, оценивающий взгляд.

— Крутил, крутил, только запутал вас, — проговорила с усмешкой.

— Теперь вам распутывать?

— Придется, ничего не поделаешь, — и, поджав губы, задумалась.

Выждав немного, Брянцев напомнил ей о себе:

— С чего мы с вами начнем?

— Сейчас… — тихо, почти шепотом, обронила она и приложила к груди обе ладони. — Сердце что-то закувыркалось… Вы будете записывать?

— Потом. Вместе запишем. Хотите закурить? — он достал из ящика стола нераспечатанную пачку, раскрыл ее и протянул Квасовой.

Трясущимися пальцами она вытянула сигарету, достала из кармана юбки зажигалку, закурила и сделала несколько глубоких затяжек.

— В общем, не девятого это было, а десятого.

— Что именно?

— Десятого Леша эту чашку разбил.

— Как его угораздило, интересно?

— Пьяный был, ухватился неловко. Мне кажется, Герман не подавал повода… Леша нечаянно ее разбил. Чашку.

— А почему убежал на кухню?

— С пьяного что взять? Надя, значит, ругать его стала за чашку, больно уж красивая была, от дорогого сервиза. А Леша, видно, обиделся и убежал.

— А что Надежда Васильевна?

— Она… Герман спросил: «Чего это твой?». А она отмахнулась и — на три буквы. Весь день, сказала, бесится, только настроение всем портит. Потом слышим: наружная дверь хлопнула. Алик вышел посмотреть, вернулся и сказал, что Леши нигде в квартире нет. Надя опять: «А пошел он на… Совсем бы куда-нибудь провалился!». Но все же попросила Алика посмотреть во дворе. Он сходил, но нигде Лешу не увидел. Мы еще немного посидели, посмотрели телевизор и ушли. Вместе с Германом.

— Вы ничего не путаете? — спросил Брянцев. — Нам известно, что Герман тогда задержался у Полуниных.

— Нет, он вместе с нами вышел, — повторила Квасова, полуприкрыв глаза, но тут же открыла их и поискала, куда бросить дымящийся окурок. — Можно, еще одну возьму?

Брянцев принес с другого стола пепельницу, вырезанную из пивной баночки.

— Еще что ваш Алик напутал?

— В ту ночь, когда Лешу убили, он не просыпался, — Квасова прикурила от окурка и бросила его в пепельницу. — То, о чем он вам говорил, было в предыдущую ночь, — она смущенно хихикнула. — Взял и разбудил меня…

— А в ту ночь не просыпался?

— Нет.

— И никуда не выходил из квартиры?

— Нет.

— И не курил у окна, под форточкой?

— Нет.

Но пальцы ее, в которых была зажата сигарета, ходили ходуном, и она не сразу сумела поймать мундштук трясущимися губами.

Брянцев достал из кармана пиджака алюминиевый цилиндрик, вытряхнул на ладонь таблетку и предложил свидетельнице:

— Валидол. Успокаивает.

Квасова бросила таблетку в рот, разжевала и проглотила.

— Где и когда вы познакомились с Германом Щегловым? — спросил Брянцев.

— В самом начале августа. В наркологии, — сразу ответила Квасова, словно давно ждала этого вопроса. — Мы с Аликом сидели на скамеечке возле отделения, а тут Коля Ястребков подошел с каким-то незнакомым мужчиной. Я даже немного загляделась на этого мужчину: симпатичный, думаю, какой. Похож на американского киноартиста Майкла Дугласа. Они с Колей подсели к нам и попросили взаймы три рубля. Алик дам им. В это время подошла Надя. Спросила про Лешу. Мы не знали, где он. Последнее время он часто убегал из отделения и где-то напивался.

В общем, Надя сильно расстроилась и сказала: «Видать, никакое лечение ему уже не поможет!». И меня тут же уколола: дескать, такая молодая, а уже лечишься!

— Еще о чем говорили?

— Да так, обо всем помаленьку. Надя сказала, что у нее скоро отпуск. Собиралась, дескать, вместе с мужем поехать на юг, а теперь все так оборачивается, что одной, видно, придется ехать. И предложила нам с Аликом составить ей компанию. Ну, мы только посмеялись.

— Щеглову не предлагала поехать вместе с ней на юг?

— Нет. Они вообще не разговаривали друг с другом.

— И коньяк не пили, который Надежда Васильевна принесла с собой? — Брянцев сделал удивленное лицо.

— Не видала я у нее никакого коньяка! — ответила Квасова, глядя следователю в глаза. — Да мы почти тут же с Аликом и ушли в корпус. Хотели вдвоем побыть. Не знаю, может, без нас они там что-то и пили… Когда мы опять вышли на улицу, никого из них уже не было. Уж не знаю, вместе они все ушли или врозь… А после обеда появился Леша. Пьяный сильно. Мы с Аликом подумали-подумали и решили отвести его домой. Пусть дома проспится. Только отошли от наркологии — навстречу Герман. Взвалил Лешу на загорбок и понес. А мы вернулись в наркологию.

Немного помолчали.

— Ольга Михайловна, а в самом деле: как вы, такая молодая и красивая, оказались в наркологии? — спросил Брянцев.

Брови у Квасовой грустно преломились, а губы изобразили жалкую улыбку.

— Все еще красивая? Скажите еще, что никогда не видали таких.

— Видал, — с сожалением признался Брянцев.

— Тогда ничего нового от меня не услышите — все наши биографии одинаковые.

— А вот людей с одинаковыми биографиями я и правда не видывал, — возразил Брянцев. — В каждой биографии свои нюансы. Вы были замужем?

— Была.

— Кто был ваш муж?

— Когда поженились, он учился на четвертом курсе горного института. А я кончала медучилище.

— И дети были?

— Девочка. Полтора годика только и прожила. А потом… Сама чуть не подохла… — Квасова закрыла лицо ладонями.

— Ваш муж…

— Там остался, в Прокопьевске… — глухо, не отнимая ладоней от лица, выдавила Квасова. — Все, хватит! — она опустила руки. Слез не было, глаза блестели сухо и лихорадочно. — Вас, наверное, интересует последнее место моей работы?

— Да, пожалуй, — кивнул Брянцев.

— Дворником я работала, на Красных командиров. Можете поинтересоваться в жилуправлении.

— Верю, — снова кивнул Брянцев.

— Значит, не совсем еще пропащая, — жалко улыбнулась Квасова. — Если два человека мне верят…

— Хотел бы верить каждому вашему слову, — улыбнулся Брянцев. — А вы сами этого хотите?

— Конечно, хочу.

— Но что-то мешает вам быть правдивой, правда? Или кто-то.

— Я стараюсь, — сказала Квасова и покраснела. — Но ведь никто никогда не говорит всей правды.

— Тем не менее, мне хотелось бы еще спросить вас о том, как вы провели день одиннадцатого августа. С утра до вечера.

— Надо вспомнить, — сказала Квасова и, уже не спрашивая разрешения, взяла еще одну сигарету. — Может, чего не так скажу…

— Ну, постарайтесь.

— Одиннадцатого? — переспросила Квасова, затягиваясь и отгоняя рукой дым. — Ага, утром мы с Аликом решили сходить к Полуниным, справиться насчет Леши: пришел он домой или нет. Прихватили с собой бутылку портвейна. Надя уже уехала на работу, а Леша спал на кушетке одетый. Надина мать на кухне что-то стряпала.

Мы уже хотели уходить, как вдруг Леша проснулся. Сидит на кушетке и вроде как ничего спросонок понять не может. За горло руками держится. А лицо в свежих ссадинах. «Где же ты так?» — спрашиваю. А он только головой помотал. Алик налил ему в стакан портвейна. Леша сделал глоток и поморщился. Сказал, что ему больно глотать. Я запрокинула ему голову, посмотрела, а на шее у него тоже… Такая вот, шириной в палец, свежая ссадина. Я спросила, откуда это у него. Он сказал, что какие-то парни ночью его били и даже хотели задушить.

— Он не сказал, где это случилось?

— Сказал.

— И где?

— Во дворе школы.

Брянцев решил, что ослышался.

— Там же, где его на другое утро нашли?

— Там, — подтвердила Квасова. — Ну, Леша так сказал! Сама я не видела.

Невероятно. Брянцев с сомнением покачал головой.

— Вы, что ли, не верите мне? — с обидой в голосе спросила Квасова.

— Но почему Надежда Васильевна ничего об этом не сказала? — вместо ответа задал Брянцев следующий вопрос.

— А я за нее не ответчица! — проговорила все так же с обидой Квасова, но, подумав, все же попыталась ответить: — Может, привыкла уже. В первый раз, что ли?.. Алик рассказывал…

— Но ведь и Алик не упомянул об этом случае!

— Разве? — удивилась Квасова. И снова Брянцеву показалось, что в глазах у нее отразился страх. — Не знаю… Вообще-то у нас с ним, кажется, не было разговора об этом: в тот день мы с ним много пили. А потом, когда нам сказали, что с Алешей случилось… Что его удавили… Мы с Аликом сразу на парней и подумали… Алик ведь говорил вам про парней?

— Говорил, — кивнул Брянцев. — Но почему-то он вспомнил другой случай, а про этот ни словом не обмолвился.

— Уж не знаю, почему так, — пробормотала Квасова и опять потянулась за сигаретами. И опять ее пальцы затряслись, заходили ходуном.

— Итак, вы втроем пришли к Митрофанову домой.

— Пришли, посидели за столом на кухне, и Леше полегчало. Ну, он больше не жаловался, что ему больно глотать. Даже немного поел. Потом спать улегся. Потом Герман притащился, водки принес. Я почистила картошку, стала жарить, а тут Надя прибежала и разоралась на нас. Разбудила Лешу. Герман помог ей отвести его домой и вскоре опять к нам вернулся…

— Как скоро он вернулся?

— Ну, примерно, через полчаса. Немного посидел и опять смотал куда-то. А нам с Аликом надо было ехать на вокзал. Алик должен был отправить сына в турпоход. Четырнадцать лет парнишке, живет с матерью… — Квасова тяжело вздохнула.

— И что дальше?

— Когда с вокзала вернулись, Алик поел и прилег отдохнуть, а я телевизор села смотреть. Не заметила, как время прошло: глядь, а уже половина первого! Я, конечно, забеспокоилась, хотела уж идти искать его, и тут он стучит в дверь. Сердитый, разобиженный. «Где, спрашиваю, был?». — «У Леши». — «Поссорились, что ли?». — «Нет, отвечает, не ссорились мы». — «А что тогда?». — «Так, ничего!». Посидел, посидел и сказал: «Надя выгнала». После этого лег и уснул. Я тоже уснула.

— И до утра не просыпалась?

— Нет…

Опять занервничала и потянулась дрожащими пальцами к сигаретам. В пепельнице уже полно окурков.

— И Алик не просыпался?

— Нет. Я бы услышала. Я чутко сплю.

— А почему вас опять заколотило? — прямо спросил Брянцев.

Квасова торопливо приложила руку к груди.

— Сердце что-то закувыркалось… Принять, видно, пора…

Валидол на этот раз не помог. Пришлось прекратить допрос.

В ресторане все удивлялись…

Перед следователем сидела хрупкая женщина с худощавым смуглым лицом. Алла Константиновна Петренко, бывшая жена-сожительница Щеглова. Печальные глаза ее были широко раскрыты, почти прозрачные крылышки прямого узкого носа трепетали при каждом вздохе. А вздыхала она почти непрерывно.

Она познакомилась с Германом восемь лет назад в кафе «Шахматное», где в то время работала. Он еще служил в то время в милиции, но в кафе пришел в гражданском.

— Когда я принесла ему счет, он предложил мне встретиться, — рассказывала тихим, ломким голосом Алла Константиновна. — И в тот же вечер остался у меня. Жила я с сестрой в ее небольшой комнате. Позже мы с Германом перебрались к его родителям. Какое-то время жили неплохо, потом я узнала, что у него есть другие женщины…

— Он не предлагал вам оформить ваши отношения официально?

— Нет. Он считал, что мужчине не следует заводить семью, пока у него нет собственной крыши над головой. В милиции у него была очередь на квартиру, но потом его уволили оттуда. А потом его арестовали и был суд…

— После этого вы порвали с ним отношения?

— Не сразу. Пока он отбывал наказание в Нижнем Тагиле, я к нему туда ездила на свидания. Он все пудрил мне мозги: дескать, его освободят досрочно. За примерное поведение. А сам совершил побег, и его этапировали в Горьковскую область. После этого я вернулась жить к сестре, а ему отписала, что между нами все кончено.

— После его освобождения вы встречались?

— Я тогда работала уже в «Эльдорадо». В том же зале, что и Надя. Раза два он приходил ко мне, но я наотрез отказалась возобновить с ним отношения. А вскоре гляжу: он уже за Надиным столиком сидит, коньяк потягивает да в мою сторону ухмыляется…

— А что Надежда Васильевна? — спросил Брянцев.

Алла Константиновна брезгливо поморщилась.

— Ой, смотреть было тошно, как она его прикармливала да глазки ему строила. При живом-то муже… Если б хоть Леша ничего не знал…

— А он знал?

— Конечно. Может, сердце подсказало, а может кто-то ему на ухо шепнул… Когда ж это было? Где-то в июле, ближе к августу. Сама я не видала, мне девочки-официантки рассказали: дескать, твой бывший и Надин муж чего-то вчера на веранде сидели. Сперва пиво пили, потом перешли на водку. До чего договорились, не знаю, только Герман после этого долго в ресторане не показывался. Да почти до самой смерти Лешиной…

— Как вы думаете, Щеглов способен совершить убийство? — спросил Брянцев.

Петренко бросила на следователя укоризненный взгляд:

— Я не хочу отвечать на такие вопросы, — и поджала губы.

— Считайте, что я вам не задавал этого вопроса, — улыбнулся Брянцев.

После этого Алла Константиновна долго смотрела на него испытующим взглядом и, должно быть, в конце концов решила, что он заслуживает прощения.

— Не знаю, кто мог убить Лешу, — снова заговорила она совсем умирающим голосом. — Но только у нас в ресторане все удивлялись: когда Надя после похорон вышла на работу, никто бы не подумал, что у нее горе, если не знать. Нарядилась, как на праздник, прическу сделала, накрасилась. Улыбалась, строила глазки гостям.

И почему это женщины отказывают другим женщинам выглядеть при всех обстоятельствах красивыми? Брянцев как раз за это и не осуждал Полунину. За то, что она и в горе находила в себе душевные силы улыбаться гостям. Которым до ее горя, в конце концов, не было дела. Но вот ее поведение при живом еще муже наводило на определенные мысли. Не исключено, что она с Щегловым уже давно находилась в близких отношениях. Из-за того и лечение Алексея пошло прахом. Не исключено, что о совместной поездке на юг они договорились еще при жизни Алексея. Но это всего лишь предположение.

Полунин мешал?

Из протокола дополнительного допроса Митрофанова:

«…Герман принял у нас Лешу, взвалил на плечо и понес домой. В отделение Леша вернулся уже часам к восьми. Как раз был ужин. Он поклевал котлету и отодвинул от себя тарелку: „Не лезет что-то!“ Ушел в палату, лег на койку и вроде как уснул. А часов в одиннадцать поднялся. Домой, сказал, надо. Я стал его отговаривать: „Чего, мол, тебе дома делать? Надя и ребята, поди, уж спать легли“. — „Сигарет прихвачу“. — „Да у меня, говорю, в тумбочке есть немного курева, до утра нам с тобой хватит. А утром и сходишь“. Нет, ему приспичило! Спустился он на первый этаж, а входные двери уже заперты. „Пошли, говорю, перекурим в туалете!“. Отказался. Ну, я один пошел.

Покурил я, значит. Возвращаюсь в палату — Лешки нет! Мужики смеются: „Дружок-то твой в окно выпрыгнул!“. Не знаю, как сумел, всеж-таки второй этаж… Ладно, минут через сорок стучит внизу в дверь. Дежурная сестра впустила его, но, конечно, утром нажаловалась врачу. Спрашиваю у Лешки: „Дома все в порядке?“. Кивнул: в порядке. А я вижу: не в себе он, желваки на скулах так и ходят. Спрашиваю: „Сигареты принес?“ — „Забыл!“.

А часов в девять утра опять явился Герман. „Лешка, спрашивает, тут?“. — „Тут, говорю, валяется на койке и не выходит из палаты“. — „Вас что, ночью отпускают домой?“. — „Нет, говорю, на ночь двери запирают“. — „Тогда как Леша выбрался?“. Я будто ничего не знаю, спрашиваю: „Он что, приходил ночью домой?“. Герман ничего не ответил и сразу ушел.

Когда Надя с Германом договаривалась ехать на юг, я не знаю. Разговоров ни с ним, ни с Надей об их отношениях у меня не было.

На предыдущем допросе я ошибочно заявил о том, что просыпался ночью двенадцатого августа.

Теперь я припоминаю, что на самом деле это было одиннадцатого числа.

Тогда я проснулся около двух часов ночи и не спал минут сорок или полчаса, точнее не могу сказать.

Еще был у нас с Германом такой разговор. Он поинтересовался, сколько времени Лешка будет еще лечиться в наркологии. Я ответил, что месяца два, не меньше. Если, конечно, будет соблюдать режим. Герман ничего на это не сказал».

Еще одна соседка в беседе с участковым инспектором засвидетельствовала:

«Я видела, как незнакомый мне тогда мужчина нес на своих плечах пьяного Алексея Полунина домой. Это было числа первого или второго августа, а может быть, и третьего. Точно помню, что Надя была тогда дома. Упомянутый мужчина внес Алексея в квартиру и вышел оттуда приблизительно через полчаса. А часов в восемь Алексей вышел из подъезда и направился в сторону наркологии. Через час или полтора после его ухода мужчина, который его приносил, — теперь я знаю, что это был Герман Щеглов, — опять вернулся в квартиру Полуниных. Когда он оттуда опять выходил, я не видела, так как в половине двенадцатого легла спать».

— А я допускаю, что Щеглов мог вызвать ночью Полунина на разговор! — убежденно заявил Горелов.

— И что дальше? — спросил Брянцев.

— А то, что Щеглов мог заранее припасти веревочку и спиртное. А дальше — дело техники. Мотив налицо: Щеглов два месяца не работает, в карманах пусто, а тут представилась возможность с комфортом прокатиться за счет Полуниной на юг. Только вот муж что-то заподозрил, начал устраивать сцены. Тихий-тихий, а помехи создает немалые. Да еще если Полунина ни на что не может решиться…

— На что именно она не может решиться?

— Хотя бы на развод. Все-таки двое детей. Родственники. А без развода уехать тоже нельзя: мало ли чего может выкинуть муж, когда останется один.

— Все это лишь предположения, — вздохнул Брянцев.

— Да ведь и факты есть! — возразил Горелов.

— Все факты, которые имеются в нашем распоряжении, говорят лишь о том, что Полунина, возможно, изменяла мужу со Щегловым. Возможно. Ну, допустим, наверняка изменяла. И что из этого следует?

— Я ж не говорю о привлечении их за это к уголовной ответственности, — слава Богу, у нас такой статьи нет, — не скрывая досады, возразил Горелов. — Но мы ведь можем определить хотя бы направление, куда дальше двигаться и в какую точку бить?

— Можем, — миролюбиво согласился Брянцев. — Полагаю, что у нас и в самом деле есть некоторые основания подозревать Щеглова в убийстве. Складывается впечатление, что и Митрофанов, и Квасова, и Полунина опасаются лишний раз упоминать его имя. Допустим, Полунину можно понять. А те двое чего боятся?

— Может, Щеглов их крепко припугнул? — высказал догадку Горелов. — Может, они знают о Щеглове что-то такое, о чем предпочитают молчать, опасаясь расправы за длинный язык?

— Все может быть, — неопределенно согласился Брянцев. — Хотя, впрочем, нет, не все, — он порылся в папке с еще не подшитыми материалами уголовного дела и, отыскав нужный лист, пробежал глазами по строчкам. — Вот тут Квасова подкидывает нам версию, будто какие-то парни напали на Полунина и пытались его задушить за сутки до его гибели. И не где-нибудь, а именно во дворе той самой школы. И при этом ссылается на потерпевшего, которого уже не спросишь, так ли все было на деле. Если Квасова пудрит нам мозги, то хотелось бы знать: с какой целью? Я пока теряюсь в догадках.

— А может, «ковбои» на Полунина тогда и напали? — высказался Игорь. — Ведь они кого-то душили. И Полунина кто-то душил.

— Кто-то его, похоже, душил, — согласился Брянцев. — Но факта, который нам подкидывает Квасова, этого факта не было.

— Да почему? — теперь уже спросил Горелов.

— Потому что такого не может быть.

— Почему не может быть?

— Потому что такого не может быть никогда! — отрезал Брянцев. — Согласно теории вероятности. Но меня сейчас интересует другое: с какой целью Квасова подкинула нам эту версию? Что это, неуклюжая попытка отвести подозрение от истинного убийцы? Похоже. В таком случае Квасова должна знать, кто убийца.

— Остается пойти к ней и спросить, — съязвил Горелов.

— Нет ничего проще, — вздохнул Брянцев.

— Понятно, — протянул Горелов. — Если Квасова знает, кто убийца (а вы уверены, что она знает), и пытается выгородить его, то ваш вывод лежит на поверхности: убийца — Митрофанов. Что вы с самого начала и пытаетесь нам внушить.

— Боже сохрани! — Брянцев выставил щитком обе ладони.

— Тогда к чему бы Квасовой так изощряться? Ради Щеглова, что ли? Навряд ли. Вот по-вашему и выходит, что наиболее вероятный убийца — Митрофанов.

— Я этого не утверждаю, — помотал головой Брянцев.

— Но вы утверждаете, что Квасова, пускай неуклюже, но пытается отвести подозрение от убийцы.

— Так это выглядит. А как на самом деле — не знаю.

— Вот-вот: выглядит так, что она пытается отвести подозрение от Митрофанова. Ну, не от Щеглова же!

— Я не заглядывал ей в душу, — сказал Брянцев. — Пока что не получилось. Понимаешь, Володя, в чем твоя логическая ошибка: ты продолжаешь цепочку моих рассуждений как раз с того места, где я остановился в некоторой растерянности. Остановился именно потому, что тропинка, по которой я пробирался к истине, вдруг исчезла из виду. А ты наугад попер дальше — извини за грубое слово — и теперь полагаешь, что это я подвел тебя к выводу о том, что убийца — непременно Митрофанов.

— Вывернулись! — хищно осклабился Горелов. — Значит, не Митрофанов?

— Не могу утверждать, — пожал плечами Брянцев.

— Тогда Щеглов?

— Не могу утверждать. Возможно, кто-то третий.

— Интересное кино! И что же вы предлагаете?

Брянцев помахал над столом календариком с видом на Царский мост.

— Прежде всего предлагаю вспомнить, какое сегодня число. К вашему сведению, пятнадцатое сентября. Это значит, что через три дня, если будет летная погода, наши путешественники вернутся с Черноморского побережья домой. Нам следует тщательно продумать церемонию встречи. Ничто так не продвигает расследование, как личное общение с подозреваемыми. И со свидетелями, которые избегают общения со следователями. Возможно, что уже скоро мы разгадаем тайну Квасовой: будем знать, ради кого она пытается водить нас за нос.

Но уже на другой день случилось такое, что заставило некурящего Брянцева достать сигарету из пачки, предназначенной для подследственных, и закурить, давясь от кашля и пряча глаза от помощников. Из криминальной лаборатории сообщили, что на одежде Ушакова, Паклина и Худобина «обнаружены волокна общей родовой принадлежности с волокнами тканей одежды потерпевшего Полунина».

Это не укладывалось в его голове и подрывало веру Брянцева в пресловутую теорию вероятности.

Щеглов и Полунина

Он держался спокойно, даже слегка развязно. Его словно не на допрос вызвали, а сам он мимоходом, из чистого любопытства, заглянул в следственную часть прокуратуры, и тут выяснилось, что не туда попал. Маленькое недоразумение.

Первый вопрос он сам задал следователю:

— Разве с парнями еще не разобрались?

Брянцев выдержал паузу, пробуя на газетном клочке шарик новой авторучки. В этот раз он был облачен в синий мундир работника прокуратуры, который надевал нечасто, только в особых случаях.

— Ваша фамилия? —спросил он, подняв на Щеглова строгий безучастный взгляд.

Щеглов пожал плечами и с подчеркнутой вежливостью стал отвечать на анкетные вопросы. А Брянцев неторопливо вписывал его ответы в соответствующие графы своим витиеватым, похожим на арабскую вязь, почерком.

Заполнив эту часть допросного листа, Брянцев приступил к собственно допросу и вначале поинтересовался, когда и при каких обстоятельствах Щеглов познакомился с Алексеем Полуниным.

— Познакомил нас Митрофанов, — начал тот. — Кажется, это было у него дома… Нет, вру: возле наркологии! Я пришел проведать Алика, принес ему минеральную воду и что-то еще. Леша тут же, с нами, на лавочке сидел…

— Какого числа это было?

— Число… Где его теперь вспомнишь!

— Но после этого еще приходили в наркологию?

Некоторое время Щеглов обдумывал ответ.

— Возможно, не один даже раз. Как-то вместе с Ястребковым туда пришли. Но тогда Леши где-то не было…

— Дома у Полуниных при жизни Алексея приходилось бывать?

— Приходилось, — кивнул Щеглов. — Раза три. Первый раз, помню, Надя меня даже на порог не пустила. Это когда я на себе притащил ей пьяного мужа. Попало же мне тогда!

— За что, интересно?

— Решила, будто я его напоил.

— До этого случая вы были знакомы с Надеждой Васильевной?

— Ну, так, — Щеглов пожал плечами. — Здоровались. Должен сказать, что моя бывшая жена тоже работает в ресторане «Эльдорадо». Алла Петровна. Этим летом, после освобождения, я пару раз к ней приходил. Надя, конечно, меня, видела. Но когда я приволок ей пьяного Алексея, она меня не узнала. Да ведь надо понять ее состояние в тот момент…

— Сколько времени вы находились в квартире Полуниных?

— Да нисколько! Я же говорю: Надя меня тогда и на порог не пустила.

— В следующий раз когда встретились с Надеждой Васильевной?

— Десятого. Играл в домино у них во дворе. Потом Алексей позвал меня в гости.

— Хорошо посидели?

— Если не считать того, что Алексей устроил Наде сцену и куда-то убежал.

— Из-за чего это произошло?

— По-моему, еще до моего прихода что-то было у них с Надей. Это вы Надю спросите, а я не знаю, какая кошка между ними пробежала.

— А вам она ничего не рассказывала? Не жаловалась на мужа?

— Жаловалась, что много пьет. Да, вспомнил: в тот раз она сказала ему: «Хватит тебе сегодня пить!». И вместо вина налила чаю. А он взбрыкнул. Чашку разбил и убежал.

— И когда вы его опять увидели?

— На другой день. Это было одиннадцатое число, как раз перед убийством. Я зашел к Алику, а в это время Алексей там спал. На их кровати в маленькой комнате. И где-то в середине дня, точнее в третьем часу, прибежала Надя и стала ругать нас с Аликом за то, что мы спаиваем ее мужа.

— И что было дальше?

— Я помог ей отвести Алексея домой. Она его разбудила, а у него хмель еще не выветрился из головы. Дома он опять улегся…

— На этот раз сколько времени вы находились у них в квартире?

— Недолго. Минут пять.

— А второго августа?

— Я же вам говорил, что Надя меня тогда…

— Нет, не днем, а после девяти вечера, — уточнил Брянцев. — Вы ведь тогда пришли к Надежде Васильевне, а Алексея не было дома, он перед этим вернулся в наркологию…

Брянцев заметил, как у Щеглова стал конвульсивно подергиваться краешек рта.

— Не помню такого! Кто-то вам лажу спорол.

Брянцев усмехнулся.

— Никак Алексей вас врасплох застал? Ладно, можете пока не отвечать, мы еще вернемся к этому эпизоду. А сейчас я хотел бы вот о чем спросить. Когда вы и Надежда Васильевна вели Алексея домой, он не жаловался на парней, которые напали на него ночью возле школы?

— Нет, не помню я ничего такого! — поспешно ответил Щеглов. — Что-то он лопотал, так мало ли кто чего говорит — слышишь да не слушаешь. И Надя тоже тогда жаловалась. На Лешку, что пьет по-черному. Это я помню.

— Не говорила, когда ее муж вернулся домой той ночью — после того, как разбил чашку и убежал?

— Говорила. Под утро приполз. Часа в три.

— В каком состоянии он был?

— Лицо было в ссадинах. Да вы лучше у нее самой спросите.

— А вы сами, когда вели его домой или уже дома, не заметили у него на шее каких-нибудь царапин или ссадин?

— Я же не врач, чтоб его осматривать!

— Ну, ладно. Побыли вы у Надежды Васильевны минут пять. Или там двадцать… И снова пошли к Митрофанову?

— Снова пошел. Но был у него недолго. Алику надо было ехать на вокзал, провожать сына в турпоход.

— Больше в этот день вы Алексея не видели?

— Видел. Часов в десять вечера я зашел во двор их дома. Решил посидеть с мужиками за доминошным столом. А немного погодя из подъезда вышел Алексей. Пьяный. Ястребков в это время как раз вино разливал. Остатки уже. И Алексей потянулся рукой к стакану. Ястребков отодвинул стакан подальше и посоветовал Алексею идти обратно домой, хорошенько выспаться. Кажется, Алик и отвел его, точно не помню…

— После этого вы еще долго сидели за доминошным столиком?

— Нет, скоро стали расходиться. Я сразу домой пошел.

— В котором часу пришли домой?

— Так… Ну, примерно в половине двенадцатого. Или без двадцати.

— Кто в это время был дома?

— Оба родителя.

— Они видели, как вы вошли в квартиру?

— Конечно! Мать сказала: «На кухне котлеты, поешь». Я поел и прошел к себе. Немного посмотрел телевизор и…

— Что за передача была?

— Музыкальная. Какое-то шоу. Да я минут пять всего и смотрел.

— В какое время вы легли спать?

— Минут пять-десять первого. Я еще слышал через стенку, как по первой программе начали передавать новости.

— Ночью не выходили из дому?

— Нет.

— Утром когда встали?

— Часов в девять.

— Когда вам стало известно о смерти Полунина?

Вопрос словно бы застал Щеглова врасплох. Некоторое время он копался в своих воспоминаниях.

— Когда стало известно?.. Постойте… А которого числа всех стали вызывать на допросы? Захожу во двор их дома… Нет, не так…

— Кто первым сообщил вам эту новость?

— Кажется, Алик Митрофанов. Ну да: мы с ним на улице встретились, недалеко от их дома.

Он только что из милиции вернулся и был вроде как не в себе. «Лешку, сказал, ночью кто-то грохнул и, видать, меня подозревают». Я спросил, почему он так решил. «Не слепой, сказал, вижу, как развешивают флажки». Тогда я ему сказал, что по такому делу многих будут допрашивать с пристрастием. «Да ведь я последним был, кто с ним разговаривал! В полпервого ночи!». Я его, конечно, успокоил. Если, говорю, кого и подозревать, то, скорее всего, тех парней, которые по ночам безобразничают…

— Что вам было тогда известно о тех парнях?

— Да ведь по всему Уралмашу ходили разговоры! Грабят — избивают по ночам пьяных прохожих, а милиция не чешется. Я, грешным делом, думал, что вы с ними уже разобрались.

— Какие же у вас основания были так думать?

Щеглов удивленно вскинул брови:

— Так ведь они признались в убийстве Алексея!

— Откуда вам это известно?

Щеглов продолжал удивляться:

— Или я в милиции не работал? Кое-кто из знакомых там еще остался. Встретил одного, поинтересовался. Как-никак Надя мне тогда уже не чужая была.

— Кстати, когда вы приходили второго августа вместе с Ястребковым в наркологию, Надежда Васильевна туда ведь тоже подошла. Даже, кажется, угостила вас коньяком, который с собой принесла?..

— Опять какая-то лажа! — нахмурился Щеглов. — Интересно, кто вам такое наговорил? Ястребков? Вряд ли Алик или Ольга…

— Почему вы думаете, что не они?

— Потому что они не станут говорить того, чего не было.

— А если все-таки было?

Брянцев всматривался в твердое, угловатое, чисто выбритое лицо Щеглова. Глаза у него какие-то стеклянные, холодные. Смотрят как бы сквозь тебя…

— Выходит, вы больше моего знаете, — усмехнулся Щеглов. — Я, например, никакого коньяка возле наркологии не пил и не видел.

— А Полунина там была при вас?

— Ну, была! И что тут такого?

— Да ничего, — сказал Брянцев. — Странно только, что она не узнала вас, когда через несколько часов вы доставили ей на дом ее пьяного мужа. И даже не пустила за порог квартиры.

— Ну, допустим, сделала вид, что не узнала! Там по лестнице какая-то женщина спускалась….

— И эта женщина засвидетельствовала, что вы вошли в квартиру и пробыли там некоторое время, — заметил Брянцев.

И снова в стеклянных глазах Щеглова полыхнуло холодное бешенство.

В то время, как Брянцев допрашивал Щеглова, в соседнем кабинете сидела Полунина и отвечала на вопросы Горелова.

Из показаний свидетельницы Полуниной Н.В.:

«…Германа Щеглова я впервые увидела днем второго или третьего августа, когда он привел домой моего пьяного мужа. В мою квартиру Щеглов тогда не заходил. А десятого августа муж пригласил его в гости, и он просидел у нас около трех часов. При этом присутствовали Митрофанов и Квасова. Третий и последний раз при жизни мужа я видела Щеглова в квартире Митрофанова одиннадцатого августа днем, когда приехала с работы, чтобы покормить детей. Щеглов помог мне привести пьяного мужа из квартиры Митрофанова домой. Особенно разговаривать со Щегловым тогда не пришлось, так как я торопилась обратно на работу.

Затем мы встречались уже после смерти мужа. Числа четырнадцатого или пятнадцатого августа Щеглов пришел ко мне домой выразить сочувствие моему горю. Разговор наш продолжался около часа, после чего Щеглов ушел. А через день он завел моего сына в квартиру и сказал, что видел его в компании ребят на веранде детсада и что Сережа там курил. Меня тронула забота этого человека о моем ребенке, но я в те дни находилась в состоянии полного безразличия ко всему и не строила планов на будущее.

На другой день он опять пришел. Проговорили мы с полчаса, и я не велела ему больше приходить. Однако он пришел на похороны мужа.

После смерти Алексея я решила отказаться от поездки на юг, но мои дети, видя как я страдаю, уговорили меня купить путевку в один из сочинских пансионатов и хоть немного рассеяться. Я боялась отправляться в Сочи одна и только поэтому, уже после похорон Алексея, попросила Германа Щеглова составить мне компанию. Близких отношений у нас не было вплоть до прибытия на место отдыха».

Дернуть за веревочку…

Вот оно и состоялось — личное знакомство Брянцева с подозреваемым Щегловым. Холодный немигающий взгляд, твердые узкие губы, в изгибе которых моментами проступало что-то хищное, мелкие острые зубы — не надо быть физиономистом, чтобы при желании (зная о недавнем лагерном прошлом этого человека и его близких отношениях с вдовой потерпевшего) загодя увидеть в нем закоренелого преступника и возможного убийцу.

Однако с годами у Брянцева выработалась стойкая привычка относиться с преувеличенным недоверием к выводам, которые основывались на эмоциях. Поэтому все, что он мог позволить себе после первого допроса думать о Щеглове, сводилось к следующему: человек весьма не глупый, с характером волевым, резким и наглухо закрытым. Теперь, если Щеглов действительно причастен к убийству Полунина, Брянцев мог себе представить, с каким сильным противником ему придется иметь дело.

Но когда, руководствуясь холодным рассудком, он взвешивал на невидимых весах доводы, могущие говорить о причастности Щеглова либо Митрофанова к убийству Полунина, ему кажется, что он загоняет себя в тупик, из которого нет сколько-нибудь приемлемого выхода. По крайней мере, он не видит выхода.

Случайные детали не хотели выстраиваться в том порядке, который поддавался бы логическому осмыслению, накладывались одна на другую, переплетались, образуя затянутые узлы.

В практике Брянцева случалось, что такие узлы легко развязывались, стоило лишь потянуть за концы веревочки. Но вот на этот раз они при малейшем усилии затягивались еще туже, хоть руби их топором.

И ведь знал он, знал наперед, что когда-нибудь потом, после того, как преступление будет раскрыто (если только будет раскрыто), он сам первый, просматривая толстенные тома с подшитыми в них материалами уголовного дела, с немыслимым количеством всевозможных справок, рапортов, распоряжений, решений, объяснений, постановлений, актов, расписок, протоколов, докладных, заявлений, протестов, заключений, копий всевозможных сопутствующих документов и еще много чего — просматривая все это, он сам, задержав взгляд на листках, помеченных сегодняшним, вчерашним, завтрашним числами, будет удивляться тому, что сразу не увидел концов веревочки, за которые надо было потянуть, чтобы сами собой развязались все узлы! Да вот же они были, перед глазами, надо было получше смотреть!

Но все мы сильны задним умом. Хорошо удивляться, когда тебе уже известны имя преступника и все обстоятельства, сопутствовавшие убийству. А пока что нет ни одной, хотя бы косвенной, улики, которая указывала бы на конкретное лицо, ни одного вещественного доказательства, которое позволило бы сузить круг подозреваемых. Хоть он и сейчас невелик, этот круг — всего два человека. Но при почти полном отсутствии доказательств не исключено, что к Щеглову и Митрофанову в скором времени присоединится некое третье лицо, а там и четвертое, пятое… А там, глядишь, прокурор откажет в продлении сроков расследования и уголовное дело будет в лучшем случае приостановлено «за отсутствием состава преступления», а именно: «за отсутствием» убийцы.

А тут опять всплыло на свет божий уже остывшее дело о «ковбоях». Принимая во внимание теперь уже доказанный факт их нападения на Полунина за сутки до его гибели, следователь, которому некоторое время назад было передано дело о «ковбоях», счел необходимым вынести решение о взятии под стражу Евгения Ушакова. И тотчас же мадам Ушакова, совладелица крупного продуктового магазина, наняла одного из лучших в городе адвокатов. Адвокат тотчас же направил в прокуратуру свои доводы в пользу освобождения этого недоросля из-под стражи. Неизвестно, предпринимала ли мадам Ушакова еще какие-либо шаги, но ее сыну вскоре была изменена мера пресечения: содержание под стражей заменили подпиской о невыезде из города.

Теперь Брянцеву приходилось ломать голову, чтобы осмыслить этот невероятный, с его точки зрения, факт двойного нападения на Полунина. Нападения, которого, как еще совсем недавно утверждал Брянцев, не могло быть, потому что «такого не может быть никогда». И однако же это случилось. Через сутки после нападения на него «ковбоев» Полунин был задушен умелыми, недрожащими руками человека, которого он, по всей видимости, хорошо знал и с которым не побоялся вернуться следующей ночью на то самое место, где его уже пытались душить.

Невероятно, чтобы он отправился туда с Германом Щегловым, к которому открыто ревновал жену. Зато мог пойти с Митрофановым, своим «лучшим другом-собутыльником». Однако не шла, никак не шла Алику Митрофанову роль коварного и хладнокровного убийцы, способного заранее приготовить орудие убийства, завести друга-приятеля в темный уголок, а там, распив с ним бутылку водки, внезапно набросить ему на шею веревочную удавку и ловко, аккуратно, в считанные мгновения затянуть петлю. Не мог такое представить себе Брянцев. И все-таки снова и снова мысленно возвращался он к тем местам допросов Митрофанова и Квасовой, где речь заходила о том, как Алик провел ночь с одиннадцатого на двенадцатое августа. Вначале Митрофанов заявил, что просыпался этой ночью «минут на сорок или двадцать», а затем Квасова внесла корректив: нет, не этой, а предыдущей ночью он просыпался, а после этого Митрофанов изменил свои первоначальные показания: нет, не просыпался он в ту ночь, когда случилось убийство. Ну, разумеется, он мог перепутать, подзабыть, а Квасова напомнила ему, в какую именно ночь он просыпался «по интимному вопросу».

Но почему всякий раз, когда разговор касался алиби Митрофанова, на лицах обоих был написан неприкрытый страх? Такой же страх выражали их лица и при одном лишь упоминании имени Щеглова. Не связано ли пробуждение Митрофанова — именно в ночь убийства — каким-либо образом с фигурой Щеглова? Разве не мог Митрофанов по вызову Щеглова выйти в ту ночь из дому? Вполне. А разве не мог Щеглов подговорить слабовольного Митрофанова, чтобы тот вызвал Полунина на улицу? И что дальше? А дальше, поманив Алексея бутылкой, привести на школьный двор, куда незаметно для Алексея подойдет и Щеглов. Во время пьяного разговора собутыльников тот мог подкрасться к Полунину сзади и… Даже проще: вполне мог Щеглов задушить Полунина и на улице, возле школы, а затем с помощью Митрофанова занести труп во двор и оставить под яблоней.

Но что-то мешало Брянцеву принять эту версию, хотя и не мог он себе внятно объяснить, в чем тут дело. Скорее всего, дело упиралось опять-таки в отсутствие доказательств.

Во время очередного допроса Митрофанов проговорился о том, что будто бы накануне убийства Щеглов обронил в сердцах такие слова: «Лешка трется возле Нади. Пора кончать с этим». И будто бы он, Митрофанов, говорил Герману, чтобы тот оставил Надю в покое: «а то Лешка вон как психует». А Герман только посмеивался в ответ: дескать, сама на него вешается. «Нашел бы себе какую помоложе», — советовал ему Митрофанов. А тот будто бы отвечал, посмеиваясь: «У молоденьких бабок нет».

— Вам не кажется, что слова Щеглова «пора кончать с этим» целиком выдают его ближайшие планы в отношении Полунина? — спросил Горелов Брянцева.

— Смотря что понимать под «этим». Если неопределенность их отношений с Полуниной, то, возможно, он собирался каким-то образом поторопить ее с разводом, возможно, что она уже имела с мужем разговор на эту тему. Оттого он и нервничал последние дни. Оттого и пил по-черному.

— Надо же, какое совпадение: «пора кончать с этим», — сказал Щеглов, и ближайшей же ночью неизвестный благодетель-убийца решил все его проблемы!

— Повод для размышлений, безусловно, есть, — покивал Брянцев.

— Одно утешает, — усмехнулся Горелов, — что в глубине души вы в чем-то иногда соглашаетесь со мной.

— Бывает. Даже больше скажу: в чем-то наши позиции и впрямь, кажется, сблизились. Хороший признак. У меня такое чувство, что уже скоро мы ухватимся за ниточку. Нам ведь только бы за что-то ухватиться, а там…

Горелов хмыкнул:

— Вы оптимист, Сергей Алексеич!

Брянцев в ответ тоже хмыкнул, однако в отличие от насупившегося Горелова явно был в приподнятом настроении и не скрывал этого.

— В твоих устах, Володя, слово «оптимист» звучит как ругательство, — с благодушной улыбкой проговорил он.

— Извините, не хотел обидеть!

— Ничего, пожалуйста, — разрешил Брянцев и пообещал: — Еще немного поработаете со мной и тоже станете оптимистом, — с этими словами он достал из стола баночку растворимого кофе, а Игорь, подхватив с сейфа чайник, отправился за водой.

— Вы в самом деле что-то нащупали? — спросил Горелов.

— Ну, пока это лишь эмоции, — признался Брянцев. — Правда, положительные.

— То-то, смотрю, вы сегодня такой остроумный, — проговорил Горелов, не скрывая разочарования. — Интересно, откуда берутся эти самые положительные эмоции у следователя, когда следствие запутывается все больше и больше!..

— Возможно, моя ночная хандра исчерпала свои ресурсы, а свято место пусто не бывает, — объяснил Брянцев. — А может, повлияла какая-нибудь магнитная буря. Иной раз достаточно пустяка, чтобы ты почувствовал себя именинником, — тут он провел ладонью по лицу и задумался.

Тем временем Игорь принес воду и включил чайник.

Брянцев взглянул на часы и недовольно покрутил головой: было без четверти десять вечера.

— Шутки в сторону, ребята, слушайте сюда! — объявил он решительным начальственным тоном. — Сегодня я побывал в гостях у матушки нашей кристально честной Надежды Васильевны. Она угостила меня чаем и подтвердила нашу с вами догадку: Полунина знала-таки о нападении «ковбоев» на ее мужа! Послушайте, что я записал со слов Агриппины Михайловны: «Дочь говорила мне, что за сутки до убийства Алексея на него напали какие-то парни во дворе школы, били его и даже пытались задушить». Надо полагать, что и своему сожителю Полунина рассказывала об этом случае.

— Ну и что это нам дает? — со скукой на лице спросил Игорь.

— Никто из нас не сомневался, что так и было.

— Ты погоди, не возникай! — осадил его Горелов, который сразу уловил, куда клонит следователь.

— Это были предположения, — сказал Брянцев, адресуясь персонально к Игорю. — А теперь нам точно известно, что Полунина намеренно скрывает от нас даже те факты, которые не касаются ее отношений со Щегловым. Что заставляет ее так поступать? Что за этими фактами кроется? Если мы найдем ответы на эти вопросы, то, возможно, ухватимся за ниточку, о которой я вам только что говорил. И наша ближайшая задача состоит в том, чтобы установить, насколько далеко распространяется ложь Полуниной… Ага, вскипела вода? — и он всыпал в свой стакан три ложки кофе. — Ну-ка, плесни мне, Игорек!

— Знаете, во мне, кажется, тоже зашевелились положительные эмоции! — смеясь, признался Горелов. — Вроде, как забрезжил свет в конце тоннеля, а?

— Будем надеяться, — неопределенно ответил Брянцев. — А пока я вот что предлагаю. Почему бы вам не послушать Сережу Полунина? Ему, правда, всего одиннадцать лет, но это, может, и к лучшему. Наверняка он многое видел…

— Вообще-то в ночь на двенадцатое августа он находился в той же комнате, что и мать с сестрой, — заметил Горелов.

— Спал в той же комнате, — уточнил Игорь.

— Возможно, не все время спал, — возразил Брянцев.

— Нарасскажет нам сказок, — засомневался и Горелов.

— Но мы ничем не рискуем! — стоял на своем Брянцев. — Разумеется, доказательной силы на суде свидетельство ребенка иметь не будет, но кто знает: может, и из его сказок мы извлечем для себя что-нибудь полезное, — Брянцев разгладил большим пальцем усы и убежденно закончил: — Если что и потеряем, то только время. Но мы его разве так уж ценим? — некоторое время он сосредоточенно прихлебывал из стакана горячий кофе, затем распорядился: — Еще один рывок, ребята, и разъедемся по домам; давайте вместе подумаем, как будем строить разговор с Сережей…

Ресурсы человеческого организма поистине неисчерпаемы, а плата за их перерасход сравнительно невелика: бессонные ночи, головная боль по утрам, еда без аппетита и крепкий кофе вперемежку с крепким чаем…

Устами младенца

Протокол допроса Сережи Полунина:

— Сережа, ты хорошо помнишь тот день, когда тебя положили в больницу?

— Помню.

— В какое время ты проснулся?

— Утром. У меня болел живот. Я плакал, и меня увезли на «скорой помощи» в больницу.

— Кто был дома, когда ты проснулся?

— Мама была дома.

— А папа?

— Его не было.

— Ты в этот день его видел?

— Нет, не видел.

— Это было одиннадцатого числа, так? Одиннадцатого августа?

— Наверно…

— А ты помнишь, что было в предыдущий день, десятого августа? Когда ты проснулся утром десятого, папа был дома?

— Был.

— Что он делал?

— Спал в другой комнате. Анька тоже спала.

— А мама?

— Она уехала на работу. Еще бабушка была дома.

— Ну, ты встал. И что было дальше?

— Бабушка покормила меня, и я пошел гулять.

— Днем ты заходил домой?

— Один раз. Когда мама с работы приехала. Она покормила меня, и я опять пошел гулять.

— А мама осталась дома?

— Нет, она опять уехала на работу.

— Папа был дома, когда ты днем заходил домой?

— Нет, его не было.

— И ты его больше не видел в тот день?

— Видел.

— Расскажи об этом подробнее.

— Я гулял с ребятами во дворе, а папа вышел вместе с дядей Аликом и Ольгой из их подъезда.

— А затем куда они направились?

— Наверное, в магазин за вином. Потом папа вернулся пьяный и долго сидел на песочнице во дворе. Рядом с ним сидели дядя Алик и Ольга. Тоже пьяные.

— И что дальше было?

— Дальше я с ребятами ходил на Ильича, а когда вернулся, папы во дворе не было. И дома его тоже не было.

— Когда же он пришел домой?

— Поздно. На улице давно уже было темно.

— Он один пришел?

— Нет, с дядей Аликом. Они сидели на кухне, пили вино и разговаривали. Очень громко. Потом пришла мама и заругалась на дядю Алика. Дядя Алик ушел, а папа начал ругаться с мамой. Что она выгнала дядю Алика. Потом папа стал бить маму.

— Он сильно бил ее?

— Сильно. Мама кричала и плакала.

— А вы с сестрой что делали? Стояли и смотрели, как папа бьет маму?

— Нет, мы хотели заступиться за маму.

— Почему же не заступились?

— Потому что папа нас тоже стал бить. Мы стали громко кричать, и тогда он убежал совсем из дому.

— Но позднее он вернулся домой?

— Нет, не вернулся. Я его больше никогда не видел.

Вопрос педагога: — Сережа, мама тебя учила, как надо отвечать на допросе?

— Учила, но я не все запомнил.

— Но что-то все-таки запомнил?

— Немного.

— А именно?

— Ну, что папа бил маму.

— На самом деле этого не было?

— Не-ет! Он только плакал. И все.

— И вас с Аней тоже не избивал?

— Папа никогда нас не бил. Он был хороший. Я еще вспомнил: мама не велела говорить, что дядя Гера был у нас дома. Что он еще при папе приходил к нам.

— Он часто бывал у вас при папе?

— Часто. Папа с ним ругался.

— Когда это было, Сережа?

— Не в тот день, когда папа плакал, а раньше.

— Папа плакал десятого, так? Значит, дядя Гера приходил девятого?

— Да. Уже темно было.

— Дядя Гера пришел, а папа где был в это время?

— Он спал.

— И что было дальше?

— Папа потом проснулся. Он ругался на кухни с дядей Герой. Но я не видел, что они там делали.

— Ты в это время спал?

— Нет, я проснулся, когда мама пришла к нам в комнату. Она села на кровать и заплакала. А папа и дядя Гера кричали на кухне. Потом они перестали кричать, и мама побежала на кухню. Я тоже побежал. И Анька побежала.

— Что вы там увидели?

— Папа лежал на полу, а мама помогала ему подняться. Она отвела его в комнату и уложила спать.

— А дядя Гера что делал?

— Он ушел.

— Папа говорил что-нибудь?

— Нет, он хрипел. И ругался.

И снова Брянцев вызвал Митрофанова на допросы и подводил разговор к той ночи, когда был убит Полунин.

— Вы хорошо помните, что не выходили из дому?

— Спал, как пропастина! Хоть чем поклянусь! — Митрофанов прижимал руки к груди, а глаза бегали пугливо и тревожно.

— Язык врет, а глаза говорят правду! — наседал на него следователь. — Они говорят, что вы просыпались в ту ночь.

— Дрых, как пропастина! — Как заклинание повторял и повторял Митрофанов, вытирая потное красное лицо ладонью.

— Убийца скоро будет изобличен и даст показания, — говорил ему Брянцев. — И начнет с того, что выдаст сообщника. По крайней мере, постарается свалить на него большую часть вины, а сам прикинется овечкой. Нам известно, что он один из близких Полунину людей, которых, наверное, можно пересчитать по пальцам: Щеглов, Надежда Васильевна, вы с Ольгой… Лично вас ведь многое связывало с Алексеем, не так ли? Вы даже говорили, что он был вам как брат…

Митрофанов завороженно слушал, округлив рот и молитвенно прижимая руки к груди.

— Поймите: если вы невиновны в смерти Алексея, то вам лучше сказать всю правду до того, как убийца начнет давать показания, — бесстрастным размеренным тоном продолжал внушать ему следователь. — А там ведь уж будет поздно! Будет поздно… Допустим, вы знаете, кто убийца, и вовремя не сообщили об этом — ваше молчание будет истолковано на суде, как недонесение о преступлении. Статья стодевяностая Уголовного кодекса…

— Сколько? — встрепенулся Митрофанов.

— До трех лет лишения свободы!

Митрофанов сокрушенно помотал головой.

— У вас еще есть время подумать над тем, что я сказал. Посоветуйтесь с Ольгой. Прикиньте все «за» и «против». Я думаю, что чистосердечное признание в любом случае будет вам на руку. В любом случае! — многозначительно протянул Брянцев. — Даже если ваши руки выпачканы в крови вашего друга…

— Никогда! — в отчаянии выкрикнул Митрофанов и закрыл лицо ладонями.

Больше ничего не смог Брянцев от него добиться.

Зато Квасова «вспомнила», как второго (или третьего) августа Полунина угощала Щеглова и Ястребкова коньяком. И как, вроде бы шутя, предложила Щеглову составить ей компанию в Сочи. Он в ответ спросил: «А сколько денег с собой возьмешь?». Ответила: «Сколько надо, столько и возьмем. Тонны две хватит?». И Щеглов сказал: «Тогда поехали!».

— Думаете, они и до этого были знакомы?

— Конечно! Всю дорогу в гляделки играли, а один раз даже — я сама видела, ей-богу! — Герман ущипнул ее за мягкое место, и она ничего, будто так и надо. Ну потом Надя поднялась и сказала: «Допивайте без меня». И пошла. А Герман догнал ее, и они еще постояли у калитки, о чем-то поговорили. Он ее за руку держал все это время. Я спросила у Алика: «Неужели они это всерьез — насчет юга?». И Алик сказал: «Теперь уж он от нее не отстанет!»

Полунина не верит своим ушам

Брянцев с трудом узнал ее в женщине, которая прошла через кабинет к его столу. Вместо распущенных по плечам пышных волос с кокетливой челкой на лбу — наспех завязанный на затылке узел. Глаза подпухшие — должно быть, плакала незадолго до того, как отправиться на допрос. И никакой косметики. Южный загар с тусклым сероватым оттенком только подчеркивал неотвратимые признаки увядания, которые с помощью умело наложенной косметики еще можно было скрыть от посторонних глаз, но никак не от глаз мужчины, который живет с тобою и видит тебя такой, какая ты есть в натуральном виде.

Как ни крути, думал Брянцев, глядя на Полунину с невольной жалостью, а в бескорыстную любовь цветущего тридцатилетнего мужчины к этой стареющей сорокадвухлетней женщине поверить ой как трудно! Бывает, конечно…

— За что мне такое наказанье? — спросила Полунина тихим надрывным голосом. — Который раз вызываете как преступницу, посадили бы уж тогда за решетку…

— Да ведь вы догадываетесь, Надежда Васильевна, для чего я вас нынче опять вызвал! — живо проговорил Брянцев, глядя Полуниной в глаза. — Ведь догадываетесь? Если честно?

— Я что хочу сказать? Ума не приложу, для чего вам это понадобилось, — ответила Полунина, не отводя от следователя глаз, в которых блестели злые слезы.

Брянцев вздохнул.

— На последнем допросе вы показали, что впервые увидели Щеглова только второго августа, когда он принес на себе пьяного Алексея. Однако свидетели показывают другое…

Полунина возмущенно тряхнула головой:

— Я что хочу сказать? Все это чьи-то выдумки!

— …Например, работающая вместе с вами в «Эльдорадо» Петренко показала, что вы познакомились с Германом Щегловым еще в июне…

Глаза у Полуниной удивленно расширились.

— Даже не знаю, для чего это Алле понадобилось!

— Щеглов обедал за вашим столом, и вы с ним здоровались.

— Посетители ресторана обычно здороваются с официантками, для этого не обязательно быть знакомыми.

— Вам известно, что Щеглов сожительствовал с Петренко?

Полунина пренебрежительно выпятила губы.

— Не сомневаюсь, что Алла сожительствовала с мужчинами. Но почему я должна знать всех ее сожителей?

— Но потом-то, потом-то, когда вы близко познакомились со Щегловым, неужели не вспомнили, что он приходил к вам обедать?

— У меня много было клиентов…

— А сам Щеглов? Он тоже вас не вспомнил?

Глаза Полуниной опять увлажнились.

— У меня такое подозрение, что Алла зачем-то решила оговорить нас с Германом. Видать, не простила ему, что он… предпочел ей меня… Если, как вы говорите, у них там что-то было… И решила отомстить нам обоим? — последнюю фразу Полунина произнесла с вопросительной интонацией.

Брянцев невольно улыбнулся.

— Мстительное чувство Петренко как-нибудь проявлялось при вашем общении?

— Вообще-то я заметила, что ее отношение ко мне с некоторых пор изменилось в худшую сторону, — ухватилась Полунина за подсказку.

Брянцев переключился на другой эпизод:

— Вы помните, как второго августа вы подошли к наркологическому отделению, и там уже были Щеглов с Ястребковым. И вы угостили их коньяком, который принесли с собой в сумке.

— Я не помню, чтобы когда-нибудь распивала возле наркологии коньяк, — заявила Полунина, и на щеках ее выступили красные пятна. — В наркологии этим летом лечился мой муж. Я, конечно, навещала его. В одной палате с ним лежал и Митрофанов. Обычно мы с Лешей сидели на лавочке у входа. Иногда к нам подсаживались Алик с Ольгой, и я угощала их чем-нибудь вкусным из ресторана. Но коньяк я с ними никогда не пила.

— Не с ними, а с Ястребковым и Щегловым, — поправил ее Брянцев. — Пили коньяк и договаривались с Германом Щегловым, с этим, как вы утверждаете, не знакомым вам человеком, о совместной поездке на юг.

— Когда это было? — с каменным лицом спросила Полунина.

— Второго августа.

— Вы это говорите со слов Алика и Ольги? Что ж, я понимаю, почему они такое наговорили на меня, — Полунина грустно покачала головой.

— Неужели со зла?

— А как вы думаете? — воскликнула Полунина. — Если я его выставила из своей квартиры?

— Он, что, такой обидчивый, что мог возвести на вас напраслину?

— Получается, что мог, — сказала Полунина и обиженно поджала губы.

— А почему бутылка с коньяком в вашей сумке была откупоренной? Вы, что, прихватили коньяк из ресторана?

— Что значит «прихватила»? — возмутилась Полунина. — Не думаете ли вы… Я заплатила за этот коньяк, к вашему сведению!

Брянцев улыбнулся:

— Вот видите, вы все-таки приносили коньяк в наркологию!

Полунина поняла, что проговорилась, но деваться ей уже было некуда.

— Это получилось случайно! — проговорила он с обидой, смущением и злостью. — Я везла его домой, а по дороге заехала к заболевшей официантке, проведала ее. Ну, и выпили по рюмочке. А потом я зашла в наркологию, посмотреть, что поделывает мой муж. Прихожу, а его нет нигде, и никто не знает, куда он подевался… Тут Алик углядел у меня в сумке бутылку. Пришлось угостить их с Ольгой. А все остальное они придумали, и я не знаю, какую цель они преследуют…

— И Щеглова с Ястребковым вы не угощали возле наркологии коньяком?

— Я этого не помню, — ответила Полунина.

— Что же получается, Надежда Васильевна? — мягко стал выговаривать ей Брянцев. — Петренко вас оговорила, Митрофанов и Квасова оговорили, Ястребков…

— Я разве сказала, что Ястребков меня оговорил? — возразила тусклым голосом Полунина.

— Так ведь он утверждает, что вы его и Щеглова угощали возле наркологии коньяком! У вас, что, с Ястребковым тоже отношения испортились?

— Нет, с ним у меня отношения нормальные, — ответила Полунина. — Только я не знаю, для чего ему понадобилось повторять со слов Митрофанова и его сожительницы всякий вздор про меня и Германа…

— Надежда Васильевна, послушайте меня внимательно, обратился к ней Брянцев тоном доброжелательного увещевания. — Совершено убийство близкого вам человека, вашего мужа. А вы отказываетесь помочь следствию в розыске преступника. Напрасно думаете, что мы без всяких на то оснований заинтересовались вашими отношениями с Германом Щегловым. Проработка версий — занятие столь же неблагодарное, сколь и необходимое. Если вы убеждены, что Щеглов не имеет отношения к убийству вашего мужа, то помогите нам поскорее снять с него все подозрения…

— Вы его подозреваете в убийстве моего мужа?! — горестно воскликнула Полунина.

— Мы вынуждены подозревать всех, кто общался с пострадавшим в последние часы перед его смертью, — пояснил Брянцев. — Между прочим, Надежда Васильевна, следствию уже многое известно о личности убийцы. Известно, например, что он был одним из тех людей, которых Алексей очень хорошо знал. Кстати, ваш муж вам рассказывал, как в ночь на десятое августа на него напали какие-то парни и пытались его душить?

— Я ничего не знаю об этом, — заплетающимся языком пролепетала Полунина.

— Серьезно? — удивился Брянцев. — А ваша мать говорит, что как раз вы ей об этом и рассказывали!

— Мама?.. Не верю своим ушам!

— А вы видели, как после этой встречи с парнями Алексей вернулся домой? И когда вернулся — ночью или утром?

— Я крепко спала и, видимо, не услышала, как он вошел в квартиру, — ответила Полунина. — Он открыл дверь своим ключом. А утром я проспала и торопилась на работу, поэтому не заглянула к нему в комнату.

— Но ведь его с вечера не было. Значит, вы нисколько за него не волновались? Ведь приоткрыть дверь и посмотреть, вернулся домой муж или нет — дело нескольких секунд…

Полунина с преувеличенным вниманием разглядывала платочек и, увлеченная этим занятием, словно бы не слышала того, что говорил ей следователь.

— Что же у нас с вами получается в итоге? — снова заговорил Брянцев после минутной паузы. — Возникают вопросы, которых могло и не быть. Самый первый: что вынуждает вас говорить неправду? Или кто вынуждает? Следующий вопрос: а не потому ли вы скрываете правду, что за вашими отношениями с Германом Щегловым кроется тайна, так или иначе связанная со смертью вашего мужа?

— Вы говорите ужасные вещи! — дрогнувшим голосом заявила Полунина и, поднеся к глазам платок, уже сквозь слезы продолжила: — Я ничего от вас не скрываю!.. Мне нечего скрывать, а что на нас с Германом наговаривают…

— И ваша мать на вас тоже наговаривает? — спросил Брянцев.

— Моя мама — старая женщина, она могла что-то перепутать и забыть…

— Нет, Надежда Васильевна, ваша мама ничего не перепутала и не забыла! А вы хорошенько подумайте над тем, что я вам сказал, и в следующий раз…

— Значит, вы никогда не оставите меня в покое? — всхлипывая, спросила Полунина.

— Все будет зависеть от вас, — ответил Брянцев, пожимая плечами.

— Сколько можно терзать человека? — продолжая всхлипывать, воскликнула Полунина. — Не просто человека, а женщину, которая потеряла мужа и которая должна быть, кажется, заинтересована в розыске убийцы! Ну да Бог вас простит!..

«Не там копаете!»

А в это время в соседнем кабинете Горелов допрашивал Щеглова. Брянцев тихонько подсел к столу и, прислушиваясь к разговору, пробежал глазами исписанные округлым разборчивым почерком листы протокола.

«Вопрос: — С какой целью, находясь 3 сентября в квартире Полуниной, вы представились сотруднику милиции телевизионным мастером?

Ответ: — К тому времени наши отношения с Полуниной еще не были окончательно прояснены, и я не хотел ставить ее в неловкое положение…».

И еще на одном месте Брянцев задержал взгляд:

«Вопрос: — Днем 2 августа между вами и Н.В.Полуниной произошел возле наркологического отделения, за распитием коньяка, разговор о совместной поездке на юг. Вы подтверждаете этот факт?

Ответ: — Нет, не подтверждаю! Не было ни коньяка, ни разговора о поездке на юг!».

Откинув голову назад и слегка прищурясь, Щеглов поглядывал на оперативника независимо и как бы снисходя из великодушия. «Ну, поспрашивай, поспрашивай!» — говорил его взгляд.

И Горелов, скрепя сердце, продолжал допрос:

— Где вы взяли деньги на поездку?

— У меня оставались еще заработанные в зоне. И родители дали.

— Сколько вам дали родители?

— Два лимона.

— Сейчас на что живете?

— Родители помогают.

— Фактически вы переселись к Полуниной. Неужели и там живете на родительские гроши?

Щеглов снисходительно и нагло улыбался.

— На работу когда-нибудь намерены устраиваться?

— Пока не подвертывается ничего подходящего.

Брянцев склонился к Горелову:

— Володя, можешь пойти покурить.

Тот, ни слова не говоря, уступил ему свое место.

Брянцев с минуту хмуро глядел в стол перед собой, аккуратно вырисовывая на листке кружочки, квадратики и ромбики.

— М-да… — произнес он, выходя из раздумья, и жестко, иронично поглядел на Щеглова: — Герман, как вы сами-то считаете: вы — умный человек?

— Не буду спорить, — Щеглов все еще улыбался, но мускулы его лица уже приходили в напряжение и на глазах гасили улыбку.

— А ведете себя глупо!

— Что-то не могу врубиться…

— Вас с Полуниной видели у наркологии по крайней мере два десятка человек, так что свидетелей хватает. И коньяк был, и разговор о Черном море. Вы сами себе вредите, отрицая очевидные факты столь упорно и неуклюже! Вы так старательно скрываете свои давние отношения с Полуниной, что невольно возникает подозрение…

— Ну, и кто же я для вас в данный момент? — спросил Щеглов. — Подозреваемый или свидетель?

— Пока еще свидетель, — ответил Брянцев, тоном голоса давая понять, что, скорее, уже не свидетель, и все идет к тому, что в скором времени Щеглов окажется в числе официально подозреваемых, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Видимо, тот правильно понял следователя, потому что сразу бросился в атаку:

— Тоже, между прочим, топорная работа! Я, что, не вижу, куда вы гнете? Ну как же: если Щеглов был сожителем Полуниной еще при жизни ее мужа, то вот и готовая версия! Ясно, что Полунин мешал Щеглову и тот его… — последовал характерный звук, завершивший фразу.

— В самом деле? — слегка удивился Брянцев.

— Копайте, копайте! — Щеглов с досадой махнул рукой. — Только найдете ли того, кого ищете?

— Полагаете, что не найдем?

— Посмотрим, сказал слепой!

— Можно подумать, что вы знаете, кто убил Алексея, — подначил его Брянцев. — Ну скажите, если знаете!

— Да я, если б и знал… Нет уж, сами ищите! — с вызовом бросил Щеглов. — Одно знаю точно и скажу еще раз: не там копаете!

— Ну, тогда что ж… — Брянцев пожал плечами. — Пока у меня вопросов больше нет.

Горелов занял свое место за столом. Щеглов внимательно прочитал протокол и расписался, где положено.

— Я могу идти?

— Можете, можете, — усмешливо, врастяжку ответил Брянцев, глядя на Щеглова поверх очков.

Щеглов попрощался и двинулся к двери, но на полпути обернулся и заговорил просительным тоном:

— Вы хоть бы Надю оставили в покое! Ей и без того несладко. Плачет по ночам. С работы надумала уходить. По вашей милости чего только не говорят про нее в ресторане. Если женщину чуть не каждый день таскают на допросы…

— Можно было и одним допросом обойтись, но вы же не хотите говорить правду! Ни вы, ни она, — еще раз попытался втолковать ему Брянцев. — Приходится ее, правду, вытягивать из вас обоих по крупицам, а это ведь долгая история! Ну, дело хозяйское!

Щеглов досадливо поморщился, некоторое время постоял взадумчивости, словно решая какой-то очень важный для себя вопрос, но так и не решив, махнул рукой и вышел из кабинета.

— Что скажете, Сергей Алексеич? — спросил Горелов, потирая небритую со вчерашнего дня щеку. — Как у вас насчет эмоций: они все еще положительные?

— Не знаю, не знаю!.. — отмахнулся Брянцев, листая только что подписанные Щегловым и Полуниной протоколы. — Попозже займусь своими эмоциями. Попозже, попозже, попозже… Оба врут, оба врут… А зачем? Зачем Полунина настаивает на том, что ей неизвестно о нападении парней на мужа?.. И что коньяк возле наркологии не распивали. Ну, это я еще могу понять — их запирательство насчет коньяка. А это-то? Ну, допустим, Полунина и Щеглов знают о нападении парней на Алексея — и что в этом компрометирующего? Ума не приложу…

— И что будем делать? — спросил оперативник.

— Копать, — ответил Брянцев.

— Там же?

— И там, и тут. Кстати, Игорь, когда пойдешь домой, забрось Митрофанову повестку. Так… Завтра суббота? Значит, на понедельник. Вчера мы с ним очень задушевно поговорили, я ему объяснил, чем пахнет сокрытие преступления. Алик определенно что-то знает об убийстве, и это для него тяжкий крест, который долго носить ему будет не под силу. Чего-то он боится… В понедельник насяду на него капитально, а ты, Володя, мне поможешь.

Войдешь во время допроса в кабинет и скажешь только три слова: «Он признался в убийстве!».

— И все?

— И все. Затем можешь уходить, — и Брянцев, потирая руки, пропел-продекламировал своим несравненным баритоном, безбожно перевирая мотив: — Три слова, три слова, три слова…

— Между прочим, в этой фразе четыре слова, а не три, — заметил Игорь.

Брянцев укоризненно посмотрел на него поверх очков:

— Ну вот, испортил песню!

— В понедельник мы с вами вдвоем другую песню споем! — смеясь, пообещал Игорь. — Если, конечно, Алик Митрофанов раскроет нам свою душу.

— А куда он денется! — сказал Брянцев.

— Мне сегодня в садик, — напомнил о себе Горелов. — Если я не нужен пока…

— Да, конечно, поезжай домой, — кивнул ему Брянцев и, когда тот вышел из кабинета, мечтательно проговорил: — Сдается мне, Игорек, что скоро мы узнаем имя убийцы. И тогда…

— И тогда вам поручат другое уголовное дело, которое будет куда интереснее этого, — договорил Игорь.

Брянцев поглядел на него с какой-то болезненной гримасой.

— Во-первых, до этого еще далеко, а во-вторых, я вовсе не уверен, что следующее дело, которым я буду заниматься, окажется столь уж интересным.

— А почему — нет? Областная прокуратура мелочевкой ведь не занимается. Вон дело Трифона как раскрутили. Вы, правда, к этому пирогу немного опоздали, так ведь сколько еще таких пирогов подрумянивается по всей области — хватит вам на всю оставшуюся жизнь…

— Завидуешь?

— А то нет!

— Ну и зря. Нечему тут завидовать. Звучит красиво: мафия, оргпреступность. Но мне лично уголовные дела такого рода не кажутся столь уж интересными, как ты себе представляешь. «Лев прыгнул…». Да никакой это не лев! — и досадливо отмахнулся.

— Бумажный тигр, что ли?

Брянцев покачал головой.

— Что же тогда? — спросил Игорь.

— Машина! Бездушная, жестокая и на вид отвратная. А киллеры — всего лишь ее инструментарий. Придатки. Они убивают, не раздумывая, по команде. Им неважно, кого и за что надо убить. Брянцев подошел к сейфу, открыл его и достал толстый том какого-то уголовного дела. — Это я взял из архива, знакомлюсь, вхожу в атмосферу дел областного масштаба. Вот взгляни-ка на эти фотографии…

….Каменистый берег ручья или канавы. Под плакучей ивой лежит только что, видимо, извлеченный из ила разложившийся труп в лохмотьях.

С другой фотографии смотрел толстощекий губастый парень лет двадцати, грузноватый, с коротко стрижеными, набегающими на низкий лоб волосами. Маленькие заплывшие глазки ничего не выражали.

— Потом была очная ставка этого примата с человеком, которого он убил по приказу своих хозяев.

— Как это — очная ставка с убитым? — не понял Игорь.

— Будто бы с убитым, — поправился Брянцев. — Видишь ли, этот примат по чистой случайности отправил на тот свет не того, кто ему был заказан, а совершенно постороннего человека.

— Обознался, что ли?

— Обознался. Потому что лицо человека, которого ему приказали убить, видел только на фотографии. Вот в чем весь ужас: киллеры убивают, не желая, в принципе, зла своим жертвам. Только потому, что за это им платят. Они — те же рабочие на бойне, с той разницей, что в одном случае убивают животных, а в другом — людей. Причем с людьми церемонятся куда меньше, чем с животными, — с этими словами Брянцев достал из сейфа еще одну папку и показал Игорю четыре снимка, на которых были запечатлены сплошь изрешеченные пулями тела (одна пуля даже в пенис угодила). — Это сам босс и его телохранители, — пояснил Брянцев. — Чувствуешь, что творилось там, на месте?

— Мясорубка, — определил Игорь. — Надо же…

— Это было громкое, дерзкое убийство, ты о нем, конечно, слышал. — Брянцев запер обе папки в сейф. — А при ближайшем рассмотрении — мясорубка. В общем-то, ничего особо интересного. Поэтому я несравненно большее удовлетворение испытываю, когда удается обезвредить умного, хитрого и коварного убийцу, вроде того, который отправил на тот свет Полунина. Отправил по собственному почину и потому лично ответствен за этот самосуд. Если его не остановить, он вскоре еще кого-нибудь убьет.

— А эти, которые на приводе у машины, они, что ли, остановятся? — спросил Игорь.

— Тоже не остановятся: это их профессия — убивать.

— Так в чем же дело?

— В машине, — сказал Брянцев и вздохнул.

— Значит, надо ее обезвредить, — сказал Игорь.

— Во-первых, это не так просто, а во-вторых, мне, по-видимому, в дальнейшем и предстоит заниматься такого рода делами.

— Что и требовалось доказать! — ухмыльнулся Игорь.

— Нет, ты совсем другое пытался доказывать, — возразил Брянцев. — А именно: что меня ждут дела более интересные, чем то, которым мы с тобой занимаемся сейчас. Я же с тобой не согласился. И сейчас не соглашаюсь. Так что ты ничего ровным счетом не доказал. Лучше вот что скажи: ты написал своей Танюшке?

— Написал… — Игорь сразу поскучнел. — Давно уж.

— Не отвечает?

— Нет.

Брянцев понимающе покивал.

— А, может, это не так плохо? — вдруг спросил он.

— В каком смысле? — не понял Игорь.

— Вы ведь не разведены?

— Нет.

— И она не требует развода?

— Нет…

— Значит, не хочет или не решается сжигать мосты! — Брянцев оживился. — А ты напиши ей опять! Как ни в чем не бывало.

— Что я ей напишу?.. — Игорь безнадежно махнул рукой.

— Ну, уж я не знаю! Если любишь — найдешь какие-то слова.

— Я подумаю, — пообещал Игорь.

Еще две жертвы

Сообщение в дежурную часть поступило в 16.12 от гражданина Щеглова. Спустя сорок минут на место происшествия прибыла бригада во главе со следователем районной прокуратуры.

Ольга Квасова лежала в спальной на кровати, кверху лицом, до самых глаз укрытая одеялом. На ней была лишь комбинация с обрямканными кружевами. Шею охватывала бельевая веревка, концы которой перекрещивались на затылке.

Алик же Митрофанов находился в большой комнате. Его сухопарое туловище лежало на полу вниз животом, а свернутая набок голова с высунутым черным языком висела в веревочной петле, свисавшей со столешницы обеденного стола. Конец веревки был привязан крепким морским узлом к ввернутому в столешницу шурупу.

К тому времени, когда на место происшествия подоспели Брянцев и его помощники, тело Митрофанова было высвобождено из петли и лежало на полу под простыней. Судмедэксперт, стянув резиновые перчатки, помогал следователю районной прокуратуры составлять протокол осмотра трупов. Эксперт-криминалист еще расхаживал по квартире с порошком и кисточкой, выискивая отпечатки пальцев. А дежурные оперативники, прибывшие, кстати, первыми, минут через двадцать после того, как был принят сигнал, еще продолжали ходить по этажам и опрашивать жильцов.

Предварительное мнение дежурного судмедэксперта сводилось к тому, что тут, скорее всего, имеет место умышленное убийство с последующим самоубийством. Странгуляционная борозда на шее Алика Митрофанова спереди была выражена достаточно отчетливо, а на затылочной стороне след ее прерывался, как обычно и бывает при самоповешении: при резком опускании тела — в данном случае верхней части туловища — узел петли отходит от шеи.

О самоубийстве Митрофанова свидетельствовали и другие признаки, выявленные при осмотре тела. И хотя при последующей, более основательной экспертизе картина смерти могла претерпеть те или иные изменения, как это случилось, например, при повторном обследовании трупа Полунина, пока что у Брянцева не было оснований сомневаться в выводах дежурного судмедэкперта.

Тем не менее, он поинтересовался у эксперта-криминалиста, обнаружены ли в квартире обрезки веревки, из которой были сделаны петля и удавка. Оказывается, не обнаружены. И еще Брянцев поинтересовался, обрабатывались ли ладони самоубийцы липкой пленкой. Да, обрабатывались, был ответ.

Завсегдатаи доминошного стола единодушно засвидетельствовали следующее.

Накануне вечером, приблизительно около пяти часов, они видели, как Митрофанов и Щеглов вошли в подъезд. В руке у Щеглова была пластиковая сумка. Судя по очертаниям, в ней было не менее трех бутылок.

А часа через три Щеглов вместе с Митрофановым и Квасовой вышли из подъезда. Митрофанов был сильно под турахом и чем-то расстроен. Квасова, тоже прилично пьяная, без конца покрикивала на сожителя, не давала ему слова сказать. А Щеглов выглядел почти трезвым. Уже начало к тому времени смеркаться, и Герман сыграл только одну или две партии, затем ушел к Полуниной. Квасова тоже вернулась домой, а Митрофанов остался и еще пил за компанию с доминошниками. Несколько раз он уходил домой и снова возвращался к доминошному столу.

Поздно вечером, часу в одиннадцатом, он собрался было совсем уйти, но тут возле стола объявилась пьяная Квасова и принялась куражиться перед мужиками: дескать, такая красивая женщина перед вами, а вы как пеньки с глазами, хоть бы кто из-за меня с Аликом подрался… Пришлось налить ей, чтоб угомонилась. После чего оба они, Ольга с Аликом, ушли домой и больше их никто не видел.

На другой день на их отсутствие во дворе сперва не обратили внимания. Потом, уже часу во втором, Ястребков с Германом сходили в магазин за вином, и тогда кто-то удивился, что нет нигде Алика. Решили позвать его, с тем расчетом, что он, выпив за компанию, еще бутылку прикупит от себя.

Отправился за ним Ястребков, который тут же вернулся и сообщил, что дверь квартиры заперта, а на стук никто не отзывался.

Мужики еще некоторое время позабивали козла, чередуя игру с возлияниями, и Ястребков всерьез забеспокоился: чего-то Алик разоспался, не похоже на него. Не бывало еще такого, чтобы он перед обедом не вышел во двор перемолвиться с кем-нибудь словом и, если представится возможность, то и выпить с хорошими людьми.

Тут вспомнили, что ему сегодня во вторую смену…

— Чтой-то неладно, братцы! — запаниковал Ястребков. — И Ольги, опять же, не видать…

Щеглов и предложил ему:

— Давай, Никола, я подсажу тебя — заглянешь в окно!

Окна квартиры расположены высоко, и малорослому Ястребкову пришлось карабкаться Герману на плечи.

— Ольга вон дрыхнет! — сообщил он, вглядевшись в щель между занавесками.

— Одна? — спросил Щеглов.

— Похоже, одна…

— Постучи! — велел Щеглов.

Ястребков негромко постукал костяшками пальцев по оконной раме.

— Не шевельнется даже, курица-яга!

На кухне вообще никого не было, а в большой комнате занавески были так плотно сдвинуты, что вовсе ничего нельзя было разглядеть.

Немного погодя Ястребков, опять вскарабкавшись на спину Щеглова, громче постучал в окно спальни. Даже покричал. Но Ольга по-прежнему не подала признаков жизни, а Митрофанов не вылазил из большой комнаты.

Подождав еще с четверть часа, Щеглов с Ястребковым, Клюкиным и Косаревым вошли в подъезд и стали барабанить в дверь квартиры. На шум сбежались соседи. Мнения разделились: одни предлагали взломать дверь, другие считали, что делать это самовольно нельзя, третьи заругались на мужиков, решив, что они куролесят спьяну.

Тогда Щеглов просто взял и вышиб дверь плечом. Замок был худой, и после первого же удара дверь распахнулась настежь.

Вышибив входную дверь, Щеглов пропустил мужиков вперед. Но едва они вошли в комнату, как тут же повалили назад. Глаза у всех были дикие.

— Ну, чего там? — спросил Щеглов.

— Милицию надо! — крикнул Ястребков.

— Да что такое? — снова спросил Щеглов, но Ястребков уже выскочил на крыльцо.

…Немного погодя Щеглов с Клюкиным поднялись на третий этаж, в квартиру, где имелся телефон, и оттуда позвонили в милицию. В спальню, где лежала Ольга, никто из мужиков так и не заходил.

В подъезде и на крыльце кучковались жильцы. Только что подошедшим очевидцы передавали подробности. Здесь же Брянцев увидел и Щеглова, которого отозвал в сторонку, чтобы задать несколько вопросов.

— Когда вы последний раз были у Митрофанова дома?

Щеглов выглядел необычно взволнованным, но его можно было понять.

— Вчера вечером, — ответил он и словоохотливо принялся излагать подробности. — Часа в четыре, в пятом сходили в магазин, купили вина и посидели у них на кухне. В восьмом часу я ушел домой, к Наде, а потом решил проведать своих родителей.

— Когда вернулись от родителей?

— Утром, — сказал Щеглов. — Остался у них ночевать.

— Что случилось?

Щеглов, слегка смутившись, передернул плечами.

— Да ничего особенного. Все уладилось, — и посмотрел на следователя с одной из тех многоговорящих улыбок, которые мужчина может адресовать только мужчине.

— А с Митрофановым там, на кухне, о чем был разговор?

— Как вам сказать? — Щеглов свел брови к переносице и потряс головой, дескать, сам отказываюсь что-либо понимать. — Какой-то он был… Ну, как не в себе. Или с Ольгой у них что-то не заладилось… Может, поцапались перед этим, то ли еще что: начнет говорить… Короче, про какой-то свой грех. Только рот раскроет, а Ольга его хлоп по губам: «Не распускай язык!». И всю дорогу так. Один раз, помню, сказала: «Мы уже все решили!». Вообще-то последнее время они часто ссорились. Придешь к ним, а там… Неудобно и говорить…

— В этой ситуации все удобно, — Брянцев кивнул в сторону подъезда, откуда выносили накрытый простынею труп.

— Ладно, — Щеглов, соглашаясь, махнул рукой. — В общем, такая картина: Алик ее силой пытается взять, а она не дается, царапает его в кровь, кусает, плюет ему в лицо и матерится. И оба — в чем мать родила… Чего-то она от него требовала, какое-то условие поставила…

— Может, на женитьбе настаивала?

— Нет, он предлагал расписаться, она сама не хотела. Тут что-то другое.

— Вы ж, поди, оставались когда-нибудь вдвоем…

— Не-ет! Ни на минуту нас одних не оставляла. Даже когда ей в уборную приспичивало, и то дверь оставляла открытой — нисколько не стыдилась. Представляете?

— Ну, а за вином когда ходили? Ольги же с вами не было?

— Тогда он еще трезвый был, — Щеглов многозначительно улыбнулся. — Трезвый он только о выпивке и думает.

— И вы сами ни о чем таком его не спрашивали?

— Зачем? — удивился Щеглов. — Это сейчас всякие мысли в башку лезут, а тогда у меня никакого любопытства не было. Это сейчас… Я даже что думаю? Может, он из-за Лешки терзался?

— Вы так думаете?

— Я и говорю: сейчас чего только не лезет в башку! Хочешь не хочешь, а…

Брянцев смотрел на Щеглова в упор, а тот не уводил глаз в сторону.

Игорь рассказал, как занес в пятницу Митрофанову повестку на допрос к следователю и как тот, повертев ее в руках, обронил с пьяной шутовской усмешкой:

— Билет на тот свет…

Вывод, к которому пришел после предварительного осмотра трупов судмедэксперт, свидетельствовал о причастности Митрофанова к убийству Полунина: если Алик удавил свою красивую молодую сожительницу, то что мешало ему проявить жестокость по отношению к опустившемуся собутыльнику? К тому же, Полунин был удавлен тем же способом, что и Квасова. Аккуратно, «чисто».

Многое, многое сходилось: Митрофанов последним (исключая жену и детей) видел Полунина за несколько часов до убийства. И у Митрофанова весьма сомнительное алиби, а вернее сказать, нет у него никакого алиби, потому что Квасова в данном случае свидетель ненадежный. До какого-то времени они дружно дудели в одну дуду, а минувшей ночью, возможно, меж ними и впрямь случилась пьяная ссора. Возможно, Квасова по какой-то причине решила изменить свои прежние показания и сообщила об этом Митрофанову, а пьяный Митрофанов дождался, пока сожительница уснет, отхватил ножницами кусок веревки и задушил ее. Затем, приняв еще малую толику спиртного, сделал петлю для себя, ввернул в стол шуруп и повесился.

— Все в цвет? — пряча в усах усмешку, Брянцев покосился на Горелова.

Они шли по улице. Моросил холодный дождь. У Брянцева был зонт, и он держал его так, чтобы хватило на двоих.

— Похоже, блин, ваша взяла, — самокритично признался Горелов. — И что теперь, будем спускать все на тормозах? Да и отпуск у вас.

— Какой, к дьяволу, отпуск! — отмахнулся Брянцев. — Я и думать о нем забыл. А дело… Кое-что мне еще неясно, подождем, что скажут эксперты.

— А что тут может быть неясного? — пожал плечами Горелов. — Факт налицо. Просто так в петлю никто не полезет.

— Ты наверняка знаешь, из-за чего Митрофанов полез? — спросил Брянцев.

— Ну, я при этом не присутствовал…

— И я тоже. Поэтому не могу сказать, сам Алик полез в петлю или его в нее втолкнули.

— Думаете, Щеглов мог?.. — оперативник неожиданно остановился, и струйка воды с зонта слилась ему за шиворот.

— Щеглов или еще какое-то третье лицо — не знаю, — сказал Брянцев.

Некто Мистер Икс

Брянцев проснулся среди ночи от шума дождя. А может, оттого, что увидел нехороший сон: будто расхаживал он по квартире Митрофанова и что-то искал: впрочем, пробудившись, он тотчас сообразил, что именно искал: обрезки веревки, из которой были изготовлены петля и удавка.

Он с нежностью погладил теплое плечо Нины, которая тихонько посапывала рядом, затем осторожно приложил руку к ее животу. Прислушался. «Нет, рано еще», подумал он.

Шкварчали по мокрому асфальту шины. По потолку скользили полосы света.

…Куда же, в самом деле, подевались остатки веревки? Самому Митрофанову навряд ли пришло бы в пьяную голову, перед тем как сунуть ее в петлю, позаботиться о сокрытии улик. И вообще зачем ему было думать об уликах?

В уничтожении следов преступления мог быть заинтересован только кто-то третий. Тот, кто задушил обоих и убийство Митрофанова имитировал как самоубийство. В практике такая имитация случается. Хотя и редко.

Но тут опять закавыка: и убийце в этом случае также незачем было уничтожать обрезки веревки. Как раз напротив: убийце следовало оставить их на видном месте. Если он действительно инсценировал самоубийство Митрофанова. Ведь в этом случае инсценировка выглядела бы убедительней.

«Бредятина!» — подумал Брянцев и повернулся набок, надеясь еще поспать. Однако не заметил, как снова оказался на спине, с закинутыми за голову руками. Жена и дочка спокойно себе спали, а он решал головоломку с обрезками веревки.

Не располагая ни вещественными доказательствами, ни результатами экспертиз и зная, что не позднее второй половины наступающего дня станет точно известно, покончил Митрофанов самоубийством или его хитроумно убили, Брянцев невольно продолжал думать над тем, что случилось вчерашним днем.

…Митрофанов мог загодя подготовиться к убийству Квасовой: отрезать кусок нужной длины от чьей-нибудь веревки во дворе дома. Но глупо предполагать, что он мог заодно прихватить и второй кусок веревки — для себя.

«Бредятина!» — снова подумал Брянцев.

И вернулся к предположению о двойном убийстве. Можно, конечно, допустить, что убийца принес с собой уже готовые петлю и удавку. Но заранее спланировать имитацию самоповешения… Не только в практике, но даже и в специальной литературе не встречалось Брянцеву ничего похожего. Помимо того, что тут требуется соблюдение исключительной аккуратности, недюжинной силы и непременно навыка, все старания убийцы наверняка окажутся напрасными: опытному криминалисту ничего не стоит установить — по целому ряду признаков, — в действительности ли совершено самоубийство или жертва была умерщвлена еще до того, как на шею трупа накинули петлю. Так что опытный убийца навряд ли решился бы на такое. А в данном случае убийца — если это убийство — явно не новичок… И что выходит? Все та же бредятина…

Ну вот теперь все окончательно запутывалось. Кажется, на фоне двоих подозреваемых обозначилось — обозначилось-таки! — некое третье лицо. Пока что безликое, бесплотное и безымянное, однако способное развалить все дело об убийстве Полунина. Единственный известный поступок этого лица не поддается пока объяснению. И поддастся ли?..

В этот момент Брянцев осознал, что проснулся он не от увиденного во сне, а от тупой боли. Словно кто-то уперся палкой ему в грудину и давит, давит, сильней и сильней. Вначале, при пробуждении, боль эта не слишком беспокоила, и он не обратил на нее внимания, но она все усиливалась и когда стала совсем уж нетерпимой, Брянцев не на шутку испугался. Подумалось: «не инфаркт ли?». Да, страшно стало. Не за себя. За дочку и за жену. Но первая мысль была не о них, а… Уже потом он поразился этому, когда все прошло… Прежде всего ему подумалось о крохотном существе, которого он не знал еще, которому было не больше пяти месяцев и которое вдруг при его, Брянцева, мысли о собственной близкой смерти (мелькнула, мелькнула такая мысль!) вдруг оказалось дороже и ближе всех на свете.

Прекрасно понимая, что при инфаркте надо лежать, он, тем не менее, встал с постели и, не включая света, чтобы не разбудить Нину и дочку, принялся рыться в тумбочке, где лежали кое-какие лекарства. Ничего похожего на валидол не попадалось под руку. Зато стало ясно, что это никакой ни инфаркт. Для пущей убедительности сделал несколько приседаний. Пощупал пульс. Как будто в порядке. Но боль не отпускала, и он снова стал шарить в тумбочке.

— Ты что ищешь? — заспанно спросила Нина. Разбудил-таки!

Пришлось сказать. Она сбросила одеяло, присела перед тумбочкой и сама пошарила в ней при свете уличного фонаря.

— Валидола у нас, кажется, нет, — сказала она, поднимаясь с корточек. — Вот выпей валерьянки. Пойдем на кухню, я сама накапаю!

Он выпил валерьянку и прислушался к себе, потирая ладонью заросшую черным густым волосом грудь.

— Ну, как? — спросила Нина. — Может, «скорую» вызвать?

— Подождем, — сказал Брянцев и, взяв ее руку, приложил к груди. Немного погодя сообщил: — Кажется, проходит.

Нина прильнула головой к плечу мужа. Брянцев огладил ладонью ее живот, спросил:

— Как он там?

— Ты знаешь, кажется, толкнулся.

— Когда?

— Только что. Я сквозь сон почувствовала. И тут ты зашуршал. У Брянцева защипало глаза.

— Почувствовал, что отцу плохо, — рванулся на помощь.

Нина засмеялась.

— Пошли спать, — сказала она.

— Я бы кофейку выпил.

— С ума сошел!

— Я сейчас не усну, — сказал Брянцев.

— Я усыплю тебя, — Нина потерлась щекой о его плечо.

Он приложил палец к ее губам:

— Погоди минутку…

«…Шуруп… Аккуратно ввернут, умело… Шлиц нисколько не деформирован — значит, рука не дрожала… Узел на петле завязан крепко и красиво… Пьяный вряд ли сумел бы так… Да и зачем бы он стал стараться?..».

Несомненно, это было убийство.

— Что, опять болит? — встревожилась вдруг Нина.

— Нет, просто задумался.

— Ты когда в отпуск пойдешь?

— Пойду…

«Какой отпуск, какой отпуск!..» — подумал он.

Утром эксперт Иосиф Борисыч в присутствии Брянцева произвел внешний осмотр трупа Митрофанова и пришел к тому же выводу, что и дежурный эксперт на месте происшествия: налицо все признаки самоубийства.

— Не может быть! — Брянцев ничего не понимал.

Спорить было бесполезно. Возможно, что-то выявится при вскрытии.

— Возможно, но маловероятно, — заключил Иосиф Борисыч.

Из морга Брянцев отправился к криминалистам и узнал, что отпечатки пальцев, снятые с изъятых в квартире Митрофанова трех бутылок из-под вермута, принадлежат самому Митрофанову, его покойной сожительнице и некоему третьему лицу. Отпечатки пальцев этого третьего лица были обнаружены также на некоторых других предметах в квартире Митрофанова, в частности на полировке мебели и на пластмассовых ручках входных дверей.

Брянцев предусмотрительно прихватил с собой «пальцы» Щеглова, которые тот оставил на шариковой авторучке, подписывая протокол допроса. Они идеально совпали с отпечатками пальцев третьего лица. Ничего удивительного: ведь Щеглов, по его же собственному признанию, всего за несколько часов до гибели Митрофанова и Квасовой был у них в гостях. Еще бы не наследил!

А дальше — опять загадки.

С кухонного стола были взяты три фаянсовые чашки. На одной оказались «пальцы» Щеглова, на другой — Митрофанова, на третьей — Квасовой. Анализ остатков содержимого чашек показал, что Квасова пила вермут, а мужчины — водку. Но в квартире Митрофанова не было обнаружено ни одной водочной бутылки. Три емкости по 0,75 из-под вермута — вот вся тара, оказавшаяся там в наличии. Видимо, отправляясь за вином, Щеглов с Митрофановым прихватили с собой всю порожнюю посуду. Но водку, судя по всему, пили уже «под занавес». Куда девалась бутылка?

Вторая загадка. На пластмассовой рукоятке отвертки, которая валялась в комнате на полу возле стола, не оказалось вообще ничьих отпечатков. Выходит, кто-то их стер? Митрофанову это было ни к чему. Или рука, державшая отвертку, была в перчатке?

Митрофанов опять же исключается.

Плюс аккуратный узел на петле. Плюс аккуратно ввернутый в столешницу шуруп. И загадочно исчезнувшие обрезки веревки…

Вскрытие подтвердило первоначальный вывод экспертов: в момент удушения петлей Митрофанов был жив. Был жив и при этом находился в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения. В таком состоянии человеку ничего не стоит расстаться с жизнью.

Ничего не стоит, это верно. Вот только вряд ли он в таком состоянии сумел бы так красиво завязать узел на петле. И уж всяко не пришло бы ему в голову избавляться от отпечатков своих пальцев на отвертке.

В отличие от экспертов-медиков Брянцев допускал возможность насильственной смерти Алика Митрофанова.

Теперь уже многое говорило о том, что в квартире Митрофанова побывал кто-то посторонний, где-то между полуночью и часом ночи, когда, по заключению судебно-медицинской экспертизы, наступила смерть Митрофанова и его сожительницы.

Сейчас Брянцев уже не считал такое допущение «бредятиной». Теперь все непонятное и странное в гибели Митрофанова и Квасовой обозначалось словом «мистика». А неустановленное лицо, побывавшее в квартире между полуночью и часом ночи, в разговорах Брянцева с помощниками именовалось Мистером Икс.

В чем могла состоять цель его позднего визита к Митрофанову?

— Захотелось выпить, — предложил свою версию Игорь, но тут же сам и отверг ее. — Нет, не годиться…

— Допустим, Мистеру Икс было известно, что Полунина убил Митрофанов, и явился к нему с каким-то предложением или требованием, — пустился в рассуждения Горелов. — Одним словом, попытался его шантажировать.

— И требование Мистера Икс не было принято, — докончил эту мысль Брянцев.

— Судя по всему, так, — согласился Горелов.

— Продолжай!

— За разговором Мистер Икс выпоил Митрофанову почти всю водку и в какой-то момент пригрозил разоблачением, если тот будет упорствовать. Короче, добился того, что после его ухода Митрофанов в страхе перед угрозой и под сильным действием винных паров сам полез в петлю…

— …Которую для него приготовил почти трезвый Мистер Икс?

И шуруп в столешницу ввернул тоже Мистер Икс?

— Может, и так, — согласился Горелов, однако без особой уверенности.

— А Квасова с интересом наблюдала за всем, что происходило на ее глазах?

— Она могла спать мертвецким сном. В конце концов Митрофанов мог повеситься, а затем Мистер Икс вернулся…

— …И удавил спящую Квасову? После чего аккуратно протер носовым платком ручку отвертки, сунул в карман бутылку из-под водки и спокойно покинул гостеприимное жилище?

— Может, и так…

— А не мог Мистер Икс сунуть в петлю уснувшего мертвецким сном Митрофанова? — предположил Игорь. — Это же очень просто…

А потом удавил спящую Квасову, потому что она перед тем, как уснуть, видела воочию Мистера Икс?..

— Вопрос: для чего Мистеру Икс было убивать Митрофанова?

Если он его шантажировал, значит, чего-то он него добивался. Значит, ему нужен был живой Митрофанов, а не мертвый. Настращать — это понятно, а убивать… Зачем? — Брянцев обвел взглядом помощников, ожидая ответа.

И не дождался.

— Почему бы вам, Сергей Алексеевич, не выложить перед нами, несмышленышами, свои умные соображения? — предложил Горелов.

— Пока не готов, — честно признался Брянцев. — Но одно не вызывает у меня сомнения: Мистер Икс все же побывал в ту ночь у Митрофанова, и его ночной визит каким-то образом связан с гибелью обитателей этой плохой квартиры. Я даже мог бы предположить… Впрочем, не стоит пока гадать, какие действия и в какой последовательности совершал Мистер Икс, находясь ночью в квартире Митрофанова. Надеюсь, он сам расскажет нам когда-нибудь об этом. Не будем забывать, что мы до конца еще не отработали версию «Щеглов», а ведь он был последним, кто выпивал с Митрофановым за несколько часов до трагедии. Уточняю: последним — из известных нам на сей момент лиц. Как бы там ни было, а мы должны незамедлительно проверить его алиби.

«Танюшка, Танюшка!

Уже порядком прошло времени с тех пор, когда я отправил тебе письмо. Каждый день с надеждой заглядываю в почтовый ящик, но…

В голову приходит и такое: может, то мое письмо затерялось на почте? Поэтому решил написать еще раз. Чтоб ты знала, что я каждый день думаю о тебе.

Не буду повторять всего, что уже написал. Сообщу только последние факты из своей одинокой жизни, в которой без тебя нет ничего личного, а есть только служба. Да и там пошли сплошные неприятности.

Я уже рассказывал тебе, что мы загнали в угол убийцу-душителя. Но вчера в этом же доме были задушены еще двое, мужчина и женщина. Все произошло ночью, а утром этот мужчина должен был явиться к нам в следственную часть и назвать имя убийцы. Тот оказался хитрее, чем мы думали, и опередил нас. Сейчас мы с напарником и моим хорошим другом, следователем по особо важным делам, отрабатываем довольно обнадеживающую версию. Нам помогает еще один парень из уголовного розыска.

Танюшка, я часто вспоминаю твой выпускной бал. Мы тогда всю ночь танцевали только друг с другом, и ты отшивала всех хмырей, которые пытались тебя приглашать. А один шнурок — помнишь? — со зла сказал: „Какие вы скучные, ребята!“. Но нам ведь не было с тобой скучно тогда? Уж мне-то точно не было!

Крепко целую. Жду весточки. До встречи!

Любящий тебя всегда И.».

Неожиданный посетитель

После семи вечера в следственной части не осталось ни души. Кроме Брянцева, у которого, помимо дела об убийстве Полунина, находилось в производстве еще два уголовных дела, и он остался, чтобы поработать с ними.

Негромко клацнула уличная дверь. Кто-то стал спускаться по ступенькам. Брянцев встал изо стола и пошел посмотреть, кого принесла нелегкая в неурочный час. В дверях кабинета он нос к носу столкнулся с Германом Щегловым.

— Здравствуйте, Сергей Алексеич! — Щеглов простецки-добродушно пожал следователю руку. — Не ждали?

Сдержанно ответив на приветствие, Брянцев вернулся к столу и убрал в сейф папки с уголовными делами.

— Что-нибудь новенькое хотите сообщить?

— Хочу, да… — Щеглов присел сбоку стола. — Решил дополнить прежние свои показания. В связи, так сказать, с новыми обстоятельствами, — и он скорбно покачал головой.

— И кое-что исправить?

— Ну, конечно!

— Сразу под протокол будете говорить?

— Это как вам удобнее. Мне теперь скрывать нечего.

И вот что он рассказал.

После того, как Алла Петровна отказалась возобновить с ним прежние отношения, он завел знакомство с Надей и стал бывать в ресторане в ее смену. Герман чувствовал, что он ей нравится. Это выражалось хотя бы в том, что она приносила ему коньяк и хорошую рыбку и не вносила их стоимость в счет.

Но кто-то настучал про него Алексею, и тот примчался в ресторан на своем «Москвиче», хотя находился в это время на лечении. Разговор был мужской, в крепких выражениях. Щеглов пытался убедить Алексея, что между ним и Надей ничего нет, но Алексей не верил ему и все грозился набить ему морду. Морду не набил, но с этого дня крепко запил. Надя не велела Щеглову больше появляться в ресторане, и с неделю они не встречались.

А второго августа неожиданно для обоих оказались в одно время у наркологии. Случилось так, что они с Ястребковым, решив промочить горло, не набрали даже на самопалку. Ястребков и предложил сходить в наркологию, благо до нее рукой подать, и одолжить у Митрофанова пару-тройку тысчонок. Но и у Алика в кармане ветер гулял. Пока обсуждали финансовый вопрос, Полунина и подошла. Оба виду не подали, что узнали друг друга, но Щеглов по ее глазам понял, что она рада встрече. Правда, когда ей сказали, что ее муж шляется неизвестно где, Надя не на шутку расстроилась и, достав из сумки коньяк, предложила выпить. Никакого разговора между ним и Надей о совместной поездке в южный пансионат не было и в помине. Разве что с Аликом и Ольгой — в порядке шутки. Потом она ушла домой, а вскоре и Щеглов с Ястребковым отправились играть в домино. Во дворе дома Полуниных.

О том, как он принес пьяного Алексея домой, Щеглов уже рассказывал. А второй раз в этот день он к Наде не приходил — видать, соседке это поблазнилось. Или нарочно придумала, со зла.

О том, как был в гостях у Полуниных десятого августа, и как Алексей убежал тогда из дому, тоже рассказывал. Не упомянул лишь о том, как часов в одиннадцать вечера по просьбе Нади (играл в домино, а она вышла во двор) отправился на поиски Алексея. Даже, между прочим, заглянул на школьный двор. Алексей как в воду канул. Не найдя его нигде, заглянул к Наде — спросить, может, ее муж уже дома. Посидели на кухне, поговорили. Надя несколько раз принималась плакать. Ушел Герман где-то в полпервого. Провожая его, Надя обронила сквозь слезы: «Не могу больше так, подам на развод!..».

Утром, часу в одиннадцатом, он зашел к Митрофанову и предложил вместе наведаться к Полуниным. Надя к тому времени уже уехала на работу. Ее мать собрала на кухне закуску, Митрофанов разбудил Алексея.

— Теперь я вспомнил: он и правда жаловался, что ему больно глотать. И какой-то сон рассказывал…

— Это был не сон, — сказал Брянцев. — На него и в самом деле напали тогда парни. И пытались его душить. Это установлено.

— Во дворе школы?

— Да, во дворе школы.

— Что же выходит? — в голосе Щеглова послышались осуждающие нотки. — Значит, все-таки парни? А мы на Алика грешим… Но тогда я ничего не понимаю: зачем он это?.. И Ольгу, и себя?..

— Видите ли, парни напали на Полунина ночью одиннадцатого, а убит он был под утро двенадцатого, — пояснил Брянцев, не сводя глаз с собеседника.

— Вон оно как! — с преувеличенным удивлением воскликнул Щеглов, однако в его глазах Брянцеву увиделась плохо скрытая досада. — Это точно?

— Совершенно точно, — покивал Брянцев. — Скажите, а что заставило вас заподозрить Митрофанова в убийстве Алексея?

— Да не то чтоб заподозрил… — Щеглов прихмурил брови, — я ведь, кажется, рассказывал, как мы встретились с ним… Ну, в тот день, когда его первый раз допрашивали в милиции. Он был как по башке трахнутый. Но у меня тогда и в мыслях ничего такого не было. Да и кто мог подумать на Алика! Я таких смирных в жизни не встречал. Если честно, я и сейчас не верю, что он Лешку грохнул!..

— А если не он, тогда кто, по-вашему, мог это сделать? — спросил Брянцев. — У вас есть на этот счет какие-нибудь догадки, предположения?

— Дьявол! — потряс кулаками Щеглов, а глаза его налились кровью. Однако он тут же притих, смущенно поморгал. — Извините… Мы ведь с Аликом не так давно подружились, и я не сразу в нем оборотня разглядел…

— Кого, кого? — не понял Брянцев. — Как вы сказали?

— Оборотня. А может, и самого дьявола, — устало проговорил Щеглов.

— И когда же вы в нем это… разглядели?

— Первый-то раз еще… Ну да, Лешка еще жив был. В тот день Алик с Ольгой выписались домой. Сидели мы у них на кухне, разговаривали. Ну, и выпивали, конечно. В наркологии-то Алик воздерживался, а тут, видать, на радостях, что снова дома, хватил лишку. Переступил черту. Я только так могу объяснить…

— Что же случилось? — спросил Брянцев.

— Ну, сидим, разговариваем, с чего-то заговорили про политику. Про перестройку эту самую. Горбачева поматерили, а потом Алик вспомнил Сталина, начал его всяко хвалить. Я спросил: «Откуда тебе знать, как было при Сталине, ты ведь тогда пешком под стол ходил?». — «Хорошо, говорит, было: порядок был и цены снижались». Я ему тогда: «А сколь народу он погубил — не слыхал, что ли?». «Все, говорит, правильно Сталин делал, никого зря не сажал». Мне надоело спорить, и я возьми и скажи: «А ну его, говорю, в задницу твоего Сталина!». Он тут как вскочил, глаза дикошарые — и за нож! И на меня: «Счас порешу к такой-то матери!..» Вы его таким не видели и можете не поверить. Ну, будто кто взял и подменил его на другого человека похожей наружности, а внутри…

— И чем же все кончилось? — спросил Брянцев.

— Да Ольга отобрала у него нож. А минут через пять он успокоился, опять стал нормальным человеком. Это как припадок был, потом ничего и вспомнить не мог.

— А второй раз когда такое случилось?

— Это когда Алексея хоронили. Я за ними зашел, чтобы вместе на кладбище ехать. Два автобуса пришли, провожающие уже расселись по местам, а их с Ольгой нет. Захожу в квартиру — Алик сидит на кухне и уже хорош. А Ольга и вовсе дрыхла. Говорю: «Давай скорее буди ее, а то опоздаем!». Он бормочет что-то непонятное. Я опять: «Буди Ольгу, иди!». Он трах по столу кулаком! Спрашиваю: «Ты это чего разбушевался, смотри-ка?». Он опять кулаком по столу, как-то странно поглядел на меня, будто не узнавал, потом вскочил и ушмыгнул в комнаты.

Я подождал-подождал и пошел поглядеть, чего он там делает. Сперва-то ничего не понял. Ольга все спит на кровати в маленькой комнате, а он с изголовья над ней наклоняется. Я поближе подошел и увидел у него в руках веревку. Перебирая ее пальцами, чего-то бормочет, будто ворожит. Я опять спросил: «Ты чего делаешь, Алик?». Он тогда глянул на меня дикими глазами и сказал: «Она меня продаст!». Я уже совсем ничего не понимал. Только и мог ему сказать: «Совсем сдурел?». — «Она все знает», — сказал Алик и уже, гляжу, прицеливается веревкой, чтобы Ольге на шею накинуть. Я отобрал у него веревку. Он и не сопротивлялся, сразу улегся на кровать рядом с Ольгой и уснул. А Ольга даже не просыпалась. Ну, я махнул на них рукой и ушел. Автобусов уже не было, пришлось добираться до кладбища на троллейбусе.

— Думаете, подобное в конце концов и случилось? — спросил Брянцев.

— А что еще могло быть? — ответил Щеглов. — Уже потом до меня дошло, что с Алешкой он также… Ну, мог так же…

— Он не рассказывал, как это произошло?

— Нет, да он сам ничего не помнил. Он мне только что говорил? Гуляли, дескать, ночью. И разговор был серьезный. Завернули на школьный двор. Была, говорит, у них с собой бутылка, а у Лешки в траве возле голубятен стакан был припрятан. Ну, как только Алик выхлебал свою долю, тут же и отключился. Ничего, говорит, больше не мог вспомнить. Уже дома пришел в себя. Ольга, ясное дело, сразу догадалась, кто Лешку грохнул. Я так думаю: меж ними мог быть разговор. Ольга посоветовала пойти в милицию и во всем признаться. Экспертиза могла подтвердить, что он в момент убийства был в затемнении рассудка, и на суде вышло бы смягчение. А он струсил. И стал Ольгу бояться.

— Струсил… — раздумчиво повторил Брянцев и вдруг спросил: Что вам мешало сразу дать правдивые показания?

У Щеглова на скулах заиграли желваки, лицо стала заливать краска.

— Так ведь они, правдивые, могли обернуться против нас с Надей! Вы ж меня подозревали…

— Полагаете, что сейчас вы оказались вне всяких подозрений? — Брянцев улыбнулся краем рта.

— А вы… по-другому думаете? — спросил Щеглов, и глаза его полыхнули бешенством. — Выходит, зря я к вам пришел, только навредил себе!

— Мне пока что неясны мотивы, по которым Митрофанов мог убить Полунина, — сказал Брянцев.

— Я ж вам говорю: не он убил Лешку, а дьявол! — сердито выпалил Щеглов. — Дьявола об этом и надо спрашивать.

— Что-то должно было этому предшествовать, — продолжал Брянцев рассуждать вслух. — Пока что нет никаких зацепок. Вроде бы они не ссорились. И тут разберись, какая кошка могла между ними пробежать?

— Ну, а сами-то вы, как думаете: если б ничего не было, зачем бы Алик стал будить Лешку среди ночи, а Лешка — выходить к нему на улицу? Надя до сих пор не может себе простить, что прогнала тогда Алика. Может, и разошлись бы по-хорошему, если бы она дала им договорить. Но кто ж знал… — Щеглов болезненно поморщился. — Я пытал Алика. Спрашивал, чего они такого не поделили. Алик сказал мне, что они с Лешкой сами разберутся. Ну сами, так сами. Разобрались…

— Когда у вас был такой разговор? — быстро спросил Брянцев.

Щеглов слегка растерялся.

— Как то есть когда? На другой день утром! Никто ж ничего еще не знал!

— И Митрофанов тоже не знал?

— Ну, и он тоже… Он же ничего не помнил!

— В какое время вы с ним в то утро встретились и где?

— Я часов в одиннадцать к ним во двор пришел поиграть в домино. Он уже сидел за столом. Ну, может, еще минут сорок прошло…

— Полунину вы к тому времени еще не видели?

— Как не видел! Подходила она к нам, спрашивала про мужа. Сказала, что ушел куда-то ночью и до сих пор его нет. Ну, мы ее успокоили: дескать, никуда не денется, придет. В первый раз, что ли?

— И после этого Митрофанов вам сказал: «Сами разберемся?».

— Ну да. Он же ничего не помнил.

Брянцев дал ему подписатьпротокол. Щеглов долго разбирал мелкий витиеватый почерк следователя, но все-таки дочитал до конца и только тогда поставил свою подпись.

— Все правильно! — со вздохом заключил он. — Что сам знаю, то и рассказал. А вы, мне так кажется, все еще не верите, что Алик мог задушить Лешку?

— Скорее, нет, чем да, — ответил Брянцев.

Щеглов сокрушенно помотал головой:

— Скажи, какой дурень! Взял и повесился. А приди он к вам с повинной — может, и ему вы тоже бы не поверили, что это именно он убил Лешку. Ведь доказательств-то нет никаких?

Брянцев предпочел отмолчаться. А когда Щеглов ушел, достал из сейфа папки с материалами по делу об убийстве Полунина и стал перечитывать протоколы допросов. Все подряд.

И особенно долго, обдумывая, обнюхивая чуть ли не каждую фразу, вчитывался он в характеристику, поступившую на днях из колонии, где Щеглов отбывал наказание:

«…По прибытии Щеглова Г.И. в исправительно-трудовую колонию с ним была проведена беседа, во время которой он сообщил, что ранее служил в органах внутренних дел и имел звание старшего лейтенанта. На вопрос, не боится ли он отбывать наказание в данной колонии, ответил, что обладает большой физической силой и неплохо владеет приемами рукопашного боя…

…Был определен в бригаду по изготовлению одежных щеток. К работе относился в целом удовлетворительно. С первых же дней стал приобретать авторитет в отряде — с позиции физической силы и различных интриг. Неоднократно демонстрировал осужденным владение приемами самбо. Возле его койки постоянно находился черенок от швабры. Как он объяснял — для самозащиты.

…По характеру неуравновешенный, вспыльчивый, Щеглов всегда болезненно реагировал на замечания со стороны персонала администрации. Неоднократно допускал нарушения режима, за что водворялся в штрафной изолятор. Установки на честный трудовой образ жизни у Щеглова Г.И. не выработалось…».

Из электрического чайника потянуло гарью. Брянцев выдернул шнур и, убедившись в том, что ничего страшного не случилось (вода еще не вся выкипела, и оголилась лишь небольшая часть металлической трубки со спиралью), налил в кружку кипятка, кинул туда две ложки кофе и начал набрасывать план экстренных мер, к которым необходимо было приступить прямо с утра.

От этого занятия его оторвал телефонный звонок. В трубке прошелестел печальный голос жены:

— Ты еще жив там?

— Сейчас выхожу! — пообещал он.

И посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать.

Игорь и его блондинки

Между тем, Первушин с Игорем проводили поквартирный опрос жильцов дома, в котором жили родители Щеглова. К ним тоже зашли, и они оба подтвердили, что сын их позапрошлой ночью остался у них ночевать и с половины одиннадцатого вечера до десяти утра никуда из квартиры не выходил. Что он делал в своей комнате, они не знают, потому что дверь в его комнату была плотно прикрыта.

— А почему вы опять заинтересовались нашим сыном? — с тревогой в глазах спросила мать, когда Первушин с Игорем собрались уходить.

— Чтобы снять с него подозрение, — объяснил Первушин. — Убиты двое его приятелей. Обычное дело: проверяем алиби всех, кто встречался с ними накануне их гибели.

На скамейке возле подъезда сидели старушки. Первушин попросил разрешения присесть рядом. Разговор повел издалека:

— Это почему у вас во дворе собак выгуливают? Тут же, и ребятишки гуляют…

— А управы нет на этих собачников! — с готовностью подхватили разговор старушки. — Хоть вы на них подействовали бы!

Как раз напротив соседнего подъезда носился по детской площадке черный пудель. Его хозяин сидел на бортике песочницы и читал книжку. Это был интеллигентного вида молодой мужчина.

Поймав указующий взгляд Первушина, Игорь подошел к песочнице и вступил в разговор с мужчиной.

— Ваша собака? — спросил он.

— Моя, — сдержанно ответил тот.

Игорь представился и для пущей важности показал служебное удостоверение, поскольку был в штатском.

— Очень приятно, — кисло-вежливо улыбнулся мужчина и поднялся с песочницы. — Вам от меня что-то нужно?

В этот самый момент из дальнего подъезда вышел красавец дог в сопровождении дамы с зонтиком в одной руке и поводком в другой.

— Вы всегда свою собаку выгуливаете во дворе? — спросил Игорь у мужчины.

— Ну… почти всегда, — осторожно ответил тот.

— А много во дворе собак?

— Есть, — предельно лаконично ответил мужчина.

Дог подошел к грибку и вскинул заднюю лапу. Дама присела на скамейку у своего подъезда, положив рядом свернутый поводок и зонтик.

— У моего друга белая болонка, так он с ней замучился, — доверительно сообщил Игорь мужчине. — Повадилась среди ночи на прогулку проситься. И в час, и в два…

Мужчина любовно поглядел на своего питомца, который продолжал носиться кругами по площадке.

— Наш Микки умница: вечером приду с работы, минут сорок погуляем и точка. До утра. Все ведь от хозяина зависит. Как воспитает собаку, так она и ведет себя. Вон тот дог — на редкость воспитанный пес. Три золотые медали. А моя соседка по подъезду мучается со своим Кешкой, как и ваш друг: бывает, что и среди ночи выходят во двор. Это, конечно, не дело…

— Она в какой квартире живет? — спросил Игорь.

Мужчина насторожился:

— Зачем вам?

Игорь строго-укоризненно посмотрел ему в глаза:

— Хочу познакомиться.

— Извините… — понятливо покивал мужчина и назвал номер квартиры.

Однако прежде, чем пойти по указанному адресу, Игорь спросил мужчину, в котором часу тот лег спать позапрошлой ночью. Тот ответил, что в половине двенадцатого. Однако с семи вечера из квартиры никуда не выходил. На лоджию тоже. Больше вопросов к нему у Игоря не было.

Первушин все еще разговаривал со старушками. Игорь сделал ему знак и отправился к хозяйке невоспитанной собаки.

Кешка оказался здоровенным сенбернаром. Он весьма сдержанно отнесся к появлению в квартире чужого мужчины. Обнюхав Игоря, улегся на коврик возле дивана.

Его хозяйка, яркая брюнетка лет тридцати пяти, внимательно выслушала Игоря и сообщила, что, да, она выгуливала позапрошлой ночью Кешку, примерно с полдвенадцатого и до полпервого. Да, она видела мужчину, который вошел около половины первого именно в третий подъезд. Однако лица мужчины она не рассмотрела, потому что обратила на него внимание уже тогда, когда он прошел мимо. А затем увидела только его спину. Одет он был, кажется, в куртку из кожзаменителя. Без головного убора. Роста чуть выше среднего. Нет, он не показался ей знакомым, хотя она знает визуально многих жильцов своего дома.

И тут она обрадованно вспомнила, что как раз в тот момент, когда мужчина заворачивал к своему подъезду, мимо него проходила женщина. Она шла навстречу ему и должна была видеть его лицо.

— Мне даже показалось, что они что-то сказали друг другу. Лично я с этой женщиной не знакома, но знаю, что она живет в пятом подъезде. Такая полненькая блондиночка лет около двадцати пяти. Больше ничего не могу о ней сказать…

Но и этого оказалось достаточно. Сидевшие на лавочке возле пятого подъезда женщины вспомнили, что на восьмом этаже действительно проживает молодая блондинка, которая работает в парикмахерской, что на углу улиц Калинина и Орджоникидзе.

Один из жильцов восьмого этажа даже показал ему квартиру этой блондинки. Однако на звонки Игоря никто не отозвался.

Очередь в парикмахерской была человек в двадцать. Игорь воспользовался служебным удостоверением. Показал его, не разворачивая, первым в очереди, а затем мастеру — блондинке средней, как он определил на глаз, упитанности и приблизительно двадцатипятилетнего возраста.

— Уголовный розыск, — негромко добавил он, пряча удостоверение в карман и усаживаясь в кресло, которое только что освободилось.

— Вас, наверное, что-то интересует? — полюбопытствовала она, укутывая Игоря в простынку.

На ее кукольно-миловидном личике влажно поблескивали серо-голубые порочные глаза. Губы тонкого рисунка кривились жеманной улыбкой.

Игорь со значением кивнул, однако не спешил переходить к делам.

— Понима-аю… — тоже со значением кивнула блондинка. — Тогда рассказали бы пока что-нибудь интересненькое.

— Из каких сфер? — улыбнулся ей Игорь.

— Ну, что-нибудь такое…

— Это все неинтересно, — вздохнул Игорь. Блондинка поскучнела.

— Ну, вам, может, и неинтересно!

— Просто у меня сейчас не то настроение, — сказал Игорь. — Смотрю на вас и не хочется думать ни о каких убийствах. Вас как звать?

— Инной, — сказала блондинка. — А — вас?

— Толей, — ответил Игорь. — Ты после работы свободна?

Инна жеманно застеснялась.

— Вы уж прямо так сразу и…

— Ничего не поделаешь, работа накладывает отпечаток на характер человека, — Игорь засмеялся. — А тебе, что, не нравятся такие целеустремленные характеры?

— Я как раз не люблю мямль, — заверила его Инна.

— Тогда все в порядке, — сказал Игорь. — Понимаешь, когда каждый день сталкиваешься с отбросами человечества, а тут перед тобой в зеркале такая женщина… Как увидел тебя…

— Увидел — и что же?.. — спросила тихим мурлыкающим голосом Инна.

— Ты сегодня после работы свободна?

— Ох, сегодня у моей мамы день рождения! — с сожалением проговорила Инна. — Может, завтра?

— Завтра само собой, — пообещал Игорь. — Только мне бы еще сегодня надо с тобой поговорить.

— О чем?

— Может, я провожу тебя до дому, и по дороге поговорим? — вместо ответа предложил он.

— Разговор большой? — опять спросила Инна. — Я к тому, что живу через дом отсюда…

— Ну да? — не поверил Игорь. — А мне кажется, что он немного дальше, твой дом.

— Ты что, знаешь, где я живу? — теперь удивилась Инна.

— Не только знаю, — ухмыльнулся Игорь. — А даже пытался в гостях у тебя сегодня побывать. Звонил в твою дверь, но мне никто не открыл.

— Когда ты звонил? — тревожно и испуганно спросила Инна.

— Ну, где-то с час назад…

— Я в шесть часов с ним… Ты что, разыгрываешь меня? — похоже, она не на шутку расстроилась. — Зачем домой-то ко мне? Или ты к нему приходил?..

— Нет, к тебе, — сказал Игорь.

Тут она вдруг швырнула ножницы на столик и стремглав кинулась к двери, ведущей в служебные помещения. Через минуту вернулась сердитая, но более спокойная. — Ты что, разыгрываешь меня? — снова спросила она.

— Нет, я правда звонил в твою дверь, — сказал Игорь. — Может, он выходил в это время?

— Он сказал, что не было никаких звонков! — резко проговорила Инна.

— Может, выскочил ненадолго? — снова предположил Игорь.

— Я ему выскочу! — пригрозила Инна.

— Он что, под арестом у тебя!

— А это, знаешь, не твое дело! — обрезала Инна. — Сиди спокойно! — и так дернула ножницы, что Игорь чуть не взвыл.

— Поосторожнее! — сказал он. — Сама-то откуда притопала домой так поздно в ночь на понедельник? Аж в полпервого! Тоже хороша…

— Я?! — взвизгнула Инна так, что ее товарки, работавшие поблизости, пооборачивали головы.

— Между прочим, тебя видел мужчина, который живет в третьем подъезде. Он тебе сказал что-то, а ты ответила…

— Что ты несешь? — зло прошипела Инна. — В ночь на понедельник… — она напрягла память. — В воскресенье я работала, домой пришла в начале десятого… А в одиннадцать мы уже спать легли…

— С мужем? — спросил Игорь.

— А это уже не твое дело! — прошептала Инна. — Тебе что, завидно? С мужем, с мужем!..

— Ладно, с ним ты сама разбирайся! — сказал Игорь. — Знаешь, зачем я к тебе домой приходил, а потом вот сюда притащился? Меня интересует тот мужчина, с которым ты встречалась возле третьего подъезда в ночь на понедельник…

— Ух, я тебя, кажется, сейчас проткну ножницами! — шепнула Инна ему в ухо. — Никакого мужчины я ночью не встречала и вообще… Ты меня с кем-то путаешь! Ну-ка, по какому адресу ты ко мне приходил! Будто бы ко мне…

Игорь сказал адрес, а в ответ услышал:

— Ха! Уголовный розыск! Умрешь с тобой… — выговорила она это злорадным тоном, но с явным облегчением. Затем рассмеялась и тут же задумалась. И вдруг хлопнула себя по бедру рукой, в которой держала расческу, и снова хохотнула. — Это же Машкин адрес! Ты меня с ней спутал! Ну, умора!.. Ма-аш! — крикнула она через весь зал. — Маш, подойди-ка сюда!

— Чего тебе? — гнусавым баском отозвалась с другого конца зала другая блондинка, принимая от своего клиента платежную ведомость. Немного погодя она, переваливаясь уточкой, двинулась на зов.

Прической и комплекцией выше пояса Маша несколько походила на Инну, однако ниже пояса… Ниже было что-то немыслимое, в два обхвата. И лицо луноподобное, грубоватое.

— Маш, ты ведь на улице Ильича живешь? — поинтересовалась Инна. — А квартира у тебя какая?

Маша бросила подозрительный взгляд на Игоря.

— Господи, еще квартиру ей скажи! Ну, стопятьдесятпервая!

Инна кивком указала ей на своего клиента:

— Молодой человек тобой заинтересовался.

— Еще чего! — краснея, прогнусавила Маша, повернулась и пошла к своему рабочему месту, где ее уже дожидался седой старикан.

Когда Игорь показал ей свои красные корочки и попросил уделить ему после работы несколько минут, Маша смиренно ответила насморочным баском:

— Как скажете…

Сначала все шло как по маслу.

Едва глянув при свете уличного фонаря на фотографии Митрофанова, Щеглова и еще троих, не знакомых даже Игорю мужчин, Маша ткнула наманикюренным пальчиком в физиономию Германа:

— В нашем доме живет.

— Вы его хорошо знаете? — спросил Игорь.

— Нет, только в лицо. И что Германом звать.

— Выходит, знакомились?

— Да нет же! — отчего-то рассердилась Маша. — Он к Зойке, моей подруге, подъезжал, а она его сразу отшила. Ну, так у нее жених в армии!..

— Все понятно! — кивнул Игорь. — Тогда скажи мне вот что… — он немного потянул паузу и затем быстро спросил: — Ты в воскресенье поздно вернулась домой?

— А вам что до этого? — сверкнула на него Маша сердитыми глазами. — Когда вернулась, тогда и вернулась! Ну, может, в полпервого. А откуда — не скажу, хоть убейте!

— И правильно, не говори! — одобрил ее решение Игорь. — Меня-то другое интересует: когда ты шла к своему подъезду, тебе навстречу не попадался никакой мужчина? Возле третьего подъезда…

— В воскресенье? — Маша призадумалась.

— Уже понедельник наступил, — уточнил Игорь. — А чуть подальше женщина собаку выгуливала. Помнишь?

— А, эта, с сенбернаром которая? Она и сегодня утром пасла своего кобеля.

— А мужчину ты не видела?

— Когда?

— Позапрошлой ночью.

— Ну, видела!

— Что это был за мужчина?

— Кто его знает!

— Ты его лицо видела?

— Ну как не видела! Он чуть не налетел на меня. Я ему сказала: «Осторожней на поворотах, дяденька!». Вообще-то испугалась. А он оказался вежливым, извинился.

— Говоришь, незнакомый?

— Я, что, врать тебе буду? Как сказала, так и есть!

Игорь с сожалением вздохнул.

— Значит, не Герман?

— Да Господи, не слепая ж я!

Они в это время проходили мимо школы.

— Раньше я вон там, дворами ходила домой, — сказала Маша. — Так мне ближе. А потом там мужик какой-то помер, и я теперь ужас как боюсь туда вечером, в темноте, заходить…

— Маш, а Германа ты когда последний раз видела? — сделал Игорь новый заход.

— Ну, привязался ко мне с этим Германом! — опять рассердилась Маша. — Нужен он! Если хочешь знать, я его давно уже не встречала. Может, переехал куда. Да нужен он мне!.. Кажется, с того самого раза и не видала его, — Маша обернулась и поглядела на школу, которая уже осталась позади и выглядывала дальним крылом из-за угла заслонившего ее дома.

— С какого того раза? — спросил Игорь.

— Ну, когда мужик помер во дворе школы! Я подошла, и Герман тоже подошел поглядеть на покойника.

Игорь навострил уши:

— Кто, Герман? Смотрел на покойника? С какой стати?

— С такой: постоял, поглядел и ушел по своим делам.

Несколько секунд Игорь переваривал услышанное.

— Это когда, двенадцатого августа? — спросил он.

— Ага, примерно так!

— И Герман был тогда в школьном дворе? Двенадцатого августа? В субботу?

— Уж не знаю, двенадцатого или какого, — сказала Маша. — Мужик лежал под яблоней. Брюки на нем были светлые, вельветовые. Не слыхала, чтоб кого-то еще там убили за это время.

Конечно, это был Полунин.

— И Герман к нему подходил тогда?

— Ну, с тобой говорить, как солому жевать! — сказала Маша. — Подходил, подходил! Он еще наклонился и спросил: «Кто такой, никто не знает?».

— Маш, этого просто не могло быть! — сказал Игорь. — Ты кого-то другого за него приняла. Может, кто-то похожий на него там стоял.

Маша обиженно поджала губы и не слишком любезно пробасила:

— Как вам надо, так и думайте! Герман или не Герман. А я пока что в своем уме.

— Герман, Маша, не мог там быть и тем более не мог так спрашивать, — попытался втолковать ей Игорь, а скорее сам себя хотел убедить в том, что Маша в самом деле чего-то напутала. — Он, Маша, хорошо знал убитого. Алексея Полунина. И жену его, Надежду, очень даже хорошо знал. Он живет с ней сейчас. И тогда встречался, и с ней, и с Алексеем. Так что сама посуди, мог ли он спросить: «Кто это такой?». Говоришь, наклонился? И на лицо поглядел?

Маша продолжала обижаться:

— Как вам надо, так и думайте!

Тут, наконец, Игорь начал схватывать ситуацию. Если Маша в самом деле видела Щеглова тогда… Если он видел в тот день мертвого Полунина… Двенадцатого августа. А до четырнадцатого никто не знал, где Полунин. А Щеглов знал…

Его прямо заколотило от охватившего волнения.

— Маш, давай-ка дойдем до милиции! И разберемся с этим делом.

Маша отшатнулась от него:

— Что я такого сказала?

— Чертовски важное ты сказала! Сейчас мы с тобой сядем, и ты расскажешь мне все по порядку. Я запишу, а ты распишешься, — с этими словами он подхватил ее под руку и потянул за собой.

Маша с силой вырвала руку.

— Да никуда я не пойду, не вяжись!

— Ну надо, Маш, надо! — задыхаясь от волнения, продолжал Игорь убеждать ее. — Давай разберемся спокойно. Сама подумай: если Герман знал Полунина, то зачем ему было спрашивать, кто он такой? Он бы посмотрел и сказал: «Это ж Лешка, мой кореш!». И побежал бы скорее к Наде, сказал бы ей, какая беда стряслась. А он — никому ничего! И в тот день, и на следующий встречался с женой Алексея и ничего не сказал! Ну, пораскинь-ка своим умом, что получается!..

— Неужто не сказал? — поразилась Маша.

— В том-то и дело! А почему — не догадываешься?

— Ну, не сказал и не сказал! Мало ли почему? А я, пожалуй, пойду домой, — решила Маша и уже повернулась было, чтобы уйти.

Терпение Игоря было на пределе.

— Маш, это не разговор! — и он решился на последнее средство: — Речь идет об убийстве! Ты способна это понять? Только убийца мог сделать вид, что не знает убитого! Ясно?

— Так Герман, что ли, убил того мужика? — Маша ахнула.

— До сих пор было неясно, — сказал Игорь. — Но мы его подозревали.

Маша опять ахнула.

— Или врешь?

— Ну, зачем же я буду тебе врать? Если ты сама сказала мне правду, то скорее всего Герман и убил Полунина. Но это надо доказать, и ты нам в этом очень даже поможешь.

— Да почему обязательно он? — Маша все еще сомневалась.

— А тебе это не покажется подозрительным: видел — и никому ничего? Подозрительно? Подозрительно! А мы проверяем каждый подозрительный факт. Ты согласна, что такой факт надо проверить?

— А зачем он тогда приходил смотреть на этого… Полунина?

— Видишь ли, преступников часто тянет на место преступления, — сказал Игорь. — И это лишний раз доказывает…

Он умолк на полуслове, увидев, как Маша стала сжиматься на глазах. Даже полное круглое лицо ее сделалось меньше.

— Я боюсь… — Едва слышно призналась она.

— Чего ты боишься? — спросил Игорь тоном, каким взрослые уговаривают детей.

— Вдруг он узнает, что я вам сказала про него… А потом чего-нибудь…

Игорь вспомнил, как однажды в подобном случае поступил Брянцев.

— Маш, а Герман и знать ничего не будет! Мы ему не покажем протокол!

Выпятив толстые губы и тупо уставясь на измятую банку из-под пива, которая валялась на краю тротуара, Маша думала. Игорь подождал-подождал и решил помочь ей:

— А, Маш? Нет проблем! Пошли!

Маша подняла на него угрюмый, холодный, немигающий взгляд и тихо пробормотала:

— Отвяжись, понял? — затем круто развернулась и пошла по направлению к своему дому, тяжело переваливаясь на толстеньких, косо поставленных ногах.

Первая улика

Брянцев только что побывал у начальника следственной части. Разговор вышел тяжелый. И крыть было нечем: убийца по делу Полунина до сих пор не установлен, а улик как не было, так нет до сих пор.

Все осложнялось тем, что дело о гибели Митрофанова и Квасовой было выделено в отдельное производство, и им занималась районная прокуратура. Поэтому когда Брянцев начал высказывать свои соображения относительно того, покончил или не покончил Митрофанов жизнь самоубийством, начальник прервал его и сказал:

— Пускай это решает районный следователь.

А что касается дела об убийстве Полунина, то его было предложено перевести в разряд бесфигурантных, иначе говоря нераскрытых, когда нет даже подозреваемых. И заняться другими, более важными и перспективными делами, которых в столе у Брянцева скапливалось все больше и больше.

Брянцев пытался убеждать начальника в том, что подозреваемый по делу Полунина есть, и что он, Брянцев, после вчерашнего неожиданного визита к нему Щеглова, снова склонен думать, что…

Начальник слушал его с нескрываемой скукой на лице. Единственно, чего удалось добиться, это небольшой отсрочки с окончательным решением. Но согласившись на отсрочку, начальник не преминул заметить, что он, откровенно говоря, ожидал от Брянцева куда большего.

…Пробежав глазами составленный Игорем рапорт о его беседе с Машей, Брянцев посветлел лицом. Удивленно и тепло поглядел на стажера, молвил своим красивым баритоном:

— Ты хоть сам понимаешь, какое дело провернул?

— Хотите сказать — провалил?

— Не понимаешь… — с сожалением констатировал старший следователь. — Не понимаешь…

Игорь с досадой поморщился:

— А чего тут не понять! Я к ней и так, и эдак… Ваш приемчик применил — ни в какую!

— Какой приемчик? — спросил Брянцев.

— Ну, не так давно вы допрашивали соседку Полуниной и пообещали ей, что протокол не будет фигурировать на суде…

— И ты пообещал то же самое Маше?

— Ну, пообещал! А что было дальше?

Пряча усмешку в усы, Брянцев переглянулся с Первушиным.

— Ладно, старик, я тебе потом подробно растолкую, в чем была твоя ошибка, — пообещал он стажеру. — А сейчас к делу.

Исходная точка: Щеглов приходил на место преступления, а свидетельница, которая видела его там, возле трупа Полунина, отказывается подтвердить свои слова официально. Кстати, как ее фамилия?

Смущаясь и злясь на себя за еще одну оплошность, Игорь проворчал:

— Можно позвонить в парикмахерскую, там есть телефон…

— Прекрасно! — усмехнулся Брянцев и продолжил: — Задача облегчается тем, что на месте происшествия, кроме Маши Бесфамильной, находились и другие люди, которые также могли видеть Щеглова возле трупа и слышать, что он сказал. Будем надеяться, что кто-нибудь опознает его на фотографии.

Зина Томашевская, школьная техничка, была на работе. Она тотчас, как и Маша, опознала Германа Щеглова. Сверх того, что рассказала Маша, она добавила еще одну важную деталь: как Щеглов, спросив насчет милиции и узнав, что она должна вот-вот быть, мгновенно исчез.

Потом Игорь с Петрушиным ходили к голубятнику Агееву, который тоже опознал Щеглова, хотя никаких подробностей вспомнить не смог.

А тем временем Брянцев с Гореловым, обменявшись мнениями и о последних событиях, решили, что Горелову есть прямой смысл побывать в колонии, где содержался Щеглов. Со времени его освобождения не прошло и четырех месяцев, и память о нем наверняка еще свежа среди заключенных. Что ни говори, а личность это незаурядная. Таких долго помнят.

И еще улика

Горелов вернулся из колонии с куском веревки длиною около метра. Принадлежавшей, по свидетельству заключенных, лично Щеглову. Бывший его сосед по нарам признался, что за день до своего освобождения Щеглов подарил ему эту веревку за ненадобностью: на воле этого добра навалом.

Из показаний осужденного Баранова Л.И.:

«…Щеглов говорил мне, что для удушения более всего пригоден синтетический шнурок от кроссовок. Такой шнурок, по его словам, постоянно висел у него на шее под одеждой, когда он был на воле.

А здесь, в зоне, у него всегда был под рукой кусочек крученой шелковой веревки. Действовал он неожиданно. Где-нибудь в подсобке он в мгновение ока накидывал эту веревку на шею заключенного, демонстрируя таким образом свое искусство другим заключенным, кто находился поблизости. Проделывал он такое и со мной. Однажды, не рассчитав, слишком сильно стянул конец веревки, и я потерял сознание.

В другой раз на моих глазах Щеглов вспылил в споре с заключенным Зайковым. В руках у него мгновенно оказалась веревка, которую он накинул на шею Зайкову. Лишь когда тот закатил глаза и стал мочиться, Щеглов освободил его от удавки. Потом он пригрозил Зайкову, что в другой раз доведет дело до конца».

Из показаний заключенного Симакова А.Ф.:

«…Щеглов показывал на мне другим заключенным приемы удушения веревкой и полотенцем. Описать эти его приемы я не могу, т. к. все происходило очень быстро.

Например, стоя напротив меня, лицом к лицу, он неуловимыми движениями рук, прямо как фокусник, молниеносно скручивал полотенце тугим жгутом и набрасывал его мне на шею, сдавливая ее и одновременно делая подсечку».

Получив в свое распоряжение еще одну косвенную улику против Щеглова, Брянцев решился на его задержание.

Правда, он мог держать Щеглова под стражей всего трое суток, и за столь короткий срок необходимо было получить доказательства его вины, достаточные для привлечения к уголовной ответственности. В противном случае подозреваемый по истечении трех суток должен быть освобожден. А тогда… Тогда следователю нелегко будет объяснить, чем он думал, когда писал постановление о задержании Щеглова.

Написав такое постановление, Брянцев сжег за собою мосты.

Вечером накануне задержания Брянцев с выражением значительности на лице и в голосе предупредил помощников:

— В следственный изолятор явитесь завтра как на прием к американскому президенту. Побриться так, чтобы ваши лица лоснились и благоухали. Воротнички чтоб скрипели. На брюках стрелки вывести, чтоб палец можно было порезать. Носовые платочки воткнуть в верхние кармашки пиджаков. Башмаки начистить до зеркального блеска…

Помощники слушали, ухмыляясь.

— И дальше что? — спросил Горелов.

— Дальше будем допрашивать Щеглова, который предстанет перед нами в состоянии далеко не первой свежести, и это, полагаю, собьет с него спесь. А когда увидит перед собою лощеных ментов…

— Понял тебя, Алексеич! — широко улыбнулся Первушин.

— Вот нас уже двое, понимающих что к чему, — покивал Брянцев, сохраняя серьезное выражение.

Задержание

Ранним утром трое молчаливых омоновцев в бронежилетах, в сопровождении начальника уголовного розыска и следователя, а также понятых, вошли в квартиру Полуниной. Щеглов встретил их с заспанным, помятым лицом, в трусах и майке.

Полунина, прислонившись к притолоке кухонной двери, куталась в длинный халат и бесстрастно наблюдала за всем происходящим.

Следователь зачитал постановление о задержании Щеглова и попросил его расписаться на обороте листа.

Щеглов прошел — при неотступном сопровождении молчаливых, как тени, омоновцев, — на кухню, подсел к столу и стал перечитывать постановление. Следователь — не Брянцев, другой, из милиции, — положил перед ним ручку. Щеглов долго читал и перечитывал постановление, хмуря брови и водя ладонью по небритым щекам. Наконец, взял ручку и написал:

«Постановление мне объявлено 4 октября с.г. С постановлением исключительно не согласен!».

И размашисто подписался.

— Это кто такое намарал? Усатый, что ли? — спросил он, с презрением кивнув на постановление. — Толко-овый: из ничего слепил. Ну, поглядим, чем он дальше крыть будет…

Никто ему не ответил. Двое омоновцев шагнули к нему и надели наручники. Словно вдруг проснувшись, Щеглов завопил:

— Мне надо побриться! Освободите руки! Я буду говорить с областным прокурором! — и, обернувшись к Полуниной: — Надя, иди звони прямо к нему в приемную!

— Соберите одежду, — кивнул следователь Полуниной.

Машина проехала по улице Ильича, затем свернула на Машиностроителей и остановилась перед зданием РОВД.

— Это что, районные мной будут заниматься? — спросил Щеглов у следователя, который сидел рядом с водителем. Тот даже не повернул головы. Тогда с тем же вопросом Щеглов обратился к омоновцу. Тот как не слышал.

Немного погодя Щеглов снова спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— А куда усатый подевался? Заварил кашу и в кусты, другие пускай расхлебывают? Хоро-ош!

И снова никто ему не ответил.

Машина тронулась, развернулась и вскоре уже мчалась по проспекту Космонавтов. Миновав Привокзальную площадь, выехали на Челюскинцев, затем свернули на Шейнкмана, въехали во двор старого семиэтажного дома, где в полуподвальном помещении располагалась следственная часть областной прокуратуры, и здесь остановились.

Никто из машины не выходил, никто к ней не подходил. Двигатель работал на малых оборотах. Все молчали. Время шло.

Наконец, Щеглов не выдержал и спросил:

— Ну, где там мой ангел-хранитель с усами? Уснул, что ли?

Сходил бы кто-нибудь за ним.

Никто и бровью не повел.

— Ага, решили на психику давить! — догадался Щеглов. — Может, со страху признаюсь, в чем и не виноват? А у меня, к вашему сведению, нервы крепкие.

Водитель выжал сцепление, включил скорость, шестеренки скрежетнули. Машина развернулась и, выехав со двора, покатила к проспекту Ленина, свернула в Московскую и через некоторое время остановилась перед воротами следственного изолятора.

Щеглов потемнел лицом.

— Это куда вы меня, в тюрьму, что ли?

Ворота сами собой раздвинулись и, пропустив машину во двор тюрьмы, снова стали сдвигаться.

Все сердечники

Увидев перед собой одетых с иголочки, чисто выбритых ментов и знакомого очкарика-следователя в новеньком синем прокурорском мундире с тремя звездочками на погонах, Щеглов растерянно заозирался и молча опустился на стоявший метрах в двух от стола табурет. Небритый со вчерашнего дня, в помятой одежде, дрожащий от холода.

Однако уже через минуту он сумел собраться и решительно заявил следователю, что произошла ошибка и что он ни в чем не виноват. Потрясая крепко сжатыми кулаками, не слыша вопросов, которые задавал ему следователь, Щеглов возмущался произволом милиции и все повторял, что задержали его по чистому недоразумению.

— Я сам работал в милиции и знаю порядки! У вас ничего против меня нет, и потому через двое с половиной суток вы меня отсюда выпустите. А тогда я сам пишу на вас жалобу! Это что за порядки такие, хватают невиноватых да еще сразу в наручники, как будто я…

— Хорошо, подождем двое с половиной суток, — не стал спорить Брянцев. — А пока поберегите нервы, Щеглов, они вам еще пригодятся до того, как вы отсюда выйдете. Если выйдете…

Щеглов даже привстал с табурета, глаза его горели негодованием:

— Ты, гражданин начальник, не бери меня на понт, не надо!

У меня нервы крепкие, — он опустился на табурет и, хлопнув себя ладонью по бедрам, заявил: — Без адвоката не скажу больше ни слова!

— Послушайте, Щеглов, — обратился к нему Брянцев увещевательным тоном. — Неужели вы и в самом деле думаете, что мы задержали вас без всяких на то оснований? Могу сообщить, что следствие располагает в настоящий момент достаточными доказательствами вашей вины…

— Позовите адвоката! — продолжал настаивать Щеглов. — И это пока все, что я могу вам сказать.

— Без проблем, — сказал Брянцев. — Будет вам адвокат.

Допрос был ненадолго прерван и возобновился после того, как в следственный кабинет вошла приглашенная Брянцевым миловидная крашеная блондинка лет сорока с чем-нибудь — адвокат Ливанова. Ольга Борисовна.

В ее присутствии Щеглов снова в категорической форме заявил, что протестует против обвинения его в убийстве Полунина, и потребовал немедленного освобождения из-под стражи.

— Митрофанов грохнул Лешку! Без умысла, в затемнении разума. Потому и кончил с собой, — при этом Щеглов требовательно смотрел на адвоката, ожидая поддержки.

Однако Ливанова, давно привыкшая к такого рода сценам, с невозмутимым видом листала уголовное дело, папки с которым ей только что передал Брянцев, и никак не прореагировала на страстные призывы своего подзащитного.

— Щеглов, что вы делали между девятью и десятью часами утра двенадцатого августа? — спросил Брянцев.

Щеглов смотрел прямо в глаза следователю, и ни один мускул не дрогнул на его лице, только зрачки слегка расширились от напряжения нервов.

— Я ж давал на этот счет показания! — хрипло проговорил он. — В девять проснулся, принял душ, побрился, — при этом он с брезгливой миной провел ладонью по щеке и подбородку, — …поел. Что еще? Все. Часов в десять вышел из дому…

— И куда направились?

— К доминошному столу. По пути ненадолго зашел к Митрофанову, выпили с ним и Ольгой по стакану вина. Потом пошли в домино играть… Что еще? Надя подходила, спрашивала про Алексея…

— И что вы ответили?

— Не помню уже, кто ей ответил, что не знаем, где Лешка.

— Хотя вы лично знали, где он.

— Я? Знал?

— Потому что перед этим видели его во дворе школы. Мертвого!

В широко раскрывшихся глазах Щеглова отразилась горькое, смешанное с досадой удивление. Пальцы крепко, судорожно вцепились в колени. Внезапно севшим голосом он полувопросительно просипел:

— Не понял?

— Все вы поняли, Щеглов! — махнул на него рукой Брянцев и быстро спросил: — Каким образом вы оказались в то утро возле трупа Полунина и почему никому об этом не сообщили?

Холодный немигающий, выжидательный взгляд. Самообладанию Щеглова и в самом деле можно было позавидовать.

— Интересное кино!..

— Интересное, — согласился Брянцев и предложил: — Давайте вместе его посмотрим? Съемки, так сказать, с натуры. Ни в чем не повинный Герман Игоревич случайно подходит к месту, где лежит труп его дружка-приятеля, и спрашивает у стоящих там людей: «Не знаете, кто это такой?». Еще и наклонился, чтобы получше рассмотреть лицо покойника. Вы что, в самом деле не узнали Алексея? — Брянцев поглядел на своих помощников, затем на адвоката, которая продолжала соблюдать нейтралитет.

— Может, очную ставку ему со свидетельницей устроим? — в соответствии с заранее разработанным сценарием предложил Горелов и, закурив, отошел к окну, густо задымил.

— Сейчас решим с очной ставкой, — рассеяно отозвался Брянцев и совсем другим, жестким, прокурорским тоном обратился к Щеглову: — Ну так что же, Герман Игоревич, неужто и впрямь не узнали дружка-собутыльника?

По лицу Щеглова пятнами стала разливаться мертвенная бледность.

— Ну, допустим… — без всякого выражения, очень тихо заговорил он, косясь одним глазом в сторону адвоката. — Допустим, узнал… Хотя не сразу… — каждое слово давалось ему с трудом.

«Неужели сдали-таки нервы?» — подумал Брянцев, не ожидавший такого скорого перелома.

— Если узнали, зачем было спрашивать: «Кто такой?».

— Хотел убедиться… Он сильно изменился… Не похож был на себя…

— И как, убедились?

— Ну да… Положим…

— Щеглов, давайте не будем валять ваньку! — снова повысил голос следователь. — Вы прекрасно его узнали! Не могли не узнать, потому что не случайно там оказались.

— Неправда! — мотнул головой Щеглов.

— В самом деле, интересное кино: двое с лишним суток Надежда Васильевна терялась в догадках, куда это запропал ее муж, и оба эти дня Щеглов при встречах успокаивает ее: дескать, придет, никуда не денется!.. И в милицию не заявил, хотя по закону обязан был заявить. А еще в милиции служили!

Щеглов протестующе дернулся:

— Я Митрофанову сказал! И Ольге говорил, что видел Алексея. Предложил вместе пойти к Наде и сказать. Они не захотели. Я уже тогда понял, что это Митрофанов его задавил! Все эти дни ждал, что он наберется мужества…

— Слабое, слабое оправдание! — Брянцев осуждающе покачал головой. — Ждали, что в ком-то заговорит совесть. А ваша совесть почему молчала?

— Так ведь не я убил Лешку! Мне, что ли, надо было идти с повинной?

— Для начала могли бы известить Полунину, что ее муж лежит во дворе школы. А после этого — в милицию. Вам же известно, что чистосердечное признание вины и раскаяние…

— Знаю, знаю! — выкрикнул сипло Щеглов. — Только грохнул-то Лешку Митрофанов. Иначе с чего бы ему лезть в петлю?

— Он не сам в нее полез, — сказал Брянцев, глядя на Щеглова поверх очков. — Его… — и умолк, к чему-то стал прислушиваться.

Чуть погодя из коридора донеслись гулкие звуки шагов. Тяжелые, размеренные и твердые, они неумолимо надвигались, приближались к двери следственного кабинета.

Щеглов что-то почувствовал, весь напрягся, глаза затравленно уставились на дверь. Ливанова тоже приподняла голову и прислушивалась.

Что касается Брянцева и его помощников, то они знали, чьи это шаги и какой сюрприз ожидает Щеглова.

Вот дверь от резкого рывка распахнулась, и в кабинет, заслонив собою весь дверной проем, шагнул начальник районной уголовки Дубичев — высокий, широкоплечий, с выправкой гвардейца и властным выражением на грубоватом обветренном лице. Правая рука за спиной.

Еще три стремительных шага к столу. Остановился, выдернул из-за спины руку. Что-то, извиваясь, взлетело над его головой, а затем хлестко стегануло по столу.

Это была сложенная вдвое шелковая крученая веревка.

Щеглов сглотнул и облезал губы. Взгляд его остановился, голова втянулась в плечи.

— Что, узнал свое имущество? — громким, раскатистым голосом спросил Дубичев у Щеглова. — Это тебе твои старые дружки из Горьковской колонии вернули.

— Вы… и там побывали? — только и мог Щеглов выговорить и вытянул руку с дрожащими растопыренными пальцами: — Воды!

Первушин тотчас подал ему здоровенную алюминиевую кружку с помятыми боками. Щеглов ухватил ее обеими руками, поднес ко рту, и слышно было, как застучали его зубы о край кружки.

Сделав пару больших глотков, он вдруг начал заваливаться назад. Кружка с водой описала траекторию над его головой. Вода выплеснулась на пол, и Щеглов опрокинулся прямо в лужу. Шлепая ладонями по воде, заплетающимся языком проговорил:

— Сердце… Больно…

Четверо из присутствовавших — Брянцев, Горелов, Первушин и Дубичев — как по команде выудили из своих карманов патрончики с таблетками валидола.

«Прокурору Свердловской области от старшего следователя Брянцева.

Докладываю, что 4 октября в 06.00 по уголовному делу № … мною задержан по подозрению в убийстве Полунина А.Г. и препровожден в изолятор временного содержания гражданин Щеглов Г.И.

В тот же день в помещении следственного кабинета во время допроса подозреваемому Щеглову Г.И. стало плохо. Мною были немедленно приняты меры по оказанию ему медицинской помощи. После этого Щеглов обратился с просьбой дать ему время для отдыха в камере. Просьба Щеглова была поддержана его адвокатом Ливановой О.Б. Учитывая указанные обстоятельства, мною было принято решение перенести допрос Щеглова Г.И. на 10 ч. 30 м. 6 октября».

Полунина устала

Опустив глаза, Полунина теребила платочек. Комкала его и расправляла. И опять комкала.

— Как вы сами считаете, Надежда Васильевна, из каких побуждений Щеглов вступил с вами в сожительство? — спросил Брянцев.

— Ну, он вначале так это объяснял… — Полунина остановилась и подумала. — Говорил, что хочет помочь мне воспитывать детей…

— При живом муже так говорил?

— Нет, почему… Уже когда это случилось, и я осталась одна.

— Но вы ведь и до гибели Алексея встречались со Щегловым, — заметил Брянцев. — Там что, одни только чувства руководили вашими поступками?

Лицо Полуниной покрылось пунцовыми пятнами. Она нервно закусила губу и надолго ушла в себя. Наконец, с грустной усмешкой ответила:

— Какие чувства…

Брянцев разыграл удивление:

— Неужели не было никаких чувств?

Глаза Полуниной увлажнились.

— Какие чувства… — скорбно повторила она.

— Значит, что — материальный интерес и только?

Полунина горестно вздохнула-всхлипнула.

— Наверное… Я хоть не миллионерша, но он, может, подумал, что если работаю официанткой в шикарном ресторане, то у меня что-то там…

— Ну, положим, что-то есть на сберегательных книжках, — мягко подсказал Брянцев. — И кое-какое золотишко…

— Но ведь это я сколько лет копила! Думала… — она вдруг запнулась, быстро поднесла платочек к глазам и негромко зарыдала.

Брянцев подождал, пока она не успокоилась.

— Что же все-таки заставило вас, Надежда Васильевна, пойти на сожительство с этим человеком, если вы знали его истинные намерения?

Полунина вскинула на следователя заплаканные глаза и жалко улыбнулась.

— Я что хочу сказать? Он мне вначале нравился… Пока не… Ну, не знаю… Я устала… Столько всего…

— Понимаю вас, — посочувствовал ей Брянцев. — Потеряли мужа, а тут новая беда. И вы все еще не можете никак решиться рассказать правду. Уверяю вас: выгородить Щеглова вам уже не удастся. Следствие располагает неопровержимыми фактами, которые свидетельствуют о том, что именно он убил вашего…

— О, Господи!.. — прошептала Полунина с застывшими в глазах ужасом и тоской. — Но я ничего не могу вам больше сказать, я ничего не знаю!..

— Когда Щеглов сказал вам, что он убил вашего мужа?

Полунина приложила пальцы к вискам и закрыла глаза.

— Я ничего не знаю, — прошептала она. — Я устала…

«Никакого „завтра“ не будет!»

Пошли третьи сутки содержания Щеглова под стражей. Утром его осмотрел врач и нашел его состояние удовлетворительным. А в приватном разговоре с Брянцевым дал понять, что не исключает умелоразыгранной симуляции.

Как бы там ни было, а Щеглов получил полуторасуточный тайм-аут для «домашней подготовки». Фактор внезапности, на который Брянцев возлагал большие надежды, не сработал. Щеглов проявил дьявольскую хитрость и получил возможность за эти тридцать шесть часов основательно, вместе с адвокатом, продумать тактику дальнейшего поведения.

Брянцев теперь не сомневался, что он будет, сколь возможно, тянуть время до истечения трех суток. Если за оставшееся время не удастся склонить его к признательным показаниям, то дальнейшее следствие может сильно осложниться. В лучшем случае оно затянется на непредсказуемо длительное время, а в худшем — вообще может все рассыпаться.

Тем не менее, Брянцев решил не форсировать события. Плод должен в любом случае созреть, считал он.

Как и следовало ожидать, в этот последний день Щеглов держался нагловато. Он был уверен в своей неуязвимости. Надо думать, адвокат разъяснила ему, чего стоит веревка как вещественное доказательство убийства. Веревка, которая в данном случае никак не является орудием преступления. Она, как и показания заключенных, которые Горелов вместе с веревкой привез из колонии, могут свидетельствовать лишь о том, что Щеглов способен был совершить преступление. Да и появление Щеглова на месте убийства утром двенадцатого августа является слишком слабым доказательством его вины.

Однако Брянцев продолжал напирать:

— Скажите, Герман Игоревич, вы говорили Митрофанову вечером одиннадцатого августа, что с Полуниным «пора кончать»?

— Не было этого! — Щеглов даже пустил «петуха».

— Как и убийства Митрофанова и Квасовой?

— Вы что! Какое убийство! Никто Алика не убивал! Сам порешил и Ольгу, и себя! — Щеглов обращался скорее к адвокату, нежели к следователю. — Вы что! Сам он повесился, совесть его замучила и тюрьмы испугался!

Брянцев ожидал такого всплеска эмоций. И увидел в одичалых глазах Щеглова, в его негодующих жестах и перекошенном лице именно то, что и ожидал увидеть: растерянность и страх.

— Факты говорят о том, что в ночь убийства в квартире Митрофанова побывало неизвестное лицо…

— А я тут причем? — вскинулся Щеглов. — Вы, может…

— Я говорю о неизвестном лице, — уточнил Брянцев. — Которое находилось в квартире Митрофанова как раз в то время, когда, по заключению экспертов, наступила смерть Митрофанова и Квасовой.

— Может, кто-то зашел случайно, а они оба уже были мертвые, — высказал предположение Щеглов.

— Однако было не так, — сказал Брянцев. — Неизвестный, Мистер Икс, успел выпить с Митрофановым водки. А уходя, стер отпечатки пальцев с отвертки, которой был ввернут шуруп в столешницу, и зачем-то прихватил с собой бутылку из-под водки…

— Возражаю! — вмешалась в ход допроса адвокат Ливанова. — Данный эпизод к делу не относится. Насколько я понимаю, по факту убийства Квасовой и самоубийства Митрофанова возбуждено отдельное уголовное дело.

— Которое я намерен принять к своему производству, — с любезной улыбкой сообщил ей Брянцев.

— Вот когда примете и если мне представится возможность, я с удовольствием послушаю про Мистера Икс, — так же любезно осадила его Ольга Борисовна.

Брянцев не стал спорить и только заметил:

— Мне казалось, что это вам и сейчас может быть интересно, ведь Митрофанов, как и Щеглов, проходил по делу об убийстве Полунина в качестве подозреваемого лица.

Ливанова согласно покивала:

— Щеглов и Митрофанов — да. Но Мистер Икс тут явно третий лишний!

Брянцев продолжил допрос:

— Кстати, Щеглов, когда вы признались Полуниной, что убили ее мужа?

— Я не у-би-вал его! — раздельно проговорил Щеглов, свирепо глядя в глаза следователю. — У вас нет доказательств!

— Их недостаточно, чтобы сейчас предъявить вам обвинение в убийстве, — сказал Брянцев. — Но они точно указывают место, где надо копать. У меня нет сомнений в том, что это вы убили Полунина, и, полагаю, следствию понадобится не более недели, чтобы получить необходимые доказательства вашей вины.

— Блефуешь, начальник! — усмехнулся, но как-то нервно Щеглов. — Нет у тебя ничего против меня! И не может быть, потому что я никого не убивал!

— Завтра поговорим об этом основательно, — пообещал Брянцев. — Должен вам сказать…

— Никакого «завтра» не будет! — выкрикнул Щеглов и требовательно-вопросительно посмотрел на адвоката Ливанову.

Та сидела с непроницаемым лицом, уткнувшись в раскрытое уголовное дело.

— …Должен вам сказать, Щеглов, — продолжил свою мысль Брянцев, — что у вас нет шансов выйти завтра отсюда. Еще до истечения трех суток я принесу вам постановление о продлении срока содержания вас под стражей. Так что разговор нам в этом кабинете предстоит еще долгий.

— Это прокурор будет решать! — снова выкрикнул Щеглов, стукнув по колену кулаком.

— Да, прокурор, — спокойно согласился Брянцев. — Я как раз к нему сейчас и пойду. А вы подпишите протокол. Вот здесь и на каждой стра…

— А то я не знаю, где расписываться! — Щеглов углубился в чтение протокола, а дочитав до конца, злорадно ощерился: — Чего ж это вы про Мистера Икс даже не упомянули? Столько про него плели…

— Да ведь тут все про Мистера Икс, весь протокол про него, — с улыбкой пояснил Брянцев и поглядел на Ливанову, которая по обыкновению никак не отреагировала ни на его любезную улыбку, ни на рассчитанные на ее внимание слова.

Щеглов требует следователя

Было десять минут третьего, когда Брянцев вошел в приемную областного прокурора. Самого на месте не оказалось, и Брянцеву пришлось зайти к его заместителю, человеку осторожному и вдобавок непредсказуемому.

Брянцев вручил ему текст постановления о продлении срока содержания Щеглова под стражей — в общей сложности до десяти суток — и выложил на стол все три тома уголовного дела.

Прочитав постановление, хозяин кабинета поднял на Брянцева насупленный взгляд:

— Какие основания?

У Брянцева нехорошо засосало под ложечкой: основания были достаточно полно изложены в постановлении. Значит…

Он постарался обрисовать ситуацию как можно красочней.

Молча выслушав и не задав ни одного вопроса, зампрокурора принялся листать «Дело». Наметанным глазом он выбирал самые уязвимые места. Вот тут и пошли вопросы.

Для большей убедительности Брянцев выложил на стол изъятые при обыске на квартире Полуниной фотографии, на которых смеющиеся Полунина и Щеглов стоят, держась за руки, на фоне заснеженных гор, по щиколотки в морском прибое. И еще десятка полтора выполненных фотоавтоматом черно-белых малоформатных кадров, запечатлевших сладострастные, ненасытные поцелуи дорвавшихся до свободы любовников.

Мельком глянув на фотографии, зампрокурора отпихнул их от себя пружинистым движением среднего пальца и продолжил ознакомление с «Делом».

Наконец, он поднял на Брянцева строгий изучающий взгляд.

Предупредил:

— Учтите, через семь дней вам надо будет принимать решение!

— Полагаю, уложимся в срок, — от волнения Брянцев не нашел более убедительных слов.

— Учтите! — повторил со значением зампрокурора и потянулся к ручке.

Поставив подпись, он тем же быстрым движением-щелчком среднего пальца отпихнул от себя постановление.

К половине четвертого Брянцев вернулся в изолятор. Дождался, пока в следственный кабинет привели Щеглова, и вручил ему постановление. Увидев, как побагровело у того лицо, как заходили на щеках желваки, Брянцев молча забрал у него бумагу, молча повернулся и вышел из кабинета.

А спустя часа два начальник следственного изолятора разыскал его по телефону и сообщил, что содержащийся в изоляторе Щеглов требует следователя.

«Он лишь случайно промахнулся…»

Ведя протокол, Брянцев едва поспевал за торопливой, беспорядочной, с перескоками и повторами, сиплой речью Щеглова:

«…Одиннадцатого августа ночью, где-то около двух часов, я пришел к Наде Полуниной. Она открыла окно, и я влез через него в большую комнату. Алексей спал в средней, а дети — в маленькой.

Надя постелила прямо на полу, опасаясь, что кровать будет скрипеть. Когда я разделся и мы легли, к нам в комнату неожиданно вошел Алексей. Включив свет, он увидел нас и, что-то крикнув, убежал на кухню. А через минуту вернулся с большим ножом в руке…

Нет, не так… Увидев нас на полу под одеялом, он дико закричал и кинулся на меня с кулаками. Но я успел ухватить его за обе руки и предложил выйти на кухню и поговорить. У меня на джинсах был ремешок. Я быстро выдернул его и…

Нет, не так… я вначале не собирался его убивать, только повалил и прижал ногой к земле…

Нет, это потом, а сначала мы на кухне… Он сел за стол и сказал мне: „Садись и ты тоже. Давай поговорим“. Я сел, и он спросил: „Ты что, хочешь с Надей жить?“. Я честно ответил, что хочу. И тогда он предупредил меня: „Смотри, плохо тебе будет!“. Я спросил, почему мне будет плохо. Он сказал: „Потому что я люблю Надю и так просто тебе ее не отдам!“. Я сказал: „Ты ж ведь ничего не можешь, а ей нужен настоящий мужик“. В ответ он заорал, что он еще молодой и что будет лечиться и выхватил из банки, которая стояла на холодильнике, кухонный нож с белой ручкой и длинным острым лезвием. С этим ножом он бросился на меня. „Убью! — крикнул он. — И тебя, и ее!“.

Я левой рукой выбил у него нож, а правой вывернул ему кисть. Нож упал на пол, а Алексея я сбил с ног подсечкой и прижал спиной к полу, держа за обе руки.

В это время на кухню ворвалась Надя, спросила: „Что у вас тут?“. Я сказал, что Алексей напал на меня с ножом. Она велела отпустить его. Но только я разжал руки, как он перевернулся на четвереньки и пополз под стол за ножом.

Я вытащил его из-под стола и велел сесть, успокоиться. И Надя ему тоже сказала: „Ты что, с ума сошел?“. Он уселся возле холодильника, а я разлил вино по стаканам. Выпили, посидели молча. Надя стояла в дверях, вся взвинченная. Алексей вдруг стал ее материть и велел уходить. Я тоже ей сказал, чтоб уходила. Сами, мол, разберемся. И она ушла к детям.

Мы с Алексеем еще немного посидели, покурили, и я решил пойти домой. Алексей молча закрыл за мной дверь. Но только я вышел со двора на улицу Калинина, как он догнал меня и сказал, что надо нам поговорить. У меня дома было вино, я решил сходить за ним и попросил Алексея подождать меня на углу возле парикмахерской.

Мои родители спали в своей комнате. Я не стал включать в прихожей свет и тихо прошел к себе. Посидел на диване, подумал. Возвращаться к Алексею не хотелось. И вообще он был мне, как говорится, до фени. Конечно, мешал он нам с Надей, но она уже решилась на развод, и я считал, что мне в их дела вмешиваться не надо.

А вернулся я к Алексею только потому, что был уверен: уж про вино он никак не забудет. Подождет-подождет у парикмахерской и припрется ко мне домой, начнет барабанить в дверь.

Дома он был мне совсем ни к чему. Поэтому я взял из своих запасов бутылку „Империала“ и также тихо, как пришел, выскользнул из квартиры.

Алексей первым делом спросил: „Вино принес?“. Я сказал, что принес, только забыл прихватить стакан. Предложил ему забрать бутылку и топать домой. Но он сказал: „Стакан найдется“. И потянул меня к школе. Там у въезда во двор стоят голубятни. Алексей пошарил в траве между ними и забором. Гляжу: в руке у него граненый стакан. Возле голубятен мы и пили. А разговор его был все о том же: оставь Надю, уйди, исчезни! Я сказал ему: пускай Надя сама решит, кто ей больше нужен. И тогда уж не знаю откуда он выхватил нож и кинулся на меня.

Я отскочил и бросился в глубь школьного двора, к мастерским. Еще подальше отбежал и остановился. Алексей тоже остановился и спросил: „Что, боишься?“. Я ответил, что уже резаный, хватит с меня. Тогда он опять кинулся ко мне с ножом в вытянутой руке. Я отскочил за яблоню, а он, погнавшись за мной, споткнулся и упал.

Я подбежал к нему, наступил на откинутую руку, в которой был нож, а коленом другой ноги уперся ему в спину между лопатками. Я велел ему бросить нож. Но он промычал какое-то ругательство и пригрозил меня убить.

Исключительно в целях самозащиты я выдернул из брюк ремешок и стал на всякий случай подсовывать ему под шею. Но пока я возился с ремешком, Алексей изловчился, высвободил правую руку с ножом и занес ее для удара мне в печень. Я непроизвольно потянул за концы ремешка…

Сейчас не вспомню, сколько времени прошло. Я находился в состоянии сильнейшего возбуждения и плохо соображал, что делаю. Но когда Алексей захрипел, я тотчас отпустил концы ремешка и стал трясти его за плечи. Я совсем не хотел его убивать, это получилось случайно. Я даже пытался делать ему искусственное дыхание, но было уже поздно…

Первой моей мыслью было пойти в милицию и рассказать все начистоту. Но потом я подумал, что мне с моей судимостью вряд ли кто поверит. И никуда не пошел.

Я повторяю, что это убийство совершено мною в целях самозащиты, а не из каких-то иных побуждений. Алексей Полунин физически был сильнее меня. К тому же, у него был нож с острым концом…».

Когда Щеглов закончил свою исповедь, адвокат Ливанова попросила у следователя разрешения задать своему подзащитному несколько вопросов.

— Какими действиями сопроводил Полунин свою угрозу убить вас — после того, как вы потребовали, чтобы он бросил нож?

Щеглов без запинки ответил:

— Он изготовился ударить меня ножом в живот, в область печени. Если бы я мгновенно не среагировал, потянув за концы ремешка, то наверняка получил бы смертельное ранение.

— Были ли еще моменты во время вашей последней ссоры с Полуниным, когда вам грозила смертельная опасность?

— Да, был еще один такой момент, — так же торопливо, без запинки ответил Щеглов. — Это когда после моих слов, что я уже резаный, Алексей Полунин сделал новый выпад с ножом в вытянутой руке. Считаю, что он лишь случайно промахнулся.

Жидковато, подумал Брянцев. Он предпочел бы иметь дело с более дотошным и въедливым адвокатом. А с этой симпатичной дамой и спорить не о чем. Вместо вдумчивого, скрупулезного поиска смягчающих вину обстоятельств и допущенных следствием ошибок, Ливанова изо всех сил старалась натянуть на своего подзащитного овечью шкуру. Брянцеву понятен ее неуклюжий маневр: отвести от Щеглова обвинение по самой страшной статье — в умышленном убийстве из корыстных побуждений, совершенном с особой жестокостью. На суде она наверняка станет доказывать, что ее подзащитный совершил всего лишь неосторожное убийство или допустил превышение пределов необходимой обороны. А суд, выслушав мнения обеих сторон, в конечном итоге может определить ему наказание за умышленное убийство без отягчающих вину обстоятельств.

Ну что ж, добро! Выяснить, кто из них, Щеглов или Полунин, был физически сильнее, для следствия большого труда не составит. И была ли у Щеглова такая уж необходимость «подсовывать» под шею Полунина ремешок, когда тот лежал на земле, а самбист Щеглов утвердился на нем сверху? И почему Щеглов не мог просто убежать в тот момент, когда Полунин находился от него на расстоянии четырех метров?..

В свое время ответы на эти и другие вопросы будут даны. Но сейчас Брянцева интересовало другое: местонахождение ножа, которым Полунин якобы угрожал Щеглову, бутылки из-под «Империала» и стакана, кроссовок, которые были на ногах Щеглова в ночь убийства, ремня, которым Щеглов задушил Полунина…

Переглянувшись с адвокатом, Щеглов пустился в перечисления:

— Нож я сперва принес к себе к себе в комнату, спрятал в тумбочке и при первом удобном случае вернул на прежнее место — в стеклянную банку на холодильнике в Надиной кухне. Потом ее сын Сережа потерял его в лесу…

Кроссовки Щеглов бросил в мусоропровод. А бутылку из-под «Империала» и стакан — в смотровой колодец, по пути домой с места убийства. Ремень же, которым душил Полунина, потерял.

Покинув следственный кабинет, Брянцев зашел в дежурную часть тюрьмы и оттуда позвонил Горелову, который как раз в это время допрашивал Полунину.

— Как дела?

— Как сажа бела, — ответил опер.

— Передай ей, что ее друг по первому делу во всем признался.

— Нет, правда? — не поверил Горелов.

— А Пал Иваныч что делает?

— У себя он. Сидит весь день возле телефона.

— Есть надежда?

— Она всегда с нами.

— Ладно, я часа через полтора подойду.

Хлопотливый денек

Первая часть показаний Полуниной мало чем отличалась от ее предыдущих «откровений». Но как только ей стало известно о признании Германа в убийстве, ее будто подменили. Будто где-то внутри у нее прорвалась плотина — слова хлынули нескончаемым торопливым потоком.

— Пришлось включить диктофон, — сказал Горелов. — И еще она потребовала, чтобы адвокат ушел. Вот… — опер взял со стола заявление Полуниной и зачитал несколько строк: — «…отказываюсь давать показания в присутствии защитника, так как мне придется касаться интимных сторон моей жизни, и мне затруднительно будет это делать при защитнике-мужчине…» — тут опер бросил на Брянцева выразительный взгляд: — Вообще-то, конечно…

Из диктофонной записи показаний Н.В.Полуниной:

«…Последнее время мой муж на почве пьянства не мог выполнять супружеские обязанности…

…Второго августа, часов в десять вечера, Щеглов неожиданно пришел ко мне в отсутствие мужа, который в это время должен был находиться в наркологии. И так умело заговорил мне зубы, что у меня не хватило воли выставить его вон. Герман предлагал мне переспать с ним. Я отказывалась, а он пытался раздевать меня… Тут мы услышали, как открылась входная дверь. Это пришел из стационара Алеша. К счастью, Герман успел выскочить в окно, хотя, конечно, по моему растрепанному виду Алеша наверняка что-то понял. Но он ни слова, ни словечка не сказал мне. Повернулся и ушел обратно в наркологию.

А четвертого августа Герман пришел днем. Я была дома одна. Он влез в комнату через окно, которое я ему открыла… Не знаю уж, как это получилось, но он на этот раз добился своего… С этого времени он стал бывать у меня каждую ночь.

Одиннадцатого августа муж заявился домой в третьем часу утра. Он постучал в окно, чего раньше никогда не делал, и я решила, что это Герман. Отодвинула шпингалет, отворила створку окна. Под окном никого не было. Я выглянула наружу и увидела, как муж заворачивает за угол. Бросилась открывать ему дверь, а окно от волнения не подумала закрыть…

…Алеша был весь перепачкан в земле. На лице сочились кровью ссадины. Одной рукой он держался за горло. Я провела Алешу в его комнату, помогла снять грязную одежду и обтерла ему влажным полотенцем лицо. А он тем временем рассказывал… Говорить ему было трудно… Он рассказывал про каких-то парней, которые накинулись на него, стали бить, повалили на землю и душили палкой. Алеша потерял сознание, а когда очнулся, то парней уже не было поблизости. Возле дома хватился ключей — в кармане пусто. Потому и постучал в окно.

Я спросила, чего это его занесло на школьный двор. Это там, он сказал, парни его били. Оказывается, они с улицы заманили его туда. Пообещали угостить вином. Ну, конечно…

Уложив Алешу спать, я вернулась к себе и увидела в своей комнате Германа. Он сидел на кровати и курил. Сердито спросил: „Опять твой приперся?“. Я рассказала, что случилось с мужем. И тогда Герман сказал: „Жаль, что не задушили совсем“. После этого велел мне пойти посмотреть, спит ли Алеша. И пригрозил: „Пускай только еще раз прибежит!..“. А когда уходил от меня, то не велел никому болтать, что Алешу душили парни. Я спросила, почему надо из этого делать тайну, и Герман сердито сказал: „Делай, что велю!“.

А ночью двенадцатого… Часа в два Герман влез ко мне в окно. Он был необычно возбужден. Сразу сорвал с меня ночную рубашку, повалил прямо на пол и… приступил к делу. Видно, мы наделали шуму, от которого Алеша проснулся. Короче, он застиг нас на месте преступления… Пока я одевалась, они вышли на кухню, и вскоре я услышала грохот и крики. Не помня себя, я выскочила на кухню и увидела Лешу на полу. Герман держал его за руки, упираясь коленом ему в грудь.

Я велела Герману убираться домой, но он как вызверился на меня: „Заткнись, такая-сякая, без тебя разберемся!“. Я почувствовала себя совершенно безвольной, и когда он показал мне на дверь: „Ступай к детям и запрись там!“ — я тут же вышла из кухни…

…Я слышала, как хлопнула входная дверь. А немного погодя, выглянув в коридор, увидела, что Леша надевает у порога кроссовки. Я и добром просила его никуда не ходить, и кричала на него, и за руку пыталась удерживать. Сердце подсказывало: случится что-то страшное, непоправимое. Но ничего не могла сделать…

…Почти всю ночь я не спала. А утром Герман заявился выпивший, прошел на кухню и тихо, с ухмылкой сообщил: „Грохнул я твоего…“. Я сперва не поверила. Вернее, не хотела верить. „Где он?“ — спросила я. Ответил: „Придет время — узнаешь“. Я заплакала, и тогда он меня предупредил: „Гляди, проболтаешься — с тобой тоже разделаюсь, и никто ничего не докажет!“. Я думаю, так оно и было бы…

Потом, уже в Сочи, он рассказал мне подробно, как все было. Когда Алеша догнал его той ночью на улице, Герман сказал ему, что приходил ко мне последний раз и что больше меня не увидит. Сказал, что чувствует себя виноватым перед Алешей и сожалеет обо всем, что произошло. Алеша, добрая душа, тут же простил его, и они — не знаю, верить Герману или нет — даже поцеловались.

Ну а потом Герман предложил по такому случаю выпить. Скрепить мировую. Не поленился, сходил домой за вином. А стакан, сказал, у него припрятан во дворе школы. Вот и пошли туда…

Если верить Герману, Алеша и сообразить ничего не успел. Даже, говорит, не пикнул…

Я что хочу заявить? До сих пор я скрывала правду, потому что боялась Щеглова. Даже после его ареста у меня не было уверенности, что через некоторое время он снова не окажется на свободе. Ведь я знаю, какой он изворотливый и хитрый. Он внушил мне, что против него нет ни одного серьезной улики, и поэтому его вину нельзя будет доказать.

Еще я боялась, что следователь не поверит мне до конца, а Герман уж постарался бы меня оговорить. Тем более, что я сама во многом виновата…

…Еще Герман признался мне, что специально так подстроил, чтобы Алик засветился перед самой смертью Алеши. Ведь мой муж вышел тогда во двор как раз затем, чтобы позвать к себе домой Германа. Для мужского разговора. Хотел окончательно разобраться с ним. Он мне сам об этом сказал после того, как я выгнала Алика. Но Герман очень ловко подставил вместо себя Митрофанова. А если бы тот не выполз в ту минуту во двор, то Герман кого-нибудь другого использовал в своих целях. Того же Ястребкова. Тогда бы Ястребкова вы заподозрили в убийстве…

…Алик Митрофанов видел, как Герман, а вскоре и мой муж прошли среди ночи мимо его окна. На другой день он спросил у Германа, куда они ходили и почему Алексей не вернулся домой. Герман велел ему держать язык за зубами.

Когда стало известно, что Леша убит, Алик с Ольгой, конечно, догадались, чьих рук это дело. Вскоре после нашего возвращения с юга Алик сказал Герману, что следователь, кажется, подозревает его, Алика, в убийстве Алеши. Герман посоветовал ему ни в чем не признаваться, потому что нет у следователя никаких доказательств его вины, а, значит, нечего ему, Алику, опасаться. И после этого Герман стал намекать следователю, что будто бы Алик готов признать свою вину.

…Еще летом, когда мы только познакомились, Герман попросил меня свести его с некоторыми людьми… Вы знаете, с какими… Я пыталась объяснить ему, что так просто с ними не знакомятся. Но он заверил меня, что эти люди только спасибо мне за него скажут и что такие, как он, для этих людей на вес золота. В общем, я сумела устроить ему встречу с нужным человеком. Не знаю, о чем они говорили, но я почувствовала, что Герман остался недоволен результатами. Мне он сказал только, что еще докажет кое-кому, чего он стоит.

После убийства Леши он перестал от меня скрывать, что хотел бы стать профессиональным убийцей и что рассчитывает получать за свою работу хорошие деньги.

Алика он убил из опасения, что тот в конце концов не выдержит и признается следователю, что видел, как в ночь убийства Алеши они прошли мимо его окна в сторону школы — Герман, а за ним Алеша. Но у Германа была и другая цель. Ему хотелось совершить убийство так, чтобы комар носа не подточил, чтобы не было ни свидетелей, как в случае с Алешей, ни улик. Чтобы не допустить ни единой ошибки.

Он был уверен, что Алика и Ольгу прикончил „чисто“. Даже свой уход на ночь к родителям разыграл так, что у меня и в мыслях не было подумать о чем-то там. В воскресенье с утра он с мрачным лицом сидел у окна и смотрел на улицу. Когда я с ним пыталась разговаривать, отмахивался, как от назойливой мухи. Я постаралась сготовить вкусный обед. Выставила коньяк. Хотела как-то угодить. А он к коньяку не притронулся. К еде сразу начал придираться: сказал, что кабачки пахнут рыбьим жиром, а лангет несвежий, подогретый. Я обиделась, что-то сказала, а он швырнул тарелку на пол. Ну, тут и совсем… Я заплакала, а он обозвал меня на букву „п“ и еще прибавил: „старая…“. И убежал. Сначала в домино играл, потом — я видела в окно — сходили с Аликом в магазин…

Вечером вернулся от Алика и опять не разговаривает. Смотрит в окно. Мне он показался трезвым. Уже давно стемнело, когда он вдруг сказал, что будет ночевать у родителей. Я спросила, за что он на меня взъелся. И опять заплакала. „Ты тут ни при чем, — сказал он. — Просто у меня сегодня душа не на месте. Надо побыть одному. Завтра спокойно поговорим“.

И действительно, утром пришел в хорошем настроении, схватил меня в охапку — дети были в школе — и на руках понес в постель. Потом попросил поесть, вчерашние лангеты умял — только за ушами трещало.

Но когда я узнала про Алика и Ольгу, то сразу поняла, почему Герман не ночевал у меня. Правда, спрашивать его я ни о чем не стала. Только нарвалась бы на грубость.

На другой день он поехал к следователю. Вернулся поздно и в хорошем настроении. Теперь, сказал, можешь спать спокойно, больше тебя не будут таскать на допросы. Меня, сказал, пускай вызывают. Мне, сказал, теперь даже очень интересно их послушать.

В тот вечер он и признался мне в убийстве Алика и Ольги. Даже с подробностями.

Ольга спала, когда он, накачав Алика водкой до бесчувствия, прошел в комнату и задушил ее своим отработанным приемом, даже не прикоснувшись к ней руками. Так быстро все сделал, что она и глаз не успела открыть. А потом уложил ничего не соображавшего Алика спать на полу возле стола. Две подушки сунул ему под голову, накинул на шею петлю и убрал подушки…

Рассказывая все это мне, он был уверен, что я не проговорюсь. Ведь сколько раз слышала от него: „Смотри, только пикни — задавлю и тебя, и твоих щенят!“. Я уверена, что ему ничего не стоило исполнить свою угрозу, он ни перед чем бы не остановился. Так и жила в страхе…».

— Как понимаю, остались последние штрихи, — сказал Горелов. — с Германом Щегловым всем все ясно.

— Ну, хоть не все, а почти все, — уточнил Брянцев. — И не всем, а только нам с вами. Пока только нам одним, не считая Щеглова. А суд потребует от нас, кроме нашей веры в его виновность, еще и веских доказательств. Для полной ясности. А какими доказательствами мы на сей момент располагаем? Лишь несколькими косвенными уликами и признательными показаниями Полуниной… А если Полунина вдруг почему-либо решит отказаться от своих признательных показаний? Например, заявит, что ты их у нее вытянул недозволенными методами, угрожал отправить ее в тюрьму, если не покажет против Щеглова.

— Ну уж! — вскинулся Горелов.

— А что? Свидетелей не было, адвоката она выпроводила из кабинета, и поди докажи, что ты не верблюд.

— А по ее голосу на пленке разве трудно понять, что никто не вытягивал из нее признаний клещами?

— А ты предупредил ее, что ее признания будут записаны на диктофон?

— Нет…

Брянцев грустно покачал головой.

— М-да… А еще у нас есть веревка, которую ты, Володя, привез из колонии. Жаль только, что это не та веревка, которой был удавлен Полунин.

— Зато у нас есть показания свидетелей, которые видели Щеглова на месте происшествия возле трупа Полунина, — напомнил Горелов.

— Серьезная улика, — согласился Брянцев и тут же оговорился: — В ряду других серьезных улик, которых у нас пока что с гулькин нос…

— Ну, и что вы предлагаете? — Горелов сорвал трубку с зазвонившего телефона. — Да, Паша, слушаю!.. Да… Так!.. Повтори, Паша!.. — бросив на Брянцева многоговорящий взгляд и показав ему большой палец, схватил со стола авторучку и стал что-то быстро писать на первом попавшем под руку клочке бумаги. При этом через определенные промежутки времени ронял в трубку: — Так… Повтори!.. Так… Повтори!.. — и, наконец, бросив трубку, с торжеством поглядел на старшего следователя и Первушина. Уже не сдерживаясь, растянул губы в широкой улыбке.

— Ну, не тяни кота за хвост, не рви нам сердца! — шутливо сердясь, заторопил его Брянцев.

Горелов полюбовался на свои записи.

— Вникайте: девятое октября. Время, приблизительно, от ноля двадцати до ноля тридцати. Интересующий нас объект входит в подъезд родительского дома… Устраивает?

— Кто свидетели? — быстро спросил Брянцев.

— Трое парней и девица, все фамилии у меня тут, — Горелов потряс шпаргалкой. — Сидели на ступеньках лестницы между вторым и третьим этажами. Травили анекдоты и, по всему видать, курили травку. Один из парней живет в этом же подъезде и знает Щеглова в лицо. Другой — наш старый приятель Северцев…

— Вот как! — не удержался от удивленного восклицания Брянцев. — При случае передай ему от меня привет, — проговорил с усмешкой и спросил: — Число точно девятое, не путают?

— Железно, — заверил его Горелов. — Девица показывала парням свои новые фотографии и на обороте одной парни оставили ей на память свою кровь: протыкали палец булавкой и прикладывали к фотографии.

— Дурачье! — засмеялся Брянцев и выжидательно посмотрел на Горелова: — Ну, и что? Отпечатки пальцев есть, а число?

— Его как будто по нашему заказу нацарапал дружок наш Северцев. Тоже кровью. Девятое октября!

— Ты смотри! — восхитился Брянцев. — Молодец Никола! — и вернулся к прерванному разговору: — Денежка к денежке, а улика к улике, — с этими словами он неторопливо достал из кейса документ и протянул Горелову: — Ну-ка, Володя, прочти с чувством!

Из заключения криминалистической экспертизы:

«…Среди микрочастиц, взятых с рук Митрофанова А.Т., волокон общей родовой принадлежности с волокнами веревки, которой Митрофанов А.Т. был удавлен, не имеется…»

Это означало, что Алик Митрофанов своими руками не касался веревки с петлей, а, следовательно, не мог сам набросить ее на себя.

Вопрос о самоубийстве Митрофанова отпадал сам собой.

— Однако прошу не расхолаживаться, — предостерег Брянцев своих помощников. — У нас с вами сегодня много работы.

Всю вторую половину дня и до позднего вечера Игорь Усков с Первушиным и прикомандированным к ним в помощь слесарем-сантехником из домоуправления обследовали смотровые колодцы в прилежащих к школе кварталах. Искали бутылку из-под «Империала», а также стакан, из которого пили в ту роковую ночь во дворе школы Щеглов с Полуниным.

Никак не думал Игорь, что этих колодцев такая пропасть.

А в это же время Брянцев с Гореловым знакомились с «хозяевами» мусопроводов в домах по улице Ильича. Часам к восьми вечера вышли, наконец, на водителя машины-мусоровозки, который вспомнил, что приблизительно в середине августа, но, возможно, и чуть раньше он выловил из контейнера полиэтиленовый мешок с почти новыми кроссовками именно тех расцветок, которые интересуют следователя. И подарил их племяннику, но тот их ни разу не надевал — не подошли по размеру.

Племянник его проживал в Юго-Западном районе. Наши сыщики сели в троллейбус, затем пересели в автобус 21-го маршрута и уже вскоре, через час с небольшим, пригласив понятых, изъяли у племянника кроссовки искомых расцветок и именно того размера, который носил Щеглов.

Часов в девять вечера Игорь Усков, не столько уставший, сколько раздосадованный неудачей — ни бутылки, ни стакана они с Первушиным так и не нашли, — заявился к себе домой. Помимо чувства досады, его глодала еще и ревность. К Володе Горелову, которого, а не его, Игоря, Сергей Алексеевич предпочел взять к себе в напарники.

С того вечера, когда Игорь признался Брянцеву в том, как спровоцировал явку «ковбоев» с повинной, он неожиданно для себя самого стал испытывать все возрастающее чувство симпатии к этому человеку. А последние дни с грустью думал о том, что в скором времени, еще до завершения расследования преступлений Щеглова, им предстоит расстаться. Возможно, навсегда.

Дело в том, что через пару недель, после аттестации, ему, Игорю Ускову, предстояло назначение на постоянную работу в качестве младшего инспектора уголовного розыска. То ли здесь, то ли в другом месте. Куда пошлют.

…Дома еды — шаром покати. Кроме куска позавчерашнего хлеба и сахарного песку. Но с голодухи и это пошло за милую душу. С крепким чаем.

Поев, он улегся на диван-кровать, заложил руки за голову и стал бездумно глядеть в потолок. Однако это занятие скоро ему надоело, а спать было рано, и он решил немного почитать. Дотянувшись рукой до лежавшей на столе книги, он отыскал страницу, на которой остановился в прошлый раз.

…Лейтенант Уиллер убеждает строптивую секретаршу своего шерифа затесаться инкогнито в клиентуру Клуба одиноких сердец, в котором свили гнездо торговцы живым товаром. А сам отправляется на свидание с Шерри, обольстительной секретаршей этого клуба. Сперва они смотрят бурлеск-шоу со стриптизом, а затем Уиллер приводит ее к себе домой, где допрашивает Шерри в качестве свидетельницы, сидя рядом с ней на кушетке, а вся одежда Шерри состоит из маленьких трусиков, которые…

«…Я поставил пластинку, затем приготовил бокалы. Закончив, я обернулся и увидел, что трусики Шерри присоединились к остальной ее одежде на кушетке…».

Вот работенка! Это не по вонючим колодцам лазить…

Ну, а затем отважный лейтенант выслеживает убийц. Разумеется, на своем скоростном «Остине». По пути он, само собой, успел переспать с очередной красоткой, которая, будучи в сговоре с главарями шайки, пытается заманить его в ловушку. Однако проницательный Уиллер вовремя разгадывает ее коварный замысел и, конечно, застает главарей шайки врасплох. В итоге жестокой перестрелки — два трупа и четверо арестованных бандитов, в том числе коварная красотка и спасенная от неминуемой смерти секретарша шерифа.

Последние страницы Игорь дочитал с изрядной долей сарказма и глухим раздражением, зная наперед, чем все кончится:

«…Около десяти вечера я одиноко сидел у себя на кушетке. Мир стал мрачным и сжался до четырех одиноких стен моей гостиной… А тут раздался звонок. Я с большими предосторожностями открыл дверь, потому что откуда мне было знать, не затаил ли чей-нибудь муж на меня обиду, и нет ли у него обреза под мышкой.

Миниатюрная Венера с мягкими, достигающими плеч кудрями подняла на меня глаза и улыбнулась…».

И тут на Игоря накатила слепая ярость. Перед глазами мелькнули мягкие, до плеч, белокурые локоны Танюшки. Исторгнув боевой клич каратиста, он изо всех сил запустил увесистой книгой в противоположную стену. Затем, рыча и изрыгая проклятия, принялся волтузить кулаками подушку. От этого занятия его оторвал громкий стук в дверь комнаты.

Игорь притих, решив, что это соседи по квартире выражают недовольство произведенным шумом.

Стук повторился.

— Минуту! — Игорь вскочил на ноги, поправил подушку, из которой по всей комнате разлетелись перья, причесался и отворил дверь.

В прихожей у его порога действительно топтался сосед. Он смущенно и многозначительно улыбался.

— Вас к телефону, Игорь Федорович…

Игорь еще раз пригладил волосы, подтянул брюки и последовал за соседом в комнату, где находился телефон. Вежливо поздоровавшись с соседкой, что-то писавшей при свете настольной лампы и не посчитавшей нужным повернуть в его сторону голову, он приложил трубку к уху и хрипло обронил:

— Да, слушаю!..

И услышал в ответ далекий, словно бы из другой вселенной, Танюшкин голосок:

— Это я…

Игорь поискал глазами, куда бы сесть, потому что ноги неожиданно стали слабеть.

— Здравствуй… — это все, что он нашелся сказать.

— Здравствуй… — отдалось издалека эхом. — Я подумала…

Может, нам стоит встретиться… И поговорить, — продолжала Танюшка своим детским голосом. — Склеить вазу… Если, конечно, у тебя нет…

— Никого у меня нет! — крикнул Игорь в трубку и спросил: — Ты где?

— Пока еще дома, — ответила Танюшка. — Но я могла бы… Если ты встретишь…

— Естественно!

Как сказал одной из своих блондинок никогда не унывающий лейтенант Уиллер: «На кой черт мы теряем столько времени на болтовню!».

Эпилог

Через несколько дней Брянцев принял дело об убийстве Митрофанова и Квасовой к своему производству, объединив его с делом Полунина.

Расследование продолжалось еще около месяца, пока не были собраны все необходимые доказательства вины Щеглова. Нашлась и веревка, от которой были отрезаны куски для петель и удавок. Обнаружили ее в садовом домике Николая Ястребкова, где незадолго до убийства Митрофанова и Квасовой успел «погостить» Щеглов.

Учитывая тяжесть совершенных преступлений, суд приговорил Германа к высшей мере наказания, которая затем была заменена пожизненным заключением.

Однако смертная казнь ему, как видно, была уготована самою судьбой: не прошло и года после оглашения приговора, как Щеглов был удавлен своим же сокамерником, на котором он перед этим отрабатывал различные способы затягивания петли.

Иван Черных ОХОТА НА БИЗНЕСМЕНОВ

Часть первая. Ограбление инкассатора

1

Звенигород. Само название этого старинного, тихого и уютного городка, застроенного в основном одноэтажными деревянными домишками с узорчатыми карнизами и ставнями, с широкими улицами, по сторонам которых растут густолистые липы и клены, привлекает своим благозвучием, манящей таинственностью, навевающей воспоминания о далекой старине, о романтической, полной приключений жизни русских князей, о которой мы знаем из прочитанных книг, из рассказов экскурсоводов, хорошо изучивших историю этого милого уютного уголка. А если вы посетите Савво-Сторожевский монастырь на горке, осмотрите его мрачноватые кельи с узкими оконцами, с монолитными, неподдающимися ни атмосферным явлениям, ни времени стенами, расписанными непревзойденными мастерами живописи, вы будто побываете в далеком прошлом, увидите иную жизнь, иных людей, иные нравы…

Не меньшее впечатление вызывает и сама поездка по дорогам и селам Подмосковья, окруженным лесами с вековыми березами и осинами, вечнозелеными елями и соснами, с пересекающей ваш путь у самого Звени Города Москвою-рекою, торопливо бегущей с запада на восток меж зеленых лугов и полей. И вряд ли кто не обратит внимания на такую красоту, удержится от восклицания: «Прекрасны вы, поля земли родной!» И грустно вздохнет…

Виктор Петрович Полуэктов не раз бывал в Звенигороде. Впервые — когда еще учился на юрфаке в университете и с того раза полюбил этот городок за его умиротворенную тишину, за неторопливый ритм жизни, за то, что здесь он встретил свою первую любовь Вареньку, тоже студентку университета, только другого факультета, приехавшую, как и он, на экскурсию в монастырь…

Двадцать лет прошло с тех пор, а он помнит ее, будто видел вчера: юной, голубоглазой, со вздернутым носиком, в голубеньком платьице, расклешенном книзу, подчеркивающим ее тонкую талию, точеные ножки, которые бывают только у балерин.

Он тогда так и подумал, что она из Большого театра, и шел за ней следом, не слушая экскурсовода, подыскивая повод заговорить и познакомиться.

На выходе из музея он приблизился к ней и сказал такую чушь, за которую и теперь было стыдно:

— Извините, девушка, я учусь на факультете журналистики. Нам дали задание написать репортаж из музея. Не могли бы вы поделиться своими впечатлениями? Что понравилось, что — нет.

Девушка окинула Виктора внимательным взглядом с ног до головы. В ее голубых глазах заиграли смешинки: она разгадала его намерение, но не возмутилась, сделала серьезное лицо и заговорила нравоучительно, словно опытная журналистка:

— Для репортажа, молодой человек, такие понятия, как «понравилось», «не понравилось», не подходят. На мой взгляд, вы должны обратить внимание на состояние музея, его экспонатов. Они, по-моему, желают много лучшего. Видели, как потрескалась штукатурка, какой затхлый воздух в кельях? А картины? Они давно нуждаются в реставрации. Вы согласны со мной?

Он согласился бы с любым ее мнением, даже если бы она не оставила от музея камня на камне, хотя, если быть откровенным, его мало волновало состояние музея и его экспонатов — до таких ли мелочей было ему?..

Знакомство состоялось, и он потом ни на шаг не отставал от Вареньки: в автобусе сели рядом, проводил ее до самой квартиры, назначил новую встречу. И завертелось все, закружилось в жизни Вити Полуэктова, как в захватывающем киноромане…

Говорят, первая любовь — самая сильная, самая памятная и самая трудная. Возможно. Для Виктора Петровича она была и самая последняя…

Около года встречались молодые пылковлюбленные. И, наверное, не было пары счастливее их. Учеба шла к концу. Виктор предложил Варе расписаться и уехать вместе на Дальний Восток, где больше возможностей проявить свои способности. Варя ехать не отказывалась, но с замужеством не торопилась. А потом… А потом как в песне: «Вот пришел другой, парень молодой. Разве можно спорить с богачами…» Правда, о богатстве соперника Виктор судить не мог, но что тот имел более популярную и престижную профессию — военный летчик — было очевидно…

Сколько потом у Виктора Петровича перебывало девиц и женщин! И симпатичные, и не очень, и вообще дурнушки, ни одна из них не заставила больше трепетно биться и страдать его сердце. Он брал от них только то, что ему было нужно: наслаждался их телом, а их чувства, пылкие объяснения или слеза его не тронули.

После окончания университета Полуэктовполучил назначение в Хабаровск. Двадцать лет назад это был город невест. Виктору Петровичу дали квартиру, хотя и однокомнатную, но уютную, светлую и просторную. К одиночеству, уборкам, кухонным делам он был непривычен, понимал, что надо жениться, искал себе достойную партию, и бывали моменты, когда казалось, что вот она, та единственная, с которой можно делить радости и печали, но стоило переспать с ней ночь и надежда рушилась; исчезала не только симпатия к избраннице, но и обыкновенное чувство уважения; возникала неприязнь. Так и холостяковал он до тридцати четырех, пока не вернулся в Москву, в областное управление МВД на должность старшего следователя, где удачно провел несколько трудных дел, был замечен начальством и быстро пошел вверх по служебной лестнице.

Жил он у родителей. А два года назад мать нашла ему достойную партию с шикарной квартирой — дочку генерала, одного из начальников управления ВД. Не красавица и не дурнушка, не молодушка и не старушка — тридцать два, на шесть лет моложе Виктора Петровича. Побывала замужем за журналистом. Не прожили вместе и трех лет, как он полетел в командировку в Югославию и погиб там…

Жена, Татьяна, женщина как женщина, неглупая и характером терпимая, но не любил ее Виктор Петрович и всегда был рад командировкам, которые освобождали его от лицедейства, от неприятных объяснений и вообще от разговоров, вызывавших у него нервную аллергию.

И вот это первое задание в должности следователя по особо важным делам. Задание сложное и трудное, можно сказать аттестационное: о том, как он выполнит его, будут судить, заслуженно ли он получил это место. И все равно он был рад и доволен, что придется расследовать настоящее дело. И, похоже, не одно: последнее ограбление инкассатора, по всей вероятности, связано с предшествующими убийствами председателя акционерного общества Гогенадзе и владельца продовольственных магазинов Аламазова. Хотя убили их из разного оружия: Гогенадзе — из пистолета Макарова, а Аламазова — из малокалиберки, и при разных обстоятельствах, почерк все-таки схож: у обоих забрали деньги и документы, нападение было совершено поздно вечером, когда людей на улицах почти не было.

Миновали Успенское — утопающий в зелени дачный городок с прямыми, ухоженными улицами, с аккуратными домиками, огороженными крашенными заборами из штакетника, меж которых появились и двух — трехэтажные дворцы, никак не вписывающиеся в давно сложившийся простенький архитектурный стиль сельской местности. А за Москвою-рекою, прямо на лесных опушках, где Виктор Петрович совсем недавно собирал грибы, выросли высоченные сказочные терема из бруса и красного кирпича с островерхими куполами и просторными балконами, огороженные железобетонными заборами с натянутой поверх колючей проволокой — такие терема и самым знатным князьям ранее не снились. Новые русские, как называют современных бизнесменов, прочно врастают в российскую землю, хотя, если заглянуть в их родословную, они такие же русские, как Виктор Петрович инопланетянин… Еще на Дальнем Востоке Полуэктов познакомился с ними. Тогда предпринимательство только начиналось, и оборотистые люди сразу кинулись в дело, где можно было отхватить солидный куш. Некто Семенов — истинно русская фамилия, — работник местного издательства, выбил себе право на издание художественной литературы, стал так называемым председателем малого предприятия. Залежи сахалинской бумаги, стоившей тогда копейки, позволили ему издавать более десятка переводных книг мастеров детективного жанра, пользующихся спросом. За два года Семенов стал одним из богатейших людей Дальневосточного края. Он вел уже переговоры с местным начальством об открытии своего издательства, о закупке в Японии типографских машин. И вдруг его предпринимательскую карьеру оборвала пуля.

Расследование убийства поручили Полуэктову. Виктор Петрович вычислил убийцу довольно быстро, им оказался его же партнер, чуть ли не лучший друг; а вот выяснить, кто такой сам Семенов, откуда он родом, кто его родители и какова его настоящая фамилия, оказалось делом безнадежным — следы терялись на Кавказе…

Теперь, чтобы получить патент на право торговать или открывать свое малое предприятие, не надо менять национальность и фамилию, были бы деньги, а откуда они, мало кого интересует, кроме разве что органов правопорядка. Да и им частенько высшее начальство грозит пальчиком: без явных доказательств преступного обогащения не имеете права «шить дело». А какие еще нужны явные доказательства, когда человеку тридцать, нигде еще толком не работал, а уже скупает магазины, офисы, вкладывает в дело миллионы. Богатого наследства не получал, родственников за границей не имеет, клада не находил…

Да, тяжелые времена для органов правопорядка настали. Да и не только для них…

— Красиво у нас, — прервал думы Полуэктова водитель — сержант Петропавловский из Звенигородского районного отдела милиции, посланный специально в Москву за следователем по особо важным делам.

— Красиво, — согласился Полуэктов и глубоко вздохнул. — Только что ж вы так хреново работаете, что людей, как мух, убивать стали?

— Так разве это ж люди? — озорно усмехнулся сержант. — Нувориши. Никак наворованное между собой не поделят.

— Ты так думаешь?

— А как же еще?.. Тут телеграфному столбу ясно. Посмотрите кого убили: председателя акционерного общества, владельца трех магазинов, председателя рыболовецкого кооператива — самых богатых людей нашего города. Кому они мешали? Только своим конкурентам.

— Если так считает и твое начальство, что ж они так долго преступников найти не могут?

— Это вы у них спросите, — откровенно насмешливо бросил Петропавловский и глянул на следователя по особо важным делам независимо, с вызовом: посмотрим, мол, как вы быстро справитесь с делом.

Сержанту чуть более тридцати. Чернобровый, черноглазый и чуб, как у истинного украинского казака — волнистый, густой, локоном спадающий из-под фуражки к левой брови. Красавец, хоть портрет пиши. И выправка гусарская, лихая посадка головы, широкие плечи, тонкая талия… По брошенным фразам, чувствуется, не глуп. Держится как с равным. Начальник горотдела милиции, разговаривая с Полуэктовым по телефону, охарактеризовал водителя коротко: «С ним можешь никаких бандитов не бояться — владеет в совершенстве самбо, карате, тренирует наших оперативников».

Захвалили, наверное, сержанта, никакого почтения к старшим по возрасту и по положению… Хотя сами во всем виноваты, нетребовательно относились к воспитанию молодежи… Но чем-то сержант нравился Полуэктову, неплохо бы себе иметь такого водителя, способного в трудной ситуации защитить своего начальника. А обстановка ныне такая, что без телохранителя на мало-мальски ответственной должности стало небезопасно. И ведет машину играючи, стремительно обгоняя попутные, ловко маневрируя меж выбоин на асфальте.

— Давно служишь в милиции? — поинтересовался Полуэктов.

— В декабре буду юбилей отмечать — десять лет, — с гордостью ответил Петропавловский.

— А что ж в сержантах застрял? Можно было в академию, в высшую следовательскую школу поступить.

— Не получилось. Я семь лет на Дальнем Востоке кантовал, там не до этого было.

— Выходит, земляки. Я тоже после университета там работал. В Хабаровске. А ты где?

— В Уссурийске. Замечательный городок. Тоже зеленый, тихий, а девчата там!.. — сержант даже глаза закрыл.

— Еще холостякуешь?

— Какое там, — вздохнул сержант. — Старший сын в третий класс перешел. И младшему скоро три исполнится. Так что учиться некогда. Да и водительская профессия вполне устраивает меня. Люблю машины, погони, стрельбу. Романтика! — рассмеялся он.

— А пулю поймать не боишься?

— А я об этом не думаю. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. И пусть лучше враги наши погибают, а не мы.

— Ты, говорят, восточными видами борьбы владеешь?

— Есть маленько. В Уссурийске один кореец меня научил. Вот то мастер был! Руки и ноги, когда работал, невидимыми становились, и отразить удары было невозможно.

— У тебя так не получается?

— Не всегда. Надо каждый день тренироваться, а тут то дежурство, то другие дела, вот дом решил себе построить — казенную квартиру не дождешься.

— Строиться ныне нелегко, — посочувствовал Полуэктов.

— Да уж, — согласился Петропавловский. — Спасибо родители помогают, жена подрабатывает. Да и наше начальство не обижает: за тренерскую работу подбрасывает, техникой выручает, — сержант словно что-то вспомнил, замолчал и нахмурился.

Дорога пошла круто вправо, и внезапно из-за леса показались деревянные домишки.

— Вот и наш славный Звени Город! — снова повеселел Петропавловский. — Вы сразу к нам или в гостиницу?

— Вези в милицию.

2

Обстановку докладывал начальник уголовного розыска капитан Тобратов, тридцатипятилетний мужчина, не проработавший в этой должности еще и года, но самоуверенный, нагловатый, принявший Полуэктова, как показалось следователю по особо важным делам, не совсем учтиво и не очень-то искренне желавший помочь московскому Шерлок Холмсу в расследовании преступлений. Он не анализировал обстановку, а, скорее, констатировал факты: 7 июля вечером в подъезде своего дома был убит председатель акционерного общества Гогенадзе. Убит двумя выстрелами из пистолета Макарова в сердце и голову. Из соседей никто выстрела не слышал, видимо, пистолет был с глушителем. Преступника никто не видел. По всей вероятности, он поднялся по лестнице на чердак и вышел через другой подъезд. Следов никаких не оставил, кроме гильз. Труп обнаружил студент Калабушкин, возвращавшийся около одиннадцати часов домой. Он сразу же сообщил о случившемся в милицию… 10 июля, тоже вечером и тоже в подъезде своего дома, застрелян из малокалиберного пистолета или ружья Аламазов Вениамин Борисович, владелец продовольственного магазина. Нет сомнения, что оба убиты с целью ограбления — у них похищены дипломаты с деньгами и документами, кошельки. А 4 июля, за три дня до убийства Гогенадзе, на шоссе Звенигород — Андреевское, в районе Иваново-Константиново, было совершено нападение на инкассатора Туманову, везущую деньги строительной бригаде, нанятой Гогенадзе. Суть дела. Получив в банке в 11.30 триста миллионов рублей, Туманова в сопровождении охранника Рыбочкина выехала на «Волге» к месту работы строительной бригады. Недоезжая до Иваново-Константиново, на перекрестке дорог, вдруг из-за поворота выскочила грузовая машина ЗиЛ. Водитель «Волги» нажал на тормоз и попытался увернуться от столкновения, но ЗиЛ ударил «Волгу» в переднее правое крыло, колесо заклинило, мотор инкассаторской машины заглох. Охранник, к сожалению, так растерялся, что даже не попытался достать пистолет. Тут же к «Волге» подкатили красные «Жигули», из машины выскочили двое мужчин в масках.

За рулем сидела женщина в темных очках, то ли блондинка, то ли светло-рыжая. Волосы прямые, длинные, одета в джинсовый костюм. Один мужчина наставил на охранника автомат, другой, с пистолетом, схватил мешок с деньгами и рванул к «Жигулям». Подождал, пока напарник сядет в машину. В это время в сторону Звенигорода проезжала «Нива». Шофер, увидев аварию, притормозил было. Но мужчина с автоматом открыл дверцу «Жигулей» и дал вверх очередь. «Нива», газанув, помчалась своей дорогой.

Все это Полуэктов знал уже из телефонных разговоров. А что удалось установить следствию, Тобратов не очень-то откровенничал.

— Мы, собственно, только начали раскручивать дело. Нашли свидетелей: водителя «Нивы», проезжавшего мимо, троих грибников, видевших красные «Жигули» на опушке, невдалеке от места преступления. Но показания их довольно путаные, нуждаются в уточнении и проверке. Все в деле есть.

— У вас, насколько мне помнится, в этом году были еще убийства? — спросил Полуэктов.

— Были, — глубоко вздохнул Тобратов. — Сторожа, охранявшего озеро, взятое кооператорами в аренду для выращивания карпа. Причем тоже из малокалиберки. Таксиста, из «Макарова», около кинотеатра, где стояло немало людей. Убийство особенно наглое, по сценарию итальянского кинобоевика: двое подкатили на мотоцикле к такси, на котором привез в кино молодую пару шофер Ревякин, и почти в упор всадили в шофера несколько пуль. Тут же скрылись.

— Выходит, у вас тут целая банда орудует?

— Выходит. У озера, где был убит сторож, обнаружено две пары следов. На опушке стояла машина. Отпечатки протектора удалось снять. Ищем. Но могли и заезжие здесь покуражиться…

— Заезжие? А нападение на инкассатора? Думаете, случайно напали на «Волгу», в которой везли деньги?

— Не случайно. Но мог быть наводчик и в самом банке, и среди строителей коттеджей. Там тоже та еще братия подобралась: трое судимых, еще четверо — тоже неизвестно чем ранее занимались.

— Проверили их алиби?

— Алиби нынче можно купить, как стакан семечек, — усмехнулся Тобратов. — Бригада Ух — один за всех, все за одного. И возглавляет бывший зек, трижды судимый, Грушецкий. Правда, подрядчик характеризует его как толкового руководителя, знающего строительное дело. Жена у него в Ивантеевке, дочка. Беседовал я с ним. Вроде бы осознал прежние ошибки… А в помощники выбрал себе тоже бывшего зека, Татарникова, этакого амбала, килограммов под сто, с ручищами-кувалдами, которого в бригаде все как огня боятся. Правда, судили его за мелочевку — свинью у соседа по-пьяному делу спер, два года отсидел. Подрядчик от него в восторге: порядок в бригаде, не пьянствуют, на совесть работают. Вот и разберись в такой ситуации…

— Разберемся, — твердо заверил Полуэктов. — Кстати, завтра ко мне должен помощник приехать, Скородумов. Ты его знаешь. Надо за ним машину послать.

— Извините, Виктор Петрович, с машиной не получится — одна у нас осталась. Вторая в ремонте, третья вообще на приколе — двигатель надо менять. Сегодня утром из Введенского позвонили: мужчину там ножом пырнули, срочно надо было к месту происшествия выехать, а машина за вами ушла. Пришлось участковому на попутных добираться.

Полуэктов пытливо глянул в глаза капитану: отговорка, неприязненное отношение к столичным чиновникам? По всему видно было, что Тобратов недоволен приездом следователя по особо важным делам. В какой-то мере понять его можно: значит, в верхах не доверяют местным сыскникам, а отсюда и соответствующие выводы. Но кто же виноват, что они топчутся на месте.

— Сколько вы занимаетесь этим делом? — решил Полуэктов напомнить начальнику уголовного розыска, почему его прислали сюда из Москвы.

— Видите ли, по-настоящему к расследованию действий банды мы приступили лишь после ограбления инкассатора. До этого убийствами занимались следователи из Москвы.

— Ну да, «наша хата с краю». Пока у вас под носом банда не стала орудовать, вы на дядю надеялись. Плохо работаем, Геннадий Михайлович. Очень плохо… Ладно, обойдемся без вашей машины, на электричке доберется Скородумов. Обеспечьте явку на завтра на 12.00 пострадавших — инкассатора и всю эту гоп-компанию…

Расстались Полуэктов и Тобратов холодно. Доклад начальника уголовного розыска не понравился следователю по особо важным делам не только своей краткостью, но и утаиванием некоторых фактов: Тобратов словом не обмолвился о том, что за три месяца до ограбления инкассатора из отделения милиции были похищены две «Мотороллы» — переносные портативные радиостанции, которые, судя по сценарию ограбления, имеют непосредственное отношение к делу. Вряд ли случайно упустил такую деталь из виду начальник уголовного розыска. Обошел он вниманием и бросающуюся в глаза версию — причастность одного из работников звенигородской милиции к банде: информировать о получении денег инкассатором Тумановой мог, вероятнее всего, тот, кто знал об этом. А знающих — раз два и обчелся: сама инкассатор, работники банка и работники милиции. Туманова отпадает, работники банка тоже: вряд ли кто-то из них стал бы рисковать из-за трехсот миллионов, да и времени связаться с налетчиками у них не имелось. Остается милиция, точнее, кто-то из ее сотрудников. И Тобратов, опытный начальник уголовного розыска, не мог сбросить со счетов такую трудноопровержимую улику. Почему?..

Полуэктов еще в Москве, когда получил задание и узнал суть дела, сразу подумал о милиции. Столько ныне проходимцев затесалось в ее ряды, такие творят беззакония, а у Тобратова будто глаза затмило…

Подполковник Скородумов явился к Полуэктову в номер около десяти, когда тот только проснулся: до двух ночи он просидел за изучением дела об ограблении инкассатора, толстенной папки, исписанной разными почерками и с разным толкованием происшествия…

4 июля день выдался погожий, и в лесу много было грибников. Более десятка свидетелей удалось найти Тобратову и допросить, но ни одного толкового показания: старики Мясоедовы, муж с женой, видели на опушке леса, в районе нападения на инкассатора, красные «Жигули» и в них женщину с длинными рыжими волосами, с сигаретой в зубах, в темных очках. Больше никого. На номер машины не обратили внимания. Пенсионеры, жители Звенигорода, Кочан и Сыромятин наткнулись в лесу на ЗиЛ, будто прятавшийся за деревьями недалеко от перекрестка грунтовки с шоссе Звенигород — Андреевское. Около машины никого не было. Кочан еще посмеялся над «хитрованом»- водилой:

— Спрятал, называется. В самый раз и колеса поснимать, и в кабине пошарить — никто не увидит. Жаль, что не легковушка…

На номер тоже внимания не обратили.

Полуэктова больше всего интересовала женщина с рыжими длинными волосами. Ее видели еще две женщины, тоже звенигородские. Одной, живущей недалеко от Петропавловских, даже показалось, что это — жена сержанта. Но вторая возразила: «Ерунду ты говоришь: Лариса брюнетка, а та рыжая. И Лариса темных очков не носит».

«Может, и не она, — согласилась первая. — До машины было метров сто… Да и не приглядывалась я…»

Тобратов тоже обратил внимание на рыжую в машине, побывал у Петропавловского, поговорил с Ларисой. Записал в деле: «Зная, что сержант Петропавловский уехал в Москву (у него был отгул), заехал к нему под предлогом согласования графика тренировок по восточному единоборству. Во дворе встретил плотников Парамонова из Введенского и Кочеткова из Хлюпина, заканчивавших строительство дома. Похвалил их за хорошую работу, спросил, дома ли хозяин. „Хозяина нет, а хозяйка дома“, — ответил Парамонов.

Лариса, услышав разговор, вышла из дома. Поздоровались. Я высказал и ей свое восхищение домом. „А чем мы хуже других, — с гордостью заявила Лариса. — Зря, что ли, мы на Дальнем Востоке семь лет кантовались. Кое-что накопили“.

„Я с Михаилом хотел поговорить“, — перевел я разговор на другую тему.

„Он в Москву укатил, — сказала Лариса. — Краски кое-какой купить. Осталось полы да ставни докрасить“, — кивнула она на дом.

„Здорово получается, — похвалил я еще раз. — И моя Валентина в восторге. Позавчера заходила к тебе, хотела посмотреть, как кухню ты оборудовала, да не застала“.

„Пусть сегодня заходит. — Лариса о чем-то подумала, переспросила: — Позавчера? Я весь день дома была. — И обратилась к плотникам: — Мы позавчера мансарду закончили обшивать?“

„Позавчера“, — подтвердили плотники.

Лариса с улыбкой развела руками.

„Зря она не подождала. Наверное, в магазин за бутылкой бегала: надо ж было стены спрыснуть, чтоб грибок не завелся…“»

Алиби стопроцентное. Парамонов и Кочетков — серьезные, работящие мужчины, не стали бы укрывать Ларису…

В показаниях других свидетелей Полуэктов тоже ничего заслуживающего внимания не нашел и раздосадованный лег спать…

Скородумов выглядел превосходно: в светлом штатском костюме, в белой сорочке с ярким галстуком, веселый, энергичный, будто на бал собрался, а не на розыск преступников. Правда, и роль ему определена такая — под видом отдыхающего поискать грабителей в санаториях, они могли там обосноваться. Скородумов — опытный оперативник, сумеет отличить налетчиков от курортников.

— Извиняюсь, Виктор Петрович, не учел, что после московских треволнений вам захочется расслабиться, хоть денек отдохнуть по-человечески, — начал он оправдываться с порога.

— Какой там отдых, — недовольно махнул рукой Полуэктов. — Тут такие работнички: допросить по-людски, не говоря уже о профессионализме, не могут. Так что придется нам с тобой тут повозиться, поломать головы.

Взял полотенце и пошел к умывальнику. Переключил кран на душ и открыл холодную воду, чтоб сошла из труб теплая. По утрам он всегда минут по пять принимал холодный душ и чувствовал себя после этого взбодренным, более решительным и уверенным.

На этот раз плескался под ледяными струями еще дольше, но тяжесть в голове не проходила и настроение не улучшалось. Что-то угнетало, тревожило, и он никак не мог сосредоточиться, как бывало ранее, настроиться на деловой лад.

Скородумов просматривал свежие газеты, привезенные с собой из Москвы, оторвался на секунду, окидывая одобрительным взглядом худощавую, мускулистую фигуру начальника, подмигнул многозначительно:

— Весь секрет продления молодости состоит в том, чтобы не стареть.

— Мудро. Сам придумал или вычитал из модных ныне сочинений бывших диссидентов? — шутка подполковника не подняла настроение у Полуэктова.

— Вычитал, — признался Скородумов, — только что, — хлопнул он по газете. — Интересной нынче пресса стала. Чего только не пишут. И нет такой газеты, в которой о преступности не смаковали бы. Нас по чем зря кроют.

— А за что нас хвалить? Ты много в этом году обезвредил преступников?

Скородумов посмотрел на него удивленно. Догадался: не в духе ныне следователь по особо важным делам. Но это его не обескуражило, ответил с прежним юморком:

— Ну, я человек скромный, о себе лично не буду распространяться, но коллектив наш в том году одну крупную банду обезвредил и всякой шушеры человек двадцать взяли.

— А скольких осудили? — Полуэктов со злостью бросил полотенце на кровать, начал одеваться.

— А это уже не наша ипостась.

— То-то и оно, — вздохнул Полуэктов. — А для журналистов без разницы, кто ты — сыщик, судья или прокурор. Ладно, о деле потом. Ты позавтракал?

— Перехватил бутербродик с чашечкой кофе — какой спросонья завтрак. Надеюсь, здесь найдем какую-нибудь забегаловку, где можно перекусить. А хотите, поедем в профсоюзный санаторий, там нас накормят. Я оттуда начну работу, вернее отдых.

— Туда успеешь. Не торопись. На двенадцать я назначил встречу с потерпевшими: с инкассатором, охранником и водителем. Тебе тоже не мешает их послушать.

— А я-то думал… — безнадежно развел руками Скородумов. — Осмотримся, отдохнем, за рюмкой чая посидим. Я и бутылочку с собой прихватил. Может, не будем горячку пороть?

— Вольготно вам, оперативникам, живется, — помотал головой Полуэктов. — Горячку пороть не будем, дорогой Антон Иванович, а резину тянуть я тоже не позволю.

3

По тому как виновато и трусливо вошел в кабинет следователя охранник инкассатора Рыбочкин, долговязый, неухоженный мужичонка лет пятидесяти, Полуэктов понял, что добиться от него чего-то стоящего не удастся: очень уж он был запуганным, затравленным, словно только что спасли его из-под дула пистолета налетчиков.

И таких посылают охранять инкассаторов, со злостью подумал следователь по особо важным делам. С трудом сдерживая раздражение, предложил вошедшему сесть.

— Итак, Борис Иванович, четвертого июля вы сопровождали вашего бухгалтера Туманову Ольгу Васильевну с деньгами, полученными в банке для строительной бригады. Вы раньше выполняли такие поручения?

Рыбочкин поерзал на стуле, ответил неуверенно:

— Вроде было как-то разок. С год или полгода назад.

— Так было или «вроде»? Вы точно помните?

— Было, кажись. Помню. Но тогда все нормально обошлось.

— А в этот раз кто вас и когда назначил охранником?

Рыбочкин пожал плечами.

— Я собирался за материалом ехать, за брусом. Накануне бригадир назначил. В конторе машину ждал. А тут выходит Ольга Васильевна, спрашивает, чего я тут ошиваюсь. Я объяснил. А она: «Без тебя управятся, поедешь со мной за деньгами». Ну мне какая разница. Взял пистолет, обойму, зарядил и поехал. Получили деньги. Все тихо, спокойно. А на дороге и вовсе… почти никого.

— Где вы сидели? Где был пистолет?

— Где? — Рыбочкин подумал. — Сзади, понятно. Ольга Васильевна — рядом, слева… Мешки вначале на коленях, потом сбоку притулила, чтоб не мешали. Пистолет в кобуре под курткой. Так вот и ехали… Вдруг бац — в ЗиЛ врезались.

— Вы в ЗиЛ врезались или ЗиЛ в вас?

Рыбочкин почесал затылок.

— А черт их знает! — показал руками: — Они вот так, нос к носу. Мы, значит, по шоссе, а он из леса по грунтовке и прямо нам в передок. Я не успел опомниться, как дверца отворилась и мне в лоб — автомат. «Ни с места! — командует мужчина в маске. — И тихо, если жить хотите». А с другой стороны — с пистолетом. Хвать мешок с деньгами — и в машину…

— Стоп, — остановил преодолевшего робость охранника Полуэктов. — Что за мужчина? В чем одет, рост его, голос, может, еще какие-то запомнили приметы?

— Ни хрена я не запомнил, — окончательно осмелел Рыбочкин. — Я уже объяснял вашему товарищу: кроме дула автомата, я ничего и не разглядел… — тяжело вздохнул. — Будто оглоблей по голове. Или как во сне: все вижу, а ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. И язык будто к небу прирос… Только когда красные «Жигули» умчались, начал осознавать, что произошло. Ольга Васильевна заплакала…

— Мужчина был высокий, худой, полный? — снова перебил следователь.

— Кажись, высокий.

— Ему со страха и карлик великаном показался бы, — вставил Скородумов, сидевший рядом с Полуэктовым.

Рыбочкин нахмурился: обиделся, оказывается; недобро глянул на оперативника.

— А вы под дулом автомата были? — спросил с издевочкой.

— Представьте себе, был, и не раз, — весело ответил тот. — И представьте себе, поджилки у меня не дрожали, я первый сумел влепить пулю бандиту… Надо было не мух ловить… Или вы, может, на ножки Ольги Васильевны загляделись, что прохлопали ответственный момент?

— Вон вы как, — Рыбочкин, похоже, рассердился основательно. — Не надо всех на свой аршин мерить.

— Ишь ты, как заговорил, — взорвался и Скородумов. — А если мы предъявим тебе обвинение как соучастнику: ты и не собирался защищать инкассатора, заодно был с налетчиками?

— Чего? — не понял Рыбочкин. — Выходит, я подговорил, чтоб на меня автомат наставили? — и повернулся к Полуэктову: — Он в своем уме, товарищ начальник? Разве я собирался… по своей воле?!

— Но только вы можете помочь нам поймать преступников, — встал на защиту Скородумова Полуэктов. — Вы их видели вот как нас, с вами они разговаривали, вас ограбили. А вы то ли не можете вспомнить, то ли не хотите. Напрягите память, восстановите, как все было: откуда человек в маске подбежал к вам, что вам бросилось в глаза?

— Подбежал он сзади — спереди ЗиЛ в нашу машину вмазал. Рванул на себя дверцу. А дальше… Дальше — маска, дуло автомата.

— А глаза его? — подсказал Полуэктов. — Вы же видели их.

Рыбочкин напряженно думал, обрадованно закивал.

— Видел глаза: черные, злые. Может, кавказец?..

— Уже кое-что, — одобрительно кивнул Полуэктов. — Теперь об одежде. В чем он был одет, обут? Когда побежал от машины, вы должны были обратить внимание.

— Одет по-военному, в камуфляже. А вот обут, кажется, не в форменные ботинки.

— А во что?

— В светлые какие-то. То ли кроссовки, то ли кеды.

— Совсем хорошо. Именно такие следы были обнаружены на земле. Теперь давайте рост восстановим. Представьте себя снова в машине. Намного он возвышался над ней, когда подходил к вам и когда уходил?

Рыбочкин снова напряг память.

— Не очень. Но мужик крупный. Плечи — во, — он расставил широко руки. — Поджарый и юркий, как сам бес.

— Ну вот, кое-что вспомнили. А на руки не обратили внимание?

— Руки, руки, — повторил Рыбочкин и снова задумался. — Во, вспомнил: в перчатках. Тряпичных. Черных.

— Теперь о машине, «Жигулях». Номер не вспоминайте, он был украден с другой машины, как и на ЗиЛе… Хотя и «Жигули», скорее всего, ворованные, те, что сожгли в лесу… Еще ничего не вспомнили?

Рыбочкин помотал головой.

— Все как на духу.

— Хорошо. Подождите в коридоре. Мы поговорим еще с вашей бухгалтершей и с водителем, потом поедем на то место, где вас ограбили…

Показания инкассатора, грузной, дебелой женщины лет сорока пяти, и водителя, низкорослого худенького мужичишки, мало что дополнили к делу об ограблении, даже внесли некоторое сомнение в отношении третьего участника — рыжей женщины: водитель обратил внимание, что у нее «ни спереди, ни сзади», да и накрашена очень уж броско: губищи кроваво-красные, щеки белые, наштукатуренные, глаза закрыты громадными черными очками; волосы длинные, рыжие, прямые.

— Может, это мужчина? — спросил Полуэктов.

— Похоже, — согласился водитель.

Но бухгалтерша запротестовала:

— Не-е, баба. Ручки маленькие, пальцы тонкие, длинные. И голос не мужской, писклявый.

— Что она говорила?

— Кричала, чтоб шофер «Нивы» убирался к чертовой бабушке.

По голосу определить, мужчина то или женщина — неубедительно, и одежда на Рыжухе была универсальная: джинсовый костюм, на ногах, судя по отпечаткам, кроссовки…

К месту происшествия пришлось взять только охранника и водителя — инкассаторша своим толстым задом не умещалась на сиденье.

Повез их все тот же сержант Петропавловский на видавшей виды «Волге», и обида Полуэктова на Тобратова приутихла: действительно, нелегко им тут приходится, даже необходимой техникой не обеспечат; на этой колымаге не за преступниками гоняться, а в будний день с огорода картошку возить — чтоб меньше людей видело. Но «Волга» бежала резво, мотор работал тихо и ровно — хозяин стоящий, хорошо следит и ухаживает.

День был солнечный, жаркий. На берегу Москвы-реки много загорающих и купающихся: под грибками, и просто на траве, пестрят яркие купальники, на воде — детвора, мужчины и женщины. Плавают на надувных кругах, играют в мяч, веселятся. Жизнь бурлит, несмотря ни на какие катаклизмы. Неплохо бы подъехать к берегу, раздеться да хотя бы окунуться, мелькнула заманчивая мысль у Полуэктова. Но он даже плавок не взял. Придется отложить до следующего раза.

Сержант словно прочитал его мысли.

— Может, подвернем? Водичка здесь! — он в восхищении приподнял голову. — Бальзам лечебный. Не случайно в нашем городе столько здравниц. И земля под дачи здесь самая дорогая.

— Да уж, — отозвался с заднего сиденья Скородумов. — Видал я ваши дворцы… Где только люди деньги берут. И не боятся, что завтра снова могут красные прийти. А предложение дельное, я обеими руками «за».

— Ты что, отдыхать сюда приехал? — съязвил Полуэктов.

— Командировка, как считалось при развитом социализме, — это маленький отдых, — уточнил Скородумов. — А вы сразу, без рекогносцировки — в бой.

— А вот мы и едем на рекогносцировку. Так и быть, на обратном пути искупаемся.

Едва свернули с основной трассы, как по обочинам стали встречаться машины грибников, по три, по четыре в одном месте, и около них обязательно либо мужчина, либо женщина — какая-никакая охрана от мелких воришек. А матерые бандиты и в Москве средь бела дня отнимают приглянувшиеся авто…

Полуэктов с вожделением смотрел на лес, на заманчивые опушки, где, несомненно, в траве прятались боровики, подосиновики, сыроежки, которые он умел находить даже там, где проходили сотни грибников и не видели их, а они будто сами высовывали ему свои темно-коричневые и оранжевые головки, звали его и с радостью давались в руки. Ходить по грибы было с детства одним из страстных его увлечений, и летние каникулы он всегда проводил у бабушки под Рузой. Бабушка знала в грибах толк и умела, как никто, готовить их — мариновать, жарить, солить; на всю зиму заготавливала вкуснейший продукт, хотя Витя к грибной еде был равнодушен. Ему нравилось их собирать, точнее искать: опята восторга не вызывали — наткнулся на сухое опеночное дерево, режь сколько тебе надо. А вот боровичок, подосиновик, подберезовик — похитрее, под деревьями, в траве прячутся, и отыскать их — это все равно, что игра в жмурки, в соловьи-разбойники: кто первый увидел, тот и победил…

Пришло же ему в голову такое сравнение. Может, потому он и в сыщики пошел? Возможно. Найти преступника, правда, посложнее, чем гриб в лесу, и не так безопасно, зато и удовлетворение получаешь наивысшее…

Вспомнилось первое дело.

В Хабаровске ограбили квартиру подполковника Шапина, известного в крае журналиста. Жена у него отдыхала в Крыму, а сам он был на работе, в редакции газеты. Взяли, правда, немного: драгоценности жены и мутоновую шубу; все уместилось в командировочный чемодан журналиста. Дело поручили тогда еще молодому следователю Полуэктову.

Шапин — мужчина солидный, за сорок, с вырисовывающимся брюшком, по отзывам товарищей — простак, любитель выпить, поволочиться за женщинами. Ключ, по его словам, был только у него и у жены. А вор открыл квартиру именно ключом: никаких взломов, царапин, и, уходя, также закрыл ее.

— Кому вы давали ключ? — спросил Полуэктов.

— Никому, — ответил Шапин. — Жена — тем более, она в Крыму.

— А кто мог снять оттиск, не исключая женщин? Только откровенно.

— Да приводил я недавно одну. Точнее, она сама приехала. Вначале позвонила, представилась журналисткой, недавно окончившей университет. Читала мои выступления, в восторге от них и хотела бы познакомиться, кое-какие советы попросить. Я сказал: «Приезжайте», назвал адрес. Это было около четырех часов. Через пятнадцать минут она была у меня. Молодая, симпатичная, лет двадцать пять. Зовут Ритой. Она, показалось мне, была выпивши. Потом уточнила: «Да, была у подруги на дне рождения, там, соответственно, выпила шампанского. Вот и осмелела, решила позвонить». Я спросил, кто подруга. Ответила, что я ее не знаю. В общем, мы поговорили с ней до вечера. Я предложил вместе поужинать. В холодильнике у меня были и сосиски, и яйца, и бутылка коньяка. Она не отказалась. Короче, я с ней переспал, и она ушла от меня только утром. Обещала позвонить: своего телефона она не имела. Но не позвонила, и больше я ее нигде не видел.

— Когда она приезжала к вам?

— Неделю назад.

— Кто из ваших знакомых мог рассказать ей о вас?..

Знакомых у Шапина оказалось довольно много. Полуэктов потратил два дня, пока нашел ту, которая рассказала о приятельнице, прилетевшей из Южно-Сахалинска. Хорошо, что накануне погода была нелетная, не успела улететь Рита (Маша, Катя, Даша), промышлявшая квартирными кражами…

— Посмотрите направо, — прервал воспоминания Полуэктова сержант. — Бывшее село Иглово. Лет двадцать назад здесь стояло более двух сотен дворов колхозников. Прекрасное место: слева и справа поля, а вон в низине — озеро; за ним лес, грибной, ягодный. А после гениальной идеи Заславской, пообещавшей всем крестьянам жить в благоустроенных домах с горячей водой, ваннами и теплым санузлом, вот что осталось.

Взору пассажиров представилась возвышенность, на которой сиротливо жались друг к другу два домика, а по сторонам — кучи хлама, битого кирпича, шифера, штукатурки — остатки от бывших построек. Зато за ними, за высоким забором из железобетонных плит с железными воротами, увенчанными замысловатым кружевом из металлических стержней и проволоки, возвышался трехэтажный особняк из красного кирпича с балконом, огражденным тем же металлическим кружевом, что и ворота, окнами, зарешеченными веерообразными стрелами и с резными наличниками.

— Видите, — продолжил Петропавловский, преднамеренно притормозив у особняка. — Заславская оказалась права: в этом доме есть все удобства — и паровое отопление, и ванна, и теплый сортир. И живет в нем, точнее приезжает отдыхать, — простой российский гражданин, всего-навсего ассенизатор, точнее владелец московских сортиров, Семен Семенович Нужный; видимо, от слова «нужник».

— Ты так подробно о нем рассказываешь, будто расследование по его делу вел, — сказал с усмешкой Скородумов.

— На таких дело не заводят, — возразил сержант. — Но чисто из профессионального любопытства я интересовался, кто здесь отхватил жирный кусочек, сколько и за сколько. Я ведь еще год назад был бездомный, хотел нечто подобное себе соорудить, да нет у меня аппаратуры, которая кал в золото превращает.

— И почему ты не генеральный прокурор? — продолжал откровенно насмехаться Скородумов. — Ты бы навел в стране порядок.

— Будь я и простым следователем, наделал бы здесь шороху, — ответил в пику сержант. — Как чирьи, на здоровом теле раздуваются. Где ваши скальпели, господа хирурги-законники? За всякой мелкой шантрапой гоняетесь, а настоящие воры шкуру с народа дерут, и никому до них нет дела.

— Подожди, сержант, доберемся и до них, — вмешался в разговор Полуэктов. — А пока надо банду обезвредить. Что ты о ней знаешь?

— Банда! — с издевкой повторил Петропавловский. — Конечно, предпочтительнее выдать тройку каких-то дилетантов за матерых преступников, которых наши знаменитые сыскники не могли поймать…

— Ты считаешь, что никакой банды у вас и не существует? — удивился Полуэктов. — А убийство Гогенадзе, Аламазова, нападение на инкассатора, рэкет? Разве этого не было?

— Было, — досадливо махнул рукой Петропавловский. — Но, подумайте сами, при чем здесь ограбление инкассатора и убийство Гогенадзе? Если бы это были одни и те же люди, вряд ли бы они оставили в живых свидетелей: бухгалтершу, охранника, водителя. А их пальцем не тронули. Теперь Гогенадзе и Аламазов. Первый — бизнесмен, второй — спекулянт. Один шел с работы домой — какие у него могли при себе быть деньги, так, мелочевка; значит, убит не из-за денег. Другой — пьяный, из ресторана. И у своего дома, а не у торговых точек. Тоже сомнительно, что из-за денег.

— Логика в твоих рассуждениях, конечно, есть, — согласился Полуэктов. — Но не станешь же ты утверждать, что на машину с деньгами напали случайно. Значит, у налетчиков был осведомитель. Да и по тому, как они действовали, дилетантами их не назовешь: заранее украли на птицефабрике ЗиЛ, устроили аварию, выхватили мешок с деньгами у инкассатора, не дав охраннику глазом моргнуть и понять, что происходит. Все было отработано до автоматизма. Поскольку ЗиЛ и «Жигули» прятались в лесу в разных местах, можно предположить, что машины были радиофицированы. Кстати, ты слышал, что у вас в милиции месяца полтора назад из дежурной части были похищены две переносные радиостанции?

— Слышал… Так, как у нас поставлена служба, и начальника милиции скоро украдут.

— Пьют на дежурстве? — догадался Полуэктов.

Сержант закусил губу, нахмурился: спохватился, что сболтнул лишнее.

— Мое дело шоферское, — после минутного молчания перешел он снова на веселый лад, — крути баранку и не суй носа, куда не следует. А переноски… может, и не с дежурки их сперли… О налетчиках это, так сказать, мысли вслух, может, я и ошибаюсь. Но мне так кажется: опытные бандиты вряд ли стали бы днем нападать на инкассатора.

— Разберемся, — уверенно сказал Полуэктов. Откровения сержанта он воспринял как слова человека, чем-то обиженного начальниками и мало смыслящего в сыскном деле. Хотя кое-что полезное из его высказываний почерпнуть можно: дисциплина в отделении милиции слабая, профессиональная подготовка низкая. И тут же мелькнула ошеломившая своей логичностью мысль: а не те ли украденные переносные радиостанции использовались при нападении на инкассаторскую машину? И кто, как не милиция, знала о получении в Сбербанке трехсот миллионов для выплаты зарплаты строителям вилл?.. Да, очень даже вероятно, что наводчик служит в милиции. Ныне не новость, что коррупция проникла в правоохранительные структуры. Полуэктов не удивится, если один из работников милиции окажется не только наводчиком, но и организатором банды…

Сержант внезапно затормозил и, лихо развернувшись на сто восемьдесят градусов, приткнул машину к обочине у развилки дорог. Собственно, в лес уводила не дорога, а просека, по которой когда-то, когда еще отапливались дровами, вывозили бревна. Теперь изредка по ней ездили грибники.

— Приехали, — сказал сержант. — Вот тут и произошло ограбление. Вон еще битые стекляшки от фар валяются: ЗиЛ в самый нос «Волге» врезал.

Полуэктов вылез из машины, за ним — Скородумов, охранник и водитель. Все стали внимательно осматривать место аварии.

— Видите, еще остались следы торможения, — указал на черные полосы от протекторов водитель «Волги». — Как из-под земли выскочил… И увернуться не успел…

— О бабе, наверное, своей думал, — съерничал Скородумов. — А Рыбочкин не за пистолет, а за толстый зад бухгалтерши держался.

— Скажете такое, — смутился Рыбочкин. — Разве я думал…

— То-то и оно, что не думаем, а потом дяде приходится вашу кашу расхлебывать, — продолжал нравоучения Скородумов.

Полуэктов глянул на него сердито и осуждающе: чего пристал к человеку? Его не злить надо, а дать возможность сосредоточиться, вспомнить все детали происшествия. Как бы преступник ни планировал свое «дело», как бы ни просчитывал варианты и ходы, по-расписанному никогда не выходит, обязательно будут сбои, нестыковки. Должны и эти налетчики оставить след, тем более что отнести их к опытным бандитам вряд ли можно: прав Петропавловский, профессионалы вряд ли бы стали нападать днем. Да и триста миллионов, по нынешним ценам — это не деньги… Еще рыжая в очках, прямо как у Жапризо в романе «Дама в очках и с ружьем в автомобиле»… Начитаются бестселлеров и начинают играть в разбойников. «Жигули» они сожгли. Хотя, с другой стороны, дилетанты не стали бы сжигать машину, постарались бы припрятать ее и продать. Стоят ныне авто, несмотря на дороговизну бензина, миллионы…

— Кто за рулем красных «Жигулей» сидел, вы не заметили? — обратился Полуэктов к Рыбочкину и водителю «Волги».

Охранник помотал головой.

— Разве до него было.

Пожал плечами и водитель «Волги».

— Номер, правда, я сообразил запомнить. Потом записали: 77–28 ЮА.

— Машина оказалась краденая, у нашего звенигородского. Номер на ней был другой. Налетчики ее сожгли километрах в двух отсюда, в лесу.

— Значит, там их ждала вторая машина, — сказал в раздумье Полуэктов и глянул насержанта. — А ты говоришь — дилетанты. Вези, показывай, что там осталось от красных «Жигулей».

…Налетчики действовали быстро и дерзко: отъехали от дороги метров двести по мелкому кустарнику, объезжая боровые березы и сосны, оставляя глубокие следы на мягком грунте. На небольшой полянке у болотца остановились — далее все равно не проехали бы, — облили машину бензином и подожгли. Сгорела она дотла. Хорошо еще, что огонь до деревьев не добрался и не загорелся лес…

— Когда вы здесь побывали? — спросил у сержанта Полуэктов.

— На другой день.

— Почему не сразу?

Петропавловский пожал плечами.

— О сгоревшей машине в милиции узнали лишь на второй день. Какой-то грибник видел, но сразу не сообщил.

— Что-нибудь стоящее обнаружили?

— Мелочевку: охотничий нож да обрез двухстволки. Они так обгорели, что никаких отпечатков…

Полуэктов походил по пожарищу, поковырял носком туфли покореженные железки.

— Радиостанцию не обнаружили?

— Нет. Полагаете, налетчики были радиофицированы? — усомнился Петропавловский.

— Похоже на то. А выскочивший из ЗиЛа… — повернулся Полуэктов к Рыбочкину и водителю «Волги»: — Не обратили внимания, что у него в руках было? Может, через плечо сумка или еще что?

— Кажись, что-то было, — напряг память водитель «Волги». -Пистолет и еще что-то. А вот что, не могу вспомнить.

— Я, можно сказать, мельком его видел, — Рыбочкин нервно ломал веточку. — Когда пистолет в лоб, не до смотрин…

— Тобратов по этому поводу ничего не говорил? — снова обратился к Петропавловскому Полуэктов.

— Вы имеете в виду радиостанции?

— Да.

— Нет, о них он не упоминал.

«О них он мог и не догадаться, — подумал Полуэктов. — А жаль. Радиостанции могли быть те самые, что похищены в милиции. И тогда стало бы очевидным причастность к ограблению кого-то из милиции, и круг поисков сузился бы…»

— Картина ясная. Неясен только ее исполнитель, — Полуэктов отшвырнул носком туфли кусок обгоревшей жести и направился к дороге, где оставили «Волгу». Остальные последовали за ним.

— Вот теперь можно и искупаться, — потирая руки, оживился Скородумов, усаживаясь на заднее сиденье.

— Извините, не получится, — возразил сержант и кивком указал на часы. — Видите, пятый час, а у меня в семнадцать ноль-ноль занятия.

— Один раз мы разрешаем пропустить, — начальнически смилостивился Скородумов.

— Я бы с удовольствием, да люди ждать меня будут.

— И много у вас желающих овладеть восточным единоборством?

— Полковник Зарубин не спрашивал, кто желает, всем приказал заниматься.

— Может, и мы, Виктор Петрович, тряхнем стариной, поучимся новым методам борьбы с опасными преступниками? — перешел снова на насмешливый тон Скородумов. — Коль здесь бандиты днем на дорогах грабят, надо быть ко всему готовым.

— Учиться никогда не поздно, — смягчил выпад подчиненного следователь по особо важным делам. — А отзывы о тренерском мастерстве сержанта Петропавловского я уже слышал. Доброе дело делаешь, Михаил Алексеевич, — похвалил он. — И мы, если не сегодня, то в ближайшее время, обязательно посетим твои занятия. Поехали в отделение милиции — надо застать капитана Тобратова, кое-что уточнить и вызвать свидетелей нападения. Начнем копать все сначала…

Еще когда Полуэктов готовился к экзаменам в юридический, его сверстник и друг Петька Долгоруков спросил:

— А знаешь ли ты, что самое важное в следовательской работе?

— Смекалка, — недолго думая, ответил Полуэктов.

— Ерунда, — не согласился Петька и с серьезным видом знающего человека поднял вверх палец. — Самое важное в следовательской работе — иметь крепкую задницу. — И после небольшой паузы пояснил: — Чтобы раскрыть какое-то дело, надо часами не подниматься с кресла, выслушивать показания свидетелей, изучить ворох документов, исписать тонны бумаги…

Петька шутил. Но сколько в той шутке оказалось правды. Еще там, на Дальнем Востоке, Виктор Петрович убедился, что без усидчивости, кропотливости, скрупулезности немыслимо докопаться до истины. Тогда ему потребовалось двое бессонных суток, более двух десятков встреч и бесед, чтобы найти одну дилетантку-воровку. А здесь прошло две недели, допрошено более сотни свидетелей и — никакого просвета. Ошибся сержант Петропавловский — не дилетанты ограбили инкассатора Туманову, а опытные, заранее подготовленные к акции профессионалы. Из опроса жителей близлежащих сел, где произошло ограбление, находившихся в тот день в лесу и собиравших грибы, удалось установить, что незадолго до ограбления двое молодых парней в стогу сена нашли два мотоцикла. Парни, догадавшись, что мотоциклы ворованные, забрали их себе, объявив, что будут на них ездить до тех пор, пока не объявятся хозяева; попросили находившихся с ними сельчан быть свидетелями, что они мотоциклы нашли, а не украли…

Ясно, что мотоциклы были похищены для нападения на инкассатора, и выяви эти улики ранее, можно было устроить у стога засаду. Теперь, кроме того, что удалось найти хозяев мотоциклов, напасть на след похитителей было поздно.

Не дало положительных результатов и расследование по похищению двух переносных портативных радиостанций в отделении милиции. Дело затруднялось тем, что трудно было установить дату похищения радиостанций: около месяца назад оставили их в дежурке двое оперативников и хватились лишь тогда, когда они снова потребовались…

Банда продолжала действовать. Она будто сделала вызов милиции: забралась в гараж следователя Арясова, ведущего поначалу расследование и помогающего теперь Полуэктову, и сожгла его недавно купленную легковую машину; трое мужчин в камуфляже и масках совершили нападение на обменный пункт валюты и похитили оттуда двести пятьдесят тысяч долларов и пятьсот миллионов рублей. По городу поползли слухи, один страшнее другого. Ночью улицы пустели, и днем люди старались ходить группами.

Полуэктову из Москвы прислали в подкрепление еще четверых опытных оперативников; милиционеры, переодевшись в штатское, днем и ночью фланировали в наиболее подходящих для нападения местах, но банда была неуловима. Полуэктов все более убеждался, что ее кто-то хорошо информирует, и стал осторожно проверять работников милиции.

Напасть на след преступников удалось, как бывает зачастую, совсем неожиданно.

Однажды утром к нему пришел инженер с птицефабрики, с которой был похищен ЗиЛ, некто Балуев, мужчина средних лет, представительный, одетый в модный, стального цвета костюм отличного покроя.

— Извините, что надоедаю вам, — назвав себя, начал он присаживаться на предложенный стул. — Но считаю своим долгом поставить вас в известность о фактах, имеющих, на мой взгляд, отношение к похищению с нашей птицефабрики машины «ЗиЛ» и нападение на инкассатора. Еще раз утверждаю…

— Подождите, — прервал его Полуэктов. — Я вижу вас впервые.

— Да, да, — согласился Балуев, — извините, я был не у вас, а у Тобратова, ему рассказывал о своих подозрениях. Не знаю, вызывал он Грушецкого и Татарникова, но вчера я видел их снова в Андреевском, у магазинчика. И знаете, кто с ними был? Раков! — многозначительно поднял он палец.

— Извините, но мне эти фамилии ничего не говорят, — развел руками Полуэктов.

— Да? — удивился Балуев. — А я думал… У нас, в Звенигороде, их хорошо знают. Особенно Ракова. Все трое сидели. Грушецкий и Татарников — за воровство, квартиры грабили; освобождены года три назад. Раков — по машинам промышлял, вышел того позднее — с год. Теперь Грушецкий и Татарников в строители подались, а Раков ремонтом машин занялся. Но это, как я полагаю, для видимости или, по-вашему, для алиби, а главный их промысел прежний. И вот на каком основании я пришел к такому выводу: у всех троих — собственные машины; на трудовые, согласитесь, ныне купить их непросто. Все трое живут припеваючи. А главное — четвертого июля Грушецкого и Татарникова я видел недалеко от Иглово. Стояли у красных «Жигулей» и о чем-то совещались. Мне эти красные «Жигули» вспомнились, когда я узнал об ограблении инкассатора. Ракова с ними тогда не было. А вчера все трое в Андреевском собрались. Я мимо проходил, увидели, замолчали. Не иначе, новое что-то замышляют. Вот я и решил снова прийти.

— Спасибо, — поблагодарил инженера Полуэктов. — Информация ваша в самом деле представляет для нас большой интерес. Во сколько вы видели Грушецкого и Татарникова четвертого июля?

— Еще до полудня, где-то около одиннадцати. И вот еще что интересно: в тот же день кум мой из Андреевского видел там Ракова. Тоже на машине. Думается, троица эта не зря собралась в одном районе.

— И вы обо всем этом докладывали начальнику уголовного розыска Тобратову?

— Так точно, — по-военному ответил Балуев. — Только вот о вчерашнем случае не докладывал.

— Интересно. Очень интересно. — Полуэктов был настолько потрясен услышанным, что встал и заходил в раздумье по кабинету: бывшие воры находились в районе происшествия, а начальник угрозыска не только не заинтересовался этим фактом, но даже словом не обмолвился о нем следователю по особо важным делам. Почему?.. Остановился около Балуева, переспросил: — Значит, вы доложили об этом Тобратову. И как он среагировал?

— Так, как и вы: поблагодарил, пообещал разобраться… — помолчал. — И вот еще что вчера мне бросилось в глаза: очень уж недобрым взглядом проводили меня в Андреевском Грушецкий и Татарников. Боюсь, как бы их не проинформировали о моем визите к начальнику уголовного розыска.

— Кто-нибудь еще видел вас у него?

— Да нет… разве что дежурный.

— Хорошо. Мы примем соответствующие меры. Вы правильно сделали, что пришли к нам.

— Я выполнил гражданский долг, — смущенно пожал плечами Балуев и встал. — В городе все перепуганы, нельзя стоять в стороне…

— Спасибо, — Полуэктов пожал инженеру руку и проводил до двери. Закрыл ее и в радостном возбуждении рубанул кулаком воздух: наконец-то кончик запутанного клубка попал ему в руки! Теперь надо умело и осторожно, чтобы не оборвать, распутать его. Такого случайного совпадения быть не может: встреча бывших зеков в районе происшествия незадолго до ограбления, красные «Жигули», показания дружков Грушецкого и Татарникова, что они в это время были на стройке… Надо немедленно дать команду, чтобы за всеми троими установили наблюдение.

Полуэктов вернулся за стол и открыл дело об ограблении инкассатора. Полистал и нашел показания свидетелей, записанные по горячим следам начальником уголовного розыска Тобратовым. О Грушецком и Татарникове Геннадий Михайлович нигде не упомянул… Вызвать его и спросить напрямую — почему?.. Нет, не годится: Тобратов не так прост, как кажется, ответ у него может быть уже подготовлен, и он вывернется как уж, затаится. Надо повнимательнее понаблюдать за ним, проследить его связи, прослушать разговоры… Преступлений не бывает, чтобы не оставались следы, чтобы преступник не сделал неверного шага; сколько вор не ворует, все равно рано или поздно попадется. Надо только похитрее расставить сети, посолиднее подбросить приманку…

Не зря говорится: человек предполагает, а Бог располагает. Пока Полуэктов беседовал с Балуевым, потом строил планы, как разоблачить и обезвредить банду, произошло новое преступление: в обеденный перерыв трое в масках ворвались в магазин у санатория Министерства обороны, забрали всю выручку, ценности и на иномарке умчались. Об этом сразу стало известно в Управлении ВД, начальство высказало Полуэктову немало нелицеприятных слов.

— Мы послали тебя в этот маленький городишко, чтобы авторитет твой поддержать, — гремел генерал Водовозов. — Ты знаешь мнение о себе твоих сослуживцев и с каким трудом удалось отстоять твое назначение. И что теперь мы скажем твоим конкурентам? Что ошиблись, взяли на ответственную должность бездаря и тугодума?..

— Но… тут такое коррумпированное кодло… — попытался оправдаться Полуэктов.

— Коррумпированное кодло? — переспросил насмешливо генерал. — Откуда оно взялось? Троих налетчиков за банду посчитали, за целое кодло?

— Не совсем так, — осмелился возразить Полуэктов. — Я сообщал вам в Донесении. А сегодня новые факты всплыли. У меня появилось подозрение, что бандой руководит не кто иной, как сам начальник уголовного розыска.

— У тебя случайно не жар или хватил лишку под сенью звенигородских дубрав? Ты соображаешь, что говоришь?!

И Полуэктов вынужден был выложить свои козыри.

Генерал поостыл, помолчал с минуту, потом недовольно заключил:

— Хорошо. Завтра я сам к вам приеду. А сегодня же обыщите квартиры Грушецкого и Татарникова, выверните наизнанку все их захоронки, что-то должны найти…

Обыск производили сразу у обоих подозреваемых, в домах и на стройке, где в это время находились Грушецкий и Татарников. У бригадира даже крупинки из ворованного не удалось обнаружить. Осматривая «Жигули» Татарникова, Скородумов обратил внимание на номер двигателя, три цифры которого оказались перебитыми.

— Когда машину купили? — спросил Скородумов.

— В прошлом году, — твердо ответил Татарников и, догадываясь, что милиционер что-то заподозрил, пояснил: — С рук, разумеется, подержанную. В этом году пришлось движок менять.

— Где движок покупал? У кого?

— Тоже с рук, — Татарников замялся, опустил глаза.

— В ГАИ зарегистрировал замену?

— Не успел. Все некогда.

— Понятно, — Скородумов, раздосадованный неудачным обыском, решил отыграться за незарегистрированный двигатель: Татарников не хочет сказать, у кого купил, значит, знает, что двигатель ворованный. — Купил-нашел, насилу ушел, а догнали — еще один такой бы дали. Так, что ли? — усмехнулся он. — Поедешь с нами. Посидишь, вспомнишь, где нашел или у кого купил.

Татарников, не раз побывавший в руках милиции и убедившийся, что доказывать что-либо бессмысленно, обреченно махнул рукой — воля, мол, ваша.

4

Утром Полуэктов встретил генерала Водовозова, срочно прибывшего по его докладу. Невиданное в МВД чрезвычайное происшествие: начальник уголовного розыска — один из участников мафиозной группировки, если не главарь мафии. Все бандитские нападения, особенно ограбление инкассатора, проанализировал Полуэктов, не могли быть совершены без соответствующей информации, которой располагали немногие. И, вероятнее всего, утечка ее происходила именно из милиции: кто еще так осведомлен о событиях небольшого городка, как не милиция, а то, что Тобратов попытался прикрыть своих подельников, говорит о его прямой причастности к мафии.

Генерал был не в духе, это Полуэктов сразу определил по его хмурому, суровому лицу, по холодному пожатию руки, по тяжелой медлительной поступи на лестнице и молчанию, пока они поднимались на третий этаж в гостиничный номер, где расположился следователь по особо важным делам со своим помощником. Возможно, из-за раннего подъема, от которого уже отвык престарелый начальник, или от сложной, неприятной миссии — как поступить в такой ситуации. Чтобы отстранить от дел начальника уголовного розыска, тем более арестовать, нужны веские аргументы: только того, что Тобратов скрыл от следственных органов данные о нахождении бывших зеков в районе нападения на инкассатора, мало. Да и одного того, что в уголовный розыск затесался нечистоплотный человек, бандюга, вполне достаточно для неприятностей всему высокопоставленному начальству уголовного розыска Министерства внутренних дел — проглядели, прошляпили, недовоспитали…

— Чайку, кофейку с дороги? — услужливо предложил Полуэктов, вводя генерала в свой номер.

— Подожди ты со своим кофейком, — недовольно махнул рукой генерал, осматривая внимательно номер, словно собирался здесь поселиться надолго.

Номер был просторный, чистый, с небольшой прихожей, с туалетом и ванной. Генерал задержал внимание на столе, на стульях.

— Где можем собрать местное начальство? — спросил он.

Полуэктов догадался, о чем думал генерал, осматривая номер.

— Разместимся здесь, Иван Петрович. Пригласим самых необходимых, кто в какой-то степени может пролить свет на действия начальника уголовного розыска.

— Ты предупредил их о моем визите?

— Так точно. Все на своих местах. Ждут указания.

— Тогда звони. Пусть приезжают. Предупреди: Тобратов пока ни о чем не должен знать.

— Есть, — Полуэктов набрал номер телефона начальника милиции. — Доброе утро, Александр Михайлович. Полуэктов беспокоит. Иван Петрович у меня. Давай бери своих заместителей, начальника следственной службы, патрульно-постовой и — ко мне… Нет, начальника уголовного розыска не надо, и постарайтесь, чтобы о нашем совещании его никто не проинформировал…

— Вот теперь можешь и кофеек организовать, — несколько потеплел генерал. — И пока водичка будет греться, просвети-ка еще раз меня поподробнее о своих подозрениях. У меня никак в голове не укладывается, чтобы Тобратов, которого я всегда считал серьезным человеком, опытным милицейским работником, мог связаться с мафией.

Скородумов, прибывший накануне, достал из тумбочки привезенный с собой небольшой чайник, наполнил его водой и подключил в сеть, а Полуэктов, усевшись напротив генерала, стал излагать ему свою версию.

— Я тоже поначалу недоумевал, Иван Петрович. Но посудите сами. Возьмем последние два случая убийства Гогенадзе и Аламазова. Оба регулярно платили дань рэкетирам. Кому конкретно — установить не удалось. Человек приходил поздно вечером, в маске, и ему вручали определенную сумму. Поначалу председатель акционерного общества и владелец магазинов мирились с таким положением, но когда дань возросла до непосильных размеров, они обратились за помощью в милицию. Как объясняет Тобратов, он установил наблюдение за офисом Гогенадзе и за магазинами Аламазова. Но рэкетиры больше не появились. А через некоторое время и тот и другой были убиты. Допускаю, что рэкетиры в данном случае как-то сами смогли обнаружить слежку милиции. Возьмем второй пример: ограбление инкассатора. О том, что деньги повезут в этот день на стройку, знали только работники банка и милиции. Банк, само собой разумеется, отпадает. А то, что нападающие были оснащены рациями, — очевидно. И рациями, надо полагать, теми самыми, которые три месяца назад были похищены из отделения милиции. Третье, угнанные машины: ЗиЛ с птицефабрики, красные «Жигули» Самофалова, жителя города Голицына, мотоциклы, убийства — дело рук профессионалов, умеющих надежно прятать концы в воду. И самое главное: Тобратов встретил нас с большой неохотой и настороженностью, скрыл, что на месте, точнее недалеко от места преступления, где было совершено нападение на инкассатора, незадолго до этого гражданин Балуев видел Грушецкого и Татарникова, привлекавшихся ранее за воровство и вернувшихся из заключения чуть более года назад.

Полуэктов замолчал. Генерал набычил свою могучую с солидным жировым загривком шею, задумался. Видимо, факты, приведенные следователем по особо важным делам, были не столь убедительны — это понимал и сам Полуэктов, — но он интуицией чувствовал, что именно здесь собака зарыта: других профессионалов, так хорошо осведомленных о делах и порядках в городе, о прибылях бизнесменов, о работе милиции, во всей округе просто не было.

— Н-да, — наконец произнес неопределенное генерал. — Версия твоя не лишена логического смысла. И все-таки жидковата. Нет прямых улик. А то, что Тобратов встретил вас недружелюбно, скрыл какие-то факты — это не доказательство, он может просто объяснить: упустил или счел нецелесообразным в силу каких-то обстоятельств. В общем, послушаем, что скажут о нем непосредственные начальники и сослуживцы.

Скородумов к этому времени заварил кофе, налил в чашки и поставил перед генералом и следователем по особо важным делам. Несмело, с виноватой улыбкой предложил:

— Может, с коньячком?

Водовозов приподнял голову и глянул на следователя недоуменно-вопрошающе.

— Вы и коньячком здесь пробавляетесь?.. Неплохо устроились. — И перевел взгляд на Полуэктова: — Это ты приучил его по утрам коньячок употреблять?

— Что вы, Иван Петрович. Я по утрам кефир предпочитаю. Это он вам, нашему гостю, предложил.

— Значит, не пьешь? — и снова снизу вверх — на Скородумова:

— И ты по утрам коньяк не пьешь?

— Никак нет, товарищ генерал.

— И правильно делаете. Вам, молодым, ни к чему. Это мне, старичку, для поднятия тонуса можно рюмочку. Так что давай, неси.

Скородумов повеселел и засуетился у тумбочки: достал было початую бутылку, но тут же сунул ее обратно и заменил на еще не откупоренную. Открутил пробку.

— Вам в кофе или в рюмку?

— Давай сюда. Как-нибудь сам разберусь, — генерал забрал у него бутылку. — А где же рюмка?

Пока Скородумов бегал в умывальник, чтобы сполоснуть стакан — рюмок в номере не было, — Водовозов плеснул коньяк в кофе и с вожделением отхлебнул.

— Хорош. Только не пойму — то ли коньяк, то ли кофе. — Повертел в руках бутылку. — «Белый аист». Приднестровский. Раньше армянский ценился, а ныне халтурить стали южные братья. И армяне, и грузины, и азербайджанцы…

Скородумов принес стакан. Генерал налил на донышко, попробовал, почмокал губами.

— Н-да. И молдаване испортились. Убери…

Полковник Зарубин с кавалькадой своих помощников прибыл довольно быстро. Разместились: кто на кроватях, кто на стульях, Скородумов устроился на тумбочке. Генерал — в центре, спиной к двери. Начал без предисловий:

— Ну, отцы-командиры, стражи общественного порядка, доложите, как вы тут службу цареву несете, кодекс Уголовный блюдете? Сколько в этом году банд обезвредили, преступников на скамью подсудимых посадили? Что мешает в работе, какие проблемы волнуют? Начинай, Александр Михайлович. Только без общих цифирь, какие ты посылал в Управление. Коротко, что сделано, особенно за последнее время, справляются ли твои помощники со своими обязанностями, кого надо вверх двигать, а кого, возможно, и совсем из органов убирать…

Благодушие с лица генерала исчезло и железные нотки в голосе не обещали ничего хорошего. Зарубин поднялся, на лбу и переносице заблестели капельки пота. Полковник достал носовой платок, вытер лицо и шею, откашлялся.

— Хвалиться, Иван Петрович, сами знаете, пока нам нечем. Преступность за эти полгода по сравнению с прошлым годом возросла на шестьдесят четыре процента. Только убийств совершено тридцать восемь. Раскрыто, к сожалению, только четыре. И то — бытовые. Второй год в нашем городе и районе действует опасная, хорошо оснащенная оружием и техникой банда. По имеющимся данным, все убийства и ограбления — на ее счету. В банде — опытные профессионалы, не исключено, бывшие работники милиции…

— А сегодняшних вы исключаете? — вставил вопрос генерал.

— Не исключаем, Иван Петрович. И в этом направлении тоже ведется работа. Но, к сожалению, пока безуспешно. Хотя только за последние два месяца нами пойманы на месте преступлений девять домушников, четверо угонщиков машин, столько же карманных воров.

— Велики заслуги, — снова вставил реплику генерал. — Домушники, угонщики, карманная шантрапа. А мокрушники, налетчики на инкассатора разгуливают на свободе и посмеиваются над нами — под боком у столичного начальства, такая армия ментов, а с кучкой бандитов справиться не может. Скажите, чем у вас занимается уголовный розыск? И что вы думаете о его начальнике капитане Тобратове? Догадываетесь, почему мы не пригласили его на это совещание?

Полковник пожал плечами.

— Тобратов всего второй год как назначен начальником уголовного розыска. Опыт, безусловно, маловат, но человек старательный, настойчивый, хваткий…

— Хваткий в отношении чего?

— Ну, в отношении опыта, — смутился Зарубин. — И, откровенно говоря, меня несколько удивило ваше указание не приглашать начальника уголовного розыска на совещание: он, который больше всех причастен к раскрытию преступлений, не допущен к обсуждению злободневных вопросов.

— Вот именно, — многозначно подтвердил генерал и пояснил свой намек: — И причастен, и не допущен. Он объяснил вам, почему не арестовал бывших зеков Грушецкого и Татарникова, находившихся в день нападения на инкассатора в районе ограбления?

— Он докладывал мне: да, Грушецкий и Татарников были в селе Иваново-Константиново, но в первой половине дня, а ограбление произошло около пятнадцати часов, когда Грушецкий и Татарников уже вернулись на стройку. У них полное алиби.

— Разрешите? — счел необходимым вмешаться Полуэктов. Генерал кивнул. — Начальник уголовного розыска капитан Тобратов не счел, видимо, нужным проинформировать вас, Александр Михайлович, что на стройку бригадир Грушецкий подобрал себе таких подельников, которые за бутылку любые показания дадут. Это первое. Второе. Известно ли вам, что Татарников разъезжал на ворованной машине?

— Тобратов докладывал мне, что Татарников купил у автомастера двигатель, который, как выяснилось позже, с угнанной машины, находящейся в розыске. Я дал задание гаишникам разобраться в этом деле.

— Мы уже разобрались, — кивнул Полуэктов на Скородумова. — Как в той поговорке: Иван кивает на Петра, Петр — на Ивана. Татарников объясняет, что купил у Ракова; Раков — купил на рынке. У кого — не знает: на рынке-де фамилию не спрашивают. Дурачком прикидывается. И паспорт на машину у Татарникова липовый. Мы арестовали его, и он уже дал кое-какие интересные показания, — сгустил краски Полуэктов, чтобы оправдать свое решение: Татарников пока никаких стоящих показаний не дал, но следователь по особо важным делам был уверен, что он соучастник ограбления и рано или поздно выдаст своих сообщников и главаря банды, если знает его; а не знает, все равно выведет на след.

— Ну, если так… — не стал спорить начальник отделения милиции. — Но Тобратов заверял меня, что Татарников и Грушецкий напрочь завязали с прошлым, честно отрабатывают свой хлеб.

— Потому и заверял, что они на него работают, — уверенно, так же сказал Полуэктов. — Скрыть такие изобличающие преступников факты от следователя по особо важным делам, согласитесь, надо иметь веские основания.

Зарубин нахмурился: похоже, не согласен с таким категоричным суждением, но промолчал. Его подчиненные, глядя на начальника, опустили головы — зачем лезть поперед батьки в пекло? Лишь начальник следственного отдела смотрел на генерала, ожидая, когда тот обратится к нему, и в глазах его Полуэктов уловил злорадный блеск. Еще при знакомстве с капитанами (начальник следственного отдела тоже был капитаном, помоложе Тобратова лет на пять, поэнергичнее, позадиристее) было видно, что между ними пробежала черная кошка: мнения их по тем или иным вопросам зачастую расходились на 180 градусов.

Генерал тоже заметил нетерпение начальника следственного отдела, но почему-то медлил, то ли о чем-то думал, то ли желал выслушать мнение других. Но охотников не находилось.

— А что скажет по этому поводу капитан Семиженов? — прервал наконец затянувшуюся паузу Водовозов, обратившись к начальнику следственного отдела.

Семиженов резко поднялся, расправляя грудь и вытягиваясь, как на строевом смотре, подчеркивая свою безукоризненную воинскую выправку, заговорил пылко, уверенно:

— Я во многом согласен с Виктором Петровичем. Когда только началось следствие по делу ограбления инкассатора, Арясов, следователь по этому делу, тоже обратил внимание на бывших заключенных Грушецкого и Татарникова, находившихся в день ограбления близ Иваново-Константиново. Но Тобратов убедил его начинать с поиска пресловутой блондинки-рыжухи: шерше ля фам — ищите женщину. Мол, есть серьезная зацепка — она, по описанию свидетелей, похожа на жену Петропавловского. Значит, есть словесный портрет. А женщин-преступниц не так много, и найти ее будет легче… Короче, сразу нацелил молодого неопытного следователя на ложный путь. Вот и топтались на месте.

Генерал помассировал широкий лоб, словно желая что-то вспомнить или найти верное решение.

— Ну а все-таки, искали женщину? — спросил он у Семиженова. — Рыжая, похожая на жену Петропавловского, — действительно броская примета.

— Искали, товарищ генерал. Но то ли женщина, то ли мужчина в парике… Сделали мы фоторобот, разослали снимки окрест, пока безуспешно… Согласен я с Виктором Петровичем и в том, что капитан Тобратов ведет себя, по меньшей мере, странно. А если быть более откровенным — вызывающе. Со всякой же шушерой — жуликами, преступниками — заигрывает. Контакт с ними поразительный. Можно было бы принять их за осведомителей, на что, по-моему, и рассчитывает начальник уголовного розыска, но я ему не верю.

— Хорошенький у вас ансамбль сложился, — нахмурился генерал. — Каждый в свою дуду дудит, и по-своему. Теперь понятно, почему вы банду не можете обезвредить. А вы куда смотрите, Александр Михайлович?

Теперь вытянулся Зарубин, стараясь убрать рельефно вырисовывающийся живот; по круглому, хорошо выбритому лицу покатились бисеринки пота.

— Виноват, товарищ генерал… Я впервые слышу такое заявление капитана Семиженова. И считаю не вполне обоснованным. Да, капитан Тобратов — дерзок, несколько высокомерен, но дело свое знает и неплохо его выполняет. То, что не вышли пока на след хорошо организованной и опытной банды, вина наша общая, в том числе и капитана Семиженова…

— Вы полагаете, у вас в городе и районе действует только одна банда? — перебил полковника генерал. — А как тогда объяснить ограбление обменного валютного пункта, инкассатора, мелкие квартирные кражи, угон машин, вымогательства?

— Я не беру во внимание такие мелочи…

— Мелочи? — снова перебил генерал. — И сколько таких «мелочей» совершено у вас за эти текущие полгода?

Зарубин достал из кармана сложенные вчетверо листы бумаги, развернул их и стал перечислять происшествия. Полуэктов слушал начальника отделения милиции вполуха: он знал все эти данные, и они меньше всего его интересовали. Его дело — нападение на инкассатора, и он должен во что бы то ни стало его раскрыть. То, что высказал Семиженов, еще раз убеждало его, что он на верном пути: банда неуловима потому, что ее кто-то хорошо информирует и умело ею руководит.

Таким человеком, вероятнее всего, является начальник уголовного розыска: он умен, дерзок и смел, опытен и самоуверен; отлично осведомлен, где что происходит, куда и когда послать своих головорезов без особого риска.

Обсуждение дел в милиции затянулось на час с лишним, теперь оно свелось к диалогу генерала и полковника, присутствующие начали позевывать. Это не прошло незамеченным от генерала, и он, взглянув на часы, объявил:

— Перерыв. Более часа мы толчем воду в ступе и на пустой желудок, наверное, ни к какому логическому выводу не придем. Где будем обедать, Виктор Михайлович? — спросил он помягчевшим тоном.

— Если не будете возражать, Иван Петрович, я заказал столик в ресторане. Народу там днем почти не бывает, а готовят недурно.

— Что ж, других предложений, возражений не будет? — генерал обвел присутствующих повеселевшим взглядом. — Тогда принимается.

Пока спускались на первый этаж, Полуэктов приблизился к генералу, около которого оставался только Зарубин: остальные предпочитали держаться подальше от начальства, — и, выждав подходящий момент, спросил:

— Разрешите обратиться, Иван Петрович, с небольшим предложением?

— Давай без церемоний, Виктор Петрович, мы ж не на служебном совещании, — совсем оттаял Водовозов. — Выкладывай свое предложение.

— Прошу вашего разрешения установить слежку за Тобратовым и подключить прослушивающее устройство к его телефону, — понизил до шепота голос Полуэктов.

Генерал вопросительно глянул на Зарубина. Полковник пожал плечами.

— Если считаете необходимым, пожалуйста. Только не уверен, что это что-то даст.

— Принято, — отклонил сомнение генерал…

Обед затянулся до вечера. Генерал предупредил, что о службе за столом — никаких разговоров. Полуэктов впервые оказался с ним за столом. На службе знал его как человека жесткого, сурового, которого многие побаивались и старались держаться от него подальше: в компании же он оказался веселым и остроумным, знающим уйму анекдотов и умеющий их выразительно рассказывать. Пил он умеренно и не хмелел, не терял ясности мысли, первым обратил внимание, что время подходит к концу рабочего дня, а надо бы повидаться с капитаном Тобратовым и послушать, что он скажет по поводу криминогенной обстановки в городе.

Начальника уголовного розыска на месте не оказалось. Дежурный по отделению милиции сообщил, что он в спортивном зале.

— Сегодня же вторник, — вспомнил Зарубин, — занятие секции самбистов, каратистов.

— Да? — удивленно вскинул бровь генерал. — У вас даже работают секции самбистов, каратистов? Молодцы. И кто же тренирует ваших будущих суперменов?

— Сержант Петропавловский, — отвечал Зарубин. — Водителем у нас работает. Толковый мужик: и водит классно, и тренирует — профессионалы позавидуют. Он служил на Дальнем Востоке и там у наших мастеров и у корейских многому научился. Если желаете взглянуть, пожалуйста.

— С удовольствием, — принял предложение генерал.

Спортивный зал милиция снимала в расположенной рядом школе. Зарубин, распорядившись подчиненным заняться своим делом, сопровождая Водовозова и Полуэктова, отправился в здание школы. В спортзал они вошли в самый разгар занятий: Петропавловский, раздетый до пояса, только в эластичных брюках, показывал молодому милиционеру приемы отражения нападения с ножом. У нападавшего в руке был деревянный нож с тупым концом, окрашенным красной краской. Задача его: любыми способами прикоснуться к телу тренера, оставить краской отметину, но, как молодой оперативник ни старался, как ни изворачивался, Петропавловский отбил выпад и наносил легкий удар кулаком противнику то в лицо, то в солнечное сплетение, то плашмя рубил по шее.

— А теперь держи нож покрепче, сейчас он у тебя вылетит, — сказал Петропавловский, напружиниваясь и пританцовывая, как боксер на ринге, дразня слабого противника, силы которого уже на исходе.

Оперативник сосредоточился, крепче зажал нож и, размахивая им из стороны в сторону, пошел на своего учителя-сенсея. Петропавловский качнулся в одну сторону, в другую — и молниеносным ударом ноги послал вооруженную руку вверх. Но нож не выпал. Однако той секунды задержки руки в верхней точке хватило сенсею на то, чтобы перехватить ее и болевым приемом заставить выронить нож.

Генерал похлопал в ладоши, отдавая дань уважения мастерству тренера. Его поддержали Зарубин и Полуэктов.

— Молодец, сержант, — похвалил начальник горотдела милиции и пояснил генералу: — Безотказный парень. Мало того, что за баранкой целый день вертится, еще и тренерской работой занимается.

— А чего же он у вас до сих пор в сержантах ходит?

— Раньше не у нас служил, а теперь уже перерос. Да и не хочет он: так, говорит, я могу в любое время уволиться, а офицером — как начальство решит… Нас это тоже вполне устраивает: найти хорошего водителя — не так просто.

У шведской стенки разделся до пояса капитан Тобратов — подошла его очередь выйти на ковер.

— А вот и наш любезный начальник уголовного розыска, — сказал с восхищением Зарубин, — тоже отменный каратист и самбист. Интересное предстоит представление.

— Прошу, Геннадий Михайлович, — пригласил на ковер капитана тренер. И повернулся к уже отзанимавшимся милиционерам, но не ушедшим, оставшимся специально, чтобы посмотреть на поединок двух отменных мастеров борьбы с оружием и без такового.

Полуэктов, несмотря на неприязнь к Тобратову, наблюдал за ним с некоторой завистью: среднего роста, поджарый, с налитыми свинцовой тяжестью мускулами, перекатывающимися при малейшем движении, смуглолицый, каждая черточка которого выражала волю и уверенность в себе; он вызывал уважение. Полуэктов не мог сравниться с ним ни спортивной выправкой, ни мастерством. Петропавловский, пожалуй, был красивее, выше ростом, стройнее, но в чем-то он проигрывал капитану. В чем — Полуэктов пока понять не мог.

— Капитана Тобратова мне учить нечему, — сказал наблюдающим Петропавловский, — он без меня овладел многими боевыми премудростями. Мы сейчас продемонстрируем показательный поединок с холодным оружием — оба будем вооружены ножами.

Сержант взял со стола два деревянных ножа с красными тупыми лезвиями, точно такими, какими молодой оперативник пытался нанести удар сенсею, один нож протянул Тобратову. Предупредил:

— Используем все приемы.

Тобратов молча кивнул.

Они неторопливо разошлись по разные стороны ковра, повернулись лицом друг к другу и, подняв вооруженные руки, замерли на миг в молчаливом ритуале.

Они, приняв боевую стойку, смотрелись очень эффектно. Все присутствующие затаили дыхание. Полуэктов чувствовал, как бьется сердце, словно сам вышел на кровавый поединок. Генерал даже губу прикусил, наблюдая за оперативниками, лица которых напряглись, сосредоточились, глаза азартно поблескивали, как у непримиримых противников, решающих давний неразрешимый без оружия спор. Они, не опуская поднятых рук, пошли на сближение. Петропавловский — высокий, гибкий, как лоза, Тобратов — коренастый, плотно сбитый, будто высеченный из гранита.

«И в воздухе сверкнули два ножа» — вспомнилась Полуэктову песня, услышанная еще в детстве, от которой он был в восторге. Выучил ее и частенько, играя с ребятами, напевал.

Петропавловский и Тобратов сошлись на расстоянии вытянутой руки и, приняв боевую стойку, нацелились ножами друг на друга, выжидая удобный момент для нападения. Сенсей первым сделал обманный выпад левой рукой, отвлекая внимание капитана, но Тобратов среагировал мгновенно — отбив в прыжке ногой руку и оказавшись с левой стороны сенсея, неудобной ему для удара, сам попытался нанести удар ножом. Но и Петропавловский был наготове — изогнувшись ужом, увернулся и отбил выпад.

Они закружили по ковру, выжидая, когда можно броситься в новую атаку, используя теперь удар снизу. На лицах бойцов и оголенных телах заблестел пот — несколько секунд борьбы взвинтили нервы до предела.

Теперь первым бросился Тобратов: пригнувшись и выпрямляясь в сильном толчке, как сжатая пружина в воздухе, делая полуоборот, он ударил пяткой ноги в плечо противнику — удар, от которого, казалось, нет спасения, — разворачивая его спиной к нападавшему и давая возможность пустить в ход нож. Однако Петропавловский сумел удержаться на ногах и снова увернуться, отбить выпад руки с ножом.

Они уже оба тяжело дышали, снова пошли по кругу, давая друг другу передышку и ловя новый подходящий момент для нападения. Никто не хотел уступать: Петропавловский — как тренер, сенсей, авторитет которого несомненно пошатнется от поражения; Тобратов — как начальник уголовного розыска, старший по званию и по служебному положению. Да и по характеру это, видимо, были люди, не привыкшие уступать кому бы то ни было. Тобратов всем своим видом при знакомстве с Полуэктовым давал понять, что высокопоставленное начальство из Москвы для него ничего не значит: приехали, не доверив местным сыскарям серьезного расследования, — ради Бога, продолжайте, я вам в этом деле не помощник. Петропавловский — отказом от офицерского звания: стать в тридцать пять лейтенантом милиции, действительно, нездорово.

Круг между противниками несколько расширился — они разошлись, чтобы больше было маневра для нападения, и снова стали сближаться с убийственным спокойствием. И снова в атаку первым пошел Тобратов. И вновь Петропавловский отбил два выпада капитана.

Полковник Зарубин нервно переступил с ноги на ногу, потирая руки, будто они чесались у него самого.

— Молодцы, ребята, — проговорил он с восторгом.

«Если бы они так и с бандитами боролись», — чуть не сорвалось с языка Полуэктова, но, глянув на генерала, который следил за поединком как завороженный и, чувствуется, был доволен показным занятием, промолчал.

В очередной атаке нож Тобратова скользнул у самого лица сенсея, что, похоже, взвинтило того, и он перешел в более решительное наступление. Однажды ему удалось довольно основательно достать ногой начальника уголовного розыска, ударив в локоть руки, в которой тот держал нож. Тобратов отскочил, прикусив губу от боли, сделал несколько обманных движений на атаку, и этих нескольких секунд ему, видимо, хватило, чтобы силой воли приглушить боль: Полуэктов знал, как подобные боли помогают приучить тело сносить любые физические страдания, а Тобратов, похоже, занимается самбо и карате не один год. Капитан в развороте нанес ответный удар по бедру противника и, взмахнув еще раз ножом у лица сенсея, заставляя того прикрыть лицо, чирканул красным лезвием по груди.

Бой был закончен. Наблюдавшие, в том числе и генерал, зааплодировали.

Тобратов, чуть наклонив в признательности голову, пошел с ковра. Петропавловский улыбнулся, но улыбка его была далеко не радостной. Он приподнял руку, призывая к вниманию, и заговорил с юморком, желая, видимо, преподнести поединок так, как будто он был заранее разыгран по сценарию:

— Вот видите, ученик превзошел своего учителя — одержал победу. Кто скажет, какую ошибку допустил сенсей?.. Ну смелее!

— Разрешите? — несмело поднял руку молодой оперативник, с которым Петропавловский тренировался до Тобратова.

— Говорите, Кузнецов, — кивнул Петропавловский.

— Вас шокировал болевой удар в бедро, и вы не сумели увернуться.

Петропавловский помотал головой.

— Нет, Вадим. Ошибка тренера заключается в том, что он, прикрывая лицо рукой, упустил из поля зрения нож противника. Вот и весь секрет. В следующий раз мы будем отрабатывать защиту от огнестрельного оружия. На сегодня — все свободны.

Полуэктова покоробила независимость сержанта: в присутствии генерала, полковника — непосредственного своего начальника, командовать, не спросив разрешения. Но Водовозов и Зарубин то ли не обратили на это внимания: тренировка проходила в неслужебное время, то ли сделали вид, что так и должно быть.

Тобратов забрал лежавшие на скамейке у шведской стенки свои вещи и, тоже не глянув на начальников, первым попытался покинуть зал.

«Чует кошка, чье мясо съела, — злорадно подумал Полуэктов, все более убеждаясь в причастности начальника уголовного розыска к банде налетчиков, — не зря прячет глаза… И эти тренировки… В его-то положении… Прямо-такибандитские. — В воображении мелькнул последний эпизод, когда у лица Петропавловского дважды молнией сверкнул нож и оставил красную отметину на груди первоклассного тренера. И такая решительность, злоба сверкали в глазах Тобратова. — Нет, это не тот человек, который станет радеть за пострадавших, стоять на страже законов. Милицейская форма нужна ему только для прикрытия… Надо сделать все, чтобы побыстрее вывести его на чистую воду…»

Генерал шепнул что-то полковнику, и Зарубин окликнул начальника уголовного розыска:

— Капитан Тобратов, задержитесь.

Тобратов остановился, подумал и нехотя подошел к начальникам.

— Слушаю вас, — сказал сухо, без особого почтения.

— Куда вы так заторопились? Хотя бы подошли представиться — не так часто уделяют нам внимание генералы из Управления внутренних дел, — пожурил подчиненного Зарубин.

— Виноват, товарищ полковник, — в глазах Тобратова сверкали злые огоньки, губы кривила ехидная усмешка, — голыми представляются только проституткам и то в постели.

Лицо полковника пошло бурыми пятнами, а у генерала — налилось кровью. Офицеры, двинувшиеся было к двери, приостановились и с напряженным вниманием ждали развязки этой комичной сцены, которая грозила окончиться трагедией.

От неожиданности и дерзости генерал и полковник онемели, растерянно смотрели широко раскрытыми глазами на непочтительного подчиненного, который, заложив руки за спину, переминался с ноги на ногу, продолжая нагло ухмыляться.

— Что ж, — пришел наконец генерал в себя, — кому что: одним — дела по службе, другим — занятия с проститутками. Идите мойтесь, одевайтесь и через пятнадцать минут ждем вас в кабинете начальника горотдела внутренних дел.

Офицеры, словно после пронесшейся бури, но еще не окончившейся, устремились из спортивного зала. Следом за ними направился и капитан Тобратов, с несклоненной головой, твердой, уверенной поступью.

«Видно, хороший запасец сделал, сам напрашивается на увольнение, — подумал Полуэктов. — Шалишь, брат, так просто тебе уйти не удастся. Но поработать над ним придется — силен, умен, хитер».

— Хорошего ты, Александр Михайлович, воспитал подчиненного, — когда зал опустел, сказал генерал, направляясь к двери.

— Не знаю, что с ним произошло, — виновато пожал плечами Зарубин. — Будто с цепи сорвался. Такого раньше с ним никогда не случалось. Возможно, о нашем совещании от кого-то узнал.

— Неудивительно, — генерал достал на ходу сигарету, сунул в рот. — Коль бандитов у вас информируют, начальника уголовного розыска — сам Бог велел, — остановился, прикурил. — Вот что, выясни, кто у него осведомитель — и вместе с ним к чертовой матери из органов! — повернулся к Полуэктову: — А тебе, Виктор Петрович, ни днем ни ночью глаз с него не спускать. Землю рой, но так прищучь его, чтоб рыпнуться не мог. Ишь, расхрабрился на милицейских харчах и на ворованном коньяке… Пусть арестантскую баланду похлебает, узнает другие казенные харчи.

— Сделаю, Иван Петрович… Распустились тут. Другим будет неповадно.

… Они расселись за столом начальника горотдела внутренних дел за Т-образным столом — генерал и полковник — за рабочим, Полуэктов — за совещательным. Молчали в напряженном ожидании, каждый обдумывал, что сказать строптивому, заносчивому капитану, подозреваемому в страшном преступлении. Полуэктовым все больше овладевала уверенность в том, что Тобратов не рядовой участник банды — коль генерала не признает, под другими и вовсе ходить не будет, да и выходки у него, не как у офицера милиции, а у разнузданного пахана, привыкшего унижать, издеваться над другими… Как вот только подцепить его на крючок, чтоб не трепыхался, не смог бы выкрутиться? Повозиться придется…

Тобратов постучал в дверь ровно через пятнадцать минут, наверное, специально выжидал, чтоб минута в минуту.

— Заходи, — Зарубин нервно отодвинул какой-то документ, который до этого пытался прочитать, но мысли, видимо, были заняты совсем другим, и он так и не смог вникнуть в его суть.

Тобратов вошел смело, твердой походкой приблизился к столу и доложил:

— Капитан Тобратов явился по вашему приказанию.

— Являются святые, а ты, как погляжу, на святого далеко не похож. Кто тебя научил так со старшими разговаривать? — генерал старался сдержать гнев, но голос его дрожал и прерывался хрипотой, лицо и шея снова налились кровью.

— Каков привет, таков и ответ, — спокойно возразил Тобратов. — Не надо из меня мальчика для битья делать, товарищ… или господни генерал, не знаю, как вас теперь величать.

— Не понял. Что значит, «мальчик для битья»?

— Ну если вы хотите продолжать игру в кошки-мышки, пожалуйста. Выясним, у кого нервы крепче, кто умеет дольше хранить секреты.

— Понятно, — генерал помолчал. — Значит, откровенности захотел. Что ж, очень хорошо. Тебя обидело то, что не пригласили на совещание? — Водовозов пытливо смотрел капитану в глаза. Тот молчал. Но стало ясно, что именно это разозлило и переполнило чашу терпения начальника уголовного розыска. — А как бы ты поступил на нашем месте? В городе орудует банда. Ты занимаешься какой-то мелкой шантрапой, укрываешь преступников. Можно после этого тебе верить?

— Тогда отстраните меня от должности, назначьте расследование, арестуйте, в конце концов, — заговорил Тобратов горячо, но не повышая голоса. — Вы же до генерала, до полковника дослужились, — кивнул на Зарубина, — умные люди, а других дураками считаете. Вы меня в такое положение поставили, что либо застрелиться, либо кого-то застрелить. Заберите от греха пистолет и ключи от сейфа. Вручите их тому, кто у вас заслуживает доверия, — он достал из кармана связку ключей и положил перед генералом.

Тот от неожиданности опешил, водил глазами с ключей на Тобратова, с Тобратова на Зарубина. Полковник тоже растерялся и молчал.

«А он еще и артист, — с раздражением заключил Полуэктов, — достиг, чего хотел. Вера генерала и полковника в его виновность пошатнулась, и они готовы пойти на попятную».

Так и получилось. Суровость с лица генерала исчезла, и он заговорил более примирительно, хотя и с нотацией в голосе.

— Ну, ты вот что, ключами не разбрасывайся. Как говорил в одном кино фельдмаршал, это тебе не цацки и игрушки, от должности тебя еще никто не отстранял, — но ключи взял, протянул их Зарубину: — Пистолет заберите, а то он и вправду сдуру чего-нибудь наделать может, — и снова к Тобратову: — А если невиновен, постарайся доказать это, помоги вот следователю по особо важным делам поймать преступников, — генерал вытер платком блестевший от пота лоб, шею, устало махнул рукой начальнику уголовного розыска: — Свободны.

Тобратов глянул на Полуэктова вроде бы безразличным взглядом, так смотрят на пустое, ничем не примечательное место, которое надо осмотреть лишь по указке начальника для очистки совести, но следователь по особо важным делам разглядел и то, что для других было недоступно: злорадное торжество в глазах Тобратова и полное к нему презрение. «Мы еще с тобой посчитаемся», — прочитал в них Полуэктов. И уверенность в причастности Тобратова к банде еще более укрепилась. Какой очередной шаг предпримет этот коварный и очень опасный человек?

5

В тот же вечер генерал Водовозов уехал, разрешив Полуэктову полную свободу действий и потребовав в самые ближайшие дни разоблачения и поимки банды.

Полуэктов и без его ценных указаний понимал, что надо торопиться, пока Тобратов не опередил его. На следующее же утро (Полуэктов привык вставать рано) он приказал вызвать на допрос Татарникова и Ракова.

Бывший заключенный Раков, а теперь строитель, уже неделю содержался в следственном изоляторе. Как ни бились Полуэктов со своим помощником Скородумовым на допросах, добиться пока результатов не смогли: арестованный стоял на своем — в ограблении не участвовал и ничего о нем не знает, кроме слухов да сообщений самих следователей. Что же касается ворованных машины и мотора к ней, на них это было не написано; покупку машины он оформлял через комиссионный магазин, там-де вон какие опытные люди, но тоже ничего не заметили. Мотор купил у знакомого, который тот тоже приобрел по дешевке у каких-то барыг. «Разве ныне запрещено покупать поношенные вещи на рынке? А ворованные они или нет — дело милиции следить».

Тертый, упорный мужик оказался. Понимает, что улик прямых против него нет, вот и выкобенивается, еще грозится, что за незаконное задержание и нарушение сроков предварительного заключения они еще ответят. Пусть ждет, надеется…

На этот раз Татарников повел себя еще наглее, потребовал немедленно выпустить его и отказался отвечать на вопросы.

— Можешь и голодовку объявить, все равно тебе ничего не поможет, — пригрозил Полуэктов. — Твой сообщник Раков на многое открыл нам глаза, и ты сам своим молчанием усугубляешь свое положение, туже затягиваешь петлю.

— Негоже такой важной персоне, следователю по особо важным делам, такой дешевой приманкой пользоваться, — со злой усмешкой возразил Татарников. — Ничего мой сообщник («сообщник» он сказал подчеркнуто с иронией) вам не сказал и не скажет, потому что в тот день мы не видели друг друга, и вообще никаких, кроме покупки мотора, я с ним дел не имел.

— Это ты так думаешь. А Ракову незачем лишнюю вину на себя брать: ворованные машины он покупал, ремонтировал их, перекрашивал и перепродавал, а в нападении на инкассатора не участвовал. Так или не так?

Татарников пожал плечами.

— Вам виднее.

— Кто был третьим вашим сообщником?

Татарников издевательски-нагло смотрел ему в глаза.

— По моему мнению, грабителей было больше.

— Сколько?

— Ну вот, вы даже этого не знаете, а делаете из меня козла отпущения. Плохо работаете, господа следователи.

— Плохо, хорошо — не тебе судить, — вышел из себя Полуэктов. — Но тебя-то мы все равно лет на десять упрячем за решетку.

— Давай, господин начальник. Тебе, видно, не впервой липовые дела стряпать. Не берешь умом, берешь наглостью и клеветой…

Полуэктов еле сдержался, чтобы не трахнуть по ухмыляющейся бандитской роже.

— Увести! — рявкнул он дежурному. — Никаких передач ему не давать — пусть тюремной баландой пробавляется, никаких свиданий не разрешать. И глаз не спускайте, чтоб никакой ниоткуда информации, — и скорее для собственного успокоения добавил: — Расколется. Не таких раскалывали.

Когда дежурный увел Татарникова, Полуэктов, потирая переносицу, походил по кабинету, думая над более хитрыми вопросами Ракову, которые смогли бы развязать язык подозреваемому, потом сказал Скородумову:

— Давай-ка сюда акт обыска квартиры и гаража Ракова. Посмотрим, чем его можно прижать.

Скородумов достал из сейфа папку, развернул на нужной странице.

— Вот тут есть непонятный чертежик, Виктор Петрович. Очень похож на план нападения на инкассаторскую машину: вот этот кружочек — Иваново-Константиново, эта линия — дорога, а эти штришки — места нападения и засады.

Полуэктов внимательно всмотрелся в чертеж.

— Примитивно, конечно, но чем черт не шутит. Давай его сюда.

Скородумов вышел и тут же вернулся с последственным — долговязым мужчиной лет тридцати пяти, с виноватым, испуганным лицом, за неделю допросов осунувшимся, постаревшим. Глаза нервно поблескивали и бегали из стороны в сторону.

«Чует кошка, чье мясо съела, — удовлетворенно подумал Полуэктов. — Не был бы виновен, не дрожал бы как овечий хвост. Такой долго не продержится». И не давая вошедшему опомниться, прикрикнул:

— Одумался? Каяться пришел или снова мозги нам будешь морочить?

У Ракова на глаза навернулись слезы.

— Ну детьми своими клянусь, матерью — не грабил я инкассатора, — заблажил он. — И чем хотите поклянусь.

— Клясться в церковь пойдешь, — оборвал его Полуэктов. — А нам расскажи для начала, что это вот у тебя за схема? Что за населенный пункт, куда ведет дорога?

Раков посмотрел на схему, и лицо его омрачилось, затравленно глянул на Полуэктова, на Скородумова.

— Я скажу… все расскажу, но вы же не поверите, — сказал он запинаясь.

— А ты скажи правду, тогда поверим.

— Чистую правду, истинный крест, — чуть ли не взмолился Раков. — Эту схему нарисовал мой друг, художник Артур Вуцис. Это грибное место, он туда на велосипеде ездит.

— Так, — оживился Полуэктов и встал из-за стола. — Это уже кое-что. Художник из Прибалтики?

— Да, он латыш, он живет в Звенигороде. Давно. Женился на нашей девушке, двое детей уже имеют.

— И ты с ним дружишь?

— Да, мы рядом живем, помогаем друг другу.

— Он перебивал номера на двигателе? — Полуэктов не спускал пронзающего взгляда с владельца автомастерской, и тот, как удав перед кроликом, сжался, втянул голову в плечи.

— Отвечай! Что, язык проглотил?! — прикрикнул Полуэктов, поняв, что этого человека можно сломить только страхом. И не ошибся — Раков мелко и пугливо закивал.

— Но он ни при чем. Это я попросил.

— А кто при чем?

— Видите ли… Я обратил внимание на номер, когда привез двигатель домой. Он был перебит. Грубо, неумело… А Вуцис художник, вот я и попросил.

— Сладкая песенка, но старая. Придумай что-нибудь поновее.

— Я не вру, честное слово.

— Честное пионерское? А Татарникову ты сказал, что номер перебит?

— Я объяснил…

— И он согласился купить?

— Он колебался. Но по дешевке взял… Потому и тянул с регистрацией.

— А на этом грибном месте когда ты был последний раз?

— Еще в прошлом году. Все некогда.

— А когда художник рисовал схему?

— В конце июня, как только пошли грибы.

— Вуцис что, заядлый грибник?

— Да, он же художник, красивые места ищет… Наткнулся на грибную поляну…

— С Татарниковым и Грушецким он знаком?

Раков отрицательно помотал головой.

— Нет. Да и я Грушецкого видел мельком раза два… Татарников — автомобилист…

— Когда и где видел Грушецкого последний раз?

— В июле, числа не помню. Я подбрасывал Вуциса до Иваново-Константиново, за грибами, и там, в магазине, увидел Грушецкого, он водку покупал.

— О чем вы с ним разговаривали?

— Мы не разговаривали. Я купил там сливочное масло и сыр: у нас почему-то исчезло, и вернулся в гараж.

— Так, — Полуэктов прошелся по кабинету и, видя, как дрожат ноги подозреваемого, смягчил тон. — Присаживайся. И постарайся вспомнить число, когда ты был в Иваново-Константиново.

Раков послушно сел и, наклонив голову, сосредоточился.

Полуэктов, вопреки своему желанию, начинал верить этому долговязому мужчине, хотя ранее выстроенная логическая цепочка преступления начала рваться: если Грушецкий шел на дело, вряд ли он стал бы светиться в магазине. Или, наоборот, обеспечивал себе алиби?.. Бульдозер он в самом деле нанимал. Тоже могла быть своего рода уловка: утром бульдозер, а после обеда — нападение на инкассатора. Раков, конечно, может всего и не знать, но знает, несомненно, больше, чем рассказал. И его можно додавить, выжать все, чтобы потом припереть к стенке Татарникова и Грушецкого.

— Это был будний день, — начал вслух вспоминать Раков, — числа третьего или четвертого июля. Надо спросить у художника, может, он лучше помнит.

— Спросим, обязательно спросим. Но ты нам еще не все рассказал. Ты знаешь капитана милиции Тобратова?

— Знаю немного: начальник уголовного розыска.

— А какие у вас с ним отношения?

— Какие могут быть отношения у начальника уголовного розыска и мастера по автомобилям? — пожал плечами Раков. — После того случая нападения на инкассатора он заезжал ко мне в гараж: купил новую машину и якобы надо было подрегулировать клапана и карбюратор. А сам все высматривал, выспрашивал.

— И что же его интересовало?

— То же, что и вас: где я видел Грушецкого и Татарникова, когда, что знаю о них.

— И что ты отвечал?

— То же, что и вам.

— Сколько раз он вызывал тебя к себе?

— Ни разу. Поговорили в гараже, и он от меня отстал.

— Но предупредил, чтобы о Грушецком и Татарникове больше того, что рассказал ему и нам, ни слова? Так?

— Никак нет! — затрепетал снова Раков. — Он ни о чем меня не предупреждал, клянусь…

— Прекрати! — снова оборвал его Полуэктов. — Расскажи-ка нам лучше теперь, сколько и кому ты сбыл ворованных машин и запчастей? Кто тебя снабжал ворованным?

— Клянусь…

— Опять?! — прикрикнул Полуэктов. — Я сказал: клясться в церкви будешь, а здесь тебе не исповедальня. Так сколько продал машин, кто тебя снабжал ими и кто помогал разбирать, красить, править, в общем все, что требовалось для быстрого сбыта?

— Да не покупал я ворованные машины. С одним двигателем только влип. И один я и правил, и красил, и ремонтировал. Искал помощника. Но хороший мастер сам хочет быть хозяином, а плохой мне не нужен.

— Ну а машина начальника уголовного розыска действительно нуждалась в регулировке? — снова перешел Полуэктов к главной теме, которая не давала ему покоя.

— Самую малость — карбюратор подрегулировал.

— А кто еще из милиции к тебе обращался?

— Никто. У них свой там есть отличный мастер, Кузьмич.

— А капитан, значит, тебе предпочтение отдал?

— Не предпочтение, — возразил Раков. — Я же говорил: его тоже Татарников и Грушецкий интересовали.

— Н-да, — вернулся Полуэктов за стол. — Мы надеялись, что ты откровенно все нам расскажешь, а ты продолжаешь лапшу нам на уши вешать. Мы можем тебя посадить только за один краденный мотор, который удалось обнаружить. Но пока воздержимся: или ты одумаешься и поможешь нам, или мы раскопаем и другие ворованные вещи. Ясно?

Раков хватанул ртом воздух, пытаясь что-то сказать, но от испуга не находил слов, и Полуэктов, еще более нагоняя страх, прикрикнул:

— Убирайся. Явишься завтра утром. И если не одумаешься, арестуем. Будешь сидеть рядом с Татарниковым, прочищать мозги баландой.

Раков, подскочив со стула, согнутый, будто его придавило чем-то тяжелым, еле подъемным, на полусогнутых поплелся к двери.

— Подожди! — остановил его Скородумов, оторвавшись от бумаги, на которой записывал допрос, и обратился к Полуэктову: — Надо, Виктор Петрович, вызвать по горячим следам художника, пока они не обменялись мнением и не сговорились, какую лапшу вешать нам на уши.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Полуэктов и приказал Ракову: — Подожди в коридоре. — Когда тот вышел, спросил у Скородумова: — Как с подслушивающей аппаратурой, подключили?

— Подключили, Виктор Петрович. И к служебному, и к домашнему телефону. Надо бы и за этим хмырем установить наблюдение. Людей у них маловато.

— Из Москвы вызывать не будем. Пусть Зарубин выкручивается как умеет. Хоть сам следит. А то жирком зарос… Иди к дежурному, возьми машину и вместе с этим хмырем поезжай за художником. Дело оставь, я кое-что посмотрю.

Когда закрылась дверь за Скородумовым, Полуэктов, полистав записи допросов, заходил по кабинету. О Тобратове в деле почти ни слова. Никакой зацепки, если не считать контакта с Раковым. Узнал о том, что автомастер видел его подопечных на месте преступления, и явился к нему со своей легендой и предупреждением молчать? Вполне вероятно. Запугать этого труса ничего не стоило: от окрика дрожит как осиновый лист… Надо расширять фронт расследования, зажать кольцо вокруг начальника уголовного розыска, чтобы мышь не проскочила, выявить все его связи, контакты. А еще лучше — устроить ему ловушку. На то он и следователь по особо важным делам, чтобы уметь распутывать не только чужую паутину, а и плести свою.

Он походил в раздумье по кабинету еще минут десять и наконец остановился на одной идейке. Именно идейке, а не на грандиозном, хитроумном плане. Но для начала и маленький капканчик мог сыграть свою роль.

Снял телефонную трубку, набрал номер телефона начальника уголовного розыска. Тобратов, к счастью, оказался на месте.

— Привет, Геннадий Михайлович, Полуэктов беспокоит. Только что закончили допрос Ракова, автомастера. Кое-что интересное всплывает. Надо Грушецкого допросить. Будь любезен, вызови его на завтра, на девять ноль-ноль сюда. Если есть желание послушать его, милости прошу.

— Спасибо, — холодно поблагодарил Тобратов. — Вызову. Только сам вряд ли смогу присутствовать: уже наметил выезд к месту ограбления магазина, — и положил трубку.

— Ну и х… с тобой, — вслух ругнулся Полуэктов, бросая на аппарат трубку. — Спеси, как в собаке блох… Ничего, ты еще у меня попляшешь… Посмотрим, задергаешься ли ты после этого сообщения, сам ли отправишься к Грушецкому на переговоры или пошлешь своих подельников…

Скородумов привез художника довольно быстро, не прошло и получаса. Высокий худощавый очкарик чем-то напоминал Ракова: такой же напуганный, с бегающими глазками, сутулый, одетый в легкий хлопчато-бумажный костюм, испачканный местами масляной краской. Но взгляд более осмысленный, разумнее. И успокоился он довольно быстро, усевшись без приглашения на стул напротив Полуэктова.

— Здравствуйте, — поздоровался глуховато, но с достоинством. — Слушаю вас.

— Это мы хотим послушать тебя, — Полуэктов демонстративно резко раскрыл дело, прихлопнул листы ладонью. — Расскажи-ка, гражданин… — сделал паузу, заглядывая в раскрытую страницу, будто бы забыл фамилию, уже фигурирующую в деле, — гражданин Вуцис, давно ли вы работаете на гражданина Ракова, сколько в этом году перебили номеров на краденых автомашинах и двигателях?

Лицо художника побледнело, затем покраснело и заблестело от испарины. Он снял очки и нервно стал их протирать.

Ага, значит, метод сработал: с трусами и надо разговаривать с позиции силы, ошеломлять их прямыми, дерзкими вопросами, и они, теряясь, выложат все.

— Я… Я не понимаю, о чем вы, — запинаясь, попытался было сделать невинную мину художник.

Полуэктов перевернул лист и извлек из дела несколько фотографий, на которых отчетливо видны были детали мотора с номерами, три последних номера были обведены красным карандашом.

— Узнаешь?

Вуцис некоторое время смотрел на фотоснимок безумными глазами, ошарашенный, раздавленный, потом виновато закивал головой.

— Узнаю. Да, это я делал. Но… меня попросил Анатолий. Он влип с этим двигателем… Попросил…

Полуэктов протянул второй снимок.

— А этот? Тоже попросил, тоже влип?

Художник сразу замотал головой.

— Больше ни разу я не перебивал.

— Ну конечно, — съязвил Полуэктов. — С этой машиной Раков попался, а эту, найденную в лесу сожженной, вы не видали и никакого отношения к ней не имеете.

— Совершенно верно, — кивнул головой Вуцис.

Он, заметил Полуэктов, довольно быстро терял самообладание и также быстро восстанавливал его. Считает, что у следователя только один козырь, посмотрим, что он запоет при этом. И Полуэктов положил на стол перед художником схему дороги и села Иваново-Константиново.

— Узнаешь это место?

— Да, — без паники на этот раз ответил Вуцис. — Здесь я собираю грибы, и Толе советовал поехать туда.

— В тот самый день, когда было совершено ограбление инкассатора и в этом самом месте?

— Точно! — даже обрадованно и вместе с тем удивленно ответил художник. — Именно в тот самый день. Анатолию зачем-то надо было в Иваново-Константиново. Он подбросил меня, сам по грибы не пошел, некогда ему было.

— И во сколько же он подбросил вас в Иваново-Константиново?

— Утром. Но не рано, часиков в девять-десять.

— С кем именно?

Вуцис непонимающе захлопал ресницами.

— Одного меня… Я ж говорил.

— Врешь, врешь, господин Вуцис. Я не случайно спросил: во сколько он подбросил вас — вас, а не тебя, — подчеркнул Полуэктов, — и ты ответил, потом спохватился, понял, что попал в ловушку.

— Совсем не так, господин следователь. Нас и около гаража Ракова видели соседи, как я взгромождал велосипед на багажник, и у магазина, где я снимал велосипед.

— И кто же эти свидетели? Твои друзья из Латвии? — нажимал Полуэктов, стремясь окончательно сломить то ли свидетеля, то ли самого преступника.

— Зачем же так, господин следователь? — Вуцис, наоборот, с каждым вопросом обретал спокойствие, и голос его звучал тверже. — Какие друзья из Латвии? Я с родными не виделся с тех пор, как Латвия объявила себя самостоятельным государством. И вообще, не в укор вам будет сказано, не там вы ищете и не того подозреваете.

— И ты хочешь поучить нас, где искать и кого подозревать?! — возмутился Полуэктов наглостью очкарика. — Ну поучи-поучи, подскажи, где и кого?

— Зря вы обижаетесь, господин следователь. Я действительно кое-что могу вам подсказать. В тот самый день, когда Анатолий подвез меня в Иваново-Константиново, я добрался на свою грибную поляну и часам к двум уже наполнил корзину боровиками и подберезовиками. С трудом выбрался к дороге: с велосипедом, знаете, по бурелому не так-то просто продираться. Вышел, сел в тенечек на опушке отдохнуть и перекусить. Гляжу, мимо красный «жигуленок» промчался. Проехал с километр, остановился на обочине. Потом грузовик к нему подкатил. Поговорили о чем-то, и грузовик, по-моему ЗиЛ, дальше поехал. Я как раз закончил перекуску и — на велосипед. Еду, «жигуль» все стоит. Двое мужчин вышли из него, в лес направились. Но без корзин. По нужде, видно, подумал я. За рулем женщина — из кабины высунулась. Блондинка. В больших темных очках. Прямо как у Жапризо «Дама в очках и с ружьем в автомобиле», вспомнился детектив. Когда поравнялся с машиной, женщина глянула на меня. Очень похожа на жену Миши Петропавловского, водителя из милиции. Только блондинка, а Лариса — брюнетка.

— Откуда вы знаете сержанта Петропавловского? — спросил Полуэктов, заподозрив рассказчика в сговоре с инженером птицефабрики Балуевым: очень уж похожи показания.

— Он приглашал меня в свой новый дом посоветоваться насчет интерьера. Тогда и с женой его познакомился — симпатичная, милая женщина.

— Так, может, она и сидела за рулем?

— Нет, та — блондинка и помоложе. Губы ярко накрашены.

— И сколько ей, по-вашему, лет?

— Лет тридцать, а Ларисе под сорок.

— А может, это вовсе и не женщина была, а мужчина: напялил парик, темные очки, подкрасил губы? Блондинка или рыжая?

Вуцис подумал. Согласно кивнул.

— Скорее, рыжая. В общем, светлая. Может, и мужчина, я близорукий и не мог хорошо рассмотреть.

— Вы художник, портрет ее можете изобразить?

— В общих чертах — да. Постараюсь.

— А почему вы раньше не обратились в милицию? — оторвавшись от записи протокола допроса, спросил Скородумов. — Ведь об ограблении инкассатора вы узнали в тот же день?

— Нет, об ограблении инкассатора я узнал на другой день. Прикинул по времени — совпадает. И грузовик я видел на проселочной дороге. Точно, кроме них, никто не мог напасть. — Помолчал. — А почему не пошел в милицию… Потому что вы разговаривать с людьми не умеете. Затаскаете по допросам, еще и самого к банде причислите… Как в воду глядел.

— Ну да, милиция плохая, такая-сякая, а вы хорошие: не тебя обворовывают, не тебя убивают — и пусть, — твоя хата с краю… Картинку ты нарисовал впечатляющую, правдоподобную. Только служба у нас такая: поверь, но семь раз проверь. Чем ты можешь подтвердить свои показания?

— А вы поспрашивайте людей. В тот день много грибников по лесу шастало, кто-то обязательно и мужчин видел. Может, опознают кого или словесным портретом помогут.

Художник говорил дело. Нелегко, правда, будет отыскать тех грибников, видевших машину и пассажиров, но без их помощи заполучить хоть какие-то данные на бандитов будет просто невозможно, размышлял Полуэктов. Блондинка или рыжая — это уже кое-что. Даже если это мужчина, черты лица полностью под париком не спрячешь…

— Хорошо, — пошел на компромисс Полуэктов. — Проверим твою версию. К завтрашнему утру постарайся нарисовать портрет женщины, которую видел в машине. Да, ты что-то о ружье говорил, — вспомнил Полуэктов, — она действительно с ружьем была?

— Нет, конечно, — улыбнулся краешком губ художник. — Это в книге так. А женщина была под масть детектива Жапризо. Возможно, специально под нее рисовалась, для романтики: ныне молодежь помешалась на зарубежных детективах и кинобоевиках…

«А он не так глуп, — отметил Полуэктов. — И все-таки надо еще раз вызвать на допрос Балуева, сопоставить их показания. То, что художник старается выгородить Ракова, — очевидно. По-другому и быть не может — оба замешаны в подделке номеров, значит, оба и не заинтересованы в раскрытии истины».

Полуэктов устало откинулся на спинку стула, взглянул на часы.

— Будем считать на сегодня нашу беседу законченной. Ждем тебя завтра к девяти ноль-ноль. Постарайся поподробнее вспомнить тот день, кого видел еще, кого встречал в лесу, эти детали могут очень нам пригодиться.

Вуцис тяжело поднялся и пошел к двери неуверенно, несмело, словно ожидая окрика остановиться и отвечать на каверзные, с ловушками вопросы.

Полуэктов провожал его с раздвоенным чувством: с одной стороны, художник чем-то нравился ему, и в его рассказе, несомненно, присутствовала правда: место ограбления, красные «Жигули», ЗиЛ, блондинка, с другой — перебивка номеров, дружба с Раковым, латышское происхождение, в Латвию ныне сплавляют не только ворованные машины, а и другое ценное сырье, — подсказывали ему, что Вуцис — не случайно попавший в эту воровскую компанию человек. Возможно, напрямую и он, и Раков не связаны с бандой, осуществившей ограбление инкассатора, но то, что налетчики пользовались их услугами, вероятно.

— Ну а каково мнение моего скромного помощника-летописца Антона Ивановича о художнике-жестянщике? — остановив свой взгляд на Скородумове, спросил Полуэктов.

Антон Иванович разогнул спину, расправил грудь от долгого сидения. В глазах его заиграли лукавые искорки.

— Мнение однозначное, Виктор Петрович. И вы правильно сказали: в нашей профессии один раз поверь и семь раз проверь. Юлят, хитрят эти мужики. Многовато времени прошло с момента преступления. После того как их местные горе-сыскари чуть повертели в кресле правосудия, они все обсудили, сговорились, потому так складно и дуют в одну дуду. Да и мы не лыком шиты, сколько таких мудрецов повидали. Надо крутить их, вертеть так и этак, пока не расколются. Раков да и этот художник уже напустили в штаны, долго не продержатся.

— Я тоже так думаю. Завтра возьмемся за Грушецкого. Послушаем, что он петь нам станет. Ты проверь записывающее устройство у Тобратова. Этот орешек покрепче. Голыми руками его не возьмешь.

6

Мудрый человек был тот, кто сказал: «Быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается». И, вероятнее всего, он был следователем. Полуэктов рассчитывал раскрутить дело об ограблении инкассатора недели за две, не больше, а вот уже месяц на исходе, как он отыскивает все новых и новых свидетелей, выслушивает их показания, которые по крупицам создали довольно яркую и целостную картину дерзкого нападения днем на машину с деньгами, охраняемую вооруженным человеком, похищения денег (хорошо еще, что обошлось без жертв), но расследование пока не продвинулось ни на шаг. Так тонко сплетенная паутина умным и хитрым противником рвется моментально, стоит только до нее дотронуться. Ответные меры следователя по особо важным делам Полуэктова, расставляемые им то здесь, то там сети не срабатывают. Даже мелкая рыбешка либо обходит их, предупрежденная кем-то, либо выскальзывает из ячеек.

Как Полуэктов обрадовался, когда на допрос не явился Грушецкий, сраженный кем-то снайперской пулей — да-да, как ни кощунственно, но Полуэктов именно обрадовался: теперь он был на сто процентов уверен, по чьей указке пущена пуля — только Тобратову он отдал распоряжение вызвать на допрос Грушецкого. Но радость оказалась преждевременной: других доказательств, подтверждающих его версию, не нашлось. Запись телефонных разговоров, прослушивание кабинетных бесед, неусыпная слежка за каждым его шагом ничего не давали: или Тобратов умело прятал концы, или на самом деле он к банде не причастен. Тогда кто? То, что осведомитель и наводчик находится в милиции, не вызывало сомнения: сколько оперативники ни устраивали засад, какие только самые сложные варианты ни разрабатывали, банда, словно в насмешку, совершала дерзкие ограбления в других местах, вопреки сценарию следователей, известному только милиции… Вероятнее всего, у Тобратова есть верный помощник, тоже работающий в милиции, через него и осуществляется связь с бандой… Надо усилить контроль за начальником уголовного розыска в служебном помещении: именно там легче всего встречаться с сообщником и отдавать распоряжения. Кабинет для этого не обязателен, можно пообщаться и в туалете, — хотя и кабинет для конспирации вполне пригоден: можно, разговаривая о безобидных вещах, давать на бумаге письменные тайные указания…

Искать сообщника — все равно что начинать все сначала. Но ведь на всякого мудреца довольно простоты, как утверждает пословица. Не может быть, чтобы Тобратов где-то не споткнулся, на чем-то не прокололся. Надо придумать новую ловушку. Скородумов предлагает организовать под прикрытием милиции завоз дорогих украшений из бриллиантов и золота в ювелирный магазин и устроить там засаду. Попробовать можно. Но Тобратов знает, что ему не доверяют и, значит, следят за ним, вряд ли он клюнет на такую приманку. Надо придумать что-то похитрее, потоньше… Или, наоборот — лобовое, чтоб ошеломило начальника уголовного розыска.

Полуэктов посмотрел на часы. Без пяти девять. Через пять минут на допрос приведут Татарникова. От него Полуэктов особых откровений не ожидал: удивительно упорный и твердокаменный человек — ни на испуг его не возьмешь, никакими обещаниями не умаслишь: я не я, и лошадь не моя. Каждый день то Полуэктов, то Скородумов по шесть, по восемь часов выжимали из него признания, надеясь сломить упрямство, и ни разу он не изменил показаний: в ограблении инкассатора не участвовал, ни с кем из прошлых сообщников по воровскому делу отношений не поддерживал, три года как вышел из тюрьмы, работал честно, помогал жене воспитывать троих детей. Врет нагло и ведет себя вызывающе. К концу допроса так выводит из терпения, что не хватает сил сдерживаться, и не раз Полуэктов пускал в ход кулаки. Грозится за все расплатиться… если удастся избежать тюрьмы. А за пять — десять лет многое изменится, если он там выживет.

Внезапно Полуэктову пришла заманчивая идея, для воплощения которой особого труда не потребуется, и помогут ему в этом автомастер и художник. Их он тоже вызвал на допрос, обоих тоже к девяти: пусть потомятся в приемной, поразмыслят над своим положением. Не зря говорят: нет страшнее наказания, чем беспросветное ожидание. А Полуэктов уже почти убедил их, что им ничего, кроме тюрьмы, не светит, если ему не помогут. Надо, чтобы они окончательно поверили в это. И с Татарниковым надо изменить тактику…

Скородумов, как всегда, явился в кабинет следователя за минуту до начала допроса. Исключительно педантичный человек: все у него рассчитано по минутам, все делает от и до, согласно указаний. Ему уже под пятьдесят, а так и не выбился в маститые сыскники, бегает то у одного, то у другого на посылках. Не глупый человек, но очень уж осторожный, будто из-за угла мешком напуганный, очень боится экстремальных мер: когда Полуэктов пускает в ход «принудительный» метод — кулаки, дрожит как осиновый лист, будто сейчас и его начнут колотить; потому, видно, и безынициативен, потому ему и не доверяют ответственных дел. Но помощник он незаменимый.

Быстро открыл сейф, достал нужные бумаги. Кивнул на дверь.

— Уже притопали. Как миленькие. Вместе сегодня будем или разделимся?

— Вместе, — уточнил Полуэктов. — Пусть подождут и посмотрят на своего сообщника, — нажал на кнопку вызова дежурного: — Из тринадцатой Татарникова давайте.

Татарников за месяц пребывания в изоляторе временного содержания почти не изменился: чуть похудел да синяк под глазом — отметина за непочтение к правоохранительным органам. Но таких, как он, прошедших через КПЗ и изоляторы, через допросы и побои, три года довольствующихся тюремной баландой, ничем не сломить. И на этот раз вошел в кабинет следователя, как к теще на блины, — развязной походкой с брезгливостью на лице. Прошел к столу и, не ожидая приглашения, развалился на стуле. «Ну, давай, мол, следователь, врежь мне еще раз, покажи свою силу и превосходство. И все равно я на тебя х… положил. Все равно ты ничего из меня не выбьешь, ничего не добьешься».

Полуэктов, стиснув зубы, пересилил клокотавшее в нем негодование, изобразил на лице нечто подобие улыбки. Сказал язвительно:

— Ну что, начнем сначала трепать мочало?

— Тебе виднее, начальник, — насмешливо ответил Татарников. — Тебе за это деньги платят. А мне — срок идет.

— Врешь, бандит. Не идет — наматывает. За каждый месяц отсидки в изоляторе, год к сроку тебе накручивает. Можешь мне поверить — постараюсь.

— Напугал бабу мудями…

— Вон отсюда! — не сдержавшись, рявкнул Полуэктов. И приказал сопровождающему: — Еще раз напоминаю: никаких передач! На прогулку не выводить, в туалет не пускать. Пусть в камере свое говно нюхает…

Совсем другой человек — Раков вошел в кабинет: испуганный, полусогнутый, послушный. Остановился недалеко от двери, боясь подойти к столу, где стоял стул для допрашиваемых. Глаза смотрят на следователя виновато, покорно: видно, слышал, как тот кричал на Татарникова.

— Проходи, — кивнул Полуэктов на стул и обратился к Скородумову, с которым договорился заранее, как «подготовить» автомастера к допросу: — Побеседуйте, пока я отлучусь минут на пять.

Замысел следователя по особо важным делам восхитил Скородумова, и он с радостью взялся за его осуществление. Когда Раков сел и немного успокоился, Скородумов подошел к нему и, склонясь к уху, чуть ли не шепотом спросил:

— Тебя, говорят, Тобратов вызывал на допрос. Если не секрет, о чем он тебя спрашивал?

Раков пожал плечами.

— Какой секрет? О том, о чем и вы спрашиваете. Еще интересовался, что я слышал об убийстве Грушецкого и что думаю по этому поводу. А что я могу думать?.. Конечно, тот, кто заинтересован в этом. Не верю я, что Грушецкий нападал на инкассатора. Скорее всего, кто-то другой, а вину на него хочет свалить.

— Правильно думаешь! — одобрил высказывание Скородумов, взмахнув восторженно перед носом допрашиваемого пальцем. — Именно тот, кто решил все грехи списать на твоего друга. — Скородумов подчеркнуто нажал на слово «друга», от чего Раков заерзал на стуле, ожидая подвоха. Но подвох был не в этом, и наивный автомастер не уловил, на чем собирается подловить его следователь, а когда Скородумов заговорил сочувственно о положении подозреваемого, стал советовать, как и что отвечать Полуэктову, тот даже поверил в его искренность. — Ты думаешь, нам не надоело здесь целыми днями и ночами заниматься поисками, допросами? С нас тоже спрашивают… Кто-то ограбил, кто-то убил, а мы — отвечаем. — Доверчиво положил Ракову на плечо руку. — Я верю, что ты не знаешь, не видел, кто нападал на инкассатора, случайно оказался в день убийства в Иваново-Константиново и встретился там с Грушецким и Татарниковым. Во сколько, ты говорил, видел их?

— Где-то около десяти.

— Точно?.. А если чуть позже, скажем, часов в тринадцать?

— Да нет, я хорошо помню — утром. Я же Вуциса, художника, на грибалку туда подвозил. Спросите у него.

— Спрашивали, дорогой Анатолий Тимофеевич. Он не очень-то помнит. Да и не в этом суть. Пусть в двенадцать, одиннадцать… Я к чему клоню разговор? Грушецкий со своими дружками напал на инкассатора или кто-то другой, никто не видел и доказать не может. А дело висит, мы вынуждены каждый день вызывать вас на допрос, тратить время, портить вам и себе нервы. Ничего не попишешь: вы в тот день оказались на месте преступления, и то ли свидетели, то ли подозреваемые. Кстати, второй твой дружок — художник видел именно ту машину, на которой налетчики совершили ограбление, и грузовик, перекрывший путь инкассаторской «Волге». Ни у Грушецкого с Татарниковым, ни у тебя с художником нет алиби. Что прикажешь нам делать? Конечно, нам бы хотелось, чтобы вы были свидетелями. А вы уперлись как быки: Грушецкого и Татарникова видели только утром, в Иваново-Константиново. А в три часа они были уже в десяти километрах от села — туда за это время пешком можно дойти. Можно?

Раков неуверенно пожал плечами.

— Так вот, твой друг художник видел машину и в ней водителя в женском парике и темных очках. Даже портрет его нарисовал, — Скородумов достал из стола рисунок и показал допрашиваемому. — Узнаешь?

Раков помотал головой.

— Я его никогда не видел.

— Допустим. Нашлись еще люди, которые в тот день бродили по лесу в поисках грибов и недалеко от машины наткнулись вот на этих двоих мужчин, — следователь достал из стола еще два снимка-фоторобота. Раков отшатнулся: мужчины на портретах явно смахивали на Грушецкого и Тобратова. — Теперь узнаешь?

— Не может быть, — снова помотал головой Раков.

— Очень может быть, дорогой Анатолий Тимофеевич. А мы тут воду толчем — в девять или двенадцать часов… Грушецкого нет, Татарников еще этого не знает, а если узнает, все на него начнет валить. Но какая ему вера. А вот если вы с художником подтвердите, что видели их, другое дело.

Раков хотел что-то возразить, но в это время вошел Полуэктов, сосредоточенный, возбужденный, энергично сел в свое кресло и, сердито взглянув на автомастера, с ходу приступил к допросу:

— Так во сколько и где вы видели четвертого июля Грушецкого и Татарникова?

— Я уже объяснял, — робко начал Раков.

— Без предисловий, — оборвал его Полуэктов. — Мы уже месяц толчем воду в ступе и никак до истины добраться не можем. Во сколько и где?

— Ну где-то около десяти, может, чуть позже, — Раков глянул на Скородумова, и тот одобрительно кивнул. — В Иваново-Константиново…

— И около трех в районе нападения на инкассатора, — дополнил Полуэктов.

Раков лишь пошевелил пересохшими губами.

— Да ты не бойся, Грушецкий тебе уже ничего не сделает. И Татарникова песенка спета. О себе подумай, о жене, о детях — в свидетелях лучше быть или в подсудимых? Так подтверждаешь, что видел Грушецкого и Татарникова после полудня в районе преступления?

Раков снова затравленно глянул на Скородумова, ища у того совета или поддержки.

— Следователь по особо важным делам дело тебе говорит, — сказал Скородумов. — О себе подумай, о жене, одетях. Грушецкого нет, и ему от того, что на него лишний грешок спишем, хуже не станет. Согласен?

Раков покорно кивнул.

— Отлично! — оживился Полуэктов. — Записывай, дай ему подписать — и пусть катит на все четыре стороны. Осточертело всем это дело с инкассатором.

Скородумов быстро дописал протокол допроса и протянул его Ракову.

— Подписывай — и свободен.

Раков подумал, начал было читать, но то ли почерка не понимал, то ли от возбуждения не мог смысл написанного уловить, махнул рукой и расписался.

— Вот так бы давно, — нравоучительно пробурчал Полуэктов и, указав пальцами в сторону двери, разрешил автомастеру удалиться.

Художник Вуцис оказался поумнее, посообразительнее, он сразу понял, к чему клонят следователи, и заупрямился: «Лично я не видел Грушецкого и Татарникова после полудня в районе преступления и не уверен, что на фотороботе изображены именно они».

«Твой же знакомый грибник видел их и подписал показания».

«Я разговаривал с ним, — возразил художник. — Да, он видел мужчин в машине, но оба были в масках».

«Ты защищаешь их, потому что сам замешан в преступлении. Забыл, что номера им рисовал?»

«Я не рисовал! Только раз перебил. Это вы заставили меня подписать… Измором взяли…»

«Если будешь артачиться, ты еще и не такое подпишешь. Хватит морочить нам голову. Сегодня ты уже отсюда домой не пойдешь», — припугнул Полуэктов…

В конце концов, они «дожали» и художника: он подписал показания, что видел в районе преступления опознанного по фотороботу Грушецкого. От Татарникова категорически отказался. Но следователям и этого было достаточно, чтобы перейти к главному этапу расследования — выявлению главаря банды или, на худой конец, сообщника, засевшего в отделении милиции. Для этой цели Полуэктов приготовил еще одну наживку. Когда художник собрался уходить, он вдруг, словно что-то вспомнив, остановил его:

— Гражданин Вуцис, задержись на минутку. Не узнаешь ли ты вот этого человека, — и достал из стола еще один снимок, протянул ему.

У художника снова задрожали руки, будто он взял что-то страшное, опасное.

— Ну чего испугался? Узнал?

Вуцис продолжал неотрывно вглядываться в снимок:

— Есть сходство и с капитаном Тобратовым и с сержантом Петропавловским.

— С кем больше?

Вуцис пожал плечами.

— Плохой фоторобот. Взяты типичные русские черты: волосы темно-русые, нос прямой, подбородок массивный, волевой. Прямо по Пушкину: «Да у кого не русые волосы, не прямой нос, да не карие глаза…»

— Ты мне Пушкина тут не цитируй. Ты художник, глаз у тебя острее, чем у нас, должен отличить.

— Простите, господин начальник, по-моему, больше похож на Петропавловского.

— А твой коллега-грибник, видевший еще одного мужчину, сидевшего в машине и поджидавшего кого-то, недалеко от места, где подожгли красные «Жигули», утверждает, что он больше похож на начальника уголовного розыска. Ну да ладно, разберемся, — отобрал снимок. — Только когда будешь снова на допросе у Тобратова, о нашем разговоре ему ни слова.

Полуэктов за двадцатилетний стаж работы в органах правопорядка научился разбираться в людях и был уверен на сто процентов, что Вуцис обязательно расскажет начальнику уголовного розыска о фотороботе, похожем на него. Следователь по особо важным делам не соврал художнику, что фоторобот составлен по описанию одного грибника, случайно оказавшегося в районе происшествия как раз в тот момент, когда в лесу горели «Жигули». Он действительно видел мужчину, припарковавшего свою машину на обочине и кого-то поджидавшего, но рассмотреть его как следует не сумел: далековато было, и сидевший за рулем, заметив грибника, отвернулся в другую сторону. То ли случайно, то ли преднамеренно.

Полуэктов обходными путями пытался выяснить, где в это время находился начальник уголовного розыска, и не смог. Он был почти уверен, что то был Тобратов. Но фоторобот действительно неудачный…

Если Вуцис выложит весь разговор Тобратову или даже Ракову, информация обязательно дойдет до начальника уголовного розыска. И тогда… тогда он вынужден будет действовать, торопиться, чтобы спутать следы, и обязательно на чем-то споткнется…

По случаю успешно проведенных в этот день допросов Полуэктов вечером в номере распечатал бутылку «Наполеона». Пили со Скородумовым из маленьких мельхиоровых рюмочек, закусывали сочными яблоками нового урожая.

Говорили мало. Да и о чем говорить, когда оба чувствовали неловкость, знали истинную цену своего достижения. В суде, конечно, не станут особенно рыпаться: все заинтересованы побыстрее закрыть дело, списать его на убитого Грушецкого. Но при нападении на инкассатора не пострадало ни одного человека, значит, дело не более серьезное, чем убийство пусть даже главаря банды. Но кто убил, за что? И коль убийца остается на свободе, надо ждать новых преступлений. В таком случае чего стоят «итоги» следователя по особо важным делам? Да еще не ясно, как поведут себя на суде свидетели по делу ограбления инкассатора: автомастер и художник. Свидетели трусливые, ненадежные… Правда, должен сыграть роль авторитет следователя по особо важным делам, и то, что криминогенная обстановка в Москве и Московской области — да что там здесь, во всей стране! — сложная, чуть ли не каждый день убивают то бизнесменов, то депутатов, то журналистов. С мелкими ворами-налетчиками долго возиться никто не будет; и все-таки зыбкость своих обоснований чувствовали оба. Полуэктов с нетерпением и страхом ждал ответного звонка генерала: Водовозов — стреляный воробей в подобных делах, может быстро учуять «липу», а мужик он крутой, рука тяжелая, так приложится, что долго потом чухаться будешь… Потому и не клеился разговор между следователями из Москвы, хотя будто бы достигли, чего хотели…

Они заканчивали бутылку, настроение потихоньку поднималось, и разговор оживлялся, когда в дверь постучали. В номер вошел еще один помощник, который вел прослушивание кабинета начальника уголовного розыска.

— Потрясающая новость, Виктор Петрович, — доложил подслушиватель — молоденький лейтенант, недавно закончивший высшую следовательскую школу. — Сами послушаете или пересказать?

— Новость, как и басню, ценят не за длину, а за содержание, — нравоучительно приподняв палец, произнес Полуэктов. — Извини, не предлагаю, — кивнул он на бутылку. — Сам на дежурстве никогда не употреблял и другим не советую. Пересказывай.

— Тобратов только что доложил Зарубину: знает он предателя, затесавшегося к ним в отделение, ограбившего инкассатора и убившего Грушецкого, — лейтенант замолчал.

Хмель и улыбка вмиг слетели с лица Полуэктова, он глянул на Скородумова, потом на лейтенанта.

— А вот фамилию Тобратов произнес после того, как включил в кабинете радиоприемник: знает, видно, что мы его прослушиваем.

— Блефует? — спросил у Скородумова Полуэктов.

— Сомневаюсь, — озадачился помощник. — И Раков и Вуцис говорили нам, что Тобратов вызывал их, допрашивал; значит, вел параллельное расследование. На его месте и мы так бы поступили.

Полуэктов нервозно выбил пальцами дробь по столу, встал и, сунув сигарету в рот, заходил по кабинету. Остановился около лейтенанта, спросил:

— И что ответил Зарубин?

— Я разобрал только одно слово «подарочек». Полковник, похоже, очень удивился и расстроился, увел Тобратова к себе в кабинет.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — вспомнил Полуэктов старинную русскую поговорку. — Надо, Антон Иванович, срочно ехать в милицию.

— Но… — дыхнул дважды Скородумов, отмахивая ото рта запах.

— Ерунда, рабочий день мы закончили. Они что, меньше пьют? Поехали. Только вот где машину раздобыть?

— Позвоните Зарубину.

— Не хотелось бы его предупреждать, — и все-таки рука Полуэктова потянулась к телефону. Раздавшийся в это время звонок так напугал его, что он отдернул руку. Опомнившись, снял трубку.

— Слушаю, Полуэктов… Есть, есть, Иван Петрович… Сегодня же выезжаю, — повесил трубку. Даже, кажется, чему-то обрадовался. Сказал с выдохом: — Депутата Брандохлыстова убили. Меня отзывают в Москву. Тебе здесь завершать, Антон Иванович.

— А как же с расследованием Тобратова? Там, похоже, другие обвиняемые…

— Разберетесь. Скорее всего, это авантюра. Тобратов выкинул какой-нибудь фортель, чтобы отвести от себя подозрение. Не поддавайся на его удочку. Но на всякий случай прощупай почву. Кто-то из наших оперативников должен быть в курсе дела.

— Ленту заберете в Москву или… — несмело спросил лейтенант.

— Или, — отмахнулся, как от надоедливого комара, Полуэктов. — Вот Антону Ивановичу отдашь.

Следователь по особо важным делам стал укладывать чемодан.

7

«Чтобы стать хорошим следователем, — говорил не раз на лекциях в юридическом институте профессор Сидельников, — надо быть не только хорошим психологом, надо еще обладать логическим складом ума. А этому надо постоянно учиться, тренировать ежедневно мозги, как и мускулы».

За двадцатилетнюю практику Полуэктов научился разбираться в людях, что же касалось ежедневных тренировок мозгов, тут у него силы воли не хватало: ни физзарядкой он по утрам не занимался, ни логическими рассуждениями не утруждал себя, выбирая при решении сложных запутанных дел наиболее легкий путь.

Так поступил он и в деле ограбления инкассатора.

Запугать бывшего зека Ракова, случайно схлопотавшего три года: по пьянке забрался с дружком на прокурорскую дачу в поисках спиртного и украл портативный радиоприемник «Панасоник», испытавшего все ужасы тюремных порядков; и художника Вуциса, наслышанного от дружка о паханах, буграх и прочих лагерных начальниках, издевающихся над осужденными — много ума не потребовалось. А вот предвидеть наперед логическое развитие событий, у Полуэктова смекалки не хватило…

Вуцис, выйдя из милиции, из тесного, давящего своими стенами и низким потолком кабинета, освободившись из тисков безжалостного и страшного, как питон, следователя по особо важным делам, опустошенный, раздавленный, начал потихоньку приходить в себя — тихие улочки малолюдного милого городка, зелень деревьев, синее небо с еще теплым, но уже не знойным солнцем, свежий воздух действовали на него благотворно, успокаивающе, и он начал осмысливать последний допрос, сознавая, что где-то допустил ошибку, что-то сделал не так. Ему было стыдно за свое поведение, за трусость — состояние было такое, словно его вываляли в грязи. Чего он, собственно, испугался? Да, номер на двигателе он перебил, только один раз, зачем же он подписал протокол допроса, где Скородумов записал ему и подделку номеров ЗиЛа и красных «Жигулей»?

Он всхлипнул, как мальчишка, ни за что ни про что избитый злым, сильным дядей, которому не может дать сдачи. Теперь он ясно сознавал, что сделал глупость, подписавшись под заведомой ложью, раскаивался, но стоило вспомнить лицо следователя по особо важным делам, его каверзные вопросы, угрозы, обыск дома, его снова бросало в дрожь. И он понимал, что, если бы не подписал протокол сегодня, подписал бы его завтра: пусть лучше судят, чем терзают ежедневно его, жену, пятилетнюю дочурку, которая уже все понимает и боится чужих дядей с сердитыми глазами, чего-то ищущих в комнатах, перевертывающих все вверх дном…

Вуцис бесцельно брел по улице, не зная, куда идти, что дальше делать. От дум, нервного перенапряжения болела голова, хотелось забыть все и забыться, отключиться от этой жизни, уйти туда, где бы его никто не видел, ни о чем не спрашивал. И как он ни старался отогнать мысли о нелепом положении, в которое он вляпался, они вертелись в голове, как пчелы в роевне, отыскивая выход. Больше всего его мучил вопрос, почему следователь по особо важным делам, показав ему фоторобот, схожий то ли с Тобратовым, то ли с Петропавловским, просил не говорить об этом в милиции. Делают одно дело, ищут налетчиков на инкассатора, а действуют как непримиримые конкуренты, идут разными путями. Тобратов после первого же допроса отказался от версии виновности Грушецкого и Татарникова, а Полуэктов уцепился за них как за единственных виновников. Что за этим? Тобратов разговаривает по-человечески, спокойно, рассудительно, а этот следователь Полуэктов — нахраписто, уверенно, безапелляционно. Убежден, что только Грушецкий и Татарников способны на такое? Или блефует, старается побыстрее сбагрить с рук дело об ограблении инкассатора?

Внезапно его озарило: не случайно Полуэктов и Тобратов действуют разобщенно и не случайно друг к другу относятся с недоверием. Следователь по особо важным делам, похоже, не доверяет начальнику уголовного розыска, а Тобратов раскусил авантюрную сущность московского сыскника, и потому сам ведет параллельное расследование. Начальник уголовного розыска уважительно разговаривал с Вуцисом, и художнику он импонировал не только вежливостью, тактичным обращением: по его вопросам нетрудно было определить, что это человек умный, образованный, рассудительный. А придя к такому выводу, сам собой напрашивался и выход: обратиться к Тобратову, все честно ему рассказать и попросить совета.

Вуцис сразу же решил вернуться в милицию. Но, подумав о возможной встрече с Полуэктовым, пришел к выводу, что лучше пока воспользоваться телефоном. Увидел телефонную будку и свернул туда. Не успел набрать номер, как из-за дома, который только что прошел Вуцис, вынырнул маленький мужичонка в поношенном сером костюмчике с полиэтиленовой сумкой в руках. Он не обратил бы на него внимания, если бы тот не приостановился и не стал вертеть головой, отыскивая кого-то. Увидев Вуциса в телефонной будке, сразу успокоился, помахивая сумкой, прошел мимо.

«А ведь этот за мной следит, — подумал художник. — Топтун или сподвижник бандитов, которому поручено убрать свидетеля, как и Грушецкого?»

Но, странное дело, Вуцис не испытывал такого страха, который охватывал его при виде Полуэктова.

Мужичок прошел по улице и остановился около витрины магазина, стал рассматривать что-то. Если бы он охотился за Вуцисом, сейчас никто не помешал бы его ухлопать: улица была пустынна. Значит, топтун приставлен не иначе как Полуэктовым.

Вуцис набрал номер телефона начальника уголовного розыска. К счастью, Тобратов оказался на месте.

— Здравствуйте, Геннадий Михайлович. Это ваш подопечный, художник Вуцис. — В трубке вдруг возникли непонятные шумы, но он разобрал сказанное.

— Слушаю вас.

— Хотелось бы с вами встретиться, но, по-моему, за мной хвост, — прокричал Вуцис.

— Не кричите, я хорошо вас слышу. И не бойтесь, я знаю. Постарайтесь оставить хвост с носом. Сумеете?

— Попытаюсь.

— Домой пока не ходите. Встретимся в четырнадцать ноль-ноль в кафе «Березка». Сможете?

— Конечно.

— Вот и отлично, — Тобратов повесил трубку.

Топтуна около витрины не было. Видимо, зашел в магазин. Как же от него отделаться? Вуцис вспомнил столовую на улице Московской, где ему довелось оформлять зал; там есть служебный ход, ведущий во двор, через который можно незаметно скрыться…

Неторопливой походкой прошел мимо магазина и вскоре увидел своего «неразлучного» попутчика. Поводив его около часа по разным улочкам и переулкам, Вуцис зашел в столовую, где его все знали, поговорил с заведующей минут десять, даже кофейку выпил и через служебный ход отправился к «Березке».

8

Тобратов терпеть не мог выскочек, верхоглядов, с которыми жизнь свела его еще на школьной скамье. Рядом с ним за партой сидел Витя Стригунок, его сверстник, сынок секретаря райкома. Шустрый, рыжий паренек, самоуверенный, нагловатый, умеющий втирать очки не только одноклассникам, но и педагогам. На уроках по любым предметам он всегда первый тянул руку, и, если его вызывали к доске, так начинал тараторить, что у всех звон в ушах стоял. Заучивал он самое основное, не вникая в глубь предмета, но, обладая ораторскими способностями — папина наследственность, — умел безостановочно говорить об одном и том же столько, сколько выдерживал учитель.

В классе его не любили, не только за то, что он одевался лучше, учителя относились к нему снисходительно, прощали ему шалости и срывы, называя его постоянно в числе отличников, но и за то, что он был неискренним, постоянно хитрил и зло подшучивал над товарищами.

Геннадий относился к Виктору терпимо: все-таки сидели за одной партой, в кино вместе ходили, и у Виктора было много интересных книг, которые он давал ему почитать. Но однажды…

Урок математики вела учительница Ольга Ивановна, молодая, красивая, год назад окончившая пединститут. Все ее любили и все знали, что к ней приехал жених, летчик, и что скоро состоится свадьба.

Виктор и Геннадий сидели за первой партой. Им было по пятнадцать, они уже влюблялись и кое-что знали об интимной жизни. Особенно Витек, в доме которого имелся видеомагнитофон и родители частенько крутили заграничные порнографические фильмы. В их отсутствие Витек доставал из запретного ящика кассеты и по нескольку раз прокручивал эротические ленты.

На Ольгу Ивановну он смотрел с вожделением и, когда узнал, что к ней приехал жених, расстроился. И то ли по этой причине, то ли давно у него созрел план получше рассмотреть «даму своего сердца», принес с собой небольшое зеркальце. Положил его на носок ботинка и продвинул поближе к ногам учительницы.

Ольга Ивановна в этот день не ходила у доски, а парила, не рассказывала о квадратных уравнениях, а пела; все видели ее возвышенное состояние и знали причину. Она то писала на доске, то подходила к первой парте и с улыбкой на устах, воздевая руки, рассказывала увлеченно о цифрах как о живых существах.

Витек, выбрав удобный момент, когда ноги Ольги Ивановны были расставлены, просунул между туфелек ботинок с зеркальцем. Не успел он заглянуть под парту, как Ольга Ивановна ступила в сторону, зацепила ботинок, и зеркальце, слетев, звякнуло об пол.

Учительница недоуменно глянула себе под ноги, увидела зеркальце и поняла все. Лицо ее загорелось, будто его ошпарили кипятком. Она пошевелила губами, но не смогла от возмущения и стыда вымолвить и слова. Глаза ее гневно засверкали. Глянула на Геннадия, потом на Витеньку, потом снова на Тобратова.

— Кто? — только хрипло вылетело из ее горла.

— Это не я, — замотал головой Витек.

А за партой их было только двое.

— Вон из класса! — махнув перед самым носом Геннадия пальцем, указала она ему на дверь…

Вот тогда-то Геннадий и пришел к выводу: верхоглядство, самомнение исходят не из желания просто выделиться чем-то среди других, а из подленькой трусливой натуры, от бессовестности, пренебрежения мнением окружающих…

Полуэктов своим поведением, манерой расследования, отношением к свидетелям и подозреваемым очень походил на того Витеньку Стригунка. Решил с ходу раскрыть преступление, одним махом найти и поставить к стенке преступников. И не разобравшись как следует в деле, заподозрил первых попавшихся. «Сидели в тюрьме за воровство, ездят на ворованной машине, торгуют краденым — кто ж еще, кроме них, рискнет напасть на инкассатора. А наводчик или даже главарь банды — сам начальник уголовного розыска: пользовался услугами бандитов при строительстве дома, скрыл показания инженера птицефабрики Балуева…»

Несмотря на то, что генерал Водовозов не поверил в причастность Тобратова к ограблению инкассатора, Полуэктов остался при своем мнении, установил слежку за начальником уголовного розыска, прослушивание его переговоров…

Тобратов был не мстительным человеком. Но зная, как Полуэктов выбился в следователи по особо важным делам, как относятся к нему его московские коллеги за заносчивый, высокомерный характер, решил приподнести ему урок. Встретившись с Вуцисом и убедившись, что топтун потерял своего подопечного, Тобратов посоветовал художнику скрыться из Звенигорода на несколько дней. Он знал, что подумает об этом исчезновении Полуэктов и какие предпримет шаги.

Напасть на след настоящего налетчика на инкассатора, убийцу Грушецкого и, по всей вероятности, Гогенадзе и Аламазова Тобратову удалось после длительных поисков и большого труда. Ему и теперь еще не верилось, что этим бандюгой мог быть близкий ему человек, с которым встречались почти ежедневно, делали одно дело, в какой-то степени даже дружили. Потому и не придал он значения рассказу Вуциса, видевшего в красных «Жигулях» женщину в темных очках, похожую на жену Петропавловского. Потом, когда был составлен фоторобот со слов грибников, оказавшихся на месте преступления и в то самое время, когда было совершено нападение на машину с деньгами, и со снимка на Тобратова глянул человек, похожий на него самого и на Петропавловского — этого сходства он никогда не замечал, — Тобратов окончательно разуверился в показаниях.

Да и мог ли он подозревать милицейского работника, водителя, с которым почти ежедневно выезжал на дела, тренера, передающего свои знания и мастерство товарищам по службе? И могла ли его жена, мать двоих детей, симпатичная, общительная женщина, стать на преступный путь?

Оказалось, могли. И он, и она…

Вернуться к фотороботам заставил Тобратова то ли господин Случай, то ли сам Бог, за которым давно подмечено: метит шельму.

Был выходной день. Несмотря на то, что солнце давно перевалило за верхнюю точку, этот день выдался душный и знойный. Геннадий Михайлович со своими домочадцами с утра трудился в саду и в огороде, а после обеда предложил съездить на речку искупаться. Выкатил из гаража машину и увидел на полу, где стояло левое заднее колесо, масляное пятно. Догадался откуда: протекает манжет заднего тормозного цилиндра. Надо менять. Поездку на реку пришлось отложить, и он покатил по магазинам. Как нарочно, к модели его «жигуленка» тормозного цилиндра ни в одном магазине не было. Решил заехать к Петропавловскому — человек он запасливый, у него наверняка есть.

Дом у сержанта добротный, двухэтажный, обнесенный высоким забором из железобетонных плит с колючей проволокой поверху — не дом, а крепость, в которую попасть непросто. Еще стоя у магазина, Тобратов видел, как к дому подъехали красные «Жигули», и сержант открыл железные ворота, загнал во двор машину. Но когда он остановился у дома и нажал на кнопку вызова хозяина, встроенную под козырьком калитки, никто долго не выходил. Тобратов нажал еще и еще. Наконец послышались шаги, калитку открыла жена Петропавловского. Удивленно глянула на гостя, и на лице ее обозначилась тревога.

Они были хорошо знакомы семьями, сержант приглашал своего начальника на новоселье, да и без того, бывало, выпивали вместе не раз; Лариса с уважением относилась к Геннадию Михайловичу, а тут вдруг растерялась, стояла, закрыв собою калитку, словно боясь, что начальник уголовного розыска попытается проникнуть во двор.

— Я хотел с Михаилом поговорить, — пояснил Тобратов.

— А его нет, — быстро ответила Лариса. — Уехал в Москву и когда вернется, не знаю.

Вот тут-то Тобратову и вспомнился фоторобот рыжухи-блондинки. Он мысленно прикинул на Ларису парик и отметил поразительное сходство. Нет, подумал тогда, даже самый женоподобный мужчина вряд ли имеет такие чисто женские черты: маленький рот, круглый, с ямочкой, подбородок, тонкие, красиво изогнутые брови — явно подведенные черным карандашом. Тогда-то и пришла мысль: а случайно ли фотороботы похожи на Ларису и Михаила.

Тобратов стал проверять алиби на моменты убийств и нападений на инкассатора, бизнесменов. И вскоре пришел к выводу: не случайно. Установил слежку за сержантом. Выявил его сообщников. Их было четверо: двое из Голицына, двое из Введенска. Все четверо — молодые крепкие мужчины, недавно отслужившие в армии. Голицынцы — прошли огненную школу Афганистана, введенцы — родные братья, воевали: один в Молдавии, другой — в Закавказье. Как и чем их втянул в свою банду Петропавловский, предстояло выяснить. Но действовали они дерзко, быстро и умело, следов за собой почти не оставляли — этому научил их Петропавловский.

Да, сержанта-водителя Бог не обделил ни физическими данными, ни умом: он контролировал каждый свой шаг, анализировал успехи и неудачи каждой операции, как настоящий оперативник умел видеть и слышать, что вокруг происходило. Вскоре он обнаружил слежку и, как говорят уголовники, залег на дно. Но чтобы отвести от себя подозрения, продолжал через связника отдавать распоряжения и информировать братьев из Введенска о действиях милиции, подсказывал, каких людей убрать, каких — грабить. А три дня назад Петропавловский написал рапорт об отпуске. Начальство разрешило, и он укатил на юг, к Черноморскому побережью. Билет взял до Симферополя, а оттуда (делился планами с товарищами) в Алушту — любимый для отдыха город.

Скорее всего, врал. Но Тобратов сообщил коллегам в Симферополь и в дорожную милицию, чтобы не выпускали его из поля зрения.

И вчера еще одна неопровержимая улика о бандитской деятельности Петропавловского попала в руки Тобратова: соседский мальчик, товарищ сына Петропавловского, играя с ним в соседском дворе в заморскую игру «Баядера» — один прячет заветную игрушку, другой отыскивает, — случайно наткнулся за притолокой на малокалиберный пистолет, тот самый, из которого были убиты Грушецкий и Аламазов, похищенный еще пять лет назад из милиции города Уссурийска, где тогда служил Петропавловский.

Мальчик припрятал пистолет — такая бесподобная игрушка — и принес домой. Сразу решил испробовать. Нажал на спуск, и пистолет бабахнул. Пуля угодила в зеркало, осколки его посыпались на пол. Отец, побелевший от страха, вбежал в комнату сына. Отобрал пистолет и принес его в милицию.

Имелись полные основания арестовать Петропавловского, но Тобратов решил не торопиться с этим: не уверен был, что выявлены все сообщники.

9

Полуэктов, уложив вещички в чемодан, решил выпить еще рюмочку на посошок. А выпив, напрочь отбросил все заботы: служба никуда не убежит, ехать в Москву лучше вечером, когда спадет жара, и к начальству заявиться завтра поутру, памятуя народную пословицу: «Утро вечера мудренее».

Они допили со Скородумовым бутылку, легли вздремнуть. И так проспали бы до вечера, если бы их не разбудил телефонный звонок. Топтун по кличке Мальчик докладывал, что художник Вуцис исчез. Последний раз его видели в четырнадцать часов в кафе «Березка» с Тобратовым. Потом они сели в «Жигули» начальника уголовного розыска и… художник исчез. В милицию обратилась жена художника, требует, чтобы ей вернули мужа. Тобратов — на месте и отвечает, что он ничего о нем не знает.

Полуэктов, еще не проспавшись и не отойдя от похмелья, торжественно потер ладони.

— Конец! Ловушка сработала, — ему расхотелось ехать в Москву, пока он не арестует Тобратова и не увидит его физиономию жалкой и посрамленной. Он снял трубку и набрал номер телефона кабинета генерала Водовозова.

10

Тобратов еще не закончил завтракать, когда ему позвонил оперативный дежурный.

— Геннадий Михайлович, к вам тут посетитель, уверяет, что по очень важному и срочному делу.

— Хорошо, сейчас приеду.

Он сразу узнал сидевшего в дежурке Евгения Травкина, полгода назад вышедшего из заключения, осужденного на три года за рэкетирство и пойманного с поличным Тобратовым.

Визит недавнего зека очень удивил начальника уголовного розыска: Травкин — парень отчаянный, когда его брали, ударил милиционера ножом и пригрозил Тобратову, что еще рассчитается с ним. Уж не пришел ли он мстить прямо сюда, в отделение милиции? Тобратов, приготовившись к неожиданности, зашел к дежурному. Поздоровавшись со всеми, протянул руку и Травкину. Тот смущенно и с благодарностью ответил пожатием. По лицу не похоже, что он настроен агрессивно.

Тобратов взял ключ от кабинета и пригласил к себе Травкина. Усадил его рядом с собой, спросил сочувственно:

— Рассказывайте, что стряслось.

— Плохо дело, Геннадий Михайлович, — тяжело вздохнул посетитель. — Вот двое суток не спал. Не знаю, что делать. Как говорят, попал из огня да в полымя. Прижал меня тут ваш подчиненный, Петропавловский. Знаю, говорит, твои прежние грешки, которые не фигурировали в деле. Похвалил, что не выдал сообщников, и предложил работать вместе с ним: грабить богатых, устанавливать справедливость на земле. Первое задание: предупредить директора автосервиса, чтобы приготовил пять миллионов комиссионных. Позвонить по телефону. Я выполнил. Не хотел вступать с ним в конфликт, вы же знаете его, он ничего не прощает.

— Из телефона-автомата звонили директору автосервиса?

— Нет. Ночью подключились к его проводам.

— Ясно. И что дальше?

— Не знаю, кто получал эти пять миллионов. Но, по-моему, угроза сработала, и директор к вам за помощью не обратился. А дальше… — Травкин помолчал. — Дальше Петропавловский спрашивает: «Знаешь, кто тебя посадил?» — Киваю. «И что намерен делать? Ждать, когда он снова тебя заметет?» — Прошу: — «Отпустил бы ты меня, Миша, подобру-поздорову. Не хочу я прежним делом заниматься. Достаточно нахлебался тюремной баланды». «Нет, — говорит, — может, и отпущу, если ты одно задание выполнишь: уберешь начальника уголовного розыска». И пистолет мне вручил. Мотоцикл, припрятанный в лесу, показал, на котором я должен умчаться после выстрела. — Травкин помял свои большие, темные от загара и работы руки. — Я не хочу вас убивать и не держу зла за прошлое — сам виноват… Как мне быть? У него целая банда, он не простит…

Тобратов допускал, что Петропавловский заметил слежку и решил на время отпуска исчезнуть из Звенигорода, пока не улягутся немного страсти и в милиции не убедятся, что и без него банда действует, значит, он ни при чем. Возможен и другой вариант: Петропавловский вообще постарается скрыться. Но чтобы он заказал убийство… Тобратов и в мыслях не допускал. Не зря говорят: век живи, век учись. Хорошо еще, что убийство он поручил не потерявшему человеческое достоинство сообщнику. А мог бы и какому-нибудь отпетому бандиту или сам решился бы. Рука у него твердая и глаз меткий…

Тобратов положил руку на плечо Травкина.

— Спасибо, Евгений. Спасибо и за то, что предупредил, и за то, что на правильный путь становишься. О Петропавловском мы знаем, потому он и поручил убрать меня, что я ему на хвост сел. Ты знаешь его сообщников?

— Знаю. И знаю, где он ворованные машины прячет и мотоциклы, — Травкин достал из кармана пистолет и положил на стол перед Тобратовым. — Заберите его.

В это время дверь отворилась, и в кабинет решительным шагом вошел генерал Водовозов. Лицо его было сурово и неумолимо. За ним — следователь по особо важным делам Полуэктов и начальник городского отдела внутренних дел полковник Зарубин.

— Ну вот, а вы не верили, что все друзья у Тобратова — зеки! — весело воскликнул Полуэктов.

— Верно, и среди зеков есть у меня друзья. А кто ищет их только среди начальства — тот подхалим, чинодрал, лизоблюд, — парировал Тобратов. — Слыхали такую народную мудрость?

— Мы от тебя много кое-чего слыхали, — лицо Полуэктова побагровело. — Ты скажи лучше нам, куда ты труп художника Вуциса спрятал?

Генерал и полковник почему-то молчали, отдав приоритет следователю по особо важным делам, смотрели на начальника уголовного розыска пристально и вопрошающе, будто соглашаясь с Полуэктовым и требуя от Тобратова объяснений.

— Сразу так — труп? — с улыбкой переспросил Тобратов. — И сразу — спрятал? Привык ты, Виктор Петрович, всюду действовать наскоком, шантажом и здесь решил сорвать лавровый венок, ошельмовав невиновных. На этот раз не выйдет. Крепко ты споткнулся.

— Это ты-то невиновен?! — заорал Полуэктов по инерции, почувствовав, что на этот раз действительно просчитался, и у начальника уголовного розыска имеются убедительные аргументы: иначе он не позволил бы себе в присутствии генерала такую вольность, не стал бы «тыкать».

— Да, я. Во всяком случае, в деле ограбления инкассатора — не больше, чем ты…

— Прекратить! — пришел наконец в себя генерал, рявкнув так, что задрожали стекла. — Капитан Тобратов, прошу объяснить, что у вас здесь происходит? Полковник Зарубин мне доложил, но версия, на мой взгляд, неубедительная.

— Почему же, товарищ генерал. Вот передо мной сидит человек, которого Петропавловский нанял убить меня. Вот пистолет, из которого следовало стрелять. А вот еще один пистолет, из которого убит Грушецкий и Аламазов, — Тобратов открыл стол и выложил оттуда малокалиберный спортивный пистолет. Сверху положил два фоторобота, мужчины и женщины. — Видите, мы смеялись над сходством со мной, с Петропавловским и его женой. А как оказалось, двойное сходство с мужем и женой — не случайное.

— Ничего не понимаю, — генерал тяжело опустился на стул, вытер платком лысину. — Сержант милиции… так долго водил всех за нос?

— Потому, Иван Петрович, и водил: свой, отличный служака, послушный, исполнительный, тренер…

— Да, — покачал головой Водовозов. — Компания у вас в милиции подобралась… Петропавловского немедленно арестовать. — Спохватился: — Сообщников его выявили?

— Так точно, товарищ генерал. За ними тоже установлена слежка. Арестуем по первому знаку.

— Этот знак я вам даю, — генерал повернулся к Полуэктову: — А вы!.. — скрипнул от злости зубами. — Чтоб я нигде вас больше не видел!

Часть вторая. Сержант Петропавловский

1

Есть ли что на свете прекраснее и слаще свободы?! Особенно после тревожных бессонных ночей, тяжких дум и переживаний. Он чувствовал, что тучи над ним сгущаются, что ищейки идут уже по следу. Как капитан Тобратов ни старался делать вид, что относится к нему по-прежнему, здоровался по утрам за руку, ходил на тренировки по самбо и карате, улыбался, но Петропавловский замечал, как временами глаза его становятся недоверчивыми, взгляд острым и холодным, и он пронзает им, словно лазером, стараясь забраться в самую душу и рассмотреть, сколько там правды и лжи, искренности и лицемерия. А потом он увидел у соседа молодого парня, родственника, как объяснил сосед, приехавшего погостить. Но когда Петропавловский обнаружил, что за их домом, а точнее за ним, с соседского двора ведется наблюдение с помощью специального оптического прибора, отблеск которого он заметил, стало ясно, что это за родственник. Потом лейтенант-оперативник, недавно прибывший к ним в отделение и тренировавшийся у Петропавловского по самбо, показал ему фоторобот и доверительно сообщил:

— Вот ищем одного бандита, возможно, даже главаря банды, похожего на тебя, если увидишь или что-то узнаешь, шепни. Сам знаешь, как молодым надо утверждать себя в новом коллективе.

Петропавловский тогда пошутил:

— А ты арестуй меня и приведи к начальству, скажи: вот он, кого вы ищете.

Он шутил, зная, что у сыскников никаких улик против него нет.

Однако сердечко заныло, вспомнилась народная мудрость: сколько вор ни ворует, все равно попадется.

Неужели он вор?

Нет. Так могут его считать высокопоставленные начальники, которые сами воруют, берут взятки, хитрят, ловчат, живут не по средствам, за счет простофиль-трудяг, которые надрывают пупы, чтобы вылезти из нищеты. А он, Петропавловский, борец за справедливость, народный мститель, карающий современных буржуинов; так называемых новых русских, воспользовавшихся бездарными руководителями, пробравшимися к власти тоже нечестными путями; хапнувших лакомые куски, а теперь отмывающих награбленное на приобретенных за бесценок офисах, предприятиях и целых заводах. Делают вид, что что-то там делают, и наплевать им на спад производства, на то, что молодые, здоровые люди вынуждены заниматься спекуляцией, что богатая, совсем недавно могучая страна стала нищей, бессильной…

Нет, он, Петропавловский, не вор! Он строгий судья, карающий воров, мздоимцев, карьеристов и всякую другую нечесть по своим неписаным законам, выношенным многовековыми народными муками, их гневом и мудростью…

Равномерно, успокаивающе отстукивают колеса по стыкам рельсов, мелькают за окном вагона телеграфные столбы, леса, поля, города и села. Мчится поезд сквозь свет и темень, сквозь голубой простор к югу, все дальше и дальше от тех мест, где еще недавно кипели страсти, где люди охотились за людьми, где на каждом шагу его поджидала смерть. Теперь все позади. Прочь все страхи, прочь друзья и недруги, прочь мысли о прошлом! Да здравствует свобода, спокойствие, отдых! Даже если за ним послан соглядатай, черт с ним, думать о нем он не будет: нет у них против сержанта милиции никаких улик. И пусть остаются со своими подозрениями. А если даже и найдут что-то… Будет поздно: Петропавловский не такой лопух, как они думают, и разработал гениальный план, чтобы оставить их всех с носом и этого умника, рядящегося под Шерлока Холмса, начальника уголовного розыска капитана Тобратова.

В купе — четверо. Пожилые муж с женой и летчик, старший лейтенант, решивший во время отпуска навестить свою возлюбленную в Харькове.

За окном уже темнеет. Супружеская чета, поужинав, улеглась спать: за день, рассказывали, так набегались по столичным магазинам, что ноги болят. А Михаил с Владимиром — так зовут летчика — потягивают маленькими рюмочками коньячок, прихваченный Петропавловским в дорогу, и ведут разговор о житье-бытье и, конечно же, о политике — нынче эту животрепещущую тему не обходит ни стар ни млад: говорят о войне в Чечне, об экономических неурядицах в стране, о политических дрязгах в Думе, о все разрастающейся преступности.

Старший лейтенант, три года назад окончивший Сызранское вертолетное училище и побывавший уже в Чечне, рассказал о зверствах и коварстве дудаевцев, о трудностях летчиков, ведущих поиски бандитских формирований в горах и о борьбе с ними. Петропавловский, мечтавший в детстве стать летчиком, слушал исповедь грачевско-дейнекинского сокола и в душе не завидовал ему: сутками спать в кабине вертолета с пистолетом в руках, питаться холодными консервами с черствым хлебом, и то не вволю, ждать, когда из-за скалы подстрелят тебя, как окольцованного беркута, посланного добывать для хозяина дичь… Нет, такой участи не желал даже он, человек риска, любитель острых ощущений. Свобода, простор мысли и энергии, желаний и действий — вот в чем блаженство и счастье человека! И пусть он, Петропавловский, всего лишь сержант милиции, маленький винтик в громадной государственной машине, он не шестерка, которую крутят сильные мира сего в своих интересах. Он — сам по себе, живет так, как подсказывают ему разум и совесть, действует так, как требуют желания и обстоятельства. Во всяком случае, он добился того, о чем мечтал в детстве…

Вопрос летчика, пожелавшего узнать о его жизни, всколыхнул прошлое Михаила. Гнетуще защемило сердце, замелькали в воображении картины трудного безрадостного детства.

Они жили тогда в селе Введенском, отец, мать и пятеро детишек; старшая и младшая — сестры, Михаил — старший из братьев.

Отец работал в колхозе, мать еле управлялась по хозяйству и с детишками. С десяти лет Михаил познал «прелести» сельского труда: научился косить, рубить и колоть дрова, ухаживать за коровой и поросятами, выращивать на огороде овощи, ягоды. Питались в основном тем, что собирали с огорода. Мясо, сало, масло приходилось продавать, чтобы купить кое-какую одежку. Михаил рос крепким и видным парнем. К четырнадцати он вымахал с отца, и одежка у них стала одна на двоих. Дома еще куда ни шло, а вот ходить в школу в отцовских обносках ему было до слез обидно.

А тут пришло время любви. Понравилась ему одноклассница Катя Обозова, голубоглазая брюнетка, единственная дочка агронома колхоза, представительного интеллигентного человека, приехавшего из столицы и державшегося, как и многие москвичи, высокомерно, с подчеркнутым превосходством своего положения и образованности. Под стать ему была и дочка, гордая, независимая, щеголяющая в ослепительных платьях импортного пошива. Училась она хорошо, и это давало ей право и повод смотреть на своих сверстниц свысока. Девчата ее не любили, мальчишки, хотя и заглядывались на румяное личико, на длинные стройные ноги, сторонились девушки и не раз отпускали в ее адрес колючие обидные слова. А вот Михаил в нее втюрился. И Васька Возницкий закрутил вокруг Катерины.

Васька — соперник был серьезный: и одевался под стать дочке агронома, в белоснежные рубашки, импортные джинсы; и учился лучше, но ростом и лицом уступал Петропавловскому, на которого тоже заглядывалась не одна девчонка. Катя по-разному относилась к Михаилу: то снисходила до того, что сама предлагала ему учебники по физике и математике, в которых он был не силен, то вдруг фыркала, когда он обращался к ней за чем-нибудь, и сторонилась его.

Однажды Катя вдруг предложила после уроков Михаилу и Ваське:

— Ребята, давайте махнем в кино. Сегодня идет замечательный фильм «Стрелы Робин Гуда».

— Отличное предложение, — сразу принял Васька.

И Михаил чуть не воскликнул «ура!», да вовремя спохватился: у него ни копейки. Потому сослался на домашние дела.

— Отец просил помочь яблоки собрать, к мочке приготовить, — придумал он благородное занятие.

— Не выдумывай, — не поверил Васька. — Скажи, что денег нет. Не боись, я куплю тебе билет.

У Михаила от стыда загорелось лицо. И оправдываться враньем при нравящейся ему девушке не хватило смелости.

— У меня тоже деньги есть, — сказала Катя. — Не стесняйся, Миша, ничего тут зазорного нет. А яблоки вечером соберешь.

За то, что она назвала его Мишей, он готов был пойти куда угодно…

Вот тогда впервые, восторгаясь честностью и бесстрашием Робин Гуда, у Михаила зародилась мечта стать таким же защитником бедных и угнетенных, таким же ловким, сильным и смелым…

После кино Васька предложил зайти к нему послушать музыку. Предложил только Кате и, повернувшись к Михаилу, критическим взглядом окинул его застиранные рубашку и брюки. Сказал виновато:

— А с тобой мы послушаем, когда родителей дома не будет…

Тогда Михаил впервые по-настоящему ощутил стыд и горечь бедности и возненавидел богатых. А повесть Пушкина «Дубровский» окончательно предначертала его выбор…

Нет, о тех грустных, безрадостных годах он не стал рассказывать старшему лейтенанту: зачем портить настроение молодому человеку, едущему на свидание к любимой девушке. А вот об Уссурийске, дальневосточной тайге, охоте на диких кабанов, прекрасной рыбалке он рассказывал с упоением. Дальний Восток запечатлелся в егопамяти одной из лучших страниц жизни.

Дорога, застолье быстро сближают людей. Они проговорили до часу ночи и легли спать друзьями.

Петропавловский, рассказывая о Дальнем Востоке, умолчал, разумеется, о сегодняшней своей службе в милиции, о том, что проживает в Звенигороде и куда теперь держит путь. Откровенность его была очень ограничена, и любезность к старшему лейтенанту он проявлял не потому, что тот ему понравился. Завоевывал симпатию попутчика Петропавловский по заранее намеченному плану…

Утром Петропавловский проснулся первым: служба и криминальная деятельность приучили его вставать по требованию обстановки, голова и тогда, когда он спал, работала, как часовой механизм будильника, поднимая его в намеченное время. Он умылся, побрился, а когда проснулся старший лейтенант, предложил ему освежиться пивком.

— К сожалению, я ничего не захватил с собой, — извиняюще произнес летчик.

— А зачем захватывать? Пока вы приводите себя в порядок, я смотаюсь в вагон-ресторан и принесу.

Старший лейтенант полез было за деньгами, Петропавловский махнул рукой:

— Потом разберемся.

Отсутствовал он долго, более получаса. Супружеская пара успела позавтракать и, чтобы не мешать молодым людям, вышла в тамбур.

Петропавловский, разливая пиво, изобразил на лице обеспокоенность, нервозность.

— Что-нибудь случилось? — спросил старший лейтенант.

— Да так, одна неприятность, — вздохнул Михаил. — Влип как кур в ощип.

— Когда, как? — встревожился и Владимир.

— Да еще в Москве. Вы пейте, постараюсь выкрутиться, — отхлебнул из стакана и продолжил: — Жил в гостинице, познакомился с ребятами, командированными из Комсомольска-на-Амуре. Так, во всяком случае, они представились. Обрадовался — земляки. Выпили, потом в карты стали играть. Вот и облапошили они меня. Проиграл более миллиона. А где такие деньги взять? Пришлось ноги в руки — и тягу. А они, сволочи, выследили меня, двое в нашем поезде едут. Надо отрываться.

— Как? Может, лучше в милицию сообщить?

— А чем милиция поможет? Ныне такими пустяками она не занимается… Как-нибудь сам выкручусь.

— Если нужна помощь, я готов, — предложил свои услуги старший лейтенант, на что и рассчитывал Петропавловский.

— Спасибо, друг, — поблагодарил Михаил. В раздумьях неторопливо допил пиво. — Помочь, конечно, можешь. Скоро Харьков, тебе выходить. Захватишь и мой дорожный кейс — у тебя, как и у меня, вещичек — один дорожный чемодан. Подождешь меня в буфете. Я выйду несколькими минутами позже. Без вещей. Пусть думают, что решил что-то купить. Пусть прокатятся дальше.

— Идея! — одобрил решение летчик.

2

Уже на второй день после отъезда Петропавловского в Алуштинский санаторий МВД Тобратов получил донесение: «Водитель вышел в Харькове на перрон без вещей и исчез».

Капитан выругался вслух трехэтажным матом. Предупреждал, наказывал, объяснял — как об стенку горох. Два лба поехали следить и то ли проспали, то ли пропьянствовали. Не оперативники пошли, а ротозеи, ничего доверить нельзя. И чему их только в высшей милицейской школе учат?!

Тобратов не находил себе места. Что теперь докладывать Зарубину, а тому — генералу? Где теперь искать и ловить Петропавловского, человека умного и хитрого, знающего все методы работы сыскников… Искать и ловить что ветра в поле. Хоть самому все бросай и отправляйся следом. До Харькова, а там? У Тобратова одна дорога, а у Петропавловского — сотня…

Начальник уголовного розыска дал команду оповестить все службы поиска, разослать всюду фотографии сержанта, но пока эти службы раскачаются, приступят к работе, Петропавловский может скрыться за границей. Когда он взял билет до Симферополя, Тобратов допускал, что путевка в Алуштинский санаторий может послужить отвлекающим маневром, и преступник попытается сбежать в Турцию, в Румынию или Болгарию морским путем. Значит, он не минует один из Крымских морских портов. А он сошел с поезда раньше. Значит, обнаружил слежку, и все планы начальника уголовного розыска полетели коту под хвост.

Недооценил он Петропавловского, хотя всегда отдавал должное его смекалке, умению владеть собой, отличной профессиональной выучке и не раз предлагал перейти непосредственно на оперативную работу. И жена его ни малейших признаков волнения не показывает, будто ничего не произошло. Не знает и не догадывается, что за их домом следят? Ухаживает за детишками, занимается огородом, хозяйством.

Правда, из живности, кроме кур, ничего не держат. Огурцы и помидоры вырастила в этом году отменные… Члены банды в ее доме не появляются, и выявить, как они, через кого осуществляют связь, пока не удалось. По телефону не звонят. Позвонит ли сам Петропавловский? Если сошел в Харькове по другим обстоятельствам, позвонит…

Хотя просто так без вещей вагон не покидают. Но вот странно — и в вагоне его дорожного кейса не оказалось. Кому-то передал, сбросил раньше?

Оперативники занялись розыском и летчика. Этого найти нетрудно. Но что он может знать? Если даже Петропавловский как-то использовал его в своих интересах, намерения свои ему, конечно же, не раскрыл…

Да, много шороху наделал их любимый водитель, незаменимый тренер по самбо и карате. Долго у начальства будут чесаться затылки от затрещин московских генералов. А сколько сил и средств уйдет на завершение этой операции: надо искать не только Петропавловского, надо установить слежку за всеми его родственниками и близкими знакомыми, прослушивать их телефоны, выявить всех сообщников, арестовать, допросить, вернуть награбленное, которое они еще не успели промотать.

Один, не разгаданный ни психологами, ни опытными сыщиками, человек создал столько неприятностей и работы. И виноват в первую очередь он, начальник уголовного розыска, под чьим началом находился сержант милиции Петропавловский, опытный водитель и прекрасный тренер по самбо и карате…

3

Петропавловский еще дома разработал маршрут своего побега, не поделившись им даже с женой. Не потому, что не доверял ей — женщина она волевая, стойкая и расколоть ее будет непросто, но в милиции есть такие средства, которые развязывают языки более умным и тренированным против детекторов лжи людям. А жену к умным не относил. Хотя и глупой ее не считал. Обыкновенная средняя женщина со своеобразным мужским характером, склонным к авантюрам, к буйствам, к острым ощущениям.

Михаил познакомился с ней еще во Владивостоке. Однажды с другом-гаишником, сообщником по угону автомобилей, они обмывали в «Золотом роге» успешную операцию. Тогда они сразу угнали две «Тойоты», только что доставленные из Японии. Владельцами их были коммерсанты из Москвы, летавшие в Страну восходящего солнца обговаривать очередные сделки. Там и приобрели машины. Но гнать их своим путем не рискнули: и утомительно, и опасно, по дорогам уже действовали банды грабителей и рэкетиров. Договорились отправить их по железной дороге и оставили на товарной станции, где их должны были упаковать в специальные контейнеры и погрузить на платформы. Но поскольку контейнеров пока не оказалось, надо было ждать.

Коммерсанты поставили на каждую машину противоугонное устройство, договорились с охранниками присматривать за их покупкой, щедро заплатив за это, и отбыли в Москву: дела требовали.

Противоугонные устройства любых систем и фасонов для мастеров автодела не таили секретов, а охранники и вовсе не представляли угрозы: они не обещали за чужое добро не спать ночи напролет, предпочитали дежурства проводить в обществе товарищей за рюмкой горячительного.

Михаил и Кондрат угоняли машины километров за семьдесят и прятали их в Уссурийской тайге у подножья сопок, добираясь туда малохожеными, только им известными тропами.

Через несколько дней в милицию Владивостока обратились московские бизнесмены с заявлением о пропаже «Тойот». Милиция, разумеется, приняла меры, сообщила работникам ГАИ приметы. А еще через пару дней лейтенант милиции инспектор ГАИ Кондрат Убирайло разыскал бизнесменов и конфиденциально предложил им обратиться за помощью к работнику Уссурийского горотдела милиции сержанту Петропавловскому:

— У него в воровском мире немало информаторов, и только он поможет вам найти похищенное. Разумеется, это будет кое-что стоить.

Бизнесмены послушались совета. Петропавловский принял просьбу с авансом по миллиону, и еще по четыре — через неделю, когда машины будут доставлены на место…

Вот эту удачную сделку и обмывали друзья. Подвыпили они тогда крепко и заметили недалеко за столиком двух симпатичных, прилично одетых молодых особ. Решили взять их «на абордаж». Когда заиграла музыка, Петропавловский пригласил брюнетку на танец. Познакомились, Лариса оказалась работницей универмага, женой моряка, недавно погибшего в море вместе с экипажем сейнера, попавшего в эпицентр тайфуна.

Детей нет, живет на частной квартире. Подруга тоже морячка, к счастью, живого капитана, уплывшего к острову Шикотан на промысел сайры. Живет одна, в однокомнатной квартире.

Следующий танец они кружились уже вчетвером, а после танца сели за один столик. Татьяна, подруга Ларисы и коллега по работе, пухленькая шатенка, без особых церемоний пригласила ребят продолжить застолье у нее на квартире. От ее пышного тела исходил жар темперамента, неуемная сексуальная энергия; она и в танце прижималась к Кондрату, льнула к нему и извивалась, как доведенная до экстаза самка, ждущая действий партнера.

Михаил с улыбкой наблюдал за Татьяной, мысленно представляя ее в постели. Лариса была посдержаннее, поскромнее, но чувствовалось, и она истосковалась по мужскому телу.

Предложение Татьяны было заманчиво, на это и рассчитывали загулявшие холостяки, у которых, ни у того ни у другого, уголка, где можно было бы приютить женщин, не имелось. Но Михаил помнил и то, что в портовом городе немало и таких женщин, которые заманивают к себе, а там с помощью сутенеров обирают клиентов как липку и в лучшем случае выпускают их с побитыми физиономиями.

Схваток в рукопашную Петропавловский не опасался — он к тому времени уже отлично владел приемами самбо и Кондрата обучал мастерству защиты без оружия, но против лома нет приема, гласит народная мудрость, и кто знает, что окажется в руках у сутенеров. А у Михаила к тому времени оружия еще не было. И он решил прощупать нимфоманок. Когда вышли из ресторана с полной сумкой выпивки и закуски, он вдруг предложил:

— А может, ко мне поедем? Вдруг твой муж из плаванья вернулся, — обратился он к Татьяне.

— Можно и к тебе. Только муж не вернулся. Я вчера получила от него радиограмму: поздравил с Днем работника торговли. Рыбачит за Шикотаном. А далеко к тебе ехать? — поинтересовалась.

На ловушку не было похоже. Михаил сказал, что живет на Русском Острове, добираться туда надо катером.

— Это далеко, а нам завтра на работу, — заколебалась Татьяна.

— В таком случае едем к вам, — согласился Михаил. — Стойте здесь, а мы пойдем ловить такси.

Только отошли от ресторана, к ним сама подкатила машина с зеленым огоньком. Из задней кабины высунулась женская головка в миниатюрной шляпке.

— Привет, мальчики. У вас огоньку не найдется? — ласково пропела женщина.

— А у шофера, что, отсырел прикуриватель? — сострил Кондрат.

— А-а, — махнула рукой женщина, в которой держала длинную сигарету. — У него не работает.

Михаил щелкнул зажигалкой, преподнес огонь к лицу женщины.

Лет под сорок, а может, и более — грима столько, что не разглядишь морщин. Старовата.

Женщина прикурила, поблагодарила. А в глубине салона сидела еще одна, приткнувшись к противоположной дверке.

— Чего одни скучаете, мальчики? — продолжила разговор Шляпка. — Можем составить компанию. Вот у подружки день рождения, а партнеров нету. Стол уже накрыт, музыка настроена.

— У нас уже есть, кого танцевать, — опередил Михаила Кондрат.

В это время у ресторана появился милиционер и направился к машине. Шофер дал газ, и такси умчалось.

— Чего они хотели? — спросил пожилой сержант.

— Приглашали в гости, — ответил Михаил.

— А чего ж не поехали? Морячки. Мужья в море, а у них чешется. Правда, есть и проститутки. С теми надо поосторожнее: могут наградить или карманы обчистить, — пояснил милиционер так спокойно, словно речь шла о торговле на рынке…

Михаил и Кондрат наконец перехватили такси, забрали своих новых знакомых, и Татьяна, назвав адрес, повисла на шее у бравого кавалера… Татьяна не обманула: приличная однокомнатная квартира с широкой кроватью и диваном. Пары не стали засиживаться за столом; выпили по рюмочке и разошлись по постелям: Татьяна с Кондратом на кровать, а Лариса с Михаилом — на диван.

Ночка была бурной, со стоном и визгом женщин, с ахами и вздохами. Михаил, утомившись, начал дремать, когда почувствовал, как выскользнула из-под его руки Лариса и отправилась в туалет. Профессиональное чутье насторожило его, и сон как рукой сняло. Он слышал, как льется из-под крана вода, как плещется под струей его случайная знакомая. Она старалась делать все как можно тише и вышла из ванны неслышно. Михаил лишь увидел на фоне окна ее силуэт. Лариса прошла к стулу, на спинке которого висел пиджак Михаила с пачкой денег в кармане, — она видела это в ресторане, когда Михаил расплачивался с официантом, — бесшумно опустилась на стул и замерла. Михаил засопел чуть громче, даже всхрапнул, и услышал, как захрустели купюры в руке.

«Ну, сука! — стиснул он от злости зубы. — Нашла, кого грабить». Хотелось тут же встать и так отделать проститутку, чтоб другим заказывала. Но он сдержался, выжидая, что она предпримет дальше. Если попытается уйти, он покажет ей кузькину мать.

Силуэт между тем снова мелькнул на фоне окна, Лариса прошла в прихожую, снова раздался хруст купюр: куда-то спрятала. Тихонько вернулась на диван и юркнула к нему под простыню, которой укрывались вместо одеяла из-за жары.

Михаил сделал вид, что она разбудила его, сладко зевнул и потянулся. Лариса как ни в чем не бывало страстно поцеловала его и забралась сверху, ухватив член рукою и массируя его, чтобы быстрее поднялся. Злость Михаила вмиг улетучилась, он чуть не рассмеялся, вспомнив анекдот, как один бедолага, оказавшись в таком же положении, попросил проститутку все время держать его за половые органы. «Но зачем?» — поинтересовалась проститутка. «Затем, чтоб по карманам не лазила», — пояснил бедолага…

И все-таки, хотя злость его и пропала, он решил наказать воровку. Наказать по-своему.

Лариса оказалась темпераментной женщиной, сгорала быстро, и этим следовало воспользоваться… Михаил не выпускал из-под себя Ларису, чувствуя, как извергается ее плоть раз за разом, как слабеет она и шепчет в истоме: «Ну хватит, Мишенька, ну хватит». И лишь когда она, окончательно обессиленная, потная и уже неподвижная, взмолилась: «Отпусти меня, я больше не могу» — он оставил ее. Через минуту она замертво уснула.

Вот тогда-то настала его очередь действовать. Он повторил Ларисину процедуру в ванной, а выйдя оттуда, ощупью добрался до прихожей и первым делом сунул руку в карман Ларисиной спортивной куртки. Как он и догадался, она ничего умнее не придумала: спрятала деньги там, рассчитывая, видимо, раньше смотать удочки из приютившей ее для любовных утех квартиры.

Спал Михаил чутко — тоже приучила профессия, и едва забрезжил рассвет, поднялся и разбудил товарища.

— Проверь карманы, — шепнул ему.

— Все нормально, — доложил тот. — А что?

— Потом расскажу.

Лариса тоже проснулась, сполоснула личико и, отказавшись опохмелиться, даже выпить кофе не захотела, заторопилась домой. Набросила куртку, сунула руки в карманы и — удивленная, встревоженная стала шарить руками по прихожей.

— Ты что-то потеряла? — спросил весело Михаил.

Лариса глянула пристально ему в глаза и все поняла. Прикусила губу, потом звонко захохотала.

— Вот это да! — сказала восторженно. — А я-то губы раскатала: лопушка с толстой мошной подцепила. А он мало того, что чуть до смерти не затрахал, еще и заработка лишил.

— Заработок получают, а не воруют, — возразил Михаил.

— Воруют, — сыронизировала Лариса. — Слово-то какое неприличное. Сам ты не догадался предложить, а попрошайничать в моем возрасте с моими данными… Ты бы первый стал меня презирать. Вот я и взяла. Ты обратил внимание — не все, оставила и тебе на пропитание. Ты уж извини, не хотела, да жизнь заставила: свистнули у меня директорскую подать вчера вечером, а Черный Принц и слушать не захотел, говорит, это твои проблемы, через неделю вынь да положь ему полмиллиона. А где могу я такую сумму за неделю нащелкать?

— Что за подать и кто такой Черный Принц? — заинтересовался Михаил.

Лариса пояснила: Черный Принц — это директор их универмага, то ли армянин, то ли чеченец, в общем мужчина кавказской национальности, а подать — это ежедневные пятидесятитысячные поборы с продавцов, которые собирает дежурная и в конце рабочего дня вручает их своему шефу. Продавцы, соответственно, вынуждены обсчитывать покупателей. Хорошо, когда удается накинуть на товары с самого начала определенную сумму, а бывает, что приходится рассчитываться с Принцем и из получки.

И Лариса, и потом Татьяна говорили о своем шефе с такой ненавистью, что у Михаила тут же появилось желание проучить его.

— И вы не можете свинью подложить своему Принцу? — спросил Михаил.

— А как? — с испугом спросила Лариса. — У него помощники — настоящие церберы и двое телохранителей-мордоворотов.

— Придется вам помочь. Хотите? — предложил Михаил.

— С радостью. Даже готовы заплатить. Только натурой, — засмеялась Татьяна.

Михаил и Кондрат выяснили: на Черного Принца работают и местные ювелиры — где-то достают золото, драгоценные камни и свои изделия продают через универмаг. Деньги получают по первым понедельникам месяца. От самого директора.

Поначалу Михаил и Кондрат решили опередить ювелиров с получкой, забрать деньги у Черного Принца. Разработали план, как локализовать телохранителей. Но подвернулся случай более оригинальный, менее опасный и более ощутимый для директора-бизнесмена.

Обедая как-то в ресторане, друзья познакомились с коммивояжером из Якутска, прибывшим в портовый город с образцами якутских алмазов для заключения с торговыми работниками сделок. Кондрат, знавший одного владивостокского ювелира, пообещал коммивояжеру напрямую связать его с мастером.

В этот же день заключили выгодную сделку: без всяких пошлин купили у якута образцы алмазов и составили договор на поставку партии на сумму пять миллиардов. Коммивояжер дал обязательство отправить алмазы в тот же день, как будут получены деньги на счет предприятия.

А на следующий день Михаил, одетый в свой лучший костюм, в больших очках в толстой роговой оправе появился в универмаге Черного Принца и стал внимательно рассматривать ювелирные изделия. Лариса тем временем шепнула директору о «важном иностранце», заинтересовавшемся дорогим товаром. Принц сам поспешил к выгодному покупателю.

«Иностранец» вертел в руках перстни, кулоны и так и этак, смотрел на свет, мотал головой и брал другие. Принц, в конце концов, не выдержал, спросил:

— Что не устраивает господина? Изделия высшего качества.

Иностранец покачал головой.

— Господин…

— …Насибов, — подсказал директор.

— Господин Насибов не видаль наш изделия, фирма «Шимон», Тель-Авив, — и приблизил к лицу директора перстень. — Алмаз хорош, работа — плохо. — Повертел в руках кулоны и сережки, повторил: — Плохо. Мы купиль бы у вас алмаз, золото.

— Но мы не торгуем алмазами и золотом, — с сожалением сказал Насибов. — Вам надо в Якутию лететь.

— Надо, — согласно кивнул «иностранец», положил украшения и удалился.

Пока Михаил вел переговоры с Черным Принцем, Кондрат у знакомого мастера по изготовлению штампов и печатей выправлял копию печати якутского коммивояжера, только с другим названием малого предприятия.

А еще через два дня к Черному Принцу явился Якут-Кондрат с образцами якутских алмазов и предложил выгодную сделку на пять миллиардов. Насибов с радостью купил образцы (почти вдвое дороже, чем приобрели их Михаил с Кондратом) и подписал с ними договор на поставку новой партии алмазов. Три недели спустя Петропавловскому пришлось лететь в Якутск и получить там по поддельным документам переведенные туда пять миллиардов рублей.

Так был наказан Черный Принц за рэкет у своих сотрудников.

Но потеря пяти миллиардов не обанкротила Насибова. Он к тому времени являлся уже одним из содержателей акций Владивостокского пароходства и входил в клан мафиозной банды братьев Кубасовых, в чьих руках по существу находилось пароходство. Клан имел свои органы разведки и контрразведки, службу охраны и рэкета, охватившую торговую сеть чуть ли не всего Приморья.

Дерзких мошенников, облапошивших директора универмага, стали искать, и Михаил понял, что рано или поздно они выйдут на их след. Надо было убираться с Дальнего Востока подальше. К тому времени, как на грех, забеременела Лариса. Ей тоже оставаться во Владивостоке было опасно, и она уговорила Михаила взять ее с собой, просто помочь перебраться куда-то в центр России, а там она сама сможет обустроиться.

Михаил взял отпуск в свое родное Введенское. Рассчитал он все верно и точно: перестройка дала ему возможность без особого труда, за солидную взятку, перевестись в звенигородскую милицию. Приехала с ним и Лариса. Как ни странно, родителям она понравилась.

То ли доброта, то ли жадность толкнула Михаила согласиться с Ларисой совместно строить дом в Звенигороде. В самый разгар строительства она родила сына, в котором и родители, и он сам без труда разглядели его черты, что еще больше привязало гражданскую жену к отцу и матери, и они настояли оформить брак.

Дом потребовал больших средств, дальневосточные накопления стали таять как весенний снег, и Михаилу снова пришлось взяться за охоту на бизнесменов. Лариса не только одобряла его действия, но и вдохновляла, помогала ему.

Женой и матерью она была неплохой — хозяйственной, заботливой, и он простил ей прошлые грехи. Одного простить не мог — обмана. Оказалось, что у нее есть еще один сын, растет и воспитывается у родителей в Минске, где Лариса оставила его семь лет назад, уехав на Дальний Восток. Михаил, возможно, и не узнал бы о нем, если бы не умер отец Ларисы и не заболела мать. Волей-неволей Ларисе пришлось признаться мужу и привезти сына в Звенигород…

Романтика мстителя, борца с несправедливостью и эксплуататорством постепенно стала тускнеть и принимать другую окраску: ограбление бизнесменов столкнуло его и с органами правосудия, для которых любое насилие считалось преступлением. Значит, и он в их понятии стал преступником. За ним стали охотиться. А чтобы уйти от преследователей, от разоблачения, он вынужден был пойти на убийство. Гогенадзе убил потому, что тот узнал его по голосу, когда Михаил с маской на лице встретил бизнесмена у его двери на лестничной площадке и потребовал отдать ему кейс с деньгами, взятыми в этот день в банке для расплаты с поставщиками кирпича, которых задержал на Минском шоссе новый сподвижник Петропавловского, работник ГАИ старший лейтенант Шайдуров…

Потом были и другие вынужденные убийства… Аламазова, Грушецкого…

Удалось ли Травкину убрать Тобратова? Умный был начальник уголовного розыска, опасный. Первый заподозрил сержанта милиции в причастности к нападению на инкассатора… Где-то Михаил допустил промашку, не все учел… Тобратов даже тогда, когда появился фоторобот на Ларису, не поверил эксперту-криминалисту, с усмешкой рассказывал Петропавловскому: «По фотороботам искать преступников, все равно что гадать по звездам, которая из них раньше упадет. Если на твою Ларису надеть темные очки, губы поярче подкрасить — точно та женщина, что за рулем в „Жигулях“ сидела, окажется»…

А ведь как он не хотел ее брать! Настояла: «Когда подъедем к инкассаторской машине и я буду за рулем, охранник меньше всего примет нас за нападающих»… Оказалась права. Но больше всех засветилась…

Если у Травкина сорвется, должен довершить дело Парамонов. Тобратова в любом случае оставлять нельзя: человек он настойчивый и, пока не найдет налетчиков, не отступится…

Правильно ли Михаил выбрал маршрут?.. По логике вещей, если за ним следили и потеряли его след в Харькове, искать, скорее всего, будут по дорогам на юг к большим курортным городам, где легче всего затеряться: к Сочи, Анапе, Новороссийску, Геленджику, Туапсе. Но оттуда в случае чего легче всего махнуть в горячие точки или за границу. Опаснее всего ехать в Одессу: международный порт и сыскников там всех мастей видимо-невидимо.

Туда-то как раз и взял билет Петропавловский. В одном из харьковских туалетов приклеил себе усы, сменил костюм, водрузил на нос темные очки и в темно-синем берете на голове стал похож на актера Тихонова в роли Штирлица.

Дорога из Харькова, как и из Москвы, проходила без всяких происшествий. Только теперь в купе с ним ехали две девицы, провалившиеся на экзаменах в политехнический институт, и пожилой мужчина, болезненного вида и малоразговорчивый. Компания — явно неподходящая для общения. Михаил, забравшись на верхнюю полку, читал газеты и взятый в дорогу детектив Чейза. Ситуации, описанные мастером острых сюжетов, напоминали его собственные. Только там герои действовали исключительно в корыстных целях, а он наказывал нуворишей, обирающих простых, честных людей, жиреющих на их поте и крови. Он ни в чем не раскаивался, и жаль, что не понял его начальник уголовного розыска. А может, и понял, потому так долго не брал его? В активный поиск он подключился после того, как был убит Грушецкий. Конечно, ни за что прикончил человека. Поддался уговорам своих подельников Парамонова и Кочеткова. И жена зудела в ухо день и ночь: «Татарникова уже арестовали. Если уберете Грушецкого, вся вина ляжет на них и других следователи искать не будут…» Уговорили. Правда, Грушецкого убивал Парамонов, но все равно совесть и раскаяние мучили Петропавловского. Особенно он зол был на жену, и одно воспоминание о ней огнем обжигало сердце. Упрямая и жадная была до противности. Из коки лезла, чтобы настоять на своем. Завидовала всем, у кого престижнее машина, красивее мебель, современнее холодильник или стиральная машина. Хорошо, что не послушал ее, купил простенькие, но неприхотливые и безотказные «Жигули». Напади они на инкассатора на «Мерседесе», их быстро бы вычислили…

Он нисколько не жалел, что покинул дом. Даже легче на душе стало. Жаль было только родителей да маленького сынишку. А Ларису? Даже если все раскроется, ее не посадят: сидела за рулем и, что там муж творил со своими дружками, ей неведомо…

Что ожидает его в Одессе? Все ли в порядке с Кондратом? Последний раз они виделись три года назад. Михаил специально поехал в Одессу, чтобы установить связь с другом, с которым ради конспирации не переписывался и не перезванивался. Кондрат, как и во Владивостоке, работал в ГАИ — тоже перевелся за большие деньги, — уже капитаном. Прежними делами — экспроприацией экспроприаторов — почти не занимался, довольствовался штрафами нарушителей, которых ныне хоть пруд пруди. И почти никакого риска, никакой судебной ответственности.

Михаил тоже мог перейти в ГАИ, но заниматься поборами не для него: грабить надо богачей, а не простой народ, чтоб знали и помнили — есть народные мстители и спросят с них за все…

В кино красиво и здорово получалось и у Робин Гуда и у Зорро, а в жизни все намного труднее и опаснее. В бизнесмены выбиваются люди тоже с умом и тоже знают, как защитить себя и свое богатство: вон каких телохранителей себе нанимают — из омоновцев, спецназовцев, десантников, прошедших в школах специальную боевую подготовку, создают целые отряды бейтаровцев, и воевать с ними поодиночке — не так-то просто, потому приходится пока потрошить мелких бизнесменов. А хотелось бы создать такой отряд, чтоб слава о нем пошла по всей Руси великой!..

Но не бывать тому. Он, Петропавловский, в глазах народа — бандит, преступник, и если арестуют его, то будут судить не как борца с беззаконием и несправедливостью, а как вора, грабителя…

Да, длинная дорога в одиночестве — не только отдохновение, а и длинные размышления, о чем только не передумаешь между сном и чтением, когда другим нечем заняться. Врезать бы сейчас граммов триста да пообщаться с вон той курносенькой, что грустит о несбывшихся мечтах, печалится о своем будущем. А что будущее — у всех один конец, и какая разница, когда он наступит. Главное — не влачить жалкое существование, не мучиться, прожить жизнь красиво, оставить память о себе…

Одесса встретила Михаила тихим солнечным утром, сентябрьской прохладой, запахами моря, арбузов и фруктов. Улицы за три года будто опустели и потускнели: меньше транспорта и пешеходов, всюду валяется мусор, арбузные корки, гнилые яблоки. Хиреет Одесса, хиреет. А даже после революции, рассказывали старожилы, одесситы всегда следили за чистотой и порядком. Рынок!.. Вся страна похожа на базар: всюду киоски, палатки, лоточники. И нищие: старики и малые дети, мужчины и женщины. Дойти до такого состояния — лучше пулю в лоб…

Прежде чем отправиться к Кондрату, Михаил пошел на переговорный пункт, набрал номер телефона квартиры сторожа звенигородской школы Луки Митрича, доброго и честного старика, которого Петропавловский спас однажды от верной гибели: зять, напившись до одурения, решил свести с ним какие-то старые счеты, с ножом в руках гонялся за ним по двору. Дочь старика, бросившаяся на помощь отцу, получила удар ножом в плечо и упала, корчась от боли. Михаил проходил как раз мимо, перепрыгнул через забор и кинулся на разбушевавшегося хулигана. Приемом самбо выбил нож и скрутил детину…

Лука Митрич боготворил за это Петропавловского, всякий раз при встрече снимал фуражку или шапку, приглашал в гости. Михаил благодарил с улыбкой и отвечал, что, когда нужда приспичит, обязательно обратится к нему за помощью.

Пока еще не нужда приспичила, а просто необходимость: школа находилась недалеко от милиции, и Лука Митрич, знавший всех сотрудников, был в курсе, что там творилось. Не всего, конечно, но о каких-то чрезвычайных происшествиях слухи до него доходили быстро. А Петропавловского интересовало на данный момент одно: жив ли еще начальник уголовного розыска?

Лука Митрич оказался дома. Чтобы он не удивился столь неожиданному звонку, Михаил сразу пояснил: что-то домой второй день дозвониться не могу, все ли там в порядке, пришел ли в школу Алешка — пасынок?

— Да все вроде нормально, — успокоил его Лука Митрич. — Видел сегодня Алешку, пришел в школу.

— Как вы-то себя чувствуете? — поинтересовался Петропавловский.

— По-стариковски, — весело ответил дед. — Днем бегаю, а ночью таблетки глотаю, думки всякие думаю.

— Какие новости в городе, как там моя родная милиция? — перешел Михаил к нужной теме.

— А что твоей милиции сделается? Стоит на месте, начальники на машинах разъезжают, жуликов ловят. Только что-то плохо у них получается. Вчера Геннадия Михайловича видел, трудно, говорит, стало работать: преступники опытные, оснащены первоклассной техникой, а им бензина по пять литров на день дают…

— Старая песня, — согласился Михаил. — А у нас тут благодать — я из Алушты звоню, отдыхаю здесь. Увидишь моих, передавай привет…

«Тобратов еще жив, — вешая трубку, задумался Петропавловский. — Почему тянет Травкин? Каждый день промедления — лишний козырь уголовному розыску, — Михаил предупреждал об этом Травкина. — Не получилось? Сдрейфил?.. Связаться бы с Парамоновым или Кочетковым… Но ни у того ни у другого нет телефона. Да если бы и был — нельзя, их могли подслушивать.

Если завтра Травкин не выполнит приказа, в дело должен вступить Парамонов, убрать и начальника уголовного розыска, и киллера-неудачника».

Известие, точнее неопределенность, расстроили Петропавловского. Он вышел из кабины и неторопливо побрел по знаменитой Дерибасовской на Комсомольскую, где жил Кондрат Убирайло.

Как он и предполагал, Кондрат находился на дежурстве. Жена, черноокая Оксана, типичная украинка, возилась с малышкой — три месяца назад родила вторую дочку. Первой шел уже третий год.

— Проходите, сидайте, — пригласила она Михаила в комнату. — Я зараз, угомоню детыну, завтрак вам зроблю. Кондрат вичером прийде.

— Спасибо, я уже позавтракал, — соврал Михаил. — Вы не беспокойтесь, у меня тут другие дела, вечером зайду…

И он снова зашагал на Дерибасовскую: присмотрел там чем-то понравившееся ему заведение, где можно было выпить и закусить — надо было снять напряжение, которое его охватило вдруг после разговора с Лукой Митричем, недоброе предчувствие давило грудь и гнало его непонятно куда, подальше от людей, в глушь, в тишину, где можно расслабиться, успокоиться, отдохнуть.

Забегаловка, которую он присмотрел раньше, оказалась действительно тихим и уютным местечком. В углу сидели двое сильно поддавших мужчин; за прилавком стоял пожилой, одетый в белый халат еврей, опрятный, вежливый, предложивший Михаилу сосиски с капустой или яичницу, извиняюще объяснив: утром они других блюд не готовят — мало посетителей, в основном залетные пьянчужки (кивнул на о чем-то спорящих мужчин), — лечат с похмелья голову.

Михаил заказал сто пятьдесят водки, яичницу и сосиски: он проголодался за дорогу, а торопиться было некуда. Посидит, позавтракает, поболтает с евреем о политике, об одесских новостях, о том, как торгуется и живется в этом городе начинающим бизнесменам.

Лев Абрамович — так звали хозяина заведения, видя прилично одетого господина, охотно вступил с ним в разговор, и они проболтали около получаса, пока в кафе не вошли двое молодых парней. Развязно навалившийся на стойку рыжий, широкоплечий детина приказным тоном потребовал:

— Ну-ка, ты, порхатый, подай нам вон ту бутылку, — указал он на французский коньяк.

Парни явно были на взводе: то ли напились, то ли приняли наркотики, жаждали острых ощущений. Они видели двух мужчин в углу, которые все еще спорили заплетающимися языками, и элегантно одетого пижона, смотревшего на них и тем вызвавшего недовольство — ни один из присутствовавших не представлял, видимо, для парней достойного противника.

Хозяин закусочной растерянно заморгал, не зная, что делать и что ответить настроенным воинственно хулиганам. Заметив, что недавний его собеседник отложил в сторону вилку и готов прийти ему на помощь, предупредил учтиво:

— Это дорогой коньяк, ребята. Может, возьмете что подешевле?

Рыжий достал из кармана стотысячную купюру и с силой хлопнул ладонью о прилавок.

— Не боись, еврей, мы при деньгах, — и сунул купюру в руку хозяина.

Лев Абрамович взял деньги, взглянул на свет и, выдвинув ящик кассы, бросил туда купюру. В тот же миг рыжий схватил его за грудки, приказал грозно:

— Выгребай все сюда.

В то же самое время в руке напарника, щелкнув пружиной, появился нож, и он приставил блестящее лезвие к горлу старика. Михаил бросился на помощь хозяину заведения.

Рыжий, услышав опрокинутый стул, обернулся и тоже выхватил нож. Отпустил старика и угрожающе двинулся на Михаила.

Сколько раз Петропавловский на занятиях по самбо показывал своим ученикам, как отбивать нож и пистолет в руках противника. А вот настоящих схваток ни разу еще не проводил. В какой-то момент на долю секунды им овладела оторопь: нож в руках бандита — не тренерские занятия, малейшая ошибка — и смерть; но эта мысль мелькнула молнией и не напугала его, а подхлестнула, воскресив в памяти один из лучших приемов, который он отработал до автоматизма, понимая его превосходство над другими.

Михаил взмахнул кулаком, намереваясь ударить в лицо нападавшего — обманное движение, чтобы отвлечь внимание, — и в ту же секунду ударом носка ботинка в локтевой сустав руки, в которой рыжий держал нож, выбил стальной клинок.

Рыжий ойкнул от боли, но все-таки левой рукой успел схватить Михаила за шею. Он был силен и ловок, это сразу почувствовал Михаил, пытаясь вырваться из мертвого захвата левой руки, клонившей его вниз, а правым коленом рыжий хотел достать до лица. И в этом была ошибка рыжего: когда он в очередной раз оторвал ногу от пола, Михаил ударил кулаком в промежность. Рыжий дико взревел, отпуская шею, и получил еще удар головой в подбородок, отбросивший его на прилавок. Петропавловский ощутил острую боль в правом плече и увидел справа напарника рыжего, замахивающегося ножом в очередной раз. Отскочив в сторону, Петропавловский схватил левой рукой спинку стула и обрушил его на голову второго бандита. Удар был настолько сильным, что ножки стула отлетели в стороны, а бандит рухнул на пол рядом с рыжим, которого бутылкой уложил пришедший в себя Лев Абрамович.

Михаил глянул на горевшее плечо и увидел залитый кровью рукав своего светлого пиджака, а сверху порез, из которого по всей руке текла кровь.

Лев Абрамович подошел к нему. Глаза его широко раскрылись, словно рана была страшнее самих нападавших.

— «Скорую», милицию? — торопливо спросил он.

— Пустяки, — Михаил зажал рану рукой. — Не надо ни «скорой», ни милиции. Выбросьте этих подонков на улицу, пока я им головы не пооткрутил, — и обратился к притихшим пьяным спорщикам, сразу протрезвевшим и со страхом наблюдавшим за дракой: — А ну-ка, мужики, помогите.

Рыжий и его сообщник все еще лежали на полу, раскинув руки. Лев Абрамович подобрал ножи и спрятал их за прилавком. Мужчины несмело подошли к поверженным.

Михаил достал из кармана носовой платок и попросил хозяина забегаловки перевязать ему плечо.

Платок оказался слишком мал, чтобы перетянуть рану, и Лев Абрамович крикнул в проем, ведущий по лестнице через потолок в комнаты:

— Роза! Спустись-ка сюда на минуту.

Послышались шаги — неторопливый стук каблучков, и в закусочную вошла женщина лет тридцати, одетая в легкое платьице с белым передником и с белым кокошником на голове над тонкими черными бровями, гармонично сочетающимися с такими же черными ресницами, обрамлявшими большущие глаза.

Михаил забыл о боли, уставившись на женщину, поразившую его редкостной красотой, блеском прямо-таки антрацитовых глаз.

— Что у вас тут? Я слышу шум какой-то, стук. Думала, столы передвигаешь, — встретилась с взглядом Михаила, увидела его окровавленную руку, зажимавшую рану.

— Пошукай там в серванте бинт, — поторопил ее Лев Абрамович. — Бачишь, человика поризали.

Роза повернулась, и ее туфельки часто застучали по деревянным ступенькам. Она быстро возвратилась, держа в руках перевязочный пакет.

— Снимайте, — мягко, но требовательно сказала она, кивнув Михаилу на костюм.

Рана, к счастью, оказалась неглубокой, но довольно длинной — от плеча почти до локтевого сустава. Михаил потерял много крови. В голове у него кружилось, начало подташнивать.

Роза заметила, как побледнело его лицо и тоже предложила вызвать «скорую помощь».

— Я вижу, вы сами успешно справляетесь, — пересиливая боль и тошноту, с улыбкой произнес Михаил. — Из-за этих подонков еще в милицию потащат…

Пока Роза перевязывала ему рану, «подонки» очухались. Первым начал подниматься рыжий. Окинул мутным взглядом стоявших около него мужчин, забористо выругался.

— Тебе, наверное, мало перепало? — спросил Михаил и предупредил угрожающе: — Сматывайтесь, пока не добавили.

Рыжий помог сообщнику подняться и, поддерживая друг друга, наркоманы-налетчики поплелись к выходу. У двери рыжий обернулся и сказал со злостью:

— Мы еще вернемся, порхатый, и умоем тебя кровью…

4

Прошло две недели, как в Харькове из-под наблюдения ускользнул Петропавловский и словно в воду канул. Тобратов предположил, что он осел где-то на Украине, послал туда несколько запросов, но «соседи» не соизволили даже ответить, и надежды, что правоохранительные органы новой самостийной державы будут искать нашкодившего «москаля», таяли. Сообщников Петропавловского — Парамонова и Кочеткова пришлось арестовать: взяли их с поличным при получении «контрибуции», которой они обложили директора автосервиса. На допросах они недолго укрывали своего главаря и раскрыли все подробности «охоты на бизнесменов», в том числе и ограбление инкассатора строительной компании. Выяснилось, что за рулем действительно сидела жена Петропавловского, в парике и темных очках. С ней находились Парамонов и Кочетков. Сам главарь в это время поджидал инкассаторскую машину в своих «Жигулях» перед Иваново-Константиново, и как только «Волга» проследовала мимо него, передал по рации водителю ЗиЛа, чтобы приготовился. Рация была и у Парамонова. Все дальнейшее произошло по разыгранному сценарию: ЗиЛ врезался в «Волгу», к ней подкатили красные «Жигули», из которых выскочили двое в масках, вооруженные автоматом и пистолетом. Один взял под прицел охранника, который от растерянности даже не вынул из кобуры оружие, другой выхватил у женщины-инкассатора сумку с деньгами, пригрозил: «Не трогаться с места, пока мы не скроемся».

В это время мчавшийся в сторону Звенигорода «газик» затормозил у столкнувшихся машин. Грабитель с автоматом выскочил ему навстречу и выстрелом вверх заставил шофера «газика» повернуть обратно и дать деру.

Парамонов, Кочетков и водители ЗиЛа впрыгнули в красные «Жигули», Лариса нажала на газ. Некоторое время спустя их на своих «Жигулях» нагнал Петропавловский. Лариса с деньгами пересела к нему. У просеки Парамонов свернул в лес и, загнав краденую машину на полянку к болоту, поджег ее. Переоделись под грибников, спрятали маски и камуфляжные костюмы в тайнике, вечером с корзинами грибов вернулись на автобусе домой. Деньги Петропавловский поделил поровну — так он поступал всегда.

На свободе остались сообщники с ЗиЛа, их Парамонов с Кочетковым не знали: Петропавловский считал целесообразным не знакомить подельников, для конспирации и на случай, если кто-то провалится. Называл одного Костей, другого — Потапом. На обоих были составлены фотороботы — теперь к ним относились более доверительно, — но найти пока ни Костю, ни Потапа не удалось.

Не торопился Тобратов с арестом и Ларисы: должен же Михаил выйти на связь с женой. Однако и тут версия не срабатывала, видимо, до Петропавловского какими-то каналами дошли сведения об аресте Парамонова и Кочеткова. А возможно, он еще в дорогедо Харькова обнаружил за собой слежку, хотя Журавлин, ехавший в соседнем купе, человек опытный, осторожный. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха…

Как бы там ни было, а придется Ларису вызвать на допрос: она, несомненно, знает многие связи мужа с сообщниками и пополнит дело интересными показаниями. Найти и арестовать Петропавловского надо не только потому, что он опасен, это дело профессиональной чести Тобратова: он его, по существу, породил, он его должен и уничтожить.

В этот вечер, как и во многие другие, Тобратов допоздна задержался на службе, изучая поступившие доклады по делу Петропавловского, начиная от Алушты, где сержант так и не появился, кончая Уссурийском, где был похищен малокалиберный пистолет, из которого был убит Грушецкий и Аламазов. Ни Парамонов, ни Кочетков убийство на себя не взяли, клялись, что ничего об этом не знали. Хотя их клятвам, понимал Тобратов, грош цена: знают они, что грозит за убийство. Но на то Петропавловский и взял их в подельники, чтобы чужими руками выполнять грязную работу.

Время приближалось к десяти вечера, когда ему позвонил оперативный дежурный и сообщил, что около своего дома убит бывший заключенный Травкин…

Травкин… Тот самый, который приходил к Тобратову две недели назад и сознался, что ему поручено «убрать» начальника уголовного розыска.

Значит, Петропавловский где-то недалеко и продолжает действовать. Нанял он нового киллера или про запас поручил кому-то следить за Травкиным… Наверняка и за ним, Тобратовым. Придется быть более осторожным и держать все время ушки на макушке. А пока… Пока надо ехать к месту происшествия, ловить по горячим следам убийцу.

5

Руки Розы, делавшие Михаилу ежедневные перевязки, оказывали поистине чудотворное действие: рана быстро заживала. Оказавшая свое расположение дочь хозяина, узнав, что Михаил только сегодня прибыл в Одессу и еще не успел снять номер в гостинице, предложила ему остаться у них до выздоровления, на что он с радостью согласился.

Он видел, что симпатичен Розе и она старается побыть с ним подольше, ухаживает, как за родным. Порою он еле сдерживал себя, чтобы не прижать ее к груди, был почти уверен, что она не оттолкнет его. Замужняя женщина в расцвете красоты и сил, она по полгода бывает без мужа: он служит в торговом флоте, мотается по заграницам. Истосковалась она по мужской ласке, а высокий статный тренер спортивной школы Подмосковья, как представился Михаил, явно ей приглянулся. Лишь уважительное отношение к Льву Абрамовичу, благодарность за его гостеприимство сдерживали Петропавловского от более решительных действий.

Лев Абрамович замечал, разумеется, растущую симпатию дочери к заезжему, понимал, чем это может кончиться, но страх перед рэкетирами, пригрозившими еще вернуться, заставлял его просить Михаила пожить у них еще.

В тот же вечер, когда произошла стычка с вымогателями, Михаил попросил Розу съездить к Кондрату и передать ему, где находится. Роза вернулась с другом. Они выпили за встречу и договорились, как только Михаил поправится, обсудить все их проблемы.

После этого они встречались чуть ли не каждый день, и Михаил заметил, что Роза ревнует его к другу: когда Кондрат приезжает, настроение ее падает и она удаляется в подвальчик помогать отцу.

— Смотри, не приживись тут, — сказал как-то с улыбкой Кондрат, провожая женщину вожделенным взглядом. — Хороша, ничего не скажешь.

— Хороша Маша, да не наша, — вздохнул Михаил. — Я б с удовольствием остался, если б у нее не было мужа.

— А Лариса, дети?

— Детей, конечно, жалко. А Ларису… сам знаешь…

— Не угомонилась? Шалит?

— Ну за шалости я давно бы дал ей пинка под зад, не посмотрел бы на детей, — горестно вздохнул. — Так хочется чистой, настоящей любви.

— Хватился, — рассмеялся Кондрат. — Хоть и говорят: любви все возрасты покорны, в жизни далеко не так. Во всяком случае, у меня: нынче встретишься, вроде полюбишь, а на завтра — воротит с души… Возраст, брат. По молодости никаких изъянов не замечали, а теперь одно слово может раскрыть всю суть человека.

— Пора тебе в следователи переходить, — пошутил Михаил, — коли стал таким психологом.

— А мне и в ГАИ неплохо. Знаешь, сколько сейчас контрабанды везут? Успевай только шмон наводить.

— И оружие попадается?

— Еще как!

— Себе приобрел?

— Ты за кого меня принимаешь? — усмехнулся Кондрат. — Тебе какой системы привезти?

— Какой размером поменьше. Но не мелкашку. И вот еще что. Надо запасными паспортами обзавестись. Всякое может случиться.

— И это я предусмотрел. В следующий раз принесу тебе чистый, сам заполнишь. Печать, прописку — потом…

Через Кондрата, ездившего специально в Николаев, чтобы связаться с Потапом из Одинцова, Михаил передал тому приказ убрать Травкина и Тобратова…

Первые дни после ранения Михаил никуда не выходил: и самочувствие было неважное, и не стоило лишний раз появляться на людях, среди них могли оказаться те, кто его ищет. Но как только рану затянуло и рукой можно было двигать, он стал бродить по улицам, знакомясь с жизнью города, сильно изменившуюся за годы перестройки и перехода к рыночным отношениям. Здесь, как и в Москве, появилась уйма магазинов и торговых палаток с непонятными иностранными названиями, много бродячих коробейников и приезжих из близлежащих сел крестьян с непримечательным своим товаром: луком, петрушкой, чесноком. В людных местах просили подаяние нищие. А у универмага на Дерибасовской стоял целый квартет: интеллигентные, опрятно одетые немолодые люди, с раскрытым у ног футляром из-под баса, и играли так слаженно и проникновенно, что у Михаила заныло сердце. Ему стало жаль и этих обнищавших музыкантов, и себя, неудачного мечтателя, вынужденного бежать из дома, скитаться по чужим городам, по чужим квартирам.

Он положил в футляр пятитысячную купюру и поспешил удалиться, чтобы не слышать раздирающие душу мелодии полонеза Огинского. Потом зашел на цветочный рынок и купил роскошный букет золотисто-желтых и алых роз.

Днем, когда посетителей было мало, Лев Абрамович управлялся обычно за прилавком один, Роза хозяйничала по дому: готовила закуски, мыла посуду, убирала комнаты. Их в квартире было три, большая двадцатиметровка — в центре и небольшие по пятнадцать метров — по бокам. Одну занимал старик, две — Роза с мужем. Обстановка была не богатая, но вполне приличная: полированная мебель, паласы на полу, ковры на стенах. Всюду чистота, порядок.

Михаилу старик с дочерью отвели большую комнату с широким мягким диваном, на котором он и коротал в одиночестве ночи. Здесь же стоял телевизор. Михаил внимательно следил за событиями в стране, не пропускал последних известий и поражался националистической пропаганде недавних наших друзей и сородичей, вдруг объявивших русских великодержавными шовинистами и эксплуататорами, будто русские жили лучше, чем украинцы, и будто только русские виноваты в том, что после развала Советского Союза жизнь простого народа резко ухудшилась. И вся информация — на украинской мове. Хорошо еще, что Лев Абрамович и Роза в разговоре с ним употребляют больше русских слов.

Когда Михаил вернулся на квартиру, Роза заканчивала готовить обед. Она со смущением и благодарностью приняла букет, даже набралась смелости поцеловать его в щеку. Но пожурила при этом:

— Мне очень приятно, Миша, но не надо этого делать. Лишние расходы и… — она замолчала.

— И отец не одобрит мое ухаживание, — продолжил за нее Михаил.

— Дело не в отце, — возразила Роза. — Вы же знаете, у меня есть муж, очень хороший человек, и я его люблю.

— Я не собираюсь разбивать вашу семью. И рад, что вы счастливы. Вы сделали для меня очень много, и я благодарен вам за это. Цветы — знак моей признательности. Не скрою, вы мне нравитесь. За эти две недели, которые я провел у вас, вы мне стали близки и дороги. Скоро я уеду, но вы навсегда останетесь у меня в памяти, — Михаил взял ее руку, прижал к своей груди. — Послушайте, как оно гулко бьется. А еще недавно я думал, что оно уже не способно любить. Я тоже женат, имею двоих детей. Один, правда, от первого брака жены… К сожалению, не могу похвастаться, как вы, своим семейным счастьем. Потому я здесь один. Потому считал, что мое сердце охладело, я стал равнодушным и расчетливым, бесстрастным и порой жестоким. Спасибо вам, что вы разбудили мои чувства, заставили волноваться, радоваться.

Он видел, как заполыхали ее щеки, как ярко вспыхнул огонь в глазах; рука, прижатая к его груди задрожала, она попыталась ее отнять, он не пустил, прижал сильнее, и вдруг она вся подалась к нему, обняла и горячо поцеловала несколько раз. Потом оттолкнулась, вырвала руку и убежала на кухню.

Михаил стоял посреди комнаты, оглушенный ее поцелуями, счастливый и растерянный, опьяненный ее нежными, чуть прохладными губами, прикосновение которых не пропадало, а разливалось по всему телу приятным жаром — так бывает, когда с мороза выпьешь доброго крепкого вина и чувствуешь, как вместе со сладостью по жилам разливается горячая кровь, как грудь наполняется теплом и радостью.

Он еще не встречал таких нежных, пылких губ. Он еще не ощущал такого сладкого, волнующего поцелуя!

Когда он пришел в себя и хотел было ринуться за Розой в кухню, сознавая, что делать этого нельзя, но не в силах подчинить чувства разуму, в дверь вдруг позвонили. И сразу пыл его будто смыло ледяной водой. Не за ним ли?

Две недели он прожил в квартире Льва Абрамовича, и за это время к хозяину сюда никто не приходил: все знали, что он в «погребке», и обращались к нему туда. К Розе тоже шли в «погребок». Правда, с Кондратом они встречались здесь и здесь распивали принесенный из «погребка» коньяк. Но Кондрат сегодня дежурит, сменится только вечером, и договорились они встретиться в другом кабачке, чтобы не смущать Розу своим присутствием. Да и разговор у них намечался сугубо конфиденциальный: десять миллионов, которые взял с собой Михаил, таяли как весенний снег. Надо было позаботиться о пополнении кошелька. Кондрат, разумеется, будет предлагать из своих запасов, но Михаил не хотел оставаться должником, да и его неуемная натура уже жаждала острых ощущений. Особенно когда он бродил по улицам и видел резкий контраст среди людей: одних в дорогих нарядах, с золотом в ушах и на пальцах — «новых хохлов» и других — оборванных, истощенных от голода нищих.

Пора, пора было напомнить о возмездии, заставить этих настоящих воров и грабителей дрожать и ждать сурового суда…

Роза вышла из кухни тоже несколько удивленная. Глянула обеспокоенно на него — ей явно не хотелось, чтобы кто-то увидел в их квартире постороннего симпатичного мужчину. Кивнула ему на свою комнату.

Михаил шагнул в ее спальню, прикрыл за собой дверь.

— Кто там? — спросила Роза, прежде чем открыть: квартирные налетчики приучили и одесситов к осторожности.

— Це я, Роза Львивна, — отозвался женский голос, — Софья Марковна, з жилконторы.

Щелкнул замок, скрипнула дверь.

— Звыняйте, коли одирвали вас от дил. Ось цый гарный чиловик прийшов наши хоромы побачить. Каже, вись дом под який-то офис забирають.

— А нас куды? — в голосе Розы тревога.

— Не лякайтесь, вас в новий дом переселят, — ответил мужчина. — Разрешить кухню, санузел побачить.

Акцент у мужчины был явно южный — либо грузин, либо армянин. Такие типы в Подмосковье тоже подыскивали подходящие дома для всевозможных коммерческих контор и для собственного жилья, по договоренности, а точнее за большие взятки местной администрации, покупали их, а жильцов переселяли в более отдаленные районы. Михаил как-то высказал свое критическое мнение знакомому прокурору и прямо спросил, куда он смотрит. Тот с грустью ответил:

— Туда и смотрим, куда и ты. Все видим, все знаем, а ничего поделать не можем. Эти черномазые дельцы, как только объявили о ваучерах, смекнули, в чем дело, и стали их скупать. А потом ими расплатились за предприятия и заводы, за бани, недостроенные постройки. Отремонтировали их, теперь перепродают, покупают новые, более выгодные производственные объединения, офисы, сдают их в наем иностранцам, гребут валюту. И все по закону…

Вот тебе и закон, с горечью думал теперь Михаил. Роза, возможно, и не очень огорчится: торговля вместе с отцом доставляет ей немало хлопот, а вот Лев Абрамович не переживет такого удара: торговля — это не только его профессия, это и хобби.

Незваные гости долго, к счастью, не задержались: осмотрели зал, кухню и санузел, в маленькие комнаты даже не заглянули и направились к выходу.

— Вы поговорили бы с отцом, — посоветовала им Роза.

— А чего говорить, вопрос решен, — ответил мужчина. — Месяца через два переселим…

— Вы слышали? — спросила у Михаила Роза, проводив гостей.

— Слышал.

— Что теперь делать? Отец с ума сойдет.

— А кто этот кавказец? Угадал я?

— Да. И по голосу и по обличию он явно оттуда. Да и неудивительно, там сейчас война, а эти хапуги, вместо того чтобы защищать свою землю, свой дом, бегут сюда с награбленным и подкупают, перекупают все, что им глянется.

— Ты узнай поподробнее (Михаил сам не заметил, как перешел на «ты»), кто он, фамилию его, место работы или жительства. Коль привели его из жилконторы, там должны знать.

— Ты думаешь, можно что-то сделать? — и Роза назвала его впервые на «ты», что еще больше сблизило их и подало надежду на окончательное преодоление последней преграды.

— Можно, — твердо заверил Михаил. — Отцу пока ничего не говори о визитерах, не надо его расстраивать. Если не получится, тогда скажешь.

— Я заранее благодарю тебя, Миша, — она подалась было к нему, но сдержалась, позвала: — Идем обедать, потом я папу подменю.

— А не лучше ли покормить вначале отца, а потом пообедать нам, с бутылкой вина или коньяка? — предложил Михаил.

— Заманчивая идея, — улыбнулась Роза. — Тебе хочется выпить?

— Мне хочется посидеть с тобой по-домашнему, поговорить, лучше рассмотреть тебя. Мне надоело быть чужим постояльцем и видеть тебя хозяйкой гостиницы. Соглашайся, иначе я напьюсь один с тоски.

Роза не спешила с ответом. И по ее лицу, на котором то выступал румянец, то пробегала бледность, по опущенным глазам видно было, как борются желание с благоразумием. Михаил и сам осознавал, к каким последствиям может привести застолье, понимал, что нельзя этого делать: минутный порыв может стоить Розе тяжелых переживаний и вечного раскаяния, — но любовь к этой милой, необыкновенной женщине была выше его сил, сильнее разума.

— Хорошо, — наконец согласилась Роза. — Мне тоже захотелось выпить и забыть об этом неприятном визите. Если ты проголодался, можешь пообедать с отцом.

— Нет-нет, я подожду тебя.

… Коньяк горячей волной прокатился по пищеводу, и приятное тепло разлилось по всему телу, голова закружилась, словно у мальчишки, впервые выпившего спиртное, и благостно, чертовски хорошо стало на душе, словно он покорил самую высокую в мире гору, и теперь все человечество лежит у его ног, а ему ни до кого и ни до чего нет дела: с ним Роза, остальное его не касается.

Роза тоже выпила коньяку, и в ее антрацитовых глазах будто загорелись алмазы, излучающие тепло и ласку. И разве тут было до еды, до вкусных закусок, умело приготовленных прекрасными руками Розы, разве было до разговоров — все нежные слова, приготовленные Михаилом заранее, забылись, пропали, то, что он хотел сказать, говорили его глаза, и Роза понимала их и отвечала тем же: она любила его, желала.

Так молча они сидели минуту-другую, как перед прыжком в бурную, опасную реку, которую хотелось переплыть и которая, знали, таила много подводных камней, неизвестности.

Наконец Михаил решился, встал, подошел к Розе, обнял ее за шею. Она повернула к нему лицо, и губы их слились. Руки его машинально скользнули вниз, обхватили Розу за талию. Она отстранила их, прошептала с дрожью в голосе:

— Сядь, Миша, успокойся. В любой момент может войти отец. Приходи ко мне ночью, когда он уснет…

6

Арест и допрос Ларисы, жены Петропавловского, ничего нового к делу не прибавил. Она, как Тобратов и ожидал, все предъявленные ей обвинения отрицала, все валила на мужа, уверяя, что ничего не знала, что в день нападения на инкассатора поехала с ним по его настоянию отдохнуть на лоне природы, а что потом произошло, стало причиной их скандала, а возможно, и окончательного разрыва.

— Он сбежал, — утверждала Лариса. — Не звонит, не пишет, и я понятия не имею, где он.

— А зачем вы в тот день надели парик и темные очки? — задал вопрос Тобратов. — Ведь вы никогда их не носили.

— Это Михаил меня уговорил. Он накануне купил эти причиндалы, сказал, что мне очень идет быть блондинкой. Но после того случая я выбросила и парик и темные очки.

— Куда?

— А там еще, в лесу, когда пересаживалась к Михаилу.

Ее возили к предполагаемому месту выброса, но ни парика, ни очков там не оказалось.

Ларису продержали в изоляторе временного содержания трое суток и вынуждены были выпустить. Не только из-за жалости к детям, она была еще и беременна.

Не удалось найти и убийцу Травкина. А значит, и над Тобратовым был занесен топор. Правда, за себя Геннадий Михайлович меньше всего боялся: почти повседневные сталкивания с преступлениями, с убийствами притупили чувство опасности, а вот за жену, за детей страх не покидал: современные гангстеры не только беспредельно жадны и мстительны, они и необузданно жестоки.

А Петропавловский как в воду канул. Удалось найти его попутчика, летчика, старшего лейтенанта, который помог ему оторваться от преследователя; потом кассирша в железнодорожной кассе, внимательно всмотревшись в его фотографию, вспомнила, что высокий симпатичный мужчина в светло-сером костюме взял билет до Одессы. Подтвердила и проводница: да, ехал в ее вагоне этот человек, до самой Одессы…

В Одессе третью неделю ищут Петропавловского лучшие сыщики Москвы… Пока безрезультатно. И все-таки Тобратов не терял надежды. Не мог он так быстро махнуть за границу: и документы соответствующие нужны, и знакомые посредники или таможенники… Надо ждать.

7

Роза выяснила в жилконторе, кого интересует их дом — генерального директора акционерного общества «Строй-бетон» Джафара Баскадова. Его завод штамповал железобетонные панели, нужда в которых была всегда, а теперь, когда появились люди с толстой мошной, напуганные сменой рублей на карбованцы, потом на купоны, ждущие денежной реформы и не желающие потерять своих денег, потому спешащие потратить их на строительство дачных домов, гаражей, всевозможных пристроек, железобетонные панели шли нарасхват.

Джафар давно стал миллиардером, вхож в любые высокопоставленные апартаменты, ему покровительствовали самые высокие чины города. Чем ему приглянулся дом на Дерибасовской, было нетрудно понять: кирпичный, старинной постройки с высокими потолками и в престижном, прославленном в песнях и литературе районе. А для какой цели Михаила меньше всего волновало. Для него ясно было одно: это тот самый нувориш, которого надо остановить — тряхнуть так, чтобы его толстая мошна лопнула.

Вместе с Кондратом он нашел офис генерального директора, установил, где он живет. И однажды поздно вечером, подсоединившись к его квартирному телефону, заговорил с ним на ломаном русском, то ли с грузинским, то ли с другим кавказским акцентом:

— Привет земляк. Как живешь?.. Кто говорит? Не узнаешь? Резо говорит… Не знаешь такого?.. Плохо, дарагой. Скоро узнаешь. Ты почему так долго контрибуцию не платишь?.. Какую контрибуцию? Ну, дарагой, здорово ты отстал от жизни. Папу, маму забыл, родных забыл, родину продал и спрашиваешь еще, что такое контрибуция… Слушай, дарагой. Не хочешь воевать, не надо. Но надо помогать своему народу. Приготовь двести тысяч долларов. Когда и где передать, мы тибе сообщим… Где ты столько возьмешь?.. Зачем, дарагой, спрашиваешь? Мы все знаем, сколько ты имеешь. Неделю тебе хватит?.. Десять дней?.. Нет, даем пять. Баксы держи дома. И, само собой, не вздумай искать защиты в милиции. Нам не хочется делать тебе и твоим родным больно. Понял?.. Спокойной ночи, дарагой…

Михаил представлял, какой переполох наделал в квартире. Джафар знает, народ его мстительный, жестокий, и с ним шутить не будут. А Кондрат по своим каналам установил, что Джафар, вопреки своему импозантному виду, умению держаться независимо с любым начальством, езде в машине всего лишь с одним телохранителем, на самом деле труслив и очень осторожен: его квартиру бессменно охраняют по двое омоновцев, нанятых еще в 1993-м после чистки в Москве элитного отряда. Еще одна, не менее важная, черта его характера — жадность. Другой на его месте давно бы успокоился, а он проворачивал все новые и новые комбинации, пополняя счета в украинском и швейцарском банках.

Трусость вселяла надежду, что Джафар не рискнет пожаловаться в милицию, а вот жадность… Какая черта осилит? На всякий случай Михаил и Кондрат разработали такой вариант, чтобы в случае вмешательства милиции не подвергнуть себя опасности.

Позвонили они Джафару не через пять дней, а через шесть: если милиция подключилась к телефону, пусть несколько охладит пыл и подумает, не розыгрыш ли это был?

Звонили тоже вечером, проследив, когда Джафар вернулся домой. Служебный «Мерседес» укатил, а личная «Вольво» стояла в подземном гараже — на ней Джафар выезжал по экстренным делам и возил свою молодую жену к друзьям в гости, на прогулки. Женился он с год назад, привез из Москвы неудачную абитуриентку, пытавшуюся поступить в медицинский институт и провалившуюся на первом же экзамене. Как ему, сорокалетнему толстячку-коротышке, удалось подцепить восемнадцатилетнюю красавицу, можно было только догадываться. Но то, что он ее лелеял и боготворил, подтверждали очевидцы. У нее было романтическое имя Белла, хотя к кавказским сородичам не имела никакого отношения и обликом контрастно отличалась от них — белолицая, белокурая, голубоглазая.

Без Джафара она редко где появлялась, а после звонка Михаила и вовсе стала затворницей — видимо, он боялся, что ее могут похитить, если не отдаст баксы. Это тоже был один из аргументов, что он не рискнет обращаться за помощью в милицию. Аргумент, правда, довольно жиденький и навеянный, скорее всего, личным чувством Михаила к Розе: ради нее он тоже отдал бы многое. И чтобы, на случай провала, не причинить ей вреда, вынужден был на второй же день после памятного обеда и самой прекрасной в его жизни ночи перебраться в гостиницу. К этому времени у него был выправлен паспорт на имя Загорулько Михаила Тарасовича — распространенная на Украине фамилия, как в России — Петров, Сидоров. И с Розой стали встречаться без боязни, что застанет отец или внезапно вернувшийся по непредвиденным причинам муж. Номер был не люксовский, но одноместный, с телевизором и холодильником, в котором всегда имелась хорошая выпивка и закуска. Иногда вечером после дежурства заезжал Кондрат, и они вдвоем проводили досуг, разрабатывая новые варианты экспроприации награбленного у новых бизнесменов…

— Привет, земляк, — как и в первый раз поздоровался с Джафаром Михаил, придавая голосу кавказский акцент. — Извини, что поздновато. Беллу не разбудил?

Джафар, слышно было в трубке, тяжело задышал. Не давая ему времени на раздумье, — а, главное, милиции на принятие решения, если она ведет подслушивание, — спросил:

— Приготовил, что просили?

— Откуда… такую сумму…

— Сколько приготовил? — торопил Михаил.

— Всего пятьдесят тысяч.

— Хорошо, отдашь сегодня пятьдесят, остальные — через неделю.

— Но… — начал было тянуть Джафар, убеждая Михаила в том, что телефон прослушивается и милицией.

— Никаких «но». Бери кейс с долларами, выходи один из дома — мы следим, — садись в свою «Вольво» и езжай на Тенистую. Знаешь, где школа со сквериком и постаментом, оставшимся от памятника Ленину?

— Что-то не помню.

— Вспомнишь и найдешь. Это, как свернешь с Солнечной, второй квартал. Вот там в скверик и выбросишь кейс.

— Но…

— Никаких «но». Если через пять минут не выйдешь, можешь не выходить совсем. Участь твоей Беллы будет решена, а твоя — тоже, если не внесешь контрибуцию теперь уже в триста тысяч…

— Да вы что, земляки?..

Михаил положил трубку и через несколько секунд снял. В ней прозвучало короткое, властное:

— Выполняй!

Все-таки жадность Джафара оказалась сильнее любви и трусости…

Ближайшее отделение милиции располагается в километре от дома, где проживает Джафар. Михаил знал, как оперативники выезжают по срочному вызову к месту происшествия: на сборы уходит минимум минут десять, да пока будут петлять по Клубничной, Гвоздичной, Кондрат успеет умчаться с кейсом… Если Джафар вдруг не обретет смелость…

Михаил наблюдал за квартирой и домом Джафара с лестничной площадки пятого этажа из дома напротив. У подъезда стояла «заимствованная» на время чья-то «Волга», не новая, но с хорошо отлаженным мотором, заводившимся с пол-оборота. В руках держал портативную радиостанцию — такую, какой пользовался и при нападении на инкассатора. Теперь ее дал Кондрат, поджидавший недалеко от упомянутого школьного сквера в своем служебном «жигуленке».

Нет, Джафар не обрел смелость, вышел из подъезда ровно через пять минут и с кейсом в руках. А еще через пару минут уже выезжал из гаража на «Вольво». Правда, поехал по улице не торопясь, вертя головой по обе стороны на все сто восемьдесят градусов.

— Объект тронулся, движется в вашем направлении, — передал Михаил Кондрату, подлаживаясь под милицейские команды на случай перехвата их радиообмена.

— Ждем, — подтвердил готовность Кондрат.

Как только «Вольво» отъехала на видимое расстояние, Михаил спустился к «Волге» и включил мотор…

Все произошло почти так, как они спланировали: Джафар подъехал к скверику, выбросил кейс и умчался. Именно умчался, боясь, видимо, быстрого разоблачения и расплаты, хотя шансов на это у рэкетиров, если бы он рассудил здраво, просто не было: кто же станет считать баксы на месте преступления? Но у страха, правду говорят, глаза велики, и Джафару было не до рассуждений. Прав он оказался в одном — не понадеялся на милицию: к месту происшествия она, как всегда, приехала с запозданием, след рэкетиров простыл…

Кондрат поджидал Михаила на Приморском бульваре. Михаил пересел в «Жигули», и гаишная машина доставила его до гостиницы.

— Гарно зроблено, — похвалил себя и друга капитан. — По цему поводу и душу промочит ни грих.

Но радоваться оказалось нечему: когда открыли кейс, обнаружили в нем вместо долларов кипу старых газет.

— Ну, падлюка, я ему устрою! — Кондрат со стиснутыми кулаками пинал кейс.

— Успокойся, — взял его за руку Михаил. — Так и должно было произойти: милиция будет ждать очередного нашего шага. Так дерзко и бесшабашно могли действовать только непрофессионалы. Значит, они попытаются рассчитаться с Джафаром. Потому надо подождать. Никуда этот абрек от нас не денется. А нам придется переключиться на другой объект.

8

Джафара они наказали буквально на третий день, хотя и не планировали никакой акции — сам случай подсказал Кондрату, как исполнить свою угрозу.

Он дежурил на окраине Одессы, на Ленинградской трассе, когда один лихач в изрядном подпитии, обгоняя впереди идущий «уазик», подрезал ему путь, и тот, ударившись в бампер и правое крыло, помял их. Трезвый понял бы свою ошибку. А пьяный, да еще заместитель генерального директора акционерного общества «Строй-бетон», господин Янгазов поднял скандал, стал права качать и попросил остановившегося ради любопытства шофера прислать к месту происшествия гаишника.

Вот так судьба подбросила Кондрату подарок за прошлую неудачу. Мало того, что у него зуб горел на все акционерное общество, особенно на гендиректора, а тут еще его заместитель в непотребном виде на «Опеле» гоняет, нарушает правила дорожного движения, создает аварийную обстановку. Он так прижал Янгазова неопровержимыми доводами, что у того хмель как рукой сняло. И он взмолился:

— Отпусти, начальник. Не надо никакого акта, возьми штраф и отпусти. Кунаками станем.

— Штраф так и так ты заплатишь: свою машину помял, у чужой фару разбил, крыло поцарапал — куда ты денешься. Может, и кунаками станем. Потом. А пока протокол составим, машинку твою на прикол поставим и тебя в медвытрезвитель отправим.

— Зачем так плохо говоришь, начальник? Мне никак нельзя в медвытрезвитель, мне надо на завод: сегодня у нас зарплату выдают. Хочешь, поедем со мной, я тебе всю отдам…

Выяснив, на какой машине повезут деньги, Кондрат торговаться не стал, приказал помощнику сесть в «Опель» и отогнать его в городское ГАИ, там составить протокол со всеми вытекающими последствиями. А как только господина заместителя генерального директора увезли, позвонил Михаилу и назначил ему встречу у бензозаправочной на Ленинградском шоссе.

Через полчаса они уже обсуждали план захвата купонов акционерного общества его величества господина Джафара Баскадова. Михаил предложил проверенный вариант ограбления звенигородского инкассатора. Не хватало только людей и ЗиЛа.

— Ничего, справимся вдвоем, — заверил Кондрат. — Машину найдем. Какой же это завод «Строй-бетон» без машин?

Служебные «Жигули» они оставили у жилого дома в тени деревьев. Кондрат переоделся в спортивный костюм, на голову натянул спортивную шапочку, спрятавшую его густую шевелюру — эти атрибуты он всегда возил с собой. И они направились к заводу. Михаила вооружил дамским «Вальтером», себе, помимо штатного «Макарова», взял английский десятизарядный «Виктори армз».

Найти машину днем в Одессе, припаркованную в неположенном месте, без водителя, как и в любом городе, труда не составило. Тем более для инспектора ГАИ, отлично знающего свой район. А отключить сигнализацию, завести ее без ключа для такого специалиста, как Кондрат, и вовсе было плевым делом.

Он уверенно повел Михаила по улице и привел к площадке около столовой, где стояло с десяток легковых и грузовых такси.

— В самую точку попали, — сказал весело Кондрат, — водилы обидать приихалы, — он путал русские слова с украинскими: тоже волновался, но не хотел подать вида.

Остановился в отдалении под разлапистой акацией, с которой уже слетали зрелые стручки, лопались, источая медовый аромат, похожий на весенний. Михаил любил этот запах, белая акация с гроздьями благоухающих цветов вызывала у него приятное волнение, будто вливала в него живительный аромат, пробуждающий внутри возвышенные чувства: все вокруг вдруг приобретало более очаровательный вид, ярче высвечивало краски, радовало глаза и душу. И в этот раз на какой-то миг в голове мелькнуло: «А не лучше ли забраться куда-нибудь в лес или сад, лечь вот под такие акации и наслаждаться природой, вдыхать медовый воздух». Но он тут же отогнал эти мысли, тем более и Кондрат встрепенулся, увидел цель: на стоянку припарковывался кургузый, будто предназначенный для таранов самосвал.

Из него вышли двое и направились к столовой.

— Жди здесь, — начальнически приказал Кондрат. — В случае чего прикроешь.

— Понял.

Кондрат неторопливой походкой отдыхающего побрел вдоль акаций к въезду на площадку. Подождал минут пять после того, как скрылись за дверями столовой «водилы», открыл дверцу самосвала. Заурчал мотор, машина покатилась по улице к Михаилу. Он вскочил на подножку и сел в кабину.

Кондрат вернулся к «Жигулям», достал из багажника запасные номера, две маски, одну бросил Михаилу, предупредил:

— В крайнем случае. Будешь ждать меня на обочине, метрах в ста от въезда на завод, — вручил ему ключи от «Жигулей».

— Может, я сяду? — кивнул на самосвал Михаил.

— Сидай в эту, — тоном, не допускающим возражений, сказал Кондрат. Быстро сменил номера у самосвала и поехал. Михаил тронулся за ним.

Самосвал остановился у самого проема ворот при въезде на территорию завода, огражденную железобетонными плитами. Вдали виднелись горы щебенки, а за ней — дробильные машины, бетономешалки, складские помещения и еще какие-то сооружения. Михаил проехал мимо и свернул за куст боярышника, непонятно кем посаженного в ряду акаций и каштанов, с созревшими красными плодами, рассыпанными среди густой листвы и колючек яркими бусинками.

Мимо взад и вперед проносились машины, грузовые и легковые, автобусы и троллейбусы — движение было плотное, напряженное, и Михаил с тревогой ожидал развязки, прикидывая разные варианты ухода от погони, если таковая возникнет. Под Звенигородом было проще и легче: рядом был лес, где можно было укрыться, и команда у него, не считая жены, состояла из четверых человек, а здесь двое. Инкассатора, скорее всего, сопровождает один охранник, но, если он окажется не таким растяпой, как звенигородский, Кондрату будет нелегко. Правда, нападающий всегда имеет преимущество — фактор внезапности, который если и не ошеломляет противника, то не дает ему возможности здраво оценить обстановку и предпринять соответствующие меры. А здесь среди бела дня при таком движении фактор внезапности должен сработать безотказно…

Ждать пришлось долго: полчаса показались Михаилу вечностью, и он, когда увидел, что Кондрат въехал на территорию завода и стал разворачиваться, подумал, что у друга не выдержали нервы или изменились обстоятельства, которые срывали задуманную операцию. Но он ошибся: Кондрат развернулся лицом к выезду и поставил самосвал с левой стороны движения. Значит, решил бить в дверцу, где сидит охранник, как он и намеревался поначалу, но Михаил отговорил — незачем вешать на себя еще и труп… Зря он так: шофер «уазика» увидит его и может сманеврировать…

Кондрат словно прочитал его мысли и, развернувшись, поставил самосвал слева от въезда за забором. Но теперь Михаилу не было видно машины, пришлось переезжать на другую сторону, чтобы в случае чего прийти другу на помощь.

И вот наконец у въезда затормозил долгожданный «уазик» с легко запоминающимся номером 26–62. Едва он развернулся и въехал на территорию завода, самосвал дернулся с места и ударил его в левое переднее крыло. Машины встали. Михаил увидел, как метнулась фигура человека в спортивном костюме, с маской на лице, рванула дверцу с правой стороны. Михаил затаил дыхание, ожидая выстрела. Но его не последовало, и что происходило в кабине «уазика», он не видел. Кондрат появился буквально в считанные секунды, неся в обеих руках мешки с карбованцами. На ходу сорвал маску и, выйдя за забор, пошел таким размеренным шагом, будто не совершал никакого преступления и в «уазике» никого не осталось.

Михаил включил скорость и, подхватив друга, нажал на газ. Остановились в глухом переулке. Кондрат переоделся в свою милицейскую форму, толкнул Михаила в плечо.

— Вылезай. Доберешься на городском транспорте. Вечером увидимся.

В гостиницу Кондрат приехал уже в восьмом часу. Привез в пузатом портфеле бутылку коньяка, закуску и упакованные по-банковски пачки купюр. Карбованцы высыпал на кровать. Среди них оказались и доллары.

— Убирай. Баксы предназначались начальству.

Сам откупорил бутылку, налил в рюмки и, не дожидаясь, когда Михаил спрячет деньги, выпил одним глотком.

— Что ни говори, мандраж был изрядный. За такую работу надо за вредность платить.

— Заплатят, если поймают, — отозвался Михаил, укладывая в кейс карбованцы и доллары. — Откровенно говоря, не ожидал, что так все ладно получится. И ты все так стремительно провернул…

— Внезапность, брат, — великолепный фактор. У них — глаза на лоб, коробочки — до ушей. Не ожидали средь бела дня на территории завода. Мне только и оставалось прикрикнуть: «Сидеть и молчать!» Выдернул пушку у охранника из кобуры, схватил мешки и — адью. Жаль, две руки только, не все мешки захватил. Да ладно, и этого нам хватит до новой смены правительства, — включил телевизор. — Надо послухать, шо мои земляки о бандитах казать будуть.

По телевидению транслировали концерт из Киева. Усатые казаки в расшитых косоворотках и широченных шароварах отплясывали гопака.

Михаил убрал кейс в шкаф и присоединился к Кондрату. Он напряжение уже согнал, выпив за обедом сто пятьдесят граммов горилки и плотно пообедав. Даже вздремнул немного. Правда настроение, несмотря на удачно проведенную операцию, было неважное. Что-то его тяготило, навевало невеселые думы: пора бы завязывать с этим, уехать куда-нибудь подальше и пожить спокойно. Ходить в театры, на концерты, ездить в санатории… Но куда?.. Где и кто его ждет?..

В девять часов вечера местное телевидение передало экстренное сообщение: около трех часов дня совершено бандитское нападение на инкассаторскую машину, доставлявшую рабочим завода «Строй-бетон» заработанную плату. Вооруженный бандит под угрозой пистолета обезоружил охранника, похитил триста миллиардов карбованцев и триста тысяч долларов. Бандит был в маске и темно-синем спортивном костюме. Худощавый, высокий, крепкого телосложения. Других примет, к сожалению, пострадавшие не разглядели. Бандита, видимо, поджидали сообщники: он быстро скрылся. Если кто видел в районе завода около четырнадцати тридцати по местному времени подозрительных лиц или машины, мотоциклы, просим сообщить по телефону…

— О це ж брехуны, — с усмешкой покачал головой Кондрат, — на сто тысяч долларов прибавили. Та грец с ными, нехай с Кучмы требують, вин тилько шо из Америки, привиз аж пять миллиардов долларив, — наполнил снова рюмки. — Давай еще по одной. Та надо ийты отдыхать, завтра снова на дежурство.

Они выпили и распрощались. Михаил не стал удерживать друга — ему тоже хотелось побыть одному, отдохнуть после дневных треволнений как следует.

9

Он долго лежал с открытыми глазами, сон не шел и на душе по-прежнему было муторно, неспокойно, словно он совершил какой-то опрометчивый, гадкий поступок. Такого ощущения он еще не испытывал ни под Звенигородом, когда взяли кассу, ни на Дальнем Востоке, когда делал первые противозаконные шаги. Что же его мучает? Собирался наказать Джафара, а оставил без получки рабочих?.. Под Звенигородом было другое: Гогенадзе набрал в строительные бригады всякую шушеру, в основном уголовников, чтобы с их помощью отмывать награбленное, и их было не жалко; ко всему, он был уверен: Гогенадзе найдет, чем рассчитаться с подельниками. А Джафар? Джафар не станет рассчитываться, будет ссылаться на ограбление, несмотря на то, что счет его в банке убавился на мизерную долю. Скупает дома в престижных районах, строит железобетонные коробки на окраине… Триста миллиардов карбованцев и двести тысяч долларов не разорят его, а заставят еще больше грабить рабочих.

Как же его покарать? И покарать надо во что бы то ни стало — иначе не надо было ставить себя вне закона…

Как утверждал знакомый юморист, из любой ситуации есть два выхода, даже когда попадешь в ад к черту: либо ты его съешь, либо он тебя; и лишь когда он съест тебя, останется только один выход… Михаил в ад пока не попал, значит, у него выходов есть больше.

Проще всего установить на машине Джафара радиоуправляемое взрывное устройство. Кондрат мог бы под видом проверки подсунуть его. Но… где взять такое устройство? Кондрат может раздобыть, у него с таможенниками крепкая связь. Но когда это будет. А Михаилу долго задерживаться в Одессе не резон… Жаль расставаться с Розой, однако рано или поздно это придется сделать. И лучше не дожидаться возвращения мужа, чтобы оградить ее от неприятностей: она основательно влюбилась в Михаила и готова на все… Если бы не его рискованное дело…

Не надо особо мудрствовать, а убрать Джафара из снайперской винтовки с крыши дома напротив. Михаил еще в прошлый раз, стоя в подъезде, прикидывал этот вариант, поднялся даже до верхнего этажа. Люк на чердак был закрыт простеньким висячим замком. Открыть его — пара пустяков. А ночью в освещенной комнате взять Джафара на мушку тоже труда не составит.

С этой мыслью и уснул новый «народный мститель».

Но человек, говорит пословица, предполагает, а Бог располагает. Разбудил его стук в дверь и голос Кондрата:

— Хватит дрыхнуть. Труба зовет, вперед, в поход! — весело продекламировал он.

Но когда Михаил открыл дверь и глянул на его лицо, то оно показалось ему совсем не веселым.

— Что стряслось? — поторопил Михаил, закрывая за другом дверь.

— Стряслось, — грустно произнес Кондрат, садясь на стул и доставая из кармана сложенный лист бумаги. Развернул его и протянул Михаилу.

С листа бумаги на Михаила смотрел его портрет. С фотокарточки, которая хранилась в личном деле. Внизу крупными буквами было написано: «Разыскивается опасный преступник Петропавловский Михаил Алексеевич, 1960 года рождения. Рост 180 см, шатен, глаза карие, нос прямой, лицо продолговатое, брови тонкие с крутым изломом, на подбородке ямочка…»

Приметы характерные, отметил Михаил. Отпущенные усы мало меняли облик. Надо было отпустить и бороду…

— Откуда это?

— Сегодня из Москвы передали по фототелеграфу. Надо тебе сматываться, друг.

— Надо, — грустно вздохнул Михаил и сразу прикинул маршрут побега: из Одессы ни поездом, ни самолетом, ни автобусом ему не выбраться — там уже везде выставлен заслон… Быстро его вычислили. Не иначе Тобратов. Хотя, почему быстро: по радио сообщили об ограблении инкассатора, и капитан по почерку узнал, чьих это рук дело… Значит, убрать его не удалось. Жаль… — Когда ты сможешь отвезти меня в Херсон?

— Только после дежурства. Может, лучше в Николаев? Там поспокойнее.

— Посмотрим. Может, и другой вариант подвернется.

— Тогда я пошел. А ты не высовывайся, жди. Жратва у тебя есть, в девятнадцать я заскочу, — и Кондрат пошел к двери…

Легко сказать: не высовывайся, жди. Время было только начало девятого. Целый день просидеть в номере! С ума можно сойти…

Еще живя у Льва Абрамовича, он приобрел вместительную дорожную сумку. Уложил в нее все свои немногочисленные пожитки: запасной костюм, белье, бритвенные принадлежности, даже кейс туда влез. Пистолет засунул за пояс. Вот и все сборы. Глянул на себя в зеркало, вспомнил описание примет в листовке: «…шатен, глаза карие, нос прямой, лицо продолговатое, брови тонкие с крутым изломом, на подбородке ямочка…» Волосы можно перекрасить, брови сделать толще и прямее, а вот глаза и нос не изменишь, ямочку на подбородке не уберешь… Хотя почему бы не прикрыть ее полоской искусственных усов? Хорошо, чтоон не выбросил их, когда пробились свои собственные. Даже Роза не догадалась, только воскликнула: «Зачем ты так сильно подстриг усы?» Он ответил с улыбкой: «Чтобы наросли новые, более симпатичные». Если их подрезать, сделать клинышком, вполне сойдет за испанца или португальца.

Он полез в сумку и извлек оттуда туалетные принадлежности, среди которых хранились и искусственные усы, приложил их к бороде. Грустно усмехнулся: чем не Дон-Жуан? Плюс темные очки… Не очень здорово, но на первый случай сойдет. Да и другого выхода пока у него нет… Еще надо грим достать. Парфюмерных причиндалов на каждом углу полно. Вот как только выйти… В вестибюле гостиницы, вероятнее всего, будут ошиваться сыщики… Не слишком ли он запаниковал? Фотопортрет только утром поступил в милицию, и пока она раскачается… Тем более разыскивают русского, украин-националисты спешить с выполнением распоряжения москалей не будут.

Успокоенный таким умозаключением, Михаил подумал, а почему бы напоследок не навестить Розу? И Лев Абрамович просил его заходить. Нехорошо получится: уехать, не простившись. Надо зайти, объяснить, что срочно вызывают в Москву.

Он принял душ, позавтракал и, водрузив на нос темные очки, отправился на улицу.

В вестибюле никого подозрительного не заметил и успокоился окончательно. Здесь же в киоске у гостиницы купил коробку с парфюмерным набором для макияжа. Сунул в карман костюма.

Роза обрадовалась его приходу и очень огорчилась, когда он объявил о своем отъезде. Она бросила все дела и, обняв, стала целовать его, размазывая слезы по своему и его лицу. Михаил отвечал на ее поцелуи, успокаивал:

— Я тебе напишу, мы обязательно встретимся.

В этот момент он верил, что напишет ей и пригласит к себе. Где надолго осядет, он пока не имел представления. Снизу из кафе забежал Лев Абрамович. Радостно распахнул руки.

— Михаил Алексеевич, наконец-то! Мы тут с Розой каждый день вас вспоминаем.

— Он сегодня уезжает, — пояснила Роза.

— Как уезжает? — удивился Лев Абрамович. — Так внезапно? Тогда обедаем вместе. — И обратился к дочери: — Пойдем, Роза, поможешь мне немного, и я тебя отпущу.

Они спустились в подвальчик, оставив приоткрытой дверь, и Михаил слышал звон посуды, глухие голоса, стук табуреток. Он походил по комнате, рассматривая на стенах портреты Льва Абрамовича и его супруги, сделанные еще в молодые годы и вставленные в багетовые рамки. Ниже них висела большая рамка с множеством разнообразных фотокарточек. Здесь было несколько снимков Розы, детских и взрослых. Всюду она выглядела прекрасно: то милым, улыбающимся ребенком, то грустной, задумчивой девочкой, то уверенной в себе, недоступной красавицей. Прямо-таки голливудская кинозвезда. Михаил внимательно присмотрелся к снимку и вдруг сделал открытие: Роза в самом деле похожа на Вивьен Ли. Только чуточку пополнее. А рядом на портрете — строгий и красивый мужчина в матросской форме. Видимо, муж…

Просторная, чистая и уютная комната, в которой он прожил две недели. Две эти недели — лучшее время в его жизни!

Он обвел стены, потолок прощальным взглядом: вряд ли когда-нибудь сюда придется вернуться. Даже если доведется быть в Одессе, Розы здесь уже не будет — такие хищники, как Джафар, все лучшее в городе приберут к своим рукам. Жаль, что не удалось убрать его. Кондрат после телеграммы о розыске друга не рискнет один что-либо предпринимать, заляжет на дно…

— Миша! — вдруг раздался снизу истошный крик Розы и оборвался, словно кто-то ей зажал рот.

Михаил рванулся вниз. Он интуитивно понял в чем дело: рэкетиры, и скорее всего те наркоманы, которые три недели назад грозились вернуться. Понимал он и то, что, бросаясь на помощь Розе и ее отцу, если и не отдает себя в руки милиции, то засвечивает себя основательно. Но эта мысль мелькнула мимолетно, он мчался на помощь любимой, презрев опасность и саму смерть.

Он не ошибся. Спрыгнув с лестницы на последнюю ступеньку, увидел ошеломившую его на долю секунды сцену: рыжий наркоман в одной руке держал обрез, направленный на Льва Абрамовича, другой — сгребал в сумку карбованцы. Второй бандит с ножом в руке зажимал Розе рот, чтобы она не кричала.

В подвальчике было всего двое посетителей: пожилые мужчина и женщина, видимо, муж с женой. Они сидели за столом, в страхе пригнув головы и раскрыв в безмолвии рты.

— Отпустите женщину! — крикнул Михаил.

Его уже увидел рыжий и, перестав сгребать деньги, направил на него обрез.

— И ты, падла, опять здесь! — у рыжего от злости брызнула слюна. — Тебя как раз нам и надо было. — Он выпустил из левой руки сумку и перенес ее на ложе обреза, чтобы лучше прицелиться. Что он выстрелит, не было никакого сомнения. И в это время, на счастье Михаила, в дверь сунулась женщина, но тут же юркнула назад, увидев происходившее. Дверь хлопнула.

— Хватай его! — крикнул Михаил.

Рыжий обернулся.

Этой доли секунды Михаилу хватило, чтобы броситься на бандита, и сильным ударом в лицо, на какой только он был способен, опрокинуть рыжего и вырвать у него ружье. Сообщник вынужден был отпустить Розу и кинуться на помощь товарищу. Но он опоздал: Михаил, отбив нож, уложил нападавшего рядом с рыжим.

«Уходи! — будто шепнул Михаилу внутренний голос. — Сейчас сюда заявится милиция».

А с Розой случилась истерика: она, обхватив отца руками, плакала навзрыд и на его уговоры не реагировала.

— Надо всех выпроводить и закрыть на время ваше заведение, — сказал Михаил Льву Абрамовичу, который тоже стоял неподвижно, как истукан. Тогда Михаил, размахивая обрезом, пошел к столику, за которым все еще сидели пригвожденные страхом мужчина и женщина.

— Уходите, — Михаил указал им на дверь, — мы закрываемся.

Мужчина и женщина подскочили, будто их пырнули шилом, и засеменили к двери.

— Подождите! — пришел наконец в себя Лев Абрамович. — Сейчас мы вызовем милицию, и вы будете свидетелями.

— Не надо милиции, — вернулся к старику Михаил. — Мы сами управимся.

Рыжий между тем застонал и пополз к двери.

— Он больше сюда никогда не сунется, — заверил Михаил.

Не успел он поднять с пола дружка рыжего, как в подвальчик влетели два милиционера.

— Что здесь произошло? — строго спросил молоденький лейтенант, обращаясь к Михаилу.

— Да вот, — с усмешкой кивнул на лежащих Михаил, — неудачные рэкетиры, второй раз пытаются ограбить старика, — и протянул обрез лейтенанту.

Напарник лейтенанта, сержант, защелкнул на руках рыжего, затем его напарника наручники.

В подвальчик зашел и третий милиционер, капитан. На окольцованных не обратил внимания, подошел к Михаилу.

— А вы кто, гражданин?

— Я случайно здесь оказался, — ответил Михаил, догадываясь, что эта троица милиционеров охотилась не за рэкетирами-наркоманами, а за ним. Их было трое: хлипкий капитан, которого, как говорят, соплей можно перешибить, безусый лейтенант, видимо, только что закончивший милицейскую школу, и сержант, лет тридцати. Этот покрепче — широкоплечий, кряжистый. Но внезапность, как говорил Кондрат, фактор великолепный, и, если Михаилу начать с сержанта, на капитана и лейтенанта сил и времени много не уйдет. Но… здесь Роза и Лев Абрамович, они не должны знать, кто он и чем занимался…

— Ваши документы, — потребовал капитан, внимательно наблюдая за Михаилом. И сержант сделал шаг вперед, вплотную приблизившись к нему.

Михаил достал паспорт. Мог бы и пистолет, и вряд ли капитан и сержант опередили бы его. Но… есть что-то в человеке сильнее и выше благоразумия.

Едва он протянул паспорт капитану, как сержант защелкнул на его руках наручники.

— Да вы что! — кинулась к ним Роза. — Он же нас защищал!

— Спокойно, гражданка, — остановил ее капитан. — Разберемся, — и кивнул лейтенанту с сержантом: — В машину.

Часть третья. Побег

1

Скорый поезд Одесса — Москва удалялся от воспетого Бернесом города совсем не скоро, словно не хотел покидать этот красивый и многолюдный порт с еще теплым морем, с погожими осенними днями, с еще не опавшими с деревьев листьями. Пока шла формальная подготовка документов на передачу российского арестованного Москве, Тобратов бродил по улицам, знакомясь с достопримечательностями, посидел в портовом ресторане, слушая разноязычную речь, от украинской до арабской, побывал на пляже Аркадиевской бухты, даже искупался. Вода была прохладной, градусов пятнадцать, но любителей поплавать еще хватало: некоторые заплывали до самых буев, вылезали из воды красные, восторженные, словно заряженные энергией. Они-то и соблазнили Тобратова. А теперь вот его слегка знобило, он чихал, из носа текло. Все четыре носовых платка, взятых в дорогу, были мокрыми. Купленные в аптеке капли санарина не помогали: то ли срок годности их истек, то ли микроб в нос забрался такой живучий, что никакие лекарства его не брали.

…Петропавловский, лежа на противоположной нижней полке, издевательски усмехался, желал здравия, чтоб начальник уголовного розыска подох не от гриппа, а от ножа или пули; настоящему менту, мол, негоже окочуриться от детской болезни.

Их в купе трое: Тобратов, старший лейтенант Навроцкий из московского уголовного розыска и Петропавловский, бывший сержант милиции — теперь уже можно точно сказать, что бывший, ныне арестант.

Поезд еле тянется, останавливаясь чуть ли не на каждом разъезде. Если и дальше так будет, в расписание не уложится и к вечеру следующего дня в Москву не прибудет. А Тобратову хотелось побыстрее сдать этого подонка и дома принять горячую ванну с хвойным экстрактом, выпить перцовочки, потеплее укутаться и хорошенько выспаться, этак часиков двенадцать.

Петропавловский и здесь предлагал применить испытанное народное средство: на любой станции можно купить горилки с перцем. …Хорошо бы, но не в данной ситуации.

Удивительно недоступный понятию, этот человек Петропавловский!

Сколько вместе проработал с ним Тобратов, сколько вместе исколесили дорог, провели задержаний, арестов — никогда и в мыслях не мелькнуло у капитана, что Михаил Алексеевич, как уважительно все называли его в милиции, способен на грабеж, тем более на убийство. И теперь: спокоен, острит, подначивает, словно не его везут в тюрьму, а Тобратова.

Навроцкий на верхней полке читает детектив. Старший лейтенант из той породы людей, которые попусту слов не тратят, серьезный, неотступный от буквы закона человек. Вступление в разговор арестованного, его подначки выводили Навроцкого из себя, и он, не выдерживая, прикрикивал:

— Прекратить! На допросе в Москве будешь острить. Посмотрим, на сколько твоей спеси хватит.

Петропавловский не унимался:

— А ты чего, хохол, выкобениваешься? И как ты в московский угрозыск попал? Кто тебя подослал, министр МВД Хохляндии или сам президент? Так что не хорохорься, в одной камере будем сидеть. И вот там я уж с тобой поговорю по душам…

Тобратову приходилось пресекать обоих.

Ему очень хотелось разговорить Петропавловского, вызвать на откровенность и выпытать, что заставило его встать на преступный путь, поручить сообщникам убить начальника уголовного розыска. Только ли за то, что тот вышел на его след, или были какие-то другие причины…

Пройдя Березовскую, поезд пошел быстрее. У Тобратова кружилась голова, во всем теле была такая слабость, что даже сидеть ему было тяжело. Он сходил к проводнице, выпросил у нее аспирин и, проглотив сразу две таблетки, решил до вечера поспать. Ночью придется бодрствовать обоим: хотя Петропавловский и в наручниках, от него можно ожидать любой каверзы.

Навроцкий спустился на нижнюю полку, сел у капитана в ногах. Продолжая читать детектив, он все время был настороже и от него не ускользало малейшее движение арестованного. Петропавловский это видел и преднамеренно то поворачивался с боку на бок, то вдруг садился и просил почитать вслух: он-де тоже любит детективы и не любит сидеть без дела, то просился в туалет.

Когда Тобратов, укутавшись двумя одеялами, начал потеть и дремать, Петропавловский, видя состояние капитана, вдруг потребовал:

— Капитан серьезно заболел. Его немедленно надо снять с поезда и отправить в госпиталь, иначе он заразит нас. А я не хочу болеть.

— Какая тебе разница, от чего подохнуть — от болезни или от пули. Все равно тебе не жить, — огрызнулся Навроцкий.

— Ну это мы еще посмотрим, кому жить, кому подыхать, — возразил Петропавловский. — А его надо снять с поезда, — и стал ногой бить в дверь.

Навроцкий, отбросив книгу, подскочил и ударил арестованного в ухо, свалив его на полку. Тот, поджав ноги, так саданул ими в грудь старшего лейтенанта, что тот отлетел к противоположной стене, ударившись головой о среднюю полку.

Тобратову пришлось встать и вмешаться.

— Ты чего добиваешься? — спросил он у Петропавловского. — Хочешь, чтобы мы на тебя смирительную рубашку надели?

— А кто ему давал право руки распускать? — заорал Петропавловский. — Законников из себя корчите, а сами закон нарушаете… Почему ты, больной, продолжаешь сопровождать, когда тебе положено в госпитале лежать? Соплями тут всех забрызгал.

— Ты хочешь, чтобы меня отстранили от сопровождения? Не выйдет, Михаил Алексеевич. Я доставлю тебя в Москву живым или мертвым, понял? Это моя клятва…

— Дайте я ему еще раз врежу, — очухался от удара старший лейтенант. — Разъясню ему некоторые статьи Уголовного кодекса, а то он, пока гулял по Одессе, забыл их.

— Жаль, что ты там мне не встретился, — огрызнулся Петропавловский, — поглядел бы я, какой ты храбрый и ловкий с незакольцованным.

— Сволочь, — выругался Навроцкий, трогая рукой затылок. — Таких, как ты, на месте надо уничтожать без суда и следствия, чтоб землю не поганили.

— Ты считаешь себя намного лучше? А вспомни, скольких ты старушек обобрал, скольких стариков ограбил?! Думаешь, не знаю, как ты по ларькам ходил, дань с продавцов собирал?!

Навроцкий снова кинулся на него с кулаками, но Тобратов встал между ними.

— Мне что, обоих вас успокаивать? Люди вы или звери? Он, — кивнул Тобратов на Петропавловского, — понятно, измотать нас хочет, еще больше поссорить. По возможности от меня избавиться, — повернулся к Петропавловскому: — Напрасно, Михаил Алексеевич, убежать тебе все равно не удастся — от Тобратова еще никто не убегал.

— А куда мне убегать окольцованным? — с усмешкой спросил Петропавловский. — Да и зачем? Сами отпустите — улик у вас против меня никаких нет.

— Ты так думаешь? А доллары и карбованцы в твоем кейсе? Мы тебе их подбросили?

— Не вы. Но хохлам это выгодно, чтоб москали не ездили к ним и чтоб больше друг друга в тюрьмах гноили. Разве не понятно?

— Чем же это москали так их обидели?

— А вы не знаете? Спросите вон у коллеги, типичного представителя батьки Петлюры. Посмотрите, как он зубы точит на русского человека…

— Это ты человек?! — взвился Навроцкий. — Убить за кусок хлеба… — он был так взбешен, что не находил слов. Скрипнув зубами, сел.

— Во-первых, я никого не убивал, — возразил спокойно Петропавловский. — Во-вторых, сделал для людей столько, сколько ты за всю свою поганую жизнь не сделаешь.

— Что-то я не припомню, чтобы ты что-то очень хорошее сделал людям, — вступился за Навроцкого Тобратов.

— А вас, ментов, кто учил приемам самбо, восточным единоборствам? Если бы не мои уроки, скольких вы уже не досчитались бы?

— Ну, дорогой, слишком малы эти заслуги по сравнению с твоими преступлениями.

— Вам удастся их доказать?

«Вот чего добивался Петропавловский, — понял Тобратов. — Хочет выяснить, чем располагают следственные органы, арестованы ли его сообщники и что удалось от них узнать».

— А ты сомневаешься?

— Очень, — с прежней усмешкой на губах ответил Петропавловский.

И Тобратов решил несколько поколебать его уверенность, сбить насмешливый тон.

— Напрасно. Доказывать, собственно, уже нечего — все доказано и показано твоей женой, твоими дружками.

Усмешка с губ не слетела, но глаза блеснули зло, затравленно.

— Ну да, жену и меня вы по фотороботу вычислили, а в дружки-сообщники из милиции кого зачислили?

— Всему свое время, дорогой Михаил Алексеевич. Приедем, узнаешь. А пока советую отдыхать, набираться сил. Дорогу ты выбрал очень нелегкую, и будь мужчиной, неси свой крест с достоинством. И нам дай покоя, тем более видишь, что я больной.

— Уговорил, убедил, — согласился Петропавловский, — подождем до Москвы. Но расскажи, как там мои, сын… — помолчал, — … жена. Не вышла еще замуж?

— Что ж ты так плохо о жене своей думаешь? Вы с ней так ладили, и ты пока в отпуске числишься…

— Ладили, — сыронизировал Петропавловский. — Как кошка с собакой… Ну да ладно, кого это интересует…

Умен, хитер, смекнул Тобратов. Другой ход решил избрать для защиты: жена такая-сякая, из-за ревности или еще из-за чего оговорила, наплела небылиц. И от дружков будет открещиваться. Такие не раз попадались на пути Геннадия Михайловича. Трудновато, конечно, придется следствию с нынешним демократическим Уголовным кодексом подвести под Петропавловского статью, но это уже не его проблема.

Тобратов достал с батареи подсохший платок — хорошо, что в вагонах топить стали, — и, выдав очередную очередь чоха, громко высморкался.

— Ну вот, все бациллы на нас, — снова недовольно проворчал Петропавловский. — Хохол хоть командировочные получит, а я за что должен страдать?

— Такую сволочь, как ты, никакая бацилла не берет, — вступил в разговор Навроцкий. — И, если ты не прикусишь свой поганый язык, я прихлопну тебя как при нападении на сопровождающих.

— Вот это настоящая метода современного мента, — снова оживился Петропавловский. — Ухлопать, а потом снять наручники. А ты попробуй наоборот: сними наручники и попытайся ухлопать.

— Прекратите! — прикрикнул Тобратов. И Навроцкому: — Ты-то чего заводишься? Не понимаешь, чего он добивается? Помолчи, пусть он сам с собой поговорит, может, что-то и дельное расскажет. А я вздремну немного.

Тобратов лег на полку, укрылся двумя одеялами, Навроцкий сел у него в ногах, около двери.

Но заснуть при всем желании и при всей необходимости не удалось: и насморк не давал, и Петропавловский. Он то начинал петь, то требовал, чтобы его сводили в туалет и как всякому арестованному отвели время на прогулку, то рычал и стонал, проклиная тот день и час, когда пошел работать в милицию, всех ментов, подлецов и негодяев, способных только брать взятки да бороться с безоружными и беззащитными, кто не может дать сдачи.

Тобратов не отзывался на происки бывшего подчиненного. Сдерживал себя и Навроцкий, хотя это стоило ему немалого труда. Оба надеялись, что Петропавловский устанет или надоест ему и он угомонится. Но арестованный с приближением ночи вел себя все наглее, все агрессивнее. От ужина, принесенного из вагона-ресторана, отказался, но, когда в купе выключили свет, оставив лишь синий светильник, заявил, что хочет есть.

— Напиши заявку, какие блюда тебе приготовить, мы передадим в вагон-ресторан, — пошутил Тобратов.

— Как же я буду писать в наручниках? Снимите, — принял игру Петропавловский.

— А ты сделай устно, я запомню.

— Сомневаюсь. Мне кажется, память у тебя дырявой стала.

— Ну почему же, — возразил Тобратов, догадываясь, на что намекает недавний его подчиненный: он помогал капитану доставать дефицитный материал для строительства дома, — хорошо помню все твое хорошее и удивляюсь, как я не догадался раньше, кто похитил из дежурной части «Мотороллу».^[98] Я верил тебе как самому себе. Вот ты и отблагодарил меня за мою доверчивость и уважение к тебе.

— И радиостанцию мне хотите пришить? Кто-то из ваших офицеров пропил или потерял по пьянке, а виноват Петропавловский?

— Не надо, Михаил Алексеевич. Не считай себя умнее других. Я без всякого блефа тебя предупредил: все доказано и твое запирательство будет тебе только во вред.

— Не знаю, что вы там накопали и подтасовали, но я ни в чем не виновен, — непреклонно повторил Петропавловский.

— Удивительный ты человек, — с усмешкой покачал головой Тобратов. — И не глупый, и законы наши хорошо знаешь, и не раз сам помогал ловить преступников, а ведешь себя, как дилетант, как трусливый мальчишка: я не я, и шапка не моя. Начитанный, интеллигентный, отец двоих детей…

— Одного, — вставил Петропавловский.

— Хорошо, одного. Но и первого ты усыновил, проявил благородство, и вдруг — грабежи, убийства…

— Ты хоть скажи, кого я ограбил, кого убил? — стоял на своем Петропавловский.

— А ты не знаешь? А говоришь, что у меня память дырявая. Вспомни инкассаторскую машину с деньгами для строителей акционерного общества.

— Это которое возглавлял Гогенадзе?

— Вот именно.

— Кто у нас в милиции не знал Гогенадзе, известного валютчика и фарцовщика, отмывающего деньги на строительстве вилл и коттеджей высокопоставленных чиновников. Значит, его ограбили?

— И убили, — подсказал Тобратов.

— И даже убили, — расхохотался Петропавловский. — Я бы тому, кто это сделал, орден дал: скольких людей он спас от этого удава!

— Вот в том-то и твоя ошибка, Михаил Алексеевич, что ты считал свои действия борьбой с несправедливостью, со злом. И не задумывался о том, какое зло сам несешь людям. Ну забрал ты деньги у инкассатора, считая, что наказал Гогенадзе. Но наказал-то ты не его, а строителей, которые там вкалывали день и ночь. Потом понял свою ошибку, убил и Гогенадзе. Ну и как ты считаешь, искоренил зло?

— Не надо, Геннадий Михайлович, ловить меня на слове. Вот когда докажете, что это сделал я, тогда будете говорить обо мне как об убийце и разбойнике. А пока ответьте мне на мой вопрос, только честно: жаль вам Гогенадзе?

— Ну, дорогой, это другой вопрос. Жизнь человека охраняется законом и судьба его в руках Бога и правосудия. Кого-то мы любим, кого-то ненавидим, но мы не вправе распоряжаться его жизнью.

— Бога никто никогда не видел и ничего о нем правдивого сказать не может, — возразил Петропавловский. — Значит, все, что о нем говорят, — ложь. Законы пишут люди. Помните у Цицерона: «Законы должны искоренять пороки и насаждать добродетели»? Почему же вы, законники, не искореняли пороки?

— А чем мы с тобой занимались в Звенигороде?

— Мелкоту ловили. А настоящие хищники, такие как Гогенадзе, Аламазов, спокойненько сосали кровь из народа.

— Хорошо, что ты вспомнил Аламазова. Тоже твоих рук дело.

— Не бери меня на понт, начальник, как говорят блатные. Аламазова тоже каждая собака в Подмосковье знала: делец, хапуга, подлец. И ты хорошо это знал, сам зуб на него точил. Но он тебе не по зубам оказался.

— Почему же. Ухлопать его, как сделал ты, мог каждый. А вот доказать, что делец, хапуга, подлец, в назидание другим, не могли. Потому он и гулял на свободе. Кстати, ты знаешь, где он взял деньги, скупив в городе все магазины?

— Знаю, что на честный заработок он не скупил бы их.

— Но, помимо заработка, есть и другие дозволенные методы обогащения, так называемый ныне бизнес. Да, раньше за него судили, но первый демократ Гайдар сказал, что это неправильно. Добивайтесь, мол, изобилия, и тогда не будет спекуляции. Вот Аламазов и воспользовался дыркой в законе — стал скупать, перепродавать. Ты куда свой ваучер дел?

— Лариса, по-моему, по пятерке продала.

— Вот и моя так поступила. А Аламазов скупил их и через знакомых администраторов, уверен, не без взяток, приобрел вначале один магазин, прокрутил через него дефицитные товары на несколько миллионов — тогда миллион был суммой, купил второй магазин, третий. Так стал заметной фигурой, предпринимателем. Нанял посредников, ездил сам по городам, по ближнему зарубежью, пока граница еще была прозрачной, договаривался об обмене товаров и на этом наживался. Что в этом противозаконного?.. А ты взял да и ухлопал его. Связи нарушились, в город не стали поступать импортные продукты, импортные вещи. Кому от этого стало лучше?

— Не надо меня агитировать, Геннадий Михайлович. Кое-что и я знаю об экспорте-импорте. По-гайдаровски все здорово получилось: магазины наши ломятся от заморских товаров. А почему? Потому что большая половина населения не в состоянии платить такие цены. А где наши товары? Хотя бы те же продукты. Перед отпуском я заехал на одну скотоводческую ферму, доярки ревмя ревут, молоко приходится в землю выливать: на завод берут мало, а на разлив запрещают торговать — говорят, негигиенично. И литр молока в магазинах подскочил до четырех тысяч. А сахар? Возим из-за тридевять земель, а своя свекла гниет, власти тоже объясняют: завод нарушает экологию — не предусмотрены очистительные сооружения. Так предусмотрите, постройте на те самые деньги, которые на перевоз тратите. Нет, доллары лучше пахнут, при неразберихе и бестолковщине легче народ грабить. А ты: «…Кому от этого стало лучше?»

— Да, далеко мы с тобой от криминальной темы уехали. Скоро до президента доберемся. Ты лучше расскажи мне, как это тебе удалось одному обчистить одесского инкассатора со «Строй-бетона»? Я, как только получил телефонограмму, сразу понял, чьих рук это дело.

— Ошибаешься, гражданин начальник, — съерничал Петропавловский. — Если бы это я сделал, хохлы ни за что бы не передали меня в ваши руки, судили бы сами.

— Ну почему же. У нас с ними подписано соглашение о совместной борьбе с бандитизмом. А запрос на тебя мы еще раньше послали, до ограбления. Так что твой портрет, правда, без усов, давно красовался в местных отделениях. Хорошо, что не додумались расклеить его на улицах, ты бы быстро дал оттуда деру.

Петропавловский промолчал. Только глубоко вздохнул. То ли задумался, то ли устал за день от болтовни и скандалов. Полежал несколько минут спокойно и вдруг обратился к Тобратову совсем другим, уважительным тоном:

— Геннадий Михайлович, сними, пожалуйста, наручники, руки очень затекли. Так я сам не засну и вам покоя не дам.

Тобратов подумал, весело подмигнул ему.

— Эх, Миша, теперь-то я раскусил твой авантюрный характер. Наручники я, разумеется, сниму, но не рассчитывай на мою болезнь и на свою силу. Шутки, Миша, кончились.

— Не надо меня убеждать, Геннадий Михайлович. Я ни в чем не виноват, потому бежать не собираюсь. Я устал от нервотрепки, от ваших дурацких вопросов и хочу спать.

Тобратов снял наручники. Петропавловский лег лицом к стене и через минуту захрапел. То, что он спит, не вызывало никаких сомнений — даже дергался во сне. Но Тобратов ему не верил: пять лет он играл у них в милиции роль водителя, притом отлично играл, пользовался большим авторитетом, а в свободное от службы время занимался грабежом, убийством. Мог, разумеется, и уснуть — нервы ему действительно потрепали изрядно, но сон его в такой обстановке зыбкий: глаза закрыты, а голова бодрствует и улавливает малейшие нюансы, готовые пробудить хозяина в любую минуту.

— Ну и тип, — кивнул на спящего Навроцкий. — Как вы только с ним работали?!

— Хорошо работали, — вздохнул Тобратов. — Не зря говорят: чужая душа — потемки. Видишь — он уже паинька. Его за руку схватили, а он: что вы, господа, это вовсе не я, и рука не моя… Век живи, как говорил маэстро, и дураком умрешь. Сходи-ка, Володя, за кипятком, еще чайку заварим да горло промочим.

Навроцкий взял литровую банку из-под компота и пошел к проводнику. Тобратов высморкался, сменил на батарее платок. Он надеялся, что Петропавловский захочет что-то сказать без свидетеля, но арестованный даже не подал вида, что слышал, как хлопнула дверь, продолжал храпеть. «Или нервы у него стальные, или приготовил новый сюрприз», — подумал Тобратов и, достав пистолет, загнал патрон в патронник, поставив его на предохранитель.

Навроцкий принес кипяток и чайную мяту: проводница угостила, узнав, что пассажир приболел, уверяя, что мята — лучшее лекарство от всех болезней.

— А не уснем мы после этой мяты? — пошутил Тобратов.

— В таком случае пейте вы один, а я буду бодрствовать.

Чай с мятой действительно смягчил горло, стало легче дышать и насморк поутих; приятная слабость разлилась по телу, клоня в дремоту, и Тобратов, еле сдерживая зевоту, стал расспрашивать Навроцкого о его семье, о хобби, в общем о всяких пустяках, лишь бы не уснуть.

Петропавловский даже не пошевелился до самого утра, проснулся в девять часов, когда заговорило поездное радио. Сладко потянулся, хрустнув косточками.

— К чему голые бабы снятся? — спросил весело. — Такая красотка, зараза, соблазняла, что чуть с полки не упал. — Повел носом, нюхнул, как собака, учуявшая запах вкусного. — Чаек с мятой попивали. Хороший напиток, но я предпочитаю со смородиной или рябиной — Русью пахнет. Хотя сейчас и от простого не откажусь. Позаботьтесь, товарищи начальники, пока я в порядок себя приведу: как-никак в столицу некогда могучего Советского Союза приезжаем, — закончил он с иронией.

Тобратов сам повел арестованного в туалет, ожидая, что вот теперь он предпримет попытку побега. Но ошибся: Петропавловский вышел бодрый и посвежевший, все с той же коварной усмешкой на губах. Войдя в купе, спросил язвительно у Навроцкого:

— Почему стол не накрыт? Где мой цыпленок табака, где мои сто граммов?

— Будет тебе и цыпленок табака и сто граммов в Бутырке, — зло пообещал Навроцкий. — Там у меня дружки есть, я попрошу, чтобы они о тебе персонально позаботились.

— Спасибо, — поблагодарил Петропавловский. — Я долго там не задержусь и, как выйду, отплачу сторицей…

Они пикировались весь остаток пути, то ернически-насмешливо, то язвительно-зло, обещая и желая друг другу несладкую жизнь. Тобратов устал их осаживать и, слушая перепалку, дремал сидя, держа руку на пистолете. Но Петропавловский даже не сделал попытки к побегу. Видимо, задумал что-то иное, более хитроумное и непредвиденное: дожидаться суда и приговора, возможно к высшей мере наказания, он не станет, в этом Тобратов был уверен.

2

Петропавловский не знал, в какой следственный изолятор его привезли, но с первого же взгляда убедился, что строение капитальное, предназначенное именно для содержания особо опасных преступников: всюду железные двери, крепкие решетки, многочисленная охрана из молодых крепких парней.

В камере, куда его поместили, находились еще четверо: двое парней лет по восемнадцать, тоже подозреваемых в убийстве, мужчина лет сорока пяти и старик, которому было за шестьдесят. Мужчина попался на крупных валютных операциях, старик — на торговле оружием и наркотиками. В общем, «букет» подобрался особенный. Никто, разумеется, своими «заслугами» не хвалился, это Петропавловский уловил из коротких фраз арестованных между собой. Мужчина и старик в изоляторе находились уже более двух недель, парни — пять дней.

Петропавловского они встретили настороженно, недоверчиво: не подсадная ли утка. И он не все сведения о них принял за чистую монету, тоже подозревая одного из них в провокации.

В следователи к нему назначили плюгавого, лысого мужичонку лет пятидесяти, с выцветшими, почти невидными бровями и красноватыми веками без ресниц, с противными водянистыми глазами, которые могли смотреть, не мигая по нескольку минут, будто просвечивая насквозь, как лазером; и голос у него был хрипловатый, въедливый, пробирающий до самых печенок.

Петропавловский сразу понял, что имеет дело с опытным профессионалом, расколовшим не одного изощренного подследственного, и ухо с ним надо держать востро, не вступая ни в какие душещипательные разговоры, не поддаваясь на доверительный тон или грубую, выводящую из себя ложь, заставляющую порой срываться и выдавать сокровенное. Потому слушал вопросы внимательно, отвечал коротко и твердо.

Еще в дороге Михаил проанализировал сложившуюся ситуацию, прикинул все «за» и «против» него, продумал план поведения. Надо как можно дольше затянуть следствие и сбежать именно из следственного изолятора — из тюрьмы это, если даже его оставят в живых, сделать труднее. Да, улики против него неопровержимые: нападение на инкассатора в Звенигороде, в Одессе, убийство Грушецкого, Аламазова; и свидетели — не отречешься: жена, друзья-сообщники. И все-таки он будет все отрицать и доказывать свое: жена мстит за то, что хотел с ней развестись, уехал один отдыхать; друзей — подговорила или подкупила. Карбованцы и валюта, найденные в его кейсе, как он и говорил в Одессе, — не его, а кто подложил и для чего, он считает политической провокацией.

Хохлы передали его москалям, а от москалей он постарается уйти. Убегали ж из тюрем Котовский, Фрунзе и наш доморощенный киллер Шебзухов из Матросской тишины, притом совсем недавно. А что он, Петропавловский, глупее их?..

И начались тяжкие, мучительно длинные, как сама вечность, дни и ночи. Безбровый с красными веками Плюгавчик, по имени и отчеству Семен Борисович, каждый день вызывал его на допрос и не допрашивал, а подвергал словесным пыткам по нескольку часов, повторяя одни и те же вопросы: где был тогда-то, чем занимался в такие-то часы, откуда у тебя то-то, где брал это… Короче, доводил до исступления. И как Петропавловский себя ни настраивал, частенько срывался на грубость, на мат, чего делать никак нельзя было: показывал истощенность нервной системы, предвестницы ломки. А Семен Борисович гнул свою линию, дожимал его до точки неопровержимыми уликами. И когда Петропавловский, припертый к стенке прямыми вопросами, ответ на которые подводил бы черту под следствием, понял, что близок к проигрышу, потребовал другого следователя, объявив, что с этим больше не обмолвится ни словом.

Но Семен Борисович был не из тех простачков, которых можно было обезоружить молчанием или предъявлением претензий. На следующий день, когда Петропавловского привели в кабинет следователя, он увидел напротив Семена Борисовича… свою жену. Лариса обернулась, взгляды их встретились. Кровь хлынула к лицу: он почувствовал, как запылали щеки, как заклокотало все в груди, и увидел, как побледнела Лариса, словно прочитав в его глазах кричащий упрек: «Что ж ты наделала, сука! Зачем призналась, все свалила на меня?!»

— Узнаете? — прервал их биоточный диалог следователь.

Лариса повернулась к нему, неуверенно, еле заметно кивнула.

— Ну вот, — продолжил Семен Борисович повеселевшим голосом, обращаясь к Ларисе: — А теперь повторите то, что вы говорили следователю в Звенигороде.

«Не повторяй! Откажись!» — мысленно крикнул Петропавловский.

И жена услышала его крик души.

— Простите, — сказала она еле слышно, низко опустив голову. — Меня принудили. …Я ничего не знаю.

— Кто принудил?! Как ничего не знаете? — взорвался следователь. — Вот ваша подпись, и черным по белому написано, что вы вместе с мужем и сообщниками Парамоновым и Кочетковым четвертого июля недалеко от Иваново-Константиново напали на инкассатора и похитили триста миллионов рублей. Нападение осуществлено по инициативе и под руководством вашего мужа Петропавловского Михаила Алексеевича. Ваша подпись? — ткнул он Ларисе листы под нос.

Она снова кивнула и повторила:

— Меня принудили. Следователь держал меня в камере, где крысы, мыши… Я их страшно боюсь… Грозился меня сгноить в тюрьме, если я не подпишу…

— Кто научил тебя так говорить?.. Почему ты лжешь? Разве не знаешь, что за дачу ложных показаний еще схлопочешь два года?

— Я протестую! — воскликнул Петропавловский. — Вы тоже оказываете давление, угрожаете! Не говори ему ничего, — обратился он к Ларисе. — Пусть другой следователь допрашивает…

«Ах, как здорово получилось, — радовался после очной ставки Петропавловский. — Лариса-то молодцом оказалась, быстро смекнула, что к чему. Или кто-то подсказал ей, как вести себя?.. Как бы там ни было, а Плюгавчику придется начинать все сначала. Теперь надо ожидать очной ставки с Парамоновым и Кочетковым. Эти вряд ли дошурупят, что, выдавая главаря, они тем самым затягивают петлю и на своей шее».

Очная ставка с Кочетковым и Парамоновым вскоре состоялась. Первый подтвердил свои показания, но когда Петропавловский крикнул ему: «Лжешь! Тебя Лариса подкупила, чтобы отомстить мне!», тот наконец сообразил о своей оплошности и заявил, что говорил следователю в Звенигороде совсем другое, а что он там написал, не читал…

А Парамонов, то ли получив предупреждение Петропавловского по цепочке подследственных, чтобы все отрицал, то ли сам допер до этого, понимая, что за убийство Грушецкого ему грозит вышка, тоже стал отметать все предъявленные ему обвинения.

В общем, все пока шло так, как хотелось Петропавловскому. И он воспрял духом. По утрам и в свободное от допросов время усиленно занимался гимнастикой, отрабатывал наиболее вероятные приемы борьбы с охранниками.

Как-то старик, наблюдая за его тренировкой, покачал головой и сказал с грустной завистью:

— Блажен, кто верует. Точнее — верит. Надеешься, пригодится?

— Надеюсь, — уверенно кивнул Петропавловский.

— Из этого СИЗО, как мне известно, никому еще убежать не удалось, — возразил мужчина. — Для особо опасных.

Петропавловский промолчал. Но у него уже зрел план побега, и кое-что он присмотрел, точнее высмотрел…

Каждый раз, выходя на прогулку, он подмечал все и всех, что творилось вокруг, изучал поведение охранников, их физические и умственные возможности. Он установил, что штат в изоляторе неукомплектован, по выходным в их отсеке дежурит всего четыре человека: два офицера и два сержанта. Начальник изолятора обычно находится у себя в кабинете, его помощник — в комнате дежурного на первом этаже; один сержант или прапорщик — на смотровой площадке, второй — внизу, у калитки, ведущей в прогулочный двор.

Охрана, можно сказать, плевая. «Вырубить» одного или даже двух сержантов, которые не отличаются особой воинской выучкой: одни — салажата, другие — наняты из запаса, утратившие даже выправку, — ему ничего не стоит. Проблема — как выбраться из этого каменного мешка. Изолятор расположен между зданиями МВД и СБ, двухэтажный, с куполообразной крышей. Камера, в которой находится Петропавловский, на втором этаже, выходит в сторону здания МВД, возвышающегося над ограничительной стеной, высотой в четыре метра. На стене — 12 рядов колючей проволоки высотой с метр. Над прогулочным двором от стены изолятора до стены здания МВД — металлическая сетка.

На прогулку из камер выводят по металлической лестнице на первый этаж через калитку, оборудованную специальным камерным замком. Выход в режимный двор — тоже через металлическую дверь со специальным замком… Клетка да и только.

И все же… Смотровая площадка располагается над промежуточным двором. С нее видно все прогулочные дворы. Это ее преимущество. Но с нее можно попасть по сетке над прогулочным двором к стене здания МВД, по которой на уровне человеческого роста тянутся кабели в оплетке до самого угла. По кабелю можно добраться до фронтона административного здания, примыкающего к зданию МВД. А там, похоже, улица, свобода. Правда, не просто будет преодолеть 12 рядов колючей проволоки, тянущейся над самой стеной. На самой стене, видимо, встроена сигнализация. Но если «вырубить» охранника на смотровой площадке, проскользнуть под проволокой, пока офицеры поднимутся наверх, он сумеет перемахнуть по сетке пространство над прогулочной площадкой до стены здания МВД, там — по кабелю до угла…

Другого выхода из изолятора для побега нет. Возможно, и есть, но там столько препятствий, столько охраны со сторожевыми собаками, что шансов никаких. И здесь, правда, они не велики, но лучше смерть, чем тюрьма.

И все-таки он надеялся. Надеялся на свою силу и ловкость, на смекалку и сообразительность, на расхлябанность и халатность охранников. Надо было только выждать подходящий момент.

Допросы продолжались изо дня в день. К ним Петропавловский привык и адаптировался. Плюгавчик намеревался взять его измором, а он отрицанием и препирательствами тянул время, готовя себя к побегу. Для того, чтобы больше запутать дело и еще раз направить следствие на ложный путь, он придумал хитрый ход.

В тюрьмах и изоляторах всегда находятся «умельцы», поддерживающие связь с внешним миром. Зачастую это провокаторы, работающие на обе стороны — и на заключенных, и на охрану: прежде чем направят письмо по адресу, оно побывает в руках следственных органов. Петропавловский это хорошо знал. Свести с Голубем — так в изоляторе звали арестованного, ведающего перепиской, — помог старик-сокамерник Прокопыч, о котором Петропавловский слышал еще, когда работал в милиции, как об известном на всю Москву наркобизнесмене и торговце оружием. Легально он торговал импортной бытовой техникой. Московский уголовный розыск давно за ним охотился, но то ли у него были слишком высокие покровители, то ли он так ловко проворачивал свои дела, что повода для ареста не было. Подставила его секретарша, попавшаяся сама на наркотиках и ставшая работать на милицию…

С Голубем Петропавловский встречался каждое утро на прогулке. Голубоглазый крепыш лет сорока держался независимо и уверенно, охранники относились к нему уважительно, не орали, как на других, что еще больше убеждало Петропавловского в двойственной натуре подследственного.

На очередной прогулке Михаил, догнав Голубя у калитки, сказал:

— Надо передать маляву на волю.

— Готовь. Десять баксов.

— Заметано.

Ночью Петропавловский долго думал над содержанием письма. Надо так написать, чтобы у ментов ни малейшего подозрения не возникло в истинном желании его автора. И чем больше он думал, тем тверже приходил к убеждению, что письмо должно быть коротким, завуалированным, понятным только тому, кому предназначено. Бумагой и ручкой его снабдил Прокопыч — тоже дефицит в изоляторе, за который надо платить, — но старик не торговался, сказал обнадеживающе: «Расплатишься на воле, авось встретимся».

В туалете, прислонив бумагу к стенке, Михаил написал: «Лариса, отдай этому человеку 50 т. (он знал: жена жадная и сама не догадается расплатиться с „письмоносцем“) и передай Акуле: если он не выручит меня, я их всех заложу».

Нет, не зря он пошел служить в милицию: повадки ментов, их методы работы он хорошо изучил, и приманка его сработала безотказно. Плюгавчик изменил тактику допроса, теперь все свое мастерство направил на то, чтобы выпытать у него имена сообщников. А через день узнал: Ларису тоже арестовали и держат в этом же изоляторе, допрос ведет Плюгавчик. Теперь все зависело от смекалки жены, а она сообразительная, должна помнить его намерение, какможно больше насолить своим начальничкам, особенно Тобратову; убрать его он решил позже, когда понял, что тот идет по его следу.

Замысел с письмом удался: следствие завертелось с новой силой и, можно сказать, началось с нуля. Вот и пусть поищут Акулу, главаря мафии, и всех ее участников, милицейских стражей порядка. Как только Плюгавчик ни изощрялся, какие только посулы и кары ему ни обещал, прося назвать, кто им руководил, кто нацеливал на бизнесменов, кто сообщил о дне выдачи зарплаты строителям! Петропавловский либо отмалчивался, либо продолжал все отрицать. А время, так нужное ему на подготовку побега, шло и работало на него.

Изолятор со всеми ходами и выходами, со всеми неприступными стенами и лазейками он хорошо изучил. Одна из лазеек его особенно заинтересовала: смотровая площадка. Располагается она над промежуточным двором, к ней ведет металлическая лестница из десяти ступенек, закрытая калиткой с типовым камерным замком. Когда подследственных выводят на прогулочный двор, калитку открывают и на нее поднимается дежурный охранник, наблюдающий сверху за порядком. Второй дежурный находится внизу; офицер, дежурный помощник начальника следственного изолятора, как правило, в это время сидит в дежурной комнате, заполняет журнал учета прогулок. На смотровой площадке имеется звуковая сигнализация и телефон.

По инструкции калитку на смотровую площадку положено закрывать в любом случае, находится ли дежурный охранник на площадке или внизу. Но, как известно, у всяких правил есть исключения, особенно когда ими руководствуются люди слишком самонадеянные или беспечные. Таких среди дежурных, к счастью, Петропавловский заприметил. Это была вся смена во главе со старшим лейтенантом Лисогором, прозванным арестантами Горным Лисом, суетливым и крикливым офицером, но бестолковым, тупоголовым. Не было еще случая, чтобы он не орал на подследственных и своих помощников, когда наступало время прогулки. Это стало своеобразным ритуалом. Утвердив свое главенствующее положение в изоляторе голосовыми связками и убедившись, что арестованные не затевают во время прогулки никакой каверзы, уходил в дежурную комнату и садился за журнал.

Двое его помощников — старший прапорщик Анучин и сержант Верхоглядов — были под стать своему начальнику, бестолковые и не очень-то усвоившие строгие правила несения службы охранники, а точнее, служба в следственном изоляторе еще не преподнесла им сюрпризов, и несли они ее ни шатко ни валко, по принципу: солдат спит, а служба идет.

Анучин и Верхоглядов дружили. Иногда, когда подследственных уводили с прогулочного двора, Анучин спускался со смотровой площадки и помогал Верхоглядову наблюдать за подследственными: чтобы кто-то кого-то не пырнул, не рубанул ребром ладони по горлу. В это время арестованные обычно обменивались и запрещенными передачами, письмами.

Анучин был высок и грузен, несколько даже мешковат, но силу имел необыкновенную; арестованные рассказывали, что он однажды один усмирил восьмерых драчунов, не поделивших что-то между собою во время прогулки. Подследственные его боялись: от легкой затрещины, на которые он не скупился, голова неделю гудела как церковный колокол.

Верхоглядов, в противоположность старшему прапорщику, был тонок, подвижен, но не отличался ни силой, ни смелостью, потому Анучину частенько приходилось ему помогать.

Петропавловский хорошо изучил манеру поведения каждого из этой дежурной смены. То, что Анучин оставляет смотровую площадку и не закрывает за собой калитку — лучшего и не придумать для побега. Не надо вступать в единоборство. А угнаться за Петропавловским такому увальню — ни за что на свете! И пока он поднимется на площадку, нажмет на кнопку сигнализации, Петропавловский будет у стены здания МВД. Там до угла, ведущего во двор, где нет сетки, он доберется по кабелю. Главное, выбрать время, когда там никого не будет. Таким днем должно стать воскресенье, утренняя прогулка. Надо ждать, готовиться…

3

После поездки в Одессу и выздоровления от гриппа Тобратов еще пару дней поблаженствовал дома и готовился к отпуску. Он очень устал: разоблачение и поимка Петропавловского стоило ему очень дорого, особенно первый период, когда ему, начальнику уголовного розыска, было высказано недоверие. Вначале, правда, негласно, но он сразу это почувствовал: не только начальник городского отдела внутренних дел полковник Зарубин сразу отдалился от него, поставил этакую труднопреодолимую служебную грань, но и некоторые подчиненные шарахнулись, как от чумного. Было чертовски обидно и горько: шарахнулись не потому, что верили в его причастность к бандитским налетам, даже к покровительству бандитам, а потому, что боялись за свое служебное положение, за свою репутацию; действовали по принципу: коль начальник сказал «хорек, а не куница», значит, действительно хорек.

И вот он поймал настоящего виновника. Зарубин, преодолев самолюбие, извинился перед ним, представил материал к награде медалью «За отличие в охране общественного порядка». И снова потянулись к нему люди, вернулись прежние друзья, будто и не чурались его. И он забыл прежнюю обиду, оттаяло сердце, испарилась горечь…

Но не зря кто-то подметил: судьба играет человеком, игра судьбы. С ним она тоже сыграла злую шутку.

Не успела прийти награда, не успел он оформить отпуск, как его вызвали в Москву на Бутырку к следователю Семену Борисовичу Подколодному.

Тобратов наверняка знал: по делу Петропавловского, но и предположить не мог, что маленький тщедушный человек по имени Семен Борисович будет разговаривать с ним не как со свидетелем, а как с подозреваемым в совершенных вместе с Петропавловским преступлениях.

— …Как и где вы познакомились с Петропавловским? — задал он один из первых вопросов, сверля капитана своими водянистыми, прямо-таки крысиными глазами.

— На танцах в Доме культуры, — не удержался от язвительности Тобратов.

Подколодный не возмутился, даже глаз на капитана не поднял, записал ответ в протокол и задал следующий вопрос:

— Кто вам рекомендовал Петропавловского и на каком основании вы взяли его на работу?

— А на каком основании вы задаете мне эти дурацкие вопросы?! — взорвался капитан. — Я что, начальник отдела кадров или начальник городского отдела внутренних дел?

— Но у меня есть сведения, что именно по вашей рекомендации был принят на работу в дежурную часть водителем Петропавловский.

— А у меня есть сведения, что это вы его рекомендовали в наше отделение милиции.

— Не надо ерничать, — не повышая голоса, посоветовал Подколодный. — Не мне вам объяснять, насколько дело серьезно. Кто у вас в милиции имеет кличку Акула?

— Впервые о такой кличке слышу.

— Допустим. Скажите, а с кем дружил Петропавловский?

— Близких друзей, по-моему, у него не было. Но со всеми он поддерживал хорошие отношения. На общественных началах занимался тренерской работой. Не буду кривить душой — его уважали.

— А близких друзей, говорите, не было?

— Во всяком случае, я о них не знаю.

— Вы присутствовали при обыске квартиры Петропавловского?

— Да.

— И что обнаружили существенное?

— К сожалению, ничего.

— Не кажется вам странным: бандит, имеющий оружие, занимающийся грабежами, не оставляет никаких следов?

— Не надо забывать, что он работал в милиции и хорошо знал наши методы.

— Но он не знал, что за ним установлена слежка, взял отпуск. И для жены обыск, по логике вещей, должен быть внезапным.

— Боюсь, что это не так. Петропавловский почувствовал, что мы сели ему на хвост, потому и взял отпуск, поручив Травкину убрать меня. Соответственно, и дома он избавился от улик.

— Кто у вас ведает кадрами?

— Капитан Приходько.

— Что вы о нем можете сказать?

— Честный, порядочный офицер.

— Он давно у вас работает?

— Лет пять. Возможно, чуть более.

— А Петропавловский?

— Четвертый год.

— Знаете, что они вместе служили на Дальнем Востоке?

— Возможно. Но это ни о чем не говорит.

— К сожалению, говорит, Геннадий Михайлович, — перешел на доверительный тон следователь. — Приходько взял на работу Петропавловского, бывал у него в гостях. И именно он предупредил сержанта о том, что им заинтересовались следственные органы, а жену — что у них готовится обыск, — Подколодный порылся в папке и протянул Тобратову листок: — Прочитайте.

«Лариса, отдай этому человеку 50 т. и передай Акуле: если он не выручит меня, я их всех заложу», — прочитал Тобратов ксерокопированный текст.

— Что вы на это скажете? — снова уставился на него Подколодный, но, скорее, с усмешкой и без прежнего недоверия.

— То, что забываем пословицу «Не все то золото, что блестит». Считали Петропавловского примерным человеком: хорошо служит, значит, порядочный, а на такие мелочи в характере, как зависть, мстительность, не обращали внимание. Помнится такой случай: возвращались мы вечером с совещания домой. Были в форме. Видим: у закусочной драка, человек восемь мутузят друг друга. Приказал остановиться. Вышел, крикнул: «Прекратить!» Двое на меня: «Ах, мент, вот ты-то нам и нужен!» И с кулаками ко мне. Одного я уложил, второй с меня фуражку сбил. Тут и остальные на меня пошли. Петропавловский выскочил и давай их валить налево и направо. Того, который больше всех матерился и задирался, скрутили, посадили в машину. Решили отвезти в отделение милиции. Проезжая мимо моего дома, Петропавловский сказал: «Оставайтесь, товарищ капитан, я один его доставлю». Я согласился. А на следующий день узнал: не повез Петропавловский пьяного в отделение. Завернул в глухой переулок и так отделал того, что мужчина три недели в больнице пролежал. Вот такой был сержант, не прощал обид… И это письмо. Под Акулой он, несомненно, меня имел в виду: не удалось расправиться со мной физически, так пусть следственные органы нервы помотают. Это явный шантаж, опорочить всю нашу милицию: вы, мол, схватили сержанта, а там покрупнее акулы бандой заворачивают.

— Возможно, — согласился следователь. — Но жена подтвердила, что и раньше он говорил ей о том, что над ним кто-то есть. Но кто, она не знает, хотя уверена — из милиции.

— Сомневаюсь, — не согласился Тобратов. — Таких выродков, как Петропавловский, по-моему, не только в нашем отделении нет, но и во всем Звенигороде не сыщешь. Чего ему не хватало? Работа, уважение, почти ежемесячно премию ему выплачивали за тренерскую работу.

— Что ваша премия? — вздохнул Подколодный. — Ему хотелось жить на широкую ногу: рестораны, курорты, красивые женщины. А на зарплату, даже с премией, не пошикуешь.

— Но на семью он особенно не тратился, вот разве дом отгрохал барский, двухэтажный, с гаражом под домом.

— Да, жена жаловалась, что он последние три года ограничивал ее в деньгах и строго следил за расходами. И вообще, жили они не очень дружно: Петропавловский с ней и пасынком обращался грубо, а временами и жестоко. И он подтверждает это, говорит, что хотел с ней расходиться, вот она и мстит ему, оговаривая в грабежах, в бандитизме. Разберись, где тут правда, где ложь.

— Однако в налете на инкассатора участвовала. И скрывала, где муж прятал мотоциклы, угнанные машины, куда выбросила оружие. По-моему, все их россказни — сговор, чтобы запутать дело, опорочить работников нашего отделения.

— Возможно, — снова повторил Подколодный. — Но мы обязаны проверить и эту версию. Вы простите, что разговор с вами я начал на высоких тонах: на девяносто девять процентов был уверен в вашей непричастности к делам Петропавловского, но и этот один процент нельзя было сбрасывать со счетов. Придется и других ваших сотрудников вызывать на беседу.

— Неприятная процедура. Я смирился с ролью подозреваемого, а других это может сильно оскорбить.

— Надеюсь, меня поймут.

4

Осень выдалась дождливая и ветреная. Октябрь подходил к концу. Ночи становились длиннее и тягостнее. Петропавловский часто просыпался, невеселые думы сжимали сердце и душу, и он не раз задавал себе вопрос: как же так случилось, что он незаметно перешагнул запретную черту, за которой начинались преступления. Ведь он мечтал стать борцом за справедливость, помогать бедным и униженным, карать подлецов, рвачей, мздоимцев. С этого он и начал. Он не испытывал угрызений совести ни за угон на Дальнем Востоке иномарок, приобретенных владельцами на нечестные деньги, ни за разорение Черного Принца, бравшего поборы со своих сотрудников и требовавшего от них обсчетов, обворовывания покупателей, ни даже за ограбление инкассатора, везшего деньги подручным Гогенадзе. Тех людей стоило проучить, и он наказал их морально, а не физически… Он и не собирался никого убивать. Пока…

Он с Парамоновым и двумя девицами отправились солнечным летним днем на озеро Заветное, что в километрах тридцати от Звенигорода, отдохнуть, порыбачить, поразвлечься. Взяли палатку, удочки, выпивку и закуску. Место — лучше не придумать: живописное, с морем цветов на лугу, берега песчаные, купаться — одно удовольствие. И рыба здесь водилась всякая, от карася до щуки. Девицы ахнули в восторге, окинув взглядом зеркальную гладь воды, кувшинки около камыша, лес на пригорке.

— Вот бы пожить здесь недельку, — высказала пожелание Люся, белокурая девица лет восемнадцати, с которой Парамонов познакомил Михаила только утром.

— Я бы и на две согласилась, — поддержала подругу Зоя, любовница Парамонова, разбитная смуглянка непонятной национальности — то ли армянка, то ли молдаванка, — официантка из «Праги», которую Парамонов считает второй женой и встречается с ней частенько.

— В чем дело? Бери отпуск и закатимся сюда на две недели, — согласился Парамонов.

— А тебя отпустят? — спросила Зоя.

— У меня начальники не такие строгие, как у тебя, — засмеялся Парамонов. — Да и я сам по себе, ни от кого не завишу.

Высказывание очень тогда не понравилось Михаилу. Парамонов и при обсуждении дел всегда старался иметь свое мнение и всем видом показывал, что в проводимых операциях участвует на равных, подчеркивал, что в тюрьме даже пахан с ним считался и никто слова оскорбительного ему не смел сказать.

Петропавловский верил ему: Парамонов широкоплеч, коренаст, силен и ловок. На подбородке — косой шрам, след, как он рассказывал, драки еще в школьные годы, когда двое его сверстников, один с кастетом, хотели отвадить от нравившейся ему девушки. «Тому, что задел меня кастетом, я свернул набок челюсть и выбил два зуба, — хвастался Парамонов, — второму из носа сделал лепешку. Больше на меня никто не нападал».

Да, мужик он был крутой, а плотницкая работа постоянно поддерживала его спортивный вид, развивала мускулы…

Они поставили на берегу палатку. Девицы занялись приготовлением еды, а мужчины, настроив удочки, пошли к берегу проверить клев.

Петропавловский вырвался на рыбалку в этом году первый раз. В прошлом году он удачно ловил здесь и карасей, и окуней, и плотву. Разбросав приманку, он закинул удочку поближе к камышу, где играла рыба, выплескиваясь наружу и оставляя на воде расходящиеся круги.

Клев и на этот раз был превосходный. Не прошло и пяти минут, как Михаил выхватил на берег карася граммов на триста. Снимая с крючка добычу, он увидел, что к ним идут двое мужчин. Одному лет пятьдесят, другому — лет тридцать. У старшего на плече двухстволка. С младшим Михаил где-то встречался, кажется, в Звенигороде.

— Мужики, здесь нельзя ловить, — сказал старший. — Озеро сдано в аренду, за него деньги заплачены.

— Кем это? — с усмешкой спросил Михаил. — Уж не ты ли захотел стать помещиком?

— А хотя бы и я. Твое какое дело?

— Где ж ты денег столько взял?

— У тебя не занимал. Так что сматывайся отсюда.

— Озеро ты не строил. Его создала природа, потому оно общественное, и никто не имеет права им распоряжаться, — твердо заявил Михаил.

— Его арендовал кооператив «Аквариум». Весной сюда запущен карп, мы наняты сторожами, — кивнул мужчина на младшего, который смотрел на отдыхающих зло и агрессивно. — Поэтому просим по-хорошему.

— Не просите. Уходите и дайте нам отдохнуть. Я всегда здесь ловил и буду ловить.

— Не будешь, — мужчина вдруг шагнул вперед и наступил на удилище. Бамбук хрустнул под его сапогом.

Михаил вскочил, готовый броситься в драку, но мужчина ловко сбросил с плеча ружье и выстрелил ему под ноги.

— Убирайтесь!

Вырвать ружье и расправиться с незадачливыми сторожами им обоим, владеющим приемами самбо, не составляло труда. Но завизжали в страхе девчата. Из-за разлапистой осины, в тени которой стоял вагончик, на подмогу кооператорам бежало трое мужчин. И Михаил, скрипнув зубами, пошел к машине. В голове уже созрел план мести. Он ждал более месяца, и в одну темную дождливую ночь приехал с Парамоновым на озеро.

В вагончике горел свет, играла музыка. Михаил решил приблизиться и заглянуть в окошко, кто дежурит. Залаяла собака. План пришлось изменить.

По его подсчетам, дежурить сегодня должен был Брюханов, тот самый мужчина с ружьем, сорвавший им рыбалку и отдых с девицами. Михаил передернул затвор малокалиберки и слегка свистнул. Собака зашлась в лае. Дверь вагончика открылась, и вышел мужчина. Лицо его из-за дождя нельзя было разглядеть, но коренастой фигурой он походил на Брюханова. Михаил выстрелил. Мужчина стал валиться. Для верности он выстрелил еще раз. В окне вагончика метнулась фигура, свет погас. Но напарник побоялся выскочить наружу.

А собака рвалась с цепи, остервенело лаяла. Она так разозлила Михаила, что он не пожалел и ее…

Вот тогда он первый раз переступил грань разумного. Злость, жажда мести помутили сознание. Но тогда он еще не задумывался над своим поступком, тем более не раскаивался. Наоборот, безнаказанное убийство толкало и на другие подобные действия. Гогенадзе, Аламазова он был вынужден приказать убить не из-за мести и даже не из-за того, что они стали бизнесменами — надо было направить следствие на ложный путь, убедить, что идет разборка между новыми русскими, не поделившими между собою сферы влияния. А поскольку Грушецкий и Татарников в какой-то степени имели дело с Гогенадзе и Татарникова арестовали, надо было «подтвердить» ложную версию следователей…

Убийства, не входившие ранее в его планы, в осуществлении с технической стороны оказались намного проще, чем с моральной. Петропавловский стал страдать бессонницей, страх возмездия витал над ним, изматывал нервы, озлоблял его еще больше. Он стал пить, меньше бывать дома, считая жену одной из виновниц всех его бед.

И вот финал — он в тюрьме… Нет, это еще не тюрьма. Он должен вырваться отсюда. А если не вырвется — лучше смерть. Но это никогда не поздно. А пока… пока надо не терять надежды…

Воскресное утро выдалось как по заказу: небо прояснилось, легкий морозец, настоянный воздух осенними бодрящими запахами призывно манил на волю. И дежурили в этот день Лисогор со своими незаменимыми помощниками: Анучиным и Верхоглядом, на которых у Петропавловского была вся надежда.

Подняли подследственных, как обычно, в 6.00. Час на туалет, на приборку. Потом построение на проверку, осмотр. Завтрак. В 9.00 — прогулка. После завтрака Михаил еще раз прикинул план побега, стараясь до автоматизма отработать свои действия, чтобы потом не терять ни секунды на раздумья. Небольшой нож, сделанный еще накануне из ложки, засунул под резинку спортивных адидасовских брюк. Пришел к выводу, что так не годится: резинка слабовата, нож может выскочить. Спрятал в рукав куртки. И тут только обратил внимание, что куртка очень уж заметная: новенькая, ярко-голубая, Лариса не поскупилась, передала недавно, как похолодало.

Окинул взглядом своих сокамерников, тоже ожидающих команды на прогулку. На одном из парней, чуть пониже его ростом, была серая, поношенная куртка.

— Махнем? — предложил Михаил, расстегивая одежду и снимая с плеч.

— Зачем? — не понял парень.

— Твоя мне больше нравится. Да ты не бойся, доплаты просить не буду, — пошутил Михаил.

— Поменяйся, — поддержал Михаила Прокопыч, давая понять парню, что лучше не артачиться. И тот снял куртку.

Прокопыч догадался о намерении Петропавловского, а когда заметил в его руке нож, шепнул на выходе:

— Я отвлеку внимание дежурного.

Михаил благодарно кивнул.

Во дворе изолятора было свежо и тихо. В рабочие дни, несмотря на толстенные стены здания МВД, сюда доносились с улицы звуки автомобилей, проникал едкий запах отработанных газов. Бодрящий морозец вытеснил его, и арестованные повеселели, ходили по двору энергичнее, толкали в разминке друг друга плечами, шутили, смеялись. Михаил поддерживал общее настроение, хотя нервы и мышцы были собраны в комок и ждали команды к действию. Хорошо, если Анучин по окончании прогулки спустится вниз, откроет калитку. А если нет? Замок в считанные секунды голыми руками не откроешь… Как-то надо его выманить оттуда…

— Побузи перед окончанием прогулки, — шепнул Михаил Прокопычу.

— Сделаем, — согласился тот. И подойдя к парням-сокамерникам, затеявшим игру «Угадай-ка». Один, прикрыв глаза рукой, вторую подставив для удара, стоял в ожидании толчка сгрудившихся позади арестантов. Прокопыч ударил с такой силой, что парень чуть не свалился с ног. Выпрямился и кинулся с кулаками на Прокопыча.

— Прекратить! — раздался со смотровой вышки зычный голос старшего прапорщика Анучина.

Другие подследственные бросились на парня и оттащили его от старика. Петропавловский не вмешивался, стоял в стороне наблюдателем. Он знал: за ним особый контроль, и не хотел в это утро приковывать к себе внимания. А Прокопыч — молодец, теперь старший прапорщик обязательно спустится на помощь сержанту, чтобы не возникло беспорядка при возвращении арестованных в камеры: в проходе, в толкучке легче всего пырнуть противника кулаком, а то и заточкой в бок.

Так и получилось. Едва раздалась команда: «Окончить прогулку!» и арестованные направились к дверям, Анучин спустился со смотровой площадки, открыл калитку и встал в промежуточном дворе. Этого Петропавловскому и надо было. Он протиснулся в середину подследственных и, войдя во двор, метнулся к калитке. Преодолеть десять ступенек ему труда не составило, он перемахнул их на одном дыхании, пробежал немного по смотровой площадке до приметного места, где колючее ограждение было чуть выше, и юркнул под него. Затрещала куртка, раздираемая проволочными шипами, Михаил еще плотнее прижался к стене и ужом пополз к спасительной сетке.

Сработала сигнализация — завыла сирена. Но он уже бежал по сетке к стене здания МВД, наискосок, где кончался прогулочный двор. За ним — промежуточное пространство, тоже огражденное колючей проволокой. Он схватился за кабель и, быстро перебирая руками, преодолел еще одно препятствие. Вот и угол здания МВД, водосточная труба…

По смотровой площадке уже бежал Анучин, толстый, неповоротливый. Остановился у проволочного заграждения. Пролезть под ним, как это сделал Петропавловский, ему и думать было нечего — слишком большое брюхо отрастил.

Михаил спустился по водосточной трубе. Во дворе никого не было. Он бегом пересек его и выскочил на улицу.

К остановке шел троллейбус, поэтому никто не обратил внимания на спешащего мужчину. Он проехал две остановки и вышел: из изолятора наверняка уже пошло сообщение по городу и его могут поджидать на любой остановке. Надо ловить такси или частника.

В это утро ему везло, как никогда: он увидел «Волгу» с шашечками на борту и зеленым огоньком. Поднял руку. Шофер затормозил. Михаил, не спрашивая разрешения, плюхнулся на сиденье и скомандовал:

— В Голицыно.

— Далековато, мужик. За обратный рейс тоже придется платить.

— Заплачу, — буркнул Михаил, глядя в зеркало заднего обзора. Погони пока не было.

Таксист, крупный мужчина примерно одних лет с Михаилом, вел машину уверенно: чувствовался профессионализм, хорошая реакция, умело обгонял частников, не допуская и мысли, что этот тощий пассажир посмеет не заплатить ему, тем более напасть; кулаки у него были с пудовую гирю, и он с помощью их, видимо, не раз решал свои проблемы. Михаил же раздумывал, как с ним поступить: вырубить сразу, как только выедут из Москвы, или доехать действительно до Голицыно, а там остановиться у лесочка и, приставив ножичек к горлу, забрать деньги и поблагодарить за быструю доставку. Деньги ему очень нужны, домой сразу не сунешься, а есть что-то надо. Лучше, конечно, закопать бы этого водилу где-то в лесочке, но мужчина нравился ему своей уверенностью, лихой ездой. И как-никак, коллега по профессии, почти родственник.

Решил не убивать. А там — как обстоятельства подскажут.

До кольцевой дороги добрались быстро: москвичи только еще просыпались и шоссе не было загружено.

— По Минке поедем или по Можайке? — спросил таксист.

— По Можайке. Короче и свободнее, — пояснил Михаил, а сам еще в Москве продумал этот путь: на Минском шоссе посты ГАИ, а их могли уже предупредить, описать его приметы. На Можайке таких постов нет, и гаишники там мало охотятся на нарушителей, это он уяснил, когда еще работал в милиции.

Шофер достал пачку сигарет, протянул Михаилу.

— Закуривай.

— Не курю.

— И не пьешь? — насмешливо глянул на него таксист. — И баб не любишь?

— Козе не до козла, когда хозяин с ножом идет, — невесело пошутил Михаил. — А вообще-то дай сигарету. Лучше б водки, да где ж ее сейчас возьмешь.

— Где взять — не проблема, — возразил таксист. — Что-то вид у тебя смурной и на горькую с утра потянуло. Что-нибудь случилось? И куртка вон на спине подранная, — наконец, заметил он, протягивая сигарету.

— Глазастый, — Михаил прикурил, затянулся и закашлял. — Кто придумал эту гадость? От водки хоть балдеешь, забываешься на какое-то время, а от этого, — он выбросил сигарету в окно, снова задумался, как же поступить с этим водилой. Убивать его не хотелось, но и мужик не из тех, кто согласится выложить ему утренний заработок. Решил ошарашить его признанием. «Фактор внезапности, — говорил Кондрат, — великолепный фактор». Посмотрим, сработает ли он на этот раз.

Таксист, не получив ответа на свой вопрос, чувствовалось, насторожился, занервничал, но вида старался не подавать, внимательно наблюдал за пассажиром боковым зрением.

Когда выехали за Одинцово и слева и справа потянулись полосы леса, Михаил продолжил начатый таксистом разговор.

— Ты угадал: случилось. Я только что из тюрьмы убежал. Точнее из следственного изолятора. Не доводилось бывать?

В глазах таксиста промелькнул страх. Он недоверчиво глянул на пассажира и, взяв себя в руки, спросил с сомнением:

— Это как же тебе удалось? В Москве, из изолятора…

— Представь себе, удалось. Черный пояс каратиста помог.

— Ну даешь, мужик, — рассмеялся таксист. — У меня на гауптвахте, когда служил срочную, брючный ремень сняли, чтоб не задавился, а у тебя в тюрьме — черный пояс.

— Чудак, — усмехнулся Михаил. — Черный пояс — это звание за мастерство, точнее степень. Ты хоть знаешь, что такое карате?

— Слыхал, — таксист помрачнел и еще больше сосредоточился. — За что ж тебя?

— За убийство, — окончательно ошарашил водителя Михаил. Помолчал, давая соседу осмыслить сказанное. А тот даже скорость начал сбавлять. — Да ты не бойся, не в разбойном деле. Жену с любовником застукал и обоих порешил. Вот так, друг. Между прочим, я тоже водитель, правда, не таксист, большого начальника возил. А ты поддавай газку, мне надо как можно быстрее и подальше от Москвы смыться.

Таксист больше вопросов не задавал. Сидел сосредоточенный, с плотно стиснутыми губами, готовый в любую секунду отразить нападение. Когда стали подъезжать к Малым Вяземам, он осмелился заявить.

— Дальше Голицына я не поеду: горючки не хватит на обратный путь.

— Дальше я и не прошу. Как договорились. Только с одной поправкой: за проезд не заплачу. Сам понимаешь, в изоляторе все отбирают. Рассчитаюсь при случае. Я везучий, и со мной будет все в порядке.

— Здорово ты меня купил. А если я тебя сейчас в милицию доставлю? — осмелел таксист.

— Попробуй, — Михаил высунул из кулака кончик лезвия. — Поначалу я хотел поступить с тобой более круто, ведь я водитель и мог на твоем такси уехать, куда захочется. Но чем-то ты мне понравился. Вижу, мужик не глупый, руки вон какие трудовые. Живи. И не спорь со мной. Я сегодня добрый и удачливый. И вот еще что: деньги, которые у тебя есть, отдашь мне. Ты заработаешь еще, а мне пока до заработка далеко. Сказал: отдам при случае. И не вздумай действительно сунуться в милицию. Если меня поймают, пойдешь как соучастник побега. Фамилию я твою знаю, вон на трафарете: Кузнецов Николай Иванович, номер машины 40–45, легко запоминается. Усек? А теперь можешь остановить.

Они остановились на краю села. Таксист безропотно полез в карман и достал небольшую пачку мелких купюр.

— Я только в шесть часов заступил, какая тут выручка, — протянул он деньги налетчику. — Больше нету.

Михаил заглянул в «бардачок». Там, кроме карты Москвы и Атласа дорог, ничего не было. Его интересовали, разумеется, не деньги — ныне немало таксистов, имеющих оружие. А шофер, видно было по физиономии, не очень-то ему посочувствовал и отдал деньги с легким сердцем. Правда, денег было кот наплакал, тысяч сто, не более, но на первый раз ему хватит. А потом… Потом видно будет.

Он открыл дверцу и козырнул по-военному.

— Бывай здоров и не обижайся. Авось свидимся.

Таксист не заставил себя ждать: дал газ, развернул машину и припустил на полной скорости в Москву.

А Михаил повернул к лесу. До ночи придется переждать: разодранная сзади куртка невольно будет привлекать внимание сельчан. В лесу, правда, тоже могут встретиться люди, грибной сезон еще не окончился, и любителей побродить по лесу, подышать целительным осенним воздухом немало. Но лес есть лес, разодранная куртка там не диковинка. А возможно, удастся добыть и другую одежду…

5

— Геннадий Михайлович, зайди на минутку, — пригласил по селектору Тобратова полковник Зарубин.

«Накрылся обед, — с сожалением подумал Тобратов, выключая кипятильник. — Начальник городского отделения милиции просто так не вызывает: не иначе какое-то срочное дело».

Полковник, указав ему на стул, протянул телефонограмму. Тобратов быстро пробежал глазами короткий текст, от которого повеяло морозной стынью: «Сегодня в 9.30 сбежал из следственного изолятора Петропавловский Михаил Алексеевич. Просим принять меры по розыску и задержанию…»

— Вот это финт! — воскликнул капитан. — Из изолятора, из-под самого носа милицейского управления…

— Вот именно. Я звонил туда, хотел выяснить подробности. Там дежурный такой мямля. Еле добился главного — один ли убежал, с оружием ли? Слава Богу один, без оружия. Но это ничего не значит: оружие у него наверняка где-то припрятано и дружки найдутся. Домой он сам не сунется, разумеется, а вот кого-то из знакомых к жене или другим родственникам послать может: денег у него нет, одежонка — спортивный адидасовский костюм, кеды, серая плащевая куртка с чужого плеча — чуть маловата. Надо всюду, где он может появиться, установить наблюдение. Пока его ищут в Москве. По свежему следу собака довела оперативников до троллейбусной остановки. Дальше… — полковник развел руками. — За три часа, думаю, он далеко не ушел. Короче, надо искать. Организуй и… — полковник в нерешительности потер подбородок, — забирай семью и уезжай подальше, где он тебя найти не сможет. Ты знаешь Петропавловского: главная его цель будет — отомстить тебе.

Тобратов категорично покачал головой.

— Вы что, Александр Михайлович, совсем меня за труса считаете?!

— Ну почему за труса? Целесообразная необходимость — нападающий всегда пользуется преимуществом. А я не хочу тебя терять.

— Нет, Александр Михайлович, так не пойдет. Я его один раз поймал, не уйдет он от меня далеко и теперь. Это мой долг, и не уговаривайте.

Зарубин хорошо знал характер начальника уголовного розыска: даже если ему приказать, он сделает вид, что уехал, а сам будет охотиться за преступником, пока его не поймает. На его месте Зарубин поступил бы точно так же.

— Не буду уговаривать, — после небольшого раздумья согласился полковник. — С одним условием: семью отправишь. Сегодня же.

— Семью, отправлю, — кивнул Тобратов. — Разрешите идти?

— Иди. И будь осторожен, Петропавловский — опасный противник.

«Вот это сюрпризец, — возвращаясь в свой кабинет, продолжал удивляться начальник уголовного розыска. — Сбежать из Бутырки, из которой за все годы ее существования мало кому удавалось уйти дальше перекрестка! А Петропавловского уже три часа ищут, не три, а уже больше четырех, — глянул на часы Тобратов. — Не зря он овладел приемами самбо, карате, джиу-джитсу. Ловкости и хитрости ему не занимать, еще коварства и мстительности. Последнее должно и погубить его: конечно же, он во что бы то ни стало постарается свести счеты с главным своим противником — начальником уголовного розыска. Зарубин прав: семью надо отправить в деревню к родственникам. А самому придется потрудиться эти дни, не поспать, возможно, не одни сутки. Первое: установить слежку за всеми близкими и хорошо знакомыми Петропавловского, за их домами. Сколько опять потребуется сил и средств! Один человек наносит такой ущерб государству, народу. И если бы Петропавловский был один!»

Предупредив жену, чтобы она с сыном готовилась к отъезду, Тобратов вместе с начальником следственного отдела допоздна просидел над составлением списка родственников Петропавловского и его близких знакомых, закрепил за ними оперативников. Хорошо, что поезд на Самару отходил после двенадцати. Там жену и сына встретит знакомый из областной милиции и отвезет их в Алексеевку, небольшой поселок, где живет сестра жены.

Как Тобратов ни торопился, к поезду они еле успели. Простились без лишних слов и слез: жена знала работу мужа и всегда его понимала, сама поддерживала в трудные минуты. Крепко обняла, поцеловала и сказала:

— Уверена, ты его возьмешь, на то ты и начальник уголовного розыска. Не дай ему повода посчитать себя умнее…

Вернулся домой он около трех. У дома его поджидал старший лейтенант Светличный.

— Ты чего не спишь? — удивился Тобратов. — Думаешь, Петропавловский первым делом сунется ко мне?

— Вы не смейтесь и не забывайте, что он работал в милиции, усвоил наше правило — внезапность. Лестницу и подъезд я проверил. Когда войдете в квартиру, включите, пожалуйста, свет.

— А может, зайдем, кофейку по рюмке выпьем, — пошутил Тобратов.

— В другой раз. Сегодня и вы устали, и я. Да и завтра денек предстоит нелегкий.

— А когда они были у нас легкие?

Они пожали друг другу руки и пошли в разные стороны. Но у липы на другой стороне улицы Светличный остановился, подождал. И лишь когда на четвертом этаже вспыхнул в окнах свет, продолжил путь.

6

В детстве Петропавловский держал голубей. Красивых домашних голубей: турманов, почтарей, чубарей, вислокрылых. Отец помог построить ему голубятню, и все ребятишки из школы завидовали Михаилу и приходили любоваться ручными красавцами.

Увлечение Михаила голубями было настолько велико, что он порою забывал обо всем, наблюдая за их повадками: как они «фасонят» друг перед другом, как самцы ухаживают за самками, как целуются, какие кренделя выписывают в воздухе.

Однажды к ним повадился красноперый голубь. Прилетит, поухаживает за какой-нибудь голубкой, поклюет корм и улетит. Михаил надеялся, что он приживется у него. Но красноперый только «гостил» и убирался восвояси. Пришлось применить к нему принудительный метод: поймать и посадить со свободной голубкой в отдельную клетку, чтобы они спарились. Продержал их неделю, не выпуская на волю. Казалось, эксперимент удался: красноперый сдружился с вислокрылой, стат ворковать перед ней, «фасонить». Можно было выпускать на волю. Но едва Михаил открыл клетку, как красноперый выпорхнул, взвился ввысь и, перевернувшись три раза через крыло, — видимо, от радости — растворился в небе. Больше он к ним не прилетал.

Тот красноперый голубь вспомнился Михаилу теперь, когда он один шел по лесу, вдыхая полной грудью настоянный на грибном аромате воздух, окрыленный своей победой: ему удалось вырваться на волю! И теперь он сделает все, чтобы в тюрьму не попасть. Что может быть прекраснее свободы?! Что может сравниться с ощущением торжества своей смекалки, ловкости, смелости? Скольких ментов он оставил в дураках — больших и малых начальников! Он был всего лишь сержантом, а они — лейтенанты, капитаны, полковники — оказались ниже его и по умственным, и по профессиональным способностям. Нет, господа офицеры, о человеке судят не по звездочкам на погонах, не по брюху и шапке на голове, а по тому, как голова эта соображает, какие дела творит человек. Он, Михаил Петропавловский, с детства мечтал стать борцом за справедливость, быть защитником бедных и карать богатых, кто наживается нечестным путем, грабит тружеников, пускает по миру слабых и беззащитных. Он делал это. И не он виноват, что на пути у него встали защитники власть имущих, так называемые органы правопорядка. А коль они на стороне богатых и несправедливых, значит, они тоже враги, и их надо уничтожать как самых вредных хищников. Ах, как бы ему хотелось добраться до начальника уголовного розыска, который первый начал его преследовать и с чувством достоинства и своего превосходства доставил случайно попавшего в руки ментов разыскиваемого. И он дождется своего часа, отомстит этому выскочке за все муки и переживания.

В изоляторе Михаил слышал, что Тобратова за его поимку представили к награде. Он, бывший сержант милиции, приготовит ему свою награду. Дайте только немного времени отойти от стресса, обзавестись деньгами и оружием…

Неторопливо бредя по лесу, он продумывал план своих дальнейших действий: где переждать жаркие дни его поиска «по горячим следам», где раздобыть денег и оружие, куда направить потом свои стопы. Ни к родственникам, ни даже к мало-мальски знакомым ему соваться нельзя: там, несомненно, устроены засады. А время не летнее, по ночам заморозки достигают пяти градусов. Значит, надо искать жилье. Года два назад он случайно заехал с Парамоновым в садоводческое хозяйство одной воинской части — там у знакомых отдыхала очередная пассия сообщника. Небольшое хозяйство, около сотни участков, организованное еще в 50-е годы. Теперь все хозяева — отставники, и едва наступают холода, на участках не появляются. Домики в основном летние, кое-где, правда, установлены «буржуйки», но большинство в весенне-осенний период обогреваются электричеством. Вот там, в Малых Вяземах, в одном из садовых домиков и можно обосноваться. Место глухое, тихое: найдется, несомненно, кое-что и из одежды, а возможно, и из продуктов. Отсюда можно подать и весточку Ларисе, пусть приготовит денег.

С жильем и питанием он выкрутится. Вот как добыть документы, без них ныне далеко не уедешь… В изоляторе он сбрил усы, теперь придется отращивать вместе с бородой. Неплохо было бы парик достать, да где его возьмешь…

А погода радовала его и вселяла надежду: солнце к обеду так пригрело, что в куртке жарковато стало. Михаил нашел большую, сваленную ветром сосну и сел на нее передохнуть. Рядом торчал пенек, облепленный серовато-желтыми шляпками опят с пятикопеечную монету, — самых подходящих для засолки и маринования. Да и пожарить бы с картошечкой. У Михаила даже слюнки потекли и заурчало в животе. Да, неплохо бы перекусить. А опята будто дразнили его своими веснушчатыми головками, он не мог отвести от них взгляда. Нарезать бы, да не во что. Места здесь хоженые, и немало валяется полиэтиленовых мешочков — грибники выбрасывают после трапезы. Но вставать не хотелось, сказывались бессонница последних дней, нервное напряжение.

Михаил пересел поближе к комелю, где потолще, потом лег, вытянувшись вдоль ствола. Небольшие боковые сучки, будто подпорки, не давали ему свалиться. Собираясь только отдохнуть, он уснул мгновенно, без сновидения, без прежнего страха за дальнейшее, словно все опасности и проблемы остались позади.

Проснулся, когда начало уже темнеть. «Зря так расслабился, — пожурил он себя. — Мог кто-то из грибников наткнуться». Глянул на пенек — и сердце его похолодело: опята были срезаны. Значит, кто-то был здесь, видел его?! Надо немедленно сматываться.

Он осмотрел все вокруг, прислушался. Ни единого звука. И торопливо стал пробираться к опушке.

Грибник, несомненно, видел его. Кто он, мужчина или женщина? Село здесь недалеко, потому могла забрести и женщина. Но скорее всего мужчина: женщины нынче одни бродить по лесу не рискуют. Что подумал о нем? Напился и уснул? Вероятнее всего. Если бы заподозрил, что беглый арестант, вряд бы хватило мужества резать рядом грибы. Посмеялся, наверное. Мужик нашел грибной пенек, хлопнул от радости граммов двести и решил отдохнуть: после, мол, срежу. Вот будет чертыхаться…

Такой вывод несколько успокоил Михаила. Он сбавил шаг и, выйдя на тропинку, ведущую к селу, пошел увереннее, целеустремленнее.

Он чувствовал себя хорошо отдохнувшим, бодрым, полным сил, но страшно хотелось есть, хотя бы кусочек хлеба, но хлеб в садовом домике вряд ли найдется.

Когда с Парамоновым он приезжал к садоводам, видел на въезде небольшой магазинчик, где продавали продукты. В селе, конечно, покупателей немного и продавцы почти каждого знают в лицо. Но рискнуть придется — не с голоду же умирать. А возможно, на пути попадется и продуктовый киоск, их в последнее время везде понастроили… Куртка вот сзади порванная — явная примета. Надо снять. К счастью, не холодно.

Михаил снял чужую одежду, свернул ее и сунул под мышку.

В село он вошел, когда почти стемнело. На улице людей не было, кое-где мужчины и женщины возились во дворе, управляясь с хозяйством. На него никто не обращал внимания.

Магазинчик оказался еще открытым. Около него бузили трое крепко подвыпивших мужчин. Рядом был и киоск, но там, кроме спиртного и курева, ничего не было. Пришлось идти в магазин, а чтобы выдать себя за одного из собутыльников, Михаил к хлебу и колбасе прикупил бутылку водки. Выпить ему хотелось: для снятия напряжения и чтобы хоть немного забыться.

Расчет его оказался верным: садоводческое хозяйство пустовало — ни в одном домике не горел свет.

Михаил прошел по одной улице, по другой, выбирая местечко поглуше, поудобнее на всякий непредвиденныйслучай. Остановился на домике в тупичке, у самого забора, отделяющего садовые участки от давно строящегося объекта, застывшего, как и многие другие «перспективные» сооружения, из-за нехватки денег.

Домик отличался аккуратностью, добротным забором, зарешеченными окнами — первым признаком его исключительно сезонного обитания.

Калитка была заперта висячим замком. Отпереть его для Михаила труда не составляло, но он предпочел перепрыгнуть забор. А вот чтобы войти в дом, пришлось отрывать штакетину и вытаскивать из нее гвоздь. Повозившись минут десять, ему удалось наконец открыть внутренний замок.

В доме было прохладно, и Михаил по крутой лестнице поднялся на мансарду. Здесь было теплее и уютнее. У стены стояла кровать, заправленная толстым ватным одеялом. У окна, выходящего на улицу, — небольшой столик и табуретка. Михаил положил на стол покупки и, бросив на кровать куртку, с жадностью откусил большой кусок хлеба. Рукавом вытер стол, на ощупь стал резать на нем колбасу. Лишь утолив немного голод, откупорил бутылку водки и сделал несколько глотков из горлышка. Приятное тепло разлилось по груди, он повеселел и, отогнав окончательно все прошлые переживания, сел на табурет и по-домашнему, неторопливо приступил к трапезе.

На сытый желудок думалось лучше. С неделю, может чуть подольше, пожить здесь можно. Днем он будет уходить, а ночью возвращаться. Сторожей, рассказывала знакомая Парамонова, здесь не держат, есть один комендант, который делает обход утром и вечером. Пока снег не выпал, он ничего не заметит.

Надо установить связь с Ларисой, заставить ее добыть ему миллионов пять. Возможно, он осядет где-то и поближе. Главное — документы. Хочешь не хочешь, а снова придется пойти на убийство… Присмотреть бы мужчину хоть немного похожего на себя, да с документами. Но не каждый носит с собой паспорт, а действовать надо наверняка. Значит… Значит, лучше всего искать автомобилиста. Пожалел он таксиста, а, выходит, зря. Автомобиль придется загнать поглубже в лес, чтобы подольше искали.

Заявил таксист о нем или нет? Что-то подсказывало Михаилу, что не должен: не из-за жалости к нему, а из-за своего благополучия не захочет, чтобы его таскали на допросы, в чем-то усомнились, в чем-то заподозрили. Но надо рассчитывать на худшее. Если заявил, расскажет, все как было, Петропавловского, скорее всего, будут искать по пригородным поездам, автобусам. Вряд ли кому-нибудь придет в голову, что он задержится там, где вылез из машины, тем более искать его на садовых участках.

Митрич, знакомый сторож, проживает в школе, в двух кварталах от дома Петропавловских, значит, можно подойти незаметно… До Звенигорода от Малых Вязем километров двадцать, можно пройти пешком. Далековато, но в автобус лучше не соваться. Нападение на шофера осуществить только тогда, когда будут деньги и можно сесть на поезд, иначе милиции нетрудно догадаться, кто напал. А уж тогда весь район так обложат, что мышь не проскочит…

Можно было-бы и сейчас отправиться в родной город, но не надо пороть горячку, испытывать судьбу дважды. Она этого, как говорила в детстве бабушка, не любит: раз потрафит, два, а потом и накажет.

Насытившись и наметив план на ближайшее время, Михаил забрался под одеяло и долго еще лежал с открытыми глазами, отгоняя от себя всякие непрошеные мысли.

Проснулся он, когда было еще темно, и снова лежал, перебирая в памяти подробности вчерашнего побега, удачные моменты и просчеты, которые могли иметь плохие последствия. Удача — его психологическая оценка дежурного наряда во главе с Лисогором. При других охранниках так легко ему бы не уйти. Разумеется, сыграл и фактор внезапности, по утверждению Кондрата, всегда беспроигрышный. Просчет допустил один — оставил в живых таксиста. Спрятал бы машину в лесу, его закопал, а документы очень бы пригодились… Оставил опасного свидетеля. Ошибка не смертельная, но заставляет сделать соответствующие выводы.

Едва начало рассветать, он встал и приступил к тщательному изучению нового временного жилья. Комната мансарды была довольно просторная — метров восемь, обшита по бокам и сверху вагонкой. Кроме стола, кровати, табурета и небольшой тумбочки, что стояла в углу, ничего не было. В тумбочке он нашел электрическую бритву, одеколон, книги по садоводству и овощеводству. Бриться не стал, вспомнив, что решил отпускать усы и бороду.

Спустился на первый этаж. И сразу увидел то, что так хотелось найти, — плащ. Примерил. Хозяин дома — крупный мужчина: плащ висел на Михаиле как на вешалке. Можно надеть на куртку. Плащ не новый, но довольно приличный: темно-синий из плащевой ткани. В дождь, разумеется, в нем много не находишь: ткань, хотя и называется водоотталкивающей, промокает до нитки. В коридоре нашлась и обувка сорок пятого размера, тоже велика, но сменить свою необходимо. А раздобудет денег, купит себе по вкусу.

Здесь же в коридоре была и женская одежда и обувь в разном ассортименте: от пальто на искусственном меху до вязаных кофт; от резиновых сапожек до теплых комнатных тапочек. Женщина, видно, жила на «фазенде» подольше, а мужчина наведывался изредка: где-то еще работал.

В первой, большой, комнате у простенка стоял сервант. В нем Михаил нашел начатую пачку чая, полбанки кофе, крупу, соль и немного сахара. И посуды на четыре персоны. Но судя по использованным чайным бокалам — въевшемуся в фарфор чайному налету, — в употреблении были только два. Значит, хозяева были не очень гостеприимны, жили замкнуто, отчужденно. И тут подфартило Михаилу.

Другая комната, чуть поменьше, чем наверху, тоже служила спальней — кровать, тумбочка, табурет. Заглянув под кровать, Михаил обнаружил там электрообогреватель — значит, не замерзнет. Найти бы еще что-нибудь на голову. Он вернулся в коридор, где висела женская одежда, и среди шляпок разглядел мужскую широкополую шляпу, изрядно поношенную и тоже великоватую. Усмехнулся: прямо-таки богатырь здесь живет. Придется продеть внутри нитку и затянуть до нужных размеров. Под полями такой шляпы не просто и лицо рассмотреть.

Из окна недалеко от дома виднелся стеклянный парник, рядом — вскопанная грядка. Скорее всего, из-под картошки. Значит, в доме или сарае есть погребок, где хранятся запасы — не могут же хозяева все увезти.

В первой комнате на полу лежал половик. Михаил приподнял его и увидел нечто наподобие крышки с ввинченной проушиной. Взялся за нее, потянул. Крышка открылась. Из погреба дохнуло запахом сырых овощей и солений. «С голода не умрем», — снова усмехнулся Михаил.

На улице совсем рассвело. Надо было подумать о завтраке и о том, где провести день. Можно, конечно, не выходить из дома, но сутками валяться было не в характере Михаила. Ко всему, хотелось пить и не плохо бы вскипятить воды, заварить чаю или кофе, да воды в доме не было. И водопровод, что виднелся снаружи, теперь уже отключен, чтобы не заморозить систему.

Михаил поднялся на мансарду, вырвал из книги садовода несколько листов и нарезал на них колбасу, хлеб. Водки осталось еще больше полбутылки, но пить он не стал: голова должна быть ясной, принимать моментальные решения, да и желания напиться не было.

Позавтракал, собрал остатки еды в тумбочку и сел напротив окна: надо проследить, когда комендант делает обход участков. Потом спустя полчаса можно будет выходить и ему.

Ждать пришлось недолго. Пожилой мужчина крепкого телосложения шел неторопливо с собакой, внимательно осматривая участки. Михаил отошел от окна в глубь комнаты, чтобы не было видно, и продолжал наблюдать за комендантом. Тот дошел до забора и повернул обратно.

Спустя полчаса вышел из своего убежища и Михаил. Выглянув из-за кустов барбариса на улицу и никого там не увидев, легко перемахнул через забор и направился к воротам. На нем были плащ, широкополая шляпа, на ногах — резиновые сапоги. Свернул в лес и срезал палку — настоящий грибник, только без корзины. Не беда — вышел на разведку. Так и шел по лесу вдоль дороги, направляясь к своему родному Звенигороду.

К Митричу он решил заявиться часов в одиннадцать ночи. Улицы в это время пусты, и многие жители уже спят.

У села Хлюпино на вырубке увидел грибников. Они бойко перекликались, наполняя корзины лесными дарами. День, как и прошлый, выдался погожим, солнечным, и к 9 часам иней уже растаял, шляпки опят засияли, как смазанные маслом.

Близко к людям Михаил не подходил. На всякий случай поднял кем-то брошенный полиэтиленовый мешок и нарезал в него грибов.

Впереди был целый день, а он прошел уже треть пути. Хотелось пить, и он рискнул выйти в село.

Народ уже проснулся: кто-то копался в огороде, кто-то куда-то брел по улице. На него никто не обращал внимания: да и кому какое дело до незнакомого человека, когда у каждого своих забот хватает.

Михаил чувствовал себя в безопасности и решил зайти в магазинчик. Покупателей было трое, две молодые женщины и старичок. На Михаила они даже не глянули. Он купил сумку, в нее еще хлеба, колбасы и заморскую минералку — своей не было — и повеселевший снова направился в лес.

К Звенигороду он подошел в сумерках и больше часа сидел в лесу, ожидая, когда смолкнет гул машин на дороге.

Небо густо вызвездило, и сверху потянуло холодом, а снизу сыростью. Часов у Михаила не было, по его прикидке, был уже десятый час, он начал мерзнуть и потому не стал ждать одиннадцати. Вышел из леса и неторопливо побрел по шоссе к городу.

В школе только в окне сторожа горел свет. Михаил заглянул в щелку между шторами и увидел Митрича, сидевшего у телевизора. Старик жил один. Жену похоронил два года назад, и порядок в его комнате был холостяцкий: на столе — кастрюля с мисками, кровать не прибрана, на ней разбросана верхняя одежда.

Михаил постучал в окно. Митрич вздрогнул, осторожно раздвинул занавеску.

— Это я, Митрич, Михаил, — негромко сказал Петропавловский. — Открой на минутку.

Старик то ли не слышал, то ли так перепугался, что не двинулся с места, смотрел на него сквозь стекло широко раскрытыми глазами.

Михаил жестом указал на дверь.

Старик наконец пришел в себя, согласно закивал.

— Да откуда же ты, Миша? — полушепотом спрашивал он, ведя нежданного гостя в комнату. — Тут о тебе такое говорят.

Кинулся сразу к окну, поплотнее задвигая шторы и занавеску.

— Неужто в самом деле?

Михаил не ответил, сел спиной к окну, спросил:

— Что с Ларисой? Давно ее видел?

— Давненько, — подумав, ответил Митрич. — Но слышал, выпустили. Сынишка твой был сегодня в школе.

— А что говорят?

— Будто ты убивец, сбежал из тюрьмы. Самого начальника тюрьмы убил, — несмело дополнил старик.

— Быстро сарафанное радио работает. Никого я не убивал и в тюрьме не был. В изоляторе, под следствием. А что сбежал — верно. Вот к тебе, к первому, пришел, потому что верю: не из тех ты людей, которые за серебреник продадут, — заметил, как тревожно забегали глаза старого должника. — Да ты не бойся, жить у тебя не собираюсь, есть у меня жилье, — постарался успокоить сразу. — Надо с Ларисой связаться. А там наверняка засада. Дай бумаги, я ей записку напишу, а ты завтра с Алешкой передашь.

Старик засуетился, стал в шифоньере искать бумагу, потом полез в однотумбовый стол и достал оттуда тетрадь. Вырвал лист. Долго искал ручку. Наконец нашел.

Михаил подсел к столу, написал:

«Здравствуй, Лариса и мои милые детки. Я на свободе! И никто и ничто не заставит меня пойти в тюрьму. Поэтому прошу тебя приготовь мне 10 млн. рублей. Займи у кого-то, продай что-то, но достань. Передашь Митричу. Еще передай приличный костюм, куртку, вязаную шапочку, обувку для зимы… — оторвался от письма.

— Митрич, у тебя кипятильник есть?

— Найдется.

— Поставь чайку. И кипятильник я у тебя заберу, Лариса принесет наш.

— Может, водочки? — предложил старик. — У меня есть. Давно стоит, одному не хочется.

— Выпьем, Митрич. И чайку — обязательно. — Он продолжил письмо, а Митрич засеменил на кухню.

…Отдай кипятильник Митричу, я у него забрал. Еще передай фонарик, пары две белья, электробритву. Постарайся уложить все в портфель или наплечную сумку, которую я брал в командировку. С деньгами не тяни, времени у меня в обрез. Митрич скажет, когда передать. Сама не приходи, хотя я очень соскучился. Целую. М.»

Пока он писал письмо, Митрич приготовил закуску, немудреную, холостяцкую: яичницу с колбасой и луком, соленые огурцы, сыр, яблоки. Из холодильника принес поллитровку «Русской». Налил в стаканы. Перехватил взгляд Михаила, заговорщически подмигнул, пояснил:

— Не люблю, когда добро по рюмкам размазывают. Меня в юности бурят один учил: по первому по полной и без закуски, чтоб кровь разогреть и сердце порадовать. А потом можно и по половинке с закуской. Ведь пьют для чего? Чтоб встряхнуться, забалдеть. Мы ж не баре какие-то. Ну, с благополучным свиданьицем, — чокнулись, и Митрич осушил стакан одним глотком.

Михаил отпил половину, подцепил вилкой яичницу.

— Спасибо, Митрич. Давненько я такого харча не едал. Допью потом: балдеть мне никак нельзя. Менты, наверное, по всему Звенигороду шастают, ищут. А у меня даже пугача не осталось, — увидел на стене ружье, кивнул на него: — Одолжишь мне денька на три?

— А можа, не надо? — не спросил, а посоветовал Митрич. — Лишний грех на душу…

— Семь бед один ответ, — не согласился Михаил. — А у меня столько их, лишних на душе… — Михаил помотал головой, будто отгоняя наваждение. — Сам не знаю, Митрич, когда переступил черту. Хотел только зажравшуюся сволочь потрошить, хапуг, мздоимцев, а получилось… — он не договорил, допил водку. — Назад теперь пути нет. И я с удовольствием и без раскаяния всажу заряд картечи в грудь этой суке Тобратову… Ищейка легавая. Это из-за него Грушецкого пришлось пришить… Наливай еще по одной, да я пойду. Мне ой как далеко топать.

— А можа, переночуешь? Диван вон свободный, а чуть рассветет…

— Нет. Спасибо, Митрич. Я денька через три к тебе наведаюсь. Пусть Лариса деньги найдет…

Они выпили по второй, и Михаил подналег на закуску. Яичница с колбасой ему показалась неимоверно вкусной, он ел с жадностью, набивая полный рот, с хрустом откусывая огурец, глотая непрожеванным, как бывало в изоляторе, когда в любую секунду могла раздаться команда: «Выходи строиться!»

Митрич наблюдал за ним с тоской и сожалением.

Михаил поел, не оставил в тарелке ни кусочка, вытер рукой губы, поблагодарил.

— А не плохой из тебя повар получился. Жениться не собираешься?

— Да кто ж за меня пойдет теперь? — усмехнулся старик. — Молодухе я не нужен, а старуху, за которой ухаживать надо, мне самому не нужно. Конечно, одному скучновато, особля, когда захвораешь. Ведь и водицы подать некому. А куды ж денешься… Доживем помаленьку.

— А может, не помаленьку? — испытующе глянул ему в глаза Михаил, прикидывая, как было бы здорово иметь такого старика в помощниках. Отличный наводчик: всюду может появиться и никто не заподозрит его в злонамерении. — Помнишь, как у Горького: «О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!»?

Митрич грустно заулыбался, то ли с восторгом, то ли с сожалением покачал головой.

— Хороший ты мужик, Миша. И был бы я помоложе, мы бы с тобой натворили дел. А теперь куда мне, о Боге пора подумать, просить, чтоб отпустил грехи. Сколько мы за свою-то жисть их свершили… Вот и маемся теперь всякими болезнями: то сердечко прижмет, то ноги совсем отказывают…

— Понял, дед, не выжимай слезу. Спасибо и за то, что приветил по-родному. Я добра, как и ты, не забываю.

Михаил встал, собираясь уходить.

— Можа, допьем, тут маленько осталось?

— Нет, — категорично возразил Михаил. — Оставь на похмелку. Мне пора топать. Давай ружье и патроны. С картечью.

Старик снял со стены ружье, из ящика стола достал с десяток патронов.

— Только поосторожней, Миша. И зря не бери грех на душу.

— Не беспокойся, Митрич. Все будет в порядке. А тебя вот еще о чем попрошу. Утречком и вечером пройдись у моего дома. Ментов наших ты многих знаешь, посмотри, когда они сменяются. Я на днях заскочу к тебе, — он пожал старику руку и шагнул в ночь.

7

Прошла неделя, как сбежал Петропавловский из следственного изолятора. И как в воду канул. Его тщательно искали в Москве и пригороде, а он, как подтверждают некоторые данные, где-то поблизости и даже сумел связаться с женой. То, что он побывал дома — исключено, но то, что Лариса стала ходить по родственникам и друзьям с просьбой одолжить денег — факт. Значит, Петропавловский передал с кем-то весточку, да так умно, что комар носу не подточит. Пришлось расширить круг наблюдения, но пока никакой зацепки. В звенигородской милиции все поставлены на ноги, спят по пять часов в сутки, ищут. Тщетно…

В этот воскресный день все сотрудники отделения, не занятые на дежурстве, вернулись в милицию в начале одиннадцатого ночи. Тобратов выслушал доклады, не содержащие ничего заслуживающего внимания, отпустил подчиненных домой, и сам в сопровождении старшего лейтенанта Светличного и лейтенанта Арясова, жившего по соседству с Тобратовым, отправился на отдых.

На душе было неспокойно и тоскливо: и из-за безуспешных поисков, и из-за одиночества, к которому Геннадий Михайлович не привык. А точнее, он еще никогда не испытывал опасности за семью. Теперь же, несмотря на то, что жена и сын уехали из Звенигорода аж в Самарскую область к родственникам, установить их местонахождение для сотрудника милиции особого труда не составит. Здравый смысл, правда, подсказывал, что Петропавловский без денег и, значит, не кинется по следу за женщиной и ребенком, в первую очередь постарается разделаться с начальником уголовного розыска, но сердце не прислушивалось к разуму. За себя Тобратов не боялся, переживал за жену и сына. Зарубин, правда, предлагал уехать и ему, но оставить дело незавершенным, подставить под пули негодяя своих подчиненных, было не в характере Геннадия Михайловича…

За день бесплодных поисков все трое устали и шли молча, глядя по сторонам. Улицы были пустынны, редко в каких домах еще горел свет. А еще с десяток лет назад в такие погожие осенние ночи молодежь гуляла вовсю: на танцплощадке гремела музыка, у подъездов и калиток обнимались влюбленные, не желая расставаться. И дежурилось в милиции без особого напряжения с редкими выездами по бытовым разборкам — обычным скандалом, редко с рукоприкладством. А теперь… теперь — грабежи, насилие, убийства. За семь лет перестройки люди будто бы переродились. Не экономика перестроилась, а духовное состояние людей перевернулось на сто восемьдесят градусов. И те идеологи, которые еще вчера главным мерилом человека считали честь, совесть, порядочность, ныне проповедуют власть денег. По телевидению сопливая девчонка провозглашает: «У меня будет вот такой миллион! Я буду вот такая миллионерша!» Срамота!.. А за этой бездуховностью — жестокость, бесчеловечность…

У дома Тобратова остановились, и Светличный метнулся к подъезду. Обошел вокруг дома, пряча пистолет.

— Спокойной ночи, Геннадий Михайлович, — протянул капитану руку.

Тобратов поблагодарил офицеров и шагнул к подъезду. Светличный и Арясов продолжали стоять, ожидая, когда в комнате вспыхнет свет. Хлопнула дверь, прошла минута, вторая — свет в комнате не загорался. Офицеры, не сговариваясь, выхватили пистолеты и бросились к подъезду. Взбежали по лестнице, затарабанили в дверь.

— Геннадий Михайлович! Геннадий Михайлович! — тревожно закричал Светличный.

Тобратов торопливо открыл дверь.

— Что случилось? — спросил удивленно.

— Почему свет не включили?

— Ой, простите, ребята, — извинился капитан. — Забыл. Так устал, что сразу опустился на диван и решил отдохнуть в темноте, — только теперь он включил свет и предложил зайти, выпить по чашечке чайку. Светличный и Арясов отказались.

8

Петропавловский более часа ждал у соседского дома Светличного, прячась то за углом, то за деревьями. Митрич рассказал, что Светличный и Арясов приставлены к начальнику уголовного розыска как телохранители. Жаль, приходится начинать не с Тобратова, а с его подчиненного. Подолгу ж они заседают, обсуждая, видимо, где и как ловить неуловимого преступника, и не догадываются, что он их быстрее возьмет на мушку, чем они его. И ночь выдалась благоприятная: луна светит, целиться лучше. В темноте пришлось бы в рукопашную решать проблему, а она таила больше опасности: Светличный хорошо владел приемами самбо, был сильным и ловким противником, и напасть внезапно на него в данной ситуации вряд бы удалось. А ружье — надежное оружие.

Убить Светличного — не самоцель Петропавловского. Не жизнь его нужна Михаилу, а пистолет. Вчера ночью неожиданно состоялась встреча с Ларисой. Михаил пришел к Митричу за деньгами, а жена вдруг сама заявилась… Отчаянная, настырная баба. Ведь предупреждал, на своем поставила. Правда, сработала по-умному: в окно вылезла из дома, по-пластунски в огород выбралась, а там задами к школе. Денег, как Михаил и ожидал, с трудом наскребла миллион. Даже близкие родственники не дают, зная их положение. Придется рассчитывать на свою силу и смекалку. А для этого в первую очередь нужен пистолет. Ружье — не оружие для внезапного нападения. Им можно воспользоваться только вот в таких ситуациях, как сегодня.

Морозец хотя и слабый, а ноги в полуботиночках с чужой ноги мерзнут… А если старший лейтенант останется ночевать у капитана? Всю ночь ждать его? А утром не выстрелишь… Не должен остаться: хотя Тобратов и один, у старшего лейтенанта тоже семья — жена, ребенок, будут беспокоиться. И Михаил, переступая с ноги на ногу, продолжал поджидать. Хорошо, что Лариса часы принесла, с ними веселее, хоть время знаешь.

Он отвернул обшлаг куртки, взглянул на часы. Начало двенадцатого. А Светличного все нет, и снова закралось сомнение: придет ли. Мало ли какие другие дела могли задержать его в милиции. Только так подумал, как услышал быстрые шаги со стороны, откуда старший лейтенант должен был появиться.

Петропавловский выглянул из-за угла и узнал коренастую фигуру оперативника. Прижался к стене, взвел курки. Приложил приклад к плечу. И, когда старший лейтенант появился в обзоре, прицелился ему в голову и нажал на спуск.

Грохнул выстрел. То, что кто-то услышит и выскочит из дома, Петропавловский не боялся: своя жизнь дороже. И не ошибся — кругом стояла тишина. Возможно, кто-то выглянет в окно, но даже при луне вряд ли он разглядит лицо стрелявшего. Да Михаил и не даст ему такой возможности; пусть довольствуется силуэтом человека в плаще, в широкополой шляпе.

Он неторопливо подошел к офицеру, вытащил у него из кобуры пистолет, из кармана — бумажник с документами и деньгами и так же неторопливо пошел в ту сторону, откуда пришел старший лейтенант.

9

Несмотря на усталость, сон у Тобратова был зыбким и прерывистым: то ему слышались какие-то звуки за окном, похожие на шорох — будто кто-то лез по стене на крышу, то снились кошмары, от которых он сразу просыпался. Крепко заснул лишь на рассвете, но тут пулеметной очередью застрочил телефон. Тобратов снял трубку. Звонил дежурный из отделения милиции. Доложил торопливо и скорбно:

— Товарищ капитан, за вами вышла машина. Убит старший лейтенант Светличный.

— Когда убит, как? — вырвался вопрос, хотя рассудок выдал уже первую версию: когда возвращался домой, проводив меня.

— Не знаю. Позвонила жена часа в три: где муж? Я сказал, что ушел вместе с вами из отделения около одиннадцати. Она сразу заплакала, говорит, не пришел. Я дал команду патрульному осмотреть дорогу. Лейтенант Селезенкин обнаружил рядом с соседним домом труп старшего лейтенанта…

Тобратов оделся в считанные минуты. Под окном просигналила машина…

Тело Светличного лежало на тротуаре, головой к своему дому. Торопился бедолага и не заметил, что за углом притаился убийца. Даже если бы и заметил, стрелять первым не стал бы. Руки разбросаны в стороны — падал уже без сознания или даже мертвым: голова размозжена картечью.

Вокруг убитого работала оперативная группа во главе с начальником следственного отдела. Щелкала вспышка фотоаппарата, криммедэксперт осматривал рану.

— Похищены пистолет и документы, — сказал Тобратову капитан Семиженов. — Стреляли вот из-за угла, — кивнул он на дом напротив. — Ждем кинолога с собакой: пока еще люди спят, может, настигнем по следу.

Кинолог с собакой прибыли лишь через час, когда уже развиднелось и пошли пешеходы, поехали машины. Но собака, крупный темно-серый Рекс, быстро взяла след и повела оперативников по улице. Привела к вокзалу, от которого пять минут назад ушла электричка на Москву.

Тобратов передал по линии и на Белорусский вокзал приметы предполагаемого убийцы: один жилец все-таки осмелился рассказать об услышанном выстреле. Выглянув в окно, он увидел высокого мужчину в плаще и широкополой шляпе, подошедшего к убитому, что-то взявшего у него и направившегося размеренной походкой вдоль улицы.

С места происшествия Тобратов поехал в отделение милиции, ждал там доклада от коллег о задержании убийцы, но и на этот раз Петропавловский будто сквозь землю провалился. Оперативники рыскали по вагонам электричек, по вокзалам, высокого мужчину в плаще и широкополой шляпе не встретили.

Теперь Петропавловский становился опасным вдвойне: вооружен пистолетом, с удостоверением старшего лейтенанта милиции, которое легко переделать с фамилии Светличный на любую другую…

10

Петропавловский проехал от Звенигорода всего две остановки и сошел в Хлюпино. Он знал, что его будут искать по электричкам, а на такой небольшой станции не то, что милиции, ни одной живой души в этот утренний час не встретишь.

Так оно и вышло. Он спокойно добрался до Малых Вязем, до своего заветного убежища в уютном садовом домике, допил остаток водки и завалился спать. Теперь его беспокоила лишь одна проблема: где достать денег. С местью Тобратову можно повременить: пусть подольше живет в страхе за свою шкуру и за жизнь своих близких — не зря он куда-то отправил жену и сына, как сообщила Лариса.

Проснувшись вечером, Михаил поужинал и стал обдумывать дальнейший план. Выходить на улицу в прежнем одеянии — плаще и широкополой шляпе — никак нельзя, очень приметные, и любой легавый, получивший ориентировку, сразу опознает его. Значит, в первую очередь надо позаботиться об одежде. Лариса принесла кое-что, но это он прибережет для дороги. А для здешних вояжей он что-нибудь найдет в других дачных домиках: не станут же садоводы таскать рабочую одежду в Москву и обратно.

Хорошо, что у Митрича он взял карманный фонарик, без него ночью как без рук. А ночи вон какие длинные стали.

Подождав до одиннадцати, Михаил вышел на промысел. Поиски его превзошли все ожидания: он нашел не только превосходную экипировку, но обзавелся радиоприемником, электрочайником, а в подвалах некоторых домов имелись и некоторые запасы: солений, варений и даже консервы. Михаил не злоупотреблял, брал самую малость, чтобы было незаметно.

Продовольственная и одежная проблемы, можно сказать, были решены, оставалась денежная. Перебирая в памяти прежние, еще сержантские, планы экспроприации новоявленных бизнесменов, он вспомнил старого должника — председателя акционерного общества «Автосервис» Биктогирова Виктора Ивановича. Вот у кого денег куры не клюют. Такую дачу отгрохал под Лицыно на берегу Москвы-реки. Не дача, а заповедник со сказочным теремом из первосортного бруса, обшитого рифленой обожженной вагонкой с резными карнизами и наличниками.

Биктогирову было под пятьдесят, недавно женился, разведясь с соплеменницей Фатимой, поменяв ее на русскую Светлану, лет на двадцать моложе себя.

Как-то Михаилу довелось быть в одной компании у девиц с птицефабрики вместе с Биктогировым. Виктор Иванович тогда здорово поднабрался и остался ночевать у довольно невзрачной толстушки-птичницы. Утром они вместе возвращались в Звенигород, и Биктогиров ругал себя и плевался, вспоминая толстуху.

— У тебя, я слышал, жена молодая, красавица, — сказал Михаил. — Что же тебя заставило изменить ей?

— Эх, сержант, — глубоко вздохнул Биктогиров. — Видно, ты мало терся с женщинами и плохо их знаешь. Как говорят: «Все девушки хороши, откуда плохие жены берутся». Вот и моя: когда познакомился, ангелом казалась. А едва женился, стала коготки выставлять. Да это, черт с ней, пусть иногда побесится. Но когда она говорит мне: «Ты, татарская морда», — я готов убить ее. И с этой Мотрей остался назло ей…

Михаилу частенько приходилось навещать автосервис: то своя машина забарахлит, то служебная, то чья-то из друзей, и он запросто обращался к председателю акционерного общества. Постепенно узнал о нем многое и не удивился, что молодая жена так презрительно-уничтожающе говорит о муже. Он был ревнив и жаден, учитывал за женой каждый рубль и, чтобы она не своевольничала, выдавал ежедневно минимальную сумму на пропитание. А Светлана, как и многие женщины, любила красивые наряды, терпеть не могла затворническую жизнь. На этой почве у них частенько возникали скандалы.

Петропавловского, правда, мало волновали семейные неурядицы случайного собутыльника, а вот финансовые очень заинтересовали: председатель АО располагал миллиардными средствами, обдирал заказчиков как липку, и мастеров не очень-то баловал заработной платой. У него были крепкие связи с автозаводами, поставлявшими ему запчасти: с теми он делился прибылью, и высокие покровители в Москве и в звенигородской милиции. Рэкетиры обходили его стороной. А вот Михаил решил обложить его данью…

Год назад вот в такую же осеннюю ночь, только темную и непогожую, Петропавловский с Парамоновым обрезали у одного частного домика телефонные провода, подключили к ним аппарат, и Парамонов набрал номер телефона квартиры Биктогирова. Ответил сам председатель, сонно, недовольно-начальственно:

— Слушаю.

— Привет, председатель, — поздоровался Парамонов басом. — Ты теремок свой достроил?

Биктогиров помолчал, видимо, стараясь угадать, кто звонит и что означает такой поздний звонок.

— Это ты, Паша? — спросил наконец Биктогиров.

— Нет, не Паша, а Джек Потрошитель. Не слыхал о таком?

Биктогиров снова замолчал.

— Так вот, слушай и мотай на ус, — продолжил Парамонов. — Ты построил хороший терем, завладел автосервисом, нагреб кучу денег и еще ни разу не платил налог. Приготовь пять миллионов и держи их при себе. Мы сообщим, где, когда и как отдать долг.

— Да вы что?! — возмутился было Биктогиров…

— Твой терем, твое благополучие и твоя семья, поверь, дороже стоят, — перебил его Парамонов. — Подумай, — и повесил трубку.

Довести начатое до конца им не удалось: Биктогиров все-таки не внял предупреждению, заявил в милицию, и Зарубин выделил ему охранников. Петропавловский сам два раза выезжал в засаду на дачу Биктогирова и дважды прикрывал председателя, когда тот возвращался домой. Лишь в январе Парамонову удалось наказать ослушника: сжечь его дачу… А денег так и не взяли. Теперь, думал Михаил, Биктогиров будет более послушным.

Но нужен был помощник: разговор вести Михаилу нельзя было ни в коем случае — председатель АО мог узнать его голос… Прикинув и так и этак, Михаил пришел к заключению, что надо уговорить Митрича, другого помощника при всем желании не было…

Митрич, как и в первый раз, встретил Михаила со страхом в глазах, суетливо и нервозно, словно за ним была погоня, которая в любой момент могла оказаться в квартире сторожа.

— Ох, Миша, отчаянная головушка, — говорил он, идя за Михаилом следом и тяжело вздыхая. — О тебе тут весь Звенигород не звенит, а гудит. Наделал ты делов.

— Разве это дела, Митрич? Делишки, — усмехнулся Михаил. — Вот подожди, такое мы с тобой заварим, что и Москва не расхлебает. — Поставил к стенке ружье. — Возвращаю в целости и сохранности. За амортизацию, само собой, причитается. Но не сегодня. Скоро мы с тобой разбогатеем…

— Куда там, — замахал старик рукою и опустился на табурет. — Тут не до жиру, быть бы живу. Тебя всюду ищут. Ларису твою с утра увезли в милицию, не знаю, выпустили ли. Портреты твои всюду развесили. Зря ты так на риск напрашиваешься.

— Не трусь, Митрич. Все идет по плану. Вот еще одно дельце провернем, и оставлю я тебя в покое и в благополучии с кучей денег. Живи, отдыхай, ешь и пей что хочешь.

— Эх, Миша, — старик отрицательно замотал головой. — Зря все это. Что наша жисть? Мгновенье. А душа-то останется, сколь ей потом маяться…

— Брось, Митрич. Ты же всегда был безбожником, и сам не веришь в то, что говоришь. Нет на том свете ничего, кроме тлена. Потому на этом мы должны жить так, как нам хочется… Ты не бойся, убивать мы с тобой никого не станем. Только попросим одного богача, ограбившего пол-Звенигорода, поделиться с нами. Мой голос он знает, а ты передашь ему по телефону вот такие слова: «Привет, председатель. Не спеши включать магнитофон, он тебе не поможет, ты убедился на примере с дачей. Ты ее еще не отремонтировал полностью? То-то, мы предупреждали тебя. Зря ты на ментов понадеялся. А время идет, пени накручиваются. Плюс инфляция…

— Да разве я столько запомню, — перебил дед.

— Запомнишь, я тебе подсказывать буду… Плюс инфляция. Теперь с тебя причитается не пять миллионов, а двадцать. Приготовь завтра же. И без глупостей. Жизнь дороже любых денег, а у тебя не последний кусок отбирают»…

— Ослободи, Миша! — взмолился старик. — Пожалей мою седую голову.

— Чего ты так напугался? — удивленно развел руками Михаил. — Скажешь это в телефонную трубку. И все. Остальное — доделаю я. За этот разговор получишь пять миллионов. Только не надо мандражить. Ты должен требовать как свои собственные: твердо, грозно, чтоб у него мурашки по коже пошли.

— Не могу я.

— Чепуха, сможешь. У тебя выпить есть?

— Да выпить-то найдется, — обрадованно подхватился с табурета старик и засеменил в кухню. — Яишню поджарить али картошки?

— Ничего не надо. Колбаса или сыр есть, вот и ладно. Можно просто — огурчика.

Митрич не торопился. Вначале принес бутылку, потом пошел за рюмками, семеня сильнее обычного, кряхтя и постанывая. Но Михаил знал: самое главное он сделал. После рюмки Митрич взбодрится, осмелеет и сделает то, что от него потребуют…

11

Целый день допрашивал Тобратов жену Петропавловского, объясняя, что признанием она облегчит не только свою участь, но поможет и мужу, не даст возможности ему совершить новые преступления. Ни уговоры, ни угрозы не действовали, Лариса утверждала, что с мужем не виделась и не знает, где он, что с ним.

Утром из Москвы снова прибыл Полуэктов, непонятно за какие заслуги реабилитированный, с прежней высокомерностью и уверенностью потребовал сам допросить соучастницу в грабеже, но тоже ничего не добился.

Все пришлось начинать сначала. Тобратов был уверен, что Лариса, если и не встречалась лично с мужем, контакт с ним имеет: иначе зачем бы она ходила по родственникам и друзьям с просьбой дать в долг денег; и не десять тысяч на хлеб, а просит как можно больше, обещая в скором времени вернуть долг. И ружье, из которого убит Светличный, не в изоляторе же раздобыл Петропавловский. То оружие, которое было у него до ареста, Лариса утопила в речке, все удалось достать. Идет проверка зарегистрированных ружей, пока пропавших не обнаружено. Но немало и таких, кто не регистрировал ружья: раньше их продавали в магазинах без предъявления документов…

— Итак, Лариса Ивановна, вы утверждаете, что контакта с мужем после его побега из следственного изолятора не имели? — усадив женщину на стул, спросил Тобратов.

— А зачем мне врать, Геннадий Михайлович, — Лариса даже выразила на лице обиду. — Мне самой все надоело до чертиков. В чем виновата я была, созналась. А больше… — она сердито передернула плечами.

— Что ж, так и запишем. И о вашей искренности все будет отмечено на суде. Теперь скажите мне, сколько вы заняли денег у родственников и близких знакомых? — раньше этот вопрос Тобратов не задавал: это была козырная карта, которую следовало пускать в ход в крайнем случае.

Лариса аж пригнулась, словно почувствовав на плечах непосильную ношу. Но тут же распрямилась и глянула в глаза Геннадию Михайловичу зло и вызывающе.

— Вы и это выведали, — сказала с надрывом. — Потом спросите, зачем? Я отвечу сразу. Да, я ходила по родным и друзьям, побиралась, просила помочь. Чтобы вам, ментам, и вашему «бескорыстному» правосудию взятку сунуть, чтобы Мише поменьше срок дали. Или, скажете, взятки не берете?

— Не скажу, Лариса Ивановна. И в милицию, и в суд попадают, к сожалению, такие люди, как твой муж, — возразил Тобратов и в бессилии откинулся на спинку стула, понимая, что признания от Петропавловской он не добьется. Работая в торговле, а потом помогая мужу в грабежах, она не раз, видимо, готовилась к подобным разговорам и прокручивала в памяти возможные вопросы и придумывала на них ответы. Такой прохиндейке в рот палец не клади, всю руку откусит. — Придется и тебя подержать в изоляторе, возможно, ты еще кое-что вспомнишь.

— Да что вы, Геннадий Михайлович, — взмолилась Лариса, сменив мгновенно гнев на покорность. — У меня же дети, целый день некормленные. Старшему завтра в школу, — на последнем слове она вдруг испуганно замолчала.

Тобратов уловил это и пытливо глянул в глаза Ларисе. Она опустила голову. И Геннадия Михайловича осенило — сын! Вот кто выполнял роль связника: шел в школу, и мать передавала с ним записку мужу. Но кто же там вступал в контакт с Петропавловским?

Сын Тобратова учился в той же школе. Жаль, его нет. Тобратов раза два присутствовал на родительском собрании, но знаком был только с классным руководителем, пожилой, строгой женщиной, Ольгой Ивановной. Поговорить с ней?.. Нет, можно все испортить. Стоп, у Зарубина сын тоже учится в той же школе. Парень уже взрослый, в пятом классе, он, пожалуй, лучше сыграет роль товарища сына Петропавловского.

— Хорошо, Лариса Ивановна, детей твоих мне тоже жалко. Только ради них отпущу тебя. Пока. С прежней подпиской о невыезде.

— Да куда мне, — обрадовалась Лариса. — Спасибо, Геннадий Михайлович, — она встала со стула. — Разрешите идти? — спросила по-военному, видно, привыкла к милицейской терминологии.

— Иди. И подумай хорошенько о себе и о судьбе Михаила.

Когда Лариса ушла, Тобратов позвонил полковнику Зарубину, который, судя по хрипловатому голосу, уже спал.

— Извините, Александр Михайлович, за беспокойство, но дело срочное. Только что закончил допрос Петропавловской. Расколоть эту тертую бабенку так и не удалось, но кое-что существенное, по-моему, я уловил: связь с мужем она, скорее всего, поддерживает через сына и школу. А вот кто в школе, надо выяснить. Мой Сашка, как знаешь, отсутствует, может, попросишь своего Вовку. Парень он шустрый, сообразительный.

— Понял, Геннадий Михайлович. Идея хорошая, и утром я проинструктирую Вовку.

— Только пусть пораньше в школу придет.

— Само собой. Петропавловского байстрюка он постарается перехватить на пути в школу. Ну а ты, само собой, установи за школой свое наблюдение.

— Обязательно.

12

Петропавловскому не спалось. Он стоял у окна, глядя в черноту ночи, и с тревогой думал о том, что завтра выходить из этого домика будет уже не так безопасно: на улице шел дождь со снегом — первые признаки зимы, — и если дождь перейдет в снег, как это обычно бывает, комендант утром увидит следы…

Надо убираться отсюда. Но деньги… Он был почти уверен, что Биктогиров уже собрал необходимую сумму и вряд ли на этот раз обратится в милицию: 20 миллионов по сравнению со стоимостью дачи — копейки. Надо было потребовать больше — риск тот же. Но как и эти забрать? Прежний вариант — выбросить деньги в определенном месте в точно назначенное время — может не сработать: менты, учитывая прежнюю ошибку, на этот раз постараются взять реванш. Биктогиров, конечно, трусливый мужик, но надо рассчитывать на худшее. Если бы у Петропавловского был помощник, Михаил знал бы, как поступить. Но где его возьмешь…

В первую очередь надо подумать, как выбраться завтра из этого дома, не оставив следов. Хорошо, что участок крайний, граничит с заводом, но плохо то, что завод возвел высоченный забор из железобетонных плит. Надо осмотреть, можно ли его перелезть и в каком месте.

Михаил надел плащ, широкополую шляпу, которая укрывала голову и плечи не хуже зонта, и вышел на улицу.

Ночь была тихая, непроглядная — воровская ночь, как поется в песне, только дождь да крупные мокрые снежинки шелестели по опавшей листве. И такая тоска сдавила грудь Михаила, что хотелось прямо сейчас бежать отсюда куда глаза глядят или пустить себе пулю в лоб. Он усмехнулся над мелькнувшей мыслью: кажется, мозги пошли набекрень. Нет уж, вначале он отправит на тот свет главного своего противника, Тобратова, а потом, если не будет выхода… Но, как утверждал юморист, выход всегда есть, даже если тебя черт сожрет…

Михаил обошел вокруг дома, остановился у забора, отделявшего участок от завода. Оказывается, здесь два забора: из сетки, садоводческий, и из бетона — заводской. Между ними промежуток метра два. По нему, кажется, можно выйти на шоссе и с другой стороны — в село. И тот путь и другой вполне устраивали Михаила. По промежутку, похоже, никто не ходит. Перебраться же через сеточный забор можно прямо за углом дома, где растет разлапистое дерево: то ли яблоня, то ли груша.

Следовало на практике убедиться в своем предположении, и Михаил полез на дерево. Оно было мокрое, холодное и скользкое; без хорошей физической подготовки не каждому такие «кульбиты» под силу. Но он добрался до сучка, тянувшегося в сторону забора, и, держась за верхнюю ветку, ступил на рамку сетки.

Забор был метра два с половиной, спрыгнуть с него Михаилу ничего не стоило. Но как забраться обратно?.. У хозяев непременно должна быть лестница — и для ремонта дома, и для снятия урожая яблок, слив. Видимо, она в сарае, куда Михаил не заглядывал…

Он спустился на землю и пошел к сараю. На двери его висел огромный замок. Возиться с ним желания не было, тем более Михаил рассмотрел около сарая длинную доску. Вот она и послужит ему лестницей.

Забравшись на забор, Михаил перебросил доску на другую сторону, спустился по ней и положил ее на землю в невысокий кустарник. Пошел по направлению кселу. В редких домах горел свет, на улице ни души; в такую погоду, как говорят, хороший хозяин собаку не выгонит.

Обогнув забор, Михаил вышел с противоположной стороны к садовым участкам и вошел на территорию садоводов через калитку.

Было не холодно, а шелест дождя и снега действовал успокаивающе; ему нравилась такая погода, и он стал бродить с улицы на улицу. «Темная ночь. Только дождик да снег провожали его, горемыку», — вдруг прорезался в нем дар поэта. Ему снова стало жаль себя: как одинокий загнанный волк, он бредет по улице, не зная, что ждет его впереди. Спит на чужой, грязной постели, в неуюте и холоде. И во имя чего? Мечтал стать защитником обездоленных, а что из этого вышло?.. Покарал одного, другого, а на их место еще десяток объявилось. И разве обеднели Насибов, Баскадов от того, что их лишили нескольких миллионов? Да они на другой же день начнут еще больше обирать своих подчиненных, драть шкуру с трудового народа. Так кому же легче от его «правосудия»?.. Значит, все, что он делал, напрасно? Нет! И нет! Пусть эти бизнесмены грабят, но и пусть живут в постоянном страхе: возмездие грядет! И если не он, Петропавловский, будет карать их, найдутся другие. Вон уже скольких ухлопали. Так было и так будет! Нельзя подставлять шею под ярмо негодяев и лихоимцев!

Михаил дошел до пруда и остановился, глядя на черную, будто шепчущуюся с кем-то, водную гладь. Летом, наверное, здесь играла рыба. Теперь запряталась на глубину и спит. А ему вот не спится, чего-то хочется — действия, свободы, мщения!..

Он повернулся от пруда и вдруг увидел, как в одном доме, втором от края, вспыхнул свет. Кто мог в такое позднее время приехать на участок? И в такую погоду? Не такой ли бездомный бродяга ищет ночлег… или вор?

Михаил подошел к дому, толкнул калитку. Она оказалась открытой. Неслышно ступая, подкрался к окну. Сквозь узкие полоски стареньких занавесок увидел, как по комнате ходит солдат, обшаривая сервант, шкаф, ящики стола, заглядывая под кровать. Вот достал банку, поставил на стол. Из серванта взял нож, открыл банку. Попробовал, стал есть. Видимо, варенье или консервы.

Вор! Михаил чуть не вскрикнул от радости. Сам Бог посылает ему помощника! Не зря он считал себя везучим. Убежать из такого изолятора!.. И здесь счастье само плывет в руки.

Он достал пистолет и, крадучись, бесшумно ступая, направился к двери. Она была не заперта, однако, как он ни старался, противно скрипнула, едва он притронулся к ней. Мешкать было нельзя, и Михаил влетел в комнату. Властно крикнул:

— Руки за голову! Стоять!

Молоденький солдатик, еще с пушком над верхней губой, вскочил со стула, безумно тараща глаза на незнакомца, ворвавшегося в комнату, как привидение: в длинном плаще, старомодной шляпе, нахлобученной на глаза, Михаил и в самом деле походил на привидение.

— Ты что здесь делаешь? — Михаил держал солдата под прицелом, нагоняя на того еще больше страха.

— Я… я, — солдат невнятно якал, не зная, что сказать. — Дождь… Зашел погреться.

— Погреться? Среди ночи? А в казарме у вас холоднее?

— Я… я… ушел…

— Ты дезертировал? — понял Михаил, видя, что солдат неумыт, бушлат помят и грязен, сапоги нечищены — нередкое явление в последние годы, когда на защиту своих сыновей встали матери, не пуская их на службу, а то и увозя из горячих точек, не боясь ни суда военного трибунала, ни позора. Хотя дезертирство теперь вряд ли кто считает позором.

— Я… Нет… Я просто ушел. Прапорщик у нас такой гад, — солдат снова замолчал.

— Понятно, — Михаил опустил пистолет. — Ты из какой части?

— Из пограничной.

— Вижу, что из пограничной. Из Голицыно?

Солдат кивнул.

— И давно ты в бегах?

— Третий день.

— А сюда забрался первый раз?

— Первый.

— А где ночевал те две ночи?

— А тут, в другом доме, — кивнул солдат в ту сторону, где обосновался и Михаил.

— И долго ты собираешься по домам шастать? Родители у тебя есть?

Солдат кивнул.

— Где они живут?

— В Минводах.

— Чего же к ним не едешь?

— Денег нету. И в этой одежке, — указал он взглядом на бушлат, — сразу сцапают.

— Значит, ты ищешь одежду и деньги, — констатировал Михаил. — Садись, — взял второй стул и сел напротив. — Зачем же ты свет включал? Тебя ж могли увидеть и сообщить в милицию.

— Тут никого нет, — солдат опустился на стул. Страх его прошел, и он отвечал без заикания. — Мы и раньше с товарищами промышляли…

— Рисковый ты парень. Раньше… Раз на раз не приходится. Вот видишь, я появился. Что теперь с тобой делать? В милицию или обратно в часть отправить?

— Не надо, дяденька, я сам вернусь.

— И что тебе будет?

Солдат пожал плечами.

— Прапорщик у нас зверь.

— И ты сдачи не можешь дать?

— Могу. Но садиться из-за такого дерьма в тюрьму…

— Какая разница, за что сидеть: за дерьмо, которому ты сломал хребет, или за дезертирство. Первое, по-моему, престижнее.

— Не хочу я в тюрьму. Лучше к чеченцам убегу, — окончательно осмелел солдат.

— Да, но до чеченцев добраться еще надо. А без денег, ты правильно рассуждаешь, далеко не уедешь. Хочешь, я помогу тебе?

— Вы? — солдат недоверчиво и с затаенной радостью смотрел на Михаила. — Как это? За что?

— Ну кое-что тебе придется сделать. Помочь мне. Ты и в самом деле не трус?

— Не знаю. Иногда бывает страшно. Я никого не убивал, а воровать приходилось.

— Что же ты воровал?

— Виноград, арбузы, дыни с бахчи.

— Тебе, может, и звание вора в законе дали? — засмеялся Михаил.

— И здесь мы весной кое-кого обчистили, — пропустил насмешку мимо ушей солдат.

— Что же вы взяли?

— Радиоприемник, часы, электробритву.

— Вижу, большой ты специалист по домушному делу, — снова засмеялся Михаил. — Ничего, опыт, как и аппетит, приходит во время еды. Тебя как зовут?

— Марат.

— Ты что, не русский?

— Почему?

— Смуглолицый, горбоносый.

— Прадед у меня был из греков. А я русский.

— Хорошо, Марат. Значит, из одежки ты еще ничего себе не подобрал?

— Кое-что присмотрел. Правда, не очень. А вы, дяденька, по-большому работаете?

— Почему ты так решил?

— Ну, пистолет… шляпа.

— Бандиты такие шляпы носят? Вот не знал. Придется сменить, — усмехнулся Михаил и подмигнул новому знакомому: — Пойдем подбирать тебе обновку. Посмотрю, на что ты пригоден.

13

Утром на Тобратова набросился Полуэктов.

— Почему отпустил Петропавловскую?

— Потому что так надо было, — холодно ответил Тобратов.

— Развели тут малину, один другого покрываете, — Полуэктов нервно сунул сигарету в рот, чиркнул зажигалкой. — Вы не знали, что Петропавловского на службу взял капитан Приходько?

— И о чем это говорит? — на вопрос вопросом ответил Тобратов.

— А о том, что они знакомы были еще по Уссурийску. Приходько многое знал о Петропавловском, покрывал его, а когда мы затребовали личное дело Петропавловского, предупредил того, и тот скрылся.

— Эту байку я уже слышал. И сочинил ее не кто иной, как сам Петропавловский. А развила Лариса.

— Но они действительно служили в одно время в Уссурийске.

— И что из того? Я разговаривал с Приходько. Да, он служил в то время в Уссурийске, но Петропавловского там не знал и не встречался с ним. Но Петропавловский видел его, и однажды, уже здесь, в Звенигороде, когда Приходько возился с мотором, вызвался ему помочь. В разговоре выяснилось, что служили в одно и то же время в Уссурийске, где Петропавловский исполнял должность водителя оперативной группы. Сказал, что желал бы и здесь устроиться в милицию. Приходько конкретно ничего не обещал, но предложил заходить в отдел кадров и, если вакансия появится, рассмотрит его заявление. Вскоре вакансия такая появилась, вот и взяли.

— Прямо как в хреновом детективе, у вас получается: случайно встретились, случайно вспомнили, случайно взяли на работу, случайно кадровик предупреждает преступника, что им заинтересовались…

— Случайно преступник поручает одному из своих сообщников убрать начальника уголовного розыска, — дополнил не без язвительности Тобратов. — Случайно на поиски опасного преступника посылают следователя по особо важным делам Полуэктова.

— Зря генерал Водовозов не спросил у вас, кого посылать, — не остался в долгу и Полуэктов. — А то, что Петропавловский поручал кому-то убрать начальника уголовного розыска, это еще надо доказать и следует разобраться, кто какие кому давал указания.

— Если у вас такие веские аргументы, почему же вы не арестуете подозреваемых?

— Придет время, арестуем. А пока прошу вас не путаться под ногами. Как-нибудь сами доведем дело до конца…

Тобратов вышел из кабинета начальника городского отдела внутренних дел оглушенный, униженный, обескураженный — Зарубина на месте не было, — не зная, что делать, как поступать дальше. Если в первый приезд Полуэктов скрыто выразил ему недоверие, то теперь по существу отстранил его от дела. А ситуация сложилась такая, что медлить нельзя ни секунды: рано утром Тобратову позвонил председатель акционерного общества «Автосервис» Биктогиров и сообщил, что у него вымогают двадцать миллионов рублей. Предупредили, чтобы деньги были у него сегодня же. Вероятнее всего, это «работа» Петропавловского. Он торопится побыстрее спрятаться подальше, и ему очень нужны деньги. Нужно срочно принимать меры…

В коридоре Тобратова встретил полковник Зарубин. Он только что вошел в здание милиции, лицо его было довольное, веселое. Ни о чем не спрашивая, подхватил капитана под руку и повел к своему кабинету.

— Там Полуэктов, — предупредил Тобратов. — Приказал мне не путаться у него под ногами.

— А мы и не будем путаться. Пусть делает свое дело, а мы без него обойдемся, — остановился Зарубин. И продолжил весело: — Вовка-то мой и впрямь молодцом оказался. Только что я встречался с ним. Знаешь, кто у Петропавловского в связниках? Сроду не догадаешься — Митрич, сторож школы. Встретил сынка Петропавловского, и тот сунул ему в руку записку.

— Сработало! — обрадованно воскликнул и Тобратов. — Не зря, значит, отпустил Ларису. Похоже, Александр Михайлович, дело идет к завершению: сегодня или завтра Петропавловский попытается получить с Биктогирова двадцать миллионов. На этом мы его и возьмем.

— Думаешь, сам будет брать?

— Вряд ли он успел обзавестись сообщником. Теперь ясно, кто звонил Биктогирову старческим голосом.

— Тогда готовь людей и готовься сам, чтоб не получилось, как в прошлый раз.

— Постараюсь.

14

Экипировку солдату они подобрали в ту же ночь, обшарив несколько домов. Поношенная рабочая одежда: хорошее дачники не рисковали оставлять, но другого дезертиру и не требовалось. В этой одежде он походил на сельского парня, трудягу.

Поужинали при свете фонарика и легли спать, включив электрообогреватель. Солдат быстро захрапел, а Михаил лежал с открытыми глазами, обдумывая, как забрать деньги у председателя «Автосервиса». Если Биктогиров не связался с милицией — дело проще простого, можно забрать у него прямо на работе, в кабинете. На это и рассчитывал Михаил, назначая небольшую сумму. А если сообщил в милицию? В таком случае его будут опекать со всех сторон…

Солдата оперативники брать не станут, поймут, что он только исполнитель чьей-то команды, и будут ловить главного рэкетира. Значит, солдата отпустят подобру-поздорову, пойдут за ним следом, но так, чтобы не было их видно. Значит, не на таком близком расстоянии. И если у Михаила будет приличная «тачка», догнать по такой погоде им вряд ли удастся. Да особенно далеко он и не будет отрываться — до первого леса. А ночью соваться в лес не каждый мент рискнет. Будут ждать подкрепления, собаку. А он за это время сумеет выбраться на дорогу и скрыться в неизвестном направлении. Но где взять хорошую, безотказную машину? Надо поискать, присмотреть днем. Добро, темнота наступает в четвертом часу, и Биктогиров наверняка будет еще в своем «Автосервисе».

С этой мыслью и заснул новый Робин Гуд.

Ночью, как Михаил и предполагал, выпал снег. Температура была около нуля, и снег таял от еще неостывшей земли; дороги были скользкими и аварийно-опасными, что радовало Михаила.

Он разбудил солдата, едва забрезжил рассвет, и, наспех перекусив, они перебрались через забор.

— Встречаемся ровно в четыре у поворота на Петровское шоссе. Знаешь, где?

Солдат кивнул. Спросил:

— А потом?

— Потом, если все будет нормально, поедем за деньгами. Мне один тип должен приличную сумму. И ты сможешь укатить в свои родные Минводы. А пока, вот тебе десять тысяч на перекуску, не вздумай соваться на базар или в столовую. Там менты тебя быстро вычислят.

Они разошлись в разные стороны.

Работа в милиции и прежний опыт угона машин подсказывали Михаилу, что «тачку» надо брать из гаража и у того водителя, который в осенне-зимнее время переходит на общественный транспорт: один — из-за малого опыта и ухудшения аварийной обстановки, второй — из-за малой нужды, третий — из-за жадности. Как правило, эти люди не каждый день наведываются к гаражу и о пропаже хватятся не сразу. А поскольку у Михаила никаких документов нет и номеров запасных на машину взять негде, надо на дело отправляться на такой «тачке», которая не числится в угоне.

За день он исходил немало дорог и обследовал не один десяток гаражей и наконец сделал выбор: там же, в селе Малые Вяземы, у железной дороги разместилось с десяток металлических боксов, прикрытых от жилых домов забором какого-то строительного хозяйства. Машины, по всей видимости, не иномарки — уж больно убогие их хранилища, — зато без охраны и со старыми, висячими замками, которые открыть труда не составит.

В четыре Михаил встретил солдатика и вместе с ним отправился к гаражам. Выбрали поприличнее — какова оправа, таков и бриллиант, — с замком провозились минут пятнадцать. Солдат помогал, ни о чем не расспрашивая: и так все было ясно.

Сыпал густой снег — в двух шагах ничего не видно, — и Михаил орудовал отверткой, плоскогубцами и гвоздем, предусмотрительно прихваченными из домика, не особенно опасаясь, что кто-то в такую погоду на них наткнется.

Ему действительно везло: в гараже стоял «жигуль» девятой модели, переднеприводной, что в такую погоду очень важно — его не так заносит на скользких дорогах. И завелся с пол-оборота.

Они выехали, закрыли за собой дверь и, включив ближний свет, расплывающийся на снежной пелене белым пятном, тронулись вдоль железной дороги.

— А теперь слушай меня внимательно, — начал инструктаж Михаил. — Сейчас мы поедем к автосервису. Ты зайдешь к председателю — его кабинет на втором этаже, — дождешься, когда там никого не будет, и войдешь. Скажешь, что пришел за долгом, о котором он знает из состоявшегося позавчера разговора. Заберешь деньги и выйдешь к машине. Где я остановлюсь, увидишь. Иди спокойно, без суеты. Если что-то заприметишь неладное, ничего не спрашивай, уходи. Кто поинтересуется, ответишь, что ищешь друга. При худшем варианте: ты ничего не знаешь. Тебя попросили, пообещав заплатить за услугу, и ты согласился. Кто? Мужчина лет сорока-пятидесяти, здоровенный, с бандитской рожей. Ты даже побоялся ему отказать. Кто он, откуда, не знаешь. Он подцепил тебя на дороге, предложил подвезти, и ты влип. Но это на худший случай, который, я надеюсь, не состоится.

— Пистолет мне дадите? — спросил солдат.

— А вот пистолет тебе ни к чему. Убивать никого не надо, стращать — тоже. Твое дело взять деньги и сесть в машину. Дальше все лежит на мне. Согласен или ты, может, боишься?

— Ничего я не боюсь. Я еще когда решил бежать из части, мечтал о таком деле.

— Что ж, отлично. Главное, не трусь, будь хладнокровен и уверен в своих действиях. Жаль, времени у нас маловато, научил бы я тебя чему-нибудь.

— А вы возьмите меня с собой. В Минводы меня не очень-то тянет: отчим у меня наподобие прапорщика. Жаль маму. Когда-нибудь я спрошу с него за все.

— Ну что ж, посмотрим.

Машина, несмотря на переднеприводные колеса, рыскала по дороге, а иногда шла юзом, и Михаилу стоило немалого мастерства управлять ею. Но он не сбавлял скорости, мчался в сторону Звенигорода, боясь не застать Биктогирова. Солдат ему нравился: коренастый, с волевым лицом и проницательными глазами, подвижный, ловкий. Из такого легко выковал бы самбиста, каратиста. И напарник был бы надежный. Но надо присмотреться повнимательнее, потом решить…

У автосервиса стояло несколько машин: «Жигули», «Москвичи» и одна «Волга». Если Биктогиров связался с милицией, одна, а то и две, принадлежат ментам.

Михаил проехал около них, стараясь держаться поближе, чтобы рассмотреть, кто в салоне. В одном «Москвиче» сидела женщина, не за рулем, с правой от водителя стороны. В «Волге» — пожилой мужчина, лет шестидесяти. В милиции Михаил никогда его не видел. Но это еще ничего не значит: могли привлечь из Голицына или Одинцова. Остальные машины были пусты.

Михаил припарковался рядом с «Волгой».

— Давай, — кивнул на вход в сервисное здание солдату.

Тот легко выскользнул, пошел твердо, уверенно.

Михаил вылез из «девятки», подошел к водителю «Волги».

— Привет, отец. Закурить не найдется? Целый день мотаюсь, все выкурил.

«Отец» неохотно полез в карман, достал пачку «Бонда», протянул самозваному сынку. Глянул на него как бы вскользь, но Михаил уловил остроту взгляда: будто шилом его проткнул. Сомнения не оставалось — из сыска.

— Прикуриватель работает? — кивнул Михаил на приборную панель.

— Куда ж ему деться, — обидчиво ответил мужчина и нажал на прикуриватель. Подождал, пока он выскочит из гнезда, протянул приставале.

Михаил, держа сигарету левой рукой, правой порылся в кармане и нащупал гвоздь, которым открывал замок, и, как бы пригнувшись для прикуривания, проткнул переднее правое колесо. Теперь менты не очень-то разгонятся на этой «Волге».

— Спасибо, — поблагодарил, возвращая прикуриватель. — Ну и мерзкая погода — сырость, холод. Самая гриппозная, — и пошел к своей машине. Сел за руль, запустил двигатель, чтоб погреться…

Солдат вышел довольно быстро. В руках у него был кейс, и по тому, как он широко шагал, Михаил понял: сработало. И еще сильнее убедился, что их «пасут» — так легко все не бывает.

Дал газ, и машина, взвизгнув, юзом поползла к дороге.

Не успел солдат сесть в машину, как из здания автосервиса выскочило несколько человек и бегом бросились им наперерез. Позади загудела «Волга», рванулся с места «Москвич». Но «девятка» уже мчалась, разбрызгивая снег в стороны.

— Теперь, дядя, все зависит от вас, — радостно воскликнул солдат, приподнимая руками кейс. — Полный пятидесятитысячными. Директор спросил: «Считать будешь?» — и открыл кейс. Я сказал, что верю ему, забрал — и на улицу.

Михаил не ответил. Он был далек от того оптимизма, которым был переполнен его подопечный, впервые попавший на настоящее дело и державший в руках кейс, полный денег. Преследовавшие машины, а их оказалось даже не две, мчались следом, завывая сиреной. Михаил надеялся только на свое мастерство и на двигатель, который, к счастью, оказался хорошо отрегулирован и мчал машину, как пушинку. Он видел в салонное зеркало, как мечутся позади световые пятна мчащихся позади «Волги», «Москвича» и еще одной машины, то исчезающей, то появляющейся в снежном месиве размытыми бликами. А за ней, возможно, есть и еще. На этот раз менты готовились основательно, и все-таки проморгали: видно, не рассчитывали на такую дерзость, ожидали, что Петропавловский назначит встречу Биктогирову в другом месте.

«Волга» позади завиляла и… отстала, перекрыв на несколько секунд дорогу остальным машинам. Этих нескольких секунд Михаилу хватило, чтобы оторваться от них на невидимое расстояние. Но впереди на улицах города и на трассах могут стоять гаишники и поджидать их.

— Возьми, сколько тебе надо, — кивнул Михаил ка кейс. — И приготовься к выброске.

— Но… — возразил было солдат.

— Никаких «но», — прикрикнул Михаил. — Я тоже скоро выскочу. Встретимся в ночлежке. Можешь не ждать.

Они свернули на глухую улицу, не освещенную и пустынную, как ущелье, и Михаил притормозил.

— Быстро!

Солдат, схватив из кейса несколько пачек, рассовал их по карманам и выскочил в темноту.

Михаил включил скорость и дал газ. Ехал неторопливо, разглядывая дворы, куда можно загнать машину.

Позади никого не было видно.

Недалеко от центра он увидел двухэтажный кирпичный дом в лесах — ремонтируют, — с пустыми глазницами окон. Завернул за него, выдернул провод, служивший ключом зажигания. Свет фар и освещения кабины погас.

Посидел немного. Тишина. У дома и на прилегающей улице по-прежнему ни души. Михаил закрыл кейс — солдат так торопился, что оставил его открытым — взял за ручку и тихонько вылез из машины. Захлопнув дверцу, направился к центру, к автобусной остановке.

15

Тобратов сидел в кабинете, листая газеты и ожидая звонка от своих помощников. Шел шестой час вечера. Сотрудники завершали служебные дела, а кое-кто уже потихоньку вышмыгивал из кабинетов. Тобратову торопиться было некуда, дома никто его не ждал. Вчера жена позвонила из села: добрались нормально, все у них хорошо. Письма и телеграммы он запретил слать: легко вычислить, где они. Как только покончат с Петропавловским, Геннадий Михайлович даст им команду возвращаться.

Собравшись домой, зашел к нему капитан Приходько, расстроенный, злой.

— Все, Геннадий Михайлович, — махнув рукой, заявил с порога кадровик, — ухожу.

— Ты не пори горячку, все уладится.

— Надоело. Весь день он меня пытал, как фашист партизана: где, почему, когда. И ничему не верит. Послушай, откуда такие дураки берутся? И ведь не кто-нибудь, а следователь по особо важным делам.

— Ну, дураков, говорят, не сеют и не сажают, они сами всюду, как сорняк, вырастают. Прости ты ему. Сейчас поветрие: органы повязаны коррупцией, слились с мафией… И впрямь милиция наша здорово замусорена. Разве не правда? Один наш Петропавловский чего стоит. И ты обижайся, не обижайся, а прохлопали. И ты, и я. Премии ему чуть ли не каждый месяц выдавали: исполнительный, общественную работу ведет, тренирует личный состав. А чем он в свободное время занимается, никто не интересовался. Полуэктов, конечно, случайный человек в следственных органах. Но, к сожалению, умные люди не особенно рвутся в милицию. И таких энтузиастов, как мы с тобой, не густо. Но кто-то ведь должен этим заниматься, иначе вообще жить будет страшно.

— Утешил! — усмехнулся Приходько. — Вот потому я и не хочу больше в дураках ходить. И не заслуживают наши люди, чтобы за них жизнью рисковать. Думаешь, соседи не знали, чем Петропавловский занимается? Знали. Но никто не пришел к нам, не сказал. А зачем? Наша хата с краю…

— Ты брось на весь людской род обижаться. Может, кто-то и знал. Но боялся. И в этом мы с тобой тоже виноваты, не можем защитить доносчиков…

Их диалог прервал телефонный звонок. Тобратов схватил трубку.

— Упустили, Геннадий Михайлович, — торопливо, будто захлебываясь после быстрого бега, доложил старший лейтенант Навроцкий. — С деньгами. Не побоялся, сукин сын, послать своего пособника прямо в кабинет к Биктогирову. А Петропавловский у автосервиса в машине сидел, — Навроцкий перевел дух и продолжил: — Пока мы выскочили, он по газам — и не на трассу, не в город по хорошей дороге помчался, как мы ожидали, а свернул в глухой переулок… Ко всему, водитель наш, Тимофеев, раззявой оказался: не заметил, как Петропавловский колесо ему проколол. В общем, снова ушел наш доблестный тренер. «Девятку», в которой он приехал к автосервису, мы нашли, а его и сообщника ищем. Вызвали кинолога с собакой… Перезвоню, как только что-нибудь прояснится. Побежал, — Навроцкий положил трубку.

— Дела-а-а, — вышел из-за стола и заходил по кабинету Тобратов.

— Петропавловский? — спросил Приходько.

— А кто ж еще! А ты: «рапорт»… Забери и подключайся в дело. Поймать эту сволочь — наша святая обязанность.

— А что мне делать?

— Бери пистолет и отправляйся к школе. Скажешь Кузнецову, что я тебя прислал. Петропавловский, по моим расчетам, туда должен податься.

Приходько, крутнувшись на сто восемьдесят градусов, по-военному, энергичным шагом направился к двери.

Прошло еще два часа, длинных, как сама вечность, томительных, как беспросветная мучительная дорога, полная опасностей и неожиданностей. И хотя он ждал телефонного звонка, треск его разорвал кабинетную тишину, как пулеметная очередь.

Звонил Приходько. Будто прошептал в трубку:

— Все, Михалыч, капкан захлопнулся: Петропавловский в школе. С полчаса крутил вокруг, пока решился войти. Давай сюда. Ждем тебя.

Тобратов примчался к школе буквально за считанные минуты — машина ждала его у подъезда.

В занавешенных окнах комнаты сторожа — свет. Видимо, ужинают или просто беседуют. Вероятнее всего, Петропавловский останется у сторожа ночевать, а возможно, и на несколько дней, пока утихнет. Хотя вряд ли: понимает, что начнется прочесывание города, осмотр каждого дома, каждого чердака и сарая. Ждать, пока Петропавловский будет выходить, нет смысла. И Тобратов отдал команду приготовиться. Оперативники окружили дом двумя кольцами.

Геннадий Михайлович открыл дверцу машины и набрал номер телефона квартиры сторожа. Митрич долго не отвечал, потом взял трубку, промычал невнятно и хрипло, будто бы спросонья.

— Слушаю.

— Митрич, говорит начальник уголовного розыска капитан Тобратов. Дай трубку Петропавловскому.

Митрич, видимо, ошарашенный такой неожиданностью, промычал что-то невнятное, зажал рукой трубку. Долго спорили. Наконец Петропавловский не ответил, прорычал:

— Выследил, мент поганый. Все равно я от тебя уйду. А если хочешь поговорить по-мужски, как разговаривали с тобой в спортивном зале, заходи. По сто граммов выпьем.

— Пить, ты знаешь, я с тобой не стану. И разговор у нас с тобой короткий — выходи. Дом окружен, и никуда ты не уйдешь. Не усугубляй свое положение. На тебе и так достаточно трупов. Подумай о родителях, жене, детях.

— Думал, мент. И ты прав: на мне достаточно трупов, так что терять нечего. Сейчас я лягу спать, в теплую постель, а ты, если боишься взять меня здесь, померзни на холоде. Утром я к тебе выйду, только ты не прячься, все равно я хочу поговорить с тобой по-мужски… — он бросил трубку.

Да, разговаривать с ним было бесполезно. Лезть в квартиру — бессмысленно. Ждать до утра?.. Вряд ли выдержат нервы у Петропавловского, он постарается вырваться из окружения именно ночью…

Свет в комнате погас. Тобратов подошел к двери, стал прислушиваться. Ни звука. И немудрено: сквозь коридор и двойные двери даже разговора в полный голос не услышишь. Да и что даст прослушивание? Мало чего…

Петропавловский может действительно надеяться на утро — придут педагоги в школу, детишки, можно захватить заложников. Но кто же пустит их в школу? Нет, Петропавловский на это рассчитывать не станет.

И снова ожидание. Снегопад то усиливался, то ослабевал. Но видимость все равно была плохая, и Тобратов попросил подкрепление: школу надо было окружить так плотно, чтобы мышь не проскочила. Поодаль, где можно было разместить машины, поставили их так, чтобы осветить как можно больше пространства.

Нервы у Петропавловского оказались намного крепче, чем предполагал Тобратов: дверь скрипнула лишь в пятом часу утра. Потом обозначились едва уловимые шаги, свидетельствующие о том, что преступник полез на чердак.

Тобратов перешел на сторону двора, где было слуховое окно. К этому времени снегопад почти прекратился, и капитану легко было рассмотреть на крыше силуэт человека.

Петропавловский подошел к краю и стал смотреть вниз. Правая рука его была вытянута и наготове.

— Не дури, Петропавловский! — крикнул в мегафон Тобратов. Прогремел пистолетный выстрел — Петропавловский стрелял по голосу.

— Включить фары! — распорядился Тобратов.

Петропавловский, опережая команду, спрыгнул с крыши. Лучи фар слева и справа высветили его метнувшуюся к машине фигуру. Тобратов выстрелил.

Петропавловский, будто споткнувшись, упал. Но тут же приподнявшись, сделал два выстрела и выронил пистолет.

… Тобратов возвращался домой, когда на востоке небо подернулось бледно-розовой каемкой. Гасли звезды. Тишина стояла такая, что хруст снега под ногами раздавался звоном и треском в ушах. Улицы были пустынны, окна домов глядели черными, безжизненными глазницами. Город казался вымершим. И несмотря на то, что операция завершилась успешно, удовлетворения Тобратов не испытывал.

Москва, 1996 г.

───

Уважаемые читатели!

В № 4 Библиотечки журнала «Милиция» читайте повесть В. Першанина «Спроси пустыню…», посвященную будням спецназа. Действие происходит в знойной пустыне Южной Республики, где отряды непримиримой режиму оппозиции сбили военно-транспортный самолет России и в качестве заложников удерживают летный экипаж. Освободить авиаторов — такая задача поставлена перед командиром подразделения спецназа майором Амелиным и группой его бойцов. Задача не из простых, поскольку заложники находятся в руках боевиков, для которых законы не писаны…

В лесу под Вязьмой, что на Смоленщине, обнаружен труп болгарского гражданина Рачева. В расследование убийства включается сыщик районного масштаба майор Фидинеев, не подозревая, что оказался в самой точке пересечения биссектрис международного детективного треугольника, который составляют криминальные структуры России, Болгарии и Латвии.

Об этом вы прочитаете в повести В. Христофорова «Грибное лето в Вязьме».

Иван Черных. Е. Морозов. Васильев Б. Похищение-Легко ли быть свидетелем-Шантаж. 

С утра небо стало затягивать низкими косматыми облаками — предвестниками холодного фронта, — а когда Валентин Иванкин посадил вертолет на золотом прииске Тунгуска, или, как окрестили его работавшие здесь раньше заключенные, — Рыжевье, в воздухе запорхали белые снежинки. Погода портилась основательно и надолго, это Иванкин усвоил, еще когда служил здесь военным летчиком. «Придется прервать полет, — с удовлетворением подумал он. — Укачу в Златоустовск, отосплюсь, в ресторане настоящие амурские пельмени поем».

К вертолету подъехала грузовая машина — за грузом, который привез Иванкин, — а за ней «Тойота» с начальником прииска носатым и губастым Симоняном и начальником охраны — гренадерского роста и с гренадерской выправкой Кувалдиным.

— Быстро разгружайтесь и быстро везите со склада наш груз, — приказал Симонян рабочим.

— Не спеши, президент (по документам Симонян значился как президент акционерного общества — прииск стал акционерным, но большинство старателей продолжали называть его по-старому, как было при государственном прииске — председателем). Погода добро не дает, — возразил Иванкин, подавая начальникам руку.

— У природы нет плохой погоды, — засмеялся начальник охраны, сжимая руку летчика, как тисками, своей громадной ручищей. — А за полет в облаках мы тебе заплатим, как в былые советские времена — по высшей ставке.

«Не зря и фамилия у него Кувалдин, — подумал Иванкин, — не руки, а настоящие кувалды». Ответил в его тоне, с веселинкой:

— По высшей ставке — это хорошо. Только ведь на том свете на наши деньги ничего не купишь.

— Хитер летун, — подмигнул Симоняну Кувалдин. — Что, президент, может, долларами заплатим?

— А доллары у Бога и вовсе не в почете: самая продажная и расхожая валюта. Лучше мы гонорар здесь, на земле, пропьем.

К вертолету подъехала еще одна «Тойота». Из нее вылез низкорослый, широкоплечий старший охранник Швендик, по прозвищу Чукча, за кривые ноги и узкие, как у чукчей, глаза. Небрежно козырнул по-военному Иванкину и обратился к Симоняну:

— Из женской колонии позвонили. У них прокурор из Москвы находится, некто Перекосов. Узнал, что от нас вертолет в Комсомольск-на-Амуре идет, просит подбросить.

Симонян недовольно нахмурился.

— Не положено.

— Из Генпрокуратуры, — пояснил Чукча. — Негоже с таким высоким начальником конфликтовать.

— А летун что скажет? — с прежней насмешливой улыбочкой обратился начальник охраны к Иванкину.

Да, последнее слово было за летчиком: здесь он хозяин машины и волен взять или отказать. И другому он, несомненно, отказал бы: от женской исправительно-трудовой колонии ехать сюда часа полтора, и лишний человек на борту, да еще московский, — лишние хлопоты. Тем более, что Иванкин принял решение вообще не лететь сегодня. Но Перекосов… Интересно взглянуть на него. Такую роковую роль сыграл он в жизни Иванкина, столько раз их дорожки пересекались, а вот увидеться до сих пор не довелось…

— Швендик прав: негоже с большим начальством конфликтовать, — поставил точку в разговоре о Перекосове Иванкин.

Вертолет разгрузили, а в его чрево привезли всего два небольших мешочка. Но по тому, как тяжело нес их Чукча, Иванкин догадался — золото. Да и по тому, что груз будут сопровождать двое охранников — Швендик и Кукушкин — ценность его не вызывала сомнения.

Начальник прииска отвел Швендика в сторону и стал давать последние указания. Кувалдин подошел к Иванкину.

— Место посадки Чукча уточнит в полете. Там получишь и за сложняк, — дополнил с улыбкой. — Хочешь рублями, хочешь долларами.

Грузовая машина и «Тойоты» с начальством уехали, охранники забрались в кабину и сели играть в карты, а Иванкин в ожидании прокурора решил скоротать время на прииске. Здесь он бывал не раз и не раз ему в голову приходила заковыристая мысль: чем так золото покорило человечество, что на его добычу тратится уйма сил, времени и здоровья? Обыкновенный желтый металл, как говорится, без запаха и вкуса, не ржавеющий, блестящий. А поди ж… Летом здесь гремело и шумело: бульдозеры взламывали и сгребали в кучу породу, самосвалы возили ее в дробильню, там порода размельчалась, подавалась по конвейеру на столы, где мощная струя воды окончательно разделяла ее на составные: легкие частицы вода уносила по лотку, а золото — песчинки, крупинки и более крупные самородки — сквозь сита просеивались и опадали в нижние лотки…

Когда прииск был государственным, здесь работало более четырехсот человек. Теперь — шестьдесят. Но добывать золота, по рассказам рабочих, стали больше. Работают от темна до темна, с ранней весны до поздней осени, пока земля и реки не скованы морозом. Живут в наскоро построенных бараках без особых удобств, в грязи и холоде. Раньше сюда частенько разные комиссии наведывались: следили за порядком, санитарией, теперь начальник прииска здесь Бог и царь — как хочет, так и оплачивает, кого хочет, того и берет на работу. И как ни тяжел труд, желающих находится немало.

«Откуда у Симоняна столько денег, чтобы закупить прииск и столько дорогостоящей техники? — размышлял Иванкин. — Неужели вот эти блестящие песчинки окупают бульдозеры, самосвалы, экскаваторы, дробильни, компрессоры?.. И неужели люди так глупы, чтобы за украшения платить здоровьем?»

Чего-то Иванкин не понимал в этой жизни, во многом не соглашался с людским понятием о счастье.

У дробильной машины, замершей, припорошенной снегом, его и нашел один из подчиненных Кувалдина — на прииске в основном остались одни охранники.

— Валентин Васильевич, пассажира привезли, можно лететь, — сообщил он.

— Хорошо, иду.

Валентин взглянул на небо. Облака висели низко, чуть ли не касаясь космами верхушек деревьев, и снег уже не кружил в воздухе отдельными пушинками, а падал равномерно, пока еще не густо, но устойчиво, без малейшей надежды на прекращение.

У вертолета Иванкина поджидала все та же компания: Чукча, Кукушкин и в модном демисезонном пальто мужчина лет пятидесяти, чисто выбритый, симпатичный. На голове — велюровая шляпа, на ногах — туфельки.

— Вот и наш летун, — представил прокурору Иванкина Чукча. — Сейчас ему привезут меховой костюм и унты, и — в дорогу.

— Перекосов, — просто назвал себя прокурор. И если бы Иванкин не знал о его деяниях, никогда бы не заподозрил в нем жестокого и мстительного человека.

Иванкину не хотелось называть себя — вдруг от Тони или Тамары он слышал его фамилию, — но и промолчать было бы бестактно.

— Иванкин, — ответил он.

Перекосов, кажется, не обратил внимания на его сообщение.

Кувалдин сам на своей «Тойоте» привез прокурору летный костюм и унты. Пожелав счастливого полета, уехал. Перекосов переоделся в вертолете, и Иванкин взлетел.

Едва отошли от прииска, в кабину пилота протиснулся Чукча и приказал:

— Курс на Тугур. — Достал из-за пазухи полетную крупномасштабную карту и ткнул пальцем в точку недалеко от побережья Охотского моря. — Посадка вот здесь.

Такие команды Иванкин выполнял и раньше. Но тогда не было на борту 60 килограммов золота. Бывало, и раньше он высаживал в незапланированных местах людей с золотом, но с 60-ю килограммами…

— А как с керосином? — спросил Иванкин. — Оттуда до Комсомольска-на-Амуре потребуется двойная заправка.

— Найдем тебе керосина, — усмехнулся Чукча. — И на двойную, и на тройную заправку. Разворачивайся на девяносто градусов.

«Ишь ты, — мысленно усмехнулся Иванкин, — прямо-таки штурман, в курсах, градусах разбирается. Не иначе, долго и тщательно готовился к этому полету. Что ж, и мы не лыком шиты». — И он круто стал разворачиваться вправо…

1

Утром радио снова сообщило о пропавшем вертолете с шестьюдесятью килограммами золота на борту, летевшем с прииска Тунгуска в Комсомольск-на-Амуре, и у Анатолия снова мелькнула тревожная мысль — не Валентин ли? Последнее письмо от него было из Златоустовска, что недалеко от того прииска. Маловероятно, конечно, — там не один он летчик, и летчик — дар Божий, три года воевал в Афганистане и ни разу не сбили его, на вынужденную не садился. Правда, дальневосточная осенняя погода — не подарок, способна на всякие сюрпризы, но Валентин в любых ситуациях не терялся, находил правильный выход…

Три дня ведутся поиски и пока безрезультатно. На борту, кроме летчика, три пассажира. Двое, видимо, охранники, а третий… Не могли же они взять первого попавшегося, задумавшего черное дело?..

Прокуратура решила послать на место происшествия следователя по особо важным делам Щербакова. Вот бы напроситься к нему, подумал Анатолий. Не возьмет — мал опыт следовательской работы. Хотя там, по убеждению Анатолия, потребуется больше летного опыта, чем следовательского: вероятнее всего, техника подвела, а не золото.

Неужели до сих пор в прокуратуре не знают фамилию летчика? Или держат в секрете, пока идет следствие?.. Надо сходить к Щербакову. Мужик он, правда, своеобразный, малообщительный и суровый, но не выгонит же…

Щербаков сидел за бумагами, и визит следователя был явно некстати.

То, что он запомнил фамилию следователя, с которым их познакомили мимоходом по случаю какого-то юбилея с полгода назад, обрадовало Анатолия, и он ринулся с места в карьер:

— Извините, Павел Федорович, я оторву вас на несколько минут. Вы, как узнал я, едете на Дальний Восток расследовать случай с вертолетом. Я служил там, летал, знаю дальневосточную тайгу.

— Вы, кажется, тоже на вертолетах летали? — лицо Щербакова потеплело, и в глазах появился интерес.

— На вертолетах, на Ми-2, — уточнил Анатолий.

— Может, и пропавшего летчика знали?

— А как его фамилия? — у Анатолия замерло сердце и тело напряглось, как перед прыжком с парашютом.

— Иванкин. Капитан Иванкин. Не слыхали о таком?

Анатолий будто поперхнулся и еле проговорил, глотая застрявший комок в горле:

— Это мой друг. — Он перевел дух и, еще не веря в услышанное, переспросил: — Капитан Иванкин Валентин Васильевич?

— Точно. Иванкин Валентин Васильевич, — подтвердил Щербаков.

— В таком случае сам Бог велит вам взять меня с собой. Я обязательно его найду.

Щербаков отложил бумаги в сторону, встал, прошелся по кабинету.

— Идея заманчивая. Иванкин хороший был летчик?

— Превосходный. Ас. Мы с ним в Афганистане воевали.

— А человек? Не мог он позариться на золото?

— Что вы! Валентин с себя рубашку отдаст, но чужого не возьмет.

— Война, говорят, меняет людей. Да и обстоятельства. За что его из военных летчиков уволили?

Щербаков, оказывается, уже многое знает о Валентине, и Анатолий не стал темнить.

— За то, что в октябре девяносто третьего потребовал от командира полка лететь на помощь Руцкому и Хасбулатову.

— За что же это он воспылал к ним такой любовью?

— Мы с Руцким летали вместе на боевые задания. Толковый был летчик и командир.

— Понятно, — удовлетворенно кивнул Щербаков и остановился напротив Анатолия. — Что ж, думаю, твой летный опыт может пригодиться. Собирайся, завтра полетим. Начальство, надеюсь, возражать не станет.

2

И вот она под крылом, тайга, такая знакомая, такая однообразная, таинственная, коварная, манящая своими богатствами, щедрая к одним и беспощадная своей скупостью к другим. Скольких она приютила, накормила, обогрела! И скольких погубила… Вспомнилось, как однажды они искали катапультировавшегося летчика. Он отрабатывал бомбометание на полигоне, когда на самолете отказал двигатель. Летчик на снижении пытался запустить его, но когда высота упала до критической, а двигатель так и не запустился, ему приказали катапультироваться. Он выполнил команду.

Самолет нашли лишь на третий день, хотя радиолокационные станции вели его чуть ли не до самой земли — была осень, и листва с деревьев только начала облетать. А летчика… лишь через две недели. Мертвым. Закон подлости — одна беда не ходит в одиночку — мало того, что отказал двигатель, катапульта сработала не полностью: техник забыл перед вылетом выдернуть стопорную чеку, кресло не отделилось, парашют не раскрылся…

Летчика нашел Валентин. Как он умудрился рассмотреть его под деревом со сломанными ветвями, только ему да Богу известно. А когда привез тело покойного в полк и увидел техника, бросился на него с кулаками. Сослуживцы еле их разняли…

Горячий был Валентин, смелый, отчаянный. И друг верный, преданный. В какихтолько переделках в Афганистане они ни были, в какие ситуации ни попадали, и Валентин (он уже тогда был командиром звена) всегда находил неожиданный, дерзкий и правильный выход. Однажды звено вылетело на перехват душманского каравана с оружием. Место было выбрано удачное: узкая тропа между отвесных гор, с которой ни влево, ни вправо не свернешь. А спереди каравану путь перекрыли мотострелки, сзади атаковали вертолеты. На предложение сдаться душманы ответили огнем из пулеметов и автоматов. На вертолете Анатолия снарядом отбило кусок лопасти, и двигатель стало так трясти, что топливные провода могли не выдержать, возникла угроза пожара.

Анатолий доложил по радио о случившемся командиру звена.

— Отходи назад, — приказал Валентин. — Ищи площадку и садись, я скоро приду к тебе на помощь.

Площадку Анатолий нашел и приземлил вертолет, а вскоре, покончив с караваном, прилетел, как обещал, и Валентин. Сел рядом. Осмотрели внимательно повреждение.

— Без ремонтников тут ничего не сделаешь, — вынес заключение Анатолий. — Нужна новая лопасть. Лети, командир, а мы будем ждать.

— Ага, — насмешливо кивнул командир. — До кишлака тут час ходу. А нам лететь до аэродрома и обратно — в три не обернешься. Что с вами за это время душманы сделают?

— Но не бросать же вертолет…

— А зачем бросать? — возразил Валентин. — Ножовка есть в инструменте?

— Есть.

— Тащи ее сюда.

Валентин подправил ножовкой отбитый кусок лопасти — к счастью, он оказался небольшой — отмерил точно такие же куски на двух остальных лопастях и отрезал их. Забрался в вертолет, запустил двигатель. Тряски как не бывало. Экипажи благополучно вернулись на свой аэродром…

Что же могло случиться там, в дальневосточной тайге? Отказала техника? Валентин сообщил бы по радио, реакция у него отменная. Чтобы одновременно отказали и двигатель и радио — маловероятно… Земля уже покрыта снегом, а на Дальнем Востоке снег выпал еще раньше… И никаких следов…

Щербаков увлекся чтением газет. За эти два неполных дня, что прошли в сборах в командировку, Анатолий уловил в его характере еще одну особенность — когда он сосредоточен или чем-то недоволен, к нему лучше не обращаться: может нагрубить, оборвать, выгнать из кабинета, когда же в хорошем настроении, любит пофилософствовать, поспорить, но даже тогда, когда его большая облысевшая голова не занята глобальными мыслями, прочитать на лице, какое он примет решение по докладу, невозможно. И частая смена настроения ставила Анатолия не раз в тупик: он терялся как ученик, плохо усвоивший урок, перед строгим учителем, и это все время держало его на недосягаемой до «мэтра» следовательского дела ступеньке. Но Анатолий был благодарен Щербакову за то, что тот уговорил милицейское начальство и взял его с собой на сложное и ответственное расследование. А удастся ли Анатолию проявить себя, будет зависеть от него самого. Правда, пока он слабо представлял, с чего начнут поиски. В Министерстве внутренних дел склонны к тому, что чрезвычайное происшествие случилось из-за погоды: вертолет с золотого прииска вылетел в снегопад, и по прогнозу синоптиков ожидались усиление ветра, метель. В такую погоду немудрено было и заблудиться, сесть на вынужденную из-за обледенения… Что заставило местных руководителей торопиться с отправкой золота? Окончание сезонных работ или другие причины?..

Третьим пассажиром, как узнал Анатолий, был представитель Генеральной прокуратуры, находившийся в женской исправительно-трудовой колонии в связи с выходом закона об амнистии. Заподозрить его в злонамерении было бы смешно…

Не вызывали пока подозрения и два охранника, сопровождавшие золото. Один из них, старший, более двух лет проработал на прииске и не раз сопровождал такие грузы. Другой, бывший милиционер из Хабаровска, имел там семью — жену и двоих детей. Правда, биография последнего наводила на кое-какие размышления: уволен из милиции за частые пьянки, избиение жены… Хотя жены тоже бывают разные. От иных не только запьешь, но и пулю в лоб пустишь, таких жен Анатолий тоже видел, потому и не торопился с женитьбой, хотя пора — тридцать пять недавно стукнуло…

Валентин Иванкин, его закадычный друг, и вовсе вне всяких подозрений. В этом Анатолий не раз убеждался, когда еще учился с ним в Сызранском авиаучилище. Не могли ли заставить его силой, как не раз бывало с другими экипажами, когда на борт попадали бандиты-угонщики?.. В таком случае заговорщиков должно быть, по меньшей мере, двое — с одним Иванкин справился бы — боксер, самбист, каратист. Охранники могли найти общий язык и под дулом пистолета заставить Валентина произвести где-нибудь посадку на побережье и смыться в Японию — рыболовецкие суда день и ночь курсируют там. Валентина и прокурора, конечно же, с собой не возьмут, прихлопнут после посадки…

Но в такое верить не хотелось: Валентин сообразительный, умный и сильный человек, просто так его не обмануть и не одолеть, у него было поразительное чувство предвидения, что не раз спасало его самого и его подчиненных в Афганистане. Неужели он поддастся каким-то проходимцам?! Валентина просто так голыми руками не возьмешь…

А лайнер все накручивал и накручивал на винты новые сотни километров, унося экипаж и пассажиров в ночную темень, туда, где начиналось уже новое утро и где каждого странствующего ждали радости и огорчения, успехи и неудачи, благополучия и неожиданности…

3

«Вот и все». — Валентин откинулся на спинку пилотского кресла, окинул сквозь лобовое стекло вертолета холодное осеннее небо, четвертый день затянутое непроглядными снежными тучами, время от времени сыпавшими липкими хлопьями, укрывшими белым покрывалом все вокруг. Это был его последний полет. Сколько раз судьба, а точнее, недобрые люди, ставили ему преграды, но он боролся, отстаивал право на небо. Теперь все. Фортуна отвернулась от него навсегда и никакая случайность, никакой властелин не поможет вернуть крылья. Разве мог он предположить, что так закончится его летная карьера? Такое и во сне ему не снилось… Хотя не надо кривить душой перед самим собой: уже год назад, когда ему предложили эту работу и он увидел впервые золотой прииск и получил первое задание отвезти человека на побережье и высадить там, понял, на какой опасный путь становится и что его ждет. Но другого выхода у него просто не было…

С чего все началось? Как он снова оказался на Дальнем Востоке? Ах, да, любовь, романтика… Наивный мечтатель, все еще веривший в человеческую порядочность, в женскую верность. Но как было не верить девушке, лицо которой казалось чище самого неба, глаза — невиннее звезд, и вся она была олицетворением искренности, нежности, непорочности…

Когда она с подругой вошла в Дом офицеров, где только начался вечер танцев, все обратили на нее внимание, и не один из курсантов ринулся было к ней, чтобы пригласить на вальс, но Валентин опередил: кивнув Анатолию, он подошел к девушкам и сказал, как давним знакомым:

— Здравствуйте, сударыни. Нельзя опаздывать на первый вальс. Но на первый раз мы вас прощаем. Вот, познакомьтесь с моим другом, — и он бесцеремонно представил Анатолия, но не русоволосой и голубоглазой, на которой оба сделали выбор, а ее подруге, высокой брюнетке, впрочем, тоже симпатичной, но намного проигрывающей миловидностью и стройностью руссалиночке, как мысленно окрестил Валентин русоволосую.

Анатолий протянул брюнетке руку.

— Тамара, — не смутилась та, озорно улыбаясь своими агатовыми глазами.

Валентин представился руссалинке.

— Тоня, — робко назвала себя девушка.

— Прекрасное созвучие! — продолжал балагурить Валентин, — Тома, Тоня, Толя, Валя. И вальс будто в честь нашего знакомства: «Первая встреча».

— Есть такой вальс? — усомнилась Тамара, насмешливо посматривая на Валентина — он тоже произвел на нее впечатление.

— А вы разве не слышали? Наш летчик его сочинил, и всегда открывают им вечер танцев. Не пропустим и мы его, — он повел все еще смущенную Тоню в круг.

— Вы давно знаете Тамару? — спросила руссалинка.

Валентин сделал сосредоточенное лицо.

— Как вам сказать… Если судить по моим уникальным способностям предвидения, то с месяц назад. Но почему-то в моем воображении больше запечатлелись вы, и я с нетерпением ждал этой встречи. И вот вы пришли…

— Выходит, вы нас видите впервые?

— Выходит, — подтвердил Валентин.

— Оригинальный способ знакомства, — в голосе девушки послышалось разочарование. — И со всеми вы так с места в карьер?

— Прошу простить, если показался вам слишком назойливым. Но буду откровенен: во-первых, я не могу равнять вас со всеми, во-вторых, я действительно давно ждал этой встречи.

— Но вы не могли видеть меня раньше.

— Я говорил вам о воображении. Конечно, я не представлял полностью ваш облик, черты вашего лица, но когда увидел вас, не примите за банальный комплимент, тем более за лицемерие, меня будто озарило — это она… Видите, сколько у нас девушек? А мы с другом уже подумывали, не податься ли нам в кино или еще куда-нибудь…

И Тоня поверила ему.

Но чуть ли не возникла размолвка с Анатолием. Тоня тоже понравилась ему больше, чем Тамара, а поскольку руссалинка никому не отдавала предпочтение, стал тоже ухаживать за ней. А потерять друга Валентин не допускал и в мыслях. И он предложил обсудить ситуацию втроем: пусть выбор сделает сама Тоня. Но та на прямо поставленный вопрос ответила, как и следовало ожидать:

— Вот что, мальчики. Вы оба хорошие, милые парни. Вы нравитесь мне оба. И поскольку мы дружим вчетвером и нам всем хорошо, давайте так все и оставим.

Но «милым» парням такая неопределенность не нравилась. Это в кино «Сердца четырех» все разрешилось благополучно, само собой, а у них и между девушками назревал конфликт. И Валентин предложил Анатолию решить спор старым офицерским методом — довериться Фортуне. Достал из коробка две спички, одну отломил.

— Кто вытащит длинную, того и длинная Тамара. Согласен?

Анатолий кивнул. Длинная досталась ему…

Но Тоня в то лето не досталась никому. В Сызрань она приехала к родственникам из Москвы погостить на каникулы. Потом они переписывались, и строки их писем дышали нежностью, радостью общения и печалью разлуки. Любовь их, казалось, разгоралась все сильнее.

Через год Валентин и Анатолий закончили училище и получили назначение на Дальний Восток. И лишь еще через год Валентину удалось попасть в Москву и увидеться с Тоней. Но она была уже замужем, за человеком, старше ее на десять лет, сыгравшим, по невнятным намекам, в ее судьбе какую-то важную роль.

Разочарование Валентина было потрясающим. Позже, успокоившись и рассудив все здраво, он пришел к выводу, что Тоня поступила правильно: что мог дать ей Валентин в семейном счастье? Скитания по дальним гарнизонам, по чужим углам, без работы, без малейших житейских удобств? Это только мечтатели-фантазеры утверждают, что с милым рай и в шалаше. А в реальной жизни все совсем не так…

И все-таки они любили друг друга. Когда после Афганистана Валентина перевели под Москву, в Чкаловскую, судьба свела их четверку снова: Анатолий, уволенный из авиации еще раньше по ранению, заканчивал юридический институт, Тамара побывала за авиатехником замужем и, разойдясь, жила в Жуковском, а Тоня работала директором магазина, продолжала жить со своим прокурором, детей у них не было, и, как понял Валентин, брак оказался не очень-то счастливым.

Как бы там ни было, Валентин стал встречаться с Тоней. И какие это были встречи! Есть ли высшее блаженство любить и быть любимым?! И может ли быть выше наслаждение принадлежать самому милому, самому прекрасному человеку на свете и обладать им?

Они, когда прокурор уезжал в командировку или в отпуск, проводили у Тамары ночи напролет и, казалось, не могли насытиться любовью. Нежность Тони буквально опьяняла его, и он, как ошалелый от жары путник пустыни, не мог утолить жажды.

Валентин чувствовал тогда себя самым счастливым человеком на свете.

Но что такое счастье? Вода, которую пытаются удержать в пригоршне, как сказал мудрец…

Тоня забеременела, не от мужа — с мужем детей у них быть не могло. Радостью она поделилась с Тамарой; стали строить планы с Валентином о совместной жизни. Но Валентин жил в общежитии, и найти квартиру в Чкаловском оказалось делом не простым. А однажды…

Тамара, то ли от зависти, то ли от врожденной подлости, снедавшей ее всю жизнь и ждавшей своего часа, чтобы выплеснуть всю желчь и гнусность наружу, предложила мужу Антонины открыть ему за бутылкой коньяка «потрясающую» тайну.

Развод стал неизбежен. Так думали и решили Валентин и Антонина. Но не так решил прокурор, душа которого тоже была, то ли от рождения, то ли от профессионально приобретенной бессердечности, насыщена злостью и коварством. Он приготовил прелюбодейке более жестокое наказание. Тоня иногда приносила из магазина накладные для проверки домой. Изъять наиболее важные мужу не составляло труда, а потом через друзей натравить на магазин ревизоров.

Пока шло следствие, с Тоней произошло несчастье — преждевременные роды — всего-то на третьем месяце. Но и это не смягчило сердце судей: она получила десять лет лишения свободы, и муженек постарался упечь ее как можно подальше, на Дальний Восток. А спустя полгода и Валентин оказался «за бортом вертолета».

Вот это, а еще и то, что в Москве и ближайшей округе все двери в авиацию ему были закрыты, и позвало его за своей возлюбленной.

Он ее нашел, даже встретился с ней. Но снова опоздал: она была уже замужем за охранником, здоровенным детиной, который пожалел ее и спас от ежедневных изнасилований оравы тюремных охранников.

«…Вода, которую пытаются удержать в пригоршне». В один год он потерял все — любимое дело, любимую женщину.

После того, как он встретился с Тоней, он не знал, что делать. Деньги у него пока были: летая в Афганистане да и потом в Подмосковье, их некогда и не на что было тратить. А теперь они таяли, как весенний лед. Пришлось подумать о работе. Он был рожден летчиком, это была его жизнь, мечта, воздух. Другого он ничего не умел и не хотел. На Дальнем Востоке по многим городам и весям имелись небольшие отряды гражданской авиации, обслуживающие и геологов, и сельское хозяйство, и пассажиров, и транспорт. Но куда бы Валентин ни обращался, следовал отказ: инфляция и здесь уже начала свое разрушительное дело — не хватало топлива, запчастей, денег; всюду шло сокращение и летчиков, и авиаспециалистов.

У Валентина голова от дум шла кругом и всякие мысли мутили сознание, толкая на отчаянный шаг. Однажды вечером он сидел в гостиничном ресторане в Комсомольске-на-Амуре, где задержался последние дни в поисках работы, один за столом, неторопливо ужиная и обдумывая, что же предпринять дальше. В Воронеже, где он родился, никого не осталось: родители умерли рано, и тетка, воспитавшая его, тоже представилась, когда он еще воевал в Афганистане. В комнатенке ее живут уже другие, незнакомые ему люди. Значит, ехать туда нет смысла. В Чкаловске его тоже никто не ждет, и места ему в общежитии не предоставят.

Настроение было такое, хоть пулю в голову, да жаль, пистолета нет…

К его столику подошли две пары, молодые, лет по двадцать, крепкие парни и броско крашеные девицы лет по восемнадцать.

— Разреши, дядя, примоститься рядом? — сказал бесцеремонно один, что покрепче телосложением, с короткой рыжей прической.

Мест свободных в ресторане было предостаточно, но их, видимо, привлек уютный уголок, откуда все было видно и никто не мешал вести самые интимные разговоры.

Компания Валентину не понравилась, но и отказать он не имел права, и он сказал как можно безразличнее:

— Моститесь, место не куплено.

Ответ парням тоже не понравился. И когда им принесли закуску и они выпили, тот же рыжий спросил требовательно:

— Послушай, дядя, ты еще долго намерен здесь рассиживать? Нам поговорить надо.

Взвинченный и без того дневными неудачами и этой компанией, вторгшейся в его уединенный мирок, требующий успокоения, обдумывания ситуации, Валентин не стал выбирать деликатных выражений:

— Послушай, сосунок, коль ты назвал меня дядей, будь любезен разговаривать со мной на «вы». Это во-первых. Во-вторых, я вас не приглашал за этот столик, и буду сидеть здесь столько, сколько сочту нужным.

— Эдик, а этот дядя не здешний, — сказал с усмешкой приятель рыжего.

— Ты откуда, дядя? — будто бы удивился рыжий, забыв спросить об этом ранее.

— Оттуда, где вы еще не были. А если попадете, уверен, такими героями выглядеть не будете.

— А он, видимо, летчик, — кивнул на кожаную куртку Валентина приятель рыжего. — Смелый. И о нас ничего не слыхал.

— Ничего, скоро услышит, — заверил рыжий и, выпив еще рюмку, перегнулся через стол к Валентину. — Вот что, дядя, даем тебе десять минут. Доедывай, расплачивайся и уе…

И Валентин не сдержался. Кулак сам, в мгновение налившись свинцом, взметнулся над столом и ударил рыжего в подбородок. Удар был настолько сильным и ошеломляющим, что рыжий отлетел от стола, опрокинул стул и грохнулся на пол. Приятель его схватился было за вилку, но Валентин успел поймать руку и так крутнул ее, что парень взревел от боли и выронил «оружие».

Девицы оглушительно завизжали, к столу прибежали официантка, посетители из-за других столиков.

— Милицию, милицию! — закричал кто-то.

— Не надо милицию, — вдруг вмешался солидный, элегантно одетый мужчина. — Они первые начали и получили по заслугам, — кивнул он на все еще лежащего на полу рыжего, у которого изо рта сочилась струйка крови, а его друг нянчил вывернутую руку и жалобно скулил.

Подошел директор ресторана, которого нетрудно было узнать и без униформы, — килограммов под сто коротышка с профессиональным брюшком и дряблым тройным подбородком.

— В чем дело? — строгим начальственным голосом спросил он, окидывая столпившихся.

— Ничего особенного, — успокоил его элегантно одетый мужчина. — У молодых людей не хватило слов объясниться. Они больше не будут. Так? — обратился он к все еще скулившему парню. Тот согласно закивал головой. — Помоги своему приятелю и убирайтесь. А вы, — обратился он к Валентину, — идемте за мой столик, счет вам туда принесут…

Так Валентин познакомился с начальником снабжения геологоразведывательных и золотопромышленных партий Семеном Семеновичем Фридниным, обаятельным человеком, умеющим с первого взгляда распознавать людей, располагать их на откровенность и доверяться ему. Он жил в той же гостинице, где остановился Валентин, и они провели вместе несколько вечеров. Узнав кое-что из жизни Валентина и его проблем, Семен Семенович неожиданно предложил:

— Есть у меня один знакомый командир авиаотряда. Могу порекомендовать. Лихие крепкие летчики ему нужны. Но сразу должен предупредить: задания придется выполнять необычные и даже порой рискованные. Сами понимаете, какое сейчас время. Выбить продовольствие, оборудование, снаряжение не так-то просто. Со всеми нужен определенный контакт, точнее сказать, сделка. Приходится вертеться, идти иногда на нарушение закона… Дисциплина в отряде железная. Слов «не могу», «не хочу» не существует… Если устраивает вас такой вариант, замолвлю словечко…

Мог ли Валентин раздумывать! Лишь бы снова летать, чувствовать повиновение винтокрылой машины, дышать воздухом неба! Это был последний шанс. Теперь такого шанса не будет — теперь он преступник, которого уже, наверное, ищут повсюду…

Валентин окинул взглядом приборную доску. Стрелка авиационных часов бежала по окружности, отсчитывая прожитые секунды, минуты, сутки… Сколько их отпущено еще Валентину?.. Первый час, пора идти. Тащиться семь километров до землянки по глубокому снегу с поклажей нелегко. Надо бы и аккумулятор снять, электрический свет не чета керосинке — ни копоти, ни запаха. Но придется отложить до другого раза. Хорошо, что он предусмотрел все заранее. Что бы он делал без лыж, без ружья, без всякой бытовой и даже парфюмерной мелочевки? Бриться теперь не придется, а за зиму какая бородища отрастет, если ее не подстригать.

Валентин приоткрыл дверцу, выбросил на снег рюкзак и спустился сам. Жаль, санок нет, рюкзачок вон какой увесистый, но на нет и суда нет, хорошо еще, что лыжи предусмотрел и летом их возил с собой в вертолете. Техник как-то обнаружил и пошутил:

— Ты что, в командировках на свидание на них бегаешь?

— Угадал, — согласился Валентин. — У меня лыжи особенные, они и по траве скользят, как по снегу…

Не прогадал. Лыжи хотя и тяжеловатые, с дюралевой прослойкой, зато прочные, хорошо скользят и на снегу держат.

Валентин надел рюкзак, отъехав от вертолета, окинул его хозяйским взглядом. Надежно он под ветвями кедрача упрятан. И снегом со всех сторон присыпан — не увидеть сверху…

4

В Златоустовск Щербаков и капитан Русанов добрались лишь на четвертые сутки: то погода не пускала, то так называемые технические причины, которыми теперь оправдывают любые неполадки и неувязки аэропортовские начальники. Следователей разместили в городской гостинице в разных номерах, чтобы не мешали друг другу думать и отдыхать, как пояснил Павел Федорович. Анатолия такой вариант вполне устраивал: находиться под постоянным прицелом умеющего заглядывать в душу следователя по особо важным делам, подмечающего все потуги начинающего Шерлока Холмса, его искания, сомнения и неудачи, только осложняли бы расследование, вносили бы нервозность, сомнение. А так, Анатолий чувствовал себя раскованнее и увереннее.

Утром в городской прокуратуре состоялось совещание, на которое пригласили и работников уголовного розыска из соседних регионов. Из их докладов удалось узнать немногое: вертолет из Златоустовска вез на золотой прииск продовольствие. О том, что должен был забрать оттуда шестьдесят килограммов золота, знали только начальник охраны прииска, председатель золотодобывающей артели и кладовщик. На сопровождение были посланы лучшие охранники, оба бывшие офицеры милиции — капитан Швендик, уволившийся из органов по собственному желанию и показавший себя на прииске дисциплинированным и исполнительным человеком. И старший лейтенант Кукушкин, тоже характеризующийся на прииске положительно. Обоих, по заверению начальника местной милиции, брал лично председатель артели, знавший их якобы ранее и доверявший им. Прокурор из Генпрокуратуры Перекосов оказался в вертолете случайно: он закончил дела в женской исправительно-трудовой колонии, должен был попасть в Комсомольск-на-Амуре, и тут подвернулся вертолет.

Погода, по утверждению синоптиков, в то утро вполне соответствовала метеоминимуму летчика, хотя к обеду ожидалось приближение циклона, снегопад с метелью, о чем Иванкина предупредили. Экипаж по каким-то причинам задержался с вылетом, диспетчер советовал не рисковать, но летчик не внял предупреждению. А спустя двадцать минут после взлета вертолета начались снегопад и метель, связь с экипажем прекратилась.

Вот такая сложилась ситуация. Вертолеты и самолеты местных авиалиний продолжали бороздить небо над тайгой, но вертолет словно в воду канул. Возможно, произошло и такое: реки и озера еще не замерзли, и вертолет Иванкина угодил именно в воду. Да и найти его в тайге — что иголку в стоге сена.

— …Поиски вертолета продолжать, — сделал заключение Щербаков. — А мы будем отрабатывать другие версии. Местные группы уголовного розыска займутся Швендиком и Кукушкиным, группа Русанова — летчиком Иванкиным. Надо узнать о них все, особенно после увольнения из милиции и из авиации: чем занимались, где побывали, с кем вели дружбу и просто общались. Что приобретали в хозяйство, чем увлекались, что брали с собой в полет. В общем, все, что может иметь значение в нашем деле. Установите каждый день, каждый час жизни этих людей. Любая мелочь из их быта может открыть нам тайну…

Так оно и должно быть. Если кто-то из этих людей заранее готовился к преступлению, он, как бы ни ловчил, ни скрытничал, следы оставил.

Анатолий, как учили в высшей следственной школе, решил танцевать от печки: начать расследование по своему другу с момента новой его деятельности — летчика гражданской авиации: кто его взял, кто окружал, какие задания он выполнял. Пришлось лететь в Комсомольск-на-Амуре, где Валентин был приписан к авиаотряду.

Командир отряда Звягинцев, тезка Русанова, веселый, общительный толстячок лет сорока, узнав, по какому поводу прибыл следователь, заявил без всякого сомнения:

— Уверен, ничего серьезного с ним не случилось. Тайга есть тайга, сел где-то на вынужденную. Скоро объявится.

— Пошла третья неделя, — напомнил Анатолий.

— Ну и что же. Третья неделя для дальневосточной тайги — не срок, тут годами люди пропадают. Слава Богу, что с голоду она не даст пропасть. Тем более, они все с оружием.

— Вы тоже летали на поиски?

— Летал. Но у меня один маршрут, а у Иванкина — много.

— Он хороший пилот? — Анатолий не стал посвящать командира отряда в свою причастность к авиации и в дружбу с Валентином.

— Отменный. Иначе я бы и не взял его.

— Иванкин раньше был военным летчиком. Вы знали его или вам кто-то его рекомендовал?

— Не знал и никто мне его не рекомендовал. — Но последние слова прозвучали как-то неуверенно, и Анатолий усомнился в их искренности. Звягинцев почувствовал это и тут же пояснил для убедительности:

— Когда я полистал его летную книжку, почитал, какие задания он выполнял, я ни секунды не колебался, что он нам подойдет. И не ошибся.

— А вас не смутило, что его уволили из военной авиации?

— Ничуть. Идет такое сокращение. А мужик он, как я понял, с характером, спину ни перед кем гнуть не стал. Я и сам такой. А таких у нас не очень любят.

— Вы с ним дружили?

Звягинцев глянул в глаза следователю, усмехнулся.

— Если вы имеете в виду — выпивали ли мы, было раза два в праздники. Но служба и дружба, хотим мы того или нет, имеет свои границы, и лучше не преступать их ни командиру, ни подчиненному. Во всяком случае, я придерживаюсь такого принципа. С Иванкиным у меня были неплохие отношения, человек он исполнительный, порядочный, я уважал его, но и поблажек никаких не давал, заставлял делать все то, что выполняли и другие летчики.

— Кстати, а как к нему относились в коллективе? Вы взяли его в то время, когда в отряде шло сокращение.

— Коллектив принял его нормально. Поначалу, правда, разговорчики кое-какие были. Но еще до его принятия в отряд все знали, что кое от кого надо избавиться. Самостоятельная работа на отдаленных точках оказалась не всем по плечу. И когда вскрылись факты, что некоторые летчики летают на задания «под мухой» или после сильной попойки, я не мог терпеть такое.

— И еще один интимный вопрос: была у Иванкина женщина? И где он жил?

Звягинцев весело покрутил головой.

— Вы как на партийном бюро, до женщин добрались. К сожалению, на этот вопрос я ничего определенного сказать вам не могу. Мужчина он симпатичный, и в отряде не только незамужние, но и благоверные заглядывались на него. Но чтобы он с кем-то флиртовал или, тем более, сожительствовал, такие слухи до меня не доходили. Правда, от кого-то я слышал, что у него где-то недалеко отсюда живет жена. Но поскольку квартиры у него пока не было и он жил в гостинице, она не приезжала…

Беседы с другими летчиками и авиаспециалистами рассказ командира отряда ничем новым не пополнили. А вот в гостинице подозрения Анатолия, что командир отряда кое о чем умалчивает, подтвердились. Директор гостиничного ресторана, толстобрюхий коротышка с тройным подбородком, вспомнил о драке летчика с двумя шалопаями и о представительном мужчине, который пришел ему на помощь и с которым они потом не раз вместе ужинали.

Выяснить фамилию нового знакомого Валентина не представляло особого труда — оказалось, он тоже проживал в гостинице и был тем самым человеком, который помог Валентину устроиться в отряд летчиков. Фриднин Семен Семенович, начальник снабжения изыскательских партий, известный не только в Комсомольске-на-Амуре, но и в других дальневосточных городах, коммерсант, связанный тесными узами и с рыболовецким флотом, и с авиацией, и с железной дорогой. Его услугами — поставками рыбы, икры и других продовольственных и промышленных товаров пользовались многие. Он закупал сейнеры, самолеты и вертолеты для перевозки всевозможных грузов по отдаленным районам. О нем всюду отзывались с почтением. А вот командир отряда Звягинцев почему-то умолчал.

Человек, ворочающий такими деньгами, редко удержится от соблазна обойти закон, и Анатолий, связавшись с городским управлением милиции, взял двух оперативников и поручил им заняться Фридниным, а сам, выяснив, в какой колонии находится бывшая возлюбленная Валентина, вылетел туда.

Встреча с Тоней произвела на Анатолия удручающее впечатление. И не только тем, что за два года она постарела лет на десять, утратила всякий интерес к жизни и вместе с новым мужем пристрастилась к спиртному, а ее рассказом о встрече с Валентином, еще более убеждавшим Анатолия о причастности друга к истории с пропавшим вертолетом и золотом.

— …Да, он был у меня, разыскал-таки, — с недоброй усмешкой сказала Антонина. — Спрашивал, в чем я нуждаюсь, чем он может помочь. А что мне теперь надо? Я довольна и никуда отсюда уезжать не собираюсь, если Степа не надумает, — кивнула она на мужа, присутствующего на беседе. — Потом Степа говорил, что он прилетал к нам в колонию, что-то привозил, но я его не видела. А недавно и первый муженек мой объявился. Он теперь в Москве в больших начальниках ходит. Вызвал в кабинет начальника лагеря, осмотрел насмешливо, спрашивает: — Ну как, интереснее с разными мужчинами на арестантских нарах спать, чем в мягкой постели с одним? — Я промолчала. А когда он сказал, чтобы я повинилась перед ним, попросила прощения, тогда он сможет для меня кое-что сделать, я плюнула ему в лицо и ушла. На другой или на третий день он убрался отсюда, улетел попутным вертолетом.

— Скажи, Тоня, он когда-нибудь видел Валентина?

— Нет. И фамилию я никогда ему не называла.

— А Валентин его?

— И Валентин не видел. Но фамилию, разумеется, знал. Знал и то, как муженек упек меня сюда.

«Да, — подумал Анатолий. — У Валентина были основания выбросить где-нибудь в тайге неправедного судью, придумавшего такую жестокую кару жене. Потому и согласился лететь в непогоду. После встречи с Антониной он, похоже, тоже жизнь ни в грош не ставил. Но в вертолете были другие люди, и он не мог о них не подумать…» В общем, как в поговорке: чем дальше в лес, тем больше дров.

Вечером Анатолий позвонил в Златоустовск Щербакову, тот приказал ему срочно возвращаться…

За неделю работы группе Щербакова удалось выяснить многое. Главное: охранник с прииска по фамилии Швендик, якобы бывший капитан милиции, оказался совсем не Швендиком, а рецидивистом Шестобитовым, по кличке Чукча, освобожденным три года назад из заключения за разбои, убившим Швендика и завладевшим его документами. Начальник охраны, взявший его и Кукушкина на работу, сбежал…

Версия о вынужденной посадке вертолета из-за погоды пока снималась с повестки дня.

— …Долго в тайге они не просидят, — сделал заключение Щербаков. — Скорее всего, выйдут где-нибудь к побережью, где их будет ждать сейнер, и попытаются скрыться. Возможно, даже за рубежом. Прокурора и пилота они вряд ли потащат с собой, но розыск мы объявили на всех, всюду разослали их фотоснимки. Нам надо прикинуть, куда они направились на встречу с начальником охраны — похоже, все делалось под его руководством по заранее спланированному сценарию, возможно, другим, более высокопоставленным предводителем. Я займусь прииском, а вам придется выехать в места наиболее вероятных встреч и возглавить там группы поиска.

5

На улице быстро темнело, крепчал мороз. Второй день как небо очистилось от облаков, с севера сразу дохнуло зимою. Да и пора — пошла третья декада ноября. Скоро реки скует льдом, и можно будет отправиться в путь. Две недели Валентин коротает в этой землянке, а кажется, не менее двух лет. Какие же длинные, томительные ночи! Да и дни не более радостные, хотя Валентин и находит себе всякие занятия: то заготавливает дрова, то пытается развлечься охотой или рыбалкой — в пору лейтенантской юности эти увлечения доставляли ему истинное удовольствие, — а теперь даже когда попадался на блесну крупный таймень или ленок, у него это не вызывало ни малейших эмоций. А позавчера он завалил дикого кабана килограммов на пятьдесят. Наварил пшенной каши с салом — хлеб уже кончился, и сухари приходится экономить, беречь для дороги — вкусная получилась каша. А после ста граммов и на душе вроде бы полегчало. Хорошо, что он предусмотрел все заранее. Да и дурак только не догадался бы, что его ожидает. Один вид Чукчи, сопровождавшего грузы с прииска, говорил о многом — рожа потенциального убийцы: низкий лоб, узкий разрез глаз с маленькими злыми бусинками зрачков, широкие скулы со складками у рта и подбородка; кряжистый и кривоногий, необщительный и жестокий. На прииске его все побаивались. Рассказывали: с полгода назад он бросился с ножом на своего напарника только из-за того, что тот отпустил шутку в его адрес, еле их разняли.

Признавал он только начальника охраны, тоже малосимпатичного и сурового человека, относящегося к золотодобытчикам свысока, как к каторжанам. Труд у них и впрямь был каторжный: подрывать каменную породу, грузить на самосвалы, возить в дробильню, промывать, отделяя крупинки, а то и пылинки дорогостоящего металла — вечно в воде, в холоде… А их мало того, что обсчитывали, еще и обворовывали: Валентину не раз приходилось высаживать Чукчу то в небольшом поселке на Тунгуске, то прямо на берегу моря, где охранника поджидали сомнительные рыбаки. Но тогда Чукча возил мелочишку, килограмма по два — по три, а когда подвернется куш посолиднее, Валентин понимал — его в свидетелях не оставят, несмотря на вертолет. Потому и готовился на всякий случай к любым неожиданностям.

И вот куш этот банде подвернулся. Да и время их, видимо, приспело — забросить гнилой угол, повседневную службу, строгий порядок и повольничать где-то в курортном городе с шикарными ресторанами, морем, пляжем.

Летом с соседнего прииска сбежали трое, прихватив, видимо, тоже заранее припрятанное золотишко. На их поиски была брошена и транспортная милиция, и речная служба рыбнадзора. Искали до самой осени — безрезультатно.

В одной из встреч Фриднин попросил Валентина:

— Прочеши-ка ты на обратном маршруте из Златоустовска вот эту речушку, — показал он на карте тоненькую, едва заметную ниточку притока Амгуни. Заметишь кого, доложишь только мне.

Валентин тогда никого не заметил. Но на одном красивом лужку, на опушке леса, вынужден был произвести незапланированную посадку — живот прихватило.

Сел, выключив двигатель, вышел из кабины и восторженно ахнул от увиденной красоты: трава в рост человека, нет, не трава, цветы ослепительной и разной расцветки — огненные саранки, пурпурные тюльпаны, синеокие гвоздики, желтые и белые ромашки. И рой таких же яркокрылых бабочек величиной чуть ли не с воробья. Трудно было отвести глаз от этой первозданной, нетронутой красоты. Хотелось упасть и лежать на этом живом ковре, вдыхая неповторимый, нерукотворный аромат. У Валентина от одного запаха перестал болеть живот.

А невдалеке, внизу, клокотала речка-переплюйка, неширокая, но бурная и глубокая, чистая, как слеза.

Трудно теперь вспомнить, что увлекло Валентина в лес, но он пошел сквозь густой кустарник в глубину, будто его позвал чей-то голос, обещая открыть еще более потрясающие таинства. И действительно, невдалеке под могучими ветвями елей он увидел бугорок с покатыми, поросшими мхом боками. Приблизившись, понял, что это землянка. Нашел дверь, вросшую в землю и покосившуюся от времени. Еле открыл ее и вошел внутрь. Сквозь полусумрак, сочившийся из небольших, тоже ушедших в землю оконец, рассмотрел бревенчатые стены, проложенные почти истлевшим мхом, такой же потолок.

Землянка была капитальная, добротная, но сюда не ступала нога человека не один десяток лет. Пахло сыростью и мышами. Когда-то, наверное, было чье-то убежище, подумал Валентин. И запомнил это местечко, почти уверенный, что оно ему пригодится. И когда две недели назад случайно подслушал разговор Чукчи с Кукушкой, что им поручено доставить в Тугур шестьдесят килограммов золота, а начальник охраны пункт назначения не сказал, сославшись на старшего охраны, — он-де сообщит — и тянул с вылетом до обеда, когда через два часа должна была наступить темнота, он догадался, что ему готовится.

Погода к обеду начала резко ухудшаться. Валентин мог отказаться от полета, но неожиданно ему сообщили, что с ним полетит прокурор из Москвы Перекосов, бывший муж Антонины…

Интересно посмотреть ему в глаза, как он будет вести себя, когда над ним будут вершить неправедный суд, — подумал Валентин. Чукча тоже оживился, когда узнал, кто летит с ними: он уже предвкушал садистское наслаждение над тем, в чьих руках еще недавно были судьбы оказавшихся в столь отдаленных местах за колючей проволокой людей — Валентин давно заметил, что к слугам Фемиды неприязненно относятся не только заключенные, но и их охранники…

Едва вертолет оторвался от снежного поля, тяжелые облака стали давить на него, прижимать к земле; и чем дальше шли к югу, тем темнее становилось небо, все гуще сыпал снег.

— Держи курс на Тугур, а посадишь вертолет вот здесь, — ткнул пальцем в полетную карту Чукча.

Догадка Валентина о том, что охранники решили умыкнуть золото, подтвердилась. Место посадки — километрах в двух от Охотского моря и километрах в двадцати от Тугура. Значит, там Чукчу и Кукушку будут ждать сообщники, свидетели им ни к чему.

Надо было взять курс на северо-восток, Валентин же повернул на юг, еще на земле рассчитав полетные данные до заветной землянки. А чтобы Чукча или его напарник не обнаружили плутовства, установил на гирокомпасе разницу с магнитным компасом в сто двадцать градусов: курс 60 градусов на приборе соответствовал курсу полета 180 градусов; добро, что охранники о принципах работы гирокомпаса не имели представления, хотя Чукча частенько зыркал своими черными бусинками сквозь безвекие щелки глаз на приборы.

До Тугура по расчетному времени лететь час двадцать, до землянки полтора часа, а с учетом встречного ветра — час сорок пять, почти на весь топливный запас. Ориентир на Тугур — речка, вдоль которой и должен был проходить полет. Но Валентин сразу же вошел в облака, и Чукча как ни крутил головой, сколько ни всматривался вниз, ничего, кроме снежной круговерти, увидеть не смог. Поначалу он молчал, но минут через двадцать, возможно, заподозрив летчика в коварстве, стал тыкать пальцем вниз, приказывая снизиться.

— Хочешь поцеловаться с землей? — грубо оборвал его Валентин. — Могу открыть люк.

И Чукча, зло сверкнув бусинками, ушел на свое место.

Снежные заряды обрушивались на вертолет вал за валом, и машину трепало, как утлое суденышко в разбушевавшемся море. Кромка льда тонкой пленкой обозначилась на капоте у лобового стекла. Пришлось включать обогрев лопастей. Но двигатели тянули с надрывом, словно простуженные живые существа, измученные непогодой и крутым подъемом. Время тянулось мучительно медленно: казалось, стрелки часов остановились.

В салоне на жестких сиденьях уже ерзал задницей не только Чукча: прокурор, который поначалу делал вид невозмутимого человека, видавшего и не такое, вроде бы подремывающий, тоже стал поглядывать в иллюминатор и на часы. Спокойнее всех выглядел, пожалуй, Кукушка — читал какой-то детектив, — но вот и он отложил книгу, устало потянулся, расправляя плечи. Все это Валентин видел лишь мельком — внимание было сосредоточено на приборах, но и поведение пассажиров его волновало не менее: в салоне не просто пассажиры, в салоне его враги, безжалостные, смертельно опасные. Чукча и Кукушка — убийцы, прокурор. Если Тамара солгала Валентину и назвала Перекосову его фамилию, он знает, с кем летит, и уж постарается как-то отплатить своему сопернику — мстительные люди не менее жестоки, и их изощренные методы непредсказуемы…

Наконец стрелка часов перевалила тройку — в полете они ровно час. Чукча подошел снова сзади и потыкал пальцем вниз — пора снижаться.

Валентин показал ему два пальца и изобразил ноль — еще двадцать минут. Крикнул, перекрывая шум двигателей:

— Встречный ветер.

Чукча, хмурый и неудовлетворенный, вернулся на свое место. А как он взбеленится и что предпримет, когда узнает, что сели не там, где надо? Схватка может произойти сразу, и Валентин предусмотрел и такой вариант. Смерти он не боялся. С того дня, как его уволили из военной авиации, душа будто бы опустела, и ему многое стало безразличным. А после встречи в колонии с Антониной он и вовсе перестал всему и всем верить и считал жизнь никчемной. Но и погибать от рук таких ублюдков, как Чукча, он считал унизительным. Нет, они не имеют права поганить нашу землю, и он еще поборется с ними…

До места посадки оставалось лету минут пятнадцать. А надо сесть пораньше, километров за десять от землянки, чтобы случайно кто-то из их шайки, оставшийся в живых, не наткнулся на нее и не укрылся в ней. Кроме, разумеется, самого Валентина.

Летчик незаметным движением выключил обогрев лопастей, и сразу они стали обрастать ледком, тяжелеть; мелкие кусочки отскакивали, били по обшивке, как осколки снарядов.

— Что случилось? — тут же позади появился Чукча.

— Отказала антиобледенительная система, — крикнул Валентин. — Надо садиться, иначе свалимся.

Он подвернул еще вправо, снижаясь буквально по сантиметру, чтобы не зацепить за верхушки деревьев и увидеть речушку-переплюйку, которая должна послужить ориентиром.

Высотометр показывал уже высоту менее ста метров, а облака все не кончались и снег все сыпал и сыпал. Валентин стал делать круг за кругом, еще осторожнее проглядывая и прощупывая землю.

Нет, не зря в эскадрилье его называли летчиком-локатором: и без системы слепой посадки он разглядел сквозь космы облаков, сыпавших тучами снега, вначале темный лес, а затем и речку-переплюйку, которая, к счастью, еще не замерзла и тоже темнела извилистой лентой.

Валентин подвернул к самой опушке и приземлил вертолет у могучих, разлапистых елей.

Троица оживилась, и едва лопасти винта остановились,высыпала наружу. Здесь было относительное затишье, но слышно было, как ветер гудит в вершинах деревьев, видно, как, перебрасывая поверху снег, швыряет его на луг и несет, тянет по скату к речушке.

— И куда ты нас завез? — с настороженной и недоверчивой усмешкой спросил у спустившегося на землю Валентина Чукча.

— Не дотянули километров двадцать. Может, чуть более, — твердо ответил Валентин.

— Откуда такая уверенность? — усомнился Чукча.

— От верблюда, — оборвал Валентин, давая понять, кто здесь хозяин положения и что он не потерпит вмешательства в его летные дела.

Чукча, не привыкший к такому с ним обращению и уполномоченный на борт старшим самим начальником охраны, будто поперхнулся грубостью пилота и не мог какое-то время вымолвить ни слова. Лицо его налилось гневом.

— Ну ты, летун, поосторожней на виражах, — зло прошипел, — а то сорвешься в штопор. Ты забыл, кем я послан?

— Да хоть самим Богом или чертом. Но пока ты находишься на борту вертолета, я здесь командир, и ты будешь выполнять все мои команды.

— А мы уже на земле, а не на борту, — усмехнулся зло Чукча. — Так что полномочия твои кончились.

— Тогда можешь продолжать путь пешком. Не возражаю, — стоял на своем Валентин.

— Он прав, — пришел вдруг на помощь пилоту прокурор. — Пока он не доставит нас к месту назначения, он капитан судна и наш командир. И не надо спорить. Лучше объясните, что будем делать дальше.

— Уже темнеет. Придется ждать утра.

— Ты что? Нас ждут сегодня! — повысил голос Чукча.

— Сегодня не получится. Видишь лед на лопастях? Мы не поднимемся.

— Давайте обколем его.

— Попробуй. Думаешь, это так просто. И бессмысленно: через пять минут лопасти снова обледенеют, и мы грохнемся в тайге. Ко всему, надо определиться, где мы сели.

— То же мне, хваленый летчик, ас, а завез куда, сам не знает, — продолжал возмущаться Чукча. — Определяйся, а мы обследуем вокруг, может, где какая деревушка рядом. — Он позвал Кукушку и, взяв его под руку, повел вдоль речки, что-то говоря ему чуть ли не на ухо, в чем-то убеждая, Кукушка, похоже, возражал. Валентин догадывался, что предлагает напарнику Чукча, и если бы он был уверен в месте своего нахождения, он сегодня разделался бы с летчиком и прокурором. И Валентин не случайно умолчал, что и завтра они не смогут продолжить полет — топлива в баках осталось на донышке. Надо продержаться до утра…

— Значит, нам придется заночевать в вертолете? — подошел к Валентину прокурор.

— Придется, — согласился Валентин.

— А почему вы не воспользуетесь рацией? Вы связывались с Комсомольском-на-Амуре?

— Связывался. Но слишком большие помехи, ничего не разобрать. И высота полета у нас была малая… Да и что в такую погоду можно сделать? Только ждать.

— Может, действительно где-то поблизости есть селение?

— Вряд ли. Во всяком случае, на карте не отмечено.

Чукча и Кукушка вернулись через полчаса, когда начало уже темнеть.

— Ну, определил, куда нас завез? — вернулся к своим начальническим манерам Чукча.

— Определил, — холодно ответил Валентин.

— Покажи на карте.

Валентин полез в кабину и расстегнул на всякий случай кобуру пистолета — от этого уголовника всего можно ожидать, хотя рискнуть идти в ночь неизвестно куда может только недоумок. Да и груз надо тащить: шестьдесят килограммов золота, продовольствие. Посмотрел вначале карту сам и подобрал похожую по конфигурации местность. Вышел, ткнул пальцем.

— Примерно вот здесь.

— Примерно, — передразнил Чукча. — А речка где?

— Такие речушки на карту не наносят. И это не речка, протока.

Чукча долго рассматривал карту, сломленной веточкой измерил расстояние до Тугура.

— Да тут по прямой более тридцати километров, а если петлять…

— На Дальнем Востоке сто километров — не расстояние, как и сто рублей — не деньги, — пошутил Валентин.

— Ну, для таких летунов, — съехидничал Чукча. — Посмотрим завтра, — и замолчал, поняв, что сказал лишнее.

Значит, на завтра они с Кукушкой предусмотрели и такой вариант — добираться до побережья пешком: погода не обещает улучшения — циклоны тут бушуют по неделе. Об остатке топлива они, конечно, не догадываются. Валентин тоже продумал кое-какие варианты. Но одному с двумя справиться будет непросто. Посвящать же прокурора в намерение охранников опасно — все может испортить: жестокие люди, убедился Валентин, как правило, ограниченны, недоверчивы и слишком эмоциональны. А в их положении нужна выдержка, хладнокровие и точный расчет. Да у прокурора и оружия нет, а доставать из тайника ружье — там хранились и лыжи, — было рискованно. Поэтому придется надеяться на собственную смекалку и собственные силы.

Чукча подержал карту в руках, видимо, обдумывая: отдавать ее или оставить себе — завтра она очень пригодится. Глянул в глаза Валентину и понял, что летчик не из тех, кто спасует перед ним. Вернул, сказал примиренчески:

— Что ж, доживем до завтра. Идемте ужинать, пока не стемнело.

Все снова забрались в вертолет, расселись по двое на жестких, холодных сиденьях друг против друга. В рюкзаках у Чукчи и Кукушки оказалась и водка, и «бортпаек» — как называл Кукушка солидный запас колбасы, консервов и хлеба, которых хватит на целую неделю. Значит, в дорогу охранники готовились капитально: и термосы с горячим чаем, и даже складные рюмки.

Валентин приобщил к общей закуске и свой «бортпаек» — два бутерброда с колбасой и два с сыром, специально приготовленные к этому полету, от выпивки отказался:

— За штурвалом не пью.

Прокурор поддержал компанию, но то ли из-за своего высокого положения, то ли из-за неопределенной ситуации, в которую попал впервые, пил понемногу и старался не выдать волнение, таившееся в глубине души и временами прорывавшееся наружу осторожными вопросами: «А вы не пытались связаться по рации с другими аэродромами?.. И никакие другие станции не отвечают?..»

Если бы узнал о настоящей обстановке, о грозившей ему и летчику опасности, трудно предсказать, как бы повел себя…

Чукча, захмелев, стал говорливее и вроде бы подобрел, но временами привычки старшего охранника брали свое, и он обрывал собеседников на полуслове, заставляя слушать только его и не противоречить.

Валентин не принимал участия в разговоре, с трудом удерживал себя в застолье в надежде услышать еще что-нибудь, относящееся к завтрашнему дню — что у трезвого на уме, у пьяного на языке. И не ошибся. Спустя некоторое время, когда охранники наговорились между собой и опустошили вторую бутылку, Чукча обратился к Валентину:

— А ты, летун, чего молчишь, компания наша не нравится?

— Тон мне твой не нравится, — снова осадил его Валентин. — На прииске своим подчиненным будешь рот затыкать. А здесь есть люди постарше тебя и подостойнее, соизволь уважительно относиться к ним.

— Это чем же ты достойнее меня? — голос Чукчи осип от злости и он прошипел, будто змея, готовившаяся напасть.

— Хотя бы тем, что веду себя по-человечески. А ты строишь тут из себя большого начальника. Повторяю лично для тебя: здесь я командир и соизволь подчиняться. Кончай пьянку. Иначе выброшу за борт и будешь ночевать на снегу.

— Попробуй. Хочу посмотреть, как это у тебя получится.

— Перестаньте, ребята, — стал урезонивать их прокурор. — Завтра предстоит тяжелый день, а вы… Действительно, хватит пить.

— Хватит, — согласился Кукушка и стал убирать в рюкзак остатки провизии. Бутылки, приоткрыв дверь, выбросил.

— Ну-ну, командир. Больно ты грозен, как я погляжу. А ты, Кукуй, чего замандражил перед ним? — взъярился Чукча на коллегу. — Мы под ним никогда не ходили и не будем ходить. И пить будем столько, сколько захотим. Доставай еще бутылку.

— Я дважды повторять не буду, — предупредил Валентин, готовый сейчас схватиться с Чукчей, действовавшим ему на измотанные трудным полетом и преступным заданием нервы. Он чувствовал усталость, надо было отдохнуть, а какой отдых, когда рядом убийцы и неизвестно, что замышляют. Ссора могла привести к какому-то логическому концу: либо к развязке, либо к прояснению хотя бы ночных намерений охранников.

— Хватит, Чукча, не дури, — заупрямился и Кукушка. — Завтра действительно трудный день. Как, летун, на погоду мало надежды? — обратился он к Валентину.

— Доживем — увидим.

— Во, правильный ответ трезвого человека, — похвалил Кукушка, решив снять напряжение. — Доживем — увидим. И прости, Чук, пить больше не будем. Никуда она от нас, родимая, не денется. Наверстаем, когда доберемся до места.

Чукча от беспомощной злости куснул губу и полез за сигаретами.

— В вертолете не курить, — предупредил Валентин. — Здесь от одного вашего спиртного выхлопа пожар может произойти.

Чукча хрустнул пальцами, разминая сигарету, и, бросив остатки на пол, полез наружу.

Сопротивление его было сломлено, чего Валентин и добивался. Надолго ли? Во всяком случае, до утра вряд ли кто рискнет изменить ситуацию. А утро вечера, как говорится, мудренее.

Валентин перебрался в свое пилотское кресло и, откинув ворот меховой куртки, попытался расслабиться, еще раз мысленно прокрутить в голове завтрашний сценарий: продумать и предусмотреть все малейшие нюансы, которые могут возникнуть, и как на них отреагировать.

Несмотря на то, что одеты все были в меховые костюмы, обуты в унты, а на улице всего около пяти градусов мороза, холод пробирался под теплую одежду, и приходилось выходить наружу и делать разминку. Первым не выдержал прокурор, потом вышел Валентин. По-прежнему сыпал снег и дул восточный ветер. И это было на руку Валентину: избежать лишних подозрений в умышленной симуляции.

Подремать Валентину все же удалось, с вечера, когда Чукча и Кукушка еще долго бубнили, переключившись на политику; потом, когда все уснули, Валентин, словно напившись кофе, до утра не сомкнул глаз. Но чувствовал себя отдохнувшим, бодрым и готовым к схватке.

Чукча храпел всю ночь, и мороз ему был нипочем. Вначале Валентин думал, что он притворяется, но потом убедился — спит; водка ему шла на пользу, успокаивала и освобождала голову от лишних дум. Хотя такие люди никогда не утруждают себя лишними размышлениями и совесть их не мучит…

Едва забрезжил рассвет, Чукча перестал храпеть, заворочался, зевнул во весь рот с волчьим подвыванием и пошел наружу. Поднялся и Кукушка. Прокурор тоже, похоже, давно не спал. Как только охранники вышли наружу, позвал летчика:

— Валентин Васильевич, вы не спите?

— Проснулся. Замерзли?

— Есть малость. — Помолчал. — Что будем делать? Метель не утихает.

— Что-нибудь придумаем.

— Вы с этим… старшим охранником поосторожнее. Что-то он очень уж агрессивно настроен… И рожа у него бандитская.

— А он и есть бандит. Вам как прокурору следовало бы это заметить.

— Что вы хотите сказать?

Ответить Валентин не успел: приоткрылась дверь, и Чукча властно прокричал:

— Кончай ночевать. Выходи строиться.

Ветер швырнул пригоршни снега в салон и закружил его, обдавая холодом и свежим, чистым дыханием. Прокурор то ли от испуга, то ли глядя на Валентина, не пошевелился, и Чукча более требовательно, уже со злостью повторил команду.

— Выходи, кому сказано. Будем принимать решение.

Прокурор приподнялся и в полусогнутом положении, будто в поклоне, пошел к двери, хотя по-другому он и не мог идти — мешал низкий потолок салона, — но именно такое впечатление взвинтило Валентина и настроило решительно. Он передернул затвор пистолета, загоняя патрон в патронник, и сунул его в наружный карман куртки. Неторопливо направился к двери.

— Опять ты за старое, — стараясь быть спокойнее, упрекнул Чукчу. — Если тебе приспичило по нужде, зачем на других орать?

— А ты собираешься неделю здесь дрыхнуть, ожидая хорошей погоды? Когда мы вылетали с прииска, была не лучше. Так что не хитри, запускай двигатели.

— Все сказал? Теперь послушай меня. Связаться по рации ни с прииском, ни с Златоустовском я не смог и вряд ли смогу. В баках вертолета керосина осталось на то, чтобы прогреть двигатели и подняться вот над этим леском. Если есть желание погибнуть героем в авиакатастрофе, — пожалуйста. Потому слушай мой приказ: вы с Кукушкиным отправляетесь строго на восток. Доходите до первого населенного пункта, где есть телефон или радиосвязь и вызываете подмогу. Когда привезут керосин, мы продолжим полет, подберем вас там, где вы будете находиться.

— Вона как! — усмехнулся Чукча. — Хитро. Но по-твоему не будет. Будет по-моему. Я тебе с первого раза, когда ты меня повез, не доверял. Предупреждал начальника, а он… Ты выжидал момента… Но я тоже кое-что предусмотрел. Теперь слушай мой приказ: вы с прокурором несете золото. По тридцать килограммов. Тяжеловато. Но мужики вы здоровые, выдержите. Мы понесем продукты. Тоже нелегко, и неизвестно, куда ты нас завез и сколько придется топать. Вот так, — он победоносно окинул взглядом с ног до головы Валентина, затем прокурора и предупреждающе положил руку на кобуру с пистолетом. Руки Валентина с самого начала разговора были засунуты в карманы и правая нетерпеливо сжимала рукоятку «Макарова», держа палец на спусковом крючке. Еще перед отправкой в Афганистан летчиков обучали умению стрелять из положения «карман», а до Чукчи было не далее двух метров и промахнуться мог только слепой или до смерти перепуганный. А Валентин был готов к такому развитию событий и не собирался упустить инициативу.

— Да вы что, — обратился умоляющим голосом прокурор к Чукче, поняв, наконец, из-за чего назревал конфликт между летчиком и старшим охранником. — Это же преступление. Зачем вам…

— А ты помолчи, мент, — оборвал его Чукча. И кивнул напарнику на вертолет: — Полезай в салон и тащи золото, рюкзаки. Их вещи переложи в наши. А я пока покараулю их, — и Чукча с ехидной улыбочкой достал из кобуры пистолет.

Кукушкин услужливо бросился выполнять приказание, но властный голос Валентина остановил его:

— Стой! А ты брось оружие! — Повернулся он к Чукче.

— Чего?! — Чукча стал поднимать пистолет.

Валентин выстрелил. Чукча удивленно глянул на него, хватаясь за живот. Покачнулся, но устоял и отвел руку с пистолетом от живота. Валентин еще дважды нажал на спусковой крючок, целясь теперь уже не из кармана.

Кукушкин от неожиданности стоял бледный, шевеля губами, видно, желая что-то сказать и не в силах выговорить ни слова.

— Заберите у него оружие, — приказал Валентин прокурору, и тот, подойдя к охраннику с опаской, но с профессиональной ловкостью стал обыскивать его. Из-под куртки достал пистолет, потом охотничий нож, передал их летчику. Другого ничего у него не было. — А теперь вынесите ему его рюкзак, и пусть убирается.

— Вы… отпускаете его?

— Могу сдать под вашу охрану. Доведете его до первого населенного пункта и передадите властям. Согласны?

— Нет уж, пусть лучше уходит.

Через пять минут Кукушкин, взвалив на спину рюкзак, удалялся в глубь леса на восток, утопая в глубоком снегу.

«Бог тебе судья, — мысленно проговорил Валентин. — Если выберешься к людям, значит, так тебе на роду написано. Хотя шансов один процент…»

— Что будем дальше делать? — спросил прокурор, когда Кукушкин скрылся за вековыми стволами деревьев.

— А что вы предлагаете? — на вопрос вопросом ответил Валентин. Раньше ему хотелось объясниться с этим жестоким и мстительным человеком, к которому испытывал отвращение, высказать ему все, что удалось узнать от Антонины и что думал сам, но после того, как увидел его утром перепуганного, растерянного, жалкого, вся злость и ненависть к нему пропали, он лишь по-прежнему был ему неприятен и уподобляться ему, мстить за любимую женщину, считал теперь мелочным и унизительным.

— Вертолет действительно не может лететь дальше? — усомнился он в правдивости летчика.

— К сожалению. Нужен керосин. Вот я и хочу попросить вас отправиться на поиски селения. Буду ждать помощи ровно две недели. После чего отправлюсь по вашим следам.

— А Кукушкин, он, думаете, не сообщит?

— Он будет держаться подальше от властей и от своих сообщников. Они ему не простят шестьдесят килограммов золота.

— Н-да… Я и предположить не мог, что они могут пойти на это.

— Человек, как сказал один писатель, зачат в грехе и рожден в мерзости, и вся его жизнь от зловонной пеленки до смердящего савана — всегда что-то есть.

Прокурор не понял намека — слишком он был обеспокоен дальнейшим: уходить от вертолета в неизвестность, один на один против хищников, против холода он просто боялся, но и оставаться здесь обоим, понимал, бессмысленно и невозможно.

— Вы оружие мне дадите?

Валентин подумал. Пистолет Кукушкина или Чукчи он мог отдать, но еще вчера он не собирался этого делать: Перекосов заставил страдать Антонину больше, пусть и сам испытает злой рок. Хотя пистолет ему мало чем поможет, разве только от зверя…

— Бери любой, — он протянул ему пистолеты Кукушкина и Чукчи.

Прокурор взял, повертел в руке и сунул за пазуху.

— В рюкзаке — продовольствие. Экономно будете расходовать, дней на десять хватит.

— А вам?

— У меня тоже кое-что есть.

Перекосов обрадовался такому раскладу и, не став даже завтракать, заторопился с уходом.

— Подскажите только мне, куда держать направление.

— Думаю, лучше на юг. С Кукушкиным лучше не встречаться. Хотя он и без оружия, но хитрее вас, предусмотрительнее…

И вот он остался один. До заветной землянки, по его расчету (характерный изгиб речушки, выбранный им еще в тот день, когда он нашел это убежище), было не более десяти километров. Сегодня он перевезет туда продукты, завтра — золото…

6

После тщательного анализа случившегося, изучения документов прииска, бесед с золотоискателями и авиаторами отряда, всеми, с кем общались и просто встречались подозреваемые, проработки различных версий Анатолий вылетел в Уссурийск, где, по его предположению, мог оказаться Валентин. Под Уссурийском, в Воздвиженке, они служили после окончания училища. Уссурийск — маленький спокойный городишко, там у Валентина друзья и знакомые; больше ему просто некуда податься, если он действительно причастен к похищению золота, в чем Анатолий продолжал сомневаться, несмотря на неопровержимые улики: дружба с начальником снабжения промысловых партий, незапланированные посадки вертолета в различных точках побережья, закупленное заранее и хранимое в вертолете снаряжение — двустволка, лыжи, рюкзак, пилы, топорик, туристический примус и многое другое. Конечно, можно предположить и такое: Валентин был предусмотрительным человеком и, летая над тайгой, знал, чем когда-то может завершиться полет — сколько было случаев вынужденных посадок из-за неисправности техники, из-за плохой погоды. А в тайге, особенно в осенне-зимнее время, на скорую помощь надеяться не приходится. Но исчезновение начальника охраны, кем спланирована эта операция, опрокидывало все доводы…

И все-таки верить в то, что Валентин встал на преступный путь, не хотелось. Лучше пусть погибнет в авиакатастрофе или в схватке с бандитами, но только не станет преступником, не опозорит имя летчика…

В Уссурийске Анатолию дали трех оперативников, и он вместе с ними приступил к поискам.

7

Кукушкин лез по снегу, продираясь сквозь кусты и бурелом, сверяясь по компасу и проклиная и Чукчу, который думал, что летчик лопух, и с ним можно разговаривать на высоких тонах, заставить подчиняться, и начальника охраны, затеявшего такую авантюру, не разобравшись в летчике, и себя, погнавшегося за длинным рублем. Подзаработал, называется…

А летун, гад, каким ловким и хитрым оказался… Прокуроришку он, скорее всего, прихлопнет, а может, и отпустит — далеко этот белоручка не уйдет, тут ему не московский бродвей… Куда летуну одному столько золота?.. Может, не одному?.. Такой уверенный, смелый… Насчет керосина он, конечно, соврал, чтобы от них отделаться. Ничего, далеко и он не уйдет, начальник охраны Кувалдин из-под земли его достанет. Не таких шустриков находил. Не зря Шатуном его прозвали, тайгу знает как свои пять пальцев, месяцами пропадает то в поисках женьшеня, то с золотоискателями, то еще по каким-то делам. Правая рука председателя артели, тот доверяет ему как самому себе… Не зря говорят: доверяя — проверяй. Председатель и не догадывался, что задумал его верноподданный: Шатун обещал разделить золото на троих, и хоть за границу, хоть по матушке России кати, умному человеку всегда найдется место где укрыться, только надо голову на плечах иметь… Выходит, у них с Чукчей не голова, а капуста — так опростоволосились! Кто мог подумать, что этот летун станет стрелять. Такой обходительный, уравновешенный. Председатель и Шатун уважали его… Вот и доуважались, теперь Кукушкин с Чукчей окажутся виноватыми. Скрыться бы ото всех с глаз долой… А на что жить? Да и Шатун подумает, что сговорились и без него разделили золото… От него не скроешься…

Вспомнилось, как год назад сбежал с соседнего прииска старый золотодобытчик Кандыба. Своего золотишка накопил и чужое прихватил, всего-то килограммов семь. Упросили Шатуна разыскать беглеца за половину украденного золота. Три месяца пропадал начальник охраны и привез-таки воришку. Часть золота Кандыба успел прокутить, но остальное Шатун доставил в целости и сохранности.

Наказание воришке вынесли по неписанному китайскому закону: отрубили пальцы обеих рук и пустили на все четыре стороны.

Кандыба в ногах валялся, умолял пристрелить — не согласились. До конца дней своих будет теперь маяться, бедолага…

Нет, такого исхода Кукушка не хотел, и во что бы то ни стало доберется до жилья и свяжется с Шатуном. Теперь он уже в Монгохто, где обещал ждать их. Друзей у него везде полно и есть где укрыться…

Два часа продирался по лесу Кукушка, не только согрелся, но и взмок. Таежник он был опытный, знал, как надо вести себя в таких ситуациях и вначале сбавил шаг, чтобы остыть немного, потом и вовсе сел, выбрав удобную валежину на небольшой полянке. Судя по карте, ширина лесной полосы, если держать курс строго на восток, небольшая, километра четыре, но не каждой карте можно верить. Да и летуну: коль задумал он такое хитрое дело, то и завезти мог совсем в другое место. Но как бы там ни было, другого пути у Кукушкина нет — только на восток. Рано или поздно он выйдет к какой-нибудь речушке, а та выведет к населенному пункту. Продуктов должно хватить, а если не хватит, в рюкзаке предусмотрительно прихвачен топорик, леска, бечевка, которые можно использовать для подледного лова, вместо капкана. Жаль, что летун пистолет отобрал. Хотя в тайге страшнее человека зверя нет — все его боятся, даже медведи и волки нападают в исключительных случаях: либо раненые, либо очень голодные. Но медведи должны уже на зимнюю спячку залечь, а волки в стаи в январе начнут собираться.

Кукушкин достал из рюкзака топорик, нарубил сушняка и разжег костер. Набрал в котелок снегу, поставил на огонь. Подогрел колбасу, хлеб и стал завтракать. Ел экономно, не давая упасть ни крошки, только чтобы приглушить голод — на сытый желудок далеко не уйдешь.

После завтрака покурил, тоже экономно — до полсигареты — затушил ее и спрятал в карман: на следующий раз. Посидел еще немного, давая отдохнуть ногам, и снова двинулся в путь.

Лес здесь был не густой, и снег еще не очень глубокий, а ветер, бушующий наверху и треплющий верхушки деревьев, сюда скатывался лишь волнами, освежая лицо и помогая держать направление.

Летун, похоже, обманул его: шесть часов пути и никакого просвета, а уже начинало темнеть и Кукушкой овладевала усталость. Чтобы окончательно не выбиться из сил и быть готовым к любым неожиданностям, Кукушкин, пока не стемнело, решил позаботиться о ночлеге. А для этого мало-немало надо было соорудить хоть какой-никакой шалашик из жердочек и лапника, разгрести снег, прогреть землю костром и, устелив ее лапником, спать.

Этим он и занялся, не став обедать. Как ни сноровисто работал, управиться пришлось лишь при свете костра. Ноги и руки гудели от усталости, и живот урчал от голода, но, несмотря на это, он съел лишь кусочек хлеба со шматком сала и улегся спать.

Сколько ему придется еще проблукать по тайге, провести на холоде вот таких тревожных ночей! И как затянула его эта преступная трясина?! Ведь нанимался он охранять прииск, золото, но не воровать его, не убивать людей. А пришлось…

Шатун объяснил им, что в тайге появилась группа рэкетиров, охотников за золотом: нападают на небольшие прииски, на любителей-промысловиков, грабят их и скрываются. Что недавно-де, невдалеке от их прииска, напали на соседей, перебили охрану, все забрали и теперь движутся по направлению к железной дороге, на юго-восток. Пять человек замечены в районе Тунгуски и что их можно перехватить.

В группу перехвата Шатун отбирал добровольцев, и дернул тогда черт Кукушкина вызваться… Установка была твердая: выйти группе наперерез, устроить засаду и, чтобы не рисковать, — группа вооружена автоматами и там-де не какие-то лопухи, а лихие парни, — без всяких предупреждений уничтожить ее.

Так и сделали. А после выяснилось, что это не рэкетиры, а промысловики-любители. Потом Шатун использовал каждого, кто участвовал в перехвате, как подневольного. И попробуй не подчиниться, взроптать… А Чукча стал прямо-таки его цепным кобелем, и Кукушкину теперь не было его жаль. Старший еще вчера завелся и хотел разделаться с лишними попутчиками, но у Кукушкина рука не поднималась брать грех на душу, и он уговорил напарника не торопиться, использовать летуна и прокурора как «тягловую силу»…

Долго еще воспоминания и думы тревожили Кукушкина, и он, несмотря на усталость, ворочался с боку на бок, вздыхая и мысленно ругая себя за необдуманные, прямо-таки глупые поступки. И сон его был зыбким, коротким, неспокойным, с продолжавшимся невеселым раздумьем о своей жизни. Но, к удивлению, он не мерз, как в прошлую ночь в вертолете, будто лапник и прогретая костром земля до самого утра источали тепло.

К утру ветерок начал стихать, но небо все еще было затянуто тучами; из них уже не сыпал, как прежде, снег, а кружили редкие снежинки, предвещая скорые морозы, которые, помнил Кукушкин, иногда заворачивали до двадцати градусов. Тогда такой шалашик не спасет.

Кукушкин вскипятил воды, заварил покрепче чай и, позавтракав поплотнее — чтобы идти весь день — тронулся в путь.

На этот раз ему повезло: после часовой ходьбы он выбрался, наконец, из леса, и ровное снежное поле ослепило его своей белизной, не тронутой ни ногой человека, ни следом зверя. Будто здесь не было никакой жизни.

Кукушкин осмотрелся. Впереди, на востоке, километрах в десяти проглядывала темная полоса, похоже, там снова начинался лес, а к юго-востоку, куда вела опушка пройденного леса, поле шло под уклон. Значит, в низине либо речка, либо озеро. Только бы не болото: земля только чуть сверху схвачена ледяной коркой, и болото в это время особенно опасно.

На всякий случай Кукушкин срезал двухметровый ореховый шест и пошел по склону на юго-запад. Рано или поздно он должен выйти к реке или озеру. А где вода, там и люди, даже в этом диком, забытом Богом крае.

На встречу с людьми у него давно была заготовлена легенда: шишковал, заблудился, к счастью, три дня назад встретил геологов, они снабдили провиантом, указали дорогу. А чтобы подтвердить легенду, следовало набрать кедровых шишек. Но он не торопился делать этого — кедра-стланика здесь немало, даже кое-где виднеется на опушке, густо переплетаясь ветвями с березами и пихтами, маня небольшими, в куриное яйцо, шишками. Вот когда он устанет, тогда можно будет сделать остановку со сбором орехов.

Чем ниже спускался Кукушкин по склону, тем гуще справа становился лес, и идти становилось труднее: под снегом появились кочки с примятыми, скрученными ветрами пучками травы, цепляющимися за унты крепкими путами. Пришлось раньше запланированного времени делать привал.

Кукушкин выбрал кедрач погуще с обилием шишек, до которых рукой дотянуться, и свернул к опушке. Едва подошел, как из ветвей выпорхнула пара небольших черных птиц с белыми крапинками, похожих на скворцов. Кедровки резко вскрикнули, недовольные появлением человека, и скрылись в лесу.

Кукушкин сбросил рюкзак, сорвал шишку, разломив ее, он вытащил орех и бросил в рот. Кожура оказалась не очень твердой и, раскусив ее, он ощутил во рту приятную маслянистую мякоть. Она будто освежила его и живительным бальзамом разлилась внутри. Не зря нанайцы, эвенки — аборигены этих мест — уходя на охоту, запасаются кедровыми орехами, являющимися лучшей пищей, быстро восстанавливающей силы. Съев несколько зернышек, Кукушкин действительно почувствовал себя лучше, словно употребил эликсир бодрости. Он расстегнул рюкзак и, откинув клапан, стал бросать туда шишки. Потом спохватился — хоть и легкие они, объем занимают большой. Стал очищать орехи.

Вдруг до его слуха донесся стрекот. Вертолет! — догадался он и машинально метнулся под кедрач. Не иначе, их ищут! Нет, попасть в руки властей ему не хотелось — тюрьмы не избежать…

Вертолет пролетел вдоль опушки и скрылся в юго-восточном направлении. Значит, летуна еще не нашли. Найдут ли?.. Лучше б нашли — и дело с концом. Иначе Шатун покоя не даст… Куда ж потом ему податься?.. В свой родной Хабаровск дорога заказана. Да и кто его там ждет? Жена-сучка… Из-за нее он и попал в лапы Шатуна. Связалась, скурвилась… Восторгался, гордился своей красавицей, Жанной-милочкой величал… А она на первом году замужества рога ему наставила. И с кем?! С толстозадым шибздиком Сидоркиным… Что она в нем нашла? Рожа — детей только пугать: квадратная, угрястая, нос картошкой и губы толстые с вывертом, как у негритоса. Майорские погоны? Начальническая должность?.. Когда она с ним снюхалась? Не на свадьбе ли?… Нет, попозже, на День милиции, когда они гуляли на банкете. Тогда Сидоркин очень уж финтил перед ней, на каждый танец приглашал… Потом… Потом посылал Кукушкина на дежурство, а сам к ней отправлялся. За дурачка его принимал…

Ловко выследил их Кукушкин. От души отыгрался на своем начальнике — две недели тот не показывался потом на люди. И Жанночке-милочке перепало… Если б соседи не отбили, наверное, прикончил бы обоих… И не жалеет о том… Очень уж было горько и обидно. Завалился он тогда в ресторан и напился до чертиков. Сосед по столу, интеллигентный, симпатичный мужчина все уговаривал его: «Хватит, Василий Андреевич, вы же в форме, могут быть неприятности».

Когда они успели познакомиться?.. Семен Семенович, влиятельный и почитаемый в городе человек… Раскис тогда Кукушкин, расслабился как баба и поплакался в жилетку о своих неурядицах новому знакомому… С его помощью и оказался на прииске. Семен Семенович, конечно, ни при чем, откуда он знал, что там такие подонки, как Шатун, как Чукча… Лучше б тогда прибил эту сучку. За нее столько бы не дали, сколько теперь могут дать за золотишко да за тех старателей, которых они порешили, если следователи докопаются до всего. А они докопаются, коль с этим золотишком засветились. Жадность Шатуна обуяла, решил одним махом красивую жизнь на дальнейшее обеспечить… Нет, лучше б по крупице, по зернышку, еще бы пару таких сезонов, и не надо было бы на такую открытую авантюру идти. Кукушкину сразу не понравилось, но разве кто с ним считается. Чем теперь все закончится?..

Повздыхав, посожалев о прошлом, Кукушкин набрал еще с килограмм орехов и продолжил путь.

О том, что впереди речка, он догадался, увидев некрутой подъем с темными пятнами деревьев, росших островками, как бывает на болотистой местности. Он ускорил шаг: до наступления темноты оставалось часа два, и ему хотелось добраться до берега. Возможно, слева или справа появятся хоть какие-то признаки селения…

Как он ни торопился, как ни надеялся, не только селения, следов людей не существовало, словно здесь была необитаемая земля. Пришлось снова в лесу строить шалаш…

На третий день пути, теперь уже вдоль речки, к обеду он уткнулся в слияние двух рек. Та, что впадала слева, была пошире, поспокойнее, но переплыть ее без лодки нечего было и думать. Строить плот, имея только топор, дело было трудное и рискованное. Он прикинул и так и этак и пришел к выводу, что лучше построить более капитальный шалаш из бревен, укрыть их лапником, засыпать снегом и ждать морозов, пока не замерзнет речка.

8

Три бессонных ночи — из-за холода и страха — вконец измотали силы прокурора. Он еле переставлял ноги, держа направление вдоль речки, до слез всматриваясь в даль. И никакого признака жилья человека. Все чаще на снегу попадались следы различных животных, он плохо разбирался, но отличить копытных от хищных смог бы и ребенок. К речке из леса на водопой выходили стаи диких кабанов, изюбры, волки, медведи, а возможно, и тигры, что еще больше пугало его и гнало дальше в поисках людей.

Но больше всего он страдал от холода и бессонницы. Соорудить что-то наподобие шалаша ему и в голову не приходило, да и не мог он: за свою сорокалетнюю жизнь он в руках не держал топор или другой строительный инструмент. У деда и бабки, которые воспитывали его, была дача, но все работы выполнял там либо дядя Петя, либо дядя Ваня, которых нанимал дед. В деньгах они нужды не испытывали — помогал отец Эдика, военный атташе в Англии, и мать, актриса Москонцерта, которая тоже почти не бывала дома, разъезжая по стране с труппой актеров. А Эдик все летние каникулы гонял по дачным тропинкам на «велике», играл с ребятами в футбол, купался, загорал на речке.

Какое это было прекрасное, беспечное время! Разве думал он, что судьба готовит ему такое испытание. В первый день пути он костер еле разжег, истратив почти полкоробка спичек. Пробовал спать, зарывшись в снег, как, по утверждению учебников, делают звери. Не получилось — и холодно было, и сыро, и боязно. А сидя всю ночь у костра, грея то одну сторону, то другую, лишь ненадолго забывался в зыбкой, тревожной дреме.

Три дня тяжелого, изнурительного пути. И никакого селения, никакого даже признака жилья человека. И он стал терять надежду. Все чаще стала беспокоить мысль о смерти: долго он так не протянет — либо уснув, замерзнет, либо на сонного нападут звери. А как ему хотелось жить! Дела на службе складываются отменно — в сорок лет он в команде генерального прокурора и есть шансы подняться на высшую служебную ступеньку, у него шикарная квартира, служебная машина и личный «Мерседес». А сколько милых, прекрасных женщин! Он не жалел, что расправился с женой самым безжалостным способом, допустив даже злоупотребление властью — она того заслуживала. Но какой черт дернул его полететь за тридевять земель еще раз насладиться ее унижением, заставить просить прощение. И если бы она сломила свою гордыню, он, возможно бы, и сжалился над ней, включил в список амнистированных… А она в лицо плюнула, сука… Пусть подохнет там, за колючей проволокой. Не сладко ей, коли так озлобилась, хоть и нашелся придурок, взявший ее в жены. Будто так не мог пользоваться. А ведь такая была тихая, скромная, безропотная…

Они познакомились, когда Эдуард Петрович Перекосов уже занимал должность районного прокурора и ему однажды поступило заявление о крупной взятке за продажу земельного участка в Подмосковье на строительство дачи высокопоставленному чиновнику; посредником в этой сделке был директор строительного кооператива, некто Миряшов Георгий Николаевич.

Перекосов, научившийся еще за время следовательской работы здраво оценивать ситуацию и учитывать заинтересованность начальников, не торопился дать ход делу, решил вначале выяснить кое-какие подробности. Через друзей познакомился с директором строительного кооператива Миряшовым, оказавшимся простым, бесхитростным и покладистым человеком, привез его на дачу деда, теперь принадлежавшую Эдуарду Петровичу — дед и бабка умерли несколько лет назад — якобы для ремонта дачи, и за бутылкой коньяка стал «прощупывать» строителя. Кое-что выудил в первый же день.

Перекосов умел расположить к себе людей, и с Миряшовым они, можно сказать, подружились. Как-то на очередное приглашение Миряшов заскочил на дачу с дочкой, Антониной, и Эдуард Петрович, повидавший немало девиц и избалованный их вниманием, был буквально поражен миловидностью и нежностью девицы, ее застенчивым характером, словно она росла не в Москве, а в глухой, неиспорченной еще цивилизацией деревне.

А ему перевалило уже на четвертый десяток, и мать с отцом давно советовали остепениться, найти себе достойную пару. Антонина недавно закончила торговый институт и работала товароведом в универмаге. Профессия, конечно, не ахти какая престижная, и Эдуарда Петровича удивило, как это нежное существо с чистыми голубыми глазами, выражавшими саму доброту и непорочность, могло выбрать такую рискованную специальность, требующую изворотливости, изобретательности, сделки с совестью. Хотя товаровед — не велика шишка, да и дело не в профессии, а в характере человека. А характер у Антонины, убедился Эдуард Петрович, был ангельский, и чего еще лучше желать в супружестве.

Он видел — произвел на Антонину неплохое впечатление, понравился ей, и ухаживание она приняла хотя и сдержанно, но не отвергала его, однако, когда он сделал предложение, она вдруг погрустнела и после долгого молчания помотала головой.

— Не обижайся, Эдик, как мужчина ты мне нравишься, но я люблю другого. Он — летчик, воюет в Афганистане, и я жду его.

Ее честное признание, отказ еще больше разожгли в нем желание, и он стал убеждать ее:

— Ты очень наивна и неопытна, Тоня. Летчик — звучит гордо. Но подумала ли ты, где и как придется жить? В отдаленных гарнизонах, где зачастую и квартир еще нет, приходится скитаться по чужим углам. А с работой? Официанткой в какой-нибудь зачуханной столовой не всегда удается устроиться. Целыми днями будешь сидеть дома и ждать мужа? Или с подружками знакомым косточки перемывать? Я тебя не пугаю, я знаю их жизнь — не раз приходилось бывать в гарнизонах и разбирать всякие преступления, связанные с бытовыми неполадками… Да и что это за профессия — летчик? Это раньше их называли сталинскими соколами. А нынче шофер такси в большем почете — и получает больше, и живет лучше.

— Я знаю, какие трудности меня ждут, — возразила Антонина. — Но я их не боюсь. Ко всему, я слово дала…

И пришлось тогда Эдуарду Петровичу выложить последний козырь: рассказать Антонине, какие неприятности ожидают ее отца, если не остановить против него процесс.

И на этот раз прокурорская интуиция подвела Эдуарда Петровича: козырь, разумеется, заставил Антонину задуматься, но с того дня симпатия девушки к нему заметно стала таять. Перекосов, правда, был не из тех, кто легко отступал от своих целей, он продолжал ухаживать за девушкой, познакомился с ее подругой Тамарой, которая была замужем за авиатехником и жила в Жуковском. С ее помощью Тоня и изменила решение…

Был ли он счастлив после женитьбы? Первый год — да. Тоня словно забыла о существовании летчика, и тот ничем не напоминал о себе. Эдуард Петрович подумывал, не погиб ли он, оказалось, не погиб…

Жизнь столичного прокурора, вращающегося среди больших и малых начальников, имеющих тоже определенное влияние и вес, требовали немалого времени, частых застолий и новых знакомств, в том числе с женщинами, ищущими любовных приключений. А хорошеньких Эдуард Петрович не забывал и прежних. Иногда просто душа требовала встреч с ними. Антонину он любил, и она была отзывчивой, ласковой, доброй. Но что-то в ней было такое, чего он никак не мог понять: то ли она по-прежнему стеснялась его, то ли по натуре была фригидной — ни разу он не ощутил жара в ее груди, любовного экстаза в момент физической близости. А однажды…

Он вернулся домой после бурной попойки, устроенной одним банкиром, которому помог избежать крупного скандала с вкладчиками, чуть не закончившегося объявлением банка несостоятельным. Одна из служащих банка, пышнотелая брюнетка, с которой он удалился потом в отведенные апартаменты, мало того, что испачкала его помадой и облила духами, сунула ему в карман собственную сережку.

Антонина сразу почувствовала запах чужих духов, спросила, в какой парикмахерской стали мужчин душить не одеколоном, а «Мажи нуаром», на что он невнятно пробормотал, что это у друга случайно опрокинулся флакон, а утром, меняя носовой платок, выронил из кармана и сережку.

Антонина ничего не сказала, ушла в другую комнату и закрылась на ключ. С тех пор и пошло, поехало… Никаких объяснений не хотела слушать. А потом то ли с прежним летчиком спуталась, то ли нового с помощью Тамары нашла… Вот же подлые женщины. Вместе гуляли, делились самым сокровенным, а внутри завидовали друг другу, ненавидели. И коварные. Мужчины никогда бы до такого не додумались — подсунуть в карман сережку, рассказать жене друга о его похождениях. А та пышнотелая толстушка и Тамара додумались. Конечно, они хотели досадить не столько Антонине, сколько и ему… Ну ничего, он тоже неплохо отомстил за себя…

Четвертая изнурительная ночь. Длинная, холодная и темная, как в подземелье. Сегодня он заготовил дров побольше — в те ночи их не хватало, заварил покруче чай, даже сто граммов выпил, чтобы хоть немного снять напряжение, и, положив за пазуху пистолет, попытался задремать. Но то ли крепкий чай, то ли водка, настоянная Чукчей на каких-то возбуждающих травах, разогнали сон и усталость, в пору продолжить путь, если бы не чернильная темнота.

Интересно, что делает сейчас летчик? Ему-то легче — закрылся изнутри и спит спокойно, а тут… А может, улетел? Перекосову после некоторого анализа и сопоставлений не верилось, что топлива на вертолете всего на полтора — два часа полета. И вел он себя как-то странно. С Чукчей и Кукушкой — понятно, бандиты, а с ним… В глазах его Перекосов читал то непонятную неприязнь, то безразличие, то насмешливое удовлетворение. А еще он обращался с ним, как с прежним знакомым. Может, и вправду знакомый? — вдруг озарило его. Уж не возлюбленный ли Антонины? Тамара в последнюю их встречу, незадолго до полета на Дальний Восток, рассказывала, что его уволили из военной авиации и он уехал искать Антонину. Жаль, что тогда и мысли в голову не пришло спросить его фамилию. Постой, постой, начальник лагеря рассказывал, что около года назад Антонину навестил летчик Иванкин, а он пропустил этот факт мимо ушей — плевок бывшей жены будто оглушил его, затуманил рассудок… Потом на прииске летчика называли Иванкиным… Конечно, это он, потому так и смотрел сненавистью и на борт взял с радостью, зная, какая готовится им участь. Но он оказался умнее бандитов, разработал свой план. Чукчу ухлопал, не дав тому поднять пистолет. Но если он знал, кто такой Перекосов, почему отпустил его, даже пистолет дал в дорогу? Пожалел? Возможно. Но, скорее всего, рассчитывает, что прокурор отсюда не выберется. И действительно, куда он его завез? Три дня пути — и ни живой души. А мороз крепчает, пистолетом от него не защитишься. Но Перекосов выберется, выживет всем врагам назло. И этот незадачливый любовник получит свое сполна — Перекосов умеет мстить: и под землей его разыщет. Все ему припомнит: и отнятую жену, и похищение золота, и убийство Чукчи…

Он так размечтался, что забыл на время об опасностях, о морозе, нервы его успокоились, и он уснул крепким, коротким сном.

Разбудил его холод. Ноги так окоченели, что он не чувствовал пальцев, и спину свело судорогой — не разогнуться. Костер еле тлел. И тишина стояла такая, аж в ушах звенело.

Перекосову стоило большого труда подняться с валежины, возле которой он разжег костер, сушняк, приготовленный с вечера, еще был, и он, разминая ноги и хлопая себя по бокам, стал подбрасывать в костер ветви. Разгорелись они не сразу — жар от тлеющих головешек был слаб, а спички надо было экономить, — сколько еще придется ему брести — и Перекосов, опустившись на колени, стал раздувать угли. Наконец пламя занялось, приятное тепло охватило лицо и руки. Перекосов, приподняв рукав куртки, взглянул на часы. Еще не было и трех. Какие длинные мучительные ночи! И ни луны, ни звезд. В такую темень в двух соснах заблудишься… Все против него: и люди, и природа, и… Бог… Почему он вспомнил о нем? Он никогда не верил в Бога, смеялся над бабушкой, когда та грозила ему за проказы: «Вот накажет тебя Боженька». Милая, добрая бабушка. Как она любила его, все прощала. И мать с отцом, конечно, любили. Мать во что бы то ни стало хотела сделать его музыкантом, помогала поступить в институт имени Гнесиных. Какие то были прекрасные денечки! Уже на первом курсе он считался одним из подающих надежды скрипачей. А сколько у него было друзей, девушек! Какие устраивали они вечера! Вот с деньжатами частенько возникали проблемы. После смерти дедушки у бабушки их тоже было не густо: отец строго наказывал, чтобы она не баловала внука, не портила его деньгами, и выделял определенную сумму лишь на еду и одежду. Вот и пришлось самому искать заработок: Эдуард устроился музыкантом в ресторан. Играл только вечером. А вечера частенько заканчивались попойками, после которых о занятиях в институте нечего было и думать. Пропуски, соответственно, сказывались и на успеваемости. В конце концов развлечения закончились отчислением его из института. О службе в армии ему и вспоминать не хотелось — самое трудное, бесцельно потраченное время. И музыку он возненавидел. После службы отец, вернувшийся из Англии, устроил его в юридический институт. И вот он — прокурор генеральной прокуратуры… Судьба будто играет с ним: «…то вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа»… Поистине, мудрые стихи. Удастся ли ему выбраться из этой бездны? Что прежние трудности — мелкие неприятности по сравнению с сегодняшним его положением. Неужто действительно наказание за прежние грехи? Немало людей проклинало его за строгий приговор. Возможно, среди них попадали и невиновные или не в той степени, в какой их обвиняли… И с Антониной он обошелся жестоко…

«Вот накажет тебя Боженька», — словно проговорила рядом бабушка. Он даже вздрогнул и обернулся. Чернильная темнота вокруг, не считая отблеска от костра на близстоящих деревьях. И страх сдавил его грудь, бросая в воображение обрывки картин недавнего прошлого: суда над молодым парнем, студентом, обвиняемым в убийстве известного коммерсанта. Улик было недостаточно, но оставить дело нераскрытым — значило показать свою несостоятельность, а приказ сверху был строгий: найти убийцу во что бы то ни стало. И Перекосов пошел на сделку с совестью… Суд над Антониной, встреча с ней… Он мысленно стал молить Бога о прощении. Бабушка словно стояла сзади и отрицательно мотала головой — не простит…

Едва забрезжил рассвет он, перекусив наспех и попив горячего обжигающего чая, тронулся в путь. В прошлые дни ему встречались разные препятствия: и заболоченные, еще не замерзшие болота, в которых нога утопала и которые приходилось обходить, делая большой крюк, и завалы подточенных рекой деревьев, и густой тальник, тянущийся вдоль речки на целые километры. Но он и предположить не мог, что ему может преградить путь широкий, многоводный и быстрый, как все дальневосточные реки, поток. Он вывернулся неожиданно из-за мыска леса и ошеломил Перекосова своей устрашающей неприступностью, леденящей душу быстриной и холодностью — у берегов уже появлялись прозрачные припаи, еще непрочные и ломкие, набегавшие волны крушили их, отрывали и уносили на середину.

Перекосов стоял на берегу, пригвожденный к земле этим страшным видением, не в силах поверить глазам своим, словно ему приснился кошмарный сон, и он, проснувшись, ждал, когда наваждение уплывет, рассеется. Но наваждение не уплывало, не рассеивалось, резало ему глаза, колючим ознобом пробегало по телу. Он не мог понять реальности положения, сосредоточиться и решить, что же дальше делать. Мысль, что придется замерзать здесь, на берегу, усугубила панику, и он не видел другого выхода, кроме пистолетного дула, который избавит его от долгих мучений. Вспомнилось красивое, посуровевшее лицо летчика Иванкина, когда Перекосов попросил пистолет, недолгое его раздумье и озарение… Он знал, что и с пистолетом ненавистному сопернику, разлучившему его с возлюбленной, далеко не уйти…

Что же делать? Что делать? Летом можно было бы с помощью бревна переправиться на ту сторону — пловец он никудышный. А теперь… Пяти минут будет достаточно, чтобы окоченеть в такой воде… Рядом лес, и топорик есть, но даже Робинзон Крузо не смог построить лодку… А если плот? — слабым проблеском мелькнула спасительная мысль и тут же погасла: чем ты будешь сбивать бревна, когда у тебя ни гвоздей, ни веревки.

И все-таки он не отпускал ее, как утопающий соломинку. Вспомнилась церквушка в Торжке, построенная еще в 18 веке русским умельцем без единого гвоздя и не развалившаяся, сохранившаяся до наших дней. Конечно, то был мастер. А Перекосов, кроме как здесь, в лесу, топор в руках не держал. Но другого выхода, хочешь не хочешь — нет.

Постояв еще минут десять в горестном раздумье, он пошел к лесу, снял рюкзак, достал топорик и отправился на поиски сухих деревец, чтоб полегче было их тащить и на воде они выше держались. Внезапная опасность и надежда вырваться из этого плена будто вдохнули в него силы, и он, сняв для удобства перчатки, стал торопливо рубить первую попавшуюся сосенку с опавшими иглами. Срубил, вытащил из леса и пошел за новой. Топорик был хотя и острый, но легкий, а неумелое им пользование сбивало кожу, и на руках вскорости появились мозольные волдыри. Он натянул перчатки, но было уже поздно, руки горели, как от ожога. А начинало уже темнеть и надо было позаботиться о запасе дров для костра. Он собрал обрубленные ветки под елкой, где решил скоротать еще одну ночь, рассчитывая на следующий день закончить с плотом и переправиться на правый берег узкой речушки, вдоль которой протопал четверо суток, и разжег костер.

Ночь, как и предыдущие, прошла в тревоге, коротких беспокойных снах и раздумьях. Снова вспоминались детство, женитьба, измена, месть. И снова он подумал о Боге — может, в самом деле он есть, все видит и карает за грехи? Он готов был мысленно просить прощения, но, вспомнив о плевке Антонины, почувствовал, как гневом наполняется его сердце, и понял, что никогда не простит ее…

На строительство плота, как он ни торопился, ушло три дня. Мороз все крепчал, и по реке и ее притоке поплыла шуга. Перекосов понимал, какой опасности подвергает себя, но другого выхода не видел. Построить шалаш и ждать, пока реки скует льдом, ему и в голову не приходило. Его больше пугал мороз, голод; хлеб уже кончился, консервы он ел с галетами, выделяя по одной в сутки. Пшено и рис тоже были на исходе, а заняться охотой на зверя — значило упустить время…

Утром холодный, колючий ветер разогнал остатки облаков на небе и потащил снежную поземку, обещая более сильные морозы. Перекосов хотя и предусмотрел трудности спуска плота на воду, заранее строил его на кругляшах, на покатом к реке берегу, чтобы столкнуть было легче, долго возился, используя рычаги из срубленных заранее березовых шестов. Наконец, удалось сдвинуть с места один угол, потом другой. Так сантиметр за сантиметром он столкнул плот в воду. Шуга ударила в опущенный нос, заливая водой бревна сверху. Чтобы унты окончательно не промокли, Перекосов набросал на плот кучу ельника, леской, которую нашел в рюкзаке, привязал его к перекладине, завернул спички и документы в целлофановый пакет и, уложив рюкзак посередине, оттолкнулся от берега. Бурный поток подхватил скрепленные тремя перекладинами бревна, заскрипевшими в местах зарубок, закачавшимися на волнах, грозясь рассыпаться, и у Перекосова мороз пробежал по коже. Но плотик выдержал, стал удаляться от берега. Перекосов стал шестом управлять им, хотя это почти не удавалось — вода оказалась сильнее и тащила плот на середину основной широкой реки.

Он пожалел, что не учел быстрого течения — надо было строить плот выше от устья притока, тогда бы легче было преодолеть узкую речушку, теперь же плот вынесло на самую середину и бороться с вязкой, как патока, водой, замешанной на шуге, было очень трудно.

Бревна продолжали поскрипывать на волнах от ударов льдисто-снежных куч, появляющихся то слева, то справа, но плотик держался, плыл и плыл. Перекосов даже порадовался, — так быстрее доберется он до какого-либо селения, — однако, пронизывающий насквозь ветер, достающая и сквозь ветки ельника вода, промочившая унты и сковывающая судорогой ноги, заставили его снова взяться за шест и грести к берегу. Он наловчился использовать даже шугу, отталкиваясь от нее шестом, и сантиметр за сантиметром стал приближаться к правому берегу.

Торчащие из воды коряги залома он увидел, когда до берега оставалось метров десять. Плот несло прямо на него. Перекосов, собрав все силы, стал усиленно грести к берегу. Шуга у берега была плотнее, и ледовые припаи будто гнали буруны от себя. Перекосов понял, что избежать столкновения не удастся. Он бросил шест, уцепился за рюкзак — без еды ему долго не продержаться — и услышал треск разламываемых бревен.

9

Сообщение по радио о пропавшем вертолете с золотом, молчание подручных, не явившихся до сих пор ни к месту встречи, ни на запасные явочные квартиры, бесили начальника охраны Кувалдина, покинувшего прииск заранее, сославшись на семейные обстоятельства, уверенного, что операция с золотом пройдет как по маслу — два года он продумывал и разрабатывал это похищение, все, казалось, предусмотрел — и на тебе… Что могло случиться? Чукча и Кукушка решили вдвоем завладеть золотом? — мелькала мысль, но, зная того и другого, их трусоватость и раболепское преклонение перед ним, паханом из паханов, как величали его в воровском мире, известного на всех дальневосточных приисках своей жестокостью, умением находить злоумышленников в любой точке страны и служащего верой и правдой золотодобытчикам, охраняя их труд и спокойствие, вряд ли они рискнули бы на такой опрометчивый шаг. И вертолет нашли бы — не мог же он улететь с двухчасовым запасом топлива за океан.

Видимо, случилось что-то непредвиденное. Фриднин велел не дергаться и ждать. А у того интуиция поразительная: намного вперед видит.

И Кувалдин ждал, зная, что всех их, начиная с него и кончая летчиком, ищут. А потому нашел такое место, куда и самому опытному сыщику не придет в голову заглянуть — в военный городок морских летчиков близ Совгавани…

Год назад, отдыхая в Шкотовском санатории, он познакомился с женой морского летчика Наташей, симпатичной тридцатилетней женщиной, умной, скрытной и не любящей выставлять напоказ своим подругам достоинства и успехи, как делали это другие. Даже в санатории, где людей мало интересуют поступки других, она настояла для любовных свиданий снять комнату.

В любви она была бесподобна: изобретательна и неуемна, доводила его и себя до исступления, потому встречались через день, устраивая отдых.

Перед отъездом из санатория он сказал ей, что бывает по делам службы в их гарнизоне и спросил, как найти ее. Она ответила, что лучше этого не делать: «Семья есть семья, и муж у меня ревнивый», но потом нашла выход: «Зайдешь к моей подруге, Анюте, скажешь, что мой школьный друг и хочешь меня видеть. Она передаст мне».

И вот он у Анюты. Не такой роскошной женщины, как Наташа, но тоже ничего, «съедобной», как говорил Семен Семенович Фриднин, а он большой дока по женской части.

Анюта проигрывает внешними данными — небольшого росточка, и личико ординарное, курносое; зато одинокая — муж погиб в авиакатастрофе.

В день приезда Наташа не смогла к нему прийти, и он сумел быстро найти общий язык с Анютой.

Наташа это сразу поняла и пожалела, что дала ему адрес и разрешила приехать сюда, но делать было нечего, и она смирила гордыню, изредка, но все же навещала его. А Анюта вдруг закапризничала: «или я, или она». Вот собственницы! Он посмеялся: «Я же не муж, чтобы ревновать. Или после встречи с ней меньше тебя ласкаю?»

Она ничего не ответила ему, а с Натальей, видимо, переговорила, и та перестала ходить к подруге. Жаль, конечно. В гарнизоне особенно не погуляешь — негде, да и лишний раз светиться ему не хотелось, а Наташа здорово скрашивала одиночество. И еще одно беспокоило: женщины обидчивы, злопамятны и мстительны, как бы Наталья (хотя она и не болтлива) или Анюта не проговорились, где не надо. Правда, и та и другая мало что знают о нем — только то, что он говорил о себе: он-де геолог, ведет изыскательские работы, кочует с места на место, потому ни семьи, ни постоянного места жительства не имеет. Правда, обе могли обратить внимание на то, что он никогда не стеснял себя в денежном отношении, любил рестораны, дорогие вина и вкусные закуски, но, живя у Анюты, не мог же он скопидомничать, заставлять эту одинокую женщину тратиться на него. А теперь, когда цена денег резко упала и их приходится возить с собой чемоданами, какой смысл беречь? Вкладывать в какое-то дело или в сбербанк вовсе рискованно.

В гарнизоне он собирался пробыть недолго, от силы неделю, а прожил уже две, и никаких известий от сообщников.

Он оставил адрес доверенному человеку из Совгавани, далекому от его дел, врачу, лечившему Кувалдина два года назад от ревматизма, полученного еще в юные годы на промывке золотого песочка. Кувалдин щедро ему заплатил, и они подружились. Изредка начальник охраны навещал доктора и каждый раз оставлял крупную сумму денег, объясняя, что зарабатывает хорошо, а тратить не на что и не на кого. Семьи действительно у него не было, да в его положении и не стоило ею обзаводиться: по восемь-девять месяцев на прииске — с апреля по ноябрь, и задуманное заставляло быть более осмотрительным, осторожным, ограничивать себя в желаниях. Вот выгорит дело, обеспечит он свое дальнейшее существование, тогда можно будет забыть о прииске, поселиться где-нибудь на берегу Черного моря и развлекаться с женой, растить и воспитывать детишек. Правда, в сорок лет непросто будет отвыкнуть от прежних замашек, но он умеет держать себя в руках…

До Нового года оставалась неделя, все в гарнизоне готовились к празднику, а он чувствовал себя как на углях: Анюта посматривает на него с подозрением: приехал повидаться с Натальей, а живет уже около месяца, обещая чуть ли не каждый день скоро уехать. Вчера она спросила прямо: «У тебя неприятности?» — «С чего ты взяла?» — сделал он удивленное лицо. «Да вижу, заскучал ты здесь, и что-то тебя держит. Может, Наталью позвать?» — «Не надо, — ответил он. — Просто торопиться мне некуда — зимой мы, геологи, бездельничаем. А у тебя мне нравится. Вот съезжу в город, позвоню в управление и, если там никаких вводных не дадут, вернусь к тебе праздновать Новый год. Не возражаешь?» — «Конечно, нет. У нас уже сейчас собирают деньги, в столовой устраиваем банкет. Познакомишься с моими подругами, начальниками». — «А не лучше ли дома? Новый год — семейный праздник, и я предпочел бы остаться с тобой вдвоем».

Она с недоверием посмотрела на него: что-то темнишь ты, мой милый. И чтобы развеять ее подозрение, он достал деньги, дал ей двести тысяч. «Если хочешь — пожалуйста, давай погуляем в компании. А для дома я тоже кое-что в городе раздобуду».

Сердце словно предчувствовало беду: друг-доктор занедужил сам, и Кувалдина уже три дня ждала телеграмма: «Мама тяжело заболела. Приезжай». Он знал, что это значит и куда надо отправиться.

Мороз прочно сковал речушку-переплюйку, да и времени с момента вынужденной посадки прошло больше месяца, по радио давно уже не передают о пропаже вертолета с золотом, бдительность поисковых групп притупилась (что они рыщут по стране, Валентин не сомневался), пора отправляться в путь. Все ли он сделал?.. Вертолет в первый же день после ухода Кукушкина и прокурора он с большим трудом затащил под кроны разлапистых елей. Хорошо, что предусмотрел взять трос. С его помощью, действуя рычагами из жердей, он надежно спрятал свою спасительницу. Зря, правда, снял аккумулятор и радиоприемник — сразу станет ясно, что посадка не аварийная, но теперь вряд ли вертолет найдут скоро. А без радиоприемника тут с ума сойти можно. Правда, Валентин находил себе занятия: рыбачил, охотился, рубил дрова, топил печку. Иногда день пролетал незаметно. А вот когда хандрил, погружался в воспоминания, на душе становилось муторно и день тянулся месяцем.

Особенно ему нравилась здесь рыбалка. В предчувствии скорого ледостоя начали скатываться с верховья таймени, ленки, сиги, щуки, хариус. Используя для наживы белые личинки жука-дровосека, которых нетрудно было добыть из прелой еловой древесины, Валентин насаживал их на крючок и только успевал подсекать. Уха и жареная рыба ему надоели, но хлеб давно кончился, а две пачки галет и консервы Валентин берег на дорогу.

Охота была похуже: глухари и рябчики попадались редко, а на сохатого рука не поднималась — такие красавцы, что глаз не отвести. Да и куда ему столько мяса? А за дикими кабанами надо побегать, изучить их повадки, долго ждать, когда они на тебя выйдут, или гнаться за ними во все лопатки. А в дорогу запастись салом просто необходимо: оно не мерзнет, питательно, вкусно.

Позавтракав и попив чаю, Валентин взял ружье, набил карманы патронами и вышел из землянки. Яркий солнечный свет и белизна снега ослепили его, и он стоял некоторое время, прикрыв глаза ладонью. Когда резь в глазах прекратилась, надел на ноги лыжи и, как в юности, с задором и радостью помчался по рыхлому скользкому снегу, не чувствуя ни малейшей тяжести, словно лыжи сами несли его.

Он хорошо изучил окрестные места и направился вдоль опушки к видневшейся невдалеке невысокой сопочке, заросшей у подножья дубняком, куда приходили кабаньи стаи полакомиться желудями. Правда, в этом году урожай дуба скудный, но кабаны все равно появляются там, роют снег, ищут.

Свернув на неширокую прогалину, Валентин увидел кабаньи следы и здоровенные, похожие на следы от лаптей. Не иначе, за стаей увязался медведь. Неурожайный год не дал некоторым возможности нагулять жиру и залечь на зимнюю спячку, вот и шатаются они по тайге в поисках пищи.

Преследовать голодного хищника небезопасно, понимал Валентин, но любопытство взяло верх, и он, перезарядив ружье патронами с картечью, ускорил бег.

Боровый лес вскоре кончился, и к подножью сопки пришлось подниматься по редкому, невысокому кустарнику, который хорошо его маскировал.

Валентин повесил ружье на шею, сбавил шаг и стал внимательно прислушиваться. Следы были свежие, и когда медведь настигнет стаю, раздастся визг и шум борьбы… А если медведь уже настиг жертву? Он не волк, охотничьим азартом не страдает — удовлетворится одним кабанчиком… Надо быть настороже, в случае чего не замешкаться. И оказался прав: не прошел и с километр, как услышал медвежий рев, а ветерок, дувший ему в лицо, донес запах пота и крови.

Валентин снял ружье и, бесшумно скользя лыжами, пошел на запах, прикрываясь кустами.

Медведя он увидел метрах в пятидесяти, за трапезой: растерзанный кабан лежал у его ног, а вокруг виднелся истоптанный, изрытый снег — место схватки. Зверь стоял к нему боком, левой стороной, как раз под выстрел в сердце, но Валентин раздумывал, бить или не бить? Голодный, одинокий зверь столько гнался за добычей, и самому оказаться жертвой… Почему-то было жаль его.

Валентин хотел уже повернуть назад, видимо, скрипнул лыжей, и медведь услышал, повернулся к нему; угрожающе зарычав и оскалив пасть, двинулся на него. Валентин выстрелил. Раздирающий рев прокатился окрест. Раненый зверь поднялся на задние лапы, приготовился к прыжку. Валентин нажал на второй спуск. Медведя отбросило назад и он, хрипя и перебирая лапами, повалился набок. Добивал его Валентин из пистолета выстрелом в ухо. И зверь затих…

Вечером Валентин варил шурпу из медвежатины. А большой кусок свинины, который отрезал от добычи медведя, густо засолил. Теперь он был готов в дорогу. Оставалось только понадежнее запрятать золото. С собой он решил взять килограммов пять. В Уссурийске, куда он намеревался податься, остались друзья по службе на Воздвиженском аэродроме, у них непременно найдутся знакомые стоматологи, которые охотно купят золотишко.

10

Анатолий и двое оперативников, приданных ему в помощь, тщательно обследовали улицу за улицей тихого и уютного Уссурийска, частные дома, сдаваемые квартирантам, бывших знакомых Валентина, одиноких женщин, у которых мог приютиться беглец. Но летчик пока нигде не появлялся. А должен появиться, уверенно твердил себе Анатолий, другого пути у него нет. И прежний его коллега, друг, подождет. Терпения у него хватит. А то, что летчик не погиб и операция с похищением золота была хорошо заранее спланирована, следователь не сомневался. Оставалось установить, в какой мере причастен к похищению Валентин, что его заставило заключить преступную сделку с уголовниками? Если, конечно, он не стал их жертвой.

Почти каждый день он связывался по телефону с Щербаковым, но и тот пока ничего утешительного сказать не мог, советовал ждать.

Вдруг в самый канун Нового года Щербаков сам разыскал его.

— Ждите гостей, — сказал коротко. — Кувалдина и Кукушкина. Билеты взяли до Владивостока. Но могут сойти раньше и, скорее всего, у вас. В поисках прокурора и Иванкина. Похоже, те надули своих подельников…

Наконец-то! Группу Русанова усилили, и через три дня Анатолий со своим напарником, капитаном милиции Постниковым, увидели, как из поезда Хабаровск-Владивосток вышли двое прилично одетых мужчин с небольшими чемоданчиками, какие обычно берут командировочные. Высокий, с черными гусарскими усами Кувалдин и рыжебородый крепыш Кукушкин — бороду отпустил в последние дни, явно, чтобы не узнали. Их встретила молодая, лет двадцати пяти, женщина на черной «Волге», принадлежащей мебельному комбинату, и отвезла в гостиницу «Уссури». Там их поселили в разных номерах под другими фамилиями: Кувалдин превратился в Сиволапова, Кукушкин — в Королькова.

Анатолия удивила неосторожность преступников, граничащая с наглостью: разве не понимают они, что их ищут по всей стране и портреты разосланы во все отделения милиции? Правда, сейчас столько совершается преступлений и столько развелось преступников, что за всеми не уследишь. А Уссурийск — тихий городок, делать тут гангстерам, ворам нечего — под боком Владивосток, где есть чем и с кем разгуляться.

Первые же наблюдения за прибывшими подтвердили догадку Щербакова: Кувалдин и Кукушкин ищут Иванкина — навестили его знакомых летчиков и девиц, рыщут по городу, встречают мимо идущие поезда. Прокурора, видимо, искали другие люди в других городах. А возможно, и не искали. Как бы там ни было, дело прояснит лишь встреча с Валентином.

11

Валентин погрузил на санки, построенные собственными руками в длинные зимние вечера, рюкзак с продовольствием и золотом. Вместо предполагаемых ранее пяти килограммов взял он семь — уж очень далеко возвращаться, — накинул постромки из веревки на плечи и, встав на лыжи, тронулся в дорогу. По его расчетам, до ближайшей железнодорожной станции придется идти не менее недели. Правда, можно было срезать путь, но ему хотелось пройти той дорогой, которой он направил прокурора. Кукушкин сразу пошел на восток, тайгой. Без оружия и при таком холоде вряд ли он достигнет какого-либо стойбища или поселка. Даже если достигнет, к властям или начальству прииска не побежит — и те и другие его не пожалуют. У прокурора спастись еще меньше шансов, хотя Валентин и дал ему пистолет: к трудностям он не приспособлен, труслив и эгоистичен, а это в тайге тоже имеет значение. Если спасется, претензий к летчику у него быть не может: любой в их ситуации поступил бы также.

Когда он ушел, река еще не замерзла, и дорога у Перекосова была одна — вдоль речки-переплюйки. А когда он уткнется в Амгунь, тут-то и возникнут проблемы…

Вот и шел этой дорогой Валентин, кое-где обнаруживая следы пребывания своего соперника-недруга: консервные банки, головешки от костра, а иногда и незанесенные еще снегом отпечатки его унтов. И то расстояние, которое Перекосов преодолел за трое суток, Валентин прошел за двое.

Последняя стоянка Перекосова изменила мнение Валентина о прокуроре — не такой уж он белоручка и трус, коль взялся за строительство плота: повсюду виднелись щепки, обрубленные ветки, кругляши для спуска плота на воду. И похоже, ему удалось продолжить путешествие на плоту. Далеко ли он уплыл, вот вопрос. Если спасся, значит, не все еще грехи искупил.

Валентин пересек речку-переплюйку и пошел по льду вдоль правого берега. До первого залома, потом повернет на юг, к железной дороге.

Долго идти не пришлось, когда из-подо льда показались бревна. В одном из них Валентин увидел свежий трапециевидный сруб со сколотой окраиной — плот не выдержал удара, скрепляющие поперечины вылетели. Нетрудно представить, что произошло дальше. Однако решил убедиться, выбрался Перекосов из воды или нет, хотя был почти уверен — не выбрался. И каково было его удивление, когда невдалеке за кустом тальника увидел сидящего на бревне человека. Судя по меховому костюму, это был не кто иной, как Перекосов.

Валентин поднялся на берег и с неприятным осадком в груди и отяжелевшими вдруг ногами подошел к окоченевшему трупу. Да, это был Перекосов, прокурор Генпрокуратуры. Жестокий, мстительный человек. И все-таки было его жаль. С ним Валентин поступил тоже не менее жестоко. А что от этого изменилось? Лучше мир стал? Черта с два. На место Перекосова придет другой, в охрану прииска наймутся новые нечистые на руку люди. А он, Валентин Иванкин, честный? Завладел шестьюдесятью килограммами золота и решил присвоить их. Зачем? Разве не может прокормить себя собственными руками?.. Теперь не может. А хлебать тюремную баланду ни за что ни про что… лучше умереть. Да и кому попадет это золото, если он вернет его? Другим жуликам. Разворовывают страну кто как может, и чем выше чин, тем хапает больше. И пусть не мучает его совесть и за золото, и за этого подонка Перекосова, и за Чукчу с Кукушкиным, если последнего постигла та же участь…

Прокурор сидел заледенелый, словно живой — уснул да и только, — если бы не восковое с нетающими снежинками лицо; ни звери, ни даже мыши пока не тронули его. У ног лежали давно остывшие угли — значит, ему удалось развести костер. Видимо, настолько выбился из сил, что идти дальше не мог. А у костра уснул и замерз.

Валентин сунул руку прокурору за пазуху и извлек оттуда пистолет Кукушкина. Из кармана пиджака достал документы — удостоверение работника прокуратуры, деньги, записную книжку. Все было в целлофановом пакете и хорошо сохранилось…

Как же до сих пор не добрались до трупа звери, хищные птицы и мелкие грызуны? Видно, отпугивали их еще не выветрившийся окончательно запах костра, сидячее положение человека, а возможно, что-то другое.

Оставлять так труп было не по-христиански, да и властям лучше не знать всей правды случившегося, тем более, что на первое время удостоверение Перекосова может пригодиться Иванкину.

Земля уже достаточно промерзла, и Валентину потребовался не один час, чтобы саперной лопаткой вырыть могилу. Так в сидячем положении и похоронил труп. Разровнял могилку, присыпал снегом. Здесь же невдалеке и заночевал.

Несмотря на усталость, спальный мешок в эту ночь казался ему тесным, он ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть: в голову лезли всякие неприятные воспоминания. То стычка с генералом Сидельником, прилетевшим из Москвы в Афганистан и решившим побывать на поле боя, где накануне вертолетчики разгромили караван с оружием, доставляемым из Пакистана. Дернул тогда черт за язык Валентина высказаться: «А зачем, товарищ генерал, трем вертолетам сопровождать нас? Пусть лучше на боевое задание летят. А я вас туда один доставлю. Безопасность гарантирую — там теперь ни одного душмана».

Каким презрительным взглядом окатил тогда его генерал! И сказал, не скрывая сарказма:

— Знаешь, капитан, пословицу: «Научи свою жинку щи варить»?

— Я еще не женат, — завелся Валентин, не обращая внимания на командира эскадрильи, погрозившего ему кулаком из-за спины генерала.

— Тем хуже для тебя. И еще, болтунам я не верю: они хорошо говорят, но плохо воюют. Потому в вашей услуге не нуждаюсь. Командир эскадрильи, — повернулся он к майору. — В группу его не включать…

То ярко всплыла в памяти картина утра 4 октября 1993 года. Эскадрилья тогда построилась на аэродроме, и командир, объяснив ситуацию вокруг Дома Советов, ясную всем по сообщениям радио, приказал никому никуда не отлучаться, быть в боевой готовности и ждать команду на вылет.

— А чего ждать? — вылез Валентин снова со своим предложением. — Дом Советов и нашу верховную власть расстреливают из танков и бронетранспортеров. Наш боевой командир Руцкой, с которым мы воевали плечом к плечу в Афганистане и на которого возложены полномочия президента, призывает нас прийти им на помощь, а мы тут сидим, дебатируем…

— Вот что, капитан Иванкин, — оборвал его тогда командир эскадрильи, — когда станешь комэском, тогда и будешь принимать решения, а сейчас соизволь подчиняться мне…

Да разве только их комэска предал своего боевого командира Руцкого, позволил расстрелять народную власть? А таких, как Иванкин, погнали потом из военной авиации, не обращая внимания на прежние заслуги… Нет, золото этой банде он не вернет, пусть лучше сгинет оно навеки под тем деревом, где он спрятал его, чем достанется убийцам, клятвопреступникам. И пусть душа не болит у него по окоченевшему Перекосову, бывшему верному слуге кучки негодяев и предателей, и неверному правозащитнику, упрятавшему свою жену за колючую проволоку только за то, что она не захотела жить с лицедеем, решила уйти к любимому человеку. Валентин мог сам покарать Перекосова, но не стал этого делать, перепоручив его судьбу воле Божьей. И хотя чувство вины тревожило сознание, он противопоставлял ему где-то прочитанное еще в детстве и застрявшее в памяти навсегда: «Жалость к палачам становится жестокостью по отношению к жертвам».

12

Анатолий установил надежную слежку за Кувалдиным и Кукушкиным, их явочные квартиры, места посещений. Сообщников у них оказалось не менее, чем у Русанова помощников из уголовного розыска. Правда, среди них было немало мелкой шушеры, которой Кувалдин пользовался временно, но в данной ситуации и она представляла интерес, выводя на новых пособников.

Чтобы не светиться на вокзале встречей Иванкина, Кувалдин и Кукушкин посылали теперь туда своих поденщиков. Но время шло, а сообщники не появлялись.

Неожиданно установившийся ритм работы нарушился срочным вызовом Щербакова. Прилетев в Златоустовск и добравшись оттуда до золотого прииска, Анатолий застал своего непосредственного начальника обескураженным и расстроенным: сумел уйти из-под наблюдения Семен Семенович Фриднин и как в воду канул, а вчера, можно сказать, на глазах у следователя по особо важным делам, застрелили председателя приисковой артели. Щербаков беседовал с ним в его рабочем кабинете, если считать деревянную перегородку в бревенчатом доме кабинетом, вышел по малой нужде, а вернулся — председатель лежал с простреленной головой. И на прииске-то оставалось всего двадцать человек — остальные сорок разъехались по домам ввиду окончания рабочего сезона. Правда, кто-то мог и вернуться. Но Щербаков при тщательном анализе похищения золота склонялся к версии, что председатель артели в деле не замешан. И вдруг — убийство! Значит, либо Щербаков чего-то не учел — председатель знает больше, чем рассказал, — либо похитители хотят туже завязать узел преступления.

Выслушав подробный доклад Анатолия о проделанной работе его группы и планах на дальнейшее, Щербаков попросил его заехать еще раз на аэродром в Комсомольск-на-Амуре и более тщательно расследовать маршруты поиска вертолета.

— Вертолет не мог исчезнуть бесследно, — сказал в раздумье Щербаков. — Либо его преднамеренно плохо искали, либо его хорошо спрятали и рассчитывают им воспользоваться. И главное, постарайся узнать, не встречался ли последнее время командир авиаотряда с Фридниным. Установи за Звягинцевым наблюдение: связь его с Фридниным несомненна.

В авиаотряде Анатолию обнаружить что-нибудь стоящее не удалось: маршруты полетов, будь он командиром отряда, выбирал бы именно эти, и летчики, судя по их донесениям, действовали старательно и добросовестно, искали не просто человека, а своего коллегу, друга. Что же касается взаимоотношений Звягинцева и Фриднина, то они были ближе чем деловые, но усмотреть в этом какие-то преступления не представлялось возможным: Фриднину нужны были вертолеты для доставки грузов в разные места, а летчикам нужны были деньги, государство не выплачивало им денежное довольствие по нескольку месяцев. А Фриднин находил не только деньги, но и продукты.

В общем, Русанов улетал из Комсомольска-на-Амуре еще более озадаченным: да, летчики частенько нарушали не только наставление по производству полетов, но и уголовный закон, точнее, были поставлены в такие условия, что вынуждены были нарушать. А Иванкин? Анатолий был уверен, что по собственной инициативе или даже при возможности избежать правонарушения, он никогда бы не стал на преступный путь. Где он, что с ним? Почему Кувалдин и Кукушкин ждут его в Уссурийске? Только ли по интуиции или к тому есть более весомые основания?

За время отсутствия Анатолия в Уссурийске оперативным работникам удалось установить еще одну очень важную деталь: Кувалдин и Кукушкин интересуются ювелирными изделиями из золота местного производства. Не покупают, просто интересуются. Ищут золото с их прииска. Что ж, метод верный. Но преждевременный. Хотя всякое может быть.

13

Валентин добрался до станции Семеновка в шестом часу вечера. Поезд на Комсомольск-на-Амуре проходил здесь в семь двадцать, словно по заказу. Проблем с билетом не было, и взяв в купейный вагон до Владивостока, Валентин зашел в парикмахерскую — волосы так отрасли, что он стал похож на бродягу или хиппи, хотя в землянке он не раз подстригал ножницами черную щетину усов и густую, чуть курчавую бородку.

Парикмахерская маленькая, плохо освещенная каморка на одно рабочее кресло с пожилым седым евреем, неизвестно каким ветром занесенным сюда, после землянки показалась Валентину раем, кусочком чего-то родного, долгожданного.

— Вы, похоже, прямо из тайги, — веселой улыбкой встретил парикмахер посетителя, кивнув на его рюкзак.

— Угадали, — согласился Валентин. — Осень — самая чудная пора в тайге. Жаль, блуданул малость, подзадержался.

— А-яй-яй, — сочувственно замотал головой мастер. — Тайга — не город. Столько зверья. У меня от одного страха ушла б душа в пятки.

— Страшнее человека зверя нет. В тайге все его боятся. Да и не только в тайге, ныне и в городе его боятся.

— Верно подметили, верно подметили. Что творится в мире! Я уж радио боюсь включать — там убивают, тут берут в заложники. Слава Богу, у нас пока спокойно. Хотите голову помыть? Хотя у меня и не салон, горячую воду я всегда держу: клиент должен уйти не только красивым, но и посвежевшим, с хорошим настроением. Пятый десяток я стригу и брею, и поверьте: на этого еврея, — ткнул он большим пальцем в грудь, — никогда никто не обижался.

Получив согласие, он засуетился, принес кувшин с горячей водой и, наклонив голову Валентина, стал поливать ее, натирать шампунем. Говорил, говорил: рассказывал все новости Семеновки за последний месяц, международные, услышанные по радио, потом как бы в продолжение своего рассказа начал выспрашивать, много ли еще в тайге соболя и куницы, каким зверьем промышлял посетитель.

«Не иначе, по совместительству работает на местную милицию осведомителем», — мелькнула догадка у Валентина.

— Я охотник за женьшенем, — ответил он. — Но в этом году поход мой оказался неудачным, а вот подледная рыбалка — ловил сколько душе угодно. На всю зиму заготовил. Теперь проблема — увезти.

— Сиг, таймень? — поинтересовался парикмахер.

— И сиг, и таймень, и ленок.

— Может, и для продажи найдется? — несмело спросил мастер. — Очень люблю с морозца — не то что в магазине. К Новому году.

— Найдется.

Еврей не перехвалил себя — мастером оказался отменным, — и волосы на голове привел в порядок, и бородку подстриг так аккуратно, что Валентин даже сам себе понравился.

— А вы знаете, на кого похожи? — удовлетворенно осматривал его со всех сторон парикмахер, — на нашего последнего батюшку-царя. И лицом, и выправкой. Только погон не хватает.

«Уж не намек ли это на прежнюю службу?» — мелькнула новая мысль, и Валентин пожалел, что зашел в парикмахерскую. Хотя в его положении разве догадаешься, где подстерегает опасность. Войди в вагон нечесаным, немытым неделю, он тоже обратил бы на себя внимание. А возможно, все это игра напряженного воображения, у страха, говорят, глаза велики.

Расплатившись, Валентин достал из рюкзака двух сигов килограмма по полтора и протянул мастеру.

— Вот спасибо, вот спасибо, — отвесил еврей благодарные поклоны. — Сколько я вам должен?

— Это вам презент за хорошую работу.

До прихода поезда оставалось еще более получаса. Валентин в вокзал решил не заходить, прошелся по первой, ведущей в поселок улочке и увидел слева светящийся окнами продовольственный магазин. В этот день ему явно везло. От одного вида хлеба у него потекли слюнки и требовательно заурчало в животе. Он купил буханку черного и батон белого и еле сдерживал желание не отломить кусочек и не сунуть в рот.

Здесь были даже яблоки. Валентин попросил взвесить ему килограмма два и поинтересовался, не найдется ли у девушки — за прилавком торговала девушка лет восемнадцати — бутылочки хорошего вина.

— Еду в гости, а какой Новый год без выпивки.

Девушка подумала, мило ему улыбнулась и сказала снисходительно:

— Коли в гости, так и быть, найду вам бутылочку шампанского…

На перрон Валентин пришел за пять минут до прихода поезда. Перрон был пуст — в канун Нового года в дорогу отправлялись только по срочной необходимости да вот такие бродяги, как он. И это обнадеживало — похоже, никто за ним не следит. Он прошелся взад-вперед, внимательно всматриваясь в темноту, но никого не увидел и окончательно успокоился.

И когда садился в поезд, никто поблизости не появился.

— Проходите в первое купе, — сказала проводница, проверив его билет. — Сегодня у нас просторно.

В купе сидела девушка лет двадцати, одетая в спортивный шерстяной костюм темно-синего цвета, плотно облегавший ее стройную фигуру, хотя лицом она была далеко не красавица: курносый нос, невыразительные серые глаза, таившие то ли усталость, то ли печаль, короткая прическа прямых темно-русых волос.

Валентин поздоровался. Девушка ответила вяло, нехотя, видно, разочарованная, что к ней подселили попутчика: кроме них, в вагоне никого не было.

— Простите, проводница сказала: «В первое купе», — пояснил Валентин. — Если хотите, я попрошусь в другое.

— Да нет, пожалуйста, располагайтесь, — указала девушка на место напротив. — Вы мне не помешаете.

— Спасибо. Мне, наоборот, будет приятно ваше общество. Не люблю одиночества: я геолог, и большее время приходится проводить вдали от людей, потому скучаю по ним.

— Вы и теперь из тайги? — поддержала разговор девушка.

— И теперь.

— Что же вы ищете? Золото, серебро?

— Не только. Дальневосточная земля-матушка богата и другими минералами. Слыхали о касситерите?

— Оловянная руда? — девушка чему-то грустно усмехнулась. — Слыхала. И видела, как ее добывают. Адский труд.

— А разве есть легкий труд? — с улыбкой спросил Валентин.

— Наверное, есть. Только не каждому выпадает удача заниматься им.

— Ясно. — Валентин решил изменить грустный тон девушки на веселый. — Значит, вам не повезло с профессией. Если не секрет, скажите, чем вы занимаетесь?

Девушка молчала. Она, видимо, так не любила свою профессию, что стыдилась о ней говорить.

— Какая разница. Допустим, обыкновенная крестьянка. В земле вожусь.

Валентин глянул на ее руки. Действительно, трудовые — обветренные, с потрескавшейся кожей. А вот одежда — висевшая на вешалке мутоновая шубка, такая же шапка, меховые сапожки — вызывала сомнение. Хотя в деревне нынче одеваются не хуже, чем в городе. И все же что-то отличало ее от сельской жительницы. Но он не стал выяснять, кто она. Сказал обрадованно:

— Значит, коллеги. Мы, геологи, тоже в земле возимся. Давайте знакомиться. Меня зовут Эдуардом. Если учитывать отпущенную для солидности бороду, можете величать Эдуардом Петровичем.

После находки Перекосова он решил воспользоваться его именем: вряд ли прокурора будут искать, как их преступную троицу.

— А меня — просто Лена, — девушка протянула ему руку. И Валентин ощутил в руке силу, жесткость кожи.

— Вот и отлично. Теперь можно приступать к трапезе. У меня с утра маковой росинки во рту не было. — Он достал из рюкзака хлеб, бутылку шампанского, жареную еще вземлянке медвежатину, сало, яблоки.

У девушки, кроме колбасы и консервов, ничего не было.

— Извините, я приезжала в Березовое по делам, и там у меня ни родных, ни знакомых.

— Да вы что. Хватит нам еды до самого Владивостока. Кстати, вам далеко ехать?

— До Хабаровска. Я оттуда. Бывали там?

— Приходилось. Пожалуй, один из лучших городов Дальнего Востока.

Валентин нарезал закуски, открыл бутылку шампанского. Лена принесла от проводницы стаканы.

Выпили за знакомство, за приближающийся Новый год, и Валентин, не бравший спиртного в рот более месяца, почувствовал, как закружилась голова. Захмелела и Лена, лицо ее раскраснелось и стало симпатичнее, настроение поднялось и она разоткровенничалась:

— Вы простите меня: о своей профессии я сказала неправду. Как-то сорвалось. Я торговый работник, а их сегодня не особенно обожают.

Валентин невольно усмехнулся. Везет же ему на торговых работников: Антонина была директором магазина, и эта пигалица…

— Вот видите, у вас даже вызвало улыбку.

— Да нет, я по другому поводу. Просто вспомнился один человек, кстати, тоже торговый работник. — Мелькнувший в воображении образ Антонины, эта интимная обстановка взволновали его, грустью отозвались в сердце, и он тоже разоткровенничался: — Мое отношение к торговым работникам, наоборот, очень обожаемое: женщина, которую я любил, была директором магазина.

— Где же она теперь?

Он помолчал: стоило ли рассказывать. Хотя какая это тайна?

— К сожалению, недалеко отсюда и, к сожалению, в недоступном для меня месте.

— Вот даже как. — Лицо девушки тоже вдруг погрустнело. — В исправительно-трудовой колонии?

— Как вы догадались? — поразился Валентин.

— Удел многих моих коллег. Я тоже еду из заключения. Почти два года отсидела. Вернее, отработала. Освободили досрочно за хорошее поведение и стахановскую работу.

— За что же вас?

— За то, за что нынче поощряют: приняла левый товар от частного лица, чтобы продать через магазин. Между прочим, отличное ювелирное изделие и недорогое: старый еврей поставлял нам, и мы, можно сказать, жили за счет него. Директрисе дали пять лет, мне два.

— А еврею?

— Его мы не выдали, сказали, что привезли из Чечни.

— Лихие девочки. Что ж вы откупиться не могли?

— Если б могли… Я всего второй год товароведом работала после техникума. Да и у директрисы ничего не было: нас грабили кому не лень — и высшее начальство, и рэкетиры. Кому-то недодали, вот нас и заложили.

— Чем же вы в колонии занимались?

— О-о, — рассмеялась девушка. — Там у нас была отменная работа: на овощных полях из нас, городских дур, целомудренных крестьянок делали.

— И получилось?

— Не у всех. Но теперь я знаю, когда и как сажают картошку, когда полят, окучивают, когда убирают. Как солят огурцы и капусту. В общем, теперь и в тайге не пропаду.

— А куда же теперь?

— Туда же, в Хабаровск. Там новая директриса, знает меня и обещает взять на работу, может, и не товароведом, продавцом, но мне некуда больше податься. К тому же и прежняя хозяйка берет на постой. У нее не хоромы, но отдельная комнатенка для меня.

Валентина покорила искренность девушки, было жаль ее и хотелось как-то помочь. Но как, чем, когда он сам в подвешенном состоянии? Он взял ее за руку, привлек к себе. Она не отстранилась, доверчиво прижалась, и уста их слились.

Утром она несмело предложила:

— Если хочешь, Новый год можем встретить вместе.

Он согласился, и они сошли в Хабаровске.

14

Щербаков снова вызвал Анатолия в Комсомольск-на-Амуре. Он только что вернулся из Москвы и был в плохом настроении. Да и понятно: разговор там состоялся не из приятных — три месяца ведут они расследование, а достигли немногого. Точнее, слишком многого, как в той пословице: чем дальше в лес, тем больше дров. Вот и они в такие дебри забрались, что трудно из них выпутаться. Золотой песочек такое высветил, что глаза на лоб лезут. Фриднин оказался не только снабженцем изыскательских партий — все коммерческие, малые и совместные предприятия были в его руках. Он заправлял рыболовецким и торговым флотом, поставками в Японию и Корею леса. Даже целлюлозно-бумажный комбинат на Сахалине сплавлял через него свою продукцию в зарубежье. Страна испытывала на бумагу голод, расплачивалась за нее с Финляндией золотом, а господин Фриднин отпускал ее за гроши, зато снабжал новоявленных бизнесменов и руководителей края сверкающими эмалью «Тойотами». То же происходило и с другими товарами — все шло за полцены — на этом крепко наживались японские и корейские бизнесмены, наши тоже старались не отставать — драли со своих соотечественников за импортные погремушки по три шкуры. Дальневосточный и Приморский края оказались повязаны мафией и коррупцией, да такой спаянной и сплоченной, что сицилийской мафии во сне не снилось. Когда убили председателя золотопромышленного акционерного общества, на прииске народу оставалось совсем немного. Установить, кто и где был в момент убийства, казалось, не составляло большого труда, но следователей поразило единение золотодобытчиков, их молчаливое укрывательство того, что творилось у них на глазах, и добиться правдивых показаний, как Щербаков и его помощники ни старались, не удалось. Все твердили одно: «Не знаю, не видел, не слышал».

— … Но это все мелочи, — с грустью откровенничал с Анатолием Щербаков, — без их показаний ясно, где собака зарыта. Главное в другом: в Москве то ли не поняли меня, то ли не захотели понять. Говорят, не лезьте в международные сферы, там есть, кому отвечать, да и бизнесмены, мол, закон не нарушают, учатся еще торговать. «Учатся жульничать, обманывать государство, — возражаю. — Они же на одних налогах объегоривают на миллиарды». «Твое дело искать преступников, — твердят мне. — А вы там каких-то зачуханных воришек поймать не можете». Короче — занимайтесь мелкой шпаной. А ведь это — что обрезать с дерева надломленные ветки, чтоб крона гуще распускалась.

Щербаков долго молчал, пыхтя сигаретой. Потом продолжил размышлять вслух:

— Фриднин, конечно, крупная фигура, но далеко не крестный отец. Один он так здесь не развернулся бы. Кто-то крепко управляет им из нашей первопрестольной, к такому выводу я прихожу. И очень уж хочется выяснить, кто он. Но это… — он со злостью раздавил окурок в пепельнице. — Вот что, Анатолий Иванович, бери помощника из угрозыска и завтра вылетай к месту вынужденной посадки вертолета Иванкина. Нашли его на опушке тайги. Там уже побывали подручные Кувалдина, некто Сидоркин и Хадживат, с собакой. Мы, разумеется, задержали охранников и допросили. И вот что выяснилось. На вертолете золота, как и следовало ожидать, не оказалось. В семи километрах от места посадки вертолета Сидоркин и Хадживат наткнулись на землянку. В ней кто-то недавно жил, один человек или два — они установить не смогли. Предполагают, что двое — летчик Иванкин и прокурор Перекосов. Швендик, по кличке Чукча, якобы, со слов Кукушкина, убит твоим другом Иванкиным. Значит, в живых из этой компании осталось трое. Поскольку Кукушкин уже под наблюдением, надо искать Иванкина и Перекосова. Кстати, о Перекосове. Отзывы о нем не очень-то лестные: самолюбив, тщеславен, мелочен и жаден. Поэтому я не удивлюсь, если на его руках окажется золотая пыльца. О своем друге ты знаешь лучше меня… Осмотри повнимательнее вертолет и убедись, действительно ли убит Чукча. Кукушкин или Сидоркин могли просто дезинформировать нас, чтобы направить по ложному следу. И землянку осмотри повнимательнее. Важно установить, один человек жил там или двое. А возможно, по каким-то признакам определишь и кто…

Рано утром вертолет с двумя сыщиками, Сидоркиным с собакой и тремя авиаспециалистами вылетел к месту вынужденной посадки. Вел вертолет сам командир отряда капитан Звягинцев. Авиаспециалистов он взял, чтобы на месте определить возможные неисправности машины Иванкина. Он очень обрадовался, когда узнал, что она цела и летчик жив. А на вопрос, мог ли Иванкин скрыться, прихватив золото, замахал руками.

— Да вы что? Это только ненормальный мог покуситься на презренный металл. А Валентин был умный мужик. Да и зачем ему на свою ж… искать лишних приключений? Он был настоящий летчик и ни на что не променял бы свою профессию. Он даже не спросил, когда я брал его на работу, сколько ему будут платить…

Анатолий тоже так думал, а факты говорили другое: зачем он заранее готовил охотничье снаряжение и держал его в вертолете, почему согласился лететь в непогоду, почему произвел посадку вдалеке от назначенного места, почему пошел на крайнюю меру с Чукчей, почему отпустил Кукушкина? И таких «почему» набиралось слишком много.

Сидоркин хорошо разбирался в топографии, и указанная им точка на карте соответствовала действительному месту вынужденной посадки вертолета Иванкина.

Анатолий, осмотрев кроны елей, под которыми укрылся Ми-2, мысленно записал еще один вопрос: кто приказал затащить сюда вертолет? Если Чукча, все становится ясным. А если Валентин?.. Ответ можно получить лишь от Кукушкина. Тогда, возможно, объяснится, почему Иванкин пошел на крайнюю меру…

Собака Сидоркина быстро нашла свежевырытый холмик под осиной: Сидоркин и Хадживат искали здесь золото…

Труп был закоченевший и еще не начал разлагаться, так что установить личность Швендика-Чукчи не составляло никакого труда. На теле были три раны: одна в живот и две в грудь, одна — несомненно — в сердце. Убийца и убитый стояли лицом друг к другу…

Кто же из них первый поднял пистолет? И почему?..

То, что в вертолете не оказалось аккумулятора и радиоприемника, подтверждало версию о том, что в землянке жил Валентин. Один ли?..

Погожие морозные и ветреные дни довольно плотно спрессовали снежный покров, но кое-где Анатолию удалось отыскать следы унтов и следы лыж. У землянки следы унтов были только одного размера. И аккумулятор с радиоприемником являлись прямым доказательством того, что в землянке жил Валентин. И жил не один день, даже не одну неделю.

Куда же девалось золото? Ни около вертолета, ни в землянке, ни вблизи найти его не удалось. И куда исчез Валентин? Следы его от лыж и санок пропали на льду речки… И куда подевался Перекосов?..

В Комсомольске-на-Амуре Анатолия ждало радостное сообщение: золото с прииска, «рыжевье», обнаружено в Хабаровске, точнее, изделие из него — медальон с изображением Нефертити.

— …Изделие тончайшей работы, трудно отличить от фабричной, — рассказывал Щербаков. — Мастер — хабаровчанин, известный старый ювелир, Семен Яковлевич Глузберг. Установлено, что он с ноября из Хабаровска никуда не выезжал. Есть предположение, что золото ему продал либо Иванкин, либо Перекосов. Так что давай, Анатолий Иванович, мчись туда. Боюсь, как бы тебя Кувалдин с Кукушкиным не опередили — разведка у них поставлена на государственном уровне…

И как в воду глядел. Когда Анатолий садился в поезд, его нашел один из помощников, с которым летал на место вынужденной посадки вертолета, и сообщил, что Кувалдин и Кукушкин ускользнули из-под наблюдения.

15

Валентин не ожидал, что ему так здорово повезет: Лена, как и обещала, поселилась у одинокой старушки, культурной и опрятной, бывшей учительницы, заботливо, можно даже сказать, с любовью относившейся к квартирантке, понятливо встретившая появление у девушки мужчины. Не докучала Валентина вопросами, и, Новый год они втроем встретили весело, по-домашнему, с шампанским и хорошей закуской, на которую Валентин не поскупился. В его карманах вместе с прокурорскими оказалось более пяти миллионов, и он рассчитывал, что их хватит месяца на три, пока он не найдет покупателя золота.

Но деньги потекли как вода сквозь пальцы: надо было приобрести костюм, пальто, обувь, платье Лене — подарок к Новому году. В общем, через месяц он оказался на мели и вынужден был ускорить поиски частного ювелира.

Помогла Лена. Тот самый ювелир, из-за которого она попала в лагерь, оставался на свободе и теперь открыто занимался изготовлением всяческих ювелирных изделий. Дело, по словам Лены, было поставлено у него на широкую ногу — работал с помощником, молодым, талантливым художником, и магазин заказывал ему серьги, медальоны, кулоны целыми партиями — теперь за это не только не судили, даже не осуждали…

Семен Яковлевич Глузберг, внимательно осмотрев самородки, испытующе глянул в глаза Валентину.

— Давненько не попадалось мне такое «рыжевье», — пересыпая с ладони на ладонь, взял лупу. — Не скажу, что очень ходовое, но и не буду скрывать о другом его достоинстве — более легкое в обработке. И сколько вы хотите предложить, молодой человек?

Он назвал золото «рыжевьем», воровским жаргоном. Значит, принял Валентина за вора. Да, по его не изъеденным холодной водой и острыми породами рукам нетрудно догадаться, что он не золотодобытчик. А по тому, что ювелир не спросил, откуда оно, а заинтересовался, сколько может предложить «молодой человек», можно понять, что это его меньше всего волнует и он не станет распространяться, где купил и у кого.

— Все зависит от того, сколько вы заплатите. Я не хозяин золота, только посредник, — пояснил Валентин.

Глузберг пропустил объяснение мимо ушей.

— Такса у меня одна: шесть долларов.

Валентин с усмешкой покрутил головой.

— Грабеж среди белого дня, уважаемый Семен Яковлевич: вдвое меньше номинальной стоимости.

— А что поделаешь, — пожал плечами ювелир. — За риск приходится платить. Я не спрашиваю, кто вы, откуда золото, а у меня могут спросить. Потому приходится отстегивать немалые суммы моим охранителям.

О том, какой опасности подвергаются нынешние миллионеры, Валентин хорошо знал — об этом чуть ли не ежедневно передавали по радио, по телевидению, писали в газетах: их убивали, брали в заложники, терроризировали ближайших родственников — и ему было непонятно, зачем этому старому, доживающему свой век еврею, причем доживающему безбедно, острые ощущения. Хотя, по утверждению друга, бывшего летчика, а ныне юриста, жадность — одна из разновидностей азарта: у человека развивается волчий инстинкт — еще, еще, еще, как бы волки сыты ни были, они будут резать стадо, пока не останется ни одной овцы или им кто-то не помешает. Так и люди. Один из них сидел перед Валентином — дряблый, седой, с выцветшими от времени и кропотливой, требующей именно ювелирной тонкости работы, глазами, в которых горели вожделенные огоньки. Старый азартный игрок…

В приемной, рядом с секретаршей, сидит мужчина лет двадцати пяти, этакий амбал килограммов под сто с крутой боксерской шеей и пудовыми кулаками. А в соседней комнате наверняка дежурят еще два-три охранника…

Валентин держался подчеркнуто развязно, стараясь ничем не выдать своего профанства в деле золотого бизнеса, и потому не торопился пойти на соглашение, хотя другого выхода у него не было.

— Жаль, я думал мы сговоримся, — сказал он как можно равнодушнее и делая вид, что собирается уходить.

— А сколько вы хотите? — на лбу и морщинах под глазами ювелира заблестели капельки пота. Нет, он не собирался так запросто отпустить нового, скорее всего, выгодного поставщика.

— Я — посредник, — еще раз повторил Валентин. — И не люблю торговаться, потому предложу вам минимум, на который меня уполномочили: десять долларов. При одном условии: один процент мне лично за посредничество.

Валентин наблюдал за лицом ювелира, с тревогой ожидая увидеть на нем утрату заинтересованности, но Семен Яковлевич вдруг усмехнулся и спросил, переходя на «ты»:

— И давно ты занимаешься посредничеством?

— Не очень. Но профессия тоже рискованная. А я люблю риск.

— Тогда мы найдем общий язык, — рассмеялся Семен Яковлевич. — Хотите чаю, кофе?

— С удовольствием выпью чашечку кофе. На улице чертовски холодно.

Семен Яковлевич нажал на кнопку звонка. Вошла секретарша.

— Света, организуй нам по чашечке бразильского. С коньячком.

За кофе Семен Яковлевич и вовсе заговорил с Валентином, как со старым партнером, показал изделия, пожаловался на свои годы: вот если бы вернуть десяток лет, тогда Глузберг не прокисал бы в этом Богом забытом Хабаровске.

— А мне город нравится, — возразил Валентин. — Чистый, по-своему красивый.

— А мороз, ветры? — воскликнул ювелир. — Да и где ты еще успел побывать, молодой человек, чтобы восторгаться этой ординарностью? Ты видел Одессу в конце пятидесятых, весной, когда цветут каштаны, сирень, абрикосы? — и махнул отрицательно рукой. — Ты еще, наверное, под стол пешком ходил. Вот это был город, вот это была красота… Бедный еврей Семен, зачем ты родился ювелиром? Нет, зачем ты родился евреем? Скажи, почему нас так не любят? Разве мы кому-то делаем худо? А то, что мы умеем жить… Вот ты, наверное, подумал, зачем старому еврею золото, не пора ли ему о своей душе подумать? Пора. Я не раз думал. И вот к какому выводу пришел: не будь мы, евреи, талантливы, так трудолюбивы, наша нация давно бы исчезла с земли. Мы нужны русским, мы нужны американцам, — благодаря нам Америка стала процветающей и великой державой, — мы нужны были даже немецким фашистам…

Ему было лет семьдесят, но коньяк и кофе он пил наравне с Валентином и не пьянел, и голова его не туманилась, мысли он излагал четко и ясно. И расставались по-приятельски: Семен Яковлевич похлопал Валентина по плечу, пожелал ему успехов и пригласил наведываться.

Валентин уходил довольный собой и результатом визита: в его кармане вместо ста граммов золота лежало четыре миллиона четыреста тысяч рублей. Теперь можно было спокойно обдумать сложившуюся ситуацию и дальнейшее свое поведение. Хотя Лена ни на секунду не усомнилась в его профессии и словах о том, что зима у геологов отпускная пора (а Лена всерьез заинтересовала его), надо было искать выход из тупиковой ситуации, в которую он попал по собственной глупости и с помощью Фриднина и его сообщников. С главным документом — паспортом — он кое-что придумал, не гениально, конечно, но лучше, чем хотел он поначалу — воспользоваться удостоверением Перекосова: исправил в своем паспорте фамилию Иванкин на Шванков. Сделать это оказалось не столь трудно: добавил к «И» еще одну палочку с крючком, а «и» и «н» на конце подправил на «о» и «в». Получилось — Шванков. Оставалось переклеить фотографию: борода и усы здорово изменили его внешность — состарили лет на десять и сделали солиднее, представительнее и впрямь чем-то похожим на царя Николая II. Но идти в фотоателье, понимал он, сердцем чувствовал — опасно: ни один сыщик не обходит эти заведения при розыске того или иного человека. Теперь он купит фотоаппарат, сфотографирует Лену, а Лена его… Выдавить буквы на фотокарточке — дело техники. В дальнейшем о новом паспорте можно будет поговорить с Семеном Яковлевичем — ювелир все умеет, все может…

Удостоверение Перекосова он уничтожил — прокурора будут разыскивать в первую очередь, так же, как Швендика и Кукушкина. О причастности летчика к похищению золота вряд ли у кого возникнет подозрение… Не наткнулся бы Кукушкин на каких-либо промысловиков. Вряд ли. В это время года хороший хозяин не выпускает со двора скотину, и выжить у него один шанс из ста…

И еще одна проблема: держать почти семь килограммов золота в дипломате, хотя и с кодовым замком, с уверенностью, что ни Лена, ни тем более хозяйка не станут рыться в его вещах, все равно неразумно. Надо оставить два килограмма, а остальное надежно запрятать вне квартиры.

Чердак пятиэтажки, где проживала учительница с Леной, был закрыт на большущий замок. Валентин подобрал к нему ключ, но побывав там, убедился, что место ненадежное: с другого подъезда на чердак частенько наведываются пацаны — курят там, играют в карты, а школьники постарше — распивают вино и занимаются с девочками любовью.

Дом располагался на берегу Амура, и в погожие дни, чтобы скоротать как-то время, пока Лена находилась на работе, Валентин отправлялся на левый берег реки, на островки, заросшие ивняком, а на возвышенностях, куда не доставал весенний разлив, тополями, вязами, березами. Бродил часами, вспоминая прошлое, думая о будущем. Как жить дальше, что делать? Лена, заинтересовавшая его поначалу как пособница, — внешностью она не блистала и желание вызывала только потому, что он давно не имел женщин, — вдруг стала нравиться ему добрым, отзывчивым характером, заботливостью о нем. Да и когда внимательнее присмотрелся, личико оказалось довольно симпатичным, с «изюминкой»: красиво очерченные губы, чуть вздернутый носик, умные серые глаза. И фигура миниатюрная, стройная, гибкая, еще не испорченная ни беременностью, ни тяжелым физическим трудом.

Ему не хотелось расставаться с ней, но кончался февраль, последний месяц зимы, врать дальше, что он геолог, будет несерьезно, да и не сможет он, раскрыть же себя и вовсе нельзя…

Куда податься? На черноморское побережье, где он в пору военной юности любил отдыхать? Теперь там неспокойно, на Кавказе война, Крым стал украинским…

В один из воскресных дней он пригласил Лену на левый берег. Просто покататься на лыжах. Углубившись за дачные поселки, они вошли в лес, и Валентин обратил внимание на вековой вяз с довольно широким дуплом, расположенным метрах в двух с половиной от земли. Лучшего тайника, прикинул он, не найти…

16

Кувалдин заметил слежку из соседнего дома уже перед вечером, когда закатное солнце, отражаясь от оконного стекла, высветило две линзы, нацеленные прямо к ним в комнату, как дула двух автоматов. Холодок пробежал у него по спине. Значит, выследили… Как давно? Почему из местного угрозыска не предупредили — там свой человек? Или ими занимается краевой или даже московский сыск?.. Какая разница, надо уносить ноги… Кукушкин, как назло, где-то задерживается. Хотя днем все равно не уйти. Неужто все их труды, мытарства, лишения полетят прахом?! А столько было надежд, так сладко мерещилось близкое будущее в довольствии и спокойствии… Конечно, можно плюнуть на это золотишко — кое-что он сумел припасти еще раньше, — но вертолет с золотом не его идея. А за реализацию плана он имел бы десять процентов… Если бы не семья, двое детишек-школьников, он сумел бы выскользнуть из щупалец осьминога Фриднина. Но это будет уже не та жизнь, о которой он мечтал… Нет, золото упускать нельзя, и слежка — не новинка для него, бывали и попрочнее сети, а он уходил. Уж такую выбрал он судьбу — воровать, убивать, скрываться…

Началось это лет пятнадцать назад, когда Кувалдин после окончания института физической культуры приехал в Комсомольск-на-Амуре по распределению, спортивным организатором Дома молодежи. За год он создал крепкие команды боксеров, самбистов, каратистов. Приблизил к себе самых способных, самых сильных, самых ловких — всего пять таких же дюжих, как и сам, отчаянных парней. Он еще не осознавал для какой цели — в нем, видимо, рождался другой человек, которому уже были тесны рамки учебных программ, надоели однообразные поединки, ничего не дающие, кроме минутного удовлетворения тщеславия, ему хотелось более острых ощущений, настоящих опасностей, риска, смертельных схваток.

Летом он уговорил своих учеников-приятелей отправиться на лодке вниз по Амуру до Николаевска — полюбоваться природой, порыбачить, позагорать. Он словно чувствовал, какое впереди ждет их искушение, проверка на выдержку, на смелость, на умение держать язык за зубами.

На третий день пути они свернули в одну из проток, чтобы порыбачить, переночевать на берегу у костра. Выбрали красивое место на опушке среди берез, тихое, первозданное, с морем огненно-ярких цветов — сиреневых астр, оранжевых саранок, бордовых кровохлебок, белых и желтых ромашек. А над цветами кружились стаи разноцветных бабочек, крупных, чуть ли не с воробьев.

Подыскивая удобное место для причаливания, они увидели на противоположном берегу троих бородатых мужчин, а внизу, на заломе, разбитую лодку.

Бородачи обрадованно замахали руками, призывая на помощь. Кувалдин повернул к ним.

Потерпевшими аварию оказались любители-рыбаки, уже возвращавшиеся с уловом домой. На радостях выпили как следует, и рулевой не справился с управлением, угодил на залом. Никто серьезно не пострадал, кроме «Федьки», как назвали мужчины самого молодого, которому было не менее сорока, вылетевшего из лодки и ударившегося ногой о корягу. Он сильно прихрамывал, но старался держаться бодро и шутить, хотя временами стискивал от боли зубы. Удалось им и спасти свою добычу — рыбу, которую они на месте лова коптили и вялили.

Доставить всех троих в Нижнетамбовское, откуда были рыбаки, Кувалдин не мог и не хотел: надо оставлять троих своих ребят на берегу не менее чем на сутки, потом искать бензин — тоже лишние хлопоты — он предложил рыбакам подождать на противоположном берегу оказии — лодок и катеров в это время по рекам бороздило немало. На том и порешили.

Помогая потерпевшим погрузить рюкзаки в лодку, Кувалдин обратил внимание на их тяжесть — даже сырая рыба столько бы не весила. И у него мелькнула догадка — золото. Да и заросший вид мужчин, их пропахшая потом и болотом, а не рыбой одежда говорили о том, что мужчины не одну неделю из дома.

Ночью подпоив «рыбаков» и дождавшись, когда они уснут, Кувалдин тщательно прощупал один рюкзак и убедился — рыба в нем только для видимости, остальное — золото. Для верности вспорол ножом рюкзак. У костра рассмотрел — золотые самородки. Разбудил своих напарников, объяснил суть дела. Спросил:

— Что будем делать?

Напарники спросонья и похмелья никак не могли взять в толк, чего хочет инструктор.

— Ну и хрен с ними, пусть остаются со своим золотом, мы им не помощники, — заявил категорично каратист. — Утром смываемся отсюда.

— Плохо соображаешь, Колюня, — пожурил воспитанника Кувалдин. — Это ж такое богатство. А они все равно пропьют.

— Правильно! — пришел наконец в себя второй ученик, Павел. — Давайте умыкнем это золото и смоемся.

— Не пойдет, — не одобрил такое решение Кувалдин. — Это старатели. Они нас запомнили, и милиция найдет в два счета.

Ученики со страхом уставились на него, догадавшись, к чему он клонит.

— Чтобы красиво жить, надо много иметь. А чтобы много иметь, надо уметь рисковать, — пояснил свою мысль Кувалдин. — Решайте.

Колюня затрепетал.

— Я не могу, духу не хватит.

— А зачем же тогда тебе самбо? Перед девочками красоваться? Тогда надо было идти в секцию культуристов. А ты, Павел? — повернулся Кувалдин ко второму ученику.

— Боязно первый раз, конечно, — признался Павел. — Но игра, по-моему, стоит свеч.

Поколебавшись еще немного, согласился и Колюня.

Это было первое «мокрое» дело. Кувалдин видел, как переживают ученики, и у него на душе было муторно, гадко, потому останавливались чаще, чем намечали, и пили больше, чем раньше позволял инструктор.

Время, говорят, лечит любые раны. Месячное плавание притупило сознание, выветрило первые огненные эмоции, а через полгода молодые убийцы уже с улыбкой, наслаждением вспоминали «жмуриков»…

Потом были новые походы в тайгу, новые приключения со старателями, искателями женьшеня.

На четвертом году работы во Дворце молодежи Колюня, тот самый Колюня, который говорил, что у него духу не хватит убить человека, решил в одиночку заняться рэкетом. И попался. Вскрылись кое-какие более ранние дела, числящиеся за ним и за группой. Состоялся шумный процесс. Вся группа «спортсменов» загремела за решетку. Кувалдин получил пять лет и, выйдя из заключения, вынужден был скитаться с охотниками за женьшенем и золотодобытчиками по тайге, пока Семен Семенович Фриднин не пристроил его охранником на прииск Рыжевье. В свободное от службы время Кувалдин стал обучать своих коллег приемам самбо и карате, чем завоевал симпатию президента ассоциации, и через год его назначили старшим охранником, а еще через два — начальником охраны.

Похищение крупной партии золота было задумано Осьминогом еще в прошлом году, но удобный момент выпал только в этом, и на тщательную подготовку ушел не один месяц.

Не везет ему в последнее время. Видно, переоценил свои способности, прежние успехи притупили бдительность. Так обмишуриться с летчиком! А еще говорил: «Наш парень. Уволен из военной авиации, то ли жена, то ли любовница — в лагере». Вот тебе и наш. Объегорил всех, один шестьдесят килограммов захапал… Нет, его надо достать. И не будь он, Кувалдин, паханом, если не достанет его.

Кукушкин явился уже когда стемнело, веселый, улыбающийся, возбужденный — видно, крепко поддал. Достал из дипломата бутылку водки, колбасу, хлеб.

— Танцуй, начальник, хорошую новость принес: объявилось наше золотишко. И знаешь где? — Не дожидаясь ответа и не глядя в злые глаза Кувалдина, продолжал балагурить: — Никогда не догадаешься. — Повернулся и ответил погасшим тоном: — В Хабаровске.

— В Хабаровске? — удивился Кувалдин. — Вот не думал, что черт его дернет туда укатить. Осьминог уверял — нет у него там никого.

— Может, и нет, — кивнул Кукушкин. — Может, и не донес летун золотишко: ныне по тайге и кроме нас много разного люда шастает. Нам какая разница. Главное — «рыжевье» вернуть.

— Разница большая. Мог тот завладеть, к кому и не подступишься.

— Подступимся, — уверенно хихикнул Кукушкин. — Крупнее осьминога в наших краях хищников не водится. Так что пить будем, гулять будем, а завтра рванем в Хабаровск.

— Теперь я порадую тебя новостью, — не принял и на этот раз шутку Кувалдин. — Нас выследили. И пить мы не будем. В Хабаровск рванем не завтра, а сегодня…

Выпить они все же рискнули, неплотно задернув занавески: пусть подглядывают и решат, что в эту ночь они никуда уходить не собираются, коль сели кутить. Разыгрывали сцену, как в театре. Пили, спорили, обнимались. Потом разделись до трусов, выключили свет, но полежали с полчаса.

Оделись по-солдатски, быстро и бесшумно. Дом, в котором их приютил старый знакомый, давно отошедший от дел из-за возраста да и болезни, — радикулитом маялся — располагался на краю города. Окна были двойные, утеплены поролоновыми прокладками и обклеены бумажными лентами. Одни выходили к соседу, откуда и велось наблюдение, вторые — во двор с сараюшкой, где хранились дрова и уголь.

Кувалдин тихонько, чтобы не разбудить хозяина, отодрал бумажные ленты, выставил окно. Открыл второе и бесшумно выбрался наружу. За ним перелез и Кукушкин. Закрыли окно и, минуя сараюшку, по огороду пробрались во двор другого соседа, а оттуда — на улицу.

Ночь была тихая, звездная, с небольшим морозцем. Снега в этом году, как, впрочем, и в другие, здесь очень мало, и он уже растаял, так что под ногами не хрустело — лишь слышались торопливые шаги двух запоздалых путников.

— Теперь надо ловить машину, — сказал Кувалдин.

— Поздновато, — осторожно высказал мнение Кукушкин, боясь рассердить начальника.

— Значит, придется угонять. На вокзал нам ходу нет, сразу засекут.

«Как пить дать», — мысленно согласился Кукушкин.

Они шли к центру города, вглядываясь во дворы, где могла стоять чья-нибудь машина. Но те, кто имели машины, прятали их в гаражах, а открывать современные запоры, понимал Кувалдин, непросто.

На улице Пушкина, недалеко от штаба авиадивизии, их догнал «газик». Кувалдин поднял руку, и водитель, молоденький солдат, резко затормозил.

— Подбрось, сынок, на Северную, мы хорошо заплатим, — попросил начальник охраны.

Солдат в нерешительности раздумывал.

— А где это? Я еще плохо знаю город.

— Мы покажем, здесь недалеко. — И Кувалдин, открыв дверцу, полез на заднее сиденье. Кукушкин побежал на обратную сторону. — Садись с ним рядом, покажешь дорогу.

— Держи прямо и на первой улице сворачивай направо, — усаживаясь на переднее сиденье, скомандовал Кукушкин, не веря еще в подвернувшееся счастье. Сразу же встал вопрос: а что дальше, когда выедут на северную окраину города? За город солдатик не рискнет ехать. Убить? В душе Кукушкина впервые шевельнулась жалость — совсем еще пацан — добрый, доверчивый.

— Ты откуда родом? — поинтересовался Кукушкин.

— Тутошний я, из Находки, — весело ответил солдат.

— Это хорошо: и родственники навещают, и сам, наверное, иногда заскакиваешь домой.

— Бывает. Командир у меня классный попался. А ко мне — только маманя один раз наведывалась. Работает. А отец в море…

Солдат забеспокоился раньше, чем предполагал Кукушкин.

— Командир велел позвонить мне, как поставлю машину в гараж. Вы же говорили, что недалеко.

— Сейчас приедем, еще немного, — ответил Кувалдин, но в голосе его уже звучали грозные нотки. Немного помолчал и продолжил требовательно: — И командир твой перебьется, небось, невелика шишка.

— Полковник. Начальник штаба. Завтра надо рано утром за ним ехать.

Впереди показалась окраина. Дома здесь были одноэтажные, частные, и ни в одном огонька. Солдат затормозил, остановил машину.

— Вы что, заблудились? — не понял он еще трагичности своего положения.

— Не заблудились. Ты отвезешь нас в Сибирцево.

— Да вы что! — возмутился солдат. — Не могу я. Да и бензина туда не хватит.

— Хватит. Вон у тебя еще полбака, — указал на бензиномер Кувалдин. — А туда не больше сотни. И не ерепенься парень, лучше будет. — Он приставил к его горлу нож. — Поехали.

— Дяденьки, отпустите, — затрепетал солдат. Мне ж нельзя…

— Цыц! — прикрикнул Кувалдин, нажимая острием на горло. — Включай скорость, а то быстро в царство небесное отправлю.

Солдатик трясущимися руками дернул рычаг переключателя передач, и «газик», словно подхлестнутая кнутом лошадь, рывками стал набирать скорость.

К узловой станции Сибирцево они подъехали в третьем часу. Вечерний поезд из Владивостока уже прошел, а утренний придет только в одиннадцать сорок. Долгенько придется ждать на морозе — знакомых здесь ни у Кувалдина, ни у Кукушкина не было, а в вокзал лучше не соваться — сразу засветятся.

— Поворачивай назад, — приказал солдатику Кувалдин.

Тот безропотно повиновался.

— И теперь не гони, езжай потише.

Кукушкин понял замысел начальника — свернуть на проселочную дорогу, чтобы как можно дольше машину не могли обнаружить.

Так и получилось: примерно в километре от городка Кувалдин, увидев поворот направо, велел солдату повернуть туда. Грунтовая дорога, разбитая грузовиками, по бокам которой росли тополя и вязы, вела неизвестно куда. Выбрав место поровнее, Кувалдин дал команду остановиться. Достал из дипломата недопитую бутылку водки, протянул солдату. — Пей.

— Да вы что, — заблажил солдат, — я непьющий.

— Непьющих, как сказал великий актер, не бывает, — насмешливо оборвал его Кувалдин и снова приблизил к его горлу нож. — Ну!

И водка забулькала в горло солдата. Он сделал перерыв, глотнул воздуха и, подгоняемый острием ножа, допил до конца.

Кувалдин убрал от горла нож, взял бутылку, выбросил ее, приоткрыв дверцу. Закурил. Затянулся несколько раз с наслаждением и вдруг, охватив шею парня руками, стал давить. Парень задергался, захрипел и вскоре затих.

— Заканчивай, — сказал Кукушкину, вылезая из машины. — Вон в то дерево. Да не бойся, посильнее. Даже если загорится, пожара тут не будет…

В Хабаровск они добрались поздно вечером. Здесь у них имелись знакомые с квартирой, Кувалдин на ней уже бывал, и они отправились туда пешком.

Разыскать похитителя золота, зная ювелира, к которому оно попало, для Кувалдина и Кукушкина было делом несложным. Прежде всего надо было поговорить «по душам» с Глузбергом. А вот подобраться к старому еврею оказалось непросто: и офис, и квартира охранялись лихими парнями, вооруженными и защищенными современной сигнализацией. Оставался один путь — перехватить, когда поедет домой или на работу.

Кувалдин разработал план, подключив к операции троих сообщников, переодетых в милицейскую форму.

Утром за завтраком они услышали сообщение по местному радио, что ночью, при возвращении домой из ресторана, убит известный в городе бизнесмен Сидоров, что городская прокуратура и милиция ведут поиск убийц, скрывшихся на двух иномарках черного цвета.

— Вот так пироги, — поставил на стол недопитую чашку кофе Кукушкин, — придется отложить операцию.

Кувалдин не ответил. Молча закончил завтрак и повеселел, что редко с ним бывало.

— Надо смотреть в корень, Кукушка, — сказал назидательно. — Видно, родились мы с тобой под счастливой звездой, что такое случилось. Теперь подставные нам ни к чему, используем нашего друга-лейтенанта из муниципалки. Одевайся.

Из телефона-автомата он позвонил в муниципальную милицию. «Друг» как раз находился там, на утренней планерке, договорился встретиться с ним на Карла Маркса у центрального универмага.

— Хочешь заработать миллион? — с ходу предложил Кувалдин.

— Смотря какая работа, — усмехнулся лейтенант.

— Не пыльная, не грязная и, главное, без всяких правонарушений: надо задержать одного ювелира, кое-что выяснить у него. В свой офис на Серышева он ездит к одиннадцати. У него — телохранитель. Наверняка и шофер вооружен. Так что придется взять помощников. Им тоже по миллиону. Телохранители нам не нужны, а с ювелиром придется поговорить. Вы берете его у перекрестка на Калинина, передаете нам на Комсомольском.

— А помноголюдней улицу не нашел? Тоже мне стратег. Готовь пять лимонов и ювелир твой. Заберешь его на стадионе, у бассейна. Только чтоб без шума и пыли, как говорил великий Папанов…

Глузберг, когда его вывели из милицейской машины, еле держался на ногах: лицо было бледное, руки тряслись, и глаза смотрели безумно, бегали с одного человека на другого, губы шевелились, желая что-то сказать, и не могли. А вид штатских громил и вовсе привел его в шоковое состояние.

— Он, кажется, в штаны наложил, — сказал с усмешкой лейтенант. — Желаю успехов. — Сел в машину и укатил.

Кувалдин открыл дверцу «Жигулей», взятых напрокат за большую плату у знакомого, пригласил Глузберга.

— Садитесь. И перестаньте трястись. Вам ничто не угрожает, если ответите честно на наши вопросы. Мы из Федеральной службы контрразведки.

Глузберг с большим трудом втиснул свое грузное, дряблое тело на заднее сиденье, безвольно подчиняясь приказу и вряд ли улавливая смысл сказанного — губы все еще беззвучно шевелились и из горла вместо слов вырывался лишь хрип.

Кувалдин сел с ним рядом, достал из кармана золотой медальон, протянул на ладони ювелиру.

— Ваша работа, Семен Яковлевич?

Услышав свое имя, Глузберг будто очнулся, в глазах появилась осмысленность, и он, опережая прорезавшийся голос, закивал, потом хрипло промолвил:

— Да, моя.

— Вот и отлично. Хорошая работа, настоящего мастера. А теперь скажите, кто вам поставляет золото. В частности, вот это, из которого сделан медальон?

Глузберг нервно поерзал на сиденье — окончательно пришел в себя.

— Видите ли, я покупаю золото у разных людей. Зачастую мне приносят сами. Сейчас никому не запрещается ни покупать, ни торговать. Это золото мне принес мужчина лет тридцати пяти — сорока, симпатичный, с окладистой русой бородкой и усами. Сто граммов. По виду не промысловик, да он и сам признался — посредник. Я, разумеется, не стал допытываться, откуда золото, кто он, заплатил ему четыре миллиона четыреста тысяч, на том и расстались.

— И больше он к вам не заходил?

— Нет. Но придет, куда он денется. Если вы не спугнете.

— Когда он приходил?

— Около месяца назад, — пожевал по-старчески губами. — Ныне четыре миллиона — не деньги, много не проживешь. Так что скоро должен заявиться.

— А не врешь, дед? Может, знаешь, кто он, где живет, а скрываешь?

— Какой резон мне скрывать? Коль он в чем-то замешан, пусть отвечает.

— Проверим, — строго предупредил Кувалдин. — Как он был одет?

— Неброско. Шапка из ондатры, серое полупальто с таким же воротником. Но выглядел вполне прилично: интеллигентный, по-военному подтянутый, немногословный.

— Он! — вырвалось радостно у Кукушкина. — И он точно обещал еще прийти?

— Точно не обещал. Но я ему хорошо заплатил, и вряд ли он станет искать другого покупателя. Да и не найдет: Моисей даст ему еще меньше.

— Хорошо. — Кувалдин поверил ювелиру. — Вас подбросить к офису или сами дойдете?

— Тут недалеко, — обрадовался Глузберг. — Лучше мне пройтись.

— Но запомните: о нашем разговоре никому ни слова, — строго предупредил Кувалдин.

— Разве я не понимаю, — закивал ювелир. — Хотите, я позвоню, когда он появится.

— Не надо… Скажите, вы поверили, что он посредник, а не хозяин золота?

— Конечно! Я ж забыл сказать вам существенную деталь: мы заключили с ним негласную сделку — я накидываю ему еще один процент от сделки.

— Ну, это мог он предложить для убедительности, что является посредником, или просто, чтоб выжать лишний процент.

— Возможно, — снова закивал Глузберг. — Но мне показалось…

— Посмотрим, — оборвал его Кувалдин. — Бывайте здоровы.

Грузное тело ювелира будто вытолкнули из тесной кабины, и он, переваливаясь, заспешил от машины в противоположную от офиса сторону.

— Поехали, — удовлетворенно скомандовал Кукушкину Кувалдин.

17

На другой день после того, как Русанов побывал в Комсомольске-на-Амуре, нежданно-негаданно старший следователь по особо важным делам вдруг объявился в Хабаровске. Нашел Анатолия в гостинице, где тот, после встречи с оперативниками, сообщившими ему о странном похищении ювелира якобы работниками Федеральной службы контрразведки, обдумывал ситуацию и как деликатнее выяснить в ФСК подоплеку такого похищения. Вид полковника показался более удрученным, чем после поездки в Москву, и хотя он слушал доклад подчиненного с вниманием, задал несколько вопросов, в глазах его не было прежнего интереса и азарта, каким он загорался при распутывании трудных дел.

— По описанию ювелира и его телохранителей на Кувалдина и Кукушкина работает кто-то из милиции, — горячо закончил доклад Анатолий, желая расшевелить старшего следователя по особо важным делам. — Я пока решил воздержаться от ареста этих преступников, выявить все их связи. Да и на Иванкина они, возможно, выведут быстрее.

— На Фриднина-Осьминога работают не только в здешней милиции, — сказал Щербаков. — А вот Иванкина надо брать, пока тебя не опередили Кувалдин с Кукушкиным. У Фриднина служба расследования поставлена не хуже, чем у нас. Они тоже установили, где и когда сел на поезд Иванкин, с кем ехал. Проводницавагона сообщила и подробные приметы девушки, с которой он сошел в Хабаровске. Так что найти его особого труда не составит. Вот куда подевался прокурор Перекосов, ума не приложу. Создается такое впечатление, что он и Иванкин заранее знали о плане похищения золота, возможно, попытались арестовать Швендика и Кукушкина, но они оказали сопротивление, вследствие чего один был убит, а второму удалось скрыться. Но почему в таком случае скрывается Иванкин и где Перекосов — загадка. Не мог твой бывший сослуживец позариться на золото и прихлопнуть прокурора?

Сколько раз Анатолий думал над этим и всегда приходил один и тот же ответ: не мог.

— Не мог, — вслух повторил он.

— А у меня складывается другое мнение. Иванкин видел, что разворовывают не только золото, растаскивают всю нашу страну — сами знаете, что творится в крае — почему и ему не воспользоваться случаем? — Щербаков достал сигарету, закурил и, нервно пыхнув табачным дымом, продолжил с грустью:

— Нет, не простые люди устроили в стране бардак. Постулат: берите суверенитета столько, сколько можете, некоторые руководители поняли, как — можно творить все, что им захочется. Законы не только обходят стороной, их игнорируют, а нас, законников, ни в грош не ставят. Мы с тобой гоняемся за похитителями золота, а те, кто приказал им украсть, грозят нам сверху пальчиком: дальше запретной черты не лезьте, занимайтесь своим делом. — Щербаков сокрушенно опустил голову, помотал ею, словно желая освободиться от наваждения. — Нет, я больше не могу и не хочу бить по хвостам. Вчера, когда я доложил главному, что творится в крае, он стал орать на меня, что занимаюсь здесь черт знает чем, а заурядных воров поймать не могу. Я сказал, что отказываюсь от дела и возвращаюсь в Москву. Сегодня мне должны прислать замену.

Анатолий с недоумением смотрел на следователя по особо важным делам и не верил своим ушам: как этот умный, волевой человек может отказаться от почти раскрытого дела? Да, край захлестнула преступность, и не Иванкин, не Швендик с Кукушкиным виноваты, но они — это тот самый кончик ниточки, за который можно раскрутить весь клубок: вначале схватить мелкую шушеру, потом взяться за крупную.

— Зря вы погорячились, Павел Федорович. Понимаю, главный наш человек сложный, горячий, но на то он и начальник, чтобы подстегивать нас, требовать.

Щербаков грустно усмехнулся.

— Прости меня, Анатолий, — перешел он совсем на доверительный тон. — Взрослый ты мужчина, а еще зеленый. Ответь мне на такой вопрос: почему наша страна самая богатая, а народ — самый, можно сказать, бедный?

Анатолий смутился: ничего себе вопросик.

— Причин тут много, — сказал он первое, что пришло на ум.

— Назови главную.

— Наверное, войны.

— А какие страны миновали войны? Япония вон два атомных удара выдержала, а бедной ее ныне не назовешь. — Щербаков закурил новую сигарету, глубоко затянулся несколько раз. — Мы, не считая войну в Афганистане, не воюем уже пятьдесят лет, собирались догнать и перегнать Америку, построить коммунизм… И могли бы, дело не в войне. А в том, дорогой Анатолий, что народ наш самый добрый и самый доверчивый. И самый терпеливый. — Снова пыхнул дымком, сосредоточенно о чем-то думая. — Вот скажи, ты стал бы баллотироваться хотя бы в депутаты, чтоб хоть как-то влиять на управление государством?

— Зачем мне? — пожал плечами Анатолий. — Политика — дело грязное и не интересует меня.

— Вот! — победно поднял палец Щербаков. — Политика — дело грязное. И я, несмотря на то, что всей душой болею за свой народ, хотел бы ему помочь, не стал бы бороться ни за депутатский мандат, ни даже за президентское кресло, если бы представилась такая возможность. Потому что, чтобы победить, надо использовать все дозволенные и недозволенные приемы. Честный человек редко идет на сделку с совестью, потому проигрывает. А те, кто пробирается наверх, забывают о народе, который вознес их на своих руках. И многим из них наплевать на то, что он голодает, теряет веру во все и во всех, теряет свое достоинство и волю. Его обворовывают, обирают как липку. Построенные им рыболовецкие суда, рыбоконсервные заводы работают сейчас на Японию. Мы сплавляем туда рыбу, лес, бумагу, а сами покупаем у них залежалые вонючие консервы, заплесневелые сникерсы, жевательные резинки. И ты хочешь, чтобы я гонялся за Иванкиным, которого выгнали из армии, который остался без средств к существованию и вынужден пойти на услужение к ворам? Нет…

— Мы — солдаты, Павел Федорович, — не внял его доводам Анатолий. — Мы приняли присягу.

— Ничего ты не понял, — безнадежно махнул рукой старший следователь по особо важным делам. — А я хотел забрать тебя с собой. — И пошел из номера, низко склонив голову и не оглядываясь. У двери остановился. — Кувалдина и Кукушкина надо брать немедленно — они ищут Иванкина, и если ты запоздаешь, разделаются с ним.

18

Он чувствовал: опасность витает рядом, и хотя приучил себя еще в Афганистане относиться к смерти как к неизбежному и обыденному явлению, неприятный холодок пробегал по спине при малейшем подозрительном звонке в дверь квартиры, осторожных шагах на лестничной площадке. Когда Лена предложила сойти ему в Хабаровске, он воспринял это как дар Божий: вряд ли у кого возникнет мысль искать его в краевом центре. Теперь же, когда снова появилась необходимость в деньгах и надо было идти к Семену Яковлевичу, он вдруг понял, что вот тут-то и может случиться непредвиденное. Если изделия из рыжевьевского золота пошли в продажу, а Семену Яковлевичу тоже деньги нужны — вычислить похитителя будет нетрудно. Проще простого будет и найти его.

А деньги нужны как воздух. Март месяц, всюду идет подготовка к изыскательским работам и пора ему уезжать. Да и задерживаться подолгу в его положении на одном месте нельзя. Жаль расставаться с Леной — умная и добрая женщина, хорошая хозяйка и заботливая была бы жена. Но разговор на эту тему ни Валентин, ни Лена не заводили.

Надо ей оставить хотя бы миллион — ухаживает она за ним, как за мужем: и обстирывает, и готовит еду, и все свободное время посвящает только ему…

С полкилограмма золота он оставил у себя и держал его в запертом на кодовый замок кейсе, остальное запрятал на левом берегу Амура в дупле вяза. Когда будет уезжать, возьмет еще с килограмм. А пока надо бы продать это. Интуиция подсказывала: к Семену Яковлевичу не ходить. Но если уголовный розыск нашел золото с «рыжевьевского» прииска в Хабаровске, слежку установят не только за ювелиром Глузбергом.

Где же выход? Искать какого-нибудь частного стоматолога? Тоже риск, но другого выхода нет.

Он еще никогда не испытывал такого угнетающего, обезволивающего состояния: не хотелось никуда идти, что-то делать и предпринимать — только лежать, ласкать Лену, принимать ее ласки и не думать ни о чем — пусть все свершится само собой. Но он знал — это бредовые мысли, так жить он никогда не согласится, не та натура: ему надо действовать, думать, искать. А чтобы избавиться от тревожных наваждений, следует перевернуть в памяти страницы лучших дней своей жизни. Их было не так много, но были!

…День авиации командование училища решило отпраздновать на берегу Волги. Курсантов, офицеров с семьями, наряженных студенток из медицинского института, артистов эстрады привезли в уютный уголок с песчаным пляжем на живописной опушке с березами и кленами. Женщины прихватили полные сумки провизии и выпивки, мужчины позаботились о буфетах, чтобы в них тоже было что выпить и закусить.

Валентин и Анатолий, как и другие их сокурсники, окружили студенток, устроивших импровизированный концерт, выбирая себе лучшую. Было много прехорошеньких, а какая ответит взаимностью?.. Друзья водили глазами по поющим девушкам и не заметили, как около них остановились две симпатичные, в расцвете лет женщины, пошептались о чем-то и обратились к курсантам:

— Мальчики, можно вас на минутку?

Валентин обернулся. Ну как было отказать таким красавицам: одна черноглазая, чернобровая, с густой копной темно-каштановых волос, вторая — светло-русая, сероглазая, милая и застенчивая.

— Слушаем вас, — поклонился Валентин в знак готовности выполнить любую их просьбу.

— Извините нас, — продолжила черноглазая, когда они отошли от «эстрадной площадки», чтобы не мешать другим, — тут один товарищ, между прочим, ваш командир, немного перегрелся на солнце. Помогите нам отвести его в тень под дерево. Вон он лежит.

Валентин и Анатолий без раздумий поспешили к офицеру.

«Командиром» оказался техник звена Шутов, невысокий коренастый старший лейтенант, чемпион училища по боксу, не раз выступавший за сборную Военно-Воздушных Сил в чемпионате Вооруженных Сил. Валентин и Анатолий тренировались у него в секции.

Он лежал на легком одеяле в одних плавках и храпел. Рядом в песке стояли опорожненные бутылки из-под пива и водки. От боксера сильно несло спиртным.

— Подъем! — хлопнула по заднице Шутова блондинка, как потом выяснилось, его жена. — Тревога. Пора на полеты.

Но старший лейтенант и ухом не повел. Не послушался он и брюнетку, которая довольно основательно похлопала его по щекам.

— Пошли все в ж… — беззлобно отмахнулся Шутов. — Дайте поспать.

— Сгоришь, дядя, — пошутил Валентин и кивнул Анатолию. — Берем.

Они взяли офицера под руки и повели его, упирающегося, матерящегося, к лесу. Женщины забрали сумки, одеяло и пошли за ними.

Уложили «перегревшегося» в тени под березой, и женщины в знак благодарности пригласили курсантов выпить с ними в честь праздника.

Брюнетка, Евгения, была тоже жена офицера, младшего лейтенанта Нечаева, подчиненного Шутова, находившегося в настоящее время в командировке.

За первой рюмкой последовали вторая, третья, а после четвертой жене Шутова вдруг захотелось пива, и она сказала подруге и Валентину:

— Вы тут присмотрите за муженьком, чтоб не украли, а мы пивка вам принесем. — И удалились.

Жена Нечаева, похоже, ждала от Валентина более решительных действий, но от одной мысли, что о нем подумают товарищи, ему становилось не по себе, и он с нетерпением ждал возвращения Анатолия, намереваясь сразу же уйти.

Внезапно Шутов проснулся, окинул их недоуменным взглядом и стал крутить головой.

— А где Натали?

— Проспал ты свою Натали, — пошутила Евгения. — Увели ее.

— Ну и хрен с ней, — выругался Шутов. — Достал из сетки бутылку из-под «Фанты», вылил в рот последние капли. — Что, у вас ничего больше нету?

— Сейчас принесут. Наталья знает твои капризы.

Шутов ничего не ответил, нашел бутылку с водкой и выпил прямо из горлышка, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы.

— Фу, дрянь какая. Хочу пива. Разыщи Наталью, — приказным тоном сказал Евгении.

Та насмешливо похлопала его по щеке.

— Ты командуешь, как своей собственной. Но я — не Наталья…

— Вон они идут, — обрадованно воскликнул Валентин, увидев приближающихся Анатолия с Натальей: Шутов, разозленный отсутствием жены, начал заводиться, и дело вело к скандалу. Возвращение жены с полной сумкой пива должно было бы ублажить взвинченного то ли ревностью, то ли перепоем боксерского тренера, но он, осушив подряд две бутылки, вдруг обратился к жене с поразившим всех бестактным вопросом:

— Натали, скажи честно, тебе нравится Толя?

Наталья недоуменно посмотрела на мужа, на курсантов. Лицо ее от стыда становилось пунцовым, но, оправившись от смущения, попыталась придать вопросу невинный оборот.

— И Толя, и Валя — хорошие, воспитанные мальчики. Твои ученики. Ты сам не раз хвалил их.

— А ты отдалась бы им?

Из глаз Натальи потекли слезы.

У Валентина от негодования все заклокотало внутри. Он схватил старшего лейтенанта за руку и властно потребовал:

— Сейчас же извинитесь перед женой!

— Чего? — Шутов попытался вырвать руку, но это ему не удалось. — Ты кто такой, чтобы меня учить?

— Я — человек, и хотя и возрастом и званием младше вас, но поучить кое-чему могу.

— Чему же? — усмехнулся Шутов.

— К примеру, вести себя прилично в компании, уважать женщин. И я еще раз прошу: извинитесь перед женой.

— Катись ты… Тоже нашелся мне джентльмен. — Он рванул руку, и Валентин на этот раз не стал удерживать ее: Шутов мог полезть в драку. — Убирайтесь отсюда. Кто вас приглашал сюда?

— Коля, — попыталась урезонить мужа Наталья. — Они же помогли тебе.

— А ты, сука, — Шутов замахнулся на жену, но Валентин снова поймал его руку и так сжал, что на шее сенсея вздулись жилы. — Отпусти.

— Извинись. Иначе…

— Что, морду набьешь? Бей! — Шутов, вытянув шею, приблизил к Валентину лицо.

— Не здесь. И не сейчас. Когда будете трезвым. — Валентин оттолкнул его руку, встал и, позвав Анатолия, зашагал прочь.

На очередной тренировке по боксу Валентин напомнил Шутову:

— Вы обещали показать нам настоящий бой. С кем-то из нас. Я хотел бы, чтобы вы показали со мной.

Валентин прекрасно понимал, что Шутов опытнее, физически сильнее, тяжелее в весе, а это в бою тоже имеет значение. Но Валентин был моложе, подвижнее, и молниеносная реакция в сочетании с интуицией зачастую приводили его к победе. В данном же случае даже не желание победы руководило им — ему хотелось проучить своего учителя за хамское отношение к жене, за бестактность к младшим по положению и званию.

Накануне Анатолий отговаривал:

— Не надо, он измолотит тебя. Муж и жена одна сатана, разберутся.

Валентин похлопал друга по плечу:

— Знаешь, чему учит одна из заповедей: не прощать предательства и подлости.

Шутов принял вызов, и в первом же раунде пошел в атаку. Он гонял по рингу Валентина от одного каната к другому, стремясь нанести сокрушающие удары. Но Валентин уклонялся, отбивал удары и, пританцовывая, спутывал все замыслы нападающего. Шутов злился, чаще мазал, и это утомляло его еще больше. К концу первого раунда пот лился по всему его телу ручьями — сказывалось и пристрастие за последнее время к спиртному.

Второй раунд хотя прошел не в прежнем стремительном темпе, но преимущества Шутов не упустил. Лишь в третьем, когда силы его были на исходе, Валентин перешел в наступление, и удары его сыпались слева и справа, снизу в лицо и голову, и Шутов не успевал уходить в защиту. На последних секундах Валентину удалось загнать его в угол и апперкотом послать в нокаут.

В раздевалке перед уходом Валентин сказал Шутову:

— Это, дорогой сенсей, урок на джентльменство.

На улице Анатолий спросил:

— Ты видел, как он на тебя посмотрел? Он тебе этого никогда не простит. И все из-за меня.

— Знаешь, друг, еще в детстве я прочитал, кажется, у Лермонтова: «Не трудно умереть за друга, трудно найти такого друга, за которого можно было бы умереть»…

Да, крепкая у них была дружба. Сколько раз выручали друг друга и в училище, и на Дальнем Востоке, и в Афганистане. Таких друзей, как Анатолий, у Валентина больше не было. Может, махнуть к нему в Москву? Отдать все оставшееся золото, покаяться…

Нет, раскаянием тут не отделаться, столько за ним грехов: пособничество в краже золота, убийство Чукчи, смерть прокурора Перекосова… Тюрьмы не избежать… нет, лучше смерть… Но умереть никогда не поздно, надо думать, как выжить… Завтра же забрать из дупла золото, продать здесь граммов сто и уехать. Куда? Конечно же, на запад, а потом на юг. Обстановка там боевая, может, снова его летная профессия пригодится.

19

В Хабаровске Кувалдина и Кукушкина разыскал связник Сейлаш по прозвищу Австрияк — отпрыск австрийского вояки, попавшего в Россию в плен и не пожелавшего возвращаться после войны на родину. Ныне он работал на прииске Рыжевье охранником и выполнял попутно функции осведомителя. Он был хитер, ловок, умел втираться в доверие, и Кувалдин знал от него многое, что творилось на прииске. Информация, которую он принес теперь, давала исчерпывающий ответ о пропавшем золоте: летун в канун Нового года побывал на станции Семеновка, посетил парикмахерскую Соломона. Представившись рыболовом, подарил парикмахеру большущего сига. Потом сел на поезд «Березово-Комсомольск-на-Амуре», купив билет до Владивостока. В этом же вагоне ехала освобожденная из колонии Рожкова Елена, бывшая работница ювелирного магазина в Хабаровске, осужденная на два года. Проводница вагона подтвердила, что они ехали в одном купе и сошли в Хабаровске. Значит, летуна искать стоит у Рожковой, заключил Австрияк.

В тот же день Кувалдин обзвонил ювелирные магазины и выяснил, что Рожкова работает на прежнем месте, на улице Карла Маркса.

Послал Кукушкина проследить за ней, выяснить, где живет, и организовать за квартирой наблюдение. А вечером, когда они у телевизора попивали коньяк и строили планы, как вернуть золото и обойтись без потерь, — летун парень с головой, ухо с ним надо держать остро, — раздался телефонный звонок: филер сообщил, что летун со своей кралей взял билеты в кино на двадцатичасовой сеанс в кинотеатр «Гигант».

В одну минуту по-боевому собрались недавние охранники, а теперь охотники за золотом, зарядили пистолеты, сунули ножи с пружинным механизмом в карманы и, выскочив на улицу, перехватили первую же машину, направлявшуюся в центр.

— Гони, браток, опаздываем, а нас там девицы ждут, — сунул шоферу пятидесятитысячную купюру Кувалдин. — Не по-мужски получается…

На сеанс они не опоздали — как раз прозвучал только первый звонок, и летуна отыскать среди жидкой толпы зрителей оказалось делом нескольких секунд: он стоял со своей кралей у буфета, попивая сок из пластмассового стаканчика.

Кувалдин и Кукушкин, прикрываясь посетителями у буфетной стойки, подошли к Иванкину с двух сторон.

— Ба, какая встреча! — насмешливо-удивленно воскликнул Кукушкин. — Вот не ожидал. — Он держал руку в кармане, сжимая рукоятку пистолета, готовый при первой попытке оказать сопротивление пустить его в ход. И подивился: у летуна ни один мускул не дрогнул на лице, лишь в глазах блеснули недобрые искорки, тут же сменившиеся горькой усмешкой.

— И я не ожидал, — сказал летун и, поставив недопитый стакан, протянул руку. — Ну, здорово, Кукушка.

Кукушкин помедлил: не обманный ли это жест? Но, видя, что Кувалдин наготове и летун зыркнул в его сторону, выпустил пистолет и пожал протянутую руку.

— Значит, все в порядке? — первый задал вопрос Иванкин.

— Как видишь, — заулыбался Кукушкин. — Может, и не так, как у тебя, но выкарабкался… Давно с приятелем, — кивнул он на Кувалдина, — хотели тебя повидать, вот, наконец, встретились. Надо бы поговорить.

Иванкин понимающе кивнул.

— Иди, Лена, в зал, — сказал он девушке, — я скоро приду.

Фойе быстро опустело, лишь за стойкой буфета осталась продавщица, да со столиков убирала посуду уборщица.

— Пойдем в туалет, — властно приказал Кувалдин.

Иванкин молча согласился.

Едва вышли в безлюдный коридор, как охранники стиснули летчика с обеих сторон, и Кувалдин стал обыскивать его, приставив пистолет к затылку. Нащупал «макарова» и вытащил из кармана.

— А мой где? — потребовал Кукушкин.

— Твой я отдал прокурору, — ответил Иванкин.

— А где он? — вмешался Кувалдин на правах начальника.

— Не знаю. Он ушел на следующий день, как я отпустил Кукушку.

— Где золото? — Голос Кувалдина зазвучал жестче, требовательнее.

— Мы поделили его с прокурором.

— Где твоя половина?

— У меня. Немного, правда, пришлось израсходовать.

— Остальное?

— В тайнике. В лесу за Амуром.

— Завтра вернешь нам. И не вздумай на этот раз объегорить.

— Думаю, я имею право на долю…

— Не имеешь, — обрезал Кувалдин. — Ты нарушил контракт. И скажешь спасибо, если шеф оставит тебя в живых.

— Если со мной что случится, все ваши явки, посредники и подручные будут известны милиции.

— Напутал, — усмехнулся Кувалдин. — Там у нас тоже есть свои люди.

— И у меня, — заверил Иванкин. — Передай это Семену Семеновичу.

Кувалдин недоверчиво глянул на Иванкина.

— Передам. И сколько же ты хочешь?

— Всего десять процентов. Разумеется, из того, что у меня. С прокурором договаривайтесь сами.

— Я передам шефу. Когда вернешь, что у тебя?

— Хоть завтра.

— Отлично. Встречаемся в десять утра у Дома офицеров. И без всяких шуток. От нас никуда не уйдешь.

— Это я понял, — улыбнулся и Иванкин. — А теперь, прошу прощения, дама заждалась меня. До завтра. — И, не оборачиваясь, зашагал обратно в фойе…

В двенадцать часов ночи Кувалдин докладывал по телефону о ситуации связнику Фриднина. Тот все внимательно выслушал, а через полчаса перезвонил и передал приказ шефа: летуна пока не трогать — «он на крючке у ментов».

— Ну уж… — выругался Кувалдин, кладя трубку. — Не такой Кувалдин дурак, чтобы столько гоняться и ничего не получить. И вдруг его осенила догадка: а ведь они сразу договорились, потому летун действовал так смело и уверенно…

— Ты чего там бурчишь? — отрываясь от подушки, спросил задремавший было Кукушкин.

— Завтра объясню, когда возьмем золото, — сердито ответил начальник. — Всю обойму не пожалею на твоего летуна.

20

— Кто это? — спросила обеспокоенно Елена, когда Валентин сел рядом с ней.

— Дома объясню, — ответил Валентин как можно спокойнее, хотя нервы и мускулы продолжали оставаться в напряжении, так ошарашило его появление Кувалдина и Кукушки. Значит, выжил охранник, выбрался из тайги. Но как им удалось разыскать его? И надо же, где подстерегли… Как это у него хватило выдержки не вступить с ними в схватку… Конечно, преимущество было на их стороне, а главное, место людное, не они, так милиция взяла бы его… Теперь от них не оторваться…

Из кинотеатра они возвращались молча. Валентин шел, погруженный в свои думы, как вести себя дальше и стоит ли правду рассказать Лене — единственному человеку, которому хотелось открыться. Но надо ли впутывать ее в свои дела, заставлять волноваться? Женщина она эмоциональная, и Валентин ей не безразличен. Но Лена то ли все еще находилась под впечатлением кино, то ли устала за день.

Дома она, подавая на стол чай, пытливо глянула ему в глаза и сказала с тревогой:

— Тебя эта встреча очень огорчила, тебе надо уезжать?

— Уезжать надо, ты права, но не из-за встречи, — возразил Валентин. — Весна на дворе, пора за работу. И с тобой жаль расставаться: ты подарила мне самые счастливые дни в жизни, — он обнял ее и крепко поцеловал. Она прильнула к нему, и ее слезы покатились и по его щекам.

— А вот это зря, — с улыбкой пожурил он ее. — Ты умная, сильная женщина, должна понимать, что счастливой жизни не бывает, бывают лишь счастливые мгновения. И они еще у нас впереди. Надо только уметь надеяться и ждать.

— Я буду ждать! — горячо заверила Лена.

Они попили чай, и Валентин, взяв свой «дипломат», достал оттуда мешочек с золотом — приготовленные очередные сто граммов для продажи Семену Яковлевичу.

— У меня тут залежался небольшой запасец, подарок друга-золотоискателя. — Возьми, спрячь подальше. В трудную минуту пригодится.

— Нет, нет, — запротестовала она, — мне ничего не нужно, я хорошо получаю… Ты просто обижаешь меня.

— Ну зачем ты так… В тайге оно все равно мне без надобности, а тебе… тебе надо квартиру купить. Хотя бы однокомнатную. Теперь за деньги все можно. Только будь поосторожнее, не доверяйся случайным людям… Не упрямься, — он с силой вложил ей в руку мешочек.

Она прижалась к нему лицом, всхлипнула.

— Я так боюсь за тебя… Эти двое с бандитскими рожами…

— Ну, не такие они уж страшные. Ложись и спи спокойно, а я займусь кое-какими бумажными делами: надо план работы составить, письмо другу в Москву написать…

Еще в фойе кинотеатра, когда Кувалдин пригрозил ему, он подумал об Анатолии: ему можно довериться.

Он бегло и коротко описал свою жизнь после отъезда из Москвы, причины, побудившие его принять предложение преступников, назвал фамилии всех, причастных в той или иной мере к похищению золота и контрабанде другими товарами. Заклеил конверт, вложил его в другой, в котором просил вскрыть, если Анатолий в течение месяца не получит еще письма.

Лена, лежа в постели, ждала его, и когда он лег, осыпала поцелуями. Она догадывалась, что он не все ей раскрыл из своей жизни, не может раскрыть и не требовала этого — в жизни каждого человека есть потайные уголки, в которые чужому глазу лучше не заглядывать, — она верила, была убеждена, что Валентин добрый, честный человек и никаких преступлений совершить не мог, остальное для нее было неважно. Она впервые встретила человека бескорыстного, доверчивого, и если не любящего, то, безусловно, уважающего ее, и полюбила его как никого еще не любила. За свою двадцатипятилетнюю жизнь она мало видела от людей добра, а вот лиха хватила сполна: мать умерла, когда ей не было и шести, отец женился на другой, у которой тоже была дочь, и мачеха и сводная сестричка помыкали девочкой, как прислугой. Отец же, работая в тайге изыскателем, дома почти не бывал, да и на жалобы дочери отвечал сердито:

— Не хнычь, мать уму-разуму учит. В школе, наверное, говорили, что труд из обезьяны человека сделал. Вот и не ленись…

Она не ленилась: и училась хорошо, и по дому все работы выполняла. А едва закончила восьмой класс, упросила отца отпустить ее в Хабаровск, в торговый техникум. Потом нелегкая учеба, жизнь почти на одну стипендию, работа в ювелирном магазине. Только было начала становиться на собственные ноги, приобрела кое-какие наряды — тюрьма… Вот наконец-то встретился настоящий человек. Но, видно, на роду такое предписано ей короткое счастье…

— Может, останешься? — несмело предложила Лена. — Разве здесь не найдется для тебя подходящей работы?

— Не найдется, — весело сказал он, теребя ее волосы. — Я — таежник, шатун, и без тайги зачахну.

— Я боюсь за тебя, — призналась она. — Хотя понимаю, здесь тоже стало не безопасно.

— Все будет хорошо. Осенью я вернусь к тебе или напишу, и ты приедешь ко мне. А теперь — спать…

Лена поверила, успокоилась и уснула. А он лежал, думал, переворачивая в памяти страницы своей короткой и не очень-то радостной жизни. 35 лет — самый расцвет сил, а он лишен любимого дела и нет никакой надежды вернуться к нему. Разве только стать наемным убийцей… Нет, убивать он больше никого не будет, кроме только тех, кто посягнет на его жизнь…

Заснул он только под утро коротким, тревожным сном, и ему приснился Анатолий, совсем еще юный, в курсантской форме, озабоченный и расстроенный.

— …Ты знаешь, — говорил он с обидой Валентину, — Тамара отказала мне. Сказала, вот если бы я был техником, она с радостью пошла бы за меня замуж. А за летчика — не хочет. Кто, говорит, будет кормить, воспитывать детей, если с тобой что случится.

— Дура твоя Тамара и сволочь, — категорично заявил Валентин, — если ищет мужа не по любви, а по расчету. И ты сам должен отказаться от нее.

— А зачем ты похитил золото? — вдруг спросил Анатолий.

— А ты откуда знаешь? — удивился Валентин.

— Знаю, — усмехнулся Анатолий. — Зря ты сделал это. Верни. За тобой охотятся Кувалдин и Кукушкин…

Он привиделся так явственно, что Валентин проснулся. В комнате было темно, но на кухне горел свет. Лена собиралась на работу.

«Приснится же такое, — подумал Валентин. — Интересно, где теперь Анатолий и чем занят? Знает ли о случае с вертолетом в тайге и что летчиком на нем был я? О вертолете, наверное, знает — об этом по радио передавали, а вот что пилотировал я — вряд ли. Тем более не может знать, что золото похитил его друг, не поверил бы, если бы я сам сказал ему»…

Проводив Лену на работу, он стал собираться сам. Положил в дипломат бритву, мыло, нательное белье и спортивный костюм. Повертел в руках перочинный нож и отложил: все равно Кувалдин и Кукушкин отберут. Нож был с вилкой и ложкой — походный, в тайге необходимая вещь, да и в дороге. Передумал, сунул в карман — может показаться подозрительным, что у него никакого оружия.

К десяти часам, как и было условлено, он вышел к Дому офицеров, опустив по пути письмо в почтовый ящик. Остановился у входа. Кувалдин и Кукушкин появились тут же, как из-под земли, и пристроились по бокам, держа руки в карманах — с пистолетами на взводе. Валентин молча повел их по торосистому льду на левый берег Амура.

Утро было морозное, ветреное, но мартовское солнце уже кое-где в затишье начало плавить остроконечные глыбы, превращая их в ноздреватые, причудливых форм надолбы. У берега местами выглядывала из-под снега черная земля. Серые пичужки, похожие на воробьев, грелись там и искали пропитание, временами набрасываясь друг на друга. «Тоже борьба за существование», — грустно подумал Валентин. Только не такая жестокая и коварная, как у людей.

Обычно в то время у берегов сидели рыбаки, но в это утро лишь вдали виднелась троица отважных, упорных подледников, у которых ни ветер, ни плохой клев не поколебали надежды на улов.

На середине Амура Кувалдин придержал Валентина за плечо.

— Ну-ка покажи, что там у тебя в твоем кейсе, а ты проверь карманы, — приказал он Кукушкину.

Убедившись, что в «дипломате» ничего опасного нет, Кувалдин вернул его. Кукушкин протянул начальнику перочинный нож.

— Больше ничего.

— Оставь ему, — насмешливо бросил Кувалдин. — Может, еще доведется этой ложкой похлебать таежного варева.

Дальше до самого леса шли молча, все тем же порядком — Кувалдин слева, Кукушкин справа.

Лес здесь был редкий, разношерстный — рядом с сосной росли березы, тополя, пихты. Местами в низинах прошлыми весенними паводками деревья подмыло и они попадали, обнажив могучие корни, преграждая дорогу путникам. Кукушкин чертыхался, неуклюже перелезая через стволы.

— Далеко ж ты запрятал наше сокровище, — первым не выдержал Кувалдин. — И с вертолетом хитро придумал. А вот с ювелиром явную ошибочку допустил: тебя по тем цацкам, какие еврей мастерит, и менты не сегодня-завтра вычислили бы. И с бабой-зэчкой спутался. Как же это ты, летчик, не побоялся? Кстати, ты у нее не оставил «рыжевья»? Учти, в случае чего мы и ее вывернем наизнанку.

— Валяй, — согласился Валентин, зная бандитскую психологию: скажи, что у нее ничего нет, наоборот, будут искать, если, конечно, удастся им из этой схватки выйти победителями. — Она, видели, и снаружи, и изнутри вся золотом светится.

— Это на твой вкус, — осклабился Кувалдин. — Хоть и говорят, что сухое дерево лучше горит, а я люблю, чтоб было за что подержаться — и спереди, и сзади…

Перешли неширокую протоку, берег которой и вовсе был завален, буреломом и пришлось продираться как сквозь джунгли. Кукушкин смахивал тыльной стороной перчатки пот со лба.

— Ты, случаем, не заблудился, как на вертолете? — зло спросил он, доставая из кармана пистолет. — На этот раз твой фокус не удастся, первый всажу тебе пулю, если снова вздумаешь нас объегорить.

— Мы его на костре по кусочку будем жарить, пока он не отдаст нам до последней крупинки, — пообещал и Кувалдин.

Валентин молчал, берег силы и нервы. Их двое, они сильнее и оба вооружены, надо ни в чем не просчитаться, действовать быстро и точно. Малейшая оплошность — гибель, а ему, вчера безразличному к своей судьбе, вдруг очень захотелось жить, может, потому, что по-весеннему светило солнце, может, из-за ненависти к этим двум бандитам, по ком давно если не пуля, то тюрьма плачет, а может, просто потому, что человек и рождается для того, чтобы жить, бороться за свое счастье…

Вот наконец и то дерево с дуплом. Его широкая горловина припорошена снегом, значит, и внутри снег. Дотянуться до него рукой даже высокому человеку не под силу. Валентин забирался туда, накинув на сук веревку. На этот раз он веревку не взял специально.

— Здесь, — сказал Валентин, останавливаясь около дерева и взглядом показывая на дупло. — Вот черт, забыл веревку прихватить.

— Ничего, подсадим, — повеселел Кувалдин. Но, догадавшись, что в дупле может быть оружие, приказал Кукушкину: — Полезай. А ты, — кивнул Валентину, — подставляй свой горб.

«Отлично, — отметил про себя Валентин, — этого мне и надо». — Он услужливо согнулся, упираясь руками в ствол дерева. Кукушкин, кряхтя, забрался ему на спину. Стал выгребать из дупла снег.

— Есть! — воскликнул радостно через минуту, доставая мешочек с золотом. В нем было килограммов шесть, все оставшееся у Валентина в наличии, не считая захоронки в месте приземления вертолета.

— Это и все? — спросил Кувалдин.

— Там еще есть мешочек, — ответил Валентин. — Конечно, не все же тридцать килограммов можно было засунуть туда.

— Больше тут ничего нет, — возразил Кукушкин.

— Поищи получше, может, трухой забило.

Кукушкин еще возился минут пять.

— Нету. У меня рука уже закоченела.

— Значит, в другом дупле, — словно бы вспомнил Валентин, давая возможность Кукушкину спуститься на землю. А когда он слез, усомнился. — Все-таки, кажется, здесь. Ты, наверное, плохо искал.

— Полезай сам! — прикрикнул Кукушкин, наслаждаясь своим превосходством: наконец-то и ему выдалась возможность покомандовать.

Валентин подтолкнул его к дереву и, не давая опомниться, заставил упереться руками в ствол, подставить ему спину. Одним движением взмахнул на нее, и, ухватившись за сук, второй рукой полез в дупло. Но не вниз, а вверх, где, прикрытый заглушкой, лежал пистолет. Взял его и сунул в рукав. Потом стал ковыряться внизу. — Да, это во втором дупле, — сказал неуверенно, слезая со спины бандита.

— И далеко оно? — Кувалдин начал накаляться.

— Да вон, рядом, — указал Валентин почти на такой же старый, разлапистый вяз, растреснутый метрах в двух с половиной от земли и тоже с выпревшим дуплом.

Пока шли к дереву, Кувалдин развязал мешочек и, зачерпнув золотую россыпь, любовался сверкающими, как само солнце, крупинками, перекатывая их на ладони.

Как и у первого дерева, Валентин покорно подставил спину. Кукушкин полез. Кувалдин стал рядом, задрав голову, с нетерпением ожидая, сколько золота достанет напарник из этого дупла. Когда Кукушкин запустил руку в дупло, Валентин снял с предохранителя пистолет и, рванувшись в сторону, сбил с ног Кувалдина. Не успел начальник охраны понять, что произошло, как две пули прошили его насквозь. Кукушкин висел, уцепившись одной рукой за сук, второй за край дупла, надеясь, видимо, что смерть и на этот раз обойдет его мимо. Валентин же думал по-другому: не дай он спастись Кукушкину тогда, не получилось бы так глупо теперь.

Он выстрелил дважды, и тело Кукушкина упало под дерево, обагряя снег дымящейся кровью.

Валентин нагнулся, взял из рук Кувалдина пистолет, вытащил обойму, разрядил. Пистолет бросил в дупло. То же проделал с оружием Кукушкина. Обыскал карманы бандитов. Документы оставил, деньги забрал. Их оказалось более двух миллионов — пригодятся.

Окинул презрительным взглядом недавних охранников, с которыми не раз встречался и пивал чаи. Вид крови, все еще сочившейся из пробитых курток и расплывающейся под ними на снегу багряными сгустками, побледневшие лица, принявшие другие, незнакомые черты, произвели на него гнетущее впечатление. Еще два трупа на его счету. За что?.. За холодный презренный металл.

Валентин вытащил из руки Кувалдина мешочек. Не зря зэки называют его «рыжевьем». Разве может оно сделать человека счастливым? Зачем оно ему? Чтобы всю жизнь мучиться угрызениями совести?.. Нет, лучше он развеет его по ветру, чем допустит, чтобы из-за него снова убивали…

Он сунул руку в мешочек и зачерпнул целую пригоршню холодной тяжелой россыпи. Достал и, будто ослепленный, зачарованный не мог отвести взгляда от сверкающих, как само солнце, крупинок. Вспомнились слова одного золотоискателя: «Золото — это капли пота Бога-Солнца, упавшие на землю. Потому, чтобы их найти, надо пролить море пота…»

За эти шестьдесят килограммов пролит не только пот, но и кровь. Справедливо ли будет Божий дар снова бросать в землю? И разве он, Иванкин, не прошел муки ада — Афганистан, лишение любимого дела, любимой женщины, — чтобы получить этот Божий дар? «Ты похитил его, — вдруг вспомнился сон накануне. — Верни его», — будто повторил Анатолий. «Нет уж, — возразил Валентин. — Похитили бандиты, а я воспрепятствовал им. И верну его тем, кто своим трудом и муками заслуживает. Эти шесть килограммов — Лене, а те, что у землянки, возьмешь ты и отдашь, кому сочтешь нужным — в письме я написал, где найти».

Он еще раз окинул взглядом трупы и помотал головой, словно желая отогнать наваждение. Надо скорее вернуться к Лене, оставить золото и предупредить, чтобы тоже уехала: дружки Кувалдина и Кукушкина не оставят ее в покое.

21

Вечером Анатолий проводил Щербакова в Комсомольск-на-Амуре, а сам с оперативниками занялся поисками Кувалдина с Кукушкиным и Иванкина с его новой знакомой Рожковой. На ноги была поднята вся милиция, но лишь в десятом часу Русанову поступил первый доклад: Рожкова Елена работает в ювелирном магазине на Карла Маркса, в настоящее время находится там.

Анатолий помчался в ювелирный магазин. На вопрос, где и когда девушка в последний раз виделась с Валентином Иванкиным, Рожкова удивленно распахнула ресницы:

— Никакого Валентина Иванкина я не знаю.

У нее не дрогнула ни одна черточка простодушного и открытого лица, и голос был так спокоен, что Анатолий почти поверил в ее искренность.

— Но как же, — возразил он, — вы ехали с ним в одном купе до Комсомольска-на-Амуре, потом до Хабаровска.

— Нет, — помотала головой девушка. — Я ехала с Эдиком, Эдуардом Перекосовым, — поправилась она.

«С Перекосовым? — теперь у Анатолия брови полезли на лоб от удивления. — Вот, значит, где застрял прокурор. Не зря начальники и сослуживцы характеризовали его без симпатии: дело знает неплохо, но в применении законов допускает вольность, на критику реагирует болезненно… А где же тогда Валентин?»

— Вы не ошибаетесь? — переспросил Анатолий и достал из кармана фотокарточку Перекосова. — Он?

Девушка снова помотала головой.

— Нет. Этого человека я никогда не видела. У Эдика темная борода, усы и лицо попроще, помужественнее.

Анатолий достал фотокарточку Иванкина. Девушка внимательно всмотрелась и кивнула.

— Да, это он. Только без бороды и усов.

У Анатолия загорелось лицо, и все тело будто обдало жаром: Иванкин убил Перекосова, живет по его документам!

— Где он сейчас? — голос Анатолия зазвучал требовательно и жестко, что еще больше смутило девушку, вдруг начавшую понимать, по какому поводу явился к ней этот незнакомый мужчина, не иначе работник правоохранительных органов.

— Видите ли, — она нервно стала мять край блузки. — Он вчера встретился с товарищами по работе, и те передали ему, что начальство ждет его в управлении. Сегодня он должен был пойти туда и узнать о сроке отъезда.

— Где он живет?

Лицо девушки залило краской.

— У меня… Вернее, мы вместе снимаем квартиру…

— Адрес?! — властно перебил ее Анатолий. И, едва она произнесла название улицы, номера дома и квартиры, вскочил со стула и устремился к выходу.

22

Валентин, прежде чем войти в подъезд, неторопливо обошел дом, внимательно всматриваясь во все уголки, где ненароком мог задержаться поджидающий его человек, постоял у подъезда, закурив второй раз в жизни сигарету, чтобы придать вид занятости. Но ничего и никого подозрительного не обнаружил. Поднялся по лестнице на четвертый этаж — никого — спустился на третий к своей квартире. Открыл дверь запасным ключом, оставленным ему Леной.

Старушки дома не было, видно, ушла в магазин или к подружкам, посудачить о житье-бытье — она не любит одиночества — и Валентин обрадовался: никто не будет мешать ему обдумывать план дальнейших действий, собираться в дорогу. Хотя, собственно, он собрался еще утром — все его состояние уместилось в обычный дорожный кейс, с которым начальники ездят в непродолжительные командировки.

Поставил на плиту чайник. И пока вода кипятилась, достал из кейса мешочек с золотом и сунул его в валенок Лены. Написал на листке коротко: «Лена, если хочешь, чтобы ноги у тебя всегда были здоровыми и стройными, носи валенки. Даже в комнате их полезно обувать время от времени». Под подушку сунул миллион из «конфискованных» у Кувалдина и Кукушкина.

«Вот и все», — повторил он ставшую привычной в последнее время фразу, подводившую черту под безвозвратно ушедшим значительным прошлым. Теперь, пока не нашли тела Кувалдина и Кукушкина, надо быстрее выбираться из города. Куда?.. Куда подвернется первый поезд. Каждая прожитая здесь минута грозит опасностью. Правда, и в дороге придется держать ушки на макушке, но отсюда надо бежать немедленно.

Но он дождался пока закипит чайник, и только собрался заваривать кофе, как в двери раздался звонок.

Кто бы это мог быть? У старушки свой ключ, у Лены тоже, да она никогда и не уходила преждевременно с работы. Он замер.

Звонок требовательно повторился.

Валентин достал пистолет, загнал патрон в патронник. Прислушался. За дверью было тихо. «Либо кто-то к старушке, либо почтальон», — мелькнула успокоительная мысль. Ее тут же прервал знакомый голос:

— Валентин, открой, это я, Анатолий.

«Анатолий? — Валентин глянул на свои руки, на пистолет. — Не сон ли это? Откуда он? Зачем?»

— Валя, прошу тебя, — повторил Анатолий ласково.

И он понял все.

— Ты один?

Анатолий помолчал.

— Один. Открой.

Валентин, держа пистолет на изготовку, открыл дверь.

Да, это был его лучший друг Анатолий, с которым они делили радости и печали, успехи и неудачи. Валентин хотел было обнять друга, но тот жестом остановил его.

— Извини, Валентин. Ты догадываешься, зачем я здесь? Хотя у меня и не было вернее и роднее товарища, но я вынужден тебя арестовать.

Валентина будто окатило ледяной волной, он отступил назад, глянул с грустной усмешкой в глаза другу.

— Ты верой и правдой служишь новой власти?

— Не будем говорить о большой политике, — возразил Анатолий. — Мы с тобой солдаты, и служим тому, кому давали присягу.

— Моя присяга кончилась три года назад, ты это знаешь.

— Знаю. Скажи, зачем тебе понадобилось золото? — перешел Анатолий к прямому допросу.

— Золото мне не понадобилось, — ответил Валентин, озлобляясь на друга, в глазах которого уже был преступником. — Так обстоятельства сложились, что я вынужден был защищаться.

— Прокурора Перекосова ты убил?

— Егоникто не убивал. Он замерз, когда пытался добраться до ближайшего населенного пункта.

— Ты можешь это доказать?

— Да. Я похоронил его.

— А Швендик?

— Его я убил, когда он пытался убить меня.

— Где Кувалдин и Кукушкин? Ты знаешь, что они тебя ищут?

— Знаю. Нашли. И я вынужден был отправить их вслед за Швендиком.

— Понятно. Сдай оружие.

— А вот об оружии не надо. В тюрьму я не пойду.

— Не глупи. У тебя нет другого выхода. — Анатолий протянул руку, чтобы забрать пистолет.

— Выход есть, — возразил Валентин. — Я мог убить тебя, когда ты входил в комнату. Но я не сделал этого. Убей лучше ты меня.

— Ты знаешь, я тоже этого не сделаю.

Валентин подумал.

— Тогда поступим по-военному, как решали спор в былые времена русские офицеры. — Валентин прошагал в противоположную сторону комнаты и повернулся лицом к Анатолию. — Согласен?

— Послушай, Валентин, ты всегда умел найти достойный выход из любых положений, но, поверь, этот не лучший.

— Ну да, когда мы воевали в Афганистане, жизнь наша и копейки не стоила, а теперь, когда ты дорвался до власти, дрожать стал за свою шкуру?

— Ну, если ты так ставишь вопрос… — Анатолий отступил к двери, достал пистолет. — Ты командуешь?

— Могу и я. До счета три. Только без всяких уловок. — Валентин опустил пистолет к бедру. То же самое сделал Анатолий. — Раз. Два. Три.

Грохнул выстрел…

Евгений Морозов ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ СВИДЕТЕЛЕМ? Детективная повесть

«Чтобы взять, чтобы взять… начохраны надо дать, инженеру тоже. Бригадир — такая знать, ему тоже нужно дать…» Вот такая частушка бытовала в Северном районе, где с мясокомбината в поселке Парадное продукт утекал за бетонный забор кусками и тушами. Всем рабочим и не рабочим, просто местному населению, говядинки и свининки хватало. Кто-то построил на «левом» даровом мясе дачу, купил машину. Однако, как ни странно, комбинат план выполнял. И воровство было не заметно.

Потом пришло перестроечное время. При приемке скота комбинатские приемщики обвешивать и обманывать хозяйственные организации перестали — а это уж как комбинату не выгодно! И теперь лишь по звонку сверху иногда разрешалось десяток-другой килограммов утаить. Для иного особо важного гостя — безвозмездное награждение. Вер и все блага. А чуть позднее еще прибавились звонки… совсем неизвестных клиентов. Руководство ломало головы: кто бы это мог быть? Голос солидный.

Главного инженера комбината Николая Афанасьевича Новожилова персонально попросили выделить килограммов сорок дорогих колбас для столичной комиссии, которая якобы находится в областном центре, а вечером прибудет в спецгостиницу поселка Парадное. Главный инженер на беду свою был молод, первый год на должности. И фокус удался. Колбасы в гостиницу прибыли. Поставлены были в картонном ящике в буфет. А гости на мясокомбинате даже не соизволили объявиться. Кроме того, из области на вопрос, где же столичная комиссия, ответили, что они о таковой ничего не знают, и никто в Парадное не собирался.

Измученный ожиданиями директор от негодования не знал, что делать. И, конечно же, обрушился на Новожилова — свою глупость на подчиненного спихнуть проще пареной репы.

— Ты что, с луны упал?! — кричал он на Николая Афанасьевича. — Тут прохвостов — хоть пруд пруди! Они тебе не такую лапшу на уши повесят!.. Будешь платить за колбасу как миленький! Вот объявляю это при свидетелях! — тыкал он толстым пальцем в сторону начсбыта и предзавкома предприятия.

Свидетели, в свою очередь, ухмылялись тайком, потому как все поверили в приезд гостей, в том числе и директор: кабинет ему два раза вымыли и костюм он новенький надел с заграничным галстуком — вот такие бывают пенки не только на молоке, но и на холодной воде.

— Позор! — никак не мог успокоиться директор. И приказал: — Чтоб об этом — никакой трепотни!..

Николаю Афанасьевичу за гостинцы неизвестным ловкачам пришлось раскошелиться из своего кармана. Весь тот вечер он провел у окна в своей квартире, беспокойно курил и пожимал плечами, не мог понять, кто же взял колбасу из буфета: никто коробку уже через полчаса не видел. В гостинице на недолгое время отключался свет, и как раз в этот момент подъезжала к заднему входу голубого цвета легковая машина. Из нее кто-то выходил и заскакивал в подсобку буфета. Николай Афанасьевич решил, что его околпачили хорошо знакомые ему люди. А наводчиками были опять-таки не чужаки.

— Рая, — жаловался он жене, какие у нас появились оборотни. Они же все учли, каждый мой шаг.

И худощавый, высокий Николай Афанасьевич выглядел в своей квартире беспомощным и униженным человеком.

Молодая красивая, как русалка, со светлыми распущенными волосами супруга, повесив на спинку кресла халат, уговаривала его, прижимаясь сзади гибким стройным телом.

— Ника, успокойся! Как в русских народных сказках: за битого двух небитых дают. Кто не ошибается — тот ничему не научится.

— Хороша наука за сорок две тысячи рублей!

— Не в деньгах счастье.

— Обидно! Как мальчика… уговорили и надули, смеясь.

Рая тоже была расстроена. Из темного оконного стекла смотрело на нее отражение. И какой-то магический страх напал на женщину — она занавесила окно шторкой.

— Вот кажется мне, несчастья наши только начинаются, — вздохнул Николай Афанасьевич.

— Давай выпьем водки, что ли! — предложила Рая мужу. — Иначе не уснем. Черти так и мерещатся.

Надувательство оказалась не последим. Директор комбината, дав нагоняй Новожилову, сам попался на подобную удочку полмесяца спустя. И был жутко напуган. Какие-то шутники работали с размахом, уверенно, со множеством разработанных приемов. И чем-то сумели заставить свои жертвы помалкивать.

Да, собственно, о чем кричать? Что ты кретин, простофиля, а занимаешь такую должность? Никому не хочется в этом признаться, выставить себя на смех — лучше выплатить деньги…

* * *

Сменный мастер цеха переработки костной муки Тимонин, человек ловкий и скуповатый, продал заезжим «черным грачам» (так называли строителей-кавказцев) новенькую «Ладу». По слухам, хорошо взял — больше чем две цены. Но в тот же злополучный день ему позвонили:

— Василий Корнеевич, с тебя причитается!

— За что это? — лицо у Тимонина сразу вытянулось.

— Хитер, солитер! На полу спит — и не падает!

— Кто звонит?

— Наше дело подсказать, а уж ты сам крути извилиной. Если, конечно, она у тебя есть. Мужик взрослый! Хочешь откупиться — пожалуйста, не хочешь — твое право.

— Кто звонит?! — сердито настаивал Василий Корнеевич.

— Ты что, баран с ушами?

— За оскорбление, знаете, что…

— Кол в задницу! Мы его уже намылили.

Тимонин резко положил трубку. Что толку себя травить. Но успокоиться уже не мог. И долго сидел в кресле, чесался. У него это от нервов: чуть какая заварушка, не находит себе места. Хотелось верить, что кто-то над ним подшутил, зло разыграл, но не больше. Люди, окружающие его, почти сплошь завистники: если кто-то выше ростом, богаче — сразу найдутся охотники, чтоб укусить. «Ну и пусть, потешились — и Бог с ними», — подумал про себя Тимонин. На всякий случай сказал жене:

— Пойдем, Варвара, пока светло, положим деньги на сберкнижку. Так оно спокойней!

Но бабы никогда не поддержат.

— Обязательно вдвоем, что ли? — заворчала супруга. — Я стирку затеяла, — и ушла на кухню. — Будто один не можешь отнести эти бумажки. Будто они из золота.

Это был не совсем тонкий намек: давно он обещал Варваре сережки, но двадцать семь лет прожили, а обещание так и не выполнил. И Василий Корнеевич молча оделся, сложил десятитысячные и пятидесятитысячные купюры в пятилитровый бидончик, как ни странно все пачки свободно поместились. Эка невидаль полтора десятка бумажных плиток! Туда же Тимонин сунул сберкнижку, сверху запихал чистую марлечку, как бы утрамбовав ею немалое богатство — получилось плотно и почти невесомо. Усмехнулся своей хитрой выдумке: «Никто ничего такого не подумает. Иду за молоком». А бидончик с крышкой посадил в засаленную сетку, завязал сверху узлом.

На улице, как раз моросил серый мелкий дождичек, людей раз-два и обчелся. Черепичные крыши коттеджей в одноэтажной окраине Парадного весело блестели, так как дождик сеял слепой, при заходящем солнышке. От теплой земли поднимался легкий пар.

У пустующего без крыши базарчика стояли голубые, то ли «Жигули», то ли «Лада». Василий Корнеевич даже не обратил на машину внимания, лишь только цвет бросился ему в глаза. Когда он обходил машину, кто-то открыл заднюю дверцу и крючком из толстой ржавой проволоки зацепил его за горло, ловко затянул во внутрь. Тимонин даже и опомниться не успел, очутился распластанным на чьих-то мокрых и грязных сапогах. На голову тут же накинули дырявый темный колпак, резко пахнущий куриным пометом. Посыпались удары в лицо и в грудь. Чей-то голос зловеще зашептал:

— Падла, не дергайся, а то сломим руки! Ишь, хрен моржовый, телефонную трубку бросает!.. Видишь ли, он теперь господин, в СНГ живет. Я те брошу! Я те пасть до ушей порву. Будешь, как противогаз или Буратино, людей пугать.

Машина между тем уже катила куда-то по неровной дороге. Василий Корнеевич жутко был напуган, задыхался в дырявом клеенчатом мешке, сердце учащенно колотилось.

Самое обидное: он, шагая, ничего не ожидал, никого не успел рассмотреть, и голоса в машине были чужие, незнакомые. Его везли минут пятнадцать-двадцать, затем машина остановилась, судя по шуму, где-то на шоссейной трассе. Открыли дверцу, и тот же голос приказал:

— Завтра гроши привезешь сюда, к повороту на Парадное. И будешь ждать до семи утра, пока я ни приеду. Понял?!

Василий Корнеевич кивнул одетой в клеенчатый мешок головой.

— Попробуй наколи! Зарежем, как барана, вместе с Варварой.

Потом с Тимонина стащили брюки и трусы, издевательски засунули в зад грязную морковку и, вытолкнув из машины, спихнули под овраг. Он долго катился кувырком, слепо цепляясь за кусты, пока не соскочил с головы колпак. Лишь тогда Василий Корнеевич, весь испачканный, побитый о валуны, сумел затормозить на склоне. Из расквашенных губ густо стекала кровь, левый глаз затек, его саднило. Но особенно горько было от садистского издевательства. Он выкинул морковку и невольно заплакал. А там, на гребне, где шоссе, кто-то здоровенный, как слон, подошел к краю и запулил в Тимонина его же бидончиком в сетке.

Размазывая по лицу грязь, кровь и слезы, Василий Корнеевич подождал пока уехала голубая машина, подполз к бидончику и, не развязывая сетки, сунул под крышку пальцы. Деньги, пачки крупных купюр и сберкнижка были на месте. Тимонин даже не поверил, что воры могли дать такого маху. Он развязал бидончик и, держа в руках деньги, никак не мог успокоиться. Даже в детстве никто не обходился с ним так жестоко.

Стыдливо прячась в кустах, Василий Корнеевич горько размышлял: кто мог этим громилам сообщить, что он продал машину? На душе было скверно, он еще долго не мог тронуться с места.

Когда стемнело, Тимонин задами огородов вернулся в избу лишь на несколько минут. Нашел запасные брюки. И, забрав жену Варвару, ушел ночевать с нею в соседскую темную баню, закрыв дверь на засов. Уже рано утром Тимонины перебрались в город, забросив дом и имущество. Жили сначала у дочери, затем сняли квартиру. Василий Корнеевич иногда повторял, как помешанный: «Что Бог дал, не сумели и воры отнять. Видно, пожалели нас, Варвара, святые архангелы…»

Нашествие на Парадное «теневых» сил стало постоянным. Вымогатели то объявлялись на какое-то время, то о них не было ни слуху ни духу. Местный участковый Нечаев, по прозвищу Вечный старлей, а также исполкомовские власти понимали обстановку так:

— Налетные хлопцы где-то не у нас обитают. И что за типы — не так-то просто узнать…

Нечаеву, вроде бы опытному участковому, след ухватить не удавалось. А традиционно неповоротливое начальство надеялось: авось отстанут.

В анонимном письме на имя хозяина района кто-то посоветовал: «Пощупайте строительный кооператив в Нагорном дачном массиве. Там оборотни прячутся». Фамилии в писульке не указывались, да оно и понятно, всяк одну жизнь живет, потому и трусит. Наряд милиции во главе с участковым старшим лейтенантом Нечаевым, человеком сердитым и цепким, но на беду свою изрядно пьющим, прибыл в строительный штаб кооператива. Чернявый молодец с заросшими волосами руками и внимательными жутковатыми глазами представился как председатель и, вытряхнул перед прибывшими всю документацию.

— Вот смотрите. У нас честное предпринимательство. Рабочий люд, студенты. Никого с судимостями нет. На прошлой неделе самих подграбили. У шоферов — братьев Капитоновых — угнали грузовик с пиломатериалами.

— Где конкретно? — справился Нечаев.

— У станции Царевщина. Братья зашли в придорожное кафе перекусить. Глянули в окно, а ЗИС — тю-тю. Нашли машину через день у речушки Сок, порожнюю, конечно, как спичечный коробок.

— В ГАИ заявляли?

— Что толку заявлять!

— Нам бы побеседовать с Капитоновыми, — попросил Нечаев.

— Сегодня и завтра братья будут в рейсах.

— А когда свободны?

— Э-э, кооператор — враг свободы. В нашей системе, как говорил Ленин: «…работать, работать и работать».

— Что ж вам сказать… Молодцы!

Но Капитоновых в свою памятку старший лейтенант Нечаев записал. Намеренно или случайно, пока и сам не знал.

Зимой налетов на Парадное не было. Даже удивительно. Райцентру, как и всей стране, жилось трудно: лихорадили новые законы, постоянно растущие цены — все это загоняло рабочего человека в угол. Но относительное спокойствие соблюдалось. Лишь новую запели на мясокомбинате частушку: «По России слух прошел: папа наш с ума сошел. В повышеньи цен, в налогах — вечный двигатель нашел». Короче говоря, люди не унывали, напряженно работали, хотя и не без простоев. Впрочем, такие явления случались и пять лет назад, и десять, мяса на регулярное производство колбас не хватало. И все же заметной была разница между вчерашним и нынешним днем. При Советах жили побогаче, нехватка продуктов и дороговизна их не была такой беспощадной.

Кража знакомым «почерком» обнаружилась в Северном районе на этот раз не на мясокомбинате, а на свинокомплексе. В сельской местности разрешалась индивидуальная откормка молодняка. И вот накануне сдачи свиней предприятию к дому скотника Ильжеева подъехала грузовая машина. Двое неизвестных оглушили хозяина дюралевым тридцатимиллиметровым прутком и похитили всех откормленных семимесячных животных — двадцать четыре единицы. Лишь одна свинка каким-то образом вырвалась из рук и забилась в брошенную во дворе бетонную малогабаритную трубу. Другой конец трубы был прижат к сараю, и свинку грабители ничем не могли достать, только исцарапали, истыкали жердью.

Следствие осложнялось. Скотник Ильжеев скончался в районной больнице спустя неделю. Приходя в сознание на короткое время, он почти никаких показаний не дал, высказав лишь безсвязные детали.

— Такие жеребцы… Один урка… с наколками.

Нечаев нервничал. Изрядно погоняла его выездная комиссия, посланная генералом — начальником УВД области. Свирепый подполковник Матков, как показалось старшему лейтенанту, издевался над ним:

— Скоро у нас полстраны украдут, а мы ушами будем хлопать!

«Разносы делать легко, не то что вести дознание», — горько рассуждал Нечаев.

За дни происшествия он похудел и стал болезненно-нервный. И когда пришел к нему молодой главный инженер мясокомбината Новожилов и заявил, что с него опять требуют по телефону колбасу, Евгений Иванович Нечаев даже обрадовался. Появилась возможность проявить себя — подцепить на крючок рэкетиров.

— Все выполняй, как сказали, — разрешил он Новожилову. — И держи меня в курсе, если будут перестановки.

Проводив Николая Афанасьевича, Нечаев достал из стола свой ТТ и долго считал зачем-то патроны в обойме. Первый глава района о нем как-то сказал: «Отчаянный, но не шибко умный!» Характеристика эта Евгения Ивановича обидела, и он постоянно, особенно во хмелю, пытался доказать, что это не так.

Сегодня он решил к облаве подойти продуманно и на трезвую голову. Принарядившись в гражданскую одежду, ушел в столовую местного элеватора загодя, забрав с собой двоих, тоже в штатском, помощников. Там, в столовой, неизвестные ожидали даровой заказ, и там же была приготовлена засада, с широким обзором местности и размеченным до мелочей планом действий. Все чин чином.

Фургон с колбасой с мясокомбината прикатил вскоре, ящики умышленно долго выгружали на глазах людей, унося копченые коляски в буфет. Там уже толпилась очередь, потом началась ругань из-за того, что колбасу не продавали. Даже у бездомного кобеля, что крутился под ногами, потекли от нетерпения слюнки.

— Ждут какое-то областное начальство! — негодовали люди.

— Вот жизнь! — всплеснула руками сухонькая женщина. — Как в сказке. Кому-то колбаса, а кому-то волоса.

Наконец народ успокоился, разошелся. Но никто из тайных гостей не объявился, никакой незнакомой машины. Короче, номер с засадой оказался пустым. Лишь через два дня Николаю Афанасьевичу позвонили с суровым предупреждением: «Этот донос легавым тебе не простится!» И положили трубку. Естественно, Новожилов вновь пришел к Евгению Ивановичу, и тот вынужден был признать: осведомлены воры основательно. Даже подъезды к элеватору были тайно блокированы — и там на подступах никто не объявился.

— Одно из двух, — решил Нечаев. — Или воры местные, или им кто-то служит из руководства. Почти никому о засаде не было известно.

— Есть третий вариант, — отозвался грустно Новожилов. — Они просто разыграли меня. Никто не собирался ехать за колбасой. Они просто следили за вами — как вы себя поведете. И все поняли.

— Может быть и такой трюк, — нахмурился Нечаев. — За квартирой твоей посмотрим. Но жену прикрыть не сумеем. Отправь Раю к родителям в областной центр, пусть поживет месяц-другой.

— Обидно, Евгений Иванович, на своей мы земле живем или не на своей? Даже страшно что-то.

Нечаев не ответил.

Через день Рая уехала.

* * *

До пятидесяти пяти Варвара Тимонина прожила в сельской местности. Город ей не понравился. По земле тосковала не только душа, но и руки. Ночами снился запах полыни. И словно наяву собирала она луговые опенки. Естественно, просыпалась в слезах.

Темные силы, захватившие господство в районе, выжили обоих супругов-тружеников. И на мясокомбинате, и на приусадебном участке она, Варвара, и ее Василий Корнеевич как бы оставили сердце. И к весне у них стали возникать семейные междоусобицы.

— Пропади пропадом, энти деньги! Вздыхала по ночам Варвара.

— Причем деньги, разве они виноваты? — возмущался Василий Корнеевич. — Ворам права дали. И ведь хитро как это называется: отпустили цены. Вон, сказывают в газетках, капиталисты у нас миллиарды имеют, не только в рублях, но и в долларах. Ты заработай-ка честно столько. Жизни не хватит. Пожалуй, мы еще ловко отделались.

Уже наступил май, становилось все теплей. Деревья нарядились в зеленые одежды. Варвара щупала городскую землю на газонах: нормальная ли влага и температура. Как хмельные орали на тополях грачи, уже темнели папахи их гнезд.

— Как хочешь, Василий, а я вернусь — кому я старая нужна?! Хоть лук посажу, морковь. А Бог даст — и картошку.

Все же, настояла на своем, уехала.

Варвара прожили в Парадном весь май, и становилось все теплей и уютней на родной земле. Она наняла пахаря с карликовым трактором, обработала огород: все посадила, как ей хотелось, и на недельку приехала к мужу, на городскую наемную квартиру.

— Все тихо-мирно, Василий, — сказала она. — Может, зря все эти бегства? Мы покинули Парадное, молодая женушка главного инженера живет где-то у родителей. А там, в Парадном, птицы поют, хорошо-то как! Может, не так страшен черт, как мы его придумали?..

Василий Корнеевич долгим взглядом посмотрел на жену.

— Никого там не поймали?

— Нет.

— Значит, рано нам ехать. Поживем тут, целей будем.

Напуган был нападением Тимонин крепко. Такие черные минуты из памяти не вычеркнешь. И главное, теперь чем-то знакомыми ему казались голоса обидчиков. Где-то он их слышал. Они будто записались в мозгу и не давали покоя ни днем, ни ночью.

На деревообрабатывающем заводе, на той стороне Волги, куда Василий Корнеевич устроился разметчиком древесины на пилорамах, рабочим предприятия хорошо платили. До ухода на пенсию оставалось всего три года. И кажется, не было бы счастья, но несчастье помогло. Он, Тимонин, мог отхватить приличную городскую пенсию, не то что грошевую на комбинате. Только вот скучно ему казалось тут после райцентра. Город больше подходит для молодых — им нужны развлечения, разные там кино и танцы. А стариков тянет к земле, к покою.

Сюда же на пилозавод заскакивали на грузовиках братья-близнецы Капитоновы из Северного района. В прошлом году они нанялись в строительный кооператив в Нагорном, и про себя Тимонин прозвал их калымщиками. И как-то не приходилось ему близко с этими молодцами сталкиваться. Так, понаслышке знаком — и ладно. Иногда, наблюдая за братьями в окно, он любовался их ловкой работой, но чтобы подойти, пообщаться, свободной минуты, как на грех, не выпадало. Местный кладовщик, который устроил Василия Корнеевича на пилозавод и у которого они с Варварой квартировали, уважал шоферов Капитоновых за щедрость и частенько говорил:

— Во-о люди — ком золота! Сами живут и другим дают.

И не так уж редко кладовщик и Василий Корнеевич распивали даровую бутылочку. Жили они под одной крышей, работали вместе, а особенно по пьяному делу приходило и взаимопонимание. Да и что делить на этом свете: у кладовщика Самсоныча — одиночество: ни детей, ни плетей. Тимонины — квартиранты. И тут уж, слава Богу, все трое нужны друг другу.

Лишь одно мешало. Василий Корнеевич, покусывая онемевшие хмельные губы, никак не мог понять — почему ему не нравятся шоферы Капитоновы: ни Вадим, ни Никодим, хотя красивые из себя мужики: в каждом, килограммов по сто с гаком. Грузили в машину деревянные бруски и доски они играючи, без всяких кранов и автопогрузчиков.

— Не перевелись на Руси еще богатыри! — кивал на них Самсоныч.

Как-то Варвара принесла мужу на пилозавод теплый обед. Потом супруги сидели за столом в конторе Самсоныча. Сам кладовщик куда-то отлучился, Василий Корнеевич ел пирожки с картошкой и прихлебывал магазинным молоком из термоса, шутил: «Жидко тут доятся городские коровы», а Варвара смотрела в окно. Там как раз грузили на машины пиломатериал братья Капитоновы. Находились они, правда, вдалеке — метрах в ста.

— Энти, что ли, нашенские? — кивнула на них Варвара и обернулась к мужу. — Припоминаю, не раз их видела в Парадном.

— И я, — отозвался Тимонин. — Только вот не могу вспомнить, откуда знаю. Башка совсем старая стала и пустая.

— Постепенно весь район в город приедет. Немало уж Парадненских живут тут. Бывает, встречаются на улицах. И всех, наверное, в район тянет.

— Это уж точно, — согласился Василий Корнеевич. Он понимал жену и разделял ее чувства.

* * *

В дождливое лето Варвара собралась на прополку огородов — трава выросла, как на дрожжах, да и обиходить заброшенный дом тоже надо. Без хозяев он как-то быстро приходил в негодность: крыша над верандой как бы отошла от общего сруба, и это место протекало. В избе завелась крыса, такая наглая! Не только не убегала от Варвары, а старалась ухватить за ногу. Варвара в прошлый приезд воевала с ней кочергой, а теперь думала: «Эта новая хозяйка весь кухонный стол, наверное, изгрызла и до круп добралась». А они сегодня вон как подорожали.

Василий Корнеевич опять не поехал с женой, хотя мог взять отпуск. И Варвара не разделяла его постоянства. «Однако шибко же его напугали, если он год уже не кажет в родную избу глаз». Варвара и обижалась на мужа, и по-женски жалко ей было его. На этот раз она пробыла в Парадном долго, около месяца. Родной сад-огород отогрел ей душу, поднял настроение и силы. Странное явление, от земляных работ устаешь, как лошадь — и в то же время, ты самая счастливая, потому что у тебя есть этот приусадебный клочок, твоя собственность, твои владения. Конечно, те люди, у которых есть власть, есть госдачи, они никогда не поймут маленького человека. Они дерутся за власть, эту нелепую игрушку, они стараются ухватить все в этом недолгом мире и страшно недовольны, по сути, несчастны, если у них что-то не получилось. А маленькому человеку так немного надо, почти как мышке-норушке: свой уголок на земле и повседневную работу, которая всегда почему-то ценится так ничтожно дешево. А между тем эта рядовая работа кормит всех сверху донизу и ею держатся государства.

Перед возвращением в город Варвара поехала к старухе-матери и отчиму в Орлянку — поселение в том же Северном районе. Она помогла старикам кое в чем по домашнему хозяйству: помыла окна, выскоблила крыльцо и привезла, как обычно, денег, заказав местного лечебного меда — у стариков было шесть ульев. А вокруг донник и сказочная душица, цветущее луговое царство. Варвара не удержалась (накануне прошли теплые дожди) и собралась за грибами. Под старыми березами у дороги обязательно выскочили моховички, а то и ранний белый гриб, а в осинниках, на склоне, ежегодно водились красноголовые подосиновики. С этим бегством в город Варвара уже позабыла ароматный грибной запах. «Надо обязательно насобирать колосовичков, задразнить Василия и выманить в район», — рассуждала она. И все, конечно, понимала: что в городе он может заработать большую пенсию, да и рабочий день на пилозаводе короче, чем в сельской местности, но родные просторы, как детство, постоянно манили к себе и бередили душу.

Варвара уходила все дальше от села. Лесные запахи дурманили ей голову: она уже наперед знала, это ветерок потянул с низины, а там цветущая мята. А это повеяло на нее цветущими липами — и пчелы тут как тут, басовито гудели над деревьями. А на полянах, насколько хватало глаз, белела ромашка и кашка терпкого тысячелистника. Среди них багровые шишечки клевера, метелки мышиного горошка — чего только нет в родном лесу. Комары лезли и в рот, и в нос, хотя Варвара и побрызгала зеленую косынку спецсредством. Комары вытеснили ее на окраину леса. К полудню Варвара насобирала с десяток ранних груздей-белянок, на крохотной, с пятачок, полянке взяла с пол-лукошка смуглых опенков. И не теряла надежды отыскать боровики. Лес тут заметно загустел, давно не было проредок, и сухие палые деревья местами образовали завалы. Раньше-то все до хворостинки, собиралось, а теперь в село протянули газ, привозили по местной узкоколейке уголь, торфяные брикеты — и на местные дрова мало кто зарился.

«Впрочем, вполне возможно, доведут нас новые правители до ручки, опять вернемся к дровам, к лучинам», — так с иронией подумала Варвара.

За лесной заброшенной дорогой она напала, наконец, на колосовики (так в округе назывался летний гриб), и лукошко Варвары пополнилось. Попался даже гигантский белый гриб, раздобревший на летних соках: ножка, что пол-литровая банка, а шляпка и того больше. Варвара, сидя у комля поваленного дуба, застрявшего ветвями на живых березках, тихо радовалась, как маленькая девочка. Она и целовала гриб, и прижимала его к себе, наконец освободила ему самое почетное место в лукошке. Может быть, раз в жизни приходит в руки царь-гриб. Конечно, где-то у него тут свита, братья меньшие, боровички, удачно попрятались. Варвара рыскала глазами по лесным травам, по желто-серой прошлогодней листве, по кустарниковым чащам. И опять ей улыбнулась удача — нашлись крепкие молодые боровички. Аккуратно срезая их стареньким сточенным ножичком, Варвара благодарила Бога: «Вот опять подарочек Господь дал, не сеяла, не пахала — сам уродился. Каждый такой гриб на городском базаре немалых денег стоит. А в лесу боровичок — бесплатный. Только разуй глаза, только поищи внимательно».

Где-то неподалеку затревожились сороки, затарахтели, перелетая с одной макушки на другую. Все ближе подбирались к Варваре. Лес затаился тишиной. Промчался в чащу молодой испуганный лось. Шкура на нем так и лоснилась. Варвара глянула вперед из-под руки, пытаясь определить причину беспокойства. Небо светлое, в синеве над лесом ни одного облачка. Мирная зелень вокруг, как в сказке. Но птицы, зверье — у них напрасных тревог не бывает. Варвара успокоилась тем, что тут край леса — за деревьями просматривалось засаженное кукурузой поле. И она по-прежнему ворошила траву под наклоненным сухим дубом. И не заметила, как показались на заросшей лесной дороге «Жигули» голубого цвета. Затем машина свернула прямо под березы, на крохотную полянку, где только недавно Варвара собирала смуглые опенки. «Вот так штука!» — подумала она и невольно притаилась. Мало ли что, в лесу всегда бойся. На чужие глаза не лезь, особенно в современной безалаберной жизни. «Сегодня каждый второй — торгаш или бандит». Варвара решила пересидеть незваных гостей невидимкой. Так-то оно спокойней. Приехали, может, скоро уедут. Бензин стал дорогой, много не накатаешься. И она тогда пойдет своей дорогой. Не похоже, чтоб городские нарядные господа за грибами приехали, так сказать, за сто верст комаров кормить. А впрочем, как угадать. Из-за ветвей Варваре не было видно, но зато и ее этим чужим людям не видно.

Варваре по-женски любопытно было: что это там за гости? Зачем все-таки пожаловали? Но она также отдавала себе отчет: тут лес, и всякое может быть, прикидывала пути к незаметному отступлению. Машина стояла минут пять, а может, десять, и никто из нее не выходил. Только слышны были разговоры, голоса мужские и женский. И Варвара не сразу поняла, что там затевается.

Появилось двое крупных мужчин, оба в одинаковых клетчатых теннисках. Стояли они к Варваре спиной, и тоже казались ей одинаковыми. А женщину с пшеничными распущенными волосами в домашнем халатике она узнала сразу. Это была жена главного инженера мясокомбината Новожилова. И, конечно же, Варвара поспешила ее обругать:

«Вот сучка с ручкой, эта Раиса! Куда прикатила с мужиками! Конечно же, не грибы собирать! А Николай Афанасьевич у ней такой хороший, почти непьющий…»

Вдруг молодая женщина рванулась и побежала. Двумя прыжками парни догнали ее, привели обратно на полянку, тут уж Варваре стало ясно: дело нечистое. А Рая Новожилова начала плакать и выкрикивать:

— Зачем вы меня своровали! Зачем сюда завезли?!

Мужчины молчали и барахтались с ней совсем близко, на виду. Один держал Раю за руки, а второй расстегивал на ней халатик. Затем рванул с нее грубо панталоны.

— Не знает, зачем ее привезли! — хохотнул он. — Драть будем, как кошку! Будешь брыкаться или сама ляжешь?!

Варвара в своей засаде так перетрусила, что руки затряслись и юбка стала мокрой. Хотелось закричать, а сил не было. Лишь шептала пересохшими губами: — Господи, помоги! Господи, пожалей ее!..

Между тем эти бугаи раздели Раю догола. Оба сразу озверели, побросали в траву брюки и разгоряченно краснели потными лицами. Варваре стало плохо, в глазах рябило, плавал перед взором туман, она пыталась, но никак не могла узнать мужчин. А Рая, насколько хватало у ней сил, сопротивлялась, каталась по траве, царапалась. Она воевала за себя отчаянно и долго. Лес оглашали ее душераздирающие крики. Один из мужчин с красными полосами на лице и на груди отступился, но другой все же достиг цели.

— Тише, не рви! Отрастил телячью ногу. Осел! Жеребец проклятый! — кричала Рая.

В ответ был самодовольный разгоряченный хохот.

Варвара втиснулась головой в жесткий комель упавшего дерева, боясь смотреть на полянку. Она жизнь прожила, но даже не представляла себе, что может быть такое надругательство над женщиной. Ей невыносимо хотелось удрать, не слышать и не видеть ничего. Но только теперь Варвара заметила, что лес тут редок, кроме заросшего уголка, где она пряталась. И если это мужичье увидят ее, конечно же, не дадут уйти. Никому не нужны свидетели.

А приезжие там, на лесном пятачке, мучали Раю долго, меняясь на ней местами. Она уже не могла кричать, только стонала. И длилось это, Варваре казалось, бесконечно.

Потом все затихло.

— Ну хватит, пора кончать, взмокли, как после бани, — протянул кто-то. Мужчины стали одеваться. — Давай ты, Вадим, прими грех, у тебя рука твердая, — с ужасом услышала Варвара.

Затем, высунувшись из-под комля, она увидела голую спину говорившего — с пунцовой родинкой под лопаткой.

— Може, отпустим? — отозвался Вадим. — Уж больно хорошая баба.

— Не дури! Захотелось пятнадцать схватить?

— А так «по вышке»… — Вадим трусил. И раза два принимался вытирать руки о траву.

— Черта с два найдут! Там в багажнике газовый ключ. Я ее заговорю, а ты подойди сзади.

— Не могу. Лучше ты — тебе не впервой гробить.

— Э-э, тоже мужик! Распустил сопли, — дюжий детина с родинкой под лопаткой сунулся в багажник «Жигулей».

Рая, по-прежнему голая, с помятым халатиком в руке, поцарапанная, с красными пятнами на теле, уткнулась головой в березку метрах в десяти от машины. Обхватив голову, она беззвучно плакала. Стройная полноватая ее фигура вздрагивала, и тонкая березка тоже вздрагивала.

Варвара этого уже не могла выдержать. Оставив под комлем лукошко с грибами, она неумело поползла, все убыстряя движение руками и коленками. Конечно, она шибко шуршала, но все равно слышала, как позади, там, у машины, вскрикнула Рая. Варвара, уронив в траву голову, горько разрыдалась.

Добралась в Орлянку она уже затемно, звездами было усеяно небо. При свете лампочки лицо Варвары казалось бумажно-бледным. Выглядела она, как помешанная. К тому же онемела, язык не слушался. Старушка-мать дала ей колодезной холодной воды — не помогло. Потом раздобыла у соседей валерьянку. Варвару всю колотило, поднялся жар, и мать постелила ей в сенцах. Здесь воздух почище. И Варвара всю ночь испуганно вздрагивала, она летела куда-то, провалилась в бездну.

На утро стало будто бы полегче, она выпила козьего парного молочка. И, превозмогая слабость в ногах и постоянный звон в голове, отправилась снова с лес. Нашла то место, подобрала у дубового комля лукошко с грибами… но роковых следов на месте стоянки машины не было. Ни одной капельки крови — лишь помятая шинами и людьми трава. Варвара немного успокоилась: может, беду пронесло, и Рая жива.

Немота от потрясения продержалась немало дней, да и потом Варвара больше мычала чем разговаривала. Ни мужу своему, Василию Корнеевичу, ни матери с отчимом она не поведала о том, что видела в лесу. Страх висел над ней тяжелым камнем и не давал покоя. Нелегко быть свидетелем жутких явлений. А когда дошли до Тимониных известия, что Рая пропала, в этом исчезновении Варвара посчитала виновной себя.

— Вот счас заяви, — рассуждала она, — скажут, почему не вступилась. А что я могла: баба есть баба, слабая, как курица. — И тут же спорила с собой. — Подняла бы шум, позвала бы на помощь — никакой бы пропажи не было.

И хотя тяжелая логика давила ее: «Кто бы помог в безлюдном лесу?», с той поры она не жила, а мучилась: и страх и совесть терзала ее, — перед людьми чувствовала себя преступницей.

Летом во время уборки на силос кормовой кукурузы, что зеленым ковром застилала поля между лесом и Орлянкой, комбайнер натолкнулся на черную залысину. Было понятно, что тут кого-то сожгли. Черное обгорелое тело закидали землей, стеблями теперь уже высохшей кукурузы. Тут же валялась белая брошенная пластмассовая канистра с пробкой, но до сих пор пахнущая бензином.

Прибывший на место происшествия старший лейтенант Нечаев послал помощника в город за медэкспертом и следственной бригадой. И было определено: пострадавшая — женщина с проломом черепа. По случаю пропажи Раи Новожиловой привезли на место трагедии ее мужа, Николая Афанасьевича, и он признал, каким-то одному ему известным образом, что черное, обгорелое до костей тело есть останки его жены.

— Они предупреждали меня, что дорого я заплачу за то, что отказался обеспечить их колбасой…

— Но когда это было! Уже давно, — Нечаеву стало неловко смотреть в глаза главному инженеру.

* * *

Подполковник Матков привез от генерала папку, о содержании которой мало кто знал, но о ней уже поговаривали.

— Это дело, как пить дать, на угрозыск повесят, — предсказал молодой подтянутый Коваленко.

— Завидую, у кого свежее чутье! — улыбнулся капитан Васькин. — Но, по всей вероятности, это не городское дело.

Матков занимался с привезенными бумагами около часа, задымил свой кабинет так, что дым полез в щели, и лишь тогда позвал Васькина.

— Большое начальство не забывает о тебе, Борис Николаевич, — начал он издалека. — Вот опять генерал вспомнил, говорит, как там поживает капитан Васькин?

— Хорошо поживает. В отпуск собрался.

— Ну это понятно, — Матков отложил в сторону свою вонючую трубку.

— Отпуск — дело нужное. Скажем, море испробовать, как оно там, еще соленое? И, возможно, осталось побережье для нормального отдыха.

— Вы прямо в точку попали. С женой и дочкой собрались прокатиться в Анапу.

— Да-а, — задумчиво протянул Петр Степанович. — Катерину твою и потомство мы устроим. Забронируем место на самолет. Но ты здесь нужен. Может, получится, раскрутим дело — и тоже успеешь на юг. Там лето длинное.

— Все так. Но жизнь короткая.

— Тоже верно.

— Что там у вас? — кивнул Васькин на стол.

— Да уж не подарочек… Женщину, понимаешь, выкрали у нас из города. Свезли черт знает куда — в Северный район. Сожгли.

— И не за что зацепиться?

— В том-то и сложность, — Петр Степанович развел руками. — Кого же тут пошлешь? Только тебя.

— Что же, я самый умный?

— В шибко умных я не верю.

— Значит, Северный район?

— Ну и что ж, там холодок! — пошутил Матков. Но улыбка получилась грустной. Да и лицо у подполковника усталое, и пряталось на нем какое-то болезненное выражение.

Жизнь работника угрозыска, если можно так сказать, рассчитана на любителя. Не каждому по плечу такая собачья беготня, именуемая работой. Не только днем, но и ночью дергают по нескольку раз — ни выходных ни проходных.

О невеселом думалось Васькину, пока пожилой шофер Сергеич катил их с Коваленко на крытом брезентом газике в Северный район. Во-первых, испортила настроение жена Катерина. Она никак не хотела понимать уже привычный факт с отменой отпуска.

— Ну почему именно ты козел отпущения?!

— Кому-то надо…

— Этим делом можно и месяц спустя заняться, — Катерина знала уже все тонкости.

— Давай отложим разговор. Езжай с дочкой отдыхать, а я останусь, — нахмурился Васькин. С женой у него разговоры не получались.

— Икс плюс игрек — равняется трем вопросительным знакам, — рассуждал позади Коваленко. Потом у него возникли вопросы посложней. — Почему преступников надо искать именно в районе? С чего мы начнем?

— С обеда. Там, в столовой на мясокомбинате, хорошо кормят. И главное, дешево, — подсказал шофер Сергеич. — Борщ из хвостов и требуха или рубец с перловкой. Конечно, блюда не для солидных предпринимателей. Но что надо! — И глянул в зеркало на Коваленко. — Не смейся, сначала попробуй этот комплексный рабочий обед.

— Ради этого я согласен с вами каждый день ездить в Парадное.

— Если будешь платить за бензин, пожалуйста, — Сергеич прибавил газ, машина карабкалась в гору.

В Парадное прибыли после семнадцати и попали сразу на квартиру главного инженера Новожилова.

Николай Афанасьевич ждал гостей из городского угрозыска. Он заметно осунулся, постарел после утраты. В волосах надо лбом появилась белая прядь, тяжелая тоска пряталась в глазах. Он встретил Васькина и молодого Коваленко как родных (шофера отпустили домой в город). Откровенный разговор получился сразу.

— Все понимаю, — сказал Николай Афанасьевич. — А жду, будто вы найдете Раю живой, невредимой.

— Жену не найдем, — хмуро сказал Васькин, — преступников — постараемся.

Шофер газика угадал фирменное меню в Парадном. Похлебали наваристый бульон из говяжьих хвостов. На второе Николай Афанасьевич подал жареный со свежей печенкой картофель, прямо со сковороды, с жару. Сам же ничего не ел, грустными большими глазами посматривал то на серьезного Васькина, то на молодого с осторожными движениями Коваленко и пил редкими глотками чай, заваренный душистой свежей мятой. Потом, сложив руки, напряженно ждал, о чем его спросят. Тонкие его пальцы временами как-то неестественно вздрагивали. На стене басовито тикали старинные в золотой оправе часы, с огненно-желтыми и острыми, как пики, стрелками и римскими цифрами. Такой же старомодный, с резными фигурными стойками, на кухне громоздился буфет. Отполированное черное дерево блестело. Бросался в глаза резной сундук у стены, окованный красными медными пластинами. Старинные изделия были одного цвета с буфетом и часами. Надо заметить, в квартире имелись и другие ценные вещи: витой диковинный подсвечник, хрустальные вазочки и статуэтки, выполненные мастерски из бронзы. Борис Николаевич незаметно, мельком, окинул их своими прищуренными цепкими глазами.

— Спасибо за угощение, Николай Афанасьевич. Теперь можно и побеседовать.

Коваленко внимательно следил за старшим по званию и тоже, перестав пить чай, отодвинулся от стола.

Новожилов молча, слабым кивком поклонился гостям. И стал убирать посуду. Гости в это время вышли на обширный балкон с видами на бегущее в город шоссе, далекие поля и перелески. Само Парадное было в низине, утопало в зелени садов. А в округе местность поднималась пологими буграми — и кругом были совхозные поля, питомники какого-то опытного хозяйства. По слухам, даже корень женьшеня там выращивали, правда, в пробирках, ускоренными современными методами. Чуть выше, на водоразделах, маячили зеленой щетиной хвойные леса. Борис Николаевич с тоской посмотрел на них и сказал на ухо Коваленко:

— Ты приготовь блокнот, авторучку. О чем я спрошу хозяина, запиши.

— Понял, товарищ капитан. Можно магнитофон включить?

— Не нужно.

Николай Афанасьевич, прибрав на кухне, вышел на балкон, неся с собой стул, сел напротив гостей. Сухонькая спина согнулась, руки, как плети. Но все равно это был боец, пусть слабый, понесший невосполнимую утрату, но способный к непримиримой схватке.

— С вами я не одинок перед ними, — сразу же признался он. — Мне ничего не страшно. Я их голоса узнаю из тысячи. Если они посмеют прийти ко мне, в шкафу есть ружье, заряженное жаканами. Я никогда не охотился, ружье досталось по наследству, но рука недрогнет.

Борис Николаевич ничего ему не ответил: каждый человек имеет право на самозащиту.

— Расскажите о себе, Николай Афанасьевич, — попросил он. — Что вы считаете нужным, чтоб у нас сложилось впечатление, кто вы. Как протекала тут ваша жизнь.

— Просто очень. Мне не позавидуешь. Мать воспитала меня одна. Отец рано умер от саркомы. После института направили работать в Парадное, на мясокомбинат. Два года назад поженились с Раей. Ей было двадцать четыре, я значительно старше. Однако разница в возрасте никакой роли не играла. Жили неплохо. Родители Раи из потомственных дворян. Дед репрессирован. Отец полковник-интендант в отставке, мать врач, тоже на пенсии. В областном центре у них квартира. Это они: тесть и теща навезли нам старинной мебели, — кивнул Николай Афанасьевич на дверь в комнату. — И вот такая случилась страшная штука! Он невольно вздохнул, и глаза его как бы потухли.

Прошла минута, другая. Николай Афанасьевич положил безвольно свои большие руки на колени. И молчал. Распахнутые карие глаза смотрели в одну точку и постепенно оживали, даже яростно загорались. «Нет, он не побежден! — понял капитан Васькин. — И это хорошо! Он в нашем строю, союзник в борьбе». И Борис Николаевич тихо спросил:

— Что можете сказать о вашем участковом, Нечаеве?

— Подозревать его в чем-то гнусном не могу. Но он частенько пьян. И тут уж какой порядок!..

— Вы правы.

Борис Николаевич оглянулся на Коваленко. Тот добросовестно уткнулся в блокнот.

— Николай Афанасьевич, нетактичный вопрос: как вы в обгорелых останках узнали Раю?

— Это просто. Рая в детстве наступила на обломок косы. И крупный шрам как бы канавкой разделил ей пятку надвое. И как раз левая ее нога меньше всего обгорела. И на пятке, хоть и черный, сохранился этот давний шрам.

— Ясно! — кивнул Васькин. — И еще. В чем была Рая одета, возможно, на ней были какие-то драгоценности? Известно ли вам, как ее заманили?

Новожилов затих — весь в напряжении. На бледном холодном лбу его выступил пот. Веко на левом глазу задергалось.

— Как заманили? — переспросил он. Неподвижные его глаза смотрели на шоссейную дорогу. — Очень просто, пожалуй. Сказали, что я попросил срочно приехать. Или что-то в этом роде. Рая очень доверчива была. Она только пришла с молоком из магазина — и тут позвонили в дверь. С кем Рая говорила в коридоре — ни тесть, ни теща не видели. А одежда на ней обычная была… Мы не шиковали. Домашний, голубой с ромашками, халатик, босоножки. А драгоценности? Ну, колечко брачное она носила. Не гладкое с овалом, с уголком и насечкой. Лет пять-семь назад такие продавали, и они очень модными были. Колечко я брал в ЦУМе, в Москве. И серьги на ней были какие-то восточные — полумесяцем, вкрапление в них — голубой камень. Мать подарила их Рае, а ей самой они от бабушки достались. Короче, наследственные и, наверное, дорогие. Сейчас такие не продают, — он пожал плечами. — Я ни у кого таких не видел.

— Это уже деталь! — согласился Васькин. И оглянулся на Коваленко: — Не упусти!..

На этом разговор застопорился. Николай Афанасьевич смотрел опять в одну точку и молчал минуты две-три.

— У вас все? — наконец спросил он.

— Пока да.

— И не спросите, а ездил ли я после, как нашли тело или не ездил к ее старикам?

— Об этом мы знаем.

— И похороны закрытого гроба наблюдали?

— Да. Служба наша незаметная, но хлопот много.

И опять все трое помолчали.

Теплый вечер ложился на Парадное, и ранние сумерки казались голубыми. На пустыре за домом буйно цвели высокие стебли цикория, и небесные лепестки их прямо на глазах складывались в кисточки. Природа хитра на выдумки.

— И еще нескромная просьба, — глянул на хозяина квартиры капитан Васькин. — Заночевать у вас нам бы очень хотелось. По многим причинам. Чтоб нас меньше видели тут. Да и сами говорите, вдруг вам захочется к кому-то заглянуть. Нас ждут в Парадном не только вы, Николай Афанасьевич, но и те, кому мы нежелательны. Мы должны приехать завтра, но приехали сегодня. Короче, мы намеренно поспешили.

Новожилов удивил ответом:

— Мне это понятно. Неужели в нашем обществе мы разложились так глубоко, что ворье, бандиты знают каждый шаг работников угрозыска.

Капитан Васькин и Коваленко переглянулись.

— О противнике лучше думать, что он оснащен информацией и умен, как дьявол. Иначе промахнешься, — отозвался Борис Николаевич.

— Тоже верно, — согласился Новожилов. Ночевке гостей он обрадовался. Кто знаком с одиночеством — это поймет.

* * *

Утром больше часа прождали Нечаева. Напротив районной милиции был склад металлолома: брошенные останки тракторов, гусениц, разные стащенные в кучу отработавшие срок детали, скопившиеся, когда сельское хозяйство было богатым и доходным. Борис Николаевич, удивляясь своему спокойствию, отыскал на металлосвалке скамеечку и охотно сел.

Но молодой Виктор Коваленко, наоборот, то и дело посматривал на часы и возмущался:

— Ну и порядок у них, как в Монголии, — по службе он съездил туда в командировку, и с тех пор у него появилось это выражение. Оказалось, на востоке дисциплина была еще хуже, чем в России. Конечно, Борис Николаевич возражал: «Неужели где-то может быть хуже?!»

Около скамеечки, позади Васькина, валялось несколько пустых бутылок, но одна из них, полная воды, наверное после дождя, стояла, и из бутылки, махая крылышками, чтобы удержать равновесие, пила трясогузка. Наверное, ее чем-то привлекла эта вода.

Коваленко удивленно смотрел на птицу.

Напившись, трясогузка сделалась какой-то ненормальной: она не могла ни лететь, ни бегать, а падала в траву, то на одну сторону, то на другую.

— Глядите, Борис Николаевич, что происходит! — показал на трясогузку Виктор. — Чем-то, видать, отравилась.

Васькин подошел к бутылке, поднял ее и понюхал горлышко. И тут же расхохотался. Коваленко тоже понюхал содержимое бутылки.

— Они тут не только народ, и птиц споят! — сказал уже серьезно Борис Николаевич. Из бутылки густо несло самогонкой.

— Вот видишь, птичка немного нам подняла настроение, — сказал Васькин. — Положи ее на ветерок, а то погибнет, — предложил он Коваленко.

— Может, еще в вытрезвитель отправить?!

— Вытрезвителей тут нет. А вот самогон из чего-то гонят, — задумался Борис Николаевич.

Наконец заявился Нечаев, с помятым лицом и явно растерянный. Он прятал дрожащие руки, а глаза блестели.

— Понимаете ли, день рождения у моей старухи, малость отметили после работы, — объяснился он.

— Который раз в этом году? — спросил Васькин.

— Что, в который раз? — не понял Нечаев.

— День рождения, говорю, в который раз?

— Ну вот… и вы не верите! — притворно обиделся Евгений Иванович.

— Машину заказал? — спросил Васькин.

— Конечно, конечно!

— Но где она? — Борис Николаевич посмотрел на часы.

— Должна быть.

Выделенный в распоряжение Васькина газик подошел только через полчаса после появления Нечаева.

— Ну-у и порядок, что же мы успеем сделать! — завелся Борис Николаевич. На лице у него выступили красные пятна.

— Я рассчитывал, вы прибудете к обеду. Из областного центра до нас сто пять кэмэ.

Васькин уже не скрывал своего раздражения.

— Хоть день можно поработать на трезвую голову?!

— Так совпало.

— А если бы Матков приехал! Скандал бы был.

— Ну что теперь, — пожал плечами Нечаев. — Не убивать же меня.

— Один раз бы стоило!

И эта серьезная шутка сгладила отношения.

— Новожилов тебя предупреждал, что его терроризируют? — продолжал Борис Николаевич.

— Было дело. Я принял меры. Но район, сам понимаешь, как большая деревня. Тут ничего не сделаешь скрытно.

— Что ж ты тогда не встретил нас вчера, если так информирован? Эх, Нечаев, Нечаев! — обнял его, шагая рядом, Борис Николаевич. — Не дослужишься ты до капитана!..

Шутка Евгению Ивановичу понравилась.

— Это уж точно! — согласился он. И рассмеялся до слез.

— Что ж, едем в Орлянку?

— Едем.

Служебный изношенный газик нырял по горам и долам, как по волнам, и с непривычки Бориса Николаевича на такой дороге укачивало. Затем шоссе кончилось, и покатили по проселочной дороге. Кутаясь в пыль, не так уж скоро «добежали» до заброшенной, одни только фининспекторы знали сюда дорогу, забытой Богом Орлянки. Сравнительно опрятного села. По-летнему широкая улица была безлюдной, только разномастные собаки скопом преследовали газик.

Заскочили в правление совхоза, кирпичное под шатровой крышей здание, застали случайно агронома, миловидную женщину лет тридцати пяти, и худенькую девочку-секретаршу.

— Анастасия Романовна Белова, — представилась агроном. — Мне надо ехать в поле. Могу уделить вам минут пять-десять.

О находке в кормовой кукурузе Белова говорила неохотно. И косилась на старшего лейтенанта Нечаева. Наконец сказала:

— Он присутствовал при расследовании. И в курсе дела, а что я могу добавить?..

Затем на газике съездили на скотный двор — и там подтвердилось уже известное. Никаких дополнительных новостей. Народ заметно осторожничал. Каждое слово, особенно женщин, нужно было вытягивать. На общественном пруду рыбаки — белоголовый старик и двое подростков — добывали бредешком карпа. Ничего они тоже для розыска не добавили. И чувствовалось: Нечаев только мешает выездной группе.

— Значит, в гости приехали? Городские? — справился старик у следовавшего за ним Коваленко. — С ведерко рыбы дадим, но достаньте сетку или сумку. У нас с тарой туго.

— При чем рыба, дед? — пожал плечами Виктор. — Мы же не за ней приехали.

— Дак без корысти Нечаев не ездит, — засмеялся старик беззубым ртом.

Виктор вежливо отвел его в камыши.

— Как это понимать? — спросил он.

— Как хошь, так и понимай, молодой человек. Мне уже семьдесят один, и я скрывать ничо не стану. Ни перед областными, ни перед местными органами.

— Ну-ка отойдем, дедуль, еще подальше в сторонку, — попросил Виктор. Ветер волнами гулял по камышам, роняя сказочные шорохи. И разговор тут никак нельзя было подслушать. Коваленко придвинулся к старику вплотную.

— Давай все тайны.

— А сам их не знаешь?! — старик глянул с недоверием.

— Не знаю.

— А зачем же прикатили?

— Это я объясню.

— Ну ладно, — почесал старик указательным пальцем белую голову. — Приятно тебе аль нет это слышать, однако, Нечаев тут — первый жук.

— Значит, жулик?

— Нет. Он сам ничо не ворует. Лишь наедут с нашим директором Ванькой Шориным: «Налови, Митрич, рыбы». Здоров ли, хворый ли — идешь ловить. Иначе худо будет. С работы попрут. Скажут, отдыхай на пенсии. А на ней сегодня хрен отдохнешь — с голоду сдохнешь. Али в стадо прикатят на этом задрипанном газике оба «генерала» Ванька Шорин и Женька Нечаев. И сразу пальцем кажут пастуху: «Зарежь нам вон ту овцу. Хотим год Козла отметить! Ты знаешь, в этот год оба наших президента родились». Может, конечно, и большой это довод. И попробуй, не подчинись! Вот такая у нас демократия, парень. Хоть суди, хоть что, а молчать я боле не стану. По стране аренды дают. Свой надел, свое стадо — плохо ли! Но спроси у председателя Ваньки Шорина землю! Али стадо! Он тебе выдаст такую волю, три дня икать будешь. Так что, парень, у нас все по-старому: земля и стадо государственные. Произвол как после войны, в сорок шестом, даже еще хуже. И новые законы — хорошие, может, и есть, но пока из Москвы дойдут, — и я помру, и мои внуки.

Коваленко невольно задумался. Кое-что записал в блокнот.

— Дед, а что ты слышал про женщину, которую сожгли у вас в кукурузе?

— Было дело, но опять-таки народ с вами об этом разговор не станет вести, пока в компании будет Нечаев.

— Ничего себе, новость! — покрутил головой Коваленко.

Он подошел к Борису Николаевичу и объяснил ему обстановку на ухо. Васькин посмотрел на него с негодованием.

— Не может быть!..

— Как хотите, верьте или не верьте… мое дело предупредить, — обиженно вздохнул младший лейтенант.

Васькин стал думать, как ему избежать конфликтной ситуации. Слова старика еще ничего не значат, нужно их проверить. Неоднократно он убеждался, что такая информация не всегда правдива. Борис Николаевич походил по бережку, заложив руки за спину. В напряженные минуты его донимала какая-то нелепая ирония, и он хмуро бубнил: «Вот дела, вот дела, баба черта родила».

— Ладно, — решил он наконец. — Ты, Коваленко, побудешь с Нечаевым тут, а меня шофер подкинет к пастуху. Потом объединимся.

Ход получился «конем», но правильный. И Виктор Коваленко посмеивался в душе над хитростью капитана. Впрочем, Нечаев, кажется, понял Бориса Николаевича и молча курил на берегу. Дикие утки, пугаясь табачного дыма, с кряканьем взлетали из камышей одна за другой.

* * *

Пастух смешанного колхозного стада (тут и коровы, и овцы с козами, и лошади, и даже верблюд с подросшим детенышем) нехотя слез с пегой кобылы и подошел к капитану Васькину.

— Значит, городской? — сразу угадал он.

— Да.

Пастух худощавый и мускулистый, в заношенной брезентовой одежде, небритое лицо, руки пунцовые, заветренные, привыкшие и к жаре, и к холоду. Возле его кирзовых сапог крутились две небольшие собачонки-помощницы. Они знали свое дело, и если какая-то скотинка удалялась от стада, ее тут же возвращали назад.

— Табаку нет? — спросил пастух.

— Некурящий, — сказал виновато Борис Николаевич. — Вот спички в кармане есть. Могу подарить коробок.

— И на этом спасибо.

Впрочем, шофер местного газика угостил пастуха куревом, потом ушел в машину, чтобы не мешать разговору.

Пастух оказался мужчиной смелым и откровенным. Он подтвердил разговор старого рыбака о фокусах председателя совхоза и участкового.

— Что делать! — пожал он сухими плечами. — Везде у нас произвол! А наше дело подчиненное. Выжить как-то охота. Из всей страны угодников и подпевал сделали.

К тому же пастух Иван Кочергин оказался соседом родителей стариков Варвары Тимониной. И сообщил: «Об убитой она, Варвара, что-то знает, но сказать боится. Да и как скажешь, ежели онемела. Что-то Варвара видела в лесу, и это ее потрясло. С неделю побыла у стариков, потом за ней на такси из города приехал муж, Василий Корнеевич Тимонин. Я его хорошо знаю. С ним тоже что-то случилось в прошлом году».

— Уж очень часты у вас случаи, — засомневался капитан Васькин.

— Что ж поделаешь. Раньше тихо-мирно жили. Даже скотину на ночь не загоняли во двор. Пасется за огородами — и ладно. Никто не трогал.

— А теперь трогают?

— Воруют, спасу нет. У Мухиных теленка с привязи увели. Это уж совсем бессовестно.

Борис Николаевич присел на корточки. Наморщил лоб.

— Иван Петрович, почему вы уверены, что Варвара Тимонина что-то видела? И что это ее потрясло?

Пастух завозился, придерживая повод пегой лошади, поморщился, будто в рот ему попала кислая трава. Темная, с набухшими венами рука раздвинула пальцы. И глаза смотрели куда-то в сторону.

— Ну, что молчите?! В любой версии нужны доказательства.

Кочергин двинул легонько плечом.

— Я обещал об этом не говорить!

Обе пастушьи собаки вдруг залаяли на него. Светло-рыжий верблюжонок, заметно — любимец пастуха, подбежал совсем близко и смотрел с упреком.

— Вот черти, будто понимают людской разговор! — выругался Кочергин. И покачал головой.

Борис Николаевич разгоряченно вздохнул:

— Разве такое разумно! Здесь у вас произошло убийство. Бандиты ходят на воле. А вы, как мальчик, которому за шестьдесят. Обещали не говорить! Нелепо соблюдать тайны!..

— Вы правы. Это я понимаю. Только вы приехали — и уедете. А нам тут жить. И Варвара боится. Не легко быть свидетелем. Да и я боюсь.

— Не тяните, Иван Петрович. Вопрос очень серьезный.

— Зачем же вы шофера местного с газиком взяли?

— Да, это я недоучел, — Васькин опустил взгляд на подщипанную перед ним траву.

— Да и что тут тянуть, я почти ничего не знаю, — признался пастух. — За день до приезда Василия Корнеевича из областного города женщины ходили вечером с Варварой на пруд. Было очень жарко. Женщины разделись донага в укромном месте, и вдруг Варвара отшатнулась от них, забилась, как ненормальная. Еле уговорили ее помыться. Всю обратную дорогу Галька, внучка моя, шла рядом с Варварой. И та пыталась ей что-то рассказать. Однако не сумела, язык не слушался. Потом Галька нашла тетрадку, шариковую ручку и отправилась к Тимониным. Варвара написала такое, что подумать страшно. Будто бы видела, как раздевали Раю Новожилову, как надругались над ней и убили. Женщины, узнав тайну, стали стыдить Варвару, почему она до сих пор не заявит Нечаеву. Но Тимонина ударилась в слезы, и с ней опять начались приступы.

Борис Николаевич расстроился, ходил взад-вперед перед пастухом.

— В преступниках Варвара никого не узнала? — вдруг спросил он и весь напрягся.

— Наверное, нет. Иначе бы она не утаилась.

Васькин долго молчал. Затем, пожав руку Ивану Петровичу, коротко сказал:

— Спасибо!

И глянув на часы, заспешил с шофером обратно к пруду, где оставил старшего лейтенанта Нечаева и Коваленко. Лицо у Бориса Николаевича было злым, руки чесались.

* * *

В детективных описаниях много схем и приемов на вооружении угрозыска для поимки преступников, какие-то сверхособые технические средства криминалистики. Вполне, конечно, возможно, где-то все новинки есть. Но зачастую районные и областные отделы пользуются дедовским методом поисков: на ощупь, опираясь на опыт, на индивидуальные привычки. Васькин понимал это так:

— Вот завяжут тебе глаза, Коваленко… В детстве ты играл в жмурки? У нас, примерно, то же самое. Тут и слух нужен, и нюх нужен, и — главное, время. Рано или поздно преступник сделает промашку, обнаружит себя.

— А если он осторожный, умный, как дьявол, будем щупать его с завязанными глазами всю жизнь. Пока он по лбу не трахнет!

Коваленко выглядел несдержанным и злым. Они катили в город на райисполкомовской «Ниве» уже около часа. Молоденький шофер прислушивался к каждому их слову. Возможно, из любопытства, однако, не исключено, что кто-то из руководства Северного района ему поручил разведать, что нашел угрозыск и что собирается предпринять. Васькин уже неоднократно с этими интересами местного начальства сталкивался и в разговоре был осторожен.

— Ты мне что-то не нравишься сегодня, — сказал Борис Николаевич помощнику. — А проще, хандришь!

— Есть причины, — младший лейтенант нагнулся к уху капитана, тихонько что-то прошептал.

— Это вполне возможно, — согласился Борис Николаевич. А мнение помощника было таковым: «Совсем не удивительно, если среди преступников окажется участковый райцентра Парадное Нечаев».

— Не будем торопиться! — осадил себя Васькин. — И еще вот что, — поднял он палец, — нужна его фотография. И неплохо бы иметь снимок директора совхоза «Рассвет». Показать нужно этих голубчиков Варваре.

— Да, у него «Жигули», голубого цвета, — кивнул Коваленко.

— Все совпадает. Если это подтвердится… чудовищно!

— Да уж! — как говорил Папанов в фильме. Лучше бы, конечно, не подтвердилось, — покрутил головой Коваленко.

«Ниву» подкинуло на неровностях дороги.

— Еще что у тебя?

— О фотографиях я уже позаботился.

— Где раздобыл?

Младший лейтенант опять нагнулся к уху. И зашептал, что снимки представил ему один из пареньков, любитель ловить на пленку родных и знакомых. Им оказался рыбак из бригады старика.

— Ну ты молодец, Виктор! — от души обрадовался Васькин.

— Это пока неизвестно.

— Ну хорошо, хорошо, не хочу сглазить.

В тот же день успели разыскать в городе покосившиеся хоромы Петровича, где снимали угол Тимонины. Дверь была на замке.

— Опять двадцать пять! Непредвиденная обстановка, — волновался Коваленко.

— Ничего, обождем! — Борис Николаевич потер лоб пальцами. Шофера с райисполкомовской «Нивой» отпустили. Он показался Васькину подозрительно хмурым и даже злым. Борис Николаевич задумчиво смотрел машине вслед.

— Что-то мы не так сделали!

Коваленко пожал плечами. Засунул руки в карманы брюк, прошел по верандочке дома.

— Не нужно было мне болтать обо всем в дороге. Кое-что шофер понял, и это его задело.

— Возможно.

Помолчали. Борис Николаевич посмотрел на часы.

— Жрать охота, как из ружья! — пожаловался он.

— Не обращайте внимания, — сострил Коваленко.

— Молодец-стервец! — похвалил Васькин.

Затем у соседей Петровича они узнали, что кладовщик и его квартиранты работают до пяти вечера. Прибудут, переправившись через Волгу, часов в шесть. В запасе было два часа с лишним, и работники угрозыска направились на базар подзаправиться.

— Нюхай, где едой пахнет! — настраивал Борис Николаевич.

— В кооперативной столовой, но там все дорого, — сообщил Виктор.

— Да-а, времечко! — покрутил головой Васькин и обнял младшего лейтенанта за плечи. — Приходится выбирать, что нам по карману, но всухомятку.

— Ладно хоть обещают: будем жить хорошо. И даже богато.

— Что ж… Кто-то живет и сегодня хорошо! — согласился Борис Николаевич. — Как в Древнем Риме, разделили нас на патрициев и плебеев.

У грузина в киоске они купили лаваш и несладкой фруктовой воды. Это блюдо оказалось дешевле, чем в столовой, и не нужно тратить время на очередь. Не так плотно, но заморили червячка.

— Надо же… лаваш двести рублей. Прямо на глазах все дорожает! — возмущался капитан Васькин. Он не был скупым человеком, но жена Катерина настроила его на критику.

— Пора привыкнуть, Борис Николаевич, — посоветовал Виктор.

— К чему? К надуваловке?

— На то она и власть, чтобы народ обокрасть.

Борис Николаевич внимательно посмотрел на него.

— Это уж точно! — нехотя признался он. — Куда-то так долго шли всей страной — и вдруг вернулись. Хороша демократия! Только на что похожа? Как твое мнение, Виктор, поправятся наши дела?

— Если откровенно, не очень-то верю.

— И я.

— Чтобы завалить экономику, ума много не надо, но чтобы поднять, нужны годы и средства.

— Ну ладно, посудачили, как бабы, и довольно. Потопали доводить дело до конца.

Борису Николаевичу казалось, что сегодня что-то прояснится. Интуиция — хорошая штука, но на этот раз чутье капитана Васькина подвело.

Труженики лесопильного заводика, так по-местному называли довольно солидное деревообрабатывающее предприятие, уже вернулись. В окнах горел свет. И немая Варвара встретила у порога непрошенных и незнакомых ей гостей. Она никак не хотела пропускать их в дом. Разговор завязывался трудно. Василий Корнеевич был пьян. Старенький Петрович и того хлеще. Не сняв брюк и сандалий, он развалился на потертом диване на верандочке. И небрежно вопрошал:

— Кого занесла нелегкая?

— Вон, из милиции! — Тимонин плюнул в распахнутое окно.

— Гони в шею! — велел Петрович. — Мы ничо не украли.

Васькин изрядно устал, а этот старик плюнул ему в душу, но не мог он обижаться. С затертого дивана свесилась изношенная в мозолях рука. В квартире было просто: жили тут рабочие люди, и жили бедно. Кусок хлеба доставался им трудно. По сути, на этих людях, на их повседневном труде держался белый свет. Не видеть и не понимать этого нельзя. И тут уж, если сам, конечно, нормальный, поимеешь уважение.

Коваленко, кажется, почувствовал настроение Бориса Николаевича и тихо прикрыл на верандочку дверь.

— Нам бы побеседовать с Варварой, простите, не знаю ее отчества, — обратился к Василию Корнеевичу капитан Васькин.

— А со мной, значит, не хотите говорить?

— Пока нет.

Василий Корнеевич подумал, поднял бровь и разрешил.

— Валяйте. Раз надо, так надо, — тяжело выдавил он из себя. — Варвара, подь сюда. Какие-то грехи за тобой числятся.

— Никаких грехов нет, — успокоил Борис Николаевич.

Похудевшая, постаревшая за последнее время, с потухшими глазами Варвара подошла, но не села на стул, а только держалась за его спинку. И заметно нервничала.

— Начну прямо, — Борис Николаевич внимательно глянул ей в лицо. — Люди говорят, вы были на месте убийства Раисы Ивановны Новожиловой… случайной свидетельницей…

Варвара испугалась и отрицательно помотала головой. Что-то промычала. Отечные ее глаза наполнились слезами.

— Вы не торопитесь. Я вас ни в чем не обвиняю. И не расстраивайтесь. Только подумайте, убийцы ходят на свободе. От их рук могут пострадать другие люди. Я прошу вас помочь нам, если это возможно.

— Я ничего не знал. Она мне не говорила, — поднялся со стула Василий Корнеевич. Лицо его было красным, во хмелю и крайне удивленным. — Ты скажи, Варвара, что же случилось и отчего ты онемела?

Женщина замычала и заплакала в голос, заслонившись ладонями. Все напряженно ждали, пока она успокоится. Виктор Коваленко прислонился спиной и затылком к стене. Борис Николаевич положил руки на стол и посматривал на встревоженного Тимонина. Тот мог испортить весь разговор. За распахнутым окном бегали по высохшим вишневым веткам собравшиеся сюда на ночлег воробьи. Ветерок порывами дергал грязноватые занавески. Во многих местах на них виднелась штопка. Всюду и во всем отражалась обнищавшая страну демократизация.

Коваленко подошел к столу, положил любительские снимки и блокнот с авторучкой.

— Может, она напишет что?! — кивнул он Тимонину.

— Да-а, дела! — протянул Василий Корнеевич.

Сначала рассказал он о том, что приключилось с ним в Парадном, почему они бежали с женой из районного центра. Упоминание его о «Жигулях» голубого цвета насторожило капитана Васькина не на шутку. Над тем, как грабители запустили вслед Тимонину бидончик с деньгами, он невольно улыбнулся.

— С тех пор я в Бога стал верить! — продолжал Василий Корнеевич.

— За такие деньги можно и поверить, — отозвался Коваленко. Обычно он помалкивал, когда вел разговор Борис Николаевич, а тут не удержался.

— Скажете, я спекулянт! — обиженно глянул на стражей порядка Тимонин. — Но не я тех кавказцев нашел. Они сами привязались, ходили следом два дня — деньги девать некуда, вот и клянчили: «Продай авто, ты же неплохой человек. Куда тебе ездить?» Ну-у и не сдержался. Клюнул на деньги, как ворон. Только что на них теперь купишь!? Года не прошло, как все поплыло-поехало. Товаров нет, только одни обещания. Знаете, как называют нашу жизнь?

— Как? — опять не сдержался Коваленко.

— Рай в сумасшедшем доме.

Борис Николаевич сделал вид, что ничего не расслышал. Подвыпивший Василий Корнеевич мог увести разговор куда-то в сторону, но этого нельзя допустить.

Варвара между тем успокоилась, изредка вытирала покрасневшие глаза. Лишь дергала за рукав мужа, чтоб тот не молол чепуху. Потом она пододвинула к себе блокнот, взяла авторучку и коряво написала на странице:

«Тех мужчин, которые убили Раю, я не знаю. Они были от меня шагах в пятнадцати и почти все время находились ко мне спиной. Я уже уползла, когда Рая вскрикнула. И еще я помню у одного из них родинку под лопаткой. Такую большую, как клякса».

— Какого цвета у них была машина?

— Цвета морской волны, — написала Варвара.

— А вы море видели?

Супруги Тимонины переглянулись.

— Нет, — ответил за жену Василий Корнеевич. — Жили, детей растили, работали, а на море так и не собрались, хотя очень хотелось. Да и мало кто из Парадного видел море. Разве начальство.

— Так какой же цвет морской волны, по-вашему? — переспросил Борис Николаевич.

— Голубой, — написала Варвара.

— Значит, машина была такого цвета?

Варвара утвердительно кивнула.

Виктор Коваленко разложил перед Тимониным три любительские фотографии, довольно приличные по исполнению.

— Кого-нибудь вы узнаете тут? — спросил Борис Николаевич.

— Это Нечаев, участковый в Парадном. Это директор совхоза «Рассвет» из Орлянки. Оба закадычные друзья-выпивохи.

— Они не похожи на преступников?

— Что вы! — засмеялся Василий Корнеевич. — Они нам хорошо знакомые люди в Северном районе.

Варвара тоже помотала головой.

Супруги Тимонины заставили Бориса Николаевича и Коваленко задуматься. В работе угрозыска часто случается так: бежишь, бежишь по следу… и вдруг не в ту сторону.

— Мы к вам обратимся, — пообещал капитан Васькин. — В одиночку преступников найти сложно. А когда люди помогут, сообща можно горы свернуть.

— От этого лучше жить не станем, — грустно улыбнулся Василий Корнеевич. — Не горы нам мешают жить, а жулье да бестолковое руководство. Был социализм, теперь демократия, а завтра что придумают? Так же нельзя мордовать народ.

Возвращаясь в городское управление, еле волоча ноги, Борис Николаевич ухмылялся и водил загадочно головой.

— А народ-то у нас не дурак, Виктор!

— Хороший народ! — согласился Коваленко.

— Немножко, конечно, ядовитый!

— Это разве плохо? Ругаем наше смутное время, но люди перестали быть забитыми, не молчат, спорят, возмущаются. Возможно, это нашим лидерам не нравится. Они закрывают газеты, пытаются загнать народ в прежние рамки, но разве это выход? Создали демократию, создали свободу слова, так терпите, не показывайте на весь мир свою недалекость.

— Да, с такими, как Тимонин, как Новожилов, мы не пропадем.

— Но у нас еще есть такие, как Нечаев…

— Они всегда были, — согласился Борис Николаевич. — Однако не делали погоды.

Капитан Васькин и Коваленко удачно на городском транспорте добрались до городского управления и, несмотря на позднее время, застали на месте подполковника Маткова. Было уже темно и очень прохладно.

— Я вас жду, — сказал Петр Степанович и кивнул на стулья. — Садитесь и докладывайте, что насобирали.

* * *

В тот день Борис Николаевич казался себе загнанным серым волком, раздражающимся по мелочам, не понимающим шуток. Нет, он не ждал от поездки в Северный район сиюминутных результатов, но на какие-то точки опоры все-таки надеялся. Хоть бы за крайнюю малость зацепиться! Но прожитый день казался ему напрасным, только и всего — нашли с Коваленко Варвару и Василия Корнеевича Тимониных. Впрочем, это уже немало, но почему так резко ощущался тупик?..

Жена Катерина «сидела на чемоданах», назавтра собиралась к отъезду с дочкой на юг. И ей хотелось провести ночь перед разлукой по-людски.

— Что ты мечешься? — влезала она в раздумья мужа. — Успокойся, выпей водки, наконец. Не хлебом единым, не только работой живут люди. Нужно и отдыхать.

«Она права», — подумал Борис Николаевич, однако, прожитый день никак не мог, словно занозу, выдернуть из памяти.

Почти всю ночь он не находил себе места, хотя дело по Северному району не казалось ему темным ящиком. Вокруг мясокомбинатов всегда крутятся мелкие шайки дельцов, на воровском жаргоне «шакалы». Иные, поумней, обходятся без мокрых следов, а иные, как правило из молодежи, наглые, возомнившие себя пупом земли, избалованы вседозволенностью. Зацепят несколько должностных лиц — и сосут, как клещи, народное или теперь не поймешь какое добро. Убийство Раи Новожиловой Борис Николаевич сразу расценил, как акт террора, запугивания. Направлено оно было не только против главного инженера мясокомбината, но и против директора предприятия: «Смотрите, что мы можем!» Но так же (это не исключено) запугивали и старшего лейтенанта Нечаева, если он не замешан в этой грязной игре. Борису Николаевичу было над чем подумать. И ночь прошла в мучениях.

* * *

Назавтра с утра пораньше прикатил в городское следственное управление старший лейтенант Нечаев. До Евгения Ивановича дошли через шофера райисполкомовской «Нивы» недобрые слухи, что приезжие коллеги открыли его безобразия — попойки с директором совхоза «Рассвет» и мелкие, как считал он сам, хищения мяса из стада. Вот и приехал участковый райцентра спасаться.

— Опять кто-то звонил директору мясокомбината. Требовал колбасу, — сообщил Евгений Иванович. Вид у него был усталый, лицо плохо побритое. И сидел на стуле он как-то небрежно.

— А какие меры приняли? — холодно спросил капитан Васькин.

— Никаких. Директор отказал в запросах.

— Какая находчивость! — косо улыбнулся Борис Николаевич. Нечаев сделал вид, что не заметил иронии. Потрогал смуглыми пальцами угол служебного стола капитана Васькина, как бы проверяя: гладкая полировка или нет.

— Еще такая штука… Я уже дважды пытался вытянуть на разговор Капитоновых из строительного кооператива…

— Причина твоих интересов?

— У них голубые «Жигули». В день убийства их видели в Парадном.

— А до этого и после, что, не видели их в райцентре?

— Да частенько они трутся там.

— Ну вот, видишь. Это еще не значит, что Капитоновы преступники. Да и голубых машин в Северном районе хоть пруд пруди. В восемьдесят восьмом их крупной партией получили с ВАЗа.

— Это точно, — согласился Нечаев. Он вытер пальцами потный загорелый лоб и упрямо продолжал: — В кооперативах всякий люд водится. И еще, почему эти Капитоновы избегают встречи со мной?

— А кто стремится к нам на встречу?

— Ты прав. Никто, — опустил голову Евгений Иванович.

«Зачем же он приехал?» — пытался понять Васькин. Борис Николаевич записал на всякий случай в памятку: «Бр. Капитоновы, строительный кооператив. Узнать количество голубых машин ВАЗа в Северном районе. Были ли поставки таких машин после восемьдесят восьмого?»

Нечаев, наблюдая за ним, хмуро спросил:

— Вы на меня с помощником накатаете докладную генералу?

Изношенное его лицо было напряженным.

— А как ты думаешь?

— Мои думы мало кого интересуют. Я человек маленький, покровителей среди высшего начальства не имею.

— Ну вот, уже заплакал! — грубо заметил Васькин. И передвинул бумаги на столе, вытер ладонью со стекла пыль.

— Я считаю, надо мне объясниться, — Нечаев порылся в карманах, достал портсигар, но закуривать не стал.

— Объясняйся, как тебе угодно! — глянул строго на него Васькин.

— Я на должности в Парадном уже одиннадцать лет.

— Ну и что?

— Никаких званий. Никаких движений по службе. Лишь одни кляузы. Того обидел, с другим поступил незаконно.

— Хочешь сказать, этого нет?

— Чистеньким в районе трудно ходить. Там жизнь без удобств, хлопот только по мясокомбинату предостаточно. Не раз меня разбирали по инстанциям, но серьезно виноватым не признавали.

— А факты общения с директором совхоза «Рассвет»?

— Ваня Шорин — мой друг детства. Учились в одном классе семилетки в Парадном. Если что-то признается в нашем общении ущербным, так ты меня суди. Ваню не тронь! Он труженик на своей земле. Рабочий день — от темна до темна. Никаких отпусков и выходных. Поживи-ка такой жизнью! Да еще свыше кричат иные руководители: не нужны нам коллективные хозяйства, заменим их фермерами. Разрушить все можно, но что жрать будем?!

Нечаев замолчал и уткнулся взглядом в крашеный пол.

Борису Николаевичу вдруг стало жаль его, как-то неожиданно он проникся уважением к этому загнанному в угол человеку, который приехал просить за друга Ваню Шорина. Васькин, не чувствуя себя вполне уверенным судьей сельских дел, сказал Нечаеву:

— Ладно, с тобой пусть твое районное начальство разбирается. А совместно нам бы раскрутить убийство. Сумеешь что-то разнюхать — помогай. Не сумеешь — занимайся своими делами.

На том расстались.

* * *

Как ни странно, после посещения Тимониных работниками угрозыска Варвара мало-помалу начала говорить. Она растягивала слова, будто заика, и очень скоро уставала. Но это был уже сдвиг. Василий Корнеевич при встрече с капитаном Васькиным обрадованно удивлялся:

— Вы прямо-таки Кашпировский, Борис Николаевич. Женка-то у меня повеселела, всюду бегом скачет. И слова у нее получаются.

— Ничего такого новенького не вспомнила? — перебил его Борис Николаевич.

— Нет. Только говорит, что снасильничали эти бугаи вдвоем Раю. А потом, понятно, концы в воду.

— Не совсем так, Василий Корнеевич…

— Может быть. Мы с Варварой не шибко образованы, не все понимаем.

— Да, кстати, — поднял руку Борис Николаевич. — В вашем Северном районе много было голубых машин «Жигулей»? Вы же бывший автомобилист.

— Штук десять было. Я даже знаю у кого. Тогда партия такая пришла, в восемьдесят восьмом. Ну, районное руководство их по себе расхватало. Не машины — игрушечки. Одна — у директора совхоза «Рассвет» Ивана Шорина.

— Как он из себя? — перебил Васькин.

— Мировой мужик! У наших с Варварой стариков мед берет — всегда деньги платит. Или заставит своих людей мясо занести. Или рыбы. Короче, совестливый.

— Но мясо-то и рыба совхозные.

— А где сегодня начальство без греха!..

— Давайте, Василий Корнеевич, у кого еще голубые «Жигули»?

В руках у Васькина была записная книжка.

— У Капитоновых. Сам-то парторг совхоза «Кировец» помер, дак сыновья на голубых «Жигулях» катаются. В строительном кооперативе длинные рубли хватают. Еще с позапрошлого года. Я их мало знаю. Потом, военный у нас, отставник, в Парадном живет. Ему эдакую голубую «Ладу» выделили. Больше и не помню. Потрепался перед вами, а забыл.

Борис Николаевич оставил Тимонину свой номер телефона, попросил:

— Вдруг что возникнет в памяти или что услышите, звоните в любое время суток. Не стесняйтесь.

И, пожав твердую руку пожилого человека, простился.

В управлении Бориса Николаевича ждал Коваленко. Лицо Виктора было невеселым.

— Ну что у тебя еще? — от двери кабинета спросил Васькин.

— Все в ажуре, товарищ капитан, только опять есть неизвестные.

— Это так должно. Мы те же химики-математики, — пошутил не совсем удачно Борис Николаевич. Настроение было паршивое. Начальная поездка в Северный район частично удалась и, казалось, поиски пойдут, потихоньку-полегоньку. Однако словно черт невидимый сорвал стоп-кран, и движение зашло в тупик.

Виктор Коваленко полистал истрепанный блокнот и подождал, пока Борис Николаевич усядется за свой стол.

— Поначалу я познакомился с братьями Капитоновыми на деревообрабатывающем заводе. У каждого из них свой грузовик с длинным кузовом, документы в полном порядке. Сегодня они заберут последнюю выделенную для кооператива партию сройпиломатериалов, — Коваленко сделал паузу. — Вот что странно: братья между собой не дружат. Как бы чужие люди. Я поначалу решил, притворяются. Маскарад для публики. Однако нет. Кладовщик Петрович, квартирохозяин Тимониных, сказал мне по секрету, что они даже дерутся.

— Вот как! — засмеялся Васькин. И невольно потер руку об руку. Новость показалась ему сногсшибательной. — Каковы же причины раздора, не проверил? — спросил он.

— Для этого пришлось ехать в строительный кооператив на загородные дачи. И опять неувязка, — Коваленко постучал пальцем по блокноту. — Причиной раздора, Борис Николаевич, стали голубые «Жигули», которые покойный отец завещал Вадиму. Братья перессорились не на шутку. Никодим пытался изувечить деревянным колом и машину, и брата. Еле с ним справились. Удерживали всей улицей, кое-как уговорили. Одним словом «Жигули» еще полтора года назад братья продали. Деньги поделили. Судя по отношению друг к другу — не поровну.

У Бориса Николаевича пропал весь интерес к докладу.

— Что ж, вся версия наша рассыпалась?..

— Почему же! — Коваленко пошуршал страницами блокнота. — Совсем даже нет.

Васькин с надеждой посмотрел на него. Потрогал, а затем и почесал левый глаз.

— Мог же быть Вадим не с братом, а с кем-то на голубых «Жигулях».

— Это маловероятно.

— Но почему, Борис Николаевич?

— Делить убийство с братом — уже тяжкий груз. А с чужим человеком — это сверхопасно.

— Но ведь с целью грабежа!..

— Какой грабеж! Изнасиловали женщину, сняли серьги, колечко. Риск ради мелочи. Чепуха какая-то!

— Мне так не показалось.

Борис Николаевич обхватил руками голову, поморщился. Его донимали боли, наверное, подскочило давление. Он порылся в столе, где у него валялся медный браслет, и надел его на левую руку.

— Ты понимаешь, — сказал он Коваленко. — Твои открытия откинули нас в розыске за нулевую черту.

— Так в чем же я виноват, товарищ капитан?

— Ни в чем, конечно! В нашем деле нередки промахи. Идешь по следу, хватаешь преступника за хвост, а это — бумажный змей. Или подсадная утка. Обидно очень.

— Но сейчас — ни то, ни другое…

— Это еще хуже, Виктор. Не исключено, что мы даже не попали на след. Лишь играем в поиск.

* * *

Варвара не могла оставаться дома одна.

— Вот боязно мне стало жить — и все! — призналась она мужу. — Будто я малое дитя.

Василий Корнеевич за нее беспокоился, а Петрович, у которого Тимонины квартировали, подшучивал над ней:

— Что ж, пора. Люди в нашем возрасте в детство впадают. Иные даже в куклы играют.

Однако он подумал о судьбе Варвары всерьез и пробил ей ставку уборщицы при конторе лесопильного завода — теперь она день-деньской находилась на людях и при своем Василии Корнеевиче. Уж это ли не счастье! Малая работа, а все-таки занятость, идет семье копейка. На хлеб, на соль, детям и внукам — на гостинцы.

К концу августа строительный кооператив дачников вывозил со склада оставшийся договорной материал. По этому поводу Никодим Капитонов принес Петровичу очередную бутылочку. Так сказать, премиальную. В межхозяйственных отношениях уж такие неписаные законы: не подмажешь — не поедешь.

— Сам председатель кооператива прислал, — сказал, широко улыбаясь большим ртом, Никодим. — Говорит, низкий поклон и мои почтения Петровичу, доски получили что надо, без сучка и задоринки. Бруски тоже — первый сорт. Недостачи нет. Будем держать контакт постоянно.

— А куда денется ваш председатель! Конечно, хорошо поет, и мне приятно. Но пиломатериалы только у нас, так что не обойдется.

— Это уж верно, Петрович.

— Еще бы не верно! — хамовитости кладовщику не занимать. Но и доброты тоже.

Братьев Капитоновых, чтобы не остаться в долгу, Петрович пригласил отобедать. Как раз Варвара сварила уху из судака, с петрушкой, лаврушкой и другими приправами. И хороший арбуз у речников купила.

Вот тут и получился стоп-кадр. Столкнувшись носом к носу, Василий Корнеевич и Вадим Капитонов оторопели. Вернее, растерялся Вадим и даже попятился. А к Тимонину как бы перешла чужая растерянность. Неловкая пауза растянулась на минуту.

— Ты откуда тут, Василий Корневич?

— Оттуда, откуда и вы с братцем. Из Северного района.

— И давно?

— Уже стаж заработал.

Конечно, посмеялись, по-свойски поздоровались. Огромной лапищей Вадим тряс тонкую руку Тимонина. Но какой-то серый налет испуга на лице Вадима остался. Заметно было, что удивлялся он притворно.

— Куда не кинь камень, везде найдешь наших, если не с Парадного, так из района.

— Это хорошо или плохо? — спросил Тимонин.

— Не знаю.

— Город — не лес, сюда люди жить съезжаются, — отозвался весело Василий Корнеевич. И опять, об эти слова Вадим споткнулся.

Тимонин не понял причин, отчего бы земляк стушевался, а Варвара насторожилась. Раньше-то она Капитоновых ни разу не видела, кроме как на складе завода, только слышала о них. Но почему ей что-то знакомое показалось в Вадиме: его бычья шея и заметная сутулость, и, главное, голос… Где-то она его уже слышала. Вот Никодима она никогда и нигде не видела, это уж точно.

Братья Капитоновы хорошо, без стесненья пообедали в тесной конторке, даже пропустили «по граммульке», то есть по рюмочке, хотя и были за рулем.

— Слону капля алкоголя не повредит, — сказал Вадим.

— Рискнем, — согласился Никодим. Он был серьезен и не смотрел на брата.

Варвара за столом не присутствовала. Только подала алюминиевые миски с ухой, нарезала мужчинам арбуза и хлеба. На этом ее застольная миссия кончилась. Затем, уже после еды, прибрала за гостями фанерный столик. Ей самой ухи из судака не досталось. Но женщины привычны к такому положению и не обидчивы. Варвара пососала отваренные рыбьи перышки, что прилипли к стенкам казанка и понесла под уличный кран мыть посуду. Рядом, за грузовой машиной, братья Капитоновы производили отлив жидкости из организма, негромко переговаривались.

— Пива не пил, а мочи накопил, — сказал Вадим. Голос его казался Варваре все больше знакомым. «Ну откуда я его знаю?» — терзалась она. — «Ни черта памяти нет!»

И вдруг Вадим похвастался перед братом:

— Одна баба сказала… отрастил телячью ногу.

И рассмеялся. Однако Никодим спросил серьезно:

— Кто эта баба?

— Ее уж нет.

Варвара пошатнулась у краника. Выронила из рук казанок: «Господи, это же Раины слова!» Перед глазами как-то мутно стало. Руки у нее затряслись. И она вспомнила Орлянский лес, раздетую догола Раю Новожилову. «Вот откуда этого верблюда я помню!» Ей стало плохо, даже стошнило. Она уцепилась за краник, открыла вентиль и, намочив горевшее лицо водой, тяжело вздохнула. Но второго Капитонова — Никодима — в лесу не было. Там с Вадимом находился кто-то другой, пониже ростом. Когда тот, коренастый, снял клетчатую рубаху, Варвара запомнила большую пунцовую родинку у него под лопаткой, будто кляксу.

* * *

Борис Николаевич пришел в управление, и ему сказали, что дважды кто-то звонил, просил капитана Васькина.

— Может, что передал?

— Нет. Хочет видеть лично.

Чутье Бориса Николаевича редко подводило. И он заглянул к Коваленко, срочно распорядился:

— Бери машину, Виктор. Не нашу и не такси. Зааркань частника. Скатай быстро к Тимониным. Что-то у них неладно. Неплохо, если бы ты был в гражданском.

Уже через полчаса Коваленко оказался у знакомого старенького дома. Супруги Тимонины находились на кухне и очень нервничали. Варвара вытирала полотенцем потное лицо.

— Понимаешь, не пошли на работу, — сказал доверительно Василий Корнеевич (этого парня он видел в форме вместе с капитаном Васькиным). — Петровичу сказали, шибко заболела Варвара. Обманули, конечно, но ведь ради дела.

Еще через двадцать минут супруги Тимонины были в кабинете у Бориса Николаевича.

— Ну, что стряслось, выкладывайте, — встретил он их. И даже забыл поздороваться.

— Да уж стряслось! — вздохнул тревожно Василий Корнеевич. Волосы надо лбом от волнения у него были мокрые. Да и тоненькие исхудавшие руки Варвары мелко тряслись.

— Ну вы оба как кур воровали! — пытаясь снять напряжение, пошутил Борис Николаевич.

— Если бы кур, — завозился на стуле Тимонин. — Тут дело такое. Варвара, как и я, в свидетели попалась, — поведал Василий Корнеевич. Левый глаз у него задергался и побежала из него слеза.

Васькин тоже заволновался:

— Давайте по порядку. И — не спешите!..

— Это верно.

Василий Корнеевич собрался с духом:

— Понимаете, Варвара волнуется, и плохо у ней пока с разговором. Так что я начну. У нас шоферы тес и пиленные бруски брали. Для строительного кооператива. Так вот, один из энтих братьев Капитоновых — они к нам в контору на прощальный обед зашли с бутылочкой… ну и все такое… В нем Варвара признала убийцу Раи Новожиловой.

Василий Корнеевич посмотрел пристально на капитана милиции: какой эффект произвел его нескладный рассказ. И вытер со лба обильный пот — прозрачные горячие горошины катили с бровей на щеки, на жидкую бороденку.

Васькин даже немного опешил. Как-то все это неожиданно случилось: где-то вдалеке по району носились с Коваленко, как гончие псы, искали преступников, а они выскочили в городе, так сказать, на ровном месте. Не ошибка ли это, не поспешность какая?.. И с эмоциями надо обождать.

— Вы не обознались, Варвара Семеновна? — глянул он сдержанно на пожилую женщину.

— Нисколечко! — выдавила она из себя с усилием. Нервная одышка мучила ее, будто пробежала с версту, прежде чем попасть в этот кабинет. И какое уж тут спокойствие и такт.

А Василий Корнеевич объяснил, каким образом жена узнала Вадима Капитонова, то есть через выражение «с телячью ногу».

— Что уж тут стесняться, мы не дети, а взрослые люди, — выдохнул он.

Коваленко ходил взад-вперед позади гостей. А Борис Николаевич, сидя за столом с тихой и грустной улыбкой на лице, задумался.

— Знаете, — признался он. — В моей практике это не впервые… Погибая, человек как бы посылает пароль нам, живым людям, и он доходит до нас. И приводит возмездие.

— Да, Раю Новожилову и энти ее слова я запомнила на всю жизнь, — проговорила медленно, сквозь трудное дыхание, Варвара. — Только вот совестно. Ничем помочь ей не могла, а все равно виновата.

Показания супругов Тимониных Борис Николаевич намеренно снял при Викторе Коваленко: ему нужна практика и в сложной работе, и в мелочах. Он, Васькин, ждал помощи в расследовании от Тимониных, и она пришла. Когда гости покинули следственный отдел, попросив работников милиции не провожать их, Борис Николаевич, оставшись вдвоем в кабинете с младшим лейтенантом, сказал:

— Видишь, как ситуация вылезла?!

— Вообще-то, неожиданно.

— Не совсем.

— В интуицию я не верю, — сразу запротестовал Виктор.

— Да не интуиция, скорей — опыт, — вздохнул Борис Николаевич. — В любой работе он есть.

— Ну это другое дело, — согласился Коваленко. Он был молод, но имел свое мнение, и это капитану Васькину нравилось.

Они оба помолчали с минуту, как бы переваривая первый шаг по расследованию в Северном районе и еще не веря в удачу.

— Кто же второй был с Капитоновым в лесу? — наморщил лоб Коваленко. Черные брови его задвигались.

— На этот вопрос нужно ответить как можно скорее. Но теперь нам полегче. Икс нам известен, а это уже кое-что.

Опять помолчали.

— Будем брать Капитонова, товарищ капитан?

— Чуточку повременим, — Васькин глянул на часы. — Скатай-ка в ГАИ. Надо узнать, кому Капитонов продал машину.

Коваленко замялся:

— Это лишний ход, Борис Николаевич.

— Не совсем.

— Как понимать?

— Только дуракам все ясно. Мы же тычемся с тобой вслепую. Почему ты решил, что именно новый хозяин «Жигулей» соучастник? Так может быть, но может и не быть!

— Но ведь голубая машина!

— Это ни о чем не говорит, Виктор. Но проверить надо, так что не тяни резину.

Коваленко собрал нужные ему бумаги и нехотя покинул кабинет.

* * *

Вернувшись домой, Василий Корнеевич да и Варвара почувствовали облегчение.

— Фу ты, как гора с плеч! — сказал Тимонин.

— Будь теперь, что будет, — отозвалась Варвара. — Грех я с души сняла, хоть и слишком поздно.

— Это уж точно! Однако все нормально, — успокоил жену Василий Корнеевич. Он понял ее слова. И то, что она пережила, таская в себе страшную тайну. И в то же время прикинул в уме, что Вадима Капитонова, этого бугая, возьмут сегодня же, и он поймет, отчего это случилось. Не совсем же дубина. А бандюг там — целая шайка. Они в одиночку не работают, то есть не воруют. И, пожалуй, им с Варварой придется несладко. Может, они успеют опять сбежать куда-то подальше, а может, нет. Тут уж, как Бог поможет. На душе у Василия Корнеевича тревожно заныло.

До разума Варвары еще не дошли возможные последствия, и она ходила по хоромам Петровича победительницей.

— Ну и что, — сказала она. — За людскую кровь надо отвечать. И потому верно мы поступили.

— Спору нет, — согласился Тимонин. И подумал: — Женщинам хорошо — до них чувство опасности только на вторые сутки доходит.

В старомодной избе Петровича стало неуютно и страшновато и он предложил:

— Слушай, давай поедем на пристань. На лесопилке оно куда спокойнее.

— Как скажешь, так и сделаем…

Полупустой «омик» перекинул Тимониных на тот берег. На лесопильном заводе пахло гнилой корой сосен, соляркой, и сумрачное небо тут почти каждый день висело низко. От вытянутых из воды плотов постоянно поднимались испарения, стекали в Волгу ручейки мутной влаги. Однако на складе завода Василий Корнеевич почувствовал себя на месте.

Уже под вечер ему позвонили. Василий Корнеевич, распаренный и мокрый от пота, подошел под грибок, куда летом выносили телефон из конторы, и спросил:

— Кого вам? Лесопилка слушает.

— Нам Тимонина, — сказали на обратном конце провода.

— Я Тимонин. Кому понадобился?

— Ты что же, хрен моржовый! Решил, что от нас спрятался?! — Голос был грубый, пропитый, как из бочки.

— От кого… спрятался? — растерялся Василий Корнеевич.

— От тех, кто с тебя штаны снял. И морковку в задницу вдул. Ты что, хочешь, чтобы мы тебе всадили кукурузину? Мы выберем такую штуку покрупней. Мы из тебя, если хочешь, рагу сделаем… Знаешь, что такое рагу?! Да еще с солью.

Василий Корнеевич промолчал.

— Не вздумай бросать трубку, слушай внимательно.

— Мне не интересно вас слушать.

— Ну-у, даешь, козел!

— Ничего не даю.

— Что ж, как хочешь, падла. Или ты несешь завтра калым за машину, или тебя понесут в деревянном бушлате. Усек?!

— А что ж не усечь, раз вы меня нашли…

Василий Корнеевич, как и в Парадном тогда, шибко не успел испугаться. Лишь прикинул, как быть? Как отвести от себя беду? Нужно сыграть в поддавки.

— Денег мне много не дадут в кассе, — нашелся он.

— А ты закажи на послеобеда. И так же пачки положи в бидончик. А то, ишь растрепался — провел дураков. Кинули ему с горы подарочек. Как видишь, треп твой дошел до нас.

— Я все понял, — сказал упавшим голосом Василий Корнеевич.

— Не все! — пригрозили с другого конца провода. — Кончай с мильтонами якшаться. Иначе — каюк!

Василий Корнеевич повесил трубку и долго стоял, не двигаясь с места. Ноги от слабости сделались ватными. Чужими. То, чего ждал он, живя все эти месяцы в городе, случилось. «Вот и милиция! Вот и помогла!» — грустно подумал он. В его памяти были вчерашние разговоры с капитаном Васькиным и с этим молоденьким его помощником. Только им он рассказывал про случай, как в него запустили в Парадном бидончиком с деньгами. Значит, все это дошло до воров. Но по каким каналам? Выходит, из милиции кто-то передал громилам в Северный район, больше некому. Василий Корнеевич покопался в памяти: может, он еще где-то потрепался о нелепом случае, однако, вспомнить ничего не мог. Он обреченно свесил руки и зашагал в контору. Перед глазами плавали радужные круги. Голубая плоскость реки закачалась. В сердце словно воткнулась игла.

— Где-то был тут в пузырьке корвалол? — спросил он Варвару. Та порылась в аптечке, но ничего не нашла. Затем сбегала в управление завода, и там дали ей валидол в круглых желатиновых ампулах.

— На, — сказала запыхавшись Варвара. — Сам директор тебе одолжил.

Заметно побледневший Василий Корнеевич надкусил ампулу и прикрыл глаза. Не сразу отступила боль и вернулось нормальное дыхание, но в висках еще колотили молоточки. Мысли скакали в нелепой чехарде. Что делать? Эх, судьба-злодейка! Если заставили платить, тут уж не вывернешься. Не уползешь, как уж под корягу. И все-таки он оставит себе хоть какой-то процент, не все же отдавать! — уцепился, как утопающий за соломинку, Василий Корнеевич. Был он прижимистым человеком. Думы у него пошли вразброд. И Тимонину не верилось, что капитан Васькин его подвел. Не может этого быть. Не похож Борис Николаевич на подленького человека. И молодой его помощник вроде бы честный. Но ведь кто-то продал тайный разговор…

Василий Корнеевич схватился за голову: настроение было такое, будто напился керосину. На душе противно. Перед глазами темно. Земля клином сошлась на этих злополучных деньгах.

Ему хотелось сорваться с места и куда-то бежать, как зайцу, забиться в щель или в бурьян. Конечно, можно спрятаться, но потом опять найдут. Жулье становится полновластным хозяином в стране. И Василий Корнеевич никуда не побежал, он заставил себя таскать доски и складывать их в штабеля, обмерять кубатуру линейкой. Вел себя, как будто ничего не случилось, хотя внутри, в нем самом, было какое-то опустошение, словно Мамай прошел войной. Он начал опять рыться в памяти, где бы он мог проболтаться. Варваре рассказал о беде — она умеет держать язык за зубами. Она в этом плане даже надежней, чем он сам. Но ведь где-то было, случился треп. Не удержалась информация, и только сам он в этом виновен. Дать маху в жизни очень легко: угодить под настроение или соблазн. И вдруг он даже подпрыгнул, как ужаленный. Вот где… В сберкассе района, в Парадном, когда он ездил переводить на городской банк деньги. Это было совсем недавно, когда появились коммерческие банки, которые заманивали людей приличными процентами. И конечно же, он, дырявая башка, потрепался. А хорошенькие женщины в Парадном подобрали его тайну — никак у этих громил есть связи со сберкассой. Они даром хлеб не жуют: ни теневики, ни кассирши. А он-то, дурак, тогда подумал злорадно, что ушел, забрал денежки, и пусть ищут его, как ветра в поле. Вот и нашли. Урок получился не впрок, не в его пользу, с обидой подумал Василий Корнеевич. И опять загадка. Кто же на него, конкретно, навел этот рэкет? Конечно же, Вадим Капитонов. Не случайно он так удивленно на меня смотрел, как на дичь: «Ты откуда, Василий Корнеевич? Как с луны упал». Короче, ловко он нашел меня.

Тимонин бросил на стеллаж очередную подсохшую доску и сел на нее: «Вот так и взялся, и тут же попался. Мир тесен. И плакали теперь мои денежки».

Впрочем, у человека всегда полно дум и много дорог. И Василий Корнеевич до боли в голове стал думать: «Ведь как-то можно спастись! Не в колодце же я, а среди людей, на воле. И ноги есть, и голова тоже».

Подошла Варвара, он глянул на жену печальными загнанными глазами.

— Кто звонил?

Василий Корнеевич промолчал.

— Значит, они? Нашли нас, поганые ворюги.

— Похоже.

— Но кто? По голосу угадал?

— Как угадаешь! Они тоже не дураки. Может, Вадим Капитонов, может, не он.

— Нужно опять звонить, Василий. Этому капитану.

— Конечно. Только надоели мы ему.

— Но он же велел!

— Ни черта мыслями не соберусь, голова, как барабан. Есть у нас государство, но есть ли защита? Или все смешалось, как в лесу: кто кого съест, тот и прав.

— Когда ты новую машину продал, сам же говорил. Вольно стало, как в сказке: никто не ловит. Что хочешь, то и вороти. Рыночная экономика, а на деле — жулик на жулике верхом скачет. Тут уж кто кого объегорит, тот и пан.

В другое время Василий Корнеевич стерпел бы реплику жены, но сегодня съязвил.

— Знаешь, Варвара, когда ты была немая, я малость отдохнул. Так что и теперь не молоти лишнего, и так тошно.

— Ну, как скажешь, — махнула она покорно рукой. — Бабе заткнуть рот, долго ли! Ума тут большого не надо.

И зашагала в контору. Затем оглянулась, сухонькая и до боли знакомая. Долгую супружескую жизнь Василий Корнеевич прожил с ней, как один день. Грех жаловаться, что плохо.

А люди, вот чудаки, меняют жен. Или не от хорошей жизни расходятся и сходятся. Смешат белый свет. Он бы без своей Варвары не протянул и дня. Она — постоянная его опора: всякие недоделанные им мужские дела завершает. Вот и опять оглянулась:

— Ты отсюда, Василий, капитану звони, дома-то у Петровича телефона нет. Да и тянуть не резон, дело такое…

— Иди, старая коряга, будто сам не знаю.

— А ты не обижайся, больше думай! — не унималась Варвара, потому как поняла: наступила критическая минута, и теперь важно не сплоховать. Василий Корнеевич вспомнил ее почему-то молодой, красивой и чрезмерно суетной. И ее штапельное с горошками платье на свадьбе вспомнил. И платок на шее. Как она умела плясать, ходить по кругу лебедушкой. «И к чему этим прожитым временем я морочу себе голову!? — подумал Тимонин. — Може, не к добру?»

По загорелой щеке его пробежала слеза, застряла в куцей бороде. «Ну-у, совсем размяк!..»

* * *

Виктор Коваленко вернулся из ГАИ, жуя на ходу булочку. А глаза светились.

— Ну, задам я вам задачку, Борис Николаевич.

— Задавай, только не тяни кота за хвост. Наша жизнь — борьба, скачет в темпе, и ожирение нам не грозит.

— Какие уж тут жиры, как говорят, быть бы живу, — Коваленко положил на край стола блокнот, пододвинул стул. — Значит, так: Вадим Григорьевич Капитонов продал «Жигули», номер их пока опустим, Басманову Сергею Артамоновичу. А как вы думаете, кто он?

— Не тяни! — повторил Васькин. Он был сегодня чрезмерно нервным.

— Сынок второго лица в облисполкоме. И председатель строительного кооператива. Так что, если версия подтвердится, нас ждут не подарочки и не награды.

— Это уж верно. Доживи тут попробуй в наш век до наград! — Борис Николаевич задумался.

— У зампреда Басманова нет, по-моему, детей. А жена — молодая.

— Это вторая жена, мне в ГАИ уже растолковали. А первая, директриса магазина «Энергия», фамилию по мужу сохранила и сына вырастила. Все, как надо.

Виктор Коваленко придвинулся со стулом ближе. И справился:

— Что будем делать?

— Не гони!

— У вас, то не тяни, а то не гони.

Задумчиво поглядев в окно, Борис Николаевич признался:

— Понимаешь, Виктор, я сам не знаю, что делать.

— Но Капитонова надо брать!..

— Это понятно. Но стоит тронуть раковую опухоль, она начнет разрастаться. Лучше бы, конечно, ее вырезать полностью.

— Ну вы, прямо, как хирург!

— Мы и есть хирурги. Наша задача — оперативно оздоровить общество, хотя и не люблю громких слов. Интересно бы узнать, где был в начале июня прошлого года этот Басманов Сергей Артамонович.

— В день преступления — в райцентре Парадное, а также побывал в совхозе «Рассвет». У кооператива договорные условия с директором Шориным.

— Ты серьезно? — не поверил Борис Николаевич.

— Конечно. Я также узнал: Басманов ездил в Финляндию, пробыл там с двадцать шестого мая по четырнадцатое июня. В командировочном предписании указано: по обмену опытом.

— Что же ты мне голову морочишь?!

— Наоборот, товарищ капитан. Я же понял, что вы заставите перепроверить день за днем, и потому уточнил, чтобы не ездить в этот кооператив дважды.

— Ну и каково уточнение?

— Басманов вернулся из Финляндии еще пятого июня. То ли заболел он за рубежом, то ли возникли у него какие-то дела.

Васькин был скуп на похвалу, но помощник явно прогрессировал, и Борис Николаевич довольно улыбнулся.

— Значит, стронулись с мертвой точки…

— Наверное.

— У кого же тогда родинка под левой лопаткой?

— Я и это спросил. Там, у них, в отделе кадров работает такая милая девица — оторви да брось.

— Ну и что она сказала?

— А то… «Может, тебе еще доложить, у кого хрен обрезанный?».

— Молодец! — похвалил Васькин. — Нас, дураков, тоже учить надо.

Виктор Коваленко не понял его реплики, посмотрел обиженно. Борис Николаевич выглядел усталым, но решительным. Сверив настенные часы в кабинете с ручными, пояснил:

— Сейчас прибудет группа захвата, поедем в кооператив за Капитоновым. Чем черт не шутит, лучше подстраховаться. Больше людей, больше стволов, В этих кооперативах можно угодить в ловушку.

— Да, темненькая орда, — согласился Коваленко.

— Ты у них ничего лишнего не брякнул?

— Нет. Сказал — утечка древесины с лесопильного завода. Всех проверяем, кое-кому придется сделать доплату.

В этот момент зазвонил телефон и спутал все карты капитану Васькину. Он сразу узнал голос Василия Корнеевича и озадаченно, даже сердито выслушал очередную новость.

— Вечером подъехать за вами? — спросил он Тимонина.

— Не надо. Вдруг они за мной следят.

— Тоже верно.

Подумав, Борис Николаевич решил:

— Задержитесь на складе. Умышленно опоздайте на «омик». Мы за вами подскочим на моторке.

— Только пусть Варвара будет со мной.

— Разумеется.

Васькин понял: Василий Корнеевич напуган. И на душе стало печально. Выходит, плохо органы работают, если народ чувствует себя обреченным.

Какое-то время Борис Николаевич постоял неподвижно у своего стола, и лицо у него было злым. Особенно горели глаза.

— Выезд за Капитоновым отменяется, — сказал он Коваленко. И проверив оружие, надел фуражку: — Поедешь со мной!

— Надолго?

— А черт знает! Я тоже не обедал, сосет в брюхе.

— Может, не так срочно нам бежать?…

— Срочно, Виктор.

Моторкой воспользовались на лодочной станции. Там у Бориса Николаевича работал сторожем сосед по лестничной площадке. И, конечно, выручил, отдав на пару часов свою посудину.

— Весла возьмите, а то мотор неважный. Глохнет иногда беспричинно. Намаетесь! — кричал он вдогонку.

— Дареному коню в зубы не смотрят! — весело отозвался Борис Николаевич. — Сто лет уже не катался по воде.

— Все на машине, да на машине!.. — вторил ему Коваленко.

Моторка подняла обоим настроение. И вот они, сняв фуражки, гнали суденышко по сонной Волге. Была такая тишь, как в сказке. Волны усами бежали в стороны, от рева мотора с непривычки заложило уши.

— Ты не жалеешь, что пришел к нам, в органы? — спросил Васькин Виктора Коваленко, стоявшего позади и подставившего русые волосы ветерку. — Купил бы такую штуку, жил бы в свое удовольствие. Рыбачил бы после работы, отдыхал с семьей. А у нас ни сна, ни покоя.

— Наверное, я, как и вы, из ненормальных. Афгана не хватило, тут заботу нашел. Кому сегодня нужен порядок, страна разваливается на глазах.

Васькин промолчал — лучше бы он ни о чем не спрашивал соратника.

Чистый речной воздух освежил обоих. Тело Васькина налилось силой, хотелось сбросить пропахшую потом одежду и забыть все обязанности.

— Завидую свободным людям. Вот доживу до пенсии, все лето буду проводить на Волге. Ты веришь, что доживешь до пенсии? — спросил он снова Коваленко. И даже оглянулся на него.

— Нет. Не верю.

— Почему?

— Потому что связался с вами!

Борис Николаевич от души по-детски рассмеялся, что случалось с ним редко. И с минуту сидел в лодке какой-то неподвижный, как памятник. Коваленко даже потрогал его за плечо рукой.

— А ты стариком хочешь быть, Виктор? — вдруг спросил Борис Николаевич. Глаза его были отрешенны.

— Не знаю. Не думал об этом.

— А я вот подумал. И представь себе — не хочу.

И оба они сразу поняли друг друга и невесело рассмеялись. Кажется, у них это был самый счастливый день. Хорошо проветрились влажным речным ветерком, посвежели лица. На щеках у Васькина появился здоровый румянец.

Тимониных они захватили у пристани. Варвару посадили на корму лодки, а сами, втроем, детально обсудили, как себя поведет Василий Корнеевич, когда возьмет со счета деньги и пойдет навстречу жулью. Попытались предугадать, где Тимонина накроют: около молочного магазина, где предложили встретиться, или в нем, где обычно в эту пору полно народа.

— Что им народ! — сокрушался Василий Корнеевич: было до слез обидно играть роль подсадной утки.

Васькин сердито смотрел на воду, думал.

— Отбросьте все эти предположения, — наконец отозвался он. — Все это наплели для отвода глаз. Встретят тебя, Василий Корнеевич, они у дверей сберкассы. Или внутри ее, в самом помещении. Попытаются облапошить сразу. Там и будем ставить засаду.

* * *

Председатель строительного кооператива Басманов, по прозвищу Волосатый грек, после прихода Коваленко сразу задергался, и по плоскому, как подсолнух, смуглому лицу его пошли красные пятна. Клетчатая тенниска намокла.

По матери, уроженки города Феодосии, Сергей Артамонович был чрезмерно горяч, но по отцу, коренному волжанину, казался рассудительным и уживчивым с людьми начальником. Молодой Басманов не пользовался покровительством отца, хотя тот всегда старался ему помочь. Никак не забывалось, что отец полюбил молодую секретаршу и оставил их с матерью. Отец и сын виделись лишь случайно, и тайная непримиримость холодно сквозила в каждом слове и поступке Басманова-младшего.

— Где Капитоновы?! — крикнул он из распахнутого окна вагончика-кабинета и поводил взглядом по строительной площадке.

— Вадим в рейсе, а Никодим тут, — сказала нарядчица.

— Пусть зайдет.

Никодим явился, беспокойно глянул на шефа и сел на стул около стола. Басманов откинулся к прохладной стенке.

— Ты знаешь, что Вадима секут?

— Как же не знать!

— Так что скажешь?

— Сколько же можно дурью маяться. Он и тут бы хапал, и на стороне. Я с ним не якшаюсь в темных операциях, и ты об этом, Сергей Артамоныч, знаешь. — Никодим обиженно надул губы.

— Но ведь брат он тебе!

— Лучше бы он был черту брат.

— Но что теперь делать? Этот его кореш, Буся, всех нас под монастырь подведет.

— Но мы-то пашем честно.

— Чистюля! — передразнил Басманов. — Где что плохо лежит, ни один шофер мимо не проедет. Вот закроют всю нашу шарманку, и пахан не поможет.

Никодим всерьез обиделся, покрутил косматой головой.

— Хороша комедь! Вадька нашкодил, а мне порка. Как хочешь, я пошел. Я в Вадькины игры не играю — и ничего не должен.

Басманов его не задерживал. Никодим трудяга, и зачем, действительно, на его животе плясать.

— Вадим прикатит, пусть зайдет в контору, — наказал Сергей Артамонович нарядчице.

— Есть, генерал! — отчеканила она. Басманов посмотрел на часы и ушел к соседям по кооперативу, кавказцам, есть шашлык. На обед он всегда ходил к ним и завидовал джигитам: несмотря на междоусобную войну на Кавказе, у них всегда сохранялось мировое вино и закуски с острой приправой.

«Умеют жить!» — говорил он о кавказцах. На душе было гадко. Басманов давно уже догадывался, зачем в прошлом году Буся и Вадим Капитонов брали у него машину и зачем скатали в город. Сергей Артамонович недовольно поморщился: «Тут пахнет мокрым делом, и как-то надо отколоться от этих лихих ребят. Начнется следствие, все грехи наверх поднимут. А в каком кооперативе их нет».

Весь напряженный день Басманова не покидало беспокойство. И только вечером ему удалось найти Вадима Капитонова. Он в который уже раз привез дорогой бесплатной колбасы и, естественно, поделился с шефом. Глядя на соблазнительные копчености, Сергей Артамонович сразу потеплел.

— Откуда только берешь?! Отец по исполкомовским каналам и то не получал таких пайков.

— В стране сегодня кто хозяин? Народ. А исполнительные и тем более партийные органы — пройденный этап.

— А кто же мы тогда будем? — шутливо задал вопрос Басманов.

— Анархия батьки Махно. Или попрошайки у капитализма.

— Ну ты даешь!

— Сегодня уже никто не разберет, что у нас за власть. А что будет завтра, мозги сломаешь. Короче, крыша у нас поехала.

— Прогнозы выдавать ты мастак. А на кооператив мильтонов навел.

— Пустяки.

— Как это понять?

— У них один свидетель. Завтра его не будет.

— Куда же денется, если не секрет?

— Испарится! — приподнял вверх руки Капитонов.

— Ну ты не шути. И меня в это дело не впутывай.

— Будь спокоен, шеф!

«Два брата-близнеца, но как не похожи характерами: этот Вадим и Никодим, — подумал Басманов. — Родит же мать подобные антиподы. Лица, будто с одной колодки, гигантские фигуры тоже, а вот со схемами души что-то перемудрил Господь». К Никодиму Сергей Артамонович был расположен всем своим нутром, а Вадима побаивался, конечно, скрывая это чувство. Потому и взятки брал, и на поводу шел, как привязанный на веревку бычок. Хотелось поладить. Вадим Капитонов, кажется, был навеселе. Помявшись, он попросил:

— Шеф, завтра мне нужна машина.

— Опять «Жигули»?! — Басманов даже испугался.

— Но они же не измылятся.

— И не проси! — повернулся он к Вадиму спиной. — Хватит того раза, в июне прошлого года. До сих пор нормально спать не могу. Сплошные кошмары.

— Шеф, я тебя хоть раз подвел?

— Нет. Этого не скажу.

— И не подведу. Хочешь лекарства достану от нервов. Бесплатно.

— Какие?

— Что-нибудь зарубежное.

— Это достань. — Сергей Артамонович заходил по тесному вагончику, хрустнул пальцами. Посмотрел на Вадима.

— Но ведь нет гарантии, что не погоришь!

— Шеф, я хорошо заплачу. Кроме того, на черный случай, я взял твою тачку самовольно.

— Не надо мне твоих левых денег. И трюков с самовольством. Ты думаешь, в ГАИ дураки сидят?!

— Не дураки, — согласился Вадим. — И вообще, полмиллиончика, хоть они левые или правые. Что для тебя, они лишние?

Сергей Артамонович внимательно на него посмотрел:

— Где ты их возьмешь?..

— У одного дурака на книжке лежат. Без дела.

— Ну-у ты даешь, Вадим! — Басманов заметно обмяк. — Как же ты их у него позаимствуешь?

— Скромненько. На добровольных началах. Люди делятся на две категории. Одни — стадо баранов. А другие — пастухи! Куда хотят, туда и гонят стадо.

Басманов невольно рассмеялся, достал белый платок и стал гладить мокрую шею. Так всегда было, если он клевал на приманку.

— Значит, столковались! — обрадовался Вадим.

— Погоришь, выкручивайся сам. «Жигули», считай, взял самовольно, номер сменил тоже самовольно.

— Согласен! — щелкнул огромными пальцами Капитонов. — Угнал машину, завтра вечером пригоню.

— С Бусей больше не водись! — бросил Капитонову вдогонку Сергей Артамонович.

Вадим встал, как вкопанный.

— Я с ним больше не контачу, — сказал он, не оглядываясь. — Кто тебе вякнул про Бусю?

— Органы его секут.

— Э-э, черт! — выругался Вадим. — Но причем наш кооператив?!

— Вот и я об этом. Мы должны быть ни при чем!

— Шеф, что-то случилось?!

— Где-то засветился Буся. Про родинку его спрашивают. Возможно, не там клюнул. Время нынче голодное.

— Вона как!.. Потому Буся продался дельцам на железнодорожной станции. Химичит с ними.

Вадим Капитонов поворошил свои косматые волосы. Оглянулся. Глаза его были насторожены.

— Значит, Буся продался?! — тяжело задышал Басманов.

— Да. Вагоны с товаром, детские маечки, трусики, мужские носки — все это огню предает.

— Зачем?

— Следы краж заметает.

— Ты что! — уже испугался Сергей Артамонович.

— За это хорошо платят. И даже долларами.

— Но можно же «вышку» схватить.

— Конечно. Если Буся доживет.

Сергею Артамоновичу сразу стало плохо. Он расстегнул ворот, помахал на себя ладонью и долго, как каменный, сидел в своем вагончике. Где-то далеко прогремел гром, и уже пахло грозой.

* * *

Васькин спланировал день как по нотам. В сберкассе уже находились, до появления там Тимонина, Коваленко и дюжий мужчина из группы захвата Захар Самсонов. С виду тихий и не особо рослый, он свободно мог согнуть ломик или сломать подкову. Как-то по глупости на него напала пьяная орда студентов. Тех, кто не успел убежать, пришлось госпитализировать. Потом ходили по набережной такие слухи: «Ну и дядя, щелчком сбил с ног Лешку Романцева, хотя тот самбист-перворазрядник».

Борис Николаевич вспомнил все это мимоходом, пока поднимался по лестнице в здание напротив районной сберкассы. Отсюда был хороший круговой обзор. Мучил теперь один вопрос: неужели его предположения — промах?

Бориса Николаевича, как всякого нормального человека, мучили сомнения. Но этот вопрос был снят ровно через десять минут. Тихо подъехали к сберкассе голубые «Жигули». Вглядываясь издали в номер машины, капитан Васькин даже удивился. Нет, память его не обманывала. Номер принадлежал проданной полтора года назад Вадимом Капитоновым машине. «Ну и фокус!» — подумал Борис Николаевич. А вот и сам Вадим в модном джинсовом костюме вышел из «Жигулей». Постоял, осторожно озираясь по сторонам. «Хитер, как фазан!» Зашел зачем-то в сберкассу. Там было довольно многолюдно. И тут же вышел. Загнал машину в тупичок, к подъезду, на третьем этаже которого находился Васькин. И остался за рулем в засаде.

«Нет, эти дельцы подпольного бизнеса, которым прочат особое будущее, не так уж умны», — подумал Борис Николаевич. — «Ну что ж, сиди, следи! Может, что-то сегодня найдешь. По крайней мере, не то, о чем мечтаешь. И на что охотишься».

И в то же время Борис Николаевич был озадачен: почему Вадим Капитонов прикатил за деньгами сам? В одиночку жулье на охоту не ходит. Медвежатники себе такое еще могут позволить, да и то ночью. Но малоквалифицированные налетчики — люди стадные и осторожные. Кто-то должен подкатить еще. А если один — значит, что-то у них случилось. И к тому же, Вадим, ограбив Тимонина, должен убрать его. Иначе провал.

Борис Николаевич закусил губу: что-то тут не то! Если охотник один — значит, какая-то непредвиденность. Но что могло случиться? Значит, Вадим прикатил не столько за деньгами, сколько за стариком. От Василия Корнеевича он должен избавиться. Любой ценой! Без всяких свидетелей. Но тогда ему и Варвару придется кончить. И хозяина квартиры, Петровича. Эти люди встали на пути Вадима, а свидетели ему не нужны. «Значит, вот почему он один, — понял Борис Николаевич. — Но откуда взялась у него со своим номером машина?»

Примерно через полчаса Борис Николаевич увидел старика Тимонина. Василий Корнеевич шел спотыкаясь, как пьяный, и озирался по сторонам. Лицо было бледным, даже серым, наверное, он не спал всю ночь. А на самом миллионере — затертая рабочая одежда, заводской синий пиджак и такие же брюки. Он не бросался в глаза как слишком неряшливый. «Демократия» в России многих уже одела в штопаные рубашки и перелицованные костюмы. Население города резко отличалось по контрастности одежды: кто-то яркий, как петух, особенно среди молодежи, кто-то донашивал привычные глазу фасоны соцстроя: скромненькие брючки и платья, и доживал изувеченные жизни. Василий Корнеевич явно не заметил голубые «Жигули», хотя прошел мимо. В руках у него мотался, как и было условлено, белый трехлитровый бидончик с крышкой. Этот эмалированный бидончик уже спас однажды его сбережения. Но никто не знал, в том числе и Васькин, как обернутся события на этот раз. Борису Николаевичу было откровенно жаль старика. Сколько уже обрушилось испытаний на Тимониных! Да разве только на них.

Василий Корнеевич вошел в сберкассу. И тут же, не выдержав напряжения, выскочил из машины Вадим Капитонов. Он повертел головой, но ничего подозрительного не обнаружил. Постоял около машины, сунув руки в брюки, погрел их в карманах, посвистел, зашагал было к сберкассе, но вернулся. Что-то прикинул в уме, поплевал сквозь стиснутые зубы на асфальт. Растер пятна слюны сандалетой. И уже решительно зашагал к стеклянной двери.

«Сдали нервы!» — понял Борис Николаевич. Ему даже показалось, что Вадим Капитонов не запер машину. Малость погодя, из дверей сберкассы вышел Коваленко и, достав из кармана белый платок, высморкался. Это означало: преступник взят под наблюдение. И Коваленко занял свой пост.

Борис Николаевич спустился по лестнице к подъезду и удивился: ключи от машины и зажигания торчали в дверце. Вот к чему может привести излишнее волнение. Васькин вынул ключи, как бы поиграл ими, подкинул и поймал в ладонь. Если преступник дал маху, надо использовать верный ход — отрезать его от транспорта. И Борис Николаевич распахнул переднюю дверцу, просунув руку, открыл штырек на задней дверце и таким образом оказался на заднем сидении. Там, под ногами, лежали большие полиэтиленовые мешки, завернутый в них топор. И не трудно было догадаться, для чего все это предназначено. Только почему это орудие труда не в багажнике? Невольно колючий холодок пробежал по спине Бориса Николаевича, и он передернул лопатками. Проверил, на месте ли пистолет. Но все равно было очень неспокойно. Руки намокли, холодные капли катили по лбу и щекам — было такое ощущение, что кто-то ползал по лицу. Борис Николаевич весь напрягся, опираясь ладонями на сиденье.

«Неужели я такой трус? — размышлял он. И этим как бы дразнил себя: — Успокойся, ты же не один. А Капитонов один. Уже почти в капкане. Впрочем, как знать: свои ходы видишь, а ходы преступника — не всегда. Может, за группой захвата тоже следят, да и сам он на мушке».

Васькин не сразу избавился от этой назойливой мысли. Взял себя в руки: ключи от машины у него — значит, он хозяин положения. Только бы кассирши не заартачились. Была договоренность: вклад они Тимонину выдадут сроком на полтора-два часа, но могут ведь и не дать… и это испортит дело. Борис Николаевич глянул на часы: прошло уже более двадцати минут. И как бы волной опять взыграли нервы. Хорошо бы научиться ими управлять, но как? В сверхспокойных людей он не верил.

Наконец Вадим Капитонов и сгорбленный, жалкий, в затасканном заводском костюмчике миллионер Василий Корнеевич (работников милиции он вряд ли заметил) вышли из стеклянных дверей сберкассы. Прошла целая вечность, прежде чем приблизились они к машине. Борис Николаевич прилег на заднем сидении, но все-таки ему были видны их головы: от сберкассы к машине вел небольшой спуск. Капитонов по-хозяйски нес в руке бидончик и подталкивал в спину вяло шагавшего впереди Тимонина. Василий Корнеевич плаксивым голосом просил:

— Я же все отдал, отпусти меня…

— Ты не хочешь, чтобы я на машине подкинул тебя до дому?!

— Не хочу.

— Посмотрите на него, какой он гордый! За такие деньги можно и в Москву подкинуть. Прямо в Белый Дом.

— Зачем мне туда?

— Это верно, тебе нужно в другое место. Где тишь да благодать.

— Никуда мне не нужно.

— Так ты не дрейфь!

У машины Капитонов постучал себя по карманам, поискал ключи глазами под передним колесом «Жигулей», дернул дверцу — она свободно открылась — но и там, в кабине, в замке зажигания ключей не оказалось.

— Что за чертовщина! — выругался Вадим. И кинув на сиденье бидончик с деньгами, заглянул под машину. Василий Корнеевич попытался сбежать, но Вадим в два прыжка догнал его. И Тимонин получил по лицу и волоком был подтянут к машине.

— Только попробуй пикни! — пригрозил Капитонов. И повторил ругательство: — Что за хреновина!

Борис Николаевич прикинул по времени — и Коваленко, и Захар Самсонов должны быть где-то рядом — и приоткрыл заднюю дверцу.

— Капитонов, вы что-то потеряли?

Вадим так крупно вздрогнул всем телом и так распахнулись его глаза, что можно было подумать: тряхнуло его током, и он сейчас же рухнет в обморок. Лицо стало белым как бумага.

Оглянувшись, он увидел уже знакомого ему Коваленко, могучего Захара Самсонова и, конечно, все понял.

— Подловили, как воробья. Без хлопот, без шума…

Отодвинувшись от дверцы, Борис Николаевич предложил:

— Садитесь!

— На какой срок? — выдавил из себя Капитонов.

— Это определит суд.

— Надо же, черт возьми! — заслонил потное лицо руками Вадим. — Какой я козел. Вы давно меня пасете, а я, как слепой огурец, суечусь, бегаю!..

Позади вплотную к нему придвинулся Самсонов, и Вадим напоследок пнул ногой Василия Корнеевича.

— У-у, подсадной гусь!

— Я ничего не знал! Это ты зря! — заблеял жалобно Тимонин. И у Бориса Николаевича возникла к нему антипатия.

— Беги, сдавай назад в сберкассу свои миллионы! — кивнул Васькин на бидончик. — Мы подождем.

— Он не знал! — зло сплюнул Вадим. И добровольно протянул руки: — У кого браслеты?! Кончай маскарад!..

Захар Самсонов достал из кармана наручники и защелкнул их на запястьях огромных лапищ Капитонова. У машины как-то сразу стало очень тихо.

— Оружие есть? — спросил Захар.

— У кого его нынче нет!

— Где? — снова спросил Самсонов.

— Ищи! Работай мозгой, а то только жрать милицейский паек горазд! — сверкнул глазами Вадим. Желанная добыча уж слишком просто ушла от него и мучила досада: — «Засекли, теперь все кончено. Маячили перед глазами миллионы, а получился срок», — эти горькие слова, будто кто-то повторял в нем самом.

Новенький пистолет Макарова нашли у него в потайном кармане под штаниной джинсов. Подождали пока Тимонин вернулся из сберкассы. Тот, довольный и счастливый, даже потерял где-то крышку от бидончика. «Как немного людям надо для благополучия, — подумал Борис Николаевич. — Лишь бы числились именные деньги на черный день, чуть-чуть не отнятые ворами, и Василий Корнеевич уже господин».

«Жигули» голубого цвета покатили в городское управление внутренних дел. День складывался так удачно, что даже никому из помощников капитана Васькина не верилось в столь легкую жизнь.

Капитонов по-прежнему был бледен — никак не мог отойти от неожиданного потрясения. Тимонин и эти люди его перехитрили, учли все предстоящие его замыслы и не оставили никакой надежды на спасение. Немигающие глаза Вадима словно остекленели, мысли остановились, как сломанные часы. Захар Самсонов и Коваленко, плотно стиснув его с боков, напряженно молчали — всем троим было тесно.

Когда уже выбрались на городское широкое шоссе, Борис Николаевич прибавил скорость. Захар Самсонов высунул локоть за опущенное стекло, вытер платком потный лоб и удивился:

— Не помню, чтоб кого-то так мирно брали!

На ладони у него синел и постоянно чесался ножевой шрам.

— Разве это плохо? — отозвался Коваленко. — Никому не нужна лишняя кровь.

Борис Николаевич еще в машине решил настроить Капитонова на допрос и глянул через зеркало в лицо арестованного.

— Вадим Григорьевич, чистосердечные признания облегчат вашу участь.

— Хы! — улыбнулся какой-то хищной улыбкой Капитонов. — Меня уже ничто не спасет, и вы это знаете, — огромное его тело вдруг начало трястись. — Н-не надо искать дураков!

За окнами «Жигулей» мелькали прохожие с изнуренными лицами. У водочного магазина толпилась огромная очередь — наверное, выкинули в продажу недорогое, местного розлива вино. Сквозь стекла витрин виднелись бутылки иностранных марок спиртного и разных напитков, баночные сосиски и местные, почерневшие от долгого лежания на прилавках колбасы. Никто не отвечал за их качество и дороговизну. Когда продуктытеряли товарный вид, их отправляли на переработку, затем вновь везли в магазин… В стране путались понятия государственной и частной собственности. И каково было это наблюдать обездоленному народу.

— Ищете причину, почему люди скатываются к воровству? — спросил Капитонов.

— Вы не скатились, Вадим Григорьевич, вы умышленно воспользовались неразберихой в стране и ловите в мутной воде рыбку, — заметил Васькин.

— Да, но кто создал эту обстановку? Эту нищенскую рыночную экономику: купи-перепродай.

— А может, вы — страдалец за народ? — резко спросил Васькин. Лицо его пылало гневом.

Повернув голову к зеркалу, Вадим посмотрел на него долгим взглядом.

— Нет, это брат мой, Никодим — чистюля и страдалец, можете мордовать его, пахать на нем за сторублевую буханку хлеба — он все стерпит, только бы оставили жить на родной земле. Да вы еще, дурачок с наганом, — кивнул он на Васькина, — кинут вам мосол с барского стола, вы за него готовы лоб расшибить. А я сыт по горло этой жизнью, этой фальшивкой, где сотни попугаев орут, как прежде: «Папа у нас хороший, непьющий — всем от него польза, даже тем, кого он с работы снял. Кого он в тюрьму посадил».

Крупная дрожь вновь стала колотить Вадима все сильней и сильней. Клетчатая рубаха под джинсовой курткой насквозь промокла и дурно пахла.

На мгновение Борис Николаевич посочувствовал Капитонову:

«А ведь он спятил!..» Нет, он не оправдывал его, наоборот, ненавидел насилие. Но в то же время и он понимал, что вокруг происходит что-то не так. Нарушены основные нормы жизни и морали. От того и доведены люди до крайности. Готовы жрать друг друга. И что со страной будет завтра? Или год спустя? На эти вопросы уже не может ответить ни один астролог.

* * *

Капитану Васькину хотелось одного — сдать в камеру Вадима Капитонова и отдохнуть. Хотя бы полдня, хотя бы час. У каждого человека есть предел, тот край, за которым исчерпываются его физические возможности. Нет сил, голова, как разряженный аккумулятор. Брякнуться бы в постель и уснуть. Бессонная ночь, перенапряжение перед схваткой у сберкассы, разговор с Вадимом Капитоновым давили на мозг, и Борис Николаевич, сидя за рулем, отключился на какой-то миг. Что случилось с ним, сон или потеря сознания, но шоссе поплыло, поехало перед глазами, и он вынужден был затормозить. Все-таки он успел это сделать. Дорогу перебежал громыхающий по рельсам скоростной трамвай. «Что это — интуиция? — спрашивал себя Борис Николаевич. — Почему я затормозил?» На иные вопросы нелегко и непросто дать ответы. Минуту-другую он внушал себе, пока горел красный светофор: «Надо успокоиться. Капитонов взят, теперь пусть следствие с ним нянчится. Пусть в кабинете слушают его бредни. Однако какая-то жуткая философия в его словах есть. Как ни крути разумом, пришло новое время, непривычные формы общественного бытия. Это все надо постичь, изучить душу преступника. Но разве только его?»

— Поехали, товарищ капитан, — тихо попросил Захар Самсонов. И это как бы вернуло Васькина в нормальное состояние.

— Не пойму, кто нарушил? Ведь зеленый свет был на столбе… и трамвай. С ума сошла в нем баба-вагоновожатая!

— Все хорошо, что нормально кончается! — сказал Коваленко.

— Зря тормознул! — бросил Капитонов. — Веселая бы собралась на похоронах компания.

— Не спеши туда, еще следствие по твоему делу не прошло, — сказал Васькин.

— Вот у людей забота! — покрутил головой Капитонов.

В городском следственном отделе едва успели оформить приход арестованного, едва отвели его в «камеру хранения» — так называли тесные одиночки, Бориса Николаевича вызвал к себе подполковник Матков. Лицо начальника следственного отдела было озадаченным, угрюмым.

— Ну-у, поздравляю, рыцарь! — протянул он через стол руку. — Успел, наслышан уже. Значит, взяли тихо-мирно. Как глушенного судака.

— Хоть в этом повезло, — согласился Борис Николаевич. Но Петр Степанович уже отдал дань вежливости:

— Не радуйся, весь день так везти не будет.

— Хоть бы малость отдохнуть, час-два.

— Посмотрите на него, о чем мечтает!..

— Какая-нибудь новость? — догадался Борис Николаевич.

— Не совсем приятная.

Капитан Васькин приготовился слушать.

— У меня тут особое задание, — подполковник полистал блокнот на столе. — На станции Зубрилино какие-то типы эшелон в тупике грабят. Что-то там зажгли. Бери свою группу и мою машину. Поедем разбираться.

— Прямо сейчас?

— Да. Немедленно.

Дело угрозыска, как и военное: есть команда «в ружье!» — не смей перечить. И никаких жалоб: устал — не устал! Душе, конечно, не прикажешь, хотелось успокоиться нервам, мыслям после Капитановской философии. Но даже этой малой награды не получили.

— «Жигули» надо сдать по акту? — только и спросил Васькин.

— Примут без тебя, — одернул Матков.

И вот уже старенькая служебная «Волга» в потоке машин мчалась в восточном направлении, к месту ЧП. Оперативникам казалось, что они, взмыленные как черти, пересели с одного чужого коня на другого и несутся, вцепившись в холку. Ветер гудел за распахнутыми окнами, дорога хлестала вонючей пылью и отработанными газами. К железнодорожным путям подобраться было сложно, слишком редки переезды, особенно в городской местности. Однако издали увидели винтивший к небу густой дым.

— Что там, солярку что ли зажгли? — ворчал хмуро Петр Степанович. — Неужели нигде нельзя срезать дорогу?!

— Сейчас срежем! — пообещал шофер.

Когда «Волга» покатила по грунтовой дороге вдоль насыпи, стреляя из-под колес щебенкой, стало видно: около товарных вагонов сновал народ, некоторые женщины и подростки прыгали в костер, горевший между составами, и что-то из него доставали.

— Что там за игра! Какие-то тряпки добывают, — подивился подполковник. — Неужели можно носить?..

— Дефицит! — подсказал Васькин.

Машина незаметно для толпы подкатила к самым вагонам. И подполковник Матков первым, а за ним и вся свита высыпали на перрон. Народ — кто разбежался, прячась под товарные вагоны в тупике, а кто безбоязненно стоял на месте. В большинстве около огня были дети, подростки, но хватало и взрослых, в основном бабушек.

— Ну, сволочи, ну-у, твари! — ругалась сухонькая женщина лет шестидесяти в съехавшей на шею косынке. В руках у нее была детская синенькая маечка с цветным оттиском вишенок и темно-зеленых листьев. Низ маечки обгорел, но лямки и нагрудная часть были целы. Окружившие огромный разворошенный костер люди хоть и смотрели с испугом на милицию, но продолжали добывать из обугленных картонных коробок детскую одежду. Что-то из нее можно было выбрать, подлатать, а что-то оставалось только выбросить. Подполковник Матков подошел к женщине, что стояла с обгоревшей маечкой в руках.

— Что тут происходит? Объясните мне!

— А вы не видите?! — спросила обиженно женщина.

— Кое-что вижу, а кое-что нет.

— Безобразие происходит! Вредительство! — отозвался сухонький, как гвоздь старик. — Сталина ругаем… А здесь… стрелять надо гадов на месте. Без суда и следствия! — указал он на костер острым пальцем.

Старик показался подполковнику Маткову очень смелым, даже рискованным. Он окинул взглядом его затертый полосатый пиджачок со штопкой на локте и орденские колодки на груди. «Два ордена Боевого Красного Знамени и орден Александра Невского», — определил он по колодкам и спросил:

— Кого стрелять? Объясните толком!

Матков пытался быть спокойным, но лоб под фуражкой и щеки сразу вспотели.

— Что объяснять? — подошел к нему ближе старик. — Наше барахло сожгут, что не успели перепродать, производство остановят. Затем из-за границы начнут эти тряпки возить. Разрешенный бизнес, или спекуляцию развели. Страну превратили в торговую свалку. Тот, кто придумал отпускные цены, или дурак, или враг своему народу.

Васькин попытался остановить старика.

— Дед, ты же получаешь как фронтовик солидную пенсию, чего тебе не хватает?!

— Вы что же, думаете, людскую совесть можно купить деньгами?! — И старик сердито погрозил Борису Николаевичу пальцем.

Матков спросил спокойнее:

— Давайте не отвлекаться. Что тут стряслось?!

Старик вытер с лица сажу.

— Какой-то громила с бычьей мордой. Челка у него такая, с проседью. С ним два парня. Повыбрасывали все из вагона. Картонные коробки, тюки. Облили их бензином из канистры. И зажгли.

Борис Николаевич протиснулся к пожилой женщине, которая призналась, что видела преступников.

— Вы помните их в лицо?

— Конечно, помню.

— Товарищ подполковник, может, настигнем? Тут вдоль путей можно проехать.

— Только вы не показывайте меня им, — попросила женщина. — Тут кругом ворье или их глаза и уши. Кормятся у вагонов не один год. Сегодня я вам покажу тех головорезов, а завтра ихние дружки меня прикончат и закопают.

Захар Самсонов заслонил собой женщину, так что ее не стало видно, а подполковник Матков попросил:

— Садитесь в машину на заднее сиденье.

Приближаясь к переезду через железнодорожные пути, шофер «Волги» затормозил. Навстречу катил людской поток. Выездная группа даже не поняла, что это за демонстрация. Чувствовалась в толпе какая-то нервозность. Среди людей маячила застрявшая желтая новенькая «Лада».

— Это еще что за «пасхальное яичко?» — подумал вслух подполковник Матков. Позади, на соседней станции, тоже винтился к небу столб дыма. И Петр Степанович профессионально подумал: — «„Ладу“, пожалуй, могло занести сюда с одной целью — объехать дорожный пост ГАИ». Толпы людей, шагая навстречу, охотно давали проезд черной милицейской «Волге», но теснили к обочине желтую «Ладу». И машины постепенно съехались носом к носу. Подполковник Матков и Борис Николаевич подошли к вышедшему из «Лады» железнодорожнику в темной форме и поздоровались с ним.

— Вы не знаете, кто звонил в городское управление? — спросил Петр Степанович Матков.

— Как не знаю! Дежурный по станции. Только малость вы опоздали. Люди говорят, минут пятнадцать назад, как уехали эти изверги на электричке.

— Догоним, тут можно срезать пути к городу, — показал Васькин. И подполковник Матков и Борис Николаевич торопливо сели в «Волгу».

— Куда едете? — спросила в машине женщина, тронув сзади Васькина за плечо. Но он даже не посмотрел на нее.

— Куда надо, туда и едем!

— А зачем?

— Догонять преступников будем…

— Где догонять?! Вон тот жеребец, что жег костры на станции, у них в «Ладе» сидит. И подростки, кажется, там.

— Вы не ошибаетесь?

— Нисколько! У них и руки, наверное, в саже. И лица.

— Стоп! — приказал Петр Степанович. — Приготовить оружие! Выходим сразу все из машины. Кроме женщины.

— Зачем? — глянул на него шофер. — Задом «Лада» стоит к составу. А спереди я ей ход перекрою.

— Петр Степанович! У нас общественная просьба, — заторопился Васькин. — Выйдите из машины. И женщина пусть с вами выйдет. Зачем рисковать, мы справимся.

— Ты чего себе позволяешь?! — обиделся Матков. — Вот придешь домой, там покомандуешь. А женщина пусть выйдет!

— Я не пойду! Я боюсь! Я лучше тут спрячусь! — заверещала спутница. Лицо ее побелело и покрылось каплями пота.

— Времени на уговоры у нас нет! — твердо сказал Матков. И кивнул шоферу:

— Давай!..

Сделано все было моментально. Носовая часть «Волги» задела даже буфер «Лады». Но группу УВД ждали. Сразу началась стрельба. Брызнули в салон машины стекла. Группа в ней невольно пригнулась. Но разве могла обшивка «Волги» спасти от пуль?

Капитан Васькин первым выкатился в распахнутую с противоположной стороны дверцу, обрезав ладонь обо что-то острое, заполз за колесо. Частые выстрелы раздавались не только из «Лады», но и из милицейской «Волги». Коваленко, оказавшись самым проворным, сидя с краю, у опущенного стекла, высунул руку с пистолетом наружу и, истекая кровью (щека его оказалась пораненной касательным попаданием), сделал несколько прицельных выстрелов. Поединок затих. Вонючий пороховой дым синеватой пеленой скопился в салоне машины, мешал дышать. Захар Самсонов ловко выбрался вслед за Борисом Николаевичем и потянул за собой незнакомую пожилую женщину, но она хрипло застонала:

— Не троньте, больно!

Подполковник Матков подозрительно затих и не двигался с места. Неловко развалившись рядом с шофером, он выставил за стекло локоть. И Захар, низко пригнувшись, открыл переднюю дверцу, затем тронул Петра Степановича. Вялая рука подполковника жестко, будто окаменевшая, упала на сидение. И китель под самым подбородком все гуще набухал кровавой пеной. Захар даже не решился тронуть Маткова. Лишь сместив его и поддерживая на руках, помог вылезти из-за руля бледному онемевшему шоферу и поместил Петра Степановича вновь на сиденье. Прикрытая осторожно дверца не давала ему упасть. Захар, трогая обеими руками свои потные волосы, удивленно выдавил:

— Все так просто!

Капитан Васькин как-то по-кошачьи незаметно оказался позади желтой «Лады» и держал пассажиров ее на прицеле своего пистолета. А Коваленко, по-прежнему находясь в машине, смахивая с лица кровь, приказал:

— Выходи по одному, иначе решето сделаем!..

В салоне «Лады» кто-то задвигался. Захар вдруг сразу озверел, подскочил к желтой искореженной пулями дверце и резко рванул ее. Схватив толстого железнодорожника за ворот, он выкинул его на асфальт, как мешок.

— Я не причастен! Я ничего не знал! — заблеял тот, подняв руки и ползая коленками по своей измазанной фуражке. — Так нельзя, без суда и следствия!..

— Цыц! — приказал сурово Захар. Распахнув дверцу, он вытянул мертвого подростка в модном джинсовом костюме и тихо положил у колеса. Пуля пробила парню голову от виска до затылка. Второй подросток в разукрашенной эмблемами фуражке был ранен, руки его висели как плети. В груди что-то булькало. А лицо тоже было в крови, в слезах, в копоти. Захар понял, что оба эти хлопчика помогали жечь вещи из вагонов. Тут же, под ногами у них, в машине валялись две пустые канистры из-под бензина. Новенькие, металлические, выкрашенные в зеленый цвет, они тоже были со следами копоти. Так сказать, следы преступления наглядны. К противоположной дверце подошел капитан Васькин и резко распахнул ее. Наготове держал пистолет.

— Выходи! — тихо, словно боясь разбудить кого-то, скомандовал он огромному коренастому мужчине в порванной, должно быть, пулей клетчатой тенниске и с разбитой губой. Пальцы его толстой крупной руки тоже были окровавлены. На замусоренном асфальте валялся искореженный прямым попаданием пистолет. А Коваленко, сидя неподвижно в «Волге», не спускал с великана глаз.

— Выходи! — повторил Борис Николаевич. И только сейчас понял: весь этот короткий бой выиграл Коваленко. Даже умудрился попасть этому типу в пистолет.

Мужчина нехотя ступил на асфальт сначала одной слоновьей ногой, затем второй.

— Ваша взяла, падлы! — прошепелявил он. И плюнул сгустком крови прямо на штанину Борису Николаевичу. — Если бы тот молодой хрен не выбил у меня из рук пушку, кончил бы я весь ваш мусор. Я бы вам лапшу настриг! Устали бы ямы рыть.

— Заткнись, чурбак с глазами! — бросил зло Коваленко. — Если бы ты не нужен был нам живьем, с тобой бы не церемонились. Тоже стрелок с пожарной команды!..

— Ну-у, малец-стервец! Хо-рош! Где такого взяли?! — отозвался великан. И поднял вверх руки. — Сдаюсь, комедь окончилась.

Нервы у всех были перенапряжены: погиб Матков, хотя поединок казался победным. Захар Самсонов достал вороненые наручники и окольцевал пленника. Затем поднял из-под колеса «Лады» помятый пулей пистолет. Кинул его как вещественное доказательство в багажник.

— Значит, встретились, Буся! — сказал он. И сощурился со вниманием. — Когда-то ты был мировой парень. Мастер спорта по дзюдо, Толик Кранкевич. И встречались мы с тобой на ковре. Только ты и в далекие годы не побеждал меня. И теперь поджал хвост.

Буся молчал и, не мигая, смотрел на Самсонова.

— Вот уж не думал — не гадал так встретиться… Жаль! — вздохнул Буся. И подняв обе окольцованные руки, вытер кровь с толстой губы.

— Ты подполковника убил… Знаешь, что это не простят?

— Знаю. У нас не было выхода.

— Был выход. Сдаться. — И Захар вдруг без замаха ударил его по челюсти. Буся грузно рухнул на жесткий асфальт, согнулся у ног, пытаясь встать.

— Это не-е честно! — мычал он. — Я в кандалах…

— О честности заговорил… — Захар был вне себя. — Детскую одежонку жег в обнищавшей стране!..

— Нельзя так, Самсонов! — сказал Васькин. — Веди себя нормально. — Однако и сам Борис Николаевич был словно затравленный зверь. Внутри в нем все кипело. Из глаз бежали слезы. Очень жаль было Маткова.

А Виктор Коваленко по-прежнему сидел в машине. На окровавленном его лице была гримаса боли. Сунув руку в пах, он затем посмотрел на ладонь и пальцы — все было в густой липкой крови. Рядом стонала женщина.

— Ой умру я, хлопцы. Двое внуков останутся. Никого у них: ни матери, ни отца. Хоть определите в детдом.

Изо рта и из носа ее сочилась сукровица, вероятно, легочное ранение. Женщина все больше слабла. Постепенно сбегался народ, заглядывал в машину, хотя Захар Самсонов и капитан Васькин старались людей не пускать к месту происшествия. Уже запросили из города «скорую помощь» и подкрепление. Вот что значит срочный вызов к месту ЧП и как он иногда непредсказуемо оборачивается трагедией.

В это время по путям, позади слипшихся легковых машин и столпившихся зевак, прокатил очередной поезд. Грохот и пыль качнули местность, и ничего в эту минуту не было слышно. На товарном составе, что стоял на соседнем пути, мелькнула какая-то фигура. Борис Николаевич не придал этому значения. Но стоявший рядом арестованный железнодорожник схватился за грудь и рухнул в распахнутую дверцу «Лады».

«Что это с ним?» — не понял Васькин. Сквозь прижатые к темному кителю пальцы побежала кровь. Борис Николаевич подскочил к нему. Железнодорожник хватал ртом, как рыба, воздух и силился что-то сказать. Огромный Буся тоже завалился на бок, косматая голова его запрокинулась. Грохот уходящего поезда медленно таял, а Борис Николаевич никак не мог прийти в себя. Глаза его ловили в толпе малейшее движение.

— Кто же стрелял? — Васькин сжал побелевшие кулаки.

Захар Самсонов тоже ничего не понимал. Он находился с арестованными совсем рядом. Но его не тронули.

К месту происшествия все гуще стекался народ. И не спасали уже никакие запреты.

— Захар, может, ты что видел?

— Ничего, товарищ капитан.

Позади на путях по-прежнему стояли пустые товарные вагоны. И теперь уже там ничего подозрительного не виднелось. Но кто-то же стрелял! Воспользовался грохотом проходящего поезда.

Какая-то жуткая стояла тишина. Или Борису Николаевичу заложило уши? Он даже потрогал их ладонями. И еще не веря и не понимая что случилось, подбежал к неподвижному Бусе, рванул на нем клетчатую тенниску, пытаясь угадать, смертельно или нет ранен пленник. И тут же ему бросилась в глаза пунцовая родинка под лопаткой, как будто клякса на спине Буси. Борис Николаевич даже отпрянул. Сразу вспомнил показания Варвары Тимониной. Вот как складываются пути. Розыск в Северном районе близ мясокомбината в Парадном замкнул круг на городской железнодорожной станции. Так неожиданно, и с такими потерями!

* * *

Самый длинный и пока самый страшный день в жизни капитана Васькина истекал… С убитыми и ранеными, с отправкой людей в госпиталь, с невероятным перенапряжением сил. Что людской организм исчерпаем — это было сегодня очень заметно. Одно законченное дело цеплялось за другое, которое еще предстояло расследовать. И так, наверное, без конца, потому как в России всегда воровали и воровать будут, и нет порядочности и дисциплины сверху донизу, сплошные перевороты и революции и всенародное недовольство — у каждой страны свои беды. В угрозыске тоже повторялась общая картина: одни люди сменялись другими, и все больше, невпроворот, скапливалось работы.

До самого подъезда в тот роковой день молча провожал Бориса Николаевича Захар Самсонов, как бы оберегая его от темных незримых сил. Большое бровастое лицо его было хмурым.

— Все время я был в группе как лишний человек, — признался он.

— Почему же? — не согласился Борис Николаевич. — Ты был в строю и даже в бою. А удачи и ранения всегда достаются не поровну.

И в который уж раз капитан Васькин горько вздохнул:

— Не верится, что нет Петра Степановича. Какой жуткий день! Генерал разнес меня и, пожалуй, прав. Стихийный у нас получился выезд.

— Задним числом все умные! — осудил Захар большое начальство.

— Может, и так.

— Вот поставьте себя на место подполковника, там на станции вы бы остались в стороне?

— Конечно бы, не остался, — вздохнул Васькин.

— Так что же мы могли сделать?!

— Смерть, как говорят, без причин не приходит…

— Вполне согласен с вами.

Простившись с Захаром Самсоновым, Борис Николаевич поднялся к себе на этаж, открыл ключом дверь. Вошел в прохладную квартиру, и другой тихий мир встретил его тут. За распахнутой балконной дверью, на шелковых ветвях берез, тревожились сонные воробьи. Они уже давно привыкли жить с Васькиным по-соседству. И так приятно сегодня было их слышать. Ложился теплый мягкий вечер. Где-то внизу, в заброшенных травах газона, пели ночные сверчки. Жизнь продолжалась. Люди и их братья меньшие приходили и уходили в небытие, а живая река времени текла себе нескончаемо. Катерины не было дома, но она обещала прервать отпуск. Может быть, приедет завтра или послезавтра, но никак не ждал ее Борис Николаевич сегодня. Он как-то сразу почувствовал, что жены нет дома, улетучились даже ее запахи. Он не любил, когда она отсутствовала, какая-то неполноценная была жизнь без нее. И в трудные минуты Катерина казалась до боли необходимой ему. Как глоток воды в жару, как надежное плечо, чтобы прислониться уставшей душой. Он ощущал себя слабым несмышленым ребенком. Хотелось маленького чуда. Чтоб кто-то погладил его добрыми руками — исцелил страшные душевные раны, заполнил окружающую его пустоту. Нормальную домашнюю обстановку могла создать только любимая женщина.

Тело было как наэлектризованное, он слышал даже треск, когда касался ручек двери, полированного стола, и никак не мог успокоиться. Боль дергала, казалось, за самое сердце.

«Да ведь никто не вечен», — успокаивал он себя, но мириться с этой мыслью не хотелось. В то же время он далек был от тех сказочных понятий о загробной жизни людей, от гаданий по гороскопу, где некоторые фанатики верят в продление бытия — в шкуре животных, птиц — все это мура. Но в эту трудную минуту он никак не мог справиться с мифической мыслью, да и не хотелось ему трезвого взгляда на бытие. «Конечно, сорок или семьдесят лет — это разница, но все равно краткая штука жизнь. Словно пробежишь по ней, как по стадиону, один круг — и вот он, финиш».

Борису Николаевичу казалось — бытие в мире построено несправедливо, неверно. «Почему так?! — рассуждал он. — Почему потом никаких повторений и поправок?! Как это несправедливо, горько». Но заново этот сумасшедший, перенапряженный век не посмотришь — все кончено. Впервые в душе Бориса Николаевича откликнулась нелепая, неосознанная обида на стремительную скоротечность жизни, хотя сам он не так уж редко торопил дни. В полутьме комнаты беспощадно отсчитывали время обычные настенные часы.

Как все просто. Как сотни лет назад было, так и теперь — короткий дан человеку промежуток, да и грош ему, разумному существу, цена.

Нервы Бориса Николаевича натянулись как струны — до боли, до звона. Хотя бы пришло оно — маленькое чудо. Вернулась бы Катерина. Неужели он не заслужил этой малости?..

Человек сложен. Возможно, у кого-то не бывает таких минут, но у Бориса Николаевича они являлись: нападали смятение и тоска, какая-то неуверенность в себе, он даже не хотел скрывать этого. Катерина ему жена и друг. Никто бы не сумел ему заменить ее. Иногда, кажется, она ведет его по жизни за руку, будто слепого мальчика, а не натренированного, полного сил мужчину. На работе ему подчиняются люди и даже считают его вполне достойным начальником. А дома он подчиняется жене…

Собственно, что он видит в этом большом мире? С утра до вечера угрозыск. Беготня, поездки, нервотрепка, поиски криминала в документации, ошибки, тупики, снова поиски. А в награду за труды — ругань начальства. Не всегда справедливая зарплата, при таком нелепом повышении цен. А хвалить у нас, на Руси, принято только покойников. После работы обычно донимали бессонные ночи. Раздумья. Зачем он, Васькин, на этой земле? Какой черт сунул его в угрозыск. По сути, он маленький человек. Ассенизатор. Как работник, конечно, нужный. А как свидетель?.. Виктор Коваленко однажды сказал: «Нелегко быть свидетелем». Нашим делам, нашему времени… Когда все видишь, да еще думаешь. Дорогую цену как свидетели могли заплатить Тимонины: и Варвара и Василий Корнеевич. А теперь еще эта тяжело раненая незнакомая женщина. Фамилия ее, кажется, Павлинова. А звать как, Борис Николаевич так и не узнал. Спасут ли ей в госпитале жизнь? Помогут ли ее внукам? И вернется ли в строй Коваленко? Сколько безответных вопросов! Капитана Васькина мучили они, эти вопросы, и было такое состояние, словно кто-то водил лезвием ножа по горлу. Как нигде, в угрозыске бросалась в глаза беззащитность людей в стране.

Звякнул во входной двери ключ. Неужели пришла Катерина? Хорошо, хоть она приехала. Вот она уже включила свет, и Борис Николаевич видит ее румяное свежее лицо. Как тепло стало от ее улыбки. Будто гора свалилась с плеч.

— Заявился, бродяга, ну здравствуй, здравствуй! Я была уже в квартире, решила кое-что купить.

Она бросила на кухонный стол сумку. Что-то принесла-добыла.

— У тебя что за праздник? — спросил он. — Зачем нарядилась в свой заветный костюм?

— А ты не знаешь?

— Представь себе — нет.

— Ну молодец! Докатился до ручки.

— Возможно, — согласился Борис Николаевич. Он сидел на диване неподвижно, закинув одну ногу на другую. Любил сидеть так в неспокойные минуты.

— Пошли на кухню, — позвала Катерина.

— Пойду, если у нас найдется что-нибудь выпить.

— Конечно, найдется. Что мы хуже людей?!

— Ты права. Не хуже, — согласился он и посмотрел измученными глазами: — И все-таки что за праздник?..

— У тебя же сегодня день рождения.

— Какой ужас, Катерина! — ударил себя пальцами по лбу Борис Николаевич. — Сегодня погиб Петр Степанович.

Катерина крошила винегрет и сразу остолбенела.

— Ты шутишь, Боря?!

— Какие тут шутки! — вздохнул он.

— Как же он погиб?

— Как обычно… нелепо.

Они сидели неподвижно за столом с минуту, возможно дольше. Катерина смахнула набежавшие слезы.

— Какой ужас!..

Лицо ее было растерянным. Сразу куда-то делась краска с губ и румянец со щек.

— Я дочку побоялась в Артек одну отправить. Время смутное. Отослала к бабушке. Весь день прокрутилась с переоформлением путевок. В деньгах, конечно, за эти горящие направления потеряла.

— Черт с ними, с деньгами! — махнул он рукой.

— Короче, прокрутилась и ничего не слышала.

Катерина как бы извинялась за то, что не в курсе дела. И все обильней текли у нее слезы. Борис Николаевич сидел, уйдя куда-то мыслями в бездну.

— Где это случилось? — спросила она.

— На станции.

— В городе?

— Нет. В Зубрилино.

— Да-а, работе вашей не позавидуешь.

Катерина достала из холодильника бутылку «Столичной», положила в тарелки кружочки кооперативной ветчинно-рубленой колбасы. Добыла где-то две бутылки «Нарзана».

Борис Николаевич молча и нетерпеливо ждал, пока стол будет готов, затем сдернул жестяную пробку с бутылки. Налил себе полный стакан водки и даже не предложил жене. Катерина понимала его и смотрела с жалостью, как на ребенка. Глаза ее по-прежнему были в слезах. Тонкие пальцы слегка вздрагивали. Она нашла в буфете пузырек с сухой валерьянкой и плеснула себе шипучего нарзана.

А Васькин выпил водку не морщась, словно воду. И тоже плеснул себе в стакан нарзана. Странно, но хмель не брал его: те же трудные думы в голове. Лишь слышал, как настенные часы неумолимо идут, отмеряя людскую норму бытия.

— Боря, надо уйти тебе с этой проклятой работы, — тихо сказала Катерина. — Пока не поздно. Кого ты будешь теперь защищать? Хапуг с толстыми карманами? Или колотить обездоленных людей на демонстрациях?

— Ты что?!

— А то…

— Но я же в угрозыске.

— Меня пугает завтрашний день.

Борис Николаевич помолчал, держа в руке пустой прозрачный тонкий стакан. На лице отразилась гримаса боли.

— Ты что, Катерина, — повторил он. — Это невозможно. Если мы отступим на нашем рубеже, что же будет со страной, с народом. Конечно, силы неравные, горсточка работников внутренних дел и черные тучи мафии. Но надо контролировать обстановку.

Конечно, он понимал жену, ее теплые чувства, ее боязнь. Но у каждого свое призвание на этой земле. И крохотное на ней место.

— Прости! — спохватился он. — Я забыл налить тебе рюмку.

Хрустальная на ножке емкость сразу засветилась от влаги радужными тонами. Борис Николаевич налил еще одну рюмку и поставил на середину стола.

— Давай помянем Петра Степановича! Пусть будет ему земля пухом. Он, как многие из нас, оставался до конца на своем месте. Не подстраивался под время. А уж сколько разного приходилось терпеть. Всякая новая метла мела по-новому. Но самое трудное время в органах — теперь.

* * *

На тумбочке названивал телефон: было уже совсем светло. Катерина на балконе развешивала стираные полотенца. И, естественно, ему пришлось взять трубку. Звонили с утра пораньше из городского управления: дежурный оповещал всех по списку о срочном совещании, которое созывает генерал.

Бориса Николаевича, конечно, это встряхнуло, и, естественно, он забегал, как молодой джигит. «Надо бриться-умываться и на службу собираться». Раньше эту строчку он пел весело, но сегодня было не до веселья.

Как ни странно, голова с похмелья не болела.

— Наверное, водка хорошая попалась, — с иронией подумал он.

Борис Николаевич уже надел отглаженную Катериной форму, посмотрел на часы и позвонил в первую очередь в госпиталь. Пострадавшей пожилой женщине Павлиновой сделали сложную операцию, состояние здоровья ее было неважным.

— Жить будет? — справился Борис Николаевич. Однако дежурный хирург отозвался сдержанно.

— Время покажет.

Коваленко тоже перенес операцию, и пока что держалась у него повышенная температура. Борис Николаевич сник, растирая пальцами потный лоб. В это утро он готов был поверить в Бога, только бы он помог выжить дорогим ему, Васькину, людям.

Позвонил шофер служебного газика Евгенич, обещал заскочить за Васькиным. Рабочий день начинался, как обычно, а подполковника Маткова уже не было. Какой это страшный факт.

Совещание получилось кратким и немногословным. На станцию Зубрилино подключился КГБ с весьма опытной группой. Задача Васькину была поставлена иного профиля.

— Надо зацепить как следует Капитонова, — приказал генерал. — Чтоб доказать изнасилование и убийство в Северном районе. Подумайте об этом, Борис Николаевич. Капитонов нам может кое-что прояснить и в вагонном разбое.

Генерал впервые назвал капитана Васькина по имени и отчеству — это много значило. И присутствующие офицеры оглянулись на него. Лицо самого генерала было отекшим и строгим, заметно, что он не спал всю ночь. И лучше с ним не встречаться лишний раз глазами.

* * *

Получили ордер на обыск квартиры Вадима Капитонова в тот же день. Но элемент неожиданности прихода группы по адресу был нарушен. События на станции Зубрилино отодвинули обыск почти на сутки. Группу возглавил следователь старший лейтенант Иртышенко, который уже ушел допросить Капитонова. Вместе с ним поехала и майор Султанова Лидия Ивановна.

Чтобы в какой-то мере понять арестованного и подобрать к нему ключи, Виль Васильевич Иртышенко должен был встретиться с женой Вадима и посмотреть «дом Волка», как успели окрестить квартиру одного из матерых разбойников.

«Надо хорошо продумать тактику поведения и быть внимательными, — посоветовал генерал. — Любая деталь может засветиться. Обыск — дело тонкое». Васькин был вполне согласен с большим начальством.

Жена Вадима Капитонова — Ирина, крупная стройная женщина с темными роскошными волосами и миловидным чернобровым лицом, встретила непрошеных гостей так, словно ждала их всю жизнь.

— Наконец-то, наконец, — протянула она. — Мы уж вас заждались, решили — позабудете о нас. У милиции столько дел… Она не испугалась, не застеснялась, не заголосила, как некоторые в такую минуту, а предложила стулья и справилась, есть ли на руках ордер.

— С виду вполне нормальная женщина, — сказал тихо капитану Васькину Захар Самсонов. Они оба составили группу сопровождения на всякий непредвиденный случай. Вчерашний роковой день многому научил городской угрозыск.

По обширным комнатам кооперативной квартиры Капитоновых весело бегал мальчик лет пяти и громко кричал.

— У нас милиция! Будем играть в искалки!

— Ну-ка угомонись! — потребовала старуха, мать Вадима Капитонова, которая со дня ареста сына проживала у снохи. Приглядывала за мальчиком, пока Ирина была на работе.

— Илюша, давай я тебя соберу, иди поиграй во дворе, — сказала Ирина. Опустилась перед сыном на корточки и стала одевать мальчика в шерстяной костюмчик.

Пригласили понятых, двух пожилых пенсионерок: бывшую учительницу Ольгу Сергеевну и бывшую летчицу Таманского полка Ермакову Нину Макаровну. У обоих приглашенных помятые заспанные лица, седые волосы. Они немало удивлялись вслух и покачивали головами.

— Такая примерная семья — и на тебе!

— Чудеса на белом свете…

Капитана Васькина не однажды удивлял рядовой люд, особенно пожилые женщины и старики: не все они жили плохо, были среди них и обеспеченные, но все они в душе не хотели расставаться с социализмом и люто, по поводу и без повода, ругали всякие начинания. Трудно их было понять и переубедить.

Старший лейтенант Иртышенко сел за протокол. Захар Самсонов занял место у двери, а Лидия Ивановна Султанова, чем-то похожая на восточную княжну, принялась за дело. Перебирая вещи, она аккуратно, по порядку, диктовала Иртышенко.

— Халаты: один махровый, три легких, принадлежат хозяйке, а четвертый из шелка, чей?

Ирина Капитонова заметно стушевалась:

— Тоже мой, только раньше он был мне как раз, а теперь я располнела.

— Но халат новый, дата пошива 1992 год. Ткань тоже новая. Выпуск ее прошлого года.

— Вот тогда я и располнела.

Ирина поглядывала почему-то на Васькина и жутко краснела. Даже уши стали огненными.

— Где купили халат? — продолжала Султанова.

— Муж привез, кажется, из универсама в Парадном.

— Виль Васильевич, сделайте пометочку, — попросила Султанова и распахнула шифоньер.

«Что она привязалась к халату, он к делу не относится, — подумал Васькин. — Вот бабья натура». Ему казалось, что Султанова неправа, распыляется по мелочам.

— Норковые шапки — три. Все пятьдесят девятого размера, — продолжала Султанова. — Две одинаковые дымчато-голубого цвета, типа ушанки, вызвали у Султановой подозрение:

— Кто приобрел шапки? Снова муж?

— Да.

— Но зачем две одинаковые?

— Он такой. Он готов мне весь магазин притащить.

— Время бизнеса?

— А разве не так? Покупай, что хочешь. Перепродавай. Не мы же придумали в стране это безобразие.

— К сожалению, не вы, — согласилась Султанова.

Лидия Ивановна повертела в руках одну из ушанок.

— Ну-ка примерьте, — попросила она.

Ирина с трудом, однако, напялила ее на свои пышные темные волосы.

— Значит, голова у вас тоже выросла? — удивилась Султанова.

Ирина Капитонова на этот раз ничего не ответила. Упало настроение и у ее свекрови.

Капитан Васькин шагал по коридору — не находил себе применения. Отыскал клочок порванной фотографии, но по нему мало что можно было определить. Сетка из-под мусора в ванной комнате была пуста и тщательно протерта. Наверное, напрасно генерал его послал сюда, Султанова и без него на высоте. От взгляда ее ничего не ускользнет.

— Борис Николаевич, — позвала она. — Подойдите к столу на минуточку, хочу с вами посоветоваться.

И когда он подошел, зашептала:

— Все норковые шапки одной пошивочной фабрики. Вполне возможно вымогательство. На предприятии или в магазине.

— Чья фабрика? — также тихо спросил он.

— Казани.

— Будем проверять.

В этот момент затарабанил ногой в дверь Илюша. Его, конечно, впустили. Румяный, веселый, он чем-то был возбужден. Голубые глазенки играли шаловливым огоньком. Комбинированный шерстяной костюмчик, желтый с синим, похожий на комбинезончик, был уже выпачкан.

— Баб, дай яблока! — попросил он.

— Господи, где же ты нашел грязь! — всплеснула руками пожилая Капитониха, но переодевать мальчика не стала. Подала ему вымытое яблоко, и Илюша опять убежал во двор.

Лидия Ивановна Султанова разложила на полированном столе в передней комнате семейные драгоценности. Вся хитрость обыска заключалась в них. Теперь уже и Борис Николаевич в коридоре занервничал. Начал посматривать на свои наручные часы, и запершило у него в горле.

Ирина Капитонова казалась спокойной. Ее нервам можно было позавидовать. Она разглядывала свои ярко накрашенные ногти и даже не обращала внимания на Султанову.

— Однако вы богатые люди! — определила Лидия Ивановна.

— Теперь это не зазорно.

— Но откуда, откуда? — подивилась Султанова.

— Значит, не потерялись. Успели перестроиться. А затем и поняли нашу демократию. — Ирина смело глянула на Султанову. Злое выражение глаз как бы говорило: «Что… выкусила?!»

— А другие, выходит, не поняли?

— Да. Кому-то не повезло. Впрочем, у нас в стране всегда так. Это уже не ново. Сначала дадут людям заработать, потом раскулачат.

Лидия Ивановна села за стол.

— Старая логика, однако, завтрашнего дня не угадаешь, — вздохнула она. И внимательно посмотрела на рассыпанные на салфетке драгоценности: броши, цепочки с кулонами и перстни, золотой лом, полукольца, смятые старинные ювелирные изделия, не один десяток монет, екатеринки, николаевские с сероватым налетом червонцы и серебряные рубли и полтинники Ленинской эпохи. Даже имелась среди всего прочего золотая античная статуэтка. Недолгий век современных воров и предпринимателей, однако, успели, оперились.

— У нас все наше, кровное, господин майор, — Ирина Капитонова разбиралась в званиях. Иронизировала. Но почему-то была настороже. Это моментально заметил Васькин.

— У них тут не все золото. Есть еще, — заметил он.

Ирина машинально отреагировала.

— Вам видней!

Но Борис Николаевич уже не обращал на нее внимания. Посматривал в окно, где носился по песчаной куче с дворовыми ребятами Илюша.

— Вот эти старомодные броши из червонного золота. Обе можно считать вчерашним украшением, кому они принадлежали? — спросила тихо Султанова. Она явно тянула время.

— Нам. Капитоновым старшим, — сообщила мать Вадима. — Мы потомки купцов первой гильдии.

Султанова подержала в руках модное колечко. Уж очень оно казалось похожим на описанное главным инженером мясокомбината Новожиловым. Однако мать Вадима Капитонова опять заявила:

— Мое колечко!

— Оно вам не полезет на палец, — предупредила Султанова.

— Не всегда же я была такой расплывчатой. До тридцати, кажется, бегала худенькой спичкой. Болела гастритом.

— Хорошо, — согласилась Султанова. И повернулась к Иртышенко: — Запиши, Виль Васильевич: мать Вадима Капитонова заявила, что колечко брачное принадлежит ей, что носила она его в молодые годы. — И повернулась к Капитоновой.

— Распишитесь вот тут, под вашим заявлением.

Что старуха и сделала.

Затем подтвердили ее показание и понятые.

— А теперь, Виль Васильевич, сделай пометку. Дата изготовления кольца — 1991 год. Вот на нем выбита метка.

Получилась немая сцена. У матери Вадима Капитонова так и остался рот раскрытым. Но зато заговорили и задвигались понятые.

— Не обыск, а концерт! — хохотнула бывшая летчица Таманского полка.

— И не говорите! Я и спать перестала хотеть, — согласилась Ольга Ивановна. А капитан Васькин успел переглянуться с Султановой и понял по ее лицу, что сережек полумесяцем среди драгоценностей на столе нет. И надо что-то предпринять.

Опять прибежал неугомонный Илюша, отряхнул прямо в коридоре засыпанные песком руки.

— Баб, дай яблоко!

— Господи!.. Еще тебя тут носит! — сказала обессиленно старуха. Султанова сразила ее, заставив расписаться, и даже ноги у матери Вадима Капитонова ослабли. Большая, грузная, она неловко шаркала по кухне.

Борис Николаевич как-то моментально прикинул: по-видимому, Вадима она любила, а Никодима — нет. Отсюда и вражда между братьями: Вадиму досталось все наследство, ценности, которые он преумножил, Никодим не получил ничего. И братья разве могли с этим примириться? Родители иногда, сами не осознавая, подрубают родственные связи между детьми.

Пока старуха мыла румяный плод «грушовки» под краном, мальчик с любопытством разглядывал заваленный золотыми украшениями стол.

— Тетя играет в брошки! — весело сказал он.

— Да, Илюша. Иди гуляй, — отозвалась грустно Ирина. И вся опять почему-то покраснела до ушей. А старуха подала мальчику вымытое и протертое полотенцем яблоко, проводила торопливо до дверей. Пробегая мимо Васькина, Илюша доверительно захихикал:

— Все равно тетя не найдет серьги!

Захлопнулась за мальчиком входная дверь. И сразу в комнате возникла гробовая тишина. Ирина Капитонова прислонилась спиной и затылком к стене, свекровь ее укрылась на кухне и словно там умерла. Капитан Васькин переглянулся с Захаром Самсоновым, на лице его застыла невеселая косая улыбка.

— Ну и ну! — отозвался тихо Захар и покачал головой.

Лидия Ивановна, будто ничего не слышала, спокойно осматривала вещи. Она даже попыталась что-то найти среди уже проверенных монет и брошек. Простучала со всех сторон античную статуэтку, затем поставила ее на стол и с минуту любовалась древним искусством. Лицо ее было бледным и напряженным. Затем она спокойненько поднялась из-за стола, включила прозванивающий прибор и попыталась найти необходимое в морских раковинах на буфете, в отшлифованных граненых минералах под зеркалом. Ощупала прибором даже клубок мохеровых ниток и подцветочные горшки и кадки, в которых были посажены комнатные лимоны и апельсины. Нокуда бы ни совалась она, везде стрелка прибора казалась неподвижной, словно мертвой. Лидия Ивановна устало и беспомощно посмотрела на Васькина. Старший лейтенант Иртышенко тоже наблюдал за Борисом Николаевичем.

— Вся надежда на тебя, — сказал Захар Самсонов.

Борис Николаевич минут пять по-прежнему прохаживался по коридору, но решение уже было принято, и он вышел во двор.

Илюша, покатавшись на качелях, прицелился огрызком яблока в пестрого кота и точно угодил ему по носу. Кот обиженно фыркнул, изогнул спину и, подняв хвост, пустился наутек. Это привело в восторг не только Илюшу, но и остальных ребят во дворе.

— Прицел номер один, точный! — кричали они.

— Коту так и надо, он воробья съел!..

Потом ребята дружно и деловито побегали вокруг покосившегося грибка, выкрашенного под мухомор, и сели отдохнуть. У маленьких людей были свои дела. Кто-то из девочек прогуливал по лужайке небольшую черепаху. Потом на асфальте положили ее на спину и стали крутить, как юлу. Понаблюдав за всем этим, Борис Николаевич отвел за руку Илюшу в сторонку и сел рядом с ним на лавочку.

— Почему ты решил, что тетя не найдет сережки? — спросил Васькин и посмотрел на часы. Давно уже пора возвращаться в отдел.

Илюша насупился, ковырял кроссовкой песок.

— Ну, почему?!

— Потому что она дура!

— А почему дура?

— Потому что из милиции.

— Это что же, в милиции работают дураки?!

— А кто же, они папу забрали и не отдают.

Илюша смело раздавил кроссовкой божью коровку под лавочкой и хотел убежать. Однако раздумал по каким-то своим соображениям, заложил руки за спину и спросил:

— У тебя наган есть?

— Есть.

— Покажи?!

— Если ты мне про сережки расскажешь, то покажу.

— И стрелять будем?!

— Стрелять тут нельзя.

— Ладно, скажу, — пообещал Илюша.

— Да ты не знаешь! — махнул рукой Борис Николаевич.

— А вот и знаю!

— Тогда скажи…

— Потому что их там нет.

— А где они, пошли гулять на песочек? — пошутил Борис Николаевич.

— А вот и нет.

— Значит, дома… отдыхают.

Илюша засмеялся, ему игра понравилась.

— А вот тут они, — показал он себе на спину. — Мама мне их на майку приколола. Еще вчера. Говорит, выбросить жалко, а с обыском все равно придут. Вот и бегаю, а они знаешь как мешают и колются.

«Какие жуткие шутки у жизни! — подумал Борис Николаевич. — Воровская глупая алчность иногда оборачивается крушением. И сколько раз это уже повторялось в мире».

Он посидел какое-то время, подумал, однако, еще сдерживал себя, соблюдая непонятный этикет. «Я должен действовать как-то иначе, не втягивая в следственное дело ребенка, но что придумаешь?» Илюша уже носился по кругу около скамейки. Позабыл о сережках, когда Васькин попросил:

— Может, ты покажешь, что там у тебя. Может, и не те это сережки? — тронул он за руку мальчика.

— Нет, те самые! Мама бы их не прятала.

— Это уж верно! — согласился Борис Николаевич. Ему почему-то стало грустно.

Илюша расстегнул лямки комбинезона и задрал шерстяную полу кофточки. И сразу же на белой майке засияли синими камнями восточные полумесяцы, роняя неровный ночной свет. Он казался и синим, и одновременно фиолетовым. Борис Николаевич ни разу не видел таких камней.

Он осторожно отстегнул сережки и заправил в комбинезончик маечку. Руки его почему-то дрожали. Ирина Капитонова увидела все это в окно. Она взревела как тигрица и, сбив с ног в коридоре Захара Самсонова, кинулась по лестнице во двор. Подняла на ноги страшным топотом весь подъезд. Обе старушки понятые бежали за ней следом, пока не понимая, что случилось. Вот обезумевшая, с растрепанными волосами Ирина подбежала к скамейке и с ходу двинула пинком Илюше в переносицу, кинулась зверски, с воплем, его топтать.

— Подлюка! Сволочь! — шипела она сквозь стиснутые зубы. Борис Николаевич едва отнял у нее мальчика. Илюша был весь в крови, без сознания. И опять, как и вчера, пришлось срочно вызывать неотложку.

— На, прими на опись, — отдал капитан Васькин серьги растерявшейся до белизны в лице Султановой. — И закругляй обыск. Илюша помог нам найти то, что нужно.

Обе: сноха и мать, загнанные в квартиру, в голос ревели, сцепились в ругани.

— Я тебе давно говорила, выбрось эти поганые серьги. Все-таки сгубила Вадима.

И как ни странно, ни бабушка, ни мать, не вспомнили об Илюше, не пожалели его, хотя бы с опозданием.

Дело Вадима Капитонова и Буси можно было считать законченным.

* * *

После суда над Капитоновым Борис Николаевич отвез серьги и обручальное колечко погибшей жены Николаю Афанасьевичу Новожилову в Парадное.

— Это все, что я могу вернуть, — сказал он. — Сохраните на память. И не поминайте лихом.

Борис Васильев ШАНТАЖ Детективная повесть

1

Из кабинета следователя вышел мужчина лет тридцати в ковбойке с короткими рукавами с растрепанной копной смоляных волос. Вид у него был такой, словно он перегрелся в парной и теперь спешит к проруби. Лицо горело, а лоб покрывали бисеринки пота. Мускулистые обнаженные руки дергались, кисти сжимались в увесистые кулаки. Сидевшие у окна односельчане тут же вскочили и обступили его.

— Ну, что он сказал? Может, с собаками приедут?

Мужчина махнул рукой и, не останавливаясь, зашагал на улицу.

— Все, крышка арендаторам, — сказал один из сидевших. — Не по-людски начали — не по-людски и погорели. Где это видано, чтобы на свои деньги ферму строить? Не личная же усадьба! Да и местных мужиков, что пришли с топорами да с пилами на подмогу, турнули. Жалко им было по четвертному отстегнуть? Сам Глеб Семеныч Сметанин пришел — не просили, сам. Хотел помочь да научить. Куда там! «Справимся, — говорят, — мы не колхоз, чтобы деньгами швыряться!» Вот и дожадничались…

Когда в селе Никольском объявили, что можно взять ферму в аренду, самим свиней выращивать, а потом продавать, многие загорелись желанием. Но когда выяснилось, что сарай под свинарник строить придется самим, транспортер, кормораздатчик и машину для подвоза кормов брать у колхоза в аренду за свой счет, самим косить, возить, кормить, поить и все остальное — весь запал как рукой сняло. Один Васька Гуров заявление написал. Так его с тем заявлением и завернули, всему Никольскому на потеху: пьянь беспробудная, а туда же, даже сообразил и заявление на ссуду сварганить.

А через месяц в селе объявились братья Когтевы. Их не то что в Никольском, даже в родном Скоблякове уж и звать-то забыли как: пацанами в город уехали. Только мать и помнила своих Антона, Вовку и Пашку. Вот они-то и решились организовать «трехсемейный» подряд. Скинулись по 5 тысяч, взяли ссуду в банке и принялись за заброшенную ферму. Отремонтировали, вернее, заново построили по привезенному из города проекту, воду протянули из речки, столбы под электричество поставили. А как до проводов дело дошло, так те столбы за ночь на землю и легли. Аккуратно так спиленные, видать, «Дружбой». Тогда братья дежурство на ферме установили и по новым столбам провода протянули.

На этом их недруги вроде бы успокоились. Ребята поросят закупили, каких в этих местах сроду и не водилось. Не поскупились — выложили за них все, что оставалось. Да еще пятнадцать тысяч привез с собой Григорий Константинович Щеглов — бывший проректор ветеринарного института, который бросил свое насиженное место и вместе со званием кандидата сельхознаук поселился рядом с братьями, в одном из восстановленных для него домов, которых в Скобляково расплодилось за последние годы по десятку на каждой стороне улицы. Не простым скотником нанялся Щеглов к Когтевым, а руководителем. Братья рукастые: каждый и за тракториста, и за шофера, и за кого угодно может. С грамотешкой, особенно по скотницкому делу, правда, туговато, потому и взяли Щеглова. Да и сами понимали, если дело абы как делать — и прогореть недолго.

Сначала местные над ними посмеивались. Потом, когда дело у арендаторов заладилось, другие разговоры по деревням побежали. Чуть не в каждом доме взялись за счеты и карандаши, все высчитывали: сколько братьям с Щегловым обломится от продажи свиней. Выходило много, даже слишком много.

На колхозном собрании бригадир механизаторов Глеб Сметанин потребовал запретить кооперативную деятельность в колхозе, доказывая, что он четверть века работал от зари до зари, а таких деньжищ сроду не видывал.

— За что огребают? — орал он с трибуны. — За нашу кровь и пот! Техника чья? Колхозная! Вода чья? Государственная. Выпасы, комбикорма, силос? Тоже наши. И все им?

— Ты еще про землю скажи, — крикнул кто-то из зала. — Земля — крестьянам!

— Тоже наше! — гомонил Сметанин.

— Если так, — вторил ему дед Гуров, — пиши всех на подряд. Я тоже за такие деньжищи пойду поросятам пятачки драить.

— Всех — так всех, — охотно согласился Щеглов. — Вали, мужики, на стол по пять тысяч и айда с рассветом еще одну ферму строить.

Однако денег никто не выложил. Ни один не пришел к Щеглову со своими тысячами ни на следующий день, ни через неделю. А через десять дней, в ночь с субботы на воскресенье, вернее — под утро, на ферме случился пожар. Дежуривший в ту ночь младший Когтев Павел сгорел вместе почти со всеми свиньями. Его обугленное тело пожарники с милицией и старшими братьями раскопали в угольях и пепле. Из двухсот двадцати поросят каким-то чудом вырвались из огня восемнадцать.

Щеглова таскали в прокуратуру. Сначала его арестовали вместе с Антоном Когтевым, но потом через неделю выпустили, когда до кого-то дошло, что свои кровные деньги жгут только сумасшедшие. В конце концов, не найдя виновных в умышленном поджоге, следователь свалил всю ответственность на погибшего — Павла Когтева. Прекратить уголовное дело за отсутствием состава преступления позволили показания инвалида Гурова, заявившего, что накануне вечером он распивал водку вместе с Павлом на его ферме и там же разжигали печь, чтобы погреться. Версия оказалась удобной, и никто, кроме арендаторов, не стал ее опровергать. Хотя ни бутылок, ни других следов пьянки на месте пожара обнаружить не удалось.

Во второй раз ферма сгорела ровно через год, опять же в июне. К тому времени Щеглов вместе с братьями Когтевыми прошел все судебные инстанции, получив в каждой из них соответствующую ее уровню и авторитету порцию искренних сожалений и обещаний. А затем, взяв в банке новую ссуду на строительство, они воздвигли новый поросячий детский дом. На этот раз арендаторы были осторожнее и дальновиднее. Битые, они позвали на помощь всех, кто хотя бы малость владел плотницким инструментом. Пришли шестеро из двадцати приглашенных, да и те, получив заработанные за день пятьдесят рублей, на следующий день на работу не вышли.

Заигрывание с местным населением не состоялось. Все чаще среди местной пьяни полушепотом, полусмехом раздавалось: «Бей кооператоров!»

И били. Сначала выбили окна на вновь отстроенной ферме, потом выломали ворота. В конце концов, подожгли.

То, что это действительно поджог, теперь уже никто не сомневался. Об этом говорили все. Бабы в магазине толковали: «Не жили хорошо и привыкать нечего. Подумаешь, перестройка! Хапнут тысяч по десять, купят себе машины и укатят в свои городские пенаты».

Первым на беседу зашел к следователю Григорий Константинович Щеглов — председатель так и не состоявшегося кооператива. Записав, как положено, все его данные, Попов напрямую спросил, что он думает об этом пожаре:

— Кого вы подозреваете?

— Всех подозреваю. Всех деревенских. И встретили, будто мы у них последний кусок хлеба и кружку самогона отнимаем. Шагу не дают ступить. Пашку порешили и нас на третий раз всех сожгут, потому что не хотят так вкалывать. Так и будут в город за продуктами ездить… Отучились люди на земле работать и труд свой уважать…

— Что вы можете сказать о гибели Павла Когтева? — не вступая в спор, спросил Попов.

— Я уже в прокуратуре все сказал. Там мне никто не поверил. И никто не захотел этим делом заняться. Нас же обвинили. Все вы в одной упряжке ходите. Не верю я вам…

Не получилась у Попова беседа и с братьями Когтевыми. Когда он спросил Антона о Павле, тот вдруг заявил:

— Все против нас. Но я сам этих гадов, что Павлуху сгубили, найду и судить своим судом буду…

Младший брат, Владимир, оказался рассудительнее старшего. Он подробно рассказал Попову об угрозах, которые приходилось слышать от деревенских на собрании и после. Передал слова Васьки Гурова, якобы слыхавшего, как Глеб Сметанин грозился наступить на горло «этим кооператорам», не дать им зарабатывать больше его механизаторов, а то, мол, все в кооператив сбегут.

Вышли братья Когтевы и Щеглов из здания милиции, можно сказать, ни с чем. Лица всех троих были озабочены. По дороге домой Антон буркнул, что уедет обратно в город, потом предложил собраться вечером у него и решить, что делать дальше: взять новую ссуду и начать все сначала или оставить поле боя за Глебом Сметаниным.

2

Когда за Антоном закрылась дверь, Попов наконец-то смог расстегнуть галстук и ворот рубашки. Потом взял зеленую папку с надписью «Дело о поджоге арендной фермы „Заря“», вложил туда протокол осмотра места происшествия, объяснения Щеглова и братьев Когтевых и, устало откинувшись на стуле, задумался. Вспомнились события последних недель, круто изменивших его жизнь. Непросто складывались его отношения с начальством, и когда Владимиру предложили должность старшего следователя в районном отделе внутренних дел, он дал «добро» и приехал в Никольское, расположенное на самой окраине области.

Нынешний начальник райотдела подполковник Мишин был когда-то наставником Вовки Попова, делавшим первые робкие шаги в сложном и противоречивом милицейском деле. Ивана Васильевича направили в Никольский РОВД три месяца назад в связи с тем, что в последние годы отдел лихорадило. В районе росло число преступлений. В обком партии шли письма с жалобами на бездеятельность милиции.

Иван Васильевич знал, что Владимир, став опытным следователем, в последнее время особенно неуютно чувствовал себя, работая под началом человека, не терпящего чужого мнения, пригласил его в свой отдел, и тот с радостью согласился, бросив в области обжитую квартиру, солидный оклад, перспективы на повышение. Тоска по настоящему делу, как он сам подсмеивался над собою, взяла верх над благами и карьерой.

Володькиной жене Марине — человеку во всем городскому, в деревне, как ни странно, понравилось сразу и безоговорочно. Того, чего Попов больше всего боялся — неприятия сельского уклада жизни с его бытовым дискомфортом, отсутствием самых элементарных удобств — не случилось. Все она восприняла как должное и не переставала радоваться чистому воздуху, траве, по которой можно было сколько хочешь ходить босиком, солнцу, не закрываемому высокими строениями, всему, что называется жизнью. Конечно, зимой все может повернуться по-другому, но к тому времени они оба привыкнут — и ничего страшного, надо надеяться, не произойдет.

Только одно угнетало Попова. Жене, тоже юристу по образованию, пока не было работы. В городе она служила адвокатом в областном суде. Здесь же, в районном, свободных ставок не было… Сейчас жена с Андрюшкой уехали к морю, но скоро они вернутся, и тогда проблемы навалятся со всей своей простотой и очевидностью.

Две недели пролетели незаметно. А третья началась с пожара, который уничтожил ферму арендаторов в деревне Скобляково. Пожарные прибыли на ферму, когда она уже догорала.

В середине дня Попов зашел к начальнику, чтобы доложить о результатах выезда на место происшествия.

— Ну, что там, в Скобляково? — сходу спросил подполковник, откладывая в сторону рапорт дежурного.

— В ходе осмотра пожарища мы нашли две консервные банки с остатками бензина. Ясно, что это не случайное загорание, а поджог. Мы еще обнаружили палку с обгоревшей паклей на конце.

— Где она была?

— Банки — около стоянки трактора, почти под гусеницами, а факел — метрах в десяти, в кустах…

Попов хотел продолжить, но Мишин остановил его:

— Утром мне звонил твой бывший начальник, интересовался этим пожаром. И, вероятно, не случайно. До милиции, ты знаешь, он был прокурором. При нем возбуждалось уголовное дело по факту гибели Павла Коггева во время пожара на ферме. Прокуратура вела расследование, но, установив, что сам Павел виноват в своей гибели, прекратила дело, а Щеглов и Антон Когтев были освобождены. Так вот, он сказал, что и сейчас, скорее всего, виноваты сами арендаторы, так как, по его мнению, они приехали из города в деревню далеко не с благородной целью, а лишь для того, чтобы объегорить колхозников, нажиться на временных трудностях в выполнении продовольственной программы. Ему известно, что Щеглов и оба брата не прочь выпить. Да и экспертиза установила, что Павел Когтев незадолго перед своей гибелью пьянствовал.

— У меня на этот счет другое мнение, Иван Васильевич.

— Вот и хорошо. Проверяй, доказывай.

— А прокуратура? Не хотелось бы снова конфликтовать…

— Вижу, осторожным ты стал, — усмехнулся Мишин.

— Станешь тут, когда не знаешь, от кого и за что затрещину получишь.

— Страшна не затрещина, страшна беспринципность в нашем деле. И взял я тебя к себе, потому что ты умеешь постоять за справедливость…

3

На следующий день Попов уехал в областную прокуратуру, беседовать с сотрудниками, проводившими расследование. Едва автобус отошел в город, в дежурную часть райотдела поступила оперативная информация. Ночью пропал сын бригадира Сметанина — Юрка, шоферивший на машине главного агронома. Организованные отцом поиски ничего не дали.

После обеда село взбудоражило еще одно происшествие: Васька Гуров, изрядно хлебнувший самогонки, собрал перед магазином молодежь и объявил себя лидером неформального объединения, которое будет бороться со всеми врагами демократии в их родном колхозе. «Несанкционированный митинг» продолжался минут двадцать. Но за это время Гуров успел произнести пламенную речь в защиту арендаторов и призвал гнать из колхоза тех, кто не понимает, что арендный подряд и кооперация спасут деревню от разорения, помогут вновь подняться на ноги крестьянину.

Подходившие один за другим сельчане промеж себя говорили, что опять Васька «гастроль дает», нет бы бросить пить и делом заняться. Но расходиться не спешили, слушали и не прерывали.

В это время по улице проходил Глеб Сметанин, возвращавшийся от родственников, живших в Шушаках, где он искал Юрия.

Васька, увидев его, взобрался на пень в центре импровизированной деревенской дискотеки и начал истерично кричать:

— Вот он, главный враг рыночной экономики на селе! Вот он, поджигатель. Где те двадцать литров бензина, которые я у тебя обменял на банку самогона? А еще висит на «Доске почета»! Передовик хренов… И сын у него вредитель…

Но Глеб не дал ему закончить. Он подскочил к Гурову и одним махом смел оратора с «трибуны». Если бы не мужики, несладко пришлось бы Ваське.

И, наконец, ближе к вечеру, произошло еще одно событие. Оперативная группа отдела при повторном осмотре места происшествия в ста метрах от фермы, там, где луг поднимался и выходил на проселочную дорогу, а оттуда — на трассу, обнаружила следы «газика». А немного дальше, в небольшой рощице, в кустах нашли куртку Юрки Сметанина, разорванную и грязную. Трава рядом была перемешана с землей, как будто здесь всю ночь вальсировал трактор. Да еще валялись две пуговицы с изображением колеса и крыльев, которые пришиваются на куртки шоферов пассажирских автохозяйств в городе.

Когда, вернувшись поздним вечером из прокуратуры, Попов вошел в свой кабинет, следом появился оперуполномоченный уголовного розыска Андреев, который и рассказал ему о последних событиях:

— Гурова опрашивает участковый Соловьев, а Глеб Сметанин со своими механизаторами и нашими ребятами прочесывают Никитский лес, ищут пропавшего Юрку. Это я к тому, что ни Юрка, ни отец его тут ни при чем. Я эту публику хорошо знаю. Побазарить, поорать, морду, в крайнем случае, набить, это они могут. А поджечь, тем более совершить убийство… Не по христиански это. Если тут и в самом деле умышленный поджог, надо искать, кому это было выгодно.

— Ну и кому же? — невольно улыбнулся Попов, разглядывая ставшее почему-то смешным сосредоточенное лицо Сергея Андреева, которого он еще помнил только что демобилизовавшимся солдатом.

— Так я читал…

— Молодец, Серега. Я тоже читал. В учебнике все правильно. Но вот ведь как получается. Пока для учебника материал соберут, пока книгу напишут, издадут, а студенты изучат — обстановка уже не та. И причины преступности другие, и сама она не та. Так-то. А ты читай, читай больше. Если найдешь правильный ответ на все случаи жизни — поделись. Век не забуду.

Уже в темноте, подходя к дому, Владимир увидел в окне свет и, обрадовавшись, в три прыжка оказался у дверей…

Марина с сыном приехали еще днем. Они убрали квартиру, приготовили ужин и ждали его.

Уложив сына спать, супруги уселись на кухне, по традиции друг против друга, и Владимир в подробностях начал рассказывать о событиях последних дней.

У них давно так сложилось, что когда кому-то становилось невмоготу, они вместе искали выход из сложных ситуаций.

— По-моему, особо мудрить тут нечего. Надо установить, кому принадлежит «газик», следы которого обнаружены неподалеку от фермы. Не мафия же тут действовала. Серьезные люди и начали бы серьезно. Перебили бы ребят, и дело с концом.

— Пашку и убили…

— Не на Пашку они шли, а на ферму. Разница?

— Откуда ты знаешь, на кого они шли?

— Да оттуда, что начинать надо было с Антона. Без него вся эта затея сразу бы развалилась.

— Андреев со своими ребятами уже занимаются этим. Ясно, что братьям кто-то мстит. Но кто и за что? Мне кажется, врагов Щеглова и Когтевых надо искать здесь, в колхозе.

— Почему в колхозе?

— Все, что они затеяли, похоже, очень не нравится главному агроному Задоркину и еще Глебу Сметанину.

Марина на секунду задумалась.

— Вов, у главного агронома «Волга»?

— Да.

— А следы какой машины обнаружены у фермы? У «Волги» и «газика» база одна и та же.

— Ну это еще надо проверить, был ли агроном у фермы. И когда… До или после пожара.

Не обращая внимания на реплику мужа, Марина спросила:

— Где работали Когтевы в городе?

— Где-то на овощной базе. Ну и что?

— Поинтересуйся в ОБЭП. В прошлом году в суде проходило дело группы преступников, орудовавших на базе. И надо разыскать Юрку Сметанина. Чувствую, что его исчезновение как-то связано с пожаром. Ладно, пошли спать, утро вечера мудренее.

Утром у своего кабинета Попов увидел участкового инспектора Соловьева. Константиныч без предисловий рассказал все, что удалось узнать от Гурова.

В воскресенье Гуров направился в Шушаки, где у друзей можно было разжиться спиртным.

Дойдя до фермы Когтевых, он свернул на проселок, ведущий к бетонке. Здесь он увидел на небольшой лесной полянке машину главного агронома и Юрку Сметанина, который возился с куском брезента, пытаясь закрыть смятый багажник машины.

— Кто это тебя, Юрка, так? Вы теперь, гляжу, с отцом за колхозную технику взялись?

— Да иди, ты, знаешь, куда?

— Дурак. Вот расскажу главному, что с машиной сделал, он тебе вложит.

Юрка струхнул.

— Без тебя тошно. Какие-то сумасшедшие по бетонке на «Беларуси» со всего маху мне в зад. Я сообразить не успел, а они за поворот на Шушаки, только я их и видел.

— Юр! У тебя выпить есть? Я никому не скажу, как ты казенную собственность испортил.

Пока Васька помогал заделывать кузов, откуда ни возьмись появился Задоркин. И Васька Гуров, от греха подальше, дал ходу к Шушакам. Видел только, как главный сам сел за руль и рванул в Скобляково. Юрка пошел в обратную сторону.

Возвращаясь часа через три из Шушаков, Гуров заметил в ложбинке «Беларусь», а рядом трех парней, которые пили водку и вели оживленный разговор. В одном из них он узнал Юрку Сметанина. Тот увидел Гурова, замахал руками, приглашая к ним.

— Ты смотри, Васька, какая встреча! Меня главный послал искать виновников аварии, а я друзей встретил. Вместе в армии служили. Это надо же!? Да хрен с ней, с машиной. Дружба дороже! Верно, Васек?

— Верно, верно. Ты, давай, наливай, чего так, на сухую, болтать.

Осушив поднесенный стакан, Гуров обошел «Беларусь» и заметил вмятину на передке трактора.

— Ох, Юрка, задаст тебе отец за порчу колхозной техники.

— А они что, специально? Бывает. Случайно задели. Ночью отгоню трактор в гараж. Дядя Степан все сделает…

— Чей это трактор? За кем закреплен? Как он оказался в чужих руках? — спросил Попов.

— Вот то-то и оно, что трактор, выходит, ничей. Ну, то есть не наш, не колхозный.

— Он что же, с неба свалился?

— Может, и с неба, а может, еще откуда. Мы все наши осмотрели, никаких вмятин нет, следов ремонта тоже.

Успел побывать участковый и в Скобляково. Мужики рассказали, что домой Гурова привел Юрка Сметанин и два незнакомых рослых парня, а потом все трое подались лесом к бетонке. Больше Юрку не видели. Поблагодарив участкового инспектора за сведения, Попов вызвал к себе Сергея Андреева. Но дежурный ответил, что он сейчас в городе, в больнице, где находится со сломанной рукой и множественными ушибами Юрка Сметанин. Еще он сообщил, что за Шушаками у перелеска, в кювете рядом с бетонкой, обнаружен разбитый трактор «Беларусь», и что Юрку, потерявшего много крови, привез в больницу на самосвале шофер городского строительного треста.

Позвонив в ОБЭП Управления внутренних дел майору Кудрявцеву, Попов попросил его узнать, имели ли братья Когтевы какое-либо отношение к делу по овощной базе.

В дверь тихонько постучали, и в кабинет вошла заплаканная женщина.

— Слушаю вас, — повернулся к ней Попов.

— Я Вера Когтева. Меня направил к вам дежурный. Пропал Антон…

— Когда?

— Вчера он взял велосипед и поехал просить еще денег. Ребята с Щегловым решили остаться в Скобляково, восстанавливать ферму… Мне страшно… Володя сегодня утром уехал в город… Говорил, что сам разберется…

Страх сковывал женщину, она, вздрагивая, перебирала пальцами концы мокрого носового платка.

Дело закручивалось. Попов решил сразу же выехать в Скобляково. Но тут раздался звонок. Дежурный сообщил, что из Шушаков звонил председатель поссовета и сказал, будто Антон Когтев совершил убийство. Взглянув на плачущую Веру, которая, предчувствуя недоброе, широко раскрытыми глазами смотрела на следователя, Попов попросил ее пройти в кабинет, где находился один из сотрудников оперативной группы Андреева, и подробно рассказать ему о событиях вчерашнего вечера, И, стараясь сохранить спокойствие, бегом кинулся в дежурную часть.

Через минуту вместе с оперативной группой он выехал на место преступления. Не хотелось верить в происшедшее. Все больше узнавая об Антоне, он склонялся к тому, что такой человек не мог совершить убийство.

4

Дорога от фермы Когтевых к правлению колхоза проходила мимо кладбища. И хотя с дороги не видно было ни потемневших от непогоды и пожженных солнцем крестов, ни даже кладбищенской ограды, Антон поехал в объезд. Воспоминания о брате, его трагической и нелепой смерти не покидали его. Пашка мысли не допускал, что Антон может ошибаться. Теперь также верила ему и Пашина жена Вера. Жизнерадостная хохотушка до свадьбы, превратилась в серую тень, тихо и незаметно скользящую по дому и боящуюся выйти на улицу.

До правления было неблизко, и Антон успел обдумать разговор с главным агрономом. Денег, конечно, не вернуть, это ясно. Но если колхоз согласится, можно продать насосы, электропроводку, трансформатор. Попросить вернуть деньги, отданные за годовую аренду «Беларуси», — трактор и трех месяцев не проработал.

Не лежала у Антона душа к этому разговору, но делать было нечего. Щеглову, если он останется, ничего не продашь, он и так больше всех пострадал. А задаром отдавать жалко.

Только сейчас до него начал доходить смысл полученных за последнее время писем. Нет, не пустые угрозы в них, а точный расчет на их фамильное упрямство, прямолинейность и фантастическую веру в справедливость. Никто из них никогда не жаловался ни родителям в детстве, ни начальству в зрелом возрасте. Все сами, своим горбом. Только одно средство защиты и знали всегда: сплотиться и — вперед, без оглядки и не разбирая дороги. Авось вынесет… Вот и вынесло. Вдвоем с Володькой остались. Что-то делать надо, а то перещелкают, как цыплят, и отмахнуться не успеешь.

Дорога пошла вдоль леса, пыль пропала, и можно было уже не так сильно нажимать на педали. Перед овражком начинался спуск. После утреннего дождя ручеек на дне овражка распух, и Антону пришлось слезть с велосипеда. Взгромоздив его на плечо, он пошел вниз по склону.

Двое парней сидели у самой воды, расстелив по бревну газету, на которой лежали крупные желто-коричневые соленые огурцы, полбуханки ржаного хлеба, небольшой снопик зеленого лука. Неподалеку из воды торчала начатая бутылка водки. По всему было видно, что они здесь уже давно и спешить им некуда.

— Присаживайся, Антон Сергеевич, — запросто, как к давнему приятелю, обратился к нему тот, что повыше. — Посидим, выпьем, поговорим… Или обиделся?

Антон молчал. Он сразу узнал обоих. Этих гадов, принесших столько горя ему, братьям, может быть, даже виновных в смерти Павла, он, не раздумывая, придушил бы их собственными руками. Но как ни зол был Антон, он трезво оценивал обстановку и понимал, что драки не получится, выйдет одно лишь избиение, как уже случилось однажды. В тот первый раз Когтев не знал, что имеет дело с бывшими десантниками, пропившими совесть и честь.

— Ну что же ты, Антон Сергеевич? Подходи, присаживайся. Думаешь, мы что, злыдни какие, — продолжал Валентин. — Ты пойми, мы же люди подчиненные. Нам что скажут, то и делаем. Верно, Вить?

Виктора Когтев знал хуже, но и того, что знал, было вполне достаточно, чтобы проникнуть к нему острой ненавистью. Как слышал Антон, именно он придумал пытку Вере. И такая мразь ходит по земле! Водку трескает, баб калечит — и все безнаказанно, будто так и надо! Сколько же люди будут терпеть?

И он не сдержался, рванулся вперед, на ходу скидывая велосипед с плеча и хватая его обеими руками за вилку переднего колеса. Удар седлом пришелся Виктору по плечу. Тот упал. Антон широко размахнулся, чтобы со всей силой ударить его ногой по спине, прямо по четко обозначившемуся под рубашкой позвоночнику. Но ведь калекой сделает… Злость, бросившая его в драку пропала. Надо было по-другому. А как… Лес мелькнул перед ним и исчез. Вода хлынула в нос, в раскрытый в крике рот. Но она же, вода, быстро вернула сознание. Антон вскочил на ноги, и тут же новый, еще более мощный удар по ребрам забросил его в кусты.

— Ну ты даешь, Валюха! — расхохотался развалившийся под бревном Виктор. Он поднялся и уселся верхом на бревно. Удар велосипедом не причинил ему особого вреда.

— Ладно, хорош, — остановил он приятеля, решившего посмотреть на Когтева, скрючившегося в кустах. — Прибьешь еще. Кто платить-то будет? И так на треть меньше получим.

— Молчал бы, заступник. Раньше надо было думать, когда Пашку держал, раззява.

— Он меня каблуком в пах! — вскрикнул Виктор. — Тебе бы так.

— Смотреть надо и чердаком варить.

— Чего с ним теперь делать-то? Не загнется?

— Куда он денется? Щас оклемается, поговорим. Ты, Витек, давай, дуй на дорогу, посмотри, чего там. Появится кто ненароком.

— Ха! Нашел дурака. Я — на дорогу, а ты с ним тут столкуешься. Нет уж. Велели нам вместе, вместе и будем.

— Велели, велели, — передразнил приятеля Валентин. — Слушай больше, чего велели. Они сами по себе, а мы сами по себе.

— Сами с усами… Как же! Семен даст тебе «сами по себе».

— Куда ему, мозгляку. Да я его одной левой по стенке размажу.

— А ты и не узнаешь, кто тебя самого размажет.

Это был довод. Валентин задумался. Он хорошо знал, как такие дела делаются. Потом милиция концов не сыщет. Бывало, что человек попросту исчезал, словно и не было его никогда. И никто не спохватывался: ни соседи по дому, ни друзья. А, впрочем, какие у них друзья? Такая же пьянь! Ищут, где сорвать на бутылку, вот и лезут в подсобку. Потом исчезают, другие нанимаются…

Валентин подошел к неподвижно лежащему Антону, пнул его ногой. И хотя Когтев не подавал признаков жизни, Валентин был настороже и на всякий случай попятился.

— Ладно, валяйся. Дело твое. Последний раз тебя предупреждаем: или плати деньги, или отрабатывай. Не мы эту кашу заварили, а ты со своими братьями хорошей жизни захотел. Будет вам хорошая жизнь. Понял уже или еще какие-нибудь доказательства требуются?

Антон лежал не шевелясь, и трудно было понять, доходят до него произносимые над ухом слова или он не в состоянии воспринимать действительность. Все это нисколько не беспокоило Валентина. Он подошел к бревну, достал из ручья бутылку и, откупорив, опрокинул над широко раскрытым ртом.

— Ну ты даешь! — восхищенно воскликнул Витек. — Прямо как в кино. А не захлебнешься?

— А ты попробуй, — откликнулся Валентин, лениво разжевывая перышко лука. Вытащил из-под бревна сумку и достал полную бутылку водки: — Лови!

Виктор выставил руки вперед, но бутылка, брошенная недостаточно точно и слишком сильно, скользнула меж растопыренных пальцев и ударила Виктора в бровь; кувыркнувшись в воздухе еще раз, упала на опорожненную бутылку, с глухим звоном разлетелась.

Несколько мгновений Виктор смотрел на осколки. И осознав горечь невосполнимой утраты, поднял растерянные глаза на Валентина. Тот тоже не мог прийти в себя от случившегося. Внезапно глаза Виктора потемнели, рот перекосился в немом крике, и он схватил осколок бутылки за горлышко. В последний момент Валентин успел увернуться и поймать руку своего недавнего приятеля. Виктор рванулся, — и оба шлепнулись в грязь.

Валентин, старавшийся во что бы то ни стало заломить блокированную им руку и вырваться из-под сидящего на нем противника, не заметил, как левая рука Виктора скользнула в задний карман брюк. Со звонким щелчком раскрылся в воздухе нож, и длинное лезвие мягко погрузилось в тело Валентина…

Антон медленно приходил в себя. Сначала ему показалось, что его засыпало у матери в погребе, который он еще с весны обещал ей отремонтировать. Но тут же вспомнил, что нужного для ремонта кирпича достать так и не удалось… что ехал он на велосипеде, сошел у оврага… А может, только собирался сойти, не рассчитал и свалился на дно? А может, все ему приснилось?

Антон попробовал открыть глаза. Это ему удалось. Он увидел деревья и отчетливо почувствовал, как пахнет прелая листва. Смеркалось, но над оврагом еще можно было различить последние лучи солнца.

Наверху послышались голоса. Антон попытался подняться. Подтянув под себя правую ногу, хотел опереться руками о землю. Но что-то ему мешало. Глянул на руку и увидел зажатый в ней нож. Нож был чужой, таких ему прежде видеть не приходилось. Узкое обоюдоострое лезвие торчало из слегка сплюснутой трубки. Как он у него оказался? Может быть, нашел по дороге и не успел убрать в сумку?

Антон оглянулся. Велосипед валялся неподалеку. Из-за бревна торчали чьи-то ноги в ботинках. Он пополз в сторону ног и увидел неподвижно лежащего на спине человека. Приглядевшись, Антон узнал лежащего и сразу вспомнил все, что с ним произошло. Когда по тропинке на дно оврага спустился дежурный по райотделу сержант Выхухолев и приехавший вместе с ним из Скобляково по сообщению об убийстве следователь Попов, первое, что они увидели, был Антон, сидевший, прислонившись к дереву, и переводивший взгляд с ножа в своей руке на труп. Рядом сидел председатель поссовета, сообщивший о случившемся, и какой-то дачник. Они охраняли место преступления и убийцу, который, впрочем, никуда убегать не собирался.

Собака след не взяла. Побегав вокруг, она раз за разом возвращалась к дереву и принималась яростно облаивать сидящего у дерева Антона, будто выносила ему обвинительный приговор.

Оно и так было ясно, что человек убит, нож в руках у преступника, кругом битые бутылки из-под водки. И никого вокруг. Одно только смущало следователя Попова, составлявшего протокол осмотра места происшествия, почему по щекам Когтева текли слезы.

Отправив Антона в больницу, Попов вернулся в отдел. Кое-что начало проясняться. А что если убитый один из тех, кого видели в деревне с Юркой Сметаниным и Васькой Гуровым? Тогда где же второй?

Владимир попросил подвезти его к тому месту, где нашли пуговицы от шоферской куртки и стоял «Беларусь». Отпустив машину и распорядившись направить к нему в помощь сотрудников уголовного розыска, он принялся тщательно обследовать землю. Метрах в трех от места, где, вероятно, разворачивался трактор, чтобы выехать на бетонку, валялись две банки из-под кильки, куски хлеба, три пустые бутылки из-под водки. В полукилометре начинался лес, за которым стояла сгоревшая ферма Когтевых. Следователь, подумав, двинулся по едва приметной тропинке туда.

Приближался вечер, но еще было светло. Недалеко от опушки он заметил шалаш и дымок костра. Прячась за деревьями, Владимир стал медленно продвигаться к таинственному жилью.

Присутствие человека не ощущалось. Владимир заглянул в шалаш. Там были две лежанки, устроенные из нарубленного лапника, два тощих рюкзака, одеяла, на которых лежали тельняшка и шоферская куртка. Попов осторожно вошел в это неказистое жилище и взял куртку в руки. Две пуговицы были с силой оторваны. Их, вероятно, и нашли на месте пьянки, куда так неожиданно к своей радости попал Васька Гуров.

Следователь посмотрел на костер. Угли уже дотлевали. Люди ушли отсюда, вероятно, часа полтора назад. В рюкзаках был хлеб, консервы, сало. Судя по всему, здесь несколько дней жили два человека и, может быть, один из них убит Когтевым. Значит, один уже не придет, а вот второй…

Вдруг где-то поблизости треснула ветка. Кто-то шел к шалашу. Попов выкатился наружу, отполз за сосну и, достав пистолет, стал ждать. Среди деревьев на фоне заходящего солнца метнулась тень. Но, видно, почувствовав что-то, человек остановился и метрах в двадцати до шалаша шагнул за дуб, вероятно, наблюдая за опушкой. Он как будто знал, что его здесь ждут. Так прошло минут десять. Наконец лесной житель стал медленно переходить от одного дерева к другому, приближаясь к костру.

«Только спокойно, Попов!» — сам себе приказал Владимир.

До костра оставалось метров десять, неизвестный вдруг резко повернулся и, быстро лавируя между деревьев, побежал в сторону бетонки к Шушакам.

Попов выскочил из укрытия и, крикнув «Стой», выстрелил вверх. Тут же плашмя упал на траву. Как он и предчувствовал, из леса прогремел в ответ раскатистый выстрел. Заряд просвистел над лежащим следователем. «Здорово стреляет, подлец». Попов бросился в сторону выстрела. Он плохо знал этот лес. Когда подбежал к опушке, услышал, как хлопнула дверца, и увидел красные огни уходящей в сторону города автомашины. К тому времени стемнело, и рассчитывать на попутку в такой ситуации было нелепо.

Попов пошел в сторону Шушаков, чтобы оттуда позвонить в райотдел. Мысли его скакали с одного происшествия на другое. Надо возбуждать уголовное дело об убийстве, продолжать расследование пожара на ферме Когтевых, срочно допросить Юрку Сметанина и установить личность его сослуживцев, вероятно, живущих в городе. Допросить, если это возможно, Антона Когтева и брата, который так неожиданно поехал в город.

Владимир все больше убеждался в том, что пожары на ферме — продолжение какой-то загадочной истории, тянущейся из города. Только с какого бока здесь десантники? И почему все-таки Антон не захотел с ним разговаривать?

В районной больнице Попову прежде бывать не приходилось, и первое впечатление было особенно угнетающим. К центральному входу вели выщербленные ступени. Крашеные-перекрашенные двери из полусгнившего каркаса со вставленными в переплеты растрескавшимися стеклами давно требовали замены. Внутри двухэтажного дома, построенного, наверное, еще до революции, все было серым, начиная от пола и кончая потолками, затянутыми в углах многослойной паутиной.

Главного врача Попов нашел в подсобке под лестницей. Высокий, статный мужчина в мятом, не первой свежести халате громогласно отчитывал старушонку за плохую уборку, а та, нарочно громыхая ведрами и швабрами, нехотя огрызалась. Чувствовалось, что сцена эта повторяется ежедневно и давно стала привычным ритуалом, не имеющим никакого отношения к санитарному состоянию помещения.

Представившись и предъявив удостоверение, Попов попросил проводить его к больному Когтеву. Они пошли по коридору первого этажа мимо лестницы, ведущей наверх.

— Он что, на первом? — с некоторым раздражением спросил Попов. — Леонид Семенович, мы же с вами договаривались, что обязательно на втором и в отдельной палате.

— Где я вам возьму отдельную? Она одна на всю больницу, и то не наша, а районного начальства.

— Какого начальства?

— Вы что, первый год замужем? Главы администрации, его заместителя и только ответственных работников.

— А что, там есть и безответственные? — горько пошутил Попов, размышляя над тем, что все его предосторожности, связанные с обеспечением безопасности Антона Когтева, лишь глас вопиющего в пустыне. Ему даже не хотелось отчитывать очередного приспособленца, из тех, что рядами и колоннами прошли мимо него за дни последнего следствия: главный агроном Анатолий Николаевич Задорный, старший следователь прокуратуры Виктор Ананьевич Смыслов. И этот главврач Леонид Семенович Яблонько. Все они главные и старшие, потому и выбились наверх из общих рядов, что неукоснительно блюли принцип умеренности и аккуратности. Не высовывались, когда над их головами проносились бури социальных невзгод, и не потупляли взора, умели оказаться на виду, когда приходила разнарядка на награды…

— Ну хотя бы на второй этаж можно было поместить? — спросил Попов у медленно шагавшего рядом с ним и чуть впереди Яблонько.

— А какая разница? Я так понимаю, вы о его безопасности хлопочите. Ну так на окнах первого этажа, которые в сад выходят, решетки. А у входа в палату ваш сотрудник сидит. Так что тут все в полном ажуре.

В перебинтованном от пояса до макушки головы человеке, вытянувшемся на высокой, даже на взгляд жесткой койке, Антона Когтева было не узнать. Попов, едва войдяв палату и увидев в каком он состоянии, нерешительно посмотрел на Яблонько.

— С ним можно говорить?

— Наверное, можно, — неуверенно пожал плечами главврач. — Он контактен, сознания не теряет. А так… Я ведь не травматолог, а терапевт. У нас хирург-то бывает два раза в неделю. А тут вообще невропатолог нужен. У него было сотрясение мозга. Вызвали из области, обещали завтра прислать.

Выходя из палаты, Яблонько догадался пригласить с собой пятерых соседей Когтева по палате, уже с удобствами разместившихся на своих кроватях и приготовившихся послушать разговор следователя с пострадавшим. О том, как Антон попал сюда и что с ним случилось, знали не только в этой палате, но и во всей больнице: такие события быстро становятся всеобщим достоянием.

С трудом протиснувшись между кроватями, Попов присел у койки Когтева.

— Здравствуйте, Антон Сергеевич. Вы можете со мной немного поговорить? Я старший следователь Попов, из районного отдела внутренних дел. Вы меня помните?

— Помню, — недовольно буркнул Когтев. — Спеленали, как младенца. Совсем уж чокнулись. Это вы что ли позаботились? Что мне здесь делать? Дома бы пару дней отлежался — и хорош. Кантуйся теперь здесь.

— У вас серьезные травмы. Лечиться надо.

— «Лечиться надо», — передразнил следователя Когтев. — Вот вы и лечитесь, если вам надо. Про нашу больницу, знаете, как говорят? «Хочешь избавиться от человека — помести в стационар». А мне на тот свет еще рано, у меня пока тут не все дела переделаны. У вас закурить не будет? — без всякого перехода спросил Антон. — Вторые сутки без курева — с души воротит…

Открыв окно настежь, Попов раскурил сигарету и помог Антону прихватить фильтр губами.

Сделав несколько жадных затяжек, Антон со вздохом сказал:

— Ну, говорите, зачем пришли. Давайте эту волынку заканчивать. Мне с братом поговорить надо. Сейчас придет.

— Брат придет не скоро, Антон Сергеевич. Мы сами хотели с ним поговорить. Его дома нет. Жена сказала, что он еще вчера в город уехал.

— В город? — Когтев подскочил на кровати, но, застонав, тут же рухнул на подушку, заскрежетав зубами. — Нельзя же ему в город, — выдохнул Антон. — Ах, гады.

— Почему нельзя, Антон Сергеевич? — спросил Попов, доставая из папки бланки протокола.

Когтев молчал, как будто не слышал вопроса.

— Ну вот что, гражданин Когтев. Хватит с нас ваших секретов. Вы еще хорошо отделались, — усмехнулся следователь, взглянув на перебинтованного Антона. — Могло быть и хуже. Рассказывайте все начистоту.

— Володьку найдите, — не отвечая, попросил Когтев. — Он или в общежитие поехал, или на автобазу. Найдите, я вас как человека прошу. Я все расскажу, только пусть он вернется. Или приведите сами, в камеру посадите. Пусть у вас побудет. Только одного посадите. Эти куда угодно пролезут.

— Не волнуйтесь, найдем. Если до того с ним ничего не случится, все будет в порядке. Кого он должен опасаться? Назовите фамилии.

— Фомин и Котляров. Они шоферы, работают на овощной базе. Развозят продукты по магазинам. Оба живут в общежитии при рынке, в шестом номере. Только быстрее.

Следователь вышел. Переговорив с сотрудником, дежурившим в коридоре, и передав ему записку, он вернулся в палату.

— Давайте по порядку и подробно. Я вам помогу начать. Судя по всему, вы знаете, кто поджег вашу ферму в первый раз, подозреваете, кто убил вашего брата. Кому вы собирались мстить?..

Антон глядел прямо перед собой в потолок и, если бы не эти его ничего не выражающие глаза, можно было подумать, что он спит или находится без сознания. Но он все слышал и отдавал себе отчет в том, что без помощи милиции им с Владимиром не обойтись. Слишком крепко насолили они овощной мафии, слишком легко хотели от нее отделаться.

Антон теперь уже доподлинно убедился, что за правду в жизни, за желание быть независимым, свободным тоже надо платить.

Ему и братьям платить пришлось самой дорогой ценой: Пашку убили, Веру искалечили, все сбережения, вложенные в ферму, пошли пеплом. Что еще? Чего они добиваются? Денег нет, здоровья уже тоже не будет. Как теперь бороться за правду? Теперь о жизни думать надо своей, брата, жены и детей. Пока и до них не добрались. Эх, Вовка! Понесло же тебя…

— Как вы себя чувствуете? — встревожился Попов, глядя на замершего Когтева.

— Нормально себя чувствую… Кто поджег нашу ферму… Я с самого начала… Только не перебивайте. Сам писать не буду, руки не слушаются, да и авторучка — не мой инструмент…

Показания Антона Сергеевича Когтева нуждались в проверке, но Попов не сомневался, что они соответствуют истине.

… Братья Когтевы уехали из деревни одиннадцать лет назад. Антон и средний Владимир — с семьями. Младший нашел жену в городе. Жили они в разных местах. Павел поселился у Веры. Антон снял комнату, а Владимир прописался в семейном общежитии. Нелегко было на первых порах без своей усадьбы, на магазинной картошке и на разведенном до кондиции молоке. Ни погреба, ни сарая. Мотоцикл, который постоянно выручал их в деревне, пришлось продать после того, как с него, оставленного во дворе общежития, сняли все колеса. Но как бы ни было трудно с жильем и детским садом, здесь была настоящая работа. А самое главное, они ни от кого, кроме самих себя, не зависели. Отбарабанив смену на овощной базе, куда их, ребят работящих и не воровавших, приняли с удовольствием, они были предоставлены себе и своим семьям.

Живя в разных концах города, братья встречались у Павла каждую субботу. Жены болтали и стряпали, мужики обсуждали свои дела, а ближе к вечеру все садились за стол. Разговор, как обычно, крутился вокруг работы. В один из таких вечеров и зашла речь о том, почему в магазинах, куда они доставляли овощи с базы, хоть летом, хоть зимой — шаром покати. Разговор, конечно, не сам собой возник. Машка с Людкой сцепились. Одна твердила, что овощи в поле сгнивают, другая крыла продавцов, которые будто весь товар по своим родственникам и знакомым растаскивают. Братья слушали их и ухмылялись. Уж они-то знали, как отборные помидоры, минуя прилавок магазинов, превращаются в умелых руках в хрустящие ассигнации. Им тоже кое-что перепадало от завмагов за услуги. Но только теперь, послушав дотошных женщин, в два счета рассчитавших, кому и сколько приходится за махинации с овощами, они по-настоящему задумались.

Тот разговор не прошел бесследно. Независимо друг от друга братья вроде бы как прозрели, увидели горы гнилья, порванную проводку холодильных установок, роты и батальоны служащих, отбывающих бессменную повинность на овощной базе, в то время как штатные ее работники весело, потому как за солидный натуральный и наличными деньгами расчет, грузили левые рейсы дефицитными фруктами, исчезающими в далеком северном направлении. А чаще всего не грузили. Постояв немного у ворот базы, трайлеры с переделанными накладными отправлялись в дальние края, оставив в директорском кабинете приметный сверток в газетной бумаге или старую потрепанную сумку.

Больше года братья Когтевы наблюдали эту экономно-уголовную вакханалию и наконец терпению их пришел конец. Написав заявление, в котором было изложено все, что им пришлось наблюдать, перечислены номера машин и фамилии, даты, суммы и тонны — все, что удалось собрать троим за несколько месяцев кропотливых наблюдений, они отнесли его начальнику областного управления внутренних дел. Записались к нему на прием и вручили лично, попросив расписаться на втором экземпляре. В течение полутора месяцев они ждали ответа и уже собирались писать вторично, как вдруг в один час всех руководителей базы забрали.

Через два дня пришли новые, а по городу поползли слухи, что милиция раскрыла мафию во главе с начальником областного управления торговли и теперь наступит ананасово-мандариновый рай. Однако до этого было еще очень далеко. Вместо фруктового рая братья испытали на себе все прелести социальных изгоев. Дело приняла к своему производству городская прокуратура и, на каком-то этапе просочившись, информация попала на базу. Бывшие друзья-приятели из водителей и рабочих в тот же день превратились во врагов. В машины братьев вместе с овощами подкладывали пропитанную керосином ветошь или грузили гнилье, из-за чего магазины отказывались принимать привозимую ими продукцию. Потом бросали сахар в бензобаки и прокалывали колеса.

Далеко не сразу Когтевы поняли, что подняв руку на крупных мошенников, они тем самым лишили подкормки их подручных, довольствующихся крохами с барского стола.

Не знали и не могли до времени Когтевы знать, что, выбив среднее звено, они заставили вершину резко опуститься: место арестованного начальника управления торговли занял заместитель председателя облисполкома, на должность заведующего овощной базы был назначен бывший заместитель начальника управления. «Укрепленное» таким образом руководящее звено оказалось не в состоянии влиять на положение дел в силу своего непрофессионализма. Вот тогда-то подручные бывших боссов и взялись за Когтевых. От них потребовали отступного. Владимир Когтев спустил с лестницы посыльного, пригрозив и его сдать в милицию. А через два дня его двенадцатилетнюю дочь Шуру встретили около школы две женщины, увезли с собой и около месяца продержали в одиночестве в запертой квартире. Пока ее, изголодавшуюся, грязную, всю в синяках, не отыскала милиция.

Братья оказались строптивыми и избили в кровь новых посланцев.

Ответ последовал на следующий день — Павел Когтев оказался в больнице с черепно-мозговой травмой и переломом руки. А спустя некоторое время Владимир, вернувшись с работы, застал в доме полный разгром и окровавленную жену Веру в состоянии, близком к помешательству. Ее изнасиловали трое, предварительно спалив волосы на голове.

Это происшествие переполнило чашу терпения. Чтобы быть вместе и при необходимости придти друг другу на помощь, братья решили вернуться с семьями к матери в деревню. Но и здесь преследователи не оставили их. Насильно напоив Павла, они подожгли ферму, в которую были вложены все наличные деньги. А через год спалили ее во второй раз…

— Как вы думаете, Антон Сергеевич, — спросил Попов, — почему они от вас никак не отвяжутся? Ведь ясно же, что ни денег, ни ценностей у вас нет.

— Денег нет, они знают это. Теперь требуют, чтобы мы начали работать на них.

6

За обедом Попов рассказывал жене, как были задержаны в городе те, кто решил чужими руками расправиться с арендаторами. Многие подробности еще предстояло установить, дело еще было не завершено, так как Антон Когтев лежал в больнице. Поправлялся он медленно, но уезжать уже никуда не собирался. Владимир вместе с Щегловым потихоньку восстанавливали ферму, благо что многие колхозники после всего, что случилось, старались всячески помочь им.

— … Ребята из милиции, — говорил Попов, — всего на несколько минут опередили Когтева-младшего, который шел на базу, чтобы разобраться со своими врагами. Когда он появился на территории, наши уже рассаживали их по машинам.

— А тот, который был у оврага и сбежал от тебя? — спросила жена.

— Тот остановил попутную машину и пытался уехать в город. Но его перехватили оперативники. Он оказал сопротивление, ранил одного из сотрудников.

— Жаль, ребята страдают из-за таких сволочей… Ну и что дальше, как теперь вы собираетесь бороться с преступниками?

— Как? — Владимир подумал и на лице его заиграла лукавая улыбка. — А вот так, как в газете написано. — И он протянул жене «Сельскую жизнь».

— «А если рэкетиры?» — прочитала вслух жена заголовок. И продолжила: — «Областное управление Госстраха предлагает добровольное страхование имущества кооперативов или лиц, занимающихся ИТД.

Только страховой полис поставит надежный заслон возможному ущербу в результате уничтожения, повреждения, пожара, взрыва, стихийных бедствий и даже … прихода рэкетиров».

Марина кончила читать, глянула на мужа, и оба громко расхохотались.

Примечания

1

Отряды противовоздушной и противохимической обороны, созданные из населения.

(обратно)

2

Кайнок — патрон русско-американской фирмы, получивший название от пороха «койнок» американского производства.

(обратно)

3

Царандой — афганская милиция (прим. авт.).

(обратно)

4

ПМГ — передвижная милицейская группа.

(обратно)

5

Правилки, толковища — собрания воров, где выносят приговоры нарушителям воровского закона.

(обратно)

6

ПМГ — передвижная милицейская группа.

(обратно)

7

Правилки, толковища — собрания воров, где выносят приговоры нарушителям воровского закона.

(обратно)

8

СКП — стартовый командный пункт.

(обратно)

9

«Капка» (жарг.) — спасательный жилет, заполненный растительной ватой (капкой), служащей элементом плавучести и одновременно утеплителем.

(обратно)

10

Битва за Британию — 16-недельное ожесточенное воздушное сражение осенью 1940 года, в ходе которого английские летчики сорвали «воздушный блицкриг» люфтваффе Геринга.

(обратно)

11

Curtiss Р-40Е «Warhawk» — американский истребитель, поставляемый по ленд-лизу в Англию и СССР из США.

(обратно)

12

— Говорят, русские любят водку, Сталина и футбол?

(обратно)

13

В ВВС США опознавательные знаки (белые звезды) наносятся несимметрично: на левом крыле только сверху, на правом — только снизу.

(обратно)

14

— Ну и как, старина?

(обратно)

15

— Что, выясним отношения сразу?

(обратно)

16

— Привет! Держи, Мак!

(обратно)

17

БАО — батальон аэродромного обслуживания; ВНОС — воздушное наблюдение, оповещение, связь.

(обратно)

18

— За нашу общую победу!

(обратно)

19

— Отличная работа, черт подери…

(обратно)

20

— Не огорчайся, дружище. Подмоченная репутация уже не раскиснет в холодной воде, когда мы с тобой там окажемся, — и спаси нас тогда Господь…

(обратно)

21

«Сто девятый» — истребитель «Мессершмитт — 109» (в жаргоне — «худой»).

(обратно)

22

— Сэнди. Сэнди Мак-Аллен, Маскоги, Оклахома.

(обратно)

23

— Лейтенант. Доблестные ВВС флота доблестных США. Я угощаю, джентльмены.

(обратно)

24

— Слушай, лайми, скажи ему… («лайми» — прозвище британских летчиков и моряков, получающих в рационе лимонный сок).

(обратно)

25

— Пошел к черту.

(обратно)

26

— Я не лайми, а ты не в Оклахоме. Я — Лэйтон, понял? Капитан Энтони Лэйтон. Офицер Ее Величества…

(обратно)

27

— Ладно. Тебе лучше знать. Но все равно — скажи ему, что…

(обратно)

28

— Не могу.

(обратно)

29

— А тогда какого черта ты тут сидишь?

(обратно)

30

— А ты?

(обратно)

31

— Опять верно. Грамотные вы ребята, лайми… За короля, джентльмены, храни его Бог! И за славного парня Делано — Господь уважает президента. И за нашу красотку — Победу!

(обратно)

32

— Мне сказали, ты с Украины. То мама. Понял? Она — ваша. Ольга.

(обратно)

33

— Ольга. Да, есть там у вас такой город — Полтава. Она — оттуда. Усек?

(обратно)

34

— Чем ты их напугал? Чего ты ляпнул, а?!

(обратно)

35

— Алекс! Эй, Алекс, умоляю — минуту, только минуту! Тут у нас чертовски интересно!

(обратно)

36

— Ребята, я требую двойное жалованье. И я, пропади все пропадом, хочу выпить. И мне некогда. Но, клянусь Богом…

(обратно)

37

— Ладно-ладно, не гуди. Держи выпивку — за счет заведения. И скажи ребятам, что моя мать русская. Нет, украинка. В общем, полтавский округ, или как там у них… Ты-то чего пялишься? Ее отец приехал к нам черт-те когда! Но мой старик — стопроцентный добрый американец, фермер, и белый человек… Да, так вот, я хотел…

(обратно)

38

— Спаси и помилуй меня, грешного. Ребятки, кажется, вы немного рехнулись…

(обратно)

39

— Эй, все! Я нашел его, я сам его нашел!

(обратно)

40

— Этот русский, этот парень… Наши матери — Ольги! Они одной Родины! И мы с ним встретились, с моим братом, здесь! Я пью за него, за нашу семью, за наше общее дело!

(обратно)

41

— Джентльмены! Если стихийно началось то, что мы хотели бы выразить чуть позже официально, то я, как представитель командо…

(обратно)

42

— Сэр? Извините, но… Вылет? Как ваши союзники, сэр, мы, вероятно, имеем право…

(обратно)

43

«Сто десятый» — двухмоторный двухместный тяжелый истребитель дальнего действия «Мессершмитт Bf-110».

(обратно)

44

— Но… Погода, господин полковник? Время?

(обратно)

45

— Мы давно знакомы… Джентльмены!

(обратно)

46

— Достаточно, сэр. Мы — офицеры Ее Величества, и мы знаем наш долг. Прошу прощенья, сэр, — время.

(обратно)

47

— Крепко сказано. Отлично, майор! Ронни, ты где? Нам пора, старина.

(обратно)

48

— Сэр-р-р! Мы дрались над Мальтой, Каналом и Лондоном. Как расценивать ваш отказ?

(обратно)

49

ВЯ — автоматическая 23-миллиметровая пушка Волкова-Ярцева.

(обратно)

50

УБТ — крупнокалиберный (12 мм) пулемет Березина.

(обратно)

51

— Я буду за тобою, капитан! Я все помню!

(обратно)

52

— Главное — ты веди меня, если что, парень! А уж я…

(обратно)

53

— «Вулкан», я — «Факел-Шесть», на связи. Порядок. Запуск?

(обратно)

54

«Аллисон» — двигатель «Аллисон V-1710-33» мощн. 1040 л. с.

(обратно)

55

— Будь паинькой и приготовь старому ковбою пару девочек и виски к возвращенью!

(обратно)

56

— … раз повторяю: очередность звеньями, курс взлета — 35, ветер по полосе встречный, восемь метров, полоса сухая, русские просят обратить внимание в наборе…

(обратно)

57

— «Факел-Один»! Интервал за последним русским — три минуты.

(обратно)

58

— Я — «Факел-Первый». Всем. «Киви». Повторяю — всем «Киви»!

(обратно)

59

— Поторопимся, джентльмены, нас ждет приятный вечер!

(обратно)

60

Пеленг — строй «уступом».

(обратно)

61

МБР-2 — морской ближний разведчик, одномоторная «летающая лодка».

(обратно)

62

— …мать твою, Дикки, сорви петлю, сорви, сукин сын!..

(обратно)

63

— …и лево, лево тридцать… семь часов… там, там, да, там!

(обратно)

64

— …его так! Руби засранца, я прикрываю! Руби ублюдка!

(обратно)

65

Боевой ордер (строй) кораблей, сверху напоминающий букву «Н», во время второй мировой войны часто используемый для отражения воздушной атаки.

(обратно)

66

Боевой разворот — фигура высшего пилотажа: разворот на 180° с резким набором высоты.

(обратно)

67

— Домой, ребята. С меня виски — сегодня я завалил первого. Вы знаете куда? Я — в гостях! Конечно, я прикрою — но пора бы домой. А купаться тут… Только ангины мне в гостях и не хватало. Это же просто неприлично!

(обратно)

68

«Полюс» — кодированный сигнал потери ориентировки.

(обратно)

69

— Понял, старина. Тебе крепко досталось. Норд — там. Там!

(обратно)

70

АНО — красно-бело-зеленые аэронавигационные огни.

(обратно)

71

— Вон он! Я вижу его! За мной, ребята!

(обратно)

72

— Эй, парни! Слышите меня? Тут что-то вроде аэродрома! Сажусь!

(обратно)

73

— Не понимаю. Я сажусь. Следите за мной — и до встречи.

(обратно)

74

ВПП — взлетно-посадочная полоса.

(обратно)

75

«Fuel» (англ.) — «Топливо».

(обратно)

76

— Порядок, парни!

(обратно)

77

— Привет!

(обратно)

78

Подзор (кормовой) — наклонная внутрь часть кормы, выходящая за пределы ахтерштевня.

(обратно)

79

Кринолин — конструкция (часто решетчатая) за линией наружной обшивки корпуса судна для предохранения от повреждений при швартовках, навалах и т. п. ситуациях гребных винтов, рулей и других выступающих за обводы частей судна.

(обратно)

80

Баллер — вал, на котором вращается перо руля.

(обратно)

81

Шаровый цвет — маскировочная «морская» краска серо-сине-водяного тона.

(обратно)

82

Дюрит (авиац.) — моторный дюралевый трубопровод.

(обратно)

83

Флак (от нем. Flak) — зенитное орудие.

(обратно)

84

Баллон со сжатым углекислым газом для заполнения бензобаков по мере расхода топлива для предотвращения пожара или взрыва баков; располагался в «ИЛ-2» между сиденьями пилота и стрелка.

(обратно)

85

Носок крыла — передняя кромка крыла по всей его длине.

(обратно)

86

«Капот», «капотирование» — опрокидывание самолета через нос.

(обратно)

87

Подскок (аэродром подскока) — засекреченная временная площадка-засада для выигрыша внезапности, времени и горючего.

(обратно)

88

Дот — долговременная огневая точка.

(обратно)

89

«Звезды и полосы» — американский флаг.

(обратно)

90

Лагом — то есть бортом.

(обратно)

91

Цитата из «Хага-Куре» («Под листьями») — древняя японская книга, в которой изложен священный кодекс чести самурая — Бусидо.

(обратно)

92

— Порядок, мам!

(обратно)

93

Грумман ТБМ/ТБФ «Эвенджер» — на 1941 год новейший, в стадии войсковых проб, морской 4-местный палубный бомбардировщик, поступивший на вооружение флота с весны 1942 года. Впервые участвовал в боях за остров Мидуэй. — Примеч. автора.

(обратно)

94

Здесь и далее — выдержки из фонограммы радиообмена пилотов пропавшей 5 декабря 1945 г. во время учебного полета в районе Бермуд пятерки самолетов ТБМ/ТБФ «Эвенджер» (ведущий группы — командир 10-го звена, пилот-инструктор учебной авиабазы Форт-Лодердейл лейтенант флота США Чарлз К. Тейлор). Все подробности и обороты речи, позывные, номера и имена соответствуют записям протоколов Следственной комиссии ВМС США. (Цит. по кн.: Лоуренс Д. Куше. Бермудский треугольник: мифы и реальность.)

(обратно)

95

«Желтый канал» — частота аварийной радиосвязи — 3000 килогерц.

(обратно)

96

След от давления петли на шею при повешении и удавлении.

(обратно)

97

КВС — камера временного содержания.

(обратно)

98

«Моторолла» — портативная, переносная радиостанция. — Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

Ю.Козлов Кайнок

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

М. Трофимов.Э.Дорофеев. Г. Тыркалов. Вокзал. Столкновение. Явка с повинной

  ПО ЗАКОНАМ МУЖЕСТВА

  Михаил Трофимов ВОКЗАЛ Повесть

  Эдуард Дорофеев СТОЛКНОВЕНИЕ Повесть

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

    11.

    12.

    13.

    14.

    15.

    16.

    17.

    18.

    19.

    20.

    21.

    22.

  Герман Тыркалов ЯВКА С ПОВИННОЙ Рассказ

  Герман Тыркалов ПОЖАР В СТЕПИ Рассказ

  БИОГРАФИЯ МУЖЕСТВА

Родионов С. Воложанин Ю. Отпуск - Чёртов мост

  ОТПУСК

  ЧЕРТОВ МОСТ

  Биография мужества

Курило Семён Тайна шифра

  ПО ЗАКОНАМ МУЖЕСТВА

  Семен Курило ТАЙНА ШИФРА Очерки

    ТАЙНА ШИФРА

    БИТАЯ КАРТА

    СЛЕДЫ НА СНЕГУ

    СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО

    В ЛОГОВЕ

  Биография мужества

Амиран Кубрава Старая шкатулка

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Вениамин Росин Трясина

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

Смирнов Виталий Ловушка для убийцы

  Виталий Смирнов Ловушка для убийцы (Роман)

    В обычный день

    За поворотом

    Симонов и Курбатова

    На месте происшествия

    Мать и дочь

    Генерал Хорин

    Иван Арсентьевич Мосляков

    Капитан Безуглый

    Загоруйко

    Младший лейтенант Левин

    Иван Арсентьевич Мосляков

    Любовь Михайловна Соколова

    Капитан Безуглый

    Нина Семеновна Курбатова

    В трудную минуту

    Мать и дочь

    Старший лейтенант Пряхин

    В блеске театральных огней

    По горячему следу

    Лицом к лицу

    Наедине с собой

    Трудное решение

    Васька Трегубов

    Новые обстоятельства

    Лидочка Перевозчикова

    Предательство

    Повторный обыск

    Лицом к лицу

    Встреча через много лет

    Отец и дочь

    Рокотов и Алешин

    Катастрофа

  Платон Обухов Прыжок Биг Босса (Повесть)

  Об авторах

Григорий Булыкин Куплю входную дверь

  I.

  II.

  III.

  IV.

  V.

  VI.

  VII.

  VIII.

  IX.

  X.

  XI.

  XII.

  XIII.

  XIV.

  XV.

  XVI.

  XVII.

  XVIII.

  XIX.

Григорий Булыкин Точка на черном

  1. ДВЕ СМЕРТИ (Чхеидзе)

  2. В ПУСТОТЕ НЕТ ДВИЖЕНИЯ! (Чхеидзе)

  3. «А ПОРТФЕЛЬЧИК-ТО С СЕКРЕТОМ!» (Генерал)

  4. ГОНЕЦ. (Шимановский)

  5. РАЗЛУЧНИЦА КЛАВА. (Илюхин)

  6. «ЭТО БЫЛ РЕПОРТЕР!» (Чхеидзе. Москва)

  7. «ДЕРЖИ МЕНЯ, СОЛОМИНКА, ДЕРЖИ!» (Чхеидзе)

  8. «В ПУСТОТЕ НЕТ ДВИЖЕНИЯ!» (Заместитель министра)

  9. «О, ПАЛЬМЫ…» (Чхеидзе)

  10. КВАДРАТУРА КРУГА. (Шимановский)

  11. ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ. (Архив)

  12. «ВАШ ХОД, ЮНОША!» (Чхеидзе – Шимановский)

  13. «ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!» (Генерал)

  14. ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ. (Чхеидзе)

  15. «КОТОРЫЙ РАЗ ЛЕЧУ МОСКВА – ОДЕССА!» (Чхеидзе)

  16. ПАРТИЯ ВСЛЕПУЮ. (Шимановский)

  17. ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ. (Шелаури)

  18. СНАЧАЛА БЫЛ ХАОС. (Илюхин)

  19. «ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!» (Илюхин)

  20. ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ! (Илюхин)

  21. ОРДЕР НА АРЕСТ. (Шелаури)

  22. РИСК – ДЕЛО ПРОФЕССИОНАЛОВ! (Шимановский)

  23. ТЕНЬ ТИТАРЕНКО. (Чхемдзе)

  24. ПРИЗНАНИЕ. (Илюхин)

  25. НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ. (Липиеньш)

  26. ВСКРЫТИЕ ПОКАЖЕТ. («Консилиум»)

  27. ЧУДЕС, САНДРО, НЕ БЫВАЕТ. (Шелаури)

  28. ДАМСКОЕ ТАНГО, (Чхеидзе)

  29. ПЕРВОЕ ПА. (Чхеидзе)

  30. ВТОРОЕ ПА. (Липиеньш)

  31. А ТРЕТИЙ КТО! (Чхеидзе)

  32. МОНЕТА НА РЕБРЕ. (Илюхин)

  33. СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО. (Шимановский)

  34. А ГДЕ ЖЕ ДЕНЬГИ! (Генерал)

Валерий Денисов По кличке «Боксер»: Хроника времен культа личности

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗВЕЗДНЫЙ ГОД НИКОЛАЯ САТОВА

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ СТОЛКНОВЕНИЕ

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

  Эпилог

Григорий Жуков КЛЯТВООТСТУПНИКИ

  1. Ограбление

  2. «Другого предложения не будет…»

  3. Кадровый садизм

  4. Покровители

  5. Фронтальное наступление

  6. Трудные допросы

  7. Финал

Сергей Иванов, Лев Котюков СМЕРТЬ ДВОЙНИКА

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

ТАК СРАЖАЛИСЬ ЧЕКИСТЫ

  Козлов И. Высокий долг

  Всегда на посту

  В суровый час

  В боях закаленная

  Самое сильное оружие

  В памяти навсегда

  Истоки мужества

  Схватка в лощине

  Всем смертям назло

  «Когда смотрю на ордена…»

  С винтовкой и песней

  Среди огня и руин

  Разведка доложила точно

  У стен Госбанка

  Опергруппа действует

  Разведчицы

  Выполняя долг

  Три страницы из дневника

  Не зная покоя

  Будни чекистов

  Вахта на море

  «Вы проиграли, Остер!»

    «Мой сын — шпион»

    Смертельно опасно

    Допрос радиста

    Игра началась

    Операция «Пустые хлопоты»

    Посылка с загадкой

    «Гостя» взять живым

    Конец группы Карла

    «Двойник. Расстрелять!»

  «Капитан» явился с повинной

  Из старого блокнота

  Где же фельдмаршал?

    Абвер торопится…

    Дело будет серьезное

    Рокировка через битое поле

  Равнение — на ветеранов

Иван Козлов ОШИБКА «БЕЛОГО СТРЕЛКА»

  Предисловие

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

  Глава сорок первая

  Глава сорок вторая

  Глава сорок третья

  Глава сорок четвертая

  Глава сорок пятая

  Глава сорок шестая

  Глава сорок седьмая

  Глава сорок восьмая

  Глава сорок девятая

  Глава пятидесятая

  Глава пятьдесят первая

  Глава пятьдесят вторая

СОВРЕМЕННЫЙ ДЕТЕКТИВ

  Иван КОЗЛОВ СЕКРЕТ ПОЛИШИНЕЛЯ ПОВЕСТЬ

    Предисловие

    Часть первая НЕОЖИДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

    Часть вторая ОТКРОВЕНИЯ ОТ ЕГИЯНА

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

  Владимир ПЕРШАНИН ОСТРОВ ВОЗМЕЗДИЯ ПОВЕСТЬ

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

  Андрей КАПРАЛОВ ПЛАТА ЗА ЛЮБОВЬ ПОВЕСТЬ

  Иван ФИЛИН ЗАПОЗДАЛОЕ ПРИЗНАНИЕ Рассказ

Николай Крамной Таблицы Рошарха

  …И ПРОФЕССИОНАЛЫ

  СТЕПНАЯ, 71

  ВСТРЕЧА СТАРЫХ ДРУЗЕЙ

  ПОИСКИ И НАХОДКИ

  НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

  ЛИЦЕНЗИЯ НА УБИЙСТВО

  ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Александр КУЛЕШОВ Рейс продолжается

  Глава I. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ ДЖОНА ЛЕРУА

  Глава II. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ РОККО

  Глава III. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ АЛЕКСЕЯ ЛУНЕВА

  Глава IV. ПОЛЕТ

  Глава V. ЛОВУШКА

  Глава VI. ПОХИЩЕНИЕ

  Глава VII. СРОЧНЫЕ МЕРЫ

  Глава VIII. РАБОТА КАК РАБОТА

  Глава IX. НЕ ЛЮДИ, А ЧЕРТИ!

  Глава X. И СНОВА ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ АЛЕКСЕЯ ЛУНЕВА

  ОБ АВТОРЕ

  Иллюстрации

Евгений Наумов Антимафия

Владимир Першанин Спроси пустыню… (Повесть)

    ***

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Владимир Христофоров Грибное лето в Вязьме

    От автора

    Дядя Вася Солидол

    Майор Фидинеев

    Добромир Рачев

    Дачник

    Иностранец в Вязьме

    Собиратели баночек

    Газовый баллончик

    Незнакомец с пистолетом

    Под колпаком контрразведки Болгарии

    Скандал на софийской таможне

    Вася Солидол вооружается

    Майор нервничает

    Федеральная служба контрразведки выходит на Майстера

    «Крестник» майора Фидинеева

    Банда находит отца Марафона

    Майстер в Вязьме

    «Господин Майстер, вы арестованы…»

    Момент истины

    Выстрелы на поражение

    Лидия Канатчикова

    «Склонен к побегу и нападению»

    Все мы немного Шерлоки Холмсы

    Нелегалы

    Марафон, он же Рудис

    Что в кейсе у Марафона?

    В чужом доме

    Выстрелы на поражение

    Еще одна жертва?

    Разочарование

Валерий Привалихин. Е. Морозов. Рясной И Умягчение злых сердец-Наложница-Гашиш с Востока (повести)

 

    Часть первая

    Часть вторая

    Часть третья

  Евгений Морозов Наложница Из хроники личной жизни наркома Берия

  Илья Рясной Гашиш с Востока (повесть)

Владимир Смирнов КРИК СКВОЗЬ СТЕКЛО

Методом исключения (Авторский сборник)

  МЕТОДОМ ИСКЛЮЧЕНИЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

  УПРЯМЕЦ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  ДЕЛО РАССЕРЖЕННОЙ ДАМЫ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  В НОЧЬ НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

    1

    2

    3

    4

    5

  «СНИЛСЯ МНЕ САД…»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

Владимир Турунтаев ПРОБА НА КИЛЛЕРА

  ЧП на школьном дворе

  Подключаются прокуратура и уголовный розыск

  Личность потерпевшего установлена

  Родные и близкие

  Полночные «ковбои»

  Явка с повинной

  Дело принято к производству

  Очная ставка

  Нулевой вариант

  Визит телемастера

  Сплошные неожиданности

  Тот самый Гера

  Митрофанов

  Ольга Квасова

  В ресторане все удивлялись…

  Полунин мешал?

  Щеглов и Полунина

  Дернуть за веревочку…

  Устами младенца

  Полунина не верит своим ушам

  «Не там копаете!»

  Еще две жертвы

  Некто Мистер Икс

  Неожиданный посетитель

  Игорь и его блондинки

  Первая улика

  И еще улика

  Задержание

  Все сердечники

  Полунина устала

  «Никакого „завтра“ не будет!»

  Щеглов требует следователя

  «Он лишь случайно промахнулся…»

  Хлопотливый денек

  Эпилог

Иван Черных ОХОТА НА БИЗНЕСМЕНОВ

  Часть первая. Ограбление инкассатора

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

  Часть вторая. Сержант Петропавловский

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Часть третья. Побег

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

Иван Черных. Е. Морозов. Васильев Б. Похищение-Легко ли быть свидетелем-Шантаж. 

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

  Евгений Морозов ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ СВИДЕТЕЛЕМ? Детективная повесть

  Борис Васильев ШАНТАЖ Детективная повесть

    1

    2

    3

    4

    6

*** Примечания ***