Том 1. Рассказы. Книга 1 [Георгий Иванович Чулков] (fb2) читать онлайн

Георгий Иванович Чулков Сочинения Том 1. Рассказы. Книга 1

«И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне запечатанную семью печатями».

«И видел я Ангела сильного провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?»

«И никто не мог, ни на небе, ни на земле, ни под землей, раскрыть сию книгу, ни посмотреть в нее».

«И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей»…

Откровение Св. Иоанна.

Тайга

Я прекрасно помню мою жизнь в тайге.

Бывало, иду я по долине, прислушиваясь к треску и шуршанью, которое доносится ко мне справа из болота, и не знаю, что это трещит там. Но мне все равно. Кругом просторно, и горы, которые протянулись на горизонте, не решаются приблизиться ко мне. Они отступают все дальше и дальше, а я с уважением смотрю на них, потому что за ними – тайга.

Моя собака, немного разбитая охотой, лениво плетется у моих ног, подражая походке якутов. Комары тучей толкутся надо мной. Я чувствую запах дымокура и среди дыма и тумана вижу перед собой стадо, слышу сочное чавканье и ощущаю молочный запах коров, смешанный с запахом тлеющего навоза. Я спешу подняться на холм, на котором стоит моя юрта. Я вхожу в нее, низко нагибаясь. Все по-старому, конечно: на нарах лежат медвежьи шкуры; в камельке стоит мой походный котел, который я вез всю эту долгую дорогу, все эти восемь тысяч верст; на полках стоят якутские турсуки. Я подвешиваю ружье к потолку, бросаю на землю убитых уток, развожу огонь в камельке… Потом я выхожу из юрты посмотреть небо. Венера горит. Наверху так все громко и ярко, а вокруг юрты расползлась густая, липкая, темная влага, и все будто раздавлено, точно огромный, огромный человек наступил нечаянно на бедную землю своей тяжелой пятой.

Но все-таки мне было хорошо тогда и я ничего не хотел кроме неба, тайги и моих мыслей. Потом наступила осень. Каждое утро я ждал снега; и я выходил на прогулку и всегда почему-то направлялся по дороге в город. Никто ко мне не приезжал, а я прислушивался к неподвижному воздуху, точно надеялся, что услышу наконец лошадиный топот.

Лес на горизонте сделался желтовато-серым, а когда заходило солнце, все горело красным пламенем. И тогда казалось, что кто-то развел огромный костер. Делалось жутко и дрожало сердце.

Вечера стали совсем холодные и враждебные: волы поправившиеся за лето, жались теперь друг к другу сбиваясь в кучи. Чадолюбивые коровы согревали своим дыханием телят. Иногда я уезжал в соседний наслег стрелять уток; иногда пешком уходил в березовую рощу и там бродил, собирал бруснику и грузди или по целым часам просиживал на каком-нибудь упавшем стволе, прислушиваясь к лесному шороху и шепоту моих мыслей.

Семнадцатого августа я вышел из юрты часов в пять вечера и пошел опять по дороге в город. Зачем я пошел по ней, решительно не знаю. Я прошел так верст семь и озяб, хотя на мне была заячья куртка. Я уже подумывал, не вернуться ли мне домой, как вдруг почудился топот. И тотчас я решил, что едет моя жена. Я гнал эту мысль прочь от себя, но в то же время был твердо в ней уверен. Я лег на землю и приник к ней ухом: четыре пары копыт стучали по дороге. Ехали ко мне навстречу и сейчас были не более как в полуверсте.

Прошло минут десять. Наконец, я увидал телегу. Вот и жена.

Мне странно видеть ее здесь в этой московской накидке и шляпке. Я освобождаю от вуали ее раскрасневшееся от волнения лицо и целую торопливо.

– Ты еще любишь меня? – говорит она неуверенно и не смотрит мне в глаза.

– Да, да, – бормочу я, беру руками ее голову и заглядываю в ее лицо, которое кажется мне подернутым какой-то непонятной пленкой.

Потом мы садимся в телегу и едем ко мне.

Жена объясняет дорогой, почему она задержалась в России.

– Да, да, конечно… – говорю я: – а вот и моя юрта.

Я помогаю якуту-ямщику внести вещи. Наконец, мы остаемся одни. Я спешу развести в камельке огонь.

Стоя посреди моего жилища, жена смущенно и брезгливо оглядывается вокруг и говорит:

– А здесь хорошо… Право хорошо… Воздух только тяжел немного.

– Ничего, – говорю я: – это от хотона. Прежние хозяева держали зимой скот вот здесь, рядом…

Через час мы вышли из юрты и стояли под открытым небом, прижавшись друг к другу, как бывало раньше.

Большой круглый месяц, какой обыкновенно рисуют на оперных декорациях, странно выделялся на темном, густом небе. Немного повыше виднелись две-три оранжевые полосы, тоже фантастические, сказочные. Вся широкогрудая земля придвинулась к небу, а холмы своими вершинами упирались в свинцовые облака. И как будто месяц не светил: было темно вокруг, и только кое-где лежали нелепые зеленовато-белые пятна. Где-то недалеко раздавалось однообразное влажное чавканье волов. А еще дальше выла собака. И выла она жалобно. Должно быть, ее истязал какой-нибудь пьяный якут. Все было нелепо, нехорошо, страшно… Все смешалось в моей душе: и вой собаки, и непонятные пятна, и голос женщины, которую я прежде любил. Мне казалось, что я начал делать что-то серьезное, важное, и вдруг подвернулось под руку что-то маленькое и ненужное, подвернулось, прилипло к пальцам…

* * *

И так, мы стали жить вместе. В юрте нашей сделалось чисто, уютно. Когда я возвращался с охоты, на камельке уже стоял котелок и в нем что-нибудь варилось. Жена стояла перед огнем, с засученными рукавами, раскрасневшаяся, хорошенькая… После обеда я ложился на нару, а она садилась рядом и читала вслух. А когда я садился писать, жена уходила за перегородку, снимала с гвоздя мандолину и начинала играть; и я чувствовал, что трепещущие, полупрозрачные, ароматные звуки струн волнуют меня. А ночи были ужасны. Раньше мы никогда не предавались ласкам с таким увлеченьем, как там, в юрте. Казалось, что мы нашли какой-та ключ к самому тайнику наслаждения, проникли в святое святых сладострастия. В этом разнообразии чувственных ощущений мне чудилось что-то преступное, и мне хотелось иногда, после жарких и длинных поцелуев, громко кричать, чтобы заглушить чей-то настойчивый шепот. И я не знаю, кто это шептал у меня над ухом. Испытывали ли вы когда-нибудь ужас вашего рокового одиночества, когда здесь, на постели, рядом с вами лежит женщина, еще не успевшая очнуться от объятий, еще горячая, лепечущая жалкие слова любви? Вот в одну из таких минут, когда сердце мое сжималось от страха перед непонятным, когда я чувствовал себя рабом всего, что меня окружает, – всего, что касается меня, – всего, что раздражает мой глаз, ухо, кожу, – вот в одну из таких минут в моем мозгу сверкнула новая мысль о жене. Я понял тогда, что между мной и ею та же пропасть, какая неизбежно и постоянно развернется между мной и солнцем, небом, деревом, книгой… Моя близость с женщиной, эти тесные объятия, чтения вслух, а прежде эта игра в товарища – разве все это не злая насмешка, разве под этими отношениями не скрывается черная, зияющая рана?

А раньше я любил жизнь, любил мир со всеми его непонятными красками, звуками и запахами. Я любил мир, потому что он красив и безумен. Что такое искусство? Это песнь узников, песнь о недоступном мире, в сердце которого мы никогда не можем проникнуть, потому что наша душа скована этим жалким мозгом.

Эта женщина мне казалась красивой и непонятной, как мир. И я полюбил ее. Я любил ее, как розу, как звезды, как шорох леса… Она была мне нужна, и она всегда была со мной. Мне не приходило в голову, что ее сердце бьется не в такт с моим, что в ее душе роятся ее собственные мысли, быть может, маленькие, но ее собственные. А главное, я еще не понимал, что никогда не прощу миру его недоступность. А теперь для меня ясно, что и мир и женщина очерчены заколдованным кругом. Мир обманывает меня постоянно. Каждое мгновенье он обольщает меня иллюзиями. Но ведь женщина – это тот же мир, это «плоть от плоти» его. Быть может, она обманывает меня так же, как это бездонное небо, как пьяный свет сладострастной луны… И я никогда не пойму ее… Разве роковая тайна, заключенная в женщине, не тяготеет надо мной постоянно, как тяготеет этот лживый, подлый, красивый мир?

* * *

Я бродил все время по окрестностям и смотрел на траву. Она уже равнодушная, сухая, мертвая.

Озера подернулись льдом, а снега все еще не было. Табуны с диким ржаньем носились то здесь, то там.

Три дня кони оставались без пойла. Все умирало. Я смотрел на засохший ирис на берегу озера, синего ото льда, ярко-синего. Наконец, выпал свет. Якуты на санях привозили к юртам большие льдины и приставляли их к окнам, подперев палками. Я запряг мою лошадь и мы с женой поехали на восток, в тайгу. На жене была оленья кухлянка. Щеки у ней разрумянились на морозе, и вся она, со своими глазами, сверкавшими из-под меха, казалась молодой, здоровой, красивой и грешной.

Вечерело. Шел легкий, мягкий, крупный снег.

Жена заговорила первой:

– Вот уже два месяца живу я здесь и все жду, когда ты станешь смотреть на меня теми же глазами, какими ты смотрел раньше. Скажи, ради Бога, что с тобой. Ведь я вся измучилась. Я не выдержу этой пытки, право…

Ее слова не вязались с пьяным блеском ее глаз и с этой грешной улыбкой.

Тогда я сказал:

– Ах, оставь, пожалуйста… Я такой же, как и раньше, и смотрю на тебя теми же глазами…

А сам между тем я думал другое.

Мы ехали по таежной дороге. По обеим сторонам чернела густая корявая заросль. И вдруг мне показалось, что жена чувствует тайну, как эта немая тайга. И женщина, и этот лес ближе к ней, чем я. Почему же они молчат?

Тогда я остановил лошадь и, приблизив свое лицо к ее непонятным глазам, задыхаясь от свинцовой мысли, пробормотал:

– Открой тайну, открой!

Она в ужасе отшатнулась от меня и пронзительно закричала:

– А… А… Домой, домой!

В это время откуда-то сверху упал сук и оцарапал до крови мне лицо. Я запомнил этот пронзительный крик, запомнил ощущение теплой крови, которая текла у меня по щеке.

На обратном пути мы ехали молча. Какая это была странная поездка! Я сейчас не могу понять, что это тогда было. Жена, очевидно, почувствовала, как и я, чем все это должно кончиться.

Кругом все было до того нелепо, лживо и страшно, что можно было с ума сойти. Да мы и обезумели тогда.

Наша якутская лошаденка испуганно поводила ушами и храпела. Снег скрипел, как живой. Черные, корявые, усатые пни двигались и изменяли свою форму. А с неба, в страхе и смятении, то и дело срывались звезды и падали вниз, оставляя на своем пути кровавый след, полный отчаяния. Тайга грозно хмурилась, но уже не в силах была бороться с надвигающимся ужасом. Раздавленная, распластанная она тяжело дышала, и ее мохнатая грудь вздымалась неровно и торопливо.

И вот, наконец, мы в юрте вдвоем. А это разве не ужасно? Вдвоем, запертые в этой землянке, стиснутые льдом, окруженные со всех сторон снежною равниной, а дальше черная, беспредельная, немая тайга… О, бегите, бегите! Бойтесь уединения вдвоем. Вы жили там, в миру, и все, что было вокруг вас, мешало вам сосредоточиться и сознать весь ужас вашего неведения. Вы не чувствовали тех крепких нитей, которыми кто-то привязал вас к этим краскам, звукам и запахам, которые всегда вам намекают на что-то и ничего в сущности не говорят. Вы ничего не знаете, ничего!

Но этого мало: рядом с вами живет существо, которое напоминает вам о мире. Ее присутствие постепенно отравляет ваше сердце. Вы невольно изучили ее всю, ее тело. Вы знаете ее глаза, ее волосы, губы, запах кожи, ее голос, ее мысли, – но души ее вы не узнаете никогда. Вы не так наивны, чтобы ее мысли принять за ее душу. Вы прекрасно понимаете, что мысли вы можете вырвать из ее мозга, но где вы найдете ее душу?

Вот она, моя жена, там, за перегородкой. Я слышу ее дыхание, знакомое дыхание любовницы.

– Поди сюда… – говорю я: – поди…

Она выходит полуодетая, закутанная в черное.

Я сажаю ее на колени и говорю:

– Видишь ли, я, кажется, болен. Я зол и несправедлив, прости меня.

– Ничего, – говорит она: – ничего. Но, знаешь, мне страшно.

– Не бойся, – говорю я: – я расскажу тебе все.

Тогда жена шепчет:

– Милый, дорогой, расскажи, расскажи…

И я начинаю:

– Ну, слушай… В пересыльной тюрьме я не раз заходил в камеру уголовных. Там, в назидание арестантам на видном месте, висела бумага в черной раме с десятью заповедями. Кто-то вырезал из текста отрицания, – и получилось: Убий! Укради! Прелюбы сотвори! И вот потом, в тайге, я все думал о преступнике, который так дерзко посягнул на священные заповеди. И мои мысли все двигались вперед в этом направлении и только один раз они были раздавлены чем-то большим и тяжелым. Случилось это вот как. Я – помнится – лежал в кустах тальника и смородины на берегу речонки. Было тихо, тепло и ярко. Рядом шмыгали хрупкие ящерицы и, шурша сухими листьями, пробегали полевые мыши. Я прислушивался к этой трепетной жизни, такой мимолетной и слепой. И вдруг я почувствовал чье-то дыхание и земля покачнулась и поплыла от меня прочь. Я вспомнил, как один человек умирал на моих глазах. Он полусидел на постели, задыхаясь, с лицом, искаженным страхом, и судорожно сжимал одеяло своими бледными пальцами… И я молился. Кому я молился? Я не знаю. Быть может, тайне, которая дрожала в глазах умирающего; быть может, светлой полосе на пороге комнаты; быть может, самой смерти с ее жадным зеленым глазом… Воспоминания об этой странной молитве и особенно о светлой полосе на пороге темной комнаты загромоздили путь моих мыслей. Но я хочу быть свободным и одиноким, как тот преступник. Понимаешь? Я презираю тайну. Я хочу ее презирать. Я задыхаюсь в этом ужасном лабиринте стволов и сучьев. Мир посмеялся надо мной, обманул… И ты тоже…

Тогда жена испуганно говорит:

– Что? Что ты сказал?

Я смотрю на нее в упор и повторяю:

– Ты обманула меня.

Злоба начинает меня душить и я не узнаю своего голоса. Он сделался глухим и шершавым. Я сам со страхом прислушиваюсь к своему голосу, и он мне кажется чужим, как будто кричит бес, который вошел в меня. А голос повторяет:

– Мир и ты обманули меня, но я сумею вам отомстить. Вы оба, лживые и лицемерные, красивые и бесстыдные, воздвигли стену между мной и сущностью. Я чувствую присутствие чего-то страшного в дыхании тайги и в твоем дыхании. И мне хочется на мгновенье остановить дыхание, биение твоего сердца, чтобы остаться наедине с тайной.

Тогда жена вырвалась из моих рук и, шатаясь, ушла за перегородку.

* * *

Было очень холодно. Целый день в воздухе ходил сердитый, сизый туман. Ночью все враждебно молчали. Я ездил в соседний улус. Выехал я поздно, и ночная суровость застала меня в дороге. Кругом обступала тайга и от нее у меня кружилась голова. Сани без подрезов то и дело раскатывались в стороны, ныряли со вздохом в ухабы, решительно поднимались вверх, снова мчались куда-то вниз, в овраг, на дно тайги, и опять летели кверху. Крутом были снег и черные стволы.

Нетронутый, чистый, нежный снег. Белое небо и белая земля. Мне казалось, будто у меня крылья и будто я и все вокруг меня несется в сумасшедшем вихре. А в сердце дрожало предчувствие свободы. Скорей бы, скорей!

На другой день я вернулся домой. И как только я переступил порог моей юрты, во мне проснулась жажда уединения. Мне страстно, до боли, захотелось быть одному. Одинокая мысль, которая навязчиво преследовала меня все время, всплыла на верх. Она была такой простой, ясной и необходимой, эта мысль: остаться наедине с тайной.

– Послушай, – пробормотал я жене: – уйди!

То, что я говорил, не имело смысла: уйти ей некуда было сейчас, но я все-таки повторял:

– Уйди, уйди!

Жена съежилась и, растерянно разведя руками, беззвучно подошла к наре и ничком легла на нее, зарывшись лицом в подушки.

Я взял ружье, отошел в другой угол. Потом дрогнула юрта и запахло порохом. А когда разошелся синий дым, я увидал, что жена лежит по-прежнему, не шевелясь, и только левая рука ее неестественно и трогательно скатилась с нары; маленькие ножонки были до ужаса беспомощны.

А на пороге дрожала светлая полоса…

Тогда я уронил ружье и подполз к наре. Ах, как это было страшно! Кто-то сзади подошел ко мне.

Откуда-то доносился глухой гул. Это двигалась на мою юрту лохматая тайга. И слышал я, как трещали сучья и хрипели стволы и страшная корявая масса ползла со всех сторон, чтобы раздавить меня.

Тревога

I.

Кони мчались на северо-восток, в тайгу.

Якут-ямщик перестал петь, перестал щелкать языком. Мы мчались в полусне навстречу рассвету.

Было лето, но по ночам было холодно…

Куда мы мчались? Зачем?

Казалось, что когда-то мы все это видели, что все это было.

Иногда мы решались взглянуть на тайгу, на ее стиснутую пасть, или на млечный путь, медленно тающий, или на белые мертвые тени, которые подымались от поверхности озер: все леденело в нашем сердце, и нам казалось, что оно не бьется уже и без трепета мчится в бездну.

Ах, эти белые озера, на дне которых тайны! Ах, эта таежная земля, заморозившая в своих недрах первобытную кровь.

Я прислушивался к этим вещим голосам, к полувнятному шопоту пустынных веков.

Мы подвигались среди белой мглы. Копыта коней сухо стучали по хворостинам гати.

Как было сладко, жутко, тревожно. И спутница шептала мне:

– Смотри, смотри…

И я смотрел…

Что это? Колонны? Привидения? Или, быть может, это древняя песня первобытного человека вытянулась, выросла из озера, как огромный белый цветок.

II.

Вон там чернеет, дымится юрта. Согнулась, жмется к земле. Смотрит зорким глазом вглубь тайги и ждет. Чего она ждет?

Вот мы примчались к ней; и выползли из нее старые и малые якуты, толпятся вокруг повозки, распрягают лошадей и курят трубки.

Говорят друг другу «капсе», что значит «рассказывай» – и отвечают «капсе».

Подошла дряхлая старуха с провалившимся носом и трогает наши мешки и бормочет:

– Арги агал!

Но у нас нет водки, и мы отвечаем: «арги сох».

Засмеялась гнусавая старуха и замахала рукой – зовет в юрту.

А в юрте красным огнем пышет камелек, и вокруг него съютились, сплотились ребята и якутки-подростки, все голые, пропитанные копотью, с кошачьими глазенками.

Мы достаем из мешков жареное мясо. И тянутся к нам смуглые руки. Мы раздаем куски говядины. И чмокают здесь и там жирные губы. И каждый якут уже вытащил из голенища свой тонкий, острый нож и, притиснув мясо жадными резцами, ловко отсекает куски перед самым своим носом.

А в углу угрюмо и молча сидит поселенец-татарин. У него красная борода. На коленях у него винтовка.

Белый рассвет пробился через окошко, и лег холодным пятном на земляной пол.

Быстро, быстро говорят якуты. Достали с божницы бутылку арги и распивают ее поочередно. Малые ребята уже опьянели и кривляются, и задирают кверху ноженки. А якутка-имерячка легла на землю, там, где холодное белое пятно. Лежит имерячка прямо перед нами, гримасничает, передразнивает нас.

Из хотона понесло едким запахом.

Мы вышли из юрты. Был день. Вышел и татарин, погладил корявой рукой красную бороду, посвистал и сказал по русски, в сторону, как будто не нам.

– Лошадей нету. Придется тойону вечером ехать. Подождет тойон мало-мало.

Выполз из юрты и якут-хозяин, совсем пьяный. Говорит, ухмыляясь:

– Ат сох, коней сох!

А подруга мне говорит:

– Тайги боюсь.

III.

Взошло солнце и сразу сделалось жарко. Из тайги широкой волной шел на нас смолистый запах. Трава, молчала. Все молчало. И только напряженно звенели солнечные лучи.

И хотя было очень ярко, все-таки что-то тревожное билось у меня в груди.

А у подруги моей в глазах появились две блестящие точки, и она странно улыбалась.

Идти в тайгу?

Ну что-ж, мы пойдем. Я вот захвачу ружье, и мы пойдем побродить.

Вот мы входим в нее, и тянутся к нам жадные ветки, стараются корявыми пальцами схватить нас за. платье. И тихо охает земля, шамкает сухими листьями.

От какой-то сумасшедшей травы ползет пьяный запах и щекочет сердце.

Кто-то идет на нас из таежной глубины грузными шагами, уверенно ломится, продирается сквозь чащу.

Уж не медведь-ли.

Медведя не боюсь: у меня ружье и якутский нож. Чего-то иного боюсь я.

Куда же повернул этот большой и тяжелый, который лез на нас из глубины чащи?

Все тихо, не зашелохнет. И даже золотые пятна на стволах сосен перестали дрожать и благоговейно внимают молчанию.

И мы не можем итти дальше, ложимся на землю, боимся пошевельнуться и смотрим на небо, сквозь странную сеть ветвей.

Из внятной тишины рождаются звуки; – тысячи, тысячи маленьких шершавых звуков! Они бегут, они кишат, как муравьи; цепляются друг за друга. И от их множества, как от сложного кружева, делается дурно и страшно. Звуки бегут по моей коже, как мурашки. Я беззащитен.

Но вдруг где-то упал тяжелый сук. И сразу погасли мелкие звуки. Начался хаос больших, крепких, почти медных вздохов. Это ветер ворвался в чащу.

– Милая! – говорю я моей подруге: – я положу свою голову на твои колени…

IV.

Закатилось солнце, и сразу сделалось холодно и жутко Маленькая худая собака с седыми бровями визжала и вертелась вокруг дрожащих лошадей. Все якуты были пьяны, и казалось, самый воздух пропитан водкой. Все заволоклось сизой мглой. Какая-то птица тяжело и сонно пронеслась у нас над головами.

Мы уже сидели в телеге; ямщик-на козлах; двое парней держали лошадей, одуревших от сумерек и от криков пьяных якутов.

Вот свистнул ямщик, расступились якуты, обезумевшие кони рванулись и помчались вглубь жадной мглы.

Направо – тайга, и налево-тайга. Не мчимся ли мы над бездной, над хаосом?

И где она, эта бездна? За таежной ли стеной, в мертвой глубине бескрасочного мира, или во мне, в моей изъязвленной душе?

И чей-то голос слышался мне, огромный, густой как тайга. Как будто темно-зеленые волны колыхались, как будто иногда набегали на нас.

Как мы дрожали, согнувшись и ожидая! Ямщик молчал, покачиваясь, и казалось, что он свалится сейчас, а мы помчимся одни, пока тайга не преградит нам пути и какой-нибудь шальной сук не разорвет нам грудь.

Мы мчались безмолвно и все ждали, ждали… И вдруг раздался выстрел; будто длинная раскаленная иголка проткнула темный воздух над нашими головами.

Это просвистала пуля.

Я вспомнил почему-то рыжую бороду, и стало мне весело, и загорелось сердце.

– Ложись, – крикнул я моей подруге и толкнул ее на дно телеги, а сам вскочил, вырвал возжи из рук якута и закричал, как дикарь.

Где-то эхо зычно подхватило мой крик, и охнула тайга.

А я в радостном смятении хлестал лошадей, бешеное веселье кружилось у меня над головой, и кто-то рядом – только не человек – хохотал…

И я думал: кто это хохочет так страшно и так весело? Кто это?

На этапах

1.

От пересыльной тюрьмы до Качуга партия шла этапом Стало весело, когда арестанты очутились за высокими тюремными па́лями и ступили на весеннюю землю. Казалось, что вокруг конвой – случайно: стоит захотеть – и выйдешь из круга солдат, пойдешь один по дороге, высоко подняв голову и бодро постукивая палкой о порыжевшую оттаявшую землю.

Мы шли впереди повозок и молодыми братскими голосами пели песню о развевающемся знамени. Товарищ Глеб сломал по дороге молодую березку и прицепил к ней красный платок, и было приятно смотреть на этот алый знак вольности.

Когда мы шли по Александровскому селу, на дорогу выходили поселенцы и низко кланялись нам, и тогда мы выше подымали головы и старались идти в ногу в лад.

Конвойный офицер, Семен Семеныч, то-же шел в ногу с нами и – видимо – с удовольствием слушал боевую песню. Весеннее солнце поблескивало на солдатских штыках; влажный запах земли вздымался навстречу нам, и прошлогодняя трава приятно бурела на солнцепеке, напоминая все о том-же – о весне, о весенней смерти и о весенней жизни.

Светло и легко дышалось; не хотелось ни о чем думать, – хотелось жить на каких нибудь звериных тропах, наслаждаясь бездумно лесными запахами, шорохами, птичьим свистом и волчьим воем.

Сибирская весна, в своих холодных прозрачных тканях, шла вместе с нами из зимней тюрьмы на волю, помавая голыми ветками и зычно клича бурливые ручьи, кичливые в своем ионом задоре. Весна звонко цокала тонким и гибким бичом по земле, выгоняя стада на волю; веяла бодрым ветром в лицо и ломающимся то звонким, то хриплым голосом что-то кричала нам, мелькая среди красных сосен.

А когда мы переправлялись на пароме через реку, было видно, как весна ломает на берегу огромные ледяные сосули, и они с треском рушатся в бурную и пенную воду. Тонкий лед, похожий на осеннюю шугу, облепил наш паром по борту. Мы стояли, сбившись в кучу, среди солдат, и жадно смотрели сквозь синеватую воздушную завесу на тот берег, ожидая своей новой судьбы в неизвестной пустыне.

И только один из нас не смотрел на тот берег и ничего не ждал от него: это был товарищ Глеб: ему предстоял побег.

Товарищу Глебу было двадцать четыре года, но он казался старше на вид. Все мне нравилось в нем, даже большие синеватые круги под глазами на бледном лице, светлые длинные и прямые волосы и маленькая бородка… Походка его была уверенна и легка, но он был сутулый и роста ниже среднего, и все-таки он казался высоким и стройным: так была светла и красива его душа.

Он был одним из вожаков, и на воле все его время уходило на подпольную работу, – но теперь, не имея другого дела, он неустанно вел беседы то среди тюремных сторожей, то среди уголовных и даже старался завести знакомство с конвойными, хотя уже недолго ему оставалось быть среди них.

Он умел подойти к человеку и тихо очаровать его. И было приятно слушать его и повиноваться ему. Душа у него – была широкая, как небо, и поэтому его собеседник не замечал того часа, когда отдавал ему свою волю.

Переправившись на пароме на тот берег, мы столпились у костра, на котором варили себе что-то буряты-ямщики. Мы пытались разговориться с ними, но эти дикари, с коричневыми лицами и черными жесткими волосами, невозмутимо курили свои трубки и были равнодушны к нашей судьбе.

Паром тащили назад, чтобы переправить повозки, и над ним кружились белые птицы: казалось, что это клочья пены взметнулись из реки.

II.

Когда мы подошли к этапной избе, на нас уже надвинулась ночь, и холод ударил тяжелой палицей о землю. Наш обоз остановился во мраке около нескладного черного строения и вокруг началась суета. О чем-то гортанно кричали ямщики-бурята. Мы шли вереницей в избу, и офицер считал нас, стоя на крыльце и поблескивая огнем папироски.

Внутри избы было тесно, черно и грязно, и вся она была загромождена сплошными нарами; мы бросали на них барнаулки и ложились вплотную один около другого: было душно и сыро, как в подвале. И женщины ютились тут же, на поперечных нарах, в углу, где тускло горела маленькая жестяная лампа.

Ночь прильнула к маленькому окну, забитому решеткой; завыл ветер и рванул дико скрипучую дверь, припертую снаружи рогатиной. От холодного ночного воя, от душной толпы, запертой в темной избе, стало жутко на сердце, но надо было спать. И начался сон, похожий на черную косматую ночь.

И я, девятнадцатилетний юнец, затерявшийся в этой плененной толпе, почувствовал себя вдруг одиноким и несчастным, забыв, что еще недавно утром я видел весеннее солнце и весело пел песни.

Я приподнялся на наре и огляделся вокруг: все уже спали, утомленные тяжелой дорогой, – и теперь, задыхаясь в этой черной яме, тяжело бредили. В избе непрестанно слышались стоны и шопоты сонных губ, и глубокие вздохи, и неясный прерывистый говор, – и от этих невнятных звуков, наполнявших густые потемки, было страшно, хотелось бежать, но уйти было некуда; страх вырастал и большим призраком надвигался на беспокойное сердце.

Не спали только двое: я и товарищ Глеб. Он сидел на наре, и лицо его было слабо освещено мерцающей лампой. И вдруг я почувствовал неизъяснимую любовь к этому чужому человеку. Мне хотелось приблизиться к нему и заглянуть в его девственные глаза; мне хотелось коснуться его руки, мне казалось, что от него исходит непонятная сила, которая притягивает к себе, как любовь и земля. Я вспомнил, что ему предстоит побег, а потом опасная борьба, опять плен и – быть может – казнь. И я представил себе петербургскую осеннюю ночь и его среди солдат. И вот его ведут, чтобы тайно убить. Я уже не владел собой, и темный кошмар положил мне на сердце свою лапу. Я видел, как какие-то люди в черном, похожие на монахов, прижали товарища Глеба к непонятной стене.

Одежды на нем нет, и тело странно белеет во мраке, и странно вздрагивают и напрягаются ноги, когда черные люди вбивают ему в ладонь, распиная его, большой гвоздь. И каждый удар молотка отзывается в моем сердце сладостной болью. Вот уже прибита к стене правая рука, и люди жадно навалились на него, чтобы взять его левую руку, и я уже не вижу его и только чувствую, что надо бежать туда, пробиться сквозь толпу и прижаться к его теплым вздрагивающим ногам. И мучительное, и радостное томление овладевает мною, но в этот миг меня кто-то будит, и я вижу, что уже наступило утро. Дверь отворена настежь, и из нее валит в избу холодный пар. Звенят молодые крики: товарищи умываются на дворе ледяной водой.

И я иду вон из избы – разбитый и очарованный ночным кошмаром.

Теперь – при солнце – видно, что мы стоим на высоком холме, а внизу стелется в пенном тумане долина.

Скрипят телеги; ржут полудикие кони; горланят инородцы; пахнет перегоревшим навозом от солдатских костров.

Семен Семенович стоит, в сторонке, с двумя «политическими» и угощает их коньяком из оплетенной бутылки. Рыжие усы его повисли совсем не воинственно; оловянные глаза его стали влажными.

III.

Трое суток мы в пути. Вокруг все стало по иному: земля просохла и серая мелкая пыль клубится и ест глаза; лед мы находим лить ранним утром в кадках с водой, когда умываемся; русских мужиков совсем не видно, и бурятская страна, с быками, повозками, юртами и вонючим табаком обступила нас со всех сторон.

Мы уже не идем пешком, а сидим на повозках с вещами; все мы стали черными от пыли и глубокие трещины бороздят наши лица.

Я еду на последней повозке с товарищем Глебом, и мне приятно, когда я слышу его голос. А он готовится бежать, и от возбуждения кажется необыкновенным.

На повороте дороги, у лесной опушки, когда наш конвойный подошел к другому солдату закурить трубку, товарищ Глеб соскочил с телеги. Через несколько минут конвойный вернулся, тронул меня за плечо и вопросительно ткнул пальцем на место, где сидел товарищ Глеб. Я сказал, что он пошел к офицеру покупать папиросы из походной лавки.

Подошли к этапу; ночевали; рядом со мной лежало чучело, покрытое халатом товарища Глеба, и дежурный конвойный, пересчитывая нас на ночном обходе, верил, что все арестанты на лицо.

Так прошло три дня. На четвертые сутки офицер узнал о побеге, но уже нельзя было догнать товарища Глеба.

Когда мы подошли к Качугу на Лене, над рекой висела туманная синяя завеса, и в сумраке чернел наш паузок. С огромным рулевым веслом он казался хвостатым допотопным чудовищем, которое выползло из недр земных, презрев тысячелетние запреты..

Разложили костры, расставили часовых цепью вокруг нас, а около телег и костров посадили бурят с дубинами – подневольную инородческую охрану, глубоко равнодушную к нашим мечтаниям о побеге.

Разложив барнаулки на влажной земле, мы легли в смолистом дыме костров. Влюбленные пары искали уединения, по смущенный и счастливый их шопот был внятен в ночной тишине.

Рассеялся туман над землей и звездный хоровод загорелся в небе, и по реке туман уползал прочь, вниз, по течению, и откуда-то снизу, от провалившегося во мрак берега, за синим косогором, неслись не то вздохи, не то стоны: нельзя было понять, кто это так тяжело вздыхает, но верилось, что там внизу таится большая грусть.

Завтра – думал я – поплывем мы мимо синего косогора в неизвестную даль – и что будет с теми, кого мы оставили по ту сторону горного кряжа, отделившего нас от материнской страны?

И я вспомнил о товарище Глебе, который бежит теперь через сибирскую страну на родину.

Я представил себе, как он идет упрямыми шагами все к одной цели – умереть, славя землю и звезды. На дороге перед ним тайга, но он идет напролом через нее, любя ее лохматую грудь, и она расступается перед ним и хранит его от враждебных людских взоров.

Что это такое? Что за странное бегство на встречу смерти. И откуда пришел в наш мир этот товарищ Глеб. Какие у него чудесные и таинственные глаза и как прекрасны и торжественны его жесты. И это золотое обручение с тайгой – так непонятно, и так радостно. Она, как верная любовница, прижимает к своей груди беглеца. Ее туманное дыхание – как вино; ее шорохи, шелесты и шуршанье – как колдовские чарования.

Вот я лежу сейчас, около костра, на спине и вижу, вижу, как небо мерно колеблется и мерно дышит и в лад с небом дышит тайга. И товарищ Глеб где-то идет теперь и видит так же, как я, и эти звезды, и это небо. А на заре он увидит кровавые полосы на соснах и розовые пятна на белоствольных березах, и на его влюбленном лице заалеет утренний луч. И в кого он всегда влюблен этот товарищ Глеб?

Тихо светает; застучали топоры на паузках; вот уж ломают-рубят последние козлы-сваи, и с влажным скрипом погружается паузок в воду, разводя широкую волну, позлащенную утренним солнцем.

Семен Семеныч, примирившийся с бегством товарища Глеба, стоит на мостках и проверяет по листу арестантов. Проходя мимо него, мы чувствуем запах спирта и добродушно приветствуем пьяные глаза нашего тюремщика. Найдя в вине истину, он философским спокойствием относится к своему неудачному конвоированию.

И в самом деле зачем нам ссориться с ним: ведь нам предстоит великолепный совместный путь по огромнейшей реке навстречу северному солнцу.

Оно подняло уже свою львиную косматую голову и властно, и любовно озирает пустыню.

Мы располагаемся на зыбком паузке, не страшась нового речного плена. И огромная стая диких гусей встречает нас пронзительным гоготанием, проносясь в тяжелом лете над нашей рекой.

Сулус

I.

У нее – косые глаза и толстые губы, и якутские скулы круглятся, как два яблока, на матовом лице. Но что-то приятное светится и в ее глазах, и в нескромных губах, и приятно смотреть на ее молодую грудь.

Теперь лето, и она едет на луговину верхом на быке с важностью, как настоящая хозяйка-хотун, – но все это вздор: у нее нет мужа, ей четырнадцать лет и она еще не спала ни с одним парнем. Из под белой рубахи видны полные икры, запыленные золою камелька. Она бьет голыми пятками быка и тянет его за повод, продернутый через ноздри.

Сегодня – лето, третьего дня была весна, а дней пять тому назад повсюду еще лежал снег, и на Медвежий Косогор нельзя было взобраться: так он весь обледенел. Теперь на косогоре цветет жара и весь он зачервонился.

Пять дней тому назад мы еще ходили в камосах, в зайце, прятали нос в майтрук. Вдруг из-за реки поднялось ярое солнце. Было весело слушать, как звенела и ухала весна.

На берегах тянулись вверх ледяные сталактиты, таяли и летели па́ром вдоль по теченью, а меж камней что-то плескалось и смеялось: как будто какое-то пенное русалочье отродье разыгралось на новом солнце.

Как будто судьба развязала широколетные крылья весенней птице, – и вот она освобожденными. крыльями шумит над нами.

Когда я выползал из моей юрты на свет Божий, сердце сладостно ныло от любви. Идешь по сырой земле – и глупо, и стыдно от весеннего чувства. Один раз, спускаясь к реке, я упал на влажную землю и весь испачкался грязью, нечаянно провел рукой по лицу, и на лице осталась темная полоса; и было смешно и радостно это весеннее паденье.

Теперь земля уже сухая, ее обвевают тонкие запахи молодых трав, и когда я зашел в юрту Захара, мне было странно услышать иной мертвый запах: там лежит тело его жены: она вчера умерла в родах.

Покойницу обернули в холст и повезут к отцу Николаю: это верст за восемьдесят. Повезут на быках, медленно. По дороге на станках будут есть лепешки, похожие на землю, и пить зеленую, пьяную арги. На другой телеге повезут теленка. Это – отцу Николаю за требу.

Но Бог с ней, со смертью!

В ста шагах от меня лежит озеро. Оно темно зеленеет, а вокруг него венком плетутся таежные ирисы, бледные и больные.

Еще недавно озеро было покрыто льдом, и мы ловили на нем рыбу, прорубая проруби и протаскивая невод под водой. Наловив рыбы, якуты плясали с якутками, тут же на льду, попарно, и опьяняли себя монотонной и жуткой песней.

Я видел Сулус. На ней была кухлянка с узором на подоле. Проходя мимо, она слегка толкнула меня локтем и щелкнула языком, как хорошая северная дикарка.

Я живу здесь уже пять лет, но заметил Сулус только в прошлом году. Она тогда была совсем девчонкой, сидела перед камельком нагая, посреди других голых ребят, грела у огня свои темные бедра. Я подарил ей баночку засахаренных груш, которую мне привез товарищ из города, и она тотчас же их все съела, забавно облизывая губы и выставляя белые и четкие зубы.

Сулус значит звезда. И в час ночной, в час звездный, когда я смотрю на северное небо, я вспоминаю о моей Сулус.

Она немного понимает по-русски, и когда я говорю ей: «я тебя люблю, Сулус!» – она смешно шевелит пальцами и так сверкает своими косыми глазами, что кажется, будто она хочет меня сесть.

У Захара умерла жена, и теперь у него в доме только одна Сулус и работники. Захар не из очень богатых, но все таки тойон: сидит у камелька, ленится и курит трубку. Лицо у него безбородое, безусое, и он ужасно похож на Ренана, если верить гравюре, какую я видел в одной книге.

Захар настоящий якут: он любит поговорить и послушать. Когда я встречаюсь с ним, он по обычаю говорит: «капсе, дагор», – что значит: «рассказывай, приятель!» – и вот я рассказываю ему о том, что делается по ту сторону Амги, потому что я часто уезжаю туда охотиться. Иногда я привожу ему лисицу, и он ласково треплет меня по плечу и называет меня большим господином, но при этом прибавляет: «А все таки я не отдам тебе моей Сулус: у тебя нет ни одного оленя, ни одной коровы, ни одного быка, ни одной лошади. Ты многому научился, но ты не приносишь людям пользы, ты не ходишь к людям, когда они тебя зовут. Ты недобрый человек, и, если ты привезешь мне двести лисиц, то и тогда я не отдам тебе моей Сулус».

Я не слушаю его глупой болтовни и делаю знак Сулус. Она выходит вслед за мной, и мы идем, прислушиваясь к звездам, которые звенят и поют в небе, как будто пьянея от высоты.

Как приятно ступать по летней теплой земле и чувствовать рядом это молодое дикое тело, такое же пряное и живое, как земля. А когда она внезапно убегает от меня, и я один иду по лунной тропе, я думаю о прошлом, и оно кажется мне почему-то прекрасным и мне опять хочется пережить его. Кажется целовал бы без конца край золотой ткани, странной неумолимой завесы, за которой таятся былые дни.

И говоришь себе: «Почему ты не пил до дна этой пьяной чаши? Почему не любил так, как мог бы любить?»

Все кажется неизъяснимо милым: каждое движенье, каждое слово, звук голоса, белый узор шитый гладью там, где смугло розовеет прекрасная грудь…

А теперь – эта неразумная Сулус, с движениями зверка, эта молодая таежная поросль. Зачарует ли она меня так, чтобы забыл я прошлое?

Боже мой, какая пылающая рана! Какая мука! И вот я осквернен ложью, и я знаю, что придут дни, и придет она – Владычица – в своей парчовой одежде и повлечет за собою на вечный суд, – и там, на тропах иных, встречусь я с той, кому не до конца сказал правду.

Как посмотрю я тогда в ее нетленные глаза? Простит ли она меня? Поймет ли?

Но пусть! Пусть! Я перед Богом любил тебя. Пусть я погибну, но я не мог сказать тебе всего.

Я представляю себе тот час, когда мы расстались с ней.

Вот эти городские комнаты; в них она жила; она касалась этих мертвых вещей, и они оживали в ее руках; она смотрела на эти гравюры, и они казались необычайными; она читала эти книги, и от них веяло мудростью и красотой.

Ну что ж ее нет теперь со мной, – но, ведь, со мной Сулус: разве Сулус не прекрасна? Разве она не похожа на дикую и милую лань?

II.

На расстоянии пятидесяти шагов от моей юрты стоит изба доктора. Его жена – бледная, измученная женщина с веснушками на лице и с огромными, прекрасными глазами. Ей кажется, что трудно жить в тайге; если бы не муж и дети, она бросила бы эту избу и поехала бы куда-нибудь на юг. Как подумаешь только, что пройдет месяц-другой и наступит мороз в пятьдесят градусов, на душе становится холодно. А на юге будут пышно и сладостно цвести розы, и будет веять запах миндальных деревьев и морской соли. Боже мой! Поневоле пойдешь к себе в комнату, запрешь двери, и станешь пить вино, любуясь своим телом. Правда, лицо увяло, но тело еще прелестно. Милое мое тело! Как знакома каждая линия! В тумане вина оно кажется еще прекраснее. И как страшно подумать, что никто не знает его красоты.

– А вот вы – говорит мне жена доктора с любовной укоризной – почему вы живете здесь? Поневоле? Что за вздор! Вы – мужчина, вы свободны. Я на вашем месте запрягла бы лошадь и – ах! – в тайгу, до ближайшей пристани, а потом по Лене, на лодке. Никогда не поймают. В Сибири народ тяжелый, а у вас крылья. Уезжайте, голубчик! И мне легче будет. Не могу я больше вас видеть. И зачем вам нужна эта Сулус? Зачем?

– Дорогая моя! – говорю я ей, лаская ее руку: – не все ли равно, здесь или в России. И вам и мне поздно уже мечтать. Мы нашу тропинку прошли до конца, дальше идти некуда, – обрыв…

Приходит доктор и, не смущаясь тем, что я у него в избе, говорит с досадой:

– Елена, от тебя опять пахнет вином!

– Я ухожу, я ухожу, – говорит она торопливо и спешит уйти к себе в комнату. На пороге она покачнулась и тихо заплакала.

И доктор говорит мне сердито:

– Валентин Александрович! Христом – Богом прошу вас: хлопочите о том, чтобы вас перевели в другой улус. Невозможно это, наконец. Ведь, вы знаете, что Елена влюбилась в вас. Не на дуэли же мне с вами драться, черт возьми!

– Милый доктор, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дело тут не во мне, а просто таежное лето слишком коротко. Не успеешь оглянуться и опять снег. Вот смотрите: у вас на висках седые волосы.

У доктора глаза становятся влажными, и он смущенно бормочет:

– Ну, ладно… Ладно… Выпьем…

И вот мы пьем с доктором полынную и закусываем маринованной ленской стерлядью.

Уже ночь, но светло, как днем. Наступила полоса этих непонятных золотых ночей. Как будто над тайгой кто-то колышет золотым пологом. День и ночь сливаются нераздельно. Часы показывают двенадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкие хрустальные лучи мечет, как стрелы, щедрая рука.

Я выхожу от доктора пьяный от золотой ночи.

– Боже мой! – Думаю я, – надо проехать около четырех тысяч верст, и только тогда увидишь железнодорожные рельсы. Я – один в пустыне. Как радостно и жутко!

Все спит, как в золотой гробнице, но я не могу спать. Хочется упасть на эту немую, но чуткую землю, и вместе с ней молиться кому-то, кого-то просить о пощаде.

Ах, как я устал, как устал!

И вот я один в юрте перед ворохом писем и увядших цветов. Вот милый почерк. Мне чудится шорох за спиной: нездесь ли она?

Неужели я ласкал эти маленькие руки и, пряча лицо свое в ее волосах, жадно вдыхал запах цикламены? Я вспоминаю мягкие ленивые линии ее тела такого близкого и знакомого, и едва заметную бледную полоску – знак того, что она была матерью.

У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимает мне горло: зрение и слух обостряются необычайно. Я жду.

И вдруг – тихий стук в мое окно.

Я распахиваю дверь и громким шопотом спрашиваю:

– Кто это?

– Это – я: Сулус.

– Иди сюда! Иди! – говорю я насмешливо и любовно, – и ввожу дикарку в мою юрту.

– Я не тебя ждал, моя крошечная Сулус, – говорю я, смутно надеясь, что она поймет мою тоску.

Но Сулус не знает печали: она уже тихо ударяет в мой бубен и ждет, когда я возьму ее к себе на колени.

В камельке испепелились дрова, и я подкладываю новые; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись как-нибудь от неумолимых и строгих взоров золотой ночи.

Я не сплю долгие часы из-за этой дикарки. Она еще совсем не знает страсти, и когда я хочу найти исход из этих диких и смешных ласк, она впивается своими белыми зубами в мое плечо и делается твердой и непроницаемой, как сталь.

Что это такое? – Это не любовь, это не страсть, это даже не та пьяная похоть, которая бродит в больной крови, как темное вино. Сулус похожа на мальчишку, и я с ней становлюсь юным и улыбаюсь, глядя на мир. Наша любовная история – чиста и холодна, как таежный снег.

И та, которой нет теперь со мной, должна простить мне эту ребяческую измену. Но если бы она была здесь, я не решился бы открыть ей странную историю с этой сумасшедшей Сулус: все слова лживы и я все равно ничего не сумел бы рассказать ей о моем падении.

III.

Я еду к кузнецу Матвею за Амгу. Сулус упросила меня взять ее с собой: она сидит на краю телеги и весело болтает ногами. Мошкара и комары облепили нас со всех сторон. Знойно, сладостно и по-таежному пьяно. Мне лень двигаться и думать, а Сулус то и дело прыгает с телеги и шныряет по кустам, собирает землянику.

На станках мы пьем кирпичный чай и разговариваем о летних делах: о предстоящем покосе и о паузках, что плывут в Якутск по Лене.

Сулус не церемонится со мной при чужих: она кладет мне голову на плечо и шепчет свое якутское признанье: табтыбын.

Она села так близко, что мне слышно, как стучит ее сердце.

«Табтыбын» – смешное якутское слово! Сегодня оно мне милее славянского «люблю».

Как страшно выходить из юрты, когда солнце яростно сжигает землю. Я закутываю голову мокрым полотенцем, но оно высыхает мгновенно; хочется пить, но вода с вином худо утоляет жажду.

Напрасно Сулус тормошит меня: я не выношу летнего таежного солнца: от мошкары, зноя и жажды я изнемогаю и падаю на дно телеги. Едва вижу одним глазом великолепное голубое небо, святое в своей ослепительной наготе. И птицы не реют. Мертво и сухо шуршат колеса, и рысь лошадей – как четкая, сухая дробь.

Я забываю, куда мы едем и зачем: только бы пить, пить холодную ключевую воду или хоть уйти бы вглубь тайги, зарыться в темной и влажной листве, уснуть там, вдыхая зеленую сырость лесных трав и острый запах грибов и разлагающейся коры.

К вечеру сильнее пахнут березы; ветер потянул от зари; по новому закурились озера; легче дышать; охотнее выходишь из станка садиться в телегу.

Лошади запряжены и привязаны за повода к двум столбам. Садимся. Вокруг толпятся якуты. Сейчас помчимся в тайгу. Лошади рвутся. Вот сейчас их пустят. Сразу, по свисту, с диким ржаньем летят кони навстречу заре.

Так жутко мчаться по лесной дороге в неизвестную даль, пьянея от ветра и зазывных таежных воев, что рождаются в берлогах и оврагах.

Пахнуло от земли ночным холодом: на глубине аршина под почвой лежит вечный лед, храня останки допотопных мамонтов: из этих ледяных могил доносится до нас голос тысячелетий.

Сулус знает, что в полунощный час слетаются духи с вершин серебряных гор к нам в таежную долину. Надо быть серьезной и молиться белому богу Христу и черным абасылар и разным другим богам. Сулус притихла, прижалась ко мне и бормочет молитву какому то милому демону. «У него золотистые волосы, кудрявые, падающие с темени до плеч». Его отец – солнце, его мать – луна. Они отпустили своего возлюбленного сына в зеленый мир, но люди привязали его к дереву и стрелами изранили его грудь. И потом взялись за руки и плясали вокруг дерева, пока текла по груди его алая кровь.

Алая кровь, как розы вечерния, что недавно погасли за черной тайгой.

«Табтыбын» – шепчет Сулус влюбленными губами. И неизвестно, кого она любит – меня или златокудрого демона, изъязвленного стрелами, страдающего демона.

Сейчас ночь. Глаза тихо смыкаются. Смутно чувствуешь колыханье телеги, едва слышишь звон бубенцов.

И вдруг тянет влагой. Едем по низкому озерному берегу. Все закутано в зеленовато-серый туман. В трех шагах не видно дерева. И как будто мы плывем над землей, водимые луной по колдовским тропам.

Лошади влажно фыркают; беспокойно обмахиваются хвостами; и якут-ямщик полусонным голосом поет о тумане, о щербатой луне, о черном кузнеце-шамане и о жестокой царевне, казнившей молодого тойона за его дерзкую любовь.

Как странно звучит в тумане дикая, заунывная песнь! Как все кажется неизъяснимо чудесным. И сам себе кажешься другим, как будто бы вернувшимся в лоно сырой земли. И хочется приветствовать криком эту зеленоокую пустыню.

Ночь притаилась в тайге. Но вижу, как сверкают ее глаза, как змеятся черные кудри, как жестоко смеются ее пьяные уста. Иногда она подымается вместе с туманом и скользит среди елей и берез, и тогда слышно ее неровное дыханье. И шепот ее похож на шуршанье печальных трав. Вот она стоит над озером и гадает. Из-под темно-синих соболей белеет воздетая к звездам рука. И кто-то рядом притаился в темной дохе и бряцает шаманским бубном. Вот сейчас пойдет ворожея по млечному пути, поведет за собой ночной хоровод, влюбляя в себя мир. Как царственная траурная птица реет над землей, вознося высоко благую весть над полями, озерами и праматерью тайгой.

А по низинам и провалам, где таежные трещины таят ядовитых змей и где вечно курится дурманное курево, засели демоны и чудовища-абасылар. Иные спустились сюда с юга, иные поднялись сюда с севера. Северные – страшнее. Они становятся багряными от непонятной вражды к миру и хотят смерти и опустошения. Они знают, что на тыльной стороне неба таятся иные племена абасылар. Эти племена нечистых духов вечно созерцают опрокинутое темнотусклое солнце. А глубоко внизу, в незыблемой широкой пропасти, зимует и летует великий абасы с алым ртом на темени, с глазами на висках. У ног его кипит кровавое море.

И вот теперь мы едем по тайге, нарушая безмолвие, – и все демоны подымают от земли свои тяжелые головы и озираются. Они готовят на лоне земли великое шаманство. Они снаряжаются в путь, дабы идти во мраке к белому камню. Лохматые, они зеленеют, как старые полуистлевшие пни, ожидая своего срока. Часы водят вокруг них мерный хоровод, топоча копытцами.

Сулус видит абасылар и боится их. Она в страхе плотнее прижимается ко мне.

– Не бойся, Сулус – говорю я ей: – абасы не возьмет тебя. Пусть он зарится на зеленое болотное отродье, а ты – моя невеста. Я не отдам тебя никому.

Когда мы приехали к Матвею, солнце уже садилось и за тайгой дымилось и алело небо. Матвей работал в кузнице, но, увидев меня, бросил работу и повел в юрту.

На наре лежала больная жена Матвея. Я уже два месяца не видел ее и мне показалось теперь, что она похожа на жену доктора. От лихорадки глаза ее расширились и казались пьяными.

– Как твое здоровье, Мария? – спросил я, невольно робея, чувствуя рядом с ней толпу абасылар. Мне казалось, что иные демоны уже прильнули к ее сердцу и пожирают ее душу.

– Худо, – сказала она и с укоризной посмотрела на меня – худо. Но сегодня приедет Симон, и я верю, он вернет мне жизнь.

– Я знаю, что сегодня будет у вас Симон. И я нарочно приехал, чтобы встретить его здесь.

Матвей достал водки и копченой рыбы, и мы стали ужинать, пролив в камелек несколько капель дурманной влаги.

Матвей был печален. Он встретил утром попа, и тот ему сказал, что он знает про его знакомство с Симоном. Приедет заседатель и поп донесет ему на Матвея.

– Берегись, дагор, он и на тебя пожалуется, – прибавил Матвей с угрюмой улыбкой.

Но Сулус рассердилась:

– Мой жених никого не боится. И он убьет заседателя, если заседатель сделает ему злое.

Должно быть повеял западный ветер: дым из камелька пошел в юрту. Стало душно и темно.

Сулус притихла, и все мы молча ожидали Симона. Наконец, он приехал, этот седой ведун, с которым нас сблизила прошлогодняя таежная зима.

Симон поставил длинный шест у юрты и прикрепил к его концу чучело гагары.

– Ты будешь сегодня летним шаманом, – сказал мне Симон, лукаво улыбнувшись.

Но я не расположен был сегодня шутить.

Мы сели вокруг больной, на землю. И я заметил, что Симон прикрепил к своему плащу медную бляху в виде рыбы, которой я раньше не видел у него.

Разлив по ковшам пьяную арги, Симон ударил в бубен и запел.

От пахучих корешков, которые Симон бросал в огонь, от его жуткого напева и от близости влюбленной Сулус у меня начинала кружиться голова.

Уже два раза мы все – по знаку Симона – принимались петь; уже трижды летала гагара к дальним озерам и спускалась под воду в черное царство абасылар; уже много раз Матвей брызгал во все углы зачарованную арги…

Я взглянул на Симона и по странному блеску его глаз, по мерным движениям рук и по вздрагивающим краям губ заключил, что гагара уже несет его дух в подземный мир, где царствует иное солнце и где время ведет свой хоровод по иным кругам.

Вольная билась в судорогах, и на плече ее странно алело пятно от огня в камельке.

Взглянув на Симона, восхищенного демонами, я вдруг почувствовал над собою власть абасылар. Перед моими глазами мелькала бахрома на рукавах плаща Симона; я вспомнил почему-то, что эта бахрома означает когти вещего коршуна, и это было последним мигом сознания. Потом я вошел в шаманский круг, подчиняясь воле Симона.

Вдруг я увидел, что Сулус сбрасывает свои одежды. Оставшись в одной рубахе, она ринулась в пляску. Сначала она ходила мерно перед огнем, подняв кверху руки и шепча молитвы; и концы ее пальцев казались прозрачными и розовыми от камелька. А когда Симон чаще стал ударять в бубен, Сулус начала кружиться. ее рубаха то вздымалась кверху, то облегала плотно ее бедра, и вся она стала похожа на птицу, вылетевшую из огня, с пылающими крыльями. Иногда она перебирала пальцами в воздухе, как будто касаясь струн; иногда она чертила воздух рукой, как будто запечатлевая в памяти вновь открытые ей колдовские знаки.

Волосы ее растрепались; росинки пота выступили на висках; вся она сделалась влажной и смугло-розовой; глаза ее видели иной мир и пылали темным шаманским огнем.

С каждым ее движением тревожнее и тревожнее билось мое сердце. Я уже ничего не видел, кроме этой безгрешной плоти, причастной тайнам земли. И уже без, памяти лежал Матвей, уже Симон выронил из рук свой бубен и упал навзничь с легким стоном, уже едва тлел огонь в камельке и все было окутано непроницаемой тьмой, – а Сулус все еще плясала, отдавая себя богу.

Наконец, она свалилась на землю около моих ног.

IV.

Когда я и Сулус вернулись домой, и нам пришлось переезжать речку в брод, мы увидели жену доктора. Она собиралась купаться. У Медвежьего Косогора мы расстались с Сулус.

Ровно в три часа дня я проходил мимо юрты Захара. Оттуда неслись стоны. Это, должно быть, отец бил ремнем мою милую Сулус за то, что она уезжала со мной.

От жары было трудно дышать. Тайга шуршала, и странный шелест носился над землей. Кто-то мне рассказал, что в тайге начались пожары.

Говорили, что, в Бутурусском улусе огонь идет неумолимо, и лесная дичь, обезумев, бежит стадами. Приехал купец из Вилюйска. Там пожар начался в колонии прокаженных. Иные из больных сошли с ума от ужаса и разошлись по дорогам.

Все якуты чего-то испугались и шепотом рассказывали друг другу о странных знаках, какие видел на небе шаман из Чурапчи.

Один доктор ничего не боялся.

«Что ему тайга и всякие страхи? Если не удалась его личная жизнь и все не ладится вокруг – в этом виновата история, человечество, человек. Как будто бы он рассуждает нескладно, но есть какая-то внутренняя логика в этих рассуждениях о неудачной жизни, о таежных пожарах и о той смертельной тоске, которую носит в своем сердце его жена, эта тридцатисемилетняя женщина с веснушками на лице, с печальными глазами и прекрасным телом.

– Боже мой! Какая печаль! Почему шаманский бубен надо прятать от попа и заседателя? Почему тело надо закутывать в безобразную одежду? Почему надо рожать детей? У докторского пятилетнего Сережи золотуха и он горько плачет, когда отец, заставляет его пить рыбий жир.

Вот оно возмездие за оскорбленную и поруганную любовь – все эти золотушные, глухонемые и главное смертные дети. Они умрут за наши грехи как мы умрем за грехи отцов. Симон говорит, что надо уметь любить бессмертно. Но разве он сам бессмертен, этот седовласый хитрец?

Вечером я пошел к озеру. На всем лежал знак усталости и ущерба. Казалось, что Черная Болезнь постигла наш таежный мир. Она должно быть пришла из амгинских кустарников. Надвинув на брови черный капюшон, она шла по тропе вплоть до дома доктора. Там она насмешливо стукнула в окно и потом пошла от юрты до юрты.

Вот сейчас я стою среди ирисов, а она смотрит на меня печальными глазами. Я чувствую ее взгляд, хотя не знаю, откуда она смотрит на меня.

Ночью я проходил мимо избы доктора. Там был свет» Я постучал и меня впустили.

– Сегодня после купанья с женой случилось что-то неладное, – сказал доктор, наливая мне стакан зеленого китайского чая. – Я думаю, она серьезно заболела. Она лежит в постели, но вы все таки пойдите к ней и скажите два слова: это, наверно, будет ей приятно.

Когда я вошел к ней в комнату и увидел ее беспокойный румянец, я понял, что абасылар окружили ее так же, как и жену Матвея. Что доктор понимает в этом? Он даст ей какое-нибудь глупое лекарство, а между тем нельзя терять времени. И я искренно сказал:

– Говорю я вам: позовите Симона!

– Не нужен мне ваш Симон, – сказала она сердито и посмотрела на меня влюбленными глазами.

Когда я вышел в другую комнату, доктор стоял, вытянувшись, около шкафа с хирургическими инструментами и рассматривал пристально набор скальпелей. Мне показалось, что глаза его красны от слез.

– Люди думают, что они больше всего боятся смерти, – сказал я тихо, тронув доктора за плечо, – но это неверно: больше всего люди боятся любви. Надо молиться Богу, чтобы он научил нас любить.

Когда я говорил эти слова о любви и смерти, я думал о той строгой и печальной, которую я оставил пять лет тому назад в одном маленьком городке на юге России.

И я живо представил себе, как она стоит теперь на берегу моря, и к ногам ее ползут волны, в своих пенных плащах, и она смотрит на далекий горизонт и думает так же, как я, о любви и смерти.

* * *

Под утро ко мне пришла Сулус. Она показывала мне на своем теле рубцы от отцовского ремня. Потом она воткнула в земляной пол три ножа остриями вверх и плясала нагая посреди них. Но уже не было шаманского блеска в ее глазах. И она долго томилась у меня на руках и потом лежала на полу, неподвижная и холодная. И было так тихо в юрте, как будто умер кто-то.

На следующий день мы решили встретиться в тайге, у Красных Ям. Я ждал ее на дне этого багряного оврага и, когда она пришла и бросила мне в лицо охапку цветов, я вновь почувствовал тайгу.

Зеленоокая пустыня, исполненная звериной любви, полусожженная пожарами! Тропы идут во все стороны, но страшно по ним идти. На одной тропе ждет Сулус, она обовьет тебя, как змея, и полушутя вонзит, как жало, свой якутский нож. На другой – кусты тальника и кислицы преградят дорогу колючим щитом, а еще на иной тропе сама земля ужалит смертью усталые ноги.

А как страшно жить в тайге, когда знаешь, что идет из тундры черная гарь. Сначала горели высохшие за лето болота. Дымился мелкий кустарник, тлел сухой мох. Потом гарь пошла верхом, лесами, вздымая черные облака. Тщетно солнце мечет красные стрелы. Они не пронзают душного тумана.

Вот мы на дне оврага – я и Сулус, – а над нами ползет черная угарная пелена. И нельзя выйти на светлый мир. Чья-то темная, лохматая рука душит горло, слепит глаза. Кричать? Но кругом тысячи пустынных верст.

Тайга! К тебе тянутся усталые руки. Но слышит ли она? Быть может, она рождена глухонемой.

Как будто тысячелетняя могила раскрывает свое лоно, и входишь в него с любовью и надеждой. Там, в глубине гробницы, спит нетленная царевна, и приближаешься к ней в любовном ужасе, чтобы поклониться ей и умереть у ног ее.

Дама со змеей

I.

Наконец, пришли торговые паузки.

Они стояли под самым городом, украшенные флагами, окруженные флотилией маленьких якутских лодок, сделанных из бересты.

Отец Мефодий служил «мокрый» молебен и потом ходил по паузкам, тыкал пальцем в товары и говорил:

– Это, друже, у тебя почем? А это, небось, гнило? Вы, иркутяне – народ хитрый. Вам палец в рот не клади..

А река шуршала и шипела по весеннему; острова чуть зазеленели; все казалось молодым и красивым, и даже исправник, приехавший на открытие ярмарки, смотрел на реку с удовольствием:

– Разлилась! Шутка сказать – на пятнадцать верст. А что делается дальше на севере.

По берегу ходили якутки в мужских шляпах, привезенных из Иркутска на ярмарку, а старые якуты повязанные в платках, как русские бабы.

Два человека с рыжими баками – должно быть англичане – строили недалеко от паузков деревянный балаган. Глаза у них были строги, губы – сжаты, и нельзя было к ним подступиться и спросить, что они такое делают.

Англичане повесили большой плакат. На нем была нарисована Дама со змеей – зрелище в этом городе невиданное.

Недалеко от балагана была глубокая яма; там еще не успел растаять лед. Он медленно испарялся, и над балаганом висело пепельное облако.

Из города шел народ на ярмарку: притащились телеги с турсуками, съехались из улусов поселенцы…

Бродили по паузкам, покупали ненужные вещи – граммофоны, дуэльные пистолеты, веера; разговаривали с иркутскими купцами; приказчика китайца называли Ли-хун-чангом и подолгу смотрели на его косу.

Все были утомлены по праздничному; устали от бесцельного шатанья и ненужных разговоров.

В полдень разошлись по домам обедать, а к вечеру опять пришли на берег.

Дом городского головы Тарасова был виден с паузков. Весной голова завел у себя ацетиленовый фонарь. Все показывали на фонарь пальцами и подмигивали:

– Горит!

На одном паузке привезли молотилку. Вокруг нее стояли скопцы из Чурапчи и торговались.

И казалось странным, зачем этим людям, с тонкими голосами и рыбьими глазами, понадобилась молотилка, и зачем вообще так усердно пашут они землю и копят деньги, да еще в этой жуткой и далекой тайге.

Четверо приятелей бродили тут же – Исаакий Смарагдович, самый образованный в городе человек, учитель и астроном, с приплюснутым носом и узенькими глазами (у него мать была якутка); телеграфный чиновник Гудалов, меланхолик и гитарист; Игорь Петрович, бывший студент, недавно присланный в город, и, наконец, молодой человек, не слишком опытный, но любознательный – по фамилии Кукуруза. И я – подросток – вертелся тут же.

На одном паузке было устроено что-то в роде ресторана.

Приятели расположились за столом и, как водится, встретили весну водкой.

Исаакий Смарагдович мечтал об экспедиции.

– Нет, его не постигнет судьба барона Толя. Там, на Северном Полюсе, построит Исаакий Смарагдович высокую башню. Это будет его царство, чорт возьми. И какое счастье двигаться все дальше и дальше на север Белые медведи и моржи будут приветствовать его своим ревом, и ледяные горы покорно дадут ему дорогу.

Исаакий Смарагдович предлагает выпить. Все выпили и пожимали руку начальнику экспедиции.

В самом деле, эта светлая голова завоюет Полюс.

Гудалов купил новую гитару и спел романс своего сочинения:

Когда Гудалов пел, я невольно воображал, как спит на своих перинах дама его сердца, Юлия Антоновна, молодая вдовушка. Увы! Она не отвечала взаимностью на меланхолическую любовь Гудалова.

Приятели сделали печальные лица и сказали с грустью:

– Выпьем.

Кукуруза стал расспрашивать Гудалова, как это он сочиняет стихи и зачем в стихах бывают рифмы.

Гудалов ничего не мог объяснить толком. За него объяснил Игорь Петрович.

– Видишь ли, – сказал он Кукурузе, внушительно подымая брови: – когда самец-птица хочет оплодотворить птицу-самку, он начинает петь и кружиться вокруг-да-около. Так и поэт от любви поет. Когда ты, Кукуруза, влюбишься, и ты будешь стихи сочинять.

– Куда уж мне. А вот вы, Игорь Петрович, наверное, стихи сочиняли.

Игорь Петрович сделал строгое лицо:

– Нет. Я не сочинял.

– А почему?

– Мне некогда было влюбляться; я делом был занят.

– А знаете, что я слышал? – не унимался Кукуруза: – я слышал, будто бы на паузках приехала дама и ищет в городе какого-то студента. Уж не вас ли?

– Не говори глупостей, Кукуруза…

В это время на пороге балагана показался англичанин. Он бил в барабан и что-то кричал на непонятном языке.

Приятели пошли к балагану.

Там уж собиралась публика; читали на дверях надпись: за вход 20 коп.

Приятели купили билеты. В балагане пахло театром, и от смутных воспоминаний о настоящем театре, городе, железной дороге, ресторанах тоскливо сжималось сердце.

– А рифмы зачем в стихах? – спрашивал Кукуруза и толкал в бок Игоря Петровича.

Но студент размечтался и не слышал вопроса. Перед сценой стояло пианино, и англичанин играл на нем вальс.

На занавесе были нарисованы «Венера и Амур», и – при взгляде на этот занавес – не верилось, что живешь в городе, где нет ни одной книжной лавки, ни одной газеты, в городе, который ютится почему-то на расстоянии трех тысяч верст от железной дороги.

Невидимая рука подняла занавес и на сцену вышла дама в трико с блестящими томными глазами.

Мне показалось, что студент тихо ахнул и пробормотал:

– Это она! она!

А дама вытащила из корзины большую змею и прижала ее к своей груди, и кружилась с ней, и ласкала ее.

Я не спускал глаз с этой дамы, и она казалась мне прекрасной.

Потом она переоделась и пела нескромные романсы, и поднимала пышное платье, смущая зрителей.

Я запомнил один куплет. Опа пела его, закинув высоко голову и подобрав свой черный надменный шлейф:

И я, подросток, конечно, влюбился в эту чудесную даму. Две недели я ходил сам не свой. И, каюсь, разболтал о своей страсти Гудалову. Но и он признался мне, что Дама со змеей пленила его сердце: он забыл свою Юлию Антоновну. В своем новом романсе воспевал он глаза, волосы и змею таинственной дамы, называл ее царицей и темнопламенной таежной зарей.

Потом уехали англичане, а Дама со змеей осталась в городе.

Мальчишки подожгли балаган, и он три часа горел, и целый день столбом стоял дым; было похоже, что великан-монах благословляет город, берег и реку.

Дама со змеей поселилась в маленьком домике, близ кладбища. Представлений она не давала и редко показывалась на улице.

По целым часам простаивал я перед окнами ее домика и, когда она выходила, закутанная в черное, я робко следовал за ней, пока она неожиданно не исчезала где-нибудь за углом.

Я предчувствовал, что она влюблена в кого-то, но, по правде сказать, не ревновал. Мне ничего не надо было, кроме томления моего, кроме сладостной пытки и благоговения.

Исаакий Смарагдович звал меня в экспедицию.

– Ты еще мальчишка, – говорил он мне сердито: – но пройдет два-три года, и ты превратишься в жалкого обывателя. Будь смелым и вольным, и ты увидишь новую землю и новое небо. Чего ты боишься? Смерти? Но мы все равно умрем рано или поздно. Разве не великое счастье ломать и крушить лед и, наконец, завоевать Полюс? Я знаю, ты влюбился в эту актерку. Но все актерки и все женщины – вздор, выдумка и миф. Я в них не верю. Когда мужчина влюбляется, его дама кажется ему божественной и бессмертной. Но согласись – это чепуха. Дама сгниет так же, как и мы с тобой. Но мы, по крайней мере, увидим северное сияние, убьем не один десяток моржей и белых медведей. А если нам придется замерзнуть, мы умрем, улыбаясь, – неправда ли, мой друг? Надо быть джентльмэном, а если уж хочешь, женись на ней, и пусть она едет с нами и подарит своих змеенышей Игорю Петровичу на-память.

– Жениться на ней? Вы смеетесь, Исаакий Смарагдович. Я заговорить с ней боюсь, а не то, что жениться.

II.

Наступило лето. Лена почернела, и казалось, что она подымается и скоро выйдет из русла и затопит острова, город и далекую тайгу.

Будет новый потоп, и на темных водах поплывет новый ковчег.

Я воображал почему-то, что уцелеет Исаакий Смарагдович, Дама со змеей и я. Мне нравилось, что все обыватели погибнут. Пусть!

Как радостно плыть по волнам в неизвестную даль, – встречать и провожать солнце молчанием, – умереть на глазах Дамы со змеей…

Иногда я уходил из города. Шел, куда глаза глядят, мимо бесконечной городьбы, открывая и вновь закрывая размашистые ворота из жердей; и казалось непонятным, кто это перегородил пустынные поля: лишь изредка попадались коровы и быки, а людей совсем не было видно.

А если, наконец, встретишь человека, и сам удивишься, и его удивишь.

С изумлением лает собака; с изумлением смотрит на тебя якут и бормочет свое приветствие-вопрос:

– Капсе!

А если набредешь на заимку, не веришь своим глазам: сидит на крыльце Юлия Антоновна. Как попала сюда в тайгу российская баба?

Кланяешься ей, как чужому идолу.

А она зовет тебя попить чайку.

– Говорят, вы влюблены в Даму со змеей.

– Ах, оставьте, Юлия Антоновна.

– Нет, не оставьте, а вы мне, миленький, расскажите, какая она из себя, на каком языке говорит.

– Она, Юлия Антоновна, на вас не похожа. Она не умеет говорить на вашем языке.

– Вы все, юноша, врете. Расскажите мне по порядку. Только поскромнее.

– Прощайте, Юлия Антоновна.

Вот уж вижу, машет платочком глупая баба. Стоит на крылечке, насмехаясь надо мной.

А кругом дышит святая тайга.

– Господи, – думаю: – увидеть бы тебя, хоть на мгновение, прижаться к руке твоей, невеста моя прекрасная. Пусть ужалит меня змея твоя. Пусть!

Ночи стали темные, и уж нельзя было уходить за город.

И по улицам то ходить страшно. Ночью все ворота на запоре. Темь: глаза выколоть можно. Высокие мертвые пали задушили город.

Пошел я как-то в гости к Гудалову.

Сидели мы за самоваром молча. Мой приятель вздыхал и бренчал на гитаре. Кот сибирский пушистый терся у ног его, мурлыкал что-то свое мудрое кошачье.

Но тревожно было у меня на сердце. Простился я с Гудаловым и пошел домой.

Точно сговорившись, встречали меня на всех перекрестках злые сибирские псы, заливались голодным осенним лаем.

Выскакивали из тьмы с горящими глазами. Я шел посреди улицы и с трудом отбивался от них палкой.

Увидев огонь в окнах Игоря Петровича, хотел я к нему зайти, но что-то толкнуло меня заглянуть в окно: занавеска была не плотно задернута.

Ноги мои подкосились от ужаса.

Моя чудесная, моя таинственная Дама стояла на коленях перед Игорем Петровичем и нежно, и жадно целовала его руку…

Я не ревновал, не завидовал: мне только было страшно, как будто погибла последняя надежда на Бога, на чудо, на святость…

Я побежал к Исаакию Смарагдовичу, едва достучался и, ворвавшись к нему в комнату, закричал:

– Я еду с вами в экспедицию, еду. Жаль только что до весны надо ждать. Но все равно: мы умрем, улыбаясь, неправда-ли, мой учитель, мой друг?

В плену

I.

– Милая Ургэль! Ты обещала рассказать мне что-то. Я слушаю тебя.

– Хорошо, мой господин, я расскажу тебе, но зачем же ты так больно жмешь мне руку?

– Прости меня, дорогая; я задумался и без намерения сделал тебе больно.

– Но о чем же ты задумался, господин мой? Ты все думаешь о твоей невесте, которая осталась по ту сторону Лены?

– О, нет! Я не думаю о ней. И зачем мне в самом деле думать об этой девушке? У нее своя дорога, у меня – своя. И ты вот сейчас сидишь у меня на коленях. Разве я не счастлив, когда ты так обнимаешь меня и рассказываешь мне? Но что же ты молчишь, моя милая? Расскажи мне что-нибудь-сказку или быль.

– Ну, хорошо, слушай, господин мой. Это было очень давно, и жил в то время князь Доюдус. Ты слушаешь меня?

– О, конечно, моя милая.

– Ну, ладно. Жил князь Доюдус, тойон улахан. Каждое лето он праздновал ысэх, и много гостей съезжалось к нему со всех сторон. Гордый был человек тойон Доюдус, и все, бывало, слушались его. Вот напоит он всех кумысом. А потом, бывало, все пляшут под бубны, в чем мать родила. А если у кого после рожались дети, то они не знали отцов: это сам Тангара сходил с неба.

– Это хорошо, что Тангара сходил с неба, – говорю я.

– Да, это так, – говорит Ургэль: – и вот захотел Доюдус жениться на дочери Абасы. Но Абасы, ты знаешь, живет на небе, – как его достать? Призвали шаманов – так и так, но шаманы ничего не могут. А Доюдус на земных женщин не смотрит: «хочу – говорит – чтобы сошла ко мне с неба дочь Абасы». Ай, ай! Что делать? Призвали шаманку Бэдэрдэх. Она с четырнадцати лет взяла в руки бубен. Стала Бэдэрдэх шаманить и говорит: «будет у тебя Абасы Кыса на восьмом месяце в полнолуние».

– Милая моя Ургэль, – говорю я с необыкновенной горячностью: – это все неправда. Дочь Абасы никогда не приходит на землю. Поверь мне, Ургэль, я то уж знаю наверное.

– Нет, приходит, – говорит задумчиво Ургэль: – приходит, но редко.

Но я продолжаю стоять на своем.

– Нет, не приходит, уверяю тебя. В нашей стране по ту сторону Лены был один очень мудрый человек и очень хотел увидеть дочь Абасы. И она звала его к себе, и вот однажды, в пустыне, он увидел ее лицо, но всю ее ему не удалось увидеть. И лицо он видел всего только какую-нибудь минуту.

Но Ургэль уверенно говорит:

– Это потому, что он не умел шаманить.

Мне не хочется спорить, и я прошу Ургэль рассказать, что было дальше. И Ургэль рассказывает:

– Вот на восьмом месяце, в полнолуние, пришла Бэдэрдэх к Доюдусу. Стала шаманить. Набросила на плечи Доюдусу рысью доху, и видит тойон: у коновязного столба неземной огонь. Дышит дочь Абасы неземным огнем. Как закричит большеголовый якут: «страшно мне! Страшно! Отпусти меня! Ты слитком для меня горяча!»

Ургэль молчит и смотрит куда-то вдаль.

– Что же дальше?

– Да ничего, – говорит Ургэль: – не стало больше Доюдуса: сгорел, испепелился…

– Мне нравится то, что ты рассказала, – говорю я, – но не хочешь ли, Ургэль, пойти со мной на реку. Сегодня ведь, у нас весна.

– Пойдем, господин мой.

На реке шуршит лед, и какие-то серые птицы с громким плачем носятся над водой.

Вот чернеет среди льдин маленькая якутская лодка. Ее несет по течению Бог знает куда.

Эта весенняя прозрачность, это серебряное томление и близость Ургэль, моей таежной подруги – все меня волнует и куда-то зовет. Но куда?

Какие странные движения у этой Ургэль: как будто маленькая дикарка всегда танцует. Она поднимает над весенней водой свои темные руки, как будто бросает в волны семена любви.

Пусть вырастет где-нибудь на берегу еще неведомый цветок Ургэль, подобно тому, как он расцветает в небе: Ургэль значит Плеяды.

Я опускаюсь на влажный берег, и Ургэль кладет мне на грудь голову и обвивает мою шею своими беспокойными руками: тогда мне кажется, что пушистый зверек щекочет меня своей электрической шерстью.

– А глаза у твоей невесты блестят так же, как у меня? – спрашивает Ургэль.

– Зачем, Ургэль, ты опять спрашиваешь о моей невесте? Доктор, вероятно, что-нибудь напутал. Ему в городе сказали неправду, будто она едет ко мне с первым пароходом. И зачем ей ехать в такую глушь. Подумать только: три тысячи верст от железной дороги, да еще от города по тайге около четырехсот верст. Милая Ургэль! Моей невесте нельзя сюда ехать. Она жила раньше на юге. Там никогда не бывает снега и теплое море вечно шепчет о легкой и вольной любви. А здесь, в пустыне, Бог знает, какая любовь. Я и сам теперь ничего не знаю. Она, конечно, не приедет, но если бы она приехала, что я ей скажу? Вот – Ургэль, – скажу я – мы ставили с ней силки и капканы, мы ездили с ней в Чурапчу, и там наши ссыльные угощали ее сахаром и водкой. Кожа Ургэль похожа на темную бронзу; эта девушка – скажу я – не умеет читать. И вообще что она умеет? Разве только ударять в бубен и мерно кружиться перед священным огнем.

– Перед священным огнем, – повторяет, как эхо, Ургэль и смотрит на меня печально.

– И что еще я скажу моей невесте?

– А как ее зовут? – перебивает меня Ургэль.

– Людмилой.

– Но шаманить она все таки не умеет? – с беспокойством спрашивает Ургэль.

– Нет, не умеет.

– Так. Но, может быть, она умеет рассказывать сказки о серебряной горе, о мудрой гагаре, о князе Доюдусе?

– Нет. Она не умеет рассказывать сказки.

– А, ведь, я умею также готовить кумыс, ездить на быках и оленях, косить и ловить рыбу.

– Да, ты права. Ты многое умеешь, милая Ургэль.

– Что же? Ты скажешь, что я не слишком красива? – говорит Ургэль задумчиво.

Вот она, гибкая и темная, стоит над пустынной рекой в своем весеннем томлении. И в линиях ее лица, и в диком блеске глаз, и в губах темно-красных и едва влажных – во всем дышит таежная молодость. И как будто дурманное зелье тихо журчит в сердце, как тайный родник весеннего напитка.

– Нет, ты великолепна, моя Ургэль, – говорю я и твердо верю в ее чудесную красоту.

II.

Хлынули весенние дожди. Дорогу в город размыло. В иных местах гать взбухла и поднялась горбом, в иных осела и покрылась водой.

Кое-где выползали якуты править дорогу, но разве поспоришь с Богом?

Над озерами висели большие серебряные сети, как будто кто-то сверху спускал их, чтобы ловить птиц в воздухе, как люди в воде ловят рыб.

Был и град однажды, и многие птицы попадали замертво. Распустились березы и зазеленел орешник. И такой запах пошел по тайге, что голова кружилась. И хотелось перекричать шум дождя. Я бродил по лесу под дождем…

Знаю, что лето будет короткое и сухое. Дожди в тайге идут редко. Может быть, за все лето не выпадет ни капли влаги. Но зачем она, когда под почвой вечный ледяной пласт? Дальше аршина копать не придется: там – лед.

Сверху яростное солнце, снизу лед, и взойдут злаки, быстро созреют. Но здесь мало кто сеет, разве хлысты-поселенцы в тридцати верстах от нас: у якутов – луга и лес. Пахать землю охотнику и скотоводу небольшая радость.

Ургэль целый день бродит под солнцем, по лужам, подобрав высоко и без того короткую юбку.

Какие у нее милые стройные ноги. И что за беда, что они такого же цвета, как эта земля, размытая весенней водой.

И охота доктору ездить в город в такую распутицу. Сумасшедший человек! Переправлялся через Лену в такое время, когда и почта не ходит. Вообще он чудак и охотно верит всяким слухам: кто-то писал из Иркутска, что там моя невеста, и она должна приехать с первым пароходом. И доктор готов этому верить.

А я вчера снял с пальца кольцо и повесил его на шнурок вместе с крестом.

Не понимаю этих странных женщин, которые воображают, что их долг разделять участь возлюбленных. Слава Богу, моя невеста достаточно благоразумна и не поедет за мной в эту дикую страну. Только такой чудак, как доктор, может поверить этим вздорным слухам. Я не люблю таинственности и этих женских предчувствий. Бог с ними. В ту ночь, когда я обручился с Людмилой, умер ее отец. Я не придаю значения этому совпадению. Но ей кажется, что в этом есть какая-то тайна. Я помню покойного. Какие медленные и уверенные жесты были у этого седобородого человека.

И Людмила похожа на отца. Она такая же высокая, и ее движения так же надменны. Зачем она едет в тайгу?

Пока я не узнал таежной пустыни, я был в плену этой высокой женщины.

Но, право, я теперь волен, как чайка. У Людмилы маленькие руки и золотая коса. Ее девственное тело нежно и стройно. Но у нее холодная улыбка, и я не хочу касаться этих холодных матовых плеч. Мне страшно смотреть в ее русалочьи глаза.

– Ургэль! – кричу я: – Ургэль! Пойдем в тайгу.

И вот мы идем в самую глубину леса, мимо озера и мимо пастбища, где ревут большеголовые тяжелые быки, приветствуя весеннюю землю.

Кто-то шумно и влажно дышит в лесу и при нашем приближении медленно идет прочь.

– Я тебя люблю, Ургэль, – говорю я серьезно: – Я не могу изменить тебе, Ургэль, моя прекрасная земля. Я знаю твои влажные и горячие объятия, когда ты целуешь меня без раздумий и сомнений. Возможно ли, чтобы по моей звериной тропе прошла иная женщина?

– Ты говоришь про твою Людмилу? – спрашивает меня Ургэль и тихо касается меня своей рукой.

– Пожалуй, что и так, – отвечаю я неопределенно и плохо взвешиваю собственные слова.

– Ах, не думай о ней, – говорит Ургэль.

У моей Ургэль темный пушок над верхней губой, и когда она волнуется, по ее лицу скользит какая-то странная серебристая тень, и потом начинают розоветь смуглые щеки.

Ах, какая томность в линиях ее тела, горячего и гибкого!

Мы долго бродили по тайге.

Наступил вечер. Над горбатой мохнатой тайгой простерла свои окровавленные крылья наша вещая заря.

Весенняя жар-птица пела свою золотую песню над пустыней.

Как будто чудовища-абасылар за дальними холмами снаряжались в поход, а пока что развели костры на небе.

Жесткая корявая тайга тяжело дышала в своей темно-зеленой броне.

Ах, если бы пришел великан-человек, разорвал бы грудь тайги, вынул бы из ее недр скрытый подо льдом огонь. Вот был бы великолепный пир. Огонь зари и земной огонь сочетались бы вместе на потеху людям и богам.

III.

Мне приснился странный сон. Покойный отец Людмилы стоял передо мною, в одежде колдуна, со своей могучей седой бородой, и говорил:

– Ты знаешь, что моя дочь ведьма? Она может быть прекрасна, как Утренняя Звезда, и она может быть ужасна, как смерть. Что ж? Ты боишься?

– Нет, я не боюсь, – сказал я: – но я уже не люблю ее больше.

Но седой хитрец засмеялся:

– А разве ты любил ее когда-нибудь?

Но в это время подошла Ургэль и сказала:

– Ты меня любишь, господин. Пойдем со мной в тайгу.

И я проснулся. И в самом деле, Ургэль стояла около меня и звала в лес.

– Пойдем в тайгу, – говорила она: – пойдем. Сегодня исполнилось полгода со дня смерти моего отца. Пойдем к его могиле.

И вдруг я вспомнил лицо этого старого шамана, отца моей Ургэль. Боже мой! Как он похож на отца Людмилы. Даже страшно подумать об этом сходстве.

Вот мы и в тайге.

На поляне стоят сосновые столбы и между ними подвешен сосновый гроб. Там тлеют кости шамана. На высоких шестах вечно смотрят в небо деревянные гагары. На крышке гроба – оленьи рога, лук, стрелы и бубен.

Ургэль смеется и плачет, и бьет в бубен, и кружится около шестов, бормоча молитвы.

И я творю молитвы вместе с ней.

Потом утомленные мы легли рядом на мягкий, чуть влажный мох. Когда лежишь так на спине, чувствуешь, как мчится земля навстречу солнцу.

Все недвижно и торжественно в лесу. Он спокойно ждет своей участи: пусть земля несет его в неизвестную даль.

Но если прислушаться и присмотреться, притаившись, можно увидеть много занятного в лесной глуши: и молодую зеленохвостую ящерицу, и бархатного крота, и желтого жуланчика на орешнике, и вертлявого шилохвоста…

Пусть живут эти маленькие жизни, не споря с Богом.

Пусть один человек спорит с Тангара. Пусть он один шаманит, заклиная духов. Такова его судьба.

– Хорошая земля, – говорю я Ургэль.

И она повторяет за мной то же самое по-якутски:

– Учугей сир.

И я шепчу покорно:

– Я люблю тебя, Ургэль. Я люблю тебя, как землю: твои мягкие движения, твое темное тело и даже твой не очень складный живит дикарки. Я люблю тебя, когда ты ласкова и застенчива, – и даже тогда, когда ты гневаешься и вытаскиваешь из-за пазухи свой тонкий якутский нож. Милая Ургэль! Пощекочи мне шею лезвием твоего ножа.

Ургэль смеется и сверкает своими карими глазами с янтарным отсветом.

– И я тебя люблю, господин, – говорит Ургэль, и как будто бы ждет чего-то.

Молчание.

– Послушай, – говорит Ургэль: – когда приедет твоя невеста, я буду любить ее.

– Да? Ты думаешь?

– Да. Я буду любить ее. Она, наверное, бела, как березка, твоя Людмила.

– Или как снег, – говорю я.

– Я буду любить ее, – мечтает вслух Ургэль: – я буду нежно целовать ее грудь и глаза, и золотые волосы. Ведь, у нее волосы золотые? Ты, ведь, так сказал?

– Золотые, – повторяю я и сжимаю руку Ургэль.

Наша Людмила – как царица, – говорит с восторгом Ургэль и подползает ко мне поближе, извиваясь, как змейка.

– Может быть, я буду ее любить больше, чем тебя, – говорит она лукаво: – Ах, почему у меня не такая белая кожа, как у нее.

– Но мне нравится твое темное тело, – говорю я серьезно.

– Я далее научу се шаманить, если хочешь, – шепчет Ургэль и касается своим коленом моей ноги.

У меня кружится голова от этой таежной весны.

Уля

I.

В камельке едва тлел огонь, а старый Захар не мог встать подложить дров: ноги у него отекли, раздулись и лежали на темной наре, как два полена.

Маленькая Уля иногда подходила к деду и трогала его за плечо. А он говорил:

– Пить… Пить… Пить…

И тогда Уля подавала ему турсук с молоком, и Захар жадно пил, проливая молоко на нару.

– Холодно, – застонал Захар: – холодно…

Уля выскочила из юрты и принялась вытаскивать хворост из плетня. Скользили слабые рученки на морозе, но все же три хворостины приволокла Уля, и в камельке опять запылал огонь.

Уле восемь лет. Бывало, сидит она вот так у огня, обхватив колени худенькими своими рученками, мать подойдет, погладит ее по кудлатой головке. А теперь никто не приласкает Ули. В прошлом году от оспы черной умерли и мать, и отец, и братья – остались только дед да. Уля.

А теперь и дед умирает. Страшно.

Подошла к двери Уля, выглянула: за плетнем, пошатнувшимся и разоренным, поляна в снегу, дальше кусты тальника, холмы, а еще дальше тайга.

Вечер зажег красным своим огнем гребень таежный. По белой земле протянулись тени. И так тихо, так тихо… Не зашелохнет земля. И пустынное небо молчит, ждет ночи.

И никого вокруг. Вон, если ехать по той тропе до криницы пять верст, да от криницы налево версты три, будет там юрта – первый сосед. А второй сосед в пятнадцати верстах. Ближе никого нет.

Страшно маленькой Улите.

В ушах все дедушкин голос звучит:

– Пить… Пить… Пить…

Вот вернулась Уля в юрту,прикорнула у камелька и задремала.

Проснулась: тихо, совсем тихо…

– Дедушка! Дедушка..

Свесилась одна рука с нары, худая и желтая. Взяла Уля головешку из камелька и подошла к деду. Глаза у него открыты – мутносерые, не моргают.

Тронула Уля деда за плечо:

– Проснись…

А дед молчит.

Села Уля на пол и тихонько завыла, как волченок-сирота. А ночь беззвездная, глухая стала у юрты. Темно и безмолвно вокруг.

Некого позвать, некому сказать, что страшно. Пошла Уля тихо, не оглядываясь на деда, прямо в хотон. Там сумрак, пахнет навозом и молоком; влажно жует корова… Уля нащупала теплое вымя, опустилась на землю рядом, прижалась к животному; все таки легче, не так страшно абасылар, когда живое рядом, хоть и не человек.

Когда утром проснулась Уля, увидела свои босые ноги в навозе, сообразила, что проспала ночь в хотоне, что в юрте лежит дед и уже не встанет больше никогда, заплакала она тихо.

Уля знает, что надо убирать деда и потом везти его в тайгу, зарыть в снег, помолясь Абасы, Николаю Угоднику и еще кому-нибудь.

Но Уля – маленькая: Уле не справиться.

– Хоть бы тойон какой приехал или шаман, или поп русский из Амги, – думает Уля.

Вышла Уля из юрты – на деда не смотрит, а ноги его все-таки нечаянно увидела, сердце дрогнуло, Бог знает почему.

Пустынно, пустынно вокруг юрты. И белая мгла своими широкими крыльями покрыла землю, как огромная лебедь.

II.

Два дня никто не приходил, и лишь на третий выбежавшая из юрты Улита увидела вдали на белом снегу что-то черное и услышала посвист далекий.

Это – отец Мефодий с работником. Едут они из Амги на улусные требы.

Вот выходит грузный поп из саней. Рыжие волосы кое-где торчат из под оленьей шапки. Глаза у него лукавые, рот большой, алчный…

– Где дед? – спрашивает поп Улю, не примечая ее отчаяния.

Ведет Уля попа в юрту.

Тронул поп деда слегка: понял, в чем дело: крякнул…

– Эге-ге-ге.

Позвал работника: потащили деда к саням, повезли шагом к тальнику; работник лопату взял из юрты…

Шла Уля за санями, путаясь в длинной, не по росту сшитой, кухлянке.

Положил работник деда в яму, а поп бормотал молитвы, топтался на снегу, перебирая ногами в камосах, чтобы согреться.

Потом вернулись в юрту. Нашел поп в углу, где стоял Николай Чудотворец и маленький деревянный, с медными бляхами, абасы, бутылку арги. Стал пить поп и работника угостил, и дал чарочку Уле. Потемнело у нее в глазах. Едва помнила, как посадили ее в сани.

Корову и лошадь деда привязали сзади к саням. И взвился снежный путь. Видела в полусне Уля черную лохматую тайгу, озера, застывшие и немые, и небо, бледно-зеленое, по которому плыли медленно белые облака, тонкие и прозрачные.

Но вот и Амга; церковка деревянная, синие ели, три избы – поповская, заседательская, докторская – и ряд юрт, задремавших от скуки.

Беременная попадья ходит по жарко натопленным горницам; по стенам несметное количество тараканов; образа, лисьи шкуры, сундуки кованные – богатство…

– Зачем привез? – спрашивает попадья строго, тыкая пальцем в Улитин лоб.

– Нянькой будет. Пригодится. У нее все перемерли. А за то, что есть будет у нас, я корову взял ихнюю и лошадь тоже.

– Ну, ладно, – бормочет попадья: – оставлю ее.

– Ты бы вот водочки, – говорит поп, заискивая; – да струганины. Холодно мне, право..

– На вот, на… мне не жалко… Я и сама выпью, – говорит попадья, усаживаясь неловко со своим безмерным животом.

Девятый год Уле, а на нее уж работу навалили. Должна она смотреть за поповским сыном, пятилетним уродцем на раскоряченных ножках. Зовут его Даниилом. Головастик страшен: голова у него тяжелая и рот большой, как у отца.

Уля кормит его кашей. Спит Уля на полу у печки, подложив тряпицы под голову.

Какая сонная, какая темная жизнь в Амге. Девять месяцев все спит под тонким слоем холодного снега. Лениво и медленно подымается солнце. Неохотно бредет по своей красновато-мглистой тропе, сторонясь пустыни таежной. И вот уж, загоревшись на миг червонно, пропадает на западе.

Приходят к отцу Мефодию тойоны, пьют арги; привозят ему куньи, лисьи, медвежьи меха за крестины, похороны, свадьбы… Богатеет поп.

Попадья родила мертвую дочку; а сын один Даниил. И, кажется, будет Даниил идиотом; мутные у него глаза, и ничего он не понимает. Уле беда с ним.

Медленно и скучно течет жизнь. Уля бегает в хотон к корове, которую поп взял из дедова дома, и там, в хотоне, став на цыпочки, целует Уля корову во влажную морду, вспоминая мать, отца, деда, братишек и родной улус.

III.

Продремали зиму, а в. одно апрельское утро совсем неожиданно зашумел по тальнику весенний ветер. Дрогнула река Амга и пошел валить лед, с треском, со стоном, со вздохами. Дня через два все тропы, холмы и перепутья были черны по летнему, а в ложбинах и низинах торопливо бежали ручьи.

А что творилось в таежной чаще. Там шла работа, звериная и птичья, и казалось, что весь лес шевелится, как живой. Как будто бы корни сами собой вылезали из земли, и ветки, скрипя, обращали свои корявые пальцы то в одну, то в другую стороны – без ветра, так, по своей воле, по своему весеннему своеволию.

Но недолго бывает весна на амгинском плоскогорье. Стало лето. И все опять задремало, но уже в новой знойной истоме.

Стоит под пламенным солнцем таежная земля, сладострастно раскинув свои леса, янтарно-смольные и блогоуханные.

И звери, и люди живут в полудремоте. После обеда полуденного, когда поп и попадья храпом своим наполняют весь дом, уходит в лес Уля, таща за собой глухонемого уродца.

Хорошо забраться в папоротник, приникнуть к горячей земле, вдыхая пряный дурманный запах. Лежа на спине, хорошо смотреть в голубую высоту сквозь мохнатую сеть елей и лиственниц. Хорошо и больно вспоминать родной улус, где вольно было жить и не было тут рядом головастого малыша, с уже злыми глазами.

Но надо, надо торопиться домой. А там все чужое. И все тобой помыкают, и отец Мефодий, и матушка, и работница Марфа.

– Уля! Принеси турсук с маслом.

– Уля! Смотри, Даниил ножем балуется.

– Уля! Пойди к заседательше, попроси у нее шумовку…

Трудно Уле жить. А тут еще поп при случае поймает Улю где-нибудь за углом, да и станет вдруг щипать, смеясь в рыжую бороду.

И щекотно, и больно, и жутко, и гадко Уле, и что это такое – невозможно понять.

А как трудно и страшно с Даниилом. Попробуй-ка, не дай ему масла или еще чего-нибудь: он вцепится пальцами, не отцепишь. Раз так укусил Улю за руку, что алая кровь брызнула из ранки. Больно.

А Уля маленькая. Ей самой хочется поиграть. Ей хочется пойти в лес вместе с девочками поискать земляники, да и так просто подышать простором.

Идут дни вереницей, как сны. Какие знойные, какие тяжелые сны – весенние, летние, осенние…

Когда краснеют березы, когда ирис благоуханный шуршит печально на берегу озера, когда тянутся по синему небу стаи утомленных птиц – это осень.

Она приходит, в багряных своих одеждах, чтобы напомнить земле о гибели, об увядающем солнце и любви предсмертной.

В эти дни снятся тайге тревожные сны. И она вздыхает и томится, изнемогает и гибнет, предчувствуя лютый холод.

IV.

Идет год за годом – и вот уж тринадцатую весну встречает Уля.

Смугла Уля; глаза слегка косят и к вискам подняты чуть-чуть; рот у нее большой, а улыбка нежная.

В июньский день идет попадья купаться. Уля несет полотенце и мыло.

Вот и Амга. Под кустом тальника медленно раздевается попадья. Большой живот ее опустился теперь вниз, как мешок; колени у нее почему-то красные, дряблые груди, с темными сосцами, поникли давно…

– А ежели он пристает к тебе, – учит она Улю: – ты ему скажи: «матушке пожалуюсь». Вот и весь разговор короток. А то прогоню, смотри.

– Говорила я…

– И еще скажи. Язык не отвалится. Ты что стоишь? Раздевайся, да мыло давай.

Тринадцать лет Уле. Она еще девочка, с длинными нескладными руками. И молодые груди ее не сложились вполне. Но стройны уже смуглые ноги. Она стыдливо сжимает колени и улыбается – кому? Ветру? Реке? Или тайге, пустынной и безмолвной, что раскинулась станом великим на том берегу?

– Ты не маленькая, – говорит попадья, стоя по пояс в воде и намыливая волосы: – говорю тебе, как мать, не давайся, мало ли чего он захочет.

– Отпустите меня.

– Куда отпустить? Ты с ума сошла.

– В тайгу пойду я.

– В тайгу? Да тебя, глупая, медведь задерет.

– Пусть. Все равно. А, может, и не задерет. Я в Бутурусский улус пойду. Там у меня дядя тойон, я слыхала.

– Очень ты ему нужна, твоему дяде. Да и кто за Даниилом смотреть будет? Мы ли тебя не кормили, не поили. Какая же ты после этого неблагодарная, Улита!

– Я батюшки боюсь.

– Глупости все. Ну, что стоишь? Полезай в воду…

Как-то раз бросила Уля ненавистного Даниила и побрела слепо к тайге. Вечерело, и казалось, что все ели в красном огне. И вот голос:

– Бежать. Бежать.

Но куда? Там, в глубоких недрах, в провалах среди мшистых камней, засели абасылар. Их забыли люди. Но они там живут. И по ночам, когда подымается месяц и улыбается миру своими красными устами, они громко радуются безлюдью. Абасылар поют, водят хороводы, и тогда кажется, что это стонет лесная чаща, что это шумят потоки посреди синих скал.

Пустыня! Твои хвойные трущобы извека заколдованы; твои озера дымятся, как великолепные кадильницы; и со. сны как огромные колонны, воздвигнутые руками богомольных великанов, и звездное небо – достойный тебя венец, пустыня.

Но страшно Уле пойти так в глубину тайги. Там синяя, синяя ночь. У нее мертвые очи. И она, как мачеха, красивая и злая.

Страшно стало Уле, побежала она робко прочь, и вернулась в Амгу.

V.

Собралась попадья ехать к сестре своей в Якутск. Путь по здешним местам пустяковый – всего триста верст, но трудно дом оставить и попа. Однако ехать надо: там ярмарка.

– И чего тебе дома сидеть. Поехал бы со мною, – говорит попадья попу, слегка беспокоясь.

– Хотел бы, матушка, да вот зубы.

И стал поп охать и подвязал себе зубы красным платком.

Уля измучилась с Даниилом. Ему теперь десять лет. Он ничего не говорит. Мычит только и ест все, что под руку попадется. Иногда кусает Улю за руку.

Целый день прошел ничего, только один раз ущипнул поп Улю, а сам смеется.

– Смиренница какая! А, небось, замуж хочешь.

Вечером пошел поп к заседателю водку пить. И гитару с собою взял.

Ждала, ждала Уля попа, да и заснула. Проснулась, когда постучал. Зажгла сальную свечу и пошла босая отпирать. Вошел поп совсем веселый: так и пахнуло от него дурманом зеленым.

Осторожно ступая, чтобы Даниила не разбудить, обходил поп горницы, тихо смеясь в бороду, и все зачем-то задвижки осматривал. Потом лампадку зажег, помолился. И спать будто бы лег.

Улита послушала, послушала, и легла тоже на полу, у печки. Не заметила, как уснула.

Снится Уле, что пришел большой кот заседательский и шершавым своим языком ногу ей лижет. Отдернула ногу и проснулась. Кто-то дышит рядом горячо и душно. Даниил что ли? Нет, это сам Мефодий стоит странно так на четвереньках.

– Чего вам? – говорит Уля робко, отодвигаясь.

– Молчи.

– Не надо, не надо, – отбивается от него Уля.

– Глупая! Я тебе ничего не сделаю. Я только так.

– Пустите, я матушке скажу!

Положил Мефодий тяжелую ладонь на рот Уле…

Всю ночь не спала Уля. И под утро убежала в хотон и забилась там в темный угол.

Сам поп приходил звать ее. Не вышла и на другой день. Под вечер только украдкой побежала к знакомой якутке, и та ее в город отправила с мужем. Вез он на ярмарку масло коровье.

Всю дорогу пел якут:

Возникали перед Улей тайга, широкие пустыри, одинокие юрты, туманные озера – все как во сне.

И странно звучала песня:

Привел якут Улю к тойону-купцу в лавку. Пахло там керосином, мукою: приходили-уходили покупатели: колыхались медные огромные весы; счеты щелкали.

Смотрит Уля: попадья пришла.

– Ты зачем здесь?

Молчит Уля.

Отозвала попадья купца в угол, пошепталась, потом ушла, мотая головой.

Вот и лавку запирают. Купец взял Улю за плечо и толкает:

– Ступай… Ступай… Мне тебя домой нельзя взять… Жена не позволит… Ступай…

Вышла на улицу Уля – никого у нее нет.

На берегу народ. Стоят паузки. Развеваются флаги. Шумит ярмарка. И что было потом, плохо помнит Уля. А на другой день проснулась она на Красной Заимке.

VI.

Кроме Ули там было четверо девушек и хозяйка пятая – Марфа Савельевна.

У хозяйки был кадык большой, и воспаленные глаза ее беспокойно бегали, точно спрятаться хотели.

Вот и Уля стала жить здесь. Красная Заимка была в пяти верстах от города. И единственный был такой дом в здешних краях. Вокруг было пустынно. За лугом, на котором паслись коровы Марфы Савельевны, топорщился колючий кустарник, белел березняк жиденький, краснели осины, а далее синей полоской протянулся ельник, пропадая где-то среди песчаных холмов. А пониже луга шел отлогий ленский берег, ширилась даль речная, а на берегу черная раскинулась пустыня-тайга.

В плену Уля, в плену. Поздно встают девушки и скучают сонно. Одна, родом из казачек, с злыми глазами бродит по дому, ломает руки – пальцы противно трещат. Иные девушки карты раскладывают и все смеются без причины. А то леденцы сосут. Маленькая якутка Ариша бормочет свое якутское, и нельзя понять, куда смотрят ее косые глаза: она больна: голова у нее не в порядке. А Уля тоскует, тоскует – страшно смотреть на нее.

Каждый вечер приходит из города Адам, поляк-поселенец, и, пока гости не собрались, играет что-то на дудке. И от этой его игры Уля плачет, вспоминая тайгу, свободу милую…

Приезжают гости-то из городских купцов кто, то заседатель какой-нибудь, то из судейских или гарнизонных.

Гарнизонные и прикащики плясать любят. Адам играет им. Марфа Савельевна бьет в бубен нескладно, а они топочут каблуками, вертя неистово то Аришу, то Феню, то Улю.

А после спать. И вот на постели видит Уля рядом чужие пьяные головы. Дышат ей в лицо водкой противные люди. Мнут ее грудь бесстыдные руки.

В плену, в плену Уля. Бежать? Но куда? Обступила Красную Заимку со всех сторон тайга безбрежная, как океан темный.

Прошло лето, и наступили печальные осенние дни. По Лене плыли тонкие льдины. А в небе медлили сизые скучные облака. И острый иглистый холод студил землю.

VII.

Вышла как-то Уля на крыльцо и видит, снег покрыл пеленой бледной землю вокруг. Прозрачный воздух замер. Зима! Зима!

И вот стал мороз ковать белую свою сталь. И под мерные удары засыпала земля. И все реже и реже подымал мороз свой молот крепкий. Потом наступила тишина.

А на Красной Заимке попрежнему пряла унылую пряжу ветхая жизнь. Приезжали по ночам люди из города – и входя с мороза в теплую горницу, сразу пьянели, не успев осушить чарки.

Так проходили уныло и жутко дни и ночи, дни и ночи.

И вот однажды рано утром, когда все спали на Красной Заимке, вышла Уля из дому, торопливо набросив кухлянку, и побрела к Лене, оглядываясь со страхом.

Она спустилась по снежной тропе на лед и пошла по студеной равнине, лиловым светом сиявшей под мутным солнцем.

Куда она шла? В тайгу. Она знала, что там, в ее поседевших мхах, в ее глухих белых трущобах безлюдье и безмолвье. И маленькое сердце мечтало тайно найти там отдых.

Вот идет Уля по речной ледяной равнине, и легко веет над нею снежный пух. Кто-то ранил там, в небе, большую лебедь, и разметала она свои нежные перышки.

Из белого тумана возникают – то странные люди огромные, то звери невиданные, то шестикрылые птицы. Возникают и пропадают волшебно.

И нет уже темных мыслей в голове Ули. Так легко и вольно итти на встречу тайге. И времени как будто бы нет.

Не тайга ли обступила Улю со всех сторон? Не она ли обволакивает ее белым своим снежным платом?

Синяя, синяя глубина манит и зовет туда, за белую завесу.

Устала Уля. Села у первой ели на берегу и не может встать, и не хочется ей ничего. Пустыня молчит – хорошо так, ничего не надо.

Обнимет Улю тайга, укачает ее в белой колыбели своей.

Северный крест

I

Тысячи верст возникали передо мною, как звенья цепи, конца которой не видно; загорались и угасали глаза товарищей, тюремщиков, солдат, судей, преступников; воздвигались тюрьмы с высокими оградами – «палями», – увидеть которые пришлось мне впервые здесь, в этой таежной стране. Мне памятны эти высокие ограды из цельных стволов, обтесанных грубо и заостренных сверху. Из-за этих древних сооружений можно было видеть лишь вершины горных дебрей и небо в его извечной метаморфозе пурпура, золота, лазури и грозного траура.

Когда миновали дни за решеткой, мы – я, пленник, и мои вооруженные спутники – сели в кибитку и помчались по льду величайшей из рек. По этой реке нам предстояло ехать три тысячи триста шестьдесят верст. И признаюсь, я встретил радостно ледяную пустыню.

Она прекрасна, когда ясный день лелеет в своем снежном лоне и огромные горы левого побережья, и беспредельную равнину другого берега, и речной путь, скованный бессмертным холодом. Голубоватый свет прозрачен над землей и рекой, – и небо как бы поет высокую песню.

Прекрасна пустыня в метельные дни, когда белый пепел вздымается и веет в лицо, и тысячи видений, созданных из серебряного праха, преграждают путь и плачут, и смеются, прильнув к одежде путника, заглядывая в его смущенные глаза. А ночью призраки, облекшись в черные ткани, уже поют иные песни, более сложные, и таинственные. Образуется вещий хор могильных голосов, и какой-то царственный безумец в широкой мантии дает знак жезлом, и тысячи хороводов кружатся то мерно, то порывисто, колдуя и очаровывая путника.

Так мы мчались по льду величайшей из рек, пьянея от чарований стоустой метели. Время от времени я чувствовал, как накреняется наша повозка, как она запрокидывается назад: это значило, что мы поднимаемся на берег – к станку.

Там, в избе, мы подкладывали дрова в камелек и опускали замороженные пельмени в кипящую воду. Утолив голод, мы вновь закутывались в оленьи шкуры и шли к повозке – я, пленник, и мои вооруженные спутники, – чтобы снова мчаться в метельную ночь.

Чем далее мы подвигались на север, тем холоднее становилось. Уже замерз коньяк, который мы везли в дорожных флягах. Уже кони порой останавливались, задыхаясь в морозной вьюге. Уже началось безумие холода, когда кажется, что пришел белолицый великан и поражает землю огромной палицей, когда земля и небо погружаются в огромную могилу – Ледяную Ночь.

Так протекло тридцать три дня, – и вот мы заметили однажды, на рассвете, неясные очертания города, но вскоре погас день, стало совсем темно. И тогда замаячили перед нами слабые огни.

Это был город: храм, тюрьма, торговые лавки, суд, больница и две высокие башни, сложенные из черных бревен в давние времена, когда край этот еще не знал, что значит власть государства.

Это был последний город на нашем пути. Далее мы ехали на оленях. Когда я увидел легкие нарты и пугливых животных с мечтательными и печальными глазами, мое сердце сжалось в странной тоске: я вдруг почувствовал свое одиночество и свою слабость перед лицом полярной равнины.

Как мчались олени! Как ослепителен был их бег! Как томителен и загадочен речитатив инородца.

Вот мы миновали темно-зеленую тайгу и мчимся среди низкорослого березняка. И я шепчу грешными устами молитву Великолепию Северного Сияния.

Как будто завеса небесная разорвалась и потоки холодного золота хлынули на землю – дар иного мира, где рождаются символы.

Так предстояло ехать нам три месяца; дважды мы меняли оленей на собак, трижды мы переезжали через горные хребты. Я не стану рассказывать подробно, как мы ехали, какие думы и призраки, мечты и желания нас посещали и что мы видели на Северной Равнине.

Но когда я прибыл, наконец, в то селение, где должен был начать новую жизнь, я был уже другим человеком, не похожим на того, кто был молод и светел среди вас. И как бы желая закрепить со мною связь, пустыня посеребрила мне голову – снежный знак снежной любви.

II

Был апрель, когда вооруженные спутники мои, оставив меня в селении Северный Крест, умчались на оленях обратно.

Начальники думали, что в селении этом живет двенадцать пленников и что я буду тринадцатым. Но ошибались начальники: им не было известно, что одиннадцать уже умерло – иные от Черной Болезни, иные от тоски, и только один товарищ Николай должен был разделять со мною участь изгнанника.

Товарищ Николай поразил меня своей наружностью: в нем было величие царственное и спокойствие гордое, воистину жреческое; и несмотря на то что одежда его ничем не отличалась от обычной одежды инородцев, сразу – при первом взгляде – было ясно, что перед вами стоит человек высокой расы.

Когда он назвал себя, я вспомнил его биографию, известную мне из Истории Революции; блестящая деятельность мятежника и руководителя восстания, самоотверженное поведение в эпоху упадка, заключение в жестокую тюрьму на многие годы и, наконец, ссылка в отдаленную местность, разлука навсегда с родной равниной, обездоленной, но вечноженственной и прекрасной.

Он милостиво протянул мне руку и сказал:

– Вот и вы в нашей пустыне. Не правда ли, здесь прекрасно?

Он сделал царственный жест, указывая на умирающую во льдах северную зарю.

Я невольно почувствовал благоговение и к этой заре, подобной кровавому вину в хрустальной чаше, и к этому старику, сумевшему не потерять души своей даже в этой стране, в стране ужаса и безмолвия.

Он повел меня в юрту, где в камельке жарилось оленье мясо. Мы тихо поужинали, и седой пленник почти не задавал мне вопросов о родине, столь обычных и, в сущности, напрасных. В самом деле, не все ли равно, что случилось в те дни, когда я там был; быть может, судьба вновь повернула колесо истории в иную сторону и поток событий пошел по иному руслу: ведь более пяти месяцев я был в дороге.

Отсутствие любопытства и задумчивый взгляд старика внушали к нему особенное уважение. И я невольно почувствовал любовь к этому изгнаннику, которого некогда страшилась Могущественная Власть.

И так мы стали жить с ним, как добрые соседи. Моя юрта была на расстоянии ста шагов от его жилища. Он вскоре оценил мою любовь к нему и мою скромность. Как старший товарищ, он ласково обходился со мной и учил меня жить в этой трудной стране.

Мы пробивали лед на реке, и, сделав ряд отверстий по линии полукруга, в конце этой цепи спускали через прорубь невод и ловили рыбу, чтобы питаться ею. Мы ходили на охоту в тундру и стреляли северную дичь, причем приходилось стрелять только наверняка, потому что порох и дробь мы получали лишь раз в год и в небольшом количестве от китоловов, которые заходили из океана в устье нашей реки.

Время от времени кочующие инородцы приближались к нашей местности. Иногда мы слышали даже шум, долетавший до нас из тундры. Тогда мы выходили из наших юрт и смотрели вдаль. В полдень можно было различить серую массу и пепельное облако над нею. Это – стада оленей, палатки, сшитые из оленьих шкур, и костры.

Однажды я проснулся от непонятного гула около моего порога. Кочевники подошли вплотную к нашим жилищам. Острый кисловатый запах распространялся в холодной прозрачности воздуха.

Я подошел к товарищу Николаю поделиться впечатлением от этого нашествия диких.

У камелька, в юрте товарища, я нашел незнакомку. Это была маленькая дикарка с темными косящими глазами и нежным ртом. Она сбросила оленью кухлянку и сидела на корточках перед огнем в одной рубашке.

Я с изумлением заметил, что товарищ Николай смотрел на дикарку глазами, полными любви.

– Ее зовут Леной. Не правда ли, она прекрасна? – спросил он меня без всякой иронии, показывая глазами на это дитя полярной пустыни.

Я молча улыбнулся, не зная, что ответить моему старому другу.

Через три дня кочевники двинулись в путь, но Лена осталась у нас, в юрте товарища Николая.

Он, как истинный рыцарь, обожал свою возлюбленную; он лелеял ее, он окружил ее нежной заботливостью и почтительной любовью.

И мне было странно видеть этого седовласого великана у ног маленькой женщины-ребенка, с белыми острыми зубами, как у хищного зверька, с движениями вольными и гибкими, – у ног этой кочевницы, влюбленной в раздолье северного побережья.

III

Я заметил в товарище Николае значительную перемену: движения его стали плавными, глаза блаженно сияли, голос звучал мелодично. Иногда при мне он подходил к Лене и нежно гладил ее по волосам, которые – по его собственному признанию – так трудно было освободить от густого жира. И Лена, не стесняясь моим присутствием, забиралась иногда на колени к старому товарищу и теребила его за бороду и шептала что-то ему на ухо. Но однажды я случайно увидел Лену одну, в стороне от наших юрт, около братской могилы, где мерзли кости погибших товарищей. Она стояла на могильном холме у креста и смотрела на запад, куда ушли кочевники – ее отец, мать, братья и сестры.

Я подошел к ней и спросил:

– Что ты делаешь здесь, Лена?

Она ничего не ответила мне, но я прочел в ее глазах великую тоску по воле, великую любовь к пустыне, к оленям, к Северному Сиянию…

После долгого молчания она промолвила наконец:

– На волю.

И я понял, что она убежит в тундру – только бы жить подальше от нежного плена. Я представил себе, как мчится Лена на нарте, запряженной тонконогими оленями, и крылатая заря распростерлась над холодной равниной и улыбается, приветствуя вольнолюбивую кочевницу.

Так и случилось. Лена убежала однажды утром, когда еще спал товарищ Николай на своей жесткой наре, не подозревая измены.

Проснувшись и не найдя в юрте Лены, товарищ Николай догадался, что она покинула его. Он пришел ко мне. Я стал утешать его, но мои слова звучали неуверенно. Три дня он не принимал пищи; он осунулся, побледнел; его зрачки расширились, и от этого глаза казались таинственными и страшными.

В течение сорока дней он почти не говорил со мною. Я заставал его перед камельком. Он понуро сидел, протянув руки к огню. Иногда глаза его были устремлены на камелек, и тогда казалось, что он хочет разгадать золотые и черные знаки, начерченные огнем.

И вот однажды я заметил то, чего я боялся и что смутно предчувствовал.

Товарищ Николай пришел ко мне возбужденный, неестественно веселый, похожий на пьяного.

– Я чувствую, что я снова молод, – сказал он мне, дружески пожимая руку.

Меня не обрадовали эти слова, я предчувствовал иное.

А товарищ Николай продолжал:

– Я молод. Мне кажется, что вскоре мне придется вернуться к людям, чтобы научить их мудрости, которую я постиг теперь. Да, мой друг, любовь открывает нам тайны, которые не всем известны. Я был наивен, пока прекрасная кочевница не открыла в моей душе самое священное и таинственное. Вы думаете, что моя невеста не вернется из пустыни к моему очагу? Если вы так думаете, вы ошибаетесь. Она вернется. Я даже слышу по ночам ее голос. Она приближается ко мне, когда сон смыкает мои глаза, и она шепчет мне на ухо: «Приду, приду, приду». – О да, я теперь верю. Я скажу вам больше, мой друг. Я верю теперь в Бога. Это он послал ко мне эту чудесную девушку, чтобы она вернула меня миру. Не смущайтесь тем, что я вам открою сейчас: я – Божий избранник, и мне суждено научить всех любви и правде.

– Товарищ Николай, – сказал я, чувствуя, что от волненья сердце стучит у меня в груди, как стальной молоток, – всё, что вы говорите, прекрасно, но мне кажется, у вас лихорадка. Умоляю вас. Пойдите домой. Я уложу вас в постель.

Он посмотрел на меня насмешливо и сказал:

– Вы ошибаетесь, товарищ. Я, вероятно, кажусь вам сумасшедшим. Я заключаю это по вашему испуганному виду. Но могу вас уверить, мозг мой здоров, и я способен рассуждать не хуже, чем вы. Вас поражает то, что я – атеист – неожиданно поверил в Бога, но для этого у меня есть достаточные основания. Дайте мне карандаш и бумагу, и я докажу алгебраически бытие Бога.

Он действительно взял карандаш и, к моему ужасу, стал писать на бумаге формулы. Бога он обозначил знаком X. Он написал три уравнения, где предполагал известными такие понятия, как «переживание», обозначенное им буквою А, личность, обозначенное буквою b, и почему-то «тайга», т. е. то сложное представление о пустынной земле и диком лесе, которое так своеобразно сложилось в душе северного дикаря. Последнее понятие он обозначил греческой у. Я с изумлением следил за его вычислением. Он ввел тригонометрические термины в цепь своих рассуждений и, наконец, вывел свою безумную формулу. Она была написана так:

X = [Аb + γ]~

Эта нелепая и невозможная формула как-то укладывалась, однако, в его больной голове.

Я с ужасом понял, что он сошел с ума.

О, как страшно остаться в пустыне наедине с безумным! Как страшно прислушиваться к бреду, к темной логике заблудившейся души, видеть эти глаза, устремленные в ночь, понимать любовную и сумасшедшую тоску, неутоленную и обезображенную страсть. Иногда мне казалось, что я сам схожу с ума, что это двойник мой приблизился ко мне и терзает мою душу и мое сердце. Иногда, забывая, что передо мной сумасшедший, я вступал с ним в спор, и тогда мне казалось, что я лечу в бездну.

С каждым днем товарищ Николай становился все ужаснее и ужаснее. Уже призраки посещали его душу. И я сам иногда начинал верить, что старый друг мой воистину избранник Божий, а я – слепой раб, которому не дано узнать астральную правду, открытую пророкам.

С обнаженной грудью выбегал иногда из юрты товарищ Николай и обращался с проповедью к незримому народу. Он счастлив был в своем великом экстазе.

И однажды он объявил мне, что пришел день его крестных страданий. Мир не принял его, но он должен запечатлеть свою любовь мукой и смертью.

Я не понял его тогда, но вскоре всё разъяснилось.

В одну из мучительных ночей, когда я, утомленный, заснул крепко, он бежал из юрты.

С ужасом я не нашел его поутру в постели: я давно уже переселился к нему в юрту. Тогда я набросил на себя доху и выбежал из жилища. Его не было нигде поблизости.

Я побежал к братской могиле, предчувствуя почему-то, что он там.

И в самом деле я заметил его фигуру около креста. Но лучше было бы не приближаться мне к этому месту и не видеть того, что я увидел.

Мой безумный друг был мертв. Он стоял, прислонившись спиной ко кресту, с распростертыми руками, как бы распятый. Железный холод приковал его к символу Спасителя. Я невольно упал перед ним на колени и увидел на ладонях его кровавые знаки.

Потом я потерял сознание, и когда очнулся, по-прежнему чернел передо мной страшный крест, а над ним и пустыней струился золотой поток Северного Сияния.

Белая Криница

I.

Старый Захар перед Рождеством поехал в город продавать лисьи шкуры. Через неделю он вернулся, но едва добрел до юрты: свалился на нару совсем больной.

Его рыжие кобылы стояли нераспряженные у изгороди и тыкались мордами в холодные обмерзшие жерди.

На другой день Захар умер.

Не нашлось охотников ехать за попом, хотя полтораста верст не Бог весть какое расстояние по нашим якутским понятиям.

Похоронили Захара без попа за Медвежьим Косогором. А в это время заболело еще двое: уголовный поселенец и молоденькая якутка Ургэль, которая умела шаманить и складно рассказывала сказки.

А наш улус особенный: юрты не разбросаны по таежным углам, а сбиты в кучу. Случилось так потому, что когда-то жили здесь поселенцы-крестьяне, и, хотя внуки их почти разучились говорить по-русски, но юрты все еще стоят на русский лад, и улус похож на деревню.

Черная лихая зараза быстро пошла от юрты к юрте.

Тогда я сказал моей Улите:

– Поедем, родная, в Чурапчу или еще куда, а то и нам несдобровать. Что за радость помереть от поганой черной болезни.

Улита защелкала языком, захлопала в ладоши и закружилась по юрте, и от этой необузданной радости мне стало весело и немного страшно: два года я жил с Улитой и все не мог к ней привыкнуть: мне казалось порой, что со мной в юрте живет молодой, красивый, но всегда опасный лесной зверь.

Мы недолго собирались.

Улита надела шаровары из зайца, камосы и кухлянку. И когда она, садясь в сани, запрокинулась на спину, я остро почувствовал ее молодое и жуткое тело там-за кучей пушистого меха.

Мы решили ехать к поселенцам-хлыстам – это верст за восемьдесят.

Я у хлыстов был однажды – и мне там понравилось. И название было хорошее у ихнего села – «Белая Криница».

Лохматые якутские лошаденки ринулись, как бешеные, едва я свистнул и поднял бич, и мы помчались сначала по льду нашего озера, а потом по тайге.

Улита, как запрокинулась на спину, так и не могла подняться. Она барахталась в санях и смеялась, задыхаясь в душном и пушистом меху. Мне казалось, что она щекочет меня своим смехом, и от этого мне было неловко и забавно.

– Вот мы веселы, – подумал я: – мчимся, вольные, куда хотим, а там, позади нас, плен и ужас. Черная зараза ледяными пальцами душит людей, – и гаснут камельки один за другим. Наверное, через две недели никого не останется в живых. Еще будет один мертвый улус – новый мертвец, а их и без того много в нашей тайге.

Выехали мы рано утром. Вольно было глазам от снежного света. И что за воздух в этой стране! Как ледяное вино… Как эфир, от которого вырастают крылья, пьянеет сердце и сладостно холодеют концы пальцев.

Когда мы выезжали из густой заросли на поля, покрытые снегом, странно было видеть длинные изгороди, поставленные якутами весной. Приходилось время от времени вставать и открывать ворота.

На нашем перегоне был всего только один станок.

Мы поставили лошадей у коновязи и вошли в юрту. Старый якут пек в камельке лепешку, голые ребята возились в золе около старика.

Улита достала водки и дала хозяину. Он выпил, но глаза его были по-прежнему тусклы: устал он, должно быть, от таежной жизни, от дымной юрты, от болтливых внучат.

Кто-то отворил дверь в хотоп. Оттуда потянуло запахом навоза и молока.

Пора ехать дальше.

II.

Таежное солнце, в своей печальной туманной одежде, высоко стояло над землей, когда мы приехали в Белую Криницу.

– Добро пожаловать, – сказала высокая голубоглазая Татьяна, когда я с Улитой ступил на порог ее избы.

В избе было чисто. Пахло смолой и ладаном. И при взгляде на полотенца с русской вышивкой, на сарафан Татьяны, на псалтырь в старом переплете, трудно было поверить, что все это случайно, и что кругом дикая тайга, зачарованная своими темными нерусскими чарами.

Когда Татьяна узнала, что мы хотим поселиться в Кринице, она нахмурила брови и тревога засветилась в ее глазах.

– Что-ж! Она рада, конечно. И сестры, и братья будут рады. И почему бы им не радоваться хорошему соседу? Правда, они – народ молчаливый, но, может быть, соседи не взыщут. Местность здесь хорошая. Просторно. От города недалеко: триста верст.

– Татьяна, – говорю я нерешительно: – но ты скажи откровенно: может быть, это неприятно вам, что мы с Улитой поселимся здесь.

– Ах, нет, что вы! Что вы!

Улита совсем присмирела. Она сидит на табурете, поджав ноги, и со страхом смотрит на стройную и строгую Татьяну.

Но мы все-таки поселяемся. Правда, не в самой Кринице, а около нее: заняли мы юрту, где в прошлом году доживал свой последний год ссылки поселенец-татарин.

Юрта стоит на холме, и оттуда видны бесконечные пустынные поля и далекая тайга в снегу.

Я купил у хлыстов корову, с которой они неохотно расстались, и Улита стала хозяйничать.

Я тоже не ленился: рано утром уходил в тайгу ставить капканы.

Приятно скользить по насту, когда лыжи хорошо прилажены к ногам, и оленья куртка, и рукавицы, и заячьи штаны ловко сшиты и ловко надеты. Тогда не страшен пятидесятиградусный мороз.

Тишина, как царица, владеет моей пустыней. Илу и думаю о ней, о прекраснейшей моей сестре. – Тишина!

В морозном воздухе трудно почуять еловый запах тайги, но мне кажется, что я чувствую его.

И в самом деле, из-за холма выплывает передо мною темнозеленая страна и веет мне в лицо своей смольной прохладой.

Пора снимать лыжи. Нога в высоких камосах тонет в рыхлом снегу. Иду, пробираясь сквозь чащу. Чудится, что вокруг живое живет, дышит.

Вижу лисьи следы, и сердце приятно холодеет. И в себе чую звериное, лесное, безмолвное.

Ставлю капкан и прочь иду, уверенный, что оставил позади себя целый мир таежных вздохов, томлений и ожиданий.

Короткий зимний таежный день. И если нет луны, ночью спускается с неба черный плат. Кутает своим трауром обмерзшую землю. Какая безысходная тьма!

Сидишь в юрте у огня и думаешь:

– Боже мой! Тысячи верст вокруг – безмолвная снежная пустыня. Луга, озера, ельник и березняк – и над всем царит единая ночь; очертила она тайгу своим жезлом – и все голоса умолкли, и даже духи и боги таежные поникли, и кажется, сама земля на ущербе и скоро, раздробленная, падет в черную бездну.

Знаю, там, за перегородкой, на наре свернулась клубком Улита и спит.

И вот рождается в сердце жуткое чувство пустыни, любви пустынной…

И думаешь:

– Рай был пустыней. Двое – Адам и Ева – пряли там кудель лучей несказанных, дышали светлеющим воздухом, целомудренной лазурью, и прекрасен был рай, но стебли были без цветов и звери бесполы. И пришел дьявол, и сказал: прислушайся, Ева, к тишине райской. За безмолвием таится иная многозвучная жизнь. Захочешь – и расцветут махровые цветы, и в животных раскроется пламенный пол. Тогда узнаешь и боль, и сладость восставшей пустыни. Подумать только, какой был трепет, когда впервые Адам, единый человек в мире, коснулся Евы, единственной земной любовницы.

Я подхожу к Улите.

Она разметалась во сне: обнажилось ее смуглое колено, Вот мы вдвоем.

И думаю:

– Поединок. Но нет свидетелей этой вечной любовной борьбы. В городе чудится чей-то голос, то завистливый, то упрекающий. А здесь никто не придет, не помешает любовному томлению.

Стройно тело Улиты, и молода ее грудь: похожа на мальчика эта дикарка. Только где-то в глубине глаз ее светится женственное.

Но сейчас глаза ее сомкнуты, я хочу увидеть этот желанный свет. И я тихо бужу Улиту. Еще не раскрывая глаз, она ищет своей рукой мою руку и улыбается мне в полусне.

III.

Но, должно быть, не следовало мне поселяться у Белой Криницы. Живут здесь люди особые, чужие, непонятные. Бог с ними.

На родине я знал, как жить. И в тайге знал. И теперь умею ладить с моей таежной Улитой. От ее тела пахнет землей и пряными травами, и я вспоминаю лето и прогулку по реке вглубь тайги. Но как жить с криничанами?

Обед у них – как трапеза, поцелуй – как обряд, беседа – как притча, песня – как молитва и молитва – как песня.

А я? Я стал просто лесным человеком, и молитвы мои грешны, должно быть. И кому я молюсь? Может быть, зимней прозрачности – или красной луне, или самой сияющей пустыне.

Вчера ночью бродили волки вокруг Криницы; от их воя тосковала душа; я взял ружье и пошел наугад, в ночь. Перескочил изгородь, потом еще и еще. Луна была на ущербе. И я не узнавал в ее сиянии ни изб, ни дороги.

Но вдруг мне почудилось пенье, и я пошел на него. Вижу, крайняя изба, кажется, старосты Гавриила. Окно неплотно завешено, и что-то толкнуло меня заглянуть в него.

С трудом рассмотрел я внутренность избы: так заморозило-запорошило окно. Я дыханием своим растопил лед и увидел, наконец, криничан.

Это они поют. Это они пляшут в белых своих рубахах – белокрылые безумцы.

У меня голова закружилась от их метельной пляски, от взлета их пьяных рук.

– Так, так, – думал я: – но почему же никто меня не возьмет за руку и не поставит рядом с Татьяной или еще с кем? Дух Божий почил на братьях и сестрах, Но у меня нет сестры, и вышняя сила не лелеяла моей одинокой души. Но разве я пасынок у Бога? Разве я виновен, что судьба не судила мне войти в хоровод?

Оленья куртка расстегнулась, и ветер пахнул мне прямо в лицо и в грудь. Дыханье у меня захватило. Тупо цокнул ружейный приклад о льдину, и я опустился на колени в странном бессилии.

– О, пустыня моя! Одиночество мое! Откройся мне. Дай мне испить чашу жизни до дна. Как сочетать себя с миром? Как сорвать с него злую завесу, увидеть его лицом к лицу? И разве пляска криничан – разве это не гаданье, только гаданье?

Я едва добрел домой. Камелек тихо тлел. Пришлось подложить дров, чтобы увидеть лицо Улиты.

Я бужу Улиту и говорю ей:

– Мне страшно. Мне страшно.

– Это ничего, – отвечает она: – скоро взойдет Утренняя Звезда, и Абасы уйдут за реку – и тебе будет легче.

Нет, нет, милая Улита. Я знаю: тоска не покинет меня.

– Ах, что ты! Что ты! – говорит она, потягиваясь под своим заячьим одеялом: – ты же – тойон, улахан, тойон, у тебя ружье. И чего ты боишься? Разве мне, маленькой Улите, защищать тебя?

О, милая моя! Конечно, ты можешь защитить меня от дурных мыслей. Ты все можешь. Ты – земля. Ты – тайга.

VI.

Я однажды зашел в избу к Татьяне. Это была простая случайность. Пусть эта женщина строга и надменна. В сущности, мне нет дела до ее мечтаний.

Я очень вежливо расспрашивал ее о делах.

– Много-ли у них осталось на зиму хлеба? Правда-ли, что они хотят на следующий год посеять пшеницу? Как хорошо, что все так чисто у них в избе – и стены деревянные, не то, что в якутской юрте. Но, может быть, они скучают в этой пустынной и холодной стране?

Она отвечает рассудительно:

– Скука – это грех. Нет она не знает скуки. Везде земля прекрасна, где братья и сестры. Ведь, здесь никто не запрещает им петь псалмы и любить друг друга. И притом она не привыкла к веселью. А вот ему, должно быть, тоскливо жить в тайге. Ученый человек привык к разным книгам и вообще городской жизни.

– Я вовсе не ученый, – говорю я: – многое мне неизвестно. И Татьяна, наверное, могла бы рассказать мне о чем-нибудь важном. Я знаю так мало, что правильнее было-бы сказать, что я ничего не знаю.

Но Татьяна уверяет меня, что она не думает так. Однако в ее глазах я читаю презрение ко мне. И чем вежливее она говорит со мною, тем суровее и прекраснее становятся ее глаза.

Неожиданно Татьяна спрашивает меня:

– А кто эта якутская девушка? Это прислуга ваша?

Но я спешу объяснить, в чем дело:

– Это жена моя. Мы познакомились с ней на реке Амге. Я очень люблю ее, и она мне кажется прекрасной. Впрочем, быть может, Татьяна сама навестит нас и поближе познакомится с моей женой.

Татьяна молчит.

– А, должно быть, тяжело так жить, – неожиданно говорит она: – человек – как слепой. Нет ему ни дороги, ни солнца. Живет, как крот; роется бедняга в земле. Жена! Жена! А в глаза заглянуть ей не смеет. Люблю тебя – говорит, а сам ничего не понимает. Худо. А потом, глядишь, и смерть пришла. Спросят тебя: А как ты любил? А кого убил? А что посеял? И забьется человек, как зверюга в капкане. На земле пил вино зря, на землю проливал, а там не придется испить вина вечного. Худо. Худо.

– Послушай, Татьяна, ты говоришь: «худо, худо», как будто ты знаешь, что добро и что зло. Может быть, это и так. Я тебе верю. Но почему же это не открыто мне или жене моей? Почему? Я тогда ничего не хочу знать, если такая несправедливость.

– Что вы! Что вы! Я тоже ничегоне знаю. Только мне думается, что все можно узнать. Никто не откроет. Само откроется. Сестрам-братьям открылось.

– Так-то оно так: но придет смерть, запылит глаза прахом и губы не разомкнутся. Тяжело будет на груди нести всю землю. Подумать только, сколько одних младенцев раздавлено землей. Но я ничего не говорю. Пусть. Я землю люблю. Она слепая. Ей все можно. Но кто не слеп, а властен и жесток, того не приму.

– Худо, худо, – говорит Татьяна и, помолчав, прибавляет: – Бог есть любовь…

– Прощай, Татьяна.

И вот я уже иду по холмам. Снегу мало. Свеял его ветер, и твердая, как сталь, холодная бугристая земля не принимает ноги. Идешь несмело, озираясь по сторонам. И кажется, что скоро упадешь и уже не встанешь. И солнце мертвым красноватым светом затопило тайгу.

Предсмертная тишина. И пахнет вечным холодом, как будто открывает свое лоно всемирная могила.

И вот я молюсь Тишине:

– Сестра моя, Тишина, – говорю я: – ты всегда права… Тебе не изменю во-век. Ты проходишь неслышно по полям, лесам и горным дорогам, воскресаешь зарею на море. И всегда ты прекрасна в своем чудесном молчании. Я люблю тебя, сестра моя. Я не видел тебя лицом к лицу, но я верю, что скоро, скоро я загляну тебе в очи и коснусь губами края твоей одежды. Упадут вокруг все предметы, камни и деревья. Как зашумят, падая, ветви елей и берез! А я один останусь перед твоим нетленным ликом.

Люблю тебя, единая невеста моя, Тишина.

Признание

Ты требуешь последнего признания, дорогая сестра моя, – и я покорствую твоей воле.

Мои преступления, мои темные мечтания и греховные замыслы ты уже знаешь, – и то, о чем я ныне расскажу тебе, будет во-истину моим последним признанием.

Но предупреждаю тебя, дорогая сестра моя: ты должна сделать душевное усилие, чтобы приблизиться к пониманию моего рассказа, потому что тайна моего повествования слагается из переживаний, несвязанных внешними случайностями.

И какие могли быть случайности, когда был я в то время один в пустыне или почти один?

Земля недвижная, одетая серебряными ризами, такая же великолепная и надменная, как небо; таежная ночь с завороженным щитом луны и с острыми звездными мечами, – и моя черная тень на белой равнине: вот внешний мир, окружавший меня и покорявший своими холодными чарами.

Ты уже знаешь, при каких страшных обстоятельствах погибла жена моя, и мое настоящее признание относится к тому времени, когда я остался один в юрте, и только тело жены моей лежало передо мной, напоминая о невозвратном.

И вокруг юрты было огромное пустынное пространство, застывшее под ледяным покровом, и никто не приближался к моему жилищу, никто не нарушал великого молчания.

О, сестра моя! Ты знаешь, что значит одиночество, и ты поймешь, почему я в первую же ночь стал седым, как вся земля вокруг.

Никто не пел священных песен у ног умершей, и я не мог возложить цветов на милое тело. Я сплел венки из колючих веток ели, которые случайно были в юрте, и смолистый запах распространился от них.

Я хотел молиться и не мог, и это было страшно, но самое страшное было то, что я не верил в смерть моей жены.

Она лежала на низкой наре холодная, но все еще прекрасная, с неумирающими черными кудрями, – и даже темная ранка на груди ее не была для меня знаком смерти.

Я ходил по юрте, бормоча недостойными губами слова молитвы и любви, но сердце мое попрежнему было пусто; я стоял на коленях у милых недвижных ног, – но сердце оставалось таким же темным и жестоким; я ложился на холодную нару и приникал губами к мертвым полуоткрытым устам, – и даже это прикосновение не воспламеняло моего преступного, моего грехом утомленного сердца.

Чувство пустоты и разочарования не оставляло меня, но близость к мертвой не внушала мне страха, несмотря на безлюдие.

Странное душевное бессилие так овладело мною, что я не в состоянии был что-либо предпринять, дабы скрыть тело. Покойница лежала с полуоткрытыми глазами, тление не касалось ее; только слабая синева выступила на стороне рук, обращенной к земле.

Я не готовил себе пищи, и давно уже огонь потух в моем камельке, и в юрте было холодно почти так же, как в тайге.

На третью ночь – утомленный одиночеством – я вышел из юрты, чтобы посмотреть в лицо тайги, которую так безрассудно, так болезненно любила покойная жена.

Огромная луна, вознесенная на небе, как окровавленный щит, была мне внятна: в ней видел я отражение своего безумного томления.

И эта великолепная луна, и безмерный избыток могучей земли, и мрачность темнорунных туч, которые то заслоняли, то вновь открывали лунный лик: все было, как свидетельство иного бытия.

Я пошел в ту сторону, где чернели зубчатые ели – первый ряд таежной чащи. И тайга на горизонте казалась горбом земли. И там, на вершине горба, думал я, наверное, собираются демоны и большими черными заступами роют могилу, мечтая в ней похоронить окровавленную луну.

И пусть – думал я – наступит безлунность и безвременье, и я поклонюсь демонам, как раньше я поклонялся девственной луне.

Так, в полубреду, окруженный чарами легенд и сказок, я долго шел по снежной равнине, и рядом двигалась моя черная тень, мой опрокинутый навзничь двойник.

Но еще не было мне страшно, еще не боялся я одиночества, и я называл землю и луну, и тайгу своими сестрами и не думал о смерти.

И только, когда я приблизился к озеру, покрытому льдом и снегом, мне показалось, что это – поле безрадостных лилий, дышащих ядом смерти.

И ужас овладел мной, и я закричал, простирая руки к окровавленной луне, и побежал назад к моей юрте.

Но вскоре я утомился; я далеко ушел от юрты, и слабость покорила меня; предчувствуя недоброе, я торопился домой, но ноги не повиновались мне, и я с трудом брел по снегу.

И вот померкла луна, и началась метель. И в этой стране так давно не было метели, что сердце мое болезненно сжалось, и я подумал, что веющий в лицо снег, и вопли в потемневшем небе – наваждения диавола. И мне захотелось, как ребенку, сотворить крестное знамение. Но руки мои были как свинец, и я покорно опустил голову и побрел в снежном вихре.

И пока веяла метель, и я брел по бездорожью, все события моей таежной жизни истлели в моей душе; и забвение это было тихой радостью.

Я думал, что вновь душа моя чиста, и руки не окровавлены, и сердце не утомлено, что вновь я могу любить, и раскаяние не жалит моей души. Я вспомнил о матери, моей, о ее печали и благословеньи, о родных полях и о багрянце созревшего хлеба, о старинных песнях и о первом прикосновении девственных уст к моим устам.

А метель свистела и выла, вздымала вихри, швыряла сверху ледяные зерна, сеяла мертвые посевы. И кто-то черный рыдал в тайге, вторя снеговой ведьме. И вдруг мне показалось, что луна закричала яростно из-за туч; и безумный вопль ее вернул меня к настоящему, к темному и жестокому хаосу.

И острое воспоминание пронзило сердце. И я побежал, спотыкаясь, уже не разбирая пути, наугад, во мрак.

Но вот утихла метель, и взошла снова кровавая луна. Я приближался к моей юрте, и сознание того, что там внутри лежит недвижно та, которую я любил, повергло меня в отчаяние. И когда я уже ступил на порог юрты, я вдруг услышал, что кто-то ходит за дверью. И были знакомы мне эти уверенные, но тихие шаги.

Я стал прислушиваться, затаив дыхание, и уже не было для меня ни малейшего сомнения, что это ходит в юрте она.

Как будто я пришел на край пропасти, и я понял, что одно неверное движение, и смерть станет передо мной лицом к лицу.

О, каким неизъяснимым холодом повеяло на меня, и пусть мудрость открывает нам истинную жизнь загробного мира, но слабое сердце наше боится синезвездного покрова и веянья прозрачной плоти.

И я в страхе бежал от юрты моей, где недавно лелеял мою таинственную любовь.

Метель покинула мою таежную равнину, и все, как ранее, застыло в могучем сне. И молчаливая тоска широко раскрыла свои темные крылья и вонзила свой орлиный взгляд в сердце пустыни.

О, милая сестра моя! Ты узнала все тайны, завещанные веками, и для тебя чудо уже не чудо, а знание. Но я, моя прекрасная, моя святая спутница, я страшусь твоего знания или – быть может – люблю страдание неведения.

Я много дней бродил вокруг моей юрты, не решаясь переступить порог. И каждый раз, когда я приближался к двери, шелест, шорох и непонятные шаги пугали меня.

И вновь в жестоком томлении я уходил в пустыню.

Я открою тебе, сестра, что я встретил жену мою в первый раз в тайге. И никто не был свидетелем нашего брака. Я встретил ее на третий день ее бегства из отдаленного заточения – утомленную и больную – и приютил у себя в юрте. И я полюбил ее, и она осталась жить со мною; но пришел страшный час моего кровавого безумия, и она погибла.

Никто не был свидетелем ее жизни со мной и ее брачной смерти. Никто не был свидетелем любви нашей.

И в дни ужаса, когда я узнал, что значит возмездие, и когда каждое движение моей души было отражением иного мира, я захотел увидеть человека, живого человека, подобного мне.

Но безгласна и пустынна была равнина, и рожденный в одиночестве вопль мой умирал одиноко, и звезды были холодны и бесстрастны, как молчание.

Так в падении моем я узнал всю глубину одиночества, но и тогда я не осмелился переступить порог моей юрты.

За этим порогом жил для меня иной мир, которого не был я достоин.

И я скитался по бесплодным равнинам, и мне хотелось выть, как волку, и вот однажды звериный вой вырвался из груди моей, и я упал на снежную пустошь в беспамятстве.

Не знаю, долго или нет лежал я так, побежденный смертью, но пришли, наконец, люди в мою пустыню и отнесли меня в юрту. И люди никого не нашли в моей юрте, и та нара, на которой лежало тело покойницы, была пуста.

Никто не был свидетелем брака моего, и потому никто не спрашивал о судьбе жены. И темное, и страшное, и тайное не стало явным.

И если бы даже я рассказал о моем преступлении и о событиях тогдашней моей жизни, никто не поверил бы мне, потому что даже настоящего имени своего жена мне не открыла.

Но ты, сестра моя, поверишь мне и поймешь меня. И самое страшное то, что я не знаю теперь, жива или мертва моя жена.

И где она? Бродит ли она по серым полям жизни, затаив в сердце оскорбленную любовь, или на иных тропах она идет среди теней от звезды до звезды.

Вот почему томление мое бесконечно. Вот почему даже здесь, в городе, я живу, как всем чужой.

И все чувствуют во мне начало смерти, и боятся меня и ненавидят.

Везде чудится мне шелест ее платья и шорох милых шагов. Иногда я бегу торопливо по улицам и площадям, чтобы взглянуть в лицо незнакомой женщины, потому что я все еще надеюсь встретить ту, которую я потерял в пустыне.

Как я люблю ее! И когда я кощунственно приближаюсь к другой женщине, внезапно отчаяние мною овладевает. Быть может, в этих каменных гробах Великого Города она томится где-нибудь. Быть может, сейчас, в этом доме, рядом, за глухонемой стеной она стоит в своем траурном платье, и лицо ее, как бывало раньше, серебрится в тихом сиянии и губы шепчут любовную молитву.

О, милая, где ты? Где?

Невеста

I

Торжественное открытие и освящение храма святого Никодима состоялось второго августа, а на другой день можно было увидеть виновника торжества, архитектора Валентина Александровича Баталина, на вокзале железной дороги: он уезжал из Петербурга в Крым.

«Слава Богу, знакомых нет», – думал Баталин, прислушиваясь к говору пассажиров.

Ему было приятно, что никто не напоминает ему о Петербурге, никто не поздравляет его и не восхищается его постройкой.

– Милая моя, а где же наш черный сак? – сказал полный господин, обращаясь к какой-то даме, по-видимому, жене.

Баталин посмотрел на даму, – и как будто волна хлынула ему на сердце.

«Бог мой! Какая красивая!» – подумал он, с восхищением вглядываясь в темный блеск больших глаз, в полуоткрытый живой и милый рот, в чуть сдвинутые брови, строгие и умные, в черные волнистые волосы…

Дама была в трауре. И от этого она показалась Баталину еще более привлекательной и таинственной: траур всегда волновал его.

Раздался второй звонок; все засуетились, и дама в трауре исчезла в толпе.

Баталин забыл о даме, но где-то в глубине сердца осталось нежное и печальное чувство – чувство неопределенного томления и надежды.

В купе кроме Баталина не было никого, и он тотчас задремал, не раздеваясь и не ложась.

Во сне Баталину казалось, что с ним в купе сидит девушка в темной шляпе, надвинутой на лоб; лица ее разглядеть невозможно, но по большой пряди мягких светлых волос, выбившейся из-под шляпы, Баталин догадывается, кто эта девушка.

Баталину жутко и радостно, что она с ним, и он тихо касается ее руки и шепотом говорит:

– Мария! Это вы? Как я счастлив, что вы опять со мной. Значит, это неправда, что вы умерли?

Но девушка молчит, и Баталину молчание ее кажется страшным.

– Мария! Невеста моя! – смущенно шепчет Баталин и хочет проснуться и, наконец, с трудом преодолевая сон, открывает глаза.

– Станция Любань.

Баталин выходит из вагона, и ему приятно, что он снова среди живых людей.

В буфете торопливо едят и пьют; на душе становится легко и весело, когда видишь большой освещенный зал, бутылки, дымящиеся котлеты с горошком и оживленные лица.

На конце длинного стола сидит незнакомка в трауре и, по-видимому, ее муж. Баталин хочет сесть рядом, но его предупреждает седой генерал с перекинутой через плечо кожаной сумкой.

Баталин машинально покупает газету в киоске и возвращается к себе в купе.

«Зачем этот сон? – думает Баталин с тоской. – Зачем?»

Он старается вспомнить то, что произошло два года назад, и ему все прошлое кажется неправдоподобным: и встреча на Севере с этой странной девушкой, и болезненная влюбленность в нее, и предложение, и ожидание свадьбы, и ее неожиданная смерть.

Баталину мерещатся финские шхеры, серебряные туманы, бледное море и Мария. Она стоит на берегу, и ветер спутал ее нежные светлые волосы. И кажется, что еще один порыв ветра – и она отделится от гранитной скалы и полетит вместе с ветром на север.

Тихо покачиваются лайбы на взморье. И белые чайки летают совсем близко у ног этой девушки.

Она смотрит в прозрачную даль, как будто прислушивается к пению, которое доносится до нее Бог знает откуда.

– Мария! Невеста моя!

И вот опять сон тяготеет над Баталиным. Палуба, как шахматная доска, в белых и черных пятнах: это лунный свет дробится канатами, мачтами, парусами и трубами…

И Мария в белом платье склонилась у борта. Все давно разошлись по каютам. Только она не спит, только она томится в предсмертном томлении.

И от слов любви ее веет неземной властью. Вот встает Мария и тихо кружится по палубе в своем белом платье.

Лунные крылья растут. И девушку возносят из плена земного в лунный простор.

– Мария! Невеста моя!

Баталин просыпается и, проснувшись, в полумраке протягивает руки, как бы предчувствуя полет.

Колеса однообразно и мерно стучат.

Глаза опять смыкаются. И вновь мечтания и призраки теснят сердце.

Звучит пение: «Упокой, Боже, рабу твою и учини ю в рай, иде же лица святых»…

Пахнет розами и ладаном.

И в осеннем солнце блестит серебряный крест на ризе священника.

– Мария! Невеста моя!

Так в полусне жил Баталин в своем замкнутом купе всю дорогу от Петербурга до Севастополя. Он выходил иногда ночью на станциях, жадно вдыхал мимолетную жизнь где-то в чужом углу: стучит аппарат, вспыхнула красным огнем фуражка начальника при свете фонаря, прошла парочка – оба закутаны в пледы и что-то шепчут; а если посмотреть на небо, там великолепная и торжественная глубина; а здесь, на земле, пахнет влагой и тиной: должно быть, где-нибудь за станцией недалеко пруд.

«Эти два года, – думает Баталин, – что они принесли мне? Правда, я участвовал в постройке театра, и вот теперь этот храм святого Никодима… Но в сущности когда мои проекты лежали у меня в столе, и надо мной смеялись, в сущности, я жил тогда лучше, красивее, мудрее… Теперь все стало трезво и определенно, я уже не делаю своей жизни, а жизнь влечет меня по большой шоссейной дороге, где и другие идут неустанно, не имея времени подумать о любви и смерти.

Им „некогда“, этим деловым людям.

Вот и мне некогда; не странно ли, что, за эти два года только теперь сумел я опять по-настоящему взглянуть на небо, на звезды, – только теперь, и для этого мне понадобилось очутиться где-то на маленькой станции, подслушать, подсмотреть чью-то чужую и маленькую жизнь?

Скучно, – думает Баталин, – скучно. Но странно, что я так скоро забыл о Марии, об этой непонятной невесте моей. Она умерла: а что если бы она была жива, и я женился бы на ней? Пожалуй, это было бы худо. Теперь она кажется мне таинственной и прекрасной, но ведь, если бы я прожил с ней год или два, она, быть может, родила бы ребенка и стала матерью, доброй и милой, но уж, наверное, не таинственной».

Эта мысль показалась Баталину кощунственной.

«Нет, Мария умерла не случайно. Она не могла рождать. И любовь ее воистину сильнее смерти. Разве я не чувствую вновь ее власти над собой?

О, Мария!..»

В Севастополе, когда Баталин сел в пролетку с нескладным белым навесом, запряженную парою серых лошадей; когда южное дневное небо, совсем простое и светлое, раскрылось перед ним: воспоминания о Марии рассеялись и ночные неопределенные мысли притаились на дне души.

«Но ведь мне всего лишь тридцать два года, – подумал Баталин, – ведь еще жизнь впереди. Ведь еще можно жить, не думая о страшном и загадочном: так трудно и ответственно это. Буду дышать югом пока».

И Баталин легкомысленно засмеялся.

Потом он обедал в ресторане, на веранде, над морем.

Он пил водку, со вкусом ел раковый суп и с удовольствием смотрел на морских офицеров: они сидели за соседним столиком и на их молодых, веселых лицах не было и следа тех трудных мыслей и настроений, которых так боялся Баталин.

А на взморье был праздник. Блестели под солнцем военные суда. Развевались флаги и звучала простая, нетрудная музыка.

II

Пароход из Севастополя в Ялту отходил ночью.

Когда Баталин вслед за носильщиком спустился по узенькой лестнице в первый класс, случайно погасло электричество. А когда через полминуты оно опять загорелось, Баталин увидел в двух шагах от себя ту самую даму в трауре, которую он заметил в Петербурге на вокзале. И опять она показалась ему прекрасной.

С почтительным восхищением он посмотрел на нее, и, должно быть, она заметила его взгляд, потому что явно смутилась и покраснела.

Этот дымчатый живой румянец показался Баталину каким-то внятным знаком, как будто она сказала ему ласковое слово.

Пароход отвалил от пристани.

Приятная соленая влага ласкала руки и лицо; тяжело дышала машина.

Баталин стоял на палубе, и душа его была опять во власти неопределенного чувства надежды и томления.

Недалеко от него, в плетеных креслах, около борта сидели дама в трауре и ее муж.

Баталину показалось, что они говорят о нем. И в самом деле господин медленно поднялся с кресла и неуверенно подошел к нему.

– Простите. Если не ошибаюсь, Валентин Александрович Баталин? – сказал господин, приподнимая шляпу.

– Да, вы не ошиблись, но, извините, я не узнаю вас.

– А ведь мы товарищи по гимназии: я – Таланов, Сергей Сергеевич, адвокат, может быть, изволили слышать?

– Как же! Как же! – сказал Баталин, пожимая руку солидному адвокату и с трудом узнавая в нем Сережу Таланова, этого доброго малого, который был любимцем учителей и товарищей.

– Вы, я вижу, в одиночестве, – сказал Таланов, – а я уж два года на семейном положении. Позвольте вас познакомить с моей женой. Зовут ее Любовью Григорьевной.

Когда Баталин пожимал ее маленькую, но сильную руку, он почувствовал, как сердце его неровно застучало, и он должен был сделать усилие, чтобы отвечать на вопросы Таланова.

– Куда же вы едете? В Ялту? А мы, может быть, в Кореиз проедем.

Баталину казалось странным, что Таланов в присутствии Любови Григорьевны может так спокойно разговаривать.

И почему все эти пассажиры равнодушно проходят мимо нее? И почему я сам не стою сейчас на коленях и не говорю громко об ее красоте? Красота, ведь это дар Божий, и надо славить ее всенародно и целовать землю, на которую ступает нога красавицы.

– Мне нравятся ваши работы, – сказала Любовь Григорьевна не без некоторого смущенья, – мне нравятся и театр и церковь Никодима. Перед отъездом я успела ее осмотреть.

– Боже мой! Я так счастлив, если вам нравится, – сказал Баталин со смешным восторгом.

Таланов с видом знатока стал рассуждать о реставрации колокольни св. Марка в Венеции: это была модная тема в то время.

Любовь Григорьевна покорно слушала рассуждения мужа и только изредка поднимала глаза и смотрела на Баталина, как будто безмолвно спрашивала его о важном и значительном.

– Однако, милая, уже качает, – сказал Таланов, – я пойду в каюту, лягу.

– А я еще посижу здесь немного.

– Я вас видел в Петербурге, – сказал Баталин, – и мне так приятно, что мы теперь едем вместе и вот познакомились.

– Я тоже вас заметила на вокзале, – вас мне и раньше показывали.

Так они обменивались незначительными фразами, но эти фразы звучали для них, как обещание и уверение в чем-то.

Ночные волны тяжело дышали и роптали, упорно преследуя пароход.

Уже растерянно заметались пассажиры, ощущая качку.

Крепкий ветер ломал море и шутя качал пароход.

– Проводите меня до каюты, – сказала Любовь Григорьевна, и сама взяла Баталина под руку.

От ее доверчивого жеста у Баталина закружилась голова.

Он довел ее до каюты и вернулся наверх, сел на свернутый канат, посреди палубы, около мачты, и вскоре задремал.

В полусне он слышал, как громко кричал капитан, как топали матросы, как они тащили по палубе что-то большое и длинное…

Громкий разбойничий свист ветра, от которого дрогнули мачты, разбудил Баталина. Очнувшись, он заметил, несмотря на глубокий мрак, какую-то темную фигуру, которая сидела так же, как он, на свернутом канате, прижавшись к мачте. По-видимому, это была женщина, но Баталин не мог разглядеть ее лица.

А в темном море со стоном, как раненый зверь, металась буря, и казалось, что пароход идет боком и тяжело ныряет, и каждый раз, когда с высокого гребня он падал вниз, не верилось, что он опять поднимется и пойдет упрямо вперед, в черную даль.

Темная незнакомка едва касалась своим плечом плеча Баталина, как будто не замечая его. И Баталин не отодвигался прочь, и ему было приятно прикосновение этой женщины, хотя лица ее он не мог разглядеть.

Фонари, мелькавшие кое-где по борту и на мачтах, не могли побороть густого мрака, и казалось странным, что пароход идет куда-то, несмотря на это ночное бездорожье.

У Баталина слегка кружилась голова, и он не решался встать; ему хотелось опять задремать, опять увидеть Марию, как он видел ее во сне, в вагоне. Но образ ее побледнел – и что-то иное беспокоило его.

Наконец, он сосредоточился и понял, чье лицо его волнует. Он увидел совсем живое, милое и совсем доступное лицо, лицо Любови Григорьевны.

«Не она ли сидит рядом с ним? Не она ли касалась его плечом?»

Баталин оглянулся, но уже не было рядом соседки.

Он стал прислушиваться к свисту и стону ветра и ему показалось, что погода становится тише и не так темно вокруг.

Вот мимо пробежал матрос, и можно было увидеть глаза его и блестящие пуговицы на куртке.

Баталин встал и, пошатываясь, подошел к борту. Приятно было бы стоять в соленых брызгах.

Уже море стало светиться, и в небе сияли звезды.

На рассвете Баталин пошел к себе в каюту и крепко уснул молодым сном без мечтаний и сновидений.

Утром, когда он поднялся на палубу, там уже бродили пассажиры с утомленными глазами. Баталин старался угадать, кто сидел с ним ночью около мачты.

«Не эта ли блондинка? Или, быть может, вон та? Или, быть может, это была Любовь Григорьевна?»

Подумав об этом, Баталин тихо и радостно засмеялся. А когда он увидел, наконец, Любовь Григорьевну, он сказал ей:

– Как вы провели ночь? Вы не поднимались на палубу.

Но она ответила ему неопределенно:

– Благодарю вас, – и тотчас заговорила с какой-то пожилой дамой.

Непогода совсем утихла. Сияло море; сияло небо. Показался Ялтинский берег. Пароход описал полукруг и медленно подошел к пристани.

– А мы прямо в Кореиз, – говорил Таланов Баталину, нанимая четырехместную коляску, – поедемте с нами, право…

Баталин посмотрел вопросительно на Любовь Григорьевну.

Она улыбнулась ему и качнула головой.

Когда коляска быстро помчалась по приятной белой дороге, и Баталин увидел синее крымское небо и ослепительно белые каменные ограды; когда он почувствовал близость Любови Григорьевны, ему захотелось начать жить сначала, тихо смеяться и говорить о любви; захотелось оправдать и себя, и землю, и даже этот нарядный курортный Крым.

III

По узкой дороге ехали вдвоем Баталин и Любовь Григорьевна.

Баталину нравилось, что Любовь Григорьевна бросала на него робкие и вопросительные взгляды, когда лошадь не слушалась ее. Он приближался к Любови Григорьевне и учил ее держать поводья и невольно касался ее руки.

– Мой муж – прекрасный человек, и я по совести могу сказать, что люблю его, – говорила Любовь Григорьевна с тихой грустью. – Я живу с ним два года, и я научилась ценить в нем это чудесное добродушие и этот широкий размах его натуры. Не правда ли, даже в фигуре его есть что-то внушающее доверие? Я люблю слушать его в суде. Когда он говорит, все у него ясно и определенно, и ему веришь. Может быть, я потому так люблю его и умею ценить, что во мне нет этих качеств, я никогда ничего не знаю точно! И все мне кажется сомнительным и неясным. Да, да. Я люблю моего мужа. На него можно положиться, он самоуверенно и умно строит свою жизнь… Он смеется над моими мечтаниями и над моей верой. И мне жутко и холодно бывает, когда он смеется, но я знаю, что он умнее меня: мои фантазии бесплодны, и оправдывать их нельзя.

– Ах! Зачем рассуждать? – сказал Баталин. – Зачем? Вы любите вашего мужа. Прекрасно. Но зачем же строить целую теорию по этому поводу? Рассуждения убивают любовь. Когда я любил, все мне казалось нелогичным, и я радовался моему безумию. Любовь потому и прекрасна, что вместе с ней приходит в сердце чудо, и мы живем, как боги, и смеемся над маленьким человеческим разумом.

– Нет, нет. Я боюсь безумия; и не говорите мне, Валентин Александрович, о любви и чуде. Что такое? Что? У меня и так голова кружится, когда я смотрю на этот непонятный Божий мир. Мне приятно, что Сережа, мой муж, умеет все поставить на свое место. Это, говорит он, наука, это – романтизм, это – явление психопатологическое. Это так хорошо и спокойно.

– Милая Любовь Григорьевна! Вы мне говорите: муж и муж. А я не хочу говорить о нем, о вашем муже. Пусть он прекрасен. Пусть. Не в этом дело. Я хочу, чтобы вы не боялись этого нелепого, но прекрасного мира… И главное, не надо рассуждать. Вот муж ваш обо всем рассуждает – даже о колокольне св. Марка. Но зачем? Шепот и полуслова всегда лучше, чем красноречье, и даже незатейливая мелодия лучше умной литературы. Скажу прямо: два года я жил с опустошенным сердцем и вот теперь, когда я вяжу вас, у меня нет определенных мыслей в голове, но мне кажется, что мир стал прекраснее. Об этом нельзя рассуждать, но я, потерявший Бога, опять готов шептать молитвы, и мне хочется петь и обнимать деревья, и целовать землю. Я люблю вас…

– Зачем вы говорите это? – сказала Любовь Григорьевна и со страхом посмотрела на Баталина. – Не надо, не надо. Я прошу вас…

– Я сам не знаю, зачем я это говорю. Но мне, Любовь Григорьевна, тридцать два года, и, хотя на висках у меня седые волосы, мне иногда кажется, что жизнь моя еще не прошла, не погибла, и что-то осталось и на мою долю.

Любовь Григорьевна покраснела и нахмурила брови.

– Если вы хотите, чтобы мы остались добрыми друзьями, – сказала она, – забудем этот разговор.

– Какая вы странная, Любовь Григорьевна. Дело не в разговоре. И не в долге, и не в нравственных обязанностях, и не в романтизме, о котором что-то знает ваш муж. Дело в том, что все мы умрем. И когда настанет предсмертный час, тогда с ужасом вдруг поймешь, как немудро, как робко ты прожил свою жизнь. Таблица умножения, которую ты задолбил с детства, была единственной твоей владычицей. Безобразная логика – дважды два четыре – вот чем ты руководствовался в своей жизни. О, я ничего не имею против таблицы умножения, но нельзя поклоняться ей, как царице. Бог мой! Если бы в самом деле миром управляли мертвые логические формулы, разве сияли бы так таинственно ваши глаза?

Любовь Григорьевна думала, что она хочет прекратить этот разговор, но она не умела этого сделать.

– И вся вы таинственная, – продолжал Баталин, – я вот смотрю на вашу амазонку, и мне кажется все в ней необыкновенным, и от каждой складки веет на меня милым и непонятным… Кстати, почему вы носите траур?

– Еще не прошло полгода, как умерла моя мать.

– Я люблю траур, – сказал Баталин тихо, – не знаю, почему, но я люблю его. Где-то в глубине нашего сердца есть уверенность, что любовь и смерть – родные сестры… Я знаю, что вы любите вашего мужа…

– Да, да. Я люблю его, – сказала Любовь Григорьевна торопливо.

– Я знаю, что вы любите вашего мужа, но уже то, что вы позволяете мне говорить вам о любви моей, окрыляет меня, и я чувствую, что можно еще жить, и я построю еще не один храм.

– Но милый, хороший Валентин Александрович! Простите меня, но, право, я не позволяю вам говорить мне о любви вашей. И я умоляю вас, останемся друзьями, только друзьями.

Они спустились вниз в татарскую деревушку; ехали по узкой улице; мальчишки и собаки вертелись под ногами лошадей; слезли у сакли; над дверью была надпись: «Ресторация Абдулла. Вино крымское, кофе турецкое». Прошли в саклю; их провели в заднюю комнату мимо каких-то подозрительных гостей; за перегородкой играли в карты; подали горячий, пахучий кофе с гущей.

– Будем друзьями! – говорила Любовь Григорьевна смущенно. – Будем друзьями…

Она торопливо выпила свой кофе, и у нее закружилась голова.

– Я не знаю, что значит дружба, – говорил Баталин и сердито смотрел на маленькие руки Любови Григорьевны, – но, Боже мой, как вы прекрасны! Нет, не тогда, когда вы рассуждаете, а тогда, когда вы смотрите на море или подносите розы к губам, или говорите, не рассуждая, тихие, простые, мудрые слова о солнце, о земле, о травах… Мне кажется, что в сердце вашем есть какая-то большая и чудесная печаль. И в вас странно сочетались эта застенчивость ваша и какая-то доступность, и непонятная гордость, и тайное презрение. И мне кажется, что вы правы, и что можно сочетать эту доступность, всенародность с этой насмешливой надменностью, но я так не могу, и меня мучает то, что вы не брезгуете миром, мужем вашим и даже мной. Да, я ревную вас к самому себе. Как вы позволяете говорить вам о любви моей? И вот я сейчас стану на колени и буду целовать ваши руки, и вы не оттолкнете меня.

– Ах, нет, нет! Вы не должны этого делать.

– Да. Не должен. И вы не должны относиться ко мне снисходительно. Но вы не можете этого.

– У меня голова кружится от кофе, но вы не станете меня мучить.

– Я люблю вас, – повторял он упрямо и стал на колени, и взял руки Любови Григорьевны и прижал к ним свои горячие губы.

Потом он опрокинул свою чашку и разлил кофе. Потом они стояли в углу комнаты, и Баталин целовал Любовь Григорьевну в губы и дрожал, как мальчик.

Когда они ехали домой, Любовь Григорьевна плакала.

А Баталин говорил что-то нескладное:

– Вы молчите, и я вижу слезы на вашем лице. И мне страшно и стыдно. Но клянусь вам, я не могу жить без вас. Вы говорите: муж. Но я ничего не понимаю. И все препятствия мне кажутся странными и ненужными. Бросим все и уедем заграницу.

– Нет, нет! – говорила Любовь Григорьевна, широко раскрывая глаза. – То, что я позволила вам поцеловать себя – это дурман какой-то. Это ужасно. Я все расскажу мужу. А вы – умоляю вас – уезжайте скорее отсюда. Я не люблю вас. Слышите? Я не люблю вас.

– Молчите, – бормотал Баталин, – молчите. Ни вы, ни я не знаем, что будет завтра. Для меня теперь ничего не существует, кроме вас. И я не верю, чтобы такая любовь заслуживала упреков и осуждения. То, что вы не оттолкнули меня, когда я целовал ваши руки, разве это не высокая правда? И разве все трезвые слова не падают, как мертвые камни, когда расцветает сердце без мыслей о долге, обязанностях и о всем прочем?

IV

В пансионе пили утренний кофе. Сергей Сергеевич просматривал газеты.

– Т-ое земство опять в опале, – говорил он не то с иронией, не то с удовольствием, – председателя не утвердили и Александра Ивановича выслали в Вологодскую губернию. Боже мой! Какие мы дикари! Хорошо вам, Валентин Александрович, не читать газет и презирать политику: вы – художник. Но нам, простым смертным, представляется чем-то диким и варварским эта нелепая тактика нашей бюрократии.

– Нет, отчего же! И я понимаю, что все это худо, – сказал Баталин и с тоской и ожиданием посмотрел на дверь: Любовь Григорьевна еще не вышла на веранду.

– А что творится в литературе – продолжал Сергей Сергеевич, искоса и самодовольно посматривая на Баталина, – где у нас Тургеневы, Глебы Успенские, Салтыковы? В литературе – или чеховские никчемные повествователи, или декадентствующие поэты. Что такое наше декадентство? Я понимаю, на западе оно имеет свой исторический резон, но у нас. Это какие-то психопаты и шарлатаны, а подчас темные преступники, которые скрывают свои грехи под маской утонченности и всего прочего. Ведь вы согласны со мной, Валентин Александрович?

Баталин не ожидал вопроса и не слышал последних слов Таланова.

– Да, да, – пробормотал он и покраснел.

«Боже мой, – думал он, – сейчас она выйдет на веранду, и я увижу ее глаза».

Но Любовь Григорьевна не вышла на веранду, и ей отнесли чашку кофе в ее комнату.

Баталин велел привести себе лошадь и поехал к морю.

«Да. Я опять влюблен, – думал он в странном смущении, – и так влюблен, должно быть, в первый раз. Марию я любил по-иному: я, в сущности, не хотел обладать ею и не ревновал ее, и не мог бы ревновать. И смерть ее не удивила меня. Как будто так и надо. А теперь я готов разбить себе голову о камни: так я ревную эту чужую и близкую Любовь Григорьевну».

Лошадь осторожно ступала по узенькой крутой тропинке; мелкие белые камешки осыпались под копытами.

Было жарко; сердце стучало неровно.

Синей полосой сияло море за последними скалами.

«Что-то есть в ней печальное и строгое», – думал он, вспоминая глаза Любови Григорьевны, ее неспешные движения и ее сдержанную, немногословную речь.

Баталин стал припоминать всю свою жизнь, свои отношения к женщинам, к любви…

Вот он представляет себе маленький московский садик среди высоких кирпичных стен, весеннее влажное солнце, игрушечную лошадь, тележку, маленькую рыжую девочку и самого себя, когда ему было лет восемь. Он влюблен в эту рыжую девочку с синими жилками на худеньком лице; ему хочется поцеловать ее; и вот он краснеет, волнуется и неожиданно для себя касается губами ее виска; и проходит очарование, и уже стыдно чего-то, и хочется бежать домой и плакать.

Баталин хмурится и кусает губы, но тени воспоминаний снова плывут в душе.

Вот ему уже тринадцать лет; из-за ограды дачного сада он следит за тонкой стройной фигуркой, которая скользит среди кустов крыжовника; он даже помнит, как зовут эту девушку, которая на год старше его, – зовут ее Ксенией. Он не решается сказать ей о любви своей; он сочиняет в честь ее стихи; когда она случайно бросает на него взгляд, он краснеет; а когда однажды ему пришлось играть с ней в крокет, он старался как будто случайно опуститься на колени около ее ног, и ночью он мечтает о том, как он пожертвует своей жизнью для этой Ксении.

Но грубеет голос, жесты становятся самоувереннее; Баталин уже студент.

И странно, эти годы и эта смутная жизнь в то время припоминаются с трудом.

И цыганка Рима, и какая-то подозрительная Анжелика, и сентиментальная и чувственная вдова, и эта маленькая актриса, и еще кто-то: Баталин с трудом вспоминает их лица, и ему стыдно и страшно, когда он подумает, что он целовал когда-то этих женщин и говорил им о любви немудрые, нехорошие слова.

Когда Баталин подъехал к морю, он дал подержать лошадь босоногому татарчонку с лукавыми женскими глазами, а сам лег на песок и стал смотреть на небо: казалось, что не море, а небо шумит, что там, за синевой, летят огромные стаи ширококрылых птиц.

«И кто сказал правду о любви? – думал Баталин. – Кто? Не меняет ли она непрестанно свои личины? И почему иногда бежишь от счастливой и праведной любви в темный и грязный переулок, и кажется, что именно там, на перекрестке, у пошатнувшегося фонаря, блеснут вдруг божественным светом чьи-то глаза?»

И вдруг острое предчувствие укололо сердце Баталина.

«Она уедет вместе с мужем, – подумал он, – сегодня же уедет».

И он поехал крупной рысью обратно в Кореиз.

Когда он подъехал к пансиону, у ограды стояла коляска и татарин укладывал вещи. Баталин узнал черный сак Талановых.

– А мы уезжаем, – сказал Таланов, пожимая руку Баталину, – жена заболела, нервничает и хочет ехать в Петербург. Вот, дорогой мой, история! В Петербурге, надеюсь, будем знакомы?

– Спасибо, – сказал Баталин, – спасибо.

Блеснули из-под вуали глаза Любови Григорьевны, мелькнула в черном кружеве ее тонкая рука, – и белая пыль скрыла коляску.

V

В средине сентября Баталин вернулся в Петербург. Баталину приятно было, что снова может он приняться за работу, за свои проекты и планы.

Иногда, впрочем, он бесцельно бродил по улицам, подолгу сидел в ресторанах, пил вино. И ему казалось, что встреча с Любовью Григорьевной не оставила следа в его душе.

Но однажды посыльный принес от нее письмо. Она назначала свидание в Летнем Саду, около статуи «Амур и Психея», в шесть часов.

И Баталин как будто очнулся от долгого сна, как будто вернулся опять к жизни, и он удивился, что мог почти целый месяц не видеть Любови Григорьевны, не слышать ее голоса.

В пять часов он был уже в Летнем Саду. Осенний багрянец и червонное золото умирающей листвы, и осенняя прозрачность, и осенняя свежесть все волновало его.

Прекрасен был Летний Сад в осеннем изнеможении и ущербе.

Казалось, что все любовные вздохи, шепоты и восклицания, с Петровского времени и до наших дней, веют в аллеях сада, веют над старыми статуями.

Баталин не знал, как он встретит Любовь Григорьевну и что ей скажет; он не знал даже, любит он ее или нет; но он с волнением ждал ее, и ему казалось, что вся жизнь его зависит теперь от этого свидания.

И когда он увидел в конце аллеи ее черную шляпу и траурный креп, он понял, что его связывает с Любовью Григорьевной что-то важное, таинственное и неизбежное.

– Вот я пришла к вам, вот я пришла, – сказала Любовь Григорьевна, как будто удивляясь тому, что случилось. – Я пришла, и мне не стыдно, и не страшно, что я назначила вам свидание. Значит, так надо? Не правда ли?

– О, дорогая моя! О, дорогая! – бормотал Баталин, с восхищением всматриваясь в ее лицо. – Все эти дни, пока я не видел вас, мне казалось, что я живу, что я могу жить, но это неправда, и если бы вы не пришли ко мне, я потерял бы рассудок, и моя жизнь погибла бы, как эти листья…

– Я пришла к вам, потому что с того дня, когда я уехала из Кореиза, я не знаю, что мне делать, как жить. Я мучаю себя и мучаю других, мучаю Сергея Сергеевича. Боже мой! Как пусто и холодно на сердце. Я ухожу к себе в комнату и запираю дверь, а когда муж стучит ко мне, я притворяюсь спящей и не отвечаю. Что делать? Что делать?

– Но я люблю вас! Люблю! – сказал Баталин, прижимая ее руку в белой перчатке к губам. – Вы так молоды, так прекрасны, так мудры. Вы – сильная, все одолеете, будете править миром, как царица. Клянусь вам.

– Постой! Постой! – сказала Любовь Григорьевна тихо и нежно. – Какие сумасшедшие слова ты говоришь! Постой. Дай посмотреть на тебя. Не сон ли все это? И как я решилась прийти к тебе? Постой…

Но Баталин крепко сжал ее руку и, уже не слушая ее, стал несвязно не то просить, не то требовать, чтобы она ехала к нему.

И она согласилась. И только когда они ехали на извозчике мимо Инженерного Замка, она серьезно спросила Баталина:

– Но, милый! Но, хороший! Надо ли ехать? Надо ли?

Она со страхом вошла в квартиру Баталина и села в кресло, не снимая шляпы и не раздеваясь.

Она закрыла лицо руками и долго не отнимала их. И тщетно Баталин стоял перед ней на коленях и умолял ее посмотреть ему в глаза.

Потом она успокоилась, и они сидели перед камином, и она плескала в огонь вино и смеялась детским прозрачным смехом…

И после сидела на постели в одной сорочке, обхватив колени руками, и молча смотрела на горящую свечу.

VI

Любовь Григорьевна бросила мужа и поселилась у Баталина.

В холостую квартиру его вместе с Любовью Григорьевной вошел дух тревоги, страсти и ревности.

Как будто все стало уютнее и стройнее, но за этим внешним ладом таились беспокойство и печаль.

Любовь Григорьевна казалась Баталину красивой и мудрой; он восхищался ее чуткой и тонкой душой; и, несмотря на это, тоска мучила его.

И отношения их были неровны. То по тайному молчаливому договору они запирали двери, никого не принимали и, казалось, хотели исчерпать до дна все, что может дать страсть; то наступали дни странной отчужденности, которую они старались скрыть друг от друга.

Наконец, ревность к прошлому стала требовать возмездия.

Иногда Баталин, как зверь, метался по комнате, хватался за голову и то стонал, то бормотал злые, несправедливые слова:

– Ты жила с этим Талановым, – говорил он Любови Григорьевне. – Ты жила с ним! Боже мой! Почему я не встретил тебя раньше? Я не могу жить без тебя. Но каждый миг кричит мне о твоем прошлом. Я не могу подумать без ужаса и отчаяния, что эти руки обнимали Таланова, и эти глаза горели любовью к нему.

– Неправда, – шептала Любовь Григорьевна, – неправда. Только теперь я узнала, что такое любовь. Клянусь тебе, что за эти два года жизни с Талановым я ни разу не почувствовала ничего, кроме отвращения, когда он обнимал меня. Я измучила только и себя, и его…

Иногда Баталин без слов глухо и тяжко стонал.

От этого стона у Любови Григорьевны замирало сердце. Она лежала на спине с широко раскрытыми глазами, и крупные слезы текли по ее щекам.

Потом она начинала хохотать, и Баталин в страхе бежал за водой, и вода расплескивалась. Любовь Григорьевна старалась платком закрыть рот, чтобы прислуга не слышала этого, жуткого и стыдного смеха.

«О, как страшно жить, – думал Баталин, – я говорил когда-то этой милой и несчастной женщине: мы все равно умрем; надо любить; отдайся мне! Но разве не ложь наша любовь? И когда смерть по-настоящему заглянет нам в душу, мы будем бессильны перед ней. Моя ревность похожа на самолюбие и эгоизм. Ее нежность ко мне похожа на внимательное отношение психиатра к сумасшедшему: надо его утешить и обмануть. Любовь Григорьевна бессознательно религиозна, и когда она видит закат солнца или слушает панихиду, она плачет в непонятном экстазе, но ее странный итаинственный Бог не научил ее различать добро и зло. Она не знает, что значит нравственность, и я не могу быть уверен в том, что она не обманет меня. Но если даже теперь она верна мне, не все ли это равно, раз она испытала страсть с другим человеком. И как это странно, что она не ревнует меня к моему прошлому».

Еще была печаль в доме Баталиных, это равнодушие Любови Григорьевны к работам Баталина.

По крайней мере ему казалось, что Любовь Григорьевна невысоко ценит его, как художника. Напрасно она убеждала его, что храм Никодима прекрасен, и что она верит в творческие силы Баталина.

Он ревниво следил за ее отношением к другим художникам. И чем тоньше и мудрее она отзывалась об искусстве других, о новых картинах, о новых романах, стихах и постройках, тем более мучился Баталин.

Он показывал ей свои планы и проекты и в тревоге спрашивал:

– Ну, как тебе кажется этот план, дорогая моя?

– Он мне нравится, – говорила она, и было видно по ее лицу, что она боится новых сцен и упреков.

– Да, но этого мне мало, – говорил Баталин, с трудом скрывая раздражение, – мне этого, Люба, мало. Я хочу знать твое определенное мнение.

– Но что же я могу? – говорила она с тоской и недоумением. – Что я могу? Ведь я же ничего не понимаю в архитектуре.

– Однако, в Гельсингфорсе ты умела восхищаться Саариненом.

– Ах, Бог мой! – говорила она, ломая руки. – Но ведь я не могу отделить тебя от себя. Ты слишком для меня близкий человек. Я не могу судить тебя со стороны.

Но уже Баталин не в силах был скрыть раздражение.

– Все это вздор и слова, – говорил он, с ужасом чувствуя, что говорит что-то несправедливое и грубое, – все это вздор, говорю я, потому что нельзя жить с человеком и не любить того, что его волнует, влечет и мучает. И это равнодушие убийственно для художника. Работать, сознавая, что рядом живет человек, который не верит в твои силы и в твой талант, это пытка.

Однажды, после подобного разговора, Баталин затопал ногами и закричал:

– Я не могу больше. Не могу. Я уеду куда-нибудь.

Любовь Григорьевна ничего не ответила и, опустив голову, тихо вышла из комнаты.

И, когда Баталин увидел ее покорные беззащитные плечи, ему стало стыдно, и он на коленях просил у нее прощения и целовал ее руки.

VII

Так жили Баталины три года. Весной они уезжали в Финляндию, а осенью возвращались в Петербург.

Квартира у них была на Тучковой набережной. Из больших окон была видна Нева, Тучков мост, Замок Бирона и часть Петровского острова.

Баталин любил смотреть, как живет осенняя река, как несет она терпеливо на своей груди огромные барки и закопченные пароходы.

Он видел, как, приблизившись к мосту, пароход описывал круг, и огромная барка повертывалась медленно и проходила под мостом кормою вперед.

Баталин завидовал мужикам на этих барках: ему хотелось пожить подобно им речною вольною жизнью: плыть куда-то, не думая о проектах и о постройках, и об истерике Любови Григорьевны.

Когда угасала за рекой кровавая торжественная заря, и загорались речные красные и зеленые огни, и раздавался пронзительный крик пароходной сирены, сердце сжималось в сладостной тоске.

Хотелось неизведанной жизни в иной стране; хотелось иной таинственной любви.

Так однажды стоял перед окном Баталин и думал о невозможном счастье и о грешной постыдной своей жизни.

«Уже полгода, как жизнь наша, моя и Любови Григорьевны, стала мирней, – думал Баталин, – мы уже ни в чем не упрекаем друг друга. Но эта тишина и мир страшнее ссор и упреков. Что делать? Что делать?»

Ему захотелось уйти из квартиры и побродить по набережной, перейти мост, подышать влажным ночным сумраком.

Баталин оделся и вышел на улицу. Он прошел весь Большой проспект до Каменноостровского; там он нанял извозчика и доехал до Михайловской площади, как будто руководствуясь каким-то планом, как будто ему надо было непременно совершить этот путь. Потом он очутился около Казанского собора и шел по набережной Екатерининского канала. Впереди него шла женщина, и она показалась Баталину знакомой.

Он старался догнать ее, но она шла все быстрей и быстрей.

«Боже мой! Но ведь это Мария! Это она… Это ее походка, – подумал он, – как странно, что может быть такое поразительное сходство».

Навстречу Баталину шел фонарщик с лестницей и гасил фонари; улица делалась темной, и женщина неожиданно исчезла.

Так на этот раз и не видел он ее лица.

«Мария умерла, – думал Баталин, – но я не могу поверить, чтобы то, что я любил в ней, могло исчезнуть бесследно. Я не богослов, не философ, но когда любишь, то и без умных рассуждений прекрасно знаешь, что любишь бессмертную. Я не знаю, надо бояться смерти или нет, но нельзя не верить в то, что смерть можно победить. Без этой надежды нет ни мудрости, ни любви, ни правды. Вот дышит своими ядовитыми туманами этот сумасшедший Петербург, но и в этом дыхании слышу я какую-то мерность, и за этими туманами вижу чье-то живое лицо. Мария! Я люблю тебя! Я не изменил тебе».

– Какой ты бледный. Ты устал, должно быть, – сказала Любовь Григорьевна, когда Баталин вернулся домой.

Она не спала; пила кофе, очевидно, поджидала его.

Уже давно не оставались они наедине. По вечерам Баталин спешил уйти к себе в комнату.

Но на этот раз Любовь Григорьевна подошла к нему и рукою нежно провела по волосам, и его сердце мучительно сжалось от этой неожиданной и уже ненужной ему ласки.

– Дорогая моя! Я устал, пойду к себе. Спи спокойно.

И он ушел в комнату, разделся, лег и потушил свечу.

И тотчас он почувствовал, что чья-то рука, теплая, живая рука коснулась его лба.

Баталину не было страшно от этого прикосновения.

– Мария! – сказал он. – Это ты? Мария!

Но никто не отвечал ему, и он уже не чувствовал прикосновения руки.

Он зажег свечу; в комнате никого не было.

«Галлюцинация, – подумал он и усмехнулся, – пусть».

Отворилась дверь, и вошла Любовь Григорьевна.

Она была в белом капоте; глаза ее были широко раскрыты, и казалось, что она больна и едва стоит на ногах.

– У меня тоска, – сказала она. – Боже мой! У меня тоска. Милый, родной мой! Как мы несчастны… Мы не знаем правды, не знаем любви… Бог покинул нас. Надо молиться, но я не могу, не умею… И все вокруг гибнет. И мир, как зеркало, разбился на кусочки. И холодно, и страшно.

Она опустилась на колени около постели Баталина и по-детски заплакала.

– Милая, милая! Не плачь, – сказал Баталин тихо и ласково и, подумав, прибавил: – Надо верить.

– Но мне страшно, – сказала Любовь Григорьевна, – мне страшно. Мне показалось сейчас, что кто-то бродил по зале и потом вошел к тебе в комнату. Мне страшно.

– Ах! Это так, это ничего, – сказал Баталин, – иди к себе, спи, родная, спокойно.

Любовь Григорьевна нерешительно поднялась и пошла из комнаты. На пороге она обернулась и посмотрела умоляющими глазами на Баталина.

Когда он услышал, что Любовь Григорьевна вошла к себе в комнату и затворила дверь, он тихо поднялся с постели и, стоя босыми ногами на полу и прижав обе руки к груди, прошептал:

– Мария! Невеста моя!

Мертвый жених

Милый друг ее – мертвец…

В. Жуковский

I

В то время у нас был свой дом – за Москвой-Рекой, как раз против Шестой Гимназии. Помню старинные траурные ворота из чугуна и черную резную решетку, и гимназистов в серых пальто с большими ранцами.

Весною видно было из наших окон, как мальчиков обучают военной гимнастике.

Молоденький офицер ходил без пальто по лужам, его свежий весенний голос долетал к нам в открытую форточку.

Мне было тогда тринадцать лет, я была влюблена и в офицера, и в гимназистов, и вообще томилась любовным томлением, и все ждала прекрасного, таинственного жениха. Заглядывала на улице в лица прохожим: не он ли?

В церкви чувствовала его тихое дыхание, и слова молитв сочетала с признаниями кому-то неизвестному, кого уже любила.

И вот теперь, когда я, кажется, нашла его, с изумлением припоминаю жизнь мою, полную ожидания, тоски и падений.

Брату, который умер теперь, было тогда девятнадцать лет. И к нему ходили товарищи-студенты, первокурсники. Бывал один белокурый юноша, по фамилии Новицкий. Вот в него я и влюбилась.

Это был смешной роман. По целым вечерам просиживали мы с ним за игрою в шахматы, в безмолвии, млея от сладостной влюбленности.

Единственной нашей печалью был брат мой. Он возненавидел почему-то бедного Новицкого.

Если брат входил в комнату, где мы играли в шахматы, он делал гримасу и говорил скучным голосом:

– Здесь пахнет керосином. Это от вас, Новицкий?

Эта глупая шутка приводила в отчаяние и меня, и Новицкого, но нелепость повторялась изо дня в день, как заведенные часы.

Однажды в июле месяце Новицкий приехал к нам на дачу в Кусково. Я пошла с ним гулять в Шереметьевский сад. Там застал нас дождь, чудесный летний дождь в предвечернем солнце. Мы побежали с Новицким в закрытую стриженую аллею и сели на старой чугунной скамейке около статуи Афродиты с отбитым носом.

Я посмотрела на мягкие волосы Новицкого, на нежную золотистую бородку его – и сердце мое наполнилось чем-то пьяным, как вино:

– Я люблю вас, – пробормотала я неожиданно для себя.

И вдруг, вскочив на скамейку, потому что Новицкий от смущения поднялся с нее, я обняла его за шею и поцеловала прямо в губы и в усы, влажные от дождя.

Когда мы возвращались домой, солнце уже закатилось. Мы вошли на террасу смущенные, и было явно, что с нами что-то случилось.

На этот раз брат ничего не говорил про керосин. И я была ему благодарна за это – и, когда я увидела его печальные глаза и под ними тяжелые синие круги, мне стало его невыразимо жалко и жалко себя, и Новицкого.

И я побежала к себе в комнату плакать.

Роман мой с Новицким ничем не кончился. Начались иные любовные печали. По ночам, в одиночестве, припав грудью к подушке и закрыв глаза, мечтала я о неземном, и чудился порой серебристый шелест и шорох, и шепот, и в ногах была пьяная истома.

Выучила я наизусть «Демона», и на молитве, стоя на коленях, оглядывалась, нет ли его за спиной.

Открылась на исповеди попу. Выговаривал строго, и от его сухих слов было скучно. И было противно, что от батюшки пахнет табаком.

Когда он накрыл мне голову епитрахилью и читал молитву, от нетерпения я топталась на месте: хотелось выйти поскорее на улицу, ступить на предпасхальную землю, подышать апрелем.

Фигура у меня была тогда нескладная, руки казались длинными, но уже к зиме, когда мне исполнилось пятнадцать лет, я вся подобралась, насторожилась и стала похожа на барышню.

По субботам бывали у нас журфиксы, и я сразу была влюблена в двух-трех. Всем улыбалась и всем позволяла жать себе руку и говорить о любви, но тайно мечтала об ином, не умея назвать имени, не понимая, что творится в сердце.

Отцу моему было тогда пятьдесят два года. Вечно он сидел за своим письменным столом и писал «Словарь юридических наук».

И все расширял его, и казалось, что не будет этому словарю конца. По стенам стояли полки с карточками в алфавитном порядке.

Иногда отец, не вставая с кресла, кричал мне в гостиную.

– Ольга! Достань мне А-приму.

А иногда еще короче:

– Ольга! Зеленую, длинную.

Я подавала длинную коробку с алфавитными карточками и при этом испытывала нежность к отцовской лысине и розоватой старческой шее.

А мать моя тосковала предсмертно: она пила дигиталис, и по ночам с ней случались сердечные припадки.

Заслышав в ее спальне шорох, я вскакивала в одной сорочке и шла к ней, наливая дрожащими руками лекарство; набросив капот матери, бежала в буфет будить прислугу; приносили лед из кухни.

Я стояла на коленях перед постелью, бормоча жалкие, ненужные утешения.

– Мамочка, мамочка! это ничего. Ничего…

– Надо молиться, – думала я; – надо молиться. И я смотрела на розовую лампаду, повторяя безмолвно одно слово, неизвестно к кому обращенное:

– Пощади. Пощади. Пощади.

Но мать умерла.

А через месяц после смерти я пришла к отцу и сказала:

– Хочу поступить на драматические курсы.

Отец уронил очки, и я заметила, что он плачет, но на курсы все таки поступила.

Я читала громко гекзаметры, делала шведскую гимнастику и слушала закулисные сплетни.

Со многими учениками я была на «ты» и уже умела пить вино и ликеры.

В это время к нам стал ходить Борис Андреевич Полевой.

Самое поразительное в лице его был взгляд, глаза. Огромные, с расширенными зрачками, с темными, как будто в гриме, кругами, они казались таинственными лампадами, особенно, когда внезапно загорались в них красные огни.

Он был рассеян и молчалив. Сядет, бывало, за рояль, сыграет не слишком искусно, но всегда уверенно и страстно какую-нибудь мрачную сонату; молча встанет, посмотрит на меня печальными глазами и, не прощаясь, уйдет.

Однажды я сказала ему:

– Борис Андреевич! Зачем вы ходите к нам? Ведь, у нас в доме скучно, неинтересно, пусто.

Тогда он взял меня за руку и тихо сказал:

– Я люблю вас.

Помню, у меня голова закружилась и стало страшно, но я поборола в себе смущение и засмеялась.

– Вы демон, – сказала я.

Но он не смеялся.

– Ах, нет! Не шутите, Ольга Сергеевна. Не шутите, прошу вас.

– Дорогой Борис Андреевич, я не могу понять вас. Как вы можете так сразу? Так неожиданно?

Мы стояли около рояли. Я взглянула на паркет, и мне показалось, что мы с Борисом Андреевичем стоим на зеркале, на стекле, а там, внизу, жуткий провал.

Я стала нескладно рассказывать ему об этом. И он внимательно слушал, невольно пугая меня своими ужасными глазами.

Потом он целовал мои руки и нежно шептал:

– Невеста моя.

На другой день я сказала отцу:

– Полевой сделал мне предложение. Ты что скажешь?

Но отец заткнул уши руками, шея у него надулась и покраснела, и он забормотал:

– Не хочу, не хочу…

Я не стала спорить, но Полевой бывал у нас каждый день. Мы вместе ходили на каток, в театр, а весной вместе говели. Полевой был верующий, и когда он стоял в церкви, и его рыжие волосы при свете мерцающих свечей казались золотыми, мне хотелось думать, что он святой, подвижник, проповедник.

На свиданиях он рассказывал мне о загробном мире так, как будто он сам был там, и я громко смеялась и просила его проводить меня в Охотничий Клуб на вечер. С опечаленным лицом он ехал со мной в клуб; я без конца танцевала со студентами и офицерами, а он стоял у дверей, в толпе, покорно ожидая, когда я взгляну на него, и мне было приятно мучить этого большего человека с ужасными глазами.

Однажды, когда он провожал меня на извозчике – это было зимой, в оттепель – я обернулась к нему и со смехом сказала:

– Ну, целуйте же меня. Целуйте.

Он обнял меня и прижал свои губы к моим губам, и от этого поцелуя я опьянела и поникла.

Полевой умолял меня выйти за него замуж, но я все медлила и мне было досадно, что он так спешит с этим сватовством, которое казалось мне прозаическим и ненужным.

А во мне рождались предчувствия грешной, темной, телесной страсти, и по ночам мне снились странные сны. Часто снился и Полевой, но какой-то изменившийся. Лица его я не видела, но чувствовала себя в его объятиях, слышала его дыхание около своего уха, и как будто касалась своей грудью его сильной и волосатой груди.

Но наяву Полевой не ласкал меня, не целовал, не искал сближений, и я оскорблялась его холодностью. Однажды я, после концерта, поехала домой не с ним, а с художником Блаватским. Он все шутил и каламбурил; шутя привез меня в Эрмитаж, шутя целовал мои ноги – и мне не было с ним страшно, и я была уверена, что он не перейдет известной границы, известного предела.

Почему-то я была упорна в этом желании – сохранить свое девичество – зачем, Бог знает…

Я обо всем рассказала Полевому, и он ползал на коленях передо мною и о чем-то умолял и плакал. Но я смеялась: мне были приятны его мучения.

II

Однажды Полевой пришел ко мне и сказал:

– Прощай, Ольга. Я уезжаю к себе на дачу, в Крым: доктора сказали, что у меня туберкулез легких.

Я заволновалась, пошла к отцу, объявила ему, что Полевой мой жених, и поехала с Полевым в Ялту, бросив курсы.

В Ялте все нас считали за мужа и жену, но это была неправда.

И я, такая чувственная, с Полевым не хотела и не могла сблизиться, хотя – видит Бог – любила его.

Однажды мы пошли на музыку, в городской сад, и случайно встретили художника Блаватского.

Воспользовавшись минутами, когда Полевой пошел пить сельтерскую воду, Блаватский с грустью посмотрел на меня и сказал:

– Он похудел; губы совсем неживые; он скоро умрет. Зачем вы, молодая, здоровая, красивая, связали свою жизнь с этим человеком, обреченным на гибель?

– Я думаю, что я люблю его, – сказала я нерешительно без надежды, что Блаватский поймет любовь мою: – я думаю, что люблю. Иногда этот человек представляется мне желанным и нужным, иногда таинственным и страшным, но всегда я чувствую, что души наши связаны навек, и нет силы, которая могла бы расторгнуть эту связь и даже смерть не разлучит нас.

– Это все фантазия, – сказал Блаватский: – вы принимаете жизнь как-то мрачно. Надо улыбаться, мой друг. А это вечное напоминание о смерти может свести с ума. Кстати: что такое Полевой? Чем он занимается?

– Сейчас он ничего не делает; он богат. А по специальности своей он химик. У него есть работы, которые известны в ученом мире.

– Вот чего никак не предполагал. И как это странно, что человек, изучивший естественные науки, верит в спиритизм и во всякую чертовщину.

– Это неправда, – сказала я, негодуя на себя за то, что приходится унижаться до спора с этим Блаватским: – это неправда: Полевой не интересуется спиритизмом.

– Вот я, Ольга Сергеевна, художник, но скажу вам прямо: всякий мистицизм мне подозрителен и враждебен. Я пишу картину, потому что мне приятно то или иное сочетание красок, но при чем тут тайна, когда я знаю оптику глаза и всю эту нервную механику? Дорогая моя, Ольга Сергеевна, все эти настроения вашего Полевого результаты болезненного переутомления. Готов держать пари, что ваши отношения остаются платоническими.

Я покраснела от досады и сказала грубо и холодно:

– Вы просто глупы, господин художник.

Потом мы втроем пошли в ресторан ужинать. Сидели на террасе и смотрели на море. Разноцветные огни горели на мачтах. Серебристо-лунная полоса пенилась вдоль бухты. Хотелось отправиться в далекое плавание, встретить совсем новых, совсем неизвестных людей, влюбиться по-настоящему в чьи-то глаза, которые мелькнут в ночи.

– Вот вы пишете картины, – сказал Полевой, обращаясь к Блаватскому: – публика считает вас декадентом. В ваших картинах неясны темы и рисунок совсем неправильный. Но не в этом дело: мне нравятся все эти ваши красочные предчувствия, если так можно выразиться. Но сегодня – предчувствие, и завтра – предчувствие. А когда же, позвольте спросить, будет дело, действие, поступки?

Блаватский добродушно засмеялся:

– А почем я знаю? Думаю, что никогда.

– Никогда. Но, ведь, мы умрем. Поймите это. Мы умрем, и было бы нелепо думать, что наше существование будет исчерпано этими обрывками переживаний, которые вы, художники, успеваете кое-как запечатлеть в красках, а мы, простые смертные, сжигаем бесцельно – и если что остается, так это пепел любви, милый прах…

Но Блаватский перебил его:

– И вы, и Ольга Сергеевна смотрите на все слишком трагически. Простите меня, но в этом есть что-то нескромное. Все мы живем постыдно, да и не живем в сущности, а кое-как доживаем, умираем, и вы приходите с вашими строгими и жестокими глазами и требуете от нас чего-то. Но что вы сами можете нам дать? Может быть, я не хуже вас понимаю весь ужас и всю пустоту нашего существования, но я скромно молчу, потому что не дано мне «глаголом жечь сердца людей». А если нет в нас пророческого дара и нет силы, чтобы позвать всех на общую молитву, тогда уж лучше молчать, пить вино, вдыхать эфир, писать картинки, приятные для глаз.

– Вино, эфир, картинки – это не так важно, – сказала я, улыбаясь: – а вот молчание я умею ценить. Поедемте в море и будем молчать.

Но поездка в море не устроилась. Борис Андреевич раскашлялся и пришлось идти домой. Блаватский нас провожал. И при прощании задержал мою руку в своей руке дольше, чем следовало. Так мне, по крайней мере, показалось.

III

– Посиди со мной немного. Мне жутко, – сказал Борис Андреевич, когда мы пришли домой.

В комнате у него всегда пахло креозотом; и от высоких полок, наполненных книгами, и от столика с лабораторными склянками веяло ученым и холодным. И было странно видеть здесь киот со старинными образами и лампады перед распятием. Мы уселись друг против друга в плетеных креслах.

Он грустно посмотрел на меня и сказал:

– Меня волновал этот разговор с Блаватским. Тебе не кажется, Оля, что жить так, как мы живем, нельзя, что все надо изменить, чем-то пожертвовать и что-то полюбить?

– Да, да, конечно. Но как? Как?

– Мне кажется, что мы приходим в мир, чтобы узнать нечто. Но мы ленивы и косны, и жизнь проходит зря, немудро. Когда я подумаю о днях, в которых, как в плену, я томился, меня охватывает отчаяние. Что было настоящего в моей жизни? Ничего, кроме моей любви к тебе.

Он хотел подняться, приблизиться и, как мне показалось, стать передо мной на колени, но его начал душить кашель, и он беспомощно опустился в кресло.

Мне стало его невыразимо жалко, и я горько заплакала, как маленькая девочка.

– Это ничего. Это ничего, – бормотал он и с ужасом смотрел на пятна крови.

– Милая Ольга! Мы не жили с тобой, как муж и жена, и теперь уже поздно мечтать об этом счастье. Но я верю, что брак наш заключен навсегда, и никто его не расторгнет.

– Но я недостойна тебя. Слышишь? Недостойна. И не говори мне о браке.

– Это неправда. Я умираю, и я чувствую, что нам надо вместе узнать что-то. Вместе легче узнать; ни ты, ни я не узнаем в одиночестве важного и значительного, что скрыто от нас теперь. Чтобы узнать, надо вместе полюбить. И тогда уже не будет слепоты и не будет этой жестокой боли.

Он опять раскашлялся. Мы сидели полчаса в молчании, а потом я ушла к себе в комнату.

На другой день он уже не мог встать с постели. Его лихорадило. И глаза его стали темнее и глубже. Прошло три недели, и вот дом наш посетила смерть. Еще сердце билось в груди Бориса Андреевича; еще глаза видели солнце, и руки чувствовали, когда я прикасалась к ним, но уже не было у него той связи с миром, в какой всегда пребываем мы – живые.

И странно: он, верующий христианин, не звал священника, не стал причащаться, хотя он ясно сознавал, что смерть стучится к нему в сердце.

И необычайная строгость была на лице его. Он почти не говорил, ничего не читал и, тихо сгорая в лихорадке, смотрел сосредоточенно прямо перед собой, и мне казалось, что он видел то, чего я не видела…

Иногда заходил Блаватский и, когда я говорила ему, что Борис Андреевич умирает, у него на лице появлялась неумная боязливая гримаса, как будто кто-нибудь угрожал ему хлыстом.

Умер Борис Андреевич в ночь с воскресенья на понедельник – числа не помню. Было это в конце июля.

Ровно в два часа я проснулась: мне почудилось, что кто-то провел у меня рукой по лицу. Я вскочила полуодетая, как бывало приходилось мне вскакивать, когда случались припадки у моей покойной матери, и бросилась в комнату Бориса Андреевича.

Он был мертв. Я почувствовала это, не коснувшись его: такая была тишина в комнате.

Тогда я пронзительно закричала, но никто не откликнулся на мой крик.

В кухне никого не было: прислуга ушла.

Накинув на себя кое-как платье, я бросилась без верхней кофточки на улицу; широко распахнула двери и не захлопнула их.

Я бежала, как безумная, по набережной к дому Блаватского без шляпы, ломая руки, в ужасе.

Я звонила и стучала, хотя в окнах у Блаватского не видно было огня, и он медлил отпирать: должно быть, одевался.

И когда, наконец, он впустил меня, я не знала, что ему сказать, и заметалась по комнате, натыкаясь на стулья и бормоча непонятные слова:

– Смерть, смерть, смерть…

После похорон Бориса Андреевича я осталась в Крыму, переехала только за город на дачу – поменьше, и все чего-то ждала, никуда не выходила из дому, и ко мне ходил один только Блаватский.

Сначала я была в каком-то странном оцепенении, похожем на сон: не верила, что Борис Андреевич умер, не понимала, что это значит, и даже не было в сердце настоящей печали.

И только однажды, когда ко мне пришел Блаватский и уговорил идти на берег – смотреть солнце после бури, которая перед тем шесть часов бушевала на море, я внезапно очнулась от своего глухонемого сна.

Мы сидели на камнях. Пахло солью и рыбою, и далеко вокруг нас берег был влажен, и везде были разбросаны водоросли, раковины и почерневшие доски, выброшенные морем.

Мимо нас прошла с громким плачем старуха. За ней бежала кудрявая девочка, едва поспевая на маленьких босых ножонках, запачканных землею.

– О чем плачет старуха? – спросила я Блаватского.

– Кажется, это рыбачка. После бури лодки еще не возвращались. Говорят, погибли.

Я посмотрела на горизонт, над которым висела золотая сетка дальнего дождя, и вспомнила, что я молода, что смерть, может быть, далеко от меня. Во мне проснулась животная любовь к себе, и не было жалко никого – ни старухи, ни Бориса Андреевича, ни брошенного мною отца, ни брата, который сделался горьким пьяницей, если верить отцовским письмам.

Я встала с камней и громко засмеялась, и мне показалось тогда, что Блаватский смотрит на меня с изумлением.

Потом мы пошли ко мне обедать, а после обеда играли в шахматы партию за партией – и я плакала всякий раз, как проигрывала; а если выигрывала, мне казалось, что Блаватский мне нарочно уступает, и тогда я колола ему руку длинной булавкой. И меня радовали капли крови.

Через неделю мы поехали в Кореиз и остановились в пансионе госпожи Губерт.

Теперь все считали моим любовником Блаватского, хотя и ему я не отдавалась до конца, но отношения наши были близки, очень близки…

И вот однажды ночью, когда совсем пьяная луна накренилась над землей и сильно пахло розами, Блаватский долго целовал мои ноги и, наконец, утомленный поцелуями, пытался овладеть мной.

В последнее мгновение я все-таки выскользнула из его объятий, но странное, жуткое и сладостное чувство покрыло меня, как сеткой, и я одна, без любовника, забилась в любовной дрожи.

Через две недели я пошла за советом к госпоже Губерт, которая оказалась акушеркой, и она мне объяснила, что я беременна.

– Но я девушка, – сказала я.

– О, это бывает, – засмеялась зловещая старуха, и дала мне прочесть медицинскую книжку, где подобные случаи цинично описывал какой-то немец-профессор.

Я рассказала об этом Блаватскому. Он предложил мне обвенчаться. Мы так и сделали там же, в Кореизе, а после свадьбы я одна уехала домой, в Москву, к отцу.

Весною я родила мальчика, но роды были неблагополучны: мальчик умер, а я тяжко заболела: впоследствии мне объяснили, что у меня была эклампсия, а потом психическая болезнь, и меня поместили в клинику.

Теперь я душевно здорова, но что-то изменилось во мне. И хочется рассказать об этом, но мучительно и трудно рассказывать. А надо, знаю, что надо.

Говорят, после родов был час, когда все думали, что я уже не жива, и меня покрыли простыней, и гробовщик в кухне торговался с нашей экономкой.

Я думаю, что то была правда, что я воистину была мертва, но Бог дал мне снова жизнь, чтобы я открыла людям одну из великих тайн.

Но силы мои слабы, а тайна моя несказанна. Как передам людям мое знание?

Вот я сижу иногда и вокруг живые люди смеются, говорят и пожимают друг другу руки, а я чувствую, как отделяюсь от себя, от той Ольги Сергеевны, которую вы видите, и смотрю на все со стороны и знаю свою правду о ваших словах, взглядах и жестах.

Боже мой, Боже мой! Мы так близки к истине, так свободны, но по своей великой косности и лени и боязливости живем и умираем постыдно.

И нет вокруг меня людей, которые захотели бы приблизиться ко мне и узнать истину, а без их воли я ничего не могу открыть. Но все же не одна я: со мною Борис Андреевич, и ночью, когда все тихо и вольно, я чувствую его.

Но пока о свиданиях моих с ним я не могу, не смею рассказать.

Архивариус

Я был в ужасе от этих бумаг: они шуршали вокруг меня, торчали перед моими глазами на столе, насмешливо смотрели на меня с полок шкафа…

Мне давали кипы «заявлений» и «отношений», и я покорно писал такие же «заявления» и «отношения».

Посетители, приносившие нам бумаги, злобно и презрительно смотрели на наши прически и брезгливо, двумя пальцами, брали от нас квитанции.

Мы задыхались в этой канцелярии, чувствуя, что мы без вины виноваты. А перья скрипели в лад нашим жестоким мыслям; и толстые равнодушные книги по-прежнему давили нас своею тяжестью.

Вы ворочали старые пожелтевшие «дела», поднимая угрюмую пыль.

И каждый раз, когда я подходил к архиву, мне казалось почему то, что оттуда шарахнется летучая мышь.

Все наводило на сердце тоску в этом страшном архиве.

И наш архивариус, господин Шмидт, был похож на пергамент. Его желтое лицо было печально. Бледносерые глаза смотрели тускло. Русые вьющиеся волосы были редки; намечалась лысина.

Тридцатилетний холостяк он выглядел, однако, стариком, и я не мог понять, на что он растратил своя молодость, свои силы.

– Чем он живет? – думал я: – И неужели архив задушил в нем все человеческое? Неужели он не влюбляется, не безумствует?

И вот случайно мне удалось узнать тайну нашего архивариуса, его страсть, его любовь.

Это было в мае. Я шел воскресным утром по Тучкову мосту, любуясь нашей великолепной Невой и жадно вдыхая соленый воздух, смешанный с этим особенным корабельным запахом – запахом влажного дерева, пеньки и дегтя.

Вдруг я услышал знакомый голос. Это Шмидт догнал меня на извозчике.

– Поедемте со мной, – говорил он дружески, пожимая мне руку: – поедемте. Этой весной я в первый раз еду к ней. Я хочу, чтобы и вы увидели ее. Она понравится вам.

Волнение Шмидта и его неожиданная любезность меня заинтересовали.

Я не понял, куда он зовет меня, но, не раздумывая долго, сел к нему в пролетку, и мы поехали на Острова.

Скромность почему-то мешала мне спросить, кто это «она», которая, – по словам Шмидта – должна мне понравиться.

– В кого влюблен этот пергаментный человек? И что за любовница у архивариуса! – думал я, внутренно улыбаясь.

Мы приехали на пристань. Я был поражен: «она» оказалась небольшой яхтой, стройной и красивой, трепетно ожидающей своего господина и любовника.

С явным волнением Шмидт стал снаряжать свою яхту, распутывать снасти, раскладывать по местам все необходимое – якорь, компас, круги, багры, весла… Наконец, он церемонно пригласил меня сесть, и яхта, тихо вздрагивая, отошла от пристани.

Шмидт поднял грот-парус, потом – кливер; яхта кокетливо накренилась на бок и помчалась, дробя и пеня воду.

– Яхту мою зовут Лаурой, – сказал Шмидт, пристально всматриваясь в вехи, обозначающие фарватер: – Видите, как мы быстро идем?

– Она любит ветер, – прибавил он с видимой гордостью.

Я не узнавал моего Шмидта. На бледном лице его выступил румянец; в серых глазах неожиданно вспыхнули странные искры; губы сложились в радостную и уверенную улыбку, – и фуражка с якорем на околыше придавала ему мужественный вид.

Передо мною уже не было архивариуса: это был любовник, который всегда отважен, как солдат на посту, если верить мудрому Овидию.

Ветер веял в лицо нам, и Шмидт ловко управлял яхтой, меняя галсы, и почти не терял хода на лавировке.

– Вон там берут два рифа, – сказал Шмидт, указывая на яхту, которую мы обогнали.

Какие-то темные люди перестали возиться у парусов и смотрели на нас.

И казалось, что наша Лаура понимает, что ею любуются. Белокрылая, она весело мчалась в море, не боясь неизвестного.

Я помогал Шмидту. Он правил рулем, а я – по его команде – переставлял кливер.

Повидимому, Шмидт уже ревновал меня к своей Лауре.

– Тише, тише, – говорил он с тревогой, когда ему казалось, что я недостаточно нежно обращаюсь с парусом.

– Так вот секрет моего архивариуса, – думал я не без лукавства: – вот почему зимой так печален этот: человек; вот почему он воскресает весной, когда наступает час свидания с прекрасной Лаурой.

– Ваша яхта похожа на женщину, – сказал я.

Но Шмидт поспешил возразить:

– О нет, нет! Она – лучше. Женщина изменяет. Женщина всегда предательница. Лаура верна мне. И если мы погибнем, погибнем вместе и в жестокую бурю. А вы знаете, что значит умереть в бурю вместе с ней?

И это говорил мне Шмидт, тот самый Шмидт, который всегда казался мне таким сухим, пергаментным, пыльным! Должно быть, в каждом человеке живет где-то в глубине сердца любовь, безумие и страсть, но мы, слепые и равнодушные, проходим мимо, не замечая. О, если бы раскрылись все сердца; если бы можно было увидеть в один миг всю нежность, все таинственные мечтания наши, какой бы это был всемирный праздник!

Не смейтесь, трезвые люди, над любовью архивариуса к его яхте – и не все-ли равно, что у нее нет живого сердца, у этой морской Лауры? И что общего между Лаурой, Беатриче и теми живыми «настоящими» дамами, с которыми странно сочетались мечтания поэтов? И не лучше-ли яхта, чем эти «живые» дамы?

Признаюсь, и я в те часы влюбился в яхту. Сердце во мне пело, вторя плеску волн и шелесту крыльев нашей милой Лауры.

А море дышало по весеннему, шуршало своими златоструйными одеждами.

Город дымился далеко позади нас; мы вышли на влажный простор и вольные птицы приветствовали нашу морскую свадьбу.

Казалось, что где-то далеко в море ожидает нас остров и там встретят нас колокольным звоном.

И уже чудились в воздухе то нежно-стеклянные, то иброазовые густые звоны; они неслись на нас от горизонта по гребням волн. Или это солнце и любовь пели в нас самих?

Я посмотрел на Шмидта. Он стоял, как настоящий кормчий, в гордой позе. Его влюбленные глаза смотрели вдаль. Мужественная улыбка освещала его лицо.

В это время мимо нас мчалась моторная лодка. Услышав громкий скрежет этой водяной машины, Шмидт нахмурил брови.

– Я не люблю этих моторных лодок, – сказал он сердито: – пусть моя яхта во время безветрия стоит недвижно, я готов остаться с ней вдвоем на много дней. Что за счастье бегать по морю на этих моторных ящерицах.

Я не стал спорить с влюбленным моряком.

Мы долго, лавируя, скитались по морю. Наступил прозрачный майский вечер.

Утомленная луна, шатаясь, взошла над нами. Мы почему то говорили шопотом и говорили о любви.

– Не думаете ли вы, дорогой Шмидт, – сказал я тихо дотрагиваясь до его руки: – что любовь – как странное колдовство. Где-то там, на краю света, сидит прекрасная колдунья. Она очаровала море, вот эту странную увядающую луну, ту даму в трауре, которую я видел вчера на паперти Исаакиевского собора, – и наконец – вашу прелестную яхту. Мы смотрим на все это, как дети, не подозревая таинственного влияния, но сердца наши волнуются и звучат, как арфы. Мы говорим тогда: вот любовь. И кто-то предлагает кому-то свою руку и сердце; иные идут к алтарю при блеске свечей и молитвенном пении. Но мы смутно догадываемся, что настоящая невеста где-то далеко, и плачем от счастливой надежды ее встретить. И не касалась ли она тайно своей милой ногой этой зыбкой палубы? Не ее ли одежды эти золотые струи?

– Я не знаю, что такое любовь, – сказал Шмидт: – но когда я бываю в море на моей яхте, я верю в Бога… Или – как бы это сказать? – в божественное… Мне кажется, что волны доносят до нашего слуха биение какого-то огромного сердца, живого женского сердца…

И, помолчав, Шмидт застенчиво прибавил:

– Простите: я не умею философствовать.

– О, нет! Я понимаю вас, – сказал я с новой радостью, по новому смотря ему в глаза.

Бледная ночь веяла нам в лицо своими серебряными туманами. Мы пьянели от лета на крыльях Лауры.

И уже не хотелось говорить.

Наступило молчание.

Сентябрь

I.

Вчера у меня был Борис. Я стояла перед ним на коленях и целовала концы его пальцев. О, как я люблю эти длинные тонкие пальцы. И весь он, мой Борис, похож на юношей Ван-Дейка. О, любовь, любовь! Теперь я кашляю и платок стал розовым от крови. Но пусть. Не все-ли равно? Я знаю, что Борис меня не любит.

Я не публичная женщина, но я густо пудрю лицо и мажу губы красной помадой, и глаза мои явно подведены и блестят пьяным нехорошим блеском. Почему я такая, я не знаю. Но, право, во мне еще не все угасло: я чувствую живопись. И я уверена в моем Борисе. Он гениален. Как властно он берет все нужное ему у японцев, персов и даже византийских иконописцев. Но как он все претворяет. И какая воля у этого мальчика. О, как я люблю его жесты. Когда он проводит рукою по волосам, сердце мое падает, и мне хочется плакать от счастья.

Живу я в Леонтьевском переулке на Тверской. Комната у меня маленькая. Квартирная хозяйка немка. На руках у нее кольца с фальшивыми камнями, и пахнет от нее нехорошими духами. И вся квартира кажется мне подозрительной.

Рядом со мной в комнате, живут молодые супруги Чижовы. Он служит в конторе «Братьев Пруст», а она наряжается не по средством: но шуба у нее плохая и, когда за ней заезжают какие-то господа и зовут ее к Яру и в Стрельну, она забегает ко мне в комнату и просит позволения надеть мою ротонду. Я позволяю. Пусть.

Зовут мою соседку Марьей Антоновной. Возвращается она после катанья на другой день утром и дает мужу деньги – иногда десять рублей, иногда двадцать пять.

А если Марья Антоновна не занята, она играет с мужем в дурачки или рассматривает вместе с ним беговые афиши.

До меня долетают слова: «фаворит», «Клеопатра», «твердая дорожка»: это значит, супруги собираются играть на бегах.

Еще есть у нас два жильца. Один – еврей-скрипач глаза у него всегда влажны и печальны, и, когда он проходит по коридору, оглядывается, как будто кто-то за ним гонится. И когда я вижу его пугливую походку, я вспоминаю погромы, и мне хочется кричать и топать ногами и упрекать скрипача за его робость, за его печаль и за все.

Другого жильца я вижу часто. Это студент Вася. Он заходит ко мне в комнату и говорит басом.

– Ван-Риль боролся с Веснянским. Через двадцать минут Ван-Риль взял Веснянского на передний пояс и положил на обе лопатки.

– Что за вздор, – говорю: – какое мне дело до вашего Ван-Риля и переднего пояса. И как вам не стыдно, Вася? А еще студент. Посмотрите на себя: вы не каждый день обедаете, питаетесь колбасой, но почему-то у вас мундир шитый золотом и шпага, и вы ходите на борьбу.

Но Вася не понимает меня. Он предлагает мне итти к Филиппову. Мы пьем кофе, и я рассказываю ему о своей любви к Борису. Он покорно слушает, и это мне нравится.

– Я влюблена, – говорю я: – он чувствует это и ходит ко мне, потому что ему приятно мое обожание и то, что я понимаю его картины, но он меня не любит. Я стою перед ним на коленях и целую его руки, но он не замечает моей страсти, и – верите-ли, Вася? – он ни разу не ласкал меня, не целовал, хотя я всегда готова отдаться ему.

– Вам нельзя целоваться, – говорит Вася: – у вас туберкулез, и вы скоро умрете, если будете целоваться.

– Это и жестоко, и скучно – то, что вы говорите. Зачем вы напоминаете мне о чахотке.

Но Васе, видимо, нравится быть грубым. Он долго рассуждает о том, что любовь и влюбленность вздор, что наука все давно уже разъяснила, и что моя сантиментальность его раздражает.

Я терпеливо его слушаю. Но когда он говорит, что Борис – бездарный декадент, я волнуюсь и громко говорю, так что господин за соседним столиком оглядывается с удивлением и смотрит на меня.

Борис – великий художник. А вы – глупый мальчик и больше ничего. Что вы знаете? Что вы видели?

Но Вася уже смеется: ему приятно, что он меня раздразнил. В сущности, ему все равно, декадентство или еще что.

II.

Сегодня случайно, проходя по Пречистенке, я обратила внимание на дом Туберозова: его заново покрасили.

И неожиданно припомнилось все: и то, как я жила в этом доме с мужем; и то как я покинула этот дом.

С тех пор прошло лишь два года, но мне кажется, что это было давно-давно, и даже с трудом верится, что все это действительно было.

– Неужели в самом деле я жила с Александром Степановичем? Неужели я раздевалась и ложилась с ним в постель? Мне кажется все это неправдоподобным, и я не могу вспомнить, что я испытывала тогда, когда он целовал меня.

Но некоторые случаи я помню хорошо. Так, однажды на, масленице поехала я к тетке мужа, Варваре Ивановне. У нее на Знаменке был огромный дом в декадентском стиле. Еще в передней, заслышав говор гостей и вспомнив, что я молода, красива и на мне мое любимое платье, я улыбнулась и увидела в зеркале свои заблестевшие вечерним блеском глаза.

И там, в гостинной, я была в ударе и болтала и смеялась, и тетка с недоумением смотрела на меня, пока ко мне не подошел известный миллионер Литвинов. Мне показалось, что тетка довольна моим кавалером, и я – на свободе – стала кокетничать с ним, смеяться и говорить вздор.

Литвинов был человек небольшого роста, лысый несмотря на свои двадцать семь лет, – с маленькими глазами и большим моноклем. Он мне говорил какие-то циничные глупости, и я цинично улыбалась ему в лицо, и мне казалось, что я «скупой рыцарь» и в руках у меня тяжелые, тяжелые литвиновские мешки с золотом. Вот я перебираю эти мешки, пересыпаю из руки в руку золотые монеты.

– Итак, вы мне предлагаете сорок тысяч за то, чтобы я поехала с вами вдвоем на дерби. Но, послушайте, Литвинов, что это за торгашеокая черта предлагать не сто, не пятьдесят, а какую-то глупую цифру – сорок. Должно быть, эта цифра мозолила вам глаза в каком нибудь балансе, и вот теперь, чтобы закруглить итог, вы, предлагаете ее мне. И вообще вы, Литвинов, ужасно не породистый человек. Несмотря на ваши миллионы и наглый тон, в глазах у вас робость, и, кажется, стоит кому-нибудь крикнуть на вас, вы заплачете и будете просить прощенья. И зачем вы скрываете то, что вы еврей. Ведь это нехорошо, Литвинов: стыдиться своего народа.

Кто-то рассказал мужу, что Литвинов за мной ухаживает. Я сказала ему:

– Александр Степаныч, я не люблю Литвинова, но тебя я тоже не люблю. Отпусти меня. Дай паспорт.

Он стоял в старом потертом вицмундире около стола, и я видела, как дрожала в его руках толстая синяя тетрадь с надписью «Дело».

– Итак, ты не любишь меня?

– Да, Александр Степанович, не люблю.

– Пусть так. Но я тебе не дам паспорта, а если ты изменишь мне, я убью тебя. Слышишь?

– Слышу, Александр Степанович.

Первого мая заехала за мной в ландо Варвара Ивановна, и мы отправились в Петровский парк. Там мы встретили Литвинова. Он ехал верхом на рыжей английской кобыле, рядом с коляской с моей стороны, и шептал мне на ухо пошлости и опять предлагал сорок тысяч.

– Я знаю, что ваш муж служит в суде. Вы нуждаетесь. Сорок тысяч все таки деньги.

Мне вдруг стало весело, и монокль Литвинова показался забавным.

– Я подумаю, – сказала я неожиданно для себя.

В это время кто-то взял меня крепко за руку около локтя.

Это был муж. Он приехал на гулянье на большой лошади.

Его тяжелая фигура и некрасивая лошадь были неприятны и смешны, но когда я взглянула ему в глаза,сердце у меня упало.

– Ты поедешь сейчас домой, – сказал он довольно громко и поднял хлыст.

Я была уверена, что он при всех ударит меня, если я не послушаюсь, и я покорно вышла из коляски.

Муж передал кому-то лошадь, и мы поехали домой на извозчике.

День был чудесный, и хотелось не думать о муже, нужде и надвигающихся тридцати годах. Хотелось свободы и любви.

Ночью мы спали вместе. От его прикосновений я вся сжималась и закрывала глаза в отчаянии и страхе.

А через две недели выяснилось, что я забеременела.

На пятом месяце у меня с мужем опять начались ссоры.

Особенно помню один день. Это было в сентябре; и воздух, и солнце, и земля – все было, как теперь.

Почему-то в сентябре со мной всегда случается что-нибудь трудное и страшное, но все таки я люблю этот месяц. И сама я – осенняя, сентябрьская.

Я люблю осеннее увяданье и вижу в нем что-то милое, предсмертное.

Я живо могу представить себе этот тихий умирающий день в Нескучном саду, около каменной беседки и маленького прудика в зелени и перламутре. Шуршали тихо в багрянце высокие деревья. Помню сумасшедшие жалкие глаза мужа и его нескладные беспомощные слова. Помню, как он ударил меня и как я полетела куда-то вверх, а все деревья с шумом рухнули в бездну, и я только видела на мгновенье их золотые верхушки.

И вот, когда я очнулась, муж стоял рядом на коленях и вытирал своим платком кровь на моих губах.

Ребенка я не доносила недели две. Он родился слабеньким, и в маленьких глазках его был испуг. Когда его поднесли к моей постели, мне показалось, что он похож на мужа, и я почувствовала к нему безмерную жалость и отвращение.

III.

В комнате у меня сильно пахло одеколоном; на столике около постели стоял стакан с сахарной водой и лимоном; по временам заходила акушерка, белая, мягкая с голубыми глазами, и говорила равнодушно: «Ну, как вы себя чувствуете, madame?». От этого одеколона, лимонада и акушерки у меня начиналась тоска, и я плакала, не зная, что надо делать и кому молиться.

И когда я встала с постели, ребенок казался мне живым укором, и я боялась смотреть в его мерцающие глаза.

– Что делать? Что делать? – думала я с тоской и уже никогда не расставалась с маленьким флакончиком цианистого калия.

Однажды я была на литературном вечере. Мне было очень скучно, пока на эстраде не показался известный молодой поэт Николай Гриневич. Он читал нараспев свои стихи о любви и смерти. И мне вдруг стало жутко и приятно, как будто кто-то заглянул мне в сердце, как будто подслушал мою печаль. Что-то голубиное и серебристое было в этом Гриневиче, и весь он представлялся мне милой птицей с раненым крылом.

– Пойду я к нему, – подумала я: – может быть, он знает что-нибудь и скажет мне свою голубиную правду.

Жил он на Поварской, в большом старом доме, и проникнуть к нему было очень трудно: в передней нянька-старуха при мне бранила горничную, зачем она сказала, что Николинька дома.

Но я все таки пришла к нему в комнату, не раздеваясь, в собольей шубе, которую мне подарила Варвара Ивановна.

Тогда у меня не было туберкулеза, и вся я была роскошная и махровая, и трудно было поверить чужому человеку, что на сердце у меня предсмертная тоска.

У бедного Николиньки, должно быть, голова закружилась, когда я пахнула на него морозом, духами и стала перед ним в соболях.

Он прикладывал руки к груди и семенил ногами, и мне казалось, что он танцует как-то по-птичьему.

– Научите меня, милый, хороший, как быть, как жить, – говорила я, заглядывая в его глаза с синими неестественными ресницами, и сама удивлялась, что я не смущаюсь, что нестыдно мне, а он, повидимому, волнуется и чего-то боится.

И он стал долго и витиевато говорить о новом религиозном сознании, вскакивая иногда и хватая с полки то Канта, то Ницше, а под конец запутался и уже стал цитировать растерянно, сам себе не веря, какую то социалистическую брошюру…

– Бедный ты, – подумала я: – и ты ничего не знаешь, ничего. Не голубь ты, а цыпленок.

Мне стало его безмерно жалко. Я подошла к нему, шуба моя распахнулась, и я прижала его к себе и целовала в лоб и волосы, и он беспомощно заплакал у меня на груди.

Когда я ехала от него на извозчике домой, я смеялась и над собой, и над ним, и в это время мне почему-то пришло в голову, что хорошо бы сделаться актрисой.

Вскоре я отдала ребенка на воспитание Варваре Ивановне, а сама ушла от мужа и поступила на драматические курсы, хотя мне уже было тогда двадцать семь лет.

Молодые люди, которые учились со мной на курсах, были очень невежественны и самонадеянны, и было невыносимо скучно с ними встречаться и выносить их грубую фамильярность.

Иногда я выступала в концертах и читала декадентские стихи – чаще всего Гриневича.

Помню один странный вечер на даче в Быкове.

Приглашал меня на этот вечер гимназист. Он сидел передо мной смущенный, выставив вперед руку в белой замшевой перчатке, – и от застенчивости на глазах у него были слезы.

Когда я приехала на станцию в Быково, был дождь. Экипаж оказался без верха. И этот дождь, и отчаявшийся гимназист, и мое одиночество привели меня в уныние.

Кроме меня не приехало ни одного артиста: все обманули.

Публики было человек сорок. Дождь перестал итти. Все сидели в саду в полумраке: горели вокруг бумажные фонарики. Перед публикой, на террасе, напряженно и в страхе любительница играла Шопена.

Потом, после мучительного антракта, вышел молодой человек и прочел «Сакию-Муни». Наконец, пришлось читать и мне.

Когда я вышла на террасу в моем белом цельном платье без талии, с рукавами как крылья, в публике засмеялись и кто-то громко сказал:

– Декадентка.

Но я овладела собой и стала читать из Мэтерлинка:

Я смотрела вверх, на зеленые мерцающие звезды, и мне было уж все равно, кто это сидит вокруг меня в этом чужом саду.

Но я не успела кончить чтения. Неожиданно передо мною выросла большая тяжелая фигура, как мне показалось тогда, офицера.

Он что-то громко говорил и махал руками. И я думала, что он свяжет мне руки и посадит куда-нибудь в тюрьму. И я не знала, что мне делать, и уж не верила, что за меня заступятся. Должно быть, это был полицейский чин; должно быть, я читала без разрешения.

Я убежала в уборную и долго плакала, и никто не подходил ко мне, и только гимназист время от времени появлялся на пороге и, тяжело дыша, пучил на меня глаза.

Я просила его достать мне лошадей, чтобы вернуться на станцию. Он сказал «слушаю-с», убежал и больше не возвращался.

Тогда я решила итти пешком.

Подобрав платье, я в отчаянии зашагала по лужам, с трудом различая дорогу во мраке, среди высоких сосен.

Но кто-то догнал меня и предложил проводить. Это был Борис. Так я с ним и познакомилась. Ах! какая это была ночь. Я не знаю, о чем мы говорили тогда, но всю дорогу над нами то шептали, то пели верхушки сосен, и казалось, что земля влюблена.

И в вагоне железной дороги все было необычно и странно. И в городе, когда мы поехали на извозчике, все улицы и переулки казались таинственными, и хотелось верить, что во всех домах говорят шопотом о любви, о смерти, и какие-то мужчины, с бледными лицами аристократов, совещаются тайно и готовятся к великим событиям.

IV.

Я не знаю человека более жестокого, чем Борис. Он всегда влюблен в свои краски и линии. И на весь мир смотрит он с какой-то особой точки, и в странной рассеянности не замечает многого, но что-то видит такое, чего иные не видят. Его невнимание к людям жестоко и мучительно. И порой мне хочется освободиться от моей любви к нему. Но он холодно улыбается тогда и называет мое настроение «смешным бунтом».

Сентябрь на исходе. Скоро погаснут прощальные осенние лучи и придет московская зима; от которой тупо и сонно утихает сердце. Может быть, я не доживу до снега: опять у меня шла горлом кровь. Вчера я сказала об этом Борису, и он, конечно, не стал утешать меня. Он даже предложил вдыхать эфир, от чего я не раз отказывалась. Я согласилась, и он пошел в аптеку.

Мы сидели на диване. Как был красив профиль Бориса, освещенный уличным фонарем: в комнате мы погасили лампу.

– Эфир лучше вина, – говорил Борис, холодно улыбаясь: – он не так прост и не так материален. В нем есть предсмертная ирония, если хочешь знать. Не возражай, пожалуйста. Я очень хорошо знаю, что эфир слабость и падение, и с моральной точки зрения вовсе не оправдываю этого порока. Я только ввожу тебя в его психологию, так сказать. Сон в эфире похож на смерть. Когда отдаешься эфиру, кажется, что сердце падает навек, и сам ты летишь без тела в непонятной голубизне.

– Разве это хорошо? – говорю я нерешительно.

– Вот ты увидишь.

И он льет на вату эфир и подает ее мне. Он берет носовой платок и показывает, как надо вдыхать. Когда его пальцы касаются моей руки, я испытываю острую радость.

Тишина. Я закрываю глаза. И вот уже у меня кружится голова и мне кажется, что все вокруг становится прозрачным. Потом я уже не чувствую ничего внешнего и сосредоточенно куда-то себя несу. Сердце мне представляется полной чашей. И я боюсь расплескать ее. Но через мгновение я теряю сознание и лечу. И когда проходит сладостная минута, мне хочется еще эфира, еще предсмертного томления…

Я открываю глаза и смотрю на Бориса. Голова его запрокинулась. Он похож на мертвого. Но я уже не боюсь смерти.

Потом мы опять льем на вату эфир. Борис садится рядом со мной. И даже в эфире я чувствую его прикосновение, и я испытываю неизъяснимое сумасшедшее счастье.

– О, рай мой! О, сад мой благоуханный! – бормочу я и смеюсь над своими словами и не уверена, что Борис слышит и понимает меня.

Все равно. Ах, как замирает сердце. Как будто заглядывает в глаза смерть. Как будто она целует нетленными устами.

Всю ночь мы вдыхали эфир. Вася прибежал из своей комнаты и стучал ко мне в дверь, уверял, что он не может спать от странного запаха, но я прогнала его.

На рассвете Борис ушел, пошатываясь. На полу валялась пустая склянка и везде была вата: на диване, на платье, в волосах.

Я отворила форточку, и свежий воздух сделал меня трезвой. И стало страшно, и больно.

Вот я пишу эти строки, а мне уж опять хочется эфира, хочется этого опасного счастья.

И я знаю, что скоро умру. Скоро умру. И ужас охватывает меня.

– Но где жизнь? – думаю я: – Где? Вот я иду в неизвестность и чувствую, что я не исполнила важного и нужного. Что-то должна я была разгадать, полюбить, за что-то я отвечу перед кем-то, перед собой, может быть.

Земля

На Красной Горке была наша свадьба, а в мае мы уехали из города и поселились в маленьком домике на берегу бледного финского моря, милого моему сердцу северянина.

Эти холодные неопределенные краски, серебристо-зеленые и стальные, этот мерный плеск волн, пришедших к нам рядами неизвестно из каких далей, эти лысые камни, судьба которых – стоять почему-то долгие ночи и дни в широкой купели: все так сладостно томит сердце, все так внятно говорит об утрате первоначальных мечтаний…

Мы жили среди рыбаков, бледных как море, с холодными глазами, молчаливых, не умеющих ладить с землею и ловких на море, где их тело становится гибким и стройным, и где влажный ветер заставляет сердце их биться радостнее и ровнее. И все предметы вокруг нас напоминали нам об охоте, которой предавались эти люди: сети, развешанные на шестах для просушки; опрокинутые лодки, покрытые черной смолой; бочки со свеже-посоленой рыбой…

Я люблю запах морской соли, нежную влагу и непонятное эфирное пространство, раскинувшееся над морем, как царственная мантия Бога-Отца; я люблю крылатые лайбы, когда они качаются на горизонте; люблю ночную бурю, когда она мстительно плачет, как обманутая любовница; но я не умею любить предметы, когда мне приходится касаться их руками; не умею управлять сетью на зыбкой лодке; не умею бороться с бурей, когда она рвет парус…

Я выезжал в море – и непременно со мной случалось какое-нибудь несчастье: или я терял уключину, или у меня ломался руль, или я попадал на острый камень и надо было спешить домой, чтобы конопатить лодку.

Неловкий и рассеянный я возбуждал неудержимый смех моей жены, которая равно любила и землю, и море и казалась связанной таинственными узами со стихиями, покорными ей. Она умела управлять парусом не хуже рыбаков; помогала рыбачкам чинить сети; не брезговала солить рыбу. И так же, как море, она любила землю, любовью не созерцательной, а действенной: на маленьком клочке земли, около нашего домика, она развела огород, и ей доставляло наслаждение касаться руками жирно унавоженной почвы, снимать белых толстых червей с листов капусты, подвязывать к палочкам стебли горошка… Напевая деревенские песенки, она работала лейкой и заступом, как добрая крестьянка: и капли трудового пота на ее висках были мне милее пудры и тонких духов.

Она ходила босая в короткой юбке, и ее крепкие ноги, не слишком маленькие, ступали уверенно на землю.

И когда я держал в своих руках ее руки или целовал ее колени, мне казалось, что чрез нее я вступаю в священную связь с самой землей, касаться которой непосредственно я не смел.

Я любил мою жену и любовался ею, но часто ее слепая привязанность к морю и земле пугали меня. Иногда я не видел ее лица, и темные силы окружали меня подобно бесформенным облакам, которые носились, должно быть, над бездною в первый день творения мира. Мне казалось, что жена моя – как неумолимая стихия, равнодушная к жизни и смерти, не может любить меня – человека. Я ревновал ее к земле, соснам и волнам и даже к ее маленькой кошке Аганатис, которая любила лежать у нее на груди. Они понимали друг друга – эта женщина, с влажными глазами, и эта кошечка, с тонким красным язычком, похожим, на жало, с чувствительной шерстью и движениями, гибкими и мягкими. Я чувствовал в себе то слабое, личное, человеческое, что отторгало меня от животных, мира и моей жены. И, сознавая свое ничтожество, я страшился чего-то. Порой в глазах моей жены загорались огни, которые казались мне первозданно-таинственными, и я думал тогда об одиночестве. Оно. представлялось мне в образе высокого монаха, его фигура мерещилась мне среди сосен, что стояли вздвоенными рядами позади нашего дома.

Моя жена говорила мало, и то, что она говорила, всегда было созвучно погоде. Если было тихо на море, она шептала тихие слова; если шумела буря, жена говорила о чем-нибудь мятежном возбужденно и громко, и движения ее становились порывисты. Она смеялась вместе с солнцем, краснела на вечерней заре, плакала во время дождя.

Признаюсь, я не понимал ее. Я не знал, любит ли она меня и может ли вообще любить.

Однажды мы катались на лодке по пустынному взморью: рыбаки ушли в открытое море, а берег остался далеко позади нас. Никто нас не видел, кроме белых чаек. Жена захотела купаться и долго плавала около лодки. Лодка мерно качалась, и от горячего влажно-соленого солнца у меня кружилась голова. Наконец, жена оделась, и мы собрались ехать домой. Тихая, но тревожная зыбь пошла по морю. Бог весть откуда стали собираться облака, а ночью разразилась такая гроза, что казалось, будто земля готова расколоться пополам и раскрыть бездну.

Жена выбежала на террасу; ветер рвал ее платье и распущенные волосы, и она смеялась, вторя грому и простирая к молнии свои сильные руки. Мне было страшно смотреть на нее, но я тщетно звал ее домой.

Утром мы бродили вокруг дома по лужам, рассматривая следы ночной бури: большая сосна, с красными лысинами на стволе, лежала раненая молнией и тихо стонала, колеблемая утренним ветром; огород был истерзан и помят; в кухне град выбил окна; терраса была залита водою.

Вот тогда и случилось маленькое происшествие, быть может, несколько смешное, которое убедило меня в том, что жена моя во-истину похожа на землю, и, как земля, причастна особой безличной любви, слепой и мудрой.

В двух шагах от дома мы нашли на земле скворешник и рядом лежал трупик маленькой птицы, убитой бурей.

Жена с волнением взяла птицу и смотрела глазами, полными слез, на помятые крылышки и беспомощные лапки этой матери, застигнутой смертью у гнезда. Потом жена запустила руку в отверстие скворешника и вытащила оттуда одного за другим четырех слепых птенцов. Без пуха и перьев, с желтыми закрытыми ртами, они казались мертвыми, но жена понесла их в комнату и стала согревать эти маленькие тела своим дыханием.

Через полчаса один птенец открыл рот и пошевелил крылышками, потом другой, третий и, наконец, четвертый, самый маленький, совсем синий. Тогда жена стала кормить их, разжевывая кусочки хлеба, и птенцы широко раскрывали свои бесстыдные алчные рты и прожорливо глотали пищу. И были видны сквозь их прозрачное тельце кишки и желудок.

Скворцы стали темою нашей жизни. По приказанию жены, я копал для них червей в огороде, менял пух и перья в корзине, где они лежали. И терзаемый ревностью, наблюдал за женой, когда она, стоя над ними, расточала им ласковые слова. Я тайно ненавидел этих слепых гостей, завладевших нашим домом. В этих раскрытых ртах я видел угрозу человеку: они поглотят все, они поглотят меня, эти маленькие жадные желудки. Рот и желудок – больше ничего, так думал я с отвращением, и с досадой смотрел на обнаженные локти моей жены, которая что-то ловко и проворно делала в устроенном ею гнезде.

Три дня возилась моя жена с этими птицами. На четвертый день – утром, проснувшись, я вдруг почувствовал, что у нас в доме случилось что-то. Я быстро оделся и вышел в столовую. Жена стояла около гнезда с руками, сжатыми на груди, и обильные слезы текли по ее щекам.

«Что случилось?» – спросил я, смутно догадываясь, в чем дело. Но жена не отвечала мне.

На столе лежали рядом четыре трупика с ножками, поднятыми кверху, с неловко запрокинутыми шейками, на которых кое-где торчали перышки.

Что случилось с птенцами? Быть может, мы перекормили их; быть может, их убила холодная ночь.

Неизъяснимая жалость наполнила мое сердце. «Мы похороним их в нашем саду», – сказал я, чувствительно вздыхая.

Но жена сердито посмотрела на меня.

В это время Аганатис вошла в столовую, кокетливо потряхивая лапками.

И не успел я опомниться, как жена бросила первого птенца на пол прямо к розовой мордочке Аганатис. Потом – второго, третьего и последнего. Я слышал, как хрустели косточки птенцов в крепких зубах хорошенькой Аганатис.

Слезы обсыхали на глазах жены, и она с алчным весельем смотрела на пиршество пушистого зверька.

Вот тогда я понял, что значит женщина, похожая на мудрую землю.

Весною

Они танцевали на песке перед террасой, сбиваясь с такта, потому что звуки рояля едва долетали до них из комнаты.

Мужчины танцевали до смешного неловко, повинуясь этим молоденьким актрисам.

Хозяин дачи, старик, и его жена, почтенная дама в пенснэ, делали вид, что им приятно смотреть на танцы, но уже было пять часов утра; и вот все вдруг вспомнили, что пора уходить, и стали торопливо прощаться.

Со смехом вышли за калитку и пошли по березовой аллее.

Апрельское утро туманилось по земле серебром, розовело полоской на молодом небе.

Все были слегка пьяны от бессонной ночи, от прикосновений во время вальса, от смешных и нелепых каламбуров.

Их было шесть человек: Лидия Сергеевна, Варя и Соня, и трое мужчин – писатель Глебов, студент Вася и актер Павлуша.

Варя сказала, что она устала, и тотчас Глебов и Вася соединили руки на-крест и понесли ее.

Соня обогнала компанию и громко запела:

Актер Павлуша шел вместе с Лидией Сергеевной и рассеянно целовал у нее руку.

Оттого, что все были молоды, и от запаха ранней весны, и от утреннего розоватого ветра, легко веявшего, и от милого голоса Сони – хотелось смеяться, и стоять на коленях, и говорить кому-то о любви.

Проехал автомобиль, – в нем сидел бритый старик, и все узнали в этом старике известного певца, недавно покинувшего сцену.

Это он когда-то пел цыганские романсы, покоряя сердца.

Лидия Сергеевна отняла руку у Павлуши и, подбоченившись, прошлась по дороге, напевая, «По улице мостовой…»

Павлуша, размахивая руками, стал рассказывать, как каждую ночь разъезжает по Островам на автомобиле этот знаменитый старик – Никита Антонов.

– Колоссально! – кричал Павлуша, размахивая руками: – Колоссально! дет в автомобиле и ест шоколад. Вот, ей Богу! Ничего больше – автомобиль и шоколад. Все надоело…

– Никита Антонов-милый! – кричала Сопя, чуть не плача от восторга: – Милый! Шоколад ест… Милый!

Пришли к пристани. Разбудили лодочника. Около берега чернела огромная машина – землечерпательная, похожая на остов допотопного животного. На ней спали рабочие. Один проснулся, поднялся, помахал фуражкой, приветствуя лодку, и тотчас опять лег.

Было сонно и серебристо. И когда проезжали под мостом, вода журчала, как живая.

Выехали на простор.

Алело в багрянце взморье. Направо на берегу дымился бессонный ресторанчик.

Поехали туда и пили кофе и коньяк в чайных чашках.

Потом Вася стоял на берегу, на коленях перед Лидией Сергеевной, и говорил:

– Прекраснейшая! Божественная! Люблю вас. Вы – в белом платье, а за вами, на небе, заря, и движения у вас, как у Юноны… Но вы не Юнона: вы – Афродита… Вы, вы…

– Хорошо, хорошо, – сказала Лидия Сергеевна: – только теперь, Вася, я сама буду грести. Дайте мне весла.

А когда садились, лодка накренилась и Павлуша попал ногой в воду.

Все смеялись и махали руками.

Студенту Васе было двадцать три года. Лицо у него было безусое, волосы светлые, волнистые, и греческий профиль, и актер Павлуша говорил:

– Господа! Посмотрите, какой Вася красивый! Боже мой! Какой он красивый!

И все согласились, что Вася красивый.

– Прочтите, Вася, стихи про таинственную даму, – сказала Соня.

И Вася прочел, подчеркивая рифмы, как читают декаденты на «вечерах нового искусства».

– Это он сам сочинил, – сказала Соня: – Сам! Поэт наш! Милый наш поэт!

Лидия Сергеевна брызнула водой на Глебова и сказала:

– Вот Вася – милый, а вы уже старик. Вам двадцать восемь, а вы уже устали и вам хочется спать.

– Нет, нет! Я не хочу спать, – уверял Глебов, обращаясь почему-то к Варе, которая ничего ему не говорила.

Варя, восемнадцатилетняя девушка, с большими серыми глазами и наивным чуть влажным ртом, смотрела на Глебова с восхищением.

– Вы – писатель, – сказала она мечтательно: – как это хорошо! Напишите рассказ про взморье, про молодость, про любовь… Напишите!

После катанья пошли, куда глаза глядят: миновали парк; по обеим сторонам улицы тянулись заборы с рекламами: рыжая женщина с обнаженной грудью курила папироску «Наслаждение», горбатый карлик тащил пачку конфет…

Вот и вокзал.

Потревожили сонного буфетчика, купили у него вина, закуски и апельсинов.

Ехали на площадке вагона и без причины смеялись.

Соня говорила:

– Ах, Боже! как хорошо! И солнце, и солнце… Будем же, наконец, молоды. Вася! вот вам ломтик апельсина.

На какой-то станции вышли и двинулись гурьбой к морю. Павлуша шел впереди и нес на палке узелок с вином и закуской.

Море ленилось у берегов и тихо шипело. Под ногами на песке, трещали раковины. Все пошли на мол и с трудом карабкались по большим острым камням.

Сели на неудобном месте закусывать и пить. Павлуша облил вином платье Лидии Сергеевны, и всем показалось это забавным.

Потом Соня захотела забраться на высокие камни, но спуститься назад сама не могла, и ее снимал Вася, и она обнимала его шею руками: казалось, что они целуются.

Лидия Сергеевна почему-то отвернулась, и тогда Павлуша громко закричал:

– Колоссально! Лидия Сергеевна ревнует!

Вася стал на колени и поцеловал ботинку у Лидии Сергеевны и было видно, что он обожает Лидию Сергеевну, но через минуту он опять помогал Соне карабкаться по камням, и опять казалось, что они целуются.

Солнце поднялось высоко, стало жарко и захотелось спрятаться в тень. Пошли в лес.

В лесу разбрелись парами.

Глебов шел с Варей и говорил:

– Милая Варя! Какая вы чудесная. Я старше вас на десять лет, и у меня сердце падает, когда я вспомню о вашей молодости. Я не могу понять, голубые или серые у вас глаза, но они светлы, как летнее утро в ясную погоду. Я хотел бы долго смотреть в ваши глаза и держать в своих руках ваши руки. Больше мне ничего не надо.

Варя села на срубленное дерево, и Глебов опустился на землю около ее ног.

– Я не верю, милая Варя, – продолжал Глебов: – что миром правит темная сила. Я не верю. Зачем бы тогда это великолепное жемчужное море, этот пахучий и томный лес и эти глаза ваши, которые действуют на меня, как желанное зелье. Лидия Сергеевна сказала правду: я устал немного, не сегодня, а вообще. Но когда я смотрю на вас, мне кажется, что и для меня не все погибло. Вы – молодость! Смешно сказать, но я не разговаривал наедине с молодой девушкой лет семь должно быть. И вот теперь мне хорошо и, пожалуй, страшно. Может быть, с девушкой надо говорить как-нибудь иначе. Я не знаю, понимаете ли вы меня.

– Ах! Говорите, говорите, – сказала Варя, улыбаясь: – мне приятно, вас слушать.

Глебов подвинулся ближе к Варе.

– Боже мой! – сказал он тихо, сжимая ее руки: – Боже мой! Лес дышит, как живой. Век бы так сидел здесь. Я чувствую, что нынешней весной со мной случится что-нибудь. А, может быть, и не со мной одним. В конце концов события нашей личной жизни равны мировым событиям. Только слабые и маленькие люди ищут себе место в мире. Настоящий человек сам создает свой мир. Война двенадцатого года и картины Леонардо-да-Винчи не значительнее чувства молодости, леса и ваших глаз – всего, что меня сейчас волнует. Вот я ломаю ветку и вдыхаю этот молодой смолистый запах. У меня кружится голова от этого весеннего счастья. Разве это не великое событие?

– О, милый, милый! – сказала Варя и провела рукой по волосам Глебова.

– Весь мир, должно быть, кажется вам лучистым и нежным, – продолжал Глебов: – и ваша молодость, как серебряная дорожка, которая вьется по саду среди цветов. У меня в душе тысячи мыслей, тяжелых, как свинец, и ненужных, ненужных… А вы как веселый цветок. Это хорошо! Это мудро! Посмотрите, как прекрасен этот наш лес. Он – храм. Огромные колонны, украшенные янтарем; смолистые кадильницы и свечи, пахнущие медом. И мы с вами-как жрецы. И молимся.

– Нет, не возражайте, сказал Глебов, хотя Варя и не думала возражать: – Вы спрашиваете, кому мы молимся. Это старый вопрос и в сущности праздный. Молитва важнее, чем знание. И что значит имя, когда все равно ничего не расскажешь. Не надо рассуждать, не надо рассуждать.

– Но, Боже мой! – закричал Глебов, с испугом засматривая в глаза Вари: – Боже мой! Я говорю «не рассуждать», а сам развожу скучнейшую философию.

– Ах, нет, нет! Это совсем нескучно, – сказала Варя и притянула его к себе.

– У вас по ноге муравей ползет, – пробормотал Глебов.

Повеял ветер. Зеленые и золотые волны листьев набежали откуда-то и наполнили лес непонятным шелестом. Все вокруг шумело и шуршало в янтарном сне. Как будто кто-то ворожил и шептал над землей и лесом. Было так пустынно и таинственно, что говорить не хотелось; в сердце шумел лес – и больше ничего. И дурманные запахи подымались от земли, растревоженные ветром: пахло влагой, хвоей, прошлогодней травой и чем-то еще сладостным и терпким.

– Ау! – кричал Павлуша: – Ау! Куда же вы пропали? Варя! Глебов! Ау!

– А мы вас ищем, ищем, – смеялась Соня, целуя Варю и заглядывая ей в глаза: – ищем, а вас нет.

– Колоссально! – размахивал руками Павлуша: – Они должно быть, целовались здесь.

Вася горячо объяснял, что решено ехать еще куда-то дальше по железной дороге и сейчас надо идти на станцию.

И когда пришли туда, солнце пылало яростно, и казалось, что все строения побелели от лучей.

Это была маленькая пустынная станция. Вся компания вошла в общий зал с громким смехом и криком, и молодые голоса звенели, как бубенцы и колокольчики.

Пассажиров не было видно, а если кто-нибудь проходил из служащих, то его шагов не было слышно: все почему-то старались ходить тихо, не шуметь. Но Павлуша не замечал этого. Он по-прежнему размахивал руками и предлагал играть в фанты.

И они играли и шумели, нарушая тишину маленькой станции.

Павлуша достал из узелка бутылку мадеры и всех угощал ею из одного стаканчика.

Потом Вася взял Соню за талию и стал вальсировать.

А Глебов подошел к стене, на которой висело объявление, и громко и отчетливо стал читать: «Сегодня скончался господин начальник станции. Панихида по усопшем состоится завтра в двенадцать часов дня».

Глебов понял смысл написанного только тогда, когда кончил читать объявление.

– Что? – сказал Павлуша растерянно, – Что? Умер?

– Да. Умер. Ну что-ж?

Вася перестал вальсировать, но еще обнимал одной рукой Соню.

В это время дверь отворилась и в зал вошла стройная дама в черном, с длинным крепом, и тихо и мерно прошла мимо, на платформу, едва заметив молодых людей.

Глебов тоже вышел на платформу.

Бледное лицо этой дамы и сдвинутые брови ее, и томные ресницы, и маленькая нежная рука, запутавшаяся в черном кружеве, – все было строго и печально.

И Глебову уже не нравилась весна, молодость и Варя, и ему хотелось иного томления, без этого солнца и без этого веселого смеха.

Парадиз

Александру Блоку

I

В тот, памятный для Наташи, вечер шла она от всенощной из церкви Успения. И нельзя было понять, радость или печаль на сердце. Хотелось тишины, и любви.

В сердце еще пел хор: «Се бо Эммануил грехи наши на кресте пригвозди…» А потом слова как-то уплывали из памяти, звучал лишь напев, но на углу Большего проспекта опять вспомнилось: «И живот даяй, смерть умертви, Адама воскресивый…»

Смерть умертви!.. Хорошо! – думала Наташа, чуть не плача.

– Премудрость, прости, – шептала Наташа с умилением и даже не старалась понять, что это значит. Пусть. Все равно.

Наташа твердо знает, что, когда дьякон скажет торжественные слова, хор полетит, точно на крыльях ангельских, и прозрачные голоса запоют неземную песнь.

И в тот вечер пелась эта песня. Наташа стояла на коленях, забыв обо всем: у нее кружилась голова от счастья. Когда она пришла домой, матери и братишки не было, и за столом сидел вотчим: и по тому, как он неловко уперся локтем на стол, Наташа догадалась, что вотчим пьян.

– А здрасьте, Клеопатра наша! – сказал вотчим. Здрасьте, царица египетская… Важность – фу-ты, ну-ты. А позвольте спросить, откуда спесь. Я ли тебе не как отец родной?

Наташа ничего не ответила и пошла к себе за перегородку.

– Наташка! Чего ломаешься! Тебе говорят: поди сюда. – И не дожидаясь ответа, вотчим сам полез к ней за перегородку.

– Прочь подите. Матушке скажу, – бормотала Наташа, отбиваясь от пьяных и похотливых рук, которые валили ее на постель.

От вотчима горько пахло пивом, и было противно и трудно бороться с этим большим, пьяным, волосатым человеком.

Наконец, Наташа, неловко ударив вотчима по лицу локтем, вывернулась из-под него и без накидки, в одном платке, побежала к тетке.

Весенняя белая ночь пахнула на Наташу теплою влагой, и пока Наташа торопливо шла к дому тетки, ей все казалось, что в небе кто-то поет «Свете тихий» высоким ладом, как мальчики-певчие.

А в доме тетки уже все спали, только сама тетка стояла у комода, в ночной кофте, простоволосая, считала дневную выручку. Наташу расспрашивать не стала. Догадалась, в чем дело. Молча указала на сундук и дала подушку.

Рано утром, перед тем как идти в табачную лавочку, тетка Серафима говорила Наташе нараспев:

– И там, милая, люди счастье себе находят. Дарья Ивановна, слава Тебе Господи, живет теперь барыней, а была такой же девчонкой, как ты, бегала по лужам босоногая. Ужо сведу тебя к ней, небось, возьмет: она мне тем боль кума.

Наташа осунулась и побледнела за эту ночь, глаза У нее были печальные и строгие, и жалко было смотреть на ее тоненькую фигурку в нескладном черном платьице. Наташа едва слушала тетку и тихо бормотала:

– Мне все равно, тетушка. Все равно.

Когда после обеда пришли к Дарье Ивановне, у нее сидел гость – молодой человек, белокурый, завитой, в модной паре.

– Значит, мы на вас надеемся, – говорил он, покручивая усики, – заедем за Катюшей на автомобиле в одиннадцать.

Молодой человек простился и ушел, и было слышно, как в коридоре он стучит толстыми «американскими» подошвами.

– Позднякова, заводчика, сынок, – пояснила Дарья Ивановна.

– Я к вам с племянницей, – говорила тетка Серафима, подсаживаясь к столу и принимая из рук Дарьи Ивановны рюмочку померанцевой.

Наташа осмотрелась.

По стенам висели бумажные веера и олеографии с голыми женщинами, на тумбе стоял гипсовый амур, пахло чем-то приторным и сладким.

– Она у вас миленькая, – сказала Дарья Ивановна и притянула к себе Наташу, – худа только, щупленькая. Мы ее, как индюшечку, откормим.

– А это трудно – петь? – спросила Наташа, с недоверием посматривая на Дарью Ивановну.

– Пустяковина. Сегодня попробуем. Вы у меня уж и оставайтесь, пообедаем вместе.

К обеду пришла Катюша, совсем молоденькая, с припухшими губами и утомленными влажными глазами.

«Как же она живет? – думала Наташа. – Как?»

– Это от симпатии моей, – сказала Катюша и поставила на стол букетик из ландышей.

– Ах, уж эти симпатии, – сказала Дарья Ивановна, – одна канитель.

– Помалкивайте лучше, – огрызнулась Катя, – вам бы только запрячь девушку – и больше никаких.

– Ну, ну, – сказала Дарья Ивановна, – девка. Вот в одиннадцать Поздняков на автомобиле заедет. Принарядись.

Когда пришли в сад, на сцене шла репетиция: горбун и горбунья пели шансонетку.

В оркестре сидел один пианист, рыжий человек, с равнодушными глазами.

– Вот, хозяин, новенькая, – сказала Дарья Ивановна, подвигая Наташу к большому усатому господину в цилиндре.

На столах, без скатертей, торчали стулья ножками вверх; какая-то баба в пестрой юбке протирала стекла на веранде.

За кулисами пахло сыростью, масляной краской и шипело электричество.

– Познакомьтесь, – сказала Дарья Ивановна и толкнула Наташу в маленькую уборную. Там сидели три девицы.

– А я никогда не поверю, что мужчины от женщин заражаются, – говорила маленькая брюнетка Аглая, – никогда не поверю. Другой налижется, как сукин сын, а потом – небось – женщина виновата.

– А если со мной случится что, я утоплюсь, – сказала Лидочка, тоненькая девушка лет семнадцати, с японскими глазами и движениями зверька, попавшего в клетку.

На Наташу не обращали внимания. Аглая и Лидочка были одеты мальчиками, а третья девушка, Соня, была в розовом коротком платье, какое делают маленьким детям, в розовых чулках и туфлях, а в руках держала куклу. От черных полос под веками блестели глаза. Кто-то крикнул:

– Пожалуйте репетировать.

Дарья Ивановна поставила Наташу перед рампою рядом с Соней.

Рыжий пианист забарабанил по клавишам, и Соня запела, поднимая розовое платье и неестественно пристукивая каблуками:

Соня делала глазки воображаемым зрителям, прижимала куклу к обнаженной груди и пела:

Дарья Ивановна заставила Наташу приподнять юбку. И Соня опять запела:

Наташе казалось, что это сон, что это не по-настоящему, что вот сейчас кто-нибудь засмеется и скажет: «Довольно», – и рыжий пианист, улыбаясь, перестанет барабанить по клавишам, и Соня сотрет румяна и наденет скромное платье. Но сон продолжался.

Пили, стоя у буфета, чай. Потом пошли за кулисы. Пришел венгерец с контрабасом и что-то говорил Соне на непонятном языке и обнимал ее. И контрабас чуть-чуть загудел, когда венгерец неосторожно поставил его в угол.

Вчерашний день казался Наташе далеким прошлым. И темный тяжелый вотчим, и золотая всенощная с ладаном и с таинственным пением – все отошло куда-то в синеватую даль. И голоса оттуда едва долетали, как из другого мира.

II

Жить стала Наташа, как во сне. Тяжело засыпала под утро. Часто просыпалась, вскакивала с постели и, босая, бежала к умывальнику; обливаясь водой, пила воду жадными глотками прямо из графина и потом опять клала свою угарную голову на подушку, чтобы все забыть и уснуть.

Вставала часа в три, лениво одевалась, прихлебывая кофе, который варила ей Акулина, и ехала с Петербургской стороны на Звенигородскую завтракать у Дарьи Ивановны. Там был и допрос:

– С кем была и сколько выручила?

Теперь уж Дарья Ивановна говорила Наташе «ты», и Наташа почему-то была в долгу у Дарьи Ивановны. А считать не хотелось: махнула на все рукой.

Катюша приносила к завтраку водку, сливали ее в графинчик с апельсинными корками и выпивали. Аглая приговаривала непонятное:

– Выпьешь по первой, будешь стервой, – выпьешь по второй, будешь с головой, – выпьешь по третьей, будешь без смерти, выпьешь по четвертой, – будешь первосортной, – пятой – богатой…

– Нескладно что-то, – говорила Наташа, сурово хмурясь.

– Для нас и это ладно, – отвечала Аглая, не смущаясь.

Дарья Ивановна отнимала графинчик, и все опять укладывались спать кто куда. А в семь часов ехали в сад.

Когда Наташа входила в сад в своей черной шляпе с большим страусовым пером, подбирая пышное черное платье и открывая ботинки на высоких каблуках, ей казалось, что она уже на сцене и вокруг тоже актрисы. Сад с электрическими фонариками, бутафорскими воротами, с этой загримированной Аглаей и другими дамами – это все игра. И если не верить, что все это только так, что все это пока, а потом начнется настоящая жизнь, если в это не верить – тогда смерть.

Вот идет Наташа между столиков и сама чувствует, что походка ее здесь иная, не такая, как была раньше.

– Ха-ха-ха! – неестественно смеется Наташа. – Здравствуйте, прекрасный мой кавалер. Ха-ха-ха! Не угостите ли меня, кавалер, мадерой?

В глаза теперь Наташа никому не смотрит: она смотрит всегда куда-то вверх, повыше головы того, с кем говорит. И кажется, что-то видит.

– Милочка, поди сюда, – говорит Наташа, подзывая продавщицу роз, – вот я, господин офицер, розы очень люблю. Не купите ли вы мне розу?

Наташе не нравится, когда оркестр перестает играть: тогда кажется, что и вино не пьянит и все похоже на трезвую правду, и становится страшно. Нет, уж пусть играет музыка, и на сцене пусть пляшут.

Теперь редко вспоминает Наташа о золотой Всенощной и о сладостном напеве «Свете тихий…»

Один раз, когда она была с Поздняковым, сыном заводчика, в номерах на Казанской, ей показалось, что пахнет ладаном, и она вспомнила о своей недавней молодости и о своих предчувствиях любви, которой не суждено было прийти.

– Ну, чего лезешь? Подожди, – сказала она неожиданно грубо этому завитому белокурому человеку, совсем чужому, успевшему протрезвиться за время, пока ехали из сада в номера.

– Вот так Клеопатра! – сказал молодой заводчик, ухмыляясь. – Царица Египетская. Важность – фу-ты, ну-ты. Что за немилость. Я ли тебя шампанским не поил?

– Погоди. Погоди, – сказала Наташа, усмехаясь, – как ты сказал? Клеопатра? Будто уж кто-то мне говорил так. Ага! Помню.

– Все равно, – сказал Поздняков – ты, хотя и блудница, но вроде царицы. Хочешь, я на тебе женюсь?

– Ступай ты к лешему, – сказала Наташа равнодушно, – ты, дурак, лучше ботинки мне расстегни. Видишь, я пьяна, мне трудно.

И все было, как нелепый и тяжелый сон.

Одно любила Наташа – смотреть, как небо странно синеет, когда сидишь на веранде в электрических огнях: такое небо можно увидеть только из

«Парадиза»: кажется, что здесь сказка, а там в небе – непонятная и великолепная жизнь.

В четвертом часу, когда публика разъезжается из сада и у отдельных столиков остаются запоздавшие посетители за рюмками ликера, Наташа, если была свободна, бродила по саду и подолгу стояла около журчащего фонтана, прислушиваясь.

Как будто кто-то рассказывал сказку про прекрасную царицу. И царица эта – она, Наташа.

Если кто-нибудь случайно подходил к ней, она отвечала высокомерно или совсем не отвечала, уходила молча.

И в этой стройной и надменной проститутке в черном платье нельзя было узнать той Наташи, которая бегала когда-то в скромном платьице в школу и церковь.

В школе Наташа читала про царственную красавицу, у ног которой вожди слагали венцы свои.

Наташе мерещится желтый Нил, сфинксы, не те, что стоят на Неве, а иные, огромные, высеченные из цельной скалы с непонятными человеческими лицами.

И мерещится Наташе пустыня, и среди пустыни оазис, там ее дворец. И вот приходит полководец, закованный в латы.

– Это я, – говорит он, переступая порог, и почтительно целует сандалии Наташи. – У меня много солдат, и большие корабли плавают у берегов моей страны. Но я все это оставил и пришел к тебе в «Парадиз», моя прекраснейшая Наташа.

– Что мне твои корабли и царство? – говорит сурово Наташа. – Видишь: я правлю миром. Звезды поют в честь меня, и когда встает солнце, оно делается красным, как кровь, от любви ко мне. Вон идет хозяйка звать меня в отдельный кабинет, но я не пойду туда, и уже целую неделю я не пою на сцене и больше не буду надевать это глупое розовое платье. Я не хочу петь среди других. Я буду петь одна. Для меня построят высокую эстраду. И я буду петь одна. И пение мое будет так прекрасно, что все станут безгрешными, слушая меня.

В это время подходит к Наташе инженер.

– Позвольте, мамзель, вас ангажировать на сегодняшнее утро. И поедемте с нами, мамзель, на острова.

– Только в автомобиль шампанское захвати, слышишь? – говорит Наташа, – не расплескается. Я из бутылки пить буду.

Когда автомобиль мчится по Каменоостровскому проспекту, Наташе кажется, что все встречные кланяются ей, как царице. И она отвечает им на поклон и милостиво машет платочком. Пусть эти пьяницы и рабочие, и мастеровые знают, что не все царицы жестокосердны. Одна из них, Наташа, великодушна и добра.

– Что же вы, дьяволы, молчите? – говорит Наташа инженеру и его товарищам, – пойте что-нибудь. Сашку Позднякова знаете? Сын заводчика. Он меня Клеопатрой Египетской зовет. Жениться на мне хотел. Эй, инженер! Угости шофера шампанским! Пусть из моей бутылки. Я не побрезгую. Не брезгую же я с вами в одной постели валандаться.

Миновали мосты.

Подымалось солнце над серебряной рекой. Как был прозрачен воздух! И какой легкий ветер веял над безумным городом. Тонкие стволы берез девственно белели, и острова были закутаны дымчатой вуалью.

Солнце пылало алым заревом. Как будто зажгли великолепный пир на утреннем небе. И бессонно томилось сердце по любви невозможной.

III

В «Парадиз» приехали два писателя: Александр Герт и Сергей Гребнев. Они приехали из ресторана после затянувшегося обеда – теперь утомленные и уже нетрезвые – скучали за бутылкой кьянти.

На эстраде негртанцевал с рыжей англичанкой матчиш, и звуки сумасшедшей пляски тревожили сердце.

Александр Герт, молодой человек лет двадцати восьми, небезызвестный поэт, с бритым лицом и вьющимися белокурыми волосами, курил папиросу за папиросой, и бледными холодными глазами следил за кольцами дыма.

– Мы с вами погибли, Сергей Андреевич, – говорил он равнодушно и внятно, очевидно, на тему, не раз обсуждавшуюся ими, – погибли. Наша судьба на дне стакана.

– Мы не первые и не последние, – отвечал Гребнев с насмешливой, неприятной улыбкой.

– Но все же, Сергей Андреевич, я лучше, чем вы думаете. Вам кажется, что у меня нет ничего за душой, что я только лирик. Но у меня есть что-то, уверяю вас. Вы вообще меня выдумали, и я, когда бываю с вами, невольно говорю и даже поступаю в лад с вашей выдумкой. Но я не таков.

– Вы говорите: что-то есть. Но тем хуже для вас, Александр Александрович. Если есть, тогда ответственность.

– Может быть. Но что с нас взять: мы, поэты – как и проститутки – самое дорогое и самое тайное отдаем далям. Вот спросите у нее, и она вам то же скажет.

И он взял за руку и привлек к столу даму в черном.

– Как вас зовут, госпожа моя? – спросил Гребнев, подвигая стул, и серьезно, уже без насмешливой улыбки, рассматривая даму.

– Клеопатра, – ответила Наташа, окинув презрительным взглядом обоих писателей.

– Вот и она презирает всех, как и мы, – процедил сквозь зубы Герт.

– Госпожа Клеопатра, разрешите наш спор, – сказал Гребнев и налил ей стакан кьянти. – Вот он уверяет, что мы погибли. А по-моему…

– Ах! Это все равно. Не знаю, о чем вы там толкуете. Скучно все.

– А ведь она гордая, – сказал Герт. – Как это хорошо. Как хорошо.

Подошла Аглая и увела куда-то Наташу.

– И откуда эта гордость? Откуда?

– Да разве вы не видите, она – сумасшедшая, – сказал Герт серьезно. Сумасшедшая, как и мы. И все, кто не спит в эти белые ночи, сходят с ума. Скажите вон тому лакею или вот этому генералу, что сейчас начнется светопреставление, и они поверят в это просто и охотно и, быть может, не испугаются: сумасшедшие боятся только обыкновенного, обыденного.

– Пожалуй, что так, – согласился Гребнев. – У этой проститутки есть какая-то идея не нашего порядка.

– Какая проститутка? Какая идея? – сказала актриса Герардова, подходя к их столику вместе с художником Ломовым и его женой, певицей из Мариинского театра.

– Вот с нами сидела египетская царица Клеопатра, – сказал, улыбаясь, Гребнев. – Герт в нее влюбился.

– Ах! Как это хорошо, – сказала Герардова, всплескивая руками. – Познакомьте меня с ней: я никогда не разговаривала с этими дамами. А мне так хочется. Так…

– Пожалуй. А вы ничего не имеете? – обратился Гребнев к жене Ломова, высокой полной блондинке с крупными мужскими чертами лица.

– Очень хочу. Мне, впрочем, не в первый раз с ними знакомиться. Недавно были мы с ним в «Буффе», – сказала она, указывая на мужа. – Так за наш столик несколько девиц село; все не верили, что я мужняя жена.

Все засмеялись.

Потом пригласили Наташу и пошли в отдельный кабинет пить шампанское.

Ломов ухаживал за Герардовой, Гребнев – за Ломовой, а Герт стал на колени перед Наташей и говорил:

– Вот на вас строгое черное платье, и я схожу с ума от счастья, потому что вы, божественная, позволяете мне стоять на коленях около вас и касаться вашей руки. Вы настоящая женщина, и каждое движение ваше царственно, и глаза ваши прекрасны и безумны. Что за вздор, что женщину можно купить. Женщину купить нельзя. И если бы я мог усыпать золотом всю дорогу от

«Парадиза» до твоего дома, божественная Клеопатра, то и тогда бы ты не подарила мне своей любви.

– Вот это правда, – сказала Наташа, – но все-таки ты мне нравишься, кудрявенький.

И она провела своей рукой по волосам Герта.

– Герт влюбился, – хлопала в ладоши Герардова, – Герт влюблен!

Потом она наклонилась к Ломову и шепотом спросила:

– А это не опасно, что мы так вместе: у этой Клеопатры нет сифилиса?

– Тише, тише, – испугался Ломов. – Замолчите, Бога ради.

– Эй, барыня, – сказала Наташа, – выпьем за твое здоровье!

Герардова покраснела и протянула свой стакан, чтобы чокнуться.

– Иди сюда… ко мне на диван, – сказала Наташа, – я тебя поцелую.

Герардова пересела на диван, и они обнялись с Наташей.

Наташе понравилась хрупкая барышня, и она целовала ее в губы долгим поцелуем. И Герардова, по-видимому, не думала уже о том, больна или не больна эта проститутка, и, прижавшись грудью к ее груди, целовалась нежно и сладостно.

Все были пьяны. И Ломов, бледный от вина, что-то серьезно рассказывал Гребневу о Чимабуэ и Дуччи.

Ломова напевала вполголоса из «Садко».

Уже ничто не казалось странным Наташе: она твердо верила, что все вокруг нее так как надо, что она сама прекрасна и кто-то венчал ее когда-то на царство. Кудрявенький – это принц, ее жених, а все другие – ее придворные.

Говорила она повелительно и милостиво, как настоящая царица.

– Пусть еще шампанского принесут, а потом поедем куда-нибудь: здесь душно, не могу я больше.

Ломов стал произносить тост в честь дам, и хотя был пьян, говорил по привычке складно и любезно, но никто уже не мог понять, о чем он говорит. Тогда он снял с ноги Герардовой башмачок и, поставив в него бокал, выпил из него шампанское.

Гребнев распахнул окно, и утренний ясный ветер обвеял ему голову; и он неожиданно для себя протрезвился и сталь злым, каким он всегда бывал, когда в голове не шумело вино.

– Все притворяются, – сказал он сердито, – и вы, Герт, больше всего. Сухой вы и бессердечный человек. Надо еще цикл стихов написать, вот вы и выдумываете себе любовь. Одна из вас говорит и чувствует по-настоящему, это

– Клеопатра. Но ведь ей хорошо: она – сумасшедшая.

– Молчите вы, несносный человек, – сказала Ломова с отчаянием в голосе.

Потом все поехали в «Ниццу».

Герт ехал вместе с Наташей, говорил ей, что влюблен в нее, и они целовались всю дорогу.

В «Ницце», в отдельном номере, где за перегородкой был альков и зеркало было изрезано именами пьяных любовников, все окончательно потеряли голову, и даже Гребнев стал рассказывать Герардовой по-французски нескромный анекдот.

Герт стоял на коленях перед Наташей и упрашивал ее раздеться.

– Древняя царица не стыдилась своих рабов, – говорил Герт заплетающимся языком, – а мы твои рабы.

– Я тебя, принц, люблю, – говорила Наташа и смотрела на Герта странными верующими глазами. Я тебя люблю. Раздеться, говоришь. Ну, хорошо. Мне все равно.

IV

С этой ночи не могла Наташа забыть своего кудрявого принца. Все ждала его возвращения. Но он не приезжал к ней.

Это было очень странно, что он не приезжал к ней. Она бродила среди столиков на веранде «Парадиза», искала его, но вокруг все были чужие, равнодушные, пьяные лица, а его не было.

И Дарья Ивановна, и Аглая, и Катюша, и даже усатый хозяин в цилиндре стали замечать, что с Наташей творится что-то неладное. Кто-то сказал:

– Клеопатра сошла с ума.

И все сразу поверили в это, но никто не знал, что надо делать теперь, да и думать об этом никому не хотелось: в «Парадизе» можно быть, и сумасшедшей. Все равно.

Уже все привыкли к ее надменным жестам и гордым глазам, и уже все называли ее то «царицей», то «королевой».

– Пожалуйте за тот столик: вас господин просит, – сказал однажды лакей.

И Наташа уже хотела пройти мимо не отвечая, как вдруг заметила, что за столиком сидит Гребнев: она узнала его.

– Где же мой принц? – спросила она, подходя к Гребневу.

– Ваш принц? – сказал Гребнев. – Но зачем вам принц?

– Он мои ноги целовал, – сказала Наташа и нахмурила брови.

– Постой, постой, – сказал Гребнев, – он сейчас в меланхолии и сидит дома. Поедем к нему.

И они поехали.

Когда Гребнев с Наташей приехали к Герту, он не удивился, увидев их.

– Что с вами, принц? – сказала Наташа, нежно касаясь его руки.

– Благодарю покорно. Я здоров, – сказал Герт, рассеянно улыбаясь.

– Вот вы подарили мне кольцо, – сказала Наташа, – я хочу вам вернуть его.

– Ах, нет, нет. Я ничего вам не дарил.

– Но вы позабыли, принц, – сказала Наташа, чуть не плача. – Вы подарили мне кольцо и сказали, что любите меня.

Герт засмеялся и сказал:

– Да! Ведь ты гордая царица – Клеопатра.

– Принц…

– И красивая.

– Но так нельзя, – сказал Гребнев, – так нельзя.

– Это почему? – в свою очередь, разозлился Герт. – Это что – дружеский совет?

– Дело не в этом, – сказал Гребнев, усмехаясь. – Так нельзя, потому что это плагиат из «Гамлета».

– Ах, все равно. Я не виноват, что судьба бросает меня в объятия шекспировских женщин.

– Но что вы хотите сказать, принц? – пробормотала Наташа, чувствуя, что голова у нее кружится и она сейчас упадет.

– Что я хочу сказать? Ха-ха-ха. «Если ты честная и хорошенькая девушка, так не заставляй красоты своей торговаться с добродетелью…» Я любил тебя прежде…

– Я верила, принц.

Герт странно смеялся, и глаза его сделались влажными от слез.

– Напрасно, – сказал Герт, задыхаясь от смеха, – напрасно, прошедшего нет более, я не люблю тебя.

Гребнев окончательно разозлился.

– У вас истерика. Пойдемте отсюда, Клеопатра. Это не светлейший принц, а бедный неврастеник.

– Уведите меня отсюда, – прошептала Наташа Гребневу, смутно понимая, что ее оскорбляет принц, в которого она верила, как в Бога.

На другой день она уже не помнила ни улицы, ни дома, где жил ее принц, и имени его она не знала, и найти его она уже не могла.

О свидании этом она скоро забыла, и по-прежнему стала мечтать о своем белокуром принце, который стоял перед ней на коленях и говорил ей о своей любви…

И она искала его повсюду.

Она заходила в рестораны и кофейни, бродила по Летнему саду, но нигде не могла его встретить.

Часто Наташа сидела в кофейной под Пассажем и следила жадными лихорадочными глазами за всеми, кто проходил мимо ее столика. Однажды она ошиблась: ей показалось, что это он, ее возлюбленный, но это был какой-то актер. Она в ужасе отшатнулась от чужого лица.

– Милая моя, вы мне нравитесь, – сказал актер.

– Поди прочь. Ты – раб, – сказала Наташа гордо и отвернулась.

V

Наступили осенние дни, и город поплыл в золотом тумане, Бог знает куда.

В золотом вихре носились порой листья по Островам, а когда ветер не веял, непонятная прелесть увядания томилась над землей. И деревья шептали о любви предсмертной.

Однажды Наташа ехала из Крестовского сада домой – одна на извозчике – и повстречала Позднякова. Он мчался на автомобиле с компанией крикливых купчиков. Поздняков заорал шоферу:

– Стой, назад!

И компания догнала Наташу.

– Пожалуйте к нам, Клеопатра великолепная! – кричал Поздняков пьяным голосом.

– А ты не знаешь, где мой принц? – сказала Наташа фразу, которую она произносила теперь машинально, едва понимая ее смысл.

– Я – твой принц! – говорил Поздняков со смехом и бил себя в грудь.

– Шут гороховый, – снисходительно улыбнулась Наташа. – Ты сверчок, знай свой шесток. Ну, ладно, поедем.

Шофер был пьян и гнал автомобиль во всю мочь.

У Наташи захватило дух. Она привстала, держась за чье-то плечо. Волосы у нее распустились, шляпа слетала. Не стали останавливать автомобиль из-за шляпы, мчались дальше; кто-то прицепил к волосам Наташи увядшие розы.

– Надо гонцов на автомобиле послать, чтобы они его отыскали, – кричала Наташа, обращаясь ко всем не то с угрозой, не то с просьбой. – Пусть они его привезут ко мне. Один пусть в Рязань поедет, другой – в Москву, а третий – в Париж.

– А ты, Сашка, – неожиданно обратилась Наташа к Позднякову, – отрубил голову вотчиму или нет? Ты ему, Сашка, отруби. Я тебе позволяю. Пусть он подлецом не будет: негодный он человек.

– Ладно, – кричал неистово Поздняков, – ладно. Ты уж на меня надейся. Кому хошь отрублю.

– Се бо Эммануил грехи наши на кресте пригвозди, – запела Наташа, поднимая руки кверху. Но нельзя было разобрать, что поет Наташа: так шумела пьяная компания и гремел автомобиль.

– Я тебя на свадьбу позову, – кричала Наташа Позднякову, – будем, Сашка, с тобой пировать.

– Ну, ври еще. Какая там свадьба, – сказал мрачно какой-то молодой человек с пьяными и злыми глазами.

– А я тебя в темницу велю бросить, – сказала Наташа, – ты лучше молчи: сказала «свадьба», значит, свадьба.

Но молодой человек не унимался.

– Не ври. Не люблю. Не нравится мне, когда девки врут.

– Я девка? – неистово закричала Наташа. – Я? Ах ты хам треклятый. Да я тебя. Да я тебя…

И Наташа с размаху ударила молодого человека по щеке.

Молодой человек, покачнувшись от удара, вскочил на ноги и схватил Наташу за волосы.

– Стой, – закричал он шоферу, – мы ее в часть сейчас. Стой.

– Оставьте ее. Оставьте, – упрашивал Поздняков, заступаясь за Наташу.

Но компания была на стороне молодого человека.

Кто-то пронзительно кричал:

– Господин городовой! Пожалуйте сюда. Не угодно ли вам препроводить блудницу сию в участок.

Наташу пересадили на извозчика и повезли.

И там в участке, когда ее тяжело и мрачно били городовые, Наташа думала, что это самозванцы пришли отнимать у нее престол.

На другой день она уже называла себя Девой Марией, и ей казалось, что на ней струится голубая облачная одежда, как на Богоматери в церкви Успения.

… Вот она идет по кущам райским, и золотые птицы кивают ей, приветствуя. И мир ей подвластен – и звезды, и море.

– Цветы мои райские, – говорит Наташа, – цветы мои…

Сестра

В конце августа я поехал в имение моей тетки, незадолго перед тем скончавшейся, где жила тогда моя сестра, ее воспитанница и наследница.

Уже в вагоне железной дороги, прислушиваясь к мерному стуку колес, я почувствовал, как душа моя настраивается на иной лад, непохожий на тот, который возникал во мне при блеске огней в многосложном городском шуме.

Я отвык от странной пустынности полей, и, когда я ехал в коляске по шоссейной дороге от станции до усадьбы, мне было приятно смотреть на осеннюю землю со снопами собранного хлеба, на прозрачную голубизну далей и прислушиваться сердцем к веянью вольного ветра.

Воронье осенним карканьем своим приветствовало обнаженную землю, и какие-то маленькие зверьки отвечали траурным птицам свистом-стоном.

Солнце уже увядало на западе, когда моя коляска подъехала к огромному строгому дому.

На крыльце меня ожидала сестра, в которой я с трудом узнал девочку, какой она запечатлелась в моем воображении со времени нашего последнего свидания.

Теперь передо мной стояла стройная девушка с мудрыми и таинственными глазами, с золотой короной пышных волос, с движениями угловатыми, но царственно-гордыми, с губами неправильно очерченными и, быть может, с несколько большим ртом.

Она стояла в оранжевых лучах осеннего солнца, и мне показалось, что на ней лежит печать какого-то утомления.

Она протянула ко мне свои маленькие нежные руки, болезненно и любовно улыбаясь и покоряя меня своими лучистыми агатовыми глазами.

Наша встреча была молчалива, но, кажется, и она, и я почувствовали мгновенно, что значит любовь брата и сестры, что значит эта загадочная кровная связь.

Через час сестра водила меня по лабиринту комнат, показывая обстановку, не лишенную своеобразного вкуса, однако было видно, что моя покойная тетка, про которую ходило много странных рассказов, устраивала этот дом, не считаясь ни с каким определенным стилем и руководствуясь лишь прихотью своей фантазии, несомненно, впрочем, влюбленной в красоту печали и увядания. От всего веяло духом старины, забвения и, быть может, тайного целомудренного экстаза. На портьерах, обоях и обивке мебели преобладали тона неопределенные – пепельно-стальные и траурно-серебристые. В комнатах, открытых для приема, стояла мебель несколько сухого стиля, маскирующая то сокровенное настроение, которое таилось во внутренних покоях. Там, в спальне, кабинете, библиотеке и угловой комнате мебель была особого типа, по-видимому созданная современным художником по образцам средневековья.

По стенам висели картины преимущественно на религиозные темы:

«Воскресение Христово» с маленьким светящимся ангелом на гробе; «Явление Богородицы св. Доминику»; траурный «Христос» с печальными глазами, написанный в темных рембрандтовских тонах, «Святая Мария Египетская» со змеиными косами, связанными на груди, с слегка косящими глазами, святыми и преступными.

В некоторых комнатах были превосходные витро, сквозь которые проникал смешанный свет, придававший обстановке таинственность. Одна зала со стенами из мрамора, украшенная торжественными кариатидами, казалась музеем, где разнообразие предметов несколько утомляло зрение.

Из этой залы мы перешли в библиотеку, где моя тетка, известная своей склонностью к философии и религии, хранила много прекрасных книг. Здесь, наряду с французскими вольнодумцами XVIII века, можно было найти Блаженного Августина и «Цветочки» Франциска Ассисского и, наряду с великими немецкими метафизиками, таких мистиков, как Сведенборг. В особом отделе хранились сочинения высоких поэтов древности, средневековья и наших дней.

Беседуя с моей сестрой, я убедился, что она обладает умом, тонким вкусом и необычайной душевной чуткостью.

Я был взволнован этим свиданием и не без сожаления расстался с сестрой, когда она ушла в спальню. Вместо того, чтобы идти к себе в комнату, я спустился по широкой лестнице в парк, к пруду, который казался при звездном блеске серебристо-зеркальной чашей, торжественной и священной.

Я сел на старую чугунную скамью и отдался тем неопределенным мечтаниям, которые невозможно высказать, но которые всегда сладостно волнуют душу, как любовные стихи или молитвы.

В этом доме и этом парке я был окружен тенями прошлого. Я вспомнил лицо моей тетки, ее умные несколько близорукие глаза и старомодную прическу, вспомнил портреты моего деда, прадеда и всех этих моих чопорных предков, добродетельных и коварных, влюбчивых и жестоких, благородных и преступных. Они простирали ко мне свои руки, утомленные загробною жизнью, и звали меня на свои таинственные пути, где торжествует иная, неземная правда и, быть может, новая, неземная ложь.

Дни в этом доме проходили размеренно, и мой приезд не нарушил старого порядка, установленного еще при жизни тетки. Я встречался с сестрой во время обеда, потом она уходила к себе в комнату, и лишь по вечерам мы снова сходились в маленькой гостиной, где нередко занимались музыкой. Сестра прекрасно играла на фисгармонии, и я аккомпанировал ей на фортепьяно. Чаще всего мы играли Баха, и потом подолгу сидели в полумраке гостиной, прислушиваясь к молчанию, в котором звучала для нас неумирающая музыка. Душа моя, больная от мучительных прикосновений городской суеты, постепенно привыкала к неожиданно чудесной тишине этого дома.

Сестра казалась мне прекрасной, и моя любовь к ней не удовлетворялась ее нежным и дружеским отношением ко мне. Наши разговоры, похожие на философствования, волновали меня, потому что я сознавал свою отчужденность от каких-то тайн, которые были известны ей.

Однажды в разговоре она упомянула о тетке в выражениях, какие возможны лишь по отношению живых, и я был так смущен, что не решился возобновить разговор на эту тему.

Восемнадцатого сентября, в день ангела моей сестры – ее звали Ариадной

– я читал ей вслух библию, и когда я дошел до второго стиха четвертой главы

«Екклесиаста», где сказано: «И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их тот, кто еще не существовал», – я заметил, что лицо сестры изменилось, и она низко склонилась над листом бумаги, на котором она задумчиво чертила какие-то знаки.

Тогда я спросил сестру, не думает ли она, что в словах библии есть противоречие: возможно ли говорить о блаженстве тех, кто еще не существовал?

На это сестра ответила мне с некоторой холодностью:

– Я не думаю, чтобы в этих словах «Екклесиаста» было противоречие, очевидно, автор книги разумеет под «существованием» преходящую видимость: тот, кто уже есть, может не существовать на земле, но тем не менее бытие его более реально, чем жизнь живых.

– Однако, – возразил я с запальчивостью, задетый ее холодным тоном, – твое мнение, Ариадна, расходится с мнением христианских учителей, к которым ты, кажется, питаешь доверие. Христиане не думают, что возможно бытие личности до рождения человека на земле. Вспомни, что Ориген был осужден собором за подобное мнение.

Но сестра не смутилась моим возражением:

– Собор, – сказала она, – признал Оригена еретиком, но он не отверг целиком его учения. Но я говорю сейчас даже не об учении, а лишь об опыте, столь же реальном, как наша с тобой братская любовь.

Последние слова сестра произнесла с задушевной нежностью; тогда я стал перед ней на колени и прижался губами к ее рукам.

Наш разговор происходил ночью, но, несмотря на поздний час, мы почему-то решили выйти в парк. Луна стояла высоко в небе, и завороженные деревья, казалось, пели славу холодному свету нашей небесной спутницы. Над прудом висела непонятная серебряная сеть, должно быть, волокна тумана, осиянные месяцем. И лунная осень, эта молчаливая сомнамбула, бродила среди деревьев, простирая бледные руки.

И мы тихо сидели на скамье, едва касаясь друг друга вздрагивающими плечами, не смея заговорить, прислушиваясь к высокому небу и к увядающей и влюбленной земле.

Я мог бы назвать мою жизнь счастливой, если бы не болезнь сестры; я узнал об этой болезни случайно, однажды вечером, во время нашей прогулки по парку. Мы шли по дорожке вдоль пруда, когда я заметил, что сестре дурно, она торопливо пошла домой, слегка покашливая и прижимая к губам платок. Я пошел за ней, и на мои тревожные вопросы она нехотя ответила, что с ней бывают припадки удушья, которые находятся в непосредственной связи с болезнью сердца.

Я довел ее до спальни и в первый раз переступил порог комнаты, которую ранее занимала наша тетка. Эта комната разделялась пополам аркой: в одной половине стояла массивная кровать под балдахином из темного бархата, а двери и окна были задрапированы старинной русской парчой; в другой половине стоял византийский иконостас. Сестра объяснила мне, что в этой комнате-молельне хранятся вещи одного из родственников тетки, бывшего епископом. Здесь на особом престоле, покрытом золототканой пеленой, я заметил крест, украшенный яхонтами и опалами, евангелие, светильник и драгоценный потир. Перед старинными образами горели лампады, наполняя молельню прерывистым и неверным светом. В комнате пахло ладаном, воском и неизвестными мне благовонными курениями.

Сестра попросила меня позвать прислугу и выйти из спальной, уверяя, что ей стало лучше. Придя к себе в комнату, я поспешил раздеться и лечь в постель.

Была полночь. Странная тревога овладела мною. Я чувствовал, что пульс мой бьется все чаще и чаще, что усталость постепенно овладевает мною. Мне стоило больших усилий приподнять руку, и я уже не мог изменить положение тела.

Я заметил, что на постели около моих ног сидит кто-то. И как только прошли мгновения напряженного ожидания и мои глаза отчетливо увидели то, что врачи называют галлюцинацией, страх мой прошел и в сердце осталось чувство томления скорее сладостного, чем мучительного.

На постели, у моих ног, сидела покойная тетка. Ее ноги не касались пола, так как постель была довольно высока; голова ее, в белом чепце, была обращена ко мне, и несколько насмешливые глаза смотрели как-то странно, как будто сквозь меня. В маленьких сухих руках она мяла кружевной платочек и что-то бормотала. Я старался вслушаться в ее слова и – наконец – разобрал одну фразу: «В час последнего томленья свет зажги…»

Я закрыл глаза – и видение исчезло. И тотчас я понял, что мое расстроенное воображение вложило в уста призрака строчку из стихотворения, которое я читал накануне.

Но беспокойство не оставило меня. Я торопливо оделся и, взяв свечу, пошел в комнату сестры, предчувствуя, что ее припадок продолжается.

Предчувствие мое оправдалось: сестра полусидела на постели, судорожно сжимая края одеяла; грудь ее высоко подымалась от прерывистого дыхания; воспаленные глаза с мучительным напряжением смотрели в одну точку. Я взял ее за руку. Пульс бился так часто, что я не мог сосчитать число ударов. Две служанки молчаливо ухаживали за сестрой: клали ей на грудь лед и время от времени давали ей лекарство, от которого распространялся запах эфира.

Сестра сделала знак глазами, чтобы я приблизился к ней, и, с трудом произнося слова, попросила меня достать из серебряного складня письмо тетки, предназначенное мне.

Сестра не раз говорила об этом письме, но я почему-то не торопился прочесть его. Повинуясь сестре, я достал из складня конверт, приблизился к киоту и, при красном свете лампады, прочел это странное письмо.

«Я должна предупредить тебя, – писала моя тетка, – что ты живешь в седьмой период твоего бытия. И та, которая была некогда твоей невестой, в новом круге – твоя сестра. Но наступит время возврата, и снова сестра станет невестой. Помни слова Соломона: „Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатленный источник“».

Понимая, что тетка не могла меня мистифицировать, я объяснил эти таинственные слова расстройством ее душевной жизни.

В это время сестра почувствовала, по-видимому, облегчение: дыхание ее сделалось мерным. Она закрыла глаза и тихо уснула.

На другой день я вспомнил о моей галлюцинации. «Ночной кошмар, – думал я, – свидетельствует о переутомлении нервной системы. Не надо искать в нем сокровенного смысла». И вскоре я забыл об этом случае. Жизнь пошла по-прежнему, и только одну особенность я стал замечать в себе, и для нее я не мог найти правдоподобного объяснения: моя душа стала необычайно чуткой к колебаниям в здоровье сестры. Нарушение мерности в биении ее сердца тотчас же отражалось в моей душе, даже в тех случаях, когда я был отдален от нее значительным пространством.

Каждый раз, когда ночью случался у нее припадок, я просыпался в тревоге, понимая грозящую опасность, несмотря на то что ни один звук не долетал до меня из отдаленнейшей комнаты, в которой спала моя сестра. Дрожа от волнения, я шел через лабиринт темных зал и всегда приходил в спальную сестры ранее, чем служанка.

Я научился ухаживать за больной, узнал лекарства, которыми она пользовалась, но я был уверен, что в моих руках есть еще одно средство, которое было более могущественно, чем стрихнин, растворенный в эфире. Я стал пользоваться особой силой, которая – как мне казалось – исходит из моей души.

Чтобы применить эту силу, я должен был сосредоточить свое вниманье на одной мысли об освобождении сестры от приближающейся смерти; для этого я обыкновенно пристально смотрел на одну светящуюся точку. Случайно я избрал для этого красную лампаду перед Распятием. Рука сестры лежала в моей руке, и я чувствовал, как усилием моей воли восстановляется постепенно нарушенный ритм ее сердца. По-видимому, и сестра чувствовала мое влияние и с доверчивостью протягивала мне руку. Иногда она совсем не звала служанок, и мы вдвоем с ней проводили томительную ночь.

Я давно уже должен был покинуть старый дом, но все мои планы были разрушены настроением, которое овладело мною.

Близость с сестрой стала для меня насущной необходимостью, и сознание, что смерть уже приблизилась к ней и что только я один усилием своей воли отстраняю траурную гостью, заставляло меня забыть о всех моих планах.

Когда я, проходя по залам, случайно слышал шелест ее платья или видел ее в парке закутанную в осенний плащ, мое сердце сжималось от непонятного чувства, нежного и ревнивого.

Все в ней я любил благоговейно – и болезненный румянец, и лучистость лихорадочных глаз, и едва уловимый запах ее тела.

Но чем целомудреннее и чище было мое отношение к ней наяву, тем ужаснее и кощунственнее были мои сны, в которых сам дьявол, казалось, старался запятнать преступлением нашу братскую любовь.

Однажды сестра приснилась мне обнаженной, лежащей в своем алькове, на ней была широкая повязка – немного ниже линии сосцов, из-под повязки сочилась алая кровь; и я, не стыдясь, смотрел на наготу сестры. Я проснулся в ужасе и отчаянии: сон этот казался мне преступным…

А время шло; припадки стали повторяться все чаще и чаще, и сестра уже не вставала с постели. Уже давно пульс ее не бился в сумасшедшем торопливом ритме, а, наоборот, казался едва заметной дрожащей нитью, и лишь изредка волна крови, набегая, напоминала о том, что сердце совершает свою предсмертную работу. Я удалил служанок и один в продолжение трех суток стоял на коленях у постели сестры, не принимая пищи, и непрерывно, и напряженно оспаривая у смерти ее жертву.

Наконец, я не выдержал этой пытки и отдал сестру последней владычице.

Тогда Ариадна неожиданно открыла глаза, уже давно сомкнутые, и произнесла отчетливо непонятные для меня слова: «Жених мой возлюбленный!»

Потом голова ее запрокинулась на подушку, и началась агония, эти ужасные содрогания от чьих-то черных прикосновений.

Я, шатаясь, уже равнодушный ко всему, вышел из комнаты и, когда я проходил по мраморной зале, мне показалось, что кто-то прошептал мне на ухо: «Сумей предвосхитить смерть!»

И я не удивился этому голосу.

Пришли служанки убирать тело покойницы. Я послал в оранжерею за розами, и весь дом наполнился их благоуханием, и не было слышно запаха тления.

Потом пришел священник и какие-то неизвестные мне люди, и началась панихида.

И когда запели: «Упокой, Боже, рабу твою и учини ю в раи, идеже лица святых», – я вспомнил золотую корону ее волос и ее милые руки на клавишах фисгармонии, когда она играла Баха.

Уже не было прежней тоски в моем сердце, и в новом томлении я слушал пение, и кто-то внятно шептал мне: «Сумей предвосхитить смерть».

«Радуйся, Чистая, Бога плотью рождшая… Тобою да обрящем рай…»

Осенние лучи пробивались сквозь дым кадильниц навстречу молениям. Я подошел к окну. Там, в парке, шуршал листьями и веял багрянцем холодный октябрь.

И я вспомнил о великом одиночестве моем. «Сестра, – думал я, – знала что-то и кому-то молилась, и – должно быть – древние тени приходили к ней и благословляли ее на путях любви и мудрости.

А я один в печали моей и ничего не знаю, ничего не знаю…»

Оглавление

Тайга

Тревога

На этапах

Сулус

Дама со змеей

В плену

Уля

Северный крест

Белая Криница

Признание

Невеста

Мертвый жених

Архивариус

Сентябрь

Земля

Весною

Парадиз

Сестра