Kill the Beast [Wind-n-Rain Wind-n-Rain] (fb2) читать онлайн

Wind-n-Rain Kill the Beast

Тебя больше нет

— Доченька, вернись! Я виноват! Не досмотрел, не уследил! Моя вина! — Анин отец мужественно сдерживал себя все предыдущие дни, и вот сейчас, стоя у закрытого гроба, у края вырытой могилы, сорвался на истерику: — Моя вина, дочка!

Дикие вопли этого ублюдка послужили спусковым механизмом, сняв все предохранители — моя голова взорвалась.

— Конечно, твоя вина, мудак! А чья ещё? Всю жизнь она ждала только одного — твоего одобрения, но не получала ни слова, ни признания! Не закончила год на «отлично» — Анька плохая, и по фигу, что она три недели перед экзаменами провалялась в больнице с переломом! Специально ногу сломала, чтобы в финале не играть: все девочки из команды получили медали, а она — нет! Анька плохая! Разочарование! Нечем гордиться! Не ребёнок, а недоразумение! Высокая — и в кого только уродилась, каланча? Стройная — и кому ты такая нужна, доска? Глупая, страшная, неудачница — сколько раз она ревела в моей комнате ночи напролёт, задаваясь вопросом: «Почему я такая плохая?». Она — плохая! Ей даже в голову не приходило, что с ней-то всё в порядке, в отличие от её родителей!

— Заткнись, — слышу я из-за спины хриплый шёпот своей матери.

— Заткнуться? Хрен вам! Я и так слишком долго молчала! Сколько раз мне доводилось выслушивать её рассказы о том, что папа недоволен, что мама вечно ставит в пример детишек своих подруг! Кто из вас хоть раз её похвалил? ПО ДЕЛУ! Не просто так, не за то, что она ваша дочь, а по делу! За то, что поступила на бюджет сама, за спортивную стипендию, за то, что через год ей прочили место в сборной? Кто? Хоть раз? Никто! Никогда! Я одна её любила, я одна её знала! Но я — её подруга, а она грезила о ком-то большом и важном, взрослом и авторитетном, о ком-то, кто признает её заслуги, кто разглядит в ней красивую девушку и просто хорошего человека! Не находя одобрения дома, она нашла его на стороне! А зверь нашёл её!

Я запнулась, давясь всхлипами, рваное дыхание не позволяло больше орать, и я, оглядев ошеломлённые лица немногочисленных собравшихся — тех, кто рискнул этим тёплым сентябрьским вечером прийти на кладбище, чтобы проводить в последний путь содержимое закрытого гроба, продолжила уже в вполголоса:

— Вы беседовали с ней? Вы знали, чем она живёт? О чём мечтает? О чём думает? Думала… НЕТ! Времени не было? Теперь вы будете говорить только с могильной плитой, зато времени — хоть отбавляй! Вот — твоя дочь, — глядя Анькиному папаше в глаза, я подошла к гробу и легонько пнула его носком ботинка, — вот она — и это твоих рук дело! Живи теперь с этим, будто и не было у тебя никогда дочери: как жил, так и живи!

Атмосфера вокруг уже искрится, словно пронизанная тысячами молний, ещё немного — и грянет ба-бах, для которого я послужу детонатором. Стало страшно. Немного полегчало. Я повернулась спиной к гробу и двинулась прочь от процессии — туда, где в дальнем уголке тесного городского кладбища виднелся тенистый скверик. Проходя мимо своей матери, я случайно (ли?) задела её плечом и услышала вслед:

— Себя позоришь — так нас бы не позорила.

Себя позорю. Знаю. Ну извините. Посмотрите-ка на гроб, вокруг которого вы все собрались — ОНА уже никого не опозорит. Возможно, это выход?

Садящееся солнце порождает длинные тени. Я иду по дорожке меж аккуратных захоронений и наблюдаю за своей тонкой, поломанной прямыми углами могильных плит, несуразной тенью, шагающей за мной следом моей же размашистой, скорой походкой. «Несексуальной», как говорит моя мать. Всё во мне «несексуально» — асимметричная стрижка, пацанские шмотки, корявый походняк, дворовый жаргончик. Что поделать: одним тут с дочерью не повезло, вторым… Сколько вас?

Вижу, как мою тень настигает ещё одна, чужая. Некрупная, незнакомая, или… Оборачиваюсь — едва поспевая, за мной по пятам шагает Пауль Ландерс. Я запомнила его имя, сама не знаю, почему. Что он вообще здесь делает — разве полицаи обязаны ходить на похороны тех, чьи дела расследуют? Хотя, припоминаю, он, кажется, дружок Анькиного папки. Всё ясно — наверняка, такой же урод.

Добираюсь до первой скамейки пустынного сквера — вторник, вечер, кладбище в центре города, на котором редко уже кого хоронят, только если на семейных участках… Ландерс плюхается рядом, дышит тяжело, на меня не смотрит. Бесит.

— Что надо?

— Поговорить.

— Поговорили уже. На допросе, в день, когда Аньку… — чёрт, ком подкатывает к горлу в самый неподходящий момент, не хватало ещё при этом мужлане разреветься, — …когда Аньку нашли.

Закрываю лицо руками, чтобы он не разглядел на нём кривой гримасы боли.

— Не на допросе, а на опросе. Не стесняйся. У тебя стресс, это естественно — мне можешь верить, я всякого повидал.

Долго молчу, пока не чувствую, что опасность разрыдаться на этот раз обошла меня стороной.

— Сигарету дай.

Полицай пристально смотрит мне в глаза. Улыбается. Какая улыбка! Так бы и вмазала по ней.

— Дай сигарету, мне восемнадцать уже.

— А куришь ты, наверняка, с одиннадцати, — достаёт пачку и протягивает её мне вместе с зажигалкой.

— Не угадал. Не курю — режим у меня.

— Да знаю я, вы же с Аней вместе в физкультурный поступили…

Поступили, да только я теперь одна. Крепкий дым жжёт гортань. Становится легче.

— Так что надо?

— Сдаётся мне, в ходе нашей предыдущей беседы ты мне не всё рассказала.

— В смысле?

— В смысле твоей сегодняшней речи. Извини, поправь, если я неверно понял, но… у вас с Аней были близкие отношения? Я имею в виду, более близкие, чем обычно это бывает между подругами, даже самыми лучшими?

В душу решил залезть? Послать его на хрен? Я молча качаю головой. А смысл? Сколько лет я носилась со своим секретом, как с писаной торбой, а теперь — кому он нужен? Кто я теперь? Нет ЕЁ, нет секрета, нет и меня, получается… А так, хоть следствию помогу, а вдруг…

— Я любила её.

— А она?

— Не сложилось.

— Но ты рассказывала ей о своих чувствах?

— Нет, но этого и не требовалось — она и так всё понимала. Несколько раз я заводила разговор о том, что мы могли бы, теоретически… Она всегда переводила всё в шутку. Однажды, на какой-то дурацкой вечеринке мы выиграли конкурс на самый долгий поцелуй. Мы с ней. Я ждала потом её реакции, но она и в этот раз перевела всё в шутку. Ну и что, думала я, у меня ещё уйма времени, когда-нибудь она поймёт…

Ну и бред я несу. Распинаюсь перед незнакомцем. Неудачница и есть.

— Извини, но… у неё был парень?

— Парень? В привычном смысле слова — нет!

— А в непривычном? О ком ты говорила там, у могилы?

Сижу, скрючившись в три погибели, чувствую себя голой. Разглядываю свои короткие ногти, покрытые облупившимся давно чёрным лаком. Как же противно, хуже, чем на приёме у гинеколога.

— У неё был какой-то хахаль секретный, но я ничего о нём не знаю.

— Как же так? Лучшие подруги…

— Она не хотела меня ранить, я уверена в этом! Вот ничего и не рассказывала! — кажется, в порыве самообмана и самоутешения, теряю самообладание. С трудом взяв себя в руки, продолжаю: — Обмолвилась лишь, что он старше её, и у них всё серьёзно, а я… Нет, чтобы хоть раз дать волю ревности — проследить бы за ней, узнать, кто он, но нет: мы же люди интеллигентные, блюдём границы личного пространства друг друга! Дура! Я так же виновата, как и её предки! Не спасла её, не уберегла. На поводу у гордости, упустила самое важное…

Поднимаю глаза на Ландерса — унижаться, так с открытым забралом. Он уже не улыбается. Жёсткие носогубные складки, плотно сжатые губы, сдвинутые брови… Неужели для него мои слова серьёзны?

— Послушай, Юлия, — будто читая мои мысли, говорит он, — это очень серьёзно. Наверняка у тебя есть хоть какие-то подозрения. Подумай хорошенько. Любая деталь может быть важной, — чуть помедлив, он добавляет полушёпотом: — Помоги мне. Ради неё.

Смотрю в даль — туда, где несколько работников, дождавшись окончания речи священника, на верёвках опускают закрытый гроб в пропасть. В недра матушки-земли. В бездонную глотку мироздания, породившего её и забравшего. В том гробу её нет. Там лишь изуродованная плоть, предмет поклонения ничтожных фетишистов, верующих в то, что тело — это человек. Но Анька не там. Она в моих венах, путешествует по кругу, гонимая ритмичными ударами сердечной мышцы. Она во мне. В моей крови, разбавленной железом. Я могу быть железной, а она — никогда не могла. Сотканная из солнца и ветра, как и её волосы. Она — воздух. Я дышу ей, насыщая свою железную кровь кислородом. Она — мой кислород.

— А вы разве сами не догадываетесь? Ещё полицейские, называется.

Ландерс смотрит вопросительно — я наконец решаюсь выдать свою теорию. «Себя позоришь»… Хочу и позорю!

— В прошлом году двух девушек нашли, обе нашего возраста, обе спортсменки. Весь город на ушах стоял, но так никого и не поймали. Теперь Аня.

— Думаешь, это маньяк? Насчёт первых двух мы не сомневаемся, почерк идентичный. Но с Анной…

— Да знаю я! Первых двух он похитил, пытал около суток, насиловал, потом забил до смерти и оставил тела там, где их легко бы нашли. А Аньку он чуть ли не на куски порезал, да и тело нашли лишь по счастливой случайности…

— Откуда ты всё это знаешь? Откуда эти подробности?

— Вы, Ландерс, в каком веке живёте? — незаметно для себя, перехожу на «Вы» — полицейский всё-таки, да и я немного успокоилась. — Весь интернет только и пестрит грязными подробностями. Смакуют, мусолят. Все всё знают. Анька для него особенной была, вот и… Думаю, её убил тот, с кем она встречалась. Они начали встречаться в марте, то есть полгода назад. Наверно, она его чем-то разозлила, или он побоялся, что она проговорится об их связи, вот и… Но это он. Ищите. А когда найдёте…

— Если ты права, то за полгода должны были остаться какие-то свидетельства их связи. Фото, интернет-переписка…

— Плохо вы знаете таких девочек, как мы, — я осеклась. Зажатых, пугливых, живущих лишь своими секретами. Этого я ему не скажу. — Ищите.

Я поднялась и, не попрощавшись, направилась домой. Завтра в универ не пойду. И послезавтра. А может быть, вообще больше не пойду.

* * *

Родители вернулись поздно. Не знаю, как прошли поминки — мать и отец со мной не разговаривали, чему я была несказанно рада. Лежала на постели остаток вечера и всю ночь, в тишине, наблюдая игру уличных теней на потолке своей комнаты. Сколько раз мы спали здесь вместе — и в раннем детстве, как обретшие друг друга сестрёнки, и позже, когда, лет с четырнадцати, моя сестрёнка стала обретать для меня всё более привлекательные очертания. На этой постели валялись, делились планами, мечтали, как вырастем, она станет профессиональной спортсменкой, я — тренером по самообороне. Никогда не понимала этого её волейбола, боялась глухих ударов ладоней о мяч, но её длинные ровные конечности были созданы для этого глупого занятия. А мои — перекаченные, по мнению многих — для других ударов. Если бы я оказалась рядом, я бы её защитила. Мой тренер всегда говорил, что спорт и тренерская работа — это, конечно, хорошо, но главное для девушки — это быть готовой дать отпор маньяку при встрече в тёмной подворотне. С ним встретилась не я, и волейбол тебе не помог. И я тебя не спасла. Переворачиваюсь на живот, зубами впиваюсь в подушку, а ногтями раздираю кружевное покрывало. Как больно. Навсегда останусь одна в этом аду. Гореть без огня, кричать без голоса. БОЛЬНО!

Мне снится гигантская воронка, засосавшая нас с Анькой, мы падаем вниз, кружась по спирали, внезапно стенки воронки оборачиваются острыми винтовыми лопастями, разрубающими Аньку на части; её фрагменты разлетаются по сторонам, и я продолжаю слышать её крик, уворачиваясь от лопастей, окрашиваясь кровью моей подруги, а она всё кричит и кричит…

«Юля, Юля, проснись», — мягкий голос матери постепенно заглушает рвущий сознание Анькин вопль. Открываю глаза — за окном светло. Мама легонько потряхивает меня за плечо, глядя при этом с тревогой.

— Там господин Ландерс приехал, хочет тебя видеть.

Оглядывает меня снисходительно.

— Ты даже не умывалась на ночь? И не переоделась? Я задержу его, а ты пока по-быстрому в душ и приведи себя в порядок, а то выглядишь, как…

«Как свинья». Она всегда так говорит, но на этот раз почему-то не произнесла это вслух.

Опускаю ноги в грязных носках на холодный пол.

— Мам, — останавливаю её уже в дверях комнаты, — а он не сказал, что ему нужно?

— Нет, дочка, но если он приехал к нам ни свет ни заря, да на служебной машине — наверно, дело серьёзное!

Дочка. Вот даже как. Какое необычное утро.

* * *

Подъезжаем к дому Аниных родителей. С нами ещё двое офицеров — Ландерс объяснил, что хочет ещё раз осмотреть Анину комнату: мол, возможно, они что-то упустили, возможно, я смогу помочь обнаружить какие-нибудь тайники… Хозяева дома встречают нас на пороге, молча киваю им, они кивают в ответ. Странно, но они спокойны, и в их глазах даже не видно ненависти, только тихая скорбь. Видимо, Ландерс заранее подготовил почву для нашего появления.

Входим в комнату. Большая, захламлённая, такая родная… Офицеры сразу же приступают к осмотру: шарят по шкафам, по компьютеру, под кроватью. Анька — та ещё накопительница, в её хоромах сам чёрт ногу сломит. Осматриваюсь по сторонам: каждый уголок, каждая вещичка режет сердце безжалостным лезвием воспоминаний, снова больно, но мне нужно это чувство — в последний раз я здесь, и пусть хаотичный узор глубоких порезов сейчас заставляет сердце болеть, со временем порезы заживут, но останутся шрамы. Шрамы — навсегда; рубцы-напоминания, щербатое полотно памяти о моей Аньке. Беру с тумбочки пыльную фоторамку: в ней мы, вдвоём, ещё совсем юные — фото из летнего спортивного лагеря на берегу Балтийского моря, тогда мы целых три недели посвящали время лишь тренировкам, купаниям и ночным бдениям у костра. Мы были счастливы, и это фото — редкий случай, когда картинка полностью отражает реальное настроение момента, на ней запечатлённого.

— Возьми себе, — слышу голос Анькиной матери, — возьми, пусть останется у тебя.

Я снова молча киваю и засовываю рамку в глубокий карман спортивных штанов, предварительно стерев с неё пыль ладонью. Фото приятно греет сквозь штаны, я буквально чувствую, как оно горит. Как влага на моих ресницах.

— Юлия, подумай, где твоя подруга могла бы прятать свои секреты? Что-то, что бы вывело нас на личность того, с кем она встречалась?

Вновь осматриваю комнату. Сломанная барабанная установка у окна привлекает внимание — на ней никто не умел играть, никто и не помнит, откуда она здесь взялась, но мы с Анькой, бывало, знатно портили жизнь соседям, когда родителей не было дома.

— В барабане смотрели?

— Где-где?

Чего он только не повидал внутри себя — разломав его ещё в детстве, мы хранили там журналы с похабными картинками, а в отрочестве, бывало, травку. Я знаю, что когда-то Анька держала там свой дневник — нет, не личный, его она не вела, а школьный, у неё их было два: для учителей (для плохих оценок) и для родителей (образцово-показательная фейк-версия). Молча беру с полки валяющуюся там железную пилочку для маникюра, подхожу к барабану, подцепляю едва закреплённую, исцарапанную крышку…

Маленький чёрный телефон старенькой модели одиноко покоится на дне. Один из офицеров сразу же берёт его в руки, даже не озаботившись тем, чтобы надеть перчатки, как это обычно показывают в кино. Сердце уходит в пятки — у неё был тайный телефон. Тайная жизнь. Конечно, я знала об этом, конечно, врала сама себе, что меня это не касается и вообще — мне всё равно. Но теперь факт того, что у подруги была другая, секретная жизнь, в которой не было места для меня, обрёл материальные очертания. Нажатием кнопки включения, в руках офицера аппарат зазвучал приветственным джинглом.

— Господин, Ландерс, он запаролен. Требует ввести ответ на вопрос. «Как звали домашнего питомца Вашего лучшего друга»?

— Бред какой-то, — подаёт голос Ландерс. — Стандартные вопросы обычно либо про питомца, либо про друга. Видимо, она придумала этот вопрос сама и ввела его вручную.

Всё тело моё свело резкой судорогой.

— Попробуйте РОККИ, — едва слышно проговариваю я, а охваченные мелкой дрожью ладони тем временем покрываются холодным липким потом. — Рокки.

Вот он, момент истины. В детстве, когда нам было лет по одиннадцать, Анька нашла на дороге здорового самца жука-оленя и подарила его мне. Он жил у меня весь отпущенный ему сезон, и мы держали питомца в тайне ото всех — где-то вычитали, что жуки-олени внесены в красную книгу, и подумали, что если кто-то прознает о его существовании, то коллекционеры, браконьеры или экологические экстремисты непременно попытаются его выкрасть. Мы выгуливали его в дубовой роще и нам даже казалось, что он поддаётся дрессировке. Рокки стал нашим другом на целое лето. Мы прозвали его так за боевой характер и устрашающий внешний вид. Помню, как мы хоронили его осенью, в коробке из-под колготок, закапывали на пустыре под линией электропередач, в свете предзакатного алого солнца. Кроме жука у меня никогда не было животных — родители не разрешали. Если ответ на секретный вопрос — не Рокки, значит, она не считала меня лучшим другом. От этой мысли руки затряслись ещё сильнее — я словно оказалась на краю пропасти, и то, перепрыгну ли я на противоположную сторону или камнем рухну вниз, зависит от того, подойдёт ли «Рокки» в качестве пароля или нет.

— Подошло! — офицер с неуместной радостью продемонстрировал окружающим загружающуюся систему телефона.

Я перепрыгнула пропасть. Анька меня не предала. Несмотря ни на что.

— В телефонной книге только один номер — посмотрите, не знакомый?

Ландерс сравнил номер со всеми имеющимися контактами Аниного телефона, хранящегося теперь у её родителей, потом с моими — совпадений нет. Затем он сделал вызов — абонент временно недоступен. Кто же ты, таинственный абонент? Тот, тайну о котором моя милая хранила с такой тщательностью? Тот, кто отнял её у меня?

— Здесь фото! — воскликнул Ландерс воодушевлённо, одарив присутствующих своей фирменной улыбкой, чтобы тут же стереть её с лица.

Выхватываю телефон из его рук — сотни и сотни фото, в основном селфи, на многих она голая, на очень многих она не одна. Улыбается, позирует… Ужас тупым копьём пронзил грудину — я чуть не уронила мобильник на пол. Нет, не могу это видеть, но и не могу оторвать взгляда — за что ты так со мной? За что он так с тобой? Зачем я на это смотрю? Лучше бы «Рокки» не подошло… На автомате прикрываю ладонью рот, чтобы спрятать от чужих свой беззвучный крик. Он обнимает тебя, бесстыдно, и тебе это нравится, и свидетельств тому множество — все они сейчас у меня в руках. Страшная находка из барабана.

— Ты узнаёшь его? Эй, Юлия, ответь — ты знаешь этого мужчину? — вырвав телефон из моей ладони, Ландерс вырвал меня из небытия.

Все взгляды в комнате сейчас сосредоточены на мне.

— Знаю. Линдеманн.

Анина мама издала приглушённый вопль и бросилась к мужу.

— Кто это? Говорите! — кажется, полицай уже выходит из себя.

— Тилль Линдеманн, тренер по волейболу, — выдаю я на одном дыхании и оседаю на стоящую рядом табуретку.

— Пауль, я убью его! — кричит Анин отец.

Ландерс делает знак рукой, и двое офицеров деликатно уводят безутешных родителей из комнаты. Мы остаёмся одни: я, Ландерс и миллион мерзких фото из секретного мобильника.

— Так, быстро и по порядку — что за тренер? Где он сейчас?

— Тренер её команды. Это женская команда по волейболу при университете.

Далее Ландерс начинает судорожно куда-то звонить, я не вслушиваюсь в его разговоры, я кусаю ногти и тихонько реву…

Через некоторое время офицеры возвращаются, и их босс кратко сообщает о результатах проделанных звонков:

— В университете сказали, что три дня назад он отправился в Польшу, договариваться об аренде спортивной базы для зимних сборов, и с тех пор не выходил на связь. Его рабочий и личный телефоны отключены. Я попросил связаться с той самой базой, но там сообщили, что Линдеманн у них так и не появился.

Три дня назад. На следующий день после того, как моей Аньки не стало.

— Дело плохо, — вставляет один из офицеров, — если он пересёк границу, то мы бессильны, нужно подавать запрос в европол, а это время… Уже сейчас он может быть где угодно. Для начала сделаем запрос оператору мобильной связи, но что это даст…

* * *

Ландерс отвёз меня домой, родители встретили, даже можно сказать, приветливо. Всё это не важно. Теперь я знаю имя зверя и ничего не могу поделать. Заперевшись в своей комнате, извлекаю из кармана старую фотку с Балтийских берегов, прижимаю её к груди и в бессильной ярости падаю на колени. Я просижу так дотемна, пока усталость не сразит мой воспалённый мозг и не вырвет ослабевшее тело из того ада, что зовётся реальностью, чтобы отправить его в другой ад — тот, что зовётся сном.

Доктор Лоренц

В пятницу из деканата позвонили. Мне доступно объяснили, что они, конечно, всё понимают, но у меня первый курс, семестр только начался, а пропусков накопилось уже столько, что такими темпами ближайшую сессию я могу не пережить.

К началу следующей недели я уже привыкла жить вслепую; утеряв единственный ориентир, всё, что мне остаётся — это шарахаться впотьмах, не разбирая дороги, на ощупь, не имея цели. Я — биоробот. И странный лектор, которого я увижу сегодня впервые, похоже, того же мнения о нас всех.

Аудитория забита битком, лишь первые пару рядов имеют прорехи — там я и обосновалась. За секунду до звонка в помещение врывается большая рыжая девчонка, мне незнакомая — наверное, из параллельной группы. «Привет, я Дина», — весело бросает она и плюхается на свободное место рядом со мной. Спортсменкой она не выглядит, что вообще она делает в физкультурном? Хотя, о чём это я — бедняга, скорее всего, не добрала баллов ни в один нормальный вуз и вынуждена была поступать в наше днище, не на спортподготовку, так на какой-нибудь спортивный менеджмент. Таких здесь хватает. Со своими одногруппниками я не в контрах, но и не общаюсь — не с кем общаться; наша группа идёт по тренерской специализации и состоит из неотёсанных единоборцев — сплошь южан, так непохожих на ребят из моего клуба, да фитоняш с перекаченными ягодицами и такими же губищами. Будущие богини дорогих фитнес-центров, мать их. Будущие звёзды ютуба. Обе половины контингента однозначно стоят друг друга. И я здесь — белая ворона. Однозначно.

— Смотри, это ещё что за чудак? — толкает меня в бок Дина, указывая на входящего в аудиторию лектора. Похоже, Дину ни капли не смущает, что я пока с ней даже не поздоровалась.

Лектор привлекает всеобщее внимание двухметровым ростом, телесами, более напоминающими ходячую гиперутрированную модель человеческого скелета, огромными очками и стильным брючным костюмом светло-серебристого оттенка. Брючины явно ему коротковаты — между ними и ботинками при ходьбе то и дело мелькают яркие носки с принтом в виде британского флага.

— А раньше его разве не было? — не совладав с любопытством, вполголоса интересуюсь у своей внезапной соседки.

— Нет! Сегодня же медицина в первый раз. Ты что — расписание не смотрела?

Медицина? Вот оно, оказывается, как называется.

— Девушки, я вам не мешаю? — голос у лектора мягкий, но звучный, даже в какой-то мере приятный.

До меня не сразу дошло, что он обращается к нам, неужели мы так громко переговаривались? Поднимаю глаза, чуть смутившись, и ловлю на себе его прямой строгий взгляд. Глаза ярко-голубые. У Аньки тоже такие были. Почему он всё ещё на меня смотрит?

— Извините, пожалуйста, — реагирует соседка, и наш с лектором зрительный контакт прерывается.

— Поответственнеe, будьте добры, вы сюда не развлекаться пришли. Я надеюсь. — Лектор занимает место за кафедрой и приступает к официальной части мероприятия: — Меня зовут Доктор Кристиан Лоренц, я прочитаю Вам предусмотренный учебной программой курс лекций под названием «Основы медицинских знаний». В следующих семестрах вы перейдёте к соответствующим вашим специализациям углубленным курсам, таким как биохимия, спортивная медицина и психология здоровья. Но некоторые из вас до этих курсов могут и не добраться. Чтобы перейти в следующий семестр, вам всем предстоит сдать мой экзамен, и поблажек не будет. Никому.

Последнее слово он особенно выделил — да что вообще он из себя строит? Что это за предмет такой? Основы медицины — я всё это помню из ОБЖ, из НВП, из курсов полевой медсестры — неужели опять? Скукотища. К тому же, с какого перепуга он «доктор»? Доктор наук, что ли? Настоящие доктора в больницах трудятся, людям жизни спасают, а не трындят с кафедры перед толпой бездельников про малый и большой круги кровообращения. Изрисовываю свою тетрадку — лист за листом, на автомате: глаза и тюльпаны, глаза и тюльпаны. Больше я ничего рисовать не умею. Эту тетрадку я купила сегодня утром — какой девственно-чистой она была! Белые листы, разлинованные в мелкую клеточку, идеально прилегающие друг к другу, пахнущие свежо, по-канцелярски. Девственная, как я. Тетрадные листы так просто изуродовать моими наскальными каракулями… Мысль о том, что у меня до сих пор ни с кем не было секса, в очередной раз въедается в мозг, как скверный червячок в спелое яблоко. Кажется, этот факт уже перерастает в комплекс. Ну и пусть.

— По плану сегодня мы должны были проходить основные положения Всемирной Организации Здравоохранения о гигиене, но я решил затронуть куда более важную тему. Постановления ВОЗ вы изучите самостоятельно, и следующую лекцию мы начнём с теста. А сейчас мне хотелось бы, чтобы вы со всей серьёзностью отнеслись к тому, что в нашем регионе участились случаи заражения столбняком.

Опять теряю связь с реальностью. Столбняк, грязь, зараза… Мне не довелось видеть Анькино тело — не разрешили. Конечно, оно и к лучшему, хотя, не имея возможности столкнуться с уродливой правдой лицом к лицу, фантазия сама дорисовывает самые мерзкие картины. Они мне снятся… Обезображенное лицо моей подруги, её истерзанное тело, засохшие кровоподтёки на внутренних сторонах бёдер. Снова погружаюсь в багровую тьму…

— Лучше бы вместо картинок сам изобразил сардоническую улыбку — у него бы похоже получилось. И нагляднее, — комментарий девушки Дины выдёргивает меня из чистилища.

На белое полотно во всю стену с рабочего ноутбука лектор вывел изображения бедолаг с параличом лицевых мышц. Перевожу взгляд на Лоренца, фантазия следует за словами Дины и доделывает своё. Тихонькo хихикаю в кулак — смеюсь первый раз с тех пор, как Анька перестала меня смешить. Лоренц вновь бросает в нашу сторону гневный взгляд.

— Эй, ботан, нам на тренировку пора, — грубый голос с ярко выраженным южным акцентом с последних рядов.

Все взгляды обращаются назад — туда, где окопалась группировка волосатых адептов секты греко-римской борьбы. Кто-то из них — мой одногруппник… Не, я конечно всё понимаю — они такие же граждане нашей страны, и всё такое, но как их можно было в универ набирать? Они, наверняка, и читать-то толком не умеют. У нас, конечно, учреждение не бог весть что, но университет, как-никак…

— Встаньте, молодой человек, и представьтесь, — на лице Лоренца не дрогнула ни единая мышца. Столбняк? Или наоборот?

Ничего не происходит.

— Я сказал, встаньте и представьтесь, — ровным тоном повторяет Лоренц.

— Меня не волнует, что ты там сказал, очкарик, нам на тренировку пора! — бородатый гамадрил в красном спортивном костюме громко заржал со своего места. Группа сотоварищей по ступени эволюционного развития поддержали веселье дружным хохотом.

— Веди себя прилично, обезьяна, дай лекцию дослушать! — подаёт голос Дина. Похоже, она из тех девчёнок, для которых день без проблемы — это день, прожитый впустую.

— Завали, толстуха, шкурам слова не давали, — огрызается гамадрил.

Аудитория заходится в негодующем гомоне, а я чувствую, как пылают мои щёки и белеют костяшки пальцев.

— Я в третий раз повторяю: встаньте и представьтесь, — не сдаётся Лоренц и добавляет: — Cтрана должна знать своих героев.

Гамадрил начинает мяться, видимо, такого напора со стороны тщедушного препода в свой адрес он не ожидал. Его группа поддержки, кажется, начинает понимать, что происходящее может и на них отразиться проблемами: сидящие по соседству бородачи подталкивают его с обеих сторон, заставляя встать. Не найдя на этот раз их одобрения, чувак в красном костюме всё-таки встаёт во весь рост и с наглой улыбкой смотрит Лоренцу в глаза.

— Аджмал Первез, мастер спорта, — надменным тоном декларирует он.

— Хорошо, Аджмал Первез, мастер спорта, Вы можете быть свободны, — Лоренц рукой указывает на дверь и возвращается за кафедру.

Поняв, что инцидент не будет иметь продолжения, бородач расхлябистой походкой пробирается сквозь ряды к выходу и покидает помещение. Дождавшись, пока гул утихнет, Лоренц, как ни в чём ни бывало, возвращается к лекции, возобновляя её ровно с того места, где она была прервана.

* * *

На большой перемене в столовке шумно, как на концерте Раммштайна. К буфету не протолкнуться; урвав каким-то чудом стакан чая и безликий мясной салат, я заняла одинокий столик в углу помещения и погрузилась в бездумное изучение содержимого своей тарелки.

— Извините, здесь свободно?

От неожиданности вздрагиваю, роняя вилку на стол.

— Простите, не хотел вас напугать.

Лоренц смотрит мне прямо в глаза. Опять. Не дождавшись никакой реакции, он занимает свободный стул рядом.

— Вас Юлия зовут, верно? Передайте своей подруге мои извинения за инцидент. Никто не имеет права оскорблять девушек, и в том, что подобное имело место на моей лекции — моя вина.

— Подруге? — не сразу понимаю, что речь о Дине. Она не подруга мне. А этот тип странный какой-то.

— Хорошо, я передам, — невнятно буркнула в ответ и снова уставилась в тарелку. Неудобно.

Но Лоренц никуда не уходит.

— Что-то ещё? — набравшись духу, снова поднимаю на него глаза, боясь показаться невежливой.

— Юлия, я слышал о вашей утрате. Примите, пожалуйста, мои искренние соболезнования. Трагедия, произошедшая с одной из наших студенток, никого не оставила равнодушным. Просто знайте — люди скорбят вместе с вами.

Ага, так скорбят, что на похороны кроме родни да парочки соседей никто не явился. Лицемеры. Смерть — как тест на вшивость: все строят печальные мины, произносят громкие речи, а внутренне ликуют, что это не они, не с ними, и не с их родными.

— Спасибо, — выдавливаю из себя и на автомате вновь утыкаюсь в тарелку.

На этот раз Лоренц исчез. Какое облегчение. Не день, а одно сплошное недоразумение.

* * *

На следующий день в фойе университета творится что-то невероятное. Едва переступив порог, оказываюсь в круговерти: люди снуют туда-сюда, кучкуются группами, о чём-то оживлённо переговариваются. Потерявшись в толпе, чувствую, как начинает кружиться голова. Ещё немного, и я упаду, но рыжий хвост поверхностной знакомый, мелькнув в стороне, как маяк задаёт ориентир, и я, сквозь толпу, напролом бреду в сторону Дины.

— А, это ты? Привет! Кстати, как тебя?

— Юля.

— Очень приятно, — дежурная фраза, которая ничего не значит.

Девушка даже не смотрит на меня — её взгляд устремлён туда же, куда устремлены взгляды всех, кто находится в этот момент ближе остальных к стенду с надписью «Информация». Автоматически смотрю туда и я. Посредине стенда красуется обычный лист бумаги с напечатанным крупным шрифтом объявлением: «Студента первого курса Аджмала Первеза считать отчисленным. Ректорат».

* * *

В зале всё как обычно — я вернулась к тренировкам после двухнедельного перерыва. Сегодня пятница, день спаррингов, а моя единственная боевая подруга не пришла. Боевая в прямом смысле — каждый год к нашей секции единоборств, впоследствии ставшей клубом, присоединялись новенькие девочки, но уже через пару месяцев их и след простывал. Промаявшись без постоянной пары, прыгая от одного наиболее миниатюрного мальчика к другому, классу к девятому, я наконец дождалась свою Марусю. Она просто ошиблась залом — шла на пилатес, а попала к нам. И осталась, во многом благодаря стараниям Алекса, нашего тренера, который приложил всё своё обаяние, дабы количество девушек в постоянном составе участников клуба сохранилось чётным. Сегодня Маруся приболела и взяла отгул. Обычно Алекс без проблем ставит меня на спарринги с парнями, но в этот раз безапелляционно указал на маты, где я и коротаю время, лениво растягиваясь, сматывая и разматывая давно не стираные бинты, привычно наблюдая за спаррингами ребят и вдыхая родной аромат моего второго дома. Запах зала — это запах воли, резины и пота. И он мне нравится.

Улучив минутку, Алекс подходит ко мне.

— Как ты? Отошла немного?

— Всё нормально, — дежурно бурчу в ответ на самый частый вопрос последних дней.

— Юль, слушай… Тут ответ пришёл на наш запрос. В общем, скоро можешь отправляться.

Запрос, а я уже и забыла, как несколько месяцев назад слезами и мольбами уломала-таки тренера замолвить за меня словечко где надо. Один за другим парни из клуба отправлялись в армию, и я решила, что тоже на что-то способна. Захотела поступить в Академию спортивной педагогики, в столицу. Кроме нормативов и высокого балла за экзамены, для этого необходимы рекомендации от нескольких тренеров высшей категории. Алекс обещал подключить знакомых. Каким-то образом, значит, ему удалось всё устроить.

— Хорошо, — отвечаю без воодушевления. Ещё полгода назад я бы прыгала до потолка от радости, сейчас же даже воспоминания о подобных эмоциях стёрлись из памяти. Мне всё равно. Всё.

— Тогда договаривайся в своём универе, после первой сессии заберёшь документы, и будем оформлять перевод.

— Ладно, я разберусь. Когда ехать?

— Нормативы и медкомиссия — после Нового года, а учёба начнётся в феврале.

Представляю, как «обрадуются» родители. Хотя, может и без кавычек.

После тренировки задерживаюсь, долго стою под душем, потом долго сижу в раздевалке, ничего не делая, лишь раскачиваясь на заднице, сидя на низкой неустойчивой скамье. Запихиваю в шкафчик не пригодившиеся сегодня лапы и защиты для груди и голеней, в сумку сую сырое полотенце и грязную форму, без разбора. Волосы не сушу — хоть и осень, но ещё не очень холодно — надеюсь, не простужусь. Так, налегке, покидаю раздевалку, попутно взглянув в отражение собственного лица в замызганном коридорном зеркале. Бледное, без грамма косметики, с тёмными кругами под глазами и скорбными заломами в уголках губ — за минувшие пару недель постарела лет на десять.

На выходе из спортцентра врезаюсь в группу рослых парней грозного вида, инстинктивно отпрянываю, вжимаясь в стену — да это же мои пацаны, те самые, что только что делили со мной зал. Ждали меня, значит. Олег, самый старший, недавно вернувшийся из армии и ныне пытающийся сдать на сертификат тренера по универсальному бою, делает шаг в центр самопроизвольно образовавшегося полукруга.

— Юль, мы знаем всё. Ты звони, если что.

— Если что? — говорю, как не с родными. Я и правда не понимаю, о чём речь.

— Если найдёшь его, ну ты поняла кого, раньше полицаев. Звони нам. Мы разберёмся. Мы лучше них разберёмся.

— Хорошо. Обязательно. Спасибо, — протискиваюсь в образовавшийся в полукруге зазор и шагаю прочь.

Значит, все думают, что я буду его искать? А я буду? А должна? Хороший вопрос. До сих пор у меня не было ни единой мысли, как такое возможно. Линдеманн смылся из страны — что я могу сделать, если даже Ландерс оказался ни на что не способен? А разве я пыталась? Хотя бы попробовала пораскинуть мозгами на предмет того, где он может скрываться? И почему я думаю об этом только сейчас? Отомстить за Аньку — сладкая мысль, и никаких перспектив. Корю себя за малодушие, за душевную лень, апатию, зашоренность. Становится ещё гаже.

* * *

Так, следуя за потоком безрадостных мыслей, оказываюсь посередине каменного моста, перечёркивающего поток тёмных вод, бегущих в паре десятков метров подо мной. Обычно я сажусь в автобус возле спортцентра и еду домой; тренировки заканчиваются в девять, и к половине десятого я уже дома. Сегодня ноги сами отправили меня гулять. Не заметив как, обнаруживаю себя в слабо знакомом районе, отделяемом от основного городского массива беспокойной речкой. На мосту никого — только шумные деревья по обоим берегам ласкают слух бессмысленным гвалтом трепещущей под ветром листвы. Облокачиваюсь о перила и смотрю вниз, пытаясь разглядеть в чёрном зеркале себя. Не удаётся — слишком высоко, слишком темно. Бросаю сумку на землю и перекидываюсь через перила — теперь я снова стою, оперевшись о них, только на этот раз не животом, а копчиком. Ухватившись за перила руками, отклоняюсь вперёд — я, как птица на взлёте. Так классно — как в «Титанике»! От соприкосновения с холодным камнем ладони начинают неметь, руки затекли от напряжения, и вот уже перед глазами всё плывёт, ноги слабеют, левая ступня предательски (спасительно?) скользит вперёд.

— Идиот, ты что творишь! А ну слазь быстро! — чья-то крепкая рука выдёргивает меня из «полёта» за капюшон толстовки, как слепого котёнка за шкирку.

Случайный прохожий намертво вцепился в меня и не отпустил, пока я не развернулась к нему лицом и не перешагнула перила моста в обратном направлении. Сознательным гражданином оказался древний, но крепкий старик. Кто же ещё — если в этом мире кому-то до чего-то и есть хоть какое-то дело, то только старикам.

— Иди, дуралей, и больше чтоб я тебя здесь не видел!

Подбираю сумку и плетусь прочь — к незнакомому берегу. Старик в потьмах даже не разглядел моей половой принадлежности — оно и к лучшему. Я — тень, меня нет. Есть только оболочка, которая не то, чем кажется.

* * *

Бесцельное шатание приводит меня к злачному кварталу — мы, малолетки, были наслышаны о царящих здесь порядках, хотя сами не рисковали сюда соваться. Квартал баров и кабаков, стриптиз-клубов и ночных заведений полузакрытого типа. Безвкусица неоновых огней, то там, то здесь раздающиеся вопли подпитой публики, валяющиеся по закоулкам торчки, вылизанные мажоры, для которых каждая ночь — праздник жизни. Опасливо шарахаюсь от одной двери с кричащей вывеской к другой; многие двери здесь и вовсе лишены опознавательных знаков, и лишь шкаф-секьюрити на входе сигнализирует о том, что внутри тебя, усталый путник, ждёт что-то очень-очень интересное. Едва не столкнувшись с парочкой разукрашенных девиц, которые и не девицы вовсе, а счастливые обладатели спрятанных под мини-юбками членов, слышу где-то в стороне знакомый голос. Инстинктивно оборачиваюсь: из одной из дверей, той, что без вывески, выходит он, на ходу прощаясь с кем-то, оставшимся внутри, и бодрым шагом направляется вниз по улице. На нём очки, но не те, ботанские, а кричащие, хипстерские, светлые волосы, прежде собранные в хвост, сейчас распущены и развеваются на ветру неряшливыми прядями, стильный костюм облегает тонкую фигуру, штанины опять чуть коротковаты — значит, это не случайность, а что тогда? Мода такая? Не имея на то никаких причин, он оборачивается, и я снова ощущаю на себе прямой строгий взгляд ярко-голубых глаз.

— Юлия? Что вы здесь делаете?

Ещё один хороший вопрос. Мне бы сквозь землю провалиться…

— Э, доктор Лоренц? Здравствуйте. Я, это, домой иду, с тренировки, — в доказательство сказанного потряхиваю полупустой спортивной сумкой.

— Ну что же вы так поздно, да и не самый безопасный путь себе выбрали. Позвольте уж, если на то пошло, проводить вас до дома! Где вы живёте?

— Не надо, я сама, — я уже чуть ли не бегу в том направлении, откуда пришла. На ходу бросаю: — Я могу за себя постоять.

— Я в этом не сомневаюсь, — он догоняет меня и следует рядом, не отставая ни на шаг, — но всё же, я сегодня буду спать спокойней, если буду уверен, что вы добрались до дома без приключений. Райончик здесь, прямо скажем…

Не знаю, что ответить, как реагировать. Лицо горит — хорошо, что в разбавленной цветными огнями тьме этого не видно.

— Взять вам такси? — не унимается он.

— Не надо, я прогуляться хочу. Спокойной ночи, — уже чуть ли не перехожу на бег, наплевав на все нормы приличия и правила этикета.

— Тогда прогуляемся вместе.

До моста доходим молча. Так стрёмно мне давно не было.

— Юлия, — он останавливает меня, дёрнув за рукав, развернув лицом к себе и снова уставившись мне прямо в глаза, — нет смысла вести себя, как дикари, ведь есть люди, а есть роли, и когда эти понятия путают, возникают неудобства.

Я уставилась на него в немом непонимании. Что за бред он несёт? Лоренц, тем временем, продолжает:

— Профессор и студентка — это роли, а Кристиан Лоренц и Юлия-Непомнювашейфамилии — это люди. Мы сейчас далеко за стенами университета, так что давайте вести себя по-человечески — к своим ролям вернёмся, когда этого вновь потребуют обстоятельства.

— Окей, — только и в состоянии выдавить я. Слишком много людей пытаются проникнуть в моё пространство сегодня. А ведь я никого об этом не просила. Здравствуй, взрослая жизнь.

Снова идём, снова молчим. Вот уже знакомые кварталы, вот она, зона комфорта — я раньше и не задумывалась о таком понятии. И всё же оно существует — чем ближе к дому, тем увереннее себя чувствую.

— Вот так встреча, сука, иди сюдааа! — ещё один знакомый голос из темноты.

Следуя логике вещей, принимаю недружелюбный выкрик из скрытого тенями бурной растительности и тесных застроек двора на свой счёт. Опасливо перевожу взгляд на источник шума — знакомое стадо в спортивных костюмах, из которого неторопливо выделяется он. Нет, фраза предназначалась не мне, но это ещё ничего не значит.

Аджмал Первез, мастер спорта, неумолимо приближается, в свете уличного фонаря его налитые кровью глаза сверкают тупой бычьей агрессией, огромные лапы сжаты в кулаки, два ряда белоснежных зубов сверкают хищным оскалом сквозь чёрную поросль густой бороды.

— Ты труп, очкастый, пиздец тебе! — расстояние между нами сокращается.

— Юля, отойди, — Лоренц рукой отстраняет меня с пути следования мастера спорта, и я так растеряна, что молча отступаю в тень за пределом светового пятна, очерченного на асфальте уличным фонарём.

В тот же момент — удар. Лоренц отшатывается, но сохраняет равновесие. Ещё один — похоже, он и не думает сопротивляться. Нет, это вам не тренировочные спарринги на татами, не бой на ринге, где кроме двоих есть ещё как минимум рефери. Третий удар — Лоренц снова стоит, а с носа его падают крупные капли алой крови.

— Ээй, братишка, всё, пошли, — друзья мастера спорта, наверное, такие же мастера спорта, появляются в поле зрения. Один из них заглушаетритмичную этническую мелодию на мобильнике, двое других оттаскивают агрессора в сторону.

— Не надо проблем, братишка, нам же ещё там учиться, — похоже, не все животные из стада лишены элементарного здравого смысла. Отчисленный спортсмен смачно сплёвывает на асфальт и нехотя отступает, не смея перечить своим соратникам.

Когда все четверо скрываются из виду, нерешительно делаю шаг вперёд.

— Доктор Лоренц?

Он оборачивается и снова смотрит в упор, из носа и уголков рта бежит кровь, а губы его разверзлись в широкой улыбке. Какая странная улыбка — у меня нет слова, чтобы её описать.

— Мне пора, вот мой дом, до свиданья, — на одном выдохе выдаю я, махнув рукой куда-то вдаль, и со всех ног несусь прочь.

Дом мой и правда рядом — в двух дворах от места стычки. Открываю дверь своим ключом, чуть отдышавшись, и, ни говоря ни слова, следую в свою комнату мимо взирающих на меня с удивлением и тревогой родителей. Родители молчат. Уже в комнате достаю находившийся на беззвучном режиме всё это время мобильник — пять пропущенных от мамы. Смотрю на часы — полдвенадцатого. Стыдно, неудобно. Выглядываю из комнаты и бросаю в тишину:

— Мам? Пап?

— Дочка?! — реагируют оба.

— Простите, — выцеживаю я, — не слышала звонков. Задержалась в зале сегодня — решила подольше потренироваться.

— В следующий раз позвони! Мы же волнуемся! — голос мамы выдаёт, что это не просто слова. Они и вправду волнуются.

— Аккуратней будь. Сама знаешь, что происходит, — добавляет отец, и я скрываюсь в своей комнате.

Я знаю что происходит, все знают. Звери бродят по улицам. Конечно, я не в их вкусе, но от этого не легче. Это конченый мир. Его нужно сжечь дотла. При мысли о разгуливающем на свободе Линдеманне лицо кривится гримасой отвращения. При мысли о закрытом гробе желудок сводит судорогой. Спешно раздевшись, ныряю в кровать. Прикрываю веки, и передо мной встаёт разбитое в кровь лицо Лоренца. И эта странная улыбка, какая она… Торжествующая — вот какая. Вот оно, верное слово.

Лоренц — доктор

Многократно размноженные через копировальную машину листы с тестом распространяются по рядам: снизу вверх, из рук в руки; к последним рядам стопка распечаток мельчает, но всё равно хватает всем. Следуя собственному обещанию, в начале очередной лекции Лоренц награждает нас тестом. Двадцать вопросов и четыре варианта ответа на каждый. Лектор наблюдает пристально, пытающихся хоть краем глаза заглянуть в листок соседа или в телефон без пререканий выставляет из аудитории. Секундомер неумолимо тикает. «Поблажек не будет. Никому.» — он не шутил. Похоже, он вообще не умеет шутить.

Двадцать минут пролетают мгновением, и по отмашке разукрашенные галочками и крестиками листы плывут вниз. Мы с Диной, как сидящие по центру первого ряда, собираем их и передаём лектору. Я всё ещё сомневаюсь в своей работе, особенно в ответах относительно питьевой воды и причин детской смертности.

— Думаю, я не сдам. Честно читала дома, на сайте ВОЗ всё есть, но там так много… Как думаешь, что будет, если не сдашь? — Дина напугана не на шутку.

— Думаю, ничего страшного. Это всего лишь вторая лекция, до сессии ещё далеко. Не волнуйся, — пытаюсь её утешить.

Лоренц заводит беседу о реанимационных действиях. Искусственное дыхание рот в нос и рот в рот, непрямой массаж сердца… «Кошачий глаз» как индикатор смерти. Сто раз уже всё это слышала. Смотрю на него с интересом, стараясь не выдать себя. Следов побоев на лице почти не видно — если не знать, что они должны быть, то и не усмотришь. И всё же я замечаю, что он старается не открывать широко рот и совсем не улыбается — знаю, почему. Разбитые губы имеют свойство лопаться и кровоточить ещё долго после поверхностного заживления, кожа губ очень тонкая, а капилляры слишком близко расположены к поверхности. У меня после каждых соревнований синдром Несмеяны. Лоренц так ни разу не взглянул на меня на протяжении всей лекции — а я так хотела вновь поймать прямой строгий взгляд голубых глаз. «Есть люди, а есть роли», — похоже, он отвечает за каждое своё слово.

* * *

Неделя прошла как один длинный серый день. Универ — тренировки — одинокие вечера в своей комнате. Вечера в обнимку с Анькиной фоткой. Постепенно возвращаю в свою жизнь музыку. В день, когда мой свет погас, я выключила и её. Вычеркнула музыку из опционного меню собственной жизни. В утро, когда я, как обычно, собиралась на занятия, решая какие кеды нацепить, ведь на улице холодный дождь и ветер, рука сама потянулась к приёмнику и включила радио. Играл Джордж Майкл, хит с альбома «Пэйшнс». Анька обожала его — помню, как подарила ей раритетный диск с фирменной чёрно-белой обложкой, помню, как заслушивали его до дыр и спорили о каждой композиции. Моя любимая — «Пришез Бокс», Анькина — «Эмэйзинг». По радио играл «Фрик». Я улыбнулась. Возможно, теперь они встретятся. Кто знает, может быть на небесах хорошие люди распределяются по общежитиям на основе музыкальных предпочтений? И Джордж её точно не обидит.

Лоренц входит в аудиторию, держа в руках стопку тестов недельной давности. Все шушукаются, елозят на скамьях — за прошедшие недели эксцентричный «доктор» приучил студентов относиться серьёзно как к своему предмету, так и к себе самому.

— Для начала те, кто набрал менее половины правильных ответов и не сдал тест — ваша оценка на зимнем экзамене будет автоматически снижена на балл, — он выдаёт Дине добрую пачку распечаток, и та покорно приступает к их адресному распространению.

По аудитории проносятся недовольные комментарии, вздохи разочарования. Кто-то матерится, а кто-то даже плачет. Моего листа в этой стопке нет.

— Теперь те, кто допустил не более двух ошибок — никаких поощрений, лишь моя похвала.

Эта стопка тонюсенькая, и моё имя снова не в списке. По залу проносятся редкие ликующие возгласы единичных везунчиков.

— «Хорошисты». Вы в безопасности.

Дина спешит за очередной пачкой, изо всех сил стараясь не напутать с фамилиями и вручить каждый лист в руки верному адресату.

— Ну и «троечники». От пятидесяти до семидесяти процентов правильных ответов.

Заметив, что Дина уже не справляется, Лоренц сам раздаёт оставшиеся работы, благо их немного. Последний лист из его рук опускается на парту передо мной.

— Ожидал от вас большего, Юлия — столько лет в спорте, а элементарных вещей не знаете.

Прямой строгий взгляд, которого я так искала, на этот раз парализует: молча опускаю глаза и таращусь в свой листок, замаранный то там, то здесь красными чернилами. Руки дрожат, я держу их под партой, сцепив замком; щёки пылают, и в ярком свете лектория это невозможно утаить; на глаза наворачиваются предательские слёзы обиды. Лоренц сверлит меня взглядом, будто пытая, будто нарочно; в секунде от моей истерики он резко разворачивается и спешит к кафедре, чтобы огласить тему новой лекции. Невероятными усилиями воли нормализую дыхание в тот момент, когда Дина возвращается на своё место.

— У меня «четыре» — охренеть! — верещит она. — А у тебя…

Она смотрит в мой лист и не переспрашивает.

— Да не ссы, главное, что не «два», — сбавив энтузиазм, Дина похлопывает меня по плечу.

Она права. Как всегда.

* * *

На вечерней тренировке Алекс радует нас всех приятным известием: кубок федерального округа по рукопашке в этом году будет разыгрываться в нашем городе, а значит можно аккредитовать побольше участников, и никуда ехать не придётся. Тренер всегда сам выбирает, кому выступать, а кому уготовлена лишь роль секундантов — свои решения он не комментирует, и предугадать их практически невозможно. Соревнования в начале ноября, и в конце тренировки он раздаёт всем счастливчикам, попавшим в предварительный список участников, направления на прохождение медкомиссии. Мы с Марусей получаем заветные бумажки и на радостях обнимаемся. Наконец-то. Может, на татами из меня выбьют всё дерьмо, соревнования — всегда катарсис. Важна не победа. Важен сеанс очищения. В этот раз он необходим мне как никогда.

Следующим днём с чистой совестью игнорирую универ. Вуз у нас спортивный, и такие причины для непосещения лекций как соревнования, сборы или медкомиссии работают беспрекословно. Вдоволь отоспавшись, долго и тщательно моюсь под душем, надеваю лучшее бельё, пью воду — больше ничего нельзя, так как забор крови осуществляется на голодный желудок, хватаю направление и шагаю в спротдиспансер хорошо знакомой дорожкой. Сегодня выглянуло солнце — холодное осеннее солнце, неспособное ни осушить луж, ни согреть землю, но всё ещё способное ослеплять. Довольным жестом водружаю на нос солнечные очки — любимый аксессуар, который уже скоро станет совсем неактуальным. Желудок плачет, требуя завтрака. Обещаю ему поход в КФЦ сразу после диспансера. Кажется, он меня услышал, по крайней мере, голодные песнопения прекратились.

Сдав кровь, взвесившись и пройдя невролога, спешу к физиологу. Роксану я знаю уже года четыре. Она — наш бессменный доктор, дотошная до чёртиков, мнительная, но без повода не паникующая. Я к ней привыкла. У дверей кабинета никого — повезло сегодня, без очередей! Постучавшись и не услышав ответа, захожу внутрь и сразу же проскальзываю за ширму. Алгоритм действий отрепетирован тысячей повторов: вот сейчас ко мне зайдёт она, пощупает мой позвоночник, заставит поприседать, измерит давление и пульс до и после, задаст пару уточняющих вопросов — и жди меня, КФЦ! Раздеваюсь до трусов и лифчика, собираю волосы в пучок и терпеливо жду, подпирая кушетку коленом.

Наконец, в кабинете раздаются шаги.

— Так, кто тут у нас…

Лоренц смотрит на меня несколько секунд широко раскрытыми глазами, не двигаясь и не говоря ни слова. Нет, он не скользит по моему телу взглядом или что-то ещё — он смотрит в мои глаза, распахнутые ужасом. Я снова парализована, я не стремлюсь ни прикрыться, ни укрыться, я просто стою перед ним в полный рост в одном белье.

В итоге он разворачивается на сто восемьдесят градусов и исчезает за ширмой.

— Одевайтесь, Юлия.

Дрожащими руками хватаю свою одежду, мысли путаются, язык заплетается:

— А… Роксана?

— Она в декретном, меня попросили заменить её на время отпуска.

— Но вы…

— Я спортивный врач, работаю с футболистами. На замену больше никого не нашлось.

— Но как же…

— Преподавание — нечто вроде хобби для меня. Одевайтесь.

— Но как же справка?

— Я выпишу вам справку, — в его голосе чувствуется раздражение, а я ощущаю иррациональное чувство вины. — Думаю, вы здоровы. Знаю, что так не положено — можете обратиться к другому врачу, но… Лично я осматривать вас не буду. Извините.

Одевшись, я покидаю укрытие и молча протягиваю ему свой медицинский лист. Он расписывается где надо, делая пометки в графах от балды, шлёпает печать и отдаёт бумагу мне.

Смотрю на бумагу — всё как надо, можно считать, для выступления я аккредитована. Киваю в знак немой благодарности и зачем-то шепчу:

— У меня соревнования через месяц…

— Удачи вам на соревнованиях. Увидимся в университете.

Уже в дверях его голос вновь заставляет меня обернуться:

— Юлия… Берегите себя.

* * *

Четыре куска жирной куриной грудки в панировке быстро исчезают внутри меня. Это не просто физиологический голод — это панический голод. Паника затуманивает мой разум, и результат её — стакан холодного пива прямо передо мной. Я практически не пью, а тем более за несколько недель до соревнований. Кто заставил меня взять это пиво? Кто заставляет меня осушать его крупными глотками, обжигая горло терпкой прохладой, затуманивая разум хмельными пузырьками? Кто заставит меня взять ещё один? Неужели домой сегодня я приду пьяная?

На улице уже стемнело, я ещё никогда не проводила в душной забегаловке так много времени. Не чувствую времени. Что-то шевелится внутри, в груди, что-то щекочет. Некий спрут обвил щупальцами мои рёбра, придушил солнечное сплетение и сейчас подбирается к самому сердцу. Лоренцом звать того спрута. Таинственный доктор против молоденькой глупой девственницы. Скорее бы соревнования, скорее бы катарсис. Скорее бы из меня выбили всё это дерьмо.

Снова брожу по вечерним улицам без цели. Решила не идти домой, пока не протрезвею — зачем родителей расстраивать. На этот раз стараюсь следить за временем, чтобы не быть дома слишком поздно. Сторонясь многолюдных проспектов и угрюмых закоулков, выхожу к заброшенному парку. В годы моего детства здесь была детская площадка; холмистый ландшафт позволял нам, мелкотне, использовать данное пространство в зимнее время года для нехитрого экшна: ледяные горки для экстрималов на деревянных санках, снежные склоны — для любителей более спокойно прокатиться на лыжах или на борде. Десять лет назад здесь было не протолкнуться, сегодня же — никого. Современные дети не катаются на санках. Да и не зима ещё, в общем-то. Подхожу к каменистому обрыву: горные спуски заброшенного парка воронкой устремляются вниз — туда, где в лучшие времена располагался амфитеатр с деревянными скамьями по кругу и бетонной сценой в центре. Теперешний пейзаж больше напоминает открытку из Припяти. Присаживаюсь на один из валунов у самого края своеобразного обрыва. Огни близлежащих улиц едва ли доставляют сюда хоть толику света: я могу спокойно посидеть, подумать, протрезветь в конце концов.

Чёртов Лоренц не вылезает из головы. В моей жизни такое впервые: впервые мальчик, парень, мужчина завладевает моим вниманием, впервые я чувствую себя потерянной. Мне не нравится это чувство, оно нелогично. Моя душа снедаема скорбью, в моих снах — смеющаяся Анька, лёжа в гробу, шлёт мне приветы. Зачем он мне? Чем сильнее стараюсь не думать о нём, тем больше завладевает он моим сознанием. В нём нет ничего красивого даже, внешность его чуть ли не отталкивающая, а поведение — тем более. Мне страшно рядом с ним. Я боюсь его улыбки. Чувствую себя предательницей, будто теряя себя, свою суть, будто принося себя в жертву первому встречному. Быть может, это способ самоубийства? Закрываю лицо холодными ладонями и с шумом выдыхаю — полупрозрачный пар несвежего дыхания рикошетом отдаётся от ладоней, возвращаясь к носу кислыми пьяными нотками.

— Не сиди на холодном — детей не будет.

Вырываю лицо из студёного плена. Пропасть подо мной, освещённая полной луной да жалкими отблесками далёких уличных фонарей, ныне накрыта чужеродной исполинской тенью. Тень теряется в глубине, а я слишком напугана, чтобы обернуться и взглянуть в лицо незнакомцу, которому она принадлежит. И этот голос… Он знаком мне. У меня хорошая память на голоса, но сейчас она не выдаёт мне имени, зато вполне отчётливо шепчет: «Беги!». Время идёт, я не шевелюсь, находясь в до сюрреалистичного невыгодном положении — подо мною обрыв, за мною неизвестность. Тень тоже не шевелится, пугающей тучей она нависает надо мной, и спасения не видно.

— Что бы ты там ни думала, я любил её.

О да, я помню этот голос. Сколько раз я слышала его во время Анькиных игр. Мы всегда ходили на соревнования друг к другу. Я помню её игры, дурацкие глухие удары ладоней о мяч, высокие девушки, перемещающиеся по своей половине площадки в известном лишь истинным поклонникам волейбола порядке, и его ругательства. Ему не надо было кричать — его дикого голоса хватало, чтобы одним лишь словом на полутоне заставить девчёнок писаться от страха. Любитель рыкнуть на своих подопечных, любитель вырывать их зубами свои победы… Тот, кто отнял её у меня, сейчас стоит за моей спиной; ему достаточно лишь подтолкнуть, и я улечу. И меня никто не поймает. Ещё один закрытый гроб в копилку этого города…

Это страх того типа, когда чувствуешь, будто в твоём желудке орудует миксер. Куриные грудки вперемежку с пивом поддались невротической диффузии — я чувствую, как тошнота подкатывает к горлу, и в то же время, как тянущее ощущение под копчиком всё настойчивее намекает на необходимость посетить туалет. Опираюсь ладонями о колени, отдираю задницу от холодного влажного валуна и медленно, мучительно медленно, будто тролль, на закате обращающийся в живую тварь из заколдованного дневным светом камня, встаю на ноги. Разгибаю позвоночник, переставляю ноги, меняя направление стоп, поворачиваю голову… Его лицо прямо передо мной. Несвежее, небритое, всё такое же зверское, как всегда, только вот раньше я этого не замечала, а сейчас я вижу даже больше. Смотрит на меня вызывающе. Дразнит. Издевается.

— Мы хотели пожениться.

Его голос очередным раскатом грома бьёт меня по макушке. В тот же момент он делает шаг вперёд, и дистанция между нами сокращается до минимума. Стараюсь удержать равновесие, но он делает второй шаг, на этот раз чуть ли не наступая мне на ботинок. В ужасе отшатываюсь, занося левую ногу назад — а там ничего нет. Нога скользит в бездну, туловище — за ней. Костлявые коленки больно бьются о камни; отчаянно пытаюсь нащупать ступнями хоть какую-то опору, а тело тем временем продолжает скользить. В последний момент хватаюсь обеими руками за валун, на котором я только что сидела — к чёрту маникюр, тем более, что его никогда у меня и не было. Вот сейчас валун выйдет из земли и финальным аккордом завершит мизансцену, расхреначив мой череп в кашу. Зажмуриваюсь. Валун выдерживает. Натренированные руки позволяют телу подтянуться; после нескольких неудачных попыток мне удаётся приподнять до кромки обрыва правое колено, затем левое, затем затащить в безопасность всё туловище. Я лежу на холодной земле, рвано дыша, смотря на луну. Лунное блюдце вдруг пропадает: это он, его непобедимый силуэт огородил меня от луны. Глядя на моё усталое тело в грязных одеждах, он спокойно улыбается и добивает контрольным:

— Она рассказывала про тебя. Мы вместе смеялись.

Я не вижу, как он удаляется, и даже не слышу его шагов. А что, если это тяжёлое тело — и не человек вовсе, а демон, передвигающийся по воздуху? Сгибаю ноги в коленях, подбирая стопы к заднице, руками обхватываю себя, лицо пылает, горит, бронхи тоже горят, я вся горю, а слёзы — лишь горючая жидкость для моего пожара. В детстве мне нравилась старенькая песня Фила Коллинза «Ин Зе Аир Тунайт», она всегда ассоциировалась у меня с ночью цвета индиго, небытием и опустошённостью. Я думала, что когда всё хорошее, что есть во мне, сгорит дотла, эта песня сможет стать достойным саундтреком к финалу. То были лишь фантазии. Сейчас я точно знаю, что музыка Коллинза слишком хороша, чтобы сопровождать пепел. То, что осталось от меня — это пепел. Горстка пепла, размазанная по склизкой, слякотной поверхности осенней земли.

* * *

На циферблате первый час ночи, я бреду по опустевшим улицам, сторонясь случайных прохожих, скрываясь в тени безлюдных подворотен, стесняясь себя, стыдясь себя. Телефон давно отключен — рано или поздно звонки от родителей должны были прекратиться, и я прекратила их сама. Бродяга, чья одежда в грязи, а душа в отрепьях. Наверное, так и опускаются: сначала теряют себя, а потом и свою жизнь. У меня есть деньги, немного, но хоть что-то. Долго выжидаю, пока в кафе не останется посетителей, и персонал не удалится в подсобку на долгожданный незаконный перекур. Проскальзываю в помещение КФЦ — как хорошо, что американские франчайзинговые кафешки работают круглосуточно — и сразу в уборную. Я не смотрю в зеркало. Боюсь. Некоторые боятся увидеть в зеркале Пиковую Даму, а я боюсь увидеть в нём себя. Я боюсь посмотреть в зеркало и ничего не увидеть. Снимаю куртку и штаны, сильно рискуя, застирывая наспех. Любимых солнечных очков и след простыл. Умываюсь, собираю спутанные узлами неровно остриженные волосы в хвост. Сушу шмотки под феном — мне не надо, чтобы они были сухими, я хочу чтобы они выглядели сухими. Двадцать минут в туалете — и меня никто не потревожил. Наконец, набираюсь смелости, шагаю в зал, стараясь изо всех сил изобразить «как ни в чём ни бывало» мину, иду к кассам и делаю заказ. Снова пиво, снова курица. Не хочу ни того, ни другого. Но мне надо где-то перекантоваться до рассвета. До рассвета в метафорическом смысле слова.

Я одна в зале в это время суток. Цежу пиво сквозь трубочку, будто насос — не останавливаясь. Не хочется пить — хочется напиться. Колокольчик над входной дверью звенит мимо моего сознания, мои глаза вперены в экран ТВ, там музыкальные клипы — темнокожие красотки на высоких каблуках, свет и краски чужой жизни. Мне нравится.

— Юлия? Боже, что с тобой? Ты знаешь, который час? Что с твоей одеждой?

Кто это говорит? Голос в моей голове? Схожу с ума? Пора бы.

— Ты в порядке?

Чувствую соприкосновение чьей-то холодной ладони со своим лбом.

— Да у тебя жар! Всё. Пойдём.

Уже в машине прихожу в себя. Рядом Лоренц, в его руке — большой стакан латте. В его машине чисто и пахнет ёлочкой. Он водружает картонную ёмкость с кофе в подстаканник и уже обеими руками трясёт меня за плечи.

— Очнись. Ты попала в аварию? На тебя напали? Ну не молчи же!

Мой взгляд сам нащупывают фокус — ярко-голубые глаза напрoтив собирают остатки внимания на себе, это не впервой.

— Ну что, что случилось? Скажи мне! Я врач, я помогу! Тебя изнасиловали?

— Со мной всё в порядке, — наконец прохрипываю я. — Доктор Лоренц, пожалуйста, отвезите меня домой.

Он не отпускает. Не хватается за руль, не спрашивает адреса. Он ничего не делает, лишь смотрит на меня, и смотрит, и смотрит… Он такой же, как и все. Все звери. Вдруг…

— Поплачь.

— Что? — переспрашиваю, хотя и поняла его с первого раза.

— Поплачь, станет легче.

Он притягивает меня к себе, позволяя моему сопливому носу зарыться в борты его пиджака. Я рыдаю дико, по-животному, пуская слюни на его одежду, а он лишь крепче прижимает мою голову к своей груди.

* * *

— Юля! Третий час! Мы не спим! Ты где загуляла?

Я не ожидала такой реакции. Значит, родители только и ждут, чтобы я «загуляла». Да, они не спят, но в их лицах нет ни тени упрёка, нет в них и тени недавнего беспокойства. Они хотят, чтобы я «загуляла». Это предательство, в какой-то степени.

— Всё нормально, в аварию попала, поскользнулась.

— Кошмар! Опять небось дорогу в неположенном месте переходила?

Ничего не отвечаю. Не из вредности, не со зла. Просто падаю с ног. Упала я уже в ванной, обтекаемая струями едва тёплой воды. Сколько грязи на мне. А сколько её во мне! Но я отмоюсь. Я стисну зубы и буду мстить за своё падение. Доктор Лоренц доказал, что я достойна жить, а я докажу, что Линдеманн — не достоин.

Одни калечат, другие исцеляют

Хочу в универ, хочу на тренировку, хочу гулять, хочу жить — это так странно. Не узнаю себя, наверное, всему виною грёбаная простуда, укравшая у меня жизнь на целую неделю. Неделя в постели, в бредовом полусне, в мучительных звенящих болях, отдающих в голове при каждом её повороте. В раздираемом горле, заложенном носе, удушливом кашле, ломящихся суставах и самом страшном — в чувстве собственной ниначтонегодности. Я редко болею. Боюсь болеть. Самое страшное, что может случиться с любым человеком — это состояние беспомощности. Беспомощные люди — всегда жертвы.

Дождавшись, когда родители уйдут на работу, с трудом поднимаюсь с кровати лишь для того, чтобы отыскать в комнате ноутбук и телефон, и вернуться в кровать уже с ними. Телефона Ландерса у меня нет, но на сайте полицейского управления есть его рабочий номер. Тыкаю дрожащими пальцами по кнопкам, наконец слышу мягкий тембр с нотками усталости:

— Детектив Пауль Ландерс, слушаю вас?

— Здравствуйте, это Юлия… Вы помните меня? — голос совсем охрип, каждое слово даётся с трудом, обжигая воспалённое горло очередной волной напалма.

— Юлия? Конечно, помню. Вы звоните в связи с делом вашей подруги?

— Да. Линдеманн… Он в городе, я видела его.

На том конце провода повисает пауза, причина которой мне пока не понятна. Наконец, Ландерс возвращается, и мне кажется… что голос его стал тише и отдаёт нотками вины?

— Мы знаем, Юлия. Он уже давно вернулся, мы решили вам не сообщать, чтобы лишний раз не тревожить. Чтобы помочь вам… не совершать глупостей.

Не верю своим ушам. Рефлекторным жестом прикрываю рот ладонью. Это же фантасмагория какая-то! Убийца моей подруги гуляет себе по улицам, полиция в курсе, и…

— О каких глупостях вы говорите?

— Юлия, прошу вас, успокойтесь. Мы провели все необходимые следственные мероприятия. На телах всех трёх жертв биоматериала, если вы понимаете, что я имею в виду, обнаружено не было. Линдеманн сознался, что у него был роман с Анной, но это ещё не доказывает его причастность к её убийству. Также он утверждает, что с остальными двумя жертвами он вообще не был знаком, и нам не удалось пока доказать обратное. В день похищения Анны он был в своей квартире, готовился к командировке в Польшу. Мы проверяем его алиби. Он сообщил нам, что узнал о случившемся из СМИ, уже находясь на полпути туда, и, поддавшись панике, решил ненадолго исчезнуть, разумно предположив, что рано или поздно следствие начнёт подозревать его. Однако чуть более недели назад он вернулся и сам явился к нам в участок. Я сожалею, но на данный момент у нас нет ни единого повода даже арестовать его. Его отстранили от работы с подростками до окончания следствия, и сейчас он находится под подпиской о невыезде. Да, и на начало их связи Анне было уже семнадцать, так что и тут перед законом он чист.

Я молчу. Я всё ещё не верю. Это жар, это галлюцинации. Или это система?

— Прошу вас, ничего не бойтесь и не выходите с ним на контакт. Предоставьте профессионалам завершить свою работу.

Это кто здесь профессионал? Гнев бьёт в голову. Интересно, мои родители знали? Наверняка, они же общаются с Анькиными… Знали, но молчали. Значит, вот чем была вызвана их чересчур спокойная реакция на мой недавний ночной «загул». Вы что все — слепые???

— Ландерс, слушайте, несколько дней назад он напал на меня.

— Как это — напал? — в голосе полицая слышится скепсис и недоверие. Обиженная дурочка цепляется за последний шанс, чтобы привлечь к себе внимание. Я знаю — это то, о чём он сейчас думает.

— Вот так! Выследил меня на улице! А я чуть с обрыва не упала!

— Постойте, он вас что — трогал?

— Нет.

— Бил?

— Нет.

— Угрожал?

— …нет.

— Извините, тогда о каком нападении речь? Город у нас маленький, и вы с ним вполне могли случайно пересечься на улице, но нападение — это уже криминал. Почему же вы сразу не написали заявление?

Ответа у меня нет. Становится ясно, что это разговор ни о чём. Поддавшись обиде, напоследок выдаю:

— Анька тоже никаких заявлений не писала. И те девчoнки — тоже, — и бросаю трубку.

Я не знаю, как всё это переварить, не знаю, как дальше действовать, но точно знаю, что осталась одна. Мне никто не поможет, но у меня уже нет права отступить.

* * *

Вернувшись в строй, со свежими силами приступаю к учёбе. Зубрю сутки напролёт, стараясь наверстать упущенный за время болезни материал. Впереди меня ждёт столичная Академия, а значит, семестр я должна закончить только с хорошими оценками. От всех дисциплин, связанных с физической нагрузкой, врач районный терапевт меня освободил на две недели. С чувством жуткого смятения ожидаю ближайшей лекции по медицине. Но час пробил — Лоренц, как обычно, с серьёзной миной вещает с кафедры, на этот раз про оружие массового поражения, про период полураспада урана, про то, где в нашем городе расположены убежища. Немногие знают, что они есть. Я вот знаю, но какой же это бред! Если уж и жахнет, то нам всем уже ничего не поможет. Какой смысл тогда вообще напрягаться?

— Ты где была? Болела? — улучив минутку, Дина вопрошает полушёпотом.

— Да. Что было на прошлой лекции?

— О, ты многое пропустила! Лоренц тут такое устроил, он как с катушек сорвался! В конце занятия дал очередной тест, который мало кто сдал — он был не по теме и вообще очень сложный! Так не честно! Понаставил «двоек», застращал, что в следующий семестр вообще никто не перейдёт, мы все в шоке были!

— Девушки, поделитесь, что это такое интересное вы там обсуждаете? Давайте вместе обсудим?

Снова строгий взгляд, лицо без тени улыбки.

— Извините, — хором отвечаем мы с Диной и синхронно опускаем глаза в тетрадки.

На перемене впервые не выхожу из аудитории одна. Спешу за Диной, боясь показаться навязчивой, но мне до смерти любопытно. Дина любезно хватает меня под руку и тянет в столовку. Она берёт пиццу и пирожное, я — мясо и овощной салат. Сразу видно, кто здесь на кого учится.

— Дин, ну расскажи, что ещё там было? У меня пропуск, но есть справка — надеюсь, на допуск к экзамену не повлияет…

— Если справка, то не беспокойся. А Лоренц… — видно, что ей всё это время не терпелось поделиться горяченьким, и она лишь ждала нужные уши. — Интересно, кто это тогда его так вывел из себя? Из наших никто не вякал — после Первеза все очкуют с ним связываться.

— Он что — орал?

— Нет! Если бы! Не отпускал нас из аудитории, пока не проверил все тесты, потом обозвал всех дебилами, пригрозил недопусками, ну и так далее! Он ненормальный какой-то! Может, с женой поссорился?

— С женой? — такая мысль ни разу меня не посещала, хотя — почему бы и нет? Отсутствие кольца на пальце ещё ни о чём не говорит. С чего вообще я взяла, что у него никого нет? Изо всех сил пытаюсь не выдать своей заинтересованности в личности нашего препода — пусть Дина думает, что меня волнует только учёба.

— Может с женой или с девушкой. А может он вообще, это, ну ты поняла!

До меня не сразу доходит, куда она клонит, а мою собеседницу выражение искреннего непонимания на моём лице, кажется, лишь веселит:

— Может он из этих, из пидоров!

— Тщщщ! — жестом заставляю её замолчать.

Мы глупо хихикаем, и всё же — здесь есть о чём поразмыслить!

— Юль, а ты что сегодня вечером делаешь?

— На тренировку иду, а что?

— На какую тренировку, у тебя же освобождение! У меня спектакль в девять — давай, подваливай. Клуб «Маяковский» — за зданием прокуратуры, знаешь?

— Знаю. А что за спектакль-то?

— Ну я как бы в любительском театре играю… Цена билета не установлена — живём на добровольные пожертвования, вроде как. Вообще-то мы на каникулах даже гастролируем! — её лицо сияет гордостью и немного смущением.

Неожиданное и неудобное предложение. Из числа тех, ответить отказом на которое — значит смертельно обидеть.

— Хорошо, я приду.

— Отлично. Увидимся!

* * *

Я всё равно иду в зал. Пусть тренироваться пока нельзя, но хоть посижу здесь, понаблюдаю за ребятами, подышу родным воздухом.

Алекс с ходу ошарашивает новостью: до соревнований я не допускаюсь. Естественно, я этого ждала, но всё равно обиделась. Тренер спешит с объяснениями, и это именно объяснения, а не отговорки. Во-первых, восстановиться за несколько недель после болезни мне вряд ли удастся; во-вторых, в январе сдавать нормативы в Академию, а если на соревнованиях что-то пойдёт не так, я могу потерять форму, и тогда все планы о переводе в столичный вуз вообще рухнут; в-третьих, снова не набирается достаточного числа девушек, чтобы разбить на весовые категории, а это значит, что все бои будут проводиться в абсолютном женском весе — я лёгкая, и слишком вероятно, что в первом же туре попаду на спортсменку килограммов на пятнадцать тяжелее меня. Маруся весит под семьдесят, к тому же она сейчас в отличной форме — вот пусть и выступает за клуб, а я побуду секунданткой, причём как у неё, так и у нескольких пацанов из клуба. В целом, я согласна. Замяли. Проехали. Самолюбие немного пострадало — только и всего.

— Юль, лапы не подержишь? — Маруся выдёргивает меня со скамьи в углу зала и тянет на краешек татами. — Алекс сегодня с пацанами только занимается, а мне что делать? Давай проработаем апперкот, потом лоукик.

— Лоу запрещён на соревнованиях, Маруся, куда тебя занесло! — хохочу я, едва успевая выставить лапу перед грудью, но заслонить бедро всё же не успеваю — Маруся лупит меня под коленной чашечкой, несильно, играючи, но я всё же падаю, в полёте цепляя её за штаны свободной рукой и увлекая за собой.

Мы катаемся по татами, пытаясь побороть друг друга. Её пальцы свободны — кисти скованы лишь бинтами, моя правая всё ещё в лапе, а левой я продолжаю стягивать с неё штаны. Справку врач мне выписал не зря — уже через минуту начинаю задыхаться, оглушая пространство вокруг скрипучим бронхотическим кашлем, и оказываюсь на лопатках. Маруся тут же водружается сверху, зажав мои бёдра между своих и пригвоздив ладонями мои руки к ковру.

— Слышала, ты в столицу собираешься? Бросаешь меня? А я вот возьму всем на зло и в армию уйду! — она склоняется надо мной так, что выбившиеся из хвоста пряди её волос смешно щекочут мои щёки.

— В армию, значит? Будешь с АК-74 бегать? — подыгрываю я.

— Ага! АК — знатный ствол. Единственный, что меня возбуждает. И тебя тоже. Правда?

— Беретта — тоже ничего, — как странно, я смущена, хотя знаю Марусю уже несколько лет. Но я никогда не видела её такой.

— Беретта — отстой, и М-16 тоже, — она вскакивает на ноги и подаёт мне руку, помогая подняться.

Её рука болезненно скользит по ремешку часов — автоматически смотрю в циферблат и нервно вскрикиваю:

— Полдевятого! Я обещала сокурснице быть на её спектакле. Чёрт, опаздываю!

Ловлю недоумённый взгляд Маруси, и вдруг предлагаю:

— А пойдём со мной! Только на душ времени нету, надеюсь, ты не сильно сегодня провоняла!

Мы вместе выбегаем из спорткомплекса, садимся в автобус и едем до ближайшей к зданию прокуратуры остановки.

* * *

На входе выдаём встречающему пареньку, утыканному пирсингом, по горсти мелочи. Он не пересчитывает, лишь жестом указывает нам на вход в основное помещение. Зал практически не освещён, он полон самой эксцентричной публики: здесь странные очкастые хикки, всякого рода неформалы, грязные панки, узнаю ребят, которые каждый день играют в центре города на гитарах, агрессивно выманивая у прохожих деньги выкриками «Подайте музыкантам на пиво!». Кто-то сидит на стульях, но большинство располагаются прямо на полу, полуразвалившись, куря сигареты и не только. Тихонько, по-турецки усаживаемся на пол и мы. Вскоре маленькая сцена освещается тусклым прожектором, и представление начинается. Ставят нечто по мотивам «Соловья и Розы» Оскара Уайльда. Всё жду появления Дины и дожидаюсь: она играет розовый куст. Говорящий розовый куст. Спектакль длится не более получаса, я не могу сказать, что происходящее на сцене мне интересно, но при этом — оно однозначно зачаровывает.

После представления сцена переходит во владение другого коллектива. Кажется, они пытаются изобразить некую современную панк-версию Горьковского «На дне». Вскоре умытая от грима и переодетая в человеческие шмотки моя однокурсница появляется рядом с нами.

— Привет, я Дина, — она протягивает Марусе руку. Где-то эту фразу я уже слышала. Коммуникабельная Дина.

Досмотрев трешовую «На дне», мы втроём решаем удалиться. Девчонки покупают по пиву, я как самая болезная — чай из Макдака. Мы исчезаем в одном из тёмных дворов, укрываясь от моросящего дождя в деревянной беседке. Девчёнки громко болтают, без умолку, будто они сто лет знакомы. Поначалу пытаюсь поддержать болтовню, но всё больше погружаюсь в себя, возвращаясь к обычному течению мыслей. Анька — Линдеманн — Ландерс — беспомощная я — Лоренц. Ненормальная связь имён, ненормальная связь судеб.

— Эй, ты чего такая кислая? — очередным ударом в бок возвращает меня на грешную землю Дина.

Лишь молчу. Не умею притворяться. Девчонки, с вами хорошо, но на душе всё так же гадко. Извините.

— Не трогай её, она ещё от смерти подруги не отошла, — вступается Маруся.

— От… от чего? — как странно, Дина учится на одном курсе со мной, а даже не слышала о том, что произошло. А вдруг, она не одна такая? А вдруг на самом деле все они не молчат лицемерно, а и вправду ничего не знают? «Мы все скорбим вместе с вами», — слова Лоренца. Значит, тоже ложь?

Пока Маруся в наиболее щадящих выражениях пересказывает Дине мою историю, точнее, она и не моя вовсе, но я сделала её своей в тот момент, когда сделала «своей» Аньку, я молча таращусь в грязь под ногами. Что-то необузданное закипает во мне, как в тот день на кладбище, чувствую острую потребность говорить. Кричать о том, что внутри.

— А вы знаете, что её убил Линдеманн? И полиция знает, но ничего не хочет делать?

Две пары глаз уставились на меня, блистая в темноте влажным непониманием. Повторяю:

— Полиция всё знает, и им на-пле-вать!

— Тоже мне новость, — спустя паузу держит ответ Дина, — на систему надеяться — последнее дело. Я давно это усекла. То есть ты хочешь сказать, что некий извращенец похищает, насилует и убивает девушек, и всем наплевать? А мы на что?

На этот раз две пары влажных глаз таращатся уже на неё.

— Если всё так, как ты говоришь, то он не должен выйти сухим из воды. И если что — я готова помочь.

— И я, — поддакивает Маруся. — Нам нужен план.

В одно мгновенье давно ушедшая из-под ног почва вдруг возвращается обратно. Я обнаружила себя твёрдо стоящей на ногах, конечно, фигурально выражаясь, ведь фактически я всё ещё продолжала сидеть на рассохшейся деревянной скамье внутри беседки. Вдыхая свежий воздух осеннего вечера, я чувствовала, как жизнь возвращается в моё тело. Купаясь в этом чувстве, мне не сразу удалось заметить, как две девичьи ладони опустились на мои сложенные замком руки с обеих сторон. Неужели. Неужели, я больше не одна.

* * *

Следующий день в универе прошёл на благостной ноте. Несмотря на то, что все пары были лишь для нашей группы, и Дину я не увидела, мне было хорошо. Преподы меня хвалили — самозабвенная зубрёжка принесла свои плоды. Фитоняши не бесили — имея возможность лицезреть их вблизи, я уже знала, что не такие уж они и няши, и даже не такие уж они и фито — и они это знали, изо всех сил изображая доброжелательность, будто бы та была способна скрыть собою их ущербность. Даже бородатые борцуны не бесили, а тот, что был из шайки Первеза, подчёркнуто вежливо поздоровался со мной с утра.

Сегодня тренировки нет, и после занятий я спешу домой, чтобы запереться в своей комнате и сосредоточиться, наконец, на составлении того, что Маруся назвала «планом».

— Как ты, выздоровела? Хорошо себя чувствуешь? — Лоренц вылавливает меня посреди улицы по пути моего следования. В этот раз я совсем не напугана и даже не удивлена — в последнее время я так часто о нём думаю, что внезапная встреча в городе выглядит скорее чем-то логичным и закономерным, нежели странным.

— Всё хорошо. Спасибо. Спасибо вам.

— Мы не в университете, давай на ты, — и вдруг он берёт меня з а р у к у! За руку берёт и ведёт в сторону припаркованной рядом машины.

Я помню атмосферу этой машины, помню запах ёлочки.

— Ну? — полуигриво произносит он, снова сверля меня взглядом. Моя рука давно освободилась, и я зажимаю обе ладони меж своих коленей, мне опять страшно, и я опять ничего не могу с собой поделать. — Я не враг тебе. А ты интересная. Видел вас вчера в «Маяковском», ты была с подругами. Не знал, что увлекаешься современным искусством.

— Что… что вы там делали?

— Друзья позвали. Рыжую тоже видел. Розовый куст. Вот уж не ожидал! Девчoнки, вы молодцы! А хочешь ещё больше современного искусства? Любишь электронную музыку?

Непонимающе смотрю на него. Лоренц везде, теперь не только внутри меня, но и вовне! И он снова улыбается, и его лицо вроде не такое уж и страшное. За окном машины скромные солнечные лучи поджигают оранжевые верхушки деревьев; трудовой люд спешит по своим делам; освободившиеся после занятий студенты устремились кто куда — кто зубрить, а кто бухать; а мы здесь, в машине, только вдвоём, и для меня это ново.

— Приходи в субботу в «Карамель» после десяти. В гугле ты этого заведения не найдёшь, но вполне найдёшь дорогу, ведь ты была уже там. Там, где мы впервые встретились. Дверь без вывески, назовёшь охране моё имя и пройдёшь. Но я не настаиваю. Просто приглашение.

Опять приглашение, а что, если я откажусь? Как же хочется, но как же страшно!

— Если не придёшь, я не обижусь, — будто прочтя мои мысли, говорит он, не переставая улыбаться. — Но если вдруг решишься, то от того, придёшь ли ты с подругами или одна, будет зависеть, посчитаю ли я это дружеской посиделкой или свиданием.

Последнее слово заставляет меня выскочить из машины, хлопнув дверью.

— Извините, — бросаю на ходу, чувствуя, как стекло окна машины опускается за моей спиной.

— Там хорошие диджеи играют. Тебе понравится.

Идём на риск

— Давай выследим его!

— И что дальше? Он живёт в своей квартире — я вчера специально мимо прогулялась и видела свет в окнах!

— Может, тупо подкараулим его и изобьём?

— Ну что за детский сад! Тебе нужна простая уголовка? Нам необходима идея похитрее…

Вот уже битый час мы с Марусей и Диной сидим в кофейне и пытаемся работать над нашим «планом». Обычно по субботам у нас лекции, но не каждую неделю. В этот раз повезло — два полноценных выходных дня впереди, и лично я на этот уик-энд возлагаю кое-какие надежды. Непонятные пока. Как бы ни старалась я в данный момент сосредоточить всё своё внимание на плане расправы над Линдеманном, приглашение Лоренца по-прежнему не выходит из головы. Может, рассказать всё девчёнкам и пойти всем вместе? Стрёмно. Засмеют. Осудят. Пускай пока Лоренц остаётся моим маленьким секретом. До вечера ещё далеко, возможно, решение дилеммы придёт позже, само собой.

— Есть идея! — Дина кричит так громко, что немногие посетители кафе с удивлением оборачиваются в нашу сторону. Она ловит их взгляды и сбавляет тон: — Если он такой любитель молоденьких девушек, то попытаемся поймать его на живца! Его любимый типаж мы знаем — все три жертвы были молодыми спортсменками. Извините, но я не подхожу. Значит, кто-то из вас!

Переглядываемся с Марусей и с сожалением качаем головами.

— Он знает нас обеих, — поясняю я, — меня — лично, а Марусю может вычислить по соцсетям, у нас много совместных фоток с Анькой с моих соревнований, и Маруся там тоже мелькает. Хотя…

Чувствую на себе выжидательные взгляды. Как мне не стыдно такое предлагать…

— Дина, ты может и не спортсменка, зато актриса! Да и в моих соцсетях пока засветиться не успела… Но это же так рискованно…

Как ни странно, рыжая девчёнка с энтузиазмом подхватывает мысль:

— Единственный риск — это то, что он просто на меня не клюнет. Но можно же попробовать! Я согласна!

Разработка плана переходит на следующую стадию: теперь нам нужно сообразить, как внедрить подругу в окружение Линдеманна. Ландерс сказал, что от тренерской работы его пока отстранили — значит, он не сможет на практике проверить спортивные навыки Дины. Что до её матёройвнешности, то мы поработаем над ней! Конечно, мышечного рельефа профессиональной атлетки мы ей так просто не накачаем, но, в конце концов, чуть подтянуть за пару недель её тело — легко! И пусть представится кёрлингисткой. В глубине души я на девяносто девять процентов уверена, что наш «план» — просто шлак, но глядя на полные энтузиазма лица моих подружек, обязуюсь взять эту идею в разработку. Ну а вдруг… НУ А ВДРУГ?

— Всё, решено! — Маруся хлопает ладонью по столу. — С понедельника я лично берусь за твои тренировки — два часа после лекций, и чтоб никаких пререканий! Натаскаю тебя как физически, так и теоретически — он всё же тренер и сечёт спортивную тему, но и ты не мимо проходила! А Юлька будет приглядывать за тобой в универе, чтобы посещала все лекции и занятия по ОФП, а на переменах — никаких пончиков! Только киноа и протеиновые коктейли!

— Фу, что за гадость! — Дина корчит капризную рожицу. — Хотя, Рене Зеллвегер, говорят, двадцать килограммов набрала ради роли Бриджит Джонс. А я не хуже, я — лучше! Я их скину!

На данной позитивной ноте, насколько слово «позитив» вообще применимо к ситуации, мы прощаемся и расходимся каждая по своим делам.

* * *

Уже полчаса я отмокаю в ванной. Я сделала эпиляцию ног, сама не знаю, зачем; теперь вот считаю минуты до того момента, когда питательные маски с лица и волос можно будет смыть. Впереди маникюр, педикюр, укладка. Всё своими руками — пойти в салон я бы не решилась, меня саму бы от себя стошнило! А так, дома, пока родители у родственников на даче, и меня никто не видит…

Открываю свой шкаф. Среди вороха джинсов и толстовок, половина из которых не стиралась, похоже, никогда, откапываю большую картонную коробку. Коробку с мусором, как называю её я — сюда я складываю все «женственные» шмотки, что мама методично для меня скупает, и которые я никогда не планировала носить. Вопрос «зачем я это делаю?» предательски всплывает в мозгу чуть ли не каждую минуту, но я решительно его отринываю. Я не знаю зачем. Я просто хочу сегодня вечером увидеть доктора Лоренца и не выглядеть при этом чмом. До этого дня он видел меня исключительно в образе чма. Сегодня я порву шаблоны — это вызов. Вызов самой себе.

Юбка — слишком откровенно, к такому я ещё не готова. Каблуки — слишком рискованно, скорее всего я рухну в лужу, даже не дойдя до клуба. Надеваю узкие джинсы с заниженной талией, открытый летний топ — чёрный, прикрывающий грудь и живот, но не прикрывающий плечи и спину. Надеюсь, там будет не холодно. На верх — приталенное кожаное пальто, как мама говорит «дорогущее и моднющее», на ноги — новенькие ботильоны на плоской подошве. Финальный штрих — косметика. Неумелой рукой наношу тон, румяна, тёмные тени, густо крашу ресницы. Губы тоже крашу, но бледной, невзрачной помадой телесного оттенка. Смотрюсь в зеркало и испытываю смешанные чувства: с одной стороны, я себе нравлюсь, а такое не часто случается, такое дорогого стоит; с другой стороны, это и не я вовсе: безликая кукла, которых миллион, и от которых воротит. Меня от себя воротит. Уговариваю себя, что это эксперимент, что это один раз. На часах полдесятого — пора выходить. Ловлю такси и называю адрес. Таксист смотрит на меня с недоумением. Да, я знаю, какая слава у того района, и какая публика там тусуется. Ну и что — крути баранку.

* * *

На подъезде к клубу дрожь в коленках ощущается всё отчётливее. Пока шагаю ко входу, ноги уже практически немеют. Как же мне страшно. Всего боюсь!

— Девушка, Вы куда, — шкаф-секьюрити преграждает вход.

— Э, меня ждут.

— Кто вас ждёт? — смотрит с недоверием.

— Доктор… То есть Кристиан Лоренц!

Он ничего не отвечает, лишь отходит в сторону, приоткрывая передо мной дверь.

Внутри шумно, душно, накурено, основная часть публики клубится на танцполе — судя по обстановке, здесь и вправду идёт какой-то диджейский баттл. До меня доносятся обрывки чужих разговоров — люди обсуждают диджеев, сменяющих друг друга на миниатюрной сцене, возникает ощущение, что здесь все свои. То есть друг для друга они свои, а для меня — как с другой планеты. Я никогда не бывала в подобных заведениях, и сейчас чувствую себя не в своей тарелке. Несмотря на то, что на меня никто не обращает внимания, ёжусь, будто попав под обстрел. Паникёрша.

— Так и знал, что ты придёшь, — слышу голос Лоренца позади себя, — но не думал, что одна. Смелая! Здесь жарко.

С этими словами он снимает моё пальто и увлекает в сторону — туда, где вдоль стен расположены ВИП-кабинки.

— Располагайся, — он указывает на один из диванчиков и, дождавшись, пока я сяду, кладёт моё пальто рядом. — Выпьешь?

Не успеваю возразить, он удаляется и через минуту возвращается с двумя коктейлями.

— Я обманул тебя, но не нарочно. Сегодня здесь транс играют, а я его не очень люблю. Но всё же! — Oн вручает мне один бокал и поднимает свой в жесте «чин-чин». — За тебя!

Сижу молча — в танцевальной музыке я совсем ничего не понимаю. Рядом, на диванах, малолюдно — лишь разномастные парочки, увлечённые друг другом и совершенно необращающие внимания на окружающих; основная же часть публики тусит на танцполе. Зажмурившись, пробую коктейль — вкусно, сладко, с нотками мяты, и алкоголя совсем не чувствуется. Увлекаюсь и осушаю бокал в несколько глотков. Встречаю удивлённый взгляд Лоренца.

— Не так быстро, Юля, если он сладкий, это ещё не значит, что он не крепкий! Такими темпами тебе придётся отсыпаться прямо здесь! — его голос звучит какой-то задорной радостью, а мне опять неловко. — А тебе какая музыка нравится?

— Ну, не знаю, — мямлю, чуть захмелев, — что-нибудь мрачное, полное тёмной энергии…

— Дарк прогрессив? Дип хаус? Может, трайбл?

— Извините, я правда не знаю…

— Во-первых, на «ты», во-вторых, не важно!

Он вновь удаляется и приносит мне второй коктейль — на этот раз я цежу его микроскопическими глотками и уже отчётливо ощущаю опьянение. В памяти всплывают страшные истории о сексуальных наркотиках, о насильниках, подмешивающих в коктейли девушкам какой-то яд, от которого те теряют сознание и позже ничего не помнят. А что, если Лоренц такой же? Остатки здравого смысла напоминают мне, что он всё же мой препод и не стал бы так рисковать… И в то же время, тот факт, что он мой препод, не помешал ему вытащить меня сюда.

— О чём думаешь?

Я и не заметила, как он отодвинул сложенное на диване пальто в сторону и подсел на освободившееся место — максимально близко ко мне. Ощущаю мягкий аромат чуть терпкого парфюма и едва уловимые нотки алкоголя. Сердце бьётся бешено. Не надо было мне сюда приходить.

— Ни о чём.

— Вижу, ты смущаешься, милая девочка.

От этих слов мои веки раскрылись до максимально возможного диаметра — я почувствовала это физически, едва успев зажмуриться за мгновение до того, как глаза выпали бы из орбит и покатились по полу.

— Ничего страшного, тебе много пришлось пережить в последнее время, я не знаю точно, что там происходит в твоей жизни, но мне больно на тебя смотреть. Неужели нет никого, кто бы мог тебя поддержать? У тебя есть парень?

Отрицательно качаю головой.

— Очень странно. Извини, я не мог не заметить, что ты красивая.

Нет, это невыносимо. Всякое бывало, но «красивой» меня ещё никто не называл. Никто и никогда, и ничего удивительного — ведь я не красивая! Зачем он врёт? Что ему от меня надо?

Убийственный натиск не прекращается, а путей к отступлению не намечается. Лоренц закидывает левую руку мне на плечо и притягивает меня к себе, в следующий момент я обнаружуваю его правую руку на своём бедре, таким образом я оказываюсь буквально зажата в кольцо его объятий. Он начинает легонько поглаживать меня по обнажённому плечу, затем по животу, поверх материи топа, и наконец его ладонь оказывается на моей левой груди. Он слегка сжимает её, совсем не больно, позволяя соску оказаться меж его пальцев. Я не надела лифчик из-за открытой спины топа — грудь у меня небольшая и неудобства обычно не доставляет. Поиграв с левой грудью, переключается на правую, проводит подушечками пальцев по окружности ареолы — всё так же, наощупь, сквозь ткань. Затем его рука скользит вниз и, скорее щекоча, чем в полную меру касаясь, проходится по внутренней стороне моих бёдер. Я чувствую его касания сквозь джинсы, ещё я чувствую, как между ног у меня всё сжимается — дурацкое ощущение, будто боишься опписаться, но тут что-то другое. Инстинктивно свожу ноги вместе, максимально плотно, зажимая его ладонь между них. Вдруг — холод на шее. Он провёл по ней языком, и сейчас это место стынет под потоками воздуха, а я уже чувствую соприкосновение его щеки с моей — слегка колючее, незнакомое, непонятное соприкосновение.

В следующий момент он немного отстраняется, чтобы сразу же прильнуть губами к моим волосам, он чуть зарывается в них носом и шепчет прямо в макушку:

— Ты девственница, да?

Я ничего не отвечаю и даже не киваю, лишь шмыгаю носом, пытаясь проглотить предательски выступившие слёзы.

— Чистая девочка, оставайся такой.

Он ещё долго шепчет мне на ухо что-то безумно смущающее, со временем я привыкаю к его прикосновениям и немного расслабляюсь, в итоге он прижимает мою голову к своему плечу и мы долго-долго сидим так, ничего не делая и ни о чём толком не разговаривая. Кажется, я начинаю засыпать.

— Пойдём, отвезу тебя домой. Надеюсь, я не слишком пьян, чтобы садиться за руль?

Вопрос, видимо, риторический.

На ходу застёгиваю пальто. Улица встречает нас усилившимися порывами ветра и мелким моросящим дождиком. До припаркованной машины приходится немного прогуляться — я шагаю чуть в стороне от своего спутника, отмеряя путь широкими шагами и не пряча лица от колючих капель дождя. Мне необходимо освежиться, а косметика и так, наверно, уже поплыла. Какое нелепое чувство — полное отсутствие всяких чувств.

Подъезжаем к моему дому — с некоторым беспокойством гляжу в родные окна: света нет. Значит, родители ещё не вернулись. Это радует — не хватало ещё, чтобы они засекли меня выходящей из машины какого-то непонятного взрослого мужика. Я не хочу, чтобы про Лоренца кто-то знал. В конце концов, это стрёмно, постыдно даже, пусть я и погрузилась в этот омут добровольно, но допускать в свою историю кого-либо со стороны не собираюсь. Тайна моей жизни умерла вместе с Анькой, теперь у меня новая тайна.

— Спокойной ночи, — я готова покинуть автомобиль.

— Юля, — он берёт меня за руку, заставляя задержаться, — ничего не бойся, слышишь? Только к занятиям готовься как следует — мне бы очень не хотелось ставить тебе плохие оценки. Постарайся, чтобы мне больше не пришлось этого делать, пожалуйста.

— Хорошо, — набираюсь смелости, и поднимаю взгляд на его лицо. Он улыбается.

— И ещё кое-что. Не подумай, что я хочу тебя обидеть, знаю, ты старалась, наряжалась и всё такое, но в своём обычном образе ты мне нравишься больше. Не изменяй себе. Я же знаю, ты не такая. Ты замечательная, и для того, чтобы быть замечательной, тебе не нужно стараться.

Он с силой дёргает мою руку, заставляя тело инертно наклониться в его сторону, и касается холодными губами моего пылающего лба.

— Ступай.

Этой ночью я так и не смогла уснуть. Остервенело смыв с себя всю косметику, чуть ли не содрав её вместе с кожей, я сбросила пропахшие табаком одежды и с отвращением запихнула их в корзину для грязного белья, затем выпила стакан воды и занырнула под одеяло. Оно совсем не греет — меня трясёт, хуже, чем во время недавней простуды, глаза упорно не хотят закрываться… Это любовная лихорадка. «Не изменяй себе», — его слова. Кажется, уже изменила.

* * *

Воскресный день решаю провести дома, подготовиться к занятиям, убраться, наконец, в комнате, одним словом — чуть успокоиться и привести мысли в порядок. После завтрака захожу в интернет — на моей страничке в фэйсбуке одно новое сообщение с неизвестного аккаунта. Открываю, ожидая увидеть какой-нибудь рекламный спам, чтобы тут же его удалить. К сообщению прикреплены фотографии — загружаю их и едва не падаю со стула. Голая Анька во всевозможных позах — определённо, это фото с её тайного телефона, по крайней мере, из той же серии, только более откровенные, чем те, что мне удалось увидеть во время осмотра её комнаты. Анька с широко раздвинутыми ногами, Анька на четвереньках, Анька, позирующая на камеру с собственным пальцем во рту. Удушливые спазмы раздирают мои лёгкие — за что? ЗА ЧТО? Под фото текст: «Я запомнил её такой, а ты, неудачница?». Кликаю на имя отправителя, состоящее из бессмысленного набора букв — страница удалена или не существует.

Набираю знакомый рабочий номер Ландерсa — сегодня воскресенье, и скорее всего, у него выходной, но нет — он отвечает.

— Детектив Ландерс, это Юлия! Он прислал мне фотки! Анькины фотки!

— Кто? Какие фотки?

— Линдеманн конечно — кто же ещё! Фотки с того телефона, наверняка у него есть копии. Арестуйте его!

— А с чего ты взяла, что это именно он их прислал? Теоретически фото могли попасть в руки кому угодно. Извини, но нам доподлинно неизвестно, с кем ещё она общалась в тайне от тебя.

— Ни с кем! Не говорите так! Вы же можете вычислить его и арестовать?

— Вычислить? Как — по айпи? — не верю своим ушам, но он смеётся. — Да и за фотографии не арестовывают. Тебе бы поменьше смотреть детективных сериалов. Послушай, Юля, перестань нагнетать обстановку…

Снова в сердцах бросаю трубку, чтобы сразу же вновь схватить её и набрать другой номер.

— Алло, Дина? Это я. Ты не передумала? План в силе? Нам нужно поторопиться — я не знаю как, но этот урод должен получить своё! Погоди минутку…

Прерываюсь, чтобы вновь погрузиться в фэйсбук. Тилль Линдеманн и название города. На весь город он один с таким именем, и страничка его настоящая. Захожу на неё — в друзьях чуть ли не половина спортивного сообщества нашего региона, и конечно — все его юные подопечные. Ожидаю увидеть стену, полную гневных сообщений в связи с произошедшим, но ничего подобного! Кажется, людям всё равно, что этот человек убил мою подругу! Он даже не закрыл страничку от посторонних, более того — активно общается с подписчиками, в основном — с подписчицами. У него всё прекрасно, и домашний арест вкупе с вынужденным перерывом в профессиональной деятельности лишь усилили его интернет-активность. Бегло просматриваю посты на стене — оказывается, у него куча сочувствующих! Слова поддержки, подумать только — люди видят в нём жертву наговоров! Я даже не знала, что наше общество — настолько вонючая груда мусора. При взгляде на его страничку мне хочется зажать нос.

— Дина, ты ещё здесь? Кажется, я знаю, с чего начать! Завтра после лекций — как планировали, тренировка, а потом — соорудим тебе фейковую страничку в соцсетях! Ловля на живца начнётся в виртуале!

День поцелуев

Сегодня медицины нет, она только завтра, и все мои мысли только о нашем плане. Дина сдержала слово: все перемены мы проводили вместе, что было непросто — мне доставляло буквально физическую боль наблюдать, как она, превозмогая себя, с отвращением поглощала куриную грудку с овощным салатом вместо привычной пиццы, но кажется, девчёнка действительно приняла вызов — быть в форме к моменту своего нового театрального выхода. Выхода в роли наживки для Линдеманна. Маруся тоже не подкачала — после занятий она встретила нас у универа и потащила Дину в спорткомплекс. Поражаюсь такому самопожертвованию: Марусе скоро на соревнованиях выступать, а она ещё расходует свои силы, натаскивая новичка, пусть и не для боёв, но всё же хоть до какой-то физической подготовки — Дина в физкультуре полный ноль. Попрощавшись с подругами до вечера, я решила скоротать время до тренировки в университетской библиотеке — здесь можно спокойно подготовиться к завтрашним занятиям, а также поработать над страничкой нашей «наживки» в соцсети.

Регистрируюсь в Фэйсбуке, используя припасённую заранее левую симку, загружаю кучу Дининых фото: она любезно предоставила мне их из своего архива, а я уж приложила все усилия, чтобы посредством фильтров и фотошопа сделать из обычной живой девушки спортсменку, комсомолку и просто красавицу. При этом никакой пошлости, никаких выпяченных напоказ буферов, утиных губёх и глупых цитаток на стене. Наша «Дина» — имя я решила не менять — не просто умница-красавица, но и скромница-разумница, томящаяся в ожидании своего единственного и неповторимого, того, кто по достоинству оценит её богатый внутренний мир. Возрастного дядечку, который настолько озверел, что уже ленится активизировать хоть какие-то ресурсы для того, чтобы завлечь в свои сети самочку из числа ровни. Молоденьких да неопытных ему подавай. Я знаю, как они мыслят. Глупая — не потому что глупая, а потому что неопытная, красивая — не потому что красивая, а потому что молодая и свежая, податливая — не имея опыта общения с мужчинами, не способна относиться к ним критически, скромная — такая привяжется и не убежит, такая не изменит, такая будет боготворить тебя, ничтожество, просто за то, что ты у неё есть. Невинная… От этой характеристики меня передёрнуло.

Что нужно таким, как он? Я правда не знаю. Пытаюсь представить Анькин с Линдеманном первый раз. Лучше бы я этого не делала. Опять, ну зачем я постоянно возвращаюсь к этому? Счастливая влюблённая Анька думает, что поймала своё счастье, что нашла того, кто ждал её всю жизнь, жизнь, полную разочарований в плохих, неверных, нечестных женщинах. Так говорит он ей, а она верит, верит, что единственная, что она — его утешение, что её девственность — бесценный для него подарок, за который он будет благодарен ей всю жизнь. Всю их долгую и счастливую совместную жизнь. Ну конечно. Если верить Фрейду, все женщины ненавидят своих первых половых партнёров за доставленную боль, даже не осознавая этого. Тогда почему же все женщины стремятся, чтобы первый раз был именно «по любви»? Чтобы ненавидеть потом? Нет. Они приносят себя на заклание, как жертвенных барашков, и искренне ожидают, что членоносное божество благосклонно примет жертву и одарит своей милостью и благодатью во веки веков, аминь. Кто так засирает нам мозг? Церковь, семья, сама природа? Раньше я никогда не задумывалась над подобными вещами, так как в принципе не планировала лишаться девственности с мужчиной. Сейчас же… Да, это чувство самопредательства продолжает грызть изнутри. На мгновение представила себя с Лоренцом… Как там у армян принято — вывешивать окровавленные простыни на балкон по утру после первой брачной ночи? Фу, блин, нет! Ни за что! За одну мысль о том, что он может нарушить целостность моего тела, я его уже ненавижу. Да, он выедает моё нутро, порабощая мысли, но отдать ему и своё тело? Добровольно? Никогда.

Пока я усиленно щурюсь, зафиксировав трещащую голову в тисках собственных ладоней, идеальную тишину читального зала нарушает… Да-да. Знакомый голос. «Потому что тишина должна быть в библиотеке». Тишину бы в мой череп, да куда там. А знакомый голос ничего особо и не требует, лишь лениво обращается к молоденькой библиотекарше:

— Девушка, я насчёт пособий по выживанию в случае схода снежных лавин. Да, для первого курса. Доставьте в следующий вторник ко второй паре, пожалуйста, мне они будут нужны. И проверьте количество — надо, чтобы всем хватило. Нет, это вряд ли — у меня посещаемость стопроцентная.

Он не видит меня — прильнув к поверхности стола всей верхней частью тулoвища и буквально накрыв собой ноутбук, я затаила дыхание, наблюдая за раздающим указания Лоренцом сквозь мясистые листья пыльного фикуса. Вот, он прощается с библиотекаршей и ровным, спешным шагом — таким, которым он только и умеет передвигаться — покидает читальный зал. Я не поднимаю головы, пока его шаги не утихают совсем, но и после не поднимаю — прижимаясь горячим лбом к прохладному жидкокристаллическому экрану, пытаюсь утихомирить своё сердце. Бешеное, сорвавшееся с цепи сердце, над которым я больше не властна. Сердце, которое сперва предали, а потом оно предало и меня. Замкнутый круг предательства — а разве бывает иначе? Когда люди встречаются, разве возможен иной ход событий? Только предательство. Ты предаёшь меня, я — тебя, вместе мы предаём друг друга, и каждый из нас предаёт сам себя. Когда целостность единоличного человеческого существования нарушается вторжением извне — это всегда война. А ля герр ком а ля герр, и моя цель — не победа, не участие, и даже не остаться в живых. Моя цель — не потерять себя окончательно, и ради этого я пойду на всё.

Ещё полчасика в попытках отвлечься — заполняю новый профиль Дины личной информацией, естественно, выдуманной, добавляюсь в друзья ко всем находящимся в сети болванам из нашего города, попадающим под необходимые параметры. Народ с радостью идёт в «друзья» к рыжей красотке из физкультурного, особенно парни — у этих вообще все просто. Ну вот. Смотрю на своё детище, на порождение буйной фантазии, взбудораженной злостью, ненавистью и несправедливостью. Довольна своей работой. Привет, Дина, привет, мстительница. Ещё немного — и игра начнётся.

* * *

Выхожу в коридор университета. Тихо, безлюдно, спокойно. Тренировка через час — есть время перекусить, а потом можно и пешком прогуляться.

— Долго же ты заставляешь себя ждать!

Тонкие и крепкие руки обвивают мою талию, притягивая…

— Думала, не заметил тебя? Глупая. Не прячься больше — к чему это?

Он притягивает меня к себе, я не вижу его — он сзади. Прижимает некрепко, но тесно — чувствую его запах, всё тот же парфюм, но на этот раз никакого алкоголя. Прижимается колючим подбородком к моей голове — чуть не роняю ноутбук из рук. Вдруг резко отпускает меня из своих объятий, чтобы тут же схватить за локоть и развернуть к себе лицом. Опять улыбается. Опять я дрожу.

— Вот такой ты мне нравишься куда больше!

Спортивная кофта, широкие джинсы, ноль косметики и волосы, забранные в неряшливый пучок? Или глупое, перепуганное выражение бледного лица? Что конкретно тебе нравится, ненормальный?

— Отпусти, док… Кристиан, пожалуйста. Мне неудобно. Здесь могут быть люди.

— Да брось! Во вторую смену сегодня занятия только у третьего и четвёртого курсов, да и то не в этом корпусе. Уж я-то знаю!

Божечки, как страшно! В любой момент та же самая библиотекарша может выйти в коридор и застать эту постыдную сцену! Думаю лишь об одном — как не уронить ноутбук. Да, лучше сконцентрироваться на ноутбуке. На чём угодно, лишь бы не на том, что на самом деле сейчас происходит.

Но он лишает меня последнего спасения. Снова прижимает к себе, на этот раз спереди, и несчастный ноутбук оказывается тесно зажат между нашими телами так, что даже если я выпущу его из рук, он не упадёт. Так тесно. Так близко, что мне кажется, будто я слышу, как кровь бежит по его венам. Мерное урчание, вены-реки. Я едва ли по плечо ему, и, стараясь увернуться, прячу голову, отчего становлюсь ещё ниже. Он видит это и спешит исправить — двумя пальцами придерживая мой подбородок, разворачивает моё лицо так, чтобы я смотрела строго на него. Строго вверх. Ещё выше задирает мой подбородок, а сам склоняется. Закрываю глаза. Влажные, беззвучные поцелуи в шею, за ухом, в щёки, в кончик носа даже. Не могу дышать — безвольно распахиваю губы в попытке сделать спасительный глоток воздуха, и тут же чувствую его язык. Не грубый, без напора, он легонько проводит им сперва по внутренней стороне моих губ, затем щёк, затем по нёбу, и наконец покрывает своим мой язык… Его слюна безвкусная. Никаких тебе «божественных нектаров» и прочей чуши, никаких отталкивающих ощущений, однако, тоже. Обычая мокрая слюна, обволакивающая мой рот изнутри, смешивающаяся с моею, и больше ничего. Это мой первый настоящий поцелуй с мужчиной. Я не отвечаю на него, и на то есть свой резон…

— Ну что ты, Юля? Милая моя девочка. Я не обижу тебя, ты же знаешь.

Знаю ли я? О, нет. Сейчас он уйдёт. Нет, не уходит — лишь крепче прижимает к себе и вновь возвращается к моим губам. Покусывает своими мою нижнюю, затем обе сразу, облизывает их по контуру, едва касаясь. Хороший рот у него, и колючие касания светлой щетины даже немного приятны. Всё это — его близость, его запах, его язык, его слюна, его голос в конце концов… И я, как безвольная кукла, неспособная на отпор, но и неготовая капитулировать.

Улучаю момент, когда мои губы наконец освобождаются, и шепчу:

— Я на тренировку опаздываю.

— Ну беги, — улыбается, даже более торжествующе, чем обычно, — тренировка — это хорошо. Тебе нужно сбросить напряжение. Особенно здесь.

С этими словами он легко, одним пальцем поддевает мои соски, один за другим, сквозь плотную ткань толстовки, и только сейчас я осознаю, насколько они напряжены. В грудь словно олова налили, она стоит торчком, и спортивный лифчик не в силах скрыть упругость налитой плоти..

И я действительно побежала. Пронеслась вниз по ступенькам, выбежала на улицу, до спорткомплекса тоже бежала. Главное — ноутбук не уронить.

* * *

Ворвалась в уже пустую раздевалку, наспех нацепила несвежее кимоно из шкафчика…

— Ну, как Динка? — шепчу Марусе на построении, на которое я успела в последний момент.

— Кошмар! И круга вокруг комплекса не пробежала, подтягивания — ноль, отжимания — ноль, присела десяток раз и тут же рухнула. Плюс над ней все смеялись вокруг.

Смеялись? Искренне недоумеваю. В нашем тесном сообществе новичков принято приветствовать, а высмеивать — это где-то по другому адресу.

— Да не бойся ты, я же на неё термокостюм надела — то ещё зрелище! Уж поверь!

Кстати, термокостюм — хорошая мысль. Вес сгонит немного быстрее.

— По поводу соревнований, — говорит Алекс, обращаясь ко всем. — Юля, будешь секундантом у Маруси и Олега.

Отлично! Ребята, я вас не подведу!

На тренировке я в основном натаскивала подругу. Тренер снова поместил нас в дальний угол, сконцентрировавшись на пацанах, нам же дал указание прорабатывать элементы борьбы.

— Давай-ка в партере, — Маруся явно издевается, какой ещё партер?

— Да шучу я! Просто хотела посмотреть на тебя на четвереньках!

Странные шуточки. Даю двоечку и, не медля, делаю проход в корпус — бороться так бороться. От неожиданности подруга не успевает среагировать, я валю её на живот и тянусь к голени, метя на болевой. Мне бы остановиться, но Лоренц сказал снять напряжение, и я оттягиваю её ногу, приближаясь к обозначению растяжения сухожилий. До меня не сразу доходят почти беззвучные удары ладони о татами — болевой удался, Маруся сигнализирует, что сдаётся. Чистая победа, в рукопашке это нокаут.

— Внимательнее будь, Мара, на боях такой пофигизм не сойдёт тебе с рук.

Подруга переворачивается на спину, заливаясь смехом. Протягиваю ей руку, чтоб помочь подняться. Она хватает мою забинтованную ладонь, резво вскакивает на ноги, вдруг дёргает меня на себя, делает проход, и, захватив предплечье в двух точках, бросает меня через плечо. Полёт — приземление с отбивкой. Были времена, когда я ещё не научилась отбивке, урок из тех времён — треснувшее ребро. Мне тогда даже повязку не ставили, так как сжатие могло заставить острые края треснувшего ребра сдвинуться, а разлом был прямо над сердцем. Так и зарастало само, без фиксации, обрастая хрящевой тканью на месте разлома. Помню, как месяц не могла спать лёжа, особенно на спине. Острая боль при каждом вздохе, страх за сердце. Бедное ты моё сердце, казалось бы — научилась отбивке, и ты в безопасности, а оказывается, любой проходимец может тебя разбить. И защите от них, проходимцев, не научишься.

— Коза ты, Маруся.

— Вставай давай, секундантишка.

Борюсь честно, не жалея себя — это уже дело принципа. Но Маруся умело уходит от прямого, ныряя под руку, выставляя таз… Бросок через бедро, залом руки за спину и обозначение добивания в печень. Победа по очкам. Я рада за подругу. Я рада за себя. И печень цела.

Я уже давно готова идти домой, но Маруся всё ещё в душе. Дожидаясь её в раздевалке, вновь открываю свой ноут. Ого! Более десяти новых добавлений в друзья. Принимаю всех, без разбору. Делаем из Дины суперзвезду! Просматриваю вновь прибывших — да среди них чуть ли не половина тусуются на страничке у Линдеманна. В основном «сочувствующие». Твари. Ещё одно добавление. От испуга чуть не падаю со скамьи — Тилль Линдеманн Принять/Отклонить. Сука, сидит, значит целыми днями в интернете, мониторит виртуальное пространство на предмет свежего мясца? Ищешь новую жертву, падаль? Не знаю как ты, а я её уже нашла. Я тебя нашла, сволочь. Принять. Захлопываю ноут — не знаю, будет ли он мне что-то писать в личку или нет, в любом случае театральная пауза должна иметь место. Загадочная Дина с фейковой страницы просто так на первого встречного не бросается. Она ищет своего единственного. Ты ведь так это себе представляешь, мудак?

Мне вдруг привиделось, как я беру в руки скальпель и располосовываю его наглую рожу. Так, чтобы залить её кровью. Хочу, чтобы ты кровоточил вечно, мразь. Я разрежу тебя на кусочки. Ах, как хорошо, от этих фантазий нежное тепло расплывается по телу. Сама не ведаю, что творю — откладываю ноут на скамью рядом, а руки сами тянутся к…

— Вижу, ты здесь без меня не скучаешь?

Маруся появляется из душа. Завёрнутая в полотенце, крупные капли падают с длинных волос на пол, разбиваясь о плитку тысячами микросфер. Не сразу соображаю, что сейчас произошло. Замираю на скамье, а руку от ширинки джинсов так и не отдёрнула. Пропала. Сгорела. Маруся подходит ко мне, возвышается надо мной, смотрит пристально, хитро, игриво.

— У тебя вода с волос капает, — только и успеваю промямлить я.

— Точно, — отвечает она, распахивает обёрнутое вокруг тела полотенце и водружает его на голову на манер чалмы. Стоит голая передо мной, безупречная, спортсменка, моя подруга, которую я тысячу раз видела голой в раздевалке, в душе, на медосмотрах. Но так, как сейчас — никогда.

— Ты хорошая бойчиха, — говорит она, опускаясь передо мной на колени и приближая своё лицо к моему на небезопасное расстояние, — но секундантка ты ещё лучше. Я верю в это.

Её губы мягкие, податливые, как лепестки лотоса, кожа нежная, бархатная. Её поцелуй не имеет ничего общего с поцелуем Лоренца, и на него я отвечаю. Быстро, коротко, но честно.

— Закончим с твоим планом, размажем всю сволочь, а потом…

Мы покидаем спорткомплекс и расходимся каждая в свою сторону. Понедельник. Этот день… был самым богатым на поцелуи за всю мою жизнь.

* * *

Уютный вечер в своей комнате: соорудив высокую конструкцию из подушек у стены, залезаю в кровать, чашка горячего чая на тумбочке рядом, мягкая пижама греет, свежее после душа тело ещё помнит успокаивающую терапию моих же рук… Открываю ноут в нетерпении — и не зря: у «Дины» куча непрочитанных, в основном от праздношатающихся по сети дрочеров, да от безликих спамеров, но не только…

Тилль: Привет, не видел тебя раньше. Страничка кажется новой? Ты откуда?

Вау, «не видел тебя раньше» — да он и вправду отслеживает всех девок в виртуальном пространстве города. И ещё с таким гонором! Что вообще ты из себя строишь, говнюк?

Дина: Здравствуйте. Я недавно переехала, ещё мало с кем знакома. Страничку завела впервые, может быть, удастся обзавестись друзьями… (и глупый грустный смайлик — страдай, Дина, страдай, так надо!)

Линдеманн отвечает незамедлительно, будто бы ждал диалога всё это время, не отходя от компа:

Тилль: Давай на «ты»! Насчёт друзей — это ты правильно сообразила! А откуда ты приехала?

Дина: Из Швейцарии. Родителей перевели на новое место работы, и мне здесь очень одиноко… (три смайла — страдай, Дина!)

Тилль: Из Швейцарии? Вау! И надолго к нам? Чем планируешь заниматься?

Дина: Надеюсь, что не надолго (ограничим похотливого старпёра во времени, чтобы не расслаблялся). Поступила в физкультурный…

Тилль: Так ты спортсменка? Вот это везение! А я — тренер по волейболу! А ты чем занимаешься?

Учитывая текущее положение дел, на его месте я бы не орала на каждом углу о том, кто он и что он. Но ему всё равно. Ещё бы — при такой поддержке. Убил девчонку — получи сотни подписчиков и всеобщее уважение. Я убавлю у тебя оптимизма, дрянь.

Дина: Как здорово! Но я ничего не понимаю в волейболе — в Швейцарии я занималась кёрлингом, но в вашем городе, кажется, такой секции нет…

Тилль: Я проверю, но вроде и правда нет. Кёрлинг! Экзотично! Хотя, ты и сама такая… необычная.

Ну блин, ни стыда ни совести, десяти минут не прошло — а он уже подкатывает! Даже не верится, что моя Анька была настолько отчаянно несчастной, что повелась на ЭТО.

Дина: Ну что Вы (краснеющий смайлик), ой, то есть ты (два краснеющих смайлика).

Тилль: Точно тебе говорю! Я мужчина опытный, и сразу вижу, где пустышка, а где особенная девушка. Ты — точно не пустышка. Наверно, твой парень думает так же.

Меня сейчас вырвет. Если бы я не знала его, то подумала бы, что это какой-то тролль. Бедная наша Дина. Страдай.

Дина: У меня нету парня (грустный смайл).

Тилль: В Швейцарии остался?

Дина: Нет. Не будем об этом. Пожалуйста (краснеющий смайл).

Да-да, Дина, завлекай старого мудозвона скромностью и неприступностью.

Тилль: Как хочешь! И не переживай! Найдёшь здесь себе и друзей, и парня! Кто знает! (подмигивающий смайл).

Кто знает? Я знаю, а ты — нет.

Дина: Надеюсь… Извини, мне пора. Надо маме помочь, мы ещё не все вещи после переезда разобрали.

Диночка у нас ещё и хозяюшка. Это вам не «На дне».

Тилль: Маме помогаешь? Молодец! Пиши, если что!

Дина: Хорошо! Ты тоже пиши! Приятно было поболтать!

Тилль: А мне-то как приятно, красотка, не грусти! Чао! (смайл с поцелуйчиком).

Это хуже, чем «На дне». Тошнота уже конкретно застряла в моём горле. Выхожу из Фэйсбука и залпом допиваю остывший чай. Я тебе покажу «смайл с поцелуйчиком».

Игры, которые сами собой играются

Около недели спустя, после очередного фитнес-броска, отправляем валящуюся с ног Дину домой — пускай отдыхает. За прошедшие дни она славно потрудилась, сбросила пару кило, слегка подтянула контуры тела, а самое главное — заметно улучшила собственное самочувствие: например, перестала задыхаться при малейшей физической активности, за что была нам очень благодарна, ведь это так важно в том числе и для её актёрской деятельности. Мы дали ей задание почитать что-нибудь про кёрлинг, про Швейцарию, также я посоветовала ей начать переписываться с Линдеманном лично. Но она наотрез отказалась, сказав что-то вроде «играть — это моё, а эти ваши конспирологические штучки — сами разбирайтесь». Ждём, когда ненасытный тренер предложит нашей фейковой супер-Дине встречу в реале. Немного для виду поломаемся, а потом…

Когда она ушла, мы с Марусей отправляемся в раздевалку готовиться к тренировке, и я решаюсь задать ей давно мучающий и пугающий меня вопрос:

— Слушай, Марусь, а ты медкомиссию уже проходила?

— Да, как раз сегодня утром. Сразу лень было, а сейчас уже времени мало осталось — вот и сходила.

— Да? Ну и как?

— Что ну и как? Ты имеешь в виду, будет ли допуск? Уж об этом не беспокойся — я свою секунданточку без работы не оставлю! — она игриво приобняла меня одной рукой.

— Нет, я имею в виду, как там… Роксана?

— Роксана? Так она же в декретном! Там какой-то хмырь сейчас её замещает, Лоренц, кажется. Стрёмный типок! Да ты и сама должна знать, ты же была уже в диспансере!

— Да, я про это и хотела поговорить, — конечно, личность Лоренца и наши с ним странные взаимоотношения я ей не раскрою. — Как он тебе?

— Ничего особенного: осмотрел, замерил, внёс показатели в систему, расписался в листке и гудбай! Только завтра за результатами анализов надо зайти и всё — я готова выступать!

— И ничего странного ты в нём не заметила?

— Да нет вроде, обычный чувак. Странная — это ты сегодня! Пойдём лучше в зал, буду выбивать из тебя всю эту дурь!

— Или я из тебя, активистка!

* * *

Следующим утром, прямо на лекции по медицине, получаю от неё смс: «Юль, выручай, сегодня нужно забрать результаты анализов после обеда, а у меня с учёбой завал! Не успеваю! Сходи в диспансер, забери мои бумажки — тебя же там знают! И Динке передай, что наша физ-ра сегодня отменяется. Пусть порадуется!». Ну спасибо, подруга. Хочу написать ей в ответ что-то ласковое, но не успеваю.

— Всем, кому содержание их мобильных телефонов интереснее лекции, сообщаю: вас здесь никто не держит. — Лоренц себе не изменяет.

Буркнув дежурное «извините», прячу телефон в сумочку. Глаз не поднимаю. Весь этот бред про «людей и роли» реально работает, по крайней мере он сам в него свято верит. И в данной аудитории, кажется, уже все уверовали. На его лекциях абсолютная тишина, порядок и полная посещаемость. И я дрожу здесь, как мышка, а не здесь, не в стенах университета, он заставляет меня дрожать ещё сильнее.

— Юлия, я всё ещё с вами разговариваю!

Неужели он от меня ещё не отстал? Поднимаю глаза — так и есть: смотрит в упор, на лице ни единой эмоции.

— Вам неинтересна тема лекции, или вы считаете, что и так уже всё знаете? Тогда, может быть, расскажете всем присутствующим о том, например, куда следует девать руки в случае, если сход снежной лавины неизбежен, а вы находитесь на открытом склоне без возможности укрыться? И да, тыкать в экран телефона — неправильный вариант ответа.

По помещению разносятся редкие смешки. Динка с силой сжимает мою коленку под столом. За что он так со мной? Мстит за что-то? Или просто издевается?

— Нужно закрыть руками нос, — бурчу я.

— Интересная версия. И зачем же? Почему бы глаза и уши заодно ими не закрыть?

— Закрыть нос и рот, плотно сложив ладони так, чтобы внутри оставалось свободное пространство. Для того, чтобы снег не забился в дыхательные пути. Затем пригнуться. Когда лавина сойдёт — начинать копать руками, разгребая снег от себя, освобождая сначала лицо, затем копать дальше, пока не выберешься…

Не верю глазам, но он тепло улыбается. Особенно тепло, если учесть, что явственно представляя себе снежные склоны, я сама уже чуть ли физически не промёрзла. Так тепло, что кажется, растаял весь зал.

— Спасибо, Юлия, за ваше небезразличие к предмету. Но телефон всё-таки лучше держать в сумочке. На моих занятиях — точно.

Он продолжает лекцию, забыв про меня, оставив эпизод позади, и только сейчас я понимаю, что от Динкиной хватки у меня на колене сто процентов останется пятерня из синяков.

Обрадовав подругу тем, что сегодняшний день после лекций у неё свободен, отправляюсь домой. Принять душ, пообедать, успокоиться… Как не хочется больше никуда сегодня идти, но Марусю подвести я не могу.

* * *

— Здравствуйте!

Врываюсь в регистратуру диспансера, хочу поскорее забрать Марусины бумажки, чтобы освободить себе остаток вечера. Алисия, бессменный администратор, радушно улыбается. За годы своей спортивной деятельности я уже успела всем здешним сотрудникам глаза намозолить, так что практически с каждым мы на короткой ноге.

— Юля? Привет! Ты же уже прошла комиссию, к тому же Алекс прислал разнарядку, и ты к ближайшим соревнованиям не допускаешься.

— Знаю, — я чуть погрустнела, обидно слышать «не допускаешься» от постороннего человека, но ерунда это всё. — Меня Маруся попросила результаты анализов забрать, сама она занята сегодня. Кровь и моча кажется, может ещё ЭКГ — я точно не знаю, что там у неё. Не посмотрите?

Алисия сокрушительно покачала головой, но тут же её лицо смягчилось, и она удалилась вглубь своего служебного помещения, откуда и продолжила беседу:

— Посмотрю, что же делать. Не положено вообще-то, все справки лично в руки выдаются, но так и быть… Подружки-драчуньи. Так, всё верно, три результата пришло.

Она вынесла три бумаги и отдала мне их в руки под подпись в журнале получения. Смотрю в справки и мало чего понимаю.

— А с анализами, надеюсь, всё в порядке?

— Это не мне решать, это терапевт должен посмотреть, сравнить с предыдущими по личной карте и проставить штампы допуска.

— Как… терапевт?

— Ну этот, Лоренц, который Роксану замещает. Он кстати ещё здесь вроде — иди скорее, может его застанешь!

— А без него никак нельзя? Раньше же…

— Раньше было раньше, а сейчас все справки через врача верифицируются только. Иди давай, там очередь, как бы ты не опоздала — он до пяти, а сейчас уже почти четыре!

В коридоре возле кабинета Роксаны действительно уже ждут несколько человек. Кажется, девочки-гимнастки, у них значит тоже соревнования на носу. Беру талончик в автомате и занимаю свободный стул. Ох, и не нравится это мне. Зная Лоренца, он ещё, чего доброго, чужие справки мне не проштампует. Да и вообще… После того инцидента в коридоре мы с ним один на один не пересекались.

После меня никто не занимал — наверное, Алисия перестала пускать людей к терапевту в связи со скорым окончанием рабочего дня. Девчонки заходят в кабинет по одной и, выходя, делятся впечатлениями с подружками. Внимательно прислушиваюсь к их разговорам — вдруг промелькнёт что-то интересное, но ничего… Кажется, на большинство людей Лоренц производит исключительно сухое впечатление. «Есть люди, а есть роли»… Ещё один «актёр» на мою голову. Потерявшись в мыслях, не замечаю, как остаюсь в коридоре одна. Надо встать и зайти внутрь. Продолжаю сидеть. Редкостная трусиха! Вдруг дверь кабинета открывается, из неё выходит сам доктор, уже без халата — по всему видно, что он собрался домой.

— Юля? Ты что здесь делаешь?

— Мне нужно три штампа проставить! — на одном дыхании выпаливаю я и чересчур активно трясу справками в воздухе.

— Заходи. Почему раньше не зашла? Пять часов уже…

— Извините, не хотела вас задерживать. Я ненадолго, — просачиваюсь внутрь вслед за ним, прохожу в центр комнаты, к столу, и слышу, как за моей спиной дверь запирается на ключ.

— Можешь и подольше задержаться — пять часов, я уже не на работе. Технически меня вообще здесь нет, — с этими словами он снимает пальто и перекидывает его через спинку рабочего кресла.

Делаю вид, что не понимаю, о чём речь. Кладу бумаги на стол, а сама присаживаюсь на краешек стула.

— Можешь на кушетку сесть, — говорит он, с удивлением разглядывая справки.

— Зачем… на кушетку?

— Там удобнее. Ну давай же, — он поднимает на меня глаза и торжествующе улыбается.

Не двигаюсь с места, лишь продолжаю наблюдать за ним.

— А справки-то не твои! Это ещё что за дела? Уже не собралась ли ты по чужим документам…

— Нет! Это для моей подруги! Она на соревнованиях выступает, а я секунданткой буду. Она попросила меня забрать результаты анализов. Пожалуйста…

— Ну ладно.

Он открывает рабочий компьютер, долго и сосредоточенно изучает Марусину карту, сопоставляет результаты анализов с предыдущими показателями.

— Анализы хорошие, так и быть, поставлю печати. Допускается твояподруга. Но в следующий раз пусть сама приходит. А ты — не ревнуй. Глупая.

Что? Так он подумал, что я сама напросилась сюда прийти? Да ещё под таким постыдным предлогом? Лицо моё вспыхивает от негодования, что, естественно, не ускользает от его внимания. За окном почти стемнело, но свет он не включает, пространство кабинета освещается лишь сумрачным догоранием дня вперемежку с зажигающимися уличными фонарями из окна да холодным голубым свечением экрана компьютера.

— Ну что ты, обиделась? Бедная моя, — он подходит вплотную ко мне, сидящей на стуле, отчего мой нос оказывается на уровне его паха. Вот теперь стало по-настоящему страшно. — Прости меня, — он вдруг берёт мои ладони, заставляя подняться, и ведёт к кушетке.

Мы усаживаемся рядом, и тут же я оказываюсь в его объятиях.

— Ты почему всё время боишься? Я же обещал, что не сделаю тебе ничего плохого, — он ещё сильнее прижимает меня к себе, поглаживая при этом по волосам, плечам, спине.

— Как поверить? Вокруг одно зло. Любой может оказаться зверем, — вдруг вырывается у меня наболевшее.

— Кто-то конкретный тебя обидел?

— Нет, — вру я.

— Милая девочка… Как же тебе помочь?

Он осторожно отстраняет меня, укладывая на кушетку так, что только ноги мои остаются за её пределами. Стягивает с меня куртку, затем свитер — они отправляются на то же кресло прицельным броском. Слегка задирает мою футболку, оголяя живот, и долго, мягкими круговыми движениями водит по нему своими ладонями. От этого я вся напрягаюсь, заставляя мышцы пресса отчётливее проступать под кожей. Он льнёт к животу губами и покрывает кожу вокруг пупка лёгкими сухими поцелуями. Прикрываю глаза, а руки закидываю за голову. Как это странно, и как хорошо… Мне вдруг захотелось перестать трястись и отдаться, наконец, этому чувству, хорошему чувству. За всплеском слабости следует немедленно пробудившееся чувство вины. Будто бы я делаю что-то порочное, то, чего нельзя делать, то, что меня погубит. Но слабость снова берёт своё — и вот уже я мысленно себя убеждаю, что ничего я не делаю, то есть вообще ничего, лишь полулежу на кушетке, отдавшись чужим рукам.

А тем временем его руки поднимаются выше, задирая футболку до уровня груди. Случайно или нет, но он задевает пальцами чашечки бюстгальтера, заставив их содержимое слегка колыхнуться. Ещё через секунду его лицо оказывается на моей груди. Нет, он не снимает лифчик, лишь осторожно отодвигает чашечки и, один за другим, начинает ласкать соски, сперва легонько их целуя, затем облизывая, потом покусывая, после — посасывая. Знакомое ощущение налитых оловом грудей возвращается, это чувство сродни внутренней щекотке. Я запрокидываю голову назад, подав грудь вверх, под его ласки, а с губ моих срывается неожиданный, неудобный стон. От внезапности собственной реакции открываю глаза, и вижу его улыбку прямо перед собой. Опираясь на локти, он льнёт к моим губам, не переставая улыбаться. Он жуёт их, с силой оттягивая нижнюю, почти больно, но не совсем. Чувствую себя безвольной куклой, которую вот-вот съедят, дурацкое сравнение, но что ещё более дурацкое во всём этом, так это то, что я не хочу, чтобы он останавливался.

Вдруг он встаёт на ноги, чтобы тут же склониться надо мной и в пару движений расстегнуть мои джинсы. Они узкие, снимаются буквально со скрипом, тем не менее Лоренц стягивает их, сперва предусмотрительно меня разув, и джинсы отправляются вслед за прочей одеждой на кресло. Не медля, он стягивает и мои трусы, так быстро, что я едва ли соображаю, что происходит. Оставив меня лежать в недоумении, смятении и полностью беззащитной, он перекидывает мои ноги по обе стороны кушетки, а сам устраивается у её изножия. Уже сидя на полу на коленях, он подхватывает под колени меня и притягивает к себе так, чтобы моя обнажённая промежность оказалась у самого края. Я смотрю на его невозмутимое лицо расширившимися от ужаса и чего-то ещё глазами, и лишь слышу:

— Не бойся, я не сделаю тебе больно.

Это действительно не больно. Он проводит языком снизу вверх два раза, не сильно, без нажима; я остро чувствую стыд, но не могу не отметить, что моё тело при этом с готовностью поддаётся неведомым доселе ласкам. Низ живота наполняет всё та же щекотка, что и в груди, и я понимаю — если он сейчас остановится, то мне придётся умолять его продолжить. Это крах. С силой стискиваю челюсти и зажмуриваю глаза, а его ласки становятся всё более настойчивыми: он вылизывает меня со всей тщательностью, проходясь кончиком языка между губами, описывая круги вокруг набухшего клитора, даже немного проникая вглубь, в нетронутое моё нутро…

— Вот видишь, ты мокренькая уже. Хорошая, чистая девочка.

От жуткой пошлости его слов мне становится ещё хуже, и при этом я возбуждаюсь ещё сильнее. Пусть ласкает меня языком, словами… Делаю усилие над собой, приподнимаюсь на локтях, чтобы видеть его. Он ловит мой взгляд, снова улыбается, и возвращается к своему занятию. Надавливает языком всё сильнее, я слышу хлюпанье, чувствую, как его слюна смешивается с моей смазкой, и эта тягучая смесь равномерно распределяется по всем закоулкам моей промежности ловкими мазками его крепкого языка. Вдруг он вводит два пальца внутрь, совсем не глубоко, я протестующе дёргаюсь, но он кладёт свободную ладонь на самый низ моего живота, как бы успокаивая, слегка надавливает, ладонью — вниз, а пальцами изнутри — на какую-то точку сверху от входа. Беспомощно откидываюсь назад, ловя набирающую силу пульсацию где-то там, внутри. Он убирает ладонь и возвращает свой рот к сочащемуся лону. Теперь он уже нежно водит языком вверх-вниз, не извлекая пальцев из меня. Четыре движения языком, два пальцами — периодичность, как при реанимационных действиях, и моё сердце завелось, как бешеное. Я уже не подавляю стонов, выцеживая их сквозь зубы, пока, наконец, меня не накрывает волной сладких судорог. Моё безвольное тело беснуется на кушетке в хаотичных рывках, пока не утихает, обмякнув в тихой истоме. Открываю глаза, не в силах шелохнуться. А он всё улыбается. Берёт со стола пару бумажных салфеток, вытирает меня, как маленькую, натягивает трусики, затем подаёт руку и помогает сесть.

Мне не хочется ничего говорить, но я знаю, что это было бы не совсем честно.

— Спасибо, — шепчу пересохшими губами.

— Тебе спасибо, — он нежно, поверхностно целует меня, и я не чувствую отвращения, хотя его губы ещё хранят на себе мой собственный вкус, — стоять сможешь?

Какой странный вопрос. Поднимаюсь на ноги — а стоять и вправду тяжело! Конечности так слабы, а голова кружится. Немного отхожу от этого небывалого состояния и спешно одеваюсь.

— Ступай, — он отпирает дверь ключом, — и справки свои не забудь.

Дверь захлопывается за моей спиной, я мышкой прошмыгиваю по пустым коридорам, мимо регистратуры — Алисии уже нет — и выбегаю на улицу. Зайдя за угол, смотрю на проштампованные Марусины справки в своих руках. Я больше никогда не буду прежней.

* * *

Тилль: Привет, Диночка! Ну как на новом месте? Освоилась уже?

Дина: Привет! Да, кажется, городок у вас интересный. Только вот мне всё так же одиноко… (cтрадай, Дина).

Тилль: Ну ты же молодая совсем! К тому же красотка! Что-то мне подсказывает, что недолго тебе скучать в одиночестве (смайлик с подмигиванием).

Что-то мне подсказывает, мудак, что недолго тебе разгуливать на свободе да девок портить!

Дина: (смущённый смайлик).

Тилль: Если что — могу помочь!

Ни хрена себе! Прямо в лоб! Совсем ничего не боится…

Дина: (удивлённый смайлик).

Тилль: Я мог бы показать тебе город, всякие интересные места. Я хороший проводник!

Кто-кто? Проводник? Уж в этом я не сомневаюсь. Проводник молоденьких девочек на тот свет… Я закипаю. Так, собраться, тряпка, взять себя в руки.

Дина: Хорошая идея. Может быть, как-нибудь…

Тилль: Я не настаиваю! Пиши, если решишься!

Дина: Хорошо, я подумаю!

Уж я-то подумаю. Обсужу с подругами. А потом, проводник, тебе конец.

Поединок за поединком

Начало ноября, на улице лютая смесь из полузамёрзших луж, слякоти, прелой листвы, голых деревьев и недовольных лиц прохожих. Ледяной ветер сносит с ног — давно у нас так не ветрило! Солнца нет вот уже который день, да и не скоро оно появится — зима на носу. В центральном спорткомплексе, который раз в пять крупнее нашего, снуёт народ. В этот день проходят межрегиональные соревнования сразу по двум дисциплинам — киокушинкай и рукопашке. Залы поделены на сектора с татами по центру и местом для сотрудников и публики по периметру, в каждом из залов в среднем одновременно проходят до четырёх боёв. Когда у каратистов перерыв, они бегают к нам поразвлечься, подразнить — в нашем городе мы исторически недолюбливаем друг друга — и мы ждём своего перерыва, чтобы отыграться, наведавшись на их бои. Маруся выступает утром, абсолютный женский вес идёт первым, и на её выступлении народа будет немного — самые зрелищные категории ожидаются после обеда. Она уже готова, в полной амуниции, прошла взвешивание, сдала последние анализы, растянулась, размялась, побеседовала по душам с Алексом, отхватила свою порцию дружеских одобрямчиков от наших ребят… Она выглядит невозмутимой — кажется, если сейчас кто здесь и не находит себе места от волнения, так это я. Наконец, появляется её соперница, незнакомая девчонка из соседнего города. По весу они более или менее сопоставимы с моей подругой, но вот гостья намного её выше. Начинаю волноваться ещё сильнее. Раздаётся призыв рефери. Дрожащими руками сую подруге в рот капы, проверяю защиту, и она выходит на ковёр. Знаю, что я паникёрша, и кажется, это свойство со временем лишь прогрессирует — по крайней мере, раньше такого сильного волнения за своих я не замечала. Слежу за боем, держа пальцы крестиком в карманах широких спортивных штанов. Первый раунд — гостья ведёт 2:1, буквально за секунду до перерыва вмазав Марусе боковым в голову и вырвав для себя второе очко. Маруся сидит и дышит; проверяю бинты и шлем, перепоясываю кимоно, затем вынимаю капы, промываю их, лью ей в рот воду и подставляю ведро — прополоскав рот, она сплёвывает чем-то густым и розовым, нехорошо. Капы на место — второй раунд пошёл. Кажется, подруга моя настроена решительно как никогда: в самом начале она вырывается вперёд, осуществив амплитудный бросок противницы на спину и сумев при этом удержаться на ногах. Далее дело идёт ни шатко ни валко, гостья явно уходит от борьбы, пытаясь вывести Мару на ударную тактику; в итоге, ближе к концу раунда им удаётся обменяться равнозначными сериями, и на перерыв моя подопечная отправляется с преимуществом в одно очко. Третий раунд — решающий.

Снова перепоясываю её, проверив сперва защиту груди, всё остальное вроде бы на месте. Ещё две минуты и мы свободны. Держись, подруга. С жестом показного благословения отправляю её обратно, в центр татами, а сама вздымаю очи к воображаемым небесам, а точнее — к потолку, будто бы вымаливая благословения и для себя тоже, и так, с задранной головой, чуть не падаю с ног: на балконе, среди немногих зрителей женских поединков, вижу его: Линдеманн стоит там, под потолком, облокотясь о перила, и смотрит прямо на меня. «Секундант, бля, ты чего зеваешь», — из оцепенения меня вырывает голос одного из наших ребят: за то мгновение, что мои глаза «отсутствовали» на татами, гостья турнира успела отправить мою подругу в нокдаун, завладев преимуществом как в счёте, так и в моральном плане. В считанные секунды вставшая на ноги Маруся подходит к углу — пришлось срочно её умыть, на этот раз крови во рту куда больше, и сердце моё заныло от страха за подругу. По команде рефери бой продолжается; заставляю себя на время забыть о Линдеманне и сосредоточиться на поединке. До конца сорок секунд, вдруг Мара, сумев обманным манёвром сбить соперницу с толку и перейти к своей сильной стороне — борьбе, проходит гостье под руку, осуществляет захват, и, сбив ту с ног, идёт на удушающий. Соперница сильна, она близка к тому, чтобы если не расцепить хватку, то хотя бы не дать ей сомкнуться до конца боя и свести таким образом счёт к технической ничьей по очкам. Вижу поворот Марусиной головы, её взгляд пересекается с моим, и я шепчу ей беззвучно, губами: «Ты самая лучшая». Через секунду, вслед за ударами ладоней противницы о ковёр, рефери фиксирует удушающий, и, как следствие, победу Маруси через нокаут.

Отправляю подругу в раздевалку — следующий тур через пару часов, всего по плану три боя сегодня. Возвращаюсь в зал, где сейчас идёт пересменка судейских бригад и подготовка к следующей серии боёв. Сажусь на зрительскую лавку из числа тех, что пустуют по периметру помещения вдоль стен. Линдеманн на своём месте — наверху, смотрит на меня. Зачем он здесь? Какие цели преследует? Мне ведь тусоваться тут до вечера — после обеда, когда закончатся женские бои, мне ещё секундантить Олега, так что смысла скрываться или притворяться, что я не замечаю эту сволочь в непосредственной близи от себя, я не вижу. Пусть знает, что я знаю; пусть видит, что я вижу. Нагло таращусь наверх — он отводит взгляд, начиная беспорядочно осматривать всё происходящее внизу. Вибрация мобильника отвлекает моё внимание. Это Дина: «Уже иду к вам! Очень хочется на Марусю посмотреть — даже сбежала с пар!». Панический хаос вновь захлёстывает сознание: Дины не должно было здесь быть, но и Линдеманна — тоже, и вот они оба… Только не это! Спешно пишу ей: «Не приходи! Здесь Линдеманн!». Поздно — она уже в зале, ищет глазами меня, находит, радостно машет рукой и спешит в мою сторону. Краем глаза поглядываю за Линдеманном — он тоже её видит и, кажется, узнаёт: прослеживает за траекторией её движения, которая устремлена ко мне, и я в ужасе замечаю, как меняется его лицо. То, что было раньше — не крах. Вот сейчас — это крах. Метрах в пятнадцати от меня Дина наконец обращает внимание на свой телефон, кажется, она читает моё сообщение, вижу, как меняется и её лицо, всего на долю мгновения, и вскоре оно вновь озаряется приветливой улыбкой. Небрежно закинув телефон в сумочку, она проскальзывает мимо меня, плюхается на лавочку чуть поодаль, рядом с каким-то незнакомым парнишкой — видимо, секундантом кого-то из приезжих спортсменов, не теряя выражения задорного энтузиазма, приобнимает его, берёт за руку и ведёт прочь из зала. Бедный парнишка — счастье же ему привалило! Хотя, зря я за него переживаю — судя по тому, что сбежать или сопротивляться он не пытается, его, кажется, всё устраивает. Через пару минут после того, как новоявленная парочка скрывается из виду, получаю сообщение от Дины: «Облом, значит соревнования я не посмотрю! Встретимся вечером! Или завтра!». Или завтра? Уж не парнишка ли тому причиной? Искоса гляжу на Линдеманна: на нём лица нет! Он вроде обо мне и думать забыл! Уж не Динкино ли представление тому виной?

* * *

Маруся заняла второе место, проиграв в финале два очка ещё одной гостье. Да она и не расстроилась даже. Ещё расстроится — когда придёт в себя, отоспится, приведёт мысли в порядок. А сейчас ей не до того — можно идти домой и отдыхать, это единственное, что на данный момент имеет значение. Пока кто-то из ребят взялся подкинуть её до дома, направляюсь обратно — мой день ещё не закончен, впереди бои Олега. Как показал опыт последующих трёх часов, «бои» — это громко сказано. Олег, выступающий в самой популярной категории «до восьмидесяти пяти килограммов», вылетел уже в четвертьфинале, тоже по очкам, и я была рада, что хотя бы без травм. Остальные ребята ещё выступали, когда я надумала отправиться домой. В очередной раз обведя зал взглядом и не обнаружив Линдеманна, покидаю помещение.

Домой решено идти пешком. Ветер поутих, оттепель растопила последние остатки наледи, смешав её с грязью, дышится легко и глубоко, да и настроение супер. Сегодня я посмотрела ему в глаза, сегодня я стала смелее, пусть знает, что больше я его не боюсь. Убийца моей подруги, слышишь? Я не боюсь тебя больше. Улыбаюсь собственным мыслям — я довольна собой. Знакомая машина поджидает меня на полпути к дому — и почему это я не удивлена? Чувство собственной непобедимости настолько сильно, что я не мешкая сажусь внутрь и улыбаюсь водителю.

— Ты что, ждал меня?

— Конечно, Юля, твои маршруты очень предсказуемы.

Несколько секунд сидим молча. Я жду, что он меня поцелует, ведь он всегда так делает, когда мы наедине. Но только не сегодня.

— Юля?

— Да?

— Ты ждёшь, наверное, чтобы я тебя поцеловал?

Снова читает мысли — мне нравится это. Чувствую, как мои щёки заливает краска.

— А я не буду этого делать, — огорошивает он. — Сегодня я жду этого от тебя. Если хочешь, конечно.

Прикрываю глаза. Хочу ли я? Поцеловать его? Сама? Кажется, да. Да у меня сегодня начисто тормоза сорвало! Неловко перелезаю через коробку передач, так, чтобы его правое колено оказалось меж моих бёдер. Неудобно, тесновато — главное, не втемяшиться задницей в гудок, а то будет, как в пошлых фильмах. Приподнимаюсь, опираясь руками о его тонкие, но крепкие плечи, приближаю свои губы к его губам, снова закрываю глаза — так получается автоматически. Губы его мягкие и сухие. Провожу по ним языком, заставляя разомкнуться, проникаю внутрь, встретившись с его языком, оказываюсь под волной приятных воспоминаний — я помню, на что этот язык способен. Воспоминания эти вкупе с происходящим в данный момент действуют возбуждающе, становится тепло, хочется ласки, сама не замечаю, как издаю протяжный выдох и, приподнявшись на коленях, притягиваю его голову к своей груди. Вдруг мы куда-то падаем — конечно, это сидение откидывается назад, насколько того позволяют его технические характеристики. Освободив от куртки, Лоренц подминает меня под себя, сегодня он необыкновенно горяч, или это мне так кажется? Ласкает мою грудь сквозь водолазку, что ничуть не уменьшает приятных ощущений; мы целуемся долго, глубоко, обоюдно. Чувствую, как его ладонь проникает под резинку моих штанов — беру её в свою и осторожно отстраняю. Чуть пячусь назад, чтобы присесть и опереться спиной о дверцу.

— Что, не хочешь? А мне показалось, — в его лице и голосе читаю недоумение и разочарование. Так становится жаль его, так хочется утешить.

— Хочу. Очень хочу. Просто я весь день в зале провела. Не на татами, конечно, но всё равно. Я несвежая.

Он с видимым облегчением улыбается:

— Понятно. Тогда давай сама.

— Что… сама?

— Поласкай себя. Ты же хочешь?

— Но… как?

— Как ты обычно это делаешь? Положи ручку в трусики и делай, как привыкла. А мне позволь лишь наблюдать твоё лицо — это самое приятное.

И снова пошлые слова действуют разогревающе. Он не спускает с меня глаз и не думаю, что спустит. Да я и не хочу прекращать. Он смотрит в меня, как в телек, и я чувствую себя не в праве прерывать трансляцию. Медленно запускаю руку в штаны, провожу пальцем по горячей поверхности трусиков, затем отодвигаю и их. Как неудобно под его взглядом.

— Я помогу, — он вновь приходит на помощь в самый нужный момент.

Доктор Лоренц лёгкими, едва ощутимыми поцелуями покрывает мою шею, ключицу, плечо, отодвигая ворот водолазки и склонившись надо мной чуть сбоку, чтобы не мешать моей правой руке делать своё правое дело. Его касания и вправду помогают — начинаю активнее теребить клитор, уже не сильно заботясь о том, как это, должно быть, выглядит со стороны. Возбуждение накатывает волнами, вновь прикрываю глаза, сжимая губы в плотную нить, чтобы не выпускать рвущихся наружу горячих стонов. Он умело размыкает мои губы своим сильным языком, и я простанываю прямо в него. Ненадолго вынимаю пальцы из трусиков, чтобы растянуть удовольствие и отодвинуть надвигающийся оргазм, внезапно обнаруживаю между ног его колено; чуть надавливая, он заставляет мои ноги в спортивных штанах шире раздвинуться; сама не понимая, как так получается, начинаю тереться промежностью о его колено, и несколько слоёв ткани не мешают моему возбуждению; я трусь всё быстрее, дышу всё чаще, а его улыбка становится всё шире. Не вижу его лица, когда кончаю, так как глаза рефлекторно закрываются. Слышу лишь свои вскрики, и ничто не ограничивает моих ощущений в тот момент.

Открываю глаза, усаживаюсь поудобнее. Конечно, он улыбается.

— Ты прелесть. А мне поможешь? — с этими словами он берёт мою ладонь и кладёт на свою ширинку. Я ещё никогда не трогала мужского органа, даже через ткань джинсов — пытаюсь отстраниться. — Не переживай, я по спортзалам весь день не бегал, у меня всё свежо.

Не верю своим ушам, он так легко обо всём говорит, не выпуская моей ладони из своей, сильнее сжимая её, а вместе с ней и то, что ею удерживается. И глазом не успеваю моргнуть, как он расстёгивает молнию, опускает резинку боксеров и извлекает свой орган наружу. Не то чтобы я испугалась или чтобы мне стало противно — всё же я уже большая девочка, могу голосовать, покупать алкоголь — но неопытна, и потому слегка мешкаюсь. Лоренц, кажется, намеренно не замечает моей растерянности — в то, что он её ПРОСТО ТАК не замечает, я никогда не поверю. Он успокаивающе гладит меня по коленке и, дождавшись, когда я немного расслаблюсь, вновь кладёт мою ладонь в свою и медленно, осторожно сжимает её вокруг члена. Его плоть горяча, я приблизительно чего-то такого и ожидала, кажется, будто она слегка пульсирует, или это только кажется, кожа его гладкая и сухая. Лоренц, не отпуская моей ладошки, начинает плавно двигать по стволу: вверх-вниз, вверх-вниз, и от этих движений — я чувствую это — плоть его увеличивается в размерах. Чтобы было удобнее, я чуть разворачиваюсь на сидении и меняю своё положение так, чтобы оказаться не нaпротив Лоренца, а сбоку. Он, знакомым уже движением, свободной рукой притягивает меня к себе и прижимает к груди. Так, найдя опору для уставшего туловища, чувствую себя более удобно и раскованно — кажется, он понимает это, как всегда, он ловит мои малейшие импульсы быстрее, чем я успеваю их отправлять. Он обхватывает меня второй рукой, заключая в плотные объятия, а моя рука продолжает уже самостоятельную работу. Стараюсь не двигать ею резко — а вдруг ему будет больно? Но пока признаков недовольства он не проявляет. В определённый момент вхожу во вкус, поймав идеальный темп и плотность обхвата, и слышу, как в его груди, к которой прижимаюсь головой, учащается биение сердца, а следом — и дыхание. Он притягивает меня к себе ещё плотнее, а я решаюсь ускорить темп, и вскоре мой кулак обильно орошается горячей белесой жидкостью. Зачарованно смотрю на собственную руку и обмякший в ней член, забыв при этом ослабить хватку. Нормализовав дыхание, он сам аккуратно разжимает мой кулачок, затем вытирает его салфеткой и долго-долго целует, и лишь потом приводит в порядок себя. От такой нежности у меня круги плывут перед глазами, хочется обняться и уснуть, но нельзя — домой надо.

Он хотел меня подвезти, но я отказалась: небывалое приключение на полпути к дому — ещё не повод лишать себя запланированной вечерней прогулки. А день сегодня и вправду был великолепный!

* * *

Ну конечно, кто бы сомневался! На часах почти одиннадцать, и я, успешно добравшись до дома, поужинав с родителями, приняв ванну и забравшись под одеяло, наконец, выхожу в интернет. А вот Линдеманн настрачивает сообщения нашей супер-Дине начиная с обеда! Всего около десятка, даже смешно смотреть!

Тилль: Привет, кажется видел тебя сегодня в городе.

Ты здесь?

Ещё гуляешь?

Не знал, что интересуешься единоборствами!

А говорила, что у тебя нет парня!

Почему не отвечаешь?

Дина?

А в жизни ты ещё красивее, чем на фото!

Ау?

Последнее сообщение заставляет прыснуть со смеху. Великовозрастный болван ведёт себя, как малолетний идиот в пубертационном кризисе. Но хороших новостей целое море: на Динку он явно запал, спонтанное шоу с парнишей не прошло даром — он очевидно приревновал, и о том, что мы с Диной можем быть связаны, кажется, не догадался. Ну что же, утешим бедолагу на сон грядущий, а то ещё сердечный приступ схватит!

Дина: Привет, извини, я только что вернулась… А где, ты говоришь, меня видел?

Тилль: Так долго гуляешь? На соревнованиях по рукопашному бою. Или это была не ты? (и минуты не прошло — так и вижу, как он с самого обеда пялится в окошко чата, не отрываясь, чтобы не пропустить возможного сообщения).

Дина: По рукопашному? Нет, не я. Сегодня мой знакомый приезжал, но он на соревнования по каратэ… (отводим лишние подозрения).

Тилль: По каратэ? А, ну да… А что за знакомый? Твой парень?

Дина: Нет, бывший одноклассник просто! Он уехал уже, мы весь вечер вместе гуляли (ревнуй, урод).

Кстати, а ты сам что на тех соревнованиях делал? Это же не твой вид спорта? (переходим в наступление, кося под дурочку).

Тилль: (после длинной паузы, ну-ну) Да так, знакомая девчёнка там была, пришёл на неё посмотреть, старая знакомая, ничего особенного.

Вот так вот! Значит он действительно меня преследует?

Дина: Что за девчонка? Твоя бывшая девушка? Или не бывшая?

Ну давай, сочиняй историю, а мы похлопаем в ладоши.

Тилль: Фу, да ты что, какая девушка! Там такая крокодилица, стерва, да ещё и лесбиянка. Ну у меня же много знакомых, ты знаешь…

Нужно выдержать паузу, чтобы немного остыть и не написать лишнего. Но не слишком долгую, чтобы не вызвать подозрений.

Дина: Ну понятно тогда. Ладно, я спать пойду, устала очень.

Тилль: Хорошо. Погоди! Забыл тебя спросить — ты ещё не передумала встретиться? Может, на выходных?

Дина: Ээ, если честно, не думала пока, хотя, почему бы и нет?

Тилль: Отлично! Спишемся в пятницу!

Дина: Ок, пока.

Пока, блин. Внутри всё кипит. Значит, наша встреча тогда в парке, как и сегодня на соревнованиях — это не совпадение. Готовься, супер-Дина. Скоро твой выход.

Под ковром

Звоню в дверь, знаю, что после соревнований ребята отходят около недели, и мне неудобно тревожить Олега, но время не ждёт, и мы уже всё решили.

— Юлька? Привет! Какими судьбами?

В растянутых трениках и белой майке он выходит ко мне, на лестничную площадку, прикрывая за собой дверь.

— Извини, у меня родственников полный дом, понаехали! — ему явно неудобно сейчас говорить, и он безуспешно старается этого не показывать. — Ты по делу?

— Привет, Олег, ну как бы да. Помнишь, что ты сказал однажды по поводу того, что если я найду убийцу…

— Помню. А что — нашла?

— Да он и не прятался, но теперь у нас есть возможность к нему подобраться. Ты как?

Чуть помявшись, дружище отвечает:

— Я в теме. Только, чур, чтобы наверняка.

Кратко посвящаю его в детали нашего плана. Закончив с изложением, выжидательно смотрю в его глаза.

— Ну?

— Так-то понятно всё, но скажи, какого результата ты ожидаешь?

Знаю, что он имеет в виду. Думает, что я уже совсем с катушек слетела и готова подтолкнуть друзей на мокруху. Спешу обнадёжить:

— Да не беспокойся ты. Цель максимум — прижать его так, чтобы не отвертелся, и добиться признания. Нужно, чтобы он сам наговорил о том, как убил Аньку, да и тех двух девчёнок тоже. Надо будет сделать так, чтобы у него не оставалось выбора. Внутренне я знаю, что он трус, и наверняка сломается. Выбьем из него признания, запишем на камеру, и отволочём в полицию. Ну что?

— Хм, вроде всё понятно. А если не сознается?

— Надо сделать так, чтобы сознался. К тому моменту, как вы с ребятами появитесь в игре, он будет уже разогрет. Рискованно, конечно, но ничего лучшего мы пока не придумали…

Зачем врать? Уверенности никакой, но пускать всё на самотёк и позволить зверю дальше гулять по городу безнаказанно я не могу.

— Понял. Соберу ребят и буду ждать звонка.

* * *

Погода беснуется, кажется, сегодня она с нами на одной волне. Резкие ледяные порывы выхватывают из воздуха стаи мокрых снежинок, упорядочивают их в единый поток и умело задувают мне за шиворот. Ёжусь, мокну, зябну, продолжаю наблюдать. Вот уже час Динка и Линдеманн сидят в одной из просторных уютных кофеен центрального проспекта города. Они встретились в пять у университета, немного прогулялись пешком, и уже не знаю, кто кого, но кто-то из них, очевидно, склонил кого-то продолжить общение в тёплом заведении; что и говорить — сегодня не самый приветливый денёк для прогулок на свежем воздухе. Моя куртка уже давно промокла, мех на капюшоне скатался в заострённые пучки, хорошо, что обувь ещё держится, и ноги пока в тепле. Не знаю, как нам удалось проследовать за парочкой от места их встречи до самого проспекта незамеченными. Пока эти двое занимались обоюдным забалтыванием — а они это умеют, они это могут! — мы с ребятами крались следом, отставая от преследуемых на пару поворотов, щемясь по закоулкам, прижимаясь к обледеневшим стенам домов. И вот сейчас они сидят за самым близким к панорамному окну столиком и мило смеются, поедая тортик, запивая кофеёчком. Если бы чудо-Дина не являлась порождением моей собственной фантазии, моим личным спецпроектом, эманированным в жизнь этой талантливой рыжей актрисой, я бы Динку возненавидела — настолько искренне она хохочет, настолько заинтересованной в собеседнике она выглядит, настолько раскрепощённой она себя чувствует. Вижу: она поднимается и выходит из зала — видимо, в туалет.

— Алло, Юль? Вы ещё там? Он недвусмысленно намекает на то, чтобы продолжить общение у него дома! — судя по фоновым звукам, Дина разговаривает, сидя на толчке.

— Мы здесь, но скоро уже в ледышек превратимся! Я прячусь за грузовиком кока-колы, да, тем самым, у супермаркета через дорогу. Колёса высокие, и из-за них удобно наблюдать за вашей милой беседой. Молодец, что выбрала столик у окна, кстати!

— А Олег где? А Маруся?

— Олег и Маруся надвинули капюшоны до носов — так, что и матери родные не узнают, и сидят сейчас возле входа в кафешку на лавочке, изображая парочку бедных влюблённых студентов. Все остальные будут ждать у Линдеманновского дома — они подтянутся по сигналу, когда придёт время!

Звук спускаемой в унитазе воды оглушительным грохотом травмирует мой слух.

— Дина! Возвращайся давай в зал, хватит в сортире прохлаждаться!

— Иду-иду, кстати, а чем он сейчас занимается?

Интересный вопрос. Вновь выглядываю из-за колеса грузовика, чтобы посмотреть на красующегося в окне Линдеманна.

— Что-то в телефоне набирает. Это уже интересно… Ну давай, удачи!

Отключаюсь и продолжаю наблюдение. Пальцы ног начинают неметь, пальцы рук покраснели и почти не гнутся. Нос хлюпает, под ложечкой сосёт. Сумерки, спустившиеся на город, затрудняют обзор. Перевожу взгляд на своих боевых товарищей — Олег и Мара с напускной неприязнью взирают в мою сторону, на их лицах отчётливо читается раздражение, усталость и нетерпение. Ребята, мне тоже холодно, тоже страшно, да и перед вами стыдно — не нагнетайте! Сию же секунду получаю смс от Маруси: «Ну когда уже? Долго нам тут мёрзнуть?». Пока думаю, что ответить, вижу, как наша сладкая парочка за стеклом встаёт со своих мест (Линдеманн платит по счету), одевается (Линдеманн подаёт чудо-Дине пальто) и покидает заведение (Линдеманн открывает перед ней дверь и помогает спуститься по обледенелым порожкам). Тот ещё джентльмен, как я посмотрю! Ловит такси, и они покидают нас, уносясь в серую промозглую даль на жёлтом казённом «Форде». Ну что ж, значит за ними, адрес я знаю — в подъезд, к батарее, греться!

* * *

Добираемся до его дома на автобусе — спешить некуда, мы уже знаем, что они едут к нему. С Диной мы заранее условились, что как только дело запахнет керосином — в том, что он непременно постарается затащить её в койку, я не сомневаюсь — она выйдет в ванную под предлогом «освежиться», по пути постарается отпереть входную дверь и черканёт мне смс. О том, что делать, если она не сможет открыть дверь или послать смс, мы не подумали. В этом случае, наверно, она должна просто орать. Или стучаться в окно — мы будем рядом, мы услышим. Но сейчас я об этом не думаю — надеюсь на лучшее, буду ждать сигнала, звука отпираемого звонка в двери Линдеманновской квартиры. А для начала нам ещё нужно попасть в подъезд — на двери кодовый, значит, будем караулить, пока на улицу не выйдет кто-то из лояльных жильцов. Ждать приходится недолго — очень скоро кодовый противно попискивает, и нам навстречу выползает древняя, но крепкая старушка. Пытаемся проскользнуть внутрь — но старушенция перекрывает путь, намертво забаррикадировав дверной проём своими грозными телесами.

— Эй, молодёжь, вы к кому?

— Мы… в тринадцатую! — ляпаю наобум я.

— А… в тринадцатую… Ну проходите. Спортсмены.

Непонимающе переглядываемся с ребятами, тем не менее, не теряем времени и проникаем внутрь. Наконец-то тепло! Так, его окна на третьем этаже, крайние слева. Поднимаемся, ведя счёт лестничным пролётам. По шесть квартир на этаж. Ах, тринадцатая… Это его квартира. Я знаю его окна, а вот просчитать порядковый номер не догадалась. Вот чёрт, перед бабкой-цербером уже спалились. Хотя, рано ещё паниковать. Обосновавшись возле батареи на пролёте между вторым и третьим этажами, ждём.

— Юль, может ребят пока позвать? — Олег отнимает потеплевшие кисти со сбитыми костяшками от липкой батареи.

— Да, зови.

Он спускается вниз, оставив дверь подъезда открытой, делает звонок, и вскоре к нам присоединяются ещё трое пацанов из клуба. Они продрогли покрепче нашего, решаем пока на улице никого не оставлять, толчёмся на лестничной клетке, сперва тихонько перешёптываясь, затем уже переговариваясь вполголоса, а после и вовсе переходим на полную громкость. Нервозность и возбуждение концентрируются вокруг — мы инстинктивно избавляемся от них, изгоняя волнение из себя через активную болтовню. Смски всё нет — начинаю волноваться. Oткуда-то сверху раздаётся заветный щелчок. Замираем, резко умолкнув — а вдруг это кто-то из соседей? А вдруг сам Линдеманн? Но за щелчком ничего не следует — значит, Динке удалось открыть дверь.

— Действуем по плану, — уверенно командую я, хотя прекрасно отдаю себе отчёт в том, что нет никакого плана, есть только ва-банк, пан или пропал, и отступать нельзя — у зверя заложник.

На цыпочках поднимаемся к двери, осторожно берусь за ручку и поворачиваю её. Дверь поддаётся. Один за другим, как есть, вшестером, просачиваемся в тёмную прихожую. Скромно у него, просторно, мебели по минимуму — не похоже на пещеру извращенца, скорее, обычная холостяцкая халупа. Последний из вошедших ребят запирает дверь за собой и остаётся её охранять. Мне по-настоящему страшно. Раньше была игра, а сейчас, кажется, мы доигрались. Ну, в бой.

Врываемся в гостиную с диким топотом, размазывая принесённую на ботинках талую слякоть по паркету, и застаём картину маслом: полуголая Динка полулежит на диване, а разгорячённый Линдеманн в штанах и одной лишь майке, позволяющей в деталях разглядеть могучий рельеф его, чего уж там, прекрасного тела, полунависает над ней. Поднимает глаза на нас — о да, ради такого изумления стоило всё это затевать! Сальная мордаха бывалого героя-любовника мгновенно обретает потерянное, обескураженное выражение, которое так же мгновенно сменяется злобной, неистово злобной маской.

— Ты? — только и в состоянии выдавить из себя он, рассмотрев меня в авангарде вторженцев.

— Ну наконец-то, ещё немного, и мне пришлось бы… — визжит Динка, моментально вскакивая, хватая свои вещи со спинки дивана и спешно одеваясь.

— И ты? — Линдеманн переводит взгляд с меня на неё, затем обратно, затем обводит глазами всех собравшихся, и тут, кажется, до него начинает кое-что доходить.

— И я, — отвечает Динка, — жертва твоего несостоявшегося изнасилования. Заяву напишу легко, с меня станется, так что веди себя хорошо и делай, что тебе говорят, а то загремишь за попытку изнасилования!

Смотрю на неё — подтянутую, резвую, дерзкую, любуюсь и понимаю: она не играет уже. Роль сыграна, а эта безжалостная соблазнительная бестия, словно сошедшая с пин-ап плаката — и есть Динка. Подруга, раскрывшаяся передо мной сейчас с совершенно неведанной доселе стороны. Красивая и свирепая. Всем бояться!

Её слова обрушиваются на Линдеманна сокрушительным ударом — что, не ожидал, Синяя Борода? Наблюдать его таким воистину приятно, я буквально заряжаюсь уверенностью от этого зрелища. Не узнаю себя и вот уже тоном чекистки (в кожаном плаще и пыльной фуражке, всенепременно) командую:

— А сейчас, господин Линдеманн, мы с Вами побеседуем начистоту.

Видимо, уверенный тон влияет на ребят как призыв к действию — Маруся махом завладевает Линдеманновским мобильником, схватив его с тумбочки возле дивана, ещё двое хватают растерянного здоровяка под руки и держат, пока мы с Олегом тащим с кухни стул. Линдеманн вырывается, и он один уже почти одолевает двух молодых бойцов, но Олег вовремя поспевает — ударом под дых он заставляет нашего пленника согнуться, а последующим ударом в челюсть отправляет того прямо в стул, впечатывая его туда и спешно скрепляя силой заведённые за спинку стула руки приготовленной заранее верёвкой.

Зверь обездвижен. Глаза его налиты кровью, он в бешенстве, но он обездвижен. Дабы не растерять боевой настрой, перехожу к сути дела:

— А теперь расскажи-ка мне, что ты сделал с Анькой? Мара, ты пишешь? — оборачиваюсь на подругу, уже вовсю ведущую видеозапись происходящего на свой мобильник.

— Ты ебанутая, — слышу я, и наглая морда в очередной раз сотрясается под ударом Олегова кулака. — Что, это твои методы, сучка, толпой на одного?

— А насиловать беззащитных девчёнок — твои методы? Слушай сюда, гнида, ты расскажешь мне всё! Всё о том, что сделал! А иначе Динка напишет заявление, и обвинение в попытке изнасилование станет толчком к дополнительному расследованию — сам знаешь, что у полицаев ты на карандаше! Рано или поздно они докопаются до всех твоих секретов, им нужно только повод дать — а он, как ты уже понял, у нас есть! Сколько верёвочке не виться… Так что я слушаю!

Переведя дыхание, он долго молчит, и это уже начинает выводить меня из себя. Наконец, он решает говорить:

— Аньку я любил. А ты её портила. Я её потерял. Лучше бы на её месте была ты, бесполезный биомусор.

Пропускаю эту дребедень мимо ушей — пора переходить к сути дела.

— Так любил, что двух месяцев не прошло, как ты уже затаскиваешь в койку очередную молодку? А сколько их было до Динки? Ты всех их убиваешь, или Анька действительно была особенной?

— Я никого не насиловал! Ты же видела фото — разве видно на них принуждение? Или тебя злость берёт, что она была моей? У нас была настоящая, взаимная страсть! Как у мужчины и женщины — тебе не понять, дефективная.

— Ты мне зубы не заговаривай! Говори, зачем ты её убил!

Снова молчит. Жду, Все ждут. Обводит взглядом набитую людьми комнату и самодовольно ухмыляется.

— Вы все сумасшедшие. Стайка бешеных зверёнышей.

Маруся делает шаг вперёд и тычет камерой телефона пленнику в лицо:

— Говори давай на камеру, как ты убивал Аньку, и мы пойдём. Выбора у тебя нет — ответишь за все свои грехи!

Пленник скалится в камеру, будто издеваясь, и медленно, чётко произносит:

— Я никого не убивал.

Олег срывается с места и одним ударом стирает оскал с наглой физиономии, но зверь крепок, и одного удара ему мало. Олега не остановить — он уже вовсю метелит обездвиженное тело по корпусу, и на секунду мне показалось, что умом он не здесь, не с нами, настолько отстранённым был взгляд моего друга. Наконец, ребята оттаскивают его, и теперь со стула на нас смотрит уже не непобедимое грозное животное, а очень даже… победимое. Да, он тоже смертен, хоть и выглядит, как бессмертный, как античный бог. Пришли новые боги и повергли его.

— Вы настолько тупы, что сами роете себе могилы, — еле слышно произносит он и заходится в громком, нездоровом, ненормальном хохоте. Даже со связанными за спиной руками он страшен. Раненый зверь всегда страшнее здорового.

Меня сначала парализует, затем накрывает волной ярости, и вот уже я готова вцепиться когтями в его морду и рвать её, пока от этой наглой физиономии не останется ничего, кроме кровавого месива, как вдруг…

— Что здесь происходит?

Оборачиваемся на голос и видим в дверях Ландерса в сопровождении двух офицеров. Все трое мне знакомы, но… Нет, я решительно ничего не понимаю!

* * *

Замечаю, что наш пацан, оставленный на шухере, тоже здесь, а на запястьях его красуются наручники. Один из офицеров подходит к Линдеманну и освобождает того от пут — зверь поднимается в полный рост, нависая над всеми нами, набившимися в комнату, как селёдки в банку, окровавленный здоровяк…

— Значит, Юлия, ты меня не послушала и не оставила своих затей. Что ж, очень жаль, — слова принадлежат Ландерсу.

— Господин Ландерс… Что Вы здесь делаете?

— Соседка вызвала полицию, сообщив о шуме в подъезде. Дежурный по участку пробил адрес и выяснил, что именно в этом подъезде проживает свидетель по громкому уголовному делу. Сразу позвонил мне как следователю по этому самому делу — и вот я здесь. Вижу, вовремя подоспел! Хорошо, что вы ещё дел натворить не успели. Хотя на арест вы — вы все — себе уже заработали.

Наблюдаю испуганные лица друзей, их взгляды сосредоточены на мне…

— Это всё я! Моя идея, ребята ни при чём! — воплю отчаянно.

— Я не сомневаюсь, что идея самосуда над невинным человеком — твоя, но закон есть закон. Офицер, вызовите ещё пару машин, нам придётся сопроводить всех этих молодых людей в участок для беседы.

— Не арестовывайте их! Только меня! — я не унимаюсь.

— Разберёмся, — огрызается Ландерс и поворачивается к хозяину квартиры: — А Вам, господин Линдеманн, мы приносим свои извинения. Вы можете засвидетельствовать побои и написать заявление о незаконном вторжении, лишении свободы и нанесении телесных повреждений.

— Уж я напишу, господин Ландерс, я их всех засужу! — Линдеманн говорит неожиданно тихим, даже жалобным тоном, разминая затёкшие руки и утирая огромными ладонями кровь с лица. — Особенно эту психбольную, — он бросает в мою сторону брезгливый взгляд, — и эту шлюху, — смотрит в сторону раскрасневшейся Динки, — и его, — на этот раз взгляд обращён на Олега. — Ты мне за всё ответишь сучёныш, я тебя сгною!

Будто пребывающий в туманном сне до сего момента, Олег выныривает в реальность, и его кулаки снова сжимаются.

— Что… ты сказал? — он вырывается вперёд, на его лице застыла гримаса животной ярости, я вижу разницу, я понимаю, что сейчас он контролирует себя, действует осознанно, и всё может стать ещё хуже… — Ты кого сучёнышем назвал, папаша?

Он бросается на выпрямившегося в полный рост Линдеманна и сходу пробивает тому в скулу. Офицеры не поспевают к эпицентру конфликта — из-за тесноты они оказываются буквально зажаты в людской толчее. Тем временем Линдеманн перехватывает в воздухе занесённую для очередного удара руку Олега, и сам пробивает тому в висок. Олег теряет равновесие и падает, крепковцепившись в полёте в майку Линдеманна. Несмотря на разницу в весе, здоровяк оказывается неспособен устоять на ногах — он летит вслед за Олегом, в процессе падения бесконтрольно цепляясь за стену. Стена над диваном завешана старомодным узорчатым ковром — такие висели в квартирах наших бабушек и дедушек, то ли для сомнительного декора, то ли для тепла, то ли для звукоизоляции. Странный артефакт в современном жилище, хотя чего ещё ожидать от этого психа — он же старпёр… Захваченный мёртвой хваткой мощных ручищ ковёр не выдерживает веса падающих в единой сцепке тел, срывается с гвоздей и обрушивается на пол, погребая под собой барахтающихся в звериных объятиях мужиков. Упавший ковёр обнажает стену, и не только её — в верхних углах с обеих сторон образовавшегося перед нами пустого прямоугольного пространства мы видим маленькие камеры, вмонтированные в самодельные ниши прямо над диваном. Над тем самым диваном, где совсем недавно валялась полуголая Динка. Камеры… под ковром…

Выпутавшийся из коврового плена хозяин жилища прослеживает наши взгляды и вдруг начинает истерично вопить:

— Это для безопасности! Это моё! Это частная собственность!

— Вообще-то, господин Линдеманн, Вас пока никто ни о чём не спрашивал, — спокойно возражает Ландерс. За сегодняшний день я ещё не видела той волшебной улыбки, которая и делает его простецкое лицо особенным, и кажется, уже не увижу.

Ландерс опускается на пол, совершенно не обращая внимания на отползающего в сторону Олега, спесь с которого, кажется, сошла так же внезапно, как и напала на него. Полицай скрупулёзно ощупывает края ковра, пока, наконец, не обнаруживает две едва заметные дырочки по разным углам полотна. Становится ясно, что миниатюрные глазки камер были искусно замаскированы узором коврища, удачно затерявшись в психоделическом орнаменте и выполняя непонятную нам пока функцию.

— Похоже, господин Линдеманн, Вам тоже придётся проехать с нами в участок, — не поднимая глаз, всё ещё таращась на отверстия в пыльном тканом полотне, проговаривает Ландерс. — А завтра же утром я получу ордер на обыск Вашей квартиры.

До свидания

Вот уже битый час томлюсь в полицейском участке. Нас с ребятами развели по разным комнаткам для допросов, но к самим допросам переходить не спешат — отделение на ушах. Насколько я успела понять, Ландерс желает во что бы то ни стало получить ордер на обыск Линдеманновской квартиры до момента, когда того придётся отпустить. Да, зверь тоже здесь. В одной из таких же крохотных комнаток, что и моя. По закону его имеют право держать здесь без предъявления обвинений всего сутки. А для того, чтобы выдвинуть хоть какие-то обвинения, Ландерсу нужны основания, и он планирует получить их в ходе обыска. Сейчас ночь, и судья не очень-то стремится вникать в ситуацию, просит подождать до утра, а время идёт. Пару раз Ландерс заглядывал ко мне — не говорил ничего, лишь принёс водички да проведал, как я здесь. На нём лица нет, видно, что он поставил на Линдеманна, и для него эта зацепка — единственный шанс дать ход заглохшему расследованию. Он боится не успеть, он опасается за свою репутацию. Все эти ошмётки информации доходят до меня через шныряющих туда-сюда офицеров: бродя из комнаты в комнату, наблюдая за нами, задержанными, они тихонько переговариваются друг с другом, а я жадно ловлю каждое их слово. Офицеры взволнованы: всё-таки, дело громкое, они устали, и ещё они не очень-то понимают, зачем здесь мы — семёрка молодых и бестолковых — что с нами делать и куда нас девать. По большому счёту, всем на нас наплевать, но отпустить они нас не могут — несмотря на щепетильность своего положения, Линдеманн, следуя из тех же офицерских перешёптываний, уже успел настрочить целую стопку заявлений и даже засвидетельствовать побои. Неужели он настолько наивный, что пытается таким образом повернуть ситуацию в свою пользу? Не думаю. Мелочный, он просто мелочный. И жалкий. Мне приятно так думать. И ещё я очень боюсь того, что же всё-таки полицаям удастся найти в его квартире. Какие скелеты под коврами? Тяжело вздыхаю и опускаю голову на сложенные у края стола руки. Я устала, и мне ещё придётся за многое ответить. Ожидание убивает.

Наконец, дверь комнаты в очередной раз открывается — снова входит Ландерс, прикрывает дверь, усаживается напротив. Встрепенувшись, сажусь ровно, смотрю на него, не знаю, чего ждать. Долго молчит, а лицо его не выдаёт никаких эмоций.

— В общем, — начинает он, — сама понимаешь, мне сейчас не до вас. Твоих друзей я отпустил, даже того, буйного. Зачем ребятам жизнь ломать арестом? Им ещё учиться, им ещё жить в этом городе. Ответишь за всё сама — как и хотела, как и положено.

Опять молчит. У меня как будто гора с плеч. Ребята… Хвала небесам.

— Спасибо, — шепчу еле слышно обветренными губами.

— Родителям твоим позвонил — они приедут за тобой утром.

— Утром?

— Ну нам с тобой вообще-то ещё разговор предстоит. Я распорядился дать тебе еды и отвести в камеру. Не пугайся! — я ещё не успела ничего сказать, но он прочёл испуг, шок, недоумение в моих расширившихся зрачках. — Поспишь немного, у нас есть пустые одиночки — отдохни. Поговорим, когда вернусь.

— А Вы… куда?

Снова смотрит на меня, вглубь меня, сквозь меня, мимо меня… И вдруг улыбается. Несмело — поводов для веселья нет — слегка, но улыбается. Узнаю Ландерса. Он вернулся.

— Ордер у меня, — улыбается шире и едва заметно подмигивает.

Поднимается и выходит из комнаты, пропуская внутрь молодую женщину-офицера, которой, видимо, и предстоит меня накормить, напоить да спать уложить. В клетку. Глупую зверюшку.

И всё же я не ошиблась в нём. Тогда, на кладбище, в день Анькиных похорон, я было подумала, что он хороший, что он поможет, но вскоре… И всё же я была права. Всё это время он видел во мне соратницу — видит и сейчас. Я точно это знаю. Он дал знак. Всё будет хорошо.

* * *

Открываю глаза. Мерзкий писк электронного замка камеры пробудил меня от туманного, бессновиденного, болезненного полусна.

— Пойди умойся, я жду в комнате для допросов. Офицер тебя проводит.

Ландерс на пороге — сколько же времени прошло? Проходя мимо него, заглядываю ему в лицо — оно мрачнее тучи. Всё плохо? Они ничего не нашли или… нашли то, чего лучше бы не находили? Что нас ждёт? Нас, всех, жителей этого города, города, ставшего пристанищем для всякого зверья. Та же женщина ведёт меня в туалет по длинному узкому коридору участка — здесь окна, и я вижу свет. Светло уже. Мобильник и часы у меня отняли, когда доставили сюда. Но, судя по низким лучам, рано ещё. Эти люди вообще когда-нибудь спят? Хотя, мне ли думать об этом…

— Присаживайся.

Холодная вода, под струю которой я пару минут назад подставляла своё лицо, окончательно прогнала остатки сонного бреда, и теперь я здесь, в комнате, дрожу от любопытства, от страшного предчувствия. В комнате мы вдвоём.

— Ну что там? Что вы нашли в его квартире?

— Не о нём сейчас речь, а о тебе. Боюсь, судимости не избежать. Я поговорю с прокурором — думаю, удастся свести дело к административке. На полноценный криминал вы конечно не наработали. Не успели просто. Но без наказания я тебя отпустить не могу, сама понимаешь, — выпаливает Ландерс на одном дыхании, кажется, он готовил эту речёвку заранее.

Тихо киваю. Я согласна. Вины не чувствую, но если правосудие иного мнения… Ландерс включает диктофон.

— Просто расскажи, как всё было, и можешь пока быть свободна. Твои родители уже ждут.

Родители здесь? И их подставила. Всех подставила. Подругу не уберегла, товарищей чуть не погубила, родителей опозорила… «Себя позоришь». Ну да, такая я нелепая. Жалкая.

Наговариваю на диктофон свою версию событий прошлого вечера. Особо подчёркиваю второстепенность участия в них своих друзей. Я их заставила. Обманом туда привела, руководствуясь своими лишь предчувствиями и детской, незрелой жаждой простой человеческой справедливости. Они помочь хотели — разве можно их за это винить? Вините меня, ибо есть за что. К концу рассказа голос уже дрожит, а лицо Ландерса, кажется, чуть смягчается.

— Хорошо, очень хорошо, — говорит он, когда запись официально уже закончена.

Что хорошо? Не знаю.

Выходим из участка под слепящее солнце. Конечно, никакое оно не слепящее — жалкие холодные лучи, пробивающиеся сквозь пенные молочные облака. Ночью был снег, и к утру он даже не растаял. Зима вступает в свои права. Мы все замёрзнем. Скорее бы. Заморозка — это способ анестезии такой.

Родители выходят из своей машины и спешат мне навстречу. На ходу застёгиваю на запястье ремешок только что полученных обратно часов и бегу к ним. Они сердятся, ох как сердятся, особенно мама. Но обнимают меня — а как иначе?

— Дочка… Ну что ты натворила? Как мы теперь? — мама причитает, уткнувшись носом в моё плечо. Её короткие чёрные волосы не пахнут шампунем, хотя всегда пахли. Она ждала меня всю ночь, даже душ не приняла, боялась пропустить звонок, боялась не увидеть, как я вернусь. Прости, мама. Отец слегка приобнимает меня за плечи с другой стороны.

— Ну всё, поехали, люди ждут, — он изо всех сил старается придать голосу твёрдости. Именно старается.

Стоп, люди? Какие люди? Чего они ждут?

Садимся в машину — отец за рулём, мы с мамой сзади, а рядом с отцом Ландерс. Зачем он здесь?

— Я позвонил Аниным родителям, они приедут к вам домой. Решил, что лучше поговорить со всеми вами. Дело такое…

Дело такое, что даже бывалый полицай не осмелился поговорить со своими друзьями, с родителями убитой девочки, наедине? Что же это за дело? Я уже не хочу ничего знать. Не хочу!

Анькины родители ожидают нас у дома. Все вместе проходим в гостиную и рассаживаемся. Все молчат. Взгляды устремлены на Ландерса, а он, кажется, не знает, с чего начать. Но ему придётся — это его обязанность. И я ему не завидую.

— Прошедшей ночью мы провели обыск в квартире Линдеманна. Перевернули всё вверх дном, изъяли жёсткие диски с компьютеров — с ними сейчас работают наши эксперты — и уже есть первые результаты, — он замолкает. Вдруг, глядя в глаза Анькиному отцу, восклицает: — Крепись!

Анькины родители держатся за руки, больно на них смотреть, они такого не заслужили. Они уже получили своё, потеряли дочь — чего же более?

— У Анны действительно был роман с тренером, вы это знаете. Но сегодня мы выяснили, что все их интимные встречи у него дома снимались на камеру… без её ведома. В его квартире в нескольких местах мы обнаружили скрытые камеры.

— Ублюдок! Подонок! Чёртов извращенец! — Анькин отец вскакивает с места, но жена нежно берёт его за руку и опускает обратно в кресло. Она понимает — уже поздно, уже ничего нельзя изменить. Мы все это понимаем.

— Это ещё не всё, — Ландерс жуёт слова, как корова сено, он старается оттянуть момент, но знает, что это бесполезно. — Эти видео он выкладывал в интернет. Нет, не в открытый доступ…

Теперь уже очередь Анькиной мамы истерить: она закрывает рот руками, а лицо её искривляется в гримасе беззвучного крика.

— …Не в открытый доступ, а… В общем, эксперты проследили путь нескольких видео — все они оседали на закрытом форуме каких-то… Мы пока ещё толком не знаем…

Каких-то кого? Пока Ландерс собирается с духом, чтобы продолжить, мы все таращимся в пол — мы не рискуем смотреть ему в глаза, не рискуем смотреть и в глаза друг другу. И никто не рискует произнести и слова — мы будто чувствуем, что полицейского нельзя перебивать, что он и так на грани.

— …Кажется, есть какой-то клуб извращенцев… Мужики со всех уголков Европы соблазняют молоденьких девушек, уговаривают на секс, потом делятся видео…

О чём он, чёрт возьми, толкует? Слова не укладываются в голове — сами слова, голые скелеты, не обросшие смыслом! Наше коллективное сознание не готово воспринимать всю эту дичь!

— …Мы даже раскопали что-то вроде их кодекса. Для того, чтобы вступить в клуб и получить доступ к… коллекции видеоматериалов, кандидат должен предоставить своё видео как гарантию лояльности. Главное требование — на видео сам… хм… автор, девушка, секс и никакого насилия…

Что это значит, никакого насилия? Сборище пикаперов делятся своими «достижениями»? Я всегда знала, что мы живём в мире женоненавистничества. Но это же моя Анька! Она мертва уже много недель, но её не перестают топтать! Когда же вы все нажрётесь, шакалы, потребители женских тел, пожиратели женских душ?

— …И у Линдеманна много этих… видео. И девушек тоже много. Некоторых мы даже узнали, они из нашего города. И мне… ещё предстоит проинформировать их об этом. И их родителей тоже.

Он замолкает, и, как видно, уже надолго, хотя все уже давно перестали его слышать. Мы оглушены, как рыбы динамитом. Плаваем на поверхности — мы больше не жильцы. Нам было достаточно и пары фраз, чтобы умереть. В этой комнате, в моей гостиной, держу пари, сейчас нет ни одного живого человека. И Ландерс — тот единственный, кто должен оставаться в живых во что бы то ни стало, ведь это его работа, но… Он поджимает тонкие губы, ожесточая морщинки вокруг них, отводит взгляд в потолок, глаза его блестят… Он не жив и не мёртв, но он с нами.

Разрезать атмосферный туман тупым лезвием слова призван человек, который вечно всё портит. Я решаюсь, я спрашиваю о главном:

— Господин Ландерс, так это получается, он же и убил… Аню.

Взгляды зарываются в пол, губы закусываются в кровь.

Он расправляет плечи, раскрывая грудную клетку для глубокого вдоха. У оглушённой рыбёшки открывается второе дыхание.

— Следствие это выяснит, Юлия. На данный момент все материалы по данному сообществу извращенцев готовятся к отправке в Европол — у них громадные наработки по делам о распространении порнографии, торговли людьми, сообществам педофилов… Они знают, как распутывать киберклубки. Масштабы дела превосходят рамки нашего региона и даже страны. А мы пока сконцентрируемся на дополнительных следственных действиях по раскрытию убийства. Убийств. Я буду держать вас в курсе.

Выдержав паузу, он переводит взгляд на меня.

— А тебя, Юлия, впереди ждут судебные заседания. Держись скромно, отвечай так, как на сегодняшнем допросе, а я сделаю всё возможное, чтобы настроить суд и обвинение на снисхождение. Родители найдут тебе хорошего адвоката. За друга своего драчливого не беспокойся — я созвонился с вашим тренером и договорился, чтобы тот взял его на поруки. Ни к чему парню судимость…

Немного оправившись, если это в целом было возможно, Ландерс и Анькины родители собираются нас покинуть. Я даже представить себе не могу, что их всех сейчас ждёт. Полицая — разговор с жертвами Линдеманна и с их родителями. А осиротевшую семейную пару… ждут их мысли. Я желаю им потерять память. Я желаю, чтобы они навсегда забыли об этом разговоре. А лучше — о том, что у них вообще когда-то была дочь. Такая память убивает покрепче самой смерти. Пока мои родители провожают гостей до порога, я сижу на диване, погружаясь в себя. Вещь в себе — несвежая, невыспавшаяся, растоптанная. А ведь я чуть не подставила Динку, чуть не подложила её, в прямом смысле слова, чуть не окунула во всю эту грязь! И как теперь ребятам в глаза смотреть? Родители возвращаются в гостиную, но опять не одни. С ними Алекс! Зачем здесь тренер?

— Дочка, — заискивающим тоном начинает мама, кажется, это ещё не все новости на сегодня, — мы обсудили ситуацию с Алексом и решили, что для тебя будет лучше покинуть город. Сама понимаешь, что здесь сейчас начнётся. И от тебя не отстанут. СМИ, соцсети, зачем тебе это…

— Как… Вы хотите, чтобы я уехала? Но куда?

Алекс берёт слово. По его лицу можно понять, что он даже не злится. Ещё бы: когда в твоём городе обнаруживают гнездо извращенца, мелкие пакости стайки малолеток, врывающихся в чужие дома, отходят на второй план. Но всё же…

— Юля, я договорился с администрацией Академии, они готовы в качестве исключения принять тебя, не дожидаясь нового семестра. Медкомиссию и тесты пройдёшь уже на месте. Отправляйся в университет, забирай свои документы и… Твои родители хотят, чтобы ты немедленно отправилась в столицу. И я с ними солидарен.

— Но как? Здесь же все!

— Будешь приезжать на каникулы, да и на суды придётся являться. Но в нашем городе тебе жизни не будет. Слишком много всего здесь произошло. Ты молодая, ещё сможешь начать всё заново. Вся жизнь впереди.

— Вот так просто? Вы все, — слёзы наворачиваются на глаза, но в душе теплится огонёк одобрения. Они правы.

* * *

Искупалась, поела, немного поспала. Собираю вещи. Да, вот так просто. Беру по минимуму. Паковать чемоданы — это способ отвлечься такой. Мне больно, горько и одиноко. А когда было по-другому? Было же… С Анькой было. С Лоренцом было. При мысли о докторе сердце заходится острой болью. Нет, я ничего ему не скажу. Не скажу «До свиданья» — я просто не смогу. Кто мы друг другу? Друзья? Любовники? Близкие люди? Случайные люди? Мне хорошо было с ним, ну и что ж с того. К моменту, когда он наслышится о моих подвигах от болтливой секретарши из деканата, я буду уже далеко. Он даже номера моего не знает, да и сменю я его, свой номер. Был Лоренц, и не будет его. Хороший, нежный, добрый, необыкновенный Кристиан… прости. Ты позабудешь меня скоро — сколько ещё таких будет у тебя? А сколько было? У меня второго такого не будет никогда, потому что не бывает вторых таких. Ты первый и единственный. Ты — моё прошлое. Размазываю нюни по щекам. Поздравляю, Юля, ты повзрослела.

Вечером позвонила Маруся, попросила выйти во двор. Бегу со всех ног, накидывая куртку на ходу, игнорируя удивлённые взгляды родителей. Во двор, где возле древнего раскидистого дерева, удерживающего на сухих ветвях последние листы уходящей осени, меня ждут. Здесь все: Маруся, Динка, Олег и ребята из клуба. Первым делом подумала, бить будут. Но не бьют, только спрашивают, спрашивают. Говорю им всё, как есть — о Линдеманне, о предстоящих судах, о том, что уезжаю. Болтаем долго и шумно, прощаемся быстро и тихо. Остаются трое — две мои подруги и я.

— Динка, ещё раз прости, — снова реву и лезу обниматься. Тереблю рыжий хвост в последний раз.

— Юлька, прекрати, тут такое, а ты! — тоже ревёт. — Как я без тебя теперь, как сдам медицину? С кем буду прикалываться над доктором?

Счастливая, она даже не знает, что для меня значат эти слова и сам доктор. Хорошо, что не знает — было бы ещё больнее. Наконец, и рыжая отправляется восвояси. Уходит спешно, не оглядываясь, а я смотрю ей вслед, пока фигуристый силуэт в экзотическом фиолетовом полушубке не исчезает в густой дымке сырого морозного вечера. Остаёмся с Марусей вдвоём. Нет, не так — не быть нам с Марусей вдвоём.

— Значит, это всё, — тихонько спрашивает, заглядывая мне в глаза, читая мои мысли.

— Получается, что… да.

— Жаль. А могло бы что-то получиться…

Мы обнимаемся, шаря руками по спинам друг друга, всхлипывая, зарываясь в воротники курток. Вдруг она берёт моё лицо в свои ладони, и наши губы соединяются. Это невыносимо. Ветер скользит холодком по влажным губам, режет ножом наши сердца. Она отрывается от моих губ, а затем — вырывается из моих объятий. Ветер остаётся между нами, и через секунду нет уже никакого «между».

— Жаль, — снова бросает она и бежит прочь. Ей вслед я не смотрю — невозможно это. Ещё недолго сижу на холодной лавочке. «Не сиди на холодном — детей не будет». Будь ты проклят. Подставляю зарёванное лицо вихрям — пускай остудят. Сейчас бы сюда Ландерса с его сигаретами. Сигарет нет. У меня вообще больше ничего нет. Ничего и никого.

* * *

Следующий день встречает снегом. Настоящим таким, добротным снегом. Он погребает под собой всё, он чётко знаменует конец. Начало. Чистый лист.

Захожу в деканат посредине пары — специально так подгадала, чтобы не встретиться в коридоре ни с кем. Мои бумаги уже готовы — родители позвонили заранее, постарались. Секретарша отдаёт их мне и сухо прощается. До свидания. Стремлюсь к выходу по пустому коридору, тороплюсь — поезд вечером, a нужно ещё с родителями успеть проститься.

— Снова бежишь? — как выстрел в спину. Мне бы бежать себе дальше, не останавливаясь, не оборачиваясь, но он настигает меня в два шага, одёргивает за куртку, заставляя застыть на месте, парализованной мерзким, скользким страхом.

— Доктор Лоренц? Кристиан? Извините…

Ну что тут ещё скажешь?

— И почему я думал, что ты не такая? Спрашивал же тебя, нужна ли помощь? И что теперь — разбежались и забыли?

— Простите, доктор Лоренц, — с силой дёргаюсь, вырываясь из его хватки. Стараюсь не смотреть в его лицо — я не способна сейчас его видеть, это слишком тяжело! Он же взрослый, он всё поймёт! — Простите, — бросаю уже на бегу, задыхаясь, а он и не преследует меня больше. Я не вижу его, но чувствую спиной, чувствую, что он… растерян. Мой добрый доктор! — Простите, — я уже почти добежала до лестницы, а он стоит один, длинная потерянная фигура в пустом университетском коридоре, — Простите! Я люблю Вас!

Уже на автобусной остановке, пытаясь отдышаться, копаюсь в дебрях кратковременной памяти. Неужели я могла так подумать? Или подумала? Неужели я могла это сказать? Или сказала? Не помню! Память, выручай, стирайся на хрен! Нет, не говорила! Не говорила! Не говорила!

* * *

Мой регион уже в прошлом. За окном проплывают чужие земли — они такие же, как мои, только чужие. В купе нас трое: со мной ещё две девчонки: они ехали в поезде ещё до того, как я к ним присоединилась. Одна чересчур говорливая, другая же — чересчур тихая. Упражняюсь в дружелюбии — в ближайшее время это будет самым необходимым для меня навыком. Столица — это серьёзно. Академия, кампус, общага, новые знакомые, новый тренер… Я должна быть дружелюбной — не часто выпадает шанс произвести первое впечатление… на всех. На саму жизнь. Через четырнадцать часов я сойду в столице и то буду уже не я. Точнее, новая я. А через пять лет я получу диплом тренера… Пять лет без малого… кем я буду? Зависит только от меня. Девчонки вышли в тамбур покурить, а я сижу у окна, одна в купе. Мне бы поспать, но куда там — точно знаю, что не усну. Даже музыка в уши не полезет — шум мыслей перебьёт её всю.

Вибрирование мобильного в кармане оповещает о новом сообщении — наверняка смс от оператора, роуминг и всё такое. Приеду в столицу и первым же делом куплю новую симку. Достаю телефон — сообщение с незнакомого номера: «И всё-таки, не по-человечески это. Люди прощаются, а не просят прощения, убегая». Ну да, я помню: есть люди, а есть роли. И я заигралась. Следом ещё одно: «Это я». Да поняла уже. Откуда у него мой номер? Секретарша, а может Алисия из спортдиспансера дала — какая разница. Я думала, всё кончено, зачем он меня мучает? «Я уже уехала. Мне очень жаль». Боже, как сухо, как грубо, может, он поймёт, что я не ищу общения, и оставит меня в покое? Но нет, ответ приходит почти сразу: «Я знаю, я проверил расписание — сегодня был только один поезд в столицу. Попрощаемся?». Что? Как? Он ждёт от меня СМС-исповеди? Снова нет: «Остановка в ближайшем городе длится сорок минут — нам хватит». ЧТО? Неужели он… Там? По пути моего следования? Дрожащим пальцем тыкаю в заляпанный экран: «Вы будете на перроне???». Отвечает сразу же, будто у него заготовлено было: «Холодно на перроне. Буду ждать в здании вокзала. Когда подъедешь — напиши». Это невозможно! Бегу к купе проводника — возле двери висит цифровое табло с детальным расписанием всех остановок. Так и есть — через двадцать минут прибываем в крупный город, где к составу добавляют новые вагоны, и поезд стоит сорок минут. Подрываюсь обратно в купе, накидываю куртку, распихиваю по карманам кошелёк, документы — на всякий случай — и, конечно же, телефон. Сумки, естественно, оставляю. Спешу к выходу — в тамбуре моих спутниц нет — наверно, пошли за пивом в вагон-ресторан, они уже пару раз туда бегали. Поезд замедляет ход, несколько пассажиров подтягиваются к выходу — на выход я первая, как спринтер на нижнем старте. Сердце мое бешеное, что же ты творишь? Попрощаемся. Резанём по-живому ещё разок. Душа в лохмотьях, и я скажу ему «До свиданья». Осторожно, автоматические двери открываются.

* * *

«Я на перроне». Отсылаю. «Заходи в здание вокзала. Жду тебя у камеры хранения номер 3 — здесь тихо, и мы сможем поговорить». Поговорить, перед тем, как попрощаться. Горькая пилюля для неизлечимо больной. Вижу указатель «Камера хранения 1» и спешу в нужном направлении. У окошка приёма и выдачи багажа очередь, пробираюсь сквозь толпу, выслушивая недовольные возгласы людей. Оглядываюсь вокруг — здесь его нет, также, как и нет никакого намёка на камеру 3. Возвращаюсь обратно и принимаюсь выискивать глазами другой указатель. Вот он: «Камера хранения 2» — может быть, и третья в той стороне. Во второй народу поменьше, а рядом пожилой уборщик орудует метлой — уж он-то должен всё знать!

— Извините, а не подскажете, где третья камера хранения?

Заросший мужичок полубомжеватого вида взирает с удивлением.

— Третья? А зачем она Вам? Вы багаж когда сдавали? Давно?

Не совсем понимаю, куда он клонит, но интуитивно киваю в ответ:

— Давно.

— А, ну тогда спускайтесь в подвал — лестница за кассами — потом по коридору направо до самого конца. И квитанцию приготовьте. Не знаю, есть ли там сейчас кто, но если нет — подождите, кто-нибудь придёт.

Вообще ничего не понимаю, но уже озираюсь в поисках касс. Огибаю традиционную толпу, скопившуюся вокруг окошек, в которых продают билеты, поворачиваю за угол и вижу тускло освещённую лестницу. На стене указатель: «Камера хранения 3». Бегу по лестнице, по пути едва не падаю, поскользнувшись на древних покатых порожках.

Оказавшись внизу, следую инструкции уборщика и поворачиваю направо. Коридор длинный, пыльный и пустой; абсолютная тишина, сюрреалистично контрастирующая с гамом большого вокзала, нежит слух; тусклые лампы под потолком, закованные в железные решётки, освещают путь пунктирной линией световой дорожки. В конце коридора вижу некий решетчатый закуток с прикрытой, но не запертой дверцей, а внутри, как и вокруг — груды чемоданов, сумок, каких-то мешков. Абсолютный беспорядок. И посреди этого сумеречного хаоса наблюдаю высокую тонкую фигуру. Он стоит ко мне спиной, он не видит меня.

— Эту камеру используют как хранилище для багажа, сданного на длительный срок по предоплате. Чтобы наверху место не занимать. Сейчас у носильщиков пересменка. Нам повезло.

Знакомый голос воскрешает зубную боль в сердце. Узнал ли он меня по шагам, или же по длинной тени, но он меня узнал, мой доктор. На дверце клетушки замечаю криво прикреплённую картонку с неровно выведенными чьей-то небрежной рукой словами: «Технический перерыв 30 мин».

— Зачем ты здесь? — сама едва различаю свой голос — в горле пересохло от волнения.

Наконец он разворачивается, и я могу посмотреть в его лицо. Какой же он… уставший. Я никогда его не видела таким поникшим, осунувшимся. Я думала, доктор Лоренц всегда лишь торжествует. Губы плотно сжаты, брови хмуро сведены над оправой очков, а глаза… Да, они за стёклами, и свет ламп играет в этих толстых стёклах, и я могу ошибаться, но всё же мне кажется, что глаза его блестят.

— Сама не понимаешь?

Нет, я не понимаю. И не могу больше находиться под этим взглядом — он испепеляет. Можно подумать, что человек напротив так меня ненавидит, что готов сжечь одним лишь своим взглядом.

— Кристиан…

— Я думал, ты особенная, а тебе, оказывается, просто всё равно.

Нет, это выше моих сил! Зачем он так со мной? Каждое слово пронзает стрелой — и вот я уже использованная мишень, места живого не осталось. Бросаюсь к нему на шею, как полоумная — пусть оттолкнёт, пусть ударит: я на всё согласна, лишь бы он замолчал.

— Нет! Нет! Нет! — барабаню в его грудь ослабевшими кулачками. — Нет, мне не всё равно!

Его руки сходятся на моей талии, он прижимает меня к себе, и мокрым от слёз носом я ловлю его запах… Распахнутое пальто обнажает его грудь, прикрытую одной лишь белой сорочкой. Его запах… Как давно это было, когда я почувствовала его впервые. Как я буду жить без него? Вдыхаю часто и с шумом, будто пытаясь насытиться впрок, будто стараясь поселить этот запах в своей памяти навсегда. Дышу, как в поговорке. Перед смертью не надышишься. Моя скоростная смерть уже через двадцать минут унесёт меня прочь отсюда, оставив этого человека и его запах позади. В прошлом. Уже навсегда.

— Знаю, что не всё равно, это обида во мне говорит. А ты хорошая, я понял это. Ты сама призналась.

— Когда?

— Когда бежала из университета навстречу одиночеству. Сегодня.

Да, он знает — ну и пусть. Мне даже легче. Сую руки под его пальто, чтобы обхватить тонкий стан; провожу по спине, считая рёбра под сорочкой, перебирая позвонки; обвожу пальцами острые лопатки. Будто леплю своего доктора.

— Ты хорошая, но ты ошиблась…

Зарывается носом в мои волосы, а я закрываю глаза, упиваясь моментом. Острый укол в шею заставляет дёрнуться — наверняка, какой-то комар: в душных подвалах подобных этому они роятся круглогодично. Мы куда-то уплываем, или это я плыву, а он держит крепко, не давая утонуть. Не давая упасть… Ног не чувствую, как и пола под ними. И рук не чувствую — они безвольно опускаются вдоль тела, разомкнув объятия. Тела тоже не чувствую — меня вроде и нет вовсе, я в невесомости, как в воде… Чувствую только голову, тяжёлую, будто скованную в чугунные тиски. Голова горит, хочу сказать об этом, но язык меня не слушается. Из последних сил поднимаю глаза на своего доктора — он смотрит в них нежно, бережно… Всё исчезает.

— Поспи, моя хорошая, скоро увидимся….

Это конец

— Кто у нас самая сладкая девочка?

Как же голова болит, сейчас утро? Мне в университет… Впервые в жизни раскрываю глаза через силу: веки будто склеены, а сами глаза будто засыпаны песком.

— Ну Тилль, ты меня смущаешь!

Руки тянутся протереть глаза, но тут же отпружинивают обратно. Что-то не позволяет мне пробудиться…

— Не смущайся, красавица, с таким телом грех смущаться.

Наконец, отвлекаюсь от песка в глазах и концентрируюсь на потоке слов, обращённом к моему слуху.

— Ну перестань!

Анькин голос — я узнаю его где угодно. Всё ясно: сонный паралич. Нужно просто переждать: очень скоро разум возьмёт верх над бредовыми порождениями спящего бессознательного, и я смогу спокойно встать, умыться и отправиться на пары.

— Какая ты скромная, а со своим бывшим ты такая же была?

— Перестань, ты же знаешь, что это было несерьёзно. Ошибка! Тилль, не напоминай больше о нём!

— Как скажешь, Аннушка. Моя сладкая — ам, я тебя съем!

— Тииилль!

Да что же это за кошмар такой! Пытаюсь повращать зрачками — говорят, это помогает при сонном параличе. Как ни странно, зрачки поворачиваются с лёгкостью: переведя взгляд из молочной пустоты вправо, утыкаюсь им в экран лэптопа, установленного на тумбочке рядом с кроватью, прямо у изголовья. Стоп. Это не моя кровать, не моя тумбочка и не моя комната. Глаза саднит сухостью, яркий электрический свет раздражает ещё больше. Я слышала, что для того, чтобы выйти из кошмара, нужно обрести контроль над своими руками. Во сне. Так, руки, где мои руки? Резко дёргаю обеими, дабы поднести ладони к лицу, дабы увидеть их и сконцентрироваться, дабы покинуть кошмар. Рывок безуспешен: он отдаётся болью в плечевых суставах, и я всё ещё не могу видеть своих ладоней.

— Хорошо?

— Ммм, да!

— А может, хочешь погрубее? Скажи, не стесняйся!

— Ммм, да!

Пытаюсь пошевелить ногами — успешно. Ноги мои свободны — при незначительных усилиях они воспаряют в воздух, разводятся в стороны, сгибаются в коленях… Но при сонном параличе такое невозможно!

— Тилль, ты просто… Аааа…

— Говори, милая…

— Ты лучший…

На несколько секунд слух мой пронзается тишиной. Никаких тебе охов-вздохов, ни стонов, ни пошлых слов… Пользуюсь случаем — быть может, сон закончился? В очередной раз предпринимаю попытку поднести руки к лицу — и вновь безрезультатно. Выворачиваю голову ещё глубже вправо, оставляя экран с динамичной, но немой сценой кошмарной порнохроники за пределами видимости, и вижу свою правую руку. Она надёжно захвачена петлёй: крепкая на вид верёвка ведёт назад — туда, куда я уже не могу дотянуться взглядом. Выворачиваюсь всем туловищем, упираясь пятками в матрац — как уход от болевого на татами — с левой стороны такая же картина: рука, петля, верёвка. Превозмогая головную боль, опираюсь на макушку — не зря же мы годами качали мышцы шеи в положении мостик с упором на голову — верёвка едина. Она намертво закреплена морским узлом за решёткой кровати, захватив мои запястья двумя искусными петлями.

— Твой бывший так не умел, да? Кстати, ты так ничего о нём и не рассказала. Как его звали?

— Ну что ты заладил: бывший-бывший! Забудь про него! Я же забыла!

— А подружку свою забыла?

— Юльку? Ну далась она тебе! Она хорошая. Просто… несчастная!

А что, если перенести весь вес на одну сторону, чтобы усилить натяжение верёвки на запястье с другой стороны, а с этой ослабить? Пробую. Нет. Похоже, система узлов просчитана слишком тщательно: верёвка достаточно свободна, чтобы я могла шевелиться, чтобы руки не затекали, но… Она слишком надёжна, чтобы я могла высвободиться.

— Нехорошая она. Пойми, такие люди… Они портят хороших девочек. Она испортит тебя. Такие, как она, родились бракованными. Я знаю, тебе жаль её и всё такое, но поверь мне…

— Фу, Тилль, ты слишком категоричен! Она моя подруга, и да, есть причины, по которым я не могу рассказать ей о тебе, но всё равно — она моя лучшая подруга.

— А вот здесь ты молодец. Никто не должен знать о нас. Кругом столько завистников! Нас не поймут!

— Не поймут! Тилль… А ты меня любишь?

— Мм, моя сладкая. Второй заход?

— А, о, э, дааа!

Череда глумливых постанываний вновь заполняет пространство, в котором я нахожусь. Это очень страшный сон. Если не найду способ выбраться из него, то опоздаю на пары. Бах! Воспоминания о событиях последних дней пронзают мозг точечным ударом молнии. Нет никакого университета — я же бумаги забрала… Бах! Я ехала в поезде… Бах! Доктор Лоренц…

— Я запомнил её такой, а ты?

Знакомая фраза. Знакомый голос. А вместе они… О, нет!

— Уже проснулась? Надеюсь, кино тебе понравилось? Я долго думал, показывать его тебе или нет. Хотя… — вслед за звуком скрипнувшей двери в комнате раздаются шаги, и вскоре высокая тень в белой сорочке нависает над моим ложем. — Хотя нет, не долго. У меня много их, и я подумал, что тебе тоже понравится.

Хочу сказать, хочу крикнуть — бесполезно: рот иссушен, язык опух, губы потрескались, а голос… Только невнятный хрип вырывается из воспалённой глотки.

— Я знаю, знаю, у меня была такая же реакция, когда я впервые наткнулся на эту запись… Ханц, бармен из «Карамели»… У него есть код доступа к этому, как бы его назвать… Видеохранилищу. Однажды он предложил мне воспользоваться его аккаунтом, просто так, из лучших побуждений… Хотя остальным давал свой пароль только за большие деньги.

Он меряет пространство возле кровати спешными шагами, он возбуждён и зол. Да, он читает мне лекцию.

— Я никогда не интересовался подобной чушью — кому могут быть интересны дешёвые хоум-видео жалких ловеласов и их малолетних блудниц? Но Ханц намекнул, что там есть что-то и для меня… О да: он видел меня с Анной в клубе пару раз. Он узнал её.

Всё это не укладывается в голове. Картинки из клуба, в котором я бывала с ним. Анька с Лоренцом… Там же? Как такое возможно?

— А я-то терялся в догадках — и почему это моя ненаглядная меня бросила? Что я сделал не так? А она просто нашла кого получше: рослый, мускулистый, развязный, популярный, красавец, сердцеед… Тилль Линдеманн. Тренер по волейболу. Полководец армии дев.

Анькин тайный любовник? До Линдеманна? Но как?

— Мы познакомились в диспансере: случайно столкнулись в коридоре, разговорились. Я думал, она моя. Я думал, что буду у неё первым, а она сочла нашу связь ошибкой.

Почему она и о нём мне ничего не рассказала? Наверно потому же, почему и я о нём никому ничего не рассказывала. О таких, как он, не рассказывают. И он знает это. И он пользуется этим.

— Три месяца встреч, а потом решила, что я не так хорош для неё… Вот, попей.

Приподнимаю голову над подушкой — на мне всё та же несвежая одежда, в которой я отправлялась в путь, в столицу, а вот постельное бельё подо мной пахнет новизной. Жадно присасываюсь к высокому стеклянному стакану — моя жажда такова, что не чувствую даже вкуса воды, лишь бездумно, остервенело, по-звериному глотаю её, пропуская мимо вкусовых рецепторов, отправляя прямо в пищевод, а остатки её неуклюжими ручейками стекают по подбородку, по шее… Кофта намокает, а я всё ещё не могу оторваться от стакана, пока не осушаю его полностью.

— Полегче? Позже я тебя покормлю. От наркоза тяжело отходят, даже бредят, бывает… Но ты держишься молодцом. Тем более после путешествия в чемодане. Должно быть, всё тело ломит? Скоро пройдёт.

В очередной раз жмурюсь в потугах изгнать песок из глаз — он замечает это. Когда же он чего-то не замечал?

— Ох, извини, не подумал.

Мочит бумажную салфетку водой из бутылки, из которой только что наполнял стакан, и протирает моё лицо. Потрескавшиеся губы, горящие щёки, воспалённые глаза увлажняет с особой тщательностью. Наконец, могу смотреть, не испытывая боли. Он улыбается. Впервые осознаю природу его торжества.

— Ты… убил её?

Ухмыляется с ноткой грустинки.

— Зачем? Разве похож я на убийцу? В сети и без меня всякого сброда хватает… Ханц лишь спросил, можно ли выставить её на аукцион, и я с горяча согласился. Сейчас жалею.

— Аукцион? Это ещё что… — захожусь в приступе кашля.

— У них там на этом форуме примочка такая есть — мемберы выставляют кандидатуры девушек из числа неугодивших или просто надоевших на торги. И кто даёт ресурсу бОльшую сумму — отправляется… Ну ты поняла. Они, как правило, орудуют в чужих землях, чтобы запутать следы, так что я действительно не знаю, кто выкупил Анну.

Откидываюсь на подушку, всё ещё пытаясь преодолеть кашель, переходящий в крик, затем в рыдания. Так просто… Девушки-игрушки, девушки-товар, девушки — просто добыча. Дичь, мясо. Кушать подано. И все как будто в курсе. И всем как будто наплевать. И как будто не как будто…

— Убей меня, тварь! Ты же за этим меня похитил? Я тоже на том сайте? Говори! Всё говори, а потом убивай!

Во рту сухо, зато нос хлюпает, а я даже не могу вытереться. Жалкая, беспомощная, распятая на этой койке где-то на краю света, и участь моя предрешена.

— Ну же, зачем так грубо, — присаживается на краешек кровати, осторожно, будто опасаясь пинка — ведь мои ноги всё ещё свободны. — Я хотел с тобой познакомиться, потому что ты была такой же брошенной, такой же преданной, такой же одинокой. Думал, мы сойдёмся на этой почве… Но. Да ты и сама всё знаешь, — нервно сглатывает, и мне даже кажется, что он честен, хотя умом я понимаю, что каждое слово его — яд. — Знаешь ведь, кем мы стали. Друг для друга. И не смей говорить, что не знаешь.

Чувствую соль на губах: она просачивается в мелкие трещинки, разъедая плоть — слёзы доползли до рта, усугубив пытку.

— Не мог я тебя отпустить. И скоро ты поймёшь, что это правильно, — склоняется надо мной, вытирая ладонью мои слёзы, слюни, сопли, и целует горячий лоб. Как тогда, как много раз то этого. — Мне пора — занятия скоро. А ты… посмотри пока кино. Тебе это будет полезно. И если захочешь в туалет, то… лучше терпи.

Поднимается с кровати и, не оборачиваясь, шагает к выходу из комнаты. Дверь за ним закрывается, и я слышу звук запирающихся замков. Кажется даже засовов. В приступе беспомощной ярости вращаю головой: в комнате окон нет, видимо, это подвал. Ноутбук включен в сеть, а плейлист из записей бессовестных совокуплений Аньки и Линдеманна, перемежающихся их ещё более бессовестными беседами, стоит на автоповторе. Мне не дотянуться, не выключить. Дёргаюсь всем телом и чувствую неприятную щекотку в районе мочевого пузыря. Нет… Задираю голову, вознося взор к потолку — в углу паук, в центре лампа. Мне не уснуть, мне даже не умереть. Я в пыточной, и пытка эта похлеще дыбы. Скорее бы он вернулся и закончил, что задумал. Мне остаётся только ждать, когда он вернётся. Если… Если он вернётся.

* * *

— Кого там черти дёргают, поспать не дают! — бухтит девушка, недовольно вытаскивая из-под подушки разрывающуюся рингтоном трубку мобильника. Позавчера она проводила свою подругу — больше, чем подругу — и только сегодня впервые ей удалось уснуть. Пару часов небытия — и вот тебе, звонящие в ночи. — Будь ты проклят, кем бы ты ни был! Алло!

— Так, Маруся, а сейчас серьёзно: Юля у тебя? Вы ничего лучше не придумали, кроме как укрывать её? Не стыдно?

— Эй, а кто это?

— Это Пауль Ландерс. Говори, где Юля.

Девушка бросает щурый взгляд на экран мобильника — четвёртый час утра. Да он что там — совсем спятил?

— Ландерс, с Вами всё в порядке? Юлька уже целый день как в столице! Да и…

— Нет её там, — прерывает полицай, — не доехала.

Остатки сна как рукой сняло — девушка вскакивает на кровати и вжимает трубку в ухо, будто это позволит ей лучше понять смысл услышанных слов.

— Как нет? А где она?

— Это я у тебя хотел узнать. Родители думают, что она испугалась ехать и прячется у тебя. Больше негде.

— Так. Ландерс. А Теперь. Всё. По порядку.

* * *

Ещё не рассвело, а Маруся уже умылась, оделась и готова действовать. Звонить Дине сейчас или дождаться утра? Неприлично как-то сейчас, хотя это же срочно…

— Алло, Дина, извини, что бужу. Скажи, Юля не у тебя?

По голосу на том конце понять просто — рыжая не в курсе произошедшего.

— Ладно, собирайся. В восемь в полицейском участке. Ландерс будет нас всех опрашивать.

* * *

Ровно к восьми тесная комнатка для допросов уже забита до отказа: единственные имеющиеся в помещении стулья заняли родители Юлии; все остальные толпятся вокруг стола. Наконец, Ландерс берёт слово.

— Когда Юлия должна была уже добраться до столицы, родители не смогли до неё дозвониться. Они связались с Алексом, и тот позвонил в Академию, но там сообщили, что у них она пока не появлялась. Тогда родители забили тревогу и позвонили мне. Я раздобыл список пассажиров поезда и мне удалось выйти на контакт с девушкой, ехавшей с Юлией в одном купе. Та сообщила, что последний раз она видела свою попутчицу незадолго до остановки на станции, где к поезду прицепляют дополнительные вагоны. Мы попытались вычислить сигнал мобильника, и последний раз он был активен как раз в районе той станции. Потом сигнал теряется. Сейчас я отправляюсь туда — снять записи с камер наблюдения, опросить персонал…

Собравшиеся, которые до этого всем своим видом выражали желание встрять, перебить,расспросить полицейского, вдруг разом притихли. Первая волна потрясения сошла, уступив место растерянности и беспомощному недоумению.

— Мы с Вами, — восклицает Дина, подпрыгивая на месте.

— Да, точно, мы поможем, — наперебой солидаризируются с ней Маруся и Олег.

— Ну уж нет, молодёжь, это дело полиции, а вы, если хотите помочь, пораскиньте-ка мозгами, где она может прятаться. Мы, — полицай окидывает взглядом окончательно поникших родителей пропавшей, — всё ещё надеемся, что она сама сбежала, а не…

Снова тяжёлая пауза.

— А не… что? — задаёт вопрос в пустоту Маруся, ей никто не отвечает.

— Мы опросим всех знакомых, — нерешительно вступает Алекс.

Он не думает, что Юля убежала. Она могла бы, в силу характера, но подставлять тренера, который с таким трудом добился для неё места в Академии, эта девчoнка не стала бы ни за что на свете. Предательство не в её характере. И все собравшиеся это знают. И это знание никого не утешает.

* * *

Три недели спустя.

— Пауль, скажи, есть какие-нибудь новости?

— Расследование идёт своим чередом. Вчера с нами связались из Европола — они потихоньку раскрывают личности участников того… сообщества. И вышли на след кого-то из нашего города.

— Кроме Линдеманна? — с удивлением полушепчет-полувскрикивает Юлина мама.

Всё та же гостиная в доме Юлиных родителей. Две супружеские пары теперь часто здесь собираются, ища утешения в неспешных беседах друг с другом. Они не обсуждают своих потерянных дочерей. Они просто боятся остаться один на один со своим горем. Каждая пара — со своим, и у них оно общее. Кто бы мог подумать, что пройдёт время, и родители, похоронившие дочь, станут утешением для родителей, потерявших дочь без вести. Но смерть конкретна, а неизвестность… Она хуже.

— Кроме Тилля, — отвечает Ландерс, мельком поглядывая на часы, — я пока ещё не успел вникнуть в подробности, но одного из них уже задержали, и мне пора на допрос. Какой-то Ханс или Хайнц — говорят, бармен из клуба. Не знаете такого?

Один за другим собравшиеся отрицательно качают головами. Не знают они никаких барменов.

— Ступай, Пауль, — Анин отец похлопывает товарища по плечу и по-хозяйски провожает того до двери чужого дома. — Ступай и держи нас в курсе.

* * *

Очередное пробуждение. Снова голова болит, как с похмелья, снова мысли кучкуются хаотично, разбегаясь в разные стороны при каждом моём стремлении силой заставить их оформляться во фразы. Во фразы, которыми можно говорить. Во фразы, которыми, в конце концов, можно думать. В последнее время замечаю за собой, что мысли теряют форму; они прячутся в голове, принимая вид примитивных, инстинктивных импульсов. А так хочется, чтобы меня понимали. Для того, чтобы он меня понимал, я должна стараться… Переворачиваюсь на бок и утыкаюсь в его плечо. Он всегда приходит ко мне ещё до пробуждения. Засыпаю — он рядом, просыпаюсь — он рядом, но я точно знаю, что ночью его рядом нет.

— Кристиан…

— Да? — его голос звучит ободряюще, одобряюще.

— А когда ты начнёшь спать со мной?

Приобнимaет и тяжело вздыхает.

— Я уже пробовал, и ты знаешь, чем это закончилось. Не хотелось бы ещё раз проснуться посреди ночи от того, что ты пытаешься задушить меня пояском от халатика.

Чмокает в макушку. И снова мне стыдно. Иногда я себя не контролирую. Творю всякую дичь, а потом почти ничего не помню.

— Я больше не буду… — канючу, требуя ласки, хнычу, зарываясь в одеяло.

— Пока я в этом не уверен, но скоро… Скоро всё наладится! Ты же видишь — лекарства, они действуют! Ну а пока — поднимайся, будем завтракать.

На столе замечаю поднос с кофе и тостами. Он заботится обо мне, он меня вылечит. Мой доктор.

Моя обитель сильно изменилась. Конечно, в ней по-прежнему нет окна, но зато исчез проклятый ноутбук, и проклятый паук из угла тоже исчез. У меня есть альбомы для рисования и цветные карандаши. Глаза и тюльпаны… Интересно, откуда они берутся? Сколько их уже развешано по стенам? Однозначно, мои картины оживили интерьер! Теперь нет нужды привязывать меня к кровати, и я свободно перемещаюсь по комнате. Пыталась было делать зарядку, но тело меня не слушается. Пыталась было использовать бутылку с водой в качестве гантели, но не удержала. Бутылка выпала из ладони и покатилась по полу. Кисти такие вялые, скоро и карандаш не смогу удержать. Пыталась приседать, но сразу же приземлилась на попу — колени будто наполнены щекоткой, они не держат меня. Кристиан говорит, это потому, что я болею. Значит, надо лечиться.

— Сколько дней уже я здесь?

Лицо его серьёзнеет, суровеет.

— Где — здесь?

— Я хотела сказать… Как долго уже мы вместе?

Смягчается.

— Ну какая разница, малыш! Скажу лишь, что скоро Рождество!

Рождество? Это праздник такой? Я, кажется, помню… Картинки нарядных ёлок, счастливых детей и праздничных ярмарок смутной вереницей проплывают перед глазами. Кажется, на Рождество принято дарить подарки. Кажется, я сказала это вслух — не всегда понимаю, когда думаю, а когда говорю: оба эти процесса постепенно сливаются для меня в единый.

— Верно! И у меня для тебя кое-что есть!

Игриво подмигивает, и на душе становится так светло и прекрасно.

— Скажи! Скажи!

— Не скажу, а то сюрприза не получится.

— Ну пожааалуйста…

— Ну ладно. Если будешь хорошо себя вести — выйдем погулять в сад. У меня большой сад, а сейчас ещё и снегу намело! До самого забора один лишь снег.

Снег… Я не видела дневного света уже… Нет, не могу посчитать — цифры вроде помню, а в элементарные арифметические уравнения они у меня в голове не складываются. Проклятая болезнь! Конечно, мне хорошо здесь: у меня всё есть, но я была бы рада ещё хотя бы разок выйти на улицу. Кристиан такой добрый! Снег, в саду…

— Кристиан… Нужно будет родителей поздравить, кажется, так принято…

Я не помню их лиц, но знаю, что они есть. Даже если они меня и бросили, можно же поздравить. Или нет?

— Родителей? Сколько раз тебе повторять — забудь про них! Они о тебе уже забыли, и ты забудь!

Он сердится, а я снова чувствую вину. Вечно ляпаю что-то невпопад, а потом жалею. Не хочу, чтобы он сердился, и старательно перевожу разговор на другую тему:

— А за забором что, снега нет?

— А за забором вообще ничего нет! — бережно подхватывает меня под локотки. — Поела? Ну пойдём!

Наш утренний ритуал неизменен — после завтрака доктор ведёт меня в ванную. Туалет и душ. На мне чистенькая пижамка — Кристиан вообще мне много новых вещичек накупил, уже на целый шкаф накопилось! Люблю наряжаться для него, а он любит меня расчёсывать. Волосы немного отросли. А когда отрастают ноготки, он их аккуратно подрезает. Самой мне за ножницы браться нельзя — болею… Дом у него большой, но мне пока нельзя ходить по нему самостоятельно — Кристиан говорит, что я нездорова и могу пораниться. Чищу зубы, сидя на унитазе, затем недолго плескаюсь под струями прохладной воды. Раньше он заходил в ванную со мной — боялся, что я что-нибудь натворю: из-за болезни всякое возможно… Но вот уже который день я в ванной одна. Болезнь отступает!

Правда иногда мне мерещится то, чего нет. Я вижу каких-то людей: они говорят со мной, называя по имени, но я их не знаю. Или не помню. Женщину с короткими чёрными волосами вижу особенно часто, а ещё какую-то девчонку в спортивном костюме. И других людей… Зачем они мне? Игры больного разума. Я не рассказывала Кристиану о своих видениях, хотя несколько раз он даже спрашивал, не вижу ли я ничего странного? Я не ответила; я боялась, что он посчитает меня больной неизлечимо и откажется от меня. Так боюсь его потерять!

Он провожает меня обратно в комнату и выдаёт традиционную бутылку воды — это мне до его прихода. Немного, чтобы в туалет не хотелось. Я научилась терпеть! А к вечеру он вернётся, и мы снова будем вместе.

— Вот, таблеточки не забудь.

Послушно открываю ротик, как птенчик на кормлении. Он кладёт мне на язык все нужные пилюли — шесть или восемь — и терпеливо ждёт, когда я проглочу их, одну за другой, запивая мелкими глотками, экономя водичку.

Он уже готов меня оставить, но возле двери я окликаю его:

— Кристиан, но мне нечего тебе подарить на Рождество!

Оборачивается, сияя широкой улыбкой. Обожаю!

— Как это нечего, Юлёк? Ты подаришь мне себя!

Слышу звук запирающихся засовов, откидываюсь на подушку. Осталось подождать совсем недолго, и будет Рождество! Мой день! Какая же я всё-таки счастливая!

Вместе навсегда

«Чёртов Лоренц, чтоб ты сдох! Экзамен на носу, а ты даже не разглашаешь тему итогового теста! Как сдавать-то будем?». Дина бежит по коридору университета, проталкиваясь локтями сквозь толпу — в заведении большая перемена. Наконец, она видит цель своего преследования.

— Доктор Лоренц, доктор Лоренц! — она догоняет лектора и беспардонно становится у него на пути.

— Дина? Что Вам?

— Ну намекните хотя бы на тему теста — мы же ведь даже не знаем, какие топики готовить!

— Готовить нужно всё. Тест контрольный, и набравшие менее шестидесяти процентов правильных ответов не будут допущены к сдаче экзамена.

— Ну как всё-то? Что, прямо совсем всё? — Дина хнычет, пытаясь надавить на жалость — тщетно, и она это знает: с доктором такие фокусы не проходят.

— Послушайте, — немного раздражжённо и немного устало отвечает тот, — семестр позади, и Вы в любом случае обязаны знать весь пройденный материал. Удачи.

Он разворачивается, готовый шагнуть прочь, в противоположную сторону от того направления, которым двигался изначально, но вдруг останавливается и, глядя в глаза девушке сквозь линзы очков, над которыми в университете посмеиваются, произносит:

— Я сочувствую, Вы потеряли подругу. Мы все скорбим вместе с Вами. А теперь ступайте. Готовьтесь к тесту.

Обескураженная Дина остаётся одна. Народ в коридоре потихоньку рассасывается — уже прозвенел звонок, и вскоре её одиночество становится буквальным. Она причмокивает густо накрашенными алой помадой губами, хмурит брови. К моменту пропажи Юлия уже не числилась студенткой университета, и ректорат предпочёл об её исчезновении малодушно умолчать. Конечно, все и так всё знали, но, как водится, всем было всё равно. А Лоренц… Ну вот прямо не в тему он, не в тему! Девушка одёргивает полы полушубка, достаёт перчатки и спешит прочь из университета. Она опаздывает на тренировку.

* * *

— Дин, подержишь лапы? Мне хотя бы прямые отработать… Алекс снова занят с парнями, хорошо хоть…

Маруся не продолжает — им обеим понятен смысл недосказанного. «Хорошо хоть теперь ты у меня есть». А раньше их было трое.

— Я подержу, только помоги мне их натянуть! А то как в прошлый раз получится, — рыжая слегка ухмыляется.

В прошлый раз она не закрепила лапы как следует, и Маруся первой же серией соскользнула с них кулаками, больно помяв Динин пышный бюст. Конечно, Дина не претендует на то, чтобы заняться единоборствами профессионально, но Алекс был рад принять её в клуб: для новенькой девчонки это фитнес, а для Маруси — хоть какая-то поддержка.

— Давай помогу, — Маруся тянется к рукам подруги. — Соревнования в феврале, а настроения нет… Да ещё доктор этот — выявил гемоглобин какой-то и отправил на дополнительные анализы. Не дай Бог не допустит, глиста очкастая!

Ассоциативный ряд неспешно выстраивается у Дины перед глазами. Доктор — глиста — очкастая. Развелось их…

Чуть не прозевав первую двоечку, она берёт себя в руки и мужественно выстаивает все три минуты, которые Маруся отвела себе для нон-стопа.

— Фух! Ты молодец — быстро учишься! — Маруся сгибается, операясь ладонями о колени, и шумно дышит.

— Мар? — Дина несмело пытается вернуться к теме. — А что за доктор-то?

— Ну этот, придурок из диспансера. Роксанку нашу замещает. Сначала нормальным показался, но с этими дополнительными анализами… А ещё… Странно… Ну, забей. Какая разница?

— Что странно, Марусь, что странно?

Конечно, они подруги, но Динка никогда не интересовалась внутренними спортсменскими делами. Все эти медосмотры, аттестации. Ей бои подавай — движуха, шоу, да и только. А тут вдруг интересуется, будто чует, что личное это. Очень личное.

— Слушай, Дин, мы все на взводе, вот и видится всякое. Иногда мне кажется, что я параноик, — спортсменка пытается уйти он неловкой беседы.

— И всё же?

Понятно, что актрисочка не отвяжется. Поговорить её потянуло — лишь бы не тренироваться.

— Ну ладно, скажу. Ты же знаешь, мне везде Юлька мерещится, дело такое… Не забываю о ней ни на миг. И тут стою я на днях у этого врача на приёме, а он вдруг возьми да и ляпни: «Я знаю, Вы потеряли подругу, мы все скорбим вместе с Вами». Я чуть не наорала на него: «Скорбите? Скорбят по мёртвым! А Юлька жива — я чувствую это!». Еле сдержалась, короче. Допуск до соревнований сейчас важнее.

— Марусь, — Дина понижает голос до хриплого шёпота и склоняется над её ухом, — а доктора случайно не Лоренц зовут?

Спортсменка резко дёргается, выпрямляясь во весь рост и нечаянно врезав подруге головой по подбородку.

— Откуда ты знаешь?!

* * *

Кристиан выбегает из клуба, добирается до припаркованной машины, забирается внутрь и пытается отдышаться. В «Карамели» все на ушах — слух об аресте бармена моментально распространился среди постоянных посетителей, и многим из них теперь страшно. Гадают — проболтается Ханц или нет; некоторые даже серьёзно задумались о том, чтобы бежать из города. Он понимает: рано или поздно за ним придут — теперь это только вопрос времени. У него мало времени, и он судорожно пытается придумать, как ему своим временем распорядиться. Бежать — не выход: с полублаженной девочкой на руках далеко не убежишь. Бросить её и бежать самому? Такой вариант он даже не рассматривает — он не для того пестовал свою Юлю, чтобы от неё отказаться. Он растил её для себя. Значит, всё отмерянное ему время они проведут вместе. Да и не может он её обмануть — она ждёт его, ждёт Рождества, ждёт обещенного подарка. Ждёт того сказочного момента, когда станет подарком для него. Нет, он её не обманет. По крайней мере, не во всём.

Лоренц заводит мотор и спешит домой. По дороге он останавливается у круглосуточного супермаркета и покупает много-много ёлочных игрушек. А сама ёлка растёт у него в саду — он её спилит для своей Юли. У девочки должен быть праздник, даже если потом не будет ничего.

* * *

Не знаю, сколько сейчас времени — в моей комнате часов нет — но чувствую, что уже поздновато. Кристиан задерживается, и это страшно. А вдруг он ко мне не вернётся? А вдруг я ему разонравилась? Зеркала в комнате тоже нет — как же понять, какой он меня видит? Ощупываю себя, выпрямившись в полный рост — да, я сильно похудела. Из-за болезни совсем не хочется кушать, я заставляю себя есть то, что готовит для меня доктор, чтобы его не обидеть, но всё же через силу. Рёбра отчётливо прощупываются сквозь лёгкую ткань домашнего платья, грудь почти исчезла. Лифчиков у меня нет, есть только трусики. Скольжу руками ниже — впалый живот слегка постанывает. Значит, традиционное для нас время ужина уже давно прошло. А его всё нет. Да и вода у меня закончилась. Одновременно хочется и пить, и в туалет. Что же со мной не так, почему он не идёт? А если с ним что-то случилось? Я же не выживу без него — умру от тоски! Дрожащими пальцами нащупываю выпирающие косточки таза; смыкаю руки посередине, внизу живота. Да, в туалет хочется. Осматриваю руки и ноги — тонкими веточками они торчат из-под платья: коленки и локти заострились, а запястья и щиколотки истончились. Видеть бы своё лицо, но как… Оглядываюсь кругом в поисках хоть какого-нибудь предмета с отражающей поверхностью. Мимоходом взгляд проскальзывает по нераспечатанной пачке прокладок — Кристиан сказал, что они могут мне пригодиться. Но пока не пригодились, даже не помню, зачем они вообще нужны. Вдруг замираю: в глаза бьёт свет потолочной лапмы, отражающийся от большой пластиковой коробки, в которoй я храню свои карандаши. Коробка гладкая, тёмно-синего цвета. Подношу её к лицу и всматриваюсь в гладь: в ней очертания моей головы, можно различить волосы и уши, но черты лица — нет. Продолжаю всматриваться — хочу её загипнотизировать, эту коробку, пусть покажет мне меня!

Минута за минутой, и картинка в предмете напротив начинает меняться. Очертания головы стираются, а на их место приходит… море. Я даже слышу его шум! Мягкими волнами море бьётся о сероватый песок. Знаю, что море существует, но ведь я никогда его не видела! Значит, снова лживые видения, порождения проклятого недуга. Мне бы закрыть глаза, но не могу: что-то приковывает взгляд к картинке с морем, такой живой, будто всё это по-настоящему. На берегу возникают две фигуры. Две девочки. Они бегут вдоль линии прибоя, наперебой смеясь, одна из них — со светлыми волосами и тонкая, как берёзка. Вторая бежит следом — чуть пониже, с короткими волосами и крепкой фигуркой. Она нагоняет блондинку, хватает её за руку и разворачивает к себе. А блондинка тем временем достаёт из кармана спортивной куртки телефон и фоткает их обеих. Две фигуры исчезают с импровизированного экрана, уходит и море, но остаётся фото. То фото, что они только что сделали — на них две улыбающиеся девчонки: блондинка и… Кажется, я узнаю себя. Помладше, другую, чужую, но это точно я. Какая нелепая галлюцинация — главное, ничего не говорить Кристиану. Ему не нужна сумасшедшая!

Звук хлопнувшей двери заставляет тело содрогнуться, коробку — выпасть из рук, карандаши — рассыпаться по полу. Кристиан. Он пришёл! Он вернулся! Неплевав на созданный бардак, бегу к нему и кидаюсь ему на шею. А вдруг оттолкнёт? Но нет — подхватывает меня под попу, приподнимает над полом и прижимает к себе всем телом. Целует моё лицо, а я — его, не могу остановиться!

— Ну что ты, Юлька, соскучилась? Извини, пришлось на работе задержаться.

Бережно ставит меня на пол и теребит мои взлохмаченные волосы. Как же хорошо!

— Крис, скажи, а я когда-нибудь была на море?

— Ну что за глупости — конечно нет! Пойдём скорее, ужинать будем, а потом купаться, а потом… В гостиной тебя ждёт кое что.

— Что? Что?

Неужели подарки? Новый наряд?

— Ёлку наряжать будем!

* * *

— Если я заговорю, они меня найдут и убьют.

Вот уже неделю Ландерс пытается расколоть арестанта — тот пока ещё сопротивляется, но видно, что он в полушаге от того, чтобы сдаться. Этот парень не так крепок, как выглядит, и полицейский хочет выудить из него информацию до того, как Ханца приберёт к рукам Европол. На носу рождественские каникулы, и он рассчитывает, что у него в запасе есть несколько дней до того, как умные дяди и тёти из высокой организации отнимут у него единственную надежду. Да, пусть в последнее время натасканная многолетним опытом работы интуиция его и подводила, но сейчас он чувствует, что именно бармен — его зацепка в беспросветном деле.

— А если ты не заговоришь, Ханц, то они тебя не найдут и не убьют, потому что ты ближайше годы проведёшь в тюрьме, а за это время мы и без твоей помощи переловим их всех.

Арестант с увлечением рассматривает собственные ногти. Развязный мужчина средних лет, на теле которого, кажется, не осталось и места свободного от тату и пирсинга, теряется под нажимом невысокого, скучного полицая. Таких, как Ландерс, в среде Ханца, в среде, в которой он провёл всю жизнь, принято называть конформистами. Такие, как Ландерс, не ходят в заведения вроде «Карамели», они не ищут приключений за гранью, они — напротив, создают грани, водружают границы и охраняют их.

— Ладно, но я требую защиты.

— Поменьше смотри американских сериалов, защиты он требует. В камере будет тебе защита — надёжнее не придумаешь. Но если будешь сговорчив, и через пять минут я получу список, — Ландерс подвигает Ханцу чистый лист бумаги и шариковую ручку, — я постараюсь сделать так, чтобы судья учёл факт твоего сотрудничества со следствием.

Поникший бармен обречённо выдыхает и берётся-таки за ручку. Пять минут — это очень долго; имён много, но он слишком хорошо их помнит, чтобы тратить время на раздумья. Татуированная кисть скользит по листу, пальцы, унизанные серебрянными перстнями в форме черепов, неуверенно сжимают ручку. Тюрьмы, похоже, всё равно не избежать. Он уже прокручивает в мозгу, как будет требовать от судьи перевода в другoй регион, подальше от своих дружков — туда, где об их похождениях никто не слышал.

— Вот. Здесь все, с кем я делился доступом к видеохранилищу.

— А аукцион?

Напуганный до полусмерти неформал выложил информацию об аукционе на самом первом допросе — Ландерсу удалось раскрутить его ещё до того, как арестант пообвыкся с обстановкой, освоился и обрёл способность изворачиваться.

— По аукционам имена не разглашаются, никто не знает, кто именно выкупал девушек. Все платежи, насколько я знаю, осуществлялись через зарубежные каналы-посредники, и даже организаторы не знали, кто из мемберов выигрывал аукционы. Торги проводились анонимно.

— Так ты знаком с организаторами?

— Нет, с ними никто не знаком.

— Так уж и никто, — Ландерс забирает исписанный лист, изо всех сил пытаясь произвести впечатление человека, который знает больше, чем он знает на самом деле.

Либо Европол до сих пор, спустя столько недель, не докопался до темы с аукционами, либо они скрывают эту информацию от своих коллег в полиции, что тоже не очень хорошо. И, если до сего момента Ландерс искренне надеялся на помощь старших товарищей в деле расследования трёх убийств и одного похищения, то после допроса ему пришлось изменить своим чаяниям. Он докопается до всего сам. Нет, он не разроет мерзкий муравейник, не выйдет на владельцев ресурса — не это его задача. Но девочки из его города… Извините, коллеги, и подвиньтесь. Ландерс больше не намерен тратить время, ожидая помощи из ниоткуда — он отправляется домой, надёжно запрятав полученный список во внутренний карман пиджака. Город небольшой, и что-то подсказывает, что череда имён может таить в себе кое-какие сюрпризы.

* * *

Полицейский ошибся — в списке ни одного знакомого имени. Пользуясь своим персональным доступом к служебной программе с домашнего компьютера, чего делать вообще-то нельзя, он пробивает имя за именем, выписывает на бумажку возраст, род занятий и информацию по предыдущим отношениям с законом — так он коротает ночь. На секунду он отрывается от своего занятия и смотрит в отражение собственного лица в тёмном оконном стекле. Усталый, измученный. Сложнее всего — каждый день принимать звонки от родителей Ани и Юли, а иногда и встречаться с ними лично. Сложно, потому что он не может просто взять и отрезать, сославшись на служебную занятость: они его друзья. Сложно, потому что каждый раз ему нечего им сказать. Он плохо спит, плохо выглядит, переутомление глубоко осело под искристыми некогда глазами припухлыми тёмными кругами. Взять бы и бросить это всё. И оставить город на растерзание шакалам. Нет, он так не поступит.

Глоток остывшего кофе, очередная крепкая сигарета и размытый взгляд в свои пометки. Линдеманна в списке нет — ещё бы, у того был собственный доступ, да и с персонажами подобными этому Ханцу он вряд ли дружбу водил. Так, некий Кристиан Лоренц. Спортивный врач. Преподаёт в университете физической культуры и спорта. Стоп. А теперь поподробнее.

Покопавшись в открытых источниках вроде сайтов региональных министерств образования и здравоохранения, а затем и в собственных мыслях, он набирает номер судьи. Плевать, что ночь, плевать, что завтра канун Рождества.

— Ландерс, все запросы после праздников. Какие ещё подозрения, оставьте это дело Европолу — разберутся! Нет, я сказала, и не смейте мне звонить в ближайшее время. Завтра Вам ещё что-нибудь на ум придёт, и Вы снова запросите ордера на арест и обыск дома первого попавшегося? Угомонитесь уже. Ну не по зубам вам это дело — смиритесь, такое бывает. Счастливого Рождества.

Пауль бросает трубку и выходит в гостиную. Пустой дом освещается лишь цветастыми огоньками наряженной ёлки — каждый год он наряжает её в надежде, что бывшая жена отпустит дочку к нему встретить Рождество. И каждый год он встречает его один. В этот раз звонить бывшей он не будет — бывалый полицейский чувствует, что завтрашний Сочельник ему суждено провести за работой. Он снова берёт в руки трубку мобильника и звонит в участок.

— Дежурного офицера, пожалуйста. Алло, Шнайдер, подготовь-ка нам на завтра группу. Утром брифинг. Всё под мою ответственность. И, прошу, начальству ни слова. Знаю, что Рождество, и свободных людей нет — значит, сними пару человек с патрулирования улиц. При встрече всё объясню. Сказал же — под мою ответственность!

* * *

Я иду по протоптанной тропинке вдоль какого-то парка. По правую руку — стена высоченных деревьев, а по левую — улица. Кварталы домов и курсирующие между ними машины. Некий город. Кажется, будто я здесь всё знаю, будто это всё моё, родное, но не может быть — здесь я никогда не бывала. Звонкий голосок окликает меня, оборачиваюсь — а на встречу мне бежит девчонка. Я узнаю её — белые кудри, голубые глаза. Мы уже встречались раньше, в других моих видениях, только сейчас она ещё моложе, чем прежде. Поравнявшись со мной, она впивается в мои глаза своими и хитро при этом улыбается.

— Смотри, что нашла, Это тебе.

С этими словами она достаёт из школьного портфеля большой спичечный коробок — как для каминных спичек — и кладёт его в мою раскрытую ладонь. Смотрю на неё, на свою ладошку — она такая маленькая, но всё же моя. Хватаю коробок и с нетерпением его открываю.

Нет! Внутри чудовище! Кошмарный монстр с длинющими мохнатыми лапами, хищными шевелящимися усами и огромными ветвистыми рогами! Таких монстров не бывает на свете, это всё неправда, но чудовище упорно проталкивает мясистым туловищем себе путь на свободу — и вот оно покидает коробок, переместившись на мою руку. Лапы его, цепкие, словно присоски, впиваются в кожу; зверь поворачивает свою рогатую голову и смотрит прямо на меня. Он хочет меня убить! Зачем ты так, противная девчонка, зачем подсунула мне монстра?

Просыпаюсь от собственного крика, в тот же момент Кристиан влетает в комнату и бросается ко мне.

— Убери его с меня, убери чудовище!

Подскакиваю на кровати, но голова кружится, и я вновь падаю на подушку, продолжая трясти в воздухе ладонью, будто отряхивая её.

— Тихо-тихо, всего лишь кошмар. Видишь — нет ничего.

Кристиан берёт мою кисть в свою и проводит по ней изящными пальцами. Затем подносит её к своим губам и целует, сантиметр за сантиметром, пальчик за пальчиком. Потихоньку я успокаиваюсь. Тяну его на себя, а его кисть подкладываю под свою щёку. Кристиан обнимает меня сзади, и я чувствую его дыхание на своей шее. Мы лежим так долго, и я лежала бы так вечно. Наверно, это и есть мой рай.

* * *

— Поверить не могу, что я на это подписался, — Алекс сосредоточен на дороге, в то время как пассажиры потрёпанного жизнью и загородными рыбалками внедорожника изо всех сил пытаются его отвлечь. — Далеко же он забрался: мы уже за городской чертой, а навигатор показывает ещё двадцать километров. Дин, ты точно адрес знаешь?

— У меня было полторы секунды, но кажется, я всё верно запомнила! — Дина воскрешает в памяти последний перед праздничными каникулами учебный день.

Зайти в деканат, наврать секретарше, что её срочно вызывает декан, который, к слову, был тогда на собрании, залезть в её компьютер… Хорошо, что эта курица хранит все рабочие документы прямо в папочках на рабочем столе. Найти в списке преподавателей фамилию Лоренц, открыть файл с данными, записать адрес… Нет, записать не удалось — разъярённая секретарша ворвалась в приёмную декана в тот момент, когда Дина, едва успев нажать на красный крестик в углу папки, бешеным кенгуру отпрыгнула от её письменного стола. «Извините, значит я перепутала». Девушка выскочила в коридор, про себя повторяя мельком увиденный адрес. Да, она его запомнила! Миссия выполнена!

— Я из дома еле свалила, родители даже обиделись — семейный праздник, всё такое. Блин, что-то я волнуюсь! — Маруся, сидя на заднем сидении рядом с Диной, уже разодрала ногтями в кровь пару пальцев.

— А я рад, что свалил, — откликается Олег, — все эти родственники… да пошли они!

— Мне вот проще всего — я приезжая, у меня в городе никого, кроме ребят из театра. Ну и вас, конечно! — Динка прячет волнение за напускным энтузиазмом, — Алекс, а ты?

— А что я? Раз уж такое дело… Смотрите — кажется, какой-то посёлок!

Прокатанная в снегу дорога приводит автомобиль к населённому пункту, который с трудом можно назвать посёлком. Около десятка больших частных домов хаотично натыканы по обе стороны от просёлочной дороги, нет ни вывесок с названием улицы, ни табличек с номерами построек. Странно, что навигатор вообще вычислил это место! Все дома вместе с прилегающими участками обнесены по периметру высоченными разномастными заборами; над воротами некоторых из которых можно заметить камеры внешнего наблюдения; а сами участки, судя по длине заборов, весьма просторны. Разглядеть дома не представляется возможным — из-за заборов с улицы видны лишь верхушки крыш, но даже по ним становится ясно, что владения эти далеко не бедняцкие. Однако, судя по отсутствию машин, место здесь не очень-то и жилое.

— Похоже на летние коттеджи, усадьбы или типа того, — вслух замечает Олег. — Но дорога-то накатанная… Смотрите!

Ребята следуют за направлением его взгляда — в самом конце условной улицы от прокатанной в снегу колеи к последнему участку в ряду ведут следы колёс. Алекс сверяется с навигатором — тот подтверждает догадки, обозначая последний дом как конечный пункт их путешествия. Выскочив из машины за несколько сот метров от предполагаемого жилища Лоренца, дальше ребята следуют пешком, зачем-то, не сговариваясь, стараясь ступать как можно аккуратнее и не скрипеть снегом на всю округу. Как на зимней охоте — будто бы приглушённый белым покровом звук шагов четырёх пар ног способен спугнуть затаившегося зверя. Добравшись до места, где монументальный забор изгибается под прямым углом, они замечают силуэт камеры над показавшимися впереди воротами и останавливаются.

— Что делать будем? Как внутрь попасть? — задумалась Динка.

— Внутрь попасть? Договаривались же, что мы лишь нагрянем с неожиданным визитом — типа Рождество, он наверняка дома — постучим в дверь и поговорим по душам! Что, не хватило вам приключений? Во второй раз Ландерс таким добреньким не будет! Так что давайте-ка без вламываний в чужое жилище! — Алекс сильно волнуется, он понимает, что в случае очередного казуса отвечать придётся в первую очередь ему.

— Я вообще на поруках, ещё раз попадусь — и мне хана, — бурчит Олег, не желающий выглядеть трусом перед девчонками. — Давайте, я для начала обойду участок — кто знает, что там сзади!

Не дожидаясь одобрения, он ступает в глубокий снег и скорыми неровными шагами следует вдоль забора. Время от времени ноги его заплетаются — кое-где глубина снега уже по колено. Оставшиеся провожают удаляющийся силуэт нетерпеливыми взглядами, пока тот не возвращается с другой стороны, быстренько проскочив участок возле ворот в надежде не попасть под обзор камеры.

— Там ничего нет — забор и всё. Кажется, единственный въезд на территорию — это ворота.

— А что, если мы тебя подсадим, а ты перепрыгнешь через забор? — не унимается Дина.

Олег смущённо задумывается, но раздумия над спонтанно возникшим планом на корню пресекает Алекс:

— Я всё сказал уже по поводу проникновений на частную территорию! Никто никуда не полезет!

— Алекс, ну сам посмотри — местечко-то стрёмное, в глуши, вокруг никого и ничего, забор, как в секретном НИИ… — Маруся не теряет надежды убедить тренера в необходимости вторжения.

— Ну тогда звоните Ландерсу! За спрос денег не берут — мол, мы заподозрили, а дальше вы уж сами разбирайтесь. По большому счёту, с этим вашим Линдеманном ведь так и получилось? Ландерс не дурак, он прислушается…

— Да какой Ландерс, какая полиция? — Дина уже не в шутку нервничает. — У них там ордеры-хренордеры, бюрократия, Европол! Даже если он нам и поверит, то пока провозится со всеми процедурами, Лоренц уже десять раз слинять успеет! Надо действовать сейчас!

Кажется, группа товарищей разбилась на два противодействующих лагеря: девочки за вторженческую самодеятельность, мальчики — против. Алекс уже собрался было поднять на чересчур проактивных девчонок голос, как пропитанный солнцем холодный воздух задребезжал неким тихим, но противоестественным и чужеродным для окружающего их мирного великолепия звуком.

— Похоже на сирены… Скорая, пожарная? — Дина в момент поутихла и теперь в задумчивости оглядывается по сторонам. — Надеюсь, это не сюда?

— А куда ещё — на километры вокруг ни одного населённого пункта, — подмечает очевидное Маруся.

— Всё ясно, — отзывается уже по-настоящему испуганный Олег. — Лоренц увидел меня в камеру и полицаев вызвал — пора валить!

* * *

Вот он и настал, мой день! Моё Рождество! Какое красивое платье подарил мне Кристиан, и даже туфли к нему! Как он меня балует! А вот косметику не любит… Он уже ждёт, мне пора. Праздничный обед! Доктор сказал, что обычно люди на Рождество всю ночь не спят, но у меня так не получится — лекарства и режим — поэтому мы начнём отмечать уже сейчас, а ночью я буду спать. Мы, мы будем спать!

Натягиваю алое платье с узким топом и пышной юбкой до колен — это нелегко! В последнее время руки совсем перестали меня слушаться. Из последних силёнок дёргаю юбку вниз — и вот, платье на мне. Но как же быть с пуговками, что на груди? Пальцы мелко дрожат, и для того, чтобы зацепить хотя бы одну за петельку, требуется несколько кропотливых попыток. Но Кристиана на помощь я не позову — пускай увидит меня уже готовой, пусть гордится мной! Да, раньше я была чуть… больше. Даже вещи, которые он покупал для меня несколько дней назад — не знаю, сколько именно — сейчас на мне висят. А совсем недавно были в пору. Совсем недавно. Чёртова болезнь. Но он меня вылечит, мой доктор, я верю!

Наконец, покончив с платьем, надеваю туфли на невысоком каблучке. Неудобно, зато как красиво! Мелкими шажками крадусь к двери. Он больше не запирает меня в комнате — дверь прикрыта, но я в любой момент могу выйти. Только когда он дома, конечно. Неужели сегодня он будет спать со мной? Все мысли крутятся вокруг этого события. Я так давно его жду!

В гостиной сумрачно, но ярко — огромная нарядная ёлка переливается разноцветными огоньками в самом центре. Мы наряжали её вместе: Кристиан накупил несколько огромных коробок с игрушками, мишурой, шарами и гирляндами. Было так весело! Он подавал мне их по одной, а я цепляла их на ветви настоящей ароматной ёлки. Интересно, я когда-нибудь наряжала ёлку раньше? Любила ли я всё это? Скорее всего, нет. Кристиан говорит, что родители меня бросили, значит у меня не было любящей семьи, уютного дома. Зато теперь есть. Мы — настоящая семья. Мы самые счастливые! Окна в комнате завешаны плотными светонепроницаемыми шторами. Кристиан не разрешает мне подходить к ним — говорит, я могу пораниться об оконные стёкла. Застываю на месте, пригвоздив взгляд к этим тёмным шторам. Со мной такое случается — будто в ступор впадаю, и не понимаю, где я, кто я, даже пошевелиться не могу. Но потом всё проходит. Правда, иногда я падаю в обмороки, но это не страшно. Мой доктор всегда меня находит, относит в кровать и обрабатывает ушибленные коленки охлаждающей мазью. Воспоминания о его прикосновениях сбрасывают оковы внезапно нахлынувшего паралича, и тут же, как в награду, чувствую тёплые, родные, любимые ладони на своей талии.

— Ты такая красивая сегодня. Необыкновенная.

Он обхватывает меня крепче, придерживая одной рукой за втянутый животик, а другой гладит мои плечи, перебирает волосы, скользит по маленькой груди. Ещё плотнее жмусь к нему…

— Давай обедать! — он берёт меня за руку и отводит к накрытому возле ёлки столу.

Стол такой же нарядный, как и всё вокруг: свечки — не настоящие, а электронные — но всё равно красивые, фарфоровая посуда, даже вино. И много всякой еды. Он сам готовил, я знаю, хотя мне на кухню нельзя — там ножи. А сам Кристиан… Сегодня он даже более красив, чем всегда. На нём лёгкая сорочка, на этот раз не белая, а светло-голубая, узкие чёрные брюки, и ещё он собрал волосы в хвост, хотя обычно так не делает.

Кушать я совсем не хочу. Уже вообще никогда. Но приходится — Кристиан говорит, если я не буду есть, то умру. Заставляю себя попробовать всё — лишь бы его не обижать. Он же готовил, старался!

— Таблеточки, — принимаю из его рук свою традиционную горсть пилюль. Я уже научилась глотать их сразу по несколько штук — так быстрее. Запиваю яблочным соком — желудок немного скручивает от кислоты, но это мелочи. Желудок теперь часто меня тревожит, ну и что ж с того?

Мы долго сидим молча — он смотрит на меня, как на картину, не отрываясь, я смущаюсь, молчу, лишь изредка поднимаю глаза и скромно улыбаюсь ему.

— Хочешь вина? — вдруг спрашивает он, беря в руку откупоренную бутылку, и, не дожидаясь ответа, наполняет два объёмных бокала почти доверху.

— Вина? А разве можно?

— Сегодня всё можно. Наш с тобой день. Последний день.

Не понимаю, почему последний, наверно, потому что Рождество — это всегда начало…

Вижу, как он достаёт из кармана брюк какой-то стеклянный флакончик и сыпет из него белый порошок прямо в наше вино. Наверное, это лекарство, но почему нам обоим? Ведь болею только я…

Перехватывает мой взгляд, видимо, мои нехитрые мысли ясно читаются на лице.

— Это чтобы крепче спалось. Сегодня мы уснём, и ничто нам не помешает.

— Вместе? Сегодня мы будем спать вместе? — не удержавшись, вскакиваю со стула и чуть не падаю — ноги вдруг онемели. Но я силюсь и подхожу всё-таки к нему, принимая бокал из его изящной ладони.

— Конечно. Вместе навсегда. А теперь — в сад?

В сад? Он сказал в сад? Как и обещал! Я увижу снег! Придерживая меня под локоть, ведёт к двери. Мои конечности трясутся, и я изо всех сил стараюсь не расплескать содержимое бокала. Наконец, дверь распахивается и на мгновение я слепну. Яркий солнечный свет, отражаясь от белоснежных сугробов, бьёт в глаза, а колючий морозный воздух в одно мгновение окутывает нас ледяным саваном. Кристиан держит меня крепко, не позволяя упасть, и по расчищенной дорожке мы идём вглубь сада. Вокруг высокий непроницаемый забор, но за ним ничего нет — это я уже знаю. В центре заснеженного сада нас ждёт одинокая скамеечка с наваленными поверх неё мягкими подушками. Он подготовил всё это для нас, заранее! Садимся на подушки, я ёжусь.

Спасаясь от морозных укусов, жмусь к нему; с ногами забираюсь на скамейку, зарываюсь в подушки. С бокалами обниматься неудобно, но всё же он обхватывает меня свободной рукой и нежно гладит по животику. Приноровившись, устраиваюсь полулёжа, положив голову на его грудь, а он сидит прямо, откинувшись на спинку скамейки и вытянув ноги. Проводит пальцем по моим губам, и я легонько его покусываю. Всё в моём докторе прекрасно — хочу чувствовать его всегда и везде. Держи меня крепче, только не отпускай, не оставляй наедине с этим холодом. Волоски на голых руках стали дыбом, а пальчики на ногах уже ощутимо покалывает — красивые туфли, оказывается, совсем не греют.

— Кристиан, а мы не замёрзнем?

— Ну что ты, милая, — отвечает, смеясь, — не успеем! Ну что, за нас?

Он поднимает бокал и ждёт от меня ответного жеста. С неохотой отрываюсь от него, чтобы ровно сесть, чтобы видеть его лицо. Рука с бокалом дрожит.

Вдруг призрачное видение пронзает мой мозг. Ну почему сейчас? Проклятые, лживые, страшные сны наяву, которые я с такой тщательностью скрывала от него — и именно сейчас? Кристиан ведь говорил, что при моей болезни у людей бывают ложные воспоминания. Яркие, правдоподобные, как будто из прошлой жизни, но это всё обман, иллюзия… Вот и сейчас я вижу девушку. У неё светлые волосы и голубые глаза. Она высокая и тонкая, и такая молодая. Опять она! Проклятая, которая является, чтобы меня погубить! Неужели, она хочет всё испортить? Неужели, желает отнять у меня мой день? Смотрит на меня, бессовестная. Она смеётся, а волосы её развиваются на ветру. Вдруг лицо её искривляется, нежные губы окрашиваются кровью, она протягивает ко мне руку, и это уже не рука молодой девушки — это поломанная, уродливая рука мертвеца. Своей страшной лапой она тянется ко мне, ещё ближе… Нет, не ко мне — она тянется к моему бокалу! Отдёргиваюсь, неосторожно проливая несколько багровых капель на алое платье.

— Юля, что с тобой? Пей скорее, а то всё прольёшь! — мой доктор с тревогой смотрит на меня, берёт мой локоть в свободную ладонь и медленно ведёт его, поднося бокал к моим губам.

Девушка никуда не исчезла. И мне кажется теперь, что я и вправду знаю её. Знала. Обманные воспоминания, которым я уже не могу сопротивляться. Кровавым ртом она силится что-то сказать, но голоса не слышно. Всматриваюсь в её губы и читаю по ним. «Не пей!». Она говорит: «Не пей!». Кто ты, галлюцинация, что тебе нужно? Зачем ты портишь мой праздник? Жмурюсь на солнце, а видение это будто соткано из солнца. Она соткана из солнца… Кажется… её зовут Аня.

— Аня? — шепчу я.

— Что ты сказала? — суровый голос доктора вырывает меня из объятий видения.

— Кристиан, а кто такая Аня?

— Пей!

Я никогда не видела его таким злым. Красно-синие огни играют на его бледном лице, огни ёлки, но ёлка же в доме, а мы на улице…

— Пей!

К огням подключаются звуки. Музыкальная гирлянда? Нет, это не музыка, это какие-то противные звуки. Будто электронные собаки воют. Уиу-уиу-уиу. Нет, это не ёлка — звук, как и свет, доносится откуда-то извне. Из-за забора. Звук и свет просачиваются в наш дивный сад через забор, как бесплотные воры. Но ведь там же ничего нет? Всё это призраки, всё неправда!

— Пей! — в третий раз кричит доктор и с силой вжимает хрустальные края бокала в мои плотно сжатые от страха и непонимания губы.

Видение возвращается — девушка оказывается ещё ближе ко мне. Будто бы хочет выкрасть меня у моего доктора! Она несётся на меня, оседлав солнечный свет, и, боясь быть сбитой ею, подхваченной, похищенной, я уворачиваюсь, выдернувшись из хватки возлюбленного и опрокинув уже всё содержимое бокала на свою грудь. Видение проносится мимо и исчезает в небесах. С небес я слышу: «Юля!», и шепчу в ответ:

— Аня…

Громкий удар по воротам оглушает пространство. В недоумении гляжу на своего Кристиана: его лицо меняется. От неистовой злобы оно озаряется растерянностью, но вдруг я снова ловлю на нём такие знакомые, родные, обожаемые черты. Мягкость… Нежность. Не могу совладать с собой,обхватываю его тело руками и жмусь к его груди.

— Жаль, — слышу милый голос. — Мы многое не успели.

Вдруг он отталкивает меня, так, что я падаю со скамейки прямо в снег, и залпом осушает свой бокал.

— Жаль, что не вместе.

Его глаза стекленеют за стёклами очков, сливаясь с ними в единую субстанцию, блестящую и безжизненную. Он хватается за сердце и падает рядом. Вопль ужаса раздирает моё горло. Заваливаюсь сверху, погружая колени в снег, а лицо — в расстёгнутый ворот голубой рубашки. Что с тобой, Кристиан, тебе плохо? Ответь! Что с тобой? Любимый!!!

Ворота падают за моей спиной, но я даже не оборачиваюсь. Я цепляюсь за своего доктора, за своё всё, а он не отвечает. Он меня бросил. Что я сделала не так? Чьи-то грубые лапы отрывают меня от любимого и тащат прочь.

* * *

Закрываю свой лэптоп. Просмотрела новостные ленты всех сообществ моего родного города с фейкового аккаунта, и на душе стало и легко, и тяжело одновременно. Свою личную страничку я давно удалила, и вряд ли когда-нибудь заведу её снова. Лёгкие, невесомые лучи сентябрьского солнца проникают в нашу тесную, но уютную комнатку на четвёртом этаже, рассеиваясь об осевшую на оконных стёклах пыль. Нужно будет обязательно вымыть окно до холодов. Ведь окно — это так важно. Звук хлопнувшей за спиной двери отдаётся нервной дрожью в кистях рук, и я чуть не роняю лэптоп, в очередной раз напоминая себе, что всё, что тяжелее стакана воды, следует ставить на устойчивую поверхность — рукам моим доверия нет.

— Юль, ты уже дома? Мне Динка звонила, говорит, повязали Анькиного убийцу! Какой-то старик из соседнего региона, теперь его проверяют на предмет участия ещё в двух убийствах! — Запыхавшаяся Маруся бросает в угол спортивную сумку и чмокает меня в щёку.

— Знаю — интернет только об этом и трещит. Нашли всё-таки. Почти в годовщину… А что, Динка вернулась в город?

— Да, попутешествовала с гастролями всё лето, и решила вернуться, продолжить учёбу.

Хорошие новости.

— Чёрт, запястье потянула сегодня, где бинты?

Подаю подруге эластичный бинт, и оттенок невольной зависти в моих глазах не ускользает от её внимательного взгляда. Мы все сильно изменились. И она тоже. Она стала такой… внимательной.

— Не грусти, Юль! Ты же всё равно всегда мечтала стать тренером, и станешь им — для успешной тренерской карьеры успешная спортивная не нужна!

Закончив с бинтованием, она легонько меня приобнимает.

Вот уже две недели мы делим комнату в студенческом кампусе столичной Академии спортивной педагогики. Моя реабилитация ещё не закончена, да и невролог честно сказал, что полностью здоровой мне уже не быть. Но психиатр дал добро, Алекс в третий уже раз поговорил с руководством столичной Академии, а родители, сомневаясь, колеблясь, мешкаясь, но отпустили-таки меня учиться в другой город. Ещё в марте Маруся успешно сдала на разряд и подала запрос на спортивную стипендию в этом же учреждении — и её запрос подтвердили. Теперь мы здесь. Вместе. Приоткрываю окно, позволяя свежему воздуху проникнуть в комнатушку, сама забираюсь на широкий пыльный подоконник и продолжаю наблюдать за шумихой просторного внутреннего дворика, виднеющегося из нашего корпуса. Группы студентов снуют туда-сюда с ноутбуками и тетрадками, книжками и сигаретами, шумно общаясь, создавая ощущение жизни. Я никому не скажу, как тяжело мне даётся каждый учебный день, даже Марусе. Натерпелась жалости, хватит. Не схватываю на лету, как прежде, не поспеваю конспектировать, а элементарные по содержанию лекции выветриваются из памяти мгновенно — приходится по три-четыре раза перечитывать учебный материал, порцию за порцией, а на следующий день повторять снова. Главное — не пропускать визиты к неврологу и психиатру, вовремя принимать лекарства, хорошо питаться и потихоньку наращивать физические нагрузки. В Академии от любых занятий, связанных с физической активностью, я пока освобождена, но учиться ещё долго — надеюсь наверстать. Совсем недавно, в июне, родители боялись даже отпустить меня одну в магазин — я вечно где-то терялась, падала, забывала самые простые вещи. А теперь учусь в столице, и пока, кажется, никто даже не догадывается о моих трудностях. Новое место лечит. Лекарства… Одни калечат, другие — исцеляют. И моя подруга…

Любит пересказывать, как они забурились в тот посёлок, как встретились там с Ландерсом, как таранили ворота полицейским автомобилем. Как двое офицеров схватили меня под руки, буквально отдирая от бездыханного тела, а я кричала… Как не узнавала никого, а Ландерс с Алексом, закутав в форменную полицейскую куртку, силой удерживали моё беснующееся тело на заднем сидении, пока машина несла нас в город. Как мама плакала у больничной койки, а отец молился… Словно кино смотрю — сложно поверить, что такое было на самом деле…

Становится прохладно — соскальзываю на пол и тянусь к раме, чтобы закрыть окно. Снова эта слабость в ногах, они подкашиваются, и я чуть не ударяюсь подбородком о подоконник, но подруга вовремя меня подхватывает.

— Садись на кровать, я бургеров притащила, сейчас кушать будем. Лекарства после еды, ты не забыла?

Вдруг странная мысль приходит мне в голову: уже холодает, скоро зима, все разъедутся на каникулы, кампус опустеет…

Мысль эта когтистой лапою заскреблась о стенки черепа — как страшно остаться одной. После занятий ребята бродят по дорожкам, болтают, курят сигареты… Мне нельзя. А на выходных устраивают вечеринки — с музыкой и алкоголем, куда ж без него, но мне нельзя… В Академии с дисциплиной строго — за малейшее нарушение общественного порядка сразу отчисляют, так что вечеринки эти в целом мирные, как я слышала. Неоднократно Мара зазывала меня туда: «Пойдём! Развеешься, познакомишься с новыми людьми!». От мысли о каких-то знакомствах становится неуютно. Не нужен мне никто, и в то же время кто-то очень нужен. «Такого, как Кристиан, больше не будет», — рассматривая свои ладони, всё ещё помнящие его прикосновения, сказала я однажды психологу, когда посещала её сеансы, кажется, весной. «Ну так это же хорошо!», — ответила тогда она. Как она могла такое сказать? Тоже мне психолог.

— Марусь, а что ты на Рождество делать будешь?

— Как что — домой поедем, наших навестим!

Она передаёт мне бургер, вкладывая мои ладони в свои и тепло их сжимая. С надеждой уточняю:

— Вместе?

— Конечно вместе, даже не сомневайся. Только вместе. Больше мы так не ошибёмся.

От автора

Концовка получилась смазанной. Это чувство не покидало меня долгое время, и я раз шесть пыталась сделать концовку другой, конкретизировать её. Героиня умрёт. Или напротив — полностью исцелится и всех порвёт. Останется инвалидом на шее у родителей. Или они с Марусей уйдут в закат, взявшись за руки. Или героиня познакомится с кем-нибудь в Академии и начнёт новую жизнь с новым человеком. Но всё это не то. Ведь сама она стала смазанной. Девушкой со смазанной памятью, смазанной психикой, смазанной жизнью и смазанной судьбой. Когда я это поняла, то всё встало на свои места. И с чувством облегчения я поставила точку, чтобы вернуться к работе над текстом, но уже над формой, а не содержанием. Таково видение автора.

Оглавление

Тебя больше нет

Доктор Лоренц

Лоренц — доктор

Одни калечат, другие исцеляют

Идём на риск

День поцелуев

Игры, которые сами собой играются

Поединок за поединком

Под ковром

До свидания

Это конец

Вместе навсегда

От автора