Как медведь блоху перехитрил [Владимир Никифорович Бондаренко] (fb2) читать онлайн

ОДНАЖДЫ СЛУЧАЙ БЫЛ

Пришел Енот в гости к Лисе, а она сидит за столом и курицу ест, а курица такая жирная, аж течет по губам Лисы сало. Приди Енот к кому-нибудь из вас, чтобы вы прежде всего сказали? Садись Енот, угощайся. А Лиса и не видит будто, что пришел он, ест себе и ест.

Совестливый был Енот, и все - таки не удержался, попросил:

— Дала бы ты и мне, Лиса, кусочек пожевать.

— Ты вроде что - то сказал? — спрашивает Лиса, а сама быстрее начала есть. Что-то мне последнее время уши закладывать стало. То хорошо слышу, а то плохо.

Потоптался Енот у порога, покряхтел. И хоть стыдно было, но все - таки пересилил себя, сказал чуть громче:

— Дала бы ты и мне, говорю, пожевать кусочек курицы.

И что вы думаете? Помотала Лиса головой и говорит:

— И что это со мной делается? Неудобно даже. Вот вижу: ты что-то говоришь мне, а не слышу. Ты уж, пожалуйста, погромче кричи.

А сама еще быстрее есть начала.

А дух от курицы такой сладкий идет, что и не хочешь, а протянешь лапу, попросишь. Попросил Енот. Потоптался у порога, потоптался, да как заорет:

— Дала бы ты, Лиса, и мне пожевать кусочек курицы.

А Лиса знай себе мотает головой да на уши жалуется:

— Ну ничего не слышу, стыд-то какой, а!.. Да крикни ты мне погромче, что ты голос-то бережешь.

А уж куда громче кричать, и так Енот на всю рощу ахнул. Он бы, может, и еще раз крикнул, да смотрит, а кричать-то уж и не из-за чего, одна ножка от курицы осталась, да и ту обсосала Лиса и в рот положила. И сказал тогда Енот чуть слышно:

— Так я, о здоровье твоем справиться зашел.

— А что? Здорова я, — сказала Лиса и отгребла в сторону куриные косточки.

Вытерла о живот ладошки, подперла кулаком щеку и говорит:

— Вот теперь и побеседовать можно: уши слышимость обрели...

Здравствуй, Енот. Проходи, будь гостем.

НЕ КАК ВСЕ

Побывал Фламинго в заморских странах, вернулся к себе на озеро и решил, что он теперь птица необыкновенная и жить ему нужно по-особому — не как все.

И стал Фламинго по-особому жить: ходит важно, голову высоко держит. Увидит кого из знакомых и тут же — раз! — и отставит ножку в сторону, смотрите, дескать, какие я себе из заморских стран штанишки розовые привез.

Друзей у Фламинго на озере много было. Пригласят его, бывало, в гости, придет он и вот пляшет, вот пляшет. А теперь позовут его в гости, придет, встанет в сторонке и стоит зевает, делает вид, что ему скучно.

Спросят товарищи:

— Ты что не пляшешь? Ты же так любил плясать когда-то.

— Это когда было-то! Я уж с той поры в заморских странах побывать успел. Египетские пирамиды видел. Повзрослел.

И говорит Фламинго это так, что после этого и другим уж как-то становится плясать неудобно. Потопчутся смущенные товарищи, потопчутся и разойдутся. Фламинго тоже домой уходит. Идет и улыбается: сегодня он был не как все.

Случится у кого беда на озере. Соберутся все посочувствовать товарищу, горе его между собой разделить. Фламинго тоже придет, встанет в сторонке и стоит, думает о чем-то своем. Постоит и идет прогуляться, показать себя. Грудь колесом выгнет и все старается, чтобы на нее солнышко падало, чтобы видели все, какую пестренькую рубашку привез он из заморских стран.

Неделю походил так Фламинго, другую, а на третью примечать начал: отчего-то у него друзей с каждым днем все меньше становится. Бывало так и толпятся возле него, так и идут к нему, а это пусто стало в доме, одиноко. Отчего бы это?

Встретил как-то Фламинго мужа серой Цапли, спросил:

— Чего это вы меня все обегаете? Дружить перестали.

— А как дружить с тобой? Ты в радости не поддержишь и в горе не подопрешь. Ты не как все, — ответил муж Цапли и пошел своей дорогой.

А Фламинго на своей остался. И живет он теперь на озере наособицу — один-одинешенек. И считают его все птицей необыкновенной, другой такой в наших озерах не найти.

ЗАЯЧИЙ ПЛЕТЕНЬ

Построил себе Заяц дом и решил огородить плетнем его. Да повыше решил плетень выплести, чтобы никто не видел, что у него во дворе делается.

И представилось Зайцу: выплел он вокруг своего дома плетень высокий-превысокий. Идет вдоль него Медведь, шею вытягивает, на цыпочки привстает, хочется ему поглядеть, что у Зайца во дворе делается, да не может: не по росту Медведю плетень заячий.

Остановился Медведь, спрашивает басом:

«Отгораживаешься, значит? От меня отгораживаешься?»

Ох, как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:

— Нет, выплету я вокруг своего дома плетень чуть-чуть пониже, чтобы Медведь видел, что у меня во дворе делается, а Волк и остальные все — никто.

И представилось Зайцу: выплел он себе плетень чуть ниже. Идет вдоль него Медведь и все видит, что у Зайца во дворе делается, а Волк бежит вдоль плетня, тянет шею. Ему тоже хочется посмотреть, что у Зайца во дворе делается, да не может — не по росту Волку плетень заячий.

Остановился Волк, защелкал зубами:

«Та-ак, Медведю, значит, можно во двор к тебе глядеть, а мне нельзя? Хо-ро-шо».

Ох, как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:

— Нет, выплету я себе плетень еще чуть ниже, чтобы Медведь с Волком видели, что у меня во дворе делается, а уж Лиса и остальные все — никто.

И представилось Зайцу: выплел он себе плетень еще чуть ниже. Идут вдоль него Медведь с Волком и все видят, что у Зайца во дворе делается, а Лиса бежит вдоль плетня, припрыгивает, потявкивает, хочется и ей поглядеть, что у Зайца во дворе делается, да не может — не по росту Лисе плетень заячий.

Остановилась Лиса, говорит, а сама индо вся изгибается от лихости:

«Это что же получается-то, а? Медведю с Волком, значит, можно глядеть во двор к тебе, а мне нельзя?».

Ох, как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:

— Нет, выплету я себе плетень еще чуть ниже, чтобы Медведь, Волк и Лиса видели, что у меня во дворе делается, а уж остальные все — никто.

И представилось Зайцу: выплел он себе плетень низенький-пренизенький. Идут вдоль него Медведь, Волк и Лиса и все видят, что у Зайца во дворе делается, а Мышка, серенькая Мышка, бежит вдоль него, подпрыгивает, попискивает. Хочется и ей посмотреть, что же там у Зайца во дворе делается, да не может Мышка: не по росту ей плетень заячий.

Присела она, закачала головой:

«А, если я маленькая, если я слабенькая, то от меня отгораживается даже Заяц».

Ох, как представил себе это Заяц, и стыдно ему перед Мышкой стало: как будто от нее одной и отгородился он плетнем своим.

Махнул лапой:

— Да не буду я никакого плетня плести. Пусть все глядят, что у меня во дворе делается. Я бессекретный и никому зла не мыслю. Мне себя за высокий забор хоронить нечего.

И как решил, так и сделал: никакого плетня выплетать не стал, но кольев вокруг дома все-таки набил — это чтобы все знали, что здесь у него, у Зайца, должен быть плетень.

ПОДВЕЛ СЕЛЕЗЕНЬ ГУСЯ

В детстве еще любил Гусь бабушки Агафьи прихвастывать и, когда взрослым стал, от привычки этой не отказался. И знали уже все в деревне, что и двор его шире всех, и гусыня его толще всех, и солнце ему ярче всех светит. И никто с ним не спорил. А это как-то взял и брякнул Гусь:

— На моем дворе все не как у вас. У меня даже Селезень несется.

— Что-о?!

— Да-да, представьте себе — несется. Приходите завтра, увидите.

Сказал это Гусь и пошел к Селезню. Были они друзьями, и Селезень не раз говорил Гусю:

— Если тебе что надо, приходи. От последнего откажусь, но тебя выручу.

Потому и сказал ему Гусь:

— Выручай брат: снеси к утру яичко.

— Что-что? — переспросил Селезень, думал ослышался.

Но Гусь твердо повторил:

— Яичко, говорю, завтра снеси.

— Да ты что! Как же это я его снесу? Я же не утка.

— А ты постарайся, для меня постарайся. Обещал я всем, что ты к утру яичко снесешь, глядеть придут. Не подведи меня.

И рад был Селезень не подвести Гуся, однако подвел: сколько ни сидел в гнезде, как старательно ни жилился — не снес яичка, а ждала его вся деревня. И сказала деревня Гусю:

— Болтун ты. Зря только время потеряли.

А Гусь кагакал, крыльями по бокам хлопал:

— Зачем вы так?.. Просто Селезень сегодня не в настроении. Завтра приходите.

А когда ушли все со двора, сказал Селезню:

— Как хочешь, друг, а к утру яичко давай. Я в болтунах ходить не намерен.

Но Селезень не дал яичка не только к утру, но даже и к вечеру. Сидел в гнезде, синий от натуги, кряхтел. Стояли все возле него, поторапливали:

— Ну!.. Ну!.. Ну когда же?

Погодите еще хоть минутку, — говорил Селезень. — Может, сейчас что получится... Вроде что-то завязывается.

Уж очень не хотелось ему подводить Гуся, оттого и с гнезда не слезал до вечера. Но слезть все-таки пришлось. Слез Селезень. Глянули все — нет в гнезде ничего, и повернулись к Гусю:

— Брехун ты.

Посмеялись над ним и разошлись по домам.

Глянул Гусь покрасневшими глазами на Селезня, сказал:

— Эх, ты... Говорил: все сделаю, от последнего откажусь, а у тебя, выходит, это просто прибаска была, а я, дурак, верил.

С этого дня проходу не стало Гусю на селе. Кто ни встретит, обязательно поинтересуется:

— Ну как Селезень твой не снес еще яйца-то?

— Нет пока, все еще жилится, — скажет Гусь и идет Селезня щипать. — Опозорил ты меня... А еще говорил: не подведу, не подведу.

— Я бы не подвел, — говорил Селезень, — если бы мог. Выходит, не все и друзья могут.

— Мой друг все должен мочь, — шипит Гусь и старается побольнее ущипнуть Селезня.

ТРИ ОРЕШКА

Вскарабкался Бельчонок на лещину и нашел три орешка — один большой и два маленьких. Принес домой. Первый раз в жизни принес. Кричит матери:

— Мама, погляди, какие я орешки принес.

Похвалила Белка сына:

— Большой ты у меня стал. Сам орешки находить научился... А может, тебе кто помог?

— Что ты! — надул рыжие щечки Бельчонок. — Сам я. Сперва поглядел — нет ничего, а потом гляжу — есть. Дать тебе один?

— Ну дай, — говорит Белка.

— А какой? — спрашивает Бельчонок.

— Какой дашь, — говорит Белка.

И забегали у Бельчонка глаза по орешкам: какой из трех матери дать. Большой если — жалко, один такой. Отдашь, самому не останется. А если маленький — стыдно, мать всегда ему самый лучший дает. Как быть? Как решить задачу такую нелегкую?

И сказал Бельчонок вздыхая:

— Возьми сама.

— Нет, — говорит Белка, — твои орешки, тебе и угощать.

— А какой бы ты хотела получить — большой или маленький?

— Мне все равно, — говорит Белка, — какой дашь. И опять у Бельчонка глаза по орешкам забегали: какой из трех матери дать. Большой бы надо, но он — один. Отдашь его и не узнаешь даже, вкусный он был или нет. А лезть за ним пришлось на самую макушку. А маленький дать стыдно: мать ему всегда лучшие орешки дает. Эх, вот задача-то нелегкая какая!

И сказал опять, вздыхая, Бельчонок:

— Возьми сама...

КАК ПРОХОЖИЙ ДРУГОМ СТАЛ

Ходил Суслик на поле за колосками. Устал. Чуть плетется домой. Смотрит — домик Хомяка стоит. «Дай, — думает, — посижу возле него на камушке, отдохну».

Кликнул Хомяка:

Разреши, хозяин, посидеть на твоем камушке. Устал я.

— Посиди, — сказал Хомяк.

Сидел Суслик, отдыхал, говорил, что нынешнее лето не то, что прошлое: в прошлом году хлеба вызябли, и травы было мало, а нынешнее лето и травное, и хлебное.

Рожь, вишь, какая умолотистая, не успевают машины от комбайнов отъезжать, — говорил Суслик, а Хомяк глядел на него и думал — прохожий.

Посидели они так. Поговорили. И разошлись.

Дня через два опять случилось Суслику мимо домика Хомяка идти. И опять он притомился, отдохнуть ему захотелось. Остановился он, попросил:

— Разреши, Хомяк, и сегодня посидеть на твоем камушке. Устал я.

— Посиди, жалко мне, что ли, — сказал Хомяк и добавил: — Припаривает сегодня, к дождю, знать. Хорошо бы: как раз под сев осенний.

Сидел Суслик, отдыхал, говорил, что он дождя не боится, что он уже три отнорка зерном засыпал, что ему теперь не только слякотная осень, но и буранная зима не страшна. Радовался, что у него во всем удача, а Хомяк глядел на него и думал — знакомый.

Дня через два опять случилось Суслику мимо домика Хомяка идти. Увидел его Хомяк, окликнул из окошка:

— Что мимо идешь?.. Сверни на минутку.

— Да я не устал сегодня, — говорит Суслик, — не несу ничего. Так просто прогуливаюсь по наполью.

— А ты просто так сверни. Посидим, словечком-другим перемолвимся. О себе расскажи, где живешь, есть ли дети?

Сидел Суслик на камушке возле Хомяка, рассказывал ему о себе, что и жена ему попалась хорошая: уважительная, согласно живут они с ней, и дети растут не больно баловливые, нельзя пожаловаться. Рассказывал Суслик о себе, а Хомяк глядел на него и думал — приятель.

Посидели они так. Поговорили. И разошлись.

С неделю после этого не видел Хомяк Суслика. До этого сколько лет не видел и —ничего, а тут неделю не показывался на его тропе Суслик и затосковал Хомяк. И все как-то иным стало: вроде: и месяц по ночам не так светит и роса как-то не так ложится, и туманы встают не такие какие-то.

Сказал Хомяк жене:

— Что-то Суслика давно не видно. Уж не заболел ли он? Пойду проведаю.

Вышел ко двору, а Суслик — вот он, сам к нему бежит.

— Что пропадал долго? — спрашивает Хомяк.

— Да жена прихворнула, — говорит Суслик, — ухаживал за нею.

— Ну и как?

— Да теперь ничего. На поправку пошла. Сегодня даже на постели посидела, зернеца пожевала.

— Вот и хорошо, —сказал Хомяк. — Пусть ветры унесут кручину твою и пусть смотрит опять весело солнышко в окошко твое.

Сидел Суслик на камушке, рассказывал Хомяку о жене своей, а Хомяк глядел на него и думал — друг.

Раньше они не знали друг друга, а теперь их часто видят вместе, и от Суслика к домику Хомяка проторена дорожка.

ТАЙНА

Проведала Сорока, что у Зайца есть какая-то тайна, и растрезвонила по лесу:

— Есть у Зайца какая-то тайна, я только выведать не смогла — какая.

Прослышала об этом Лиса и побежала к Зайцу. Может, пронюхал он, как незаметно прокрасться в колхозный птичник и унести курицу. Вот было бы кстати.

Прибегает спрашивает:

— Говорят у тебя есть какая-то тайна?

— Есть, — отвечает Заяц.

— Ну-ка, скажи мне ее.

— Нет, — говорит Заяц, — не могу.

— Что-о? — взвизгнула Лиса. — Не можешь? Да ты раздвинь, раздвинь глаза-то косые, глянь — кто перед тобой.

— Вижу, —говорит Заяц, — и все равно не скажу.

— Ах так, — схватила его Лиса за шиворот, — ну я из тебя сейчас душу - то вытрясу.

—Ну что ж, — сказал Заяц, — меня каждый обидеть может, я для всех доступный, но пусть умру я но вместе со мной умрет и моя тайна.

Сказал он так, и отпустила его Лиса.

«Ладно, думает, — я каким-нибудь иным путем выведаю его тайну, а умрет Заяц, ни с чем останусь». И домой пошла.

А Сорока растрезвонила по лесу, что вот приходила к Зайцу Лиса, грозилась убить его, но Заяц все-таки не сказал ей своей тайны.

— Лисе не сказал, а мне скажет, — решил Волк и отправился к Зайцу. — Может знает он, как неслышно подобраться к колхозной кошаре и унести овцу.

Пришел Волк к Зайцу и спрашивает прямо с порога:

— Говорят, у тебя есть какая-то тайна? Ну-ка скажи мне ее.

—Тайна у меня есть, — отвечает Заяц, — но сказать я тебе ее не могу.

Волк осерчал, Волк закричал, Волк схватил Зайца за задние ноги:

— Ах ты, бестия косая, да как ты посмел со мной разговаривать так? Да я тебя сейчас как долбану башкой о пенек, и дух из тебя вон.

— Дух из меня уйдет, а тайна при мне останется, — пропищал Заяц.

И Волк отпустил его.

«Ладно, — думает. — Я как-нибудь иначе выведаю его тайну, а умрет Заяц, я же и в убытке окажусь». И ушел домой.

А Сорока растрезвонила по лесу, что вот и Волк приходил к Зайцу, грозился убить его, дух из него выпустить, а Заяц все-таки не выдал ему своей тайны.

Дошла эта весть до медведя. Задумался медведь: какая еще такая у Зайца может быть тайна? Может, проведал он, как пробраться неслышно на колхозную пасеку и унести улей с медом?

— Надо пойти расспросить, — сказал медведь и отправился к Зайцу.

Разыскал его у речки, спрашивает:

— Правду говорят, что у тебя есть какая-то тайна?

— Есть, Михайла Иваныч, — отвечает Заяц.

— Говорят, Лиса к тебе приходила, и ты не сказал ей.

— Не сказал, Михайла Иваныч.

— И Волку, говорят, не сказал, хоть он и грозился убить тебя?

— Не сказал, Михайла Иваныч.

— Неуж и мне не скажешь?

— Тебе скажу, Михайла Иваныч.

— Говори тогда, слушаю.

— Здесь?..Что ты, Михайла Иваныч! Больно место видное. Увидят — шепчу я, и сразу все догадаются, что я тебе свою тайну говорю. Обидятся, что им не сказал, и найдут, чем досадить мне. Уж лучше не зажигать пожар, чем потом бегать с ведрами, тушить его.

— Пойдем, коль тогда к тебе, — предложил медведь.

Замялся Заяц:

— Ко мне бы можно, Михайла Иваныч, да пойди мы сейчас с тобой, и скажут все: Заяц медведя к себе повел, чтобы тайну ему свою открыть. И вот уж она, искра-то пожара, пошла гулять.

— Тогда ко мне пойдем.

— И это бы можно, Михайла Иваныч, да ведь пойди мы сейчас к тебе, и сразу же все скажут: медведь Зайца к себе повел, чтобы тайну его выведать, и все — бегай с ведрами, туши.

— Так как же быть нам?

— Просто, Михайла Иваныч. Ты ступай домой, а за мной пришли кого-нибудь, будто в гости меня зовешь к себе.

На том и порешили. Прибежал Заяц домой. Сидит на завалинке, ребятенка на коленке пестает, а Сорока летит, орет суматошно:

— Иди скорее, косой, тебя медведь в гости зовет.

Отдал Заяц сына жене, пошел. Пришел, остановился у порога, поклон медвежьей берлоге отдал:

— Здравствуй, Михайла Иваныч.

Ужинал медведь, пробасил из переднего угла:

— Ну, говори свою тайну. Слушаю я.

Затоптался Заяц:

— Оно бы можно и сказать, Михайла Иваныч, да неловко как-то: ты за столом сидишь, я у порога стою. Увидят, скажут: вовсе медведь и не в гости Зайца позвал, а чтобы тайну его выведать. Да и я могу подумать, что ты гнушаешься со мной за одним столом посидеть, из одного самовара чай попить.

— Что ты, — сказал медведь и пригласил Зайца к столу. — Проходи, садись, угощайся. Просто мне хочется поскорее тайну твою узнать.

— А куда тебе спешить, Михайла Иваныч, и так ты самый первый узнаешь ее, для тебя выберег, никому не сказал, — порадовал Заяц медведя и придвинул поближе тарелку с блинами.

Поблинничал, посметанничал, нацедил кваску из жбана, выпил и глаза вытаращил:

— Вот это квасок! Пока пьешь, весь переморщишься!

Но и теперь — и поевши, и попивши — тайну свою говорить не спешил: покачался в качалке медвежьей, приемник покрутил, последние лесные новости послушал, в зубах для важности зубочисткой поковырял, постель медвежью потрогал — мягка ли.

А медведь все торопил его:

— Ну не томи, говори же свою тайну, умаял уж ты меня совсем.

— Ну что ж, — сказал Заяц, — теперь я могу Михайла Иваныч и открыть тебе мою тайну. Всю жизнь мне мечталось побывать в гостях у тебя. И чтобы ты сам меня пригласил. Мечталось посидеть за твоим столом, в качалке твоей покачаться, послушать приемник твой. Это и была моя тайна.

— И только-то?!

— Только, Михайла Иваныч. Другой у меня тайны нет и никогда не было. Сбылась мечта моя: побыл я в гостях у тебя. На всю жизнь мне хватит рассказывать об этом... А теперь разреши мне домой пойти. Засиделся я у тебя, поздно уж. Жена хоть и знает, что ты меня в гости позвал, но все равно волноваться будет.

СПАСЛА МЫШКА СУСЛИКА

Поймал Медведь Суслика, несет его в берлогу к себе. Увидел Волка, позвал с собой:

— Идем, Серый, шкуру с Суслика драть.

Волка дважды звать не надо. Пристроился позади у Медведя, идут они. Навстречу им — Барсук.

— Идем с нами, — говорит ему Волк. — Шкуру с Суслика драть будем, Пошел Барсук. Увидел Лису и ее позвал:

— Идем с нами шкуру с Суслика драть.

Драть что-нибудь Лиса всегда готова. Идут они. Смотрит Лиса — Заяц под кустом спит, дернула его за ухо.

— Идем, косой, Медведь суслика поймал, шкуру с него драть будем.

— Это можно, — говорит Заяц, — только погодите, я сейчас Мышку кликну.

И забарабанил в окошко мышкиной избушки:

— Эй, Мышка, Медведь суслика поймал, идем шкуру драть с него.

Мышка сперва было к двери кинулась, но тут же остановилась, сказала:

— А зачем же я пойду? Все равно с суслика шесть шкур не снять, а одну вы и без меня с него стащите.

Услышал это Заяц, поскреб в затылке. Крикнул Лисе:

— Не пойду я. Пять шкур с суслика все равно не снять, а одну с него вы и без меня снимете.

Услышала это Лиса, остановилась. Сказала Барсуку:

— Эй, Барсук, я домой возвращаюсь. Четыре шкуры с суслика все равно не снять, а одну вы и без меня с него сдерете.

Услышал это Барсук и тоже остановился, сказал Волку:

— Идите без меня. Три шкуры с суслика все равно не снять, а одну с него вы и вдвоем с Медведем стащите.

Услышал это Волк и тоже остановился. Крикнул Медведю:

— Иди, Михайло Иваныч, один. Две шкуры с Суслика все равно не снять, а одну с него ты и сам стащить сумеешь.

Услышал Медведь, что сказал Волк, и тоже остановился. Сказал:

— А мне что разве больше всех надо?

Сказал и отпустил Суслика. И остался жив Суслик. До сих пор живет, по степи нашей бегает.

САМОЕ ГОРЬКОЕ

Шел Волк из деревни и нес на плече барана, а Лиса высунулась из окошка, машет лапкой:

— Во-олк, что мимо-то идешь? Сверни на минутку. Чай ты устал. Посиди у меня на завалинке.

«Ох, — думает Волк, и хитра же Лиса. Баранинки моей отведать захотела, потому и зовет посидеть у нее на завалинке. Но и я не дурак, чтобы делиться с нею моим бараном. Я за ним во-он куда ходил, в меня даже стреляли два раза... На завалинке я у нее, конечно, посижу, но до барана моего даже дотронуться не позволю: я баловству не потворщик. И все-таки интересно посмотреть, как она меня объегоривать будет».

Так Волк подумал, а вслух сказал:

— Можно и отдохнуть. Я и впрямь устал. Путь не близкий, да и ноша не из легких.

И свернул к Лисьей избушке. Расстелил своего барана во всю длину на завалинке: пусть поглядит Лиса, губами почмокает, — а сам сел рядышком и пот со лба лопухом вытирает и понечаянности по губам провел, поморщился:

— Фу, горький какой.

А Лиса так и встрепенулась вся:

— Это лопух-то горький? О, тогда ты, милый, не знаешь, что такое настоящая горечь. До таких лет дожить и не знать! Да-а!

— И что же тогда?

— Ишь ты какой! Как ты легко узнать хочешь что в жизни самое горькое. Ты посиди, пошевели мозгами и догадайся.

И приложил Волк лапу ко лбу, погрузил себя в думу. Долго сидел, шевелил мозгами, догадался:

— Кора осиновая.

— Правильно, сказала Лиса. — Ох и горькая кора осиновая. Я один раз попробовала и сказала: нет, пусть ее зайцы едят, они глупые. Но не это в жизни самое горькое.

— Что же тогда?

— Э-ка ты, ушлый какой. Как ты легко узнать хочешь, что в жизни самое горькое. Ты посиди, пошевели мозгами и догадайся.

И опять приложил Волк лапу ко лбу, погрузил себя в глубокую думу. Долго сидел, шевелил мозгами, догадался:

— Перец красный!

— Правильно, сказала Лиса. — Ох и горький красный перец. Я один раз попробовала, и три дня косоротилась, зато уж знаю теперь, что такое перец. Но не это в жизни самое горькое.

— Что же тогда?

— Ишь какой ты, а! Как ты легко все-таки узнать хочешь, что в жизни самое горькое. Нет, ты посиди, пошевели мозгами и догадайся.

И приложил Волк опять лапу ко лбу, погрузил себя в самую глубокую думу. Долго сидел, шевелил мозгами, но так ни до чего больше и не додумался.

Попросил:

— Скажи сама.

И сказала Лиса:

— Самое горькое в жизни — это попросить у тебя баранинки.

— Это почему же?

— Ха, попросишь, а ты не дашь, вот это и будет самое горькое.

— А вот и неправда твоя, — сказал Волк и отодрал от своего барана заднюю ногу, подал Лисе в окошко. — Попросить у меня баранины не самое горькое в жизни. Перец в жизни самое горькое. Ошиблась ты.

— Верно, — согласилась Лиса. — Ошиблась я. Правильно ты говорил: перец в жизни — самое горькое. Но ведь ошибиться всякий может, и я тоже.

— То-то, в другой раз не спорь со мной,— сказал Волк и, взвалив на плечо барана, понес домой.

И когда уже влезал в свое волчье логово, вдруг вспомнил, что он не хотел даже позволить Лисе дотронуться до своего барана, а тут, нате-ка, пожалуйста, сам, как букет цветов, протянул ей в окошко самую лучшую жирную заднюю баранью ногу.

— Нет, — сказал Волк, — самое горькое в жизни — это когда обведут тебя, дурака, вокруг пальца, а ты догадаешься об этом уже только дома.

ЗАМАРАШКА

Прилетела Сорока к речке напиться, а по речке нефть синими кругами плавает. Испачкалась в ней Сорока. Попробовала отмыться, еще больше испачкалась, сама на себя не похожа стала.

— Как же, — говорит, — я теперь в рощу заявлюсь? Меня же засмеют все.

Но домой лететь надо, не будешь же у речки без дела сидеть. Прилетела Сорока в рощу, а ее не узнает никто. Говорят друг другу:

— Смотрите, как она похожа на нашу Сороку: и глаза такие же, как у нашей Сороки, блудливые, и хвост длинный, а платье не ее. Что за птица такая?

Спрашивают у Сороки:

— Ты наша Сорока?

А она головой качает — дескать, что вы!.. И крыло в сторону отставила — дескать, как вы даже могли подумать такое! А сама — ни звука. Скажешь слово, узнают по голосу и начнут смеяться:

«Ты уж и попить аккуратно не смогла, выпачкалась».

Молчит Сорока, немоту на себя напустила. И вскрикнул тут Кобчик:

— Да какая же это Сорока! Это же Птица Заморская. Смотрите, она даже языка нашего не знает.

И подлетел к Сороке:

— Ты из-за моря, да?

И закивала Сорока головой — дескать, конечно, из-за моря, откуда же мне еще быть. И сразу оказалась в почете. В Гореловской роще любят гостей встречать, особенно заморских. Еды всякой нанесли, угощают Сороку:

— Отведай, что едим мы. У вас за морем, наверное, не едят такое. У вас там все заморское.

Кивает Сорока черным клювом — дескать, конечно, у нас за морем все заморское. А сама вот ест, вот ест. Глядят все на нее и улыбаются: видать, по вкусу пришлась Птице Заморской еда наша.

Шепчут друг другу:

— Не из гордых, не гнушается нами.

И Сороке:

— Ешь, ешь, не стесняйся. Ты, чай, проголодалась в дороге, вон откуда летела к нам — из - за моря!

А Сорока ест и головой кивает — дескать, очень я издалека прилетела, из-за самого моря. Наелась досыта и забыла об осторожности. Подняла крыло дескать прошу внимания.

И загомонили все:

— Тише. Птица Заморская говорить хочет. Пусть не поймем мы ее, так хоть послушаем, как говорят за морем.

И сказала Сорока:

— А что я сейчас видела у речки...

Всего только это и сказала, и все сразу узнали ее.

— Ну, конечно, — говорят, — это наша Сорока. Она всегда так: поест — и за сплетню. Язык-то у нее долгий, во рту не умещается.

А Зимородок добавил при этом:

— И вовсе она не Птица Заморская. Она просто Замарашка.

Вот так и появилось у Сороки в Гореловской роще новое имя.

ВСЛУХ И ПРО СЕБЯ

Бежал Заяц по лесу, думал о своих заячьих делах и не заметил, как вышел на просеку медведь. Хватился, а уж тот совсем рядом. Лохматый. Бурый. Угрюмый.

Заяц побелел. Заяц посерел. Зайцу бы надо в кусты, а он замер на месте, сжался в комочек, поднял на медведя желтоватые глазки и моргнуть не смеет.

А медведь приблизился к нему, закряхтел:

— Куда путь держишь, косой?

— Да вот, Михайло Иваныч, — залепетал Заяц,— из деревни возвращаюсь. Ходил посмотреть, не выросла ли еще на огородах морковка.

— Ну и что?

— Нет пока. Ботва есть, а морковка — так себе, ниточки беленькие.

— Ишь ты, бегаешь, значит,—прогудел Медведь. — А я вот хожу даже с трудом. Бо-олею. Ревматизмы разные замучили, и бессонница по ночам спать не дает? Ху-удею...

— То-то, я гляжу, ты, Михайло Иваныч, вроде не такой какой-то. Раньше вон какой был, а сейчас вон какой, — и причмокивал раздвоенной губкой: — Плохо это, когда болеешь.

— Чего уж тут хорошего, — жаловался медведь.

А Заяц глядел на него и думал: «Может, умрет, все одним медведем в лесу меньше будет».

А вслух сказал, прощаясь:

— Выздоравливай, Михайло Иваныч. Ну что ты разболелся? Вспомни, каким ты раньше был, и выздорови.

Не осмелился Заяц сказать, что думал: он, медведь-то, хоть и хворый, а все-таки — медведь. А Заяц еще раньше убедился, что даже самый слабый медведь сильнее самого сильного зайца.

ОТНЕСЛА БЕЛКА СТРАХ БЕЛКЕ

Прибежала вечером к белке Рыжее Ушко соседка ее, тоже белочка.

— Посижу, —говорит — у тебя, время скоротаю. Одной дома страшно. Поглядишь, темно вокруг, лес темный покачивается. Жутко.

— Придумаешь- тоже, — успокоила Рыжее Ушко. — Наш лес, чего его бояться?

— Сама не знаю. Прислушиваюсь, вроде шепчется кто-то. Выгляну — нет никого. Закрою глаза, стоит кто-то рядом, дышит.

— Ну и выдумщица ты, — посмеялась Рыжее Ушко над соседкой и стала ей о себе рассказывать, где она сегодня была, что видела.

— Посидели белочки, пошептались и разошлись. Легла Рыжее Ушко спать, закрыла глаза и... слышит: подошел кто-то и остановился у ее постели. Сейчас дотронется до нее.

Вскочила белка. Закричала, сжимаясь в комочек:

— Кто здесь?

Рядом вроде что-то треснуло, вроде даже зашуршало что-то. Надо бы поглядеть, что это, но Рыжее Ушко перелетела с сосны на березу, с березы на ясень, с ясеня на осину и забарабанила в дверь подружки:

— Открой скорее... Я это.

Открыла белочка.

— Чего это ты запалилась как?

— К тебе бежала. Спишь?

— Сплю.

— Ну и хорошо. А то я думаю: как ты там. Вдруг опять дрожишь, боишься. Пойду, думаю, пересплю у тебя эту ночь, хоть отдохнешь ты как следует... Дай я у стенки лягу.

И прижимаясь к подружке, подумала: «Вот хитрая, отнесла мне страх свой и спит себе посыпоствует...»

КТО СЕКРЕТ ВЫДАЛ

Вспомнила медведица Матрена, что она давно уже не навещала свою подругу — медведицу Авдотью. Собралась и пошла. Совсем, говорят, ослабела Авдотья. Пока жива, хоть проститься надо.

Пришла, поклонилась:

— Здравствуй, Авдотьюшка.

— Кто это здесь? — спросила Авдотья с кровати.

Глядит на Матрену и не узнает ее — слаба глазами стала. Видит — темнеется что-то у порога, а что — не разобрать уж.

— Да кто же это? — спрашивает. — Поближе подойди. Не разглядеть мне издали.

Подошла поближе Матрена. Присела на пенек у кровати, говорит:

— Я это — Матрена. Подруга твоя.

— Чего? — приставила Авдотья лапу к уху.

— Здравствуй, говорю, Авдотьюшка.

— Чего?

И на ухо туга Авдотья стала. Кричит ей Матрена, во всю мочь медвежью кричит, берлога даже шатается, а Авдотья чуть слышит.

— Что нового в лесу? — спрашивает.

— Все новое, — кричит ей на ухо Матрена. — Сына женила. Сама замуж собираюсь.

— Чего?..Погромче кричи, не слышу.

— Замуж, говорю, собираюсь, — ревет на весь лес Матрена.

— За кого же?

— Секрет.

— Чего?

— Секрет, говорю. Не разболтаешь?

— А когда я твои секреты выбалтывала?

— Это верно, — согласилась Матрена, — никогда. За медведя Аввакума замуж иду.

— За кого?

— Медведь Аввакум на мне женится.

— Аввакум?.. А он что ж, свататься уже приходил?

— Нет пока, но жду. Намекал в прошлую субботу. Скучно, говорит, одному жить... Вот я и готовлюсь к свадьбе. Только ты не говори никому.

— Кому мне говорить, — вздохнула Авдотья, ко мне уж, почитай, и не ходит никто.

— Ну, будь здорова, Авдотьюшка, — поднялась медведица Матрена, а Авдотья наставила опять лапу на ухо, кричит:

— Чего?

— Прощай, говорю, домой пора. Вдруг придет Аввакум свататься, а меня нет. Где, скажет, была?.. Обида может выйти. Мне сейчас себя в большой строгости держать надо. Пойду.

И пошла.

А на другой день все в лесу уже знали, что медведь Аввакум женится на медведице Матрене. И пошли к медведю знакомые со всех концов леса:

— Поздравляем тебя, Аввакум. Говорят, женишься ты, медведицу Матрену в жены берешь.

— Кто вам сказал? — взревел медведь Аввакум.

— Весь лес говорит.

— Да какой же из меня жених, стар я для женитьбы, отпели соловьи мои. Хожу чуть. Я уж одной ногой в могиле стою.

— Не знаем, но Матрена к свадьбе готовится. К Авдотье ходила, радостью с ней делилась своей: замуж, говорит, за медведя Аввакума выхожу.

Одни уходили, другие приходили. Покоя не стало медведю Аввакуму. Встретил он Матрену у речки, выговорил ей:

— Зачем ты, Матренушка, сплетню обо мне плетешь? Когда это я на тебе жениться собирался? Да и какие мы с тобой жених с невестой. Я на ногах чуть стою, и у тебя уж вон зубы высыпались.

Со стыда сгорела Матрена. Пришла к Авдотье и ну корить, выговаривать:

— Ты зачем секрет мой выдала?

— Чего? — кричит Авдотья.

— Зачем, говорю, секрет мой выдала? — ревет ей на ухо Матрена, аж берлога дрожит, и слышно, как далеко катится по лесу эхо и повторяет: «...секрет мой выдала?»

— Да чего ты меня за плечи-то трясешь? — отстранилась от подруги Авдотья. — Никаких я секретов твоих не выдавала.

— И по глазам ее видит Матрена: правду говорит Авдотья.

— Кто же тогда выдал его? — спрашивает.

— Чего?

— Кто секрет мой выдал, говорю? — рявкнула на ухо Авдотье Матрена, и слышно стало: катится опять по лесу эхо, орет голосом Матрены — «Кто секрет мой выдал, говорю?»

— Откуда мне знать, — сказала Авдотья. — Не был у меня никто, никому не говорила я.

Лежала Авдотья в постели, сидела возле нее Матрена, и думали обе одно и то же: кто же все-таки выдал секрет их.

ПОДАРОК БАРСУКА

Нашла Лиса жука, а он ей ни к чему. Выбросить — жалко. Мимо Барсук шел. «А подарю-ка я ему, авось пригодится», — подумала Лиса и крикнула:

— Эй, Барсук, жука хочешь?

Глянул Барсук и живот погладил:

— Еще бы не хотеть такого!

— Бери тогда, дарю я тебе его.

И подарила Барсуку жука. Барсук с охоты шел. Развязал сумку и говорит:

— Мы, Барсуки, не привыкли просто так подарки принимать. Мы привыкли отдаривать. Держи-ка.

И протянул Лисе связку мышей.

Сидит Лиса, ест их, думает: «Если он мне за жука дал целую связку мышей, то что же он мне даст за лягушку?»

А до лягушек Барсук был очень большой охотник.

На другой же день сбегала Лиса к озеру, поймала лягушку, отнесла Барсуку.

— Это тебе мой воскресный подарок.

А дело и впрямь в воскресенье было.

Принял Барсук лягушку. Забеспокоился: чем же лису отдарить. Ничего у него припасено не было.

— Побегу, добуду чего-нибудь. Мы, барсуки, не привыкли просто так принимать подарки. Мы привыкли отдаривать.

Сбегал Барсук в чащу, поймал тетерева. Отдал Лисе.

Сидит Лиса у себя дома, ест и думает: «Если он за лягушку дал мне тетерева, то что же он мне даст за луковицу?»

А до луковиц Барсук был особенно большой охотник.

На другой же день раздобыла Лиса луковицу, несет Барсуку. У видел он ее в окошко, заволновался:

— Батюшки! Опять идет... 3а жука я ей мышей дал, за лягушку — тетерева, а за луковицу, что же, за гусем на деревню бежать?

Сам чуть перебиваюсь, а тут еще ее корми.

Вылез Барсук наружу и, пригибаясь, от куста к кусту убежал прочь от норы своей и больше к ней не вернулся.

— Пусть, — говорит, — считает Лиса, что я только за то, что издали поглядел на ее луковицу, нору ей подарил свою.

ЗАЯЧЬЯ УХА

Собрались как-то звери в лесу на полянке и стали хвастаться, кто из них чем знаменит. Заяц тоже пришел. Встал под березкой и стоит помалкивает, слушает, о чем другие говорить будут.

Первым на круг Лев вышел. Прошелся по полянке. Грудь свою могучую показал, гривой тряхнул, молвил:

— Я — ваш царь. Надеюсь этим все сказано?

И все закричали:

— Сказано, сказано!

Заяц тоже сказал:

— Сказано.

И опять затаился.

Верблюд на круг вышел. Покряхтел, губой нижней потряс, молвил:

— Я тропы сквозь пустыни прокладываю. Воду соленую пью. Колючки ем. Никто этого больше делать не умеет. Похвально это или не похвально?

И все закричали:

— Похвально! Похвально!

Заяц тоже сказал:

— Похвально.

И опять затаился.

Медведь на круг вышел. Оглядел всех. На лапы поплевал, молвил:

— Вы знаете, сколько во мне силы? Я могу вот эту березу в дугу согнуть. Хотите поглядеть?

Но медведь два дня назад по лесу ходил, дуги гнул, видели все, закричали:

— Не надо! Не надо!

Заяц тоже сказал:

— Не надо, хотя его никто и не спрашивал. И когда все перехвастались и говорить больше некому стало, вспомнили о нем.

— Что ж ты ничего не скажешь, косой?

А что Зайцу говорить? Ему хвастать нечем: он не царь зверей, и нет в нем ни силы медвежьей, ни хитрости лисьей. И сквозь пустыни он троп не прокладывал. Нечем Зайцу хвастаться.

А звери надвинулись на него. Требуют:

— Говори.

Прижался Заяц к березе, смотрит, а перед ним — глаза, зубы, лапы и — морды, морды, морды звериные. И все скалятся, смеются над ним.

— Чего вам от меня надо? — говорит Заяц. — Чем я хуже вас? Что ростом не вышел? Так и каждый из вас мог бы зайцем родиться и таким быть.

И все засмеялись, а Заяц сказал:

— Не смейтесь. Мы, зайцы, только ростом не взяли, а головы у нас думают не хуже ваших. Приходите завтра ко мне. Я вас всех один досыта накормлю.

Сказал и пошел домой.

Посмеялись звери над ним, а на другой день в гости к нему пожаловали. И детей с собой привели: пусть и они посмеются над Зайцем. Ну где это видано, чтобы Заяц один всех накормил. Вот хвастун-то!

Перемигивались между собой звери, посмеивались, а Заяц молча раздал всем ложки. Подвел к озеру и говорит:

— Вы знаете, что такое уха? Это вода с рыбой. Вот вам на первое целое озеро ухи. Съедите, я вам второе подам. Но только чур уху мою до дна выхлебать.

И поняли тут звери: перехитрил их Заяц, да делать нечего: уговор есть уговор. Начали хлебать заячью уху. И ныне все хлебают и никак выхлебать не могут. А выхлебать хочется, чтобы узнать, что же им Заяц на второе приготовил.

КАК МЕДВЕДЬ БЛОХУ ПЕРЕХИТРИЛ

Завелась у медведя Спиридона блоха в берлоге. Не успеет он, бывало, в постель лечь и вытянуться во всю длину, как она уже подбирается к нему, грызть начинает.

Вскочит медведь с постели, шарит, шарит по ней лапами, да только все без толку. Если бы она, блоха-то, с теленка была, он бы ее быстро ущупал, а то что в ней? Никакой видимости — скок один.

— И надо же, — ворчал он, снова укладываясь. — Что она передо мной? Нет ничего. А пьет мою кровь медвежью. Да хоть бы пила потихоньку, много ли ей там надо — капли за неделю не выпить. Так нет же, она еще и кусается. Да как! На месте не улежишь. Всю кожу, гляди, издырявила на мне. О-ой!

И опять стоит медведь на коленях, шарит по постели лапами. И так каждую ночь, с вечера до утра. Даже глаза от недосыпания красными стали.

— Ведьма, — ругался он по утрам, уходя в рощу. — На цепь бы тебя посадить да показывать всем, зверюгу зубастую.

Но как ее посадишь, когда она такая верткая? Только что под мышкой кусала, а уж вон, слышно, живот грызет.

Совсем извелся медведь: днем не спит, еду промышляет — он не барин, нанего никтоне работает, — и ночью не спит, за блохой охотится.

Пробовал ее голодом морить: по неделе домой не заявлялся, по лесу бродил, как бездомный какой. Думал: отощает без него блоха, помрет... Много раз он дома не жил, но она за это время так ни разу и не умерла. Наоборот, еще злее кусаться стала.

И заревел медведь от обиды:

— Это до каких же пор я такую муку терпеть буду? Чем иметь берлогу с такой собакой, лучше совсем не иметь, под открытым небом жить.

Пылкого характера был медведь Спиридон. Выскочил наружу и завалил берлогу вместе с блохой. Луна светила и хорошо было видно, как пляшет медведь на развалинах жилья своего и приговаривает:

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Задохнешься теперь, с голоду сдохнешь. Кого грызть будешь?.. Перехитрил я все-таки тебя, зверищу: сам ушел, а тебя оставил.

Досыта наплясался.

Это было ночью, а утром уже ходил медведь Спиридон по роще, подыскивал место для новой берлоги и чесал в затылке:

— Зря я берлогу порушил. Она, блоха-то, в постели жила, надо бы выбросить постель и делу конец. Поторопился я, очень поторопился. Ну да ладно, впредь умнее буду.

Махнул лапой и пошел дальше.

ПЕС

Вы, наверное, даже не знаете, что пес Полкан и пес Пустобрех — близнецы-братья. Родились они под крылечком у дедушки Никодима в один день и от одной матери. Звали ее Галайда. Вместе родились, вместе росли, а живут в разных концах деревни и не знаются совсем, дружбы между ними никакой нет. И если случается Полкану проходить мимо дома Пустобреха, Пустобрех высовывается из подворотни, лает на него:

— Пес... Пес...

Полкан останавливается, долго и хмуро смотрит на него и хмуро говорит:

— Это ты — пес, — и проходит мимо.

И началась эта неприязнь еще в дни, когда лежали они под крылечком у дедушки Никодима. Принесла им как-то Галайда два мосла, Полкану достался мосол чуть-чуть побольше.

— А, — заворчат Пустобрех, — тебя мать больше любит. Пес ты.

И облаял ни за что брата. Полкан тогда молодой, горячий был, не то что теперь, кинулся к брату. И братья подрались. Растащила их Галайда по разным углам, дала каждому по затрещине. И опять обидно стало Пустобреху:

— А, — говорит, — драку затеял ты, а по шее и мне дали. Пес ты.

И опять Полкан в драку полез. А потом одумался: ну за что же он бьет брата? Ведь и в самом деле его мосол чуть побольше был. И когда на следующий день мать опять принесла им по мослу, Полкан отдал свой брату.

— Теперь мы с тобой квиты.

Пустобрех мосол изгрыз, но сказал:

— А все-таки тот вкуснее был.

— Откуда ты знаешь? Ты же его не пробовал.

— По цвету видно было — вкуснее. Пес ты.

И не стало Полкану покоя. Чуть что, и ворчит на него Пустобрех:

— Тебя мать больше любит. Вон она тебе тогда какой мосол мозговитый дала.

Так было пока их мать кормила. Так и осталось, когда и выросли они, и каждый в своей конуре жить стал. Не забыл Пустобрех своей обиды. Как увидит где Полкана, так и облает сейчас же:

— Пес ты.

Полкан уж ему и кости разные приносил и даже целую курицу. А когда болел Пустобрех, ухаживая за ним, кормил его, двор его стерег. Похудел, измотался, а Пустобрех выздоровел и сказал:

— И все-таки ты, Полкан, — пес. Вон тебе мать тогда мосол какой жирный дала.

Ничего на это не сказал Полкан, но с той поры, когда проходит он мимо дома Пустобреха и Пустобрех лает на него: «Пес ты, пес», — останавливается. Долго и хмуро смотрит на него и хмуро говорит:

— Это ты — пес.

И идет своей дорогой.

О ПНЕ И ЕЖИКЕ

На тропинке в роще стоял пень, старый-престарый. Мешал всем: обходить его все время стороной надо было. Шел как-то мимо него Медведь, остановился.

— Эк пень не у места стоит как. Убрать бы... Да он вон большой какой, не сдюжить мне с ним. Да и неможется мне сегодня что-то, — и пошел дальше.

Медведь прошел, Волк на тропу вышел. Пощелкал на пень зубами:

— Все стоишь? Ух, как надоел ты мне: обходи тебя...

А столкнуть пень с тропы и не попытался даже: что без толку пытаться, когда он вон какой — в два обхвата. Будешь возле него топтаться, пупок надрывать.

Волк прошел, Барсук на тропу вышел. Поглядел на пень, головой покачал:

— Как ты мешаешь всем.

А столкнуть пень с тропы и не подумал даже: если уж Медведь с Волком прошли мимо, то где уж ему, Барсуку, справиться.

Случилось той тропой Ежику пробегать. Увидел он пень, остановился.

— Чего это он здесь стоит? Убрать его надо.

Уперся грудью, пень и повалился. Внутри-то он, оказывается, иструхлявел давно, никакой внем тяжести не стало. Откатил его Ежик в сторону, стоит, отряхивается, в порядок себя приводит, а Барсук идет.

— Это ты его? — спрашивает.

— Я,— говорит Ежик.

— Как это тебе удалось? Он же вон большой какой.

— Так он ведь давно отрухлявел. Я его толкнул, он и повалился.

Барсук прошел, Медведь на тропу вышел. Спрашивает:

— А где же пень, что стоял здесь?

— Да я его вон в сторону откатил, — показал Ежик.

— Как же это ты сдюжил с ним? — удивился Медведь. — Он же вон с виду какой тяжелый.

— А я о тяжести не думал, — говорит Ежик. — Я смотрю — пень. Смотрю — мешает он всем. Дай, думаю, попробую толкнуть. Толкнул, он и повалился. Оказывается, он давно отрухлявел, никакой тяжести в нем нет.

— Смотри ты, — скреб Медведь в затылке, как оно бывает: думаешь—пень, думаешь сила, а он уж внутри труха давно, толкни и повалится. Вот только догадки не всегда хватает толкнуть его.

САМ СЕБЯ БЕЛЬЧОНОК ВЫДАЛ

Собралась Белка в кедровник, приказала сыну:

— Ты, сынок, из дому никуда не ходи. Жди меня. Да смотри, орешек не ешь: он у нас последний.

— Ладно, — сказал Бельчонок.

Но одно дело — сказать, а другое — вытерпеть, не съесть, когда съесть очень хочется.

Не вытерпел Бельчонок, съел орешек. Пока ел, ничего, а съел и стыдно стало: что он теперь матери скажет? И решил Бельчонок правду не говорить.

— В лесу не я один живу, разве некому орешек унести?

Возвратилась Белка домой. Бросился к ней Бельчонок:

— Мама, мама, а у нас кто-то орешек унес. То был, был, а то, смотрю, а его нет уже.

— Совсем нет?

— Совсем. Лежал он себе, а я думаю: пусть лежит. А потом смотрю, а уж его нет.

А глазенки круглые, чистые, как две бусинки.

Улыбнулась Белка. Достала шишку кедровую. Спрашивает:

— А еще орешков хочешь?

— Хочу, — подпрыгнул Бельчонок, — одним разве наешься.

Белка засмеялась, а Бельчонок глядел на нее и удивлялся, чего она смеется, ведь одним орешком и правда не наешься.

ЗАЯЧЬЯ НЕДЕЛЯ

Встретил Волк Зайца в понедельник и сказал ему на чистейшем волчьем языке:

— Я тебя съем.

Перепугался Заяц, не за себя, за Волка перепугался. Глядел на него, думал: «Батюшки, что сейчас будет...»

Знал Заяц: не должен сильный перед слабым силой своей хвастать, а раз хвастает Волк, то упадут сейчас на него деревья, придавят его... Но деревья стояли и глядели в небо, как будто ничего не замечали.

И понял Заяц, что не дождаться ему помощи от деревьев, что надеяться он в понедельник может только на себя, и сказал Волку:

— Дядя Волк, нельзя меня сегодня есть. Именины у бабушки. Не приду — обидится. Один, скажет, внук у меня и тот не пришел. Вот уж поздравлю...

Встретил Волк Зайца во вторник. Спрашивает:

— Сходил к бабушке?

— Сходил, — отвечает Заяц.

— Ну тогда я тебя съем.

Услышал это Заяц и перепугался, не за себя, за Волка перепугался. Глядел на него, думал: «Батюшки, что сейчас будет...»

Знал Заяц: не должен сильный перед слабым силой своей хвастать, а раз хвастает Волк, то распахнется сейчас туча, что над лесом висит, и перепояшет Волка огневой плетью... Но туча как висела над лесом, так и продолжала висеть, как будто ничего не замечала.

И понял Заяц, что не дождаться ему помощи от тучи, что и во вторник он может надеяться только на себя, и сказал Волку:

— Дядя Волк, нельзя меня и сегодня есть. Договорились мы с другом за морковкой к бабушке Агафье идти. Не приду я — скажет, испугался, струсил. Вот уж схожу...

— Ладно, — говорит Волк, — я тебя завтра съем.

Встретил Волк Зайца в среду.

— Ну, — говорит, — теперь уж я тебя съем.

И опять испугался Заяц, не за себя, за Волка испугался. Глядел на него и думал: «Батюшки, что сейчас будет...»

Знал Заяц: не должен сильный перед слабым силой своей хвастать. А раз хвастает Волк, то загрохочет сейчас небо и обрушится на него небо большущими кусками... Но небо не грохотало, не обрушивалось, как будто ничего не замечало.

И понял Заяц, что надеяться он и в среду может только на себя, и сказал Волку:

— Дядя Волк, нельзя меня и сегодня есть. Обещал я Белке помочь домик строить. Не приду, скажет — обманул. А кто ей без меня поможет. Вот уж помогу ей...

Ладно, — говорит Волк, — я тебя завтра съем.

Встретил Волк Зайца в четверг, спрашивает:

— Построил белке домик?

— Построил, — отвечает Заяц.

— Тогда я тебя съем.

«Все, вот теперь это и случится», — подумал Заяц. Знал он: не должен сильный перед слабым силой своей хвастать, а раз хвастает Волк, то перестанет сейчас светить ему солнце. Вокруг будет по-прежнему светло и только там, где стоит Волк, будет; тьма... Но солнце как светило, так и продолжало светить Волку, словно ничего не замечало.

И понял Заяц, что и в четверг он может надеяться только на себя, и сказал Волку:

— Дядя Волк, нельзя меня и сегодня есть. Пригласил я на прошлой неделе Ежика в гости.! Придет он, а меня нет. «Так, — скажет, — соседи не делают». Вот уж встречу его...

— Ладно, — сказал Волк, — подожду еще денек.

Встретил Волк Зайца в пятницу.

— Ну, — говорит, — теперь-то уж я тебя съем.

Заяц даже в комочек сжался от страха, не за себя, за Волка испугался он. Неподалеку о сосну Медведь чесался, и Заяц подумал: «Батюшки, что сейчас будет...»

Знал Заяц: не должен сильный перед слабым силой своей хвастать, а раз хвастает Волк, то подойдет сейчас к нему Медведь и схватит за ухо... Но Медведь почесался и пошел себе в чащу, как будто ничего не заметил.

И понял Заяц, что и в пятницу он может надеяться только на себя, и сказал Волку:

— Дядя Волк, нельзя меня и сегодня есть. Собрание у нас вечером. Председателя заячьего выбирать будем. Вдруг выберут меня, а меня нет. Вот уж пройдет собрание...

— Ладно, — говорит Волк, — я тебя завтра съем.

Встретил Волк Зайца в субботу.

— Все, — говорит, — сегодня уж я тебя обязательно съем.

Знал Заяц: не должен сильный перед слабым силой своей хвастать, а раз хвастает Волк, переплетет ему сейчас трава ноги и упадет он... Но трава как стояла у ног Волка, так и не шелохнулась даже, словно ничего не происходит.

И понял Заяц, что и в субботу он может надеяться только на себя, и сказал Волку:

— Дядя Волк, как же ты меня есть будешь, если я даже не попрощался с товарищами. Вот, скажут, гордый какой: умер и не попрощался ни с кем. Вот уж прощусь...

— Ладно, — сказал Волк, — больше ждал, день подожду.

Встретил Волк Зайца в воскресенье.

— Ну теперь, — говорит, — я тебя съем.

Услышал это Заяц и из серого стал белым — перепугался так. Не за Волка, уж за себя перепугался. Знал он теперь: все может сильный перед слабым, даже силой своей хвастать, и никто его не одернет. И поэтому надеяться слабый может только на самого себя.

И сказал Заяц Волку:

— Дядя Волк, нельзя меня и сегодня есть. Воскресенье сегодня. У всех праздник, веселятся все, а ты меня есть будешь.

— Ах ты, косой, — говорит Волк, — неделю только зря из-за тебя потерял. Давно бы другого более глупого зайца съел. Пошел вон.

Удирал Заяц от Волка, думал: «Ох, и плохое наше заячье житье: перед каждым волком изворачивайся, душой криви. А был бы я сильным...»

Но сильным Заяц не был и потому скрылся поскорее в осиннике.

ПРИШЛА К МЕДВЕДЮ СТАРОСТЬ

Был медведь Иван в силе, был и в почете. Шли к нему и ближние и дальние родственники.

— Берлогу новую строим. Приди, посиди под матицей. Говорят, от этого берлога прочнее бывает и счастье живет в ней.

И медведь шел, сидел.

— На охоту собираемся, барашка зарезали. Приди, съешь кусочек. Говорят, от этого охота удачнее бывает.

И медведь шел, ел. Спокойно возле него родственникам было: вон он, медведь-то Иван, здоровяк какой, вон в нем силы сколько. Поможет при случае.

И медведь помогал, не отказывал.

Волк Рыжий Загривок и тот к нему в родню напросился. Приходит один раз и говорит:

— Сын у меня родился. Будь ему отцом крестным, а мне — кумом. Попробовал было отказаться медведь Иван:

— Кумовство-то вроде не в почете сегодня.

Но волк Рыжий Загривок просил, убеждал:

— Нельзя от старых обычаев отказываться, душа оскудеет.

И медведь согласился быть волку кумом. Доволен был Волк. Чуть что, бывало, бежит к, медведю:

— Помоги, кум.

И медведь Иван помогал ему. Говорил всем:

— Не обижайте волка. Он мой кум.

И обегали все стороной волка. И был он доволен.

Но вдруг напала на медведя Ивана хворь. На глазах истаял, захирел медведь. И сразу никому не нужен стал. Сначала отказались от него дальние родственники, потом ближние. Ни под матицей в новой берлоге посидеть его не зовут, ни барашка перед охотой отведать, и в помощи ему отказали все.

Пошел тогда медведь к волку. Просит:

— Помоги берлогу поставить. Мне самому не сдюжить. Ослаб я совсем.

Но отвернулся от него волк Рыжий Загривок, сказал:

— Некогда мне.

— Но ведь ты кумом мне доводишься, —напомнил медведь.

— Об этом надо забыть, — сказал волк. Кумовство теперь не в почете.

— Но ведь ты же сам говорил, что нужно держаться за старые обычаи, чтобы душой не оскудеть.

— Верно, за старые обычаи держаться надо, но надо и новые заводить. Я решил держаться новых обычаев — без кумовства жить.

И выпроводил его за порог.

И крепко-накрепко закрыл за ним дверь.

ШЕСТОЕ ЯИЧКО

На ветке черемухи над речкой покачивался Сорокопут. Была весна и настроение у Сорокопута было весеннее. Покачивался он на ветке черемухи и чекал:

— Чэк... Чэк... Чэк-чэк.

И тут окликнула его жена:

— Иди сюда... Погляди, у нас в гнезде шесть яичек. Утром, когда я глядела, пять было. Полетела по речке, вернулась, смотрю — шесть. Откуда шестое взялось?

Точно, Сорокопут помнит — было пять. А теперь пять и еще одно. Оно такое же, как и другие — белое в крапинку, только чуть крупнее вроде. Утром его не было.

«Не знаю», — хотел было сказать Сорокопут, но взглянул на жену и догадался: разыгрывает она его. Сказала утром, что полетит полетает над речкой, а сама вернулась потихоньку и снесла шестое яичко, чтобы удивить его.

«Шутит жена», — подумал Сорокопут и решил поддержать ее шутку, сказал:

— Это яичко я снес.

Он сказал в шутку а она поверила и всем птицам рассказала на речке:

— Мой Сорокопут яйцо снес.

И села высиживать птенцов. Сидела, сидела, вывела. Из всех шести яичек птенцы вывелись.

— Посмотрим, — сказала жена Сорокопуту, — как будет расти птенец, который вылупился из яичка, что ты снес. Он вон какой головастый и крепкий.

— Посмотрим, улыбнулся Сорокопут и улетел за червяками на луг.

Ему теперь некогда было на черемухе покачиваться, нужно было детей кормить. Летала с ним и жена... Прилетают они один раз к гнезду, смотрят, а в нем всего один птенец сидит, тот, что из шестого яичка вылупился.

— А где же братья твои? — спрашивают они его.

— Там, — сказал птенец и свесил лысенькую головку через край гнезда. — Пристали ко мне: попестай нас, братец. Посадил я одного на спину, подбросил его слегка, а он и вывалился наружу. И остальные все попадали. Неловкие они какие-то.

Погоревали Сорокопут с женой и полетели на луг — один птенец у них все-таки остался, надо кормить его. А птенец ух каким прожорливым был. Распяливает рот до ушей, орет на всю речку:

— Есть хочу.

Утром просыпается с этим криком и весь день только и слышишь его: «Есть... Есть... Есть...». По ночам и то ворочается во сне и шепчет:

— Есть... Дайте мне поесть.

Сорокопут ворчал на него:

— Обжора. Мы вдвоем с женой не съедаем столько, сколько ты один ешь.

А жена говорила:

— Не надо, не ругай его, пусть ест. Он вон растет как. Едва в гнезде умещается. Он, наверное, будет большим и сильным, ведь он вылупился из того самого яичка, что ты снес.

Сорокопут понимал, что жене тяжело, оттого она и шутит, поддержал шутку:

— Да, да, он вылупился из того самого яичка.

И полетел за гусеницами, потому что птенец кричал изо всей мочи:

— Есть хочу!

— Бедный, кричит и кричит, — сказала Кулику Трясогузка. — Одного прокормить не могут. У меня вон пятеро и все сыты.

Услышал это Сорокопут и наддал ходу: «Батюшки, что о нас с женой на речке говорят». Оглянулся на Трясогузку, хотел было крикнуть: «Пятеро... Тебе бы одного нашего, поглядел бы я тогда, нашлось бы у тебя время с Куликом болтать», — но вовремя спохватился: «Еще подумают, что я их дружбе завидую».

Так и летал Сорокопут всю весну от гнезда к лугу, от луга к гнезду, а однажды вдруг и говорит жене:

— Э-э-э, ты-ы погляди, жена, ведь у нас в гнезде ку-ку-шо-нок.

— Верно, кукушонок, — согласилась жена и добавила: — Оттого он и ел столько, в пот нас вогнал с тобой.

И теперь летает по речке и говорит всем:

— Когда я несу яйца, то из них выводятся маленькие сорокопутики, а Сорокопут мой снес яйцо и из него знаете кто вылупился?

Ку-ку-шо-нок!

Слушает ее Сорокопут и хватается за сердце: ну как ее теперь убедить, что никакого яйца он не нес, что он просто пошутил тогда. А откуда у них взялось шестое яичко в гнезде, он и сам не знает.

КОМУ СНИЛСЯ ЕЖИК

Перед обедом дело было. Сидел медведь Спиридон на березовом пне у берлоги, смотрел из-под косматых бровей на солнце и качал головой:

— Надо же! Не больше блюдца, а каким светом налито. И тепла много. Сиди у берлоги и грейся. Меня же в беремя не возьмешь, а нет во мне ни ясности солнечной, ни тепла его.

— Зря наговариваешь на себя, дядя Спиридон, — сказал, выкатываясь из-за кустика Ежик. — У каждого из нас свое солнце в сердце горит. Подними тебя на такую высоту, и ты светить будешь. Тебе же делать там больше нечего будет, как только светить.

— Ты думаешь?

— Не думаю, а точно знаю: все, кто в небе, светят.

— Эх, я бы, наверное, и тепла много дал. Я ведь вон большущий какой. Гора!

— И даже больше, дядя Спиридон, — туча... А ведь я к тебе, дядя Спиридон, по делу пришел. Ты меня сегодня случайно не видел во сне?

— Я?

— Да.

— Тебя?

— Да.

— Ха! А зачем ты мне сниться будешь?

— Это верно, зачем я тебе, — согласился Ежик. — Но больно ночь сегодня ясная была. И тихая. Даже слышно было, как деревья дышат. В такую ночь только и сниться кому-нибудь... А может, ты, дядя Спиридон, видел да не говоришь?

— Говорю, — не видел. Чего пристал?

— Оно, конечно, приставать нехорошо. Но, может, ты, дядя Спиридон, видел, да сказать не хочешь, боишься, что тебя в лесу на смех поднимут. «Большому медведю, — скажут, — снятся маленькие ежики». Так ты говори, не бойся, я тебя не выдам, дядя Спиридон. Моя душа — могила.

— Знаешь что, беги ты отсюда, пока я не рассердился, — сказал медведь и вдруг как рявкнет: — Что ты улей с медом, чтобы я тебя во сне видел?

А Ежик на это и говорит:

— Разве медведям только ульи с медом снятся? Приснится всякое может. Приснилась же мне вон однажды обезьяна.

Вскочил медведь с березового пня, затопал ногами:

— Во-он! Разорву в клочья, если не исчезнешь.

Побледнел Ежик, попятился под куст, залепетал:

— Исчезну, дядя Спиридон, исчезну. Теперь я вижу, что не тебе снился. Лосю, наверное. Он большой, толстый, поспать любит. К нему сбегаю. Чувствую, кто-то видел меня во сне сегодня, а вот кто, пока еще не нашел. Но найду, всех в лесу обегаю, но найду.

И убежал, а медведь походил-походил вокруг берлоги, успокоился. Сел на свой пень и опять стал солнышку удивляться:

— Надо же! Лапой прикрыть можно, а сколько огня в нем, всю землю греет. Но я бы еще больше грел, если бы меня на такую высоту подняли. И света дал бы я много.

Но тут вспомнил медведь Ежика, вспомнил, как кричал на него и ногами топал, и вздохнул:

— Какое уж во мне тепло. Рык один. Он, Ежик-то, может, поесть ко мне приходил... Семья у него большая, не каждый день ест досыта. Может, приходил он, чтобы помог я ему, а я его прогнал.

Посидел медведь, поскреб в затылке, сказал:

— Большое сердце нужно иметь, чтобы светить миру. Если бы меня даже и подняли туда, где солнце, все равно никто бы меня не назвал солнцем. Все показывали бы на меня снизу и говорили: смотрите медведь в небе.

Так рассудил медведь Спиридон, а Ежик в это время топтался перед Лосем и в который раз спрашивал у него:

— Может, я все-таки приснился тебе, Лось, да ты не смеешь признаться? Боишься, смеяться над тобой будут, что большому Лосю снятся маленькие ежики? Так ты не бойся. Я никому не скажу. Моя душа — могила. Будем знать вдвоем только с тобой: ты да я.

— Да нет же, говорю тебе — нет. За всю мою жизнь ты ни разу не снился мне. Ну что ты ко мне пристал? — мотал рогатой головой Лось и был готов разреветься от отчаяния.

А Ежик глядел с отчаянием на него и спрашивал:

— А может, все-таки видел, а?.. Может, видел все-таки?

ВСЕ ЕЩЕ ИЩЕТ ЛИСА

Надоела всем Лиса своими плутнями. Собрались звери, подумали и решили — повесить ее. Видит Лиса — плохо дело, всерьез за нее взялись, конец ей приходит. Попросила:

— Раз уж вы решили повесить меня, воля ваша — вешайте. Но исполните по древнему обычаю мое последнее желание: разрешите хоть дерево самой выбрать.

— Это можно, — сказали ей. — Выбирай.

И подвели Лису к березе. Спрашивают:

— На ней повесить тебя?

Обошла Лиса березу вокруг, оглядела со всех сторон, сказала:

— На ней можно бы, да низковата она немного. А вы уж меня на таком дереве повесьте, чтобы далеко меня видно было.

— Это верно, тебя нужно повыше повесить, чтобы все видели, что мы у себя в роще с плутами делаем, — сказали звери.

И подвели Лису к сосне.

— На ней, — говорят, — в самый раз тебе висеть будет. Вон она высокая какая.

Оглядела Лиса сосну, покачала головой:

— На сосне можно бы повисеть, да сучьев на ней мало. А мало сучьев, мало тени. Высохну быстро. А вы уж меня так повесьте, чтобы я долго висела.

— И это верно. Ты должна подольше повисеть, чтобы все запомнили, что мы у нас в роще с плутами делаем, — сказали звери.

И подвели Лису к дубу.

— На нем, — говорят, — тебя повесим. На нем ты не вдруг высохнешь. Вон он сколько тени дает.

Оглядела Лиса дуб со всех сторон, сказала:

— Можно, конечно, и на нем повисеть, но вы посмотрите, сколько ветвей на нем. Меня среди них и не видно будет. Рядом пройдут и не заметят, что вишу я. А вы уж меня так повесьте, чтобы откуда ни поглядел, увидел — вон она я, покачиваюсь.

И все опять согласились:

— Верно, тебя нужно так повесить, чтобы кто ни поглядел, обязательно сказал: вон она, плутовка, висит.

И подвели лису к осине. Но и у осины нашла Лиса изъян. И у ясеня тоже. По всей Гореловской роще провели ее и во всей роще не нашла Лиса дерева подходящего, на котором ей было бы приятно висеть.

— Пойдемте, — говорит, — в Осинники. Там поищем.

Но у всех были дома дела, и потому все сказали ей:

— Иди одна. Найдешь, кликнешь нас. Мы придем и повесим тебя.

— Пусть так будет, — сказала Лиса и ушла в Осинники.

Лето она в Осинниках провела, а на зиму в Дубовую рощу перебралась, там зимовала. Сейчас, говорят, собирается идти в ясеневый лес. Все еще ищет Лиса и никак не может найти для себя подходящее дерево.

— Я, — говорит, — и не думала раньше, что во всех наших рощах нет истинно хорошего дерева, на котором хотелось бы висеть.

НАВЕСТИЛ МЕДВЕДЬ ДРУГА

Жизнь свою медведь Спиридон прожил бок о бок с медведем Лаврентием. Крепкая у них дружба сложилась. Соберутся, бывало, у медведя Спиридона гости, зовет он медведя Лаврентия:

— Идем, Лаврентий, без тебя вроде И за столом пусто.

А соберутся гости у медведя Лаврентий, он зовет Спиридона. Горой друг за дружку стояли и помощь всем в роще оказывали. Надо медведице Авдотье берлогу к зиме отремонтировать — идут. Надо Ванин колодец почистить — чистят.

Жизнь так прожили, а минувшей осенью ушел Лаврентий к сыну в Осинники и осиротел без друга медведь Спиридон. Всю зиму толковал о нем и весной из берлоги прежде времени вылез. Ходил по роще, печатал следы по ноздреватому снегу, говорил:

— Спит еще, поди, Лаврентий, а то бы давно навестил меня или весточку прислал.

Посидит у своей берлоги, идет к берлоге медведя Лаврентия. Поглядит в окошко — пусто. Вздохнет:

— Нежилым пахнет.

И глядит на просеку: не идет ли Лаврентий. Он, медведь Спиридон, сам бы давно сходил к нему, да не знает, где теперь живет Лаврентий. Тоскует о нем. Лежит по ночам у себя в берлоге, глядит в темный потолок и думает:

«Что же ты забыл обо мне, Лаврентий, я ведь совсем, совсем один...»

Ни за ягодами, ни за грибами в это лето медведь Спиридон не ходил, боялся.

— Уйду я, — говорит, — а Лаврентий придет. Увидит — нет меня, уйдет. И мы не встретимся. Я лучше без ягод и без грибов побуду, да повидаюсь с другом.

Но друг не шел. Напрасно просиживал медведь Спиридон на завалинке, поджидая его. Садился раненько поутру и сидел. Хрустнет сухая ветка в чаще, встрепенется медведь:

— Не Лаврентий ли это.

И уж готов подняться навстречу, да не идет никто. Свесит большую голову на грудь и сидит, угрюмый. И так до вечера. Поглядит иной раз на берлогу медведя Лаврентия и вздохнет тяжело:

— Как быстро дичает она. Травой уже заросла, будто и не жил в ней никто.

А вечером поднимется и скажет:

— Значит, и сегодня не будет.

И идет в берлогу. Но и в берлоге все о том же думает. Ляжет в постель, а покой не берет.

— Что же не идешь ты, Лаврентий?.. Или сообщил хотя бы с кем, где живешь ты, я бы сам навестил тебя. Говорил когда-то: ото всего отрекусь, а с тобой не расстанусь... Эх, ты.

И вспоминал последнюю встречу с медведем Лаврентием. Минувшей осенью это было. Сидел Лаврентий возле медведя Спиридона и жаловался:

— Сова из Осинников прилетела, сказывала: опять со всеми соседями переругался Афоня мой. Хотят его из Осинников выселить. И что ему добром не живется?.. Решил я к нему пойти. Внуков нянчить буду да и Афоне мудрость свою житейскую передам.

Простились они. Ушел Лаврентий, а медведь Спиридон всю зиму ворочался в берлоге да думал:

«Ох, Лаврентий, Лаврентий, не повезло тебе с сынком твоим...»

И с первых дней весны все ждал медведь Спиридон — вот навестит его Лаврентий или весточку пришлет. А Лаврентий ни сам не шел и не присылал никого.

«Может, болеет», — думал по ночам медведь Спиридон. И однажды, перед осенью уже, решился:

— Пойду, Осинники не так уж велики. Кто-нибудь укажет, где живет Лаврентий.

Долго добирался медведь Спиридон до Осинников. Не те годы стали, чтобы в эдакую даль по гостям ходить, да и в Осинниках не вдруг отыскался Лаврентий. Не знали его еще в Осинниках, а про Афоню медведь Спиридон спросить не догадался. Но все-таки нашел. Подходил к берлоге, тревожился:

— Застать бы дома. Вдруг я к нему иду, а он ко мне отправился? Ждать придется.

Но зря тревожился Медведь Спиридон. Дома был Лаврентий. Сидел на лавке в берлоге, внука причесывал. Увидел медведя Спиридона, обрадовался:

— Спиридоша! Ты!

И медведь Спиридон ему обрадовался:

— Лаврентий! Живой!

И прижал его к груди, по спине похлопал. Повторял, роняя на плечо друга скупые старческие слезы:

— Живой, гни тебя в дугу.

Растрогался и медведь Лаврентий, запершило и у него в горле:

— И живой, и здоров пока. Внуков вот нянчу... Спиридоша, как же ты отчаялся с твоим-то здоровьем идти ко мне в такую даль?

— Что ты, — сказал медведь Спиридон. — Разве дорога к другу может быть далекой?

И опустился на стул, с трудом перевел дыхание.

— Не ходок стал. Воздуху не хватает. Думал: и не дойду. Не те годы стали, чтобы по гостям ходить. Ты ведь моложе меня, вон в тебе сколько силы еще. Так меня сдавил, что дажё кости хрустнули!

— Как же ты отчаялся, Спиридоша? Ведь и в самом деле путь-то не близкий.

— Что ты мне все о дороге твердишь? Проведать тебя хотел, вот и пришел. Думал, болеешь ты, а ты здоров, вон как сдавил меня.

И вспомнил тут Лаврентий; что как ушел он из Гореловской рощи, как закрутился с сыном да внуками, так и не сумел ни разу выбраться к медведю Спиридону, а вот передать с кем-нибудь где живет он, не догадался. Вспомнил и глаза опустил:

— Я сам к тебе собирался, да времени все как-то не было. Ты не думай, Спиридон, меня ведь тоже не пугает дорога дальняя.

— А я и не думаю, — вздохнул медведь Спиридон. — Я же тебя повидал теперь. Вижу, не болеешь ты, зачем мне думать... А я тебе вот ягод из нашей рощи принес. Отведай-ка.

И поставил перед медведем Лаврентием березовый туесок.

ХОДИЛ МЫШОНОК ИЗВИНЯТЬСЯ

Стоял Кабан под Дубом и ел желуди. Мимо Мышонок бежал. Остановился, попросил:

— Дядя Кабан, можно я с тобой рядышком встану и тоже есть буду, а то мама у меня больная, а мне есть хочется.

— Становись да ешь, — хрюкнул Кабан, жалко, что ли. Желудей вон сколько нападало.

Встал Мышонок, взял желудек, ест его, а потом поглядел на Кабана и поморщился:

— Ой, дядя Кабан, ну ты и чавкаешь, ну как свинья.

— Вон отсюда! — хрюкнул Кабан и прогнал Мышонка.

Прибежал он домой, рассказал матери, как дело было. Заругалась на него мышка:

— Ну что же ты обидел доброго Кабана? Он тебе — желуди со мной ешь, а ты ему — чавкаешь как свинья. А свинья-то — мать его. Иди сейчас же и извинись.

А как извиняются, не сказала, а Мышонок сам еще не знал. Прибежал он на полянку, встал перед Кабаном и говорит:

— Дядя Кабан, а я ведь не знал, что твоя мать — свинья.

— Вон отсюда! — взревел Кабан и прогнал Мышонка.

Прибежал он домой, рассказал матери, как дело было. Заругалась на него Мышка:

— Ну кто же так извиняется? Ты же опять обидел доброго Кабана. По-хорошему же надо... Иди сейчас же и извинись по-хорошему.

А как извиняются по-хорошему, не сказала, а Мышонок сам еще не знал. Прибежал он на полянку, встал перед кабаном и говорит:

— Дядя Кабан, ну что на меня мамка ругается? Я ведь и вправду не знал, что твоя мать — свинья. Если бы я знал, что ты от свиньи родился, разве я бы сказал, что ты чавкаешь по-свински?

— Вон отсюда! — рявкнул Кабан и отбросил Мышонка в сторону.

Прибежал он домой, рассказал матери, как дело было, заругалась на него Мышка:

— Ну кто ж так извиняется? Вот же как надо.

Поучила его Мышка. Побежал Мышонок. Увидел его Кабан и горячо у него в груди стало:

— А, бежит сатаненок. Сейчас такое чего-нибудь скажет, что я хоть и добрый, а могу и не сдержаться.

Повернулся и пошел прочь от дуба. «Ешь ты, — думает,— мои желуди, я себе еще где-нибудь найду».

А Мышонок заприпрыгивал, закричал ему вслед:

— Дядя Кабан, ну ты куда пошел - то?.. Я ведь прибежал что сказать: что хоть и мать у тебя, свинья, и пахнет свиньей от тебя, и чавкаешь ты по-свински, все-таки ты — Кабан. И Кабан добрый, вот ушел и целую мне делянку желудей оставил.

КАТАЛСЯ НА РЕЧКЕ ВЕТЕР

Случилось как-то Ветру пробегать мимо нашей деревни. Слышит — шумят ребятишки на речке. А берега у речки крутые, тальником заросли, не видно — чего это они там, а узнать хочется. Свернул Ветер к речке, хоть и нечего ему там было делать, а все равно свернул — любопытно все-таки поглядеть, что это детвора на речке кричит и хохочет.

Прибегает, опрашивает у всех сразу:

— Что это вы тут поделываете?

Смотрит, а на речке — лед, чистый, прозрачный, от берега до берега и во всю длину. Катаются по нему ребятишки. Кто на коньках, кто просто на ботинках, Колька Грек только что вон где был, а теперь ишь куда уже укатил. Хохочет, сбив на затылок шапку:

— Хо-хо-хо!

И речка ему таким же хохотом отзывается.

Обрадовался Ветер нечаянной встрече. Захотелось и ему покататься. Спрыгнул он с обрыва на лед и покатился по нему. Ждал — закричат сейчас ребятишки: «Ветер с нами. И Ветер катается».

Но никто о нем не сказал ни слова. Не понравилось это Ветру. Ванька Мартышкин покатился, шлепнулся, так о нем сейчас же по всей речке пронеслось:

— Ванька упал! Ха-ха-ха!..

А ведь он Ветер, тоже только что растянулся по льду, коленку ушиб, и никто над ним не посмеялся, никто ничего не сказал. Будто и нет его вовсе.

И подпрыгнул тут Ветер, призвизгнул:

— Ну конечно, я же для них на самом деле что есть, что нет. Меня же не видно.

И вздохнул:

— Эх, снежку бы теперь. Покатился бы я по льду, задымил бы он за мной белым дымком, и увидели бы все: вот он я — катаюсь вместе со всеми.

Поднялся Ветер в небо, облетел округу, отыскал над Ивановкой тучу, притолкал ее к нашему селу. Правда, снега в ней было мало, да зачем его много-то? Немножко есть и ладно.

Натряс Ветер снежку из тучи на лед и спустился опять к ребятишкам. А они еще больше разозоровались. Щеки у всех красные и глаза веселые.

«Шуму-то, балованья-то сколько! — обрадовался Ветер. — Вот и я сейчас поиграю с ними. Больно уж я поозоровать люблю».

Разбежался он, покатился по льду, оглянулся — дымит за ним снежок дымком белым. Это хорошо, теперь его видно... И еще быстрее покатился Ветер. И слышит кричит кто-то из ребят:

— Смотрите, поземка с нами катается.

И понеслось по речке разноголосо:

— Поземка катается! Ура поземке!

— Ну вот, — вздохнул Ветер, — катаюсь я, а они думают — поземка. Плохо быть невидимкой.

Досада его тут взяла. Сперва он даже хотел обидеться и убежать куда-нибудь в степь, но потом решил:

— Останусь здесь. Пусть они считают, что это поземка. Но я-то точно знаю, что катаюсь-то я, Ветер, а поземка, она так просто со мной бегает, следы мои снежком припудривает, чтобы никто не увидел, какие они у меня.

И остался Ветер с ребятишками на речке. И до позднего катался по льду с ними, хоть они его и не видели.

КУКУШКИНЫ СЛЕЗКИ

Было это давно, так давно, что кроме старой Вороны, никто уже и не помнит, когда это было. Прилетела в наши леса из неведомых стран Кукушка, серенькая, молоденькая, с симпатичными глазками. Была весна, птицы вили на деревьях гнезда. Решила свить себе гнездо и Кукушка.

Долго летала она по лесу, выбирала красивое дерево. Выбрала березу, прямоствольную, упругую. Свила среди ее ветвей гнездо из тоненьких прутиков, выстелила дно его пухом. Примерилась, осталась довольна: удобное гнездо получилось, хорошо в нем будет птенцов высиживать. И положила в него четыре яичка.

— Выведу птенцов и буду жить большой семьей, — сказала сама себе Кукушка и села на яички.

День посидела на них, другой, скучным ей это занятие показалось. Задумалась Кукушка: сейчас вот она на яичках сидит, потом, когда вылупятся птенцы, кормить их надо будет. И так день за днем, неделя за неделей — ни полетать, ни порезвиться.

— Нет, я не такая дура, чтобы молодость свою в гнезде просидеть. Детей иметь хорошо, но лучше их иметь уже взрослыми, чем самой выращивать.

С этими словами выпрыгнула Кукушка из гнезда, взяла яичко и полетела с ним по лесу, прикидывая кому бы его подложить. Увидела гнездо Кобчика. У Кобчика в гнезде пять яичек.

«Ничего не сделается с его женой, если она посидит на шести», — рассудила Кукушка и, когда отлучилась на минутку из гнезда жена Кобчика, подложила ей в гнездо свое яичко и полетела за другим. Его она подсунула в гнездо Жулана.

Так одно за другим и разнесла Кукушка по чужим гнездам свои яички и летала по лесу довольная: выведутся ее кукушата, соберет она их возле себя и будет жить с ними большой семьей.

Весело провела Кукушка весну. То, бывало, уговорит сизого Голубя соловьев с ней на зорьке послушать, то затеет с красавцем Удодом игру в пятнашки, то улетит к Лысой горе поглядеть, как цветут тюльпаны.

Лето у Кукушки тоже было веселым. Не скучала она. О птенцах за весну и лето и не вспомнила ни разу.

Осень пришла.

Птицы шумными стаями кружили над лесом, готовили птенцов к отлету. Все были заняты серьезным делом, играть больше с Кукушкой никто не хотел, и она почувствовала себя одинокой. Грустно ей стало, и решила Кукушка отыскать своих детей и полетела по гнездам, куда весной подложила свои яйца, но гнезда были пусты! Кукушка заглядывала в темные дупла, звала:

— Детики мои?

Прислушивалась, но никто не откликался на ее зов. Она летела дальше, снова звала и снова прислушивалась. Один раз в огромной стае ей повстречался взрослый Кукушонок. Она подлетела к нему, сказала радостно:

— Здравствуй, сынок. Я — твоя мама.

— Нет, — сказал Кукушонок, — вон мои папа с мамой.

И он указал на Кобчика и его жену.

Это был ее сын, но его вырастили другие, и он не признал ее своей матерью. Кукушка почувствовала себя еще больше одинокой и полетела над лесом, скликая своих потерянных детей:

— Ку-ку! Ку-ку!

Звала долго, тоскливо:

— Ку-ку! Ку-ку!

Но никто из ее птенцов не знал ее голоса, и никто на него не отозвался. Птицы уже потянулись к югу. Вокруг было тихо, печально. И увидев, что она осталась совсем одна, Кукушка заплакала. Она летала по лесу и плакала. И там, где падали на землю ее горячие слезы, выросли на следующую весну алые цветы, которые стали зваться Кукушкины слезки.

КОРАЛЛОВЫЙ ОСТРОВ

Далеко отсюда, в океане, лежит остров. День и ночь бегут к нему со всей земли волны, чтобы удариться о скалы, всплеснуться радостно и отойти, дать возможность другим волнам всплеснуться и тоже удивиться неожиданной красоте.

Когда-то давно на этом месте, где лежит теперь этот зеленый, в цветах и птичьем щебете остров, была только вода и гуляли волны.

Но однажды приплыл сюда маленький Полип. Он приклеился ко дну океана и сказал:

— Я создам здесь коралловый остров.

Не больно кто поверил ему: мало ли хвастунов на свете... А Полип осмотрелся и построил себе коралловое гнездышко.

— Вот так всегда и бывает, — сказала скользкая Медуза. — Обещался построить остров, а сам прежде всего о своем гнезде позаботился.

— Прежде чем что-то строить, — сказал Полип, — нужно где-то жить.

И понадежнее укрепил свое гнездышко. От него родились другие полипы. И еще. И еще... Они создали куст кораллов, и родили еще много-много полипов. Куст разросся в коралловое дерево, дерево в целую колонию кораллов.

А полипы рождались и рождались, и строили, и строили свои коралловые гнездышки.

Проходили сто, тысячи, миллионы лет.

Одни полипы рождались и строили коралловые гнездышки, другие умирали и гнездышки их уже никто не занимал: рождающиеся строили свои.

Гнездышко к гнездышку лепили они год за годом, век за веком — миллионы лет, а Океан покачивался себе в огромной чаше и ни о чем не думал. Но однажды он увидел, что в нем растет остров, и удивился:

— Откуда он взялся? Здесь же ничего не было.

— Не было, а теперь будет, — отозвались из коралловых гнездышек крошки полипы. — Мы строим его.

— Но где вы взяли такие чудные краски, которыми так ярко разрисованы ваши гнездышки? И где вы взяли все то, из чего строите этот коралловый остров?

— Все это было в тебе, — сказали полипы, — все это твое, только оно было разбросано, растворено в тебе, а мы отцедили, собрали его и, видишь, это уже — остров. Он пока под водой, но мы нарастим его, сделаем настоящим островом.

И сделали.

Не было в океане острова, а теперь он был. К нему прилетели птицы. Волны и ветер прикачали к его берегам семена трав, цветов и деревьев. Остров ожил, зазеленел. Со всех концов земли бегут к нему волны, чтобы взглянуть на него и, возвратившись в свои края, рассказать, что видели.

Волны прибегают и всплескиваются:

— Вот это да!

А Океан, довольный, огромный, покачивается в своей чаще, говорит им:

— И в других океанах и морях есть много прекрасного, только оно разрознено, растворено в них, а если эти крупицы чуда отцедить, собрать воедино, получится такой же, как у меня, коралловый остров.

Так говорит Океан, а волны от его острова, как лучи от солнца, бегут во все концы земли, чтобы рассказать, что видели. Выйдите на берег моря, прислушайтесь, о чем говорят, накатываясь на песок, волны, и вы узнаете, что они прибежали издалека и рассказывают о том, как в пустыне морей и океанов рождаются коралловые острова.

БОНД АРЕНКО Владимир Никифорович.

«Как медведь блоху перехитрил». Сказки.

Авторское издание.

Художники: В. Медведев, В. Пашкевич, В. Панидов.

Корректор Н. Н. Торонова.

Сдано в набор 10.03.95г. Подписано в печать 20.03.95 г.

Формат бумаги 60x84 1/16 д. л. Гарнитура Новогазетная. Русская.

Печать офсетная. Печ. листов 4. Тираж 3.000 экз. Заказ № 459.

Чапаевское полиграфическое объединение

г.Чапаевск, ул. Ленина, 66

Оглавление

ОДНАЖДЫ СЛУЧАЙ БЫЛ

НЕ КАК ВСЕ

ЗАЯЧИЙ ПЛЕТЕНЬ

ПОДВЕЛ СЕЛЕЗЕНЬ ГУСЯ

ТРИ ОРЕШКА

КАК ПРОХОЖИЙ ДРУГОМ СТАЛ

ТАЙНА

СПАСЛА МЫШКА СУСЛИКА

САМОЕ ГОРЬКОЕ

ЗАМАРАШКА

ВСЛУХ И ПРО СЕБЯ

ОТНЕСЛА БЕЛКА СТРАХ БЕЛКЕ

КТО СЕКРЕТ ВЫДАЛ

ПОДАРОК БАРСУКА

ЗАЯЧЬЯ УХА

КАК МЕДВЕДЬ БЛОХУ ПЕРЕХИТРИЛ

ПЕС

О ПНЕ И ЕЖИКЕ

САМ СЕБЯ БЕЛЬЧОНОК ВЫДАЛ

ЗАЯЧЬЯ НЕДЕЛЯ

ПРИШЛА К МЕДВЕДЮ СТАРОСТЬ

ШЕСТОЕ ЯИЧКО

КОМУ СНИЛСЯ ЕЖИК

ВСЕ ЕЩЕ ИЩЕТ ЛИСА

НАВЕСТИЛ МЕДВЕДЬ ДРУГА

ХОДИЛ МЫШОНОК ИЗВИНЯТЬСЯ

КАТАЛСЯ НА РЕЧКЕ ВЕТЕР

КУКУШКИНЫ СЛЕЗКИ

КОРАЛЛОВЫЙ ОСТРОВ