Хранить вечно [Николай Владимирович Козлов] (fb2) читать онлайн

Хранить вечно

Памяти жены, друга Ольги

ОТ АВТОРА

С 1947 года я вынашивал замысел книги о необыкновенной судьбе Эдуарда Петровича Берзина. Это ему принадлежит видная роль в раскрытии «заговора послов» и подавлении левоэсеровского мятежа в 1918 году. Он в 1929—1931 годах руководил Вишерстроем на Северном Урале, а в 1932—1937 годах был первым директором Дальстроя.

Интересовали меня и друзья Эдуарда Берзина — такие же, как он, солдаты революции, чекисты и его многочисленные соратники, которые помогали осваивать золотую Колыму.

Чтобы собрать материал и написать документальный роман, восстановив исторические события и сохранив все без исключения подлинные имена действующих лиц, я изучал документы архивов Москвы, Риги, Магадана, разыскивал оставшихся в живых друзей Берзина.

Для этого я должен был пройти по следам главного героя.

Те, кто знал Берзина, поделились со мной воспоминаниями, фотодокументами и другими материалами. Эти люди стали моими соавторами. Всех их сердечно благодарю. Без них роман никогда не был бы написан.

Особую признательность хочу выразить оказавшим мне самую ценную помощь в собирании материалов генерал-майору В. С. Белоконеву и полковнику В. Ф. Кравченко, Я. Я. Буйкису (Шмидхену), соратнику Э. П. Берзина по ВЧК, вдове Э. П. Берзина — Э. Я. Берзиной и дочери М. Э. Берзиной, соратникам Э. П. Берзина по революции и гражданской войне, старым большевикам Я. Д. Янсону, кандидату исторических наук Я. Я. Кайминю, Р. К. Балыню, чекисту Я. Ю. Клявину, полковнику в отставке Г. А. Матсону, вдове Р. А. Апина З. Я. Драудинь, журналистке Л. К. Либис, ветерану гражданской войны Ю. Я. Балодису, соратникам и друзьям Э. П. Берзина по Вишерстрою и Дальстрою — О. Н. Ханикаевой (Алмазовой), Е. М. Раппопорту, Э. С. Лейзеровой, Б. А. Абрамовичу, В. П. Дунаевскому, И. Л. Соловейчику, А. П. Васьковскому, Н. Н. Кречетову, Д. С. Соколовскому, Ю. А. Одинцу, Б. И. Вронскому, А. И. Геренштейну, И. Е. Кочневу, Н. Д. Туркестановой (Истоминой), М. Г. Вознесенской, Т. В. Билибиной, М. Я. Круминь, А. Н. Мордухай-Болтовской, И. Н. Беляевой-Казанли, П. Д. Филипецкой, а также кандидату исторических наук Н. А. Жихареву.

Сожалею, что лишен возможности перечислить всех, кто прислал взыскательные отзывы о главах романа, опубликованных в разных периодических изданиях в 1962—1974 годах.

Не могу не отметить огромной помощи в работе над рукописью, которую я получил от литературоведа О. С. Резника, старшого научного сотрудника Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Н. М. Лебедева, специального корреспондента редакции «Правды» П. И. Мельникова, писательницы Е. В. Леваковской.

Представляя свой труд на суд читателей, я отдаю себе отчет в том, что самыми строгими судьями станут, конечно, те, кто участвовал в описываемых событиях. Они не потерпят фальши и искажения. Каждый из них будет тщательно следить, чтобы рамки домысла строго ограничивала историческая правда. К чему я и стремился.

Автор.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава ПЕРВАЯ

1

В Хамовнических казармах ничто не нарушало железного распорядка боевой подготовки. Утром — строевые занятия со всем артиллерийским дивизионом. Хоть и надоела муштра с вышагиванием по плацу, но от нее никуда не денешься. Выкатывались орудия для стрельбы прямой наводкой и из-за укрытий. Тренировались в быстроте и точности наводки, и командир дивизиона неумолимо требовал повторять каждый день одно и то же…

И снова артиллеристы в недавнем прошлом прапорщика Эдуарда Берзина возвращались к осточертевшим учениям. Одни и те же движения… Много часов, много дней и ночей подряд… Пока все не станет привычным до автоматизма.

Каждый раз, когда артиллеристы выкатывали орудия, к Девичьему полю собирались любопытные. Одни с сочувствием, другие злорадно наблюдали, как наводчики, заряжающие, замковые, ездовые, напрягаясь, толкали неуклюжую тяжеловесную трехдюймовку.

Под взмокшими, выгоревшими на солнце гимнастерками бугрились мускулы. У тяжелых орудийных колес с трудом переступали ноги в запыленных сапогах, и пушка безостановочно двигалась, громыхая по булыжной мостовой, будто ее тянула упряжка коней.

Тяжело шагая рядом с артиллеристами, Эдуард Берзин видел напряженные лица, слышал, как вдогонку с тротуара неслись возгласы:

— Тоже вояки! Эти много не навоюют…

— Превратили солдат в лошадей… Чего ж еще ждать от большевиков!

— И сам командир впрягся! Ни тпру, ни ну! Хе-хе? «И-эх, дубинушка, у-ухнем!»

— Погубили Россию… Продали немцам…

Так повторялось каждый день, когда дивизион выходил на учения. Самыми ядовитыми, точно змеиный укус, были реплики буржуев и бывших царских офицеров, живших по соседству со штабом дивизиона, рядом с казармами. Учения проходили на их глазах.

Отвечая на злобные насмешки, стрелки огрызались, не стесняясь в выражениях. И может потому, что достоинство командира дивизиона не позволяло распускать язык, больнее, чем кого-либо, жалили насмешки именно Берзина. Но он и виду не подавал, что это его трогает.

Прошло немногим больше двух месяцев, как сформировался первый легкий артиллерийский дивизион Латышской советской стрелковой дивизии, и многого, очень многого не хватало. Удалось пока укомплектовать только первую батарею. Новобранцы два месяца назад не знали, кате подойти к пушке. Совсем не было опытных командиров. Их искали с помощью объявлений в газетах. Предметом мечтаний оставались приборы для корректировки огня. На весь дивизион ни одной лошади…

А время торопило. Шел 1918-й. Уходили на Восточный фронт воевать против белочехов наскоро сформированные полки, батальоны и дивизионы. И в любой день Берзин мог получить приказ о выступлении.

Июль принес в Москву дни смутной, нарастающей тревоги. В воздухе запахло гарью. То тут, то там вспыхивали пожары. Второго весь день горели и сотрясались взрывами подожженные неизвестной рукой железнодорожные склады и пакгаузы станции Симоново. С утра над столицей висело мрачное дымное облако, и солнце тонуло в нем, багровое, зловещее, точно перед затмением.

Ночами на улицах внезапно возникали перестрелки: красноармейские патрули схватывались с налетчиками и анархистами. А потом наступала настороженная тишина. Чувствовалось, что это ненадолго. Глухо, как артиллерийская канонада, над городом погромыхивал дальний гром, надвигалась гроза…

6 июля Эдуард Берзин пришел в штаб дивизиона, как обычно, рано утром. Там его уже ждал председатель фракции большевиков — артиллерийский наблюдатель Ян Янсон.

Он сначала дал Берзину копию приказа начальника дивизии Вациетиса командиру первой латышской бригады Дудыню.

На листке папиросной бумаги прыгали машинописные строки (видно, машинка была изрядно потрепана, а писарь спешил и нервничал).

Вверенной Вам бригаде быть в полной боевой готовности впредь до особого распоряжения. Красноармейцам из частей никуда не отлучаться. Исполнять приказы только те, которые подписаны, кроме начальников, одним из комиссаров — Петерсоном или Дозитом.

— А теперь полюбуйтесь, Эдуард Петрович, — Янсон протянул Берзину листовки, пахнущие свежей типографской краской. — Кто-то разбросал сегодня ночью в казармах. Знать бы кто!

Худощавое смуглое лицо Янсона казалось взволнованным. Он нервно пощипывал коротко подстриженные усики.

Одни листовки утверждали, что большевики продали Латвию немецким баронам. Другие призывали латышских стрелков в решающий час присоединиться к тем, кто с оружием в руках восстанет «против узурпаторов власти, за подлинно народную революцию».

— Это работенка левых эсеров, — сказал Янсон. — В последние дни в казармах распоясались их агитаторы. Фракция большевиков требует, чтобы вы срочно приняли меры.

— Хорошо! — Берзин взглянул на подтянутого, стройного Янсона. — Распоряжусь. Надеюсь, большевики разъяснят стрелкам правду.

Хотя Янсон, когда считал необходимым, вмешивался в действия командира дивизиона, Берзин не чувствовал никакого ущемления своих прав.

Янсон и другие большевики с подпольным партийным стажем помогали беспартийному командиру поддерживать твердый порядок. Они доверяли бывшему офицеру, видели в Берзине своего человека, которому недоставало лишь политической закалки. Но какая-то натянутость все-таки существовала, и Берзин подмечал косые взгляды некоторых стрелков-коммунистов, особенно на строевой подготовке.

Утром вместе с Янсоном Берзин отправился на занятия в первую батарею, которой командовал Сакенфельд. Учебный день начался, как всегда. Когда после строевых занятий выкатили орудия на плац, из окон соседних домов понеслась по обыкновению отборная ругань:

— Нашлись герои, мать вашу… Предали родину… На московских улицах не отыграетесь!

— Лодыри, босяки латышские, чтоб вам!..

— Христопродавцы, душегубы, растуды нашу Лифляндию!..

— Рвань костлявая… Расею-то, Расею-матушку погубили, нехристи окаянные!

Последние слова, взвизгнув, выкрикнула старуха в черном платке монашки. Свесившись из окна второго этажа и чуть не выпав оттуда, она проворно выплеснула на голову рослого стрелка мутные помои с картофельной шелухой. Стрелок, побагровев от стыда, обиды и гнева, рванул с плеча винтовку.

— Прощайся с жизнью, старая карга!

Голос срывался, будто солдат задыхался от острой боли. Приложившись, он направил ствол на старуху. Лезвие штыка застыло в воздухе.

Берзин мигом перехватил ствол, и винтовка оказалась в его руках. Брови командира сдвинулись. В глазах загорелся гнев.

— Отставить!

Берзин сурово мерил взглядом стрелка, а тот смотрел на него исподлобья. На впалых щеках командира прыгали тугие желваки. Не узнать было в этот момент всегда уравновешенного человека.

В окнах притихли, наблюдая, что произойдет дальше.

— Кругом! — скомандовал Берзин. — В казарму — шагом марш!

Стрелок, судорожно повернувшись, зашагал назад. Острый кадык тощей шеи заходил ходуном. И прежде чем он успел отойти, Берзин услышал клокочущее:

— Золотопогонник!

Берзин повернулся к замершим у орудий стрелкам и ровным, чуть глуховатым голосом, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Красная Армия с безоружными не воюет!

Потом он, улыбнувшись, погрозил пальцем старухе в черном:

— А ты, бабуся, веди себя посмирнее. Мои орлы ненароком могут из винтовки по тебе пальнуть… Могут и из пулемета, а то и из пушки. Так-то!

Во всех окнах воцарилось молчание.

— Закрыть окна! — зычно крикнул Берзин, выждав несколько секунд.

Приказ выполнили с неожиданной быстротой.

Батарея вновь двинулась по направлению плаца. Рядом с артиллеристами размеренным шагом шел командир дивизиона, подтянутый, широкоплечий, рослый — на голову выше многих стрелков. Он снова был внешне спокоен, на ходу поглаживал каштановую бородку, и красная звездочка на фуражке весело светилась под солнцем.

…В то утро Карл Петерсон находился на заседании V съезда Советов. Здание Большого театра, где собирался съезд, двойной цепью окружили латышские стрелки. Съезд проходил бурно.

Петерсон взволнованно слушал, как лидер партии левых эсеров Мария Спиридонова, маленькая истеричная женщина, яростно нападала на Ленина, грозила с трибуны крохотным сухим кулачком, истошно требуя отказаться от Брестского мира. На ее щеках горели багровые пятна. Обычно прилизанные волосы растрепались, а пучок алой гвоздики на темно-синем платье давно увял.

Спиридонову дружно криками с мест и выступлениями с трибуны поддерживали другие левые эсеры. Ленин спокойно, очень спокойно слушал и только покачивал головой. Потом он взял слово и по пунктам ответил не в меру крикливым оппонентам, камня на камне не оставив от их доводов и возражений.

Уже вечерело, когда в штаб дивизиона пришел встревоженный Петерсон и, запершись с Берзиным и Янсоном в тесной комнатушке, рассказал:

— Левые эсеры, сотрудник ВЧК Блюмкин и назвавший себя председателем революционного трибунала бывший фотограф ЧК Андреев сегодня около трех дня выстрелами из револьвера и бомбой убили германского посла Мирбаха. Они вызвали графа на переговоры, предъявив мандат с поддельной подписью Дзержинского и гербовой печатью ВЧК. Мандат выдал заместитель председателя ВЧК — левый эсер Александрович.

Комиссар дивизии подкрутил торчащие пиками усы и продолжал:

— Провокаторы скрылись в особняке Морозова в Трехсвятительском, в штабе чекистского отряда особого назначения, которым командует левый эсер Попов. Феликс Эдмундович из германского посольства сразу поехал туда с тремя чекистами. А оттуда не вернулся. Начался мятеж левых эсеров против Советской власти, заранее запланированный и подготовленный их Центральным Комитетом.

Прошьян, Камков, Карелин и другие члены левоэсеровского ЦК, руководящие мятежом, окопались в отряде Попова. Почти одновременно начался мятеж правых эсеров и террористов Савинкова в Ярославле.

Петерсон нахмурился. Лицо его стало суровым и непроницаемым.

— В Москве введено осадное положение. Во всех районах формируются вооруженные коммунистические рабочие отряды. Съезд Советов прервал работу… Разоружены и задержаны все делегаты от партии левых эсеров во главе с Марией Спиридоновой. Они объявлены заложниками.

— А что с Дзержинским? — осторожно перебил Берзин.

— Не знаю, — ответил Петерсон. — Судьба Дзержинского и его спутников до сих пор неизвестна. Конечно, когда он поехал в отряд, нельзя было заподозрить измену. Вероятно, их схватили и…

Петерсон не договорил, только его худое лицо побледнело.

— Мятежники стремятся собрать побольше сообщников и захватить власть, — добавил комиссар. — Они арестовали председателя Моссовета Смидовича и заместителя председателя ВЧК Лациса. Ленин возложил на начдива Вациетиса командование всеми вооруженными силами Московского гарнизона, которым предстоит подавить мятеж прежде, чем ему на помощь придут восставшие чехословаки с Волги и из Сибири.

Комиссар сжал кулак и с силой, которую трудно было угадать в тщедушном теле, опустил на стол.

— Сегодня к ночи ждите боевой приказ начдива, — предупредил Петерсон. — Он сейчас у Ленина. Докладывает обстановку и план ликвидации мятежа. Распорядитесь усилить караулы. Как только получите приказ, всех поднять по боевой тревоге и немедленно выступить. Хорошо, что из дивизиона никто не отпущен за город праздновать Янов день. Действовать решительно! Помните, что говорил Дзержинский: главное — быстрота, натиск и еще раз натиск. А сейчас — спать! Без всяких разговоров — спать, спать и спать! Когда понадобится, вас разбудят.

Петерсон ушел. Но ни Берзин, ни Янсон так и не сомкнули глаз.

Обстановка накалялась. У Покровки, Чистых прудов, Мясницких, Пречистенских и Петровских ворот, вблизи от Кремля тревожной дробью рассыпались пулеметные очереди. За Курским вокзалом поднимались столбы черного дыма. Горели какие-то склады…

2

Как только весть об убийстве Мирбаха дошла до Кремля, Ленин позвонил Дзержинскому и потребовал самого тщательного расследования. Потом он больше часа говорил по прямому проводу с советским полпредом в Берлине.

Владимир Ильич стоял у аппарата и быстро диктовал телеграфисту. То были лаконичные, решительные указания полпреду, что следует предпринять в связи с убийством Мирбаха. Диктуя, Ленин следил за каждым словом, отпечатанным на телеграфной ленте, и часто посматривал на часы, вынутые из жилетного кармана.

Время летело, а Дзержинский молчал. Еще до расследования Владимир Ильич был убежден, что убийство Мирбаха — дело рук левых эсеров. Дзержинский не только установит, где скрылись убийцы, но и выяснит ответственность Центрального Комитета левых эсеров и всей их партии за этот террористический акт.

Время бежало с непостижимой быстротой, принося новые тревожные сообщения. И в считанные секунды Ленин принимал решения.

Позвонил Петерс. Голос заместителя председателя ВЧК был глуховатым, с заметной хрипотцой, но твердым.

— Владимир Ильич! Левые эсеры арестовали Дзержинского, захватили почтамт и телеграф. Повсюду рассылают воззвания. В городе расставлены их патрули — ни пройти, ни проехать!

— Поставьте под ружье всех чекистов — и к Кремлю! — приказал Ленин. — Незаконные патрули арестовать!

— Слушаюсь, Владимир Ильич, — четко сказал Петерс.

Вскоре стало известно, что в руках левоэсеровских боевых дружин оказался весь район Покровки, Чистых прудов, Мясницких и Красных ворот и что все эти действия, связанные одной цепочкой с убийством Мирбаха, входят в план заговора, утвержденный ЦК партии левых эсеров еще 24 июня. Ленин без колебаний предложил Свердлову арестовать левых эсеров — делегатов съезда Советов прямо в Большом театре и поставить перед коммунистической фракцией съезда вопрос об экстренных мерах для подавления восстания.

— Медлить с разгромом восстания нельзя ни секунды, — сказал Ленин Свердлову. — Мы теперь на волосок от войны с Германией.

И уже было вызвано в Кремль военное руководство. И уже рассылались подписанные Лениным телефонограммы во все районы Москвы. Предлагалось провести мобилизацию коммунистов и призвать массы рабочих к немедленному разгрому мятежников.

Время ускоряло свой бег, и Ленин в потоке нарастающих событий отдавал распоряжения одно за другим. А Бонч-Бруевич все звонил в штаб мятежников, чтобы узнать о судьбе Дзержинского и от имени Ленина предупредить заговорщиков, что за гибель Феликса Эдмундовича и других арестованных изменники ответят.

Из штаба Попова хриплый голос кричал в трубку:

— Это от Ленина? Очень хорошо. Так знайте: мы арестовали и Дзержинского, и Смидовича, и Лациса, и других и не выпустим их, пока не освободят Марию Спиридонову и всех наших людей, которых задержали на съезде. Мы доберемся и до Ленина, и он станет таким же заложником, как Дзержинский.

— Кто говорит? — спросил управляющий делами Совнаркома.

— Член ЦК партии левых эсеров, — уклончиво ответил голос, и телефонная трубка звякнула о рычаг.

Ленин вызвал к себе Подвойского, начальника Латышской дивизии Вациетиса, комиссара Петерсона и чрезвычайного комиссара дивизии Данишевского.

Подвойскому, явившемуся первым, он тут же предложил стягивать все силы к Кремлю.

— Сколько у нас в распоряжении активных штыков? Какими силами располагаем? — спросил Ленин.

— Маловато, Владимир Ильич, — ответил Подвойский. — Сейчас уже под рукой Латышская дивизия. Но из первого полка остался всего лишь один батальон. Остальные — в Нижнем. Из второго полка налицо также один батальон — стоит в летнем лагере на Ходынке. Остальные — в Рыбинске, Пензе и на станции Митино. Батальон третьего полка — в Калуге. Еще около батальона — с эшелонами золотого запаса в пути из Москвы в Казань. Четвертый полк — на Восточном фронте, сражается против белочехов. Пятый — в Бологом, шестой — в Петрограде, седьмой — в Великих Луках, восьмой — в Вологде, девятый охраняет Кремль.

Большая надежда у меня на первый легкий артиллерийский дивизион. Командует им отличный молодой командир Берзин. Но дивизион еще полностью не укомплектован — всего восемь трехдюймовок. Это вся артиллерия, которую можем пустить в ход. Есть еще инженерный батальон и связисты. Можно срочно вызвать из Павлова-Посада конницу Латдивизии.

— Вызывайте! Все соберите в один кулак… А кто это так разбросал части Латышской дивизии накануне мятежа?

— По личному распоряжению Троцкого, Владимир Ильич, — сообщил Подвойский.

— Более чем странно, — заметил Ленин, нахмурившись. — А вы куда смотрели?

— Не подумал, что так может случиться, Владимир Ильич.

— У них части наготове, а мы с вами ничего под рукой не имеем… Они подняли мятеж, а для нас это — гром среди ясного неба!

Пришли Петерсон и Данишевский. Ленин посмотрел на часы:

— Опаздываете! А положение хуже некуда! Прошьян с отрядом захватил почтамт и рассылает по стране антисоветские воззвания. А у нас реальной силы нет, чтобы справиться с мятежниками. Положение прескверное. Скверное и глупое!

— Реальная сила у нас есть, Владимир Ильич, — твердо заявил Петерсон.

— Кто же это?

— Латышские стрелки, хоть их и мало.

— Готовы ли они выполнить приказы правительства?

— Дивизия разбросана, — сказал Петерсон, подавляя душивший его кашель. — Мы можем выставить примерно тысячу стрелков, восемь орудий, дюжину пулеметов.

— Мало! — воскликнул Ленин. — У противника две тысячи штыков, эскадрон кавалерии, восемь орудий, четыре броневика, полсотни пулеметов…

— Суворов говорил: «Воюют не числом, а уменьем…»

— Главное сейчас не в этом. На нашей стороне — правда, моральное преимущество. И мы должны разгромить шайку предателей. Авантюристы получат по заслугам… А вам надо бы подлечиться, Карл Андреевич, — заметил Ленин. — Вот кончится эта история — и марш на лечение!

Затем, резко вернувшись к прежней теме, Владимир Ильич спросил:

— Скажите, Карл Андреевич, каково ваше мнение о начальнике Латдивизии полковнике Вациетисе? Только без скидок на дружбу, прямо, по-большевистски. Можем ли мы поручить ему руководить разгромом мятежников? Подумайте, прежде чем ответить.

— Можем доверить, — без колебаний заверил Петерсон. — Это опытный, смелый, а главное, преданный нам командир, проверенный мною и комиссаром второй латбригады Апиным еще до революции и во время революции, на Рижском фронте.

— А ваше мнение? — обратился Ленин к Данишевскому.

Тот ответил твердо:

— Согласен с Карлом Андреевичем. У Вациетиса огромный авторитет среди латышских стрелков. Безусловно преданный нам, первоклассный военспец.

— Хорошо! Действуйте. С Вациетисом я переговорю лично.

Около полуночи в кабинет Ленина вошел коренастый, наголо бритый человек в военной форме и представился, прищелкнув каблуками сапог так, что звякнули шпоры.

— Ну, как товарищ Вациетис, выдержим до утра? — спросил Владимир Ильич.

Начальник дивизии с минуту поколебался.

— Наши войска еще полностью не собраны, товарищ Ленин, — сообщил он. — Ночная атака невозможна. Решительные действия начнутся только на рассвете… Хотя наши войска пока и не собраны, но положение можно считать прочным. В наших руках Кремль. Он неприступен для заговорщиков.

— А латышские стрелки не поддадутся левоэсеровской агитации?

— Латышские стрелки стоят за мир и возобновления войны с Германией не желают. Они останутся верными большевикам.

— Итак, вы считаете наше положение вполне прочным?

— Точно так! Прошу разрешить приехать с более подробным докладом через два часа.

Ленин посмотрел на часы.

— То есть в два часа ночи? Буду ждать вас. — Ленин крепко пожал Вациетису руку.

Ленин распахнул окно и выглянул на улицу. Деревья скрипели под ветром, моросил мелкий косой дождь.

Закрыв окно, Владимир Ильич отодвинул так и не выпитый стакан чаю и набросил на себя пальто.

— Куда ты ночью? — тревожно спросила Надежда Константиновна. Ее веки припухли и покраснели от бессонницы.

— Пойду на полчасика. Посмотрю караул на кремлевской стене. Спи, Надя!

И он ушел, быстро шагая по коридору. Было слышно, как стремительно захлопнулась дверь. Ленин не сомневался в точности докладов наркома юстиции Стучки, Данишевского и Петерсона, но решил сам проверить настроение латышских стрелков. Ему хотелось посмотреть, как стрелки девятого латышского полка несут в Кремле караульную службу.

…Стрелок Приеде, изо всех сил стараясь не задремать, стоял на стене под дождем и вглядывался в зябкую ночную темноту. На площади было тихо. Вдруг неожиданно он увидел: какая-то темная фигура в кепке и пальто внакидку стремительно поднимается по лестнице на стену.

— Стой, кто идет? Стрелять буду! — крикнул Приеде.

— Председатель Совнаркома Ленин, — послышался голос с лестницы.

Приеде сразу узнал Владимира Ильича и опустил винтовку.

— Ну, как себя чувствуете? — спросил Ленин.

В это время на крик Приеде прибежали еще несколько стрелков. Они с недоумением смотрели на Владимира Ильича.

— Чувствую себя отлично, — сказал Приеде.

— Лучше некуда! — добавил кто-то из темноты.

— А что думаете об эсеровском мятеже?

— Недовольны, что держат нас без дела… — в один голос заговорили стрелки.

— Так, так… Оч-чень хорошо! — с расстановкой произнес Ленин. — Недовольны, значит? Что ж, обещаю вам немедленно помочь. Дело будет. И жаркое дело!

В этот момент один за другим грохнули три пушечных выстрела. Затем раздались взрывы внутри Кремля.

— Они стреляют по Кремлю, товарищ Ленин! Немедленно спускайтесь со стены! — воскликнул Приеде.

Но Ленин спокойно стоял рядом со стрелками. Его упрашивали уйти, а он говорил, что раз они ничего не боятся, то ему положено бояться меньше, чем им, потому что он — начальство, а начальство никогда не имеет права нервничать.

— Если кому-нибудь здесь снесет голову, — возразил Приеде, — это не столь уж важно: нас много. А вы у нас один.

Но Ленин не уходил.

Приеде решил схитрить.

— Товарищ Ленин! Вы пообещали нам немедленно помочь, а сами стоите и время теряете. Лучше скорее идите выполнять свое обещание — пустить нас в дело вне стен Кремля…

Этот довод подействовал на Владимира Ильича. Он спустился со стены, зашел в комендатуру и приказал коменданту Кремля Малькову:

— Снимите стрелков с постов на стене. Замените другими. А из этих создайте особый отряд и пошлите с боевой задачей: выбить левых эсеров из здания почтамта.

Ленин вернулся домой. Не было еще и часу ночи.

Надежда Константиновна по-прежнему не спала, поджидая его. Она снова принесла стакан горячего чаю.

— Выпей! Очень прошу тебя!

Надежда Константиновна знала, что сегодня Владимир Ильич не будет спать…

Она задремала, не раздеваясь, укрывшись пледом. За окном моросил дождь. Ленин все шагал и шагал, посматривая в мокрые, темные окна.

Без пяти два Владимир Ильич стремительно вышел в коридор.

В приемной ожидал Вациетис. Вместе с ним пришел Подвойский, который остался в комнате секретариата.

Ленину хотелось потолковать с Вациетисом с глазу на глаз.

— Докладывайте! — нетерпеливо сказал Владимир Ильич.

Достав густо исписанные и собранные в стопочку, как игральные карты, листки, Иоаким Иоакимович заговорил, поглядывая на свои заметки.

Ленин лишь изредка прерывал, уточняя детали операции.

— Артиллерию на прямую наводку? Что она при этом успеет сделать?

— Разогнать левых эсеров и обратить их в бегство лучше всего прямым артиллерийским огнем. Берзин с этим справится. Он выдвинет орудия как можно ближе к резиденции левоэсеровского ЦК и наведет пушки так, чтобы бить прямо по окнам особняка Морозова.

В заключение Вациетис заверил:

— Не позже двенадцати седьмого мы будем полными победителями в Москве!

— Спасибо, товарищ Вациетис. Вы меня очень обрадовали, — ответил Владимир Ильич. — А командиру артдивизиона Берзину передайте от моего имени: орудия — на прямую наводку. А как все-таки думаете, не поддадутся латышские стрелки агитации заговорщиков?

— Это исключено.

— Значит, вы уверены, что до двенадцати ликвидируем мятеж? — переспросил Ленин.

— Так точно!

— Пойдемте-ка вместе поужинаем или позавтракаем, уж и не знаю, как это теперь лучше назвать, — пошутил Ленин, взглянув на часы.

Они вышли в секретариат.

Словно угадав мысли Ленина, Подвойский протянул полбуханки хлеба, которую держал в руках.

— Не хотите ли хлеба, Владимир Ильич?

— Хотим! Очень хотим! Мы оба чертовски проголодались.

Ленин взял хлеб и отломил половину Вациетису. Оказалось, никто из них не ужинал, а Вациетис и не обедал.

3

Ночью со Знаменки, 10, из штаба дивизии, примчался связной с запечатанным пакетом. То был приказ, подписанный Вациетисом, Данишевским и начальником штаба дивизии.

По приказу частям дивизии следовало к четырем утра 7 июля сосредоточиться в исходных пунктах — у храма Христа Спасителя, на Страстной площади и у Покровских казарм.

Командиру первой латышской бригады Дудыню предписывалось до двух часов объехать и вывести полки на тактические рубежи.

Первому полку, состоявшему в тот момент из одного батальона с четырьмя пулеметами, и приданному ему первому дивизиону легких орудий из одной батареи приказывалось нанести контрудар противнику в районе дислокации его штаба, начав наступление с Варварки по Большой Ивановской и Большому Трехсвятительскому переулку.

В приказе отмечалось, что мятежники, укрепив штаб в доме Морозова баррикадами и проволочными заграждениями, при поддержке артиллерийского огня продвигаются к Кремлю.

Берзин быстро отчеркнул красным карандашом тот пункт приказа, где говорилось о действиях батареи легкого артиллерийского дивизиона, и протянул бумагу Янсону:

— Мы, Ян Давыдыч, на направлении главного удара. На огневую позицию два орудия придется выкатить на руках и бить только с близкой дистанции прямой наводкой… Остальным орудиям стрелять по угломеру и уровню. Нельзя допустить, чтобы в центре города вспыхнули пожары от снарядов.

Янсон извлек из пакета папиросную бумагу с отпечатанным на гектографе текстом и прочел Берзину воззвание комиссаров дивизии Петерсона и Дозита:

Дорогие товарищи, славные латышские стрелки!

К вам обращаемся мы в тот час, когда восставшими мятежными левыми эсерами поставлены на карту судьба Москвы и Советской России. Они замышляют захватить Кремль, арестовать Советское правительство, убить Ленина…

Главным своим оружием мятежники избрали агитацию среди наших войск и населения. Их прокламации разбросаны во всех казармах латышских стрелков… Их воззвания к населению, в которых заявляется, что они за Советскую власть, но без большевиков, призывают воевать с Германией, и прочие шутовские телеграммы передаются во все концы.

Нельзя верить ни одному слову болтунов, обманщиков и провокаторов, которые пытаются втянуть нас в войну с вооруженной до зубов Германией и уничтожить Брестский мирный договор…

Парализуйте действия вражеских лазутчиков-разведчиков и агитаторов, посланных в Ходынский лагерь и на Девичье поле. Воспрепятствуйте рассылке провокационных телеграмм и печатанию прокламаций в захваченных противником типографиях! Вперед, к полной победе, друзья!

На рассвете вместе с другими частями Красной Армии дивизион двинулся в наступление. Над Москвой висел густой туман. Отличить врагов от своих казалось совершенно невозможным. И те и другие были одеты в форму старой армии, за исключением левоэсеровского отряда матросов. Вспыхивала редкая перестрелка, но артиллерия пока молчала. Ночью стрелкам удалось захватить неприятельскую бронемашину. В семь утра снова послышался гул артиллерийских залпов, доносившихся из Трехсвятительского. Стреляли по Кремлю. Снаряды падали на Малый дворец.

Левые эсеры вели огонь гранатами и шрапнелью. А приказа Вациетиса об открытии огня артиллерия Латышской дивизии пока не получила.

Когда Вациетис потерял надежду справиться с левыми эсерами, не повредив зданий столицы, положение стало критическим.

Выполняя директиву Ленина, Вациетис в одиннадцать тридцать отдал по полевому телефону приказ:

— Огонь!

Но из-за обрыва телефонной линии приказ не дошел до Берзина. Берзин решил действовать на свой страх и риск.

От его пушек, выдвинутых на прямую наводку, зависела судьба всей операции.

4

ИЗ ДНЕВНИКА ЭДУАРДА БЕРЗИНА

…Вечером 6 июля поступил приказ начдива подготовить дивизион к бою, чтобы ночью выступить против эсеров. Из третьего латполка мы получили семь обозных лошадей. Больше раздобыть не удалось, но мы рассчитывали, что сможем пустить в работу два орудия с ящиком снарядов. В каждую повозку запрягли по две лошади. Хуже было с упряжью. Она годилась только для крупных артиллерийских коней, а для обозных кляч хомуты оказались настолько велики, что через них можно было протащить чуть ли не всю лошадь. Артиллеристам пришлось засунуть в хомуты конские попоны. Тут уж не до красоты…

Разыскали еще компрессорное масло и снаряды, пригодные для уличного боя. У нас, понятно, недоставало необходимых приборов для корректировки огня, но получить их мы и не надеялись.

Мы были готовы тронуться в путь за полчаса до установленного времени. Батарее предстояло следовать вместе с первым полком, который находился в Хамовнических казармах. По случаю Янова дня первый полк опоздал и вышел около шести часов 7 июля. Батарея направилась с Девичьего поля по Пречистенке к храму Христа-Спасителя…

Здесь орудия через Каменный мост перешли на правый берег Москвы-реки. Двигаясь по Софийской набережной, мы были уверены, что эсеры не смогут напасть на нас с левого берега.

У Замоскворецкого моста выдвинули орудия на позицию. Мы полагали, что, выставив наблюдателя на одном из высоких зданий, получим возможность обстреливать район мятежников и дом Морозова, где находится штаб эсеров. Но наши предположения не оправдались.

Взобравшись на крышу дома номер 24 по Москворецкой улице, мы убедились, что район сосредоточения мятежников закрыт высоким зданием. Поэтому следовало снять орудия с позиции и переправиться на левый берег: продвигаясь дальше по правому берегу, мы все больше отдалялись бы от центра мятежа.

Первый латполк отставал, и мы некоторое время находились впереди. Цепь артиллеристов, которая двигалась впереди орудия, обходя угол Красной площади, обнаружила на колокольне церкви, на углу Зарядьевского, пост эсеров. Артиллеристам удалось захватить пост. Эсеры не успели даже оказать сопротивление. Так же внезапно мы ликвидировали и другой пост на колокольне церкви, расположенной на правой стороне Варварки.

Когда вышли на площадь, подошел первый полк. Совместными силами мы ликвидировали третий пост эсеров, разместившийся на колокольне церквушки.

Одно орудие мы установили на углу площади и Солянки, второе — на Солянке. Таким образом, обеспечили себе безопасность от обхода со стороны реки.

Части пехоты продвинулись к Малому Ивановскому и заняли оборону против монастыря.

Прибежал парламентер — адъютант Попова. Он принялся убеждать, что, мол, эсеры вовсе не восстали против Советской власти, но все-таки призывают присоединиться к ним.

— Вы не восстали? — ответил я парламентеру. — Очень хорошо! Переходите к нам. Мы ведь прибыли подавить мятеж, и поэтому нам незачем переходить на вашу сторону. Не нас, а вас подозревают в мятеже.

Чтобы положить конец болтовне, я сказал:

— Сдавайтесь! Иначе получите от нас по шее!

С места расположения орудий вести огонь по мятежникам было невозможно. Дома окружали нас со всех сторон.

Около восьми мы с командиром батареи Сакенфельдом пошли к Владимирской церкви, у которой находилась цепь первого полка. Отсюда можно было прекрасно вести наблюдение и стрельбу, но местность была открытой. Площадка возле церквушки находилась под артиллерийским и ружейным огнем противника. Однако орудия можно было установить только здесь. К тому же листва деревьев могла укрыть нас от наблюдения. Поэтому мы рискнули и установили орудия именно на этом месте.

Чтобы меньше привлекать внимание эсеров, мы перетащили орудия на руках. Одно орудие осталось на углу Мало-Ивановского для обстрела бронемашин противника, если они покажутся. Второе артиллеристы втащили на возвышенность возле церквушки. Однако сделать это незаметно нам не удалось. Эсеры усилили огонь.

К счастью, стреляли они плохо, и мы обошлись без потерь.

Выдвинутое на прямую наводку орудие находилось на хорошей огневой позиции, но стрелять мы не могли: не было приказа.

Для связи с Хамовническими казармами, где находился резерв снарядов, мы протянули телефон. Телефонный провод у храма Христа-Спасителя по указанию Склянского^[1] соединили с его кабинетом. Склянский часто интересовался положением.

Бездеятельность сильно всех нервировала. Нам, находившимся под огнем мятежников, было непонятно, чего ждать. Мы решили получше осмотреть дом, который заняли мятежники, и особенно двор. Вместе с командиром взвода Заулом я забрался на крышу соседнего здания. Взглянув на крышу дома Морозова, где обосновался штаб эсеров, я в окне чердака заметил пулемет. По движению ствола было видно, что целятся в нас.

— Заул, сейчас из окна чердака по нас будут стрелять, надо сползать вниз, — сказал я.

— Ничего, товарищ командир! Честное слово, они берут высоко, — пошутил Заул.

Через несколько секунд застрочил пулемет. Предположение Заула подтвердилось. Пули ударяли по трубам и по верху крыш. Мы быстро спустились вниз. Эсеры прострелили у меня фуражку, а у Заула — гимнастерку. Сами же мы остались невредимыми. Внизу положение оставалось прежним. Разрешения открыть огонь не было.

Около одиннадцати взволнованные стрелки и командиры обратились ко мне:

— Товарищ командир! Сколько еще времени мы будем для них живыми мишенями?

Безуспешно попытавшись получить разрешение, я в одиннадцать скомандовал открыть огонь. Буквально через две секунды полетели снаряды. Третьим снарядом наводчик Карл Заул поразил пулемет в окне чердака. Следующие попали в дом.

Артиллеристы вели огонь так быстро, что казалось, будто вместо одного орудия, стреляют несколько. Эсеры затихли. Выпустив шестнадцать снарядов, мы прекратили огонь. Пехота пошла в атаку. Сопротивления не было. Мятежники разбегались.

Убежавшие эсеры оставили трофеи. Нам достались совсем новые пушки с приборами. Получили для батареи и пулемет.

5

ИЗ ДНЕВНИКА НАЧАЛЬНИКА ЛАТДИВИЗИИ И. И. ВАЦИЕТИСА

…Берзинь^[2] превосходно выполнял мой план, и прерывать его исполнение не имело никакого смысла… Орудия Берзиня были наведены прямо в окна дома Морозова. После ликвидации мятежа выяснилось, что в это время происходило заседание ЦК левых-эсеров.

Ровно в одиннадцать орудие, которое Берзинь выкатил на прямую наводку, открыло огонь. Снаряд разорвался в комнате, находившейся рядом с той, где происходило заседание. Второй снаряд там же. Следующие выстрелы картечью были направлены на крыши и балконы. Разрывы гранат произвели ошеломляющее впечатление на участников заседания. Они вмиг оказались на улице и разбежались в разные стороны. За предводителями последовало и войско.

Первый латышский стрелковый полк вместе с первым легким артдивизионом двинулся вперед, занял здание и освободил Дзержинского, Лациса и Смидовича. Левые эсеры бежали так поспешно, что не успели даже снять часовых. По другой версии, они замышляли захватить Ярославский вокзал, но появление латышей заставило их поспешно исчезнуть.

Ровно в двенадцать командир Первой бригады Дудынь сообщил по телефону, что левые эсеры бегут, о чем я тотчас доложил по телефону товарищу Ленину.

Мы вернулись в штаб округа. Для преследования эсеров на грузовиках был послан резервный инженерный батальон.

6

В то время как первый полк Латышской дивизии с артиллеристами дивизиона Берзина действовал против штаба и основных сил мятежников в Трехсвятительском переулке, другие части Красной Армии, наскоро сформированные коммунистические рабочие отряды вместе с большевиками — делегатами съезда Советов выбивали левых эсеров из других улиц, переулков, кварталов, ключевых зданий, которые успели захватить восставшие.

Еще ночью Интернациональный отряд Бела Куна с помощью посланных по распоряжению Ленина латышских стрелков из кремлевской охраны изгнал мятежников из здания почтамта и телеграфа у Мясницких ворот. Недолго продержались они и в здании ВЧК и на телефонной станции. К полудню седьмого рабочие отряды уже очистили Курский вокзал, разоружали последние эсеровские боевые дружины, задерживали бегущих, обыскивали эсеровские клубы в Замоскворецком, Рогожско-Симоновском и Басманном районах, арестовывая тех, кто там скрывался. По всей Москве и вокруг нее были расставлены патрули. Без двойной проверки не пропускали ни одного автомобиля в радиусе пятидесяти верст от центра столицы.

Над Москвой еще тлело кровавое зарево последних пожаров разгромленного мятежа, а в Кремле, в здании Судебных установлений, уже начала работать Особая следственная комиссия, облеченная чрезвычайными полномочиями.

Как одного из свидетелей по делу о мятеже комиссия решила допросить и Эдуарда Берзина. Его имя попало в газетные отчеты о ходе следствия. Их с интересом читали и друзья, и враги.

7

Эдуарду Берзину никогда и в голову не приходило, что он человек необыкновенной судьбы. Он удивился бы, если бы кому-нибудь вздумалось сказать такое, хотя в его короткой жизни произошло уже немало необычайных событий.

Берзин верил в себя. Он знал, что найдет выход из любого неблагоприятного стечения обстоятельств и не станет слепой жертвой игры случая. До сих пор многое в жизни складывалось так, что судьба и впрямь словно покровительствовала ему. Это началось с самого детства, которое прошло на окраине Риги, в Задвинье, в доме тринадцать по тихой зеленой улице Шкерсу.

То был небольшой деревянный домик, окруженный палисадником. Здесь сразу же по окончании школы Эдуард начал самостоятельную жизнь. Вообще маленький Волдис (от второго имени Эдуарда — Вольдемар) любил самостоятельность и всегда стремился ускользнуть из-под родительской опеки. Когда случалось провиниться, он прятался в собачьей будке за спиной у сердитого пса Гектора. Так Эдуард скрывался от родительского гнева.

Брат Ян и сестра Антонина участвовали в революции 1905 года, и Эдуард еще мальчишкой помогал распространять листовки. Однажды полиция нагрянула, когда дома он был один. С испугу мальчик не сразу сообразил, куда спрятать листовки, и сунул их под скатерть на стол. А скатерть была редкая, вязанная крючком. Сквозь такую все видно!

Один из жандармов присел за стол, а другие производили обыск. Жандарм скучающе посматривал на скатерть, на какую-то бумагу, лежащую под ней чистой стороной кверху. Но не догадался вытянуть ее. Перевернули весь дом, однаконичего нигде не нашли. Так и ушли ни с чем.

Окончив школу, Эдуард нанялся учеником к хозяину малярной мастерской немцу Ликснею, доброму человеку. Из маляра-декоратора мог бы выйти хороший художник, но счастье не улыбалось ему. Эдуард приглядывался к работе Ликснея и твердо решил стать художником.

Денег не хватало, и Эдуард задумал немного подработать. По воскресеньям, когда на кладбищах бывало много народу, он брал краски, кисти, усаживался у какой-нибудь могилы с полустертой надписью и обновлял ее. Любопытные останавливались посмотреть. Находились желающие обновить памятники на могилах родных. Так появились у Эдуарда первые заработки.

Несколько лет проработал он у Ликснея и наконец скопил пятьдесят целковых. Ликсней посоветовал Эдуарду поехать в Берлин и попытаться поступить в художественное училище. Эдуард так и сделал. Он отправился в чужой город со своими скудными сбережениями. Там его приняли в училище живописи. Но время шло, и деньги скоро растаяли.

Возвращаться домой Эдуард не хотел. Просить денег у родителей не мог.

Спасло неожиданное обстоятельство. В училище объявили конкурс на лучший плакат. В нем участвовали только выпускники, но первокурсник Берзин все-таки отважился попытать счастье.

Трудился над плакатом много дней и последнюю ночь до утра. Члены жюри сначала даже посмеялись над пареньком, а потом решили посмотреть, что он нарисовал. Результаты превзошли все ожидания Эдуарда.

За плакат, который он без права участвовать в конкурсе сдал самым последним, присудили премию — триста марок. Целое состояние!

На последнем курсе училища его послали в Потсдам обновить склеп Фридриха Великого. Эдуард расписал потолок. Получилось удачно. Профессор живописи поставил высший балл. По проекту Эдуарда в Потсдаме построили особняк. Родилась другая страсть — тяга к зодчеству. С той поры Берзин стал мечтать, что когда-нибудь он окончит Петербургскую академию художеств, станет художником и архитектором. Эдуард твердо решил посвятить жизнь тому, что бессмертно, — искусству. Он знал теперь о своем призвании. Эдуард вернулся из Берлина в Ригу с мечтой учиться дальше. Это было накануне войны, в девятьсот четырнадцатом, когда ему исполнилось двадцать.

В Риге юноше вспомнилось детство, вспомнилось, как он, работая у Ликснея, бегал в соседнюю кондитерскую за крошкой от пирожных. Только такие лакомства и были тогда ему по карману.

Однажды он забрался на чердак, чтобы порыться в старых книгах, и нашел тетрадку. Еще мальчишкой он там написал, что, когда у него будут дети, он станет покупать им много игрушек, белых булок и кренделей.

Эдуард пошел к директору Рижской художественной школы — известному латышскому художнику-пейзажисту Вильгельму Пурвиту, — и тот разрешил ему пользоваться школьной студией. Здесь Берзин готовил работу на конкурс в Петербург, надеясь поступить на архитектурное отделение Академии художеств. Здесь и познакомился с Эльзой Миттенберг.

Ей тогда, в декабре четырнадцатого, исполнилось девятнадцать, и она была очень хороша собой.

Их классы оказались рядом. Разговорились во время перерыва между занятиями, и Эдуард дал девушке в серебристом платье горсть вареного гороха. Она смутилась и сказала, что до новогоднего праздника еще много дней: ведь только под Новый год по старому обычаю латыши на счастье дарят друг другу крупный серо-коричневый горох.

Они стали часто встречаться, вечерами гуляли на Бастионной горке — в самом живописном и поэтичном уголке Риги.

Как-то мимо них прошла уже седая супружеская пара. Они тихо шли рядом, чуть-чуть касаясь друг друга. Звуки шагов затихали, теряясь в дали тенистой аллеи. Легкий ветер шевелил листву старых лип и молодых берез. А Эдуард и Эльза молча сидели на любимой скамейке и смотрели вслед старикам.

Вдруг он сказал:

— И мы когда-нибудь будем так гулять в старости…

Эльза задумчиво улыбнулась. Она верила, что Эдуарду суждено осуществить свою мечту: он будет непременно писать картины и создавать прекрасные дома. А старость так бесконечно далека.

В январе пятнадцатого года, когда кругом уже полыхала война, Эдуард пошел в армию вольноопределяющимся.

— Ну что ж, — сказал он Эльзе на прощание. — Грудь и крестах или голова в кустах. Но я вернусь, Эльза. Обязательно вернусь!

В начале шестнадцатого он приехал на день с фронта. И опять они пошли на Бастионную горку.

Был тихий зимний вечер. Они присели на скамейку около канала.

Эдуард наклонился к Эльзе и тихо шепнул:

— Я люблю вас…

Она сделала вид, что не расслышала, и переспросила:

— Что вы сказали?

Эдуард молчал: так трудно было собраться с духом и повторить слова еще раз. А Эльза ждала. Тогда он обнял ее и поцеловал…

…Он вернулся с фронта георгиевским кавалером и прапорщиком.

— Значит, грудь в крестах, а не голова в кустах, — пошутил Эдуард, вспомнив день, когда он расставался с Эльзой.

Теперь, после разгрома левоэсеровского логова в Москве, Берзин уже не сомневался, что энергия и мужество помогут ему выполнить новые боевые приказы, какими бы трудными и опасными они ни оказались. Беспокоило только, что простреленная в семнадцатом нога на каждый шаг отзывалась глухой ноющей болью.

Мучило и то, что пришлось на время расстаться с мечтой юности. На время! Он в это твердо верил. Большинство людей занимается не своим делом, потому что не знает чем нужно заняться. Но Берзин чувствовал, в чем его истинное призвание. А может, во время войны судьба указала ему новое предназначение?

8

Бастионная горка — привлекательный уголок для влюбленных в Риге. На этом месте, где когда-то поднимался грозный крепостной вал, давным-давно разросся тенистый парк.

Эльза не раз приходила сюда вместе с Эдуардом. У Бастионной было хорошо в любое время года, но лучше всего бродить здесь осенью. Они гуляли среди вековых лип и каштанов. Из укромного уголка у старой липы можно было подсмотреть, как по зеленовато-серому гравию аллеи передвигаются трепетные блики солнца, услышать, как шепчутся листья. Можно было многое сказать друг другу без слов.

Они на время забывали, что у крутой излучины Даугавы полыхает война, что в город каждый день привозят убитых, раненых, изувеченных, что Эдуарду надо возвращаться туда, в окопы на «Остров смерти»^[3].

Эльзе не хотелось верить, что непонятное, страшное, чудовищное, двигающееся с юго-запада, может подползти к Даугаве, Риге, Бастионной горке. Но однажды, когда они любовались багровым закатом, который заплеснул полнеба над городом, Эльза вдруг прижалась к Эдуарду, будто искала защиты.

Он увидел бледное, почти белое лицо, расширенные потемневшие карие глаза.

— Что с вами? Вам плохо? — бережно и осторожно обнял он Эльзу.

— Нет, мне страшно. Это как кровь… У нас в школе говорят, что скоро всех погонят туда… Всех!

Как она все-таки робка и наивна, словно ребенок. В сущности он ненамного старше — ей двадцать, ему — двадцать один. Но ему и в голову не придет верить каким-то нелепым слухам.

— Мало ли что говорят. И стоит ли из-за этого расстраиваться? Все кончится хорошо, вот увидите, — уверял он. Потом, взглянув на ее побледневшее лицо, сказал:

— Что ж мы стоим? Вы так легко одеты… Простудитесь! Вон как потянуло с залива.

Они вышли на аллею. Ветер гнал по каналу быструю рябь. Сухие листья кружились над водой. На ветру трепетало светлое ситцевое платье Эльзы, развевались темно-каштановые волосы. Шелестящий разноцветный лиственный ковер устилал аллею. Лиловое небо над Старой Ригой тускнело.

Эльза и Эдуард ускорили шаг. Вдруг Эльза шепнула:

— Смотрите скорее… Сюда… Видите? Они плывут против ветра!

По каналу наперерез волне плыла пара лебедей. Большой лебедь, гордо выгибая шею, рассекал невысокие, но быстрые волны, а подруга плыла бок о бок и поминутно прятала голову под его крыло. И вместе с ними убегал вспененный след. Они спешили укрыться от непогоды в домике на берегу, там, где через канал перекинут горбатый мостик.

— Лебедь никогда не оставит подругу в беде, — сказал Эдуард. — Это очень дружные птицы!

— И подруга никогда не оставит его, что бы ни случилось, — добавила Эльза.

Лебеди скрылись за изгибом канала, а Эльза и Эдуард пошли к выходу. Все сильнее гудел парк, зловещая темная туча надвигалась на южную окраину города.

На главной улице было многолюдно. Призывно светились витрины магазинов, кафе. Катились пролетки с веселыми нарядными господами и дамами. На ливреях строгих извозчиков блестели бляхи. Из раскрытой двери кабака доносились голоса подвыпивших гуляк.

Эльза и Эдуард безразлично проходили мимо крикливых реклам торговых фирм, пестрых афиш, вещавших о новинках сезона, мимо сурового скучающего городового.

А на площади равнодушно взирал на прохожих каменный монумент с двуглавым орлом, и, застыв, тоже как монумент, стоял рядом городовой. Все казалось заранее размеренным и несокрушимым, будто и не было войны.

И только мальчишки-газетчики, захлебываясь, выкрикивали последние сообщения из вечерних выпусков газет:

— Армия Гинденбурга подошла к Варшаве! Германские дредноуты «Гебен» и «Бреслау» обстреляли Феодосию и Одессу…

— В портах взрывы и пожары!

Эльза и Эдуард расстались, когда над сонным каналом поплыли таинственные тени…

С фронта от него пришла лишь одна открытка. Эдуард нарисовал солдатский блиндаж с железной печкой. На ней — помятый чайник, брезентовое ведро на гвоздике. На обороте несколько слов: «Сердечный привет из моего дома. Эдис. 17.3.16».

А в феврале семнадцатого из штаба четвертого Видземского полка пришла неожиданная весть: прапорщик, полковой адъютант Эдуард Берзин тяжело ранен и эвакуирован в один из госпиталей Петрограда.

И Эльза поехала туда. Столица встретила ее толпами людей. По улицам шагали батальоны солдат, ехали грузовики. Гарцевала конная полиция. Колонны демонстрантов несли красные знамена и транспаранты с лозунгами: «Да здравствует армия и народ!», «Да здравствует демократическая революция!», «Свобода, братство и равенство», «Долой царя!», «Долой войну!».

По Невскому беспрерывно текла вышедшая из берегов человеческая река. Штатские смешались с увешанными крестами бородачами в солдатских шинелях и папахах. А на каждой улице дорогу Эльзе преграждали толпы, знамена, оркестры.

Петроград шел навстречу Февральской революции.

Эльза с трудом добралась до Сергиевской. Разыскала в палате обросшего, с впалыми глазами, не похожего на себя Эдуарда. И сделала все, чтобы врачи отказались от ампутации ноги…

Глава ВТОРАЯ

1

На голубом конверте, сохранившем тонкий запах духов, четкими латинскими буквами было написано по-русски.

РОБЕРТУ ГАМИЛЬТОНУ БРЮСУ ЛОККАРТУ, специальному уполномоченному британского военного кабинета. Москва. Хлебников переулок, 19, квартира 24.

Хотя адрес был аккуратно написан печатными буквами, Локкарт сразу определил: письмо от жены.

Вскрыв конверт, он пробежал глазами прыгающие строчки. Видно, писала, очень волнуясь.

Локкарт так и знал — снова предупреждает о том, что его политические акции в Лондоне продолжают катастрофически падать.

Но ведь он уже сделал выводы и переменил курс. Теперь все совсем не так, как было в мае, когда от жены пришла тревожная телеграмма. Он выучил ее наизусть.

Вполне осведомлена. Не действуй необдуманно. Опасаюсь за твою будущность. Понимаю твое настроение, но надеюсь скоро тебя увидеть. Это будет для тебя самым лучшим.

Ему было ясно, в чем дело. В предыдущих письмах она предупреждала, что в министерстве иностранных дел распространяются слухи, будто он стал красным, «обольшевичился», связался с Робинсом, Жаком Садулем^[4], чьи симпатии уже давно на стороне большевиков, и чуть ли не с коммунистом Джоном Ридом, ярым защитником красной революции.

Сообщение об его встрече с Лениным немедленно попало в прессу и вызвало лютую ярость тори, которые стали обливать грязью Ллойд Джорджа^[5] и добирались до Уинстона Черчилля^[6], хотя последнего труднее всего было бы заподозрить в подобного рода симпатиях. Скорее можно примирить бешеного быка с красным платком, чем Черчилля с чем-либо красноватым.

Конечно, жена надеялась скоро увидеть Роберта. Скучая в одиночестве, она имела основание считать, что красивый и еще сравнительно молодой шотландец, ее муж, пользуется на чужбине успехом у женщин. Одновременно она давала понять: самое лучшее в создавшейся ситуации — просить отставки, чтобы окончательно не испортить на всю жизнь репутацию и не сломать карьеру.

И она была права! Локкарта наверняка ждала судьба Робинса, продолжай он идти прежним путем.

Он понимал, откуда жена получает информацию, понимал, что ему, если не изменится обстановка, придется выйти из игры, подать в отставку и вернуться домой. Но он этого не сделает!

Локкарту казалось, что он ощущал живую душу страны до тонкости, знал скрытые пружины, которые приводили в движение противоборствующие силы, улавливал все приливы и отливы и ждал момента, когда с девятым валом он поднимется на гребень волны.

Кто знает, может, в его жилах течет переданная по наследству через тысячелетия кровь римских цезарей, которая смешалась с горячей шотландской кровью. Жизнь Роберта развертывалась, как детективный роман: одна рискованная авантюра следовала за другой, и он уже не мог без них жить.

Это последнее обстоятельство сочеталось с тем, что Локкарт обладал наблюдательностью писателя. Он улавливал тончайшие движения души, видел краски и ощущал запахи там, где их не чувствовали другие. Из его дневника должна была вырасти книга, увлекательнейшая из всех приключенческих книжек, которые когда-либо издавались в Европе и Новом Свете. Он даже видел обложку с интригующим заглавием: «Английский агент» или, что еще лучше, «Буря над Россией» и с подзаголовком «Исповедь английского дипломата».

Можно, на худой конец, согласиться и на более официальное название «Memoirs of a British Agent»^[7].

Книгу будут читать так же, как он в юности поглощал страницы «Курильщиков опиума» Жюля Буасьера, которого до сих пор считал непревзойденным мастером в жанре приключений и путешествий. Последние события в России позволяли показать в книге такое, чего не сумел отразить в мемуарах даже полковник Лоуренс и в своих романах Савинков, не говоря уж о детективах Буссенара, Коллинза, Конан-Дойля.

Решение было принято после того, как к Локкарту зачастили Рейли и Савинков. Локкарт остался в красной России и записал в дневнике для будущей книги:

Положение необычайное. Никто не объявил войны, а между тем бои шли на фронте протяжением от Двины до Кавказа… У меня было несколько свиданий с Рейли, который после нашего отъезда останется в Москве…

Рейли — таинственная фигура английской агентурной разведки. Человек наполеоновского склада, втянувший меня в одну из самых рискованных и фантастических авантюр в истории Европы.

Но ссылкой на то, что Рейли втянул его в авантюру, Локкарт не мог обмануть никого, тем более самого себя. Если человек со всей присущей ему энергией ищет возможность проявить себя в рискованном предприятии, то в конце концов он ее находит. Искал и нашел ее и Локкарт, пришедший к выводу, что его дипломатическая карьера теперь зависит от того, насколько искусно, быстро и решительно направит он деятельность своей агентуры на подготовку антибольшевистского переворота в России.

Для этого ему нужно было найти и расставить на главных направлениях дополнительные силы и наилучшим образом координировать свои действия с французским послом Нулансом, генеральным консулом в Москве Гренаром, французским военным атташе генералом Лавернем, американским послом Френсисом, не позволяя в то же время, чтобы французы и американцы его обставили. Что же касается Рейли, то этот блестящий авантюрист был здесь очень кстати. Он может справиться с самой важной частью задуманного грандиозного предприятия — арестом членов Советского правительства.

Локкарт знал, что если, оттолкнувшись от одного берега, он не прибьется к другому, то окажется между двух огней.

В министерстве иностранных дел к нему по-прежнему относились с подозрением, хотя оснований для этого теперь не было.

Его положение в России уже в июне и июле стало невыносимым, хотя англичане выступили в Архангельске, Баку и Средней Азии только 4 августа.

Большевики заподозрили в нем тайного врага. Оснований для такого подозрения было вполне достаточно, как бы Локкарт ни хитрил. Он записал:

Чем больше сгущались тучи, надвигавшиеся на большевиков, тем энергичнее натягивали они поводья. Тоскливо тянулся июнь. Я чувствовал себя окруженным какой-то атмосферой подозрения, быть может, потому, что моя совесть была не совсем чиста.

Одновременно с переменой отношения ко мне со стороны большевиков изменилось и наше материальное положение.

Локкарту было о чем сокрушаться. Раньше в его штаб-квартире царило изобилие, хотя пролетарская Москва давно голодала.

Управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич не считал возможным обделять дружественно относящегося к Советской власти иностранного дипломата. Локкарт и его помощники, включая плоскогрудую секретаршу с тонкими язвительными губами, получали такие продукты, которые в Кремле и не снились.

В изобилии снабжал их съестными припасами и табаком американский Красный Крест через Робинса, а пронырливый помощник британского уполномоченного в Москве Гикс заблаговременно, когда в столице грабили винные подвалы, обзавелся великолепным погребком.

Теперь все кончилось. Робинса еще в мае отозвали в Штаты держать ответ «за сочувствие красным». Становилось все труднее добывать свежее масло и зелень, и без так заметно сократившихся до чуть ли не аптекарской дозы продуктов, которыми продолжал снабжать британскую миссию американский Красный Крест, Локкарту пришлось бы туго. Кончилось тем, что миссию выселили из гостиницы «Метрополь».

С квартирой кое-как уладилось. По поводу провианта пришлось «поднажать» на американский Красный Крест, а Гиксу — почаще бегать на черный рынок и шнырять по Сухаревке. Но вот нормальные отношения со страной, где был аккредитован Локкарт, никак не налаживались.

В августе Локкарт записал в дневнике:

4 августа Москва неистовствовала — союзники высадились в Архангельске.

Митингующие люди не раз окружали дом, где раньше размещалась английская миссия. С разными весьма увесистыми предметами в руках вид у них был довольно воинственный. Сейчас трудно было гарантировать дипломатическую неприкосновенность.

Бушующая толпа не хотела знать подобные тонкости. Но убедившись, что английской миссии в отеле уже нет, возбужденные люди с натруженными руками расходились, отпуская по ее адресу такие выражения, которые Локкарт не рискнул бы воспроизвести при английских леди.

Хотя главными поджигателями военной интервенции в России по существу стали Френсис и Нуланс, а об истинных намерениях Черчилля пока никто в России не знал — военный министр Великобритании не торопился их разглашать, — отвечать за все пришлось Локкарту.

Вместе с тем к правительству Соединенных Штатов большевики по-прежнему относились с симпатией. Русские считали лидеров американцев наиболее лояльными, и многие продолжали так думать даже после высадки экспедиционного корпуса генерала Гревса. Английские же правительство давно котировалось как архиреакциониое.

«Такого мнения придерживается и сам Ленин», — подумал Локкарт, вспомнив о встрече с ним и его слова в начале весны, когда германская военщина готовилась свергнуть Советское правительство, если русские откажутся ратифицировать Брестский мир.

Сразу же Локкарт послал телеграмму в Форин-оффис^[8], изложив содержание беседы с Лениным. Сначала ответом было зловещее молчание. Потом пришла депеша. Расшифровав ее, Локкарт убедился, что его инициатива осмеяна, а сам он становится в Форин-оффис крайне непопулярным.

В ответной депеше излагалась точка зрения военного эксперта по русским делам. Он полагал, что России сейчас требуется только одно — небольшая, но решительная группа английских офицеров, способная возглавить лояльных русских, которые быстро покончат с большевиками.

5 марта Локкарт отправил в Лондон последнюю телеграмму с соображениями о необходимости признать Советское правительство.

Еще ни разу с начала революции обстановка в России не была столь благоприятна для союзников, и этому способствовали те вопиющие условия мира, которые немцы навязали русским… Если правительство его величества не хочет немецкого господства в России, я умоляю вас не упускать этой возможности…

На телеграмму ответа не последовало. Зато стали приходить тревожные письма от жены, похожие на то, в голубом конверте, которое он получил сегодня, 15 августа.

И Локкарт записал:

Не успел я опомниться, как оказался втянутым в движение, которое, какова бы ни была его первоначальная цель, теперь направлено не против Германии, а против фактического правительства России.

Пытаясь разобраться, что же произошло, почему он, метавшийся между двумя странами и друживший с Робинсом, взял теперь курс на авантюру в России, Локкарт грешил против истины, сваливая вину на министерство иностранных дел, не внявшее его советам.

Уинстон Черчилль — непосредственный шеф специального уполномоченного английского военного кабинета — отнюдь не питал симпатий к большевизму, и Ленин разгадал его сразу, назвав величайшим ненавистником Советской России.

А премьер-министр Великобритания хитроумный Ллойд Джордж? Разве мог он кого-либо, и тем более Ленина, обмануть двуличной, фарисейской игрой в либерализм и миролюбие?

Нет, лидер английских либералов был волком в овечьей шкуре и отличался от Черчилля разве только тем, что тот действовал более прямо и открыто.

Локкарт грешил и против своей совести. Честно говоря, обвинять он должен был прежде всего самого себя. Страсть к авантюрам составляла его вторую натуру. Он с юности был готов ввязаться в любую авантюрно-детективную историю и стать ее главным двигателем. Чтобы столкнуть его с орбиты, нужны были мощные противоборствующие силы. А вместо них на пути все время встречались такие, которые продолжали толкать в заданном направлении.

И лучшее свидетельство того, что жизнь Локкарта могла сложиться только так, а не иначе — его собственноручные записи, исповедь перед самим собой.

В детстве и юности Локкарт слышал рассказы людей, близко стоявших к семье, о поездках в Африку, Австралию, Индию, Индокитай, на Малайю, на загадочные острова Тихого и Индийского океанов, куда английские колонизаторы импортировали насильственную «цивилизацию» и законы белых джунглей.

Именно на подобных путешествиях и воспитывался Локкарт-авантюрист, писавший о себе:

В моей бурной жизни случай играл неподобающую ему крупную роль. Я сам виноват. Я никогда не пытался стать господином своей судьбы и всегда поддавался воздействию импульса наиболее сильного в данный момент. Пока счастье мне благоприятствовало, я с радостью принимал его дары. Когда оно отстранялось от меня, я переносил его немилость без жалоб.

Мне знакомы часы раскаяния и сожаления… Разочарования не исцелили меня от романтики, которой заражена моя кровь. Я подчас сожалею, что совершил некоторые поступки, но угрызения совести испытываю только по поводу того, чего не сделал…

Образование Локкарт получил в Берлине и Париже. Упорно изучал языки. Преклонялся перед творчеством Гейне, чье «Лирическое интермеццо» знал наизусть, и сам писал стихи. В Берлине увлекся дочерью офицера германского флота. Катался с ней при свете луны на парусной лодке в Вендзее. Вздыхал над стаканом пильзенского пива на террасе кафе в Шлахтензее. Своей избраннице он напевал самые модные сентиментальные песенки Вены и Берлина.

После трехлетнего пребывания за границей я вернулся в Англию, чтобы приступить к подготовке к экзамену на должность государственного чиновника в Индии…

И вдруг все приняло совсем неожиданный, но отнюдь не неприятный оборот.

В рождественскую ночь ему показали депешу из Петербурга, извещавшую, что русское правительство согласилось на его назначение вице-консулом в Москву. И новые чувства нахлынули на Локкарта. Россия — это, пожалуй, не хуже, чем Индия или Малайя. Страна загадок! Русские боярыни… Русские цыганки… Русские тройки… И освященный веками, хранящий глубокие тайны московский Кремль с Царь-пушкой и Царь-колоколом.

Да, новое назначение его вполне устраивало!

Москва… В уме моем промелькнула одному мне изо всех чиновников в то время известная Россия. Россия романов Мерримена, с приключениями, опасностями и романтикой…

Мое прибытие в Москву совпало с приездом английских нотаблей^[9], которых русское правительство пригласило в 1912 году посетить обе столицы. Еще до того, как депутация добралась до Москвы, некоторые члены ее были вынуждены вернуться восвояси, не вынеся тягот петербургского гостеприимства. Оставшимся, в том числе и мне, предстояло еще справиться со значительно более тяжеловесным московским…

На третий день оно завершилось исполинским банкетом у Харитоненки, московского сахарного магната… Харитоненки жили в большом дворце напротив Кремля, на правом берегу Москвы-реки…

Локкарт горестно вздохнул. Если ему не изменяет память, обед начался, когда вице-консул был уже сыт по горло холодными закусками, и продолжался почти до полуночи.

С ним вряд ли совладал бы и сам Гаргантюа! Но и на этом лукуллов пир не кончился: предстояло сидеть до утра, чтобы осилить ужин.

После обеда — танцы и музыка, потом — бал, затем — на тройках с меховыми полостями на Стрельну, по Тверской, мимо Брестского вокзала, мимо знаменитого ночного ресторана «Яр» — в Петровский парк. Выпивали и закусывали и во дворце ресторана «Стрельна»… Там хлопали пробки из-под шампанского и восхитительно пел цыганский хор…

Там все высшие сановники, все миллионеры Москвы.

Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,

Как печально камин догорает…

Он вспомнил мелодию романса, который надрывно пела молодая цыганка. Вскоре красавица спела только ему одному все свои песни.

Локкарту взгрустнулось. Исчезла та Россия!.. Исчезла навеки.

Я, разумеется, не мог продолжать жить в «Метрополе», отнюдь не рассчитанном на вице-консула с годовым окладом в триста фунтов. Одна неделя пребывания в «Метрополе» обошлась мне больше месячного жалованья. Жить здесь дальше стало невозможно. Кроме того, необходимо было изучить русский язык. Поэтому я поселился в одной русской семье… Хозяйкой дома была вдова Александра Эртеля, русского романиста, друга Толстого.

Здесь-то и состоялось первое знакомство Локкарта с Борисом Савинковым. Главарь русских заговорщиков-террористов скоро завоевал дружеское расположение склонного к авантюрам британского вице-консула. Но, разумеется, Локкарт на всякий случай собрал о Савинкове информацию по разведывательным каналам.

Полученные сведения говорили в пользу Бориса Викторовича. За покушения на русского царя и царских министров Савинков сидел в камере смертников Севастопольской военной тюрьмы. Однако из приготовленной для него петли выскользнул накануне казни. Это было в 1908-м. Его вывез из Севастополя отставной флотский лейтенант Никитенко. На третьи сутки одномачтовый бот доставил их на румынский берег, в Сулин. Спаситель Савинкова вскоре стал его очередной жертвой.

Менее чем через год Савинков послал его в Россию для убийства Николая II, великого князя Николая Николаевича и премьер-министра Столыпина.

Провокатор из царского казачьего конвоя выдал Никитенко жандармам прежде, чем тот успел выполнить задание.

Храброго черноморца повесили, а Савинков вышел сухим из воды и принялся подбирать исполнителей новых террористических планов, вычеркнув Никитенко из списков, известных только самому главарю. Имя Никитенко он потом не упоминал нигде.

У Савинкова могли бы брать уроки конспирации любые заговорщики. Во всех случаях жизни он был азартным игроком и, кроме организации политических убийств и диверсий, увлекался женщинами, скачками, игрой в рулетку. И то, и другое, и третье он хладнокровно бросал, когда остывали страсти, и никогда не вспоминал ни о брошенных женщинах, ни о деньгах, выкинутых на ветер в тотализаторе или в казино.

В Монте-Карло, по слухам, он проиграл за несколько ночей все партийные средства — пятнадцать тысяч золотом, но, нисколько не смутившись, пустился в сомнительные аферы, добыл новые деньги и стал завсегдатаем парижских увеселительных заведений.

Без шампанского и бренди, без кабаре и дансинга, без азартной игры и шансонеток у него не проходил ни одни день, а ему все казалось мало.

Этот человек сразу заинтересовал Локкарта.

Савинков мог ночи напролет просиживать за бутылкой бренди и вырабатывать планы на следующий день только для того, чтобы при наступлении его поручить их осуществление другим… Он так долго прожил среди шпионов и провокаторов, что, подобно герою одного из его романов, в конце концов сам не мог разобраться толком, кого он, в сущности, обманывает — врагов или себя самого…

Как и многие русские, он был пламенным оратором, умевшим гипнотизировать слушателей. Мельком ему удалось ослепить даже Черчилля, который узрел в нем русского Бонапарта. К сомнительным чертам его характера относилась жажда наслаждений, которой он подчинял огромное честолюбие.

Главный недостаток у него был тот же, что и у меня: лихорадочные приступы охоты к работе, перемежающиеся длительными интервалами лени.

Но не суждено было сбыться «романтическим» мечтам Локкарта… Дипломатическая карьера его в царской России прервалась самым неожиданным и до некоторой степени скандальным образом.

В то время, когда Россия приближалась к последнему акту своей трагедии, надвигалась небольшая трагедия и в моей личной жизни…

Несколько месяцев тому назад я сблизился с одной русской еврейкой, с которой случайно познакомился в театре. Об этом пошли всевозможные сплетни. Сплетни дошли до нашего посла. Сэр Джордж Бьюкенен^[10] вызвал меня к себе и во время прогулки учинил мне по этому поводу допрос… Он рассказал мне кое-что из собственной жизни… Я был поистине растроган, и мы расстались взволнованными…

Вернувшись в Москву, я принял торжественное решение отречься от своих заблуждений. Я обещал и сдержал свое слово… на протяжении трех недель. Затем раздался телефонный звонок… и я погиб. Это был конец всему. Я нарушил данное слово…

В начале сентября 1912-го основательно подмочивший свою дипломатическую репутацию Локкарт покинул Москву.

Но после большевистской революции Локкарт снова понадобился: ни Форин-оффис, ни военный кабинет, встревоженные тем, что происходит в России, не могли без него обойтись.

Нужен был человек, знавший Россию и способный проникнуть в самую гущу стремительных событий.

В начале января мне было сообщено, что я буду командирован во главе чрезвычайной делегации, отправляемой в целях поддержания неофициальных связей с большевиками. Я должен был пуститься в путь на том же самом крейсере, который везет сейчас в Англию сэра Джорджа Бьюкенена. Данные мне инструкции были чрезвычайно расплывчаты и неопределенны. Ответственность за успешное установление связей с большевиками возлагается на меня. Никаких специальных полномочий мне дано не будет. Если же большевики предоставят мне те привилегии, которые обычно предоставляются посланникам, то в Англии соответственным образом отнесутся к Литвинову, которого большевики уже назначили послом в Лондоне. Возложенная на меня задача была необычайно трудна, но я принял ее без колебаний.

2

И вот Локкарт едет из Лондона через Эдинбург в Куинсфери, где его принимает на борт крейсер «Ярмут». Молодой шотландец хранит инкогнито. Официальные полномочия сопровождены конфиденциальным заданием дипломатической и военной разведки. Он должен собрать всех, кто выступает против Ленина, и нащупать пути, чтобы изменить сложившееся положение. Поставленная перед ним задача куда серьезней, чем он себе в этом признавался.

Крейсер приближался к неуютным берегам Финского залива, а Локкарт все еще обдумывал, как следует вести себя, чтобы оказаться на высоте положения в неразберихе новой обстановки и не растеряться в путанице событий, лихорадящих Россию.

Для миссии в Петрограде требовались также надежные помощники, умеющие понимать все с первого слова и держать язык за зубами. С этим, кажется, он справился довольно успешно. Первый помощник капитан Гикс недавно уже побывал в России. Он был там специалистом по ядовитым газам, а это не так уж далеко от некоторых сторон тайной дипломатии. Обаятельный долговязый парень отлично владел немецким и совсем недурно русским.

Что касается трех других — бывшего московского купца Эдуарда Берса, говорившего по-русски с пеленок, блестящего молодого чиновника Эдуарда Фелано и развязного, нахального Дениса Гарстера, эти тоже, как говорят русские, не лыком шиты.

А секретарша! В самом Форин-оффисе не найти лучше! Тощая мегера, которую никто не рискнул бы взять в жены, будет предана хозяину, как цепная собака. Сущий цербер в юбке!

Из Гельсингфорса Локкарт, сопровождаемый командой из красных финнов, поездом добрался до пограничного моста. Полуразрушенный железнодорожный мост между Финляндией и Россией преграждал дальнейший путь. С известным риском можно было перебраться на тот берег. Морозная ночь. Метет поземка. Ветер жалобно гудит в проводах. В руках у Локкарта и его спутников фонари, точно у путевых обходчиков. Черные тени колеблются на заиндевевших фермах моста.

Локкарт шагает первым, и на ум снова приходят всякие кошмары. Вот-вот он наступит на замаскированную мину, и взлетит на воздух последняя шаткая дорожка между двумя берегами.

Но финны невозмутимы, и Роберт не хочет быть менее храбрым. Он уверенно шагает вперед, балансируя на узких переходах, прикрываясь от пронизывающего ветра воротником меховой шубы.

Нет ничего на свете, что могло бы остановить решительную поступь ночного путника и тех, кто идет за ним: ни обжигающий ветер, ни покореженные рельсы над ледяной мрачной гладью, ни пугающая неизвестность впереди. А на другом берегу ждет Локкарта поезд красных, готовый отвезти его в тревожный революционный Петроград.

Локкарт на всю жизнь запомнил день, месяц и год, когда он перешел свой Рубикон — 18 января девятьсот восемнадцатого…

3

В первые дни моего пребывания в революционном Петрограде я познакомился с Рэймондом Робинсом, главой американской миссии Красного Креста в России.

Робинс мне чрезвычайно понравился и на протяжении четырех месяцев мы с ним ежедневно, чуть ли не ежечасно общались…

Это общение благотворно подействовало на Локкарта, и кто знает, как сложились бы события, если бы Робинса, как «обольшевичившегося», четыре месяца спустя не отозвали в Штаты. Робинс со всеми подробностями рассказывал Локкарту о русских встречах и впечатлениях. В чине майора он приехал в Россию летом 1917-го, когда страну потрясала революционная буря. Он решил самым добросовестным и скрупулезным образом выполнять оба задания: официальное — быть заместителем начальника миссии Красного Креста и неофициальное — агентом разведывательного отдела армии Соединенных Штатов. Однако по мере пребывания в России Робинс все более отдавал предпочтение первому, пренебрегая вторым.

Он был тогда уже немолод, но, несмотря на свои сорок три года, отличался юношеской подвижностью и энергией. Все в нем бурлило, как в стране, где была аккредитована американская миссия. Многое в России импонировало американцу, его убеждениям и характеру.

Он был воинствующим либералом и борцом против всяческой реакции, тупости и солдафонства. Его считали фантазером, и это очень вредило репутации бизнесмена.

Правоверный член республиканской партии полковник Вильям Томпсон, возглавлявший вначале миссию Штатов в России, принял известие о назначении к нему в заместители Робинса без особого энтузиазма. Он был достаточно наслышан о странном поведении чудака, который сочетал карьеру бизнесмена с хлопотами по части ночлежных домов и богаделен. Но, как ни странно, вскоре человек консервативных убеждений — полковник Томпсон и его подчиненный майор Робинс сошлись и даже подружились.

Робинс не принял на веру выводы посла Френсиса о том, что в России просто бунтует чернь, инспирируемая немецкими агентами. Пока Френсис собирал сплетни в придворных кругах и околачивался в петроградских гостиных, Робинс решил побывать в действующей армии, в городах и селах, своими глазами разглядеть, что же на самом деле творится в России. Его видели и на заводах. Он спорил с представителями многочисленных русских партий и выступал на митингах. Трясся в завшивленных теплушках и терпеливо, часами стоял в хлебных очередях.

Робинс хотел узнать Россию снизу, чтобы получить право взглянуть на нее сверху. Обнаружив в Поволжье огромные запасы гниющего на складах зерна, которое не на чем было доставить в голодающие центры страны, американец собрал флотилию барж, заручился помощью местных Советов и добился, что хлеб пошел вверх по реке в Москву и Петроград.

Он убедился, что правительство самовлюбленного адвоката Керенского — власть на бумаге, а подлинная власть — Советы рабочих и солдатских депутатов. Вернувшись в Петроград, он доложил обо всем Томпсону, который, к его удивлению, одобрил сделанные им выводы.

И они решили, несмотря на риск, активно вмешиваться в положение дел, вынуждая Керенского признать Советы и договориться о продолжении войны с Германией.

Они были убеждены, что любая власть в России должна оставить ее в антигерманской коалиции.

Потом Робинс встретился с Керенским. Видел, как он беспомощно искал выхода и ничего не предпринимал, а Петроградский Совет, опору которого составляли большевики, без ведома и участия Керенского отдал приказ о мобилизации рабочих и матросов Балтийского флота на защиту завоеваний революции против мятежных дивизий нового главнокомандующего русской армией генерала Корнилова.

— Советы стали той силой, которая победила Корнилова, — говорил Робинс, знакомя Локкарта с обстановкой в России. — С Советами приходится считаться, как с фактической властью.

Робинс с увлечением рассказывал Локкарту о встречах с Лениным. Невысокий коренастый вождь красных произвел на американца неотразимое впечатление.

Робинс все больше убеждался, что Ленин — человек действия, а не красивых слов. И действия его строго рассчитаны и целесообразны.

Робинс решил, что даже если придется оставить свое мнение при себе, он никогда не позволит учинить какую-нибудь пакость русским, которые пришлись ему по душе, и особенно Ленину, возглавившему самую мощную революцию, способную перевернуть мир.

Локкарт не мог не согласиться с тем, что Ленина следует поставить на первое место среди самых больших политических деятелей эпохи. Ленин даже внушал ему симпатию. Однако британский уполномоченный не собирался забывать инструкций, которые получил при напутствиях в красную Россию. Собрав достаточно сведений о Ленине и зная, что именно ему, а не кому-либо другому принадлежит ведущая роль в определении политики большевистской России, Локкарт начал визиты не с Ленина, а с Троцкого, только что назначенного наркомом по иностранным делам.

Раз между Лениным и Троцким идет какая-то борьба, надо выяснить возможность ее обострения и использовать в интересах британского правительства.

Надо усилить оппозицию и расколоть красных.

Первые двенадцать дней моего пребывания в Петербурге были заполнены бесконечными переговорами с Чичериным^[11] и со штабом английского посольства.

15 февраля в Министерстве иностранных дел я встретился с Троцким.

Локкарт получил двухчасовую аудиенцию у Троцкого в Смольном сразу же после того, как он вернулся из Брест-Литовска. Британский уполномоченный уже знал от военно-морского атташе Кроми, что Троцкий в Брест-Литовске не выполнил прямой директивы Ленина — подписать мир.

Выступая на мирной конференции, он кричал:

— Ни войны, ни мира!

Он заявил немцам, что русская армия не может больше воевать и продолжает демобилизацию.

— Мы прекращаем войну, но отказываемся от подписания мира! — заносчиво воскликнул Троцкий, удивив даже видавших виды германских генералов.

Председательствующий на конференции генерал Гофман счел момент вполне подходящим для прекращения игры в дипломатию и предложил советским делегатам отправляться домой.

Троцкий демонстративно удалился, выкрикнув напоследок:

— Мы уйдем, но хлопнем дверью так, что содрогнется вся Европа!

Когда это узнал Ленин, он возмутился авантюристической позицией Троцкого, а его лозунг «Ни войны, ни мира!» назвал безумием, если не хуже.

Чтобы окончательно решить вопрос о возможностях Троцкого, Локкарт считал необходимой встречу с Лениным. К этому времени штат Британского посольства уехал из Советской России.

1 марта я был принят Лениным в Смольном… Комната, в которой меня принял Ленин, содержалась не слишком богато — вся обстановка ее состояла из маленького стола и нескольких простых стульев.

Я видел Ленина в первый раз. Ничто в его наружности, в коренастой фигуре с высоким лбом, слегка вздернутым носом, русыми усами и бородкой не свидетельствовало о сверхчеловечности… Но уже из первого свидания с Лениным я вынес впечатление колоссальной силы воли, решимости… На протяжении последующих месяцев Лондон неоднократно рекомендовал мне расследовать вопрос о резкихпротиворечиях между Лениным и Троцким, на которые наше правительство возлагало большие надежды. Но мне достаточно было первой беседы с Лениным, чтобы уяснить себе происхождение этих противоречий…

Троцкий был так же не способен равняться с Лениным, как блоха со слоном.

Потом Локкарт отправился на свидание с Френсисом и Нулансом в Вологду.

Там я убедился, что познания Френсиса в области русской политики равнялись нулю… Милейший Френсис не в состоянии отличить левого социалиста-революционера от картошки… За покером этот старый господин перестал быть ребенком. Мы играли долго, и он забрал у меня все деньги…

На совещании послов в Вологде обсуждался вопрос об интервенции в России, и Локкарт без колебания согласился с Нулансом, который вел заседание. По возвращении из Вологды Локкарт узнал, что мятеж чехословацких генералов Гайды и Сыровы против Советов начался именно так, как договорились он, Френсис, Нуланс и Нокс^[12] — в один и тот же день — 28 мая и на всем протяжении Транссибирской магистрали.

Закулисные маневры союзников грозили оставить Локкарта не у дел, если он не сориентируется и не займет определенную политическую позицию.

До сих пор я избегал всяких налагающих какие-либо обязательства ответов, тем более, что знал, до какой степени я окружен провокаторами.

Но когда интервенция союзников стала делом решенным, а на Дон и Кубань стягивались крупные силы Донской и Добровольческой армий для удара против большевистских центров, время действовать пришло само собой.

Возможность признания Советского правительства отпала. На повестку дня встал вопрос об организации взрыва изнутри.

К тому времени под рукой у Локкарта уже был Рейли. Казалось, сама судьба столкнула их друг с другом. Локкарт, наслышанный о Рейли, видел в нем способного и энергичного исполнителя своего плана, но Рейли, как видно, претендовал на большее.

7 мая… в шесть вечера Карахан^[13] позвонил мне по телефону. Он рассказал, что несколько часов назад в Кремль явился английский офицер. На вопросы о его личности он отвечал, что прислан Ллойд Джорджем для получения подробных сведений о целях и идеалах Советского правительства. Английское правительство считало-де свою информацию недостаточной…

На следующий день этот новый офицер явился ко мне и признался, что был в Кремле у Бонч-Бруевича…

Столь драматически выступивший на сцену человек был знаменитый Сидней Джордж Рейли, звезда английской разведки и контрразведки, прославившийся вслед за тем во всем мире, как образцовый английский шпион.

Лейтенант Сидней Джордж Рейли носил форму офицера британской военной авиации, официально числясь по военно-воздушному ведомству военного кабинета «правительства его величества». В случае нужды он мог бы немедленно предъявить чекистам диплом об окончании Королевской авиационной школы и удостоверение инструктора советской военной авиации Рейза.

По внешности Рейли походил на молдаванина и без труда подделывался под одесский жаргон. Родился он в 1874 году не то в Одессе, не то в Клонмеле, в Ирландии.

Рейли писал в шифрованном донесении:

Было очень важно, чтобы моя русская организация знала не слишком много и чтобы ни одна часть ее не могла выдать другую. Поэтому я остановился на системе «пятерок», при которой каждому участнику известны только четыре лица. Я сам, находясь на вершине пирамиды, знаю всех, вернее, все фамилии и адреса. Меня не знает никто. Таким образом, в случае провала организация в целом не может быть обнаружена.

Рейли стал частым гостем Локкарта, заполнив собою ту пустоту, которая образовалась после того, как Робинс был отозван в Штаты.

Робинс не скрывал симпатий к большевикам, Рейли был столь же откровенен в высказывании антипатий.

— Вы чего-то выжидаете, Локкарт, — сказал он во время одной из встреч. — А надо действовать, черт возьми, пока американцы всерьез не взялись за эту незадачливую страну. Французы успели нас опередить. А вы заигрываете с красными.

— Вас кто-то неправильно информировал, мистер Рейли, — сдержанно сказал Локкарт, с интересом наблюдая, сколько злобы против красных затаил этот худощавый и длиннолицый хмурый человек.

Рейли презрительно взглянул на Локкарта исподлобья, и на бледно-смуглом лице промелькнула брезгливая усмешка.

— Я не нуждаюсь в чьей-либо информации. Я добываю ее сам. Вы уподобляетесь в нерешительности Керенскому, забывая, чем это кончилось для него. Вы якшались с сентиментальным либералом Робинсом, а вам надо было брать пример с человека дела — Савинкова, который, надеюсь, вам хорошо знаком.

— Какие же у вас планы, мистер Рейли? — осторожно осведомился Локкарт.

— Если корсиканский лейтенант артиллерии мог растоптать догорающий костер французской революции, почему бы лейтенанту британской авиации и агенту «Интеллидженс сервис» не наступить ногой на головешки красного русского костра?..

— Но у Наполеона была армия. У вас ее нет, — язвительно заметил Локкарт.

— Она у меня будет, и вам придется быть в этой армии начальником штаба…

В голосе Рейли послышалось раздражение. Но это, пожалуй, было лишним. Локкарта не требовалось уговаривать. Тем более не следовало ему угрожать. Рейли оказался для него той фигурой, окруженной ореолом шпионско-заговорщической романтики, о которой он давно мечтал.

Ради того, чтобы заполучить Рейли себе в помощники и этим добиться явного преимущества перед Нулансом, Гренаром, Лавернем и Френсисом, ставшими вместе с ним, Локкартом, во главе заговора против Советской России, специальный уполномоченный британского военного кабинета был готов пойти и на то, чтобы возложить на Рейли разработку деталей предстоящего дела. Не следует сковывать инициативу этого ловкого шпиона и энергичного организатора — надо ее подхлестывать и направлять. И не нужно мешать честолюбивым стремлениям Рейли поставить себя как будто на первый план. Когда дело будет выиграно, Рейли нетрудно и осадить, указать ему его истинное место.

Рейли и Савинков вдвоем представляли силу. Локкарт мог опереться на нее в давно вынашиваемых тайных планах. Это не болтливые демагоги вроде Керенского и Троцкого!

Да, этих людей послала Локкарту сама судьба!

Рейли вскочил со стула и заходил по комнате.

— Уничтожить Советы и большевизм — сейчас для меня самое важное дело, и я готов служить ему всем, чем только могу.

Закурив сигару, Рейли продолжал излагать свое кредо:

— Даже немцев можно пустить в Москву… Ведь здесь, в Москве, растет и крепнет самый страшный враг рода человеческого. Если цивилизация не успеет задушить чудовище, пока еще не поздно, оно в конце концов одолеет цивилизацию. Я думаю, что союзникам надо немедленно заключить с Германией мир и войти в союз с кайзером против большевистской угрозы.

— Но немцы делают свое дело, — заметил Локкарт. — Они заняли Прибалтику, Белоруссию, Украину, Крым, часть Закавказья и прибирают к рукам Донбасс.

— К Закавказью и Донбассу, — ответил Рейли, — их допускать, конечно, не следует. Там нефть и уголь. А в других губерниях пусть себе наводят порядки, пока не вмешаемся мы. Вот поэтому надо не мешкать, как это делаете вы, а действовать.

— Я уже это, кажется, делаю, — Локкарт недовольно нахмурился. — Вам, надеюсь, известны мои переговоры с Савинковым и белыми генералами?

— Надо ускорить события, — отрезал Рейли. — Любой ценой нужно истреблять заразу, которая завелась в России. Мир с Германией! Да-да! Мир с кем угодно, хоть с дьяволом! Есть только один враг! Все человечество должно объединиться в священный союз против большевиков! Чем скорее вы это поймете, тем лучше…

Рейли ушел, дав понять Локкарту, что в следующий визит надеется услышать что-нибудь более определенное и решительное.

А Локкарт не нуждался в том, чтобы его подталкивали. Он действовал, и действовал решительно.

Гикс служил посредником между мною и врагами большевиков. Они были представлены в Москве так называемым «Центром», имеющим левое и правое крыло, а кроме того, «Лигой спасения России», созданной Савинковым. Между этими двумя крыльями происходили постоянные распри.

Центр находился в тесной связи с белыми армиями на юге России, генералы которых недоверчиво относились к Савинкову. Я получил в то время письмо от генерала Алексеева, где он заявлял, что скорее согласился бы действовать совместно с Лениным или Троцким, чем с Керенским и Савинковым.

Локкарт предпочитал умалчивать о другой стороне своей деятельности, не доверяя ее даже дневнику. Она распространялась на небольшие миссии, рассеянные по России, с которыми он поддерживал связь, и на секретную агентуру, поставлявшую шпионские сведения обо всех без исключения политических группах, действующих в стране, обо всех военных формированиях.

И капитан Гикс вовсе не ограничивался посредничеством между Локкартом и враждебными большевизму группами. Нередко он выполнял задания, о которых не принято распространяться даже в узком кругу. Еще в марте Гикс в сопровождении капитана Уэбстера из американского Красного Креста отправился в разведывательное турне по Сибири. На руках у Гикса было письмо Троцкого, предлагавшее местным Советам оказывать англичанам всяческое содействие.

Локкарт стал теперь более откровенно разговаривать с агентами белогвардейских генералов. Отпала необходимость изворачиваться и отделываться пустыми обещаниями. Союзные правительства решили вмешаться в русские дела.

К Архангельску и Владивостоку уже шли первые военные транспорты с десантными войсками.

Я окончательно солидаризовался с белыми лишь по получении формального извещения моего правительства… Когда 4 июля открылся V съезд Советов, положение было до того обострено, что приходилось ждать взрыва.

Сидя в Большом театре в золоченой директорской ложе бенуара и наблюдая за ходом съезда, Локкарт находился в том состоянии, когда нервы натянуты до предела.

Рейли не появился, а это означало, что он занят каким-то делом большой важности, о котором не счел возможным информировать даже Локкарта.

Он только намекнул накануне, что грандиозный взрыв подготовлен и последует как раз в то время, когда все большевистские руководители будут находиться в Большом театре.

— Нет-нет, — успокоил он Локкарта. — Я имею в виду вовсе не взрыв бомбы. Бомба — это слишком кустарно! Можете без опаски сидеть в своей ложе. Там услышите кое-что погромче, чем взрыв динамитной хлопушки.

Локкарт пристально разглядывал в бинокль все, что происходит в зале и на сцене. Зал был полон людьми в поношенных пиджаках и куртках, гимнастерках и косоворотках, которые плохо гармонировали с раззолоченной лепниной и бархатом лож.

Пока все было спокойно. Свердлов, правда, то и дело утихомиривал левоэсеровских ораторов, обвинявших Совнарком и Ленина во всех смертных грехах.

Когда они захлебываясь кричали с трибуны, им громко аплодировали сторонники. На эту группу чаще других направляли бинокли генерал Лавернь и другие представители союзнических миссий, сидевших в той же ложе справа от сцены.

Но особое внимание привлекала женщина за столом президиума.

По правую руку от Свердлова в президиуме сидела тридцатидвухлетняя представительница партии левых эсеров Мария Спиридонова, скромно одетая, с гладко зачесанными волосами и в пенсне.

6 июля к пяти часам вечера Рейли принес в ложу последние новости: театр оцепили красные латышские части, все выходы заняты, на улицах вооруженные столкновения.

Рейли и французский агент, проверяя содержимое своих карманов, одни бумаги рвут на мелкие клочки и засовывают под обшивку кресел, другие судорожно глотают.

Рейли вскоре вышел. Он был совершенно спокоен, и только веко левого глаза чуть подергивалось: тик не смогли подавить даже железные нервы этого человека. Но когда Рейли через полчаса вернулся в ложу, Локкарт при первом взгляде на него понял: произошло что-то важное.

На выбритом до синевы продолговатом лице бледность проступила заметнее обычного. Наклонившись к Локкарту, он торопливо шепнул, что намеченного взрыва не будет.

— Эти идиоты, как всегда, ударили не кулаком, а растопыренными пальцами, — сказал Рейли. — Они пристрелили в три часа Мирбаха, прежде чем боевой отряд успел подойти к театру, захватить чекистский штаб, почтамт и Центральную телефонную станцию. Они должны были ворваться в театр и арестовать большевистских делегатов. Латышские части опередили этих болванов. Чекисты начали аресты. Кроме того, они обнаружили адскую машину, подложенную позавчера под сцену.

Вряд ли теперь что-нибудь получится. Надо было начинать отсюда, с верхушки… И бить всюду в одно и то же время.

Заседание съезда было прервано. Латышские стрелки у всех выходов и в коридорах тщательно проверяли документы. Делегатов-большевиков они направляли на Малую Дмитровку. Всех левых эсеров задерживали, подозрительных лиц, проникших в театр, сотрудники ВЧК тут же арестовывали.

Была задержана и вместе со всеми сообщниками препровождена обратно в зал Мария Спиридонова.

Подтянутые и вежливые латыши не выпустили из театра ни одного левого эсера. Кое-кто попытался было вытащить наганы и браунинги, но оружие отобрали прежде, чем раздался хотя бы один выстрел.

— Задерживаетесь до особого распоряжения. Оружие немедленно сдать! — непреклонно повторяли латышские стрелки.

Локкарта, Рейли и других иностранцев, вопреки их ожиданиям, выпустили из театра после проверки документов. Рейли выручил английский паспорт на имя сэра Рейза.

В столице на многих улицах, задернутых туманом, продолжалась беспорядочная пальба…

На другой день вечером Рейли пришел к Локкарту против обыкновения небритый и в необычном наряде. На нем была новенькая черная кожаная куртка, такой же картуз с красной звездой и защитные галифе с кожаными леями. Усмехнувшись, он протянул Локкарту удостоверение в клеенчатой обложке.

— Не пугайтесь, мистер Локкарт, я вас пока не арестую. Это со временем сделают агенты Дзержинского, если вы будете работать бездарно и провалитесь. Не думаю, что вам удастся и тогда сохранить голову на плечах.

Локкарт с интересом рассматривал искусно подделанное удостоверение, оформленное по всем правилам и снабженное гербовой печатью Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.

Оно гласило, что предъявитель Сидней Георгиевич Релинский — сотрудник секретного отдела Петроградской губчека и ему предоставлено право доступа во все советские учреждения, включая Народный комиссариат по военным делам и Штаб Красной Армии.

Рейли был прирожденным разведчиком. Этот человек мог скрывать мысли и чувства даже от самых близких и принимать любое обличье в зависимости от обстановки. Военную выправку и выдержку офицера английской секретной службы Сиднея Джорджа Рейли сменяла быстрая, почти бесшумная походка никому не известного мистера С. «Турецкий и восточных стран негоциант» господин Массино — завсегдатай петроградского ресторана Палкина, закрытых кафе, тайных игорных клубов и обладатель тисненных золотом визитных карточек мигом перевоплощался в «идеологически выдержанного», сурового сотрудника Петроградской губчека Релинского. Корректного и сухого сэра Рейза сменял элегантный, напомаженный месье Константин и еще некто, чье имя знал только сам Рейли.

И мало кому было известно, когда и как Рейли начал работать в «Интеллидженс сервис». Даже когда пришлось столкнуться с германской контрразведкой, Рейли не знал осечки.

В самый разгар войны он в облике офицера немецкого флота сумел проникнуть в германское адмиралтейство, добыть и переправить в Лондон секретнейший код кайзеровских военно-морских разведчиков.

Попыхивая сигарой, Рейли спокойно рассказывал Локкарту о событиях последних двух дней:

— Операцию по устранению графа Мирбаха провели в основном удачно, но слишком рано. Ленин, Свердлов и Дзержинский успели поднять на ноги всех, а левые эсеры опоздали с восстанием. Сегодня к обеду особняк Морозова в Трехсвятительском разгромили артиллерийским огнем. Берзин выдвинул орудия на прямую наводку, и руководителям восставших пришлось ловить красные снаряды, попадавшие прямо в окна штаба. Отряд Попова разбежался. Часть сдалась в плен, а сам командир скрылся. Захваченного в плен Дзержинского люди Попова не успели или побоялись прикончить, и латыши его освободили, Ленину удалось овладеть положением во всей Москве.

— Значит, так тщательно подготовленный путч провален? — спросил Локкарт.

В глубине души он испытывал нечто вроде злорадства. Так им и надо за то, что хотели провести авантюру без него…

— А как за пределами столицы? — осведомился он у Рейли.

— Правые эсеры тоже дали маху, — ответил «сотрудник Петроградской губчека». — Восстания в городах Верхней Волги подавлены прежде, чем их успели поднять. В Ярославле власть со вчерашнего дня захватили люди Савинкова, которыми командуют полковники Перхуров и латыш Гоппер. Советских активистов расстреляли, повесили и утопили в Волге. Но вряд ли савинковцы выдержат в одиночку. По распоряжению Ленина туда двинуты Интернациональный отряд и бронепоезд. Дана команда приготовиться для отправки в Ярославль шестому Тукумскому латышскому стрелковому полку в Петрограде. Мобилизуются красные активисты. Но они в военном отношении неопытны…

Локкарт пришел к выводу, что в планах свержения Советской власти изнутри допущен весьма серьезный просчет: не были приняты меры, если не к переходу на сторону мятежников, то хотя бы к нейтрализации латышских воинских частей, прошедших фронтовую школу в жестоких боях на Северо-Западном фронте и проникнутых большевистским духом.

— Я свяжусь с Кроми и другими агентами и буду зондировать почву в этом направлении, — сказал Локкарт.

Собеседники расстались вполне довольные друг другом, договорившись поддерживать связь и с Савинковым, наиболее решительным и энергичным из всех противников большевизма в России, с которыми им приходилось встречаться до сих пор.

Так же, как и Рейли, Борис Викторович Савинков всегда старался оставаться в тени. Худощавый, облысевший брюнет с продолговатым иссиня-бледным лицом, большим морщинистым лбом и стриженными по-английски усиками, он умел гипнотизировать непроницаемым взглядом холодных серо-зеленых глаз. По его приказу террористы «Союза защиты родины и свободы» шли на верную смерть. В своем почти неизменном защитном сюртуке, красных гетрах и лакированных ботинках Савинков чем-то напоминал высокопоставленного иезуита с вкрадчивыми манерами и отнюдь не лишенного склонности к пороку.

Савинков, приехав в 1918 году с Дона, так же как и Рейли, применил в широко разветвленной организации систему изолированных друг от друга «четверок». Это позволяло савинковцам совершать диверсии и террористические акты, ускользая от полного разгрома при провале одной или нескольких «четверок».

Первый ощутимый удар от ВЧК Савинков получил в ночь на 31 мая 1918 года в Москве, в квартире 3 дома 9 по Малому Левшинскому, где арестовали тринадцать бывших офицеров лейб-гвардейских полков — участников «Союза защиты родины и свободы». У них обнаружили вырезанные из визитной карточки картонные треугольники, с четко выписанными загадочными буквами «ОК». Однако система «четверок» спасла организацию, Савинкова и других ее главарей, которым удалось скрыться.

Борису Викторовичу помогало также щедрое финансирование организации. Он был связан с дипломатами Нулансом, Гренаром и Лавернем, получал от них крупные суммы, не забывая брать и у Рейли и у Френсиса.

Савинкову никогда не хватало денег — слишком широки были его планы: убийство Ленина и других большевистских руководителей; восстания в Ярославле, Вологде, Рыбинске, Муроме и других приволжских городах; соединение с англо-французским десантом на Севере России и белым чехословацким корпусом на Востоке; превращение Верхней Волги в базу наступления антисоветских сил на Москву и, наконец, захват самой столицы.

Савинков отнюдь не гнушался и немецкой ориентации. Это нужно было на случай провала союзников. С немцами в конце концов тоже ведь можно столковаться!

Для борьбы с большевиками Борис Викторович мог вступить в коалицию даже с самим дьяволом.

Локкарт уже обдумывал план финансирования Савинкова. Но он еще не успел что-либо предпринять, как произошло нечто совершенно неожиданное.

15 августа ко мне явились посетители, приход которых мог привести к более серьезным политическим последствиям. Я сидел за завтраком, когда раздался звонок и горничная доложила, что меня желают видеть два латышских господина. Один из них, пониже ростом, оказался бледным молодым человеком по фамилии Шмидхен. Другой — Берзин, высокий, богатырского сложения, с резкими чертами лица и холодными, как сталь, глазами, отрекомендовался командиром одного из латышских полков…

Шмидхен принес мне письмо от Кроми… Я всегда опасался провокаторов и поэтому внимательно осмотрел письмо, но оно было действительно написано рукою Кроми… В письме Шмидхен рекомендовался как человек, услуги которого могут быть полезны^[14].

Локкарта успокоило поручительство британского военно-морского атташе в Петрограде. Чрезвычайно осторожный, он вручал рекомендательные письма только самым надежным, проверенным людям, которые уже работали на английскую разведку и доставляли важные сведения, подтверждавшиеся при проверке.

После событий 6 и 7 июля Локкарту не давал покоя призрак учреждения, размещенного в доме 11 по Лубянке. С этой проклятой ЧК надо быть начеку. И как ни приятна неожиданная встреча с двумя латышами, которые как бы предвосхитили его намерение прозондировать почву среди латышских командиров, Локкарт держался сверхосторожно.

Он справился о цели визита. Шмидхен объяснил, что хотя латыши и поддерживали большевистскую революцию, но они не намерены более сражаться за Советскую власть. У них теперь только одно желание — вернуться на родину. Однако она оккупирована немцами… Поэтому они хотели бы столковаться с союзниками насчет освобождения Латвии. У них нет охоты сражаться на Архангельском фронте против генерала Пуля, и они перебегут к нему, если их туда направят.

Может ли Локкарт добиться у Пуля, чтобы их не расстреляли союзники?

Это предложение заслуживало внимания и было понятно. Я посоветовал им самим послать кого-нибудь к генералу Пулю. В этом отношении я могу оказать им содействие. Мы сговорились, что они придут завтра… Я переговорил с французским консулом генералом Гренаром и военным атташе генералом Лавернем, и мы пришли к выводу, что предложение латыша является, по всей видимости, искренним, и особого вреда от того, что мы направим этих людей к Пулю, вероятно, не будет…

Гренар настоятельно советовал вступить в переговоры с Берзиным, избегая, однако, всего, что могло скомпрометировать нас самих…

4

Путь от Хамовнических казарм до центра Москвы Эдуард проделал пешком. Комиссар Петерсон несколько раз предупреждал: надо добраться до гостиницы «Националь» так, чтобы об этом не знали не только его артиллеристы, но и вообще ни одна душа, кроме них двоих.

Поэтому Берзин, шагая по улицам и переулкам, нарочно удлинял путь, делая крюки и петли, проходил через дворы, выжидая за калитками, и следовал дальше, лишь убедившись, что за ним никто не следит. Из головы не выходила беседа со Шмидхеном.

Почему он намекал на какие-то близкие связи с англичанами? На то, что они могли бы помочь Латвии освободиться от немцев и стать самостоятельным государством?

Берзин тоже мечтал о независимой Латвии, но ему и в голову никогда не приходило, что родина должна ждать помощи от англичан.

Когда Шмидхен сказал, что неплохо было бы установить сотрудничество с британским посланником Локкартом и что у него есть к Локкарту рекомендательное письмо от английского военно-морского атташе Кроми, Берзин насторожился.

Он решил сразу же доложить обо всем комиссару дивизии Петерсону.

Петерсон, выслушав Берзина, согласился, что здесь дело не совсем чисто, просил об этом не рассказывать и пообещал принять меры.

И вот — вызов к заместителю Дзержинского Петерсу.

Всякий раз, когда Берзину казалось, что за ним увязался какой-то подозрительный субъект, он останавливался, читал афишу на тумбе или заборе и пропускал незнакомца мимо, наблюдая краем глаза, не замедлил ли тот шаг. Много, очень много встречалось на пути всяких афиш. Подальше от центра попадались даже такие, которые приводили Берзина в веселое расположение духа.

Им, по-видимому, никто не интересовался — прохожие спешили по своим делам. Дребезжа, шли мимо старые обшарпанные трамваи. Выкрикивали последние новости газетчики.

Москва жила своей жизнью, храня оспины от пуль и щербины от осколков снарядов на запущенных, с обвалившейся штукатуркой и облезлой краской фасадах домов и каменных оград.

Берзин ускорил шаг, разбрызгивая солдатскими сапогами лужи в выбоинах тротуаров после вчерашнего дождя. Чем ближе к центру, тем оживленнее становились улицы, но обрывки старых афиш и плакатов встречались даже в самом центре.

Здесь было труднее обнаружить слежку: прохожие сновали взад и вперед. Людской поток двигался по кривому и грязному Охотному ряду с убогими одноэтажными зданиями, лабазами, лавчонками мелкой галантереи, по Тверской, покрытой щербатым булыжником.

Берзин не сразу направился к гостинице «Националь», а прогулялся по Тверской, как скучающий от безделья военный, который ищет, где бы выпить и закусить.

С безразличным видом посматривал он на вывески, с которых стерлась позолота, на следы пуль и снарядов от октябрьских боев на стенах и фундаментах зданий.

Узкая Тверская привела Берзина к перегородившей выезд на Красную площадь облупившейся Иверской часовне. Под ее сводчатыми арками, оставляя за собой грязную колею, гуськом тянулись подводы с ящиками. На ящиках сидели красноармейцы с винтовками за плечами, в фуражках набекрень и, подгоняя битюгов, презрительно поглядывали на «чистую» публику в котелках и шляпах.

Обгоняя подводы, по улице проносились высокие «паккарды» с желтыми колесами и кургузые черные «роллс-ройсы».

Берзин повернул наконец к гостинице «Националь», ставшей теперь 1-м Домом Советов. Комнату Петерса он разыскал. На его стук послышалось:

— Войдите!

Он открыл дверь и перешагнул через порог, смущенно посматривая на свои забрызганные грязью сапоги.

Заместитель Дзержинского поднялся из-за стола навстречу. Берзин увидел перед собой совсем молодого, высокого и худощавого человека с вдохновенным лицом поэта. У него была густая темная шевелюра, широкие брови и упрямые губы. Одет он был в белую косоворотку, подпоясанную ремешком, и черные брюки.

Берзин обратил внимание на единственный «предмет роскоши» в скромно обставленной комнате — кожаный диван, покрытый солдатским одеялом.

По всей вероятности, Яков Христофорович тут же и спал, заработавшись до поздней ночи.

— Ну, земляк, здравствуй! — сказал он, улыбаясь. — Наскочил, значит, на английского шпиона? Рассказывал мне Карл Андреевич. А ты — молодец! Заподозрил неладное — и сразу к комиссару. Поведение твое ЧК одобряет. Так и подобает поступать красному командиру. Много сейчас всякой дряни обхаживает нашего брата, и ухо надо держать востро!

Говорил Петерс не спеша, как бы с трудом подбирая каждое слово. Свою речь он сопровождал скупыми жестами. Но за каждым неторопливым словом чувствовалась непреклонная воля, угадывался ясный ум.

— А теперь ближе к делу, — продолжал Яков Христофорович. — Дело это государственной важности. По сведениям, которые мы получили, в республике действуют тесно связанные между собой законспирированные контрреволюционные организации. Нити от этого клубка ведут в английскую миссию, французское и американское консульства в Москве, к английскому атташе в Петрограде, в иностранные посольства. Надо найти их концы и размотать клубок. Тут все может быть. Возможно, Локкарт или кто-либо другой из дипломатических чиновников собирается преподнести нам очередную пакость. В последнее время они весьма подозрительно интересуются латышскими командирами. Теми, кто занимает важные посты в Латышской дивизии, охране Кремля и других правительственных учреждений или работает в Главном штабе Красной Армии.

Петерс остановился, отхлебнув из стакана остывшего чаю, отодвинул бумаги и вопросительно взглянул на Берзина.

— Как ты думаешь, что мы должны в таком случае предпринять?

— Надо попытаться раскрыть все их карты, — не задумываясь ответил Берзин.

— Вот именно! Но нужен человек, которому можно доверить такое дело. Такой, которому поверят Локкарт и другие. Нужен человек из числа латышских командиров. Ты не мог бы нам назвать такого умного латыша, чтобы ему можно было доверять во всех отношениях? Человека безусловно честного и преданного воинскому долгу, такого, чтобы не дрогнул в момент серьезной опасности.

— За одного могу поручиться головой, — сказал Берзин после некоторого раздумья. — Ян Янсон. Член большевистской партии с двенадцатого года.

— Янсон действительно отличный коммунист, — сказал Петерс. — О нем мы знаем. Но нам нужен сейчас командир латышской части. И желательно из офицеров старой армии, чтобы ему больше доверяли…

— Разрешите подумать, хотя бы до завтра… — Берзин посмотрел в ясные глаза Петерса.

— А мы тут посоветовались кое с кем, — улыбнулся Петерс, — и решили поручить это дело командиру, который тебе настолько хорошо знаком, что долго обдумывать кандидатуру не придется.

— Кто же он? — спросил Берзин, быстро перебирая в памяти знакомых ему командиров.

— Я вижу, ты сейчас пересчитаешь по пальцам командиров и начальников Латышской дивизии, и верю, что на каждого можно положиться, как на каменную гору. Мы подобрали далеко не худшую кандидатуру. Это командир первого легкого артиллерийского дивизиона Латышской стрелковой дивизии Эдуард Берзин. Да-да! Тот самый, что сидит передо мной, — Эдуард Петрович. Тот, кто, не ожидая приказа, на свой страх и риск открыл огонь по мятежным левым эсерам и тем выполнил приказ Ленина. Тот, кого хотят завербовать англичане.

Берзин вскочил и по-военному опустил руки по швам.

— Если это доверяется мне, оправдаю доверие.

— Мы нисколько в этом не сомневаемся. Иначе бы я тебя и не вызывал. Садись, садись! Чувствуй себя как дома. Мы ведь, помимо всего, земляки. Хочешь чаю? Только извини — с сахарином.

Берзин сел, но от чая решительно отказался. А Петерс, подлив из солдатского жестяного чайника и тщательно растворив в спитой, желтоватой заварке таблетку сахарина, стал инструктировать Берзина по деталям предстоящей операции. Время от времени он откусывал крепкими зубами от ломтя черного остистого хлеба.

«Тоже довольствуется осьмушкой по карточке, — подумал Берзин, внимательно слушая Петерса. — Говорят, и Дзержинский, и Свердлов, и даже Ленин сидят на карточной норме».

— Учти, эти господа не лыком шиты, — говорил между тем Петерс. — Нам известны хитроумные штучки Локкарта, который строит из себя святошу, а сам запустил щупальца во все концы России, не гнушаясь ни белогвардейцами, ни эсерами. Но все это — недоказанные агентурные сведения. Все требуется доказать фактами и документами, чтобы припереть иностранных дипломатов к стене. Голыми руками не возьмешь — подымут скандал на весь мир, обвинив нас в нарушении дипломатического иммунитета, попирании международного права. Ни одного дипломата нельзя даже задержать, пока он не пойман с поличным. А попробуй-ка его поймать!

— Да, все это сложно, — согласился Берзин.

— Вот именно! И тебе придется самому стать дипломатом. Не думай, что это легко. Одна ошибка, одно неосторожное словечко, одно движение мускулов на лице могут выдать сокровенные мысли, а ты не должен, не имеешь права выдавать. Иначе провалишь все дело. Больше того! Получишь пулю в затылок от Савинкова или его людей. Савинков, после того как мы ликвидировали его «Союз защиты родины и свободы», скрылся от ареста. Он и его уцелевшие сообщники продолжают действовать в подполье и несомненно связаны с иностранными миссиями, которые их финансируют. По нашим данным, где-то возле них крутится и Рейли, «король шпионов». Он всякий раз появляется в разном обличье, с подложными документами, и нам до сих пор не удалось напасть на его след. Это самый предприимчивый, умный и решительный враг…

Петерс критически оглядел обмундирование Берзина и неодобрительно покачал головой.

— Я передам Петерсону, чтобы тебе выдали с дивизионного склада все с иголочки. Перед тем как принять участие в операции, — продолжал Петерс, — загляни-ка в журнал «Столица и усадьба». Скажу Петерсону, чтобы подобрал комплект. Особое внимание обрати на придворные приемы, обеды, посещение особами императорских фамилий и вообще людьми высшего круга парадов, спектаклей, балов, карнавалов, скачек, благотворительных вечеров. Там, брат, все подробно расписано: кто в чем был одет, как ходил, какие слова произносил. Тебе этот этикет, светская болтовня и разные там церемонии даже не снились. А все это надо знать! При случае вставишь: «Был, мол, я как-то на параде по случаю тезоименитства его императорского величества». И Георгиевские кресты твои произведут впечатление.

— Надо их найти, эти кресты и медаль. — Берзин улыбнулся. — В прошлом году засунул куда-то…

— И не только кресты. Надо еще подыскать подходящую квартиру. К тебе захотят прийти, посмотреть, как ты живешь. Квартира должна быть не менее трех комнат, ближе к центру. Не пугайся — расходы за счет ЧК…

Петерс прищурился, весело взглянув на Берзина, и добавил:

— А в квартире для приемов чтоб стояло трюмо. И все такое прочее.

Берзин с усмешкой поглядел на свои красные натруженные руки, не раз таскавшие снаряды, собиравшие и разбиравшие орудийные замки.

Яков Христофорович словно прочитал его мысли.

— Это ничего, Эдуард! Пожалуешься им. Большевики, мол, заставили заниматься черной работой. У них лозунг: «Кто не работает, тот не ест». Вообще, и в мелочах и в главном показывай, что разочаровался в большевиках. Думал, мол, они помогут освободить нашу Латвию и превратят ее из царской губернии в суверенное государство, согласно их лозунгу о самоопределении народов. А они оставили Латвию на съедение немцам. Сейчас, может, и хотели бы, да уже не смогут ничем ей помочь. Сами на ладан дышат. Положение их — хуже некуда!

С северо-запада, запада, юго-запада и юга жмут немцы. С юго-востока — казачья Донская армия. Ростов и Новочеркасск превращены в тылы офицерской Добровольческой армии. Поволжье и Сибирь до Владивостока захватили чехословаки, армия Колчака, отряды сибирских и уральских белоказачьих атаманов. Вся Восточная Сибирь и Дальний Восток — под контролем семидесятидвухтысячной японской армии и английского экспедиционного корпуса. К ним присоединились французы, итальянцы и даже греки. И с севера — из Мурманска и Архангельска — движутся англичане. Они уже перерезали железную дорогу Архангельск — Вологда. Куда ни кинь — везде клин!

В такой ситуации вполне естественно для боевого латышского командира, чуть ли не монархиста, временно примкнувшего к большевикам, подумать о судьбе родной Латвии, помочь которой могут только доблестные союзники. Если будут предлагать деньги, бери не сразу. У офицера должна быть гордость! Он просто патриот несчастной, растерзанной родины и готов бескорыстно служить делу ее освобождения. Уж если потребуются деньги, то, мол, только для общих нужд. Вот в основном твоя новая линия. Отныне живи, думай, работай только по ней. Вопросы есть?

Вопросов у Берзина не оказалось.

— Вопросов нет, говоришь? А две детали еще не учтены. Во-первых, как ты представишься — ведь не командиром же дивизиона? Их интересуют командиры полков, бригад и дивизий. Полковник Локкарт возглавляет британскую военную миссию и будет разговаривать только с высокопоставленным лицом. А, во-вторых, кто тебя представит? Если попросишься на прием к Локкарту сам, без каких-либо рекомендаций, он не удостоит тебя даже приема. Я предлагаю такой ход: ты принимаешь предложение Шмидхена. А уж Шмидхен будет представлять и рекомендовать тебя Локкарту.

— Но как же в присутствии Шмидхена я буду представляться? Шмидхен прекрасно знает, кто я.

— Не беспокойся, Шмидхен не проболтается. Об этом уж мы позаботимся. Он будет знать, что с Локкартом ты должен познакомиться только в роли командира полка, имеющего отношение к охране Кремля и в целом Москвы. Ты ведь знаешь, что Ян Берзин командует полком в Кремле. Другой Берзин, Оскар Михайлович, был до Стрижака и Малькова комендантом Кремля и стал комендантом Москвы. Старайся только не называть своего имени, а уж про то, кто такие Берзины, они наверняка слышали.

— Есть в Красной Армии и еще другие Берзины. Рейнольд, например. Он сейчас на Восточном фронте.

— Вот именно! Берзиных в Латвии столько же, сколько в России Ивановых. Это обстоятельство мы тоже учтем. Для верности предупредим Малькова, что тебе будет выдан специальный документ на право проверки постов, несущих охрану в Кремле. Там тебя, несомненно, увидят осведомители Локкарта и Рейли. Ко мне в гостиницу будешь приходить только по вызову: учти, за тобой будет слежка. На Лубянку — ни ногой! Все, что узнаешь, будешь передавать через Петерсона. Ни пуха тебе, ни пера!

Берзин уходил от Петерса восхищенный. Петерс может быть спокоен. Эдуард Берзин не подведет ЧК. Лишь бы не выдал его этот Шмидхен, если он действительно уже завербован…

Эдуард не знал, что еще до его встречи с Петерсом в ВЧК, там столь же обстоятельно побеседовали и со Шмидхеном.

5

Роберт Локкарт часто записывал в дневник события сразу за несколько дней. Поэтому он ошибся в дате, указав, что первая встреча с Берзиным и Шмидхеном состоялась 15 августа, хотя она произошла на день раньше.

По странной забывчивости Локкарт записал также, будто Шмидхена, как и Берзина, он увидел в тот день впервые, хотя Шмидхен уже к нему захаживал, и не один, а вместе с приятелем — Яном Спрогисом.

Эдуард Берзин выполнял порученное дело, как будничную работу, не удивляясь и не сетуя, что судьба бросила его в самый центр водоворота необыкновенных событий. После встречи с заместителем председателя ВЧК Берзин не мог вести никаких записей, если бы даже и захотел этим заняться. Он полагался только на свою память.

А память у Берзина была отличная. Она надежно хранила даты, цифры, имена, приметы, характеристики. Впитывала цвета, краски, оттенки, звуки, тона, полутона, запахи, очертания.

Берзину помогали острый глаз художника, чуткое ухо музыканта, пристальная наблюдательность солдата.

Эдуард Берзин навсегда запомнил подробности первой встречи с Локкартом 14 августа в двенадцать тридцать. Когда Берзин и Шмидхен пришли в Хлебников переулок, Шмидхен уверенно привел спутника к старинному пятиэтажному дому 19 с колоннами и барельефом.

Их встретил долговязый, худой, бесцветный субъект с узким длинным лицом и пепельно-серыми волосами. Лишь потом Берзин выяснил, что это был первый помощник Локкарта — капитан Гикс. Берзин заметил, что его правая рука — в кармане клетчатых брюк, а карман оттопырен. Из прихожей Берзина со Шмидхеном проводили в просторную гостиную с мягкими креслами, диваном из карельской березы, роялем и пушистым цветным ковром, на котором посреди комнаты стоял большой квадратный стол с точеными ножками. Попросили подождать.

Берзин внимательно осматривал обстановку, статуэтки и другие антикварные безделушки.

Наконец дверь кабинета Локкарта отворилась и оттуда выпорхнула прехорошенькая горничная с подносом, накрытым белоснежной салфеткой.

Через приоткрытую дверь Берзин успел окинуть взглядом угол письменного стола, шкаф и кушетку.

Из кабинета вышел Локкарт.

— Чем могу служить? — спросил он, коротко кивнув Шмидхену и устремив взгляд на Берзина.

На вид Локкарту было не больше тридцати. Он напомнил Берзину лорда Байрона, каким его рисуют портретисты. Но что-то в его взгляде и выражении лица разрушало это впечатление.

Дальше все происходило не совсем так, как записал в дневнике Локкарт.

Берзин действительно отрекомендовался командиром полка, а Шмидхена, который, как видно, здесь уже бывал, Локкарт назвал подпоручиком.

Берзин начал разговор издалека. Он посетовал, что царское правительство не выполнило обещания дать Латвии самостоятельность, если латыши будут доблестно сражаться с немцами.

Латыши честно служили бы Временному правительству, если бы оно не приказало долго жить. Сейчас они честно служат Советскому правительству, но опыт двух невыполненных обещаний суверенной Латвии не может их не тревожить.

Следует ли теперь латышам рассчитывать, что союзники помогут Красной Армии разделаться с немцами и освободить Латвию?

— Мы считаем себя в ответе за судьбу Советской власти, которую мы, верные воинскому долгу, верой и правдой охраняем и защищаем от всех врагов. Но если защита окажется невозможной, мы не хотели бы идти ко дну с теми, кого так храбро защищали, и нас вовсе не устраивает перспектива похоронить вековую мечту о свободной, независимой Латвии, пусть даже под протекторатом могучей державы, — развивал свою мысль Берзин.

Несмотря на обтекаемую дипломатическую форму общения с Локкартом, Берзин не мог не заметить настороженности собеседника. Он, разумеется, не предлагал при первой встрече самим посетителям послать кого-нибудь для переговоров к командующему английскими экспедиционными силами Архангельского фронта — Пулю, как он записал в дневнике.

Все это случилось лишь при второй встрече, после более откровенного обмена мнениями.

А в первый раз Локкарт только заметил, что ничего не может сейчас сказать о точке зрения британской миссии, правительства его величества и вообще союзников.

— Приходите завтра. Только, пожалуйста, вечером, чтобы я мог соответственно подготовиться к продолжению разговора.

…На другой день, 15 августа, поздно вечером Берзин и Шмидхен снова появились вХлебниковом.

На этот раз Локкарт принял их в кабинете. На пушистом персидском ковре стоял письменный стол красного дерева. Справа — кушетка с наброшенным клетчатым пледом, книжный шкаф, кресла и стулья. На стенах — картины в позолоченных рамах и большая карта России, расцвеченная флажками. В кабинете, кроме Локкарта, сидели французский генерал в парадном мундире и еще трое в штатском.

Берзин и Шмидхен учтиво поздоровались с Локкартом и представились его гостям.

Французский генерал встал, выпятил грудь в крестах и отчеканил:

— Лавернь. Военный атташе Франции.

— Рад видеть в вашем лице представителя доблестной армии союзников, — сказал Берзин и пожал пухлую руку генерала.

Француз во фраке привстал с кресла и ответил Берзину рукопожатием, представившись:

— Генеральный консул Франции в России Гренар.

— Примите, месье Гренар, — сказал Берзин, — выражение наилучших чувств и дружественного расположения русских офицеров к прекрасной Франции.

Худощавый человек в смокинге с тонко очерченным смуглым лицом и большим носом, нависшим, как банан, над черными усами, легко перекинул из правой руки в левую ореховую трость с навинченным серебряным набалдашником, живо вскочил со стула, вцепился в руку Берлина холодными сухими пальцами и долго ее не отпускал.

— Весьма польщен честью познакомиться с латышским богатырем, — заговорил он. — Будем знакомы: помощник торгового атташе Соединенных Штатов Каломатиано. Мое правительство будет радо завязать торговые отношения с будущей свободной Латвией. Весьма польщен…

Четвертый гость в темно-зеленом сюртуке не спешил отрекомендоваться. Он пощипывал черные усики, сверкая огромным смарагдом в золотом перстне. Потом он неторопливо встал и, прищелкнув каблуками, раздельно произнес:

— Имею честь, месье. Полковник французской армии Анри Вертамон.

Берзин отметил, что Каломатиано и Вертамон говорили по-русски без малейшего акцента. Было странно, что помощник торгового атташе оказался среди военных. Деловой разговор начал генерал Гренар.

— Судя по вчерашнему разговору с сэром Локкартом, господин Берзин, вас интересует судьба Латвии после войны и свержения большевизма. Я директив от своего правительства не имею, но уверен, что Латвия получит самоопределение в полном смысле слова, если сами латыши будут этому содействовать.

Берзин улыбнулся:

— Латыши всегда готовы содействовать всему, что касается свободы и независимости Латвии. Но нам хотелось бы знать, месье генерал, как мыслят это содействие союзники.

Генерал уклончиво ответил.

— Хорошо, господа. — Берзин погладил бородку. — Мы, латышские офицеры, рассчитываем, что союзники окажут нам помощь, которую мы не получили от большевиков. Я говорю об освобождении Латвии и предоставлении ей независимости.

— А не думаете ли вы, — вмешался в разговор Вертамон, — что от будущего устройства России, от того, какое здесь будет правительство, — он улыбнулся и сделал ударение на слове «какое», — зависит решение вашей проблемы. Так какими же силами располагают латышские офицеры?

— Лучшее разрешение русской проблемы — военная диктатура! — прорычал генерал Лавернь.

— На первый вопрос месье Вертамона за меня ответил генерал, — со скрытой насмешкой сказал Берзин. — Что касается второго вопроса, могу сказать только одно: за нами пойдут все латышские полки и дивизионы.

— Численность, будьте любезны, численность! — настаивал Вертамон. — Сколько штыков, сабель, орудий?

Берзин обнажил в улыбке ослепительно белые зубы.

— Сведения о боевом и численном составе находятся в Главном штабе Красной Армии и в штабе Латышской дивизии. Как бывшему царскому офицеру, мне этих сведений не доверяют. А вверенный мне полк переформировывается и пополняется после потерь, которые понесены в боях с немцами перед тем как его перебросили в Москву для охраны Кремля.

Ответ, по-видимому, удовлетворил присутствующих.

Генерал Гренар заметно повеселел.

— У французов есть поговорка: был бы мед — мухи найдутся. Все обещают установить в России военную диктатуру. Мух вокруг этой диктатуры развелось множество, и все просят денег и оружия. Кое-кто раздувает из мух слонов, как это делал Керенский, из которого ничего не вышло. Я ищу настоящего слона.

— Тогда вам надо подождать до глубокой осени, месье генерал, — засмеялся Локкарт. — Осенью мухи дохнут, а слоны остаются. Конечно, ждать до осени мы не будем, — добавил он.

Локкарт встал и медленно провел пальцем вдоль линии синих флажков. Они образовали дугу от Кольского полуострова на юг к Онежскому озеру. Дуга перерезала железную дорогу Архангельск — Вологда, выпячивалась по направлению к центру союзных посольств в Вологде^[15] и затем, круто повернув на северо-восток, поднималась до Чешской губы.

В центре дуги находился Архангельск, от которого в радиальных направлениях устремлялись синие стрелы — на Онегу, Вологду, вдоль Северной Двины и в сторону Камы. Этим мощным стрелам противостояли разрозненные красные флажки.

— Мне хочется, — продолжал Локкарт, обращаясь к Берзину, — обратить ваше внимание на весьма важное обстоятельство. Военная диктатура возможна в России только после переворота в Москве. А переворот без поддержки союзных сил может окончиться не так, как мы этого желаем. Надо учесть опыт Дальнего Востока и Сибири, где вслед за японскими войсками высадились английские и французские силы. Вместе с чехословацким корпусом они поддержали выступившие против Советов войска адмирала Колчака. Мы же в Архангельске поддерживаем пока только правительство Чайковского, за которое не дашь и пенса. Я уверен, что сотни тысяч фунтов стерлингов, долларов и франков, вложенные англичанами, американцами и французами на европейском Севере России, полетят на ветер, если не принять решительных мер. Необходимо отправить два латышских полка в Вологду. Вы понимаете, что будет означать захват Вологды союзниками?

— Образование мощного клина, — прокомментировал генерал Лавернь, — который разрежет Россию до самой Москвы на две части…

— Совершенно правильно, месье генерал. Благодарю вас. — Длинный палец Локкарта пополз от линии синих флажков Архангельского фронта к Каме, Среднему Уралу и Поволжью. — При этом условии вполне вероятно, что к нам присоединятся с востока чехословаки. С юга мы получим поддержку Добровольческой и Донской армий. Действия в Москве и Вологде должны начаться одновременно. В Москве латышские полки арестуют ВЦИК. Во что бы то ни стало должен быть изолирован Ленин. Это самый большой вдохновитель революционного фанатизма из всех, кого знала история. — Локкарт взглянул на Берзина. — Теперь ответьте, господин Берзин, согласны ли вы склонить латышских командиров на выступление против большевиков?

— Иначе я не пришел бы сюда, сэр Локкарт.

— Каковы ваши условия, господин Берзин?

— Только одно: гарантия будущей независимости Латвии.

— Но вам, вероятно, потребуются деньги на организацию дела. Нам хотелось бы услышать здесь приблизительную сумму.

— Латышские офицеры не продаются. Мы действуем бескорыстно и только в интересах своей родины.

— Похвально! Однако вы меня не так поняли. Это не подкуп. Мы хотим иметь дружественную страну у Балтийского моря и вместе воевать против немцев. Но возникнет необходимость расходов на военные и хозяйственные нужды латышских полков. Кое-кого из высших красных чиновников, возможно, придется склонить на сторону латышей при помощи денег, чтобы они не чинили препятствий, а, наоборот, содействовали. Мы ставим вне всякого сомнения неподкупность латышей, но русские военспецы… Так сколько же, господин Берзин?

— Ну, если для таких расходов, то, пожалуй, потребуется миллиона четыре.

— Это слишком скромно. Мы сможем выделить вам на первое время пять-шесть миллионов в золотых рублях. При необходимости сумма может быть увеличена вдвое-втрое. Правительство его величества, как и другие правительства, я думаю, охотно гарантируют независимость Латвии.

Колебаться и ждать больше невозможно, — продолжал Локкарт. — Настало время, когда нужны решительные меры. Будем говорить прямо. Надо набросать в общих чертах схему действий, готовящих решающий удар и сопутствующих ему. Не так ли, господин Берзин?

— Я вас слушаю, сэр.

— Чтобы оградить отправленные в Вологду латышские полки от возможного удара по флангам со стороны Петрограда, надо позаботиться о взрыве железнодорожных мостов через Волхов, у Званки и Череповца (палец Локкарта потянулся к Волхову). Это оставит Петроград без продовольствия. Чтобы вынудить латышских стрелков присоединиться к вам, господин Берзин, надо вызвать их недовольство сокращением продовольственной нормы и…

— На это я не могу согласиться, сэр Локкарт. Латышские командиры не могут не накормить стрелков. В противном случае их авторитет будет поколеблен, и за ними никто не пойдет.

— Не буду настаивать, господин Берзин. Ваши доводы резонны. Одновременно с арестом членов Советского правительства должны быть захвачены банк, телеграф, телефон, радиостанция, вокзалы и по возможности штабы Красной Армии и ЧК. Арестованных необходимо немедленно отправить в Архангельск. Действовать быстро и энергично. Это все, что от вас требуется.

— Понимаю, — кивнул Берзин.

— А ваша миссия, господин Шмидхен, — Локкарт показал себе на лоб, — в умственной, психологической подготовке. Надлежит тщательно прощупывать настроение латышей, внушать, что их многострадальной родине помогут Англия и Франция. Их предприниматели охотно поместят капиталы в янтарный край и будут способствовать развитию промышленности, национальному возрождению и благоденствию Латвии. Надо полагать, господин Шмидхен, что в первую очередь вы продолжите успешно начатую вами обработку и вербовку видных латышских офицеров.

— Я вас понимаю, сэр, — заверил Шмидхен.

— Не так уж много предстоит господам Берзину и Шмидхену, — заметил Гренар.

— Да, немного, — согласился Берзин.

— Надо только устроить, — добавил Гренар, — чтобы латышских стрелков больше не отправляли из Москвы на фронт и не распыляли. Это не касается, конечно, Северного фронта.

— План реальный, — рассек воздух ладонью генерал Лавернь. — Одним ударом кончим с большевиками и перевернем Россию.

— Итак, по всем вопросам мы единодушны, — сказал Локкарт. — А теперь выпьем за будущее Латвии. Первый тост я предлагаю за военного министра будущего русского правительства господина Берзина! — Он поднял бокал.

Все чокнулись с Берзиным. Затем выпили за победоносное окончание войны с немцами, за процветание дружбы союзников, за доблестное союзное воинство.

На прощание Локкарт сказал Берзину:

— Вы оставите мне адрес, и вам сообщат, где и когда состоится встреча с господином Константином, которому поручена разработка некоторых деталей операции. Через него будете поддерживать и дальнейшую связь со мной.

Когда Берзин и Шмидхен шагали темными, переулками от Локкарта, Шмидхен сказал, что хорошо знает Константина.

— В Петрограде я встречался с капитаном Кроми и Константином в гостинице «Французская». Они мне тогда и рекомендовали выехать в Москву и представиться Локкарту. А перед выездом из Петрограда Кроми передал мне пакет с рекомендательным письмом.

Берзин и Шмидхен расстались. Берзин остался ночевать на конспиративной квартире. На рассвете следующего дня, добравшись до штаба Латышской дивизии, он рассказал Петерсону обо всех подробностях вчерашней встречи с Локкартом.

А Шмидхен тщательно проинформировал на Лубянке 11 руководящих работников ВЧК…

6

Утром 17 августа в конспиративную квартиру Берзина в доме 4 по Грибоедовскому переулку осторожно постучали. Он открыл дверь и увидел красивую молодую женщину.

— Я от Константина!

— Милости прошу…

Тонкую, стройную фигуру облегало скромное платье. Золотые локоны выбивались из-под широкополой шляпы.

— Господин Константин просил прийти сегодня в семь вечера в кафе «Трамбле». Это на Цветном бульваре. Третий столик в правом углу у окна.

— Благодарю вас, — сказал Берзин.

Женщина посмотрела ему в глаза, улыбнулась и протянула маленькую руку в белой сетчатой перчатке.

— Меня зовут Мария Фриде. Как видите, после большевистского переворота стала почтальоном…

— Приятно получать почту от такого прелестного почтальона. Да вы присядьте, пожалуйста!

— Ну что ж, на улице хуже, чем осенью. Сыро, холодно… И в самом деле, посижу у вас, погреюсь немного.

— Буду очень рад.

— Давно не было такой мерзкой погоды, — Мария поежилась. — Если так пойдет и дальше, окончательно простужусь. Что станет тогда с бедной Зизи, моей милой маленькой канарейкой? Знаете, это совсем-совсем ручная птичка. Вы бы посмотрели, как она чистит перышки…

«Или прикидывается дурочкой, или наивна, как ребенок», — подумал Берзин, слушая Марию. А та без умолку щебетала, и через полчаса Берзин уже знал, что муж ее, офицер, пропал без вести во время корниловского мятежа, что брат, бывший армейский капитан, работает в Главном штабе Красной Армии, а другой, бывший подполковник, занимает высокий пост в Управлении военных сообщений Главного штаба.

Узнал Берзин и о том, что, кроме канарейки, Мария безумно любит кошку Мурку.

На улице моросил дождь, было по-осеннему серо… Идти пришлось недолго. Мария Фриде жила на Сухаревке, где вокруг высокой Сухаревой башни, несмотря на ненастную погоду, шумел, горланил, разливаясь по соседним улицам, огромный рынок.

Берзин вел Марию под руку. Простившись с ней возле ее дома, Эдуард запомнил адрес. Это был его первый адрес в длинном списке, который он передаст через какие-нибудь две недели ВЧК.

Еще по дороге на Сухаревку, болтая с Марией, Берзин заметил, что за ними неотступно следует человек в куртке и кепке.

Ясно: уже установлена слежка. Пожалуй, сейчас самое подходящее время отправиться в Кремль с документом, выданным Петерсом, и заняться проверкой постов.

Посмотрим, будет ли продолжаться слежка в Кремле.

Пересекая по дороге к Троицким воротам пустынную Красную площадь, блестевшую мокрым булыжником, Берзин снова увидел человека в куртке и кепке.

Берзин усмехнулся, вошел под арку ворот и предъявил латышским стрелкам документ. Он спросил у начальника караула, где найти коменданта Кремля Малькова. Найти его было довольно трудно: после долгих звонков по внутреннему телефону Павла Малькова наконец разыскали. Он сам вышел навстречу Берзину.

Берзин увидел молодого человека в матросском бушлате, бескозырке, флотских брюках клеш, с маузером в деревянной кобуре, пристегнутой к поясному ремню.

Познакомившись с документом Берзина, дающим право проверки постов в Кремле, Мальков сказал, что чекисты его уже предупредили об этом. Они отправились на Дворцовую улицу, в комендатуру, и там комендант Кремля развернул перед Берзиным схему расстановки постов.

— Мне поручено сначала проверить посты в здании Судебных установлений — у входов в Совнарком и квартиру Ленина, — сказал Берзин.

Начальник караула и Берзин поднялись по широкой лестнице на третий этаж здания Судебных установлений и там стали свидетелями того, что привело Берзина в немалое смущение.

Возле часового стоял Ленин. В одной руке стрелка была винтовка, в другой он держал завернутый в бумагу ломоть хлеба, который, без сомнения, дал Ленин.

Часовой что-то говорил, а Владимир Ильич смеялся, раскачиваясь с каблуков на носки. Это продолжалось какую-нибудь минуту.

Увидев начальство, часовой засунул хлеб в карман.

Берзин шагнул вперед и решительно сказал:

— С часовым не полагается разговаривать и вручать ему свертки…

Потом молча взглянул на часового — высокого, изможденного латышского парня, так и не сделав ему никакого внушения.

Уже перевалило за полдень, когда Берзин возвращался домой. В мутном, моросящем мелким дождем небе черное воронье кружилось над колокольней Ивана Великого, над пятиглавым Успенским собором, над куполом Большого дворца, облепляло двуглавых орлов, венчавших кремлевские башни.

Под аркой Троицких ворот Берзину встретился человек в кожанке и галифе. Этот человек привлек внимание Берзина. На вид ему было лет сорок. На небритом озабоченном лице выдавался подбородок. Он пристально посмотрел на Берзина и прошел мимо.

Когда Берзин снова пересекал Красную площадь, он увидел того самого человека в куртке и кепке, который сегодня провожал его чуть ли не до самого Кремля. Незнакомец стоял на углу и делал вид, что читает афиши.

На сей раз вслед за Берзиным он не пошел, видно, ожидая кого-то.

В оставшиеся до вечера часы Берзин, переодевшись в шинель и солдатские сапоги, успел побывать в Хамовниках, в дивизионе, а в назначенное время в парадном кителе уже подходил к кафе «Трамбле». Оно помещалось в трехэтажном здании с полукруглым фасадом, таком же обшарпанном, как и соседние дома.

Над окнами в нижнем этаже когда-то красовались шелковые маркизы, а сейчас между ржавыми прутьями свисали мокрые рваные лоскуты. Водосточная труба обрывалась у второго этажа, и дождевая вода из обломка трубы хлестала прямо на выщербленный тротуар в большую грязную лужу у парадного входа.

Берзин достал карманные часы. Было без пяти семь. Он отворил массивную дверь и вошел. Внутри помещение оказалось таким же, как и в прошлые времена. Зал блестел зеркалами, бронзово-хрустальной люстрой, белизной накрахмаленных скатертей и салфеток. На стенах между пилястрами висели этюды, написанные маслом и акварелью. Посреди зала в больших кадушках стояли пальмы. На возвышении в дальнем конце зала музыканты устанавливали пюпитры, раскладывали ноты.

Берзин сел за третий столик в правом углу у окна и не успел оглянуться, как дверь в зал отворилась, легким пружинистым шагом вошел человек в визитке, с желтым саквояжем в руках, с фиолетовой астрой в петлице.

Ни на кого не обращая внимания, он подошел к Берзину и спросил:

— Не занято?

— Свободно, — сказал Берзин, сразу узнав в Константине человека в кожанке, которого он сегодня встретил у Троицких ворот. Но теперь он был безукоризненно выбрит, а от того, небритого, осталось только длинное смуглое лицо с высоким покатым лбом, резко очерченные губы.

Он тоже узнал Берзина.

— Мы с вами, по-видимому, встречались. Вы от Маруси?

Это был пароль, переданный Берзину Марией Фриде.

— От Маруси. Жду Константина, — сказал Берзин.

— В таком случае давайте познакомимся поближе, господин Берзин! Константин… Французский коммерсант. — И он протянул Берзину сухую крепкую руку. — Прошу! — Константин достал из кармана и подвинул Берзину золоченую коробку сигар «Ява».

Закуривая вместе с Константином, Берзин продолжал осматриваться в его лицо. Глубокие складки у рта выдавали пожившего и многое испытавшего на своем веку человека.

— Вас, господин Берзин, несомненно интересует, какое отношение имеет некий коммерсант к тем делам, о которых с вами беседовали в Хлебниковом. Со временем все узнаете. А сейчас перейдем к деталям предстоящего дела.

— Барышня, — громко обратился он к официантке, — будьте добры: четыре чашки кофе мокко и ром или коньяк.

— Мокко нет, — на лице официантки было отчаяние.

— Почему нет мокко?

— Скажите спасибо, господа, что хоть что-нибудь есть… Боже, что делается в Москве! Какой ужас, какой ужас!

— Хорошо, давайте что есть. — Константин нахмурился.

— Отвратительная бабенка, — сказал он, когда официантка отошла к буфету. — Пока ей самой подавали кофе, она была еще терпима. А теперь только тоску наводит. Так вот о нашем деле. Восстания не делают, передвигая флажки на картах в уютных кабинетах. Это не перестановка фигур на шахматной доске, не отходя от столика. Вы — человек военный, и вряд ли вам стоит это объяснять. Восстанию, как и сражению, предшествует тщательная разведка, и она на три четверти решает успех дела. Львиную долю этой операции я беру на себя. Но кое-что придется сделать и вам.

— Я к вашим услугам, месье Константин, — откликнулся Берзин, подумав: «Это кадровый офицер… Интересно, зачем ходил он в Кремль и кто дал ему пропуск?..»

— Нам нужны точные сведения, — продолжал Константин. — Надо, во-первых, выяснить, находятся ли у Рогожской заставы батареи с орудиями английской конструкции, сколько и какие. Во-вторых, как охраняется эшелон с золотом на станции Митино. Действительно ли там свыше семисот латышских стрелков? Сколько у них пулеметов, есть ли орудия? В-третьих, желательно установить связь с петроградскими латышами, выяснить настроение, боевой и численный состав шестого стрелкового полка. Что касается девятого полка, охраняющего Кремль, то вам уже говорили, что там требуется делать. Вы должны склонить их на нашу сторону.

Человек во фраке вышел на сцену и объявил:

— Предлагаю вашему вниманию арию из «Травиаты»… Солист оперетты Арнольд Рейнманберг. У рояля — Милли Пинк.

— И это все? — спросил Берзин.

— Для начала достаточно, — сказал Константин.

— Я должен огорчить вас, господин Константин. Все поручения, кроме последнего, я должен отклонить.

— Почему?

— Это мелочи, а я не привык заниматься мелочами.

Константин с интересом взглянул на собеседника.

— Хорошо! Первые два поручения выполнит кто-нибудь другой. А вам следует заниматься первым, девятым и шестым полками, прежде всего офицерским составом.

На подмостки в это время вышел долговязый человек в желтой полосатой кофте и широких клетчатых штанах.

— Поэт-эгофутурист Николай Агнивцев, — представился он и стал читать, подвывая:

Берзин и Константин смотрели на поэта с длинными взлохмаченными волосами, на публику, которая восторженно слушала. Все это были люди, искавшие острых ощущений, сближавшиеся на миг и расходившиеся навсегда.

В зале сидели мужчины в смокингах и фраках, сильно декольтированные женщины. Соседний столик занимал тучный мужчина с подкрученными усами в генеральском кителе со следами от погон. Красную, собранную в складки шею туго облегал несвежий воротничок.

«Остатки былого лоска, — подумал Берзин, — осколки разбитого вдребезги».

И невольно вспомнил грязные, холодные окопы, ржавую колючую проволоку на кольях, окровавленные повязки на ранах людей в серых шинелях и грохот снарядных разрывов.

«За все это мы проливали кровь! — с холодной ненавистью думал он, посматривая на сытую разодетую публику. — А теперь хотите, чтобы мы снова подставили для вас голову под пули и снаряды, уважаемые дамы и господа».

— Аргентинское танго! — провозгласили со сцены.

Берзин и Константин увидели полураздетую эстрадную певицу с сумасшедшими русалочьими глазами. Взвыли виолончели и скрипки. В зале стали танцевать.

Константин поднялся, положил саквояж на стул и пригласил сидевшую в обществе двух других дам красивую брюнетку.

Константин танцевал легко. На руке, ловко обхватывавшей талию партнерши, сверкал бриллиант.

— Я назначил свидание этой русской княжне, — похвастался он Берзину после того, как усадил даму на место и вернулся к столу. — Вы увлекаетесь хорошенькими?

— У меня есть невеста, — сказал Берзин.

— Это пустяки — невеста. Невеста никуда не уйдет. Та далеко, а эти близко. Кстати, я совсем забыл, вы произвели неотразимое впечатление на Марию Фриде. Если хотите, могу познакомить вас поближе.

— Я с ней уже достаточно хорошо знаком, — неопределенно ответил Берзин, подчеркивая нежелание продолжать разговор на эту тему.

— Как хотите! Чем же вы тогда заполняете свой досуг, если не женщинами?

— Люблю живопись, музыку.

— О-о, это заслуживает уважения! Я, знаете ли, тоже не чужд искусству. Позвольте полюбопытствовать, какой именно живописи и музыке вы отдаете предпочтение?

— Меня привлекают пейзажисты. Мессонье, Куинджи, а в музыке Григ, Масснэ, Чайковский.

— Вижу, вам нравится серьезная музыка. Что касается меня, в искусстве я поклонник всего легкого, даже фривольного. Жизнь и без того достаточно сложная штука, и я не хочу усложнять ее грустными раздумьями… Для меня вот эта вещь, — Константин кивнул на картину, висевшую в простенке у столика, — просто группа старых дуплистых деревьев, из которых сыплется труха, и я не хочу искать за этим какую-то мысль или настроение. Картина навевает на меня скуку. Кстати, не знаете ли вы, что это за мазня?

— Довольно аляповатая копия эскиза Мессонье «Оливковая роща». Но и в ней ясна мысль о бренности жизни. Здесь не только картина природы, но и человеческие переживания, хотя человека здесь нет.

— Вот как? Я бы никогда до этого не додумался. — Константин посмотрел на Берзина каким-то полунасмешливым взглядом, и Берзин почувствовал, что собеседник разыгрывает из себя простачка. Зачем ему это?

— Впрочем, — продолжал Константин, — если говорить о музыке, еще могу разделить с вами кое-что из ваших вкусов. Вот сейчас мы им закажем. Одну минутку…

Константин поднялся, подошел к толстому скрипачу, дирижировавшему оркестром.

— Они сыграют кое-что для вас. Давайте выпьем. Я поднимаю тост за всех хорошеньких женщин.

Они выпили. На сцене заиграли.

— Узнаете? — Константин взглянул на Берзина.

— Конечно, — сказал Берзин. — «Элегия» Масснэ. Менее всего она подходит к этой обстановке.

— Вот что, — круто повернул разговор Константин. — Вопрос о направлении в Вологду двух латышских полков уже обсуждался с вами у Локкарта. Надо подготовить почву для передислокации этих частей. Вам необходимо на всех собраниях и митингах доказывать, что латышским стрелкам надоело сидеть сложа руки и читать в газетах, как льется кровь на Архангельском фронте. Они хотят активных действий и требуют переброски поближе к фронту. Это будет звучать убедительно. А после того как части окажутся в Вологде, надо склонить командиров для перехода на сторону англичан. Нужно, чтобы протянутая России из Архангельска рука не висела больше в воздухе.

Константин на несколько минут отвлекся от деловой беседы.

Певица с русалочьими глазами запела с надрывом:

— Люблю этот романс, — признался Константин. — У русских много великолепных романсов! Люблю Россию с ее безудержной страстью и горячим темпераментом, с ее тройками, блинами, икрой и бесшабашным разгулом. Над всем этим занесли руку большевики. Что они делают с Россией! История ставит перед всеми истинно русскими патриотами священную задачу — искоренить красную смуту. Искоренить твердой рукой, вырвать, вырезать злокачественную опухоль. История запишет вас на своих скрижалях золотыми буквами, господин Берзин, если вы оправдаете надежды России, ее друзей и союзников.

«Как бы она не выбросила тебя в мусорный ящик, господин союзник! — подумал Берзин. — Вместе со всей этой расфранченной публикой».

— Постараюсь не остаться в долгу перед историей, — сказал он, допивая остывший кофе.

— Переворот в Москве назначен на двадцать восьмое августа, — продолжал Константин. — В этот день в Большом театре будет заседать ВЦИК вместе с Совнаркомом. По нашему сигналу закроют все входы и выходы на улицу, а мы войдем с вами в зал во главе отряда латышских стрелков, которому поручат нести охрану, и возьмем всех на мушку. Все должны быть арестованы. Арест президиума во главе с Лениным беру на себя. В то же время латышские полки под Вологдой откроют фронт англичанам, наступающим со стороны Архангельска. Туда под усиленным конвоем мы отправим всех арестованных и Ленина тоже. Боевые группы одновременно захватят Кремль и другие главные правительственные учреждения. С телеграфа и радиостанции в тот же час командиры боевых групп отправят во все концы России заранее подготовленные экстренные сообщения о перевороте и образовании нового правительства, которое под угрозой расстрела потребует безоговорочного подчинения всех войск.

Константин подозвал официантку и попросил принести еще рому и черного кофе. Потом закурил сигару и дополнительно обрисовал подробности путча:

— На другой день все газеты, за исключением большевистских, которые мы закроем, должны выйти под броскими «шапками»: «Настал час спасения России!», «Новое русское правительство твердой рукой держит власть!» и так далее в том же роде. Мы должны заранее позаботиться о захвате типографий. Во всех церквах Москвы состоятся торжественные богослужения по поводу свержения большевистской власти. Мы уже договорились с патриархом Тихоном.

Впрочем, — сказал Константин, — вряд ли целесообразно отправлять арестованного Ленина в Архангельск. Ленин гипнотизирует людей. Чего доброго, по пути в Архангельск он сумеет склонить на свою сторону конвойных, и они его освободят. Так что придется сразу его расстрелять.

— Рас-стре-лять! — тихо повторил Константин, вглядываясь в глаза Берзина, потом улыбнулся и незаметным движением положил ему на колени желтый саквояж.

— Вам понадобятся деньги. Здесь пока семьсот тысяч.

— Нет, — возразил Берзин, брезгливо поглядывая на изрядно потрепанные, замусоленные пачки, высунувшиеся из приоткрытого саквояжа. — Об этом не может быть и речи. Наша идея…

— Я понимаю вас, господин Берзин. Вы — человек идеи… Нам известно, что вы бессребреник. Но это для общего святого дела. О вас мы будем говорить отдельно. И никаких возражений.

— Для общего дела — возьму. Но отчитаюсь перед вами за каждую тысячу, каждую сотню.

— Прекрасно, господин Берзин! Извините, сумма не округлена до миллиона. В ближайшие дни вы получите столько, сколько нужно. Наши люди собирают это у русских купцов в обмен на векселя. Векселя на английские и французские банки. Вот так!

Константин закурил сигару и встал. Разговор был окончен.

Когда они выходили из зала, стонали виолончели и скрипки и пары кружились в вальсе. Над танцующими синими волнами стелился дым. Берзин поспешил выйти на свежий воздух и только там вздохнул полной грудью.

На улице по-прежнему шел нудный моросящий дождь, и все так же дребезжала под непрерывной струей воды, пополняя грязную лужу, поломанная водосточная труба.

Следующее свидание Константин назначил на вечер 22 августа на квартире у Берзина, предупредив, что все указания, не терпящие отлагательства, он получит через Марию Фриде.

Они разошлись в разные стороны. Шагая домой, Берзин сопоставил и взвесил все слова Константина. Разговор о его увлечениях велся неспроста — то было и искусное прощупывание…

Эдуард почти не сомневался: с ним говорил не кто иной, как Рейли.

Дальнейшие события развертывались с быстротой кинематографической ленты. Утром следующего дня Берзин передал комиссару Петерсону саквояж с деньгами, доложив обо всем, что удалось узнать.

Петерсон сообщил обо всем ВЧК. Исчерпывающая информация была представлена Свердлову и Ленину. Комиссару посоветовали до особого распоряжения хранить полученные от Рейли деньги в сейфе. Ясно, что за первым денежным авансом Локкарта последуют новые.

Именно так и произошло 22 августа на конспиративной квартире Берзина. Константин-Рейли, как и в прошлый раз, благоухал духами, только вместо визитки на нем был спортивный костюм, а вместо фиолетовой астры в петлице — белая.

Рейли молча вывалил из портфеля на стол двести тысяч и осведомился:

— Как идет работа?

— Дела идут прекрасно, — сказал Берзин. — Командир первого полка на нашей стороне. Ему передано четыреста тысяч. Такую же сумму приготовили для командира пятого полка.

Рейли не скрыл удовлетворения и энергично пожал руку Берзина. Тут же от него последовали новые указания: сделать все возможное для задержки доставки продовольствия в Москву, чтобы возбудить недовольство жителей столицы. В то же время скопить запасы продовольствия неподалеку от города, а после свержения большевиков немедленно выдать населению Москвы и привлечь его этим на сторону новой власти.

Работать, работать и работать! Латышские стрелки — ударный кулак восстания!

В схему будущей власти в России Рейли тоже внес коррективы. Это будет отнюдь не широкое правительство. О, нет! Оно уже достаточно оскандалилось при Керенском. Возникнет железная директория триумвиров, способная твердой рукой вершить все дела, отбрасывая в сторону разные там конституции, совещательные органы и прочий детский лепет. Директория установит подлинную военную диктатуру.

…В тот же день после полуторамесячного перерыва на пост председателя ВЧК был вновь назначен Дзержинский Он решил лично довести до конца разработку иностранных миссий и разведок, начатую еще весной 1918 года, как только появились первые данные об интересе иностранных посольств к контрреволюционным группам.

Тогда Дзержинский поручил группе чекистов внедриться в одну из контрреволюционных организаций и попытаться выйти на тех, кто держит в своих руках нити заговора.

С 22 августа Дзержинский наблюдал за ходом агентурной разработки. Он предупредил Петерса и всех сотрудников, участвовавших в операции, чтобы ни в коем случае без его указаний не производилось никаких арестов.

— Надо дать заговору дозреть, — сказал он, — а потом вырвать его с корнем.

25 августа в помещении генерального американского консульства собралась на совещание группа представителей союзников. Место было выбрано не случайно: все другие иностранные представительства уже находились под строгим наблюдением ВЧК. Ее агенты, не скрываясь, дежурили у входов в английскую, французскую, итальянскую, норвежскую миссии.

Хотя всем в Советской России было известно о высадке и продвижении американского экспедиционного корпуса генерала Гревса на Дальнем Востоке, вводили в заблуждение нейтралистская позиция, занятая Гревсом, лицемерные заявления государственного секретаря Соединенных Штатов Роберта Лансинга и «четырнадцать пунктов», провозглашенных ничуть не менее лицемерным президентом Вильсоном, возвестившим на словах политику невмешательства в русские дела.

Благоприятное впечатление оставила в Советской России и миссия Робинса. Все это сыграло свою роль.

Еще не была разоблачена деятельность тайного начальника американской разведки Вордвела, официально занявшего пост главы миссии Красного Креста вместо Робинса, и разветвленная хитроумная работа прожженного шпиона Каломатиано, укрывавшегося под маской помощника американского торгового атташе.

Поэтому никто не придал особого значения тому, что 25 августа в американском генеральном консульстве посетителей было куда больше, чем обычно. Генеральный консул Штатов Пуль пока тоже оставался вне подозрений. А Берзина на это узкое совещание не пригласили. Был, однако, среди присутствовавших на совещании корреспондент «Фигаро» Ренэ Маршан, журналист. Он спустя несколько дней написал большое письмо президенту Пуанкаре, выразив несогласие с теми планами, которые рассмотрело и утвердило высокое совещание.

ВЧК стало известно, что происходило в тот день в американском консульстве. Эти сведения дополнили информацию, полученную от Берзина.

Председательствовал на тайном форуме французский генеральный консул генерал Гренар. Англичан представляли Локкарт, Рейли и офицер английской разведки капитан Хилл, получивший задание работать вместе с Рейли. Шпионский корпус представляли также помощник Локкарта Гикс, француз Анри Вертамон, американцы Вордвел, Уэбстер, Каломатиано.

Совещание созвали для того, чтобы Рейли доложил о блестящем успехе, ознаменовавшем ту наиболее важную часть заговора, которая была на него возложена.

— Я купил полковника Берзина, начальника кремлевской охраны. В виде аванса ему уже выдано девятьсот тысяч русскими рублями. Будет выдано еще тысяч триста. Остальные уплатим в английских фунтах после того, как Берзин окажет некоторые услуги и проберется к англичанам в Архангельск.

Наша организация необычайно сильна, — продолжал Рейли. — Латыши за нас, и народ будет с нами, как только мы нанесем первый удар!

Рейли сообщил, что 28 августа в Большом театре состоится чрезвычайное заседание большевистской верхушки.

В одном месте соберутся все сразу, и тогда осуществится дерзкий план.

— Латышская охрана, как всегда, будет выставлена у всех входов и выходов, — деловито докладывал Рейли. — Полковник Берзин подберет людей, безусловно надежных и преданных нашему делу. По сигналу Берзина охрана закроет двери и возьмет на прицел сидящих в зале. Тут же возглавленный мною особый отряд из моих доверенных лиц ворвется на сцену и арестует всю верхушку. Ленина уберут еще раньше. Один удар, — воскликнул Рейли, — и советские вожди в плену! Они будут расстреляны. И большевистский режим рассыплется, как карточный домик.

Когда у Рейли спросили, есть ли гарантия преданности полковника Берзина делу союзников и не получится ли так, что полковник их обманет, Рейли заявил, что абсолютной гарантии нет, но за Берзиным с самого начала тщательно наблюдают.

— Человек, желающий обмануть, зачастую скрывает даже мелочи. Полковник Берзин до сих пор ничего не скрывал. Все полученные от него сведения в точности совпадают с результатами наблюдений. При разногласиях с союзниками полковник откровенно и упорно отстаивает свои взгляды. Это не поведение человека, который хочет обмануть. И от денег отказывался. Единственное условие, которое он поставил, — гарантии независимости Латвии после свержения большевиков.

— Гарантии можно дать, — добродушно согласился Гренар. — В конце концов, гарантии даются вовсе не для того, чтобы потом их выполнять.

— В Москве, — заключил Рейли, — шестьдесят тысяч офицеров, готовых взяться за оружие по первому сигналу и нанести удар в городе, в то время как войска союзников нанесут его извне. Во главе центральной армии станет видный генерал Юденич, мой личный друг. Вторая армия под командованием моего друга Савинкова будет сформирована на севере России, и все, что останется к тому времени от большевиков, будет раздавлено между двумя жерновами.

Совещание признало проект заговора смелым и безупречным. План ареста членов Советского правительства, порученный главарями заговора Сиднею Рейли, казался им вполне реальным. Было решено сосредоточить общие предварительные усилия в трех направлениях.

1. Дезорганизация Красной Армии подкупом, саботажем, задержкой продовольственных транспортов, следующих в Москву, а также путем разрушения транспорта. Руководит этим лейтенант Рейли, опираясь на главных сообщников — капитана Хилла, Савинкова, полковника Берзина из кремлевской охраны, подполковника Фриде из Управления военных сообщений Красной Армии и других. За этой группой — террористические акты. В Петрограде аналогичную часть плана выполняет британский военно-морской атташе капитан Кроми.

2. Диверсионно-подрывная работа — взрывы, поджоги, аварии и так далее — поручалась специалисту — полковнику Вертамону и его помощникам.

3. Шпионаж. Ответственный за его организацию помощник американского торгового атташе Каломатиано, завербовавший немало шпионов, работавших в советских учреждениях, главным образом в учреждениях военного ведомства.

Финансовая поддержка, снабжение оружием и боеприпасами генерала Юденича возлагались на англичан. Савинкову помогут французы, а антисоветским силам в Сибири и на Дальнем Востоке — американцы.

26 августа Константин-Рейли снова появился на квартире Берзина. Появился совершенно неожиданно, не предупредив о приходе. И снова Берзин доложил Рейли, что создана инициативная группа по подготовке и организации латышского заговора, на которую он теперь опирается.

Рейли потребовал свидания с группой для личных инструкций.

Свидание состоялось на другой день. Пришли переодетые в военную форму сотрудники ВЧК, отрекомендовавшиеся представителями разных латышских полков, которых Берзин успел якобы склонить на сторону союзников.

Рейли остался доволен совещанием и предупредил Берзина, что в его распоряжении будет еще достаточно времени для привлечения новых сторонников восстания: заседание большевистской верхушки в Большом театре отложено и состоится 6 сентября. Здесь же Рейли внес коррективы в первоначальный план ареста советских руководителей.

Когда арестуют президиум на сцене Большого театра и дело дойдет до Ленина, не исключено, что солдаты могут заколебаться.

Воздействие Ленина на простых людей необычайно. И весь план провалится.

— Поэтому надо сделать так, — заключил Рейли, — чтобы Ленина совсем не было в театре. Его лучше убрать до этого заседания. Это я возьму на себя…

Через несколько минут после ухода Рейли Берзин помчался на Знаменку. Ведь он должен ежедневно бывать в штабе Латышской дивизии, и это хорошо было известно Константину-Рейли.

На Знаменке Берзин сообщил Петерсону об опасности, грозящей Ленину. Комиссар дивизии ночью немедленно поехал в Кремль…

Зная, как мало заботится Владимир Ильич о себе, Карл Андреевич начал с доклада об обстановке на Восточном фронте, где комиссаром штаба Пятой армии был Апин. Ему пришлось там столкнуться с Троцким, который требовал расстрела преданных партии большевиков.

Петерсон просил Ленина вмешаться.

— С казанского участка фронта такие вести, Владимир Ильич: член Реввоенсовета Восточного фронта Данишевскии сообщил, что под Свияжском белогвардейская бригада полковника Каппеля вышла в тыл нашим войскам и находится в непосредственной близости от штаба Пятой армии. Они рассчитывали захватить штаб, но комиссар Апин организовал отпор белым в тылу. Группа стрелков охраны и штабистов отбилась от белых. Их поддержали моряки Волжской военной флотилии.

Петерсон помедлил и добавил:

— Находившийся в Свияжске Троцкий грубо вмешивался в приказы главкома Вациетиса, отменял их, вносил путаницу своими распоряжениями и угрожал расстрелами. Он уже успел расстрелять нескольких коммунистов, только что прибывших с фронта. Обвинил их в измене и саботаже, хотя это честнейшие люди, и я за них ручалось, Владимир Ильич. Вот их характеристики, подписанные Апиным.

Петерсон протянул Ленину бумаги. Ленин быстро пробежал их и позвонилБонч-Бруевичу.

— Немедленно вызовите ко мне Троцкого.

— А теперь, Владимир Ильич, должен передать вам последние сообщения, только что полученные от Берзина, — продолжал Петерсон. — Они изменили свой план и хотят убить вас до начала мятежа. За вами, надо полагать, уже установлена слежка, Владимир Ильич…

Ленин, до сих пор слушавший внимательно, рассмеялся:

— Ну это уж вы хватили лишнего. Это почище Конан-Дойля. Пинкертоновщина! Совсем как в авантюрно-детективных романах… Самая несусветная пинкертоновщина! Нет, вы уж меня избавьте от подобных фантазий!

— Владимир Ильич, я не думаю, что Рейли хвастается. Не такой он человек. И Берзин в нем не ошибается…

— Скажите Берзину, пусть не фантазирует. А за смелость поблагодарите. Предупредите, чтобы не слишком рисковал, до него могут действительно добраться. Какой он, этот Берзин? Молодой? Наверное, еще неопытен?

— Владимир Ильич, это тот Берзин, который седьмого июля открыл огонь по левым эсерам до получения приказа. Командир артдивизиона.

— Ах, вот как! Смел, голубчик, смел!.. Вот потому и скажите, чтобы был осторожнее. И достойно отметьте его после ареста заговорщиков…

А Рейли осуществлял свой план. Состоялось тайное свидание с укрывшимся в глубоком подполье Савинковым. Было решено убить Ленина не позже конца августа.

События надвигались стремительно, как грозовые тучи. Шел гигантский поединок.

На одном наэлектризованном полюсе наращивали энергию Дзержинский, Петерс, Петерсон, Берзин, Шмидхен. На другом — Локкарт, Гренар, Рейли, Каломатиано, Вертамон, Савинков…

…Локкарт вел себя осторожнее Рейли. Если дело выгорит, он окажется на гребне волны и пожнет плоды победы. А если нет? Что тогда? Над этим стоило подумать.

Чекистам уже удалось подсечь под корень и ликвидировать белогвардейско-эсеровские заговоры в Вятке и Вологде… После второй встречи с латышами Локкарт стал записывать в дневник мысли и поступки, которые отнюдь не соответствовали тому, что он думал и делал в действительности.

В случае внезапного обыска дневник не станет уликой! Наоборот, он реабилитирует Локкарта в глазах чекистов. Если дело кончится провалом, пусть Рейли один за все и ответит. Вместе с латышами. А Локкарт тут ни при чем.

События в записи Локкарта выглядели так:

На следующий день я снова встретился с Берзиным и Шмидхеном и направил их к Рейли с запиской следующего содержания: «Предъявителя сего, имеющего сделать важное сообщение генералу Пулю, прошу пропустить через английские линии». Через два дня Пуль довел до моего сведения, что переговоры прошли гладко и у латышей нет желания быть запутанными в крушении блоков.

Рейли сообщил нам, что мог бы попытаться организовать при помощи латышей контрреволюционное восстание в Москве. Этот план был категорически отвергнут Лавернем, Гренаром и мною.

Мы настоятельно рекомендовали Рейли не пускаться в столь опасные и сомнительные авантюры.

Локкарта не прельщали лавры главного организатора авантюры, если она провалится. Пусть Рейли пока тешит себя иллюзиями, будто он и есть главный организатор. И Локкарту, и Гренару, и другим дипломатам, аккредитованным в Советской России, куда удобнее в случае провала выступить в роли предупреждавших и предостерегавших.

Поэтому Локкарт уклонился от дальнейших встреч с Берзиным и в полном согласии с Гренаром счел для себя совершенно неуместным и такой рискованный шаг, как встреча с инициативной группой заговорщиков. Он поручил Рейли и эту миссию и всю черновую работу по своему плану.

Локкарт был убежден, что удачный исход задуманного дела поставил бы все на свои места. Тогда выяснилось бы, кто конь и кто всадник, кто направлял движение и кто был лишь его деятельным участником и исполнителем. И оказалось бы, что английский разведчик Сидней Рейли был в том деле всего лишь рабочей лошадкой. Локкарт мог привести не один пример подобных метаморфоз.

Глава ТРЕТЬЯ

1

Дэвид Френсис по обыкновению встал с постели рано, привычным движением отдернул шторы и распахнул окна в комнату. Дождь падал косо по ветру и хлестал по стеклам, стекая быстрыми струйками. Вода потоками лилась из водосточных труб и звенела на щербатом тротуаре. По улице мимо дома, в котором поселился Френсис, тянулись редкие извозчичьи пролетки с поднятым кожаным верхом. Пролетки блестели под дождем, как лакированные.

Худые клячи, накрытые старыми попонами, разбрызгивали копытами грязь.

Френсис принял холодную ванну, сидя по грудь в воде, растер холодное тело мохнатым полотенцем и потом у мраморного умывальника долго чистил зубы, массировал кремами и эликсирами старческое розовое лицо, шею, грудь, руки, старательно расчесывал гриву серебристых волос.

Одевшись, он полюбовался собой в трюмо. Внешность вполне представительная!

Быть бы ему сейчас не послом Соединенных Штатов в стране варваров, а по крайней мере государственным секретарем. Можно не сомневаться: рано или поздно он займет этот пост. А пока приходится торчать в Вологде, провинциальном городишке, который, очевидно по недоразумению, носит титул губернского.

Более серой и тоскливой провинции, чем Вологда, Френсису никогда не доводилось видеть.

Зато отсюда рукой подать до Архангельска — центра одного из белых заговоров.

Стоя у раскрытого окна, Френсис будто не замечал, что на него сеется водяная пыль. Он задумчиво вглядывался в конец улицы. Сквозь мокрую мглу еле различались очертания пятиглавого Софийского собора. Построенный по образцу Успенского в Московском Кремле, он лишь на девяносто лет моложе столичного собрата, а девяносто лет — не так уж много, когда возраст исчисляется четырьмя с половиной веками.

«Пожалуй, — подумал Френсис, — Софийский собор, поднявшийся на сто пятьдесят футов, — единственное, чем может гордиться Вологда. Все-таки это один из древнейших величественных русских храмов. Не потому ли Иван Грозный заложил его здесь, что собирался сделать Вологду столицей? Впрочем, к дьяволу храм, есть дела поважнее…»

Френсис сел за стол и перекинул очередной листок календаря. 25 июля девятьсот восемнадцатого… Время летело непостижимо быстро, а дела тянулись так медленно, словно извозчичьи пролетки в этот дождливый день. Во всяком случае они шли не блестяще. Вовсе не так, как хотелось. Прогнозы рушились один за другим. Но он даже себе самому не хотел признаться, что они строились на песке и основывались главным образом на сенсационных слухах, ходивших среди бывших миллионеров, царских генералов и других именитых особ, которые в Петрограде осаждали американское посольство и наперебой предлагали прожекты подавления большевиков.

Он был непоколебимо убежден в собственной непогрешимости. Этот упрямый седовласый банкир из Сент-Луиса при всех обстоятельствах считал свои суждения единственно правильными. То, что происходило в России, он пытался объяснить недостатком цивилизации в стране, где жизнь выплескивалась за рамки строгих и добропорядочных законов истории, усвоенных Дэвидом еще в колледже.

Не было сомнения, что его доклады государственному департаменту, оценки и выводы о политической обстановке в России абсолютно точны. Френсис любил цитировать их при всяком удобном случае, восхищаясь собственной прозорливостью.

Посол открыл сейф, достал кожаную папку с медными застежками, в которой хранились копии шифрованных телеграмм, кодограмм, каблограмм, отправленных им государственному департаменту после русской революции, и стал с наслаждением перечитывать.

Вот телеграмма государственному секретарю Соединенных Штатов Роберту Лансингу от 21 апреля семнадцатого года:

Крайний социалист или анархист по фамилии Ленин произносит опасные речи… ему умышленно дают волю; со временем будет выслан…

Разве Дэвид Френсис не предупредил еще тогда, какая опасность заключена в Ленине? Прав генерал Нокс: военная диктатура — единственное, что сейчас возможно в России.

Вандалов, которые хотят управлять Россией на большевистский лад, надо ставить к стенке и расстреливать. Только военная диктатура! Этим людям, конечно же, нужен кнут.

«Как вологодским клячам», — с усмешкой мысленно добавил посол, взглянув в окно.

Нудный моросящий дождь все шел. Френсис продолжал перечитывать дипломатическую почту.

7 ноября, как только власть перешла к большевикам, а Керенский удрал из Петрограда в автомобиле, любезно предоставленном американским посольством, посол телеграфировал Лансингу:

Большевики, по-видимому, завладели здесь всем. Не могу разыскать ни одного министра…

А на другой день он послал письмо в Москву Саммерсу, генеральному консулу Соединенных Штатов:

…Петроградский Совет рабочих и солдат создал кабинет, в котором Ленин — премьер, Троцкий — министр иностранных дел… Но я считал бы такой опыт желательным: ведь чем нелепее ситуация, тем быстрее можно ее изменить.

В том, что ситуация изменится за одну неделю, Френсис тогда не сомневался. Он сообщил в Вашингтон, что большевистский режим не продержится и месяца, и высказал твердое убеждение по поводу нового русского, так называемого Советского правительства: оно бесперспективно и к тому же опасно, и его ни в коем случае не следует признавать.

В самом скором времени оно будет свергнуто и заменено законным правительством русских патриотов.

На горизонте вырисовывались претенденты на правительственные посты, которые и спасут Россию от большевиков.

За претендентами дело не станет. Были бы деньги! Но деньги найдутся — в этом у Френсиса не было сомнений.

А вот февральское донесение в Белый дом и — в копии — английскому и французскому посольствам. Этот документ Френсис считал самым дальновидным изо всех, которые когда-либо получал государственный департамент.

Правительствам Штатов, Англии и Франции рекомендовалось, не теряя ни дня, использовать сложившуюся обстановку и приступить к открытым действиям, сбросив фиговый листок невмешательства.

Были указаны даже оптимальные сроки и наиболее пригодные пункты десантной высадки экспедиционных войск: американцы без промедления высаживаются во Владивостоке. Англичане и французы — в Мурманске и Архангельске с одновременным наступлением на Черном море, в Закавказье и Средней Азии.

Все было расписано во времени и пространстве. И не Френсис виноват, что начало интервенции непростительно затянулось.

Благоприятные сроки упустили, и Штаты позволили партнерам опередить себя.

Но план всеобъемлющего заговора против большевиков Локкарт и Нуланс не рискнули разработать без участия Френсиса. Этот взрыв изнутри вот-вот грянет, самое большее через месяц-полтора. Еще раньше рухнет шаткая красная северная завеса на подступах от Архангельска к Вологде. И тогда разве одни сумасшедшие смогут утверждать, что большевики еще существуют.

Перечитывая секретные досье, Френсис отчеркивал отдельные места острым наманикюренным ногтем. Даже здесь, в дикой России, посол не забывал тщательно ухаживать за руками и вообще следить за внешностью, хотя находились остряки из числа недоброжелателей, которые называли его старым пугалом. Облик посла не давал основания для таких насмешек.

Среди свежих документов, только что полученных из Белого дома, самым важным, по-видимому, была памятная записка — Aide mémoire, расшифрованная вчера вечером. Френсис в который раз перечитал депешу. Туманное начало могло сбить с толку не искушенного в дипломатии. Шли рассуждения о священной миролюбивой миссии Штатов и о том, что «все чаяния американского народа устремлены к победе». Дальше говорилось, что Соединенным Штатам следует всеми возможными способами сотрудничать с союзниками против Германии.

Но главное сообщалось ниже:

После долгого и тщательного обсуждения общего положения в России правительство Соединенных Штатов пришло к твердому и ясному выводу, что военная интервенция не облегчит, а лишь усугубит нынешнюю сложную обстановку в России, на улучшит, а скорее ухудшит ее и не будет содействовать нашей главной цели — добиться победы над Германией.

Поэтому правительство не может ни принять участия в такой интервенции, ни дать на нее принципиального согласия.

С точки зрения правительства Соединенных Штатов, военные действия в России допустимы только для того, чтобы помочь чехословакам собраться воедино и приступить к успешному сотрудничеству с их братьями-славянами.

Какая идея содержалась в многословном меморандуме, Френсису объяснять не требовалось. Это была его идея — воевать без объявления войны. Вмешиваться, сохраняя позицию невмешательства. Помогать белогвардейским «братьям-славянам» соединиться воедино с мятежным чехословацким корпусом для наступления на Москву.

Чем скорее в Сибири появятся американские экспедиционные войска, тем лучше.

Нельзя допустить, чтобы Сибирь успели раньше оккупировать англичане и японцы и получить лакомый кусочек. Сибирь — самый большой приз для цивилизованного мира со времени открытия обеих Америк.

Почему же так затянулось осуществление планов Френсиса? Вся эта русская история так долго длится, что не хватает уже никакого терпения.

Какая здесь скука! С каким удовольствием Френсис вернулся бы сейчас на прежний пост губернатора штата Миссури, чтобы не видеть больше этой серости, этого убожества…

Посол снова подошел к окну. На улице по-прежнему моросил дождь, и не было, не было ему конца.

2

Американцы опоздали. Две их дивизии высадились во Владивостоке 16 августа — почти на две недели позже английских войск. Как ни спешило командование, как ни торопились государственный и военный департаменты, время было упущено, и когда солдаты экспедиционного корпуса сошли на берег бухты Золотой Рог, у всех пирсов уже стояли английские и французские корабли и один за другим швартовались японские.

Японцы успели добраться раньше всех: их первые дивизии высадились еще 5 апреля. Теперь полным ходом высаживались королевские и императорские подразделения морской пехоты, и всюду над портом и городом развевались британские, французские и японские флаги. Были здесь и итальянцы, и поляки, даже бельгийцы.

По улицам маршировали хорошо экипированные, подтянутые пехотинцы и матросы.

Опасения американского командования относительно всякого рода инцидентов и столкновений между американцами и японцами, которые ненавидели друг друга, оказались излишними. Те и другие вели себя «лояльно». В первый день дело обошлось несколькими драками в ресторане «Золотой Рог». Одному прикладом карабина проломили череп. Другого пристрелили за столом. Третьего ударили по голове бутылкой из-под виски. Четвертый получил пулю в спину при выходе из ресторана.

Командование издало строгий приказ. Виновных посадили на гауптвахту, и на другой день число драк заметно сократилось.

Хуже было другое — то, чего не мог предвидеть военный департамент и чего, очевидно, нельзя было устранить никакими приказами.

Добрая половина солдат экспедиционного корпуса, оставшихся до последних дней в полном неведении относительно того, куда и зачем их везут, стала проявлять признаки явного беспокойства.

В специальных сообщениях контрразведки, которые ежедневно докладывались начальнику штаба корпуса, говорилось, что моральное состояние большинства солдат заставляет сомневаться в их боеспособности и что это, видимо, объясняется деятельностью красных агитаторов, которая развернулась сразу после высадки десантов.

В первый же день контрразведка арестовала двух русских. Оба прекрасно владели английским и проводили беседы среди солдат. На допросе они отказались назвать имена, ничего не сказали о целях своей деятельности, но у одного из них при обыске обнаружили список американских солдат с указанием подразделений. Хотя, как показала проверка, все имена оказались вымышленными, за ними, по всей вероятности, скрывались агитаторы, которые вели в войсках подрывную работу.

Список стал достаточной уликой для обвинения в шпионаже, и оба были расстреляны.

Контрразведке удалось поймать с поличным сержанта Генри Дрисдэйля, когда он уговаривал солдат не подчиняться приказаниям командиров и отказаться от участия в каких бы то ни было боевых действиях в чужой стране без официального объявления войны.

Сержант оказался словоохотливым и откровенным. Когда его допрашивали, он не лез за словом в карман.

— Почему вы решили, что можно не выполнять боевые приказы, и склоняли к этому других солдат?

— Боевые приказы издаются, когда мы находимся в состоянии войны. Мы же, кроме немцев, пока никому войны не объявляли.

— Разве вам неизвестно, что американские войска посланы сюда по приказу военного департамента?

— Военный департамент не объявлял войны, и ему не дано такого права. Бойцу объявляет конгресс.

— Знаете ли вы, что мы здесь не воюем, а наводим порядок в потревоженной смутой стране?

— Каждый пусть наводит порядок сам в своем доме. Когда нас везли сюда, объясняли, что нам предстоит пикник — прогулка. А что вышло на деле? Мы пересекли Тихий океан, чтобы оказаться на вулкане в чужой стране, где на нас смотрят как на интервентов. Мы уже хлебнули горя на Филиппинах.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что уже сказал. Глупо и бессмысленно погибать в грязной войне за тысячи миль от родного крова. Захватчиков все ненавидят. Здесь каждый куст стреляет. На каждой тропе — ловушка, и каждый местный житель — твой враг, если идешь к нему с оружием.

Протоколы допросов составили целый том. Дрисдэйля расстреляли по приговору военно-полевого суда за «подрывную работу» среди личного состава десантных войск.

Если бы он знал, что к таким же выводам придет и командующий американскими экспедиционными силами генерал Вильям Сидней Гревс, он наверняка подал бы генералу прошение о помиловании, и Гревс, пользуясь правом конфирмации приговоров военно-полевого суда, отменил бы смертную казнь, ограничившись арестантскими ротами.

Но Гревса в те дни еще не было во Владивостоке. Он прибыл в русский Сан-Франциско в миниатюре только 1 сентября 1918 года, когда все уже было кончено, и на другой день записал в дневнике:

Я сошел с парохода, не составив себе никакого мнения о том, что следует и чего не следует делать. Я не был настроен враждебно ни к одной русской группировке и надеялся, что смогу в полном согласии сотрудничать со всеми союзниками.

Генерал тогда знал о России куда меньше сержанта Генри Дрисдэйля, читавшего все, о чем писали газеты, сопоставлявшего это с жизнью и делавшего такие выводы, до которых не додумался генерал.

Если сравнить протоколы допроса сержанта и первые дневниковые записи генерала, сделанные почти в одно и то же время, на одну и ту же тему, в одном и том же месте — русском городе Владивостоке, сравнение оказалось бы не в пользу генерала. Пришлось бы признать, что сержант куда лучше разбирается в политике…

Кругозор генерала Гревса во всем, что относилось к русскому вопросу и положению дел в Сибири и на Дальнем Востоке, несколько расширился 2 сентября, когда он нанес визит американскому консулу во Владивостоке Колдуэллу.

Гревс разыскал консульство на узкой и горбатой Светланской улице. Консул встретил гостя приветливо и проводил в гостиную с лепным потолком и мягкой мебелью. Но когда консул обнаружил, что генерал — полный профан в русских делах, в его голосе зазвучали нотки явного превосходства, а тон разговора изменился и стал менторским.

К счастью, генерал не слишком разбирался в сокровенных движениях души собеседников и не заметил этих нюансов, не то быть бы скандалу: генерал никому не позволял унижать себя и иногда мог вспылить.

— Теперь, надеюсь, вы не спутаете большевиков с эсерами, — улыбнулся Колдуэлл после того, как ввел Гревса в сложный переплет борьбы политических партий в России. — Главное — уяснить себе, что дни так называемой правящей партии большевиков сочтены: она на волоске от гибели. Но смертельно раненный зверь особенно опасен, и потому всякое либеральничанье с ним может обернуться худо. Вы понимаете, что я хочу сказать. Нам надо брать пример с японцев.

— Прошу вас уточнить, что вы имеете в виду. — Гревс нетерпеливо забарабанил пальцами по краю полированного стола.

— Японское командование ориентирует своих солдат на бескомпромиссную войну против большевиков.

— Я имею от государственного департамента несколько иные указания, — холодно заметил Гревс.

— Но вы, вероятно, забыли, что в памятной записке департамента, копию которой имеют все консульства Штатов в России, сказано о допустимости военных действий для помощи чехословакам и налаживании сотрудничества с их братьями-славянами. Надо полагать, с этим документом вы ознакомлены.

— Что это за чехословаки и о каких братьях-славянах идет речь?

— В ближайшие дни вы познакомитесь с чешскими генералами Гайдой и Сыровы, и они объяснят вам все сами. Их братьев-славян на Дальнем Востоке и в Сибири представляют адмирал Колчак, генералы Розанов, Пепеляев, Иванов-Ринов, полковник Каппель, Сахаров, казачьи атаманы Семенов, Калмыков, Анненков, Красильников. С ними вы также встретитесь лично. Вам надлежит снабжать их оружием, амуницией и продовольствием в количестве, потребном для войск.

Генерал Гревс слушал, не перебивая собеседника и не замечая, что тот все больше входит в роль наставника по русским делам, о которых командующий экспедиционным корпусом не успел составить достаточного представления. Но почему-то в душе генерала поднималась глухая досада, когда перечислялись имена неизвестных ему лиц. Знакомство с ними скорее всего обещало быть малоприятным.

— Рекомендую обратить особое внимание на адмирала Колчака, прибывшего из Японии, — продолжал Колдуэлл. — Александр Колчак — настоящий джентльмен, русский Вашингтон… Англичане и французы считают, что лучшей кандидатуры на пост диктатора Сибири не найти. Я полагаю, что из всех претендентов это самый подходящий и для роли Верховного правителя всей России. Раньше он командовал флотилией на Балтийском море. Потом стал командующим Черноморским флотом. В семнадцатом году был в Штатах во главе официальной военно-морской миссии. Оттуда его послали в Шанхай. Затем — в Токио и Харбин для сколачивания антисоветских сил. Блестящую аттестацию ему дает генерал Нокс, который теперь командует английскими войсками в Сибири. Кстати, он уже спрашивал о вас и собирается в ближайшие дни вас навестить. Может быть, вместе с адмиралом…

Заметив, что, слушая его разглагольствования, генерал не проявляет особого энтузиазма, консул оборвал речь на полуслове и поспешил завершить инструктаж. Он пригласил Гревса к большой карте России, занимавшей стену просторной гостиной, и, показывая пункты на зелено-желтом поле, расцвеченном флажками, вкратце обрисовал военное положение Советов, которое назвал катастрофическим.

Огненное кольцо вокруг Москвы сжималось медленно, но верно.

— Второго августа, — говорил консул, водя пальцем по побережью Баренцева и Белого морей, — с помощью агентов английской службы разведки офицер русской армии Чаплин осуществил давно подготавливавшийся вооруженный мятеж против Советского губисполкома и большевистского комитета в Архангельске. Мятеж вспыхнул внезапно, и большевики не успели оказать сколько-нибудь значительного сопротивления. А пока они собирались с силами, чтобы подавить заговорщиков, английский главнокомандующий войсками союзников в Северной России генерал-майор Пуль при поддержке английских и французских военных кораблей высадил десанты в Архангельском порту. Не надо объяснять стратегического значения Архангельска — оно и без того ясно. Ясно и то, как было создано Верховное управление Северной области.

Десанты высадились на следующий день после мятежа, — продолжал Колдуэлл. — Пуль вывесил в Архангельске воззвание, извещавшее население, что английские войска преследуют цель предупредить захват немцами военных материалов. В тот же день полковник английской разведки Торнхилл отправился со своим отрядом форсированным маршем от Онежского озера к верховьям Онеги. Отряд перерезал железную дорогу Архангельск — Вологда и с тыла ударил по отступающим советским войскам.

Теперь почти весь север европейской России — от Мурманска на Кольском полуострове до среднего течения Северной Двины — под контролем союзных войск. Из Мурманска англичане двинулись к Петрозаводску. Соединенные Штаты, видимо, в ближайшие дни тоже направят на север экспедиционные силы под командованием капитана Кьюдахи.

С севера волосатый палец Колдуэлла потянулся к югу и, поблуждав вдоль побережья Каспийского моря, уткнулся в кружок с надписью: «Баку».

— Сюда пришли английские войска из Персии. Четвертого августа они были уже в Баку. Бакинские комиссары арестованы. Английский журнал «Нир ист» пишет: «В отношении нефти Баку не имеет себе равных. Если нефть — королева, то Баку — ее трон». Главная цель высадки, указано в обращении командования, не допустить захвата нефти немцами. Одновременно из Афганистана английские войска вторглись в Туркестан. Французы нашли свои интересы на Черном море. Ну, а обстановку на Дальнем Востоке вы знаете.

Да, здешнюю обстановку генерал уже знал. 3 августа английские десанты высадились во Владивостоке — день в день с операцией в Архангельске. Вместе с ними высадились французы, 15-го и 16-го — американские полки с Филиппинских островов.

Когда речь зашла о военных операциях, в Гревсе заговорил солдат. Он даже задал консулу несколько вопросов о численном составе англо-французских войск на севере России, в Закавказье и Средней Азии.

Пожалуй, оперативная обстановка там была куда яснее, чем во Владивостоке, где царила неразбериха и неизвестно, кто был хозяином вооруженных сил.

Колдуэлл заметил перемену настроения у собеседника и тоже оживился. Он ходил по комнате, потирая руки и улыбаясь. Он даже показал генералу некоторые документы из дипломатической почты.

Один из них, полученный от генерального консула Штатов в Сибири Гарриса, гласил:

Можете конфиденциально сообщить чехословацким начальникам, что впредь до новых распоряжений союзники рекомендуют им из политических соображений сохранять ныне занимаемые позиции. С другой стороны, не следует мешать им действовать в связи с военными требованиями.

Желательно, чтобы они в первую очередь добились контроля над Сибирской дорогой, а кроме того, если эти две задачи совместимы, сохранили контроль над территорией, ныне им подчиненной.

Доведите до сведения французских представителей, что французский генеральный консул присоединяется к вышеизложенным указаниям.

Эту шифрованную телеграмму послал 22 июля 1918 года американский генеральный консул в Москве Пуль американским консульствам в Омске, где находилась ставка генерала Сыровы, и во Владивостоке, где обосновался генерал Гайда.

— Под командованием чехословацких генералов находится не менее пятидесяти тысяч отлично обмундированных и вооруженных солдат, — пояснил консул, самодовольно щелкнув пальцами, будто это были его собственные войска.

Гревс поднялся с кресла, намереваясь уходить.

— Желаю вам успеха, генерал, — сказал на прощание консул. — Если потребуются новые справки, всегда к вашим услугам.

Выйдя из консульства, генерал решил пройтись пешком по незнакомому городу. Владивосток жил шумно. Всюду слышался многоязычный говор.

Гревса поразило обилие иностранцев. Пожалуй, на Светланской их было больше, чем русских, хотя Владивосток исконно русский город. Обилием иностранцев он напоминал милый сердцу Гревса Фриско и Манилу.

А гавань, вдоль которой протянулась главная улица, оказалась удобней для стоянки военных и торговых кораблей, чем бухта Сан-Франциско. Это самая удобная стоянка на всем западном побережье Тихого океана!

Навигация в порту возможна круглый год. С моря и суши город и порт защищены береговыми батареями. Нет ничего более подходящего для американской военно-морской базы!

— Отличная военная гавань, черт побери! — не переставал восхищаться Гревс.

На стенах домов и тумбах для афиш, даже на стволах тенистых деревьев вдоль тротуаров — всюду висели обращения и приказы на русском и английском языках.

Генерал прочитал, что там написано.

В обращении английского правительства к русскому народу, датированном 8 августа, говорилось:

Мы пришли, чтобы помочь вам спасти вашу страну от расчленения и разорения, которыми вам угрожает Германия… Мы торжественно заверяем вас, что не оставим себе ни пяди вашей территории. Судьба России — в руках русского народа. Он, и только он, может выбрать себе форму правления и разрешить свои социальные проблемы.

Будто сговорившись с Лондоном, другими словами, но в том же духе, к русским обращался и Вашингтон:

Военные действия в России допустимы сейчас лишь для того, чтобы оказать посильную защиту и помощь чехословакам против вооруженных австро-немецких военнопленных, которые нападают на них, а также, чтобы поддержать русских в их стремлении к самоуправлению и самозащите, если сами русские пожелают принять такую помощь.

Прочитав это, Гревс вспомнил напечатанное аршинными буквами сенсационное сообщение «Нью-Йорк таймс»:

Для борьбы с чехами в одном только Томске красные вооружили шестьдесят тысяч немцев.

Это наделало шуму. Гревс знал, что с санкции Троцкого в Томск выехали для проверки английский военный разведчик капитан Гикс, помощник Локкарта, аттестовавшийся корреспондентом какой-то лондонской газеты, капитан Уэбстер из американского Красного Креста, состоящий на секретной службе в военной разведке Штатов, и еще кто-то, кажется, американский военный атташе в Пекине, имя которого Гревс забыл. Знал только, что он первоклассный разведчик.

Эта троица несколько недель шарила по лагерям военнопленных, городам и крупным железнодорожным станциям Сибири, добравшись чуть ли не до Урала. И никому из них не удалось обнаружить в Сибири ни одного вооруженного немецкого или австрийского военнопленного.

Доклады комиссии положили под сукно, зато разведывательные сведения пригодились.

«Так или иначе повод для интервенции создан», — усмехнулся генерал, переходя к чтению японского обращения о причинах высадки десантов.

Принимая это решение, японское правительство по-прежнему исполнено желания развивать прочные дружественные отношения с Россией и останется верным своей политике уважения ее территориальной целостности и воздержания от какого бы то ни было вмешательства в ее внутренние дела.

Витиеватое обращение было достойно самураев, которые встречали заслуженного американского генерала ехидными улыбочками.

Неужели они думают, что обеспечили себе превосходство, если американцы высадили во Владивостоке только десять тысяч штыков, а японцы довели численность войск в Сибири до семидесяти тысяч и продолжают гнать новые десанты? «Ничего не выйдет у вас, голубчики», — подумал генерал.

С другой стороны тумбы были наклеены броские прокламации, подписанные адмиралом американского флота Найтом, полковником из французской миссии Понсом, комендантом Владивостока чехословацким капитаном Бадюрой и вице-адмиралом японского флота Като.

По тротуару шагали японские патрульные с белыми повязками на рукавах и короткими карабинами за плечами. Они взглянули на американского генерала и молча прошли мимо, вежливо улыбаясь и поблескивая на солнце саблевидными штыками.

Генерал направился к бухте. Встречавшиеся по пути коричневые от загара изможденные китайские и корейские рикши и грузчики подобострастно останавливались и вытягивались по стойке «смирно», ожидая, что высокопоставленный американец воспользуется их услугами. Но он мерил их таким же презрительным взглядом, как и японских солдат.

Гревс терпеть не мог черных и цветных.

Солнце стояло в зените, когда он добрался до пирсов Золотого Рога. Припекало по-летнему. Над бухтой в густой и нежной синеве плыли редкие белые облака. На мысе Чуркина молодо и свежо зеленели пихта, кедр и дикий виноград. Среди них, тронутые первыми ночными заморозками, багрянцем горели клены.

Пахло морем и жареными пирожками, которыми бойко торговали китайцы, корейцы, японцы и еще какие-то восточного вида люди. Их национальности Гревс определить не мог.

Он приметил, что не только в порту, но почти на всех улицах, где он успел побывать, шла оживленная, целиком находившаяся в руках иностранцев торговля. Это тоже напоминало Манилу.

Продавалось все — от съедобных плавников акулы до ярко раскрашенных китайских бумажных драконов. Вокруг продавцов толпились солдаты и матросы союзных войск.

Над бухтой трепетали на ветру флаги десятков английских, американских, японских военных кораблей. Между ними сновали шлюпки и джонки. Были здесь суда и под французским, итальянским, голландским, норвежским и аргентинским флагами.

Это тоже чем-то напоминало Гревсу гавань Сан-Франциско. А над кораблями и тайгой, покрывавшей склоны крутых прибрежных сопок, с криком носились чайки, и было так грустно от этого крика, что не хотелось думать ни о какой войне.

«На войне как на войне, говорят французы. А что говорят американцы? — спрашивал себя Гревс. — Чаще всего они говорят: «На войне как дома». Видно, это потому, что чаще всего им доводилось воевать с комфортом и таскать каштаны из огня чужими руками».

Улицы Владивостока напоминали Гревсу район Бинондо в Маниле, и невольно генерал вспомнил молодость, то время, когда он в 1899 году высадился вместе с американскими войсками на Филиппинские острова.

Это была не война, а прогулка с изрядным запасом рома, шоколада и бананов.

Американцы заставили самих туземцев ковать себе позолоченную клетку, ковать собственными руками, наблюдая, как это у них получается…

А здесь? Чем обернется эта кампания? Похоже, здесь не прогулка.

Говорят, красные дерутся, как львы, и в плен не сдаются. Главное, психологически подготовить себя к военным действиям в новых условиях. Надо внушить себе, что человеческому роду можно привить гуманность только посредством пушек. Цель оправдывает средства, как бы они ни оскверняли эту цель.

Надо заставить себя думать, что русские большевики в сущности те же азиаты, не имеющие ничего общего с людьми Запада. Значит, здесь не война, а просто умиротворение восточных людей. К этому сводится тайный смысл меморандума государственного департамента. Нужно только как следует это понять. Белому дому хорошо бы купить за умеренную цену Приморье, как купили Аляску и Филиппины. Здесь тоже золото…

И все же русские большевики, о которых Гревс уже наслышался, не укладывались в его представления об азиатах. Он ловил себя на мысли, что они ему куда более симпатичны, чем японские «миротворцы», что пришли наводить порядок в их стране, даже не сумев подобрать для этого подходящий повод. И если большевики действительно дерутся, как львы, то уже одно это достойно уважения. Настоящий солдат, он не мог не испытывать такого чувства к храброму противнику.

Гревс отличался трезвым умом и стремился обо всем составить собственное мнение, опираясь только на факты. А факты упрямо опровергали формулы, которые подсовывал консул.

Сразу же по прибытии во Владивосток генерал потребовал донесения офицеров службы разведки, чтобы получить точные сведения об обстановке в Сибири и вероятном противнике. Первая же информация позволила записать в дневник следующий вывод:

Слово «большевик», как его понимали в Сибири, относилось к большей части русского народа, а следовательно, использовать против большевиков войска или вооружать, снаряжать, кормить, одевать или снабжать деньгами белогвардейцев, чтобы те с ними воевали, — политика, абсолютно несовместимая с невмешательством во внутренние дела России.

Записав это, он знал, что собственное мнение следует оставить при себе, если военный департамент придет к другому выводу, совпадающему с тем, о чем ему говорил Колдуэлл.

Никаких указаний, кроме памятной записки, ни из Капитолия, ни из военного департамента пока не поступало. Но какими бы они ни были, эти указания, он выполнит их как солдат, даже если они диаметрально противоположны его убеждениям.

Солдаты не рассуждают, и армия не дискуссионный клуб.

В штаб генерал вернулся в растерянности от противоречивых мыслей и чувств. Не успел он появиться, как адъютант доложил, что генерал Гайда просит принять его.

В кабинет вошел стройный, перетянутый хрустящими ремнями чехословацкий генерал. Приветствуя командующего американским экспедиционным корпусом, он с места в карьер принялся осведомлять его о положении дел в Сибири.

— Советская власть свергнута во всех пунктах вдоль Транссибирской магистрали, занятых нашими войсками и дружественными по отношению к нам русскими. Пенза, Сызрань, Самара, Симбирск, Златоуст, Екатеринбург и вся Сибирь — в наших руках. Вместе с поступившими в корпус русскими добровольцами под нашим командованием сейчас шестьдесят тысяч штыков… Я не считаю наших солдат, которые перебежали к красным. Им не уйти от военно-полевого суда. Мы сумели предотвратить массовое бегство, пригрозив солдатам тем, что совдепы собираются выдать их Австро-Венгрии, где их заключат в концлагеря. У солдат не оставалось другого выбора, как пойти вместе с нами. А своих коммунистов мы…

Гайда выразительно сжал рукой шею.

— Что вы предлагаете? — поинтересовался Гревс.

— Вместо большевистских Советов временно у власти поставлены директории. В Омске создано Сибирское правительство. Но директории и областные правительства, кроме КОМУЧа^[16], не оправдывают наших надежд. Там заправляют эсеры и меньшевики, а яблоко от яблони, как говорят русские, недалеко падает… Это тоже социалисты.

— Чем вам может быть полезен американский корпус? — Гревс подвинул поближе к Гайде коробку с сигарами.

— Чтобы спасти страну от окончательного хаоса, — твердо сказал тот, закуривая, — необходимо истребить не только большевиков, но и всех, кто заражен революционными и социалистическими идеями. На русских нельзя действовать добротой и убеждением. Они понимают только кнут и штык…

— Это я уже слышал от генерала Нокса, — нетерпеливо перебил Гревс. — Давайте ближе к делу.

— Им нужен твердый военный диктатор.

— Кого вы имеете в виду?

— На примете есть человек, весьма подходящий на этот пост: Александр Колчак. Надеюсь, вы слышали о нем?

— Слышал и намерен познакомиться поближе. Он, кажется, уже прибыл из Японии?

— Да, он здесь. А его генералы и офицеры подготовили почву для установления военной диктатуры. Под командованием Колчака в Сибири собралось около ста тысяч солдат. Надо их экипировать и вооружить. А пока мы рассчитываем на вашу помощь чехословацкому корпусу и армии Колчака в реализации вот этого плана.

Гайда, поскрипывая ремнями, развернул перед Гревсом карту, на которой синими, голубыми и зелеными стрелами обозначались направления главных и вспомогательных ударов по планам намеченного наступления. Предполагалось вести его в стремительном темпе, гнать эшелон за эшелоном на запад, насколько позволяет пропускная способность железных дорог.

Войска уже эшелонированы в походный порядок и могут выступить хоть завтра.

Задача — без промедления начать наступление от Волги и захватить Москву с востока и севера. На последнем этапе наступления начертанные пунктиром широкие синие стрелы, изящно изогнувшись, нависали над Москвой.

Все было учтено и рассчитано. К карте прилагались общий стратегический и отдельные оперативные планы по каждому этапу.

Для операции под Москвой были разработаны даже тактические детали и расписаны действия полков и батальонов.

— Это уже одобрено в английском штабе и французским военным атташе, — победоносно улыбаясь, заключил Гайда. — Наш корпус нанесет удары совместно с армией адмирала Колчака. Нас поддержат выступления зажиточного крестьянства в Оренбургской, Тамбовской и других губерниях России, а также движение англичан из Архангельска и Туркестана. Соединение наших войск на Севере произойдет прежде, чем большевики успеют сформировать свой Восточный фронт.

К удивлению Гайды, американский генерал принял изумительный план довольно прохладно.

— Я получил приказ от своего правительства, — сухо заговорил он, — в котором не предусматривается такой поход. Я намерен выполнить этот приказ. Пока я занимаю свой пост, ни один американский солдат не будет использован в боях против русских, независимо от того, большевики это или меньшевики. Никто не должен участвовать в какой-либо затее, связанной с вмешательством во внутренние дела России. От своего правительства я не имею других указаний.

У Гайды по мере того, как говорил Гревс, лицо постепенно вытягивалось и багровело, а верхняя губа подергивалась.

Он стремительно вышел из кабинета, и только оторопевший адъютант Гревса слышал, как Гайда процедил сквозь зубы:

— Сегодня же в Вашингтоне будет известно, что этот филантроп обольшевичился и окружил себя русскими евреями!

Генерал Гайда имел все основания возмущаться странной позицией невмешательства во внутренние дела России, занятой Гревсом. Разве этому американскому генералу не растолковали там, в Штатах, перед тем, как послать его в Сибирь, почему и зачем выступил против Советов чехословацкий корпус? Разве не объяснили ему, что и Гайду и Сыровы перед началом мятежа подробно проинструктировали по всем вопросам не только Локкарт и Нуланс через своих агентов, но и Френсис, действовавший через американских консулов? А послы ничего не делают без ведома своих правительств. Помощник Локкарта капитан Гикс и сейчас торчит в штабе Гайды по поручению своего шефа.

Вот Гиксу Гайда и вручит донесение о Гревсе вместе с очередной сводкой о ходе операций против большевиков.

Взбешенный Гревс с трудом сдерживал себя. Ведь всего каких-нибудь несколько месяцев назад он служил в генеральном штабе армии Соединенных Штатов и не удержался там толькоиз-за интриг. Его ценили и ценят, как боевого, убеленного сединой солдата великой армии.

И вдруг молокосос, скороспелый генералишко из лоскутной страны, которую можно прикрыть ладонью на крупномасштабной карте, осколок разбитой и расщепленной Австро-Венгерской империи смеет хлопать дверью его кабинета!

Но как понять тогда генерала Нокса? Тот тоже считает, что большевики не люди, а свиньи и что русским нужен кнут без пряника? По его мнению, в этой азиатской стране, привыкшей к одному кнуту, игра в демократию не нужна.

Поди разберись тут, кто прав, и не рискует ли Гревс оказаться в одиночестве?

Он с несвойственной ему подвижностью шагал из угла в угол кабинета, когда вошел адъютант и доложил, что в приемной ожидает русский офицер Семенов.

— Семенов? — переспросил генерал. Он старался припомнить, где слышал эту фамилию. Кажется, какой-то авантюрист и проходимец? Ну да, это тот, о котором ему говорил консул Колдуэлл и докладывал офицер разведки. Тот, который из Маньчжурии. Казачий атаман, вешатель, изверг, садист и наркоман.

Это он пытался в Забайкалье истребить все мужское население, которое не пошло за ним, а женщин насиловал и порол шомполами.

— Этого Семенова я бы повесил вон на том столбе, — сердито сказал Гревс, указывая на окно, откуда виднелась бухта и идущая к ней телефонная линия. — Гоните вон, черт бы его побрал! Впрочем, не надо. Скажите, что меня нет.

Гревс вытер платком взмокший лоб. Сегодня удалось избавиться сразу от двоих. Но как много их еще будет и сколько это может продолжаться? И не возникнет ли такое положение, что он, солдат, стоящий вне политики, окажется в ее власти?

…Тогда генерал не знал, что участвует в прологе американской авантюры в Сибири, первая страница которой еще не открылась. Впоследствии он понял это, но было слишком поздно, и за свой нейтрализм, за то, что не прислушался к советам консула Колдуэлла, ему пришлось предстать перед сенатской комиссией Овермена. А американская авантюра шла своим ходом, независимо от «нейтралистской» позиции генерала Гревса…

Глава ЧЕТВЕРТАЯ

1

Дагмара указала Берзину на кресло, столик с шампанским и, призывно улыбаясь, тихо запела романс на слова Северянина:

Бархатное контральто манило, влекло к этой женщине, но Берзин, облокотившись на золоченые ручки кресла, неуютно чувствовал себя в изысканном будуаре. Ему казалось, что вот-вот он сломает кресло или раздавит какую-нибудь безделушку.

Дагмара, чуть насмешливо улыбаясь, взглянула на богатырскую фигуру Эдуарда. Берзин покосился на плечи, потом на руки Дагмары с атласной кожей, просвечивающей сквозь натянутую до локтя черную ажурную перчатку, и, подняв бокал с шампанским, чокнулся… Нужно было разыгрывать поклонника…

А Рейли в это время беспечно развалился на софе в соседней гостиной и пускал кольца сигарного дыма.

Одетый в летний спортивный костюм, с бриллиантом на мизинце, он казался сейчас значительно моложе своих сорока четырех.

Вряд ли есть более подходящая кандидатура на пост начальника английской разведки в России. Никто лучше Рейли не знал страну, и ни у кого не было более обширных связей.

Он вырос и сделал карьеру здесь, сын ирландского капитана и одесситки. Уже в конце века он начал деятельность на Дальнем Востоке, в Порт-Артуре, проявив блестящие коммерческие способности на посту сотрудника фирмы «Строевой лес. Грюнберг и Рейли», а потом на должности директора находившейся там же Датской западно-азиатской компании.

После русско-японской войны, став офицером королевской авиации, он консультировал строительство первого русского аэродрома под Москвой и служил в Петербургском военном концерне Мандроковича и графа Шуберского, который поставлял вооружение царской армии.

Он был доверенным представителем Русско-азиатского банка в Японии, комиссионером германских судостроительных фирм «Блом и Фосс», занимавшихся восстановлением русского флота.

Кем он только не был! В начале 1918 года «Интеллидженс сервис» направила его в Мурманск. Тогда-то и появился в Петрограде негоциант Массино. Он опирался на враждебные большевизму группы от заговорщиков и авантюристов Савинкова до белогвардейцев Колчака и Деникина.

Он действовал так, чтобы его русская организация знала не слишком много и чтобы ни одна ее часть не могла выдать другую.

Он знал всех — его не знал никто.

Ни одной осечки не знал раньше Рейли. Не знал до встречи с Берзиным, который плохо разбирался в политике, понимал не все, что происходит в стране, не обладал ни ловкостью, ни хитростью, ни многим другим, что отличало Рейли.

За плечами у Рейли были философский факультет университета в Гейдельберге, королевский горный институт в Лондоне, Девонширская разведывательная школа и школа военной авиации.

Рейли мог легко играть любую роль. Берзин уверенно исполнял только ту, которую ему поручили Дзержинский и Петерс.

Рейли свободно говорил и думал на языке человека, которого играл: недаром он в совершенстве владел семью языками!

Берзин хорошо говорил лишь на родном латышском и неважно — на русском.

Кроме конспиративной квартиры у главной любовницы, балерины Дагмары, Рейли имел вторую явку — по Шереметьевскому переулку, 3, в квартире, которая принадлежала другой его любовнице — артистке Художественного театра Елизавете Оттен.

Третью квартиру предоставили в его распоряжение брат и сестра Фриде. Хозяйкой четвертой квартиры и неизвестно какой по счету содержанкой Рейли была машинистка ВЦИКа Ольга Старжевская.

Это знакомство давало Рейли возможность получать мандаты со штампами и печатями ВЦИКа.

Пятую квартиру нашел ему начальник авточасти Максим Трестер — старый дружок Рейли, вместе с ним делавший бизнес в Америке и кутивший в Париже. Он предоставлял Рейли казенные военные машины, и тот свободно разъезжал на них по Москве, ссужал крупные суммы денег в обмен на фунты стерлингов.

Ежедневно перекочевывая, Рейли в случае провала одной из квартир мог укрыться в другой. А если бы провалились сразу все явки, он имел возможность затаиться в таком месте, которого не знал никто.

У Дагмары Рейли был полным хозяином и заботился, чтобы гость чувствовал себя, как дома, чтобы Берзин и Дагмара почаще оставались наедине.

Ради своего честолюбивого авантюрного плана он готов был отдать Берзину все, даже Дагмару, если эта чертовка всерьез влюбится в красавца латыша и сумеет его увлечь…

Танцовщица Дагмара никогда не блистала ни талантом, ни техникой, но зато была поистине незаменимой помощницей сэра Рейза в его тайных делах, что приносило ей баснословные «гонорары», каких не знали величайшие артисты мира.

…«На что же рассчитывают Локкарт и Рейли? — думал между тем Берзин, — Решили сыграть на национальных чувствах? Но есть кое-что повыше их. То, что не покупается и не продается. Захотели купить Берзина… Ассигновали десять миллионов и вручили аванс, чтобы Берзин арестовал Совнарком и учредил военную диктатуру до прихода англичан… Нашли кого вербовать…»

«Нашли кого вербовать!» — так сказал Яков Михайлович вчера, 27 августа, когда принимал его и Петерсона в «Метрополе».

Перед глазами и сейчас картина встречи со Свердловым. Свежие щербины — следы пуль на стенах бывшей фешенебельной гостиницы, ставшей 2-м Домом Советов. Фанерная вывеска у входа. Простая и скромная дощечка рядом со сверкающей, вертящейся стеклянной дверью. Надпись красными чернилами: «Приемная председателя ВЦИК. Комната № 237». Сюда мог прийти каждый. И это после убийства Володарского! Не бережет свою жизнь Яков Михайлович, как не берегут ее Ленин и Дзержинский!

Комиссар Петерсон уверенно шагает по широким ступеням со следами ковровых дорожек, поднимаясь на второй этаж. Карл Андреевич здесь не новичок.

Берзин идет вслед за ним, смущенно поглядывая на солдатские сапоги. Но смущение исчезает, как только он открывает дверь углового номера приемной. Здесь их приветливо встречает секретарь Свердлова миловидная Лиза Драбкина. Отсюда видна Театральная площадь. Обстановка здесь такая же, как в штабе артдивизиона: два стола, несколько стульев — и все.

Лиза без доклада ведет их в соседний кабинет, где уже ждет Яков Михайлович. Он встает из-за стола и идет навстречу, стройный, подтянутый, с удивлением поглядывая на холщовый мешок, перекинутый через плечо Петерсона.

— Что еще за гостинец притащил, Карл Андреич? — говорит, улыбаясь, Свердлов сильным басом, таким неожиданным в сочетании с хрупкой фигурой.

Петерсон молча сбрасывает ношу на диван, развязывает бечевку и вытряхивает, как картошку, замусоленные пачки денег.

Свердлов, оторвав клок газеты, берет одну из них не поправив пенсне, рассматривает деньги близорукими глазами. А Петерсон лукаво улыбается и победоносно подкручивает усы.

— Первый задаток Локкарта, Яков Михайлович… Почти миллион. Собран у русских толстосумов в обмен на английские векселя. Вручен Берзину двумя частями семнадцатого и двадцать второго.

— Где и кто вручил?

— На Цветном бульваре и на квартире Берзина. Все тот же Константин. Полагаем, что это и есть Рейли. Окончательный расчет англичане произведут в Архангельске. В фунтах и долларах. Берзин согласился и оставил расписку.

— В Архангельске? Нет, в Москве! — Свердлов хохочет, встряхивая густой, волнистой черной шевелюрой. Потом долго откашливается, и его худое, смуглое лицо бледнеет.

— Всю зиму проходил в поношенном демисезонном пальто, — шепчет Берзину Петерсон. — Не хочет носить шубу с чужого плеча, а своей не успел приобрести.

— Ну и глупец же этот Локкарт! — продолжает Свердлов, с трудом откашливаясь. — Нашел кого вербовать…

Яков Михайлович расспрашивает Берзина. Где, когда, с кем из заговорщиков встречался? О чем говорил? Почему Берзин до сих пор не в партии?

— Считай, что одну рекомендацию Берзину даю я, — говорит он Петерсону. — А локкартовский задаток покажем Владимиру Ильичу.

Дзержинский советовал Берзину быть осмотрительным, когда мешок с деньгами Локкарта и Рейли, побывав у Ленина, перекочевал в надежные сейфы ВЧК.

Ленин просил передать Берзину, чтобы он был поосторожнее, не слишком рисковал в смертельно опасной игре.

«Да, доверие ко мне Локкарта и Рейли сопровождается ежеминутной слежкой за каждым моим шагом. Локкарт и Рейли не дураки. Первая за всю их службу будет у них осечка. Первая… Если бы они видели, как смеялся Дзержинский, когда «король шпионов» Рейли угодил в ловушку, расставленную ему человеком, который впервые увидел живого шпиона. Если бы Рейли хоть на секунду представил себе, что его денежки могут оказаться в сейфах Дзержинского, вряд ли он приложил бы к семистам тысячам двести и еще триста. Те самые триста тысяч, которые вручил мне сегодня. Они пойдут туда же, к Дзержинскому, милейший сэр Рейли. И вот теперь Рейли открыл передо мной свою штаб-квартиру у балерины. Считает, что я у него в кармане и даже при мне принимает своих агентов. Он боится лишь непрошеных гостей».

…Дагмара вывела Берзина из задумчивости.

— О чем вы мечтаете, полковник? Не думаете ли вы, что тяжела шапка Мономаха?

— На что вы намекаете, мадам?

— Он еще притворяется незнайкой, — Дагмара погрозила Берзину пальцем. — Думаете, мне неизвестно, что вам предложен пост главы будущего правительства России?

— Вы хорошо осведомлены, но эта шапка для меня действительно тяжела. Я приму только пост военного министра.

— И это недурно, полковник! Военный министр — правая рука премьера. Вам очень идет быть военным министром.

— Почему?

— Не напрашивайтесь на комплименты, полковник. Вы созданы для генеральской формы и для того, чтобы вскружить голову какой-нибудь королеве красоты.

— Военные министры назначаются не по этим признакам…

— О-о, вы сейчас начнете мне перечислять их скучные обязанности!.. — Дагмара жестом обиженного ребенка замахнулась на Берзина веером. — Нам, женщинам, вовсе не к чему знать, чем занимаются военные министры в служебное время. Нас интересуют часы их досуга и то, что они получают в качестве приданого к своей должности. Виллы в Ницце, Сорренто, на Ривьере, на худой конец — где-нибудь в Симеизе, Мисхоре или на Черноморском побережье Кавказа… Собственные яхты, собственные выезды, хотя теперь это уже устарело, — в изящных лимузинах…

Не так ли, полковник? Ну, улыбнитесь! Почему вы насупились? Или у вас есть где-нибудь своя принцесса, царица грез? Я ведь все равно узнаю. И учтите, я ревнива, полковник.

— Вам ревность не к лицу.

— Смелый вывод! Разве я чем-нибудь отличаюсь от других? — Дагмара скользнула по собеседнику любопытно-лукавым взглядом.

— У ваших ног слишком много поклонников, и вас не очень огорчит измена кого-либо из них.

— Вы наивны, полковник. Из многих женщина выбирает одного. И именно того, кто пока не стал ее рабом…

— Вы опасная женщина!.. Стоит только растаять, и навсегда утрачена надежда на взаимность.

— Вам эта опасность, кажется, не угрожает, полковник…

Дагмара капризно отвернулась, дав понять Берзину, что ему следует быть решительнее. Но невозмутимый Берзин, как всегда, сославшись на важные служебные дела, откланялся, поцеловав руку хозяйке дома.

В гостиной его задержал Рейли.

— Вижу, вы боитесь женского общества, — сказал он с насмешкой. — Впрочем, это ваше дело. Когда невеста станет женой, вы не раз пожалеете об упущенных возможностях. А теперь о деле. У нас в запасе неделя, но я не могу сейчас оставаться в Москве. И вам надо немедленно выехать в Петроград. Там мы позже встретимся. Задание: во-первых, явиться в квартиру десять на Торговой улице в доме десять. Спросить Елену Михайловну. Она должна назначить вам время встречи с нашими агентами. Пароль: «Где Массино?» Во-вторых, установить связь с петроградской колонией латышей, особенно с расквартированным в Петрограде шестым Тукумским латышским полком, и собрать для нас исчерпывающие сведения о состоянии полка: численности, вооружении, настроении личного состава. Вот вам удостоверение.

Берзин взял из рук Рейли бумагу со штампом Главного штаба Красной Армии. Берзину, как инспектору штаба, предписывалось проверить состояние шестого полка Латышской дивизии. В конце стояли две подписи, скрепленные гербовой печатью.

— В-третьих, — Рейли протянул Берзину еще документ, — нас интересуют запасы угля в Петроградском порту. Вам предоставляется возможность доказать делом свою полную искренность. От нас еще не уходил живым ни один предатель. Запомните это!

— Я пока не скрыл от вас ничего, — холодно заметил Берзин. — Поищите предателей в другом месте.

«Вот она где, очередная ловушка! — подумал Берзин. — Шестого Тукумского сейчас нет в Петрограде. Он вернулся туда из Ярославля в конце июля, а в первых числах августа направлен на Восточный фронт. И Рейли прекрасно об этом знает. Он решил еще раз проверить меня».

Они официально пожали друг другу руки. Но прежде чем Берзин успел выйти, за дверью зашаркали чьи-то шаги и кто-то осторожно постучал. Только после повторного условного стука Рейли впустил ночного гостя. То был низенький щуплый человек с подстриженными усиками и скребущим душу взглядом. Он протянул Рейли какую-то бумагу…

Шагая по двору к калитке, Берзин чувствовал на спине взгляд Рейли и думал, что тот, наверное, борется сейчас с желанием пустить пулю в его затылок. А над Москвой сгущались тучи, набухшие дождем, и где-то на краю мрачного вечернего неба вспыхивали белые зарницы. Надвигалась гроза.

Поздно ночью Ленин сидел в кабинете, склонившись над бумагами. Свет лампы с зеленым абажуром мягко падал на докладную записку комиссара Латышской дивизии Петерсона, переданную Владимиру Ильичу Свердловым, и на специальное донесение Дзержинского.

В документах шла речь о ходе операции по разоблачению антисоветского заговора Локкарта-Рейли и других иностранных разведок.

Ленин внимательно прочитал докладную и донесение и сделал на них пометки красным карандашом. Потом на листке из блокнота написал Свердлову, что надо примерно отметить Берзина.

Слово «примерно» он дважды подчеркнул жирной красной линией и прикрепил листок к документам.

Владимир Ильич откинулся на спинку кресла и довольно прищурился.

— Нет, голубчики, вам нашу ЧК не перехитрить!..

В Петроград по заданию Рейли Берзин отправился на следующий же день — 29 августа, согласовав поездку с Петерсом через комиссара Петерсона.

Петерс доложил Дзержинскому и позвонил председателю Петроградской губчека Урицкому.

В северной столице дела сложились не совсем так, как предполагалось. По указанному Рейли адресу на Торговой улице он не застал Елену Михайловну. Его встретила дочь хозяйки. Беседуя с ней, он заметил лежавшее на столе письмо с обратным московским адресом: Шереметьевский переулок, 3, квартира 85, Елизавете Оттен.

Берзин запомнил адрес и, не дождавшись хозяйки, ушел. В шестой полк идти было незачем. Полка не было. Так и надо доложить об этом Рейли-Константину.

В губчека Берзину вручили документ, содержащий довольно правдоподобную, но далекую от истины информацию о положении дел с топливом в порту. Все это Берзин должен был передать Рейли, когда тот приедет в Петроград.

Оставалось теперь снова навестить квартиру на Торговой улице, и тогда его петроградская миссия будет завершена.

Но события повернулись по-другому. Вечером Эдуарда снова вызвали из гостиницы в губчека. Урицкий расспросил Берзина и предложил немедленно отправиться в Москву к Дзержинскому и Петерсу для получения нового задания. Берзин уехал первым же поездом.

В Москве от Петерса Берзин узнал, что 30 августа утром был убит председатель Петроградской ЧК Урицкий. Его убил агент Савинкова и англо-французов эсер Кенигиссер.

— Мы вызвали тебя потому, — добавил Петерс, — что и тебя хотели уничтожить. Рейли стало известно, что ты работаешь на нас. Сейчас тебе нужно укрыться в штабе своего дивизиона. Туда тебя проводит наша охрана.

— Что мне теперь делать? — недоуменно спросил Берзин.

— Спокойно командовать своим дивизионом. Когда потребуешься, мы тебя вызовем. Все, что успел дополнительно узнать, изложи сейчас же, у меня, письменно.

Пока Берзин второпях писал, Петерс продолжал вводить его в курс обстановки.

— Заговор ликвидируется. Дзержинский выехал в Петроград, я остаюсь здесь. Будем кончать с ними завтра ночью. Тебе до вызова на улицу не показываться, а то, глядишь, некому будет давать показания…

В этот день, 30 августа, Свердлов, Бонч-Бруевич и Мальков приняли меры для усиления охраны Ленина. Ему рекомендовали отменить назначенную на вторую половину дня поездку на завод Михельсона. Владимир Ильич сказал, что подумает, может, и не поедет на митинг. А сам все-таки уехал.

Ленина привезли с завода, тяжело раненного пулями эсерки Каплан. В ответ на это в тот же день было опубликовано воззвание ВЦИК «Всем, всем, всем». Его подписал Свердлов.

Врагам революции объявлялся беспощадный террор.

2

Дзержинский не успел начать следствие, как в Смольном ему показали страшную телеграмму из Москвы. И он, собрав сотрудников Петроградской ЧК, приказал немедленно оцепить здание бывшего английского посольства. Нити петроградской подпольной организации вели туда. После совещания Дзержинский спросил обступивших его товарищей:

— Когда первый поезд в Москву?

Ему сказали:

— Мы сейчас отдадим распоряжение прицепить специальный вагон для вас. Иначе ехать нельзя. Опасно. Да и просто невозможно: вокзал забит, люди едут на буферах и на крышах.

Поперек лба Дзержинского резко обозначилась гневная морщина.

— Я уезжаю немедленно.

Всю ночь 31 августа Феликс Эдмундович всматривался в пробегавшую мимо поезда тьму; его и без того худое, бледное лицо осунулось, и губы были крепко сжаты.

Скорее бы Москва! Скорее! Лишь бы застать Ленина в живых, отстоять, отвоевать у смерти. А уж он не согнется, не дрогнет. И чекисты сумеют вместе с ним охранять революцию так, чтобы любая вражья рука, поднявшаяся на нее, падала отрубленной…

Рейли выехал в Петроград сразу же вслед за Берзиным. На Николаевском вокзале из вагона вышел не господин Константин, а товарищ Релинский. На этот раз он был одет в дешевый поношенный штатский костюм и держал в правой руке рыжий облезлый портфель. Слева, под пиджаком, был револьвер.

Рейли ловко свернул из обрывка газеты самокрутку, закурил, кашляя от едкого махорочного дыма, и не спеша зашагал на квартиру к петроградскому агенту Сергею Доронскому.

Оттуда он позвонил капитану Кроми, снова переоделся, и через несколько минут морской атташе и начальник разведки встретились в ресторане Палкина.

Рейли в общих чертах осветил положение дел в столице, план восстания и возложенной на него операции по аресту большевистской верхушки.

— Москва у нас в руках, — сказал он. — Остались кое-какие мелочи.

Кроми постарался не остаться в долгу.

— Прошу заверить Локкарта: петроградская группа сделает все, чтобы в тот же день к час произошел переворот и в Петрограде.

Они разошлись по своим делам. Рейли должен был еще раз проверить, не сорвется ли все в последний момент.

Через пару часов Рейли позвонил своему агенту Грамматикову.

— Как самочувствие больного? — спросил он.

Вместо ответа на противоположном конце провода повесили трубку.

Рейли позвонил снова.

— Кто говорит? — хриплым дрожащим голосом переспросил Грамматиков.

— Я вам уже сказал: Релинский. Что с больным?

— Врачи поторопились с операцией, — прохрипел Грамматиков. — Больному совсем плохо. Поспешите ко мне.

Когда Рейли приехал к Грамматикову, у него на квартире было настоящее столпотворение. Ящики были вынуты из стола.

Хозяин лихорадочно потрошил их, выбрасывая содержимое в горящий камин.

— Что случилось? — спросил Рейли.

— Эти скоты выступили раньше срока. Сегодня в одиннадцать убит Урицкий. ЧК подняла всех на ноги. В городе идут аресты.

— Спокойно! — сказал Рейли. — Никакой паники!

Рейли позвонил в посольство к Кроми. Тот, как видно, уже обо всем знал.

— В городе много заболеваний, — сказал он. — У меня пока все здоровы. Давайте через час встретимся в обычном месте.

Но в обычное место — ресторан Палкина Кроми так и не пришел. До английского посольства Рейли дойти не удалось. Путь ему преградила цепь красных стрелков, которая двойным кордоном залегла на подступах к Французской набережной.

Движение приостановили. Подъезжали все новые грузовики, высаживая людей с винтовками и пулеметами.

Издали было видно, что дверь посольства сорвана с петель, а перед подъездом на торцовой мостовой лежат убитые.

— Что тут происходит? — спросил Рейли ближайшего стрелка.

— Берем штурмом посольство. Там скрывается шпион Рейли.

…Операция началась с Петрограда. Весь район вокруг английского посольства оцепили чекисты. А сотрудники морского атташе поспешно жгли бумаги, готовили оружие, баррикадировали двери. Когда чекисты, получив приказ взломать двери, поднялись на второй этаж, — грянули выстрелы.

Чекист Иосиф Стадолин был убит. Двое других тяжело ранены. Открыв ответный огонь, чекисты вышибли дверь и ворвались в помещение. Было арестовано около сорока белых офицеров и английских чиновников, собравшихся на совещание. Отобранные при обыске документы уличали их в связи с организацией Локкарта — Рейли.

А у входа, на полу, изогнувшись в напряженной позе, как бы пытаясь дотянуться до чего-то недоступного, лежал человек в мундире английского офицера, первым открывший стрельбу по чекистам. Глаза его остекленели, а вокруг головы расплылась лужица черной крови.

То был капитан Королевского флота Френсис Аллен Кроми.

Всех названных Берзиным лиц в тот же день арестовали, кроме нескольких главарей и активных участников заговора. Гренару и Лаверню, Рейли, Каломатиано, Вертамону удалось избежать ареста. Остальные дипломаты укрылись за стенами норвежского консульства, экстерриториальность которого Советское правительство не хотело нарушать, решив изолировать его от внешнего мира. Здание консульства надежно окружили сотрудники ВЧК, и оттуда не могла выйти ни одна живая душа…

Не скрывался только Локкарт, чувствовавший себя относительно спокойно. Все следы он успел уничтожить. Когда его арестовали, Локкарт выразил удивление по поводу того, что нарушен дипломатический иммунитет.

В ВЧК Петерс принес британскому уполномоченному извинения и сообщил, что он будет немедленно отпущен. Однако предварительно потребуется кое-что уточнить.

— Почему вы не предъявили дипломатических документов при аресте?

— Я полагал, что произошла какая-то досадная ошибка.

— Хорошо! Не пожелаете ли вы, господин Локкарт, сообщить, что вам известно о попытке подкупа командира советской воинской части? И где находится вручивший ему деньги Сидней Джордж Рейли?

— Я впервые слышу об этом командире и о Рейли.

— И никогда не встречались с ними?

— Разумеется.

— Вам ничего не известно о встрече командира части и Рейли в кафе «Трамбле»? Не о вашем ли плане там шла речь?

— Разумеется, нет.

— А к какому Локкарту на квартиру приходил командир части четырнадцатого и пятнадцатого августа? Вместе со Шмидхеном?

— Возможно, это однофамилец.

— А кто такой Шмидхен? Это ваш агент, господин Локкарт?

— Мое положение дипломатического представителя избавляет меня от подобных вопросов.

— Но мы хотели дать вам возможность доказать, что некий господин Локкарт — организатор антисоветского заговора и господин Локкарт — английский дипломатический представитель — разные лица. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Локкарт ничего не ответил…

В его собственноручной записи этот неприятный диалог выглядел так:

— Где Рейли? — был второй вопрос Петерса.

Я протестовал, указав, что он не имеет права подвергать меня допросу…

Тогда он вытащил из папки какую-то записку. Это был пропуск, данный мною латышам, желавшим пробраться к генералу Пулю.

— Это ваш почерк?

Я ответил, что не намерен отвечать на его вопросы…

…Во вторник мы впервые узнали из советской прессы о так называемом заговоре Локкарта и о том, что заговор был расстроен благодаря верности латышского гарнизона, который союзники тщетно пытались подкупить крупными суммами…

Я не убежден в том, что Рейли не зашел слишком далеко в своих переговорах с Берзиным и Шмидхеном…

Рейли объяснял себе происшедшее так, что Берзин и его друзья первоначально совершенно искренне не имели никакого желания сражаться против союзников. Лишь впоследствии, когда они заметили, как слаба была интервенция союзников в России, они отреклись от него, Рейли, и предали, чтобы спасти свою шкуру.

Теперь, когда заговор провалился, Локкарт спешил откреститься от своей истинной роли одного из главных организаторов авантюры и уступить эту сомнительную славу Сиднею Рейли, благо тому удалось скрыться и нечего было терять, кроме престижа первоклассного разведчика, а ему, Локкарту, как и Нулансу, и Гренару, и Лаверню, приходилось думать о собственной безопасности и дипломатической карьере.

Локкарту надо было также изобразить дело так, будто бы его арест является вопиющим нарушением международного права и попранием дипломатической неприкосновенности.

Во вторник 3 сентября «Правда» сообщала:

Внимание, пролетарии!

Конспиративная квартира российской контрреволюции в английском посольстве провалилась. Обнаружено, что представитель английского правительства Локкарт затрачивал миллионы на организацию восстания в Москве, на устройство взрывов и покушений.

«Союзники» хотели учредить военную диктатуру и восстановить смертную казнь. «Союзники» — империалисты хотели убить рабочую революцию.

Рабочие, крестьяне, трудящиеся! Все силы на то, чтобы разбить подлую разбойничью шайку «союзников», черносотенцев и белых эсеров!

На месте передовой под заголовком «Тайный центральный штаб контрреволюционеров разыскан» было помещено сообщение Чрезвычайной комиссии, в котором говорилось:

…Установленным наблюдением выяснено, что прибывшему в начале августа из Петрограда в Москву с рекомендацией к начальнику британской миссии в Москве Локкарту агенту Шмидхену удалось устроить свидание Локкарта с командиром одной из войсковых частей, на которую английские власти возлагали обязанность непосредственного захвата Совета Народных Комиссаров. Первое свидание состоялось на частной квартире на Басманной улице, Хлебников переулок, д. 19, кв. 24 в 12¹/₂ час. дня.

Далее сообщение освещало действия заговорщиков по этапам, роль агента Локкарта, шпиона Сиднея Рейли, первое свидание с ним командира советской воинской части. Сообщение заканчивалось такими словами:

Расследование дела продолжается. Дальнейшие данные будут опубликованы.

Все остальные материалы первой полосы — статьи «Два урока», «Благодетели русского народа», «Джентльмены или разбойники» — посвящались заговору послов и иностранных разведок.

Подобными материалами были насыщены и другие страницы «Правды».

«Известия Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов» вышли в этот день на восьми полосах, поместив над передовой обращение «От Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией».

Граждане России призывались в тяжелый момент, когда контрреволюция подняла голову, сплотить ряды и дружным напором раздавить гидру контрреволюции. Под обращением стояла подпись Якова Петерса.

А чуть ниже была напечатана передовая: «Грязные слуги грязного дела».

Справа под заголовком «Сегодня в номере» сообщалось.

Здоровье тов. Ленина удовлетворительно. Температура 38,2, пульс 110, дыхание 24.

Ликвидирован заговор англо-французских дипломатов против Советской России, организованный под руководством начальника британской миссии Локкарта, французского генконсула Гренара, французского генерала Лаверня и др. Подготавливались арест Совета Народных Комиссаров, фабрикация поддельных договоров с Германией.

На всех фронтах советские войска ведут наступление. Занят целый ряд пунктов. Противник отступает. На Архангельском направлении подбит бронированный поезд противника.

На Северо-Кавказском участке на нашу сторону перешли две полка противника и вместе с нами преследуют отступающих врагов.

В Астрахани противник разбит и отогнан от Красного Яра.

В Одессе происходят грандиозные взрывы. Горят артиллерийские склады. Жители разбегаются.

В центре первой страницы «Известий» под крупным заголовком «Покушение на Председателя Совета Народных Комиссаров» напечатаны официальные бюллетени о состоянии здоровья Владимира Ильича на 8.30 утра, 7 вечера, 12 ночи 1 сентября, 9.30 утра, 8 вечера и 12 ночи 2 сентября.

На третьей странице газеты внимание читателей привлекал огромный заголовок «Заговор империалистов против Советской России». Здесь были опубликованы первые сообщения о действиях Локкарта и Рейли и их агента Шмидхена.

Всероссийская Чрезвычайная комиссия по ряду соображений не раскрывала тогда полностью тайну. И долге еще имя Шмидхена кочевало по страницам газет, журналов, книг с добавлением титула «иностранный шпион». Многие испытания выпали на долю человека, которому пришлось принять эту кличку, чтобы самоотверженным подвигом помочь ВЧК, а самому остаться не только в тени, в неизвестности, но и принять огонь на себя со стороны своих. Только Дзержинский, Петерс и немногие чекисты знали эту тайну^[17].

Ян Янович Буйкис-Шмидхен, отказавшись от славы, помог разоблачить опасных преступников. Став с июля 1917 года членом партии большевиков, он был выдвинут на работу в ВЧК.

Сам Дзержинский поручил ему, Спрогису и другим чекистам опасное и тонкое дело — войти в те круги, которые заинтересовали ВЧК, сблизиться с ними, завоевать их полное доверие.

Не каждому из оперативной группы удалось вполне успешно справиться с заданием, требующим знания стратегии и тактики, темперамента, характера и психологии противника.

Шмидхену и Спрогису, выехавшим в Петроград, понадобилось около двух месяцев, пока их, как вполне «надежных» людей, представили британскому морскому атташе Кроми. Тот, убедившись, что перед ним «свои люди», рекомендовал чекистов Локкарту.

…На другой и третий день, 4 и 5 сентября, «Правда», «Известия» и другие газеты опубликовали подробности заговора. Всюду рядом с именами Локкарта и Рейли указывалось имя шпиона Шмидхена, пытавшегося завербовать на сторону англичан неподкупного командира советской воинской части, верного солдата революции. Имя командира не называлось. Ни одним словом советская печать не упрекнула представителей Соединенных Штатов Америки, хотя их роль в заговоре послов была хорошо известна ВЧК.

Наследство Робинса в России еще не было растрачено.

Сенсационные известия в первую неделю сентября заняли первые полосы английских, французских и других западноевропейских газет. Одни писали о провале Локкарта, другие — о кознях ЧК и попирании неприкосновенности иностранных дипломатов в большевистской России, о красном терроре и наступлении на демократию, на святые права личности.

Печать Соединенных Штатов ограничивалась публикацией туманных сообщений со ссылкой на другие официальные источники и своей точки зрения предпочитала не высказывать.

Лишь к концу первой недели сентября жена Дзержинского, Софья Сигизмундовна, находившаяся в Швейцарии, получила в Цюрихе долгожданное письмо от Феликса Эдмундовича, присланное с дипломатическим курьером в советскую миссию:

В постоянной горячке я не могу сегодня сосредоточиться, анализировать и рассказывать. Мы — солдаты на боевом посту. И я живу тем, что стоит передо мной, ибо это требует сугубого внимания и бдительности, чтобы одержать победу. Моя воля — победить, и несмотря на то, что весьма редко можно видеть улыбку на моем лице, я уверен в победе той мысли и движения, в котором я живу и работаю. Это дает мне силы… Я думаю о вас, хотелось бы, чтобы ваш приезд не совпал с моментом наивысшего напряжения борьбы.

Письмо рыло датировано 29 августа.

…Сидней Рейли, прочитав утром 1 сентября сообщение о покушении на Ленина в свежем номере «Правды», который принес ему посланный на разведку Сергей Доронский, не торопясь, обдумывал дальнейший путь.

— Теперь кровь польется ручьями, — сказал Доронский.

— Еще неизвестно, чья польется кровь, — оборвал его Рейли, скомкав газету.

Утром следующего дня он развернул пахнущие типографской краской газеты уже в Клину, по пути в Москву. На этот раз в столицу ехал американский журналист мистер Рейз. Его лицо прикрывали большие роговые очки.

Отношение к американским журналистам в Советской России было самым наилучшим. Достаточно было предъявить визу, и никто не будет рассматривать ее. Да и установить подделку было бы трудно: химик Рейли работал тонко.

Рейли разыскал в Москве Дагмару у одной из своих секретных сотрудниц Веры Петровны, сообщницы Фанни Ройд-Каплан. Каплан уже расстреляли, а до Веры Петровны ЧК пока не добралась. Избежала ареста и Дагмара.

— Ко мне пришли с обыском, — сказала она Рейли. — Но я умею прятать не только свои, но и ваши деньги и ценности. Они нашли лишь часть того, что принадлежит вам. Два миллиона тысячерублевыми банкнотами вы можете получить.

Это было то, что требовалось Рейли. С двумя миллионами он сумеет скрыться. Но Дагмаре он сказал:

— Вас не арестовали не случайно. Надеются, что вы наведете на мой след. Берегитесь! И не забывайте, что я еще ни разу не промахнулся, стреляя по любой цели.

В голосе его звучала угроза. Но Дагмара рассмеялась и на прощанье даже заявила, что не потерпит его измены, где бы он ни находился.

А находился Рейли всюду, как бог в трех лицах. В одном месте он купец. В другом — советский служащий. В третьем — рядовой партийный работник… Прежде чем пересечь советскую границу, он всюду оставлял агентуру. Создавал вместо провалившихся новые явки.

Лишь через несколько недель с поддельным немецким паспортом в облике смиренного пастора он перебрался в Ригу, потом в Норвегию, обосновался на пару дней в Бергене, а оттуда благополучно отбыл в Англию для доклада начальству.

Рейли сожалел об упущенных возможностях. Проклинал жалкого предателя Маршана, расчетливого Берзина, медлительного Пуля, не сумевшего продвинуться к Вологде, и одобрительно вспоминал только Савинкова, огорчаясь, что не удалось с ним еще раз встретиться.

Но Рейли недолго предавался невеселым раздумьям по поводу первого в своей жизни провала. В конце концов, ничто не вечно в этом подлунном мире. Преходящи и огорчения. Он просто временно сошел с российской сцены, чтобы появиться на ней снова несколько месяцев спустя.

Он твердо решил получить сполна по всем неоплаченным счетам и довести до конца воплощение в жизнь своих замыслов.

Рейли никто не защищал. Он должен был сам защищаться и восстановить подорванный престиж.

А Локкарт был уверен в том, что против него кроме показаний Берзина не окажется веских улик. Он успел уничтожить записную книжку, в которой были зашифрованы адреса, явки и суммы, затраченные на финансирование заговора.

Локкарт не такой болван, как этот Каломатиано, у которого при обыске на квартире нашли даже сведения о количестве пулеметов и винтовок, выпускаемых Тульским оружейным заводом, и фамилии трех десятков агентов.

Единственная бумажка с почерком Локкарта, попавшая в руки ЧК, — удостоверение, выданное Шмидхену. Но оно написано так, что виновниками можно считать только латышей. Они попросили пропуск к англичанам — он дал…

Обо всем Локкарт шифром телеграфировал в Лондон. Оттуда не замедлили ответить. 6 сентября лорд Бальфур^[18] прислал в Наркоминдел ультимативную телеграмму, потребовав «немедленного удовлетворения и строгого наказания всякого ответственного или принимавшего участие» в аресте Локкарта лица.

Будто сговорившись с англичанами, такие же выражения счел уместными в телеграмме Пишон^[19] из Франции.

В ответной советской ноте говорилось:

Правительство РСФСР поставлено в необходимость создать для лиц, уличенных в заговорах, такие условия, при которых они лишены были бы возможности продолжать дальше свою преступную с точки зрения международного права деятельность. Когда английские и французские войска продвигаются по территории РСФСР для поддержки открытых мятежей против Советской власти и дипломатические представители этих держав внутри России создают организацию для государственного переворота и захвата власти, Правительство РСФСР принуждено во что бы то ни стало принять необходимые меры самообороны.

3

В тот день, когда пришел английский ультиматум, Свердлов за письменным столом, заваленным бумагами, читал документ, адресованный председателю ВЦИК.

Документ был датирован 6 сентября 1918 года.

То был доклад комиссара Советской латышской стрелковой дивизии Карла Петерсона. В нем подробно описывалась работа Эдуарда Берзина по выполнению задания ВЧК. Читая доклад, Яков Михайлович отчеркивал некоторые абзацы синим карандашом и отмечал что-то в записной книжке.

…Узнав о грозившей тов. Ленину опасности, я сейчас же поехал к нему, доложил о дьявольских планах негодяев и предупредил, чтобы он был осторожным. Но Владимира Ильича все эти планы английских мерзавцев только развеселили, он расхохотался и воскликнул:

— Совсем как в романах.

Это было дня за три-четыре до выстрела Каплан. Таковы были планы Локкарта, Рейли и компании этих крупных мошенников, «представителей» великих народов.

Жалкие, гадкие, слабоумные людишки, ограниченность которых граничит с идиотизмом, получили от своих империалистических правительств самые широкие полномочия и неограниченные средства для подкупа оптом и в розницу предателей революции.

Но коса нашла на камень: английские и французские негодяи переоценили свою мощь и недооценили революционную сознательность латышских стрелков.

В каждой волости Латвии десятки, сотни могил 1905 года, и по всей России, в Финляндии, на Украине — повсюду рассеяны свежие могилы латышских стрелков. Эти могилы латышские стрелки никогда не осквернят.

Память товарищей, павших за социалистическую республику, латышским стрелкам в тысячу раз дороже всей золотой казны Англии, Франции и Германии, вместе взятых.

Извиняюсь за допущенную мною в докладе «беллетристику», но эпизоды из «романа» трудно написать без беллетристики. В заключение доклада я позволю себе следующее предложение…

Господин Локкарт засвидетельствовал «любовь своего правительства к латышскому народу» и «пожертвовал латышским стрелкам» пока 1 200 000 рублей. Господину Локкарту, вероятно, придется отчитываться перед своим правительством и предъявить «оправдательный документ».

Во имя справедливости я прошу не лишить г. Локкарта возможности «документально доказать», что деньги эти действительно переданы им по адресу, и поэтому предлагаю эту сумму распределить следующим образом:

1. Создать фонд единовременных пособий:

а) семьям павших во время революции латышских стрелков;

б) инвалидам латышских стрелков, получившим увечья в боях против контрреволюционеров всяких мастей (в том числе и против англо-французов и чехословаков). Для этого фонда отчислить от суммы, полученной через г-на Локкарта от английского правительства, 1 100 000 рублей.

2. 50 000 рублей передать в распоряжение «Исколастрела» с условием, что эта сумма будет израсходована на издание агитационной литературы для латышских стрелков.

3. 40 000 рублей выдать артиллерийскому дивизиону Латышской стрелковой дивизии, командиром которого состоит тов. Берзин, наосновной капитал для открытия лавки и культурно-просветительных целей^[20].

4. 10 000 рублей выдать тов. Берзину, дабы он мог обеспечить своих родителей, оставшихся без всяких средств в гор. Риге.

Свердлов дочитал до конца и позвонил Дзержинскому:

— Феликс Эдмундович, не думаете ли вы, что нас с вами могут обвинить в мягкотелости?

— В мягкотелости? Меня?

— Да, вас. И меня тоже. Нам шлют из Лондона ультиматумы. Только что стало известно, что там арестованы Литвинов^[21] и другие советские представители. А мы боимся прикоснуться к Локкарту. Задержали и отпустили.

И тогда за Локкартом пришли на его квартиру в Хлебниковом переулке.

Это событие он описал потом со свойственной ему склонностью к беллетристическим преувеличениям:

…В половине четвертого раздался грубый голос, приказывавший мне встать. Первое, что увидели мои глаза, было стальное дуло револьвера. В моей комнате стояло около десяти вооруженных людей. Предводителя их я знал: это был прежний комендант Смольного Манков^[22].

На мой вопрос, что все это означает, он ответил отрывисто и сухо:

— Оставьте эти вопросы и одевайтесь! Вы будете отвезены на Лубянку…

Пока я одевался, чекисты перерыли всю нашу квартиру в поисках уличающий нас бумаг…

В действительности вместе с комендантом Кремля Павлом Мальковым было только двое — оперативник и милиционер. Они постучали к Локкарту около двух часов ночи.

Никто из пришедших оружия не вынимал. Мальков вытащил из кармана и предъявил Локкарту только ордер на арест. Обращение с британским уполномоченным было корректным. А обыск по предупреждению Петерса производился чрезвычайно деликатно…

Из ВЧК Локкарта перевезли в Кремль. Вместо тюремной камеры его поместили во фрейлинских комнатах Большого Кремлевского дворца. Там у арестованного были кабинет, столовая, спальня, ванная. Питание Локкарту приносили из кремлевской столовой. Обслуживал его старый швейцар.

Каждый день он ходил на прогулки в Тайницкий сад, и ежедневно у него спрашивали, нет ли жалоб и претензий.

А советские дипломаты в это время томились в мрачных сырых казематах лондонской тюрьмы и были освобождены в октябре 1918 года только в обмен на Локкарта, хотя никто из них не посягал на правительство Великобритании и не был уличен в действиях, карающихся английскими законами.

4

Северной кампанией непосредственно руководили агенты английской разведки и Локкарт. Британские военные разведчики прибыли в Архангельск в начале лета, В их задачу входила подготовка мятежа против Советской власти в Архангельском порту.

Мятеж вспыхнул 2 августа. Назавтра генерал Фредерик Пуль, командующий британским экспедиционным корпусом в северной России, при поддержке английских и французских кораблей высадил в Архангельске десант. Одновременно сербские и белогвардейские части под командованием полковника английской разведки Торнхилла предприняли марш от Онежского озера, чтобы перерезать железную дорогу Архангельск — Вологда и атаковать отступающие советские части с тыла.

Помощники Локкарта Берс и Гарстер оказались в Архангельске вскоре после высадки англичан. Они передали настоятельные рекомендации своего шефа генералу Пулю, чтобы тот не полагался на силы одного экспедиционного корпуса и форсировал укомплектование белогвардейских частей. Локкарт рекомендовал даже подходящую фигуру на пост будущего главнокомандующего Северным фронтом — генерал-лейтенанта Миллера.

После разгрома Архангельского Совета генерал Пуль создал марионеточное «Верховное правительство севера России», во главе которого поставил седобородого политикана Чайковского. Потом генералу Пулю пришло в голову учредить военную диктатуру без всяких представительных форм власти, и 5 сентября состоялся «дворцовый» переворот.

6 сентября американский посол Френсис, решивший погостить в Архангельске и участвовать в смотре американских экспедиционных сил, встретился на параде с генералом Пулем.

Пуль небрежно бросил ему:

— А у нас тут вчера вечером произошел переворот!

— Переворот? — удивился Френсис. — Какой же? Почему я ничего не знаю?

— А это спросите у Чаплина, — ответил Пуль, указав на худощавого офицера.

Френсис подозвал капитана второго ранга Григория Чаплина, непосредственного исполнителя указаний Пуля по организации антисоветского, а затем «античайковского» переворота.

— Я вас слушаю, мистер Френсис, — Чаплин откозырял американскому послу…

— Кто это вчера устроил переворот, господин Чаплин?

— Я, мистер Френсис.

— Где президент Чайковский и остальные члены Верховного правительства?

— А мы их на лодку — и в монастырь. На близлежащем острове. Там им спокойнее.

Френсис презрительно взглянул на Чаплина и, повернувшись к нему спиной, сказал генералу Пулю:

— Правительство Северо-Американских Соединенных Штатов поручило мне передать вам, сэр, что оно не одобряет нарушение демократии.

На другой день марионеточных министров доставили обратно в Архангельск.

И снова в городе состоялся парад. На пристани, где стояли у причалов корабли под британским, французским американским флагами, собрались горожане. В церквах Архангельска звонили во все колокола.

Англичане заверяли, что вступили в Россию не для захвата хотя бы малой части русской земли, а чтобы помочь русским друзьям восстановить хозяйство, армию, сделать ее вновь способной противодействовать Германии.

«Невмешательство» в русские внутренние дела интервенты подтвердили тем, что организовали плавучие тюрьмы на баржах — царские тюрьмы Архангельска и Онеги уже не могли вместить всех арестованных. И в тот самый день, когда происходил парад на набережной, по окраинным улицам Архангельска гнали закованных в кандалы — первую партию заключенных на Мудьюг — болотистый островок в Двинской губе, превращенный в тюрьму.

Френсис послал в Вашингтон каблограмму:

Государственный департамент, сэру Роберту  Л а н с и н г у. Вашингтон. Предпринятыми мною мерами восстановлено демократическое правительство Севера России во главе с господином Чайковским.

Дэвид  Ф р е н с и с, посол. Архангельск.

Для пленных красных был уготован только один исход — расстрел. Пленных и мирных жителей, заподозренных в симпатиях к большевикам, каждую ночь отвозили на остров смерти Мудьюг и там расстреливали или, экономя патроны, закалывали штыками.

Британский генерал Пуль и американский посол Френсис считали, что только так можно бороться за священные принципы свободы и демократии.

5

18 сентября заместитель председателя Особой Следственной комиссии Верховного Революционного Трибунала Виктор Кингисепп завел следственное дело номер 114/037 — самое важное из всех особо важных дел о государственных преступлениях, которые ему когда-либо приходилось расследовать после убийства Мирбаха и левоэсеровского мятежа в Москве.

Виктор Эдуардович достал папку с надписью «Хранить вечно», написал на ней: «Дело Локкарта, Гренара, Рейли и других» и отправился из Кремля на Лубянку, в ВЧК, чтобы первыми допросить главных свидетелей обвинения — Дзержинского, Петерса, Берзина, Буйкиса (Шмидхена).

Он мог бы вызвать всех к себе — чрезвычайные полномочия, предоставленные по предложению Ленина Особой Следственной комиссии, были неограниченны. Но чекисты хранили такие материалы, которые он должен был прочитать лично.

Следствие, собственно, уже провели Дзержинский и Петерс. Кингисеппу оставалось лишь обобщить все это и дополнительно допросить главных участников «заговора послов», арестованных и уже неоднократно допрошенных Всероссийской Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией.

Кингисепп побеседовал с заместителем председателя ВЧК Петерсом.

— Еще весной этого года, — начал Петерс, — мы увидели, что нити от всех антисоветских заговоров ведут в особняки иностранных дипломатов, что назревает самый большой заговор из всех, известных истории. А в начале лета мы знали это уже точно. Весной их агенты, искавшие сообщников, наткнулись на наших чекистов, выдававших себя за белогвардейцев. Это произошло в Петрограде, в ресторане «Французский» на Французской набережной, недалеко от английского посольства, где располагался военно-морской атташе Великобритании капитан Кроми. Потом встречи продолжались в ресторане Палкина, куда часто захаживали белогвардеец Грамматиков и Рейз — Константин, оказавшийся впоследствии британским разведчиком Сиднеем Джорджем Рейли. Тогда мы этого еще не знали. Мы поручили нашим агентам Яну Буйкису — Шмидхену и Яну Спрогису — Бриедису поближе познакомиться с белогвардейцами, через них — с Кроми, а в дальнейшем через Кроми выйти на тех, кто держит в руках нити заговора. И Локкарт, и Рейли, и Кроми были связаны с командующим английскими экспедиционными силами в Архангельске генералом Пулем, руководителями восставшего чехословацкого корпуса генералами Гайдой и Сыровы, белыми генералами Дутовым, Красновым, Деникиным и вице-адмиралом Колчаком, с изменниками латышского народа генералом Кизнером и полковником Гоппером, со шпионами и изменниками в рядах Красной Армии, бывшими генералами Рычковым, Загряжским и другими.

Две недели ходили чекисты по Петрограду, заводили где возможно знакомства с бывшими офицерами и чиновниками, приглашали в рестораны, за бутылкой вызывали на откровенность, но нащупать организацию так и не удалось.

Когда Буйкис и Спрогис, признавшись Дзержинскому в полной неудаче, попросили прислать в Петроград кого-нибудь поопытнее, Феликс Эдмундович ответил:

«Кого же поопытнее? Мы все пришли в ЧК одновременно, одни месяцем раньше, другие — месяцем позже. Так вот что, товарищи, вы эту работу продолжайте. Кто сказал, что все дело надо закончить за две недели? Такого условия не было. Давайте-ка снова за дело. И не вешать нос на квинту…»

Прошла еще неделя, и наконец Буйкису и Спрогису удалось проникнуть в тайную, тщательно законспирированную организацию, которой по заданию Локкарта и Рейли руководил военно-морской атташе Великобритании капитан Кроми.

Все это произошло при довольно неожиданных обстоятельствах.

Как-то прогуливались Буйкис и Спрогис по набережной Невы и увидели афишу на фасаде латышского клуба, напротив Адмиралтейства. Смотрят на афишу, а в ней сказано: вечером в клубе состоятся танцы под оркестр, работает буфет.

Буфет в такое голодное время — это вам не музыка и танцы! Это, знаете ли, большая роскошь. Отправились наши друзья в клуб. Полюбезничали с буфетчицей. Она сказала, что такие вечеринки здесь не редкость и что их завсегдатаи — моряки сторожевого корабля. Как он называется, буфетчица не знает.

Командир сторожевика снабжает клубный буфет продуктами и спиртным.

«А может, эти вечеринки — прикрытие?»

Такая догадка мелькнула у Буйкиса. Вместе с Яном Спрогисом они решили взять клуб под наблюдение. Когда Буйкис и Спрогис пришли сюда, они приметили группу военных, которые держались особняком. С ними были женщины легкого поведения. Едва кончились танцы под оркестр, дамы ушли, а мужчины о чем-то украдкой совещались. Среди участников конфиденциального разговора был и командир сторожевика.

Буйкис показал Спрогису на одну из дам возле командира корабля.

Пока певица в белом бальном платье пела: «Уйди, уйди, совсем уйди, я не хочу свиданий, свиданий без любви и ласковых речей…», Спрогис, отличный танцор, бережно придерживая даму за талию, как бы невзначай выспросил у нее все, что она знала о своем кавалере. Естественно, что она познакомила его и Буйкиса с офицерами.

Советские контрразведчики вошли в этот приятельский круг, и тогда не составило особого труда установить, что перед ними руководители контрреволюционной организации, связанной с военно-морским атташе Кроми и Рейли.

Чекисты отрекомендовались царскими офицерами. Назвавшийся подпоручиком Шмидхеном Буйкис, который выдал себя за представителя московского контрреволюционного подполья, и Ян Спрогис завоевали доверие и были представлены Кроми и Рейли.

Буйкис и Спрогис сделали вид, что ищут контакта с петроградским подпольем, и Буйкис умело играл эту роль до тех пор, пока не получил от Кроми рекомендательное письмо к Локкарту, а от Локкарта — письменное поручение британской штаб-квартиры в Москве перейти через линию фронта в английские экспедиционные войска на Севере России.

Пользуясь таким документом, советский контрразведчик по заданию ВЧК побывал в Архангельске, встретился с командующим английскими экспедиционными силами генералом Пулем и возвратился в Москву с весьма ценными сведениями.

Локкарт поверил, что Буйкис-Шмидхен — представитель контрреволюционной части бывших офицеров, поддерживающих связь с влиятельными командирами латышских стрелков, в том числе с Берзиным, о котором Локкарт был наслышан от Рейли. И Локкарт пожелал познакомиться с Берзиным через посредство Шмидхена-Буйкиса.

Локкарту импонировали «взгляды» Берзина. И все вышло по русской пословице: «На ловца и зверь бежит». О планах Локкарта доложили Дзержинскому.

Эдуард Берзин был для ВЧК наиболее подходящей фигурой. Его можно было представить как командира части, имеющей непосредственное отношение к охране Кремля.

Дальнейшая разработка операции и руководство ею осуществлялись мною, — заключил свой рассказ Петерс. — Как вы знаете, Виктор Эдуардович, с седьмого июля до двадцать второго августа Феликс Эдмундович по его просьбе официально был освобожден от должности и лишь как член коллегии ВЧК руководил агентурной разработкой Локкарта. Все остальное из моих показаний о раскрытии заговора можно и опубликовать, указав лишь, что Шмидхен — агент англичан. Предупреждаю, что даже комиссар Латышской дивизии Петерсон считает Шмидхена шпионом и так и характеризует его в докладе Свердлову.

Кингисепп начал протокол:

18 сентября 1918 года я, нижеподписавшийся член ВЦИК В. Кингисепп, командированный в ВЧК для производства следствия, допрашивал заместителя председателя ВЧК тов. Якова Петерса, причем он показал следующее:

В десятых числах августа с. г. ко мне явился на квартиру командир латышской части Берзин и заявил, что агенты английской миссии обратились к нему с предложением, чтобы он, оставаясь на занимаемом им посту, использовал свое положение для службы англичанам. Заданием ему ставили содействие свержению Советской власти, оккупации Москвы и установлению военной диктатуры.

Посоветовавшись с тов. Дзержинским, я предложил Берзину не отклонять предложения английских агентов и быть в сношениях с ними, обо всем осведомляя ВЧК… Вскоре после этого Берзин сообщил, что он был у Локкарта. Все сообщения Берзина при проверке подтверждались… Берзин передал ВЧК в общей сложности 1 200 000 рублей, полученных от английского лейтенанта Рейли…

Петерс прочитал протокол, чему-то улыбнулся и сказал:

— Разрешите, я сделаю одно важное добавление.

И Яков Христофорович четким твердым почерком приписал: «Честность поведения Берзина не подлежит ни малейшему сомнению. 18 сентября 1918 года. Я. Петерс».

— А теперь пригласите Берзина, — распорядился Кингисепп.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он. — Давайте познакомимся. Следователь по делу Локкарта — Гренара — Рейли и прочих — Виктор Эдуардович Кингисепп. Прошу меня извинить, Эдуард Петрович, но я должен допросить вас как главного свидетеля обвинения.

— К вашим услугам.

— Расскажите все, что вам известно по делу…

Берзин неторопливо рассказал все как было.

Кингисепп внимательно слушал, временами что-то помечая в документах, переданных ему ВЧК.

Потом он с удивлением спросил Петерса:

— Как же могло так получиться, Яков Христофорович? Известно ли вам, каким образом Рейли раскрыл план ЧК?

— Понятия не имею… Подозревать кого-либо из наших людей у меня нет оснований. Когда получали задание от Дзержинского, кроме меня присутствовали только Яковлева и еще Скрыпник.

Инструктаж был проведен в гостинице «Националь». Там я репетировал заседание «комитета заговорщиков» вместе с Петерсоном и Берзиным. Они пошли на настоящее собрание комитета, где их ждали Рейли, Вертамон, Каломатиано и еще кто-то. Как мне потом доложил Берзин, Рейли остался доволен. По крайней мере после этого Берзин стал получать от Рейли новые денежные суммы. Это все, что я могу добавить к своим показаниям, — сказал Петерс.

— И все-таки, — спокойно заметил Кингисепп, — нужно установить, кто выдал план ВЧК Рейли.

…Кингисепп пришел к себе в Кремль и перелистал папку со следственным делом. Дело начиналось показаниями Петерса, Берзина, Дзержинского, коменданта Кремля Малькова. Тут же был подшит протокол обыска и ареста Локкарта.

А вот письмо корреспондента «Фигаро» Ренэ Маршана, адресованное президенту Франции Пуанкаре. Письмо взято чекистами при обыске на квартире генерального консула генерала Гренара, ускользнувшего от ареста и скрывшегося в норвежском посольстве. Это — ценнейшее после показаний Берзина свидетельство участника совещания заговорщиков, состоявшегося 25 августа в генеральном американском консульстве.

Виктор Эдуардович расправил изрядно помятое письмо и стал читать, временами заглядывая в французско-русский словарь:

…Так я узнал, что один английский агент подготовил разрушение железнодорожного моста через Волхов недалеко от Званки… Разрушение этого моста равносильно обречению Петрограда на полный голод… Один французский агент присовокупил, что им уже сделана попытка взорвать Череповецкий мост… Затем речь шла о разрушении рельсов на различных линиях… Дело идет не об изолированных починах отдельных агентов, а о большом заговоре… Действия агентов специальных представителей стран Антанты в России могут иметь единственный гибельный результат — бросить Россию во все более кровавую и бесконечную борьбу, обрекая ее на нечеловеческие страдания от голода…

А вот протокол обыска конспиративной квартиры французского агента Анри Вертамона у директрисы французской гимназии Жанны Моренс… Она заявила чекистам, что Вертамон неожиданно уехал, не сказав куда. Его, конечно, предупредил Рейли. При обыске в обшивке мягких стульев и диванов найден шифр, карты Генерального штаба, в железных банках — восемнадцать фунтов пироксилина, капсюли от динамитных шашек, большая сумма денег.

Жанна Моренс не сказала о Рейли, хотя чекистам было известно, что он скрывается где-то в Москве и раньше нередко останавливался у Жанны. Обыск по адресу, названному Берзиным, — в доме три по Шереметьевскому переулку тоже не дал результатов. Жившая здесь любовница и связная Рейли артистка Второй студии Художественного театра Елизавета Оттен под давлением неопровержимых улик призналась, что Рейли жил у нее с начала июня до конца июля, потом переехал на другую, неизвестную ей квартиру, а встречаться они продолжали. Встречи происходили по вечерам у храма Христа Спасителя и на Никитском бульваре. Последняя встреча Оттен и Рейли состоялась в начале сентября.

— Господин Константин был крайне встревожен, — сказала Оттен. — Он сообщил, что срочно уезжает из Москвы, но при первой возможности даст о себе знать.

Жанну Моренс и Елизавету Оттен арестовали, а в их квартирах оставили чекистские засады.

Нашли и третью конспиративную квартиру Рейли. Ее хозяйка — еще одна любовница и связная разведчика — машинистка ВЦИК Ольга Старжевская показала, что Рейли не появлялся у нее с неделю. Арестовав Старжевскую, оперативная группа чекистов и здесь оставила засаду.

Вместе с Рейли исчез и Каломатиано. Было установлено, что он скрывается где-то в Москве под фамилией Серповского. Свою конспиративную квартиру он оставил 30 августа. И здесь тоже устроили засады. Мария Фриде съехала с квартиры у Сухарева рынка, не оставив адреса. Некоторые засады «сработали» в тот же день.

Елизавету Оттен навестила Мария Фриде. В ридикюле связной чекисты нашли серый пакет с важными секретными документами.

Кингисепп вызвал на допрос Александра Фриде.

Подполковник внешне был спокоен и подчеркнуто вежлив. Его почти лысая голова при каждом ответе следователю склонялась в поклоне, а на холеном, породистом, сейчас заросшем щетиной лице появлялась заискивающая улыбка.

Каждый раз он благодарил Кингисеппа за предложение быть искренним.

— Благодарю вас, коллега! Мы с вами юристы, и я отлично понимаю, что вам требуется… Извините, вы хотели что-то спросить?

— Расскажите о своем знакомстве с Каломатиано.

Фриде сказал приятным баритоном:

— Я вполне готов быть искренним, гражданин следователь, и ничего от вас не утаю. Знакомство мое и совместная деятельность с господином Каломатиано начались в мае сего года, числа не помню. Каломатиано обратился ко мне с предложением осведомлять его о хозяйственной, экономической и политической стороне жизни России, но отнюдь не военной… Источниками информации должны были служить слухи, которые в изобилии циркулируют ныне во всех слоях общества, всякие толки и пересуды…

— Значит, вы не просто занимались шпионажем, но еще и инсинуацией, клеветой на Советскую власть?

— Извините!.. Я хотел сказать — слухи, кроме явно нелепых…

— Ясно! Продолжайте.

— В этой осведомительской работе я не видел ничего не только преступного, но даже и предосудительного, смею вас заверить, гражданин следователь. Я не шпион, я, так сказать, частный информатор.

— И своей осведомительской деятельностью занимались совершенно бескорыстно?

— Вопрос был не в материальном вознаграждении, — уклонился от прямого ответа Фриде.

— Значит, ваши услуги не оплачивались? Вы оказывали их из высоких идейных побуждений?

Фриде доверительно наклонился к следователю:

— Ну, в наш меркантильный век ничто не делается совсем безвозмездно. Перефразируя слова поэта, я могу сказать: «Ничто не бесплатно под луною…» Первые месяцы я получал от Каломатиано по шестьсот рублей. Потом несколько больше, а как-то и всю тысячу.

— Но у вас нашли пятьдесят тысяч!

— Это не мои деньги, — снова поклонился Фриде и изобразил на лице полнейшую искренность. — Перед отъездом из Москвы Каломатиано дал мне эти пятьдесят тысяч на хранение. Делом моей чести было…

— И вы, опасаясь воров, спрятали эти деньги в несессере?

— Совершенно справедливо.

— От юриста можно было ожидать более квалифицированной лжи!

Кингисепп взглянул на Фриде полунасмешливо-полупрезрительно.

— Я показываю только правду! — Тонкие изящные пальцы подполковника сами собой забарабанили по столу Кингисеппа.

— Пока я не слышал ни слова правды. Кто такой Серповский?

Вопрос прозвучал неожиданно, а крутой поворот разговора ошеломил Фриде. Он вздрогнул и почувствовал, что вся кровь отхлынула от лица. Еще секунда — и он упадет.

— Выпейте-ка это, Александр Владимирович. — Кингисепп быстро налил воды из графина и протянул стакан Фриде.

— Серповский — это Каломатиано, — признался Фриде. — Конечно, это было с моей стороны несколько легкомысленно…

— Поступили легкомысленно, выдав американскому шпиону удостоверение на имя советского гражданина? Не слишком ли мягко вы оцениваете ваше очередное преступное деяние?

— Я поступил легкомысленно, но не преступно. Каломатиано собирался навестить жену. Она живет где-то в Уфимской губернии. Он и попросил раздобыть в Управлении удостоверение на имя Серповского, чтобы в дороге ему не чинили препятствий.

— И он едет с подложным удостоверением на Восточный фронт, не так ли? Чтобы собрать там шпионскую информацию.

— Он поехал к жене…

— Почему на предыдущих допросах вы умолчали об этом удостоверении?

— Но меня об этом не спрашивали.

— Итак, подведем первые итоги, — сказал Кингисепп. — Вы — шпион, платный осведомитель и клеветник — это раз. Вы выдаете фальшивые документы — это два. Вы — помощник начальника американской разведки в России Каломатиано. Вы помогли ему совершить конспиративную поездку на Восточный фронт, связаться с правыми эсерами, белочехами и откровенными белогвардейцами — это три. Для начала немало, Фриде! А теперь обратимся к другим сюжетам. Расскажите все, что вам известно о бывшем генерале Загряжском, бывшем полковнике Солюсе, о Потемкине? Какого характера информацией вы и эти ваши подручные снабжали Каломатиано?

Новые показания Кингисепп занес в протокол.

— Учтите, Фриде, информация не была безобидной. Вы — военный юрист и разницу между военными тайнами и обывательскими толками знаете не хуже меня. Свою защиту, гражданин Фриде, вы построили на лжи. Ваши показания — ложь, сплошная ложь! Не разумнее ли начать говорить правду?

Фриде побледнел.

— Прошу мне верить! — Он поклонился и прижал ладонь к сердцу.

— Вы показали, что адрес Елизаветы Оттен вам дал Каломатиано. Вы писали что-нибудь на конвертах?

— Нет. Ставил только условные буквы… Сейчас не помню какие.

— Значит, письма предназначались не для Оттен? А для кого?

— Это мне неизвестно…

Фриде понимал, к чему клонятся эти вопросы издалека. Сейчас Кингисепп уличит его в связях с начальниками английской и французской разведок, Рейли и Вертамоном. И тогда не отвертеться! Под ложечкой посасывало. Подступала тошнота.

Вот так, наверно, он будет чувствовать себя за несколько секунд перед расстрелом. Вот так… Еще мгновение — и его не станет. У него не останется потомков.

Вместе с ним расстреляют и его брата и сестру. Бедная Мария! Ее-то за что? За что? Он чуть было не выкрикнул в лицо следователю свое «за что» и бессильно уронил голову на стол.

— Спокойно! — как сквозь сон донеслись до него слова следователя. — Спокойно, выпейте воды.

Фриде трясущимися пальцами взял стакан, как утопающий хватается за соломинку, за последнюю эфемерную надежду.

— Успокоились? — откуда-то издалека донесся до него голос Кингисеппа. — Теперь продолжим. Итак, вы утверждаете, что вам неизвестно, для кого предназначались письма, посланные Елизавете Оттен в Шереметьевский переулок, три, квартира восемьдесят пять.

— Я не знаю, для кого эти письма…

— Снова ложь! Но вам, юристу, известно, что такие поступки называются только своими прямыми именами. Это ложь! И притом беспардонная, беззастенчивая. Так лгут и изворачиваются маленькие дети, когда хотят уйти от справедливого родительского наказания. Так поступали вы и в детстве.

Фриде был потрясен. Следователь копался и в его биографии, прочитал его дневники. Фриде писал, что начал лгать с того времени, как стал помнить себя, — с шести лет. Счастливая, счастливая невозвратимая пора детства, — так, кажется, сказал Лев Толстой, — как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?

Они мгновенно перенесли Фриде в другой мир, сделали его благовоспитанным Сашенькой, маменькиным сынком, который с грустью наблюдал, как деревенские Сашки и Машки играют на лугу в лапту и в городки, а ему, барчонку, родители запрещают участвовать в «непристойных» играх и водиться с уличными мальчишками и девчонками.

Теперь вот один из таких плебеев допрашивает его. А он из толстовского Николеньки превратился в Раскольникова.

— Вы молчите? Вы согласны, что это ложь… Вы прекрасно знаете, что ваши письма предназначались для Сиднея Рейли, а Елизавета Оттен — его связная и любовница, как и ваша сестра Мария! А пакеты, которые Мария носила в Милютинский переулок, во французскую гимназию, предназначались для Анри Вертамона, так?

— Вертамон? Вертамон? Впервые слышу.

— На первом допросе вы забыли фамилию Каломатиано, а потом вспомнили. Напрягите память!

— Нет, Вертамона я не знаю…

— А все-таки? Может, подумаете?

Фриде молчал. Из головы не выходила мысль: «Этот докопается… Что тогда? Его, подполковника, сына полковника, питомца кадетского корпуса и университета, приговорят к расстрелу… Его не станет. Как же так? Это ужасно».

Кингисепп вызвал караул.

— Уведите арестованного.

Позвонил Петерс и сообщил Кингисеппу, что полчаса назад у подъезда норвежского консульства арестован Каломатиано. Виктор Эдуардович с облегчением вздохнул. Наконец-то попалась крупная дичь!

Через несколько часов Каломатиано сидел перед Кингисеппом, изображая человека, который не знает, чего, в конце концов, от него хотят. Его смуглое лицо с огромным, нависшим над черными усами носом было невозмутимо, а жгучие глаза смотрели весело, и в них светилась насмешка. На вопросы следователя он отвечал охотно и непринужденно, будто ему это доставляло удовольствие.

Первые вопросы Виктор Эдуардович задавал для формы, для протокола: из показаний Каломатиано, данных им ВЧК, Кингисеппу была уже известна его биография.

Родился в России. По национальности грек. В четырнадцатилетнем возрасте родители увезли его в Соединенные Штаты, сменив русское подданство на американское.

Учился Ксенофонт в Чикагском университете, специализируясь по русской истории. В 1905 году как американский коммерсант обосновался в России и с тех пор оставался здесь, не теряя, впрочем, связи со Штатами, куда ежегодно ездил, очевидно, получая там разведывательные задания. Но об этой стороне своей деятельности Каломатиано скромно умалчивает. Он только коммерсант, и ничего больше. Его стихия — бизнес, и он честный бизнесмен. До войны представлял в России солидную фирму «Кэйс и К°» — автомобили, тракторы и дорожные машины. Во время войны создал в Штатах «Международную компанию фабрик и заводов» и стал в Москве директором-распорядителем ее филиала.

Потом превратился в московского уполномоченного «Товарищества Нанкивель в Нью-Йорке», работавшего на Россию. Снова поставки автомобилей, принесшие Каломатиано изрядное увеличение уже нажитого капитала.

После Октябрьской революции он ориентировался на новый политический курс нового русского правительства, ограничившего до предела частнопредпринимательскую деятельность.

— Пришлось ликвидировать старое дело. Коммерческий атташе Штатов мистер Гентлингтон пригласил меня сотрудничать с ним в качестве его помощника. Мы имели в виду организовать доставку в Россию нужных ей товаров и вывоз из России того, что интересует Америку, конечно, всецело через государственные учреждения.

— Какие же планы были у вас на будущее? — спросил Кингисепп, искоса поглядывая на Каломатиано.

— Выяснилось, что Соединенные Штаты очень мало знакомы с внутренним положением России, состоянием ее рынка, ее экономическими возможностями. Ввиду отсутствия правильной информации приходилось всецело полагаться на информацию других. Но это, как правило, ненадежные источники. В интересах дела необходимо было иметь собственную информацию…

Кингисепп догадался, куда клонит Каломатиано. Он заранее рассчитал, какие козыри может выбросить противник, и решил нанести контрудар первым.

— Так, так! — насмешливо сказал Виктор Эдуардович, — Это становится интересным. Какая же именно информация вам потребовалась?

Каломатиано нисколько не смутился и сделал вид, что не заметил иронии.

— Пожалуйста, господин следователь. Мне нечего от вас скрывать. Самая безобидная информация. Это было темой наших бесед с покойным господином Соммерсом, американским генеральным консулом. Нас интересовала только сугубо коммерческая информация. Я и занялся серьезным обследованием экономического положения России…

— Скажите, господин Каломатиано, а у вас была какая-нибудь контора для сбора коммерческой информации? Были наняты для этой цели люди?

Кингисепп склонился над папкой, перебирая бумаги и давая подследственному понять, что сейчас оттуда будут вынуты козырные карты. Сначала второстепенные, потом главные.

Но Каломатиано, как заметил Виктор Эдуардович, продолжал оставаться невозмутимым.

— В найме людей не было необходимости. В коммерческих кругах у меня широкие знакомства. С одним поговоришь, с другим…

— А среди ваших знакомых нет ли господина по имени Фриде? Он, кажется, юрист или что-то вроде этого…

— Фриде?.. Фриде?.. Нет. Не припоминаю. Однако вполне возможно, что моя контора в прошлом имела с ним какие-нибудь дела…

— Тогда познакомьтесь вот с этим. Это страница из протокола допроса Александра Владимировича Фриде. Не ваша контора, а вы сами хорошо знакомы с Александром Владимировичем. Будем устраивать очную ставку с Фриде?

— Нет, зачем же? Я вспоминаю, что обращался к господину Фриде за какой-то услугой… За информацией и что-то даже платил ему, какую-то мелочь…

— Какие конкретно услуги оказал вам Фриде? Ну, там пересылка писем, отправка с нарочным пакетов?

— Не помню.

— У вас плохая память. Возможно, он доставал для вас пропуск или удостоверение?

Каломатиано снова повеселел:

— Ах, только-то! Было самое, знаете ли, безобидное удостоверение. Для поездки в Уфимскую губернию, там у меня жена. Удостоверение на имя Серповского. Это, видите ли, потребовалось для того, чтобы быстрее проехать. Иностранцев, бывает, ссаживают с поездов, подозревают в них шпионов. Вот я и решил оградить себя от неприятностей. Спокойней как-то, когда при тебе документ, удостоверяющий, что ты советский подданный.

— Когда выехали и когда вернулись?

— Из Москвы выехал 30 августа, а вернулся только сегодня. И сразу же, непонятно почему, был арестован.

— А это что такое? — спросил Кингисепп, указывая на письма на английском языке, изъятые у Каломатиано при аресте.

— Это переписка с друзьями и знакомыми.

— А почему одно письмо зашифровано?

— Оно вручено мне американским консулом в Самаре для передачи кому-либо из американских дипломатов в Москве. Содержание его мне неизвестно.

— Что вы делали в Самаре?

— В пути, это было, кажется, в Сызрани, меня задержали. Пришлось обратиться за помощью в наше самарское консульство.

— С кем вы еще встречались в Самаре?

— Только с консулом.

— Хорошо. Сегодня на этом закончим. Постарайтесь для завтрашнего допроса вспомнить, какие задания вы давали Фриде и с кем встречались в Самаре.

На следующем допросе Виктор Эдуардович предложил Каломатиано объяснить, какую информацию собирал для него Фриде и каково содержание отобранных у американца бумаг.

— Это исключительно коммерческая информация, — сказал Каломатиано.

— Тогда ознакомьтесь вот с этим документом.

Виктор Эдуардович протянул Каломатиано донесение Солюса, изъятое у Марии Фриде.

Сестрорецкий завод весь вывезен в Петроград… В Сестрорецке стоит одна шестиорудийная батарея. В Олонецкой губернии советские войска разбросаны незначительными отрядами… Штаб третьего пехотного Олонецкого полка стоит в г. Лодейное поле, а остальные его части раскиданы по всему уезду…

— Теперь скажите, подследственный, эти сведения тоже входят в раздел коммерческой информации?

— В этой местности у нас были склады товаров, — не моргнув глазом, сказал Каломатиано. — И, естественно, мы интересовались тем, как она защищена. Нет ли угрозы, что склады попадут в руки немцев…

— Немцев? Никаких немцев там и близко нет. А вот английские и американские войска там находятся неподалеку. И для них важно знать, где расположены части и штабы Красной Армии.

— Я нуждался только в коммерческой информации.

— В таком случае прочитайте вот это! Это письмо, найденное при обыске у Фриде и подписанное номером двенадцать. Что это за агент номер двенадцать? Кто исписал бисерным почерком эти семь листков? Почему потребовались такие сведения, как состояние производства на Тульском оружейном заводе, дислокация штаба Тульского отряда и формирование при нем трех дивизий; перевод Высшего Военного Совета из Тамбова в Арзамас; открытие пулеметной школы и бесплатных стрелковых народных курсов в Твери; формирование латышского стрелкового батальона в Пензе; раскрытие контрреволюционного заговора в штабе Саратовского полка; мобилизация унтер-офицеров, врачей, сестер, фельдшеров, технического персонала и лошадей в Кунгуре Вятской губернии; переформирование батальона Красной Армии в Великих Луках; вялый ход организации Красной Армии в городах Ковров и Гороховец; эвакуация авиасклада из Архангельска в Тверь — по сведениям из Всероссийского главного штаба? Что это? Тоже коммерческая информация?

Кингисепп внимательно наблюдал за Каломатиано, пока тот читал донесение бывшего полковника Солюса, своего агента и агента Сиднея Рейли. Но лицо Каломатиано осталось невозмутимым. Он был по-прежнему весел.

— Я не могу отвечать за то, — сказал он, — что вы нашли у господина и госпожи Фриде. В подобной информации я не нуждался, а если господин Фриде ее собирал, пусть за это сам теперь и отвечает. И никакого агента номер двенадцать, подписавшего донесение, я не имею чести знать.

«Крепкий орешек попался, — подумал Виктор Эдуардович. — Пора бить главным козырем. Бить наповал…» Была поздняя ночь. Кингисепп позвонил Петерсу.

— Яков Христофорыч! Прошу сейчас же прийти ко мне. У меня Каломатиано.

Кингисепп закурил трубку, предложил закурить Каломатиано и стал рассматривать его, переводя взгляд с веселого лица на ореховую трость арестованного. Каломатиано заметил это, но не подал виду. Он в свою очередь беспечно рассматривал обстановку комнаты, пускал кольца голубого дыма. От Кингисеппа не ускользнуло наигранное равнодушие, и теперь он почти не сомневался в том, что игра будет закончена и прожженный шпион получит мат.

Вошел Петерс и сразу тоже взглянул сначала на трость, а потом на ее владельца.

— Каломатиано при аресте у входа в норвежское консульство предъявил удостоверение на имя Серповского, — сказал Петерс, обращаясь к Кингисеппу, будто в кабинете больше никого не было. — При личном обыске и осмотре квартиры у него ничего не нашли, кроме… этой трости…

Каломатиано вздрогнул.

— Этой палочкой, — продолжал Петерс, — про которую нам говорил Берзин, Каломатиано довольно бодро помахивал при аресте. Интересно, что это за штучка?

Каломатиано побледнел. И теперь в его глазах уже не таилась насмешка. Петерс сел рядом с Виктором Эдуардовичем и хитро прищурил глаз. Потом подмигнул Кингисеппу. Тот взял со стола ореховую трость и стал ее рассматривать.

С лица Каломатиано исчезли последние следы невозмутимости. Кингисепп развинтил палку. Внутри ее был ствол. Всю трость заполняли листочки размером в визитную карточку и меньше с шифрованными донесениями, списками номеров, заменявшими фамилии, папиросная бумага с условными знаками, планами сложнейшей сети шпионажа. На листочках были расписки в получении денег.

Игра была проиграна, и Каломатиано обрел словоохотливость. Он любезно объяснял условные обозначения и растолковывал ключи к кодам.

«Австрийские мадьяры» в донесениях обозначали металлургическую промышленность. «Германцы» — сахарную. «Австрийские славяне» — продовольственное положение. «Банковская операция» — мобилизацию войск и так далее в том же роде.

Под расписками в получении денег было тридцать два номера.

Оставалось только одно: выяснить, какие фамилии скрываются на расписках под номерами, кто получал от Каломатиано деньги. А суммы, указанные в расписках, были немалые — от шестисот до тысячи рублей каждая. Но американец будто воды в рот набрал.

— Если не хотите, чтобы вас приговорили к расстрелу, назовите фамилии, — отчетливо выделяя каждое слово, сказал Петерс.

Каломатиано жалко улыбнулся. Руки суетливо шарили по коленям.

— Фамилии, — настойчиво повторил Петерс, постукивая пальцами по столу.

Каломатиано молчал.

— Тогда будем заканчивать, Яков Христофорович, — предложил Кингисепп. — Уведите арестованного!

Но Каломатиано проворно вскочил:

— Я скажу все. Все, до одной фамилии…

— Кое-какие номера мы можем разгадать сами, — сказал Кингисепп. — Тут написано: «Москва. 50 000 рублей от № 15 получил № 5». Номер 15 — это вы, а номер 5 — Фриде. Продолжайте, я буду записывать. И Кингисепп стал писать со слов Каломатиано:

Относительно найденных в моей трости расписок могу показать следующее: расписки, в которых номера расписываются в получении денег от № 15, — это расписки осведомителей, которые сообщали мне сведения экономического и политического характера. № 15 — это я сам. Под № 8 скрывается Иванов Леонид Александрович в Минске. Под № 11 — Хвалынский, шестьсот рублей в месяц, под № 10 — Потемкин Алексей Васильевич в Смоленске; № 12, 13, 14 перестали служить; № 24 — Загряжский, № 26 — Солюс, шестьсот рублей в месяц; № 5 — Фриде…

— А кто все-таки значился под номером двенадцать?

— Голицын Евгений Михайлович.

— Под номером четырнадцать?

— Это вымогатель и шантажист Дмитрий Александрович Ишевский.

— Ну, что ж, отправим арестованного, — сказал Кингисепп Петерсу.

Каломатиано увели.

…На другой день Кингисепп нанес последний удар Каломатиано.

— Вы заявили на предыдущих допросах, что у вас нет никакой конторы по сбору нужных вам так называемых коммерческих сведений, никакой организации. Будьте добры прочитать показания членов вашей организации, которая, вопреки вашим утверждениям, все-таки существовала и действовала.

— Не надо, — ответил американец. — Вы правы, господин следователь, когда утверждаете, что я имел организацию. Да, это так! — патетически воскликнул Каломатиано. — Я ее имел, и она меня теперь топит, как пудовая гиря, привязанная к ногам пловца. Организация была! И в ней состояли уже известные вам лица. Я им платил, хотя теперь вижу, что им не следовало давать ни одного цента, ни одного гроша, черт побери!

Виктор Эдуардович настороженно смотрел на американца. Что еще хочет пустить в ход дьявольски изворотливая, хитрая, умная бестия? Какого подвоха следует ждать?

— Но что это была за организация, — продолжал между тем Каломатиано. — Вы утверждаете: это политическая и военная разведка. Я говорю: организация коммерческой информации. И она служила интересам не только Америки, но и интересам новой России. Коммерсантам, чтобы торговать, нужно знать все.

«Вот, оказывается, что придумал ловкач в одиночке Бутырок!» — подумал Виктор Эдуардович.

А Каломатиано ораторствовал, словно на трибуне американскогоконгресса:

— Мы, американцы, — деловые люди, не так ли, господин следователь? Россия желает торговать с Америкой. Америка тоже желает торговать с Россией. Налицо — общность интересов. Разве не так? Но Америка плохо информирована о состоянии современной России, а вслепую торговать, покупать кота в мешке, как говорят русские, она не может. Без исчерпывающих данных не может быть торговли, ни один американский предприниматель не захочет рисковать капиталом. Предпринимателей, деловых людей Америки интересует все, вплоть до политического положения страны, в которой предполагается платежеспособность, кредитоспособность. Мы не торгуем с сибирским правительством Колчака, потому что не знаем, сколько оно продержится. И нам надо знать, сколько продержитесь вы, тем более, что положение у вас сейчас критическое, если не сказать больше.

Каломатиано перевел дух и принялся разглагольствовать дальше, с нагловатой самоуверенностью поглядывая на Кингисеппа из-под черных кустистых бровей.

— И я взял на себя благородный и самоотверженный труд в общих интересах России и Америки: организовать бюро коммерческой информации, целью которого и явилось дать правительству Америки и американским деловым людям точную картину новой России. Преимущественно экономическую картину, но и политическую, поскольку для всякой коммерческой деятельности важно знать политическое состояние страны. Клаузевиц говорил: «Война есть продолжение политики иными средствами». То же можно сказать и о торговле. Не так ли, господин следователь?

— Эк вас прорвало! — сказал Кингисепп.

Ему было любопытно видеть перед собой умного противника, и он теперь обдумывал заключительный главный ход, ход, который должен привести к мату, как бы ни изворачивался противник в этой дьявольской шахматной партии.

— Мое бюро коммерческой информации, — без тени смущения продолжал Каломатиано, — интересовал следующий круг вопросов. Первое, — Каломатиано загнул палец, — состояние транспорта. Второе — торговли. Третье — банковского дела… Четвертое — состояние сельского хозяйства. Пункт пятый — политические настроения… Пункт шестой — отношение вашего населения к Америке. Пункт седьмой…

— Я вижу, не хватает пальцев на руках для ваших пунктов, — перебил Виктор Эдуардович. — Расскажите об истории создания вашего бюро.

— Оно зародилось в апреле этого года. Мысль о создании бюро подал покойный господин Соммерс, бывший до назначения Пуля генеральным консулом Штатов в России. Лиц, привлеченных к делу, мне рекомендовали солидные коммерсанты, причем условием приема на службу являлось лояльное отношение к Советской власти. Я говорил каждому: никакой враждебной деятельности против русских советских властей! Мне нужна только объективная, беспристрастная информация, которая служила бы на пользу обеим странам! Структура организации вам уже известна. Роли в ней распределялись так. Я — шеф. Фриде — доверенное лицо шефа. Загряжский — его заместитель. Во многих городах имелись агенты, но была и группа разъездных служащих. Резюме: работу организации считаю совершенно безвредной. Никакой военной или противоправительственной цели она не преследовала. Напротив, работа бюро могла иметь большую ценность для будущих сношений между Штатами и Россией.

— А как увязать, — сказал, помедлив, Кингисепп, — сказанное вами, Каломатиано, с содержанием писем, изъятых у брата и сестры Фриде? Это типичные донесения шпионов!

— Фирма не может отвечать за каждое донесение ее служащего. Господа Солюс и Голицын действовали самочинно, и я тут ни при чем. Военная информация моему бюро не была нужна.

— Из ваших слов я могу заключить, что Голицын собирал военные секреты по своей инициативе, в разрез вашим строгим указаниям?

— Да, это так!

— А это ваш почерк? — Виктор Эдуардович достал из папки с делом Каломатиано листок и показал его американцу.

— Да, это писал я…

— Голицын на следствии показал: «Записка, содержащая пять пунктов и начинающаяся словами «навести справки…», дана мне Каломатиано как перечень вопросов, по которым он желал иметь от меня информацию…» Вашей рукой написаны вопросы. Рукой Голицына — ответы. Вы по-прежнему будете утверждать, что не отвечаете за содержание донесений агента номер двенадцать?

Каломатиано молчал. Только сейчас он понял: это провал! А ему казалось, что Голицын скрылся от ареста или уничтожил его указания.

— Это какое-то недоразумение, — пробормотал он неуверенно.

— Хорошо! Допустим. Теперь прочитайте показания Берзина о совещании у Локкарта, на его квартире в Хлебниковом. В числе присутствующих названы шпионы Анри Вертамон и Ксенофонт Каломатиано. Прочитали? Ведь там, у Локкарта, шла речь о вооруженном свержении Советской власти…

— Не помню…

— Быстро у вас отшибло память. Прошло немногим больше месяца после того совещания. А в другом совещании, у американского генерального консула Пуля двадцать пятого августа текущего года вы участвовали?

— Я был приглашен.

— И не отказывались от приглашения. Кто там был? Предупреждаю, говорите правду!

— Сам генеральный консул мистер Пуль, французский генеральный консул месье Гренар, специальный уполномоченный британского военного кабинета сэр Локкарт. Был еще корреспондент парижской «Фигаро» Ренэ Маршан и еще какие-то офицеры, мне неизвестные…

— Кто еще?

— Право, кажется, я назвал всех.

— Вы забыли назвать Рейли и Вертамона.

— Да… в американском консульстве в тот вечер я в первый и в последний раз видел Сиднея Рейли… И второй и последний раз Анри Вертамона.

— О чем шла у вас речь?

— Мы условились обмениваться информацией, — сказал американец, лихорадочно соображая, откуда следователю известно про это совещание и про то, кто там присутствовал, если там не было подосланного ЧК Берзина и собрались только свои, иностранцы.

— Рейли и Вертамон сообщили вам адреса, по которым направлять сводки.

— Это так…

— Теперь все ясно. Сводки, составленные Солюсом и Голицыным, предназначались для разведчиков Рейли и Вертамона и передавал их разведчик Каломатиано. Милое содружество трех наций, ничего не скажешь! Ваше бюро и эти разведывательно-диверсионные группы служили одной грязной цели! Отвечайте, зачем вы ездили на Волгу?

— Я уже ответил на этот вопрос. Навестить жену. Она — в Белебее, это легко проверить…

Все было ясно. Дальнейший допрос обвиняемого становился излишним. Виктор Эдуардович распорядился, чтобы его увели, и, облегченно вздохнув, захлопнул увесистый том дела № 114/037.

Следствие закончено. Можно писать заключение и отправлять весь материал в Обвинительную коллегию.

ИЗ ЗАКЛЮЧЕНИЯ ОСОБОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ ВЕРХОВНОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ТРИБУНАЛА ПРИ ВЦИК

11 августа 1918 года к зам. председателя ВЧК по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией Я. Петерсу явился командир 1-го легкого артиллерийского дивизиона Латышской стрелковой дивизии Э. П. Берзин и сообщил о предложении английской разведки об осуществлении военного заговора на предмет свержения Советской власти и убийства Ленина.

…Из этих данных явствует, что перечисленные лица, начиная с бывшего начальника английской миссии в Москве Локкарта и французского генерального консула Гренара, совершили ряд деяний, входивших в общий план свержения Рабоче-крестьянской власти в России, оккупации России иностранными войсками и вовлечения ее вновь в империалистическую бойню.

ИЗ СООБЩЕНИЯ «ИЗВЕСТИЙ» (22 СЕНТЯБРЯ 1918 ГОДА)

Разоблачитель Локкарта, ныне заместитель председателя ВЧК т. Петерс, нашел своевременным предать гласности имя этого преданного Советской республике, неподкупного солдата революции, благодаря способностям и высокому сознанию долга которого выл раскрыт гнусный заговор империалистов.

Имя командира — тов. Берзин.

ИЗ ПРИГОВОРА ВЕРХОВНОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ТРИБУНАЛА ПРИ ВЦИК, РАССМАТРИВАВШЕГО С 28 НОЯБРЯ ПО 3 ДЕКАБРЯ 1918 ГОДА ДЕЛО УЧАСТНИКОВ КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОГО ЗАГОВОРА ЛОККАРТА

…Попытка контрреволюционного переворота, будучи сопряженной с циничным нарушением элементарных требований международного права и использованием в преступных целях права экстерриториальности, возлагает всю тяжесть уголовной ответственности прежде всего на капиталистические правительства, техническими исполнителями злой воли которых являются вышеуказанные лица.

…Р. Локкарта, Гренара, С. Г. Рейли и А. Вертамона объявить врагами трудящихся, стоящими вне закона РСФСР, и при первом обнаружении в пределах России — расстрелять.

…Признать, что организация К. Каломатиано и А. Фриде является организацией шпионажа и контрреволюционного заговора против Рабоче-крестьянского правительства России.

К. Каломатиано и А. Фриде расстрелять^[23]. …А. Загряжского, А. Потемкина, П. Солюса, А. Хвалынского, Е. Голицына, Л. Иванова, Д. Ишевского, а также Марию Фриде подвергнуть тюремному заключению сроком на 5 лет с применением принудительных работ.

Имя Берзина, который помог победить в тайной войне, снискало уважение народа и ненависть врагов. Враги не сложили оружия, а лишь изменили формы борьбы.

Локкарт поклялся использовать все связи и средства, чтобы отомстить Берзину и другим латышам. Он сел за книгу «Мемуары британского агента», которой суждено было сыграть роковую роль в судьбе Берзина и других латышей, названных Локкартом участниками «латышского заговора».

Не сложил оружия и Рейли, взявшийся за мемуары «Похождения Сиднея Рейли». Писал мемуары и Джордж Хилл, назвавший книгу воинственно и интригующе: «Иди и шпионь! Приключения агента английской разведки».

Шесть лет спустя, когда Рейли еще гулял на свободе в Англии, Франции, Соединенных Штатах, собираясь снова перейти границу СССР, чтобы взорвать Советскую страну изнутри, в десятом номере журнала «Пролетарская Революция» за 1924 год были напечатаны воспоминания Якова Петерса: «В поединке «Локкарт — Берзин». Их не без интереса прочитал Локкарт.

…На горизонте вновь сгущались черные тучи. Теперь предстояло победить врага и в тайной войне, и в открытом бою. 15 декабря 1918 года Эдуард Петрович со своим дивизионом отправился на фронт.

Рейли был объявлен в Советской России вне закона и приговорен к расстрелу. Но с двумя миллионами, сохраненными Дагмарой, он оставался неуловимым. То как купец, то как офицер царской армии, то как советский военнослужащий, он все время передвигался с места на место и ускользал от ВЧК. Однажды он встретил знакомого капитана английской разведки Джорджа Хилла. Хиллу тоже пока удалось избежать расстрела.

— Как дела? — спросил Рейли.

— Много наших уцелело. Дела поправимы, — ответил Хилл. — Но игра проиграна.

— Почему вы так быстро потеряли надежду? Не рановато ли?

— Английское и Советское правительства договариваются об обмене пленными. Русские освободили Локкарта в обмен на Литвинова и других советских представителей. Я думаю явиться с повинной в ЧК, пусть и меня обменяют.

Но Рейли не желал слушать о добровольной сдаче. Он не признавал себя побежденным.

Рейли пробыл в России еще несколько недель, шпионя и инструктируя своих избежавших ареста агентов.

В одном Рейли уже не сомневался. Продолжение войны с Германией было ошибкой союзников, которые имели шансы на разгром Совдепии в союзе с кайзером Вильгельмом. Следует немедленно прекратить военные действия на Западном фронте и создать коалицию против большевиков, заключив мир с немцами.

— Мир, мир, любой ценой! — восклицал Рейли, теперь уже не лейтенант, а капитан. — А потом единый фронт против истинных врагов человечества.

К совету Рейли прислушались. Его отправили военным советником к Деникину. В начале января 1919 года «большая четверка» — Вильсон, Ллойд Джордж, Клемансо и Орландо собрались в Париже для переговоров о мире. Но Советская республика не была представлена на мирной конференции. Против нее замышлялся сговор. Было решено расширить иностранную военную интервенцию и всячески поддержать генерала Деникина и адмирала Колчака, сужавших огненное кольцо вокруг большевиков. Еще 22 ноября 1918 года Деникин получил радиограмму о том, что в Новороссийск на помощь ему идет флотилия союзнических судов. На следующий день корабли союзников бросили якорь в Новороссийском порту.

Английские и французские эмиссары сообщили, что вскоре Деникину будет доставлено из Англии и Франции оружие и военное снаряжение. Продовольствия у Деникина хватало: в его руках оказались хлебородные Кубань и Донская область.

Вместе с группой военных советников и специалистов в Новороссийске сошел на берег капитан Рейли, прикомандированный Черчиллем к Деникину в качестве политического советника. Из ставки главнокомандующего вооруженными силами Юга России Деникина он не переставал пристально наблюдать за Берзиным, организовав за ним слежку с помощью неразоблаченных агентов.

Глава ПЯТАЯ

1

Роберту Апину казалось, что такому тревожному, то сухому и жаркому, то грозовому и дождливому лету восемнадцатого года не будет конца. И вот однажды он заметил резкую перемену.

На Волге ударили первые утренние заморозки, покрывшие голубым инеем травы, и они сразу поблекли. Крестьянки возвращались из леса с полными поздних ягод берестяными лукошками. Даже это было подспорьем, позволяло наскрести лишний пуд хлеба и отдать продотрядам, чтобы отправить его голодным Москве и Петрограду.

Только кулаки добром не отдавали хлеб, предпочитая лучше сгноить, чем отдать хоть один фунт по продразверстке.

И этим комиссару штаба Пятой армии Восточного фронта Роберту Апину тоже надо было заниматься. Надо было заботиться, чтобы и армия не осталась голодной.

Комиссара в потертой кожаной куртке и неизменной темно-коричневой фуражке с красной звездочкой часто видели вместе с посланцами уездных комитетов РКП(б), исполкомов уездных совдепов то в одном, то в другом селении. Вместе с ними на исхудалых, загнанных лошаденках, запряженных в разбитые брички и рассохшиеся телеги, он добирался по проселкам до самых глухих углов, где кулаки накапливали черную злобу против комбедов.

Не одну сотню верст исколесил Апин вместе с продовольственными отрядами московских и петроградских рабочих, помогая им трясти мироедов, выявлять запасы хлеба в кулацких дворах. Не раз стреляли Роберту в спину из-за деревенских околиц. И уже простились с жизнью многие из тех, с кем делил он тревожные дни и бессонные ночи в тылу армии.

Но в поездках по приволжским деревням он отдыхал от шума и грохота беспрерывных боев. Какая, собственно, разница, от какой пули погибнуть — из кулацкого самодельного обреза или из трехлинейной винтовки образца 1891 года? От шального осколка снаряда или рассыпной горячей шрапнели?

Главное, чтобы не зряшной, не трусливой была смерть. Она пока проходит мимо. Трижды, прошивая ночь, пролетели над головой комиссара кулацкие пули. Дважды провизжали над ухом медвежьи жаканы, выпущенные из двустволки…

Сколько раз рвались рядом, обдавая жаркой пороховой гарью, осколочные, фугасные и бризантные снаряды! Сколько раз визжала над головой картечь! Сколько раз с воем и свистом врезался вокруг него в землю раскаленный шрапнельный град… А смерть все проходила стороной, будто он был заколдован.

«Вот так и Эдуарда жалует судьба, — думал Апин, — успел побывать в пекле боев с немцами под Ригой. Вошел в самое логово хищного зверя, чтобы вырвать его острые зубы».

Роберт вспомнил первые встречи с Эдуардом в девятьсот шестнадцатом. Тогда Берзин отличался необыкновенной храбростью, но в политике был несмышленышем. С того времени началась их дружба, и теперь Апин гордился другом.

Последняя встреча произошла в Москве недавно, когда Апин ездил туда с донесением Реввоенсовету республики.

К этому времени Локкарта и его сообщников уже схватили с поличным. Берзин рассказал Апину о провале специального уполномоченного британского военного кабинета.

«Если только доживу до конца войны, — думал Апин, — напишу пьесу о Берзине, Локкарте и Рейли. Обязательно напишу! И назову ее «Авантюра». И еще напишу роман «Верность», или «Неподкупный солдат». Имя Берзина надо навсегда сохранить в памяти потомков».

2

Роберт Апин думал, что когда он напишет роман «Верность», кроме главного героя, Эдуарда Берзина, — его героями станут борцы за революцию — Иоаким Вациетис, Карл Петерсон, Адольф Редер, Юлиан Балодис. И обязательно Геральд Матсон.

Коммунист с девятьсот девятого, Редер вместе с ним, Апиным, помог Вациетису избрать верный путь и пойти за большевиками. Балодис всегда идет в самое пекло.

А Геральд Александрович Матсон? Это бесстрашный начальник штаба второй латышской бригады. Его не меньше других обожгли империалистическая и гражданская войны. В начале лета 1916 года Матсон летел на аэроплане в глубь расположения противника на Барановическом направлении. Надо было пройти верст тридцать от линии фронта к местечку Биттень. По тому времени проникнуть в тыл противника на несовершенных летательных аппаратах французской марки Буана, которые были сняты за непригодностью с французского фронта и переданы царскому правительству, было настоящим подвигом. К тому же аэропланы не были вооружены, и русские летчики сами установили на них кустарным способом станковые пулеметы «максим».

Летели в рискованный рейс на рассвете, выбирая «лаз» над глухими местечками. По пути был железнодорожный узел Барановичи, охранявшийся немецкой авиацией и средствами противовоздушной обороны.

Над Биттенем на высоте около двух тысяч метров их атаковал немецкий аэроплан «Альбатрос», который, обладая более высокой скоростью, расстреливал в упор. Матсон даже хорошо рассмотрел череп, намалеванный на каске немца.

Но Матсон и летчик не растерялись. Они не уходили от врага, а дерзко шли на него… Еще один смелый рывок, немец отвернул обратно, выпустив шлейф газа. Аэроплан Матсона лег на свой курс, а немец пулеметной очередью пробил в машине радиатор и карбюратор.

Аэроплан Матсона загорелся и медленно пошел на снижение, волоча за собой дымовую струю. И все-таки несколькими очередями «максима» «Альбатрос» был сбит и стал падать, резко устремившись к земле и отбрасывая хвост черного дыма.

Аэроплан Матсона продолжал лететь в дыму и огне, а затем дальнейшее снижение продолжали с выключенным мотором, стараясь сбить пламя к хвосту. Им удалось дотянуть до своих — то были донские казаки, занявшие позиции севернее Минска.

Полуобгоревшего Матсона и летчика вытащили из аэроплана, прежде чем взорвался мотор.

И сейчас Геральд так же храбро воюет, и сейчас готов пойти на любое опасное задание, хотя должность у него теперь штабная.

Апину хотелось повидаться с начдивом 25 — Чапаевым, поговорить с ним. Надо было порасспрашивать и комиссара 25-й дивизии Оскара Берзина. Уж он-то, наверное, знает о начдиве все. Апин ясно представил себе героев будущего романа «Верность». В книге будут раздумья о человеке и обществе, о путях к справедливости, счастью. О самом смысле человеческого существования. Главный путь Апин видит в одном — в борьбе.

Роберт задумался. Желтые листья бесшумно опускались, шуршали под ногами. Вслед за листопадом только и ждать дождя… Осень подошла незаметно. Вот так придет и старость к Роберту Апину, если она вообще когда-нибудь придет.

3

На первый взгляд Апин производил впечатление человека удивительно спокойного, тихого и уравновешенного, пожалуй, даже немного флегматичного.

Стройного, русоголового, голубоглазого Апина нельзя было назвать красивым в обычном смысле слова. Однако черты лица Роберта, его манера держаться привлекали внимание.

Он не блистал искусством оратора. Держался на трибуне просто и скромно, даже застенчиво. Выйдет, окинет мягким и доверчивым взглядом слушателей и начинает излагать свои мысли. Говорил он без пафоса и жестикуляции. Разве изредка выбросит вперед правую руку с вытянутым указательным пальцем, как бы разрезая воздух и движением руки отделяя одно положение от другого. Говорил ясно, логично и доходчиво.

Выступления Апина всегда слушали с большим интересом, тем более, что стрелки считали его своим парнем. Он обычно находился среди них, хорошо знал их настроения, был всегда приветлив и отзывчив. Со стрелками он всегда говорил только откровенно.

Беседуя с друзьями, Апин называл Берзина «Барда», что по-латышски означает «Борода».

С увлечением рассказывал он о Берзине-разведчике, говорил, что Берзин обладает храбростью не безрассудной, не показной. Отвага Берзина, по мнению Апина, основывалась на чувстве долга, на трезвой оценке обстановки и учете возможного риска.

Вот таким и покажет Апин разведчика Берзина в романе «Верность» и пьесе «Авантюра»^[24].

4

Обычно рижане в Янов день выходили на улицы разодетые, а жилища украшали зеленью и цветами. Многолюдно было в парках, живописных местах за городом. Пестрым кипением праздничных нарядов расцвечивались дюны Рижского взморья.

Теперь же, при немцах, будто и не было праздника, лишь на улицах Эльза видела больше людей, чем всегда.

Ей сегодня не сиделось дома, и с утра она поехала пригородным поездом в Дубулты, где прошло ее детство. Вагон был полупустым, хотя раньше в день Лиго трудно было уехать из Риги — так много горожан устремлялось на взморье. Ехали сумрачные пассажиры, и лишь немногие приоделись по-праздничному.

Эльза сошла с поезда в Дубултах и, предъявив документы немецкому патрулю, побрела по знакомой зеленой улице. Кругом цвела сирень. Немецкие солдаты ломали свешивавшиеся из-за заборов душистые ветви.

Все остальное в Дубултах выглядело как будто по-прежнему. Вот и гимназия, где училась Эльза… Вот против станции и церковь с бронзовым колоколом.

Эльза свернула налево и пошла в сторону Меллужи, к родному дому в Яндубултах. Вот он наконец, деревянный дом на улице Лигатнес с тихим двором. У ворот — ели, Эльза помнит их еще маленькими… Во дворе — старый погреб, весь обросший травой. Зимой его набивали большими прозрачными льдинами. Их доставали на реке Лиелупе и распиливали на красивые кубики.

Эльза обошла все милые сердцу закоулки старого дома и вспомнила многое из полузабытого детства. Долго рассматривала она старинную мебель, сделанную руками отца-краснодеревщика. Долго сидела во дворе, а когда солнце перевалило за полдень, отправилась на станцию.

Пора было возвращаться в Ригу. Хотелось еще побывать в Задвинье, в домике, где провел детство Эдуард.

…Домик, крытый дранкой, стоял на самой окраине Риги, в рабочем квартале, на немощеной тихой улице Шкерсу^[25], затерявшейся среди бесчисленных извилистых улиц и переулков. Отсюда был виден синевший вдали лес. Возле домика росли березы, тополя и два дуба. Окружал его покосившийся дощатый забор с калиткой.

Всего две комнаты, кухонька и сенцы, пристроенные к передней стене, у входа. И здесь все было до боли знакомо Эльзе. Вот в углу сеней свалены в кучу плотницкие инструменты. Отец Эдуарда — Петерс вместе со старшим сыном Яном плотничал, а сейчас нет их обоих: немцы угнали рыть окопы.

Дома оставалась только сестра Эдуарда — Антонина.

Поговорили о том о сем, а больше всего об Эдуарде — самом дорогом, самом любимом существе на свете и для Эльзы и для Антонины. Антонина вспомнила, как маленький Эдуард, напроказив, скрывался от матери — Марии Яновны в собачьей конуре — она до сих пор стояла во дворе. Только пса Гектора в ней уже не было: старого верного служаку забрали немецкие солдаты и увезли на живодерню.

Время подошло к вечеру, и Эльза распростилась с Антониной, так и не дождавшись Яна с отцом. Больше оставаться она не могла: домой следовало возвратиться пораньше, чтобы не задержал немецкий патруль, а путь из Задвинья на Гертрудинскую был немалый.

Немцы ввели в Риге жесткий оккупационный режим. После десяти вечера уже нельзя было появляться на улице без особого пропуска. По городу расхаживали патрули. Улицы казались пустынными. Они еле освещались тусклыми фонарями. И трамваи ходили редко. Трамвайный парк и многие заводы стояли: немцы мобилизовали рабочих и служащих на рытье траншей. Люди работали там, изнемогая от голода, питаясь чем придется. Но в ресторанах и кабаре Риги до поздней ночи веселились пьяные немецкие офицеры. Всюду красовались вывески на русском и немецком языках, и трудно было понять, какая из двух империй — Российская или Германская более прочно здесь обосновалась. Но Эльза знала твердо: немецкие оккупанты — враги латышей.

Она вспомнила, как через Ригу на фронт проходили маршевые роты русских солдат и лихо пели:

Впереди каждой роты шел обычно бравый запевала с русым кудрявым чубом, выбившимся из-под заломленной набекрень фуражки. Все запевалы были почему-то русыми, каждый затягивал басом, баритоном или тенором под трехрядку неизменного «Соловья-пташечку».

Лишь однажды она услышала песню, которую пели солдаты, проходившие мимо ее дома на Гертрудинской. Начиналась эта песня так:

Уж очень трогательна была солдатская песня, и так был пригож запевала с кавалерийскими, лихо закрученными усами. Песенка легла на сердце, запомнилась, И, как заноза, как не утихающая боль, осталась та песня, которую пел четвертый Видземский стрелковый батальон, проходивший в сентябре 1915 года по улицам Риги, по бульварам, мимо Бастионной горки, откуда он отправился на фронт.

Вместе со всеми стрелками шагал в строю ее Эдис, и вместе со всеми пел он «Наливались кровью зори»:

В такт песне дружно чеканили шаг стрелки батальона, и вслед им летели букеты цветов.

Задумавшись, Эльза совсем забыла, что ей надо поторопиться домой, добраться до Гертрудинской засветло. Но все же она не могла отказать себе в удовольствии еще раз пройти мимо Бастионной горки, мимо художественной школы и по узким улицам Старой Риги — мимо гордой Пороховой башни, Домского собора, высокой островерхой церкви Святого Петра.

Горько чувствовать себя беззащитной и чужой в родном городе. Приходилось молча сносить все — и похабные оскорбления пьяной солдатни, и раздевающие взгляды офицеров, не пропускающих ни одной красивой девушки.

Текли при немцах унылые дни, ползли недели, и Эльзе казалось, что за это время она постарела лет на десять, хотя прошло немногим более десяти месяцев с тех пор, как кайзеровские войска вступили в Ригу.

Небо было сумрачно, как осенью. С моря беспрерывно наплывали тучи, и без конца сыпал и сыпал не по-летнему мелкий дождь.

Лоснились тротуарные плиты. Монотонно брюзжали водосточные трубы. Плакали крупными слезами липы и клены. И Эльзе тоже хотелось плакать. От Эдуарда по-прежнему не было никаких вестей.

Шла она домой в одиночестве, прикрываясь зонтиком и густой вуалью. Возвращалась пешком, чтобы не тратиться на извозчика, и лишь в центре, на Александровской, села в дребезжащий трамвай. Завтра нужно было снова выходить на работу.

Воскресенье, наполненное горечью воспоминаний, кончилось.

Так прошел еще один день Эльзы. Один из трехсот двадцати двух, прожитых без Эдуарда, о котором она ничего не слыхала с 19 августа семнадцатого года, с того дня, как они расстались в пылающей Риге.

19 августа… Возле оперного театра… Никогда не забыть ни этого места, ни этого дня! Ей казалось тогда, что жизнь кончилась…

Глава ШЕСТАЯ

1

Наступил декабрь, студеный московский декабрь. Дивизион Берзина проводил тактические учения за городом.

Лес просвечивал насквозь. Трепетали на морозе осины. Стрелки первого легкого артдивизиона, развернувшись в цепь на холмах, шли в атаку, устанавливали на огневых позициях орудия, вели беглый огонь: все как в настоящем бою.

К себе, в Хамовнические казармы, возвращались поздно вечером, усталые и иззябшие, но настроение у всех было бодрое.

Перед отправкой дивизиона в Латвию на фронт в декабре 1918 года командир Берзин, председатель фракции большевиков Янсон и все стрелки и артиллеристы заполнили анкеты. То была своеобразная проверка боевой готовности людей. Если возникало сомнение, анкеты проверялись. В любом случае не менее двух коммунистов должны были поручиться за каждого идущего в бой.

И вот теперь Берзин перебирал вместе с Янсоном исписанные разными почерками листы. Первым среди них была анкета самого Берзина. Он написал, что с ноября восемнадцатого состоит в партии большевиков.

На анкете стояли подписи поручившихся за его верность партии Якова Алксниса, Отто Карклина, Рудольфа Осиса и Карла Петерсона, хотя достаточно было только поручительства Петерсона, который вместе со Свердловым рекомендовал Эдуарда в партию.

С кем Берзин идет в бой? Стрелки дивизиона — надежные люди, проверенные огнем.

Командир огневого взвода бывший прапорщик, ровесник Берзина, Карл Заул, член партии с семнадцатого, отличившийся как наводчик орудия при подавлении левоэсеровского мятежа. Хоть и был он раньше офицером, но человек свой. За его верность партии большевиков поручились такие коммунисты, как Ян Кайминь и Кристан Зилэ.

Ездовой батареи Ян Кайминь — бывший шлифовщик Нижегородского завода «Металлист». Родился 30 июня 1897 года в Маэсалацкой волости. Очень начитан. В партии с семнадцатого года.

«Кайминь далеко пойдет, — думал о нем Берзин. — Светлая голова»^[26].

Роберт Балынь из той же батареи. Смелый человек. Золотые руки и умница. Как нужны будут такие люди после войны!..^[27]

Тяжек ратный труд, а минуты отдыха так редки. И тогда Берзин мечтал об Элит…

Вот они идут по набережной Даугавы. Пламенеющий закат заплескивает полнеба над Ригой. Волосы Эльзы бронзовеют…

Какая удивительная девушка его невеста! И главное — Берзин чувствовал это всем своим существом, — верный друг, друг на всю жизнь.

Она будет с ним всюду, что бы ни случилось! Непокорная, гордая и так верящая в него…

На всю жизнь запомнил он ее слова в тот февральский вечер, когда в Петроградском лазарете решили было ампутировать ему простреленную ногу: «Эдис, даже если бы ты остался совсем без ног, мое счастье только с тобой…»

Вспоминал Берзин Старую Ригу, каменный паркет ее мостовых, узкие и глубокие улицы.

Сколько там памятников старины, шедевров средневекового зодчества! Построенный в XIV веке клуб Черноголовых — Шварцгейптерхауз. Древние готические храмы, вокруг которых лепятся сырые и темные улицы — Замковая, Господская, Королевская, Известковая. Городской замок с мрачно глядящими на Даугаву круглыми крепостными башнями и сторожевой вышкой. Узенькие каменные коридоры, остроконечные мрачные шпили.

Извозчики в ливреях, как и приличествует городу баронов: синие ливреи с капюшонами и светлыми пуговицами, черные плисовые картузы, надвинутые на уши. Извозчики похожи на факельщиков, а их немецкие меланхолические лошади, высокие, поджарые, в кожаных шорах, — тоже будто только что из-под катафалка.

Берзин мечтал стать архитектором, строить Ригу. Мысленно он рисовал будущее Риги, где, может быть, и он будет создавать новый светлый город. Однако, как память о старине, сохранятся и Домский собор, и собор Святого Петра, и Пороховая башня, и клуб Черноголовых, и другие свидетели средневековья.

«И в современной части города, — думал он, — надо сохранить нынешний облик Бастионной горки, Бастионный бульвар, бульвары Александра, Наследника, Театральный, парки и сады Вермана, Стрелков, Царский сад, сохранить весь архитектурный ансамбль. Только заменим все названия, связанные с особами императорской фамилии, и красивый бульвар назовем именем народного поэта Латвии Яна Райниса, а другие — именами отличившихся в боях на Рижском фронте красных латышских стрелков.

На одном из бульваров Риги по-прежнему будет возвышаться Рижский политехникум, украшенный гербами остзейского дворянства. Гербы, пожалуй, придется оставить, как память о далеком прошлом латышей, изнывавших под двойным — царским и немецким — баронским гнетом».

Но Ригу архитектор Берзин перестроит так, чтобы она больше не производила издали впечатления немецкого города. Громоздкие соборы с высокими готическими башнями и средневековыми шпилями уже не станут больше господствовать над зданиями. Рядом с ними поднимутся в небо многоэтажные корпуса из бетона, стали, алюминия, стекла.

Рига станет образцовым городом будущего. И вывески на немецком, заполнившие ее, будут сняты. Вместо них все будет на латышском и русском.

Дожить бы только Берзину до того времени, когда он будет вместе со своим народом создавать новую, советскую Ригу…

2

16 декабря 1918 года первый легкий артдивизион получил приказ выступить на Рижский фронт. К этому времени весь дивизион находился в боевой готовности. Накануне командир дивизиона, председатель большевистской фракции и председатель комитета стрелков дивизиона Роберт Штыллер собрали командный состав, большевистскую фракцию и председателей комитетов стрелков батарей, чтобы обсудить детали предстоящего выступления.

Берзин доложил о состоянии части.

Он сказал глуховатым мягким, спокойным голосом:

— Я считаю, товарищи, что любую боевую задачу мы решим и не посрамим латышских стрелков на поле боя. Откуда у меня такая уверенность? Первая батарея прошла огневое крещение седьмого июля, когда мы подавляли восстание левых эсеров в Москве. Командира батареи Сакенфельда вы все знаете: он доказал верность партии и Советской власти, а как бывший капитан артиллерии проявил храбрость и энергию при разгроме левоэсеровского гнезда в Трехсвятительском. Мы ему доверяем и в него верим. Вторая и третья батареи закончили формирование и способны выполнять боевые задания так же, как и их командиры — бывшие капитаны Борисовский и Фрейберг.

Ясно одно, — продолжал Берзин, — у нас крепкое большевистское ядро и крепкий костяк опытных, обстрелянных артиллеристов. Ну, а мне, я думаю, вы доверяете теперь, товарищи?

— Доверяем, о чем разговор! — сказал Янсон.

Он выразил мнение всего дивизиона.

Кто мог теперь не доверять бывшему прапорщику Берзину после такой проверки, которую он прошел в июле и августе?

— Спасибо, товарищи, — просто сказал Берзин, — Итак, в нашем дивизионе восемьсот шестьдесят хороших артиллеристов, двенадцать трехдюймовых орудий, три станковых пулемета, восемьсот девяносто коней. Это большая сила!

Хотя в Германии и произошла революция, Шейдеман и Носке предают ее, и в германской армии еще сидят кайзеровские генералы и офицеры, с которыми нам придется упорно бороться, — продолжал Берзин. — Они не собираются отводить войска с нашей земли, особенно фон дер Гольц, командующий немцами и белогвардейцами в Латвии. Им помогают вся латышская буржуазия, все немецкие бароны.

Разошлись поздно ночью, а наутро дивизион уже грузился в железнодорожные составы.

Потом, развернув карту, Эдуард детально обсудил с командирами боевые задачи, какие, возможно, придется решать, сражаясь за освобождение Латвии.

…Начала боевых действий артиллеристам Берзина ждать пришлось недолго.

Первая батарея дивизиона была придана второму латышскому полку, в составе которого вела наступление у моста через реку Вента, на подступах к городу Салдус.

Остался памятным для Яна Кайминя бой у Вентского моста.

…Вражеская артиллерия обстреляла наступающих. От артиллерийского огня полк понес большие потери, окопался и прекратил наступление. Первая батарея в это время находилась на другом участке полка. Один ее взвод под командованием Блумберга перебросили в район Вентского моста. Блумберг обнаружил на церковной колокольне наблюдательный пункт белых и приказал открыть огонь. Наблюдательный пункт уничтожили за несколько минут — артиллеристы Блумберга хорошо знали свое дело. Батарея белых замолчала. Блумберг перенес огонь на позиции пехоты. Белые не выдержали и побежали.

На колокольню поднялся наблюдатель первой батареи. Артиллеристы открыли беглый огонь по белым, которые, спасаясь бегством, спешили скрыться за дальними холмами…

То была первая победа артдивизиона Берзина в новом, 1919 году.

А потом снова бои и снова победы. В марте второй латышский полк вместе с дивизионом Берзина освобождал город Салдус, занятый переброшенными из Германии частями регулярной немецкой армии. На подступах к Риге артиллеристам третьей батареи дивизиона пришлось удерживать позиции у железнодорожной станции Олайне и шоссейной дороги Елгава — Рига. По железной и шоссейным дорогам, ведущим в Ригу, наступали бронепоезда и бронеавтомобили белых, но батарейцы своим огнем надежно прикрыли оборону полка.

Впереди была Рига.

3

Как только освободили Ригу, Берзин поспешил к Эльзе. С моря шли тяжелые тучи, сверкали зарницы артиллерийского огня. Время от времени раздавались раскатистые удары латышских пушек, сливавшиеся с глухим и тяжелым гулом отдаленной канонады врага.

Они разговаривали, стоя под березкой. Осколок снаряда расщепил ее макушку и косо срезал верхние ветки, висевшие на одной жилочке. Но березка все еще тянулась к свету. Из ее ран капал прозрачный сок.

— Ты отпустил бороду. Зачем? — спросила Эльза.

— Так надо, Элит. С бородой солиднее, — сказал он, неловко придерживая рукой шашку.

— Сбрей! Сегодня же сбрей… Мне не нравится.

— Нет, Элит! Нельзя. Меня уже прозвали Бородой.

Свидание было коротким. Берзина ждали в дивизионе.

И все другие свидания Эдуарда и Эльзы, пока дивизион стоял в Риге, были такими же короткими. Эдуард каждый раз торопился…

Собрание стрелков дивизиона. Партийное собрание. Заседание дивизионного комитета… Как молодому члену партии, Берзину дали много партийных поручений, заполнявших весь его и без того ограниченный досуг.

А положение на Рижском фронте все осложнялось. Генерал фон дер Гольц собрал ударный кулак и в мае обрушил его на латышские части, оборонявшие Ригу. Вновь запылали в городе здания. В мае немцы ворвались в город.

Берзин, запыхавшийся и небритый, прибежал к Эльзе и коротко сказал:

— Сейчас мы уходим из Риги. Пойдешь со мной? Иначе нам придется расстаться надолго…

Эльза молча взяла пакетик с парой чулок и носовыми платками, попрощалась с отцом и своей сестрой Ирмой.

Берзина поджидали стрелки.

Но что могла сделать горстка отчаянных храбрецов?

С одного чердака по ним выпустили пулеметную очередь, и стрелкам пришлось рассыпаться в цепь. Вражеский пулеметчик взял слишком высоко, и пули веером просвистели над головами Эльзы и Эдуарда.

Не было смысла оставаться на этой позиции: с минуты на минуту их могли окружить, отрезать путь к отступлению.

И они пошли напрямик по полям к дороге, где двигались отступавшие войска, обозы и толпы беженцев. По ним стреляли из винтовок, пулеметов и даже из орудий, а они все шли и шли, торопясь поскорее соединиться со своими. Они шли оврагами и буераками, шли рука об руку, девушка и солдат. Они уходили все дальше от своей Риги, уходили из Латвии. Они шли, и им светило восходящее солнце. Им светила Аусеклис — утренняя звезда. Со всех концов доносился певучий латышский говор людей, которые доверчиво следовали за ними. Вот показались дюны, заросшие соснами. Вот миновали они муйжу^[28].

А вокруг все цвело, сверкало и пело. Победоносно наступала весна. Расклеившиеся почки выбрасывали яркие зеленые листочки. Распрямлявшиеся травы, кусты, деревья тянулись к свету.

Только вечером солнце затянули тяжелые, низко ползущие тучи, и все кругом покрыл едва заметный туман. Ветер с моря усилился и нес бодрящий сосновым ароматом воздух прибрежных дюн.

Они шли по песчаным дорогам и без дорог, и в ушах Эльзы звучал мотив солдатской песни «Соловей-соловей, пташечка», услышанной когда-то в Риге. Надо было спешить, чтобы успеть добраться до Ропажей и там переночевать.

Поздно вечером подошли к полусожженному местечку. В закопченную корчму на большаке тянулись все беженцы. Там был заезжий двор, крытый черепицей. Под одной крышей с просторными комнатами находились и помещения для лошадей.

Берзин и Эльза с трудом разыскали свободное место. Повсюду на больших длинных скамьях и даже на полу вповалку лежали люди. Эльза устало улыбнулась — вот какое у них свадебное путешествие! Она присела на краешек стола. Эдуард раздобыл горбушку черствого черного хлеба, и они разделили ее на двоих, запив ключевой водицей.

То был их первый семейный ужин.

4

Вскоре Берзин двигался уже вместе с дивизионом. Пришлось поломать голову, как быть с Эльзой. В армии строго-настрого запрещалось женам сопровождать мужей во время боевых действий. Но Берзин не мог оставить Эльзу. А если бы она угодила в руки белых? Да и как ее оставить без всяких средств к существованию?

А почему, собственно, Эльза должна следовать за ним как жена? Какое он имеет на это право? Почему он должен пользоваться таким преимуществом?

Нет, она пойдет как рядовой стрелок, и он добьется у командования, чтобы ее зачислили стрелком. Для Эльзы всегда найдется работа. Она будет в дивизионе и санитаркой, и прачкой, и стряпухой.

Берзин уже собрался пойти к начальнику дивизии Мартусевичу, однако большевистская фракция и комитет стрелков опередили его.

Общее собрание дивизиона постановило: зачислить Эльзу Берзину красноармейцем на все виды довольствия и выдать соответствующий документ по всей форме, учитывая особые революционные заслуги ее мужа, товарища Берзина.

Май в том году выдался теплым, цвели сады. Как было бы хорошо, если б не война! Когда эшелон останавливался на привал, Эльза бежала к ближайшей речке или пруду, стирала собранное у стрелков белье, развешивала для просушки на кустах, а пока оно сохло, купалась сама, приводила в порядоксвое скудное хозяйство. Потом чинила и штопала солдатские сорочки и носки.

У Эльзы скоро совсем развалились туфли, а купить новые было негде. Но среди артиллеристов, полюбивших свою помощницу, нашлись и такие, кто до войны сапожничал. Один из них сшил для нее из голенищ офицерских сапог крепкие башмаки…

Скупые оперативные сводки и боевые донесения рассказали о том, что произошло 22 мая 1919 года, когда красным латышским стрелкам пришлось оставить Ригу.

Удар белых был внезапным. Под артиллерийским огнем дрожала, как в лихорадке, задымленная земля. Рушились наскоро сооруженные оборонительные укрепления частей армии Советской Латвии.

На стороне наступавших немецких войск фон дер Гольца и помогавших им белолатышей было численное превосходство. Им удалось прорвать позиции, занятые редкими цепями красных стрелков.

Противник зашел в тыл. Артдивизион Берзина вел огонь, пока не кончились снаряды и белые не оказались рядом с огневыми позициями.

И лишь когда стало ясно, что даже ценой гибели всех, кто оборонял Ригу, удержать ее невозможно, когда в руках немцев и белых латышей оказались рижские мосты, защитники города, измученные напряжением неравного боя, стали отходить на восток.

У разбитой немецкими снарядами станции Огре десятый латышский полк с приданной первой батареей дивизиона берзинцев переправился на правый берег Даугавы.

С тяжелым сердцем отступали стрелки, оставляя родные местечки и хутора. На всем скорбном пути их по пятам преследовал враг, и разрывы снарядов вырывали все новые жертвы из их рядов.

А с чердаков хуторов осыпали стрелков пулями поднявшие голову «серые бароны». На мостах, телефонных столбах и придорожных деревьях они развесили злобные листовки: «Бейте коммунистов и спасайте свои хутора!».

Отступавшим удалось задержаться только в районе больших болот — Тайгу, Медню, Степеру и Скребелю. Среди непроходимой трясины тянулись узкие полоски твердой земли, которые можно, было оборонять небольшими силами.

Наступил июнь. Первая батарея дивизиона Берзина, вместе с которой находился командир дивизиона, расположилась на огневых позициях около имения Рудзеты, в двадцати пяти верстах северо-западнее местечка Прейли. В Рудзетах был центр боевого участка десятого полка.

Собственно, от полка осталось только название. В строю находилось лишь около ста двадцати стрелков. Их-то и предстояло поддержать своим огнем первой батарее.

Белые кавалеристы развернулись казачьей лавой и устремились прямо на огневые позиции батареи. С каждой секундой сокращалось расстояние, отделявшее черную лаву от артиллеристов.

Вот-вот ворвутся разъяренные всадники на позиции и изрубят всех, кто укрылся за орудийными щитами и зарядными ящиками, а уцелевших прикончит штыками перебегавшая вслед за кавалеристами цепью белая пехота…

Проходит минута, другая, третья. Уже видны кокарды на фуражках кавалеристов. А Берзин и командир батареи Сакенфельд медлят, не разрешают открывать огонь.

Лица артиллеристов бледны, губы сжаты, каждый ждет команды. А ее все нет. И лишь в ту секунду, когда казалось, смерть нависла над самой головой, Берзин дает знак Сакенфельду и звучит команда:

— Огонь!

— В упор картечью!

Такого белые не ожидали. Еще несутся по инерции передние всадники, не в силах остановить коней, а задние повернули назад, но ливень раскаленного, рвущего все в клочья металла настигает повсюду.

Поле боя завалено трупами людей и коней. Атака белых захлебнулась. Артиллеристы, не веря еще тому, что они совершили, радостно обтирают горячий пот, размазывая его по лицу вместе с пороховой копотью…

Много таких сражений пришлось выдержать берзинцам, но силы были слишком неравны и совсем мало осталось в строю защитников Советской Латвии. А помощи ждать неоткуда: основные силы Красной Армии сковывало наступление войск Деникина на Южном фронте и белых польских легионов в Белоруссии.

Летом обескровленную армию Советской Латвии расформировали, а ее остатки свели в Латышскую стрелковую дивизию. В сентябре 1919 года дивизия с боями отошла из Латвии, и уже в двадцатых числах того же месяца ее перебросили на Южный фронт — против Деникина, который к тому времени успел занять Курск и, продвигаясь к Москве, угрожал Орлу и Туле.

Из прибывших на Южный фронт новых частей создали ударную группу, в которую вошли Латышская дивизия Мартусевича, бригада червонных казаков Примакова и Отдельная пластунская бригада Павлова. Командовал ударной группой начальник Латышской дивизии Мартусевич.

Вместе с дивизией первый легкий артдивизион Берзина получил приказ занять исходные позиции для наступления южнее Карачева.

Еще никогда и нигде, ни на одной из своих фронтовых дорог, не ощущал Берзин такого напряжения человеческой энергии, как в октябрьские дни на Орловщине.

Если бы командир дивизиона мог со своих позиций окинуть взором гигантское поле битвы на этих черноземных просторах, он увидел бы впечатляющую картину. Все было в постоянном движении. Дивизии и бригады Тринадцатой и Четырнадцатой армий, отходя на одних участках под натиском белых войск, на других наносили врагу контрудары с фланга, вынуждая его к отходу. Белые уже нигде не чувствовали себя уверенно, хотя еще продолжали захватывать большие и малые города. Бешеная злоба, подгонявшая их в походе на Москву, разбивалась о волю и мужество московских, петроградских, нижегородских, иваново-вознесенских, тульских рабочих, орловских, курских, рязанских крестьян, призванных под знамена Красной Армии. Они стекались сюда из пролетарских центров, из ближних и дальних губерний. Накапливались силы для решающего удара, и Берзин гордился тем, что его родная дивизия, его дивизион будут наступать на главном направлении.

В Кремле, в кабинете Ленина, ЦК РКП(б) определил, что наиболее боеспособные, стойкие в обороне и неудержимые в наступлении дивизии и бригады надлежит перебросить на этот самый тревожный участок Южного фронта. И сюда же, мобилизованные Центральным Комитетом, ехали сотни, тысячи коммунистов. Каждый день приходили они и в дивизию, и в дивизион, чтобы занять свое место в боевом строю. Еще и года не прошло с тех пор, как Эдуард Берзин стал коммунистом, и вот уже число его товарищей по партии в дивизионе удвоилось. Каждый третий — коммунист! Есть с кем идти в такое тяжелое наступление.

Наступление началось утром 12 октября, когда командование Латышской дивизией и ударной группой принял Фридрих Калнин.

Стоял туман. Моросил мелкий осенний дождь, и не было ему конца. Резкий холодный ветер прохватывал насквозь. Дороги развезло. Убранные поля размокли. Пушки и зарядные ящики тонули в месиве и соскальзывали в придорожные канавы. Изморенные бездорожьем и бескормицей, кони скользили, спотыкались, падали, а стрелки, забрызганные грязью, залепленные глиной, выбивались из последних сил, чтобы помочь коням.

Так прошли в первый день тридцать три версты, пока не встретили преградившие дальнейший путь отборные деникинские офицерские отряды. Завязался встречный ночной бой.

Орудийные стволы раскалились от непрерывного огня, и поливавшие их потоки дождя с шипением превращались в клубы пара. Силы артиллеристов напряглись до предела.

Огненно-дымные столбы рвущихся снарядов взметывались в ночной мгле прямо у самых позиций артиллеристов, осыпая их визжащими осколками.

Многим из тех, кто стоял у орудий, уже не суждено было увидеть рассвет. Но оставшиеся в живых продолжали стрелять, и то здесь, то там раздавался глуховатый голос Берзина. Он призывал не прекращать огонь ни на минуту.

Белые выдохлись. К утру бой утих. Дивизион Берзина, как и другие части ударной группы, удерживал занятые позиции. Так было и на второй, и на третий, и на следующий день. Все попытки Корниловской и Дроздовской дивизий белых окружить и уничтожить ударную группу после шестидневных непрерывных боев окончились к 18 октября неудачей.

Дальнейшие события мелькали одно за другим, как в калейдоскопе, но в памяти Берзина навсегда остался бой за город Кромы, что четырежды переходил из рук в руки, и за Орел, где были отбиты бессчетные контратаки деникинцев.

Тут и там батареи берзинцев не раз вели беглый огонь прямой наводкой, охлаждая раскаленные стволы орудий мокрыми мешками, которые шипели и парили, точно в бане. Орловско-Кромское генеральное сражение положило начало коренному перелому в борьбе против Деникина, но ожесточенные бои продолжались, пока не был взят Курск.

Только за Курском сопротивление белых ослабло. После взятия Харькова Латышская дивизия остановилась на отдых, и дивизион Берзина смог привести себя в порядок и приготовиться к новым боям.

Стрелки падали от изнеможения. Обмундирование превратилось в лохмотья. Многие ходили босиком. И Берзин еле держался на ногах, сохраняя боевой, подтянутый вид лишь напряжением воли.

Казалось, усталости не чувствовала только Эльза. Она безмерно радовалась, что после выхода дивизиона из боев могла чаще встречаться с Эдуардом. Это случалось поздними вечерами, когда Берзин освобождался от бесконечных хлопот о питании стрелков, об их обмундировании. А все остальное время Эльза чинила, штопала латаное-перелатанное обмундирование стрелков и этим помогала мужу.

5

Между тем красные войска продолжали наступать и в конце января 1920 года с боями дошли до берегов Черного моря. Остатки двух разбитых армий белых укрылись на Крымском полуострове. Наступающие не могли взять его с ходу: враг сильно укрепился на северных подступах к Крыму на Сиваше.

Здесь на пути красных войск возвышался шестиверстный Турецкий вал, пересекающий весь перешеек. Одним концом он выходил к Перекопскому заливу, другим — упирался в Гнилое море — Сиваш.

Мелководное Гнилое море почти непроходимо. Покрывавшая топкий ил вода перенасыщена солью. Она разъедала ноги до язв. Зимой полузамерзший лед Сиваша крошился, как сахар, а летом лишь немногие смельчаки-соленосы отваживались переходить его вброд, когда западный ветер сгонял глубокую воду из Сиваша в Азовское море. А когда дул восточный ветер, по Гнилому морю ходили саженные волны.

И крепость, созданную самой природой, белые сделали неприступной, установив на Перекопе и южном берегу Сиваша сотни орудий и пулеметов, опутав подступы к Крыму многорядными проволочными заграждениями.

В начале апреля двадцатого года артдивизион Берзина вместе с Латышской дивизией прибыл под Перекоп и занял позиции у хутора Преображенка и деревни Чаплинка. Дивизион вместе с другими артиллерийскими частями должен был поддерживать огнем наступление первой и третьей бригад Латышской дивизии. А потом начались непрерывные бои. Дважды красные воины атаковали Турецкий вал и дважды захватывали его. Но белые, получив подкрепление кавалерией и бронемашинами, всякий раз отбрасывали красных с Перекопского перешейка.

14 апреля во второй контратаке белых участвовали танки. Они появились неожиданно. Никто не знал, как с ними бороться. Танки прорвались к хутору Преображенка, к позициям артдивизиона. Вслед за стрелковыми частями и кавалерией батареи снялись с позиций и отошли в открытое поле.

Танки, разбрызгивая грязь, чихая дымом, шли вперед.

Берзин скомандовал:

— Снять орудия с передков! Орудия к бою!

Артиллеристы, утопая в раскисшей почве, тащили зарядные ящики поближе к раздвинутым станинам. Наводчик ближайшего к Берзину орудия изготовился раньше всех. Стоя на коленях перед щитом, он приник к наглазнику панорамы и сжал механизм наводки.

— По танкам справа… Наводить в головной! Прицел двенадцать. Огонь!

Наводчик дрожащими руками крутил механизм, торопясь поймать головной танк на перекрестье прицела. Танк, покачиваясь, лязгая гусеницами, поливал пулеметным огнем огневую позицию орудия и полз, полз прямо на нее.

Заряжающий толкнул снаряд в казенник, и затвор защелкнулся. При выстреле орудие вздрогнуло и откатилось.

Снаряд разорвался в нескольких шагах от танка.

Танк угрожающе шел вперед.

— Четыре снаряда! Беглый огонь!

Берзин приподнялся над бруствером, чтобы проследить за результатами стрельбы. Вокруг него с визгом взрывали землю пули. После третьего выстрела грохочущее страшилище завертелось на сорванной гусенице.

— Не так страшен черт, как ею малюют, — пробормотал Берзин, вытирая лоб и продолжая отдавать команды, которые по телефону доходили до каждого орудийного расчета.

Орудия всех трех батарей, пристрелявшись, перешли на беглый огонь. Мелькали над казенниками снаряды. Артиллеристы наваливались на станины. Из казенников со звоном вылетали дымящиеся гильзы.

В промежутках между выстрелами отчетливо слышались стоны раненых.

Дивизион потерял около половины боевого состава, но отбил танковую атаку белых. Танки повернули обратно и ушли за Турецкий вал. За ними в панике побежала вражеская пехота, оставшаяся без прикрытия.

Убежать удалось не всем. Сотни врангелевцев зарубила кавалерия Латышской дивизии и бригады червонных казаков. Больше двухсот солдат и офицеров сдались в плен. Части Латышской дивизии заняли прежние позиции.

Бывали потом дни затишья и дни жестоких боев. Переживали снова и радость побед, и горечь поражений. Но никогда Берзин не забывал той победы, которая была одержана над бронированными чудовищами людьми, впервые увидевшими танки.

В знойное лето девятьсот двадцатого дивизион берзинцев вдоль и поперек исколесил степные просторы между Перекопом и Мелитополем, Херсоном и Каховкой. Артиллеристы не раз вступали в поединок с батареями врангелевцев, выдержали не одно танковое наступление белых на Каховский плацдарм, откуда в октябре войска Южного фронта под командованием Фрунзе нанесли решающий удар по войскам барона Врангеля.

Многие годы пройдут, и все-таки будет храниться в памяти людей то, что произошло в ноябре девятьсот двадцатого на северных подступах к крымской твердыне.

В морозную ночь на 8 ноября, когда западный ветер выгнал воду из Сиваша, а ил покрылся хрупкой ледяной коркой, через Гнилое море двинулись штурмовые отряды Пятнадцатой, Пятьдесят первой, Пятьдесят второй, Сто пятьдесят третьей дивизий. В густом холодном тумане шли они к Литовскому полуострову, чтобы ударить в тыл позициям Врангеля.

Их не остановил жестокий орудийно-пулеметный огонь. Они продолжали идти вперед и в ревущем мраке, и на рассвете, когда изменивший направление ветер погнал воду в Сиваш. Они шли, проваливались по грудь в злую, обжигающую холодом воду и вязкий ил, падали, поднимались и снова шли. Вытаскивали завязшие орудия, повозки с боеприпасами.

Многие упали и больше не поднялись, а те, кто дошел, помогли основным силам Пятьдесят первой дивизии Блюхера взять штурмом Турецкий вал.

11 ноября под ударами Тридцатой дивизии Грязнова и Шестой дивизии Первой конной армии Буденного пали и Чонгарские укрепления белых. Под натиском Пятьдесят первой и Латышской дивизий не удержались они и у Юшуня. Ворота в Крым были взломаны, и в прорыв вошли Первая и Вторая конармии. Свершилось то, что Ленин назвал полной, решительной и замечательно быстрой победой.

На Каховском плацдарме завязалась фронтовая дружба Эдуарда Берзина с начальником Пятьдесят первой дивизии Василием Блюхером.

И под Каховкой, и в Перекопском штурме дивизия действовала по соседству с Латышской дивизией, и друзья часто встречались. Что-то общее в характерах все больше сближало их…

6

После 1918 года пути Берзина и Рейли разошлись навсегда. Но Рейли в ставке Деникина, а потом в ставке Врангеля продолжал следить за каждым шагом Берзина. Не спускал он с Берзина глаз и после того, как с остатками разбитых белых армий отплыл за пределы Советской России.

Агент «Интеллидженс сервис» постоянно кочевал. Он появлялся ненадолго в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Гельсингфорсе, Праге, Варшаве и всюду продолжал плести паучью сеть нового заговора против Советской России, заигрывая с дипломатами и военными деятелями и оставаясь подручным Черчилля, военного министра Великобритании.

В декабре 1922 года Рейли оказался в Берлине, где трудился над организацией антисоветских армий и диверсионно-шпионских центров. Здесь он стал и полуофициальным агентом кое-каких белоэмигрантов-миллионеров, одним из которых был его старый приятель граф Шуберский. В то время капитан Рейли создал «Торгпром» — объединение русских белоэмигрантских промышленников с английскими, французскими и немецкими коллегами.

В Берлине Рейли подружился с генералом Гофманом из германского генерального штаба и начальником финского главного штаба Валлениусом. Вместе с ними он частенько посещал фешенебельный ресторан отеля «Адлон». Там друзья обсуждали планы уничтожения большевизма в России и агентурные донесения своих разведок.

Последнее, впрочем, относилось только к Гофману и Валлениусу: Рейли не делился результатами работы своей широко разветвленной сети резидентов и агентов в СССР и даже перед лучшими друзьями выступал как мистер С.

Лишь однажды он изменил этому правилу. На сей раз в его судьбу вмешалась женщина…

18 мая 1923 года Сидней Рейли вступил в брак с Пепитой Бобадилья — звездой оперетты, вдовой английского драматурга Хэлдона Чемберса. На церемонии бракосочетания в регистратуре на Генриетстрит в Лондоне присутствовал как свидетель старый соратник Рейли — капитан Хилл.

Пепита Бобадилья стала не только супругой Рейли, но и его биографом. От нее у Сиднея не было тайн.

Однажды в лондонской квартире Рейли появился таинственный посетитель, представившийся мистером Уорнером. У него было аскетическое лицо, выдающиеся скулы и большая черная борода, закрывавшая почти все лицо. Длинные руки рослого человека болтались чуть ли не до колен.

Только Рейли он открыл инкогнито, предъявив британский паспорт, рекомендательное письмо «Интеллидженс сервис», удостоверение, подписанное Савинковым.

Это был Дребков, в 1918 году руководитель одной из пятерок в организации, которую создал Рейли в России, а теперь глава белогвардейского подполья в Москве.

— У нас хорошо организованный аппарат в России, — сказал он. — Мы восстановили прежние связи. Все наши бывшие агенты там. Помните владельца ресторана Палкина из Петрограда? Он работает у нас. Рано или поздно мы одолеем красных, и наступит хорошая жизнь… Но нам нужен для России настоящий человек, который умеет приказывать и добиваться своего, который будет руководителем, диктатором, если хотите…

— Что вы скажете о Савинкове? — перебил его Рейли. — Он в Париже. Это самый подходящий человек…

Рекомендуя Савинкова, Рейли приносил огромную жертву. Он восхищался Савинковым, но ему хотелось самому возглавить новую антибольшевистскую организацию в России и навести в ней порядок, положив конец распрям, о которых рассказал Дребков.

Черчилля давно интриговала личность «литературного убийцы», как он окрестил русского террориста, и вскоре Рейли доставил Савинкова к нему, а Черчилль повез Савинкова в Чекерс — загородную резиденцию британских премьеров, чтобы представить Ллойд Джорджу.

Савинкова пригласил к себе на совещание и фашистский диктатор Италии Муссолини. Но Савинков сразу же после перехода советско-польской границы, организованного чекистами 10 августа 1924 года, был арестован.

Арест и открытый процесс Савинкова нанес жестокий удар Рейли. Все подробности заговора раскрылись на процессе. Савинков описал переговоры с Черчиллем, назвал всех государственных деятелей европейских стран и Соединенных Штатов, которые оказывали ему поддержку.

10 сентября 1924 года Рейли опубликовал в «Морнинг пост» сенсационное сообщение о том, что будто никакого процесса в Москве не было, а Савинков убит при переходе границы.

Заявление Рейли кончалось обращением к редактору «Морнинг пост»:

Сэр, я обращаюсь к Вам, как к руководителю органа, который всегда был поборником антибольшевизма и антикоммунизма, и прошу Вас помочь мне обелить имя и честь Бориса Савинкова.

Но неоспоримую подлинность процесса подтвердила британская агентурная разведка, и вскоре Рейли адресовал в «Морнинг пост» другое письмо о «предательстве Савинкова», которое раскрыли «стенографические отчеты печати о процессе Савинкова, подтвержденные свидетельством достойных доверия и беспристрастных очевидцев».

В разгар скандала Рейли умчался в Соединенные Штаты, а Черчилль удалился в родовое поместье в Кенте. Британское министерство иностранных дел хранило осторожное молчание.

А Рейли между тем закладывал в Соединенных Штатах фундамент централизованного шпионажа, достигнув к весне 1925 года значительных успехов. Он регулярно поддерживал связь с агентами в Москве, Берлине, Риме, Хельсинки, Таллине. Он по-прежнему считал, что контрреволюция должна начаться в самой России.

Чтобы быть поближе к центру нового заговора, он 6 августа 1925 года выехал с женой из Нью-Йорка в Париж и поспешил вступить в контакт с контрреволюционным подпольем в СССР, надеясь в недалеком будущем перейти советские рубежи. ГПУ помогло ему перейти советско-финскую границу.

Последней вестью от него, полученной Пепитой, было наспех написанное письмо из Выборга, датированное 25 сентября 1925 года:

Мне непременно нужно съездить на три дня в Петроград и Москву. Я выезжаю сегодня вечером и вернусь во вторник утром.

Я хочу, чтобы ты знала, что я не предпринял бы этого путешествия без крайней необходимости и без уверенности в полном отсутствии риска, сопряженного с ним. Пишу это письмо лишь на тот маловероятный случай, если бы меня постигла неудача. Даже если это случится, прошу тебя не предпринимать никаких шагов: они ни к чему не привели бы, а только всполошили бы большевиков и способствовали выяснению моей личности.

Меня могут арестовать в России лишь случайно, по самому ничтожному, пустяковому поводу, а мои новые друзья достаточно влиятельны, чтобы добиться моего освобождения.

«Король шпионов» угодил в такую же ловушку советских чекистов, в какую попался Савинков.

Приговор Верховного Революционного Трибунала, вынесенный Рейли 3 декабря 1918 года, привели в исполнение в 1925 году.

Эдуард Берзин, вернувшись с фронта, работал в ВЧК—ОГПУ. Он все еще мечтал об Академии художеств. Но дни по-прежнему оставались тревожными, и он не мог себе позволить такой «роскоши».

Летом 1927 года он отправился вместе с экспедицией на Северный Урал. В двух километрах от заброшенного в дикую глушь селеньица Морчаны на берегу Вишеры, против Полюдова Камня, поставили первые палатки, и Берзин вместе с участниками экспедиции бродил по тайге.

Здесь измеряли, искали, брали пробы, собирали образцы, вычисляли, и к зиме было установлено, что Вишера таит в себе все необходимое для постройки химических заводов и целлюлозно-бумажного комбината.

В том же году Берзин внес в ВСНХ предложение о промышленном освоении Вишерского края, а через два года было подписано постановление о сооружении заводов и комбината.

Главным директором строительства назначили Эдуарда Берзина.

Так было положено начало подвигу на Вишере, а чекист Берзин стал строителем.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава СЕДЬМАЯ

1

Поезд уходил на Дальний Восток, а Эльзе казалось, что он уходит в вечность. Уже не первый раз она расставалась с Эдуардом. Каждая разлука ложилась камнем на сердце, но никогда еще не была такой тяжелой. Эльза не могла отогнать мысль о том, что эти проводы могут стать последними.

Робкий снег порошил над Северным вокзалом и устало опускался на бетонную платформу, на крыши вагонов, таял на лицах. Среди припудренных снегом меховых воротников и шапок необычно выглядели букеты цветов. На перроне было людно и шумно.

Можно было смириться с тем, что уезжали молодые люди. Уезжали далеко, надолго, плохо представляя себе, что ожидает их на Севере и на Востоке.

Ветра дальних странствий шумели над страной с тех пор, как в жизнь вошло слово пятилетка, и Москва уже не первый год провожала гонимых этими ветрами. Брало разгон время беспокойных и непоседливых людей, кочевого племени первоискателей и первостроителей.

Ко всему этому пора было привыкнуть, если бы уезжали только молодые. И Эльза, может, не терзалась бы так отчаянно, если бы вместе со всеми, кто толпился у вагонов, провожала Мирдзу или Петю.

Но Мирдзе этой осенью пошел только двенадцатый год, Петя впервые переступил порог школы, и еще не пришло время думать о разлуке с ними.

Отъезд Эдуарда — то, с чем невозможно примириться. В душе она гордилась, что именно ему правительство доверило возглавить промышленное освоение далекой и глухой окраины. Но он уже немолод, насквозь простужен, измучен болезнью.

Зачем он едет на Колыму, где ужасный климат, цинга? Туда даже молодые и здоровые люди отправляются как на подвиг!

Нет, она никогда не простит себе, что не настояла на своем, не добилась отмены этого назначения. Не догадалась рассказать Рудзутаку, написать Ворошилову, Молотову, даже самому Сталину, что ее муж и отец двух детей не может, не должен, не имеет права забывать, что ему после всего пережитого надо полечиться и отдохнуть.

Лишь она одна знала, как тяжело Эдуарду сохранять бодрое настроение. Вот и сейчас он смеется, шутит, а, может, уже сегодня ночью, ворочаясь с боку на бок в купе, не сомкнет глаз от ноющей боли…

По внешнему виду Берзина, по тому, как он держался, какое веселое обаяние излучал, никто из уезжающих вместе с ним даже и не предполагал, что Эдуарда Петровича может сломить недуг, что физическая боль способна приглушить духовную энергию.

Неумолимые годы делали свое дело, но, как и много лет назад, в его глазах сохранялся все тот же молодой блеск, и все так же заражал окружающих его смех. И, даже несколько погрузнев, его фигура не потеряла стройности и он не ссутулился, как это часто бывает у высоких людей.

Не будь бороды, роскошной каштановой бороды лопаткой, которую Берзин сохранил из-за своей клички, Эдуард Петрович выглядел бы значительно моложе неполных тридцати восьми.

Возле международного вагона, куда занесли вещи Берзина и его спутников, стояли хорошо знакомые Эльзе товарищи Эдуарда.

То были вишерцы, как не без гордости называли себя все работавшие под руководством Берзина на строительстве Вишерского целлюлозно-бумажного комбината. Крупная стройка в глухом углу Северного Урала только что завершилась.

Еще не остыл азарт одной строительной эпопеи, а люди рвались начинать другую.

Инициативу в торопливом и отрывистом разговоре у вагона чаще всего перехватывали Берзин и Алмазов, умевшие находить смешное в самом обычном и повернуть всем известное так, что оно становилось видным с самой неожиданной стороны.

— А помните, как этот финансист стал строителем? — Берзин кивнул в сторону Алмазова, своего помощника по Вишерской стройке, а теперь заместителя по тресту Дальстрой.

Быстро окинув взглядом собеседников и убедившись, что об этом никто не слышал, Эдуард Петрович хитро улыбнулся Алмазову: «Ну, Завен, держись. Сейчас я тебя буду раскладывать».

— Так вот, слушайте. Было это в начале двадцать девятого. Не успели мы развернуться на Вишере, живем на птичьих правах, а тут вваливается ко мне в барак этот чернявый. Мнется с полчаса, как красная девица. Ну, думаю, этот еще откуда взялся, самим тошно… А он, оказывается, из Наркомфина. Помощник начальника отдела финконтроля. По нашу строительскую душу. С ревизией! Да еще с секретным предписанием! Ну, это вам не Хлестаков. Так прижал нас к стенке, мать честная! Ни охнуть, ни вздохнуть… Окончательно запутал нас своей цифирью. И считает в уме как арифмометр… Эге, думаю, парнишка смышленый. Во что бы то ни стало нужно заполучить такого товарища, нам его сам бог послал. «С твоим наркомфинбогом, — говорю ему, — мы как-нибудь уладим. Соглашайся». А он опять мнется, как та девица. И хочется, и колется. Жены, видите ли, испугался. Как она на это дело посмотрит. И что потом выяснилось? Она даже рада была такому случаю: сколько можно, говорит, сыну солнца, истому кавказцу, киснуть в кабинетах, когда кругом такая солнечная, стремительная жизнь, такие возносящиеся вершины!

— Нет, постой, Эдуард, не так! Дай я скажу, — не выдержал Алмазов, и все обернулись к нему.

Оригинальная внешность Завена Арменаковича не вполне оправдывала эпитет «чернявый», пущенный в ход Берзиным. Но с солнцем он действительно находился в родственных отношениях. Будь у него темная кожа, он с успехом сошел бы за сына знойных пустынь или тропических островов. Этому как нельзя лучше соответствовали ослепительные зубы, буйная шевелюра и черные, восточные глаза. Широко открытые, они удивленно смотрели на мир из-под большого белого лба и широких, густых бровей.

— Если уж кого выводить на чистую воду, так это нашего уважаемого начальника, — продолжал Завен Арменакович. — На моем примере можно видеть, как Эдуард Петрович вербует кадры. Жена и слушать не хотела, когда я намекнул, что намерен переменить работу… Ну написал об этом на Вишеру Берзину. И что вы думаете? В первый же приезд в столицу пожаловал он в нашу убогую квартиру на седьмом этаже. Да не один — вместе с Эльзой Яновной. Пока наши жены знакомились, он все оглядывал мою Ольгу с ног до головы, а потом этак разочарованно и говорит прямо при ней: «Ну, знаешь, Завен, опять же ты меня обманул. Я думал, она вроде тебя — представительная, крепкая, грозная. А это пичужка! Чего ты ее боишься?»

И под общий хохот Алмазов стал воспроизводить жесты, мимику, интонации голоса Эдуарда Петровича, энергично действуя тонкими, длинными, гибкими пальцами, какие бывают только у музыкантов, хирургов и фокусников.

С мастерством артиста он копировал неторопливую и слегка глуховатую речь Берзина с ее мягким латышским акцентом и окающим выговором. Очень ловко ввертывал и привычные берзинские словечки и, совсем как Берзин, произносил: «Вышера».

Ни служебная субординация, ни разница в возрасте (Алмазов был на шесть лет моложе Берзина) не мешали ему держать себя с Эдуардом Петровичем на дружеской ноге.

Завен любил Берзина, как старшего брата, а называл его Мирук, что по-армянски означает «Борода».

Были у Алмазова и другие основания для такого отношения к старшему товарищу. Ровесник века, он вступил в партию лишь на несколько месяцев позже Берзина — в марте девятнадцатого, когда дашнаки и мусаватисты загнали в подполье большевистские организации Закавказья. А в двадцать два года Завен уже получил мандат делегата Первого Закавказского съезда Советов.

— Слушайте, что происходит дальше, — Алмазов сделал паузу, требуя особого внимания. — Ольга смутилась, растерялась: она ведь действительно пичужка перед этим страшилищем. А он добродушно протянул руку, но тут же отдернул и попятился: «Мать честная! У вас в рукаве кинжал спрятан. У всех осетинок кинжалы. Боюсь…» Ну, тут уж она рассмеялась. Представьте, как он сумел на нее повлиять: санкцию на мой переезд получил сразу. Так я очутился на Вишере. Но Эдуарду Петровичу этого показалось мало.

Спустя два года, когда с парохода «Луначарский» мы посылали Вишере прощальный привет, Берзин прямо здесь же, на палубе, повел переговоры с моей супругой. Даже не спросил моего мнения. Этак галантно отвел в сторону и говорит: «Олечка, спрячь свой кинжал и слушай, что я тебе скажу. Ведь ты теперь признаешь меня как друга? Вот я и решил по-дружески устроить Завена на новую должность. Немножко дальше от Москвы. Мы с ним сработались и расставаться нам неохота. Опять же вы с Элит хорошо понимаете друг друга…» И что вы думаете, она ему ответила? «Хитрый вы, Эдуард Петрович. Знаете, что не могу вам перечить». А мне говорит: «Ну что ж, мой дорогой, как ни жалко, а нужно отпустить тебя «немножко дальше…»

Алмазов изобразил, как произнесла Ольга эти слова.

— Вот как надо вербовать кадры на Колыму! — грохнул басом Эрнест Лапин и раскатисто захохотал.

Тряслась черпая окладистая борода, подрагивали кустистые усы, толстые щеки и даже морской «краб» на шапке.

Наверное, за живописную бороду, рокочущий бас, веселую душу и «краба», с которым Лапин никогда не расставался, и прозвали его «адмиралом». Эрнест смеялся со вкусом, до слез.

Даже бледное лицо Эльзы, расстроенной разлукой, осветилось улыбкой, и лишь где-то в глубине карих глаз таилась грусть.

Чем меньше времени оставалось до отхода поезда, тем веселее становилось в кругу Берзина и его друзей.

Не смеялся и не улыбался только Лев Эпштейн, который, как говорили о нем, вообще никогда не смеялся, а улыбался раз в год.

Он был очень высоким, выше Берзина, прямым, скованным в движениях, но статным, с крупными чертами лица, сократовским лбом, орлиным носом и строгими глазами.

Отличительной чертой Эпштейна была необычная для тридцати с лишним лет замкнутость.

Наделив его мудростью, судьба взяла взамен молодость и радость. По его пышной темной шевелюре осенней изморозью давно прошла седая полоса.

Жизнь познакомила Льва Эпштейна с петлюровскими нагайками, когда он встречал двадцать вторую весну. В тридцать он заболел язвой желудка…

Это был странный, удивительно противоречивый человек. Наверное, и сам он не мог бы толком объяснить, почему ушел из Вхутемаса, где все считали его талантливым, многообещающим художником.

Человек жил искусством. И вдруг отказался от всего, чем жил, отказался от своей мечты. Отчего так? Не от великой ли требовательности к себе и какой-то пронзительной самокритичности? И гордости. Он, возможно, понял тогда то, чего не поняли другие. Понял, что будет лишь заурядным художником… А больше всего он не терпел посредственности, серости.

И вот, к удивлению всех, вхутемасовец Эпштейн стал плановиком-финансистом. В этом новом качестве он был поистине талантлив. Но, видимо, такая слава его не грела.

На глазах жены загадочно менялся человек. Постепенно он превращался в аскета. Стал ограничивать себя во всем и отдавался до фанатизма любой работе, кроме той, которая, как казалось Белле, могла принести ему истинное удовлетворение. Поклонник сцены, он писал декорации и шаржи для эстрады, сочинял частушки и пел их, как веселый кавказский кинто. И вдруг отказался от всех увлечений, перестал ходить в театры и почти нигде не бывал с женой и сыном. Все это тревожило Беллу. Она считала его чуть ли не подвижником, человеком глубокой порядочности и честности. Ее поражала преданность Льва делу, которому он служил, аккуратность, доходящая до педантичности, точность — по нему можно было проверять часы.

Она жалела мужа за нелегкую жизнь, не приносившую ни высоких званий, ни блеска, ни славы, ни материальных благ, ни наслаждений. Она видела, что многие к нему относятся настороженно, и огорчалась, что Эпштейн с его замкнутой натурой кажется людям не таким, каким его знала жена.

И теперь в новом назначении на пост начальника планово-финансового сектора Дальстроя Эпштейна, очевидно, прельщало дальнейшее сознательное подвижничество, которое сулил полупустынный край земли.

К вагону подошла Ольга Алмазова.

— А вот и наша пичужка летит, легка на помине, — улыбнулся Берзин. — Запыхалась, бедняжка! Почему опаздываешь?

— Не терплю ни проводов, ни встреч, — сказала Алмазова, здороваясь со всеми и целуя Эльзу. — Никогда не встречала и не провожала даже мужа.

— Смею надеяться в таком случае, что сегодня пришла проводить меня? Трепещи, Алмазов!

— Пришла только ради того, Эдуард Петрович, чтобы услышать лестные для женщины комплименты, вроде «пичужки».

— Не обижайся, Оленька! Опять же это — любя!

Алмазова действительно походила на пташку. Не красили ее удлиненный нос, бледное без кровинки лицо… Зато делали привлекательной густые каштановые волосы и особенно умные, вдумчивые глаза. Чувствовалось, что они все замечают…

2

Подали пыхтящий паровоз, состав вздрогнул и звякнул буферами. Дежурный с пергаментным лицом, в красной фуражке вышел на платформу, равнодушно наблюдая, как в почтовый вагон грузили последние тюки с серыми пломбами и сургучными печатями. На уезжавших и провожавших он не взглянул: много раз за сутки уходят поезда…

Сколько же разлуки взяли молодости и прибавили седины?..

Можно спрятать слезы и быть прежней веселой и молодой Элит. Но не спрячешь предательскую пепельную прядь в темных волосах и нельзя до конца исцелиться от сердечных ран.

Не было для Эльзы ничего прекраснее их свадебного путешествия, хотя и прошло оно по военным дорогам от Карачева и Орла до Каховки и Перекопа, в непрерывных разлуках и тревогах, в бессонных ночах и дымных, грохочущих рассветах. Эдуард тогда был близко, и от этого становилось легче. Теперь с ним может случиться все что угодно, и он будет далеко, так далеко, как еще никогда…

Эльза слышала вокруг себя голоса, но никого не видела, кроме мужа. Снег падал крупными хлопьями, ложился на простенькое черное пальто и черную фетровую шляпу.

Ольга смотрела на Эльзу, на стоявшего рядом Берзина в желтой кожаной куртке с заснеженным меховым воротником, в фуражке с мерцавшей красной звездочкой и думала, что никогда ей не приходилось видеть пары более совершенной. Эльза с благородной посадкой головы, шелковистыми локонами, выбивающимися из-под шляпы, и теперь, когда ей было тридцать семь, оставалась красавицей. Вместе с Ольгой это признавали и другие женщины.

Ольга однажды не выдержала и спросила:

— Эдуард Петрович, дело прошлое. Расскажите, как вы влюбились в Эльзу?

— Ну и любопытна же ты, пичужка! — рассмеялся он.

— Все-таки расскажите.

— Очень просто. Дело было в Риге. В Художественной школе. Вижу, ходит девчушка без кавалера. А у меня в кармане вареный горох. Ты такого не знаешь — он только в Латвии. Крупный, серо-коричневый. Его, по старому латышскому обычаю, дарят под Новый год. Говорят, это приносит счастье. Ну, я осторожно отсыпал для Элит полную горсть. Она не обиделась, только удивилась: ведь еще нет Нового года! Горох понравился. Познакомились. Без гороха на свидания не ходил. Элит его грызла, как белка. Ну, а дальше… Дальше сама догадываешься. Вот как!

«Удивительный человек Эдуард Петрович, — думала Ольга. — Все обращает в шутку. Вот и сейчас он, к общему удовольствию, взялся за «адмирала» Лапина. Прокатывается по поводу того, что «адмирал» уж какой год не может добраться до родной стихии. Послушать Берзина — и все представляется простым и легким. Словно в том, что было, и в том, что предстоит, нет ничего опасного и трудного».

Но Ольга знала, что Берзин бывает и другим, собранным и напряженным, как сжатая стальная пружина.

Оставались последние минуты до отхода поезда, и уже прозвучал первый удар в медный перронный колокол, когда Алмазов увидел торопившегося к вагону человека в меховом пальто и каракулевой шапке. Он трусил рысцой, то и дело посматривая на вокзальные часы.

— Смотрите! Это же Максов! — удивился Алмазов, — Откуда ты взялся, старина?

— Вот он, помощник по сверхскоростному судостроению, — подмигнул Лапину Берзин. — Прискакал-таки, неугомонный…

Все знали, что Федор Захарович уехал в Пятигорск лечить ревматизм и путевка его еще не кончилась. Оказалось, телеграфировал жене: «Срочно сообщи дату час отъезда экспедиции».

И вот он здесь, знаменитый виртуоз Вишерского строительства. В руках телеграмма — ответ жены, полученный 17 декабря: «Дальстроевцы Берзиным уезжают 19 пять вечера».

— Не мог не приехать, — смущенно доказывал Максов, потрясая, как оправдательным документом, телеграфным бланком. — Надо же проститься с друзьями… Такое дело…

— Но мы с тобой не прощаемся, старина, а говорим: до свидания! — Растроганный Берзин жал Максову руку. — Долечивайся в Москве и — снова засучивай рукава. Учти, будут и скоростные работы. Ты их любишь!

— Обязательно приеду, Эдуард Петрович. Не могу я остаться. Такое дело…

Максов впервые встретился с Берзиным три года назад, когда за плечами Федора Захаровича было уже десятка три лет на стройках в енисейской, амурской, мурманской, архангельской глухомани. Проведал Берзин о таежном строителе, сразу разыскал, пригласил в московскую контору вишерской стройки и соблазнил предложением «ломать» очередную тайгу. Тогда-то и прозвали Федора Захаровича «стариной».

— Договорились, — согласился Максов. — Еду. Только прошу не называть стариной. Мне и пятидесяти еще нет, а прожить думаю столько же. Такая жизнь кругом, такое дело!

А Берзин все свое: «старина» да «старина». Так и пристало… И пошло ходить за Максовым на Вишере. И Федор Захарович уже не открещивался от прозвища.

Когда у Максова спрашивали, почему он выбирает самые глухие края, он говорил:

— Приезжаешь на пустое место, а когда приходится уезжать, видишь: что-то оставил на земле после себя.

— Итак, — заметил Берзин, — «адмирал» Лапин может быть спокоен. Судостроитель приедет, и корабли будут. Будет и большое плавание на Колыме!

— Рад стараться, ваше колымское первостепенство, — рявкнул Лапин, козырнув с флотской лихостью. — Дозвольте поздравить с удачной вербовкой в дальстроевскую гвардию еще одного члена вашей вишерской свиты.

Пассажирам пора было занимать места. И Ольга взмолилась:

— Побойтесь бога! Дайте людям проститься с женами и детьми…

Эльза торопливо напутствовала мужа. Но самое главное, что хотела сказать, вылетело из головы, и сказала лишь то, что обычно говорят провожающие: береги себя, теплее одевайся, чаще пиши.

Она смотрела и не могла насмотреться на Эдуарда, будто не надеялась на новую встречу.

Мирдза и Петя с грустью поглядывали на отца. Им оставалось только ждать. Ждать и надеяться, что он вернется и выполнит обещание — возьмет их в сказочную страну — на Колыму. Отныне все их мечты были о самом далеком и увлекательном путешествии в край неоткрытых золотых кладов и пустынных морей во льдах и туманах.

Мечту о неведомой Колыме делила с младшими Берзиными их вишерская подружка, Петина ровесница и одноклассница Лиля Калнынь, такая же фантазерка.

Петя звал ее Лиллой и всем важно сообщал, что она его невеста. Вытянувшаяся и похудевшая за лето, угловатая и голенастая «невеста» стояла сейчас с родителями у другого конца вагона. Под глазом у нее был синяк: накануне она опять подралась с мальчишками.

Светлая подстриженная челка на лбу и рыжий лисий воротник придавали ей вид вполне самостоятельной и взрослой особы,которая не даст себя в обиду. Но для отца она оставалась застенчивой девчушкой, и он по-прежнему называл ее Кузнечиком.

Калнынь такой же высокий, как Берзин, с такой же бородкой, чуть напоминал Чехова: пенсне на цепочке и такие же задумчивые глаза. Это он на Вишере подстрелил для Лили рыжую лису. Он обещал, что следующим летом обязательно возьмет ее с мамой на Колыму, и там у них будет такая же лодка, как та, что осталась привязанной у пристани на Вишере с именем «Лилия» на борту.

Карл Григорьевич все это время простоял у другого конца вагона, не подходя к шумной компании Берзина. Он дорожил каждой минутой, оставшейся до отъезда. Он не представлял себе, как жить без милых сердцу Марии и Кузнечика. Самое страшное для него было не видеть дорогих лиц, не слышать родных голосов.

Только чувство долга заставило Калныня подавить тягу к домашнему уюту и привычку к устоявшейся жизни. Он знал, что в скитаниях придется поступиться многим и прежде всего — близостью родных, но согласился сначала на Вишеру, а теперь на эту фантастическую поездку с Берзиным.

Видно, их дорогам суждено идти рядом с тех пор, как переплелись они в годы гражданской войны и вновь сошлись в двадцать пятом, когда Калнынь служил в контрразведке Закавказского военного округа.

Карл Григорьевич не мог не уступить настоятельным приглашениям Эдуарда Петровича, не мог отказаться от поста начальника особого сектора Дальстроя.

Для него, испытавшего в далекой юности, после девятьсот пятого, жандармскую плетку и тюрьму со всеми ее мерзостями, превыше всего была свобода личности и служение партии и народу. Воля и слово партии были законом, и ради них он поступался личными интересами и привычками.

— Ты будешь часто писать мне, Мария? Я буду писать каждый день. И все время буду думать о тебе и о Кузнечике. Береги ее!

Уже дали третий звонок, а Калнынь все стоял возле них и никак не мог распрощаться. Он вскочил в вагон последним, на ходу и, стоя на подножке, махал платком. Гремели трубы военного оркестра. Под звуки марша курьерский набирал скорость. Наискось летел густой снег, прикрывая крыши вагонов, залепляя окна. Через них уже никого нельзя было разглядеть.

Эльза шла по перрону и смотрела на колеса, ускорявшие бег. Она не слышала, о чем говорят рядом Алмазовы, Максов, Мария Калнынь и другие провожавшие.

Мирдза, Петя и Лиля тоже молчали…

3

Вернувшись с Северного вокзала, Ольга вновь вспомнила тот день, когда вслед за мужем отправилась в первое путешествие по Каме и Вишере.

Места, открывшиеся с палубы парохода «Жан Жорес», были до боли похожи на родную Южную Осетию. Но Ольгой овладело какое-то необъяснимое чувство, будто она передвигалась во времени обратно и наконец очутилась в глубине веков: такая буйная глушь, такая былинная дремучесть…

Тишина сгустилась над прозрачной рекой, обомшелыми кряжистыми утесами и зелеными горбатыми скалами, вековыми темными елями, молчаливыми соснами и печальными березами…

Чудилось: вот-вот из-за поворота реки появятся корабли с резными носами и перекатится тысячеустым эхом в грозных скалах, в таинственных борах и рощах зычный оклик: «Гой вы еси, удалы добры молодцы!»

Вполне современный и удивительно уютный двухпалубный пароход с голубыми и белыми бортами, басовитой сиреной возвратил тогда Ольгу к действительности, но гулкие отклики на гудок из тысячелетней каменной глубины снова позвали в прошлое.

Очарованная, не отрываясь, смотрела она то на берега, то на реку, в которую опрокинулись берега и синее небо. Она часами сидела в одиночестве на палубе, досадуя на трехлетнего Вовку. Ему быстро наскучила эта неистовая красота, и он ныл, размазывая по щекам брызги из-под пароходного колеса:

— Мама, когда река перестанет?

Все, что потом происходило на Вишере, навсегда запечатлелось в памяти Ольги.

Спустя два месяца на Вишеру приехала жена Берзина. Ольга уже чувствовала себя там как дома и не хотела никакой другой жизни, кроме той, какую успела наладить в бараке, пахнувшем свежей сосной и дымом.

Готовясь к встрече Эльзы, она испекла крендель и решила получше убрать и украсить комнату.

Неподалеку, в овраге, росли ромашки, крупные, как подсолнухи. Ольга поставила на стол графин с отбитым горлышком и побежала за цветами.

А когда вернулась, Эльза была уже в комнате и тщетно пыталась унять Мирдзу и Петю, взявших в плен Завена. Большеглазая, с черными косами, гибкая, как лоза, Мирдза и круглощекий, беленький, вихрастый карапуз Петя повисли справа и слева на шее Алмазова и визжали наперебой:

— Алмазочка, белая мазочка!

Было непонятно, почему ее муж получил у сорванцов такую кличку, но не оставалось никаких сомнений, что Алмазов сразу покорил их. Ольге это понравилось. В Осетии говорят: сердце человека лучше всего распознают дети.

Алмазова освободили из «плена» лишь когда пришел Эдуард Петрович.

Ольга знала, как Берзин любит детей. Дети на стройке обживали лесную глушь вместе со взрослыми, и Берзин, главный директор ВИШХИМЗа, как называли трест по строительству вишерских химических заводов и бумажной фабрики, считал заботу о них одной из самых главных.

— Для детей живем, — говорил он, — и для них все это строим.

Непостижимыми путями все мальчишки и девчонки Вишеры разгадали эту непоказную любовь. Они отвечали Берзину взаимностью, ходили за ним по пятам с тайным намерением втянуть его в шумные и рискованные мальчишечьи дела.

Главными из них были речные экспедиции на лодках-чалдонках с шестом вместо весел, походы в лес за малиной, черникой и грибами, ловля бурундуков и хариусов. Но заманить Берзина в лес не могли даже Мирдза и Петя.

В редкие минуты, когда отец бывал дома, они вешались на него, и длиннокосая Мирдза глядела умоляющими глазами.

— Ну, что тебе, телочка? — улыбался Эдуард, прекрасно зная, чего они хотят.

— Пойдем с нами… Пойдем!

Но ей не удавалось склонить отца к измене очередному неотложному делу. Убедившись в тщетности всех попыток, она стаскивала с отцовской шеи Петю и вприпрыжку убегала, приговаривая:

— Телочка-телка, на хвосте метелка!

Эдуард даже по выходным с утра до вечера был занят стройкой. И детям редко удавалось включить его в состав очередной экспедиции или вовлечь в отчаянную авантюру вроде путешествия на моторке к необитаемому острову на Вишере, возле которого сооружалась запань для молевого лесосплава.

На худой конец они согласились бы и на то, чтобы он просто прогулялся с ними за незабудками: цветы голубели на лугу около реки, под обрывом, на котором стоял домик Берзиных.

Дичился Берзина на первых порах только Вовка Алмазов: то ли упрямился, то ли смущался. Однажды, когда Берзин с детьми пришли к Алмазовым, Вовка прошептал матери на ухо:

— Скажи Пете, чтобы он дал…

Предметом вожделений Вовки было красивое игрушечное ружье Пети, которое отец привез ему из Америки.

Эдуард Петрович, узнав, что Петя никому не дает даже подержать ружье, отобрал у сына игрушку и протянул Вовке:

— Бери его насовсем!

Алмазовы запротестовали, а Петя заплакал. Но Берзин был непреклонен.

— Возьми, Вовка! Иначе я его сломаю и выброшу на помойку. А ты, — обратился он к сыну, — не смей быть собственником…

…Побывав за границей, Берзин привез из Америки и Германии все, что было нужно для строящегося комбината. После возвращения Берзина, главного инженера Дмитрия Степановича Соколовского и главного механика проектного бюро Петра Петровича Кузнецова стройка пошла полным ходом.

Оба — и худощавый, похожий на профессора Митя (главного инженера и главного механика Берзин называл по имени), и сутулый, толстоносый, с седеющими висками Петя — радовались, как дети, что им вместе с Берзиным удалось немало добыть за границей для своей Вишеры.

Соколовский рассказывал потом, что им любезно пытались сбыть образцы старых, давно известных машин. Когда же они попросили показать новые машины, представители фирм удивились:

— А зачем вам то, чего еще не было? Пользуйтесь тем, что уже проверено опытом…

Поблагодарив немцев за гостеприимство, вишерцы сели на пароход «Бремен» и отправились в Штаты. Там объездили полтора десятка целлюлозно-бумажных предприятий и увидели то, что нужно, — рабочую ширину бумагоделательной машины — в пять метров, а скорость — в двести метров в минуту. То и другое вдвое превышало предложенное немецкими фирмами. И глазировалась бумага не на отдельных суперкаландрах, как в Германии, а непосредственно на машине.

Заказчикам продемонстрировали чертежи и созвали даже техническое совещание, где уточнялись детали нужного оборудования. Особенно заинтересовал гостей проект усовершенствованного отсасывающего вала, и главный инженер завода тут же подарил им чертеж на память.

В Амторге начались переговоры с представителями фирмы о проекте заказа. Американцы после каждой прочитанной вслух позиции предлагаемого договора на поставку оборудования одобрительно кивали головами до тех пор, пока не дошли до условий платежа.

Требование фирмы было непреклонным: деньги наличными! Валютой или золотом. Никаких поставок в кредит.

Деловые люди не хотели рисковать. Не далее как весной следующего года следовало ожидать краха Советов, которые рухнут под тяжестью пятилетки. Так думали и в Штатах, и в Британском королевстве.

Ведь большевики нарушили обязательства по расчетам с компанией «Лена Голдфилдс лимитед». Англо-американские компаньоны по концессиям на сибирские и уральские золотые прииски поведали миру, что русские, заключив договор, «не соблюдают правил честной игры».

Это подтвердил не кто иной, как сэр Остин Чемберлен, держатель тысячи акций «Лена Голдфилдс». Обстановка накалялась. Поэтому расчеты с русскими только чистоганом!

Берзин заявил представителям фирмы, что возвращается домой уточнить возможность немедленной оплаты. Но он хорошо знал: такой возможности нет.

Золота и валюты в стране не хватало для расчетов за оборудование для Днепростроя, Уралмаша и Магнитки, а они — поважнее Вишеры. Было ясно, что от американского оборудования для комбината придется отказаться. Но теперь можно другим языком разговаривать с немцами.

И Берзин на том же «Бремене» вернулся в Германию.

На этот раз разговор в торгпредстве был вполне деловым. Германским фирмам предлагался заказ не на то оборудование, которого еще не было, а на то, которое существовало пусть не в Европе, а в Америке.

Чертежи новейших немецких машин могли спокойно лежать в сейфах хозяев — на них никто не покушался. В то же время немцам предоставлялась возможность обставить заокеанских конкурентов и выгодно сбыть оборудование, изготовленное по последним американским образцам.

Советский инженер Соколовский подробно описал все детали в заказе. Германская машиностроительная фирма «Фюльнер» предоставила русским долгосрочный кредит. Расчеты на близкое крушение Советов здесь не принимались всерьез.

Рассказывая всю эту историю, Соколовский восхищался дипломатическим талантом Берзина.

Ольге трудно было судить о дипломатических способностях Эдуарда Петровича, но то, что происходило на Вишерской стройке, приводило ее в восторг.

Вишера превратилась в поле битвы, где покончили с извечным тихим течением жизни. Неистовое движение направлял Берзин. Овладел этот ритм жизни и ее мужем Завеном. Ему некогда было спать и есть, играть с Вовкой. Иной раз придет Завен со стройки усталый, обессиленный. Скажет ему Ольга: «Может, ты отдохнешь хоть сегодня вечером?» А он ей на это отвечает: «Нет, Оля… У меня есть еще партийное поручение…»

Ольга прощала ему это. Она видела, что кругом работали день и ночь и энтузиастами стройки становились даже заключенные. Были здесь и побитые жизнью, разуверившиеся в ней старые инженеры, обвиненные во вредительстве. Были в лагере и отпетые воры-рецидивисты, для кого честная работа означала высшую степень унижения.

Но и те, и другие почувствовали сейчас, на Вишере, взлет творческой энергии, при котором трудно было сохранять равнодушие, и такое внимание ко всем, кто решил расстаться с прошлым, что хотелось покончить с ним навсегда.

Строительство огромного комбината вдали от железных дорог, но зато по последнему слову техники уложилось в восемнадцать месяцев. Инженеры фирмы «Фюльнер», монтировавшие оборудование, ни до, ни после Вишеры не знали ничего подобного.

Штабы штурма на стройке и троекратное перевыполнение норм ударными бригадами иностранные специалисты еще могли объяснить фанатизмом русских, а равно широким и щедрым премированием. Но как здесь избавились от неизбежных простоев и неувязок — была необъяснимо.

Странным казалось, что установка и монтаж оборудования фирмы шли одновременно с достройкой здания. Монтажники работали рядом со строителями. Немцы подшучивали и смеялись: «Нельзя шить одежду на живом человеке!».

Потом увидели: метод русских ускоряет темпы. Вылощенные и корректные, в безукоризненно чистых сорочках с накрахмаленными воротничками, ходили они вокруг непонятных людей, не слишком обращавших внимание на свою внешность, и все записывали что-то в блокнотики.

Представителей фирмы «Фюльнер» не могли не поражать вдохновение строителей, накал социалистического соревнования. Но где скрывался источник энергии, оставалось самой большой загадкой. Откуда у вишерцев брались душевные и физические силы для такого крутого подъема к цели, если на пути к ней было так много препятствий и преград? Даже жить вишерцам приходилось в неуютных бараках и землянках. Они были лишены многого из того, что необходимо человеку, чтобы он мог хорошо работать и отдыхать, изобретать и творить.

Мимо внимания сторонних наблюдателей прошло лишь то, что после рабочей смены частыми гостями в бараках были коммунисты-агитаторы, приходившие по поручению парткома. Не забывали захаживать сюда профсоюзные и комсомольские активисты. И тогда уставшие за смену люди без сожаления отрывали от своего отдыха часок-другой, чтобы поговорить и поспорить обо всем, что их волновало, — от жгучих международных проблем до животрепещущих вопросов быта. А когда разговор заходил о строительстве, не было недостатка в критических замечаниях, предложениях и советах, почерпнутых строителями из опыта прошлых строек.

И если на очередном партийном собрании заходила речь о тугих узлах строительства, об его узких местах, о внедрении новых методов работы, то именно этот опыт помогал принять правильные решения. И рядовые ощущали свою причастность ко всем заботам руководителей, видели, что к их замечаниям, предложениям, советам прислушиваются, что благодаря им все изменяется к лучшему.

Многие из строительных новшеств, удивлявших немцев, появились на Вишере после того, как приехал сюда необыкновенный человек. В любую погоду, днем и ночью видели его на строительных площадках. Жилистый, подвижный, в очках и с тростью, с седеющей бородкой клином, он походил на Калинина.

Кое-кто говорил, что начальник строительных работ ВИШХИМЗа Владимир Дмитриевич Мордухай-Болтовской знал Михаила Ивановича с детства.

Другие утверждали, что Мордухай-Болтовской был сыном сановного царского генерала. Но никто не знал, верны ли слухи, даже Алмазов, от которого у Берзина не было тайн, даже всезнающая Ольга.

Лишь Берзину и жене инженера Мордухай-Болтовского Антонине Николаевне было известно, что слухи не так уж далеки от истины. Владимир Дмитриевич бережно хранил вместе с послужным списком, начатым в 1909 году, после окончания Петербургского института инженеров путей сообщения, официальную бумагу с гербовой печатью.

16 апреля 1923 года…

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Владимира Дмитриевича Мордухай-Болтовского я знаю много лет и вполне рекомендую его как опытного инженера и честного работника.

Председатель ВЦИК М.  К а л и н и н.

Рекомендацию от имени главы Советской власти получил сын генерала и племянник сенатора Российской империи, потомок родовитых бояр Мордухай-Болтовских.

Владимир Дмитриевич сразу обратил на себя внимание великолепной эрудицией и был прозван ходячей энциклопедией.

Вряд ли среди молодых инженеров и техников под началом Мордухай-Болтовского были более подвижные и энергичные, трудолюбивые и выносливые, чем он сам, крупный специалист, принесший на Вишеру опыт многих строек.

Беснуется, бывало, лихая метель или трещит от свирепых морозов сосновый лес, а Мордухай-Болтовской, подняв бобровый воротник, ходит весь день из конца в конец стройки. Ходит, опираясь на неизменную трость, и протирает замерзшие очки.

Ходит и все проверяет, как идут работы в организованных им тепляках, хорошо ли схватился бетон и не замерзли ли трубы отопления.

Бывало, зальют все кругом беспросветные осенние дожди, а он все бродит по объектам в вымокшей кожаной куртке… Домой, в барак, где ожидала его Антонина Николаевна, заглядывал он лишь перекусить или переменить насквозь промокшие сапоги.

Интеллигента старой закваски выдавала разве только удивительная мягкость. Пораженный неожиданным холодком в тоне собеседника, он пристально смотрел на него, протирал очки и, подняв брови, произносил:

— Господь с вами! Разве что случилось?

А если замечал, что человек чем-нибудь удручен, обращался к нему встревоженно:

— Помилуй бог! На вас лица нет… Какое-нибудь несчастье? Или заболели?

…В последние перед пуском комбината дни Эдуард Петрович, осунувшийся и постаревший, еле держался на ногах, а Алмазов слег. Но никогда еще Ольга не видела мужа таким счастливым, как в день пробного пуска бумажной фабрики. Едва впервые загудел гудок, Завен поднялся с постели, худой и небритый, пригладил спутанные волосы, подошел к окну и закричал, как ребенок:

— Пошла! Пошла-а-а!

Ольга вспомнила слова Эдуарда Петровича: «Завен — это сокол».

Постоял Алмазов у окна и стал торопливо одеваться. Удержать мужа Ольга не смогла и пошла за ним на фабрику.

Огромный светлый зал бумажной машины казался храмом техники, и Алмазов, войдя, снял кепку. Машина поблескивала стальными бортами, чугунными валами и поражала восьмидесятиметровой длиной и недосягаемой высотой. Она чем-то напоминала океанский корабль перед большим плаваньем, и люди рядом с ней выглядели лилипутами.

Даже богатырская фигура Берзина казалась обыкновенной в холодном и светлом машинном царстве. Так же, как и Алмазов, Эдуард стоял перед ожившей махиной с непокрытой головой и все смотрел, смотрел на чудо.

Здесь, в уральском захолустье, была пущена в ход машина, подобной которой еще не знала Европа. Блистая глазированной белизной, стремительно вырывалась и сматывалась в рулон бумажная лента пятиметровой ширины. Каждую минуту четверть километра ленты сбегало с волшебного конвейера. Начинался он в хвойных лесах и на сплавных реках еще совсем недавно девственного края. Отсюда скоро пойдет такая бумага, которая не уступит лучшей, выпускаемой за рубежом.

В клубе пахло свежей краской. Было уютно и празднично. Все места в зале были заняты, но те, кому не хватило мест, не слишком огорчились.

Инженеры и рабочие, делегаты от ударных бригад, сидели и стояли всюду, где можно было сесть или стать.

Берзин разыскал глазами неугомонного строителя Максова, пристроившегося у сцены, подошел и пожал ему руку.

— Ну, старина, тебе особое спасибо! Не подвел, справился. Где бы мы встречали праздник, если б не ты со своими орлами?

Федор Захарович, худой и жилистый, с кирпично-красными от загара широкими монгольскими скулами и кустистыми выгоревшими бровями смутился.

— Ничего бы не сделали, Эдуард Петрович, ни я, ни мои орлы, если бы не ваша энергия.

— Не скромничай, старина!

Берзин имел в виду энергию и расторопность, которую проявил Максов, чтобы построить клуб в самые сжатые сроки.

5 сентября, когда Берзин собрал освободившихся от других дел строителей, чтобы выяснить, успеют ли поставить клуб за два месяца, привыкшие к вишерским темпам инженеры и те засомневались.

Не было даже проекта. А архитектор Козырев замахивался чуть ли не на дворец: зал на триста шестьдесят мест, фойе, вестибюль, одиннадцать комнат, кинобудка, центральное отопление… С таким планом многие не согласились, предлагали сократить объем, ограничиться времянкой.

Но Эдуард Петрович поддержал козыревский вариант:

— Зачем же прибедняться? Кому нужна времянка? Даже партийные и комсомольские собрания у нас проводились в тесноте, в бараках. А профсоюзным вожакам и вовсе негде было развернуться.

— Клуб нужно строить хороший, и будет позор строителям, если они не успеют к торжественным дням…

— Позор? — сказал Максов. — Этого мы не можем стерпеть. Беру техническое руководство на себя. Такое дело…

Он заверил, что все будет сделано в срок, если Берзин со своей стороны выполнит его условия. Они походили на ультиматум:

1. Шефом стройки должен быть сам Берзин или его помощник Алмазов.

2. Все основные материалы доставить на стройплощадку в трехдневный срок.

3. Проектному отделу в два дня сделать чертежи фундаментов и в пять дней — основные рабочие чертежи.

Берзин принял вызов и не дал покоя ни Алмазову, ни снабженцам, ни проектировщикам. Каждый день его видели на стройке. Клуб был сооружен за сорок один день.

Эдуард Петрович знал, кому доверить любую скоростную стройку. Что бы ни поручалось Максову — судоверфь или причалы, речные баржи или лесозаводы, железобетонные производственные корпуса или рубленые жилые дома, — все делалось в срок и досрочно.

Не раз, когда требовалось сделать почти невозможное, Берзин обращался к Максову:

— Ну, старина, вытянешь? Как думаешь?

Максов отвечал деловито и просто, как солдат:

— Если надо — вытянем… Такое дело…

Берзин и тот как-то засомневался: уж слишком мало оставалось времени для сооружения лесной биржи:

— А если не справишься, тогда что?

Максов обиделся:

— Я же коммунист, товарищ Берзин. Коммунист…

Он был уверен не только в себе, но и в своих подопечных, к которым, как сам говорил, имел подход. А если к людям подойти, они свернут горы. Его за это и избрали членом фабкома.

И вот теперь Максов и «орлы» с гордостью любовались делом рук своих и посматривали на всех, кто был в клубе, как хозяева, хорошо принявшие гостей.

После доклада на трибуну уверенно поднялся и произнес речь Лазарь Коган, председатель Правительственной комиссии. Начав с международной обстановки, он столько, сколько нужно, — ни меньше, ни больше, — сказал о внутреннем положении, о происках врагов и бдительности, прокомментировал основные достижения на фронтах социалистического строительства и перешел к победе на Вишере, как он назвал то, что свершилось у всех на глазах.

Опытный оратор, он умел вставить, где нужно, острое словцо и подчеркивать мысль эффектным жестом.

По сравнению с Коганом незаметным показался на трибуне писатель Борис Левин. Растерянный, смущенный, он сначала долго стоял, собираясь с мыслями.

Неловкость, вызванную неудачей Бориса Левина, сгладил Роберт Апин.

Берзин сразу, как только Апин приехал, представил его Алмазовым, как старого большевика, своего первого наставника, верного товарища по армейской службе и суровым дорогам гражданской войны, боевого комиссара и литератора.

Свою речь Роберт Августович посвятил самому главному, самому важному — преданности делу, за которое отдавали жизнь многие поколения борцов, верности идеям и принципам ленинской партии, мечтам и чаяниям многоязычного народа, который пережил жестокие испытания и преодолеет все, что встретится на его пути.

Апин говорил о Ленине, о рыцарях революции и гражданской войны, довольствовавшихся осьмушкой черствого остистого хлеба, селедочной похлебкой и мечтавших о преобразовании планеты.

И вот здесь от Апина вишерцы впервые услышали, что в тяжелое время прошел испытания на верность и руководитель стройки Эдуард Берзин.

— Это он в критический момент открыл артиллерийский огонь по мятежному левоэсеровскому гнезду в Москве, — сказал Апин. — И на него же сделали миллионную ставку многоопытные Локкарт и Рейли. Не вышло! Авантюра провалилась. Вот он сидит рядом с нами, неподкупный солдат революции.

Берзин нетерпеливыми жестами пытался остановить Апина. Но бывший комиссар продолжал:

— Солдат революции не должен оставаться для нас неизвестным солдатом!

Эдуард Петрович смотрел на Апина укоризненно и сердито. У него набухли и покраснели веки. Такое с ним бывало, когда он расстраивался.

Берзина настойчиво просили выступить, но он сказал:

— Не говорун я. Увольте. И без того наговорили лишнего.

Ольге хотелось как можно больше узнать о том, что скупо сообщил о Берзине Апин.

После собрания, во время ужина, Ольга решилась расспросить Эдуарда Петровича, но он уклонился от разговора на эту тему и принялся журить ее и Алмазова за расточительство, за то, что они истратили на угощение всю алмазовскую премию. Но Алмазовы радовались от души, что они могут принять так много гостей.

Маленькие столы, сдвинутые в один длинный, не отличались особой сервировкой, но зато поражали невиданными на Вишере блюдами. Ольга блеснула хабизджином — пирогами из сыра и другими осетинскими кушаньями, а гость Алмазовых, Беник Мовсесян, собственноручно изготовил неподражаемый армянский шашлык.

Завен, еще не оправившийся после болезни, вскоре ушел, а гости пировали до самого утра. Захмелевший журналист в очках все приставал к Бенику, чтобы он еще раз пропел «Черные глаза».

— Ну с душой, с душой! Ну что тебе стоит?

Беник пел действительно с душой. Потом его и хозяйку дома заставили танцевать под патефон лезгинку. Наконец Ольге удалось улучить удобный момент и завязать разговор с Апиным. Но и Роберт оставался немногословным.

Он сказал только:

— В Москве пишется пьеса «Авантюра». Главный герой ее — Берзс. Это Эдуард Петрович. Вот там и будет все сказано. И о деле Локкарта, и об эсеровском мятеже.

— Почему же Берзс, а не Берзин? Ведь это невыдуманный герой!

— На этом настоял сам Эдуард.

— А как же вы обо всем узнали? Как подружились с Берзиным?

— Это длинная история…

Сколько ни допытывалась Ольга, все было тщетно. Не узнала она и того, что пьесу «Авантюра» пишет сам Апин, что, работая в Главном штабе Красной Армии и в ОГПУ, он получил доступ к архивам и ознакомился со всей подноготной одного из самых зловещих заговоров иностранных разведок.

Одним словом, многое в недавней жизни Берзина по-прежнему оставалось закрытым завесой тайны, которую хранили два друга, хотя, скорее всего, думала Ольга, здесь не было никакой тайны, и все объяснялось скромностью Эдуарда Петровича.

Даже сама Эльза знала о роли мужа в событиях восемнадцатого года в самых общих чертах. Эдуард Петрович не любил рассказывать о себе никому.

Правда, кое-что было известно Алмазову и другим людям, имевшим отношение к финансированию строительства, — главному бухгалтеру Павлу Евгеньевичу Евгеньеву и его заместителю Павлу Алексеевичу Дроздову, да и то потому, что на балансе предприятия был специальный счет: «Наркомфин СССР по расчетам с Берзиным Э. П.»

Это был особый фонд из денег, полученных Берзиным от Локкарта и Рейли. Им по-прежнему распоряжался Эдуард Петрович.

На другой день был назначен отъезд. Навигация заканчивалась. Уезжали гости и многие руководители строительства. Оставались только те, кому предстояло руководить новым комбинатом. В новую жизнь уходили почти все, кто был в лагере. Вишера принесла им свободу.

Здесь, на Вишере, сложился штаб будущего наступления на Колыму, куда должен был направиться Эдуард Петрович. Сложился стихийно, прежде чем Совет Труда и Обороны постановил организовать Дальстрой. Вопрос о Колыме был предрешен заранее, и каждый заранее решил, что ему по пути с Берзиным, как ни далек этот путь. Одни уезжали вместе с ним, другие готовились к отъезду.

И вот пришло время прощаться с Вишерой. У речного причала Берзин обнял Пемчика. Так называл он маленького кудрявого, неказистого, но симпатичного Пемова — нового директора комбината.

Эдуард Петрович пожелал ему высоко держать честь вишерцев, чтобы не было стыдно, когда доведется снова встретиться с друзьями.

Пароход «Луначарский» отдал швартовы, прогудел и оставил за собой разбегающийся след в свинцовой воде, по которой уже шла шуга.

Холодный ветер трепал кудри Пемова, а он все стоял у причала и махал фуражкой.

Остались за кормой здания бумажной фабрики с высокими дымящими трубами, корпуса целлюлозного, механического, лесопильного и других заводов, скверы Красновишерска, лесная биржа.

Берзин и Алмазов стояли у борта и с грустью смотрели на проходящие мимо берега.

Эпштейн, одинокий и сумрачный, сосредоточенно разглядывал двойной пенный след, быстрый и необратимый, как прожитые годы.

Женщины окружили Апина, с которым было интересно поговорить: он был словно начинен захватывающими историями и охотно рассказывал обо всех, кроме себя и Берзина. Но Ольгу не оставляла надежда вызвать его на откровенность.

Вскоре ушел Коган, сказав, что его хотят простудить, а вслед за ним в кают-компанию двинулись и остальные пассажиры.

В кают-компании к Ольге Николаевне подсел австриец Антон Перн. Этот молодой техник с безукоризненно правильными чертами лица, будто скопированными со скульптуры античного красавца, познакомился и подружился с Алмазовыми на Вишере.

Ольга знала, что он коммунист, участник восстания Шуцбунда. На редкость душевный человек, он был интересным, умным собеседником, хоть и говорил по-русски с немыслимым акцентом.

Он заметил, что у Ольги, кроме духовной близости, есть что-то общее с Эльзой во внешности, и теперь его это особенно занимало.

— Мадам Алмазова! Вы очень хороши и очень похожи на мадам Берзин… Я хотел, чтобы вы мне признались: вы сестры?

— Почему вы так думаете, Антон Густавович?

— Все — простые, только мадам Берзина и вы аристократки.

Ольга смеялась, разубеждала Перна, но разубедить его было невозможно.

И не только он, но и другие говорили Ольге то же самое.

Антон Перн был романтиком по натуре и решил вместе с Берзиным ехать на Колыму…

Глава ВОСЬМАЯ

1

Нигде так не думается, как в поезде, идущем через всю Сибирь. Уже к половине пути в долгие дни все увидено через оконный глазок, оттаянный горячим дыханием: бесконечная седая тайга и унылые замерзшие болота. Нахохлившиеся под снеговыми шапками осиново-березовые леса и необъятная снежная равнина Барабинской степи. Ощетинившиеся темным хвойным редколесьем сопки и серые в снежных заплатах гольцы — отроги Саянских хребтов.

Прошумели простуженными паровозными гудками, сиплыми голосами носильщиков и разноголосым гомоном вокзалы Свердловска, Омска, Новосибирска, Красноярска.

Перед глазами прошло полстраны, и ничего не пропущено даже ночами, если они бессонны, если гонит с пружинного ложа к окну ноющая боль в спине. Сыграны десятки вистов преферанса, десятки партий в «козла» и шахматы с попутчиками, о которых тоже знаешь все.

И неизбежно на полпути или раньше наступает время, когда хочется остаться наедине с собой и подумать о той половине жизни, которая уже прошла, и о той, что еще предстоит.

Думы, думы… Видения прошлого и предстоящего проносились перед Берзиным, как кадры нескончаемой киноленты. Поезд все дальше уносил его от мечты о любимом искусстве, о так и не созданных полотнах, об Академии архитектуры и прекрасных светлых городах, которые он мечтал строить по своим эскизам и планам.

Строить так, чтобы каждый город точно вписывался в природу… Найти бы такие краски и тона, чтобы они цвели и пели на полотнах.

Но пока об этом надо забыть. Он солдат партии и должен делать то, что нужно в первую очередь. Сначала — свободная жизнь, которую надо отвоевать. Затем заводы и дома, без которых нельзя жить и которые надо было строить. Потом бумага, которую покупали на золото, и, наконец, золото, которое так нужно стране…

Золото… Сколько легенд и песен создано о тебе и сколько крови и трагедий впитал твой призрачный, красновато-желтый блеск! В тебе и застывшие брызги солнца, и распаленные низменные страсти.

Где теперь авантюрист и ловец счастья Рейли, который хвалился, что купил полковника Берзина, за золото купит полмира и полмира продаст? Так и не нашел золотого счастья: его настигла советская пуля.

Где его московский шеф Локкарт, державший в руках концы запутанного клубка заговорщиков, в котором сплелись нити английской, французской, американской и других разведок?

Получил пощечину, звон которой раздался по всему миру, и удалился на покой. С тех пор о нем ничего не слышно, хотя сорок пять — не такой уж преклонный возраст, а энергии у него хоть отбавляй.

Наверное, уединился после неприятных потрясений в загородной вилле и сочиняет мемуары — бесплодные раздумья о том, что не сбылось. И не вспоминает больше о своих угрозах.

В восемнадцатом стокгольмские и берлинские газеты писали, что Локкарт найдет способы и средства свести счеты с Петерсом, Берзиным и всеми латышами за то, что они так подвели союзных дипломатов.

Кто-кто, а Берзин хорошо знал, что Локкарт и его сообщники не отличались щепетильностью в выборе средств. И изворотливости у них всегда хватало: одна авантюра проваливалась — затевали другую. Гнали с парадного входа — проникали через черный. Выгоняли изо всех дверей — лезли в окна и щели.

Где теперь Борис Савинков — самый зловещий авантюрист в истории России, широкая натура и азартный игрок, хладнокровный убийца и ловкий конспиратор, организатор покушений и вдохновитель заговоров, мастер загребать жар чужими руками?

Посланные им под флагом «Союза защиты родины и свободы» совершали черное дело и не возвращались, а Савинков недрогнувшей рукой вычеркивал их за ненадобностью из списков тайных «четверок», удостоверившись, что очередной исполнитель злой воли уже схвачен и расстрелян. Но пришло время, и попался, очутился в западне, оплошавший матерый волк.

Тогда он оценил смысл того, что сказал Ленин о ВЧК на съезде Советов 23 декабря 1921 года:

Мы знаем, что вам этого учреждения не полюбить. Еще бы! Оно умело ваши интриги и ваши происки отражать как никто, в обстановке, когда вы нас удушали, когда вы нас окружали нашествиями, когда строили внутренние заговоры и не останавливались ни перед каким преступлением, чтобы сорвать нашу мирную работу. У нас нет другого ответа, кроме ответа учреждения, которое бы знало каждый шаг заговорщика и умело бы быть не уговаривающим, а карающим немедленно.

Посеявший ветер пожнет бурю! На белый террор мы ответили красным. Надежно укрылся от ГПУ лишь старый приятель Рейли Джордж Хилл. Его защищали не только дипломатический иммунитет и стены английского консульства на берегах Даугавы, но и продажный правящий синклит буржуазной Латвии.

И его затея тоже лопнула, когда в Риге в том же двадцать пятом организовали слежку за Берзиным — тогда начальником отделения ОГПУ.

Больших трудов стоило ему отпроситься у Петерса в эту поездку. И Дзержинский и Петерс всячески предостерегали его. Поездка в Латвию расценивалась как слишком большой и неоправданный риск. Наконец отпустили.

Надо же было Эдуарду хоть через шесть лет повидаться с родителями в Риге, узнать, как они там живут.

В Латвию Берзин приехал нелегально, под чужим именем. До Риги добрался только ночью. К родному дому на окраине шел, когда совсем стемнело. И все-таки заметил слежку: за ним скользили две тени. Пришлось кружить по переулкам и дворам, пока они не отстали. Его ждали за деревом, у калитки родительского дома на улице Шкерсу, 13. На этот раз человек был один. Прежде чем Берзин вытащил револьвер, незнакомец шагнул навстречу и прошептал, что он не враг и пришел предупредить Эдуарда: в доме — засада. Пусть немедленно возвращается другой дорогой и уезжает.

Человек назвал себя. Это был стрелок из его дивизиона.

Берзин скрылся.

Утром в вагоне поезда, увозившего Эдуарда к советской границе, он раскрыл газету и увидел свою фотографию и статью о себе. Его изображали палачом и садистом, которого надо немедленно поймать и уничтожить. Под фотографией подпись: «Председатель ЧК Берзин — самый крупный красный палач». Решили даже повысить в чине, чтобы подороже взять за голову. Статью, несомненно, приурочили к его приезду. Значит, пронюхали!

Берзин с отвращением смял газету и бросил. Но название и номер запомнил: «Латвис», № 997 за 21 января 1925 года.

Берзин не знал, что в планы тех, кто следил за ним, вовсе не входило тогда получить его голову. В то самое время, когда он в купе курьерского вспоминал о Локкарте, Рейли и других старых «знакомых», Локкарт тоже думал о нем, дописывая последние страницы «Мемуаров британского агента».

2

Когда поезд, уносивший Берзина и его спутников все дальше от родных и близких, подходил к Иркутску, скорый с первой партией экспедиции Дальстроя, вышедший из столицы тремя сутками раньше, приближался к Хабаровску.

Соловейчика от самого Байкала невозможно было оттащить от окна. Молодым все интересно, а Иосифу было любопытно вдвойне: то, что он всего лишь десять месяцев назад изучал в Горной академии по картам и макетам, сейчас развертывалось перед глазами.

Горы и сопки. Сопки и горы. Горные хребты и перевалы. Долины и распадки. Самая восхитительная складчатость! Самый причудливый рельеф! Он мчался навстречу мечте. Никогда он не пожалеет, что его за десять месяцев мобилизуют уже второй раз.

Первая мобилизация была не слишком по душе: кабинетная тоска. Утешало лишь, что послали в Главное геологоразведочное управление не по обычному распределению молодых специалистов. Его, вчерашнего комсомольца, только что принятого кандидатом в члены партии, мобилизовали решением ЦК вместе с геологами-коммунистами.

Вторая мобилизация оказалась столь же неожиданной. Пришел как-то Соловейчик на работу в управление, а секретарша вручает ему телефонограмму о том, что ему надлежит на следующий день явиться к начальнику управления кадров ВСНХ.

В приемной начальника встретил товарища по академии Порфирия Григорьева. Их сразу же принял Москвин — член ЦК партии и президиума ВСНХ. Разговор он повел с ними как с опытными инженерами.

— Есть решение. Вы мобилизованы для работы за пределами Москвы. Как на это смотрите? Возражения есть?

Соловейчик не растерялся:

— Петровско-Разумовское тоже за пределами Москвы. Трудно соглашаться или возражать в таком случае. И потом — как можно возражать, если уже мобилизованы? Нельзя ли уточнить, куда? И какие возражения могут быть приняты во внимание?

— Работать придется немножко дальше Петровско-Разумовского, — улыбнулся Москвин. — Эдак на десяток тысяч километров. Колыма… Слыхали про такую планету?

К его удивлению, никого это не обескуражило. Наоборот, глаза радостно засветились.

Романтики! Аляску и Клондайк им подавай! Начитались, наверно, Джека Лондона! Что ж, на Колыме найдут кое-что поинтереснее.

Москвин и сам толком не знал, что это за Колыма. Но оттуда доходили легенды — одна невероятнее и мрачнее другой. Все слышанное и читанное до сих пор бледнело и меркло перед похождениями колымских авантюристов и бродяг, ловцов фарта и искателей золотых кладов.

Только такие отчаянные головы, как Билибин и Берзин, могут добровольно ехать на край земли. А эти юнцы без опыта…

— Итак, — заключил Москвин, — по решению Секретариата ЦК вы направляетесь в распоряжение Дальстроя. Адрес, куда идти, указан на пакетах. — Он вручил каждому по пакету с сургучными печатями. — Явиться немедленно!

С Берзиным они встретились за два дня до отъезда из Москвы. На этот раз их было уже пятеро — и все однокашники по Горной академии, все одного выпуска.

Прибавились Исай Рабинович, Яша Фейгин и Миша Финогентов. Директор треста принял всех сразу, и они еле поместились в комнатушке, которая была его кабинетом в московском представительстве Дальстроя.

Берзин произвел впечатление весьма умного, проницательного человека. Соловейчику он вначале не очень понравился: что-то вроде насмешки пряталось в его глазах. Ирония сквозила даже в слегка вздернутом кончике носа. «Смотрит на нас как на глупых мальчишек», — решил Соловейчик.

Не предполагал он тогда, что Эдуард Петрович будет посаженым отцом на его свадьбе в далеком таежном Оротукане и, поднимая бокал за здоровье молодых, признается:

— А я ведь сначала подумал: каких же мне шибздиков послали, хоть ясли строй. Что я с ними буду делать? Утирать им носы? Теперь вижу: ошибся. Наши ребятки. Хорошая упряжка подобралась — одного комсомольского племени…

Через пять дней после мобилизации все пятеро уже сидели в вагоне поезда «Москва — Владивосток» и с гордостью рассматривали снаряжение, выданное участникам экспедиции. С таким комплектом, подобранным по указаниям самого Берзина, можно было отправляться хоть на Северный полюс.

Чего здесь только не было! Шерстяные черные свитеры. Теплые сапоги и валенки. Дошки из собачьего меха. Шапки-ушанки и шлемы на теплой подкладке — кожаные и шерстяные. Меховые одеяла и спальные мешки. По семь пар шелкового и шерстяного белья, кожаные куртки. Перчатки и рукавицы на меху. Рюкзаки и накомарники. Охотничьи ружья и наганы. Наборы рыболовных крючков, лесок и даже карманные золотые часы с мощным звоном…

Каждый немедленно облачился в выданную военную или полувоенную форму — надевай что по душе — суконную гимнастерку с армейским ремнем, темно-синие диагоналевые галифе или защитный шерстяной костюм с малиновыми петлицами.

Ну и, конечно, все напялили собачьи дошки и прицепили наганы, хотя ни в том, ни в другом пока не было необходимости.

Но при всем желании не мог покрасоваться перед остальными в полярном облачении Яша Фейгин. К Северному вокзалу он подкатил на лихаче-извозчике и указал носильщикам на фибровые чемоданы, уложенные в пролетку: знай, мол, наших! Шум на перроне все нарастал, друзья и знакомые подъезжали на трамваях и извозчиках. Цветы, улыбки, смех затопляли платформу. Яша стоял с молодой женой, и они неотрывно смотрели друг на друга. На чемоданы Яша даже не взглянул. Кончилось тем, что одного чемодана при посадке не досчитались. А в него уложили все теплые вещи.

Кроме геологов, с первой партией Дальстроя ехали еще двадцатьинженеров и хозяйственников, мобилизованных ЦК, и добровольцев, только что завершивших стройку на Вишере. Здесь веселых людей было тоже хоть отбавляй. Особенно отличался маленький, толстенький, проворный снабженец Саша Кац, обладатель звучного тенора. Он развлекал всех ариями из давно забытых оперетт и невесть откуда выкопанными песенками.

Чаще всего, страдальчески выпучив глаза и прижимая руки к груди, он тянул одно и то же:

Разменять миллионы, которых у него не было, никто не мог. И он безнадежно покачивал лысой головой с остатками рыжеватых волос.

В артистических способностях с Сашей Кац состязалась Мария Бергут. Извлекая жалобные звуки из потрепанной гитары, она грудным голосом, с надрывом напевала Вертинского:

Миловидное личико изображало, как умело, высшую меру страдания.

Австриец Перн, с возвышенной душой и твердыми принципами, поклонник Маркса и поэт, не устоял перед чарами синеокой Марии. Он ходил за ней по пятам и нашептывал нежные слова.

Она внимала ему с наигранной холодностью, а он, объясняя неудачи плохим знанием языка, с немыслимым акцентом жаловался попутчикам на ее равнодушие.

Но причина его неудач заключалась не в языке и не в холодности Марии. Она вовсе не собиралась беречь сердце для маленького щуплого Бергута, боготворившего жену и с трудом упросившего ее приехать к нему на Север.

Главбух отделения Госбанка при Колымском управлении «Цветметзолото» мало устраивал Марию, так же, как и чудаковатый техник Антон Перн.

Хорошо бы закинуть сеть на такую влиятельную и представительную особу, как Берзин!

Кое-что было и в снабженце Каце. Он мог доставать все из-под земли. На такое, по его словам, были способны лишь двое: господь-бог и Кац.

Притаскивая откуда-то снедь, которую можно было купить разве только в «Торгсине»^[29] и только на золото, он щедрой рукой волшебника распределял все между попутчиками.

— Это же из «Торгсина»! Откуда у тебя золото, Кац? — спрашивали у него.

Саша торжественно указывал на лоб:

— Полный порядочек, граждане. Питайтесь! Верьте мне: пока с вами Кац, не пропадете. И никаких разговорчиков!

— Все-таки откуда достал?

— Кац сказал — значит, все. Значит, он достанет. Кац знает секрет!

— Что за секрет?

— Блат, граждане. Есть такое слово. Кац умрет, а блат останется.

И, распределив кульки и свертки, он снова катился куда-то в бобриковом полупальто, неистощимый балагур и фокусник.

Говорили, что за коммерческие «махинации» ему не раз приходилось «исповедоваться» перед Берзиным. Но Эдуард Петрович знал, что натура у Саши Каца щедрая и для себя он не нажил ни гроша.

Может быть, поэтому доверил ему Берзин должность снабженца и прощал проделки, которых не прощал никому.

…Владивосток встретил экспедицию почти летней погодой, хотя был уже конец декабря. Лишь по вечерам свежий ветер приносил туман от скалистого Чуркина мыса и небо затягивали тучи. К утру оно снова становилось ясным, и люди ходили без пальто.

Над Золотым Рогом плескались флаги кораблей. По кривым улицам, карабкавшимся на сопки рядами вздыбившихся щербатых домов, сновали извозчики с фонарями на левой стороне пролеток, китайские ломовики с упряжью без дуги.

Шагали с наспинными носилками кули. Кореянки в больших платках несли привязанных за спиной детей, поглядывавших любопытными глазенками, блестящими, как сливы после дождя.

На Ленинской улице заливисто щелкали искусственные китайские соловьи.

Бойкие продавцы продавали на Семеновском базаре устриц, усатых трепангов, морскую капусту, крабов и плавники акул. Здесь же торговали водяными лилиями, разноцветными бумажными фонарями и игрушечными драконами.

В частных харчевнях и чайных пахло капустой, сосисками, пирожками, пончиками и кофе с цикорием.

А на толкучке, к которой вела липкая, грязная улица, у таких же торговцев можно было купить все, что угодно: от резиновых подошв до самурайских ржавых мечей.

Дальстроевцы разместились в гостинице «Золотой Рог», в сравнительно чистом районе города. Там друзьям все показалось комфортабельным: и неширокие лестницы, покрытые дорожками, и шумный ресторан, и тихие номера.

На другой день в гостиницу пришли моряки Совторгфлота, вернувшиеся из рейса в Нагаево, и рассказали страшные вещи о Колыме.

По их словам, в колымской тайге, куда не доходили оленьи транспорты, люди гибли от голода и цинги, а на побережье бухты Нагаева разный сброд пропивал продукты, растащенные со складов, и золото из тайги. Слухам не хотелось верить.

— Цели это на самом деле так, — говорил друзьям Порфирий Григорьев, ставший парторгом экспедиции, — то мы с Берзиным наведем там порядок.

3

Курьерский пришел в Иркутск вечером. Когда Берзин и его спутники вышли поразмяться на перрон, в лицо ударил крепко настоенный сибирский морозец с ветерком. Сразу побелесели длинноволосые и длиннополые собачьи шубы и дохи. Припудрились и стали жесткими усы и бороды. Они были теперь почти у всех дальстроевцев — спутников Берзина.

И Эпштейн — начпефеэс, как теперь величали его по должности, и помощник директора Дальстроя Балынь, и главбух Рылов решили отпустить себе бороды. Все, кроме начальника медсанслужбы Пуллерица.

Начальник медслужбы стойко сопротивлялся искушению и сейчас расплачивался за это. Он то и дело оттирал сухим снегом одеревеневший подбородок и белые пятна на щеках.

В отличие от приезжих привычно чувствовали себя встретившие поезд сибиряки, суетившиеся на платформе с узлами, мешками и тюками. Им ничуть не уступали люди с кожаными чемоданами, саквояжами и рюкзаками, разговаривавшие по-английски, а одетые как коренные жители этих мест.

Берзин сразу же определил, кто это. Здесь, в Иркутске, представительство компании «Лена Голдфилдс лимитед» вновь обосновалось с двадцать пятого, когда Советская Россия, нуждавшаяся в золоте и лишенная возможности наладить собственную золотодобычу, была вынуждена разрешить возвращение в Сибирь изгнанным концессионерам.

«Интеллидженс сервис», не замедлив воспользоваться случаем, обратила и сюда щупальца, глаза и уши. Тут не нужно было искать и щелей: приехали вполне официально, по визам, как инженеры компании.

«И теперь, конечно, агенты опять здесь, — подумал Эдуард. — На место тех, которые провалились, когда я еще работал в Москве, наверняка приползли новые».

Берзин присматривался к людям в мохнатых шапках, медвежьих полушубках и собачьих унтах. Они прохаживались по платформе, попыхивали сигарами, поблескивали роговыми очками и не обращали внимания ни на мороз, ни на приезжих. «Обжились, чувствуют себя как дома», — отметил Берзин.

Англичане между тем деловито наблюдали, как бородатые русские мужики с винчестерами грузили в почтовый вагон маленькие тяжелые цинковые ящики. «С золотом, добытым под их руководством, — догадался Берзин. — С золотом, половину которого они скрыли в тайниках».

Он внезапно поймал на себе пристальный взгляд одного из чужеземцев. Что-то знакомое заметил Берзин в лице человека с коротко подстриженными черными усиками.

Он силился припомнить, что именно, но не мог. Начинает сдавать цепкая память или просто показалось, будто видел где-то холодное, надменное лицо? И глаза, в которых змеится затаенная издевка. Мало ли он видел их в поездках по заграницам.

Чепуха! Нервы сдают, а не память, товарищ чекист. Чего доброго, начнут мерещиться шпионы за каждым углом.

Были уже такие случаи у сослуживцев. Принимались следить друг за другом и доходили до того, что начинали не доверять самим себе. Нервотрепка и предельное напряжение сил до всего могут довести. Человек не машина…

Отдыхать надо. Умеет ведь отдыхать Ян Рудзутак, сохранивший бодрость и необыкновенную энергию, выдержку и душевное равновесие, ясный ум и прозорливость после стольких лет жандармской слежки и каторги.

Нет, недаром Ян каждый отпуск тянул его к себе на дачу. Там, в Перхушкове, они часами сражались за биллиардом, не желая уступать друг другу первенства на суконно-зеленом поле битвы, и сокрушались, как дети, когда проигрывали.

— Отдохнем, что ли? Тут должен быть недурной ресторан, — будто подслушал мысли Эдуарда «адмирал» Лапин. — До отхода поезда сорок минут. Отведаем сибирских пельменей…

«Адмирала» меньше всего интересовал отдых: в этом он не очень себя ущемлял. А знаменитые сибирские пельмени привлекали возможностью «хватить по маленькой», как он выражался, прополоскать глотку по доброму морскому обычаю.

Берзин почти не пил сам и не слишком одобрял подобного рода обычаи. Но на этот раз предложение неожиданно пришлось всем по душе, и все охотно пошли за «адмиралом».

Пуллериц тоже не был поклонником спиртного и считал его абсолютно противопоказанным человеческому организму, но хотелось укрыться от лихой иркутской погоды. Спрятаться от нее в вагон не позволяло самолюбие: остальные стояли на платформе, а в выносливости он не должен уступать никому.

В ресторане, который «адмирал» разыскал быстро, больше половины столиков занимали англичане. Они размеренно и с явным удовольствием тянули русскую горькую, и Эдуард Петрович изредка ловил на себе их косые взгляды. Или, может, снова показалось, что кого-нибудь из этих джентльменов интересует его особа?

Против обыкновения Берзин выпил не одну, а три рюмки и этим подбодрил «адмирала». Тот основательно налег на водку, не обращая внимания на отчаянные протесты Пуллерица, и после каждой рюмки ловко бросал в рот горячие пельмени.

Лишь когда осовевший «адмирал» дал маху и пельмень, сорвавшись с вилки, застрял в пышной бороде, Эдуард Петрович решительно отодвинул от него графин. Ни новые эффектные тосты, предложенные Лапиным, ни жалобные взгляды и робкие просьбы: «Еще бы хоть одну-единственную!» — не возымели действия. Берзин был неумолим.

Брат «адмирала» — Густав Лапин не отставал от Эрнеста, и нельзя было больше давать им поблажки.

Эпштейн, как и Пуллериц, совсем не пил: даже одна рюмка могла обострить язву желудка. Чтобы не терять зря времени, он извлек фотоаппарат, с которым всю дорогу не расставался, и сделал несколько снимков. Сидевших против него «адмирала» и Калныня он запечатлел в тот момент, когда они чокались стаканами. Калнынь пил мало, как и Берзин. Карл во всем предпочитал умеренный образ жизни, и Лев Маркович это знал.

«Все-таки пусть потом оправдывается перед своей Марией, — улыбнулся Эпштейн. — Соседство уличает».

Но улыбка сразу же погасла, когда он вспомнил о Белле. Жена не смогла проводить его в Москве: заболела.

Как она теперь? Как сын? Лев Маркович помрачнел от тревожных мыслей и лишь из вежливости поддерживал общий разговор.

Перрон опустел. Дежурный дал отправление. Берзин на ходу вскочил в вагон. Первым, что бросилось в глаза в купе, был его собственный чемодан-портфель желтой кожи. Он лежал не совсем так, как его оставил Берзин, а был сдвинут с места. Чуть-чуть, всего на какие-нибудь два-три сантиметра… Но и это не ускользнуло от наметанного взгляда Берзина. Кто-то побывал в купе! Ведь оно было заперто! Что за дьявольщина?

Берзин быстро проверил содержимое портфеля, вытащив книги и бумаги. Все было на месте, и все цело. Захваченный из Москвы и еще не прочитанный номер «Огонька» с очерком о Вишере, книги Карпинского, Богдановича, Мейстера, Солдатова, Данна о золоте… Докладные записки и справки Билибина о колымских золотых месторождениях… Разная пустячная переписка…

Он не возил с собой секретных бумаг, был всегда достаточно осторожен, и вот — такой случай…

Здесь интерес могут представлять только билибинские документы, вернее, их копии, копии того, что начальник первой экспедиции Геолкома посылал в разные тресты и главки. В этих бумагах нет точных данных. Только предположения, и все же… Берзин отругал себя.

Но как проникли в закрытое купе?

Эдуард разыскал кондуктора. Тот клялся, что никого из посторонних в вагоне не было, сам он в купе не заходил и что начальнику просто померещилось, будто кто-то прикасался к его вещам.

Бородачи снова засели за преферанс. Все, кроме Калныня и Эпштейна. Тянули в свою компанию и Эдуарда Петровича, но ему было не до карт.

Калнынь, поправляя сползавшие очки, что-то писал — письмо жене или дневник. Эпштейн тоже сидел в стороне и, должно быть, рисовал в блокноте карикатуры.

И Берзин снова задумался. Надо бы заснуть. За день растрясло, побаливает спина. Но не спится. Стучат, стучат колеса. Подрагивают плюшевые занавески на окне, голубой абажур настольной лампы и байкальская вода в бутылке, взятая на память. Колеса будто выстукивают одно и то же: «Мы догоним, мы догоним… Не уйдешь, не уйдешь…»

Померк лунный свет за окном, как-то вдруг обрушилась на поезд черная, непроглядная ночь. Что такое? Не сразу догадался, что это туннель.

Пошли одни за другим туннели, пробитые сквозь байкальские скалы. Эдуард Петрович принялся перечитывать копии докладных и справок Билибина, врученных Рудзутаком накануне отъезда из Москвы.

Ян Эрнестович заметил тогда:

— Билибин, как видно, энтузиаст. Упорно и долго посылал свои выводы и предложения во все концы, по всем трестовским инстанциям, а на него там смотрели как на беспочвенного фантаста, чудака, даже считали маньяком…

Вот они, мысли одержимого Колымой человека, изложенные в очередном послании, которое, к счастью, попало в руки заместителя председателя Совета Труда и Обороны Рудзутака:

В результате работ возглавленной мною полуторагодовой геологоразведочной экспедиции на Колыму, организованной в 1928 году Геологическим комитетом в Ленинграде по договору и на средства «Союззолота», я вынес от Колымы впечатление, как от новой грандиозной металлогенической и, в частности, золотоносной провинции. Промышленные перспективы ее я оценивал самым оптимистическим образом.

По прибытии на «материк» я сделал соответствующее сообщение во Владивостоке в местном отделении «Союззолота». задержался на несколько дней в Иркутске и в Москве, где информировал о результатах работ и перспективах Колымы начальника «Востокзолота» Г. И. Перышкина и начальника «Союззолота» А. П. Серебровского. Везде меня слушали с большим вниманием, очень интересовались Колымой, но в мою оценку вносили большие поправки на мой «колымский патриотизм».

Во Владивостоке мне прямо заявили: «Все-таки Колыме далеко до Калара».

Вернувшись в декабре 1930 года в Ленинград, я принялся усиленно пропагандировать Колыму. Без большого труда мне удалось добиться организации в 1930 году новой Колымской экспедиции.

В мае этого года экспедиция во главе с В. А. Цареградским выехала из Ленинграда. Вместе с тем и по линии «Союззолота» шла усиленная заброска на Колыму новых кадров старателей, продовольственного и технического снабжения…

Благодаря моему «колымскому патриотизму» мне удалось привлечь внимание к Колыме, но все-таки не в такой мере, как этого хотелось…

Применяя геолого-статистический метод, я попытался в цифровом выражении оценить золотопромышленные перспективы Колымы. Получились цифры, которые меня самого приводили сначала в священный ужас.

С этими цифрами я стал ратовать за Колыму. В зиму 1930—1931 годов мне пришлось сделать бесконечное количество докладов, писать докладные записки, уговаривать, убеждать, доказывать. Одни первый раз в жизни слышали о Колыме и наивно спрашивали: «А золото там вообще обнаружено?» Другие, уже слышавшие о ней, считали мои цифры фантастическими, нереальными, требовали разведанных запасов.

Мои аргументы о региональном развитии золотоносности, о громадности золотоносной области считались необоснованными…

Берзин оторвался от докладной, и лицо его посветлело, исчезла тень, вызванная встречей с англичанами.

«Прав Билибин, — подумал он. — Устроили ему в главках и трестах заколдованный круг. Подайте им, видите ли, разведанные запасы. А денег на разведку — с гулькин нос! Не хотели рисковать. Отказать спокойней. А стране нужно золото. Каков же собой, этот Билибин?»

Эдуарду Петровичу он казался русоволосым богатырем, наверное, с бородой, тоже русой или рыжей. Но ведь это не просто геолог, видно, что он ученый, быть может, рафинированный интеллигент, неприспособленный к жизни.

Эдуард усмехнулся. В созданном воображением образе Билибина было и нечто такое, что роднило ученого с ним самим.

Что же это? Влюбленность в мечту? Дух искательства и бескорыстие?

Эдуард Петрович дочитал докладную:

Несмотря на громадное количество затраченной мною энергии, все мои попытки потерпели к весне 1931 года полное фиаско.

Правда, была организована постоянная Колымская база Главного геологоразведочного управления (ГГРУ), и я в качестве техрука этой базы с целым штатом геологов выехал в мае 1931 года из Ленинграда. Но средств на работы базы было отпущено много меньше миллиона, без надежды на увеличение их в ближайшие годы.

Мой план развития Колымы пришлось похоронить…

Эдуард Петрович перечитал и план, о котором упомянул Билибин. Собственно, их было два. Первый назывался планом развития геологоразведочных работ на Колыме и определял, где и как следует вести разведку золота. Были подсчитаны и капиталовложения на разведку — четыре с половиной миллиона с последующим прогрессивным увеличением. Второй план требовал строительства 500-километровой дороги, соединяющей Колыму с бухтой Нагаева. Берзин знал, что дорога из Нагаева в тайгу — ключ к золотой Колыме. Но «Союззолото» не могло вручить ему этот ключ — дороги не было.

«Экспедиция Дальстроя едет на голое место», — так, кажется, сказал ему Сталин. Но основные вехи уже намечены, есть энергичные люди. Вон сколько их вокруг Билибина: Цареградский, Вознесенский, Раковский, Васьковский, Вронский, Казанли… Все — геологи!

Наверно, такие же мечтатели и энтузиасты, как и Билибин. Но многое еще неясно. Неизвестны промышленные запасы. Не указано размещение того, что выявлено.

Да, не получат ничего ценного агенты «Интеллидженс сервис», если даже в их руки попали столь скупые сведения. Но взбесит их это наверняка. О Дальстрое, конечно, пронюхали. Поймут, что концессии «Лена Голдфилдс лимитед» скоро крышка. Вот чьи планы придется похоронить, а не Билибина!

И снова, как в восемнадцатом, Берзин стал для них костью поперек горла…

Со слов Рудзутака Эдуард Петрович знал о конфликте между компанией «Лена Голдфилдс лимитед» и Советским правительством.

Англичане, а за их спиной и американцы, бесцеремонно попирали концессионный договор. Дельцы из Сити почувствовали силу.

Еще бы! В их компании небезызвестный политический делец Чемберлен. У руля — нью-йоркский воротила Бененсон, захвативший львиную долю акций…

Вот почему «лимитедчики» повели себя так нагло. Пытаются установить свои порядки на советской территории. Прижимают рабочих. Не вкладывают крупные капиталы, которые должны вложить. Как хищники, хватают что поближе и поудобней.

Пустились на разные хитрости и маневры, чтобы не платить Советскому государству налогов и долевых отчислений от прибылей… Дают ложные сведения о результатах разведок. Укрывают действительные запасы золота.

Всюду у них «золотые алтари» — скрытые, законсервированные забои с богатым содержанием золота. Наглухо заделанные бревнами, схваченными железными скобами, заваленные пустой породой, как заброшенные выработки. Попробуй их найти!

Будут лежать золотые клады в глубокой тайне до поры до времени. До той поры, когда рухнут большевистские Советы. Рухнут тогда и глухие стены «золотых алтарей», Все перейдет в полную собственность компании «Лена Голдфилдс лимитед».

А пока надо ждать и сокращать сроки существования Советской власти. Все средства для этого хороши: саботаж, шпионаж, искусственные продовольственные затруднения…

«Не видать им больше советского золота, — подумал Эдуард. — Прихлопнем их Дальстроем. Колымское золото — это не жалкие крохи, которые мы получаем от иностранцев через магазины «Торгсина», чтобы пополнить оскудевший золотой запас страны и расплачиваться за импортное оборудование. Колыма станет валютным цехом Союза».

Сейчас в купе, освещенном мягким голубоватым светом, хотелось восстановить в памяти каждое слово Яна. Берзин и сам не помнил, как и когда Рудзутак стал для него таким близким человеком. Ведь они совсем разные. Берзин всегда добр и внимателен к тем, кто заслуживает уважения. А Рудзутак — неприветлив, резок и грубовато прямолинеен даже с друзьями.

Берзин следил, чтобы его шутка не слишком задела человека, а юмор Рудзутака едок и беспощаден.

Берзин не раз ловил себя на излишней доверчивости, а Рудзутак сдержан в словах и ничем сокровенным никогда не делится. Лишь ему иногда приоткрывает оконце в душу. И тогда видно, что при всей внешней суровости он добр, отзывчив и чуток.

Этот волевой и твердый, не терпящий над собой никакой единоличной власти человек — сама принципиальность.

Но что сдружило их, таких разных по характерам, возрасту и положению людей? Может, действовал закон взаимного влечения противоположностей?

Как бы то ни было, когда Берзин находился в Москве, встречались они очень часто, и не только в служебном кабинете, но и на квартире Яна или на его подмосковной даче.

Эдуард закрыл глаза и представил себе кремлевскую квартиру Рудзутака на втором этаже Кавалерского корпуса. Полутемная передняя с ванной у стены и шкафом для продуктов. Налево из передней — дверь в маленькую солнечную столовую, с буфетом в углу и столом посредине. Прямо — вход в кабинет и через него — в спальню. Вот и вся квартира одного из руководителей правительства.

В кабинете — письменный стол, пианино, тахта, кресла, стеллажи с книгами. В спальне аккуратно убранная кровать, платяной шкаф и шахматный столик…

Единственной вещью, которую можно назвать «шикарной», здесь были шахматы. Белые и красные, выточенные из слоновой кости, они хранились под стеклянным колпаком. Впрочем, в Перхушкове был у Яна еще сеттер Атос золотисто-коричневой масти, с которым Рудзутак разделял недолгие часы охоты.

В тот вечер они допоздна играли в шахматы. Эдуард передвигал резные белые фигуры сидя. Ян предпочитал сражаться стоя, будто сверху было виднее.

В белом шерстяном свитере под черным пиджаком он выглядел совсем по-домашнему. Посвистывая, раскачивался с носков на пятки и держал руки в карманах брюк, время от времени вынимая правую, чтобы переставить фигуру. Делал он это быстро и уверенно. Берзин играл сосредоточенно, но скоро белые были прижаты.

Рудзутак строго прищурил близорукие серо-зеленые глаза.

— Ты, Эдуард, опрометчив или слишком доверчив. Неужели ты серьезно думал, что ладья отдана тебе из любезности? Я же заманил тебя в ловушку.

— Ну, заманить меня трудно, Ян. Просто ты быстрее думаешь.

— Не оправдывайся. Не забывай, что и в жизни с твоим характером можно легко оказаться в цейтноте.

— Пока-то не приходилось и, думаю, не придется. Жизнь не шахматы.

— Вспоминаешь, что обставил черную лису Локкарта? Рано успокоился. Такие люди способны на реванш, и Локкарт еще попытается это сделать. А в жизни, особенно в политике, немало общего с шахматами. Однообразны лишь первые ходы. Сбивает противника только неожиданность…

Белые безнадежно проиграли, и Берзин скоро признал это. То же повторилось и в следующих партиях, кроме одной.

На этот раз дал маху Ян.

— Опять захотел повторить прошлый маневр? — не без ехидства улыбнулся Берзин. — Бью тебя твоим же оружием: самый гениальный ход не может быть повторен в той же ситуации, если противник не безнадежный дурак. Сдавайся, дорогой товарищ! Твоя карта бита.

Потом Рудзутак подошел к пианино и, по-прежнему стоя и раскачиваясь, стал подбирать мелодию русской песенки:

Подбирал по слуху и часто ошибался. А Берзин рассматривал много раз виденные картины Бялыницкого-Бируля, вспоминал о заброшенной живописи и грустил.

Ян сразу заметил это и отнес на счет своей беспомощной игры.

— Извини, я, кажется, нагнал на тебя скуку… Ну, а теперь поиграю на твоем самолюбии.

Заходящее солнце проскользнуло между тяжелыми шелковыми драпировками на окне и, сверкнув багрянцем на золотой дужке пенсне Рудзутака, заглянуло ему в глаза.

Он не прищурился, открыто и строго посмотрел на Берзина и сказал:

— Думаешь, шучу? Нет. У меня сейчас будет с тобой серьезный разговор. Не с правительственной точки зрения, а с позиции человека, который старше тебя на восемь лет, на тринадцать лет раньше вступил в партию, больше видел в жизни и хочет быть тебе другом.

И вот тут-то поведал ему Рудзутак, как возникло решение о Дальстрое и присвоении директору треста единоличных партийно-правительственных полномочий. И не случайно выбор пал на него, Берзина. Предопределяющим обстоятельством было состояние дел «Союззолота» и обстановка на Колыме, равной по территории Франции и прилегавшей к морской государственной границе. Там не выветрился еще дух авантюризма и приискательства, а из старательских тайников незримо ускользали на «материк» и за границу ровдуговые мешочки с золотой чечевицей… Теперь все предстоит взять в твердые руки.

И они занялись рассуждениями о проблемах Колымы, полупустынной загадочной страны, столетиями отрезанной от мира. Страны, карты которой состоят сплошь из «белых пятен», где все реки, по словам гидрографа Молодых, текут не по картам, а все ручьи, по утверждению геолога Билибина, бегут по золотому дну.

Было уже совсем поздно, когда Рудзутак повел его к Сталину. Сталин предпочитал работать ночами. Прием был таким кратким, что Эдуард не успел как следует рассмотреть ни самого Сталина, ни его кабинета.

Запомнилось только, что кабинет был просторен, как зал, с длинным столом под зеленым сукном.

Сталин в кителе армейского образца, поднявшийся из-за стола, показался Берзину низкорослым, совсем не похожим на того богатыря, каким его изображали на портретах… Он сделал несколько медленных шагов навстречу вошедшим чуть развалистой мягкой походкой.

Хотя в кабинете не было ковра, шаги Сталина были неслышными: звук поглощался мягкими, без скрипа сапогами.

Все эти считанные минуты Сталин смотрел на Берзина пристальным, очень пристальным, изучающим взглядом. Берзин мог выдержать любой взгляд. Его глаза не раз спокойно смотрели и в лицо смерти.

— Мне говорили, что вам можно доверить этот пост, что вы чекист с сильной волей. Пока вы мне нравитесь, а там посмотрим. Посмотрим, посмотрим, — как бы самому себе сказал Сталин и добавил: — Но учтите: Дальстрой — полувоенная организация, комбинат особого типа, создаваемый на голом месте, со специальным контингентом рабочих и специалистов, с неограниченной властью начальника. И вы, только вы, — подчеркнул Сталин, — отвечаете за все головой. Никто снизу не должен вставлять вам палки в колеса. Запомните это. Я вас больше не задерживаю.

Неограниченная власть начальника… К этой формулировке своих полномочий Берзин после встречи со Сталиным возвращался мыслями не раз и вернулся к ней снова в поезде, разобравшись с докладными Билибина.

Что значит неограниченная власть? Значит ли это, что он все должен решать сам, ни с кем не советуясь? Вряд ли тогда у него что-нибудь выйдет… Ведь на Вишере крупная победа была одержана только потому, что во всех делах его первыми помощниками, с которыми он советовался и на которых опирался, были коммунисты Алмазов, Пемов, Максов, Калнынь, Дунаевский, болгарин Мирча Ионовский, австриец Антон Перн. Да разве перечислишь их всех поименно? А Колыма, еще не освоенный дикий край, где все необычно ново, удивительно и громадно. Разве сможет он там решить проблемы и задачи, равных которым по сложности ему еще не встречалось, без опоры на партийную организацию, без ее помощи?

Да будь он тогда хоть семи пядей во лбу, будь его полномочия еще шире — безграничными, — ему никогда не выполнить задания партии и правительства!

А о каких же палках в колесах шла речь? Кто может вставить эти палки? Почему его об этом предупреждали? Это было не совсем ясно и не могло не тревожить.

Вот и Элит его отговаривала. Но теперь все осталось далеко позади. И Элит тоже. Но она всегда с ним, все напоминает о ней…

Берзин снова достает папиросу из вишневой коробки с золотым тиснением наискось. В который раз за бессонную ночь Эдуард затягивается ароматным дымом. Дым расплывается в голубом свете абажура, колеблется в такт движению поезда.

Эдуард дремлет, а колеса успокаивающе выговаривают:

«Так, так, Рудзутак! Так, так, только так».

Стучат, стучат колеса, и сон смыкает отяжелевшие веки. Дремлет человек с алыми петлицами без знаков различия и со значком «Почетный чекист» на гимнастерке.

Но опять ноет спина, и он, очнувшись, выходит размяться. Все уже спят, даже азартные преферансисты-бородачи. Спит сном младенца, не сняв очки, Калнынь.

Стонет во сне Эпштейн: вот-вот будет он корчиться от приступа язвы желудка. Мирно посвистывает русоволосый Пуллериц. Богатырский храп колышет раскосмаченную бороду «адмирала».

Бодрствует только Берзин, принявший на свои плечи всю полноту ответственности за то, что будет.

Поезд замедляет ход и останавливается на какой-то маленькой станции. Эдуард выходит на подножку вагона. Глубокая ночь. Поезд стоит на самом берегу Байкала. В морозное небо летят снопы искр. К пыхтящему паровозу бегут тени с зажженными фонарями. А в другой стороне — все в безмолвной неподвижности под голубым светом луны.

Седой, древний Байкал смотрит черно-зеркальными глазами. Они искрятся и поблескивают, эти пятна обдутого ветрами льда. Байкал не спит, а дремлет, могучий и таинственный. Как хотелось бы передать на полотне настороженную тишину и призрачный ореол вокруг застывшей луны!..

Медленно движется поезд, набирая скорость, а Берзин все стоит у открытой двери вагона. Будто сама история проходит перед ним. Она втянула его в стремительный водоворот, сломала привычный жизненный уклад, тревогой отозвалась в сердцах человеческих. Она не отпускает его, не дает уйти в созерцание чего-то, не зависящего от времени.

Ему было суждено стать участником великих потрясений и трагедий, чувствовать причастность к событиям и общественным страстям, в столкновении которых заново рождается новый мир…

4

Жизнь, замедлившая движение в курьерском, снова убыстрила бег, когда Берзину пришлось задержаться в Хабаровске. Там прояснилось многое, и к высоким московским мандатам Берзина прибавилось еще три: особоуполномоченный по Колымскому краю Дальневосточного крайкома ВКП(б), крайисполкома и краевого управления ОГПУ.

Груз на широких плечах человека, облеченного этими полномочиями, был явно тяжел для одного, но краевое руководство не слишком с этим считалось.

К тому же человек не отказывался, с улыбкой принимал новые полномочия, и плечи его пока не гнулись.

Но Берзина сейчас беспокоила не «шапка Мономаха», а возможность прорваться в бухту Нагаева, которая с каждым днем становилась все менее вероятной. С Колымы шли тревожные вести: на старательских приисках «Цветметзолота» тысячи рабочих остались на зиму без продовольствия.

Бедствовали и геологи в тайге… Грузы застряли на складах. Цинга косила всех подряд. Главное управление колымскими приисками все провалило. Надвигалась катастрофа.

Руководство Охотско-Эвенского национального округа растерялось, без конца заседало, посылало в крайцентр решения и телеграммы, от которых не становилось легче.

…Поезд мчался сквозь ночь, взлетая с разбегу на уклоны, раскачиваясь на поворотах; за окнами вихрилась высвеченная морозная пыль. А Берзину казалось, что состав плетется, и он то и дело посматривал на часы: скорей, скорей, скорей!

Выйдя из вагона на владивостокском вокзале, Эдуард Петрович утонул в бурлящем потоке пассажиров, атакованных бородатыми носильщиками в белых фартуках, которые галдели, приставали и брались нести все, что угодно, за любую плату. Берзину было не до них.

Пять утра! Пока выберешься отсюда, разыщешь гостиницу, пока приведешь себя в порядок, пройдет еще часа два. Его никто не встретил: он не успел дать телеграмму. А к семи надо быть в порту. Дорога каждая минута. Навигация, наверное, уже закрыта…

Людская волна вынесла по ступенькам лестницы вверх, в зал ожидания, который напомнил ему о детстве: здесь такие же, как в рижском прославленном соборе, арочные окна, и над каждым в вышине по три окошка с расписными стеклами. Такие же колонны подпирают разрисованный потолок, и пол покрыт такими же узорными плитками.

Впечатление торжественной благопристойности сразу разрушилось, когда Эдуард прошел мимо шумного, утопавшего в табачном дыму ресторана: из открытой двери донеслась пьяная английская брань.

«И здесь иностранцы, всюду натыкаешься на них», — раздраженно подумал Берзин, торопясь к выходу в город. На вокзальной площади, у трамвайной остановки, он опять сразу узнал их по надменным лицам.

Громыхая и бренча, подошел облезлый трамвай. Англичане и американцы, толкая друг друга, заняли половину вагона. Вагоновожатый перебрался в противоположный тамбур, и трамвай пополз в обратную сторону.

«Ехал я и приехал, — раздраженно подумал Эдуард Петрович. — Поезд шел на восток, а пришел на запад».

Он заспешил к извозчику. Можно дойти и пешком — с ним только чемодан-портфель, а гостиница, как говорили, где-то недалеко. Но на извозчике вернее.

— В «Золотой рог»! — сказал он бородачу, и низкорослая мохнатая лошаденка, цокая подковами по гранитной брусчатке, засеменила через площадь, мимо огороженного штакетником скверика, где над голыми ветвями акации возвышался памятник Ленину.

Крутой трапециевидной крышей над пышным порталом с овальными сводами и резными колоннами, боковыми башнями с пирамидальными макушками и шпилями вокзал опять напомнил Эдуарду архитектуру милой сердцу Старой Риги. Как далеко она теперь!

Оглянувшись, он увидел за зданием вокзала, в бухте Золотой Рог, флаги иностранных кораблей. Их было много, больше, чем своих, советских. Берзин отвернулся и стал смотреть на мелькавшие перед ним дома.

Словоохотливый извозчик пояснил, что четырехэтажное здание, на крыше которого рабочий разбивает цепи земного шара, — Дворец Труда, а идущая вверх по площади улица, по которой сейчас едут, улица 25-го Октября.

Не успел Эдуард оглянуться, как пролетка, подпрыгнув на щербатом булыжнике, остановилась у перекрестка с главной, Ленинской улицей и извозчик показал на вывеску «Золотой рог».

В гостинице спали все, кроме Эпштейна: его разбудил мучительный приступ.

Морщась от боли, он пытался улыбнуться, приветствуя Берзина так, будто они не виделись давным-давно.

— Плохи наши дела, — сказал Лев Маркович. — Я успел побывать всюду. И в порту, и в пароходстве Совторгфлота, твердят одно и то же: о рейсе в Нагаево нечего и думать. Придется сидеть здесь и ждать до мая…

— До мая? А сегодня — второе января! Нет, Лев, нельзя ждать. Будем пробиваться!

— Попробуем. Но ледорез «Литке» ушел месяц назад выручать застрявшие суда…

— Пробьемся без ледореза, — твердо сказал Берзин. — Ты отдыхай. Я сейчас же займусь этим сам.

Эдуарда удивили и порадовали странности владивостокской погоды. Трудно поверить, что неделю назад здесь было тепло и люди ходили по улицам без пальто. А сейчас сухие и колючие северо-западные ветры делали чувствительным десятиградусный мороз. Но он еще не успел сковать бухту, и солнце по-прежнему ярко светало на совершенно безоблачном небе. Сама природа благоприятствовала им.

Однако скоро Эдуард убедился, что в Дальневосточном пароходстве идею январского ледового рейса через Охотское море считают по меньшей мере сумасбродством.

И трудно было возражать капитанам, обожженным солнцем и ветрами северных широт, не раз дрейфовавшим и зимовавшим во льдах. Нельзя не считаться и с лоцией Охотского моря, которую цитировали морские начальники: автор ее, Давыдов, еще до войны дотошно изучил ледовый и гидрологический режим охотских вод.

— Напрасно надеяться, что глубоководная часть моря вдали от берегов зимой свободна ото льда. В двадцать девятом пароход «Томск» льды остановили в конце апреля. Сплошные льды встретились сразу за проливом Лаперуза…

— В лоции Давыдова сказано: «Лед и туманы — наиболее характерные черты Охотского моря».

— Сжатие льдов бывает такое, что шпангоуты рвутся, как струны…

— В японской лоции восточного берега Сибири отмечено, что в двадцать первом военное судно «Микса» встретило полуметровый лед даже в открытых водах Японского моря…

— С тяжелым льдом не шутят. Надо говорить ясно и открыто: рейс в такое время — верная гибель корабля…

— Если даже удастся зимовка и судно будет дрейфовать во льдах, это бессмысленно и преступно. Ломает винты, и люди становятся пленниками льдов…

— Чем кончаются дрейфы — хорошо известно. В июле этого года шхуна «Чукотка», шедшая из Владивостока в Чаунскую губу, погибла у мыса Северного…

— От шхуны нашлись хоть обломки. После того как погиб со всем экипажем лейтенант де Лонг, оставленную им шхуну «Жанетта» так и не нашли. И не найдут никогда…

— Не только «Жанетта»… А «Карлук»? А «Святая Анна»? А десятки китобойных шхун, раздавленных льдами у острова Врангеля?

— Мы говорим сейчас не об этих морях, а об Охотском, — потрясал лоцией начальник порта. — И товарищу Берзину надо прочитать, что написано в лоции: «Началом образования ледяного покрова в Охотском море следует считать первую половину ноября. Весь ноябрь, декабрь, январь, февраль, а для северного побережья и в марте идет нарастание льда». Можно себе представить, сколько баллов набрали льды в январе…

— Здесь есть полярники, а у них — поговорка: «Когда идешь в Арктику, возьми с собой осторожность, а страх оставь дома», — заговорил Иван Михайлович Успенский, высокий, широкоплечий капитан лет сорока с небольшим.

Его открытое лицо отличалось чертами, какие часто встречаются у поморов. Только те обычно светловолосы, а у капитана были темные волосы и чуть седоватые моржовые усы.

— Что же вы молчите теперь, товарищи полярники, будто воды в рот набрали? Берзин рвется на Колыму помочь людям, и мы должны помочь ему, а не пользоваться тем, что он не моряк, и не нагнетать тут всякие ужасы. Я знаю и не такие примеры, всякое бывает во льдах, но приведу другие. В одиннадцатом году к устью Колымы пробилась через льды американская шхуна «Китти Вейк», а вслед за ней пароход Добровольного флота «Колыма». При Советской власти «Колыма» и «Лейтенант Шмидт» совершили этим путем уже девятый зимовочный рейс. А капитан Бочек в этом году прошел на речном пароходе «Ленин» из устья Лены на Колыму. Может, скажете, что в августе — сентябре в Ледовитом океане не было льдов?

— Давайте говорить об Охотском море в январе.

— Что ж, скажем и об Охотском. Я ведь и сам, кстати, родом из Гижиги. Немало в тех местах пришлось походить. Лоцию Давыдова пора корректировать: выпустили-то ее еще в пятнадцатом и с тех пор ничего не добавили.

— Вы лучше скажите, хоть одно судно в середине зимы пересекло Охотское море? Даже с ледоколом?

— Это берусь сделать я на «Сахалине». Кто-нибудь должен прокладывать первый след.

Слова Успенского произвели впечатление, но не поколебали тех, с кем он спорил. А он не сдавался и со спокойной уверенностью отражал все доводы и наскоки.

— Были затерты льдами в ноябре «Свирьстрой» и «Дашинг»? Что ж, им помог ледорез «Литке» и провел их в Нагаево.

Застрянет «Сахалин» — «Литке» выйдет навстречу из Нагаева. «Сахалин» сам приспособлен к плаванию во льдах — полуледокольного типа… Северняк!

Успенского обвиняли в легкомыслии и авантюризме, а он стоял на своем. Берзин с удовольствием разглядывал мужественное и добродушное лицо, одобрительно кивал и поддакивал про себя:

«Так, так, капитан. Так держать! «Следуй своей дорогой, — писал Данте. — И пусть люди говорят что угодно». С тобой можно идти хоть в дантов ад. Крепкий мужик!»

Больше трех часов кипели страсти, а решение вынесли половинчатое: «Сахалин» выйдет в рейс, если будет на то правительственное указание.

Совторгфлот не может взять на себя ответственность за судно и людей или возложить ее на капитана Успенского. Берзина такое решение не огорчило. Сейчас он телеграфирует в Совнарком, и там, конечно, разрешат. Он разъяснит обстановку на Колыме, и этим будет сказано все.

Берзин вышел на свежий воздух вместе с Успенским, и тот повел его к причалам.

Новый грузопассажирский пароход даже внешним видом выгодно отличался от стоявших рядом собратьев — «Колымы» и «Товарища Красина». Те были обшарпаны, с помятыми ржавыми бортами, а у «Сахалина» еще нигде не облупилась краска, хотя он уже прошел от Ленинграда, где его спустили со стапелей верфи, через семь морей и три океана.

— Красавец! — восторгался Берзин, разглядывая высокий темный блестящий борт парохода. — Какая скорость хода?

— Двенадцать миль, или больше двадцати двух километров в час, — ответил Успенский.

— Значит, в сутки — пятьсот тридцать, а две тысячи шестьсот километров до Нагаева он может пройти за пять суток?

— Может, если по чистой воде и в хорошую погоду. А сейчас — не меньше двух недель.

— Дойдем, старик! — Эдуард Петрович перешел на обычный тон разговора с друзьями.

— Дойдем! Или я не капитан Успенский…

Берзин уходил из порта в бодром расположении духа. Даже пришвартованные у пристаней «Ильфорд Лондон», «Кахи-Мару» и другие иностранцы, названия которых нельзя было разобрать — стояли они далеко на рейде, — больше не раздражали.

Пусть себе стоят. Пускай смотрят, как «Сахалин» уйдет в небывалый рейс…

Через несколько часов началась подготовка к погрузке машин и продовольствия. Каждый участник экспедиции получил задание. Снова суетился Эпштейн. Во все дела вникал парторг экспедиции Порфирий Григорьев. В общую упряжку включились его однокашники.

С полным знанием дела командовал Эрнест Лапин. Вербовкойновых кадров во Владивостоке занялся Калнынь.

Саша Кац носился по базам и «снабам», размахивая перед носами владивостокских снабженцев сверхсрочными требованиями и нарядами.

Ян Пуллериц с такой же настойчивостью атаковал аптечные склады.

Гостиничный номер Берзина превратился в штаб. Его завалили тюки и карты. Захлебываясь от бешеной гонки, дробно постукивала портативная пишущая машинка, и машинистке Истоминой не верилось, что все это происходит наяву.

Правнучка известных русских адмиралов Владимира и Константина Истоминых, Наталья унаследовала морскую, мятежную душу.

Неведомые края влекли Наталью, и после смерти отца она очутилась во Владивостоке. Ждала парохода в Петропавловск — направление туда взяла еще в Москве. И тут произошло то, что перевернуло всю ее жизнь. В ресторане «Золотой рог» за соседним с Наташиным столиком сидели молодые геологи. Они обратили внимание на высокую женщину со смуглым волевым лицом, густыми черными бровями и черными длинными косами: походит на казашку, но глаза явно русские, серые и мечтательные.

У молодых знакомства завязываются молниеносно. Подсели. Представились. Через несколько минут новые знакомые Истоминой знали о ней даже больше, чем она сама хотела сказать. Она решила ехать на Камчатку? Устарело! Это обжитый край. Они предлагают Колыму, как раз то, что ей надо. Ее согласие — и все остальное они берут на себя.

Два часа спустя она печатала первый приказ. С чьей-то легкой руки Истомина получила прозвище Графиня, хотя не имела отношения ни к каким графам. И ее захватил стиль работы Берзина.

Здесь все делалось немедленно, все вопросы решались без проволочек, и каждую бумагу нужно было печатать срочно. Никогда еще Наташе не приходилось работать в такой «вихревой» конторе, где, казалось, даже пишущая машинка ускоряла ход.

Этому же ритму подчинялись и снабженцы. Саша Кац прибегал в гостиницу ночью, и его нисколько не смущало предостережение о том, что в такое время по полутемным грязным улицам Владивостока нельзя ходить в одиночку и без оружия, что на знаменитой Миллионке и Семеновском базаре, где ютятся притоны и подпольно скупают золото, шныряют мрачные субъекты с ножами и кастетами.

Но именно во Владивостоке способности Каца дали первую осечку. Здесь блат не действовал без золота, а его у Саши не было.

И теперь он всюду провозглашал новую истину:

— Золото не бог, но полбога. Золото выше блата. Верьте Кацу. Но жажда золота ожесточает людей, как жажда крови. Это сказал Ламартин и подтверждает Кац. Золото — солнечные лучи, упавшие на землю. Так говорили халдеи. И это тоже свидетельствует Кац. Халдеи были башковитыми парнями. Злато — царь металлов, украшение мира и живительная влага для индустриализации. Это говорит уже сам Саша Кац. Попробуйте, несчастные бессребреники, поспорить.

С ним никто не спорил. Все смеялись. И тогда он делал страдальческое лицо и затягивал:

Золота никто не давал, и Кац возвращался к старой песне:

Больше всего досаждал он «несчастным бессребреникам» — молодым геологам.

— Вы жалкие мечтатели, — издевался он, — ищете золото, не зная ему цены. Если бы у Яшки в чемодане были не теплые вещи, а золотые слитки, он все равно проморгал бы их из-за своей крали.

Яков обижался. Чемодан этот стал притчей во языцех. Вот и Берзин сказал ему:

— Ну что тебе можно доверить?

Ему можно доверить все, но он не будет скорбеть о каком-то барахле. Вот что всегда холодно презирали мальчишки и девчонки, создавшие первую московскую коммуну комсомольской молодежи, в которой Яша воспитывался. Там даже галстук считался зловещим пережитком капитализма.

Яшу смущало только замечание Эдуарда Петровича:

— Своего добра не жалей, а это народное…

Но взамен пропавших теплых вещей Фейгину выдали новые, и сам Берзин обратил все это в шутку.

После телеграфного запроса в Москву прошло полдня, наступил вечер, а ответа из Совнаркома все не было. Оставшись в одиночестве, Берзин ходил, садился, опять шагал по номеру, закуривал, тотчас бросал папиросу, поминутно доставал карманные часы. Стрелки их, медлительные и невозмутимые, будто застыли на месте и не двигались.

Собственно, чего ему было волноваться? Он знает: рейс разрешат. Знает, что в ответной телеграмме будут слова: «Под вашу личную ответственность…» Что ж, он с радостью примет ее на себя. Он никогда не боялся разумного риска, не страшился ответственности и всегда с негодованием относился ко всем сверхбдительным, которые, подобно чеховскому человеку в футляре, перестраховываются на каждом шагу, опасаясь, как бы чего не вышло.

А если и в самом деле «Сахалин» раздавят льды и он не дождется помощи от ледореза «Литке»? Что ж, тогда они высадятся на ледяное поле, как те, кто пытался добраться до Северного полюса. И будут добираться до бухты Нагаева по льдам. Он рисовал себе картину рискованного путешествия, каждые десять минут посматривая на часы. В пепельнице выросла гора окурков, а он все закуривал новые папиросы.

Когда в дверь настойчиво постучали, Эдуард вздрогнул, будто внезапно выстрелили за его спиной, и рывком открыл дверь. Почтальон протянул ему правительственную телеграмму.

Вечером Берзин весело сказал геологам:

— Получена телеграмма из Москвы. Рейс разрешен. Под мою личную ответственность. Нос держать выше!

В тот же вечер приступили к погрузке. Отплытие было назначено на 6 января.

Но чья-то невидимая рука ставила новые преграды. Рейс переносили со дня на день. 7-е… 8-е… 9-е… Что-то снова надо согласовывать, утрясать, увязывать. Приходилось вновь сноситься с Москвой.

И Берзин посылал телеграммы, ходил в порт, в пароходство. Звонил в крайком, настаивал, требовал, доказывал, что все надо ускорить.

А однажды вечером, вернувшись в номер, раскрыл ожидавший его конверт без обратного адреса. Содержание аккуратно напечатанного без подписи письма было столь же кратким, сколь гнусным:

У вас еще есть время подумать и не забираться так далеко, что некому будет принести цветы на вашу могилу и ее никто не найдет.

Что это? Мистификация? Чья-то глупая шутка или угроза, с которой надо считаться?..

Может, это любители золота с Семеновского базара? Он разорвал в клочья бумажку, как когда-то грязный листок «Латвис» с угрозами по его адресу.

Исчезла боль в спине, и энергия утроилась. Чем меньше было шансов на немедленное отплытие, чем больше помех, тем быстрее и напористей он действовал. Временами даже терял хладнокровие, спокойствие и выдержку. Так равнинная широкая река, сдавленная на порогах каменной тесниной, обретает стремительность, вскипает клокочущими бурунами и рвется вперед, сметая все на своем пути. Какая уж тут «интеллигентская» мягкотелость, от которой предостерегал Рудзутак!

Посмотрел бы Рудзутак сейчас на Бороду, не то бы сказал. Бывает, конечно, с ним и такое, признавался себе Берзин. Ян видит его насквозь. Но ведь он — живой человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Только всему свое место и время. А сейчас у него в мыслях лишь одно: скорей! скорей!

Наконец назначен день отплытия — 10 января. Вместе с парторгом Григорьевым Берзин провел собрание. Разъяснил, что предстоит в пути. И всем задал один и тот же вопрос:

— Не хотите ли вернуться в Москву? Еще не поздно.

Желающих не нашлось. Остаток дня было решено посвятить Владивостоку.

Много памятников в городе. Сколько имен расстрелянных, утопленных, сожженных в паровозных топках борцов великой революции хранят они!

На вокзальной площади Эдуард остановился у каменного пьедестала, на котором возвышалась отлитая из металла фигура Ильича. Лишь восемь лет прошло с того дня, как Берзин видел его живого. Видел в последний раз…

Еще раз прочитал вырубленные на постаменте памятника знакомые слова: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский». Долго стоял здесь, возле памятника, Берзин.

На морском кладбище, открытом соленым ветрам, где каждый камень говорит о вечном покое, внимание Берзина привлек обелиск из белого мрамора. Вверху — пятиконечная звезда. Ниже, в углу, — дата: 1929. Еще ниже — надпись: «От трудящихся города бойцам Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии, героям Мишань-фу».

«Это связано с Блюхером! — подумал Берзин. — Далеко он пошел после Перекопа и Юшуня, где мы виделись в предпоследний раз. У него были Волочаевка, Джалайнор, Мишань-фу и, наверное, будут новые боевые вехи. Граница опять неспокойна. А вот я стал с тех пор тыловой крысой. Умру, и не вспомнят, что был такой солдат Берзин. Блюхер, правда, еще не забыл меня и даже по фронтовому обычаю взаимопомощи подбросил на Колыму тысячу демобилизованных ребят».

Когда в Хабаровске Берзин забежал к Блюхеру на Серышевскую повидаться, он первым делом поздравил командарма:

— Хорошо выглядишь, Василий! Черногривый и усы, как у молодого. Бравый усач-гренадер. Годы тебя не берут.

— Это, Борода, оттого, что я приговорен к смерти. Умереть могу только по приговору, не иначе. А приговор некому исполнять. Вроде как заколдован.

— Шутишь?

— Нет, не шучу. Недавно извлек из архивов документик. Храню у себя. Еще в двадцатом приговорил меня Врангель к смертной казни через повешение, как унтер-офицера царской армии. За измену родине. Неизвестно только — какой. И непонятно, почему так поздно приговорил. Все чин по чину оформлено, с подписями и печатями. Исполнить лишь не смогли.

Даже и не подозревал Эдуард, что и он приговорен к смерти, и приговорен дважды. Сначала английской разведкой. Потом белыми. В архивах белых армий пылятся пожелтевшие бумаги, и на одной из них витиеватым шрифтом напечатано:

ПРИКАЗ

ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ ЮГА РОССИИ

№ 553

гор. Екатеринодар, 26 марта 1919 года.

Приговором военно-полевого суда при Коменданте Главной квартиры от 18 сего февраля прапорщик Эдуард Берзин за то, что служил у начальника большевистского отряда Калнина, т. е. за преступление, предусмотренное 100, 108 и 108¹ статьями Уложения о наказаниях, по редакции приказа по Добровольческой армии 1918 года за № 390, присужден по лишении всех прав состояния к смертной казни через расстреляние.

По конфирмации, по ходатайству суда смертная казнь мною заменена четырьмя годами арестантских исправительных отделений с лишением всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ.

Генерал-лейтенант  Д е н и к и н.

Начальник судного отделения — капитан фон  Р е н н е.

Деникин отменил тогда смертный приговор, ссылаясь на конфирмацию, хотя она была тут ни при чем. Кому-то из его английских советников это было выгодно.

И даже осенью девятнадцатого, когда деникинская контрразведка хорошо знала, что осужденный Берзин со своим дивизионом осмелился пойти против самого Деникина в рядах Латышской дивизии — ядра ударной группы Калнина, громившей деникинцев под Орлом, измененный приказ остался в силе.

…10 января 1932 года «Сахалин» начал рейс. Чайки провожали дальстроевцев гортанными криками — надрывными, стонущими.

Все пароходы — и советские и иностранные — отдали салют басовитыми гудками. Капитаны северных морей твердо соблюдали неписаный закон Золотого Рога.

Советские салютовали с гордостью. Иностранные — с уважением. Английским, американским, японским и норвежским морским волкам плевать на политику! Им нет дела до того, что говорят об этих красных. Они верны морским традициям и воздают должное храбрости, кто бы ее ни проявил — хоть красные, хоть черные, хоть сам дьявол…

Поход начался прекрасно. Природа благоприятствовала «сахалинцам», как они себя сами окрестили на борту корабля. Ветер утих, мелкая морская рябь и надраенные судовые медяшки сверкали и переливались под солнцем.

Все высыпали на палубу, смотрели на ласково-синее море и удивлялись необыкновенной погоде в январе.

Соловейчика это уже не удивляло. Двухнедельное пребывание во Владивостоке он использовал не только для осмотра достопримечательностей города. Он дотошно рылся в книгах и справочниках и теперь с уверенностью коренного жителя этих мест объяснял попутчикам, что во Владивостоке, как и во всем Приморье, бывают еще и не такие странности.

В городе две зимы: одна внизу, на главной улице, укрытой с севера горами, другая вверху, в Голубиной пади. На Ленинской — тепло и тихо. На Голубинке — мороз и ветер. Когда на правой стороне Ленинской зима, твердый снег, стужа, на левой — весна, ручьи.

— Ну, уж это ты, Соловей, травишь! — громыхнул Лапин.

Он уже потихоньку осваивал матросский жаргон, чтобы оправдать узурпированное звание, морской бинокль на груди, «краба» на шапке и галуны на рукавах капитанской формы, в которую он облачился по случаю выхода в рейс.

Видно, по этому поводу он успел перед посадкой заправиться «горючим» и проворно отворачивался к фальшборту, когда близко проходил Пуллериц.

Но от Яна утаить запах спиртного невозможно. Вздернутый нос начальника медслужбы уловил его немедленно, и круглолицый добродушный эстонец погрозил «адмиралу» кулаком:

— Имей в виду, ты у меня схлопочешь выговор от Берзина.

Пуллериц настойчиво регламентировал быт и распорядок дня участников экспедиции еще во Владивостоке. Тогда, однако, его предписания нередко ломались неожиданными обстоятельствами, гонкой, которую устроил Берзин. Теперь авралов не предвиделось, и врач решил установить строжайший режим работы, питания и отдыха на корабле. Ян вдохновенно поучал всех, как готовить себя к встрече с цингой и другими каверзами Севера. Он составил и ежесуточный рацион питания, скрупулезно рассчитав калорийность блюд. На корабле был введен санаторный график. Завтрак — в девять. Обед — в четырнадцать. Ужин — в восемнадцать. Чай — в двадцать один час.

Регламентацию во всем с первых же часов плавания энергично поддержал Эпштейн. Это вполне импонировало педантичной аккуратности Льва Марковича. Ему пришлось по душе все на борту корабля: и разделенная на морские вахты жизнь экипажа, и мелодичная дробь склянок, которые каждые четыре часа отбивали матросы в рынду, и перезвоны машинного телеграфа, и размеренный шум двигателей.

Эпштейн фотографировал помещения судна и его обитателей и, конечно, не упустил случая запечатлеть Эрнеста Лапина в его великолепном морском виде. Эпштейн несколько повеселел и даже сочинил незатейливые частушки.

Первая стрела была пущена в Яшу, хотя все уже успели забыть о злосчастной истории с чемоданом:

Второй удар был нанесен Перну, который продолжал безнадежно вздыхать возле Марии, по-прежнему не обращавшей на него внимания.

Бедный Антон не подозревал, что над ним смеются. Он пристроился на палубе поближе к Марии, старался заглянуть в синие, такие загадочные для него глаза и слушал, как она пела. В такт гитарным аккордам Мария встряхивала кудрями и бросала взгляды на Берзина, а он даже не смотрел на нее.

Эдуард сочувствовал Перну и сердился на тех, кто смеется над ним. «Умный человек может влюбиться только как безумный, но не как дурак», — думал он.

А Наталья Истомина, или Графиня, как ее теперь все звали, покорила маленького, стремительного старпома Андрея. Он водил правнучку адмиралов по кораблю и объяснял, что такое спардек, твиндек и камбуз.

Старпом мурлыкал, перебирая струны гитары:

«Сахалин» выходил из бухты, почти свободной ото льда. Лишь у берегов линией тянулась кромка припая.

— Пока нам везет, — сказал капитан. — Внутренняя часть Золотого Рога обычно замерзает в конце декабря. В это время люди уже ходят по льду из города на Чуркин мыс, ездят на телегах и санях по Амурскому заливу. Но в Охотском море придется туго, — Иван Михайлович улыбнулся. — Японское радио назвало нас авантюристами…

Карл Калнынь стоял рядом с Берзиным и Успенским, щурился дальнозоркими глазами на ослепительное море, прислушивался к звукам гитары и постепенно настраивался на лирический лад.

К этой группе тяготели и остальные «бородачи», а молодежь, к которой примыкал и Саша Кац, группировалась вокруг Григорьева и Соловейчика.

В заливе, где плавали белые льдины, море сверкало, как расплавленное золото. Через несколько дней они срастутся в сплошное ледяное поле, а пока они не мешали ходу корабля. Черными пятнами лежали на них и грелись на солнце тюлени.

— На дне Японского моря погребены россыпи золота, — заметил Соловейчик. — И все море можно назвать золотым. Здесь на тонну воды приходится его двадцать миллиграммов. Один Амур ежечасно выносит в море до килограмма золота. За год — больше, чем добывается его по всей Европе.

— Ну, и что ты хочешь предложить? — подозрительно спросил Фейгин.

— Думаю, когда-нибудь люди научатся добывать золото с морского дна и из воды.

— Это произойдет значительно позже, чем мы полетим на Луну, — возразил Григорьев. — Надо сначала добыть то, что находится на суше. Пока открыто не более сотой части запасов, а добывается и того меньше.

— Вы — жалкие мечтатели, — вмешался в разговор Кац. — Не учитываете, во сколько миллионов обходятся ваши прожекты. Ваше золото будет стоить дороже золота, верьте Кацу.

За неторопливыми разговорами на палубе прошла первая половина дня. Обедали все вместе в просторной кают-компании. Там рядом с картой Японского и Охотского морей уже висели первый номер стенгазеты «Дальстрой» и расписание лекций на ближайшую неделю: «Вечная мерзлота», «Строительство на вечномерзлых грунтах», «Перспективы золотой Колымы», «Как предупредить цингу».

Чувствовалась работа парторга. И тут же был наклеен бланк радиограммы с первым сообщением из Москвы.

Семьи всех участников экспедиции здоровы тчк Целуют вас зпт желают доброго пути тчк  А л м а з о в

Такие радиограммы будут приходить каждый день.

Подобная работа не могла вполне удовлетворить Порфирия Григорьева. Парторг экспедиции потому и отправился в столь далекий и трудный путь, что стремился приложить свою энергию к делам крупного масштаба и широкого размаха, требующим полной отдачи сил и способностей, хотя не гнушался и мелких, будничных дел.

Где-нибудь на поле боя или в колымской тайге перед Порфирием открылось бы куда больше возможностей развернуть свои организаторские способности и проявить решительность. Но гражданская война уже давно кончилась, новых военных конфликтов после КВЖД еще не предвиделось, а Колыма еще не начиналась… Вот и приходилось пока ограничиваться организацией лекций и бесед, выпуском стенгазеты, устройством шахматных баталий — всем тем, что позволяло держать участников экспедиции в курсе событий, готовить их к тому, что предстояло встретить на Колыме, и поднимать их настроение.

Первый вечер в море ознаменовался посрамлением «бородачей». Сначала они сражались в преферанс друг с другом — Берзин, Лапин, Рылов и Балынь. Потом это надоело, и Эдуард Петрович бросил вызов молодежи.

За ее честь уполномочили постоять Соловейчика: он среди безбородых был единственным, кто имел некоторое представление о преферансе.

Его предупредили:

— Покажи этим дедам. Попробуй только проиграть!

Балынь освободил место Иосифу. Поле битвы — два привинченных к полу столика — окружили болельщики. Каждый считал долгом вставить словечко, чтобы сбить спесь с «бородачей». Атмосфера накалилась до предела.

Соловейчик и сам не поверил тому, что после двухчасовой игры он оказался победителем.

Долго не расходились из кают-компании. В шахматном турнире чемпионом тоже стал Соловейчик, и рядом со стенгазетой появилась турнирная таблица.

Жизнь на корабле шла своим чередом. В кают-компании было весело и уютно, лился мягкий свет из-под матовых абажуров. В квадратные иллюминаторы заглядывало бегущее темное море, словно подсвеченное изнутри яркой голубизной.

Было уже совсем поздно, когда Фейгин вышел на палубу. Отсюда не хотелось уходить. Море в полумраке горело. Льдины, расколотые форштевнем, излучали зеленоватый фантастический свет.

Чудесное свечение искрилось в глазах, и темневшую у борта фигуру, казалось, окружало фосфорическим ореолом. Фейгин решил записывать все. Пусть он останется незаметным рядовым, но сохранит память о событиях, свидетелем и участником которых стал.

Утром следующего дня капитан провел на карте в кают-компании первую красную черту и записал координаты: «11 января, 7 часов 00 минут. Широта 44-20. Долгота 136-36,5».

В тот же день Карл Калнынь начал свой дневник. Тяжелое настроение, не покидавшее его с тех пор, как он расстался с женой и дочерью, постепенно рассеивалось под впечатлением удачно начатого рейса. Через иллюминатор он посматривал на зеленую волну, проносившуюся у борта, и писал, то и дело поправляя сползавшие на нос очки:

Мария! Я хочу говорить стихами, перефразируя строки поэта:

Мария, милая Мария,

Мне очи ясные твои,

Твои мне взгляды огневые —

Как слезы первые любви.

Но я не умею писать стихи и пишу дневник, посвященный тебе и Кузнечику. Она будет читать его, когда станет большой.

Береги ее!

11 я н в а р я.

Милая Мария! Уже второй день, как я качаюсь на морских волнах. Когда только еще начало светать, мы вышли в открытое море, посылая последний привет бледно мерцающим огням маяков на берегу… Суждено ли нам еще увидеть этот берег?.. И когда это будет? Стою на капитанском мостике, душа переполнена, но поделиться не с кем. Чувствую себя одиноким, и поэтому немного грустно. Справа — все еще берег, слева — необозримая даль… Первый раз в жизни довелось увидеть тюленей. Их было много на льдинах. С приближением корабля они исчезали, только один подпустил совсем близко. Можно было ясно видеть его глаза, усатую морду…

Вошел Эпштейн, сосед Калныня по каюте, нечаянно взглянул на первую страницу дневника и решил, что сегодня тоже сядет за письмо Белле.

А Калнынь продолжал:

Около 12 часов льды кончились. Погода чудесная. Солнце. Многие ходят по палубе в одних гимнастерках. Море совсем спокойное. Только сегодня в 9 часов начало качать… Погода все еще теплая, как летом. У меня весь день открыт иллюминатор…

И Эдуард в своей каюте тоже писал Элит и тоже смотрел на море. До восхода солнца вода отливала сталью, совсем как на Каме. Он вспомнил о непрочитанном журнале и, закончив письмо, перелистал «Огонек».

Серая, невзрачная бумага… Когда его выпустили? 20 ноября 1931 года. Тогда еще не успели получить вишерскую. А как радовались журналисты и писатели, как приветствовали вишерцев на вечере, устроенном в их честь в редакции «Огонька». Чествовали как героев.

Это все Борис Левин. На Вишере не нашел нужных слов, а в Москве рассказал о строителях Михаилу Кольцову такое, что тот срочно созвал пресс-конференцию.

А вот и очерк о них, о вишерцах… Десять фотографий. Фотопанорама лесной биржи. Там, где раньше медведи удили рыбу. Главный корпус комбината… Зал бумажной машины… И люди, которые все это построили. Его портрет… В солдатской гимнастерке с петлицами без знаков различия и в фуражке со звездой. Алмазов, Лифшиц, Мордухай-Болтовской, Максов, Пемов — эти приедут на Колыму, дали слово. Инженеры Соколовский, Вейнов, Заборонок… Лучшие ударники Борисов, Власенко… Может, и эти приедут.

Да, многие приедут оттуда, многие. Надо, чтобы и на Колыме была такая же крепкая дружба. Ведь, как и любовь, она может дать трещину, а треснутый сосуд не звенит.

Берзин снова вернулся мыслями к Колыме. Главное, чтобы там, куда он едет, было все так же, как на Вишере. Ради этого он готов на все. Такая уж, видно, его судьба. Люди сквозь годы идут к любимой цели, а он все дальше уходит от нее.

На третьей странице «Огонька» Берзин увидел большое фото во всю полосу. Празднование четырнадцатой годовщины Октября в Москве. На трибуне Сталин в солдатской шинели и фуражке. В первом ряду, у гранитного угла, Рудзутак. В светлом макинтоше, в пенсне, правая рука у кепи. Задумался.

О чем думаешь, Ян? Не о друзьях ли, о которых надо помнить не только, когда они рядом?

Берзин выглянул в открытый иллюминатор. Волны лизали серыми языками дрожащий бок «Сахалина». Начиналась мертвая зыбь, по которой моряки узнают о приближении тайфуна.

5

У доброй вести — быстрые ноги. Но еще быстрее они — у худой. Из Владивостока и Хабаровска, обгоняя друг друга, прилетели радиограммы, и было неизвестно, какой из них можно верить. В одной сообщалось, что «Сахалин» затерло льдами, уже лопнуло шестьдесят четыре шпангоута, а «Литке» не может пробиться на помощь: израсходовано все топливо. Другая уверяла, что «Сахалин» потерял плавучесть и раздавлен льдами в Охотском море… Третья содержала известие, что «Сахалин» подошел к кромке льда у входа в бухту Нагаева и Берзина в тяжелом состоянии на носилках вынесли на лед.

Какая бы из этих новостей ни оказалась верной, ни одну из них нельзя сообщать Эльзе. Это твердо решил Алмазов, перебирая тревожные листки телеграмм, только что принесенных в московское представительство Дальстроя. Об этом он не скажет даже Ольге.

Но Эльза не могла не чувствовать: от нее что-то скрывают. Уже давно почтальоны не приносят от Эдуарда ни писем, ни телеграмм в домик по 1-му Труженикову переулку. Каждый день Эльза справлялась о судьбе экспедиции, приходила в представительство, к Алмазовым. Но ничего не было.

Ничего! Это самое страшное. Черная пустота, которая может скрыть все…

Время для нее остановилось, хотя по-прежнему весь день был заполнен делами. Ольга и Белла часто заставали ее за вязанием большой шерстяной шали с каймой. Она начала ее вязать сразу после проводов Эдуарда и надеялась кончить за время разлуки.

Эльза мечтала о том, что поедет к Эдуарду на Колыму и займется там фотографией, как на Вишере. Мечтала, надеялась и боялась подумать о том, что все может быть совсем иначе.

Когда становилось не по себе, она садилась за рояль и играла. Эдуард особенно любил Чайковского, Масснэ. Иногда играли его любимые вещи в четыре руки с Марией Калнынь, которая жила у Берзиных. Вместе легче жить ожиданием.

Эдуард много лет назад нарисовал картину: красные и белые розы на темном фоне. Такие же, как те, что Эльза подарила ему, когда он уходил на германский фронт, как те, что она принесла на Северный вокзал…

Сценки из ребячьей жизни украшали веселую детскую: девочка с яблоками, мальчик, умывающийся из таза, и все это залито солнцем.

Масляные краски хранились в красивых коробках: Эдуард надеялся, что придет еще время заняться живописью и с любовью поглядывал на них. Книги по архитектуре с прекрасными иллюстрациями и рихтеровская готовальня также ждали своего часа.

Все в этой комнате сделано Эдуардом или напоминает о нем…

Мирдза, Петя и Лиля-Кузнечик тоже было приуныли, глядя на грустных мам. Но их интересовало совсем другое. Прежде всего черный лакированный «роллс-ройс». Но «роллс-ройс» оставался для детей недосягаемой мечтой. Никакими силами нельзя было уговорить шофера, добродушного Яна Круминя, чтобы он покатал их: папа строго-настрого запретил это.

Пусть ходят пешком, и «роллс-ройс» этот вовсе не для увеселительных прогулок. Слова Эдуарда Петровича были для Круминя законом, и он был неумолим.

Столь же заманчива шашка в серебряных ножнах, стоявшая в углу за письменным столом. Ею наградили отца за то, что он помог раскрыть заговор Локкарта^[30]. Наградили драгоценной шашкой, но золотых ножен не нашлось тогда во всей Республике. И еще его наградили орденом Красного Знамени, а потом, на Вишере, орденом Ленина, но куда спрятал ордена папа, было неизвестно.

Из интересных папиных вещей была еще белая мраморная коробочка со старинными монетами и серебряной медалью — свидетельством об окончании Берлинского художественного училища.

Был охотничий сеттер Анитра, который всегда кидался навстречу папе, визжал и крутился вокруг него, а потом ложился на полу шинели, брошенной на кресло, и блаженно дремал.

На Мирдзу, Петю и Лилю он не обращал никакого внимания. Другое дело — щенок — овчарка Джек. Он встречает их визгом, кидается на грудь, пытается лизнуть в нос.

Грусть у детей скоро прошла, и они занялись подготовкой к давно задуманному путешествию на далекую, неведомую Колыму. Добытый у дворника большой ящик поставили в темном углу на лестнице черного хода, где никто не бывал.

Сюда, на базу «экспедиции», стаскивали все, что попадалось под руку: сухари, сахар, гвозди, пуговицы…

Вечерами на чердаке строились самые смелые планы, связанные с Колымой. На холодном и неуютном чердаке завывал ветер, что-то шуршало в темных углах. Становилось жутко. Но тогда зажигали батарейные фонарики, и страх проходил.

И чернокосая, похожая на отца, фантазерка Мирдза, и подвижный, как ртуть, сорванец Петя, и отчаянная Лиля-Кузнечик, на чьем лице солнце оставило веснушчатый крап, — все считали, что надо брать пример с отцов.

Они верили, что отцы вернутся. Они верили только в хорошее…

Дети оставались детьми.

Глава ДЕВЯТАЯ

1

Вторые сутки «Сахалин» в походе, а никто не знал, сколько дней будет продолжаться рейс. Никто, даже капитан Успенский. Его и Берзина часто видели на мостике. Но по их лицам нельзя было догадаться, что они встревожены.

Все успели привыкнуть к мертвой зыби, сопровождавшей корабль с рассвета, и жизнь на борту шла размеренно, по установленному Яном Яновичем «санаторному графику».

Вечером качка усилилась, кое-кому стало худо, и не все пришли к вечернему чаю, но добрейший Успенский уверял в кают-компании, улыбаясь в моржовые усы:

— Все идет как нельзя лучше! Не верьте радисту. Тайфун нас не настигнет. Он пройдет южнее. Нам пока ничто не угрожает, кроме детской качки.

После чая Калнынь ушел в каюту и снова сел за письмо-дневник:

11 января, 9 вечера.

К вечеру начал дуть ветер, еще больше взволновавший море, а сейчас, когда я пишу эти строки, корабль так сильно качает, что одной рукой я все время держусь за столик, чтобы не сползти со стула на пол. А мой большой мешок в углу около двери отбивает мне поклоны до земли.

Кругом гремит, грохочет; стучит где-то незакрытая дверь. Но капитан говорит, что это еще совсем ерунда, и смеется, когда я ковыляю, как пьяный. Кое-кто уже начинает «кормить» рыбу.

Я пока еще держусь, хотя не могу сказать, что эта качка мне очень приятна: так и кажется, что вот-вот, хочется или не хочется, а придется и мне принести свою жертву морскому богу…

Я только сейчас начал понимать, что означает «качка на море». Идешь по палубе, и вдруг кажется, будто пол у тебя под ногами проваливается и, если не удается найти, за что ухватиться, оказываешься на полу. Не придерживаясь, нельзя ступить ни шагу… У многих начинается морская болезнь. Я пока держусь…

Если бы Карл присоединился сейчас к веселому обществу в кают-компании, он увидел бы, как прекрасно держались все, кто остался там после чая. Судорожно раскачивались на карданных подвесах гроздья круглых матовых абажуров. Звенела посуда в буфете. Кипела, взлетая к пробкам, вода в графинах. По линолеуму стремительно перекатывался биллиардный шар, а Соловейчик, Фейгин и другие геологи из дружной пятерки вели себя так, будто они не впервые попали на море, а давно уже стали «морскими волками».

Правда, у Яши все время предательски сосало под ложечкой и к горлу подкатывал противный ком, но разве мог он признаться в этом? Соловейчик убеждал его, что если это называется морской качкой, то, очевидно, слухи о страшных тайфунах в Тихом океане, цунами, грозных штормах и прочем сильно преувеличены.

Наталья Истомина не посрамила чести прадедов-адмиралов и ходила по кают-компании широким мужским шагом, не придерживаясь за столики. Она беспрерывно курила папиросу за папиросой. Окончательно покоренный старпом Андрей мысленно называл ее «мечтой моряка».

Трое влюбленных на борту «Сахалина» не скрывали своих чувств от окружающих. Самым постоянным оказался Перн. Для синеокой Марии он придумывал ласковые и нежные имена. Влюбленному австрийцу Мария Бергут казалась королевой Марго, мечтательной и пылкой Маргаритой Валуа. Ей посвящали «оды» многие доморощенные поэты из числа пассажиров. Но бесспорными претендентами на сердце Марии считались только Антон Перн и Саша Кац, хотя австриец совсем не пользовался взаимностью. Мария по-прежнему относилась к нему с холодным пренебрежением.

Обладатель мифических миллионов — маленький, толстенький снабженец не был влюблен. Он лишь удачно разыгрывал эту роль, и его любимую песенку «Разменяйте мне семь миллионов…» Мария, как видно, принимала всерьез. Она смотрела на Сашу почти благосклонно и отвечала… «Ананасами в шампанском» Игоря Северянина.

Саша сделал круглые испуганные глаза и обратился к товарищам с шутливой речью:

— Граждане! Что ж это такое? Куда деваться несчастным влюбленным, у которых нет никаких миллионов? Сегодня она, видите ли, требует, чтобы ей подали ананасы в шампанском, а завтра — извольте налить шампанским ванну, в которой будет купаться! Верьте Кацу, этого следует ожидать от особ с королевским аппетитом. Нет уж увольте! Кац добровольно исключает себя из сонма унылых поклонников.

Старпом Андрей неотрывно смотрел на смуглое лицо Истоминой, заглядывал в серые насмешливые глаза. Но все это было бесполезно, ибо «мисс из знатной семьи» была даже не чужая невеста, как утверждал старпом в своей песенке, а чужая жена. Ее муж, радист Дмитрий Брылкин, позеленев от качки, сейчас лежал в каюте. И старпому не могли помочь ни роль гида Натальи на корабле, ни красочные рассказы о лазурных и южных морях и белых виллах, в которых живут жены моряков.

Третьей женщиной на корабле была сибирячка Ольга Давиденко, брюнетка с милым приветливым лицом, слегка тронутым оспой. Ольга ехала к мужу. Ее Иван попал в лагерь за какие-то проделки с золотишком, но дороже него у нее не было никого на свете. Свободные от вахты моряки, пытавшиеся поухаживать за сибирячкой, поняли ее состояние и оставили молодую женщину в покое.

Эдуард шутил в кают-компании вместе со всеми, был, как всегда, весел, но, когда Мария запела под гитару «Ананасы в шампанском», сразу помрачнел и вскоре ушел в свою каюту.

«Сахалин» качало все сильнее. Волна прыгала на иллюминатор, охватывая его зеленой пеной. Как маятник, раскачивался подвешенный на ремне чемодан-портфель желтой кожи. По красному дереву каютной обшивки суматошно бегали светлые блики и смутные тени. Скользила по полированному столику вишневая коробка папирос с золотым тиснением «Элита». Дзинькала бронзовая пепельница, подпрыгивали окурки. А Эдуард Петрович все курил и думал, не замечая, что пепел гаснущей папиросы, зажатой в зубах, припорошил петлицы, карманы солдатской гимнастерки.

Надо бы отдохнуть Берзину в поздний час, но разве уснешь с больной спиной при такой качке? Остается одно — сидеть и думать. Курить и думать.

Удивительна человеческая память! Давно забытое и похороненное где-то в ее тайниках вдруг всколыхнется от ничтожной причины. Тогда становятся отчетливыми полустертые детали, и в новом свете предстают картины минувшего… Когда вглядываешься в свое прошлое, в молодость, сквозь призму почти полутора десятков лет глазами умудренного опытом человека, видишь многое, чего не замечал раньше. Так было и с Берзиным.

Вспомнились Эдуарду Петровичу две встречи со Свердловым. Не прошло и пяти месяцев после встречи, когда в кабинет председателя ВЦИКа был доставлен локкартовский миллион, как Берзин увидел Якова Михайловича в освобожденной Риге.

Было это 13 января 1919 года, на Первом съезде Советов Латвии. Яков Михайлович сказал Стучке:

— Надо, Петр Иванович, позаботиться о родных Берзина. Бедствуют они тут, а щепетильный молодой человек не хочет брать деньги, выделенные для них из локкартовского задатка. Проследите за этим, пожалуйста. И о других не забывайте.

Яков Михайлович взглянул на Берзина, блеснув стеклами пенсне, и добавил:

— Денежки господина Локкарта пригодились. Решено открыть в Наркомфине счет Берзина. Из этого фонда будут выдаваться пособия семьям погибших стрелков и тем, кто получил увечья в боях против контрреволюционеров.

Не забыть Эдуарду Петровичу и того, что говорил Яков Михайлович на этом съезде о заслугах латышских стрелков перед революцией, о доверии к ним Ленина. А через два месяца в Ригу пришла телеграмма: Свердлова не стало… Не уберегли!

Проходили годы, но невозможно было смириться с тем, что нет больше на земле ни Ленина, ни Свердлова, ни Дзержинского, ни Фрунзе. Сгорели они на работе… И Берзин подумал, что неизбежный конец он хотел бы встретить так же.

Именно так об этом говорил Феликс Эдмундович: нельзя наполовину любить или наполовину ненавидеть. Нельзя жить вполсилы. Отдавать лишь половину души. Отдай все или ничего.

Вот так отдал себя людям Ленин. А он не терпел никакого восхваления своих заслуг и возвеличивания, гневно обрушивался на тех, кто пытался воздать ему должное.

Эдуард Петрович вспомнил рассказ Бонч-Бруевича. В сентябре восемнадцатого, еще не выздоровев как следует после ранения, Владимир Ильич пришел в кабинет, просмотрел газеты и тотчас вызвал управляющего делами Совнаркома.

— Это что такое? Смотрите, что пишут в газетах, — с упреком сказал он Бонч-Бруевичу, встретив его взволнованным взглядом. — Читать стыдно. Пишут обо мне, что я такой, сякой, все преувеличивают. В какие-то герои меня произвели, гением называют, просто черт знает что такое! А вот здесь какая-то мистика. Коллективно хотят, требуют, желают, чтобы я был здоров. Так, чего доброго, пожалуй, доберутся до молебнов за мое здоровье. И откуда это? Это никуда не годится. Я такой же, как и все. А тут стали меня так выделять… Ведь это ужасно. Надо это сейчас же прекратить. Это не нужно, это вредно. Это против наших убеждений и взглядов на отдельную личность. Надо, чтобы… с завтрашнего дня прекратили бы все это и заняли страницы газет более нужными и более интересными материалами.

«И на такого человека поднял руку Рейли, — гневно думал Берзин. — Ленин будет жить вечно, а незадачливый кандидат в Наполеоны исчез, как дым…»

…Многое стало известно Берзину о Рейли за годы работы в ВЧК—ОГПУ. Но не знал он, что многое из оставленного Рейли продолжало действовать и после некролога в «Таймс». Пепита Бобадилья — миссис Рейли, выполняя волю покойного мужа, усердно публиковала в газетах то, что он не успел опубликовать, и уже вышла в свет подготовленная ею книга: «Похождения Сиднея Рейли — мастера британского шпионажа. Лондон, 1931».

Не забыл Рейли и Берзина и многих других, кого не намерен был забывать. И не сложила оружия созданная им «Русская организация».

Кто-кто, а Рейли хорошо знал, что там, где терпят крах тайные военные заговоры и не приносит успеха открытое военное нападение, где бита ставка на подкуп, диверсии и вредительство, безотказно сработает скрытый и коварный механизм тонкой, липкой, как паутина, и ядовитой, точно змеиный яд, инсинуации.

Неспроста, провожая Берзина на Колыму, предостерегал его Ян Рудзутак: «Как бы не срубили тебя, Берзин!».

…Эдуард затянулся ароматным дымком папирос «Элита». А кем был тогда ночной гость Рейли с таинственной депешей? Он ведь тоже скрылся. Берзин лишь мельком взглянул на него.

Где-то он еще раз потом видел холодное надменное лицо с темными усиками. Те же бесцветные глаза, в которых тлеет затаенная усмешка.

Перед ним вдруг отчетливо всплыло снова это лицо… Концессионер из «Лена Голдфилдс лимитед»! Тот самый, что двадцать дней назад исподтишка наблюдал за ним на иркутском вокзале.

Вот он где оказался! И наверняка именно его заинтересовали копии докладных Билибина и другие бумаги, хранящиеся здесь…

Берзин взглянул на желтый чемодан-портфель, который неистово бросало из стороны в сторону, и почувствовал, что его укачивает. В каюте стало невыносимо душно. Эдуард вышел на палубу. В лицо ударил крепчайший соленый и мокрый ветер.

Берзин забрался на капитанский мостик.

Успенский удивился: почему начальник экспедиции в такой поздний час бодрствует?

— Отдохнуть бы вам пора, Эдуард Петрович.

— А вы?

— Капитану сейчас не положено спать.

— А мне тем более, Иван Михайлович. Вы разве забыли московскую телеграмму? Ледовый рейс — под мою личную ответственность…

— В таком случае снимут головы и с меня и с вас.

Оба рассмеялись. Берзин спросил:

— Давно ходите в этих морях?

— Считайте, что с детства. Я ведь родился и вырос в Гижиге.

— Гижига, Гижига… Чем-то напоминает Вишеру. Интересное название.

Пароходный прожектор вырывал из темноты всклокоченные черно-зеленые ревущие валы. Ветер срывал ноздреватую пену. Корабль швыряло, как щепку. Всем корпусом он взлетал на гребень и в следующее мгновение проваливался в бездну. А волны били и били его, и весь «Сахалин» дрожал и скрипел.

Успенский время от времени бросал штурвальному:

— Лево помалу! Так держать!

И стальная махина послушно подчинялась его воле.

— Штормит, капитан? — спросил Берзин.

— К утру утихнет. Это отголоски тайфуна. До нас он не добрался. Скорость вот только упала с двенадцати узлов до девяти. А дальше… Дальше будет похуже. Дня через три в Охотском войдем в полосу сплошных льдов.

Эдуард задумчиво смотрел в бушующую темноту. Рев моря напоминал о канонаде, когда земля вырывалась из-под ног, а тугой воздух бил в барабанные перепонки. Перед глазами Берзина был гудящий на тысячи голосов мрак. Но он уже не видел его. Перед ним лежала бескрайняя, тронутая рыжей кистью осени южная степь, где непрерывно вскидывались черно-огненные фонтаны разрывов. Между ними бежали вперед стрелки…

Эдуард так задумался, что не слышал Успенского. Капитан дважды окликнул его, потом подошел и осторожно коснулся плеча. Жесткое сукно бекеши взмокло отморских брызг.

— Эдуард Петрович… У вас в родне брата Августа не было?

— Август? — Берзин подумал, усмехнулся, качнул головой. — Нет, Августа не было. А что?

— Вы уже второй Берзин на этих берегах.

— Второй? Почему же?

— В девятнадцатом на берег Анадырского лимана сошел Август Берзинь со своим другом Мандриковым… А через два месяца они с шахтерами и чукчами свергли колчаковцев и подняли красный флаг над Анадырем.

Эдуард Петрович с интересом слушал капитана и, когда тот сделал паузу, нетерпеливо попросил:

— Ну-ну, а дальше? Не знаете, откуда этот мой тезка?

— Кажется, он родом из Цесиса. Штурмовал Зимний. Потом его послали в Хабаровск. Там был комиссаром станции… Друзья и враги прозвали его Железным Августом. Да из латышей не только он был тут. Круминь не так давно устанавливал в этих местах Советскую власть.

— Круминь, Берзинь, — повторил в раздумье Эдуард Петрович. — Далеко забрались мои земляки… Где-то они сейчас?

— Круминь еще здесь, а Берзинь погиб от пули.

— Где? — быстро спросил Эдуард Петрович.

— В Анадыре.

— Я должен там побывать, — сказал Берзин, и капитан понял, как он взволнован. Их беседа прервалась. Успенского отвлек звонок машинного телеграфа.

Море продолжало швырять «Сахалин» с волны на волну, но шел он строго по курсу.

2

На другой день, когда снова сошлись на капитанском мостике, Эдуард попросил капитана подробнее рассказать, как Август Берзинь оказался на Чукотке и почему погиб.

— Мы поставим ему и всем чукотским ревкомовцам достойный памятник, — задумчиво сказал Эдуард, выслушав рассказ капитана.

Мимо «Сахалина» величаво проходили льдины, которые встречались все чаще и чаще.

— Впереди по курсу скоро сплошные льды, — говорил капитан, всматриваясь в горизонт, затянутый свинцовым туманом. — Это оттуда их несет, с Охотского. Над ледяными полями всегда стелется такой тяжелый туман. Нам придется пробиваться по разводьям.

— Курите! — Берзин протянул капитану коробку папирос.

— Нет, покорнейше благодарю. Курю только капитанский табачок. Понавезли нам его американцы, Свенсон и компания, за пушнину. За пачку табаку брали шкурку песца. За бутылку спирта — лисью шкурку. А за винчестер с патронами чукчи и коряки отдавали столько песцовых, лисьих, горностаевых шкурок, сколько можно уложить от земли до мушки ствола. Грабили и спаивали народ, заражали сифилисом и другими дурными болезнями.

Капитан раскурил трубку, отделанную резной костью из моржового клыка, и продолжал:

— Так вот о Свенсоне и других американцах. Это они направляли действия колчаковцев, хотя командующий американским экспедиционным корпусом в Сибири и на Дальнем Востоке генерал Гревс всюду заявлял, что Соединенные Штаты не навязывают государственный порядок России и не вмешиваются в гражданскую войну. Мы точно установили: их новая власть в Анадыре, назвавшая себя для маскировки советом, была связана с Номом и Сиэтлем на Аляске и получала оттуда через Свенсона инструкции, как действовать дальше. Свенсону вернули все конфискованное у него Ревкомом имущество, так же как русским купцам и рыбопромышленникам. Но когда пришли с охоты анадырские промысловики, они вместе с шахтерами угольных копей свергли колчаковский «Совет» и создали Анадырский Ревком. Председателем избрали Шошина. Павел Бирич и другие анадырские коммерсанты бежали в Америку, а Дмитрий Бирич, Тренев и еще несколько человек скрылись на Камчатке, где в двадцать первом и двадцать втором годах разбойничали в банде колчаковского есаула Бочкарева.

26 мая двадцать первого года контрреволюционные силы Владивостока вместе с японцами произвели переворот и создали марионеточное белое правительство братьев Меркуловых. Советская республика не могла тогда вести борьбу с контрреволюцией на Дальнем Востоке — не хватало сил. Чтобы прочно стать на самой дальней окраине страны, создали Дальневосточную республику — ДВР с ее Народно-революционной армией — НРА.

— Это я знаю, — сказал Берзин. — Главнокомандующим НРА стал мой фронтовой друг Василий Блюхер.

Издали доносился грохот волн и перезвон льдин.

— О чем задумался, Эдуард Петрович? — спросил Успенский, закуривая трубку.

— Да так, вспомнилось былое, — ответил Берзин, тоже закуривая.

— Входим в полосу сплошных льдов. Теперь держитесь! — сказал капитан. — И погода завтра переменится. Мои старые раны всегда ноют к перемене погоды.

В борта парохода гулко, как снаряды тяжелых орудий, били огромные льдины. Берзин задумчиво стоял на капитанском мостике. Кругом бесновалась свирепая ледяная стихия, атакуя корабль, пытаясь взять его в тиски. Капитан Успенский беспрерывно отдавал команды по машинному телеграфу.

— Лево руля! Право руля! Прямо. Так держать!

Эдуард будто не слышал ни тяжелых ударов льдин, ни их скрежета, ни спокойных, лаконичных команд капитана. Он все стоял и думал. А ночь была темная, черная. И в снастях парохода тоскливо и однообразно выл ветер.

Утро следующего дня было сумрачным и зловещим. Застывшее солнце багрово-тускло пробивалось сквозь холодную мглу. Тяжелый туман низко клубился над разводьями, почти скрывая свинцовую воду. Разводья сужались с каждой милей пройденного пути, и льды скрежетали о железную обшивку уже по обоим бортам «Сахалина», грозя сплотиться, стиснуть и раздавить корабль.

Когда капитан Успенский предупредил о нарастающей опасности, Берзин и Григорьев собрали в кают-компании коммунистов экспедиции и экипажа.

Эдуард Петрович говорил спокойным глуховатым голосом.

— Я человек сухопутный и в такой переделке еще не был. Многие из вас могут сказать то же самое. Но здесь есть товарищи, которым не привыкать к северному морю и льдам. Вот и давайте посоветуемся. Мы должны пробиться и будем пробиваться на северо-восток. Но со стихией надо разговаривать на «вы». Могут быть всякие осложнения, и тогда нам придется тяжеловато.

Капитан Успенский поддержал Берзина:

— Мы должны пробиться. Нам поможет «Литке». Я уже радировал в пароходство. Ледорез вышел навстречу. Но Север есть Север, и с Охотским морем во льдах не шутят…

— А если нашу посудину раздавит прежде, чем «Литке» подойдет к нам? — перебил Лапин. На этот раз «адмирал» был трезв, как младенец.

— Тогда высадимся на лед, — решительно заявил Григорьев. — Главное — сберечь рацию, чтобы «Литке» знал наши координаты. И мы будем держаться до подхода ледореза.

Хотя Порфирий Григорьев был еще молод и опыта в ледовых морских экспедициях у него было не больше, чем у «адмирала» Лапина, но его мнение показалось разумным даже такому морскому волку, каким считал себя старпом Андрей. Парторг правильно ставит вопрос. В случае чего — всем на лед. И никакой растерянности.

Калнынь придерживался несколько иного мнения.

— Мы не должны забывать, что на борту есть женщины. И больные. И то, что сумеем выдержать мы, может оказаться им не под силу.

Успенский с ним согласился.

— Конечно, в этих условиях от нас потребуется все возможное, чтобы сохранить плавучесть судна и продолжать рейс с помощью ледореза. Будем лавировать между льдами, когда в этом возникнет необходимость.

Берзин резюмировал:

— Итак, всем нам ясно, что главное — бороться за жизнь корабля с максимальным напряжением человеческих сил. А если стихия все-таки возьмет верх — высаживаться на лед. И сражаться до полной победы!

Снова заговорил Григорьев, убедившийся, что его предложение товарищи поддерживают.

— По всему видно, — сказал он, — что нам придется встретиться лицом к лицу с грозными испытаниями. И как раз в то время, когда наступит день памяти Ленина. Я предлагаю всем встать на вахту в ознаменование этого дня и действовать так, как поступал в тяжелой обстановке Ленин. А Эдуарда Петровича попросим выступить перед всеми «сахалинцами» с воспоминаниями о Владимире Ильиче.

Порфирию Григорьеву хотелось, чтобы он и его товарищи по партии как можно скорее перешли от слов к действиям, доказали на деле, чего они стоят.

Пройдет еще несколько дней, и начнется такое сражение, о котором он не мог даже предполагать. А пока красная ломаная линия на карте в кают-компании упорно ползла вверх, на северо-восток, только ее отрезки между обозначениями координат «Сахалина» на утро и вечер каждого дня становились все короче, будто на их пути стояла какая-то невидимая, непреодолимая, тупая сила.

3

Последняя радиограмма, полученная московским представительством Дальстроя из Дальневосточного морского пароходства во Владивостоке, была страшной:

Пароход квч Сахалин квч вышел Охотское море и зпт пройдя в тяжелой ледовой обстановке сто миль на северо-восток среди плавучих льдов зпт оказался затертым льдами тчк Принимаем необходимые меры помощи тчк Командиру ледореза квч Литке квч известному ледовому капитану Николаеву радировали бухту Нагаева двч срочно выйти навстречу квч Сахалину квч и обеспечить его проводку во льдах тчк Но у квч Литке квч вряд ли хватит топлива дойти до квч Сахалина квч

После этого радиосвязь с «Сахалином» прервалась. Возможно, пароход раздавило льдами или вышла из строя его рация.

Завен скрывал это от Эльзы, но Ольга убедила мужа сказать всю правду и показать радиограмму.

Присмирели и Мирдза, и Петя, и Лиля-Кузнечик, хотя были уверены, что с их папами ничего плохого не может случиться, потому что они герои, а герои не должны погибать.

Но ни во Владивостоке, ни в Москве не могли предвидеть того, что произойдет, когда «Сахалин» окажется в ледовой блокаде, а на «Литке» израсходуют все запасы угля в схватке со льдами, бросят в топки все, что может гореть, и все-таки не успеют пробиться сквозь последнюю, самую мощную преграду.

Остановится «Литке» с потухшими топками по ту сторону вздыбившегося торосами ледяного поля, и пойдут к ледорезу люди с «Сахалина». Пойдут, сгибаясь под тяжестью навьюченных на них мешков с углем, тяжелым как камень. И будут идти один за другим, стараясь не отстать от шагающих впереди с таким же грузом начальника экспедиции Берзина, парторга Григорьева и всех других коммунистов «Сахалина». Они первыми доставят топливо на борт «Литке» и не один раз пройдут от корабля к кораблю со своей ношей, чтобы увлечь за собой беспартийных, чтобы общими силами как можно скорей засыпать побольше угля в опустевшие бункера ледореза.

И ледовый рейс в бухту Нагаева, к далеким, холодным колымским берегам, будет продолжаться!

4

Олени ускоряли бег, — видно, чуяли: люди спешат. Под полозьями нарт скрипел и посвистывал снег, утрамбованный ветрами. Когда на пути встречались твердые снеговые заструги или кочкарник, нарты подбрасывало так, что казалось, седоки вот-вот вылетят на обочину троны, а освободившиеся олени умчатся дальше, оставив хозяев в ледяной пустыне. Но люди будто приросли к сиденьям, а сумасшедшая скачка была для них привычной.

Свирепый мороз, пробиравшийся под кухлянки из двойного оленьего меха и за длинные голенища камусовых торбасов, заставлял время от времени соскакивать с нарт и бежать рядом с упряжками.

Старый якут-каюр на передней нарте по неуловимым приметам, знакомым лишь рожденным в тайге и тундре, безошибочно определял направление даже там, где тропу перемело и не оставалось никаких следов. Впрочем, ему не уступал и Сергей Раковский: немало пришлось геологу походить и поездить по этим местам, и он научился понимать безмолвный язык тайги. За четыре года скитаний по Колыме, Длинный Нос, как его все здесь звали, приумножил таежный опыт, приобретенный на Алдане, и стал первым следопытом даже среди таких людей, как Юрий Билибин и Александр Швецов. Поэтому именно ему и Швецову было поручено спасти жизнь сотен людей.

Скорей, скорей!.. Раковскому надо спешить. Длинному Носу хорошо известно, что значит остаться без провианта в здешней тайге. Если под тобой ледяная земля, продрогшая до самых глубин, если над головой висит остекленевшее от лютого холода небо, если вокруг мертвые, застывшие сопки, если рядом трещат лиственницы от пятидесятиградусного мороза и чувствуешь себя отрезанным от всего мира, ни одного дня не обойтись без горячего чая и еды. На пустой желудок сразу скрутит цинга, и тогда — крышка! Это пострашнее порогов Бохапчи: там есть шансы спуститься на плотах и остаться в живых. Здесь — никаких. Там риск. Здесь — «отдавай концы» без риска.

Уже не первый раз над Раковским и товарищами нависал призрак голода… Уже не первый раз с тех пор, как голод и нужда заставили его в ранней юности уйти из Горного института и податься на Алдан, в старательскую вольницу. Тогда, в двадцать четвертом, вместе с Дураковым, Алехиным, Мирским, Васильевым и братьями Бертиными за несколько месяцев Сергей намыл на Незаметном полтора пуда бешеного золота. Богачи! Но мало кто знал, что они съели последнюю лошадь, а через четыре месяца снова сидели без копейки и голодали.

Золотая горячка кончилась запоем.

Они ушли с Алдана на Колыму: Алдан показался слишком обжитым местом. И сами обрекли себя на новые голодовки. В двадцать восьмом на Среднекане кусок мяса дохлой лошади стал предметом мечтаний, и Раковский, совсем обессилев, вяло спорил с товарищем по несчастью Лунеко, как лучше съесть конскую кожу, чтобы ничего не пропало. Решили опалить и сварить. И это варево помогло продержаться до прибытия оленьего транспорта.

А теперь неизвестно, сумеют ли на Среднекане дождаться нового транспорта с провиантом, который Раковский пришлет из Нагаева. Конина на исходе. Десяти мешков муки, привезенных Швецовым с Индигирки, тоже хватит ненадолго. А если бы не эта мука… Молодец все-таки Швецов!

Раковский позавидовал мужеству Александра, хоть и сам ни в чем не уступал Швецову. Рослый, подтянутый, необыкновенно подвижный таежник в облезлой тарбаганьей шапке с длинными ушами и собачьих унтах в одиночку отправился из Среднекана на Индигирку.

Отправился без долгих сборов, будто на загородную прогулку в дачном поезде. Лишь поплотнее набил «сидор» и покрепче увязал на нарте палатку, печурку и продовольствие. А перед отъездом помахал провожавшим мозолистой огромной ручищей и сказал:

— Ну, пока!

Будто не две с половиной тысячи верст туда и обратно, без дорог, через глухие горы и тайгу предстояло преодолеть ему одному, а какой-нибудь пустячный, по колымским понятиям, путь верст этак в триста, который можно пройти на лыжах.

Ну, и качали же его старатели, когда он вернулся с мукой! И было за что: он один спас от верной гибели сотни людей.

Раковский нахмурился. Когда же будет порядок со снабжением? Чем занимаются там, в Нагаеве, где склады ломятся от продуктов, и почему пятьсот километров от побережья до золотой Колымы непреодолимы для снабженцев «Цветметзолота»? Какая нелегкая дернула снабженцев во главе с Антоновичем послать в тайгу из Нагаева упряжки собак, половина которых погибла, а остальные съели больше, чем привезли! И почему никак не дойдут до приисков и полевых партий оленьи транспорты? Что это, беспечность? Нераспорядительность? Злой умысел?

Нарты швыряло из стороны в сторону, скрипели копылья. Сергей чертил пяткой по снегу, чтобы не опрокинуться, и все торопил оленей и покрикивал на упряжку. Пара оленей, встряхивая ветвистыми рогами, дружно, рывками натягивала алыки — вот-вот оторвутся! — и пускалась вскачь, обгоняя переднюю упряжку каюра. Стройные ноги мелькали в бешеном ритме и временами били в передок. Перед глазами Раковского подскакивали заиндевевшие короткохвостые крупы. В лицо из-под копыт летела снежная пыль. То и дело больно ударяли по голове и рукам комья оледеневшего снега, а все казалось, что едут слишком медленно.

Скорей, скорей!..

Они останавливались через каждые три-четыре часа, чтобы дать отдохнуть оленям. Каюр выбирал укрытое местечко в распадке, где снег рыхл и неглубок, и, пока путники разводили костер, пили чай, олени уже раскапывали из-под снега лишайник.

Каюр умоляюще смотрел на Раковского узкими карими глазами, и обожженное ветрами скуластое лицо расплывалось в предвкушении близкого и в то же время далекого блаженства. Но Раковский молчал.

А каюр не унимался:

— Хороший ты человек, Сэргэй. Сим бир саха. Родной ты для нас человек, и сам совсем как якут. По-нашему говорить умеешь… Ну что тебе стоит, а? По одной?..

— Нельзя, — твердо отрезал Раковский. — Не выйдет. После спирта потянет на сон. А нам нельзя. Нам надо спешить. Там, — он кивнул на синевато-снежные зубцы гор в туманной дымке, — люди считают каждый день и час. А мы… Нет! Сказано нет — и точка!

Спорить было бесполезно. Пришлось довольствоваться кирпичным чаем крепчайшей заварки, который уже закипел. Оба пили маленькими глотками из закопченных кружек, обжигаясь и крякая от удовольствия, со строганиной вприкуску.

Мерзлая рыбина, плитка шоколада на двоих и несколько заварок чая — все, на что они могли рассчитывать до ближайшего зимовья на половине пути, а до него двести с лишним верст, и еще неизвестно, есть ли там какие-нибудь запасы.

Потом они снова мчались. По сторонам взбегали на крутые горбатые сопки скорбные, искореженные ветрами и стужей лиственницы. Перед глазами открывались мрачные каньоны с головокружительными прижимами, русла застывших рек с чернеющими полыньями, набухшие, окутанные белым туманом предательские наледи. В одной из них, на речке Оротукан, они увидели кладбище замерзших собак с разбросанными нартами…

Это были упряжки, которые так и не дошли до Среднекана.

Медленно тянулось время, и тусклое, холодное солнце будто висело неподвижно над землей. К полудню морозный молочный туман стал сгущаться, и солнечный лимонный круг заалел, потом превратился в оранжевое пятно, которое еле просвечивало сквозь мглу. К вечеру вдруг стало теплеть, и с мрачного неба на горизонте на них смотрел дымно-багровый, зловещий глаз.

«Быть завтра пурге, — подумал Раковский. — Успеть бы добраться до зимовья».

Уже совсем стемнело, когда им навстречу вынеслась оленья упряжка. Незнакомец застопорил нарту. Лица его не было видно в темноте. Попыхивая огоньком трубки, он сказал то, что обычно говорят здесь при встречах:

— Дорово! Капсэ бар? Новости есть?

— Суох эн капсэ, — ответил Раковский. — Новостей нет. Сам говори.

— На побережье ждут новую власть. Улахан киги — большой человек едет на Колыму. У самого Ленина ходил в догорах. Улахан киги по имени Берзин. С ним новая власть по имени Дальстрой.

Это была действительно потрясающая новость. Раковский знал: «торбасное» таежное радио — капсэ пользуется только проверенными слухами.

Значит, наступают новые времена. Значит, создана новая государственная организация, которая наведет порядок в «цветметзолотовской» неразберихе. Здорово! По этому поводу можно и выпить. По самой маленькой…

Сергей осторожно, как спеленатого младенца, извлек заветную бутыль, и каждый по очереди приложился к закопченной кружке.

Каюр никак не мог объяснить, что произошло с непреклонным Сергеем, и приписал счастливое чудо магическому действию новостей, которые привез с собой земляк-якут.

Он их запомнит, эти капсэ, и будет передавать всем:

— Идет Улахан киги… Большой человек идет… И зовут его Берзин…

Разъехались люди в ночной тайге: один к Среднекану, другие к Нагаеву. В морозном сиянии всходила над черными сопками молодая луна, и от оленьих упряжек по голубому снегу протянулись стремительные синие тени. Курилась поземка, острые ледяные пластинки рассыпались и звенели на ветру.

Монотонно пели полозья.

Неутомимый ходок колымской тайги Раковский бежал, будто подгоняя себя, ровной рысью.

А каюр, тяжело печатая размеренный шаг, приговаривал в такт, чтобы не забыть:

— Дальстрой… Берзин… Дальстрой… Берзин…

ФОТОГРАФИИ

Э. П. Берзин, командир первого легкого артиллерийского дивизиона.

Анкета Э. П. Берзина.

Группа стрелков второго латышского стрелкового полка, охраняющих Большой театр во время V Чрезвычайного съезда Советов в июле 1918 года.

С площадки у Владимирской церкви (в Малом Ивановском переулке) латышские стрелки 7 июля 1918 года прямой наводкой обстреляли штаб левых эсеров.

Чекист Ян Янович Буйкис (Шмидхен), участник раскрытия заговора Локкарта.

Политический комиссар 5-й армии Роберт Августович Апин.

Штаб первой бригады латышской дивизии на Украине. Слева направо: О. Лацис, Э. Берзин, Ф. Фрейберг, Ф. Калнин.

Макет Вишерского целлюлозно-бумажного комбината.

Машинный зал Вишерского комбината в день пуска.

Сын Берзина Петр (погиб во время Великой Отечественной войны).

Эльза Яновна Миттенберг, ставшая в 1919 году женой Э. П. Берзина.

Дочь Берзина Мирдза (слева) с подругой Лилией Калнынь.

Э. П. Берзин (30-е годы).

Пароход «Сахалин» во время ледового рейса из бухты Золотой Рог в бухту Нагаева в январе 1932 года.

ОБ АВТОРЕ

Автор документального романа «Хранить вечно» Николай Владимирович Козлов родился в 1913 году в Орле.

Был учителем и директором школы. В годы Великой Отечественной войны прошел боевой путь от солдата до подполковника, награжден орденами и медалями. Затем участвовал в строительстве Волго-Донского судоходного канала, вел партийную и педагогическую работу на Украине, а с 1954 года на Колыме занялся журналистской деятельностью. Высшее образование получил на литературном факультете заочного отделения Воронежского педагогического института и на заочном факультете Военно-политической академии имени Ленина.

В послевоенные годы Н. В. Козлов выступал с очерками и рассказами в альманахах «Крым», «На Севере Дальнем», в журнале «Дальний Восток», в газетах «Красный Крым», «Красное знамя», «Магаданская правда».

В 1949 году Крымиздат выпустил книгу Н. В. Козлова «Освобождение Крыма», а в 1960—1961 годах в Магаданском книжном издательстве увидели свет его очерковые книги «Искать, всегда искать!» и «Туда, где труднее».

Сейчас Н. В. Козлов живет и работает в Симферополе.

Примечания

1

Э. М. Склянский в описываемое время был заместителем председателя Высшего Военного Совета.

(обратно)

2

И. И. Вациетис называет командира первого легкого артиллерийского дивизиона Берзинь (от латышского — «березка»). Сам Эдуард Петрович с 1918 года всюду писал и произносил свою фамилию без мягкого окончания.

(обратно)

3

«Островом смерти» в 1916 году русские солдаты и латышские стрелки частей 12-й армии называли Икшкильское предмостное укрепление на дальних подступах к Риге, на левом берегу Даугавы, в районе Икшкильского моста. Немцы беспрестанно атаковали и обстреливали артиллерией русские войска на узкой полоске берега.

(обратно)

4

Жак Садуль — французский капитан, социалист, впоследствии коммунист. Как и Рэймонд Робинс, стоял за признание Советской России.

(обратно)

5

Дэвид Ллойд Джордж (1863—1945) в 1916—1922 годах премьер-министр коалиционного правительства Великобритании, в котором были представлены консерваторы, либералы, лейбористы, вместе с У. Черчиллем — организатор интервенции против Советской России. В. И. Ленин называл «ллойд-джорджизмом» систему лести, лжи, мошенничества, жонглерства модными и популярными словечками, обещаний направо и налево любых из форм благ рабочим, лишь бы они отказались от революционной борьбы за свержение буржуазии.

(обратно)

6

Уинстон Черчилль (1874—1964) в описываемое время — военный министр Великобритании; в 1918—1920 годах был главным организатором трех походов Антанты против Советской России, в которых участвовало 14 государств.

(обратно)

7

«Мемуары британского агента» (англ.).

(обратно)

8

Форин-оффис — английское министерство иностранных дел.

(обратно)

9

Нотабли — почетные лица, представлявшие местное население в разных совещательных собраниях при колониальных властях.

(обратно)

10

Джордж Бьюкенен — английский посол в России, покинувший ее после октября 1917 года в знак непризнания Великобританией Советской власти.

(обратно)

11

Георгий Васильевич Чичерин (1872—1936) в описываемое время, вернувшись из Англии, где он находился в эмиграции, был заместителем наркома по иностранным делам.

(обратно)

12

Альфред Нокс — генерал-майор, английский военный атташе в России в 1911—1918 годах.

(обратно)

13

Лев Михайлович Карахан — заместитель Народного комиссара по иностранным делам.

(обратно)

14

На сей раз память изменила Локкарту: он перепутал тех, кто явился к нему с визитом. Берзин впервые пришел к нему вместе со Шмидхеном (Яном Буйкисом) 14 августа. Сам же Шмидхен познакомился с Локкартом на несколько дней раньше, когда приходил к нему с Яном Спрогисом.

(обратно)

15

Весной 1918 года не признавшие Советской республики иностранные посольства в России переехали из Петрограда в Вологду.

(обратно)

16

КОМУЧ — белогвардейское «правительство» Комитета учредительного собрания в Самаре.

(обратно)

17

В 1965 году тайна Шмидхена была раскрыта. Полковник В. Ф. Кравченко установил, что Шмидхен и Ян Янович Буйкис — одно и то же лицо. После этого в нашей печати появилось много публикаций В. Ф. Кравченко и Я. Я. Буйкиса об истинной роли Шмидхена в раскрытии антисоветского заговора, а в 1970 году в Москве вышла книга В. Ф. Кравченко «Под именем Шмидхена».

(обратно)

18

Артур Джеймс Бальфур (1848—1930) — в 1916—1919 годах министр иностранных дел Англии, один из организаторов антисоветской интервенции.

(обратно)

19

Стефан Жан Мари Пишон (1857—1933) — министр иностранных дел в кабинете Клемансо, ярый враг Советского государства.

(обратно)

20

На деньги, полученные от Локкарта, артиллеристы Э. П. Берзина отремонтировали один из кремлевских залов, где устроили латышский клуб. Для него за этот же счет были приобретены музыкальные инструменты. Миллион рублей поступил на «особый счет Берзина», открытый в Госбанке Наркомфином РСФСР. Э. П. Берзин расходовал эти деньги в соответствии с предложениями, изложенными в докладе Я. М. Свердлову. Слухи об этом дошли до Лондона. Газета «Таймс» писала: «Красный авантюрист запустил руку в нашу государственную кассу и теперь потешается над нами с видом невинного младенца».

(обратно)

21

Максим Максимович Литвинов (1876—1951) — видный советский дипломат, впоследствии нарком иностранных дел, находившийся в описываемое время в Англии.

(обратно)

22

Локкарт исказил фамилию коменданта Кремля Малькова.

(обратно)

23

А. Фриде расстрелян 19 декабря 1918 года. Выполнение приговора в отношении К. Каломатиано, по соображениям внешней политики, Президиум ВЦИК приостановил. Расстрел был заменен тюремным заключением на двадцать лет, а в мае 1920 года этот срок был сокращен до пяти лет. В августе 1921 года Президиум ВЦИК применил к Каломатиано амнистию, освободив его от дальнейшего заключения. 9 августа того же года К. Каломатиано перевели на территорию буржуазной Эстонии.

(обратно)

24

Роман Апину так и не удалось написать. Но задуманная Робертом Августовичем пьеса об Эдуарде Берзине (Берзсе) была написана в соавторстве с Иоакимом и названа «Авантюра». В 1935 году «Авантюру» поставили в латышском театре «Скатуве» (Москва), а затем в театрах Риги и Даугавпилса (на латышском языке). Спектакль имел большой успех.

(обратно)

25

Этот домик на улице Шкерсу, 13, и сейчас стоит в Риге. Снаружи он облицован кирпичом, а внутри выглядит так же, как в детские годы Эдуарда Берзина.

(обратно)

26

Э. П. Берзин не ошибся. Бывший ездовой второй батареи первого легкого артиллерийского дивизиона Ян Яковлевич Кайминь стал кандидатом исторических наук, автором научного труда об участии латышских стрелков в Октябрьской революции и сейчас продолжает научную работу.

(обратно)

27

Роберт Карлович Балынь работал вместе с Берзиным на Колыме в 1932—1933 годах.

(обратно)

28

Муйжа (латыш.) — мыза, поместье немецкого барона.

(обратно)

29

«Торгсин» — торговля с иностранцами. Решением Советского правительства в начале 30-х годов в крупных городах СССР были открыты особые магазины «Торгсина» с большим выбором дефицитных продовольственных и промышленных товаров, продававшихся на золото и иностранную валюту.

(обратно)

30

В 1920 году Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета издал декрет об учреждении высокой награды — Почетного революционного оружия, или, как его еще называли, «золотого оружия». Только 21 человек получил эту высокую награду.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава ПЕРВАЯ

  Глава ВТОРАЯ

  Глава ТРЕТЬЯ

  Глава ЧЕТВЕРТАЯ

  Глава ПЯТАЯ

  Глава ШЕСТАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава СЕДЬМАЯ

  Глава ВОСЬМАЯ

  Глава ДЕВЯТАЯ

ФОТОГРАФИИ

ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***