Легкий призывный свист плеснул, а потом и стриженая под горшок голова Васьки Турина над козырьком забора объявилась. Серые глазенки с укором, злые даже.
— Сань, чево нейдешь, заждались!
Хорошо Ваське, он домового убору не знает, а у Саши сестрицы нет, и мать дело всегда найдет. Вот кринки мыл, а теперь их на колья — пусть жарятся на солнышке. Ну и печет!
Саша торопился.
— Да ты заходи, Васек, я скоренько!
Урочную работу кончили вдвоем. Мать на базаре, отец как всегда в бегах по городу — отпрашиваться у старших не надо — свободен!
— Айда!
За калиткой — полуденная тишина, ребятишки, сбившись у забора, разомлели, но глаза не сонные, терпеливо ждали Сашу, он у них старшой…
— Куда мы, Сань?
— На кудыкину гору. На Тешу!
…Широкий и яркий мир открывался не сразу. Поначалу-то Саша узнал теплый замкнутый мир материнского подворья, затем вдруг начал мучить любопытством уже и тот мир, что за оградой, за калиткой — мир ближних и дальних горожан. И, наконец, мальчишку неудержимо потянул к себе тот особый мир, что начинался сразу же за городской чертой.
Материнский дом узнан и открыто любим, к людям Саша только начал приглядываться, а со всем загородним выпало знакомиться нынешним летом. Оно только что началось — зеленое, шумное.
Еще весной, едва домовые завалины подсохли, городской писарь, отец дружка Васьки Турина, стращал ребят многими россказнями. Со слов Степана Ивановича выходило так, что Арзамас крепко-накрепко опоясан такими страхами, каким и вовек не избыться.
И вот теперь, верный зову неведомого, Саша водил свою дружную ватажку по границам того пугающего опоясья. Кинутся по северному Нижегородскому тракту, а там — темным провалом, глубокий, заросший липняком и орешником, Воровской овраг. Ух ты… едва волосы не встают дыбом, давно ли тут проезжего купчика убили!..
Побегут направо, на бывшие земли боярина Федора Ртищева, и вот оно, за животинным выпуском, кладбище — место скорби, где первым схоронен тот самый торговый человек Биток, который одиноко жил за чертой города и по разным обмолвкам считался очень странным…
А на лобовине Киселевой или Духовской горы далеко видится понизовье, мягко так млеет в голубом летнем мареве… Внизу, за извивной серебряной опояской Теши — прежняя охранная Выездная казачья слобода, а теперь просто село Выездное на широкой Московской дороге. Маняще! Хорошо бы туда, за зеленый рукав луговины, да боязно: выездновцы, сказывают, душегубы и убивают по ночам запоздалых купцов. В Выездном самой жутью — Брехово болото, где топят тех убиенных, а еще страховито и то место у большой дороги, что за Пушкаркой, где под каменным столбом с образами схоронены стрельцы, коих казнили по указу царя Петра…
Ну, а в нижней, южной-то, части города — тут и вовсе. Как станет Саша рассказывать, у меньших его дружков глаза — во какие! Большие тысячи разинцев казнены и схоронены здесь, на Ивановских буграх. По ночам… будто поднимаются из могил мятежные мужики и кому-то грозят.
Саша и сам поеживался от страха, когда выкладывал ребятам свое:
— Вон, убогие или божьи домики — так они зовутся. Их на могилах разинцев поставили памятью…
Заглядывали ребята в убогий, или скудельный, дом. Кирпичные стены стянуты железными укрепами, на толстых дубовых лавках стоят темные иконы…
Налево от убогих домов… Опять же пугающе: второе городское кладбище. А близ него мрачной славы Бутырская слобода. В Москве, говорят, Бутырка есть, в Нижнем тож, и вот не обошелся без этой слободы Арзамас. Укрыться бы в луговых травах под Цыбышевой горой, да там, вверх по крохотной речке Шамке — Красная горка. С виду, верно, угожее место, а только схоронен в ней некий богатый мордвин со своим кладом и крепко бережет он потаенное, особенно пугает народ в пору сбора лесных орехов…
Легенды, предания, а более того страшная бывальщина — нелегко было Саше соединить все и вся, соединить все это с людьми: что они так злы, что крушат и крушат друг друга?
В это лето, в последнее лето его мальчишеской свободы, вместе с Васькой Туриным и дружками они много пропадали на Теше.
Противу города речка текла грязной: бурая тухлая жижа из многочисленных кожевенных заводов стекала в нее, и купаться в этой жиже никто не отваживался. Убегали подальше, к Ивановским буграм, там-то вода была чистой-чистой.
Родная Стрелецкая улица отпускала охотно. Потом шли от Крестовоздвиженской церкви короткой Острожной улицей, Соборным проездом, главной, Арзамасской, площадью, Красными рядами, а далее объявлялись на улице Мостовой, а уж Мостовая — это в нижней части города — выносила на Большую Саратовскую дорогу, что начиналась на Ивановских буграх.
На лысые, выгоревшие к середине лета бугры взбегать не надо, зачем же? Безымянным
Последние комментарии
2 часов 31 минут назад
2 часов 48 минут назад
3 часов 9 минут назад
5 часов 50 минут назад
13 часов 14 минут назад
18 часов 58 минут назад