Космаец [Тихомир Михайлович Ачимович] (fb2) читать онлайн

Космаец

Моим товарищам, которые не дожили до счастливого Дня Победы, посвящаю этот роман

Автор

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

К вечеру с горных вершин потянул легкий ветерок и смягчил свирепую августовскую жару. Солнце спряталось за дождевыми облаками, которые выползали из-за горы, заслоняя своим черным знаменем голубизну летнего неба. Они стремительно поднимались и растекались над горой Романи́ей, словно хотели скрыть ее от глаз. Все чаще и чаще сверкали змеи-молнии, грохотал гром. В воздухе метались перепуганные птицы, наполняя лес жалобными криками. Все смешалось, всполошилось, даже старые вороны взволнованно каркали и, чувствуя запах крови, не покидали гор.

Фашисты упорно били из орудий и пулеметов. Вокруг на несколько квадратных километров беспорядочно поднималась взметенная взрывами земля. Тяжко, с хрипами и болью вздыхал воздух, а горы дико стонали.

Это походило на страшный суд, о котором Вла́да Ште́фек слышал от стариков. И вот теперь пробил час этого суда. Казалось, что нет спасения. Сегодня все будет кончено… Тявканье пулеметов, лай винтовок, рычание орудий — этот адский грохот усиливали раскаты грома. Все предвещало несчастье.

Позади, в нескольких шагах от Влады, взорвался снаряд. Над головой с воем пролетели осколки и камни, а с деревьев посыпались ветки и опаленные шаром листья.

«Перелет, немчура, перелет, — с облегчением вздохнул пулеметчик, словно это был последний взрыв. — Подарили мне еще одну минуту жизни… Эх, мать их… лезут словно с цепи сорвались».

Вла́да Ште́фек — пулеметчик второй роты, оставленный прикрывать отход батальона, лежал на холме над кривой волчьей тропой, укрывшись в низком кустарнике. Не сводя глаз с прицела, он внимательно просматривал равнинку, где, как муравьи, копошились немцы. По его лицу стекал нот, оставляя светлые глубокие бороздки на грязной коже. Изредка он вытирал эти струйки рукавом куртки и проводил языком по растрескавшимся губам. Его мучила жажда. Толстая нижняя губа приметно дрожала, а в воспаленных глазах, полных тоски, тревоги и отчаяния, плясали отблески пожара, который пожирал маленькую боснийскую деревушку. Ветерок раздувал пламя, и огонь гудел, словно набухшая горная река; он перелетал с крыши на крышу, охватывая дощатые дома, рушил сараи, перемахивал через плетни и, как змея, полз по раскаленной земле. Где-то за горой послышался гул самолета, и тяжелые взрывы потрясли землю. Со стороны горящего села, откуда тянуло дымом, доносились выстрелы, а на полянках уже показались вражеские солдаты в шлемах. Штефека охватил страх перед бешеным натиском этой неистовой силы, и, не будь здесь помощника — Бориво́я Ми́ловича, — у Штефека уже, вероятно, стучали бы от страха зубы. Но теперь приходилось сдерживаться; только густые черные брови пулеметчика то поднимались вверх, то опускались, выдавая волнение.

«Счастливого пути, дорогие товарищи, — подумал он и печально взглянул вверх, в горы, куда недавно ушли бойцы, которых он прикрывал сейчас. — Все мы не можем дойти туда, куда идем… Но кто-нибудь дойдет, наверняка дойдет…»

Может быть, впервые за всю войну он позавидовал своим товарищам, которые живыми вырвались из этого ада, их жизнь теперь немного дальше от холодных объятий смерти. Может быть, на один только день, но все же подальше от нее.

«Правда, еще неизвестно, что их ожидает там», — чтобы немного успокоиться, подумал Влада и стал торопливо обшаривать карманы, хотя отлично знал, что там уже нет ни крошки табаку.

И вдруг он заметил, что немцы обходят их справа по небольшому лужку, огороженному плетнем. Первым решением было нажать на гашетку пулемета, но он сдержался: стало совестно зря тратить патроны. Далековато. Может быть, лучше податься в лес, пока их еще не заметили? Пальцы его нервно пробежали вверх и вниз по пуговицам куртки, словно по клавишам гармоники. Торопливо бросил взгляд на вражеских пехотинцев; он и глазом не успел моргнуть, как они короткими перебежками заняли позиции, совсем недавно оставленные партизанами.

Здесь, на этих утесах, партизанский батальон держался два дня — прикрывал переброску главных сил через скалистые горы. Два дня умирали бойцы, два дня пылали хибарки боснийцев, охваченные пожаром. Здесь умирала надежда на жизнь и гибла вера в будущее счастье. Но рождалось что-то новое, известное только тем, кто переживет эти тяжкие дни. В конце дня был получен приказ. Батальон поспешно оставил позиции и затерялся где-то в горах, поросших кустарником. Под защитой густых клубов дыма партизаны уходили в лес, дым понемногу расходился и таял в ущельях, а партизаны устало шагали все дальше и дальше, карабкались по кривым тропинкам, постепенно продвигаясь на восток.

— Влада, ты почему не стреляешь? Да стреляй же, стреляй! — зачастил Милович, увидев немцев. — Эх, браток, дай-ка я!

Штефек молча оттолкнул руку помощника. Ему было не до шуток. Не будь он пролетер^[1], он, наверное, заплакал бы. Правда, слезы и сейчас набегали на глаза, но это было от горького дыма.

— Ты что, оглох? Стреляй! — И когда пулеметчик опять ничего не ответил, помощник спросил испуганным шепотом: «Что, может, патронов нет?.. Тогда нам, наверное, пора давать ходу. Все же лучше, чем погибнуть, а?»

Пулеметчик нахохлился, как старый индюк, которого дразнят ребятишки. Лицо покраснело, а брови сурово сошлись у переносицы. На некоторое время воцарилось молчание, словно в могиле. Было слышно, как шелестят листья на ветках.

— Бежать, говоришь, надо, а? — глухо прошептал Влада, сдерживая ярость. — Ты с ума сошел или, может быть, забыл, как на днях расстреляли Се́кулича за то, что он раньше времени оставил позицию… Я думаю, лучше здесь погибнуть, чем опозорить роту.

— Ну ладно, раз ты так говоришь, хорошо, можно и погибнуть.

Штефек и Милович были старые товарищи, лучшие бойцы в роте, всегда друг возле друга. Боривое, бывало, и куска хлеба без Влады не съест, а Влада без него глотка воды не выпьет. Все делили пополам: и горе и радость. Если надо было идти на пост одному, шел другой, ведь легче отстоять смену за друга, чем за себя. В бою их всегда видели вместе. Когда рота получала важное задание, именно их посылал командир: знал, что друзья не подведут, даже если придется рисковать жизнью.

— Стыдно, я и сам знаю, что стыдно, да… — выдавил из себя Милович и добавил хриплым голосом: — Если фашист не прикончит, свои расстреляют. Черт побери эту смерть, всюду караулит.

— Успокойся ты, приди в себя, меня и самого трясет… Лучше смотри, чтобы эти волки нас не окружили.

Милович молча отполз немного в сторону, прислонился к нагретой каменной плите. Тревожные мысли не оставляли его. Вот разорвется снаряд, убьет или искалечит, и тогда всему конец — жизни, борьбе, любви. И больше не нужна будет ни свобода, ни встреча с русскими. По лицу поползли первые капли дождя, они словно успокоили его. Дождь стал моросить сильнее, будто небо вместо матерей и сестер оплакивало тех, кто лежал, распростершись, на скалах в горах.

И, глядя на затянутую облаками вершину Романи́и, Милович вспомнил любимую партизанскую песню:

От этого стало немного легче на душе. А потом пришла надежда, что немцы ослабят натиск. «Не такие уж они дураки, чтобы бродить ночью по лесу, да еще в дождь. Хорошо, что дождь начинается…» Боривое осторожно подполз к пулеметчику, который что-то шептал. «…Вместе воевали, вместе и умрем. Мы неплохо отомстили немцам, — Штефек обнял пулемет с обгорелым прикладом и опустил на него голову. — Мы хорошо воевали, честно, а теперь должны с честью умереть… Правда ведь?.. Осталось сорок патронов, хватит на четыре десятка немцев… Ну, что молчишь, дурак железный, думаешь, мне охота умирать?»

Вдруг в двадцати — тридцати шагах от них разорвался снаряд. Милович припал к земле. Воздух наполнился дымом. Печально пропела шрапнель. Где-то у села залаял тяжелый пулемет, и над головами партизан засвистали пули. Одновременно заговорили несколько винтовок.

— Влада, ты жив? — окликнул его помощник.

— Теперь давай, пора. — Штефек приподнялся, взял пулемет за ремень и повернулся спиной к немцам.

Милович не узнавал своего пулеметчика, так он изменился за сегодняшний день. Глаза ввалились, лицо потемнело от пыли и пороха, осунулось, словно после тяжелой болезни, скулы обтянулись. Пробитая пулями, прогоревшая у костра куртка висела на плечах, как на вешалке.

Согнувшись под тяжестью пулемета, Влада большими прыжками перескакивал через самые крупные камни на тропинке, раздвигал руками ветки, грозившие выколоть глаза, ругался, когда колючие кусты цеплялись за одежду или за пулемет. Он спешил уйти подальше от этого места, скорей догнать свою роту, а там будь что будет. — куда все, туда и он. Но, увидев заросли ежевики, он задрожал от нетерпения: не хватило воли пройти мимо ягод, хотя бы за это и пришлось заплатить головой.

— Скорей, Бора, скорей, — поторапливал Штефек товарища, а сам совал в рот ягоды вместе с листьями, а то и с колючками. — Не можем мы тут долго копаться. Скоро стемнеет, здесь и заплутаться недолго.

— Смотри, — показал Милович, — какой-то огонь.

Огонь приближался из-за деревьев. Он разгорался все сильнее и уже полыхал перед их глазами. И вдруг ахнул страшный взрыв. В небо взлетел огненный столб. Партизаны в растерянности бросились вперед, но не успели они выйти на дорогу, по которой прошел батальон, как заметили убитого товарища. Он лежал на спине с широко открытыми глазами, в левой руке сжимал карабин, в правой — гранату.

«Эх, бедняга, вот где довелось голову положить… У мертвых всегда остаются патроны», — подумал Милович. Но ранец и подсумок убитого бойца были пусты, нашлось всего три патрона в магазине карабина. В карманах мертвого гулял ветер — ни крошки хлеба, ни табаку.

Постепенно спускались сумерки. Дождь все сильнее стучал по листьям. Воздух сделался каким-то мягким и сладким. Недалеко от тропинки зарыдал удод, ему ответила сова, и Влада почувствовал, как острый холодок пробежал под рубашкой. Ему захотелось поскорее выбраться отсюда, но через несколько шагов их остановил глухой стон.

— Слышишь, кто-то стонет, — схватил он за руку товарища, — может, это кто из наших ранен.

Не теряя друг друга из виду, они побежали вдоль ручейка. Тропинки здесь не было, и бойцы едва пробирались сквозь чащу; они бегали взад и вперед, скользили на мокрых камнях, падали. В эти минуты они забыли о своей роте, забыли, куда им надо идти. Надо было найти раненого, и они его нашли.

— Дра́гиша, ты разве не ушел с отрядом? — вскрикнул Милович, увидев связного роты, который, весь в крови, скорчившись, лежал у дерева. Это был маленький, тщедушный паренек лет восемнадцати, что не мешало ему быть храбрым бойцом. Сейчас он сиротливо повернул набок голову и поводил глазами, из которых уже смотрела смерть.

— Куда тебя ранило?

Штефек опустил на землю пулемет и сел рядом со связным.

— Есть у тебя бинт?.. Боривое, подержи-ка. — Он быстро стянул с себя рубаху, изорвал ее на ленты и перевязал раненого. Но остановить кровь ему не удалось.

— Я нес вам приказ отходить, — прошептал Дра́гиша. — Наши зашли за гору… Как дойдете до ручья, сверните направо, а я останусь здесь, вас прикрою. — Слезы потекли из его круглых голубых глаз.

Раненый тяжело вздохнул и утер слезы кулаком.

— Влада, у меня в сумке две гранаты. Если эти собаки полезут, найдется, чем их встретить. А вы ступайте, возьмите мой автомат, все равно у меня нет патронов.

— Ты тоже пойдешь с нами, — ответил ему Штефек.

— Куда уж мне! Товарищи, если вы настоящие сербы, не трогайте меня. Не хочу я быть вам обузой в пути.

— Боривое, подними ка его мне на закорки.

Приходилось часто отдыхать. Драгиша с каждым шагом становился все тяжелее. Носильщики менялись, а когда добрались до ручья, в изнеможении свалились отдохнуть и напиться холодной воды.

— Спасибо вам, что не бросили меня, этого я никогда не забуду, — заговорил связной, смочив губы. — Я и не знал, что вы такие хорошие ребята… Только бы не умереть…

— Ну, брат, в этом можешь не сомневаться, — ободрил его Штефек, хотя видел, что минуты раненого сочтены.

— Когда меня ударило, я подумал, что никогда больше не увижу свою милую матушку. Она в Крагуевце живет. Верно, ждет меня…

Бойцы встали, готовясь в путь. На горы опускалась ночь. Сумрак обволакивал предметы. Сыпал мелкий дождик. Сверкали острые молнии.

— Ну, пора идти.

— Посидите еще немного, — прошептал связной. — Мне спать хочется. Подождите…

Голова его дернулась и откинулась в сторону, тело свела судорога, а правая рука сползла с груди и ударилась о землю.

— Драгиша! — испуганно крикнул Влада. — Ты не притворяйся!

Связной молчал. Глаза его остановились. Губы посинели.

— Эх, бедняга, — сдерживая мелкую дрожь, вздохнул Милович, и из глаз его покатились слезы.

Им не хотелось бросать товарища так в горах. Они завалили тело камнями, поклонились могиле и, не оглядываясь, двинулись в путь. Узкие волчьи тропинки, обросшие терновником и можжевельником, извиваясь, бежали в разные стороны, как белые змеи, тянулись по камням. Здесь нетрудно было заблудиться. Поэтому Влада и Боривое шагали молча, глядя под ноги, чтобы не потерять следа батальона. Но быстро сгустилась темнота, теперь приходилось идти наугад. В такую ночь, говорят крестьяне, и собаку можно украсть. Даже гайдуки не выходили на промысел в такие ночи. Дождь уже не моросил, а лил как из ведра. По тропинкам мчались мутные ручейки.

Ветер сек лицо острыми струями дождя. Идти было все труднее, а впереди ждал длинный и трудный путь и тайны черной ночи в горах. Миловича охватили злые предчувствия. Еще час назад он думал только о том, как бы живым вырваться из боя, а сейчас к нему пришли совсем другие мысли.

— Эх, мать моя, да знаешь ли ты, что такое война, — вырвалось у него. — Никто, ей-богу, никто не доживет до конца. — Он остановился, снял шайка́чу^[2] и вытер шею. — Знаешь, дружище, если мы и это переживем, то, верно, уж никогда не умрем.

— Зря ты боишься. Переживем. Похуже бывало, — сказал пулеметчик, чтобы успокоить товарища, хотя в эту минуту он и сам не верил в завтрашний день. — Я думаю, должны мы это пережить.

— «Должны», «должны»! Хорошо ты говоришь… Холодно-то как, бог ты мой, вся душа заледенела. — И Милович вздрогнул, от холода началу мелко стучать зубы. Опа́нци^[3] скользили по камням, тянули назад. Мокрая одежда прилипла к телу. Милович так согнулся под тяжестью своей винтовки и автомата связного, что уперся подбородком в грудь. Теперь он был похож на старика, а не на парня, которому всего двадцать два года. Его пугала переправа через Дри́ну, пугала Сербия, а встречи с че́тниками^[4] он боялся больше, чем боя с немцами. Он был опытный партизан, участвовал не в одном бою, но его всегда страшила рукопашная. Он немало повидал и до того, как попал к партизанам, работая в подполье. Там он старательно выполнял все поручения комитета и, может быть, никогда и не взялся бы за оружие, если бы однажды не нагрянули уста́ши^[5] с обыском. Его, к счастью, арестовать не удалось, но враги сожгли дом, а вместе с домом сгорели инструменты. Нечем стало зарабатывать на кусок хлеба. За год, проведенный в боях, Милович заметно возмужал. На висках появилась седина, и он в добрую минуту шепотом жаловался Владе, что, когда кончится война, девушки не захотят и глядеть на него.

— Зря ты беспокоишься, — утешал его приятель. — После освобождения тебе дадут портфель министра. Будешь командовать всеми каменотесами, такую девушку найдешь, какой не сыскать от Романи́и до Ба́ня Лу́ки.

— Да ну? Так, говоришь, я получу министерский портфель, здорово, а? И не какой-нибудь, а прямо по специальности?

— Ну да, ты же сам каменотес. Это дело ты знаешь. Вот пост министра путей сообщения тебе не дадут. Это место для меня.

Как и все партизаны, Милович с нетерпением ждал прихода русских, и эта надежда поддерживала его… Но сейчас, когда бригада получила приказ и двинулась через Романию на восток, в нем все взбунтовалось. Горькая тоска легла на сердце. Хмурый, вялый, он часто останавливался, оборачивался назад и, глядя вдаль, вздыхал.

— Эх, гордая моя Босния, и до каких пор ты, несчастная, страдать будешь… Все тебя покинули, вот и я оставляю тебя.

— Что это ты, болван, там бормочешь? — спросил его Влада так, как мог спросить только настоящий босниец.

— Жалко мне…

Он не успел договорить, чего ему жалко, как донесся оклик из темноты:

— Стой! Кто идет?

— О, здесь уже наши! — воскликнул Штефек, и губы его задрожали от радости, словно у малого ребенка, увидевшего мать.

Они догнали свою роту, когда батальон расположился на привал. На вершине горы было холоднее, хотя дождь перестал. Штефек пошел искать командира, чтобы доложить ему о возвращении, а Милович свалился у тропинки, где сидели бойцы и курили, пряча огонек в ладонях…

— Ты жив, браток? — окликнул его кто-то, дергая за плечо.

— Жив, а что? — очнулся Милович от короткого сна.

— А коли жив, жми вперед, — сердито проворчал голос, и боец скрылся в темноте.

И снова перед усталыми глазами все те же картины. Опять каждые полчаса колонна останавливается — подтягиваются «хвосты», меняются носильщики раненых, бойцы отдыхают. Переход через Романи́ю идет медленно. Места незнакомые, дороги никто не знает, а проводника найти не удалось. Блуждали долго. По нескольку раз обходили одну и ту же вершину, вновь попадали на те же самые тропинки. И всюду над ними, как смерть, поднимались мрачные скалы, а под ногами зияли голодные глубокие пропасти.

Перед зарей, когда разошлись облака и засияли холодные звезды, с Деветака подул ветер, от которого натужно застонали старые деревья. Было слышно, как скрипит и плачет сосна, вся в блестящих слезах смолы, ей вторит столетний сосед. Где-то вдалеке, за глубоким ущельем, завыли голодные волки, зарыдала сова, застрекотали какие-то птицы, и горы проснулись, а бойцам от этого стало лишь немного теплее.

II

Первый пролетерский батальон 13-й бригады, носящей имя легендарного бойца Р. Кончара, получил приказ двинуться через Романию навстречу Красной Армии. Хотя это не было неожиданностью, у бойцов от радости весело разгорелись лица и заблестели глаза. Вдруг послышались необычный шум, крики, начались объятия и поцелуи, зазвучала боевая песня: «Вперед, молодые партизаны». Забылся голод, не чувствовалась усталость, даже ослабевшие раненые перестали стонать. А раненых в этот день в батальоне набралось больше тридцати: перебитые руки, простреленные ноги, изуродованные ребра и позвоночники, а перевязанные головы никто уж даже и не считал. За время тяжелого марша многие раненые совсем обессилели и не могли двигаться, их приходилось вести на руках.

Санчасть двигалась за обозом, а весь обоз батальона состоял из нескольких мулов, четырех лошадей и двух ослов; на них нагрузили тяжелый пулемет, миномет, два котла и несколько ящиков с боеприпасами. Легкораненые шли, держась за вьюки лошадей или опираясь на винтовки, а то и просто на палки. Когда палка ломалась, в горах раздавалась соленая брань, неслись проклятия. На привале то тут, то там слышались тяжкие вздохи и стоны, иногда их заглушала грустная песня. Это пели раненые, чтобы забыть свою боль. А когда раздавалась команда «Вперед», все стихало, лишь постукивали подкованные башмаки, да иногда слышались голоса ротных и взводных: «Тянутся, как мертвые… У вас что, ноги или деревяшки?»

Впереди небольшого взвода (в нем было всего десять парней и одна девушка) шел Ра́де Косма́ец, молодой, высокий, крепкий парень. У него было загорелое продолговатое лицо, нос с горбинкой — типичный шумади́нец^[6]. Космаец гордился этим, как девушка гордится длинной косой. Долгие бои и изнурительные переходы не могли стереть его юношеской красоты, а большие черные глаза всегда горели любовью к жизни. Вот и сейчас, когда моросит холодный дождик, когда бойцы ежатся в суконных куртках и дрожат от холода под пятнистыми плащ-палатками, Космаец шагает в одной рубашке с короткими рукавами. Мокрые руки, поросшие темными волосами, покрылись гусиной кожей, но он терпеливо молчит и не выдает дрожи, только сильнее ощущает, как в плечи врезается ремень автомата, это раздражает его больше, чем дождь и холод.

Космаец был в том возрасте, когда молодой человек легче всего переносит трудности. На марше он успевал несколько раз пробежать вдоль колонны своего взвода, а то и всей роты, помогал выбившимся из сил пулеметчикам, шутил с санитарками и считал, что так ему самому легче идти. Раде прошел уже немало боев, дрался храбро, не раз бывал ранен, а на левой щеке так и остался след от осколка гранаты. Товарищи знали, что он умеет пошутить, любили его в добрую минуту и побаивались, когда он был не в духе. Тут уже не стоило попадаться ему на дороге. В гневе он хмурил длинные черные брови и смотрел на виноватого, как на преступника. Так, бывало, пронзит насквозь взглядом, будто наизнанку вывернет, а потом плюнет под ноги и махнет рукой, словно говоря: толку от тебя, как от козла молока.

Переход через Романию был для него самой большой радостью за все годы этой тяжелой народной войны. С каждым шагом вперед все ближе победа, свидание с родными, долгожданная встреча с русскими, счастливое будущее. Вот почему он всю дорогу торопил своих бойцов: «Ну, что тянетесь, как неживые, можно ведь и побыстрее… Звона́ра, ты оглох? Давай еще немножко, полегче будет».

— Ты все еще надеешься, что когда-нибудь будет полегче? — боец оскалил широкие зубы и криво усмехнулся. — Эх, да что я, это ведь твоя обязанность — нас агитировать.

— Моя обязанность — делать умных людей из таких дураков, как ты, но я вижу, что это невозможно, — сердито ответил взводный, и его черные глаза сверкнули. — Молчи уж лучше, да шагай вперед.

— Я бы молчал, да надоело, — Звона́ра взъерошился, как петух. — Было бы где спрятаться, я бы знал, что мне делать.

— Дезертировать? — Космаец вспыхнул. Глаза его налились кровью, а рука крепче сжала автомат. — Негодяй ты этакий, а еще ско́евец^[7]. Давай сюда винтовку и катись на все четыре стороны.

— Винтовку не отдам, — ответил Звонара и, опустив голову, торопливо зашагал вперед. Ему стало стыдно. Всю дорогу он старался избежать стычки не только с Космайцем, но и вообще с кем бы то ни было из бойцов.

«И какой черт тянул меня за язык, вот наболтай на свою голову, сам себя осрамил, — думал он. — Ну кому сейчас легко? Всем трудно, и все молчат. Только я… — Уши у него покраснели, как красный перец, а спина под мокрой от дождя рубашкой вдруг покрылась испариной. — Эх, и сам опозорился, и всех своих черногорцев осрамил», — эта мысль казалась ему невыносимой. Он так расстроился, что забывал наклоняться и набил здоровенный синяк, ударившись несколько раз о сучья деревьев.

В оборванной немецкой куртке и узких белых крестьянских штанах, сквозь которые на бедрах проглядывало голое тело, Звонара дрожал от холода. Ремень винтовки тер плечо, а патронташ перетягивал тощий ввалившийся живот. Пестрая деревенская сумка всю дорогу болталась за спиной и гнала его вперед, как кнут гонит усталую лошадь. Наконец и она показалась ему слишком тяжелой. Звонара хотел было снять сумку и бросить, но передумал, вспомнив, что в ней лежит вещь, которая служит ему талисманом.

Он нестерпимо устал, веки слипались, но желание жить было сильнее сна. Тропинка шла вдоль глубокого ущелья, здесь достаточно было одного неосторожного движения, одного сорвавшегося из-под ног камня, и никто не спасет от верной смерти.

Звонара опасливо взглянул вниз, в глубокую пропасть, и почувствовал, как у него закружилась голова. Тропинка все заметнее ползла вверх, и идти становилось труднее. Темнота и густой лес пугали людей, даже лошади чего-то боялись. Камни срывались из-под ног, катились вниз.

Партизаны шагали молча. Долго не было привала, люди еле тащили ноги, дрожали от усталости. Хотя дождь перестал, с ветвей еще падали ледяные капли.

— Эх, вот бы мне сейчас рюмочку ракии, — вздохнул Сте́ва, политрук первого взвода, — хоть бы горло промочить.

И опять наступила тишина. Минуты тянулись как вечность. И все же бойцы шли довольно быстро, гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Слышен был только стук солдатских башмаков, они так таинственно пели свою печальную песню, которая нагоняла еще большее уныние. Сте́ва шагал молча и вдруг увидел, что в углублении на большом камне поблескивает дождевая вода, от нее тянуло каким-то таинственным запахом и свежестью. Он несколько раз зачерпнул ее сложенными ладонями и проглотил вместе с осадком. Вода освежила его.

— Это ты, Космаец? — спросил он, оглянувшись. — Никогда я не пил воды вкуснее этой.

— Сомневаюсь… Ты всегда так говоришь.

— И всегда говорю правду.

— Только я тебе никогда не верю.

— Мне?

— Ну, да, тебе… Вот в последний раз ты соврал, и теперь товарищи тебе не верят, — прибавил Космаец. — Сколько раз ты уверял бойцов, что русские придут до ильина дня…

Политрук словно очнулся, поднял голову и сказал:

— Я никогда не лгал. И товарищи мне верят больше, чем тебе.

— Я не политик, я могу иной раз соврать или обмануть, но ты, брат… С меня достаточно, если бойцы выполняют мои приказы, а ты должен, знаешь, языком…

— Да что ты ко мне пристал, я ведь не цыган, чтобы мне товарищи не верили, — взволнованно ответил Стева и долго молча шел рядом со взводным, раздумывая, серьезно говорит Космаец или по-дружески шутит. Если это действительно так, почему его не заменят?

«Нет, погоди, товарищ, мы еще увидим, кому больше верят», — эта упрямая мысль сразу принесла ему облегчение.

Где-то далеко за горами раздался глухой раскат грома, блеснула молния. Стева замедлил шаг и взглянул на небо. Всюду чернели облака. Батальон не останавливался, он продолжал путь через незнакомые каменистые горы. Вокруг уже не было ни травы, ни деревьев, всюду белели камни, а тропинка то и дело пропадала, потом вилась между скал, срывалась вниз или ползла вверх по крутому склону. Политруку казалось, что прошло уже много дней и ночей с тех пор, как отряд идет по этой трудной и бесконечной дороге. Ноги у него подгибались, тело сводила судорога, глаза закрывались. Хотелось есть и пить. В горле пересохло, а тело сжигал огонь. Но у него еще хватало сил оставаться в колонне, иногда он даже помогал товарищам, которые не могли карабкаться дальше, и, выбиваясь из сил, тащил то пулемет, то ящик с боеприпасами.

Когда колонна остановилась на привал, Стева без сил свалился рядом с Космайцем.

— Нет, браток, не могу больше, — вздохнул политрук и положил голову на плечо взводного. — Теперь уж я не встану, сил нет.

— Помалкивай, а то бойцы услышат, — зашептал Космаец. — Нам надо тянуться из последних сил. Если мы упадем, что с бойцов спрашивать. Они с нас пример берут. Я еще держусь, и ты держись.

— Еще бы тебе не держаться, ты возвращаешься к себе, в Сербию, домой идешь, — усталым голосом пробормотал Стева. — Тебя ждут, думают о тебе… Бедные матери, только они могут терпеть и ждать всю войну… А меня никто не ждет, никто не глядит на ворота… Мачеха пир устроит, если узнает, что я отдал концы. А братьям я не нужен, к тому же неизвестно, живы ли они. Куда мне податься, когда кончится война? — политрук опустил голову и грустно задумался, словно ребенок, который потерял родителей на ярмарке.

— Тысячу раз я тебе говорил, об этом нечего беспокоиться, — рассердился Космаец. — Кончится война, мы вернемся на Космай. У меня есть дом, если его не сожгли, есть отец и мать, если их не расстреляли, а девушек мы найдем таких, каких еще никто не видывал.

Стева усмехнулся и взглянул на Космайца исподлобья:

— Ты большой оптимист… Эх, опять команда… «Приготовиться…» Ой, мамочка, как я встану?

Космаец вскочил и протянул ему руку:

— Давай.

Стева и Космаец почти два года шагали в одной роте, укрывались одной плащ-палаткой, делили пополам и муки и горькое счастье, все уважали их как старых и опытных бойцов. В бою они всегда были рядом, любили друг друга, как родные братья, и все же… Стева завидовал Космайцу. Ведь каждый раз, когда их взвод отличался в бою, все говорили: «Слышали, Космаец уничтожил немецкую батарею?» Или: «Космаец занял два дзота и захватил девять пленных… Космаец взял тяжелый пулемет с расчетом… Вот молодец!.. Космаец первый прорвал цепь… жаль, что у нас мало таких героев…»

«Все кричат: Космаец, Космаец, а я-то что же? — сердито думал политрук. — Разве я воюю хуже? Ну ладно, он командует, бойцы выполняют приказы, а кто воспитывает таких героев? Мы, политруки и комиссары…»

И все же лучшей наградой для Стевы было то, что коммунисты предложили избрать его секретарем партячейки. Новая должность задала ему немало хлопот, но он чувствовал себя всесильным властителем небольшого государства. И чтобы бойцы, а в первую очередь девушки, знали, что он стал таким важным руководителем, Стева где-то раздобыл и повесил через плечо желтую кожаную планшетку, набитую старыми газетами, а из-под крышки планшетки всегда виднелась книга, впрочем, прочесть ее никак не находилось времени. У него была также и История ВКП(б), которую он открывал только на партсобраниях, и, потрясая ею перед лицами товарищей, говорил: «Смотрите, это для нас букварь, по которому мы должны учиться, как воевать и какими быть». В качестве политрука Стева вмешивался во все споры командира с комиссаром, вставлял замечания, защищал комиссара, выдвигал свои предложения, ругался, спорил, уговаривал, а когда надо было, умел и потребовать; если добивался своего, весело насвистывал, выпячивая грудь, как старый сват на свадьбе.

Но у политрука был и недостаток: он любил выпить. Об этом знал даже комиссар батальона, но Стеве все сходило с рук. Вероятно, его человечность подкупала начальников.

«Испорченные люди и пьяницы всегда хорошо воюют», — шутили в роте, и все знали, что это камешек в огород политрука.

Среднего роста, с кривыми ногами, в широких немецких брюках и длинной итальянской куртке, обвешанный гранатами всех воюющих государств, обмотанный пулеметными лентами, с пистолетом на животе, он больше походил на харамба́шу^[8] князя Карагео́ргия^[9], чем на партизанского политработника. Все это воинственное снаряжение отнюдь не придавало красоты его худощавому лицу. Сейчас, пошатываясь от усталости, он едва поспевал за взводом.

— Совсем замерз, братцы, — Стева еще глубже втянул свою тонкую шею в широкий ворот гимнастерки. — Эх, сейчас хоть бы с немцами сцепиться, чтобы немного согреться.

— Не беспокойся, вот перейдем в Сербию к нашему Космайцу, сразу согреешься. Эти сербы поджарят пятки, — иронически заметил Звонара, шедший рядом. — Там четник на четнике сидит, четником погоняет, там четники всем заправляют, хотят казнят, хотят милуют.

— Врешь, парень, — взорвался взводный. — В Сербии больше партизан, чем где-нибудь в другом месте в мире. Ну-ка вспомни, кто первый поднял восстание и где раздался первый выстрел? На Космае, парень, на Космае.

Космаец раскраснелся. До этого он всю дорогу дрожал от холода в тонкой рубашке с короткими рукавами, а теперь его словно опалило жаром. Глаза засверкали, даже шрам на лице покраснел.

— Нет, товарищ, сербы не трусы. Они привыкли воевать. Да тем более если приходится воевать вместе с русскими… Нет, ты оставь это…

— Конечно, сербы умеют постоять, но только за короля, — улыбаясь продолжал Звонара. — Сербы больше любят короля, чем собственных детей. Они еще в колыбели за него голосуют.

— Это, может быть, и так, но я точно знаю, что черногорцы еще в начальной школе мечтают о министерском портфеле или о генеральских эполетах. На меньшее они не согласны, — вмешался в эту дружескую перепалку Стева. — Рассказывают, что один черногорский пастух бросил своих овец, и явился в Белград, чтобы занять министерское кресло. Через месяц, говорят, вернулся домой, а когда его спросили, почему он так долго не принимал пост министра, он серьезно ответил: «С меня хватит, дети мои. У меня есть сыновья и внуки. Пусть теперь они выходят в люди». А потом потребовал, чтобы его уважали, как министра, и, мне кажется, до самой смерти писал королю и требовал пенсию.

— Оставь ты, бога ради, эти шуточки, — отмахнулся Звонара и поспешил затеряться среди бойцов.

Иногда во мраке слышалась песня, печальная, как все вокруг, а колонна двигалась медленно, люди ползли, как муравьи, часто останавливались перед каким-нибудь препятствием и ждали, пока впереди перекинут мосток иди решат, по какой тропинке идти в обход. И каждый раз после остановки бойцы видели брошенные ящики, пустые патронташи, обозное имущество, а то и солдатские шинели.

В глубоком каменистом ущелье лежала лошадь, она перегородила узкую тропинку, приходилось шагать прямо по ней. Кляча была еще жива, и каждый раз, когда ее ребра безжалостно топтали тяжелые башмаки, она поднимала голову, словно хотела разглядеть, кто это так ее мучает.

— И конь погиб в тяжелой борьбе за свободу, — сказал кто-то из партизан. — Послушайте, и у лошади есть душа, не топчите ее.

— Надо бы прикончить коняку. Хорошая вышла бы похлебка, — отозвались из темноты.

Страшно и таинственно выглядела вереница людей ночью. Бойцы едва тянут ноги, падают и умирают раненые, а живые едва переводят дыхание: они тоже готовы умереть, только бы избавиться от мучений. И это продолжалось до тех пор, пока батальон не поднялся на вершину горы и не остановился.

К утру облака разошлись, а небо усеяли звезды. Где-то вдалеке загремели орудия.

— Это ведут бой сербские партизаны. Ну и грохочет: похоже, самые крупные гаубицы, — прислушиваясь, сказал Космаец. — Наверное, на Дрине.

Ему никто не ответил, потому что все вдруг увидели скорчившегося мертвого партизана. Откинув голову, с раскрытым ртом и остекленевшими глазами, боец лежал у низкого куста, сжимая одной рукой зеленую веточку, а другой обхватив карабин. Темное восковое лицо было похоже на лицо мумии.

— Для него война кончена, — прошептал Стева и ускорил шаг.

Теперь еще чаще попадались брошенные солдатские шинели, пустые сумки, седла, рваные одеяла — чего только не увидишь у дороги, по которой прошла усталая армия.

Глядя на все это, Космаец чувствовал, как спина его покрывается потом. Ведь сейчас здесь гибнет то, что собиралось все эти тяжкие и долгие годы, когда было так мало сил. Люди умирают без борьбы, без выстрелов, подыхают от голода и усталости.

Из звериной норы торчало закоптелое дуло тяжелого пулемета. Как нелегко достался он партизанам и как легко бросили его! Космаец отбил его у усташей в свой день рождения, и теперь, глядя на пулемет, он почувствовал, как на глаза навертываются слезы.

— Так мы весь батальон потеряем, — горячо заговорил он, увидев командира батальона. — Куда мы так несемся? Пора бы и остановиться.

— Мы должны уйти от преследования, — ответил командир. — Скоро будет отдых. В первом же селе.

«Если кто-нибудь доберется до него», — подумал Космаец.

Сквозь утренний туман вырисовывались провалившиеся в редкие серые облака волнистые гребни гор, белые камни, усеявшие их, казались снегом. А из-за гор доносился грохот орудий.

Когда рассвело, бойцы вздохнули веселее, увидев внизу какие-то бедные боснийские деревушки. У подножия голых гор лепились огороженные высокими каменными стенами белые домики, когда-то покрытые красными крышами, но ни над одним из них не вился дымок. Все было сожжено, остались только стены, полинявшие от дождей.

— Видите эти домишки, там нас ждет отдых, а может быть, и хороший завтрак, — притворяясь бодрым, сказал Космаец своим бойцам и тут же сам поверил в то, о чем говорил, — ноги сами понесли его вперед.

— До них часа два ходу.

— Теперь уж дойдем, раз мы столько прошли.

— А черт его знает!

— Отсюда до Сербии недалеко. Только через Дрину переправиться, — не сказал, а выдохнул Космаец. — Вот там мы поблаженствуем: и вино будет, и ракия, хочешь кукурузного хлеба — пожалуйста, хочешь пшеничного — извольте, а уж какие девушки нас ожидают…

— Смотри, чтобы тебя Кати́ца не услышала, — пошутил кто-то из бойцов. — Берегись.

— Лучше ты берегись сербиянок.

— О-хо-хо… Я боюсь, что четники украли всех твоих девушек.

— Насчет девчонок — не знаю, но ракия найдется, — не упустил вставить словечко политрук Стева.

Между тем тропа вышла на широкое плоскогорье, и перед глазами партизан потянулись сгоревшие хутора, заброшенные пустые становища, убогие клочки земли, огороженные низкими каменными оградами и заросшие молочайником и бурьяном. И нигде не видно ни одной живой души. А горцы хорошо знают, как обычно кипит в это время жизнь на становищах, какую чудесную песню вызванивают колокольчики коров и овец, как рычат пастушьи псы на незнакомых гостей и как пахнет парным молоком. А сейчас все печально молчит. Ни блеяние ягнят, ни дорогие чобанскому сердцу севдали́нки^[10] не нарушают тишины гор, только галька поскрипывает под ногами усталых солдат. Когда взошло солнце, из глубокой травы вспорхнули серые перепелки, жирные, как горные курочки. Раздалось несколько выстрелов, их эхо долго разносилось по горам.

— Напрасно тратите патроны! — сердито прикрикнул командир роты на бойцов, которые стреляли в птиц.

Это были его первые слова за всю дорогу. Опираясь на кизиловую палку, весь в повязках, он устало тащился перед ротой. Ему этот переход достался тяжелее, чем кому-либо. В последние дни его мучил жар, трясла лихорадка, ноги подгибались, а перед глазами плыли круги, ему казалось, что горы танцуют. Измученный болезнью, Иво Бо́жич больше походил на покойника, чем на командира лучшей роты в бригаде. О нем рассказывали удивительные вещи, но, глядя на его худое лицо и узкие плечи, в эти рассказы трудно было поверить. Бойцы мечтали, что после войны именно с таких людей будут писать картины и лепить скульптуры. На его теле не было места, не тронутого пулей.

— Космаец, проверь бойцов, — приказал он взводному, — посмотри, все ли идут? Может, кто отстал?

— Сейчас не отстают. Это не сорок второй год, когда кто-нибудь мог «заблудиться» и больше не находил свою роту, — вставил слово Стева, оказавшийся рядом.

— Я тоже думаю, что отставших не будет. Русские приближаются.

Каждое упоминание о скорой встрече с русскими придавало партизанам силы. Все верили, знали, что с приходом русских частей война кончится, придет свобода и новая жизнь. И хотя никто в, точности не знал, как будет выглядеть эта новая жизнь, все были уверены, что она будет лучше той, которую они ведут сейчас.

— Даже Ра́тко здесь, вон ползет, — сказал Космаец, увидев неуклюжего маленького бойца. — Если он не потерялся, то уж никто не отстанет.

Ра́тко был самый молодой боец в роте. В партизанах он всего несколько дней. Стева нашел его на какой-то железнодорожной станции, паренек прятался под лавкой в зале ожидания. Усташи и немцы бежали, а он забился в угол и дрожал от страха. Потом партизаны узнали, что он прислуживал усташскому сержанту, выполнял его поручения, носил воду, чистил обувь, колол дрова и получал в награду здоровые оплеухи.

— И как это ты ухитрился найти такого теленка, — пошутил взводный. — Вот счастье-то привалило. Немцы боятся его, как ослиного хвоста.

— Ладно, Космаец, оставь, — заступился за парня Стева. — Он ведь совсем мальчишка, да еще забитый, бедняга. Погоди немного, увидишь, мы из него такого партизана сделаем…

— Держи карман шире. Выйдет партизан из такой мямли, как бы не так. Когда мы заняли Ку́прес, он увидел радиоприемник, вылупил глаза, а сам и спрашивает: «Как мог поместиться человек в таком маленьком ящичке?»

— Ну, это не беда. Он небось за всю жизнь и хлеба ни разу досыта не ел, а ты говоришь, радио… О, товарищи, вот и село близко! — воскликнул Стева и зашагал быстрее.

Колонна медленно спустилась с горы и вступила в небольшое боснийское село, лепившееся на каменистых склонах, оно было пусто и сумрачно. Дома сожжены, дворы заросли бурьяном и лопухами. Нигде ни души.

— Эх, вот здесь мы отдохнем, — сказал Звонара и вытянулся на краю пустыря у дороги. — Даже на душе полегчало.

Партизаны, словно по приказу, повалились на землю, и сразу же послышался храп. Солнце поднялось высоко над горизонтом, а из долины полз белесый туман — земля подсыхала после дождя.

III

Горизонт пылал под лучами солнца. Небо переливалось голубым сиянием. И только над далекими горами клубились облака, похожие на белые пастушьи папахи.

Люди сразу же повалились спать, они лежали рядом, как снопы в скирде. Царила тишина, та мертвая тишина, которая давит как самая большая тяжесть, и рад бы от нее сбежать, да нельзя.

Только кое-где молча шагают часовые, зевают, прикрывая рот ладонью, прислушиваются и поглядывают на белые каменистые тропинки, сбегающие с горы: не видать ли этих косматых чертей — четников^[11].

Никого нет, и Штефек вздыхает. Лучше бы уж гроза разразилась, гром загремел. Часовой ходит взад-вперед, внимательно смотрит вокруг, а веки у него слипаются. Они сделались такими тяжелыми… Чтобы не заснуть, Влада стал вспоминать прошлое и мечтать о будущем…

С детства ему пришлось немало пережить, столько боев прошел, но остался цел и невредим. Ни одна пуля его не тронула. «Говорят, что я в сорочке родился, видно, и правда, — шагая туда-сюда, думал он. — И верно, столько смертей видел, а меня ни один черт не взял…»

Эта мысль взволновала его. Он был совершенно уверен, что ни пуля, ни осколок его не тронут.

«Эх, побольше бы собралось тех, кто в сорочке родился, да налететь бы всем вместе на немцев, вот дел бы наделали… бог ты мой!»

В этот момент он не думал ни о доме, ни о домашних. Он видел себя среди немцев, которых он треплет, как коршун цыплят. А рядом с ним товарищи: Космаец, Милович, Божич… Шагая так с закрытыми глазами, Влада не заметил, как его сморил сон. И никтоне знает, сколько он спал. Вдруг солнце ударило ему в глаза, и он очнулся.

— Поднимай бойцов! — еще издалека крикнул Космаец, подходя к часовому. — Почему ты разрешил им спать на мокрой земле?

— Перины забыл постелить… Эй, бродяги, вставайте! Хозяйки обед приготовили… Э-хе-хе-хе, так я и знал… Если бы в бой так бросались, как на обед, давно бы мы швабов поколотили.

Партизаны, хоть и очень устали, быстро вскочили на ноги, схватились за винтовки. Многие, еще не успев продрать глаза, в полусне, спрашивали, где немцы, а другие уже ругались как на базаре.

— Получен приказ, — заговорил Космаец, когда бойцы собрались вокруг него, — ожидать здесь подвоза боеприпасов и продовольствия, а потом мы выступим на Дрину. Сейчас идем на отдых.

Село, где остановился батальон, походило на большинство боснийских сел, разбросанных среди густых лесов, на крутых склонах гор, которые защищают их от ветров. Дома прячутся среди деревьев, лепятся один к другому. Около них виднеются небольшие пустыри. Раньше здесь были огороды, за ними сады, а ближе к лесу теснятся сожженные сеновалы, загоны для скота и еще какие-то строения. Всё: и дворы, и сады, и небольшие огороды, даже лужки — разгорожено плетнями, заборами, проволокой. Теперь все это заросло густой травой, сожжено, разорено, походит на пустыню.

— Что же это делается, люди добрые? — не переставали удивляться партизаны. — Куда ни придем, всюду пусто. Ни кола ни двора. Черт бы побрал мать их собачью, что сделали они с нашей землей!

— Даст бог, дождутся, и мы к ним придем погостить!

— Кто ждет, тот дождется.

Бойцы быстро рассыпались по двору, заняли маленький лужок, огород, поставили винтовки у плетней и разошлись в поисках соломы для постелей. Штефек со своим отделением, которое состояло из него самого, Миловича и Звонары, завладел сенями низкой дощатой избушки, сиротливо стоявшей за домом. Избушка уцелела от огня и, как свидетель прошлого, смотрела на закопченные каменные стены разрушенных домов без дверей, без окон и без крыш. В стенах зияли дыры от пуль и снарядов. Все было разрушено, повалено, только печальной свечой торчала широкая печная труба, в нескольких местах пробитая снарядами.

Перед домом был маленький, так называемый девичий садик. В нем когда-то росли розы, гвоздики, пионы, сирень и много других цветов, партизаны даже не знали их названий. Сейчас этот садик, как и все вокруг, зарос репейником. Кругом было так грустно, так печально. Даше большая развесистая шелковица и поломанные кусты мушмулы печально опустили свои ветки, словно оплакивали прошлое дома и его хозяев.

И так выглядело все село. Всюду следы пожарищ. Кое-где обгорелые рамы окон обвивает хмель, вьюнок и виноградная лоза. Мужчин, женщин и детей еще в сорок третьем году, когда фашисты «очищали села от коммунистов», угнали в Германию. А оставшиеся укрылись в лесах и до сих пор прятались в пещерах и землянках.

День медленно разгорался, а бойцы, лежа под жгучими лучами летнего солнца, взволнованно смотрели на страшную картину и с тревогой думали о своих родных местах.

Издалека слышалась канонада, она сливалась с шумом леса в какую-то необычную мелодию. Никто не мог определить, где идут бои, но все знали, что партизаны продвигаются вперед, от этого было легче, верили в скорую встречу с Красной Армией, в близкий конец войны. Иногда раздавался рокот моторов, из-за гор появлялись тяжелые бомбардировщики, но никто из партизан не обращал на них внимания, будто это летали простые черные птицы. Только Мрко́нич, лежа у дороги, шептал, глядя на самолеты: «Бога ради, поверните сюда». Он вздыхал, как арестант, который через решетку видит свою мать, но не может подать ей знак. «Здорово я намучился, хоть бы вы спасли меня».

Когда самолеты скрывались за горизонтом, он поглядывал на желтую корявую яблоню, на которой было больше плодов, чем листьев.

«Ой, сдохну сейчас от голода», — у него наворачивались слезы, в глазах темнело, все перед ним кружилось, неслось, и он летел в невероятную, страшную глубину. Так он лежал почти без сознания, ощущая только мучительные спазмы в желудке. А когда почувствовал, что кто-то тянет его за ворот и трясет за плечи, не смог сразу подняться, не нашел сил открыть глаза.

— Вставай, не околел же ты, на самом деле… Что ты бормочешь? Вставай! — тряс его политрук взвода Стева. — Из Москвы передано важное сообщение…

Мрконич с испугом поднял голову и сел, опираясь на винтовку.

— Товарищи, давайте скорей сюда!

— Что ты орешь, черт тебя подери!

— Политрук слушал Москву.

Бойцы быстро окружили Стеву. Даже те, которым в этот, момент снился накрытый стол, проснулись и подошли послушать, как идет наступление русских.

— Давай, политрук, не тяни, у нас дела, — недовольно пробормотал Мрконич, когда бойцы собрались.

— Какие там у тебя сегодня дела, заткнись ты, ради бога.

— Я целый день глаз не сомкнул.

— Ты не медведь, выспишься еще, — Стева открыл свою желтую планшетку, пошарил в ней, но ничего не нашел и стал искать в карманах. — Где мои заметки? Никто не видел, куда я их сунул? Наверное, потерял.

— Ты всегда теряешь то, чего у тебя никогда не было, — пошутил Влада.

— А ты куда умнее выглядишь, когда меньше болтаешь! — ответил ему политрук. — А, вот они… Впрочем, я и без записи могу… Мы сегодня слушали Москву. Красная Армия начала наступление на румынской границе. Вчера в нескольких местах советские войска прорвали немецкую оборону и на левом фланге развивают наступление вдоль Дуная. Да, вот еще, румынский король отрекся от престола и ожидается капитуляция румынской армии. Теперь русским открыта дорога на Белград. Я надеюсь, что через несколько дней…

— Мы встретимся с русскими, — досказал за него Милович, и на лице его появилась ироническая усмешка.

— Я вам говорю как человек, который отвечает за свои слова, — вспылил политрук, — и вы не имеете права сомневаться. Если я говорю, что они придут, значит, обязательно придут, а днем раньше или позже, это не имеет значения.

— Мы верим всему этому, да только я чувствую, что у меня кишки прирастут к позвонкам раньше, чем мы увидим русских, — почесав затылок, сказал Звонара и запустил пятерню в черные волосы, из которых торчала мякина.

Он уже больше месяца ходил без шапки, потому что никак не мог вспомнить, где ее потерял, а взять другую с убитого немца не мог.

— Лучше бы, товарищ политрук, ты сказал нам, не пахнет ли где обедом.

— Как же, пахнет дохлой собакой, — проворчал Мрконич. — Собака, та хоть подохла у коптильни, дожидаясь, пока накоптят ветчины, а мы чего ждем? Приказа отправляться в поход и опять подыхать от голода. Гонят нас, как скотину. Умные люди с врагом и то лучше обращаются.

Партизаны переглянулись. Штефек покраснел от гнева. Стева блеснул черными миндалевидными глазами, сжал кулаки. Если бы можно было стукнуть Мрконича! Зато Милович счел себя вправе схватить Мрконича за воротник куртки и хорошенько тряхнуть.

— Замолчи, гад, — прошипел он, — если не хочешь, чтобы я вытряс тебя из штанов. Надоело тебе в партизанах, а?

— Задушишь, пусти… Ты что, с ума сошел, пусти…

— Жалко руки об тебя марать, ненасытная утроба, — Милович выпустил воротник, увидев, что у Мрконича выкатились глаза.

— Эх, рановато, товарищ, рановато ты стал плакаться на тяжелую жизнь, — после короткого молчания произнесла наконец молоденькая белокурая девушка, оказавшаяся рядом. — Для тебя это еще только начало… Не был ты на Зеленго́ре и Суте́ске^[12].

Мрконич мрачно взглянул на нее.

— Лучше когда девушки меньше задаются, — процедил он.

— Имею право. Понял?

— Ты хорохоришься, будто одна на своих плечах всю войну вынесла. Может, я в два раза больше терпел… Да что я тут перед тобой исповедуюсь, как перед иконой…

— А ты бы не выражался, — оборвал его политрук, — за эти слова тебе придется извиниться перед девушкой.

Мрконич шмыгнул носом и почесал затылок под фуражкой. Он озабоченно взглянул на Стеву и задумался: сколько же еще пройдет времени, пока он избавится от всего, что ему так постыло. Только бы бог дал здоровья. Запомнят они Мрко.

— Отстань, политрук, где это видано, чтобы мужчины извинялись перед женщинами, — проворчал Мрконич. — Это не мужское дело.

— Я свои приказы два раза не повторяю, — отрезал политрук и встал.

Худые, с изможденными лицами, заросшими бородами, с ввалившимися глазами, бойцы долго сидели молча, а когда солнце стало припекать им спины, начали молча расходиться, вздыхая и думая о своих домах, где, верно, «на всякое насмотришься, когда вернешься».

Звонара и Штефек поднялись последними.

Солнце неподвижно висело над горной грядой, дальний край которой скрывался за облаками. Землю томила парная духота. Похоже было, что опять собирается дождь. Над вершиной Романии клубились мутные дождевые облака, а по ущельям стлался молочно-белый туман.

Мрконич утер пот со лба и встал. Под низким раскидистым самшитом он увидел бойцов, и ему сразу стало легче — он все же не один в этом чужом и незнакомом краю. Взгляд его упал на яблоню, он опять ощутил жестокий голод. Если бы никого не было, он уж дорвался бы до яблок. А так он не находил, что делать, и, лишь бы провести время, побрел к калитке, но как раз в этот момент заметил нескольких бойцов, которые бродили по старым заброшенным огородам, отыскивая прошлогодний лук-порей, откапывали забытые морковки, грызли какие-то корешки. А ведь здесь, за плетнем, было столько совсем зрелых синих слив, спелых яблок и желтых груш, но никто не касался их, все знали, что это может стоить жизни.

— Эх я, горемычный, до чего дожил, — скорее выдохнул, чем сказал, Мрконич и устало свалился у низкого заборчика девичьего сада, где с охапкой одичалых цветов на коленях сидела Кати́ца и плела венок. Это была та самая девушка, что недавно отчитала его. Увидев бойца, Катица поспешно собрала цветы, разбросанные у ее ног, и собиралась встать.

— Ты, наверное, рассердилась на меня? — глядя на девушку сквозь ограду, спросил Мрконич. — Я знаю, в самом деле я, как это говорится, вроде бы и виноват…

Катица улыбнулась, и эта мягкая улыбка будто ток пробежала по нервам Мрконича, зажгла в нем кровь. Губы его задрожали, а по телу побежали мурашки, словно вдруг пахнуло холодом.

«Боже милостивый, какой же я был дурак, что никогда раньше не замечал ее красоты», — подумал он. И в самом деле, нельзя было не залюбоваться густыми девичьими бровями, а глаза ее показались ему бархатными. Мягкие, как шелк, коротко подстриженные волосы придавали девушке мальчишеский вид. И вся она, тонкая и стройная, показалась ему той самой девушкой, которую увидишь однажды в жизни, а потом всю жизнь вздыхаешь по ней и не можешь забыть.

Когда Катица проходит мимо, все парни таращат на нее глаза, застывают и долго смотрят ей вслед. Даже одетая в узкие солдатские брюки и черные офицерские сапоги со шпорами, она волнует парней. На каждом шагу с первых же дней за ней увивалось полдюжины бойцов. Они говорили ей изысканные комплименты, пытались ухаживать, вздыхали и чего только не вытворяли, чтобы она обратила на них внимание, но… Она хорошо знала себе цену и только кокетливо поглядывала на всех.

Сейчас Катице было девятнадцать лет, но в военной форме она казалась немного старше и нисколько не походила на рыбацких девчонок из Далма́ции, которые в ее годы босиком бегают по улицам, ссорятся с мальчишками и едят жареную кукурузу, насыпанную в подоткнутый передник, а иной раз высовывают язык и блеют, как козлята. Катица была совсем другая: гордая, сдержанная и скромная. Только с командиром первого взвода Космайцем она держалась иначе. С ним она казалась мальчишкой, забывала о своей гордости, теряла величие и ласкалась к нему, а иногда даже и целовала его. Об этом узнали бойцы в роте и батальоне и перестали увиваться вокруг нее. И, только танцуя козарачко ко́ло^[13], каждый старался улучить момент, чтобы хоть минуточку попрыгать с ней рядом, а на марше любой всегда был готов нести ее сумку и автомат.

В сорок третьем году Катица тяжело болела сыпняком, и в госпитале ей обрезали длинные девичьи косы, которыми она так гордилась. Теперь она лихо, немного набок, носила шайкачу, из-под которой всегда выбивалась пушистая прядь волос. И только шелковая красная косынка, видневшаяся из-под английской куртки, выдавала девушку.

— Ты почему не отдыхаешь, — спросила она Мрконича. — Опять будешь говорить, что нас погнали, как усталую скотину?

— Прошу тебя, друга́рица, не смейся надо мной, — опустил глаза Мрконич. — Я не заслужил этого… Разве я плохо воюю, я такой же гранатометчик, как и все товарищи. И мне тоже часто грозит опасность, чем же я отличаюсь от них? Нет. А то что я тебе давеча сказал, так ведь я не хотел никого обидеть или там оскорбить. Клянусь своим счастьем! Если я тебя оскорбил, прости меня.

— Да ладно, брось… Сейчас не время разбираться, кто больше пользы принес в нашем деле, в нашей борьбе. И славу делить не время, да к тому же борьба наша так неизмерна, что нельзя каждому выделить от нее по кусочку. Мы все воюем, одни больше, другие меньше, да только все за одно дело воюем. Никто тебя не может обвинить за то, что ты не был на Суте́ске или Зеленго́ре. Все мы не могли быть там…

«Видел я вашу Сутеску». — И у него перед глазами замелькали картины тяжелой партизанской битвы, откуда он едва унес ноги.

Краткая пауза. Катица сняла шайкачу, надела на голову венок и стала подбирать рассыпанные цветы. А Мрконич пристально смотрел на нее. Она была загорелая, обветренная, но такая красивая. Он вздохнул.

— А тебе будет жалко, если я погибну? — вдруг спросил Мрконич и вперил в девушку совиные глаза. — Я чувствую, живым мне не быть. Жаль только, что обо мне и поплакать некому.

Катица по-детски надула губы, а лицо у нее покраснело.

— А что-нибудь более умное не приходило тебе в голову?

— Если ты погибнешь, я буду плакать. — Мрконич просунул руку сквозь ограду и осторожно коснулся девичьей руки. — Буду плакать, потому что ты мне очень нравишься.

Девушка вздрогнула, отняла руку и словно хлестнула его резким взглядом.

— Как тебе не стыдно, — оскорбленно бросила она, повернулась к нему спиной и вышла из садика на широкий двор, где без дела слонялись бойцы.

«Напрасно ты притворяешься невинной, — провожая ее похотливым взглядом, подумал Мрконич. — Знаю я, чего ты стоишь. Поглядеть — так настоящий ягненок, а на кого ты похожа, когда спишь под одним одеялом с Космайцем?»

Катице и в голову не приходило, что о ней подумают, да и не было другого выхода: спать всегда приходилось рядом с кем-нибудь из бойцов, как рядом с ними приходилось идти в атаку.

И сейчас, как будто бы назло Мрконичу, она легким танцующим шагом пошла через двор и присела в тени дерева, где отдыхал Космаец. Осторожно, чтобы не разбудить, Катица смотрела на его сведенные тонкие брови и длинные ресницы. На сердце у нее потеплело. Как хороши эти минуты покоя. Все усыпила сладкая летняя тишина. Нигде не слышно выстрелов. А вместо удушливого запаха пороха она вдыхает аромат цветов, из леса доносятся веселые трели птиц, полные неги.

Катица, как и большинство девушек, не любила в редкие спокойные минуты вспоминать о прошлом, полном трудностей и бед. И не только на привале, даже на марше она думала о приближении дня победы и о свободе, которую принесет победа. В такие минуты глаза у нее становились огромными, а лицо светилось ясностью и весельем. И как тяжело становилось, когда вспоминалось прошлое, погибшие товарищи, когда казалось, что она снова слышит тяжкие стоны, видит изуродованные, окровавленные тела…

«Если бы горы могли говорить, господи, сколько великолепных сказок рассказали бы они. Но скалы мертвы. Они вечно молчат и хранят тайны нашей борьбы… сколько пролито крови, материнских слез, сколько осталось вдов и сирот? Никогда люди не забудут об этом, не забудут Сутеску и Зеленгору…»

Ветерок шелестел зеленой листвой, шуршали веточки на дереве, где-то пели птицы, и Космайцу показалось, что сейчас жатва, и он прилег отдохнуть после обеда. Вокруг пахло травой и цветами, где-то на другом конце села слышалась песня. Мысли юноши улетели далеко-далеко, он перенесся на свой каменистый Космай, такой милый и дорогой. Ему не хотелось открывать глаза, он понимал, что все сразу же исчезнет, хотелось продлить наслаждение, но как раз в этот момент его окликнула Катица.

— Раде, ты не видел во сне, когда мы выступаем? — спросила она.

— Мне снилось, что ты меня поцеловала, это куда приятнее, — пошутил Космаец.

— Смотри-ка! А я и не знала, что тебе так хочется моего поцелуя.

— Очень хочется, — пробормотал он и вытянул вперед потрескавшиеся губы, словно говоря: «Целуй меня, пока я жив».

Сердце заколотилось у него в груди. Тело пронизала сладкая истома. Рядом с ним сидела Катица, перебирала цветы и пела любимую девичью песню:

Космаец слушал песню и сквозь ресницы смотрел на девушку. Она была без куртки, в легкой кофточке с короткими рукавами. Грудь ее легко поднималась и опускалась. Девушка была так близко, что Космаец почувствовал солнечный аромат ее тела, и ему вдруг вспомнился один страшный бой. Целый день гнались они тогда за немцами и усташами по лесу, продирались вслед за врагом сквозь густые кустарники и ползли по каменистым склонам. Девушка старалась не отставать от мужчин. Нещадно припекало солнце, и тяжелый воздух дышал жаром. Катица вспотела, сбросила куртку и осталась в тонкой шелковой кофточке, которую ветер раздувал, как парус.

На бегу девушка не заметила куста ежевики, зацепилась за колючки и кофточка разорвалась на груди. Подул ветер, лоскутья затрепетали, как крылья перепелки, и Космаец увидел то, что так старательно лелеют и скрывают девушки.

— На вот, возьми мою куртку, — на бегу бросил ей Космаец. Катица, не слушая его, как безумная, бросилась в лес, а у Космайца все это крепко осталось в памяти. И много раз в бессонные ночи он видел мягкие линии крепких девичьих грудей — скоро ли придет время, когда он сможет свободно целовать и ласкать их…

Раде тихонько взял и поцеловал руку Катицы.

— Ты меня любишь?

— И ты еще спрашиваешь?.. Если бы мне не было стыдно, я бы день и ночь целовала тебя, как… как малое дитя.

— Поцелуй меня сейчас.

Она замотала головой. Космаец сжал ее руку сильнее:

— Ты меня не любишь. Наверное, приглянулся кто-нибудь другой.

— Не будь ревнивым, как воеводинец… Ты оторвешь мне руку, оставь, пожалуйста. Я знаю, что ты силен, как Кралевич Марко^[14]. Наверное, тебя, как и его, вскормила вила Равийойла^[15].

Космаец отпустил ее, заложил руки под голову. Ему было приятно лежать вот так спокойно и слушать, как поют в лесу птицы и ветерок болтает с листвой.

Как мало было в их жизни таких чудесных дней…

IV

Командир пролетерского батальона Ду́шан Павлович был еще молодой, стройный и высокий мужчина. Бывший студент университета, он оказался самым образованным человеком в батальоне. Был он молчалив и серьезен, успехи партизан составляли предмет его гордости. Первая седина, которая уже начала пробиваться в коротких черных бакенбардах, и уверенная походка говорили, что этот человек немало пережил на своем коротком веку.

Едва успел батальон остановиться на привал, Павлович со своим комиссаром пошел по ротам. Он хотел посмотреть, как отдыхают бойцы, у всех ли есть крыша над головой и солома для постелей. Встречаясь с командирами рот, Павлович показывал, где расставить часовых, куда послать сторожевое охранение, требовал, чтобы чистили оружие и передали в штаб сведения о наличии боеприпасов. Он все время «забывал» о проклятых фруктах, которые запрещалось трогать бойцам, но зато о них думал комиссар.

— Ду́шан, ты опять забыл напомнить Божичу насчет садов, — сказал комиссар и обернулся к командиру второй роты: — Смотри, герой, головой не шути. У тебя в роте есть босяки, которые любят шарить по чужим садам. Предупреди людей.

И хотя Божич хорошо знал, что комиссар полный хозяин в батальоне, он пропустил его слова мимо ушей, подошел к командиру и взглянул на него каким-то грустным, почти детским взглядом.

— Ты о чем-то хочешь доложить? — догадался Павлович.

Болезненный, усталый, иссохший и желтый, как покойник, Божич опирался на суковатую палку. Он украдкой взглянул на комиссара, словно хотел сказать: ничего я при нем не скажу. Всегда тихий, молчаливый и озабоченный, Божич пунктуально выполнял любой приказ начальства. Как настоящий солдат, он всегда носил застегнутую куртку, был подпоясан широким желтым ремнем с портупеей, всегда подстрижен, выбрит, от него даже пахло дешевым одеколоном. Одевался он, как и большинство бойцов, в трофейное или в то, что изредка подкидывали англичане: сейчас на нем были тяжелые горные ботинки на шипах, широкие английские брюки с глубокими карманами и голубоватая итальянская куртка. Но даже и эти пестрые обноски хорошо сидели на нем.

У него были кривые ноги, поэтому рядового Божича все дразнили: «На бочке верхом ездил». Но когда он стал командиром, об этой шутке позабыли. Среднего роста, с острыми плечами и длинной тонкой шеей, на которой качалась квадратная голова, он был не бог знает как красив.

Терпением он запасся с рождения, поэтому теперь молча выслушал политическую проповедь комиссара о необходимости сохранять хозяйство крестьян, о неприкосновенности садов и огородов, о партизанской чести, которую надо беречь как зеницу ока, за чем, разумеется, должны следить в первую очередь коммунисты.

— Я все это понимаю, товарищ комиссар, но, как бы это сказать, все это не совсем так, как вы понимаете… — начал Божич, но комиссар прервал его:

— Мне кажется, что ты ничего не понял.

— Я понимаю, что мои бойцы со вчерашнего утра маковой росинки во рту не имели, — огрызнулся Божич. — Я и не удивляюсь, что у меня Чу́рич упал по дороге. Ослабел человек от голода… Что это вы на меня так смотрите? Я никого не убил.

— Да, да, я знаю, — поддержал его Павлович, — труднее нам, кажется, никогда не приходилось.

— Еще бы, — ухватился Иво Божич за эти слова, — мы еще сами создаем трудности. Здесь от одного запаха фруктов с ума сойти можно.

— Оставь ты эти фрукты в покое. Ты что, не читал директиву? — недовольно перебил его комиссар.

— Извините, я эти бумажки знаю, — зло бросил Божич, — знаю, что нельзя нарушать указания, но их можно обойти, ведь обошли же мы на прошлой неделе командирскую верховую лошадь, обошли и съели, а потом сказали, что она пала.

Комиссар ответил не сразу. Да он и не знал, что ответить, сам видел, какое положение. Все были голодны, а продовольствия ни крошки. Запасы, какие были, отдали в санчасть для больных и раненых, а надежда раздобыть что-нибудь по дороге пропала, когда они увидели опустошенные села. Там, где они проходили за последние дни, все было разрушено, сожжено, а люди и скот прятались где-то далеко на летних пастбищах. Пока переходили Романию, нигде не встретили ни одного человека. И здесь, в Шиша́рке, ни души. Правда, ветки деревьев сгибаются от фруктов, но, проклятая директива, никто не смеет ее нарушить.

— Интендант уехал в бригаду, — после короткого молчания объяснил комиссар. — Подождем, не сегодня — завтра он должен привезти продукты. Да и боеприпасов у нас кот наплакал, мы будем здесь дожидаться обоза. Растолкуйте товарищам, бойцы у нас сознательные, еще немного потерпят. Вот перейдем в Сербию, там уж наверняка будет легче.

— Не подохни, ослик, до зеленой травки, — вздохнул Иво.

— Ну, а ты что предлагаешь?

— Мои предложения запрещены директивой.

Комиссар обиженно нахохлился. Губы у него иронически сжались, лицо стало таким, словно он съел дюжину горьких перцев.

— Посмотрите, как все в жизни меняется, — нервно заметил командир батальона. — Стойло русским подойти к нашим границам, как западные союзники сразу же забыли о нашем существовании. Раньше хоть изредка сбрасывали нам продовольствие и оружие, кое-когда поддерживали нас с воздуха, а теперь…

— Ворон ворону глаз не выклюет… А на нас все шишки валятся, — вздохнул Божич, грызя стебелек.

— Эх, а я и не думал, что вы так наивны, — улыбнулся комиссар в короткие пшеничные усы. — Раньше на Западе рассчитывали на Адриатику. Жили и во сне видели, как по нашему морю плывут их яхты и корабли… Всё на свете политика, даже хлебушек, что мы жуем, политикой пахнет, и наш голод…

— Может, скажешь, что это тоже политика, — уколол его Божич. — Я не верю, это дурные головы придумали.

— Помолчал бы лучше, разве директивы дураки пишут?

— Не люблю я, когда сядут на директиву верхом, как на старую клячу, а слезть вовремя не могут. — Божич сердито повернулся спиной к командиру и комиссару и, опустив голову, отправился в хижину, где расположилась его канцелярия. Ему было тяжело и досадно. Захотелось вдруг пойти к бойцам и поднять их в атаку на сады, а там будь что будет.

Пока он не скрылся из виду, командир и комиссар стояли на месте и молча глядели ему вслед. Потом хмуро уставились в землю. И никто не знает, сколько бы длилось это тягостное молчание, если бы не заговорил Павлович. Командир чувствовал свою ответственность перед бойцами, его мучила совесть. Даже встречаться с ними ему не хотелось, было больно смотреть на их изголодавшиеся лица и устало опущенные глаза.

— А я, по совести сказать, считаю, что Божич прав, — не глядя на комиссара, пробормотал Павлович. — Я знаю, конечно, что есть директивы, знаю, что запрещено, а что разрешается, что можно и чего нельзя, но… — он судорожно сжал кулаки, — тут ни одной собаки нет. И запомни мои слова, если интендант ничего не привезет из бригады, я не вижу другого выхода…

— Оставь, Душан, не будь ребенком, ты забыл, как расстреляли командира второго батальона? За два мешка картошки, которую он разрешил накопать для раненых. Нарушение директивы.

— Сейчас все нарушено, можно и директиву нарушить.

— Я вижу, тебе хочется вылететь из партии.

— Ты мне не угрожай, — огрызнулся командир. — Я не робкого десятка. Пугай женщин в деревнях, а не меня.

— А я и не знал, что ты такой остроумный!

Комиссар замолчал, разглядывая гору, с которой утром спустился батальон.

— Эх, черт побери, неужто до того дело дошло, что мы ругаться начали?

— Если я чувствую, что прав, я с отцом родным готов подраться, — резко ответил командир, снял шайкачу, скомкал ее и спустился с холма.

Ему хотелось остаться одному со своими мыслями, немного остыть, он чувствовал, что сейчас, назло комиссару, способен дать такой приказ, который будет противоречить директиве, а потом его, Павловича, поставят к стенке и расстреляют как преступника.

«Ну, ладно, мы запрещаем, так это наш долг, а куда смотрят эти наши дураки?.. Слишком уж честны наши парни, и кто их так воспитал? Подыхают с голодухи, а не крадут… Взяли бы потихоньку, чтоб никто не видел, да съели. Воспитали мы их на свою голову… А скажи это комиссару, от восторга задерет хвост, как кот…»

Через несколько минут командир спустился к быстрой горной речке. Сквозь воду виднелось неровное дно, покрытое зелеными камнями, по ним мчались торопливые струи. За крутым поворотом, где освещенная солнцем прозрачная река текла спокойно, словно по равнине и отражала крутые берега с купами деревьев, Павлович увидел несколько бойцов из хозвзвода, а на берегу валялись сливовые косточки и огрызки яблок.

— Котлы моете? — спросил он старшего повара. Этот кривой обозник раньше был храбрым бойцом. — Обед варить собрались?

— Какой там к дьяволу обед, мы забыли, как он пахнет, — ответил повар, засучивая рукава.

— Ва́са собирается компот варить, — объяснил кто-то из обозных. — Здесь слив много, да и яблоки есть.

— Вам, верно, понравились яблоки? — засыпая мелкой галькой брошенные солдатами огрызки яблок, спросил Павлович.

— Нет, не понравились.

— А почему?

— Червивые.

— Да откуда нам знать, какие они, товарищ командир, — нашелся повар Ва́са и бросил озорной взгляд на недогадливого бойца, словно говоря ему: «Эх, ты, дубина неотесанная, дурень, разболтался с командиром», — мы ведь их и не пробовали.

— Вот и хорошо, что не знаете. А то стоит вам попробовать, так после нас на деревьях и яблочка не останется.

«Грех, когда человек деньги украдет или убьет кого, но, если голодный возьмет поесть, так это просто доброе дело», — думая так, командир вышел на полянку, залитую солнцем, сбросил куртку и повалился на зеленую траву. Хотелось уснуть, но сон не шел. Из головы не выходила забота.

«Нет, сейчас не время отдыхать. Потом, потом…» Он вскочил с земли и через несколько минут уже скакал в сопровождении связного в штаб бригады.

V

— Хороша наша жизнь, ничего не скажешь, спи сколько угодно, а не хочется спать, можно в коло пойти поразмяться. Смотри, как веселятся наши в козарачком, — так говорил один из бойцов Космайца, подпирая костлявой спиной деревянный забор и глядя вдаль, где белели гори, освещенные солнцем. — И откуда только у них сила берется? Удивительный наш народ, право слово, удивительный! Какая-то чертова сила в нем. Постойте-ка, вы ничего не чувствуете? Будто хлебцем горячим запахло, — он глубоко втянул в себя воздух. — Эх, показалось, нет ничего… Съел бы сейчас кусок хлеба с солониной! Вот кончится война, я пойду работать в пекарню, честное слово! Это куда благороднее, чем людей убивать. Всегда тебе будет горячий пшеничный хлебушек, белый как вата, а уж пахнет-то… Ох, душу бы отдал!

— Да замолчи ты, несчастный, от твоего хлеба у меня живот разболелся, — Милович едва шевелит пересохшими губами, пытаясь смочить сухой рот, и, с трудом проглотив густую слюну, встает. — Пойдем лучше, повеселимся. Ишь как заливается гармошка, так прямо сердце и замирает.

Гармошки слышались в нескольких местах, кое-где, будто на крестьянской свадьбе, раздавались веселые выкрики. Мелодия звенела в тишине летнего дня, парила в воздухе и терялась вдали. Даже мертвым не спалось при звуках козарачкого коло. Их вынесли на голую вершину горы над селом, словно хотели показать, как веселятся живые. Рядом со старой заброшенной церквушкой с покосившимся крестом, облупленными стенами и выбитыми окнами дремал печальный деревенский погост. На самом краю его, на границе с селом, бойцы-санитары копали могилы для умерших. Хоронили тихо, без слез, на кладбище не провожали, не было ни ружейных залпов, ни воинских почестей. Покойников опускали в могилу без гробов, их просто завертывали в пестрые плащ-палатки, в каждой могиле хоронили двоих-троих. И многие из бойцов, что веселились сейчас в селе, не знали, что через несколько дней их тоже принесут на этот печальный холм и они будут мертвыми глазами глядеть на домишки, припавшие к земле, на высокие каменные стены, на узкие кривые улочки, по которым сейчас снуют бойцы, шагают патрули и уходят на задание разведчики.

На кладбище хоронили покойников, а по дворам в укромных уголках сидели бойцы и пели любимые песни, пронесенные сквозь страшные бои, песни, рожденные на марше, на привале у костра, песни, крещенные пулей и гранатой.

Рядом с юношами плясали девушки одна другой краше, одна другой моложе. Во второй роте их было четыре, самая младшая — босни́йка Здра́вкица. Сейчас она сидела в сторонке, крутила на пальцах длинные черные локоны и не сводила глаз с политрука Стевы, ожидая, когда он затянет: «Потому что жалко этих дней прекрасных, этих дней прекрасных, сладких поцелуев». Здравка первая принесла в роту эту песню, которую так любят петь парни. А потом песня полюбилась всем бойцам, и они часто пели ее тихо, на восточный лад, немного в нос. Девушка смотрела на политрука своими огромными, страстными, блестящими, как маслины, глазами, но Стева притворялся дурачком, делал вид, что ничего не замечает: ни белого девичьего лица, ни длинных черных кос, которые она нервно расплетает и заплетает. Стева развел часовых по постам (это важное дело он не доверял никому) и валялся на постели, сделанной из зеленых веток.

— Как эта зелень напомнила мне детство, — сказал Стева и глубоко вздохнул. — Отец всегда брал меня с собой в лес. Стоило мне остаться дома, я то с ребятишками подерусь, то с мачехой поссорюсь… Один раз я ей юбку подпалил… Хорошее было время, но каким далеким теперь оно мне кажется.

— Да, — согласился Космаец, растянувшийся рядом, и спросил: — Ты не слышал, как чувствует себя интендант?

— Жив еще, коли не подох.

— На войне интендантам лучше всего живется.

— В такой ситуации всякий осел может быть интендантом.

— Так же как и политруком, — пошутил Космаец.

Стева сначала взъерошился, потом побагровел, а взгляд у него стал тяжелым и серым, как туча.

— Вот только я не знаю, что бы ты, умник, делал, не будь на свете этого осла? — выдавил он. — Как жить бы стал?

— Уж во всяком случае не хуже, чем сейчас… И не голодал бы. И не будь ты ослом, то уж наверняка, нашел бы выход, — хладнокровно ответил взводный, продолжая глядеть на пушистое облачко, повисшее над горной вершиной, хотя отлично видел, что политрук обижен.

— Ах, так, значит, говоришь, не голодал бы, — политрук повесил планшетку через плечо, закинул на спину автомат, засунул руки в карманы, чтобы подтянуть брюки. — Нет, погоди, я тебе докажу, что я совсем не такой, как ты думаешь, уж сегодня мы попробуем жареного.

В детстве Стева почти никогда не выходил из дому через дверь. Он предпочитал выскочить в окно и показать мачехе язык. Теперь он тоже не искал калитку. Возьмет и пролезет между двумя кольями плетня или двумя жердинами, а чаще всего просто перепрыгнет ограду. Поэтому, наверное, брюки у него всегда имели такой вид, словно их собаки рвали. Вот и сейчас, он перепрыгнул через изгородь и задумался. Кто знает, удастся ли ему найти что-нибудь в этом мертвом селе. Его гнало злое упрямство, которое словно так и рождается вместе с сербами. «Я должен что-нибудь найти, если даже придется расстаться с этим черепком на плечах», — думал Стева, заглядывая во все уголки.

Но прошло больше часа, а ничего раздобыть так и не удалось. В лесочке он напрасно истратил несколько патронов, стреляя по фазанам, но это было все равно, что палить из пушки по солнцу. Он взбирался с холмика на холмик, перескакивал плетни, обходил сады, где дымили трубками часовые, нигде ничего… Был хороший, теплый, ясный августовский день, но из-за непривычной тишины он казался даже немного сонным. Устав от бесплодных поисков, с уныло поникшей головой, Стева случайно оказался на берегу реки, которая беззаботно петляла по лесу, закованная в каменистые берега.

«Эх я дурак набитый, — хлопнул он себя по макушке, — а где же партизанская смекалка?»

Он долго не шевелился, неподвижными глазами следил, как в воде сонно ходили жирные и ленивые рыбы, похожие на соленые огурцы в бочке. В детстве он вместе с чобанами часто ловил рыбу на Орляве и варил уху. Ее далекий густой запах защекотал ему ноздри, он даже облизнулся. Долго еще Стева смотрел на «живую уху», которая булькала в воде, и все не мог придумать, чем бы поймать рыбу. Эх, вот бы сейчас сеть, ну, на худой конец, удочку. На память опять пришло трудное детство, беспощадный отцовский ремень, подзатыльники, драные вихры. Больше всего на свете он ненавидел отцовский ремень и, уходя в партизаны, изрезал его на куски. Позднее он узнал, что фашисты схватили отца и шестерых братьев, спалили дом. Матери он не помнил, она умерла, родив ему девятого брата. Отец снова женился, привел в дом сербку католичку, она рожала каждый год по ребенку, а то и по двое. Наверное, поэтому Стева так и не знал точно, сколько у него братьев и сестер, иногда говорил, что семнадцать, иногда девятнадцать. Он считал себя самым счастливым из всех, а счастливому рыба сама идет в руки.

— Товарищ политрук, что это ты тут колдуешь? Как идут дела? — Стева оглянулся и увидел на берегу Владу Штефека с перекинутой через плечо мокрой рубахой.

— Ты, знаешь, вовремя пришел, — ответил политрук и утер со лба крупные капли пота. — Снимай штаны, сам увидишь, как пойдут дела.

— Мокрые штаны у рыбака, да на ужин рыбки нет пока, — пошутил пулеметчик. — Я предпочитаю сухие штаны.

— Не просись потом в долю… Смотри, сколько я наловил. Думаю, на ужин хватит.

— Брось, Стева, пустое это дело…

— А ну не болтай, не пугай мне рыбу… Вот, смотри, как бьется… мать ее за ногу. Неплохой ужин выйдет.

— После дождичка в четверг, — усмехнулся Влада.

— Меньше языком мели, пойди лучше позови товарищей.

— Я уж лучше помоюсь. От меня так потом и разит.

— Я тебе приказываю, слышишь? Понятно?

— Ну, раз приказ, приходится выполнять. — Тихонько посвистывая, Штефек отправился в село, совсем потеряв надежду на ужин. Сейчас он даже не так сильно чувствовал голод. Желудок от долгого поста сделался как хорошая подметка, только вот зубы просили работы, челюсти все время механически жевали.

Штефек нашел товарищей там же, где оставил их полчаса назад. Одни лежали с закрытыми глазами, другие чистили оружие и переговаривались вполголоса.

— Звонара, беги скорей на реку, тебя политрук зовет… Мрконич, и тебя тоже. Он ловит рыбу на ужин.

— Не умею я ловить рыбу. Никогда этим не занимался, — ответил Мрконич, но встал одним из первых.

— И людей ты тоже никогда раньше не убивал, а на войне пришлось, вот и рыбу ловить научишься. — Штефек позвал еще нескольких бойцов, остальные поднялись сами.

— Влада, а нас политрук не приглашает уху мешать? — спросила всегда веселая Катица. — Не забудьте, я исконная рыбачка. До войны только этим и занималась. Девочки, — она повернулась к санитаркам, — пошли на рыбалку.

Девушки пришли к реке, когда вдоль берега уже задорно потрескивали костры. Воздух был полон шума и запаха рыбы. Бойцы с веселыми лицами сновали туда-сюда, одни мастерили сошки для костра, другие готовили воду, третьи чистили рыбу, а Милович и Звонара устроились у костра и нанизывали выпотрошенную рыбу на шомполы от карабинов. Скоро потянуло густым, сладким запахом, так пахнет в деревнях в дни храмовых праздников и на сла́ву^[16], когда счастливые люди жарят поросят и барашков.

Запах жареной рыбы был таким приятным и сытным, что у Мрконича перехватило дыхание, а в желудок словно черти забрались и стали щекотать кишки и рвать их на части. Он лежал на полянке в каком-то непонятном полусне, а над ним шуршали листья, рядом шумела река, голова кружилась, и ему казалось, будто что-то страшное громыхает рядом; он испуганно дернулся и очнулся. Открытыми глазами он смотрел в небо, голубое, как море, и глубокое, как жизнь. В голову упорно лезли мысли, от которых никак не удавалось спрятаться. «Боже милостивый, видишь ли ты мои мучения, смилуйся надо мной. Если я в долгу перед тобой — расплачусь, если виноват — так ведь все виноваты… Прости меня, сохрани мне жизнь. Видишь, я подыхаю с голоду, как бешеная собака… И за что, боже, ты загнал меня сюда? Спасешь ты меня или мне не сносить головы?.. Нет, больше я не могу терпеть, не могу. Только бы попасть в Сербию, где меня никто не знает, мать моя милая, а там уж я смажу салом пятки. Ни я для вас, ни вы для меня…»

Глубоко задумавшись, он не заметил, как к нему подошел Звонара с чуть подгоревшей рыбой на шомполе.

— Ох, такие страшные мучения мне даже и во сне не снились, — вздохнул Мрконич, мутными глазами глядя на Звонару. — Спасибо тебе, брат, если бы ты не вспомнил, никто бы обо мне не подумал, — он протянул дрожащую руку и схватил еще горячий шомпол.

Звонара ничего не ответил. Крупный, широкоплечий, как все черногорцы, он с облегчением сбросил тяжелые ботинки и растянулся на мягкой траве. От реки долетал веселый гомон, на западе уже опускалось солнце. Быстро вытягивались тени деревьев, хмурились горы, в ущелья сползал колеблющийся вечерний туман.

Как славно, как красиво, когда солнце, будто сияющий медный котел, катится сквозь редкие перистые облака, а его лучи сверкают, словно острия кинжалов, и все пылают, пылают, хотя солнце уже скрылось за горизонтом.

VI

Тихая теплая ночь. В голубоватой мгле переливаются горы, освещенные лунным светом. Из-за скал поднимается красноватый диск, и по ущелью бегут блестящие тени, а над рекой разливается туман, сквозь который проступают каменистые берега с огнями партизанских костров. От них поднимается и парит в тишине песня. Она летит над кустами, которые днем никто и не замечает, а сейчас, ночью, в свете месяца, они наполняют душу теплом, напоминая густые далматинские виноградники. В стороне, как облако, темнеет сосновый лес, а над ним сияет горячая румяная медь. Даже спаленные дома деревни похожи на сказочные избушки, что спрятались в горах, где живут вилы и поют соловьи.

Ночь тихо спускалась на землю, глубокая, теплая, летняя ночь. Небо усыпали звезды, и лишь над самым горизонтом плыли облака. Из окрестных болот слышалось кваканье лягушек, из лесу доносилось уханье совы. Стева, не думая ни о чем, заслушался песней, которую завела Здравкица, она очень любила петь, а иногда даже сама сочиняла песни.

— Ох, Здравкица, как ты мне душу разбередила, — зашептал ей Стева, когда песня оборвалась. — Ты посмотри, какая ночь, только бы любить, а ты о смерти поешь… Река шумит, словно сказку рассказывает. Красота. Счастлив будет тот, кто переживет это трудное время. А знаешь, Здравкица, ведь кто-нибудь переживет, вот возьмет и переживет. И кто знает, что ожидает нас?

Он засмотрелся на девушку, освещенную лунным светом и багровыми отблесками костра. Никогда она не казалась ему такой красивой.

Здравкица молчала; смотрела куда-то мимо огня, на далекие темные горы. Стева придвинулся к ней, взял ее за руку и почувствовал, как она дрожит.

— Окончится война, мы разойдемся по домам и скоро забудем о своих товарищах, а жаль… — прошептала девушка и опустила голову.

— Кто забудет, а кто, может, и не забудет.

Костры тлели и понемногу гасли. Бойцы шли спать. Санитарки позвали Здравкицу. Она высвободиларуку из ладоней Стевы, еще раз ласково взглянула на него и легко, словно серна, исчезла в ночной темноте.

Когда смолкли песни, селом завладела тишина. Только на небе мерцали звезды, они жмурились так ласково, словно хотели усыпить все живое, что есть на земле. И в самом деле, почти все спало, ночное безмолвие нарушали разве только шаги часовых, которые охраняли звезды и тишину. Лишь иногда раздастся громкий возглас, и все снова смолкнет. Странно звучали в ночи голоса. Громкий окрик часового вывел Стеву из глубокого раздумья.

— Что ты так кричишь, Звонара? — подходя ближе, спросил политрук.

— Не понимаю, почему люди, вместо того чтобы спать, бродят, как привидения.

— Я иду в штаб батальона, смотри внимательно, — напомнил Стева и направился к калитке.

— Будешь возвращаться, из штаба, зайди расскажи, что делается на Восточном фронте.

— Ты что, забыл, что часовому разговаривать запрещено? — оборвал его Стева. — Лучше будь повнимательнее на посту.

— Не бойся, — весело сказал Звонара и взял винтовку в руки — ремень натер ему плечо.

Медленно шагая по тропинке, Звонара глядел на горы, облитые лунным светом, откуда теперь снова донесся гул тяжелых орудий. Верно, где-то отчаянно бьются партизаны, скоро та же участь ждет его самого и товарищей, которые сейчас спят на голой земле. А сколько их еще погибнет, пока окончится война? И будет ли жив он сам? Как и всякий боец, он надеялся увидеть солнце свободы, почти был уверен в этом, ведь он носил в своей пестрой сумке ржавую лошадиную подкову, которая охраняла его от пуль и осколков. Даже в самые тяжкие минуты, когда люди бросали все, оставаясь в одной рубахе, у Звонары за спиной висела сумка с подковой и кусочком сала или вяленого мяса в тряпочке, это был запас «на черный день». Бывали, правда, дни, что, кажется, чернее уж и не придумаешь, но он не касался своих сокровищ, считая, что может быть и похуже. А вообще добывать сало Звонара был великий мастер.

Если батальон попадал в село побогаче, Звонара в первую очередь заводил знакомство с женщинами, рассказывал им о Красной Армии, о скором окончании войны и о новой жизни, которая уже стоит у порога.

— Так ты говоришь, парень, что после войны не будет бедняков? — удивлялись простодушные крестьянки. — И землю, говоришь, поровну разделят?

— Клянусь крестом и святым Иованом, — Звонара торжественно крестился. Женщины смотрели на него и удивлялись.

— Скажи по совести, сынок, неужели и партизаны крестятся? — спрашивали они.

— Да ведь и мы тоже православные.

— А как же, конечно, — шептали набожные женщины и, глядя в простодушное лицо Звонары, допытывались: — А нашу церковь вы не тронете?.. Ну, слава богу, а то четники сказывали, будто вы ее закроете.

Так, бывало, за разговором женщины накормят, напоят его, да и на дорожку чего-нибудь сунут. Случалось, правда, что такие разговоры не давали результатов. Тогда Звонара заводил знакомство с ребятишками. Рассказывая им о своих подвигах, он выпытывал имена крестьян, которые ушли в партизаны, узнавал, где они воюют и кто у них остался дома. А потом являлся к родным и передавал привет от мужа или от сына. Жене он расписывал, как примерно ведет себя ее муж, ни на одну, мол, женщину, и взглянуть не хочет; матери говорил, что ее сын жив и здоров, а ребятишкам рассказывал, как храбро воюет их отец, и до того увлекался, что и сам начинал верить в свои россказни.

За это старушки угощали его свежим хлебом с каймаком и творогом, иной раз подносили ракии или чашечку кофе, а для своих детей передавали кусочек сала или вяленого мяса. И в селе, где побывал Звонара, начинали говорить о скором окончании войны и притом добавляли, что слышали об этом от одного «большого начальника, который служит в штабе» и знает самые свежие и самые верные новости. А «большому начальнику» никак не удавалось получить повышение. За все время войны он не дослужился даже до пулеметчика, хотя мечтал об этой должности, видя в ней первую ступеньку на пути к получению генеральского чина.

Об этом он и думал, стоя на посту, и не заметил, как из темноты вынырнули две тени, он увидел их, когда они были всего в нескольких шагах. Звонара испуганно вздрогнул, сжал винтовку, хотел закричать, остановить их, но в этот момент узнал своего взводного и автоматчицу Катицу Ба́бич.

— Товарищ взводный, скажите, где вас искать, если вдруг понадобится? — спросил Звонара, желая подшутить, а заодно и показать Космайцу, что часовой не дремлет.

— Поищи меня там, где слепой глаза ищет, — шутливо ответил взводный.

Звонара усмехнулся.

— Здорово отбрил, черт побери, а я и не думал, — сквозь смех проговорил часовой и снова закинул винтовку за спину.

«Смешной человек наш взводный, ей-богу, — думал Звонара, с завистью поглядывая вслед Космайцу. — Когда ему взвод давали, он не хотел брать, отказывался… А меня хоть командиром дивизии назначай, я не откажусь… Ну, командиром дивизии, может быть, трудно, а вот командиром бригады или батальона хоть завтра… Уж я бы батальоном вертел по своей воле. Ну что для этого требуется, садись на коня и гони вперед, голова не заболит. Только бы мне дали поводья в руки, сразу бы увидели, чего я стою… Опять кто-то шатается, спали бы, черти… О, этот за яблоками полез. Погоди, сейчас ты у меня запоешь…» — Он спрятался за толстый ствол и крикнул: — Стой, не шевелись, стрелять буду! — Звонара торжественно щелкнул затвором старой итальянской винтовки. — Руки вверх, не шевелись, стрелять буду, пропорю тебе брюхо, как корова рогами.

— Тише ты, бродяга черногорский! Ишь, раскудахтался, будто квочка, — ответил ему голос из темноты. — Свои люди, не цыгане.

Часовой узнал голос Мрконича и подошел поближе.

— Какие черти тебя носят? А… а-а, яблоки воруешь. Я таких молодцов как раз и ловлю. А что, если я тебя арестую и отведу к командиру роты?

— С чего тебе меня трогать? Ведь тогда и я завтра тебя арестую, если на месте застукаю. Мы же свои люди, дурень ты этакий, из одной роты… Возьми-ка лучше яблочко, попробуй, сладкое какое! — Он засунул руку за пазуху и вытащил несколько яблок. — Так жрать хочется, кажется, живую черепаху съел бы. Возьми, съешь, ты, конечно, и не пробовал, раз тебя поставили их стеречь.

— Факт, не пробовал, — Звонара машинально взял яблоко, сунул в рот, но тут же вздрогнул, словно его пчела ужалила. Откушенный кусок застрял в горле, и он еле откашлялся. — Черт тебя побери вместе с твоими яблоками, — швырнул он огрызок за плетень.

— Что бросаешь, не такие уж они плохие.

— Проваливай отсюда, проходимец, пока я тебя не арестовал, — вдруг вспыхнул Звонара. — Знаешь, что за воровство полагается пуля в лоб.

— Да ты не дури, — испугался Мрконич, увидев, что часовой сжимает винтовку. — Какое же это воровство?

— Не прикидывайся дурачком. Ты отлично знаешь, что за такие дела сразу голову свернуть могут… Если хочешь знать, меня здесь поставили, потому что знают, я никогда чужого не беру.

— Я голодный, я жрать хочу, понятно тебе, скотина этакая. Слопал бы покров с мертвой матери, а ты тут…

— Катись с глаз моих долой, — оборвал его Звонара.

«Забывают люди, за что воюют, — размышлял Звонара, когда Мрконич поспешно убрался прочь. — По мне, лучше подохнуть с голоду, чем воровать…»

Сменившись с поста, Звонара все думал о Мркониче и никак не мог уснуть, он долго ворочался на твердых ветках, из которых была сделана постель.

Уже луна опустилась за горы, уже вернулись со своей любовной прогулки Космаец и Катица, уже Стева пришел из штаба, а Звонара все не мог глаз сомкнуть. «Политрук опять слушал Москву, наверное, у него хорошие новости… Надо бы ему рассказать о Мркониче, пусть прижмет его малость… Нет, это не по-мужски, подумает, что я доносчик и подлиза…»

Начало светать. В траве все громче трещали кузнечики. Горные цепи сбросили темный плащ ночи и облачились в лиловые одеяния, потом сменили их на розовые.

В листве загомонили птицы, настроили свои флейты соловьи, и понеслись заливистые трели.

По дороге проскакало несколько всадников. Они постепенно удалялись, вот уже слышится только цокот подков. Веки Звонары сомкнулись. Он уснул.

VII

Командир роты Иво Божич почти целый день провел в одиночестве в каморке, где находилась его канцелярия. Это была хибарка с закопченными стенами без окон и дверей, с дырами в потолке. Пока Иво занимался размещением роты на отдых, его связной устроил среди комнаты стол, кинул на пол охапку прелых кукурузных листьев, покрыл их плащ-палаткой и реденьким одеялом. Это гораздо больше походило на могилу, чем на постель… Целый день здесь царила тишина, связной сидел перед дверью и никому не разрешал входить внутрь, даже когда пришла санитарка, он сказал, что командир спит и никто не должен его тревожить, потому что он плохо себя чувствует. Иногда Божич начинал бредить и кричать: «…Заходи с правого фланга… Гранатометчики вперед…» Голос его был то резким и тонким, как свист хлыста, то глухим и хриплым. Приходя в себя, он чувствовал, как его обливает холодный пот, а зубы стучат в лихорадке, хотя на дворе было жарко. Голова кружилась, а по телу бежали мурашки.

Только перед закатом Божич забылся и задремал. Он дышал тяжело, будто кто-то душил его за горло, в глотке пересохло. Потом вдруг вспотел, и словно пелена спала с глаз. Он крепко уснул, а проснувшись, увидел рядом с собой Космайца: тот сидел на земле, по-турецки поджав под себя ноги.

— Ты что сидишь надо мной, я еще не помер, — сердито пробормотал Божич. — Лучше бы ротой занялся. Наверное, еще и оружие не почистили.

— Не беспокойся, все в порядке.

— Правда?

— Конечно… Скажи лучше, как ты себя чувствуешь. Здравкица говорит…

— Не слушай ты эту сплетницу… Надоедает мне каждую минуту, все хочет отправить в санчасть. Грозит пожаловаться комиссару. Пока на ногах стою, не пойду в санчасть, пусть хоть самому богу жалуется.

— Знаешь, Иво, а я голосую за ее предложение, — серьезно ответил ему Космаец.

— Эх ты, — грустно вздохнул Иво.

Он чувствовал усталость, ломоту во всем теле, голова была тяжелая, в ней бродили грустные мысли; жил он в каком-то полусне, а в ушах шумело, будто где-то вдалеке гудел самолет.

— Скоро окончится война, и твоя жизнь будет нужна еще больше, чем сейчас, — избегая смотреть в глаза Божичу, говорил Космаец, — так что ты должен беречь себя.

— Знаю, знаю, — улыбаясь закричал Божич, — хочешь использовать мою болезнь и сделаться командиром роты. Пожалуйста, я тебе и так уступаю. Мне куда легче было пулемет таскать.

— Нужна мне твоя должность! — разозлился Космаец. — Я шел в партизаны не за чинами да должностями.

— С тобой и пошутить нельзя. Рассердился, как боснийская красотка. Даже Здравкица не сердится, когда я ее ругаю. А она настоящий сорванец. Ее ругаешь, а она смеется, точно ее хвалят. Замучила совсем порошками, хочет меня отравить.

Божич немного помолчал и спросил:

— Что сегодня нового? Не привезли еще боеприпасы? Знаешь, я прямо боюсь в штаб идти, сразу поругаюсь с комиссаром… А что слышно на Восточном фронте?

— Говорят, Красная Армия начала наступление и прорвала немецкую оборону на румынской границе в районе Ясс.

— А больше ничего?

— А этого разве мало?

— Хотелось бы еще больше… ну, например, приходишь ты ко мне и говоришь: война кончилась! До чего она, проклятая, мне надоела, словно кость в горле застряла — ни проглотить, ни выплюнуть… Хорошо бы заснуть и чтоб проснуться, когда уже все успокоилось. — Божич устало закрыл глаза и долго лежал молча.

Он был похож в этот момент на мертвого. Лицо восковое, изможденное. Глаза ввалились, вокруг синие круги, а потрескавшиеся губы лихорадочно подрагивали.

— Эх, как меня подкосила эта болезнь, — не открывая глаз, проговорил Божич. — Только я тебя прошу, не говори об этом командиру. Знаешь, какой человек Павлович. Он меня может отправить в санчасть, а мне ужас как не хочется. Боюсь, застряну там, а тут как раз русские и придут.

— Да ты еще выздоровеешь до их прихода, — успокаивал взводный. — Иво, я тебе не враг, тебе надо лечиться. Что ты будешь делать, ведь не сегодня-завтра мы получим приказ наступать?

Божич уставился мутными глазами на взводного.

— Товарищ Космаец, и ты против меня? — на глазах у него навернулись слезы и заблестели на длинных рыжих ресницах. — А я считал тебя лучшим товарищем. Госпиталь для меня смерть… Я бы все это куда легче перенес, кабы не голод… Тут вот у меня был Звонара… А я и не знал, что он такой славный парень… Сам голодный, еле на ногах стоит, а мне отдал последний кусочек сала. Я не хотел брать, так он говорит: «Ты, говорит, не настоящий товарищ, раз не хочешь взять у меня из рук это лекарство…» Нет, скажи, Космаец, где еще есть такие люди, как наши бойцы? Чудесный народ!

— Чудесный!

— Больно смотреть, как люди мучатся от голода. Даст бог, дорвемся и мы когда-нибудь до хорошей еды. Вот поесть бы яичницы с ветчиной или джувеч^[17] из копченого мяса. Знаешь, нальет мать, бывало, полную миску фасоли, парок копченым мясом пахнет, ну, кажется, нет ничего вкуснее на свете.

Сквозь разбитые оконца вместе с солнечными лучами проникал пряный аромат спелых яблок. Сейчас яблоки казались куда вкуснее, чем те крестьянские кушанья, о которых вспоминал Иво. У Космайца судорожно сжалось горло, засосало в желудке, а пистолет на поясе показался особенно тяжелым.

— Забудь ты, Иво, про джувеч и фасоль, — тяжело и устало вздохнул Космаец. — Я бы сейчас согласился на кусок сухой пройи^[18]… Нет, так больше нельзя. Ты посмотри, сколько яблок! Кто же будет подыхать от жажды у самой воды? Не буду я больше терпеть, хотя бы это стоило мне головы.

— Не боишься?

— Ничего. Голодный я никого не боюсь.

— Смотри, из-за ерунды к стенке поставят. Не осрамись, — предупредил командир роты.

Космаец больше ничего не слышал, он выскочил за дверь, и перед ним засверкали красновато-желтые яблоки, освещенные вечерним солнцем. Сад точно закружился перед его глазами. Он не мог оторвать взгляда от спелых плодов, чувствуя, как рот наполняется слюной. Старые дуплистые яблони устало дремали, сгибаясь под тяжестью урожая. Космаец не знал, какое яблоко сорвать. Он перебегал от дерева к дереву, пока не увидел, что несколько бойцов испуганно метнулось от него, они, видно, думали, что он их заметил и гоняется за ними.

«Вот дураки, от такой прелести убегают. Никто вас тут не увидит, а я и подавно не видел», — подумал он и потряс нижнюю ветку. Земля покраснела от яблок. Космаец поспешно набил карманы и направился к дому, где оставался ротный. Сделал несколько шагов и испуганно остановился. Ноги едва держали его. Хотел бежать, но стало стыдно, и он решительно двинулся к двери. У порога стоял босой старик в длинной белой домотканой рубахе, подпоясанный широким пестрым тканым поясом, в широких штанах из немецкой плащ-палатки. Из-за пестрого пояса торчал длинный, похожий на саблю, нож, а у бедра висел кривой рог, как точило у косаря.

Рядом с крестьянином покорно застыл тощий ослик, нагруженный сумками и узелками, а у дома бегала косматая пастушья собака с огромными отвислыми ушами.

Крестьянин и Космаец несколько мгновений молча глядели друг на друга, видно было, что обоим тягостно и неприятно это молчание.

— Помогай, бог, парень, — первым поздоровался старик и провел широкой заскорузлой ладонью по белой как снег бороде. Улыбаясь, он спросил: — Что, сынок, поспели яблоки-то?

Космаец взволнованно заморгал ресницами.

— Да знаете, как вам сказать, — смутился взводный, будто его окружила сразу сотня четников. — Я их еще и не пробовал, я не для себя, поверьте. Один мой товарищ заболел, так это я для него. Голодный он, а наш обоз еще не подошел, — объяснял он, опустив глаза и стараясь не смотреть на старика.

— Да я тебе верю, парень. Теперь все голодают да болеют.

— Мы ничего не трогаем без разрешения, — опять начал оправдываться Космаец и вдруг подумал, что эти боснийцы знают все партизанские законы лучше, чем сами бойцы, а уж то, что их выгоды касается, и подавно. — А яблоки я взял для командира, он тяжело болен.

— А где этот твой командир? У меня к нему дело есть.

Космаец пошел вперед, старик за ним. Они вошли в ту самую комнатушку без окон и дверей, где лежал ротный.

— Иво, тут вот какой-то человек тебя спрашивает, говорит, дело есть, — окликнул Космаец Божича. Тот лежал лицом к стене и не услышал, как они вошли.

Божич повернулся, выпрямил согнутую спину с острыми лопатками, открыл глаза и, увидев незнакомого старика, сердито фыркнул и исподлобья взглянул на взводного, словно хотел сказать: «Что я тебе говорил?»

— Ты здесь старший? — спросил старик и, сняв соломенную шляпу, низко поклонился. — У меня к тебе дело от наших крестьян.

Бледный, изможденный Иво попытался улыбнуться и, придерживаясь руками за шершавую стену, встал на ноги.

— Я старший, но есть люди и постарше, — ответил Божич и, опять бросив взгляд на Космайца, спросил: — Ты его поймал, отец? Ну, за это его теперь к стенке поставят.

— Да ты что так Дешево его ценишь? — спросил крестьянин. — Если за то, что он набрал яблок, — старик махнул рукой. — До войны я сухие фрукты возил во вьюках в Баня Лу́ку и в Сараево, а теперь где там! Хоть вы поешьте.

— У нас это запрещено директивой, — заявил Божич, придерживаясь руками за край стола.

— Это я знаю, да только где же видано, чтобы для голодных людей издавали всякие там директивы?.. Мой Иован где-то за Дриной, иногда он наведывается домой и говорит, вот клянусь богом, что и в Сербии тоже все голодные да голые, а у нас-то и подавно.

— Сейчас Босния самый голодный край на свете, — согласился Божич. — Объели мы ее за три года. Если бы камень можно было есть, то и камня бы не осталось.

— Правду говоришь, парень, — старик лукаво усмехнулся в длинные сивые усы. — Только вам нас не объесть, хотя бы вас и было что зеленой травы.

Он вытащил кисет, засунул в него руку до локтя, вытащил щепотку табаку и свернул тонкую и длинную цигарку, потом высек огонь и протянул кисет партизанам.

— До войны, сынки, меня выбрали здесь старостой, — старик выпустил изо рта густые кольца дыма, — и мы честно жили. Земли у нас нет, есть, правда, немного фруктов, ну, скотина там, а кто и в Америку подался на заработки. Так мы и жили, пока не явились эти собаки, все у нас сожгли. Мы едва успели убежать в горы. Так, благодаря богу, и спаслись, и еды немного припрятали. А сегодня утром наши ребятишки пришли сюда за фруктами, вас увидели, узнали как-то, что вы голодные, так наши мужики сложились, собрали кое-чего и послали меня к вам, это, говорят, наши дети. Вот я и привез немножко фасоли, картошки, мучицы чуток на мамалыгу… А хлеба у нас и у самих нет.

Старик вышел из дому, за ним Божич и Космаец.

— На осле привез, всего-то у нас и осталось скотины, что этот осел. — Старик стал снимать с серого сумки и узелки, подробно объясняя, где что лежит и кто из крестьян дал те или иные продукты. Одних он хвалил за доброту, других бранил.

Космаец принимал каждый узелок и подбрасывал на руке, словно взвешивая, сколько в нем фасоли, сколько картофеля и хватит ли муки сварить мамалыгу, чтобы накормить целый батальон.

— Это все, что мы могли собрать, сыночки, — как бы извиняясь, сказал старик, отдав последний узелок, и вздохнул: — Если война затянется, и мы будем подыхать с голоду.

Божич поблагодарил старика и приказал Космайцу взять нескольких бойцов, чтобы отнести на кухню крестьянские гостинцы.

— Ты старшой, я понимаю, — опустив глаза, начал издалека старик, — ты за все отвечаешь, за солдат своих отвечаешь, перед начальством ответ держишь. Вот и я, знаешь, тоже ответ перед селом держу, ведь народ поставил меня старостой. Вот, ты знаешь, как это, мне бумажка нужна.

— Какая еще такая бумажка? — не сразу понял Божич.

— А всякие люди бывают, есть и поганые души. Еще подумают, что я за это деньги получил. Расписка мне нужна, что я в самом деле все вам передал, да еще к тому же бесплатно.

— А, теперь я вас понял… Космаец, напиши папаше расписку, — приказал командир.

— Говорят, после войны правительство по этим распискам платить будет, а мы не какие-нибудь там богачи, ничего не можем даром давать. Мы не скупердяи, нет, просто у нас народ бедный. Если заплатят, хорошо будет.

— Раз говорят, наверное, так и будет.

— Эх, много чего болтают, да разве все сбывается, — старик спрятал записку за пазуху, попрощался с партизанами, взнуздал своего бедного ослика и, ведя его за собой, обошел вокруг дома. Тут он остановился у поваленной и разломанной калитки, перекрестился несколько раз.

— Все пропало, дай бог, чтобы немецкие матери тоже плакали над своими детишками в колыбелях, — вздохнул старик, глядя мутными глазами на страшную картину, открывшуюся перед ним. — Сколько лет по зернышку собирали, и все в один день пошло прахом, будь они прокляты до седьмого колена… Эх, да что там говорить, была бы война хорошим делом, так войной бы не звали. Война — худое ремесло, пожар да разбои.

Староста еще долго стоял на дороге, смотрел на село, крестился, что-то бормотал, а когда он наконец скрылся за густыми ветвями деревьев, Божич, глядя ему вслед, сказал:

— Я просто и не знаю, что мы, несчастные, делали бы без наших мужиков-кормильцев. Всю войну они нас кормят и на постое держат. После войны среди Белграда им надо поставить самый большой памятник из самого лучшего мрамора, а на нем золотыми буквами выбить: «Крестьянам-кормильцам от голодных партизан». Вот так, дружище. Сколько таких крестьян, как этот старик, погибло по пути к нам.

Он долго стоял перед домом и печальным взглядом провожал старика, который то показывался среди редких ветвей, то опять исчезал.

VIII

Неслышно подкрадывалась ночь, она поднималась из ущелий, окутывала дикую, каменистую землю, словно испуганную непривычной тишиной без гула и грохота. После ухода старика Божич долго стоял перед домом, глядя на закат, и ему стало жаль этого пропавшего напрасно дня. С тоской и болью в сердце он следил, как постепенно исчезают вдали горы, скалы, деревья и стены разрушенных домов. В конце концов все исчезло, остался только приятный и мягкий запах темноты.

После скудного ужина — рыбы, что наловили бойцы, Божич почувствовал себя немножко лучше, ему показалось даже, что он никогда не болел, просто это был скверный сон. Он долго сидел молча, а потом разбудил связного, который спал в комнате:

— Если кто будет меня спрашивать, я пошел в роту.

Он знал, что его вряд ли кто будет искать, но все же еще раз спросил связного:

— Ты запомнил?

— А то как же.

— Смотри, не усни, опять все позабудешь.

— Я не сплю, — связной повернулся лицом к стене, закрыл глаза и захрапел, как вол.

Целый день Божич чувствовал безумную потребность оказаться среди людей, посмотреть, как устроились бойцы, проверить, всюду ли расставлены надежные часовые. Да что там говорить! Каждый командир заботится о своих солдатах, как мать о детях.

Опираясь на свою суковатую палку, Иво долго ходил по двору, где разместилась его рота, спрашивал бойцов, как отдохнули, и обещал, что на завтрак будет мамалыга, а на обед похлебка с фасолью и картошкой. Через десять минут уже все четыре роты батальона знали, какие получены продукты и кто их прислал. И, наверное, поэтому песни стали еще веселее. В каждой роте был свой гармонист, нашлась еще жалейка, двойная свирель и кларнет. И если уж все вместе начинали играть, земля дрожала от шума. А партизаны любили музыку! Только послышится гармонь — и сразу же кто-нибудь из девушек заведет:

И вот уже никто не чувствует усталости, коло растет, ширится, словно плывет, колышется туда-сюда, стонет под ногами земля.

Иногда в каждой роте плясали отдельно, но чаще на какой-нибудь широкой поляне собирался весь батальон. Сборище было пестрое, как на ярмарке, а веселились лихо, словно на бедняцкой свадьбе. Тут все быстро знакомились, и парни из первой роты начинали ухаживать за девушками из второй, они так и набивались в женихи, но девушкам из второй приглянулись ребята из третьей, а парни в третьей роте с ума сходили по девчонкам из санитарной части. Так все это переплеталось, все были так близки друг другу, что трудно было найти точную границу, которая делила бы этих людей. И вот, обходя свою роту, Божич встретился с сотней бойцов батальона, увидел знакомые и дорогие лица, послушал песни, и ему сразу стало легче. С груди его свалился тяжелый груз, который давил его целый день. Но он быстро устал, хотя не плясал ни в одном коло, и поэтому, решил вернуться в свою холодную хибарку.

Всю дорогу он шел молча, погруженный в свои мысли о бойцах — скоро придет время, когда исполнятся их мечты и желания. А сейчас его пугала горная каменистая Дрина, о которой он слышал столько страшных рассказов и которую еще никогда не видел, а ведь они вот-вот должны были вступить с ней в схватку.

Съежившись от вечернего холодка, он наконец добрался до дому. Здесь его ожидал командир батальона с каким-то незнакомым партизаном в просторных немецких сапогах и широких брюках, залатанных на коленях мягкой зеленой кожей. На бойце была короткая спортивная куртка из английского сукна с глубокими карманами, из-под куртки торчал длинный револьвер.

— Куда ты, старина, подевался? — спросил командир и пошел ему навстречу. — Мы уже заждались. Говорят, что ты тяжело болен, я хотел было искать тебя у нашей докторши, да вспомнил, что она еще в бригаде. Там тоже для нее найдется немало молодцов.

Божич обиженно вспыхнул. Ему хотелось ответить резко и ядовито, чтобы так же уколоть командира, но слов не нашлось, и от злости он плюнул себе под ноги.

За командиром поднялся и незнакомец, и только теперь, при свете месяца, Божич разглядел его пухлые щеки, круглые, как арбуз. Этот человек, казалось, только сегодня пришел к партизанам из какого-то богатого воеводинского села. На первый взгляд он показался молодым. У незнакомца были большие глаза под густыми бровями, брови срослись на переносице и казались скрещенными снопами пшеницы.

— Ну, что нахмурился? Ты радоваться должен, вот тебе новый комиссар. И не притворяйся перед ним каким-то злюкой, — поддразнил Павлович. — Не сегодня-завтра твоя докторша вернется в батальон, видел я ее в штабе бригады.

Приезд нового комиссара растормошил и оживил Божича. В этом вихрастом человеке он увидел опору и защиту в водовороте событий, который закрутил его, гнал по земле, бросал в атаки.

— Так ты говоришь, это комиссар? Вот здорово! Намучился я без комиссара, как поп без креста.

Они крепко пожали друг другу руки, а потом, похлопав друг друга по плечу, обнялись неумело, неловко, как маленькие дети.

— Добро пожаловать, брат!

— Рад с тобой встретиться!

Божич отошел немножко в сторону и еще раз с головы до ног любопытно оглядел Вла́йю Ри́стича, так звали комиссара.

— С барабанщиком на войне веселее, — шутя начал Иво, но тут же весь взъерошился и добавил: — Да только я не под всякий барабан марширую.

— Под этот зашагаешь, — серьезно ответил командир. — Уж если он ударит, вся рота загремит… Большой политик…

— А мне и не могут дать какого-нибудь там бродягу, — важно заявил Иво, — мне нужен настоящий политик. Драться я и сам умею, вот только с этой чертовой политикой не всегда гладко получается.

— Что ты исповедуешься? Мы и без того знаем, что ты пентюх, — пошутил Павлович.

— Вот я и говорю, что я… Погоди, погоди, как это ты сказал, я пентюх?

— Я этого не говорил, тебе показалось.

— И ладно, что не говорил, негоже меня позорить перед новым человеком.

Еще посмеялись, пошутили, а перед уходом командир рассказал, чего удалось добиться в бригаде — ему обещали боеприпасы и продовольствие. Все это должно было прибыть до рассвета, а потом батальон сразу двинется вперед, к Дрине, а там и в Сербию, которая, говорят, полыхает в пожаре боев.

— Через несколько дней мы будем в Сербии, а сейчас отдыхайте, — и командир, простившись с Божичем и его новым комиссаром Вла́йко Ри́стичем, ушел, позванивая шпорами.

Командир и комиссар несколько минут стояли молча, слушали далекую орудийную пальбу. Орудия рычали далеко, а где-то поближе лаял тяжелый пулемет. Кто с кем бьется — не знали, но все были уверены, что это еще какая-то пролетерская^[19] бригада идет к Дрине, пробивается в Сербию.

— Наверное, Первая пролетерская: дерется за Вы́шеград, — прислушиваясь к стрельбе, заметил комиссар. — Она вчера целый день проходила через Рогати́цу. За ней везли четыре подводы боеприпасов.

— Четыре подводы? — удивился Божич. — Никогда в жизни ни одна бригада не имела столько боеприпасов, чтобы на подводах возить. Мы, например, в лучшем случае могли нагрузить пару мулов.

Они расположились на ночлег, но сон не шел. Лежа курили сигареты, привезенные комиссаром, будто поросята на жару, вертелись на прелой кукурузной соломе, покрытой плащ-палаткой.

— Ты не спишь? — спросил Божич комиссара, когда сигарета погасла. — Раз ты такой большой политик, как говорит Павлович, ты мне ответь на один вопрос: правду говорят или болтают, что мы получим награды?

— Правду говорят. Наградят лучших бойцов, но я думаю, что это будет после освобождения Белграда.

— Ждите, когда на вербе виноград вырастет, — сердито ответил Иво. — Я думал, это будет скоро.

Комиссар не ответил. Наступило молчание. Ночь была ясная, теплая, в оконные проемы заглядывали веселые беззаботные звезды. Откуда-то слышалась тихая партизанская песня, пахло дымком от костров.

— Мне должны дать орден «За храбрость», вот бы взглянуть на него, — помолчав, сказал опять Божич.

— Говорят, что сейчас это самый главный орден. Его трудно получить.

— Ну, не сказал бы. Его мне было легче заработать, чем десять динаров до войны, — и он весело рассмеялся. — Не поверишь, я даже и не вспотел, а испугаться-то и вовсе было некогда. Под Бихачем на меня выскочил танк. У меня, к счастью, оказалась граната, я ее под гусеницы. Он и лопнул, как тыква… Да что я разболтался, ты устал с дороги и спать небось хочешь.

— Не усну я…

— Что верно, то верно, на такой постели всегда одолевают невеселые мысли, — согласился Иво. — Ох, до чего же у меня бока болят, кажется, после войны еще целый год болеть будут, а мозоли так и останутся на всю жизнь.

— Не останутся. И я так думал, когда сидел в кутузке.

— Ты сидел? И на каторге был? За что?

— Организовал в гимназии забастовку, — объяснил комиссар и спросил Божича: — А ты где до войны работал?

— Где придется. Летом пахал и копал, а зимой на шахту уходил и там вкалывал. Перед войной хотели меня взять в армию, а я ушел на шахту уже на постоянную работу.

— Нелегко тебе хлеб доставался.

— Если бы легко, может, ты бы меня здесь не увидел… — Божич не договорил до конца и закашлялся. Кашлял он долго и надсадно, даже на глазах показались слезы.

— На чахотку похоже, — заметил Ристич, — ты бы лучше не курил.

Божич задумчиво смотрел в дырку на потолке, в которую заглядывал месяц. Он с тоской вспомнил о своей первой папиросе.

— Я курить начал после смерти сестры. Ей было всего девятнадцать, мы вместе воевали. Я был пулеметчиком, она у меня помощником. И вот надо же, чтоб как раз в нее попало, а мне ничего, никакой черт меня не берет. Теперь у меня никого больше нет. Остался один как перст. — Тоскливо вздохнув, он попросил у Ристича сигаретку. Закурив, поинтересовался, есть ли у комиссара родные и живы ли они.

— Как тебе сказать, и есть и нет. Отец и мать живы, если можно назвать это жизнью, даже перец и тот по карточкам дают. Была у меня жена и сын, да знаешь ведь, какое сейчас время, убивают всех. — Комиссар сел на постель, закурил и остался сидеть, подогнув к груди колени и закрыв глаза…

В комнате наступило молчание, только было слышно, как где-то в стене беззаботно играет на своей скрипке сверчок. Вдали слышался гул орудий, но Божич закрыл глаза и уснул под эту музыку, как в детстве засыпал под пение матери.

Проснувшись, Иво сразу вспомнил ночной разговор с комиссаром и поднялся, ежась от утренней прохлады. Снимая гимнастерку, он было подумал, что все это дурной сон (плохие сны так часто снятся в тяжелое время), но увидел ремень и сумку Ристича и понял, что все это ему вовсе не приснилось. И все же немного спустя он облегченно вздохнул, теперь ему будет легче, теперь у него есть комиссар, «большой политик», который прошел огонь и воду, даже в тюрьме сидел.

На дворе улыбался теплый августовский день. Грело солнце, а трава и листья на деревьях еще красовались в блестящем жемчуге росы. Пахло спелыми яблоками, а снизу, от реки, где расположился хозяйственный взвод, тянуло запахом жареного лука и подгорелого масла.

У домов, по улочкам и садам слонялись без дела бойцы. Они выспались, побрились, привели себя в порядок, но, как всегда, голодны. Где-то стучит топор, жалобно поет пила, вот послышался смех и гомон, наверное, это играют в жучка. Так бывает в деревнях после уборки урожая: парни ходят по селу и поют, а сами искоса поглядывают, смотрят ли на них девушки.

От костров, которые ночью жгли часовые, поднимался голубоватый дым и стлался по оврагам, а над горными вершинами синели клочья тумана, похожие на белые овчинки, развешанные на солнце. Пулемет вдали молчал, а может быть, его просто не было слышно за дневным шумом, гул орудий тоже стал слабее и доносился будто из глубокого колодца. Всюду кипела жизнь, и только изредка откуда-то издалека доносились звуки, напоминающие о тяжкой борьбе, в которой гибнут люди.

На небольшой полянке, огороженной камнями, Божич увидел своих бойцов и среди них нового комиссара.

Без рубашки, в черной шелковой майке, снятой, вероятно, с немецкого офицера, весь мокрый, как будто из реки вылез, он бросал вместе с бойцами камни. Каждый старался забросить как можно дальше. Все весело смеялись.

— Откуда ты такой взялся, никто с тобой справиться не может? — криво улыбаясь, спросил комиссара один из бойцов.

— Оттуда же, откуда и ты, — коротко ответил комиссар.

— Влайо, разве подобает комиссару слишком уж запросто держаться с бойцами? — улыбаясь спросил Божич, когда потный и усталый комиссар сел рядом с ним на землю.

— Почему не подобает, человеку все подобает.

Бойцы прекратили игру и, как по команде, вытаращили глаза на Ристича, потом в недоумении переглянулись.

— Вот это да, здорово мы осрамились, — смущенно выдавил Милович.

— Да брось ты, ерунда, — засмеялся кто-то из бойцов. — Разве он похож на комиссара? И где у него планшетка? Стева всего-навсего политрук, да и то с планшеткой не расстается.

— Разве вы не видите, Божич нас разыгрывает. Спроси, Бориво́е, нашего комиссара, умеет ли он читать и когда в этом году будет юрьева пятница.

— Юрьева пятница будет тогда, когда ты, товарищ, станешь настоящим человеком. Да и боец ты еще не настоящий. Смотри, на куртке нет ни одной пуговицы. А рубашка прокоптилась, словно ты не снимал ее все семь наступлений^[20]. Иди побрейся, выстирай рубашку, пришей пуговицы и явись ко мне.

— А где я пуговицы возьму?

— У мамочки в комоде.

Лицо бойца свела судорожная гримаса, на лбу появились крупные капли пота, а глаза заморгали, как у кота, которого поймали на месте преступления.

Партизаны хохотали.

— Иди умойся, бродяга прокопченный. Весь заплесневел.

— От тебя похуже запашок.

— Не знал я, что ты так здорово лаешь, а то взял бы тебя дом стеречь.

— Если твоя жена овдовеет, я к ней в сторожа пойду.

И так, поддразнивая и подкалывая друг друга, бойцы разошлись.

— Как тебе нравится эта орава? — любопытно заглядывая в глаза комиссара, спросил Божич, когда они остались одни.

— Я еще и не таких видел! Ничего, я люблю воевать вместе с сорванцами! — глядя вслед бойцам, ответил Ристич и, вынув сигарету, спросил: — А скоевцы есть?

— Есть, да еще какие молодцы! И коммунисты тоже есть.

— Коммунистов много?

— Нет, не очень… Гибнут наши товарищи, как сербы на Ко́совом поле^[21]. Сейчас вот собираемся одного командира взвода, Космайца, в партию принимать. Хороший парень, в бою себя не жалеет, а в партию мы его никак принять не можем. Каждый раз чего-нибудь натворит… Чертовский у него характер.

— Космаец, говоришь? Это не тот, что взял в плен немецкого генерала? Я читал в газете… А он откуда?

— С Космая, конечно.

— Ну да. Космайский пастух. Они ведь, братец ты мой, в сорок первом году, первые поднялись, это уже история. А он кто, пастух или пахарь?

— Черт его знает, мне кажется, он и сам толком не разберется. Известно только, что он не из богатых, у нас ведь все пахари и чобаны, железнодорожники, каменотесы, слесари, ты у нас первый интеллигент.

— Брось ты, какой там я интеллигент.

— Ну, знаешь, ты все-таки учился в гимназии.

— Когда это было, я все позабыл.

— Может, это и так, но ты лучше помалкивай, — попросил его Божич. — Не докладывай ты бойцам об этой гимназии.

— Скрывать хуже.

— Ничего. Не любят у нас ученых. А вот что в тюрьме сидел, обязательно расскажи; Ну, приври малость, знаешь, как это умеют настоящие комиссары, расскажи, как тебе там было тяжело, как тебя мучили…

— Никто там меня не мучил, — прервал его Ристич.

— Ну и пусть, а ты скажи, что мучили… Вот наш командир хороший парень, а бойцы долго его не любили, не доверяли, и все потому, что он студентом был. Теперь, правда, совсем другое дело.

За разговором они незаметно подошли к дому, где ночевали, здесь их ждал связной с двумя манерками холодной воды для умывания. В соседних колодцах вода была вонючая — застоялась. Поэтому умывались речной водой, от нее пахло травой и камнями. После умывания связной побежал на кухню за завтраком.

Завтрак готовили впервые за последние три дня, а командир роты уселся на ступеньках дома с бумагами в руках. Тут же пристроился и Ристич, он читал вслух какую-то странную книгу с множеством картинок. Слова в книге были чужие, Божич не понимал их.

— Что ты там бормочешь, читай по-нашему, чтобы тебя все понимали, — заглядывая в книгу через его плечо, сказал Иво. — Бормочет тут «товарищ», «товарищ», когда уже ты грузить перестанешь?^[22]

Ристич засмеялся:

— Это же русская книга. По-нашему — друг, а по-русски — товарищ, дево́йка — девушка, допа́дати се, — нравиться. Или вот мы говорим: «Жи́вела Црве́на Армия», а русские: «Да здравствует Красная Армия».

— Погоди, погоди, так это ты с русскими разговаривать учишься? И тебе не стыдно скрывать от меня? Нет, вы подумайте, встретимся мы с русскими, он будет с девушками лясы точить, а командир, холостой парень, облизывайся, значит? Нехорошо, брат, не думал я, что ты такой эгоист.

— При чем тут эгоизм, если хочешь, я тебе помогу, учи на здоровье.

— Ей-богу, если меня немцы не укокошат, осилю я твою науку. — Божич увидел Космайца, который спешил куда-то, и подозвал его. — Иди сюда, познакомься, это наш комиссар, учитель Ристич. Вот, смотри, деревенщина, наш комиссар русский учит. Он не такой серый, как мы. Он умница, когда-то в гимназии учился.

— Мы же с тобой договорились не поминать об этом, — заметил комиссар.

— Мы и не будем больше поминать, а Космайцу все можно сказать. Он понимает… Ну, а теперь давай твою науку.

С этого дня Божич принялся учить русский язык, но учение давалось ему туго.

IX

Космаец обнял Катицу, а она, точно только этого и ждала, прижалась к нему, опустила голову на его плечо, и они тихо пошли по узкой тропинке, которая бежала через старый сад куда-то к лесу. Им было все равно куда идти, лишь бы не стоять на месте.

Ночь была великолепная. Над лесом плыла такая тишина, что ясно слышался хруст веточек под ногами и шепот листьев, подрагивающих от легкого, чуть ощутимого ветерка. Горы заливал серебристый лунный свет, и со всех сторон сквозь лохматые ветви заглядывали звезды, такие далекие, холодные и ревнивые.

Космаец не сводил глаз с девушки, он будто впервые увидел кудрявую прядь волос, падавшую на высокий крутой лоб, ее лукавые, быстрые глаза, блестевшие в лунном свете.

— Что ты так смотришь на меня? — прошептала она и обняла его за шею.

— Как я по тебе соскучился! — он притянул ее к себе, но она ловко увернулась.

— Убрал бы хоть свои пистолеты, — не снимая рук с его плеч, обиженно прошептала Катица. — Прижмешься к тебе, а тут одно железо.

— Ах, вот как! — в восторге воскликнул он. — Но ведь это часть моей жизни. А все, что мое, ты должна любить, — говоря это, он быстро отвел оба револьвера назад. Всю войну он носил два трофейных пистолета. Оба в твердой кожаной кобуре, оба на шнурках у шеи. Только это, казалось ему, придает бойцу вид настоящего партизана.

На нем была лишь рубашка с короткими рукавами, и Космаец почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Пала роса. Листья стали влажными и запахли еще сильнее. В долинах струился и гудел воздух, горы как-то странно вздыхали, словно перекатывались морские волны. Катица вспомнила свое Приморье, далекую каменистую Далмацию. Она выходила в море с рыбаками. Прекрасное и счастливое это было время! Бурные волны с белыми гребешками, вокруг парусников все воет и клокочет, мачты сгибаются, скрипят, вот-вот готовы сломаться, барка мечется из стороны в сторону, и черное море мчит ее в бездну. Как это было прекрасно и где теперь все это? Где белые парусники Адриатики, рыбацкие барки, желтоватые искры маяка, которые спасают людей от верной смерти. Словно перистые облака, что летят над горами, проходила перед девушкой ее жизнь, полная мук и тоски, но все же сладкая и дорогая.

Поцелуй Космайца возвратил ее к действительности. Без слов она еще теснее прижалась к его плечу. Она знала, что они потеряли дорогу, но молчала, была уверена, что выберутся из этого густого леса, с петлявшими по нему тропинками, хотя все они походили одна на другую.

— Знаешь, что мне сейчас показалось? — спросила Катица, когда они очутились на небольшой полянке, окруженной высокими деревьями. — Мне почудилось, что нет ни войны, ни смерти, весь мир успокоился, а мы с тобой вышли на прогулку, и теперь нам пора возвращаться домой.

— И правда, смотри, мы дома, — Космаец печально взглянул на горы. — Вот наш дом — горы да лес.

Онпосмотрел на луну, висящую над их головами, и, обняв Катицу за плечи, почувствовал ее всю: крепкое тело, прерывистое дыхание, влажные губы, крепкие объятия. Застывшим взглядом смотрел он ей в лицо, ее глаза были перед его глазами, маленькие, чуть прищуренные, влажные, как капли росы, блестевшей в лунном свете.

Они долго лежали на поляне в густой траве, пахнущей эдельвейсами. Лиловатая тьма повисла между деревьями. Тени становились все длиннее. Луна пряталась за острые вершины. Где-то щебетали птицы, внизу журчал поток, будто пел колыбельную.

Катица удобно положила голову на плечо Космайца и широко открытыми глазами смотрела в темноту.

— Эта ночь не забудется. Обещай мне, — шепотом заговорила девушка, словно боясь, что их подслушают. — Вспоминай ее, как и ту ночь, когда ты впервые поцеловал меня. Еще больше вспоминай. Я хочу, чтобы каждый раз, когда стемнеет, ты думал обо мне и об этой ночи.

Он еще раз крепко поцеловал ее между бровей.

— И в этой трудной жизни выпадают минуты радости и счастья. Ты мое счастье, — глядя, как и Катица, куда-то вдаль, ответил Космаец. — Ты светлый луч, что освещает дорогу в жизни.

— Ты меня никогда не забудешь?

— А ты в этом сомневаешься?

— Нет, не сомневаюсь, но ты ведь знаешь, война, — она опустила длинные ресницы и закрыла глаза. — Да, этого, не надо было, нет… Я полюбила тебя еще в тот день, когда мы впервые встретились на Динаре…

Космаец перенесся в трудную осеннюю ночь сорок второго года. Батальон отходил через Динарские Альпы. В горах дул сильный ветер и гнал снег. Трещали от холода деревья, ломались обледеневшие ветки, преграждали дорогу. На одном из склонов батальон встретился с группой далматинских партизан — голодные и усталые, они едва держались на ногах. С ними была и Катица с легким ручным пулеметом за спиной, в итальянской шинели до колен, в тяжелых немецких башмаках на босу ногу. Она вся дрожала от холода, зубы у нее стучали.

— Возьми пулемет у этого ребенка, — приказал Космайцу командир роты, увидев девушку. — Гляди, сейчас упадет.

Космаец только что вернулся из госпиталя после тяжелого ранения и шел налегке с одним только английским автоматом. Он, как было приказано, да это был и его долг, подошел к Катице и протянул руку к пулемету.

— Не трогай, — заносчиво сказала она и оттолкнула его руку. — Мне не нужны опекуны.

— Смотри, какая злючка.

— Берегись, Космаец, укусит! — крикнул кто-то из колонны.

— Не трогай меня, попадет!

— Ой, горе мое, а я-то удивлялся, откуда на Динаре столько битых фашистов. Так это, верно, ты, другарица, их уложила? — съязвил Космаец.

От этой перепалки стало даже вроде немного теплее. Только Катица обиженно замолчала. Космаец шел с ней рядом, подняв воротник шинели, наклонясь в сторону девушки.

— Ну, другарица, нехорошо так, тут столько мужчин, а ты сама тащишь пулемет, — проговорил Космаец, когда бойцы ушли вперед.

— Отстань от меня, — помолчав, сказала она. — Хочешь мне услужить, возьми сумку с патронами. Помощник у меня погиб сегодня утром, так я плечи стерла этими сумками. — Застывшими руками она сняла две сумки, бросила их Космайцу и приказала строго, как комиссар роты: — И не смей отходить от меня. Начнется бой, где я тебя искать буду.

К вечеру батальон оказался где-то в тесной долинке, через которую проходило асфальтированное шоссе, а немного подальше в стороне убегала в лес железная дорога. Пришел приказ, и бойцы залегли в засаде между шоссе и железной дорогой. Ждали какой-то немецкий товарный поезд, который вез снаряжение для группы войск, окруженной партизанами в Боснии. Ветер гнал с Ша́тора^[23] снег и дождь. Катица в мокрой шинели и в башмаках, полных воды и снега, лежала у скалы, ежилась от холода, не мигая смотрела на дорогу и закоченевшими руками смахивала слезы.

Глядя на бедняжку, партизан сжалился, снял шинель, и прикрыл ею девушку, а сам молча потянул к себе ее пулемет. Когда железные сошки заскрежетали по камням, Катица приподняла голову, увидела, что у нее хотят отнять оружие, скомкала шинель и швырнула ее Космайцу, а сама схватилась за пулемет.

— Запомни, меня задешево не купишь! — закричала она. — Возьми свои лохмотья, а пулемета тебе не видать.

— Что ты визжишь? Никто тебя не щиплет.

— А ты бы хотел меня ущипнуть?

— С превеликим удовольствием.

— Вот я и вижу, ты только и способен, что щипать девушек на посиделках. Отдавай мои сумки с патронами, не хочу я с тобой никакого дела иметь.

— Что в мои руки попало, с тем можешь распрощаться, — ответил он ей и забросил на плечо сумки, которые лежали рядом на земле.

— Ты, может, считаешь, что и меня так же можешь сцапать? — уже улыбаясь спросила она. — Поглядим, каков ты мастер… Подними диски, не видишь, вода подтекает.

Вот так Космаец стал помощником пулеметчицы, ползал за девушкой, выполнял ее приказания, в бою бегал за ней с магазинами, а иногда вместо нее шел в охранение. Партизаны поддразнивали его.

— И не стыдно тебе, — подшучивали они. — Как теленок, слушаешься этой девчонки.

— А мне приятно выполнять ее приказания, — не терялся он.

— Ну, ты известный волокита, просто тебе приятно спать с ней рядом.

— Как вам не стыдно! Катица не такая, как вы думаете.

— Все женщины одинаковы. Не из камня же она, да еще если спит рядом с таким парнем.

Космаец все слушал, все терпел и, так же как и в первый день, таскал за Катицей сумки с боеприпасами. Иногда они ссорились, по нескольку дней не разговаривали, а потом все улаживалось. И это продолжалось до тех пор, пока Космайца не ранило в одном из боев. Пуля прошла через мякоть левой руки. Брызнула кровь. Бинта ни у кого не нашлось. Катица, лежа рядом с помощником, оторвала от своей рубахи широкую полосу и перевязала его не хуже настоящей санитарки.

— Ну, теперь у меня есть предлог уйти из роты, — сказал он ей, когда бой затих. — Пойду в госпиталь и постараюсь вернуться оттуда в другой отряд.

Их взгляды встретились. Глаза Катицы были полны тоски, Космаец смотрел немного язвительно.

— Возвращайся обратно в нашу роту, — прошептала она.

— Если бы я знал, что кому-то нужен, я и уходить бы не стал.

— Отчего ты такой упрямый, Раде, — впервые она назвала его по имени, а вообще-то редко кто знал, как его зовут. — Оставайся, рана у тебя не такая уж тяжелая.

— Не тяжелая, — согласился он. — Но…

— Хорошо, я все сделаю так, как ты говоришь… Хочешь, возьми мой пулемет? С ним мой брат воевал, а теперь пусть он будет твой, ладно?..

…Космаец обнял Катицу, притянул ее к себе. Она, не переставая улыбаться, нежно глядела в его лицо.

Вышли на какой-то холмик, внизу, у их ног, спало село, сожженное и мертвое. Из темноты виднелись его черные зловещие очертания.

— Раде, почему ты молчишь? Скажи, ты будешь вспоминать обо мне после войны? Поклянись, что, если я погибну, ты никогда не будешь любить ни одну девушку так, как меня… Ой, какая я глупая… Прости, знаешь, как мне тяжело.

— Не говори так, прошу тебя, — шепнул Космаец. — Мы все живем теперь, как овцы, и не знаем, кого из нас хозяин раньше зарежет. Смерть уже давно ходит и за тобой и за мной. Она вечером укладывает нас в постель, она поднимает нас утром. Она стережет нас за каждым кустом, за каждым камнем.

Катица сделала движение, будто желая сказать что-то.

— Разве я могу быть счастлив, если ты погибнешь, разве я смогу жить?

Мгновение длилось тяжелое молчание. Катица, опустив глаза, стояла перед Космайцем, крепко держала его за руку.

— Раде!

— Что, Катица?

— Почему именно сейчас мы говорим о смерти? Ну скажи? Мне тяжело, когда ты молчишь, я начинаю бояться тебя, твоих глаз, твоего взгляда.

— Уже поздно, — глядя вдаль, сказал Космаец и сделал несколько шагов по направлению к партизанскому лагерю. И повторил: — Поздно, Катица. «Вот встает заря, а я с любимой рядом», — замурлыкал он песню, которую так любят парни, и сердце его наполнилось нежностью. Стоит ли думать о том, что будет завтра, сегодня он счастлив.

— Не будь таким упрямым, — Катица потянула его за рукав.

Парень подхватил ее под мышки, поднял в воздух и, держа перед собой, поцеловал.

— Ты довольна? — опуская ее на землю, заглянул он ей в лицо.

— Оставь свои шутки, я спрашиваю тебя о том, что меня мучит, а ты не хочешь ответить, — рассердилась она.

— Сегодня ничто не может нас мучить.

— Я раньше никогда не верила, когда говорили, что ты упрямец и спорщик, защищала тебя, а теперь…

— О, а я и не знал, что у меня есть такой хороший защитник, — улыбнулся Космаец.

— Не знал? А что ты мне рассказывал после партийного собрания? Быстро ты забыл.

— Оставь ты это собрание. После него у меня первые седые волосы появились.

— А я-то удивлялась, отчего ты так постарел. На днях опять будет собрание. Стева не говорил тебе? Тебя пригласят.

— Мое присутствие необязательно, — зло сказал он и покраснел.

— Молчи, как тебе не стыдно. Приняли в партию людей, которые воюют всего несколько месяцев, а ты всю войну прошел и до сих пор не коммунист. Я бы умерла от стыда.

— Значит, и ты считаешь, что я в этом виноват? — иронически спросил Космаец и прибавил: — В партию принимают не тех, кто хочет, а кого партийный руководитель прикажет.

— Руководители тут ни при чем, коммунисты сами решают, кто достоин.

— Спасибо тебе, а я и не знал, — ему словно наступили на мозоль. — Может ли человек сам считать себя достойным, или об этом надо спрашивать товарищей?

— Ты так говоришь, словно твои товарищи — враги тебе, — со скрытым сожалением сказала Катица. — А ты не дури, ругают тебя — потерпи немного. Свои же товарищи критикуют.

— А уж твой язык, насколько мне известно, особенно годится для критики.

— Когда тебя в следующий раз вызовут на собрание, я обязательно выступлю с критикой, — улыбаясь и заглядывая ему в глаза, ответила Катица. — Скажу, что ты меня мало любишь.

— Нет, ты этого не скажешь, — вздохнул Космаец и, помолчав, с тоской в голосе продолжал: — А если бы и сказала, я бы не рассердился. Вот так на глазах у всех взял бы тебя и… — он обнял ее, — и сказал: «Солнышко мое ясное, как я тебя люблю!» Эх, до чего бы я хотел быть в партии! Иногда ночью приснится, что приняли меня, а проснусь — такая тоска заберет… И успокоюсь только тогда, когда вспомню, как это вышло…

…Перед ним ожили тяжкие дни на Лива́нском поле. Боже мой, разве можно назвать полем эту долинку, зажатую в крутых, скалистых горах? И разве оно Ливанское? Лучше бы назвать его Полем Мертвых или Партизанским Кладбищем. После тяжелого боя, когда бойцы расстреляли все боеприпасы, по рядам передали приказ отступать, Рота за ротой уходила в горы, не похоронив убитых, не вынеся раненых, не взяв оружие у погибших, бросив обоз и санитарную повозку. Вслед партизанам свистели пули, гранаты, снаряды вырывали деревья в лесу, мины смешивали человеческое мясо со снегом. И в этот тяжелый момент Космаец получил приказ остаться с группой бойцов и прикрывать отход своих.

— Немцы немного отстали, — сказал ему командир, давая задание, и еще раз предупредил: — Не ввязывайся в бой, головой отвечаешь. Будут наступать — отходи и сообщи мне. Сам видишь, какое положение, батальон должен выбраться без потерь.

Усталые и, как всегда, голодные, партизаны едва двигались, отходя под бешеным натиском немцев. Космаец чувствовал, что они наступают ему на пятки. Он поднимался на один склон, а фашисты спускались с другого. Без бинокля были видны их мрачные лица, в лучах солнца отсвечивало оружие.

К вечеру, когда батальон ушел далеко и скрылся за крутым гребнем гор, благополучно избежав опасности, Космаец ощутил, как у него дрожат колени. Силы оставляли его. Теперь он почувствовал всю тяжесть дамоклова меча, который висел над ним все это время. А товарищи выглядели еще более изнуренными. Приходилось выбирать: позорная смерть или неравный бой — один против двадцати пяти. В этом бою они могли пасть как герои, о которых поэты сложат такие же прекрасные песни, как старые юнацкие песни о Я́нко Ка́тиче и Карагео́ргии Пе́тровиче, что поют уже более ста лет, песни, которые никогда не умрут.

— Вот вам мое мнение, а приказ командира вы знаете, — Космаец сел у скалы и посмотрел в глаза товарищам, — умрем как трусы или как герои? Смерть или победа?

— Борьба — победа! — восторженно закричал кто-то и залег у тропинки. — Смерть — предательство!

— Верно! — закричали все в один голос.

Бойцы рассыпались, как орехи, заняли позиции и стали перезаряжать оружие. Они были длинными и томительными, эти мгновения, когда человек ощущает нацеленные на него дула, когда он видит врага, несущегося, как буря, что все сметает и уничтожает на пути.

— Раде, опомнись, ты забыл приказ командира. Мы еще успеем уйти, — напомнила ему Катица Бабич, когда он растянулся под толстым дубом и навел пулемет на наступающих немцев.

— Выполняй приказ командира. А если ты трусишь… Мы будем драться, посмотрим, кто выиграет, — огрызнулся он и припал к прицелу. Немцы, заметив на снегу свежие следы, с каким-то страшным воем рванулись вперед, словно бешеные псы. Все яснее были видны их злые, обмерзшие лица.

— Космаец, стреляй, чего ждешь? — крикнул один из бойцов, когда немцы подошли метров на пятьдесят. — Они нас сомнут!

— Молчи и слушай команду! — бросил командир и только крепче прижал приклад к плечу. — Приготовить гранаты!

В этот момент Космаец увидел на левом фланге около полусотни фашистов. На лыжах, сбившись, как стадо овец, они мчались по поляне. Ему захотелось скосить их одной очередью, и он приказал другому пулеметчику сдерживать тех, что наступали в центре. Секунда, вторая… Метр, еще на метр ближе…

— Гранаты! — как взрыв, голос Космайца. Ахнули гранаты, залаяли пулеметы, завизжали автоматы — все слилось в невообразимый шум. Над горами полетели снопы трассирующих пуль, застонали пропасти, вздрогнули неподвижные скалы и откликнулись издалека глухим, непонятным гулом. На снегу осталось два десятка фашистов, остальные метнулись назад, в лесок. Прошло не больше минуты, партизаны уже собрались отходить, но тут заквакали минометы. Над головами бойцов поднялись фонтаны земли и снега. Горстка бойцов заметалась. Пули отбивали осколки от камней.

— Космаец, кончились патроны! — крикнул один из бойцов и испуганно оглянулся назад. «Отходи» — молча подал ему знак Космаец. Боец вскочил, даже не взглянув, куда несут его ноги, он думал только об одном — спастись. И он не почувствовал ни усталости, ни слабости, ни пули, которая впилась в его спину. Только короткая боль и теплота в груди. Ему показалось, будто что-то теплое проползло по спине, он выпрямился, вздохнул, оглянулся, словно хотел еще раз увидеть товарищей, и сник. Замолчал и пулеметчик. С полуоткрытыми глазами он лежал на снегу, словно так и уснул с пальцем на спусковом крючке; около него расплывалось по снегу кровавое пятно.

— Оставьте мне патроны и гранаты, а сами отходите, — приказал Космаец своим бойцам, — бегите, если хотите, чтобы матери увидели вас живыми.

Смущенные и встревоженные партизаны двигались медленно, они пробирались сквозь кусты, проваливались в глубокий снег, засыпавший лес, и, наконец, скрылись из глаз. На позиции остался один Космаец… Задумчиво опустив голову, он молчал, крепко прижавшись к земле, ждал. Казалось, целая вечность прошла в нетерпеливом ожидании. Вокруг него, взметая снег, ложились пули.

Но после первых минут замешательства немцы поняли по слабому ответному огню, что перед ними, по существу, небольшая дерзкая группа партизан, которую совсем нетрудно уничтожить. Они открыли минометный огонь, и холм превратился в страшный огненный гейзер. Еще злее свистели пули, и, как снопы зрелых колосьев, золотились в вечерней темноте следы светящихся пуль.

«Ну, нет, не пройдете, пока у меня останется хоть один патрон, — думал Космаец, охваченный безумным страхом. — Вы, конечно, не знаете, что я теперь не смею возвращаться в батальон, я ведь нарушил приказ…» И когда пришла эта мысль, страх вдруг покинул его, только в груди осталась холодная, колючая дрожь: «Ладно, хоть за себя отомщу…»

На поле боя на мгновение наступила тишина. Космаец вздрогнул. Остро пахло порохом. И только теперь, поняв, что остался один, он ощутил резкие толчки крови в висках. Позиция не понравилась ему. Он перебежал к какой-то скале и увидел на снегу Катицу. Девушка лежала с автоматом в укрытии неподвижно, словно прикованная к камню.

— Катица! — окликнул ее Космаец и, когда она подняла голову, почувствовал облегчение, но оно было коротким. Взводный подумал, что он уже в ответе за тех двоих, что остались лежать неподалеку, а теперь на его совести будет еще и ее жизнь. Крикнул: — Почему не выполняешь мой приказ?.. Я тебя прошу, уходи отсюда, погибнешь. Уходи, если любишь меня хоть немного…

— Нет, без тебя не уйду, — она отрицательно покачала головой, и в глазах у нее блеснула печальная усмешка. — Раде, если ты меня любишь, послушай… я, как коммунистка, тоже отвечаю за этот бой… У нас есть еще время выбраться.

…Космаец молчал. С тяжкой болью в сердце он теперь вспоминал то, что было после боя на Ливанском поле, когда он вернулся в батальон, потеряв двух бойцов и пулемет… Его не огорчило понижение в должности, ему было бы легче, если бы его связали и поставили перед дулами винтовок, это лучше, чем каждый раз, когда его звали на собрание, выслушивать упреки.

— Нет, если ты мне еще раз напомнишь о том, что было год назад, я опять не выдержу, — вспыхнул Космаец. — Я знаю, я был прав, и не допущу, чтобы меня обливали грязью.

— Ой, какой ты упрямый, и почему только я тебя полюбила? — глядя ему в глаза, спросила Катица. Они одновременно засмеялись и, как дети, запрыгали с камня на камень, направляясь к лагерю.

X

На второй день отдыха бойцы поднялись только тогда, когда заалела заря. Кое-где еще виднелись звезды, в ветвях пели соловьи. С каким-то внутренним беспокойством и тоской Звонара шел к берегу умываться. Глядя на молчаливый лес, он размышлял о том, что ему готовит судьба. Хотелось чего-то прекрасного, светлого. С реки доносился гомон бойцов. Утренний ветерок холодил кожу, а легкий туман серебрился вдали, как огромная стена, через которую никак нельзя перебраться, а что там, за этим туманом, за этой стеной, за этими зубчатыми горами, никто еще не знает. Взгляд, шаги, все стремится вперед, но будущее остается тайной жизни, тайной, которую человек открывает, только шагнув в него. И Звонару охватило предчувствие, злое, огромное, жгучее. Все, что он теперь делал, делал автоматически, даже встреча с неизвестным человеком, который позднее появился перед ним как комиссар отряда, все это было как неясный роковой сон. Страха не было, было только какое-то неясное томление, его терзало, что они стоят на месте, хотелось идти куда-то, пробиться сквозь этот голубой туман, он надеялся, даже верил, что за его пеленой все станет яснее.

Звонара не заметил, как вышло солнце, он жил словно зачарованный и вздрогнул, когда с холма на холм полетел торопливый голос помятой военной трубы: «Бери ложку, бери бак…»

Сейчас не могло быть ничего приятнее этой мелодии, он очнулся от забытья и увидел, как со всех концов села по узким улочкам стекаются бойцы с котелками и тянутся в лесок, где дымятся котлы походной кухни. Оттуда тянуло крепким ароматом горячей похлебки, заправленной жареным луком.

Звонара отправился за товарищами. Сразу стало подниматься настроение, исчезли скверные предчувствия. Боец был ужасно голоден и так изможден, что кости торчали, а глаза ввалились, но все же нашел в себе силы замурлыкать печальную боснийскую песенку. И несмотря на голод, он не бросился, как некоторые, сразу к котлу, а долго стоял в очереди и слушал, как бойцы переругиваются с кривым поваром и разными нелестными словами поминают его мать за то, что он кладет мало мяса, угрожают встречей где-нибудь в темном месте, а заодно обещают лишить повара единственного глаза, который оставили ему швабы.

— Убирайтесь вы с глаз моих, если не хотите заработать черпаком по черепушке, — грозил повар, и, когда буяны отходили, покрикивал: — Живей подходите, что копаетесь. Такой похлебки вам и родная мать не варила, а вы нос воротите, будто я вас лягушками угощаю. Ну, что нюхаешь?

— Кормишь нас помоями.

— От помоев ты и вырос таким ослом.

Любимая шутка повара развеселила бойцов. Со смехом уписывали они горячую похлебку, присев в стороне, дожидались добавки, а некоторые гадали, хорош ли нынче урожай и будет ли хлеб в Сербии.

— Да хватит, хватит, не подохнем. Россия большая, найдется и для нас мешок-другой…

— Эй ты, разиня, что вылупил глаза, как баран на новые ворота? — кричал повар Васа особенно нетерпеливым, которые застывали у котла и тут же начинали орудовать ложкой. Иному даже доставалось черпаком по голове.

И надо же было случиться, что молоденький боец второй роты Ратко, зазевавшись на котел, разинул рот так, словно хотел проглотить его вместе с поваром. А кривой Васа как раз в этот момент гаркнул на него и замахнулся черпаком. Бедняга Ратко зажмурил глаза, дернулся, споткнулся и… растянулся на земле. Котелок вылетел из рук, со звоном покатился по камням, а похлебка вылилась на траву.

— Эй, иди сюда, я тебя подниму, — поспешно глотая свою порцию, заржал Мрконич.

Ратко хотел было огрызнуться, но, увидев, как похлебка течет из-под пальцев, застыл, а по его детским щекам поползли горькие слезы голодного человека. Ссутулившись и опустив голову, он не двигался с места, жадно и с отчаянием глядел на опрокинутый котелок и тер кулаками глаза. Сытный запах пролитой похлебки щекотал ноздри. Чувствуя, что потеряет сознание, если сделает хоть один шаг, Ратко стоял, не шевелясь, с бледным голодным лицом. Когда товарищи окружили его, он попытался улыбнуться, но с трудом открыл рот, из которого показались мелкие белые зубы. И тут он очнулся, словно пробудившись от сна.

— Что блеете, как овцы на соль? — всхлипывая, закричал он. — Ну и пролил, да свою пролил, а не вашу. Я буду терпеть, — и по щекам у него еще сильнее потекли слезы.

— Эх, как же ты, брат? Куда ты смотрел, бедняга? — посочувствовал Звонара. — Это ведь повар кривой, а у тебя-то оба глаза цели.

— Оставь меня в покое, — зарыдал Ратко.

— Эх, — печально глядя на парня, вздохнул Милович и поднял котелок. — Держи, брат, давай поделимся.

— Правильно, правильно, все дадим понемногу. Я тоже не очень голоден, — закричал Звонара, — к тому же мне сегодня похлебка не очень нравится, вчера была лучше… Каждый по ложке, вот Ратко и сыт будет…

— Вот тебе немножко мясца, — Штефек переложил из своего котелка кусочек мяса величиной со спичечную коробку, — ешь, парень, когда я состарюсь, возьмешь мой пулемет.

— Хватит, хватит, товарищи, — сквозь слезы бормотал Ратко, глядя загоревшимися глазами, как наполняется его котелок.

— Я тоже считаю, что больно жирно будет. Тебе досталось больше, чем мне. — И Мрконич потянул свою ложку обратно.

Горячий и сытный завтрак привел бойцов в хорошее настроение. От кухни они вернулись с песней, собрали свое нехитрое вооружение и толпой вышли на лужок, где их ожидал взводный. Обвешанный гранатами, с двумя револьверами у пояса и с немецким автоматом поперек груди, Космаец, казалось, собирался броситься в атаку. Он тоже был в хорошем настроении, смотрел весело. Просветленное лицо, гладко выбритые щеки, чистая английская рубашка с двумя карманами. Шайкачу он всегда носил немного набок, из-под нее выбивалась кудрявая прядь.

Впервые в жизни он не сбрил усов, и Звонара сразу же стал подшучивать над ним.

— О, товарищ взводный, да у тебя усы как у боснийского кота, — улыбаясь заметил он, видя, как нежно поглаживает усы взводный.

— Ах ты осел вислоухий, при чем здесь кот, это самые настоящие усы.

— Да разве бывают усы из пяти волосков? У моего деда…

— Смотри-ка, а я и не знал, что у тебя есть дед. Я все думал, что ты подкидыш, — съязвил Космаец. — Ведь это только подкидыши такие дурни.

— Хорошо бы и в самом деле быть дурнем, я бы давно стал политруком, а то, может, и взводным, — не остался в долгу Звонара.

— Если бы каждый подкидыш командовал, мы все давно бы сгнили, — притворяясь серьезным, сказал взводный. Помолчав немного, он добавил: — Вот сейчас мы проверим твою мудрость. Покажи нам свое мастерство, сделай мишень и повесь на плетень, что поближе к лесу.

— Я тебе и дворец построил бы, да не из чего.

— А ты прояви сноровку, на то ты и партизан.

— Я знаю, это ты к моей тетрадке подбираешься, — сообразил Звонара и заохал: — Бедный я, бедный, да ведь это грабеж получается, заставляют меня самого себя грабить, а на чем я письма буду писать?

Звонара был, вероятно, единственным бойцом, который регулярно, два раза в месяц, писал домой. Он сообщал, что живет хорошо, как сыр в масле катается, почти ничего не делает, что даже растолстел. Хвалил усташей, немцев, благословлял итальянцев, — иначе цензура не пропустила бы его письма, которые он оставлял на сельских почтах.

В роте знали, что он из Черногории, а его белые оборванные штаны, в которых он пришел в партизаны, молчаливо свидетельствовали, из какой он семьи. Он учился шесть с половиной лет, а окончил три класса начальной школы. Когда началась война, отец спрятал его на горном пастбище, где он пас скот. Но гражданская война ходит по лесам да по горам, усташи случайно наткнулись на Звонару, обвинили его в содействии партизанам и угнали в концлагерь. Два месяца он терпеливо и послушно работал — чинил дороги, взорванные партизанами, копал могилы для погибших усташей, рубил в лесу дрова, а ночами не мог уснуть: его грызли вши и будила стрельба. Однажды ночью он лежал на голых досках, прижавшись к стене, словно хотел спрятаться от пуль, которые дырявили стены и крошили черепицу на крыше. И почти лишился сознания, когда его вывели из барака. В багровых отблесках пламени он увидел неизвестных людей с винтовками за спиной и звездами на шайкачах. Если бы его не захватил людской водоворот, который вынес его из-за колючей проволоки и увлек за собой из города в лес, он, верно, так и остался бы стоять как статуя у барака.

В первые дни после освобождения из лагеря партизаны не дали ему винтовки, а сам он и не попросил.

Он молчаливо шагал за колонной, согнувшись под тяжестью ящиков с боеприпасами, помогал санитарам переносить раненых, подсоблял уставшим стрелкам тащить пулеметы. Но вскоре ему удалось раздобыть двустволку, а позднее и настоящий немецкий карабин с желтоватым прикладом, кожаным ремнем и десятком патронов. В первом же бою он сам захватил немецкую деревянную гранату, это его ободрило. Гранату он до сих пор так и не использовал и таскал ее за собой, привязав на веревочке к поясу.

Звонара привык к боям, к трудным переходам и многодневным голодовкам, постепенно у него развязался язык, и он прослыл известным балагуром. Может быть, именно поэтому ему не доверяли автомата, а уж о пулемете и мечтать было нечего. Военным обучением он совсем не интересовался, а на занятиях чаще всего спал. И сейчас, выполнив приказ взводного, он стянул башмаки и вытянулся на солнышке, как; большая дворняга.

— Храпит, стрелять мешает, — сказал Мрконич Владе, кивая на Звонару. — Посмотришь на него, и самому спать захочется.

Штефек подкрался к Звонаре, пошарил у него в карманах, но ничего не нашел. Тогда он вытащил листок бумаги из пестрой сумки Звонары и только собрался бросить сумку на место, как увидел, что из нее выпала на землю ржавая лошадиная подкова. Он не знал, что с ней делать, поднял было ее, собираясь бросить, но тут же передумал и сунул подкову назад в сумку.

«Смотри-ка, мы его в СКОЮ приняли, а он таскает в сумке подкову, — подумал Штефек и с невольным злорадством засунул бумажку между пальцами Звонары: — Вот поджечь, пусть хоть весь сгорит со своим суеверием, а то надеется на какие-то старые железки». Влада вытащил спички и поджег бумагу.

Мягкая засаленная бумага загорелась быстро. Звонара дернулся, будто рядом с ним разорвалась граната, выпучил глаза и, увидев огонь между пальцев, завопил:

— Вы что, решили меня живьем зажарить и съесть?

На поляне раздался хохот. Партизаны больше всего любили посмеяться. С песней и смехом шли в бой, песня и смех всегда были с партизанами, как честность с порядочным человеком.

— А из тебя, Звонара, выйдут неплохие чева́пчичи^[24], — пошутил Милович.

— На две роты хватило бы, — серьезно подсчитал Штефек.

Звонара дул на обожженные пальцы и ругался:

— Зубы сломаете, черные дьяволы.

— Если нам не понравится, собакам бросим.

— Хорошему же вас научили в партизанах, — огрызался рассерженный Звонара, сверкая глазами. — Ревете, как голодные лошади.

— Бедняга, он даже не знает, что лошади ржут, а волы ревут.

Звонара взглянул на Штефека и только подумал, как бы получше выругаться, как где-то в горах залаял пулемет и ударило несколько винтовок. С деревьев полетели испуганные птицы. Над лесом закаркали вороны. За день, проведенный в Шишарке, бойцы уже привыкли к спокойствию и словно забыли, что их ждут бои, поэтому выстрелы встревожили их.

— Какой там черт веселится? — озабоченно спросил Милович взводного.

— Видно, разведка разгулялась, — предположил Космаец, — а ты что, боишься?

— Не в этом дело, — ответил за Миловича Штефек, — но лучше бы нам здесь не встречаться.

Все замолчали. Они забыли в этот момент о занятиях, уселись на солнышке, сняв рубахи, крошили старые дубовые листья, крутили из газет цигарки и дымили вовсю. В стороне от мужчин сидела Катица Бабич, молча, задумчиво смотрела куда-то в сторону. Рядом с ней лежал автомат и сумка от трофейного противогаза, набитая запасными патронами.

Катица смотрела в сторону, но видела каждое движение Космайца, его острый взгляд, продолговатое лицо, тонкие брови, тонкий орлиный нос; она ждала, что он подойдет к ней. Так хотелось услышать его голос, увидеть его рядом, заглянуть в эти улыбающиеся глаза. Она задумчиво встала, взяла свои вещи и вдруг увидела незнакомого человека. Он шел через лужок, легко перепрыгивая тоненькие загородки, и, по-видимому, направлялся прямо к взводу.

— Товарищи, вы не знаете, кто это идет сюда? — спросила Катица, подойдя к бойцам. Несколько человек взглянули туда, куда указывала Бабич.

— А ты с ним разве не знакома? Это наш новый комиссар, — ответил Штефек. — Мы уже имели счастье познакомиться сегодня утром.

Приход комиссара не обрадовал, но и не смутил бойцов. Они продолжали греться на солнышке, щурились, пока Ристич не подошел к ним, но, когда бойцы собрались встать, комиссар махнул им рукой — сидите, мол, отдыхайте, вижу, что вы устали.

— Здорово, молодцы! — приветствовал их комиссар, и его нахмуренные брови разошлись. — Устали от занятий?

— Да так, отдыхаем немного, — нестройно ответили несколько голосов.

— И этим иногда приходится заняться, — комиссар присел на камень, повернулся спиной к солнцу, расправил ремни, откровенным взглядом оглядел Катицу с головы до ног и обратился к ней: — Тоже стрелять учишься?

— Если мужчины не умеют воевать, приходится помогать им, — с серьезным видом ответила девушка.

— Слышите, товарищи, что девушка говорит? И не стыдно вам?

— Да нет, товарищ комиссар, — не поняв шутки, поднялся Милович, — мы умеем воевать, только вот боеприпасов… как бы это сказать… маловато.

— Сказали тебе, погоди, пока русские придут, — вставил Мрконич.

Комиссар взглянул ему в глаза и словно что-то укололо его. Мрконич показался странно знакомым. Только Ристич никак не мог вспомнить, где они могли встречаться. Может быть, в Первой пролетерской бригаде, а может быть, еще где-нибудь?

— Русские уже недалеко, — комиссар вытащил из планшетки листок бумаги. — Я принес вам хорошие новости. — И он прочел: — «Войска Третьего Украинского фронта после короткого наступления прорвали немецкую оборонительную линию в районе Кишинева и Ясс. Красная Армия разгромила немецкие и румынские части и завершила окружение двадцати двух дивизий!»

Торжественным молчанием встретили бойцы это сообщение.

— «Теперь появилась возможность протянуть руку помощи братскому югославскому народу, который борется против немецких оккупантов…» Вот теперь вы видите, как продвигаются русские, а мы что делаем? Белье на солнышке сушим. Вышли на занятия, а сами шутки шутите. Нехорошо, товарищи.

— В бою мы не осрамимся, товарищ комиссар, — помолчав немного, сказал Штефек. — Немцы знают нам цену.

— Приятно слышать… Но, посмотрите, чья это винтовка? — комиссар поднял с земли карабин и долго разглядывал его. — Это уже не оружие, а пастуший посох. После первого же выстрела откажет.

— Да из него и одной пули не выпустишь, — вставил вислоухий боец с маленькими раскосыми глазами, — он не выстрелит, хоть бы сам Гитлер на нас шел.

— Ты что, пьян?

— Я не пьян, а хорошо бы выпить… Не удивляйся, товарищ комиссар, у меня уже три дня нет ни одного патрона для этой дубинки… Видишь, это ведь английский подарок. Винтовки нам дали, чтоб их матери домой не дождались, а патронов не дают. Они считают, что мы можем дубинками драться.

— И до каких это пор мы терпеть будем, — вмешался Звонара, — перебиваемся с хлеба на воду, носим, что подадут.

— Знаю я все это, братец ты мой, приходится нам терпеть, пока русские не помогут, — подчеркнул комиссар. — А насчет англичан это ты прав.

— Да что об них говорить, об англичанах, это сволочи, а не люди, — вмешался Космаец. — Хорошо я их запомнил, когда мы были в Далмации. Прилетели ночью их самолеты, нам сбросили какие-то лохмотья, а четникам винтовки и пулеметы. Перепутали, говорят, где мы, а где четники.

— А почему они сбрасывают оружие в Черногории, а патроны в Боснии? — спросила Катица.

Комиссар обернулся к девушке.

— А тебе непонятно?.. Все делают, чтобы немцам было легче нас бить.

— Вот это друзья, чтоб им вороны глаза повыклевали, — Катица придвинулась к Ристичу и, глядя ему в глаза, сказала: — Разве друзья так поступают?

Ристич прикусил нижнюю губу, поглядел на девушку смеющимся взглядом и спросил:

— Ты санитарка или автоматчик?

— Санитаркой никогда не была и не собираюсь быть, — гордо ответила она, помолчала и прибавила: — Я поклялась отомстить немцам за брата… Он погиб на Дурми́торе в сорок втором.

Все молчали, только у Катицы часто-часто стучало сердце. Глаза заволокло густым туманом. Как тяжело вспоминать схватки, где гибнут лучшие надежды, тепло, ласка. С тех пор прошло больше двух лет, но Катица не забыла этого дня, да и не хотела забывать.

— Буду помнить брата, пока жива, пока сердце бьется у меня в груди, и всегда буду готова отомстить за него, — прошептала она, — поэтому я и пулемет таскала, поэтому сейчас автомат ношу.

— Мы должны помнить, — так же тихо прошептал комиссар, но он не успел сказать, о чем надо помнить, потому что с холма за селом опять послышалась стрельба. На этот раз она была намного ближе, чем час назад.

Вдруг мина из миномета с шумом разорвалась в селе, затем другая, третья. Поднялись дым и пыль. Грохот взрывов наполнил воздух. С деревьев с криком слетели птицы. Бойцы вскочили и схватились за оружие… Затишье кончилось, война продолжалась. Из села ответил пулемет. Было видно, как вспарывают воздух линии трассирующих пуль. Первая рота бежала к церкви и занимала позиции. Взвод Космайца поспешил занять позицию на небольшой высотке над селом.

XI

Сто бойцов, опаленных летним горным солнцем, сто бойцов — и никого больше. А сколько врагов идет на них? Рота, батальон, полк? Никто не знает. Только всем уже известно, что Вышеград пал, и поэтому предполагают, что здесь весь Вышеградский гарнизон. Ему приходится отступать через горы Боснии, без артиллерии, без автомобилей — все это уже в руках Первой пролетерской. Немцы все сделают, чтобы пробиться, а партизаны — чтобы удержаться, хотя бы это и стоило им жизни. Отступать нельзя — таков приказ.

Три часа пополудни. Солнце раскалило землю и камни. Нагретый воздух не шелохнется. Все замерло, окаменело. Пропахшие дымом и порохом, потные и усталые, бойцы отбивали шестую атаку.

Иво Божич, и без того больной, похудел еще больше, глаза у него совсем ввалились. Он долго пил воду из фляги, которую принесла ему Здравкица.

— Много раненых? — спросил он, возвращая флягу.

— Четверо… Пе́ка Ма́рич умер, от потери крови умер.

Божич взглянул в долину, там немцы и усташи готовились к новой атаке.

— Нехорошо, ей-богу, нехорошо, — прошептал он, заряжая автоматный диск. — Последние двадцать четыре патрона, а что потом делать, а, Здравкица?

— У каждого бойца столько же, до темноты продержимся, — вяло ответила девушка. — Батальон большой, не отступим же мы. Да и нельзя отступать, у нас много раненых. Мы ведь еще не отправили в санчасть бригады тех, кто был ранен позавчера.

Божич помолчал, внимательно наблюдая за леском, где копошились фашисты.

— Милое мое дитя, — Божич тяжело вздохнул, — а ты знаешь, что, кроме нашей роты, здесь никого нет… Да, да, не пугайся… Батальон отвел две роты, чтобы окружить немцев… Иди, голубка, к раненым и, если эти прорвутся, держись, пока хватит сил и патронов.

В скалу перед ним ударилась мина и, разорвалась. Воздух наполнился вонючим пороховым дымом. С деревьев посыпались веточки и листья. На правом фланге заговорила немецкая «Зо́рка»^[25], ей тут же ответила партизанская «Збро́евка»^[26].

Молча, будто завороженный, стоял на холмике Божич и озабоченно наблюдал за тем, что делается на правом фланге. Хотел было помочь, но и в центре готовилась атака. Взгляд ротного пробежал по всей линии. Он знал, что они должны выдержать натиск врага, потому что батальона здесь уже нет. Сейчас он поспешно пробивается через лес, чтобы окружить немцев и неожиданно ударить им в тыл. Только так можно было добиться победы. Иначе всем грозила смерть. Но где же они, думал Божич, напряженно ища взглядом батальон. Теперь он заметил перед собой зеленый муравейник, враги двигались осторожно, боясь неожиданностей, подвохов, они катились, как грозная волна, вверх, в гору. Где-то за позициями партизан ложились мины. Скалы дрожали, камни с воплем и свистом крошили деревья. Кое-где дымилась подожженная осколками высохшая летняя трава. Вонючий дым стелился по земле, медленно полз в лес и скрывал из виду взвод Космайца, который уже несколько минут отбивал жестокую атаку. Солнце то и дело исчезало в облаках дыма, и в эти минуты терялось ощущение пространства, словно наступала ночь, тяжелая и испуганная. В эти мгновения никто не видел, что делается впереди. Но когда дым рассеивался, партизаны снова видели серые согнувшиеся фигуры, которые приближались к ним. Немцы стреляли только для того, чтобы стрелять, потому что взвод был хорошо укрыт.

— Есть у тебя граната? — спросил Космаец Миловича, который лежал слева от него. — Лежи и жди моей команды. Не стреляй.

— Как это не стрелять, когда вот они!

— Подпусти их ближе… Влада, держи на прицеле пулеметчика и помощника… Звонара, ты целься в этого, без шлема… Катица, ты возьми этих двоих, в черном, — распоряжался Космаец. — Без моей команды не стрелять. Мрконич и Ратко, вы держите левый фланг…

— Пусть будет так, — послышался голос Звонары, — потяни кота за хвост!

— Космаец, мне не нравится, что ты подпускаешь этих чертей слишком близко, хватит ли у нас сил отбить атаку? — спросил взводного комиссар. — Пора бы уже ударить.

— Приготовь гранаты… Ишь, как они вольно чувствуют себя…

Немцы и усташи ускорили шаг. Почти не стреляя, они бросились вперед. Вероятно, считали, что партизаны отступили. И как раз в тот момент, когда они подошли уже на тридцать метров, из-за голой скалы раздался залп, полетели гранаты. Рявкнул взрыв. Первая волна полегла, как зрелая пшеница под взмахом косы, рассыпалась по земле, но вслед за нею, будто из-под земли, поднялась новая волна. На солнце блестели стальные шлемы.

— Товарищи, надо переменить позицию, — крикнул комиссар. — Штефек, отползай назад… Береги патроны.

Вокруг стали рваться мины.

Немцы точно вырастали из травы, мчались вперед, как бешеные псы. Град пуль засыпал позиции взвода, пули звенели по камням, впивались в деревья. Ристич понимал, что здесь больше нельзя оставаться. Нужно отходить, но как и куда? Если бы хоть на минуту прекратилась эта огненная метель.

— Космаец, отходи незаметно на резервную позицию, — приказал ему комиссар, — я останусь здесь с двумя бойцами. Мы отойдем позднее. Постарайся зайти с фланга и перейти в контратаку…

— Товарищ комиссар, я останусь с вами, — прошептал Мрконич и почувствовал, как его охватывает страх. Что-то задрожало в нем. Ему показалось, что сердце оторвалось и покатилось куда-то. Он посмотрел на комиссара, взгляды их встретились.

— А мы сможем удержаться? — спросил Ристич.

— Должны как-нибудь, у меня есть еще две гранаты, — ответил Мрконич, метнув на него злобный взгляд. «Собака проклятая, не дождешься, чтобы я тебя защищал», — мелькнуло у него в голове, но в этот момент он увидел фигуры в серо-зеленой одежде, которые медленно двигались к ним.

— Приготовь гранаты, — приказал ему комиссар, — и опять их взгляды встретились.

— Помни, нас здесь только двое, я и ты.

— Не беспокойся, комиссар…

«Откуда я его знаю? — подумал опять Ристич. — Так хладнокровно воевать может только пролетер… Хорошо, когда рядом такой человек…»

Немцы приближались. Вот осталось пятьдесят, сорок, тридцать шагов…

— Гранаты! — крикнул Ристич, и его голос потонул в грохоте взрыва.

Мрконич бросил последнюю гранату и пополз к каменной осыпи. Слева ударил пулемет. Это стреляли партизаны. Вероятно, батальон пошел в контратаку. Над оврагами повисли крики, рыдания винтовок и треск автоматов. Немцы всполошились. Они не понимали, откуда в них стреляют, как отбиваться. Все вокруг пылало, как в аду. Ничего нельзя было разобрать. Замолкли минометы, слабее сделалась стрельба с немецкой стороны. Те, что шли на прорыв, теперь лежали, кто ничком, кто навзничь, перед позициями второй роты с лицами, искаженными смертной гримасой. Казалось, они смеялись. Над ними уже вились мухи. Пахло запекшейся кровью.

Ристич не мог подняться, сжимая пистолет в руке, он лежал на горячем плоском камне и смотрел в небесное марево. Мучила боль в висках. Все тело покрылось потом. Он очнулся, когда кто-то потянул его за руку. Подняв голову,он увидел Космайца. Грязный, закопченный взводный сидел на корточках рядом с ним. Тонкая красная струйка сбегала по левой щеке. Ристичу почему-то бросилась в глаза большая, как ягода крыжовника, пуговица на рукаве взводного.

— Все кончено, батальон обошел их, — прошептал Космаец и только теперь почувствовал, как у него пересохло в горле.

— Одолжи мне несколько патронов, — попросил комиссар, вкладывая пистолет в кобуру. — Я не помню, как бросил последнюю гранату… Не будь Мрконича, я пропал бы.

Они уселись на камень и закурили. Голубоватые дымки медленно поднимались над их головами. Курили молча, смотрели, как какие-то пестрые птицы прыгают по веткам и жалобно щебечут. В воздухе висел запах дыма и пороха. Внезапная тишина пугала. Но она длилась недолго. Где-то в стороне раздалась пальба, послышались крики, засвистали пули. Все закончилось быстро и так же неожиданно, как и началось. Не прошло минуты, как из лесочка появились Штефек, Милович и Катица, ведя перед собой трех пленных: одного немца и двух усташей, со связанными руками, в разорванной одежде. Пленные были нагружены трофейным оружием и патронами.

— Двоих мы уложили, эти тоже чуть от нас не удрали, — ругался Штефек. — Гады, уже отвинтили гранаты, хотели нас подорвать. Если бы не Катица, мы бы сегодня трепыхались, как цыплята.

Пленных окружили бойцы. Ощупали их карманы, вытащили сигареты. В ранцах усташей нашли продукты, там же были шелковые женские чулки, кружевные блузки, смятые комбинации, серьги, кольца, старые часы. Из одного ранца вытащили семь узелков — завернутые в платки побрякушки, в другом ранце оказались немецкие ордена и две дюжины кун^[27].

— Неплохо воевал парень, — озоровато воскликнул Милович, разглядывая трофеи.

— За такие дела ему не миновать виселицы, — вяло заметил Мрконич, оказавшийся рядом. — Не время цацкаться с ними. Мне не жаль свинца заткнуть им глотки.

— Я тоже так думаю, — согласился Космаец и подмигнул Мрконичу. — Они это заслужили.

Испуганные, простоволосые, потные, жалко съежившиеся, враги не могли сопротивляться, они только волчьими глазами следили за каждым взглядом, за каждым движением партизан, жадно ловили их слова, чувствуя в каждом слове свой приговор.

— Как ты думаешь, товарищ комиссар, истратим три патрона или?.. — спросил взводный Ристича и поднял ладонь к горлу, показывая, что он готов удавить пленных.

— Нет, расстреливать не будем. Передадим в штаб, пусть там решают, — комиссар обернулся: — Мрконич, веди их с глаз моих долой. Передай заместителю командира. И это барахло пускай заберут, — он пнул ранец ногой.

— Катица, возьми хоть шелковые чулки, черт побери, — улыбаясь крикнул Штефек. — Ты таких небось никогда не носила.

— Мрконич, смотри, чтобы они у тебя не сбежали, — крикнул Стева им вслед.

Мрконич только крепче сжал винтовку и с облегчением вздохнул. Он никогда не думал, что могут быть такие встречи. Ладони у него вспотели. Все чаще чувствовал он на себе испытующий взгляд одного из пленных и читал в нем вопрос: «Ты узнал меня, мародер?»

— Вперед, вперед, — торопливо покрикивал Мрконич, подталкивая пленных винтовкой в спину, — ну, что застыли, как деревянные.

Когда они отошли подальше от партизан и скрылись в небольшом леске, один из усташей замедлил шаг и, с усмешкой глядя в лицо Мрконича, спросил:

— Что, приятель, не узнал меня?

Мрконич приставил винтовку к его груди.

— Вперед, сволочь, если не хочешь копыта вытянуть.

— Да, Анте, не думал я, что мы так встретимся, — выдержав враждебный взгляд Мрконича, продолжал пленный. — А ловко ты к ним примазался… Ну, это хорошо, когда среди врагов находятся друзья.

Мрконич почувствовал озноб.

— Замолчи, пока я не заткнул тебе глотку свинцом, — взвизгнул он. — За кого ты меня принял?

— За своего товарища, за кого же еще. Я думаю, что ты меня еще не забыл.

Усташа замедлил шаг, намеренно отставая от двух других.

— Ты, Анте, только развяжи меня, — усташа протянул ему посиневшие руки, — никто не узнает, ей-богу… Помнишь, как ты сбежал от меня? Ведь как раз из-за тебя меня и послали в Вышеград, и я там чуть было не засыпался… Меня отпусти, а этих гони дальше, скажешь, что я убежал… Антон, ради бога, мы ведь свои люди…

— Послушай, ты, падаль, — оскорбленно выкрикнул Мрконич, — что ты там лаешь, я тебя и в глаза не видал.

— Брось дурачиться, Антон, ты что, забыл ту кафа́ну^[28], где мы пили пиво, а ты схватил мою винтовку?

— Замолчи, скотина, пока я тебе все зубы не пересчитал.

— Ну, ладно, ты всегда был сволочью… Давай, гони нас, я как-нибудь вывернусь, только не знаю, каково тебе придется. Ты ведь, наверное, не все сказал, когда явился сюда, к ним? Не рассказал небось своему комиссару, как резал партизанских детей и вешал женщин?

Мрконич бросил на него пронзительный злой взгляд. Сердце его сжалось, он стиснул кулаки, замахнулся и тяжело ударил усташу в лицо.

— Ну, что же, и за это спасибо тебе, Мрко, — промычал усташа, он даже не мог утереть кровь, которая лилась из носа и рта. — Только я ничего не забываю. И это я тебе тоже припомню.

Мрконич дрожал как в лихорадке, у него постукивали челюсти, вздрагивала каждая жилка. Перед глазами потемнело. Спины пленных показались ему огромными, как у великанов, они едва помещались среди деревьев. Он уже не сомневался, что Нене́за выдаст его. В самом деле, они вместе служили в усташах, вместе отправлялись «охотиться» на партизан, жгли их дома, расстреливали родителей, резали детей и вешали жен. Если партизаны узнают все это, ему не миновать виселицы. Жизнь показалась ему отвратительной. Мелькнула мысль сбежать вместе с Ненезой, но ее сменила другая, пришло на память, почему он бежал от усташей.

Это было прошлой весной. Мрко так отличился в борьбе против партизан, что его перевели в небольшой городок в штаб са́тнии^[29]. Сделали его чиновником и пообещали офицерский чин. Но время шло. Операциями штаб не занимался, поэтому не было ни женского барахла, ни денег, ни золотых вещей, которые можно было отнять. А деньги в городе еще нужнее, чем в отряде. Что делать? Из каждого положения можно найти выход, если человек умеет воровать. Нашел Мрко выход, да попался.

— Вот и дурак, — говорил ему тогда Ненеза, ведя Мрконича в тюрьму. — Ты что, по-другому денег достать не сумел, у офицера украл. Ты бы меня спросил, где я деньги добываю. Лучше всего это получается, когда делаешь обыск в домах коммунистов. Я в первую очередь требую показать золотые вещи, соглашаюсь и на серебро. На пасху я получил от одной пресвятой мадонны бриллианты и продал за двести тысяч кун.

— Пока меня не перевели в штаб, я тоже так делал, — нехотя ответил ему Мрко, — а сейчас меня в дело не посылают.

— Дурак, меня тоже никто не посылает, я сам иду… Понадобятся мне деньги, беру с собой еще одного парня, автомат на шею, гранаты на пояс, шлем на голову. Шлема люди боятся больше, чем винтовки. Вваливаемся в первый попавшийся дом. Всех, кого застанем, в один угол, и начинаем обыск. — Ненеза зевнул, почесал затылок и продолжал: — Только вчера нам не повезло. Чуть было в западню не попали… Идем, видим хороший дом, ну, думаем, тут найдется чем поживиться, а там, оказалось, живет немецкий офицер. Мы в двери, а он за пистолет… Бедный Крле Воделяча, ты его знал, ездовой из рабочей роты, так и остался на мостовой… В городе суматоха. Немцы, как ищейки, окружили целый квартал. Нас форма спасла, мы сделали вид, что прибежали на помощь, так и удалось замешаться среди них… Знаешь, я должен пятьдесят тысяч кун. Одолжи мне денег, я тебя отпущу, скажу, что ты сбежал… Вчера у одного нашего часового сбежало двое коммунистов. И ты бы мог удрать. Раз украсть мог, значит, и сбежать можешь. У меня в кармане ни крейцера, а мне как раз захотелось выпить кружечку пива.

— У меня в башмаках спрятано пять тысяч, давай зайдем в кафану, я бы тоже выпил.

— Не лукавь, Мрко, где есть пять, там и пятьдесят найдется.

— Клянусь тебе, больше нет. Неужели я не заплатил бы пятьдесят тысяч за свободу? Я бы и сто заплатил, если бы было. Поверь мне в долг.

— В долг я и в постель со шлюхой не лягу… Хорошо, что хоть пять тысяч есть, можно немножко закусить.

В кафане было тихо. Давно миновали мирные счастливые времена, когда здесь кипела жизнь, как в улье, когда подвыпившие крестьяне разбивали кружки, ломали стулья и стреляли в потолок — там и сейчас еще видны следы пуль. Старик хозяин дремал у окошка, дожидаясь вечера, когда нагрянут немецкие и усташские офицеры с девками, приведут певичек с голыми спинами и всю ночь будут слоняться по углам, пить и гулять.

Когда открылась дверь и на пороге показались Мрко и Ненеза, хозяин нехотя встал, недовольный тем, что перебили его сладкий сон, и в сердцах подвинул стулья.

— Чего изволит ваше величество? — ядовито спросил хозяин, когда они уселись за стол.

— Смотри, старый осел еще брыкаться может, — улыбаясь кривыми желтыми зубами, заметил Ненеза и приказал: — Давай, черт гнедой, принеси нам две кружки пива. Только поживей поворачивайся, а то как дам сапогом в толстый зад.

Мрко не спешил, пил пиво маленькими глотками, тянул время, надеясь улучить момент и обезоружить Ненезу.

— Из тюрьмы меня уже, наверное, отправят на бойню в эту проклятую Боснию, — жаловался он, хотя хорошо знал, что за кражу денег у своего офицера его ожидает военно-полевой суд. — Ну и пусть, пусть посылают. Там жизнь веселее, чем здесь. Люблю видеть результаты своей работы. Подожжешь, бывало, какую-нибудь партизанскую хибару и греешься, словно дома у печки. А повезет, поймаешь красного, сразу тебе награда — десять тысяч немецких марок. Вот это деньги! Три дня сатния кутит. Там умные люди и хозяйством обзаводятся… Ничего ты, Ненеза, не знаешь, сидишь здесь всю войну, как крыса в подвале. И не надоело тебе с бабами воевать… Ну, давай выпьем еще по одной.

Осушив третью кружку, Ненеза прислонил винтовку к пустому стулу, расстегнулся, снял пояс с патронами, вытащил сигарету, но спичек у него не оказалось.

Мрко с готовностью вытащил зажигалку, перегнулся через стол, поднес Ненезе огонька и, улучив момент, схватил винтовку.

— Оставь, нечего шутки шутить, не мальчишка ведь, — выпуская кольца дыма, сказал Ненеза и потянулся за оружием.

— Назад! Руки вверх! — гаркнул Мрко и взглянул на дверь. — Иди вперед, а если пикнешь, получишь горяченькую.

…Через час Мрко уже был далеко от городка. Он бежал по лесу, пугаясь собственных шагов, вздрагивал от громкого треска валежника под ногами. Страх гнал его вперед, он перепрыгивал ограды, плетни и не останавливался до тех пор, пока не выбился из сил. Бежать он уже больше не мог. Каждая жилка, каждый нерв были напряжены, как струна. Что дальше делать? Раньше он не успел подумать об этом, но теперь? Домой идти нельзя. Там опасность грозит с двух сторон. Поймают его партизаны — не миновать висеть на столбе, свод, усташи, тоже не помилуют.

Что делать? В голове не было ни одной путной мысли. Голодный, без сил, он свалился рядом со стогом сена на небольшой полянке, Окруженной лесом. И увидел, как над головой мерцают звезды. Была весенняя ночь, наполненная мраком, безмолвием и непонятным страхом. Только где-то вдали проносились поезда. Их испуганные гудки разрывали тишину. Прижавшись к стогу сена, он боялся пошевельнуться. Каждый шорох казался ему звуком шагов, тени деревьев он принимал за партизан. Если его поймают, да еще в усташской форме, пощады не жди. Он никак не мог найти выход. Не сомневался, что партизаны не поверят ни одному его слову, хоть бы он поклялся, что стрелял в самого Паве́лича. И тут его все же сморил беспокойный сон, полный тревоги и страха.

Проснулся он от гулкого взрыва, прервался короткий сон, и он снова оказался в лесу, один со своими мыслями. Сзади, где-то в стороне железной дороги, поднимался огненный столб, как гейзер, от которого во все стороны разлетались искры. Ночь проснулась. С деревьев слетели сонные птицы, закаркали вороны, а небо зарумянилось, словно его вдруг окрасили нежной красной краской. Мрко подумал, что, видно, партизаны провели какую-то операцию и, если он останется здесь еще хоть полчаса, его схватят. Удастся скрыться от партизан — напорешься на немцев или на своих, которые, верно, уже мчатся сюда.

Как загнанный охотниками волк, снова понесся Мрко по лесу, крепко сжимая в руках винтовку. Было трудно бежать по скользкой от обильной ночной росы земле. На рассвете он очутился у размытого водой оврага и спустился в него. Несколько раз падал, поднимался и опять продолжал путь. Ноги подгибались, в руках он сжимал винтовку, глаза бегали по сторонам. И хотя был он насторожен, как волк, все же не заметил, откуда навстречу ему вышел незнакомый человек в форме железнодорожника с коротким итальянским карабином.

— Стой! — крикнул неизвестный, держа палец на спусковом крючке. — Что ты здесь бродишь? Ты усташа?

Мрко испуганно вздрогнул, понял, что выстрелить не успеет, и опустил винтовку. Без обмоток и зловещего «U»^[30] на шайкаче, он больше походил на партизана, чем на усташу.

— Говори, кто ты? Партизан?

— А что ты со мной сделаешь, если не партизан, — притворяясь оскорбленным, вопросом на вопрос ответил он неизвестному.

Железнодорожник, прищурив один глаз, оглядел его с головы до ног.

— Не сказал бы я, что ты усташа, но и на партизана не очень похож, — не снимая пальца со спускового крючка, заключил железнодорожник. — Усташи не бродят в одиночку по лесу, да еще в таком виде, а партизаны носят звезду.

Мрко не спеша снял шайкачу, поглядел на нее и пожал плечами, словно говоря: и вправду, где это я ее потерял.

— Не люблю, когда мне дуло в глаза смотрит, — глядя на железнодорожника, заметил Мрко, — убери карабин. Обидно погибнуть от своих. — Он забросил свою винтовку за плечо, ощупал карманы, вытащил сигарету и закурил. — Ты куришь, товарищ?

— Нет, не курю, — ответил неизвестный и в последний раз спросил его: — Да кто ты?

— А ты и сам не видишь? Кто теперь по лесам бродит.

Железнодорожник поколебался, но винтовку опустил.

— Я тоже так подумал, но должен же человек быть осторожным. — Он помолчал и спросил: — А далеко ваш отряд?

— А тебе это знать необязательно, — отрезал Мрко.

— У меня есть дело к вашему командиру. Срочное сообщение.

— Оставь ты свое срочное сообщение. — Теперь Мрко понял, что это не настоящий партизан, он только ищет отряд, — У всех шпионов всегда находятся дела к командиру, придут, все высмотрят и опять исчезнут, как тень.

— Иди ты к черту со своим шпионажем. — И, убедившись, что Мрко не собирается его никуда вести, объяснил: — Ты ведь слышал взрыв? Это я сделал. Я был начальником станции. Вчера эти проклятые усташи арестовали мою жену — заметили, что она связана с партизанами. А я решил отомстить. И мне сразу повезло. К вечеру пришел поезд с пехотой. Я его задержал. Знаю, следом идет товарный с танками. Я дал ему семафор, а стрелку не перевел. Слышал взрыв? Там не меньше сотни убитых, пусть разбираются. Бросились небось искать меня, да только ищи ветра в поле. Теперь они облаву устроят. Надо предупредить вашего командира.

Мрко заметно повеселел, кивнул головой железнодорожнику и свернул в сторону, в лес.

«Это счастье мне сам господь бог и мадонна послали… За это в отряде меня будут считать лучшим человеком».

— Командир недалеко, — объяснил Мрко, когда они вышли на узкую тропинку, и пропустил железнодорожника вперед. — Да, нам сейчас и не время ввязываться в бой…

«Партизаны скорей поверят в рабочую одежду, чем в рассказ о подвиге… Если выстрелить, все будет в крови, да и выстрел могут услышать». Он вскинул винтовку на плечо, держа ее за ствол, как обычно носят винтовки партизаны, которым еще не удалось достать ремень.

Они бежали быстро, продирались сквозь низко опущенные ветки, перепрыгивали ручейки, далеко обходили опушки. У родника железнодорожник опустился на колени, чтобы напиться, наклонился к воде, отхлебнул первый глоток студеной воды и почувствовал удар в затылок. Он даже не вскрикнул.

В одно мгновение Мрко вытряхнул его из одежды, надел на него свой мундир и сбросил в воду. Ему было жаль, что здесь нет четников. Вот бы хорошо получилось. Ну, да ладно, партизаны тоже любят людей, которые взрывают немецкие поезда.

…А теперь, как назло, эта встреча с Ненезой. «Черт побери! Кто победит — еще не ясно… Немцы готовят тайное оружие против России… Самое главное — сберечь голову… а Ненеза за свою шкуру и родную мать продать готов…» За леском показались первые домишки деревни. Надо что-то делать. Но что? Времени для размышления остается все меньше, каждый шаг приближает дело к развязке. И вдруг у него словно с глаз пелена спала. Мрконич приказал пленным свернуть с тропинки.

— Я знал, что ты, Мрко, наш… — Ненеза не успел договорить. Раздался выстрел, его резко укололо. Какое-то незнакомое тепло разлилось в груди. Он хотел крикнуть, но силы изменили ему раньше, чем голос. Раздалось еще два выстрела таких же коротких и неожиданных, как и первый, и вслед за Ненезой свалились два других пленных, корчась в последних судорогах.

— Черт бы их побрал, псы этакие, — ругался Мрконич, вернувшись в роту. — Если бы я немного зазевался, отняли бы у меня винтовку. И пели бы вы сейчас надо мной… «упокой господи».

Ристич словно хлестнул его недоверчивым взглядом.

— Как? Они были связаны.

— Какого там черта, связаны. Этот пес немец как-то развязался — и на меня. Схватился за винтовку, а усташи в лес побежали.

— Ну, ты им сплел веночек? — спросил Космаец и, получив ответ, прибавил: — Правильно сделал. Я тоже думаю, что не время с пленными возиться… Эх, жаль, не сняли мы с них сапоги. Обули бы своих.

— Беда мне с вами, — комиссар сердито взглянул на Космайца. — Я удивляюсь, как вы не понимаете, раз солдат попал в плен, он больше не враг. И никто не имеет права лишать его жизни.

— Немцы и усташи даже мертвые — враги нам.

— Пока я здесь комиссар, — вспыхнул Ристич, — ни одного пленного не разрешаю расстреливать. Я буду наказывать самым строгим образом…

— Смотри, ей-богу, откуда ты взялся такой жалостливый, — улыбаясь спросил Космаец. — Словно ты всю войну на печке спал и не видел, что они творят.

— Это неважно, воевал я или на печке спал, а мой приказ тебя тоже касается… Все мы воевали, все мы…

— Воевали с бабами в тылу, — разозлился Космаец и налившимися кровью глазами взглянул на комиссара. — Да что ты говоришь, товарищ, пусть немцы и усташи убивают наших матерей и детей, пусть жгут наши дома, а мы будем брать их в плен и на курорт посылать. Да ты издавай хоть тысячу приказов, а у меня есть свой приказ, и мои бойцы должны его выполнять. — Он тяжело вздохнул и прибавил: — Вот если бы они у тебя кого-нибудь убили, посмотрел бы я тогда на твою гуманность.

Ристич бросил на него тоскливый взгляд.

— А знаешь ты, парень, что у меня усташи зарезали жену и сына? — помолчав, сказал комиссар, и его густые ресницы опустились. — Это не месть — расстреливать связанных пленных. Мстить надо в бою.

— Я… я… извини, что я тебя обидел, — прошептал Космаец.

Наступило гнетущее молчание.

Комиссар молча глотал дым папиросы. Неподалеку курили бойцы, щелкали трофейными зажигалками, весело смеялись и вспоминали о событиях дня. Воздух, нагретый солнцем, пропитанный запахом порохового дыма и хвои, никак не мог остыть, хотя солнце уже склонялось к закату и на землю падали пестрые тени.

Опустив голову, тяжело задумавшись, сидел Космаец перед комиссаром, не зная куда девать глаза. Ему было неприятно, что так получилось.

Взглянул в сторону и заметил толстое поваленное дерево с короткими корнями. Рядом с ним лежал мертвый боец, заложив руки под голову так, словно прилег отдохнуть. Только в углу его губ запеклась капля крови. На груди лежала разбитая винтовка.

Вдоль всего гребня, где стояли в обороне партизаны, виднелись воронки от мин, иссеченные пулями и осколками деревья, пустые обоймы. Под ногами звенели еще теплые гильзы. Здесь все уже стихло, только где-то в горах еще раздавались взрывы.

— Здорово им сегодня досталось, — заговорил Божич, встретясь с комиссаром. Он довольным взглядом окинул пригорки, где кучами лежали трупы в серых мундирах. — Они не рассчитывали на такое угощение… В первой роте взяли сорок усташей и семь немцев… Рота, знаешь, зашла в тыл и неожиданно атаковала.

— Взвод Космайца тоже взял троих, да Мрконич их расстрелял.

— Не велика беда.

— Ты тоже на это смотришь, как Космаец.

— Да Космаец родного брата расстрелял бы, если бы тот ему попался. У него брат в четниках.

— У Космайца?

— Не у меня, конечно. Да, Влайо, на то и гражданская война, народная революция, когда брат встает против брата и отец против сына.

XII

Ночь началась спокойно. Так же как и вчера, мерцали звезды. Потом вышла луна, словно она задержалась где-то по дороге. И все было как обычно, только на семь бойцов меньше в батальоне и на семь холмиков больше на старом заброшенном кладбище. Когда запела труба, бойцы проснулись. Лагерь преобразился, превратился во потревоженный муравейник. Звенело оружие, ночь разрывали короткие команды.

Живая цепь вытягивалась и постепенно исчезала на кривых тропинках, терялась вдали, оставляя за собой тишину и запах погашенных костров. Люди шли молча, пряча в ладонях огоньки сигарет. Все знали, что это последний переход к Дрине, а там Сербия, встреча с русскими, свобода…

Извилистая тропа стала спускаться с горы, и перед бойцами открылся ступенчатый косогор. Ноги сами шагали вперед. Погасли Плеяды. Поднялась утренняя звезда. Небо зарумянилось, потом стало желто-красным, а горы оделись в нежную голубизну.

Чем ближе была Дрина, тем становилось легче — усталость не усталость и война не война. Только если бы по дороге не попадались разрушенные хутора и спаленные дома. Иногда из-за горы выглядывали домишки, спрятавшиеся в садах. Где-то из труб шел дым, слышалось пение петухов и лай пастушьих собак. И все про себя удивлялись, каким чудом спаслись эти села.

— Они, наверное, четников поддерживали, — глядя издали на нетронутые крыши домов, слушая пение петухов и блеяние ягнят, предполагали партизаны. — Вот бы нам туда ворваться…

Еще больше утвердились они в своих предположениях, когда из леса зачастил пулемет. Его беспорядочный шум рассыпался по долине и вернулся назад эхом, холодным и бессильным. Над головами бойцов засвистели пули. Но колонна не разорвалась, не рассыпалась, даже не остановилась. Люди, отупевшие от всего пережитого, двигались дальше, постепенно скрываясь за поворотами.

Шли весь день почти без отдыха. Только к вечеру голова колонны остановилась у околицы села, оно было не тронуто немцами. Бойцы с ходу повалились на землю. Катица давно не помнила такой усталости. Она едва успела присесть, как веки ее сомкнулись и голова склонилась к коленям.

Сколько она спала — не помнила, очнулась лишь тогда, когда чья-то рука легла на ее плечо.

— Катица, вставай, — позвал ее Стева, политрук взвода и секретарь партячейки. — Мы решили перед Дриной провести собрание.

— Иду, иду, — Катица кулаками протерла глаза. — Я сказала, иду. Что ты стоишь у меня над душой.

— Катица, поищи, пожалуйста, Космайца, пусть и он приходит. Мы будем там, внизу, в саду. — Стева показал тропинку, сбегавшую с холма. — Иди по этой тропинке и сразу нас увидишь.

Пока усталые бойцы отдыхали у дороги, коммунисты роты сходились на свое партийное собрание.

Они расположились в одичавшем саду — сидели на земле, на камнях, курили трофейные сигареты. Комиссар оглядывал их, словно взглядом хотел проникнуть каждому в душу.

— Внимание, — сказал Стева, — начинаем собрание. Я думаю, сначала мы выслушаем товарища комиссара, а потом будут остальные вопросы…

Комиссар Ристич несколько раз торопливо затянулся и сунул недокуренную сигарету Божичу.

— Товарищи, вам известна наша задача, но я хочу еще раз предупредить вас. Центральный Комитет партии и Верховный штаб доверили нам расчистить дорогу для наших передовых частей и обеспечить форсирование Дрины. Вы хорошо знаете, что нас ждут на том берегу. И мы, коммунисты, должны быть в первых рядах атакующих, должны показывать пример бойцам… Сегодня наступил переломный момент. Наши бригады стучат в ворота Сербии, а на востоке русские вступают в нашу страну.

По лицам легким ветерком пробежали улыбки.

— Продвижение Красной Армии сделало возможным продвижение наших частей. Вы все знаете, что до сих пор мы в большинстве случаев вели оборонительные бои, а немцы наступали, теперь пришла наша очередь, и мы переходим в контрнаступление. Отступления больше не будет. Партизанская война переходит в фронтальную. После форсирования Дрины мы открываем наш первый фронт. На Дрине сильные укрепления, это передовой плацдарм. Поэтому мы, коммунисты, должны быть в полной боевой готовности… И вот еще что запомните. Четники три года убеждали народ Сербии, что все, кто переходит Дрину, это хорватские коля́ши^[31], которые убивают даже детей в колыбелях. Своих, местных, партизан сербы любят, помогают им, считают родными. Но когда придут чужие, неизвестные люди, они прежде всего будут смотреть, как мы к ним относимся. И если хоть один боец совершит ошибку, будут говорить, что так делают все пришельцы…

— Говорит как читает, — шепнул Космаец на ухо Катице.

— И ты так будешь говорить, если тебя назначат комиссаром.

Космаец улыбнулся:

— Брось ты, не гожусь я для этого.

Когда комиссар сел, Стева предложил перейти ко второму вопросу — приему в партию товарища Космайца, командира первого взвода.

— Это стыд и позор для нас, что один из самых опытных бойцов нашей роты до сих пор не в партии, — начал говорить Стева. — Космаец неплохой парень. Я знаю его с первых дней борьбы, да и вы знаете. Важно еще и то, что он из крестьян. В первые дни восстания он сумел переломить свою крестьянскую философию, бросил плуг и мотыгу и взял винтовку. А еще важнее то, что он пошел не к четникам или льо́тичевцам^[32], а к партизанам.

— Стева, да он не чистый крестьянин, — поправил Божич.

— Родился он в деревне, а если и скитался по городам, то это, я считаю, не занимает особенно важного места в его биографии, — возразил Стева.

— Как раз эти скитания по чужим людям и сформировала его партийное сознание, его взгляды, которые привели Космайца к партизанам, — высказал свое мнение Штефек.

— Никто меня не приводил к партизанам, я сам пришел, — поняв только вывод Штефека, выпалил Космаец.

— И я так думаю, — согласился Стева и продолжал: — В этом-то весь стыд, что ты сам пришел к партизанам, а три года не можешь перейти из СКОЮ в партию. И сам во всем виноват, столько ошибок наделал. У тебя их полный мешок. — Стева вытер пот со лба и крикнул: — А ошибки ты совершаешь потому, что, наверное, не читаешь политическую литературу…

— Я читаю, — сказал Космаец.

— Я этого не видел… А раз не читаешь, обязательно совершишь ошибки. Сейчас не время вспоминать обо всем, но кое-что я тебе скажу… Ну, вот хотя бы вчера. Вывел взвод на занятия, а через полчаса все уснули…

— А ты где был? — спросил Божич. — Ты ведь тоже отвечаешь за взвод.

— Я отвечаю за политическую линию, — огрызнулся Стева и зачастил, как из пулемета, боясь, что его опять кто-нибудь перервет: — Ну, хорошо, насчет занятий мы оба виноваты, но вот в бою… Точнее, после боя. Взвод взял в плен троих фашистов, Мрконич их расстрелял. Ладно, но ведь человек поступил неправильно, хотя он, может быть, и вынужден был так сделать, говорит, пытались бежать. А наш Космаец перед всем взводом объявляет Мрконичу благодарность…

— Стева, давай что-нибудь посерьезнее, — крикнул кто-то из коммунистов.

— А это разве неважно? Хорошо, сейчас скажу о самом важном… Все вы знаете, что мы несколько раз хотели принять Космайца в партию. И каждый раз он что-нибудь натворит. Один раз приказами ему принять взвод — он отказался. Мы тогда его не приняли. Другой раз оставили его прикрывать отступление.

— Это все уже старое, — сказала Катица.

— Погодите, не мешайте мне, я не все еще сказал.

— Скажи, Стева, если знаешь, что я делал в материнской утробе, — не выдержал Космаец.

— Чувствуется, что человек реагирует на критику.

— На твою — ни капли.

— Космаец, ты не умеешь вести себя на партийном собрании, — сделал замечание Штефек.

Космаец покраснел. На лбу заблестели капли пота, крупные и прозрачные, как роса.

— Тоже еще нашелся начальник, указывает мне, — он повернулся к Штефеку, — будешь надо мной командиром, тогда…

— Ты, товарищ Космаец, должен отучиться от своей дурной привычки, — сказал комиссар, который все время молчал, — и запомни, на партийном собрании все равны, у коммунистов нет ни чинов, ни должностей, ни командиров, ни комиссаров, коммунисты все равны и равноправны и имеют право критиковать каждого, кто заслуживает критики. Это в своем взводе ты командир, а здесь ты боец, просто боец.

Космаец опустил голову. Он не знал, что ответить.

— Больше никто ничего не хочет сказать? — спросил Стева. — Я предлагаю голосовать.

— Подожди, — услышали они голос Катицы, — я хочу сказать.

— Только если что-нибудь важное. У нас нет времени.

— Я думаю, что важное… Я считаю, как и все товарищи, что Космаец давно должен быть в партии.

— А разве это так важно, что ты считаешь? — уколол ее Стева.

— Да. — Катица повернулась к политруку и смерила его взглядом. — Я тебя, товарищ Стева, слушала, а теперь ты меня послушай. Я, как и все товарищи, считаю, что Космаец давно должен быть в партии, — повторила девушка и продолжала: — Стева его критиковал или пытался критиковать, но ни слова не сказал о том, что надо. Мы скоро встретимся с русскими, близится конец войны, а у Космайца во взводе три неграмотных бойца. Кто за это отвечает? Взводный. А у взводного есть заместитель — политрук, который этим-то и должен заниматься… Были времена потруднее, но и тогда с неграмотными бойцами проводились занятия. А наш любимый товарищ взводный…

— Если ты его любишь, не думай, что и все тоже, — ревниво сказал голос из темноты.

— Не язви, пожалуйста, я тоже умею язвить. — Катица немного покраснела, но продолжала: — А я и не скрываю, что люблю его, потому и скажу ему здесь в присутствии всех коммунистов, что он мало, а вернее, совсем не требует от политрука, чтобы тот выполнял все свои обязанности. За целый месяц ни одного занятия с неграмотными.

— Это не очень хорошо, — согласился комиссар.

— Жаль, что у нас в партизанах нет колледжа для неграмотных, — вспыхнул политрук. — После войны будут учиться, а сейчас война — и надо воевать.

— После войны, посмотрите, какой умник! После войны тоже не будет возможности.

— Я поддерживаю товарища Катицу, — заметил комиссар. — Позор будет, когда после войны наши товарищи получат должности на гражданской работе и не смогут прочесть самую простую бумагу. Что это за руководители? — спросит народ. И мы должны думать об этом сейчас.

— А что касается Космайца, я, — продолжала Катица, когда замолчал комиссар, и почувствовала, как взводный ткнул ее в бок, — я считаю, что его надо принять в партию. — И, сев на место, шепнула Космайцу: — Ты думал, я не умею критиковать?

Стева поставил вопрос на голосование и первый поднял руку. Космаец смотрел на поднятые руки и чувствовал, как его охватывает радость. Но когда ему дали возможность сказать несколько слов, язык у него отнялся.

— Что я могу сказать… Я счастлив, что стал членом партии. Что еще… Ненавижу немцев и ненавижу четников, хотя мой брат с ними. Я их так же ненавижу, как и все. И буду их бить, как бил.

— Нужно драться еще лучше.

— Если нужно, могу и лучше.

— Ты теперь коммунист и несешь бо́льшую ответственность. И тебе будет тяжелее, чем раньше.

— И это я знаю, только еще не чувствую, чтобы мне стало тяжелее, — пошутил Космаец.

Коммунисты засмеялись, начали переговариваться и скоро разошлись, потому что вечернюю тишину разорвали звуки команды:

— Вперед!

Шум и суета разбудили деревенских собак. Где-то засветились фонари. Колонна медленно двигалась вперед, распадалась на части и растекалась по широким дворам и домам. Лай собак становился все громче, перекидываясь из одного конца села в другой. Космаец шел наугад в темноте, прислушиваясь к шагам бойцов, и вздрогнул от неожиданности, когда легли на плечи чьи-то руки.

— Раде, ты счастлив? — узнал он дорогой голос Катицы, почувствовав на своей щеке поцелуй. — Сейчас будем отдыхать. Хочешь, я приду спать с тобой.

— Если тебе так хочется, — вызывающе ответил он.

— Ты чем-то обижен?

— Да… Чуть было меня не утопила, еще удивляешься, что я обижен. Это просто смешно.

Катица еще крепче прижалась к его плечу.

— Разве ты не понял, я ведь критиковала Стеву, а тебя только так, для порядка, как говорится.

— Ничего себе порядок…

Колонна остановилась перед высокими деревянными воротами, за которыми ничего не было видно, только слышался бешеный лай разъяренных псов. Несмотря на старания партизан, ворота не поддавались. Космаец перекинул автомат на плечо, подпрыгнул, схватился за край доски, подтянулся на руках, вскарабкался на забор и спрыгнул во двор, держа пистолет наготове, чтобы обороняться от собак.

Первая их атака была отбита, но, прежде чем он успел поднять щеколду ворот, псы снова ринулись на него. Космаец вложил патрон и взвел курок, но в этот момент услышал охрипший старческий голос:

— Джане, Арап, назад!

Псы поджали хвосты и послушно скрылись. От большого темного дома отделилась черная фигура и направилась к воротам.

— Кто здесь?.. Как это ты сюда забрался, собаки порвать могут!

Космаец увидел в руках крестьянина двустволку и нахмурился.

— Заперся как в монастыре, — сердито сказал он, — боишься, видно, что золото твое украдут.

— Какое там золото. — Старик суетливо повесил винтовку на шею и открыл ворота, узнав партизан, поспешно заговорил: — Подождите, я собак привяжу и фонарь зажгу.

Хозяин надолго исчез куда-то, потом вернулся с фонарем без стекла. Желтый язычок пламени трепетал в воздухе, выхватывая из темноты лица бойцов.

— Куда я вас, такую ораву, дену, — засуетился хозяин, когда тесный двор заполнился солдатами.

— Вот у тебя какой дом, на целый полк хватит, — сказал ему комиссар.

— Большой-то большой, да ведь там семья, дети, три снохи, пятнадцать внуков, все, как говорится, мал мала меньше.

— Молодец старик, не зря жизнь прожил, — улыбнулся Божич. — Ну, раз так, мы тебе мешать не будем, нам и сеновала хватит.

Бойцы быстро рассыпались по двору, со всех сторон тащили охапки соломы, сена, вязанки душистых веток, приготовленных на корм скоту.

Шум быстро стихал. Люди устраивались на ночлег. Только Ратко, которого посылали часовым, долго не мог найти шайкачу, засыпанную соломой, а когда нашел шапку, испуганно ощупал свои бока: оказалось, что патронташи пусты. Тут он окончательно растерялся.

— Когда-нибудь ты и голову потеряешь, — выругал его Космаец, он должен был разводить часовых. — Собирайся быстрее, или я пошлю тебя к черту некрещеному.

— Вот, вот они, товарищ взводный, нашел патроны, — взволнованно-радостно закричал Ратко, — только погоди немножко, башмаки у меня не держатся, шнурки затяну.

Оживление спадало. Космаец вышел на холм за домом, указал часовым их места на узкой тропинке, приказал разводящему менять часовых каждые полчаса и потихоньку двинулся назад. Вокруг царила тишина, сонная тишина, только вдали стонали голодные горные пропасти, вздыхал лес, остывая от летней жары.

— Раде, я приготовила тебе постель, — встретила его Катица. — Все наши спят во дворе. Вот и для нас соломы принесли.

Катица была без куртки, в тонкой расстегнутой мужской сорочке с короткими рукавами. Она сидела на плащ-палатке, брошенной поверх соломы. Рядом лежал автомат и ремень с гранатами. Из-за скалистых гор вышла луна, блестящая, как начищенный медный котел, вырвала из мрака контуры гор и силуэты строений. Все вспыхнуло лиловатым светом. Космаец прилег и опустил голову на вытянутую руку Катицы. Он молча прислушивался к ее дыханию, видел блестящие глаза, густые тонкие брови.

— Видишь, Раде, какое небо? — провожая взглядом падающую звезду, задумчиво спросила Катица. — Оно всюду одно, всюду звезды и луна, всюду живут под ними люди, где-то мир, а мы воюем. Кто-то может спать в теплой и мягкой постели. А наша молодость проходит в страхе. — В глазах ее блеснули слезы, как капли росы в утренней траве. — Какие мы несчастливые, какая трудная у нас любовь. Я не могу открыто поцеловать тебя, потому что завтра об этом может узнать комиссар.

— Ну и что нам до этого, пусть узнает, — Космаец обнял ее, привлек к себе, взял голову в свои ладони и поцеловал в губы. — Наша молодость гибнет под песни пуль и плач шрапнели, но скоро родится новая молодость, новая жизнь. И тогда мы станем самыми счастливыми людьми в целом свете.

Катица прижалась к его плечу и заснула.

XIII

— Когда кончится война, я прежде всего хорошенько высплюсь. Буду спать два, нет, три дня, целую неделю. Отосплюсь за все эти тяжкие ночи, — Космаец глубоко вздохнул и, не открывая глаз, спросил: — Сколько мы спали?

— Полтора часа… Вставай, Раде, вся рота на ногах. Раздают патроны.

В селе ржали кони, стучали колеса телег, со всех сторон доносились крики ездовых. В свете месяца у дороги виднелись черные силуэты бойцов, слышался топот тяжелых башмаков, бряцание оружия, тихий говор. Иногда короткие желтые лучи фонариков разрывали темноту, и снова горизонт затягивался сероватым лунным светом. В роте никто уже не спал. Чувствовалось, что в село входит новая колонна, она бурлит, как река, здесь есть и подводы, и верховые, идет большой обоз с горными пушками на седлах. С каждой минутой шум становился сильнее. Село всколыхнулось. Крестьяне тоже не спали. В домах зажгли лампы, из труб потянул дым, казалось, все проснулись и собираются двинуться на Дрину.

Село гудело, как растревоженный осиный рой. По дороге на лошадях мчались курьеры. У бревенчатого дома комиссар и командир тихо шепчутся о чем-то. Связной вызывает их в штаб батальона. Всё напряжено, все спешат, как перед отчаянной битвой. Бойцы уже привыкли, по беготне связных они чувствуют, каково положение, спешат разобрать боепитание, набивают обоймы, магазины, чистят винтовки, скорей, скорей, скорей!

А у сеновала Штефек препирается с политруком.

— Пятьсот штук? Да это мне всего на один час, — слышится сердитый голос Штефека. — Мы небось не на свадьбу собрались, а на Дрину… Давай еще коробку.

— Отстань, где я еще возьму. Каждый пулеметчик получил по пятьсот штук, и ни одного патрона больше.

— Каждому по пятьсот, а мне побольше дай, — теперь Влада говорит просительным тоном.

— А ты чем лучше других? — После короткого размышления Стева бросает ему еще сотню патронов и ворчит: — Не люблю, когда люди плачут…

— Столько боеприпасов у нас никогда не было, — замечает Милович, который сидит, поджав по-турецки ноги, и торопливо набивает ленты. — Бедная моя спинушка, вот достанется тебе.

К политруку подходят бойцы и отходят, неся в руках шайкачи, полные патронов, а карманы у них оттопыриваются — так они набиты гранатами.

— Есть у тебя патроны для автомата, Стева? — спросила Катица, когда политрук наконец освободился.

— Для тебя — сколько угодно, — политрук подвинул ей ящик, — где у тебя магазин, давай я заряжу.

— Да нет, не надо, я сама могу, — ответила девушка, жадно рассовывая патроны по карманам. — Где это ты столько раздобыл?

— Дед Иван приготовил для нас подарок, — рассмеялся Стева. — С бригадой пришло шесть подвод и восемь вьючных мулов.

— Повезло нам, коли у нас есть такой богатый дед, — ответила Катица, раздумывая, куда бы еще сунуть патроны.

Стева аккуратно собрал патроны, рассыпанные бойцами.

— Насытились, черти, — политрук покачал головой, — посмотрю я на них, когда на Дрине каша заварится. Эй вы, босяки, кому еще патронов?

Ему никто не ответил. Бойцы вяло слонялись по двору: одни сидели, другие лежали, жевали хлеб, раздобытый у проснувшихся крестьян, многие дремали в ожидании марша. Из открытых дверей избы доносился густой запах вареного картофеля и жареного лука. Хозяин приглашал в дом по нескольку бойцов, ставил перед каждым глубокую миску картошки с каймаком; на столе стояла бутыль ракии, и все по очереди пили из толстого деревянного стакана. Это продолжалось до тех пор, пока не поели все бойцы.

— Неплохой у нас хозяин, — проговорил Стева, глядя на открытые двери дома, встретившись с Космайцем у колодца. — У него два сына в четниках, один в партизанах. Дочь его погибла на Сутеске. Крестьяне говорят, что, когда началась война, он собрал вече, домашнее вече, и распределил, куда кому идти. Рассудил так, что при любой власти надо иметь своих.

— Когда ты успел все разузнать? — спросил Космаец. — Может, тебе это все во сне приснилось?

— Моя обязанность — все знать. А еще мне кажется, что он богатый хозяин.

— А мне кажется, что ты хлебнул ракии, — съязвил взводный. — Небось и закуска нашлась?

— Не люблю, когда ко мне в сумку заглядывают.

— А мне достаточно заглянуть тебе в глаза. Не обязательно в сумку.

— Черт тебя побери, все ты видишь, — Стева засмеялся. — Зовет меня этот хозяин в дом, а я ему говорю: «Некогда, вы мне приготовьте что-нибудь для командира, а сюда плесните для меня», — и протягиваю ему фляжку. Вот и выходит, ракия моя, а остальное тебе… Погляди, хлеб, сыр. Не знаю, чего еще насовали эти бабы в сумку. Уверяю тебя, здесь партизаны были не частые гости.

— Почему ты делаешь такой вывод? — спросил взводный, беря сумку.

— Не все съели.

Стева позвал Здравкицу и Катицу. Он всегда заботился о девушках, зная, что они никогда не войдут в чужой незнакомый дом и ни за что не попросят поесть, как делал он сам, когда был голоден.

— Хороша у вас нянька, — шутил он с девушками, — со мной не пропадете. — Стева отвинтил крышку фляжки и заглянул одним глазом в горлышко.

— Девушки не пьют, а Космаец боится, как бы его комиссар не увидел, а то из его шкуры опанков нашьют.

— Я и не знал, что ты такой скупердяй, — пошутил взводный.

— Какой там скупердяй, это я, знаешь, так, начни угощать — вся рота соберется… Из-за этойфляжки все ко мне подлизываются. Да ведь всех напоить и бочонка не хватит, а для тебя мне разве жалко? — Стева поболтал фляжку и протянул Космайцу. — Оставь только немножко причаститься после Дрины.

— Хороша, брат, настоящая наша сливовица, — вздохнул Космаец, сделав несколько глотков. — Давно я такой ракии не пил. Нет, подождите, вот перейдем мы в Сербию…

— Командир роты идет, спрячьте фляжку! Он ругается, когда пьют, — Здравкица торопливо схватила Стеву за руку и почувствовала, как по телу у нее пробежали искорки. Лицо вспыхнуло, хорошо еще, что никто не обратил на это внимания, а то она не знала бы, куда глаза деть от стыда.

— Иво не монах. Он свой парень, — ответил Стева.

Вместе с Божичем подошел паренек лет пятнадцати-шестнадцати, худой, босой, в длинной домотканой рубахе с заплатами на плечах и штанах, у которых одна штанина была оторвана до колена.

Месяц уже склонялся к закату, и его холодные лучи освещали длинное, худое, истощенное лицо парнишки, голова едва держалась на тонкой шее. Он вздрагивал от холода и не моргая разглядывал партизан с детским любопытством, словно видел их первый раз в жизни, проницательным взглядом ощупывал оружие, его интересовали перекрещенные на груди пулеметные ленты, пояса с гранатами. Все для него было ново и необычно: французский пулемет с двумя магазинами, немецкий с длинной, как змея, лентой и русский словно со сковородкой посередине. А у мордастого голландского пулемета в центре какая-то глубокая кастрюля, из которой выглядывают толстые желтые патроны, похожие на пальцы рук. Вид солдат, вооруженных таким разнообразным оружием, покорил мальчишеское воображение. Он стоял как зачарованный, глядя на людей с автоматами на груди и с карабинами через плечо. Рыжие вьющиеся волосы падали ему на лоб, на глаза, словно хотели что-то скрыть от его взгляда.

— Космаец, принимай пополнение. — Божич заметил Стевину фляжку с ракией и покачал головой: — Только смотрите, молодого орла не научите.

— Эге! Где это ты нашел его, такого? Мало нам мороки с Ратко?.. Не дорос он еще до партизана.

— Вспомни лучше, ты был больше, когда пришел в отряд?

Космаец улыбнулся:

— Конечно, я был старше.

— Может, тебя тятька отстегал, вот ты и собираешься отомстить ему? — смеясь спросил мальчишку Стева. — Если так, отправляйся лучше домой. Мы уходим отсюда.

— Я знаю. Вы идете навстречу русским… А у меня тятьки нет. Его немцы угнали. Я хочу им отомстить, — косо глядя на политрука, хмуро ответил паренек.

— Ну, коли так, — Космаец пожал плечами, — что поделаешь, нужно отомстить швабам.

— Товарищ командир, запиши парнишку в наше отделение, кажется, он не размазня, — попросил Штефек, — знаешь, у Миловича уже пузыри на плечах от лямок. Да и все мое отделение — три человека.

— Хорошо, — согласился Божич, — только найдите человеку одежду. Стыдно с таким оборванцем в деревне показываться. И научите его обращаться с оружием.

— Сейчас мы оденем его, как маленького бога, — Штефек вскочил и пошел от одного бойца к другому. — Прошу вас, что у кого есть, кальсоны, рубаха, куртка, порты… Не понимаешь, что значит порты? А что такое штаны, знаешь? Есть запасные? А ты, Звонара, лучше сам раньше оденься, как подобает партизану… Ах, они малы для тебя? Ой, врешь, ты хотел выменять их в деревне на сало…

Паренька-новичка окружили со всех сторон. Рассматривали его с любопытством, предлагали запасную одежду. Одели парня. Но ему так и пришлось остаться босым. Лишней обуви ни у кого не оказалось. В короткой английской куртке и в широких немецких брюках, затянутый ремнем, он стал немного похож на партизана. Здравкица подарила ему шайкачу со звездой, на которой желтым шелком были вышиты серп и молот.

— Ну, ты из него сразу сделала пролетера, — улыбнулся Милович, — а я ходил без серпа и молота три месяца.

Паренек смущенно улыбался. Он все время подтягивал ремень, на который ему кто-то подвесил длинный, как меч, немецкий тесак в черных деревянных ножнах.

— Эх ты, бедолага, сидел бы дома да помогал старухам мотать пряжу, — иронически проговорил Звонара, глядя на мальчишку опечаленным взглядом, — а здесь не сносить тебе головы. Свернут тебе немцы шею, как птице, в первом же бою.

— Замолчи, старая ворона, не каркай, — прикрикнул на него Штефек, взял паренька за рукав и отвел в сторону. — Держись поближе ко мне… Стой, мы даже и не познакомились, как положено порядочным людям. Как тебя зовут?

— Меня?.. Младе́н… Младе́н Осто́йич.

— Младен? Красивое имя, всегда ты должен быть молодым. А меня Влада зовут. И вот что еще запомни, если когда-нибудь потеряешься, знаешь, все на войне бывает, ты прямо ищи взвод Космайца, его вся бригада знает. Понял? Хорошо, теперь скажи мне…

В этот момент политрук позвал пулеметчика. Пока ожидали команды к маршу, по ротам разносили и раздавали бойцам сухари, галеты и консервы — по банке на двоих, по нескольку кусков сахару, а курящим — по пять сигарет. Потянуло теплым табачным дымом. В темноте, как летние светлячки, заблистали искорки… Курили беззаботно, а кое-кто так и задремал с сигаретой, привалившись к забору..

— Ложись, Младе́н, поспи, — предложил Штефек Остойичу.

— А ты, дядя Влада?

— Я привык спать помалу, — Штефек начал зевать, — сплю, когда есть возможность. Скоро мы двинемся вперед. Роздали нам пайки, надо ждать, что на Дрине будет серьезное дело… Только бы пулемет выдержал, а я-то уж выдержу. А ты поспи, поспи, тебе еще расти надо.

— Я и так уже вырос, — сердито ответил Младен, — только вот винтовку мне не дали… Правду говорят, что в бою только в первый раз страшно?

— Бывает и страшно, пока не привыкнешь. Только ты держись ко мне поближе и не бойся… Ты никогда не был в СКОЮ? — спросил Влада.

— Н-нет. Я, я нигде не был, — Остойич испуганно взглянул на пулеметчика. — Я ненавижу фашистов… Дяденька, я взаправду нигде не был… Один раз меня позвали в школу, староста хотел послать меня в молодежную роту. А Чо́са Янич меня прогнал, сказал, что не будет стоять со мной рядом, потому что мой отец был коммунист. Когда узнали, что партизаны наступают, вся молодежная рота подалась в Сербию с четниками. — Мальчик немного помолчал и спросил: — Дядя Влада, а эти, про которых ты меня спрашивал, как их зовут…

— Скоевцы?

— Ну да, скоевцы.

— Это — союз нашей коммунистической молодежи. Там лучшие бойцы. Они ничего не боятся.

— Ух, а я и не знал. А я могу быть скоевцем?

— Каждый может. Только надо хорошо воевать.

— Знаешь, дядя, я не боюсь фашистов, ничуть не боюсь. Когда они приходили к нам в деревню, я и Во́я Пе́рин, ты его не знаешь, мы закопали на дороге гвозди, чтобы они проткнули шины на автомашинах, а они, верно, узнали и поехали другой дорогой. А ты много фашистов убил?

— Да, в бою убивал.

— А русских ты видел?

— Нет.

— А я думал, что видел, — разочарованно проговорил Остойич и замолчал.

Молчал и Влада. Он вспомнил свой первый день в партизанах. Он точно так же допытывался у старых бойцов, сколько они убили немцев, спрашивал о русских и говорил, что ненавидит фашистов. Он и в самом деле их ненавидел так, как может ненавидеть человек. Они изуродовали его жизнь, растоптали мечты, погубили самых дорогих людей: мать, отца, невесту. Девушка, как и он, работала путевым сторожем на железной дороге. Сколько раз они встречались в Зелен-До́ле, сидели у полотна, смотрели на мчащиеся поезда и мечтали, что тоже когда-нибудь будут лететь в скором поезде, промчатся по Европе, отправятся в Аргентину или в Австралию, как это делали их родители, заработают там денег и устроят настоящую крестьянскую свадьбу. Иногда они вместе отправлялись в Го́спич, целый день гуляли по базару. Влада покупал мороженое в вафельных рожках, лимонад а другие сладости. Он делал вид, что парень состоятельный, потому что у него всегда позвякивали в кармане монеты по два динара. Он носил шляпу с короткими полями и голубым павлиньим пером. В базарный день курил «Ибар» и обувал ботинки с фигурными гвоздиками, они оставляли на земле затейливые следы. На шее у него висела цепочка для часов, а в кармане вместо часов он носил кривую бритву — радикалку. Вот в таком-то щегольском, с претензией на городской, наряде он ходил по ярмаркам, поглядывал на девушек, немного прищуривая один глаз, как его учил отец, ведь старые люди считали, что так легче понравиться богатым невестам. В последний раз он был на базаре в сорок втором году в Госпиче, в день церковного праздника на параскеву пятницу. Базар разогнали немцы, и он вернулся домой в сумерках. И не сразу узнал свою маленькую деревушку, спрятавшуюся между лесом и железной дорогой. Над железнодорожной станцией поднимались черные лохматые столбы дыма, а село было мертвым и траурным. Ветер пахнул ему в лицо пылью и запахом крови. Кое-где у дороги дымились пепелища сожженных домов. Нигде не видно ни души, только псы поют на улицах.

Влада бежал, как безумный, пока не наткнулся на мертвого. Труп валялся в пыли посреди дороги, без головы и без одной руки, смятый колесами грузовика, а немного дальше, у ограды, лежал убитый ребенок. Штефек дрожал, из глаз катились слезы, ноги подгибались в коленях, он едва доплелся до своего порога. Открытая дверь хлопала на ветру. В окнах выбиты стекла. Перевернута плита. На полу посуда и белье. Среди комнаты отцовская шапка, растоптанная тяжелыми башмаками, недалеко валяется опанак матери. Перед домом застыла овчарка Фердинанд, вся взъерошенная, с оскаленными зубами. Холодная кровь запеклась у глаз, а рядом, словно на летнем припеке, растянулся мертвый кот. И так всюду, по всему селу, везде пусто, разгромлено, все молчит, только ветер с гор доносит трескотню пулемета и зловещий клекот автоматов. Первым человеком, которого увидел Штефек, была старая женщина, повязанная длинным белым полотенцем, в крестьянском гуне^[33], но без юбки. Украшенная разными цветами, старуха хохотала зловещим смехом и железной палкой била в сковородку, словно в бубен.

— Ха-ха-ха… тебя еще не женили? — закричала старуха, увидев Штефека, и ускорила шаг. — Какие они дураки, что не женили тебя… Ха-ха-ха… Знаю, знаю, ты хочешь Гитлера взять в невесты… Да ты Гитлер, я тебя давно знаю…

Старуха метнулась к плетню, вытащила кол и бросилась к Владе. Он не двигался. Даже страха не чувствовал. Стоял истуканом, вытаращив глаза, смотрел на безумную старуху, а из глаз у него катились слезы. Когда старуха подбежала ближе, он узнал в ней соседку Стано́йку. Когда-то у нее было четыре сына. Двое еще до войны отправились в Америку на поиски счастья, и с тех пор о них ничего не было известно, третий погиб в партизанах, и только самый младший, парнишка лет пятнадцати, жил с матерью. Станойка не добежала до Влады нескольких шагов, споткнулась и растянулась на дороге.

— Зачем ты убил мое золотое яблоко? — начала причитать Станойка, как причитают по мертвым на кладбище. — Ой сынок, ой кормилец мой, пусть бог так сделает, чтобы всюду, где прошли швабы, вырос терновник, пусть их жены терновник растят, пусть терновником их глаза зарастут, пусть их матери камни рождают, на пасху пусть их змеи жалят…

Крики и проклятия убитой горем женщины неслись над селом.

Влада не выдержал. Он подошел к старушке, взял ее за руку и хотел поднять.

— Вставай, тетя Станойка, вставай, пойдем домой, — и, глотая слезы, спросил: — Скажи, где мои отец и мать? Что с ними?

Станойка устремила на него налитые кровью глаза.

— Ах-ах-ха… А у тебя разве были отец и мать? У тебя никого нет. Вот ты кто, — она протянула руку туда, где над станцией еще поднимались клубы дыма. — Это ты сделал. Я все знаю. Я все сама видела. Я видела, как ты бежал и стрелял… Ты поджег поезд. Б-у-ум… — Она подняла в воздух руки и закричала: — Стреляй, стреляй, ха-ха-ха.

Штефек вздрогнул. Его обуял страх. Нестерпимо было видеть безумную Станойку, с растрепанными волосами, рассыпавшимися по плечам, невыносим был ее взгляд, полный кровавого ужаса. Штефек еще долго стоял перед домом, не зная, что делать и куда идти. Начало смеркаться. Землю придавила тоска.

В горах раздавались залпы, словно манили к себе, им отвечали вопли Станойки. Холодный ветерок забрался Штефеку под рубаху. Он зашагал по убаюканным одиночеством улицам села. И опять перед ним появилась безумная Станойка. Она бежала с факелом и поджигала соломенные кровли домов. Заколыхались языка огня, горизонт оделся в кровавый багрянец, словно среди ночи всходило солнце.

Дома быстро рушились, все село вспыхнуло, как один большой факел, а Штефек не оглядывался назад, он спешил по петляющей тропинке вверх, в горы, будто хотел убежать из одного огня в другой. Где-то над его головой посвистывали гроздья трассирующих пуль, шипели осколки, а в пропастях рыкали взрывы гранат. И теперь он не знал, было ли все это на самом деле, или он только видел тяжелый короткий сон. Все перепуталось в памяти. Он не мог отделить настоящее от прошлого. Чувствовал, что кто-то трясет его за плечо, но боялся открыть глаза.

— Штефек… Штефек… да буди ты его, парень, колонна выступает…

— Дядя Влада, дяденька, вставай, — позвал его Остойич.

Штефек проснулся, встал, торопливо забросил легкий пулемет за плечо и быстро затерялся в колонне, где вместе с боевыми частями двигался и госпиталь: тяжелораненые на носилках, с забинтованными марлей головами, руками, ногами, согнувшиеся люди на тощих клячах и на маленьких боснийских лошаденках с печальными гноящимися глазами. Вместе с санчастью шел и обоз. На вьюках бренчали пустые закопченные котлы, ящики с патронами, запасные пулеметы, прикрытые пятнистыми плащ-палатками, горные пушки, притороченные к седлам длинные противотанковые ружья и английские «джон були»^[34] без снарядов. Боевые части спешили, вырывались куда-то вперед и продвигались, твердо веря, что это последние усилия и страдания, поднимались на плоскогорье, не зная, что ждет их там, по ту сторону густого соснового леса, который чернел, как ворон в ночи, посеребренной лунным светом.

XIV

— Добровольцы, три шага вперед! — крикнул Божич во весь голос. Он стоял перед ротой, широко расставив ноги. Его воспаленные глаза угадывали в пелене тумана знакомые фигуры: Космаец с автоматом наготове, Штефек с легким пулеметом на груди, Катица, обвешанная гранатами, Звонара, держащий палец на курке карабина. Милович… Строй колебался, из него один за другим выходили бойцы, они бросали настороженные взгляды на противоположный берег Дрины, скрытый утренним туманом.

— Я тоже, я добровольно, — послышался детский голос с левого фланга, и из строя выбежал, прихрамывая, Младен Остойич. В куртке без рукавов, с широким ремнем, на котором болтался тесак, мальчик вызвал смех.

— Ну куда ты пойдешь в таком виде, ты нас осрамишь перед сербскими четниками, — закричал Звонара.

Младен надул тонкие губы, хмуро взглянул на Звонару и молча показал ему язык.

— Ого, какой он у тебя длинный, наверное, и до задницы достать может, — нашелся Звонара.

Партизаны такой народ, дай им только возможность посмеяться — они не станут задумываться, что их ждет через полчаса. Даже комиссар не удержался от смеха.

— Тише вы, чтоб вас черти съели. Ишь, разоржались, небось и на том берегу четникам слышно, — едва удерживаясь от смеха, прикрикнул на бойцов командир роты.

— Как бы не так, услышат, Дрина вон как шумит, — ответил ему Космаец. — Слышишь, как воет, будто голодный зверь.

Все посмотрели на Дрину так внимательно и настороженно, словно раньше не слышали и не замечали ее. Сквозь ветви видны были беспокойные волны, они бешено неслись по камням, пенились и завывали голодными волчьими голосами. Вот она, Дрина, в которой нашли вечное успокоение тысячи сербов и боснийцев, турок и австрийцев, Дрина, о бешенстве которой сложены бесчисленные легенды и сказки.

Бойцы спустились к воде, несколько минут молча смотрели. Уже светало, из темноты выступали контуры берега, поросшего густым лесом. И все мертво, никаких признаков жизни, только река клокочет, скачет по каменистым порогам, злобно воет, извивается как змея, бьется о берега, подмывает и увлекает за собой камни. Все свои сто пятьдесят километров Дрина пробивается сквозь скалы и только иногда вырывается на равнину, которая занимает не более сотни метров. Здесь река словно собирает силы, отдыхает, потом снова кружится в водоворотах и продолжает свой путь по камням, меж скал, стиснутая огромными глыбами, закованная в каменные кандалы, рычит, словно требует свободы. Кое-где над рекой краснеют кровли крестьянских домов, окруженных садами и густыми рощами. Иногда села тянутся цепью на несколько километров, не поймешь, где кончается одно и начинается другое. У кривых тропинок лепятся корчмы, где в хорошие времена пили вино мелкие торговцы, лавки с закрытыми витринами, запертые на засовы кузницы.

Сейчас от всего этого веет тоской и запустением. Не слышно ни лая собак, ни заливистого петушиного пения, которое так звонко и тепло раздается в лесу. Все тихо, мирно, все уснуло. По приказу командира четников петухам свернули головы, собак перестреляли, а люди… О них никто не заботился, они ушли подальше от Дрины, где всю войну шли кровавые бои.

— Товарищи, — командир роты собрал вокруг себя добровольцев, они присели в кустах у реки. — Мы не знаем, что ждет нас на том берегу. Мы должны туда перебраться первыми как разведчики, занять плацдарм, обеспечить высадку батальона и бригады… Надеюсь, что мы выполним приказ командования, только будьте осторожны, не попадитесь четникам в лапы… Поторопитесь, уже светает, мы должны переправиться, пока над рекой туман. Когда выйдет солнце, туман разойдется… Четники наверняка ожидают нас.

— Сербы, когда ждут гостей, обязательно жарят поросенка на вертеле, — пошутил Космаец.

— И ракию гонят, — добавил Стева.

— Хватит трепаться, — оборвал их Божич, — вы здесь не на базаре… Быстрей собирайтесь. Возьмите только оружие и патроны. Гранат побольше. Штефек, не забудь ножницы, вдруг там попадется проволока.

Пока добровольцы готовились к переправе через реку, вся рота помогала им: комиссар и несколько партизан отдирали доски от старой развалившейся мельницы и делали плоты, некоторые бойцы связывали циновки, тащили к берегу хворост, доски, даже двери с мельницы, плетни. Но стоило опустить все это на воду, как река тут же проглатывала добычу. Ристич понимал, что переправиться без лодок невозможно, но где их теперь найдешь, когда сам черт где-то спрятался, и только они, величайшие в свете неудачники, должны прорваться туда, куда надумали. Время торопит их.

— Товарищи, да ведь жили же здесь когда-то люди, должна где-нибудь найтись лодка хоть для разведчиков, — обратился комиссар к бойцам, — а мы уж за ними. Должны быть лодки на берегу Дрины.

— Нет нигде, товарищ комиссар, я под каждый куст заглядывал, — ответил Мрконич и развел руками.

— Нет, не может этого быть, что-нибудь да должно найтись! — взволнованно воскликнул Ристич, — идите, ищите.

И опять, разделившись на две группы, партизаны рассыпались по берегу реки.

— Ратко, ты осмотри этот заливчик, а я поднимусь вверх, — распорядился Мрконич, — если найдешь что-нибудь, жди меня здесь.

Обшаривая кусты, Ратко часто оглядывался, испуганный одиночеством и беснованием воды. Шаг за шагом он отходил от берега, чтобы дождаться Мрконича в условленном месте. Но Мрконич не возвращался. Отойдя от берега, он сел на пень, вытащил кусок хлеба и сала, припасенные ночью в деревне, и с аппетитом принялся завтракать. Он решил, что за это время разведчики переправятся на другой берег, перебросят канат и тогда и ему нетрудно будет переплыть. Правда, его удивляла тишина. Не может быть, чтобы в Сербии не было четников и они не обороняли Дрину. Аккуратно вытерев рот ладонью, Мрконич уже хотел возвращаться, но в этот момент на узкой тропинке показалась незнакомая фигура. Он вскинул винтовку и спрятался за дерево. Фигура быстро приближалась к нему, и теперь он хорошо рассмотрел мальчишку с козой на веревке.

— Что ты здесь делаешь, сопляк? — крикнул Мрконич, выходя из укрытия.

Мальчишка остановился, взглянул на бойца, но, заметив звезду на фуражке, дерзко ответил:

— А ты что — слепой? Гоню козу, траву пощипать. — Он облизал пухлые губы, улыбнулся и добавил: — Я знаю, ты ищешь лодку, чтобы переправиться в Сербию… Партизаны здесь часто переправляются. Мой дядя Лука их перевозит. Если тебе нужна лодка, я знаю, где она спрятана, только до темноты на тот берег нельзя…

— Марш отсюда, босяк, вместе со своей лодкой и со своим дядькой, пока я тебя не пришиб, — цыкнул на него Мрконич.

Мальчишка испуганно вздрогнул, выпустил козу и бросился за ней.

— Назад, назад, сволочь! — крикнул Мрконич и, испугавшись своего голоса, поспешил за мальчишкой.

Он пробежал всего несколько шагов и опять увидел паренька, который стоял рядом с Ратко и что-то рассказывал ему.

— Ратко, ты слышал, этот сопляк говорит, что где-то здесь спрятана лодка, — не глядя на пастушка, сказал Мрконич. — Я не знаю, можно ли этому верить. — Он повернулся к пастушку и пригрозил:

— Смотри, если наврал, голову тебе сверну… Ну, что губы надул, обиделся, что ли?.. Я тебе не сразу поверил, потому что здесь много всяких негодяев — четников, усташей…

— Я ненавижу четников, — глядя исподлобья, ответил мальчишка. — Мама говорит, что все они разбойники. А вас я сразу узнал. Вы партизаны, у вас красные звезды.

Лодку нашли быстро. Она лежала в узкой расщелине между скалами, заваленная ветками и наполненная водой. Мрконич поспешил отрапортовать комиссару:

— Товарищ комиссар, я нашел лодку, но мы не можем ее вытащить, дайте нескольких человек на помощь.

— Лодку? Ну, что я говорил? — Ристич обрадовался так, словно был уже на противоположном берегу, и сам побежал за Мрконичем.

— Ну, теперь мы спасены…

Солнце окрасило восток жарким румянцем, словно пролило чашу крови. Вспыхнул лес, убранный багряной листвой, он раньше времени пожелтел от жары. Стали ясно видны очертания долины, где должна была высадиться разведка. Даже в бинокль не видно колючей проволоки, не видно черных пастей окопов, сторожевых вышек, патрулей. Скорее лодку на воду. В нее могут сесть только четыре человека, а остальные поплывут за ними на плотах. Нет, не на плотах. Вниз с кручи спускается командир батальона, а за ним бойцы первой роты везут на колесах большую лодку. В ней может уместиться весь взвод Космайца. Ее нашли у крестьян в двух километрах от реки. Бойцы тащат квашни, корыта, двери сараев и амбаров, целые стены домов, доски — все, что можно использовать для переправы. Прибежали крестьяне с веревками, цепями, топорами. На берегу закипела жизнь.

— Да, конечно, там есть четники, — размахивая руками, рассказывал командиру старый крестьянин в бараньей шапке и рубахе, перетянутой красным тканым поясом. — Вот там, вверху, на пригорке, посмотрите, там, где лес вырублен, там есть пушки, вот, когда напьются — палят… Берегитесь, когда перейдете реку, — тут сразу проволока и мины. Вы сегодня удачно попали. Четники вчера кутили. За короля пили. Верно, и сегодня еще отсыпаются с похмелья.

— Ты так думаешь?

— Вот те крест, точно. Возьмете их горяченькими. Вы только поскорей. И вот что еще, натяните поперек реки канаты, тогда люди смогут за них держаться. Весной тут партизаны переправлялись, они так делали… Только вы поторопитесь, пока эти сволочи спят.

Все готово: веревки и канаты привязаны за деревья и свернуты в лодках, пулеметы на местах, винтовки заряжены. Бойцы, которые должны прикрывать переправу, держат пальцы на спусковых крючках, глаза на прицеле. По узкой тропинке крестьяне и партизаны принесли лодки, чтобы спустить их в беснующуюся воду. Но как раз в тот момент, когда первая волна ударила о борт лодки, комиссар Ристич, который стоял на берегу как старший наблюдатель, вдруг закричал:

— Стойте! Стойте! Назад, отступайте в кусты, черт вас побери!

— Вперед! — гаркнул Божич, и разведчики мигом оказались в лодках, гребцы схватились за весла…

— Назад! — еще громче крикнул Ристич. — Лодки в кусты!

— Что орешь? — испуганно спросил Иво и вдруг увидел длинную, как ящерица, патрульную лодку, которая колыхалась на волнах Дрины.

Лодка приближалась. В ней сидели солдаты в черных мундирах, с пулеметными лентами на груди, в высоких черных шапках. Играла гармошка, кто-то пел сиплым пьяным голосом.

— Они каждый раз подплывают к этому месту, — прошептал один из крестьян на ухо Космайцу, — и начинают палить по нашей деревне. Ты небось видел, у нас вся черепица разбита.

— Потерпи немного, товарищ, больше не будут, — пообещал ему партизан и обернулся к Божичу: — Товарищ командир, я думаю, не грех бы дать по этой лодке пулеметную очередь. Клянусь, сразу пойдет на дно.

— Оставь ты эти глупости, — охладил его пыл Божич, — если мы это сделаем, нам самим несдобровать.

— Смотрите, сейчас будут стрелять, — крикнул крестьянин и уткнулся носом в землю.

Офицер четников с черной бородой и длинными волосами, осматривая левый берег реки, поднял вверх руку и крикнул:

— Братья сербы, за короля и дядьку Дра́же^[35], по коммунистической Боснии — пли! — С патрульной лодки зарокотал пулемет. Светящиеся полосы пролетели над партизанами и рассыпались в горах.

— Будь проклят их род и племя, — прошептал крестьянин, лежавший рядом с Космайцем, — опять кого-нибудь убили в деревне. Господи боже, и так каждый день.

Когда лодка скрылась за мысом, партизаны без команды бросились к берегу. Спокойно спустили лодки на воду и двинулись вперед. Все смешалось: тяжелые удары весел, скрип уключин, журчание воды, которая пробиралась в рассохшиеся лодки, рев реки, холодные брызги, прелесть солнечных лучей.

Катица и Милович гребут. Штефек застыл у прицела, Божич во все глаза следит, как бы не налететь на камень. Космаец тянет и разматывает канат, который каждую минуту грозит выбросить его из глубокого деревянного корыта. Он не видит берега, но спиной чувствует, что берег близко.

Теперь засуетились бойцы, которые остались на берегу. Из кустов они вытаскивают доски и плоты, спускают их на воду и нетерпеливо ждут… Ристич первый входит в воду и плывет с закинутым на спину автоматом, за ним устремляются бойцы. Их подхватывают волны и тянут в сторону. Космаец хотел что-то им крикнуть, но в этот момент посреди реки взметнулся вверх столб воды и рявкнул взрыв. Река завыла, как раненый тигр, еще сильнее забурлила, заволновалась, запенилась вода. За первым взрывом прогремел второй, третий… Могучие волны выбросили лодку на берег. Партизаны почувствовали под ногами землю и бросились вперед. С голого холма забормотали пушки.

— Вперед, товарищи, — крикнул взводный и наугад бросился через лесок. Над его головой затрещали разрывные пули. Это был момент, когда даже самого храброго бойца пробирает дрожь. Но Космаец больше не думал о возвращении туда, откуда пришел. Под его ногами горела родная земля Сербии. Он вдыхал ее воздух, видел ее затуманенные горы, дома с красными кровлями, высокие белые трубы.

Продираясь сквозь чащу ветвей, перебегая от укрытия к укрытию, он выбежал на опушку. От взрывов снарядов заколебался воздух. Один снаряд взорвался метрах в тридцати за спиной Космайца. Он растянулся на земле и скрылся в дыму. А когда открыл глаза, в нескольких шагах от себя увидел проволочную изгородь, увешанную пустыми консервными банками. Слева и справа скрежетали ножницы, проволока падала в траву. Бойцы тянули ее окровавленными руками, вырывали колья, ползли вперед, а над их головами жужжали пули, поднимались облачка пыли. Космаец пополз вперед и почувствовал под руками что-то мягкое, похожее на печенку; в нос ударил тяжелый кровавый смрад — перед ним лежали трупы. Сквозь истлевшую плоть проглядывали белые кости, оскаленные челюсти, глубокие черные глазницы, проросшие травой. Невдалеке виднелись длинные стволы разбитых орудий, перевернутые телеги, разбросанные ящики, немецкие шлемы и партизанские шайкачи, сломанные винтовки и заржавевшие пулеметы, пустые диски и обоймы. Космайцу некогда было думать, что теперь будет, смогут ли они пробиться и не ожидает ли их такая же трагедия, как тех, кто остались, вечно лежать здесь, на горе.

— Космаец, вперед! — хлестнул его голос командира роты. Он сжал автомат и бросился к опушке. Где-то впереди слышались крики, ругательства. Около пятидесяти фигур в черных крестьянских гунях шли в атаку. Они были обмотаны пулеметными лентами, косматые бороды и длинные волосы до плеч делали их похожими на дикарей.

Горстка партизан залегла в старых осыпавшихся окопах, которые, вероятно, выкопала еще старая армия. Готовились к обороне.

— Не стрелять без моего приказа, — закричал Божич. Длинная очередь из пулемета, выпущенная четником, сбила с дерева ветку, она упала перед Божичем. Четники шли очертя голову, поливая землю свинцом. Космаец вспомнил о трупах, что остались позади: наверное, пропустили за проволочные заграждения, а потом смяли. Уже прошло больше получаса, как они высадились на берегу. Продвинулись на триста шагов, а подкрепления все еще нет. Чего они копаются там, на реке? Разве не понимают, что разведке дальше не пройти?

Космаец не видел, как батальон карабкался вверх по склону. Мокрые до нитки бойцы пробирались через лесок и молча занимали окопы, а пули повизгивали над головой, отскакивали от камней, и их светящиеся следы повисали над Дриной, где еще продолжалась переправа.

Бормотание взбешенной реки, стрельба, крики людей и ржание лошадей — все смешалось. Люди форсировали реку и сейчас же окунались в пекло боя. Не ожидая команды, они бросались в шумный водоворот, втягивали в него друг друга.

Павлович схватился за гриву коня, отпустил поводья и закачался на волнах. Немного впереди он увидел повара Васу. Захваченный общим порывом, повар продвигался вперед, сидя в глубоком котле. Одной рукой он держался за веревку, привязанную к мулу, а другой греб черпаком. Котел колыхался на волнах, отталкивался от мула, рвался куда-то в сторону, но, во всяком случае, приближался к цели. Берег был уже недалеко, когда перед поваром вырос столб воды. Мул испуганно рванулся. Котел потерял равновесие и перевернулся. Повар исчез под водой. Испуганное животное повернуло назад, но его подхватил водоворот, швырнул на какого-то бойца и потянул их к быстрине у камней. Блеснули на солнце подковы, все исчезло и успокоилось.

— Эх, братец, кто переплыл Дрину, тот и в Дунае не потонет, — вздохнул Павлович, когда ощутил под ногами твердый камень, — да и вообще никогда не потонет…

Посреди реки взорвался снаряд, и командир увидел, как лопнул канат, протянутый от берега до берега. На канате, словно нанизанные, висели бойцы. Две длинные черные линии потянулись вниз по течению и устремились к берегу, только в середине темнели мертвые тела, их быстро поглотила река.

Разъяренная Дрина осталась позади. Нет, никогда больше не будут партизаны с таким трудом форсировать ее, никогда больше не будут люди так отчаянно гибнуть в ее мутных волнах, умирать на ее берегах.

Ведя коня за узду, чувствуя, как заплетаются мокрые ноги, командир двинулся в ту сторону, откуда доносилось уханье гранат и бешеные крики людей. Мимо командира пробежала Здравкица с санитарной сумкой. Из кобуры пистолета текла вода, длинная черная мокрая коса обвилась вокруг шеи. За девушкой спешил паренек, в куртке без рукавов, с длинным тесаком на ремне, тесак мешал ему двигаться. Все рвутся вперед, и никто не возвращается. Все сильнее стрельба. Ухают глухие залпы, горы вздрагивают и отвечают воем, как голодные волки.

XV

На оперативном пространстве перед Первым пролетерским батальоном у четников был отряд в двести — триста человек коляшей. Они были вооружены легким стрелковым оружием, имели три тяжелых «Шва́рц-Ло́зера»^[36] и две крупповских пушки дедовского образца.

Разделившись на несколько групп, четники контролировали берег Дрины на десяток километров, и, когда застрочил первый пулемет, все они слетелись в одно место, как вороны, почуявшие запах крови. Но под молниеносным натиском пролетеров коляши не успели залечь в окопах, им пришлось принять бой на открытом месте. После жестокой двухчасовой схватки они начали отступать, оставляя на поле боя мертвых и раненых, раскалившиеся тяжелые пулеметы и взорванные орудия.

Было удивительно и почти непонятно, как изголодавшиеся люди, многие из которых походили на тощие тени, могли отбросить отъевшихся на немецких харчах и хорошо вооруженных четников.

Одна позиция за другой переходили в руки партизан. Пути отступления четников были обозначены трупами, мертвыми лошадьми, перевернутыми телегами, брошенными пулеметами и винтовками, усеяны черными папахами с длинными кистями и кокардами. Первый успех ободрил партизан, и они не замечали, как чавкает вода в башмаках и как сохнет на теле одежда. Особенно воодушевило их появление на этом берегу Дрины второго батальона, самого большого и многочисленного батальона в бригаде.

Солнце уже было близко к зениту и досылало на землю свои раскаленные, как угли, лучи. Космаец почувствовал, что на спине у него проступил пот, и хотел бросить немецкую куртку, только позавчера снятую с пленного, но воспоминание о холодных ночах удержало его. Случилось так, что его взвод без приказания вырвался вперед и сейчас был в авангарде батальона. Усталые от бессонницы, пешего перехода, переправы через реку и схватки на берегу, бойцы медленно поднимались в горы. От непрерывных взрывов у Космайца гудело в ушах, он никак не мог собраться с мыслями. Шел молча, пока не увидел у края дороги раненого в форме четника без знаков различия, с мутными глазами и короткой кудрявой-бородой. Рядом с ним в пыли лежал желтый немецкий карабин и рассыпанные патроны, немного дальше — ремень со штыком.

— Ты четник? — спросил Космаец, и рука его потянулась к кобуре пистолета.

— Да, брат, — дрожа, пробормотал раненый.

— Ты серб?

— Да.

— Нет, ты не серб, будь ты проклят.

— Да, да, конечно. Разве серб против серба воюет?

— Погань ты, пес четнический, — подошел к нему Штефек.

— Я погань, да только вас…

— Эх, жаль, что мы тебя сразу не уложили… Теперь опять приходится марать руки, — Космаец вытащил пистолет из кобуры.

— Братец, будь человеком, не надо, мы ведь сербы, — сквозь слезы забормотал раненый.

Космаец машинально вложил пистолет назад в кобуру.

— Люди добрые, мой брат с вами, клянусь святым Иованом, — немного спокойнее заговорил четник, увидев, что партизан спрятал пистолет. — Я не против вас, я не стрелял в вас. Неужели я могу стрелять в своего брата?

— Когда приходится подыхать, у вас у всех оказываются братья в партизанах.

— Я тебе поклялся святым Иованом… С вами мой брат. Я, товарищи, не настоящий лохмач. Меня заставили отпустить бороду. Я хотел к вам податься, вот меня сержант и угостил из пистолета, будь проклят его род. Я винтовку не зарядил, только на спуск нажимал, а он заметил и в меня бах, бах…

Стева поднял винтовку из пыли, рванул затвор, густо смазанный маслом, и заглянул в ствол: винтовка была холодная, без пороховой копоти.

— Неужели я в своего брата буду стрелять, брата убивать, — лихорадочно рыдал раненый.

За всю войну Космаец впервые, может быть, пожалел врага. Несколько мгновений он смотрел на четника отсутствующим взглядом, думая о своем брате, который, возможно, сейчас так же лежит где-то в пыли и молит партизан не убивать его, повторяя: «У меня брат с вами».

— Ой, детки мои дорогие, ой, сиротки мои бедные, знаете ли, как умирает ваш тятька, счастье мое, дети мои, — в голос начал причитать четник.

Челюсти у него стучали, из глаз катились слезы, а тело тряслось, словно в лихорадке.

Услышав его вопли, некоторые партизаны не выдержали, вяло двинулись вперед, ощущая какую-то тяжелую тоску в груди.

— Замолчи, пес поганый! — прикрикнул на него Космаец в приступе гнева. — Не поминай детей, они тебя проклянут, когда вырастут.

Четник испуганно замолчал и весь сжался в комок, ослабевшими руками держась за грудь, из которой капала кровь.

— Раде, оставь, не марай руки, — сказала Катица, подойдя поближе к взводному. — Может, и в самом деле его заставили… Жаль мне его, человек ведь. Слышишь, и дети у него, бедного, есть. Он не виноват, дети не виноваты…

— Детей его никто и не трогает, — Космаец тяжело вздохнул и повернулся к Катице.

— Погоди, вон идет Здравкица. Скажи ей, пусть перевяжет, — приказал он и побежал за взводом, который уже поднимался на широкое плоскогорье. Где-то далеко в густых садах прятались крыши деревенских домов, разбросанных метров на сто один от другого. К селу тянулась извилистая дорога со следами прошедшей здесь армии. В пыли валялись стреляные гильзы, пустые ленты, неиспользованные немецкие гранаты с деревянными рукоятками. На обочинах дороги виднелись следы крови, окровавленные бинты, рубахи, а над ними вились рои мух. Они гудели и над раненым четником, густо облепив его грудь.

— Здравкица, сделай доброе дело, — сказал Катица, когда санитарка подошла поближе. — Перевяжи его, видишь, как кровь льет.

Здравкица засмеялась каким-то странным смехом.

— Ты с ума сошла, Катица, — крикнула она. — У меня бинтов и для наших бойцов не хватает, а тут еще тратить их на эту гадину.

— Посмотри, какие у него молящие глаза, — прошептала Катица. — Знаешь, у него дети есть. Жаль мне сирот, да ведь и он человек…

— Ката, оставь эти глупости, разве четники люди? — оборвала ее санитарка и вспомнила те тяжкие дни, когда четники пришли в их город, схватили ее отца, связали и повели на виселицу. Перед глазами Здравкицы вновь возникла главная площадь города. Со всех сторон в нее вливалась пестрая толпа испуганных людей. Четники со злыми, налитыми кровью глазами гонят людей, как скот на бойню. Подталкивают их ближе к виселице, где стоят связанные коммунисты. Среди них Здравкица видит своего отца. Он оброс бородой, весь в крови… Люди толпятся, вздыхают, шепчут, проклинают. Здравка крепко сжимает руку матери, просит ее не смотреть на осужденных, она знает, что сердце старушки не выдержит. Но над головами свистит ременная плеть, хлещет по лицу — все должны смотреть, как вешают коммунистов. Она видела, как отец медленно поднялся на помост, с руками, связанными за спиной, но с гордо поднятой головой и пел охрипшим голосом, который тонул в шуме толпы. «Товарищи!.. — изо всех сил крикнул отец. — Германии больше нет! Она мертва. Русские вынесли ей приговор… Смерть фашизму — свобода…» Четник ударом ноги вышиб стул, и петля затянулась. Перед глазами Здравкицы все закружилось, показалось, что ее затянул водоворот, из которого никто не возвращается… На всю жизнь она запомнила страшное косматое лицо четника, который повесил ее отца. Она ушла в партизаны, чтобы отомстить этим страшным людям с кровавыми глазами… а теперь она должна перевязывать ему раны?

— Не могу, Катица, не могу, хоть бы он трижды был тебе братом, — твердым, решительным голосом сказала Здравкица. — Если тебе так жалко его, вот тебе бинт, перевязывай сама, а я не могу.

Катица молча взяла бинт из рук санитарки и опустилась на колени перед раненым четником.

Где-то впереди заговорили винтовки, затявкали пулеметы. По земле катился гул, казалось, будто по булыжной мостовой грохотали пустые железные бочки. По белой от пыли дороге мчались три немецких танка с кривыми крестами. Черные дула орудий непрерывно изрыгали огонь. Кудрявые столбы дыма вырывались из земли. На полях запылала сухая трава и стерня.

Партизаны, не ожидая команды, рассыпались в стрелковую цепь, готовые в любых условиях принять бой.

Танки приближались с бешеной скоростью. Они шла в неровной колонне, как на обычных маневрах, оставляя за собой длинные ленты пыли.

— Противотанкисты, где противотанкисты? — начали кричать бойцы.

— «Джон Буль» вперед! Где «Джон Буль»?

— Да у нас нет к нему снарядов, будь он проклят! — И послышалось грубое ругательство.

— Всегда, когда надо отбиваться, нет снарядов, и почему только вы его не бросите, чтоб солнце на него не светило.

Из пыли вырисовывались черные жерла орудий. Танков было всего три, но Космаец знал, что они, прорвавшись, способны уничтожить целый батальон. Он чувствовал, люди могут не выдержать. А его больше всего пугало отступление, пугали кости, разбросанные там, на берегу Дрины. Он знал, что любой ценой, даже ценой жизни танки надо остановить, но чем, если нет ни одного противотанкового снаряда, если для «джон булей», которые англичане сбросили еще прошлой зимой, до сих пор так и не получены боеприпасы.

— Гранаты… Приготовить гранаты! — закричал Космаец, который со своим взводом лежал в первом боевом порядке. Танки дали залп из орудий. Снаряды пролетели над головами бойцов и с воем взорвались в тылу батальона. Потом на танках затявкали пулеметы. Космаец поспешно связал гранаты в одну связку и скатился в воронку. Земля, вспаханная пулями, засыпала глаза. Лежа в глубокой воронке, он ощутил тягучую бесконечность минуты. Присел на корточки и увидел приближающийся стальной купол. Сначала рука немного вздрагивала, но, когда надо было вырывать кольцо, она словно застыла. Кровь заледенела в жилах, глаза выкатились и так остались бы навсегда, если бы перед ними не блеснула горячая молния. Что-то завыло. Земля качнулась. Горячая волна воздуха сбросила его на дно воронки. Ошеломленный всем этим, он не сразу пришел в себя, а когда очнулся, перед ним поднимался черный столб дыма, он, как черный флаг, обвивал башню танка, из которой выскакивали солдаты, а кто-то косил их пулеметом, и они, как снопы, падали на раскаленное железо.

— С этим все кончено, — Космаец вздрогнул, услышав этот голос, и увидел перед собой Катицу.

Девушка была без шайкачи, потная, закопченная, тонкие струйки крови бежали по щеке. Только глаза светились, как горячие угольки, а на губах замерла улыбка.

— Еще два осталось, дай мне гранаты, если у тебя есть. — Катица придвинулась к взводному и, увидев связку, протянула к, ней руку. — Дай скорее…

— Подожди, я сам иду… Только давай поцелуемся, — крикнул он, сжал гранаты в одной руке, а другой обнял Катицу. — Я им поставлю свечу, — крикнул он и бросился вперед.

Над его головой свистели пули. В нос ударил смрад горелого машинного масла и паленого человеческого мяса. Острые колючки терновника царапали лицо. Зажмурившись, Космаец полз вперед до тех пор, пока ееоказался в нескольких шагах от черного стального чудовища. Перед его глазами вспыхивали и трепетали красноватые флажки пулеметного огня. За танком, отставая на двести — триста метров, в беспорядке бежала толпа солдат, поливая землю свинцом. Космаец замахнулся и швырнул связку гранат. Он ясно слышал, как звякнула сталь о сталь. Танк занесло в сторону, и он остановился, окутавшись черным дымом. Башня быстро повернулась несколько раз, дернулась и застыла. Из нее показались четыре фигуры.

Третий танк замедлил ход и скрылся в густой пыли, пропуская вперед пехоту, которая словно вырастала из-под земли.

Космаец заметил опасность только тогда, когда оказался один между двумя горящими танками, а со всех сторон, как бешеные псы, рвались фашисты. Защищенный от пуль грудой мертвого железа, Космаец видел, как редели партизанские ряды, но у него не было сил сдвинуться с места. Ноги были словно налиты свинцом и привинчены к земле. Холодный пот бежал по спине. Все ближе тявкали немецкие пулеметы, засыпая градом пуль позиции партизан. Нельзя было и думать о том, чтобы прорваться сквозь этот огневой заслон, живым вернуться к своим.

«Я не для того прошел всю войну, чтобы погибнуть здесь, у самого дома, — подумал Космаец и почувствовал, как напряжены нервы. — Неужели все кончено? Неужели нет никакого выхода? Должен быть!»

Космаец схватил автомат и бросился под танк, готовясь защищаться, пока в магазине останется хоть один патрон. Что будет, если партизаны не выдержат натиска врагов и отступят? Не пойдут же они назад, через Дрину? Вероятно, уйдут в горы. Но где он их тогда найдет? Из своего укрытия он видел только сапоги пробегавших мимо немецких солдат. Убедившись, что его не заметили, и почти забыв об опасности, он стал выбирать сапоги для себя: «Вот эти широкие… нет, вон те желтые лучше. Ух, хороши вот эти офицерские, вся бригада будет завидовать…» Через несколько минут поле опустело. Схватка перекинулась вперед, и Космаец услышал голоса партизан.

«Пошли в контратаку», — блеснула мысль. И он, не в силах уже больше сдерживаться, выскочил из-под танка и в десяти метрах от себя увидел группу немцев. Пригнувшись к земле, немцы тащили на плечах тяжелый пулемет — меняли позицию. Их было всего трое. Нагруженные ранцами, жестяными коробками, они не обратили внимания на партизана — приняли его за своего. У Космайца потемнело в глазах. Если он сейчас же не покончит с ними, через минуту пулемет ударит по его товарищам. Первая же очередь скосит Катицу… И, не думая больше ни о чем, он нажал на спусковой крючок. Он видел, как повалились немцы, но не мог остановиться до тех пор, пока автомат вдруг не замолчал. Только теперь, оставшись без единого патрона, он почувствовал, какой опасности подвергался. Но, увидев, что поблизости нет фашистов, он бросился к пулемету, схватил его и, не чувствуя тяжести, вытащил на небольшой холмик, с которого как на ладони были видны все позиции.

Когда-то он стрелял из такого же тяжелого пулемета, поэтому сейчас не растерялся. Он навел прицел и нажал на гашетку. «Шварц-Лозер» задрожал и закашлял, глотая длинные ленты. Космаец понял, что пулемет предан ему свято и безусловно, он давал одну очередь за другой, сея смерть среди немцев с тыла, откуда они и не ожидали, и эта смерть родила панику в рядах фашистов. Они растерянно заметались. Партизаны использовали момент и перешли в контратаку.

— Вперед, товарищи… В атаку, ура! — лежа за тяжелым пулеметом, кричал Космаец, и партизаны сделали рывок вперед.

В пылу боя Космаец ничего не замечал, кроме упругой гашетки под пальцами. Никогда он не чувствовал себя в бою так легко. У него засверкали глаза, когда ошеломленные немцы, сбиваясь в кучи, побежали в сторону от него, падая, как спелые колосья пшеницы под косой. Фашисты откатывались волнами, и поле покрылось зеленью курток и засверкало металлическим блеском шлемов и оружия. Но в тот момент, когда злая, испуганная толпа врагов вновь приблизилась к нему на двести шагов, пулемет замолчал — не осталось ни одного патрона. Последняя пустая лента выпала из приемника и, как мертвая змея, обвилась вокруг сошек. Космаец очнулся. Над ним запели густые рои свинца. Сотни дул были направлены в его глаза и грудь. Смерть подступала со всех сторон. Он вспомнил о своем автомате, увидел мертвые груды подбитых танков и скатился вниз. Лучшей защиты у него никогда не было. Рядом лежали мертвые танкисты. У каждого за широкими голенищами сапог оказалось по две гранаты, на плечах подсумки с шестью полными магазинами, на груди автоматы.

Лежа под танком с тремя автоматами, нацеленными в разные стороны, Космаец приготовился к круговой обороне. Пистолеты давили на бока, спиной он чувствовал грузную тяжесть холодной стали. Все ближе перекошенные лица врагов. Теперь их разделяло всего сто метров, восемьдесят, пятьдесят… Сердце колотилось так, словно хотело выскочить. Космаец придал к прицелу и нажал на спуск. Автомат вздрогнул. Немцы замерли, смешались и, как овцы, испуганные волком, бросились в разные стороны, но тут же опомнились и открыли огонь по танку. Пули звякали по броне, перед Космайцем взлетала земля, вспаханная пулями. Фашисты палили, как безумные, словно хотели отомстить за всех погибших на этом поле. Над головой Космайца рявкнула граната. Мертвый танк вздрогнул. Но в этот момент партизан заметил, что рядом с ним упала еще одна граната. Рука машинально схватила ее и швырнула назад. Загремел взрыв, заглушая вопли немцев. Космаец стрелял по очереди из всех автоматов. Он едва успевал давать очереди и снова заряжать.

Вдали появились партизаны, и как раз в этот момент что-то ударилось о сталь, скатилось на землю. Горячая волна отбросила Космайца назад, земля закружилась, тело обмякло, плечи придавила невыносимая тяжесть, словно вся сталь танка обрушилась на него. Он не успел даже понять, смерть это или желанный сон после тяжкого боя. Затем наступила тишина. Когда он очнулся, в ушах еще звенело. Он с трудом поднял отяжелевшие веки и в то же мгновение на фоне голубого неба увидел голову Катицы, ее глаза, полные тоски и страха, пересохшие, потрескавшиеся губы, щеки, вымазанные запекшейся кровью.

— Катица, ты здесь? А я боялся за тебя, — прошептал Космаец. — Ах, подлюги, чуть было не прикончили меня… Где наши?

— Наступают… — Катица наклонилась ниже и прошептала: — Раде, может быть, как бы это сказать… Может, ты не очень тяжело ранен и не надо в санчасть?

Было далеко за полдень. Солнце уже не пекло так нестерпимо. Откуда-то с гор тянул свежий ветерок, а из леса слышалось тихое пение птиц. На стерне и на желтоватой луговой траве валялись трупы в зеленых мундирах. Кое-где чернели гуни четников. На опушке лесочка несколько бойцов копали могилы для убитых партизан. Более десяти тел лежало на сене под пестрыми плащ-палатками.

— У нас все целы? — спросил Космаец, когда новое кладбище осталось позади.

Катица не спешила с ответом. Каждый раз, когда кто-нибудь в роте погибал, она жалела его, как родного брата. И на этот раз слезы навернулись у нее на ресницах.

— Милович Боривое… когда мы шли в контратаку, — прошептала она.

— Не может быть… И надо же, чтоб в него угодило…

Космаец тяжело вздохнул. Несколько минут шли они молча. На ухабистой дороге появилась незнакомая партизанская часть. От самой Дрины тянулась непрерывная колонна. Над полем понеслась дружная песня. Во главе колонны шел паренек лет восемнадцати-девятнадцати, над его головой трепетало красное знамя. Проходя мимо уничтоженных танков, бойцы замедляли шаг, с любопытством разглядывая их, а потом торопливо занимали свои места в строю. В колонне вели лошадей, нагруженных горными пушками, минометами, длинными противотанковыми ружьями, ящиками с боеприпасами. Бойцы были крепкие, подвижные, как волчки, с румяными круглыми щеками, в крестьянской одежде, некоторые даже в соломенных шляпах. У многих русское оружие. Они катились вперед неудержимо, как лавина.

— Слушай, Катица, что это за люди? — удивился Космаец, увидев человек двадцать конников с автоматами и зброевками на груди. На них была новенькая форма старой югославской армии.

За конницей поднимались густые клубы. Лошади в пене скакали вперед, где еще слышна была перестрелка пролетеров с немцами. За конницей рысью следовала батарея из пяти противотанковых пушек. За орудиями бежали артиллеристы.

— Посмотри, как они вооружены, у них и конница, и пушки, — сказала Катица, когда прошла артиллерия. — Через Дрину все это не переправишь. Это, наверно, местные, сербские партизаны.

Колонна выходила из леса и текла, как река. Космаец и Катица несколько минут смотрели на незнакомых бойцов, а потом и сами затерялись в их густых рядах.

XVI

Партизанское наступление ширилось, как река в половодье. Каждый день шли ожесточенные бои. Пылала и истекала кровью охваченная огнем Сербия. От Дрины подходили все новые и новые партизанские части. Местные отряды и бригады продвигались вперед. Фронт расширялся и углублялся, ломал все преграды. Малочисленные немецкие гарнизоны, предназначенные для поддержания порядка, обескровленные в первых стычках с партизанами, были вынуждены отступать, а полевая полиция генерала Не́дича сдавалась без боя или бежала при первых звуках выстрелов. Это была пассивная масса людей, одетых в зеленую солдатскую форму, которых насильно заставили взять в руки оружие. Для них не было ничего святого, они ничего не признавали, кроме кутежей и женщин.

Под натиском партизан четники откатывались к Валеву. Они были уверены, что, если русские не вступят в Сербию, им удастся с большим или меньшим успехом бороться против партизан и удержаться до подхода американских войск. Западные представители в штабе Драже Михайловича поддерживали эту версию, распространяя слухи о том, что русские части не смеют перейти границы Югославии и поэтому уже больше двадцати дней топчутся на Дунае, не форсируя его, в то время как американские войска готовятся к высадке на Адриатике.

Чтобы приостановить дальнейшее наступление партизан, Верховное командование и Центральный Национальный Комитет издали приказ о мобилизации всего населения, способного носить оружие. Но от этой мобилизации армия Драже Михайловича не стала сильнее.

Крестьяне, которых заставили покинуть свои дома, при каждом удобном случае переходили на сторону партизан или прятались в лесах.

Быстро распространялись слухи, что на Западном фронте заключен превентивный мир и немцы все свои дивизии перебрасывают в Югославию. По деревням метались главари четников, сея в народе страх и панику, призывая сохранить королевский престол и уверяя, что из Боснии пришли хорваты, чтобы жечь церкви, вешать священников, а всех жителей поджаривать на вертеле. Называли точное число убитых и повешенных. Многие крестьяне, сбитые с толку пропагандой, охваченные страхом и паникой, бросали свои дома и уходили в горы или отступали с колоннами четников. Дороги были запружены телегами и скотиной. Народ с причитаниями и с болью в сердце уходил куда глаза глядят. Всюду слышались ругань и проклятия.

Но это продолжалось недолго. Через несколько дней шитая белыми нитками пропаганда четников лопнула по швам и крестьяне повернули оглобли назад, к своим домам, навстречу партизанам.

Первый пролетерский батальон, выделенный в авангард оперативной группы дивизии, продвигался к Ужицам, где концентрировались отряды четников и остатки немецких гарнизонов. Город был окружен окопами и опоясан колючей проволокой. Со всех холмов смотрели черные жерла орудий. Все было готово к обороне. Дома предместья превращены в доты, мосты разрушены, дороги заминированы. Ожидалась жестокая битва. Но партизаны не спешили. Истощенные физически и материально, они медленно продвигались вперед, часто сутками стояли в селах, перестреливались с арьергардами четников и подтягивали свои резервы.

Однажды к вечеру батальон остановился в каком-то селе под Ужицами. Вид его вызывал в памяти картины довоенной жизни. Кое-где в хлевах мычали коровы, на пастбищах позванивали колокольчики овец, пели петухи, в садах, огороженных дощатыми заборами, повизгивали свиньи. В густой зелени сливовых деревьев виднелись красные крыши домов, разбросанных по склонам холмов. Рядом с домом можно было увидеть амбар, сарай, а еще дальше хлев. Посреди двора колодец, крытый, как и все строения, красной черепицей, и все это, как маленькая крепость, отгорожено от мира высоким забором, и, если бы не протоптанные дорожки, незнакомый человек не сразу бы нашел ворота.

Были дома победнее, с низкими, покрытыми дранкой крышами без флюгеров, огороженные живыми изгородями. Здесь уже не было амбаров, хлевов и сарайчиков, но всюду алели связки красного перца и висели длинные шесты с нанизанными на них початками желтой кукурузы. На окнах вышитые занавески, а наличники выкрашены в голубой цвет. По извилистым колеям пыльных дорог со скрипом тащились крестьянские телеги, нагруженные сеном, кукурузой, сухими листьями. Рядом с ними устало шагали старики или женщины в черном, взмахивая кнутами, они избегали взглядов партизан, словно что-то украли у них, спешили пройти поскорее. В больших дворах женщины скликали цыплят или кололи дрова, перед домами дымились летние печурки, но, увидев партизан, люди испуганно скрывались за дверью. Только подростки, которых не захватила мобилизация четников, висели на заборах, скалили зубы и приветствовали партизан, поднося кулак к виску — смерть фашизму! — пока матери не стаскивали их с заборов и не запирали в комнаты или подвалы.

Был чудесный, солнечный день, но жара уже спала, и воздух дышал приятным мягким осенним теплом. С гор тянул легкий ветерок, гнал над землей кудрявые столбы дыма, которые поднимались из белых труб крестьянских домов. Из-за гор выползали серые облака. Из открытых окон домов сладко пахло топленым молоком и горячим хлебом, а то даже и жареным мясом. Перед зданием общины толпились старики, молчаливо посасывая длинные чубуки. Среди них был и председатель народного комитета — молодой человек, небольшого роста, с таким желтым увядшим лицом, будто он всю войну провел в землянке. С пистолетом за поясом и длинным кухонным ножом, засунутым в высокий шерстяной чулок, он был похож на сербского хайдука времен Карагеоргия. Старики предлагали председателю свои услуги и сразу же, получив приказание, подходили к партизанской колонне, чтобы показать бойцам место ночлега.

— Город близко, и партизаны нам не часто надоедали, — бодро шагая перед ротой рядом с Божичем, говорил старый крестьянин, назначенный провожатым.

— С тех пор как вы в сорок первом отступили, редко-редко заглянет какой-нибудь партизан, попросит хлебца — и айда в лес… Ну, вот вам и дом, располагайтесь здесь. Только знаете, хозяин — старик хитрый, он и богу масла лампадного не даст, но вы его прижмите хорошенько — труслив как заяц, а у него еще есть прошлогоднее сало… Гляньте, гляньте, как старый черт по лестнице карабкается, — закричал он, увидев, что хозяин дома поспешно взбирается по крутой лестнице, которая вела на чердак старого сарая.

— Эй, сосед, куда ты полез на четвереньках со своим брюхом?

Хозяин дома, старик с круглым, как бочонок, брюшком, услышав голос провожатого, остановился, словно прирос к лестнице, и, отдуваясь, сел на последнюю перекладину.

— А что, разве нельзя человеку залезть на свой собственный чердак и скинуть коровам сена? Хороша новая власть, ничего не скажешь, — вытирая пот с круглого румяного лица, проворчал крестьянин. Последние слова он постарался проглотить.

— Да слезай ты, разрази тебя господь, встречай людей. Тебе сейчас прятаться невыгодно. Это раньше надо было сделать, — посмеиваясь, уколол его провожатый. — Ну, Блаже, теперь ты все равно влип.

— Влип?.. Мстишь мне, сукин сын, — замахал хозяин на провожатого своей соломенной шляпой. — Ты явился сюда дом мой поджечь, а?

— Много ты поджигал, теперь и твой черед пришел, — уже без тени усмешки ответил крестьянин. — Знаешь, как говорится: повадился кувшин по воду ходить.

— Ты у меня еще попомнишь, я ничего не забываю, — хозяин дома скатился с лестницы, перебирая короткими ногами, подбежал к партизанам и закричал еще громче: — Вы ему не верьте. Он известный лгун, а меня он ненавидит за то, что мы с ним прошлый год судились. Я его поймал в своем лесу, он у меня срубил самое лучшее дерево, да я за это кого хошь к суду притяну… Вот он мне и мстит. Только неправда все, врет он… Никогда я не поджигал чужих домов.

— Ты, Блаже, сына послал поджигать, — бросил провожатый, словно вылил ведро горячей воды на голову старику.

— Сына? Врешь, старая сволочь… Вы, братья, не слушайте его. Мой сын не виноват. Его заставили взять оружие. Он не настоящий четник, клянусь вашими головами, он не…

— Ну, хватит, Блаже, ты что, спятил, мелешь чепуху, — почувствовав, что крестьянин сам выдал себя, сказал провожатый и добавил: — Новый член комитета, Че́да Га́йич, приказал тебе разместить этих товарищей на ночь. Да ужином их накорми.

— Кто приказал? Гайич, этот голодранец? — хозяин зло плюнул в сторону. — Он будет мне приказывать? Мой дом не харчевня, — начал он, — но, заметив хмурый взгляд Божича, немного отрезвел и осекся. — Сами видите, братья по богу, у меня ведь не самый большой дом на деревне. Есть люди и побогаче, а дома у них побольше… Ну, если уж ко мне велено, что поделаешь…

— Не пойдем мы к тебе, — оборвал его командир роты, — найдутся в деревне люди почестнее. Только не забудь, чтоб через полчаса был ужин на тридцать пять бойцов. Я вижу у тебя и соломы много, хлеб есть, найдется, стало быть, мясо и сало…

— Люди, да что вы, что вы, — заморгал крестьянин, — я и сам не видел сала с тех пор, как война началась.

— Погоди, это еще не все, — подошел к нему поближе Космаец. До этого взводный стоял в стороне и слушал перебранку крестьян. — Через полчаса приведешь к нам и своего сына. Если не выполнишь этого, не сносить тебе головы.

— Сына? В партизаны? — крестьянин заморгал еще сильнее. Глаза у него полезли на лоб, а нижняя губа задрожала. — Да это же, братья…

— Мы тебе не братья, иди к четникам, там братьев ищи, а нам веди сына, — резко оборвал его Космаец и прибавил: — Да чтобы обязательно с винтовкой.

— Нет у меня ни сына, ни винтовки, — вытирая пот со лба, ответил Блаже.

— Нет сына? С четниками ушел? — придвинулся к нему Божич.

— Нет, нет, он не сам пошел. Заставили его. Я два раза ходил к его командиру, просил, чтобы отпустили парня домой, а они его заперли в церкви и меня не слушают.

— А где эта самая церковь, может, если мы попросим, они нас послушают? — иронически сказал комиссар. — Ты только покажи нам дорогу.

— Дорогу? Да разве вы?.. — крестьянин прикусил язык. — А может, они сейчас не в церкви. Они туда спрятались, когда вы пришли, а сейчас их там нет. Я хорошо знаю, что они ушли…

— А мы давно не были в церкви, — улыбнулся комиссар и повернулся к бойцам: — Как вы думаете, товарищи, может, и мы богу помолимся? Мы ведь православные.

Начало смеркаться. Улицы села быстро пустели, только шагали партизанские патрули. Изредка встретится старик, опирающийся на палку, может быть, старый солдат, воевавший в первую мировую войну под Салониками, остановится и печальными глазами проводит колонну. И долго еще слышится постукивание его палки по твердой земле. Колонна медленно движется вперед. Дома незаметно тонут в темноте, виднеется только белая колокольня церкви. Рассыпавшись в стрелковую цепь, партизаны охватывают церковь кольцом, подкрадываются к ней, держа на прицеле каждое окно.

Когда партизаны подползли к кладбищу при церкви, старый Блаже подошел к Божичу.

— Подождите здесь, я пойду в церковь, попрошу их, — сквозь зубы проговорил старик, — только если они не сдадутся, я не виноват.

Через мгновение его поглотила темнота, а еще минуту спустя из церкви залаяли два пулемета. Очереди трассирующих пуль сыпались с колокольни, ударялись о землю, подпрыгивали, извиваясь, летели над селом. Где-то на пруду закричали испуганные гуси, залаяли собаки, только партизаны молчали и ждали. Мимо ушей свистел свинец, поливал землю, звенел о памятники и железную ограду. Когда стрельба немного утихла, кто-то из партизан крикнул четникам, предлагая сдаться. В ответ из церкви послышалась грубая ругань и пулеметная очередь.

— Если мы будем молчать, нам их никогда не взять, — сказал комиссар Божичу. — Обманул нас старый негодяй, а сейчас небось тоже сидит да палит в нас из винтовки.

— Пусть стреляет, я ему еще поставлю свечку, — сердито огрызнулся командир роты, он и сам не сомневался, что этот прожженный старик только того и ждал, чтобы получить оружие.

— Иво, попроси Павловича, пусть потребует в бригаде пару пушек. Мы с ними сразу покончим, — подпирая плечами массивный мраморный памятник, предложил Космаец. — Я бы пошел, показал, куда их подвезти.

— Какие еще тебе там пушки, их живыми надо взять, — ответил Иво и, помолчав немного, добавил: — А я бы с превеликим удовольствием поджег эту развалину.

— И так много разговоров в деревнях, что мы поджигаем церкви. Не нашли другого места, в церкви засели.

— Эх, Влада, если бы ты знал, как мне хочется ее поджечь. — Божич улыбнулся, оглянулся и подозвал Звонару, который лежал ближе всех: — Слушай, герой, беги в деревню и принеси ведро керосина, без него не возвращайся, достань где хочешь, хоть все лампы выцеди.

…Три бойца, как мутные тени, ползут по земле и подкрадываются к церкви, а над ними гудят рои пуль. С высокой остроконечной колокольни время от времени вылетают ракеты и, как солнечные лучи, заливают землю розоватым светом, а когда ракеты гаснут, партизаны снова ползут вперед. В конце концов они оказываются в том мертвом пространстве, где пули не могут достать их, вскакивают и приближаются к толстой каменной стене, нащупывают крепкую дубовую дверь, на которой горит позолоченный крест, но она даже не вздрагивает под натиском плеч.

— Подожжем дверь снаружи, — прошептал Божич и протянул руку за жестянкой с керосином. — Остойич и ты, Звонара, давайте отходите…

— Товарищ командир, дайте мне зажигалку, я останусь, — прошептал Остойич, сжавшись в уголке между папертью и дверью.

— А кукиш не хочешь? — усмехнулся Божич и уже строго добавил: — Выполняй, что приказано. Молод ты еще для таких дел.

Остойич и Звонара быстро растаяли в темноте. Только теперь, оставшись один, Божич почувствовал, как у него под рубахой бегают мурашки, бидон дрожит, оставляя жирные полосы керосина на дубовой двери. На это и полбидона хватит, а остальное хорошо бы поджечь и швырнуть внутрь через окошко. Немецкая трофейная зажигалка выплюнула зеленое пламя, и оно поползло по двери. Вспыхнул керосин в бидоне. Словно раскаленный метеор влетел в окно, зазвенело стекло, и в церкви вспыхнул огонь, словно чья-то невидимая рука зажгла сразу тысячу свечей. С колокольни послышалось грубое ругательство, и сквозь узкие окна полетело несколько гранат. Перед глазами Иво блеснули искры, что-то с грохотом отбросило его в сторону, горячий осколок ударил в плечо. Непонятно и страшно завертелась земля, и ему показалось, что он больше не идет, а катится вниз, как камень, брошенный с крутизны. И вдруг все исчезло, глаза закрылись, только из груди слышались слабые стоны. Потеряв сознание, он лежал под упорным огнем пулемета и винтовок. Над ним вспарывали небо светящиеся пули. Из плеча и из руки текла кровь, густые волосы тоже пропитались кровью. Время шло, а он не приходил в себя. Церковь пылала, объятая дымом и пламенем. На колокольне били колокола. Они звенели громко и печально, их звуки летели вдаль, пугая людей, но нигде в деревне не зажигали огней, не выбегали из домов, чтобы узнать, почему звонят колокола, всем было видно, как над церковью поднимается пламя, ясно слышались выстрелы, знали: рядом бьются, а те, что умирают там, в огне, отбивают свой последний час.

Гудение колоколов встревожило и Ристича. Он беспокоился, почему так долго нет Божича, и только теперь понял всю глубину своей ошибки, которую он совершил, разрешив именно Божичу идти на это задание — ведь его мог выполнить любой из бойцов.

— Слушай, Космаец, почему Божича так долго нет? — спросил комиссар взводного и взволнованно добавил: — Может, он ранен?

Эти слова прозвучали приказом для ротной санитарки Здравкицы. Девушка вскочила, выбежала из укрытия и бросилась вперед. Она ничего не замечала, думала только о том, чтобы спасти командира роты. Пуля пробила штанину брюк, оцарапала ногу, другие в нескольких местах продырявили куртку, одна попала в санитарную сумку. Зазвенели пузырьки с лекарствами, запахло пролитым спиртом.

Вот и последнее препятствие — узкая поляна, освещенная пламенем. Здравкица стремительно бросилась вперед. Несколько пуль просвистели у самого уха, одна зацепила и сорвала шайкачу, порвала ремень санитарной сумки, девушка упала на землю и сквозь дым увидела командира роты. Он что-то шептал, просил воды. Здравка не знала, что делать. Над головой бушевал огонь. В церкви падало что-то тяжелое. Смрад выбивался из окон, стискивал горло. Она с трудом ползла назад. Командир роты, такой маленький и сухощавый, сейчас казался ей тяжелей мешка, набитого песком.

Божич, и без того слабый, сейчас, потеряв столько крови, был в бреду, он беспрестанно что-то бормотал. Это он вспоминал свою жизнь, рассказывал о сестре… «Она не хотела сдаться. Немцы окружили ее со всех сторон. Она отбивалась, а когда осталась без патронов, пошла на них с гранатами… Бросила четыре гранаты. Она уже почти вырвалась из кольца, но пятая граната подвела, не взорвалась… Немцы окружили се и закололи штыками… Когда я увидел это, я дал очередь из пулемета, и ни один немец не ушел… Если бы моя сестра была жива, она дала бы мне воды, а вы не даете… Почему вы не даете мне хоть раз в жизни досыта напиться?..»

Здравкица глядела на него усталыми глазами, непрерывно щупала пульс и клала холодные компрессы на голову, чтобы умерить жар.

— У него сильное сердце… Я надеюсь, он выдержит, хотя и потерял много крови, — ответила Здравкица на вопрос Ристича, как чувствует себя командир роты.

Ристич исподлобья взглянул на санитарку, помолчал немного и, бросив нервно выкуренную сигарету, решительно приказал:

— Сейчас же отнесите его в санчасть бригады.

— Санитарка уже побежала за носилками.

Комиссар закурил новую сигарету и сел на камень рядом с Божичем, не сводя с него глаз. С какой-то томительной тяжестью в душе он ожидал, пока командир придет в себя. После этой короткой схватки Ристич не находил себе места. Как только утих бой, партизаны, не расходясь на ночлег, разложили костры в церковном дворе. Небо покрылось облаками. Звезд не было, не было и луны. От церкви еще подымались темные клубы дыма, их подхватывал ветер, рвал в клочья и бросал куда-то в невидимую даль. Комиссару не спалось, он переходил от костра к костру, заставлял бойцов ложиться. На рассвете опять ожидался марш.

— Почему ты не отдыхаешь, товарищ? — спросил Ристич одного из бойцов первого взвода, который сидел у костра, подперев кулаками подбородок.

Боец молча исподлобья взглянул на комиссара. Глаза их встретились. Ристич окаменел. Сердце заколотилось сильнее… В последнем бою почти все бойцы роты раздобыли немецкие шинели и теперь казались похожими один на другого. Но этот не похож ни на кого, кроме человека на фотографии из немецкого журнала, на которой изображено, как убивают жену и сына комиссара. Палач с окровавленным ножом улыбаясь стоит над жертвами. И вот теперь преступник сидит перед ним. Несколько мгновений Ристич не мог собраться с мыслями. Почувствовал, как его затрясла лихорадка, рука потянулась за револьвером, но какой-то внутренний голос тогда отвел его в сторону и повел к Божичу, но командир все еще был без сознания.

Все вокруг было спокойно. Только тихонько потрескивали костры, да иногда слышались голоса часовых. Село, рассыпанное по склонам холмов, тоже спало, не слышно было даже лая собак. Откуда-то издалека доносился глухой гул артиллерии, в горах разрывал тишину треск тяжелого пулемета.

— Когда Божич придет в себя, скажи ему, что я нашел того, кто расстрелял моих… моих родных, — проговорил комиссар, когда санитарка принесла носилки.

— Хорошо, товарищ комиссар, я скажу ему, — механически согласилась Здравкица и прибавила: — Кажется, кризис миновал, приходит в себя.

Божич слышал какой-то шепот над своей головой, но не мог открыть глаз. Веки были тяжелые и, как ледяные глыбы, давили на белки. Его терзал невыносимый внутренний холод. Снилось, что идет дождь, а он без рубашки, завернувшись в плащ-палатку, ощущает удар каждой капли и слышит знакомый голос, который приказывает ему одеться. Наконец этот голос возвращает его к сознанию.

— Как мне холодно, дождь, что ли, идет? — спросил Иво, боязливо открывая глаза.

— Все хорошо, все хорошо, — торопливо заговорила санитарка, — сейчас мы тебя перенесем в санчасть бригады.

— Я ранен?.. А, это ты, Влайо? — Иво повернул голову к комиссару. — Черт побери, видишь, как на войне бывает… Закурить бы…

Ристич вздохнул и дал Божичу сигарету.

— Закури, — сказал комиссар и, встретив взгляд санитарки, добавил: — Ничего, ничего, пусть закурит. — Когда Иво сделал первую затяжку, Ристич придвинулся к нему и взволнованно заговорил: — Иво, помнишь, я говорил тебе про жену и сына?.. Я нашел этого коляша. Глаза никогда меня не обманывали. Я его узнал.

— Кого ты узнал? — Божич печально взглянул на комиссара.

— Того. Он убил мою жену и сына… Мои глаза никогда меня не обманывают. Что с ним делать?

— Если это так, что поделаешь, расстреляй его, — командир роты тяжело вздохнул. Сигарета выпала из его пальцев. Глаза закрылись, а голова склонилась набок.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Вероятно, впервые в долгой истории Сербии в эту тяжелую осень многие сербы забыли отпраздновать день рождения короля — его двадцатилетие. Шестого сентября командиры четнических отрядов не посылали поздравлений юбиляру, а большинство колоколов на церквях молчало. На алтарях не пахло ладаном, но зато вся Сербия пропахла порохом. Бои разгорелись с невиданной силой. Первый пролетерский корпус через Ма́льен и Сувобо́р спускался в долину Колуба́ры, а двенадцатый ударный корпус пробивался через По́влен и Медве́дник и подходил к Ядру. В то же время оперативная группа дивизии приближалась к Ру́днику и стучалась в двери Шума́дии. Сербские дивизии, сведенные в корпуса, освобождали территории около Ибра, Мора́вы и Ниша́вы вплоть до Ти́мока. Войска оккупантов больше не могли удерживать бурный натиск Народно-освободительной армии и все чаще прикрывались отрядами квислинговцев. Теперь еще больше, чем раньше, немцам пригодились четники, не́дичевцы и льо́тичевцы в Сербии, усташи и домобра́ны в Хорватии, бали́сты из числа мусульман на Косовом поле и в Мето́хии и белая гвардия в Словении. Все это отребье было разного происхождения, они носили разные названия и были по-разному организованы, но все были вооружены немецким оружием, и все воевали против партизан.

Иногда, особенно под пьяную руку, они ссорились между собой, ненавидели друг друга, но лютая ненависть, что толкала их на борьбу против партизан, была их общим знаменем, на котором красовался двуглавый орел, а под ним кривой крест. И когда военный немецкий корабль, за который цеплялись квислинги всех цветов и оттенков, начал тонуть под натиском русских фронтов, четники всполошились. При отступлении под ударами партизанских кулаков они теряли на только моральную, но и физическую силу. Крестьянская молодежь, которую силой заставили встать под черный флаг Михайловича, бежала и с оружием переходила на сторону партизан. Многие коляши, оказавшиеся в трудном положении, убегали из своих отрядов, прятались в лесах, бродили группами или поодиночке, убивали работников народной власти в освобожденных районах, нападали на пешеходов, грабили крестьян и превращались в разбойников с большой дороги, а некоторые бежали в родные края и скрывались в землянках, выкопанных недалеко от своих домов. Им с каждым днем приходилось все хуже, но надежда не покидала их. Четники верили, что король Петр с ними, и надеялись на него. И чтобы показать народу, что король еще их и они преданы королю, командир комбинированного отряда по обороне западного фланга Сербии Дра́ган Пе́трович, брат Космайца, член главного комитета социал-демократической партии, которого Драже Михайлович произвел в чин майора как раз перед началом форсирования Дрины частями пролетеров, в окруженном городе Ужице решил хотя бы двенадцатого сентября торжественно отметить день рождения короля. «Лучше позже, чем никогда», — посмеивались горожане, которых штыками согнали в церковь на это торжество. Перед началом «благодарения» Петрович как представитель «правительства» должен был зажечь первую свечу. У него дрожали руки, ведь и за этими толстыми церковными стенами было слышно, как где-то в горах рвутся снаряды и лают тяжелые пулеметы. Свеча не горела, она гасла, словно на ветру.

— Кончено, братья, королевская свеча больше не будет гореть, — шептались горожане, оглядываясь на дверь, чтобы поскорее улизнуть отсюда, с этого дьявольского праздника.

После богослужения в большом зале церковного дома начался пьяный кутеж. Вино лилась, как вода. У музыкантов лопались струны, стоя на коленях вдоль зала, они склонялись перед хозяином. На их смычках трепетали тысячные банкноты.

— Эй вы, черные образины, — комкая длинную бороду, сверкая покрасневшими глазами, кричал Петрович на скрипачей, — почему у вас смычки еще целы?.. Запомните меня, мои денежки и день рождения нашего короля… Пока жив король и такие храбрые сербы, как мы, Сербия не будет коммунистической… А эти, которые шумят, — командир протянул руку в сторону гор, откуда доносилась пальба, — эти скоро завоют от боли. Погодите, вот приедет король, на всех виселиц хватит. Точите ножи, братья сербы… — Но в этот момент Петровича позвали слушать Лондон. Король Петр, по совету своих друзей в Англии, призывал спасать то, что еще можно спасти, призывал «дорогих братьев, сербов, хорватов и словенцев» объединиться в эти великие и решающие дни.

«Только объединившись в борьбе, вы сможете сохранить незапятнанной честь и славу Югославии и увенчать окончательной победой прекрасную легенду храбрости и любви к свободе, которой вы до сих пор восхищали весь мир, — несся в эфире голос короля. — Сейчас, когда победоносные армии Советского Союза стоят на нашей границе с одной стороны, а американские и британские — с другой стороны, я призываю всех сербов, хорватов и словенцев объединиться и присоединиться к Народно-освободительной армии…»

Пьяный майор Петрович выхватил парабеллум и выпустил восемь пуль в радиоприемник. Собравшиеся на пир горожане всполошились, бросились к дверям, музыканты поломали в давке смычки и спрятались под столы, откуда торчали только их ноги. Четники, окаменев, стояли в зале, не зная, что делать.

— Братья, вы слышите? — Петрович схватился руками за голову и со стоном свалился в кресло. — Это же предательство, братья! Наш король предал нас.

— О, господа, прошу маленькое слово, маленькую речь, — не растерялся американский полковник, представитель западной армии у четников, приглашенный на торжество. — Я хорошо знаю вашего короля. Он никогда не капитулирует перед коммунистами. Эта его речь, на самом деле вовсе не его. Это дело рук тех, которых вы называете monkey^[37]. Кто-то другой говорил от его имени.

— Ошибаешься, господин полковник, — закричал Петрович. — Это он говорил. Я знаю его голос, знаю его лично. Он призвал меня присоединиться к коммунистам, призвал моих сербов присоединиться к большевикам.

— Король рассчитал, что так сейчас будет лучше всего, — начал один из командиров.

— Пусть он считает, как хочет, а у меня есть своя голова, — закричал Петрович и повернулся к своей свите. — Прикажите, пусть оседлают коней.

— Его величество…

— …Я хотел на его величество… — грязно выругался Петрович и прибавил: — Теперь он для меня ничто. Он сволочь. Предатель сербского народа… Три года борьбы против коммунистов, и теперь, когда победа уже в наших руках, мы должны сдаться? Да я этого не сделаю, хоть бы мне пришлось головы лишиться.

В зале наступила гробовая тишина. Зная Петровича, как человека, который не жалеет ни чужих, ни своих, никто не посмел встать у него на дороге, противоречить ему, все сидели по углам, опустив головы, молчали. Слышно было, как тикают часы и капает на пол со столов пролитое вино. Начальник обороны левого фланга Западной Сербии сидел в кресле, вытянув ноги, перед его глазами плыли кольца табачного дыма. Борода опустилась на грудь, длинные черные волосы падали по плечам, а глаза сверкали, как у ангорского кота. Он едва дождался, пока ординарец оседлал коня. Ни на кого не глядя, майор подошел к дверям зала и, постукивая шпорой о шпору, как делают люди, стряхивая снег с сапог, несколько мгновений печально смотрел на своих сообщников.

— Дорогие братья, что это вы нахмурились, — спросил он онемевших офицеров и усмехнулся. — Король два раза предал нас, а мы имеем право сделать это только один раз. Не забывайте, что короли меняются, а мы остаемся. Теперь нам нужно спасти свои головы, а там увидим… Сейчас следует поживее убираться отсюда, а то, если мы попадемся партизанам, они сотрут нас в порошок. А пробиться отсюда можно, только обманув немцев. Я считаю, что нам нужно подаваться на Ва́лево, а там и Срем недалеко. Перейдем к союзникам в Италию. Кто за этот план, седлайте своих коней и будем пробиваться, пока нас еще не заперли здесь, как овец в загоне.

— И я так считаю, господин Петрович, — первым встал представитель западных сил в штабе четников. — Битва, которую вы три года вели против партизан, еще не проиграна. Близки уже те дни, когда ореол вашей славы засияет над Сербией. Мое правительство никогда не допустит, чтобы сюда, на прекрасные Балканы, пришли коммунисты. Ваши трудности — это трудности времени. И сейчас самым важным является сохранить армию. Я совершенно согласен с вами, господин Петрович, что отряд должен сегодня же ночью покинуть эту проклятую дыру.

— Я не согласен, — поднялся командир одного из отрядов, — ни с вами, господин начальник, ни с господином полковником. Если нужно уходить отсюда, это нужно сделать днем. Ночью эти мужики, которых мы мобилизовали, разбегутся по окрестным лесам. Вчера, пока мы подошли, я потерял сто пять винтовок и четыре легких пулемета. Они выходят за нуждой и больше не возвращаются в колонну. Двоих я догнал верхом и расстрелял… Да к тому же у меня еще нет охоты идти за границу.

— А на что ты, брат, надеешься? — спросил его майор.

— Послушай ты меня, брат Драган, — перешел на фамильярный тон командир отряда, — ты меня знаешь больше десяти Лет. Мы, как говорится, вместе росли. Я люблю свою Сербию и готов плакать, когда вижу, что мы теряем ее, но покинуть ее я не могу.

— Нет другого выхода. Русские готовы перейти нашу границу, а партизаны маршируют по всем дорогам, — подходя к двери со своим товарищем, говорил Петрович. — Мы должны отступить. В пятнадцатом году сербская армия выдержала тяжелые бои и благодаря американским силам опять вернулась…

— Тогда был король со своей армией, а сейчас ты слышал, что он говорит…

— Наплюй на короля и спасай свою шкуру… Мы будем отступать только ночью. Кто сегодня бежит от нас, завтра будет просить пощады. Я верю, что придет день, когда наши салоникцы будут приводить своих детей, чтобы отдать их в нашу армию.

— Сейчас они своих детей отдают коммунистам.

Петрович не ответил, вскочил в седло и хлестнул коня. За ним вытянулась длинная колонна свиты на конях. Под железными подковами лошадей звенела булыжная мостовая, дрожали стекла в окнах. Улицы были пустынны, словно город вымер. Опущены жалюзи на лавках, закрыты кино и театр, только в кафанах раздавался пьяный шум, но к вечеру и он стих. Комбинированный отряд незаметно отступил из города. На заходе солнца последним покинул город арьергард. Слабый немецкий гарнизон и небольшие группы недичевцев и льотичевцев не представляли серьезного препятствия для пролетерских бригад, которые с трех сторон подходили к городу и зажимали его в кольцо.

Перед восходом солнца к Ужицам подошла и вторая рота. После ранения Божича ротой командовал Космаец. Батальон подняли перед зарей и вывели на северную дорогу, ведущую к Валево. Ему была поставлена задача — помешать отступлению вражеских групп, их давили и крошили ударные батальоны партизан. Немцы не заметили измены и отступления четников, они узнали об этом только тогда, когда партизанские части ворвались в город сквозь цепь покинутых укреплений.

II

Во всем чувствовалась осень. Ночи стали длиннее, погода портилась, поля заметно пустели, а сады и леса одевались в желтый наряд. Утром было холодно, по оврагам полз туман, который целыми днями окутывал крутые черные вершины. Все вокруг было каким-то сонным и озабоченным; всюду чувствовалась тоска. Из-за дымных облаков все чаще доносились плачущие крики журавлей. В кустах у дорог собирались болтливые птичьи стаи. Сквозь поредевшую листву виднелись опустевшие старые гнезда. В горах стояли дозорными заброшенные старые хижины без окон и дверей, а то и без крыш. Лежа в своих укрытиях в ожидании неприятеля, невыспавшиеся после ночного боя партизаны вяло рассматривали новые места. Только Космаец был взволнован. Как знакомо ему все это, как мило и дорого, как похоже на родные края в Шумадии: холмы с сухими пучками травы, нивы, пересеченные участками леса, пастбища, огороженные колючей проволокой; ему казалось, что он стоит на Космае и видит свое село. В эти мгновения он не слышал стрельбы в городе, не видел, как низко над его головой пролетели два бомбардировщика, и только сильный взрыв вывел его из задумчивости.

— Товарищ командир, а немцы не будут нас бомбить? — первым нарушил тишину Остойич, когда самолеты ушли и гул их моторов утих за горами. — Я еще не видел, как бомбят.

— Дай бог, чтоб никогда и не увидел, — ответил ему Звонара, он лежал в стороне у дороги за легким пулеметом, полученным от Штефека, когда того назначили командиром взвода.

— Да я тоже не хотел бы, но бойцу все надо видеть, — ответил Остойич, ежась от холода.

Космаец только теперь заметил, что на Остойиче все та же короткая английская куртка без рукавов, а сквозь драную рубаху виднеется голое тело и острые локти.

— Когда же ты, товарищ Остойич, добудешь себе куртку? — спросил командир роты, глядя на его посиневшие губы. — Хоть бы ты, Звонара, позаботился о мальчишке. Ты старше, лучше знаешь, как эти вещи достают.

— Я-то знаю, только вот мне раньше нужно раздобыть себе шапку, — улыбаясь ответил Звонара и сел у пулемета. — Этой ночью у меня совсем голова замерзла… А с Младеном я не знаю, что делать. Позавчера я достал ему хорошую куртку, с немецкого сержанта снял, а парень не захотел ее одеть.

— Почему ты не взял куртку, замерзнешь, осень наступает? Ты видел, утром иней выпал. Жары больше не будет.

— Ну и пусть, — упрямо заявил Остойич, — а немецкую куртку не надену. Сапоги я хорошие нашел, брюки тоже у меня есть, а куртку не надену. Она хуже, чем сто чертей, воняет.

— Звонара, раз так, достань ему шинель.

— Нет, и шинель немецкую не надену.

«Ну, погоди, парень, холод тебя заставит», — подумал Космаец и поднял бинокль. На дороге, ведущей в город, показались два больших пятна, они быстро приближались.

— Звонара, приготовься, — приказал Космаец и лег рядом с пулеметчиком. — Вот к нам и гости пожаловали. Не стреляй без моего приказания.

Шум моторов все приближался. Звонара проверил сошки пулемета и весь насторожился. Он припал к прицелу, направил ствол пулемета на поворот дороги. Палец дрожал на гашетке, словно он первый раз стрелял по немцам. Но у него уже не было времени раздумывать: из-за поворота вырвался мотоцикл. Водитель с автоматом на груди, в коляске пулеметчик, готовый в любой момент открыть огонь. За первым мотоциклом выскочил второй. Они приближались, как метеоры. Звонара нажал на гашетку, и в тот же самый момент затрещал автомат Космайца, грохнуло несколько винтовочных выстрелов, и все стихло.

— Пойду-ка посмотрю, может, эти негодяи где-нибудь в Боснии нашли мою шапку и возят ее с собой, — усмехаясь сказал Звонара (он был отчаянно доволен, что с первого же раза от огня его пулемета немцы скатились в канаву) и выбежал на дорогу. — Пошли, Младен, ты сегодня тоще кое-что сделал, — позвал он своего помощника.

Остойич ничего ему не ответил. Весь в поту, мальчишка возился с карабином. Лицо у него стало медного цвета, а глаза застыли на затворе. Он стыдился спросить у командира, почему карабин у него не стреляет, а сам не мог устранить неисправность. Когда мотоциклы выскочили из-за поворота, Остойич открыл затвор, потянул его на себя и быстро нажал на спуск, но карабин отказал. Он нажал еще и еще раз, а выстрела все не было.

— Что там у тебя, парень, — поглядывая одним глазом, как мучается Младен, спросил его Космаец. — Разве ты до сих пор не научился стрелять?

— Почему не научился? Научился, только этот чертов карабин отказал. Два раза спускал курок — и ничего, — сердито ответил боец. — Если бы он был исправный, немцы его не бросили бы.

Космаец спрятал усмешку в тонких черных усах, которые он отпустил по просьбе Катицы, и, притворяясь серьезным, сказал:

— Ну, конечно, кто же бросает хорошее оружие… Да ты посмотри, дошли вперед затвор… Так… Теперь прижми приклад к плечу и стреляй…

Перелески огласил выстрел. Из ствола вылетел клуб белого дыма и остался в воздухе, будто его повесили просушить. Остойич смотрел вперед, будто искал, куда полетела его пуля. Перед ним на траве лежал карабин. На длинных рыжих ресницах парня висели две слезинки.

— Ну, в порядке карабин? — улыбаясь спросил Космаец.

Младен вытер глаза и пощупал плечо.

— Ух, укусил, наверное, полплеча мне оторвал, — прошептал боец.

— Ничего, мы все так начинали воевать, — подбодрил его Космаец и, сидя на краю окопа, вспомнил свое боевое крещение, всю свою жизнь, такую еще короткую, но тяжелую.

Раде никогда не забывал ту осень, которая решила все его будущее. Каждый день моросил холодный дождь, облака клубились над Космаем, прятали от людей солнце и заглушали волчий вой. В лесу стучали топоры, со стоном падали деревья, а по дорогам скрипели телеги. Осень готовилась к зиме. Все было хмуро и печально. Даже деревья, с голыми ветками, воздетыми к небу, точно руки монаха на молитве, казались испуганными и несчастными. И взгляд Раде тоже был несчастным. Босой, простоволосый, мокрый с головы до ног, возвращался он в это время с горного летнего пастбища. На плечах его надулся от ветра старенький суконный гунь и тер плечи, но боли он не чувствовал. Тревога за потерянную овцу была сильнее всех остальных мук. Он еще не знал точно, что ждет его дома, но на хорошее не надеялся.

— Ты потерял Чернушку? — закричал отец, когда, стоя в воротах, пересчитал овец. — Куда ты смотрел, лопни твои глаза, говори, недоделанный, пока я с тебя шкуру не спустил.

— Волк ее зарезал, — ответил Раде первое, что пришло ему в голову, и, чтобы отец скорей поверил, прибавил: — Все чобаны видели.

— Волк зарезал? А ты что делал? В лапту играл? — Отец отстегнул ремень и протянул руку, чтобы схватить его, но мальчишка вывернулся, как уж, и перескочил через плетень.

— Погоди, щенок, вернись только к ужину, — еще злее закричал отец.

К ужину мальчишка не вернулся, ночевать он тоже не пришел, долго бродил по саду, сбивал и ел дикие зимние груши и с сеновала следил, пока погаснут огни в окнах. И когда все в доме успокоилось, Раде пробрался в коровник и устроился под яслями. Здесь было его верное убежище и постель в тех случаях, когда ему угрожал отцовский ремень. В коровнике было тепло. Густо пахло навозом и прелым сеном. Завернувшись в старые одеяла, укрывшись соломой, он долго не мог уснуть, слушал, как лениво жуют коровы и звенят цепи на быках. Отец Раде был из тех сербских крестьян, которые кладут кусок в рот, а сами поглядывают, сколько еще осталось на потом. Люди называют их скрягами и ненавидят, нередко домашние тоже ненавидят их, но зато они любят сами себя, любят деньги, скотину, землю. Отец Раде любил все, что могло принести деньги. Поэтому он всегда держал по нескольку быков на продажу. Покупал телят, выкармливал их и, когда приходило время, продавал, а все деньги уходили у него на то, чтобы учить старшего сына Драгана. Из-за этой учебы все домашние вечно недоедали, ходили оборванные, а то и босые даже в декабре.

Зато Драган всегда носил хорошую городскую одежду, лакированные туфли и франтовато заламывал шляпу. Домой он являлся три раза в год на каникулы, и, если приходил пешком, отец ругал его: «Ты что, не мог взять на станции извозчика? Пусть видят наши мужланы, что ты за человек, пусть знают, что и мы можем ездить на извозчиках».

Поэтому, вероятно, Раде возненавидел и брата и отца. Он никогда не сидел с братом за одним столом, потому что для всех домашних варили постную фасоль, а для старшего сына жарили и парили. Раде видел мясо только на славу, на рождество, да в день крестного хода, а Драган кормил мясом старого облезлого кота. Все в доме подчинялось отцовским законам. По приказу отца для Раде сшили суконный костюм, он надел его в первый раз в тот день, когда ему исполнилось семнадцать лет, а через двенадцать месяцев в том же самом костюме, украшенном шелковыми шнурками, он должен был стать перед алтарем с какой-нибудь вихрастой девчонкой, ее, конечно, тоже выберет для него отец. Все в этом доме было подчинено воле хозяина, все исполняли каждое его слово, как заповедь божью. Лежа под яслями, Раде вспомнил о своем костюме, о длинных штанах и широком толстом гуне. И пока домашние спали, он неслышно прокрался в комнату, открыл материн сундук и с гунем на плечах растаял в темноте. Перед ним была трудная дорога в жизнь.

Через несколько дней за бродяжничество он очутился в сырой холодной кутузке, тяжелая работа в тюрьме многому его научила, а когда он оказался на свободе, дороги домой уже не было. Все равно двери перед ним закрылись бы. И как бы он взглянул в глаза матери? Хорошо, что сербский народ в деревнях так великодушен, люди любят напоить и накормить голодного. И так, шаг за шагом, питаясь чужими корками, Раде через несколько дней путешествия оказался в большом городе, где люди одеты нарядно, как на ярмарке, а две длинные тонкие палки толкают перед собой красные коробки, набитые народом. Дома такие высокие, и в них больше окон, чем в самом большом селе. Из-за открытых дверей пахнет вкуснее, чем в его доме на славу. Только когда начало смеркаться, Раде стал оглядываться — теперь он заметил, что в городе не найдешь соломы, чтобы переночевать, впрочем, это его мало взволновало, потому что всюду горел свет и было светло как днем. Запах чевапчичей и горячего бу́река^[38] раздражал желудок, но в карманах у него гулял ветер. Надо было что-то сделать, чтобы добыть кусок хлеба…

— Эй, парень, дай мне один чевапчич взаймы, — сказал он, увидев мальчишку, который стоял у какой-то лавки с корзинкой горячих чевапчичей. — Вот заработаю первый грош, заплачу тебе.

Продавец брезгливо посмотрел на него.

— Катись отсюда, пока я не позвал хозяина, — сквозь зубы процедил он. Это был типичный подмастерье с глупой толстой красной мордой, словно у раскормленного поросенка, его маленькие круглые глазки щурились из-под белесых ресниц.

— Я так голоден, что оба уха тебе отъем, если ты не дашь мне чевапчич. — Раде подошел к нему совсем близко. — Попробуй открой рот, сразу тебя пришибу.

— Только не бей меня, — испуганно зашептал толстяк, — меня и так все ученики колотят. — Он вытащил кусочек жареного мяса и сунул его Раде. — А ты здорово дерешься?

— Если бы ты не дал мне мяса, увидел бы… Эх, брат, хорошая вещь, — жадно глотая мясо, сказал Раде. — Такое ремесло мне нравится. А твоему хозяину не нужен ученик?

— Спроси его.

Колбасник долго разглядывал парня, щупал его мускулы, заглядывал в зубы, точно покупал лошадь на ярмарке, молча пускал дым в лицо, тянул за уши, и, когда парень сердито дергался, хозяин скалился, как собака, у которой изо рта выдирают жирную кость.

— Воруешь? — в первую очередь спросил его хозяин.

— Нет, — замотал головой парень.

— Каждый ученик должен уметь воровать… Драться умеешь?

— Если трогают.

— Должен научиться. Все подмастерья дерутся.

Раде не мог понять, серьезно ли говорит этот странный толстяк с круглым животом и короткими мягкими руками или, может быть, просто шутит. Говорит, будто нужно делать то, что ему запрещали дома.

— Чобаны здорово ругаются, а ты?

— Я один раз в жизни выругался, так отец меня ремнем огрел…

— Дурак… И этому нужно научиться. Какой из тебя выйдет подмастерье, если ты не сумеешь послать куда подальше хозяина и хозяйку. Еще чобаны любят много спать, вот об этом придется забыть. Кишки умеешь мыть? Чобаны это делают, когда удается украсть чужую овцу… Ты тоже имеешь право воровать, но смотри, чтобы я тебя не поймал, плохо будет…

Раде быстро привык к новым для него законам хозяина, научился ругаться и в этом никому не уступал. Когда он ходил по воду на че́сму^[39], все подмастерья уступали ему, и Раде никогда не стоял в длинной очереди. Бывало, правда, что какой-нибудь неопытный новичок преграждал ему дорогу, но такой смельчак оставался без кувшина и возвращался домой с разбитым носом. Эта жизнь нравилась Раде больше, чем старая, и, если бы не началась война, он, может быть, никогда не оставил бы своего ремесла.

Война началась неожиданно. Хозяин куда-то исчез, а жена его, увлекшись любовниками, не следила за подмастерьем, и Раде целыми днями бродил по городу, наводненному войсками, несколько раз хотел записаться добровольцем, но его отовсюду прогоняли, как бездомную собаку. Потом пришли чужие солдаты, пришли как-то тихо, без боев, спокойно, словно входили к себе домой. Теперь нельзя было выходить поздно вечером из лавки, да и торговля пошла хуже. Раде больше спал, чем работал. Вечером, когда смеркалось, он шел в свою каморку, сидел у окна и смотрел, как по улицам шагают патрули, или слушал, как в кафане поют чужую незнакомую песню.

Однажды он сидел и латал старые солдатские штаны, купленные еще весной за два чевапчича. Дверь открылась, и в комнату вбежал его хороший товарищ, ученик пекаря, остроносый паренек, по прозвищу Жаворонок.

— Э, мужичок, да ты в армию собираешься, — увидев солдатские штаны, с усмешкой сказал Жаворонок.

— В какую тебе еще армию?

— Ну, не скрывай, зря, что ли, у тебя солдатские брюки?

— Нет больше армии, можно собираться только куда-нибудь овец пасти. Хозяин вернулся и грозит, что выгонит меня.

— А я со своим распростился, — сказал Жаворонок и шепотом добавил: — Замесил, знаешь, тесто на сто хлебов и всыпал туда три кило соли. Эх, вот бы посмотреть, как завтра хлеб полетит ему в голову. Да жаль, не увижу я этого.

— Зачем ты это сделал? Полиция тебя и дома разыщет.

— Не найдут. Мой дом теперь большой — вся Шумадия, — загадочно ответил паренек и долго смотрел на Раде.

— Я не понимаю, куда ты идешь? Разве ты не возвращаешься домой?

— Какой тебе сейчас дом… Видишь эту нечисть, — он махнул головой в сторону кафаны, откуда неслись пьяные голоса немцев, — пока они здесь, мы домой не вернемся. Эх, была бы граната, я бы ее в кафану, то-то бы забегали!

— Один меня вчера ударил на чесме, — пожаловался Раде. — Я пришел по воду, а он привел коня и хотел напоить из моего ведра. Я у него ведро вырвал, а он мне оплеуху отвесил… Не знаю, что бы я дал, только бы ему отомстить.

— Можешь ничего не давать, пойдем со мной, мы его еще, если даст бог, поджарим на вертеле… Не можем мы дожидаться, пока жареные перепелки будут лететь к нам в рот, сами должны бороться. На твоем Космае уже горят партизанские костры. Я тоже иду на Космай. Если хочешь отомстить, иди сейчас на старое кладбище.

— Да как же это, если хозяин узнает, он меня убьет.

— А, черт тебя побери вместе с твоим хозяином. Держи его за хвост, если он тебе так мил, — плюнул Жаворонок и шагнул к двери. — Только смотри, потом не жалей, если придется язык высунуть на немецкой виселице. — Раде загадочно взглянул на Жаворонка, молча снял куртку с крючка и натянул фуражку на уши.

На старом кладбище почти все были в сборе. Здесь оказалось больше двадцати человек. У одних револьверы в карманах, у других винтовки и автоматы, а у двоих были даже легкие пулеметы и пулеметные ленты вокруг груди. Всю ночь они шли по незнакомым горам, пробирались сквозь густые леса, обходили деревни и городки, Пересекали железнодорожные линии и шоссе, пока не увидели гряду Космая, похожую на спину коня. Космай от самого подножия и до вершины был одет в густую шубу лесов. Раде знал тут каждую тропинку, каждый ручеек. Здесь, на Космае, среди пряных запахов боярышника и кизила, среди беззаботных чобанов, под песни соловьев и свирели прошло его вольное детство. Воспоминания о прошлых днях окрылили его, он словно летел через горы, перемахивал студеные прозрачные ручейки, которые, прыгая по камням, по-прежнему журчали знакомые ему колыбельные песни.

— Стой! — неожиданно раздался из кустов незнакомый голос, когда их небольшой отряд выбрался к «Ви́линому корыту», где обычно в полдень отдыхали чобаны.

Раде испугался, увидев, что со всех сторон из густой листвы буков на них глядят дула ружей. Когда отряд остановился, к ним подошли незнакомые, пестро одетые люди с красными пятиконечными звездами на солдатских шайкачах и рабочих фуражках. Один мужчина постарше, которого все звали «комиссар», одетый в красные кожаные сапоги и короткую кожаную куртку, из-под которой торчал пистолет, начал молча делить маленький отрядик и, словно настоящий кум, стал награждать новичков партизанскими кличками и распределять их по ротам.

— Ты откуда, парень? — спросил он Раде, как спрашивал об этом каждого. — Отсюда, с Космая? Хорошо, твоя кличка будет Космаец. Винтовка есть? Дадут. Командир космайской роты, получай еще одного парня и поищи для него винтовку!

К вечеру ему дали ржавый немецкий карабин, а ночью он уже участвовал в перестрелке с жандармами на Рогачской заставе. Когда над его головой летели пули, ему казалось, что это мяукают котята, спрятавшиеся в густой траве. Не сознавая опасности, которая ему угрожала, он ничего не боялся… Потом начались тяжелые бои с немцами, он дрался с четниками, отбивал атаки усташей и итальянцев, ходил в атаку против любых родов войск, прошел все семь вражеских наступлений, а сейчас возвращался в родные места, где начинался его жизненный путь. Космаец долго стоял на краю канавы, широко расставив ноги, узловатыми руками сжимал ствол переброшенного через плечо автомата, так держит топор крестьянин, стоя на опушке леска, ища взглядом дерево, которое надо срубить. И он тоже искал взглядом фашистов, с которыми надо было расправиться и которых еще не было видно на горизонте.

Солнце уже высоко поднялось над изломанными горами, светило ярко, но грело как-то слабо, только от белой потрескавшейся земли, на которой лежали бойцы, шло тепло. Они уже потеряли надежду на бой и дремали. В стороне от дороги, прислонившись спиной к толстому стволу акации, сидела Катица. Как любая девушка в ее годы, она боялась потерять зря время и поэтому любую свободную минуту использовала для вязания. Она очень любила это занятие. Всегда аккуратно одетая, затянутая в узкие голубоватые брюки, в начищенных сапогах, на одном из них не было шпоры, она, вероятно, была потеряна где-то в бою или в дороге. Сейчас ясное лицо девушки светилось нескрываемой радостью от встречи с Космайцем. В последние дни их боевая жизнь была так переполнена событиями, что не хватало времени поговорить по душам.

— Что это ты такой невеселый? — спросила Космайца Катица, когда он сел рядом. — Уж не действует ли на тебя осень?

— Какая там осень! Я по тебе соскучился.

Катица засмеялась, не поднимая глаз от вязания.

— Знаешь, сегодня утром один товарищ сказал мне комплимент, очень, мол, я ему нравлюсь, — с улыбкой сказала девушка, а спицы еще проворнее забегали в ее руках. — Как тебе это нравится?

— Ты небось поэтому так торопишься с вязанием, чтобы к зиме связать ему шарф, — сердито огрызнулся Космаец и встал.

— Он, знаешь, что мне еще сказал? Если я согласна, он сейчас же пойдет к комиссару и попросит разрешения жениться.

— Надеюсь, что ты не забудешь пригласить меня на свадьбу, — ревниво усмехнулся Космаец.

— Как командир ты будешь почетным гостем.

— Спасибо, и хотя на твоей свадьбе я бы предпочел быть женихом, справлюсь как-нибудь и с ролью почетного гостя, — Космаец прикусил нижнюю губу и после короткого молчания прибавил: — А я-то все удивлялся, почему ты так спешишь с этой работой. Оказывается, готовишь приданое.

— Приходится самой о себе позаботиться, мать ничего мне не припасла. — Она закончила ряд, вынула спицу и, наклонив голову немного в сторону, снизу взглянула на Космайца и улыбнулась: — Садись, чего ты стоишь. Не люблю, когда стоят над головой.

— Боюсь, что твой жених очень ревнивый, как бы чего не вышло.

— Ничего страшного. Не ревнивее тебя… Раде, солнышко мое, неужели ты и вправду поверил? — Катица взяла его за руку и заглянула в глаза. — Знаешь, когда я тебя не вижу два часа, мне кажется, что я тебя не видела уже два года. Пока ты был взводным, я всегда могла тебя видеть, и в бою тоже, а сейчас будет труднее. Если ты меня и в самом деле так любишь, как говорил, возьми меня себе в связные. Я бы всегда была с тобой рядом, всегда бы заботилась… Посмотри, кто это там машет? Наверное, тебя зовут.

— Связной из штаба, — узнал он паренька, который звал его и махал рукой. — Верно, командир вызывает.

Командир батальона сидел в глубоком рву на пустом ящике от патронов, с картой, развернутой на коленях. Он водил по карте пальцем и курил.

— Четники от нас ускользнули, как жирный хвост из рук, — заговорил командир батальона, когда собрались все ротные, и продолжал, не поднимая глаз от карты: — Льотичевцы и недичевцы сдались, только немцы еще держатся, но их окружила третья бригада. Наша бригада двинулась к Валеву, мы тоже через полчаса выступаем…

Павлович еще что-то говорил о марше, кого-то назначил в авангард, давал указания, как обеспечить фланги, советовал, что делать, если четники ударят из засады. Кто-то из командиров рот плакался, что мобилизованная молодежь идет без оружия, а если у кого и есть оружие, так осталось всего по нескольку патронов, кто-то спрашивал о продовольствии.

— На этих днях ожидаем русские самолеты, — ответил на все вопросы сразу командир, — они доставят оружие и боеприпасы. Когда они прилетят, точно не знаю, но до Валева оружие мы получим.

Когда командиры рот стали расходиться, Павлович догнал Космайца и взял его под руку.

— Мрконич у вас еще не сбежал? — спросил он. — Следите за ним. Сам видишь, сейчас нет возможности арестовать его. Вот когда остановимся на отдых, мы ожидаем его каждый день.

— Ристич совершил ошибку, я ему так прямо и сказал, — нервно ответил Космаец. — Не нужно было ничего никому говорить, а в первом же бою найти подходящий момент и пустить ему пулю в затылок.

— Оставь ты свои выдумки, — оборвал его Павлович. — Его надо прихлопнуть на глазах всего батальона… Только я одного боюсь… Ты знаешь эту директиву? Вот ее-то я и боюсь. Если мы эту директиву будем учитывать, то не имеем права расстреливать Мрконича. Понимаешь, всех предателей, которые переходят на нашу сторону, прощают, исключение составляют, руководители, а он, я думаю, не велика шишка.

— Директиву нельзя нарушить, но можно обойти.

— За это дело приходится дорого платить, иной раз и головой.

— Я знаю. Но Мрконич явный преступник. Его фотография в немецком журнале должна всем открыть глаза, — запальчиво закричал Космаец, — и если комиссар бригады не разрешит его арестовать, я не ручаюсь за его жизнь.

— Хорошо, хорошо, только ты поменьше кричи, не забывай, лес тоже имеет уши, — напомнил ему командир и пошел вперед к дороге, куда уже подходили роты, готовясь к маршу.

III

Батальон торопливо продвигался вперед по каменистой тропинке. Уже перевалило за полдень, но привала все не было. А дорога была трудной, бойцы то спускались в глубокие овраги, то поднимались на крутые каменные осыпи, то пробирались сквозь скалистые теснины или по колено в воде вброд переходили буйные горные ручьи. Усталый Мрконич незаметно отстал от своей роты и почувствовал облегчение среди малознакомых бойцов. Здесь его, конечно, знают мало, а если люди мало тебя знают, легче будет с ними договориться. После форсирования Дрины он не находил себе места в роте. Все его прежние мечты о переходе в отряд четников сейчас разбивались, словно речные волны о скалистый берег. Четники несли потери, отступали, а партизанские части росли, продвигались вперед, занимали села, города. Даже немцы не всегда могли выдержать их натиск: они сдавались или отступали, неся большие потери. И сейчас Мрконичу приходилось жить одной надеждой на быстрое окончание войны, а там уж будет видно, как поступить. От гнева сердце у него разрывалось на части, кровь стучала в виски, и каждая жилка дрожала, когда он думал, что придется капитулировать перед этой силой, которая захватила его, как вихрь, и увлекает вперед, засасывая в свой водоворот. В день он по нескольку раз менял решения и уже готов был положиться на волю судьбы. Может быть, в конце концов, он покорился бы, если бы его на ходу вдруг не сморил краткий сон. Глаза незаметно закрылись, тело стало легким, и только в голове проносились страшные видения. Ему почудилось, что перед ним стоит Космаец с наведенным пистолетом и улыбаясь спрашивает: «Разве ты меня не узнаешь? Помнишь, как ты зарезал меня прошлой осенью, и вот теперь я пришел тебе отомстить». — «Это не я убивал тебя, не я». — «А эту женщину и ее ребенка? — спрашивает Космаец и протягивает ему фотографию из немецкого журнала. — Это ты помнишь?» — «Немцы заставили меня фотографироваться». — «Хорошо, а теперь ты должен проглотить эту пулю», — кричит командир и стреляет из пистолета.

Земля завертелась перед Мрконичем, вырвалась у него из-под ног. И, лежа на земле, вдыхая запах пыли, он не смел открыть глаза, пока кто-то не схватил его за плечи и не поднял на ноги.

— Что с тобой? Заболел, что ли? Как ты посинел! — Звонара помог ему подняться. — Ты что, уснул?

— Нет.

Он только теперь понял, что все это был сон и что он просто упал. Все еще охваченный испугом, он подумал: «Черт знает, с чего это мне пришло в голову… Наверное, Космаец что-нибудь замышляет против меня. Утром я с ним поздоровался, он не ответил и как-то косо взглянул на меня… Надо его остерегаться, а еще лучше бы во время боя его… Каждый ведь может погибнуть. И он не каменный».

Он чувствовал, как шумит в голове и как часто колотится сердце. Нервы были напряжены, словно в предчувствии угрожавшей ему опасности.

Ристич никогда не простил бы ему смерть жены и сына. В первый день, опознав Мрконича, он ни с кем не разговаривал. Ни в засаде, ни на марше он не находил покоя. Руки дрожали, тело трясла лихорадка. Он, как политический руководитель, был хорошо знаком с директивой, которая давала амнистию всем четникам, усташам, льотичевцам, недичевцам, если они добровольно перейдут на сторону Народно-освободительной армии и примут участие в дальнейшей борьбе против ее врагов. А Мрконич, по его мнению, именно таким и был. Ристич вспоминал бой на Романии, где он видел отчаянную храбрость Мрконича, за которую думал даже представить его к награде. И теперь, не имея права вынести ему приговор, комиссар был в бреду.

— Я больше не в состоянии скрывать от бойцов правду о нем, — встретившись с командиром батальона, заговорил Ристич. — Мой долг сказать им, с кем вместе они воюют, сказать, какая змея пробралась в наши ряды.

— Эх, будь у меня власть, я бы его сам расстрелял, — сказал командир, — да ты видишь, какое положение… Поэтому я заставил своего комиссара поехать в бригаду. Он вернется только завтра. Я сказал ему, чтобы он без приговора в батальон не возвращался, да он и сам зол на Мрконича, ведь комиссар как раз и нашел его где-то в лесу и привел в батальон. Даже если не получим разрешения комиссара бригады, расстреляем негодяя, а ответственность возьмем на себя. Ты только следи, чтобы он не сбежал.

— Не убежит, сам его стерегу, — Ристич почувствовал, как тяжесть свалилась с плеч.

Батальон шел без отдыха. Где-то вдали иногда слышались взрывы снарядов, шум невидимых самолетов. Они не переставали гудеть даже ночью.

На заре навстречу партизанам выступило из темноты село, рассыпанное по холмам. Колонну встретил лай собак, это разбудило жителей. Одни испуганно смотрели в окна, прячась за горшками с цветами, а другие выходили на дорогу и молча снимали шапки перед бойцами. Когда село осталось позади, комиссар Ристич заметил в колонне нескольких незнакомых парней в опанках, в длинных вязаных носках, с пестрыми ткаными сумками через плечо. На одних были старые крестьянские гуни, на других — солдатские куртки старой армии, глубокие белые шайкачи.

— Мы получили пополнение, — встретив вопросительный взгляд комиссара, сказал Космаец, — девять человек. Смотри, какие здоровые, каждый может пулемет тащить.

— Да где ты их нашел? — спросил комиссар.

— Они сами нас нашли. Только теперь нам нужно оружие. — И после краткого размышления он спросил Ристича: — Как ты думаешь, можно сформировать третий взвод? Раньше в роте было два взвода, а сейчас видишь, как ребята идут к нам, теперь они будут приходить каждый день.

Днем в роту явились еще четыре парня и девушка, а к вечеру, когда батальон остановился в селе на ночлег, появились несколько человек постарше. Рота росла, теперь она пестрела одеждой разных цветов и была вооружена всеми видами оружия. Некоторые крестьяне вытаскивали из-под соломы и из погребов винтовки и ящики с боеприпасами, хвастались, что берегли их именно для этого дня, женщины постарше, которые приносили ужин, извлекали из-за пазухи магазины с патронами и клали перед партизанами.

— Мамаша, а у тебя есть кто-нибудь в партизанах? — спросила Катица одну крестьянку, которая высыпала из передника несколько гранат, похожих на груши.

— А как же, детка, есть, — ответила она таким голосом, словно это было обязательно, чтобы из каждого дома был кто-нибудь в партизанах. — С вами два моих сына. Один большой человек, не знаю точно, но будто бы политрук или комиссар, не помню, как это у вас называется. Вот эти груши, это он оставил, на случай, если нападут немцы. Ну, когда нам сказали, что каждый должен сдать партизанам все оружие, я их и принесла, знаю, что они вам нужны.

— Спасибо вам, мамаша, нам как раз нужны гранаты, — сказала ей Катица.

В третьем взводе, который формировался, ее назначили политруком, поэтому дел у нее было больше, чем когда бы то ни было. В первую очередь она должна была позаботиться, чтобы у каждого нового бойца на шайкаче была звезда, нужно было прочитать им газеты, полученные от комиссара, рассказать о задачах партизанской борьбы, познакомить с дисциплиной. Забывая об усталости, она встречала молодых бойцов, разговаривала с ними и, чувствуя свое превосходство над этими забитыми людьми, которые даже не знали; почему партизаны носят пятиконечные звезды, улыбалась, отвечая на их ребяческие вопросы.

На ступеньках дома, где заночевала вторая рота, сидела Здравкица, кроила и пришивала красные звезды на белые шайкачи новых бойцов. Это была очень приятная для нее работа, в ее сумке всегда лежал кусок красного шелка от немецкого парашюта. Перед ней в строю строго стояли бойцы и, вытянув шеи, глядели на девушку.

— Ты бы и мне, товарищ, вышила серп и молот, — сказал, ей один из бойцов в новом суконном гуне и в каракулевой папахе, щегольски надвинутой на одно ухо.

— Получишь серп и молот, когда заслужишь в бою, — не глядя на парня, ответила Здравкица.

— Если бы я знал, что эти вещи здесь так дороги, я бы из дому принес… Остались у меня в кладовке десять серпов да десять молотков… Товарищ, если это не тайна, скажите, а за что вы получили серп и молот? — спросил ее юноша. — И кто вам их дал, командир или комиссар?

— Когда получите, тогда узнаете, за что дают, — не поднимая глаз, проговорила Здравкица, притворяясь, что не поняла его вопроса, и прибавила: — Спроси вон того товарища, который сидит у забора, кто ему дал, — и она показала на Мрконича.

— Да мужчине, вероятно, труднее заслужить… — он не успел закончить свою мысль, как парни зашикали на него.

— Отстань, босяк, ты не на посиделках, — сказал ему один из бойцов. — Вот вернешься в свое Закопанье, там и приставай к своим девчонкам.

— А что, партизанок уже и тронуть нельзя?

— Молчи, дурак, не срамись.

— А что мне молчать, раз я втюрился в эту девушку.

— А мне кажется, что ты сам в себя втюрился, — бросил ему кто-то из бойцов.

Новички засмеялись. Смеялась и Здравкица, только щеки у нее покраснели. Теперь она казалась похожей на шестнадцатилетнего крестьянского подростка. Из-под шайкачи выбилась прядь волос, упала на лоб и закрыла пол глаза. Ей хотелось сразу же оценить каждого: «Вот у этого в шляпе небось дома осталось человек десять детишек, какой оборванный, бедняга. Он будет хорошим бойцом. Серьезный, видно. Только очень тощий, голодал небось больше, чем мы в партизанах… А этот девушкам нравится, вон как у него глаза поблескивают. Мог бы носить два пулемета… Вот этот, с белой сумкой, — трус, перед каждым лебезит. У него, видать, совесть не очень-то чиста, ишь, как подлизывается к старым бойцам… Даже к Мрконичу подмазывается. Два сапога — пара…»

Здравкица недолюбливала Мрконича, она одна голосовала против него, когда скоевцы несколько дней назад доставили вопрос о приеме его в организацию. Почему она подняла руку против, ей и самой было неясно, она не смогла ответить на вопрос комиссара.

— Я думаю, как бы это вам сказать, что он еще зелен, не дорос до СКОЮ, — говорила Здравкица на собрании. — Есть бойцы постарше, заслуг у них побольше, а они еще не в СКОЮ.

— Я видел его только в одном бою, — не дал ей договорить Ристич, — и скажу вам, что Мрконич человек храбрый. Если кто-нибудь о нем что плохое знает, пусть скажет. Нас никто не торопит, подождем немного, посмотрим, кто чего стоит.

— Не нравится он мне, — отрезала она, как ножом.

— Вот несчастные мужчины, если они не нравятся девушкам, — пошутил комиссар.

— Да ведь не можем мы принимать в СКОЮ только тех товарищей, которые тебе, товарищ, нравятся, — ядовито заметил Звонара.

А то, что скоевцы не посчитались с ее мнением, решили все-таки пригласить Мрконича на следующее собрание и принять его в Союз Молодежи, еще больше восстановило Здравкицу против него. Даже Стева, секретарь партячейки, не хотел ее понять. Она ловила момент, чтобы поговорить с ним наедине, но политрук носился, как волчок, ни минуты не сидел без дела, а с новым пополнением и поесть как следует времени не было.

Вот и сейчас Стева тоже куда-то спешил. Здравка встала и пошла ему навстречу.

— Стева, я хотела сказать тебе одну важную…

— Отстань ты от меня, — оборвал он ее, но, встретив сердитый взгляд, уже мягче добавил: — Некогда мне. Погоди немного.

Он промчался мимо нее, как ветер, подбежал к Мрконичу, который дремал у высокого забора, надвинув на глаза шапку и втянув голову в широкий воротник немецкой шинели.

— Вставай и иди со мной, — крикнул в бешенстве политрук на бойца, — развалился здесь, как корова. — И сквозь стиснутые зубы процедил: — Пес усташский.

Мрконич почувствовал, как дрожь пробежала у него по спине. Испуганный неожиданным наскоком политрука, он еще крепче стиснул ствол винтовки, зажатый между колен. Одна рука привычно нашла курок, ствол опустился и уперся в живот Стеве.

— Бросай винтовку! — Стева схватился за холодный ремень карабина.

— Не ты мне винтовку давал, не тебе ее отнимать, — Мрконич почувствовал, как у него застучали зубы.

Бойцы, находившиеся поблизости, удивленно переглянулись.

— Мрконич, сдавай оружие, раз тебе приказывают, — от группы партизан отделился Младен Остойич и поспешил на помощь политруку.

— Сними с него ремень и обыщи его, — приказал политрук бойцу, и, когда Остойич с готовностью выполнил это, Стева прибавил: — Возьми его сумку и иди с нами.

— Чего тебе от меня надо? — с кислой улыбкой спросил Мрконич политрука, когда прошел первый страх. — Что я, мать твою убил, что ли?

Охваченный волнением, Мрконич не заметил, как они переступили высокий порог дома, и пришел в себя, только увидев перед собой бледное лицо комиссара и воспаленные белки его глаз.

— Вот он, арестовали, — вытирая пот со лба, отрапортовал Стева комиссару. — У него в сумке мы нашли револьвер и два полных магазина.

— А вы тоже хороши, — насильно улыбнулся Ристич, — даже и не связали его.

— Прошу вас, товарищ комиссар, я не понимаю, что значит эта ваша комедия, — обиженно заявил Мрконич. — Что вы дурачитесь, как дети?

— Замолчи, негодяй, — Ристич сжал кулаки и едва сдержался, чтобы не пустить их в ход, — пока я не задушил тебя, как поганую змею. Крепче вяжи его, товарищ Остойич, не жалей.

— Вы, товарищ комиссар, здорово ошиблись. Вы, вероятно, обознались…

Комиссар волновался, кажется, больше, чем Мрконич. Он все время ходил по комнате, держа руки за спиной и ломая пальцы. Если бы ему три дня назад кто-нибудь сказал, что он скоро отомстит своему кровному врагу, Ристич ни за что не поверил бы, а сейчас перед ним стоял преступник, который убил его сына и жену, который всю войну проливал кровь его народа, убивал ножом партизан, жег их дома, вешал и расстреливал семьи.

— Завтра сюда приходит вся бригада, — обернувшись к политруку, заговорил Ристич, взволнованно шагая по комнате, — и перед лицом всей бригады приговор будет приведен в исполнение. И эта погань получит кусок свинца, который она заработала… Уведите его с моих глаз, заприте в подвале, а вы, товарищ Стева, обеспечьте охрану.

— Не беспокойтесь, товарищ комиссар, — политрук по-солдатски щелкнул каблуками, повернулся к Мрконичу, схватил его за рукав куртки и потянул к двери. — Вперед, усташский выродок! Дожидаешься, чтобы я тебя понес?

Стева изо всех сил толкнул Мрконича, тот споткнулся, не удержался на онемевших от страха ногах и растянулся поперек комнаты, настигнутый сапогом Стевы.

— Товарищ Стева, — сердито крикнул комиссар на политрука, — зачем ты мараешь руки? Ты не должен этого делать, понятно?

— А вы думаете, он бы нас пожалел, попадись мы ему в руки? Он бы угостил нас черным кофе, — иронически сказал Стева.

Лежа на полу, Мрконич вытер кровь на подбородке.

— Товарищи, братья мои, не надо, — он только теперь понял всю опасность, которая ему угрожала, и как-то на животе, опираясь на колени, локти и подбородок, пополз к комиссару, а из глаз у него хлынули слезы, — не надо, прошу вас, я не усташа. Товарищ комиссар, почему вы меня мучите? Товарищ…

Остойич, который еще не знал точно, почему арестован Мрконич, почувствовал, что дело серьезное, схватил его за связанные руки и потащил к дверям, как узел с тряпьем.

— Да не будь ты трусом, — волоча его по полу, говорил боец, — поднимайся на ноги. Не расстреляют же тебя.

— Они хотят, хотят расстрелять меня, — крикнул Мрконич и зарыдал, задыхаясь от слез.

IV

Был тот час, когда стада возвращаются с пастбищ, а богатые люди запирают ворота на засовы и торопят домашних сесть за стол, пока еще светло, чтобы потом напрасно не жечь керосин, который черт знает как вздорожал, да и к тому же его нигде не достать. День незаметно уходил, и так же незаметно на землю спускались сумерки. Улицы пустели, пестрая толпа вливалась в просторные крестьянские дворы, здесь слышались звуки гармоники, звучали новые песни, которых раньше никто из крестьянской молодежи не знал. То тут, то там среди бойцов виднелись девушки в белых платках и разноцветных платьях. На скамейках у домов и на завалинках можно было видеть людей постарше с бутылками в руках, они предлагали партизанам «выпить по одной», а когда те отказывались, старики удивлялись: «Эх, сосед, и что это за армия такая — ракию не пьют? Наши ли это дети? Да ведь с тех пор как стоит мир, не было еще такого, чтобы солдаты не пили, а эти не пьют». — «Да, это что-то новое». — «У них ракия запрещена». — «Да брось ты, кто может запретить пить ракию? Нет такого правительства, право слово». Так спорили между собой крестьяне, пока их бутылки не опустели. Потом они молча наблюдали, как партизаны танцуют коло, и начинали разговор о «важных» вещах, а под конец удивлялись тому, что девушки идут с этой армией. «Никогда этого не было, чтобы девушки брались за оружие, черт их побери. А вот сегодня я смотрю — дочка Попадича, эта лохматая Живка, идет с ними, да такая важная…» — «Врешь, старая кляча. Я ее просватал за своего Джурджа, свадьбу готовлю». — «Да ты хоть две свадьбы готовь, а она тебе кукиш показала, марширует с ружьем, а голову держит, словно воевода какой». — «Погляди, погляди на эту девушку, это, верно, комиссар. Сапоги лакированные, одна шпора, ха-ха». — «А сейчас, говорят, мода такая, что девушки носят одну шпору».

И десяток стариковских глаз провожал Катицу, которая шла перед своим взводом, такая молодая, стройная, тоненькая, как шустрый юноша, и отдавала какие-то распоряжения. Она шагала рядом с новым командиром взвода. Это был мужчина средних лет с каштановыми волосами и голубыми глазами; они о чем-то тихо разговаривали, словно вышли прогуляться по этим холмам мимо белых домов, окруженных садами и огородами, в которых еще краснеют помидоры и желтеют тыквы без листьев. Село, как и все сербские села, растянулось на несколько километров, дом от дома иногда метров на триста, а то и на пятьсот, тут люди не всегда хорошо знают своего ближайшего соседа. Только в середине села дома стоят погуще, здесь обычно расположены лавки, кафана, здание общины, церковь, школа, а дальше хибарки бедняков, заваленные мусором, без двора, с акациями у ворот, с цепными собаками — эту часть села называют чаршия. За чаршией поднимается густой хвойный лес, отделяющий село от всего остального мира, а за лесом возвышаются горы Сувобор, по которым еще бродят четники. Уже днем, когда батальон вошел в село, люди рассказали, что четники недалеко и готовят нападение на партизан. Упоминали о каком-то комбинированном отряде, в нем, говорят, больше двух тысяч карабинов, тяжелые немецкие пулеметы и пушки. Некоторые крестьяне постарше гордились храбростью этих лохмачей, они не боялись и не стыдились рассказывать партизанам о силе четников, клялись, что такую армию «никто не победит». Но вечером, когда в селе оказалась добрая половина пролетерской дивизии со своей артиллерией, в которой, правда, и всего-то было, что девять орудий и полсотни минометов, те же самые старики уже стали уверять, что «эту армию никто не разобьет». И хотя никто из партизанских командиров и комиссаров будто бы и не обращал внимания на эти россказни крестьян, на самом деле они все мотали себе на ус и готовились, как только было можно, встретить силу, которую «никто не победит». Поэтому каждая рота должна была выслать по взводу в охранение. В первую смену Космаец назначил только что сформированный и необстрелянный третий взвод, где было мало старых бойцов, по опыту зная, что четники могут атаковать только на заре. Поэтому он дал отдых первому взводу, чтобы поднять его позднее, после полуночи, и послать в охранение в самое опасное время, когда спят даже деревенские собаки, но не спит черная лохматая смерть, что подкарауливает на войне партизан, прячась за каждым кустом.

Командир роты, не надеясь на незнакомого ему взводного, которого только на днях прислали к нему из санчасти бригады после болезни, сам осматривал позиции, выбирал места для пулеметчиков, отыскивал укрытия для сторожевого охранения, посылал патрули.

И после, когда все уже были на мостах, Космаец не находил покоя, его что-то тревожило, словно это впервые он оказался на тысячу метров впереди батальона. Он тихо ходил за спинами бойцов, часто останавливался и прислушивался. И только уверившись, что нигде нет ничего подозрительного, он отправился искать Катицу, которая осталась с группой бойцов на правом фланге у какой-то узкой проселочной дороги. Солнце уже давно спряталось за горы. На землю опускались сумерки, и над горизонтом на фоне неба четко обрисовывались силуэты партизан, их головы чернели, как арбузы, оставшиеся на бахче.

За цепью стрелков, укрывшись за каменной плитой, устроилась Катица. Ее разнежил теплый, пахнущий дождем вечер, и она, задумавшись, ждалаКосмайца. Сняла куртку и осталась в одной расстегнутой рубашке; ее крепкая девичья грудь взволнованно вздымалась, а сердце колотилось, как безумное.

Катица вспомнила то время, когда Космаец был пулеметчиком, а она его помощником, тогда по ночам в мире только и оставались они с Космайцем и звезды на небе. Лежа на примятой траве, они таяли в объятиях друг друга, тихо шептались, а иногда обмирали в бесконечных, как вечность, поцелуях.

Охваченная воспоминаниями о прошлом, Катица снова ощутила пряный запах той весенней травы, горло сжалось, из глаз брызнули жаркие слезы, и она склонилась головой на куртку, брошенную на автомат. И сквозь эти слезы любви, словно в них отражалась вся ее жизнь, она видела свое прошлое, полное невзгод и трудностей. Теперь, шагая по тропинке, полной опасностей, вперед, в свою самостоятельную жизнь, Катица все реже думала о том, что осталось далеко позади, на скалистых берегах голубой Адриатики, хотя любила все это еще больше, чем раньше.

Она была самой младшей в семье, и родители баловали ее больше, чем всех остальных детей. Поэтому, вероятно, ее послали учиться в гимназию. «Пусть хоть одна вырвется из этой тоскливой жизни». Но разве в старой Югославии гимназия была для бедноты? И Катицу пришлось взять из города домой уже из третьего класса, едва ей исполнилось пятнадцать лет. В тот год отец погиб на море. Когда рыбаки вытягивали сети, он упал с лодки, ударился головой о какой-то камень и утонул. Старший брат погиб, когда на Адриатику пришли немцы и итальянцы. Сразу после оккупации Приморья фашисты минировали все побережье. Рыбакам было запрещено выходить в море, поэтому они возмутились и потребовали от оккупационных властей, чтобы побережье очистили, а им дала возможность рыбачить — ведь это был их хлеб. Брат Катицы пошел, чтобы передать эти требования итальянцам, и больше не вернулся домой, а через три дня его тело, выброшенное волнами, нашли на берегу моря. Жизнь сестер тоже была сломана. Одна уехала с немецким офицером на африканский фронт, и след ее затерялся; другая вышла замуж за какого-то проходимца, кутила с ним в кафанах и жила, торгуя тем, что дорого стоит, но легко продается. Младший брат после смерти старшего забрал из пещеры дюжину итальянских винтовок и ушел к коммунистам в горы. Он повел с собой и Катицу, но это была совсем не та Катица, которая сейчас идет в боевых рядах со своими товарищами. Та Катица была балованным ребенком, она могла показать язык тому, кто начинал шутить с ней. Сейчас она изменилась, стала совершенно другой. Куда девалось прежнее упрямство и беззаботность! Теперь она смеется тихо, чтобы никто не слышал ее голоса. А если плачет — прячет слезы, чтобы подруги потом не смеялись над ней. В каком-то освобожденном городе она нашла трофейное зеркальце, носит его в верхнем кармане куртки и часто смотрится в него. Иногда, оставшись одна, подкрасит губы и щеки, расчешет короткие волосы, вденет сережки, которые лежат у нее в сумке, долго разглядывает себя, и ей начинает казаться, что она не боец, а простая девушка. Катица знала, что она красива, пожалуй, красивее всех девушек не только в батальоне, а и в целой бригаде. Ей, как и всякой девушке, нравилось, что ее встречают и провожают взглядами, иной раз она даже отвечала на такой взгляд: озоровато подмигивала одним глазом, а увидев, что парень покорен ее красотой и этим взглядом, недовольно морщилась, показывая свое безразличие. И если кто-нибудь ухаживал за ней, она начинала ненавидеть его.

Только с Раде Космайцем она была совершенно другой, без оглядки отдавала себя в его руки и, видя перед собой его глаза, забывала все на свете, даже свою женскую гордость. И теперь, когда она, опустив голову, лежала на своей куртке с мокрыми от слез глазами, ей показалось, что ее ласкают руки Раде, его нежные пальцы касаются ее груди.

Тихий ветерок еще доносил из села обрывки музыки, говор и вскрики разгулявшейся молодежи, иногда слышалась песня, но Катица не замечала ничего этого, ей страшно хотелось увидеть Космайца, прижаться к его плечу, обнять его.

— Где это ты пропадаешь целую ночь? — сердито спросила его Катица, когда он подошел поближе и схватил ее в объятия. — Я так соскучилась по тебе, будто целый год не видела.

— Ката — злато! — тихо шепнул Космаец, а пальцы его осторожно искали ее грудь.

— Перестань, Раде, не надо, — шептала она и еще крепче прижималась к нему, — не надо. Мне и так тяжело…

Он заглянул ей в глаза и только теперь заметил влажные ресницы.

— О чем ты плакала?

— Никогда не спрашивай меня об этом.

— Катица, разве я…

— Вот потому, что ты так дорог мне, никогда не спрашивай меня о том, чего я не скажу тебе, — в ее голосе звучала тихая мольба. Она помолчала и, не поднимая головы, предложила: — Пойдем отсюда. Здесь нас могут услышать товарищи, а это нехорошо.

— Сейчас пойдем, подожди только, — он притянул ее к себе, а она обвила руками его шею, прильнула к нему и, прерывисто дыша, стала целовать.

— Пусти, пусти меня, — тихо шептала она, а сама не в силах была оторваться от него: ерошила его волосы, подставляла грудь ласкам и поцелуям и, чувствуя его руки на своей груди, бедрах, словно обезумев от сжигающей ее страсти, не противилась, когда рубашка скользнула с ее плеч…

Где-то в горах раздался выстрел, его глухой отзвук заставил их очнуться. Только теперь оба вспомнили, что они в охранении, хотя не знали, как далеко вперед ушли от своих бойцов. Вокруг было скошенное пшеничное поле, по нему, как змея, тянулась кривая дорожка. Такие дорожки можно увидеть в Сербии на каждом шагу. Они переплетаются, как нити паутины, и связывают села кратчайшими путями. Во время войны эти тропинки рождались чуть ли не каждую ночь, их прокладывали ноги партизан. Но это была старая тропинка, обросшая по обочинам стальником и повиликой, она спускалась вниз, к засаде.

— Уже поздно, пошли обратно, — попросила Катица, только теперь она почувствовала, как холодок побежал по спине. — Скоро и комиссар придет нас сменить.

— Еще рано, — Космаец мельком взглянул на часы и удивился, заметив, что стрелки сошлись на одиннадцати. — Как быстро промчалось время… Комиссар сейчас занят и может опоздать. Ты знаешь, что Мрконич арестован?

— Мне сказала Здравка, когда мы выходили. Только я не знаю, за что его арестовали.

— Он усташа.

У Катицы перехватило дыхание.

— Не может быть!

— Да еще какой матерый коляш.

— А мы-то приняли его в СКОЮ.

— Да разве же узнаешь, какую змею человек прячет за пазухой? А Мрконич — это гадюка, которая ужалила сотни партизанских семей. Он убил сына и жену ко… — Космайцу вдруг показалось, что перед ним на горизонте метнулся чей-то силуэт, и рука его потянулась к пистолету.

— Ты что? — машинально снимая автомат, спросила шепотом Катица.

— Мне кажется, кто-то идет… Ложись здесь и жди. Не стреляй, пока я не выстрелю. — Космаец шагнул в сторону и лег в жнивье.

Теперь он уже был уверен, что не ошибся. На фоне мутного неба покачивался, как маятник, чей-то силуэт. Он приближался быстро и уже через минуту был на прицеле револьвера Космайца и автомата Катицы.

— Стой! — резко, но негромко приказал Космаец, и силуэт замер.

— Не стреляйте, не стреляйте, — испуганно заикаясь, пробормотал человек.

Космаец лежа включил фонарик, и, когда круглое пятно света разрезало темноту, он увидел перед собой крестьянина в узких белых штанах и жилете, надетом поверх пестрой фуфайки. На ногах у него были простые опанки с ремешками, завязанными поверх черных шерстяных чулок.

— Что это ты, земляк, бродишь по ночам? — спросил его Космаец и встал. — Ты разве не знаешь, что вокруг солдаты, того гляди, убить могут.

— Знаю, слышал, да вот приходится, — слегка ободренный тихим и дружеским голосом Космайца, но все еще дрожа от страха, прошептал крестьянин, — болезнь не спрашивает, что кругом делается.

— У тебя, может, кто дома заболел? — с улыбкой спросил партизан. — Идешь за знахаркой в другое село?

— Да, да, знаете, мать у меня при смерти, так я за попом иду.

— За попом или за знахаркой?

— Ну да, за знахаркой, то есть нет, за попом, — крестьянин почувствовал, что соврать он не сумел, и мурашки побежали у него по спине. — Я вас не трогаю, я нейтральный.

— Давай лучше не ври. Наверное, четники тебя послали разведать, сколько здесь партизан.

— Не четники. Нет, не они.

— Как это не они, когда я знаю, что они, — Космаец осветил его лицо фонариком, а потом перевел луч на Катицу и улыбаясь добавил: — Ну, иди, скажи им, что нас мало. Видишь, только я и эта девушка. Пускай идут на нас.

Крестьянин, увидев звездочку на шайкаче у девушки, оживился и как-то забавно улыбнулся.

— Ох, теперь я вижу, что вы не четники, — голос его звучал заметно веселее. — А я как раз к вам иду. Меня послал наш председатель комитета. Тот самый, которого вы назначили. Знаете, я всю войну на вашей стороне был, поэтому он мне и доверил. Разный у нас народ, надо знать, кому можно доверить. А он меня хорошо знает и верит мне, вот, ей-богу, брат, не могу я на него пожаловаться…

— Что он тебе доверил, говори нам, — оборвал его Космаец.

— Скажу, как не сказать, обязательно даже скажу, но только самому главному начальнику, — уже с улыбкой ответил крестьянин.

— Тут я самый главный, мне и говори.

— Да ты знаешь, товарищ, вы, как это говорится, патруль, я это знаю, все-таки я должен передать в штаб, — начал выкручиваться крестьянин.

— Нет здесь никакого штаба, кроме нас. Мы тебе штаб, а если хочешь, и твой суд.

Крестьянин испуганно заморгал глазами.

— Да мне председатель велел лично командиру сообщить, что против вас четники собираются, — трясясь, выдавил он, — а вам я этого сказать не могу, честное слово дал.

— Какие четники? Ты что-то крутишь? — прикрикнула Катица.

— Ничего я не кручу, — рассердился крестьянин. — Они никого из села не выпускают. Дороги перекрыли, а я через поля. Весь сводный отряд готовится на заре атаковать вас.

— А сейчас что они делают?

— Веселятся. Заказали крестьянам ужин, выкатили бочонок с ракией и пьют на Вельковом лугу. А этот Петрович Драган, ихний командир, собрал всех музыкантов и гуляет, как…

— Петрович? — У Космайца подогнулись колени, он оперся о плечо Катицы, чтобы не упасть. Придя в себя, он уже спокойнее спросил: — А откуда этот Петрович?

— Говорят, откуда-то с Космая. А негодяй, каких наша земля еще не видела.

У Космайца похолодели губы. Грудь перехватило железным обручем, невидимая рука сжала горло.

— Пошли в роту, Катица, — прошептал он чужим, незнакомым голосом. — И ты иди с нами, товарищ… Только немного поскорей.

V

— Ну, где этот твой коляш? Веди его сюда, посмотрю я на него, — этими словами встретил командир батальона Ристича, когда комиссар пришел сообщить об аресте Мрконича.

— Я запер его в подвал. Воет, словно ему хвост дверями прищемили.

— Воет, говоришь? — командир усмехнулся в усы. — Завоешь тут, голову ты ему прищемил. Утром пулю проглотит, так замолчит. Вот приговор, читай. — Павлович вынул из планшетки листок бумаги и протянул комиссару. — Завтра перед строем… Но ему не говори. Только приведи его сюда, люблю с такими людьми поговорить.

Комиссар взял листок из рук командира и только теперь заметил на рукаве его френча темную нашивку и две латунные звездочки, а на воротнике позолоченные треугольники.

— Товарищ командир, вы получили звание и молчите? — Комиссар встал и протянул ему руки. — Разрешите вас поздравить.

— Слава богу, хоть один человек догадался. Целый день хожу с нашивкой, руку вперед выставляю, со всеми здороваюсь за руку по два-три раза, и никто, черт побери, не замечает, что я стал настоящим кадровым офицером, — командир сам засмеялся своей шутке. — Ну сам подумай, командир пролетерского батальона, лучшего батальона в дивизии, а без звания воюет, позор — да и только.

— Ну, не такой уж большой позор, — пошутил Ристич.

— Не позор?.. Разумеется, не позор, но все же, если подумать, позор. И для бойцов так легче, когда они ко мне обращаются. По фамилии называть не годится, я все-таки командир, а когда ко мне обращаются «товарищ командир батальона», прямо чувствую, что еле выговаривают, — куда легче сказать «товарищ поручник^[40]».

— Товарищ поручник, — комиссар кивнул головой. — Красиво звучит, только немножко попахивает офицером старой армии.

— Оставь, пожалуйста, старым даже и не пахнет, — сердито отрезал Павлович. — Посмотрю я, как оно будет пахнуть, когда тебе дадут звание потпоручника^[41]. Чин — это символ, чины вошли в историю, а мы сейчас создаем новую историю, создаем свои символы. К тому же у нас и знаки отличия новые, не погоны, а только нашивка и звезды… Эх, да что я тебя уговариваю, сам все отлично понимаешь. Лучше давай сюда своего коляша, я его допрошу.

— На что он вам? Я смотреть на него не могу, а не то что допрашивать.

— Таков порядок!

— Что еще за порядок?

— Перед вынесением приговора человека надо допросить. Я беру на себя роль следователя, а ты будешь просто свидетелем.

— Приговор ему уже вынесен.

— И все-таки… Пошли связного, пусть его приведет, — приказал командир, прошел по комнате и остановился у окна, задумчиво глядя на улицу, где уже царила ночь.

Это была тихая осенняя ночь без луны, без звезд. Облака, набухшие от дождя — вот-вот разразится гроза, — давили землю. Село давно спало, только кое-где, там, где разместились партизанские штабы, светились окна.

Давно утихли шум и суматоха на широких дворах, смолкли песни, и остыли гармошки, разве что по узким улицам села сонно пройдет патруль, залает собака, и все снова стихнет. Павлович очень любил такие мирные ночи, их идиллическая тишина рождала в нем желание уйти в неизвестную загадочную даль. Опершись локтями о подоконник, он погрузился в свои мечты и, осажденный толпой беспорядочных мыслей, не слышал, как скрипнула дверь и ввели Мрконича с руками, связанными на ввалившемся животе. Пленный был страшно взволнован и только теперь ощутил в полной мере ту ненависть, которую так долго таил в своей груди. Он не мог ни на кого смотреть, а особенно на Ристича, поэтому упорно не поднимал глаз.

— Почему вы его привели в таком виде, не могли найти санитарку, чтобы она перевязала ему руки? — спросил командир конвойного, увидев кровь на руках Мрконича. — Это нехорошо.

— Нет у санитарки бинтов для всякой нечисти, — не сдержавшись, крикнул комиссар и зашагал по комнате. — Завтра мы его перевяжем, товарищ поручник. Я его перевяжу.

— Хорошо, Мрконич, скажи мне, правда ли, что ты усташа? — спокойно спросил командир. Ни одна жилка у него не дрогнула, хотя внутри у него все кипело от ярости.

— Врут, никогда я не был…

— Погоди, как это врут?

— Это кто-то из ненависти оклеветал меня.

— Я бы не сказал, что это клевета. У нас есть точные данные.

— Нет у вас данных, — бледный, он отвечал возбужденно, еще надеясь, что ему удастся вырваться из этой западни, а после…

— Товарищ Ристич, ты показывал ему фотографию? — спросил поручник комиссара и протянул руку. — Дай ему полюбоваться на себя. Может, он еще не видел, какую свинью ему немцы подложили… Так говоришь, у нас нет доказательств? — Командир опять повернулся к Мрконичу и положил перед ним обложку журнала. — Разве нам еще нужны другие доказательства?

У Мрконича подогнулись ноги. В глазах потемнело, тело сковал холод.

— Нет, нет, это не я, — прошептал он и почувствовал, как у него застучали зубы. Терзаясь в мучениях, он думал: «Разве только я один резал? Мне приказывали. Я был молод, поддался. Ну, хорошо, я служил усташам, но теперь я с вами. Сколько народу было с усташами, а теперь воюют за партизан…»

— Простите меня, — последнюю мысль произнес он вслух, и, когда она сорвалась с губ, понял, что сам выдал себя и что у него уже нет оружия, которым он мог бы защищаться.

— Замолчи, пес вонючий! — гаркнул комиссар. — И ты еще смеешь просить пощады.

Мрконич дернулся, словно от удара.

— Хорошо, хорошо, только ты мне все расскажи, — так же спокойно произнес Павлович. — Я имею право гарантировать тебе жизнь. Я тоже не очень верю, что это ты на фотографии, и, если все-таки это ты, что поделаешь, чего только не бывает в нашей жизни. Гражданская война. Вот твой командир роты, у него брат в четниках, а мы ему ничего не делаем. А сколько людей бежали от четников, и мы их принимаем, даем возможность искупить свои грехи. Так и тебе дадим возможность, если ты во всем честно признаешься. — В мягких словах командира Мрконичу послышалась какая-то товарищеская любовь, от волнения он не почувствовал, что кроется за этими словами, да и не мог почувствовать, потому что глаза его были полны слез, а в ушах раздавался какой-то шум.

— Только вы меня пощадите, — пробормотал он, — я все скажу. Я вам верю, я сам пришел в партизаны, сам понял, что совершил ужасную ошибку. — И он, давясь слюной и чуть ли не после каждого слова прося пощады, стал рассказывать все, что было.

Ристич ходил по комнате, а командир, опираясь локтями о длинный деревенский стол, внимательно его слушал.

— Когда я сбежал от усташей…

— Погоди, а это все правда, что ты сейчас мне рассказал? — Павлович вскочил со стула и впился взглядом в Мрконича.

— Клянусь, я ничего не солгал.

— И ты осмеливаешься после всего этого просить пощады? — закричал командир так, что проснулись и вскочили связные, которые спали здесь же в комнате на подостланной соломе. — Да я бы тебя своими руками повесил. Я сам тебя завтра расстреляю. Марш отсюда, вон с глаз моих, усташская сволочь!

Мрконич не шевелился, стоял как прикованный. Ноги налились свинцом. Прикусив окровавленную нижнюю губу, он понял, как просто его провели, и громко заплакал.

— Чего вы дожидаетесь? — прикрикнул командир на конвойного. — Гоните его отсюда.

Кривя лицо от боли, Мрконич медленно двинулся к двери. В комнате наступила тишина. Связные, проснувшиеся от крика командира, лежали и курили. Ристич все ходил вдоль длинного стола, каждый раз ударяясь об его края, а командир батальона, запустив пальцы в свои длинные волосы, сидел за столом и что-то бормотал, как в бреду. И кто знает, сколько продолжалось бы это неловкое молчание, если бы не открылась дверь и на пороге не показался Космаец в сопровождении незнакомого худого крестьянина… Командир роты был весь в поту, комкал в руках шайкачу, а волосы мокрыми прядями падали ему на лоб. Одна пистолетная кобура была расстегнута, а за другую зацепилась солома со жнивья, вырванная с корнями из земли.

— Вот тебе самый главный командир, — выдохнул Космаец и устало свалился на лавку у двери, — рассказывай ему, зачем ты сюда пришел и вообще все, что знаешь.

— Погоди, где ты нашел этого человека? — спросил командир Космайца и, почувствовав, что дело важное, встал из-за стола.

— Он сам все расскажет… Найдется у вас немножко воды? — спросил Космаец, увидев голубое ведро на низком стуле в углу комнаты, и подошел к нему. Он пил долго, словно не видел воды с тех пор, как началась война.

— …Комбинированный отряд готовится напасть на вас на заре, — так же, как Космайцу, повторил крестьянин, будто выучил эту фразу наизусть. — У них около двух тысяч винтовок. И меня председатель послал сообщить вам… я могу вас провести, если вы решите атаковать. Я знаю, где у них нет охранения…

Командир снял ремень, который висел на стене, затянулся и застегнул все пуговицы, точно собирался идти к генералу.

— Товарищи, тревога! — крикнул он своим штабным и повернулся к Космайцу: — Готовь роту. Товарища возьми проводником. Связные! Вот, дьяволы, спят, как медведи… Тревога, бегом марш в роты, тревога!

VI

Деревенские собаки, как и их хозяева, спали непробудным глубоким сном, поэтому никто не заметил, как вышла из села «эта огромная армия» и в каком направлений она двинулась. Роты поднимались и готовились к маршу в строжайшей тишине, незаметно отводили сторожевые охранения и снимали аванпосты и часовых.

Быстро опустело село, на ночлеге остались только обоз и санчасть да несколько одиночек, усыпленных теплыми объятиями истосковавшихся молодых деревенских вдов и жен четников.

Длинная, растянувшаяся колонна ползла в темноте.

Когда ночь прошла половину своего долгого пути, небо открыло свои запоры и просыпало на землю холодный осенний дождь. Белые утоптанные тропинки сразу раскисли, стали скользкими и убегали из-под ног бойцов.

Двигались осторожно, часто останавливались, прислушивались. Вместе с разведкой шел Космаец, в двух шагах от него — проводник, закутанный в партизанскую плащ-палатку. У маленького хвойного леса проводник остановился, потянул Космайца за рукав куртки и что-то прошептал.

— Я тебя не понял, какие крестьяне? — тоже шепотом переспросил Космаец.

— Да наши крестьяне, — ответил он. — Мы так договорились. Председатель должен ждать меня здесь… Сейчас я их приведу.

Проводник двинулся к лесочку, но Космаец, которого жизнь научила никому не доверять, шагнул за ним, боясь, чтобы крестьянин не сбежал. Пройдя несколько шагов, крестьянин остановился, приложил ладони, ко рту и завыл протяжно и жалобно, как голодный волк.

— Да что ты орешь? — дернул его Космаец. — Ты, может, договорился с четниками, чтобы они напали на нас по твоему сигналу? Смотри, земляк, не рискуй головой, — он в ярости выхватил оба пистолета. — Если ты нас обманул, первая пуля твоя.

— Какой там обман, брат, — глядя не на партизана, а на его пистолеты, ответил крестьянин. — Слышишь? Они мне отвечают. Это наш сигнал. Сейчас выйдут. Я свое дело сделал, теперь они поведут вас на четников.

Через несколько минут, тихо посвистывая, из леса вышли человек тридцать крестьян с винтовками и патронташами.

— Здравствуйте, товарищи, — приветствовал их один из крестьян и протянул руку Космайцу.

— Добрый вечер, — ответил партизан.

— Добро пожаловать, — говорил только один из мужиков постарше, с длинными усами, а остальные молча сдвигались в полукруг. — Давно мы вас ждем, уже и надеяться перестали, что вы придете. А сейчас времени нет долго гутарить. Му́йо, спасибо тебе, ты свой долг выполнил, навел охотников на след, иди теперь, отдыхай, — сказал усатый проводнику, а когда тот скрылся в темноте, он опять повернулся к Космайцу: — Я председатель комитета, а это моя армия. Мы разведали, где стоят часовые и аванпосты четников, проведем вас… Я думаю, нам лучше разделиться и пойти с ротами.

Вооруженные крестьяне в одно мгновение, как будто только этого и ожидали, разделились на несколько групп и выстроились один за другим в ожидании приказа командира роты.

— Одного из ваших товарищей надо выделить в разведку, — приказал Космаец. — Он покажет, где стоят часовые.

— Алекса, иди в разведку, — приказал председатель одному из своей группы и добавил: — Да смотри, а то я голову тебе сверну.

Невысокий, плотный, подвижный парень с крепкой шеей отделился от своих и подошел к Космайцу:

— Я готов, товарищ.

— Влада, возьми его и давайте вперед, — приказал Космаец и повернулся к председателю: — Сейчас здесь будет командир, если хотите, разойдитесь по ротам… Они далеко?

— Не очень. На Вельковом лугу.

— А черт его знает, где этот ваш Вельков луг, — усмехнулся Космаец.

— Да неужели ты не знаешь, где Вельков луг? Там до войны всегда была скотная ярмарка, а сейчас постоянно стоят палатки четников. Всю землю утоптали.

— Я слышал, — ответил Космаец и напряженно прислушался. — Вот и наши идут.

К лагерю четников двинулся только первый батальон, остальные два исчезли сразу же, как только покинули ночлег. Космаец знал, что первый батальон должен своей атакой если не смять отряд четников, то во всяком случае вышибить его из гнезда и гнать на второй батальон, который устроит засаду за селом, а немного в стороне, разбившись на мелкие группы, расположится и третий батальон.

Если четникам удастся уйти от первого, они нарвутся на второй, а если и здесь кто-нибудь чудом ускользнет из лап смерти, у третьего заслона костлявая уже никого не выпустит из своих когтей. Пока четники отсыпались после кутежа, партизаны вынесли им смертный приговор.

Ночь была холодная и темная, настоящий спутник партизан. Шел дождь, он барабанил по листве, поэтому не слышно было треска валежника под ногами. Разведчики шли осторожно, останавливаясь через каждые десять шагов. Штефек весь превратился в зрение и слух, он все слышал, даже трудное дыхание своих товарищей.

— Осторожно, товарищ, на опушке леса стоит часовой, — прошептал юноша, который шел проводником, когда сквозь редкие деревья проглянул клочок неба, серого, как посконная холстина.

Штефек почувствовал крепкий запах табака: «Немецкие сигареты курит, наверное, близко», — и, сжимая тесак, двинулся дальше. Рядом с ним шел проводник, а немного позади Остойич, прикрывал их Звонара с пулеметом. Они подбирались тайком, останавливаясь и прислушиваясь на каждом шагу. Они были уже на опушке леса, но часового не видели.

— Я вечером здесь был, — как бы оправдываясь, ответил проводник на озабоченный взгляд Штефека. — Часовой стоял вот здесь, где мы сейчас лежим.

— А теперь, видишь, его нет.

— Надо его поискать, может быть, напился и спит.

— Да не будь ты ребенком.

— Вы же не знаете лохмачей. Они могут… — юноша не договорил, невдалеке мигнул луч карманного фонарика. — Осторожно, патруль идет, — парень опять поспешно спрятался.

Сейчас партизаны лежали, укрывшись за толстыми дубами, замаскировавшись ветками. Свет приближался, луч колебался, прыгал по земле, шарил в ветвях. Партизаны застыли, превратились в неподвижные пни. Что будет, если их заметят? Не может ведь из-за них провалиться вся операция? Еще издалека послышались хриплые голоса, скверная ругань. Четники прошли в нескольких шагах от партизан, шальной луч света ударил Штефеку в лицо, он схватился за гранату, но в это мгновение луч метнулся в сторону, скользнул по густым ветвям дуба, скатился по стволу дерева и скрылся в кустах. И как раз в тот момент, когда бородатые четники поравнялись с разведчиками, из леса шагах в десяти от партизан донесся заспанный голос:

— Стой! Кто идет?

Фонарик погас.

— Что ты орешь, осел сонный? — ответил ему злой пьяный голос.

— Стой, стрелять буду!

— Ну, нет, в «Корону» не смеешь стрелять.

— Меняют часовых, — догадался Штефек. — «Корона» — это пароль.

Разводящий с патрулем был не дальше чем в десяти шагах от Штефека, он мог отлично слышать весь разговор.

— А я думал, что вы уже пошли на операцию, — сказал сонным голосом часовой и сладко зевнул. — Я согласен стоять здесь, пока вы там перережете всех этих хорватских выродков.

— Ты спал? Целый час тебя ищем, — хмуро ответил ему разводящий. — Знаю я тебя, деревенская сволочь… Теперь иди, дрыхни. А ты, Бане, смотри, чтобы эти негодяи ненароком не почесали тебе спину.

— Ничего, впервой, что ли, — ответил новый часовой.

«Погоди, сука, мы еще посмотрим», — словно отвечая четнику, подумал Штефек.

— А ты не слышал, когда мы выступаем против этой скотины? — спросил старый часовой нового, когда разводящий двинулся вперед.

— Господин командир еще спит, он приказал, чтобы мы были готовы с первыми петухами, — ответил первый и, зевая, долго не мог закрыть рот. — С той стороны перебежали два мужика, они рассказывают, как партизаны наших баб… Ха-ха-ха… Спят с ними. Ну, мы так и возьмем их тепленькими под одеялами… Петрович обещал каждому по десять тысяч динаров в награду, если разобьем эту падаль. А Шврчу из Шато́рне он авансом произвел во взводные.

— Меня хоть бы отделенным назначил, только бы на посту не стоять, — сказал тот, которого сменили. — Ненавижу это дело. Стоишь, стоишь, зашуршит что-нибудь, так сразу кажется, что это красные подбираются.

— Нет, ты знаешь, все-таки Шврча счастливый. Не будет теперь стоять на посту, даром получил повышение. Подумаешь, велика важность — партизана убил. Да сколько я их за войну уложил? И никакого тебе повышения.

— Нам партизаны повышение дадут, — ответил ему первый. — Знаешь, Бане, я видел скверный сон. Стоял я, ждал смены, ну, задремал немного. И показалось мне, что война кончилась, а мы собрались и делим золото. Куча огромная, как скирда соломы, желтая такая. Я увидел ее, прямо чуть с ума не сошел, и ничего…

— Сейчас лучше всего быть сумасшедшим. Никто его не тронет. Вот и этот Шврча из Шато́рне — дурак набитый, а как дали ему повышение, он сразу же влепил мне пощечину, это, говорит, чтобы я его помнил.

— Ну, ты его и без пощечины будешь помнить. Дураков всегда помнят, — пошутил первый часовой и поинтересовался: — Ракии больше не осталось? Пойду хлебну да посплю немножко, до первых петухов.

«Иди, иди, золотко мое, спи. Уснешь и не проснешься больше», — мысленно ответил ему Штефек.

Шлепая башмаками по грязи, первый часовой скрылся в темноте. На фоне темного неба рисовалась теперь одна фигура, закутанная в длинный плащ с капюшоном. Часовой долго не двигался с места, стоял как столб и таращил глаза в темноту леса, словно чувствовал, откуда ему грозит смерть. Партизаны, припавши к деревьям, не чувствовали, как стекает по их спинам вода, и едва сдерживались, чтобы не стучать зубами от холода. В конце концов часовой немного оживился и стал шагать по узкой тропинке вдоль опушки леса. Штефек ожидал, может быть, он присядет, но часовой двигался взад и вперед, как маятник, он несколько раз прошел мимо Штефека, но каждый раз довольно далеко, одним прыжком к нему приблизиться было нельзя. Надо было подобраться к нему поближе, и Штефек сделал несколько шагов на цыпочках, но задел какую-то ветку, и вода хлынула с дерева. Часовой настороженно остановился, прислушался и, когда все успокоилось, продолжал ходить. Теперь он уже проходил ближе. Штефек вытащил нож из ножен и зажал его в руке, какое-то внутреннее чувство подняло его, толкнуло вперед. Все тело сжалось, голова ушла в плечи, ноги подобрались, словно пружины, готовые подбросить его, когда это будет нужно. В этот момент четник приблизился к нему, замедлил шаг, достал сигарету и щелкнул немецкой зажигалкой. Короткий язык пламени вырвал его голову из темноты. Он наклонился, чтобы зажечь сигарету, и почувствовал, как что-то тяжелое свалилось ему на спину. Он выпустил сигарету, зажигалка выскользнула, что-то сильно укололо его в левое плечо, а холодная рука сжала горло.

— Остойич, веди роту, скажи, что все в порядке, — скорее выдохнул, чем сказал, Влада, убедившись, что четник мертв.

В лесу что-то упало, загремело (Звонара выругался: «Чтоб тебя вороны склевали»), и опять все замолкло, а через минуту один за другим на поляну выбежали партизаны.

— Это ты его обработал? — вполголоса спросил Космаец Штефека, который стоял рядом с мертвым и курил его сигареты.

— На всякий случай запомни, у них пароль «Корона», черт их знает, может, впереди еще есть часовые.

— Часовых больше нет, — вмешался паренек из крестьян. — Можете не беспокоиться. Мы здесь все изучили… Отсюда до палаток не больше пятидесяти метров, если бы не дождь, вы бы услышали, как они храпят.

Рота осторожно построилась в цепь, где в первом ряду заняли места пулеметчики и автоматчики, в нескольких шагах позади них двигались гранатометчики, а затем уже бойцы с винтовками и подносчики боеприпасов. Двигались медленно, ступая на цыпочках, вздрагивая от каждого шороха, нервы были напряжены в ожидании сигнала к атаке.

Сквозь тонкую сетку дождя уже показались серые ряды палаток, стоящих под развесистыми дубами, между ними в нескольких местах горели костры. Космаец подумал, что надо остановиться, и так уже слишком близко подошли, но в это мгновение слева затявкал пулемет — сигнал к атаке, и что-то дикое заклокотало кругом: с лихорадочной поспешностью строчили автоматы, выли и взрывались гранаты. Земля застонала, вздрогнула, помчалась назад под ногами партизан. Снопы пуль, как светящиеся жуки, неслись в одном направлении, свистели и роились, как обеспокоенные пчелы. Со всех сторон понеслись крики и вопли. Из палаток послышался испуганный визг женщин, тяжелые стоны.

Ошеломленные четники, полупьяные, и заспанные, не успели оказать сопротивления. Со всех сторон неслось: «Сдавайся!»

Сжав автомат, Космаец бежал к первой палатке. Рядом с ним трещал пулемет Звонары.

И вдруг из дальней палатки ответил тяжелый пулемет. Над головой Космайца просвистело несколько пуль. Он только пожал плечами и, не ожидая прикрытия гранатометчиков, сам выхватил русскую гранату и швырнул вперед. Пулемет замолк.

Огонь взрывов и светящиеся ракеты освещали трупы. Иногда в этом аду мелькали черные фигуры, спотыкались, падали, опять поднимались, стараясь вырваться, но большинству не суждено было спастись. Прошитые пулями, изуродованные тела четников лежали в палатках и между ними, трупы валялись и еще на сотню метров на поляне, по которой они отступали. Всюду было видно брошенное оружие, потерянные папахи, набитые ранцы и крестьянские сумки.

Схватка кончилась так же быстро, как и началась, только где-то вдалеке слышалась редкая перестрелка. Одна рота партизан преградила дорогу отступавшим и гнала их на второй батальон, лежащий в засаде. На поле боя лежали только мертвые и раненые. Партизаны собирали трофеи, выносили из палаток оружие и боеприпасы, осматривали ранцы, курили немецкие сигареты, а некоторые уже жевали ветчину. Стева наполнил флягу ракией, а Звонара искал сало, найдя его, потянулся за своей пестрой сумкой и весь похолодел, заметив, что ее нет.

— Ох, мамочка моя, — тяжело вздохнул он, — все мое счастье в ней лежало… Все кончено, теперь тебя, Звонара, ждет то же, что и этих несчастных.

Ему, кажется, легче было бы потерять руку. И с одной можно жить, можно жить и без одного глаза, бывают ведь кривые, хромые, и ничего, как-то перебиваются. Но его ждет более страшная участь. Горло его пересохло, а глаза покрыла какая-то страшная темнота — Звонара верил, что вместе с подковой пропала и жизнь, а сейчас только его тень парит в пространстве, но скоро и она исчезнет под покровом земли. Ему сделалось так грустно, что, если бы не боязнь, что увидят товарищи, он заплакал бы в голос. Он долго сидел, прислонившись спиной к толстому дубовому стволу, бесцельно глядел куда-то в пространство, едва сдерживая слезы.

До него долетали чьи-то голоса, они казались ему чужими и незнакомыми, он не обращал внимания на вопли раненых четников, которых добивали партизаны. Ему казалось, что все кончено, и больше ничто его не касается, словно он уже не был бойцом. Почувствовал, как его одолевает сон, и, закрыв глаза, предался знакомой сладкой дремоте, которая так расслабляет тело. С веток деревьев стекала дождевая вода, заливалась за поднятый воротник шинели, ползла по спине, а Звонара ничего не чувствовал. Мимо него проходили бойцы, спотыкались о его длинные ноги и, принимая его за мертвого четника, скверно ругались.

— Вытянулся тут, как пес, осел паршивый, — выругался кто-то.

— А ты тоже хорош, видишь, что у него пулемет, а не возьмешь, — крикнул на бойца Космаец и, осветив лицо фонариком, вздрогнул: — Звонара?.. Не может быть… Звонара, Звонара… — встревоженно дергал его командир роты.

— Оставь меня в покое, — не открывая глаз и не поднимая головы, сквозь зубы проговорил Звонара и, словно в бреду, добавил: — Теперь все пропало.

Космаец больше не слушал. Он не стал поднимать его, а двинулся дальше, освещая лицо каждого мертвеца. Никому ничего не говоря, он искал своего брата. Он надеялся его найти и, ненавидя как врага, чувствовал, что продолжает любить как брата. Бродя по полю боя, заглядывая в палатки, изрешеченные осколками и пулями, разглядывая мертвые заросшие лица четников, он вспоминал далекие дни детства, свой дом и больше всего думал о старой матери. Переживет ли она, узнав, что погиб ее любимец? От захваченных в плен четников он узнал, где была палатка командира, но она оказалась пустой, только перед входом в крови лежала убитая молодая женщина с длинными черными волосами, обмотанными вокруг головы. Немного подальше лежали два четника в сапогах и в черных суконных костюмах, обшитых шелковыми шнурками. Один был похож на Драгана, такое же продолговатое лицо, черные густые брови. Космаец наклонился над ним и в луче фонарика увидел серьгу в ухе. Брат никогда не носил серьги. За палаткой командира в какой-то яме Космаец увидел сгорбленную черную фигуру. Луч света упал на винтовку, лежавшую на коленях четника.

— Руки вверх! — приказал Космаец, увидев, что человек жив.

Четник не шелохнулся, только плечи его мелко задрожали.

— Стреляй, стреляй, меня тоже застрели, — сквозь рыдания бормотала черная фигура. — Все, все погибло… Зачем мне теперь жизнь… когда вы дитя мое убили, единственного моего сына убили, — фигура медленно подняла голову к небу и стала причитать, как причитают женщины на кладбище. — И зачем вы его убили? Люди, неужели вы с ума сошли, почему вы убиваете друг друга, почему это с сыном моим такая беда случилась…

Это был настоящий сербский крестьянин с худым изможденным морщинистым лицом, с длинной белой бородой, в старом гуне, заштопанном на локтях белыми нитками, в потертой папахе. На скрещенных по-турецки ногах были опанки и длинные, почти до колен, белые носки. Перед стариком лежал молодой безбородый паренек, с льняными, рассыпавшимися по земле волосами. Казалось, старик подостлал ему под голову охапку соломы. Он словно улыбался, во рту виднелся серебряный зуб, глаза прищурены, только шея в крови.

Через плечо у паренька висела длинная пулеметная лента, набитая патронами, а из-под гуня торчал нож и две продолговатые немецкие гранаты.

— Мое дитя не виновато, — причитал старик, — его заставили идти на эту бойню, заставили. Горе мне, кормилец мой, неужели ты никогда больше не встанешь, ответь же, отец тебя спрашивает. И я пошел, сынок, чтобы спасти тебя, бросил дом и пошел с тобой, горе мне, что же они сделали, за что же это они тебя, бедного, убили. Встань, кормилец мой, встань, пойдем домой, мать посмотрит на нас…

Космайца пронизала тяжкая тоска, глаза его наполнились печалью. Несколько минут он молча смотрел на мертвого юношу и на старика, который причитал над ним, потом повернулся и не спеша двинулся к отряду. И еще долго в ночной тишине звучал голос старика, оплакивающего единственного сына.

Партизаны не тронули его. Они даже не взяли у него винтовку.

VII

Воздух в погребе был тяжелым и удушливым. Пахло заплесневелыми бочками, солениями, перебродившей сливой и мышиным пометом. На каждом шагу Мрконич спотыкался о какие-то тряпки, наступал на сваленные по углам инструменты, стукался о бочки и, бродя в темноте, скверно ругался. Он знал, что это его последние шаги, и хотел пережить в воображении все то, чего уже не сможет пережить в реальности. Холод погреба вернул его к сознанию, он леденил кровь и пронизывал кости. Мрконич не ощущал боли в искусанных руках, перестал обращать внимание на веревки, врезавшиеся в тело. Нужно было что-то предпринять, чтобы выбраться отсюда, спасти голову, но как? Каменные стены деревенских погребов такой толщины, что даже снаряд не пробьет их с первого попадания. Узкие окошечки с железными решетками, а у дверей — часовой. Наверху, в комнате над погребом, послышался глухой топот тяжелых башмаков, торопливые голоса, команда, и через минуту, вое стихло. Мрконич вздрогнул. Вероятно, роту подняли, готовятся к маршу. Веки его опустились, показалось, что щелкнула дверная щеколда. И словно из какого-то тумана надвинулись на него черные зияющие дула нацеленных винтовок. Шесть винтовочных дул смотрят ему в грудь.

Расстрелом командует Ристич. Комиссар улыбается. Он не спешит давать команду, шагает у края выкопанной могилы, и, когда он наклоняется, чтобы проверить ее глубину, кто-то из бойцов стреляет в него. Ристич падает в могилу. Он даже не успевает крикнуть. Все оставляют винтовки, бросаются к комиссару, а Мрконич оказывается один. Руки у него развязаны, веревка падает в траву. «Дурень, чего ты ждешь? Беги, пока тебя никто не видит», — слышит он знакомый голос Звонары и бросается через зеленое поле. Ему вслед стреляют из винтовок, но пули свистят высоко над головой… Что-то обрывается в груди. Сердце возбужденно колотится. Кровь волнами ударяет в голову.

— Только бы хоть один день свободы, один час, одну минуту, — шепчут окровавленные искусанные губы. — Никогда бы они меня больше не увидели. Никогда…

Лежа на мягкой душистой соломе, мечтая о свободе, Мрконич ухитрился достать зубами до веревок, стягивающих руки, и начал грызть их. Рот наполнился пылью и волокном, зубы сводило, но он не обращал на это внимания. Наконец веревка поддалась и соскользнула с рук.

— Часовой, часовой, — Мрконич заколотил в дверь.

— Что ты орешь, осел, — спросил его знакомый голос с улицы.

«Сменили часового, а я и не заметил… Ратко на посту, боснийская крыса».

— Открой, до ветру сходить.

— Валяй в штаны, теплее будет.

— Открой, ради бога. — Теперь, потеряв надежду выбраться на свободу, он почувствовал, что по щекам текут слезы. Он плакал, прислонясь головой к тяжелой дубовой двери. Глухие рыдания проникали во двор.

— Ты, что, маленький, ишь разнюнился? — сказал сидевший на бревне у дверей Ратко.

Он сжимал карабин между колен и дремал. После ухода роты ему было как-то не по себе. Он задумчиво глядел в одну точку и вздрагивал от холода. Мелкий холодный дождичек сек лицо. Несколько раз парень собирался спрятаться под стрехой амбара, но, боясь возвращения комиссара, оставался сидеть под дождем. Нигде ни звука. Село спало, спали собаки, спрятавшиеся под амбарами. Ратко тоже закрыл глаза, но не успел еще уснуть, как открылась дверь дома и на пороге показался белый, как привидение, хозяин в нижнем белье. Он немного постоял на высоком крыльце и опять молча скрылся за дверью.

Где-то за горой тяжело ухнул взрыв. Едва заметно зазвенели стекла в окнах. Затрещали пулеметы. Ратко поежился и встал.

— Слышишь? — прильнув губами к двери, крикнул часовой. — Наши бьют четников… У, проклятый, сиди тут из-за тебя. Был бы я с ротой, наверняка достал бы хорошие башмаки. Опять босой останусь, а погода мерзкая… Ну, что нюни распустил?

— Молчи, не мучь меня, раз не хочешь мне помочь, — вне себя от кипевшей в нем ненависти заорал Мрконич.

— Я не виноват, что тебя арестовали.

— И я тоже не виноват. Выпусти меня до ветра.

— Нет, комиссар приказал никуда тебя не пускать.

— А если он сейчас погибнет в бою, ты так меня никогда и не выпустишь?

— Почему не выпущу? Стева останется. Он меня назначил, когда перед боем снял с поста Звонару.

— А если все погибнут?

— Так не может быть.

— Может… Слышишь, как гремит. Из такого пекла никто не возвращается.

Грохот то нарастал, то снова стихал.

— Опять я без башмаков остался, — озабоченно пробормотал Ратко, — а все ты виноват.

— Благодари бога, если бы не я, ты бы, может, там голову сложил.

— Да, могло бы и так случиться..

— Ну вот, за то, что я спас твой котелок, ты, если бы был хороший человек, дал бы мне закурить.

— Это я могу, только дверь открывать не буду.

— Давай в окошечко. — У Мрконича блеснула мысль поджечь подвал, и он бросился к узкому длинному оконцу. — Давно я не курил, курево мне теперь дороже, чем кусок хлеба.

Самокрутка дрожала у него в зубах, и каждый раз, когда Ратко подносил ему зажженную спичку, он незаметно задувал ее, не успев закурить.

— Что это у тебя спички не горят? — спросил он Ратко.

— Отсырели от дождя. Погоди, я сейчас сразу две зажгу.

— Дай мне, я их подсушу за пазухой.

— Только отдай мне их потом.

— Отдам, брат, отдам, а то как же, — ответил Мрконич и скрылся в глубине погреба.

Он больше не чувствовал ни запаха заплесневелых бочек, ни кислой вони солений. Тело пылало, охваченное жаром. Под руками зашуршала солома. Он быстро раскидал ее по полу, побросал на нее тряпье, пустые корзины, инструменты с деревянными рукоятками, твердой рукой чиркнул спичку и сунул ее в солому — так человек в лесу разжигает костер.

Желтый огонек лизнул сухие соломинки и побежал вверх, потрескивая и набирая силу. Поднялся тонкий столб дыма, прямой, как свеча, ударил в потолок и начал расползаться во все стороны.

— Эй, осел, что ты там жжешь, чтоб тебе сдохнуть? — испуганно спросил Ратко, когда густой запах дыма ударил ему в нос. — Давай мне спички назад.

Он подбежал к окошечку и заглянул в погреб, но густой рукав белого дыма застлал ему глаза. Дым пробивался во все щели. В подвале гудел огонь, что-то с грохотом падало. Из дому выскочил хозяин в рубахе и кальсонах, босой и простоволосый, и, скверно ругаясь, бросился на часового. За ним с воплями скатилась с крыльца похожая на ведьму хозяйка с длинными распущенными волосами. Запищали дети. Прибежали ближайшие соседи. Под ударами топора слетел замок, и дверь распахнулась. В отверстие повалил дым, а вместе с ним выскочил и Мрконич. В испуге он схватил изумленного Ратко и потащил за собой, еще сам не зная, зачем ему это нужно.

— Что ты наделал, что наделал, а? — хныкал испуганный Ратко. — Теперь и меня расстреляют. Стой, погоди, куда ты бежишь?

— А ты не видишь, эти сумасшедшие мужики убьют нас, — заорал Мрконич и, чтобы парень не усомнился, спросил: — В какую сторону ушел отряд? Идем скорей, доложим комиссару.

— Не знаю, куда они ушли, не знаю… Стреляли вон в той стороне, — Ратко кивнул головой на север. — Расстреляют нас — и меня, и тебя. Погоди, не беги.

Мрконич остановился, подождал, пока часовой приблизится к нему и, точно ястреб на цыпленка, бросился на него и схватил за горло. Ратко закричал, выронил винтовку и свалился в грязь. И даже тогда, когда он уже был мертв, когда у него страшно выкатились белые глаза, Мрконич не отпускал его. В руках у него оказался тесак молодого бойца. Пьяный от счастья, которое помогло ему вырваться на свободу, он готов был запеть. Мышцы и нервы напряглись от животной радости жизни, а глаза, налитые злобным блеском, горели, как угольки. Он не замечал дождя, бежал через поле быстрее бешеного пса, перескакивал ограды, пробирался через какие-то сады. Пальцы сжимали захваченную у часового винтовку, а в груди булькало и клокотало что-то непонятное, словно кипела вода на яростном огне. Были минуты, когда силы оставляли его, хотелось остановиться и передохнуть, но боязнь быть пойманным была сильнее усталости, и он опять бежал высунув язык.

Перед рассветом, когда в деревнях запели петухи, Мрконич был далеко от места преступления, он считал, что теперь погони не будет, разве что значительно позднее. А пока надо было бы пробраться в ближайшее село и раздобыть еды; не мешало бы взять у кого-нибудь из крестьян лошадь: ноги совершенно отказывались служить ему.

Первый раз в жизни они предавали его, подгибались, будто были перебиты. Дождь затихал, небо яснело. Сквозь утренний туман виднелись мокрые крыши деревенских домов. Кое-где уже поднимались дымки, мычала скотина, блеяли овцы. Улицы были пустынны. Всюду сверкали лужи, в грязи на дорогах лежали кучи желтых листьев, сорванных ветром с деревьев. Они были истерты ногами лошадей. Мрконич безошибочно определил, что через село прошли четники, и с облегчением двинулся по их следам. Доносившиеся из домов запахи раздражали желудок, терзал голод, но страх был сильнее, его пугали даже кошки, перебегавшие дорогу, он никуда не осмеливался зайти и продолжал шагать до тех пор, пока из-за поворота навстречу не выехал старый крестьянин в двуколке, запряженной одной лошадью.

— Стой! — закричал Мрконич и поднял винтовку.

— Тпр-ру, — крестьянин натянул поводья, остановил лошадь и искоса взглянул из-под густых белых бровей на поднявшего винтовку чужака, безо всяких знаков различия. Такие бродяги были всего опаснее для крестьян.

У четников были бороды, партизаны носили пятиконечную звезду, полицейские — немецкую форму — к ним можно было подладиться. А эти разбойники — чистое безобразие, не знаешь даже, как их называть.

— Вероятно, господин солдат хочет попасть в город? — загадочно улыбаясь в длинные седые усы, любезно спросил крестьянин, который привык кланяться каждой беде. — Пожалуйста, пожалуйста, я как раз туда еду, могу вас подвезти. Пожалуйста…

— Ну, кончил лаять?.. Теперь отвечай на мои вопросы, — оборвал его Мрконич. — Во-первых, говори, когда и куда прошли четники?

— Я, господин солдат, политикой не занимаюсь, — крестьянин почувствовал подвох, пожал плечами, — если надо, я могу вас подвезти, а политика…

— Во-вторых, выпрягай лошадь, — продолжал Мрконич, злобно глядя на крестьянина, — и найди мне седло.

— Господин, не надо, ради бога, — крестьянин выпустил поводья и протянул руки к бродяге, — поверьте, эта кляча кормит меня. Это все, что у меня есть. Садитесь, прикажите куда надо, я вас…

Мрконич подошел к крестьянину, пронзил его взглядом налитых кровью глаз, поднял винтовку, повернул ее вверх прикладом и, замахнувшись, изо всех сил ударил старика по голове.

— А-а-а-ай! — выдохнул крестьянин и как мешок свалился в повозку. Мрконич огляделся вокруг, торопливо выпряг коня, еще раз взглянул на белую голову крестьянина, подумал, что она очень похожа на голову комиссара бригады, за которую четники дадут не менее двадцати тысяч, и вытащил тесак из ножен…

VIII

В деревне поднялся переполох. Закудахтали испуганные куры, обеспокоенно загоготали гуси, залаяли собаки, а люди стали прятаться, когда в село ворвались человек тридцать всадников в черных крестьянских гунях. Они были бородатые, не стриженные уже несколько лет, с винтовками за плечами. Впереди без папахи скакал Драган Петрович. Волосы падали ему на плечи и развевались по ветру, как у ведьмы, мокрая, слипшаяся в острый черный клин борода упиралась в грудь и поддерживала усталую голову.

— Здесь будем завтракать, — приказал Петрович, когда отряд остановился у высоких ворот. — Накормите и вычистите лошадей, только смотрите не напивайтесь, как свиньи, через два часа отправляемся.

— Если это не государственная тайна, можно ли нам узнать, куда, в какое пекло ты собираешься сейчас вести нас? — с иронией спросил один из четников, не слезая с коня.

— Меньше знать будешь, дольше проживешь, — глядя на него налитыми кровью глазами, ответил Петрович и спросил: — Где мой ординарец? Адъютанта никто не видел?

— Никого больше нет, господин, — ответил четник с короткой кудрявой рыжей бородой и длинными каштановыми, волосами. — Теперь партизаны из них мыло варят, чтобы отмыться хорошенько.

— Из тебя тоже сварят, падаль, — гаркнул Петрович, и глаза его еще больше налились кровью.

— А я думаю, нет, — улыбаясь в густую бороду, ответил тот и, отъехав немного в сторону, крикнул: — Не сварят, клянусь богом. Сегодня ночью меня кое-чему научили. Нет больше дураков… До свидания, господин Петрович. Будешь вариться в партизанском котле, позови меня, я дровишек подкину, чтобы тебе не было холодно. — Он хлестнул коня и галопом помчался по дороге.

Четники заволновались. Кто-то засунул пальцы в рот и свистнул. Петрович вырвал винтовку из рук какого-то безбородого четника, опустился на колено, прицелился и спокойно нажал на спусковой крючок. Одинокий выстрел эхом пронесся над садами, ему дружно ответили собаки, а когда голубое облачко дыма растаяло в воздухе, все увидели, как по дороге несется конь без всадника, а на краю дороги чернеет темное пятно.

— Видели? — командир обернулся к своим бородачам. — Я неплохо стреляю.

Одинокий выстрел, как взрыв тяжелой авиационной бомбы, выбросил из высокого двухэтажного дома Бо́рицу Да́чича. Этот невысокий крестьянин, одетый по-городскому, был одним из тех, кто нечасто встречается в Сербии. Одной только земли у него было не менее ста гектаров. Белый дом с красной черепичной крышей стоял на холме у дороги и был виден за несколько километров. Половину первого этажа, который здесь называли подвалом, занимали кухня и комната для слуг, а во второй половине теснились бочки с вином и ракией. На втором этаже, так называемой чистой половине из шести комнат, жил сам хозяин с женой, дочерью и сыном, здесь он принимал самых дорогих гостей, а во время войны часть второго этажа почти всегда была занята четниками.

Дом стоял ближе к воротам, а в глубине огромного двора виднелись не менее десяти маленьких и больших строений: каменных, деревянных и кирпичных — под черепицей и с навесами; завершали весь этот ансамбль конюшня и коровник для дойных коров: весь остальной скот был на хуторе, в нескольких километрах от дома.

Каждый день после завтрака Дачич запрягал коня и скакал по полям, осматривая нивы, скотину, луга. Возвращался домой к вечеру. За всю свою жизнь он не держал в руках вещи более тяжелой, чем поводья коня или стакан ракии, поэтому его руки сделались белыми и нежными, как у ребенка, а сам он походил на толстый огурец. Из-под подола шерстяной рубахи с глубокими косыми карманами выпирал округлый горб живота, поэтому ходил Дачич вразвалку, словно селезень.

— Жи́вко… Ми́лиян, куда запропастились эти негодяи? — закричал Дачич, увидев у ворот толпу всадников. — Ворота некому открыть. Всех вас перевешаю, как котят! Милиян, пес заспанный, быстрей отворяй ворота!

Навстречу четникам выбежал высокий сутулый старик в оборванном гуне, в белой овчинной папахе и в опанках с широкими длинными носами. Ноги у него тоже были длинные и тонкие, а руки сухие и узловатые. Старик открыл ворота и схватил коня за узду, помогая всаднику спешиться.

— Помогай бог, дядюшка Борица, — поздоровался Петрович, подойдя поближе к хозяину.

— Бог в помощь, — ответил Дачич и, не снимая с живота белых рук со сплетенными пальцами, взволнованно продолжал: — Давно я жду вас, Драган, устал ждать. Видите, какое положение, как раз надо поговорить.

— Пошлите слуг в село, пусть велят приготовить обед на тридцать человек, — не слушая хозяина, приказал Петрович, — только быстрее, через час мы выступаем.

— Спешите навстречу, — Дачич усмехнулся, — красной чуме. Поэтому я вас и ожидал… Сейчас приготовят обед.

Через минуту на улицах послышался голос старого сутулого слуги.

— Хозяин Ми́лан, власть приказала, чтобы вы принесли обед на семь человек. И литр ракии. Да поскорее.

— Все съели, ничего больше нет.

— Раз власть приказала, должно быть.

Вдогонку Ми́лияну неслись проклятия.

— Эй, хозяин, обед на четырех четников…

— Почему их король не кормит?

— Король подался в партизаны.

— Немцы остались.

— Это меня не касается. Обязательно принесите ракии, — приказывал старый слуга, стуча палкой по жердинам забора.

— Я и сам бы не прочь выпить ракии.

— Ты можешь и не пить, а четникам подай, — потребовал слуга Дачича таким же властным голосом, каким кричал его рассерженный хозяин на Своих домашних.

Пока старый Милиян бегал по грязным деревенским улицам и препирался с хозяевами и их женами, заказывая обед для «королевской армии», Петрович сидел в теплой комнате, где пахло ладаном и бессмертниками, и потягивал ракию. Испуганный ночной схваткой, усталый и невыспавшийся, с глубоко ввалившимися глазами и с темными подглазьями, он подпирал голову крепко стиснутыми кулаками. И, как из глубокой ямы, до него доносился голос Ра́йны — его невесты, дочери Борицы Дачича. Это была высокая девушка с длинной толстой косой.

— Ты знаешь, я проснулась от выстрелов и всю ночь глаз не могла сомкнуть. Так у меня сердце заболело, — сквозь слезы шептала Райна, опустив голову на плечо Драгана.

От волнения она никак не могла совладать с собой.

— Я больше не могу жить без тебя. Возьми меня с собой. С тех пор как прошел слух, что партизаны наступают, мне прямо невозможно показаться на улице. Все на меня оглядываются, как на белую ворону, шепчутся, а некоторые смеются в глаза и спрашивают, где мой воевода, не соскучилась ли я по нем.

Она волновалась сильнее, чем Петрович, который потерял свой комбинированный отряд, доверенный ему Драже Михайловичем. Отряд должен был преградить партизанам путь в Сербию. И вот теперь его командир не знал, что делать и куда деваться. Со всех сторон шли недобрые вести — англичане не торопятся высаживаться на Адриатике, с востока бешено жмут русские, они могут прорваться в любой момент, а партизан становится все больше, наступление ширится, как наводнение.

— Райна. — Драган взял девушку за руки и, не глядя ей в глаза, спросил: — Что ты меня оплакиваешь, я жив. Пуля меня не берет, я из тех людей, что в сорочке родились.

— Возьми меня с собой. Еще когда ты обещал мне, что я буду жить у твоих родителей. — Она обняла Драгана за шею. — Я здесь всех ненавижу. Раньше посмеивались за моей спиной, а теперь прямо в глаза говорят, и все из-за того, что я помолвлена с четником. Я же не виновата, что полюбила тебя… Забери меня отсюда, забери, ради бога.

Райна была на год моложе Драгана. До войны они учились в одной гимназии, сидели за одной партой, и незаметно их дружба переросла в любовь. Райна была красивая, хорошая и довольно умная девушка. В гимназии она с симпатией относилась к товарищам, которые отправлялись на войну в Испанию, собирала деньги им на дорогу — за это полиция сделала ей предупреждение, а отец забрал ее из гимназии.

Вырванная из привычной школьной жизни, запертая в четырех стенах сурового дома вдали от веселой и шумной компании, Райна вскоре склонилась перед волей отца и возненавидела то, что раньше так любила, чем жила. И только Драган остался, как глубокая борозда, в ее сознании.

Его студенческие письма она читала как молитву, прятала под подушкой, и каждый вечер они словно пели ей сладкую колыбельную. Так продолжалось больше двух лет, а когда началась война и во всех концах страны люди с оружием поднялись на восстание, когда осенью сорок первого года все села и дороги были забиты партизанами, Райна надеялась увидеть среди них и своего Драгана. Она была готова сама взять винтовку и идти вместе со всеми. Тайком от отца и матери она отдавала рубашки и чулки из своего приданого босым и раздетым партизанам. Ночи, наполненные ожиданием встречи с Драганом, казались бесконечно длинными и тягостными, а днем она сидела у окна и смотрела на широкую дорогу. Она верила, что Петрович обязательно заедет. И когда пропала ее последняя надежда, когда партизаны отступили из Посавины, с Космая, от Белграда и от Валева и рассеялись, как утренний туман, откуда-то появился Драган на тонконогом скакуне, с винтовкой за плечами и револьвером у пояса. С первого взгляда его было невозможно узнать. В черной одежде, в высоких немецких сапогах, не бритый и не стриженный с самого начала войны. Не стыдясь матери, Райна обняла его, уронила голову ему на плечо. «А я думала, что ты с партизанами», — прошептала она. «Ах, оставь эти бредни, я студент короля. Мы воюем за короля и родину, за свободу». И Райна подумала, что только студенты короля смогут завоевать истинную свободу, такую свободу, о которой она мечтала в своем одиночестве; она быстро забыла лица героев, которыми гордилась всю осень. Они прошли через Сувобор и отступили в Боснию, а она теперь даже жалела те рубахи и чулки, что отдала партизанам, и стала дарить новые четникам.

— Почему я полюбила тебя, Драган? — сквозь слезы спрашивала она. — Я была тебе предана как собака. Из-за тебя я разошлась с подругами, позабыла весь мир. Все возненавидели меня, и я ненавижу всех… Но я не жалею об этом. Мне не нужно никого, кроме тебя. Я любила тебя и сейчас люблю, и это самое страшное. Я чувствую, что мы больше никогда не увидимся.

— Райна, ну скажи, с каких пор ты стала такой плаксой.

— А что же еще делать, если мы расстаемся навсегда? Не знаю как для тебя, а я предпочла бы лучше умереть.

Драган почти не слушал Райну, он возбужденно шагал по комнате, подходил к окну, раздвигал занавески и затуманенными глазами смотрел куда-то вдаль. А когда со двора доносился лай собаки, Петрович вздрагивал и испуганно смотрел на дорогу, бегущую между двух рядов деревьев, — ожидал партизан, ведь они могут настигнуть его и здесь, как настигли ночью на привале. Он все чаще поднимал рюмку с ракией и выпивал одним глотком. Погруженный в свои мысли и заботы, Драган не заметил, как ушла Райна и он один остался в комнате, где на стенах висело несколько его фотографий в рамках. Одну из фотографий он особенно любил: он сидит на скамейке в парке в день сдачи экзаменов. Она напомнила о прекрасных днях, отвлекла от сегодняшних горестей и забот. Вспомнился солнечный летний день, берег Савы, первый поцелуй Райны. Что-то затрепетало в груди и проснулось прошлое, за которое он готов был отдать полжизни. Слезы потекли у него, словно у осиротевшего ребенка, что вспоминает о матери. И он не смог скрыть их от Борицы Дачича, который вошел пригласить его на обед и на стаканчик горячей ракии.

— Все пропало, дядюшка Борица, — вытирая мокрые глаза, заговорил Драган, увидев Дачича. — Прошлое — силуэт жизни, будущее — тень в облачный день, оно существует только в нашем воображении, а не в действительности.

— Мне не нравятся ваши, слова, — мрачно ответил Дачич. — Неужели в самом деле все пропало?

— Прикажите Райне, чтобы она сняла со стены три последние фотографии, — не отвечая на вопрос Борицы, продолжал Драган. — Она только вас послушается. От этих фотографий вам может не поздоровиться.

— Я надеюсь, что вы остановите этих голодранцев…

— Сейчас лучше всего надеяться только на самого себя. — После короткого молчания он стал рассказывать о своих переживаниях за последние дни, и особенно ужасной нынешней ночи. — Видите, сколько нас осталось? А где остальные?.. Король в первый раз предал нас, во второй раз предал, сербы больше не верят ему, побросали оружие и разбежались по домам… Часовые не сделали ни единого выстрела, сами сдались, а нас предали. Партизаны прорвались и заливают все, как река в половодье.

— И сюда придут?

— Самое позднее сегодня вечером.

— Вы говорите так, словно я для вас никто и ничто, — взорвался Дачич. — А вы знаете, что они с меня живого шкуру сдерут?

— Надо изворачиваться. — Петрович задумался и добавил: — Оденьтесь в какое-нибудь крестьянское рванье, встречайте их, как дорогих гостей, да сразу же предложите отдать сына в добровольцы. Соберите слуг и понаобещайте им всякой всячины: одному простите долги, другому подарите корову…

— Драган, да вы, часом, не сошли с ума? — не выдержал Борица.

— Нет, дядюшка Борица, не сошел. Сейчас самое главное — суметь вывернуться. Король вывернулся, предал нас и перешел на сторону большевиков, заискивает перед партизанами, надеется после войны снова усесться на престол. Драже тоже вывернулся, бросил свою гвардию и сейчас пробивается в Боснию, спешит добраться до моря и попасть на Западный фронт. Генерал Недич отвел свои войска и открыл партизанам двери в Шумадию, сейчас сидит, стережет дворец на Деди́нье^[42], хочет передать его русским в целости и сохранности и за это надеется получить помилование… Каждый сейчас думает о себе. Почему бы и вам этого не сделать? Самое умное будет послать Джо́ку в партизаны. Я считаю, что он не дурак, там он может быть нам полезен и сейчас и после войны. Добровольцев партизаны уважают и быстро выдвигают… Надеюсь, вы меня поняли, дядюшка Борица?

Дачич был зол, как змея. Его злил приход партизан, ведь еще неясно, как все это обернется для него, беспокоил развал организации четников, предательство короля, а больше всего его пугала мысль о том, что его сыну придется воевать рядом с этими голодранцами, которые не верят в бога и грозятся после войны отобрать всю землю.

После завтрака Дачич вышел на улицу проводить Петровича, и, когда слуга подвел коня, а четник уже готовился вскочить в седло, Борица тяжело вздохнул, и на его густых белесых ресницах показались слезы.

— Будь здоров, Драган, если вырвешься из этого ада, мы всегда будем ждать тебя. — Он обнял и поцеловал Петровича. — Пусть сохранит тебя господь бог.

— Бог богом, да вы сами не плошайте, — чувствуя, как что-то обрывается внутри, попрощался Драган с названным тестем, поцеловал его руку и вскочил в седло.

— Дядюшка Борица, берегите Райну. Она еще ребенок. Помните, что я вам говорил. Оставайтесь с богом.

— Прощай, Драган.

Конь поднялся на дыбы, вытянулся во всю длину, повернулся на месте, как учил его хозяин, и понесся к воротам. На лугу по ту сторону дороги, сбившись в кучу, галдели четники, они повизгивали, как деревенские ребятишки, завидевшие вожака с медведем. Многие сидели верхом, а некоторые, держа лошадей под уздцы, проталкивались вперед.

— Господин капитан, ваши опять напились, как свиньи? — спросил Петрович бородача, который стоял на дороге, курил и задумчиво смотрел куда-то вдоль дороги.

— Сербы скорее поднесут нам отраву, чем ракию, — вяло ответил тот, не сводя глаз с дороги. — Мне кажется, что партизаны приближаются. Не могу усмирить своих бездельников, все шуточки шутят с этим шпионом.

— С каким шпионом?

— Разве тебе не доложили? Поймали где-то партизанского шпиона.

Петрович взмахнул хлыстом в воздухе и, когда четники разбежались, увидел окровавленное лицо Мрконича. В немецкой куртке без пуговиц, с огромными синяками на щеках, со связанными руками, он едва держался на ногах.

— Неплохо после обеда пострелять по партизанской дичи, — Петрович расстегнул желтую немецкую кобуру и вытащил парабеллум.

Мрконич отпрянул. Четники не верят ему, что он бежал от партизан, не верят, что поджег дом и убил часового. А этот даже ни о чем не спрашивает, сразу же схватился за револьвер.

— Господин командир, разрешите мне сказать только одно слово, — дрожащим голосом взмолился Мрконич и весь подался вперед.

— Говори. Перед казнью это разрешается.

— Прикажите, чтобы мне развязали руки, и я представлю вам доказательства, — глотая целые слова, зачастил Мрконич. — Я никогда не стоял за коммунистов. Я два года служил в усташах, — эти слова вырвались у него неожиданно, он спохватился, но было уже поздно. — Летом меня забросили к партизанам, чтобы я сообщал в штаб об их продвижении. Когда эти сволочи прорвались сюда, мне больше ничего не оставалось, как податься к вам. Я и доказательство принес — голову комиссара. Она там, в мешке на коне.

Несколько четников бросились к лошади, которая спокойно пощипывала траву на лужайке. Петрович спрятал револьвер в кобуру, но все еще недоверчиво поглядывал на «шпиона».

— За такую старую сволочь могут неплохо заплатить, — пренебрежительно, сквозь зубы процедил Петрович. — Я подарю тебе за нее твою безумную голову. Надеюсь, ты будешь предан мне?

— Буду служить верой и правдой, пока меня носят ноги, — как клятву произнес Мрконич со вздохом облегчения.

Петрович хлестнул своего скакуна и выскочил на дорогу, где четники строились в колонну. И, уже собираясь пустить коня рысью, он увидел Райну. Без слез, с лицом, словно посыпанным мучной пылью, скрестив руки, она стояла, прислонившись к воротам, и зачарованными глазами глядела на него. Только теперь он ощутил всю тяжесть этой разлуки, в горле пересохло, оно сжалось, как стиснутое невидимой рукой; он хотел натянуть поводья, чтобы поскорей закончить это прощание, и только какое-то тяжелое чувство заставило его еще раз взглянуть на девушку, такую грустную и опечаленную.

— Драган, — она шагнула вперед, покачиваясь, как былинка на ветру, схватилась руками за узду и припала лицом к его сапогу. — Счастье мое, неужели мы так расстанемся… Почему ты не послушал меня, когда я просила тебя уйти из четников, — тихо шагая рядом с конем, не глядя на жениха, про себя шептала Райна.

В последний раз она провожала его за село.

Драган остановил коня, наклонился, чтобы поцеловать ее, и Райна обхватила его голову, обняла за шею и потянула к себе. Торопливо осыпая поцелуями его лицо, бороду, волосы, она шептала:

— Дорогой мой, счастье суженое и несуженое, всегда буду помнить, как я ласкала тебя… Вернись, хоть через пять лет вернись, чтобы взглянуть на своего сына. Как бы я хотела, чтоб он был похож на тебя, чтобы у него были твои глаза, твой нос…

— Почему, почему ты мне об этом раньше не сказала? — вырвался он из ее рук.

— И сейчас не сказала бы, если бы ты не уходил навсегда.

Где-то на другом конце села раздался одиночный выстрел. Конь заволновался, забеспокоился и всадник.

— Прощай, Райна, — едва сдерживая слезы, крикнул Петрович и уже издали добавил: — Береги сына, я вернусь!

— Прощай, счастливого пути.

Райна долго стояла на холме, провожая его взглядом, слезы текли по бледным щекам, сердце учащенно билось, будто хотело вырваться из груди, полететь вперед, догнать Драгана, которого уже не было видно.

Один брат уходил из села, мчался очертя голову в мрачную бездну, чтобы спасти свою жизнь, а другой с песней вступал в то же самое село под красным знаменем.

IX

— Товарищ поручник, разрешите моей роте заночевать вон в том доме на холме, — попросил Космаец командира батальона, когда они вошли в село и получили приказ располагаться на отдых. — Там у меня хорошие знакомые.

День был на исходе. По улицам, понуро опустив головы, шли женщины, повязанные черными платками. На заборах висели ребятишки, они продолжали глазеть на партизан, хотя начал сеять мелкий холодный дождик. Скрипели ворота, лаяли цепные собаки, хлопали двери домов — партизаны размещались на ночлег. В одном доме их встречали как гостей, в другом — как соседей, а Борица Дачич принял их, как голодный голодного. В тесном и коротеньком гуне с заплатанными локтями и рваными шнурками, в засаленной, надвинутой на самые глаза папахе, в опанках на босу ногу, он сам выбежал открыть ворота партизанам.

— Входите, входите, дорогие товарищи, добро пожаловать, — говорил он с подленькой усмешкой и суетливо прикрывал короткой полой гуня предательское брюшко, которое выпирало вперед. — Дождь, чертовский дождь, сейчас я прикажу развести огонь в амбаре. Пускай ребята обсушатся.

Космаец вспомнил сорок первый год, когда их отряд уходил с Космая в Боснию. Была поздняя осень, днем шли дожди, а ночью уже прихватывали заморозки. Холод, казалось, добирался до самого сердца. Немцы и отряды предателей налетали на партизан со всех сторон. Когда переправлялись через Колубару, его ранило пулей в плечо, он едва добрался до этого вот самого дома. Лежал в комнатушке на втором этаже, еду ему приносила молоденькая девушка, а когда он совсем поправился, она подарила ему носки, чтобы вспоминал о ней каждый раз, как будет их надевать. И может быть, именно эти носки спасли его во время тяжелого перехода через проклятый Игман^[43], тогда многие партизаны обморозили ноги. Он хотел поблагодарить эту девушку.

— Где ваша дочь? — остановившись перед домом, спросил Космаец. — Наверное, замуж вышла?

Дачич побагровел.

— Конечно, дети растут, — ответил он и быстро продолжал: — Пожалуйста, можете располагаться, солдаты пусть разместятся в сарае. Там удобнее всего. Можно огонь развести, да и солома постлана. Знаете, какое было положение, каждый день приходят то одни солдаты, то другие, увидят большой дом — сразу сюда идут. Поэтому я освободил сарай и солому там разостлал.

— Мне кажется, для моей роты и в доме найдется место, — вспыхнул Космаец.

— Разумеется, вы со своим штабом разместитесь в доме.

— Да в таком доме на целый полк места хватит.

Дачич почувствовал, что этот упрямец не отступит, а если возражать, черт знает, как это может обернуться. Приходится терпеть. С болью в сердце уступил он две комнаты, где жили слуги.

— Теперь насчет еды, — повернулся Космаец к хозяину дома, который неотступно следовал за ним. — Вы, я вижу, не самый бедный человек, и, пока мы здесь, придется вам кормить нас.

— Это дело немного потруднее, — Борица сморщился, словно проглотил горький перец. — За три года войны армия нам всю душу съела. Немцам приходилось давать, чтобы в Германию не угнали, четникам — чтобы дом не спалили, недичевцам не дашь — сами украдут. Всю войну мы вас ждали, а теперь и вы с нас требуете.

— Получите расписку от комиссара, — объяснил Космаец, — после войны правительство вам за все заплатит.

— Расписка — это бумажка… да что поделаешь. В сорок первом году я без расписки давал муку мешками. В моем доме был партизанский госпиталь, во дворе толчея, как на ярмарке. Я готов все отдать за свободу, если надо… — он хотел сказать «и сына», но язык отказал ему, и он закончил: — Если надо, я сам возьму винтовку в руки.

— Ну, вы, уже стары для винтовки, — улыбаясь ответил ему Космаец, — для этого найдутся люди помоложе.

— Знаю, что стар, только знаете ведь, как у нас говорят, без стара не будет и удара, — Дачич с усилием улыбнулся и повел Космайца и Ристича на второй этаж, где он жил со своими домашними.

На лестнице Борица остановился, пропустил вперед гостей и тайком отер пот, который струился по распаренному лицу. Гунь был ему тесен, стискивал живот, Дачич чувствовал себя в нем, как в панцире.

Все здесь было, как и три года назад, когда Космаец лежал раненый. Внутри, в комнате, которая служила гостиной, все было по-прежнему. Желтоватые стены украшены портретами короля и семейными фотографиями, посреди комнаты квадратный стол, покрытый цветастой скатертью, на нем горшок с цветами, у стола несколько готовых развалиться стульев с отполированными от долгого употребления сиденьями. В углу пузатая железная печь, отлакированная до блеска, старый диван, покрытый клетчатым ковром, свисавшим на пол. У окна стояли кадушки с комнатными лимонами и какими-то цветами, их ветки переплетались, и в комнате было темновато. Из гостиной в другие комнаты вело несколько белых дверей с желтыми бронзовыми ручками. Одна дверь была немного приоткрыта.

— Кто живет в этой комнате? — Космаец кивнул головой в сторону приоткрытой двери.

— Здесь?.. Джо́ка, ты дома? — крикнул Дачич. — Выйди, у нас гости.

Дверь широко открылась, и в ней показалась небольшая, сплющенная голова на бычьей шее, она принадлежала здоровенному толстому парню. С круглого лица подло щурились глаза в редких белесых ресницах, брови было трудно разглядеть. Одет он был в черный суконный костюм. На ногах красовались желтые сапоги, такие носили конники в старой армии. Голенища, слишком узкие для его медвежьих ног, были гармошкой спущены до половины голени. Поверх крестьянского гуня со шнурками он подпоясался широким ремнем, на котором висели гранаты — крагуевчанки с бронзовыми головками. На новой папахе из черного каракуля была прилеплена красная звезда, величиной с детскую ладонь; через широкое плечо перекинута винтовка с желтым прикладом.

— Добрый день, товарищ, — боком, чтобы не зацепиться винтовкой, пролезая в дверь, поздоровался парень, его свиные глазки улыбались, но где-то в их глубине пряталась затаенная злоба.

— Нет, вы посмотрите на этого разбойника, ишь, как вырядился, — Борица с кислой улыбкой повернулся к комиссару Ристичу, который за все время не проронил ни слова и был, по-видимому, озабочен больше обычного. — Смотрите, товарищ, какая теперь молодежь. Счастливы мы, ей-богу, счастливы, что у нас такие храбрые дети. Вот взгляните на этого сопляка, отца даже не подумал спросить, взял винтовку и пошел, куда хочет.

— Тятя, как это я тебя не спросил, — басом пробормотал Джока. — Ты сам сказал, чтобы я шел в партизаны, что это долг каждого честного человека.

— Конечно, сынок, я так и сказал, конечно. Сейчас каждый честный человек должен бороться за нашу свободу, — Борица стал подталкивать сына к выходу. И когда тот был уже на лестнице, прибавил: — Джока, позови наших баб, пусть поскорее несут ужин, да еще посмотри, как там наши товарищи устроились на ночлег.

— Как вам удалось сохранить оружие? — не глядя на хозяина, спросил Ристич, когда Борица вытащил из буфета бутылку ракии. — Неужели вы не боялись немецкой виселицы?

— Да что ты, брат, как это не боялся, — Дачич глубоко вздохнул, — поседел от вечного страха. Да разве только винтовка? Нет, у меня и еще кое-что было… Сами видите, дом мой недалеко от леса, неплохой дом. Вот партизаны каждый раз, как идут мимо, — все ко мне сворачивают. Я опасности не боялся, они всегда получали, что надо. И хлеб давал, и одежду, и раненых прятал…

Он рассказывал о своих необыкновенных «подвигах» и «жертвах», принесенных ради партизан, и метался по комнате от Космайца к Ристичу, ухаживал за ними, помогал снять куртки, хватался даже за сапоги, приказывал, чтобы им приготовили постель получше, и сам менял воду в тазу, когда они перед сном мыли ноги.

— Как тебе нравится этот хозяин? — спросил комиссар Космайца, когда они остались одни в маленькой комнате, где их уже ожидали разобранные постели.

— Больше всего мне хочется увидеть его голову на колу, — ответил тот и засмеялся. — Ты заметил, как у него пузо вылезает из-под гуня? А, черт с ним, стану я о нем думать. Меня гораздо больше беспокоит, что так долго нет Штефека.

— Я не усну, пока он не вернется, — отозвался Ристич. — Я приказал сообщить мне сейчас же, как только он появится. — Он погасил лампу и растянулся на постели, чтобы хоть немного отдохнуть с дороги, и тело его отдалось приятной расслабленности, которой он не чувствовал так давно. Он даже заснул и спал больше часа, неподвижно, потонув в мягкой глубокой постели. Проснулся так же незаметно, как и уснул. Нервно вздрогнув, вскочил с постели, и ему почудилось, что спал он бесконечно долго, взглянул на часы, недоуменно пожал плечами, опять опустился на постель, но заснуть уже не смог. Сквозь приоткрытую дверь вместе со свежим воздухом проникал в комнату стук телег на дороге, ржание лошадей, ругань возчиков. Откуда-то издали слышался грохот орудий и гудение невидимых самолетов.

Промучившись в постели, Ристич тихо встал, не зажигая света, чтобы не разбудить Космайца, торопливо оделся и вышел. В селе уже пели петухи. Часовой вяло ходил по двору с винтовкой за плечом.

— Вернулся первый взвод, — заговорил он, подойдя к комиссару, — о Мркониче ни слуху ни духу.

— Почему ты не доложил сразу же, когда они вернулись? — рассердился Ристич.

— Я думал, что вы спите, не будить же вас.

Ристич постоял немного перед домом и, сам не зная зачем, отправился в штаб. В большой комнате у стен была постлана солома, за длинным столом, стоящим посередине, сидели более тридцати человек, они молча курили и слушали специальный радиовыпуск о форсировании Дуная Красной Армией.

— Наша станция передает третий раз подряд, — шепнул Ристичу на ухо один из связных, который с длинной потухшей трубкой устроился на соломе у двери. — Слышишь? Русские освободили Кла́дово.

В комнате среди партизан было несколько крестьян, они молча курили, а на лицах вспыхивали улыбки. Под стол, на котором стоял радиоприемник, набилось с десяток ребятишек — они прятались от старших. Подальше от дверей Ристич увидел Стеву.

Дверь в комнату не закрывалась, все время входили новые бойцы, теснились один к другому. Те, кто не смогли поместиться внутри, стояли на ступеньках.

Когда передача закончилась, все разом загалдели, под потолок полетели шапки, завизжали дети, задымили трубки крестьян, в комнате еще больше потемнело от дыма. Несколько голосов затянули как по команде:

Песня вырвалась из комнаты, и зазвучали голоса вокруг.

— Тише, товарищи! — крикнул чей-то отчаянный голос из комнаты. — Слушайте, опять передают.

И все опять успокоились, сгрудились у зеленого ящика, из которого доносился уже знакомый голос.

— «Двадцать второго сентября орудия Красной Армии открыли огонь через Дунай, — певуче и торжественно звучал голос из эфира, — и в восемь часов двадцать пять минут передовые части под прикрытием авиации и артиллерии форсировали реку и вошли в город Кладово… После шестичасовых боев они соединились с частями Народно-освободительной армии… Русские вошли в нашу страну, чтобы также и с юга развивать свои операции против сил немцев…»

Когда закончилась передача последних известий, Ристич выскочил на улицу и побежал, чтобы поскорее обрадовать товарищей. Остановился он только у самого дома. Бойцы спали. Комиссару не хотелось будить их, и он вернулся в свою комнату. Космаец тоже спал, раскинув руки поверх одеяла.

— Космаец, Космаец, проснись, — Ристич схватил его за руку и потянул к себе, но, убедившись, что тот нарочно не хочет открывать глаза, закричал: — Вставай, нас окружили!

Космаец вскочил и через минуту уже стоял одетый, держа в руках пояс с пистолетами. Ристич расхохотался во весь голос.

— Ты что, над чем это ты так смеешься? — Космаец глядел на комиссара, не понимая, в чем дело.

— У меня есть для тебя величайшая новость, — задыхаясь от смеха, ответил он.

— Влада вернулся? Наверное, поймали этого негодяя?

— Оставь ты его, не порть мне настроение. Кому суждена смерть, тот от нее не уйдет. А такие новости бывают только раз в жизни… Русские форсировали Дунай и освободили Кладово.

— Не может быть!

— Правда. Всю ночь передает наша станция.

— Ты своими ушами слышал?

— Своими. Если не веришь, сам можешь послушать.

— Я тебе верю, а все-таки лучше самому услышать. — Космаец застегнул ремень и побежал в штаб.

Двор, где находился штаб батальона, гудел, словно улей. Какая-то невидимая рука поднимала бойцов в ротах и влекла их сюда. Стихийно вспыхнул митинг. На столе, где недавно был установлен приемник, теперь стоял комиссар батальона. Весь батальон не уместился на небольшой площадке перед домом, поэтому многие бойцы стояли на дороге или сидели на заборах. Митинг окончился только перед рассветом, когда краешек солнца зарумянил небо.

День рождался таким красивым, что, казалось, лучше и не может быть. Небо, промытое дождем, сияло голубизной, только вдалеке над горными вершинами белели клубы осеннего тумана. Вся земля покрылась мягкими желтыми листьями, пожелтели леса и фруктовые сады, словно раскрашенные кистью художника. Даже куртки и шинели бойцов, что сохли на заборах, казались частью картины.

Пользуясь свободным временем, партизаны вышли на занятия и рассыпались по просторной полянке за каменной конюшней, перед которой стоял Дачич, ожидая, пока слуга запряжет коня в двуколку.

— Не осталось в доме ни соли, ни керосина, — поспешил объяснить Дачич, заметив, что Космаец с подозрением наблюдает за ним, — вот я и собрался в Валево.

— Я не уверен, что вас пропустят наши передовые посты, — ответил ему Космаец.

— Это непорядок, — сердито бросил Дачич. — Неужели меня могут заподозрить, я ведь единственного сына посылаю в партизаны.

— Передовые посты получили приказ никого не пропускать в сторону города…

Где-то за лесом послышался рокот самолета, и через минуту над селом пролетели три «щуки», за ними еще три. Один самолет отвернул в сторону и открыл огонь из пулемета. Бойцы, занимавшиеся на полянке, разбежались в разные стороны, часть их спряталась в конюшне Дачича.

— Ох, боже мой, что вы сюда набились, из-за вас он разобьет мне конюшню, — услышав, как на другом конце села рвутся бомбы, завопил Дачич, — бежали бы лучше в лес.

Самолеты стали кружиться над селом, поливая его пулеметным огнем, засыпая легкими бомбами. Звонара схватил пулемет и спрятался за кривым деревом, собираясь открыть огонь.

— Звонара, — закричал Космаец, — оставь, не надо.

— Я дам очередь, видишь, как они низко летят.

— Не попадешь, только выдашь наше расположение. Иди в конюшню. Вот он заходит на тебя, беги, пропадешь…

— Зачем ты его гонишь? — услышал Космаец за своей спиной. Из конюшни выскочил высокий сгорбленный старик и бросился к Звонаре. — Молодец, парень, стреляй! Дай-ка мне свое матралезо^[44], посмотришь, как стреляют старые салоникские фронтовики.

— Берегитесь, — крикнул Звонара, — он пикирует на нас!

— Не буду я прятаться, что я — трус? Старые солдаты под Салониками еще не так дрались, — кричал старик, стоя на открытом месте у конюшни. И он продолжал рассказывать, грозя кулаками самолету: — Мы на Каймакчалане^[45] швабов не жалели, а вы что, разве это армия! Разве так воюют! Вот мы воевали, а вы привыкли под бабьи юбки прятаться. Вот гляди. — Старик распахнул свой старый ободранный гунь, на нем сверкнула звезда Карагеоргия^[46].

— Спрячься, дед, — крикнул ему Космаец. — Немцы не посмотрят на твою звезду.

— Оставьте его, не видите — пьяный, — стуча от страха зубами, бросил Дачич и спрятался за дверью конюшни.

Самолеты то удалялись, то приближались, выгружая бомбы и поливая землю свинцом. Во многих местах поднялись черные столбы дыма. Запахло гарью. Одна «щука» развернулась над лугом и, тявкая пулеметом, ринулась вниз. Пули защелкали по крыше конюшни, полетели осколки черепицы.Старик замолк, повернулся к Космайцу, протянул к нему руки, словно зовя на помощь, и рухнул на землю.

Обе ноги у него были перебиты выше колен.

— Старый осел, — выругался Дачич, когда партизаны унесли старика в санчасть. — Кто теперь у меня будет за скотиной смотреть. Все наши голодранцы в партизаны поуходили, будь они прокляты, а этот старый дурак вылез.

Над селом тянулись густые косматые клубы дыма. В нескольких местах вспыхнул огонь, это горели дома, подожженные с самолета. Партизанам хватило дела на целый день: подбирали и относили в санчасть раненых, тушили пожары; только к вечеру удалось вернуться на квартиры. Космайца уже ноги не держали, весь закопченный, он едва взобрался на второй этаж.

Через несколько минут в комнату вошла пожилая женщина, которая вчера подавала ужин. Сейчас в одной руке у нее был таз для умывания, в другой кувшин с водой, через плечо перекинуто полотенце и новая белая рубаха.

— Возьмите, переоденьтесь, — женщина протянула Космайцу рубаху и, встретив его недоуменный взгляд, объяснила: — Это Райна, дочь хозяина, вам посылает.

— Дочь хозяина? Скажите, пожалуйста, можно ее видеть?

Женщина заморгала ресницами.

— Лет, нельзя… Она тяжело больна. Доктор запретил…

— Очень жалко. Передайте ей привет, пусть скорей выздоравливает. Я ей очень благодарен, и не только за эту рубаху, а еще и за носки, что она мне подарила в сорок первом году, когда я был ранен. Мне жаль, что я не могу ее видеть, но вы обязательно передайте ей привет, пусть скорей выздоравливает.

— Скажу, все скажу, — она поставила кувшин рядом с тазом и тотчас исчезла, а через несколько минут появилась с большим подносом, на котором был ужин и бутылки с вином и ракией.

— Бойцам тоже такой ужин приготовили? — спросил комиссар, когда увидел на тарелке жареного цыпленка.

— Нет, им дали фасоль с салом, — ответила женщина и, взяв таз с грязной водой, ушла.

— Ты ешь, а я пойду взгляну, как бойцы ужинают, — сказал Космаец комиссару и стал собираться. — Я скоро вернусь.

В большой комнате на первом этаже, которая служила хозяевам кухней и столовой для прислуги, стоял невероятный шум. Партизаны толпились вокруг длинного стола и ругались так, словно состязались в этом искусстве.

— Мы пришли тебя освободить, старая ты сволочь, а ты хочешь отравить нас червивой фасолью и тухлым салом, — еще с порога услышал Космаец знакомый голос Звонары. — Такую гадость порядочные люди и свиньям не дают.

Увидев командира роты, бойцы перестали ругаться и расступились, чтобы пропустить его к столу, где стоял Звонара с револьвером в руке, а на маленьком стульчике перед ним сидел Дачич и разливной ложкой поспешно хлебал фасоль из глубокой миски. Он был весь в поту, без шапки, рубаха вылезла из штанов. Иногда Дачич поглядывал на пистолет Звонары, рука у него вздрагивала, и он проливал похлебку.

— Не лей, — напоминал ему Звонара, поднося пистолет ко лбу. — Я научу тебя уважать партизан.

Космаец бросил сигарету на пол и подошел к Звонаре.

— Что это такое? — гаркнул он на пулеметчика. — А ну убери пистолет!

Звонара сжал губы и сердито шмыгнул носом.

— Товарищ командир, вы только посмотрите, что дал нам на ужин старый проходимец, — пряча пистолет в кобуру, сказал Звонара. — Черви плавают.

— Свиней и то лучше кормят! — закричали бойцы с разных сторон.

— Повесить старого пса!

— Набить ему морду!

— Пусть сам жрет!

— Товарищи, без шума, — приказал Космаец и, враждебно глядя на Дачича, спросил: — Значит, вот как ты любишь партизан?

— Клянусь вам святым архангелом, это не я. Стряпуха, подлая баба, вот я ей космы повыдергаю.

— Стряпуха делает, что ей хозяин прикажет, — раздраженно оборвал его командир. — А теперь ты должен накормить бойцов, да только не такими помоями, а завтра передашь в наш обоз пять овец. Приведешь их и скажешь интенданту, что это добровольное пожертвование нашей армии. Ты меня понял?

— Хорошо, хорошо, — Дачич положил ложку и поднялся, едва дыша, — будет, как вы прикажете, вы теперь власть, а я все выполню.

X

После ухода Драгана Райна вернулась домой и заперлась в своей комнате, окнами на валевскую дорогу, по которой ускакал ее жених. Не раздеваясь, Райна бросилась на постель. Плакать она не могла, слез не было, только какая-то невидимая рука крепко сжимала ей горло. Остаток дня и ночь она никуда не выходила, никого не хотела видеть. И, услышав, что в дом пришли партизаны, испугалась. На другой день проснулась с головной болью, долго сидела у окна, смотрела на дорогу и не заметила, как в ее комнату вошел Джока, увешанный гранатами, с пулеметной лентой через плечо.

— Райна, как я тебе нравлюсь? — подходя к сестре, спросил он.

— Ты, ты с ними? — вздрогнула Райна. — Против Драгана? И не боишься показаться отцу в таком виде?

Джока усмехнулся:

— Отец не так глуп, как ты думаешь… Он послал меня взять его деньги из твоего сундука.

Райна не ответила ему, она сидела и глядела в окно, рассматривая партизан сквозь тонкую занавеску. Вдруг она вскочила и прижала руки к груди. Ей показалось, что по двору идет Драган, тонкий и высокий, с нежным продолговатым лицом, только без бороды и с короткими волосами. Рука машинально откинула занавеску, и она припала лицом к стеклу.

— Джока, поди-ка сюда, — позвала она брата, — посмотри, до чего этот партизан похож на Драгана.

— Да это наш командир роты Космаец, — вяло ответил Джока.

— Космаец?.. Помнишь, в сорок первом у нас лежал раненый партизан, его тоже звали Космаец. — Райна не могла отвести взгляда от окна и тихо прошептала: — Джока, спроси своего командира, может, он брат Драгана. У Драгана ведь брат в партизанах. Спроси, пожалуйста.

— Не глупи. Если партизаны узнают, что твой жених четник, тебя повесят, — ответил Джока и скрылся за дверью.

Он спешил и, сбегая по лестнице, торопливо рассовывал по карманам деньги. Тяжело дыша, выскочил во двор, перебежал через дорогу и по узкой тропке вышел к небольшому домику с облупленными стенами и разбитыми окнами. С тех пор как кончилось детство, он ни разу не приходил сюда, и ему показалось, что он попал в какую-то чужую незнакомую страну. Дрожащей рукой он постучал в дверь.

— Джока, тебе кого? — услышал он знакомый голос сына сторожа Ио́цы Шва́бича, который стоял у низенького сарайчика с вязанкой хвороста, принесенного из леса.

— Тебя, — подошел к нему Джока.

— Меня? — Швабич окаменел и, забыв сбросить со спины вязанку, таращил глаза на хозяйского сына, одетого во все новое и со звездой на папахе.

— Да брось вязанку, — Джока снял у него с плеч груз и отнес к дверям сарайчика. — Садись, вон как вспотел. Закурить хочешь? — он протянул ему кисет с табаком.

— Нет, спасибо, я… я не курю, — ответил Иоца и, вытащив из штанов край рубахи, вытер ею пот со лба. — Джока, мне некогда. Меня отец в лесу ждет. Он собирает хворост, а я ношу.

— А, брось пустяками заниматься, — с улыбкой сказал ему Дачич. — Иди, возьми нашу телегу и привези себе дров сколько угодно. Наруби у нас в лесу.

— В твоем лесу? — Изумленный Иоца вытаращил голубые глаза.

Швабич был тонкий, высокий, сухой паренек, с длинным рябым лицом и отвисшей нижней губой. Широко открытые глаза выражали вечную тревогу, а голова была втянута в плечи, точно в ожидании неожиданного удара. Год назад отец просватал ему девушку, хотел женить, но невеста убежала в другое село и самокруткой вышла замуж за какого-то беженца из Баната, который через месяц прогнал ее. Если бы девушка согласилась, Иоца и теперь привел бы ее в свой дом, состоящий из низкой закопченной комнатки и закутка с черными стенами и широким очагом посредине. Обычно Иоца ходил без шапки, а по праздникам надевал старую соломенную шляпу с черной широкой лентой. С начала весны и до первых морозов он ходил босиком, поэтому ноги у него были как выдубленная кожа с глубокими трещинами, которую даже колючки акации не могли проколоть. Несколько лет он служил у Дачича, стерег овец на пастбище, но, когда Дачич узнал, что Иоца прячет у себя в хижине партизан и дает молоко для раненых, он прогнал парня. После этого Швабича мобилизовали четники, он пробыл у них меньше месяца, его прогнали, считая придурковатым, чтобы «не позорил королевскую гвардию».

— Я пришел спасти твою голову, — начал Джока, закурив сигарету. — Видишь, пришли партизаны, ищут и забирают всех, кто был в четниках. Я вспомнил про тебя, Иоца, знаешь, мы ведь все-таки товарищи, если мы не будем друг другу помогать, то кто нам поможет.

— Четники меня выгнали, — жалобно ответил Иоца. — А у них мне неплохо было. Такие хорошие башмаки мне дали… Я не хотел убивать, и они меня…

— Врешь, Иоца, я хорошо знаю, что ты убивал партизан, — улыбаясь поддразнил Джока.

— Я не убивал, ей-богу, не убивал.

— А за что ты получил башмаки?

— А их один четник снял с убитого партизана и подарил мне.

— А кто убил этого партизана? Ты… Я ведь знаю, какой ты стрелок… Но сейчас все это могут забыть. Я хорошо знаком с партизанами, и, если ты засыплешься, я помогу тебе вырваться из их лап. Знаешь, когда пришли партизаны, я первый пошел к ним добровольцем. Вот и к тебе я пришел, чтобы спасти от смерти.

— Они послали тебя забрать меня? — Иоца отшатнулся и сел на землю, глядя на хозяйского сына Джоку выпученными глазами.

— Нет, зачем. Что, разве я тебе враг? Я утаил от партизан, что был в четниках, и обещал им, что ты пойдешь с нами… За это, если будешь меня слушаться, после войны получишь землю, хороших коней, дом, какой захочешь. Только ты должен меня слушать и делать, что я скажу, потому что после войны меня обещали назначить председателем общины, а ты ведь знаешь, кто такой председатель.

Желтое лицо Иоцы вытянулось, глаза открылись еще шире, ресницы растерянно заморгали.

— Вот возьми деньги, — Джока вынул из кармана пачку новеньких красных стодинарок и сунул Швабичу, — купи себе хорошие башмаки, а за брюками ко мне приходи, я тебе свои дам.

— А у меня есть башмаки, что я принес из четников, — ответил Иоца, но протянул руку за деньгами.

— Только никому не говори, что это тебе партизаны послали, — предупредил Джока, — и у них когда будешь, помалкивай. Они не любят, когда об этом вспоминают.

— Никому, никому не скажу… Я отцу отдам, пусть дом поправит, — ответил Швабич, а когда Джока ушел, он растянулся на куче сухих кукурузных листьев у дома и закрыл глаза. Никогда в жизни он не чувствовал себя лучше, чем в этот теплый осенний день. Ему казалось, что солнце пригревает со всех сторон. И он уже видел на месте старой хибары, покрытой соломой, большой дом с погребом и двор, огороженный, как у Дачича, дощатым забором. А сам он скачет на вороном коне по своим лугам и вдыхает крепкий аромат полевых цветов. Девушки отбивают его одна у другой, а он в голубой анте́рии^[47], в новых желтых опанках и белой шляпе ни на одну не обращает внимания. Вот он приказывает музыкантам играть колубарское коло и приглашает Райну Дачич. А она, вся в белом, высоко держит голову и танцует в коло, заглядывает ему в глаза и счастливо улыбается. Он так глубоко задумался, что не заметил, когда отец вернулся из лесу, и очнулся только тогда, когда старик с шумом сбросил вязанку с кривых худых плеч.

— Иоца, сынок, почему ты еще раз не пошел в лес? — спросила его мать, когда отец скрылся за дверью. — Отец больной и сам должен таскать дрова.

— Я, мама, ухожу в партизаны, — не открывая глаз, чтобы не рассеялось все то, о чем он мечтал, ответил Иоца.

— Ой, Иоца, ты что, с ума сошел, хочешь, чтобы тебя убили, — запричитала мать и опустилась на вязанку, брошенную перед домом.

— Молчи, мама, Джока тоже идет, почему же и мне не пойти.

— Джока из богатой семьи, он всегда найдет местечко потеплее, а ты-то, бедняк несчастный, куда идешь? — Мать утерла слезы уголком платка, завязанного под подбородком.

— Когда война кончится, мне партизаны землю дадут и лошадей. — Он сжал в руках деньги, которые ему дал Джока, и протянул их матери.

— Откуда это у тебя, Иоца? — испугалась мать.

— Это мне дали партизаны дом поправить.

Старый хромой сторож Живко молча сидел перед домом на треногой скамеечке и ел кусок пройи, посыпанной красным перцем. Иногда он переставал жевать и мизинцем выковыривал кусочки хлеба, застрявшие в испорченных зубах.

— Тебе пора идти в армию, — не глядя на сына, заговорил старик, — что ж, иди! Только, сынок, никому не доверяй. Все врут. Мне тоже когда-то обещали дать землю и лошадей. А когда война окончилась, король забыл старых солдат. Зато я-то хорошо помню его и этот проклятый Каймакчалан, где мне швабы прострелили ногу. Не останься я без ноги, может быть, чего-нибудь и добился бы для тебя… Только, сынок, никому не верь, живи своим умом.

— Хорошо, тятя, хорошо, только вот Джоке я ведь должен доверять?

— Джока, сынок, самый большой лгун на свете. Такой же, как и его отец.

— Не болтай, старый, — прикрикнула жена на сторожа и обернулась к сыну. — Ты, золотко мое, слушай Джоку и держись поближе к нему. Он парень умный, вы из одного села, может, он тебе когда и поможет.

— Конечно, мама. Джока мне обещал даже кое-что из своей одежи, я к нему пойду.

— Иди, сынок, да приходи проститься.

Вечером, когда батальон собирался в дорогу и когда роты уже стояли в полном походном снаряжении, перед Космайцем появился Иоца в мятом крестьянском гуне, коротких широких штанах и в старой соломенной шляпе с черной широкой лентой. За спиной у него висела большая пестрая торба, которую навязал ему Джока, выходя из дому.

— Обязательно попроси командира, чтоб тебя зачислили в один взвод со мной, — шепнул ему напоследок Дачич.

Иоца был взволнован. Он боялся взглянуть в глаза командиру, будто украл что-то.

— Хочешь в один взвод с Дачичем? — переспросил Космаец. — Хорошо, иди, доложи Штефеку, командиру взвода.

Швабич неуклюже повернулся через правое плечо и, поддерживая руками торбу на спине, заплетая ногами, смешно побежал через двор и быстро затерялся среди бойцов.

XI

Короткий осенний день был на исходе, когда рота Космайца вышла на крутой берег набухшей реки, скрытой от взглядов старыми ветвистыми вербами и низким кустарником. Не ожидая приказа, бойцы разбрелись в поисках брода, потому что деревянный мост через реку был разобран, и из воды торчали только толстые опоры, между которыми намело ил. У моста было глубоко — с головой самому высокому бойцу, — надо было поискать место помельче. Недавно мобилизованные бойцы из окрестных сел, которые знали реку не хуже, чем свой колодец, повели роту через бахчи, повалили несколько плетней, а потом двинулись краем капустного поля, и Космаец, ведь он был крестьянином, с болью в сердце слушал, как хрустят капустные кочаны под тяжелыми солдатскими сапогами. Он не мог равнодушно видеть, как пропадают плоды крестьянского труда, и начал ругать бойцов:

— Вы что, вражеский огород топчете, что ли? Свои ведь люди сажали!

— Не беспокойтесь, товарищ командир, — успокоил его боец, который взялся указывать дорогу, молодой парень, по прозвищу Шу́стер. — Колубарац ничего не скажет, если солдаты тут что и помнут, он еще будет хвастаться по деревне, по его, мол, земле, столько солдат прошло, и потом лет десять будет вспоминать об этом с теплом в сердце.

На одном из крутых речных поворотов проводник Шустер остановился, вытащил кол из ограды и опустил его в воду. Здесь вода была по пояс самому низкорослому бойцу. Сквозь редкие ветви на воду падали косые лучи солнца, и она отливала янтарем. Вдоль берега над водой торчали тонкие прутья, росла густая, всегда зеленая и влажная трава. Некоторые бойцы, не раздеваясь, двинулись вброд и, держа оружие над головой, быстро вышли на другой берег, оставляя за собой мокрые следы. Некоторые раздевались, оставаясь в чем мать родила, другие снимали только обувь и брюки и, поеживаясь в холодной воде, перебирались на другую сторону.

Пока искали брод и переходили реку, уклонившись от своего направления, потеряли немало времени. Поэтому, перебравшись на другой берег, едва успев кое-как одеться, поспешно двинулись вперед через красивую равнину, пересеченную вдоль и поперек канавами, усаженными высокими ясенями и акацией. Под ногами чавкала вода, скрытая глубокой мягкой травой. Шли по болоту, проваливаясь по щиколотку, а то и по колено. Надо было наверстать потерянное время, поэтому, где можно, бежали как сумасшедшие.

На землю уже тяжело ложились вечерние сумерки, а бег продолжался. Бойцы в темноте спотыкались, падали, молча вставали и бежали дальше. Многие парни, недавно мобилизованные, еще не получили оружия, они на ходу меняли усталых пулеметчиков и их помощников. Уснувшую ночную тишину будили только удары подкованных башмаков, они глухо отдавались вдали. Вырвавшаяся вперед рота быстро опускалась вниз, пробиралась по оврагам, пробивалась через густые лесочки и, взбираясь на холмики, терялась в темноте. Партизаны шли уже больше часа, а Окру́глицы, куда они должны были выйти, все не было. В груди Космайца зашевелилось беспокойство. Он не столько боялся опоздать, сколько сбиться с дороги.

— Смотри, парень, — убавив шаг, обернулся Космаец к Шустеру, который шел за ним, вытирая рукавом пот с лица, — если заплутался, лучше сразу говори.

— Не бойтесь, товарищ командир, пока я в своем срезе^[48], не заплутаюсь, — ответил проводник и добавил: — Вот сейчас за этим лесом будут «Яра́нские груши», тут вам и Окру́глица.

И правда, не прошло и четверти часа, как колонна остановилась на широком открытом плоскогорье, поднятом над окрестными холмами, а вокруг белел ночной горизонт. Посреди равнины, как часовые, стояли три низкие толстые дикие груши, которые были обозначены на карте Космайца тремя крохотными точками.

Бойцы рассыпались в поисках дров и сухой травы, но через несколько минут стали возвращаться с охапками соломы. Недалеко от груш, рядом с узким проселком, оказался огромный скирд соломы, Космаец разрешил разворошить его, расставил на местах, где нужно было развести костры, старших. На свет этих костров русские самолеты должны были сбросить на парашютах оружие и продовольствие для всей бригады.

Время шло, а самолетов все не было, и на землю, как назло, опустилась счастливая мирная тишина. Бойцы сидели в соломе съежившись, мокрые, продрогшие, и не сводили глаз со звезд, будто именно от них зависело опоздание самолетов.

— Почему их так долго нет? — первым нарушил молчание Звонара. — Я устал ждать.

— Подожди, товарищ, уж к этому-то ты должен был привыкнуть с колыбели, — заговорил Стева. — Не будь ожидания, не было бы и жизни, или жизнь сделалась бы скучной. Когда маленькие, ждем, пока вырастем, а потом ждем, когда к нам придет любовь. Она кажется нам сладкой-сладкой, из-за, нее мы теряем голову, проводим ночи без сна, а дни в печальных мечтах, и все ждем, ждем… Проходят дни и годы, а мы все чего-то ждем, живем и верим во что-то, чего не существует или не может существовать… Три года мы живем в ожидании окончания войны. Сейчас вот томимся в ожидании русских самолетов, а завтра или послезавтра будем так же сидеть где-нибудь у дороги и ждать встречи с Красной Армией, и все сбудется, все пройдет, только наше ожидание останется и будет с нами до последнего вздоха…

— Как ты думаешь, товарищ Стева, какой будет жизнь человека, который потеряет чувство ожидания и надежды? — спросил Ристич, лежавший немного в стороне, прислушиваясь, не донесется ли гудение самолетов.

— Отвратительной! — коротко ответил Стева.

— Вечное ожидание — это маяк, который ведет нас в жизнь и все время удаляется от нас, — задумчиво ответил комиссар и замолчал.

После бегства Мрконича он несколько дней ходил как больной и говорил лишь то, что было необходимо. Лицо потемнело, на лбу прорезались глубокие морщины, а глаза стали хмурыми. Его крупное тело заметно ссутулилось, живот ввалился, щеки похудели. Его мучило предательство этого усташского пса, и в этом он винил прежде всего себя, а потом уже и других. Но его никогда не оставляла надежда на еще одну, последнюю встречу с Мрконичем, он был просто уверен в ней.

И все же в голову лезли черные мысли, и перед глазами, как привидение, стоял Мрконич, размахивающий ножом. Комиссар не мог успокоиться, закрыл глаза рукой и услышал какое-то далекое гудение. Ристич вспомнил весенние дни, когда он в Черногории вот так же ожидал самолеты, и ему показалось, что они и тогда приближались так же постепенно и с глухим рокотом. Он вскочил на ноги, постоял минуту, глядя вдаль, и закричал:

— Зажигайте костры, зажигайте! Стева, где ракетница?

Партизаны повскакали со своих мест, сонно протирали глаза, сновали в темноте туда — сюда, те, кто вздремнул, таращили глаза. А когда послышалось далекое бормотание моторов, поднялся невообразимый шум. Сразу в пяти местах запылали костры. Высокие языки пламени осветили поле. Теперь самолеты проносились над головами партизан, слышалось гудение моторов, какой-то тяжелый шелест воздуха и глухие удары о землю, она вздрагивала.

Самолеты уходили и снова приближались, они делали заход за заходом и каждый раз, проносясь мимо, оставляли за собой какие-то гигантские ядра, которые с воем рассекали встревоженный воздух. И Остойич, тесно прижавшись к толстому стволу груши, только краешком глаза видел, как на землю опускаются белые купола и превращаются в прозрачные пятна, розовые от пламени костров. Он видел парашюты первый раз в жизни, они показались ему гигантскими букетами цветов, которые подняла вверх чья-то огромная рука и бросила вниз, и теперь они легко парят в воздухе. Замечтавшись, он не почувствовал, как что-то скатилось по ветвям дерева, под которым он стоял. Он пришел в себя, когда его отбросила воздушная волна. Несколько мгновений он испуганно лежал на земле, а очнувшись, вскочил и закричал во все горло:

— Товарищи… Эй… Товарищи! — Но его одинокий голос проглотила ночная темнота и заглушил рокот самолетов.

Несколько минут Остойич стоял, как пьяный, с лицом, повернутым к востоку, вдыхая полной грудью воздух, напоенный запахом увядших листьев, которые, как первые снежинки, падали со старых груш. В широкой зеленой куртке с глубокими карманами, снятой с жандарма, затянутый кожаным немецким ремнем, Остойич казался выше, чем был на самом деле. За месяц, проведенный среди партизан, он вырос, как за год обычной жизни, плечи стали шире, шаг увереннее, даже характер заметно изменился.

Когда самолеты улетели и от них осталось только жужжание в ушах бойцов и разбросанные по всему полю белые и черные пятна парашютов, Остойич первый выскочил из своего укрытия, споткнулся обо что-то мягкое и ткнулся носом в землю. С трудом высвободив ноги из строп парашюта, он на животе подполз к длинному желтому ящику, ощупал его со всех сторон, попытался поднять на плечо, но ящик не сдвинулся с места.

Сам не зная, зачем ему надо было подымать ящик, он все же решил сделать это и, с трудом взвалив его на плечи, потащил к костру, который уже едва тлел. Ноги дрожали, подгибались на каждом шагу и наконец не выдержали — подломились в коленях. Опомнился он от хохота бойцов.

— Ну, счастье твое, что тебя не пришибло, — говорил знакомый голос, а ему было стыдно открыть глаза и посмотреть. — В ящике пулеметы, придушило бы, как цыпленка.

«Пулеметы… Вот бы мне один дали», — подумал Остойич и почувствовал, как чья-то рука взяла его за плечи и приподняла с земли. Глаза сами открылись, и он увидел комиссара.

— Жив, герой?.. Какой черт тебя дернул поднимать такую тяжесть? — спросил Ристич, держа его за плечи.

— Да я просто обо что-то споткнулся, — оправдывался Остойич.

— Брось, парень, не по тебе груз, — все еще держа его за плечо, говорил комиссар. — Найдутся постарше и посильнее. Ты иди вон туда, где костер горит, там командир роты, скажи ему, что я приказал поставить тебя на пост.

— Товарищ комиссар…

— Иди живей, выполняй приказание, — оборвал его Ристич. — И передай командиру, если он будет меня искать, что я пошел проверять посты и скоро вернусь.

— Понятно, — вяло ответил Остойич и нехотя направился к костру, разведенному среди поля для ориентировки.

У костра кроме командира роты Остойич увидел нескольких девушек — санитарок, они распутывали и укладывали парашюты. Бойцы по двое, а то и по четыре человека, приносили и укладывали в штабеля тяжелые ящики и огромные тюки, а затем снова исчезали в темноте. Откуда-то прискакал на мокром, забрызганном грязью коне командир батальона поручник Павлович, за ним еще несколько незнакомых всадников, в огромных черных дождевиках, которые покрывали и лошадей. Они смеялись, как дети, радовались помощи русских и, не доверяя докладу Космайца, сами начали пересчитывать ящики.

Павлович подошел к Космайцу и отозвал его в сторону.

— Не зевай, это интенданты из дивизии, — раскуривая сигарету, шепнул поручник. — Они все до ниточки увезут. Сейчас пригонят сотню телег.

— Я вас понял, товарищ поручник.

— Если не удастся вырвать что-нибудь для батальона, вооружи хорошенько хоть свою роту, ведь нам ни грамма не перепадет из этого добра, все пойдет на формирование новых батальонов. Только смотри, если интенданты узнают, мы влипли.

— А откуда они узнают, если никому не известно, сколько чего сброшено, — усмехнулся Космаец. — Я могу быть свободен?

Павлович не сразу ответил. Он загадочно улыбнулся.

— Космаец, как тебе нравится твой комиссар? — неожиданно спросил он.

— Он не девушка, чтобы нравиться. Воевать умеет.

— И это все?

— А что еще я могу сказать? Воюем, наступаем, как умеем, рота наша не из плохих, а разве у плохого комиссара может быть хорошая рота… А почему вы об этом спрашиваете?

— Да так, я хотел о нем побольше узнать… Иди, иди, вон там тебя кто-то зовет…

По всему полю, как светлячки, перемигивались фонарики, слышался смех, гомон, пересвистывание. Виднелись черные, согнутые под тяжестью фигуры. Темные тени сновали к костру и обратно. Космаец позабыл о времени, по приказу интенданта дивизии он обходил поле, чтобы проверить, не оставили ли чего бойцы. У груды ящиков он встретил комиссара, который помогал бойцам снимать парашюты с грузов.

— Я получил разрешение от Павловича, — весело, как школьник, заговорил Космаец и закончил шепотом: — Оставить для роты оружие.

Комиссар заупрямился:

— Без разрешения командира дивизии нельзя брать ни одной винтовки.

— Для меня командир батальона царь и бог.

— А пока я комиссар, в роте будут выполнять все приказы, которые идут сверху. Я не собираюсь отвечать за ваше самоуправство.

Наступило короткое напряженное молчание. Космаец крепко сжал фонарик в руках.

— Я командир роты, и я отвечаю за свои поступки, — процедил он сквозь зубы. — Если тебе не нравится, можешь жаловаться, можешь поставить перед комиссаром бригады вопрос о моем аресте, ты ведь арестовал Мрконича.

Ристич изменился в лице, он был глубоко оскорблен.

— О нем ты мне не напоминай. — Он придвинулся к командиру роты и, сжав зубы, добавил: — Я не поддался на твою авантюру, и у меня совесть чиста.

Космаец взглянул на него исподлобья, его наполнял такой гнев, что кажется, дай ему возможность, он стер бы комиссара в порошок. Он злился на себя, надо было молчать и делать что задумано. Вспомнился вопрос Павловича: «Как тебе нравится твой комиссар?»

Они долго стояли один против другого, нахохлившись, словно петухи, готовые ринуться в схватку, и от волнения ни один из них не заметил, как снова послышалось гудение моторов, и восторженный рев бойцов вывел их из напряжения. Без команды снова запылали костры. Самолеты, которые было пролетели мимо, вернулись и стали кружить над партизанами.

Вдруг что-то ухнуло, где-то в стороне разорвалась одна бомба, затем вторая, третья. Над землей поднялись столбы черного дыма. С неба полетели снопы трассирующих пуль. Торопливо гасли партизанские костры, бомбы стали падать в беспорядке.

— Немцы бомбят, — раздался чей-то испуганный голос. Фраза закончилась смачным сербским ругательством.

Космаец бежал через поле, придерживая руками пистолеты, которые болтались на поясе; он отбрасывал их за спину, спеша туда, где было собрано вое добро. Вдруг перед его глазами метнулось пламя, громом ударило в уши, и воздушная волна отбросила его в сторону, как мяч. Он несколько раз перевернулся через голову и, не теряя сознания, почувствовал, что лежит у кого-то на спине, не имея силы подняться.

— Звонара, скажи, ради бога, ты жив? — немного придя в себя и осветив фонариком лежавшего под ним бойца, шепнул Космаец. — Что ты тут делаешь?

— Чтоб земля их кости выплюнула, — начал ругаться Звонара. — Шинель из-за них сжег. Холода наступают, дожди польют, а я в одной куртке остался.

Рядом со Звонарой на траве лежала пустая жестянка из-под керосина и куски сожженной шинели.

— Когда они появились, мне было нечего поджечь, вот я и полил шинель керосином. Ничего, они еще за это поплатятся.

Мимо них пробежали санитарки с носилками.

«Вот уже и раненые», — подумал Космаец и поспешил за санитарками туда, где собиралась рота.

Над носилками уже стояли несколько бойцов, все больше молодежь, они помогали Здравкице снять куртку с лежавшего на носилках бойца.

— Это тот паренек, который пришел в роту перед самым маршем, — говорил Шустер, расталкивая товарищей локтями, и, наклонившись над носилками вместе с санитаркой, пожал плечами. — Он, наверное, контужен, крови нигде не видать.

— Думаешь, контужен? Погоди, я дам ему нашатырю понюхать.

Через минуту Швабич открыл наполненные ужасом глаза и вцепился руками в носилки, словно кто-то хотел вытащить его из них. Прерывисто дыша, он спрашивал:

— Где они, где? Опять будут стрелять?

— Смотри, как испугался, — засмеялся Шустер и стал кататься по земле, — ой, а я и не знал, товарищи, что у нас в Сербии есть такие трусишки…

— Ну, что рот разинул? — оборвал его веселье Джока и, повернувшись к Швабичу, зашептал ему на ухо: — Я и не знал, что ты такой трус. Опозорил меня. А я еще сказал, что ты храбрый парень…

— Я хочу домой, Джока.

— Молчи, пока я тебя не излупил, как скотину, — злобно прикрикнул на него Дачич и повернулся к бойцам, которые, стоя в стороне, все еще посмеивались и подшучивали над Иоцей.

— Ну, что ржете, как лошади. У парня сердце слабое, вот он и потерял сознание.

— А мозги у него не слабые? — осведомился Шустер.

Шустер был красивый парень с длинными каштановыми волосами и круглым лицом. Он всегда готов был шутить и смеяться. За плечами он, как ранец, носил гармонь-двухрядку. Космаец сразу же назначил его ротным связным. Вместе с Шустером пошла в партизаны и его жена — черноглазая, коренастая, крутобедрая молодуха, которая очень быстро сближалась с людьми. Одета она была даже щеголевато: в короткую шерстяную юбку, из-под которой выглядывали круглые колени, и в желтоватую суконную куртку. В этом наряде она походила на городскую. Но Любица, как и все крестьянки, собирала волосы в пучок, поэтому для нее не нашлось подходящей шайкачи, и она ходила в красном платке, из-под которого выглядывали черные глаза и курносый нос. Любица, как и Шустер, умела играть на гармонике, хорошо пела озорные деревенские песни, потихоньку подмигивая парням. Ее назначили санитаркой в третий взвод, где политруком была Катица, они сразу же подружились и вскоре начали поверять друг другу свои сердечные тайны.

— Мой лоботряс увидел, сколько девушек в партизанах, так прямо с ума сошел, хотел один, без меня уйти, — усмехаясь, рассказывала Любица Катице. — Да я знала, что без гармошки он не уйдет, взяла и спрятала ее… А теперь пусть находит себе какую хошь змеюку — мне-то что. Вдовой не останусь, вон сколько парней на меня заглядывается.

Катица ничего не ответила ей на это, Любица смутилась и покраснела, она и сама поняла, что говорит совсем не то, что думает, и как раз этого она больше всего и боялась. Ее безумную любовь к мужу спрятать было совершенно невозможно. Каждая встреча делала их счастливыми. Глаза Любицы делались глубокими и серьезными, наполнялись каким-то необычным блеском. Она смотрела на мужа, и ее охватывала неясная тоска. Она пыталась что-то рассказать ему, но губы дрожали, точно предчувствовали скорую разлуку. Они долго молчаливо сидели на пне, вывороченном взрывом бомбы, и вспоминали минувшее.

— Лучше бы ты осталась дома, — заговорил первым Шустер, почувствовав, что затянувшееся молчание может обидеть Любицу.

— Прибереги свои наставления для себя, — дерзко ответила ему Любица и вскочила. — Мешаю тебе шашни разводить?.. Иди, делай, что хочешь, только уж мне не мешай, если я…

— Любица, да перестань ты, какие там тебе шашни?

Она не ответила ему, приподняла край юбки и, стоя перед мужем, вытянула вперед одну ногу и стала натягивать чулок, лаская свою ладную пухлую ногу, словно желая сказать Шустеру: «Гляди, бездельник, такую ножку любой парень не прочь ущипнуть». И когда он ничего не ответил ей, Любица повернулась к нему спиной, передернула плечами, как на холоде, и неторопливо пошла по лугу, глядя, как все ниже опускаются темные облака, а потом запела тонким, почти детским голосом. Рассердившись на мужа, она всегда пела одну и ту же песню: «Ты, собачка, не лай, моего милого не пугай».

Когда уже светало, начал моросить холодный осенний дождь. И в час, когда должно было выйти солнце, усталые и невыспавшиеся партизаны построились, и длинная, непрерывная колонна двинулась вперед. Кто-то затянул любимую партизанскую песню, ее быстро подхватили все. Песня и звуки гармоники летели над рядами и отдавались где-то позади, далеко в горах, а пролетеры спускались в долину Колубары, навстречу любопытным взглядам людей.

XII

Дорога петляла по маленьким мокрым лугам, пробивалась сквозь лесочки, пересекала узкие ленточки вспаханных полей, залитых дождем и туманом. Иногда колонна проходила через небольшие деревни, разбросанные вдоль дороги. Пестро одетые крестьяне с любопытством рассматривали эту молодую армию, бойцов ласково встречали у ворот, угощали хлебом, салом, творогом и сметаной, старики держали в руках бутыли с молодым вином. В деревнях было гораздо больше женщин, чем мужчин. Многие носили траур.

После чудесных осенних дней погода испортилась. Зарядили дожди. Всюду поблескивали глубокие лужи. Ноги вязли в грязи по колено. А дождь не переставал, лил день за днем непрерывно и монотонно.

— Ох, жизнь — жестянка! — вздыхали бойцы. — Вот где пропадает наша молодость.

Однажды после полудня немного прояснилось, дождь перестал, только грязь продолжала чавкать под ногами. Быстро поднимался пепельно-серый туман, и горизонт становился шире. Не прошло и получаса, как вышло солнце, мягкое и спокойное. И бойцы сразу повеселели. Шустер повесил гармонь на грудь, прошелся пальцами по белым клавишам, склонил голову немного в сторону и заиграл любимый «бечарац». Парни, стоявшие рядом, оживились, сбились в кучу и, притопывая по густой грязи, стали выкрикивать, как на свадьбе — полилась песня.

Закончив эту песню, Шустер долго молчал, опустив голову, ни на кого не глядя, и, будто жалуясь на судьбу, тяжело вздыхал. Он думал о тех днях, когда каждый вечер с гармошкой на груди, в обнимку с друзьями по нескольку раз проходил мимо двора Любицы и играл самые лучшие песни. Все осталось далеко позади, все можно было бы забыть, только Любица — это вечное воспоминание о прошлом. Она шагала рядом с ним плечом к плечу с винтовкой за спиной, в резиновых сапогах, которые он купил ей, когда последний раз был в Валеве на базаре. Как они нравились ему. Вот и сейчас он отстал на несколько шагов, чтобы полюбоваться на них издали.

— Шуцо, оставь в покое женские ножки, — вернул его к действительности чей-то голос, — передай приказ по цепи — командиры и комиссары рот, к командиру батальона в голову колонны.

— Командиры и комиссары рот, к командиру батальона в голову колонны, — крикнул он через плечо.

— Командиры и комиссары рот… — приказание летело вперед от бойца к бойцу, как вода по камешкам.

Командир батальона, не сходя с коня, остановился на пригорке у дороги и смотрел в бинокль. Колонна медленно двигалась мимо него. На дороге сейчас стало значительно меньше крестьян, а те, что встречались, опешили куда-то и говорили, что немцы в Валеве готовятся к обороне. Это было видно еще и по тому, что всюду вдоль дороги были разбросаны пустые ящики от боеприпасов, клубки колючей проволоки, сломанные колеса телег — чувствовалось, что здесь недавно прошло немало войск. Где-то впереди ухали тяжелые орудия.

— Валево видно в бинокль, — сообщил батальонный командир, когда собрались командиры и комиссары рот, и передал бинокль комиссару батальона. — Мы получили сообщение разведчиков, что немцы сконцентрировали в городе все банды четников, недичевцев, льотичевцев, да и своих батальонов у них не меньше десяти. Город окружен рвами и опоясан сетью колючей проволоки, у них есть несколько артиллерийских батарей.

— Им теперь даже сам господь бог не поможет, — сжал кулаки Космаец, — прижали мы их к стенке, в самую стенку вобьем и кишки выпустим.

— А теперь слушайте задания ротам, — продолжал Павлович и вынул карту из планшетки. — Космаец, ты со своей ротой переходишь в резерв командира бригады, получишь лошадей для себя и для комиссара, а для бойцов — автоматы, вы примете участие только в наступательных боях за город.

— Комиссар, как это тебе нравится?.. — взволнованный этой новостью закричал Космаец, когда командир кончил, и обнял Ристича, забыв в этот момент свою размолвку с ним из-за оружия.

— А ты не очень радуйся, ты получаешь нового комиссара, — сообщил поручник Космайцу. — Ристич с сегодняшнего дня переходит на должность политического комиссара батальона.

— Товарищ поручник, — запротестовал Космаец.

— Это приказ сверху, мы получили его на марше.

— Я не могу оставаться один, у меня столько новых солдат.

— Стева получил повышение.

— Стева комиссар роты? — Космаец усмехнулся. Но сейчас же задумался, а кого же поставить на место Стевы. Старые бойцы растворились среди молодежи, потерялись. Рядовыми осталось всего несколько человек, да и их тоже становится с каждым днем все меньше: одни получают повышения на местах, других переводят в новые батальоны.

Стевы поблизости не было. Космайцу хотелось первому сообщить ему эту новость, он приказал, чтобы политрука первого взвода по цепочке вызвали к командиру роты, и, когда голоса удалились, Космаец услышал звуки двойной свирели — на такой свирели играют только чобаны в горах.

— Товарищ Шустер, кто это так хорошо играет, — спросил Космаец своего связного.

— Швабич, товарищ командир, — ответил Шустер и объяснил: — Тот самый, что испугался немецких самолетов.

Космаец догнал музыканта и несколько минут молча шагал за ним, с наслаждением слушая мелодии, в которых звучало и пение соловья, и звон далеких колокольчиков, и завывание голодных волков, и шум леса под ударами налетающего ветра.

— Хорошо играешь, парень, — похвалил его командир и протянул руку за свирелью. — Дай мне, давно я не держал ее в руках, наверное, уж совсем разучился.

Космаец наклонил голову к плечу, приложил свирель к губам и подул легонько, как дуют дети на горячее молоко. От свирели оторвался тонкий звук, подобный звуку скрипки, и полетел над полем. Молодые бойцы, которые еще не знали своего командира, переглянулись, точно спрашивая друг друга: может, этот тоже вырос где-нибудь рядом с овцами на Медведнике или на Сувоборе?

— Шесть лет я только это и знал — пас овец да играл на свирели, — пояснил командир роты, отдавая инструмент Швабичу.

— Да вы разве были чобаном? — изумился Швабич. — А теперь командир роты.

— А где бы я мог научиться так играть? Ведь и ты был чобаном?

— Да, я пас овец.

— Своих?

— Нет.

— Чужих?

— Угу, чужих. У Джоки Дачича.

— А у Дачича было много овец?

— Много. Больше двух сотен.

— Ох, бедный, — командир роты покачал головой и зацокал языком. Ему вспомнилось, как возмущался отец Джоки, когда ему приказали отдать пять овец.

Джока, который шел вслед за Швабичем, взъерошился, словно наступил босой ногой на уголек, и едва дождался, пока Космаец отойдет в сторону.

— Не можешь, сволочь, держать язык за зубами, — зашипел он на Иоцу.

— Да он меня спрашивал…

— Заруби себе на носу, если окажешь против меня хоть словечко, останешься без своей дурацкой тыквы. Я не для того взял тебя в партизаны, чтобы ты лаял у меня за спиной, а чтобы ты выполнял мои приказания.

— А ты, Джока, мне не начальник.

— Врешь, начальник, а то и побольше. — Дачич придвинулся к Иоце и зашептал: — Я ведь не забыл, что ты был в четниках, стоит мне сказать одно слово, и тебе не миновать петли. Меня они тоже ненавидят, знают, что мы были богатые. Только я знаю, как это дело уладить.

— Как?

— Будешь меня слушаться, сможешь до командира подняться.

— Я?

— Слушай меня. Видишь, как мало осталось старых партизан. Если мы сегодня убьем одного, завтра другого…

— Джока, зачем мне убивать их?

— Молчи, осел вислоухий, — цыкнул на него Дачич и, оглядываясь, не слышит ли кто, прибавил: — Был в четниках, так убивал и теперь должен… Выбирай командиров!

Швабич дрожал, но не от холода, а от страха, не мог уразуметь, в чем дело, не мог понять, почему он должен убивать именно командиров. Напуганный и растерянный, он даже не почувствовал, как по колена завяз в грязи и стоял как пень, о который чешутся свиньи, пока Шустер не толкнул его в спину.

— Эй, земляк, вперед, — крикнул ему связной и потянул за руку. — Давай я тебя на буксир возьму.

Сердце у Иоцы леденело от ужаса, а голова пылала, будто жарилась в раскаленной печи. Он шел, как под действием злых чар, и даже не заметил, как из серого тумана перед партизанами появился город. Вдали белели строения, торчали трубы, как направленные в небо орудия, краснели крыши, все было спокойно и даже таинственно. Но покой был временным, он продолжался до тех пор, пока колонны не вытянулись на открытое поле.

Рота Космайца, переведенная в резерв бригады, двигалась во втором эшелоне по берегу тихой извилистой речки, через какие-то луга, на которых еще стояла некошеная отава.

В сумерки, когда город был уже на расстояниивинтовочного выстрела, вдруг раздался гулкий взрыв, затем второй, третий, среди зеленых лугов поднялись столбы черного дыма, но колонна не остановилась и не оборвалась, бойцы только наклонились пониже и крепче сжали винтовки, а связной бежал вдоль колонны с каким-то приказанием. И вдруг он неожиданно заметил черную каракулевую шапку, прилипшую к берегу реки, и остановился как вкопанный, будто увидел четника.

— Ты что тут делаешь?.. Отстанешь, смотри, вон наши уже дорогу переходят.

Дачич сверкнул на него злыми глазками.

— Я сейчас… Я только вон за нуждой.

— Эх, сволочь, и соврать по-человечески не умеешь. Кто же ходит за нуждой в застегнутых штанах? — Шустер вдруг заметил брошенные на берегу обоймы с патронами и две гранаты. — Ты что, этим вот сходил?

— Да нет, лямка у сумки оторвалась, вот все и просыпалось.

— Ты свои выдумки прибереги для малых детишек. — Связной отбежал на несколько шагов и крикнул: — Не забудь достать из воды то, что ты туда бросил… Вернусь — проверю!

Дачич несколько минут смотрел вслед связному, и с чего кабаньего лица не исчезала ироническая усмешка.

«Совсем испортились наши мужики, — подумал он. — Погляди, как этот бездельник носится, подлизывается, надеется, что ему партизаны после смерти золотой памятник поставят». Он не спеша поднял несколько обойм и одну гранату, а остальное спихнул ногой в воду.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Пальба прекратилась так же быстро, как и началась, только лохматые клубы дыма и языки пламени выбивались из окон домов, ползли по крышам, будто хотели поглотить и спрятать израненный город, его развалины и все то, что создали руки человека за многие годы.

Над землей тихо плыли сумерки, вместе с ними пришел и дождь, мелкий и густой, точно его просеивали сквозь самые частые сита, он, казалось, хотел превратиться в непробиваемую холодную стену.

Закутанные в пестрые плащ-палатки, согнувшиеся под тяжестью орудий и боеприпасов, партизаны медленно пробивались и сквозь стену дождя, и сквозь черный вонючий дым, и голубоватый туман. Колонна тянулась по скользкому булыжнику, мимо развалин, через засыпанные мусором дворы, вползала в дома сквозь отверстия в стенах и выходила через окна или разбитые двери, останавливалась, растягивалась и снова смыкалась; бойцы падали, поднимались и продолжали двигаться в глубоком молчании. Как и все в колонне, Здравкица шла молча, погруженная в свои мысли, сгибаясь под тяжестью двух ранцев, битком набитых бинтами и лекарствами, захваченными в немецком госпитале. Дождь стекал за ворот, полз по всему телу, становилось все холоднее и холоднее, начинала пробирать дрожь.

Улицы были залиты водой, по тротуарам бежали мутные ручьи, они тащили за собой обгорелые головешки, пустые гильзы, обоймы — весь мусор войны. Но народу в городе не убавлялось. Все улицы, площади и дворы были запружены людьми, телегами, лошадьми, автомашинами, броневиками и пушками — армия разливалась во все стороны, как вода из прорвавшейся плотины. Воздух наполнился гомоном и криками людей, ржанием коней, скрипом колес и ревом огня. В предместье еще слышалась перестрелка, еще покашливали гранаты, а на площадь Юговичей уже спешили местные жители с трехцветными и красными флагами.

Они устроили митинг, чтобы поблагодарить тех, которые вот уже четыре дня с боем брали каждый дом, каждую улицу. И только на исходе четвертого дня сопротивление фашистов было сломлено. На окнах немецких учреждений затрепетали белые флаги, наспех сделанные из простыней.

Учреждения, брошенные неприятелем, занимали партизаны: в помещении немецкой комендатуры разместилась народная милиция, на скорую руку сформированная из молодежи, госпитали заполнялись ранеными партизанами, в управлении города расположился народный комитет. По улицам тянулись колонны пленных. Они шли молча, опустив готовы, небритые, оборванные, съежившиеся от холодного дождя, чувствуя на себе взгляды, полные ненависти, а вслед им летели плевки и проклятия. У магазинов и складов стояли часовые в штатском с трофейными винтовками, сразу было видно, что это рабочие и студенты.

Город был свободен. За его свободу дорого заплатила своей кровью и бойцы Космайца, которые молниеносным броском заняли казармы пятого полка, выдвинутые в предместье как авангард обороны. Рота, получив автоматическое оружие для ведения уличных боев, заняла городскую тюрьму и освободила более двух тысяч женщин и детей. И пока батальоны дрались на окраине города, Космаец со своими бойцами уже прорвался на площадь Юговичей, перерезал главные улицы, уничтожал артиллерийские расчеты, разгонял штабы, беря в плен офицеров, сеял среди врагов панику и смерть. Но в самом конце операции последним выстрелом смертельно ранило санитарку третьего взвода Любицу, жену связного Шустера. Когда муж подбежал к ней, она, лежала в беспамятстве, с закрытыми глазами и похолодевшим лбом.

— Стой… стой… Отдых. — как эхо, прокатилось по рядам, и голоса затихли, а бойцы сели, где их застала команда, даже не снимая автоматов с груди.

— Ну, что вы, ребята, в такую грязь сели. — Здравкица скатилась в окоп и перебралась на другую сторону, на кучу камней, оставшихся от разрушенного дома. Сняв ранцы и выбирая место, где бы присесть, она увидела мертвого бойца. В головах у него горела тонкая восковая свеча. И, оберегая пламя свечи от ветра и дождя, низко над ним наклонилась пожилая женщина в трауре.

Здравкица застыла на месте, пока не появились с носилками незнакомые люди в гражданской одежде.

— Жаль мне его, сердечного, на моих глазах погиб, — увидев Здравкицу, заговорила женщина, держа в руках свечу, с которой, как слезы, капал растаявший воск. — Он даже и не вскрикнул… Вот и мой сынок, верно, так же где-нибудь погиб. С сорок первого года ничего не знаю о нем. Как ушел тогда, так я больше его и не видела… Если бы хоть я знала, что ему кто-то свечку поставил, мне бы легче было… Сколько народу побили, проклятые. Когда отступали, стали врываться в дома, согнали сюда народ и расстреляли. Боюсь даже пойти туда посмотреть, — женщина протянула руку и указала на небольшой пустырь. — Пойдем, доченька, посмотришь, сколько народу полегло…

На небольшой полоске земли, где еще торчали стебли кукурузы, лежало более сотни горожан: старики, женщины, дети. Еще не остывшая кровь, смешавшись с дождем, текла красными ручейками. Здравка увидела молодую женщину, которая упиралась рукой в землю, как это делают, когда хотят встать, длинные черные волосы кольцом обвивали ее голову. Рядом с ней, прижавшись к ее груди, сидел ребенок лет двух-трех, не больше, он был завернут в шерстяной платок — мать в последний раз постаралась защитить его от холода. Здравкица тихо подошла к женщине — ей показалось, что ребенок еще жив. Она не поверила себе и едва не вскрикнула. Ребенок смотрел на нее опухшими от слез глазами. Его лицо была испачкано грязью и кровью. Когда партизанка подошла поближе, он, хныкая, стал тормошить мать, пытаясь разбудить ее.

— Господи, боже мой, да ведь это наш Аца. — Женщина, которая шла за Здравкицей, подняла руки и отшатнулась. — Бедная Зорка, и ее смерть не обошла… Аца, золотко мое, иди к бабушке.

Она протянула ребенку руки, и он заулыбался, узнав ее.

Вокруг стояли партизаны. В гнетущей тишине они молча смотрели на мертвых.

— Здравкица, зачем ты отдала ребенка незнакомой женщине? — шепотом спросил Стева санитарку.

— Товарищ комиссар, да я… да куда же я с ним? — Здравкица покраснела.

— Вот возьми моего коня и отвези ребенка в наш госпиталь, — приказал Стева, который третий день исполнял должность комиссара. — И скажи докторам, что я велел заботиться о нем, пока не кончится война…

— Ребенку лучше остаться у этой женщины, — вмешался Космаец и повернулся к Стеве: — Кто ты такой, чтобы там, в госпитале, выполняли твои приказания?

— Как это, кто я такой? — взорвался Стева. — Я представитель народа.

— Это мне известно, но ты тоже должен знать, что наши госпитали забиты ранеными, а ты хочешь, чтобы ребенок видел весь этот ужас, да? Взяла его женщина, и ему будет у нее гораздо лучше, чем в любом госпитале.

— Она говорит, что они из одного двора, — объяснила Здравкица.

— Я все это понимаю, но ребенка нельзя так оставить, — уже остывая, согласился комиссар и подошел к женщине, которая сидела среди бойцов и мокрым платком вытирала кровь и грязь с лица ребенка. — Знаете, ребенка надо отправить в наш госпиталь.

— В какой госпиталь? — удивилась женщина. — Я не могу так. Аца из нашего двора, я должна взять его к себе.

— Нельзя.

— Я должна о нем заботиться, пока его отец не вернется из партизан.

Стева задумался.

— Смотрите, вы головой за него отвечаете.

— А вы меня не пугайте, нас и так много пугали, — рассердилась женщина, встала и, прижимая ребенка к груди, решительно направилась к домам, которые уже начал окутывать сумрак.

— Мамоч-ка… — терялся вдали детский голос. — Я хочу к мамочке…

Стева постоял еще немного, глядя вслед женщине, потом закинул автомат за плечо, поправил ремень, оттянутый гранатами, и, не оборачиваясь, сказал:

— Что поделаешь — война. — Он повернулся к бойцам и сердито прикрикнул на них: — Ну, что рты разинули? Давай вперед.

Дома вдоль дороги были заколочены. Сады и огороды пусты, истерзаны, вытоптаны сотнями ног. Все замерло, только ноги партизан скользили по грязи, проваливались по колено в мутную воду. Бойцы шли вдоль поваленных заборов, через пустые печальные сады и незнакомые дворы, мимо смолкших фабрик, по грязным тесным улочкам, которые вывели их из города в пустое разрытое поле. Иногда дорогу им преграждали брошенные грузовики и опрокинутые орудия, они то и дело спотыкались о колючую проволоку, проваливались в наполненные водой воронки от гранат.

В последний день боев за Валево Космаец раздобыл немецкого коня, который спокойно стоял у какого-то штаба четников, и сейчас покачивался на нем, хмельной от долгой бессонницы. Он закутался в широкий плащ, прикрывавший и коня и всадника, слушал, как стучали по плащу дождевые капли, и незаметно заснул. Привычная фронтовая лошадь осторожно шла за бойцами, и, Космайцу привиделся приятный сон: растянулся он будто на какой-то незнакомой мягкой постели, на высокой кровати, и только голова у него никак не лежит спокойно — все скатывается с подушки. Боясь упасть с постели, он крепко хватается руками за какие-то холодные железные прутья, забитые в степу. Сквозь дрему он услышал автоматную очередь, но сон был сильнее, и Космаец не открыл глаз, пока не почувствовал, как кто-то дергает его за руку.

— Брр… черт побери, я хорошо выспался. — Космаец помотал головой, словно отряхивался от росы. — Чего это мы остановились?

— Швабич себя ранил.

Только теперь Космаец открыл глаза и увидел рядом с собой комиссара Стеву.

— Сам себя ранил? Нечаянно?

— Говорит, забыл поставить предохранитель, — ответил Стева и поддал своему коню каблуком в живот. — У него английский автомат.

— Тогда не удивительно. Эта рухлядь сама стреляет.

— Я знаю, что они сами стреляют, но вот как у него пальцы именно в этот момент оказались на стволе, — усомнился комиссар. — Два пальца ему оторвало. Просит, чтобы отправили его в госпиталь.

— Отправим, только не в госпиталь, а на дзот, — взорвался Космаец. — Где он?

Космаец хлестнул коня и поскакал вперед, вдоль растянувшейся колонны. Бойцы шагали с интервалом в пять шагов, с автоматами под мышкой, готовые в любой момент открыть огонь.

— Влада, что у тебя случилось, кто это стрелял? — поравнявшись с командиром первого взвода, спросил Космаец. — Где этот слюнтяй?

— Вот он, слышишь, нюни распустил.

Швабич скулил, как побитая собака, временами его стоны переходили в какой-то животный вой. Он почти не чувствовал боли, пальцев ему тоже не было жалко, но страх раздирал душу и терзал совесть. Теперь он уже жалел, что направил автомат в руку, а не в голову. Он все же надеялся, что его пошлют в госпиталь, а оттуда бы он уже попросился, куда угодно, лишь бы никогда не встречаться с Дачичем. Несколько раз он порывался пойти к комиссару и все рассказать, но его охватывал страх… Ему и здесь никто не поверит, как не верили в деревне. А Джока куда находчивее, он скажет, что Иоца все выдумал, и тогда… Голова у него сделалась тяжелее ног. Тело трясла лихорадка.

— Иоца, что ты скулишь, голова-то ведь цела, — поравнявшись со Швабичем, сказал Космаец и положил руку ему на плечо.

Солдат разрыдался.

— Эх ты, герой. Разве солдаты плачут? Не срамись. Девушки над тобой смеются.

— Не могу я больше так, не могу, — тянул Швабич, — хоть расстреляйте, я больше не могу.

— Неохота руки о тебя поганить, падаль, — стиснул зубы Космаец. — Если уж тебе так хочется подохнуть, пойдешь на передовую, пусть тебя немцы прикончат.

— Ну и посылайте, пусть ранят, пусть хоть убьют, — голос у него дрожал, — и вас убьют, да, убьют, я знаю…

— Спасибо тебе. Не знал я, что ты такой хороший пророк, — командир роты хлестнул коня и по боковой дорожке поскакал вперед, где показались огоньки незнакомого села.

Было уже за полночь, когда рота свернула с дороги и вышла к небольшой деревеньке, затерявшейся на равнине, со всех сторон окруженной непроходимым лесом и болотами. Пахло мокрой землей и прелой травой. Иногда лужи вытягивались на добрую сотню метров, занимая чуть не полдвора, подступали к самым стенам домов. Поэтому большинство домов в деревне стояло на высоких каменных столбах и было покрыто тростником и дранкой. Около каждого домика виднелся сливовый садик.

На низких ветвистых деревьях устроились куры… Отсюда петухи возвещали рассвет. Под деревьями, как часовые, сидели дворняги, тявкали на партизан, а сами боялись выйти со двора. Не успела колонна остановиться, как в окнах замигали огоньки, послышались взволнованные голоса разбуженных жителей, захлопали двери, во дворах замелькали фонари — они сновали светлячками от домов к сеновалам и обратно. Рота Космайца с трудом разместилась в двух небольших домишках на окраине деревни; домишки были связаны между собой узкой тропинкой и деревянными мостками, перекинутыми через трясину. Каждый раз, когда приходилось идти по этому «мосту», доски прогибались и касались воды, поэтому они были скользкими и обросли мохом. Доски сходились одна с другой на небольших бугорках из камня и конского навоза.

Устроив первый и второй взводы на ночлег, Космаец отправился по этим шатким мосткам к дому, где расположился третий взвод и ротная канцелярия. Он шел осторожно, глядя под ноги, там глубоко внизу ползла его изломанная тень. На середине дороги Космаец почувствовал, как одна доска быстро прогнулась и вода захлестнула подошвы сапог, он замедлил шаг и, не поднимая головы, в нескольких метрах перед собой увидел в воде еще чью-то тень, которая двигалась ему навстречу.

— Куда тебя черт несет, не видишь, что ли?.. — Космаец поднял голову и увидел перед собой Катицу.

— Раде? Ты разве не слышал, я тебе крикнула, чтобы ты подождал, пока я перейду? — Катица легко, как коза, запрыгала по скользкой доске и схватила его за руки. — Как же мы теперь разойдемся?

— Как те два барана, что встретились посреди реки на доске и оба утонули, — держа ее под мышки, ответил Космаец и спросил: — Ты куда идешь?

— Я дежурная, иду развести часовых в первом взводе.

— Время еще есть, часовой только что заступил.

Они чувствовали, что уже погружаются в воду. Держась за руки, как дети, они смотрели друг другу в глаза и улыбались от счастья. Катица все время натягивала на плечи зеленую трофейную накидку, ежилась.

— Тебе холодно? — спросил ее Космаец.

— Нет, это я так…

— Может, тебе жарко?

Она улыбнулась и кивнула головой.

— Когда я с тобой, мне всегда как-то не то чтобы жарко, а… Посмотри в воду, видишь наши тени?.. Рыбаки говорят, когда твоя тень видна в воде, смерти не бойся… Ты не боишься?

— Я еще ни разу не встречал человека, который не боялся бы смерти, — ответил он. — Да только живые живут надеждой, что переплывут этот океан смерти. И я тоже.

— И я… Какая тихая ночь.

Где-то вдали раздался раскат грома, глухой и короткий, словно оборвалась толстая струна на басе и ударила по деревянному футляру.

— Не может быть, чтобы это был гром. Поздняя осень.

— На гром не похоже, — прислушавшись, произнес Космаец. — Это орудия. И я уверен, что это русские.

— Они еще далеко, разве услышишь.

— Можно услышать. Не дальше ста километров… Хочешь, я подожду здесь, пока ты разведешь часовых?

— Иди спать, — она провела ладонью по его бровям, — только перенеси меня на ту сторону. Ладно?

— Я подожду тебя, — опустив ее на землю, решил Космаец. — Ты только поскорее.

Катица улыбнулась и, как мотылек, полетела к дому, где уже спали бойцы. В тесной комнате было душно, пахло мокрой одеждой и прелой соломой. На подоконнике горела сальная коптилка. Косые длинные тени скользили по стенам, падали на усталые лица бойцов, дрожали на законченном потолке. Швабич не мог уснуть, вертелся, как на угольях. Всякий шорох заставлял его вздрагивать, ему казалось, что сейчас кто-нибудь войдет, направит на него пистолет, заставит встать и поведет куда-то из теплой комнаты, от жарко натопленной печи.

— Младен, а Младен, — толкнул он Остойича в бок, — дай мне закурить.

— Ты ведь раньше не курил.

— Не курил, а сейчас вот захотелось.

— И я дома тоже не курил, — Остойич повернулся на спину, долго не мог нащупать карман и наконец вытащил кисет. — У тебя рука болит, сейчас я сам тебе цигарку сверну… Ты слышал, говорят, русские близко?

— Говорят, я не знаю.

— Снял бы ты, парень, куртку да просушил. А так совсем простудишься, — напомнил Остойич, увидев, что Швабич не раздевался. — Печка хорошо горит, до утра все просохнет.

Швабич повернулся к нему спиной, затянулся и почувствовал, как что-то горячее, будто раскаленное железо, хлынуло в горло и опалило грудь. Он закашлялся, из глаз потекли слезы.

— Эх, тоже мне курильщик.

Иоца плюнул на окурок и вздохнул. Не хотелось ни спать, ни жить. Болела раненая рука, а еще больше болело что-то в груди. Он ощущал, что над его головой собираются черные тучи. Вчера Дачич снова напомнил ему, что он плохо действует — за неделю не убил ни одного командира или комиссара.

— Я стрелял в него, да промазал, — соврал Иоца.

— Промазал?.. Врешь, сука.

— Клянусь тебе, не лгу.

— А, хорошо, теперь ты у меня вот где сидишь. — Джока сжал кулак и сунул ему под нос. — Все равно стрелял, а попал или промазал, это не так уж важно… Знаешь, моя очередь идти на пост, ты пойди за меня. Договорились?

— Я позавчера за тебя стоял.

— И сегодня постоишь… Я напишу домой, пусть мой старик даст за это твоему отцу мерку жита. Ты видел когда-нибудь, чтобы так легко зарабатывали мерку жита?

Иоца вздохнул и с трудом проглотил слюну.

— Не надо мне твоего жита.

— Посмотрите вы на него, — Дачич многозначительно усмехнулся. — А вот эта твоя мерка на плечах еще пригодится тебе, а?.. Смотри, Иоца, не рискуй головой. Они тебе никогда не простят… Если Космаец узнает, что ты стрелял в него. — Дачич подмигнул и провел рукой вокруг шеи.

— Я не стрелял, не стрелял, — Иоца в отчаянии схватился за голову.

— Может, и в четниках ты не был?.. Ну, ладно, иди, отдыхай. Заступишь на пост во вторую смену. Ты хороший парень, из тебя выйдет большой человек…

Швабич уронил голову и тяжело вздохнул.

На дереве забил крыльями и запел петух, ему ответил другой по соседству, и, как команда по партизанской колонне, по селу пронеслась первая песня утренних петухов.

II

Ночи были длинные, похожие одна на другую: темные, дождливые и тревожные, сотканные из вечных опасностей, страха и угрозы. Петрович покачивался в седле и, закинув голову, смотрел в пасмурное осеннее небо, с которого капало на мокрую землю. Все время на него давила гнетущая тяжесть — впереди его ожидало то же, что оставалось позади, — смерть.

Он считал дни, как заключенный, и все они сливались в какой-то хмурый туман, из которого уже невозможно было спасти его пропащую голову. Он стремился спрятаться от людей. После поражения под Валевом исчезла последняя надежда. Ее остатки словно тонули в следах его усталых ног, таяли, как тает снег под горячими лучами весеннего солнца. Он едва слышал позади себя топот башмаков. Смешавшись с остатками его отряда, шли человек пятьдесят немцев; недичевцы и десяток льотичевцев тоже присоединились к нему безо всякого приказа. Когда-то ему было приятно сознавать, что ему подчиняются эти прожженные негодяи, что перед ним тянутся офицеры Недича, которые получили звание еще в королевской армии. Теперь все это ему было противно. Со своим отрядом он мог бы незаметно пробраться на Космай, а там с богом… Они тащились по незнакомым пустым полям, пробирались сквозь густые леса, вязли в грязи и переплывали холодные реки, пока не наткнулись на небольшую деревушку, затерявшуюся в густом лесу, ту самую деревушку, где уже третий час спал первый пролетерский батальон и другие части бригады.

— Здесь устроим дневку, — сонно проговорил один из недичевских офицеров, который ехал рядом с Петровичем, увидев на рассвете крайние дома деревушки. — Что думает господин майор?

— Я после завтрака со своей бригадой направлюсь на Космай, — ответил Драган, — а вы как хотите. Нечего вам держаться за хвост.

— Пардон, господин майор, но с вашей стороны свинство так разговаривать со своими братьями.

— С каких это пор жандарм и четник стали братьями? — Петрович ухмыльнулся в свою запутанную темную бороду.

— С тех пор как у нас одна беда… Знаете, господин майор, я тоже думаю, что надо бы нам отвязаться от этих немецких свиней, — предложил недичевец. — Без них нас в деревнях принимают охотно, а эти негодяи…

— Погоди, — оборвал его Петрович. — Лучше болтай поменьше и пошли в деревню разведку.

— Извиняюсь, господин майор, но лучше вы пошлите на разведку своих, — прервал его жандармский офицер. — Знаю я своих негодяев, стоит им попасть в деревню, они сразу же бегут куда глаза глядят.

— Самое страшное поражение, когда командир перестает верить в своих солдат.

— Я, господин Петрович, перестал в них верить точно так же, как и вы.

— Я своим верю.

— А почему же вы вчера двоих расстреляли?

— Смотри, чтобы я и тебя не расстрелял.

— Это мы еще посмотрим, кто кого, — недичевец забарабанил пальцами по кобуре маузера.

— Угрожать вздумал? Катись, сволочь, с глаз моих долой, — гаркнул Петрович.

— Братья, не дурите, — вмешался пожилой человек в мундире старой армии — льотичевский офицер. — Разве без того мало бьют нас эти дикари, а тут мы еще друг с другом драться начнем.

— Я тебе приказываю именем короля! — еще громче заорал Петрович, выхватил парабеллум и наставил его на недичевца. — Забирай своих белобилетников и убирайся, не мозоль мне глаза.

— Господин майор, да куда же я денусь, вы меня прямо в пасть к партизанам гоните, — заохал офицер.

— Свет широк… Ты слышал, что я тебе приказал?

— Пожалуйста, я выполню ваш приказ, но погоди, пес косматый, мы еще с тобой встретимся. — Недичевец повернул коня, хотел двинуться вперед, но в этот момент раздался выстрел, и он, как мешок отрубей, вывалился из седла. На дороге послышались крики, ругань. В деревне залаяли собаки. Немцы подняли винтовки и выстрелили в воздух, они хотели этим успокоить четников и жандармов, но только усилили переполох.

Выстрелы отдались в лесу и докатились до деревни, где стояли партизаны. Швабич похолодел от ужаса, увидев, как сквозь мутные облака пролетело несколько трассирующих пуль. Выстрелы лишили его силы, и он оперся о дерево, чтобы не свалиться на землю. Не помня себя от страха, он нажал на спуск автомата и наугад дал очередь в темноту. И тут же ему ответили сотня винтовок и несколько пулеметов. Пули, как первые утренние гости, застучали по дранке крыш, посыпались разбитые стекла, закричали женщины, заплакали дети.

Сонные партизаны выбежали во дворы и без команды спрятались в укрытия — приготовились к бою.

Пули свистели, пробивались сквозь листву и тупо ударялись в стволы, отламывая крошки коры и веточки.

Понемногу светало. Из облака темноты выступали желтые островки леса, поднимающегося над болотистой равниной, зеленые лужки, пересеченные широкими болотами, которые белели, как пятна снега, забытого солнцем на горных вершинах. Не ища тропинок, партизаны двинулись по болоту, проваливаясь по колено и оставляя за собой мокрые следы. Через сливовые сады они выбрались на открытое поле. Разгоралась румяная заря. На горизонте виднелись черные фигуры врагов, они перебегали и занимали места в стрелковой цепи, подбирались все ближе и ближе, готовясь к нападению.

— Товарищ Космаец, командир батальона приказал вам приготовиться к атаке, — сообщил ротному курьер из штаба.

— Скажи ему, что мы готовы, — ответил Космаец и сообщил приказ командира по цепи.

— Какая там еще атака, — заволновался Стева, — мы ведь даже не знаем, сколько их. Можем впросак попасть.

— С каких это пор ты, Стева, стал такой… осторожный?

— С тех пор как я отвечаю за твою жизнь, — сердито огрызнулся комиссар.

— Везет мне, что кроме меня еще есть кому отвечать… Звонара, смотри, вон за тем кустом пулемет, дай-ка по нему очередь… Значит, Стева, и ты отвечаешь за мою голову?.. Молодец, Звонара… Слышишь, как стреляют эти бандиты? Два-три выстрела — и замолчали, боеприпасы экономят, как мы раньше, помнишь?.. Штефек, твой взвод готов к атаке?

Дуэль нарастала. Вслед за пулеметами затрещали автоматы, зачастили винтовки, словно лопалась кукуруза на раскаленной жаровне, над лужами повисли нити трассирующих пуль.

— Звонара, ты почему не стреляешь, чтоб тебя черт побрал? — заорал Космаец, увидев, что группки врагов под прикрытием своих пулеметов начали перебежку.

— Ничего, пусть подойдут поближе, — не спуская глаз с прицела, степенно ответил Звонара.

— Я вот этого долговязого пулеметчика караулю. Погоди, я с тебя сапоги сниму. Я жду, пока он поднимется, и буду в грудь стрелять, а то если стрелять в лежащего, можно добрую обувку попортить.

Звонара хладнокровно прижимал к плечу приклад, точно он был не в бою, а с рогаткой охотился на воробьев. После той роковой ночи, когда был потерян талисман, он ходил несколько дней испуганный и молчаливый, в ожидании страшного приговора, но приговор так и не был вынесен. Страшные предчувствия томили его, ночи были полны тревоги, а дни еще страшнее. «С любой бедой надо три ночи переспать» — говорят в народе, и, когда окончился третий день и ничего страшного так и не произошло, Звонара пришел в себя, к нему вернулась прежняя беззаботность, он опять шутил, смеялся, а в деревнях выдавал себя за важного начальника и вел свои любимые разговоры о скором окончании войны и о приходе русских. И опять деревенские бабы давали ему гостинцы для своих детей, от которых он им «передавал приветы».

Многие бойцы за последние дни получили повышения, Звонара тоже стал командиром отделения и, как настоящий капрал, носил на рукаве куртки белую звезду, требовал, чтобы рядовые приветствовали его, и плохо приходилось тому, кто «забывал» об этом. Только для Остойича, как для помощника, делалось снисхождение, ему даже иногда разрешалось пошутить со Звонарой.

— Звонара, а этот долговязый не брат тебе? — спросил Младен, когда пулеметчик дал по четнику несколько очередей подлиннее.

— Я тебе больше не Звонара, не забывай это, — не глядя на помощника, напомнил пулеметчик.

— А тебя что, разве перекрестили?

— Конечно.

— Да? А как же?

— Эх, чтоб черт на тебе воду возил, ты разве не знаешь, что я теперь отделенный?

— Знаю, но ведь это звание…

— Молчи, вот он, — Звонара нажал на спусковой крючок и, увидев, как свалился обутый в высокие желтые сапоги пулеметчик четников, вспыхнул от радости. — Видишь, приятель, как стреляет твой отделенный? Я поклялся, что сниму с него сапоги, — и вот посмотришь, сниму.

Над его головой засвистел рой пуль. Звонара пожал плечами и прижался к земле.

— Бьет, дурак, как сумасшедший, — ворчал он, вынимая из-за воротника, кусочки земли, взрытой пулями, — не видит, что здесь люди, чтоб ему повылазило.

— Приготовься к атаке, — напомнил Младен и вскочил на ноги. — Давай вперед!

Партизаны стреляли наугад по темному кустарнику. Щелкали горячие затворы, хлюпала вода под ногами, продвигались вперед медленно, с трудом. Когда первая цепь атакующих выбралась на небольшой холмик, из синих облаков медленно выплыло бледное солнце. Пули, не переставая, свистели над ухом и вспарывали землю. Где-то на правом фланге громко кричал раненый, и этот печальный голос словно придавал силы Космайцу. Наступая вместе со своей ротой, в растянутой и изломанной стрелковой цепи, он не заметил, как они миновали косу, вброд по колено перешли топь и оказались среди боевых порядков четников. В одном вихре смешались серые шайкачи партизан и черные папахи четников, стальные немецкие шлемы и зеленые фуражки недичевцев. Захлебнулись винтовочные залпы, и воздух наполнился непонятным шумом и грубыми ругательствами. Слышались только тупые удары прикладов. Люди схватывались врукопашную, дрались кулаками и ножами, винтовки поднимались и опускались, как цепы, под которыми трещали черепа.

Схватка длилась не более десяти минут. Немцы и горстка предателей в смятении начали отступать. Космаец увидел, что несколько четников могут ускользнуть от него, отбросил пистолет и схватился за автомат, но затвор гулко щелкнул: магазин был пуст. Он не успел выхватить гранату, сильный удар в грудь свалил его на землю. Перед глазами завертелось грязное серое небо, чье-то страшное бородатое лицо заслонило горизонт…

— А, сволочь! — закричал четник.

Космаец выхватил из кобуры второй пистолет и, дослав патрон, хотел выстрелить, но тут заметил, что противник всматривается в него воспаленными злыми глазами.

— Драган, это ты…

— Пес большевистский. — Драган поднял револьвер раньше, чем Космаец, грянул выстрел. Пуля просвистела у самого уха…

Космаец вяло лежал на земле, не хватало сил подняться. «Нет врага, пока тебе его не родила мать», — думал он, прислушиваясь к уходящему бою, глядя, как санитарки торопливо снуют между трупами, поворачивают их, спеша вынести раненых.

— Товарищ командир… Космаец, — испуганно закричала Здравка. — И вы ранены? Куда вас ранило?

— Оставь меня в покое, я не ранен. — Он протянул ей руки и встал с ее помощью. — Пошли кого-нибудь из своих девчат, пусть приведет мне коня… Много убитых у нас в роте?

— Пока что мы нашли шесть человек. Раненых гораздо больше.

Опять показалось болезненное солнце. Оно еще раз осветило скрюченные тела, лежавшие на болоте. Где-то кричали раненые враги, их еще никто не перевязывал, да и вряд ли перевяжет. Прислонившись спиной к толстому стволу ветвистого дуба, сидел недичевец, молодой парень с желтым изможденным лицом и искривленным от боли ртом. Ноги у него были в крови, одна рука висела вдоль тела, как надломанная ветка, а в другой он держал фотографию крестьянской девушки с длинными волосами.

— Друг, прикажи, чтобы санитарки меня перевязали, — попросил он Космайца, когда тот поравнялся с ним. — Я просил их, не слушают. Ты ведь человек…

— Молчи, негодяй, пусть тебя перевязывают те, за кого ты воевал, — оборвал его партизан.

— Ни за кого я не воевал. Так закон велит, вот мне и пришлось идти.

— Пусть теперь твой закон тебе и помогает, — он взял узду из рук девушки, которая подвела ему коня, и, ощущая страшную тяжесть во всем теле, едва поднялся в седло.

Вдали слышались редкие винтовочные выстрелы. Все реже и реже трещали пулеметные очереди.

Разбитые, напуганные, словно овцы, бежали немцы и их приспешники, на ходу теряя солдат.

Космаец догнал свою роту, разбившуюся на короткие колонны, при вступлении в какое-то село, где на стенах еще виднелись лозунги четников, намалеванные черной краской.

«Мы королевские, король наш…» — Космаец засмеялся, прочитав написанное мелом смачное ругательство, заканчивавшее лозунг.

— Нет народа, который умел бы так смачно ругаться, когда ему что-то не по душе, как наш, — обратился Космаец к комиссару. — Вот прочти внизу лозунги, написанные мелом, убедишься, как народ обожает короля.

— А, черт бы их побрал, мне сейчас не до мужицких лозунгов, — хмуро ответил Стева, — но все же придержал коня и стоял, пока не прочитал все надписи до последней. И только когда они снова двинулись, сообщил Космайцу, что Дачич исчез.

— Может, он погиб?

— Нет. Среди раненых его тоже нет.

— Падаль, — процедил Космаец сквозь зубы и хлестнул коня.

Весть о бегстве Дачича быстро разнеслась среди бойцов роты. Они только об этом и говорили. Одни удивлялись, почему он это сделал, другие пожимали плечами, а Иоца тайком крестился, потихоньку вздыхал, чтобы не заметили, чувствуя, как ужасная тяжесть спадает с его плеч. Лицо его прояснилось, глаза наполнились смехом, сердце забилось веселее. Несколько раз он затягивал одну и ту же, бесконечно длинную песню, мелодия которой напоминала причитания женщин на кладбище. Но радость его оказалась короткой. К вечеру, когда далеко на горизонте показались первые строения небольшого городка на берегу тихой Колубары, ротный связной Шустер, который возвращался из штаба батальона, привел дезертира к командиру.

— Я его в обозе нашел, за телегой плелся, — сообщил связной.

Дачич весь отек ото сна. Глаза едва глядели из-под опухших век. Весь в грязи, будто он спал в лужах со свиньями, Джока недовольно поглядывал на связного. Увидев Космайца, он стал припадать на одну ногу.

— Ногу в атаке повредил, — начал оправдываться он, — едва иду.

— Не ври, Джока, — оборвал его Шустер. — Мы больше получаса шли, ты совсем не хромал.

— Что ты болтаешь? Я хромал, только ты не видел.

Космаец хмурился, как осенний день. Сидя в седле, он задумчиво смотрел далеко вперед, сквозь этот голубоватый туман хотел увидеть вершины своего Космая. До дому можно было за день дойти пешком, в длинной и партизанской колонне — дня за полтора, а верхом — куда скорее. Вот уже и знакомые места, где он в сорок первом дрался с четниками, а потом отступал перед немецкими танками. Погруженный в свои мысли и воспоминания, он почти не слышал, как переругивались Дачич и Шустер.

— Может, ты скажешь, что я не видел, как ты выбросил патроны, когда мы подходили к Валеву?

— Я сказал тебе, что у меня лямка оборвалась.

— Я тебя, продувная бестия, давно знаю. У тебя все рвется, когда надо в бой идти. — Шустер поднял голову и встретил недоуменный взгляд командира, в котором прочитал: «И что ты, парень, с ним споришь, неужели ты не видишь, что по нем виселица плачет? Надо его на передовую послать, пусть оставит там свою глупую тыкву».

— Ты всегда в обозе прячешься, когда рота должна в атаку идти? — скрывая свое раздражение, спросил Космаец Джоку и как-то равнодушно взглянул на него, будто ему было безразлично происшедшее.

— Я не бежал, товарищ командир. Я просто отстал…

— А ты не подумал, что мы тебя можем расстрелять как дезертира?

Джока вытаращил свои бесцветные глаза, губы у него задрожали, а руки сжали ремень автомата.

— Значит, не скажешь, почему ты сбежал? — допытывался Космаец.

Дачич пожал плечами.

— Я нечаянно, у меня нога подвернулась, — неуверенно прошептал он и замолк, заметив, что Космаец не слушает его.

Космаец провел ладонью по лицу.

— Ну, вот у нас еще один кандидат на дзот. Молись богу, чтобы нам дзоты по пути не попались. На первый же пойдешь, а сейчас ступай в свой взвод.

Джока исподлобья взглянул на связного и погрозил ему кулаком, это означало: погоди, мы еще встретимся. Связной в долгу не остался, и они быстро разошлись.

III

Ветер свистел в разбитых окнах так недовольно, будто бы пролетал через ад. Полночь давно миновала, но никто в роте не спал. Бой, который начался еще в сумерки, заметно слабел, и с обеих сторон теперь слышались редкие выстрелы.

И партизанам и немцам это затишье было на руку: первые отдыхали и собирали силы, чтобы на заре подняться в атаку, а вторые давали своим истощенным частям возможность отойти. Только тяжелый пулемет, поставленный на разъезде у станции, не переставал лаять, он выплевывал свинец, тяжело и глубоко вздыхая. Из пламегасителя веерами вырывался огонь, снопы трассирующих пуль разлетались в разные стороны, разбивали стекла, стучали по крышам, подожгли сеновал недалеко от железнодорожной станции. Пламя пожара тянулось к небу и, как гигантская свеча, освещало ближайшие домишки; даже в пустом зале ожидания было так светло, что на стенах были видны дыры от пуль и белые куски штукатурки на полу, которые хрустели под ногами бойцов, как сухой валежник в лесу. На массивной дубовой скамье под разбитым окном лежал Космаец с сумкой под головой, он походил на крестьянина, который мирно дремлет, потеряв надежду дождаться своего поезда.

— Вот черт, бьет, как сумасшедший, — прислушиваясь к непрестанному тявканью пулемета на площади перед станцией, задумчиво сказал Стева. — Удивляюсь, как у него ствол не лопнет. Раскалился небось.

— А он меняет стволы. С тех пор как бой начался, вот уже три сменил, — ответил Космаец. — Через пять минут опять будет ствол менять.

— Откуда ты знаешь, сколько раз он сменил ствол? — удивился комиссар.

— А я слежу за ним. Каждые сорок минут меняет. На это он тратит две с половиной минуты. А нам достаточно, чтобы он на минуту замолчал, и мы перемахнем это пространство перед станцией.

— Они, собаки, хитрые. Могут нас обмануть. Риск большой, если вся рота сразу выйдет на простреливаемое пространство…

— Я тоже так думаю, поэтому решил послать Дачича и Швабича, чтобы они его сняли. Мы сделаем это за полчаса до атаки, а начнем атаку в пять часов.

Длинная пулеметная очередь рассыпалась по залу, с потолка и со стен посыпалась штукатурка. В окнах задребезжали остатки стекол. С другого конца станции ответил партизанский пулемет. Где-то близко взорвалась бомба, закашлялись, но быстро успокоились винтовки.

— Ну что за подлый народ, — с трудом поднимая сонную голову и выглядывая в окно, пробормотал комиссар. — Глаз не дадут сомкнуть.

— Пошли связного, пусть сообщит, что комиссару хочется спать, — фыркнул Космаец. — Они немного помолчат.

— Удивляюсь, как это люди могут спать под такую стрельбу, — сказал комиссар. — Я сейчас прошел по роте, по взводам организовали отдых, пятьдесят процентов спят, а я не могу.

— Да ведь это мужики, они могут и в церкви спать, такая уж у них философия — спи, когда можно.

— Я тоже был когда-то крестьянином, но…

— У тебя нервы испорчены, ты ни крестьянин, ни городской.

— Не в этом дело. Мне кажется, что эти деревенские ребята сегодня хватили немножко ракии в той деревне, где мы отдыхали, вот им сейчас и спится.

— Ей-богу, я бы тоже не прочь выпить. — Космаец повернул голову к комиссару и спросил: — У тебя не найдется несколько глоточков?

— Нет, брат, даже если бы тебе раны промыть надо было, ничего нет.

— Ну, не скаредничай, сейчас ракии всюду сколько угодно. Дай-ка мне фляжку…

— Какую тебе фляжку? Ты разве не видел, что я ее больше не ношу?

— С каких же это пор, приятель?

— Вот уже целую неделю.

Космаец улыбнулся:

— Это с тех пор, как ты стал комиссаром?

— С того самого дня. Ты сам говорил, что я показываю плохой пример молодым бойцам.

— Пока ты был маленьким руководителем, ты здорово выпивал, а стал птицей поважнее, перестал себя баловать. Ей-богу, я этого и не подозревал, но я думаю, что если так и дальше будет, ты далеко пойдешь, может, еще министром сделаешься.

— Министр, наверное, может хорошо выспаться. — Стева вытянулся на лавке и сладко зевнул.

Космаец занялся трофейной немецкой зажигалкой, которая никак не хотела давать огня. Стева лежал с закрытыми глазами, старался ни о чем не думать и считал шепотом, чтобы поскорее уснуть. Ветер гулял на чердаке, хлопал открытой дверью, завывал по углам и стучал ветками по крышам. Он пел колыбельную. Песня ветра успокоила комиссара, и он стал погружаться в чуткий сон.

«Опять меняет ствол, — подумал Космаец, когда затих пулемет на площади, и поглядел на часы со светящимися стрелками. — Нарушил свое расписание, теперь он меняет через сорок три минуты… И почему это нигде больше не стреляют, а только у станции?» — подумал он и увидел, как через окно со стороны перрона в зал влез какой-то человек.

— Тебе чего здесь надо? — строго спросил Космаец пришедшего и поднял автомат.

— Это я, товарищ потпоручник, — отозвался тот и, шагая прямо через лавки, направился к командиру.

— Шустер?.. Что ты там болтаешь, какой я тебе потпоручник?

— Да, товарищ командир, сейчас только звонили из бригады и командир батальона приказал мне передать вам его поздравления.

— Да иди ты к черту, нашел время шутки шутить…

— Честное слово. Вот вам, это комбат отрезал с рукава у одного штабного и вам передал нашивки. — Связной протянул Космайцу два треугольника из сукна; на них было позолоченное шитье и латунные звезды. — Он приказал, чтобы вы сейчас же пришили на куртку.

— Ей-богу, раз так, сейчас же и пришью, не солить же мне их, — Космаец с улыбкой взял нашивки и приложил их к рукавам. — Эх, потпоручник… Неплохо… Говоришь, у штабного с рукавов отпорол? А ты не врешь, Шустер?

— Ей-богу, не вру, пусть мне ворон глаза выклюет.

— Знаю я вас, мужиков. — Космаец погрозил ему пальцем и примирительно продолжал: — Видишь, как здорово. Академий я не кончал, а потпоручника получил.

— Да ведь вы воевали.

— Все мы воюем, а чин получил один я.

— Вы заслужили.

— Ну, чем уж это так я заслужил… Ты, парень, тоже можешь заслужить. Будь хорошим человеком, честно воюй. Если почувствуешь, что тебе очень трудно, запой песню. Если ты устал и автомат вываливается из рук, разбуди свою злость и возьми пулемет… А комиссару не дали чин?

— Командир только для вас передал.

— У тебя нет иголки и нитки, чтобы пришить? Разбуди санитарку Здравкицу, у нее всегда есть.

Космаец еще раз взглянул на звезды, улыбнулся и окликнул Стеву. — Вставай, вставай, чудо увидишь.

— Чего тебе?

— Я звание получил… честное слово, командир и звезды мне прислал.Посмотри, золотые, как на небе.

— Ух ты, здорово, так ты и до генерала дойдешь, — Стева, еще не проснувшись хорошенько, стал обнимать и целовать командира. — Давай пришивай скорей, пройдешь по роте, пусть бойцы видят, какой у них командир.

— Видишь, Стева, вот теперь хорошо бы иметь фляжку ракии. По такому поводу можно устроить пир под самым носом у немцев.

— Эх, жалко, что я раньше времени сделался трезвенником, — Стева почесал за ухом.

Связной Шустер хитро взглянул на командира.

— Товарищ потпоручник, мы находимся в той части Сербии, где в каждом погребе бочек по десять ракии… Разрешите проявить находчивость?

Не прошло и получаса, как связной вернулся с полной сумкой провианта и четвертью ракии.

— Счастливому и черти чулки вяжут, — еще издалека закричал он. — У нас будет буржуйский ужин.

Он притащил несколько ломтей сала, копченое мясо, два больших куска жареного поросенка на вертеле, большой слоеный пирог, кулек печенья, кастрюлю тушеной капусты со свининой и белую миску с голубцами.

— Попался мне дом, где люди празднуют славу, — встретив удивленные взгляды партизан, объяснил связной. — Они мне стали жаловаться, что из-за всех этих беспорядков гости не пришли, а я им объяснил, что гостей лучше, чем мы, им не найти, а еще я им сказал, что нашему командиру присвоили звание…

— Не знаю, что ты там им наговорил, но вижу, что постарался, — заметил комиссар.

— Для своего командира старался.

— Молодец парень, не растерялся. А теперь зови сюда взводных и политруков, — приказал Космаец. — Пусть запомнят этот день. Я не скряга, все, что есть, давай на стол. Здравкица, устрой все это хорошенько, вы, женщины, умеете. Разбуди-ка этих бездельников, что здесь спят, пусть поищут столы, будем пировать, как буржуи.

В какой-то канцелярии рядом с валом ожидания нашлось несколько столов с ящиками, набитыми толстыми книгами и бумагой. Бойцы быстро освободили их и вытащили в зал. Вместо рюмок Здравкица раздобыла крышки от фляжек. Шустер принес свою гармошку и сунул ее в руки музыканта, который раньше играл в валевских кафанах. Тот долго пробовал клавиши, откашливался, массировал горло и поглядывал на бутыль.

— Не могу, горло надо промочить, — сказал гармонист.

— За чем же дело стало? Промочи на здоровье. — Шустер, который хозяйничал за столом, протянул ему крышку от фляжки, наполненную водкой.

Гармонист завел глаза под потолок, отчаянно махнул головой, сдвинул шайкачу на затылок и веером развернул волнистые меха. Длинные тонкие пальцы забегали по клавишам.

— Давай, давай, побратим, пусть буржуазия слышит, как умеют веселиться партизаны, — закричало несколько голосов.

Когда громко запела гармошка, на площади еще лихорадочнее защелкал немецкий пулемет, и ему сразу же ответили пулеметными очередями партизаны.

— Лай, сука, чтоб тебя лихорадка задавила, — крикнул Космаец и затянул любимую партизанскую:

— Товарищи, — крикнул комиссар, когда оборвалась песня, и взобрался на стол, чтобы все лучше видели и слышали его, — слышите, как лает на площади эта собака? Она голодна, и мы должны накормить ее. Только вместо хлеба мы накормим ее свинцом… Вы знаете, больше всего надежды на нашу роту, поэтому нам и дали автоматическое оружие. И мы перед целым миром должны показать наше геройство. И еще я вас спрошу, товарищи, почему наш командир получил звание потпоручника? Он это давно заслужил. Чины партизанам зря не дают. Поэтому я вас, товарищи, призываю, показать всю свою силу, пусть, когда мы уйдем, в этом городе рассказывают о наших подвигах, о нашем героизме.

— Не подкачаем, товарищ комиссар, — закричали партизаны.

— А раз так, давайте выпьем еще по одной — и на свои места. В пять часов атака! — закончил комиссар.

Несколько рук протянулись к комиссару, они хотели помочь ему спуститься, но он повернулся к ним спиной и сам спрыгнул со стола.

— В пять атака? — шепотом спросила Катица Космайца, когда почти все разошлись, и незаметно потянула его за руку. — Теперь я могу тебя поздравить. Хочешь я тебя поцелую? Мой потпоручник!..

Космаец смотрел на знакомый профиль, на густые волосы, которые сделались длиннее за месяц, что прошел со дня, когда они двинулись из Боснии, и сердце его заплеснула горячая волна любви.

— Я пойду в атаку с вашим взводом, — проводив ее, сказал Космаец, — а сейчас мне пора, надо послать гранатометчиков на дзот. Если мы не уничтожим этот пулемет, он нам бед наделает.

К рассвету на небе замерцали первые звезды. Ветер разогнал облака и стих, после него осталась свежая осенняя прохлада, и еще явственнее слышался треск винтовок. Пулеметы, которые всю ночь стреляли вдоль линии, сейчас слышались реже.

Джока и Иоца, которых послали как гранатометчиков, осторожно пробирались вдоль низкой каменной ограды, часто останавливались, утирая пот со лба.

— Джока, я больше не могу, — заныл Иоца, когда до дзота осталось меньше ста метров.

— Должен. — Дачич побагровел от злости. — Вспомни, как ты уничтожал партизанские пулеметные гнезда…

— Врешь ты, не делал я этого…

— Не важно, что ты делал, важно, что я все знаю… Вот тебе две гранаты, ползи вперед, — приказал Джока.

— Я?

— Ты, а я буду тебя прикрывать.

— Без тебя не пойду.

Дачич сорвал автомат и направил на Швабича.

— Вперед, если тебе дорога твоя дурацкая башка.

Иоца икнул и плотно прижался к земле, словно хотел врасти в нее, потом протянул вперед руки и на животе пополз к дзоту. Он полз, прикрытый каменной стеной ограды, перебирался через колючую проволоку, иногда останавливался и даже не смел обернуться, чувствуя за своей спиной дуло автомата.

Из дзота, не переставая, строчил пулемет. Иоце казалось, что из земли вылетают красные кровавые струи и поливают площадь, спеша напоить смертью дома вокруг. Иногда огонь менял направление, и раскаленные струи хлестали над его головой. Швабич не привык к таким операциям, но привык беречь свою жизнь, поэтому он, используя паузы, подползал все ближе и ближе к чудищу, которое раскорячилось на широком перекрестке над самой привокзальной площадью. Наконец он очутился в заброшенном окопе, который вел к дзоту, и, забыв о своем страхе, бросился вперед. Он даже не заметил, как подобрался к бетонному гнезду и очнулся, только увидев черный зев бойницы. Едкий смрад пороха перехватил ему горло. Он машинально выхватил гранату и швырнул ее в дзот. Сильный взрыв отбросил его назад. И как раз в тот момент, когда замолчал немецкий пулемет, откуда-то со стороны станции раздались крики партизан, они отдались нестройным эхом и полетели по цепи вдоль дороги, смешавшись с треском выстрелов.

Иоца очнулся, выскочил из окопа и побежал к Дачичу, который стоял за толстым стволом акации.

— Джока, ты видел, как надо воевать? — еще издали закричал Иоца. — Я не трус, не трус!

— Слушай, — Дачич схватил его за плечо, — ты должен сказать командиру, что это я уничтожил дзот. Ты понял?

Швабич с удивлением взглянул на него.

— Это я уничтожил, я… Теперь иди и говори, что я был в четниках, никто тебе не поверит. Мне теперь будут верить, погоди только…

Иоца не договорил последнее слово, он не заметил, как Дачич нажал на спуск и только почувствовал, как невидимое жало вонзилось под левый сосок и что-то теплое потекло по груди. Он сник, автомат выскользнул у него из рук и упал в грязь, ноги подкосились, голова склонилась на грудь, и он рухнул на землю.

Когда подошла санитарка, чтобы перевязать Швабича, она увидела его тело, искусанное пулями. Дачич сидел рядом с мертвым, сжимал виски ладонями и плакал сухо и скупо, как плачут крестьянки над умершей свекровью.

IV

Городок, где было тысяч двадцать жителей, проснулся опустелый. Протрещали, словно на прощание, последние пулеметные очереди, только кое-где перед государственными учреждениями горели костры, пожирая архивы. Ветер срывал желтые листья и вместе с клочками бумаги неслышно гнал по узким грязным улицам. Из предрассветного тумана все яснее выступали некрасивые, грязные, мощенные булыжником улицы с уродливыми ободранными домишками, которые лепились один к другому, как бусины в ожерелье. Из-за опущенных занавесок и горшков с цветами из окошек осторожно смотрели заспанные и боязливые лица. На площади перед трехэтажным зданием срезского управления дремало несколько лошадей с торбами, они были запряжены в телеги, нагруженные разнообразным имуществом. У покинутых домов вынюхивали добычу бездомные тощие псы; ветер хлопал-открытыми дверями. Этот городишко, который казался символом «старого времени» и где не было других достопримечательностей, кроме пяти кафан и чесмы, весь был окутан колючей проволокой, опоясан рвами, наполненными водой, а на его перекрестках торчали из земли дзоты с холодными черными бойницами.

В центре стояла гордость горожан — кафана «Хайдук», в ней всегда были выбиты окна, поломаны стулья, а хозяин вечно ходил с разбитой головой. За кафаной был рынок, с двух сторон теснились лавки с поломанными ступеньками и спущенными ставнями. Перед «Хайдуком», ближе к чесме, которая поила весь город, стояла закопченная кузница, рядом с ней пекарня, а на углу, у самого вокзала, как невеста, красовалась парикмахерская. На другом конце города, на берегу реки, как передовое охранение виднелось несколько новых кирпичных зданий, покрытых красной черепицей и огороженных густыми рядами колючей проволоки и дзотов. Это были авиационные казармы, построенные, как и аэродром, во время войны. В густом сливовом саду виднелись землянки, в которых расположились солдаты Недича, охранявшие аэродром и немцев от нападений партизан. Когда начались бои за город, они не сделали ни одного выстрела.

Ветер развевал белый флаг, поднятый на высоком шесте у распахнутой калитки, закрывавшей раньше проход в колючей проволоке. На земле лежал голландский карабин, рядом с ним валялись полотняные обоймы и пояс со штыком.

— Будьте осторожны, нет ли тут ловушки, — вырвавшись к калитке, предупредил товарищей Звонара и стоя дал короткую очередь поверх деревьев.

Из землянки, расположенной ближе к дороге, вышел недичевец без ремня, в расстегнутой куртке, словно хотел показать — вот, отдаю вам свою раскрытую душу. В окошечки, расположенные на уровне земли, выглядывали испуганные лица.

— Руки вверх! — приказал Звонара и направил пулемет на недичевца.

— Здесь все свои, — ответил недичевец» и на всякий случай поднял руки вверх. — Мы не стреляли…

— Кто ты такой? — спросил его комиссар, подходя поближе.

— Мы теперь никто.

— Как это никто?

— Раньше мы были солдаты Недича, а сейчас сдаемся и, если вы не примете нас в свои ряды, будем пленными, — ответил недичевец без особого страха. — Вчера к нам прибыли парни из Валева, рассказывали, что вы пленных не расстреливаете, даже к себе берете, и мы решили сдаться. Два офицера у нас сбежали, а троих мы арестовали… двух на́редников^[49]… тоже. Мы охраняли аэродром и не вступали в бои с партизанами. — Недичевца бросало в жар от напряженного молчания партизан. Он не знал, что делать, говорить дальше или замолчать. — Оружие и боеприпасы сдаем… Я из крестьян, меня, как и всех, заставили, а теперь поступайте, как знаете, а я бы пошел воевать вместе с вами.

Подошли несколько партизан. Они рассматривали недичевца с откровенным любопытством. Подошел и Космаец с третьим взводом, который уже успел обыскать немецкие казармы. И сейчас за взводом поскрипывало несколько тяжелых телег, нагруженных офицерскими чемоданами, солдатскими ранцами и ящиками с имуществом.

— Ну, что вы столпились около этой падали, — подъезжая на коне, крикнул Космаец. — Гоните его отсюда. Он врет, а вы и уши развесили. Спросите его, может, он коммунист?

Партизаны засмеялись.

— Товарищ, я не коммунист…

— Марш отсюда, проходимец, какой я тебе товарищ, — оборвал его Космаец и подошел к Стеве: — Меня требуют в штаб. Рота получила приказ собраться на аэродроме, отдохнем немного, а потом будем готовить посадочную площадку для приема русских самолетов.

— Прилетают русские самолеты?

— Да. Может быть, сегодня, но не позднее, чем завтра.

— Хорошо, только надо еще разоружить этих негодяев, — заторопился комиссар Стева и, едва дождавшись ухода Космайца, направился к землянкам.

Их было больше десятка, они стояли тесно одна к другой. По команде открылись двери, и во двор выбежали, будто псы, сорвавшиеся с цепи, солдаты в зеленых мундирах, без ремней, многие без фуражек. Тот, что первым встретил партизан, стоял перед землянками и указывал, как построиться. Звонара с легким пулеметом на груди, в длинной немецкой шинели шел вдоль строя и пересчитывал пленных, тыкая в грудь каждому пальцем, на котором были видны мозоли от гашетки пулемета.

— Сто двадцать два, — выкрикнул Звонара, дойдя до конца строя.

— Еще есть офицеры и сержанты, которых мы арестовали, они отдельно сидят, — объяснил первый недичевец.

— Товарищ Звонара, возьми свое отделение, отведи их в штаб батальона и сразу же возвращайся, — приказал комиссар. — Мы будем на аэродроме.

— Офицеров и сержантов не забудьте, товарищи, — крикнул недичевец и, выйдя из строя, подбежал к комиссару: — Прошу вас, оставьте меня, я хочу с вами, я хочу бороться за…

— Хватит кричать, тебе лучше со своими, — ответил ему комиссар и повернул коня к аэродрому.

Пленных вывели на улицу и повели к центру города, а рота построилась в колонну по одному, миновала замолкшие немецкие дзоты на берегу реки, перешла мостик, вышла на открытое поле аэродрома, где, как настоящая широкая река, тянулась взлетная дорожка. По грязным улицам из города выходили колонны бойцов и неторопливо направлялись на север. Где-то вдалеке раздавались редкие винтовочные выстрелы, иногда тявкал пулемет.

В Шумадию вместе с партизанами вступила холодная дождливая осень. Леса и сады пожелтели раньше обычного, осиротели деревья, и только на лугах вдоль рек еще зеленела трава, а на нивах чернела вспаханная земля. После нескольких пасмурных дней из-за гор выглянуло солнце. Его мягкие лучи пробились сквозь голубой туман, окутавший долину, засверкали в крупных каплях обильной росы. Ветер запел веселее в еще не опавшей листве кустарников.

— Стой, — приказал комиссар, когда рота вышла на небольшую поляну, устланную опавшими желтыми листьями, — привал, здесь будем ждать командира.

Бойцы рассыпались вдоль реки, сняли оружие, амуницию, сняли шинели и куртки, и сразу же послышался плеск воды. Комиссар стреножил коня и пустил пастись, не снимая с него седла, а сам, стоя на берегу, равнодушно смотрел, как умываются партизаны, слушая их незамысловатые крестьянские шутки. Свежий утренний ветерок опьянил его. Голова кружилась от пряного запаха увядших листьев. Стева глубоко вздохнул и улыбнулся краем губ: сколько дней и ночей он не испытывал такого ощущения спокойствия, чувства мирной, беззаботной жизни. Постоянная спешка то в бою, то на марше, человек даже и не замечает жизни, что течет мимо него, не видит мягкой красоты голубого неба, раскинувшегося бескрайним шатром.

— Стева, ты что, сердечный, задумался? — вывел его из раздумья голос Здравки.

Девушка стояла перед ним умытая, аккуратно причесанная, с еще мокрыми кончиками волос. Только сейчас он заметил, что на ней новые широкие брюки английского сукна и черные начищенные ботинки.

— Как ты принарядилась, — улыбнулся Стева.

Здравкица опустила длинные черные ресницы и тихонько вздохнула.

— Я пришла проститься, — шепнула она.

— Ты разве куда-нибудь уезжаешь?

— Меня оставляют на работе в тылу.

Только теперь Стева ощутил какую-то пустоту в душе. Красота осени, которая окружала его, больше не радовала.

— Что поделаешь, такова наша жизнь, — прошептал комиссар, глядя, как у самого берега весело журчит и прыгает по камням вода. — Сегодня мы стоим здесь и не знаем, что ждет нас завтра.

— Стева, мне пора идти, меня ждут, — прошептала Здравкица, но не двигалась с места.

Неожиданный отъезд санитарки взволновал Стеву, он не знал, как ему проститься с ней. Не может же он сказать ей сейчас все, что чувствует, да и какая от этого польза? О чем она сейчас думает, почему не уходит? Увидятся ли они еще когда-нибудь? Война, люди гибнут. Вот перед ним стоит девушка, девушка-солдат в короткой защитной куртке и в брюках. За поясом у нее пистолет и две круглые гранаты с латунными головками. Почему у нее такое печальное лицо, почему она смотрит в землю? Остается на работе в тылу, будет жить в городе, спать на мягкой постели, обедать каждый день. И не надо все время опасаться за свою жизнь. Почему у нее такой огорченный вид?..

— Когда кончится война, увидимся, Здравкица. Если ты, конечно, меня не забудешь, — Стева почувствовал, как комок подкатил к горлу, а щеки покраснели.

— Проводи меня хотя бы до города. — Здравкица незаметно взяла его за руку и почувствовала, как рука дрожит, но уже не могла ее выпустить.

Ни он, ни она не знали, что это их последняя встреча, последние в жизни минуты вместе. Теплый осенний день навсегда разделял их. Прижавшись к плечу комиссара, с печальными потухшими глазами Здравкица тихо запела любимую партизанскую песню:

— А я никогда не думал, что мы так скоро расстанемся, — сказал Стева, печально глядя на горизонт, когда Здравкица замолчала. — Я надеялся, что мы до конца будем вместе… Оставайся с нами, Здравкица.

— Я бы рада, да не могу. Как мне жалко, столько опасностей вместе прошли, стольких товарищей схоронили. Мы с Катицей прощались, так обе плакали.

— А тебя далеко посылают?

— В этот город, что мы взяли. Ристича назначили председателем народного комитета; а меня секретарем срезского комитета молодежи.

— Ты, наверное, счастлива?

— Как тебе сказать, мне больше хотелось бы остаться в роте.

— Я понимаю тебя… Кого мы теперь выберем секретарем СКОЮ в роте?

— Много хорошей молодежи. Звонара был моим заместителем, можно его, а еще лучше выберите Катицу. Она политрук…

— Катицу мы выбрали секретарем партячейки… И почему мы говорим сейчас об этом? — комиссар замолчал. Шаги его становились все короче и медленнее. Он хотел растянуть время прощания.

Солнце было уже высоко и неподвижно висело над городом, над которым голубела, как паутина, легкая дымка осеннего тумана.

Недалеко от моста, где только час назад прошла рота, Стева заметил, как гнутся молодые кустики, и услышал треск сухих ветвей и тростника у берега. Ему и в голову не могло прийти, что это пробираются немцы, но, привыкнув быть осторожным, он на всякий случай вынул руку из ладони Здравки, расстегнул кобуру и заслонил девушку спиной.

— Спрячься вон за ту вербу, — сказал ей Стева и тихонько толкнул ее в плечо, а сам осторожно приблизился к берегу.

Из густого кустарника появился зеленый остроконечный шлем, за ним, другой, третий. Стева стиснул рукоятку револьвера и, не выходя из-за укрытия, крикнул:

— Хальт!

Немец, шедший первым, нажал на курок и дал очередь наугад. Пули защелкали по веткам вербы. И в тот же момент заговорили пистолеты комиссара и Здравкицы. Немец с автоматом развел руками, будто хотел ухватиться за воздух, и повалился под тяжестью своего жирного тела. Упал и еще один немец, он так и не успел бросить приготовленную гранату.

— Партишан, коммуништ… ми золдат австриен… Них германец, них! — завопил перепуганный немец и пополз к вербе, за которой стояли Здравкица и Стева. — Хитлер капут, никс викториен… Я, я, капут.

— Тебе капут, — выходя из укрытия и держа пистолет, закричал комиссар.

— Хитлер капут, фатерланд капут, золдат фатерланд капут!

Немец был напуган. Он весь дрожал… Худой, морщинистый, белый как лунь, он, вытаращив глаза, смотрел на партизан, протягивая к ним руки. На выстрелы прибежали партизаны. Несколько человек с автоматами окружили немца. Остойич схватил его за воротник шинели и поставил на ноги.

— Товарищ комиссар, посмотрите, какие у него хорошие сапоги, — закричал Остойич, — разрешите я сниму. У нас несколько человек босиком ходят.

— Гоните его с глаз моих долой, — сердито ответил Стева, и когда бойцы ушли с пленным, он, взглянув на Здравку, увидел, что по ее лицу бежит алая тоненькая струйка крови.

— Зацепил немного, — глядя в зеркало, усмехнулась девушка. — Чуть было голову не снял в последний день… Ничего страшного, — она вытерла кровь платком. — Идем, мне надо успеть на митинг.

Когда перешли мост, Здравкица остановилась и улыбнулась через силу. Ей хотелось только одного — не заплакать. До боли стискивала зубы. Смотрела мимо Стевы, на дорогу, бегущую между двух рядов деревьев.

— Напиши мне из Белграда, — прошептала она. — Передай с оказией. Напиши, как вы с русскими встретитесь… Жаль мне, что я не смогу быть с вами в этот момент… Стева, вспомни тогда обо мне…

Стева еще крепче сжал ее руку, словно хотел этим передать все то, что накопилось у него в душе. Но он так и не успел шепнуть ей, как собирался в последнее мгновение: «Здравкица, я люблю тебя». К ним скакал всадник. Еще издали он узнал лошадь Космайца и, держа Здравкицу за руку, сошел с дороги. Всадник заметил их и придержал коня.

— Товарищ комиссар, потпоручник послал коня для товарища, — доложил связной, соскочил с лошади и протянул поводья девушке: — Здравкица, скорее, тебя ждет комиссар батальона. Вот лошадь. Командир остался в городе, ему поручили выступить на митинге… Что там только творится, люди прямо с ума сошли. Я едва пробился, демонстрация! И сколько цветов… Вынесли столы на мостовую и пьют ракию… Тебе длинны стремена?.. Погоди, я подтяну ремни… Так хорошо?.. Торопись, тебя ждут у срезского управления.

Здравкица, уже сидя в седле, еще раз взглянула на Стеву, смущенно улыбнулась.

— Прощай, Стева… Счастливого пути, — крикнула она и, отпустив поводья, полетела, точно птица.

— Товарищ комиссар, потпоручник приказал, чтобы рота занялась очисткой посадочной площадки, — сообщил связной, когда Здравкица была уже далеко. — До вечера должны прилететь русские самолеты.

Стева не слушал его, он стоял на обочине и долго смотрел на дорогу; даже тогда, когда силуэт всадницы исчез среди домиков за поворотом, комиссар не сразу пришел в себя. Он ощущал в душе какую-то тягостную пустоту, так бывает, когда человек невозвратно теряет что-то самое дорогое.

V

Остойича разбудили в тот час, когда сон особенно сладок. Он молча встал, обул тяжелые альпийские башмаки с чужой ноги — они были здорово велики ему. Чувствовался холод, и он зябко поежился. В комнатах немецкой казармы, где партизаны спали прямо на полу, тесно прижавшись друг к другу, было тепло, только крепко пахло потом. Во дворе он чуть не потерял сознание от чистого ночного воздуха. Младен несколько минут стоял неподвижно, глубоко дыша, пока не ощутил, как его пробирает крепкий утренний холодок. Он всегда с гордостью стоял на посту, оберегая спокойный сон товарищей, вот и сейчас он с удовольствием слушал отчаянные крики петухов, которые, доносясь со всех сторон, сливались в какую-то задорную симфонию. И в эти долгие часы, когда каждая минута длится целую вечность, он тонул в воспоминаниях о прошлом, мысленно возвращался домой, на Романию, думал о матери: «Что она сейчас делает? Наверное, уже проснулась и топит печь… Вот бы хорошо сейчас прислониться к теплой печи, обнять ее холодными закоченевшими руками». И он прячет руки под полы широкой куртки, снятой с пленного льотичевца, поглубже натягивает шайкачу на уши и топает ногами, как новичок в коло. Перед самым рассветом месяц скрылся за далеким горбатым горизонтом, но остался его раскаленный след, и стала видна широкая равнина.

Днем еще пригревало солнце, подсушивало землю, поднимало легкий парок, а ночью светил месяц, подмораживало, и все вокруг одевалось в холодные белые одежды инея. Осенние ночи в долине Колубары всегда холодны. Уже в половине сентября выпадает иней, который сушит листву на деревьях и губит овощи. Мокрая трава пожухла и подмерзла, она похрустывает под ногами часового, как обуглившаяся бумага. В такт шагов Остойича где-то в горах, голубевших в тумане рассвета, ухали взрывы гранат. Непрерывно строчил пулемет. Младен давно привык к этой музыке и, почти не обращая на нее внимания, шагал взад и вперед, прижимая локтем автомат и задумчиво глядя, как над городком собираются и ползут по небу серые клубы дыма. Запах печеного хлеба и жареного картофеля, доносившийся из-за реки, дразнил его, щекотал пустой желудок, так что он даже не заметил, как из-за горбатых холмов показалось солнце.

Сменившись с поста, он долго сидел на ступеньках казармы и грелся на солнышке, не сводя глаз с неба. Каждый раз, услышав отдаленный рокот самолета, он выбегал за ворота, а когда гудение удалялось, опять возвращался на ступеньки, где рядом с его сумкой лежал автомат. Если наблюдать со стороны, можно было сразу заметить, что Остойич больше всех ожидает прилета русских самолетов. Он был напряжен, взволнован, вроде даже похудел со вчерашнего дня. Белки глаз покрылись тонкой сетью красных жилок, а под большими круглыми глазами появились синяки. Легкий осенний ветерок, налетавший с поля, забирался под широкую куртку и уже начал холодить тело. Под теплыми лучами солнца быстро таял иней, на ветках деревьев и на желтоватой выжженной траве блистали капли воды. Измученный долгим ожиданием, Остойич не заметил, как сомкнулись веки и голова упала на грудь. Он спал, сидя на ступеньках, крепко сжимая ремень автомата. И ему снилось то, о чем он думал в последние дни. Его не разбудил даже рев самолетов, которые, как ласточки, опускались на широкое поле аэродрома.

— Эй, Младен… ты жив? — на его плечо опустилась тяжелая рука пулеметчика. — И как это ты можешь сейчас спать? — Остойич вскочил, протер глаза и, увидев самолет, бегущий через поле, чуть было не заплакал. — Возьми свою сумку с патронами, — напомнил Звонара, — не забудь, смотри. Наши ушли разгружать самолеты. Ну, пошли.

— Я готов, — сердито огрызнулся Остойич, держа сумку в руках. — Я только твоего приказа и дожидался.

Звонара с усмешкой взглянул на него, взвалил пулемет на плечо, держа его за ствол, и, покачиваясь на длинных ногах, в длинной немецкой шинели ниже колен, перепоясанный черным ремнем, скрылся за утлом здания и через минуту оказался на открытом поле. Со всех сторон слышались крики партизан. Самолеты не успевали заглушить моторы, как их окружали солдаты. Бежали за ними следом, точно это были простые крестьянские телеги. Космаец видел, как открывались козырьки на кабинах самолетов, из них показывались люди, которые тут же терялись в толпе партизан, как соломинка, попавшая в водоворот.

— Космаец! — крикнул подскакавший на коне командир батальона. — Возьми несколько человек и очисти аэродром. Поставь часовых… покалечатся люди под самолетами.

— Товарищ поручник, я боюсь, что сейчас это уже невозможно сделать.

— Все возможно, — отрезал комбат и поскакал дальше.

— «Все возможно», — повторил Космаец и поискал глазами, нет ли поблизости кого-нибудь из политруков или взводных. Никого не найдя, он попытался сам оттеснить бойцов и очистить поле, но никто не обращал внимания на его крики. Партизаны сбились около самолетов в тугой клубок, его и пулей не прошибешь.

— Освободите поле, — кричал он, но голоса не было слышно, тогда он выхватил пистолет и дал несколько выстрелов в воздух. Шум затих. Все обернулись к Космайцу, только несколько человек с перепугу бросились на землю.

— Приказываю немедленно очистить аэродром, — крикнул Космаец тоном, не допускающим возражений, не убирая на всякий случай пистолета.

Из толпы вышли несколько бойцов постарше, они недовольно направились к казармам, за ними стали расходиться остальные.

— Влада, — увидев Штефека, окликнул Космаец, — собери свой взвод и поставь у самолетов часовых.

— Понятно, товарищ потпоручник.

— На аэродром никого не пускайте.

— Ты видел, какие парни? — спросил взводный Космайца и кивнул головой в сторону самолетов. — Наши-то черти чуть без штанов их не оставили.

— Да ну? — изумился потпоручник. — Как же это?

— Набросились на них все сразу, звездочки у летчиков на память поснимали, пуговицы пообрывали. Эх, жалко я опоздал, ничего мне не досталось. Если бы ты видел, какие у них звезды…

— Хорошо, потом увидим, сейчас давай расставляй скорей посты, — приказал Космаец и отправился искать Павловича, чтобы получить от него распоряжение на выгрузку самолетов.

У белого домика, выкрашенного белыми и черными квадратами, он увидел Катицу. Она шла к нему, протянув руку, в ней было что-то зажато. Солнечные лучи падали на ее лицо, которое, казалось, и без того светилось. В глазах застыла улыбка, она не исчезала и не переходила в смех.

— Раде, знаешь, а русские совсем такие же, как и мы, — сообщила Катица.

— Неужели? А я думал, они совсем не такие.

— А может быть, и не такие.

— А рога у них есть?

— Я позабыла спросить, — девушка рассмеялась.

— Надо бы, а то в деревне крестьянам придется объяснять.

Оба весело захохотали.

— Таких красивых ребят и с рогами полюбить можно, — прищурив один глаз, ответила Катица.

— О, а я и не знал, — ревниво заметил Космаец.

— Я познакомилась с одним. У него такие чудесные глаза…

— Вот и хорошо, — уже пытаясь скрыть свою ревность, оборвал ее Космаец. — Об этом ты мне расскажешь в другой раз, а сейчас мне надо разыскать Павловича.

— Погоди, комбат сейчас занят. — Катица показала рукой на домик, где собирались летчики. — Он там с русскими… Взгляни, что мне подарил этот русский.

Катица придвинулась к нему и осторожно разжала ладонь, как ребенок, который боится упустить бабочку. Солнечный луч упал на эмаль красной звезды и отразился в ней, как в зеркале.

— Звезда, видишь какая красивая! Как светится… Осторожнее, смотри не урони, — предупредила она, когда Космаец протянул руку, чтобы потрогать звезду. Она дрожала над ней, словно это был золотой кубок, до краев наполненный счастьем.

— Да. Эх, эту звезду можно как орден носить, — он долго рассматривал ее и прикладывал то к груди, то к шайкаче.

— Нравится?

Космаец усмехнулся.

— Еще спрашиваешь.

— Если нравится, возьми.

— А не жалко?

— Для тебя? И тебе не стыдно?

— Надо бы взять, чтобы она тебе не напоминала об этом блондине, — загадочно поглядел на Катицу Космаец.

— Ах так? Тогда я оставлю ее себе, пусть напоминает, — Катица ловко выхватила звездочку из руки Космайца. — Я сама буду ее носить. Пусть мне все завидуют.

Катица отпорола с шайкачи свою звезду и прикрепила вместо нее эмалевую, подаренную русским. В звездочке отражались тысячи солнечных лучей. Катица побежала в роту. Космаец проводил ее взглядом и, вспомнив, куда шел, увидел вереницу телег, тянувшуюся к самолетам. Над полем пролетела стайка воробьев, они опустились так низко, что почти касались земли крыльями. На траве блестела липкая солнечная паутина. Свежий ветерок гнал по долине рыжие листья, рвал паутину, которая блестела, как серебро.

Разгрузка самолетов, которую поручили второй роте, шла непредвиденно медленно. Большинство бойцов впервые в жизни видели так близко «железных птиц» и больше разглядывали их, чем работали. Кроме того, сначала пришлось грузы опускать из самолетов на землю, потом переносили раненых с телег в самолеты, а уже затем нагружали телеги.

В последних боях было много тяжелораненых. Их отправляли на лечение в Советский Союз.

— Сейчас я завидую этим несчастным, — печально глядя на худые обросшие лица, сказал Остойич. — Черт побери, они увидят Россию.

— Не мели глупостей, — прикрикнул на него Звонара. — Заслужишь — после войны поедешь учиться в Россию. Помнишь, что нам рассказывал товарищ Ристич. Взвали этот ящик мне на спину…

— Тяжелый, давай я помогу.

— Мал еще. Кишка тонка.

— И не воображай, — обиделся Младен. — Ты думаешь я?..

— Поднимай, поднимай. В другое время ты еще гонял бы с ребятами по улицам да скакал верхом на палке.

— Конечно. Послушайте вы его: «Скакал бы верхом на палке». Попал пальцем в небо. Я и до партизан не скакал…

— А что, на свиньях ездили?

— Всяко бывало, — Младен весело засмеялся. — До восьми лет мы ездили верхом на свиньях, а потом на козлах… Иногда даже соревнования устраивали. И только тогда это дело бросили, когда нас прозвали «козлиной гвардией». От тятьки тоже иной раз влетало.

Разгруженные самолеты застилали циновками и укладывали на них раненых, которые едва слышно стонали сквозь стиснутые зубы. Перебитые руки и ноги, сломанные ребра, простреленные головы. Сквозь тонкие слои бинтов проступала запекшаяся кровь, у некоторых раны уже гноились. Когда-то это был цвет партизанской армии, они вынесли на своих плечах все тяготы семи вражеских наступлений, а сейчас лежали неподвижно, молчаливые и озабоченные. Они предпочли бы оставаться в строю. Даже путешествие в далекую дорогую страну не радовало их, хотя они всю жизнь мечтали хоть глазком взглянуть на нее. Они даже не слушали, как бойцы на прощание говорили им: «Передайте от нас привет матушке России». Их безразличные взгляды блуждали под потолком самолета.

Когда все было кончено, Звонара собрался выйти, но один из раненых придержал его за край шинели и попросил глоток воды.

— Подождите минутку, — Звонара выскочил из самолета и через минуту вернулся с фляжкой в руках.

Пока раненый пил большими жадными глотками, Звонара рассматривал самолет, за работой он так и не успел ничего разглядеть. В самом дальнем углу он заметил что-то подозрительное. В проходе, между рядами раненых, циновка странно завернулась, и Звонара пошел поправить ее. Он хотел расправить ее башмаком, но почувствовал под ногой тело человека. Звонара отшатнулся. Не может быть, чтобы раненого положили так неудобно. Он поднял циновку и с изумлением увидел Остойича.

— Ты что тут делаешь, проходимец этакий? — спросил Звонара и потянул его за плечо.

Остойич смутился, попытался снова спрятаться под циновку.

— Вылезай отсюда, бродяга.

— Я думал, меня никто не заметит, — со слезами в голосе пробормотал Младен. — Я бы завтра же и вернулся. И сам бы посмотрел Россию и вам рассказал.

— Ну ты, сопляк, не срамись. Вылезай-ка. — Звонара схватил его за плечи и толкнул к двери.

— Эх, жизнь, жизнь, — тяжело вздохнул мальчишка. Он сказал это, как старик, который с тоской вспоминает прошлое и без надежды смотрит в будущее.

VI

После двух дней отдыха и работы на аэродроме пролетерский батальон опять готовился к маршу. На его место пригнали две рабочие тыловые роты, сформированные из недичевцев и деревенских белобилетников, которых не принимала в свой состав ни одна часть. Только начальство (в большинстве своем это были инвалиды войны) имело настоящее оружие, а все остальные были «вооружены» лопатами, пилами, топорами и мотыгами. Едва успев разместиться в казармах, они начали снимать колючую проволоку, засыпать окопы и разрушать дзоты. Они были так заняты своим делом, что даже не заметили, куда ушел батальон. Только командиры и комиссары, руководители тыловиков, многие еще с повязками на головах, с руками на перевязи, долго стояли у ворот и с печалью смотрели вслед пролетерам, которые, как тени, исчезали в голубоватой дали.

Батальон уходил на северо-восток по узкой, в рытвинах дороге, вспаханной гусеницами немецких танков, она как змея извивалась вдоль низкого берега Тури́и. По обе стороны дороги стояли сады, и люди шли как поезд сквозь дебаркадер. Села на равнинах вдоль реки тянулись на десяток километров, часто было трудно определить границу между ними. Дома лепились еще теснее, чем в горах. Здесь многое напоминало мирную жизнь. Все реже встречались пожарища. На лугах мирно пасся скот. На выгонах детвора играла в чижика и в мяч. Они даже не обращали внимания на солдат, словно им уже надоело смотреть, как проходят войска. У отворенных ворот стояли молодые крестьянки, засунув руки под пестрые фартуки, жадно смотрели на парней, так глядят на ярмарке вдовушки, высматривая для себя подходящего жениха. Большинство их было в трауре. На многих домах трепетали черные флажки, это напоминало бойцам, что идет война.

Вдали сквозь осенний голубоватый туман уже виднелась растянувшаяся на несколько километров гряда Космая, шершавая и горбатая, как хребет тощего коня. То, о чем Космаец мечтал, было теперь перед ним там, в этих голубых горах, пересеченных глубокими ущельями и словно утыканных скалами, которые поднимались, как холмики на кладбище. Он был исполнен надежды и верил, что уже на рассвете остановит своего коня у родного дома и обнимет старую мать. Он не хотел думать о том, что она может умереть, верил, что она жива, как верил в ту встречу, которой не суждено было сбыться, потому что война полна всяких неожиданностей.

Космаец, посланный в авангард батальона со своей ротой автоматчиков, ехал впереди на черной тонконогой кобыле. Он стремился вперед, хотел вырваться из медленно движущейся колонны. И хотя он видел, что бойцы с шага переходят на бег, чтобы не отстать от него, он не придерживал коня до тех пор, пока на окраине небольшой деревни навстречу роте не вышли несколько вооруженных людей в крестьянской одежде.

— Смерть фашизму! — приветствовал Космайца коренастый партизан средних лет с длинными крестьянскими усами. На нем был старый суконный гунь, расшитый шнурками, на груди, как автомат, висел короткий кавалерийский карабин.

— Свобода народу! — ответил Космаец и остановил коня, оглядываясь, идет ли рота.

— Вы, товарищ, из группы пролетеров? — спросил его незнакомец.

— А что, если нет? — вопросом на вопрос отозвался комроты.

— Тогда можете ехать дальше, — не сводя глаз с русского автомата, висевшего на груди у Космайца, разрешил усач и поинтересовался: — Это у вас, верно, русский автомат?

— Да. Русский.

— Ого. Смотри-ка, какой у него магазин. В него поместится больше патронов, чем найдется во всей нашей роте, — усатый усмехнулся и придвинулся к Космайцу. — Ради бога, товарищ, покажи нам эту игрушку.

— Вы хотите меня разоружить?

— Да нет, что ты. Давай меняться. Я тебе дам в придачу еще голландский пулемет, — усатый взял автомат из рук Космайца, поднес его к губам и поцеловал. — Целую твои руки, дорогая моя Россия. Этим ты вызволяешь нас из беды.

Усатого окружили товарищи, десяток рук потянулся к нему. Каждому хотелось хотя бы потрогать автомат.

— Ну, герой, как ты решил, будем меняться? — улыбаясь большими зелеными глазами, спрашивал усач. — Я даю тебе кавалерийский карабин, который бьет без промаха в яблочко, да еще пулемет в придачу. Не будь скрягой.

— Переходите в нашу бригаду, тогда и…

— Нам дан приказ влиться в Первую пролетерскую дивизию. Мы ее ждем вот уже второй день.

— Дождались. Мы авангард.

— Ей-богу?.. Смотрите, товарищи, как бойцы вооружены. У всех автоматы, — усача все восхищало. — И у всех на звездах серп и молот. Ей-богу, это настоящие пролетеры.

— А вы откуда? — спросил Космаец, получив назад свой автомат.

— А мы, товарищ, Космайский партизанский отряд.

— Космайцы? Из Селишта у вас никого нет?

— Тут никого нет, а в отряде много.

— Петровича Михаила никто не знает?

— Драгана ихнего хорошо знаем… Мы с ним как раз вчера схлестнулись.

— Ушел от нас, сволочь, — хмуро сказал один из партизан.

— А ты, парень, откуда знаешь Петровича? — подозрительно опросил усатый.

— Как же не знать, он мне отец.

— Отец? — удивленно спросило несколько голосов.

— Погоди, погоди, да разве ты жив? Бедный старик, схоронил тебя еще два года назад и памятник поставил… Только братец твой всю семью опозорил.

Космайцу неприятно было слушать разговоры о брате, он стоял, терзаемый внутренними муками, и, как на суде, с тяжестью на душе выслушивал приговор, который выносили его брату земляки. Поэтому он обрадовался приближению командира батальона и воспользовался случаем, чтобы перевести разговор.

— Вон командир батальона, поручник Павлович, вы с ним можете решить вопрос, куда явиться, — сказал Космаец усатому.

Командир был в сероватой русской шинели. На шее у него висел бинокль, перетянутый портупеей с револьвером, он походил на кадрового офицера. Высокий, стройный, он гордо сидел в седле, и лицо, и вся его фигура дышали жизнью.

— Ну, ты уже встретился со своими космайцами? — подскакав ближе и поздоровавшись с незнакомцами, спросил поручник Космайца и повернулся к усатому, которого он, вероятно, принял за командира местного отряда. — Вы командир партизан?

— Да, я, — ответил тот, вытягиваясь по-солдатски.

— Очень хорошо. — Павлович протянул ему руку, они поздоровались. — А я командир Первого пролетерского батальона… Я получил телеграмму из бригады, распределить вас сразу же, как мы встретимся. В моем батальоне остается только один взвод, остальные переходят в распоряжение бригады. Вы назначены политкомиссаром в наш батальон.

— Политкомиссаром? — удивился усатый. — Почему мне оказана такая честь?.. Нет, брат, это невероятно — политкомиссаром в пролетерский батальон.

— На войне невероятно только одно — за день победить врага, — заметил поручник и продолжал: — Одно отделение с санитаркой передайте в роту товарищу Космайцу, да найдите дельного парня ему в заместители.

— Для этого подойдет Си́мич — командир взвода разведки. — Усатый обернулся и подозвал одного из тех партизан, что вместе с ним подошли к Космайцу: — Давай, Симич, переходи к пролетерам.

Перед Космайцем стоял круглощекий юноша среднего роста с озорными глазами, поблескивающими из-под густых пшеничных бровей. Одет он был в недичевский мундир и крестьянские опанки. На желтом ремне висел длинный маузер в деревянной кобуре, за тот же пояс были заткнуты, как кинжалы, две немецкие гранаты с деревянными рукоятками.

— Пойду к вам в заместители, если обещаете дать мне русский автомат, — упрямо заявилСимич и, увидев на рукавах куртки Космайца звезды, спросил: — Вы в чине потпоручника? Автомат гарантируете, товарищ потпоручник?

— Два получишь, если хватит сил носить. Не такие уже мы бедные, чтобы не могли вооружить заместителя командира роты, — пошутил Космаец.

— У вас их так много?

— Для тебя найдем.

За деревней, на обочине канавы, отдыхала рота. Вместе с пролетерами сидели местные партизаны, большинство их — в крестьянских гунях, опанках, а некоторые даже в соломенных шляпах. Встретились они так, словно были знакомы уже не один год, рассказывали друг другу о боях и дружно уничтожали хлеб с салом. Кое-кто, запрокинув голову, опорожнял содержимое солдатских фляжек. На поваленном телеграфном столбе, лежавшем у дороги, Космаец увидел смуглую молодую девушку в черном городском костюме, перетянутом ремнем. На узкие худые плечи и на спину падали черные густые волосы, мягко обрамлявшие тонкое продолговатое лицо. Верхняя губа с одной стороны была чуть-чуть приподнята, открывая золотой зуб, от этого казалось, что девушка презрительно улыбается. На ногах у нее были дырявые туфли, сквозь дыры выглядывали посиневшие пальцы. Через плечо висела плотно набитая сумка от немецкого противогаза. Держа в одной руке круглое зеркальце, другой она разглаживала невидимые морщины на высоком лбу. Ни лицом, ни одеждой девушка не напоминала партизанок, которые прошли кровавыми дорогами войны.

— Де́санка, ты с первым отделением переходишь в роту к пролетерам, — увидев девушку, приказал Симич.

— Не «ты», а «вы», товарищ взводный, — возразила девушка и прищурившись взглянула на него.

— Во-первых, не «товарищ взводный», а «товарищ заместитель командира роты», а во-вторых, запомни, что все партизаны равны, и позабудь свое городское «вы».

— С каких это пор партизаны уничтожили культуру? — поинтересовалась Десанка, неторопливо встала, поправила юбку и спрятала зеркало в карман жакета.

— Побереги свою культуру для университета.

Десанка улыбнулась и бросила кокетливый взгляд на Космайца.

— Как вы думаете, товарищ, нужна партизанам культура?

— Она нужна партизанам так же, как тебе хорошая палка, — ответил Космаец в тон вопросу.

— Товарищ Симич, скажите своему товарищу, что он мне очень нравится, — усмехнулась Десанка. — Готова дожидаться ответа до конца войны.

Десанка вскинула голову и тряхнула волосами. Смеясь, она исчезла среди бойцов, оставляя за собой тень чудесной красоты, которая делает людей лучше и веселее.

— Модернизованная партизанка, — про себя сказал Космаец.

Симич проглотил комок, застрявший у него в горле, и тайком вздохнул.

— Студентка Белградского университета, — объяснил он и спросил: — Видели вы когда-нибудь необъезженного скакуна? Поймаешь его арканом, а в телегу никак не впряжешь. Семь потов сойдет, пока его взнуздаешь, а уж зато, когда запряжешь, гони вовсю. Будет тянуть, пока не упадет… Вот и Десанка такая. Запрячь ее трудно, но поверьте мне, хорошо будет тянуть.

— Она небось избалованная.

— Конечно. Отец у нее до войны железом торговал, а сейчас снабжает немецкую армию сербским хлебом.

— Подумать только! Зачем же она пришла в партизаны?

— Романтика, товарищ потпоручник… Первые дни не хотела спать вместе с бойцами на соломе. Видел, в каких туфлях ходит?

— Жаль, что ее нельзя перевести через Романию да в Дрину окунуть.

Где-то далеко началась стрельба. Бойцы без приказа ускорили шаг. Интуиция гнала их вперед. Они не чувствовали усталости. Было время обеда. Осеннее солнце перевалило половину неба и склонялось к закату. Тени деревьев вытягивались, становились длинными и уродливыми. Из-за Космая поднимались белые облака, обещавшие дождь. По дороге встретили несколько телег, на которых сидели и лежали раненые партизаны. Они рассказали, что освобожден Аранджеловац и сейчас немцы пробиваются к Белграду, а они сами из бригады, которая ведет оборонительные бои на Зворнице.

— Это Шумадийская бригада, — объяснил Симич. — У меня там брат комиссар батальона. И я целый год воевал вместе с шумадийцами, а потом поссорился с братом и перешел сюда, к космайцам.

Отделение, переведенное в роту из космайского отряда, сейчас же распределили по взводам, а старшину, дельного, серьезного парня, в прошлом гимназиста, назначили политруком в третий взвод вместо Катицы Бабич, которая получила повышение и стала заместителем комиссара Стевы. Распоряжения о перемещениях приходили на марше, и все делалось на ходу. Бойцы даже иногда не успевали понять, что происходит. Только ротный связной Шустер, который метался на своей кляче и привозил в роту новости, не мог примириться со своим положением. Он мечтал с пулеметом идти перед ротой, а получилось так, что он, по существу, не участвовал ни в одном бою. Особенно это тяготило его после смерти Любицы, и сейчас он был рад, что подвернулся случай попросить Космайца передать ему пулемет того товарища, которого назначили политруком взвода.

— Хочешь пулемет? — переспросил Космаец.

— Конечно, товарищ потпоручник, а то мне своим ребятам и в глаза стыдно взглянуть. Все они дерутся, как черти, а что я делаю?

— У пулеметчика нет коня, — пошутил Стева, оказавшийся рядом.

— А я, товарищ комиссар, не для того пошел в партизаны, чтобы на коне ездить, — сердито ответил связной. — Разрешите мне принять пулемет… Сами знаете, что я должен отомстить швабам.

— Я ни за что бы тебя не отпустил, но раз тебе надо отомстить, — вздохнул Космаец. — Иди к командиру первого взвода. Только гляди, не осрамись.

— Вот увидите, не последний день воюем, — Шустера словно снесло ветром, он побежал искать Штефека.

— Люблю ребят, которые рвутся в бой, — глядя ему вслед, заметил Стева.

Они долго шли молча, погрузившись каждый в свои мысли и тайком поглядывая на хмурившееся небо. Космай уже растаял в волнах сероватого тумана, а солнце спряталось за край облака. Горизонт сузился и стал расплываться в тумане осенних сумерек. Рощицы нахмурились, и поля, лишившись света солнца, навевали печаль. Колонна все чаще останавливалась. Пальба, начавшаяся час назад, разгоралась все сильнее. По грязной дороге туда и обратно скакали связные с винтовками в руках. Все чаще встречались телеги, переполненные ранеными. За облаками гудели невидимые самолеты.

После двух дней мирной жизни война опять вступала в свои права.

VII

Рота Космайца заняла оборону вдоль опушки леса, из которого торчала высокая труба кирпичного завода. В сумерки, почувствовав, что защитники получили подкрепление, немцы умерили огонь и от атак тоже перешли к обороне, намереваясь возобновить их утром и во что бы то ни стало пробиться, ибо другого пути отступления у них не было. Если сомкнутся партизанские клещи, им угрожает плен или смерть.

Всю ночь на позиции щелкали винтовки и лаяли пулеметы, начинали на одном фланге, а заканчивали на другом. Где-то вдали изрыгали огонь пушки. Взрывы снарядов разрывали темноту и с корнем выдирали деревья. Светящиеся пули непрерывно рисовали какие-то запутанные узоры.

Стева неподвижно лежал на плащ-палатке рядом с самым младшим в роте пулеметчиком и пытался представить себе будущее, то, что ждет его после войны. Хорошо бы вернуться в тот маленький городок, который они взяли несколько дней назад. Там живет Здравкица. Она стала руководителем молодежи среза, ее дорога ясна. Уже полночь, сейчас она спит в уютной комнате, тепло укрытая одеялом, а над ним вместо одеяла висят трассирующие пули. Он не думал об отдыхе, потому что знал: этой ночью отдыхать не придется. А завтра?.. Никто еще не знает, что ему готовит завтрашний день и какой венок плетет судьба.

Рассвет рождался скупо. Небо никак не могло отделиться от земли. Их соединяли хмурые дождевые облака. С обеих сторон огонь усиливался. На остроконечном холме, похожем на стог сена, горел старый ветряк, подожженный снарядами. Пламя пожара поднималось над лесом, как струя вулканического гейзера.

— Через полчаса идем в атаку. — Космаец присел рядом с комиссаром и закурил сигарету. — Я пойду со вторым взводом, а ты иди со Штефеком… Взводные уже получили приказ, я иду поговорить с бойцами.

— Я тоже как раз собирался. — Стева поднялся вслед за командиром и стал рассказывать: — Знаешь, я провел собрание скоевцев. Мы приняли Остойича. Так мало осталось ребят из СКОЮ. Сегодня ночью еще одного тяжело ранило.

— В роте более ста человек, надо получше присмотреться к людям и тех, кто достоин, принять в Союз молодежи.

— У меня на примете уже есть несколько парней.

— Хорошо. Только не будем спешить, а то получится как с Мрконичем.

— Не все же Мрконичи!

— Но ты все-таки не забывай, что у нас теперь не все добровольцы, большинство было вынуждено пойти.

— Это правильно, но молодежь все-таки остается молодежью. Ты сам вспомни…

Стева не успел закончить свою мысль, как над их головами прогудело несколько артиллерийских снарядов, взорвавшихся у кирпичного завода. Новый залп вырвал деревья всего в полусотне метров от них. Мины и снаряды падали так густо, что сосчитать их было невозможно. Партизаны, которые укрывались только за деревьями, а не в окопах, как немцы, засуетились. Вчерашние крестьянские парни дрожали от страха. Увидев, что кто-нибудь из товарищей ранен, они всем отделением бросались к нему, оставляя позицию, чтобы поскорей спасти его.

Космаец и Стева поспешили в свои взводы.

Комиссар не успел сделать и нескольких шагов, как заметил группу бойцов, которые, прячась за деревьями, отступали к кирпичному заводу.

— Стой! Назад! — закричал комиссар и, выхватив револьвер из кобуры, поспешил им наперерез.

Бойцы остановились, не обращая внимания на взрывы, и застыли как статуи. Сейчас они испуганно смотрели на дуло револьвера комиссара.

— В чем дело, товарищи?

Увидев покорность бойцов, комиссар спрятал револьвер. — Почему вы оставили позицию? Где ваше оружие?

— Товарищ комиссар, мы сейчас… только Шустера вынесем… Он из нашей деревни, — набравшись храбрости, выпалил один из партизан, — не можем мы его оставить.

— А что с ним?

— По ногам его зацепило.

Шустер, который так рвался к пулемету, сейчас лежал на холодной земле и скрипел зубами.

— Одного человека хватит. — Комиссар выбрал парня покрепче и приказал: — Ты, товарищ, отнеси раненого в санчасть и сейчас же возвращайся. А остальные марш на позицию!

Бойцы, отброшенные гигантской пружиной — приказом комиссара, — кинулись назад.

— Смотрите, если еще раз бросите оружие, не сносить вам головы, — крикнул им вслед комиссар и сам побежал за ними.

На опушке леса, под толстым дубом, лежал пулемет Шустера с торчащими в небо сошками. Невдалеке от него за деревом прятался Джока, назначенный помощником. В стороне валялся подсумок с патронами.

— Кто тебе разрешил бросать патроны? — рассерженно крикнул ему комиссар.

— Раз нет пулеметчика, на что мне патроны, — осклабился Джока, показывая свой кабаний профиль.

— Я пулеметчик, — ответил ему Стева и лег за пулемет, — дай мне ленту.

Гитлеровцы ожесточенно обстреливали партизанские позиции. Пулеметы захлебывались. Винтовки изрыгали смерть. Артиллерия незаметно перебросила свой огонь куда-то в глубь леса, и вражеские пехотинцы пошли в атаку. Тысячи пуль зажужжали над Стевиной головой. Он даже не почувствовал, как пуля сорвала у него шайкачу. Указательный палец лежал на гашетке, и в предрассветной мгле было видно, как впереди падают немцы, но разрывы в их стрелковой цепи быстро заполнялись, словно солдаты выходили на помощь из земли.

Разъяренная пехота приближалась с бешеной быстротой. Все громче доносились торопливые звуки чужой лающей речи. Стева ничего не чувствовал, он бил длинными непрерывными очередями, и когда у него, из коробки выскочила пустая раскаленная лента, он протянул руку за следующей лентой, но помощника рядом с ним не оказалось. Только теперь комиссар заметил, что остался совершенно один, под самыми дулами раскаленных пулеметов. Его бойцы отходили в лес, он видел только их спины. Пули пели свою печальную песню, сбивали ветки и обдирали кору с деревьев.

— Стойте, стойте, — кричал комиссар, — пятясь назад. На небольшой площадке у печи для обжига кирпичей он увидел Джоку, который спешил укрыться за сушильней. А там стоял Штефек с револьвером в руке и останавливал бойцов, заставляя их занять оборону, но это ему плохо удавалось.

— Стой, сволочь, — гневно крикнул Стева, догнав Дачича, — иди сюда… Дай ленту. За мной!

Стева побежал и остановился у высокой кирпичной трубы, в которой зияло несколько дыр, пробитых снарядами. Вход в трубу был открыт. Комиссар втолкнул туда Джоку и вбежал сам. Под ногами звенели пустые гильзы. В трубе у каждого отверстия торчали перекрещенные доски. На железной лестнице висели пустые заржавевшие ленты. Стева ловко поднялся по скобам внутри трубы и остановился у первого отверстия на высоте пяти — шести метров от земли. Отсюда было видно, как внизу, ползали голубые шинели. Он быстро устроился на досках и дал очередь из пулемета по немецкой пехоте, которая подошла довольно близко к трубе. Несколько минут он стрелял без помех, но скоро его заметили, и над ним засвистели пули. Внизу на земле все гудело от ураганного огня. Всюду слышался бешеный треск выстрелов. С каждой минутой он усиливался, а иногда превращался в непрерывный рев.

Партизаны, которых поливал свинцовый дождь, дрогнули и отступили от кирпичной печи, теперь они выпустили из рук инициативу, а отступая, теряли людей.

— Спустись вниз, запри дверь, — приказал комиссар Дачичу, — и если немцы сюда полезут, защищай вход.

Немцы бросили в бой все свои резервы, им необходимо было прорвать кольцо и выбраться из него. Не обращая внимания на смертоносный огонь Стевиного пулемета, они, как безумные, пробежали мимо трубы и скрылись за ней, там огонь пулемета не доставал их. И только когда поле перед трубой опустело, Стева позвал Дачича. Ответа не было. Он подумал, что Дачич не успел закрыть дверь и попал в руки к немцам, быстро спустился вниз к выходу. Дверь была закрыта с наружной стороны. Холодок пробежал у него по спине. Он налег на дверь, хотел ее открыть, но она не поддавалась. Что-то тяжелое давило на нее с той стороны. Комиссар только теперь понял, какую ошибку совершил, забравшись в эту трубу. Он попал в западню. Ему не оставалось ничего другого, как подняться наверх, к пулемету, и ждать возвращения своих или наступления темноты.

Он вяло поднимался по скобам. Руки и ноги с трудом повиновались ему. Оказавшись снова у пулемета, он обнаружил, что Дачич унес почти все патроны. У него осталось всего штук сто патронов для пулемета, столько же для автомата и кое-что для пистолета. Он сможет продержаться целый день, если только они не ворвутся через дверь в трубу.

Из леса выкатилось несколько грузовиков, наполненных солдатами. Они соскочили с машин и принялись устанавливать миномет. Две машины остановились перед входом в трубу, а через несколько минут Стева увидел немцев внизу, в широкой части трубы, и сердце у него похолодело.

Когда все машины были разгружены, Стева отстегнул кобуру револьвера, взял автомат на грудь и опустился вниз, в надежде найти патроны и закрыть дверь изнутри, но патронов для пулемета не было, а дверь не закрывалась. И сам не зная, зачем он это делает, он взвалил на спину ящик с минами. Когда он добрался до своего места, минометы уже открыли огонь по партизанам. Стеву всего трясло. Сейчас от этих мин гибнут его товарищи. Черт знает, одна из них может угодить и в Космайца… Хорошо Здравкице, оставшейся в тылу. Она хоть не видит, что здесь творится… Он прижал к плечу приклад пулемета и не спеша нажал на гашетку. Сразу же у миномета свалились несколько скошенных фашистов. Еще очередь, еще. В этот момент над его головой засвистели пули. Пыль от разбитого кирпича запорошила глаза, зазвенело железо.

Прекращение огня немцы объяснили его гибелью и опять заняли свои места у миномета.

«Ну, погодите, сволочи… — подумал Стева и выдвинул вперед автомат. — Рано вы празднуете мою смерть».

Лежа на помосте, комиссар высунулся в отверстие в трубе так, что голова была уже снаружи, и открыл прицельный огонь. Вероятно, пуля угодила в мину. На позиции рявкнул взрыв. Немцы падают, чтобы больше не подняться. И опять около него запели пули. Одна клюнула в плечо. Левая рука повисла, чуть не уронив оружие. Осколки кирпича били его по голове. Дуэль с полусотней разъяренных фашистов длилась больше получаса. По звукам выстрелов Стева решил, что партизаны остановили натиск немецкой пехоты. Винтовки, били все время на одном расстоянии. Он надеялся, что скоро к нему подоспеет помощь, но никого не было, а боеприпасы таяли: так уходит вода из пробитой бочки.

Стева подался назад в трубу, чтобы перевязать плечо, но когда собрался было вытащить край рубахи и оторвать от него полосу, он заметил, как снизу по лестнице поднимается черная фигура. Он выхватил пистолет и дал несколько выстрелов. Фигура скатилась вниз. Но на середине трубы появилась новая фигура и дала очередь из автомата. Стева ответил револьверным выстрелом, но немец не шелохнулся. Что-то горячее кольнуло Стеву в руку, пальцы разжались, револьвер свалился в бездну. Другая пуля попала в ногу. Боли он еще не чувствовал, думал только о том, чтобы удержаться, пока не подойдут свои. А если понадобится умереть, он умрет так, что о нем будут помнить многие годы.

Он был уже весь изранен, сжался в клубок и припал к толстой стене, но теперь в него стреляли снаружи. Комиссар выхватил гранату и швырнул ее навстречу выстрелам. Взрыв. Облако голубоватого дыма быстро растаяло и открыло вытянувшуюся фигуру в зеленой шинели. За гранатой Стева бросил вниз и пулемет. Нащупав несколько отбитых кусков кирпича, Стева столкнул их следом.

Фашисты решили, что партизану больше нечем защищаться, выскочили из укрытий, собрались на поляне и загалдели. Он ясно видел их злые перекошенные лица. Их было не меньше тридцати. Стева хотел выползти на помост и открыть огонь из автомата, но снизу из трубы послышалось два выстрела. Боль холодной судорогой свела тело. Сжимая зубы и перед самим собой стесняясь застонать, он все же не удержал слез. Теперь снизу, из глубины, словно из колодца, били три автомата. Выстрелы отдавались как в пустой бочке. Он чувствовал, что обе ноги перебиты. У него больше не было сил сопротивляться.

Он с трудом стащил с плеча автомат и бросил туда же, куда и пулемет. Это было сигналом для немцев, они подошли еще ближе. Они тоже больше не стреляли. Их обуял охотничий азарт. Видно, они решили захватить его живым.

Немцы были уже перед самыми его глазами, больше полусотни. Все они орали и выли, как безумные. Стева скорее почувствовал, чем увидел, как две фигуры приближаются к нему снизу, по скобам, и рука его протянулась к ящику с минами. Это была последняя надежда избежать плена. Пусть уж лучше он взлетит в воздух, а вместе с ним и эта поганая орава. Из перебитой руки струйкой текла кровь. Рука ослабла, и нет больше силы швырнуть смерть себе под ноги. Он пробует столкнуть ящик ногами. Ничего не получается. Он весь вытягивается на помосте и толкает ящик головой, всем телом… Падает что-то тяжелое. Земля стонет, словно раскалывается на части. Над лесом вместо трубы кирпичного завода поднимается мохнатый столб дыма и пыли. Он вьется и делается все шире, а окрестности потрясают лихорадочные толчки невероятного взрыва, он звучит как сигнал партизанской атаки, как призывный клич Стевы о помощи.

Когда партизаны оказались на месте, где стоял кирпичный завод, вся поляна была покрыта трупами. Смолкла батарея минометов; молчали разлетевшиеся на сотню метров осколки кирпича, и только густой лес шумел, будто пел легенду о партизанском комиссаре.

VIII

С рассветом рота вступила в предгорья Космая. Всюду, куда хватало взгляда, тянулись редкие дубовые леса, небольшие крестьянские поля, луга, пашни. Космаец беспрерывно курил папиросу за папиросой.

После смерти Стевы он долго не мог прийти в себя. Если бы он не видел всего своими глазами, он никогда бы не поверил, что Стева способен на такое геройство. И он еще постоянно жил в сомнении, куда денется после войны. Не хотел возвращаться домой. А теперь ему уже больше ничего не надо. Он навечно завоевал себе место… Незаметно колонна вошла в деревню. Симич, заместитель Космайца, которому теперь приходилось заботиться о размещении людей, застучал в дверь большого старого дома, окруженного сливовым садом. Ему никто не отвечал, только яростно лаяли псы.

Хозяин или крепко спал, или не слышал, или просто боялся отворить.

— Сильней стучите, товарищ заместитель командира, — крикнул Дачич и, подойдя к двери, изо всех сил стукнул прикладом. В окнах задребезжали стекла.

— Полегче ты, не чужое, — остановил его Симич, — чего ты так ломишься.

— Не чужое, да и не мое.

— Помолчи.

— Пусть откроют, тогда я замолчу… Эй вы, грязнули, открывайте, — закричал он и ударил в дверь ногой.

— Отойди от дверей, — приказал ему Симич.

В доме зазвенело ведро, которое, видно, свалилось с полки, послышалась брань, загремел опрокинутый в темноте стул.

— Чего вы ломитесь? — послышался из-за двери голос старика. — Вы что, не знаете приказа коменданта. Ночью никого в дом не впускать. Если вам что надо — днем приходите.

— Вот падаль, не открывает, — Дачич зевнул. — Не знает, что мы две ночи не спали.

Симич попытался добром уговорить хозяина:

— Мы партизаны, открывай. А коменданта не бойтесь. Мы отменяем его распоряжения.

— Сегодня вы переночуете, завтра уйдете, а мне, ребята, что тогда делать? Повесят меня, — упорствовал крестьянин. — Да в деревне найдутся дома побольше, туда и идите.

— Чего ты его упрашиваешь? — подходя к двери, спросил Космаец и прикрикнул на хозяина: — Открывай, пока голова цела.

— Побратим, не надо, ведь мне потом дом спалят, — заохал хозяин, но двери все же открыл.

Из дома пахнуло на партизан домашним теплом и ароматом яблок. Толстая хозяйка в длинной нижней юбке и в платке, накинутом на плечи, никак не могла зажечь лампу. Хозяин стоял у двери с топором в руках и сжимал мокрые полные губы, стараясь унять дрожь. Середину комнаты занимал большой квадратный стол, на нем валялись еще не убранные после ужина ложки и большая глиняная миска. Из-под льняного полотенца выглядывала краюха пшеничного серого хлеба. Когда партизаны вошли в дом, хозяйка схватила хлеб и спрятала в духовку плиты.

— Устройте на ночлег сорок человек, — неприветливо глядя на хозяина, приказал Симич. — Солома у вас есть?.. Положите топор, он вам ни к чему.

— Конечно, конечно, в самом деле ни к чему, это я так, знаете, — хозяин засуетился и, не найдя, куда положить топор, бросил его на стол. Топор попал в миску. Зазвенели осколки.

— Что ты делаешь, старый черт, — заорала на мужа обозленная хозяйка. — Чтоб тебе ворон глаза выклевал.

— Молчи лучше, Дара, не видишь, что ли, пришел конец света.

— А что ты так дрожишь, земляк? — улыбаясь спросил Симич.

— Да ничего, ничего, это я так… боюсь, дом мне подожжете.

— Никто его не собирается поджигать. Мы не для этого пришли.

— Вы не сожжете, четники сожгут… Прошли бы вы немного вперед. Там школа есть. Вот в ней бы и разместились. Да там и кафана рядом.

— А на кой черт нам кафана, — захохотал Симич, — мы не кутить сюда пришли.

— У меня здесь тесно. — Хозяин заслонил спиной широкую дверь, которая вела в глубину дома. — Здесь я с женой сплю, а там моя мать с детьми, — он кивнул головой на дверь в углу.

— А у тебя здесь еще одна комната. — Штефек обошел Симича, зажег фонарик и хотел пройти мимо хозяина, но тот широко расставил руки и преградил ему дорогу.

— Сюда нельзя, нельзя, — забормотал хозяин и, поняв, что это не поможет, завопил: — Люди, братцы, не надо!

Штефек понял, что дело нечисто, схватил крестьянина за руку и оттолкнул в сторону, потом пнул ногой дверь и ввалился в большую комнату. За ним вбежала хозяйка и начала поспешно снимать со стены иконы и складывать их на большой, окованный железом сундук. Круглый луч света несколько раз пробежал по комнате, пересек ее вдоль и поперек и остановился на кровати в дальнем углу. Покрывало на нее было наброшено кое-как. Видно было, что постель убирали на скорую руку. На подушке еще сохранилась вмятина от головы.

Штефек подошел поближе и только теперь заметил папаху четника с кокардой и кисточкой, которую, как видно, второпях не успели спрятать, она лежала на полу за стулом.

— М-да, — Штефек поднял папаху и протянул ее хозяину, который оказался в комнате. — Ты из-за этого не пускал нас сюда?

— Ребятушки, прошу вас, не надо, не надо, бога ради, — закричал крестьянин. — Он не виноват. Его заставили. Все вам отдам: и винтовку, и патроны — только его не убивайте…

Штефек заглянул под кровать и увидел человека, который, как испуганный щенок, забился в самый дальний угол. Он лежал на полу, прижимая к груди свою одежду.

— Вылезай, красавчик лохматый, — приказал Штефек и навел на него автомат.

Четник еще плотнее прижался к стене, словно хотел врасти в нее. По комнате бегали хозяин с хозяйкой, вопили, будто их режут, проклинали партизан. Штефек позвал нескольких бойцов и приказал отодвинуть кровать от стены. Звонара бросил свой пулемет на постель и, не ожидая помощи товарищей, сам потянул кровать к себе. Четник поднял руку и прикрыл глаза. Теперь партизаны увидели на белье четника пятна крови. Несколько человек взяли его за руки и подняли, но он тут же свалился.

— Неужто не видите, что человек ранен, чтоб вам окриветь, — подбежала хозяйка, растолкала партизан и заслонила сына своей широкой спиной.

— Да что вы с ним столько цацкаетесь? — спросил Симич взводного. Он уже успел разместить два взвода на ночлег и теперь вернулся в дом. — Не видишь, что ли, в какой мы дом попали? Жаль тебе пули на эту Дражину^[50] падаль? — он вынул пистолет и шагнул к четнику, который лежал на полу в объятиях матери.

— Да ладно, оставь его, — добродушно сказал Штефек. — Я прикажу, пусть их отправят в штаб, а там это дело быстро покончат.

— Какой там еще штаб? Тут я для них штаб! — еще больше распалился Симич.

— Не подходи, — закричал хозяин на партизана с револьвером и поднял над головой топор. — Голову снесу, погань ты этакая.

Симич взглянул в его налитые кровью глаза и направил пистолет ему в грудь.

— Бросай топор, — приказал он.

— Не подходи.

Звонара, который держал перед собой ручной пулемет, незаметно подкрался к хозяину и изо всех сил ударил его прикладом по плечу.

— О-ой! — взвыл хозяин, выпустил топор и сам свалился рядом с сыном.

— Штефек, прикажи связать их и отвести в штаб, — распорядился заместитель командира роты и спрятал пистолет в кобуру.

Иовица Симич сам был из соседнего села и хорошо знал деревенских богатеев, знал, как они встречали партизан во время войны, поэтому он сейчас едва сдерживал себя. Он был разведчиком и из-за них, случалось, не раз чуть было не попадал в лапы четников. Это кулачье было страшнее немецких псов. Многие заставляли своих сыновей идти с четниками. А те, у кого не было взрослых сыновей, сами шли жечь дома партизан и резать их детей. Может быть, как раз этот четник поднес огонь к его крыше и зарезал его старую мать.

— Крепче его вяжите, — приказал Симич Остойичу, когда принесли веревку, — и гоните его с глаз моих долой.

Раненого четника уложили на рядно и вынесли из дома. Дачич, который все время вертелся рядом, направил автомат на хозяина и толкнул его в спину.

— Иди вперед, — приказал он.

В доме причитала женщина. Несколько партизан взяли ее под руки и вывели из комнаты. Потом выбросили ей вслед кровать, стол, стулья и лавки, сундук задвинули в угол и стали носить солому. Уже светало. В белесом утреннем свете проступали белые дома с красными крышами. Всюду под стрехами висели жерди с нанизанными на них початками кукурузы, связки красных перцев, тыквы для изготовления сосудов. У конюшен и загонов стояли, как часовые, стога сена, копны соломы и кукурузных листьев. Уже просыпались и поднимались крестьяне. Кое-где скрипели вороты колодцев. Стучали топоры у дровяников. Жизнь в селе начиналась так же, как всегда, только у домов во дворах стояли часовые. По дороге прошел патруль, и когда он отошел на порядочное расстояние, Дачич придвинулся к крестьянину и быстро развязал ему руки.

— Беги, — шепнул Дачич, — и если когда встретишь Петровича, командира четников, скажи ему, что тебя спас его шурин.

Крестьянин недоверчиво взглянул на него.

— Не снимай пока веревку с рук, — шепнул Джока. — Пройди вперед, а когда я стану сменять парня, что несет раненого, ты припускайся бежать.

Они быстро прошли вперед, и, оказавшись на узкой улочке, которая вела в довольно глубокий, поросший леском овражек, Дачич остановился и подошел к Остойичу.

— Давай я тебя сменю, а ты гони эту дохлятину, — сказал Джока.

Носильщики остановились, опустили раненого на землю и на минуту все повернулись к нему. Дачич взял угол рядна из рук Остойича, краешком глаза наблюдая, как крестьянин свернул на улочку и скрылся за плетнем.

— Стой! — заорал он и бросился в погоню за беглецом. — Стой, стрелять буду!

Еще два партизана побежали за ним. Но Джока бежал впереди, не давая им возможности открыть огонь. Зверски ругаясь, он на ходу давал очередь за очередью. Пули свистели высоко над головой беглеца. Село всполошилось. Во дворах залаяли псы, закрякали перепуганные селезни. Часовые, стоявшие во дворах, открыли огонь. С высотки над селом застрекотал пулемет. На небе засветилась радуга трассирующих пуль. Но переполох продолжался всего несколько минут и скоро все успокоилось. Только Джока не унимался, он изрыгал одно ругательство хлеще другого и грозил Остойичу местью.

— Это ты, проклятый, виноват. Пока я его вел, он и не подумал удирать. Я хотел тебе помочь, а ты, разиня, всегда копаешься… Помог бежать этой сволочи четнику.

— Почему это я ему помог? — усмехнулся Остойич.

— А кто же еще? Тебе сразу бы надо взять его на прицел. А ты вылупил глаза на эту падаль, — Дачич подошел к четнику, снял автомат и наставил дуло на раненого, готовясь спустить курок.

— Ты это оставь, — Остойич отвел дуло автомата в сторону, — если один сбежал, другой не виноват.

— А, ты еще его защищаешь? — закричал Дачич. — Одному дал бежать, а этого защищаешь, да?.. Ну погоди брат, ты за это ответишь мне, головой ответишь.

— Отвечу, да не перед тобой, — зло огрызнулся Младен.

— А зачем передо мной, у нас командир и комиссар есть.

Когда Джока вернулся из штаба, командир и комиссар спали, а когда они проснулись, он спал, и так они до вечера не встретились. День был хмурый. В полуголых ветвях плакали воробьи, над горами курился туман, а голубизну неба скрывали усталые облака, сквозь них только иногда пробивались скупые лучи солнца.

Космаец долго стоял во дворе, смотрел на туманные горы и в мыслях уже был дома. До родного села не больше часа хода, а верхом и того меньше. Если бы его отпустили, он доскакал бы за полчаса. Как все знакомо вокруг: и дома с высокими белыми трубами, и широкие грязные улицы, и колокольня посреди села. Сколько раз он слышал звон ее колоколов, когда пас овец в горах. Уже партизаном он несколько раз проходил через это село. Космаец ненавидел Большую Иванчу — здесь партизаны часто встречались с немцами. Каждый раз, когда в сорок первом они останавливались здесь, сюда сразу же мчались немецкие грузовики. Никто из этого села не хотел идти в партизаны. Все склонялись на сторону четников. Вот и теперь, когда война кончается, здесь не видно ни одного сожженного дома, только кое-где над дверями чернеют флажки. Да и эти погибли где-нибудь вместе с четниками или недичевцами. Он насмешливо смотрел на крестьян, которые сновали среди партизан, угощая их крепким молодым вином, и притворно улыбались. И опять его взгляд рвался вверх, к Космаю. После обеда небо немного прояснилось, а туман поднялся из низин и окутал вершины гор.

— Ну, ты уже дома? — спросила его Катица Бабич, которая после гибели Стевы исполняла должность комиссара роты. Сейчас она вернулась к себе на квартиру после беседы с бойцами.

— Не совсем еще, но близко. Наша деревня по ту сторону Космая.

— Почему ты не попросишь у командира разрешения отлучиться домой.

— Ты что, гонишь меня в пасть к четникам?

— Можешь взять с собой один взвод, заодно проведи разведку.

— Я думал об этом, да неудобно… Люди и так устали.

— Устали, конечно, но я на твоем месте не выдержала бы. Все равно бы пошла, хоть черту в зубы.

— А я и не знал, что ты такая храбрая, — рассмеялся Космаец.

— А почему бы и нет? Не люблю трусов.

— К сожалению, все мы не можем стать героями.

— И я тоже так думаю, — Катица искоса взглянула на Космайца и усмехнулась в каком-то непонятном волнении. — Знаешь что мне сказал сегодня Дачич после беседы? Будто Остойич намеренно упустил того крестьянина, которого арестовал Симич.

— Вое, что услышишь от Дачича, мотай на ус и делай наоборот, — посоветовал Космаец. — Ах, да, я и забыл, что у тебя нет усов!.. — тут же спохватился он.

— Зато у нашего нового комиссара усов хватит на целый батальон, — тоже с улыбкой ответила Катица.

— Да разве комиссар может быть без усов?

— Ты хочешь сказать, что я не могу быть комиссаром?

— Ты почти точно поняла меня.

— И откуда у тебя такие выводы?

— Вот услышала от Дачича какую-то сплетню и готова ей поверить… Вспомни, как нас встретил его отец, и сама…

— А ты привык всех людей мерить одним аршином.

— Война меня многому научила.

— Могут ведь быть исключения.

— Жаль мне, что ты так много видела в жизни и осталась такой наивной. В тебе сейчас соединяется женская мягкость и комиссарский гуманизм, и если ты не изменишься, это будет очень тебе мешать. Я прошу тебя, останься женщиной и сделайся комиссаром, настоящим комиссаром. Вспомни, в прошлом году, когда мы были в Бании, к нам в роту пришел комиссар. Помнишь? Я всегда вспоминаю его слова: «Комиссара бойцы должны любить в два раза больше, чем мать, и бояться в два раза больше, чем отца», а я еще добавлю: «Комиссару должны верить больше, чем самим себе».

— Раде, — Катица заглянула ему в глаза, — знаешь, я тебя не узнаю.

— Напрасно.

— Скажи правду, какая муха тебя сегодня укусила?

— Ее зовут Катица, мотылек, комиссар второй роты пролетеров, мой правый глаз и левая рука. — Космаец засмеялся и, заметив, как сошлись у переносицы густые брови девушки, весело шепнул ей: — Наша жизнь только еще начинается, а ты уже хмуришься. Что же с тобой будет под старость?

— Ничего умнее ты не мог выдумать?

— Мне некогда думать, воевать надо.

— Удивляюсь, как это я тебя полюбила.

— Меня тоже удивляет, только я помалкиваю.

— Боишься сказать?

— Ты очень обидчивая.

— Я и не знала.

— Да.

— А ты?

Космаец пожал плечами.

— Эх, Раде, Раде, — вздохнула Катица, — ты вроде раны, от которой человек не умирает, но и жить она тоже не дает.

Они замолчали. Раде еще раз бросил взгляд на затуманившийся Космай. Катица отошла на несколько шагов, поднялась на крылечко и остановилась у дверей, где расположилась канцелярия, потом вернулась назад и шепнула на ухо потпоручнику, чтобы не слышали бойцы:

— После ужина соберем партийное собрание, комиссар батальона обещал прийти познакомиться с коммунистами.

— Хорошо, что ты мне сказала, я иду проверять сторожевое охранение и предупрежу Симича.

Космаец не успел сесть на коня, как со стороны Космая затрещали винтовки, застрочил пулемет, а через минуту ему ответили с другой стороны. Шла перестрелка, это мог понять даже малоопытный боец. Партизаны без команды схватились за оружие и побежали за командиром роты туда, где сторожевое охранение вело бой. Разорвалось несколько гранат. Послышались крики. Космаец хлестнул коня и, перескочив через плетень, вылетел в открытое поле. Лошадь проваливалась в густую грязь пашни, пошла медленнее. Несколько бойцов обогнали командира. Первым бежал с пулеметом Звонара, в нескольких шагах за ним Остойич. Один из бойцов тащил на спине сумку санитарки. Десанка бежала без туфель, в коротких мужских шерстяных чулках, подвязанных завязками.

На пашне бойцы вытянулись в стрелковую цепь, выбрались на утоптанную ногами стерню и сквозь низкие кусты выбежали на косу, где стояло сторожевое охранение. Неприятеля уже не было, только на поляне чернело несколько трупов. В глубокой промоине на круглом валуне сидел Симич, а перед ним стоял связанный четник. Спутанная рыжая борода падала на грудь, длинные пшеничные волосы спускались по плечам. Воспаленные заспанные глаза злобно смотрели на партизан. На четнике были новые немецкие башмаки и суконный гунь, обшитый шнурками. На цепочке для часов поблескивал медальон с черепом и скрещенными костями.

— Эх, черт побери, многие ушли, — встал Симич навстречу Космайцу. — Шли прямо нам в объятия, но на левом фланге кто-то выстрелил — нервы не выдержали… Мне кажется, что их привел тот мужик, что от нас утром сбежал. А вот этого мы поймали уже в овраге, да он ничего не хочет сказать.

— Какие еще тебе нужны признания. Ты небось послал уже тысячу пуль, пошли еще одну.

— Ну нет, это будет слишком легкая смерть.

— Оставь, Иовица, любая смерть тяжела, — Космаец соскочил с лошади и подошел поближе к пленному. — Молчишь? Разве тебе нечего сказать? — со злостью глядя на него, спросил потпоручник.

— Что бы я ни сказал, все равно не поверите, — ответил тот и наклонил голову.

— Почему? Я тебе поверю.

— Пощады просить не собираюсь. Я знаю, что меня ожидает. Только поскорей. Не люблю волынку тянуть.

— А ты мне нравишься, — Космаец усмехнулся. — Такие бродяги нечасто встречаются. Да ты откуда сам-то такой храбрец?

Четник горько усмехнулся.

— Чтобы вы мой дом сожгли? Жену и детей убили?.. Иди, жгите, убивайте, мстите, — с надрывом закричал он, — ну, ничего, я вам тоже неплохо отомстил.

— Нет, ты молодец, я люблю людей, которые не хнычут перед смертью, ты настоящий солдат. Скажи только кто у вас был командиром?

— Кто был, того нет.

— Погиб?

— Погиб.

— Ты, случаем, не из комбинированного отряда Петровича?

— Теперь такого отряда нет.

— Раньше был?

— Пока король не предал нас.

— А почему ты тоже не убежал?

— Некуда.

— С немцами.

— Я их ненавижу.

— Почему же ты воевал вместе с ними?

— Я присягал королю, я за него воевал.

— Король вас предал.

— Мы в этом не виноваты. Мы клялись и выполнили свою клятву.

— А сейчас кто вами командует?

— Это военная тайна. Я ее не выдам.

— Имеешь полное право выдать, ведь и тебя предали.

Четник подумал и вздохнул.

— Будь у нас хороший командир, не стоял бы я тут связанный… Усташа, который служил два года Павеличу, полгода вам, вывертывается наизнанку, как поношенный гунь…

— Это ваш командир?

— Он.

— Мрконич?

Четник отвел глаза в сторону.

— Кто вас сюда привел? — спросил Симич.

— Кончайте быстрее свое дело, а то ваши веревки здорово тянут, — вяло проговорил четник.

— Эх ты, старуха беззубая, погоди, тебя еще не так скрутит, — ответил ему Космаец. — Ты думаешь мы тебя так легко избавим от мучений? Мы тебя перед народом поставим, пусть тебя люди судят.

— Если бы ты мне в руки попался, я бы не искал на тебя суда. Сразу бы снес твою большевистскую тыкву.

— Мы тебе тоже снимем, — пообещал Космаец и приказал Симичу послать пленного в штаб батальона, а сам вскочил в седло и выехал на поляну, где лежали погибшие четники. Легкий ветерок шевелил им бороды. Некоторые были тяжело ранены и корчились от боли. Партизаны снимали с них оружие, не обращая никакого внимания на их стоны.

Космаец увидел Остойича с легким пулеметом через плечо. Парень шагал гордо, держа «зброевку» как опытный пулеметчик.

— В овраге нашел, — встретив потпоручника, доложил Остойич, — наверно, бросили, когда бежали… Товарищ потпоручник, разрешите мне его взять. Помните, вы обещали мне, если я захвачу пулемет…

— И ты захватил?

— Конечно.

— Тогда имеешь на него право.

Остойич весь зарумянился и побежал догонять свой взвод, который уже направился к селу.

Космаец верхом объехал поле вдоль и поперек, останавливаясь около каждого убитого четника, словно искал знакомого, и, не найдя никого, погнал лошадь на небольшой холм. Но и отсюда еще нельзя было видеть родное село, и он быстро повернул коня обратно. Рота растянулась на целый километр. Ни с кем не разговаривая, он проскакал мимо и, оказавшись в голове колонны, догнал Катицу и Десанку. Они шли молча, держась под руки. Десанка осторожно вытягивала ноги из грязи, боясь оставить в ней носки, которые ей, вероятно, подарил кто-то из бойцов. Голые ноги девушки посинели от холода, и она тесно прижалась к Катице, желая согреться ее теплом.

— Товарищ, — позвал ее Космаец и соскочил с лошади, — садись верхом… И какой черт тебя понес сюда, — сердито бросил он.

Десанка взглянула на него заплаканными глазами, быстро отвернулась и еще теснее прижалась к Катице.

— Не нужна мне лошадь, — отказалась она.

— Не ребячься, Десанка. — Катица потянула ее за руку и потащила к лошади: — Раде, помоги ей взобраться в седло.

— Я сказала, не надо, — Десанка хотела вырваться, но Космаец схватил ее на руки и поднял. Она крепко обняла его за шею, как женщина может обнимать только любимого человека. И когда он усаживал ее в седло, она с трудом оторвала руки от его шеи.

Взгляды их встретились. Десанкин глубокий и загадочный, сухой и укоризненный Космайца.

— Катица, ты иди с ротой, я буду попозже, — сказал Космаец. — Придешь в село, сходи к интенданту и попроси у него башмаки для санитарки.

— Я ей обещала, если у интенданта найдутся.

— Попроси его хорошенько. Для вас, женщин, у него всегда есть кое-что.

— Ох, как с ним трудно разговаривать, — вздохнула Катица.

Интенданта долго не было. Он мотался по селу с председателем народного комитета, собирал продовольствие для батальона и явился в штаб уже в сумерки. Это был известный скряга. Легче было у нищего выпросить кусок хлеба, чем у батальонного интенданта лоскут на заплатку.

— Ботинки говоришь? Для санитарки? И брюки? — уже десятый раз переспрашивал он Катицу и, почесывая затылок, тяжело вздыхал. — Где, товарищ, я все это возьму. Нет, ей-богу,нет.

— Комиссар приказал, чтобы вы дали, — не отступалась Катица.

— Ему хорошо приказывать, а если у меня нет. Ей только ботинки и брюки надо?

— И куртку бы неплохо, но без брюк и без ботинок я от вас не уйду.

Несколько минут интендант молча курил.

— Для санитарки, говоришь, башмаки? Сколько воюете, и не в состоянии одну санитарку одеть.

— Да нам все попадаются большие ботинки.

— И брюки большие?

— Я прошу вас, не одевать же девушке мужские брюки. Да она в них как пугало будет.

— Ох, и во что мне только вас обувать-одевать, много ведь вас.

— Комиссар приказал, если не дадите, явиться к нему, — Катица пустила в ход последнее оружие.

— А зачем я ему понадобился?

— Наверное, чтобы вам лично приказать.

— Мне? — интендант уставился на Катицу.

— Вам.

— Эх, черт тебя побери, иди, бери, что надо, — интендант замахал руками. — Только больше не являйся ко мне, пока война не кончится.

Через несколько минут Катица принесла новые желтые башмаки и женские брюки из итальянского сукна и положила их на колени Десанке.

— Бери, тебе как раз впору будет.

Десанка покачала головой.

— Нет, мне ничего не надо, — сухо ответила она и встала. Ботинки и брюки упали на пол.

— Слушай, другарица, ты, как комиссар, наверное, сможешь перевести меня в нашу сербскую бригаду. Она тоже в этом селе стоит.

Катица удивленно поглядела на нее.

— Десанка, я не понимаю тебя. — Катица наклонилась и подняла упавшие вещи. — Может быть, тебя кто-нибудь обидел? Идем ко мне в комнату, расскажи мне, что тебе у нас не нравится.

— Никто меня не обижал. Я сама не хочу с вами, хорватами, вместе воевать. Вы убили моего брата.

— Глупый ты мой ребенок, — улыбнулась Катица. — Разве это мы убили твоего брата? Его усташи убили.

— Хорваты.

— Усташи, — поправила ее Катица.

— Это меня не касается.

— Ну хорошо, а почему ты меня ненавидишь? Я не хорватка.

— Неправда.

— Ей-богу, я настоящая сербка. Конечно, среди нас есть и хорваты, и черногорцы, мы все вместе воюем против фашистов.

— Мне сказали, что все, кто перешел из Боснии, хорваты.

— Брось, кто это тебя так обманул?

— Джока мне рассказывал.

— И ты ему веришь?

— Он ведь серб от Сувобора.

— Космаец тоже серб с Космая.

— Джока говорит, что это неправда, и Космаец взял это прозвище, чтобы привлекать сербов на свою сторону.

«А, так вот что за птица этот Дачич», — подумала Катица и вспомнила свой недавний разговор с потпоручником.

— Десанка, Десанка, ну какой же ты еще ребенок. — Катица обняла ее и потянула к себе в комнату. — А я считала, что ты умнее.

Десанка и сама засмеялась. У нее в голове все перемешалось. Не спеша она надевала последние чулки Катицы, руки у нее дрожали. Две слезинки жемчужинами повисли на ресницах девушки и переливались в сверкающих отсветах лампы, висевшей на стене.

IX

Космаец вздохнул и проглотил невидимую слезу. Глядя на родные горы, которые взрастили его и наполнили его грудь живой силой, он все еще не верил, что снова стоит у их подножия. Все вокруг было знакомо: островерхие холмы, крутые скалы, плоскогорья, глубокие овраги, поросшие лесом. Сейчас лес окрашен в золотые тона осени, он спускается с гор и открывает тесные долины, утыканные двумя рядами домиков. Потом идут густые сливовые сады, за ними обнесенные живой изгородью виноградники с маленькими шалашами и утопающие в вечерних сумерках белые дома с остроконечными крышами и высокими трубами — все это не просто знакомо, все до боли дорого.

На голос партизана откликнулось эхо глубоких ущелий. Эхо повисло над селом, неслось над лугами и лесочками, как эхо первых партизанских выстрелов, грянувших на Космае, выстрелов, что звали людей на восстание. Раде смотрел на несчастный хмурый Космай. Горы были мертвы… На опушках, как поломанные кости, торчали спаленные загоны для скота, нигде не видно овец, не слышно звона колокольчиков. Спускались холодные сумерки, словно спешили все спрятать, и Космаец потихоньку повернулся и пошел к деревне. Он был озабочен и молчалив. Но, войдя в тесную комнату, где расположилась канцелярия, он позабыл обо всем. Посреди небольшого квадратного стола горела лампа, вокруг сидело несколько человек.

— А вот и Космаец, — весело воскликнула Катица, когда он открыл дверь.

— Кому я нужен? — спросил Космаец.

— Мне! — ответил знакомый мужской голос, и навстречу ему поднялся сухощавый поручник среднего роста с новыми желтыми треугольниками на воротнике френча и с двумя звездочками на рукаве.

— Иво! Не может быть!.. — Космаец протянул руки, и, они обнялись, как родные братья, которые не виделись несколько лет.

— Медведь, не тискай меня так, задушишь, — засмеялся Божич. — Ишь ты, отъелся на бесплатных сербских хлебах.

— Еще бы, — не снимая рук с плеч Божича и разглядывая его со всех сторон, как девушку на смотринах, ответил Космаец. — Да и ты не очень-то отстал от меня… Погоди, что это у тебя на рукавах? Ты поручник?

— Вот ты, брат, немного отстал.

— Ну, беда не велика… Рассказывай, что нового.

— На войне самая лучшая новость, когда нет никаких новостей.

— Для нас это не так. Последние два дня мы живем как на необитаемом острове. Немцы разбили наш радиоприемник, а газет нет. Расскажи, что там слышно о русском наступлении.

— Продвигаются вперед.

— Это я сам знаю, но где они?

— Вчера освободили Смедерево и Велику Плану.

— Велику Плану? Да это отсюда меньше двух дней ходу. Товарищи, вы слышали? — закричал Космаец. — Мы накануне встречи с русскими.

— Да что ты так орешь, мы не глухие, — сказал кто-то из полумрака.

— Извините, товарищ комиссар, я не заметил, что вы тоже здесь, — смущенно пробормотал Космаец, увидев комиссара батальона Алексу Алексича, который сидел с русским автоматом на груди, и улыбаясь крутил свои длинные усы.

Комиссар уже переоделся в новый френч болгарского офицера, это придавало ему солидность и важность. Вместо крестьянских штанов на нем были брюки альпийского солдата. В форме, перехваченной офицерским ремнем, он казался гораздо моложе, чем в день встречи с Космайцем за околицей села. Усы украшали его, как косы молодую женщину, и придавали ему солидность, которой не имели многие партизанские комиссары. Революция выдвинула на политические должности студентов, гимназистов и вообще, сознательных людей молодого поколения, к их числу принадлежал и Алексич. И хотя этот простой шумадинский крестьянин не знал ни закона Ньютона, ни теоремы Пифагора, ни года рождения Вука Караджича, а первое восстание Карагеоргия путал со вторым восстанием Обреновича, он был прирожденным современным политиком. В свои двадцать восемь лет он знал многие работы Ленина, цитировал Маркса и читал Энгельса, как любимого писателя; с его произведениями Алексич познакомился еще на военной службе. Ему довелось служить в те тяжелые годы, когда Мачву и Посавину потрясали крестьянские восстания. Вместе с полком и он попал в эту кашу, и ему приказали стрелять, если он увидит, что собралось вместе более десяти человек.

— Слушай, Алекса, в кого же нам приказывают стрелять? — спросил его как-то один из товарищей — белградский маляр. — Неужели мы будем убивать своих братьев?

— Мы давали присягу, и ее надо выполнять.

— А что бы нам сказал Маркс, если бы он поднялся из могилы и увидел, что мы убиваем его детей?

— Какой там еще Маркс?

— Мой и твой дед. Тот, который подарил человечеству разум.

— Мой дед не Маркс, а Петроние.

— Ну и сразу видно, что ты сопляк. Подними дуло выше. Еще выше. Так… Стреляй в воздух, чтоб ты окривел.

— Сержант ругается, грозит.

— Передай этому бродяге справа, пусть стреляет поверх голов… Сегодня мы их убиваем, а завтра их дети будут нас убивать…

Алексич вместе с маляром и еще несколькими солдатами оказался в тюрьме, и там-то он познакомился с «дедом Марксом» и «отцом Лениным». Тесная кутузка стала аудиторией, где он окончил философский факультет, откуда он через шесть месяцев вышел убежденным марксистом.

Из армии он принес домой пачку листовок и несколько разорванных на отдельные тетрадки «запрещенных» книг. В долгие зимние вечера он ходил на посиделки, где собирались парни и девушки, и кроме «Ха́йдука Ста́нко» читал им легенду о Павле Корчагине и горьковскую «Мать». Сорок первый год и начало войны застали его в белградской тюрьме «Ада Цига́нлия», откуда он вырвался в тот день, когда рухнуло королевство: переплыл Саву и оказался на свободе.

Когда в теплую июльскую ночь он услышал первый на Космае выстрел, означавший начало восстания, выстрел, как тревожный набат отдававшийся в селах, Алекса взял винтовку и ушел в лес. За три года он прошел путь от простого бойца до политкомиссара батальона, несколько раз был ранен. Но самой страшной раной была смерть его матери от ножа четника. Война лишила его дома, сестру немцы угнали на чужбину, а он стал совершенно зрелым коммунистом. Сейчас он сидел на партийном собрании второй роты, молчаливый и сдержанный, переводя глубокий взгляд с одного коммуниста на другого, старался каждому заглянуть в душу и невольно улыбался, слушая их взволнованные споры.

— Товарищи, я не понял, из-за чего вы ссоритесь, — комиссар снял с шеи автомат и положил его перед собой на стол. — Вы получили сигнал, что Дачич ведет вредную агитацию среди бойцов?

— Да, — ответила Бабич.

— Хорошо. Возьмите его на заметку. И скоевцы тоже пусть с него глаз не спускают.

— Товарищ комиссар, это заклятый враг нашего дела, — взволнованно вскочил Космаец. — Мы имели счастье встречаться с его отцом…

— Он от Сувобора?

— Из Стубли́няка.

— Его сестра невеста… — Алексич взглянул на Космайца, — командира четников.

Коммунисты недоуменно переглянулись. Для них эти сведения из биографии Джоки были новостью.

— Вы уверены в этом?

Комиссар вынул из сумки толстую тетрадь, завернутую в газету, не спеша перелистал ее.

— Вот послушайте… «Колубарский срез. Стублиняк. Борица Дачич, — прочитал Алексич и, прищурив один глаз, взглянул на Космайца. — Сто гектаров пашни, двести овец, тридцать коров… Дочь Райна, невеста Пет… командира четников. Сын нейтральный. Борица относится к числу предателей. После войны полная конфискация. Расстрел».

Он закрыл тетрадь и спрятал ее в сумку.

— Сын его был нейтральным, — проговорил он и добавил: — А нейтралы — самые опасные люди в наше время. Они быстро превращаются в предателей.

— Я и говорю, что Дачич — предатель, — закричал Космаец, ударив кулаком по столу.

— А стол нечего ломать. Он не виноват.

— Откуда у вас такие точные сведения? — спросил комиссара Божич.

— Три года я мотался по округе. — Алексич положил руку на сумку и добавил: — Здесь приговор для ста двадцати пяти человек, в первый же день после освобождения они должны предстать перед судом… Мы решим, товарищи, Джоку пока не трогать, но внимательно следить за ним, а?

— Пусть будет так, — недовольно согласилась Бабич, которая кроме обязанностей комиссара исполняла функции секретаря партячейки.

В конце концов все согласились следить за Джокой, и, когда повестка дня была исчерпана, коммунисты стали расходиться.

За окном моросил дождь.

— Иво, оставайся, переночуешь с нами, — предложил Космаец, увидев, что Божич собрался уходить, и улыбаясь добавил: — Комиссар роты как более сознательный элемент будет спать на кровати, а мы на соломе… Хоть поговорим. Мне кажется, будто я не видел тебя целый год.

— Мне надо идти, дела есть.

— Какие у тебя дела после госпиталя?.. Ах, да, я даже забыл спросить, куда тебя назначили.

— Ну вот, видишь, какие мы невоспитанные люди, — Алексич повесил автомат на грудь и остановился среди прокуренной комнаты. — Даже не представили коммунистам командира батальона.

— Командира? — Космаец недоверчиво взглянул на Божича.

— Товарищ Павлович срочно отозван для формирования новой бригады, он приходил, чтобы проститься с вами, но вас не было.

— Мне очень жаль.

— Товарищ Божич, ваш старый знакомый, теперь командир батальона.

— Иво, черт, ты что же молчишь? — Космаец крепко стиснул его руку.

— Лучше скромность, чем красота, — пошутила Катица.

Посидели еще несколько минут, Божич рассказал о своей встрече с Ристичем и Здравкицей, которые работали в тылу и очень скучали по боевым товарищам.

— Передают вам большие приветы, — сказал Божич и, вспомнив что-то печальное, замолчал на минуту. — Я привез для Стевы письмо от Здравкицы. Я никогда не подозревал, что между ними что-то было… Теперь прямо не знаю, что ей написать.

— А я хотел бы, чтобы моя смерть была так же прекрасна, как его, — тяжело выдохнул Космаец. — Пятьдесят два трупа под обломками трубы.

— За два дня до смерти ему присвоили звание за́ставника^[51], о котором он так и не узнал, а сегодня уже по пути мне сказали, что он посмертно награжден медалью за храбрость.

Это было все, что мог им рассказать Божич.

Разошлись поздно. Космаец вышел вместе со всеми и долго не возвращался. У него была привычка перед сном обязательно проверять посты. Он прошел по дворам, где стояли его взводы, часто останавливаясь и прислушиваясь к грохоту орудий. Где-то вдали, на юге, шли упорные бои. Он догадывался, что это залпы русской артиллерии, и чувствовал, что в эту ночь не сомкнет глаз.

Село спало. На белых стенах домов, как бойницы дзотов, темнели черные дыры окон. Светилось только одно окно.

«Катица еще не спит или позабыла погасить лампу».

— О, ты читаешь? — удивился Космаец, перешагнув порог комнаты, и прочел название книги — «Государство и революция». — Я не читал. Когда там книгами заниматься.

— Меньше спать надо. Пока шла война, мы должны были биться оружием, а сейчас приходит время, когда мы начинаем менять винтовку на книгу, на ремесло. Вот, например, Здравкица, кто бы мог предположить, что она будет руководить молодежью целого среза…

— О, вот теперь я вижу, что имею дело с настоящим комиссаром, — пошутил Космаец.

— Завтра, если ничто не помешает, я должна провести занятие с коммунистами. Комиссар дал мне эту книгу, чтобы я проработала ее с товарищами.

Катица лежала на кровати, опираясь локтем на подушку, в которой мягко шуршали кукурузные листья. Круглые белые плечи виднелись из-под грубого рядна, одна рука с длинным шрамом от пули лежала поверх покрывала.

Космаец подошел ближе к девушке. Она почувствовала, что ей угрожает, и, быстро вытащив из-под подушка квадратную книгу без обложки, протянула ему и сказала:

— Не мешай мне. Вот возьми и прочти.

…Давно прошла полночь. В селе заголосили первые петухи. Издалека послышалось глухое бормотание орудий. Космаец почувствовал, как вздрагивают стекла в окнах, словно их трясет лихорадка. Книга выпала у него из рук. Сон сморил его. Фитиль в лампе начал потрескивать — кончился керосин. Свет погас.

X

Утро проснулось, наполненное песнями. Грязные дороги были забиты солдатами и крестьянами. Все были настроены торжественно. Даже солнце поднималось из-за гор, светя чистым пламенем, как свеча, воткнутая в тарелку с кутьей. Ночной дождь дочиста промыл небо, поднял его над горизонтом и подсинил тонкой голубизной. Только далекие горы еще прятались в молочном тумане.

Изо всех дворов и переулков вытягивались партизанские колонны: взводы, роты, батальоны — все они вливались в один поток, в одну могучую живую реку, которая, как в половодье, катилась вперед по дороге. Всюду, взобравшись на заборы, галдела детвора, у ворот стояли старики с бутылями вина; девушки, хорошенькие космайчанки, как невесты, разукрашенные цветами, улыбались парням и бросали им из окон белые осенние розы, посылали горячие воздушные поцелуи.

Всюду звенели песни. Каждый боец, каждая рота, каждая бригада имели свою любимую, рожденную в боях, партизанскую песню.

пели бойцы Космайской бригады.

не отставали от космайцев бойцы пролетерской Черногорской роты.

Боснийцы не только пели, они кружились в широком коло, перекрикивая один другого, то сбиваясь в тесную кучку, то разлетаясь, как птицы, во всю ширину дороги.

С этой песней Первый пролетерский батальон вступил на широкую поляну, так плотно окруженную густым лесом, что поляна казалась спрятанной в корзине. Земли на ней уже не было видно. Каждый свободный клочок занимали солдаты. Если бы сверху бросить орех, он упал бы не на землю, а на людей или лошадей. Но ряды становились еще теснее. Батальон едва протиснулся и занял клочок еще свободной земли перед трибуной. Трибуна была сделана из нескольких составленных вместе телег, украшенных еловыми ветвями и флагами.

Со всех сторон к поляне подходили колонны и растворялись в ней, как волны реки, впадающей в море. Шли боевые отряды, обозы, санчасти, длинные вереницы коноводов; артиллеристы сидели на стволах орудий; незаметно подходили местные партизанские группы. Это они взрывали мосты и вражеские эшелоны, по-кошачьи пробирались в города, снимали часовых, убивали офицеров, жгли склады… У леса дымили кухни, стучали топоры, ржали лошади. С другой стороны трибуны стояло несколько танков, замаскированных желтыми и зелеными ветками. На длинном стволе сидел красивый юноша в черном шлеме, с гармоникой на коленях и выводил печальную: «Как умру я, мама, рано в воскресенье…» На всех танках трепетали красные флаги.

Космаец еще никогда в жизни не видел такой огромной силы. Танки, противотанковые орудия, гаубицы, тяжелые минометы, броневики и автомобили, тысячи солдат, сотни нагруженных лошадей, бесчисленное количество телег — все стоит и ждет одного заповедного слова — вперед.

На деревьях, как воробьи, расселись ребятишки. Среди бойцов снуют крестьяне, многие еще в гунях, они ищут свои части. Перед трибуной стоят люди постарше со скрещенными на груди руками, с обнаженными головами, с высохшими лицами, запавшими глазами. Они здороваются с представителями окружного комитета. Все знакомы. Все подпольщики. Пожилой мужчина с пепельной бородой сосредоточенно посасывает погасшую трубку и всматривается в тесные ряды пролетеров, словно ищет кого-то. Погоди, погоди-ка, его лицо знакомо Космайцу. Раде напрягает память, и ему вспоминается сорок первый год. Поражение в Сербии и отступление в Боснию. Да ведь это же их проводник, что вел через заваленный снегом Ру́дник. И вот куда он теперь пришел, куда привел их.

— И откуда только собралась такая армия? — Катица поднимается на цыпочки и до боли вытягивает шею, она поворачивается во все стороны и видит вокруг море голов.

— Ты помнишь, сколько нас было, когда нашей бригаде вручили знамя? — спрашивает ее Штефек.

— Все мы тогда помещались в одной деревенской школе.

— А теперь нам и на такой поляне тесно.

— Ничего, будет еще теснее.

— А сколько нас?

— Нас и русских двести миллионов, — улыбается Звонара.

Отдельные голоса терялись в общем гуле толпы. Шум сделался невыносимым и смолк только тогда, когда на трибуну поднялись несколько человек, одетых в перетянутые желтыми ремнями простые солдатские куртки с широкими желтыми нашивками на рукавах, в хромовых сапогах. Среди них пестрели крестьянские гуни, женские платья… И поле ответило рокотом, похожим на глухую артиллерийскую канонаду.

— Да здравствует Красная Армия! — раздался чей-то голос и сразу потонул в буре голосов, которая поднялась над толпой и полетела вверх по ущелью, к Космаю, и вниз, по узкой равнине, на восток, навстречу братьям русским.

— Товарищи, братья и сестры, бойцы и командиры, разрешите мне поздравить вас с этим торжественным днем — наши части выступают на соединение с Красной Армией…

Все вздрогнуло, будто раскололась земля. На холмике за селом загремели залпы трофейных пушек, передовые охранения открыли огонь из пулеметов, в лесу ахнула дюжина гранат.

— Разрешите мне сообщить вам, — когда утихли возбужденные голоса, продолжал оратор с трибуны, — вчера в шесть часов части правого фланга нашего корпуса встретились с войсками Красной…

— Ура!.. Вперед на встречу с русскими, — к небу опять поднялся могучий вал голосов. — Ура-а-а!..

— Дорогие братья, мы долго ожидали этого торжественного дня. Мы ждали его, как узник — свободу, как озябшие — солнце, а голодный — кусок хлеба. Мы пробивались сквозь трудности, неся в сердцах надежду. Мы умирали на штыках, не закончив слова, мы дрогли от холода и умирали от голода… Самые любимые товарищи остались на каменистых скалах Ло́вчена и Игмана, в Дина́рских лесах и в снегах Старой Плани́ны. Наш народ никогда не забудет Ко́зару и Суте́ску, как не забудет он Крагу́евац, Ба́ницу и Ясе́новац^[52]. История вечно будет помнить этот день, будет помнить братьев с востока, советских солдат, которые на своих плечах принесли нам солнечный свет свободы…

Голос оратора звучал как гимн, его все чаще прерывали аплодисменты и приветствия.

Космаец стоял в первом ряду батальона, перед самой трибуной, он хорошо видел оратора: высокий, стройный человек средних лет, глаза его горят от волнения. Космаец вместе со всеми кричал здравицы, а в мозгу проносились картины сражений, перед глазами вставали погибшие товарищи, с которыми он начинал свою ратную жизнь: первый комиссар отряда Бра́нко Аксе́нтьевич, командир роты Ве́сич, плечо к плечу с ним Космаец шел в первую атаку; Ла́лич, из его рук Раде получил пулемет, Сте́ва, вместе с которым он захлебывался в быстрых волнах Дрины, и еще многие и многие, они шли, но не дошли, не дожили до этого митинга, оставшись на полях сражений как часовые прошлого.

Космайца захлестнула волна воспоминаний, и он не заметил, как сошел с трибуны оратор, не слышал последних взрывов рукоплесканий и очнулся, лишь услышав команду к маршу. Рота за ротой вытягивались в длинную цепь, держа путь к Космаю.

Шли под развернутым красным знаменем, быстрым шагом, готовые бежать, поднимались на горы, спускались в ущелья, пробирались сквозь лес, переходили вброд горные речки и опять выходили на круглые плоскогорья, откуда как на ладони была видна Ро́гача — историческое село, вытянувшееся на несколько километров вдоль тихой реки Тури́и, спрятанной в глухой тени ветвистых ив, место, где скрывались партизаны, а дальше виднелись и другие села: грязная Дрлу́па, каменистая Ду́чина со своими великолепными дубравами, Сто́йник, затерявшийся в садах, уничтоженные пожаром Ба́бе и Барна́ево. За спиной бойцов остались поросшие виноградниками и фруктовыми садами горы Лали́нац, Ковия́на, Лупо́глав, вытянувшиеся одна за другой в нескольких километрах от Космая.

Через полтора часа ускоренного марша батальон поднялся на вершину горы и от него отделилась группа всадников, свернула на узкую тропу и быстро скрылась из виду. Спускаясь под гору, кони спотыкались, из-под копыт летели камни, катились вниз, гудели и падали в бездну, пугая и поднимая с деревьев птиц.

Всюду стояли скелеты сгоревших загонов, голодно щерились входы партизанских землянок, построенных в первые дни восстания. На ровной террасе кони ускорили шаг. Партизаны молча ехали один за другим. Впереди ехал Космаец, за ним на лошади комиссара Звонара с автоматом на груди, следом все его отделение. На краю террасы потпоручник остановился, выскочил из седла и, ведя коня за узду, подошел к засыпанному желтыми листьями и поросшему травой холмику, снял шапку и опустился на колени.

— Здесь, в братской могиле, похоронено шестьдесят два партизана, — сказал Космаец, когда подошли бойцы и опустились с ним рядом. После короткого молчания он встал: — Похоронив их, отряд дал клятву и пошел в бой.

Космаец сломал несколько еловых лап, нарвал охапку пожелтевшего папоротника и красных ветвей боярышника, положил их на вершину холмика, не сказав ни слова, взял коня за узду и двинулся к своему селу.

На опушке леса он уже издалека увидел нескольких крестьян, собравшихся у завязшей в грязи телеги, нагруженной доверху жердями. Две тощие коровенки, впряженные в ярмо, извивались под острыми укусами кнута, горбились, стонали, скользили и падали на мозолистые колени. Потные, грязные крестьяне в кожухах подставляли спины, страшно кричали и не заметили, когда появились партизаны.

«И до каких же пор наш мужик будет так мучиться?» — подумал Космаец и остановил коня.

— Здорово, соседи, — поздоровался он.

Крестьянин постарше, одетый в драные опанки, из которых торчали грязные пальцы, в протертой папахе, вытер рукавом гуня пот со лба, загадочно взглянул на партизан и не спеша ответил:

— Дай бог вам здоровья.

— Все крадете, дядя Жи́вко? — улыбаясь спросил потпоручник.

— Да что ты, сынок, разве это кража? Телега дров…

— У кого нам красть? — поддерживая руками пояс штанов, вмешался приземистый крестьянин с маслянистыми глазами, белки которых были покрыты красной сеточкой жилок. — Нам сказали, что, когда придет партизанская власть, все будет наше. Мы так поняли, что и лес тоже будет наш.

— Ох, и хитер же ты, дядюшка Па́нта. — Космаец подошел ближе к крестьянам, протянул им руку, здороваясь.

Крестьяне удивленно переглянулись: «Откуда этот озорник знает нас всех?»

Дядя Панта долго тер руку о штаны, прежде чем протянуть ее партизану, смущенно поглядывал на него, недоверчиво прищуривая один глаз.

— Прости ты меня, парень, старого осла, — как-то испуганно улыбаясь и заикаясь, проговорил дядя Живко, — но я тебя что-то не узнаю. Ты из наших, что ли?

— А ты забыл?

— Старость всю память съела.

— А помнишь, как пел под гусли:

Помнишь, дядя Живко?

— Я когда-то пел и играл детям о том, что прежде бывало, — печальным голосом сказал старик, и глаза его затянула серая пелена тоски.

— Четники разбили ему гусли об голову, — объяснил один из крестьян, не сводя глаз с Космайца и спросил: — Да ты чей, парень, что мы тебя узнать не можем?

— Сын Михаила Петровича, того, что живет внизу, у леса.

— Михайлов сын?.. Раде?

— А что вас так удивляет?

— Да так, знаешь, Раде, мы слышали…

— Что я погиб?

— Многое болтали.

— Ох, бедный Михайло, поторопился памятник тебе поставить.

— А как моя мать? Жива-здорова?

— Слава богу, жива.

— Я вчера встретил твоего отца. — Дядя Панта высек огонь и зажег цигарку. — Он здорово постарел. Шел из леса, нес вязанку дров… Знаешь, партизаны у него весь скот отняли из-за Драгана… Ты, наверное, слышал, где твой брат?

— Имел такое счастье, — ответил Космаец и повернулся к своим бойцам: — Идите, помогите людям вытянуть телегу из грязи и пошли вперед.

— Берегись, Раде, — предупредил дядя Живко Космайца, когда телега была вытащена из грязи. — Недавно из Рогачи в Селиште прошло несколько четников. Бродят, как собаки, по селам.

— Их много, больше чем нас?

— Да, вроде.

— Тогда неопасно. Четники уж больше не солдаты. Мы их приперли к стенке. С одной стороны мы, с другой — русские…

Космаец вскочил в седло, но ему преградил дорогу крестьянин средних лет в длинной до колен рубахе, подпоясанной пестрым поясом. У него было длинное, худое лицо, на плечи наброшен кожух.

— Ответь ты мне, парень, на один вопрос, и счастливого тебе пути, — чистым тенорком сказал он и, лукаво улыбаясь, схватил за узду лошадь Космайца. — Во время войны все нас обманывали; кто ни придет, склоняет на свою сторону, а ты наш, деревенский, скажи правду, чтобы не пришлось тебе за нее краснеть, когда вернешься домой. Четники рассказывали, что русские отнимут у нас всю землю, не помню, кто еще говорил, будто устроят коммуны и всех мужчин и женщин сгонят под одно одеяло и будут кормить из одного котла…

— Ну, а что тебе больше нравится? — усмехаясь спросил партизан.

— Такая жизнь не для нас.

— Нет, нет, — загалдели крестьяне.

— А когда так, плюньте на все эти россказни и забудьте о них… Никто вас не будет трогать, живите, как жили, со своими семьями… А землю мы отберем, и не русские, а мы сами отнимем у богатых и дадим тем, кто землю обрабатывает.

— Погоди, Раде, я что-то тут немного не понял, — выдвинулся вперед дядя Живко. — А как ты отберешь землю, скажем, у Павича…

— Не я, а вы сами отберете. Придете к нему с представителем правительства и скажете: «Вот это, Павич, твое, а вот это — наше. У тебя десять лошадей? Двух коней тебе оставляем, будешь на них работать, а восемь забираем, мы на них будем работать, потому что нам до чертиков надоело пахать на коровах».

— Правильно, — улыбнулся старик.

— А правда, что русские освободили Крагуевац? — спросил один из крестьян.

— Они уже на Опленце… До свидания. — Космаец хлестнул коня и с места погнал его рысью.

— С богом.

— Счастливого тебе пути.

На повороте Космаец оглянулся. Крестьяне выстроились в ряд на дороге и с шапками в руках смотрели ему вслед. Все чаще и чаще он встречал крестьян из родного села, они не узнавали его, а он приветствовал их, поднося руку к виску. С горки уже как на ладони было видно село. Космаец приподнялся в седле, настороженно взглянул в сторону леска, надеясь разглядеть белую трубу родного дома, но вместо трубы увидел черный столб дыма, который поднимался над селом.

По телу пробежали мурашки.

Невидимая рука стиснула горло. Он едва нашел в себе силы хлестнуть коня. Сама собой отстегнулась кобура, и на ладонь выпал револьвер.

XI

Старый Петрович последний год часто болел, сильно постарел. Морщины изрезали его лоб и лицо. Он сидел на лавке у окна и печально смотрел на крутые склоны гор, расцвеченные желтыми красками осени. Он уже привык каждый день тоскливо глядеть на Космай, по его кривым тропинкам когда-то бегали дети, и если их долго не было, отец тревожился. А сейчас он уже никого не ожидал. Дети ушли и, может быть, никогда больше не вернутся. С тех пор как ушел Раде, прошло уже пять лет. В сорок втором году он узнал от местных партизан, что сын был тяжело ранен и остался в Новом Пазаре. А ночью отец видел сына во сне, тот каждый раз приходил в одно и то же время, стоял у ворот и все просил, чтобы ему отворили. Днем старик жаловался землякам, советовался с гадалками, все сходились на том, что «мертвому» надо поставить памятник. И по большим праздникам в церкви «за помин души» Космайца горела восковая свеча. А на кладбище, под раскидистой черешней, на чистой полянке, появился памятник из зеленого камня с гор.

О старшем сыне Драгане тоже давно ничего не известно. До старика каждый день доносились слухи о приближении партизан, каждый день в селе узнавали о смерти тех, кто вместе с Драганом ушел воевать «за короля и родину». По дворам голосили женщины. Не переставал звонить церковный колокол. На кладбище росли ряды крестов без могил, все больше женщин одевалось в траур.

— Когда окончилась та война, — шептал старик, разговаривая сам с собой, — я думал, что это уже больше никогда не повторится. Но прошло всего двадцать лет, и вот, снова… Снова собственными глазами я вижу смерть. Должно, мы согрешили перед господом богом больше, чем дозволено. …И что ты плачешь, глупая Станойка? — спрашивает он свою жену. — Все мы дети божьи. Он нам отец и пусть судит нас по нашим заслугам. Слезами не поможешь, господь слезам не верит.

— Он и молитве не верит, — Станойка утерла глаза краем фартука. — Я каждую неделю в церковь ходила, все молилась, чтобы он помог. Да не услышал меня святой отец.

— Эх, если бы я начинал жизнь сначала. Я бы уже не уважал его так, как раньше.

— Молчи, несчастный, бог тебя услышит…

— Услышит?.. А что же он не слышал, когда ему молилась?

— Он все слышит и все…

Скрип двери заглушил его слова. Осторожно, как вор, перешагнул порог Драган. Ноги у него подгибались, руки дрожали, на голове окровавленные бинты. В последних боях он потерял почти весь отряд, оставшиеся уже не подчинялись ему, а то просто угрожали смертью. Он едва вырвался из их лап. Он спешил уйти с глаз людей, чтобы избежать виселицы. Чувствовал, что война идет к концу, убедился, что король обманул их, сознавал, что теперь он уже не нужен даже немцам, оставался единственный выход — вместе с немцами уйти в Италию, а оттуда пробраться к союзникам. Русские были на Балканах, поступь их армий уже потрясала Сербию…

— Драган мой, надежда моя, — вскрикнула мать, увидев сына. Слезы скатились с ее седых ресниц и потекли по щекам, прорезанным глубокими старческими морщинами. — Неужели ты вернулся ко мне, счастье мое?

Драган оттолкнул мать, бросил папаху на стол и сел на лавку, опираясь локтями в колени. Клок бороды был выпачкан кровью. На лбу свежий синяк.

— Куда тебя ранили, Драган? — мать обняла его за шею. — Как ты похудел… — Слезы катились из ее глаз в три ручья. — Я сейчас тебе обед приготовлю. Хочешь цыпленка? Отдохни немного.

— Ничего не надо. — Драган взглянул на отца: — Мне некогда…

— Опять уходишь? А я-то надеялась…

— Хватит с меня слез, — оборвал он жалобу матери. — Если хочешь, приготовь что-нибудь на скорую руку… Тятя, у тебя была бритва, — повернулся Драган к отцу. — Где она?

— Бритва?.. Да, была, была. Ты что, решил побриться? — Отец стал копаться в стенном шкафу. — Сейчас лучше всего тем, кто не носит бороду и сидит дома… Говорят, что русские близко… Вот тебе бритва. И что будет, сынок, если придут русские.?

— Оставь ты этих русских, вот они где у меня сидят, — Драган провел пальцем по шее. — Найди ножницы, мне надо немного волосы подстричь…

— Надо, надо, — старик суетился, выполняя каждое желание сына. — Эх, если бы ты меня слушал и не носил эти космы. А ведь как тебя учили… Никогда-то вы меня не слушали… И Раде такой же был… Вот тебе ножницы… Пойди на кладбище, взгляни, какой я ему памятник поставил, — старик высморкался.

— Поторопился ты со своим памятником, — пробуя бритву и не глядя на отца, пробормотал Драган. — Такая сволочь, как твой Раде, никогда не подохнет.

— Побойся греха, Драган, не хули мертвого.

— Я сказал тебе, что такая дрянь не умирает.

— Драган!

— Можешь выйти ему навстречу, — злобно усмехаясь бросил Драган отцу. — Он получил все, что я потерял. Не сегодня — завтра пожалует к тебе в гости со своими оборванцами.

Старик застывшим взглядом смотрел на сына. У него дрожала каждая жилка.

— Неужели он жив?

— На мою беду жив…

— Станойка, Станойка! — закричал старик и, как раненая птица, заметался по комнате.

— Ты что, с ума сошел? — испуганная Станойка вбежала в комнату. — Что с тобой, почему ты плачешь?

— Раде, наш Раде жив, — он схватил высохшие руки жены и стал целовать их, обливая слезами. — Драган знает, он говорит, что жив.

Станойка трижды перекрестилась перед иконами.

— Драган, кормилец мой, не смотри на меня так. Я и за тебя все эти годы богу молилась, — мать подошла и взглянула в окно. — Каждый день тебя выглядывала.

— Смотри, смотри, — с иронией процедил Драган. — Погоди, явится он, последний кусок изо рта вырвет. Вот тогда помянете нас, четников.

— В сорок первом году они не много брали.

— Не много?.. А где у тебя овцы, где корова?

— Да из-за тебя все забрали.

— Кто смел это говорить?

— Они сказали, когда были здесь.

— Ну, хватит о них, — гаркнул Драган, и бритва задрожала у него в руках.

Старик вздохнул. И вдруг глаза его засверкали.

— На меня не ори, я не коляш. — Отец подошел поближе и взглянул в глаза сыну: — Я тебе всю жизнь отдал, последний кусок изо рта вырывал, учил тебя, думал, человеком станешь.

— Хватит с меня твоих кусков, — не глядя на отца, ответил Драган. — А я воевал за родину и короля, если убивал, так за него убивал. И сейчас жалею, что мало убивал. Были бы мы покруче, до этого бы дело не дошло.

— Из-за тебя мне стыдно людям в глаза смотреть, — упрямо продолжал старик. — Я тоже королю служил. И побольше тебя. Я пять лет был в армии. Албанию прошел, Салоникский фронт, а на своих никогда руки не поднимал. А ты? Что тебе сделал Ду́шан То́дорович? За что ты его повесил? За что поджег дом Станисла́ва Оке́тича?

— Я выполнял приказ короля.

— Эх, короли уходят, а народ остается, — вздохнул старик и скрылся за дверью.

Драган спешил сбрить бороду. До вечера он хотел поспеть на станцию и сесть в первый же поезд. Сначала он собирался спрятаться в городе, оттуда уже легче будет пробраться на запад, куда, по слухам, ушли уже почти все коляши. Но бритва была тупая, а борода жесткая. Он морщился, скрипел зубами, слезы текли из глаз. За этим делом он не услышал бешеного собачьего лая во дворе. Он пришел в себя от выстрела, который заставил замолчать собаку. В это время он успел сбрить только полбороды. Драган подскочил к окну. Во двор въезжало шесть верховых. Он выхватил револьвер и стал за приоткрытой дверью, не спеша поднял пистолет, прицелился, нажал на курок. Раздался выстрел. Один из всадников растянулся посреди двора. Остальные рассыпались, залегли в укрытиях и начали стрелять из винтовок.

Пули разбивали стекла на окнах, дырявили оконные рамы, откалывая от них щепки, стучали по черепице. Между строениями метались папахи четников, они окружали дом, прячась, как могли.

Мать Драгана, услышав выстрелы, выбежала из кладовой и окаменела. Мимо пробежал четник, сжимая окровавленную винтовку.

— Детушки, родные, — завопила Станойка, — что вы делаете, детушки?

Четник повернулся к ней, вытянул карабин и, не целясь, выстрелил.

Перед глазами старухи вспыхнул розовый огонек, что-то, словно пчела, ужалило ее в грудь, дыхание остановилось, и все вокруг завертелось с головокружительной быстротой. Ноги подкосились, и она свалилась на землю, кропя траву кровью.

Дуэль затянулась. Драган отстреливался, перебегая от окна к окну. У него было больше тридцати патронов и две гранаты. Он надеялся продержаться до сумерек. Дверь забаррикадировал столом и лавками. Дом был каменный, в два этажа, на второй этаж без лестницы не подняться. За полчаса перестрелки он успел снять троих. Если и дальше так пойдет, ни один не улизнет от него.

Стрельба и крики во дворе не прекращались. Длинная пулеметная очередь сорвала остатки оконного переплета и продырявила потолок. Посыпалась штукатурка. Комната наполнилась пылью и запахом пороха. Четники рвались вперед, как бешеные собаки. Они были полны лютой злобы на своего командира, который предал их, сбежав, пока они спали.

Вчера, после атаки на партизан, потеряв своих лучших бойцов, они отступили через Космай, спустились в Рогачу и заночевали в крайнем доме. После ужина, где было выпито немало ракии, все улеглись на сеновале, а когда утреннее солнце разбудило их, майора с ними не было.

— Спрашиваешь, видел ли я вашего командира? — прищурившись переспросил крестьянин, у которого ночевали четники, когда Мрконич спросил его о Петровиче. — Эту сво… этого пай-мальчика из Се́лишта?

— Ты, бродяга, немного повежливее, если не хочешь подавиться собственными зубами, — налетел на него Мрконич, который за месяц успел завоевать доверие Петровича и стать его заместителем.

— А как же, видел я его, — уже степенно ответил хозяин и повернулся к Селишту: — Домой он отправился. — И с иронией добавил: — Скоро вернется. Винтовку у меня в кладовке оставил.

— Слышишь? Винтовку бросил, — Мрконич повернулся к коляшам.

— Поздравляю. Хоть один раз в жизни совершил умный поступок, — ухмыльнулся один из лохмачей.

— Береги морду! — заорал на него Мрконич, вытаращив глаза.

— Сейчас самое главное — голову спасти. Командир показал нам пример…

— Седлать лошадей, — приказал Мрконич.

Его короткая курчавая борода подрагивала от страха. Он чувствовал, как со всех сторон сжимается железный обруч, из которого не было надежды выбраться. Мрконич собирался пробраться из Валева через Саву в Срем, там немцы пока еще неплохо себя чувствовали, но вихрь закружил и бросил четников на Космай, а оттуда оставалась открытой только одна дорога на Белград, да и ту могли перерезать каждую минуту. «…Хоть тебе я отомщу, — стреляя в окно из винтовки, злобно думал Мрконич, — раз уж не удалось отомстить твоему брату». Пуля ужалила его в плечо. Брызнула тонкая струя крови, словно из зарезанного барашка, несколько капель попало на бороду.

— Плесень вонючая! — заорал он, в ярости выхватил гранату, в несколько шагов перемахнул расстояние от укрытия до дома и замахнулся.

Граната просвистела в воздухе, описав кривую дугу, и пропала в отверстии окна. Раздался звук, словно разбилась электрическая лампочка. Петровича сильно ударило в спину, он споткнулся, вытянул руки, пытаясь удержаться за что-нибудь, и выпустил револьвер. Боли стянула судорогой тело, он медленно терял сознание. Глаза затягивала темная колючая пелена, он тонул в беспокойной полудремоте. И не почувствовал, как ворвались к нему в дом и перевернули его на спину.

— Вот где прячется эта падаль, — сквозь стиснутые зубы процедил Мрконич и вытащил у него из внутреннего кармана кошелек с деньгами. — Собирался братца встретить, бороду хотел сбрить.

В другом углу комнаты на полу лежал мертвый старик. Пуля прошла под левым ухом и вышла над правым. У его головы стояла черная лужица запекшейся крови, засыпанная штукатуркой. Под ногами бандитов хрустело разбитое стекло иосколки посуды. Они торопливо перебирали и бросали вещи, взяли лучшее из того, что попалось под руку, нацедили в погребе по чутурице^[53] вина и, наконец, поймав несколько перепуганных крестьян, приказали им таскать в дом солому.

— Это мой сорок девятый дом, — похвалился один из бородачей, зажигая спичку. Потом он бросил ее в солому, разбросанную по всему дому.

— И последний, видно, — заметил ему кто-то из сообщников.

— Нет, еще один подожгу, пусть хоть отцовский дом будет. На старости лет найдется о чем рассказать.

Занялся огонь и побежал по соломе. Дым потянулся к потолку и пополз сквозь разбитые окна. В соседних дворах залаяли собаки. По дороге зацокали копыта. В садах послышались выстрелы. Село опять всполошилось. Четники бросились к лошадям, но длинная автоматная очередь уложила многих на землю. Мрконич ощутил, как горячая пуля укусила ногу, и опустился на колени, схватился за кобуру, хотел вытащить револьвер, повернул голову и увидел перед собой Космайца.

— Ни с места! — крикнул партизан. — Бросай оружие!

Мрконич автоматически выхватил револьвер, но грохнул выстрел и оборвал его последнюю мысль. Несколько пуль, словно осы, искусали его голову.

Со двора не вышел ни один четник.

XII

Перед сумерками небо утратило всю красоту своей праздничной голубизны, спряталось за хмурыми облаками. В голых ветвях гомонили птицы, а за облаками слышался печальный крик журавлей, летящих в чужие, незнаемые земли. Воздух, напоенный ароматом осени, то и дело потрясал грохот пушек и гудение самолетов. С каждым шагом все сильнее чувствовалась напряженность, близость великого сражения и счастливых встреч с солдатами, которые пришли с востока, с великой Волги, и ценой крови своих товарищей принесли освобождение братскому народу. И даже лошади, словно понимая все это, спешили вперед. Космаец ехал впереди своей маленькой колонны, беспрерывно курил, глядя в одну точку между ушами своего коня, туда, где начиналась густая черная грива. На краю села он остановился, еще раз бросил печальный взгляд на Космай, который стоял как одинокий утес среди безбрежного океана, на Селиште, окутанное серыми облачками дыма, и тяжело вздохнул.

Партизаны собрались вокруг него. Все долго молчали.

— Вот, товарищи, все кончено, — первым нарушил тяжкую тишину Космаец. — Встретились счастье и несчастье… Долгие годы борьбы, ожидания, надежды… И что теперь осталось? Наверное, только борьба. — И почти шепотом добавил, чтобы его никто не слышал: — И любовь.

У прозрачного тонкого ручейка, журчавшего в густом лесу, Космаец сошел с коня, опустился на колени, зачерпнул пригоршню холодной воды и плеснул в разгоряченное лицо. Вода привела его в чувство. Он несколько минут стоял у ручейка и умывался, будто хотел смыть все свои черные мысли, и спохватился, когда совсем недалеко залаял тяжелый пулемет.

Внизу у дороги несколько светящихся ракет прорезало небо. На железнодорожной станции в Джуринцах печально посвистывал локомотив. На несколько километров виднелась черная полоса дороги.

По пути они все чаще встречали знакомых из батальона и перегоняли их, спеша догнать свою роту. Космаец был подавлен, но старался думать о встрече с Красной Армией, о своих товарищах и не вспоминать о трагедии, которую пришлось пережить сегодня. Он знал, что печаль ничему не поможет. Погибших отца, мать, брата не воскресишь… Но осталась рота, товарищи, у него есть Катица. Не знал Космаец, что и с ней грозит разлука, спешил встретиться с любимой.

— Раде? Ты уже вернулся? — увидев его, Катица повернула своего коня и поскакала навстречу. — Ну, рассказывай, как…

Его тоскливый взгляд все рассказал ей. Она чувствовала, как ему тяжело, всей душой стремилась помочь, но не знала, как это сделать. Она понимала, что слова не нужны, а молчание тяготило ее.

Хмурый и озабоченный, Космаец сидел в седле, сжимая ногами бока коня, не глядя ни на кого. Он уже выехал в голову колонны, когда из-за леса вырвалось несколько самолетов. Они летели так низко, что дрожал воздух, казалось, что они вот-вот зацепятся за ветки. Не сходя с коня, Космаец проводил их взглядом, полным ненависти. «Щуки» уже скрылись за холмом, когда бойцы услышали треск пулемета. Некоторые молодые бойцы бросились в канавы и прижались к земле.

— Начинают беситься! — закричал Штефек и приказал пулеметчикам приготовиться.

Самолеты скоро вернулись, поливая колонну огнем.

— Ложись! — приказал комиссар и, увидев, что Космаец стоит среди дороги, запрокинув вверх голову, торопливо подбежал к нему: — Да что ты застыл, слезай с коня. — Катица выпрыгнула из седла, подбежала к командиру и почти насильно стянула его с лошади. Но ей так и не удалось заставить его лечь. Самолеты проносились над головами, стреляли из пулеметов, сбрасывали мелкие бомбы, а Космаец сидел на краю рва, держа в одной руке узду коня, а в другой изжеванную сигарету, наблюдая, как Остойич бежит со своим пулеметом, укрываясь в ветвях развесистой акации. Бомбы взрывались в садах у дороги, вспахивали целину, взметая в воздух груды земли. Изломанная линия горизонта затянулась клубами вонючего дыма, сквозь который, как ныряльщики, пробивались самолеты и, встречая огонь пулеметов, умело маневрировали.

— Стреляй, черт хвостатый, — услышал Космаец голос помощника Остойича. Тот без шапки стоял рядом с пулеметчиком, сжимая в руках две обоймы, и следил за самолетами. — Эх, опять ушли!

— Сейчас вернутся, — не сводя взгляда с прицела, весь подобравшись, ответил Остойич.

Гул самолетов опять послышался над самыми головами бойцов. Остойич увидел черное вытянутое тело самолета и нажал на гашетку. Веер светящихся пуль осветил вечерние сумерки и прошел за хвостом машины. Пулеметчик подался влево и еще раз нажал на гашетку. Он не видел, как очередь прошила черную птицу, и понял, что попал, только тогда, когда к земле поползла черная лента дыма.

— Горит, горит! — закричал помощник пулеметчика с таким восторгом, словно он сам поджег немецкий бомбардировщик, и, схватив Младена за шею, принялся целовать его.

Там, где кончалась полоса дыма от подбитого самолета, раздался грохот. Блеснул огонь, и в небо рванулась пламенная гроздь. За ней ухнул тяжелый взрыв. Остойич стоял в растерянности. Он и сам не верил тому, что видел. Лицо у него было серьезное, только глаза улыбались.

— Ах, молодец, герой, — услышал он знакомый голос комиссара роты и быстро повернулся к ней, лицо его залилось румянцем.

Катица обняла его, ее пушистые волосы упали на плечо паренька, и в лицо ему пахнуло чем-то еще незнакомым, но милым. Он собрался было заговорить, но в этот момент девушка взяла его за голову, притянула к себе и поцеловала по очереди в обе щеки.

— Что ты так смотришь на меня? — улыбаясь спросила она, встретив изумленный взгляд паренька, и своими тонкими пальцами потрепала его каштановые волосы. — Я буду просить командира бригады, чтобы он объявил тебе благодарность. Ты это заслужил.

— Охо-хо, — изумленно выдавил помощник пулеметчика, которому показалось, что ароматный ветерок высушил ему губы, и он несколько раз провел по ним языком.

Катица улыбнулась, взмахнула головой, и перед глазами помощника, как птичье крыло, метнулась прядь волос.

— А ты завистливый парень.

— Только осел не позавидовал бы такому поцелую.

— Не будь ослом и тебе достанется.

— …Вот бы такое счастье.

— Счастье само не приходит.

— Я его добьюсь, хоть бы голову положить пришлось, — он взвалил на плечи сумки с дисками и улыбаясь, точно уже видел это счастье, поспешил за колонной.

Шли устало и тяжело. Сумерки сгущались; горизонт делался все уже, скрываясь под черным плащом ночи, которая пела колыбельную селам и шагала, как часовой, перед солдатами.

— На марше не курить, — тихим шепотом передавали бойцы один другому приказ из головы в хвост колонны.

— Как же это терпеть, чтоб тебя чума взяла, — заворчал кто-то.

За косой, которая еще отделяла партизан от главного шоссе и от железной дороги, вспыхивали искры и раздавался грохот орудий; снаряды свистели высоко над колонной и разрывались где-то далеко, в стороне Космая.

«Наугад лупят, больно мы испугались», — насмешливо подумала Катица и, опасаясь заснуть в седле, запела песню, которая родилась еще в начале войны где-то в санчасти:

Конь, привыкший идти в колонне, сразу же остановился, когда остановились люди. Катица открыла глаза и увидела, что они стоят в густом дубняке посреди глубокого оврага, откуда сквозь сплетенные ветви, как сквозь пробитый потолок, заглядывало небо. Она была такая сонная, что даже не слышала команды расположиться на отдых.

Для октября ночь была слишком холодная. По оврагу гулял резкий сквозной ветер. Чтобы хоть немного согреться, солдаты на скорую руку натянули между деревьями плащ-палатки, устроив нечто вроде комнаток, набрали хворосту, загорелись костры. Партизаны укладывались спать у костров, настелив постели из веток и сухих листьев.

— Я должен сообщить тебе важную вещь, — сказал Космаец комиссару, увидев ее у одного из костров.

— Пожалуйста, говори.

— Отойдем в сторону, — предложил он и протянул руку, чтобы помочь встать. Когда они отошли несколько шагов от костра, Космаец поспешил рассеять удивление девушки: — Я не хотел, чтобы все об этом знали. Не мог рассказать там, у костра.

— О чем? — недоуменно спросила она.

— Сегодня беда опять свела меня с Мрконичем…

— А зачем же скрывать это от товарищей? — удивилась Катица.

— Дело не в Мркониче, с ним покончено.

— Правда? — в темноте глаза у нее заблестели. — При первой возможности надо сообщить Ристичу.

Они остановились под низким ветвистым дубом. Космаец оперся о его ствол, вынул из кармана сигарету, но не стал зажигать ее, потер между пальцами и даже не заметил, как табак просыпался на землю.

— У Мрконича мы нашли список четнических лазутчиков, — сказал Космаец и после короткого раздумья объяснил: — Их больше сотни. И многие из них сейчас среди партизан.

— Не может быть, — нерешительно проговорила комиссар.

— Все может быть. Из них трое в нашей роте.

— И почему ты до сих пор молчал, Раде? — Катица придвинулась к нему и схватила его за руку.

— Я думаю, и сейчас не поздно. — Он расстегнул планшетку, вытащил из нее аккуратно сложенный лист бумаги, протянул комиссару: — Вот, прочитай… Сейчас фонарик зажгу.

Глаза у нее потемнели. Листок дрожал в руке, она не могла сразу всему поверите… Воротник куртки душил ее, быстрым движением свободной руки она расстегнула пуговицы.

— Ну, про Дачича я готова поверить, но другие? — Катица покачала головой. — Не могу поверить, а ты?

Космаец криво улыбнулся.

— Я пойду искать товарища Алексича, передам ему список, а что касается этих, в роте, за ними надо следить. — Потпоручник аккуратно сложил список вчетверо и спрятал в карман.

Разбуженная солдатами сойка слетела на дерево над ними, нахохлилась и закричала.

Лесом всю ночь шли войска, громыхали телеги, слышались голоса людей и звон снаряжения. Оставшись одна, Катица ощутила какое-то волнение. При слабом свете костра, в котором тлели и дымились сырые дрова, лицо ее казалось темным, бронзовым. На листьях, скорчившись от холода, рядом спали Штефек и Звонара, а Остойич лежал, обняв пулемет. В стороне от всех, завернувшись в плащ-палатку, храпел Дачич, и ему, верно, даже и не снилось, что его ожидает.

Костры постепенно гасли, и все тонуло в темноте, которую тревожил только стук телег и фырканье лошадей. Иногда подавал голос часовой, и его крик будил комиссара, никак не давал ей уснуть. Катица едва дождалась рассвета, поднявшего людей на ноги, и после завтрака — половешка теплой пресной воды с несколькими зернами фасоли — двинулась вместе со всеми навстречу Красной Армии. Осуществление многолетних чаяний было совсем близко.

XIII

Хотя ночь была облачной, день проснулся ясный, небо сияло голубизной, будто умытое росой, а из-за леса, расписанного красками осени, поднималось круглое раскаленное солнце, похожее на медную сковородку. Его нежные косые лучи, пробуравили молочный туман, растекшийся по долине у Авалы, расцеловали невыспавшиеся липа партизан и остались на них, словно желая сберечь их улыбки до прихода красноармейцев. Но следом за солнечными лучами, спеша обогнать их, навстречу бойцам протянулись лиловые трассы светящихся пуль. Несколько снарядов, один за другим, разорвались у дороги, и вся красота утра исчезла в чадном удушливом дыме.

— Катица, я иду на правый фланг, на всякий случай, — сказал Космаец комиссару, когда рота перестроилась в стрелковую цепь.

— Хорошо, я остаюсь с первым взводом.

— Увидимся только после встречи с русскими.

— Желаю тебе успеха.

— До свидания. — И Космаец исчез среди низких кустов, которые ползли вверх, в гору, а под ней в лучах утреннего солнца блестела белая лента дороги.

Огонь боя разгорался все сильнее. Тяжелые снаряды дальнобойной артиллерии вспахивали землю, поднимая и воздух вырванные с корнем кусты, а иногда и тела людей. Пули пели свою похоронную песню, зло отрывая веточки деревьев и жаля бойцов. Взвод Штефека быстро продвигался вперед без надежды, пытаясь найти укрытие получше, но кругом все было голо, отовсюду грозила та же опасность.

Преграждая дорогу пролетерам, лаяли пулеметы, тявкали автоматы, щелкали винтовка. Над партизанами, припавшими к земле, пролетали самолеты, взрывая землю бомбами. Взвод из тридцати человек полз по-пластунски, подбираясь к дороге.

— Вперед… Ниже голову, дурень; что ты рот разинул? — гаркнул Штефек на одного из бойцов, который приподнялся на руках, собираясь встать.

— Ой, мама, — глухо простонал боец, приподнялся еще немного и, когда руки подломились, ткнулся лицом в землю.

— Санитарка, — закричал огорченный Штефек. — Где санитарка?

— Оставь ее, бедную, видишь сколько у нее работы, — ответила ему с сожалением Катица и спросила: — У тебя есть бинт? Я сама его перевяжу.

Но это уже было не нужно. Раненого укусило еще несколько стальных мух, и он неподвижно остался на земле, скорчившись в агонии.

С дороги, надежно укрытый в густых ветках елей, бил тяжелый немецкий пулемет. Первым его заметил Звонара, вскоре к нему присоединился Остойич. Через минуту пулемет замолчал, пехота рванулась вперед.

Батальону оставалось до дороги не, больше пятидесяти метров, когда затянутое дымом утреннее небо распороли несколько ракет. Тонкая цепочка живых людей с криком поднялась. Волны партизан набегали одна на другую, вздымаясь, опадая и рокоча, как разъяренный морской прибой. Штефек выбежал вперед, раскинул руки, будто защищая свой взвод от адского огня вдруг ожившего пулемета, рванулся на него, яростно ругая фашистов.

— Гранатометчики, вперед! — закричал он во весь голос и сам выхватил гранату, но бросить ее не успел. Несколько пуль, одна за другой, вонзились ему в грудь. Рука, занесенная над головой, упала, как сломанная ветка, в ней все еще была зажата граната. Уже не было силы для того, чтобы бросить ее. Влада оцепенел. Глаза остановились, взгляд сделался безразличным и холодным, только по всему телу текло что-то теплое, на губах застыла печальная улыбка. Наконец, нижняя губа вздрогнула, открыв два ряда белых зубов, они скрипнули и сжались. Автомат, висевший на груди, потянул его вперед. Влада сделал еще один, последний шаг навстречу неприятелю, споткнулся, запрокинул голову назад и медленно опустился на колени…

— Товарищи, — закричал Звонара, увидев взводного, и поднял пулемет над головой, — за смерть взводного, вперед!

Разом ахнуло несколько гранат, они досыта накормили железом и заставили наконец смолкнуть тяжелый пулемет врага. Бойцы рванулись в прорыв, как вода рвется в отверстие в плотине. Сразу же за елями открывалась длинная извилистая лента дороги, покрытая трупами, кучками стреляных гильз и брошенными врагом ящиками с боеприпасами.

Из густого кустарника, с двух сторон обрамляющего дорогу, выползли запыленные низкие танки с красными звездами на башнях, с надписями «Вперед на Белград», «Смерть фашизму»…

— Товарищи, Красная Армия! — восторженные крики растаяли вдали, перекрытые грохотом артиллерии.

— Ура!

— Да здравствуют!

— Вперед!

Все смешалось: лихорадочные разрывы гранат и скрежет гусениц, рев моторов и крики партизан, которые уже оседлали шоссе и стреляли на бегу, стараясь не отстать от танков.

Захваченная общим порывом, Катица едва поспевала за бойцами. Ремень автомата резал шею, гранаты больно ударяли по бедрам, даже револьвер казался тяжелее, чем раньше. Ей хотелось пить, куртка на спине взмокла от пота, лицо разрисовали кривые струйки, волосы липли к шее. На небольшой полянке она замедлила шаг. Какие-то бойцы пробежали мимо и, как тени, скрылись в густом облаке дыма и пыли, поднятой взрывом снаряда. Над головой Катицы просвистели осколки, она инстинктивно втянула голову в плечи, и в то же мгновение перед глазами вспыхнуло желтое пламя, что-то ударило по ногам, обожгло грудь раскаленным железом, швырнуло в сторону, перевернуло несколько раз, как оторванный лист.

— Товарищи, комиссар ранен, — крикнул чей-то голос, и все стихло.

Она не чувствовала ни боли, ни усталости, лежала раскинув руки, а из груди текла кровь и тонким ручейком терялась в траве. Нестерпимо хотелось пить. Где-то далеко-далеко послышались голоса людей. Занемевшее тело не ощущало боли, только горячее тепло крови заливало грудь. Две тяжелые раны навсегда вывели ее из строя. Оторванная осколком снаряда левая нога едва держалась. Никогда больше Катица не будет шагать в первом ряду батальона пролетеров. Рана в груди заживет, оставив глубокий шрам, но этот обрубок будет вечным напоминанием о прошлом. Уже придя в сознание, она не сразу поняла, что произошло.

— Раде, почему у тебя слезы, — спросила Катица Космайца и провела рукой по его потным, спутанным волосам. — Я скоро вернусь в роту.

Космаец молчал, держа голову Катицы в руках, не замечая своих слез.

— Ты настоящий ребенок, — Катица хотела улыбнуться, но тяжелая боль свела ей губы.

— Ах, и надо же было этому случиться, — вздохнул он.

— Я говорю тебе, что скоро вернусь… Что-то у меня очень нога болит…

— Вот освободим Белград, я приду к тебе в госпиталь. Не огорчайся…

— А где русские? Как мне жаль, что я не смогу их увидеть, пойти дальше вместе с ними… Какой ты счастливый, — Катица вздохнула, и на ресницах у нее засверкали слезинки. — Подними меня, чтобы я могла видеть русских.

По шоссе, как морские волны, спешащие обогнать одна другую, катились части Красной Армии. Танки, орудия, пехота — все текло одним потоком. Рев моторов, грохот подвод, крики людей, звон оружия и ржание лошадей слились в гул, подобный гулу прорвавшейся плотины.

Космаец поднял Катицу на руки и медленно пошел с ней к дороге, а мимо них через поля и лесочки шла долгожданная армия, шли автомобили и танки, конные и пехотинцы.

— Ты счастлив? — обнимая руками шею Космайца, спрашивала Катица, сквозь слезы боли глядя на русских.

— Счастлив, счастлив.

— Почему же ты тогда плачешь?

— Катица, любимая моя, когда тебе будет очень трудно, вспомни обо мне.

— Я всегда буду с тобой.

— Если у тебя нога не поправится, знаешь, как быва…

— Ох, я ее не чувствую. Она такая холодная.

Он остановился у дороги, где уже собралась вся рота.

— Товарищ потпоручник, может быть, нужно, я позвал русского доктора, — сказал Симич, подходя к Космайцу.

Тот тяжело вздохнул, осторожно уложил Катицу на носилки, которые где-то раздобыла Десанка, несколько раз поцеловал ее в губы и в щеки.

— Прощай, счастье мое, — прошептал он, когда санитарки подняли носилки, и поспешно отвернулся, чтобы скрыть от нее слезы.

— Будьте счастливы, — еле выговорила она.

— Скорее возвращайся к нам, товарищ комиссар! — кричали ей товарищи.

Космаец смотрел ей вслед, пока носилки не потерялись в густом потоке людей. Кругом веселились, смеялись, пели, а где-то вдали продолжала грохотать артиллерия и трещали пулеметы. Вершину Ава́лы^[54] обнимали густые облака тумана, а сквозь голубоватую пелену осеннего дня виднелись темные стены столицы: белое Дединье и зеленый Калеме́гдан^[55] уже купались в первых клубах дыма.

1953—1963 гг.

Примечания

1

Пролете́р — боец партизанской бригады, носившей название пролетерской.

(обратно)

2

Шайка́ча — головной убор югославских партизан, похожий на пилотку.

(обратно)

3

Опа́нци — кожаная крестьянская обувь типа постолов.

(обратно)

4

Че́тник — член сербской реакционной монархической военной организации во время второй мировой войны.

(обратно)

5

Уста́ша — член хорватской фашистской организации.

(обратно)

6

Шумади́нец — житель Шумадии, одного из районов Сербии.

(обратно)

7

Ско́евец — член СКОЮ (Союз Коммунистической Молодежи Югославии).

(обратно)

8

Харамба́ша — атаман, предводитель гайдуков.

(обратно)

9

Карагео́ргий — вождь народного восстания, глава освобожденной от власти турок Сербии (1804 г.).

(обратно)

10

Севдали́нка — любовная песня.

(обратно)

11

Четники носили бороды и длинные волосы. Они дали обет не стричься и не бриться до возвращения на престол короля Петра.

(обратно)

12

Зеленго́ра, Суте́ска — места жестоких кровопролитных боев партизан с немцами.

(обратно)

13

Ко́ло — народный танец типа хоровода.

(обратно)

14

Кра́левич Ма́рко — герой сербского народного эпоса.

(обратно)

15

Ви́ла — сказочное существо в облике девушки. Ви́ла Равийо́йла — покровительница Кралевича Марко.

(обратно)

16

Сла́ва — праздник святого — покровителя дома.

(обратно)

17

Джуве́ч — жаркое из мяса, картофеля и овощей.

(обратно)

18

Про́йя — кукурузный хлеб.

(обратно)

19

Первая пролетерская бригада была сформирована 19 декабря 1941 г. в г. Ру́до, и этот день считается днем рождения югославской армии. Первая пролетерская прошла за войну 19 000 км.

(обратно)

20

Семь наступлений — имеются в виду наступательные операции германских войск против партизан в период 1941—1944 гг.

(обратно)

21

На Косовом поле в 1389 г. произошла кровавая битва сербских и турецких войск. Победили турки, и после этого Сербия несколько веков находилась под их гнетом.

(обратно)

22

Игра слов — товариш (сербскохорв.) означает: грузишь, нагружаешь.

(обратно)

23

Ша́тор — гора, разделяющая Далмацию и Боснию.

(обратно)

24

Чева́пчичи — национальное кушанье из молотого мяса, поджаренного на вертеле.

(обратно)

25

«Зо́рка» — немецкий скорострельный пулемет.

(обратно)

26

«Збро́евка» — пулемет чешского производства, которым в большинстве были вооружены партизаны.

(обратно)

27

Ку́на — оккупационные деньги в Хорватии.

(обратно)

28

Кафа́на — трактир, кафе.

(обратно)

29

Са́тния — полк (хорв.).

(обратно)

30

«U» — уста́ша — знак на головном уборе.

(обратно)

31

Коля́ши — садисты-убийцы из числа фашистов-усташей, которые после долгих пыток приканчивали свои жертвы ножами.

(обратно)

32

Льо́тичевцы — военная организация фашистского типа, действовавшая в Сербии.

(обратно)

33

Гунь — мужская крестьянская верхняя одежда.

(обратно)

34

«Джон Буль» — английское противотанковое ружье.

(обратно)

35

Дра́же Михайлович — главарь четников.

(обратно)

36

«Шва́рц-Ло́зер» — тяжелый немецкий пулемет.

(обратно)

37

Monkey — обезьяна (англ.).

(обратно)

38

Бу́рек — слоеный пирог.

(обратно)

39

Че́сма — водоразборная колонка.

(обратно)

40

Поручник — воинское звание, соответствует чину старшего лейтенанта.

(обратно)

41

Потпоручник — лейтенант.

(обратно)

42

Дворец на Деди́нье — королевский дворец в Белграде.

(обратно)

43

Игман — гора в Боснии, через которую в январе 1941 г. партизаны, уходя из Сербии, в страшную стужу совершили исторический переход и были спасены от поражения.

(обратно)

44

Матралезо — пулемет (ит.).

(обратно)

45

Каймакчалан — гора на греческой границе, где в первую мировую войну сербские войска два года держали фронт против Австро-Венгрии и откуда перешли в наступление.

(обратно)

46

Звезда Карагеоргия — высший орден в старой Югославии.

(обратно)

47

Анте́рия — верхняя мужская одежда.

(обратно)

48

Срез — административная единица, по размерам ее можно приравнять к району.

(обратно)

49

На́редник — сержант.

(обратно)

50

Имеется в виду Драже Михайлович — главарь четников.

(обратно)

51

За́ставник — прапорщик.

(обратно)

52

Крагу́евац, Ба́ница, Ясе́новац — места, где были немецкие концлагери.

(обратно)

53

Чутурица — фляжка.

(обратно)

54

Ава́ла — гора под Белградом.

(обратно)

55

Калеме́гдан — крепость в Белграде.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

*** Примечания ***