Трое в новых костюмах [Джон Бойнтон Пристли] (fb2) читать онлайн

Книга 503547 устарела и заменена на исправленную

- Трое в новых костюмах (пер. Александр Самуилович Гурович) 113 Кб, 25с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Джон Бойнтон Пристли

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Дж. Б. Пристли Трое в новых костюмах

(Главы из романа)
Бар «Корона» погрузился в молчание. Полуденная сутолока улеглась. Еще минут двадцать, и бар должен был закрыться на перерыв. Буфетчица — женщина уже не первой молодости, бежавшая сюда из Лондона от «летающих бомб» и теперь думавшая только об одном: как бы поскорее вернуться домой, — вытерла стойку и поглядела на рыночную площадь, позолоченную лучами весеннего солнца. Посетителей в «Короне» осталось всего четверо. Пожилой мужчина, недоверчиво морщась, изучал газету, которую он сложил в узенькую полоску, как какой-нибудь особо секретный документ. Другой — тоже пожилой — курит трубку, упорно глядя на стену. В углу тихонько пересмеивались две девушки, дерзкие, задорные хохотушки в комбинезонах и пестрых шарфах, судя по всему — работницы с местного авиазавода.

Должно быть, потому, что она сама с нетерпением ждала перерыва, буфетчица вдруг почувствовала, что и всё здесь — бар, четыре посетителя, рыночная площадь, Лэмбюри и даже солнечные лучи тоже чего-то ждут. Чего именно, она сказать не могла. Да никто, пожалуй, не мог бы. Но чувство было так сильно, что она не могла от него отделаться и решила сегодня же рассказать о нем приятельнице. Возможно, что тут играет роль конец войны. Ну вот, война кончилась, а дальше что? Да, в этом вся суть. Что дальше?

Одна из девушек, смуглая, как испанка, с шарфом горчичного цвета и темнокарминовой краской на губах, посмотрела на нее и подмигнула. Буфетчица поймала себя на том, что ее лицо по привычке расплывается в профессиональную ответную улыбку. Она поспешила отвести взгляд в сторону. Еще подмигивает! А чего, спрашивается, подмигивать? Взять хотя бы эту девчонку: ходила в бар всю зиму, сегодня с одним, завтра с другим, с кем придется, лила в себя джин с лимонным соком, драла глотку, ломалась, как кинозвезда. А теперь их всех увольняют. Очень может быть, что эти две сегодня утром получили расчет. Придется скоро таким Вот юным особам умерить тон. Впрочем, это им только на пользу. Но тут буфетчица поняла, что она рассуждает, как ворчливая, злая старуха, и рассердилась на себя: вот до чего дошла!

На площади зафыркал и зарычал мотор грузовика, машина, громыхая, отъехала. И тотчас же наступила тишина, проникавшая, казалось, во все щели. Баром овладело какое-то оцепенение. Пожилой мужчина со сложенной газетой смотрел в пустоту, словно он навеки распростился со всеми газетами. Девушки перестали шушукаться и хихикать. У одной лицо потеряло всякое выражение, у другой стало неожиданно грустным. Буфетчица оперлась круглым локтем о стойку и, казалось, молча отсчитывала томительные минуты.

И вдруг все проснулись. В бар вошли три молодых человека в новых костюмах. Один костюм был синий, другой серый, третий коричневый, но все они были скроены одинаково скупо, «в обрез», и все были новенькие, с иголочки. Молодые люди в этих костюмах, — они чувствовали себя в них как-то неловко, — не были похожи друг на друга. Один — высокий красивый блондин, другой, такого, же роста — брюнет, с большим носом, третий — коренастый, с нахмуренными бровями.

Но все же в них было что-то общее — словно все трое жили недавно в одном и том же месте и занимались одним и тем же делом. В них была какая-то особая, грубоватая мужественность, и это тотчас же, как хлыстом, подстегнуло обеих девушек. Буфетчица тоже почувствовала эту черту, но еще не знала, как ее расценить. Она встретила новых гостей неопределенной улыбкой.

— Что будем пить? — спросил высокий в синем костюме. У него был голос интеллигентного человека, и говорил он, как офицер.

— А что тут есть? — отозвался коренастый в коричневом костюме. Он выговаривал слова твердо, поместному.

— Пива? — предложила буфетчица.

— Ладно. Три кружки, — сказал брюнет в сером костюме.

В его говоре тоже слышалось местное произношение, но не так сильно. У него были маленькие, глубоко запавшие глаза, и на буфетчицу он не произвел хорошего впечатления.

Нацеживая пиво, она отметила, что девушки снова принялись болтать и смеяться, стараясь обратить на себя внимание. Да, попробуй польститься на эту приманку.

— Ну, вот и приехали! — сказал красивый в синем костюме. — Лэмбюри.

— Приехали, — подтвердил длинноносый.

— Вот именно, — неопределенно сказал коренастый, окидывая взглядом «Корону».

Буфетчица подала им три кружки пива.

— Прямо с фронта?

— Вот именно, — повторил коренастый тем же тоном.

Может быть, и можно было что-нибудь добавить к этому, но никто не добавил.

— Что слышно в Лэмбюри? — спросил красивый, и насмешливая искорка блеснула в его голубых глазах.

Но буфетчица вовсе не хотела, чтобы ее считали местной жительницей. Она из Лондона и надеется возвратиться туда, как только будет возможно, сказала она. А если кому нравится Лэмбюри — ну что ж, вкусы бывают разные.

— Да, нам он нравится. Не так ли, ребята?

— А чем он, собственно, плох? — сердито спросил длинноносый.

— Я и не говорю, что он плох, — ответила буфетчица. — Вы, наверное, здешний?

— Нет, не здешний. У нас ферма по дороге к Кроуфилду.

— А я из самого Кроуфилда, — вмешался коренастый в коричневом костюме.

— Автобус туда еще ходит? Должен бы минут через десять отправиться…

Это сказал длинноносый, тот, что вырос на ферме, хотя по внешнему виду его никак нельзя было принять за деревенского жителя.

Буфетчица не знала и с легким оттенком пренебрежения, как истая уроженка Лондона, добавила, что никогда не интересовалась, куда и когда ходят местные автобусы.

— Ходит, ходит! Мы сами его ждем!

Это сказала бойкая девушка с шарфом горчичного цвета. Она потребовала затем пачку сигарет, хотя в действительности, подумала буфетчица, все, что ей требуется, — это болтовня с молодыми парнями.

— Мы эту линию хорошо знаем, — продолжала девушка, — автобус проходит как раз мимо нашего завода. Остановка на той стороне площади.

Она обвела молодых людей открытым взглядом живых черных глаз. Они уставились на нее, как матросы на далекий тропический берег.

Красивый, в синем костюме, державшийся более уверенно, чем другие, первый сломал лед:

— Благодарю вас. Мне-то надо в другую сторону, но они поедут. Вы тоже едете?

— Да, едем. — Девушка кивнула в сторону подруги, которая поспешила принять неприступный вид.

— Ну вот видите, ребята. Поедете в веселой компании. Может быть, выпьем чего-нибудь? Время еще есть, — обратился он ко второй девушке, но та оттопырила нижнюю губу и отрицательно мотнула головой.

— Ты, как хочешь, а я выпью, Эди, — громко объявила смуглянка. — Джин с лимоном. Маленькую рюмочку, пожалуйста.

И она протянула мужчинам свою пачку «Плейере».

— С авиазавода, конечно? — спросил длинноносый, строго глядя на девушку.

Она с вызовом посмотрела на него.

— Да. Вы недовольны?

— Нет, почему же? Мне-то что!

— Правильно! А то у вас такой вид, как будто я должна просить у вас извинения. Может, вы думаете, что мы здесь наслаждались отдыхом, делали себе маникюр и получали за это двенадцать фунтов в неделю?

Молчаливый в коричневом костюме от неожиданности раскрыл рот. Синий костюм усмехнулся, — казалось, даже подмигнул. Но длинноносый, в сером, уставился на девушку маленькими сердитыми глазками и даже не улыбнулся.

— Я ничего не думаю. Я еще вообще не начинал думать. Что вы на меня напустились?

— Ну ладно, хватит!

Красивый, в синем костюме, озарил весь бар широкой добродушной улыбкой. Даже буфетчица, и та не могла устоять.

— Спокойнее! Не к чему волноваться. Быть может, скоро нам всем придется поволноваться, но сейчас я не вижу для этого повода. Давайте лучше как следует познакомимся. Этот строгий парень был капралом в Бенфордширском стрелковом полку, а сейчас возвращается домой на ферму, зовут его Герберт Кенфорд. Этот тоже из Бенфордширского — Эдди Молд, женат. Так ведь, Эдди? Герберт холост и, должно быть, поэтому придирается к вам. Ну, а обо мне много говорить не стоит, я поеду — если удастся, на машине — в Суонсфорд, а зовут меня Алан Стрит…

— Вы, значит, из имения? — с удивлением спросила девушка. — Наверное, офицер? А?

— Никак нет, сержант. А вы, оказывается, знаете моих родных?

— Нет, не знаю, только слышала. Меня зовут Дорис Морган. А это моя подруга — Эди Юнг.

— Вот и перезнакомились, — дружелюбно отозвался Стрит.

— А вы знаете, фермеры неплохо подработали на войне, — и Дорис снова бросила вызывающий взгляд на Герберта Кенфорда, словно между ними не прекращалась хотя и молчаливая, но ожесточенная перепалка. — Большинство здорово набило себе карманы. А я даже во сне не видала наших хваленых заработков. Только ногти себе все обломала.

— Да что вы от меня хотите? — сказал Герберт Кенфорд. — Я ведь с вами не спорю. Вы сами с собой спорите. Чего вы ко мне пристали?

— И правда, Дорис, что мы вам сделали? — Стрит протяжно вздохнул. — Пред вами просто трое парней, которые хотят чуточку мира и тишины и никого не трогают.

— И вы надеетесь теперь на мир и тишину? Да? — не унималась Дорис.

— Дорис, перестань! — вмешалась вторая девушка.

— Конечно, надеемся. Правда, Молди?

— Вот именно, — пробурчал Молд. Он явно не отличался словоохотливостью. Девушка даже не взглянула на него и снова дерзко повернулась к Кенфорду.

— Я вам сейчас скажу, почему я на вас напустилась. Дня три тому назад зашли сюда несколько парней. Такие же, как вы, прямо с фронта. Пришли и давай всех отчитывать. Они, видите ли, завоевали для нас победу, и платили им, бедненьким, за это гроши, а мы в это время сидели в тылу и только делали вид, будто работаем, а на самом деле целый день ждали гудка, чтобы повеселиться и выпить с первым встречным американцем, и получали за это десять, а то и двенадцать фунтов в неделю. Орали тут во все горло и ничего не хотели слушать. А я могла бы сказать им, что нас уже с завода уволили, и деньги мы там получали недаром, и что раньше я работала в магазине, которого нет уже и в помине, и что в Кройдоне у моих родителей был славный домик, от которого тоже осталось только воспоминание…

— А у нас был когда-то славный батальон… — сказал Стрит, и в улыбке его не было теперь добродушия. — Не правда ли, Герберт?

— Дай ей кончить, Алан. Мне интересно, какая муха ее укусила и что она хочет нам доказать.

Но девушка повернулась уже к Стриту:

— Ах, вы говорите — был… Но и мы тоже жили не на луне. У меня были два брата, и оба…

— Понимаю, — мягко перебил ее Стрит. — Но зачем же вымещать это на нас?

— Правильно! — воскликнула она. — Но и незачем валить небылицы на нас. Только это я и хотела сказать.

— Послушайте, — сказал Кенфорд таким усталым и небрежным тоном, что слова его звучали почти как оскорбление. — Никто на вас ничего не валил. Никто из нас дурного слова вам не сказал. А если у вас на душе тяжело, то нечего срывать зло на нас. Ясно?

Они посмотрели друг другу в глаза. Первой отвела свой взгляд девушка. Она покраснела. А потом недовольно заметила:

— Ладно. Я, по обыкновению, разошлась и наговорила лишнего. А все-таки, когда вы начнете думать, так вспомните и это тоже.

— Что именно?

— Все. Увидите сами. Кажется, автобус пришел. Если хотите попасть, так не рассиживайтесь. Идем, Эди.

Она вскочила. Как раз в это время послышался скрип изношенных тормозов, и дверь «Короны» распахнулась, чтобы пропустить широкоплечую фигуру в военной форме. Девушки бросили быстрый взгляд на вошедшего и улетучились.

— Алан!

— Джеральд! Значит, мама получила мою телеграмму?

— Полчаса тому назад. Я вылетел из дому, как сумасшедший. Сможете быстренько налить до перерыва?

— Как раз успеете выпить, — ответила буфетчица и поспешно налила большую рюмку виски.

— Два наших парня, Джеральд. Вместе были все время. Герберт Кенфорд. Эдди Молд. Мой брат Джеральд — майор генерального штаба. Но теперь нам на это наплевать с высокого дерева!

Джеральд любезно осклабился, дружелюбно пожал молодым людям руку и выразил надежду, что дома у них окажется все в порядке.

— Пошли, не то опоздаем, — сказал Кенфорд. — Идем, Эдди. У нас на ферме есть телефон, Алан. Это я говорю на тот случай, если тебе захочется меня повидать.

— Наверное, захочется. И смотри, берегись этой девушки! — крикнул Алан вдогонку. — Кажется, она намерена взять тебя в переделку, только еще не знаю в какую.

Эдди Молд засмеялся. Герберт ничего не ответил. Джеральд проводил их улыбкой, а когда они вышли, подарил остаток улыбки Алану и буфетчице.

— Если речь идет о той, с желтым шарфом, то это не так плохо, даже совсем не плохо, — заметил Джеральд. — Как по-вашему?

— И не так хорошо, — отрезала буфетчица, убирая посуду. — Пора закрывать, джентльмены. Будьте так добры. Время!

Они вышли. Буфетчица направилась к двери, чтобы повернуть ключ в замке, и через стекло, с которого почти совершенно успела сойти синяя краска, женщина видела, как нырнули в машину и уехали двое мужчин — начинающий полнеть майор с багровым затылком и его худощавый брат в синем костюме. С противоположной стороны площади отходил автобус, поглотивший остальных.

Еще оставшиеся на стекле следы краски набрасывали туманную пелену на события, происходившие на площади, и придавали вещам и людям какой-то неестественный, безжизненный вид. «Словно смотришь сквозь завуалированную пленку», подумала буфетчица. Бар застыл в усталой послеполуденной дремоте. Усталой и дремлющей чувствовала себя и она. На душе было тоскливо и пусто. Конечно, это все-таки лучше, чем сходить с ума, как другие. Да, в сотый раз решила она, надо во что бы то ни стало вернуться в Лондон. Разве тут жизнь?..

— Что, если пропустить по стаканчику? — спросил Алан. — Пиво, должно быть, найдется.

— Нет, я — спасибо, — ответил Эдди. — Последние два дня я и так наливался больше, чем следует.

— Мне тоже не хочется, спасибо, Алан, — проговорил Герберт. Голос его звучал немного мечтательно. Он высунул голову из беседки, где все трое сидели на потрепанных соломенных стульях. — Хорошо тут у вас!

Сквозь узкий просвет в листве виднелся ручей, заливные луга, осока и камыши, густые кусты терновника и нежные ивы. Все сияло и в то же время наполовину расплывалось в золотистой дымке заката. Знакомая с детства картина, но сейчас от нее исходило очарование волшебной обетованной земли. Все трое были под властью этих чар.

— Ну, Эдди, выкладывай, — сказал Алан. — Рассказывай, если можешь.

— Постараюсь, — ответил Эдди.

Он начал рассказ с того, как он, наконец, добрался домой и нашел свою телеграмму на полу. Слова ему давались нелегко, но Алан и Герберт поняли все, что он переживал.

— Вы не думайте, что я кого-нибудь обвиняю, — закончил свой рассказ Эдди. — Жену, и ту теперь не виню. Но я был, как бешеный. Это на меня находит, когда я немножко выпью. Пить, конечно, не следовало, но они меня затравили, все эти черти полосатые. Если так будет итти дальше, я прямо не знаю, что делать, сержант. Хоть в армию опять поступай. Я думал, что приехал домой, а попал неизвестно куда. У меня голова кругом идет. И я спрашиваю: они виноваты или я? Если я, то что мне делать? А если они, то что с ними со всеми случилось?

Все молчали. Герберт вопросительно смотрел на Алана. Эдди отвернулся, пряча свои распухшие кровоподтеки.

— Эдди, — ласково обратился к нему Алан, — можно у тебя спросить одну вещь?

— Все, что хочешь, дружище. Спрашивай, пожалуйста.

— Понимаешь, это касается тебя и твоей жены, — нерешительно пояснил Алан. — Предположим, что, кроме вас двоих, никто бы ничего не знал. То есть о том, как она себя вела. Ни один человек, только вы. Простил бы ты ее?

— Да, нельзя себя так вести, — задумчиво сказал Эдди. — Муж на фронте, а она… Это ведь просто нечестно. Правда, у нее на руках умер ребенок… И вообще… Как говорила жена Фреда Розберри, одно к одному…

— И в результате человек доходит до того, — закончил за него Алан, выбирая осторожные выражения, так как он говорил, в сущности, о самом себе, — что все для него трын-трава и на все ему наплевать. Все равно, как и когда он напьется.

— Я мог, конечно, отчитать ее, как полагается, а потом сказать: «Ладно, что было, то было. А теперь, кто старое помянет, тому глаз вон». Это я мог сделать, спору нет, — ответил Эдди.

— Если ты спросишь меня, что я думаю, Эдди, — тихо вмешался Герберт, — то, по-моему, ты этого и хочешь. Ведь, если на то пошло, ты уже раскаиваешься.

Эдди с минуту подумал.

— Может быть, ты и прав, Герберт, — согласился он наконец.

— Не может быть, а наверное, — поправил Алан.

— Я хочу поступать по совести, — сказал Эдди. — И если это по совести, я так и сделаю. Только из Кроуфилда нам надо убраться. Да и ну его к чорту, этот Кроуфилд! Но что тут со всеми с ними случилось, вот что вы объясните мне!

— Думаю, что объяснить не так трудно, — ответил Алан. — Ты приехал из армии. Там ты все время был среди людей, которые делали вместе с тобой одно дело, и суть этого дела была всем ясна. Так ведь? А здесь дело другое. Одно время и здесь люди были такие — после Дюнкерка, когда они боялись вторжения. Это чувство опасности объединяло их, а когда опасность миновала, они снова начали расползаться, и теперь опять каждый тянет в свою сторону, да еще, пожалуй, упорнее, чем раньше, именно потому, что им пришлось некоторое время держаться вместе. Они сейчас в общем такие же, как были до войны. А ты стал другим, и в этом вся штука. Ты думал найти здесь что-то и не нашел. А они хотят, чтобы ты угомонился, и на их языке это значит, что нечего рассчитывать на какие-либо перемены.

— Так что же мне, кланяться им, что ли?

— Нет, нет! — горячо воскликнул Герберт. Эта страстность была так не похожа на Герберта, что двое других с удивлением вытаращили на него глаза. Герберт смутился. — По-моему, — уже спокойнее продолжал он, — Алан прав. Но только не все здесь такие. Есть и люди, которые понимают нас. И они на нашей стороне. Нашелся один человек, который сказал мне, чтобы я ни за что не отрекался от своих убеждений, не позволял заманить себя в стоячее болото, не гнался за спокойной жизнью, которая усыпит во мне все мысли и потихоньку приучит меня думать, что лучше жить по-старому, не заботясь о других… Она… то есть этот человек… еще сказал, что теперь мы все одной ниточкой связаны, хотим мы этого или нет, и если мы не будем работать и думать друг за друга, тогда опять уделом нашим будут ненависть, кровь и нищета.

Эдди уставился на приятеля.

— Со мной так никто не говорил. А разговаривали многие: и священник, и директор, и полисмен, и вообще всякие.

— Кто этот человек, Герберт? — спросил Алан.

Герберт замялся.

— Одна девушка. Та самая, с авиазавода, что спорила с нами в кабачке.

Эдди снова вытаращил глаза.

— Что? Эта черненькая, смазливая, что так на тебя наскакивала?

— Да… только она совсем не такая, Дорис Морган. Кое-что из того, что она говорила тогда, гм… ну, заинтересовало меня. Позавчера мы с ней встретились и поговорили по душам. Очень хорошая девушка!

И он с вызовом посмотрел на друзей.

Алан ответил ему ласковой улыбкой.

— А знаешь, Герберт, я еще тогда подумал, что она тебе очень подходит. На мой вкус немножко резка и не совсем тот тип… но тебе в самый раз. И она все это говорила?

— И это, и еще многое… Я тоже думаю, что она мне подходит. Завтра мы с ней опять встретимся. Есть, конечно, большие трудности.

— Трудности? Какие? Да ну же, Герберт, что из тебя каждое слово нужно клещами тянуть! Можешь не стесняться. Мы с Эдди тоже прошли через это.

— Что правда, то правда, — подтвердил Эдди и даже улыбнулся.

— Откровенно говоря, я и сам сейчас не знаю, на каком я свете, — продолжал Алан. — Веду себя, как последний дурак…

Герберт искоса поглядел на него.

— С тобой ехала, кажется, дочь полковника Саусэма, когда мы тебя встретили?

— Да. Но о ней не будем говорить. Сейчас мы говорим о тебе и о твоей девушке. Так в чем же трудности?

— Конечно, сейчас ничего нельзя предсказать, — угрюмо стал объяснять Герберт, — но у нас все разное. Она — городская, работает на заводе, и все такое. А я деревенщина, люблю землю. Если она переберется ко мне, она пропадет. А если я к ней, мне погибель. Так нам обоим кажется…

— Что верно, то верно, — с чувством согласился Эдди. — Правильно говоришь, Герберт. Славная девушка, только я не могу представить себе, как это она вскочит в половине шестого и начнет печь хлеб и пироги для полдюжины косарей.

— Легче на поворотах! — перебил его Алан. — Прежде всего, раз она работала на заводе, значит научилась вставать в любой час и знает, что такое сверхурочная работа. И потом я не вижу сейчас такой противоположности между городом и деревней. Такие разговоры годились в старину. А теперь мы настроили заводов в сельских местностях, и они должны будут так или иначе работать. А на окраинах городов появились везде огороды и фермы, и их придется сохранить. Как-нибудь договоритесь. По-моему, твои опасения выдуманные… Но мне интересно, как вообще начался между вами такой серьезный разговор, Герберт? Я всегда думал, что кто, кто, а уж ты-то, наверное, спокойно возьмешься за плуг и ни о чем не будешь задумываться. Что на тебя так подействовало?

Смущение Герберта уже рассеялось. Он рассказал, как отец решил передать ему ферму, как его собрались женить, что говорилось за семейным ужином и как он себя чувствовал тогда.

— Не думайте, что мне наплевать на своих. Я их очень люблю. И они так позаботились обо мне и так тепло меня встретили… Словом, я все время чувствовал, что веду себя, как неблагодарная свинья. Но ведь все это было не то, что мне нужно. Дорис совершенно права. Я сказал ей, что на ферме и не заметишь, как замкнешься в собственной скорлупе. А она ответила: замкнешься — значит, начнешь умирать. Да, война это всем показала, хотя, в сущности, для этого не надо было войны. И я просто не в состоянии был слушать все эти разговоры. Отец и брат говорят так, словно на свете есть только наша семья и все дело в том, чтобы нахватать побольше, потом засеять, вырастить урожай и опять нахватать, сколько удастся. Так было уже, а куда это нас привело?

— Чего же ты хочешь, Герберт? — спросил Алан. — Колхозов?

— Я еще не знаю, чего хочу, Алан. Не было времени хорошенько подумать. И человек я простой, неученый. Но я должен узнать, что лучше. Ясно только одно: не то хорошо, что хорошо для меня, а то хорошо, что хорошо для всех. Я знаю землю и люблю ее, но мне все равно, где работать: на собственной ферме, или в кооперативной артели, или в каком-нибудь коллективном хозяйстве русского типа. После всего, что мы пережили, мне противна прежняя тупая жадность и злобный визг, словно голодные собаки дерутся из-за куска падали. Не для того я вернулся, не за это я сражался на фронте. А если люди у нас намерены снова зажить на прежний лад, то, может быть, лучше просто уехать и попытать счастья в другой стране. Но как раз этого я не хочу. Я хочу остаться здесь и помочь нашей стране выбиться на правильную дорогу. Если за Англию стоило умирать, то надо сделать так, чтобы в Англии стоило жить.

— Верно, — заметил Эдди, — но разве решаем мы, фронтовики?

— Нет, — согласился Алан, — решаем не мы.

— Я этого и не говорю, — возразил Герберт. — Да и есть много ребят из наших, которые не согласны с этим. Мало ли мы их видели! Зато многие хоть и не были на фронте, а думают так, как мы.

Алан подмигнул Эдди:

— Его Дорис.

— Она вовсе не моя. Но она действительно из таких. Поэтому она и злилась тогда в Лэмбюри. А говорить с ней можно так же, как с вами.

— Ну, значит, тебе взаправду чертовски повезло, — сказал Эдди. — Держись за нее обеими руками. И не ломай себе голову над тем, где вы будете жить.

Минуты две все трое молчали, болотистая дымка сгустилась, в длинных тенях появилась синева, предвестник ночи. Яркая зелень лугов потемнела. По поверхности ручья время от времени пробегала серебристая рябь. Алан зябко повел плечами:

— Не зайти ли в дом?

— Если вам еще не хочется, то и мне нет, — отозвался Герберт.

— И мне тоже здесь хорошо, — поддержал его Эдди. — Тут так легко себя чувствуешь.

— Ладно, посидим еще немного. Ну, а теперь, надо думать, вы хотели бы послушать, что скажу я… Так вот, вы пришли ко мне как раз вовремя. Я собирался сделать или, вернее, я сделал невероятно идиотский поступок. Я ехал, чтобы начать работу в «Гэзетт».

И Алан рассказал об обеде у лорда Дарралда и изобразил в лицах свою беседу с газетным магнатом и его правой рукой Маркинчем.

— Я тебя не понимаю, Алан, — строго сказал Герберт. — Неужели ты собирался работать на них? Разве ты не знаешь, какие статьи им нужны?

— Конечно, знаю. И когда дошло бы до статей, перо бы, вероятно, выпало у меня из рук. Но я хочу вам объяснить, почему я сказал, что согласен, и куда я ехал в машине.

— Можешь не объяснять, если не хочешь, — сказал Эдди. — С меня достаточно того, что ты уже сказал. И я знаю, что товарищей ты никогда не предашь. И Герберт это знает…

— Нет, я все-таки объясню, — решительно возразил Алан. — Я должен это объяснить не только вам, но и самому себе. Вот почему вам, может быть, придется запастись терпением.

Как бы стараясь выиграть время, он стал раскуривать трубку и с минуту следил за вьющейся в воздухе струйкой дыма.

— Понимаете, вы оба ожидали найти дома одно, а нашли другое. У тебя, Герберт, это сошло сравнительно благополучно, у Эдди — менее безболезненно. Теперь перейдем ко мне. Что нашел дома я? Сказать по правде, я попал в какую-то колонию сумасшедших. У меня здесь есть дядя, по своим взглядам — настоящее ископаемое, но человек с головой. Он-то мне и объяснил, что происходит. Разложение, полнейшее разложение заживо. Класс, к которому все эти люди принадлежат, и их общественный строй просто-напросто разваливаются на части. Они попали в тупик, и каждый обвиняет другого в том, что тот свихнулся. И правильно. Они все свихнулись. Их класс сыграл свою роль. А они не могут или не хотят выйти на общую дорогу, смешаться со всеми и влиться в поток. И они топчутся на месте и великосветски благопристойно сходят с ума. Ну, я стал твердить себе, что это в конце концов не так важно и, пожалуй, даже забавно. А затем, чтобы меня не сбили с этой позиции, стал убеждать себя, что и вообще ничто на свете не важно и жизнь просто скверная шутка. Для этого не много нужно, особенно если нахлещешься джином, а рядом с тобой — хорошенькая, кокетливая девчонка…

— Вроде той штучки, в машине, — перебил Эдди. — Я рассмотрел ее. Злюка, по всему видно.

— Постой, — вмешался Герберт. — Но какое отношение к этому имеет лорд… как его… Дарралд и его «Гэзетт»? Ведь не станешь же ты утверждать, что он и его компания тоже сумасшедшие?

— В том-то и дело, что сумасшедшие, — ответил Алан. — Только на свой собственный лад. Они чертовски заняты и знают, что делают… то есть до известной степени. Им принадлежит власть, и они намерены сохранить и будут сохранять ее, пока им не покажут, где раки зимуют. Но мне интересно, понимаете вы, как я попался на удочку? Представьте себе, что вы возвращаетесь домой и находите людей, которых знали всю жизнь, людей близких, но зашедших в тупик и бормочущих всякий вздор. Естественно, вам хочется встретиться с другими, которые, по крайней мере, думают, что они знают, что делают и куда идут. Вы встречаетесь с ними, и вам понемногу все начинает казаться смесью глупой шутки и бесцеремонного надувательства, и вы делаете неожиданный вывод: «А почему бы и мне не стать компаньоном в этом надувательском предприятии?» Вот, например, был у нас сегодня в гостях один тип, друг-приятель моего старшего брата. Он с юности окунулся в политику, потому что это у них семейная привычка, все его родные всегда занимались политикой, и сейчас он уже товарищ министра, а пройдет немного времени и не успеет он поумнеть, как окажется, вероятно, членом кабинета. Как видите, картина мало веселая. И остается одно из двух: либо все время приплясывать перед ним в надежде попользоваться крохами с его стола, либо встать во весь рост и показать людям, чего стоит и он и те, кто вознес его на высоту.

— Что ж, по-моему, это неплохо, — заметил Герберт. — Отчего ж бы нам и не встать во весь рост, чтоб послать этих господ к чортовой матери? Какие тут могут быть сомнения?

— Никаких! — воскликнул Алан. — И я готов сделать это, когда угодно. Но утром я еще рассуждал иначе. Утром я думал: к чему? Ведь все на свете только пустая комедия…

— Нет, жизнь — дело серьезное, — возразил Герберт. — Мы живем только раз и не имеем права заниматься игрушками.

Эдди ухмыльнулся.

— Ты и раньше считал жизнь таким важным делом, Герберт?

— Да, и раньше. И тебе тоже она не казалась смешной сегодня, когда мы встретились, — не без раздражения ответил Герберт. — А сейчас ты такой храбрый, потому что немного опомнился.

— Это верно. Я немного опомнился, — согласился Эдди и добавил извиняющимся тоном: — Я хотел только подразнить тебя, Герберт. А вообще ты прав.

— Понимаешь, Герберт, что я хочу сказать? — продолжал Алан, отчетливо выделяя каждое слово. — Ты наткнулся на одну стену, я на другую. Я столкнулся с пустоголовыми джентльменами, с лишними людьми. Они в пальто и шляпах, но им некуда итти. Наперекор всему, они надеются, что река времени потечет ради них назад и через неделю они могут вдруг оказаться в тысяча девятьсот пятом году. Они отсекают себя от ствола и корней, и их ждет смерть. Оставаться с ними я не могу. Это для меня совершенно ясно. И сейчас, когда я тоже немного опомнился, я отлично знаю, что не могу марать бумагу чушью для Дарралда и его присных. Они рассчитывают на то, что люди в большинстве невежественны, близоруки, тяжелы на подъем, и пускают в ход все средства, чтобы сделать их еще более невежественными и неподвижными.

— То-то и оно, — сказал Герберт.

— Да, дело именно в этом. И я чуть не спутался с ними, хотя долго я бы, конечно, не выдержал. Нет, с ними мне не по пути. И топтаться на месте я тоже не могу. Не хочу никого обманывать и не хочу гнить. Но, спрашивается, что же я должен делать?

— Дорис говорит: сражаться! И я вижу, что она права! — воскликнул Герберт. — Что ж, мы знаем, что значит сражаться…

— С меня уже хватит, — отрывисто сказал Эдди.

— Так ли? А кто передрался за неделю чуть ли не со всем поселком?

— Ну, это совсем другое…

— Правильно, другое. И я тоже имею в виду не кулачный бой в кабаках, — резко отчеканил Герберт. — Я говорю: бороться за то, что стоит борьбы.

— А я говорю, что с меня пока хватит, — упрямо повторил Эдди. — Если Герберт говорит резкости, то разве Эдди не имеет права быть упрямым? Я вернулся и хочу немного мира и спокойствия, и если на что-нибудь жалуюсь, так только на то, что никакого мира и спокойствия нет и не предвидится.

Наступившее молчание было прервано женским голосом.

Алан с удивлением вскочил с места.

— Диана!

Двое других тоже встали, стараясь рассмотреть женскую фигуру, терявшуюся в сумерках.

— Простите меня за вторжение, — сказала Диана. — Я сестра Алана.

— Познакомься, — сказал Алан. — Это Герберт Кенфорд. А это Эдди Молд. Мы вместе были на фронте и вместе приехали. Я тебе о них рассказывал, помнишь?

— Помню, конечно. Я нечаянно вас подслушала. Услышала голос и удивилась: кто бы это мог быть здесь? Наши все поехали в гости; мне казалось, что и ты, Алан, куда-то поехал. Ну, а прерывать вас мне было неловко… Простите меня, если разговор не предназначался для посторонних.

— К чему эти извинения? — сказал Алан. — Лично я даже рад, что ты слышала.

— Обо мне ты не говорил, — продолжала Диана, — и я за это на тебя не в претензии. Но я надеюсь, что в своих рассуждениях ты отводишь какое-нибудь место и мне?

— Да, отвожу, Ди. Помнишь, ты говорила вчера, что томишься без дела, но для настоящей работы тебе не хватает любви к людям?

— Помню. — Она перевела взгляд на Эдди и Герберта, несколько смущенных ее появлением. — У меня погиб муж, летчик. И мне очень тяжело, я все еще не могу справиться со своим горем, не знаю, куда себя девать. Я сказала Алану, что не могу здесь больше оставаться. Мы говорили об этом вчера. — Голос ее задрожал. — А потом мне показалось, что Алан сильно переменился, и я очень огорчилась. Мы всегда делились с ним своими горестями и радостями. Но теперь я знаю, Алан, почему ты мне показался другим, и теперь я спокойна. А тогда, когда ты сбегал по лестнице с чемоданом, я ненавидела тебя. Я чувствовала, что ты катишься на дно.

— Я тоже чувствовал это, — признался Алан, — только старался убедиться в противном. Когда я с тобой простился на лестнице, я уже знал, что это проигранная игра. А потом я встретил Герберта и Эдди. Они шли ко мне, чтобы поговорить. И я понял, что не должен ехать. Прости, Ди, если я причинил тебе огорчение.

Диана улыбнулась и кивнула головой. На несколько секунд водворилось молчание. Можно было слышать тихое журчание ручья и запоздалый щебет птиц.

— Если я правильно поняла то, что слышала, — несколько стесняясь, начала Диана, — то все вы разочарованы и даже чувствуете себя несчастными, хотя у каждого из вас для этого свой повод. Может быть, причина просто в том, что вы ждали слишком многого. Я не хочу расхолаживать вас, но должна признаться, что я не вижу общего дела, которое вы все хотели бы делать, не вижу, что именно вы могли бы делать все вместе.

— Да, над этим еще надо подумать, — медленно протянул Алан. — Дело в том, что мы пока почти ничего не знаем. Мы успели пока узнать только то, чему научили нас последние несколько дней. Я, например, узнал, что наш класс как класс обречен на гибель и лучше ему не брыкаться. Дело не в старых чудаках вроде дяди Роднея. Он просто фантастический пережиток. Пользы от него, конечно, как от козла молока, но зато и мало вреда. Вот такие разбойники, как Дарралд и вся его шайка, — это настоящее зло. И еще я знаю теперь, что если мы, молодые, не будем стоять друг за друга, мы сгнием на корню.

— Как вы думаете… — Диана нерешительно взглянула на Герберта. — Эта девушка… ваша знакомая… Могла бы я познакомиться с нею?

— Она вам, вероятно, сначала не понравится. И вы тоже ей, вероятно, не понравитесь…

— Я знаю. Я помирюсь с этим, во всяком случае, постараюсь помириться. Но мне очень, очень хотелось бы поговорить с ней. Она женщина… Есть некоторые вещи… он их поймет.

Когда голос Дианы замер, Эдди набрался храбрости:

— У меня, знаете, большие неприятности с женой. У нас был ребенок… хорошая такая девочка… заболела и умерла… Ну, и это подействовало на нее… Поговорите с ней. За меня…

И у Эдди тоже медленно замер голос.

— Охотно, если только вы думаете, что я могу помочь. — Диана порывисто обернулась к Алану. — Вот ты говорил, что мы конченные люди. Но как будто это не так. К тебе пришли твои фронтовые товарищи. Меня мистер Молд просит поговорить с его женой. Значит, мы не такие уж бесполезные люди.

— Мы не конченные и не бесполезные люди, — ответил Алан, — если не отрываемся от народа. В конце концов мы ведь тоже народ. А некоторые, — вроде тебя, Ди, — даже на редкость симпатичный народ. Но мы должны помнить, что мы самые обыкновенные люди, такие же, как и все. И итти прямой дорогой, а не барахтаться в тупиках. Мы не должны отстаивать для себя привилегии, недоступные для народа. Это делали, между прочим, в оккупированных странах ловкачи, сотрудничавшие с немцами, — что же, мы видели, как расправились с некоторыми из них. Они протягивали руку смерти, чтобы в другой руке удержать что-нибудь для себя. Они думали, что очень хитры и ставят на верную карту. И их примеру до сих пор следуют многие. А я знаю, что они обречены. Застраховать только себя невозможно.

— Правильно! — подтвердил Герберт. — А если и можно, то все равно не надо. Я это понял, когда слушал речи отца. В этом корень зла.

— Родные старались для вашей же пользы, — попробовала возразить Диана.

— Знаю, — согласился Герберт. — Это-то и смущало. Но ведь пользы-то меньше, чем на грош! Горсточка людей, думающих только о себе и о своем куске и не желающих знать ничего и никого другого, — это уже не пройдет. Кончено!

— Он прав, — вмешался Алан. — Нельзя больше думать только о себе. Все мы плывем на одном корабле и либо вместе пристанем к ближайшему берегу, либо вместе пойдем ко дну.

— То есть что ты хочешь сказать? — с удивлением вскинул на него глаза Эдди. Он был по-настоящему растерян.

— Понимаешь, Эдди, — ответил Алан, — если мы будем придерживаться прежних, давно истрепанных и обветшавших истин, будем опять жить по-старому — хватать, отнимать и кусаться, — у нас опять будут жесточайшие кризисы, безработица, голод. Люди станут злыми, раздраженными. Хищники будут драться за рынки еще более свирепо, чем прежде. А это означает новые войны, новые перевороты и, весьма вероятно, новых безумствующих диктаторов. А мы, остальные, очень скоро превратимся в полуголодных и полусумасшедших дикарей, будем жить в подземельях и изготовлять самолеты-снаряды весом в тысячу тонн.

— Только не я! — воскликнул Эдди. — Лучше пусть мне отмерят три аршина земли и пусть из меня растут васильки и ромашки. Но мне все-таки кажется, что люди еще не окончательно сошли с ума…

— Будем надеяться, — с сомнением сказала Диана.

— Прежде чем люди сообразят, что случилось, они окажутся зажатыми в тиски ходом событий, — сказал Алан и, помедлив мгновенье, продолжал: — Если бы двадцать пять лет назад людям сказали, что их ждет в тысяча девятьсот сороковом, они бы весело рассмеялись. А вот дожили и пережили.

— Что же, мы все полоумные, что ли? — От отчаяния и растерянности Эдди поднял голос до крика. — Вот я, например. Я честно воевал, и все, чего я хотел, когда война кончилась, — это вернуться домой и пожить немного в покое. А дома нет. И покоя нет.

— Да, не повезло, — сказал Алан. — Значит, надо тебе опять начать строить дом. И всем нам надо заняться этим. Надо превратить земной шар в дом для человека. Это еще наш брат никогда не пробовал сделать по-настоящему. Запасись терпением, Эдди, нам придется опять попотеть.

— Да, разве что так, — ответил Эдди, почесывая затылок. — Только объясните вы мне, почему вам обоим не так осточертела солдатская жизнь, как мне? Я ею сыт по горло. И хочу чего-нибудь другого.

— Мы все хотим чего-нибудь другого, — сердита отмахнулся Герберт. — Только мы не получили дома того, чего ждали. Вот мы сейчас сидим и разговариваем и прикидываем и так и этак. Почему? Значит, что-то не ладно. А солдатчина, что ни говори, нас кое-чему научила. Правильно я говорю, Алан?

Алан кивнул, но ответил не сразу. Он задумчиво смотрел на холмы, тонущие в сгущающихся сумерках. Потом заговорил, медленно и отчетливо:

— Армия — это гигантская машина. Машина, которая ничего не создает. Ее единственное назначение — разрушать. Но когда она воюет за правое дело, в ней есть много хорошего. Она сплачивает людей. Они идут плечо к плечу к общей цели. А в обычной мирной жизни мы этим похвастаться не можем. В армии никто не сочиняет подложных приказов, чтобы урвать солидный куш и обзавестись яхтой или оленьим заповедником. Никто не торгует шифром, чтобы упрятать в карман акции ходкой газеты или крупного банка. Никто не сдает передовые позиции ради слишком требовательной любовницы или дорогостоящей старинной мебели. А это уже немало.

— Да, в армии шутки плохи: чуть что — под расстрел, — сказал Эдди.

— Может дойти до этого и у нас, — угрюмо проворчал Герберт.

— Не обязательно, — возразил Алан. — Если мы могли вместе разрушать и убивать, то можем и строить вместе новую жизнь. Иначе мы долго не протянем. Мы стоим на распутье и должны выбрать дорогу. От этого выбора нам не уйти. Все равно как в девятьсот сороковом. Тогда нам тоже приходилось выбирать: либо капитулировать, пытаясь хоть на время что-то спасти, либо продолжать борьбу, рискуя всем во имя всего. Мы выбрали, и выбрали правильно: наша правота каждому бросалась в глаза. Мы вели себя, как подобает великому народу. А теперь мы снова должны сделать выбор. Поступим ли мы опять, как великий народ, или нас поглотит тьма кромешная, а мы будем только визжать и грызться друг с другом?

— Но ведь это же совсем разные вещи, Алан, — не выдержала Диана. — После Дюнкерка, в сущности, не было никакого вопроса. Англии должна была или сдаться, или воевать. Тогда решать было легко. Но этот другой выбор, о котором ты говоришь, далеко не так прост. Ну, скажи, что мы должны делать? Ты сам не знаешь.

— По крайней мере, я знаю, чего мы не должны делать, — резко отчеканил Герберт. — А для начала и это неплохо.

— Правильно! — подхватил Алан. — Мы не должны делать того, чем опять занялись многие, не дожидаясь, пока на земле высохнет пролитая кровь. Мы не должны опять погружаться в хаос, в котором мы жили до этой войны. Мы не должны думать и действовать так, как прежде. Если это губило нас прежде, это погубит нас и теперь. Мы не хотим, чтобы за нас по-прежнему распоряжались джентльмены определенного сорта. Мы будем действовать, как люди, которые кое-что поняли. Мы не станем на каждом шагу орать: «Не смей! Это мое!» Мы не будем укрываться в своей норе и посылать весь мир к чорту. Мы не будем лить сладкие слова о свободе, понимая под ней свободу стричь доверчивых людей догола. Мы не станем отрекаться от того, что говорили, когда страна была в опасности. Мы откажемся от погони за легкой наживой. Мы будем честно работать для общего блага, на какую бы работу общество нас ни поставило. Мы выбросим за борт нашу глупость и лень, равнодушие и жадность. Мы всегда будем помнить, что гораздо важнее и гораздо интереснее творить, чем прятать в сундук. Гораздо лучше жить без особых удобств в обществе, которое знает, что оно делает и куда идет, чем наслаждаться, — да и надолго ли это счастье! — роскошью и полным довольством в обществе, которое катился от катастрофы к катастрофе. Вместо того чтобы метаться, мы планируем. Вместо того чтобы душить конкурента, мы сотрудничаем. Мы покидаем детскую и делаем первые шаги в жизнь.

Алан стоял, выпрямившись, взволнованный, преображенный, как бы выросший. Он смотрел в темную даль, словно там были ряды незримых слушателей.

— Кто-то однажды сказал, кажется Гейне — продолжал он, — что каждая эпоха — это сфинкс, который проваливается в пропасть, как только его загадка решена. И я знаю уже, в чем загадка нашей эпохи. Речь идет не о том, как поставить на пьедестал десяток гениев, как сохранить для одного ничтожного класса неслыханную и небывалую роскошь, как обеспечить за несколькими горсточками людей огромную страшную власть, как создать два-три грандиозных памятника искусства или науки. Современный человек — прежде всего человек, созданный для сотрудничества и коллективной жизни. Лучше всего, — и намного лучше, чем нашипредки, — мы делаем не то, что под силу отдельному человеку, а то, что можно делать только сообща. Задача, которую мы должны решить, — или сфинкс проглотит нас, — заключается в том, как эту способность к коллективному труду обратить на службу человечеству. В нас живет некая сила, которая не может и не будет знать ни отдыха, ни покоя, пока большинство людей влачит свое существование в нищете, в невежестве, в безысходном отчаянии. Земной шар должен, наконец, стать нашим истинным домом. И надо обрести веру в людей и сострадание к людям, все равно какого цвета их кожа — белого, желтого или черного. Эта надежда построить свой дом на земле, эта вера, это сострадание — вот что должно быть отныне основой всей нашей жизни. Если мы будем слушаться этих чувств, если мы будем руководиться ими во всех своих поступках, тогда мы действительно начнем жить, ибо мы почерпнем в них нужную силу, мы прильнем к источнику живой воды. Но если мы попробуем относиться к ним свысока и пренебрегать своей великой задачей, мы увязнем в мире убийств и разбоя, потонем в безумии, пойдем ко дну, как камень. Политика, экономика, психология, философия, религия говорят на разных языках, но все они толкают нас к одному и тому же выводу, на один и тот же путь. Выбор только один: либо земля очень скоро превратится в позорную могилу человеческого рода, либо она станет, наконец, нашим домом, где человек будет жить в мире и работать для всех.

— Здорово сказано! — искренне восхитился Эдди. — Честное слово, Алан, если ты не сделаешься проповедником, быть тебе в парламенте!

— А почему бы и нет? — воскликнула Диана, и в голосе ее послышалась радость выздоровления.

Алан рассмеялся.

— Ди, нет ли чего закусить?

— Как всегда. Смотря по аппетиту. Могу приготовить чай и сделать сандвичи.

— Сандвичами займусь я сам, — решил Алан. — А ты похлопочи насчет чаю.

И он повел их через темный сад к открытой двери дома, к зовущему и обещающему свету.