Прощание на двоих [Вера Львова, Вячеслав Первушин] (fb2) читать онлайн

ВЕРА ЛЬВОВА

ВЯЧЕСЛАВ ПЕРВУШИН

«ПРОЩАНИЕ НА ДВОИХ»

Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo

Журналист Сергей Слюняев на вопрос: «Какая она, Вера Львова?», не задумываясь, ответил: «Вы видели ртуть?.. Живое серебро?»

Писатель Вячеслав Первушин на минуту ушел в раздумье, затем чуть медленно выговорил: «Вера Львова — мощный трансформатор, к которому на близкое расстояние лучше не подходить…, но затягивает. Если уж подошел, то назад хода нет... Пепел так пепел».

Писатель Александр Бурмистров о Вере Львовой написал: «Вера - совершенно неоднозначная личность, она подобна метеору... Сразу заставляет обратить на себя внимание. Ее жизнь сопровождается скандалами и яркими событиями, она сама пишет книги, сама их издает и сама продает...

Ее поведение неадекватно ее возрасту и многих шокирует... Жизнь для нее — это тоже творчество. Она стала живой достопримечательностью нашего города. Без нее было бы скучно...

Дуэт

Он и Она любили друг друга. Но решили расстаться, потому что больше всего на свете Он любил себя, а Она — себя.

— О, я так люблю тебя, — прислушиваясь к своему страстному голосу, ломала она руки.

— Нет, я люблю тебя сильней, — перебивал он ее, а сам думал: «Не перегибаю ли я палку? А вдруг она и в самом деле поверит, а вдруг я сам в это поверю?»

Он был поэтом. Хорошим поэтом, жил в нормальной двухкомнатной квартире, и увлекался спиртным. Он мечтал выпустить трехтомник своих талантливых стихов.

Она была писательницей. И не просто писательницей, а красивой и страстной женщиной, из которой вулканом била любовь... к себе.

Они уже восемь месяцев писали друг другу страстные письма. Каждый из них хотел получить любви больше от другого, но они делали вид, что отдают свою любовь бескорыстно. Даром. Дудки! Кто-то из них должен был признаться в этом и сказать правду, но не признавался и не сказал. Они продолжали тянуть волынку и играть в ЛЮБОВЬ. Чтобы игра не затянула их, они решили расстаться.

— Я буду помнить тебя всю жизнь, — выдохнула она, уткнув свое печальное лицо в его не совсем свежую рубашку.

— Я знаю, — самоуверенно произнес он, и неизвестно чему улыбнулся.

Она была умная и наблюдательная. «Рано улыбаешься, — зло подумала она. — Еще не вечер. Нервы я тебе еще подпорчу».

Любопытная ночь, затаив дыхание, наблюдала за ним. «Во дают! Артисты».

— Прощай, — облегченно сказала она.

— Пока! — выпалил он, уставившись на грозовое небо, прежде чем навсегда уйти от той, которую любил.

«Глупец», — решила она про себя. — «Выше своей любви к себе не прыгнешь».

1999 г.

Она рассмеялась. И уже не могла остановиться. Захлебывалась от смеха, вздрагивая всем телом. А пластмассовые фигурки все продолжали падать. Он складывал свое длинное и худое тело пополам, поднимал с пола очередную пластмассовую миниатюрную фигурку и, разогнувшись, пытался вставить ее в ободок люстры, но его длинные, тонкие пальцы скрючивались и задевали другую, и она соскальзывала с крючочка и плавно опускалась на крашеный деревянный пол. Она наблюдала за ним, задыхаясь от смеха.

Он продолжал автоматически сгибаться и разгибаться, но фигурки все падали и падали. И тогда он, решив передохнуть от бесполезного занятия, вытянулся во весь свой рост — метр девяносто, и его светлый хохолок коснулся пыльной люстры. Его расширенные от ожидания зеленые глаза в упор уставились в ее карие, светящиеся искорками беспечного веселья. Она смутилась и резко оборвала смех.

Она стояла на краешке дивана и потому сравнялась с ним в росте. Она была почти наполовину меньше его, но никогда в этом не могла признаться, так как чувствовала свою взрослость, а, значит, и величие.

«Лицом к лицу лица не увидать...», — ярко вспыхнуло есенинское.

— Есенин все же не прав, — вслух произнесла она. — Лицом к лицу даже морщины можно увидеть, не только грусть или любовь.

Он молчал. Он это уже слышал. Днем. Они лежали на горячем песке, и она вслух читала ему Сергея Есенина, «Письмо к женщине». «Вы помните, Вы все, конечно, помните...»

Он тоже все помнил. И то, что они познакомились пять лет назад, и он все эти годы ждал этого мгновения. Ждал и боялся. Он все помнил, но не проронил ни слова. Он просто ждал. Она съежилась под его пристальным, даже суровым взглядом и автоматически, как бы защищаясь, положила на его худые плечи свои ладони. Этот жест для нее был как бы призывом к действию. Она любила, когда другие дотрагивались до ее красивых плеч.

Он перестал дышать. В комнате зазвенела такая тишина, что ушные перепонки готовы были лопнуть. И сердца тоже. Он перестал дышать, но продолжал пристально и напряженно смотреть на нее.

Она нахмурилась. Он ждал. Она изо всех сил надавила ладонями на его уши, чтобы он перестал слышать, и приблизила свое немолодое лицо к его юному лицу. Потерлась загорелой щечкой о его длинный нос, худые щеки, чмокнула в кончик носа. Он застыл. Превратился в статую. Ее маленькие губы нежно и бережно касались и изучали его вытянутое, бледноватое лицо. Они искали его длинные и полные губы. Он еле шевельнул мышцами.

—      Ты что, даже целоваться не умеешь? — она отодвинула свое лицо от его губ.

Его веки нервно и обиженно дернулись. Глаза оголились и стали больными.

—      Я же вас ждал…, — еле слышно выдохнул он.

Она стала переосмысливать его слова.

—      А это разве так важно? — растерялся он.

—      Конечно же, нет, — застыдилась она.

Ольга Петровна сидела на скамейке в ожидании автобуса. Чуть хрипловатый голос через усилители каждые пять минут объявлял об отправке автобусов в разные направления. Она даже не заметила, как перед ней тенью встал молодой мужчина. Небритый и нетрезвый.

— Куда едем? — он туманным взором изучал ее загорелые колени. Она автоматически дернула полосатую трикотажную короткую юбочку, но ткань даже не подумала сдвинуться хотя бы на пару сантиметров. Красивая, отливающаяся золотом кожа зазывно манила.

— Так куда мы едем? — он продолжал взглядом ласкать ее красивые стройные ноги.

— Это вас не касается! — грозно ответила Ольга Петровна.

— А чего это ты такая злая? С мужем что ли не в ладах? — он не собирался от нее отступать.

— Это не ваше дело! Прошу вас, оставьте меня в покое! — как бы ища спасения, женщина стала крутить головой по сторонам. Рядом с ней сидел светловолосый мальчик лет тринадцати-четырнадцати. Он был, несмотря на жару, одет в черную короткую кожаную куртку, которая только что входила в моду. В глаза бросилась его прическа.

Затылок был выбрит до синевы, но на макушке длинные выбеленные солнцем пряди, непослушно выбивались из круга, напоминающего гимнастический диск.

—      Подвинься, я сяду, — мужчина бесцеремонно стал толкать ее.

—      Как только вам не совестно, хотя бы моего сына постеснялись! — взорвалась Ольга Петровна.

—      Ах, это твой сын? — он с любопытством и интересом уставился на мальчика. — Похож, — утвердительно кивнул он мохнатой головой. — Только глаза у вас разные, наверное, в отца пошел. А как его зовут?

Ольга Петровна замялась.

—      А вам какое дело? Это вас совсем даже не касается! — стараясь говорить по-взрослому, насупился мальчик. — Отстаньте от... нас!

Детский голосок Ольгу Петровну смутил, но пришелся кстати.

—      Да, да, мы вас очень просим, не надоедайте нам! — поддержала она мальчика.

—      Ладно, ладно, чего раскудахтались? Я совсем не собирался к вам приставать. Поговорить только хотел...

Она поджала загорелые ноги под скамейку. Мужчина отошел от них. В эту секунду объявили посадку на ее автобус. Она, решив до конца сыграть роль матери, попросила мальчика помочь ей дотащить до автобуса тяжелую сумку. Он послушно взял в руки одну лямку, и они тронулись к остановке.

—      Слушай, а как тебя зовут? — она повернула к мальчику загорелое лицо тридцатипятилетней женщины.

—      Лёша, — он смотрел прямо в её карие глаза. Открыто и смело.

Она засмущалась, и колени отчего-то подогнулись.

—      А меня Ольга Петровна, — не слыша себя, произнесла она, поднимаясь на ступеньку автобуса и, повернувшись к мальчику, протянула ему свою правую руку. — Ну что ж, спасибо тебе. Ты поступил по-джентльменски...

—      А я же тоже на этом автобусе еду. Я к бабушке...

Он смотрел на неё смущённо, как бы извиняясь за то, что не желая этого, сам становился назойливым и очень похожим на того мужчину-приставалу.

—      Это же здорово! — несказанно обрадовалась она.

Они кое-как пристроили объемную сумку между кресел и растерянно уставились друг на друга. Наступила неловкая пауза.

—      А можно я с вами сяду? — разрушил он неловкость и, не дожидаясь ответа, сел к окну.

—      Лишь бы скандала из-за этого не было. Ты еще не знаешь, какие встречаются скандальные люди. Из-за пустяка готовы разорвать человека в клочья.

—      Обойдется. Договоримся, — смело заявил Алеша, уставившись в окно. — А если опять кто-нибудь к вам станет приставать? Сами же говорите, что дураков хватает.

—      Это место мое! — на них смотрел высокий красавец-мужчина лет под тридцать пять.

Ольга Петровна от неожиданности вспыхнула. Её женское сердце затрепетало. Она виновато-растерянно, с примесью восхищения, смотрела на мужчину.

—      А вы садитесь на шестое место... Мне хочется сидеть с... НЕЙ, — он запнулся, но нашел в себе силы докончить фразу, — сидеть.

По ушам резануло: С НЕЙ. Она удивленно повернула свое лицо к мальчику. Он не чувствовал за собой никакого греха и поэтому наступал.

—      Какая вам разница, где сидеть? — по-детски обиженно продолжал он. Ему было начхать на ее желание пококетничать с понравившимся попутчиком. Он хотел сидеть рядом с ней, остальное не имело абсолютно никакого значения.

Красавец-мужчина развернулся и скрылся за высокими спинками кресел.

Мужчина ушел, а между женщиной и мальчиком возникла стена неловкости и недовольства. Он обиделся на нее за то, что она так открыто и без стеснения любовалась первым попавшимся ей на глаза мужчиной, и не важно, что тот был красив до неприличия. Она же надулась на него за то, что он обращался с ней, словно она была его подружкой. Вмешивался не только в ее поступки, но и в чувства. Она надулась, как девочка, напрочь забыв, что в ее возрасте не стоит так обижаться и дуться, тем более на ребенка. Но она так часто это делала, что и в самом деле не знала, как нужно себя вести в её возрасте.

Неизвестно, сколько бы они сидели насупившись, если бы не их старый знакомый, нетрезвый и небритый парень. Он влез в автобус и мутным взором окинул сидящих. Увидев их, от радости будто вывернулся наизнанку.

—      Вот вы где? Мы с Тамарой ходим парой…, — заорал он истошным голосом, словно его собирались бить. — А я с вами. Я буду третьим.

—      Начинается..., — скривилась Ольга Петровна и инстинктивно, как бы защищаясь, прижалась к Алёше.

—      Вам лучше пересесть на мое место, а я сяду на ваше, ему трудно будет вас достать, — распорядился мальчик, но пересесть они не успели.

Парень, распространяя неприятный запах перегара, довольный и счастливый встал рядом.

Автобус, набитый до отказа усталыми и молчаливыми пассажирами, наконец тронулся.

—      Эй, пацан, давай я сяду на твое место, а пусть твоя мамка сядет ко мне на колени. Она у тебя легкая, мне даже будет приятно, — на полном серьёзе предложил парень.

—      Вы, кажется, сбрендили! — взвилась женщина.

—      А что такого я сказал? Мне далеко трястись, не могу же я два часа стоять без опоры. Что вам, жалко? — канючил парень.

—      Вам что, приставать не к кому? Вон сколько девушек на задних сиденьях...

Он не дал ей договорить.

—      Нужны мне эти малолетки. Мне ты нравишься. Какие волосы, какие ножки…, — блаженная улыбка расползлась по круглому и небритому лицу.

Алёша побелел.

—      Не надо так реагировать, — прямо в ухо мальчишке проговорила Ольга Петровна. — Давай лучше забудем о нем, может быть, он отстанет от нас.

И они стали шептаться. Она просунула свои руки ему под мышки и начала рассказывать все, что приходило на ум: анекдоты, смешные случаи из своей жизни. Он сдержанно хихикал, не забывая при этом перебирать ее пальцы.

—      У меня есть сестра. Ее зовут Лена. Когда мы были маленькими, она однажды мне сообщила такую новость: «Когда я вырасту, то меня будут называть не Лена, а ЕЛена Петровна». Я тогда крепко задумалась и недоверчиво ее спросила: «А меня тогда как станут звать? ЕОльга Петровна что ли?»

—      Еольга? — задумался Алеша. — Не звучит. Оля. Ольга. Оленька — это другое дело.

—      Защебетали пташки, — миролюбиво пытался влезть в разговор парень, но на него никто не обратил внимание.

Ольга Петровна, отвернувшись от него, уперлась коленками в колени мальчика. Алёша от ее прикосновений резко вскинул круглые глаза. Она не сразу осмыслила этот взмах ресницами, а когда поняла, то чутко прислушалась к своему сердцу. Оно вело себя беспокойно, мало того, металось в груди, не зная причины своего метания. Она не совсем понимала, что с ней происходит и кто сидит рядом: мальчишка или мужчина. Алёша вел себя подобно влюбленному мужчине. Он, по всей видимости, и сам еще не разобрался в своих чувствах, поэтому нервничал, смущался. Причина нервозности не была ясна, но она незаметно передалась и женщине. Любое прикосновение приносило им массу неудобств. Они комплексовали и ещё более нервничали и раздражались. Ольга Петровна так и замерла, боясь очередных взмахов его светлых ресниц.

«Бред какой-то», — злость на себя путала мысли. Но она почему-то не спешила в ПОКОЙ. СУМБУРНОСТЬ в чувствах была ей приятна. «У меня нет сына, а я всю жизнь мечтала о нем, — нашла она объяснение своему волнению. — В этом, только в этом и кроется причина моего беспокойства и возбуждения».

На автостанции суетливый людской поток добавил неуверенности и тревоги.

— А ваша тетя на какой улице живет?

— На окраине, рядом с рекой, — ответила Ольга Петровна, нервно высматривая таксистов.

— На такси дорого, — дернул Алёша ее за рукав трикотажной кофточки. — Я лучше вас на велосипеде довезу.

—      На каком еще велосипеде?

—      Моя бабушка тут рядышком живет, а у меня там велосипед... Вы только меня не обманите, вы меня обязательно дождитесь.

Он умоляюще заглядывал в ее глаза.

—      По-жа-а-а-луй-ста-а-а, — он ее не просил, а гипнотизировал.

Она напряглась и послушно кивнула головой,

—      Ну, хорошо.

Его выбеленная солнцем челка подпрыгнула, взметнулась вверх и исчезла в людской толпе.

—      Девушка, вас подвезти? — перед ней вырос плотный мужчина лет под сорок.

Она стояла в задумчивости и поэтому ему не ответила. Он на ее молчание отреагировал по-своему.

—      Насчет оплаты не переживайте, сколько вам не жалко...

—      Мне, вообще-то, жалко, — тянула она время.

—      Ну жалко, так жалко, бесплатно довезу, — пытался он шутить.

Но она раздумывала совсем не из-за денег.

—      Я не одна... Спасибо... Я друга жду.

—      Так бы сразу и сказала, а то: денег жалко, — раздражение охватило таксиста.

Ольга Петровна растерянно и виновато смотрела на таксиста и не заметила появления Алёши. Пришла в себя, когда он уже пытался пристроить дорожную сумку на багажник. Кинулась ему помогать, развернулась и ударилась о таксиста.

—      Хорош друг! — ехидная улыбка появилась на лице, оголив рот с металлическими зубами.

Она ударилась об этот оскал и еще более скисла.

—      О ком это он? Обо мне? Это ваш знакомый? — закидал ее вопросами Алёша, напряженно всматриваясь в нее.

—      Не обращай внимания. Это он от злости, что лишняя сотня мимо него уплыла. Облом получился со мной, — утешала Ольга больше себя, нежели мальчишку. — Как там твоя бабушка живет? — переключилась она на другое.

—      А дома никого нет.

—      А ты записку оставил?

—      Успею.

—      Леш, с твоей стороны это даже некрасиво так поступать. Бабушка наверняка будет беспокоиться.

—      Я никогда не писал записок, — застыдился он.

—      У вас не принято записками баловать друг друга?

—      Я, вообще, не люблю писать.

Они, перебрасываясь редкими, скупыми фразами, подошли к мосту.

—      Садитесь на раму, я вас быстро довезу, — предложил Алеша, увидев плавный спуск.

—      Спасибочки, но что-то не хочется. Я же не девочка, во мне почти пятьдесят килограммов, да и сумка на честном слове держится.

—      У нас в классе девочки тяжелее вас... А вы больше на девушку походите, чем... на тетю.

Произнося последнее слово, он зарделся. Прежде Ольга никогда не видела, чтобы живое существо одним мазком невидимой кисти перекрашивалось из белого в алый цвет.

—      А знаешь, отчего я больше на девушку похожа? — задумчиво заговорила она, объясняя свое жизненное кредо. — Однажды вычитала в одном журнале, что обычно матери завидуют своим взрослеющим дочерям и начинают им портить жизнь, стараясь найти в них физические и нравственные изъяны, постоянно капая на их мозги, что те дуры, да и фигурой обделенные Богом. Скажи человеку сто раз, что он — свинья, и он непременно захрюкает. Я же, когда родила своих дочерей, дала себе зарок сделать все наоборот: мне станут завидовать дочери и их подружки.

Мне даже муж часто говорит, что на меня мужчины смотрят, как на новую марку машины, а девушки не могут пройти, не оглянувшись. А это оттого, что я всегда чувствую внутреннюю свободу. Я способна на любой, самый безрассудный поступок, конечно, если он не идет вразрез с моей нравственностью. Моего Я. Я ЛЮБЛЮ ЛЮБИТЬ, и в этом моя сила.

—      Если всех подряд любить — это некрасиво. Это значит, вы никого сильно не любите. Таких девчонок мы в школе не уважаем.

—      Ты хочешь сказать: тот, кто не умеет ненавидеть, не способен и любить? Или наоборот: кто не любит, тот не может ненавидеть?

—      Я не знаю. Мне не с кем о таком говорить.

—      А как же твоя мама? Разве вы с ней не дискутируете на подобные темы?

—      Нет. У меня мама тоже раньше красивая была. И веселая, а сейчас она другая.

—      От вас папа ушел?

—      Нет. У нас Сашка повесился.

—      Кто?

—      Брат. Я же тогда маленький был. Я же ничего тогда не понимал. Мне всего шесть лет было. Он зашел в кладовку и повесился.

Боль, вырвавшаяся из его маленькой груди, так накрыла Ольгу, что, врезавшись в ее сердце, наружу выхлестнулась в виде крупных слез, задрожавших на крашеных ресницах.

—      Не казни себя, ты и в самом деле был маленьким. Слишком маленьким, — торопливо бросилась она его утешать.

—      Да, — обрадовался он. — Я же ничего не понимал. Сашка целый день провисел в темной кладовке, а я даже не догадался ему помочь, не догадался к соседям сбегать.

Он готов был заплакать, но Ольга Петровна спросила его:

—      А как ты думаешь, почему он это сделал?

—      Мама говорила, что из-за учительницы по химии. Она постоянно над ним насмехалась и дурачком перед всем классом выставляла. После его смерти мама даже собиралась в суд на учительницу подать, но ее другие учителя отговорили, сказав, что Сашку уже не вернуть, а доказать она все равно ничего не сможет, даже по той предсмертной записке, что оставил Сашка. А мама сразу изменилась, стала водку пить и плачет постоянно. И на меня так подозрительно и странно смотрит, не мигая, словно стеклянными глазами. Но я же не виноват. Я, честное слово, не виноват. Я до сих пор ничего не понимаю. А мама переменилась и часто повторяет, что, если со мной что-нибудь случится, тогда она сама повесится.

—      Она боится тебя потерять, — объяснила страх матери Ольга Петровна.

— Мама следит за каждым моим шагом. Я с большим трудом из дома вырвался к бабушке. Пришлось через отца действовать. Не могу же я всю жизнь около нее сидеть, папа тоже так считает. А тем более, что мы скоро к бабушке жить переедем. Она у нас старенькая, у нее квартира трехкомнатная и дача рядом. Я стану на даче помогать. И собаку мы сюда перевезем. Дика. Он у нас такой забавный и любитель порезвиться.

Ольга Петровна остановилась у четырехэтажного дома.

—      Лёш, тетя моя живет в этом доме. Я хочу вас познакомить. Она у меня - особа странная, но все же зайдем. Хорошо?

Он замялся.

—      Пошли, ты же мне друг?

—      Друг, — снова вспыхнул он.

Раиса Ивановна, пухленькая, маленькая, с цепким, тяжелым взглядом карих глаз с порога начала удивленно вскрикивать.

— Наконец-то надумала навестить старую тетку, — она поцеловала племянницу, поднявшись на цыпочки, боковым зрением наблюдая за светловолосым Алешей.

— Это Алексей. Мой друг и спаситель. Рыцарь и защитник! — оторвавшись от тети, Ольга Петровна повернулась к гостю. — Он меня не только от собак спас, но и от пьяных мужиков.

— Где ж ты такого защитника сыскала? — веря и не веря племяннице, поинтересовалась Раиса Ивановна.

— На автовокзале. Он меня от пьяного мужика спас, сумку тяжелую до тебя доволок.

— За такой труд придется твоего дружка пирожками и вареньем угостить. Я только что испекла пирожки с клубникой. Присаживайтесь к столу, — засуетилась тетя.

Ольга Петровна повела мальчика в ванную. Он намыливал узкие и длинные ладони розовым мылом неловко и скованно, так же стесненно вел себя за столом. Ушел в себя. Напрасно Раиса Ивановна с Ольгой пытались его растормошить, расспрашивая о бабушке, матери. Он отвечал через силу, с большим натягом и не улыбаясь. И тогда, как только Раиса Ивановна вышла из кухни за полотенцем, Ольга прямо спросила:

—      Ты хочешь уйти?

—      Я хочу быть только с вами.

—      Пойдем завтра на реку, позагораем, — предложила она.

Он вскочил с места, глаза сверкнули страстью и радостью.

—      Я приду в девять часов.

—      Но это же еще рано.

—      Врачи говорят, что загорать полезно с девяти часов.

Она проводила его до двери и привычным движением, как это обычно проделывала со своими близкими и родными, чмокнула в щеку. Он превратился в горящий факел.

—      До завтра, — Ольга Петровна торопливо и испуганно закрыла за ним дверь. Прислонилась спиной к стене и крепко задумалась. Она неожиданно для себя вспомнила свой первый поцелуй. Ей тогда тоже было тринадцать. А Валерик был очень высокий. Она всегда дышала ему в пупок.

В тот вечер они стояли на освещенной яркой луной лесной полянке. Снег искрился так, что ослеплял не только глаза, но и души. Они были одни. Одни на волшебной поляне, в сказочном лесу. Валерик нагнулся и приподнял ее. И впился губами в ее губы. Она тогда чуть не потеряла сознание. Поцелуй получился слишком чувственным; даже когда он отпустил ее, а сам, от страха, что будет осужден за подобную смелость и выходку, отскочил от нее на несколько шагов, она была не в силах что-либо предпринять по той причине, что была словно в бреду, а ноги, ставшие ватными, не хотели держать ее обмякшее, обессилевшее тело. Она долго приходила в себя, как бы выплывала из другого состояния, незнакомого доселе чувства, пытаясь понять, чем грозит ей свалившееся на нее так неожиданно чувство: унижением или счастьем. Даже став женщиной, она не испытала такого страха, наслаждения и удивления одновременно. Такого взрыва необъяснимых, неизведанных чувств и эмоций.

Поцелуй получился слишком жарким. Просто огненным. Валерик не только отогрел и растопил ее душу, он зажег ее таким пылающим огнем, что погасить его уже невозможно. Только смерть смогла бы сделать это: погасить ее страсть.

С тех самых пор Ольга полюбила ЛЮБИТЬ. И обожает целоваться. «Неужели мой, почти материнский поцелуй, смог его довести до кипения, до яркой вспышки?», — задумалась она.

—      Как там твои красавицы поживают? — стала спрашивать Ольгу тетя, не видя и не замечая ее тяжелой задумчивости. — На работе как идут дела?

—      Все у меня хорошо. Все как у людей, — рассеянно отвечала племянница. Загадочная и блаженная улыбка бродила по ее красивому лицу.

Раиса Ивановна ударилась об косяк двери и вспомнила, причем в грубой форме, что старость — не радость и лучше быть молодой и здоровой, чем старой и глупой. Она костерила свою старость так громко и беззастенчиво, что проснулся весь дом.

Ольга Петровна открыла глаза, по привычке вытянулась во весь рост, как это обычно делала их кошка, да так, что внутри даже хрустнуло, и начала бултыхать внутренностями. Это бултыхание показал ей один знакомый йог, который очень гордился тем, что ему семьдесят лет, а чувствует он себя тридцатилетним и выглядит лет на сорок. Ольга верила ему, так как видела, как он любит свое тело и больше похож на зрелого мужчину, не выходящего из спортивного зала. Йогу Ольга тоже нравилась, он хвалил ее за то, что она любит двигаться и мучает свое тело зарядкой и танцами. Ольга каждое утро вспоминала йога и говорила себе: «Никогда не стану старой, буду вечно молодой!»

Мышцы напряглись. Душа пробудилась и затрепетала. Душа, душа, чего ты хочешь? Душа требовала движения и любви.

Дверь хлопнула. «Ушла в магазин», — отметила про себя Ольга. Взглянула на часы. До девяти часов еще есть время. Свидание с мальчиком почему-то приятно щекотало нервы. Принялась примерять купальники. Их у нее было два. Сплошной и раздельный. Она выглянула в окно. Солнце, не щадя себя, грело землю. От этого настроение стало подниматься.

Дверь открылась, и Ольга услышала смешок Раисы Ивановны.

—      Твой кавалер, с утра не срамши, ждет тебя у подъезда.

—      Какой кавалер? — зарделась Ольга, делая вид, что не помнит о вчерашнем знакомстве.

—      Дружок твой на лисапеде прикатил. При полном параде на скамейке тебя дожидается.

—      Тетя, как тебе не стыдно. Он же еще мальчишка, — попыталась урезонить тетю племянница.

—      Это мне-то стыдно? — взорвалась та. — Это тебе должно быть стыдно. Хренотенью занимаешься, с сопляками дружбу водишь, ох, Ольга, когда только угомонишься и за ум возьмешься?

—      Не надо на меня бочку катить, я — умная. Меня на работе уважают. Что зазорного и грешного в том, что схожу с Алешей на реку, позагораю, — сдерживая свою злость, говорила Ольга. — Жизнью надо умело пользоваться. Любить надо ближнего.

—      Гляди, девка, довлюбляешься, как бы боком тебе эта любовь не вышла.

—      Хватит из мухи слона делать. С тобой только нервы портить, пойду-ка я лучше купаться.

—      А кто завтракать будет?

—      Позавтракаю в обед, — уже без настроения ответила Ольга, прихватив с собой сумку с купальником и банку с компотом.

При ее появлении Алексей живо вскочил со скамейки. Под глазами небольшие фиолетово-коричневые круги.

—      Привет! У тебя, случаем, почки не больные? — тревожно заглянула она в его глаза.

— Нет.

—      Ты плохо спал?

Он потупился.

—      А у бабушки все в порядке? — допытывалась она от него правды.

—      В порядке.

—      Лёш, а ты почему в такую жару в брюках и туфлях ходишь? У тебя разве шорт и каких-нибудь истоптанных кроссовок нет?

—      Я что вам маленький, что ли? — обиделся мальчишка.

—      Ты не дуйся, я ведь тоже не маленькая, а летом в шортах и в майке хожу.

—      Вы - женщина.

—      Вот те раз...

—      Вам в шортах классно, у вас ноги красивые.

—      Это кто-о-о же-е-е те-бе-е-е такое сказал? — шутливым тоном закокетничала она.

—      А я что, слепой?

—      Ну спасибо! — зарделась она. — Пошли...

—      Вы садитесь на раму, быстрее доедем, — решительно сказал Алеша, и она, не смея ему перечить, легко села на раму. Велосипед под ее тяжестью завилял из стороны в сторону, но он удержал его и, неуверенно запрыгнув на сиденье, напряженно стал крутить педалями. Она испуганно сжалась. Он задышал ей в шею.

—      У тебя есть на Волге любимое место? — молчать было тягостно.

—      А я вас куда везу? — вопросом на вопрос ответил он.

Ольга чувствовала себя неважно. Позвоночник, лишенный комфорта, заныл и требовал другой позы. Ей хотелось быстрее спрыгнуть на землю, но она лишь стиснула зубы, молча перенося неудобства. Он был на седьмом небе от счастья, его горделивый и важный вид вызывал у прохожих теплую улыбку.

На пляже было пустынно. Они устроились за валуном. Ольга быстренько стянула с себя шорты и футболку и решительно бросилась в воду. Ее обожгло холодом. Алеша неторопливо разделся, аккуратно сложил стопочкой свою и ее одежду. Выйдя из воды, она застыла, увидев стопку с бельем. «В этом вся я. Вся моя суть, — мысленно охарактеризовала она себя. — Тяп-ляп. Кое-как. Бегом и с разбегу. А он? Казалось бы, ребенок, а в нем уже все основательно. Все фундаментально. В нем меньше ребенка, нежели во мне».

Ольга присела на огромный камень. Алёша сел рядом, на песок. И уставился на водную гладь. Ей было лень разговаривать, и все из-за солнца. Оно так ласково грело, что она размякла, расслабилась и разленилась. Они молчали.

Он чего-то ждал. Он умел ждать, — это она открыла еще вчера.

—      Алёш, — окликнула она его. — А ты всегда такой серьезный?

—      А я разве серьезный? — переспросил он ее.

—      Ты не просто серьезный, ты — старый. Дети не должны быть такими. Про таких, как ты, говорят: не от мира сего.

—      Когда я был маленьким, мама меня часто за что-нибудь ругала и всегда повторяла, что во мне много дури. Я подолгу вслушивался в свой организм, но никогда не мог обнаружить этой самой дури. Так однажды маме и сказал. Она от моих слов вначале растерялась, а потом даже рассмеялась.

—      Значит, дури в тебе нет? — задумчиво произнесла Ольга Петровна. — Надеюсь, и не появится. А мечта у тебя есть?

—      А у кого же ее нет? Мечтать какой толк, надо просто к ней идти.

Ольга растерялась от его прямоты и, не зная, что ответить, торопливо спросила.

—      А у тебя есть друзья? Подружки? Ты умеешь дружить?

—      А разве дружить надо уметь? — удивленно-недоверчиво обратился он к ней.

—      Это очень трудное занятие, это равнозначно тому, что любить.

—      Я не знал. Я никогда об этом не думал.

—      А тебе из девчонок кто-нибудь нравится?

—      Я не знаю. С ними тяжело…, — боязливо заметил он.

—      Уж кому-кому, но тебе грех жаловаться, ты в этом деле профессионал. Лучшего ухажера мне еще не приходилось видеть. Ты прирожденный друг и обожатель.

—      Это я только с вами такой. Я сам себе удивляюсь, — глухой голос выдавал сильное волнение.

—      Ты ведешь себя, как влюбленный, — закокетничала Ольга.

—      Я вчера не мог уснуть, — пытался он объяснить свое волнение. — Как только закрою глаза, лицо ваше передо мной...

—      Это мне знакомо. Похоже на то, когда весь день, к примеру, грибы или ягоды собираешь. Устанешь, как собака, а потом уснуть не можешь, перед глазами то ягоды, то грибы так и мелькают.

—      Нет. Вы не так все поняли. Когда ваше лицо передо мной появляется, мне и радостно, и плакать хочется. Я даже не знаю, чего мне охота больше: плакать или радоваться.

—      Это называется ЛЮБОВЬ. Ты случайно в меня не влюбился? — полушутя, полусерьезно продолжала она говорить, стараясь весь разговор превратить в шутку.

Он порывисто приподнялся и наклонился над ней. Глаза его блестели от слез и бегали по ее лицу.

—      Я вас люблю. Но я вас люблю совсем не так, как маму, и не так, как Дика.

—      А как же ты меня любишь? — растерялась она.

—      Я вас люблю по-бессовестному, — почти грубо выкрикнул он, густо покраснев.

—      Ка-а-ак? — смех подступил к горлу, но она с большим усилием сумела задержать его, и хохот застрял внутри, не сумев вырваться на волю.

Он молчал. Ждал. Наполненные слезами глаза застыли.

—      По-бессовестному можно любить только с восемнадцати лет, — наконец нашлась она.

—      С восемнадцати? — его глаза расширились. Он недоверчиво смотрел на нее. — С восемнадцати? — повторил еще раз. — Мне нужно пять лет ждать? — и вновь лицо приняло мученическое выражение, но через минуту оно засветилось. — Я согласен. Я буду ждать! — торжественно заключил он. — А вы? Вы будете ждать? — он страшился ее ответа.

—      Что я? — не поняла она, в смятении глядя на него.

—      Вы будете меня ждать?

Она совсем растерялась.

—      Как же я могу тебя ждать, если я уже замужем, у меня две дочери... К тому же, я уже давно взрослая.

—      Неужели вы не понимаете? — Алеша мучительно подыскивал нужные слова. — Разве любят только незамужних? Папа часто говорит, что женатые — тоже люди!

—      Ты просишь, чтобы я разрешила тебе меня любить? А как же я узнаю, что ты меня через пару месяцев не забудешь?

—      А как нужно? Я могу вам позвонить, и вы будете знать, что я вас не забыл.

—      Нет. Будет лучше, если ты мне напишешь об этом.

—      Я не люблю писать. Я уже говорил вам, что не умею писать письма.

—      Открытку хотя бы ты мне можешь прислать?

—      Открытку?

—      Поздравишь с днем рождения или с восьмым марта.

—      А вы мне оставьте адрес.

—      Я завтра уеду, ты меня проводишь? — вопросительно взглянула она на него... — До восемнадцати еще дожить надо, — ей стало очень грустно.

Роман зашел в распахнутую дверь, пахнущий морозом. В руке он держал елку.

— Ура!!! Ура!!! Папа праздник в дом принес! — запрыгали вокруг него Мария с Таней. — Сейчас елку начнем наряжать.

Ольга выглянула из кухни и приветливо улыбнулась мужу.

— А тебе, тетя Оля, послание. Пляши! — Роман вытащил из кармана несколько новогодних открыток.

Ольга запрыгала на месте.

— От кого же? От кого? — в такт прыжкам напевала она.

— Поздравления от родственников и какого-то пионера.

Ольга вырвала из рук мужа открытки.

«Здравствуйте, Ольга Петровна! Поздравляю Вас с Новым Годом! Желаю здоровья и счастья! Обещание свое я сдержу, вот увидите. Алексей»

Роман с любопытством смотрел на жену.

— Что это еще за родственничек у тебя объявился?

— Лёша — не родственник. Он — влюбленный, — не стала ничего придумывать Ольга.

— А октябрята в тебя еще не влюбляются? — съехидничал Роман.

— Может и влюбляются, они мне об этом еще не доложили, — стала злиться Ольга.

— Ты бы по детским садикам походила и поспрашивала детишек, — не унимался муж.

— Папа,, а чему ты удивляешься? — ворвалась в разговор родителей старшая из дочерей, Маша. — В нашу мамочку почти вся школа влюблена. Она как только на вечере у нас побывала, так сразу стала знаменитостью и звездой. А после ее выступления с лекцией о поэтах и любви в нее даже первоклашки влюбились. В школе ко мне часто подходят с расспросами о маме и даже завидуют, что у меня такая классная мама. Мама-подружка. Мама-друг.

— Возлюби много, а возлюбленную многих и Христос простил, —

гордо подняв голову, произнесла Ольга. — Эх, ты, толстокожий!

—      К толстокожим обычно слонов относят, а, к вашему сведению, слоны самые верные и надежные животные. Они ради любимых на смерть готовы идти. И идут.

—      То слоны, а то — ты: без сердца и полета. Прозаик! Кстати, этот пионер обещал меня всю жизнь любить! А ты меня три дня с трудом выдерживаешь! Эх, ты, влюбленный слон!

—      Ну-ну. Блажен, кто верует, тепло ему на свете.

—      Мне тоже тепло. Меня любят, — Ольга не сомневалась, что так оно и есть.

Годы добавляли морщин, но блеск в глазах все еще продолжал красить лицо, хотя проблемы семейные и служебные не давали покоя и изматывали не только душу. Открытки, несмотря ни на какие катаклизмы в стране, продолжали появляться в почтовом ящике.

«Здравствуйте, Ольга Петровна! Я учусь в техникуме. Хожу на волейбол. Все помню... Алексей».

В ее семье к Алешиным открыткам привыкли. Дочери уже не удивлялись, а только тепло подтрунивали над матерью и радовались, будто это их так любят.

Последняя открытка пришла совсем неожиданно. Закончился май. Впереди сплошной праздник — лето.

Ольга со странным, смешанным чувством читала: «...Обещание я свое сдержал. Мне исполнилось восемнадцать... Алексей»

Сердце беспорядочно запрыгало в груди. Захотелось разрыдаться. Она подошла к огромному зеркалу и попыталась взглянуть на себя посторонним и критическим взглядом, но у нее ничего не получилось: она слишком любила себя. Даже некрасивую. Каждое утро Ольга говорила своему отражению: "Обожаю тебя, Оленька. Ты самая красивая, самая умная и самая сексапильная». До слез всматривалась в зрачки своих коричневых глаз. «Люблю тебя. И другие тебя любят». Она прислушивалась к своему нестареющему сердцу. Оно не признавало усталости в любви. Ее сердце всегда готово любить. Только дай волю. Оно не ждет старости или отдыха. «Время поганое. Время тревожное.

Но все же, но все же...

Невозможно не думать о ЛЮБВИ...»

В Чечне в БТРах горели мальчишки в солдатских одеждах. Комбаты вечерами глушили водку. Матери с разбитыми сердцами, без движений лежали на крышках цинковых гробов. По всей стране витал смрадный трупный запах. Люди ненавидели время, в котором они живут, а она как бы витала в облаках. И хотела ехать к нему. Зачем? Она не знала.

На работе все сложилось удачно. Директриса дала задание побывать в областной библиотеке, переписать сценарии, ознакомиться с методичками и планами.

— Полезное с приятным совместишь, — сказала она ей на прощанье. — И тетку навестишь, и позагораешь, хотя ты уже и так как мулатка-шоколадка, и выберешь пару дней для работы.

Ольга Петровна проходила мимо прокуратуры. Давно она не была у своего приятеля Владимира Яценко. Ольге нравилось, как Володя над ней подтрунивает. Он делал это безобидно, с пониманием и теплотой.

— Давненько мы с тобой не виделись, — широко улыбнулся Яценко. — Отлично выглядишь.

Комплимент пришелся в самый раз. Ей нужно было убедиться в своей неотразимости.

— У меня ученик появился, — Яценко метнул взглядом в угол кабинета. — Дмитрий, — обратился он к парню красивому, но с холодно-высокомерным взглядом. — Хочу представить тебе необыкновенную женщину. Ольга Петровна в городе — личность известная: активистка, спортсменка и просто красавица. А если говорить серьезно, она и лектор, и общественный корреспондент, и поэтесса, и ведущая различных городских мероприятий. Короче, все может, если захочет. А хочет она многого. Большая оригиналка. Не могу забыть, как однажды заявилась в прокуратуру в юбочке, состоящей из двух половинок блестящего платка, можно сказать, в костюме Евы. Бесспорно, к ее загорелым и стройным ногам претензий и замечаний нет, но в нашем заведении такой видок вызвал по крайней мере неловкость и недоумение. Особливо у начальства.

—      Если у женщины кроме скромности есть еще какие-нибудь достоинства, то к черту скромность! — вспыхнула Ольга Петровна, внимательно и без стеснения всматриваясь в лицо молодого следователя. «Слишком рано себя взрослит», — неприязненно подумала она, поставив на нем крест.

—      В отпуске была? — Яценко недвусмысленно посмотрел на ее загорелый вид.

—      Ты же знаешь, что я нудистка и соседи по даче давно привыкли к моей обнаженной фигуре, поэтому я с самой весны загорелая. А в отпуск только собираюсь. А ты-то как? Рисуешь?

—      Ну что ты. Давно забросил.

Ольга не раз спрашивала себя: отчего Яценко не стал художником? И отвечала: в нем мало страсти. Он всю свою жизнь распланировал до мелочей. Как американец. Он не сделал ни одного опрометчивого шага, ни малейшего отклонения от заданной цели. Нет страсти — нет подвига! Есть только правильная, размеренная жизнь. Ему так удобно. Ему так надо. Иначе это будет не Яценко.

И она шла к нему, чтобы лишний раз убедиться, что она — другая. Неправильная, незапланированная, непредсказуемая, сумбурная, состоящая из разных людей. Из матери, жены, хозяйки, любовницы, подруги. Она даже счастлива была частями. В целом ни разу не познала безумного счастья. То счастлива как мать: дочери радовали своими успехами в учебе, умением любить и быть любимыми, то счастьенакроет ее в работе, то дома, но ни разу счастье не охватывало всецело, полностью.

И она приходила к Яценко, чтобы в его обществе открыть себя. Сравнить себя с ним.

—      Как дела на работе? Еще не сокращают? — небольшие глаза сквозь стекла очков смотрели на нее насмешливо.

—      Кто же меня сократит? Я — незаменимая, — самодовольно воскликнула Ольга. — А на работе у нас такое творится... Моя сотрудница одну историю из своей личной жизни поведала, все хожу под впечатлением… — стараясь держаться как можно равнодушнее, откинулась Ольга на спинку стула. — В нее, оказывается, пять лет назад мальчишка влюбился, и все эти годы напоминал о своих чувствах, присылая открытки. И наша коллега собралась к нему на свидание поехать. Парнишка живет в другом городе. Не правда ли, трогательная история?

—      Да, такие парнишки иногда встречаются. Как в «Гранатовом браслете» Куприна. Только с ними надо быть очень осторожными, они ведь шуток не понимают. Влюбленный, он подобен сумасшедшему, его действия непредсказуемы. Он чаще всего идет на самоликвидацию. Не хочет жить. Самоустраняется из жизни. Ты поговори с той женщиной, пусть она отнесется к его чувствам серьезно и подведет его к мысли о разлуке. У нас в городе сколько было таких трагедий! Сорокалетние женщины влюбляют в себя двадцатилетних, потом посылают их к чертям, а те выбегают на балконы и... вниз головами. А на днях разъяренный влюбленный решил отомстить женщине. Вызвал «подружку» к гаражам, стал призывать к порядочности, она довела его до бешенства и... он взял да и зарезал ее. Печальный итог: она на том свете, а он на нарах.

—      Ты такие страхи нагнетаешь, но в... истории, о которой я тебе рассказала, все обстоит иначе. На мой взгляд, ей лучше всего разрешить ему ее любить. Сама она на глубокое и серьезное чувство не готова, не в состоянии переломить психологический барьер. Люди же не так могут понять.

—      Что скажет Марья Алексеевна? Никуда, по-видимому, мы от этого не денемся. Крепко это в нас еще сидит. Мнение соседа-пьяницы сильнее любви. Сильнее страсти.

—      Естественно, не на обитаемом острове живем.

—      Проблема существует только среди двоих, зачем же других впутывать?

—      Да, тебе в кабинете сидеть и рассуждать легко и просто, а вот как... — она осеклась, едва не проговорившись.

—      Неужели есть такие дураки, которые в старух влюбляются? — поднял голову молодой следователь. — Им что, девчонок не хватает?

—      Старуха старухе рознь, — слово «старуха» больно резануло по сердцу, Ольга, пылающая изнутри, не собиралась отмалчиваться. «Каждый раз, как в последний раз», — вспомнила анекдот о пожилых женщинах. Ей невыносимо тяжело было осознавать, что она и есть старуха.

—      Какая разница, — ледяной тон Дмитрия как бы забивал в ее больное сердце ржавые гвозди. — Старуха — она и есть старуха.

Яценко ее «вычислил». «Неужели она рассказывает о себе? Точно, о себе!» — он уже не сомневался в том, что Ольга Петровна завела этот диспут с одной целью — взглянуть на эту историю со стороны. Он увидел в глазах женщины страх, унижение, стыд и сомнение. Былая решимость в ней таяла, как апрельский снег, и она начала отступать...

А ночью она читала «Бедную Лизу» Леонида Бежина и совсем пала духом. Тяжесть от нахлынувшей грусти душила ее, а Бежин настойчиво нашептывал: «Наверное, каждый пережил в юности роман с женщиной, которая вдвое старше, и, что говорится, знает жизнь как царь Соломон и, конечно, всеведуща в любви».

Ольга верила писателю, но не верила себе. Она не сведуща в ЛЮБВИ.

Автобус подкатил к автостанции с опережением графика. «Придется двадцать минут провести в бесполезном ожидании», — тоска подступила к горлу.

Она, как обычно, с огромной сумкой двинулась по узкому проходу к выходу и замерла. Алексей был не один. С другом. И таким, что у неё защемило сердце. «Ван Дамм, — сравнение пришло сразу. — Российский Ван Дамм».

— Привет! — как можно безразличнее поприветствовала Ольга Петровна, передавая в Алёшины руки дорожную сумку.

Он не изменился, просто какая-то невидимая сила вытянула его. И из мальчишки в метр шестьдесят ростом он превратился в парня на тридцать сантиметров выше. Лицо, грудь — всё вытянулось, но не окрепло.

Она успела заметить, как при её появлении его глаза на какие-то доли секунды ярко вспыхнули, но тут же погасли.

— Подстриглась, — вырвалось у него. — Зачем?

— Разве мне плохо с короткими волосами? — обиделась она, хотя и знала: потеряв волосы, утратила свой шарм.

— Я ещё не понял, — искренне ответил он. А про себя отметил: «Поправилась, но совсем не намного». — Знакомьтесь, это мой друг Евгений, — представил он ей загорелого парня, глаза которого бессовестно любовались ею.

Ольга Петровна протянула крепкую ладонь, давая понять, что непременно станет с ним кокетничать. Женя её позвал за собой, она приняла его предложение. А Алеша остался в тени. В стороне. Ей не хотелось на него тратить чувства. «Страсть из него бьёт фонтаном, — глядя на Женю влюбленными глазами, строила она планы на будущее. — Мне некогда останавливаться на таких потухших, как Алеша. Женя живой, и пылает, как факел. А Алексей, словно после тяжелой болезни. Весь правильный, даже одевается, как солидный мужчина. Все на нем добротное, качественное и дорогое».

Все в парне было замедленно и фундаментально. И она уже начала незаметно для себя раздражаться и злиться, восстанавливая себя против Алексея.

Все трое молчали. Она не чувствовала себя среди них чужой или лишней, напротив, от парней исходила такая теплота, что она буквально купалась в ней, и ноги легко несли ее возбужденное тело.

Ольга Петровна внимательно всматривалась в дома, деревья и восторженно говорила:

—      А еще кричат, что народ совсем обнищал и ему не до красоты, а взглянешь на эти красивые здания, цветники, клумбы, киоски, будто из сказочных времен, и сразу понимаешь, что в городе есть хозяин, который может навести у себя порядок и красоту.

Парни, привыкшие ходить по ухоженным и чистым улицам, к ее восторженной болтовне отнеслись спокойно, если не говорить, равнодушно.

—      Вы надолго приехали? — Алексей повернул к ней спокойное лицо.

—      Пока не надоест, — неопределенно ответила она.

—      А как поживает ваша тетя? — увидев знакомый дом, спросил он.

—      Я ее давно не видела, но, если судить по письмам, то больших перемен в ее жизни не произошло. Кстати, ей провели телефон, если возникнет желание, то можете мне звонить.

Она голосом выделила последнее слово, тем самым давая понять, что звонка будет ждать от Евгения. И он это понял.

—      Признайтесь, я вам больше нравлюсь, чем…, — самоуверенно сузив горящие глаза, белозубой улыбкой засветился он.

—      Может быть, может быть, — загадочно улыбнулась она. — Но все же, будь я молоденькой, замуж вышла бы за Алексея, — непроизвольно вырвалось из нее. Тем самым она Жене дала понять, чтобы он не очень-то возносился. И его место — находиться от нее на расстоянии вытянутой руки.

Они подошли к подъезду. На скамейке сидели старушки, деды и какие-то небритые, нетрезвые молодые люди.

Ольга Петровна поежилась. Тетка у нее была особой, непредсказуемой, и лишний раз подавать повод для сплетен ей не хотелось.

—      Ну ладно, ребята, давайте прощаться, я сама дойду, — торопливо и смущенно проговорила Ольга Петровна.

—      Мы вам позвоним! — почти хором отозвались парни, передавая ей в руки сумку.

Раиса Ивановна встретила племянницу радостно, но Ольга, зная ее переменчивый характер, не тешила себя надеждой, что эта радость продлится долго. Тетя за то время, что они не виделись, внешне совсем не изменилась, если не считать ее округлости: замучил сахарный диабет. Она принимала из рук племянницы подарки и, не переставая, охала:

— Ну зачем было тащить в такую даль продукты?

— Я думала, что в городе у вас голод, — посмеивалась Ольга.

— Какой голод?! Были бы деньги, в магазинах всего полно... Вот тебе ключи, — пропуская мимо ушей смешок племянницы, наставляла Раиса Ивановна. — Я почти не бываю дома, на даче столько дел, и воруют всё. Ты тоже будь осторожна, не зевай, как ворона, соседи только и думают о том, у кого бы что стащить. Будешь из дома уходить, не забудь закрыть балконные двери и окна.

— Тетя, у тебя же воровать нечего. Одно старье, — не выдержала Ольга.

— Слушай, что тебе говорят! — взорвалась Раиса Ивановна.

— Хорошо-хорошо, все буду делать так, как ты этого хочешь, — Ольга не собиралась так просто расставаться с состоянием влюбленности и раздражаться по поводу пустяковых требований.

— Свет зазря не жги! По телефону без дела не звони, все это денег стоит, а на мою пенсию не больно-то разбежишься.

— Я тебе за свет и телефон заплачу, понапрасну не волнуйся, — все же начала раздражаться Ольга. — Не порть мне отпуск, мне и дома хватает нервотрепки.

«Одинокая она, больная, — старалась найти оправдание теткиной жадности и гневу Ольга Петровна. — Муж от нее сбежал, дети тоже стараются от нее держаться подальше. Неужели и я буду такой же на старости лет? Не приведи Господь!» Она с удивлением наткнулась на мысль, что тетя старше ее на двадцать лет, а она на столько же старше Алексея и Евгения. И что же? А то, что она по возрасту должна находиться в середине между старостью и молодостью, но в жизни получилось, что она стоит рядом с двадцатилетними. Ей с ними комфортно, легко и без напряга. Не надо себя ломать, уродовать и пристраиваться. В ней еще столько детства, непосредственности, это видно даже слепому. Она до сих пор ходит на молодежные вечера, дискотеки, у нее столько приятелей и подруг среди молодых, и все воспринимается в порядке вещей. Ольга, будь ее воля, никогда бы не задумывалась о возрасте, если бы окружающие зло не бросали ей в лицо, что пора остепениться. Услышав о себе очередную гадость, она на минуту терялась, замыкалась в себе, прислушивалась к своему внутреннему голосу, но, не найдя там подтверждения, вновь гордо вскидывала голову и легкой походкой спешила навстречу ЖИЗНИ, ЛЮБВИ И НОВЫМ ЗНАКОМСТВАМ.

Раиса Ивановна с семи часов начала громыхать кастрюлями, ведрами. Чуткая даже к шороху Ольга резко и испуганно открыла глаза. И как только за недовольной и ворчливой тетей закрылась дверь, вскочила с дивана. В пыльной, неуютной, пустой квартире ей было одиноко. Ее охватило ощущение, что она сама превращается во что-то пыльное и незначительное.

Она спешно влезла в сплошной купальник ярко-зеленого цвета, который только и назывался сплошным, а на самом деле лишь чуть- чуть прикрывал груди и живот. Спина полностью оставалась обнаженной, и многие мужчины вслед ей говорили: «Сзади пионерка, а что спереди — неважно»... Короткие джинсовые шорты выгодно обтягивали бедра. Темные очки в золотой оправе скрывали возраст. И Ольга больше походила на девушку, нежели на сорокалетнюю тетку.

В полиэтиленовый пакет она торопливо сунула детское покрывало и пол-литровую банку с компотом. «Заодно и похудею», — удовлетворенно подумала она, выскакивая из квартиры.

Солнце нежно касалось обжигающими лучами тех, кто не прятался от него. Ольга остановилась у газетного киоска.

— Мне «Комсомолку» и Фрейда, — приблизила она свою голову к маленькому окошку.

Она купила Зигмунда Фрейда, «Психология сексуальности», только потому, что цвет обложки книги гармонировал с цветом купальника.

«Все, что мне сегодня надо, просто быть с тобою рядом!» — страдал певец Андрей Губин из огромных колонок, втиснутых в ларек. Внутренняя дрожь, состоящая из смеси сексуального возбуждения и ожидания красивой любви, медленно поднималась в организме и начинала бурлить. И это немного пугало.

Ольга Петровна помнила то место, где пять лет назад Алексей ей признался в любви. Воспоминания вызвали легкий смех. И она, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, поскакала на знакомое место.

Одним взмахом сильных рук расстелила на влажном песке голубое детское покрывало и, стянув шорты, пружинисто легла на живот. Раскрыла книгу.

«ВЛИЯНИЕ ИНФАНТИЛЬНОГО ВЫБОРА ОБЪЕКТА. Так же и тот, кто счастливо избежал инцестуозной фиксации своего либидо, все же не свободен совершенно от ее влияния. Явным отзвуком этой фазы развития является серьезная влюбленность молодого человека, как это часто бывает, в зрелую женщину..., которая может оживить в нем образ матери. Под более отдаленным влиянием этого прообраза происходит выбор объекта. Мужчина ищет объект под влиянием воспоминаний о матери, поскольку она владеет им с самого раннего детства; в полном согласии с этим, если мать жива, она противится этому обновлению и враждебно встречает его. При таком значении детских отношений к родителям для выбора объекта в будущем легко понять, что всякое нарушение этих детских отношений имеет самые тяжелые последствия для сексуальной жизни в этом возрасте...»

—      Вы тоже любительница утреннего загара? — голос за спиной неприятно ударил по нервам, и она резко вскочила на колени. Перед собой увидела мужчину неопределенного возраста с широким лицом. Он не вписывался в ее мечты, поэтому сразу его отвергла.

—      Я вас очень прошу, не отвлекайте меня по пустякам! — почти зарычала она.

—      Я не хочу быть назойливым, но хотел у вас узнать, что вы читаете? — он нагнулся так низко, что она ощутила запах вонючих сигарет. — Вы приезжая? — он старался смотреть на нее глазами преданной собаки. — Я это сразу понял, по вашему загару. У местных женщин нет такого загара: солнце только два дня назад засветилось в полную мощь.

Мужчина в обтягивающих, синтетических плавках ее раздражал, и она не стала этого скрывать.

Он протянул ей драже «Тик-так».

—      Я с вами не собираюсь не только целоваться…, — она грубо оттолкнула его руку.

—      А я бы не отказался.

—      Вы что, сексуально озабоченный?

—      Есть такой грех. С женой живу плохо. Можно сказать, совсем не живу. Одна видимость. Нужна любовница, но, оказывается, ее трудно найти, так же, как клад в старом доме.

Ольге Петровне его одиночество было понятно и близко, но она была счастлива и любима, поэтому ей совсем не хотелось опускаться до уровня его несчастливости, а было одно сильное желание — избавиться от назойливого ухажера.

—      Я вас прекрасно понимаю, но помочь ничем не могу, — стальным голосом отчитывала она его. — Вы мне не симпатичны, более того, даже неприятны, поэтому вам лучше не тратить на меня времени и слов.

—      Спасибо хоть за то, что поняли меня, — чуть слышно проговорил он, внезапно бухнул на колени. Его губы впились в ее загорелые оголенные ягодицы.

Ольга взвилась вверх, словно ужаленная ядовитой змеей. Рывком отшвырнула от себя мужчину. Тошнота подступила к горлу.

—      Сволочь! — гнев исказил ее лицо.

— Простите. Ради Бога, простите! — он уже пятился назад, но Ольга, более не желавшая его ни видеть, ни слышать, побежала к воде и бросилась в прохладную воду.

Она заплыла далеко. Откинувшись на спину, увидела маленькую точку — бредущего по пустынному берегу одинокого Дон-Жуана.

«Я его осудила, от себя отшвырнула, — грустно думала она. — А сколько раз я сама готова была вот так же просить у первого встречного любви? Куда бежать от свирепого чувства одиночества? Даже, находясь в кругу друзей, от него не избавиться! Где найти лекарство от душевной боли? От печали и одиночества?»

Она вылезла из реки в глубоком раздумье. Читать расхотелось. И радоваться жизни тоже. Она знала, что вспышка тоски сменится безудержным весельем. Все в жизни переменчиво. Это доказали американские психологи: насколько человек счастлив в жизни, заложено в него на уровне генов и слабо зависит от окружающей действительности. Какие бы трагические или радостные события ни происходили в жизни человека, он возвращается к тому уровню удовлетворенности жизнью, который в него «заложен» изначально. Различные происшествия могут менять настроение человека, но лишь ненадолго, и, скорее всего, от рождения мрачный человек так и остается мрачным, а от рождения веселый — веселым. Психологи выяснили, что люди, у которых активность нейронов выше в левой прифронтальной зоне, получают от жизни больше удовольствия, а те, у кого в правой, обычно более обеспокоены жизненными неурядицами, возбудимы и часто пребывают в плохом настроении. Причем в значительной мере это определяется уровнем содержания вещества допамина, который, как считается, задается на генетическом уровне. Выходит, если на роду написано быть счастливым, то таким ему и быть вне зависимости от наличия денег, любви, образованности.

А уж чего-чего, а оптимизма ей не занимать. Она — утрамбовавшийся оптимист. Утреннее состояние влюбленности вытеснилось мыслями о грустном, и она не сразу заметила, как с крутого берега в ее сторону неторопливо шли парни. С ними огромная стареющая овчарка.

Ольга испуганно вскрикнула, уловив над ухом шумное дыхание Дика.

—      Не бойтесь, он хороший. — Алексей в светло-зеленой футболке с короткими рукавами спокойно смотрел на нее.

Женино лицо тоже ничего не выражало.

Ольга совсем скисла. Алексей аккуратно и тщательно сложил свою и друга одежду в стопочку и прикрыл полиэтиленовым пакетом.

—      Мы вам звонили, — будничным голосом сказал он, глядя открыто в ее глаза.

—      Кто набрал номер? — спросила она, сдвигая со лба солнцезащитные очки.

—      А это что-то меняет? — Алексей перевел взгляд на Дика,

высунувшего длинный розовый язык и тяжело глотавшего теплый воздух.

Для нее любая мелочь, самое незначительное слово или жест очень много значили и она переспросила:

—      Все же, кто набрал номер?

—      С телефонным диском мучился я, — сверкнув белозубой очаровательной улыбкой, довольно произнес Женя.

—      Спасибо, — несказанно обрадовалась Ольга.

И все трое молча переглянулись.

Каждый по-своему понял этот взгляд и она, в смущении, отвела глаза в сторону и увидела, что берег реки заполнялся отдыхающими. Рядом с ними пристроились мужчина и женщина. Ольга вначале без всякого интереса стала пялиться на них. Даже невооруженным глазом можно было в них увидеть супругов. Мужчина, судя по его фигуре, был спортсменом, он мог бы затмить многих звезд-культуристов, а вот женщина, по-видимому, недавно родившая ребенка, совсем себя запустила. Она у Ольги вызвала чувство досады и стыда.

—      Будь я женой такого красавца, — вслух возмутилась она, — из себя бы сотворила Венеру Милосскую, чтобы моему мужу не пришлось за меня краснеть.

—      Вы правы, — кивнул стриженой темной головой Женя. — Мне бы тоже стыдно было жить с такой корягой: длинная, тощая, живот отъела, более рахитика напоминает, чем женщину.

—      Она не просто коряга, да она и не женщина, даже не научена скрывать свои изъяны, ей бы сплошной купальник больше подошел, чем эти верёвочки, — продолжала возмущаться Ольга.

Алексей не поддержал их, более того — его взгляд красноречиво говорил, что нужно быть терпимыми и великодушными.

— Я вам почитать принес, — он положил на покрывало объемную газету. — Я пока Женю ждал, успел прочитать статью про столетнюю старушку. Мне показалось, что в ней есть… — он не договорил, но по его выразительному взгляду Ольга догадалась, что он намекает на нее. И она, схватив газету, впилась глазами в строчки.

«Столетие бывает только раз в жизни, да и то не у каждого. Жителю города Кирова пришло приглашение от его бабушки Екатерины, которую еще до революции замуж выдали за немца, директора школы. Мужа в 1928 году заключили под стражу, затем и Екатерину отправили в тюрьму. Там она строила пять лет транссибирскую магистраль, после чего за примерное поведение и незлобивость отпустили, но без права проживать в крупных городах СССР. С трудом она разыскала сына и дочь в Ленинграде, но встречаться ей с ними не разрешили, и Екатерина Эдигер устроилась медсестрой в городе Луге. Во время войны немцы заняли городок, и медсестра Катя милосердствовала над ранеными немецкими солдатами. И вместе с ними оказалась в Германии, а затем в Канаде, где нашлись родственники — эмигранты первой волны и ученики мужа. С 1948 года Эдигер живет в Канаде. Разыскала детей. В девяносто восемь лет написала книгу о своей жизни, но ни единым словом не прокляла Россию, а лишь благодарит Бога за то, что дал ей сил и терпения преодолеть превратности судьбы.

Пять лет назад, когда в Канаду приехал сын, Екатерина решила сделать подарок шестидесятилетнему «бэби». Надев белую шляпу с вуалью, белый костюм, пристально и оценивающе посмотрев на себя в зеркало, она кокетливо махнула сыну рукой: «Не скучай без меня». Но сыну пришлось скучать довольно долго, он даже забеспокоился и стал нервно ходить из угла в угол.

Наконец появилась 95-летняя мама — розовощекая и взволнованная. Оказывается, устав от ходьбы по магазинам, она зашла в кафе выпить чашечку чая, а тут: «Один мужчина смотрел на меня таким долгим, таким пристальным взглядом, что я поняла — я его волную! О! Я знаю; так смотрят не на музейный экспонат, а на женщину!» Сыну осталось только подтвердить: «Да, мама, вы еще что надо!!!»

—      Ничего удивительного. Женщина в любом возрасте остается ЖЕНЩИНОЙ, — отложила в сторону газету Ольга. — Надо мной тоже часто подтрунивают, что я и в девяносто четыре года буду притягивать к себе молодых людей. Как Екатерина Вторая.

—      Хотя бы дожить до этих лет, — возвел глаза к небу Евгений. — Если верить статистике, то российские мужики уже в шестьдесят лет отбрасывают копыта.

—      Доживем! - уверенно сказала Ольга, лукаво посмотрев на него. — С такими мальчишками, как вы, непременно доживем! Увидев, как в нас, старухах, бурлит страсть, смерть захочет понаблюдать, насколько страсти хватит. И станет ждать, когда мы устанем любить. А мы не устанем, лишь бы нас любили. И тогда не будет старости. И жизнь будет насыщенной и долгой!

—      А с такими... как вы, жизнь приобретает пьяный вкус, — обжигающим грудь голосом проговорил Евгений.

—      Спасибо! — сверкнула в ответ глазами Ольга и легко побежала к воде.

Они так часто лезли в воду, что Ольга уже не сомневалась: непременно сварятся на солнце. Она помнила слова соседки по даче: «Если не хочешь быть похожей на вареного рака, старайся загорать всухую, без воды».

Ольга плавала отдельно от парней, хотя ее неимоверно тянуло к загорелому красавцу Евгению. Но она тормозила себя, на Алексея же бросала редкие, ничего не значащие взгляды. Выйдя из воды под палящее солнце, вытянулась на покрывале. Закрыла глаза, и ей до боли в животе захотелось, чтобы ее коснулся Женя. Она живо представила, как он наклоняется над ней и шепчет в ухо волнующую фразу о своих чувствах, его счастливое лицо и волнение. Она, с пылающим сердцем, приподнялась и стала смотреть на него. Но он, по молодости, не умел читать ее мыслей и, казалось, забыл о ней, бросился на Дика, провоцируя его на игру. Пес ощетинился и принял вызов. Ольга терпеливо ждала, когда зверь и человек устанут гоняться друг за другом, и человек обратит на нее внимание.

—      Отдохни. Посиди немного, — тихо попросила она запыхавшегося Евгения.

Он смело подошел и сел на край покрывала. Она будто невзначай провела ногтем по его загорелой, мускулистой спине. Позвоночник изогнулся.

—      Тебе неприятно? — расстроилась она.

—      Мне щекотно, — готовый расхохотаться, повернулся он к ней.

—      Жаль, я думала, что тебе будет приятно, — огорчилась Ольга.

—      Еще как.

—      Вот и сбылась моя мечта, — простонала она, словно обессилела.

—      О чем речь? — не понял он ее флирта.

—      Я очень хотела, чтобы твое лицо нависло над моим, а еще лучше, если бы ты мне нашептал массу комплиментов.

—      Начнем? — включился он в любовную игру. — Вы — классная тетка...

—      Спасибо. А ты…, — она резко выбросила свои руки и закинула их ему за шею. Приподнялась и коснулась щекой его щеки.

—      Я, кажется, пережарился, у меня все тело горит, — раздалось над ними.

—      Да, я думаю, что пора и честь знать, — поддержала она Алексея, пружинисто поднимаясь с места. — Давайте, ребятки, по домам.

Парни довели ее до подъезда и, мельком взглянув на сидящих на скамейке полупьяных мужиков, сдержанно махнули ей рукой:

—      До завтра!

Ольга зашла в квартиру и бросилась открывать окна и балконную дверь. Духота стояла в жилище — не продохнуть. Она быстро стала убирать пыль мокрой тряпкой, не желая жить в грязи. Ванну наполнила горячей водой. Где-то вычитала, что ожоги лечат кипятком, а обожженное тело намыливают хозяйственным мылом и минут десять обсыхают в пене. В том, что от ожога можно спастись горячим воздухом, Ольга уже убедилась на себе. Однажды она гостила у родственницы, проживающей в небольшом рабочем поселке. И ее одну отправили в баню. Раскаленная докрасна печь, горячий пар сделали Ольгу нездоровой, и она кинулась к кадке с водой. Ковшом зачерпнула воду и... застыла полусогнутая, с открытым ртом, со страхом следя, как кипяток, причиняя невыносимую боль, растекался по желудку. Ольга поняла, что вместо холодной воды она выпила горячую. От неожиданности и настигнутой врасплох боли она еще долго стояла с разинутым ртом и выпученными глазами, пытаясь избавиться от физической боли. Превозмогая себя, она нашла силы и еще минут пять намыливала свое тело и обожженные участки лица хозяйственным мылом, смывая с себя пену горячей водой.

...Из ванны Ольга вылезла похожая на спелый томат, но жжения и боли не ощущала. «Ничего, до завтра краснота рассосется, и утром я буду шоколадного цвета», — успокаивала она сама себя, намазывая кожу питательным кремом и, думая о том, чем бы занять вечер. Или кем. И тут же догадалась набрать номер телефона старой приятельницы, с которой дружила еще в юности.

— К сожалению, мамы нет дома, — раздалось в трубке. — Но вы можете к нам приехать, родители вот-вот должны появиться, они на даче. А я вас помню, и мне очень хочется с вами поболтать.

Ольга Петровна положила трубку, стараясь представить ту, с кем только что она имела удовольствие говорить. «Она, наверное, уже невеста, — грустно вытянула губы Ольга. — Когда же я ее видела в последний раз? Ей было... Господи, сколько же ей? Она старше моей Маши. Ба! Выходит, ей уже за двадцать? Ну и скорость у жизни! Интересно, какая она — Аленушка?»

Ольга Петровна в сильном волнении пудрила нос, щеки, мучительно соображая, что бы эдакое экстравагантное на себя надеть, чтобы произвести ударное впечатление. Пик моды — красное. Красное короткое платье трапециевидного фасона, красные туфельки и красный шарф из шифона. Каштановые волосы пушисты и к лицу. Красная помада молодит и свежит. Темные очки скрывают возраст. Настроение, как перед прыжком с парашютом. И страшно, и бодрит, и интересно.

Она не шла, Она парила.

Металлическая дверь. За ней еще одна — деревянная. Да, в последнее время люди стали прятаться за двойными дверями, а ведь десять лет назад даже думать об этом не могли. Люди стали бояться. Всего. Воров. Грабителей. Соседей. Дверь открылась со скрипом, визгом, стоном. Высокая, темноволосая, с веснушками на белом лице, девушка удивленно-восторженно смотрела на Ольгу.

—      Вы совсем не изменились. Вы такая же шикарная! — радостно говорила девушка.

—      Господи, а ты-то как выросла, дай я на тебя погляжу, — пристально вглядываясь в карие глаза Алены, кинулась обниматься Ольга Петровна. — Хороша, нечего тут и рассуждать, только вот, у вас, молодых, что за манера прятать свои прелести за широкими и длинными балахонами?

Аленушка была в белом, длинном, широком платье из ткани «марлевка». Черные, густые волосы зачесаны назад. Лицо оголено. Ольга Петровна всегда предпочитала, чтобы лицо украшала челка, неважно какая.

—      Я в твоем возрасте ходила, сверкая трусиками...

—      Да, мама рассказывала, что вы были такой модницей, многие девушки пытались вам подражать. Вы первая в городе стали носить туфли на грубой платформе, первая появились в брючном костюме, первая сшили пальто до пят.

—      О, это было так давно, кажется, в семьдесят втором или третьем году.

—      Некоторые думали, что туфли для вас специально шьют, потому что ростом вы не вышли. И удивлялись тому, где вы берете денег на спецзаказы.

—      Это началось так интересно. Я была всю жизнь активисткой, и в первый же год учебы в Университете попала в ССО. Так назывался студенческо-строительный отряд. А там, в отличие от других, не ленилась, а вкалывала до седьмого пота. У меня правило: работать так работать, отдыхать так отдыхать, и все на полную катушку. Помнится, ездили мы, студенты, в Прибалтику. В Латвию. Убирали картофель с поля. А латыши придумали очень гибкую систему оплаты. За каждую, сданную грузчикам корзину с картошкой они вручали жетон. После работы мы отдавали жетоны бухгалтеру, и тут же нам выдавали зарплату. Помню, в первый рабочий день мне выплатили одиннадцать рублей, в те годы, когда минимальная зарплата составляла семьдесят рублей — это считалось хорошим заработком.

Через неделю многие студенты разленились, не выдержав такой гонки, и свои неубранные участки передали мне. И я уже стала зарабатывать за световой рабочий день по 20-25 рублей. Уставала так, что разогнуться полностью не могла. Мне порой казалось, что я подобна женщинам-вьетнамкам, которые на рисовых полях стоят в три погибели, и такие полусогнутые затем остаются на всю жизнь. Ночью ложилась в постель, уверенная, что утром не смогу не то, чтобы подняться, а даже шевельнуться и дышать. Ноги и позвоночник гудели так, что, казалось, это нытье слышно далеко. Но наступал рассвет, и к моему изголовью пристраивалась толстая, неуклюжая латышка, она считалась хозяйкой общежития, и ласково начинала меня уговаривать, что поведет меня в «Военторг» к своей родственнице, где дефицитного товара видимо-невидимо, и я, купив красивые вещи, приеду в свой город принцессой. Я слушала ее, увлекалась, зажигалась, мечты начинали во мне бурлить, и я собирала эту проклятую и ненавистную картошку так же быстро и аккуратно, как в начале смены. Перед глазами мелькали придуманные сюжеты о нарядах, о впечатлениях, которые я произведу на окружающих. Так оно и вышло. Когда я уезжала, мне совхозное начальство еще и премию выдало за ударный труд, и в общей сложности за месяц я заработала одну тысячу рублей. Ты даже представить не можешь, какие большие это были деньги! Домой я вернулась с тремя огромными чемоданами, битком набитыми модными вещами. В восемнадцать лет у меня была уже натуральная кроличья шуба, два брючных костюма, один из них сверхмодный джинсовый, обалденная обувь на грубой и высокой платформе, часы, покрытые золотом, и несколько платьев разных фасонов. Я каждый день выглядела эффектно, так как умудрялась переодеваться в течение дня раза три. Я надела на себя маску модницы, а потом ее мне стало трудно с себя содрать. Она как бы приросла ко мне. Был, правда, у меня один период, когда я встала перед дилеммой: или дорогая мебель для квартиры, или продолжать радовать себя модной одеждой, и я, скрепя сердцем, выбрала первое. Лет пять сдерживала себя и пользовалась старым багажом. Знакомые за спиной шушукались, дескать, были времена, блистала Ольга, а вот и ее жизнь прижала, и стала она серой и неприметной, как мышь. Но я выдержала все эти заспинные насмешки и уколы. Получив большую квартиру в престижном районе, заставила ее красивой, дорогой, импортной мебелью, а затем вновь стала баловать себя нарядами, но уже без особого энтузиазма. Не так пылко. Я поняла, что людей, к глубокому сожалению, привлекает внешний лоск, а душа и внутренняя красота как бы остаются в тени, на втором месте. Обидно, досадно, но никуда от этого не денешься. Я рада тому, что у меня произошла переоценка ценностей. Я вынесла хороший урок из жизни и теперь почти не замечаю, как выглядит мой собеседник, для меня важно, какими глазами он на меня смотрит и о чем говорит. Хотя, конечно, нельзя забывать чеховские слова, что в человеке все должно быть прекрасно. Должно быть, но... это все далеко до истины и совершенства.

Ольга замолчала. Молчала и Алена.

—      Ну и тему для разговора мы выбрали, — грустно и виновато заговорила Ольга Петровна. — Ты лучше о себе расскажи. Как обстоят дела на любовном фронте?

—      У меня давно любовный фронт сменился на семейный. Я уже год как замужем.

—      Вот это новость! Первый год — самый трудный и важный. Надеюсь, вы его без осложнений и болезней душевных прожили?

—      Как сказать, — неопределенно ответила Алена, поднимаясь с дивана, и направляясь в кухню. Ольга за ней. — У меня есть огромное желание выпить сухого вина, — на ходу говорила Алена. — Составьте мне компанию. Кстати, вы не голодны?

—      Есть такой грех, — чуть смущенно призналась гостья. Она уже приготовилась слушать исповедь Аленушки о несоответствии характеров между супругами, и ей все же хотелось хотя бы на время отложить тяжелые воспоминания. Ольга всякий раз чувствовала неловкость, когда ее посвящали в тайны души. И сейчас ей нетрудно было догадаться, что молодую женщину замучили сомнения относительно своего замужества и ее дальнейшей судьбы. Чтобы протянуть время, гостья демонстративно начала изучать кухню. Югославский кухонный гарнитур превратил небольшую кухню в уютный, современный уголок, где приятно отдохнуть. Поперек комнаты были протянуты атласные ленты, на которых покоились широкие, мясистые листья лианы.

—      За встречу! — хрустальные бокалы, ударившись друг об друга, жалобно зазвенели.

—      За встречу! Надеюсь, что под венец ты пошла по большой любви? Я лично о себе не могу такого сказать, — начала разговор Ольга, пытливо всматриваясь в Алену. — У меня был четкий расчет: он не курит и не пьет, образование приличное, светловолос, голубоглаз, не Отелло и так далее. Эрих Фромм утверждает, что по большой любви женятся и выходят замуж единицы, а остальные попадают в «ловушки влюбленности». Самая объемная ловушка — это быть как все. Чувство стадности. Страх остаться в одиночестве.

—      Нет-нет! — перебила гостью Алена. — У нас с Андреем все было красиво и романтично. Стоит мне вспомнить прошлое, как слезы наворачиваются на глаза. Слезы счастья. Может быть, вы помните, что я училась в техникуме связи. Так вот, окончив его, я получила направление на работу в спортивный комплекс. Там и встретила своего Андрея. Он мальчишек тренировал. Целый год мы купались в светлых и красивых чувствах. Вы бы только знали и видели, как он мне признался в любви! В тот день я спустилась в огромный гимнастический зал. Полным ходом шли спортивные занятия. И вдруг на все двенадцать этажей Андрей по радио объясняется в своих чувствах. Все онемели. И я — в первую очередь. Андрей спустился из радиорубки ко мне, преклонил колено, склонил низко голову, взял меня за руку и попросил стать его женой. Тогда многие от умиления прослезились. Сцена, скажу вам, была покруче, чем в драмтеатре.

Голос Алены дрожал, на ресницах появились слезы.

Ольга Петровна живо, в мельчайших подробностях представила сцену объяснения в любви, и у нее самой от волнения по телу пробежала дрожь. Ей стало чуточку завидно и жалко себя за то, что Роман так бурно и романтично ее никогда не любил.

—      Можешь гордиться собой и считай, что тебе крупно повезло, — глухим голосом произнесла гостья. — Обычно о такой любви мечтают все девушки, но их мечты так и остаются мечтами. Тебе крупно повезло. Но сейчас ты почему-то не выглядишь счастливой и влюбленной. Какая кошка пробежала между вами?

—      Вам могу открыться, я вам доверяю. Если быть откровенной, я в последнее время часто думаю о вас. Мне очень хотелось с вами увидеться, сам Бог послал вас к нам. Родители меня не поймут. Они далеки от этого. Они у меня слишком правильные, и мои сомнения им покажутся несущественными, а, возможно, даже смешными. А дело в том, что я не хочу повторить их судьбу. Как они жили? Дом и еще раз дом. У меня, в отличие от них, нет даже любимой работы. Сами знаете, что везде идет сокращение специалистов, а уж тем более с молодыми никто не церемонится. Я оказалась за бортом жизни. И это меня добивает. Никто не может понять, как невыносимо тяжело никуда не спешить. Быть лишней. Быть никому не нужной. В школе мы изучали классику и знали о «лишних» людях, но никогда не думали, что это коснется нас.

Я как-то Андрею предложила автостопом поехать на юг. Я море еще не видела. Я ему доказывала, что любой водитель «КамАЗа» за чисто символическую цену согласится с нами попутешествовать.

—      Но водители-дальнобойщики стали бояться брать пассажиров, а тем более вас двоих. Откуда они могут знать о ваших чистых намерениях?

—      Вот-вот, вы тоже говорите и рассуждаете, как Андрей, — почти плакала Алена. — Когда человек не хочет, он всегда находит массу причин, чтобы оправдать свое нежелание действовать.

—      К сожалению, ты права, — вздохнула Ольга Петровна. — Мне понятна твоя неустроенность. Да, внутренняя неустроенность страшнее бытовой неустроенности.

—      И я все о том же.

—      Насколько я помню, ты в детстве любила рисовать. Отчего же ты сегодня не занимаешься рисованием?

Вместо ответа Алена наполнила бокалы янтарным вином. Она жадно отпила несколько глотков.

—      У меня есть заветная мечта: открыть салон флористов. Не любителей, изучающих флористику, а специалистов — дизайнеров, творящих из искусственных цветов неземную красоту. Другими словами, мечтаю обучиться мастерству фито-дизайна.

—      О, у нас в городе этим занимаются давно и весьма успешно. Я даже знакома с фанатами фито-дизайна. В то время, когда люди перестали покупать даже газеты, не говоря уже о книгах, стараясь сэкономить каждый рубль на хлеб, эти самые флористы заполонили город композициями из искусственных цветов. Директриса фирмы Марина Геннадьевна Дедюхина в нашем городе — личность известная и незаурядная. Она из тех, кого называют породистыми. Бог дал ей всё: красоту, ум, сдержанность, в то же время бойцовский характер и страсть к ДЕЛУ. Она приютила двух женщин, которые просто помешаны на этих самых цветочных композициях. Мне кажется, творения фирмы известны не только в нашей области, но и за рубежом. Размахнулись девочки широко. Чтобы приобрести корзину с необыкновенными цветами или бамбуковое дерево, к ним едут из многих городов. Наступит день, и невесты в ЗАГС придут с букетиками из искусственных ландышей или подснежников. А я бы лично заказала на свадьбу букет из желтой мать-и-мачехи. Веники из роз уже вышли из моды. Лично я к букетам из роз отношусь скептически, если не сказать со страхом. Считаю, что розы приносят на похороны. Они во мне вызывают тревогу и предчувствие беды. А подснежники или ландыши — чувство нежной тревоги и задумчивости. Представляешь, Алена, после свадьбы этот букетик будет украшать твою спальную комнату, как картина. Протер и снова, как новенький.

—      Все это несомненно здорово, — глаза у Алены загорелись, — но прежде всему этому надо научиться, а уж потом... Где? Как открыть салон? Где найти деньги на его открытие? Одна я вряд ли потяну. Мне нужны помощники. Где найти их?

—      Ну, Алена, не ты ли полчаса назад ругала своего Андрея за нерешительность и бездействие? Под лежачий камень вода не течет.

—      Вы меня совсем сбили с толку. Я всегда удивлялась вам. Обычно, когда делишься с другими своими проблемами, они лишь сокрушаются, но ничего не предлагают, не советуют, боясь испортить отношения. Выслушали, промолчали. И не знаешь, кто прав, кто виноват. А вы — иная. Вы — деятельная и призываете других к действиям, не давая времени на сомнения.

—      Я люблю людей за ДЕЛА, а не тех, кто обливает ближнего грязью только за то, что тот живет лучше и ворует больше. Сидеть, страдать, хныкать и в то же время бездействовать — это преступление. Да, преступление перед собой и обществом. Возможно, я говорю высокопарно, но каждый из нас должен сделать хорошо свое ДЕЛО, чтобы оставить после себя пусть даже маленький след. Кто-то пишет картины, другой — книги, третий — учит детей, четвертый — строит дом, пятый — ремонтирует машины, и так далее, до бесконечности, но каждый на своем месте должен быть асом. А чем занимаемся мы? Ничем. Не строим, не шьем, не выпускаем, не учим, не рожаем, не любим. Мы только тем и занимаемся, что страдаем, ноем, хнычем, пьем водку. Причем пьем так много и так часто, что страшно становится за наше будущее.

Ольга Петровна раскраснелась еще больше, разволновалась так, что сердце готовилось выпрыгнуть из груди. Алена слушала ее, смиренно опустив глаза и как бы примеряя на себя услышанное. Внезапно раздался резкий звонок.

—      Это родители! — испуганно вскочила с табурета Алена. — Прошу вас, ни слова о нашем разговоре.

В квартиру с шумом ввалились мужчина с женщиной и десятилетняя девочка.

—      О, у нас, оказывается, гости! — стройный, среднего роста мужчина, с живыми темными глазами на веснушчатом лице, весело и приветливо сверкнул желтыми зубами. — Давненько не виделись. Сколько лет, сколько зим?

«Алена на отца похожа, — непроизвольно отметила Ольга Петровна. — Значит, должна быть счастливой».

Ольга приподнялась на цыпочки и коснулась щекой его щеки.

—      Здравствуй, НиколайНиколаевич!

—      А со мной кто целоваться будет? Или ты только мужчин предпочитаешь целовать? — осуждающе заговорила светлоглазая сорокапятилетняя Наталия Анатольевна.

Ольга Петровна подскочила к ней и торопливо дотронулась губами до ее загорелой щеки, оставив красный след от помады.

—      Какими ветрами в наши края? — вынимая из корзины свертки со снедью, принялась она расспрашивать гостью, краем глаза наблюдая, как Ольга нежно прижимает к себе ее Ксюшу. Девочка без всякого стеснения громко и удивленно разглядывала чужую тетю, стараясь полностью завладеть ее вниманием.

—      Совмещаю приятное с полезным: отпуск с культурными мероприятиями. Решила заскочить к вам. Рассказывайте, что у вас новенького?

—      У нас ничего хорошего не происходит. Я ведь уже пенсионерка...

—      Как это?

—      А ты разве забыла, что я всю жизнь во вредном цехе проработала. Как только стукнуло сорок пять, так и стала заслуженной пенсионеркой. Теперь стану дом охранять…, — в ее голосе было столько скорби, что у Ольги сжалось сердце.

—      В сорок пять, баба — ягодка опять, а ты в пенсионерки себя записываешь, — не очень уверенно заговорила Ольга. — Рано нам еще в старухи себя записывать и груз старости на себя примерять.

Ольга смутно догадывалась, что для Наталии отправка на пенсию равносильна похоронам родного человека. Она, отдавшая молодость и здоровье химическому заводу, не мыслила другой жизни. Сегодня ей казалось, что жизнь оборвалась. И прошлое было пустым и ненужным. Прошлое состояло из семьи и работы. А настоящее из чего? Работу отобрали. Семья стала шаткой и зыбкой. Старшая дочь, выйдя замуж, стала строить свой дом, свою семью, а младшая еще так наивна и глупа, что долго придется ждать ее повзросления.

Ольга Петровна растерянно взглянула на Алену, прислонившуюся к стене с тоскливым выражением на лице.

«Они так похожи в своих страданиях. Мать и дочь, — мысленно отметила она про себя. — Очень похожи, а друг друга не понимают, не доверяют, или не хотят понять, что тоже печально. Родителям всегда кажется, что их проблемы в отличие от детских намного глубже и трагичнее. Отсюда и недопонимание и недоверие к своим же детям. Своя боль по сердцу бьет сильнее, нежели чужая. Неужели Алена повторит судьбу матери? Ни подвига, ни проступка, вся жизнь тихая, мирная, без горящего, пылающего огня в сердце? И жизнь с поводырями. Их ведут по жизни мужчины, а не они их. Даже в замужестве они схожи. Наталия Анатольевна тоже вышла замуж романтично, попав в круговорот красивых чувств. В тот день Николай ошибся номером, и трубку подняла Наталия. Они перебросились незначительными фразами. Затем он позвонил еще раз. И напросился на свидание. Она, решив подстраховаться, назначила встречу у гастронома. Зашла в магазин и через стекло наблюдала за Колей. Он ей понравился. И она вышла к нему. Она ему тоже понравилась. Такие, как Наталия, не могут не нравиться. Они фундаментальны. Послушны. Они ручные. Домашние. С ними без хлопот и надежно. Семья для них — смысл жизни. Они не полетят к звездам только ради того, чтобы убедиться, что звезды — планеты холодные и на них нет жизни.

Алена и Наталия. Дочь и Мать. Мать в середине жизни выброшена из общества, дочь — в самом начале. Лишние люди. Люди, не приученные быть вне общества. Не желающие бросить вызов обществу и доказать хотя бы себе, что и вне толпы они — личности. Они — не вожаки. И не волки-одиночки. Такие всегда в стаде, стае, им непременно нужен вожак. Сами они не хотят или не могут быть вожаками. А как у нее самой-то в семье? Она, Ольга, и ее дочь Мария? Какие они? Разные, но и похожие. Маша никогда не повторит судьбу матери. Ее судьбу. У Марии отцовская натура. Она сильная, холодная, настойчивая, если возьмется за что, непременно добьется своего. Маша и друга себе выбрала под стать матери. Саша — Ольгина копия: романтичен, страстен, мечтателен. Уж он-то к морю бы поехал с огромным удовольствием, пусть даже на велосипеде или тракторе. Мария не станет делать в жизни ошибок, а, если надумает согрешить, то сделает это с холодной головой, неприметно, без рыданий, истерик, криков восторга и шушуканий с подругами. Если радость, то тихая и про себя. Если горе — то неприметное и в себе. Доступа к ее сердцу не будет никому».

Мысли мелькали в голове быстро и тревожно, жалобы Наталии на ее тяжелую судьбу не откладывались, а лишь, слегка коснувшись слуха, растворялись в большой, светлой, обставленной красивыми гарнитурами, квартире, в которой не прижилась огромная и безумная страсть.

В кухню зашел Николай Николаевич. Он успел принять душ и переодеться. Адидасовский спортивный костюм на его стройной фигуре смотрелся великолепно.

— Как всегда, балуешь себя, — искренне похвалила Ольга хозяина.

Уголки его тонких губ слегка приподнялись. На лице мелькнула самодовольная улыбка. Николай открыл холодильник и уверенным движением сильной руки извлек оттуда на стол почти все его содержимое. Стол ломился от банок, салатниц, тарелок с деликатесами.

—      Гулять, так гулять! — торжественно воскликнул гостеприимный хозяин, открывая бутылку шампанского.

—      Глядя на ваш прикид и стол, заваленный всякой всячиной, трудно представить, что в стране голодают и по полгода не получают пенсии и зарплату.

—      Да это у нас все с дачи. Все свое, — словно оправдываясь, воскликнула Наталия Анатольевна.

—      Ладно, мать, не прибедняйся и не оправдывайся, еще не хватало, чтобы я экономил на желудке, — разливая шампанское по фужерам, нахмурился Николай Николаевич. — Первейшее дело — одежда и желудок. С пониманием отношусь к тем, кто не опустил руки, оказавшись за воротами фабрик и заводов. А хотя бы даже записались в тысячную армию «челноков», предпринимателей и кормят свои семьи. Конечно, деньги им достаются тяжело, но все же не сидят сложа руки и не ждут подачек от государства.

Ольга слушала Николая Николаевича и видела перед собой сразу: хозяина, мужа, отца. Все в нем уместилось, Слоями, словно в пироге. Все в этом доме принадлежало ему: жена безропотная и послушная, дочери смиренные и покорные. Попробуй выйти из повиновения — рука его не дрогнет. Ударит безжалостно и больно. Боль дойдет до самого сердца. А, возможно, там и застрянет, не найдя выхода, и будет часто напоминать о себе. Не потому ли Алена живет, прислушиваясь и оглядываясь на них, близких и родных, готовая в каждую минуту услышать в свой адрес насмешку или окрик?

Николай Николаевич ненавидел коммунистическое прошлое, хвалил настоящее и верил в будущее.

—      Моей матери восемьдесят лет, — хмурился он. — К ней в избу ввалились члены избирательной комиссии с урной и велели проголосовать за Зюганова. Она и проголосовала. Из страха. А что ей дали коммунисты? Чертовы трудодни? Полвека горбатилась за палочки в табеле, за кусок хлеба, и умерла нищей. Нищей родилась, нищей умерла, ладно бы была лентяйкой. Всю жизнь до последнего вздоха копалась в навозе. Это ли не трагедия?

—      Она честно выполнила свой долг. Родила и воспитала пятерых детей. Человек рождается и живет для того, чтобы оставить после себя потомство. Закон жизни.

Николай Николаевич терпеть не мог, когда его перебивали. От Ольгиных возражений он перекосился, словно от кислятины.

Ольга Петровна спохватилась поздно и внутренне напряглась. Женщины за столом притихли.

Николай Николаевич продолжил с еле скрываемым раздражением:

—      Мне пятьдесят лет, я всегда ратовал за трезвый образ жизни, на производстве могу заменить любого начальника, так как свою работу знаю, как свои пять пальцев, но никогда в начальство не рвался. За тридцать лет не заработал даже на автомобиль, не говоря уже о доме. Радуюсь тому, что ючусь в коробочке из трех комнат. Вот мое прошлое. Коммунистическое прошлое.

—      Но при коммунистах не надо было бояться завтрашнего дня, а сейчас что творится? — Ольга почему-то вновь стала возражать хозяину. Она не могла согласиться с тем, что при коммунистах всё было плохо. Она знала, что пройдут десятки лет и о сегодняшнем времени тоже станут отзываться по-разному. Кому сегодняшний день — манна небесная, кому — чернее не бывает. Как и при любой власти. В разное время.

Николай Николаевич демонстративно замолчал, презрительно смерив гостью долгим тяжелым взглядом. Посидел ради приличия несколько минут и молча покинул кухню.

—      В эти дни он стал раздражителен непомерно, — извиняющимся тоном заговорила Наталия. — И со мной суров. А все из-за проклятого сокращения. Называет меня «отработанным шлаком». Его слова так ранят сердце, так унизительны, что я нахожусь на полном срыве. Неужели он не понимает, что мне и самой тяжело, что я сроднилась со своим коллективом? Он так безжалостен…, — ее глаза наполнились слезами.

На следующее утро Ольга Петровна вновь зашагала к реке. Она провела беспокойную ночь. Вчерашний разговор подействовал на ее психику болезненно. Она испытывала к своим старым друзьям двоякое чувство: смесь жалости с легким презрением. Она сторонилась людей жалких, страдающих и несчастных. Неудачников и бездельников. Предпочитала находиться рядом с теми, кто даже себе стеснялся признаваться, что ему плохо, что у него черная полоса... «Свои страдания держи при себе!» — часто приказывала она себе. — Стыдно быть несчастливым, если ты здоров. В жизни всегда есть место ДЕЛУ!»

Ольга в глубоком раздумье влезла в прохладную воду и торопливо погрузилась в глубину , стараясь сбросить с себя тяжелые думы и переключиться на встречу с Евгением. Она была уверена, что появление мальчиков вновь бросит ее в волны влюбленности и приятного томления. Ей вновь захочется быть неотразимой и кокетливой.

Парни спустились с крутого берега без тени радости на суровых лицах.

— Привет!

— Привет! Ну как прошел вчерашний вечер? — это был обычный этикеточный вопрос.

— Была в гостях, но удовольствие получила как от поминок. Похороны прошлого.

— Вывод один: поменьше ходите по гостям. Лучше с нами потусоваться.

Говорил, как обычно, только Женя. Алексей стоял в стороне и глядел вдаль. Внезапно Ольга громко и заразительно расхохоталась. Парни переглянулись между собой: «Что это с ней?»

— Простите, — отсмеявшись, объяснила им причину смеха. — Моя соседка, Аллочка, — весьма экстравагантная девица. Как-то раз иду с работы, а она стоит у подъезда и мерзнет. «Что-нибудь случилось?» — спрашиваю. «Да вот, — отвечает, — стою и тусуюсь».

Ребята дружно рассмеялись.

— Большая оригиналка, эта ваша, Аллочка, — заключил Женя. — А сегодня какие планы на вечер?

— Никаких, но в гости что-то не хочется.

— A y меня есть предложение. Есть в нашем городе ресторанчик. На тридцать посадочных мест. Мы могли бы там неплохо посидеть. К сожалению, публика туда почему-то не рвется, и мы можем оказаться в гордом одиночестве, но все равно, там можно классно разгрузиться. Что скажете?

Алексей резко повернул голову в сторону друга и приготовился что-то возразить, но Ольга поняла его и не дала досказать.

—      Я — за!

Она поняла, что у парней нет денег на ресторан, а Женя хотел раскрутить «классную тетку». Женя хотел, а Алексей был против. Она все сразу уловила и не возмутилась. «За все надо платить, а за страсть тем более», — тупо подумала она. — Прежде за меня платили, пришла, кажется, пора платить самой и не только за себя».

—      Отлично, — пружинисто и легко приподнявшись с горячего песка, Евгений потащил Алёшу купаться.

Они плавали рядом, иногда бросаясь наперегонки, но всякий раз, как только Ольга начинала отставать от них, Алексей притормаживал и терпеливо ждал ее.

—      А сегодня у вас есть желание прикоснуться ко мне? — Женя, покрытый крупными каплями воды, присел на корточки и лукаво приподнял брови.

—      Есть, — рассмеялась Ольга, — но смутное и неопределенное.

—      Желания нельзя сдерживать — вредно для здоровья! — патетически воскликнул он.

Ольга запылала, как огромный костер.

—      А на завтра какие планы? — продолжал он заигрывать с ней.

—      Хочу попасть на необитаемый остров и погулять по солнышку в неглиже. Мне хочется надеть одно платье, а его можно носить только в том случае, если на теле не будет никаких подозрительных светлых полос от купальника. У нас, в Саратове, есть посередине Волги островок, на нем нудисты водятся. Или их еще натуристами величают. На том острове кустов видимо-невидимо, под любым можно шалаш себе устроить.

—      Леха, а у нас есть пляж для дикарей? — прищурил один глаз Евгений.

—      За яхт-клубом, — подумав, ответил Алексей без особого энтузиазма в голосе.

—      Слушай, а идея вроде бы осуществимая. Давай завтра рванем туда!

—      Рванем, — согласился Алексей.

—      Ха, мечтать не вредно, ты что забыл, завтра понедельник, а у нас практика на заводе. На разряд нужно сдавать. Так что — отбой, господа! — сожалеюще посмотрел на Ольгу Женя. — На завтра все свидания отменяются!

—      У вас, возможно, и отменяются, но только не у меня, — неизвестно на что обиделась Ольга. — Не забывайте, что я в отпуске и цель моя — насладиться водными процедурами и ласковым солнцем. Мне надо загореть так, чтобы за версту было видно, что я была в отпуске.

—      Мы придем. Мы что-нибудь придумаем, — твердо пообещал Алёша.

—      Что придумаем? Ну что мы можем придумать? — занервничал Евгений. — Я лично не собираюсь портить отношения с мастером из-за солнца. Солнце от меня не уйдет.

—      Мы придем! Встречаемся в десять у Дворца культуры, — не глядя на них и не слушая возражения друга, громко и твердо сказал Алексей.

—      Может, и придумаем…, — не очень уверенно промямлил Женя.

Стрелки будильника остановились на цифре восемь. Остановились, а через минуту резко двинулись еще на одно деление. Ольга в длинном, облегающем фигуру блестящем платье с глубокими вырезами на спине и груди, нервно и нетерпеливо пудрила обожженный на солнце нос. «Чёрт, да где они ходят?» Она не находила себе места. Ольга не умела ждать. Буквально заболевала от мысли, что обманута. Она мелкими шагами замельтешила по комнате взад-вперед. «Жду пятнадцать минут, — твердо решила она, готовая бежать из квартиры, не отрывая взгляда от циферблата будильника. — Согласно этикету положено ждать всего пятнадцать минут».

Наконец в дверь постучали. Ольга от неожиданности вздрогнула.

— Как вам не стыдно! — раскипятилась она. — Когда женщину заставляют ждать, это равносильно тому, что ее насилуют...

—      Получается, мы вас... сколько минут? — шутил Евгений.

—      Это все он, — смущенный и расстроенный Алексей показал взглядом на друга. — Я лично давно пришел...

—      Евгений, я тебя разлюблю! — в сердцах бросила Ольга.

—      Ни в коем случае! Я исправлюсь! — дурачился Женя. — Тетя Оля, пожалуйста, простите, я больше не стану насиловать... красивых женщин.

—      Ладно, я подумаю, — выталкивая мальчишек за порог квартиры, смилостивилась Ольга.

Перед входом в ресторан на табурете сидела невзрачная тетка неопределенного возраста, которая при виде троицы загородила рукой вход.

—      Куда? — гаркнула она. — С вас тридцать тысяч.

—      В чем дело? Какие еще тридцать тысяч? — взорвалась Ольга.

—      За вход. Сегодня девочки полуголые плясать будут.

Тетка (обычно о таких молодежь отзывается, как о женщинах восьмой категории изношенности) произносила слова на нижегородский манер, выделяя согласные звуки, и у нее получалось очень смешно и оригинально.

—      Какие девочки? — заулыбалась троица.

—      Какие надо, такие и будут! — догадываясь, что над ней подтрунивают, тетка стала еще злее.

Алексей сунул руку в карман, но Ольга его опередила.

—      Не спеши, тебе деньги еще пригодятся.

Женя стоял и смотрел на них, как сторонний наблюдатель. Как ни удивительно, но Ольгу его поведение совсем не раздражало. Они поднялись на второй этаж, посмеиваясь над вахтершей, и оказались в зале, освещенном в красный цвет. Темно-красные шелковые драпированные шторы на огромных окнах если и пропускали дневной свет, то перекрасив его в красный. Создавалось ощущение, что попадаешь в красное пространство.

Ольга внимательно осмотрелась. Она любила забиваться в уголок и оттуда наблюдать за посетителями, но угол уже был занят. За столиком сидели две пары. И Ольга выбрала соседний с ними столик. Женя быстро сориентировался и плюхнулся на стул у окна. Он мог видеть всех и вся. Алексей равнодушно опустился на свободный стул. Ольга, покрутившись вокруг стола, выбрала место напротив четверки. И принялась за ними наблюдать.

Официантка в белой шелковой блузке и черной длинной юбке прямого фасона бодро и приветливо поздоровалась.

—      Нам сухого вина и плитку самарского шоколада, — не взглянув в меню, попросила Ольга.

—      Я бы лично от водки не отказался, — как бы между прочим высказался Евгений.

—      Хорошо. Тогда поступим так: вы пьете водку, а я наслаждаюсь сухим вином. Хотя бы, «Манастирска избой», — предложила Ольга.

—      Не возражаем, — торопливо поддакнул Евгений.

Увидев их, диск-жокей увеличил громкость, и веселая музыка заполнила уютный зал ресторана, вырвалась на улицу и принялась будоражить и заманивать редких прохожих.

Ольга пьянела быстро. Голодный желудок жадно всасывал алкоголь. Она пьянела и желала двигаться. Танцевать. Однажды прочитала в одном иностранном журнале, что натуры необузданные, страстные, одинокие и несчастливые отдаются танцам так же ненасытно и страстно, как и своим партнерам. Она была из их числа. Для нее музыка была тем самым партнером, которому надо отдаваться, потеряв голову и, забыв о себе.

Она не могла усидеть на месте. Пятачок для танцев манил и звал ее. Пол пятачка был выложен серым мрамором, и Ольга живо представила, как туфли легко заскользят по его холодной поверхности.

—      Я хочу танцевать! — капризно надула она губы.

— Еще рано, — сдерживал ее желание Женя. Алексей смущенно и счастливо улыбался, как бы разрешая делать все, чего только ей захочется.

—      Чего еще ждать или кого? — нетерпеливо говорила Ольга, вскочив с места и решительно направляясь к эстраде.

Четверка, сидящая в углу, перестала жевать и пить. Все четверо с интересом и снисхождением повернулись в ее сторону.

«Что они могут думать обо мне и моих поклонниках?» — на долю секунды мелькнула в голове неприятная мысль и тут же погасла, музыка захватила ее. К тому же Ольга никогда не комплексовала по поводу того, как выглядит она сама и что думают другие о ее поведении. Она всегда старалась жить в ладу со своим настроением и желаниями. Все для себя и ради себя. Если в душе нет сумятицы и противоречия, значит, все нормально, все прекрасно.

Огромные зеркала отражали ее: возбужденную, красивую, гибкую. Музыка ее зажгла, и она забылась. Мельком взглянув на девушек, наблюдавших за ее танцем, Ольга заметила в их глазах удивление и интерес. Сердце еще больше затрепетало. Но песня кончилась, и она, запыхавшаяся, нехотя села на свое место.

—      Класс! — подзадорил ее Евгений. Она, смущенная похвалой, подняла глаза на Алексея. Его глаза горели, высказывая свою гордость и восторг. И от его горящего взгляда ее уже понесло, и остановиться было невозможно.

Песни менялись, и уже все, кто был в ресторане, задвигались в ритмах зажигательного танца. Напротив Ольги танцевала высокая и костлявая девушка без косметики на некрасивом лице. Она была угловата, узкоплеча. Все в ней было некрасиво, но Ольга не могла оторвать от нее своих глаз. Девушка завораживала, притягивала к себе. Девушка была красива своей некрасивостью. От такого открытия Ольга даже опешила и сбилась с ритма. «Удивительное создание — человек, — рассуждала она про себя. — Ничего в ней нет, а я все гляжу, слов не нахожу», — припомнились слова из забытой песни.

—      Мне нравится одна из девиц, — прижалась Ольга к Алексею.

—      В длинном платье, похожем на ваше? — спросил он.

—      Разве? — растерялась она и с любопытством стала рассматривать наряд девушки. На ней и в самом деле было темное платье с завышенным лифом под фасон «Наташа Ростова».

Девушка тоже повернула свое некрасивое лицо с толстым носом и толстыми губами в ее сторону. Их взгляды скрестились и... глаза девушки счастливо и радостно расширились. Ольга автоматически ответила нежной улыбкой, и они, словно заговорщики, понимающе подмигнули друг другу.

Алексей с Евгением пили водку большими глотками, заедая шоколадом, отказавшись от закуски.

—      За выпивон каждый платит сам за себя, как это делается за границей, — шепнула им Ольга, когда официантка подошла к их столу. — Я в студенческие годы отдыхала в Болгарии, и там познакомилась с немкой Бригиттой. Мой сокурсник, хорошо знавший английский, пригласил нас в ночной бар, и Бригитта сразу поставила условие: каждый расплачивается за себя сам. Вам все понятно?

В самый разгар веселья в ресторан ввалилась группа парней. Они шумно и по-хозяйски уселись за соседний столик, с наглым и высокомерным видом принялись рассматривать танцующих. Некрасивая девушка замерла и, проходя мимо Ольги, тяжко вздохнула:

—      Сейчас начнется.

Ольга ее вздох оставила без внимания, продолжая азартно, сверкая глазами, соблазнительно двигаться под музыку. От танцев она никогда не уставала, а тут еще взволнованная присутствием Евгения, наполненная музыкой и страстью, она ничего не видела или не желала замечать. Она страстно отдалась танцу и не сразу заметила, как к ней подскочил один из тех, кого она окрестила нахалом. Он бесцеремонно схватил ее за плечи, легко и свободно повел за собой в такт музыке. Они без всяких слов и объяснений уловили нужный ритм, и как старые и давние партнеры, заскользили по мраморному полу. Он то откидывал ее от себя, то подбрасывал кверху, крепко схватив за талию, и она, беспечно хихикая, послушно шла навстречу его желаниям. Неожиданно он, в каком-то безумном порыве, приподнял ее высоко над головой, прокрутил несколько раз и резко отбросил от себя. Ольга, потеряв опору, поскользнулась и села на шпагат. Мышца натянулась и лопнула. Она почувствовала боль, но парень с видом фокусника виртуозно прокрутился на одной ноге, подскочил к ней, поймал за руку и, приподняв с пола, взял ее на руки, словно ребенка, и закружился под громкие и восторженные крики своих друзей.

—      Здорово! — порывисто и с благодарностью Ольга чмокнула парня в щеку.

Она мельком взглянула в зеркало, мокрые волосы прилипли к разгоряченной щеке, но отдыхать она не собиралась. Поврежденная мышца слабо ныла, но Ольга не собиралась щадить себя. С болью даже приятнее танцевать.

—      Может быть, пойдем? — не очень настойчиво попросил Алексей, как только она вырвалась из объятий своего партнера.

—      Скоро полночь, нам рано вставать, — поддержал его Женя.

—      Еще полуголые девицы не танцевали, — запротестовала Ольга, как капризный ребенок.

Перепалка между ними прекратилась: к ней подошел ее партнер с самодовольной гримасой на круглом небритом лице.

—      Красавица, как тебя зовут? — не обращая внимания на ее друзей, он придвинул свободный стул и сел рядом с Ольгой, упершись коленями в ее бедро. Его нахальный взгляд немигающе уставился в ее глаза.

—      А тебя, красавец? — таким же тоном спросила она, не собираясь отвечать на его вопрос.

—      Савелий.

—      Мне было очень приятно с вами подурачиться, спасибо вам, — приняв серьезный вид, наклонила голову Ольга.

—      Что это ты еще надумала? Свалить хочешь? Не выйдет. Мы вместе отсюда уйдем! — он взглянул на часы. — Через сорок шесть минут. Ты с кем живешь?

В Ольге поднялась буря. Она не выносила хамства и не признавала страха.

—      Прекратите паясничать! — наполнившись гневом, зашипела она.

Савелий больно сжал ее локоть. Глаза презрительно сузились.

—      Чего ты выебываешься? На молодняк что ли тянет? — он бросил на ее друзей высокомерно-брезгливый взгляд. — Да что они могут?

—      Неважно, на что они способны. Важно, на что способна я, — гордо вскинула голову Ольга.

—      Дура безмозглая! — скривился Савелий.

Ольга заметила, как изменился в лице Алексей, но она взяла его за руку и тихо сказала:

—      Лёш, не надо. Он обыкновенный самовлюбленный самец. Неужели ты не видишь, что он женщину даже уговорить по-людски не может.

—      Да нужна ты, сифиличка! — грубо оттолкнул Савелий ее от себя. — Да пошла ты...

Ольга гордо и прямо поднялась из-за стола, бросив на ходу:

—      Фенита ля комедия! Пойдемте за мной, ребятки!

—      Он, что, вас в постель так активно приглашал? — съехидничал Евгений.

—      Нет, купаться при свете звезд, — холодно отрезала Ольга. — Ночью, говорит, романтично плескаться в воде... Сволочь! — не могла она успокоиться. — Такой вечер испортил. Я еще с той девушкой хотела поболтать, очень она меня заинтересовала. Господи! Словно в помойку бросили и изваляли.

—      Да ладно вам на всяких дураков нервы расходовать.

—      Он не дурак. Дураки обычно безобидны. Он хуже. Самодовольный нахал, самец, мнит из себя бог знает кого. Считает себя хозяином. Мразь. Представляю, сколько женщин от него рыдали и еще столько же умоются горькими слезами, Самое обидное, что с такими нельзя по-людски, по-хорошему обращаться. Чуть уловят слабинку и, считай, в рабство к ним попала.

Она продолжала возмущаться, а парни шли рядом и молчали.

...Поднялись к ней. Алексей включил телевизор и сел на диван.

Ольга зашла в ванную, открыла кран и собралась под теплой струей смыть макияж с лица.

Она вздрогнула от прикосновения. Женя сильными руками обхватил ее за плечи и развернул к себе. Она слабо вскрикнула и, охваченная его страстью, впилась в его безумные глаза. Его пылающие огнем любви губы жадно хватали теплый воздух и лихорадочно искали ее губы. Она загорелась, веки непроизвольно, под тяжестью сильных чувств, закрылись и наступила темнота. Их руки искали друг друга, словно не веря тому, что под руками именно то, чего они ищут. Она, сама не осознавая себя и своих порывов, ждала от него чего-то необычного, дикого, необузданного, бесшабашного, нетрадиционного. Она ждала насилия. И он ее услышал. Уловил ее желание. Это было необъяснимо, но захватывающе. Она мысленно приказывала ему, а он безропотно выполнял. Он ловил ее мысли, приказы и желания. «Хочу насилия!» — диктовал её внутренний голос.

Он резко приподнял подол ее красивого платья, оголив загорелые и соблазнительные ноги. Гипюровые черные трусики чуть прикрывали ее потаенное место. «Рви!» — продолжала приказывать она. И он, грубым и резким рывком потянул тонкий и нежный гипюр на себя. Ткань треснула и сморщилась, освободив ее тело.

Голова кружилась, ноги ослабли. Безумство охватило их. Он легко приподнял ее и усадил на стиральную машину. По его телу пробегала судорога, которая перекинулась на нее, и ее буквально стало колотить. И она тоже стала хватать ртом кусочки теплого воздуха, пытаясь унять внутренний жар. Если не погасить, то хотя бы уменьшить пламя страсти. Но погасить желание было нелегко, и она с нетерпением ждала, когда он разберется с замком на брюках. Крепкие ноги, обвившие его красивое и молодое тело, понемногу расслабились, и она грациозно изогнулась. Ее тяжелые и красивые груди, освободившись из плена ткани, зазывно манили. Он сжал их в своих сильных ладонях. Она вскрикнула от боли. Этот приглушенный крик возбудил его еще сильнее.

Они напоминали двух безумцев, внезапно почувствовавших приближение конца света и пытающихся спастись в объятьях друг друга.

—      Извините! — услышали они неожиданно голос Алексея и звук закрывающейся за ним двери. И все оборвалось.

—      Осел! — досада и злость овладели Евгением. Он напрасно пытался вновь поймать волну безумия, но Ольга, раздосадованная и усталая, сползла со стиральной машины и смущенно, виновато произнесла:

—      Ну и денек выдался, за что ни возьмешься, все идет насмарку. Давай не будем мучить друг друга…

Он огорчился так сильно, что голос его стал срываться.

—      А мне понравилось. Я даже не ожидал, что такое бывает. Ты превзошла все мои ожидания. Можно сказать, высший пилотаж, если бы не этот...

—      Ладно, ты мне зубы не заговаривай, — ласково перебила она его, — а чеши домой, пока за тобой родители с собаками не прискакали. Завтра встретимся и обо всем в замедленном темпе поговорим.

—      Этот лопух, Лешка — враг любви. Бывают же такие ослы: ни себе, ни людям. Весь кайф испортил. Такой кайф...

Ольга счастливо засмеялась.

Неизрасходованный адреналин и обида на весь белый свет ей не дали уснуть до рассвета. «Соседи подумают, что диван скрипит всю ночь совсем от другого», — невесело думала она, с большой осторожностью поворачиваясь с боку на бок.

Утром проснулась от шумов за стенкой. Сосед азартно орудовал молотком, звук от ударов больно и безжалостно бил по расшатанным нервам.

Попив на скорую руку чай (в таких случаях Роман по обыкновению шутил: «Какой чай предпочитаете: недокипяченный или теплый?»), Ольга, схватив пляжную сумку, помчалась ко Дворцу культуры. Было уже пять минут одиннадцатого, но у назначенного места никого не было. Ее не ждали. Сердце обиженно сжалось. «Жду пятнадцать минут, — озираясь по сторонам, пыталась она себя успокоить. — Если не дождусь, пойду на старое место».

Она села на скамейку, спрятавшись от солнечных лучей под деревом, и принялась наблюдать за движением транспорта на дороге.

Ольга увидела, как Алексей неторопливо спрыгнул с троллейбуса и размеренным шагом приближался к ней.

— Привет! — привычным движением чмокнул в щеку. Взял из рук сумку, не глядя на нее, поймал ее ладонь и, нежно сжав в своих ладонях, повел рядом с собой.

— Разве Женя не пойдет с нами? — осторожно спросила она.

— У него не получилось, но он что-нибудь придумает. Он придет позже. Он знает это место, — пытался Алёша вселить в нее надежду.

Они шли долго. Мост через Волгу был длинным и громоздким. Под мостом лодки с рыбаками сонно качались на волнах. Они шли задумчивые, грустные и отрешенные. Бессонная ночь и грусть от несостоявшегося свидания с Женей придавила сердце тяжелым грузом, Она лишь изредка как-то невесело и наигранно восклицала:

— Давай побежим за солнцем! Давай спрячемся от него, пусть оно нас ищет.

Он с высоты своего роста снисходительно бросал на нее понимающий взгляд и она, поймав его, резко замолкала. Они шли так долго, что у нее даже покраснел левый бок. Солнце грело безжалостно. А он не отпускал ее ладонь. Ольга не раз пыталась освободиться от него, но тщетно, Алексей шел, словно приклеенный к ее ладони. И она безропотно и послушно, как провинившаяся девочка, шагала рядом.

У ворот яхт-клуба, тяжело дыша, лежал старый пес.

—      Почему ты не взял с собой Дика? — спросила она.

—      Я же дома не был. Я прямо с завода.

—      Жаль, — огорчилась она. — С ним было бы веселее.

—      Женя придет, — читал он ее мысли.

Ей стало неловко и стыдно.

—      Я совсем не о нем, — стала она оправдываться, но получилось неубедительно.

Они забрели в такую глушь, что, казалось, ни одна живая душа их не сможет найти. Они были одни на этом диком берегу огромной реки.

Радость померкла, желание что-либо говорить или двигаться отпало. Она от купальника отстегнула верхнюю часть и легла на живот на влажный песок. Солнце безжалостно жгло кожу. Ольга устало закрыла глаза, уговаривая себя подремать, но что-то продолжало томить и беспокоить ее.

Алексей присел на черную и большую корягу, выброшенную на берег реки сильным ветром и, казалось, забыл о ее существовании.

Она непроизвольно поднимала голову и, прищурив глаза, пристально вглядывалась вдаль, высматривая движущиеся черные фигурки, и, не обнаружив, тяжело опускала голову на свои локти. Через два часа ей показалось, что она лежит на раскаленной сковороде.

—      Давай поднимемся наверх и переждем жару под елками, — попросила она Алексея.

Горячий песок обжигал не только ступни, с каждым шагом горели внутренности. Он схватил ее под мышки и понес наверх.

Склон был крутым, и она испуганно притихла.

— А разве тебе не жжет? — удивилась она его выдержке и терпению.

—      Ну и что? Многое в жизни причиняет боль, создает определенные неудобства, но от этого не все умирают. Во всяком случае не так часто...

—      Странный ты. Удивительный. Особенный, — задумалась она, бросая на него изучающие взгляды.

Он расстелил на усыпанной хвойными иголками земле покрывало и замер в ожидании очередной просьбы или приказа.

—      Ложись на спину, я стану тебя изучать! — приказала она. — Я ведь в сущности тебя еще толком и не разглядела.

—      А я о вас могу рассказывать часами, — он смотрел в небо.

—      Ну ты скажешь... Что можно обо мне так долго рассказывать? — недоверчиво уставилась она на него.

—      У вас чистая и красивая кожа, как говорится, лишенная всякого волосяного покрова. Многие девушки с наступлением лета начинают брить ноги, чтобы выгодно смотреться, а вам не надо этого делать. И шрам от аппендицита вас совсем не уродует. И маленькая бородавка на мочке уха. И глаза у вас не карие, а светло-коричневые с желтыми веснушками. И характер у вас непредсказуемый. И с вами интересно, но хлопотно.

Он говорил о ней, словно ее рядом не было, а ему просто хотелось слышать свой голос. Алексей как бы говорил для себя и в пустоту.

—      Лёш, а ты даже в своих мечтах со мной всегда на «вы»?

—      Не всегда.

—      А сейчас ты не хочешь со мной на «ты»?

—      Не получается, я уже пробовал. Когда на «вы», то как бы с уважением, поклонением.

—      Не создай себе кумира!

—      Вы не кумир, вы — женщина, а это огромная разница.

—      А вот Женя сразу...

—      Женька придет, — перебил он ее.

Она замкнулась. Знала, что уже никто не придет и ждать бесполезно. И перестала мучить себя ожиданием.

Он лежал, закинув длинные и худые руки за голову, закрыв глаза. Она легла рядом и принялась разглядывать его. Он был худ. И бледен. Каждая часть лица красива, а в общем — все обыкновенное, неброское и совершенно неприметное.

—      А ты тоже без волосяного покрова, — тупо отметила она.

—      У меня все еще впереди, — почти не разжимая губ, выдавил он из себя.

—      Что-то у нас с тобой все пасмурно получается, как в дождливую погоду, — грустно подвела она итог их беседы. — Ты одним только своим присутствием на меня тоску наводишь. Тебя, наверное, девушки не любят? — она была безжалостна и жестока в своей откровенности и прямоте, но этого не замечала.

—      А вам всегда хочется веселья и праздника? Хочется, чтобы все вокруг вами восхищались и любили без перерыва? — открыл он глаза и остановил на ней тяжелый взгляд.

—      Меня очень любили в детстве, поэтому мне тяжело жить там, где меня не любят и не понимают. Я стараюсь не жить с теми, кто меня не любит.

—      Но вас могут только терпеть?

—      Это, наверное, самое тяжелое для того человека, которого терпят, но все же это не страшнее смерти.

—      Иногда смерть — самый лучший...

—      Прекрати! Сейчас же замолчи! — глаза яростно заметались по его лицу. Голос звучал глухо. — Твой брат повесился, кому от этого стало лучше? После его ухода из жизни даже в тебе поселилась боль. Ты до сих пор страдаешь, хотя и стараешься избавиться от боли. Ты винишь себя в его смерти. Из-за его слабости страдают многие: твоя мать, отец и ты. А твоя печаль передается мне. Даже мне. Неужели ты не осознаешь это? В тебе очень глубоко сидит эта боль. В тебе, как и в другом человеке, много боли. Одни с годами глушатся, притупляются, другие, новые, эту боль усиливают. Боль бывает

разной, но от нее не вылечишься. Как от смерти. «Тебе станет легче, когда полюбишь эту боль», — так поет певец Павел Кашин.

—      Но сейчас мне хорошо. Мне вообще хорошо, когда мы вдвоем

—      А ты догадываешься, отчего нам хорошо?

—      Потому что есть чувства...

—      Нет, мы беспечны и счастливы оттого, что у нас с тобой нет будущего. У нас есть прошлое и настоящее. У нас были эти пять лет и есть сегодняшнее, а завтрашнего нет.

—      Откуда вы знаете про будущее?

—      Потому что мы сегодня расстанемся, — рассуждала она, не слушая его.

—      Но вы же еще не уезжаете? — испугался он.

—      Какая разница. Днем раньше, днем позже. Но непременно расстанемся. Вечных чувств не бывает. А вечная тоска может быть. Прогнулся — тоска. Делаешь что-нибудь, двигаешься, и все в тоске. И в конце концов оказывается, что вся жизнь прошла в тоске и печали. Даже смех через печаль. Как вода через сито. Неважно, что вся вода ушла, а все равно, ведь сито-то было. Так и печаль. Пусть крохотная, но она хозяйка в человеке. Вот послушай, как пишет семнадцатилетняя поэтесса Светлана Лунина о том самом, о чем мы сейчас с тобой говорим и рассуждаем. Пытаемся понять или открыть еще одну истину человеческого существования.

Я сегодня рано лягу спать,

Потому что мне открылось чудо:

Знаете, умею я летать.

В никуда летать из ниоткуда.

Знаю, что вначале будет боль —

Это просто крылья спину режут.

Но не страх я чувствую — любовь,

Хоть зубов моих и слышен скрежет.

Но я эту боль благословлю,

Без нее нет счастья и полета.

Боже! Как я этот миг люблю

Вздоха, воспарения и взлета.

Я лечу над бездной темных лет,

Пролетая горечь и обиду.

Я хочу увидеть первый свет,

Ослепленной быть, но не убитой.

О бескрылые, прощайте навсегда!

Не хочу я брать вас всех с собою.

Как жила, так и лечу одна,

Взяв лишь дождь и гулкий шум прибоя.

Они молчали, прислушиваясь к шелесту хвои и шуму воды.

—      Однако ж, глубоко девочка пишет и чувствует, — не удержался от похвалы Алексей. — Ее стихи — лишнее подтверждение тому, что радость и счастье не могут быть отдельно от печали и страданий.

—      Я считаю, что надо бороться и не пускать в сердце нехорошие и тяжелые чувства.

—      Если бы можно было управлять собой, как компьютером, — грустно произнес Алексей.

—      Если бы... — повторила за ним Ольга.

Раиса Ивановна налетела на племянницу, словно смерч.

— Ты ко мне развратничать приехала? Квартиру в притон превратила, — вопила она, будто ее собирались резать. — Соседи уже смеются. Придется мне ночевать дома, чтобы не допустить воровства и пожара.

— Прекрати, — устало возразила Ольга. — Какой еще пожар? Я не курю и водку не пью. Я даже свет стараюсь не включать, и к газовой плите не подхожу. У меня двухнедельная голодовка. Я сейчас от усталости даже говорить с тобой не могу. Не поверишь, но, мне кажется, я прошла все шестнадцать километров. Ноги меня не держат. Дай мне спокойно принять ванну.

Ольга старалась утихомирить не на шутку разбушевавшуюся тетю, но это было занятием нелегким, и она, от греха подальше, юркнула в ванную. Даже через шум воды Ольга слышала ворчание старой тети, и помаленьку сама начала наполняться желчью, готовая выйти из ванной и разругаться с родственницей в пух и прах. Ольга плотно сжала губы и погрузилась с головой в горячую воду.

...Она укладывалась спать, когда раздался телефонный звонок.

— Алло!

— Привет! Как настроение? — далекий голос Евгения ее не обрадовал, и она сдержанно ответила:

— Давай обо всем поговорим завтра. У меня нет возможности говорить с тобой.

Ольга чувствовала, что Раиса Ивановна навострила уши.

— Тебе кто-то мешает? Ты не одна?

— Завтра. Все завтра. Говори: когда и где? — торопила она парня.

— В час дня. У ДК.

— Хорошо. До завтра.

— Кто тебе звонил и что это еще за секреты? — беспорядочно размахивая руками, надвигалась на племянницу Раиса Ивановна. — Можешь ты гостить без выкрутасов?

— Успокойся. Вот все дела сделаю и уеду, — усталым, бесцветным голосом возразила Ольга. — Я знаю, что хороший гость гостит три дня, и эти дни уже пролетели.

Ольга лежала в темноте с открытыми глазами. За стенкой в спальной комнате посапывала ее грозная тетя. Мысли бегали туда-сюда, то к Раисе Ивановне, то к Жене, то к Алексею. И все с разными оттенками. Своеобразными чувствами.

Женя. Она произнесла это имя, и ее охватило легкое головокружение. Желание быть любимой. Она, по-видимому, изголодалась по мужской ласке, по красивым и сильным чувствам и желала близости с красавцем-парнем.

Алёша. И в сердце влился поток грусти, смятения и тревоги. Она уже в сотый раз спрашивала себя: «Ну почему он такой старый? Такой мудрый и скучный?» С ним ей даже не хотелось бытьлучше, чем она есть в действительности. Не хотелось совершенствоваться. Ни в чем. Все прозаично и буднично. В ней продолжал звучать его голос: «Я бы хотел сходить с вами в картинную галерею на выставку стекла Алексея Зеля. В газете много писали об этой выставке. Всем понравилось. Говорят, впечатляет. И на картины неплохо было бы взглянуть. Я хотя там часто бываю, но интересно посмотреть на живопись вашими глазами. Посмотрите на творения наших местных художников. Мне кажется, вам понравится и вы не пожалеете...»

«Какие они разные, — с грустью думала Ольга. — Почему природа не может все самое лучшее сконцентрировать в одном человеке? Все норовит распределить по крупицам и на всех. Какая жалость. Поэтому и ищут люди свои идеалы. Всегда в поисках...»

Ольга на свидание пришла минута в минуту. Евгений, красивый, подтянутый, в шелковых брюках и в клетчатой футболке, неотразимый и влюбленный, сидел на мраморном выступе парадного входа и терпеливо ждал.

— Привет! — она взволнованно и с трепетом подставила свою щеку к его губам.

— Идем ко мне! — безапелляционно заявил он. — Предки на даче и появятся только завтра. Ты, надеюсь, в курсе, что все заводы стоят, мои родичи уже три месяца в вынужденном отпуске и без зарплаты. Нервничают, никакого житья с ними. Ругаются и заводятся из-за любого пустяка, а успокаиваются только на даче. Там навкалываются, а вечером водочки тяпнут и приходят в себя. Не жизнь, а дурдом. А чем еще заниматься? Либо беспробудной пьянкой, либо самоотверженным трудом на дачных участках. Третьего не дано. Хотя есть еще и третий путь выхода из душевного кризиса... — он лукаво посмотрел на нее.

Ей было так радостно и светло, что хотелось запрыгать на одной ножке или закружиться в вихре вальса. Вальса Любви.

Евгений пропустил ее вперед и закрыл дверь на замок. И, не дав опомниться и оглядеться, развернул к себе, жадно припав губами к ее губам. Поцелуй получился страстным и долгим, и ей показалось, что он вобрал всю их силу. Ноги стали ватными, потеряв упругость. Наслаждение друг другом возрастало так стремительно, что, когда достигло неимоверной высоты, страх падения с нее совсем исчез. Лишь сдержанный и нечаянный судорожный крик вырывался из груди. Ольга с радостью и немым восхищением открыла для себя, что Евгений — большой специалист в любовных делах. Она сразу поняла, что далеко не первая женщина у него. Но совсем не огорчилась этому открытию. Это не имело никакого значения. Он отлично знал себя, свои способности и разбирался в слабостях женского пола. Движения, действия его были страстны, но не торопливы. Они обходились без слов, одними восклицаниями, тяжелым дыханием и глотательными движениями, всем тем, что называется языком страсти и любви.

В тот самый миг, когда у нее перед глазами все поплыло и она уже приготовилась «умереть» от безумной страсти, над ней нависло лицо Алёши. Сосредоточенное и печальное.

—      О, Господи! — простонала она.

—      Что-то не так? — блуждающим и невидящим взглядом смотрел на нее Евгений.

Она не ответила, боясь, что вчерашняя неудача вновь постигнет их.

Евгений был ласков и нежен даже после того, как его тело почти одновременно с ней судорожно приподнялось и стихло. Они лежали одухотворенные и счастливые на широкой кровати и тихо разговаривали.

—      Ты почему вчера не пришел на пляж? — положила она голову ему на грудь.

—      Не смог.

—      А Алексей смог.

—      Балбес он, твой Алексей. Мудак. Он хоть тебе признался, как вырвался к тебе?

—      Нет. А что такого он сделал? — испуганно приподняла голову Ольга.

—      Представляешь, с утра пораньше побежал сдавать кровь. В доноры записался. Сам еле живой. Неужели там врачи не видят, что у ходячего скелета последнюю кровушку выкачивают? И чего он добился? Трехдневного отпуска.

—      А сколько он сдал? — похолодела Ольга, запоздало сообразив, откуда у парня была поразившая ее бледность, холодность и рассудительность.

—      Со стакан.

—      Двести граммов, — поправила его Ольга.

—      Было бы ради чего совершать этот подвиг, — забывшись, разглагольствовал Евгений. — Все равно ему ничего не обломилось. И не обломится. Мечтатель.

Ольга помертвела.

—      Жень, — дрожащим голосом спросила она. — А он тебе обо мне что-нибудь рассказывал?

—      Он никогда ни о ком не говорит. Ты знаешь, у него в техникуме кликуха — Молчун. Он мне только сказал, что приезжаешь ты, и он хочет нас познакомить. А еще добавил, что ты — хороший человек. Я увидел тебя и... сразу решил тобой заняться. Грех не заняться. Вот и занялся.

Он самодовольно хихикнул, и, повернувшись к ней, нежно сжал ее в своих крепких объятиях, собираясь вновь заняться любовной игрой. Но она вскочила, словно ошпаренная кипятком, и опрометью бросилась к своей одежде.

«Какая же я дрянь! — внутри раздавался такой страшный и проклинающий ее крик, что она плотно сжала губы, боясь, что он вырвется наружу. — Дура! Набитая дура! Что же я наделала? Предала. Всех предала...»

Она наполнилась таким презрением к себе, что даже стало трудно дышать. Она презирала себя. Она презирала Евгения. И даже Алексея.

Себя за то что, дожив до сорока лет, так и не научилась разбираться в людях и, по-видимому, не научится.

Евгения презирала за то, что он, открыв счет своим победам над женщинами, включил и ее в свой список. Евгению нужно количество, он в спортивном азарте, и ему необходимы победы. Любыми путями и способами. Среди тысяч его любовниц будет и ее имя. В этом длинном списке отныне будут молодые и пожилые, толстые и худые, высокие и маленькие, с большими грудями и плоскогрудые, с широкими бедрами и совсем без них. Их будет так много, что он не будет помнить ни их имен, ни даже лиц. Старт объявлен, а до финиша еще далеко. Ох, как далеко.

Обида и стыд застлали глаза. Слезы раскаяния расползлись по накрашенным ресницам.

—      Что случилось? Объясни толком, — Женя стоял перед ней, неотразимый в своей красоте, и в удивлении морщил лоб.

—      Ты знаешь, кто ты? — приготовилась Ольга вылить на него ушат грязи, но внезапно передумала и только сделала презрительную гримасу. Она винила прежде всего себя, ведь в сущности ее никто силком к нему в постель не тащил. И она, собравшись с духом, медленно выговорила. — Несчастный ты! Бо-о-о-льной.

—      Ты что, заразная? — побледнел он.

—      Дурак! Я совсем не о том, — отупело посмотрела она на него, потом, резко развернувшись, выскочила из чужой квартиры, громко хлопнув за собой дверью.

Дверь — хлоп, в груди струна — «дзинь!», натянулась и «бац!» — лопнула, больно ударив по сердцу. Ну, очень больно.

Алексей позвонил вечером и, извиняющимся голосом произнес:

— Вы меня простите, но я завтра не могу быть с вами. Мама хочет, чтобы я с ней поехал на дачу. Я обещал ей помочь.

— Мог бы и не звонить, не извиняться! — холодно ответила она.

— Вы стыдитесь меня? — помолчав, тихим голосом спросил он.

—      Нет, отчего же? — замялась Ольга. — Просто я болею и не могу идти на пляж, — первое, что пришло ей на ум.

—      Я понимаю, — после паузы медленно продолжал он говорить. — Вы будете больны дня три.

Она вспыхнула как спичка, поняв, на какую болезнь намекает он.

—      Ладно, Лёш, кончай трепаться, мне некогда! — ледяным голосом грубо оборвала она его и бросила трубку. Задумалась.

«Зачем я с ним так жестока? — спрашивала себя. И отвечала: — А чтобы быстрее отстал. Ему же легче будет».

О том, что Алексей по-настоящему в нее влюблен, она не допускала и мысли. «Ерунда. Обычное ребячество, — убеждала она себя. — Он — не Киркоров, а я — не Пугачева».

Директриса Центральной библиотеки Нина Николаевна на вопросы Ольги Петровны отвечала с великим удовольствием.

— Вам о наших проблемах говорить особо не стоит, сами прекрасно все знаете, но, несмотря на финансовые трудности, мы не опускаем рук и стараемся, чтобы люди не погрязли во мгле безграмотности и безнравственности. Ни для кого не секрет, что население перестало читать. Наше с вами поколение…, —Ольга вздрогнула, решив, что Нина Николаевна открыто намекает на ее возраст, — я имею ввиду тридцатилетних и старше, не в состоянии изменить своим привычкам и, слава Богу, еще не забывают дорогу к библиотекам. Для них и студентов, которые тянутся к свету и хотят знать, о чем пишут, мы и организовали продажу книг по умеренным ценам. Особенно мы стараемся пропагандировать произведения местных авторов. Школьники пишут о них сочинения, а это означает, что родители не останутся в стороне и приобретут для ребенка необходимую литературу. А выставка-продажа картин? Мы организовали салон, где встречаются творческие, одаренные люди, которые могут предложить покупателю свой товар, свое искусство.

Ольга Петровна слушала Нину Николаевну и зажигалась ее энергией. Она, с пылающими глазами, записывала в свой блокнот адреса, имена, советы и рекомендации, готовая бежать по названным адресам. Договорившись о встрече и сотрудничестве, Ольга тепло распрощалась с гостеприимной и словоохотливой хозяйкой, тут же поехала в ближайшую типографию. Ее там встретили с открытой душой и повели на склад, где накопилось столько печатной продукции, что Ольга Петровна не раздумывая взялась составлять договоры на их реализацию. Ей явно везло. Она подписала несколько выгодных соглашений и договоров, душа ее возликовала. Дело оставалось за малым: пригнать грузовую машину и перевезти груз в их город.

В хлопотах и суете прошли три дня. Ольга Петровна готовилась ехать домой. Ничто и никто ее в этом городе не удерживал. Перед дорогой она решила походить по базару и магазинам. Денег особых у нее не было, но без подарков она вернуться домой не могла.

Ольга Петровна поднялась на второй этаж огромного «Торгового центра» и, не спеша, побрела в отдел «меха». Она смотрела на ценники с шестью нолями и тяжело вздыхала. Внезапно рядом раздалось удивленно-радостное.

—      Ольга?! Ольга Новикова! Вот это сюрприз!

Ольга Петровна вздрогнула и резко повернула голову в ту сторону, откуда раздался крик.

—      Люда?! Людмила?! Ромашина! — в ответ завопила Ольга.

Перед ней возникла ее однокурсница Людмила Ромашина. Но такая красивая, что Ольге даже показалось, что она выглядит лучше, чем в студенческие годы. Они бросились горячо обниматься.

— А я гляжу и глазам своим не верю, — тараторила возбужденно Ромашина. — Смотрю: двадцатилетняя Новикова плывет собственной персоной. Здорово выглядишь. Ноги крепкие, накаченные, вот только талия совсем не как у Гурченко. Тебе бы с талии жирок соскрести, и тогда будет полный ништяк. Тогда и на танцы можно...

—      А я и бегаю на танцы. Даже с такой талией, — рассмеялась Ольга. — Да ты лучше на себя взгляни, писаная красавица, даже моложе стала, чем двадцать лет назад. Тебя хотя бы за тридцатилетнюю принимают?

—      Нет. Гораздо меньше дают. Только самые прожженные говорят, что глаза возраст выдают. Глаза — зеркало души, а зеркала тоже со временем тускнеют и теряют свой блеск. По-видимому, глаза устают смотреть на нашу дурацкую жизнь, поэтому и тускнеют. А как у тебя семья? Дети? У меня уже сын взрослый, в университет решил поступать. Деньги нужны. Родственники обещали помочь, да и сама кручусь, занялась продажей мехов. А твоя дочь чем занимается? Она, помнится, старше моего Влада?

—      Машка у меня, что надо. Учится в университете. Собирается стать первоклассным экономистом. Учится с таким рвением, аж удивительно.

—      А ты здесь давно гостишь?

—      Да уж с неделю.

—      Ну и свинья же ты, даже не звякнула по телефону. Подруга хренова... Слушай, у меня есть к тебе предложение, — спохватилась Людмила. — У меня друг из Чечни вернулся живым и здоровым и хочет это дело отпраздновать у себя на даче. Давай с нами. Мы тебе такого мужичка найдем.

—      Людок, я ведь мужиков не люблю. Самодовольные они. Матершинники и лысые.

—      Это смотря какие мужики.

—      А по мне они все одинаковые, словно замороженные. Помнишь пословицу? До тридцати лет греет жена, после тридцати рюмка вина, а после уже ничто не греет.

—      Не переживай, подберем тебе мальчика, эдак под тридцать. Подойдет?

—      Да ладно, пошутила я, мне ведь замуж не выходить, а легкий флирт не помешает. На людей посмотрю, себя покажу, все же отпуск у меня. А что хоть за люди?

—      С Геннадием уже год, как встречаюсь. Женат, два сына у него. Один тоже в университет поступает, так вот Геннадий в Чечню из-за денег и ездил. Милиционер он. Спецназовец.

—      Что ж ты, такая красивая, а помоложе не нашла?

—      Видела бы ты его тело, — мечтательно покачала головой Людмила. — У двадцатилетних такой фигуры не встретишь. А ласковый и нежный, аж голова кругом. И надежный. Разводиться с женой я ему сама не позволю: на чужом несчастье счастье не построишь.

—      В моей коллекции друзей из милиционеров еще не было, — улыбнулась хитро Ольга.

—      Брось ты! Среди них тоже всякие встречаются. А мой Геннадий особенный.

—      А где в данный момент его жена?

—      К родным с сыновьями укатила, так что месяц он будет холостым.

—      Воруешь чужое счастье? Помесячно?

—      А что прикажешь делать? — насупилась Людмила. Потом спохватилась. — У тебя есть время? Я сейчас свой отдел закрою, и мы с тобой заглянем в одно кафе. Там прилично, и отметим встречу. Ты не возражаешь? Погуляй минут десять по отделам, я мигом.

Ольга села к окну, беглым взглядом окинула безлюдное кафе и открыто, без стеснения, принялась изучать лицо и шею Людмилы.

— Ты без подушки спишь? — изумленно спросила она, не обнаружив ни на лице, ни на шее морщин.

— Напротив, на двух, — рассмеялась Людмила, перехватив взгляд подруги. — Не ломай голову, нет никакого рецепта моей молодости. Это у меня наследственное, как говорит актриса Людмила Гурченко, порода такая — не стареющая. Сама подумай, отчего мне стареть? Сплю, сколько душе угодно. Ем мало, желудок работает по облегченному режиму. Люблю тоже мало.

— Как же так? А сын? А работа?

— А что сын? Я же с родителями живу. Мама у меня — пташка ранняя, все с утра приготовит, за всем проследит. А на работу я хожу к одиннадцати часам.

— Я о тебе почти ничего не знаю, ты, кажется, после третьего курса с моего поля зрения исчезла? Перевелась в другой город?

— Если бы. Я поняла, что филология не мое призвание, и уехала в Москву за счастьем. За удачей. А там, оказывается, таких, как я, — пруд пруди. И не только счастье ждет, а совсем даже наоборот. Кругом чужие люди. Их так много, что сама себе чужой становишься. Вначале у подруги жила, на работу в «Детский мир» устроилась. С детства мечтала в таком огромном магазине работать. Не наигралась в детстве в куклы, вот и тянуло в сказку.

Мечтала в институт торговли поступить. Облом вышел. Круговой. Ни игрушек, ни диплома, ни любви. Только женщиной быстро стала. Познакомилась с сорокалетним мужчиной. Ты вот сказала, что тянет тебя к молодым, а у меня иной интерес. Признаю только серьезных и зрелых мужчин. Не доверяю молодым. Вначале все, как в кино было: цветы, свидания у памятников, кино и театры, а однажды он меня к себе домой пригласил, жену в Дом отдыха отправил. Заехал за мной на работу, а я во вторую смену работала, и отправились мы в его хоромы. Все у него дома в ажуре: и хата большая, и гарнитурами импортными она обставлена, и холодильник не пустой. Выпили, как полагается. Я еще в девках ходила, октябренком в любовных делах была, но интерес к этому занятию уже испытывала. Он начал пыхтеть надо мной, у него что-то не получалось, он и начал злиться, а мне смешно стало, я и захихикала. Смешливая была и глупая. Он вначале окаменел, а потом вскочил как ошпаренный и давай меня по щекам хлестать и всякой гадостью обзывать. Кем только не обозвал: и маленькой дрянью, и гадиной ядовитой, и сукой. Я ничего не пойму, ком в горле застрял и ответить ему толком не способна, да и не хотелось. Противно и мерзко все стало. Вырвалась, оделась и бежать из кого проклятого дома.

Вот так моя первая попытка стать любимой женщиной и закончилась, — Людмила жадно опрокинула рюмку с коньяком и отломила кусочек от шоколадной плитки. Поблескивая желтым передним зубом, слегка портящим ее красивое лицо, вяло задвигала челюстью. — После этого дурацкого случая долго не могла на мужиков смотреть. Смотрела с недоверием и презрением, но Москва есть Москва, там без романов не обойтись. А я молодая и полная желания любить и быть любимой. Он студентом был. Южанин.

— Все ясно, — перебила ее Ольга. — Они мимо блондинок спокойно не могут пройти. А ты всю жизнь осветляешься.

— Когда я забеременела, — не могла Людмила оторваться от воспоминаний, — он за голову схватился, а его родители обо мне не хотели и слышать. А я ни на чем и не настаивала. Вернулась к маме. Она посоветовала родить. С тех пор я и застряла здесь. Неоднократно заводила романы, но все они кратковременными оказывались. А чаще на женатых нарываюсь, а замуж за них не рискну выйти. Тормозит страх, что из-за меня кто-то еще несчастливее, чем я, окажется. А недавно ездила к тете в Свердловск. Там у меня моя детская, первая любовь живет. Виктор. Представляешь, больше десяти лет не виделись. Я его как вспомню, на глаза слезы наворачиваются.

Людмила отрешенно посмотрела на Ольгу и часто-часто заморгала крашеными длинными ресницами, на которых от тяжелых и печальных воспоминаний появились непрошеные слезы, и она торопливо стала убирать их красивыми розовыми ногтями. Затем исподлобья оценивающе стала смотреть на Ольгу, как бы сомневаясь и спрашивая ее, нужно ли ей подобное признание. Взгляды их встретились, задержались, и Людмила, вобрав в себя как можно больше воздуха, вновь заговорила.

— Только поставила чемодан, а тетя у меня мировая женщина, сразу к телефону, так и так, кричит, радость, Людок приехала. А я трясусь, как в пословице: и хочется, и колется, и мама не велит. Вспомнила, как певица Маша Распутина на всю страну по телевизору объявила: «Не морочьте свои головы и сердца воспоминаниями о первой любви... Синяя птица на самом деле оказывается курицей синей и общипанной». Я себя на такой исход и настроила. Думала, увижу Виктора, разочарованно вздохну и успокоюсь. Но не тут-то было. Распутина наврала. Ох, как она была не права.

Назначил Виктор мне свидание, как в былые годы, у памятника Ленину. Хорошо еще, что не все памятники вождя нашего размонтированы. Пришла к назначенному часу, волнуюсь, как в первый раз. Вдруг мотоцикл около меня останавливается, мотоциклист снимает шлем и во всей красе Виктор передо мной предстает. Веселый, уверенный в завтрашнем дне, красивый. Не поверишь, но красивее, чем в юности. Стою я перед ним сама не своя, а он светится весь от радости и счастья. Села на мотоцикл, обхватила его крепко сзади, и понеслись мы с ветерком за город. А мои глаза пелена покрыла, не вижу от тоски ничего и не слышу. Он что-то кричит, в мою сторону голову поворачивает, а я глухая вдруг стала и незрячая. С большим трудом в себя пришла. Он меня и на работу возил, со всеми там перезнакомил. Радуется моему приезду, как ребенок любимой игрушке. Где только мы с ним в тот день не были! И была я, словно в бреду. Очухалась только через три дня, когда уже в поезд садилась. Что я ему могла сказать? У него двое детей, а у меня сын.

Проводил меня Виктор с цветами, в пакет продуктов насовал, а мне и не надо ничего. Боль парализовала сердце, печаль душила так, что того и гляди, захлебнусь. И проститься, как положено, не смогла, а как только поезд тронулся и прорвало меня. Волчицей выла. Рот зажимаю, а крик изнутри, из живота идет. До самого дома, почти двое суток, белугой проревела. И с того времени помаленьку пить начала.

Внутри пустота образовалась, ничем ее не заполню. Злая временами становлюсь, раздражительная, нервная. Как что не по мне, сразу щетиниться начинаю. Мужики кругами ходят, а я пустая, нет во мне огня, а им тоже греться хочется, поэтому и расстаемся. Так и хожу от одного к другому ради спортивного интереса, греюсь у чужого огня. Не люблю, когда плохо, а в этом плохом продолжаю жить. Плыву по течению, куда прибьет, туда и прибьет.

—      А на работе как? — стараясь увести от бьющей по сердцу тоски, торопливо стала спрашивать Ольга. — У меня в личной жизни тоже не все гладко, но я спасаюсь работой. У меня столько идей и проектов, что долго придется их претворять в жизнь. Обязательно надо чем-нибудь заниматься, а иначе сопьешься или разленишься и начнешь подличать и вредить, и не только себе...

—      И на работе у меня не все гладко. Два года назад неприятности начались, еле выкрутилась. А дело в том, что директриса магазина, в котором я трудилась больше десяти лет, захотела самостоятельности и бросилась скупать акции. Я, как на грех, в отпуске была и проморгала все на свете. К тому же, если быть откровенной, то мне и не до акций было в то время. Душа где-то блуждала, ждала какого-то чуда, а оно не появлялось. Короче, все из моих рук уплыло и пришлось мне записаться в безработные. Конечно, можно было пасть в ножки директрисе, но гордость и самолюбие не позволили. Не тот характер. Ну и хрен с ними и с прошлым! — Людмила пьяно мотнула своей белокурой головой и постаралась придать лицу беспечно-счастливый вид. — Ушла я с гордо поднятой головой, а в итоге целый год пробездельничала. Слонялась из угла в угол, грызла себя и кляла свою судьбинушку. Ты не можешь представить себе мое состояние, так было муторно, хоть в петлю лезь. Я постараюсь тебе расписать свое состояние популярно, на пальцах. На улице солнце нещадно палит, а я мерзну, словно мороз на улице. И этот холод сковывал меня и жить не давал, а все из-за нехватки любви и неустроенности в жизни. Даже водка не помогала.

Домашние ко мне как к осужденной относились, и я себя замороженной и лишней стала чувствовать. И все же продолжала ждать светлой полосы. Думаю, вот завтра наступит. Завтра приходит, а ничего не случается. А я все продолжаю ждать и надеяться. Как-то раз беру газету в руки, на последней странице вижу объявление: в турецкий ресторан приглашаются молодые, красивые официантки. Меня такой азарт охватил, что тут же задумала посоперничать с двадцатилетними. Привела себя в порядок и явилась пред черные очи турецкого паши. Смотрю я на него во все глаза и медленно так злостью наполняюсь: маленький, толстый, в другой обстановке я бы даже на него не взглянула, а тут... стараюсь понравиться. Гадость какая! А он важный такой, весь свой ресторан огромными фотопортретами завешал, на них запечатлен с важными персонами, с мировыми светилами. Вот что деньги делают.

Представляешь, принял меня на работу. Буфетчицей.

—      Да это же здорово! — воскликнула с жаром Ольга.

—      Здорово, здорово, у ворот Егорова, — передразнила ее Людмила. — Да ничего здорового. В рабство я попала. И не только я. Во-первых, никакого тебе оклада, никаких письменных соглашений. Все на словах. Помнишь, как у нас студенты иной раз прикалывались? Приносит тебе кто-нибудь конверт. Ты его распечатываешь, а там чистый лист бумаги. Глядишь вопросительно на письмоносца, он наивными глазами на тебя смотрит и на полном серьезе отвечает: «Остальное велено передать на словах». А рядом стоит толпа зевак и ржёт. В моем случае точно такая же сцена, только, в отличие от студентов, не шуточная, а весьма серьезная. Во-вторых, сколько станет платить хозяин, тоже неизвестно. «Посмотрим, как вы работать будете», — вот и весь ответ на мой вопрос о зарплате.

Ты даже не вообразишь, чем я только там не занималась. Столько обязанностей, за троих приходилось вкалывать. Стою я, значит, в буфете, с пола до потолка обставленном бутылками, баночками и кручусь, как белка в колесе. Я должна варить кофе для своих посетителей и клиентов ресторана, подсчитать и выбить чек официантке, которая относит этот чек своему клиенту, и не дай Бог, мне ошибиться в подсчете, в мгновение ока окажусь на улице. Кроме этого, я обязана подавать официантке лепешки, хлеба в том ресторане не подают, убрать грязную посуду и помыть ее.

Представляешь, одной и той же рукой хватаешься за грязную посуду, затем берешь лепешки, подаешь кофе, выбиваешь чек, разливаешь пиво, спиртное, сигареты и всякое такое. Сплошная антисанитария. Короче, крутишься как заведенная на одном маленьком пятачке, а за все это вальсирование получала сто тысяч рубликов.

Когда начала возмущаться, мне объяснили, что, мол, приглядывались, присматривались, и со следующего месяца, возможно, пятьдесят тысяч прибавят. Посмотрела я на эту эксплуатацию человека человеком и дала деру. Короче, плюнула смачно на этот элитный турецкий ресторан с высоты своего роста. А получилось все само собой... Я бы добровольно сама постеснялась уйти: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Мучилась бы неизвестно еще сколько, но тут сильно простудилась и на неделю слегла в постель, а после больничного позвонила и тактично отказалась, сославшись на то, что нашла другую работу.

Недавно виделась с одной официанткой, так эта сволочь, турок недобитый, их в негров превратил. Пашут они на него, будь здоров. Эксплуатирует без стыда и совести, а платит всего триста тысяч. А девочкам куда деваться? Безработица кругом. Да и работа вроде бы престижная — ресторан-то элитный, высококлассный. Пропади он пропадом и гори синим огнем!

На днях разговорилась со знакомыми парнями, они в том ресторане отмечали день рождения, и почти все отравились грибами. Фирменное блюдо, называется.

—      А почему в суд не подали? — изумилась Ольга.

—      Какой еще суд? Не смеши, ради Бога! Кому и на кого жаловаться?

—      Хотя бы прессу привлекли.

Людмила зло рассмеялась.

—      Уморила! Эти газетчики и писатели бесталанные сами у того турка и пасутся. Турецкий паша их бесплатными обедами кормит, и они из трусов лезут, лишь бы ему угодить и лишнюю рекламу ему создать. За тарелку похлебки готовы Родину продать с потрохами. Из кожи лезут, строчат: «Инвестиции!!! Сотрудничество!!! Работу иностранцы нашим согражданам дают! Благополучие по пятам идет!» Кругом одни сволочи! Причем — продажные. Да на хрена нам иностранцы-эксплуататоры нужны? Не благополучие они нам гарантируют, а вечное рабство! А мы, наивные дурочки, глазами хлопаем и ладошки для бурных аплодисментов приготовили. Рады куску хлеба. Дурак, он и в Африке дурак!

Людмила наполнилась горечью, судорожно глотнула воздух и зло добавила.

— Не верю я ни одному иностранцу. Шкурники они все. Неужели мы без боя за доллары продадимся и будем горбатиться на турок, немцев, американцев?

— Это еще полбеды, — не выдержав долгого молчания, начала азартно говорить Ольга. — А ты взгляни, как наши дочери горбатятся на кавказцев. Все базары и рынки принадлежат им. У них в республиках идут войны, а самые шустрые и наглые заполонили российские рынки своим товаром. А кто на них работает? Наши девушки. Кто стоит на морозе и под дождем, избавляясь от фруктов и овощей, завозимых из южных стран? Наши дети!

Я часто с молодежью встречаюсь и знаю, что почем и как им живется. У моей приятельницы дочь живет с таджиком, естественно, без всякой там регистрации. Как сейчас модно: сожительствует. Спрашиваю у приятельницы, как она допустила, что ее красивая, умная, закончившая институт с красным дипломом, одна-единственная дочь связалась с вонючим хитрожопым таджиком?

«Любит она его, — отвечает. — Он хороший. А кого еще любить? От российского парня толку, что от козла молока. А этот, Махмуд, не пьет, не курит, не матерится, домосед, бизнесом с утра и до ночи занимается». «А что ему еще остается делать? — спорю с приятельницей. — Он не домосед, а базаросед. Ему деньги нужны, чтобы их домой, в Таджикистан, отвезти, своей законной жене и законнорожденным детям, а твоя, дуреха, ему в этом помогает. Стоит с утра и до ночи на базаре, продает чужой товар, а деньги отдает чужому человеку. Ты же сама проболталась, что уезжает Махмуд разодетый, как принц, а возвращается оттуда как бродяга, все свои вещи оставляет своим родственникам. А вы с дочерью бросаетесь покупать ему новые вещи, так как вам перед людьми стыдно, что ваш зять оборвышем ходит. Доит он вас, как дойных коров, а вы ничего не видите, а лишь мило ему улыбаетесь. Гордости в вас нет!»

«Пусть так, — отвечает мне приятельница. — Деньги хоть и малые, но у нас водятся и фрукты на столе. Я раньше о хурме и урюке только мечтала, а теперь всю зиму могу их есть сколько душе угодно».

«Выходит, продались за хурму и урюк, — не сдаюсь я. — А посчитай, сколько вы на этого Махмуда тратитесь? Вы его прописали, за ним убираете, стираете, кормите его, покупаете ему одежду и подарки. Он пользуется вашей добротой и любовью, вашим телефоном. А помнишь, ты рассказывала, что он заболел и ты целую неделю не спала, подняла весь город, чтобы его поставить на ноги. А что станешь делать, когда твоя дочь родит от него? У него в Таджикистане жена и ребенок, он скоро туда укатит, как только обстановка там стабилизируется и люди перестанут убивать друг друга!»

«По мусульманскому закону мужчины могут иметь трех жён».

«Получается, твоя дочь — вторая его жена, а где-то в другом городе и третья, и четвертая. Многоженство поощряешь! По всей России наплодят детей, воспитывайте, российские дуры! Так нам и надо! Не важно, что безотцовщина заполнит Россию. А что с нас возьмешь? Кто нас уважать станет, если сами себя за людей не считаем. Без гордости и самолюбия живем! Так и будем каждый плевок на своем лице растирать с виноватым видом и прощать любому, кто в нас плюёт».

Не убедила я свою приятельницу, да и не уверена, нужно ли убеждать. Очень обидно, что выродились наши, российские, мужики, превратились в рвань, шваль, пьянь. Ущербные какие-то стали. Поэтому красивые и умные девушки от безысходности и бросаются в объятия чужаков: многоженцев и эксплуататоров. Род российский вымирает — вот что страшно. Победит желтая раса, как пить дать — победит! А мы ничего не предпринимаем, чтобы этот процесс «ожелтения» остановить. Скажи мне, разве наши портные не в состоянии так же быстро и тяп-ляп нашить брюки и юбки, такие же, что везут «челноки» из-за моря, из Турции и Китая? «Челноки», потеряв разум, словно безумные и одержимые, ездят за тридевять земель за таким барахлом, которое уважающий себя человек и носить-то не должен. А ведь ездят и везут! Мешками, ящиками на своих горбах. Привозят и навязывают нам, и мы покупаем, радуемся и носим. Где же наши руки? Руки, которые и блоху могут подковать, не говоря уже о том, чтобы сшить, изготовить, построить? Где? Где русский дух, русская сноровка? Талант российский? Где все? Ау?! Нет ничего. Только и делаем, что хандрим, материмся и водку стаканами глушим. Вот и вся наша миссия! Весь смысл жизни! Когда же конец этому безделию придет? Кого мы растим? Новое поколение праздных, беспомощных, неопределившихся людей?!

Голос Ольги звенел, глаза жгли, кулачки беспомощно сжимались.

—      Ну и заводишься ты, — пораженная сокрушающей страстью и ненавистью подруги, покачала головой Людмила. — С полпинка, как говорит мой Влад. Остынь, чего раскипятилась! Что толку нервы расшатывать, они нам еще завтра вечером пригодятся...

—      Нет, ты только послушай, — продолжала Ольга, не слушая подругу. — Если бы они только женщин эксплуатировали. Даже мужиков не оставляют в покое! У меня племянник в армии служит. Я там часто бываю и такое увидела и услышала, что теперь стоит мне только парня в солдатской форме увидеть, сердце перестает кровь качать и останавливается. Скоро твой Влад в армии окажется, так что будь начеку.

Представляешь, кто там в полку у них хозяин? В жизни не догадаешься. Дагестанцы. Обычно в полку около двух тысяч солдат, а дагестанцев чуть больше сотни, но их боятся все. Офицеры, прапорщики, солдаты. «Не уважаешь меня — уважай мои погоны!» — говорят офицеры, а сержанты дагестанцы не носят погоны, а вот уважать себя и бояться заставляют всех. У них, в армии, дагестанцы в сержантах ходят, а знаешь, почему? Где ты видела, чтобы южанин-кавказец с метелкой, шваброй или лопатой ходил? Ему же легче своровать, обмануть, схитрить, подкупить, накрыть стол офицерам, нежели заниматься грязной и тяжелой работой. Поэтому они из кожи лезут, лишь бы иметь хоть какое-нибудь положение. Они сплоченные, друг за друга пойдут на любое преступление, а офицерам это на руку. Им легче, когда власть принадлежит пусть даже горстке солдат: меньше приходится тратить энергии на воспитание других.

Как говорит мой племянник, по Уставу военнослужащий обязан проявлять патриотизм, дорожить интернациональной дружбой народов, способствовать укреплению братства между нациями и народностями. А знаешь, в чем здесь заключается дружба народов? — Ольга вопросительно уставилась на Людмилу, но видя, что та не собирается ей отвечать, вновь возбужденно заговорила: — Дружба народов в армии заключается в следующем: приезжает к кому-нибудь из солдат родственник — будь добр, принеси пятьдесят тысяч (такса у них такая) в копилку, а если у солдата родители — люди обеспеченные, богатые, то не меньше ста тысяч рубликов. Не принесешь — начнутся неприятности, будут издеваться. Могут не бить, но не будут давать спать и не вылезешь из ночных дежурств и нарядов. А, если надумают измолотить, то все сделают тихо, быстро и без синяков, обеспечив солдату легкое сотрясение мозга и болезни с почками и зрением. И что самое страшное, дагестанцы умело сплачивают вокруг себя тех же российских парней и натравливают их друг против друга. Талантливы они сеять смуту и раздор, так сказать, по-своему укрепляют братство.

До глубины души потрясла меня одна сцена, увиденная мною в той воинской части. Я без сопровождения дежурного пошла искать племянника и увидела его у столовой. Зрелище, скажу тебе, не из приятных. Даже жуткое! На холоде, на ветру, в ожидании своей очереди стоят скукоженные солдаты без верхней одежды, так как Устав запрещает заходить в столовую в головных уборах, шинелях, бушлатах. Смотрела я на них и сама ёжилась от холода, а они, посиневшие, так медленно по два человека поднимаются по ступенькам в столовую. Около дверей два дагестанца стоят, словно псы сторожевые, и зорко наблюдают за входящими в помещение. Вижу, солдат поднимается в бушлате, он и сообразить не успел, как цепкие руки сержанта подтянули его кверху и со всего размаха швырнули вниз под ноги однополчан. «Нарушитель» катился по крутым ступенькам, больно ударяясь о холодный мрамор, под равнодушными, безмолвными взглядами остальных. Отборный мат сопровождал его. У меня зашлось сердце!

—      Мой Влад сумел бы за себя постоять, — стиснув зубы, выдавила из себя Людмила, — не зря же он не вылезает из спортивного зала.

—      Как бы не так. Не зарекайся наперед. Там и не таких ломают. Племянник рассказывал, что был среди них такой смельчак и гордец, не хотел поддаваться, а в итоге, не выдержав издевательств и насмешек, средь бела дня полоснул одного дагестанца лезвием по шее. Тут же на него ринулась толпа и его измолотили так, что еле живого в госпиталь отправили. Драка, говорят, была жуткая. После госпиталя того солдата отправили в другую часть, от греха подальше, но как у него там сложится служба, это еще неизвестно. Солдаты не любят дезертиров и слабаков.

—      Все, Ольга, закругляйся, кончай наводить тоску! — решительно сказала Людмила, наполняя рюмки коньяком. — И без твоих рассказов в жизни никакого просвета, давай-ка лучше выпьем за любовь! Ее все ждут, ее все желают, а она, своенравная девица, где-то бродит и, кажется, не собирается в нашу сторону. А так хочется к ней хотя бы прикоснуться.

—      За ЛЮБОВЬ!!! — почти крикнула Ольга, высоко поднимая рюмку.

Встреча с Людмилой всколыхнула и растревожила душу. Мысли одна печальнее другой проносились в голове, еще больше внося сумятицу и путаницу, не давая ответа ни на один из жизненно важных вопросов: «Кого любить? Зачем? Как жить? Зачем? Что лучше: любить или быть любимой? Разрешать другим себя любить или больше отдавать, не получая взамен?»

Коньяк разбередил душу до такого состояния, что все окрасилось в черный траурный цвет. Казалось, что вся жизнь — бессмысленна и несодержательна.

Ольга вернулась домой пожухшая и квелая. Она внезапно открыла, что вся ее жизнь — это сплошное СЕГОДНЯ. И ей бессмысленно ждать и надеяться на наступление ЗАВТРА, потому что оно вряд ли наступит.

Ольга Петровна откинулась на спинку дивана и погрузилась в тяжелые, безрадостные мысли. Нырнула в себя.

Телефонный звонок больно прошелся по оголенным, растревоженным нервам, и она от неожиданности подскочила на месте и даже побледнела.

—      Алло!

—      Ольга Петровна, мне необходимо с вами увидеться, — взволнованно говорила в трубку Алена. — Очень нужно...

—      Что стряслось? Уже поздно, нельзя ли встречу отложить до завтра?

—      Нет. Я уже еду к вам.

—      Ну хорошо, хорошо. Я тебя встречу внизу.

Своя боль отступила назад, на неопределенное время притаившись в глубине, уступив место чужой.

Ольга нетвердой походкой спустилась вниз. На скамейке, как обычно, сидели старушки и нетрезвые молодые люди.

—      Здравствуй, Ольга! — услышала она незнакомый голос, и всмотрелась в темноту, пытаясь уточнить, кто с ней так нежно и приветливо здоровается.

—      Ваня! Иван! — растерялась она, узнав голос соседа. — Давненько тебя не видно было, где пропадаешь? Раиса Ивановна, мне уже доложила, что ты на работу устроился, дачи шерстишь? — не смогла удержаться от подкола Ольга и на радостях съязвила.

—      Информация устарела, — самодовольно ответил Ваня. — С дачной работой завязал.

—      А с пьянкой? — открыто намекая на его нетрезвый вид, съехидничала она. — А с женщинами?

— Я теперь только с малолетками общаюсь, чисто платонически люблю. Со старших приятельниц беру пример, — недвусмысленно давая понять, что ему известны ее похождения с Алёшей и Женей, криво усмехнулся Иван.

—      Ну-ну, вольному воля, — увидев приближающуюся к ним Алену, ответила Ольга и пошла ей навстречу.

—      А нельзя ли к вам присоединиться? — крикнул им вслед Ваня.

— Перебьешься! — неприветливо огрызнулась Ольга.

—      Кто это? — спросила Алена. — Глаза у него необычные.

Ольга вернулась в прошлое. В свой последний приезд к тете. Это было пять лет назад. Раиса Ивановна тогда ее попросила: «Мой сосед, Иван, из зоны вернулся. Будь с ним поласковей, не раздражай его, мало ли, что у него на уме. Не надо показывать, что ты его презираешь или сторонишься, а вдруг вздумает отомстить, либо своровать, либо пожар устроит».

И Ольга не стала от него прятаться, а хуже всего — заинтересовалась им, почти влюбилась. Его голубые, холодные, ледяные глаза манили, гипнотизировали, парализовали ее волю, звали за собой. Она при встрече с ним делалась больной, почти плаксивой, и ее охватывало жгучее желание обогреть, растопить лед, застывший в глазах и сердце. И она почти рыдала от своей слабости, беспомощности помочь ему, изменить его. Ей не хватило терпения, а он не хотел ждать и не умел. Он не верил никому, а уж тем более женщинам, которых менял, как перчатки. Он ими манипулировал, как марионетками. Ольга тщетно пыталась понять его, но видела лишь холодную красоту, которая кружила голову, напускную манеру держаться с достоинством, умение со вкусом одеваться и, при необходимости, пустить пыль в глаза, употребив в ход начитанность. Ольга находила в нем мало положительного и интригующего, но при встрече с ним леденела и начинала на себя злиться. Она садилась напротив него и больными, влюбленными глазами впивалась в его красивые до умопомрачения голубые глаза, которые никогда не меняли своего надменного и высокомерного выражения. Он разговаривал скупыми фразами, как бы оценивая ее и заданные ею вопросы.

—      А когда ты впервые оказался там? — она помолчала, с трудом подыскивая безобидное слово.

—      В пятнадцать лет, — тусклым, безжизненным голосом ответил он. — В подъезде сцепились мужчина с женщиной, а я с приятелями мимо проходил, влез в эту разборку. Отколотили мы тогда мужика того крепко, вот и пришлось через суд и следствие, как сквозь строй, пройти.

—      А что было потом?

—      А потом: чем больше в лес, тем больше дров — мне в зоне срок припаяли. Тоже за драку.

—      Выходит, ты неисправимый драчун и забияка?

Он скривился и резанул ее презрительно-ледяным взглядом.

—      Не в жестокости дело, а в справедливости. Если в зоне зэка захотят превратить в ничтожество, он, чтобы выжить и сохранить себя, как личность (да! да! Как личность!) должен драться за себя, огрызаться и даже убить, если в этом есть необходимость. Я никогда не был в вожаках, но и в «петухах», «шестерках» тоже не числился.

Ольга видела, что он давил в себе злость, обиду, но на кого? На себя он вряд ли станет. Она понимала, что он нацепил на себя чужую маску: самоуверенного, самовлюбленного, самодовольного бойца. Это была лишь маска, и она даже надумала сорвать ее, но у нее ничего из этой затеи не вышло. Ольга написала ему пару теплых и трогательно-восторженных писем, но, не получив на них ответа, стана его презирать. Он не принял ее дружбы, ее теплого участия. «Позер, враль и ничтожество!» — придя к такому мнению, Ольга напрочь забыла о нем. И сегодняшняя встреча для нее была тягостна и нежелательна.

Ольга кратко и скупо рассказала Алене об Иване, стараясь быстрее переключиться на ее проблемы.

Алена в том же белом, длинном, широком платье, с зачесанными назад темными волосами, села в кресло и выжидательно уставилась на ОльгуПетровну.

—      Что же все-таки произошло? — заглянула в ее глаза Ольга Петровна.

—      Андрей мне изменяет, — собравшись с духом, выпалила Алена.

—      В каком смысле? — спокойно поинтересовалась Ольга, разом поняв, что страхи молодой женщины преувеличены и до трагедии еще далеко.

—      Вы верно подметили, — упавшим голосом заговорила она. — Вы — умная женщина, и вы верно все угадали: я не застала мужа с другой женщиной, я просто чувствую, как мы отдаляемся друг от друга. Мы теряем друг друга. Андрей перестал меня замечать. Я уже перестала волновать его, перестала быть загадкой, планетой, которую нужно не только открыть, но ещё и изучить. Он видит во мне только жену, которая с каждым днем становится все сварливей, ворчливей и злей, — Алена изо всех сил сплела пальцы и сжала их так, что они побелели, но она не обратила на это внимания, а только следила за своими мыслями и искала необходимые, нужные слова, объяснения. — Я должна в срочном порядке что-то предпринять! Что-то надо делать. Андрей второй вечер куда-то уходит, ссылается на своих друзей, но я же их прекрасно знаю, они в моем муже нуждаются только тогда, когда собираются развратничать. Я не думаю, что Андрей завел подружку, но меня пугает то, что он меня не берет с собой, как это делал раньше. Прежде он без меня ни-ни... А теперь то ли стыдится бывать со мной на людях, то ли я его чем-то стесняю. Возможно, ему необходим легкий флирт с какой-нибудь женщиной, чтобы лишний раз убедиться в своей неотразимости и исключительности? В умении влюбить в себя любую девчонку или женщину?

—      Ты поставила правильный диагноз себе и своим отношениям с Андреем, — похвалила Ольга Петровна Алену. — Возможно, я не совсем права, но, на мой взгляд, мужчина всегда должен сомневаться в своей женщине, а не наоборот. Я считаю, что мужчина всегда должен переживать по поводу верности своей возлюбленной. Ты всегда должна подавать повод для маленькой ревности, а иначе семейная жизнь станет пресной и вялотекущей.

На сегодняшний день у тебя есть один выход и одно решение: изменить себя. Я на днях уезжаю, поедем со мной. Я тебе уже говорила о Марине Геннадьевне — она поймет и поможет. Поверь мне. Ты сможешь недели на три окунуться в творческую атмосферу, открыть для себя новый мир, новых людей. А вернешься — другой, обновленной, окрыленной, и сама сможешь зажечь других. Повести за собой. Открыть свое ДЕЛО, свою фирму.

Помнишь, у Гончарова: жизнь есть мысль и труд. ТРУД. Гончаров зря ничего не говорил. Поверь ему. И мне тоже. Решайся, Аленушка!

—      Но у меня нет денег на дорогу, — замялась молодая женщина.

—      Ерунда! Это все мелочи жизни. Деньги мы найдем. Я у Людмилы смогу занять, она не откажет.

—      Какой ещё Людмилы?

—      Неважно. Автостопом поедем. Подойдем к гаишникам, поговорим с ними, и они нас пристроят к «камазникам». Эх, ты, нытик и плакса, взбодрись! Ты только захоти. Для нас нет преграды. Для того, чтобы начать что-то делать, начать новую жизнь, более насыщенную и полезную, нет шлагбаумов, нет тормозов. Вперед! Только вперед! Решайся же! Тогда твой Андрей посмотрит на тебя другими глазами, он тебе ещё и помогать станет. И другие станут. Мама у тебя мастерица, руки у нее золотые, сам Бог велел вам творить красоту. Красота всем нужна; и богатый, и бедным. Твои цветочные композиции украсят квартиры, офисы, музеи. Это ли не смысл жизни?! Это же искусство, а к искусству тянутся всегда. Тебе стоит только начать, и все у тебя получится, — Ольга говорила страстно, взволнованно, убедительно и мало-помалу зажгла Алену. И та, забыв о ревности и душевной ране, окрылилась, размечталась, ожила. Она уже видела свое прекрасное будущее, наполненное трудом и признанием окружающих.

С книжной полки она взяла томик Ивана Гончарова «Обрыв» и, вооружившись карандашом, принялась читать любимого писателя. Пробегая по строчкам, старалась представить образ Бориса Райского, но более всех Ольга любила образ Татьяны Марковны Бережковой, которая боязливо предостерегала: «...Судьба подслушает и накажет, будешь в самом деле несчастным! Всегда будь доволен жизнью или показывай, что доволен…»

Ольга старалась в своей жизни придерживаться этой мудрости.

От чтения ее оторвал телефонный звонок. Она взглянула на будильник, до встречи с Людмилой времени было предостаточно.

— Привет! Я собирался с вами сходить на выставку стекла. Помните, мы с вами договаривались? — Алексей терпеливо ждал ответа.

— Хорошо, — подумав, решительно ответила она. — Я буду у Дворца минут через пятнадцать.

...Он сидел на той скамейке, на которой неделю назад она ждала его. Она подошла молча, он нагнулся и чмокнул в щеку и будничным, обычным голосом сказал:

— Я боялся, что вы уехали, не простившись...

В залах картинной галереи было прохладно и безлюдно. Взяв Ольгу за плечи обеими руками, он бережно и осторожно водил ее от одной картины к другой.

—      Что вы скажете об этой картине? — нагибаясь над ней, заглядывал он в ее глаза.

—      Что можно сказать? — повторяла она, оценивающим взглядом всматриваясь в висящее на стене полотно. — Много темной краски. Я бы повесила эту картину в спальню, чтобы мрачные мысли по вечерам чаще посещали мою светлую душу.

—      Зачем вам мрачные мысли? В вас ещё живет ребенок, а детям не дано долго переживать и мучительно страдать. Дети быстро забывают и хорошее, и плохое.

—      Как же ты интересно обо мне судишь, — без обиды отвечала она, стараясь освободиться от его рук и взглянуть в его глаза.

—      Если бы вы были художницей, какую бы нарисовали картину? — не давая ей свободы, он вновь забрасывал ее вопросами.

Она задумалась, вскоре медленно, с большим усилием произнесла.

—      Моя картина состояла бы из двух половинок: черной и белой. На черной — силуэт белой женщины, это была бы ЛЮБОВЬ. На белой — черный силуэт, это была бы ПЕЧАЛЬ. Эти женщины должны быть похожи, как две капли воды, они бы отличались только выражением глаз. Любовь наполнена ЛЮБОВЬЮ, а печаль — ПЕЧАЛЬЮ. И под картиной надпись черными и светлыми красками «ЛЮБОВЬ И ПЕЧАЛЬ».

Он смешно вытянул губы и впал в задумчивость. Так прошло несколько минут.

—      У вас есть любимый художник? — вопрос прозвучал банально, Алексей совсем не собирался его задавать, но у него он вырвался только потому, что молчание между ними затягивалось.

—      Когда я была в «Третьяковке», я полюбила многих художников: и Иванова, и Сурикова, и Врубеля, а в «Эрмитаже» запомнилось полотно под названием «Отцелюбие». Картина меня потрясла! Я не запомнила имени художника, а сюжет отложился в памяти до мельчайших подробностей. На полотне изображена молодая, красивая женщина, которая своей роскошной грудью кормит высокого, бородатого атлета. Дочь пришла в тюрьму к отцу на свидание. Передачи, по-видимому, ему запрещены, и дочери ничего не остается делать, как поддержать силы отца своим грудным молоком. По всей вероятности, эта женщина — кормящая мать. А ты чьи творения предпочитаешь? — подняла она глаза кверху, пытаясь поймать его взгляд.

—      Мне много чего нравится. Я ещё не определился, — ответил он уклончиво, и, легко развернув ее за плечи, повел в следующий зал, перед входом которого большими буквами была написано на щите: «Стекло Алексея Зеля».

Они подолгу стояли перед стеклянными ящиками, больше напоминающими аквариумы, и разглядывали изделия из хрусталя.

—      Смотри, смотри, какие тонкие паутинки на розе и все это из стекла? — с детским восторгом охала она, показывая пальцем на невидимые глазу тонюсенькие волосики на пауке, взгромоздившемся на цветок. — Ты видишь, ты видишь, на корабле канаты, веревки и все это из тонкого хрусталя. Невероятно, но факт! Это же невообразимый труд! Какое мастерство! Это равнозначно тому, что подковать блоху. Как страшно и жалко, если чья-нибудь грубая рука заденет эту красоту и испортит, изуродует ее. Но мне больше пришлись по душе цветы: мать-и-мачеха и подснежники. Они почти как настоящие. А розовый куст? Он так и пугает своими колючками, даже боязно брать его в руки.

Алесей слушал ее восторженный лепет и улыбался, улыбкой поддерживая ее восторг, как бы соглашаясь с ее мнением.

—      Давай напишем в «книгу отзывов» что-нибудь хорошее, доброе.

Он молча повел ее к столику из красного дерева, на котором лежала огромная, объемная книга в коричневом переплете.

«После увиденного хочется побыстрее взяться за ДЕЛО и создавать что-нибудь красивое и вечное!» — быстро вывела она на листе белой бумаги.

Они в глубоком молчании подошли к выходу, но их остановил хрипловатый голос дежурной. Полная, стареющая женщина, глядя на них виноватыми глазами, смущенно поинтересовалась.

—      Простите. Ради Бога, простите за бестактный вопрос, но я не могу не задать его...

Ольга и Алексей молча смотрели на нее, теряясь в догадках, что же ей надо?

—      Я долго за вами наблюдала, но так и не смогла себе ответить, кем вы приходитесь друг другу? На мать и сына вы не похожи... Нет, нет, вы поймите меня правильно, я говорю не о внешнем сходстве... У вас другие отношения…

—      Мы — любовники, — спокойно и доверительно ответила Ольга Петровна.

Дежурная на мгновение застыла с открытым ртом, потом облегченно выдохнула накопившийся в груди воздух.

—      Я так и подумала, — пробормотала она почти радостно.

Увидев стоящую у подъезда милицейскую машину «Жигули», Ольга Петровна, спешно бросив: «Пока!», побежала к автомобилю. Рядом с водителем-милиционером сидела Людмила и презрительно-надменно смотрела на уходящего Алексея.

— Матушка родная, ты, кажется, в детство впала, — слова жестко и безжалостно хлестали по больной груди.

Ольга покрылась пятнами, но все же собравшись в кулак, огрызнулась.

— Не надо меня учить! Давно сама всех подряд учу! Это мое личное дело, с кем ходить на танцы и на разврат.

— Вот если бы я с такими мальчишками открыто по городу гуляла, как это делаешь ты, представляю, что обо мне люди стали бы судачить.

— Какая тебе разница, все равно люди ни о ком хорошо не думают и не говорят, а уж о тебе наверняка, — старалась Ольга больнее задеть Людмилу.

Обе насупились и отдалились друг от друга. Ольга уже готова была вернуться назад, чтобы своей кислой физиономией не портить остальным праздник. Она крепко зарубила себе на носу: с плохим настроением в гости не ходить! Скучному и грустному лучше всего сидеть дома. Нужно в одиночестве глушить свое скверное настроение, истреблять недовольство и раздражение.

Но она проглотила обиду и постаралась придать лицу приветливо-безмятежное выражение. Пока она копалась в своем настроении, не заметила, как «Жигуленок» въехал в дачный городок. На самом его краю, на берегу реки стоял бело-красный каменный домик. У металлической калитки их встречал мужчина лет за сорок, среднего роста, в красной футболке, обтягивающей крепкую и спортивную фигуру. У него были глубокие залысины, от этого лоб казался очень высоким и придавал лицу мужественность и уверенность. Мужчина улыбался во весь рот, не стесняясь отсутствия двух боковых зубов. В его улыбке было столько понимания и очарования, что хотелось без всяких колебаний броситься ему на шею.

—      Давайте знакомиться, — протягивая широкую и сильную ладонь, глухим голосом произнес он. — Меня величают Геннадием, а вас, как мне уже доложили, Ольгой?

—      Разведка доложила верно! — приложив ладонь к виску, отрапортовала Ольга.

—      А где Юра? — вместо приветствия мрачно обратилась Людмила к хозяину.

—      Будет чуть позже, служба подвела, — вытянувшись в струнку, доложил Геннадий. — Еще вопросы будут? — он схватил Людмилу в охапку и, целуя ее куда попадется, закружил вокруг себя, одаривая ее комплиментами и ласковыми словами.

Людмила оттаяла и нехотя засмеялась.

Дача была великолепна, и Ольга, обычно не завистливая и безразличная к чужому богатству, на сей раз даже присвистнула от изумления. Дерево, мрамор, стекло. Все сочеталось и гармонировало. Создавалось ощущение, что ходишь по музею.

—      Неужели эта мебель современная, а не из глубокой старины? — с расширенными от удивления глазами ходила она из комнаты в комнату, боязливо дотрагиваясь до поверхности столов, шкафов, кроватей из тяжелого красного дерева.

—      В единственном экземпляре, — довольный произведенным эффектом, с гордым видом говорил Геннадий. — Знакомый мебельщик постарался. У меня здесь душа отогревается.

Геннадий оказался на редкость щедрым, хлебосольным и ласковым хозяином. На столе громоздились чашки, тарелки, рюмки, салатницы. От изобилия еды разбегались глаза.

—      Генералы обычно пьют водку, — потирая руки, подмигнул он Ольге. Но она уловила в этом взгляде что-то странно-подозрительное.

«Присматривается, приценивается, — мелькнула мысль. — Сработала милицейская привычка».

—      А вы разве уже в генеральском чине? — подыграла ему Ольга.

—      Ну что вы, но, как говорят, плох тот майор, который не мечтает стать генералом. Какие наши годы, успеем еще и генеральские погоны поносить, — самодовольно отозвался хозяин. — Итак, какой напиток предпочитаете?

—      Хотелось бы сухого, от водки аппетит волчий, а Люда мне советует избавиться от лишних килограммов, пугает, что мужчины перестанут отпускать комплименты, хотя, насколько мне известно: мужчины — не собаки, на кости не бросаются, — кокетливо пошутила Ольга.

—      Да, да, Оленька, тебе надо из рациона исключить соленое, жидкое и картофель, — кивнула головой Людмила.

—      А психологи утверждают, — заспорила с ней Ольга, — что люди, употребляющие соленую пищу, в жизни являются оптимистами, весельчаками и везучими в любви. А ты мне предлагаешь прожить без селедки, соленых огурцов и пива? Нет, так не пойдет. Я уж лучше пышечкой буду, но жизнерадостной и любвеобильной, чем злой и занудливой доходягой.

—      Все верно! — поддержал Ольгу Геннадий, разливая водку по рюмкам. Он встал, высоко поднял полную рюмку и торжественно произнес:

—      За вас, девочки! За вашу любовь к нашему полу!

Разговор между Ольгой и Геннадием оживился. Людмила сидела на диване, словно нежеланная и неживая и, казалось, не вслушивалась в их оживленную беседу. Она лениво и сонно переводила пустые глаза с Геннадия на Ольгу.

—      У меня брат военный, — завела разговор Ольга. — Мне кажется, он даже гвоздь не способен вбить в стену. Он только может приказывать и диктовать свои условия. Только и слышишь: «Подайте! Отнесите! Принесите!» Будто инвалид в коляске. А гонору в нем столько, на целый взвод хватит. Среди моих знакомых много военных, и все они одинаковые, словно из одного ларца. Иногда, наблюдая за ними, прихожу в деревянное состояние.

Был даже такой случай. Как-то сидим в одной компании, за спиной старлея магнитофон крутится, и тут внезапно он замолкает. Пленка кончилась. Что в таких случаях делает обыкновенный человек? Конечно же, не поднимаясь с места, лишь повернувшись назад, нажимает на нужную кнопку. Все. Но так поступает обыкновенный, нормальный мужчина, гражданский человек, но только не военный. А что делает военный? Он зовет того, кто ниже рангом и приказывает ему разобраться с техникой, то есть нажать на нужную кнопку. Когда старлей стал звать подмогу, я вскочила и сама хотела нажать на кнопку, но моя рука была тут же схвачена старлеем, и я была пригвождена к месту его презрительным взглядом.

Геннадий понимающе расхохотался.

—      Насчет меня можете не беспокоиться, — отсмеявшись, сказал он. — На кнопку я сам нажму. Притом, на любую. А вообще-то вы все метко и ярко расписали. — Смотрел он на нее с возрастающим любопытством и интересом, — но я по профессии физик, а не милиционер. Окончив университет, оказался в горкоме комсомола, а вскоре меня попросили заняться несовершеннолетними, а оттуда я в спецназ перебрался. И долгие годы обучаю молодежь рукопашному бою.

Люда, наверное, доложила вам, что у меня два богатыря растут, я из-за них с несовершеннолетними стал возиться, чтобы они рядом со мной всегда находились, а им все это дело понравилось, и надумали они в юридический поступать. Взнос вступительный — семь «лимонов». Я и напросился в Чечню. Слава Всевышнему за то, что я и мои орлы здоровыми вернулись. Одного, правда, ранило, но жить будет.

—      Комбат — батяня, батяня-комбат, ты сердце не прятал за спины ребят…, — запела «любэвскую» песню Ольга.

—      Эту песню я частенько прослушиваю, сейчас Юрий придет, и мы ее в обязательном порядке пропоем, и кассету с записями о нашей службе в Чечне прослушаем, — не отрывая доброго и теплого взгляда от гостьи, говорил возбужденно хозяин.

—      В этом доме наливают или только баснями и песнями кормят? — раздраженно обратилась Людмила к Геннадию.

—      Красавица ты моя, — ласково потянулся губами он к ней.

—      Отстань! — грубо оттолкнула она его от себя. — Сначала, как в сказке сказано, накорми, напои, в баньке попарь, а уж потом и с поцелуями лезь!

—      Все понял! — с готовностью принялся хозяин наполнять рюмки, другой рукой подкладывать в тарелки кусочки ветчины, сыра и рыбы.

Но провозгласить тост и выпить они не успели: в дверь постучали.

—      Это Юрий! — воскликнул Геннадий, и все разом вскочили со своих мест и заспешили в прихожую.

Она увидела перед собой мужественное, красивое, загорелое лицо с небольшими желто-зелеными глазами, глубоко спрятанными за нависшими тонкими бровями; Нос прямой. Рот приятный. Густые пепельного цвета волосы зачесаны назад, и оттого в лице — еле заметная сумрачностей высокомерие.

Ольга бегло пробежала глазами по его фигуре и не без зависти и восторга отметила: мускулы, мускулы и еще раз мускулы. Юрий был красив, собран, самоуверен. Ольга сникла. «Зачем только я не взяла вечернего платья, — огорчилась она. — В этих шортах и маечке я скорее выгляжу женщиной, которая молодится, нежели светской дамой».

Юрий незаметно скользнул по Ольге желто-зеленым взглядом и она ещё больше расстроилась, поняв, что не в его вкусе. «Ну и Бог с ним, — взялась она успокаивать себя. — Замуж мне за него не выходить и детей не крестить. Просто посижу, послушаю, о чем милиционеры говорят. Понаблюдаю за ними, не всегда же им за другими следить». И она села за стол, твердо решив спиртным не увлекаться и зазря языком не молотить, а больше слушать и наблюдать.

Она не впала в уныние от того, что не понравилась Юрию, а просто приготовилась слушать. Но Юрий, кажется, приготовился делать то же самое. Она это поняла сразу и неожиданно для всех весело расхохоталась.

Все в недоумении и с немым вопросом: «Что это с ней?» удивленно переглянулись между собой и в ожидании объяснений уставились на нее.

—      Простите, пожалуйста, не смогла удержаться, — все еще всхлипывая от смеха, начала она рассказывать. — Я недавно в санатории отдыхала, а у меня сосед был, лет ему под тридцать. При знакомстве он мне не понравился, показался высокомерным и зажатым. Я, по-видимому, ему тоже не приглянулась. Одним словом, мы друг друга не сумели очаровать и, всякий раз, сталкиваясь, а это случалось весьма часто, делали вид, что не видим друг друга и отворачивались в нужный момент. И вот в один прекрасный вечер мой сосед просит меня прогуляться с ним по ночному лесу. Я без всякой охоты согласилась, решив, что будет интересно изучить его. И мы в глубоком молчании гуляли два часа. Когда прогулка подошла к концу, я с досадой к нему обратилась: «Как вы думаете, из-за чего я решилась на прогулку с вами? Я ведь подумала, что незнакомый, новый человек со свежими мыслями, чувствами станет развлекать меня, и я открою нового человека, другой мир, а что вышло в действительности? А вышло то, что я провела в скуке два часа». «Как? — оторопел он. — Я ведь тоже только по этой самой причине и предложил вам прогулку. Я подумал, что вы женщина бойкая, веселая, и настроился на безудержное веселье, наслушавшись ваших историй».

Мы ошалело посмотрели друг на друга и принялись хохотать на весь корпус. У меня сейчас то же самое вышло. Я, увидев Юрия, подумала, что меня развлекать станет, а он на меня смотрит, как на новогоднюю елку и ждет, чем же я его удивлять стану. Ведь так? — с блестящими, озорными глазами она смотрела на парня.

—      Точно подмечено, — во все глаза пялился на нее Юрий.

—      Предлагаю тост за три «Н»: за то, чтобы между нами не было НЕДОМОЛВОК, НЕДОСКАЗАННОСТИ и НЕДОВЛЮБЛЕННОСТИ.

—      Браво! Согласны! — воскликнули мужчины, широко улыбаясь, лишь Людмила недобро ухмыльнулась, и Ольга поняла, что та немного ей завидует.

Ольга лишь коснулась губами края рюмки, Юрий вопросительно приподнял бровь, но она строго посмотрела на него, как бы приказывая ему не поднимать шума из-за пустяка и по возможности не обращать на нее особого внимания. Он ответил ей пониманием, и Ольга засветилась радостью, уловив, что «лед между ними тронулся» и теперь ей нужно не перегнуть палку, а стараться держать его в постоянном состоянии удивления и восторга.

Спиртное расслабило не только тело, но и желания.

—      Если б в голову не бросалось, так и пить не нужно... — объяснила она свое состояние, выразительно посмотрев на Юрия долгим взглядом.

—      Отлично сказано, прямо в точку, — похвалил ее парень.

—      Это не мною сказано, а гончаровским Марком Волоховым. Скажу тебе откровенно, препротивный тип...

—      Умные книги читаете?

—      Стараюсь... и с умными людьми дела иметь, — многозначительно окинула она его суровым взглядом.

—      Похвально, — ответил он понимающе.

Юрий называл Геннадия «комбатом» или «Палычем», и, когда тот начинал говорить, Юрий каменел и слушал внимательно и сосредоточенно, забыв об остальных.

Палыч хвастался тем, что подчиненные его так уважают, что за него способны пойти даже на смерть. И что дачу ему построили они же, его орлы. И в Чечне он за своих бойцов был готов всю Чечню стереть с лица земли. И что с Юрием они в такой каше варились, что не приведи Господь другим в ней оказаться, и после всех мясорубок они - не разлей вода. Друзья и братья на всю оставшуюся жизнь.

Юрий сидел, не двигаясь, почти не дыша, и чуть заметно кивал короткостриженой головой в знак согласия.

—      А вы бы нам рассказали правду о чеченской войне, — стала приставать Ольга, переводя взгляд с Юрия на Геннадия.

Мужчины в ответ сурово отмалчивались, но Ольга продолжала настаивать.

—      Генерал Руслан Аушев как-то по телевизору выступил и высказал такую мысль, что никакой народ нельзя победить, и что афганская война, длившаяся почти десять лет, должна была стать уроком для других, но не стала. Генералы, приказавшие бомбить Грозный, напрочь забыли о прошлой той войне.

На мой взгляд, зря вывели наши войска из Афганистана, теперь не было бы этих кровопролитных столкновений между Таджикистаном и Афганистаном.

—      Чеченская война нужна была тем, кто планировал на ней обогатиться, — уклончиво ответил Геннадий.

—      У Бертольта Брехта в произведении «Тетушка Кураж» об этом здорово сказано, но не надо забывать и о том, что война приносит не только победы, а чаще всего горе и страдания. Кто-то наживается, но большая часть теряет.

Была я на днях на одних похоронах. Привезли в цинковом гробу двадцатилетнего парня. БТР, на котором они возвращались с войны, взорвали чеченские боевики. Я слышала, как почерневшая и постаревшая от горя еще молодая мать, словно заведенная, спрашивала одно и то же у молодого офицера: «Товарищ капитан, как же так, я же у вас была три недели назад, вы мне обещали, что больше туда не поедете? Вы же обещали...» — «Но я же был там... с ними. Я тот же солдат...»

Они говорили на разных языках и с разными чувствами. И это было страшно.

—      И не только страшно…, — прервал пламенную речь Ольги Геннадий.

—      Кончайте трепаться о политике, давайте лучше потанцуем! — сердитым и недовольным голосом пробурчала опьяневшая Людмила.

—      Есть, прелесть моя! — с готовностью бросился к видеомагнитофону хозяин.

При звуке музыки Ольга завелась мгновенно. Геннадий схватил Людочку в объятия и, тесно прижав к груди, вывел ее на середину комнаты.

Ольга, не дожидаясь приглашения, бросилась к ним. Юрий, как бы нехотя, ленивой походкой присоединился к танцующим. У Ольги после того вечера в ресторане, от неудачно сделанного шпагата, правая нога с больной мышцей капризничала, и она старалась щадить ее, поэтому сдерживала себя.

Все было прилично и в меру весело.

Ольга, натанцевавшись, захотела пить. Юрий повел ее в кухню. Он по-хозяйски уверенно открыл холодильник, достал оттуда прохладный компот, налил в бокал и подал Ольге. Она, не отрываясь, следила за его уверенными движениями, стараясь угадать, какие чувства он к ней испытывает. Ольге хотелось, чтобы он признал в ней необыкновенную, неординарную женщину, ей жутко хотелось ему нравиться. Но он смотрел на нее почти равнодушно, и ей ничего не оставалась делать, как вновь идти с ним танцевать.

И они дурачились, он легко, без натуги, брал ее на руки, приподнимал над головой и кружил вокруг себя, но Ольга прекрасно видела, что это обычное ребячество, своего рода игра, и любовью, страстью тут не пахнет. Она уже в который раз за этот вечер приказывала себе не заводиться, не увлекаться и перестать с ним заигрывать.

Людмила с Геннадием, тесно прижавшись друг к другу, без лишних объяснений исчезли из комнаты, решив прогуляться по ночному поселку.

Юрия начала мучить жажда, и он, взяв Ольгу за локоть, повел в кухню. Она молча прислонилась к стене и изучала его. Она живо представила, как он, собравшись в один крепкий и большой мускул, одним рывком накаченной ноги вышибает любую дверь, одним взмахом сильной ладони ломает с хрустом человеческие позвонки, одним ударом выброшенной ноги валит с ног человека, после чего того можно записывать в калеки, если не в покойники. Но она также легко и просто могла представить себя в его крепких объятиях. Могла...

—      Пошли, еще потанцуем, — предложила она, направляясь к двери.

Он сделал несколько огромных шагов, и они... застряли в дверях. Ее полная и большая грудь уперлась в то место, где у него был желудок. Она подняла на него удивленно-смущенные глаза и, встретившись с его прищуренными в ожидании ее реакций, еще больше стушевалась. Она поняла, что он ждет от нее сигнала. И тогда решила все превратить в шутку.

—      Они опять лезут вперед хозяйки не туда, куда их просят, — лукаво расширила она глаза.

—      Кто и куда? — отрывисто спросил он, не понимая, куда она клонит.

— Кто-кто? Груди. Отрастила на свою погибель.

—      Прекрасные груди, — совершенно сбитый с толку, все же утвердительно высказался он.

—      У меня из-за них всякие истории приключаются, — озорно сверкнув глазами, заговорила она. — Как-то купила платье, которое нужно носить без нижнего белья, оно очень откровенное... Надела его, а сама чувствую неловкость и стесненность, и, прежде чем пойти сразу на работу, решила заглянуть за поддержкой и советом к знакомой киоскерше. Тамара — женщина экстравагантная, и плохого никогда не посоветует. Взглянула она на меня критически и ошарашено спрашивает: «Ты что, без ничего?» — «Как видишь», — отвечаю. — «Какая роскошь!» — вздыхает она восторженно, показывая на мою грудь.

Я, ободренная ее похвалой, поплыла на работу. А у нас тогда была директриса старая и консервативная. Я влетела в ее кабинет, а там у нее посетители, в основном, пожилые мужчины. Директриса меня увидела и всплеснула руками. «Сейчас же убери свое хозяйство!» — строго прикрикнула она на меня. И все на мои груди уставились. Через меня будто молнию пропустили, вспыхнула и задрожала, но быстро пришла в себя и, подбоченясь, гордо вскинула голову: «Люди добрые! — взмолилась, — вы мне можете сказать правду, что это у меня? Час назад мне сказали, что у меня — роскошь, а сейчас утверждают, что у меня — хозяйство. В конце концов, что же у меня?»

Наступило долгое молчание. И тут один остряк великодушно заявил: «У вас роскошное хозяйство!» Все дружно рассмеялись, и я, победоносно взглянув на всех, с гордо поднятой головой вышла из кабинета.

Ольга видела, как Юрий во весь свой красивый рот улыбался.

—      Умело выкрутилась, — похвалил он ее, наклоняясь к ней и горячими губами пытаясь поймать ее маленькие губы.

Она непроизвольно закрыла глаза, собираясь слиться с ним в долгом и жадном поцелуе и... похолодела. Перед ней появилось лицо Алексея. Оно почти плакало. Такое невыразимое страдание отпечаталось на нем, что Ольга в страхе отпрянула от Юрия. Ее руки уперлись в его железную грудь.

—      Не могу, — выдохнула она упавшим голосом.

—      Что не можешь? — терялся в догадках парень.

—      Ничего не могу. Извини, но забойный секс отменяется.

—      Какой? — брови полезли вверх.

—      Без перерыва, — безразлично, все еще не придя в себя, ответила она.

—      Как это? — заинтересовался он.

—      Можно, конечно, и с перерывами, но небольшими, — уже с хитринкой смотрела она на него.

—      Так в чем загвоздка? Я готов! — думая, что она его травит, таким образом, пытается разжечь в нем интерес и страсть, вытянулся он во весь рост.

—      Он не разрешает.

— Кто?

—      Лёша.

—      Муж?

—      Нет. Мальчишка...

— Сын?

—      Нет. Ты все равно не поверишь. Он меня, кажется, на полном серьёзе любит и осуждает за это... Он мне запрещает сближаться с другими мужчинами, я это чувствую. Он предупреждает, а когда он так делает, то ничего путного из моих затей не получается. Короче, сегодня секс отменяется. Если не возражаешь, давай спокойненько посидим где-нибудь в уголке и поговорим по душам. Мне кажется, если ты только захочешь, то можешь мне такое из своей жизни порассказать, — не в одну книгу поместить можно, даже в крутых фильмах такое не увидишь.

— Откуда такая наблюдательность?

—      Не забывай, что я взрослая, а, значит, мудрая и далеко не дура. Кстати, тебя не смущает, что я намного старше тебя? — стараясь переключить его сексуальные мысли, продолжала она говорить. — Тебе, наверное, лет двадцать пять?

—      Верно, — ровным голосом ответил он. — Я когда тебя увидел, ну такую… — он замялся, но она его не подгоняла, теплым взглядом поддерживая в нем его нерешимость, боязнь обидеть ее, он наконец нашел подходящее слово и продолжил, — не молодую, а через минут пять совсем забыл о твоем возрасте. Ты умеешь перевоплощаться.

—      Совсем не так, я просто внутри юная, — почему-то грустно уточнила Ольга. — Давай посидим, хочется тишины. Как любит говорить один мой знакомый: «Поймай тишину! И наслаждайся ею!» Пойдем наслаждаться тишиной.

Юрий благодарно приподнял ее, перекинул через плечо и понес в спальню.

«Он здесь не в первый раз с дамой», — беззлобно и устало отметила она, переворачиваясь с живота на спину на широкой кровати.

Тусклый лунный свет через занавески проникал к ним, почти не освещая их раскрасневшиеся от водки и танцев возбужденные лица. В голове слегка шумело, а тела требовали ласк.

—      Я разве не симпатичный? — недоверчиво обратился Юрий к ней, укладываясь поудобнее на ее ноги.

—      Ты красивый, — откровенно призналась Ольга, всей пятерней тормоша его короткие волосы.

—      Почему тогда не хочешь меня? — Он немного подумал и добавил. — Отказываешься от моей любви?

—      В том-то все дело, что Любви нет. А я стараюсь все делать по большой любви и страсти.

—      Все по любви да по любви, а ты не пробовала по дружбе? — шутка получилась удачной, и они дружно рассмеялись.

—      Когда я на тебя только взглянула, по твоему холодному виду определила, что далеко не твоя женщина и дала себе установку: «Чужое, не трогать!» Это состояние схоже с тем, когда, к примеру, бежишь на определенную дистанцию, и вот — финиш. Ты полностью израсходовал себя, ты выдохся, и на дополнительные метры уже не согласен. Точно так и у меня. Словно мне выделили участок земли и велели перекопать его. Я настроилась на работу, закончила ее, а мне говорят, что нужно поднапрячься и перекопать еще один. А я уже не могу. Не могу и не хочу! Мне необходимо время для настроя. В нашем случае тот самый случай. Мне необходимо время на настрой на тебя. У меня нет страсти, нет ничего...

—      Интересно ты рассуждаешь.

—      Об этом уже до меня нарассуждался писатель Иван Гончаров. Знаешь, как точно и метко он написал о любви. «Возвышенная любовь — это мундир, в который хотят нарядить страсть, но она... лезет вон и рвет его... Природа вложила только страсть в живые организмы, а страсть — это постоянный хмель, без грубой тяжести опьянения».

—      Умный был мужик, — дернул головой Юрий.

—      Не то слово.

И они замолчали, вслушиваясь в тишину, каждый погрузился в свои мысли.

—      У каждого человека в душе живет тайна, невысказанная боль, — глядя в темноту, грудным, завораживающим голосом заговорила Ольга. — Я чувствую, что ты какой-то особенный, будто больной, но чем? Какая-то печаль или мысль тебе не даёт покоя? Какая? Расскажи мне о себе. Что ты? Кто ты? И какая боль сидит в тебе?

—      Откуда ты знаешь о моей боли? — удивленно приподнялся Юрий на локти, пытаясь в темноте перехватить ее взгляд.

—      Не забывай, что я старая и мудрая, как трехсотлетняя черепаха.

Он натянуто рассмеялся. Помолчал, затем продолжил:

—      Ты права. Я пережил несколько жизней. На гражданке совсем не так, как на войне.

—      Расскажи мне про войну. Я слышала, что там страшно, но хочу знать, как?

И опять длинная пауза. Тишина. Ольга поняла, что в нем идет борьба, не может он так сходу довериться ей. И она его не подгоняла. Молчала.

Юрий напрягся, словно перед прыжком. Тяжелый вздох вырвался из его груди. Внутри как будто что-то лопнуло.

Столько времени копилась в нем эта боль, которую он сможет наконец выплеснуть.

—      Что я вынес из войны? Из войны? — повторил он, закрывая глаза. — Я понял одно: кругом бардак. Да, бардак! Зло, хамство, мат, тупость, безделье до усталости. Кругом — бардак! — тяжело выделил он голосом последнее слово. — А еще эта война, очередная гражданская война с мягким названием «межнациональный конфликт». А мы там в качестве золотой середины. Вокруг стреляют, жгут дома грабят, насилуют.

Юрий замолк, и она решила, что он из тех, кто насиловал. Ольге внезапно стало нестерпимо тошно, и она попыталась оттолкнуть его, заклеймить позором, но неожиданно для себя притихла и стала терпеливо ждать его следующих откровений. И она не ошиблась. Юрий забыв о ней, продолжал тяжело вспоминать, призывая к своей памяти все, что было и не было с ним.

«Он не врет, — подумала она, боясь сбить его с волны воспоминаний. — Он ничего не выдумывает. Просто вспоминает. Ему нельзя все страшное держать в себе — это равносильно самоубийству. Именно поэтому ему хочется высказаться. Он верит в то, что будет понят...»

— Вокруг стреляют, — говорил Юрий. — А мы шарахаемся между воюющими, то и дело принимаем на себя ненавидящие взгляды толпы, оскорбления, нападения, пули. Кажется, уже никогда не выветрится из хэбэ запах горелого и разлагающегося человеческого мяса. Кажется, навсегда исказили психику детские головы, расколотые о стены домов, тела изнасилованных толпой женщин с торчащими между ног бревнами и бутылками, трупы мужчин с отрезанными мужскими достоинствами. Кого и как потом любить? И возможно ли это?

— Выходит, поэтому я дала себе установку: не влюбляться в тебя, — тихо произнесла Ольга, потрясенная услышанным.

— Бардак! Кругом бардак! — продолжал он говорить, не слыша ее. — И первый наш солдатский выезд на войну был бардачным. Мы с Сергеем тогда только вернулись от девчонок из самохода. Болтались с ними по ночному городу, держась за руки, клялись в любви и верности и, конечно, целовались. Нежно и истово, до мокроты в солдатских трусах. А в перерывах ... снова сочиняли сказки про любовь и были готовы хоть завтра бежать в ЗАГС.

А «завтра» для нас взорвалось истошным воплем дежурного: «Рота! Подъем! В ружьё!» Короткий послесамовольный сон прервался ошалелым пробуждением. Я вскочил вместе со всеми, сквозь мат, чертыханье, грохот падающих со второго яруса сонных тел, с закрытыми глазами натянул хэбэ, намотал портянки и побежал вооружаться. До сих пор перед глазами: противогаз хлопает по брюху, лопата — по заднице, каска болтается на полудремлющей голове. Зачем все это?

Приказ швыряет нас в «горячую точку». В «транспортнике» ужасно холодно, так холодно, что мы даже уменьшаемся в размерах. Мы травим анекдоты и через силу гогочем, чтобы согреться. Эх, бабу бы сюда! Хоть посмотреть, подышать на нее. Серега вспоминает, как немцы проводили эксперименты с военнопленными, которых замораживали до определенной температуры и начинали по группам отогревать. Одних отогревали между двух женщин, других клали в постель только с одной женщиной, а третьих — в горячую ванну. «Как думаете, кто быстрее отогревался?» — спрашивал загадочно Серега и обводил всех интригующим взглядом. «Быстрее всего отогревались мужики в горячей воде, а вторыми те, кто балдел с одной женщиной...» «Горячая вода хорошо, но баба лучше», — каждый из нас думал по-своему. Об этом не надо говорить вслух, об этом думает почти каждый из нас. Хотя мы и понимали: бабы нам надолго заказаны.

Приземлившись, мы то и дело строимся и расходимся. Вся трава аэропорта уже вытоптана солдатскими сапогами, привалиться негде.

— Пять минут — перекур! — командует ротный, и мы с усердием, без стеснения опорожняем мочевые пузыри на незнакомую землю. С этого начинаются боевые действия.

Покурить так и не удается: сигареты — только у «стариков» да счастливчиков. Мы опять куда-то бежим, путаясь ногами в черенках от саперной лопаты... Рассыпаемся по улицам повзводно. И вот мы уже лицом к лицу с обезумевшей толпой. Безликая человеческая масса готова растерзать нас, растоптать вставших на ее пути. Никто не знает, что делать.

Взводный выстраивает нас цепью напротив жаждущей крови «стены». Летят булыжники, бутылки с горящей смесью. Что это? Революция? Освобождение? Война? Нет, это опять — бардак!

Толпа кричит на чужом языке, размахивает незнакомыми флагами и транспарантами. Крики людей сливаются в единый вой, который отдается неприязнью в мозгу. Удары от камней саднят больно в руках, держащих щит. По нему расползаются трещины. Взвод не может сдержать нападающих, и они сходятся с нами во всеобщей драке.

С воплем ко мне несется женщина. Груди смешно прыгают вверх- вниз, вправо-влево. «Недурна собой», — успеваю отметить я мысленно, но она бьет меня кухонным ножом в солнечное сплетение. «Броник» отлично держит удар. Нож гнется, а она продолжает лупить им с остервенением и бессильной злобой. Чем я перед ней провинился? Я отпихиваю ее в сторону. Она дико визжит, и на ее визг на меня бросаются рослые мужики.

—Женщину бьешь, гад! — несутся крики, и по «бронику» стучат палки. Во мне просыпается настоящее зло. Я отбрасываю раздолбанный щит и захожусь в рукопашном танце смерти. Как учили. Под прикладом трещат челюсти, магазин дробит переносицы, ствол царапает глаза, сапоги отбивают мошонки.

—      Сюда! На помощь! Скорей! — слышу я сквозь бой и стремительно оборачиваюсь на крик.

Толпа катает по асфальту окровавленный камуфляж. Господи, да это же Серега. Он держится за живот и орет всего один звук, протяжное нечеловеческое: «А-а-а-а-а!!!» С его лица, груди и живота под ударами брызжет кровь. Густая, черная кровь. В глазах — боль, боль, боль... Рядом ещё кого-то из наших сбивают с ног...

—      Скоты! Зверье!!! Чурки!!! — ору я. Нет, это кричу уже не я. Это делает тот, кто проснулся во мне и рвется наружу. Он не человек — сгусток древних диких инстинктов, гнева и страха. Это он передергивает затворную раму, нажимает на спусковой крючок и посылает пули поверх голов. Чтобы прекратить эту бойню, этот бардак.

Толпа откатывается, а сзади, гремя щитами, спешит группа поддержки. Строй рассыпается, чтобы пропустить их.

Нас отводят в тыл. Раненых — в санчасть. Тыл — это здание райкома, оцепленное войсками и бронетехникой. Это местные жирные «коты-руководители’» внутри здания, с испуганными глазами и плохо скрываемой неприязнью на лицах. Это место, куда бегут от смерти и насилия жертвы этого бардака.

Женщины, дети, мужчины. За что их убивают? За другой язык? За другую веру? За другой образ мышления?

Многие прибегают голыми. Особенно женщины. Они в грязи и крови. Их насилуют толпой. Даже старух. Две девчонки совсем юные. Полосы растрепаны и скомканы. На теле порезы и грязь. Руки прижимают разрезанные, расползающиеся груди. В глазах — тупой ужас, а ноги... Ноги белые...

Мы — в тылу. Сидим перебинтованные, измазанные йодом, и курим, курим, курим, передавая друг другу «бычки», в ожидании очередного броска в пекло.

—      Как у них ещё встает в толпе? — удивляется мой друг Леха. И мы молча обдумываем этот «философский» вопрос. Из санчасти возвращается Ринат с перевязанной головой, принявшей на себя обрезок трубы.

—      Там сейчас беременную женщину принесли, — информирует он нас. — Эти подонкикатались по ее животу на велосипеде до тех пор, пока ребенка не выдавили.

Мы, уставшие, измученные, израненные и избитые, успевшие повидать растерзанные и сожженные трупы, с тупым непониманием встречаем это известие.

Беженцы прибывают. Вокруг стоит невыносимый гул от их воплей и криков. Из-за угла парень и женщина ведут голого мужчину, тоже в крови, как и все. И тут у меня глаза начинают лезть из орбит, потому что у мужчины, бредущего враскорячку, между ног... ничего нет. Сидящие солдаты приходят в движение. Дикое любопытство подталкивает каждого посмотреть на доселе невидимое зрелище.

Через меня словно проходит ток, и нервный тик передергивает все тело.

Сзади ребята обсуждают увиденное: «Говорят, если отрезать, то сразу умрешь. А этот сам идет. Как он теперь с... будет? А с женщинами с...?»

Я тебе рассказал о моем первом выезде на войну, но был и последний.

—      Последний бой, он трудный самый, — выделяя каждую букву,

медленно проговорила Ольга, нежно поглаживая темное лицо Юрия.

—      Это точно. Дембель идет полным ходом, а нас продолжали держать на очередной войне. Бардак! Как все опостылело. Когда все это кончится? — этот вопрос мучил до бесконечности.

...Разрушенный вокзал. Ночь. Дождь.

—      Ну что, пойдем? — говорит Леха, и мы шагаем в глубину таких же разбитых улиц.

Кружить по вокзалу — дело бесполезное. Поезда сюда уже не ходят. Изредка появляются люди. Мародеры? Впрочем, кто их разберет? Мы уже не обращаем внимания. У них у каждого — по десятку самых различных пропусков, на все случаи жизни. На все случаи жизни. И здесь — бардак!

Мы спрыгиваем с насыпи и уходим в темноту. Дня четыре, как закончилась резня, но выстрелы продолжают еще звучать с интервалом минут в пять-десять. Мы глухи — привыкли. Иногда вспыхивают отдельные дома в разных районах города, озаряя округу ярким светом. Резко ухают одинокие взрывы, но беженцев уже нет. Счастливы те, кто сумел вырваться в самом начале. Остальных какой-то высокопоставленный мудак приказал возвращать назад, чтобы создать иллюзию восстановления мирной жизни. И люди прячутся, где только возможно. Вооруженные банды-отряды проводят разборки, а мы опять посередине. Наш ночной патруль из пяти пар солдатских сапог гулко шлепает в ночи по асфальту. Скучно. И нечем развеять скуку. Добытые вино и анашу оставляем на потом. На после смены. Обкуриться и забыться, и упасть, да не пропасть. Под дембель, под конец этой бардачной службы.

Сзади раздается тонкий свист. В провале окна сожженного дома кто- то машет нам рукой. Мы лениво двигаемся в подъезд и поднимаемся на второй этаж. Все двери открыты настежь, а за ними — пустота разграбленных квартир. В комнатах светло от зарева горящего вдалеке дома. Навстречу нам с подоконника спрыгивает какое-то существо. Черт возьми, да это же баба! Девчонка. Со светлыми волосами...

Она бросается на шею первому — Лёхе — и целует его, меня, Димку, Пашку, Валерку. Целует и плачет: «Мальчики, мальчики, солдатики, возьмите меня с собой...»

Она голодна, истерзана, одинока. Так же, как и мы на этой войне. Через несколько минут мы стаскиваем из разных комнат рваные матрацы, одеяла и устраиваем пир в долгожданном женском обществе. Жратвы и выпивки у нас навалом, полные сумки от противогазов, успели нахватать из разграбленных магазинов.

Девчонка ест с жадностью. А мы хлещем вино, любуемся, балдеем от женского присутствия и слушаем ее сбивчивый рассказ, думая при этом каждый о своем.

Зовут — Юля. Юленька. Студентка. В первый же день толпа ворвалась в общежитие. Насиловали всех. У нее парень — тоже в армии. Пряталась, находили, насиловали. Бежала — вернули назад. Увозят только стариков да детей. Остальные — кто как...

Господи! Да она красавица! А тут ещё вино. Юленька уже своя. Хохочет, когда рассказывает, как одна девчонка из общежития откусила насильнику... Правда, ее потом выбросили с пятого этажа.

Сколько мы здесь? Час? Полтора? А, наплевать! Никто и не хватится. Мало ли, где наряд выполняет боевую задачу. Лишь бы живыми вернулись. Убитых солдат трудно списывать… Комиссии... Разборки... Взыскания...

Захмелевший молодой Дима мычит грустную песенку про внутренние войска: «А знаешь, сколько полегло солдат ВВ, чтобы легко жилось тебе-е-е?»

Юленька тоже опьянела от вина, обилия еды и внезапного спасения. Она встает и извивается под Димино мурлыканье. Потом резко распахивает свой халатик. На фоне пожара, в проеме окна, с длинными светлыми волосами, в распахнутом халате на широко раскинутых руках, девушка похожа на сказочную птицу. На Феникса.

А под халатом она — совсем голая. «Женщина! Женщина! Женщина!» — несется цепная реакция по истерзанным войной солдатским мозгам, а я почему-то вспоминаю мужика из Ферганы с отрезанными половыми органами...

Мы рассаживаемся голые на грязных рваных одеялах и продолжаем пир, запивая еду остатками вина. Голое солдатское братство. И эта девушка — клад любви. В этой ночи, в этой обстановке она для нас — святая. Ангел любви на жестокой войне. Фея ночи, выпорхнувшая из черного небытия, чтобы одарить каждого лаской и нежностью. Такая же, как и мы, добыча войны, истерзанная душа и тело...

Мы начинаем собираться, тем более, что над городом тихо и грустно брезжит рассвет.

— Мы возьмем Юлю с собой, — говорю я как нечто очевидное. — Спрячем на чердаке, а потом я увезу ее.

Может быть, она — как раз то, что я должен вынести из армии, из этой войны. Мое предназначение. Лёха пожимает плечами: делай как хочешь. Его дома ждет девчонка, а у меня — никого нет. Юленька ласково прижимается ко мне. На ее глазах я вижу слезы. «Увези меня отсюда, — шепчет она. — Увези! Я все буду делать для тебя...»

Мы укутываем ее в найденное тряпье, накрываем плащ-палаткой и гурьбой вываливаемся на улицу. Скорее в роту. Прочь с этих улиц, Прочь из этой войны, из этой подлости. Однако война и есть одна величайшая подлость, поджидающая на каждом шагу. Уже через квартал из-за угла выныривает армейский «УАЗик» и, скрипя тормозами, резко останавливается перед нами. Из машины резво выскакивает краснорожий майор, из тех, кто высиживает геморрои в штабах и управлениях, напичкан инструкциями, не считает солдат за людей и любит власть употребить при каждой представившейся ему возможности. Он требует наши документы на право патрулирования и, заметив девушку, начинает придираться. С заднего сиденья лениво выглядывают еще три офицера. Мы пытаемся объяснить майору, что спасли эту девушку от бандитов и ведем ее в свою комендатуру.

—      Да она же пьяная! — кричит майор и заходится визгливым матом. От него самого сквозь луковую отрыжку разит водкой.

—      Поедете со мной!- приказывает он Юленьке.

Тут меня прорывает. Я начинаю орать на майора, хотя это выглядит смешно и несерьезно. Майор проворно хватает девушку за руку и выдергивает из нашего строя. Моя ладонь машинально тянется к автомату. Леха дергает меня за рукав, но в этот момент с Юли сползает плащ-палатка, белые непокорные волосы рассыпаются по ее плечам. Все замирают. Господи, до чего же она красива!

—      Успокойся, — нежно говорит она мне. — Со мной ничего не случится, ведь офицеры — свои же. Я найду тебя...

Ее слова и бархатный голосок несколько успокаивают. Майор тоже затихает и тактично выдерживает паузу. Я сую Юленьке в руку неотправленное домой письмо: «Там мой домашний адрес и номер части. Мы здесь, недалеко, за вокзалом, в здании ПТУ...»

Юля целует каждого и садится на заднее сиденье машины. И тут краснорожий отвязывается от нас, продолжая материться и грозить трибуналом. Очень хочется двинуть ему в зубы, но мы, в солидарности, делаем настолько свирепый вид, что он затихает, быстро ныряет на место старшего машины и уносится в сторону гостиницы...

Мы уныло бредем в расположение части, отплевываясь и матерясь. После драки кулаками не машут, впрочем, и драки-то не было. Просто у нас, на правах сильного, забрали наше мимолетное счастье. Вот и воюй тут за них...

Весь следующий день искал Юлю, кружась вокруг гостиницы. Это многоэтажное здание оккупировали «блины» — офицеры из вышестоящих инстанций с круглыми, лоснящимися, холеными рожами. Не чета нашим, полковым, ночующим среди вонючих солдатских портянок, делящим с нами паек, ранения и увечья. Эти приехали сюда контролировать, распоряжаться, хватать звания и награды. Они-то и наводят бардак.

К гостинице то и дело подъезжают различные машины. Какие-то темные гражданские личности таскают внутрь звенящие бутылками коробки. Рожи у них, как у тех, с кем воюем. Впрочем, кто их тут разберет? К вечеру гостиница начинает гудеть, словно улей. Из окон летят бутылки и бьются о БТРы охраны. Хотя их тоже можно понять: оторвались от теплых жен, любимых кресел и бросились в неопределенность, в войну. И не перед кем расшаркиваться по паркету.

Юлю я так и не нашел. Расспросы ни к чему не привели. Комендант гостиницы рассмеялся в лицо и послал. А часовые пожимали плечами: мало ли сюда баб привозят.

...Мы снова уходим в ночной патруль. Все. Дальше вокзала и гостиницы — ни шагу. Навоевались. Надоело. Молодежь уныло плетется сзади.

—      Стой! — узкий луч фонарика оценивающе скользит по цистерне.

—      Ну-ка, молодой! — подталкивает Лёха Димку. Тот проворно взбирается наверх и начинает откручивать крышку.

—      Вино! Гадом буду, вино, мужики! — он радостно спрыгивает с цистерны и бежит в роту за ведром.

Вот будет подарок ребятам. А то некоторые из молодых хлебают клей и одеколон. В армии всему научишься.

Дима возвращается быстро. В руках — резиновое ведро. Следом — еще два парня из соседнего взвода с такими же вёдрами. Мы наполняем емкости и фляжки крепленым красным, как кровь, вином, несмотря на то, что вёдра отдают бензином.

—      Тащимся! — радостно восклицает Дима, подмигивая, задирает голову и с бульканьем льет в глотку приятную смесь. Мы тоже не отстаем — пропади всё пропадом. Теплота разливается по телу: плевать на службу, плевать на войну! Пусть сами меж собой разбираются чья это территория и кому на каком языке здесь говорить. Пошлем их... по-русски.

Где-то звучат крики и выстрелы, а мы идем назад, в роту, и несем братве вёдра, в которых плещется наше хорошее настроение. Многие уже спят, и даже обилие вина не отрывает их от ватных подушек Дембеля и прочая шустрота собираются в прокуренной каптерке и кружками черпают сладкую влагу из ведер. Радисты по рации дают условный сигнал остальным патрулям, и те потихоньку заруливают в подразделение.

Весело вламывается Ринат, игриво щурит свои татарские глаза и вываливает на пол из картонной коробки добычу: сигареты, колбасу, консервы. Следом подкатываются другие ребята со своим добром. У нас — пир. Штык-ножи радостно буравят жестяные банки. Все давно пьяны, но продолжают пить. Всё, как в последний раз. Наш гудёж доносится до третьего этажа, где гуляют офицеры. У них своя добыча, свои праздники: у ротного сын родился. К нам врывается старшина с одним из взводных — утихомирить. Мы наполняем кружки и мирно протягиваем им. За все хорошее. За то, чтобы не было войны! За укрепление дружбы между народами! Со всех сторон — визги, мычанье, всхлипы. Кто-то отрубается, кто-то уползает спать. Порядок восстановлен. Лейтенант еле стоит на ногах, а я помогаю старшине оттащить его к своим. Наверху мне тоже протягивают кружку с водкой за сына ротного. Расти, парень! Живи! Не воюй! Мне Юля тоже таких нарожает...

Через неделю нас все-таки отпускают домой. Ура! Дембель! Конец всему!

Перед отъездом ребята рассказали, что около гостиницы нашли красивую, мертвую, голую девушку. Она упиралась в асфальт коленями и головой, вывернув шею и раскидав по густой крови пышные белые волосы. Говорили — выпала из окна. А может, выбросили? Эх, Юленька, Юлечка...

Я вернулся домой. Вышел к Волге, и мне все казалось, что по ней плывут трупы изуродованных людей…

Юрий замолчал. Его голос, пока он вспоминал, дрожал, выдавая сильное волнение.

— Господи! — простонала Ольга. — Сколько в мире боли! У Аленки своя боль, у тебя — своя, у Алексея — своя... Как тяжело жить в объятьях боли. Не захлебнуться бы в ней.

Они молчали так долго, что, казалось, их тела омертвели. И сердца тоже.

—      Я слышала, что есть негласный приказ министра Куликова, таких как ты... не брать на работу в МВД? Как же ты попал в спецназовцы? Тебе помог Геннадий?

—      Да. Я недолго мучился в сомнениях: куда идти? Палыч меня знает еще со школьной скамьи. Ты была права, когда о нем выразилась, как о педагоге. Он не тот военный с геморроем...

—      Я не усну, — печально отозвалась Ольга. — Ты мне всю душу растревожил.

—      Я тоже не собираюсь спать, мне скоро на службу. Я на целые сутки на дежурство вступаю.

—      Тогда пойдем изучать звезды. Возможно, они нам дадут хоть малое успокоение.

Ольга вставила ключ в замочную скважину, но повернуть не успела: дверь резко распахнулась. На нее, сузив маленькие колючие глаза, в упор уставилась Раиса Ивановна.

— Где шляешься? — не собираясь здороваться, зашипела она.

— Тетя Рая, я давно не ребенок и отчитываться перед тобой не собираюсь! — вспыхнула племянница от возмущения.

— Как это ты не собираешься отчет держать, коли у меня в гостях находишься?

— Что тебе надо?

— Ты мне ответь, голубушка, кто у тебя был намедни? У меня деньги пропали.

- Какие деньги? Сколько? — испуганно набросилась на тетю с вопросами Ольга, перебирая в памяти все, что с ней было в последние дни.

— Двадцать тысяч, — бесилась Раиса Ивановна.

— Это не серьезно, — сразу успокоилась Ольга. — Людмила была, — вслух вспомнила она.

— Эта торговка? — взвизгнула тетя.

— Не смей ее так называть! Она порядочнее нас с тобой, я не верю, что она могла позариться на такую мелочь в то время, когда в моей сумке почти полмиллиона лежат.

—      Ничего о ней знать не хочу, но, если ты ещё кого-нибудь приведешь в дом, выгоню, как…, — она осеклась, чувствуя, что заходит в своих оскорблениях слишком далеко.

—      Успокойся! — презрительно окинула холодным взглядом Ольга раскрасневшуюся родственницу. — На днях уеду, а когда умрешь, на похороны меня не жди, — слова вырвались неожиданные и жестокие.

Ольга растерялась и торопливо вытащила из сумки кошелек с деньгами. Отсчитав нужную сумму, протянула деньги Раисе Ивановне. Та взяла их и, ворча, направилась в кухню.

Вопрос «кто взял тетины деньги?» Ольгу совсем не волновал. Она продолжала думать о Юрии, Алексее и Алене. «Ах, Алена!» — почти вскрикнула она и потянулась к телефону.

—      Здравствуй! Ну что ты решила? — вопрос был задан в лоб и требовал такого же четкого и конкретного ответа.

—      Я не могу, — после небольшой паузы, нерешительно пробурчала Алена. — Я боюсь. Как бы хуже не было... Я напишу вам... Может быть, чуть позже решусь, а сейчас не получается, — искала она причину своей нерешительности. — Вы пока прозондируйтесь у своей Марины Геннадьевны...

—      Нечего с ней обговаривать, — распалялась Ольга, — она все поймет, ты даже не представляешь, какая это клевая женщина. Она все поймет, и все уладит, поедем. У тебя все получится... Даже твой отец говорил, что уважает людей ДЕЛА. Неужели ты всю жизнь собираешься отсидеться в кухне, среди кастрюль? Остаться неудачницей? Неужели не осознаешь, от чего отказываешься? — уже вялым голосом говорила Ольга последнюю фразу, внезапно поняв, что судьба Алены ей становится безразличной. «Зачем насильно заставлять человека стать ЛИЧНОСТЬЮ?» — устало и безразлично подумала она и положила трубку.

Ей было жаль молодую женщину, но одновременно с жалостью она почувствовала к ней легкое презрение.

Повозмущавшись, она собралась в ресторан, поужинать. Вспомнила красный полумрак, зажигательную музыку, разнообразное меню и копеечные цены. «Дешево и уютно», — решила Ольга, натягивая на себя короткое черное платье из шифона.

...Она заняла свободный стул в углу, приветливо поздоровалась с уже знакомой официанткой. Та её узнала и засветилась красивой улыбкой. Ольга заказала бокал сухого вина, говядину с рисом и салат из помидоров.

Она тщательно жевала пищу, стараясь протянуть время. На душе лежал неподъемный груз и сбросить его, казалось, просто невозможно. Она копалась в себе, стараясь найти основную причину такой подавленности и неуверенности в прекрасном ЗАВТРА, но не могла. То ли с Юрием не так все закончилось, и он, загрузив ее своей болью, остался в стороне: «Хороший парень, но не орел!», говоря словами артистки Нонны Мордюковой, не подарил ей чувство праздника и влюбленности. То ли между ней и Алексеем осталась какая-то недосказанность, недоговоренность, то ли Алена выбила из колеи своей нерешительностью и слабостью... То ли, то ли... Их было так много, что она совсем запуталась, растревожилась и тихо сидела за столиком, слушая танцевальную музыку…

Желтый свет из окон падал на мужчин, сидящих на скамейке. Ольга слегка съежилась, на миг представив, что ей придется, почти полуголой, пройти мимо них, как сквозь строй. Незамеченной она не могла проскочить. Мужики, увидевшие ее ещё издали, резко прекратили свой пьяный бред и с интересом наблюдали за её приближением.

Предчувствие надвигающейся мерзости ёкнуло в ее груди.

— Добрый вечер! — ускоряя шаг, на ходу кивнула им Ольга.

— О, Ольга, отдайся! — с надрывом, театрально завопил на всю улицу Иван.

Она с трудом сдерживала себя, боясь связываться с пьяной толпой.

— Что, стареешь, соседка? — ехидно добавил Иван.

— С утра вроде бы не собиралась, — с недоумением ответила она, не понимая, к чему клонит сосед.

— Что же ты на малолеток кидаешься, неужели слабо настоящего мужика заарканить? С тачкой, бабками...

— Уж не ты ли это тот самый настоящий мужик? — зло рассмеялась Ольга. — У тебя , кроме блох и тараканов, сроду ничего не водилось. Ты бы лучше, Ванюшечка-душечка, о своей головушке побеспокоился, а моя жизнь тебя не касается...

—      Ладно, ладно, не заводись! — перебил он ее. — Ты не закрывайся, я сейчас к тебе поднимусь.

—      Ага, от радости и экстаза сейчас кончу! — в ее голосе прозвучало такое презрение и неуважение, что она от неожиданности для себя даже сбавила шаг.

—      Сука!

Она уже занесла ногу через порог подъезда, когда слово настигло ее и со всей силой вонзилось в сердце. Боль, такая страшная, почти свалила ее с ног. И она замерла, не в силах двинуться с места, увидев свое, ярко высвеченное раненное сердце, которое, перестав биться, вывернулось наизнанку. Ольга через силу повернула голову к обидчику и, не узнавая своего голоса, глухо выдавила из себя:

—      Хо-ро-шо.

И словно в бреду, на ватных ногах, медленно стала подниматься на четвертый этаж. Как молния в голове вспыхивали рассказы Раисы Ивановны о том, что Иван затерроризировал всех живущих в подъезде, постоянно занимая у них деньги в долг, но не собираясь их возвращать, что хулиганит и скандалит постоянно, собирая пьяных дружков в своей трехкомнатной квартире. Напуганная до смерти многочисленная родня сбежала от его буйств к черту на кулички. И все его сестры, племянники ютятся по его милости в однокомнатной квартире на окраине города, а он, сволочная и наглая душонка, ещё ходит к ним в гости и объедает их. А попробуй не пусти, тут же в ход идут угрозы, кулаки и ножи. А сам в трехкомнатной квартире развел полный бардак. И ходят к нему все, кому не лень. Милиционеры замучились разгонять алкашей, наркоманов, гомосексуалистов. А Иван продолжает ещё водить несовершеннолетних и вытворяет с ними такое, что от их душераздирающих воплей у соседей кровь стынет в жилах.

«Мразь! Падаль! Сволочь!» — сверлило в мозгу. И внезапно вспомнились слова сотрудника прокуратуры Владимира Яценко, сказанные своим коллегам: «Ребята, вы напрасно Ольгу всерьез не воспринимаете. Эта женщина с сильным характером и вдобавок мстительная. Если бы она не была столь импульсивна, ее можно было бы назвать и коварной».

В первые секунды, услышав о себе столь неприятный отзыв, она вышла из равновесия и возмутилась до глубины души, но остыв, восприняла его слова, как значительный и хороший комплимент. И зауважала себя безмерно. Ольга даже откопала, откуда взялось и расцвело это чувство мести.

Ей было шесть лет. У них в доме были гости. Много гостей. Они были пьяны, а она тогда ещё не умела отличать пьяного от трезвого и сунулась в разговор старших. Мать сделала ей замечание, а дядя принялся ругать. Ольга, не любившая, когда ее ругают, не по-детски разгневалась и обиделась, и крикнула на весь дом: «Сами вы, свиньи! Вы — подлые!» И тут же, испугавшись своей дерзости и смелости, выскочила на улицу, сопровождаемая громким смехом пьяной компании.

Целую ночь она пряталась на сеновале. Утром, словно побитая собака, вернулась в дом, ожидая строгого и безжалостного наказания, но, к ее огромному удивлению и счастью, никто даже не заикнулся о ее вчерашней выходке. С того времени Ольга осмелела и приняла за правило: если только затрагивается ее имя, давать сдачу, огрызаться и мстить.

Да, в тот вечер мать, занимавшаяся воспитанием детей, дала маху, возможно, это произошло из-за пьянки и на радостях, но как бы там ни было, нужный момент в воспитании дочери был упущен и дал свои всходы. Если бы в тот вечер или наутро Ольгу наказали, заставили извиниться и не распускать язык, возможно, она бы научилась сдерживать свои чувства и притормаживать эмоции, но наказания не последовало, и Ольга, научившись таить обиду, ждала момента, подходящего случая отомстить обидчику.

Так было и сейчас. Она твердо знала, что никогда и ни за какие коврижки не простит Ивану его выходку и не успокоится, пока не отомстит.

Ольга накалила себя до такой температуры, что готова была взорваться, и от нетерпения и ярости стала грызть ногти. Она села у двери на табурет и стала чутко прислушиваться к шагам... Прошло почти два часа. Внезапно облегченно вздохнула, услышав поднимающиеся шаги по лестнице.

—      Мразь! — почти радостно крикнула она из-за двери. — Падаль!

Иван от неожиданности на доли секунды остолбенел, но, придя в себя, со всего размаха ударил ногой по ненавистной двери.

Она в диком азарте подскочила к телефону. Дрожащим голосом пригласила к телефону Юрия.

—      Это я — Ольга!

—      Что-то случилось? Уже первый час ночи...

—      Юр, ты можешь мне откровенно и честно ответить на один волос? — в нетерпении спрашивала она.

—      Могу. А в чем дело?

—      Я — сука?

—      Не понял, — после непродолжительной паузы спросил он.

—      У меня сосед бывший уголовник. Он больше десяти лет в зоне провел. Я, оказывается, судя по его словам ..., и все по той причине, что послала его далеко. Он мне собрался дверь выломать.

—      Все понял. Сейчас приедем.

Через три минуты Ольга услышала тихие, крадущиеся шаги. Она распахнула дверь. И столкнулась лицом к лицу с Юрием и его напарником, двухметровым детиной.

Она уверенно нажала на кнопку дверного звонка. В тишине раздался раздражающий уши и нервы дребезжащий звон.

—      Кто там? — за дверью раздался голос Ивана.

—      Открывай, в гости пришла! — смело ответила Ольга.

Сосед нехотя приоткрыл дверь, но, увидев парней в темно-синих костюмах, отпрянул назад, пытаясь захлопнуть ее за собой. Юрий ловко перехватил его руку и потянул на себя.

—      Не лапай, сука! — не задумываясь, машинально огрызнулся Иван.

И тут Ольга поняла, что в устах Ивана слово «сука» имеет не конкретный, а обобщающий смысл. Но было уже поздно. Юрий, резко выдернув Ивана из квартиры на лестничную площадку, уверенно и без жалости схватил его за тонкую шею и слегка сдавил. Ольга услышала сдавленный хрип и увидела побелевшего, обмякшего Ивана.

—      Запомни, Ольга, мы ещё встретимся…, — пытался он угрожать ей, но тут же, получив неожиданный удар под дых, повис на руках Юрия, хватая судорожно ртом воздух.

—      Встретимся, непременно встретимся... У меня от страха коленки трясутся, — злоба полностью вытеснила страх. — Стану я всякого дерьма бояться...

—      Заявление будете писать? — обратился к Ольге Юрин напарник.

— В обязательном порядке, — с готовностью ответила Ольга, направляясь с ним в зал.

Через семь минут все стихло. Ивана увезли в отделение милиции, а Ольга, смыв косметику с лица, легла спать.

Какое счастье, — она завтра уедет домой. В гостях хорошо, но дома лучше! Впереди у нее целый свободный день и вся ночь. И их можно заполнить разными открытиями, мыслями, поступками, разочарованиями, приобретениями. Да здравствует день, который может сделать тебя счастливым или глубоко несчастным! Кому что дано.

Ольга отложила книгу в сторону, поднялась с дивана и на одних мышцах пошла в другую комнату. Ее потянуло на пляж. На воздух. К воде. Она искала сумку. Автоматически схватила какую-то тряпичную, раскрыла ее и, увидев на дне какие-то свертки из газетных обрывков, стряхнула на пол. Глаза машинально проследили за падающими предметами, затем так же по инерции наклонилась и подняла с пола один из них, развернула и, увидев денежные купюры, внутренне вздрогнула и налилась такой злостью, что, окажись рядом Раиса Ивановна, обрушилась бы на нее с презрением и без жалости бросила бы ей в лицо эти деньги.

«Старая развалина! — ревела обида в груди. — Напраслину на хороших людей возводит. Сколько нервов понапрасну сожгла. И моих, и своих. Сама затырила, а ведь без памяти, тут же забыла и давай на других все валить».

Ольга пересчитала деньги, но было не двадцать тысяч, как утверждала старая тетя, а всего-то шестнадцать. Она завернула их обратно в газету и положила на видное место.

Запихав в сумку детское покрывало, банку с водой, она выскочила на улицу.

Ещё издали, с холма, увидела Алексея. Он стоял, как тополь на Плющихе. Высокий, худющий, в длинных и широких цветных трусах.

—      Я очень хотел, чтобы вы пришли, — он даже забыл поздороваться и не чмокнул, как обычно, в щеку.

—      Вот я и пришла, — улыбнулась она.

Каждый занялся своими мыслями.

—      Ты мне мог позвонить, — после долгого молчания, укоризненно взглянула она на него.

—      Зачем? В трубку можно и соврать.

—      А ты боишься лжи?

—      А кто ее не боится?

Он подсел к ней и ей стало невыносимо грустно.

«Господи, да сколько же в нем этой тоски? — вздохнула тяжело она. — Я задыхаюсь в ней и, кажется, сейчас утону».

—      А ты всегда и со всеми такой? - пыталась она понять его.

—      Какой?

Ольга заметила его внутреннюю дрожь и напряжение.

—      Одинаковый? — произнесла она первое, пришедшее на ум слово.

—      А зачем меняться? — пытливо посмотрел он в ее глаза.

—      Неинтересно, скучно всегда быть ровным и трафаретным. Вот я лично...

—      Вы — другая, я это понимаю, — не дал он ей договорить. — Я даже вам кликуху придумал: экспериментаторша. Мне кажется, вся ваша жизнь — один сплошной эксперимент. Вам все интересно. Вы, когда начинаете что-либо делать, непременно говорите себе: «Посмотрим, что из этого выйдет», если путное выйдет, вы счастливы, если же ничего хорошего не вышло, вы печалитесь, огорчаетесь, страдаете, но ненадолго, потому что уже готовитесь к другому эксперименту. Вы непредсказуемы, потому что идете на поводу у страсти.

—      А разве это трагично? — удивленно расширила она глаза.

—      Разве я так выразился? Признайтесь, вам захватывающе интересно так жить, словно вы на пороховой бочке? Вы такая и другой не сможете быть. Скажите правду, вы пытались когда-нибудь быть другой?

— И не раз, — унеслась она в прошлое. — Начитавшись романов, я очень хотела походить на холодных, расчетливых, сдержанных героинь, но меня хватало только на несколько дней. И я вновь становилась женщиной-ураганом, у которой все на лице написано, а сердце не только работает как мотор, а плачет и взрывается от чувств. Не раз о себе слышала: «Влетит, как ветер, расшумится... Не женщина, а кошмар какой-то».

Я решила больше себя не ломать и не сдерживать после одного знакомства. Однажды, после работы, надумали с подругой поужинать в ресторане. В те годы в рестораны ходили часто, потому что туда трудно было попасть. А у нас там знакомая администраторша работала. Сидим, значит, мы и ждем терпеливо официанта. К нашему столику подходит администраторша и просит приютить двух парней, да таких парней, что мы от радости засияли, как начищенные самовары. Подруга наклоняется ко мне и просит, чтобы я вела себя прилично и не прикалывалась. А я не люблю, когда меня одергивают и учат, в такие моменты я все начинаю делать наоборот. Короче, вредничать.

И вот, после недолгого молчания и переглядывания, один из парней, старший, интересуется у нас, что мы будем пить. Я, не моргнув тазом, не задумываясь, выпаливаю: «Мы из сельпо и пьем только водку, а закусываем солеными огурцами».

За столом воцарилась дикая тишина. Мне показалось, что у меня даже внутренности покраснели, не говоря уже о лице.

И вдруг тот, старший, подзывает официанта и заказывает водку и соленые огурцы. А сам продолжает смотреть на меня пытливо и вопросительно, дескать, а что кушать будем? Я беру меню и начинаю ему диктовать. Короче, все закончилось тем, что парни, оказавшиеся молодыми учеными из Ленинграда, объездившие почти весь земной шар, в наш город приехали на симпозиум. Мы с ними подружились. Через три дня они уехали, и тот парень перед расставанием спросил меня, что прислать из Питера.

«Гвозди», — на полном серьезе ответила я. «Какие гвозди?» — обалдел он. «Мы квартиру получили, хотели входную дверь оббить дерматином, а в магазинах нет декоративных гвоздей».

Он долго хохотал и все повторял: «Обалденная женщина! Гвозди ей подавай! Не помаду, не духи, а гвозди! Ну и ну...» А потом посуровел и добавил: «Очень тебя прошу, никогда не меняйся. Из тебя все равно не выйдет светская дама, оставайся такой... Оригиналкой и непонятно какой...»

И все. После той встречи я и не пытаюсь больше ходить в чужих масках. Даже не пытаюсь примерить их.

—      А мне больше всего хочется быть сорокалетним, — словно не слушая ее, с возрастающей тревогой в голосе, произнес Алексей.

—      А зачем тебе? — не задумываясь, спросила Ольга, но через доли секунды потрясенная, изумленная подняла на него испуганные глаза. — Что? Что ты сказал? Не может быть... Обычно мне часто сожалеюще повторяют, что я не молода. Ты первый, кто хочет приблизиться к моему возрасту. Зачем это тебе?

—      Но вы тяготитесь мной, вам стыдно, что я молодой. Разве я не вижу? — загорячился он. — Вспомните... Вспомните, как, увидев своих приятелей на автобусной остановке, я себя повел. Я с гордостью, немым восхищением демонстрировал вас... Я специально остановился, чтобы ребята успели полюбоваться вами. Меня распирало от счастья, что у меня такая подруга. Я готов всему миру показывать вас, гордиться вашей любовью…, — он запнулся, проглотив подступивший к горлу ком, и так же горячо продолжил. — Вы же видели, вы не могли не видеть, что пацаны смотрели на вас с интересом. С любопытством. В их глазах я не прочитал осуждения либо презрения. Был просто живой интерес. Получается, что мы, молодые, более снисходительны к другим, нежели взрослые. Если пожилой мужчина живет с молодой девушкой, то ему позволено так поступать, а если наоборот? Получается, что у нас две нравственности: одна для женщин, другая для мужчин?

А вы могли бы меня представить своим коллегам, подругам в качестве любовника? Вы вчера в картинной галерее это слово произнесли так легко, почему вы лгали? Не скрою, мне было лестно, но мне было и больно, потому что это неправда. Зачем вы на себя наговариваете?

Чем я виноват, что моложе вас? Вы стыдитесь меня, вы со мной чувствуете себя неудобно, а все потому, что вы не любите меня, — последние слова Алексей произнес тихо, с расстановкой. — Когда есть чувства, весь мир остается в тени, а на свету остается только предмет любви. А я для вас тень, которая сама по себе, которая ничего не значит и появляется незаметно, затем так же неприметно исчезает, не принося ни света, ни тепла, ни каких-либо неудобств. А тем более, что она всегда в стороне или сзади и не мешает движению. Я для вас тень, которая достойна лишь мимолетного взгляда. Вы и со мной бываете только для эксперимента. Какая вам разница, с кем валяться на пляже: с Раисой Ивановной, Аленой или ещё с кем?

Ольга, пораженная и онемевшая от его безысходности, порывисто повернулась к нему и от резкого движения правая грудь освободилась от купальника и бессовестно уставилась на него своим светло- коричневым круглым соском. Она этого не заметила и, пытаясь закрыть его рот рукой, потянулась к нему.

Он спокойно натянул ткань купальника и прикрыл вылезшую грудь. Ольга сконфузилась и от стыда спрятала свое пылающее лицо на его груди. Алексей продолжал сидеть неподвижно. «Ледяная глыба», — обиженно подумала Ольга, тщетно пытаясь уловить в нем хоть какое-нибудь шевеление.

— Если бы вы только знали, как мучаете меня, — дикая печаль вырвалась из его груди.

Она вздрогнула и отшатнулась от него, запоздало начиная переосмысливать услышанное.

«Он совсем не железный. И не ледяной, — начала она грызть себя. — Это я глупая и глухая к чужой боли. Экспериментаторша», — зло подумала она о себе.

Ольга старательно прислушивалась к своему сердцу, но, кроме тихой грусти и чувства стыда, злости на себя, больше ничего не обнаружила.

— Ничего нельзя изменить, — выдохнула она всей грудью.

— Ничего, — машинально повторил он. — Все остается так, как есть.

— Я приду в девять, — не глядя на нее, твердо произнес Алексей. — А сейчас мне пора. Мама ждет на даче, сегодня поливочный день. Я обещал…

— Конечно, конечно, — поспешно ответила она. — Поступай, как нужно.

У подъезда, как всегда, в беспорядочных позах сидели все те же подвыпившие мужики. Ольга, едва кивнув им головой, шмыгнула в подъезд.

У тетиной квартиры стояли пожилые женщины и шумно возмущались, но, увидев поднимающуюся к ним Ольгу, внезапно примолкли и, не отвечая на ее «здрасьте!», молча разбрелись по своим квартирам.

Предчувствие беды, как туча, накрыла ее. Она зашла в квартиру и на нее накинулась Раиса Ивановна.

— Что ты наделала? — истерично повизгивала она, — как ты только посмела? Тебе здесь не жить, а каково нам? Уезжай, сейчас же, уезжай!

— Хватит орать! — ледяным голосом попыталась племянница прервать ее вопли. — Объясни толком, что произошло?

— А то, голубушка, — ядовито подступила к ней тетка, — что соседа нашего вчера по твоей милости в милиции до полусмерти избили, а утром его отпустили, а он возьми и повесься. А к тебе его дружок грозился прийти с топором. Он внизу, на скамеечке пьяный сидит и слюной брызгает во все стороны. Остальные слушают и подзуживают его. Так что, жди гостей. Живой ты домой не попадешь. Как только ты додумалась Ваню в милицию отправить? Неужели тебе не страшно? Тебя за такое вероломство все жильцы ненавидят...

— Ладно, не каркай! Мне на твоих соседей плевать с четвертого этажа, сами же они на него жаловались, а теперь я же еще и виновата оказалась. Все вы — трусы! — и она решительно рванула вниз.

Ольга, наполненная яростью и презрением, остановилась перед притихшими мужиками.

— Кто ко мне с топором в гости собирался? — с перекошенным от злобы, пылающим лицом, выделяя голосом каждое слово, обратилась она к алкашам.

Те недоуменно стали переглядываться между собой.

— Запомните! — не дождавшись вразумительного ответа, перешла она в наступление, — если только кто до меня дотронется хотя бы пальцем… — она не стала договаривать, а лишь выразительно посмотрела на каждого из них немигающим, суровым взглядом и, круто развернувшись, покачивая бедрами, степенно скрылась в подъезде.

Ольга закрылась в ванной, мучительно думая о Раисе Ивановне. Она призвала к памяти все ее прошлое. Стыдилась ее безрадостной и пустой жизни.

«Как прошла ее жизнь?» — тоскливо спрашивала она себя и отвечала: «Паршиво».

Замуж Раиса вышла поздно, из страха остаться в девицах, без страсти и добрых чувств к избраннику. Молодой супруг почти на второй день после регистрации побежал ей изменять. Докатился в своей измене до того, что чуть ли не открыто уезжал с очередной любовницей на юг в спальном вагоне и делал ей такие дорогие подарки, вплоть до натуральных шуб, что, когда Раиса узнавала о расточительстве муженька, зло плакала и еще больше ненавидела его, делалась злобной, нервной и сварливой.

Раиса по-настоящему никого не любила, да и ее никто не любил. Даже ее сыновья. Ольга не могла припомнить ни одного случая, либо разговора о том, что ради тети хотя бы один мужчина потерял голову. За всю свою длинную жизнь она не получила ни одного любовного и страстного письма, не говоря уже о подарках, даже на день рождения или праздники.

В конце концов она рассталась с мужем, который не брезговал рукоприкладством, и тогда вся ее ненависть, прежде направленная на мужа, перекинулась на сыновей и снох. При всяком непослушании с их стороны она возводила руки к потолку и истеричным, каким-то внутренним, исходящим из живота, диким голосом кричала: «Будьте прокляты! Чтоб вам сдохнуть! Чтобы вас парализовало...» Проклятия были страшными, душераздирающими, слыша их, Ольга холодела. А когда младший сын решил жениться на татарке, Раиса Ивановна, словно обезумевшая, отправила телеграмму с такими проклятиями, что Ольге стало искренне жаль его. Раиса Ивановна гневалась и бушевала от страха, что в их роду появятся татары, которые непременно сживут со света ее сына, а вместе с ним и ее.

Ольга ни с того ни с сего вспомнила, как Раиса Ивановна подверглась насилию. Она спешила в ночную смену. В тот год в моду вошли куртки с капюшонами, и Раиса Ивановна купила такую себе. Со спины в этой куртке она походила на девушку, и насильник, подойдя неслышно сзади, схватил ее за горло, чтобы она не вопила, и потащил в детский сад. Заставил лезть в какую-то щель и надругался над ней. Она запомнила его запах. Запах помойки.

Насильник вел себя как сбежавший с зоны зэк, и Раиса Ивановна ему, по-видимому, понравилась своими по-девичьи маленькими грудями, нежной кожей, и он надумал с ней еще раз встретиться. Назначил свидание и пригрозил ножом, если она его обманет, то поймает ее и тогда ей несдобровать. Раиса Ивановна наобещала с три короба, а как только очутилась на свободе, постаралась забыть о нем. Она не плакала, она вообще никогда не плакала, а лишь леденела, рассказывая Ольге о случившемся с ней несчастье. Напрасно Ольга уговаривала тетю пойти в милицию и рассказать о насилии, но Раиса Ивановна все повторяла, что от стыда там же и сгорит.

Нелюбимая всеми, она ничего не предпринимала, чтобы быть любимой.

Ольга вспомнила еще один случай из тетиной жизни. Больше года Раиса Ивановна встречалась с красивым, но одиноким мужчиной. Была у того слабинка — закладывал за воротник, но это обстоятельство хотя и раздражало женщину, но не отпугивало. Как-то раз Раиса нагрянула к своему любовнику средь бела дня, а так как на звонок никто не отозвался, она воспользовалась ключом, который он на всякий случай дал ей. Раиса Ивановна зашла в спальню и... схватилась за грудь. На постели в обнимку лежали двое. Он и он. Потрясенная увиденным, она закатила такой скандал и, не выслушав, не поняв, что потянуло двух мужчин друг к другу, прервала все отношения с «грязным подонком».

«Она больна. Ее бы к психиатру отправить», — не раз приходило на ум тем, кто знал Раису Ивановну близко или имел неосторожность с ней общаться.

Ее избегали даже соседи, не говоря уже о родственниках. На старости лет она стала хуже Плюшкина, Ноздрева и Коробочки. Вместе взятых.

«Не дай Бог, — как заклинание шептала Ольга, — на старости лет быть на нее похожей. Не приведи, Господь!»

Ольга вылезла из ванны. На лестничной площадке слышался людской говор. Раисы Ивановны дома не было. Ольга прошлась по комнатам и обратила внимание, что деньги, которые Ольга положила на видное место у трюмо, пропали.

«Значит, она все знает, — с горечью подумала она. — Хотя бы извинилась…»

За дверью шум продолжался, и Ольга, не выдержав, решила узнать, что там происходит. Приоткрыла дверь. Два милиционера, выломавшие дверь соседа, не обнаружив трупа, просили соседей присмотреть за бесхозной квартирой, так как дверной замок был выдран с корнями.

«Подонки не вешаются!» — тупо подумала Ольга, закрывая за собой дверь.

Она, утомленная и обессиленная всем, что навалилось, обрушилось на нее, совсем не хотела видеться с Алексеем. Завтра она в шесть утра сядет в поезд и уедет из этого дурацкого, неспокойного города. Уедет в покой.

Она не хотела никого видеть. Устала от всего.

Но он пришел. Он тихо постучал, и Ольга, неухоженная и обыденная, даже не расчесав после ванны волосы, в халате, который скрывал ее женские прелести и делал ее серой, неяркой и плоской, открыла ему дверь без радости на лице.

—      Привет! Я принес вам легкий ужин.

Она машинально взяла в руки небольшой пакет. Заглянула в него: свежие огурцы, две помидоринки и три морковки.

—      Я знаю, что вы любите овощи.

—      Да, люблю, — бесцветным,неживым голосом повторила она за ним.

Лениво пошла в кухню. Положила пакет на столик. Вернулась. Он продолжал стоять на пороге.

—      Проходи, — сонно пригласила она его в зал.

—      Я думал, мы пойдем гулять. В парк…, — неуверенно, как бы в сомнении, сказал он.

Она подняла голову и... внутри заныло, как тогда, пять лет назад. Какие-то мелкие шпильки вонзились в сердце, причинив несильную боль.

—      Проходи, — чуточку оживленнее позвала она его за собой. — Я не хочу гулять. Я ещё дорожный сундук не собрала.

Он скинул туфли и пошел за ней. В это время зазвонил телефон, и она бросилась к аппарату. Звонили Раисе Ивановне, и Ольга, облегченно бросив трубку, повернулась к нему. Он в упор смотрел на нее, и она съежилась.

—      Как твой огород, как мама, Дик? — торопливо спрашивала она его, пытаясь сбить охватившее ее волнение и трепет.

—      Все в порядке, — машинально отвечал он, не вникая в смысл вопросов, продолжая смотреть на нее зовущим взглядом.

Он сел в кресло, вытянув перед собой длинные ноги в красных носках. Ноги заняли большую часть квартиры. Наступила неуютная тишина. Беспокойство овладело Ольгой.

—      Как хорошо, что завтра уеду, — облегченный выдох вырвался из ее груди. — Устала жить в гостях.

Он продолжал смотреть на нее долгим, слегка смущенным взглядом. В комнату, крадучись, вползла темнота.

—      Включи, пожалуйста, свет, — попросила она, не двигаясь с места.

Алексей встал и нажал на выключатель. Свет мигнул и потух.

—      Лампочка перегорела, — безразлично отметила она вслух. — Сейчас принесу новую.

Он взял лампочку из ее рук, слегка приподнялся на цыпочки и без всяких усилий, спокойненько вкрутил ее вместо перегоревшей. Когда вспыхнул свет, они увидели, что с люстры осыпались пластмассовые фигурки. Он стал их поднимать, она встала на край дивана и пыталась ему помочь. Но фигурки непослушно и резво падали на пол, а он наклонялся, поднимал их с пола и продолжал водружать на прежние места. Но они все равно падали, и она, уже не в состоянии сдерживать себя, начала дико хохотать. И тогда он, плюнув на бесполезное занятие, встал во весь рост и протянул к ней руки. И она замерла, разрешая ему любить себя. «Пусть будет, что будет», — затихла она от его прикосновений, вслушиваясь в свое сердце.

Ольга терлась об его худое лицо, пытаясь коснуться его теплых губ. Но он словно окаменел.

—      Ты что, даже целоваться не умеешь? — поразилась она.

—      Я же вас ждал…, — тихо возмутился он и тут же испуганно добавил. — А разве это важно?

— Конечно же, нет! — застыдилась она своей непонятливости.

Она устала стоять на краешке дивана и виновато промолвила.

—      Диван двоих не выдержит.

Он бережно взял ее на руки и опустил на пол. Согнулся и дернул край дивана на себя, и, к ее удивлению, диван расширился.

Он так же без слов бережно приподнял ее и вновь поставил на край дивана. Будто в глубокой задумчивости осторожно расстегнул верхние пуговицы ее халата и медленно оголил красивые плечи. Тихо и трепетно коснулся губами её тела.

Она стояла перед ним безвольная и завороженная. Он обращался с ней, как Алексей Зеля со своим хрусталем, не дай Бог нажмешь не с той силой и что-нибудь повредишь.

В те минуты Ольга напрочь забыла, что она взрослая и опытная женщина и по идее должна бы сама показать ему пример, преподать урок любовной игры, но застыла, как замороженная фигурка на новогоднем празднике. Через силу заставила себя очнуться от гипноза и сделала неопределенное вялое движение рукой.

—      Не надо, ничего не надо, — шепнул он.

И она вновь застыла, разрешая ему любить себя.

Он так нежно, но очень долго водил ладонями по ее телу, что она, уже обессиленная, простонала.

—      Я устала.

Он взял ее на руки и бережно положил на диван. Присел рядом.

—      Почему ты меня не целуешь? — удивилась она вслух, но он ее не слышал, продолжая любить по-своему: тихо, печально, ненасытно.

Он лишь слегка касался губами ее губ и задыхался от того, что наконец может держать ее в своих объятиях.

Ольга чувствовала себя в его руках маленькой, нежной, слабой и хрупкой, как хрустальная роза Зеля.

— Я так долго болел тобой, — еле слышно выдохнул он,

И она от удивления и жалости резко открыла глаза, попыталась подняться, но он прижал ее расслабленное тело к своей груди, и она вновь размякла и полностью стала принадлежать ему.

—      Меня еще никто так не любил, — нежно сказала она. — Никто не любил так незаметно, красиво и трогательно.

Он продолжал ласкать ее, и она, счастливая, утомленная, готова была уснуть на его руках.

—      Ответь мне, — словно очнувшись от грез, спросил он. — В первый день приезда, когда мы тебя встретили с Женей, ты тогда сказала, что будь молоденькой, то замуж вышла бы за меня. Ты и сейчас так думаешь?

—      Естественно, — он понял, что она улыбнулась.

—      Мне пора, — печально произнес он, отрываясь от нее. — Уже полночь. Мама, наверное, с ума сходит. Я не могу ее мучить...

—      Иди.

Она спокойно смотрела, как он одевается.

Сонная и притихшая пошла за ним к двери. Он нагнулся и привычно чмокнул ее в щеку.

— Я могу любить тебя долго... — ему хотелось прокашляться, внутри что-то застряло и мешало говорить. — Я слишком долго тебя любил... Я устал.

—      Я все поняла. Прощай! — ей передалось его волнение. Слова застревали в груди.

—      Прощай! — тяжело выговорил он.

Она успела заметить, как в его глазах блеснули слезы, как тогда, пять лет назад, на пляже. Но это были уже другие слезы. Слезы прощания.

Январь 1997 г.

Пили все, кроме Виктора. Захмелевшие женщины с завистью смотрели то на него, то на его жену — Любашу, круглолицую, румяную, веселую, шумливую тридцатилетнюю медсестру.

— Повезло тебе, Любаша, с муженьком. Всегда он у тебя трезвый, — угодливо улыбались они семейной паре.

—      А что ж тут хорошего? — не соглашались с женщинами мужики. — Шофер — несчастный человек. Выпить не моги! Особенно, если ты за рулем. Все кругом пьяные, веселые, а ты, как дурак, на всех смотришь трезвыми глазами и никакой тебе радости.

Виктор слушал перепалку между мужиками и бабами без особой охоты, им владели мысли и желания посильнее, чем пьяный бред компании, оказавшейся в воскресный осенний солнечный денек на лесной поляне. Развлекался люд: шашлыки, песни под баян, пляски до боли в пояснице и ногах.

Любаша с улыбкой на раскрасневшемся лице озорно поглядывала на своего двадцатишестилетнего сумрачного мужа, пытаясь развеселить его. Тот в ответ натянуто улыбался, а в самый разгар веселья обратился к ней.

—      Мне позарез в город надо съездить. Я мигом! — не глядя ей в глаза каким-то глухим, странным голосом сказал он.

—      А чего ты там в воскресенье забыл? — не могла сбросить с себя веселого настроения Люба.

—      Водки еще куплю. И к одному фраеру надо заскочить. За долгом. Месяц назад еще занял деньги, а отдавать не собирается. Его только в выходные можно выловить.

При слове «деньги» Люба мигом посерьезнела.

—      Езжай! Только не задерживайся!

—      Одно колесо здесь, другое там! — почти счастливо воскликнул Виктор и торопливо зашагал к голубому грузовику.

—      Куда это он? — кинулись с расспросами к женщине подружки.

—      Дело у него в городе…, — беспечно ответила Люба.

Шашлык из свинины получился сочным и аппетитным Отдыхающие запивали небольшие кусочки коричневого мяса водкой из стаканов, морщились, кряхтели, вздрагивали и бодро трясли головами. И начался общий пьяный базар.

— Любаньк, а ведь твой Виктор сидел, но совсем не похож на уголовника, — завела разговор соседка Мария. — Какой-то тихий и безобидный он у тебя.

— А чего ему буянить? — вмешался в разговор Василий. — Ему наверняка хватает и того, что жена — чистый порох. Тронь ее, взорвешься и полетишь к чертовой матери.

—      Ага, буйная я, — подтвердила Люба. — Жизнь у меня какая-то кособокая. С первым мужем так намаялась, врагу такой судьбы не пожелаю. Эх, как мы с ним дрались, видели бы вы только... Ни в чем друг дружке не уступали. Что под руку попадалось — все в ход шло. Оборонялись и нападали друг на друга так, словно кровные и злейшие враги. С трудом от него избавилась. Даже темную думку имела: убить его! Бог, наверное, удержал. Или дети: Катя и Павлик.

Павлик, играющий с другими детьми неподалеку от взрослых, услышав свое имя, тихо и незаметно подошел к матери сзади и стал прислушиваться к разговору старших, глазами пожирая шашлык. Одна из женщин, поймав его голодный и жадный взгляд, подозвала его к себе и протянула тарелку с едой. Мальчик смущенно взял тарелку и примостился рядом с матерью.

—      Дядя Витя — плохой, — язык еле ворочался во рту, забитый мясом.

—      Чем же он тебе не угодил? — в глазах тети Марии появились нотки огромного интереса и любопытства.

Мать, уже пьяная, не сразу уловила происходящее.

—      Дядя Витя любит только Катю. И ее подружек. Катю называет «любимая доченька», а меня никак не называет, а только постоянно из дома гонит.

Медленно до Любы стали доходить слова семилетнего сына. И она, собрав всю свою рассудительность и выдержку, не прервала его на полуслове, а просто стала отвлекать сына от разговора, подсовывая ему то сладости, то стакан с лимонадом.

Тетя Маша все пыталась вернуть мальчика к разговору об отчиме, но Любаша уже была начеку. Она, несмотря на свой бешеный темперамент, понимала, что не стоит трясти грязное белье перед чужими. Она знала о муже больше, чем он об этом ей поведал. Был у Любы в прокуратуре нужный человек.

Виктор с ней поделился только первой своей судимостью.

— Кражу совершил, — нехотя ответил он. — Шапку с одного пьяного снял.

Все подробности его преступления она узнала намного позже, когда они были уже женаты. Он тогда очень заторопился с регистрацией, как только побывал у нее дома.

— Чудил, вот и загремел под фанфары, — виновато подытожил он свое прошлое.

Но на поверку все оказалось далеко не простым чудачеством.

Вечерело. Женщины, рассказывая друг другу забавные истории, шли по дороге. Впереди на их пути маячил мужской силуэт. Подруги, ни о чем не подозревая, шли прямо на него. Подошли вплотную и на секунду растерялись. Перестали не только смеяться, даже потеряли дар речи. Но только на доли секунды. И тут же громко и весело загоготали.

— Ты бы лучше, парень, на свет вышел. В темноте твоих прелестей толком не разглядишь...

Взрыв смеха как бы отрезвил мужчину. Он обиженно дернул плечами, натянул брюки, затем резво подскочил к женщине с «острым язычком», сорвал с ее головы норковую шапку и пустился наутек. Женщины расстроились и, поговорив между собой, пошли в милицию. Следователь Сонин посчитал, что кража шапки — преступление несерьезное, и, сочинив небылицу, вынес постановление об отказе в возбуждении уголовного дела.

Через месяц действия следователя поправил прокурор. Сонина наказали за злоупотребление служебным положением и халатное отношение к своим обязанностям, но время было упущено: преступник остался безнаказанным, гулял на свободе и совершал одно преступление за другим.

...Была зима. Девочка с большим восторгом скатывалась с горки на лыжах, неумело согнув коленки. Внезапно на ее пути встал здоровый дядя... со спущенными штанами.

Девочка в обморок не упала, а побежала к родным, те в милицию. И в итоге — статья...

Любаша, будто играя, схватила сына на руки и, закружив вокруг себя, понесла его в сторону от пьяной компании.

— Павлуша, — опустив сына на землю, ласковым голоском заговорила она. — Сыночек, расскажи маме о дяде Вите. Отчего же ты его не любишь? Он же тебя, кажется, не обижает? Или все же обижает? — пытливым взглядом впилась мать в глаза Павлика.

—      Как только мы с Катей из школы приходим, дядя Витя на обед на машине приезжает и забирает Катю и Юлю кататься, а меня никогда не берет. Я однажды расплакался и стал его просить, чтобы и меня взял. А он разозлился и сказал, что я еще глупый и возни со мной много.

В тот день они все пошли к машине и я за ними. Девчонки тоже не хотели меня брать с собой, обзывали меня нехорошими словами и смеялись. А я все шел и обещал, что буду себя вести хорошо и мешать никому не стану. Дядя Витя так разозлился, аж покраснел, как помидора и сказал, что за мое упрямство я не получу никакого шашлыка. А я все равно увязался за ними.

Мы тогда в этот самый лес приехали, — Павлик широко развел ручонками, как бы показывая, что среди лесного массива можно и затеряться. — Дядя Витя быстро разжег костер, он тогда полил хворост бензином. И всем нам велел собирать ветки. Меня отправил в одну сторону, а сам с Юлей и Катей пошел в другую. Я тогда много веток принес, а они мало. Бездельники.

А когда сели обедать, дядя Витя девчонкам раздал шашлык, а мне ничего не дал, а только сказал, чтобы в следующий раз его слушался и сидел дома. Я тогда расплакался от обиды, а Юля с Катей меня «ревой-коровой» обзывали и громко хихикали. Не люблю девчонок! Вредные они.

У Павлика от грустных воспоминаний на круглых голубых глазах появились слезы.

—      А что было потом? — торопила его мать.

—      Дядя Витя увел Катю и Юлю вон за те кусты и они там тихонько играли, а мне велели сидеть смирно у костра и никуда не уходить. Когда они наигрались, мы и поехали домой... Не люблю дядю Витю. Он жадный и злой!

И тут Любу озарило. От волнения и нетерпения она даже похолодела, не в состоянии совладать с собой. Мгновенно решила свои мирные подозрения рассеять.

— Павлуша, всем скажешь, что мне стало плохо и я решила немного побродить по лесу. Сейчас вернусь... Может быть...

Она с трудом сдерживала свое растревоженное сердце. Торопливо вставила ключ в замочную скважину и влетела в зал. Обомлела.

Виктор голый, на полусогнутых ногах, стоял спиной к ней. Лицом к ее одиннадцатилетней дочери, сидевшей на диване. Рядом с ней ее подружка, десятилетняя Юля. В глаза бросилось: Юля, раскинув

полные белые ножки по сторонам, водила по промежности маленьким пластмассовым тюбиком. Глаза ее были полуприкрыты. Рядом с ней лежали книги «Камасутра» и «Азбука секса от Древнего Востока до наших дней». С яркими картинками.

— Что здесь происходит? — подскочила она к мужу и увидела, как ее дочь развлекается его возбужденным членом. Ярость охватила женщину, и она, обуреваемая одним единственным желанием: убить! схватила мужа за плечи и стала трясти:

— Поганец! Подонок! Сволочь! — слова вылетали из помертвевшей души, не достигая цели.

Пришла в себя, затем выскочила из дома, словно безумная. Залетела в соседний подъезд и остановилась перед знакомой дверью. Попыталась привести себя в чувство, но ей это почти не удалось сделать. Нажала на кнопку дверного звонка.

— Здравствуйте, Варвара Петровна! Разрешите позвонить?

— Что-то случилось? — участливо поинтересовалась соседка.

— Случилось, — неопределенно ответила Люба и стала накручивать диск телефона. — Алло, милиция? Срочно приезжайте на улицу Веселую, семь. Да, да, случилось. Очень серьезное преступление... Ножом по сердцу, — упавшим голосом выдавила она последнюю фразу. — А кто сегодня дежурит из прокуратуры? Олег Сергеевич Семенов? Он дома? Я ему сама позвоню... Приезжайте быстрее!!!

— Кого ножом? — подскочила к Любе Варвара Петровна.

— Да Виктор разбушевался, — пряча глаза, стала придумывать женщина. — Обезумел совсем.

— Как же так? Он же у тебя не пьющий и не буйный. Тихий и бессловесный…, — недоверчиво говорила Варвара Петровна.

—      В тихом озере, говорят, черти водятся. Эх, Варвара Петровна, змею на груди пригрела…, — махнула обреченно рукой Люба и стала накручивать телефонный диск.

—      Олег Сергеевич? Это я — Любовь Ивановна Богданова. Ага, медсестра. Правы вы оказались... Да, я насчет Виктора... Приезжайте срочно, я уже милицию вызвала... Эксгибиционист, — с трудом произнесла она мерзкое и страшное для нее слово, чуть прикрыв трубку рукой. — Спасибо, жду.

И не сказав больше ни слова гостеприимной соседке, потерянная, вышла из чужой квартиры.

Два года назад Люба впервые, можно сказать, услышала это противное слово — эксгибиционист, происходящее от латинского слова — выставление. В словаре прочитала, что это есть половое извращение, проявляющееся в публичном обнажении половых органов с целью полового удовлетворения.

Когда Люба узнала от своего доброго знакомого Олега Сергеевича о том, что ее муж, Виктор, и есть тот самый эксгибиционист, она ужаснулась и даже не поленилась сходить к сексопатологу разузнать: что к чему. Сексопатолог оказался неряшливо одетым сутулым мужчиной лет под сорок, немытый и нечесаный, и к тому же при ней грызущий семечки. Он не вызвал никакого доверия у посетительницы, но все же кое-какие сведения Люба от него получила. Точнее будет сказано, что она узнала больше о гомосексуалистах, нежели об эксгибиционистах.

— Экспериментально доказано, — вялым, скучным голосом говорил сексопатолог, — что нервные волокна, связывающие полушария головного мозга и позволяющие им обмениваться сигналами, у гомосексуалистов развиты сильней, чем у гетеросексуальных мужчин и женщин.

До сих пор считалось, что этот участок мозга, так называемая передняя комиссура, не влияет непосредственно на сексуальное поведение, однако, как полагают исследователи, их недавние эксперименты подтверждают ранее выдвинутое предположение, что мозг гомосексуалистов отличается, хотя и незначительно, от мозга гетеросексуальных людей, и поэтому сексуальная ориентация действительно определяется биологическими причинами.

Ученые, таким образом, доказали, что гомосексуализм — свойство врожденное, в силу чего любая дискриминация гомосексуалистов противоправна в не меньшей степени, чем дискриминация женщин или этнических меньшинств.

Это открытие доказывает, что гомосексуалистов сделала сама природа. Результаты исследования, проведенного Симоном Ливзем, показали, что участок гипоталамуса, определяющего в мозгу сексуальное поведение, у гомосексуалистов меньше, чем у гетеросексуальных мужчин, и равен гипоталамусу гетеросексуальных женщин.

Объектом исследования была передняя комиссура — участок мозга шириной с детский палец, который, как это было установлено ранее, у мужчин вообще больше, чем у женщин. Препараты мозга лесбиянок получить не удалось, они редко умирают от заболеваний, передающихся при половых сношениях, и поэтому в истории болезни, как правило, не указаны их сексуальные склонности.

Ученые установили статистически значимые различия между тремя группами (гомосексуалистов, мужчин и женщин, предположительно гетеросексуальных) объектов своих исследований. Комиссуры гетеросексуальных женщин по размерам превосходили на тринадцать процентов соответствующие участки у гетеросексуальных мужчин, а у гомосексуалистов они на восемнадцать процентов больше, чем у гетеросексуальных мужчин.

Таким образом, возможно и у эксгибиционистов мозги устроены иначе, чем у гетеросексуальных мужчин, — закончил говорить сексопатолог и сонно уставился на Любу.

Олег Сергеевич, полный, лысеющий мужчина с живыми светлыми глазами, усадил Катю напротив себя, а Любу попросил сесть подальше от стола, поближе к двери.

— Катюша, никого и ничего не бойся! — теплым взглядом смотрел он на девочку. — Ты ни в чем не виновата, тебя никто ругать не собирается. И мама твоя, видишь, расстроена и хочет тебе помочь. Мы тебя все любим и постараемся тебе помочь. Помоги и ты нам...

Вспомни, пожалуйста, когда дядя Витя в первый раз сказал, что тебя любит и поцеловал тебя?

—      Давно, — еле слышно ответила смущенная Катя. — Я уже не помню... Кажется, в первый же вечер, когда мама привела его к нам. Он мне тогда сказал, что я буду его любимой дочерью, так как он всю жизнь мечтал о такой дочке. И сказал, что будет сильно любить меня и оберегать. И поцеловал в тот же вечер.

Олег Петрович умело и словно невзначай задавал вопросы, девочка охотно отвечала, и ее ответы Олега Сергеевича полностью удовлетворяли.

Мать, сидевшая за спиной дочери, менялась в лице: то бледнела, то вспыхивала огнем, в бессилии и злобе сжимая кулаки. Она из рассказа дочери узнала: дядя Витя вначале с большим усердием купал падчерицу в ванне, приучая ее не стесняться его, затем, когда она простудилась и заболела, почти не отходил от нее, то натирая тело девочки лечебными мазями, то делая массаж. Вскоре он сам стал появляться перед падчерицей обнаженным. Таким образом ненавязчиво и неспешно обучил любимую «доченьку» премудростям секса, при этом старался , чтобы учениц у него было все больше и больше.

По мере того, как Катя вспоминала, Олег Сергеевич внезапно и сам вспомнил один эпизод и взволнованно спросил у пострадавшей:

—      Катюша, а не ты этим летом была с дядей Витей в пионерском лагере и показывала отдыхающим, как надо... «любить»?

—      Мы были в пионерском лагере, — тут же вспомнила девочка. — Мы туда поехали после обеда. На посту, у ворот, было мало детей, и дядя огорчился... Мы с дядей Витей подъехали к воротам, вышли из машины, разделись и стали показывать... На нас все смотрели удивленно, а дядя Витя громко читал стихи:

«Прочь колебанья и страхи!

Близится радость любви.

Друг твой пылает желаньем —

Сбрось же одежды свои!..»

Тут подскочила к нам тетя, наверное, воспитательница и стала на нас кричать и грозилась, что сообщит в милицию и еще слово сказала — «кощунство!», я потом у дяди Вити спросила, что означает это слово, он — умный и все знает, только он мне ответил, что ничего оно не означает... Мы тогда сразу оделись и уехали.

Олег Сергеевич слушал девочку и про себя отметил: «Надо попросить ребят из угро, чтобы нашли свидетелей той гнусной сцены”. Он машинально открыл книгу «Азбука секса...», что лежала у него на столе. «...Будто в ад провалилась стыдливость моя...», — прочитал он строчки, попавшиеся на глаза.

«Сволочь! А ведь все станет отрицать и еще примется рассуждать о том, что в его действиях нет никакого криминала. Скажет, что женщины демонстрируют свои прелести: коленки, плечи, груди, а он чем хуже? Он оголяет то, что ниже пояса...»

Олег Сергеевич взял ручку и стал писать на листке бумаги: «...понимание характера и значения совершаемых с потерпевшей действий требовало от испытуемой не только определенного социального опыта, опыта сексуальных отношений, но и достаточной сформулированности социальных норм, понимания других людей. Названные качества у испытуемой сформированы недостаточно, поэтому она не могла понимать значение и характер совершаемых с ней действий...»

Олег Сергеевич поднял глаза и устремил их на мать.

—      Любовь Ивановна, а если ваш муж кинется к вам в ноги и станет божиться, что впредь этого не повторится — и попросит у вас прощения?..

—      Никогда! — вскочила с места побледневшая женщина. — Никогда! Пусть сгниет в тюрьме!

Ноябрь 1992 г.

У Аллы Аркадьевны не было тайны. Никакой. И это ее тяготило и мучило. Она не раз слышала, что у каждой женщины должна быть хоть маленькая тайна. И без этой, хотя бы крохотной, тайны Алла Аркадьевна чувствовала себя ущербной и неполноценной.

Она приходила в школу, где вела уроки литературы и русского языка, самой первой, садилась за последний стол в учительской и, делая вид, что углубилась в чтение ученических тетрадей, потихонечку наблюдала за своими коллегами. И с ужасом для себя открывала, что почти все учителя в глубине своих душ забаррикадировали темные тайны и изо всех сил стараются сохранить их.

Алла Аркадьевна изучающе и пытливо всматривалась в круглое, большеглазое лицо учительницы математики и почти без удивления думала о том, что та уже второй или третий год сожительствует с родным сыном. Алле Аркадьевне казалось, что всему педколлективу это известно, но никто вслух не высказал своей догадки. «Даже среди нас, учителей, оказывается, бывают порядочные и не болтливые», — думала она тепло о своих сослуживцах. Математичку можно было понять: долгие годы одиночества, страстная любовь к сыну и его взаимность.

Алла Аркадьевна часто видела их, влюбленно обнявшихся, отрешенных, почти слепых, не видящих никого, кто шел навстречу и кивал им головами в знак приветствия. А раза два-три, побывав у них дома, Алла Аркадьевна с удивлением открыла, что математичка дома молодится: ходит с хвостом, в шортах и в короткой маечке, хотя ее полнота требовала широких балахонов. Сын у математички был парнем высоким, полным, инфантильным, и девушки им, по всей видимости, не интересовались. А мать такое положение вещей поощряла. Сын ей заменил всех и вся.

Алла Аркадьевна перескакивала с одного лица на другое, на секунду задерживаясь на каждом из них. Учительница географии тщательно скрывала, что муж ее поколачивает. Учительница биологии никак не могла уладить дела великовозрастного сына, который начал травить свой организм наркотиками и всякой гадостью. И Алла Аркадьевна грустно улыбнулась, вспомнив анекдот. «Три старушки сидят на лавочке и рассуждают. Одна из них говорит: «У меня, кажись, внук вторым Мичуриным будет, все время какой-то травкой занимается: сушит, мнет». «А у меня, наверное, доктором, — подключается вторая, — все время со шприцами, и вены ищет». «У меня, — гордо произносит третья, — шофером станет. Наберет бензину, натянет на голову полиэтиленовый мешок и кричит мне: «Поехали!»

И вновь Алла Аркадьевна принимается изучать чужое лицо.

Учительница физики тайком от всех, и даже от себя, бегает к директору школы на свидания. Учительница пения по выходным дням торгует на базаре вещами, что привозит из Москвы, используя для этих поездок фальшивые листки нетрудоспособности и медицинские справки. Одним словом, все, кто окружал Аллу Аркадьевну, носили в своих душах секреты и тайны. Лишь она сама ощущала себя среди них белой вороной.

Придя домой из школы, она готовила сытный ужин, приглашала вернувшихся с завода и тренировок мужа и дочь, садилась напротив них, и заводила разговор о том, не скучно ли они живут? Особенно доставала она мужа.

—      Рома, у тебя есть от меня какая-нибудь тайна? Секрет какой-нибудь?

—      Какой еще секрет? — в одно мужнино ухо вопрос влетал, в другое без всякой задержки вылетал. — Тут и без тайн тошно. Проблем столько, не успеваю их решать.

—      Ром, а если бы я завела любовника? — не отступала от своего Алла.

—      Зачем тебе это? Лишняя грязь...

—      А у тебя есть кто-нибудь?

—      Алк, не сходи с ума. Какая муха тебя укусила? Зачем мне чужая жена? У меня и своя хороша: стройная, красивая, умная, верная. Чтобы любовницу иметь — нужны деньги, а возни с вашим братом сколько. Стихи ей читай, — а я их терпеть не могу, подарками закидывай, — а я сам, как школьник, всю жизнь у тебя на курево клянчу. И, вообще, ради чего вся эта возня и суета?

—      Ром, почему ты такой правильный и мудрый? — лениво и беззлобно удивлялась Алла. — Никакой в тебе романтики, никакого полета!

—      Романтиками могут быть те, кому деньги девать некуда. О каком романтизме может идти речь, когда карманы пусты?

— Романтик о деньгах не должен думать, — спорила с ним Алла.

Роман, взглянув на нее, как на наивную и глупую девчонку, морщился и вставал из-за стола. Он не придавал особого значения словам и претензиям жены, так как вечно был чем-то занят, хотя никто из домашних не мог бы ответить, чем.

И с дочерью у Аллы Аркадьевны не было проблем. Дочь Вероника родилась серьезной, вдумчивой, трудолюбивой, послушной и целеустремленной. Все ее дни были расписаны по минутам, и там не было места ни пустякам, ни тем более каким-то тайнам.

И Алла Аркадьевна все чаще стала уходить в себя. Она закрывалась в маленькой комнате с кипой тетрадей, но с их проверкой тянула, а сама, не включая света, сидела, тупо уставившись в черное окно. И в темном окне, как на экране, видела свое прошлое. «Здравствуй, прошлое! Печальное, сумбурное, радостное прошлое!!! Все равно, здравствуй!!!»

Ей было три годика, когда она, устроив в избе горку из стиральной доски, табуреток и, войдя в азарт, влетела под керогаз, на котором томились жирные щи. Огромная кастрюля, потеряв равновесие, сдвинула с себя крышку, и все содержимое вылилось на девочку. Из ее груди вырвался неожиданный душераздирающий крик. Мать, измученная мыслью, как прокормить двух сыновей и крохотную дочь, не сразу сообразила, что в ее доме случилась беда. Когда пришла в себя, схватила обожженную Аллочку в охапку и помчалась к сельскому медицинскому светиле. Фельдшера, как и следовало ожидать, на рабочем месте не застала и бросилась на его поиски. Бледная, почти без сознания, издавая вопли отчаяния, носилась мать по деревне. Все же нашла его, еле ворочающего языком, у одного калеки. Они отмечали какой-то несуществующий праздник. Мать почти выла, объясняя пьяному фельдшеру свое горе. Тот понимающе тряс головой, а сам не торопился отрываться от бутылки. А когда все же оторвался, то тяжелой, неловкой и неторопливой походкой затопал в здравпункт. Мать, не соображающая в медицине ровным счетом ничего, с благодарностью наблюдала, как фельдшер наложил на обожженное тело гипсовую повязку и, велев заглянуть к нему недельки эдак через три, приподнял загипсованную девочку и передал в руки матери.

Прошла неделя. Мать не могла больше слышать стонов и рыданий похудевшей посиневшей дочери. Каким-то неуловимым

материнским чутьем сообразив, что здесь что-то не так, она уговорила соседа, что работал на бензовозе, повезти их в город.

Когда районные врачи разрезали гипсовую повязку, на них пахнуло гнилью. Если бы мать не догадалась привезти почерневшую от боли дочь в районную поликлинику, ногу пришлось бы ампутировать. После того случая фельдшера убрали с работы, а у Аллы остались на бедрах и ноге глубокие рубцы.

Девочка быстро поправилась и на шрамы не обращала особого внимания. У нее были такие мечты, что о каких-то изъянах в фигуре не хотелось думать. Она решила стать великой актрисой, такой, как Полина Антипьевна Стрепетова. О ней девочка прочитала в книге «Спасибо за правду». Алла узнала, что Стрепетова была подкидышем, и к тому же уродлива. Аллочку это открытие взбудоражило, и она стала радоваться тому, что имеет на своем теле бугристые, с синеватым оттенком, рубцы.

С семи лет Алла начала читать запоем, что приводило мать в умиление.

Желание дочери стать артисткой в материнском сердце никакими чувствами не отметилось. У матери были свои планы относительно любимой дочери. Она в своих мечтах видела своих сыновей летчиками, а дочь — в белом медицинском халате.

—      На старости лет будешь мне делать уколы, — часто говорила она, до смерти боявшаяся уколов.

Быть врачом Алла не собиралась. Ненависть и обида на пьяного фельдшера, к человеку, чуть не оставившему ее без стройных ножек, намертво засели в ее сердечке.

Аллочке было восемь лет, когда к ним в деревню из огромного города приехала высокая стройная яркая тетя Роза. Она трогательно и нежно обнялась с Апкиной мамой, а затем, заметив девочку, нагнулась к ней.

—      Бог мой, до чего хороша! — восторженно и звонко воскликнула тетя на всю деревню. — Кем же ты, детка, хочешь стать?

—      Артисткой! — гордо и уверенно ответила Аллочка.

—      Прекрасно! — горячо поддержала ее тетя. — А ты уже готовишься к своей профессии? — спросила она, не отрывая от племянницы изучающе-влюбленного взгляда.

—      А как надо готовиться? — растерялась девочка.

—      Во-первых, — начала на пальцах перечислять тетя Роза, — ты должна быть физически здоровой, крепкой, а этого можно добиться, делая каждый день гимнастику. Ты, к примеру, умеешь садиться на шпагат? А мостик можешь сделать? Ласточку?

—      Не знаю.

—      А плясать? Выбивать чечетку? А петь? Читать стихи?

Оказалось, что Аллочка умела только читать стихи. Она знала их в таком количестве, что тетя Роза в удивлении сжимала свои тонкие, ярко накрашенные губы и округляла глаза, часами слушая неторопливое, звонкое чтение племянницы. Тетя Роза за несколько дней пребывания в деревне умудрилась преподать уроки страсти к жизни и профессии, о которой грезила девочка.

—      Артистка — это звучит гордо! — закатывая глаза, торжественно произносила тетя. — Артисты умеют все: плакать и смеяться, раздражать и веселить, и без всякой на то причины, а самое главное, они умеют влюбить в себя.

—      А что это такое? — таращила глазенки Алла.

—      К примеру, я впервые взглянула на тебя и сразу же увидела в твоих глазах любопытство и интерес ко мне, и мне тут же захотелось ответить тебе взаимностью, то есть ты мне тоже стала интересна. Ты всегда будь такой — неравнодушной к другим. Когда люди увидят, что ими кто-то интересуется, они ответят тем же. Ты больше люби сама и не всегда жди любви от других. Все поняла?

Девочка счастливо замотала головой.

Тетя Роза уехала, а Аллочка без промедления последовала ее советам. Она довела свой позвоночник до такой гибкости, что на школьных вечерах и на сцене сельского клуба показывала головокружительные трюки, тем самым приводя своих подружек и старушек в дикий восторг. Девочка устраивала такие концерты, что слух о ее таланте распространился по всему району, и на каждый праздник ее награждали почетными грамотами райкома ВЛКСМ.

Алла Павловская училась в шестом классе, когда, победив в районном смотре-конкурсе на лучшего чтеца, получила приглашение участвовать в областном пионерском слете. Девочке запомнилась десятикилометровая, размытая холодным дождем, скользкая дорога до шоссе. Лил противный дождь, ее нарядная пионерская форма (белая блузка и серая юбочка) намокла до такой противности, что стала походить на намазанную клеем дерюгу. В то утро она промерзла до самых косточек и с того времени стала ощущать непроходящий болезненный холод в ногах, даже в летнюю жару.

А еще ей запомнилась встреча с детским писателем, имени которого она, слава Богу, не запомнила.

Весь цвет пионерского движения (две тысячи детей в пионерских галстуках) сидел в огромном Дворце культуры и слушал медленную речь писателя: полного, лысеющего, с тяжелым взглядом заплывших глаз. Алле не запомнилась его речь, она только внятно услышала, как ведущая попросила пионеров задавать вопросы писателю. Девочка быстренько подняла руку и, встав с места, громко и четко выкрикнула:

—      Скажите, пожалуйста, что надо сделать, чтобы стать знаменитой?

Писатель крякнул, высокомерно-брезгливо посмотрел на девочку и сквозь зубы нехотя выдавил:

—      Эка, куда маханула... Скажи спасибо, если станешь хотя бы порядочным человеком.

И все в зале зло засмеялись. Все покатывались с хохота, а она похолодела. И ничего больше не видела и не слышала, словно ослепла и оглохла. Мгновенно. Вот и все, что увезла она с собой с того пионерского слета. С тех пор неосознанно стала ненавидеть писателей, особенно детских. Они ей казались злыми, бессердечными, недобрыми, такими же, как их сельский фельдшер-пьяница.

Учителя в один голос твердили, что их ученица, Алла Павловская, переплюнет даже Аллу Румянцеву и Жульетту Мазини, так как таланта смешить людей ей не занимать. И Алла уже не сомневалась в том, что она принесет славу не только Родине, но и забытой Богом деревеньке, где она родилась и получила путевку на большую сцену.

Мать, поставленная перед фактом, сникла и, уже нетвердым голосом, проговорила:

—      Ни к чему тебе в артистки идти. Лучше бы все же доктором. Что это за работа — людей веселить, чай не на гулянке. Да раззи мыслимое это занятие — кажный день песни да пляски, круглые сутки веселье? Грех это, великий. Трудиться надо, а песни петь да плясать Господь только в праздники велит. Да и денег в доме кот наплакал, а тебе ж в Москву сколько денег-то надо. Раззи столько денег можно набрать-то? И соперничать тебе с московскими барышнями — дело хлопотное. Авось, Алка, передумаешь?

Дочь материнские доводы приняла близко к сердцу, но вряд ли она отступила бы от своего решения, от своей мечты, если бы не Элеонора.

Алла замерла, увидев, как мимо ее избы вышагивает высокая, стройная, неземной красоты девушка с распущенными светлыми волосами. Походка у незнакомки была легкой, пружинистой, и голову она держала так высоко и гордо, что, казалось, ничего не видит перед собой и может в любой момент споткнуться и растянуться на пыльной деревенской дороге.

Алла смотрела на нее во все глаза и, словно кто ее подтолкнул, выскочив из избы, смело побежала вслед незнакомке. Девушка, почувствовав за спиной шаги, резко обернулась.

—      А ты тоже в артистки идешь? — по-мальчишечьи протянув руку для пожатия, спросила она невпопад.

—      Я в цирковое поступаю, — протяжно ответила незнакомка.

И они, перебивая друг друга, разом заговорили о кино, артистах, цирке.

Элеонора огорошила Аллу на следующий день их знакомства. Они в тот день пошли купаться на речку. Алла спешно сбросила с себя ситцевое платье и собралась с разбегу броситься в воду, но ее остановило кислое выражение лица Элеоноры.

—      Почему ты так на меня смотришь?

—      Тебя не возьмут в театральное, — как приговор прозвучали в устах подружки страшные слова. Элеонора без всякого стеснения разглядывала фиолетовые рубцы на Алкином теле.

—      Почему? Я же все умею: петь, плясать, плакать, если надо, смеяться без причины.

— У тебя изъян в фигуре. Я когда пришла сдавать документы в цирковое училище, ты бы видела, как меня разглядывали члены комиссии. Словно через огромную лупу. Когда на коленке увидели маленькую царапину, сразу бросились с расспросами: «Когда? Откуда? И пройдет ли?» Я их с трудом успокоила, сказав, что царапина свежая, через неделю от нее и следа не останется. А у тебя все слишком серьезно, в комиссии строгие дяди и тети сидят, они к любой мелочи станут придираться.

И Алла сникла. Она поверила Элеоноре, да и матери верила. Материнские слова сверлили больно мозг: «Плохо одетая девушка вызывает раздражение...», она же была одета никудышно.

И Алла решила повременить с поступлением в театральное училище. Она уехала в Саратов, легко и беспроблемно поступила в университет на филологический факультет, на заочное отделение. Взяв нужные документы, направилась к заведующему гороно и... стала пионерской вожатой.

«Есть где разгуляться, — успокаивала она себя, — в школе я стану сама себе режиссером, актрисой, главной героиней своего сценария, культмассовиком и драматургом. Все осталось при мне, все мои таланты, а они мне здесь пригодятся. Здесь работы непочатый край, гуляй, душа!»

И она стала себя активно проявлять. Буквально пылала на работе. На всех конкурсах и смотрах художественной самодеятельности блистала, всегда ходила в победительницах. Настоящая звезда. Неважно, что масштаб маленький, все равно звезда. Истинная артистка.

Алла обожала танцплощадки. Музыка и толкотня людская доводили ее до экстаза, безумия.

Романа она увидела издалека. Он был одет с иголочки и к тому же походил на артиста Столярова. У нее каждый человек непременно должен был быть похож на кого-то из артистов. Роман был похож на Столярова, и это ее обрадовало, потому что она сама похожа на артистку Ирину Губанову, которая снималась почти в сорока фильмах, а может и больше. Алла запомнила Губанову по фильмам «Война и мир», «Зеленая карета», «Небесные ласточки».

Алла смотрела на парня, похожего на Столярова, в упор и думала: «Если за такого выйти замуж, то у меня не будет проблем с нарядами, вряд ли он допустит, чтобы его жена ходила замухрышкой. Он станет наряжать меня, как куклу». Алла хотела выглядеть куклой, ей было наплевать на то, что с куклами сравнивают легкомысленных кокетливых женщин. Ну и пусть! По одежке встречают, но провожают по уму, а ума у нее достаточно, чтобы в ее семейной жизни все было фундаментально и основательно, достойно зависти подруг и знакомых.

Алла так открыто пялилась на парня, что он, не выдержав такого откровенного любования, подошел к ней и пригласил на танец. Через несколько минут он был полностью в ее власти. Ему было интересно с ней, он даже не заметил, как пролетело время, и ведущий с длинными волосами объявил в микрофон: «Друзья, танцуем последний танец!» Алла смутилась и пошла к выходу, отделяясь от толпы, он за ней.

Роман был старше ее на пять лет. За его плечами был институт, а на заводе, где началась его трудовая жизнь, он считался респектабельным. Пользовался авторитетом и быстро продвигался по службе.

Свадьба прошла скучно и незапомнилась бесшабашным весельем, страстными поцелуями и признаниями в вечной и безумной любви. Роман оказался прозаиком. На свадьбе он не пил, смотрел на пьяных родственников снисходительным взглядом голубых глаз. Она видела и понимала, что они не любят друг друга. Тогда зачем они собираются жить вместе?

«Я отдала ему свое тело, но при мне осталось мое горячее, пылающее сердце, к сожалению, оно ему не нужно, — страдала она. — А кому? Возможно, будущим детям? Почему он на мне женился? — присматриваясь к красавцу-мужу, спрашивала она себя. — Он совсем не уверен в нашем счастье. Зачем я ему?» Ответ нашла через месяц после свадьбы. Оказалось, что Роман писал дневник. Записи были сделаны не буквами, как принято, а маленькими человечками. И не одну ночь провела молодая жена, пытаясь разгадать значения фигурок. И все же расшифровала. Роман описал сцену их знакомства, где она выглядела в прекрасном свете. Она запала ему в душу своей яркостью и открытостью. «Неужели у меня будет такая красивая и понимающая жена?» — не верил своему счастью Роман. Но больше всего его обрадовало то обстоятельство, что его избранница была девственницей. И училась в университете. «Мне не будет стыдно за нее!» — взвесив все «за» и «против», пришел он к твердому решению жениться.

А возможно, они поженились потому, что пришло время. Каждому овощу свой срок. Подошел и их срок. Через год у них родилась дочь Вероника. Дочь, рожденная не от большой и безумной любви, а голого расчета. Вероника родилась умной и расчетливой, без страсти в душе.

Алла с Романом так и не смогли сблизиться. Была просто хорошая семья. Быт они наладили, обзавелись друзьями, с которыми встречались чаще за праздничным столом.

У каждого из них была своя любимая работа, где их понимали и по-своему ценили. Но не было обжигающего грудь, красивого, безумного чувства. Каждый жил своей личной жизнью, а, точнее, без личной жизни. Не было тайн и секретов друг от друга, а, значит, не было вранья. Все открыто, все объяснимо.

«Зачем тебе любовь? С ней тяжело, но без нее, как без кислорода, — все чаще задумывалась она и начинала сама с собой скандалить. — Что мне делать со своим горящим сердцем, как остудить его?» Ответа найти не могла.

Роман научил ее многому: не заводиться из-за пустяка, хотя для нее все было очень важно и существенно; не выяснять отношения, а лучше на лишние два-три дня замкнуться в себе и все хорошо обдумать; больше молчать, нежели искать виновного ссоры, а потом друг друга поливать помоями, так как все равно они будут разговаривать на разных языках, разными чувствами и страстями и не найдут истину. Что бы она ни планировала, Роман одной только фразой мог отбить всякое ее желание, сбить пыл что-либо делать.

—      Давай Максимовых пригласим в гости, — предлагала она.

—      Зачем? — равнодушно спрашивал он и тут же приводил свои доводы. — Их пригласишь, значит, стой целый день у плиты, а потом улыбайся целый вечер гостям, а после их ухода мой грязную посуду и убирай осколки хрустальных рюмок. Это тебе в радость? А когда они пригласят, столько же времени убьют на нас. Это им в удовольствие, как ты думаешь? Не понимаю, зачем человек придумывает себе лишние хлопоты и дополнительные заботы? Кому это надо?

—      Тогда пойдем в театр? — наседала на мужа Алла. — Ты же знаешь, как я обожаю кино и театр.

—      Я не хочу. Во-первых, не люблю театр, во-вторых, вечером сложно добираться, придется ловить такси, а мне жалко денег...

—      А если на танцы махнуть? — не унималась она.

—      Я давно не мальчишка, и ты, кажется, уже не девочка, — не раздражался Роман. — Ну подергаемся, а во имя чего? Итог каков? Лучше я вечерком на велосипеде прокачусь, и ты можешь мышцы, накачать не выходя из дома, не светясь с малолетками на дискотеках. Устрой дома себе танцы.

—      Но там же народ! Там друзья, там жизнь! — теряла она терпение.

—      Если тебе нравится, иди, никто тебя не держит. Ты свободная женщина, живи так, как тебе этого хочется, естественно, не переходя границ, но мне не хочется в толпу. Я хочу быть один!

—      Но как жить без друзей?

—      Очень даже просто. Лично мне не скучно и с самим с собой. Я интересен себе, а друзья нужны только для пьянок. Зачем мне такие друзья? Я могу выпить и один. Если хочешь, ты можешь мне составить компанию.

Она не могла пробить эту ледяную рассудительность. Он отвечал, не раздражаясь, убежденно, и она, бессильно опустив руки, с поникшей головой, скрывалась от него в спальне. Ей было с ним скучно, пресно, а он этого не замечал. Он, вообще, ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает. Ему было так удобно.

Мечта стать артисткой буквально душила ее, преследовала, и Алла Аркадьевна, получив диплом учителя русского языка и литературы, отмахнувшись от однокурсниц, сбрасывающихся по десять рублей на ресторан, помчалась в театральное училище.

—      Сегодня последний день приема заявлений, — сухо ответила секретарь приемной комиссии. — Вам нужно после обеда пройти собеседование. И только после этого можно будет сдавать экзамены. Все поняли?

Алла Аркадьевна поняла только одно: ей надо в срочном порядке бежать в парикмахерскую. Она должна выглядеть потрясающе. Время поджимало, и она кинулась к мастеру, которая, отработав первую смену, собралась идти домой.

—      Я в артистки иду, помогите стать красивой, — наивно и просто обратилась она к парикмахерше, сложив на груди полные красивые руки.

Женщина с рыжей копной волос на голове понимающе кивнула и взялась за голову будущей звезды.

—      Сделаем легкую «химию», высветим челку, это сейчас очень модно, — говорила мастер, ласково перебирая в своих опытных руках каштановые послушные волосы клиентки. — Значит, в артистки идешь? Сделаем мы из тебя Бриджит Бардо, сразу без экзаменов тебя примут.

Она намазала волосы клиентки вонючим раствором, накрутила на мелкие деревянные бигуди и, усадив под горячий воздух, идущий из фена, пошла звонить.

У Аллы не было часов, но было огромное желание стать писаной красавицей, и она терпеливо сидела под феном, мечтая о том, как предстанет перед членами комиссии и очарует их своим талантом, читая басни и любовную лирику. Она очухалась, увидев, как ее мастер, собрав сумку, стала со всеми прощаться:

—      Ну, девочки, до завтра! Отпахала свое, завтра увидимся.

—      А как же я? — заорала испуганно Алла.

Мастер вздрогнула, расширила глаза испуганно-удивленно, пытаясь вспомнить, кто перед ней.

—      О, Господи! — простонала она. — Я о тебе, милочка, совсем забыла. Что же ты, словно рыба, молчишь? Язык проглотила?

Пережженные волосы отваливались прядями. Алла Аркадьевна с замирающим от страха сердцем наблюдала, как, похожие на поржавевшее железо, волосы падали на грязный пол.

—      Сама виновата. Надо было следить за часами, — ворчала недовольно тучная парикмахерша.

—      Что же мне теперь делать? — почти плакала будущая артистка.

—      Волосы восстановятся через месяц, может, три, — не очень уверенно говорила мастер. — Корни-то в полном порядке.

Она собрала в пучок оставшиеся волосы цвета ржавого железа, заколола их аккуратно заколкой и, не взяв с клиентки ни копеечки, быстренько выпроводила из парикмахерской.

Алла помчалась к своей приятельнице, живущей рядом с театральным училищем.

—      Римма, спасай! — завопила она, перешагивая порог квартиры. — Одолжи праздничное платье, я должна нарядной предстать перед членами приемной комиссии. Я в театральное поступаю…

И Алла с выпученными глазами, с лохматым рыжим хвостом на голове, в чужом темно-синем платье, тесном и уродующем ее фигуру, влетела в училище. Влетела и ошарашенно стала оглядываться по сторонам. Абитуриентов была тьма-тьмущая. Все двигались, в глазах от такого количества красивых людей просто рябило, а внутри появился холодок страха и неуверенности. Пока она приглядывалась и анализировала ситуацию, из толпы выкрикнули ее фамилию. И еще чьи-то. Группа девушек повалила в аудиторию, где решалась их судьба. Алла автоматически насчитала десять человек. «Козленочек, который умел считать до десяти», — безо всякой связи отметила она.

За столом сидели две древние старухи, безобразные и, по всей видимости, глухие, поэтому Алла не стала принимать их всерьез. Она остановила свои глаза на лысом мужике в неопрятном костюме и небритом. Он мельком взглянул на вошедших девушек и попросил их подойти к столу.

—      Получите направления, — произнес он, отхаркиваясь, скептически и высокомерно окинув взглядом абитуриенток. В горле у него что-то застряло, и он все пытался избавиться от кома, но тщетно. Алле стало противно. И она, как бы помогая мужчине, сделала непроизвольно несколько глотательных движений.

—      Эти направления и есть допуск к экзаменам, — и мужчина протянул две бумажки высоким, стройным девушкам.

—      А разве читать не надо? — растерялась Алла Аркадьевна.

—      Обойдемся без декламаций, — отхаркнулся он. — Все свободны.

Павловская вышла убитая. Она ничего не понимала, но хотела понять. И внезапно возмутилась, просто разъярилась.

Секретарша выкрикивала другие имена, незнакомые фамилии, естественно, среди них не было ее. И она взревела. Растолкав всех, ворвалась в аудиторию. Подскочила к столу.

—      Постойте! — закричала она трагичным голосом. — По каким-таким критериям вы решаете наши судьбы? — сверлила она черными глазами мужчину.

—      Ну, в первую очередь, — прерывающим скрипучим голосом ответил он, — по внешним данным. — И смерил ее уничтожающе-презрительным взглядом.

—      Что? — не управляла собой Алла. — Да какое вы имеете на то право? Если судить по вашей внешности, то вряд ли можно догадаться, что вы вообще имеете какое-то отношение к театру или к искусству. А судьи кто? — театрально вскинула руки к потолку Алла. — Разве вы не знаете, что внешность обманчива? Искусные гримеры из любой чувырлы могут сделать писаную красавицу. Лично я иду в театральное потому, что не могу жить без этого. Мне двадцать три года, я давно мечтаю о сцене. Я не та вертлявая девчонка, которая мечтает о славе и звездах... Я сегодня получила диплом филолога, у меня есть работа, меня любят мои ученики, но я точно знаю, что мое место — быть на сцене. И я могу стать великой актрисой, а не серенькой, второсортной... А вы утверждаете, что самое важное, это не талант, не страсть, а смазливое личико и идеальная фигура. Ха-ха! Сколько было и есть великих актрис-уродин, вспомните хотя бы великую Стрепетову.

—      Успокойтесь, — грубо и зло прервал ее лысый. — Успокойтесь. Вот вам ваше направление, — он бросил листок на пол, но тот, сделав полукруг над столом, упал ей под ноги.

Алла презрительно и с жалостью смерила его пылающим взглядом и, нагнувшись, подняла листок с пола.

—      Эх, вы! — горько произнесла она и, развернувшись, вышла из аудитории с гордо поднятой головой.

Домой она примчалась с пылающими от радости глазами. И с порога выдала:

—      Поздравьте меня, наконец-то я приблизилась к своей мечте! Послезавтра иду сдавать экзамен в театральное училище.

Роман ужинал в гордом одиночестве, на столе стояла бутылка коньяка.

—      Я твой диплом обмываю, — раскрасневшееся лицо говорило, что рюмки две-три он уже опрокинул. — Тебя ждать не стал... Тебя вечно черти по неизвестным дорогам носят.

—      Ты меня, кажется, не слышишь? — возмутилась Алла. — Я получила направление в театральное. Всего два экзамена и я... у цели. Я — артистка!

—      Дура ты, а не артистка! — съязвил Роман. — Все артистки — проститутки. Мне не нужна жена-артистка...

И все! Наступила серость. На нее вновь навалилась жизнь серая, скучная, однообразная, без великих потрясений и бурных страстей. Обычная, неяркая судьба обыкновенной женщины.

Прошло пять лет. Ей уже двадцать восемь.

...Но я устал от жизни этой,

И безотрадной, и тупой,

Твоим дыханьем не согретой,

С твоими днями не слито́й.

Увы! Ребенок ослепленный,

Иного я от жизни ждал:

В тумане берег отдаленный

Мне так приветливо сиял.

Я думал: счастья, страсти шумной

Мне много будет на пути...

И, боже! Как хотел, безумный,

Я в дверь закрытую войти!..

И вот, с разбитою душою,

Мечту отбросивши свою,

Я перед дверью роковою

В недоумении стою.

Остановлюсь ли у дороги,

С пустой смешаюсь ли толпой,

Иль, не стерпев души тревоги,

Отважно кинусь я на бой!

Она плакала над строчками поэта Апухтина. Горько и безнадежно. Как жить дальше? В чью дверь ломиться? На какую крепость ринуться? Мечта так и осталась мечтой. Мечта, как ребенок, которому обещали праздник, но обманули. Жестоко, бессовестно, подло! Предали мечту! Она предала. Алла Павловская. Это было невыносимо.

В тот вечер в кафе отметили наступление Нового года. Она вернулась домой пьяная и злая на себя. На свою судьбу. На душе было мерзко. Вино подняло со дна ее души печаль, что копилась годами, тоску, неудовлетворенность жизнью. «Эх, Павловская, — ворчал внутренний голос, — как же так, ты даже фамилию девичью оставила ради карьеры артистки, не стала ее менять, уверенная, что прославишь ее на всю страну. Ну и что? Где блуждает твоя слава? Куда ты дела свою мечту? Ты отказалась от нее?»

«Меня любят ученики, — доказывала она своему Я, но не очень твердо и уверенно. — Я с ними изучаю классику. Прошлую жизнь. Читаю им хорошие стихи хорошо поставленным голосом. Я делаю все, чтобы они полюбили поэзию, искусство».

«Но этого мало. Это все делалось до тебя и будет делаться после тебя. Ты обещала дарить праздники массе людей, ты клялась отдать свой талант тем, кто этого ждет, а не горстке мальчишек и девчонок...»

«Не мучай меня, моя совесть. Дай мне еще один шанс!»

...Так без счастья, без свободы,

Увядая день за днем,

Скучно длятся наши годы

В ожидании тупом.

Если б страсть хоть на мгновенье

Отуманила глаза...

Она читала Апухтина и обливалась горькими слезами. «Надо что-то делать! Надо менять судьбу!»

Алла Аркадьевна походила бесцельно по большой квартире, взяла в руки любимый журнал «Экран», перелистала, вчиталась в интервью с Сергеем Юрским. Застряла на фразе: «Я помогаю всем, кто ждет от меня помощи...» Всколыхнулась. Села за стол и настрочила: «...Мне уже двадцать восемь. Я так мечтала о сцене, но предала свою мечту. Помогите мне! Раскройте мне глаза, дайте шанс... Возможно, я полная бездарь, а возомнила о себе Бог знает что. Я задыхаюсь от мысли, что не претворила свою мечту в жизнь...»

Ответ пришел через месяц. Сергей Юрский, сам Юрский приглашал ее в Москву.

И она поехала.

Позвонила великому мастеру с вокзала.

—      Сегодня вечером буду ждать вас в театре, — услышала она до боли знакомый голос. — Я вам выпишу пропуск. Спектакль начнется в семь. Зайдите ко мне в гримерную после спектакля.

«В девятнадцать, — отметила она, взглянув на часы. — Времени хватит только на парикмахерскую и на поход в универмаг».

Она поехала в универмаг и купила красный костюм. И ярко, и броско. А в парикмахерской была огромная очередь.

—      Простите, меня Юрский ждет, — наивно и тревожно обратилась она к сидящим в очереди женщинам. Те вошли в положение и пропустили ее без очереди. Мастера тоже вошли в положение и стали суетиться вокруг будущей «звезды». Она всецело отдалась в их руки. Ее накрасили, наманикюрили, начесали и выпустили на улицу. В метро на нее открыто пялились.

— Я, кажется, похожа на женщину легкого поведения? — краснея, обратилась она к москвичке, сидящей с ней рядом.

—      Ну что вы! Даже я, женщина, не могу от вас глаз оторвать, до чего вы красивы! Глаза горят... Настоящая артистка, — ответила женщина. — Вам так к лицу этот огромный песцовый воротник, и пальто так выгодно подчеркивает вашу фигуру. Вы пальто заказывали?

—      Да, заказывала... Я ведь и на самом деле артистка, — неожиданно для себя соврала Алла Аркадьевна. — Я к Сергею Юрскому на свидание еду. Он обещал меня в театр устроить...

Но она опоздала. На целых полчаса. Театр имени Моссовета был оцеплен. Алла Аркадьевна испуганно смотрела на высоких стройных парней в темно-синих бушлатах, с окаменевшими лицами всматривающихся на приближающихся к ним прохожих.

—      В чем дело? Мне необходимо попасть в театр, там моя судьба должна решиться, — затараторила она, предчувствуя приближающуюся беду.

—      Женщина, отойдите! В театр вход запрещен, — ледяным голосом говорил парень в темно-синем, толкая ее слегка от себя.

—      Но меня там ждут.

—      Опаздывать не надо!

—      Объясните толком...

—      В театре Горбачев с Раисой Максимовной...

—      Ну и что?

—      Вы что, глупая?

—      Не глупая, но мне необходимо попасть к Юрскому, он меня ждет, я из Саратова приехала.

—      Кто тут из Саратова? — из полумрака вышел крепкий, плечистый мужчина в дорогом костюме. — Я сам саратовец, земляков в обиду не дам.

—      Я артистка, — вошла в роль Алла Аркадьевна. — Правда, провинциальная, но собираюсь поступить в один из московских театров... А Юрский обещал мне походатайствовать... Он мне должен был на вахте пропуск оставить.

—      Сейчас выясним, — улыбнулся красивой и широкой улыбкой накаченный мужчина. — Землякам в любое время дня и ночи готов помочь.

Он взял ее под локоток и повел к центральному входу.

—      Как ваша фамилия?

—      Павловская. Алла Аркадьевна Павловская.

Вахтер разложил перед собой огромную бумажную простыню и стал водить толстым пальцем вверх, вниз.

—      Есть такая фамилия, — сдвинул он очки на переносице.

—      Я же вам говорила, — подпрыгнула на месте от радостного возбуждения Алла. — Какой мне смысл вас обманывать.

Земляк в ответ только улыбнулся. Он повел гостью в зал, был объявлен антракт, и зрители неторопливыми шагами гуляли по фойе. Павловская чувствовала себя настоящей звездой. Она была настолько возбуждена, что уже не сомневалась в своем успехе.

Алла толком не смотрела на сцену, а с выпученными глазами таращилась на ложу, где сидели главные люди страны — Михаил Сергеевич Горбачев, со своей любимой женой — первой леди России — Раисой Максимовной.

«Они такие же, как в телевизоре», — вздохнула разочарованно Алла Аркадьевна, переводя взгляд на то, что происходило на сцене.

...Занавес под громкие аплодисменты зрителей скрыл сцену и народ, смахивающий на пчелиный беспокойно гудящий рой повалил к выходу.

Алла Аркадьевна пошла против людского потока.

—      Честное слово, меня Юрский ждет, — горячо вздрагивала она перед теми, кто пытался ее остановить.

Она застыла перед дверью, ноги отказывались слушаться, тело заморозилось и не реагировало на бьющееся в бестолковом ритме испуганное сердце. С трудом перевела дыхание и осторожно постучала в дверь.

Великий актер, стареющий Юрский, с сияющей улыбкой на лице, с горящими молодыми глазами пошел ей навстречу.

Она съежилась под его внимательным, изучающим взглядом, хрипло выдавила:

—      Здравствуйте! Я вам писала... — почти как из романа прозвучала фраза.

Он спрашивал о дороге, семье, работе, а сам продолжал изучать ее.

—      Вы на меня так странно смотрите, я, кажется, вам не нравлюсь, — набралась она храбрости.

—      Напротив, — загадочная улыбка осветила лицо. — Я очень рад нашему знакомству и, будь моя воля, взял бы вас в театр, не задумываясь.

Они продолжали смотреть друг на друга уже без напряжения и почти по-родственному. Она пылко и торопливо рассказывала о себе.

—      Если желаете, я могу дать рекомендательное письмо, — прервал ее бурную и эмоциональную речь маэстро, — к режиссеру Александру Дзекуну. Надеюсь, о таком вы слышали? В вашем городе прекрасный театр.

—      Не нужны мне письма и ходатайства, — испугалась Алла, — если понадобится, я сама устроюсь... А о Дзекуне всякое говорят, чаще гадости, особенно о его крутом, своевольном характере…

—      Не надо никого слушать, — заступился за режиссера Юрский.

—      Я хочу с вами работать. Я только вам доверяю, — твердо произнесла Павловская.

—      Но я ничего не решаю. В любом театре последнее слово остается за режиссером.

—      Выходит, я опять отдалилась от своей мечты, — пала духом Алла.

—      Не совсем так. Я собираюсь снимать фильм «Чернов» и предлагаю вам сняться в пробах.

—      Я согласна! — подпрыгнула на месте Павловская. — Это же должно быть так интересно.

—      Прекрасно. Прочитайте сценарий и обратите внимание на роль любовницы главного героя.

Она узнала Чернова сразу: невысокий, плотный, с мужественным лицом.

—      Простите, — простодушно обратилась она к актеру, ожидавшему, когда ему выпишут пропуск на киностудию. — Не вы пробуетесь на роль Чернова?

—      Да. А вы собираетесь играть мою подругу? — светло улыбнулся он.

Они друг другу понравились и играли свои роли легко, непринужденно. Оператор работал с ними быстро, без напряга и свободно.

...Она уехала в свой Саратов в надежде, что комиссия утвердит пробы.

Через месяц пришел официальный ответ. Алла коснулась конверта и почувствовала в груди холод. Она поняла, что все кончено. Ее на роль не утвердили, а выбрали уже известную артистку Елену Яковлеву. Павловская против Яковлевой ничего не имела, но острая боль в груди кричала: «Артистка из тебя не получилась!!!» В глазах замелькали светящиеся блики, стало трудно дышать, ноги бессильно подогнулись, и она с окаменевшим лицом плюхнулась на диван.

Прошло еще пять лет. Она отметила возраст Христа — печальный, кризисный, переломный. Жизнь продолжалась, принося каждый день маленькие радости и маленькие открытия. Каждый год менялись ученики, не менялись только книги, о которых она рассказывала им на уроках, неизменными оставались писатели и поэты и их стихи, не менялось состояние ее души. Она продолжала жить без тайны, а, значит, не была загадкой для окружающих.

Алла Аркадьевна зашла в учительскую и остановилась на пороге. Пожилая учительница по математике, Анна Арсентьевна, вслух читала письмо. Остальные учителя, образовав полукруг, внимательно ее слушали.

—      От своего сына, — шепнула на ухо Алле Аркадьевне филолог Надежда Семеновна. — Весьма способный парнишка, из института его в армию забрали.

— Не забрали, а призвали, — автоматически поправила ее Павловская. — Только в милицию забирают.

—      Теперь и в армию забирают, — не согласилась с ней Надежда Семеновна.

—      Вашего Сергея послушать, так не в армии он, а на курорте... — из-за угла раздался надорванный голос географа. — Сочиняет он все, чтобы вас не расстраивать.

Разгорелся диспут на тему, как служится солдату в наше беспокойное время, и нужна ли такая армия нашему государству? Мнения разделились. Одни утверждали необходимость контрактной армии, другие доказывали, что все зависит от части, в которую попадает солдат, от командиров и от него самого.

Прозвенел звонок. Учителя, схватив журналы, тетради засеменили в классы. Анна Арсентьевна устало села на стул. Алла Аркадьевна подошла к ней.

—      Он у меня младшенький и любимый, — показывая на письмо, грустно произнесла Анна Арсентьевна. — Когда говорят, что матери всех своих детей любят одинаково, не верьте, они говорят неправду.

—      Я такого же мнения, — согласилась с ней Алла. — Я учеников, к примеру, делю на любимых и не очень. Одних так уважаю, что готова с ними целыми днями заниматься, других — жалею за то, что не понимают красоту и значения русского слова, третьих — презираю за то, что живут инстинктами. Ни к одному своему ученику не могу относиться равнодушно, скептически. Каждый из них заслуживает того чувства, которого заслуживает.

—      А Сергей у меня чувствительный, — не вникая в слова Аллы Аркадьевны, думая только о своем, продолжала говорить Анна Арсентьевна. — Он совсем не толстокожий, легкоранимый и внимательный, ему там будет очень трудно, ему бы девочкой родиться. Романтик. Большой романтик. Я думала, он не захочет идти служить, мы бы могли, как говорят молодые «отмазать от армии», но он категорически запретил нам заниматься решением этой проблемы. Сказал, что трудности закаляют мужчину.

— Он все правильно сделал, кто-то же должен защищать нашу Родину! — высокопарно воскликнула Алла Аркадьевна, но тут же смутилась своего патриотизма и уже тихо добавила. — Он поступил по совести.

Она взглянула на конверт, обратный адрес мгновенно врезался в память.

Перед сном она села за стол, взглянула на застывшую одинокую рыбку в круглом аквариуме и перевела взгляд на белый лист бумаги. Торопливо вывела: «Привет, Сергей! Сегодня твоя мама читала вслух твое письмо, оно произвело на всех нас приятное впечатление, потому что написано человеком, сильным по духу, способным и не лишенным юмора... Я практикантка и зовут меня Катя Плетухина. Я учусь на четвертом курсе пединститута, а практику прохожу в школе, где преподает твоя мама. Она у тебя чудесная... Ты можешь гордиться ею...»

С этого вечера Алла Аркадьевна натянула чужую маску. Назвалась чужим именем, влезла в чужой образ и приобрела тайну. Тайну,

которая наполнила ее душу до краев, придав жизни остроту и напряжение.

Вначале Роман, при виде конвертов с незнакомыми фамилиями, спрашивал, что и почему, но тут же потерял интерес, услышав, что одна из приятельниц жены не доверяет своему почтовому ящику и прибегнула к их услугам.

У Аллы Аркадьевны жизнь раздвоилась. Она стала жить жизнью Сергея: просыпалась вместе с ним с петухами, делала гимнастику, заправляла солдатскую койку и, непременно, чтобы светлые полосы были в ногах, ходила на завтраки, обеды, ужины строем и с песней: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди. Солдат вернется, ты только жди!» Зевала на занятиях, писала страстные письма в перерывах между занятиями, выпускала «боевой листок», стояла у полкового знамени, участвовала на смотрах и парадах, ходила в увольнительные...

А он ходил с ней на концерты, в театр, читал ее любимые книги, открывал новый мир, в котором была ЖЕНЩИНА. Они жили жизнью друг друга. И им было интересно и необычно вдвоем. Она отправила фотографию Кати Плетухиной, лучшей ученицы школы. Он от нее пришел в неописуемый восторг: «До чего ты красива! Прекраснее девушки я не видел!!!» — вывел он огромными буквами на листке бумаги. Он ее «не вычислил». Только в начале переписки как бы проскользнула догадка: «Ты такая мудрая, такая умная, что я даже начинаю сомневаться, что тебе девятнадцать лет. Такое чувство, что ты многое в жизни повидала и многое переосмыслила...» Зерно сомнения она постаралась затоптать, мило и тонко намекнув ему, что всему виной — книги. Умные книги помогли ей стать мудрой и понимающей. На том и остановились, сомнения были разрушены. И он полюбил ее так глубоко и восторженно, что даже стал посвящать ей стихи.

А ты вчера приснилась мне

В весеннем шелесте листвы.

Ты шла босая по траве,

Срывая белые цветы.

И я, дыханье затаив,

Глядел влюбленно на тебя,

А чувства, взгляд опередив,

Вслед за тобой несли меня.

И, сбросив обувь на траву,

Бежал счастливый и босой,

Тебя за волосы ловил,

Что пахли мятой и росой.

Как жаль, что это только сон.

И явью он не может стать,

Так пусть же мне приснится сон,

Когда я снова лягу спать.

Горит желание во мне,

И я хочу, чтоб знала ты,

Что ты опять приснишься мне

В весеннем шелесте листвы.

Его стихи ей не особо нравились, они были слащавы и традиционны, но они были посвящены ей, хотя, если честно признаться, не ей, а Кате Плетухиной. Его порыв к творчеству остался как бы незамеченным ею, но он — парень далеко не глупый, все решил для себя и уже переключился на ее любимых поэтов.

Так пролетели полтора года. Восемнадцать месяцев любви в письмах. Блуждание в любви. Он не знал, что один час общения заменяет пятьдесят писем. Он с ней не общался, он только писал письма. Их было так много, что она, не имея возможности их хранить, большую часть выкинула в мусорное ведро. Без всякого сожаления, с легкой улыбкой на красивых губах.

«Солнечная моя, Катюша! — писал Сергей. — Я самый счастливый человек на свете! У меня есть ты. У тебя есть я! И у нас есть время сильнее полюбить друг друга. Ради того, чтобы познакомиться с такой дивной девчонкой, как ты, стоило идти служить. Я благословляю вооруженные силы! Скоро мы будем вместе! Да здравствует ЛЮБОВЬ!!!»

«Все, приплыли, — ужаснулась Алла Аркадьевна, читая эти безумные строчки. И в тот же день бросила в почтовый ящик белый конверт без марки. «Привет, Сергей! Какие новости? У меня скверные. Я уезжаю насовсем в далекий город Уссурийск. У меня там живет дед, он болен и нуждается в моей заботе. На семейном совете решили, что только я должна быть с ним. Больше некому... Мы с тобой больше не увидимся, возможно, это и к лучшему, встреча могла бы все испортить... Я уезжаю со светлыми чувствами к тебе и благодарю судьбу за то, что она познакомила меня с тобой. Прощай, будь счастлив!»

И все же судьба их столкнула.

Через три недели после того, как прощальное письмо было отправлено и она, пребывающая в легкой печали и задумчивости, выходила из учительской, на пороге столкнулась с Анной Арсентьевной и Сергеем. Он стоял, внимательно вслушиваясь и слова матери, лишь изредка бросая взгляды на проходивших мимо старшеклассниц.

—      Алла Аркадьевна, — схватила ее за руку Анна Арсентьевна, — у меня такая радость, такая радость, сын вернулся из армии! Дождалась! Познакомьтесь, пожалуйста!

Алла Аркадьевна от неожиданности так сильно смутилась, что перестала управлять собой.

—      Привет, Сергей! Какие новости? — она с ужасом наблюдала, как вытянулось его лицо и расширились его голубые глаза.

Она, не соображающая ничего, неожиданно для себя поприветствовала фразами, до боли ему знакомыми. Все письма начинались одинаково: «Привет, Сергей! Какие новости?» Алла Аркадьевна позеленела, сердце застыло в груди. Проговорив что-то нечленораздельное, она почти без памяти бросилась бежать по ступенькам вниз. Она мчалась, не видя перед собой учеников, лишь зрение зафиксировало его вытянутое от удивления лицо и округлившиеся глаза. Господи! До чего же он был хорош! Он ее вывел из нормального состояния, и она в ту ночь не могла уснуть, впервые по-настоящему изменив мужу в своих мечтах и грезах. Она, к своему великому удивлению, во всех подробностях представила любовную сцену между ними. Она прежде и не догадывалась, на какую страсть была способна. На какие безумства. Сцена сближения начиналась совсем невинно, он приходит к ней в гости, они идут гулять на набережную и говорят без умолку, потому что им есть, что сказать друг другу, поскольку роман начатым в письмах, в их сердцах имеет продолжение. Она смущается от его прикосновений, но он все чаще проявляет свое хорошее воспитание при возникающих на их пути препятствиях: будь то ямка, бугорки — торопливо протягивает руку помощи. Она судорожно хватается за его руку, и ее начинает колотить, а он — бледнеет.

Алла Аркадьевна так ярко и объемно рисует любовную сцену, что ей становится неловко даже перед собой. «Какое счастье, что люди не способны читать чужие мысли и видеть их фантазии», — радуется она, поднимаясь с постели взволнованная и испуганная.

У школы ее ждала Анна Арсентьевна.

—      Доброе утро, Алла Аркадьевна! Вы вчера произвели на Сергея необъяснимое впечатление, — безрадостно сказала она. — Он весь вечер расспрашивал о вас, и мне, честно признаюсь, было не по себе. А его слова: «Какая жалость, что она не свободна», — меня просто напугали до смерти. Я умоляю вас, если он надумает встретиться с вами, будьте с ним холодны, не надо его приручать, он такой необъяснимый, такой романтичный, непредсказуемый, от него всего можно ожидать...

—      О чем вы говорите? — запротестовала Павловская. — Как вам не совестно?

—      Простите, ради Бога, простите. У меня душа разрывается на части, он вернулся из армии замкнутым, как бы не в себе. Спрашиваю: «Били?», отвечает: «Мам, ты совсем не о том говоришь». — «Тогда в чем дело?», — а он молчит, а глаза грустные, больными бы я даже их назвала. Сергей в первый день приезда все о какой-то Екатерине Плетухиной расспрашивал, я ему разъяснила, что была у нас в школе такая девушка, но не практикантка совсем. По его глазам вижу, что верит и не верит мне. А когда вас увидел, то вами внезапно заинтересовался, ничего понять не могу. Знаю лишь одно, что вы — женщина броская, яркая, в вас старшеклассники влюбляются, умоляю вас, не кружите моему сыну голову. Он такой необъяснимый и непредсказуемый, от него теперь всего можно ожидать, гоните его от себя! — Анна Арсентьевна говорила так убежденно и трагично, что Алла Аркадьевна милостиво согласилась никак не реагировать на визит парня.

—      Если это так серьезно, то какие могут быть уговоры, конечно же, я поступлю так, как вы просите.

—      У него и невеста есть, — не слушала Анна Арсентьевна Павловскую. — Мы давно дружим семьями. Очень порядочные люди. Они Сергея просто обожают.

—      У него все прекрасно сложится, — своим мыслям ответила Алла Аркадьевна и медленно побрела к двери.

Сергей, как и предсказала Анна Арсентьевна, несколько раз заглядывал в школу, пытался заговорить с Аллой Аркадьевной, но она при встрече с ним становилась мраморно-холодной и, не останавливаясь, бросала на ходу высокомерно-напускное: «Привет, Сергей!»

Продолжения фразы не последовало, и он, теряясь в догадках, оставался один на один со своими страданиями.

Когда без страсти и без дела,

Бесцветно дни мои текли,

Она как буря налетела

И унесла меня с земли.

Она меня лишила веры

И вдохновение зажгла,

Дала мне счастие без меры

И слезы, слезы без числа...

Сухими, жесткими словами

Терзала сердце мне порой,

И хохотала над слезами,

И издевалась над тоской,

...Я все забыл, дышу лишь ею,

Всю жизнь я отдал ей во власть,

Благословить ее не смею,

И не могу ее проклясть.

Через полгода Сергей женился. А еще через полгода избил свою молодую беременную жену.

Анна Арсентьевна, дорабатывающая последние дни в школе, планировавшая стать нянькой, в тот день пришла на работу сама не своя.

—      Что случилось? — участливо обратилась к ней Павловская.

—      Вы представить себе не можете, что натворил Сергей, — стала обливаться слезами Анна Арсентьевна. — Он избил Ирину. Сергей поднял руку на женщину. На жену. На беременную женщину. Сердце мое не выдержит такого позора.

—      Что же все-таки произошло?

—      Причина совсем пустячная. Из-за каких-то там писем.

—      Из-за чего? — оцепенела Павловская.

—      Сергей в армии переписывался с какой-то девушкой и письма все сохранил. От Ирины прятал в чемоданчике с инструментами, а она полезла искать молоток, обнаружила их, прочитала и порвала. А он, узнав, обезумел. Просто озверел и избил ее. Кричал, как безумный, что она не письма порвала, а его сердце, что эти письма для него — святое, что он, благодаря им, в армии чувствовал себя самым счастливым и удачливым, и что он собирался взять их с собой на тот свет, и что самым светлым пятном в его жизни была и останется эта переписка, и, что он их помнит наизусть, по письмам выучил стихи Алексея Толстого, Якова Полонского, Алексея Апухтина. Письма открыли ему новый, незнакомый мир чувств и любви.

Алла Аркадьевна слушала плачущую учительницу с похолодевшим сердцем. Она чувствовала себя глубоко виноватой перед Сергеем, перед Ириной и даже Анной Арсентьевной, ее игра в любовь, по-видимому, зашла слишком далеко, но уже ничего нельзя было изменить. Признаться духу не хватило. Только на секунду появилось смешанное чувство не то радости, не то печали — ее письма исчезли. Бесследно.

Она уже не могла ничего с собой поделать: каждый год влюблялась. В письмах. Любовные придуманные романы увлекали и кружили голову. И она постоянно меняла имена: Вероника, Наталья, Ольга. То студентка, то журналист, то методист, то библиотекарь. Ей было приятно и упоительно просыпаться с мыслью, что в таком-то городе С., в холодной казарме просыпается молодой, красивый, здоровый парень с ее именем на устах. Он мысленно здоровается с ней, ждет с нетерпением и сильным волнением ее сумбурных, наполненных страстью писем. Чтобы послания были правдивыми, она вслушивалась в разговоры старшеклассников и друзей дочери. Даже ходила на дискотеки. И это было увлекательно.

Она помнила свой первый поход в люди.

В тот вечер Алла ехала во Дворец культуры, что находился на окраине города, долго, уставившись немигающим взглядом в темное окно автобуса. В ней бурлили разные чувства: ей было смешно и одновременно неловко от своей решимости и смелости.

«Бабе сто лет в обед, а она на танцы приперлась», — не то стыдила себя, не то восторгалась собой Павловская. Лукаво-удивленно смотрела на столпившихся у билетной кассы молодых людей. Протягивая деньги кассирше, остановила на ней выжидательный взгляд: что скажет? Ничего не сказала, мельком взглянув на нее, равнодушно протянула сдачу. Равнодушие и безразличие к ее персоне Аллу обрадовало так, словно ей отвесили хороший и приятный комплимент. «Значит, я не выгляжу древней старухой», — успокоенная и взбодренная, смело открыла входную дверь. В гардеробной никого. Алла Аркадьевна потопталась на месте, но, заметив зовущий взгляд пожилой гардеробщицы, тихо пошла на ее зов.

—      Рановато пришли, — извиняющимся тоном заговорила гардеробщица. — Танцующие приходят только к девяти.

—      Но ведь начало, кажется, в семь, во всяком случае, так было написано в газете, — сконфузилась Алла.

—      Вы в первый раз? — заинтересовано взглянула на нее та.

—      Да вот, надумала на старости лет, — совсем стушевалась Алла.

—      Ну, что вы, зачем же на себя наговариваете? — застыдила женщину гардеробщица. — Вы совсем еще молоды, вам от силы можно дать двадцать восемь.

«Во сочиняет!» — подумала Алла Аркадьевна, но лесть сладко обволокла сердце.

—      Можете в бар заглянуть, — словоохотливая гардеробщица не оставляла ее без внимания.

Алла не хотела идти в бар, жалко было денег, и пить она не собиралась. «Все надо делать на трезвяк!» — так часто приказывала она сама себе и старалась исполнять приказы.

В бар она все же зашла, любопытным взглядом окинула темную комнату: два столика, стулья у стойки, мигающие блеклыми разноцветными огнями небольшие лампочки. Белогривая барменша выжидательно уставилась на нее. Алла Аркадьевна, чувствующая себя не в своей тарелке, как кролик под грозным зовущим взглядом огромной змеи, приблизилась к ней и промямлила:

—      Кофе, пожалуйста.

Она взяла чашечку, наполненную густой кофейной бурдой и пошла к столику, осторожно села на стул. Рядом с ней примостился белобрысый парень, неизвестно откуда взявшийся. Алла Аркадьевна окрестила его «Живчиком» и решила, что он похож на артиста Садальского, но усохшего. Парень нагло и смело, почти с вызовом, осмотрел ее и по-видимому, остался доволен ее внешним видом.

—      Я тебя раньше здесь не видел? — наморщился Живчик.

—      А мы разве с вами уже на ты? — учительским тоном попыталась осадить наглеца Алла Аркадьевна.

—      Брось свои замашки! Ты совсем на цацу не похожа! — скривился парень.

—      Правда? — искренне удивилась Алла. — Почему?

—      В это заведение цацы не ходят.

—      Как же так, ведь вечер называется «Кому за тридцать»...

—      То-то и оно-то, значит, ловить пришла.

—      Кого ловить? — не поняла Алла Аркадьевна.

—      Кого-кого? Ты, что, тетка, тормозишь? — стал раздражаться Живчик.

Она решила на его несдержанность и хамство не реагировать, но он то ли не заметил ее хмурости, то ли был глуп, но продолжал разглагольствовать.

—      Ты с кем живешь? Молчи, не отвечай, я сам попробую угадать. Наверняка с дочкой и шнурками.

—      А вот и не угадал, вернее, про дочь попал в самую точку, а вот про мужа забыл, — подключилась в игру Алла.

—      Ха-ха! Не смеши честной народ, какого еще мужа? А, понимаю, — заговорщицки подмигнул он. — Понял, все понял, поцапалась с мужем и решила ему дополнительные рога наставить?

—      Опять мимо. Я из-за любопытства. Решила взглянуть, как развлекается молодежь.

—      Ой, не пудри мне мозги, не держи за Ваньку, — веселилсяЖивчик.

—      Верить, не верить — это ваше право, — обиделась Алла Аркадьевна. — Я не собираюсь перед вами оправдываться, — рывком поднялась с места и почти бегом выскочила из бара.

«Во влипла! — грустно рассуждала она, осторожно присев на скрипучий раздвижной стул. — Не дай Бог увидят знакомые, представляю, что им может прийти в голову». Алла Аркадьевна решила отвлечься от своих неприятных мыслей и принялась наблюдать за отдыхающими, которые стояли вдоль стен небольшими группами.

Ведущая, полная и неповоротливая тезка, зычно командовала:

—      Расслабьтесь, господа! Вас ждут сюрпризы и сувениры...

Полная высокая женщина лет под сорок, в голубом переливающемся платье, полуприкрыв густо накрашенные глаза, топталась посередине огромного зала. У нее были на удивление махонькие ноги, и Алле Аркадьевне даже показалось, что ее миниатюрные лакированные туфли-лодочки, не выдержав огромного веса хозяйки, развалятся. Но женщина медленно и в такт музыки махала полными руками, перебирая ногами как ни в чем не бывало, словно в этом огромном здании она была совершенно одна.

Алла Аркадьевна не могла от женщины отвести удивленно-радостных глаз, было в ее одиноко-отрешенном облике какая-то прелесть, какая-то загадка, которую хотелось разгадать. Алла не заметила, как быстро наполнился зал людьми: молодыми, старыми. И приставучий голос ведущей звал к движению, сближению и радости.

Павловская все еще продолжала следить за женщиной в голубом платье и с удивлением для себя открыла, что та уже стоит в обнимку с высоким, импозантным мужчиной. «Во дает! Уже отхватила! — поразилась она шустрости женщины, но тут же, застыдившись своих грязных мыслей, с завистью отметила. — А может быть, они давно знакомы, и пришли, как и я, поразвлечься: себя показать и на других посмотреть».

Она все еще мысленно рассуждала о себе и этой паре и не сразу сообразила, что именно ее зовет за собой стройный и смуглый парень в светло-джинсовом костюме. Среди грохота и шума она не расслышала его слов, но, быстренько вскочив со скрипучего кресла, пошла за ним в круг. Он ее прижал к своей груди, и они затоптались на месте под песню Валерия Меладзе.

— Он тоже грузин, — сказала Алла Аркадьевна, намекая на смуглость кожи парня.

Парень улыбнулся белозубой улыбкой и промычал что-то не совсем понятное. Она не расслышала его слов, по-своему решив, что он ей намекает на то, что во время танца желательно не разговаривать.

Песня закончилась, и парень проводил ее до места. Алла Аркадьевна с опаской опустилась на шатающийся стул и взглядом проследила за своим партнером по танцу. Вот он прошел через весь зал и остановился перед группой мужчин в белоснежных рубашках и черных брюках. На шее у них болтались тонкие узкие темные галстуки.

«Нарядились, словно на выпускной бал», — с теплотой отметила про себя Алла.

Парень что-то говорил белорубашечникам, бросая взгляды в ее сторону.

«Что-то затевает, — неприятно мелькнула мысль. — Надо держать ухо востро».

Мелодии менялись: медленная на быструю. Парень в джинсовом костюме, подхватив под локоть невысокую плотную женщину бальзаковского возраста, внешне похожую на узбечку, натыкаясь на танцующих, шел в ее сторону.

—      Простите, пожалуйста, — нагнулась к ее лицу узбечка, — не могли бы вы уделить нам немного времени?

Алла Аркадьевна молча поднялась с места и они втроем вышли в коридор.

—      Как вас зовут? — изучающе смотрела на нее узбечка.

—      Алла Аркадьевна. Алла.

—      А его Измир, — узбечка ласково взглянула на парня. — Он плохо говорит по-русски, он — турок, я у них переводчицей. Измир приехал из Турции и со своими друзьями строит банк. Вы ему приглянулись, он хочет с вами поближе познакомиться.

—      Ой, — по-детски счастливо воскликнула Алла Аркадьевна, — а я-то решила, что он — грузин. Я, вообще-то, в национальностях совсем не разбираюсь.

Измир, увидев на ее лице удивление и услышав ее легкий счастливый смех, от удовольствия и радости расцвел. Бережно взял ее ладони в свои и, глядя в ее горящие глаза, нежно проговорил:

—      Ка-ро-шая!

Алла застыдилась, ее лицо порозовело.

—      Водка хочешь? — любуясь ею, внезапно предложил Измир.

—      Спасибо, — удивленно вскинула она брови.

—      Что есть спасибо? — в свою очередь удивился Измир.

—      Это значит, что я не хочу! — отрицательно закачала головой Алла.

—      Пива хочешь?

—      Не хочу.

—      Шоколад?

—      Не хочу.

—      Сигареты?

—      Нет. Я не курю. И, вообще, ничего я не хочу! Спасибо.

Чем больше она произносила слово «нет», тем больше он светлел лицом.

—      Ка-ро-шая! — сделал он свой вывод, и увлек ее за собой. И больше не отпускал от себя ни на шаг. Он познакомил ее со своими друзьями-турками и на ломаном русском языке рассказал, как они строят банк, что в месяц им на руки выдают пятьдесят долларов, остальные деньги переводят в город, где они живут, и что они живут в общежитии, куда вход посторонним строго запрещен, а кормят их два раза в день. Измир говорил мало, но его пылающие темные глаза красноречиво выражали его большую страсть и огромное желание быть с ней... От этой догадки у Аллы стали подкашиваться ноги и мутилось в голове.

Ей нравилось в парне все: рост, чистая, не пахнущая сигаретным дымом одежда, трезвость в мыслях и поступках.

Они стояли у сцены, отдыхая после быстрого танца, когда к ним, играя желваками, подошел Живчик.

—      Пойдем, потанцуем! — пьяно и нагло уперся в нее взглядом.

—      Не хочу. Устала, — виновато отмахнулась от него Алла.

—      С черножопым не устаешь!? — сгримасничал Живчик.

—      А тебе какое дело? — взорвалась она. — Кажется, ты мне не родственничек.

—      Лады, сейчас увидишь, что мы с твоим абреком сделаем! — угроза прозвучала зловеще.

—      Только попробуй! — рассвирепела Алла. — Только пальцем коснись и ты узнаешь, с кем связался и кто я такая на самом деле. И узнаешь, кем мне приходится начальник нашей милиции. Стоит мне открыть рот, ты сам окажешься в шахте с кислотой, — Алла кипела, и слова из какого-то детективного романа внезапно пришли на ум. Она говорила жестко и убедительно, и сама восторгалась своей находчивости и смелости.

Живчик отвалил от них, косо посмотрев на Измира, а после его ухода Аллу покинули беспечность и безудержное веселье. Измир быстро уловил ее состояние и, взяв ее за плечи, вывел в коридор. Он нашел своих друзей, по-своему передал им ее разговор с Живчиком. Они сгруппировались и, одевшись, гурьбой вышли на улицу.

Безлюдно. Только легковые машины, как тараканы, облепили Дворец культуры.

—      На троллейбусе поедем? — тихо спросила она Измира.

Он без слов, держа ее крепко за руку, повел по пешеходной дороге. Его друзья отстали.

—      Карошая, — грустно повторил он несколько раз.

—      А ты знаешь, сколько мне лет? — попыталась она вернуть его из мечтательного состояния.

—      Чего?

Она промолчала.

—      Карошая, — дошел до него ее вопрос. — Сколько лет — ерунда! — без акцента четко и внятно произнес он.

Она благодарно взглянула на него. Он поймал ее ласковый, теплый взгляд и с придыханием простонал:

—      Секс хочу!

Развернулся лицом к ней, горячо и порывисто сжал в своих объятиях.

—      Нельзя! — испуганно стала она вырываться из его крепких рук.

—      Пачему? Спид — нет! Ничего нет! — не принимал он ее отказа.

—      Нельзя! — строго и непреклонно отрезала она. — У меня муж, дочь, да и негде, — тихо и сожалеюще проговорила она.

Он напряженно всматривался в ее глаза, вслушивался в ее слова, затем печально и неуверенно отодвинул ее от себя.

—      Карошая, — произнес он свое любимое слово и повел ее к троллейбусной остановке.

—      Прощай, — еле слышно, больше для себя, нежели для него, прошептала она, заскакивая в троллейбус.

С того вечера что-то в ней шевельнулось и заныло. Теперь она, до боли в позвоночнике, желала, чтобы полюбили ее: не Катю, не Веронику, не Ольгу, не те придуманные ею образы, а именно ее, Павловскую Аллу. Что-то расхотелось ей носить чужие имена, примерять чужие маски. На деле выходило, что она и сама чего-то стоит. И, возможно, большого, и ее могут любить, но только кто?

Алла целые сутки ехала в поезде, затем шесть часов томилась в пыльном автобусе, прежде чем оказалась в объятиях своих стариков. Брат писал, что деду исполнилось восемьдесят пять, и неплохо было бы, если бы Алла его навестила.

Внучка не испытывала к своему деду теплых чувств, он для не был человеком чужим. Даже Алкина мать к своему отцу относилась с прохладцей, и это отложилось в ее детском сердце. Дед вызывал одно-единственное чувство — удивление, Алла так для себя до конца и не решила, что же собой представляет этот невысокий, сухопарый, с цепким недобрым взглядом небольших серых глаз, такой неродной для нее человек. Алла была уверена, что за всю свою длинную и совсем нетяжелую для него жизнь дед не сделал ни одному человеку доброго дела, так как был ленив и эгоистичен до отвращения. На удивление всех, всю жизнь вокруг деда носились, как угорелые, женщины и он, благодаря их любви и заботе, вел беспечную сытую жизнь. Его всегда любили. Возраст значения не имел. Он не мог обойтись без женщин, как и они без него, все строилось на взаимности. Он повелевал, они смиренно подчинялись.

Алла помнила и знала в лицо многих его подруг, и молодых, и пожилых. Дед не был в этом вопросе привередой. Он три раза был официально женат. Похоронив бабушку в пятьдесят пять лет, тотчас приютил в своем доме тридцатишестилетнюю особу, которая в своей ревности была просто безумной. Дед с ней не ужился. После очередного бурного скандала его молодая жена огрела старого развратника металлическим прутом, да с такой силой, что дед с переломом руки долго провалялся в больнице, а оттуда, сломя голову, без оглядки помчался к Алле.

У нее ему не понравилось, внучка хорошо поставленным учительским голосом без смущения распоряжалась его временем и поступками: туда не ходи, после себя посуду мой мылом, у нас нет слуг, телевизор долго не смотри, уснешь ненароком... И дед решил жениться в очередной раз. Судьба вновь приласкала его.

Одна из родственниц вычитала в местной газете объявление: «Шестидесятилетняя хорошая хозяйка готова приютить у себя положительного во всех отношениях пожилого мужчину». «Положительным во всех отношениях» оказался дед.

«Хорошую хозяйку и верного друга» звали Евгения Федоровна. Махонькое, сухонькое (в чем только душа держалась), говорливое, шумливое, суетливое существо неожиданно появилось в квартире Аллы Аркадьевны. Дед, увидев перед собой женщину, приободрился и торопливо помчался в магазин за бутылкой водки. Алла с Романом в душе хихикали: «Ну, совсем как дети!», но сделали серьезный вид, как и полагалось в таких случаях. Накрыли на стол, сели и выпили за любовь и дружбу. Дед не на шутку раскраснелся и, теряя терпение, потащил свою будущую невесту в спальню. Но через пять минут из спальни, недовольно и зло бурча, выскочила невеста и бросилась одеваться.

—      Дед, в чем дело? Ты ее, кажется, обидел? — ломанулась в спальню Алла.

—      Глупая она, женщина! — дед сидел на кровати без рубашки. — Она, видимо, решила, что я — старая развалина, и, что мне баба нужна для пустых разговоров? Дура, одним словом! Как бы не так! Я ей открыто сказал, какого хрена ей нужен муж, если нет близости. Бабе в обед сто лет, а все недотрогой прикидывается... Глупая.

—      Мужику семьдесят два года, а все туда же, — посмеивался Роман, глядя расширенными глазами на возмущенного отказом деда.

Через неделю Евгения Федоровна вновь появилась в квартире Аллы. А через два часа она увезла деда в свою деревню. В свою избушку.

Регистрация брака прошла в сельсовете, где собрались почти все деревенские: кто пришел посмеяться над брачующимися стариками, другие — напиться, третьи — отдать свой родственный долг. Свадьба была многолюдной и веселой.

С того дня прошло тринадцать лет. Алла редко навещала стариков. Ей казалось, что, заглядывая к ним, она впустую тратит на них время: ненужные скучные разговоры о жизни родственников, бестолковая суета вокруг маленькой электрической плиты, искусственная и напускная любовь бабки к ней, духота и теснота (строить новую избу старики отказались, сославшись на скорую смерть) — все тяготило и совсем не радовало Аллу.

Алла приподняла кверху кольцо из полусгнившей веревки, и калитка с жалобным скрипом распахнулась. Полуразвалившийся сарай, в котором нашли приют коза с козлятками, вот-вот развалится от сильного порыва ветра.

Алла толкнула маленькую скрипучую дверь избушки и перед собой увидела морщинистое, размером с кулачок, удивленно недоуменное лицо Евгении Федоровны. Белый ситцевый платок на ее крохотной голове сбился и смешно оголил помятое ухо.

Евгения Федоровна судорожно всплеснула ручонками и затараторила, не делая пауз и перерывов.

—      Я знала, знала, что ты навестишь нас, стариков-смертников, я даже сон вещий видела. Да как же ты надумала-то, вот умничка. Господь тебя отблагодарит, — она суетливо кидалась с одного угла к другому, то прижмется к Алле, обнимет ее и тут же отскочит к электрической плите, на которой жарилась картошка, помешает ее, и подскочит к дремлющему на жесткой кровати деду и примется теребить его: — Поднимайся, Иван! Неужто не слышишь — Аллочка приехала!

Алла нахмурилась, ее всегда утомляла и раздражала излишняя болтливость и многословие бабки. Дед же, худой и поседевший, но с приятным румянцем на впалых щеках, сдержанно воскликнул:

—      Рад, очень рад. Попрощаться со мной приехала? И правильно сделала, пора... Давай, бабка, накрывай на стол!

Евгения Федоровна, не меняя интонации, беззлобно огрызнулась:

—      Проснулся. Раскомандовался. Сам не можешь самовар разжечь, рук у тебя нет?

—      Давайте я сама займусь самоваром, — подскочила к столу Алла.

—      Ты отдыхай! Деду все равно делать нечего, бездельник великий! — командовала бабка.

—      А где угли? — обратилась Алла к деду.

—      Кричи громче, он плохо слышит, — посоветовала бабка.

«Эта старушка кого хочешь доведет до глухоты, — весело решила Алла, прислушиваясь к беспорядочно-беспрерывной болтовне бабки. — От такого изобилия информации в обязательном порядке сработает защитная реакция, и организм автоматически начнет глохнуть».

Алла выложила на стол гостинцы.

—      Зачем ты потратилась? — подскочила к ней Евгения Федоровна. — Мы в деревне самые богатые, у нас всего полно: мешок сахара, мешок муки, мешок риса и картошки полный погреб. Все нам завидуют. И яйца свои, полный двор утят, скоро утятинкой начнем питаться, а коза какое целебное молоко дает. Председатель сельсовета все не может глаз отвести от моих чудо-козлятушек, все торгуется, хочет развести целое стадо. Хотя и жалко продавать их, они ж что дети мои, но что поделаешь. Сама сейчас увидишь, они меня за мать родную принимают, я же их с пипетки начала кормить, по капелюшечке, а теперь из соски и пол-литровой бутылки.

И Алла убедилась: через каждые шесть часов черные, как смоль, бойкие и игривые козлята Джина и Милагрос поднимали жалобный крик и при виде Евгении Федоровны начинали метаться по двору или беспардонно принимались закидывать на нее свои стройные передние копытца. Бабка ворчала и смеялась от души, словно перед ней забавлялись разумные существа. Алла с огромным интересом наблюдала за Евгенией Федоровной и все больше и больше начинала понимать и любить ее. Бабка изумляла ее многим: мало спала, лишь вздремнет часок-другой и вновь на ногах (движение — жизнь), почти ничего не ела (стакан молочка и в обед яйцо проглотит, а больше пила чай). Самовар пыхтел весь день без отдыха.

Три дня шел проливной холодный дождь. И все эти дни Алла сидела, скрестив ноги по-мусульмански, на огромном сундуке, в котором хранилась траурная одежда стариков. Евгения Федоровна с удовольствием и даже гордостью разложила перед внучкой белье, которое она приготовила в свой последний путь. Она тараторила, а Алла, с блуждающей улыбкой на тонких губах, ласково смотрела на ее морщинистое живое лицо.

— После революции в стране было столько детских домов, казалось, что все дети — сироты. Я, когда еще жила и училась в детском доме, узнала, что мой дядя жив и здоров. Узнала адрес и в четырнадцать лет, не закончив даже семилетку, сбежала из детского дома. С трудом добралась до дяди, явилась в его дом голодная, холодная и больная. Встретили меня как неродную, сам дядя шофером работал и постоянно ездил в дальние рейсы, дома бывал редко. Хозяйничала в доме его жена. Как только она про меня узнала, пожелтела от мысли, что в доме лишний рот появился. Попыталась сразу от меня избавиться. Сказала, что дядя неизвестно когда приедет, но я ответила, что не двинусь с места, пока не увижусь с ним. Положила тетя меня спать голодную и промерзшую в сенях. Продрогла я в ту ночь до самых косточек, аж утром на ногах с трудом стояла. Дядя приехал, но толком мы с ним не поговорили, ему срочно надо было ехать в другой город. Я поняла, что он против своей жены слово не может сказать. Как только дядя сел в кабину и завел мотор, тетя меня без всяких церемоний вытолкала за дверь.

Очнулась я в больнице. Врачи сказали, что у меня воспаление легких. Долго на больничной койке провалялась. Конечно, не лежала я, а больше санитаркам помогала. Так там и осталась. Взяли меня на работу санитаркой. Ой, где только я не работала. И воевала я. А теперь, как участница войны и с большим трудовым стажем, больше одного миллиона рублей пенсию получаю. Только все деньги на дрова уходят. Зимы-то у нас холодные, столько дров сжигаем — целые леса.

«Все миллионы в дым уходят», — расстроилась Алла.

Евгения Федоровна «скакала» по своим воспоминаниям, как ее любимые козочки по двору. Без связи и логики.

—      Вон соседка моя идет, — тут же переключалась она с одной темы на другую. — Елизавета. Хорошая женщина. Такая же, как и я. А другая моя соседка, Нюра, совсем не такая, как я. Ленивая и грязнуля.

И принялась рассказывать о своих соседях.

—      В прошлом году пригласили мы мужиков с электропилой, которые взялись дрова нам напилить. Я пошла в сельмаг за хлебом и бутылкой. На обратной дороге заглянула на секунду к моей близкой подруге, Марии. У нее сын непутевый: пьет, скандалит и нигде не работает. Как вша живет. Посидела я у них, послушала, как они скандалят меж собой, деньги какие-то поделить не могут, плюнула и пошла домой. Пришла, глянула в сумку, а бутылка-то пропала. Я обратно. В сельмаге божатся, что я водку в сумку с буханкой хлеба положила. Зашла к Марии, а они уже пьяные. «Отдавайте, — говорю, — побойтесь Бога! Грех это великий — на чужое посягать». Не отдали, даже не признались в грехе. Вернулась домой, дождалась полночи и за молитву взялась: «Пусть у Марии и ее сына все будет хорошо. Прости им все их грехи...»

А утром новость: Мария пропала. Через три дня милиционеры ее труп из колодца вынули. А ее сына на девять лет в тюрьму отправили. Ты, Алла, коль кто тебя обидит, всегда за них помолись. Благополучия им пожелай, а Бог, он сам знает, кого и как наказать.

Алла слушала нескончаемую и беспрерывную болтовню старой женщины и с удивлением для себя открывала истины. Истины, которые требовали переосмысления и переоценки.

«Надо бы запомнить, — как стихи повторяла Алла. — Правило номер один: чаще сравнивай себя с другими и чаще похваливай себя. Люби себя и гордись собой! Тогда жизнь будет всегда в радость и захочется жить долго-долго. Правило второе: не желай врагу плохого, а лучше помолись за его благополучие. Не завидуй соседу своему. Правило третье: не думай о животе своем. Полный желудок — не есть счастье и радость в жизни. Правило четвертое: люби младших братьев своих как самого себя!»

Легко и светло стало на душе, словно к полету душа приготовилась. И походка легкая, и жизнь улыбается, и дело в руках спорится. А любить как хочется!

Покинула Алла стариков обновленная и окрыленная. По-новому на свою жизнь взглянула. И вокруг все другие: красивые, улыбаются.

На автовокзале остановилась около киоска «Роспечать» и купила газет местных.

Настольная лампа резко выбросила яркий свет на газету.

Две газетные полосы заполнены объявлениями. Глаза забегали равнодушно по строчкам. Сердце молчало. Стоп! Внутри что-то шевельнулось. Она задержала взгляд: «Мне тридцать один...» О возрасте адресантки ни слова. Ей это понравилось и она, отложив в сторону газету, тут же, на едином дыхании, настрочила радостно-восторженное письмо.

И уже через две недели трепетно рвала конверт: «Судя по вашему письму, вы очень общительный и добрый человек. Спасибо вам за то, что вы нашли время и желание, и не побрезговали написать в эти «грустные» места. Честно сказать, я сомневаюсь, что такого рода знакомства что-то решают, но бывают случаи... только потому решил попробовать написать в газету. Ваша искренность и прямота импонируют… Судя по вашему многоточию, вы сомневаетесь, что из этих мест может выйти нормальный, порядочный человек. Я не хочу вас убеждать, но... даже в этих местах есть хорошие, положительные люди. Сюда попадают по разным причинам, у каждого своя судьба. Все это индивидуально.

Я ценю ваше предложение попробовать стать друзьями, я понимаю, что вами движет жалость, но я в ней не нуждаюсь, так как, будучи с двух лет сиротой, я от жалости устал и не приму ее ни в каком виде.

Перечитываю ваше письмо и все больше прихожу к мысли, что вы нуждаетесь в огромной, просто неземной ЛЮБВИ...»

Затем было второе, третье, много — много писем.

«...Не мог ответить на письмо сразу, сидел в штрафном изоляторе. Бывал в этих одиночках не один раз, и впервые мне было не так грустно, потому что мои мысли были заполнены одной женщиной, и женщиной, по всей видимости, необычной и неординарной. Мысли о ней отгоняли тоску и печаль.

Ты права, моя жизнь «заморожена» и наполнена одним ожиданием, но благодаря тебе моя жизнь начинает приобретать смысл и другие ощущения.

Между нами большая разница — социальная, духовная, моральная... У меня не выходит из головы наша огромная несовместимость, я все время думаю о том, что я — преступник. Может, ты напрасно тратишь на меня время и страсть?»

«...С огромным волнением прочитал строки: «Нет преступника, нет учителя, есть только МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА…»

...Получил твою фотографию, внешность у тебя привлекательная, но самое главное, какие у тебя глаза. Возможно, я ошибаюсь, психолог из меня никудышный, но думаю, не ошибусь, сказав, что Алла Павловская — отпетая авантюристка, и любовь к приключениям у тебя, по-видимому, с детства.

...Насчет накаченных мышц ты немного ошибаешься, я скорее поджарый, но здорово выносливый, спорт для меня многое значит, но теперешнее мое пребывание здесь не дает серьезно заниматься, к тому же плохое питание, стрессы, штрафные изоляторы, но все же по мере возможности стараюсь не унывать и тело держать в порядке.

Теперь у меня почти не остается времени думать о плохом, грустном, о том, что вгоняет человека в пессимизм, в состояние, в котором опасно пребывать долгое время, да еще находясь в этих глухих местах,

А возраст твой тем и хорош, что ты, имея определенный опыт жизни, знаешь, как к ней относиться и что от нее брать. Очень рад за тебя, ведь ты чувствуешь себя такой счастливой и не впустую прожила этот отрезок времени. Ты пишешь, что я — думающий, целеустремленный, не признающий серость и обыденность, и, что мне нужен особый человек, которого хотелось бы изучать и открывать, познавая через него иной мир. Ты права, но мне думается, что у каждого человека есть тяга к интересному, необычному, доброму и светлому. Гарибальди как-то сказал: «Ценность зерна определяется его урожайностью, ценность же

человека — той пользой, которую он может принести себе подобным. А родиться на свет, чтобы есть, пить, спать и, наконец, умереть — это удел насекомых». Именно тебя считаю тем толчком, импульсом, который заставляет меня жить и по-иному смотреть на многие вещи. Думать о тебе, носить тебя в своем сердце — действительно очень приятно. Ты и твои письма действуют на меня более, чем благоприятно. Многие поражаются моим переменам: я перестал нарушать режим, много бываю на свежем воздухе, начал заниматься штангой и бегом. Много читаю и рисую, даже по ночам, и забываю о времени...»

«...Немного странным кажется, что мои друзья и близкие, что сейчас на свободе, быстро забыли меня и не горят желанием хоть чем-то мне помочь. Наверное, я им был симпатичен с деньгами, машиной и со своим веселым бесшабашным характером. А совершенно посторонний человек, не знающий меня, ничего от меня не требующий, вот так просто, из дружеских побуждений пытается меня поддержать и помочь. Спасибо! Огромное спасибо!»

«...Я обязательно должен тебя увидеть, хотя бы на расстоянии. Я хочу тебя увидеть!

На днях ко мне приезжала сестра с моей старой подругой, и эта подруга сделала мне предложение, предложила расписаться прямо здесь (осада моей неприступной холостяцкой крепости). Сестра утверждает, что за этой женщиной я буду как за каменной стеной, что меня и беспокоит. Просит быстрого ответа... Сестра говорит, что я ненормальный, так как, отказавшись от выгодного предложения, много теряю в плане стабильности жизни и даже в материальном... Я не хочу, как ты пишешь, менять свою душу на «кусок сала». Умереть здесь не дадут, а твоя любовь и сознание того, что я живу в твоем сердце, меня делают в сто раз терпимее и сильнее».

«...Алла, здесь много интересного, несмотря на то, что здесь встречаются негодяи и, если можно так выразиться, законченные мрази, но это жизнь... Я сейчас общаюсь с весьма удивительным неординарным человеком, который никогда прежде не держал кисть в руках, а сейчас, оказавшись здесь, он пишет такие сказочные иконы, что, кажется, на него снизошла Божья благодать и я начинаю верить во Всевышнего. Этот человек расписывает стены и потолки часовни, которую построили осужденные. В данное время я тоже рисую иконы, и это очень интересно и захватывающе. Еще в детстве, начитавшись рассказов Эдгара По, я пытался переложить свои впечатления и эмоции на бумагу. Так незаметно стал пробовать акварель, уголь, масло. Для меня это огромная отдушина, и уже вошло в привычку. Я и твой образ стараюсь переложить на бумагу и, холст».

«...Твой уклад жизни я не собираюсь нарушать, но как знать, время многое меняет, и в жизни случается непредвиденное... Ты так прочно сидишь во мне, что я просто физически ощущаю твое присутствие. Ложусь спать и в обязательном порядке разговариваю с тобой перед сном... Мне кажется, я не досижу свой срок, и у меня будет возможность рассказать тебе то, о чем я умолчал в письмах... У нас с тобой впереди много времени... Мне тридцать, а моя жизнь еще не сложилась. И это меня заставляет страдать...»

Его письма возбуждали, вдохновляли и не давали киснуть и стареть. Она понимала, что в отличие от прежних друзей по письмам, этот не тот тип людей, которому можно навязать свой сценарий любовной истории. Он был сильнее ее, он начал управлять ее чувствами и сердцем. И она со страхом и интересом ждала развязки.

Мне не нужна молодость твоей кожи,

Мне даже не нужно, чтоб ты была светлой.

Мне нужно, чтоб ты сумела принять все ЭТО.

Ведь жить на краешке жизни невыносимо.

Звонок дверной разрушил тишину. Алла, напичканная снотворным, гормональным, противозачаточным лекарствами, сонная и отупевшая, неторопливо засеменила к двери.

—      Кто там? — вялым, неживым голосом спросила она.

—      Мне нужна Алла Аркадьевна, — за дверью раздался незнакомый голос.

Она несмело открыла дверь.

Они стояли и смотрели друг на друга. Он, не ожидавший увидеть перед собой обыкновенную, с потухшими глазами, полусонную серую тетку, растерянно и безрадостно проговорил:

—      Я — Анатольев.

—      Проходи, — безразлично отодвинулась в сторону, пропуская его в комнату.

—      Ты, кажется, меня не совсем поняла...

—      Не принимай меня за дуру, — начала она злиться. — Я все прекрасно поняла.

—      А ты чего такая кислая? Случилось что? — не мог понять он ее состояния.

—      А это от того, что я узнала, что ты явишься незваным гостем и начнешь меня нервировать.

—      Я могу уйти... — совсем пал он духом.

—      Не можешь! Сейчас уже не можешь! Сейчас ты примешь ванну.

—      Может быть, вначале поговорим?

—      Зачем? Мне кажется, что весь прошедший год мы с тобой только тем и занимались, что сутки напролет говорили и говорили. Неужели ты от этого еще не устал?

—      А ты разве жалеешь?

—      Не говори ерунду, лучше иди в ванную.

Он послушно скрылся в ванной.

Она ждала его в кухне.

Он свежий и красивый своей мужской грубоватой красотой, лишь челюсть была немного выдвинута вперед и уши оттопырены, несмело открыл кухонную дверь.

—      Садись, в ногах правды нет, хотя и в другом месте ее тоже нет, — без тени улыбки на лице глухо проговорила она.

Они сели напротив и лишь изредка бросали друг на друга недовольные и сумрачные взгляды.

Алла живо представила, как он выходил на свободу. Как долго и утомительно ждала его сестра в небольшой прокуренной комнате, как, наконец, он вышел к ней в гражданской одежде, обнялся, но она заметила его блуждающий по сторонам, ищущий взгляд. «Ты кого-то ждешь?» — «Да так». — «Ну пошли?» — «Подождем немного». — «Училку, что ли, свою ждешь?» — внезапно догадывается сестра. Он не реагирует на слово «училка». Он ждет. И даже в поезде он ищет ее глазами и сердцем. В груди больно взрывается при виде женщины, чем-то напоминающей ее. Одним словом, сбрендил парень. Помешался.

«Каким образом, — рассуждал он, глядя на нее, — эта серая и скучная, неживая и потухшая женщина целый год держала меня на взводе? Я был как на вулкане. Где же прячется ее страсть, где та кнопка, нажав на которую, я открою совсем другую женщину: страстную, капризную, любвеобильную…»

Ее мысли текли по-своему руслу: «Болван! Какого рожна он приперся? Мне было так хорошо мечтать о нем. Я придумывала по ночам за него слова любви, мне было так сладко и упоительно купаться в моих грезах и мечтах, так сладко... А он? Он все это разрушил, взорвал. По какому праву?»

—      Пошли спать, уже поздно, — раздраженно приказала она. — Я тебе постелю в зале.

—      Постой, я тебе так много...

—      Лучше, чем ты написал в письмах, уже не скажешь. Неужели ты еще не понял, что в письмах и мечтах мы немного другие? В мечтах каждый действует по сценарию, написанному самим собой. И играет роль, ему свойственную. Представляю, что ты со мной вытворял в своих фантазиях. И наверняка я была послушной, красивой до головокружения и сексуальной до неприличия. Ведь так?

Она ушла, даже не взглянув на его реакцию. Вернулась с кипой постельного белья.

Он взялся ей помочь. Она передала ему белье и равнодушно спросила:

—      Я разве тебе писала, что Роман с Вероникой собирались ехать на турбазу?

—      Нет, но это меня меньше всего волновало.

—      Стели белье сам. Спокойной ночи! Если захочешь курить, открой окно.

Он рывком, в каком-то диком отчаянии, схватил ее за плечи и притянул к себе.

—      Никогда не делай того, — ледяным голосом медленно и четко выговорила Алла, — в чем не уверен! Ты же меня сейчас, в данную минуту, совсем не любишь, тогда зачем пытаешься ломать себя? Знай же: если у нас сейчас все произойдет слишком хорошо, я влюблюсь в тебя окончательно и буду долго страдать и мучиться. Если все закончится не так, как мы об этом мечтали, я, в первую очередь, стану презирать себя, а тебя ненавидеть. А если мы расстанемся так, как и встретились, чужими, незнакомыми, у нас останется чувство чего-то незавершенного, неоконченного. И это меня будет радовать и утешать. Я не хочу, чтобы ты меня открыл до конца. Я хочу в твоей памяти остаться загадкой. Мне, конечно, очень жаль, что ты разрушил нашу сказку, наш роман. Зря ты меня ослушался.

Утром она, несмотря на бессонную ночь, выглядела по-другому: в легких брючках, подчеркивающих прекрасную фигуру, подкрашенная, с пушистыми распушенными волосами, хотя тот же, печально-раздраженный, тон.

Он молча проглотил то, что она положила на тарелку.

—      Я тебя провожать не пойду!

—      Все равно, спасибо тебе за то, что целый год ты была моей женщиной. Прощай!

—      Прощай! Ой, ты забыл пакет...

—      Это пусть останется у тебя. Прощай!

Она заглянула в пакет: бутылка шампанского и коробка шоколадных конфет.

Как только дверь за ним закрылась, Алла в бессильной и тупой печали бросилась на диван, слезы непрошено лились из глаз, а внутри шел крупный скандал: «Ну и что? Десять раз могла изменить свою серую жизнь. Могла. Изменила? Ар-ти-стка!»

Через месяц Алла Аркадьевна открыла газету и, выхватив жадным взглядом крик о любви, спешно настрочила: «Здравствуй, незнакомый друг! Я такая славная и способна подарить тебе столько любви и страсти, что ты задохнешься в них. И жизнь покажется светлой, осмысленной и счастливой...»

Июль 1997 г.

Пассажиры выходили из вагона спешно, суетливо, нервно толкая друг друга. Вера Ивановна с легким волнением продолжала напряженно смотреть в затуманенное окно, выискивая взглядом знакомое лицо. Лицо не появлялось, и она, продолжая слегка мандражировать, неторопливо вышла из вагона.

У вагона толпились знакомые пассажиры — курсанты высшего военного училища в гражданском одеянии. Вера Ивановна была в курсе того, что ребята вернулись из каникул в альма-матер. Посередине толпы стоял ее попутчик Андрей. Блуждающий взгляд Веры остановился на его коренастой фигуре в замшевой теплой куртке и черных драповых брюках в крапинку. Она вышла из вагона, спрыгнула со ступенек на землю и без стеснения протиснулась к нему. Поднялась на цыпочки и, чмокнув в щеку, тихо произнесла:

—      Давай прощаться. Я рада нашему знакомству, — голос ее слегка дрогнул. — Надумаешь — пиши.

—      Непременно, — спокойным, ровным голосом ответил он.

Она про себя решила: «Во заливает...», но додумать, почему он это делает, не успела: к ней быстрыми шагами приближался другой Андрей — более взрослый, более рослый, более волнующий.

Прошло два месяца с того дня. Вера Ивановна, давно вернувшаяся из командировки, едва переступила порог рабочего кабинета, как увидела протянутую в ее сторону руку секретарши Татьяны. В руке — увесистый конверт.

— Вам, кажется, очередной участник литературного конкурса свои опусы прислал, — старалась Татьяна угадать содержимое пакета. — Читать долго придется.

Вера Ивановна грубо разорвала бумагу и, продолжая стоять у стола, впилась глазами в строчки.

«Дорогая Вера! Скорее всего я не получу ответа на это письмо, ведь ты же гордая и обидчивая... Ну что ж: чему быть, того не миновать. И если не ответишь, так тому и быть, но я не могу держать в себе то, что произошло в тот день, когда я с тобой встретился...»

Вера Ивановна медленно опустилась на стул, прикрыв ладонью пылающее лицо. Непроизвольно смежились веки. Напрягла память и вызвала из ниоткуда лицо того парня, с которым провела в купе несколько часов. Память нарисовала лицо красивое и мужественное. Пытаясь утихомирить охватившее ее душу волнение, она откинулась на спинку стула и продолжила чтение.

«Пожалуйста, взгляни на нашу встречу моими глазами.

...Закончился отпуск, пятый отпуск в моей жизни и, кажется, самый лучший. Но, к сожалению, пролетел он незаметно.

Сев в поезд в Волгограде, я через сутки был в Москве. Мне не нравится столица, особенно ее вокзалы — там шумно и беспокойно. Этот шум-гам давит на психику и скребет по нервам, отчего просто невозможно четко строить свои мысли. В Москве, слава Богу, я проторчал всего лишь пять часов и с облегчением сел в вагон поезда, который повез меня к месту учебы.

Обычно, когда еду поездом, то непременно ищу на свою голову приключений. Зачастую такие путешествия без выпивки не проходят и, как правило, заканчиваются либо тяжелым похмельем, либо бурно проведенной ночью с симпатичной проводницей. Но в этот раз я ничего не хотел (наверное, взрослею). Моим единственным желанием было одно: уснуть, а проснуться уже в Ярославле. Но вот невезуха: с соседями по купе мне не повезло. Когда тебя окружают взрослые женщины, волей-неволей приходится держать себя в узких рамках и вести, как подобает настоящему, хотя и будущему, офицеру. «Уж лучше бы ехала семейная пара или мужики, которым дела нет до молчаливого сосредоточенного парня», — думал я устало.

Даже возникла мысль, а не поменяться ли местами? — затем эта мысль сбилась другой: «Какая разница, все равно через пять часов буду в училище. Ну а если начнут приставать с вопросами, то так и быть, придется пожертвовать сном. В конце концов, мило с ними болтая, убью время, хотя его тоже жаль».

Я даже не обратил внимания, каким образом в купе появилась дама «средних» лет, которая оказалась напротив меня. Не помню как завязался разговор. Разговор меня ни к чему не обязывал, и я что-то говорил, не вникая в смысл сказанного.

...Но вдруг — укол! Даже не укол, а удар! Удар по моим убеждениям. Армия! Вооруженные силы Российской Федерации... Плевок в их сторону — это плевок в мою душу... Сколько таких плевков уже было за эти годы учебы!

Ну что ж, я принимаю вызов. Наконец-то я на полном серьезе взглянул на своего противника. И мне стало смешно. Честное слово. Не знаю, может быть, женщина действительно хотела полить армию дерьмом, но я увидел другое... Я ее интересовал как мужчина и ее целью было не просто доказать свою точку зрения, но вывести меня из транса с тем, чтобы я обратил на нее особое внимание. Мне стало совсем смешно. Внутри меня бурлил смех. И было уже не до армии.

Я бегло пробежал глазами по ее фигуре, на доли секунды зафиксировав оценивающий взгляд на ее плечах, груди, животе, бедрах, коленях. Для девушек моего возраста оценка за фигуру по пятибалльной системе едва дотягивала до четверки, но для тридцатилетней женщины (именно на столько она выглядела) она выглядела потрясающе.

И она меня заинтересовала. Я уже в ней видел не противника и даже не журналиста, с которым можно поболтать о жизни, я... увидел в ней ЖЕНЩИНУ!!!

Потом ты протянула мне газету, в ней была опубликована твоя статья «БАРДАЧНЫЙ ПОЛК». Я читал ее с превеликим удовольствием, потому что она была написана необычно, но с подавляющим числом выводов я не был согласен.

БАРДАЧНЫЙ ПОЛК

ЧЕЧЕНСКИЙ ПОДАРОК

Воинская часть N... расположена на берегу Волги, на окраине небольшого города. У КПП полно легковых машин и людей. Лица ожидающих печальны, напряжены и серы. Это родители.

— Я с четырех утра до обеда простояла у ворот с красными звездами, — рыдая, рассказывает мне женщина, приехавшая из Ульяновска. — Сотню раз просила дежурных вызвать сына, но безрезультатно. Дежурные на меня смотрели , как слепые, и не слышали меня. И тогда я сообразила, что они от меня ждут подачки. Как только из моего кошелька в карман дежурного офицера перекочевали десять рублей, мой сын-солдат через десять минут стоял возле меня. Его я не видела пять месяцев и была просто потрясена его бледностью, худобой. Взгляд затравленный, тупой.

Вызвала лейтенанта, он разрешил нам свидание. Привела сына на квартиру, что сняла недалеко от части специально для него. Первым делом решила его отмыть, так как запах от него шел смрадный. Когда он разделся, я разрыдалась в голос. Он был весь покрыт язвами и кровавыми полосками.

«Что это? — ужаснулась я.

«Чеченский «подарок» — бельевые вши», — равнодушно ответил сын.

Я не могла в это поверить. В наше-то время! Но, вывернув его нижнее белье, пришла в ужас. Бельевые вши чувствовали себя полными хозяевами.

«Наша часть была в Чечне и оттуда привезла эту гадость, никак от них не избавимся. Плодятся, гады!»

Рассказ матери для меня не был сенсацией. О том, что солдаты, а их в полку на сегодняшний день было 1300, «кормят вшей», я узнала еще в июне, когда присутствовала здесь на принятии присяги, но отнеслась к услышанному со смехом. Не может быть.

—      Поживите с нами и сами убедитесь, что солдат — это футбольный мяч, который гоняют с утра до вечера, все кому ни лень, — обратился ко мне самый веселый крупный солдат.

Я обещала приехать и слово свое сдержала...

...Командир части гвардии подполковник С. встретил меня под хмельком и без особой радости.

—      Я не буду вас отвлекать от службы и не требую к себе особого внимания, — почти божилась я.

—      Ну ладно, пока посидите в комнате психологической разгрузки, а как только я освобожусь, вами займусь.

Яне только посидела, но и успела облазить всю территорию части, но тридцатипятилетний подполковник так обо мне и не вспомнил.

Я опытным глазом приметила, что вокруг подполковника кружила высокая молодая женщина. Мне соперничать с ней было бесполезно, а возможно, даже опасно. Поэтому, как только ночь легла на казармы, я помчалась к другому подполковнику, замполиту части.

—      Как?! Вы до сих пор не устроены? — возмутился он, и я в сопровождении старшего лейтенанта была отправлена в офицерское общежитие, что располагалось на территории части рядом с солдатской столовой, и которое больше напоминало дачный дом, сколоченный на скорую руку. В общежитии четыре спальные комнаты и небольшая по размеру столовая.

Холод жутчайший. Изо всех щелей дует, а батареи — лед.

Я брезгливо дотронулась до грязных простыней и одеяла. Железная кровать скрипела и стонала, словно раненное существо.

Невооруженным глазом было видно, что постельное белье несвежее.

—      На этой постели кто-то уже спал, — попыталась я смутить дежурных, но эти двое смотрели на меня отрешенно и тупо. Я махнула рукой: усталость взяла меня в плен, к тому же я замерзла. Ежась, натянув на себя теплую одежду, слава Богу, догадалась ее с собой прихватить, и брезгливо кривясь, нырнула под тонкое байковое одеяло.

Проснулась тут же от укусов. Настороженно, до боли в нервах прислушалась к себе. Укусы отличались от комариных, они вызывали жгучее желание разрывать тело и от этого получать наслаждение. Чем больше ногти чесали укушенные участки тела, тем больше хотелось чесаться. Пальцы носились по телу с неимоверной скоростью и все равно не успевали за теми, кто прокусывал кожу до крови. Я вскочила со скрипящей койки и кинулась к выключателю. Вспыхнул яркий свет... Это были вши — вытянутые с черными спинками. Я в ужасе побежала к дежурному.

—      Это вы с поезда их сюда завезли, — глядя на меня невинными глазами, скучным голосом изрек длинноногий солдат.

—      Что? — лицо мое вытянулось. — С какого поезда? Я уже давно не езжу на поездах, а сюда меня довезли на машине.

...Утром, все еще продолжая чесаться, я при встрече с замполитом, на его вопрос: «Как спали?» — почти весело ответила:

«Вашим вшам я пришлась по вкусу. Они меня полюбили жадно...»

—      Надеюсь, вы не станете об этом писать, — сурово взглянул на меня подполковник.

—      Еще как стану, — я как всегда была невыдержанна и неосторожна.

«Пиджаки»

Утверждаю, что без них, без «пиджаков», армия была бы казарменной, бездушной и жестокой.

«Пиджаки» — это лейтенанты, окончившие высшие учебные заведения и никогда не мечтавшие об офицерских погонах.

—      Почему вас зовут «пиджаками», — поинтересовалась я у лейтенанта.

—      На фотографиях, что в наших военных билетах, мы сняты в пиджаках.

По-другому их еще называют двухгодичниками.

В «пиджаках» отсутствует безразлично-надменное отношение к своим подчиненным. Они даже безобидно могут ответить солдату, говорящему вместо «разрешите?» — «можно?». «Можно только Машку за ляжку, быка за рога, козу на возу, а телегу с разбегу...»

Чаще всего «пиджаки» являются заместителями командиров рот по воспитательной работе, которые обязаны знать каждого военнослужащего, их индивидуальные особенности, принимать меры по сплочению воинского коллектива, составлять расписание занятий, проводить воспитательную работу с учетом национальных и психологических особенностей, проводить морально-психологическое обеспечение учебного процесса, боевого дежурства, знать нужды и запросы личного состава и так далее. Обязанностей столько, только успевай крутиться.

«Пиджакам» служить намного тяжелее, нежели кадровым офицерам. Последние в течение многих лет долбили Общевоинский устав, они привычны к мату, могут устроить даже мордобой. Они часто агрессивны, амбициозны, малообразованны. «Пиджаки» сделаны из другого теста. Бывшие студенты, они любители поспать, пофилософствовать, покуражиться. Они, как и обычные солдаты, попадая в иной мир, более жесткий, от растерянности и обиды начинают глушить водку не хуже кадровых военных.

«Пиджак» почти ничем не отличается от новобранца, но он наделен огромной властью, является прямым начальником всего личного состава.

—      Двухгодичники армии не нужны! — безапелляционно заявил командир полка, как только речь зашла о «пиджаках». — Они не в зуб ногой в технике, вооружении, стрельбе...

— Они намного человечнее, нежели ваши кадровики, — попыталась я сбить пыл подполковника.

—      Будь моя воля, бывших студентов держал бы в армии только как солдат, а служили бы они у меня на букве «Р».

—      В каком смысле?

— А вы видели карту СССР? Помните? Буква «Р» как раз находится в районе моря Лаптевых.

—      Как хорошо, что вам не так уж много «воли» дано... Что-то не все ваши офицеры держатся за лейтенантские погоны, — доказывала я свое. У меня в блокноте имелись записи двух офицеров, которые мечтали об одном: бежать из полка сломя голову.

— Государство на обучение кадровых офицеров тратит огромные средства. В наш полк должны были прибыть 22 лейтенанта, а прибыло 11. А ведь все получили подъемные, форму — и в кусты. Через суд их надо обязать, заставить отдать долг Родине.

—      Помилуйте, офицер, который бежит от службы как черт от ладана, вряд ли станет другом, наставником солдат. Он на службу ходит, как на пытку, ненависть владеет его душой, неудовлетворенность и злость. Он превратит службу подчиненного в настоящий ад.

—      Надел погоны — сбрось жалость! Армия — это не институт благородных девиц. От двухгодичников толку, как от козла молока.

Мы с подполковником разошлись, не придя к единому мнению.

Памятуя, что у кадровых военных всегда трудности с жильем, я решила выяснить, как обустраиваются «пиджаки».

—Я искал угол почти целое лето, — делится своими похождениями лейтенант П. из г. Шахты. — Одинокая старушка за стольник согласилась меня приютить, но поставила жесткие условия: не пить, не курить, женщин не водить. Я прихожу на квартиру только поспать и принять душ, а все остальное время провожу в части.

Чему научился в армии? Материться и пить водку.

Короче, нашей личной жизнью командование не интересуется, каждый живет, как может. За службу я получаю семьсот руб. Но зарплату выдают не всегда вовремя.

730 дней в сапогах, или Заживо гниющие

Они стояли на плацу в грязных, засаленных бушлатах, истоптанных сапогах. А лица?! В зеленке, язвах, синяках, как в пионерском лагере, когда все дети в одночасье заболевают ветрянкой.

Уже неделю шла изнурительная подготовка к смотру полка. Ждали проверяющих. Среди офицеров ходили разговоры, что командир полка, побывавший в свое время в Афганистане и Чечне, мечтает получить Звезду Героя России. Поэтому выворачивает всех наизнанку, чтобы проверяющие оценили его работоспособность.

Многие в строю стояли в шлепках, их ноги были забинтованы.

—А что с ногами? — полюбопытствовала я.

—      Гниют.

—      Как это?

—А вы сходите в санчасть и там увидите заживо гниющих.

Медсанчасть произвела на меня жутчайшее впечатление. В коридорах и спальном корпусе бродили солдаты в нижнем белье, которое по чистоте больше походило на половые тряпки. Ноги и руки больных забинтованы. Тела настолько грязны, что даже находиться рядом — мерзко. Вонь от солдат исходила сногсшибательная. хоть противогаз надевай. На двухъярусных кроватях больные лежали на простынях серого цвета. На некоторых кроватях простыни отсутствовали вообще. Матрацы в пятнах, на них не то что спать, — смотреть неприятно.

Начальник медицинской службы согласно Уставу обязан следить за содержанием больных, но это только по Уставу. А в жизни? Полная женщина в белом халате бесцеремонно вывела меня из санчасти, бросив вслед:

—      Нечего тут вынюхивать... Без разрешения комполка делать здесь посторонним нечего...

За разрешением к подполковнику я не пошла, то что нужно я уже увидела.

Изложу мнение медработников и больных.

—      Постоянно лечащихся в нашей части свыше сорока человек, — говорит медсестра Нина. — В основном парни к нам попадают из-за потертости ног. Есть такой медицинский термин. От постоянной носки кирзовых сапог, особенно в жару, ноги потеют, натираются и инфицируются. Таких, с потертостями, большинство, но есть еще и другая категория больных. Эти, не желая служить, сами себе придумывают болезни. Режут себе вены, стреляют в себя из огнестрельного оружия, добавляют в мочу кровь, дескать, почки больные. И вся причина в основном в том, что обстановка в полку сложная, идет борьба за выживание. Поэтому, как только на теле у солдата появляется прыщик, он его постоянно давит и доводит до таких размеров, что инфекция уже заносится в организм и приходится больного отправлять в госпиталь.

— В госпитале чувствуешь себя человеком, а не мразью, — поделился своими впечатлениями от пережитого военнослужащий С. — У меня распухла губа, здесь климат непонятно какой. Все время что-нибудь распухает. Подбородок стал таким массивным, что даже тяжело стало его носить. А тут еще незадача: во время учений на полигоне взрывпакетом ранило в плечо, рана расползлась и стала гнить. Несколько раз обращался в санчасть, а там одно твердят: бездельники, симулянты, служить не хотите... Да и на нехватку бинтов, лекарств ссылаются. Дело закончилось тем, что стал пухнуть и гнить. Все же меня направили в госпиталь, что находится в городе. Честное слово, было ощущение, что из ада в рай попал. Сестры ласковые, щедрые, военврач юморной, постели чистые. Тепло и светло. Рана моя быстро затянулась, а подбородок мне подрезали и зашили. Если бы в госпиталь не попал, так бы и ходил, мучился. Неизвестно еще чем бы мои мучения закончились. Мне, можно сказать, крупно повезло, а таких, как я, в полку — сотни.

Мат

В армии солдат чувствует себя так, словно на ночь его нашпиговали демидролом, и весь следующий день он ходит с тяжелой, неподъемной головой и путающимися мыслями. Глаза стеклянные, лицо равнодушно-отупевшее. Лишь иногда в глазах блеснет ярость, остервенение, но тут же потухнет, затаится, пока не выльется во что-нибудь страшное и жестокое. Так проходят два года службы. Порой деградация солдат идет с такой скоростью, что просто становиться страшно за тех, кто несет службу. Мат стоит над полком и в таком количестве, что буквально через два дня я с трудом сдерживала себя: нецензурщина напрашивалась на мой язык помимо моего желания.

В шесть утра по всему полку раздается грозное:

—      Суки! Подъем!

И пошло-поехало. Командир полка строит своих офицеров и начинает их обкладывать матом. Один из «пиджаков» опаздывает.

—      Товарищ подполковник, разрешите встать в строй?

—      Иди на …! — не глядя на него, бросает подполковник.

—      Есть! — лейтенант круто разворачивается и уходит.

Через несколько минут подполковник рычит:

—      Где лейтенант П.?

—      Так вы же его послали.

—      Вернуть!!!

Никто не смеется, все в порядке вещей. Солдаты грустно шутят: «Армия без мата, что корова без молока или солдат без автомата». Радио в казармах отсутствует, телевизоры только в элитных ротах. В библиотеку солдаты не ходят, так как библиотечные книги тут же исчезают, а за них потом требуют заплатить.

Я привезла в полк с собой несколько своих книг, на ночь отдала почитать дежурному по общежитию. Утром все пропало. Солдаты объяснили, что взяли почитать офицеры, но без возврата. Многие не читают, потому что устают, а основная часть солдат все-таки просто-напросто не приучена к чтению.

В большинстве своем солдаты в этом «бардачном» полку отличаются такой тупостью и недалекостью, что не понимают речи даже самой примитивной. Или делают вид, что не понимают, что тоже не совсем нормально. Когда своими наблюдениями и выводами я поделилась с солдатами и офицерами из разведроты, которая считается элитной, они мне откровенно признались:

—      Поэтому у многих бойцов и разбитые хари.

Дезертиры

Особенно достается дезертирам. Только за полгода из полка сбежало около 500 солдат! Причины побегов разные.

Вот, например, солдат Скворцов — высокий, худой, с опущенными плечами, немытым лицом. Он стоял дневальным. Ночью постучал ко мне (после общежития меня «подобрали и приютили» разведчики) и попросил чайник с кипятком. Я его усадила за стол и стала угощать, чем Бог послал, хлебом с маслом и вареньем. Разговорились.

—      Родных захотелось увидеть... Застрял на вокзале. На билет денег не было, решил где-нибудь подработать… Попросил у одного закурить, а он милиционером оказался...

Скворцов — солдат из седьмой роты. Когда я там оказалась, схватилась за сердце. В казарме холод собачий. Все спят в сапогах. Туалета нет. Ни за что не догадаетесь, куда солдаты справляют свою нужду! В дырочку на полу, что зияет в центре умывальной (!) комнаты. Запах мочи может убить даже слона. Мыла нет. Руки и лица солдат покрываются такой грязью, что даже баня — не избавление.

А чем убирается территория части? Ломают ветки с деревьев и этими «вениками» метут мусор из угла в угол. А полы моют... шерстяными свитерами и трикотажными спортивными костюмами, которые наматывают на палки. А изымают этот утиль у новобранцев.

У новобранцев отбирают все. Поэтому родители, отправляя своих сыновей в армию, не одевают их в приличную одежду. Вещи, снятые с новобранцев, сортируют так: часть забирают «деды» и используют вместо нижнего белья, дабы не заболеть от простуды, другая часть оказывается на базаре (связь между рынком и полком крепкая, отсюда на рынок выносится все, что можно вынести), а остальные вещи идут на половые тряпки.

Бегут солдаты не только от невыносимых, бесчеловечных условий. Есть другие случаи. Всю жизнь Фикрат готовил себя к службе армейской, видел себя в форме десантника. Учебу прошел в Ростове-на-Дону. Он мастер всех мыслимых и немыслимых восточных единоборств. Кирпичи разбивает одной ладонью, на смотрах — герой и победитель. Ноги у него как руки — все могут, даже убить. Рвался в Чечню, но не успел.

—      Хочется проверить себя в экстремальных условиях, — признался он мне перед побегом. — Не теряю надежды попасть на афгано-таджикскую границу. А убегаю из этой части потому, что здесь спортзал чаще на замке, ни о какой физподготовке даже речи не ведут. Мы уже забыли, что такое зарядка. Я в армию не мусорщиком пришел работать. Без меня есть кому туалеты чистить.

Фикрат ушел в четыре утра, прихватив с собой фирменные ботинки своего друга Сергея, который через неделю должен был демобилизоваться, и по этому поводу его родители специально ездили в Москву за модной обувью.

—      Яс ним последним рублем делился, — зверствовал Сергей. — А он мразью оказался. Я не я буду, если его не выловлю и башку ему не оторву!

Многие дезертиры «окопались» на чужих дачах. Иногда они, соскучившись по однополчанам, перелезают к своим через забор. Занимаются попрошайничеством, бывает, что грабят квартиры и гаражи.

Отпускники

В армии сложилась весьма странная система отпусков. Влад из Новгорода откровенно мне признался, что в полку он прослужил самое большее семь месяцев, а остальное время провел в отпусках.

—      Как только служба меня начинала утомлять, я прямиком шел к командиру роты. Мы с ним договаривались, что я должен привезти — или деньги, или вещи. Астраханские, к примеру, икру привозят килограммами. Съездить домой — никогда не было проблемой. Мне кажется, любой желающий может отдыхать столько, сколько ему позволит его совесть. Нужны только деньги.

Грузин с хохлятской фамилией

Оказывается, не все парни, достигшие призывного возраста, стараются увильнуть от армии. Находятся такие, которые просто уговаривают военкомов отправить их служить. Честь и хвала таким патриотам! Но на поверку некоторые «патриоты» играют совсем другую роль.

У Сергея Николенко кликуха Грузин. Он действительно грузин, хотя фамилия украинская. Отшучивается, когда ему говорят. «Ты такой же хохол, как я японец». Я же его разговорила и...

—      Несколько лет назад в Грузии началось такое, что пришлось бежать от бомбежек на Украину. Я оказался без документов и решил добыть себе паспорт. Самый лучший способ — пойти в армию. Убиваешь двух зайцев: отдаешь долг Родине и получаешь новенький паспорт... До армии я два слова не мог связать по-русски, был застенчивым и закомплексованным. А здесь столкнулся с таким, что на гражданке уже не пропаду. Кто был солдатом — тот видел жизнь.

Откуда взялось у него свидетельство о рождении Сергея Николенко, Грузин распространяться не стал.

Еще одна история. Александр — парень крупный, крепкий, накаченный. Взгляд колючий, тяжелый подбородок, губы тонкие. Говорит медленно, уверенно, взвешивая каждое слово. Много читает.

— На гражданке я был лидером одной из группировок. Хулиганил, одним словом. Когда милиция стала наступать на пятки, решил, что в зону я еще успею, и пошел служить. Вначале все шло нормально, но через два месяца началась необъявленная, настоящая война с одним контрактником. Ему почти столько же лет, сколько и мне, а он начал меня унижать. Я предпочитаю, чтобы со мной обращались по-человечески, уважительно. А он мне все пытался метелку в руки всучить. По мне лучше два года в карцере или на гауптвахте просидеть, нежели в чмока превратиться. Дудки! И вот посыпался рапорт за рапортом, и в итоге меня перевели служить в эту часть. Здесь пока все удачно складывается, попал в элитную роту, в комендантский взвод. Патрулируем внутри части и даже по городу.

О том, какой тяжелый кулак у Александра, знают «духи» (так зовут здесь новичков). Есть даже такие стихи:

Видишь, бегает солдат,

Все тут на него кричат.

Робкий взгляд и острый слух,

Так вот знайте, это «дух».

Вот стоит солдат подтянут,

Матом кроет — уши вянут.

Год он служит как-никак,

Так вот знайте, он — «черпак».

Вот стоит еще солдат:

Грозный облик, борзый вид.

Всех он кроет, спасу нет,

Так вот знайте, это «дед».

Кормежка

«Слов для солдата лучше нет, чем перекур, отбой, обед». «Солдат съедает за два года столько овса, что ему стыдно смотреть в глаза лошади». «Водку мы сейчас не пьем, шоколад не кушаем, кружку чая навернем и картошки скушаем».

О чем бы ни говорили солдаты, непроизвольно разговор крутится вокруг солдатской пищи.

Солдатская столовая большая и состоит из двух отсеков. Едят военнослужащие в две смены, поэтому иногда обеды затягиваются на несколько часов. И получается, не успел боец пообедать, ему пора идти строем и с песнями уже на ужин.

Зрелище перед столовой жуткое. На холоде, на ветру, в ожидании своей очереди стоят скукоженные солдаты без верхней одежды, так как согласно Уставу личный состав в столовую в головных уборах, шинелях, бушлатах и спецодежде не допускается.

До глубины души потрясла меня увиденная сцена. Солдат поднимался по ступенькам в столовую в бушлате. Он и сообразить не успел, как цепкие и сильные руки сержанта-дагестанца подтянули его кверху и со всего размаха швырнули вниз под ноги однополчан. «Нарушитель» катился по ступенькам, больно ударяясь головой о холодный мрамор, под равнодушными, безмолвными взглядами остальных. Отборный мат сопровождал его. У меня остановилось сердце.

Присесть на корточки, как это обычно делают парни на гражданке, тоже не положено. И иногда приходится бедному-солдату на ногах находиться все двенадцать-четырнадцать часов.

Особенно его донимают перед смотрами. А проверяющие сюда наведываются часто. Для членов комиссий готовят отдельные блюда и кормят их в отдельных кабинетах, поэтому и нужны контрактницы-повара.

Начальник столовой круглолицый, румяный и откормленный Алексей, ситуацию с контрактницами объяснял с бегающими глазами:

— Поварих у нас восемь. Контрактницы добросовестнее, ответственнее, чем срочники, так как боятся потерять работу. И продукты похищать не станут все по той же причине, и готовят они по-домашнему. Многие даже дома так не питались, как здесь. С продуктами особых проблем нет. Овощи засолили на зиму, даже арбузы. Солдаты у нас не голодают.

Солдаты не голодают, но все же...

За неделю пребывания в полку меню оставалось неизменным: консервы мясные с кашей, вермишелью. И чтобы приготовить такие простые блюда, высокая квалификация не нужна, зачем же тогда отдавать большие суммы неизвестно за что?

В чем тут тайна, мне разъяснил бывший повар, а ныне «дед» — Олег.

—      С уверенностью заявляю, что пятьдесят процентов тушенки уходит на сторону. Согласно норме, банка тушенки должна делиться на двоих, но на деле происходит все по-иному. Короче, в котлы с кашей попадает лишь треть положенного по норме. И доказать, что идет разворовывание, трудно, так как в каше тушенка вроде бы есть.

Сейчас ввели новую систему кормежки — «бочковую». Одни довольны этим новшеством, другие злятся, суть же в следующем: на шесть солдат на стол ставятся кастрюли с первым и вторым блюдами, старший по столу сам разливает остальным.

В столовой царит антисанитария. Многие болеют желтухой и всякими другими болезнями. К слову, осенью здесь перекормили арбузами, и все ходили с больными животами.

—      Взгляните на солдат, дежурящих по столовой, — продолжает свой рассказ Олег, — согласно Уставу, солдат, не прошедший медицинский осмотр, не может допускаться к работе, но ведь это только на бумаге... На самом деле все обстоит иначе. Я даже видел, как ночью в котле, в котором варят супы, купалась повариха...

На прием пищи отводится времени недостаточно, потому солдаты пищу глотают, как удав кролика — отсюда язвы и другие болячки.

Остается загадкой и тот факт, что за арбузы и овощи, которые солдаты своим горбом убирают с полей, тем самым принося прибыль хозяйствам, командование перечисляет деньги, ссылаясь на то, что военнослужащие, якобы, больше съедают, нежели зарабатывают.

Элита, или веселье до утра

В элитных ротах, а их в полку раз-два и обчелся, солдаты чувствуют себя увереннее и наглее, чем в остальных. Глаза у многих горят, вид бравый, а девизом служит: «С оружием мы не ходим, нам хватает кулаков».

Итак, оказавшись в разведроте, сделала открытие: в туалетах здесь чисто, на умывальниках мыло, есть даже горячая вода. Разведчики любят не только комфорт, но и шутки, гулянки. Повод придумывают с ходу: то полгода, как служат, то день рождения, то увольнение. Веселятся широко, с размахом, и до утра.

Где берут деньги?

Костя:

— Я до армии помогал брату стоять на посту, а он у меня сотрудник ГАИ. И как только я оказался здесь, сразу смекнул, что к чему. И понял, что могу жить безбедно. Форма у меня камуфляжная, такую носят и гаишники. Выкрал металлический нагрудный знак «Дежурный», смастерил миниатюрный жезл регулировщика и теперь каждое увольнение «дежурю» на перекрестках. В основном останавливаю автомашины с иногородними номерами. И начинаю к ним «прикапываться». Водители в душе матерятся и готовы мне морду набить, но «отстегивают»... Возвращаюсь в часть и, естественно, с нужными людьми делюсь.

Но богаче всех у нас живет комендантский взвод. Они патрулируют днем и ночью, и даже по городу, у них огромные возможности иметь карманные деньги. К примеру, увольнительная записка оформлена на четверых солдат, чаще всего все четверо не будут слоняться по городу в одной связке, так как одному надо к девушке, второму — к родственнику, третьему еще куда-нибудь. Вот тут оставшийся обязательно окажется в руках патруля. За нарушение — наказание. А что делают патрульные? Выворачивают карманы, вытряхивают все содержимое и присваивают, вдобавок еще и по шее дадут. А попробуй что-нибудь от них утаи — себе дороже выйдет. Сами бить не станут, а передадут сержанту, а тот уж постарается отыграться. Нарушитель будет летать по казарме в поисках пятого угла. У нас один «дух» часть денег, полученных от родителей, решил спрятать, нашли и выбили ему два передних зуба.

Если же у нарушителя денег не окажется, придется ему расплачиваться зажигалкой, сигаретами и даже бельем. У одного бойца шерстяные носки тут же сняли, как говорится, не отходя от кассы, не успел он их надеть. Самые отъявленные не брезгуют воровством, грабежами. И все так поставлено, что хочешь-не хочешь — пойдешь на преступление. Нет чистой, добротной формы, нет обуви не стоптанной, а офицеры только разводят руками. А что остается делать тем, кто себя уважает и в рвани служить не собирается? Тогда приходится идти на грабеж. Скажем, на ком-то приличная форма, я собираю из своей роты приятелей, мы его зажимаем в темном углу, и тому приходится «добровольно» со мной поменяться одеждой. И сапогами.

Деньги? Деньги в армии есть, а уж тем более на пьянки. Вы думаете, солдат получает свое пособие? Как бы не так! Он нужен лишь для того, чтобы расписаться в ведомости. А куда и на что пойдет его зарплата — это не его головная боль.

Многие офицеры и прапорщики идут и на такой ход. Они негласно объявляют, что для уюта казарм необходимо приобрести шторы, палас и телевизор. Идет сбор денег. А шторы и телевизор офицер приносит из дома, естественно, ненужные в хозяйстве. Старье.

По вечерам, а порой и ночам, старшины, прапорщики устраивают «разгрузочные планерки». Напиваются и начинают гонять солдат, а иногда и друг друга.

Одним словом, если к проблеме «Где взять деньги?» подойти творчески и с умом, то она решается проще простого, и гулять можно не хуже, чем на гражданке.

Секс любят не только солдаты

О том, что командир полка любит красивых женщин и умеет эффектно — с цветами, шампанским — отдохнуть, мне рассказали бойцы из комендантского взвода. Они ночами не спят и зорко наблюдают, кто чем занимается.

Упаси Боже, я никого не осуждаю, я просто рассказываю читателю все то, что видела своими глазами и слышала собственными ушами.

У КПП по ночам и даже в дневное время группами, стайками собираются девушки. Те, кто занимался с ними сексом, потом бегают по госпиталям. Сифилис и гонорея среди донжуанов в солдатской форме — явление обычное. Заражаются десятками.

В первый же день о себе узнала, что я — женщина красивая. И предложения посидеть и отдохнуть где-нибудь посыпались одно за другим.

Как-то я прочитала «Записки дрянной девчонки» журналистки Дарьи Асламовой, в которых она без всякого стеснения написала, что в Чечне «обслужила» огромное количество военнослужащих. Я ей не поверила. Но когда разведчики пригласили меня посидеть с ними в тесном кругу, ко мне подошел один из солдат и словно припечатал: «Закройтесь в своей комнате и ни на какие стуки не отзывайтесь. Они все хотят вас поиметь» — я помертвела.

Забавы солдат

Про неуставные отношения между военнослужащими приходится слышать постоянно. Но вот понять природу этого зла так и не удалось. Не приемлет душа этих «отношений». С одной стороны вроде бы они просто необходимы для поддержания дисциплины, а с другой — вызывают протест.

...Новобранцы ехали в часть из Ульяновска. Их было семеро. Вначале, как водится, присматривались друг к другу. Вожак объявился сразу. Вычислили и слабого. А он оказался просто послушным, так воспитан был, что по первому намеку бежал выполнять все, что ему скажут. Старался, как лучше, а вышла трагедия. Когда парень понял, что из него делают «чмока», решил протестовать. Он не знал, что «опущенным» можно быть только раз и навсегда. Он решил изменить положение и... во время земляных работ был сброшен в глубокую яму. С переломами попал в госпиталь. Это версия солдат. А командование части случившееся ЧП объяснило по-своему:

— О дедовщине речь в данном случае не может идти. Если бы разборки шли между «дедами» и новобранцами, тогда было бы все объяснимо. Это был просто несчастный случай. Солдат сам свалился в яму. Винить кого-либо, тем более привлекать к уголовной ответственности нет оснований.

Особенно в полку достается дезертирам и штрафникам. И «гамадрилам», которые отличаются недалекостью ума, неповоротливостью, заторможенностью и больше смахивают на бомжей. С такими проводят игры на сообразительность. Такой пример: «дед» протягивает гамадрилу» свой кусок масла и все, сидящие за столом, замирают в ожидании... А, оказывается, нужно взять кусок хлеба, намазать на него протянутый кусок масла и бутерброд передать «деду». Прикалываются здесь так часто, что постоянно приходится держать ухо востро. А рост и вес, физические данные совсем даже ни при чем.

Алексей — парнишка худенький и росточком не вышел, но пользуется уважением не только офицеров, но и солдат. Как он этого добился?

— На гражданке я догадывался, что меня ждет в армии, поэтому занимался спортом, имею разряд по гимнастике. Хорошо разбираюсь в электронике. Умею рисовать, да и язык у меня подвешен. В первый же день службы, когда ко мне стали подходить с требованием постирать носки, нижнее белье или еще что-нибудь сделать, я, прямо глядя «просителю» твердо заявлял: «Вон видишь «деда», вначале у него разрешения спроси, можно ли мне на тебя «пахать»...» Естественно, никто к этому «деду» с такими вопросами не подходил, а меня в конце концов все оставили в покое. Хитрить приходится постоянно. Особенно тяжело тем, кто о себе высокого мнения и обидчивый. Не зря говорят: «Не будь выше всех, но и никогда не унижайся».

И был такой случай. В каптерке затеяли пьянку. Под одним из офицеров рассыпался стул. Писарь-«дух» рассмеялся и тут же получил стулом по спине. Разъяренный офицер заорал:

—Достать гвозди и отремонтировать стул!

— Кто же стул ремонтирует гвоздями, его клеить нужно, — не выдержал писарь и получил дополнительный удар стулом.

«Гамадрилы» — постоянная мишень для насмешек и презрения и они не вылезают из ночных дежурств и нарядов. Их без зазрения совести отправляют на самую грязную и тяжелую работу. Иногда «гамадрил» вызывает такую неприязнь, что в столовой на него выливают остатки пищи.

Солдаты рассказали:

— «Гамадрил» сидит за столом грязный, от него несет такой вонью, что сидеть рядом — пытка. Вдобавок еле двигает челюстями, одним словом, раздражает до такого состояния, что не сдерживаешься и кидаешь в него что под руку попадется, а он только виновато улыбнется и даже не огрызнется, не обматерит... «Чмок» он и есть «чмок».

Прикалываются не только солдаты. Услышала такой диалог:

—      Эта кошка мертвая или спит? — спрашивает прапорщик у солдата.

—      Разрешите узнать?

—      Узнайте.

—Спит. Разбудить?

—      Не стоит.

Разговаривают два прапорщика:

—      У вас такие усы, словно вы их чем-то мажете.

—      Клиторным экстрактом.

—      А где берете?

—      В ...!

Кто в полку настоящий хозяин?

Дагестанцы. Их в части чуть больше ста, но их боятся все. «Не уважаешь меня — уважай мои погоны!» — говорят офицеры, а сержанты-дагестанцы не носят погоны, но уважать себя и бояться заставляют всех.

— Почему у вас все сержанты дагестанцы? — полюбопытствовала я у офицеров. Объяснения последовали туманные, дескать, они чистоплотны, обязательны, не пьют, не курят (но не брезгуют анашой).

Я лично сделала свой вывод. Где вы видели, чтобы южанин ходил с метелкой, шваброй и, вообще, был уборщиком? Ему легче своровать, обмануть («нет постыдных способов добывать деньги — стыдно не иметь денег!» (пословица), накрыть стол офицерам, нежели заниматься грязной работой. Поэтому они из кожи вон лезут, лишь бы иметь какое-нибудь положение. Они сплоченные, друг за друга пойдут на любое преступление. Офицерам на руку, когда власть принадлежит пусть даже горстке солдат: меньше приходится тратить энергии на воспитание других.

По Уставу, военнослужащие обязаны проявлять патриотизм, дорожить интернациональной дружбой народов, способствовать укреплению братств между нациями и народностями. Дружба народов здесь заключается в следующем: приезжает к кому-нибудь из солдат родственник — будь добр, принеси деньги — пятьдесят рублей (такса) — в копилку, а если твои родные люди обеспеченные, то не меньше сотни рублей, Не принесешь — начнутся издевательства, Могут и не бить, но не будут давать спать, а если бьют, то не оставляют синяков. Избивают чаще в туалете, все происходит тихо, бесшумно. Не буду далеко ходить за примером: мой сосед Василий ушел в армию здоровым, а мать привезла его с сотрясением мозга, да и зрение село до минус трех.

В этой же части произошла страшная трагедия. Русского парня, спортсмена «ломали» дагестанцы, а он, не выдержав издевательств, средь бела дня полоснул одного из обидчиков лезвием по шее. Тут же на него налетела толпа — драка была жуткая, и его с переломами отправили в госпиталь.

Что самое страшное, дагестанцы умеют вокруг себя сплотить тех же русских парней и натравливать их друг на друга. Талантливы они сеять смуту и раздор, так сказать, по-своему укрепляют братство.

Письма

«Тяжело без сигарет, тяжело без сна, а еще трудней солдату, когда нет письма». Как ни странно, но в основном солдаты ждут писем из дома и чаще начинают вспоминать матерей. Мне передали солдатский блокнот, и я была удивлена множеству стихов, посвященных матерям.

Я люблю тебя, милая мама,

Нет на свете дороже тебя,

Только здесь я узнал, дорогая,

Кем ты стала теперь для меня.

Советы матерям

Во-первых, вы должны помнить, что, по жесткому выражению военнослужащих, армия наша — крестьянско-безработная, то есть все интеллектуалы всеми правдами и неправдами стараются «отмазаться» от службы. Поэтому лучше, если ваш сын станет студентом, нежели «защитником Родины» в таком вот «бардачном полку».

Во-вторых, если уж так сложилось, и ваш сын хочет отдать долг Отчизне, то постарайтесь, чтобы он ушел подготовленным. Для этого просто необходимо, чтобы он был аккуратным, чистоплотным, физически крепким, выносливым, терпеливым и легким на подъем. Он уметь должен почти все: стирать, пришивать воротнички, мыть посуду, чистить картошку, разбираться в технике, знать хотя бы поверхностно литературу, историю, психологию. Умение общаться — самое существенное.

В-третьих, если есть возможность, при отправке в армию дайте ему деньги, потому что в первое время он может запомниться своей щедростью, раздавая направо и налево сигареты, спиртное. А уж потом в ход пойдут его другие качества.

В-четвертых, если вы в состоянии часто навещать вашего сына, сразу с ним обговорите, не повредят ли ему ваши частые визиты. Зависть — дело страшное. Иногда ваши приезды для солдата могут выйти боком.

Много денег уходит в «копилку» на подарки. Так что смотрите сами. И старайтесь при посещении вести себя бодро, радостно и сразу не идите на поводу их жалоб.

В-пятых, если вашему сыну в армии совсем невмоготу, договаривайтесь в частях, что ближе к вашему дому, и, имея доказательства того, что над вашим чадом издеваются, в прямом смысле «воруйте» его. Привезите в ту часть, где с командованием у вас была договоренность, но при этом имейте в виду, что над ним на новом месте также будут издеваться. Солдаты не уважают дезертиров и слабаков. Из двух зол выберите наименьшее. Если вы увезли незаконно сына из части, сразу же поставьте в известность военкома. И вместе решайте, что делать дальше.

Вера Солнышкина

Ты, Верочка, старалась говорить о творчестве, и наверняка была уверена, что этим меня заинтересуешь. Приятно тебе или нет, но в первую очередь ты меня заинтересовала как чертовски сексуальная женщина и лишь потом я увидел в тебе творческую личность.

Это было какое-то безумие! Я никогда подобного вулкана чувств не испытывал. Я украдкой проводил взгляд по твоей груди, и у меня кружилась голова. Я переводил взгляд на колени (как здорово, что ты догадалась надеть короткую юбку) и внутри меня вспыхивало пламя... Внешне я старался не выдавать своих чувств, мыслей, желаний (по-моему, мне это удалось), но внутри меня продолжала бушевать буря, которая крушила все понятия о морали, приличии.

Сколько бы я не призывал на помощь свой разум, итог был один: Я ТЕБЯ БЕЗУМНО ХОТЕЛ!!! Все мое существо тянулось к тебе. Все окружающее поблекло и стало рушиться, перед глазами и в сердце была только ТЫ! ТЫ! ТЫ!

Я до сих пор не могу понять, как удержал себя от того, чтобы не броситься прямо в купе к тебе и не прижаться щекой к твоим коленям. Я очень редко испытываю страсть (я ведь в сущности никогда никого еще не любил. У меня даже первой любви не было), но страсть, которая бросала меня к тебе, была ни с чем не сравнима — это было сладкое сумасшествие. Ты даже не догадывалась, что со мной творилось. Меня мучила обида, что мы познакомились не на пляже или в баре во время моего летнего отпуска, а здесь — в тесном и душном купе.

Помнишь, мы говорили о шлагбаумах, которые мешают нам жить так, как нам этого хотелось бы, и ты вскользь привела пример? Ты сказала: «Ну вот, допустим, я, к примеру, тебя полюблю...» Слова взорвались во мне ярким взрывом, я готов был зацеловать тебя до смерти.

Наверное, со стороны на нас смотреть было смешно... Мне даже стыдно признаться, но я готов был вылизать тебя, как котенок молоко из блюдца, ласкать тебя до изнеможения. Я хотел быть с тобой, превратиться в одно целое: красивое, объемное, любимое...

Но я сидел напротив тебя, что-то говорил, что-то доказывал, а сам мечтал об одном: СТАТЬ ТВОИМ РАБОМ, выполнять твои приказы, отдаваться тебе без остатка, как девушка... Именно отдаваться, а не брать, потому что с тобой я почувствовал себя безынициативным, беспомощным — ты была сильнее меня.

А помнишь, как я вышел покурить? Я ведь не курю, а сигареты ношу для понта. Но мне нужно было расслабиться: глядя на тебя, я так возбудился, что это стало выпирать наружу, и не будь на мне просторные, со складками брюки, то непременно попал бы в неловкое положение. Разве смог бы я скрыть свое внутреннее состояние от трех пар любопытных женских глаз?

Я вышел в тамбур и, прикурив сигарету, жадно стал затягиваться. Я курил и понемногу стал успокаиваться... И вдруг... заходишь в тамбур ты. Я вновь вспыхнул... Я выглядел глупо. Язык онемел, ноги стали подкашиваться. Слава Богу, разрядил напряжение вошедший за тобой мужчина.

Я вновь закурил и стал стыдить себя за свои желания, ведь я тебе гожусь в сыновья! Но вопреки всему хотел и ХОЧУ ТЕБЯ!

Ты, Верочка, дотронулась до моей щеки при расставании и ушла, а я остался словно в бреду. Ночью, во сне, ТЫ БЫЛА МОЕЙ. А Я БЫЛ ТВОИМ.

Я всю неделю ни о чем не мог думать, кроме как о тебе. Ты вправе спросить меня, люблю ли я тебя? Я не знаю. Я не испытал еще чувства, о котором так все любят говорить и писать. Конечно, я ХОЧУ ЛЮБИТЬ И БЫТЬ ЛЮБИМЫМ, но когда в моем сердце распустится цветок любви, об этом никому не известно. А может быть, никогда!

Напишу немного о себе.

Мне 21 год, через два года (даже меньше) стану офицером. Возможно, я всю свою жизнь посвящу армии, хотя карьера армейская меня совсем не прельщает, там трудно реализовать творческий потенциал.

Моя жизнь — это учеба. Свободного времени нет совершенно. И для меня слова Генри Форда не просто обычные слова, а правило. Он когда-то написал: «Потеря времени совершается легче всего и восполняется труднее всего, ибо потерянное время не валяется на дороге, подобно другому зря затраченному материалу». Эти слова ярким пламенем горят в моем мозгу, как, впрочем и эти: «...Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь...»

С каким удовольствием я читаю все, что попадается мне в руки. Последние месяцы взахлеб читаю Тургенева, Толстого, Булгакова, не говоря уже о современных авторах. Вышли мне, пожалуйста, свои книги, я их прочитаю, не отрываясь. Обещаю тебе. Хотя катастрофически не хватает времени, поэтому приходится сокращать свой сон на три часа. Сплю по пять часов в сутки. Не надо считать, что я издеваюсь над своим молодыморганизмом, просто изучил методику «глубокого сна», повышающую его эффективность.

Помимо учебной программы, расширяю свои знания по другим направлениям избранной мною науки.

Хотя учеба составляет огромную часть моей жизни, я не забываю о спорте. Занимаюсь самбо и рукопашным боем и, засыпая, мечтаю, как спасаю девушек от пьяных амбалов, а после этого доставляю им блаженство в постели. А по утрам с усмешкой думаю о себе: «Наивный и глупый! Ты не супермен и не половой гигант... Тебе это совсем не нужно. А если и нужно, то будь крепким, а не жуй сопли, дрожа в постели от возбуждения!.. Мерзкая, блудливая тварь!»

И поэтому, чтобы так себя постоянно не бичевать уже год как занимаюсь рукопашным боем, рассчитывая на нашу суровую криминально-беспредельную действительность. Я тренируюсь не для того, чтобы стать суперменом, а просто придерживаюсь одной китайской мудрости: «Если, возможно, меч тебе понадобится всего лишь один раз в жизни, то его следует носить всю жизнь».

Ну что касается «полового гиганта», то я занимаюсь медитацией и аутотренингом и могу контролировать психофизические процессы своего организма. К теме анекдот: «Девушка, давайте с вами займемся любовью». — «Но мы же в лифте, у нас мало времени». — «Долго ли умеючи?» — «Умеючи — долго!» Мне кажется, из меня получился бы неплохой любовник.

Я много думаю о тебе и с полной уверенностью могу сказать, что лень тебе не к лицу. Твоя стихия — страсть, постоянное движение, необузданная энергия, которая не всем по душе. Я тоже, как и ты, хочу дарить свою душевную теплоту и страсть другим. Тем, кто в них нуждается. Есть люди, которым помогла моя психологическая поддержка: выводил ребят из стрессовых ситуаций, спасал девушек и парней от самоубийства, помогал девушкам преодолеть шок после того как их насиловали подонки. (Троим помог вновь полюбить жизнь). Да и не раз решал проблемы с самими подонками.

Кроме всего прочего во мне развиты актерские способности, не зря же я был капитаном команды КВН. Но я никогда не горжусь собой, у меня даже нет внутренней удовлетворенности собой. Я

чувствую в себе огромный потенциал, но как его реализовать — не знаю.

...Извини, если письмо получилось запутанным и длинным... Просто писал его честно и откровенно. Даже строчки лирические сложились в голове:

Как хорошо, что есть друзья!

Когда ты хоть кому-то нужен!

На свете ТЫ, на свете — Я!

И нет меж нами лжи и стужи.

Прошло почти два месяца, как я встретил ТЕБЯ, а чувства мои к тебе не меняются… Все это странно и запутанно... Я не знаю, что мне делать?

Твой Андрей»

Вера Ивановна откинулась назад, чувствуя, что задыхается от нахлынувших сильных чувств. Обида и горечь, что она так рано родилась и вот теперь мимо нее проходит БОЛЬШОЕ КРАСИВОЕ ЧУВСТВО сжали сердце в груди. Больно и безжалостно. В глазах засверкали слезы. Но она сделала несколько огромных глотательных движений и уже спокойный, почти счастливый смех вырвался из ее успокаивающейся души. Она была горда тем, что в своем нестареющем сердце носит неизрасходованную страсть, которая с ума сводит даже молодых людей.

Апрель 1997 г.

Вячеслав Первушин

Родился 30 сентября 1963 г. в г. Димитровграде, Ульяновской области. Писать начал в седьмом классе. Закончил факультет журналистики Казанского университета. Работал в ряде редакций областных и городских газет.

Музыка — вторая его страсть. Вячеслав — обладатель Гран-при международного музыкального фестиваля «Телешанс» 1994 г.

Как писал о нем литературный критик Александр Надыктов: «Для прозы Первушина характерно сочетание, переплетение причудливых явлений с реальной жизнью. Призрачность ситуаций, фантасмагория его повествований преследует одну цель — предельно четко вычертить квинтэссенцию души человеческой. Нереальность как бы обнажает ее, экзаменует и определяет суть личности. Заглядывая в будущее, а оно состоит у автора преимущественно из высоких технологий, он пытается проследить за поведением человека, чувствующего одиночество в реальном мире и рвущегося иногда в некий ирреальный мир, и тем самым выявить его субстанцию, которая не зависит от времени и научно-технических достижений.

Литературный стиль В. Первушина принадлежит последнему десятилетию уходящего века. Для этого стиля характерна экспансивность — порывистая, экстравагантная выразительность...

Хочется пожелать Вячеславу, обладающему большим творческим потенциалом, постоянно приближаться к блуждающим звездам литературного успеха!»

Дуэт

Он и Она любили друг друга. И поэтому расстались навсегда.

—      Ты красива как осень, — сказал Он.

—      Ты ласков как весенний ветер, — прошептала Она.

И то и другое было правдой. И не их вина, что один любил весну, а другая осень.

Они знали, что не смогут друг без друга. И расставались навсегда. Если вы думаете, что это нелепо — ошибаетесь. Оглянитесь вокруг и вы поймете, что это сплошь и рядом.

Он был поэтом... Он был хорошим поэтом и поэтому жил в замурзанной коммуналке, очень редко получал гроши от редакций, и уже с утра от него пахло водкой.

Она была... Она была красивой женщиной. Даже умной. А это уже не мало.

Они уже час молча смотрели друг на друга. По щекам у нее текли черные от туши слезы. Он до хруста зубов сжимал челюсти.

—      Я буду помнить тебя всю жизнь, — прошептала Она и уткнулась лицом ему в грудь, оставив на белой рубашке мокрое, черное пятно.

—      Я знаю, — сказала Он и неизвестно чему улыбнулся.

Любопытная Ночь, затаив дыхание, смотрела на них из-за крыши дома.

—      Прощай, — прошептала Она.

—      До встречи, — сказал Он и почему-то посмотрел на грозовое небо, прежде чем навсегда уйти от той, которую любил больше всего на свете.

АНГЕЛ БЕЗУМИЯ

«Стремление к цели еще не означает достижения этой цели,

и, вообще, цель достижима только в приближении».

Т. Фехнер

По большому счету, я уже забыл ее. Да, забыл. Не верите?.. Ваше дело. Но я говорю: я забыл ее... Или почти забыл. Что там говорят психоаналитики и дианетики про подсознание, про «тени прошлого»? Так вот, она была для меня именно такой тенью, тенью давнего прошлого... Ну, уж если откровенно, не такой уж «тенью» и не такого «давнего», но, тем не менее, все то безумие, что принято называть любовью или страстью, ежели вам угодно, прошло двадцать лет назад. По крайней мере, мне тогда так казалось. А впрочем... Если бы не она, я бы тогда не написал одной из самых своих лучших новелл. Ее опубликовали в университетском альманахе «Блуждающие звезды», и я, как говорится, в одночасье «проснулся знаменитым». Что значит «Блуждающие звезды»? Ну, все очень просто. Юношеский максимализм, если хотите. Вся наша братия считала себя тогда «звездами», избранными, что называется... Возможно, так оно и было. Да просто наверняка, мать ее! Что, простите?.. Ха-ха-ха. За что, как говорится, и люблю себя — за красоту и скромность... А «блуждающие»? Мы тогда все блуждали. Кто-то «блуждал» от кабака до кабака, от бляди до бляди, а мы «блуждали» от редакции до редакции, от гитары до письменного стола, от стихотворения до эссе...

Из новеллы «Проклятье», опубликованной в литературном альманахе Р-ского университета «Блуждающие звезды». 1981 год.

...Будьте прокляты Вы, чьей волей в одно мгновение перевернулся мир. Что-то в одну секунду сместилось во Вселенной, и на крохотной пылинке под глупым названием Земля двое начали непонятный путь друг к другу. Непонятный и ненужный. Путь, ведущий в никуда, путь, понятный лишь тем, кто с тихим смехом взирал со звездных высот на бессмысленную пылинку с глупым названием Земля. Вы видели, как ранним утром в непонятной стране, в неизвестном городе, в заброшенном парке, где сохранилась только одна нежно-белая роза, вы видели, как по полупрозрачному лепестку медленно стекает росинка, вобравшая в себя миллион солнечных радуг? Вы видели, как поздно вечером из черного, в золотой раме зеркала на вас глядят те, кого вы когда-то любили и предали? Тени минувшего проходят чередой в непознаваемой глубине этого треснувшего зеркала. Все так же, как всегда. Те же далекие синие годы, подернутые дымкой облаков. И так же кричат ни на что не похожие птицы в заброшенном, пустом парке. Что-то должно случиться. Время сдается и уходит в другой мир, в недоступные человеческому пониманию дали, где с тихим смехом с недосягаемой высоты взирают на нас те, кто лепит из хрупких секунд человеческие радости и страдания. Веранда, засыпанная съежившимися осенними листьями и озаренные заходящим солнцем далекие синие горы. Мягко льется музыка, что слышалась здесь и двадцать и двести лет назад...

Знаете, что я вам скажу? У меня была тогда куча любовниц. Этакая небольшая толпа. И, знаете, что было самым странным? Некоторые из них действительно меня любили. Правда-правда. Некоторые любили меня. И не так, как сейчас, — за машину, видео, доллары. Тогда у меня не было ни черта. Ни гроша ломаного за душой. Я как мог помогал вино-водочной промышленности. Но зато у меня была душа. Вы понимаете, о чем я? Я чувствовал женщин. Я знал, чего они хотят. Настоящих женщин и проституток я не беру в расчет. У них не так много желаний. И женщины хотят, чтобы их любили. Просто, да? Именно любили, искренне, а не делали вид, что любят. Настоящая женщина распознает это за версту. Вы ей цветы охапками, шампанское ведрами, турецкие спагетти на уши, а в ответ? Вот именно, она уходит от вас к нищете закоренелой, пьяни беспробудной. И она ублажает это «отребье» как может, отдает последние деньги на гнилой портвейн своему избраннику, пропускает лекции по психологии, не ночует дома, скандаля с родителями и, вообще, ведет себя, как выражаетесь вы, психиатры, «неадекватно». Вы никогда не интересовались, почему так происходит? А жаль. Разгадочка-то проста, как сатиновые трусы за рупь двадцать. Девушка смотрит вам в глаза и видит, что вы не собираетесь ее покупать, а просто-напросто любите. Причем любите, не планируя заранее затащить ее в обрызганную французским интимным дезодорантом постель. Вы любите ее как красивую звезду на ночном небе. Упадет к вам в руки — прекрасно, нет — да ради Христа; продолжай светить, маленькая, я-то знаю, что звезду нельзя купить, И какой идиот придумал это выражение: «то, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги»? Впрочем, я знаю, Это выражение принадлежит американскому миллиардеру Полю Гетти, ныне покойному. Миллиардеру, конечно, виднее, но я полагаю, что все это дерьмо собачье. ...Ну, разумеется, все имеет свою цену. Во сколько вы, к примеру, оцениваете распятие Назарея римлянами? А какова цена мимолетного поцелуя прекрасной незнакомки, не обязывающего вас ни к чему?..

Однако, мы отклонились от темы нашей беседы... Вам ведь, вероятно, интересно, каким образом я попал в разряд некрофилов? Ну что ж... Ну что ж... У меня был тогда один приятель-собутыльник из студентов-медиков, подрабатывающий в морге. Как и все студенты-медики, подрабатывающие в морге, мой приятель был человек малопьющий, в смысле — сколько ни пьет, все мало. И я частенько оставался с ним на ночные дежурства. Мы коротали длинные ночи за сеткой дешевого портвея прямо возле распухших мраморно-белых или черно-зеленых трупов. Мы полегоньку тянули эту восемнадцатиградусную косорыловку, курили сырую астраханскую «Астру» и были вполне счастливы. Странно, правда? И в то время с покойниками мне было гораздо спокойнее, пардон за невольный каламбур, но это было, действительно, так. Какую бы пьяно-философскую чухню мы с Ромой ни несли, трупы не возражали, не дискутировали, не спорили с пеной у рта и не опровергали заведомой лабуды. Они просто слушали. Да. Я просто уверен, что все они видели и все слышали, а если у какого-то из них из пустых глазниц выступал грязно-белый мозг, казалось, что он шевелится. Казалось, что мозговые клеточки что-то там кумекают, что-то соображают, прислушиваются к нашему пьяному бреду. Чего греха таить, мне и сейчас гораздо спокойнее с мертвецами, чем с живыми. Вы ведь, доктор, встречали «живых трупов»?.. Да какой там к дьяволу зомби! Я имею в виду: говорите вы с человеком, а в глазах у него такая мертвечина, что просто не по себе становится, Пустые глаза, пустая жизнь. Ему только кажется, что он живет, ест, пьет, жену, или не знаю кого там еще, трахает. Сам-то он, естественно, уверен, что все в полном ажуре, что там и надо... Но глаза... Ангел смерти ему еще при рождении на какую-то долю секунды затмил невинные, косящие глазенки тенью черных перепончатых крыл. Гадалки и чернокнижники говорят, что по фотографии можно узнать, скоро ли умрет человек. Наверное, так оно и есть. Не знаю...

Из новеллы В. Шереметьева «Проклятье», опубликованной в литературном альманахе Р-ского университета «Блуждающие звезды». 1981 год.

...И двести лет назад кто-то, кого уже Бог знает сколько поколений нет на Земле, ранним сырым утром уронил одну-единственную слезинку на прозрачно-белый лепесток розы и удивился. Роса высохла, а на лепестке белой розы, чудом уцелевшей в этом заброшенном парке — росинка. Росинка, собравшая в себя миллион солнц и мириады далеких, непостижимо далеких звезд. И тот, чьи кости теперь рассыплются в прах при одном лишь прикосновении, сам не зная почему, вспомнил и прочитал вдруг странное четверостишие: Я слушаю листопад и знаю, что все проходяще, Как этот пустеющий сад, под огненным шаром горящий. Не смотрите на часы. Прошу вас, не смотрите на эти настойчиво тикающие кругляшки и квадратики. Не они мерило. Не верьте тому умничающему бездельнику, который сказал, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Маленький, кое-как слепленный из лунного света, человечек посыпает наши головы серебряной пылью и щелкает кривым безобразным пальцем по нашим сердцам. Наши головы опутывает седина. Наши сердца не выдерживают и лопаются, проламываясь сквозь ребра. Вот что такое время. Не покидай меня! Не покидай! Сейчас я полуживой, а если мы расстанемся, я уже не буду живым. Маленький, беспощадный лунный человечек просто вырвет мое сердце... Время...

Нет, точно я не могу сказать, когда я начал регулярно посещать моего «завморгом», а вот когда привели ЕЕ... Разве, док, забудешь, когда-нибудь свою первую и последнюю любовь. Я разумею ЛЮБОВЬ с большой буквы, когда «готов целовать ее сапожек пыль». Вы не помните, из какой это песни? Ну и Бог с ней, с этой песней. На ней не было ни единой царапины, ни одного, самого малого, синячка. Она была как живая. Понимаете? Как будто заснула на минутку и вот-вот распахнет свои ресницы и произнесет, как в сказке: «Ах, как же долго я спала». С вами бывало такое, док, — напьешься вдребадан, наутро не помнишь ни хрена, а какая-то незначительная, во-от этакая малюсенькая деталь врезалась в память так, что и по прошествии тридцати лет помнишь ее, будто от этого когда-то зависела ваша собственная жизнь? Было? Да-да, и запахи, и цвета, и вообще... Все.

Вот и в ту ночь со мной произошла такая хреновина. Я запомнил эту мертвячку так, словно в моем пропитанном суррогатным алкоголем мозгу стояла «кодаковская» пленка. Щелк. Щелк. Щелк. Помните, у Эдгара По в рассказе «Тайна Мари Роже» влюбленный опознает эту самую Мари по волоскам на руках? Так вот: я бы узнал эту женщину со спины по повороту головы, причем в полной темноте.

Когда пьяные, естественно, нещадно матерившиеся менты заволокли ее, будто мешок с отрубями, в мертвецкую и швырнули на стол, я, честное слово, готов был полезть в драку, словно неизвестная и никогда не виденная мной покойница была моей женой или матерью или сестрой... A-а, вы понимаете?.. Это здорово. Я-то до сих пор ни черта не понимаю, а вы вон как махом вникли... Короче, влюбился я в нее. С первого взгляда. Втрескался, втюрился, врезался! ...Я же сказал, никаких внешних повреждений. В регистрационной книге, кажется, записали, «острая сердечная недостаточность» или что-то в этом роде. Вы же лучше меня знаете, что в нашей отечественной медицине диагноз устанавливается после вскрытия. ...У нее была замечательная родинка... нет, не над губой, а немного в стороне. Знаете, при старом режиме мушки носили? Вот-вот, и это была мушка, только не приклеенная, а своя, натуральная. А прямо под мушкой — ямочка. О, силы небесные! Да я был готов за эту ямочку и родинку полжизни отдать! Я и обмывал ее не бешеным напором струи из черного, потрескавшегося шланга, а губкой. Нашел среди Ромкиного барахла губку, с которой он третий год собирался в баню сходить, и обмыл... Что я чувствовал при этом? Если бы видели эти грудки, живот, бедра, то не задавали бы этого вопроса. Нет, ради Бога! Никакого сексуального влечения! Просто у меня было такое ощущение, что я прикасаюсь к существу, не рожденному в этой сточной канаве... Что я имею в виду? Я Землю имею в виду. Теперь-то я точно знаю, что так оно и было. Для нее Земля была такой же «прекрасной», как для «зека» карцер, извините за сравнение. Это... это был ангел, неведомыми путями оказавшийся среди нас, «гомо», которые совсем не «сапиенс». И ангел погиб. Как я познакомился с женщиной, похожей на ту? Да я вам в сотый раз повторяю, это и была она. Выбросьте из головы эти бредни про двойников, прошу вас. Это была она. Ангелы бессмертны.

Городок Черноводск был расположен в глубокой долине, заросшей древними вязами и кленами, вдали от железных дорог, а до ближайшего населенного пункта, где находился аэропорт, и вовсе было чуть ли не тысяча километров. Река Черная, от названия которой и пошло название старого и медленно приходившего в запустение городка, была не судоходна, хотя имела в некоторых местах больше километра в ширину, а глубина местами доходила, если верить старожилам, до сорока метров. Рыбаки-любители, которых, впрочем, было не так уж и много, хорошо знали такие места, но по возможности избегали их.

Древние старухи рассказывают, будто в этих омутах полупрозрачные, прекрасные, как детские сны, русалки водят свои бесконечные подводные хороводы под неслышную для человеческого уха потустороннюю музыку, сотканную из лунных лучей и света бесчисленных, далеких звезд. В это, естественно, мало кто верил, но все то непонятное, непознаваемое, древнее, то, что таится в каждом из нас где-то в бездонных глубинах, диктовало свое, нашептывало тихими мутными ночами: «Не ходи! Это погубит тебя! Не ходи и не думай!» И такими же тихими, туманными утрами жители Черноводска, косясь на голубые с золотыми звездами пузатые купола старой православной церкви, мысленно осеняли себя крестным знамением и старались по возможности избегать странных и пугающих мест, которых в таком маленьком городке, как Черноводск, было чересчур. Даже слишком. «Богом забытое место!» — вздыхали древние старики, сворачивая дрожащими пальцами огромные «козлиные ножки», засыпая штаны крупчатой махоркой, и глядели пустыми бесцветными глазами в сторону скоростной автострады Ленинград-Псков, по которой изо дня в день на бешеной скорости проносились многотонные «МАЗы»-фургоны, никогда не останавливаясь, по совершенно непонятным причинам, в Черноводске. Воистину, проклятое место.

И вот в один из таких тихих, как кладбища, и туманных от болотных испарений ранних, дремотных часов в городке появился незнакомец. Немного поразмышляв, он направился в гостиницу «Центральная» и долго, но настойчиво тарабанил в массивную, изрисованную непристойными картинками дверь, пока на пороге не появилась заспанная, донельзя рассерженная, толстая и неопрятная дежурная и для начала не смерила мужчину презрительно-недоверчивым взглядом, после чего прохрипела:

—      Ты что же это, прощелыга, весь город разбудить хочешь?! А? Чай, тут не какая-нибудь ночлежка, где можно перекантоваться, когда жена из дому выставила. Как же вы меня, алкаши, достали, гребаный свет!

—      Я не пью и я не местный, — хмуро произнес человек. — Я добрался до вашего городишки на попутке, и у меня здесь никого нет.

—      На попутке он добрался, — ворчала женщина, пропуская мужчину в вестибюль. — В городе у него никого, а сам приехал. Курорт тебе здесь что ли? Хотя лучшее место для отдыха, действительно, трудно найти. Только в такой дыре и можно отдохнуть... А- а, вы ведь не пьете... Тогда вы здесь не отдохнете, а с ума сойдете. В нашем городе нельзя не пить.

—      Я ищу одну женщину.

—      Понятно. Женщину. Она красивая?

—      Очень.

—      Что-то я не припомню в нашем городе ОЧЕНЬ красивых женщин. Смазливые потаскушки — это сколько душе угодно, но ведь ваша женщина не такая?

—      Нет, — отрешенно покачал головой мужчина. — МОЯ женщина, как ангел, и лицом, и душой.      .

Дежурная порылась в кособоком ящике доисторического бюро и достала безобразный на удивление ключ, намертво привязанный к деревянной колотушке с выжженной на ней цифрой 11.

—      Вот чего-чего, а ангелов в нашем Черноводске вы вряд ли найдете, — хрипло рассмеялась она, обнажив гнилые, пожелтевшие от никотина зубы. — Ангелы стороной облетают наш город... Ха-ха-ха... В нашей дыре не только ангелам, а и чертям тошно будет. Так что зря вы сюда приехали. Меня разбудили ни свет ни заря. Я вам вот что скажу: уж если она действительно такая, как вы мне тут ее обрисовали, то первой об этом узнала бы я. Зря вы сюда приехали.

Словоохотливая полупьяная администраторша мельком перелистала паспорт искателя ангелов и скабрезно ухмыльнулась:

—      Вот что, Эдгар Ростов, дело мое, конечно, маленькое, но какого-никакого завалящего ангела я вам тут сосватать могу. Крылышек у нее, правда, нет, но все остальное ну просто ангельское. Видали вы ангела с пятым размером? A-а... То-то.

—      Благодарю за заботу, — устало сказал Эдгар, мягко улыбаясь. — Я обдумаю ваше предложение. Вот только отосплюсь как следует.

—      Да, конечно! Господи! Чай, не горит! Вижу, вымотались вы порядочно, а я тут про ангелов, дура старая! Одиннадцатый по коридору, налево... Может, чайку или покрепче чего... Ах, да, вы ведь не пьете. Тогда идите, обживайтесь, а я сейчас мигом самоварчик сооружу.

—      Да что вы. Не стоит...

—      Эт, если не стоит, тогда не стоит, а за таким приятным мужчиной грех не поухаживать... И не спорьте даже, я женщина настойчивая.

—      Ну раз так, спасибо, — все так же устало улыбнулся мужчина и отправился искать одиннадцатый номер.

Из новеллы В. Шереметьева «Проклятье», опубликованной в литературном альманахе Р-ского университета «Блуждающие звезды»...

...Люби меня, люби, не верь словам, Что истаскал себя по ресторанам, А, впрочем, я уж, верно, никогда Тебе не стану ни родным, ни даже равным. Ах, милый друг мой, терпкое вино Мне не волнует кровь, как было прежде. Устал я. И устал уже давно, Забыв холеное лицо тупой надежды. …Змеиные глаза черных окон заснувших пятиэтажек ненавидяще смотрели в спину и о чем-то злорадно перешептывались. Сумасшедшие светофоры подмигивали желтыми стрекозиными глазами, словно знали что-то такое, чего, кроме них, не мог знать никто. Подземные переходы ухмылялись беззубыми бездонными глотками и приглашали спуститься туда, где бледными, сморщенными тенями бродят бесприютные кто-то (или что-то?), отторгнутые и из рая и из ада. Но полз уже с Востока мертворожденный рассвет. ...Утренние улицы были фиолетовыми. Совсем как во сне. Фиолетовые, в розовых лужах. Широкие, абсолютно пустые улицы. И на какую-то секунду, на одно еле уловимое мгновение могло показаться, что город мертв. Качающаяся, будто маятник, черно-глянцевая телефонная трубка в кабинке с расколотыми стеклами. Прилипшая газета на витрине гастронома. Тишина и пустота обретали плоть...

Одиннадцатый номер походил на все одиннадцатые номера всех гостиниц с названием «Центральная».

Человек устало опустился на кровать, покрытую застиранным до дыр покрывалом, и вздрогнул. Ошибки быть не могло. Она останавливалась в этом номере! Она была здесь! Мужчина каждой клеточкой, каждой порой своего тела чувствовал, что она провела здесь какое-то время. Может быть, прямо перед тем, как этот номер поступил в распоряжение его самого. Никому не известно, какими духами пользуются бессмертные, но человек был готов поклясться, что этот волнующий до спазм запах неизвестных духов оставила именно она — та, что ускользала от него в тот самый миг, когда, казалось, встреча была неминуемой. Он помнил этот запах еще с того времени, когда желтой губкой обмывал ее безукоризненное, без единого изъяна тело в морге города Р-ска. О, Боже мой! Неужели с того времени прошло пять лет? Пять лет непрестанных поисков, пять лет бесконечных дорог, фешенебельных и задрипанных, типа этой, гостиниц, отелей и «Домов колхозника»! И когда казалось, что он потерял ее уже навсегда, вдруг замечал знакомое прекрасное, как детский смех, лицо то в разношерстной толпе туристов, то в проезжающем мимо троллейбусе. Иногда ему казалось, что и ОНА узнает и поддразнивает его своими внезапными исчезновениями, причем на губах, похожих на лепестки розы, появлялась загадочная улыбка, по сравнению с которой улыбка леонардовой «Джоконды» — просто фальшивая ухмылка третьесортной актриски из самого занюханного в стране театра.

— ...Ты, приятель, свихнулся, — не уставал повторять собутыльник Ромка. — Я совершенно, то есть абсолютно точно знаю, что ее кремировали. У меня мировой кореш спивается в крематории. Так что лечиться нужно, мой портвейный друг... Нигде и никогда ты ее не встретишь и не встречал, как пытаешься меня уверить. Хотя... Я вполне допускаю мысль, что ты все-таки встретишь ее, но только в том случае, если вы оба попадете в Ад. Как ты сам понимаешь, Рая тебе не видать как собственных ушей...

«А все-таки я иду по ее следу», — с каким-то чувством самоудовлетворения шептал про себя молодой и уже изрядно поседевший человек.

— Она была здесь! Она была здесь! — словно магическое заклинание исступленно шептал человек, порывистыми нервными шагами меряя вдоль и поперек непрезентабельный одиннадцатый номер гостиницы «Центральная». — Это ее духи! Конечно, это ее духи! Стало быть... стало быть, она была здесь совсем недавно! Может статься, что она только сегодня утром покинула эту ночлежку!

Эх, черт, если бы не эти венгерско-дружественные «Икарусы», ломающиеся в самое неподходящее время, то, возможно, он и застал бы ее в этой «Центральной» гостинице и... и... А вот об этом он как-то не задумывался. Не скажешь же в самом деле женщине: «Помните, лет пяток назад я в морге вас собственноручно обмывал? У вас, как сейчас помню, под, извините, левой грудкой такой рубчатый шрамчик...» Н-да, хорошее начало, нечего сказать. А вдруг это, действительно, не ОНА, не та, кого он обмывал в морге желтой Ромкиной губкой, намыленной «Бархатистым» и нежной, словно кожа новорожденного. В конце концов, доказано же, что существуют практически идентичные двойники, никакие даже не родственники, а люди, живущие в разных странах и даже на разных континентах. Тогда вполне логично предположить, чем закончится такое знакомство...

Мысли человека скакали в раскаленном мозгу, словно окосевшие мартовские зайцы. А он все так же методично и бесцельно продолжал мерять широким, пружинящим шагом захудалый номер пустующей, почти полуразвалившейся гостиницы «Центральная». В его голове бешеным колесом вертелись бесчисленные вопросы, на которые он не в силах был дать ни одного сколь-нибудь вразумительного ответа. Разумеется, Ромкин друг, работающий в морге не за страх, а за портвейн «777», мог по ошибке и сжечь кого-нибудь другого, в смысле, другую, такую же неопознанную и никем не разыскиваемую, но тогда возникает вполне резонный вопрос: куда девался труп ТОЙ, обмытой им самим собственноручно и собственноручно же прикрытый желтой, дырявой, в кровавых пятнах простыней. Нет, нет! Это, конечно, ОНА, та самая, по пятам которой Эдгар мытарился вот уже пять с лишком лет. Да просто быть не могло ни у какой другой женщины на всем земном шаре такой ямочки на щеке и мушки возле нее! Он готов был заложить дьяволу душу, и, вообще, все что имел, лишь бы перемолвиться хотя бы парой слов с этой загадочной женщиной, и в то же самое время боялся встречи с ней больше всего на свете. Это один из парадоксов человеческой натуры: всегда стремиться к непонятному, необъяснимому и одновременно бояться его до желудочных спазм. Идти навстречу опасности — это еще не значит оказаться победителем, избавившимся от страха. Самая большая на свете трусость — это полная потеря чувства самосохранения. Почему-то всегда это называлось отвагой и героизмом...

Не став ждать обещанного администраторшей ангела с пятым размером бюста, Ростов вышел из гостиницы и в раздумье остановился возле закрытого еще в это раннее утро коммерческого ларька.

А город потихоньку просыпался. Зашуршали метлами полупьяные дворники, поднимая в воздух неимоверное количество пыли, которая сразу оседала на витринах ларьков и окнах первых и вторых этажей жилых домов. По улицам загрохотали молочные фургоны и хлебовозки, опьяняя редких прохожих ни с чем не сравнимым запахом свежевыпеченного хлеба.

Эдгар тревожно посмотрел на восток, откуда своей пыльно-палящей громадой накатывался на Черноводск беспокойный июльский день, и, порывшись в карманах, вытащил измятую пустую пачку «Родопи».

—      A-а, черт! Если не везет, то это надолго, — пробормотал он и в сердцах метнул скомканную в бесформенный шар пачку в чугунную кривобокую урну...

—      Сабонис! — неожиданно раздался за спиной приятный жизнерадостный мужской голос.

Эдгар вздрогнул и обернулся. Голос принадлежал парню лет двадцати пяти, одетому в черную футболку с английской надписью «I love «Lord-extra». По сиреневым мешкам под глазами и прическе а-ля «Полюби меня с разбега, я за деревом стою» было ясно, что небрежно аплодирующий ему любитель сигарет «Лорд-Экстра» провел прошедшую ночь отнюдь не за чтением молитв и что добродетель и воздержание не являются его главными жизненными принципами. Парень был удивительно похож на Билли Зейна и в общем производил приятное впечатление.

—      Не запасся, — пожал плечами приезжий и попытался улыбнуться.

—      Хуже не бывает, — кивнул двойник Зейна и протянул полупустую пачку «Салема». — Как к ментолу?

—      Вполне.

—      Рад слышать, — снова кивнул помятый парень и закурил за компанию. — Надолго к нам? — как бы между прочим спросил он и протянул руку: — Максим. Панфилов. Свободный художник.

Эдгар пожал протянутую для приветствия руку:

—      Эдгар Ростов... Профессия идентичная.

— О! — хрипло рассмеялся Панфилов и прищелкнул пальцами. — Рыбак рыбака... Живопись? Фото? Литература?

—      Музыка, — с некоторым отвращением пробурчал Эдгар и описал сигаретой в воздухе что-то неопределенное.

—      Я так и подумал, — сказал неожиданный собеседник приезжего. — Гитара?

—      Сакс-баритон.

—      С ума сойти! — воскликнул тот и с уважением покачал головой. — Мечтал. Мечтал я вместо того, чтобы тарабанить по клавишам пишущей машинки, перебирать золотые пуговицы саксофона. Но вот... «Сгорел архив МВД», «Мафия скупает все»... И подобная этому хренотня, Эдгар. А нервы-то не стальные, а? Эта сучка — журналистика — тянет, тянет, тянет жилы из меня... Слушай, если ты не спешишь, пойдем ко мне? У меня на опохмел души бутылек припасен. А Сермакашева давно слушал? Ты ведь первый раз в Черноводске?.. О, тогда я много чего интересного могу тебе порассказать. У нас тут время от времени оч-чень интересные вещи происходят.

—      Вообще-то я здесь должен найти одного человека, — неуверенно проговорил Эдгар и закурил вторую предложенную новым знакомым сигарету.

—      Тогда вообще никаких возражений быть не может! Мы идем в мое бунгало, я произвожу себе реанимацию с помощью «Зубровки», а вот после этого я тебе хоть черта лысого смогут отыскать в нашей дыре. За пятнадцать лет журналистской работы в городе, наверное, не осталось ни одного человечишки, с кем бы я не был знаком. Нет в этой вонючей дыре ни одной скотины, которая сама бы меня не считала скотиной.

—      Понимаешь, Макс... Понимаешь, она приезжая... в смысле — проездом. Так что не знаю, как ты можешь мне помочь, даже не знаю.

На секунду Эдгару показалось, что глаза журналиста стали какими-то пустыми. Абсолютно трезвыми и пустыми. Такие глаза бывают... Такие глаза он часто видел... такие глаза... (У трупов, Эдди! У трупов, которые вы с алкашом Ромкой обмывали!).

—      А с приезжающими и того легче, — странно изменившимся голосом проговорил черноводский журналист. — Их и искать не нужно. Они сами меня находят... С ними я вообще на короткой ноге. Один такой проездом из Чистилища в Ад с полгода назад так меня нашел! Так достал! Любо-дорого!..

Если бы не эти пустые, мертвые глаза и хриплый срывающийся голос нового знакомого, Эдгар все сказанное принял бы просто за шутку, за не очень умную шутку еще не протрезвевшего человека, но... эти глаза и голос...

—      Насчет проезжающих, отъезжающих и уходящих навсегда у меня имеется кое-какой опыт, — стараясь совладать с голосом и тщетно принять бесшабашно-веселое выражение лица, неестественно громко сказал журналист. — Ну что? Гребем ко мне?

Эдгар, поразмышляв о чем-то еще с минуту, кивнул поседевшей головой в знак согласия.

Всю дорогу до обшарпанной пятиэтажки, стоявшей на отшибе в окружении высоких, толстых, словно баобабы, тополей, новый знакомый Эдгара угрюмо молчал и курил сигареты одну за другой. Было видно, что мысли журналиста летают (нет уж, скорее, ползут, обливаясь кровью) так далеко, что человеческое воображение просто не в состоянии составить хотя бы приблизительное представление о том... потустороннем.

—      Видишь вон то окошко? — ткнул журналист дрожащим желтым от никотина пальцем под самую крышу пятиэтажки. — Возле балкона с канадским флагом?

С удивлением Эдгар рассмотрел на фанере углового балкона хрущевки намалеванный развевающийся канадский флаг. Было полное и какое-то дурацкое впечатление, что именно там находилось посольство, консульство или на худой конец торгпредство североамериканской державы.

—      А почему канадский?

— Да черт его знает, — потер щетину на подбородке Панфилов. — Вероятно, потому, что об этой стране, да еще, наверное, об Австралии никогда ничего не говорится ни в новостях, ни во «Времени». А это первый признак того, что в стране все нормально, уж поверьте мне, как профессионалу. Лесорубы сыты, медведи целы, министр финансов не вор, проституция под контролем.

Эдгар откровенно и с облегчением рассмеялся. Журналист начинал ему нравиться:

—      А что там, за окошком?

— Там кухня. А на месте, где стояла очень хорошая икона Николая Угодника, стоит теперь очень хорошая подделка «Корабля дураков» Босха.

—      Почему?

—      А все из-за того проезжающего, — нервно пожал плечами Панфилов и шагнул в затхлую темноту подъезда. — Он, видите ли, возомнил себя... Мать его так... В общем, в одно чертово утро наглая покойная морда этого та-аварисча заслонила собой лик досточтимого святого... На бред похоже, да?

—      Ну почему... — поспешно откликнулся Эдгар.

—      A-а, вот и ты не веришь, — победоносно воскликнул журналист, раскрывая дверь своей однокомнатной квартиры перед гостем. — А какой, спрашивается, нормальный человек поверит в такую чепуху?

—      Психиатр, — печально сказал Ростов, криво ухмыльнувшись.

—      Абсолютно справедливо, — задумчиво проговорил Панфилов, разглядывая неожиданного и нежданного гостя так, словно в первый раз увидел его.

—      А что, имеется опыт общения?

—      Имеется.

—      Осмелюсь предположить, что сие связано с твоим проезжающим, — скорее, утверждая, чем вопрошая, проговорил Панфилов, доставая из холодильника поллитровку водки «Финляндия», блюдечко с нарезанной колбасой и сыром и пожухлый пучок зеленого лука.

—      Проезжающей, — вздохнул Эдгар.

—      Проезжающей?! Это меняет дело! Это в корне меняет дело! — с облегчением зарокотал воспрянувший духом журналист, разливая водку по рюмкам. — А то уж я подумал, что опять придется иметь дело с каким-нибудь сумасшедшим сукиным сыном, а потом менять в квартире всю мебель, а не то и саму квартиру.

—      Боюсь, что с таким сумасшедшим ты уже имеешь дело, — криво ухмыльнулся Эд.

—      Да брось ты! — отмахнулся Максим и опрокинул стопку, даже не поморщившись. — Повидал я на своем веку сумасшедших! Повидал. Ты не похож на них, хотя и подошел почти вплотную... Ты закусывай, закусывай... Ты, милый друг, уже возле стенки, но тебя еще не расстреляли. Я, конечно, не знаю, почему или для чего от тебя бежит эта женщина и для чего или почему ты ее догоняешь…

—      Моя женщина — труп. — Панфилов застыл с поднесенной к губам рюмкой в одной руке и парой просоленных перышек лука в другой.

— Т... труп?..

—      По крайней мере, так было. Я хочу сказать, что она пряталась под маской трупа, когда я в первый раз ее увидел. Я в морге работал в то время, я... А, черт! Короче говоря, психиатры считают, что у меня сдвиг по фазе на почве некрофилии. — Эдгар единым духом выпил водку и нервно закурил.

—      Она пряталась под маской трупа, — продекламировал Панфилов и в сердцах сплюнул на пол. — Это прямо заголовок на первую полосу, честное слово. Но, короче говоря, меня мало интересует, что там считают ваши психиатры, мне интересно услышать всю эту историю с самого начала.

Из новеллы В. Шереметьева «Проклятье», опубликованной в литературном альманахе Р-ского университета «Блуждающие звезды»:

...Тишина и пустота обретали плоть, а старинные дома на центральной улице, наоборот, словно растворялись в промозглом предутреннем тумане. За грязными витринами невообразимо уродливого магазина «Одежда» манекены с облупленными лицами таращились из-за стекол мертвыми глазами, растянув восковые губы в бессмысленных улыбках идиотов, готовых в любой момент броситься на вас и придушить. Без ненависти и злобы, а только чтобы посмотреть, как вылезут из орбит ваши глаза и вывалится изо рта почерневший распухший язык. Посмотреть, как в предсмертной конвульсии забьются по заплеванному асфальту ваши «Саламандры», как от животного ужаса станет мокрой и теплой ваша «ливайсовская» промежность. Ах, люди, люди, людишечки! Кто из вас понимает настоящую глубинную сущность ужаса? Кто из вас сможет объяснить, почему вы вдруг ни с того ни с сего среди бела дня покрываетесь испариной от безотчетного страха и бормочете, глупо ухмыляясь посиневшими губами: «Только что по тому месту, где будет моя могила, гусь прошел?» ...«Жили у бабуси два веселых гуся»... Первые лучи неправдоподобного оранжевого солнца падают на загаженные голубиным пометом стекла магазинных витрин, и еле уловимый стон бессильной ярости слышится за ними. Манекены отдергивают желтые, гладкие, с грубо нарисованным маникюром на ногтях руки от вашего горла и снова застывают, будто ничего не было. А не было ли НИЧЕГО?..

Когда Эдгар закончил свое фантастическое повествование, и Панфилов и сам рассказчик были уже изрядно подшофе, а маревое утро вступило в свои полные права, заполнив гнетущую пустоту перебранками птиц, звонками и скрежетом трамваев, мяуканьем облезлых котов в подворотнях.

—      Хорошая история, — со вздохом облегчения сделал резюме журналист, непрестанно дымя сигаретой. — По крайней мере, во всех твоих похождениях можно проследить рациональную нить. Как сказали бы эти самые психиатры, которых ты необдуманно определил словом «нормальные», твоему мистическому рассказу можно очень легко найти логическое объяснение... чего не скажешь о моем случае... Ну, да Бог с ним, с моим случаем. В конце концов, я все-таки выдержал и не сошел с ума, хотя и был очень близок к этому, примерно как ты сейчас. Не веришь?

—      Да нет. Я вот все думаю, случайно ли мы с тобой столкнулись? Это же, согласись, поразительно. Я всего полчаса нахожусь в совершенно мне незнакомом городе и первый человек, с которым знакомлюсь — ты. Вероятно, единственный человек в стотысячном городе, кто смог бы серьезно отнестись к моему рассказу. Не-ет, это не похоже на случай.

—      Ну, если это не случай, значит, предопределение. Я в том смысле, что дурак дурака...

—      Нет, я серьезно!

—      А уж как я серьезно! Ты не обращай внимания на мою... э- э... своеобразную манеру высказываться и не ищи никакого подтекста. Нет его.

В кухне минут на пять повисла нездоровая, гнетущая тишина, наполненная, казалось, призраками, восставшими из могил покойниками, сбежавшими из морга трупами.

—      Ну как? Есть какие-нибудь идеи? — нарушил молчание Панфилов, испытующе глядя на захмелевшего охотника за трупами.

—      Какие идеи? Нужно искать! Сидя здесь и хлеща водку, мы вряд ли чего добьемся.

—      Н-да? У меня был приятель, помешанный на кладах, на кладоискательстве. У них, оказывается, по всей стране есть какие-то филиалы, общества взаимной поддержки, что-то вроде тайных жидо-масонских лож. Так вот, он мне как-то рассказывал, что неизвестных кладов в мире осталось не так уж и много. Он имел в виду — солидных, способных в мгновение ока вывести человека из грязи в князи. Все более-менее крупные клады давным-давно известны; мало того, онивесьма и весьма детально занесены в какие-то международные реестры — есть и такие, оказывается. Клады Моргана, Кидда, Дрейка. Время от времени то там, то, соответственно, сям, всплывают на свет Божий какие-то таинственные «подлинные» карты с, естественно, «точным» указанием, где их искать и, что немаловажно, как их добыть, чтобы не остаться на веки вечные очередным скелетообразным охранником заколдованных сокровищ. Поразительно, но известно даже что за бесценные финтифлюшки покоятся в окованных медью сундуках. Тут и трехфунтовый золотой крест, украшенный изумрудами и сапфирами, и жемчужное ожерелье о семистах черных жемчужинах размером со сливу, сорванное в одна тысяча семьсот каком-то году с благородной шеи дочки губернатора испанских владений Вест-Индии!.. Всё, ну или почти всё знают эти романтики-параноики, кладоискатели о цели своих поисков, однако, клады так и не найдены!

—      Ты о том, что...

—      Да, Эдди, именно о том. Именно о том, о чем ты подумал. Ни черта ты не добьешься, гоняясь по всей стране за своей девушкой. Проще говоря — ни хрена лысого. Это как клад. Ты знаешь, как он выглядит, у тебя в руках путеводная ниточка (как тебе кажется); он, то есть клад, нет-нет да и мелькнет пред твоим полусвихнувшимся взором, а в руках, тем не менее, раз за разом оказывается пустота. Проще говоря, шиш с маслом. Это, брат, бег по кругу. А бег по кругу заканчивается тем, что однажды ты уткнешься мордой в грязь и уже не сможешь подняться, не то что бежать. Доступно?

—      И что же мне делать? — обалдело спросил Ростов.

—      А ничего не делать, — пожал плечами журналист и невольно покосился на Босха. — Абсолютно ничего.

—      К-как?

—      Лениво, по возможности. Слушай сюда. Почему бы тебе не плясать от противного?

— То есть?

—      То есть передохнуть, успокоиться и дать возможность твоей женщине самой тебя поискать? Кто слишком настойчиво чего-то добивается, то ничего не добьется, поверь уж моему опыту. И если она заинтересована, чтобы за ней бегали, а она, судя по твоему рассказу, заинтересована, то рано или поздно объявится.

—      Но ведь она же... она же... Ангел! Ангелы так запросто не объявляются!

—      Все ангелы, и черти, кстати, тоже, у нас вот тут, — Панфилов постучал костяшками прокуренных напрочь пальцев по лбу. — Если ты не можешь без них, то и они не могут без тебя существовать. И еще вопрос, кто в ком больше нуждается... А стало быть, твой ангел никуда не денется — влюбится и женится, в смысле, замуж выйдет. Вспомним хотя бы браки в Древней Греции между богами и простыми смертными, а если...

— Теория, конечно, занимательная, — задумчиво проговорил озадаченный Ростов.

—      Конечно.

—      Но я не могу ждать.

—      Можешь! Главное - не дергайся и не суетись! Я, например, совсем, недавно вообще ничего подобного не ждал, а пришло. Да еще как пришло! Вот в эту самую занюханную квартирешку, именно сюда, именно в эту кухню, чтоб ему! «Ангелы так просто не объявляются!» Ангелы, может быть, и нет...

— Ты уже что-то говорил об этом возле гостиницы?

—      Ага, говорил, — согласился Панфилов и в который раз с опаской покосился на «Корабль дураков».

—      И все же, почему ты убрал икону? — перехватил его взгляд Ростов. — Это как-то связано...

—      Связано. Но это, как говорится, уже мои проблемы. А у тебя сейчас своих под завязку. Когда-нибудь я тебе расскажу эту историю с иконой. А пока предлагаю увеселительную прогулку по местным достопримечательностям. Да расслабься ты! Моя интуиция еще никогда меня не подводила. Вот и сейчас она говорит, что твоя беглянка здесь. В этом Богом проклятом Черноводске, чтоб его! Мы найдем ее. Найдем! Как говорил старикашка Рюккерт: «До чего нельзя долететь, надо дойти хромая». Вник? Ведь, как я понял из твоего рассказа, догнать ты ее все равно не можешь, даже летая самолетами «Аэрофлота», так что хромай потихоньку. Заруливай в ангар (надеюсь, против моего ты ничего не имеешь?) и отдыхай. Здесь все-таки получше, чем в дурильнике. Так? Вот и договорились. А найти-то мы ее найдем, сомневаться нечего. Я бы даже сказал — она нас сама найдет.

Лучшим ресторанчиком в городке был, разумеется, «Тополь», хотя растущие в изобилии по всем улицам деревья данного вида были начисто вырублены под корень именно вокруг ресторана. Однако, и это было — «разумеется».

—      Знаешь, за что я люблю эту забегаловку? — делился с Ростовым порядком нагрузившийся журналист. — За то, что меня здесь все знают и, полагаю, некоторые даже любят, хотя вопрос этот, конечно, и спорный. Но одна девушка меня точно любит. Точно! За что — до сих пор понять не могу. Только один мой личный долг ей составляет порядка трех-четырех ее месячных зарплат, включая чаевые и протчая-протчая. Э-эх, неисповедимы пути женского сердца и все ведут в ЗАГС.

—      За что женщина любит определенного мужчину, мне кажется, вообще не поддается никакому анализу, исключая случаи, что называется, явного расчета. Но это не любовь.

—      Как это не любовь? — возразил пропускающий вперед себя в ресторанчик Ростова Максим. — Это самая сильная любовь — любовь к деньгам!

—      Это не любовь, Максим. Это — страсть!

—      Еще неизвестно, что сильнее, еще не известно, дорогой мой человек, и еще не доказано, что долговечней, вот так...

К опрятному, покрытому белоснежной хрустящей скатертью столику со скромной вазочкой, в которой стояли не менее скромные полевые цветы, подпорхнула, другого слова просто не подберешь, чистенькая, молоденькая и такая же опрятная, как столик, который она обслуживала, девушка в сатиновом однотонном мини с кокетливой наколочкой на голове.

—      Ох, Оленька! — притворно тяжело вздохнул Панфилов, сводя к переносице брови. — Отрада моих заплывших глаз! Ты просто как луч света...

—      В пьяном царстве, — закончила Оленька с восхитительной улыбкой и присела на свободный стул, стыдливо натягивая юбку на безупречные колени.

—      Ты же знаешь, что кроме тебя я никогда и никого не буду любить, — сексуальным шепотом сказал Максим, поправляя у девушки выбившийся из-под наколки светло-русый локон.

—      Это свинство, Панфилов, — ответила девушка, не отстраняясь, однако, пока Панфилов занимался ее прической.

—      Видал, Эдгар, как в нашем милом Черноводске называется то самое чувство, о котором мы имели честь беседовать последние полчаса?

—      Прекрати паясничать! Ты же знаешь, о чем я, — смутилась девушка и неожиданно покраснела.

— Ой, Ольга, — восхищенно всплеснул руками Максим и ткнул в бок Ростова. — Ты, искатель, где-нибудь видел девушку, которая так восхитительно бы краснела, причем побывав уже единожды замужем?

—      Нет, — выдавил из себя Эдгар и глупо ухмыльнулся.

—      И я нет. Пока в тридцать пять лет не встретил вот ее, — и он попытался погладить пухленькое колено под телесным капроном.

Оленька, полностью приняв облик распустившейся во всю красу розы, хлопнула журналиста по руке и встала, олицетворяя собой неприкосновенность, целомудрие, оскорбленность и еще черт знает что:

—      Ты же прекрасно понимаешь, о чем я, Максим! Я вчера целый вечер, как кукушка, от окна к окну прыгала — ждала тебя, а ты... а ты являешься под утра с похмелья, от тебя воняет, как от старого козла и... и они, —здесь Оля обратилась уже к обоим визитерам, — они как ни в чем не бывало беседуют о любви!

—      Нет, — опять выдавил из себя Эдгар неизвестно к чему и мечтательно добавил. — Какая же вы, Оля, красивая...

Ярко-красная роза превратилась в пылающий букет маков и удалилась, возмущенно стуча каблучками.

—      Везет тебе, — завистливо прошептал Ростов. — Пойду-ка я пока в буфете, бутылку возьму.

—      Да, везет, отрицать не стану. Правда, характерец еще тот... хотя по сравнению с моим, — Панфилов махнул рукой. — Бери «Шампанского» и много пива! Много! Пива!

—      Много пива — это хорошо, — согласился с Панфиловым небрежно одетый человек, присаживаясь за столик. Человек был в очках и совершенно лысый. — Пиво, шампанское. Хорошо живешь, Макс. Надо полагать, на пособие по безработице?

—      А у тебя трубы горят, надо полагать, после вчерашнего банкета у головы городской думы?

—      Ай, ай, ай, все такой же пикировщик, — нарочито сокрушенно покачал головой лысый очкарик. — Я бы на твоем месте не ругался, у меня для тебя ха-арошая информация имеется. Недорого продам.

—      Вот гнида! Сам только что сокрушался по поводу моей безработицы и тут же фарцует информациями. Подлый ты человек, Скуратов, как и твоя фамилия.

— Ладно, ты во мне пробудил милосердие, — кивнул Скуратов, наблюдая, как подошедший Эдгар разгружает спиртное. — Пара банок «Баварии» и владей!

—      Заметано! Хотя ты и сволочь.

Скуратов склонил голову в знак согласия и одним махом выпил поллитровую банку пива.

—      В морге труп, — отдышавшись, произнес он и закурил. — Женщина невиданной красоты. Подобрали сегодня утром возле водонапорной башни, без внешних признаков насилия, но голую.

Ростов, услышав это, расплескал все шампанское по столу, рубашке Скуратова и джинсам Панфилова. Глаза его, казалось, сейчас выпадут из орбит и бросятся вон из ресторанчика «Тополь» прямиком в городской морг.

—      Спокойно, Эдди, — похлопал его по колену опытный и не одну собаку съевший на туфте журналист. — Спокойно, искатель... — Голос Максима стал каким-то деревянным и похожим на голос прокурора во время допроса. — Труп уже осматривали?

—      Милиция, конечно, осмотрела, ну да ты знаешь, как они осматривают. Попялились на нее, словно живую Нефертити увидели, и в морг. Патологоанатомы будут только к обеду. Запарки никакой, труп один на весь морг (зачем только такую громадину нужно было отстраивать?), так что торопиться нечего.

—      Угу... Ага... — издавал междометья Максим, пока допивал вторую банку «Баварии». — Значит, так! Что, Скуратов, Дарья на месте? С похмелья?

—      Это уж тебе лучше знать, — поморщился лысый Скуратов, вминая окурок «Мальборо» в пепельницу. — Это по твоей части, стервятник.

—      Ой, ой, ой, а-аррол ты наш небесный!

— Я тебе ничего не...

— Ой, Рома, — вздохнул Панфилов, надвигаясь на Скуратова всей своей немалой массой. — Ты меня сколько лет знаешь? Я тебя хоть раз подводил?

—      Все же...

—      Я тебя не видел, я тебя, сукиного сына, вообще в упор не знаю, и вообще трое суток, включая и эти, я валялся в беспамятстве в своей собственной квартире, чему есть ка-ак раз два необходимых свидетеля! Олюшка, ты свидетель? — заорал он куда- то в глубину ресторана. — Ты, само собой, — ткнул он в ничего не соображающего Ростова.

Скуратов исчез так же, как и появился, — задумчиво.

—      Да, да! Я свидетель! — почти прокричала подбежавшая Оля, обводя сидящих за столиком ничего не понимающим взглядом. — Что еще стряслось? Что? Что ты опять натворил, Панфилов?!

—      Ничего. Честное благородное слово! Просто я хотел призвать тебя в свидетели, что я пью, как лошадь, невзирая на время дня, погоду, направление ветра и урожай кукурузы в Коста-Рике.

Ольга укоризненно и в то же время с явным облегчением покачала своей хорошенькой головкой и, ни слова не говоря, ушла куда-то в недра ресторанчика «Тополь».

—      Ну, что, не говорил я тебе, Ростов, что проезжающие с этого на тот свет товарищи обладают каким-то прямо-таки необъяснимым благоволением к моей невзрачной и ничем не примечательной персоне. Говорил?

—      Го... говорил, — еле выдохнул Эдгар.

—      Ты пей, искатель, и не вращай глазами, пока они не упали в фужер. Вкус шампанского испортится.

—      Мне нужно немедленно увидеть ее, Макс, — еле слышно прошептал Эдгар.

—      А как ты думаешь, куда мы сейчас направимся, после того, как допьем пиво и прихватим с собой чего-нибудь типа портвея? Мы, дорогой мой друг, будем самыми первыми посетителями моего любимого городского морга. Так что расстраиваться нечего. Пей.

Дарья — приемщица, заведующая и еще бог весть кто в единственном в городе морге — была женщиной необъятных размеров, всеобъемлющего цинизма, меланхолического характера и неутолимой жажды. К Панфилову она относилась, как к некоему особому существу, которое по непонятным ей причинам время от времени утоляло эту ее жажду великолепными напитками типа портвейн «Лучистый» в обмен на дерьмовую информацию о вновь поступающих трупах. Дарья была женщиной строгих правил: раз уж он труп, то пусть и остается трупом, а не информацией. И не только для журналиста, а и для медиков и ментов. Труп должен общаться с трупом!

Морг, как и сама центральная больница, был построен в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году и с тех пор ни разу не ремонтировался, не говоря уже о реконструкции или модернизации. (Модернизация морга — хорошо звучит, не правда ли?) Больница была построена в «гиблом месте», как говорили старики. Может быть, именно поэтому в ней так часто умирали. И умирали порой очень странно. Например, как-то в терапевтическом отделении из запертого изнутри туалета одной туманной ночью выволокли мужчину с вогнанным в глаз остро отточенным карандашом «КОХИНУР». Второй глаз просто отсутствовал. Мужчина был мертв, хотя поставленный врачами диагноз — «обструктивный бронхит» — никак не предполагал ближайшей смерти и уж тем более такой.

Впрочем, Панфилову и больница и морг нравились. Было в них что-то такое... УХОДЯЩЕЕ... Далеко?.. Навсегда?.. Эти вопросы, на которые никто и никогда не найдет ответа, частенько и давно донимали Максима, который и сам неоднократно лежал в том самом терапевтическом и с тем же самым «обструктивным бронхитом». Блуждая по стонущему, хрипящему и храпящему коридору длиной никак не меньше 200 метров, Панфилов испытывал даже какую-то эйфорию от одной только мысли, что десятки тысяч умерших, спокойно и необъяснимо ушедших аж с 1957 года, так же мучаясь бессонницей и болью, меряли шагами этот бесконечный, бесконечный коридор. Бесконечный путь, начинающийся здесь, на четвертом этаже центральной больницы, и ведущий все живущее через неразгаданные миры в миры непознаваемые. Чем ближе подходили наши пьяные, но трезво соображающие друзья к больничным корпусам, которые вырисовывались уже детскими облупленными кубиками на фоне удивительно высоких и удивительно стройных сосен, укоризненно качающих лохматыми кронам, тем нервознее становился Эдгар и меланхоличнее — Панфилов.

—      Люблю я, черт побери, такие места, — со вздохом сказал он, подбирая с земли черный сосновый сучок. — А кладбища? Это ж мило. Просто мило!

—      Что ж милого в кладбищах, больницах и моргах?

—      Э, не скажи, искатель. Вот ты сам работал в морге? Так? Значит, хоть разок присутствовал при вскрытии. Приятное зрелище?

Ростов в ответ только поморщился, откинув со лба седую прядь.

—      Конечно, неприятное, — как ни в чем не бывало продолжал Панфилов, с интересом рассматривая под разными углами подобранный сучок. — Сидение в стрип-баре со стаканом в руке и глазами под трусиками длинноногих танцовщиц принесло бы го-ораздо большее удовольствие, чем созерцание полупротухших кишок, вывалившихся из черно-синего живота какого-нибудь утопленника. Но запомни, искатель, принцип удовольствия смертельно опасен для самосохранения организма, если, конечно, этот организм еще необходим твоему серому веществу.

— ?

—      А чего тут объяснять-то? Неужели не ясно?.. Сидишь ты в баре. Так?

—      Так.

—      Пьешь, как лошадь. Так?

—      Так.

—      На тебя кладет глаз одна из танцовщиц или просто посетительница. Так?

—      Ну-у... Это как сказать...

—      Кладет! Ты, конечно, в ответ строишь ей всякие пьяные глупые рожи, которые должны означать, что ты крутой, как вареное яйцо, и вообще, парень ничего, и представляешь уже, как снимаешь с нее тонкие чулочки, а в результате оказываешься или в травматологии, — Панфилов ткнул сучком в один из корпусов больницы, — или в морге с колото-резаными ранами в области живота и шеи... Ты же был не в состоянии предположить, что у этой красавицы есть стокилограммовый и очень ревнивый приятель, который отвалил из кабака на полчасика по «разборочным» делам. Вот таки-ие дела, друг Ростов. А когда с твоего высокоодухотворенного лица исчезнет это переваривающе-идиотское выражение, до тебя, надеюсь, дойдет мой постулат. И ты не будешь спорить с тем, что жить по принципу удовольствия — смертельно опасно. И в конце концов принцип удовольствия сменится принципом реальности. А реальность — вот она, — царственным жестом обвел журналист близлежащие и не очень окрестности. — Реальность — это одиночество, геморрой и тоска. Зеленая тоска, которая медленно затягивает на твоей шее удавку обреченности.

Ростов невольно потер шею дрожащей рукой и остановился, нервно закуривая.

—      Инвазия, — еле слышно прошептал он.

—      Чего-чего?

—      Я думаю, все это — чертова инвазия. Прошлое проникает в наше настоящее и будущее, то есть диктует наше поведение в настоящем и формирует таким образом наше будущее. И, наверное, ничего с этим сделать невозможно.

—      Да-да. Конечно. Выходит, наше настоящее обременено прошлым и, увы, чревато будущим, — кивнул Панфилов, отбросив, наконец, сосновый сучок в сторону. — Ты бы, парень, завязывал с такими рассуждениями, а то от инвазии недалеко и до шизофрении, а то и, не приведи Господи, до хаббардовской «Дианетики». Может быть, он и был хорошим писателем фэнтези, но вот со своей «универсальной методикой» малость лопухнулся.

—      Конечно, конечно. Да, — совершенно безумным взглядом шаря по ярко-зеленым кронам сосен, пробормотал Эдгар.

—      Нельзя же, в конце концов, познавать мир без осознания повторяемости и однотипности событий.

—      Ты о дежавю, что ли?

—      Да не совсем...

—      Так! Стоп! Похоже, друг мой, у тебя интеллект омара. И я должен с прискорбием констатировать, что отнюдь не Омара Хайама, а этакого морского членистоногого. Рака такого большого. Через минуту ему, понимаешь, предстоит увидеть своего ангела, а он, трясясь, словно осиновый лист, и чадя так, что скоро какой-нибудь случайный наблюдатель вызовет пожарную команду, стоит тут, как пень, и вешает мне на уши разную философско-психологическую чепуху...

—      Это не чепуха...

—      «Время — деньги» — вот это точно не чепуха, искатель. Пока мы тут, грубо говоря, рассусоливаем, о «пространственно-временном континууме», иная временная субстанция данного понятия у нас стремительно приближается к абсолютному нулю. Так что шевели копытами, если еще хочешь тет-а-тет пообщаться со своим ангелом небесным, пока я, мягко говоря, буду стоять на стреме с ангелом вполне земным, то бишь теткой Дарьей. Знаю, звучит не очень, но поверь на слово, она тоже ангел... в своем роде, конечно. Так что, давай, давай, вали! Времени у тебя будет достаточно, по крайней мере, для того, чтобы удостовериться, та ли это девушка, что мотает тебя по бескрайним просторам нашей родины. Пойдем, я тебя провожу, осталось совсем немного. Видишь, во-он за теми кустами сирени. Красиво и удобно. Насколько я понял, она сейчас там одна. То есть совершенно... Да и вообще в нашем городе морг — не самое посещаемое место, даже покойниками. В последнее время они просто... исчезают.

— Что?!

Когда перед ранними путниками открылось обветшалое, облупленное, с болтающимися на честном слове дверьми здание морга, Ростова внезапно охватило яркое и долго не отпускавшее чувство ранее уже виденного, так называемое дежавю, о котором они с Панфиловым только что упоминали. Эдгар пошатнулся.

—      Что?! Что такое опять?!

—      Я... я ЭТО уже видел. Готов поклясться чем угодно, я здесь уже был. Я... Я боюсь, Макс.

—      Н-да, — покачал головой Панфилов. — Подумал о собаке, как говорят англичане, — ищи палку.

—      В каком смысле?

—      В том смысле, что сейчас наглядно подтверждается теория Карла Юнга о синхронии, то бишь о повторяемости событий. Ну, это же только подумать! Только стоило заговорить о дежавю и нате вам, примите, не побрезгуйте! Чем можем... Ну, прошло?

—      ...Не... Не пойму...

—      Давай, двигай. Потом поймешь. Дьявол! Ты что, не понимаешь, что времени у нас в обрез?! Желаешь присутствовать при вскрытии?

—      Нет, нет! Иду. Уже иду.

Разболтанные двери морга захлопнулись за Ростовым неожиданно плавно и основательно, и его окружил страшный мрак, наполненный скользкими ползучими тенями. Но один из цинковых столов был словно обмазан фосфором и светился зелено-синеватым светом. Холодным и абсолютно нереальным.

Эдгар на негнущихся ногах проковылял к светящемуся столу и увидел ЕЕ. Теперь Эдгару было видно, что светился не стол. Легким сквознячком в голове прошелестела фраза, невесть откуда и почему возникшая: «Смерть является фактором и прогрессом в эволюции». Эта фраза, это нелепое утверждение не понравилось Ростову. Совсем не понравилось. Хотя где ж еще прозвучать такому абсурду, как не в морге. «И все-таки мне непонятно, почему люди так пугаются смерти». Эдгар дернулся, как от удара по челюсти и, чтобы не упасть, поневоле ухватился за холодный шершавый от ржавчины стол. Случайно кончиками пальцев он коснулся безукоризненной ножки лежавшей перед ним любимой женщины, и за стол пришлось ухватиться обеими руками. Нога была теплой. «Не бойся, милый, я не мертва». «Милый» почувствовал, что сейчас грохнется в обморок, потому что изумрудные глаза красавицы широко раскрылись и с каким-то непонятным сочувствием изучали одинокого посетителя городского морга.

Голос женщины был мягким и нежным, как звучание струн «форте профешнл» на хорошей гитаре. И все бы хорошо, только губы любимой не раскрывались, за это Ростов готов был поручиться.

Голос раздавался прямо в закипающем мозгу Эдгара, минуя барабанные перепонки и прочую ерунду.

—      Жи... жива, — прохрипел ошалевший влюбленный, вглядываясь в изумрудные, ласковые глаза женщины и постепенно успокаиваясь. И чем дольше он смотрел в эти странные глаза, тем более ощущал необычайное умиротворение и какое-то неземное спокойствие. Просто неземное. Неземное...

— А как же... жива, — выдавил из себя Эдгар и попытался улыбнуться.

Красавица неуловимо для нормального человеческого зрения переменила позу на ледяном фосфоресцирующем столе и теперь сидела перед Ростовым, по-турецки поджав под себя ноги.

—      Свет, — прошептал Ростов и дрожащей рукой дотронулся до идеального колена. — Ты светишься.

—      Да, — грустно улыбнулась женщина. — Это значит — мне пора.

В голове Эдгара что-то так громыхнуло, что он с удвоенной силой вцепился в цинк.

—      Пора? — прошептал он, обливаясь холодным потом. — Куда? Почему?

—      Ты же все уже давно понял, — ласково сказал светящаяся женщина. — Так ведь, родной мой? Ты же знаешь, что я не ваша?

—      Знаю, — откуда-то со стороны услышал Ростов свой собственный голос. — Ты не наша. Но если ты уйдешь, я умру. — И это было правдой. И она знала, что это было правдой.

—      Вы, люди, теряете время?

—      Мы? Д... да. Теряем. Я потерял очень, очень много времени, — с горечью произнес Эдгар и покачал головой.

—      Прости меня, милый. Я понимаю, о чем ты говоришь. Но я спросила об общевселенском понятии времени. Я потеряла миг, одно лишь мгновенье в нашем мире и оказалась в вашем...

—      Ах, общевселенском... Понимаю.

—      Поверь, поверь мне, я не хотела делать тебе больно! Я не могла не видеть тебя и не хотела давать тебе надежду.

—      Мне не на что надеяться?

—      Раньше я знала, что сознание возникает лишь на месте воспоминания, что принцип удовольствия не управляет течением психических процессов. Стремление — да. Но конечный исход не обязательно соответствует этому принципу.

— А теперь?

—      А теперь я испытываю удовольствие лишь от одного прикосновения твоих пальцев. И мне совсем не хочется верить учению наших мудрецов, что посредством принципа реальности можно достичь примирения с принципом неудовольствия.

—      Как тебя зовут?

—      Май.

И впервые за много лет Ростов улыбнулся легко и светло.

—      Это красиво.

Внезапно мрачное здание морга города Черноводска вспыхнуло ярко-зеленым холодным светом, а все тело Май опутали пляшущие колючие огоньки.

Эдгар вздрогнул:

—      Что это?

—      Нам пора, милый.

—      Нам?! — поперхнулся Ростов. — Ты сказала: «Нам»? Я не...

—      Нет-нет, ты не ослышался. Наши судьбы — теперь одна судьба. Хочешь ты этого или нет.

—      Боже мой, Боже мой, конечно, хочу! Да я готов умереть и...

—      Ты не боишься смерти?

—      Рядом с тобой я не боюсь ничего!

—      ...И все-таки вы — люди — странные. Вы так и не смогли понять, что цель всякой жизни — смерть или, как мы говорим, «уравновешивание химических напряжений».

Пляшущие зеленые огоньки перекинулись с тела Май на Ростова и окутали его дрожащими, искрящимися кольцами. И Эдгар увидел, вернее сказать, почувствовал далекий незнакомый мир, в котором огромные хрустальные звезды величаво проплывают над странными, полуреальными городами, в которых живут бессмертные, красивые, но такие же полуреальные люди.

—      Нам пора, — тихо прошептала Май, протягивая руки к Ростову. И два тела слились в одно.

Когда Панфилов осторожно приоткрыл надрывно скрипящие двери морга, то он увидел медленно кружащиеся в воздухе зеленые снежинки и услышал женский счастливый смех. И снежинки и смех растаяли, прежде чем он сумел разглядеть, что морг пуст.

г. Димитровград. 1996 г.

«И БУДЕМ ИГРАТЬ В ПРЯТКИ»

«Фантазмата — есть род ночных существ, обладающих

некоторой долей человеческого разума, то любящих человека,

то преследующих его, делающих ему то добро, то зло».

ТЕОФРАСТ БОМБАСТ фон ГОГЕНГЕЙМ

—      Поди к черту, Влад! Хватит! Ну же! Оставь меня... О, Боже...

— Хватит?

—      М... м...

—      Ну?.. Хватит?

—      Уф-ф!.. Мне уже пора. Правда. Уже давно пора.

—      Ну, валяй.

—      Не обижайся, слышишь? Не смей обижаться.

—      Все нормально.

— Точно?

—      Как в аптеке.

—      Я тебе понравилась сегодня?

—      Ага. Особенно ротик.

—      На том держимся!.. Ладно, я бегу. Мой олень северный уже, наверное, копытом бьет — где я, что я. Господи, полдвенадцатого! Подзадержалась я у подруги.

—      Валяй.

—      Нежный ты — просто ужас.

—Тебе мало нежности было? Может быть, тебя еще постегать на десерт, как ты любишь?

—      Все, все, все, в другой раз. Ухожу, бегу.

Дом 14 по улице Рокотова был самым обычным домом a la Finland и располагался на самой обычной улице самого среднего городка Средневосточной возвышенности.

В этот час дом был погружен во тьму, только одинокий, ржавый фонарь над козырьком гаража лениво покачивался на ветру. Беспокойно спали по своим комнатам отец и его семилетний сын. За окнами, на пустой улице было промозгло и ветрено, за окнами в доме было тихо.

И то, что двигалось в этой вязкой тишине, двигалось бесшумно.

«Мы с тобой никогда не играли в прятки. Помоги мне — найди меня. Помоги мне — увидь меня... Мы с тобой никогда не играли в прятки... Помоги мне... Помоги-и-и мне...»

Мальчику снился огромный, синий океан. Океан был добрым. Океан был теплым и живым. Мальчик тихо улыбался во сне и думал о дельфинах. Он сидел на белом-белом песке и ждал дельфина. Волны лениво пробовали на вкус песчаный берег и тихо откатывались назад. Мальчик смешно щурился на солнце и с ожиданием всматривался в синие волны, и он увидел то, что хотел увидеть — дельфина.

Дельфин был черным, мокрым и грустным.

— Поиграй со мной в прятки, — тихо попросил дельфин. — Мы с тобой никогда не играли в прятки.

Мальчик, которого звали Женей, вздрогнул:

— А мы, что, разве знакомы?

Дельфин фыркнул и покачал красивой головой:

— Нет, мой милый Женечка, — сказал он почему-то женским голосом. — Мы с тобой пока не знакомы, но очень скоро познакомимся и подружимся. Очень скоро. Ты полюбишь меня, Женя, только помоги мне. Поиграй со мной. Помоги мне — увидь меня. Помоги мне — найди меня. Мы с тобой никогда не играли в прятки...

Мальчику почему-то вдруг стало страшно. И хотя дельфин был красивым и говорил ласковым голосом — он говорил странные вещи. Мальчик не понимал дельфина.

— Ты будешь дружить со мной, Женечка? — шептал дельфин, выползая на берег и пытаясь ткнуться мокрым, черным носом в ногу мальчика. — Мы поиграем с тобой в прятки? Ведь мы с тобой никогда не играли в прятки?

— Разве дельфины играют в прятки? — тихо спросил мальчик, осторожно убирая ногу от улыбающейся морды дельфина.

— О, конечно, играют, милый мой, конечно играют... Ты только увидь меня. Ты только найди меня... Ты поможешь мне? Мы поиграем в прятки? Ты поможешь мне, Женечка? Поможешь? — Мальчику даже показалось, что дельфин стал всплакивать.

— Не плачь, — попросил он. — Я буду играть с тобой... А кто ты?

Но дельфина уже не было. А огромный, теплый океан внезапно превратился в маленькую грязную лужу.

Мальчик заплакал.

— Не плачь глупенький, не плачь. Ты проснешься и все будет хорошо, мы будем играть с тобой... в прятки... в прятки...

Мальчик сидел в кровати, судорожно прижав острые коленки к груди и беззвучно плакал, натянув одеяло до подбородка. Его голубые глаза испуганно смотрели на незнакомую, ужасно красивую женщину, стоявшую возле его постели.

—      Не плачь, глупенький, не плачь. Не бойся меня… — ласково сказала женщина. — Я никогда не сделаю тебе больно.

— Ты... мне снишься? — успокаиваясь, спросил мальчик, удивляясь, почему на женщине нет никакой одежды.

—      Конечно, глупыш.

—      Я не глупыш, — сказал Женя и шмыгнул носом. — Ты пахнешь океаном. Ты из океана?

—      Я отовсюду. Я могу быть везде. И я могу быть всегда с тобой. Хочешь? Хочешь, я буду твоей подружкой?

Мальчик подумал, что, наверное, здорово иметь такую красивую подружку.

—      У меня есть мама и она...

—      Она может не понять этого? Да?

—      Ну ведь ты... ты такая красивая и такая... взрослая...

—      Я красивее твоей мамы?

—      Не... не знаю...

—      Ну-ну, не опускай глаза. Ведь мы друзья? Да? Посмотри на меня... Смотри внимательно, не торопись... Я красивая?

—      Очень, — выдохнул Женя, во все глаза рассматривая свою новую подружку, легко присевшую на его постель и закинувшую ногу на ногу.

—      Твоя мама такая же красивая? Только не обманывай меня, — женщина потрепала Женьку по пылающей голове. — Друзья не должны обманывать друг друга.

Словно ласковый морской ветер прикоснулся к его лбу.

—      А ты ничего ей не расскажешь, — тихо спросил Женька, пододвигаясь к женщине из океана.

—      Твоей маме? О, нет. Я ничего не расскажу ей.

Женька вздохнул, изучая две аккуратные, чуть вздернутые грудки женщины и шепнул:

—      Красивее.

—      Умничка, — улыбнулась женщина и поцеловала Женьку в лоб. — А теперь спи. Спи и не думай ни о чем плохом. Теперь мы всегда будем вместе.

—      Ага, — сказал Женька, расслабленно опускаясь на подушку и закрывая глаза. — А ты не бросишь меня? Ты не уйдешь обратно в море?

—      Теперь никогда, — прошептала женщина. — Кейя полюбила тебя.

—      Кейя — так тебя зовут? — из последних сил борясь с дремотой, спросил Женька, поворачиваясь на бок.

—      Да. Меня зовут Кейя.

— Здесь, что ли тебе, — уныло спросил безразличный ко всему на свете таксист, притормаживая возле аккуратного домика с флигелем.

— Да-да, здесь, здесь, — закивала раскрасневшаяся, возбужденная женщина лет тридцати, протягивая водителю десятку. — Спасибо, вам.

— Не за что, — ухмыльнулся водила. — Пламенный привет мужу.

— А что, собственно...

Но машина, рванув с места с пробуксовкой, уже исчезала в конце улицы.

— Вот сволочь какая... У меня что, на лице написано что ли..., — бормотала женщина, стуча каблучками по бетонированной дорожке, ведущей через черный сад к высокому крыльцу дома 14 по улице Рокотова.

— Хм... «Пламенный привет...». — Женщина остановилась возле двери и, поправив сбившиеся чулки с ажурной резинкой, закурила «KiM». — Передавай пламенный привет своей жене-сучке, придурок. Она-то за ночь побольше тебя километраж накручивает... Козел!

Швырнув окурок в ветер, женщина осторожно отперла дверь и вошла в темную прихожую.

— Так, так, так, значит «пламенный привет», — бормотала она, сбрасывая с аккуратных ножек туфли на высоченной шпильке, и осторожно вешая плащ и сумочку на огромные лосиные рога, приспособленные под вешалку. На секунду ее взгляд задержался на рогах и она, опустившись на пуфик, тихо засмеялась, давясь и зажимая рот обеими руками. На ее глазах выступили слезы и потекла несмываемая, китайская тушь «МАХ FACTOR» .

—      Это не смешно, — раздался вдруг в гулкой, темной тишине гостиной жесткий, резкий голос.

Булькнув где-то внутри легких, смех съежился до размеров удивления и сошел на нет. Женщина резко обернулась в сторону лестницы, ведущей на второй этаж - в спальни, — и оторопела.

На верхней ступеньке с черт знает откуда взявшейся свечой в руках, стояла абсолютно голая, не по-человечески красивая брюнетка:

—      Это совсем не смешно, Марина. Мужа нужно уважать и любить.

Голос у женщины был грудной и глубокий:

—      За то, что делаешь ты, пятьсот лет назад забивали камнями на городской площади.

Марина, с трудом взяв себя в руки, медленно поднялась с пуфика. Животный испуг потихоньку проходил:

—      Я не знаю, что... что там делали пятьсот лет назад, а вот какого черта делаешь ты в моем доме в... таком виде? Где Сергей? Где Женя? Кто ты такая?!

—      Ну, во-первых, дом этот не твой, во-вторых, вид мой... хм... обычный вид, в общем-то, ничего, по-моему. И Женечке понравилось. А в третьих, я — новая мать твоего сына и жена твоего мужа... Ты — не мать. Ты — не жена. Ты — помойная яма, в которую сливают свои отходы такие дегенераты, как Влад и его друзья-ублюдки, которые не знали бы, чем заняться в жизни, не будь у них этих штук между ног. Гордиться им больше нечем, сама знаешь.

—      Да как ты... Как ты смеешь! Сука!.. Сергей!

—      Не кричи. Мужчины тебя не слышат. Маленький мужчина сейчас разговаривает с дельфином, большой мужчина любит роскошную, достойную его женщину. Им не до тебя сейчас... Впрочем, насколько я могу судить и Владу в данный момент не до тебя. Он уже ждет другую… стерву.

—      Ты врешь, сволочь! Ты все врешь! Ты ничего не знаешь! Откуда ты, вообще, взялась?!.. Ладно. Ладно. Милиция разберется! Милиция во всем разберется!

Марина подбежала к высокому стеллажу, на котором стояли красивые, толстые книги, названия которых она не смогла бы и вспомнить, бронзовые статуэтки и гипсовые бюсты неизвестных никому людей.

—      Сейчас! Сейчас мы выясним кто мать, кто не мать! И кто из нас помойная яма!.. Сука!...

Телефон молчал.

—      Что за...

Аккуратно обрезанный провод мертвой, белой змеей свернулся на ковре.

И тогда Марине по-настоящему стало страшно и захотелось кричать.

Странная и страшная женщина медленно спускалась по лестнице, едва касаясь ступенек. Пламя свечи в ее руках разгоралось все ярче и ярче.

— Ты недостойна быть ни матерью. Ни женой, ни любовницей, — медленно и четко говорила она, не отрывая черных, блестящих глаз от побелевшего лица Марины. — Ты просто грязная, подзаборная шлюха. В своем развитии ты не доросла даже до приматов. Больше всего ты мне напоминаешь грязную самку хорька...

— Не подходи!.. Сергей!.. Не подходи ко мне, ты, отродье! Сережа!!!

Ужас свинцовыми цепями сковал Марину по рукам и ногам. Она прижалась к стеллажу, одной рукой прикрывая грудь, другой шаря по полке, на которой стояли тяжелые, хрустальные вазы.

Женщина улыбалась, приближаясь все ближе и ближе.

— Прочь! — истошно закричала Марина, сдернув с полки квадратную вазу со смертельно острыми углами. — Не подходи ко мне, ведьма! Не подходи!

Женщина остановилась в двух шагах от Марины и изящно прогнувшись, поставила свечу на пол.

—      Не нужно так сильно размахивать вазой, — улыбнулась она. — Стеллаж трясется.

— Заткнись! Заткнись, отродье!.. Еще шаг и я тебе башку проломлю! И суд... любой суд меня оправдает!

—      Я думаю, до суда дело не дойдет, — улыбнулась женщина, глядя куда-то на верхние полки стеллажа.

В неверном свете свечи было видно, как все сильнее и сильнее раскачивается двухкилограммовая бронзовая статуэтка всадника — рыцаря с победоносно поднятым вверх мечом.

— Замолчи! Замолчи, гадина! И быстро выметайся! Выметайся из моего дома!

—      О, да, конечно, — криво улыбнулась женщина, поворачиваясь спиной к Марине. — И все же не надо было так раскачивать стеллаж… Как странно. Тебя убьет рыцарь... Ну что ж, хоть умрешь от руки достойного человека.

—      Пошла вон!!! — уже в полной истерике закричала Марина, замахиваясь для броска...

Бронзовый рыцарь в последний раз медленно покачнулся и соскользнул с трехметровой высоты стеллажа. Победоносно поднятый меч с костным хрустом вонзился в темечко неверной жены, сбив ее с ног. Хрустальная ваза выпала из надломившихся рук. Изуродованная голова, расколотая почти пополам, глухо ударилась о ковер, заливая все вокруг черной, липкой кровью. Красивые, полные ноги дернулись в последней конвульсии и замерли.

В прихожей сиротливо валялись сиреневые, модельные туфли на высокой шпильке, еще хранившие тепло этих когда-то соблазнительных ножек.

Поминки по своей жене, так нелепо погибшей «в результате несчастного случая», Сергей делать не стал. Собственно говоря, поминать-то ее особенно было некому. Две-три ее приятельницы-подруги — не пойми кто, отец — алкаш, сгинувший где-то на Севере лет десять назад, какой-то дебил, пришедший пьяным в лоскуты на кладбище — «работали вместе» — вот и все кого так, или иначе взволновала, или как-то могла взволновать смерть Марины Бекетовой.

Кошка, которая гуляла сама по себе.

«Догулялась» — шептались соседние домики и особняки ехидными, женскими голосами.

«Не ищи любви, в пустых глазах» — стучали глиняные комки о крышку обитого синим гроба...

Родители Сергея хотели забрать мальчика с собой в Брянск, но внук наотрез отказался уезжать от отца и закатил бурную истерику, которая закончилась перепугавшим всех странным припадком. В беспамятстве мальчик все время бормотал что-то о дельфинах и океане.

Озадаченные бабушка с дедом в конце концов уехали к себе на родину, посетовав на то, что внук становится таким же странноватым, как сын.

«Живете, как будто ждете чего-то. С минуты на минуту. Ничего ТАКОГО в этой жизни не случается...»

—      А бывает так, что дельфин и женщина — одно и то же? — спросил внук с какой-то болезненной надеждой, глядя на подмороженные лужи за окном в саду.

Родители Сергея молча переглянулись.

—      Не бывает так, Женя, — растерянно сказала бабушка. — Дельфин — это... это рыба...

—      А женщина?

—      О, Господи... Женщина это... это человек. Это женщина.

—      Так человек, или женщина?

—      Тьфу ты! — махнула рукой бабушка, и вскоре скрипевший всем, чем можно, поезд, уносил родителей Сергея далеко — в Брянск, где никто никогда не задавал таких странных вопросов...

Два месяца спустя

— Слушай, Жень... как бы тебе это сказать-то... А, черт! Короче говоря, сегодня на ужин я пригласил одну свою знакомую... Она к нам в отдел на работу устроилась с месяц назад... Вот... Ты как?

—      Нормально, — кивнул мальчик, задумчиво разглядывая морозные узоры на стеклах. — Она ничего?

—      Даже очень... на мой взгляд.

—      Ну, значит и на мой. Чего-чего, а взгляды на женщин у нас, по-моему, похожие.

—      ...ну... ну, ты даешь! — рассмеялся отец.

—      Она любит дельфинов?

—      Дель... Не знаю... Ты меня своими вопросами и ответами когда-нибудь доконаешь, ей Богу.

—      Да ладно, пап... Тебя-то она хоть любит? Это было бы здорово, а то ведь ты такой человек... Тебя нелегко любить, ты знаешь об этом?

—      Ну ты, психолог, — совсем несерьезно погрозил пальцем отец. — Ты мне эти штучки брось — отца критиковать... Значит договорились? Насчет ужина?

—      Да без проблем. Как хоть зовут-то ее?

—      A-а. Зовут. Она,понимаешь, латышка и имя у нее редкое... Кейя... Эй, эй, что с тобой... Сынок, сынок! О, Господи! Лежи, лежи... Да лежи, ты спокойно! Я сейчас. Сейчас я врача вызову. Вот, черт!..

«03» была все время занята...

—      Она... она не обманула меня. Теперь мы всегда будем вместе, — еле слышно шептал сын, лежащий без сил на ярко-красной тахте и укрытый теплым одеялом. — И мы будем играть в прятки...

г. Димитровград, 10 ноября, 1998 г.

«ВПЕРЕД, СЕРЖАНТ!»

Десантирование прошло, как и предполагалось, без особых осложнений. Техника проникновения отрабатывалась тысячелетиями, и любые неожиданности были практически исключены.

В считанные минуты были разрушены жизненно важные коммуникации, выведены из строя механизмы защиты, и ударный батальон 7342 занял круговую оборону.

Теперь начиналось самое трудное — ожидание. А ожидать в принципе можно было чего угодно. Редкий Лоэр сдавался на милость победителя без сопротивления, и, хотя сопротивление это было заранее обречено на провал, хлопот оно доставляло предостаточно. Вспомнить хотя бы случай с Плешивым Косси, который четырнадцать порядков подряд пытался сбить температуру строптивого Лоэра за... уж не вспомнить каким номером. Вот зверюга попался! То ионной бомбежкой пытался Плешивого достать, то какой-то гадостью вытравить. Еле удержались тогда ребята, спасибо орлам из отряда Долговременной Осады.

Синт растянулся на каком-то подозрительно булькающем пригорке, раскинув руки и ноги по сторонам, и вяло выругался, ни к кому конкретно не обращаясь. Однако первогодки навострили уши и подтянулись, оправляясь, насколько это было возможно в громоздких скафандрах.

— Вот и я получил наконец собственного Лоэра, чтоб им... — сержант — мастер Синт равнодушно оглядывал кровавое марево у себя над головой. — Хоть бы знать, мать их, что это такое вообще. Ведь самое удивительное, что...

— Что? — восторженно пискнул первогодок, любовно разглядывая сержанта Синта, которого неудержимо влекло пофилософствовать, поэтому он даже не обматерил сосунка, не имеющего пока даже собственного имени и порядкового номера.

— ...самое удивительное то, что не будь этих самых Лоэров, не было бы и нас всех... Н-да...

Восторженный до слюней первогодок округлил глаза, будто услышал невесть что мудрое и проникновенное, хотя даже зародышу это было известно.

— Странная штука — жизнь, — продолжал громила-сержант, небрежно сплевывая на пузырящийся пригорок. — Вот мы — простые вояки. Нам и необязательно знать всякие там тонкости на счет того, что, да зачем, да почему, а эти там... — Синт ткнул ободранным пальцем вверх. — ...эти, которые самые умные, которые только и умеют, что приказы отдавать, — они-то должны знать, что такое этот самый Лоэр. А знают? — сержант обстоятельно сложил массивный и внушительный кукиш и продемонстрировал восторженному первогодку, не сводящему глаз со своего командира. — Никто не знает.

—      Великое Учение говорит..., — начал было ободренный кукишем салага.

—      Никогда больше не говори при мне об этой хренотне. Я знаю эту муру наизусть. И понятно в этой муре только одно. Измени Лоэра и будешь жить...

Внезапно скафандр сержанта засветился ярко-синим пламенем, и сразу же зашевелилось красное марево, окружающее батальон 7342 со всех сторон, и с глухим рокотом стал оседать пригорок под философствующим Синтом, а где-то в недосягаемой дали, на самом краю мира, Лоэр собирал силы для отторжения непрошенных, смертельно опасных «гостей».

—      За работу, парни! — рявкнул командир. — Сейчас появятся Окки. Действуем по плану «Рэк», и никакой самодеятельности!

Батальон в считанные минуты рассыпался по почти голой долине, и уже совершенно нельзя было разобрать, то ли это торчит железистый бугор, то ли скафандр боевика.

Время тянулось нестерпимо медленно, и уже казалось, что тревога была ложной, как вдруг из красного марева стали появляться Окки. Подталкиваемые неизвестной силой Лоэра, они двигались по долине с одной целью — найти и убить. Полупрозрачные щупальца осторожно шарили по пузырящейся долине, стараясь отыскать то, что было необходимо уничтожить.

Синт оказался первым, на кого наткнулось дрожащее щупальце, и громила-сержант исчез так быстро, что наблюдавший за ним восторженный юнец не успел даже округлить по привычке глаза. Опытные солдаты всегда трансформировались быстро и без этих дурацких вспышек.

«Вот это воин!» — успел подумать первогодок, прежде чем сам растворился в теле монстра, посланного убить его.

Все закончилось гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Долина была заполнена пульсирующими полупрозрачными телами, и нигде не было видно ни одного серебристого скафандра бравого ударного батальона 7342.

Кроваво-красное марево, пузырящееся и плюющее липкой жидкостью, постепенно успокаивалось и принимало свой прежний умиротворенный вид.

— Хорошо сработано, ребята, — телепатировал Синт своим подчиненным. — Как мы лихо, а?!..

Лейтенант Гэм пребывал в расположении духа отвратительнейшем. Ну, во-первых, чувствовал он себя в теле, если, конечно, это можно было назвать телом, Окки хуже некуда, и долгое время не мог сообразить, как действовать этими полужидкими, осклизлыми щупальцами. Во-вторых, небезосновательно предполагал, что в течении двух, а то и трех порядков придется заниматься только раскодированием тех Окки, что настроены на поиск и уничтожение солдат Долговременной Осады. Работенка хоть и не пыльная, но достаточно нудная. А третья причина хандры Гэма была природы, если так можно сказать, умозрительной, таящейся в нем самом, а это было намного хуже. К своему новому телу привыкнуть можно, от работы как-то отлынить, а вот от себя, как известно, не убежишь. Ох, уж эти думы, думушки.

Гэм был, пожалуй, самым старшим в отделе декодирования. Шесть полупорядков, что ни говори, возраст солидный. Не сказать, чтобы уж так тяготил лейтенанта возраст, или мысли о предстоящей перезашифровке личной программы, а все-таки не по себе на душе становилось, и лезли мысли всякие, и возникали вопросы, на которые ни от кого нельзя было получить ответа сколь-нибудь вразумительного.

Гэм пытался припомнить свое рождение и не мог. Пытался вспомнить свой инкубационный шифр и... не мог. Словно кто-то невидимый, но всемогущий, одним усилием мысли стер из его памяти все, что могло как-то пролить свет на тайну его рождения, его жизни. Но, если в Учении сказано: «...и всякий из нас рожден Лоэром и нет никакой другой жизни, кроме этой» — то возникает резонный вопрос: почему, рождая, Лоэр пытается затем его убить? А как понимать фразу: «...Мир есть Лоэр. Он бесконечен и непознаваем. Лоэр и мы — плоть от плоти...»? У лейтенанта ум заходил за разум при попытках как-то расшифровать эти расплывчатые фразы, дошедшие, если верить Учителям, еще с тех времен, когда Миром правили Стоики.

Когда Гэм готовил донесение о благополучном десантировании батальона 7342 в Долину Пузырящихся Гроз, по каналу нуль-связи, в подсознание вдруг врезалась чья-то разъяренная мысль:

— Лейтенант Гэм, вы что там, уснули?!..

Мысль была до того противная по цвету и по форме, что сомнений не оставалось — начальство. И начальство не в лучшем своем виде. Такая отвратительная манера влезать в подсознание была только у одного индивидуума — Контролера Чиука.

«Век тебе второй жизни не видать!» — подумал Гэм и подключился:

— А в чем, собств...

— Отряд Долговременной Осады нейтрализован! Против нас применено неизвестное оружие! Это не Окки, а что-то совсем другое. Группа спонтанного реагирования как раз сейчас выясняет что к чему. Эта сволота каким-то образом отличает настоящих Окки от кодированных нами... Выглядят эти твари, как то...

Поток связи неожиданно прервался. В подсознании осталась лишь гулкая, тревожная пустота. «Лоэр» и мы — плоть от плоти, — пронеслось в мозгу лейтенанта, и он почувствовал, как дурацкие, ненавистные щупальца мелко-мелко дрожат, — «...плоть от плоти... — звонко стучали в голове назойливые молоточки, — ...плоть от плоти...»

Сержант Синт первым принял импульс тревоги и передал своему батальону код генной нейтрализации. Творилось что-то невообразимое. Никогда еще за всю историю вторжений не случалось, чтобы Лоэр так быстро и агрессивно реагировал на вторжение. Да ладно бы какая-нибудь ионная бомбежка, или температурный всплеск — с этим все понятно. На это начхать. Личный шифр каждого солдата нес в себе автоматическую защиту на такой случай. Но здесь что-то совершенно необъяснимое.

Связь с отрядом Долговременной Осады прервалась как-то сразу, в одночасье. Лейтенант Гэм несет какую-то околесицу, уверяя, что система контроля также выведена из строя.

—      Синт, я сам ничего толком не могу добиться ни от группы Реагирования, ни из Резервной зоны! Чиук не успел мне толком ничего объяснить. Видимо и до них ЭТО уже добралось...

—      Знать бы хоть, что это — ЭТО...

—      Синт, ты — лучший боец в десанте, так что действуй по обстановке и жди сообщений от реагировщиков. Я тебе сейчас не помощник. Одно могу сказать, — это не Окки... Ты слышишь?

—      Да. Понял. По обстановке.

— Прощай, Синт.

—      До второй жизни, командир.

«Чувствовал я беду, ну, вот с самого начала чувствовал, — подумал сержант, — уж коль увидел во сне бесконечность — жди беды».

—      Парни! Всем слушать сюда! Против нас сейчас попрет какая-то хреновина, чтоб ей... Эта гадость уже прижучила ребят с Осады, а теперь подбирается к нам. Что это такое — никто не знает. Нам нужно продержаться, пока реагировщики не разберутся. На всякий случай всем настроить защиту на молекулярный взрыв. И...

—      Сержант! На горизонте!.. Бо-о-о-же мой...

Красное марево низкого горизонта сверкало мириадами бело-синих искр, то разлетающихся, словно от ветра, то сплетающихся в самые невероятные фигуры. По Долине Пузырящихся Гроз стлался невидимой, удушливой волной страх.

Внезапно огромная, совершенно невообразимая молния, словно гигантским ножом, разрубила мир на две рваные половины, и Долина превратилась в кипящий котел. Откуда-то из черной, бездонной глубины стали вдруг вырастать осклизлые, пятнистые столбы, светящиеся ядовито-синим светом. Столбы были живыми. Они дышали, меняли объем и форму. Искрящийся горизонт двигался прямо на батальон 7342, зажатый со всех сторон ядовитыми болотами.

—      Ну, ребята, вот оно…, — тихо прошептал сержант Синт, отступая к самой кромке блестящей поверхности болота и нащупывая клавишу декодировки. — Бесконечность во сне — к беде...

—      Группа реагирования вызывает 7342. Группа реагирования вызывает сержанта Синта. Группа реагирования вы...

— Спокойно, Синт, спокойно. Запоминай: декодер в положение 4 со смещением на два градуса. Положение 4, два градуса смещения. Дальше по плану «Рэк», как с Окки. И спокойно, сержант. Все нормально. Продержитесь еще чуть-чуть... Мы уже меняем формулу нейтрализации. Отбой. Вперед, сержант!

— Все слышали? За дело, парни!

Синт сбросил с себя ненужную уже оболочку нейтрализованного Окки и крутанул регулятор декодера.

— Ну, и как этот новый препарат, — устало спросил задерганный и осунувшийся доктор с физиономией испорченной картошки, входя в ординаторскую и мимоходом стряхивая пепел в кадку с чахоточной пальмой.

Его молодой и энергичный коллега, листающий журнал «Православие», приподняв на секунду голову, буркнул:

—      Выражаясь научным языком, Пал Семеныч, туфта.

—      Ну да, ну да. Я так, собственно, и думал... Опухоль растет?

—      Растет, Пал Семеныч, растет.

— Ну да... Когда?

—      С месяцок протянет еще наш парень. Может поболе, а так...

—      Жаль. Такой здоровый на вид... красивый. Жаль...

—      Рак, он, коллега, не выбирает. И, заметьте, плюет на химиотерапию, радиотерапию и даже вон на эти датские препараты хваленые.

—      Э-эх…, — доктор с картотечным лицом, кряхтя, опустился в кресло и закурил. — Кабы знать, что там происходит в этой опухоли.

Молодой отложил журнал и назидательно произнес:

—      Перерождение клеток... И бросьте вы свою мистику.

—      Вот именно, — перерождение, — вздохнул тот и прикрыл глаза.

Была поздняя осень. Деревья стояли голые и беззащитные, а на облупившейся вывеске «Онкологический диспансер» по утрам нарастали сосульки.

Авторская редакция 1999 г. 

БЮРО

ЗАКАЗОВ

— Стало быть, вы желаете убить свою жену? — резюмировал корректный, коротко подстриженный, пахнущий туалетной водой «Богарт», майор, в до отвращения опрятной форме. — Да мы об этом битых полчаса говорим, черт побери! Желаю! — подтвердил агрессивно настроенный блондин лет сорока, нервно потирающий крепкие, сухие ладони. — Желаю убить свою бывшую жену. И как можно быстрее.

— Это всегда успеется... Н-да... Вы, надеюсь, дееспособны и хорошо обдумали свое намерение?

— Да. Я абсолютно дееспособен и хорошо обдумал свое намерение... Послушайте, офицер, может быть хватит разводить сопливую психологию? Я, вообще, куда пришел? В медицинский центр коррекции семьи? Или все-таки в «Бюро заказов»?

— Спокойнее, спокойнее. Вы пришли в «Бюро заказов» Федеральной службы профилактики преступлений, если вы это хотели услышать от меня, но процедура есть процедура. По протоколу я ведь должен вас, как бы это лучше сказать, разубедить, что ли, в правильности вашего решения, хотя сюда приходят люди...

— Люди, которых не переубедишь? Вы это хотели сказать, не так ли?

— Более-менее. Но, видите ли, всегда есть надежда...

— Нет, — тихо проговорил мужчина.

И это «нет» было холодным, как бритва, вмерзшая в лед и безнадежным, как выстрел в киоск. Майор за шесть лет работы в Бюро научился разбираться в людях. Он мог отговорить неуравновешенного пьяницу от заказа на драку с нанесением тяжких телесных повреждений, с последующим семилетним сроком в лагере особо строгого режима; разубедить озлобленного и мстительного банкира в нецелесообразности делать заказ на совершение валютных и махинаций с ценными бумагами, с целью разорить конкурента, переспавшего с его секретаршей, ибо последующее наказание (пять лет принудительных работ на ядерном полигоне Новосибирских островов) никак не сопоставимо с довольно кратким чувством глубокого удовлетворения от осознания того, что твой обидчик разорен в пух и прах, а братва уже наехала на него своими джиповскими колесами.

Таких людей он мог отговорить от заказа на совершение преступления. Таким людям было достаточно выговориться, излить душу постороннему человеку, который по должности своей не имел права не выслушать, не посочувствовать, не посоветовать. Майор определял таких людей, едва они переступали порог Бюро.

Тот, что стоял сейчас перед ним был не из таких. Можно было не пытаться.

—      Ну что ж, нет, так нет. Будем работать, — со вздохом проговорил майор, ему нравился будущий убийца. — Прошу, вас, пройдемте в комнату оформления Заказов.

Комната, в которой оказались майор Федеральной службы и без пяти минут убийца больше всего напоминала небольшую компьютерную какого-нибудь конструкторского бюро на государственном заводе. «Как у нас в аппаратной», — подумал мужчина, желающий убить свою жену, пять лет проработавший на республиканском телевидении, и пораженный теперь обилием специальной техники, впихнутой в ограниченное пространство комнаты за бронированными дверями.

—      Это наш юридический советник, — указал майор на невзрачного, с невероятно равнодушным лицом, человека, развалясь сидевшего в черном, кожаном кресле перед тремя рядами дисплеев и мониторов. — Он же Приемщик Заказов и, вообще, человек, от которого зависит разведка, слежение за качественным... хм... выполнением Заказа, ваше последующее задержание, в случае нежелания добровольно сдаться властям и так далее... Начнем?

Невзрачный и равнодушный юридический советник криво ухмыльнулся и стряхнул пепел сигареты на клавиатуру компьютера.

«Как я — «Честерфилд» курит», — тоскливо подумал мужчина.

—      Ну что ж, — холеные пальцы Приемщика забегали по цвета слоновой кости клавишам. — После того, как будет сделан экспресс-анализ крови, я и мой коллега (при этих словах майор поморщился, словно на него накатил приступ изжоги) начнем...

—      Секунду, — перебил майор советника. — У меня один вопрос, — он внимательно посмотрел на крепко сложенного блондина. — Без протокола. Можете не отвечать... За что вы ее хотите убить?.. Повторяю, можете не отвечать.

—      За что? — изумленно переспросил мужчина, и глаза его застыли на тускло мерцающем экране монитора. Вначале он хотел яростно выругаться, но потом... Он вспомнил, как пахнет ее кожа между маленькими, красивыми грудками, вспомнил ее смех — серебряный колокольчик над полем луговых цветов, вспомнил маленькие, ласковые пальчики, перебирающие его непослушные волосы... Потом он вспомнил жгучую, бешеную обиду, когда они расстались. Обиднее всего было то, что он никак не мог понять, почему они расстались и кто был виноват в этом. Ему вспомнилась пустая, совсем пустая без нее квартира, запах ее духов в прихожей, осенний холодный дождь за черными, плачущими окнами...

—      Ну, хорошо. Я же сказал, можете не отвечать.

—      Она мне всю жизнь загу... Я... Мы расстались... А я не могу жить без нее... Не могу.

—      Хм, тем, что вы обратились к нам, вы вряд ли ее вернете, — заметил юридический советник. — Хотя, конечно, не мое это дело.

—      Вот именно, — огрызнулся мужчина. — Не ваше. Давайте начнем.

—      Уже начали, — криво ухмыльнулся Приемщик Заказов. — Вашу руку.

Заглотивший в себя каплю густой, почти черной крови, компьютер, секунду помедлив, начал выдавать на экран центрального монитора информацию о биопсихологическом состоянии здоровья заказчика. Юридический советник, которого мужчина успел люто возненавидеть, вяло расшифровывал появляющиеся, пульсирующие неживым светом, кодированные знаки, обращаясь к майору, который все так же с интересом рассматривал сорокалетнего блондина, пожелавшего убить женщину, без которой, судя по его словам, не мог жить.

— …процент остаточного алкоголя... норма... проэнзимный анализ... в пределах... Короче говоря, ни выпивки, ни наркотиков, так я понимаю, — полуобернулся советник к присевшему в неудобное, казенное кресло, мужчине, хмуро рассматривающему комнату, будто впервые ее видевшему.

— ...Что?

—      Я говорю — странно. Мужчина теряет женщину, которую любит... Вы ведь любили ее?

—      Я люблю ее.

—      Вот и я о том же. Теряет мужчина женщину. Теряет женщину, которую любит. И не срывается, не уходит в запой, не глотает ЛСД... Крепкий ты парень, да?

Блондин волком посмотрел на разглагольствующего Приемщика Заказов, или, как там его.

—      Советник, не забывайте — мы работаем, — тихо и твердо сказал майор.

— О, конечно, конечно, мы работаем. Мы работаем — он убивает... Итак, ваша дееспособность подтверждена. Сейчас я попрошу вас ответить на кодовый вопрос только одним словом: «да» или «нет». Как только прозвучит ваш ответ, автоматически запускается программа «Отчуждение»..., конечно, в том случае, если ответ будет положительным. В этом случае ваш заказ на убийство начнет немедленно оформляться, так сказать. Я обязан разъяснить, что подразумевает под собой название программы «Отчуждение». В результате специальных команд в Централизованную компьютерную сеть страны, вы будете, разумеется, также автоматически, лишаться всех своих конституционных и гражданских прав, а именно...

—      Не нужно, — хрипло проговорил мужчина. — Я знаю, что меня ждет после совершения... после этого.

—      Это упрощает дело. Вы готовы?

—      Да... то есть, я хотел бы узнать.

— Что именно?

—      Я хотел бы узнать, сколько заказов... сколько жалеющих убить приходило к вам.

—      Понятный вопрос, — кивнул советник. — Вы, собственно, пока единственный за два года. С подобным заказом. Обычно всякая мелочь: драки, оскорбления, то, се... Вы удовлетворены?

Мужчина согласно покачал головой.

—      Готовы?.. Вопрос: действительно ли вы, находясь в полной физической и психической форме, и осознавая все последствия принятого вами решения, изъявляете желание убить женщину по имени Собинова Юлия — код 4335707?

У майора похолодели даже пальцы. Он знал, что ответ будет утвердительным и... не хотел этого. Он видел глаза мужчины, и то, что он видел в этих глазах, заставило его огрубевшее, но еще не превратившееся в камень сердце, биться сильнее. Он видел, словно самого себя, только что поступающего на службу в «Бюро Заказов», после очень скандального и очень болезненного развода. Он тоже любил свою женщину, но... но не настолько, чтобы решиться на убийство, не настолько, чтобы...

— Да.

— Ответ принят. Повторяю — ответ принят. Программа «Отчуждение» включена. Загрузка систем. Собинов Юрий — код 79833-В. Заказ — «Убийство». Категория «А». Отмена по введению пароля... Программа в работе. Проверка: Собинов Юрий — код 79833- В, программа «Отчуждение». Заказ — «Убийство», категория «А». Загрузка систем завершена. Загрузка систем завершена. Группам обеспечения — контрольное время: сорок семь часов пятьдесят восемь минут... Отслеживание объекта «Собинова Юлия — код 4335707» начать.

Компьютерный модулятор голоса бесстрастно выплевывал слова и фразы в лицо Собинова Юрия — код 79833-В.

Путь назад был отрезан.

Под правой лопаткой, куда были вживлены датчики радио и биослежения, нестерпимо чесались. Юрий остановился возле железной решетки садового ограждения и потерся о нее спиной, как бродячая, блохастая собака. Идти под холодным, осенним дождем было приятно. Небесная вода остужала его пылавшую, как в лихорадке голову. Неон уличных фонарей грязными, светящимися каплями плавал в стылых лужах. По правому бедру размеренно и тяжело бил «Будьдог-45», выданный ему этим странным майором из «Бюро», который на прощанье сказал: «Надеюсь, вы не промахнетесь».

В каком смысле? Что он имел в виду?

— Эй, ты, мудило гороховый, смотри куда прешь!

— Это ты мне? — остановился Собинов, с интересом рассматривая идеально пьяного и торжественно грубого громилу, явно намеренно толкнувшего его в плечо.

— Тебе-тебе, урод. Очки что ли дома оставил? А? — Громила встал в расхлябанно-выжидательную позу и сплюнул под ноги Юрию. — Да ты, видать, и свой поганый язык где-то позабыл.

— Наверное, — сквозь зубы процедил Собинов и достал из внутреннего кармана пластиковый жетон, выданный в «Бюро Заказов». — Зато вот эту штуку прихватил на всякий случай. И все к ней необходимое, козел вонючий. Видел такое? Знаешь что это? Наверняка, знаешь. Эту карту даже круглым идиотам показывают по телеку и объясняют, как опасно ссориться с дяденьками, у которых есть такая.

—      О, Хосподи, — прошептал пьяница и попятился назад, к ограде какого-то общественного сада. — Просссс...ти... не убббивай... хосподи...

—      Вали отсюда резкими движениями... мудило гороховый. Быстро!

Когда ватное эхо проглотило заплетающийся топот алкаша-неудачника, Юрий с интересом осмотрел ярко-красный жетон, который машинально сунул в карман перед уходом из «Бюро».

«Категория «А». Право на одно убийство. Действительно на всей территории Федерации», — плавала, словно ртуть, светящаяся надпись поперек карточки. С голографии на него смотрел он сам, только на десяток лет постаревший, и с какими-то безумными глазами. В верхнем углу прыгали секунды и минуты, сообщая, сколько времени ему осталось, чтобы воспользоваться своим правом на одно убийство.

«Еще целых восемь часов я могу убить кого угодно», — тоскливо подумал он.

«В принципе — да, — вспомнились ему слова майора. — Мы не исключаем такой возможности, я бы сказал даже — допускаем, что заказчик в силу своего особого психологического состояния на отведенный ему срок в сорок восемь часов, может по тем или иным причинам убить не запланированный им объект, а любого подвернувшегося под ствол, вплоть до нашего же сотрудника из группы обеспечения. Мы, разумеется, снизили такую вероятность до минимума, но риск остался. Небольшой, но остался, невзирая на радио и биослежение и группы «Тень» и «Атака». Что ж, в каждой работе бывают сбои. Хотя я по-прежнему придерживаюсь мнения, что уж коли человек пришел к нам за... гм... помощью, то не будет упускать своего шанса убить именно того, кого он убить решил... Это ж надо выстрадать».

—      Ты прав, майор, черт тебя дери, — это надо выстрадать, — прошептал Собинов в липкую темноту, в которой вот уже почти сорок часов шла охота за объектом «Собинова Юлия — код 4435707». Группа «Тень» работала четко и слаженно. Свою задачу - ввести объект в определенное заказчиком место, ребята выполнили безукоризненно. Это было на смех легко. Два звонка по телетреку — всех дел-то. Женщина, что тут еще скажешь. Смодулированный компьютером голос Юрия Собинова поплакался ей в жилетку, наплел центнер любовной чуши, подсластил все это тем, что она — Юленька — одна такая во всей Вселенной, и Юленька сама назначила заказчику, бродящему где-то по ночным, дождливым улицам с «Бульдогом-45» в кармане и сертификатом на право убийства, встречу в определенном убийцей месте. В 22.43 командир группы доложил на Пульт, что объект доведен до места «ноль» и группа переходит на режим нейтрального наблюдения.

Телетрек на лацкане кожаного, потертого пиджака Юрия засветился ярким, оранжевым светом, будто глаз бродячего, одичалого кота.

— На связи, — буркнул Собинов и судорожно сунул руку в карман с пистолетом.

— Это я, Юрочка. Я пришла. Я жду тебя. Я надела короткую, черную юбочку, как ты хотел, ну-у и все остальное. Когда ты позвонил мне, я думала, с ума сойду! Я ведь только этого и ждала целый год, глупый ты, глупый... Что же мы делаем друг с другом...

-—П-подожди... Это ты, Юля? — прошептал Собинов, чувствуя, что сердце ухнуло куда-то в район желудка. — Это ты?

— Ну, конечно, я, милый. Ты же сказал в одиннадцать. Вот. Уже скоро одиннадцать... Что-то случилось? Ты не сможешь?

— Нет-нет... родная... все нормально, просто... «просто я решил убить тебя, вот и все» я никак не могу решиться...

— Ну, что ты, что ты, сладкий мой. Я люблю, я очень люблю тебя, слышишь? Слышишь? Я целый год ждала, когда ты позвонишь, целый год согревала постель для тебя... У меня все подушки соленые от слез...

В микрофоне стали слышны всхлипывания.

— Юля! Юля, я... я иду!.. Юля...

— Да... да, я здесь, мой любимый...

— Я хочу, чтобы ты знала... я всегда любил только тебя. Понимаешь, тебя одну. И никогда... никогда...

— Приходи скорее.

— Да. Конечно. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя...

Конец связи.

— Подожди!..

Телетрек погас. Ослеп дикий, бродячий котенок.

На Центральном пульте слежения царило небывалое напряжение. Майор, юридический советник и военный капитан-руководитель групп обеспечения, сгрудились у главного монитора.

Тишину нарушал только утробный, металлический голос компьютера.

— ...заказчик в зоне объекта. Внимание: заказчик в зоне объекта. Радиус контроля — 180 метров... радиус контроля — 150 метров...

— Он идет к дому, — озадаченно пробормотал майор, сумрачно наблюдая, как красная точка-заказчик, он же блондинистый Собинов Юрий движется по направлению к месту «ноль» — частному двухэтажному дому, в котором ничего не подозревая, его ждала «бывшая жена», она же «объект».

— А куда же, по-вашему, он должен идти, — деланно-равнодушно спросил советник и пожал плечами.

— Черт его знает, — буркнул майор. — Куда-нибудь.

— …радиус контроля двадцать метров...

— Он в зоне, — сообщил военный капитан и покосился на майора.

— ...радиус контроля пятнадцать метров... Внимание! Активация оружия! Внимание! Активация оружия! Биологическое сканирование зоны... Сканирование завершено. В зоне только заказчик и объект. Группе «Тень» - отбой. В зоне только заказчик и объект...

— Смотрите — он остановился, — ткнул пальцем в красную точку советник. — Он остановился напротив дома... Какого дьявола...

— Он смотрит на нее в окно, — уверенно сказал майор и нервно закурил.

— Кэп, запросите-ка визуальные данные, — задумчиво проговорил советник.

— Проблемы?

— Пока нет.

— Компьютер, частота семнадцать, командира группы «Тень» на связь.

— «Тень» на связи. Вызов подтвержден... Что случилось, капитан?

— Это я вас должен спросить. Почему заказчик остановился?

— А я знаю? Стоит с пушкой в руках в тени дома и пялится на окно.

—      Эй, вояка, — позвал советник. — Женщина в окне?

— Да... Красивая...

—      Ага. Можно ее поразить с такого расстояния? Я имею в виду может заказчик убить ее с того места, где находится?

—      Наверняка. У него же стандартный «Бульдог» с лазерным прицелом. Наверняка может.

— Отбой, «Тень».

—      Ну, что, ждем? — спросил капитан, закуривая.

—      ...радиус контроля пятнадцать метров. Движение не регистрируется. Оружие активировано… радиус контроля пят... Внимание! Всем группам! Внимание! Тепловая вспышка в зоне контроля! Внимание! Всем группам! Подтвердить выстрел! Внимание!..

—      Все, — махнул рукой майор и бросил окурок на пол.

—      ...биологическое сканирование завершено. В зоне только объект. «Собинова Юлия — код 4335707. Повторяю, в зоне только объект... Контроль биослежения заказчика потерян. Повторяю…

— Что за...

—      Внимание! Активация оружия! Внимание! Активация оружия! Тепловая вспышка! Тепловая вспышка в зоне контроля!..

—      Что происходит?! — заорал совершенно потерянный юридический советник. — Что за чертовщина?! Компьютер! Анализ ситуации!

—      Контроль операции дублируется Центральным пультом слежения города Троянск... биологическое сканирование... завершено. В зоне контроля биологических объектов не обнаружено.

—      Может быть, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит? — окинул вопросительным взглядом военный капитан майора и Приемщика Заказов.

—      Я не уверен, но, кажется..., — задумчиво проговорил майор.

Вторая жена майора Федеральной службы была женщиной статной и крупной, но совершенно по-детски наивной и беззащитной. Она, с замиранием сердца и со слезами на глазах выслушала рассказ мужа о том, что произошло у него на работе.

— ...таким образом и получилось, что для нас она была объектом, а для филиала «Бюро Заказов» Троянска — заказчиком.

— Господи, я никак не могу поверить, что она смогла решиться на убийство любимого.

—      Он же смог... Вернее, думал, что сможет, но...

—      Так значит перед... перед самоубийством он говорил не с ней, а с компьютером?

—      Да нет, как раз именно с ней. Наша группа «Тень» лопухнулась и звонок Юлии не был отфильтрован из эфира...

—      Значит все эти красивые, нежные слова... слезы... для того, чтобы заманить его в ловушку? Чтобы убить его?.. Боже, какая она чудовище... Ведь она не знала, что он тоже заказал убийство? Не знала?

—      Исключено.

— Боже...

—      Но я же рассказывал тебе — она что-то хотела сказать ему перед тем, как он отключил телетрек. Что-то важное. Она прокричала: «Подожди!»

—Ты совсем не знаешь женщин, — грустно сказал жена. — Раз уж женщина решилась на такое — пошла бы до конца. Просто она испугалась, что он не придет. Почувствовала. Вот и все ее «Подожди!»

—      Ну не знаю, — пожал плечами майор. Слова жены, признаться, немного испугали его. И, глядя в ее бездонные, смотревшие в никуда глаза, он подумал, что, действительно, совсем не знает женщин. И очень плохо знает свою жену. — Но ведь она же в конце концов тоже убила себя!

—      Милый, а ты представь себе, какая пытка сидеть всю оставшуюся жизнь в одиночке и изводить себя мыслью, что последнее слово и последнее решение опять все-таки осталось за ним!.. Навсегда.

—      Черт побери, я вообще-то лучше думал о женщинах, — пробормотал майор, косясь на свою красивую, ласковую жену.

—      Милый, ты — идеалист, за что я тебя и полюбила, и люблю, и буду любить. Вот так.

—      Я тоже люблю тебя, — несколько успокоившись, майор расслабился, закуривая «Смокерс 22».

На минуту в воздухе повисла тишина.

—      Послушай, дорогой... Я вот о чем подумала...

— О чем?

—      А не могло быть третьего «заказчика»?..

г. Димитровград, 1998 г.

БЕГЛЕЦ

Я уходил от них все дальше и дальше, вглубь — под асфальт и бетон. Я уходил от них туда, где преимущество было за мной.

Они не могли, как я, ориентироваться в бесчисленных канализационных лабиринтах, тянущихся на сотни, а то и тысячи километров, под огромным Городом. Они не знали, как я, столько петляющих в ядовитой темноте труб, ведущих в бездонные провалы заброшенных и давно забытых шахт старого метро, затопленных мочой и радиоактивными отходами отстойников. К тому же, они боялись этого черного подземного города, в котором за каждым поворотом их может поджидать или свихнувшийся полуослепший бомж с ржавым топором в трясущихся руках, или стая вечно голодных одичалых собак, которые всегда нападают молча. Их страх я ощущал за сотню метров.

У страха особый запах.

Конечно, у них были проводники — диггеры¹, один из которых оказался довольно опытным и серьезным парнем, но сути дела это не меняло.

Я уходил от них. Все дальше и дальше, в никем еще до конца не пройденный лабиринт. Достать меня под землей у них не было стопроцентно-реального шанса. Это был мой мир. Я жил в нем. Я жил в нем и изучал его. Мне не нужны были мощные фонари — мои глаза привыкли к темноте, мне не нужны противогазы — я практически не чувствовал удушающих аммиачных испарений мочи. Я шел налегке. И они отставали. Свой шанс прихлопнуть меня они упустили. Пятьдесят метров открытого пространства. И ни один из них не попал в цель. То есть в меня. У них был хороший шанс. Но я преодолел эти гребаные пятьдесят метров и прежде, чем пламя огнемета накрыло меня, успел протиснуться сквозь узкую решетку уличного слива. Падая на дно колодца, я слышал их яростный мат. Больше всех разорялся тот, которому я повредил ногу.

Здоровенный белобрысый мужик с гнилыми зубами и угрястой рожей. От него несло, как от бочки с протухшей килькой, в которую предварительно сходили по большому десятка два больных дизентерией после месячного запоя. Как этот кусок коровьего дерьма попал в спецотряд, для меня загадка. Да и вообще зря они набрали таких громил под два метра ростом и за центнер весом. Неужели не могли просчитать, каким путем я буду уходить от них? Теперь, под Городом, в своих тяжелых металлорезиновых комбинезонах, в противогазах, обвешанные оружием, они только мешали друг другу. Сливные трубы, покрытые за многие-многие годы плесенью и еще бог знает чем — это не полигон.

Удивительно, как они еще не перестреляли или не подожгли друг друга.

И я уводил их все дальше и глубже под Город, выбирая самые узкие и запутанные ходы. Здесь, под Городом, я был своим. Я без труда пролезал в трубы, в которые они не смогли бы протиснуться даже без экипировки, смазанные вазелином. Они палили мне вслед наугад и искали обходные пути. И это их здорово задерживало, а если бы не добровольцы-диггеры — эти спелеологи хреновы, то спецотряд давно бы уже плутал по подземелью, шарахаясь от собственной тени и пугаясь собственных голосов.

Но проводники знали мой подземный мир. Не так, конечно, хорошо, как я, но достаточно, чтобы сообразить, что я веду их к неработающим и затопленным высокотоксичными отходами очистным сооружениям на восточной окраине Города. И у них были карты. Карты подземных коммуникаций восточного и северного секторов.

Но это были старые карты — карты и схемы тех времен, когда очистные системы только-только начинали строить в 1906 году. Более поздние карты с поправками и изменениями 1936-го и 1966-го годов, на мой взгляд, только путали общую картину разрастающегося подземного лабиринта.

Много дерьма утекло с начала века — коммуникации, коллекторы, отстойники и очистные сооружения перестраивались, блокировались, просто закрывались или забывались. Строились новые. Я знал многие. Не все, разумеется, но уж точно гораздо больше, чем проводники спецотряда.

Подземный город представлял из себя трехэтажное хитросплетение сливных магистралей, коллекторов, колодцев, тупиковых железнодорожных веток старого метро, забетонированных выходов на поверхность или к реке и проржавевших, рухнувших труб, ведущих вообще неизвестно куда. Бетон и железо, железобетон и сталь. И я знал такие запутанные маршруты и безопасные, никому не известные укрытия, о которых они вряд ли даже догадывались, несмотря на все свои карты, приборы ночного видения и модули слежения за биологическими объектами.

Мне не нужны карты и схемы — они у меня в голове. И я, конечно, оторвусь от них. Я ДОЛЖЕН оторваться. Но этого мало. Это было бы слишком просто. Нужно сделать так, чтобы они НИКОГДА не вышли на поверхность.

Я вел их туда, куда нужно было МНЕ, хотя, они, наверняка, думали, что я бегу в полной панике куда глядят глаза. Я знал, что они гонят меня к магистральному водостоку — трубе семи метров в диаметре без ответвлений и укрытий, где мне пришлось бы плыть в дерьме, представляя из себя прекрасную мишень. Так думали они. Большие, тренированные парни, вооруженные автоматами и огнеметами. Большие, озверевшие от долгой гонки ребята, преющие в своих пуленепробиваемых комбинезонах и противогазах.

Может быть, они и догадывались о радиоактивном озере. Возможно. Но они ничего не могли знать о «Детях Храма».

И я бежал, бежал изо всех сил по полуразвалившемуся старому тоннелю, который, если верить картам, вел к магистральному водостоку восточного сектора Города, а на самом деле — в полузатопленную шахту, заброшенную еще во времена строительства первой ветки метро в 1930 году. Я старался убедить их, что попался-таки в ловушку.

Тоннель, предназначение которого давно уже позабылось, представлял из себя сложную полосу препятствий. Горы обвалившихся, покрытых плесенью кирпичей и глыб известняка я или просто перепрыгивал или протискивался в лазы, известные только мне. Мне и... сатанинской секте «Дети Храма», в которой, по моим подсчетам, состояло человек сорок одуревших от наркотиков и оргий сумасшедших фанатов, объявивших тоннель своей священной территорией. Всякий, кто попадал сюда, исчезал навсегда в бесчисленных пещерах и подземных ходах, или выдолбленных самими служителями темных сил, или созданных давно умершими строителями и шахтерами. На это я и рассчитывал. Больших, самоуверенных жлобов с приборами ночного видения, палящих мне вслед разрывными пулями и уже предвкушавших, с каким удовольствием они будут топтать мое тело подкованными сапогами, ждал сюрприз. Ну что ж, сюрпризы не всегда бывают приятными.

Меня сатанисты не трогали. Я был своим. Больше того, я был старожилом подземного города, а вот пришедших с поверхности, из Города ждали неприятности. Большие неприятности. Вообще, нарушение территории «Храма» непосвященными каралось страшно и... очень медленно. Черная месса требовала жертвоприношений. И прежде, чем жертве перережут горло, она должна была выдержать многое. Те, кто сейчас меня преследовал, были сильны, по крайней мере, физически, и могли выдержать… Наверное... Ненависть ко всякого рода группам захвата и отрядам быстрого реагирования, которые, собственно говоря, и выжили «Детей Храма» с поверхности, загнав в вонючие подземные лабиринты, была просто непередаваемой. Я так же ненавидел своих преследователей. Ненавидел и жалел. Я знал, что их ждет, если они попадутся в их руки живыми.

Гонка длилась уже второй час, и даже я стал уставать. Чего уж говорить о тех, кто шел за мной. Но они не отставали. Неважно, что ими двигало — солидное вознаграждение за мою персону, или просто азарт охотников — они были хороши, черт возьми. В какой-то момент я испытал к ним что-то вроде уважения. Но мне нужен был отдых. Безукоризненный ритм дыхания начал сбиваться, а сердце бешено колотилось где-то в горле. И, слава Всевышнему, я, наконец, миновал одну из пещер сатанинского братства, в которой всегда кто-нибудь да находился. Я юркнул в какую-то нору в завале, надеясь, что мои преследователи этого не заметят. А еще я надеялся на то, что «Дети Храма» обнаружат спецназовцев раньше, чем их биолокаторы обнаружат меня. Всем своим телом я вжался в грязь и плесень и превратился в слух и зрение. Сквозь бреши в завале я мог наблюдать довольно длинный отрезок тоннеля. Мои настырные загонщики должны были появиться минуты через три-четыре, но нестерпимо белый свет их мощных фонарей, скользящий от стены к стене, уже был виден. Я чувствовал кожей их торопливые, тяжелые шаги, а особенный акустический эффект лабиринта позволял слышать, как кто-то из них тихо, но яростно матерится. Да, они снимали противогазы. Им было уже наплевать на предупреждения медиков о возможных возбудителяхсмертельных, неизученных болезней, мутагенных, ядовитых и радиоактивных испарениях. Они шли ва-банк. Это была еще одна моя маленькая победа — отряд терял контроль над собой. А человеку в ста метрах под поверхностью, в липкой и скользкой темноте узких петляющих коридоров нельзя терять контроль над собой. Потерял самообладание — потерял шанс выжить.

Неожиданно шаги стали странно беспорядочными, а затем и вовсе стихли. Вначале я не мог понять, почему. Кто их мог остановить? ЧТО их могло остановить?

—      Охренеть... ЧТО ЭТО?! КТО ЭТО СМОГ СДЕЛАТЬ?..

Я узнал голос. Он принадлежал командиру группы — хладнокровному, как замороженная треска, и выносливому, как мул, прирожденному убийце по кличке Хруст. И то, что я услышал, обрадовало меня. Да, черт побери! Я услышал голос не изумленного, а ИСПУГАННОГО человека. И я понял, ПОЧЕМУ отряд остановился. Я-то привык к ЭТОМУ, потому что часто пользовался тоннелем «Детей Храма», а вот тот, кто впервые видел их «Галерею искусств», тот должен был остановиться и проверить, снято ли с предохранителя оружие, если оно, конечно, было.

—      Бог ты мой, я сейчас проблююсь... (веселый, рисковый тупица с огнеметом, любящий задержанным, закованным в наручники, ломать переносицы)... Сколько их здесь?

Их было около тридцати. Мужских и женских черепов и полуразложившихся голов, в которых копошились жуки и длинные белые личинки!

«Дизайнер» — один из наставников и учителей «Детей Храма». «Галерея» — его детище.

«Экспонаты» были прибиты огромными штырями прямо к осыпающимся стенам тоннеля и соединены между собой ржавыми, то ли от времени, то ли от крови, цепями. Каждая экспозиция представляла из себя идеальную пентаграмму, где каждый луч звезды из натянутых Цепей венчался отсеченной головой бывших жертв Черной мессы.

«Дизайнер» любил эту стену плача (стеной плача называл ее я) и подолгу просиживал перед ней на корточках, расставив полукругом зажженные огромные свечи и что-то бормоча себе под нос.

—      Ну вы, проводники клепанные, — зарычал Хруст, — есть ЭТО в ваших траханых картах? Что там, в ваших картах? Подземные оранжереи?..

Я слушал и смотрел, затаясь в своем убежище.

Я ВСЛУШИВАЛСЯ И ВСМАТРИВАЛСЯ. И кроме ругани своих ошарашенных преследователей, забывших о биолокаторах, я слышал осторожные, кошачьи шаги окружавших их «Детей Храма». Я видел ТЕНИ. И я радовался. Я гордился собой. Да. Ведь это именно я из всей нашей многочисленной подземной общины родившихся под землей научился разбираться в странных закорючках — БУКВАХ — и понимать речь тех, кто рос и воспитывался в верхнем городе. И сейчас я, обессиленный, безоружный, глотающий вековую пыль подземелья, я сумел перехитрить и опытных диггеров и не менее опытных и натасканных убийц в форменной одежде с устрашающими шевронами на рукавах. Не они, а я заманил их в ловушку. И скоро эта ловушка превратится в мясорубку. Шансов остаться в живых у отряда не было. Они были на чужой территории. Они были издерганы и испуганы, а их великолепное вооружение не играло уже никакой роли. Я знал, я видел, какой запас оружия имеют «Дети Храма».

Люди там, наверху, даже не представляют, сколько здесь, под землей, брошенных, затерянных, затопленных военных складов, промышленных и продуктовых баз.

—      На картах вообще нет этого тоннеля, — хмуро пробасил старший из проводников. — По карте на этом месте должен быть провал осевших карстовых пород, затопленный отходами военного химического комбината...

—      A-а! Мать твою! Засунь эти карты в свою вонючую глотку! Веди нас к магистральному водостоку. Эта сволочь, наверное, уже там!

— А может быть, обойти этот тонне-э-э-э...

Даже я не заметил, откуда просвистела арбалетная кованная стрела, пробившая диггеру горло. Хотя ждал. Ждал именно такой неожиданной, бесшумной атаки.

Выбраться и проскользнуть мимо занятых сейчас осквернителями из верхнего Города детей Сатаны было делом пары секунд. Я миновал тоннель и мог уже не спеша добираться до своего логова, устроенного на самом нижнем уровне — в заброшенной шахте метро. Я не хотел ни видеть, ни слышать того, что началось в тоннеле «Детей Храма».

По сути, мне были одинаково противны и ненавистны и «убийцы по приказу», и «убийцы по вере».

Я знаю: наступит день, когда люди, в конце концов, перебьют и перетравят друг друга. Судя по всему, день этот не за горами.

И вот когда там, наверху, останутся лишь жалкие кучки больных, голодных, потерявших человеческий облик существ, неспособных ни размножаться, ни защищаться, на поверхность выйдем мы — крысы.

г. Димитровград, 1998 г.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Вера Львова

Любовь по-бессовестному

Любовь навыворот

Несостоявшаяся артистка

Письмо незнакомца

Вячеслав Первушин

Ангел безумия

«И будем играть в прятки»

«Вперед, сержант!»

Бюро заказов

Беглец

Notes

[

←1

]

От английского digger (копатель, землекоп)