Литнегр, или Ghostwriter [Фотина Морозова] (fb2) читать онлайн

Фотина Морозова Литнегр, или Ghostwriter

Вступительное слово

Не трогай эту книгу!

Да-да, к тебе обращаюсь, к тебе. Если ты веришь в то, что:

отбор рукописи в издательстве происходит по критерию — хороша она или плоха,

популярные писатели способны выдавать по два романа в месяц, так как усердно трудятся,

издательская политика определяется тем, что на самом деле хотят читать люди,

— положи книгу на место. Положи, говорю! Когда-то я тоже в это верила, и действительность тогда казалась светлее, а мир — справедливее. Если не хочешь потерять это блаженное ощущение, остановись. Здесь таятся опасности, с которыми ты не столкнёшься где-то в другом месте.

Ибо встречал ли ты когда-нибудь в жизни такое апокрифическое, неправдоподобное, подозрительное существо, как литературный негр?

Глава 1 Как нанимаются в рабство

Я стою во дворе, обнесённом кирпичной буквой «П» хрущёвского дома. Утро. Пятнадцать минут девятого. Ну что ж я так рано вышла? Два кота, чёрный и рыжий, пронеслись с воинственным мявом через газон. Слева из высокой узкой двери, забранной решёткой, веет сырыми, в земле, овощами, и холодный ветер прохватывает мои внутренности.

На прошлой неделе было тридцать градусов в тени. Балконная дверь настежь открыта в лето. Комната и улица — два сообщающихся сосуда, заполненных транспортной гарью. Я сижу и страдаю. Сильнее жары мучит финансовый вопрос. С тех пор, как я бросила надёжную, но малооплачиваемую должность ассистента кафедры патанатомии и ушла на вольные литературные хлеба, заработки имеют тенденцию то исчезать, то появляться.

— Ну почему бы тебе не получить специальность врача-косметолога? — давит мама, недовольная тем, что я сделала «адью» медицине. — Хорошая работа, всё время на людях…

Маму понять можно. Как ответственный родитель, она составила для ребёнка программу-максимум: в возрасте за тридцать дочь обязана быть замужем, иметь детей, каждое летнее воскресенье ездить на дачу, каждый будний день ходить на приличную работу и красоваться в кругу сотрудниц — благополучная, полная (с точки зрения мамы, родившейся в голодный военный год, полнота — синоним здоровья), украшенная золотом с бриллиантами и одетая в пристойный трикотажный костюм. Всё это выражается одним сладким для маминого слуха словом: «пристроена».

Я не пристроена, так как из перечисленных пунктов выполнила всего один: вышла замуж. К деятельности, предполагающей ежедневное хождение на работу и пребывание в коллективе, питаю отвращение, вместо того, чтоб висеть над дачными грядками, летаю по библиотекам и интернету, вместо желанных маме семидесяти килограммов вешу пятьдесят четыре, выгляжу так, что в одной и той же одежде меня принимают то за монашку, то за ведьму, то за хиппи. А главное, что подрывает мою пристроенность — оно. Пагубное пристрастие к литературе. «Литературная газета» платит неплохо, но материалы мои там печатаются нечасто. Да и, если начистоту, скучно писать о здравоохранении, мелком бизнесе, судебной системе, дорогах, депутатах… Для бульварного изданьица «Знак судьбы» писать статьи о великих мастерах жанра ужасов не скучно, но платят сущие слёзы. Товарищ Шаккум, с чьей газетой «Социалистическая Россия» я сотрудничала в период избирательной кампании, составлял регулярный источник дохода; но, увы, избирательная кампания кончилась, и время моих радикальных статей — вместе с ней. Муж зарабатывает, правда, мощно: на дневную выручку может купить зимнюю куртку. Но какой ценой? Работает он на церковном лотке в метро (на дворе 2004 год, это ещё разрешается). В церкви все, понятное дело, яко ангелы, физиологических нужд не имут, потому стояние на ногах по четырнадцать часов подряд без возможности поесть и выйти в туалет считается нормой. А ведь Олег — человек творческий, электронную музыку писал, замеченную главными специалистами в этой области, а вот теперь пожалуйста, встаёт в пять утра, приходит поздно вечером, понемногу забывая, что люди могут заниматься кроме сна, работы и пива чем-то ещё. Страшная вещь — зарабатывание денег! А когда нет способа их заработать, и того страшней.

Есть еще, правда, пенсия по инвалидности. Но жить на неё — это уж совсем край.

В таком состоянии меня заловило е-мейловое письмо знакомой — мы с ней регулярно пересмеивались на скучных лекциях и семинарах в Институте журналистики и литературного творчества. Назовём её Алла. Небольшой рост, мягкие движения, чёрные кудряшки, сразу видно — натуральные, а не химия, потому что в сочетании с такими огромными кроткими карими глазами кудри могут быть только натуральными, её внешности больше всего подходило слово «миленькая». Не «маленькая» — хотя маленькой она тоже была, даже для меня при моих ста пятидесяти восьми сантиметрах, — а именно умилительное что-то, трогательно — беззащитное, глазами мультяшного оленёнка взирающее на окружающих снизу вверх. Картинку довершал чирикающий эталонно-девичий голосок. Он был таким завораживающим, а манеры такими располагающими, что я охотно дала свой электронный почтовый адрес, и завязалась переписка, то прерывающаяся, то возобновляемая в течение нескольких лет. В письмах обиняками давалось понять, что Алла отбыла в свободное литературное плавание и даже нашла в какой-то гавани тихую пристань. А где-то полгода назад выяснилось, что тихая гавань — это возможность за приличные деньги строчить книги, которые выходят под чужими именами. Иными словами, работа литературного негра…

Чего-чего?!

Нет, я конечно слышала о людях, которые пишут не сами… ну, не совсем сами. О них упоминалось в трудах о литературе XIX в. Но чтобы сейчас, в наше время?.. Кто-то вот из этих небожителей, чьи романы бойко раскупаются в магазинах и на уличных прилавках, чьи интервью мы читаем в газетах и видим по телевизору — кто-то из них пользуется чужим трудом?

«Фу!» Ага, читатель, моя первая реакция была точь-в-точь как у тебя. Ты ведь купил эту книгу потому, что мнишь найти в ней какие-то из ряда вон выходящие мерзости? Сознайся, мне-то можно! А вот я мерзостей не искала. И Аллины тонкие намёки на то, что она способна меня пристроить к тому же ремеслу, долго оставались без ответа. Меня увлекали собственные произведения, которые можно было послать Алле и получить её замечания — как читательские, так и редакторские. Читательские замечания были обнадёживающими, редакторские не влекли за собой особо радикальных исправлений. Я не сомневалась, что совсем скоро, может уже на следующей неделе, заключу с солидным издательством контракт. Ну, или не слишком солидным, для начала тоже не вредно.

Однако неделя шла за неделей, месяцы за месяцами, а контракты лишь мерещились. Мне твёрдо обещали издание моего романа в издательстве «Вагриус», но забавная зверушка — полулошадка, полубегемотик — уже тогда испытывала трудности с кормёжкой, а потом и приказала долго жить. С издательствами было кисло: от одних я не получала никаких откликов, от других получала отклики чересчур восторженные, а, как гласит народная графоманская примета, издательская похвала — это к отказу. И всё чаще из моря разочарования высовывала голову догадка, что я чего-то не понимаю. Некомпетентна в издательских тонкостях. А если бы я их постигла… Вот если бы… Может, ради этого стоит пойти туда, куда зовет меня Алла?

«Но у меня не останется времени на собственные книги! — возражала я самой себе. — А ещё так много хочется написать! Сюжет за сюжетом — затылок в затылок, точно очередь за хлебом в конце восьмидесятых».

«А что толку писать в стол? Ты этим занимаешься всю обозримую жизнь. Почему бы не попробовать новый вид деятельности? Решайся!»

И когда Алла в очередной раз прислала мне письмо с предложением литнегритянства, я ответила согласием. И она тотчас пообещала поговорить насчёт меня с издателем, у которого сейчас как раз случилась недостача в рабочей силе.

Отчётливо помню те летние выходные, когда я не расставалась со своим стареньким примитивным мобильным телефоном, ожидая звонка от издателя. «Мне нужна эта работа! Мне нужна эта работа, мненужна этаработа, мненужнаэтаработамнену…» Стоило мобильнику завибрировать на освещённой июльским солнцем скатерти, я подскочила и схватила его всей ладонью, точно прихлопнула гигантского шмеля. Голос в трубке был глуховатым и дребезжащим, я боялась что-то не расслышать и говорила громко, как бывает, когда плохо слышишь, ловила себя на этом, но невольно продолжала в том же духе. Главный редактор издательства назвал своё имя и отчество (я сразу же его повторила, чтобы не забыть, хотя даже если бы забыла, спросила бы у Аллы, ничего страшного) и назначил время собеседования.

И вот я здесь.

И колотится сердце в горле, когда я стою в этом утреннем всё нутро прохватывающем дворе и не могу сдвинуться с места.

Что со мной? Страшно, что ли? Ну да, знаю за собой такое: боюсь встречаться с новыми людьми, боюсь собственной неловкости, боюсь не попасть в тон, не понравиться… Но сейчас — вдобавок — кое-что иное. Как будто отправляюсь на конспиративную явку или бандитскую сходку. Втягиваюсь во что-то противозаконное… Как, какими словами говорить о работе, на которую меня нанимают? Произносить ли само это сакраментальное «литературный негр»? А вдруг первая встреча — проверка ещё и на умение держать язык за зубами, и если ляпну лишнее, то не получу работу? А я так уже её хочу! Как-никак, без малого две тысячи долларов, етить-колотить… А может, если не получу, это и к лучшему? Больше времени останется на собственные романы, которые всё-таки напечатают? Окончательно одуреваю от умопостроений — и, чтобы не длить эту муку, сугубо на рефлексах поворачиваюсь и иду к двери подъезда.

Подъезд, где размещается издательство «Пегас-Пресс», выглядит совершенно обычно, за исключением контрольно-пропускного пункта — стеклянной будки, оклеенной, как и стены, рекламными проспектами, на которых теснятся гигантские пёстрые обложки. Показываю паспорт. Да, меня здесь ждут. Поднимаюсь на второй этаж. На лестничной площадке — высокое зеркало, в котором я мельком ловлю свой, довольно-таки бледный, вид: в чёрных брюках и великоватой чёрной шёлковой кофте, расписанной жёлтыми цветами, самое официальное, что нашлось в шкафу. И вот — после короткого предбанника — кабинет гендиректора, белый и просторный, с окном в свежерожденный летний день.

Знай я чуть больше о нравах и обычаях издательства, не стала бы во дворе топтаться: гендиректор является рано, раньше всех за исключением вахтера, и восемь часов утра — нормальное рабочее время. Но я пребывала в неведении. Как и гендиректор относительно меня. Он пригласил меня присесть и цепко вобрал глазами, задержав взгляд на моей трости. Я прислонила трость к стене рядом со стулом и уставилась на работодателя с большим интересом. По дребезжавшему в телефонной трубке голосу я вообразила его старым, исчезающе-тощим, как чахнущий над златом Кощей; в действительности кожаное гендиректорское кресло занимал лысоватый и седой, но крепкий и даже моложавый мужчина. Длинный хрящеватый нос, глаза темные, неяркие, но пронзительные. Померещилось, что на его аккуратную круглую лысину очень удачно легла бы чёрная ермолка, но, возможно, так действовало его имя.

Гендиректора звали Александр Давидович Берензон.

Между прочим, при взгляде в прошлое мне начинает казаться, что Давидыч (или Хоттабыч, как вскоре мы с Аллой станем его называть между собой) иногда всё-таки надевал ермолку. Я даже вижу потёртый вышитый узор на войлочной черноте… Интересно, настоящее ли это воспоминание или дань литературным штампам, которые вылезают из подвала сознания, чуть только речь заходит о массовой книжной продукции?

Принесённый секретаршей кофе бесполезно остыл. Я к нему не прикоснулась: еле успевала отвечать на вопросы. Какие учебные заведения окончила. Чем раньше занималась. Где печаталась. Что пишу…

— Ужасы? — замахал руками Александр сын Давида, стоило мне честно ответить на последний вопрос. — Нет, ужасы — это тяжело. Читатель хочет отдохнуть, расслабиться… Нет, ужасы мы печатать не будем, — придя в себя после этого тягостного известия, гендиректор вновь сделался скептически-любезен. — А детективы когда-нибудь писать пробовали?

Стряслась со мной как-то раз такая попытка, но детектив после тридцатой примерно страницы перерос в нечто столь неудержимо-мрачно-ирреальное, что я с лёгким сердцем сказала:

— Нет.

— Но согласны писать детективы?

Почему нет? Главное, чтоб не любовные романы! Поручили мне как-то серию статеек об авторах (авторессах) любовных романов для дочернего ответвления газеты «Знак судьбы», долго потом отплеваться не могла: описания типа «он прижался губами к её отвердевшему под шёлковой тканью соску и ощутил в нижней части туловища горячий взмыв страсти», — это же просто какой-то вирус, превращающий нейроны в губчатую массу, после этого, пожалуй, писать своё уже будет невозможно, а после милицейских детективов — ещё туда-сюда…

— Согласна.

— Вам придётся писать по синопсису.

Я тогда понятия не имела, что такое синопсис, но влёгкую заявила:

— Напишу.

— Объём — шестьсот, ну, в крайнем случае, пятьсот пятьдесят тысяч знаков…

— Сделаю.

— Что-то вы на всё соглашаетесь!

«Естественно. Я же к вам сюда не с дуба рухнула. Знала, на что иду».

Эту реплику, как ты догадался, мой проницательный читатель, пришлось отмочить мысленно. Фамильярничанье с работодателем чревато неприятностями. С ним надлежит общаться в рамках своих функций — строго по делу.

Строго по делу я спросила, могу ли уже сегодня подписать контракт. Сказали, что могу, если паспорт с собой (конечно, обижаете, всегда при себе, как сердце в груди). Договор был стандартный, подготовили его быстро. Я листала документ в состоянии, близком к панике. Сумев однако прочесть, что согласно ему я не обязуюсь передать в собственность издательства свою квартиру и миллион долларов в придачу, а, наоборот, издательство и писатель Двудомский лично намереваются мне кое-чего заплатить за текст, права на который я им отдам, подмахнула подпись на полях каждой страницы плюс ещё на отдельных листах.

Впоследствии мне не раз доводилось держать в руках договоры — и на этот роман, и на следующие, — и все они были примерно одинаковы. Автор обязуется в соавторстве с Двудомским Н. Е. (далее Соавтор) создать по заказу Издательства литературное произведение под условным названием… допустим, «Предсмертный выстрел»… объёмом не менее 15 а.л. В случае, если Автор не представил Произведение в соответствии с условиями настоящего договора, он обязан возместить ущерб, нанесённый издательству.

Что касается денег, сумму мне сулили смешную: 3000 (да, три тысячи) рублей. В 2004 году, о котором идет речь, они весили побольше, чем в том, в котором я пишу эту правдивую книгу, но всё-таки… Зато имелось дополнение, согласно которому издательство выплачивало мне гонорар — 1750 долларов США в рублёвом эквиваленте по курсу. И наделяло тремя экземплярами вышедшей книги. Все права на произведение тоже принадлежали издательству. Кто бы сомневался!

Меня проводили в зал, по-зарубежному разделённый полупрозрачными перегородками на офисные отсеки, и пока в одном из них юрист — сердитая девочка со светлым конским хвостом на макушке и командирскими, со множеством подробностей и кнопочек, часами на загорелом запястье — оформляла мой контракт, я читала ещё тёплый, свежевыпеченный в принтере синопсис. Сперва пробовала читать медленно, вдумчиво, как учебник по геометрии, потом страницы, общим числом штук двадцать, начали перелистываться быстрее. Потом ещё быстрее. Потом превратились в кучу-малу, разобрать что-либо в которой не хватало ни сил, ни желания.

Общее впечатление? Никакое. Сюжет, основанный на хищениях произведений искусства, не задевал. Обилие оперативно-розыскных подробностей и милицейских званий создавало впечатление, что меня пригласили на работу в зоопарк с требованием срочно изучить повадки всех экзотических питомцев. Язык синопсиса был далёк от литературы, местами и от орфографии. Ну и что? Это работа. За неё платят деньги.

При чём здесь личный интерес? При чём здесь вдохновение и прочие архитектурные излишества?

Но страница номер восемь — о, эта страница номер восемь! Сначала безразлично перевернув, я снова вернулась к ней. Сквозь неё мельком проступала второстепенная линия: события, происходившие во время Второй мировой войны в пыльном городке на границе трёх государств — в регионе, который мне случалось и посещать, и описывать по собственной инициативе. Восточная Европа, Западная Украина — это ж самое оно, моё! Давние события, вымышленные автором синопсиса, были корявы и нелепы, а поступки героев неправдоподобны с точки зрения общераспространённого здравого смысла, но тем самым импонировали мне, которая всегда предпочитала чистеньким освещённым улицам тривиальной психики закоулки и лабиринты нелинейного бытия.

«А ведь это можно написать… А ведь это хочется написать!»

И вот забрезжила в тумане чужого милицейского мышления точка, вокруг которой начнёт собираться роман: какая-то микроскопическая магнитная зона, притягивающая железные опилки сюжетных подробностей, диалогов, описаний… Ведь каким способом для меня обычно и зарождается роман, повесть, рассказ? Сперва возникает какая-то вроде бы ерунда: обрывок диалога, а кто говорит, не видно. Или внутренний монолог героя, с которым я пока не знакома. Или сценка, в которой происходит нечто странное, и важно понять, что же именно происходит… Вот именно: важно понять! Главное — не сама эта мелочь, а красная нить, которая к ней привязана. А что на другом конце нити? Потяни — узнаешь, насколько крупна добыча.

И в минуту, когда я примирилась с тем, что буду писать не своё и не для себя, подоспел контракт, долженствующий удостоверить, что литературно я отныне не Фотина Морозова, а…

Мгновенное воспоминание. Кафедра патологической анатомии, кабинет, где обычно собираются сотрудники перед началом занятий. На столе в беспорядке кучкуются чашки с почернелыми чайными ложками, надорванный пакетик с печеньем, стопки книг — профессиональных и просто для развлечения, стёклышки с микропрепаратами — выцветшие и потрескавшиеся, как весь кафедральный инвентарь. «Нас утро встречает зарплатой!» — дежурная шутка. Чтобы занять себя в ожидании лаборантки, которая принесёт зарплату, беру забытую кем-то книгу. Это детектив Двудомского. Открываю на середине первой главы, начинаю читать про знаменитого майора Пронюшкина и его сложные взаимоотношения с женой, и спазм перехватывает горло: разве это так уж хорошо написано? Я пишу гораздо лучше! Почему Двудомского печатают, а меня нет? Как бы мне оказаться на его месте?

Сбылась мечта идиотки! Теперь ты — Двудомский.

Кстати, вместе с контрактом мне выдали телефон настоящего живого Двудомского. Звонок за границу стоил денег, но в случае крайней необходимости этим можно было воспользоваться. А еще — телефон майора милиции в отставке Елены Прошиной, консультантки по всем вопросам, связанным с технической и юридической стороной работы главных героев. А еще — телефон Хранителя Информации… Но кто это такой, пускай, читатель, для тебя останется загадкой. А пока небольшое лирическое отступление о том, куда я влезла. А называется это дело «проект».

«Проект» — это бригада незримых авторов, объединённых именем Писателя: заглавная буква здесь — не символ супергениальности, а знак того, что название профессии употреблено как замена фамилии. Почему не один автор, а целая бригада? Ну так, чисто арифметически, несколько литнегров в единицу времени способны написать больше книг, чем один-разъединственный литнегр. А от количества книг, выпущенных под раскрученным именем, зависят доходы издательства. Купив две-три книги Писателя, читатель привыкает к имени и встречает с распростёртыми объятиями всё, что под ним выходит.

Иногда человек, именем которого назван проект, на самом деле не существует; чаще всего существует, правда, ничего не пишет, кроме, в лучшем случае, синопсисов. Всё же и он выполняет свою часть общего задания: ему назначено играть роль себя. Создавать образ, привлекательный для читателей. Писатель обязан быть оснащён биографией, затрагивающей чувствительные струнки большинства, воплощающей определённый человеческий тип и т. п. Оснащён семейными связями, любимым домом, любимым садом-огородом, любимыми домашними животными: чтобы было о чём поговорить с интервьюерами! Можно, конечно, поговорить и о собственном творчестве, но для этой скудной темы довольно половины газетной колонки.

Это ново, да, читатель? Это для тебя непривычно, понимаю. Ну что ж, придётся тебе теперь с этим жить. Я ведь как-то живу.

Глава 2 Моллюск и раковина

Первый образ — небо, ограниченное аркой. Серое, облачное. Черные голые ветви. Я лежу в своей детской коляске, а в голове у меня уже складываются какие-то слова. Я еще ничего не знаю: ни того, что за пределами коляски простирается одна из самых больших и удивительных стран мира, ни как зовут моих маму и папу, ни того, что я девочка. Но есть я, есть слова, и то, что они варятся в моей пока пустой как это небо голове, сливается с фактом существования мира и меня в нем. Есть слова, значит, есть я.

Довольно быстро, всего лишь несколько физиологических эпох спустя, через картонные кубики с буквами я поняла, что слова бывают не только в голове и в воздухе, но ещё — и главным образом — в книгах. В календарях, где на одной стороне страницы — репродукции и фотографии произведений искусства, а на другой — короткие заметки, анекдоты и перечень памятных дат. В журналах — «Веселых картинках», «Мурзилке», «Здоровье» и «Крокодиле». В безумной реальности, где сосуществовали на равных сказочные персонажи, бракоделы и поджигатели войны, беломраморные герои античных сказаний и одушевленные внутренние органы, на которые идут войной злобные микробы, но весёлые человечки дают им отпор.

Книжно-журнально-словесный сумбур начал уже формировать вокруг меня оболочку, которая и была целым миром, и отделяла меня от мира. Как вокруг моллюска — его раковина.

Не менее сумасшедше выглядела моя любимая игра. Это был нескончаемый устный сериал с одними и теми же персонажами: герои «Приключений Буратино», машинята — дети-роботы с особыми способностями (трансформеров ещё не придумали, но играть в них уже хотелось), просто робот (жёлтый, пластмассовый, моя заводная игрушка), лиса, заяц и енот, крейсер «Аврора» и загадочный Амбагатом, о котором ничего кроме имени вспомнить не получается.

— Пошли Буратино, старший машинёнок и Пьеро в лес. И увидели там… трактор! — требовательно начинаю я, и мама или папа подхватывает:

— И Трактор говорит Пьеро: «Почему ты такой грустный?»

Папа даже кое-что из этого моего потока сознания записывал. Особенно до того, как мама с ним развелась. А не пройдёт и семи лет, и записывать начну я сама — нечто гораздо менее сюрреалистичное, более приключенческое и, конечно же, подражательное, подходящее для того, чтобы делиться с подругами, но никогда со взрослыми, тем более с учительницами, для которых хватало моего огромного и нетипичного словарного запаса и моих сочинений, завоёвывавших призовые места на конкурсах, и…

«Сама себя не похвалишь — никто не похвалит, — ехидничает внутренний голос. — Кого ни послушаешь, все были гениальными дитятками. Куда же всё девалось? Почему после школы ты поступила не в институт имени Горького, не журналистике пошла учиться, даже не иностранным языкам, к которым тоже способности у тебя признавали, а варилась в медицинском соку, пока не докатилась до этой сомнительной профессии — литнегр?»

Возможно, дело в здоровье. Родилась я с дыркой в позвоночнике, через которую выступает наружу спинной мозг. Спина бифида — так это называется — нередко оставляет людей полностью парализованными, однако меня в трёхмесячном возрасте удачно прооперировали, а дальше нарисовалась масса спинобифидных последствий, от которых нормальный человек, натурально, сдох бы — если бы не моё несокрушимое здоровье. От инвалидов привычно слышать сетования, что диагноз помешал заниматься любимым делом, а со мной вышло по-другому: много, слишком много физических возможностей оказалось у меня! Если бы я могла управлять одним лишь большим пальцем на левой ноге, то имела бы право настукивать этим указательным пальцем на машинке (а позже на компьютере) всё, что хочу. Но я была способна передвигаться, пусть в ортопедических ботинках и с тростью, вполне владела руками, а значит — какая ещё литература? Надо заниматься серьезным делом. Медициной, например. Когда-то она спасла меня, теперь я должна вернуть долг — помогать другим больным. Надо наконец жить настоящим и по-настоящему. В таком мире, каков он на самом деле есть.

Влечение к литературе казалось, наряду со спина бифида, тем, что следует преодолеть. Врождённым дефектом, который не помешает мне жить нормальной жизнью. Выползай из раковины, в конце-то концов!

В институте я училась на круглые пятёрки: сначала с перепугу (на первом курсе казалось, что если я недоучу даже какую-нибудь пустяковину, меня выгонят с позором), потом — по инерции. Каждый, хоть одним глазком заглядывавший в атласы по анатомии и гистологии, представляет степень необходимой для этого зубрёжки. Ясное дело, зубрёжка была! И даже если прежнее брало верх, я, ведомая чувством долга, откладывала общую тетрадь, в которую происходила фоновая литературная секреция, и усаживалась за мышцы и связки.

И всё-таки литературная часть меня не сдавалась. Она окрашивала в приманчивые тона библиотеки и придорожные лотки, полные увлекательных книг, которых в конце восьмидесятых — начале девяностых появилось просто убийственное для всего, кроме чтения, количество. Она форменным образом затопляла мозги, в которых оставалось не так уж много места для «Архива патологии»: ведь закончив институт я поступила в аспирантуру по специальности «патологическая анатомия» (наиболее терпимая для меня из всей медицины, потому что не надо лечить больных, которых я, как выяснилось в процессе обучения, боюсь). Но я еще удерживала свою по-детски беспардонную и требовательную часть-игру в жестких рамках — вплоть до одного утра.

То было в больнице № 50 в раздевалке непривычного корпуса, не патологоанатомического: по какой-то причине, уже не вспомню какой, временно полагалось оставлять верхнюю одежду здесь, а только потом идти на вскрытия. Если знакомый до последней пробирки, до мельчайшего белого развода на сером мраморе секционного стола интерьер патанатомии воспринимался как дом родной, то здесь неожиданно почувствовалась больница — место, где люди страдают и умирают. Я вошла в эту темноватую просторность из тревожной и горьковатой весны, а сумку мою оттягивал не учебник и не гистологический справочник, а новый роман Стивена Кинга — здоровенный кирпич, но не могла я его сегодня не взять, в автобусе читала, оторваться не могла… И там, возле гардеробного окошечка, в процессе расстёгивания куртки, настигло меня осознание: дальше ничего другого не будет. Я стану ежедневно ездить в эту больницу, или может быть в другую; дослужусь до зав. патанатомическим отделением или до зав. кафедрой, напишу диссертацию — сперва кандидатскую, потом докторскую, — увижу её напечатанной… Но никогда, никогда не увижу напечатанными свои произведения, которые упорно продолжаю писать, показывая только очень близким подругам. И навсегда обреку себя на участь читателя, читателя и только читателя. С подспудным сожалением: «А ведь и у меня могли быть свои изданные книги! Ну, пусть не как у Кинга, не с таким уровнем известности… Но своё, ведь могло?»

И такая зазияла пустота, что я застыла в недорасстегнутой куртке. А когда молния проскользила до конца, я оказалась уже другой. На что-то решившейся…

Да, признаю, тяготение к литературе — вещь живучая, и сколько ни срезай его под корень, сколько ни гоняйся за ним с мухобойкой, убить его трудно. Разве что вместе с собой. Суицида я не захотела, а потому параллельно аспирантуре пошла учиться журналистике и литературному творчеству — в то заведение при «Литературной газете», которое тогда именовалось Гуманитарной академией, навевая образы перипатетиков, гуляющих в античных садах. Впоследствии ИЖЛТ.

Глава 3 Начало славных дел

Оно у нас всё-таки было. Отмечание. Торжественное празднование моего вступления на кривую доро… на литнегритянскую стезю. Вдвоём с мужем. Пивом. В конце июля, незадолго до моего дня рождения, и почти сразу после того, как мужу сообщили пренеприятнейшее известие: православные лотки в метро закрываются, работы у него не будет уже в конце года, а может и раньше… Или — преприятнейшее? Не будет подъемов в пять-шесть утра (Олег не заставлял меня вставать вместе с ним, но невозможно не проснуться, когда спишь в одной постели), постоянной стирки черных (непременно черных) брюк и рубашек — дело не только в религиозной сдержанности, в метро все, даже торговцы, пачкаются как рудокопы; не будет инфекций, которыми он болел сам и приносил в наш общий дом… И наконец-то Олег сбреет лишнюю растительность с лица! Я его полюбила, когда его узкое лицо заканчивалось усами и клиновидной бородкой как у Дзержинского, а он ради работы на православном лотке отрастил лопатообразную бородищу. Которая и впрямь повысила выручку. Но чтобы украсила его, сказать не могу. «Купец Калашников», — высказалась свекровь по поводу сына в бороде, и то, что мне не придется каждый день видеть купца Калашникова, уже стоило литнегритянских трудов.

Но действительно ли эти труды способны нас прокормить?

Итак, в конце последнего рабочего дня Олега я подошла к его лотку в переходе станции метро «Комсомольская». Естественно, я, как и он, должна была в этом случае соблюдать православный дресс-код: широкая вельветовая юбка в пол (никаких брюк!), полностью закрывающая руки, несмотря на жару, белая кофточка и белая бандана (завязывать узел под подбородком меня не заставил бы никакой дресс-код). После того, как Олег уложил оставшийся товар — книги, платки, ювелирку — в коробки и отправил с шофером (пока таскал одни коробки, я караулила другие), мы пошли на второй этаж Ярославского вокзала. Там тогда было кафе. Времени было уже около десяти, но алкоголь в те времена отпускался круглосуточно. Мы сидели за столиком кафе, пили пиво и закусывали фастфудом как хулиганские батюшка и матушка. Тут-то и выяснилось, что к моему начинанию муж относится скептически.

— Сколько-сколько у тебя записано в контракте? Тысяча семьсот пятьдесят долларов за роман? По-твоему что, это такие уж большие деньги?

— Плюс три тысячи рублей! Почти двух тысяч долларов в месяц тебе мало?

— В месяц? А ты сможешь писать роман в месяц? У тебя же в контракте записано — два месяца!

— Два — это крайний срок. Чего там столько времени делать? Роскошные эпитеты придумывать? Оттачивать стиль? Поднапрягусь и успею за месяц. Ещё и время останется писать что-то своё.

— Не успеешь.

Пессимизм спутника жизни как обычно начал вгонять меня в злость.

— Вот и успею!

— Как?

— Как угодно! Хоть ползком! Хоть кишками по асфальту!

— Ну, вот так и будем жить, — он горько скривил рот в своей еще не подстриженной бороде. — Кишками по асфальту…

Хотя формально мы праздновали моё получение новой работы, после этих слов праздник можно было сворачивать. Пессимизм переполз и на меня. Впереди ждало беспросветное будущее с требованием выкладываться каждый день по полной программе — как Олег на своей церковной работе, только без физических нагрузок. Зато с ментальными, о величине которых я пока не имею ни малейшего представления.

В самом деле, с каких помидоров я вообще решила, что смогу за такой короткий срок — ну, пусть за два, а не за месяц — справиться с полностью незнакомой работой? Талант? Но талант до сих пор всегда проявлялся свободно, приходил, когда хотел. А тут — делать это изо дня в день. И делать не абы как, на отвяжись, а чтобы результат получился — и чтобы он удовлетворил заказчика. А вдруг талант возьмёт отгул, а то и отпуск? Вдруг получится, что хотела я заработать, а в результате попала на деньги? Лютый стыд. После такого только тяжёлая депрессия из-за того, что даже на таком поприще я оказалась ни на что не способна…

Чтобы избежать такого исхода, я принялась за подстилание соломки. Первым делом пришлось уложить в голове новое понятие — авторский лист. Я слышала его и раньше, но как-то никогда не вживляла в собственный быт. А теперь оно грозило стать не гостем даже, а постоянным собеседником, почти членом семьи. Пятьсот тысяч знаков — таковым предполагался намеченный объём романа. Больше — можно, меньше — ни-ни.

И тогда, разделив количество тысяч этих самых знаков на количество намеченных дней, я попала в собственноручно организованную кабалу. Я математически удостоверилась, что если выдавать каждый день по двадцать тысяч знаков, то можно управиться в двадцать пять дней, ну пусть даже месяц. И ещё добавить время на перечитывание материала с начала до конца, чистку хвостов и всякий экстренный случай. Месяца в полтора уложиться как нефиг делать.

Назавтра, проводив мужа, я села за компьютер. Чудесное время — семь часов утра! Весь мир еще только продирает глаза, а я уже позавтракала и занимаю рабочее место. Как это непривычно: мое рабочее место — за компьютером, где мне предстоит сочинять… Прямо засесть и — вперёд! С места в карьер! Я бесхитростно начала с самого начала, с первой главы: искусствовед, специалист по русской иконописи, приезжает на похороны матери в Москву, которую покинул в конце перестройки. Мать ни за что не соглашалась перебраться к нему во Францию: она хотела провести закат своих дней в гигантской коммунальной квартире на Пречистенке в компании старух, с которыми сроднилась за пятьдесят с лишним лет. По приезде искусствовед обнаруживает, что мать вполне для преклонного возраста здорова и знать не знает о своей скоропостижной кончине. Такова первая ласточка из стаи событий, причудливым и зловещим образом связанных с картиной великого Леонардо «Мадонна с хорьком», некогда принадлежавшей его семье (попутно выясняется, что искусствовед наш из польских аристократов) и бесследно, казалось бы, исчезнувшей во время Второй мировой войны. Разобраться в происходящем гложет только майор Пронюшкин, которому придется ради этого посетить маленький городок, когда-то принадлежавший Польше, потом СССР, а теперь Нэзалэжной…

Мне не терпелось добраться до западноукраинской природы, до сумрачной дождливой погоды, до овеянных дыханием сурового католичества музеев, в одном из которых Пронюшкину предстояло пережить экстремальное приключение в объятиях «железной девы»; описание огромной коммуналки, похожей на ту, где прошли первые пять лет моей жизни, тоже не представляло никаких трудностей. Правда, чем-то это все-таки отличалось от моего привычного способа работы… Чем же? Хотя бы тем, что когда меня увлекала волна собственного произведения, то в голову не приходило отмечать: «Та-ак, полстранички напечатала… осталось еще полторы…» Теперь же ко мне в голову подселился контролер, который после каждого абзаца лез в меню «Статистика»: «Ну-ка, сколько я уже наработала? Сколько еще осталось?»

На 13 523 знаках меня подкосило. Нет, что писать дальше, я представляла, и рабочий настрой (стоит ли тратить на него слово «вдохновение»?) пока что не иссяк. Можно было бы добить желаемые двадцать тысяч. Но позвоночник вовсю сигнализировал, что от сидения за компьютером он не то что сильнее обычного искривился, а закрутился штопором, а в области лба скапливалось мутное чувство, как при лихорадке. Решив, что если прошло всего полдня, а я уже почти выполнила дневную норму, то ни к чему себя загонять, я прилегла на диван с томом энциклопедии: надо освежить в памяти подробности о живописи эпохи Возрождения. Потом приготовила салат и съела без особого энтузиазма: любая необычная тревожная ситуация отбивает у меня аппетит. После салата вместе с насильственной сытостью должен был наступить новый приступ трудоголизма. Мог, но не наступил. На компьютер с пыточным стулом-вертушкой я смотрела с отвращением; мозг лениво перебирал какие-то сведения по поводу коммунальной квартиры, но одновременно искал, чем бы более приятным заняться… Нечего тут! Давай работай! И я ринулась на новый штурм синопсиса. И своего первого романа. Ничего, не боги горшки обжигают! Всё когда-то бывает в первый раз. И нечего трусить. Вот, когда в ИЖЛТ шла, разве не боялась? Боялась. А всё в итоге оказалось зашибись.

Что представлял собой ИЖЛТ — Институт журналистики и литературного творчества, — где я нашла и Аллу, и много чего и кого ещё? На рубеже веков, с 1995 по 2001 год, когда я оттуда не вылезала, — учреждение не столь академическое, сколь хаотическое; тем и привлекательное. Первый месяц я там передвигалась по стеночке, на лекциях и семинарах сидела безмолвно, сознавая свое ничтожество рядом с журналюжистыми мальчиками и филологическими девочками, втайне надеясь: может, это всё-таки что-то значит — то, что целых две подруги, одна литературно образованная, нетерпеливо ждали новых глав моего романтического румынского романа? Может, играет хоть какую-то роль то, что в восьмом классе меня на городском конкурсе сочинений премировали почетной грамотой и книгой «Народное искусство как часть культуры» (толстая обложка, глянцевая бумага, красивые картинки, ни один букинистический магазин не взял, даже после соскребания дарственной надписи бритвенным лезвием)? Постепенно, однако, я из ничтожества начала выползать, обнаружив: странного народа здесь много. И я — не страннее других. Все такие — моллюски в своих раковинах. И в нашей — общей.

Особенно выделялся на фоне преподавательского состава знаменитый переводчик, которого я стану называть Искушевичем. Столкнувшись с ним на лестнице, я была поражена его седой зевесовой бородой и той галантностью, с которой он уступил мне дорогу. Когда я прослушала его первую лекцию, то подумала, что это старый сумасшедший, которого пригрели здесь из уважения к его прошлым заслугам, однако дома, уточнив по энциклопедиям данные, которые в лекции были наиболее спорными и, как я была уверена, выдуманными им самим, с удивлением убедилась, что старый сумасшедший не солгал ни единым словом! А приглядевшись ещё попристальнее — и к лекциям, и к нему самому — я обнаружила, что безумие его — или мудрость — или и то, и другое — заключается в способности проводить неожиданные параллели между предметами, явлениями, временами и людьми. И строить на этом основании гипотезы, теории, создавать творческую вязь…

Но ведь это же мой врождённый дефект! Точнее, то, что я таковым полагала — и старательно скрывала от всех, доверяя только пишущей машинке… А тут, смотрите-ка, за это даже в преподаватели берут! Может, взять да и выпустить свою внутреннюю игру на волю?

Эх, какие же тогда идеологические битвы кипели! Какие версии действительности сталкивались! На студии Искушевича. На студии Льва Александровича Аннинского. И в одной очень радикальной, хотя и не запрещённой (в девяностые мало что запрещалось) партии, которая в отпето либеральную эпоху склонялась в сторону патриотизма и Империи под эзотерическим соусом. В партию привёл меня добрый знакомый Федькин, примелькавшийся всему ИЖЛТ своими ста восьмьюдесятью сантиметрами роста и двумястами килограммами веса, облачёнными в просторные чёрные одеяния. Этот вечный балахон в сочетании с широченными штанами, да рыжая борода в отсутствие усов, да румяные щёки, да простодушно-лукавые щёлочки глаз привели к тому, что однажды старушка в беленьком платочке спросила его: «Вы батюшка?» — на что он ответил степенно и внушительно: «Батюшка раввин». Когда это мнимо духовное лицо не сидело на лекциях, то носилось, хлопая штанинами как парусами по всему первому литгазетовскому этажу, рекламируя свой альманах «Алюминиевый век», а ещё книжечки стихов издательства «Алюминиевый век», которые сам сооружал дома на лазерном принтере.

Кстати, моего будущего мужа именно Федькин затащил на студию Аннинского, где я читала эссе об Ионе Друцэ. «Кто это?» — спросил Федькина Олег. «О-о, это…» И таким тоном это было сказано — о, мол, это местный классик! — что будущий муж твёрдо решил со мной познакомиться…

Так побывала я классиком. А теперь предстояло стать никем… Ну да, Двудомским, но ведь если существует Двудомский, то я как писательская единица перестаю существовать. Со всем моим опытом — медицинским, читательским и политическим, со всеми моими вампирами, со всей мифологической Румынией, которая насквозь моя. Всё это придётся отложить в долгий ящик — затем, чтобы когда-нибудь оно явилось миру в опубликованном виде. Ну а сейчас — сейчас меня ждёт испытание никемостью. Что ж, возможно, это не так уж плохо? Не я ли утверждала в эзотерических спорах, что непроявленное выше проявленного?

Вот и посмотрим.

Глава 4 Синопсис, чтоб ему!

Пора, однако, уже объяснить как-то двойное название книги. У неё и впрямь два лица. Одно — чёрное, другое — белое. Одно — чернокожий невольник на плантациях; второе — существо невидимое, но внушающее уважение. Одно символизирует труд низкий, презираемый, другое — относительно респектабельный, такой, который не стыдно упомянуть в приличном обществе. Собственно, в английском языке причиной замены литнегра на гострайтера (писатель-призрак — по-русски это всё же длинновато) стала политкорректность — изначально в знак уважения людей с чёрной кожей, но такая вежливость иррадиирует и на само занятие: вместо раба появляется работник. Рабу с плантации деваться некуда; работник вправе уйти. Раб трудится, только пока его подгоняют, работник не чужд высших стимулов. В данном случае — писательских…

Как оно вообще у меня происходит — писательство? За себя и за других?

За себя — понятно. Двумя способами. Первый — уже упомянутый выше — я называю «точка». Появляется какая-то ситуация или какой-то диалог, причём я могу даже не видеть сначала, кто говорит, просто что-то такое брезжит, страшное или забавное, или какая-то словесная игра. И вокруг этой точки облаком концентрируется всё остальное: сначала образы тех, кто говорит или с кем это происходит, потом их биографии, потом сюжет, складывающийся из кусков того, что случилось с персонажами. В процессе написания всё это, естественно, может меняться, и в завершённом произведении герои уже не совсем те, кто брезжился мне в начале.

Второй способ — обратное движение: от сюжета к героям и всему такому прочему. Обычно более трудный и тягомотный. Сюжет может болтаться у меня в голове несколько лет — и вдруг одномоментно обрести плоть и кровь. После этого можно уже прямо садиться и работать: всё получится.

Но в случае заказного романа нет у меня этих самых лет. А что же есть? А есть у меня десяток волшебных страничек под названием «синопсис».

Если верить Советскому энциклопедическому словарю, греческое слово «synopsis» (с ударением, кстати, на первом слоге, хотя все в издательстве упорно ударяли по второму) означает «обозрение». В те давние времена, из которых оно начало свой путь, обозревались битвы, государственные перевороты и прочие события важные, примечательные… короче, исторические. То есть — реальные. Много веков спустя это словцо стало обозначать изложение событий вымышленных — происходящих в романе, кратким содержанием которого автор желает поделиться с редактором, литературным агентом или другим заинтересованным лицом. События, подчёркиваю, вымышленные, однако приобретшие по крайней мере ту мнимую, но оснащённую живой плотью характеров и деталей несомненность, которой надлежит удерживать читательское внимание на протяжении тринадцати или около того авторских листов.

Профессия литературного негра заставила слово «синопсис» приобрести новый, непредвиденный смысл. Для литнегритянского племени синопсис — это такая цидулька, которая описывает события вероятностные. Сюжет, который ещё не написан, а существует только в голове сочинителя синопсиса (в моём случае это Двудомский); герои — едва намеченные призраки, голые функционирующие схемы, которые только предстоит обрастить плотью и кровью, и одеждой, и всем остальным.

Итак, вернёмся к событиям вскоре после заключения контракта, когда я была молодой неопытной литнегритянкой и верила в синопсис. Августовский погожий денёк только начался, муж только что ушёл на работу, а я сижу, штудирую выданные мне листочки с тяжёлым чувством, что я, бестолочь огородная, чего-то не понимаю… А не понимала я многого. Например, как преступник-искусствовед мог оставаться уважаемым в своей среде человеком с незапятнанной репутацией, несмотря на то, что трижды был замечен Интерполом в похищении шедевров живописи? Причём улик против него было столько, что ему лишь каким-то адским образом удалось выйти сухим из воды. И майор Пронюшкин на протяжении ста двадцати страниц упражняется в дедукции, многозначительно морщит лоб, хотя ему достаточно было связаться с базой данных Интерпола и получить виновного в краже картин из Эрмитажа на блюдечке с каёмочкой… Непонятно также было, как персонажи осуществляют телепортацию, умудряясь присутствовать в одно и то же время в разных местах: синопсис говорит, что матёрый рецидивист Веня Мокренький совершил убийство коллекционера Оглоблина тогда-то и там-то, зато десятью абзацами позже заявляет, что пресловутого Веню как раз в это время вызывали на Лубянку, где сильно трясли на предмет причастности к тому самому убийству. Может, я такая тупая и ничего не понимаю в детективах?

Но сильнее всего ввергала в недоумение финальная сцена. После того, как злодей-искусствовед (роль для великого актёра американских киноужасов пятидесятых годов Винсента Прайса!) был схвачен, изобличён и отдал следствию все похищенные шедевры, его подручные, вместо того, чтобы залечь на дно и воспользоваться деньгами, полученными от своего шефа, с оружием в руках захватывают Эрмитаж и устраивают там героическую оборону Севастополя. Спецназ и милиция штурмуют Зимний, то есть ныне Эрмитаж, попутно круша немереную прорвищу произведений искусства, но преступники держатся до последнего и гибнут — все как один.

Поведение, мягко говоря, неадекватное — учитывая, что о наркотиках речи не шло. Может, преступники добиваются освобождения своего обожаемого Винсента Прайса? Так нет же: они обрисованы как личности корыстные, давно хотевшие избавиться от искусствоведа, который отбирал у них львиную долю прибыли. Хоть какой-то мотив у них должен быть?

Об этом я решила посоветоваться — минуя ступени субординации — с главным редактором издательства, который велел обращаться к нему по всем вопросам.

— Алло, Александр Давидович? У меня такой вопрос…

В телефонную трубку я отчётливо слышала, как звонят другие гендиректорские телефоны, как заходят посетители в гендиректорский кабинет. Похоже, гендиректор был крайне занят. Игнорируя намёки на эту занятость — и стремясь показать себя как можно более добросовестным гострайтером — я принялась описывать ситуацию обороны и штурма Эрмитажа. Однако гендиректор, постоянно отвлекающийся на «Положи это вон в ту папку» и «Позже, позже», не увидел в ней преступления против логики. Чтобы показать, что именно здесь нелогично, я стала излагать более подробно. С тяжёлым вздохом он начал выдавать торопливые рекомендации, которые, будучи реализованы, добавили бы сумасшествия сюжету — и, вконец иссякнув, взмолился:

— Детка, ну у Двудомского песок из мозгов сыплется, ну придумай что-нибудь!

Хоттабыч не был виноват в том, что накропал Двудомский. Он просто хотел поскорей отвязаться — от него, от меня, от злодея-искусствоведа и от синопсиса. Он руководил гигантской, будем откровенны, коммерческой организацией. Разве не наплевать ему было на то, каким образом выстроятся события проходной бульварной книжонки, которую всё равно кто-нибудь купит и прочтёт?

До меня со скрипом неимоверным доходило: если я дотошно буду следовать всему, что начирикано в синопсисе, это не понравится издательству. Последующие события подтвердили эту печальную догадку. Возможно, когда-то мой подшефный, так сказать, автор, отражая в синопсисах свой богатый милицейский опыт, делал это связно, логично и увлекательно, озаряя литнегров пламенным творческим энтузиазмом; ведь первые его (хотя уже и тогда не его) произведения неплохо оценила критика! Всё может быть… Я этого золотого века не застала. Мне достался век суконный, если учесть, каким языком излагались данные; или даже липовый — исходя из того, насколько неправдоподобными, натужными и бредовыми были события очередного детектива из серии о майоре Пронюшкине. Ну ладно, к оригинальности сюжетов как таковых я не придираюсь: много ли их вообще в мировой литературе, сюжетов-то? А что касается детективных произведений, круг и подавно сужается… Но, казалось бы, располагая тривиальным, но крепким сюжетом, можно довести его до совершенства? Увязать все концы с концами, расставить в правильном порядке персонажей, выверить даты… Так нет же! То и дело на глазах рассыпается версия происшествия. Эти ляпы повторяются с такой досадной периодичностью, что навевают подозрение: если Двудомский в бытность свою милиционером так же относился к алиби обвиняемых, сколько же народища он безвинно отправил в тюрьму?

Ну а что же, спрашивается, оставалось делать мне? Я слегка повздыхала от того, что никто не мог оказать мне поддержку, а потом села за компьютер и сделала всё по-своему. Переставила события синопсиса местами. Отныне роман увенчивался захватом главного злодея, который, как и полагается этому разряду персонажей, отчаянно сопротивлялся, оставив за собой множество человеческих жертв. А Веня Мокренький преспокойно пришил коллекционера, однако его быстро вычислили по характерному удару в череп справа (Веня был левшой) и его любимому орудию убийства — гаечному ключу. Я немного трусила, ведь я была юной и неопытной литнегритянкой, но, забегая вперёд, скажу: никто не упрекнул меня в самоуправстве.

Любой коллега-литнегр, осиливший по крайней мере два заказных романа, согласится с товарищем Лениным — и со мной: синопсис, как и марксизм, не догма, а руководство к действию.

Глава 5 Ноутбучная эпопея

Надо сказать, что за время малых заработков я отвыкла от денег… Нет, в магазин за картошкой бегала регулярно, время от времени покупала себе какую-нибудь экзотическую тряпочку в секонд-хэнде, но для меня как-то совершенно перестала быть ясна стоимость предметов, не входящих в постоянный ассортимент. Сколько стоит качественная дамская сумка? А телевизор, холодильник, прочая домашняя техника? Могу я теперь себе это позволить или нет? Пришло время проверить. Первая серьёзная покупка назрела в связи с трудовой необходимостью: выяснилось, что выработке дневной нормы в двадцать тысяч знаков мешают факторы не столько умственные, с этим проблем пока не было, сколько физические. В частности, моя и без того кривая спина, которая от сидения за компьютером намеревалась принять форму восьмерки. Писать лежа от руки, а потом все за час перепечатывать? Не вариант: я решительно не хотела тратить на майора Пронюшкина больше времени, чем он заслуживает. Ноутбук! Точно, мне нужен ноутбук. Эти красивые компактные машинки давно меня завораживали, но что толку было на них облизываться без собственных денег? Теперь деньги есть. Ура! С ноутбуком можно будет печатать и лежа, и брать его с собой на дачу, и… Сплошная оптимизация!

Ноутбук решила покупать недорогой: Олег не возражал и против дорогого, но, с моей точки зрения, было бы нелепо израсходовать сумму, равную гонорару от литнегритянского романа, на средство для написания литнегритянского романа. Поблизости отыскалась фирма, торгующая подержанной техникой. Доехав туда за две трамвайные остановки, я застала на первом этаже приземистого кирпичного дома сплошной разгром. Оказалось, фирма переезжает на новое место, к зоопарку.

— А можно у вас купить ноутбук? Прямо сейчас?

— Пожалуйста. Как раз есть хороший, компактный. Пятьсот долларов.

Так произошла наша встреча.

Ноутбук очаровал меня с первого же включения цветной картинкой на экране: я-то ждала черно-белого убоища, где нет никакой программы для работы с текстом кроме древнего Лексикона. А этот со своим Windows 98 запросто потянет крэкнутый Майкрософт Офис, диск с которым приберегается в загашнике. И на игры можно будет отвлекаться от трудов литнегритянских праведных. Правда, буквы на клавиатуре только английские, но наклейки с русским алфавитом стоят сущие копейки, это ерунда, куплю и наклею. Зато апгрейд подтвердит, что ноутбук на самом деле и полностью мой. А я уже горячо желала обладать им, и цена в пятьсот долларов казалась сущими семечками.

Спустя пятнадцать минут я стояла на трамвайной остановке в состоянии тихого довольства жизнью и собой. Руку оттягивал целлофановый пакет с ноутбуком. Сверху зрела дождевая туча. А впереди простирались светлые рабочие перспективы.

Несмотря на дождь, мы с Олегом в тот же день отправились на дачу. В рюкзаке за плечами со мной ехал ноутбук.

До чего прекрасно предаваться писанине, пристроясь на веранде! Пахнет загадочной древесной трухой и яблоками, разложенными на газетных листах. Рецепт известен: набрать кучу книг, близких по духу, или наоборот тех; которые от противного, выдернуть наугад одну и читать, не обращая внимания на тетрадь и ручку, словно бы они случайно здесь завалялись, для записи замеров подоконников или списков удобрений. В какой-то момент схватить орудия производства, написать несколько строчек, испугаться и вернуться к чтению. В процессе чтения затосковать, ощутив недостаточность всего того, что написано не мной. Для восстановления гармонии в мире снова взять тетрадь и влиться в неё, теперь уже основательно, надолго. И книги валяются рядом, словно в них написано что-то о выращивании покрытосеменных культур, — лежат они, ну и пусть себе лежат, как остов старой тележки, как измерительная рулетка или розовеющие поверх газет яблоки…

Размечталась! Чтоб так писать, нужно время. Нужен свободный мозг. А если на 500 000 знаков отводится два месяца (даже меньше за вычетом дня рождения и теоретически возможных дней, когда я изнемогу под бременем чужого романа и запрошу передых), а вместо свободы — синопсис, не годятся все эти нежности. Они — из другой жизни. К которой я конечно вернусь. Но сначала напишу заказной роман.

В тот долгий дождливый вечер позднего августа мне не удалось выдать положенные двадцать тыс. зн. из-за того, что не научилась ещё «привязывать» английскую клавиатуру к русским буквам, зато к концу дня я сориентировалась настолько, что даже отказалась от мысли о наклейках. Будут сдвигаться, липнуть к пальцам — фу! Лучше запомню, где какая буква. Человек привыкает ко всему. И я привыкла. До чего же прекрасно: я сижу на крьшьце, прикрытая его козырьком, шелестят, падая в зелень, неспешные капли. Шелестят под пальцами клавиши. Сосредоточенность. Спокойствие. Состояние, когда работа входит в резонанс с организмом, а организм — с окружающей средой. Почти нирвана… Или сатори… В общем, что-то трудноописуемое, но блаженно-азиатское.

Вдохновленная первым опытом на следующее утро я подскочила в восемь часов. Муж остался спать. Вот и здорово, сейчас как следует поработаю! Дождь прекратился, за пределами дома царила горьковатая осенняя свежесть. Надев коричневую кофту из разряда тех, кому судьба пылиться в дачном шкафу, а на кофту — куртку, я засела на веранде, благо там имелась розетка: накануне аккумуляторный заряд в ноутбуке изрядно увял. Ну, вперед! Я твердо знаю, что хочу написать, пальцы бегают по клавишам, текст на экране появляется и…

Исчезает.

Я удивленно моргнула. Экран моргнул тоже: из белесой туманной размытости вновь явились четкие строчки. Может, померещилось? Я продолжила с того места, где остановилась, глядя на пальцы, а не на экран. Когда же вновь перевела взгляд на экран, обнаружила, что от всех моих трудов ничего не осталось: экран был пуст и бел. Я прекратила стучать по клавишам — текст вновь явился…

После пары-тройки таких появлений-исчезновений я смирилась с мыслью, что купила какую-то дрянь. Значит, в ближайшие сутки работа невозможна. Что ж, будем отдыхать! Но не отдыхалось. Перед глазами то и дело вставала белизна экрана. А как с наработанным? Побелело оно навсегда или осталось замуровано где-то в памяти черной толстенькой коробочки? Сплошное расстройство, а не отдых!

По дороге к станции в чистом поле над нашими головами разразилась гроза. Молния ударила совсем рядом, заставив меня атавистически задуматься над отношением высших сил к моему новому компьютеру. А может и к моему новому ремеслу.

Приехав, я повезла мой ящичек по новому адресу фирмы. В зоопарке ревели слоны и львы. Сотрудников фирмы — уже знакомых — мой визит не обрадовал, но они добросовестно покопались в ноутбуке. И поставили на него белую бумажную пломбу, символизирующую ремонт.

Эту самую пломбу те же самые сотрудники порвали, когда меньше чем через неделю я снова принесла ноутбук в ремонт. С той же самой проблемой. С той разницей, что ремонт получился более долгим: я успела погулять по зоопарку и увидеть жирафа. А кроме того купила сумку из кожзаменителя под ноутбук: шестое чувство подсказывало, что возить мне его еще не перевозить.

— А почему пломба повреждена? — торжествующе спросили фирмачи, когда шестое чувство реализовалось, экран стал белым без возможности добыть информацию на дискету, а я снова объявилась в офисе возле зоопарка.

— Вы же сами в прошлый раз и повредили! — ответила я со всей возможной злобностью.

Прочитав по моему лицу, что денег за ремонт стребовать не удастся, труженики подержанного фронта вздохнули и попросили оставить машинку на неделю. Поскольку тогда уже моя повседневная работа снова переместилась за большой компьютер (страх перед исчезновением текста на экране возобладал над болью в спине), это известие не вызвало скорби. Неделя так неделя. Главное, чтобы все как следует заработало.

На обратном пути в опустевшую сумку я загрузила два пакета кефира и пачку макарон.

По истечении недели сотрудники фирмы вынесли мне ноутбук как именинный торт:

— Матрицу заменили! Теперь, считайте, новый.

Если в этом и содержался упрек, я предпочла его проигнорировать. Мне очень хотелось надеяться, что теперь-то я наконец получу средство для работы. Каким-то кривым образом у меня с ним связывалась успешность литнегритянской работы вообще… Иногда подвержена я суевериям, что поделать! Из суеверия же я не пошла обратно к метро «Краснопресненская» прежним путем, а, чтобы сломать дурную закономерность, протопала до самого Садового кольца и села на троллейбус «Б» — по счастью полупустой, и даже нашлось место у окна. И, погрузившись в затягивающий ритм, из-за которого я так люблю поездки на наземном транспорте, отмечая, что за время ремонтов ноутбука листья успели пожелтеть, я вдруг осознала, что сентябрь уже перевалил за середину, а я не испытываю осенней тоски, казавшейся неизбежной, как для кого-то другого сезонная аллергия.

Неужели? Я привыкла, что в начале каждой осени с меня сдирают кожу и по обнажившимся нервным окончаниям хлещут дожди и ветра. Началось это в школьные годы, когда конец августа уже грозил ограничением возможности читать что хочется, запахами школьной столовой и туалетов с открытыми кабинками, тупостями одоклассников и придирками учительниц. В студенчестве это чуть-чуть угасло, сметаемое ежеосенней радостью встречи с одногруппниками, зато возобновилось, когда я стала уже не учиться, а учить. А вот сейчас тоски нет. Ее нет! Есть совершенно конкретные волнения, связанные с ноутбуком, с тем, успею ли я в срок и качественно закончить заказной роман — но это ведь совсем не то.

Значит, теперь я делаю то, что важно? Именно этим мне и надо заниматься в жизни? Но ведь это теневой неуважаемый труд… Неважно, главное, что я пишу! Пишу то, что напечатают, и мне за это заплатят! Это ли не благодать?

А ноутбук с замененной матрицей в самом деле прекратил чудить и принялся отменно выполнять свои обязанности. Постепенно он оброс развлекательными текстами и маловесными логическими играми, на нем появилась заставка — картина малоизвестного итальянского сюрреалиста, где на фоне кишащей странными существами ночи фигура в белом балахоне и с капюшоном, скрывающим лицо, склоняется над шахматной доской. Кто это: литературный негр ли, скрывающий согласно контракту собственное лицо, обдумывает, все ли концы сходятся в синопсисе? Или незримый автор, для которого все остальные авторы в мире — не более чем шахматные фигуры? Во всяком случае, я ощущала связь этой картины со своей жизнью. И если бы периоды биографии имели свои аватары, я не сомневалась бы, что именно её надо взять для того времени, когда я была Двудомским. Ну, пусть одной десятой частью Двудомского или сколько там негров на него работало одновременно со мной — какая разница?

Глава 6 Привет, дедлайн!

И вот настал миг, которого я боялась: я натолкнулась на серьезное сюжетное затруднение, с которым не могла справиться. Происшествия на западе Украины оставались изолированы от событий в Москве, пока не известных Пронюшкину и его друзьям. Между этими линиями должна была существовать какая-то связка, позволившая Пронюшкину выйти на эту группу преступников, однако Двудомский как обычно поленился прописать ее в синопсисе.

Обращаться к редактору, как подсказывал опыт, было бесполезно. Требовалось придумать связку самостоятельно. Я взяла лист бумаги и от руки — думать лучше от руки — написала: «1) убийство»… И этот пункт остался единственным. Требовалось убить кого-нибудь, связанного с художниками — подделывателями картин. Имелась и кандидатура — мутный тип, бывший учитель рисования. Но это означало очень сильное вмешательство в синопсис: коллекционер исчезал как-то незаметно, но его смерть там не значилась…

Перед перспективой умогилить учителя рисования я застыла, как соляной столп. Дни шли; сначала такое долгое размышление было некритично для общего количества тысяч знаков, однако времени на завершение оставалось все меньше и меньше, а я не двигалась с места. Все шло к тому, что завершать придется в дикой спешке. «Ну сделай же что-нибудь!» — подгоняла я себя, но чем сильнее подгоняла, тем сильнее становилось желание ничего не делать. Не двигаться. Замереть. Боже, почему, ну почему я такой добросовестный литнегр? Как было бы просто обойтись без этой самой связки. Нет её в синопсисе, ну и хрен с нею, если никто не заметил раньше её отсутствие, значит, есть шанс, что не заметят и дальше. Редакторы, как я обнаружила, не слишком-то беспокоятся о связности и логичности повествования… Но мне — мне самой — будет очень трудно писать роман, где концы с концами не сходятся. Малозаметный дефект разрастётся до размеров прорехи, чёрной дыры, в которую вылетит весь труд…

Когда мне было пять лет, я получила в подарок головоломку — робота, состоящего из пластмассовых деталей, замысловатым образом пригнанных одна к другой. Я, разумеется, игрушку в момент разобрала и принялась собирать заново. Заново получилось, но не совсем: осталась одна лишняя деталь. Как прилежный ребёнок, я снова разобрала робота, выявила место, где полагалось быть детали, но… Но она туда не лезла! После трёх-четырёх безуспешных попыток я обратилась за помощью к бабушке. Бабушка, разрывающаяся между готовкой обеда и учениками; бегло обозрела поле боя, признала, что деталь должна входить, но не входит, и сказала, чтоб я разбиралась сама. А если не разберусь, пусть помогает мой дядя, который посоветовал ей купить эту штуку.

Часом позже я, зарёванная, уже устала разбирать и собирать заново неподдающуюся конструкцию: то, что в мироздании обнаружилась некая лишняя беспризорная подробность, мучило как зубная боль. К счастью, вернулся с лекций дядя-студент. Он, покумекав, нашёл причину: соседнюю с искомой деталь я всё время ставила неправильно, в зеркальной проекции, поэтому для якобы лишней не оставалось места. Потренировавшись, я научилась ставить её как надо, и — свершилось! Робот — а значит, мир — обрёл первозданную гармонию. Можно было утереть слёзы и жить дальше.

Люди вырастают, но кое в чём важном не меняются. Каждый раз, когда в сюжете обнаруживается конфликтующая со всей конструкцией деталь, я испытываю страдание почти физическое. Только нет под рукой дяди, который поставил бы её на место: я — сама себе и дядя, и тётя, и муза, и конструктор миров, которые лишь отчасти мои, потому что в них присутствует некая заданность, не мною созданная, а мне предназначено всего лишь вывести её на художественную поверхность, представить в явном для читателя виде.

Я предприняла отчаянный шаг. Поехала на дачу. Одна. Без ноутбука, пусть даже полностью исцеленного. Дождь, уже вполне осенний, ледяной, падал толстыми струями мимо окна, гремел по крыше, а я собиралась с духом, как когда-то в детстве перед контрольной по математике, понимая, что собирайся не собирайся, а решаться на что-то придется. Должна же эта чертова деталь встать на место!

Вернувшись с дачи, я подписала учителишке приговор.

И сразу волнения остались позади. Я бросилась стучать по клавишам как бешеный дятел, навёрстывая упущенное.

— Ты здорова? — спросила мама, застав дочь среди дня непричесанную и с подозрительным блеском в глазах. — Как твои почки?

— Никак. Не до них.

— Может, приготовить голубцы?

— Приготовь что хочешь. Я работаю!

Это был убойный аргумент. Мама ничего хорошего о моей новой работе не думала; она продолжала сокрушаться о том, что я ушла из медицины. Но слово «работать» — для нее святое, благодаря ему она поднялась по ступенькам служебной лестницы до главного бухгалтера крупной фирмы, без протекций, все сама, и если слово прозвучало, значит надо было тихо, почти благоговейно, уйти и предоставить меня извивам моей рабочей участи. Каковой на тот момент являлся дедлайн.

Дедлайн, дедлайн! Как я ни старалась, ни рассчитывала, ни делила количество знаков на дни, всё равно пришлось столкнуться с тем, что сроки поджимают, а финал романа всё ещё не готов. К счастью, я любила играть в компьютерные игры, особенно стрелялки. Так что заключительные сцены, в которых преступники применили уйму оружия и расколошматили целую прорвищу произведений искусства, очень удобно ложились на матрицу BLOOD — главной агрессивной игры всех времён и народов. Я уже не волновалась, что не успею дописать: мне снились битвы, я просыпалась и набрасывалась на клавиатуру точно кошка, которой просто нравится стук клавиш. Мой ноутбучок не подводил: видно в самом деле после смены матрицы он обрел новые мозги. Эпизод, венчающий роман, родился спонтанно и оказался совершенно необходим, как последний элемент пазла. И тогда, напечатав последнее, давно сложившееся в уме предложение, я вернулась к середине и поправила моменты, которые давно хотела поправить. Попыталась прочесть всё с начала до конца, но испугалась того, что испугаюсь — и отправила файл дрожащими руками по почте.

Позвонили из издательства очень скоро. Меня попросили кое-что переделать — очень мало. Пока я правила часть романа, остальную часть терзал мой непосредственный редактор, занимающийся Двудомским. Я не знала, как его спросить, получилось ли, но по тому, как вежливо и по-деловому он согласовывал со мной правку, догадалась: мой труд принят.

Йесс! Оно свершилось!

Неделю спустя в стенах издательства я поняла, что не просто сдала вступительный экзамен, а сложный тест написала на самый высокий балл. В присутствии двух редакторов, один из которых, худенький с длинным носом и серыми ускользающими глазами, всё время застенчиво мне улыбался, Хоттабыч предложил мне написать второй роман. Конечно не сразу, если я устала…

— Ну почему же устала? Давайте.

— Три месяца подойдёт?

— Конечно! — даже слишком много, но не спорить же, когда тебе предлагают поблажки? А завершиться раньше я всегда успею.

И я пошла к юристам, у которых был готов для меня новый контракт. И, въехав по уши в новый роман, временно выбросила из головы предыдущий.

И все-таки главным моментом, доказывающим, что я принята в гострайтеры, было получение финальной трети гонорара. Мгновенное воспоминание: мы с Аллой в коридоре издательства в ожидании бухгалтерши, которая выдаст нам честно заработанные деньги в рублях по курсу. В издательском закутке стол с книгами. Алла берёт одну, выпущенную за свой счёт, показывает мне. Жёлтая обложка с грустноватой закатной картинкой, напоминающей раннего Илью Кабакова: люди вокруг арены под открытым небом смотрят на жонглёра. Название: «Цирк».

— Вот. Я теперь с ним сотрудничаю. С Андреем. Представляешь, он вырос в неблагополучной семье, побывал в интернате, какое-то время работал бухгалтером в цирке, потом создал свой бизнес… быстро растущий… Человек сделал сам себя! А сколько всего за это время перепробовал! Вот кто по-настоящему знает жизнь!

Имя на обложке: Андрей Розеткин.

— Смешной псевдоним, — говорю.

— Это не псевдоним, это настоящая фамилия! — Алла содрогается от моей опрометчивости. — Я совершенно уверена, что эта фамилия станет знаменитой. У него такая биография! Такие сюжеты! Просто чудо какое-то, они так и сыплются из него… Он говорит, что у него нет честолюбия, есть какое-то количество сюжетов, которые он просто должен увидеть в форме романов, а там хоть трава не расти…

Мне стыдно за невольную насмешку в адрес Розеткина, который (подумаешь, смешная фамилия!) и в самом деле может оказаться вполне достойным человеком. Во всяком случае, то, что он не является деталью машины, выпускающей штабеля Пронюшкиных, характеризует его вроде бы с положительной стороны. Хотя то, что он в принципе пользуется трудом литнегра, вроде бы с отрицательной… Но Алла говорит о нём с таким жаром, что я подозреваю в их отношениях нечто большее, чем литературное сотрудничество. Намекала же она на свой развод, который вот-вот свершится… В конце концов, разве не могут Андрей и Алла оказаться соавторами, которые больше, чем соавторы? Прочной творчески-эротической парой? Разве невозможно для них такое счастье?

Дерзайте, дети мои, пусть у вас всё получится. А я пока на Пронюшкине посижу. Я уже начала входить во вкус, и следующий заказной роман сулил меньший стресс, чем предыдущий…

Ан нет! Здесь меня ждали новые непредвиденные трудности. Потому что если в истории с картинами Пронюшкин действовал в одиночку, то в новом романе повылезало огромное количество коллег-милиционеров, с которыми он был как-то связан в предыдущих сериях. А значит, было никак не обойтись без вмешательства того, кого я условно назвала Хранителем Информации…

Глава 7 Поэма о героях

Итак, мое первое свидание с майором Пронюшкиным, главным героем Двудомского, состоялось. Я знала, что ему около пятидесяти, что он женат, однако это не мешает ему ухлестывать за любой появившейся в поле зрения юбкой; что он опытный следователь, который шерлокхолмсовским размышлениям предпочитает полевые действия… И, в общем, для первого романа о хищениях картин этого хватало. Но в следующей книге (моем следующем двудомском, как я начала говорить) зеленые просторы бывшей польской провинции сменила московская слякоть. Пронюшкину предстояло расследовать политическое дело: убит московский корреспондент французской газеты, в руках которого оказался компромат сразу на трех олигархов. Чтобы раскопать, что же такое и о ком знал бедный месье Арбо, Пронюшкину пришлось реанимировать старые знакомства и встретиться с королями преступного мира, которых он в своё время не сумел посадить в тюрьму… Тут-то я и поплыла.

Да, майор не вчера на свет появился. До того, как угодить в мои ласковые руки, он имел дело с добрым десятком авторов, совершил десятки подвигов на поле защиты правопорядка и оброс изрядным количеством друзей и врагов, переходящих из романа в роман. Такое положение вещей для литературных негров, которые не читали всех предшествующих романов (я-то их и вовсе не читала, но уверена, что в нужном количестве их не способны прочесть даже самые ярые поклонники Двудомского), составляет серьёзную проблему. Ведь помимо воплощения сюжета требуется описывать жизнь героя и жизнь вокруг героя, а как это делать? Следовать за синопсисом? Но в синопсисе раскладываются по полочкам события актуального романа, а бэкграунд затрагивается лишь постольку, поскольку имеет к ним отношение.

Этого мало! Если авторы будут полагаться только на свои синопсисы, а остальное строчить по вдохновению, в мире проекта возникнет разлад. К примеру, читатель, который из предыдущего романа уяснил, что майор Пронюшкин женат на учительнице Любе, от которой имеет троих детей, с удивлением обнаружит, что в новой книжке жену Пронюшкина зовут Надя, она работает хирургом в районной больнице и у них всего одна дочь — никакие Любы и близко на горизонте не маячат. А в следующем выпуске Пронюшкин и вовсе окажется холостяком, который разрывается между плотской страстью к соблазнительной преступнице Соньке-Лахудре и возвышенным тяготением к библиотекарше Вере Павловне.

Чтобы не получилось такой кутерьмы, в проекте задействован человек, которого мы назовём Хранителем Информации. Функция его аналогична функции сценариуса в кино, который, если эпизод снимается на протяжении недели, должен помнить, что героиня вчера играла в зелёном платье, и ни в коем случае не выпустить её сегодня под софиты в голубом брючном костюме. Хранитель Информации — человек необычайно осведомлённый. Среди ночи его разбуди — опишет любого милиционера или преступника с полной биографией, внешностью и привычками, и укажет, в каких романах данный персонаж появлялся… Нет, среди ночи будить, разумеется, хамство, но позвонив в приемлемое для рабочих отношений время, я неизменно получала полную и исчерпывающую справку: если речь шла о второстепенных героях, то с небольшой отсрочкой, если о главных — немедленно. Главных героев Хранитель Информации знает до последней косточки — и любит. Может быть, он единственный из всех, работающих в проекте, их любит, что по-своему трогательно. Он помнит их совсем маленькими и несмышлёными — когда серия о них была ещё в зачатке.

Поражаясь памяти Хранителя Информации, поудивляюсь: зачем тратить на эту механическую работу человеческий ресурс? Не проще ли создать один файл, ну два файла (один по главным героям, другой по второстепенным), и туда вносить изменения по мере разрастания проекта? Меньше стало бы накладок, которые всё-таки порой случаются.

Случилось однажды в моей литнегритянской биографии, что Хранитель Информации удалился в долгий творческий отпуск — писать своё… В его отсутствие меня посетила мысль, что сын майора Пронюшкина на протяжении что-то уж очень большого числа романов остаётся школьником. Что ж он, дебил, что ли, по два года в каждом классе сидит? Непорядок! И мальчик пошёл у меня расти как на дрожжах. На протяжении трёх романов я дотащила его до выпускного вечера, устроила в институт, подсунула девушку и собралась уж было женить, когда громом с ясного неба грянул вернувшийся из отпуска Хранитель Информации: сыну майора Пронюшкина, согласно всем датам, сейчас должно быть всего тринадцать лет! А тринадцатилетних даже в наше отвязное время в ЗАГСах не расписывают… Кошмар! Скандал! Впрочем, санкций в отношении меня не последовало. Под раздачу угодил редактор проекта, который в отсутствие Хранителя Информации должен был исполнять его обязанности, но, увлечённый борьбой с зелёным змием, исполнял их спустя рукава, вследствие чего другие авторы насажали таких ляпов, по сравнению с которыми мой стремительно повзрослевший парнишка — это ещё цветочки. Редактора уволили. А Пронюшкин-младший, простившись с перспективами взрослой жизни, уныло потопал второй раз в восьмой класс.

Надеюсь, теперь, читатель, тебе ясно, почему образы героев «романов с продолжением» часто получаются ходульными, примитивными, плохо прописанными? Лично я элементарно избегала конкретизировать главных героев, чтобы не нарваться на несовпадения с написанным до меня. Казалось бы, почему не ознакомиться с тем, что было написано ранее, а после держаться проложенного русла? Но ведь вся фишка в том, что до меня майора Пронюшкина описывали разные авторы, и каждый дул в свою дуду. У одного наш общий Пронюшкин получился решительным, у другого — чувствительным, у третьего — интеллигентным, у четвёртого — приблатнённым, у пятого — навязчивым остряком… Словом, мифологический «герой с тысячью лицами». Многоликий и безликий. Спрашивается, на что — на кого — ориентироваться?

Не знаю, как для кого, а для меня майор Пронюшкин с его домочадцами и постоянными сослуживцами был вроде тяжёлой мебели, которую надо отодвинуть к стенам, чтобы освободить в комнате место для танцев. А танцоры — персонажи на один роман. Преступники и их жертвы. Те, что возникают из небытия и вновь там исчезают, позволив писателю проследить за своими негладкими индивидуальными жизнями. Ведь именно работа над образами таких героев ближе всего к написанию нормального, а не литнегритянского романа! Я тщательно описывала их внешность со всеми морщинками, родимыми пятнами, любимыми шарфами и свитерами и производимым на посторонних впечатлением. Я порой заменяла им имена, когда имя, данное автором синопсиса, не контачило с нарисовавшимся мне образом. Я с удовольствием проникала в их мечты, сны и страхи, я наделяла их причудливыми биографиями и сумасшедше-правдоподобными друзьями и родственниками, которых и в синопсисе-то не значилось, но вот откуда-то они взялись у меня; и значит — они есть…

Этим персонажам я благодарна за то, что они делали для меня не бессмысленным написание заказных романов. Плевать на майора Пронюшкина! Пусть он присутствует сугубо потому, что необходим Двудомскому, Хоттабычу, массовому читателю… Моя цель — рассказать занимательную историю, которая останется занимательной даже для тех, кто отродясь не слыхал о майоре Пронюшкине. Чтобы увлечь других, эта история должна в первую очередь увлечь меня. А меня увлекают те истории, в которых действуют не големы, слепленные из глины газетно-массовых представлений, а люди.

Ведь написание заказных романов, как и вообще писательство — это в значительной степени игра. И хотя в играх литературных негров преобладает подневольный компонент, но есть и вольный. Без него никто, ни за какие деньги не согласился бы на эту работу. Потому что человек пишущий обязан получать от своей работы помимо денег нематериальное вознаграждение: чувство творца миров, осознание, что созданное им «хорошо весьма» — или, по крайней мере, вполне достойно. Тот, кто изначально отказывает себе в этом чувстве, настраиваясь на голую халтуру, быстро иссякнет или совсем ничего не сможет написать.

Но — читатель?.. Когда я задумывалась о том, какие люди читают моё литнегритянское творчество, то против воли начинала смущаться. Всё-таки занятие это не совсем честное — попросту обман населения… Да, работа гострайтера всегда сопряжена с обманом, но этот обман может быть минимальным. Допустим, политик, спортсмен, актёр или просто человек с необычной биографией хочет написать мемуары, а литературных способностей нет. В таком случае на помощь придёт литобработчик — фактически тот же литнегр, — который, записав воспоминания этой яркой личности на диктофон, обработает их и представит в удобочитаемом виде. Естественно, на обложке будет значиться имя яркой личности, но это и понятно: читатель не ищет изысков стиля, он жаждет узнать изнутри о жизни персонажа, которого постоянно видит на телеэкране… Пишут же спичрайтеры государственным деятелям речи? Ну, не может один человек уметь всё! И если ты купил книгу, подписанную именем политика и содержащую подлинные воспоминания политика, значит, он получил, что хотел.

Однако я занималась кое-чем другим. Я должна была писать вещи не документальные, а художественные, пусть даже маловысокохудожественные; создавать литературу, пусть даже её мусорную часть. А для этой части литературы личность автора тесно, проникновенно слита с текстом — по крайней мере, так привыкли думать читающие люди, так и я когда-то думала. Как же мне с этим быть — мне, которой долго приходится собираться с силами, чтобы выдавить из себя даже мелкую, даже из вежливости бытовую ложь? Чтобы подыскать моральное обоснование, пришлось вернуться в прошлое.

В тоскливое прошлое. Я только что закончила институт и поступила в аспирантуру, благо нет большого количества желающих возиться с микропрепаратами и защищать диссертации в годы девяностые, смутные и безденежные. Но я одна, без мужа и детей, у меня есть пенсия по инвалидности, так что кафедральная зарплата не кажется такой уж микроскопической, а защищаться рано или поздно всё равно придётся, все говорят, что с моими мозгами не миновать мне научной степени, так уж лучше сразу, пока не утеряны полученные в институте знания и есть драйв… Но драйва надолго не хватило. Слишком быстро это всё переродилось в рутину: текучка вскрытий, студенты, кафедральные собрания с их вечными состязаниями между двумя партиями, профессора и завуча, с кисло-вежливой борьбой бульдогов под ковром; сбор опухолей в хирургическом отделении, поездки с ними на край московской географии за метро Молодёжная в кардиоцентр, темнота и зелёное свечение в электронном микроскопе… И ве-еч-ная зима-а-а-а! Нет, поскольку в аспирантуре я пребывала два с чем-то года, между двумя зимами вроде положено было вклиниться хотя бы одному лету, но почему-то, стоит вспомнить то, что было до защиты диссертации, картинка перед глазами одна: густой фиолетовый вечер, переходящий в полярную ночь. Снега, снега и снега.

И ещё — книги. Покетбуки в мягких обложках: читать что-то надо, без книг мой подсевший на них организм просто вырубится, а на серьёзную литературу не хватает ни времени, ни сил. Я, разумеется, читала и свои любимые ужасы, но качественные ужасы в наших широтах попадаются не настолько часто, чтобы их хватило для повседневного рациона. Так что на помощь пришли детективы. Не всякие: бандитско-ментовские, где действие крутится вокруг больших бабок и борьбы за власть, отсекались ещё на подлёте. Наиболее притягивали повествования о заурядных людях, в чьи жизни вторгается нечто неведомое, и пусть оно получало в конце концов реалистическое объяснение, я готова была продираться сквозь механистические, иногда надуманные подробности расследования, чтобы хоть на миг сквозь них просквозила тайна. Ведь тайна — это моё! Моё главное! Бывают люди тайноцентричные и явноцентричные, и первые достигают меньшего, зато живётся им по-своему легче, потому что действительность для них всегда расцвечена дополнительными оттенками: сквозь бытовизм сквозит изнанка, которая неуловима и влекуща, и если существует тот свет, я взыскую в нём не райских кущей: пусть мне там откроют самую большую тайну на свете.

… Диссертация, снега и книги, в которые можно уйти, чтобы не спрашивать себя: мне действительно нравится жизнь, которой я живу? Я действительно этого хотела? Хотела ли я этого или чего-то другого? Неудобные вопросы — тем неудобные, что я отлично знаю ответы. Книги я пишу всю жизнь. И хочу, чтобы они печатались. Хочу зарабатывать этим. А никакой не медициной! И, чтобы забить эти неудобные мысли, беру чью-то чужую книгу и ныряю в неё с головой…

Ну да, рука моя не потянулась к Двудомскому даже в период аспирантуры. Но был перед глазами пример подруги, умной и образованной, нестандартно мыслящей, которая во время крупных семейных передряг перешла на рацион, состоящий исключительно из любовных романов. Что естественно, то не позорно! Так что я решила, что работаю для людей, находящихся в сложной жизненной ситуации. Эдакая сестра милосердия. Да, я не открываю своего имени, но это и неважно: не всё ли равно для больного, в чьей руке блеснёт шприц с обезболивающим? Думая об этом, я проникалась к читателям Двудомского искренней симпатией. Отдохните, мои дорогие, а я буду стараться, чтобы вы получили удовольствие. Тем более что мне самой это не противно…

— Тебе это точно не противно?

Олег избавился от предчувствия, что я не смогу справиться с этой работой, убедился: справляюсь. Даже с удовольствием слушал о том, как меня на ней полюбили. Ему нравится, когда меня хвалят. «Жена — слава мужа», — повторяет он в такие моменты.

— Мне нормально. Более чем! Я даже втянулась.

Дело происходит за завтраком. Беру крекер из пачки.

— Хотя на самом деле все милицейские детективы — лютое безобразие.

— Лютое! — подхватывает Олег. — Нечеловеческое! Ангелическое!

Это из передачи «Финал мира». Произносить надо голосом Дудина — тем самым, который пробудил меня от медицинской спячки ещё до прихода в ИЖЛТ. Сижу, понимаешь, над своей диссертацией за полночь, фоточки опухолей в разрезе на листики клею, чтоб не заснуть, включаю радио — и тут, блин, текст Жана Рэ всочетании с интонациями, подымающими мёртвых со дна Тихого океана, у меня аж фотографии из рук выпорхнули. Подумала: то ли пророка слышу, то ли гения. То ли впечатляющего, но пережимающего с пафосом актёра. Впоследствии, когда я с Дудиным познакомилась, чаша весов склонилась в сторону гения. Пять языков в анамнезе, среди них — латынь и греческий, рассуждения буквально на любую гуманитарную тему, в какую ни ткни пальцем. Не Искушевич, но близко. И гораздо нестандартнее. И не так академично.

С чего он мне пришёл на ум — с утра? Э, да ладно. Главное, нам тут с Олегом уютно с утра за общим столом. Фрагмент «Финала мира» вписан в наш общий код, которым, если обмениваешься, то ничего не приходится разъяснять.

И хорошо.

Глава 8 О книге — по обложке

Мы встретились зимой недалеко от моего дома возле церкви Филиппа Митрополита. Там на углу есть книжный лоток, которым я вообще-то пренебрегаю, предпочитая соседний, где продаются по очень низким ценам книги, которые не пользуются популярностью — и именно поэтому способны меня заинтересовать. Но сегодня меня привлёк лоток, на котором продаются вполне себе популярные книги. Сердце забилось, как только глаз выцепил название, словно рефлекторная дуга пролегла между глазом и сердцем, минуя мозг. Мозг в это время тщательно пытался понять, что за ерунда такая? — но абсолютное, уверенное знание уже захватило, заставило остолбенеть на месте. От восторга? Или от досады? Это мой роман, мой первый вышедший в крупном издательстве роман! Но ведь не мой, не под моим именем? Да какая разница, когда уже влечёт прикоснуться к обложке, на которую залетают из-под зелёного тента снежинки, увидеть на рыхловатой дешёвой бумаге фразы, которые я пять месяцев назад видела на экране собственного компьютера. Дополнительное вознаграждение. Сверх гонорара.

Вообще-то от издательства мне полагался экземпляр. Даже три. Но я хотела получить его немедленно! Поэтому не стала вдаваться в расчёты, какую часть гонорара я сейчас потрачу, купила книгу, в которой, я знала, не найду ни единого упоминания о себе. Ни на обложке, ни на титульном листе, ни в выходных данных. Моя книга — без меня. Это было внове. Но это было то, к чему надлежало как можно скорее привыкнуть. Вступить в сложные взаимодействия с собственным текстом, каким он становится на бумаге, что-то одобрить, от чего-то в отвращении содрогнуться. Сделать выводы.

Признаюсь: я так и не осилила собственный роман целиком. Однако так отрадно выхватить несколько кусков то из одного, то из другого места, полюбоваться, иногда машинально потянуться отредактировать, вспомнить, что изменить ничего нельзя, полюбоваться всё-таки тем удачным, что в редактуре не нуждается… А ведь получилось!

И тем не менее… Взглянешь на обложку — и облом: имя-то не твоё стоит. Значит, все твои «получилось» припишут Двудомскому.

Зато все «не получилось» тоже припишут ему же. Да, я боюсь несовершенства! Этого проклятия, когда все говорят «Отлично получилось», говорят «Супер!», говорят «Да чего ты паришься, мне нравится», — а я не верю, потому что смотрю на страницу опубликованного под моим именем и вижу там полный позор, который просто невозможно не увидеть, а те, кто хвалят, наверное, делают это из жалости или просто литературно слепые, и мне кажется, после такого позора нельзя жить, но я живу, вот только печататься как-то больше не хочется, не хочется являть собой ходячий позор. А тут — такой удобный способ не опозориться, и печататься, и в то же время не сидеть без дела, и в то же время за это платят… Спасибо тебе, Аллочка, за такую прекрасную работу! А то, что под чужим именем скрываюсь всё-таки я… Ну что ж, просто спрячу это знание в шкаф.

Шкаф, где свалено то, что полагается хранить от всего света, у меня обширный. Там хранятся мои слабости вроде привычки читать за едой, положив ноги на табуретку — если меня застать за этим, я вздрогну и подскочу. Там хранятся многие личные предпочтения, включая любимую начинку для блинчиков в «Теремке» — почему-то не могу сознаться мужу, что мне нравятся с карамелью, а не с салатом «Цезарь». Там толпятся сексуальные фантазии — когда я узнала из интернета, что поклонников того, что я считала страшно извращенным, целые толпы, стало чуть полегче, но до сих пор я дерзаю выпускать их на свободу только лишив слишком моего, нигде не встречающегося, а значит самого возбуждающего компонента, только причесав под вкус толпы. Там заперта значительная часть того, что я пишу, потому что по интимности это приближается к сексуальным фантазиям, хоть, казалось бы, что общего?

Порой меня берет жуть от того, что такая огромная часть моей жизни таится в шкафу. Если сравнивать ее с той, которая предъявляется всем, получается… что же получается, что я там и живу — в шкафу? Там ведь пыльно и душно, и очень темно. Зато безопасно. При мысли об опасностях, которым я подвергнусь, стоит явить людям хотя бы самую безобидную часть себя, сразу начинает казаться, что шкаф — вполне уютное местечко. В конце концов, там можно удобно устроиться, а вдохновение, которое иногда вторгается во внутренний мир, отправить наружу — в литнегритянство. За это еще и деньги платят.

И я то и дело рассматривала обложку. Не только для того, чтобы в очередной раз полюбоваться именем Двудомского и примириться с тем, что я отныне тоже Двудомский, но и для того, чтобы удивиться: какое отношение эта обложка имеет к тому, что я написала? Но о таинствах созидания обложки, о, мой любознательный читатель, я узнала, проработав в издательстве около года. И поделюсь сейчас с тобой.

Театр начинается с вешалки. Рыба — с чешуи. Книга — с обложки. Казалось бы, о том, что присутствует на обложке, в этих записках говорить нечего: литературный негр здесь не при чём… Ан нет, всё-таки при чём! Поэтому поговорим.

Законченный и отсылаемый по электронной почте в издательство роман всегда несёт два маленьких довеска: аннотацию и изложение. Аннотация — это те несколько строчек, которые печатаются на задней стороне обложки, чтобы привлечь читателя… По крайней мере, я относилась к аннотации именно так. Другие, бывает, вдаются в раскрытие преступления, отметая версии, которые сами же и воздвигают в начале романа. Например: «убит генеральный директор фирмы ритуальных услуг „Закат“ Антон Парфентьевич Соловец. Веские улики указывают на его бывшего друга, а впоследствии конкурента Василия Курилкина. Однако постепенно следствию становится ясно, что жена покойного Ада Люциферовна что-то скрывает…» Ну и к чему это ведёт? К тому, что предупреждённый читатель будет проскальзывать взглядом страницы, посвящённые Курилкину, стремясь поскорее добраться до Ады Люциферовны. Полромана так проскользить можно!

Вообще-то литнегру глубоко фиолетово, кто и как будет читать его роман, но я из чистого альтруизма (гонорар от этого не зависит) старалась, чтобы читатель за свои деньги получил удовольствие. А какое тут удовольствие, если ещё до начала чтения тебя выводят на правильную версию? Тогда написали бы прямо на обложке кто убийца! Поэтому в аннотации я изъяснялась обиняками, выдавая завязку и чуть-чуть ход расследования: «Генерального директора фирмы ритуальных услуг „Закат“ Антона Соловца убили, вогнав ему в живот осиновый кол. Кто мог желать ему смерти? И какие опасности подстерегают работников похоронного бизнеса в России?» А уж там читатель пусть гадает по ходу действия: злобный Курилкин настолько ненавидел своего бывшего партнёра, что всерьёз считал его вампиром, или холодная красавица Ада, обожающая готический прикид и чёрный цвет, окрутила доверчивого Соловца ради получения доступа к мёртвым телам? Детектив — это шахматная партия. Выигрывая в ней, читатель чувствует разочарование. Значит, не следует давать ему фору.

Вторая цидулька, прилагаемая к роману — краткое его изложение. На полторы странички или чуть меньше. Редакционный предрассудок гласит, что изложение делается для художника, дабы он знал, что рисовать на обложке… Почему предрассудок? Чтобы понять это, вернёмся к моему первому двудомскому. Как ты помнишь, читатель, в романе играли немалую роль произведения искусства. Корпя над изложением, я, неопытная юная литнегритянка, из кожи вон лезла, стараясь утрамбовать в полторы странички все сюжетные линии. Упоминались там и картины Леонардо, и бывшие польские замки, где преступники хранили уворованное достояние человечества, и «железная дева», в объятия которой чуть было не попал майор Пронюшкин… Словом, материала для художника пруд пруди!

И что же в итоге оказалось на обложке? Угадали: то, что даже в бредовом сне нельзя связать ни с романом, ни с изложением. На картинке, точнее, коллаже, актёр, который обычно играет майора Пронюшкина, прижимал к себе не присутствующую в сюжете блондинку. На майоре — дублёнка и шапка, на блондинке — песцовая шуба. Самое оно, учитывая, что дело в романе происходит среди лета и носит явно отпускной колорит…

В качестве Двудомского я стала автором пятнадцати заказных романов. Чтобы сосчитать среди них случаи совпадения между картинкой и изложением, хватит одной руки — даже если рука имеет неполный комплект пальцев… Постепенно я прекратила беспокоиться по этому поводу. А изложения начала писать в таком духе: «Дело происходит в Сочи, жарким летом. Сюжет заключается в незаконном изъятии органов у пациентов частной клиники и перепродаже их за рубеж. Филипп Иннокентьевич Дракин — маленький, черноволосый, в очках — нуждается в операции удаления камня из желчного пузыря. Его оперирует доктор медицинских наук Семён Бекбулатович Томилин — толстый, рыжий, лысоватый…»

Иногда срабатывало. Я не хочу сказать, что художник специально изображал очкастого брюнета Дракина и рыжего лысоватого Томилина, но что-то из перечисленного на обложку всё-таки попадало. Например, толпа легко одетых людей. Или набережная в Сочи. Или руки хирурга в резиновых перчатках.

Но чаще всего, думаю, художнику было просто неохота заморачиваться тем, что я там понаписала. Зачем, если всегда есть беспроигрышный вариант — ляпнуть на обложку сзади и спереди кадры из сериала с узнаваемым актёром в роли Пронюшкина! Первые, которые подвернутся. А там уж пускай читатель ломает голову, соотнося обложку с начинкой.

Это меня ничуть не удивляет: в проекте каждый рядовой труженик — что художник, что литнегр — делает свою часть работы с изрядной долей отвращения, стремясь побыстрее отделаться. Кто меня удивляет, так это главный редактор, который должен был, по идее, заметить диссонанс обложки и содержания в подавляющем большинстве книг проекта и принять какие-то меры. Либо художника обязать следовать изложениям, либо нашу братию избавить от бессмысленного писания оных.

Однако всё оставалось по-прежнему. Изложение — священная корова. Одна из тех традиций, бессмысленность которых ясна всем, и которую, однако, все поддерживают… Почему? Очевидно потому, что она — традиция. Других объяснений у меня нет.

В ту зиму я продолжала ещё выбираться в ИЖЛТ, то на лекции, то в кулуары, читала вслух на переводческой студии у Искушевича, но всё старое — новое пока не получалось писать. И всё же я старалась не терять прежнюю среду, дававшую мне столь многое.

Из прежней среды вынырнул ещё поразительный Дудин. Вдруг получилось, что я в силах оказать ему услугу: у него проблемы с зубами, а у меня, всем известно, много знакомых стоматологов… Полная благоговения — сподобилась разговаривать с гением! — я набрала его номер телефона. В трубке зазвучал тот голос, который запомнился по радиопередачам «Финал мира», — на редкость благосклонно зазвучал. Мы поговорили о тамплиерах, о философии истории, о фольклоре балканских народов, о… Находясь в потоке его рассуждений, я теряла всякую опору, пока вдруг неловкая догадка не осенила меня: да ведь он не понимает, с кем разговаривает! Я служила лишь подбрасывательницей новых точек, от которых он пролагал сложные маршруты своих рассуждений. Помнил ли он, что я — Фотина Морозова? Я не стала проверять. Оставила ему координаты лучшего стоматолога, какого знала (быть может он потом и не сообразит, откуда они взялись: подумает, что подбросили тамплиеры или кроулианцы), побыла ещё немного в потоке его мыслей (поток был неостановим, его хватило бы ещё на год) и попрощалась. Если даже он не помнил, кто я такая, было бы нелепо обижаться. На гениев не обижаются.

Я не хотела терять прежнюю среду. Просто у меня вечно образовывался то новый синопсис, то новый дедлайн. Поэтому среда теряла меня. И в какой-то момент потеряла совсем.

Глава 9 Между нами, негритянками

Зато наша с Аллой переписка стала интенсивнее. Мы делились адресами букинистических магазинов и рассказами о свежепрочитанном и свежеувиденном. Мы обсуждали преподавателей ИЖЛТ. Мы обменялись семейными сведениями: я узнала, что у неё есть почти взрослая дочка с классическим домашним именем Тата (Татьяна или Наталья? Может, Тамара? Так и не спросилось), а она — что у меня есть муж, который, после того как ушёл с церковной работы, занялся собственным музыкальным лейблом. С Аллиной стороны периодически возникал некий Волк, с которым она обсуждала синопсисы и правила готовые романы, хотя роль этого мужчины в её жизни оставалась неясной: то ли коллега, то ли собрат по увлечению литературой, то ли любовник приходяще-уходящий… Однако, о чём бы мы ни беседовали, тема литнегритянства неизменно всплывала в письмах: так беременные в коридоре женской консультации обсуждают утреннюю тошноту и анализы мочи. Литнегритянство — столь необычное состояние организма, что хочется потолковать о том, что происходит, с товарищем по… нет, «по несчастью» не скажешь. Но по определенного рода тяготам — вне сомнения.

До чего же мы разные! Выяснилось, что Алла никогда не начинает писать прежде, чем уяснит последовательность всех эпизодов и то, как они происходили: неделя, иногда и больше уходит у нее на этот предварительный труд. Я так не смогла бы! Стоило получить синопсис, как меня тотчас окружала толпа: будущие персонажи толкались локтями, наперебой лезли на первый план, и надо было срочно запечатлеть что-нибудь из того, что они вытворяли, чтобы узнать о них побольше. А сюжет — сюжет они сами образовывали. Иногда они его меняли — не радикально, не до смены убийц и жертв, но достаточно для того, чтобы наполнить книгу иным содержанием, превратить ходульную детективную схему в рассказ о гневе, мести, жадности, любви, о том, куда все эти страсти порой приводят… Что бы я ни планировала для персонажей сначала, они все могли изменить, ввести новые эпизоды, сделать старые всего лишь фоном. Так стоило ли тратить неделю на бесполезный труд?

Общаясь с Аллой на эту тему, я лучше понимала себя. Свои особенности. Свои функциональные преимущества и недостатки.

И, как ни удивительно, обнаруживала, что не я прошу у нее советов, а она у меня…

Ещё Алла наконец-то поделилась своим рассказом. Рассказ был милый… ну да, почему-то именно слово «милый» первым приходило на ум, заранее критически настроенный — потому что мы обязывались быть критиками друг для друга. Действие разворачивалось на новогодней вечеринке за городом, и почему-то всё происходящее до болезненности напомнило мои одинокие бдения на студенческих каникулах в зимнем санатории, где было полно ровесников, однако я не смогла найти там компании, хотя, в общем, и не искала, просто если не складывается, то не складывается; несмотря на то, что в рассказе компания очень даже имелась, но её весёлость и шумность лишь подчёркивали одиночество героини, которая пыталась понять, любима она или нет, и отчаянно хотела быть любимой, и отчаянно сомневалась, что способна ею быть. То, как она замерзает в лесу, куда забралась вслед за любимым лыжником, было описано хорошим языком, не без сентиментальности, которой я даже чуть позавидовала: никогда не умела её себе позволять, а ведь для массового читателя это, пожалуй, самое оно, то, что надо вставлять время от времени как изюминку. В общем, рассказ получился негромким, но точным, с той проникновенностью, которая нередко избегает именитых писателей и ночует на страницах неизвестных публике, но настоящих авторов.

От Аллы же я узнала определенные тайны двудомского двора, то есть издательства Хоттабыча, то есть самого Хоттабыча. Когда-то в советские времена он был писателем, правда, малоуспешным: по крайней мере, его фамилия мне нигде не встречалась. Но с перестройкой он одним из первых понял, что люди хотят читать не Булгакова с Солженицыным, а всякую ерунду. Более того, Хоттабыч просек, какую именно ерунду хотят читать люди. В те времена страна, двигаясь победным шагом к распаду, не замечала этого, пялясь в телеэкран. Страну захватили в плен Изауры, Марианны, Лусии… Вот этих латиноамериканских барышень (точнее, сеньорит) и привлёк себе на службу Александр Давидович. Что он сделал? Да просто посадил энное количество людей просматривать сериалы и перекладывать их события в текст.

«Хуанита проснулась ранним утром и распахнула окно. Бразильский ветер овеял ей лицо ароматами фенхеля, жожоба и только-только начинающей расцветать ореганы. Но пиршество природы не согревало встревоженную душу рыжеволосой красавицы. „Придёт ли Анхелио?“ — стучало в висках. Накануне вечером они расстались так внезапно и так неловко…»

На Хуанитах, Анхелио и донах Педро Хоттабыч с лёгкостью могущественного джинна раскрутил издательство и сколотил первоначальный капитал, который позволил ему издавать что-то более серьёзное — например, детективы… Впрочем, не только детективы. Случалось мне в стенах издательства в ожидании бухгалтера, а соответственно и гонорара, брать со стеллажа в коридоре и начинать перелистывать какую-нибудь книжицу; чаще всего — из родного проекта, но также нередко и незнакомую, которая заинтересовала вдруг оформлением или названием… Свидетельствую: несмотря на то, что прибыль для Хоттабыча стояла на первом месте, а также на втором и почётном третьем, но случалось ему между делом издавать довольно неожиданные вещи. Странная проза, фантастика о революции и гражданской войне… Собственно, эти книжицы, попадавшиеся в руки, не давали мне уйти. Они внушали надежду, что хотя бы третьим эшелоном, не претендуя на популярность и вообще ни на что, я всё же могу оказаться здесь издана. Когда-нибудь. Как-нибудь. Если как следует постараюсь и зарекомендую себя очень прилежным, обязательным и талантливым литературным негром.

О Двудомском Алла не распространялась. Но я и так основное знала. Прочитала в сети сама.

Жил-был в позднем СССР весьма энергичный и жизнелюбивый следователь прокуратуры. Водил компанию с экономистами, артистами, инженерами, уголовниками, журналистами… много с кем водил! Любил застолья, любил выпить, со вкусом посидеть и порассказывать истории из своей без шуток обширной практики. За столом часто оказывался журналист Дубов, тяготящийся своей повседневной текучкой срочной словесности и желающий вырулить на привольную писательскую стезю. Слушая байки советского сыска, он сообразил: а почему бы и нет? «А почему бы и нет?» — откликнулся на его предложение Двудомский, и соавторы на основании одного случая из следственной практики соорудили детективный роман… Впрочем, насколько подходило к этой паре слово «соавторы»? Пусть «со», но всё-таки «автор» — по идее это человек, который что-то пишет. На деле писал только один; второй лишь излагал историю. Роман в итоге получился — знаменитый в конце восьмидесятых роман «Как-то раз на Маросейке», который был дважды экранизирован и выходил сумасшедшими тиражами, попав в струю — точнее даже, в нарождающуюся волну произведений о бандюках. Соавторы поимели гешефт и решили, что есть смысл продолжать. На первом этапе тандем «Двудомский» имел свой стиль — стиль журналиста Дубова, которому выпал шанс ощутить себя писателем. Однако спустя некоторое время он ощутил себя им слишком сильно и перестал удовлетворяться заработками при необходимости скрывать своё имя. Дубов ушёл в свободное плавание, которое совершает и по сей день; писатель он конечно не первой величины, но собственной известности ему хватает. А Двудомский окончательно превратился из человека в проект и прочно осел за границей в любимом русскими классиками Баден-Бадене. По крайней мере, вёл он себя достойно: заполонив своими (то есть нашего проекта) книгами все магазины и лотки, на телеэкранах не мельтешил, широкомасштабных интервью о своей гениальности и нравственных вопросах современности не давал, не фотографировался ни с политиками, ни со сладкими кошечками-собачками…

А может, мельтешил — раньше, до того, как я автоматически начала делать стойку на все материалы, связанные с Двудомским? Я-то пришла в проект, когда это имя успело не только забронзоветь, но и оказаться неоднократно обгаженным голубиными лужицами.

Сейчас, когда Двудомского уже нет в живых, я жалею, что так и не проконтактировала с ним. Ведь у меня имелся телефон для экстренной связи (с адским количеством циферок из-за расположения за границей). Но я так и не сделала шаг навстречу, не позвонила, не сказала: «Здравствуйте, я ваш гострайтер». Вроде бы — кому и зачем это надо? Сейчас жалею. Было бы о чём написать сейчас в этом романе. Хотя бы о голосе: какой он был — хриплый, тонкий, мягкий, начальственный, вальяжный? Как отреагировал Двудомский на мой вопрос — отзывчиво откликнулся и всё объяснил, направил к редактору, рекомендовал не беспокоить его по таким мелочам?

Возможность узнать это осталась нереализованной. Как и многое в жизни.

«Имя, сестра, имя!» Ты, конечно, ждешь, читатель, что я проговорюсь, на кого работала. Может быть, даже пытаешься восстановить это по случайно просочившимся деталям. А может провоцирующе хмуришь брови: «Ну, если неясно, кто эти псевдописатели, какой вообще в книге смысл? Надо, чтоб начистоту, с документальными подтверждениями, черновиками, договорами. Без них — недостоверно: вдруг ты все придумала?»

Не пытайся, на провокации не поддамся. Будто не плевать мне, во что ты веришь, а во что нет! Я тебя в глаза не видела и дальше не увижу. Брошу лишь подсказку, что в этой книге есть стопроцентно правдивые детали романов и писательских биографий, перемешанные с сугубо вымышленными; если ты способен отличить одно от другого — дерзай! А насчет имени… Ну узнаешь ты, что твой любимый писатель создан литературными неграми. И-и-и-и?.. Если наркоман узнает, что его дилер убивает людей пачками, не платит алименты десятку своих детей от разных жён, а вдобавок в четвертом классе травил безобидного очкарика, неужели ты считаешь, наркоша перестанет покупать у него героин? Вот то-то же. Проблема не в том, что дилер — плохой человек, а в том, что наркоман сидит на игле.

А если ты не собираешься слезать с иглы, какая тебе, к чёрту, разница?

Глава 10 Секреты мастерства и кое-что о страусах

Постепенно я нарабатывала профессионализм.

Я натыкалась на всё новые подводные камни и открывала для себя маленькие хитрости литнегритянской работы. Так, оказалось, что событий синопсиса хватает обычно на половину заказанного объёма. Казалось бы, ну и нормально, пусть роман получится маленьким, но напряжённым, на Западе все популярные романы примерно такие… Ан нет! В стране Достоевского издатели требовали от детективов солидности и весомости — точнее, увесистости. В результате русская поп-продукция середины нулевых страдала водянкой: вместо стремления к лаконичной занимательности бедняга негр обречённо размазывал по страницам пейзажи, философские рассуждения, родственников и знакомых главных героев… Но вот наступает момент, когда традиционные источники «воды» исчерпаны, а до желаемого объёма недостаёт четырёх авторских листов — и что дальше?

А дальше я, словно кролика из шляпы, вытаскивала дополнительную сюжетную линию. В синопсисе она отсутствует, но каким-то краем должна быть связана с ним. Приблизительно так: если жертву убили в поезде, милиция выходит на след организованной преступной группировки, промышляющей кражей багажа в поездах. Ура, тема найдена! Теперь описывай себе вдоволь структуру группировки, её главаря, её профессиональный жаргон, забавные случаи из практики — например когда воры стибрили чемодан сотрудника серпентария, набитый змеями… И хотя пьяному ёжику (а тем более среднепроницательному читателю) понятно, что похитители багажа здесь ни при чём, а убийцу требуется искать среди ближайшего окружения жертвы (основная сюжетная линия), зато литературный негр обрёл материал, которым он заполнит четыре авторских листа. И сдаст роман. И получит гонорар, во имя которого всё и делалось.

Довольно быстро я пришла к выводу: если нормальный роман — плод единения писателя и музы, то роман заказной — продукт борьбы литературного негра с синопсисом, который из помощника склонен превращаться во врага. Кто побеждал в этой борьбе? Подозреваю, потребитель нашей с Двудомским продукции. Который почему-то ведь продолжал всё это покупать и читать…

Так что же читатель — тот, ради кого, по идее, крутится-вертится вся колоссальная издательско-литнегритянская махина? Тут властвуют двойные стандарты. С одной стороны, издатель вроде бы бдит над тем, чтобы издательство выпускало то, на что клюнет читатель… Хотя что первично, а что вторично, спрос рождает предложение или предложение создаёт спрос, и как читатель узнает, что это ему нужно, если он не видел ничего, кроме бандитско-ментовских войн, — это вопрос другой. Но, по крайней мере, как источник денег читатель удостаивается какого-никакого уважения. Однако его не уважают во всех других аспектах. И я на собственном опыте убедилась, что трудно не заразиться неуважением, которым пропитана вся работа как литературного негра, так и взаимодействующего с ними редактора.

В начале работы я чувствовала себя сестрой милосердия, обязанной помогать всем страждущим и обремененным без разбора. Постепенно всё чаще стал всплывать вопрос: какой он — читатель проектов? Почему у него начисто отсутствует… даже не литературный вкус, а тот отдел мозга, который улавливает, что книга вообще бывает как-то написана, что в ней, на минуточку, есть не только сюжет? Ничем иным нельзя объяснить то, что читатель не замечает разницы между литнегритянскими стилями. Всё же невозможно утрамбовать себя до конца, до такой степени, чтобы подверстаться под безликость: один пишет длинными периодами — у другого абзацы из трёх строчек; один заинтриговывает читателя массивными описаниями — другой развлекает диалогами, составляющими три четверти текста… Как можно всего этого не видеть? Как?

Однажды мне довелось побывать на экскурсии в подмосковном хозяйстве, где выращивают страусов. Грациозные пернатые жирафы расхаживали внутри просторной бетонной ёмкости, похожей на безводный бассейн. При попытке сфотографировать такое существо оно чуть не склюнуло мобильник. «А они вас узнают? Привязываются?» — растроганная длинными ресничками вокруг страусиных гигантских глаз, спросила я служителя. «У них памяти хватает на три дня, — поставил он крест на моей сентиментальности. — Дальше наступает перезагрузка».

Типичный читатель проекта глупее страуса: памяти хватает на один роман. Дальше наступает перезагрузка. То, из-за чего придирается к литнеграм Хранитель Информации — логические несостыковки, полностью меняющие биографию постоянные персонажи, накладки в описаниях семейной жизни главного героя — проходит бесследно для читателя проекта, не оставляя на его безмятежном потребительстве новых романов ни следа. Хранитель Информации об этом знает и потому не слишком придирается: на моей памяти не было случая, когда из-за такой мелочи велели бы переделывать роман. Сроки поджимают, скорей-скорей, сойдёт и так, для кого там стараться!

Мне трудно сказать, каковы представления о мире у страуса; что они считают возможным в принципе, что невозможным. Удивился бы страус, если бы на его глазах слон взмыл в небо как воздушный шарик, понятия не имею. Но точно знаю, что представления о возможном и невозможном у читателя проекта крайне размыты. Его не смущает огромное количество Двудомского на всех придорожных лотках, он искренне верит, что роман в пятнадцать авторских листов возможно накалякать за три недели и ещё при этом вести светскую жизнь, и никак не ограничивать себя в жизни личной, и после всего успевать ещё лопотать в интервью о светских новостях, о детях и домашних питомцах. Нет, вряд ли типичный читатель проекта тупее страуса. Но где-то на его уровне точно.

Но если читатель проекта настолько презренное существо, почему я всё-таки упорно вылавливаю алогичности синопсиса и довожу сюжет до максимально возможной внятности, стройности и продуманности? Зачем, теряя в скорости, возвращаюсь к предыдущему абзацу и правлю фразу, которую, точно знаю, проскользят глазами и не заметят? Ради кого это всё?

Во-первых, для себя: писать детектив, в котором концы с концами сходятся, а события вытекают одно из другого, намного легче (ну, мне, по крайней мере). Во-вторых… тоже для себя, но прошлой: для наивной, но неглупой потребительницы детективов. Помнится, в эпоху аспирантуры попалась мне одна книжуся. Главную героиню преследовала девушка, которая представлялась именем цирковой артистки, умершей много лет назад и очень на неё похожей. В конце концов выясняется, что они обе — дочери от разных отцов той самой артистки, ныне здравствующей, просто сменившей имя… И вот на этом моменте поехала моя читательская крыша. Допустим, главная героиня могла ничего не знать о прошлом матери — хотя вроде бы времена «Принцессы цирка» давно миновали, и такая деятельность позором не считается. Допустим даже, бывшая акробатка уничтожила все свои фотографии циркового периода, о котором хотела забыть. Но как, ну как, спрашивается, девушка могла не заметить сходства преследующей её фурии с матерью и с собственной персоной, которую ежедневно видела в зеркале? Я осталась разочарована: мне подсунули обманку! И теперь мне как-то не хотелось подсовывать обманку… не страусу — самой себе.

Ну а в-третьих, и для редакторов немножко тоже. Раз уж я в издательстве на хорошем счету, надо беречь собственную репутацию. Вдруг когда-то предложат что-то и под своим именем издать. Разве не для этого сюда шла?

Вообще-то да. Вообще-то для этого. Правда, чем дальше, тем реже об этом вспоминаю. Когда я в последний раз писала что-то не заказное? Всё для читателя проекта, чтоб он сдох!

Но зачем же так себя ограничивать? Втянувшись и осмотревшись, я осмелела. Во мне пробился азарт написать что-то своё. И я даже знала что: роман о музыкантах, чья область — независимая электронная музыка. Не то, чтобы я её любила (хотя отдельные произведения и даже альбомы мне нравились), но тесное общение с мужем, занимавшимся этим разделом искусства, открыло мне столько странных человеческих судеб и специфических взаимоотношений, что отказаться от такого богатого материала было просто невыгодно. Если же сюда приплюсовать линию падшего ангела — и того, для чего ему понадобилось склонять на свою сторону трёх музыкантов, живущих на расстоянии многих километров один от другого… Вещь начинала складываться. И то была редкая разновидность вещи, которая сама выбирает себе название.

Поначалу я пыталась её притормозить. Что за глупости: писать параллельно два романа, за себя и за другого? Да это же вовсе никакой жизни не останется! Некогда будет ходить по магазинам, заниматься сексом, даже в ближайший парк выползать… Так я себя запугивала и отговаривала в то время, как мозг уже распирало от новых героев, диалогов, сюжетных поворотов. И опыт подсказывал: легче выпустить это всё на бумагу, то есть на просторы нового файла, чем пережимать и заталкивать обратно. На второе уйдёт гарантированно больше сил. А силы мне нужны. В том числе на официальную работу, то есть, тьфу, просто на работу гострайтера.

Прямой расчёт: чем больше отдашь, тем больше останется!

Этот декабрь вспоминается как время бешеное, но замечательное. Главное, я выяснила по ходу дела: отношения с заказным романом устаканиваются, когда знаешь, что в день сможешь уделять ему всего лишь пару-тройку часов, и хочется побыстрее отделаться и взяться за своё. Своё шло вольно, подгонять его не требовалось, регламентировать тоже. А когда настал момент (ну, он всегда настаёт по ходу очередного собственного романа) пригонки одних частей романа к другим, их согласования и ликвидации накопившихся противоречий, заказная писанина оказалась спасением. Тихим островом, на котором фактически ничего не надо придумывать, потому что всё придумали за тебя. Отдохнуть на этом островке, и снова ринуться на просторы собственных внутренних бурь…

Попутно обнаружилось: то, что пишется искренне, пропотевает в то, что пишется по заказу. В главном, ну, то есть в собственном, романе наиважнейшая часть действия происходила в Санкт-Петербурге, в мутном пасмурном обледенелом городе, полном старых бывшекоммунальных квартир с загадочными кладовками и антресолями, заполненными всяким хламом, среди которого можно отрыть настоящие музейные достопримечательности — если вы не страдаете лишней брезгливостью и не слишком боитесь пыли. В романе о майоре Пронюшкине, расследующем преступления в сфере пластической медицины, слой пыли покрывал шкаф в комнате военного санатория, сохранившего мебель и интерьеры сталинских времён; именно на шкафу был обнаружен дневник убитого хирурга, изменивший ход расследования… Два текста, свой и не свой, сближались, смыкались в точке, которая вроде бы даже зародилась не в моей голове, настолько она казалась функцией окружающей среды, окружающей зимы, не слишком холодной, но тёмной, своей облачностью и сумеречностью предназначенной для порождения фантомов. Ничего не приходилось делать, только плыть сквозь эти сумерки, только бредить наяву, точнее, на любимом ноутбуке, который вёл себя послушно. Памятуя, каким подспорьем были для меня в прошлых процессах написания своих романов шутеры, я поставила на ноутбучок, как раз по его скромным возможностям, старую игру «Hexen», но «Ведьмы» меня не увлекли: то ли времена упоительного «BLOOD» навсегда для меня минули, то ли просто слишком много было компьютера в тех насыщенных днях, тратить зрение ещё и на игры было бы избыточной роскошью.

Вместо зрения я предпочитала нагружать слух. И было чем! Так как роман был о музыкантах, причём того направления, к которому принадлежал и Олег, странные звуки — порождения неведомых большинству групп — наполняли мои сны и явь. Хорошая задача — отразить музыку в слове, хорошая хотя бы тем, что невыполнимая, Гофману не удалось, а мне? Всякие мелодические созвучия — точно не моё, тем более что музыка, о которой пишу, не всегда мелодичная, кое-что и за музыку непривычный слушатель не признает, но может, подойдёт ритм? Где-то ритм, где-то ассоциации, вызываемые определённым набором звуков… Это было трудно. И это засасывало.

До чего же я, оказывается, была счастлива в том декабре!

Собственный роман закончился сам собой, именно так и тогда, как и когда хотел. А заказной как обычно я завершила и отослала в срок.

После этого, уже часов в одиннадцать, в нашей квартире раздался телефонный звонок.

— Фоти-ина, — спотыкающимся голосом, — это Вадим, ваш редактор…

— Добрый вечер, — я вспомнила человека, с которым столкнулась раз в начальственном кабинете, худенького потёртого интеллигента с длинным носом и какими-то серыми ускользающими глазами. — Что-то не в порядке?

— С романом… всё в порядке… не волнуйтесь… Я звоню вам сказать, как я люблю ваш стиль… я получаю ваш текст, и мне не надо смотреть от кого, я вас безошибочно узнаю с одного абзаца…

Удивительно звучали такие признания в начале двенадцатого. Да ещё эта выспренность и этот спотыкающийся голос… Я подумала, что человек нездоров. Возможно, у него высокая температура. Но вне зависимости от того, болен редактор или нет, я знала, что в его похвалах есть доля истины. Я и не заметила, когда превратилась для издательства в самого качественного Двудомского — одного из самых качественных, по крайней мере. Несмотря на мой произвол касательно семейства майора Пронюшкина, несмотря на пренебрежительное отношение к персоне героического майора и его старых друзей, что-то в том, что я пишу, цепляло людей. Мои романы хорошо раскупались: не видела их на лотках распродаж, куда обычно стекались целые тонны двудомских разных сортов и разновидностей. Возможно, у меня даже образовался свой читатель. Неведомый читатель замаскированного писателя… Н-да. Здравствуй, признание: вот уж не подумала бы, что ты таким бываешь!

А ещё у меня образовался почитатель. В виде того самого редактора, который взял моду звонить мне ближе к полуночи и признаваться в любви к моему стилю. Если в первый раз это было в некотором роде приятно, то потом стало тревожить и раздражать. Что бы это значило? Загадка какая-то…

Глава 11 Снова Розеткин

За всеми этими заботами я совершенно забыла об Алле. Однако она сама объявилась с просьбой: не выскажу ли я своего мнения о двух романах Андрея Розеткина? Точнее, разумеется, о двух романах, написанных для Андрея Розеткина. Романы были с умеренным мистическим компонентом: нет, не хоррор, не готика, скорее нравоучительно-бытовые повествования, где столкновения с потусторонним миром даёт возможность герою понять, как он был неправ, и измениться; где злые получают в финале наказание, а добрые — награду. Мне такая морализирующая впрямую в лоб линия всегда была, пожалуй, не близка, но — почему бы нет? А вот написано было так себе. Даже не так себе, а откровенно халтурно. Вместо того чтобы выпускать персонажей постепенно и знакомить с ними читателя, автор вытаскивал их в кульминационные моменты как кроликов из шляпы, либо сваливал всех в кучу, из-за чего финал представлял собой подобие праздника города, где в толпе с трудом можно различить отдельные знакомые лица. Иных персонажей, возникших для чего-то в начале, он непринужденно терял или переименовывал. Язык соответствовал композиции: независимые деепричастные обороты типа «подъезжая к сией станции, у меня слетела шляпа» резвились, как бациллы в общественном туалете; о трех «который» в одном предложении даже упоминать не стоит. Душераздирающее зрелище. Неужели Алла, которая еще недавно писала тонкие милые рассказы, опустилась до такого?

Нет. Как выяснилось, не Алла. С удивлением узнала я, что Розеткин за то время, пока я трудилась на Двудомского, изрядно продвинулся. И вообще, он больше не Розеткин, а — Ток. Это резко, необычно, это запоминается. Видно не у меня одной вызывала смех его настоящая фамилия… Так вот, Розеткин оставил позади своё смешное прошлое: он формирует настоящий проект, под который уже набрал литнегров. Литнегры молодые, неопытные, к тому же работают они способом, который мне всегда казался диким: разбивают роман на части, и каждую часть пишет отдельный литнегр. Неудивительно, что текст представляет собой уродливое лоскутное одеяло!

Ну, раз я могу сказать, где и в чём напортачили безвестные труженики нашего фронта, почему бы мне не сделать этого для Аллы? Во мне проснулся азартный критик, а он во мне тоже водится, не сомневайся, читатель, и просыпается, завидев что-то настолько прекрасное, что так и тянет проанализировать — из каких компонентов складывается его красота, или настолько отстойное, что просто невозможно пройти мимо и не пнуть; последнее, наверное, характерно для всех нас, литературных неудачников. Так мы на миг кажемся себе чуть выше, чем есть.

«Короче, Аллочка, дело к ночи! Опишу, как планирую выйти из положения. Извини, если не всегда покажусь корректна, но если уж меня пригласили консультантом, я обязана внести в историю болезни и данные осмотра, и свой диагноз. Тем более что больной небезнадёжен. Хотя лечение предстоит основательное…

Прежде всего — о том, что мне нравится. Сюжет сам по себе хороший, закручен качественно, все эти найденные-обретённые родственники, покойные в том числе, добавляют ему готичности. Сразу же — недостаток: все кульминационные точки, когда происходят важные для героя открытия, преподносятся на манер deus ex mahina: ему всегда их сообщает кто-то другой или они обрушиваются на него буквально с неба. Герой же занимается лишь тем, что страдает — сначала на почве поисков любви, потом её последствий. Может, есть смысл сделать его сам-себе-детективом, который, превозмогая страдания, ведёт розыски: кто же хочет его убить? Допустим, его поразила смерть банкира, он начинает раскапывать его биографию и через ряд этапов выходит на частную школу. Не добившись помощи у психиатров, углубляется в литературу и там натыкается на описание порчи; вспоминает события встречи с Олесей, строит собственные догадки… Хочется же, чтобы герой был лицом активным, а не боксёрской грушей. Возникает недоумение: как же Владислав добился успехов в бизнесе, если в романе он — такая размазня?

Кстати, чтоб уж не возвращаться больше к герою: тебе не кажется, что его слишком много? В начале эта монологичность не чувствуется, главы через три-четыре — осознаётся, после середины текста здорово утомляет. Я посоветовала бы разнообразить действие, перебрасывая его от персонажа к персонажу: показать Владислава и его злокачественную трансмутацию глазами охранника, бывшей жены, матери и т. п. Не стоит выкладывать семейные данные одним куском в начале: лучше разбить их на небольшие порции и перемежать действием. И не забывай старый, но всё ещё работающий приём „на самом интересном месте“.

Ну и вот наконец с гробовым вздохом подхожу к самому проблемному органу нашего пациента — к мистической линии. Тут мой диагноз — аплазия: врождённое недоразвитие. Мистической линии, собственно, нет. Её якобы присутствие обозначают два слова: „энергетический вампиризм“. Боюсь, самими словами давно никого не удивить: тема вампиризма, в том числе и энергетического, обсосана уже со всех сторон. Есть в этой сфере произведения действительно выдающиеся, с которыми конкурировать трудно. Естественно, как знакомый с ними читатель, я жажду узреть: как же, по версии нового автора, всё это происходит? Энергетическая вампирша — как она дошла до жизни такой? Были ли у нее природные предпосылки, позволяющие видеть „чёрные дыры“ в мире и в человеке? Практиковала ли она дьявольские культы? Если основа вампиризма научно-фантастическая, то как выглядит (утрирую) машинка для отбирания энергии у других и присовокупления её себе? Что и как именно проделывала вампирша с жертвами? И всё это надо показать! В красках, в действии! А без этогоостаётся пародийная „училка-кровопийца“, к которой не испытываешь ни неприязни, ни жалости, ни вообще каких-либо чувств. Для статьи в газете наподобие „Знака судьбы“ (16 тыс. зн.) это было бы туда-сюда. Для романа в 10 а.л. — прискорбно мало.

В общем, мой вывод: двумя-тремя страшными эпизодами тут не отделаешься. Нужна полноценная параллельная линия энергетической вампирши».

Алла поблагодарила за дельные замечания и снова исчезла. А я вернулась к своему Двудомскому.

Загадка звонящего по ночам редактора разъяснилась случайно. Однажды трубку снял Олег и, передавая её мне, предупредил:

— В зюзю пьяный.

Так вот оно что! Сама могла бы догадаться — что я, пьяных не встречала? Просто представление о пьянстве не вязалось в моём уме с имиджем работника крупного издательства… Но если задуматься, почему нет? Постоянно, изо дня в день, из года в год редактировать Двудомского, и ещё Двудомского, и тонны Двудомского, тут не то что запьёшь, а, пожалуй, на психотропные подсядешь! В тот раз я выслушивала редакторские излияния наиболее терпеливо и благосклонно, но он непривычно быстро свернул монолог. И больше не звонил. То ли услышал реплику мужа, то ли сам факт наличия мужского голоса по моему телефону обескуражил его, — во всяком случае, ночные признания в любви к стилю прекратились.

Глава 12 Издательские мистерии

Когда роман сочиняется, это такая штуковина, с которой трудно что-либо поделать, кроме как записывать. А вот когда он закончен, делать с ним ничего уже и не нужно, кроме как предложить какому-нибудь издательству. Какому? Своё отпадает: Хоттабыч не возьмёт. Ну просто ясно как день, что не возьмёт: зачем ему ужасы? Правда, мой роман о музыкантах получился не слишком хоррорным: слишком откровенно кивал он в сторону любимых Майринка, Жана Рэ и других авторов, которыми был устлан мой юношеский путь к Искушевичу, Дудину и всей этой эзотерической компашке, которой я по-прежнему была увлечена. Так почему бы не направиться в идейно близкое издательство?

Близкое не только идейно, но и территориально — пять минут ходьбы от моего дома — издательство носило громкое название «Мистериум»… «Спасибо, что не Магнум», — шутка, понятная лишь посвящённым, ну о-о-о-очень посвящённым, которых в основном и привлекал его ассортимент. Помню — и воспоминание это, вырывая из жёсткой реальности литнегритянства, дохнуло теплом, — как Федькин, колыхая необъятным балахоном над не менее необъятными телесами, втаскивает на себе четыре упаковки только что вышедшего романа, представлявшего собой согласно рецензии «скрывающего под маской научно-фантастического романа о путешествии десяти простецов аллегорию учения Алистера Кроули, преломлённую через призму немецкой романтической новеллы». «Мистериум» охотно издавал писателей, у которых эзотерика пересекалась с жанром ужасов — и тех, чьи старомодные хоррор-вымыслы по прошествии столетия обросли эзотерическими ракушками. Не такая уж, кстати, малая была у них популярность: натыкалась я на их обложки цвета красного вина и в крупных книжных магазинах, и в библиотеках, и на полках у добрых знакомых, не принадлежавших к нашей тусовке. Так почему бы не преодолеть эти пять минут ходьбы?

Трясясь всеми поджилками, я набрала номер Василия Мишнёва, главного редактора. Я его уже видела на ижлтэвских сборищах: такой себе загадочный дяденька с бородой. Составила список своих достижений из той области, которая идеологически близкая: печаталась в газете «Завтра», в том разделе, который создал и продвинул Дудин… в альманахе «Алюминиевый век»… Я собралась даже, против обыкновения, козырять именами знакомых, с которыми издательство точно пересекалось, и только обдумывала, стоит ли упоминать Федькина, который был в «Мистериуме» частым гостем, что, конечно, хорошо, но наверняка уже успел засесть там всем в печёнки, так как больше пятнадцати минут его селевой поток сознания выносить трудно, а это не слишком хорошо.

— А, Фотина! — обрадовался мне Мишнёв точно старой знакомой. — Я как раз собирался вам звонить. Федькин дал мне ваш телефон. Вы же специалист по Дракуле, правда?

Э-э. Ну да. По Дракуле. Точнее, по румынской его стороне — по тому валашскому князю, который носил это громкое имя и с которого Стокер списал своего вампира — или не списал, кое-кто утверждает, что ирландец о носителе этого исторического имени не знал почти ничего… Стоп-стоп, меня уже понесло. Ну, вот видите, на эту тему я могу говорить бесконечно. Медицина и дракуловедение — да, это моё, моё до последней косточки.

Так что я охотно согласилась написать статью для академического издания знаменитого романа Стокера. Как же в таком деле не поучаствовать? Да и то, что издать предполагается новый современный перевод, лишённый отсебятины всем знакомого старого, мне понравилось. Может, там уберут наконец ляп, когда граф говорит заезжему англичанину: «Я — магнат»? На самом деле у Стокера он в начале знакомства с Джонатаном Харкером произносит: «I am а Воуаг»; румынское слово boierul — «боярин» — русскому понятно без перевода… Заметьте, я уже завожусь. Я уже завелась как старинная юла, внутри которой скачет лошадка, и моя лошадка берёт всё новые и новые препятствия, и дайте, умоляю, ей поскакать. Я немедленно попросила выслать перевод: аж чесалось поскорее с ним ознакомиться.

С Василием мы встретились в мистериальн… э, нет, мистериумском офисе, размещённом в недрах удивительно молчаливого и на вид даже безлюдного как вампирский замок здания. Беседа наша была приятной и даже напомнила прежние времена… как, неужели они успели стать прежними? Почему я столько времени ни с кем не разговаривала ни о вампирах, ни о древних божествах? Ни о Дракуле, в конце-то концов, который тоже по-своему божество; по крайней мере, образ его включает черты свирепых древних божеств, таких как греческий Аполлон и фракийский Кандаон… Ну вот, опять я завелась. Мысль о том, что надо бы заговорить о своём романе, попискивала, прихлопнутая подсознанием. О романе — потом. Сейчас главное — наладить контакт. Показать, какая я замечательная, умная и ценная для издательства. Тем более, что ради этого всего-то и надо — потрепаться на тему, которая мне самой нравится.

Разойдясь, я даже слегка прошлась по переводу. В целом он, конечно, получился более правильным, но вот Boyar так и остался не у дел: переводчик обошёлся безликим «господин». Я сказала, что это румынское слово означает «боярин», почти как по-русски, ну мы то с румынами фактически родственники…

В это время Василию кто-то позвонил по телефону. Он попросил прощения за то, что приходится отлучаться, и пригласил меня подождать. И если захочется, посмотреть издания в соседней комнате…

Зачем только я заглянула в эту комнату?

Мне предстало поистине жуткое зрелище. Подобное впечатление производил на меня только фрагмент фильма «Секретные материалы», где агент Малдер глубоко под землёй в Антарктиде видит хранилище, полное стеклянных банок с инопланетными зародышами — колоссальную, уходящую ввысь и вширь стену с бесконечным количеством ячеек! Нет, ячеек в этой комнате не было. Были колонны, сложенные из книг. Книги громоздились повсюду: на столах, почти из-под них невидимых, на подоконниках, на шкафах и в шкафах; издания несколькогодовой давности и совсем новые. Раскрыв одну из них наугад, я наткнулась на средневеково-сексуальную картинку: алхимический союз Солнца и Луны. В начале восьмидесятых за одну такую картинку скупили бы целый том с хитрозавёрнутыми рассуждениями о Великом Делании и Гермесе Трисмегисте. Сейчас в качестве его аудитории представлялись то ли студенты-гуманитарии, то ли алхимики, сидящие таинственно где-нибудь в подземельях рядом с библиотекой Ивана Грозного. «Мистериум» издаёт всё это не потому, что надеется продать, а потому, что это — Великое Делание.

Мой роман — быстрый, напряжённый — по сравнению с фундаментальной книжной кладкой, которую никто никогда не раскопает, показался тощим и ничтожным. Нет, не издадут его здесь, дохлый номер, разве что по прошествии ста лет, и то лишь в том случае, если сочтут аллегорией учения Гурджиева или Дудина, или кого-то ещё в этом роде. Тихо-тихо, почти на цыпочках, покинула я местную Антарктиду. Пожалуй, ограничусь статьёй о Дракуле. Брем Стокер — дело верное. Его книга о графе-вампире выдержала чёрт знает сколько изданий на разных языках и выдержит ещё. А остальное…

— Чёрт знает что такое! — азартно делилась я с мужем, когда мы осенним вечером возвращались с авангардной выставки по улице Полянка. — Я понимаю, эзотерика, традиционализм… Но это хорошо в частном порядке. А на уровне издательства надо чётко знать: чего они хотят? Кто их читатель, на кого они рассчитывают? Вот Хоттабыч точно знает, чего хочет: он деньги зарабатывает. А эти? Напустили тумана традиционалистского… Тьфу!

Таким образом рабыня ощутила полную солидарность с рабовладельцем. И даже возгордилась тем, что оказалась на правильной стороне.

Да, а «боярина» моего в новый перевод так и не вставили. Ну и ладно, хозяин — барин. Боярин, то бишь.

Глава 13 Трудовой туннель

«Я ныряю в туннель», — сказал мне один знакомый переводчик в то далёкое донегритянское время, когда я ещё не в силах была осмыслить эту метафору. «Каждый роман, который я перевожу — это туннель, в который ныряю. Потом на минуту выныриваю, хватаю ртом воздух, ловлю солнечный свет и снова ныряю в следующий». Я смотрела на чёрную с проседью бороду, в которой двигались губы, артикулирующие чуждые мне слова. Понять их пришлось позже, когда меня настигла моя цепь туннелей — то есть цепь заказных романов. Пока ты занимаешься литнегритянством, вся жизнь окрашена очередным романом. Вся жизнь. Он окрашивает всё, что ты видишь, всё, что ты читаешь, всё, во что ты играешь. Ты — внутри него.

Но почему? Ведь ещё первый опыт показал, что я способна поднапрячься и, выдавая по двадцать-двадцать пять тысяч знаков ежесуточно, завершить роман в ударные сроки. Так что же мне стоило выдать текст за три недели, а всё остальное время до обозначенной в контракте даты валять дурака и заниматься всякими не относящимися к литнегритянству приятностями? Однако вместо этого я снова и снова совершала растянутое во времени самоубийство.

Сразу после старта каждый детектив катится как по маслу: фигня эти самые двадцать тысяч, могу и больше, если размахнусь! Не пугают меня и накладки сюжета: я умею с ними обходиться и знаю, что моё самоуправство лучше оригинального варианта. Миновали те нервные времена, когда я поминутно ныряла в синопсис, и каждая необходимость его нарушить во имя связности и логики вызывала дикий стресс. Я приучилась писать слегка поверх синопсиса: едва прочитав его, уже представляла, как оно должно быть, выуживала из этого «должно быть» второстепенных персонажей, а они уже начинали самостоятельные танцы, за которыми оставалось только следить. Когда герои ещё только-только рождаются, когда впереди уйма времени и уйма тысяч знаков, на просторе которых можно порезвиться, возникает сумасбродное «что хочу, то и ворочу», способное стать подспорьем не хуже вдохновения — в ситуации, вдохновения не предполагающей. Но постепенно строгий синопсис вступает в свои права: те эпизоды, которые заранее вызывали любопытство и азарт, уже написаны, начинается тягомотина, милицейско-процессуальная жвачка, сцепление улик и продумывание алиби. И дело стопорится.

Каждое утро я встаю с твёрдым намерением выдать на-гора, как шахтёр стране угля, не менее двадцати тысяч знаков. После завтрака их количество снижается до пятнадцати тысяч, и всё же когда я включаю ноутбучок и вижу знакомую фигуру в плаще с капюшоном, склонившуюся над шахматной доской, меня охватывает прилив трудолюбия. Но при первом соприкосновении с тяжкой действительностью последней написанной накануне вечером фразы «Майор Пронюшкин подал докладную записку в прокуратуру» оно улетучивается, помахав ручкой. Жутко хочется сбежать. Аж все внутренности перекручивает. И я сбегаю…

Тут стоит упомянуть, что ноутбучок мой не подключён к интернету. Сделано это не из рабочих соображений — как известно, залезешь в интернет, там до вечера и просидишь, — а просто потому, что даже с полностью обновлённым содержимым мой ноут крайне чувствителен к избытку информации. Чем больше всего в него загружаешь, тем медленнее он работает — настолько, что может тормозить даже на текстовых документах. При первых признаках такой беды я привыкла сносить и заново устанавливать на нём девяносто восьмой Виндоуз — с пиратского диска. Конечно, хлопотно сносить систему раз в полгода, а то и чаще! Зато я избавилась от страха перед этим действием: запросто и снесу, и установлю, и поставлю нужные программы именно с теми компонентами, которые требуются. И ещё одно «зато»: на моём ноутбучке — только самое необходимое. Папка с собственными текстами; папка с текстами, скачанными из интернета и перенесёнными сюда посредством CD-болванки. Вдобавок несколько логических игр. Они, а также чужие интересные книги, — мои враги и помощники. Они отнимают время от работы, но без них я не могла бы выносить эту работу.

Иногда литнегритянский текст рождал столь сильное отвращение, что я просто не могла в него погружаться. Когда приходилось описывать какой-то сложный милицейский процесс со множеством юридических тонкостей или вдаваться в тонкости бандитской иерархии, на моём ноутбуке всегда были открыты два документа: один — текущий роман, другой — роман Кинга, сборник рассказов ужасов или просто современных рассказов. Так же, как во время аспирантуры я отстранялась от студентов и микропрепаратов. Читать за работой стало такой же привычкой, как читать за едой.

Она не полностью покинула меня до сих пор…

«Напиши один абзац, — уговариваю себя, — а потом прочтёшь полрассказа». В результате рассказ прочитан целиком, а Пронюшкин всё никак не выкарабкается из служебной ситуации. Застыл, несчастный, с докладной запиской в протянутой руке. Прочитанных рассказов становится всё больше, а времени на работу всё меньше. И в итоге я получаю жалких пять — семь тысяч знаков за сутки…

Конечно, было бы легче собраться с духом, отключить все отвлекающие факторы и написать весь дневной кусок за один присест. Конечно. Добрые советчики, вы не открыли мне Америки. Именно так я и хочу поступать всегда, именно это каждый раз с утра и планирую. Но для того, чтобы это свершилось, надо преодолеть приступ отвращения при виде фамилии Пронюшкина на экране и деревянной фразы, собственноручно состряпанной вчера.

Ну, а почему бы не делать всё честно? То, что меня в моём издательстве называли одним из лучших авторов, свидетельствует о том, что в нём обретались ещё, по меньшей мере, два человека, способные писать так, что другим это интересно читать. Была бы, допустим, я издателем, собрала их и сказала: «Ребята, коллеги, друзья! Пишите от себя что угодно, только не хуже, чем писали за других. Я на вас надеюсь. Вы талантливы». Написали бы! И я бы их издала…

И издательство, вероятно, прогорело бы.

Это не значит, что тексты были бы плохи: не сомневаюсь, они бы оказались ближе к искусству, чем вся двудомская продукция. Но там, где речь идёт о массовых продажах, искусства-то как раз и не нужно. Искусство (ура! — и увы…) — разновидность творчества. А если исходить из того, что «творчество — это деятельность, порождающая нечто, качественно новое, никогда ранее не бывавшее», то массовый читатель скорее готов принять стрихнин, чем что-либо подпадающее под это определение.

Когда-то давным-давно, в семидесятые — восьмидесятые годы прошлого столетия, на одной шестой части суши, представлявшей собой тогда государственный монолит, водился читатель дикий и прекрасный. Дикий — потому что был насильственно отлучен от мировых тенденций искусства и помещен в загон, где инженерам человеческих душ предписывалось указывать путь к коммунизму и повышать производительность труда; прекрасный — потому что, возросши, пусть насильственно, на великой русской литературе XIX века, был способен не только следить за сюжетом, но и увлекаться формой, отзываться на то, как это сделано. В результате любое произведение, хоть сколько-нибудь выступающее за рамки идеологической жвачки, всё, что не про войну и не про колхоз, вызывало непостижимый сейчас ажиотаж. В «Литературной газете» прочитывали не только общественную, но и профессиональную часть; в магазине «Поэзия» выстраивались очереди за тоненькими сборниками стихов; Булгакова тайком передавали друг другу в мутных копиях (сделанных с абсолютно легального советского издания, но ореол запретности это не снимало), свежий номер журнала «Юность» из почтового ящика доставали с нетерпеливой дрожью, особенно когда там печатался роман с продолжением… Выписывать два-три журнала на среднюю интеллигентную городскую семью считалось нормой. Да и на что еще тратить деньги, когда все серенько и все стабильно, когда окружающая среда удовлетворяет потребность в каждодневном хлебе, но дает очень мало интеллектуальных, визуальных и прочих стимулов? Сенсорная депривация рождает галлюцинации. Советский читатель галлюцинировал много и охотно: хоть над Дюма, хоть над Чингизом Айтматовым, хоть над каким-нибудь малоизвестным американским писателем, изданным по причине его симпатий к социализму — все равно.

Как, когда и почему грёзовидец мутировал в страуса? Выбили его из колеи бандитские девяностые, или заела необходимость вкалывать с минимумом свободного времени, или попросту изобилие блюд, накопленных за время его отсутствия на пиру, оказалось для него, утончившего свой организм привычкой извлекать питательные крохи из продукта любой степени несъедобности, столь же невыносимо, как для Родерика Ашера — наплыв ощущений грубого в своей чрезмерности мира? Универсального ответа у меня нет, каждый случай, наверное, индивидуален, но итог один: вектор сменился на 180 градусов. Если советский читатель хотел чего-то такого, что вывело бы его из повседневной спячки, то читатель нулевых, обслуживанием которого я занималась, хотел забыться и заснуть. Пусть сон будет не тягомотен, а красочен, пусть местами даже пощекочет нервы, но пусть он будет похож на все другие сны и представлен в таком виде, чтобы не пришлось напрягать мозги.

Чтобы получать удовольствие от новизны в искусстве, требуется уделять ему время — требуется, следовательно, располагать свободным временем. А его-то обычно и нет. Современный клерк загружен больше, чем раб в Древнем Риме. Помимо работы надо уделять внимание супруге/гу, детям, родителям, ходить по магазинам, копать землю на дачном участке… Привычная, рутинная, с опознаваемыми ориентирами колея. И для попадающих в поле зрения артефактов, представляющих искусство, важна опознаваемость. Похожесть на другие образцы — с нерадикальными, но милыми отличиями, которые заставляют всё же предпочесть одни артефакты другим: одни сериалы — другим сериалам, одни любовные романы — другим любовным романам, одни детективы — другим детективам…

Глава 14 На Горбушку

Но есть же хорошие моменты в этом ремесле? Ведь не просто так я на всё это соглашаюсь? Надо удовольствие получать, что ли… Я уже забываю, какое оно — удовольствие. Где оно, когда над головой вечно висит сдача очередного детектива?

Но сегодня я намерена сбежать от тыс. зн. Сегодня у меня день, когда я буду наслаждаться тем, что я — гострайтер. Точнее тем, что я располагаю гострайтерскими гонорарами. Имею право, в конце-то концов! Иначе — ради чего это всё?

К деньгам я постепенно привыкла. Для меня уже не новость, что они у меня есть. Я их даже использую. Стала дважды в неделю ходить в бассейн, и моя кривая спина впервые за много лет вздохнула с облегчением. Словосочетание «красивая орт обувь» перестало восприниматься как оксюморон: назаказывала себе и летних, и зимних ботинок разных расцветок и разных, насколько ноги позволяют, фасонов. Летние ботинки с открытым носком — неужели это возможно, неужели не надо париться в закрытых? Ко всему этому я уже привыкла. Но мир ведь не ограничивается тем, что можно съесть или надеть? Ну вот. Сегодня я готовлюсь получить кое-что ещё.

Готовлюсь с утра. Пока муж спит, я мою голову и крашу ногти, подбирая цвет к тому, что сегодня собираюсь надеть. (Покупать лаки для ногтей тоже, между прочим, приятно.) День входит в плоть и кровь предвкушением, запахом шампуня на волосах, солнцем на кирпичной кладке возле оконной рамы снаружи, где спешат люди, множество людей. А мне спешить некуда, можно подождать, спокойно подготовиться к пробуждению мужа, вместе позавтракать (слегка, ведь после прогулки за покупками мы наверняка зайдём в кафе). А потом ветер в лицо при выходе из подъезда (холоднее, чем я думала, но не возвращаться же, не менять же запланированный облик), метро и… она! Горбушка!

Удивительное место, название которого взято от другого места. Была толкучка при ДК имени Горбунова, стала фешенебельная торговая зона на метро «Багратионовская» по моей любимой открытой ветке. Там торговали пиратской аудио- и видеопродукцией, тут торгуют… ну, тоже не всегда лицензионной, да. Можно нарваться и на некачественный товар. Но это нас с мужем не пугает. Наоборот, придаёт посещениям Горбушки характер охоты. Никогда не знаешь, что подвернётся: перепёлка или медведь. Но без трофея мы отсюда точно не вернёмся!

Ветреная улица — и вдруг затишье квадратного затенённого двора. Раздвижные двери открывают ход в тепло и многолюдье. Поднимаясь по эскалатору, воспаряя на нём над многоцветным гомонящим первым этажом, где народ вовсю убивается по бытовой технике, чувствуешь себя богиней в этом потребительском раю. Что тут у нас на втором этаже? Ряды налево, ряды направо… Самые интересные — там, где музыка и кино, но мы туда сейчас не пойдём. Сначала в отделы, где торгуют компьютерными программами. Здесь есть как солидные лицензионные — и соответственно стоящие — диски, так и — числом поболее, ценою подешевле — много программ на одном дивидюке. Мне пожалуйста, где всего побольше. Программы для сканирования и распознавания текста — для моего сайта, привлекающего посетителей в основном своей библиотекой. Я ведь люблю читать всякое… сканировать, выкладывать, отзывы опять же получать… Правда, этого давно уже стало меньше в моей жизни, а если честно, когда затянуло литнегритянство, то почти совсем не стало, но ведь когда-то оно снова появится. Да вот после этого романа дам себе роздых; как только закончу, сразу и отпрошусь у Хоттабыча месяцочка на два. От этого обещания себе становится так уютно и вдохновительно, что я, не торгуясь, покупаю диск в сомнительной самораспечатанной обложечке. Не забыв прихватить чек, конечно.

Муж рядом смотрит программы для создания музыки на компьютере. Это святое. Я наблюдаю за ним умилённо, как за котёнком, который лакает из блюдечка молоко. Если ещё работая на церковном лотке он вошёл в число самых перспективных независимых музыкантов, то сейчас ситуация тем более благоприятная: его пригласили поучаствовать в сборнике, составленном из произведений как отечественных, так и зарубежных авторов этого направления. Чтобы творить, надо не беспокоиться о деньгах. Пусть хоть один из нас об этом не беспокоится.

Ну вот, программами мы затоварились, идём к развлечениям. Для Олега это музыка, для меня — кино… Нет, кино — и для Олега тоже. Вкусы, правда, у нас разные…

— Ты, конечно, своих ужасов накупишь?

Отгремели наши баталии по поводу вкусов. Олег теперь не только уважает моё пристрастие к хоррорам, но и сам ведёт меня туда, где они водятся. А я… что-то у меня застопорилось. Смотрю равнодушными глазами — точнее глазами, которые равнодушнеют по мере того, как просмотренного становится всё больше и больше.

А ведь когда-то я позволила бы палец у себя откусить вампиру за просмотр фильмов, которые тут лежат целой россыпью и стоят совсем недорого! Бела Лугоши, друзья мои, тот самый классический «Дракула», величественный и смешной, и великий тем, что смешной; малоизвестные джалло семидесятых годов; вершины немого кинематографа, в том числе «Носферату» Фридриха Вильгельма Мурнау — точка, с которой я веду отсчёт себя сегодняшней, тот фильм, который я смотрела в сопровождении французской группы «Арт Зойд», с помощью своего плохого немецкого силясь понять совершенно непонятный на том жизненном этапе английский… Столько всего было надо! А сейчас — вот оно, передо мной, в ассортименте, и деньги есть. Почему же теперь мне до такой степени ничего не надо?

Нет, надо! Нет, надо! Это сейчас на меня вдруг накатил ступор от количества всего-всего, и мне кажется, что не надо, а отойду — придётся потом жалеть и возвращаться. Вот «Метрополис» Фрица Ланга — не смотрела ведь «Метрополис», а ведь сколько раз читала описания, это ж классика, да как вообще ты ещё без «Метрополиса» живёшь? Покупаю «Метрополис». До кучи беру сборник старых советских кинокомедий, которые и так регулярно крутят по телевизору. Олег смотрит на меня удивлённо, но так что же? А вдруг я захочу пересмотреть какую-нибудь комедию, когда по телевизору её не будет? Аппетит приходит во время еды, и у соседнего лотка я отовариваюсь двумя значками с готической символикой. Приятно поразглядывать ещё кукол — персонажей фэнтези, но тут уж я торможу себя, это была бы бесполезная покупка, за которую я потом стала бы себя упрекать…

А другие — полезные? Да, вполне. Можно с чувством выполненного долга идти в кафе, где беляши, фисташки и пиво. Я приучилась терпимо относиться к пиву, употребляемому Олегом, и научилась находить вкус в пиве сама. Ветер колышет зелёный бок палатки. Вместе с лёгкой поддатостью наступает умиротворение. План дня выполнен. День прошёл как надо. Чего ж ещё?

По выходе с горбушечной территории умиротворение ещё окутывает меня, но возле входа в метро лёгкий пивной покров слетает с мозга. Обнажается что-то резкое и колючее. Почему я так мало делаю для того, чтобы пробить свои произведения в печать? Почему так робка и ненастойчива? Даже в случае с «Мистериумом» отказал мне вовсе не главный редактор: отказала себе от его имени я сама, как будто не имела даже права предложить свой роман. При том, что я вроде бы хочу печататься, хочу литературной известности, одна перспектива произнести вслух: «Я — писатель», — вызывает жуткие судороги. Если попытаться облечь их в слова, то получится: «Писателем быть стыдно!» Ну да, вот именно стыдно, как с голой попой выйти в общество…

Странное утверждение? И впрямь, странное. Согласно этой логике писатели все вместе дружно должны скрывать свои произведения и имена. Но вот же — посмотрите вокруг: и не стыдятся, и книги издают, и интервью дают напропалую, и никто от них за это не шарахается, никто в них пальцами не тычет: «Смотрите, какие уроды, гы-гы-гы!» Так почему же?.. Видимо, это какое-то моё личное убеждение. Но откуда оно взялось?

Из детства, что ли? Из того периода, когда словесная игра, вольное сочинительство было тем, чем можно заниматься только с мамой и папой, а с посторонними нельзя, даже с бабушкой уже как-то неловко? Или пришло оно чуть позже, когда вырисовалось понимание, что Буратино и его друзья не просто так существуют в словесной действительности, а придумал их когда-то писатель Алексей Толстой (пусть будет Толстой, о Коллоди с Пиноккио речь пока не шла). Что писатель — это такой отдельный человек, который пишет книги. И вот эти самые, которые пишут книги — они люди серьёзные, известные, большинство из них — мужчины (на Агнию Барто долго думала, что она — Александр Барто) и вообще-то большинство из них — мёртвые.

Тебе-то к ним — куда?

Вот и вылезло оно — моё второе «стыдно»: как будто, называя себя писателем, я претендую на то, что мне не принадлежит. Я не всегда так уж надрываюсь над созданием книги, и я женщина, и — представляете! — пока ещё жива… Какой же из меня писатель?

Олег что-то говорит, чем-то своим, музыкальным, делится. Я стараюсь отвечать.

— Ты меня не слушаешь! — возмущается он.

— Извини, в самом деле прослушала. Так что ты сказал?

А потом мы дома. И наступает неотвратимый закат, при пламенном свете которого вдруг становится ясно: смотреть я купленное не хочу. Имело смысл покупать фильмы раньше, когда они подпитывали растущий во мне роман, который я имела право писать хоть год, хоть два года… ну вообще этим вопросом не заморачивалась, потому что он рос где-то параллельно, как живое существо, о котором я просто узнавала всё больше и больше, и чтобы узнавать, требовалась подпитка чужими книгами и фильмами. А сейчас… пусто всё…

— Так что поставим: «Легенду о Тиле» или шведские короткометражки ужасов?

— А ты что хочешь?

— А ты?

— Ставь, что хочешь.

Где моё состояние той благословенной эпохи, когда фильм «Носферату» в СССР был ошеломительной новинкой, и о вампирах имелась одна только новелла А. К. Толстого, и с Дракулой кроме меня никто абсолютно не был знаком, а я, осчастливленная этим знакомством, сидела на скамейке возле склона, с которого открывался вид на шоссе внизу, и карябала первую главу будущего романа на оставшихся пустыми листах тетради по гистологии, и всё шло в строку, всё совпадало с внутренним состоянием: и шоссе, и ранняя осень, и наплевать мне было на все издательства в мире, и…

— Что с тобой? — спрашивает Олег.

— Ничего. Всё в порядке.

— Но я же вижу, что не в порядке! У тебя слёзы!

Вот пристал! Рассказать тебе, что у меня внутри?

А что тебе ещё надо? Ты же всё равно не поймёшь. Я привыкла, что никто никогда меня не понимает. Единственный надёжный путь — одиночество. И собственные мысли.

— Говорю тебе, нормально всё.

Он не верит. Но отступает с репликой:

— Вот ты вечно молчишь, держишь в себе и говоришь, что нормально. А потом на меня кидаешься из-за всякой ерунды.

Не отвечаю. Знаю, что Олег прав. Но и я права, что не могу сказать вслух то, что варится внутри. Пока варится, пока не облечено в прозвучавшие слова, оно как будто бы и не существует. А стоит произнести, как начнёт существовать, встанет во весь рост, во всей полноте и осязаемости, и с этим придётся что-то делать. А что-то делать я не готова. Не накопилось во мне такой решимости. От одного намёка на это холодеет в животе.

— Ладно, не обращай внимания. Давай «Легенду о Тиле».

Глава 15 Проект «Космос», или Смерть шпиона Гадюкина

Редактор, безошибочно узнававший мой стиль, перестал звонить мне в пьяном виде и на какое-то время вообще исчез с моего горизонта. И с горизонта издательства тоже. Из-за того, что прохлопал патологически быстрое взросление сынишки Пронюшкина, по иным скрытым от меня причинам или по собственному желанию? Я не выясняла. Пьяные звонки вместе с потёртым худеньким обликом просто канули на дно памяти, где хранятся вещи, которые не планируется оттуда извлекать. А вот он обо мне не забыл. И очередной, после более чем двухлетнего перерыва, звонок был сделан абсолютно стрезва. По крайней мере, голос был трезвый. А предложение — деловое. Не хочу ли я наладить отношения с тем издательством, на которое он сейчас работает?

— А что они гонят? — лениво спросила я. — Тоже милицейский детектив?

— Нет, фантастика. Как раз требуются авторы для серии романов, объединённых общей темой — космос. Точнее, российский космос. Ещё точнее, освоение российскими космонавтами планет Солнечной системы.

Против темы я ничего не имела. И охотно согласилась прийти в издательство на встречу. Вспоминалось что-то такое юное, светлое: «Звезда КЭЦ» Беляева, звёздные стажёры-шестидесятники Стругацких, атмосфера дружбы и братства людей разных национальностей. Напевая мысленно «Мне приснился шум дождя» (стояла прекрасная раннеосенняя солнечная погода), я бродила по рынку, к которому удивительным образом вышла из метро «Спортивная». Пахло укропом, грибами — свежий крепкий аромат даров природы. Несмотря на то, что этот район я должна была бы знать (ездила в одну библиотеку соответственно прежним традиционалистским увлечениям), умудрилась ошибиться и перепутать выходы, но так как мой азарт погнал меня из дома аж за два часа до назначенного времени, это было не страшно. Вернувшись к метро и выбрав правильное направление, я всё-таки очутилась рядом с домом, где помещалось издательство «Моцарт&Сальери». Дом был сталинский, с башенками на огибающем десятый этаж балконе и напоминал тот, в окно которого на обложке старой книжки вплывал Хоттабыч (тьфу ты, и здесь Хоттабыч! Да что ж он ко мне прицепился-то?), держа Вольку поперёк живота. Освещённый сентябрьским солнцем, дом был эталонно, неоспоримо советским.

«В дни, когда наши космические корабли бороздят Большой театр…» Космос наряду с балетом был одним из самых мощных козырей Страны Советов. И если насчёт первенства в хореографии можно поспорить, первенство в космическом вторжении неоспоримо. Гагарин, как-никак! И даже если верна версия, что первыми проникли в околоземное пространство безвестные немецкие лётчики, верившие в идеи Гитлера так же, как Гагарин в идеи Ленина, подвиг от этого не становится меньше. Космос — дело хорошее. И повернуть головы читателей от земли, на которой расплывается кровь и грязь, ввысь, в звёздные дали, — тоже как будто бы неплохое.

Я же не хочу ничего плохого! Всего лишь ищу литературную работу, где я могла бы чуть больше уважать себя. То, что я пишу, издательствам не нужно, — ну ладно, я уже смирилась, больше не пытаюсь им ничего своего предлагать. И этому тоже не попытаюсь. Ну разве что год спустя… если удастся тут утвердиться… надежды мало… Эту маленькую надежду, которая явно намеревалась умереть последней, может быть даже после меня, я постоянно задвигала, давила ей ладонью на макушку, зажимала рот, но она всё равно исхитрялась нет-нет да и пискнуть. Знает ведь, сволочь, какую боль принесёт мне потом новое разочарование, так нет же, всё равно пищит!

Нет, не буду об этом думать. О своих романах — нет. О космосе — да. Космос, как-никак, лучше майора Пронюшкина. Правда вот, не знаю, как у «моцартов» с оплатой? С Пронюшкина всё же и шерсть, и сала кус… Ладно. Если что, попробую работать параллельно. Я же многостаночница, мне не привыкать.

Если белоколонный холл с проходной ещё отдавал сталинской эпохой, то на четвёртом указанном мне этаже царила прохладная офисная синь. Синий ковролин, голубоватые офисные перегородки, рассекающие огромный зал, где застала я знакомого мне редактора (с момента, когда мы в последний раз виделись, он ещё сильнее похудел и вытянулся носом, но как-то распрямился и разгладился) и ещё одного редактора, только женщину — с высокой тёмной причёской и узким бледным из времён раннего романтизма лицом.

Готической была не только внешность редактора, но и продукция издательства. Передо мной раскинулся пасьянс Таро: покетбуки в чёрных обложках с проблесками жёлтого и красного. Автор (проект, разумеется!) — Любомир Лего (сразу профессионально прикидываю, есть ли здесь один автор синопсисов, хоть и под псевдонимом, или проект изначально редакторско-коллективный). При виде антуража проваливается сердце: мне, мне! Пожалуйста, я хочу стать литнегром в этой готической серии, причём видела ведь я эти книжицы в газетных киосках, пусть и полускрытые залежами детективов… Но готическая серия пролетает мимо. Для меня — космос. Нет, не просто космос — русский космос! Издательство замахнулось на великое: поклониться государству-батюшке (или матушке — оно же среднего рода, поди разбери) путём привития народу гордости за космические достижения прошлого и будущего. И тем, по-видимому, искупить грех издания готических книжек… э нет, это я что-то из 2016 года домысливаю, тогда ещё не прогремело свыше слово «скрепы», но что-то скрепное уже в воздухе витало, и редакторские носы, торчащие по ветру, ощупывали нужные запахи. Специально под новый тренд «моцарты» запрягли отставного инженера, работавшего в космической промышленности. Всю свою допенсионную часть биографии он что-то пописывал, ориентируясь на фантастику, публикуемую журналом «Химия и жизнь», а теперь вот принёс рукописи в «Моцарт&Сальери», где был неожиданно для себя обласкан. Только фантастика от него потребовалась другая. Вместе с редакторами он разработал план завоевания космоса Россией — и героя, который пройдёт трудный путь от околоземного пространства до далёких галактик…

Я свободнее задышала, осознав, что вся техническая часть благодаря инженерству автора синопсиса будет проработана, и в случае непоняток можно напрямую спросить его, а не лазить по интернету с риском что-то напутать из-за нехватки базовых технико-космических знаний…

Но это были ещё не все сюрпризы. Не знаю, что наговорил обо мне редактор, который бытовой пьяница, но «Моцарт&Сальери» явно намеревались заполучить меня хоть тушкой, хоть чучелком, хоть негром, хоть… Подметив, что после слов «оплата — ройялти, процент от продаж» я отвела взгляд, собираясь отказаться, главред «моцартов» прибегла к эффектному ходу. Прямо тут же, зайдя лишь за синюю прозрачную перегородку, позвонила тому самому инженеру (так и оставшемуся для меня готическим фантомом) и попросила разрешение на то, чтобы моё имя значилось на обложке. А инженер разместится на второй странице в качестве автора идеи… Ну как?

«Я делаю вам предложение, от которого вы не сможете отказаться».

Между прочим, до сих пор гадаю, был ли тот звонок настоящим или редакторша наговаривала заранее заготовленные фразы в молчащий телефон. Это теперь не имеет ни малейшего значения, но вот иногда хотелось бы знать: была игра или нет?

Предложение, от которого не… Честно признаюсь, меня уже затянуло. Прикрадывая, что даже если звонок ненастоящий, пункт об имени на обложке можно потребовать вписать в контракт, я листала свежераспечатанные листы с синопсисом. Обилие прописных букв посреди строки, курсива, подчёркиваний и прочих извращений с текстом намекало на легкую психическую патологию, что нередко свойственно технарям преклонного возраста. Понять при таком беглом просмотре ничего не удавалось: «Луна… Америка… Марсиане…» Уяснила я только, что великая космическая эпопея была разбита на двенадцать эпизодов, то есть романов. Тоже хлеб. Может, первые двенадцать — это только начало, а дальше как покатит… ух, покатит! Я ещё понятия не имела о героях, а у меня уже зашевелились в голове варианты их отношений, и я притормозила себя, чтобы то, что само собой фантазировалось, не вступило в противоречие с требованиями синопсиса. Из таких противоречий, когда приходилось наступать на горло собственной песне, приходилось выкручиваться долго и мучительно. Так что лучше не надо.

Я была автором первой в постсоветской эпохе космической эпопеи! Я была им целые два часа — пока не приехала домой и не прочла синопсис, который попросила переслать на электронную почту. И этот синопсис отсылал не к началу восьмидесятых, когда я читала советскую космическую фантастику, и даже не к шестидесятым… Скорее, к тридцатым годам. Эпохе несгибаемой идеологии и повальной шпиономании.

Итак, действие происходит в недалёком будущем, когда Америка, истощённая войной в Ираке, сворачивает свои космические проекты, а Россия, победившая временные экономические трудности, наоборот, готовит прорыв во Вселенную под руководством Мудрого Президента. (Синопсис, замечу, писался в конце первого правления Путина, ещё до выборов следующего президента, а вышеупомянутый М.П. прозрачно назван Топтыгиным… О, авторы синопсиса, какие вы удивительные провидцы! Хрустальным шаром случайно не пользуетесь?) Главный положительный герой (назовём его Иван Храбрецов, по прозвищу Храбрец), русский бизнесмен, а по совместительству разведчик, внедряется в экипаж российско-американской космической станции, которую американцы хотят затопить. В него моментально влюбляется американка сербского происхождения, назовём её Милена Малич. Иван и Милена вдвоём умыкают станцию и сажают её на Луну. За это Милене специальным указом Президента даруется российское гражданство, которое она принимает с радостью и гордостью, как третьеклашка пионерский галстук. Высадившись на Луне, герои не обнаруживают никаких признаков, что тут побывал Армстронг с его звёздно-полосатым флагом. Америка в ответ крепко злобится: «Мы будем мстить, и наша мстя ужасна будет!»

Главного отрицательного героя зовут Стив, и он, само собой, америкос из америкосов. С помощью предателей России, носящих прибалтийские фамилии, Стив устраивает диверсии — аварии на производстве космической техники, но это так, мелочи, его более серьёзный вклад в борьбу против России заключается в том, что он подменяет чертежи, и вместо экскаваторов для разработки лунного грунта на Луну прибывает партия роботов-убийц, которые начинают гоняться за русскими. Только нашим уникальным программистам удаётся остановить этих монстров и даже поставить их на службу челове… то есть России. Плюс Индии и Китаю. Такова, по мнению автора синопсиса, наша дружная семья, которая по ходу последующих романов должна покорить Марс, а за ним и другие планеты Солнечной системы. США найдут свой конец в третьем-четвёртом романе серии. Их исключат из ООН, в ответ на что они развяжут ядерную войну. После войны на их злосчастном континенте останутся разрозненные банды и (почему-то) наркокартели. В то время как Россия хотя и пострадала, но, ведомая Президентом (он, конечно, неуязвим), исполнена боевого духа и воли к новым свершениям.

Действие призваны разнообразить коварные и злые (вы не поверите) МАРСИАНЕ (о да! о да!) Вообще, инопланетян в сюжете как жильцов в коммуналке, причём все они дико высокоразвитые и сильные, но каждый их разряд обладает какой-то особенностью, которая позволяет русским их победить. Ну, прям-таки «План 9 из открытого космоса», где у лазерных пистолетов пришельцев вечно заедает курок…

Произнеся мысленно: «План девять из открытого космоса», — я поняла, что мне всё это дело напоминает. Прославиться в качестве современного Александра Беляева вроде бы неплохо, но в качестве отечественного Эда Вуда?.. Но нет, я не сразу сдалась. Я переписала целый кусок из вступления, сотворённого инженером; пересоздала синопсис, сделав упор не на идеологии, а на приключениях, и постаралась превратить героев из бумажных иллюстраций журнала «Крокодил» в людей с той степенью реалистичности, какую только позволяет популярная, однако не мусорная, литература… Короче, происходили какие-то трепыхания, но в итоге ничего не вышло. Однако я не исключала возможности, что издательство договорилось с кем-то ещё. И высматривала конечный продукт в книжных магазинах, прикидывая: не буду листрадать от того, что кто-то другой воспользовался шансом, который я по своей глупости или принципиальности, или глупой принципиальности профукала?

Судя по тому, что продукт не появился, Моцарту с его Сальери не удалось поймать тренд. А вскоре и издательство перестало существовать. Если что, я не связываю эти два факта.

Однако опыт есть опыт. Я-то воображала, что гострайтера с моим стажем ничем уже не удивить, но то, что издательство может планировать какую-то концепцию и под неё подыскивать исполнителей, оказалось открытием. По-своему освежающим. Освобождающим от ряда волнений. Совсем недавно я терзалась: «Почему мои романы не печатают?» Теперь открылась подоплека происходящего: издательства отказывали мне не потому, что мои произведения были слишком плохи, однако и не потому, что они (как я утешала себя, знакомясь с особо смачными образцами продукции отказавших) были для них слишком хороши. Просто одно берут, а другое нет. И это — результат сложных внутрииздательских игр и выкладок, не имеющих отношения ни к читательской реальности, ни к представленному тексту. Впоследствии знакомые редакторы признавались: иногда потрясающие по силе воздействия романы не находят применения нигде, кроме интернета, а иногда с помощью колоссальных усилий доводится до более-менее полноценного уровня и выходит из печати такое, что осмеяли бы и в максимально снисходительном литкружке. Почему? А черт его знает. Сотрудники среднего звена об этих играх могут только строить догадки, да и то отрывочно. А сотрудников крупного звена у меня в друзьях не водилось.

Отсюда вывод: если бы я строчила каждый месяц по роману в разных стилях и в разных жанрах и рассылала бы во все доступные издательства, то, согласно теории вероятностей, что-то из этого кому-то в какой-то момент могло бы подойти. Если бы некий доброжелатель просветил меня об этом до начала литнегритянской карьеры, я, пожалуй, вложила бы в это занятие столько же времени и энергии, сколько поначалу в Двудомского. Но мне как-то расхотелось проделывать такие эксперименты над своим даром… А главное, чего ради? По мере наблюдения за тем, как делается писательская слава, я становилась всё более цинична и пофигична. Во всяком случае, перестала считать, что вышедший в крупном издательстве роман — это знак отличия, медаль на грудь. Я как-то вообще переставала видеть в издательствах инстанцию, оценивающую качество текста. Их функция — зарабатывание денег, при чем тут литература?

Ну, а если бы мне преподнесли на блюдечке эту самую возможность напечататься в крупном издательстве, отказалась бы я? Вот тут, читатель, ты меня подловил: ясен пень, не отказалась бы. Даже цинично понимая, что достоинства моего текста тут ни при чем. Что поделать, общество любит цацки! Я тоже их люблю — и если бы мне их дали, с удовольствием повесила на себя. А из какого мусорного ящика их вытащили, необязательно докладывать всем и каждому.

Глава 16 Шестнадцатое правило Ван Дайна

И всё-таки писать то, что от меня требовали, здорово надоедало. Поэтому, наверное, наилучшей, самой приятной моей работой стал роман, который мне пришлось писать максимально поверх сюжета, изменив мотивировки действующих лиц… Честное слово, именно пришлось! То, что в очередной раз сотворил Двудомский, воплощать на бумаге, да ещё предлагать нашему не слишком законопослушному читателю, у меня просто не поднялась рука. Потому что, судя по синопсису, наши менты получались ничем не лучше бандитов: в ответ на похищение мэра города и его дочери подчинённые майора Пронюшкина похищали родственницу главного бандита (улик было недостаточно для его ареста) и принимались её пытать и создавать невыносимые условия («Мучения и истязания», — менторским тоном произнёс внутри меня голос судмедэксперта). Нет, конечно, интересно было бы понаблюдать, что происходит с психикой блюстителя закона, который становится на одну доску с отморозками, заимствует их методы — и в финале превосходит их в злодействе. Завораживающий триллер… Но как быть с майором Пронюшкиным? В других романах серии он мог кое-где пойти в обход закона ради торжества справедливости, мог ради очередной любовницы обмануть жену, но ни при каких обстоятельствах я не видела в нём человека, способного — во имя чего бы то ни было! — хладнокровно пытать женщин. Это получится уже какой-то новый майор Пронюшкин. Такому я не подам руки. А мне с ним, между прочим, жить ещё не знаю сколько романов.

Уже по дороге домой я знала, что такой детектив я писать не буду. А какой буду? Буду — роман-водевиль, комедию положений, где страшное оказывается бутафорским, а пытки — фальшивыми. В центре его будет та самая бандитская родственница — крутая бизнесменша, которая держит в кулаке весь маленький городок, отчасти благодаря своему брату, который её тоже боится. И при этом есть у неё секрет: она — любительница садомазохистских наслаждений… До «Пятидесяти оттенков серого» было ещё как до луны пешком, но я и не стремилась пролагать в отечественном детективе новую колею. Достаточно того, что моя версия меняла характер происходящего.

Соответственно пыткам изменились действующие лица. Бандиты из грозных отморозков, на которых пробы негде ставить, превратились в придурковатых разбойников из сказок Карела Чапека. При общем идиотизме происходящего вопрос о служебной этике уже не стоял. Отмечались, правда, и захват заложников, и даже убийство (ну да, ни один из современных детективов не обходится без убийства, это вам не Агата Кристи и не Конан Дойл, которые позволяли себе, о позор, писать о похищении алмазов), но убийство давнее, происходящее не на глазах у читателя… Короче, это был случай, когда я чуть ли не полностью похерила авторское видение. И дала себе волю.

Роман запомнился не только вольной трактовкой сюжета, но и тем, что при работе над ним на диво расцвела моя продуктивность. Из-за внятного понимания, что и как хочу написать? Или, когда по-настоящему усадишь себя за произведение с твёрдым намерением вот именно сейчас выдать на-гора те самые требуемые двадцать тысяч знаков, то именно тогда оно кристаллизируется, из расплывчатого и непонятного чёрт-те чего превращается в очень даже внятное развитие двух-трёх основных линий? Если обычный литнегритянский процесс превращался в «ну-ка, сяду я и понемногу начну разгребать эту тягомотину», то в процессе работы над Самым Весёлым Романом не редкостью было такое:

— Так, двадцать тысяч знаков уже есть, но почему бы не написать ещё четыре? Как раз закончу эпизод, а то ведь к завтрашнему дню что-нибудь да забудется…

Стоит ли упоминать, что роман был закончен раньше срока? И хотя он не сорвал аплодисменты, результат был вполне приличный — обыкновенный мой результат: роман принят без поправок и прописался среди творений Двудомского, гонорар получен. Что же ещё?

Ну, хотя бы то, что это был единственный мой двудомский, которого я обнаружила на лотке среди подержанных книг. И купила: уж очень жаль стало его, пылившегося среди произведений чужих и безразличных. По-видимому, чем интереснее мне писать детектив, тем меньше читательского интереса он вызывает. Может потому, что тем меньше он похож на детектив? Впрочем, возможно, то, что я писала за Двудомского, и вовсе не заслуживало звания детектива. По крайней мере, так сказал бы суровый Ван Дайн…

Жил в Америке на стыке XIX и XX вв. Уиллард Хантингтон Райт — серьёзный человек, журналист, критик и издатель, писавший статьи об изобразительном искусстве и театре. А в 1923 г. какая-то хворь подтолкнула его ваять детективные романы, которые он опубликовал, чтобы не портить репутацию, под псевдонимом С. С. Ван Дайн — и сделался весьма популярен. Но специалисты в области жанра чаще вспоминают не романы Ван Дайна о сыщике-любителе и поклоннике изящных искусств Фило Вансе, а двадцать правил, которые он (критическая жилка дала о себе знать!) сочинил для других авторов. Чтоб знали, как правильно детективы писать.

Так вот, если пройтись по списку Ван Дайна, то чаще всего мне-Двудомскому приходилось грешить против пункта № 19: «Все преступления в детективных романах должны совершаться по личным мотивам.

Международные заговоры и военная политика являются достоянием совершенно другого литературного жанра — скажем, романов о секретных разведывательных службах. А детективный роман про убийство должен оставаться, как бы это выразиться, в уютных „домашних“ рамках. Он должен отражать повседневные переживания читателя и в известном смысле давать выход его собственным подавленным желаниям и эмоциям». Товарищ бывший милиционер Двудомский щедро подмешивал в своё варево синопсисов острые приправы намёков на громкие политические и экономические события того времени, когда очередной роман писался. Правда, порой это делалось для того, чтобы поводить читателя за нос, и убийцей оказывалась жена, которая в образе безутешной вдовы на протяжении всего романа бескорыстно помогала следствию. Но бывало и так, что дело выглядело сугубо камерным, перед читателем постепенно раскрывались хитросплетения семейных тайн, на него щедро вываливались скелеты из шкафов, а ближе к середине выяснялось, как связаны серия преступлений в метро, молодёжный клуб, который посещал младший сын убитого, и международная сеть исламского терроризма… Нет, в виде художественного произведения это не выглядело так топорно, как сейчас излагается, на протяжении всего действия я закидывала множество крючков, вытягивающих финал, но Ван Дайн нас с Двудомским вряд ли одобрил бы.

На втором месте по частоте нарушения — пункт № 17: «Вина за совершение преступления никогда не должна взваливаться в детективном романе на преступника-профессионала». Были! Каюсь, были у меня-Двудомского преступники-профессионалы. Сюда же — пункт № 13: «В детективном романе неуместны тайные бандитские общества, всякие там каморры и мафии. Ведь захватывающее и по-настоящему красивое убийство будет непоправимо испорчено, если окажется, что вина ложится на целую преступную компанию». Банды в романах Двудомского распускались махровым цветом: ведь так оно и было в девяностые, остатки которых не до конца изгладились в нулевые. А что поделаешь, если для отечественных широт бандюки более типичны, чем столпы церкви и старые девы-благотворительницы, которых Ван Дайн считал идеальными кандидатами на роль убийцы?

Примемся теперь за пункт № 16: «В детективном романе неуместны длинные описания, литературные отступления на побочные темы, изощренно тонкий анализ характеров и воссоздание „атмосферы“. Все эти вещи несущественны для повествования о преступлении и логическом его раскрытии. Они лишь задерживают действие и привносят элементы, не имеющие никакого отношения к главной цели, которая состоит в том, чтобы изложить задачу, проанализировать ее и довести до успешного решения. Разумеется, в роман следует ввести достаточно описаний и четко очерченных характеров, чтобы придать ему достоверность». Ну, дорогие мои, если бы я этому следовала, хрен бы натянула нужное количество знаков! 15 а.л. — это 15 а.л., этот объём оставался неизменным во всех моих контрактах, и если его создавать не из характеров и атмосферы, то откуда же, спрашивается? Да и с чего бы лишать себя самого вкусного кусочка работы? Ведь описания усилий героини, приехавшей из провинциального городка покорять Москву, или страданий героя по поводу неизлечимой болезни жены — если их не станет, то прокладывание сюжетной линии превратится в надрывный корчагинский подвиг прокладывания узкоколейки.

Правило третье: «В романе не должно быть любовной линии». Гы-гы, читатель, ну ты же помнишь сексуальное рвение нашего миляги майора? Пронюшкин без очередной любовницы — не Пронюшкин, и пускай Елена Леонардовна делает трагические глаза и даже, в виде последнего довода негодования, отказывает супругу от постели, Пронюшкин не перестанет гулять. Иногда любовница подсыпает ему яд в коньяк или завлекает в логово отпетых головорезов, но поскольку это каждый раз способствует раскрытию преступления, майор не собирается отказываться от опасной, но такой профессионально полезной привычки.

Но нет, не все, не все правила Ван Дайна умудрилась я нарушить. Вот первое правило: «Читатель должен иметь равные с сыщиком возможности для разгадки тайны преступления. Все ключи к разгадке должны быть ясно обозначены и описаны». Я и впрямь старательно разбрасывала зацепки, стараясь подвести читателя к разгадке, но не давая её в руки. Из перечня приемов, которыми не воспользуется ни один уважающий себя автор детективных романов, потому что «они использовались слишком часто и хорошо известны всем истинным любителям литературных преступлений», не могу выделить ни один, который применялся бы в моих двудомских (за чужих ответственности не несу). Подделка отпечатков пальцев? Отпечатки пальцев часто фигурировали у меня в романах, но вот чтобы подделывать — не было, зуб даю. Мнимое алиби, обеспечиваемое при помощи манекена? Не по нашему ведомству. Спиритический сеанс или метод свободных ассоциаций для изобличения убийцы? Глухая архаика, Шекспир какой-то. Допускаю, что Двудомский в целом крайне банален, но для своего, то есть нашего времени; той банальностью, которую американский критик и детективщик застать не успел…

Ах да, мы с Двудомским чисты перед Ван Дайном в главном. Мы никогда не делали убийцей слугу!

Глава 17 Возвращение в «Алюминиевый век»

Спустя изрядное время после того, как литнегритянство успело превратиться из стрессогенного фактора в заурядный факт окружающей среды, посреди не слишком жаркого июля на мою почту упало приглашение в музей Маяковского на презентацию после десятилетнего перерыва альманаха «Алюминиевый век». Неужели? Снова, как встарь, соберутся ветераны отечественной конспирологии. Пожиратели эзотерики, изданной малым тиражом. Неприкаянные — как и положено поэтам — поэты. Люди, у которых один код общения, одна виртуальная кровь…

Откровенно говоря, я обрадовалась! Чему? Возможности перейти из одного состояния в другое. Хоть на один вечер отказаться от производства попсового продукта за не такие уж великие, пусть всё ещё приличные деньги. Ощутить в себе прежние токи. Насладиться принадлежностью к сообществу избранных. И, кстати, поведать о своих достижениях! Ведь хоть я труженица невидимого фронта, но семь выпущенных крупным издательством романов — не баран чихнул. И сайт мой, посвящённый неанглоязычному жанру ужасов, тоже не слабо шествует по просторам рунета. Как же не поделиться с давними друзьями, как не похвастаться?

Одевалась тщательно — с той продуманной тщательностью, которая ведёт к простоте. С одной стороны, мероприятие камерное, перед кем форсить? С другой, хочется показать в лучшем виде свою изменившуюся в результате занятий в бассейне фигуру. Да ведь, кстати, бассейн два раза в неделю я могу себе позволить за счёт литнегритянства. Как и новую одежду…

Если я льстила себя мыслью, что изменилась, то своих друзей хотела видеть ни капельки не изменившимися. Чтобы узнать издалека. Так оно и вышло, когда из глубины книжного магазинчика музея Маяковского от витрины с советским плакатом ринулся ко мне творец альманаха Федькин — всей своей персоной в сто восемьдесят сантиметров роста и столько же килограммов веса. Он был по-прежнему узнаваемо колоритен в своей рубахе, подпоясанной витым шнурком от занавесок, дамских штанах небывалого размера и рыжей бороде. Во времена тесного общения — особенно когда Федькин в компании начинал безобразно себя вести — мне эту бороду хотелось разнести на клочки по закоулочкам. Но сейчас я охотно оказалась в федькинских объятиях.

А далее принял нас в объятия вестибюль с авангардно искажёнными стульями, где торговали мелкой книжной продукцией. Возле лотков ожидаемо вертелась бабушка Федькина, следя за тем, чтобы не спёрли очередное произведение её гениального внука.

— У меня новая книга вышла! — с нескрываемой гордостью сообщил Федькин.

— Поздравляю! В каком издательстве?

— В издательстве «Алюминиевый век»!

Ага, ага, помню я эти книжечки, которые он любовно верстал на компьютере, экономя каждый сантиметр свободного пространства. И собственноручно возил потом сумками из типографии. И, пользуясь невероятными пробивными способностями, пристраивал как-то на продажу…

— Поздравляю всё равно.

Потряся мою руку своей, которая пухлостью напоминала кислородную подушку, Федькин сунул мне маленькую розовую бумажку, похожую на талоны, памятные по временам тотального дефицита и выхождения из социализма.

— Что это?

— Это — на угощение. В конце будет а-ля фуршет. Торт сам испёк.

Ну да, правильно: он и раньше любил кулинарничать. На собственном дне рождения вёл себя как шеф-повар: одни под его руководством резали салат, другие выковыривали внутренности булочек с кунжутом, чтобы начинить их фаршем; лично мне досталось натирать на тёрке сыр… Двести кило талантов: и готовит, и стихи сочиняет, и компьютерной вёрсткой владеет!

— Ну и где твоё угощение?

— Будет. Сначала — в зал.

В ожидании того, когда позовут в зал, Федькин попытался грузить меня очередной алхимической доктриной, но отвлёкся. Отвлеклись вообще все, кто уже успел скопиться возле лотков и на кривых стульях. Потому что в поле зрения, снизойдя по лесенке, явился из июльского долгого и жаркого предзакатья сам товарищ и господин Дудин! Теоретик Великой Евразии! Демон русских пространств! Отголосок прежних восторгов обдал шипучей волной.

В это самое время по лестнице, подпираясь могучей тростью, словно вытесанной из цельного корявого дуба, в небесно-белом облаке бороды и кудрей спускался… Искушевич! Неужели? И снова — тепло родства: нас ведь только двое таких на белом свете…

— Здравствуйте, Фотина Андреевна, — со старомодной, но не устаревающей галантностью поприветствовал меня Искушевич. — Давно, давно вас не видел. Чем занимаетесь?

— Детективы пишу, — призналась я робко. Перед Искушевичем я всегда робела и тщательно подбирала слова.

— Неужели? Это интересно. А в каком издательстве выпускаетесь?

Я назвала. Искушевич на секунду склонил величественную голову перед известностью издательства.

— Посмотрю, обязательно посмотрю.

— Но тут вот какая трудность, — раз уж выкладывать, то до конца, уж кому-кому, а Искушевичу врать не станешь, — они выходят не под моими именами.

— Как?

— Я… ну, как бы это выразиться… я — литературный негр.

Голова вернулась в исходное — надменно-запрокинутое — положение.

— А я-то ждал, когда наконец смогу прочитать вашу книгу. Вашу собственную книгу.

Да, Искушевич всегда говорит прямо. С детской настойчивой жестокой прямотой. Я не собиралась стыдиться того что делаю, но какая-то царапина пролегла по старательно нарощённой броне.

— Выйдет и моя книга. Но трудное материальное положение…

— Меня тоже пытались когда-то привлечь, — и слушая, и не слушая меня, перебил Искушевич, — ещё при Брежневе, тогда это тоже было распространено. Сулили большие деньги. Но я отказался. И не жалею. Деньги деньгами, но уйти от этого очень трудно.

— Но это для меня не только заработок, но и опыт…

— Уйти очень трудно. Творческие силы, которые должны тратиться на своё, будут уходить на то, что называется продуктом. Это приведёт к тому, что истощится вдохновение, не захочется писать и то, что раньше казалось желанным…

Я не успела ничего ответить. Нас позвали в зал. На перформанс.

Перформанс заключался в чтении стихов под слайды, представлявшие собой федькинские иллюстрации к «Алюминиевому веку». Стихи были разных поэтов, разного качества, но в одной парадигме — и ей, парадигме, а не поэтам в основном предназначались аплодисменты, которыми взрывался заполненный чуть больше, чем наполовину, зал. Иллюстрации начали чередоваться с фотографиями десятилетней давности — и вот она я мелькнула как бывшая заместитель главного редактора. Какая же пухленькая, нелепо улыбающаяся, под каким же фиолетовым до кислятины зонтом! Спазм стыда, спазм ностальгии под аккомпанемент всё того же гипнотически-настойчивого, как в прежние времена, голоса князя Димитрия свет Феофановича, который всё так же, как в прежние времена (на том стоим и не могём иначе!) вещал о непостижимости русского народа, о его тотальной загадочности, о том, что козявка в носу русского бомжа величественнее, чем вся экономическая мысль Америки, и чем смотреть на мондиалистский Запад, лучше ездить в московском метро и заглядывать в ноздри бомжам.

И — осиновый кол мне в спину:

— Альманах «Алюминиевый век» — это то, в чём нуждается наша литература, которую захлестнул вал массовой продукции, не имеющей к настоящей литературе никакого отношения. Всякие детективы, любовные романы… Это поп-корн! Это оболванивание населения, которое забывает, что такое литература!

Насладившись Дудинскими гипнотическими способностями и взывающими к ностальгии слайдами, мы вывалили на перерыв. И тут ко мне подвалил человек из прошлого — из числа тех, кто меня помнит, но кого совершенно не помню я. Лицо знакомое, а на чьей шее я его видела, забыла.

— Здравствуйте, Фотина! Ну как ваши даки и римляне поживают?

Ага, ситуация проясняется: один из тех, которые ходили к Искушевичу на мои чтения румынского романтического романа… Теперь я его вспомнила. Фамилия необычная, красивая, не то, что у меня: Пауковский. И миниатюры пишет — писал, по крайней мере — любопытные… Прозаические миниатюры, да. Ничего другого он на студии у Искушевича не читал.

— Даки и римляне поживают отлично. На моём сайте. Вот сайт завела, давайте адресок черкну…

— Сайт содержать — нужны деньги. А чем зарабатываете? Переводами?

— Нет. Литературным негритянством.

Если вначале признаваться в этом было легко и приятно, то эпизод с Искушевичем сделал мой голос детским и тоненьким. Как будто если я покажусь младше, недостойный заработок сойдёт мне с рук.

— Не понял… Это вы речи кому-то пишете?

— Не речи. Романы. Которые выходят под чужими именами.

— Не знал, что такое бывает. А какие романы?

— Детективы, — голос мой совсем исчез.

Красивое лицо затвердело в глыбу льда:

— Вы что же — пишете ЭТО? Массовую продукцию?

— Ну да, пишу — ЭТО, — голос вернулся! Правда, хриплый. — И зарабатываю ЭТИМ деньги, чтобы содержать сайт. И писать то, что мне нравится…

Я пыталась объяснить то, что недообъяснила Искушевичу. Но Пауковского не интересовали недообъяснения:

— Зря вы это сделали. Очень зря. У вас есть талант, а вы его тратите на такой… продукт? Это предательство! Вы предаёте искусство!

Нужно было что-то ответить. Нужно было найти слова, от которых всё встало бы на свои места — и если Пауковский не перестал бы презирать меня (думаю, в любом случае не перестал бы), то, по крайней мере, я сама поправила бы накренившуюся самооценку. Но слова не находились. Ощущение того, что надо было высказать, запеклось внутри, не расчленяясь на слова. И я оборвала разговор, прикидываясь, будто жутко заинтересована тем, что бабушка Федькина уже начала выдавать счастливым обладателям розовых талончиков на питание по кусочку торта и по стаканчику чего-то тёмного — кажется, «Байкал», ни в коем случае не мондиалистская кола или пепси. Получив паёк, я изъяла розовый талончик с эмблемой «Алюминиевого века» — на память. Он до сих пор у меня где-то среди бумажного хлама обретается…

А дальше — бочком-бочком, мимо всех, вот только задержал какой-то неяркий товарищ, настойчиво добиваясь, чтобы я оставила ему свой телефон. «Адрес сайта напишу, а телефон зачем?» — пришлось отражать атаку. Товарищ, потирающий небритую щёку, на которой под чёрной щетиной краснел прыщ, занимался, оказывается, полиграфией. Предлагал сделать мне визитные карточки по сниженной цене. «Вот смотрите, какая красота, я вот для вашей подруги сделал…» С подругиных визиток моментально прыгнула в глаза ошибка: «ул. Железнодорожна».

— Если Железнодорожна, то должна быть не ул, а вул — по-украински, — заявила я, что однако же ничуть не смутило полиграфыча, который упорно, расчёсывая прыщ (да что ж ты делаешь, вскричали внутри меня знания по хирургии, гной же прямо в мозговые синусы пойдёт!), продолжал свои унылые домогательства, отвязаться от него стоило труда.

А по выходе из музея Маяковского покинула меня и подруга. К ней подкатил парень в кожаной куртке и на мотоцикле, и вдвоём они, вздымая летнюю пыль, умчались по Сретенке. Это было к лучшему: хотелось в одиночестве переварить проглоченную вместе с тортом порцию отвержения.

Если тебя отвергли, надо срочно сделать вид, что на самом деле отвергаешь ты. И что вообще не больно-то и надо; если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло. Топчась напротив магазина «Библио-глобус» в ожидании троллейбуса 9 или 48, именно этим я и занималась. А собственно, кто кого отверг? А не отвергла ли я ещё раньше принципы тех, кого считала своими друзьями? Они были говорливы. Но дальше широкомасштабных разговоров и мелкоформатных книг для узкого круга у них дело не шло. И не дойдёт. Это, конечно, зашибись как приятно — набредя на какую-нибудь мыслюшку, развить её до эссе, пользуясь наработанным багажом эрудиции и стиля, а после поделиться произведением с единомышленниками, которые несомненно одобрят и в ответ прочитают своё… Кукушка хвалит петуха! Ну, пусть даже не хвалит, пусть кое-когда и поругает — но действие-то не выходит за рамки курятника.

И, нарезая круги возле остановки, я наконец нашла слова, которые тщетно подыскивала во время обеих своих дискуссий о литнегритянском ремесле и литературе в целом:

«Да, литнегритянство — занятие вынужденное. Но никогда не соглашусь, что истинная литература — сплошное витание в эмпиреях, и всё, связанное с повседневностью, ей чуждо. Я не делю литературу на высокий и низкий жанр: такое разделение пусть останется в XVIII веке. У меня самой вкусы разнообразны: сегодня беру с полки Ремизова, завтра — Конан-Дойля (вот ведь зараза, детективы писал, а пробрался в классики). Я имею смелость читать — и писать — то, что нравится мне, не заботясь, насколько это популярно или, наоборот, элитарно. Кстати, популярный Стивен Кинг пишет несравненно лучше большинства авторов, которых превозносят и переводят в вашей тусовке; но не об этом речь — о вкусах не спорят… А впрочем, почему же не об этом? Об этом тоже — об элементарном ремесленном умении. Та самая бульварность и дешёвая занимательность, которую вы ругаете в своём милом кругу, дала мне слишком многое, чтобы это отвергнуть. Она наделила меня приёмами, которые удержат внимание самого невосприимчивого читателя. Она приучила трудиться — изо дня в день, а не когда вдохновение попрёт. Она, в конце концов, показала, как выглядит написанный мною роман в напечатанном виде, чем способствовала избавлению от иллюзий относительно собственного стиля.

Так славно и уютно сидеть в своём коконе и воображать, что пишешь прекрасно, только для избранных, а тупая публика тебя не понимает. Но мне это надоело. Я вышла на публику, чтобы испытать, так ли увлекательно я пишу. И какой бы она ни была тупой, испытание я выдержала. Многие ли из тех, кто презрительно морщили нос при известии о моём литнегритянстве, способны сказать это о себе?»

Как жаль, что ни Искушевича, ни Пауковского рядом не оказалось! Хорошая мысля приходит опосля — лейтмотив моей жизни. Остаётся только пережёвывать хорошую мыслю в слабенькой надежде, что когда-то я всё-таки смогу высказать её вслух. Пусть даже и не тем, кому она была изначально адресована.

Глава 18 Дело Штирлица живёт и побеждает

Пишущий человек, которому не довелось побывать гострайтером, располагает естественной роскошью писать за себя и от себя. Даже если он пробует разные стили, разные методы изложения и прочее. Даже если принять во внимание, что писательство — это попытка стать другим, писатель становится этим «другим» опять-таки в пределах собственного самовыражения. Он способен написать рассказ от лица своего соседа, но рассказ будет принадлежать именно ему, а не соседу, учитывая, что сосед двух слов на письме связать не может.

А вот представьте-ка: писатель, худощавый волосато-бородатый дяденька с внешностью престарелого хиппи, буквально влезает в шкуру своего соседа, стокилограммового и лысого Василия Прокофьевича Хрюндина! Причём до такой степени, что пользуется его паспортом, живёт в его квартире, спит с его женой Мадленой Тимофеевной, ходит на завод, где работает Хрюндин. И при этом все принимают его за Хрюндина…

Таково ремесло литературного негра. Кое в чём оно ближе к шпионству, чем к литературе. Я, женщина тридцати с лишним лет, кандидат медицинских наук, соприкасавшаяся с милицией только при получении паспорта, вынуждена изображать шестидесятилетнего мужчину, значительную часть жизни проработавшего в правоохранительных органах. И хотя редактор не требует полной маскировки, образ проекта влияет на то, что я пишу. Я оснащаю мясом человеческих отношений костяк сюжета, который никаким сверхъестественным образом не зародился бы в моей голове. Я консультируюсь со специалистами, выясняя юридические детали, которые у Двудомского — и у его alter ego майора Пронюшкина — должны от зубов отскакивать…

Насколько я становлюсь Двудомским? И майором Пронюшкиным? И где пребывает при этом моя личность? Или, может быть, главные редакторы издательств, которые пользуются литнегритянским трудом, пошли дальше нацистских главарей: те освобождали своих подданных от химеры, именуемой совестью, эти — от химеры, именуемой личностью?

Нет, личность не безмолвствовала. Позор тому, кто решит, будто в гострайтерской работе совсем не проявлялась моя творческая индивидуальность! Собственно, ради неё меня в издательстве и держали: Хоттабыч знал, что такой конь как я борозды не испортит, что мне можно поручить синопсис какой угодно степени нелепости, и я его преобразую во что-то годное. Благодаря этому я разрешала себе чуть-чуть хулиганить: вставлять в заказные романы какие-то мелочи, характерные для меня и совершенно не способные быть произведёнными шустрым милицейским пером Двудомского. В этом смысле мои двудомские произведения стали зашифрованным дневником, поскольку при полной неспособности вести нормальный человеческий дневник я всё же нуждалась в резервуаре, куда можно было сливать свои попутные впечатления. Так, в процессе работы над книгой, где майор Пронюшкин ловит террористов, готовящих взрыв в метро, и для этого проникает на станцию «Киевская» через другую станцию «Киевская», засекреченную от обычных пассажиров, я читала очень хороший, и разумеется мало кому известный роман Евгения Чижова «Тёмное прошлое человека будущего», и завуалированные цитаты из него расцветили описание станций, куда не ступала нога рядового москвича, лишённого возможности оценить их пышное, несколько громоздкое сталинское великолепие. Описание нападения на двух честных работников милиции, отказавшихся участвовать в коррупции, стало прозаическим переложением Бродского:

И это всего лишь литературная составляющая хулиганств! Мой остальной багаж просачивался в романы о Пронюшкине ещё более затейливо. Я без зазрения совести использовала знания по медицине, которыми юрист Двудомский владеть не мог. Я давала третьестепенным, едва мелькнувшим героям имена и фамилии одноклассников, соседей, институтских преподавателей и коллег, попутно выдавая кое-какие подробности из нашего общего прошлого. Я заполняла пустоты недостающего объёма байками из собственной жизни — жаль, не смогу повторно их использовать, разбазарила зря…

Что за этим стояло, какие мотивы? На поверхности — самые банальные: берётся то, что под рукой, первое попавшееся, экономия мыслительных усилий. Но в глубине — чёрт его знает: вдруг я хотела разоблачения? Чтобы кто-нибудь прочитав сообразил: «Тьфу, да это же не тот Двудомский, что был в предыдущем романе! Там он не знал, что печень у человека находится справа, Некрасова с ошибкой цитировал… Что-то здесь не так».

Или — в случае одноклассника или коллеги: «А-а-а, караул! Откуда Двудомский меня знает? Кто рассказал ему обо мне?»

Приди же, мой разбирающийся, чуткий к слову читатель! Где бы ни осенило тебя подозрение: в электричке, в больнице, на пляже, в длинной жилконторной очереди, — явись! Настрочи издательству отзыв: «Что ж вы, суки, творите, и кто там у вас на самом деле творит?» Пусть я даже пострадаю материально… Верни мне веру в читающее человечество! Веру в то, что вот эти мелочи, которыми я уснащаю текст, вот эта плоть романа, которая получается вне зависимости от того, хочу я или нет, как только сажусь писать, она образуется, и это единственное, что интересует меня в литнегритянском процессе, — что это всё важно для кого-то, кроме меня. Хоть для кого-нибудь.

Но этого не случилось. Что укрепило моё презрение к потребителю литнегритянских опусов… Презрение? Да нет, слишком сильное слово. Страус — он и есть страус, чего ради его презирать? Надо просто обгладывать его сочную, истекающую долларовым жирком голяшку, не задумываясь о содержимом страусиных мозгов. Здоровее будешь.

Быть собой в заказном произведении — запретное, немного стыдное удовольствие. Но не быть собой в заказном произведении — занятный аттракцион. Взявшая отпуск личность любуется со стороны, чего я там вытворяю. Смотрите, как я органично употребляю служебный милицейский жаргон! Смотрите, как я здорово описываю эротическую сцену от мужского лица — включая ощущения со стороны органов, которых у меня биологически не предусмотрено… Эх-х, жаль, никто из читателей этого не оценит. Чтобы оценить, надо знать о различиях между мной и Двудомским. А если различие чувствуется, порождая диссонанс, значит, не так уж безупречно я притворяюсь… Главный комплимент Максим Максимычу Исаеву — чтобы его продолжали считать штандартенфюрером Штирлицем.

Роль Штирлица соблазнительна: ты лишаешься собственного имени и биографии, но взамен приобретаешь возможность попробовать много такого, чего лишён был Исаев. Глушить шнапс в берлинских кабачках. Пребывать в самой гуще исторических событий. Носить красивую чёрную форму. Пользоваться преимуществами арийского происхождения. Получать сентиментальные открыточки на Рождество… Кое-что из списка нафиг сдалось, но кое-что может принести совершенно особенные чувства.

И главное из этих чувств — свобода. Странная, соблазнительная свобода не быть собой. Это она всегда манила меня, когда вдохновение (какое опошленное слово, ну вот наконец-то я его употребила) несло и вело, и я ощущала себя не более чем пищущей машинкой, на которой импровизируют неведомые пальцы… Новая степень — новая ступень свободы. Не быть даже машинкой — той дефектной машинкой, которая сомневается, правильно ли она дрыгает рычажками.

Это ведь только в идеале писать от себя — своё — легко и приятно. «Здравствуй, брат, писать очень трудно», — приветствовали друг друга члены объединения «Серапионовы братья». Вдохновение — штука полезная, но на чистом вдохновении не напишешь даже рассказ объёмом в авторский лист, не говоря уже о целом романе. Взаимоотношения художника с тем, что он нащупывает, ищет, буквально видит, но не может воплотить, мучительны, как пульпит, настигший в местности, где не водятся стоматологи. Заказной роман манит избавлением от этой борьбы. В работе литнегра немало трудностей, но вот эта — главная — отсутствует.

И знаешь, читатель, это действует освежающе.

Переставая изводить себя из-за неточного слова или неудачного построения фразы, писатель входит в первоначальное состояние детской игры — а что такое литература как не игра? Притворимся, что эта песочница — космический корабль, а в кустах засел инопланетянин. Притворимся, что я на самом деле не я, а Хрюндин. От лица Хрюндина я могу написать то, чего не могу себе позволить написать от собственного лица. От лица Хрюндина я имею право писать хуже, чем от собственного лица. И, парадоксально, от разрешения себе писать хуже иногда выходит лучше. Отрешаясь от круглосуточной заботы о слове, лихорадочно следуя за сюжетом, писатель срывается с тормозов — и начинает выписывать по автостраде такие лихие виражи, что иногда, перечитывая, сам себе поражается: а ведь, тудыть-растудыть, отлично вышло!

До того отлично, что лёгкий озноб подымается изнутри: неужели лучше, чем за себя? Ведь, в самом деле, если присмотреться, в заказных романах я компенсировала и сверхкомпенсировала то, чего лишены были собственные. Если собственные романы были написаны с петлянием композиции, способным раздражить неприлежного читателя, то заказные имели более приглаженное, подходящее для восприятия всеми и каждым течение. Если в собственных романах я позволяла себе едва наметить характер второстепенного героя, оставляя главное на откуп воображению, то в заказных отлично прописанные боковые линии служили предметом гордости. Я научилась выдерживать точку зрения: если фрагмент текста изображает одного персонажа, то всё происходящее должно быть показано через его восприятие, пусть даже не от первого лица. Я научилась убивать в зародыше прощаемые себе раньше «он подумал», «он увидел», «ему померещилось»… Право же, к чему писать «Он заглянул в тёмную кладовку и испугался: ему показалось, что там притаился удав», когда можно показать:

«Душный мрак за хлипкой деревянной дверцей… А! Майор отпрыгнул: тугая полоса свернувшейся в кольцо змеи потянулась к нему… Фу-у! Отлегло: да это же пожарный шланг!»

Аляповато, да. На скорую руку, да. Можно сочинить лучше, согласна. Но зачем? Это динамично. Это подходит. И главное, так можно писать километрами.

Но гордиться заказными вещами, в противовес собственным, к которым я стала более критична, тоже не получалось. В романе Двудомского всегда присутствовало что-то, сводящее его (мои!) литературные достоинства на нет. Какая-то примитивность сюжета. Какая-то ограниченность милицейской мысли. Какая-то крикливость и убогость уголовной темы. Как ни упаковывай в блестящий фантик коричневую субстанцию, запах выдаст, что внутри — не шоколадка.

Страус никогда не замечает этого запаха. Зато его замечала я. Обоняла всей своей спрятавшейся, но не исчезнувшей личностью, которую я не могла передоверить ни Хрюндину, ни Штирлицу, ни Пронюшкину. Ни Хоттабычу. Ни Двудомскому, ни Алле. Вообще никому. Моя личность сидела и по-гоголевски мечтала: вот бы приставить к носу Василия Прокофьевича губы Серапиона Амадеевича, а к собственному серьёзному содержанию — отвязную лихость заказных романов…

Это был бы удачный тандем, не правда ли? Соавторство с самой собой. И я мечтала, чтобы оно состоялось.

Глава 19 Ведьма

То был странный март: в начале стояли лютые морозы, в конце потеплело едва ли не до летних градусов. Пользуясь теплом, я шла из бассейна «Олимпийский» в новом плаще и с чуть влажными волосами: за плечами рюкзак с купальными принадлежностями, на ногах свежеполученные ортопедические ботинки, в сердце — весна. Я направлялась к Ботаническому переулку, где размещается наш ЕИРЦ, надо было уточнить квартплату за последний месяц с невесть откуда взявшимся перерасходом горячей воды, и совсем не ожидалось встретить ту, чьи чёрные кудряшки по-африкански заблестели под лучами не по-мартовски жаркого солнца.

— Алла, привет!

— Ой, Фотиночка, не узнала! Мне показалось, что это какая-то похожая на тебя, но очень молодая девушка.

Умеет Алла делать комплименты! Пусть даже они не соответствуют истине. Я-то вижу на фотографиях, как от года к году рот мой спрямляется в жёсткую линию, как прорезаются морщины над глазами, взгляд которых становится от них проницательным, пришпиливающим своей проницательностью к месту. В принципе, это неплохо: устала я от обращений «деточка», от снисходительных втройне (как женщине, как молодой женщине и как инвалиду) поучений жизни; чем терпеть всё это, лучше повесить на себя табличку «Не влезай — убьёт». Но сейчас вокруг и во мне пляшет весеннее солнце, не хочется ни вешать таблички, ни делать морду кирпичом, и для кого, не для Аллы же, от которой и для которой — сплошные улыбки:

— Как хорошо, Фотиночка, что я тебя встретила! Ты тут живёшь? Надо же, какое совпадение: я теперь тоже поблизости живу. Зайдёшь как-нибудь в гости? А помнишь, я тебе два романа присылала?

Помню-помню. О которых я так резко отозвалась. Потом даже корила себя за резкость. Но Аллу она, похоже, ничуть не смутила.

— С одним просто беда: трое неопытных литнегров его изгадили. Нужно эти куски как-то привести в состояние романа. Не возьмёшься? Оплата выше, чем за Двудомского.

Я с ходу согласилась. Не столько из-за денег, сколько потому, что до смерти хотелось уйти от милицейской рутины и попробовать что-то свеженькое, а главное, близкое мне. Не совсем ужасы, но на километр ближе к ужасам, чем то, чем приходилось заниматься. В работе по Двудомскому как раз случился просвет, так что было решено: ведьма так ведьма!

Главное, что мне не нравилось в полуфабрикате романа, — главная злодейка, страшная ведьма, высасывающая из людей душу, появлялась так ненадолго, что не позволяла как следует разглядеть себя. А как же происхождение, а мотивы, а бэкграунд, позволяющий увидеть в ней пусть неприятного, но человека, а не деревянную бабу-ягу с детской площадки? Второе — неясность положительных последствий для ведьмы от высасывания души. Живет аскетично, работает директрисой школы; обольстительная красавица? — нет, на вид лет шестидесяти. Живет долго, уже не одно столетие? Но это надо показать!

И фантазия заработала — отдельно от меня. Если у Тока основной интерес был сосредоточен на крупном бизнесмене, из которого высосали душу, и неприятных последствиях этого интересного процесса, то я выдвинула ведьму на первый план. Я придумала ей биографию, начавшуюся еще в пушкинские времена, и прониклась сочувствием к бесправной, хотя и родовитой девушке, которуюнасильно выдали замуж за богатого мерзавца. Однако она не пала духом. Благодаря отменному домашнему учителю Лизанька (так я ее переназвала) владела не только обязательным тогда французским, но и латынью, и древнегреческим, и даже начатками древнееврейского, а поскольку она обладала от природы незаурядными математическими способностями, то сумела разобраться в книгах по магии, которые достались ее прадеду от самого Якова Вилимовича Брюса, но в домашней библиотеке пылились на протяжении долгих лет — никем не тревожимы, почитаемы за полнейшую абракадабру. Опробовала методику бедная Лиза на муже-мерзавце, после чего унаследовала его состояние. Так начала она свою потусторонне-криминальную карьеру длиной в два с лишним века. В наше время она возглавляет элитную школу и кажется милой пожилой женщиной, которая очень любит поболтать с родителями учеников. Через сплетни она вычисляет своих будущих жертв: тех, у кого в роду кто-то причинил зло членам своей семьи — только у таких можно высосать душу; а поскольку семейные распри дело нередкое, особенно среди богатых, в жертвах недостатка нет. Наметив объект, Елизавета Арсеньевна выходит на охоту: преображается в красавицу лет двадцати пяти с тонкими чертами и покатыми плечами портрета Натали Гончаровой (никакой вульгарности!) и появляется в тех местах, где бывает избранный ею мужчина. Через несколько встреч они оказываются в постели (по крайней мере, так мнится пострадавшему, хотя подробностей секса память не воспроизводит), после чего красавица исчезает, а мужчина начинает хиреть при странных симптомах, которые ставят в тупик лучших врачей, и в течение месяца убирается на тот свет. Такая же участь ждет главного героя, если он за месяц не установит тождество милой старушки в седых букольках, с которой встречался однажды, когда устраивал в школу сына от первого брака, и роковой обольстительницы, после визита которой ему резко поплохело.

Главный герой был прописан предыдущими неграми на откровенное отвяжись: на протяжении большей части романа он не занимался ничем, кроме страданий, и лишь стечение обстоятельств плюс явление персонажа, который кое-что о ведьме знал, преподносили ему разгадку на блюдечке. Ясно, что увлечённо следить за мямлей, который по сюжету характеризуется как акула бизнеса, читатель не станет. Так что я заставила героя не только бороться с нарастающим день ото дня недугом, но и превратиться в частного детектива, который, следуя от улики к улике, постепенно раскрывает преступление, чем спасает себя и других оккультно пострадавших. Попутно он налаживает отношения с сыном от первого брака, которого совсем забросил, а поскольку вторая жена оказалась корыстная и вообще дрянь, разводится с ней и восстанавливает здоровую полную первую семью… Вот так! Словосочетание «семейные ценности» не произносилось еще так часто, как в 2016 году, в котором я пишу эту книгу, но Розеткин определенно просек тенденцию.

Признаюсь, мораль «Делать родственникам зло нельзя, а то высосут душу» меня покоробила: это что же значит: родственникам нельзя, а с посторонними твори, что левая нога пожелает? Хорошенькое оправдание для тех, кто наживался на чужих страданиях в лихие девяностые: ну они же родным-то зла не делали, наоборот, ради семей старались! Напрягло также то, что в разряд зла попали аборты: я категорически не люблю нагнетание вины для женщин, сделавших аборт. Но это уже этические представления Тока, пусть его судит читатель…

Но может зря я иронизирую над семейными ценностями? Может, так отзывается собственная ущербность? Мои-то родители развелись, когда мне было три года. То, что было до этого возраста, мне помнится эпизодически, но всё-таки помнится. Типичная сцена: папа (да, тогда он ещё был для меня папа, впоследствии я никак к нему не обращалась, а в третьем лице употребляла отстранённо-взрослое «отец») сидит и читает газету (или переводит, или решает шахматную задачу). В комнату нашей коммуналки вбегает мама.

— Андрей, — захлёбываясь от избытка активности, которая до сих пор пронизывает её всю и составляет её жизненный стержень, — что же ты сидишь? Поди вбей гвоздь!

Папа отправляется вбивать гвоздь в нужное место. Возвращается к переводу или шахматной задаче.

— Ну что же ты сидишь? Сходи в магазин, у нас молоко кончилось!

После третьего гвоздя или похода в магазин они начинали ругаться. А я слушала и не по-детски рассудительно думала: «Они разведутся». Как в конце концов и случилось. Формально, если судить по тому, кто был инициатором развода, моя мама ушла от него. На самом деле это он всегда хотел куда-то уйти. Далеко, чтоб не достали. И ушёл. В себя.

Значила ли я для него что-нибудь? Наверное, да: сужу по тем блокнотам в клеточку на пластмассовых спиральках, где он записывал мои первые ещё устные литературные опыты; по тому, как мы с ним играли в шашки и в мяч; по тому, что он возил меня на юг в тот год, когда мне исполнилось семь лет… А он для меня? Тогда, до моих семи лет, между нами была близость — простая нерассуждающая близость животного и его владельца: кто играет и кормит, тот и близок. Но уже во время поездки на юг во мне сформировалось что-то взрослое и острое, точно глаз камеры, неотступно фиксирующей всё, что происходит, вне зависимости, просматривает кто-нибудь плёнку или нет; и этот беспощадный глаз видел человека, который вынужденно уделяет мне часы и минуты, потому что так положено между родителями и детьми, но на остальное время деревенеет для всего внешнего, уходя в шахматные задачи, в книги, в собственные мысли, которыми он не делился ни со мной, ни с кем бы то ни было. Одеревенела и я — стороной, обращённой к нему. Поняла, что здесь — не достучаться.

Мы так и не достучались друг до друга в то лето. Впоследствии даже не перестукивались, несмотря на то, что он почти до конца школы не менее раза в месяц навещал меня по воскресеньям, создавая тягостную атмосферу, как гость, который непонятно зачем пришёл, но и отказать ему от дома вроде неловко. Потом визиты сошли на нет, отец окончательно окопался у себя на окраине в однокомнатной квартире в компании огромного количества книг в основном на неблизкие мне темы, за исключением иностранных языков. Это я узнавала со слов мамы, которая периодически забегала к бывшему мужу, таская ему сумки с едой и детективы в бумажных обложках, частично те, что перетекали к ней от меня. Я там побывала лишь однажды, на отцовском юбилее — шестидесятилетие, — где толпа родственников успешно позволяла замаскировать отсутствие у меня родственных чувств…

Но вернёмся к ведьме! Я не стала менять описанную в романе схему: решила, что мое дело маленькое. Литнегритянское. Но, сознаюсь, совсем не литнегритянский азарт владел мною, когда Лиза, получившая биографию и дух, погнала вскачь моё воображение. Помню, как брожу по ярмарке выходного дня и, остановившись возле прилавка с овощами, минут десять туплю на свёклу и лук, потому что из слов, льющихся у меня в голове потоком, ведьма Лиза восстаёт, как Анадиомена из пены. Специально тужиться сочинять ничего не надо, всё пишется помимо сознательных усилий, как оно вообще бывает, когда не работаешь, а делаешь что-то для себя…

«Стой! — останавливаю я поток какой-то трезвой частью. — Так ведь не для себя же, чего ты так размахнулась? Тебе дали на улучшение слабенький текст, а ты из него кроишь текстище, который стоит тридцати первоначальных. Не жирно ли Розеткину такое отдавать?»

Однако слабенькую плотину сметают слова, которые цепляются за другие слова, а те тащат за собой следующие, и так вот обычно и получается: нельзя не сочинять, когда сочиняется. Не то, что тут есть какой-то моральный запрет, а просто не выйдет. Надо дать словам выйти до конца на бумагу, а что там дальше с ними будет, оно не спрашивает. Несёт и всё. Я не могу этим управлять. Я даже не знаю, что такое «оно». Вроде бы это и не я…

Может быть, так легко сдаться в плен гострайтерства получилось ещё из-за того, что я никогда не считала себя автором своих произведений? Нет, вообще-то да, я — автор (кто же ещё, кроме меня?), но как-то половинчато, застенчиво, не до конца. Потому что очень трудно было мне всегда поверить в то, что именно из моей головы и ниоткуда больше берутся слова, люди и события, которых не было-не было и вдруг они есть, как будто бы всегда были, как будто мне о них просто весть посылается, а если промедлишь и не запишешь, всё пропадёт и не будет уже никогда. Как при этом не счесть себя чем-то вроде радиоприёмника, ловящего нужную волну? Или пишущей машинкой, по которой стучат чьи-то неведомые руки? Да, именно машинка, метафора «компьютер» не у дел, ведь у компьютера есть электронный мозг, пускай примитивный, как у насекомого, но у машинки и такого нет, и у меня нет, когда я эту волну улавливаю, а есть какой-то другой орган, о котором анатомия не подозревает, который не рождает слова и смыслы, а всего лишь ловит и передаёт.

Ну и согласитесь, красиво ли выглядела бы под текстом подпись: «Пишущая машинка „Эрика“»?

Глава 20 Похороны

«Хватит ждать у моря погоды», — решила я и, собравшись с духом, отнесла любимое, наработанное, Хоттабычу. Да, конечно, его мнение об ужасах совсем не положительное, но ведь политика издательства могла и измениться, правда? Почему бы не проверить? Чтобы совершить этот шаг, мне пришлось приложить множество душевных усилий. Вообще, любопытный феномен: чем больше я лелею надежду, что моя мечта — в данном случае напечататься в этом издательстве — сбудется, тем с большим трудом делаю шаг к её осуществлению. Как будто делая шаг, я меняю неопределённость на определённость, и если неопределённость сохраняет хотя бы слабый отсвет надежды, то определённость чётко говорит: «Нет». Поэтому договаривалась о встрече, разговаривала с Хоттабычем и пересылала свои романы я с колотящимся — то тише, то громче — сердцем.

В ожидание ответа для меня внезапно вклинились совсем другие вещи.

Бывает, важные события совершаются безо всякой подготовки, просто потому, что совершаются. Вот так приходишь домой, а тебе заявляют:

— Твой отец умер.

Провал, обрыв, ледяной сквозняк — должен быть бы, но не прохватывает. Только недоумение.

А он вообще жил?

В патологоанатомическом отделении, которое для меня пахло незабытой прежней профессией, толпа родичей никак не могла найти моего отца. Не сняв пальто, мы метались между гробов, где лежали всё какие-то посторонние, неузнаваемые покойники, пока не прозвучало неуверенное: «Да вот же он?» Неуверенность имела причины: наш мертвец — кукла в синей праздничной коробке — выглядел для своих шестидесяти с довеском чересчур молодым. Да, он своеобразно старел, усыхал, мумифицировался, сохраняя не деформированные старостью черты лица, даже волос седых проблёскивало в его тёмно-русых не так уж много; но тут явно потрудились ещё и мастера-гримировальщики — слишком потрудились, округлили и заполнили мумифицированность, отчего вылезло наше сходство — ну да, для меня не пришло ещё время усыхать, стареть по тому же образцу, который отменили, повернули вспять бодрые труженики морга. Будто хоронили моего брата, а не моего… папу? — назвать его этим детским словом казалось неуместным. Впрочем, я давно уже не называла его никак. Заплакать: «Папа»… или «Папочка, на кого ж ты меня оставил»… ну, маразм. Мы не оказались близки при его жизни, и было бы нелепо демонстрировать близость сейчас, когда её возможность полностью исключена. Ну да, я его помню, помню, как колготки мне навыворот надел и как его за это ругала бабушка, как записывал мой первый литературный лепет в блокноты… Ну и где эти блокноты? Давно переработаны на бумагу для чьих-то книг?

Возможно, в отсутствии скорби было бы что-то демонстративное, желай я этим насолить мёртвому отцу. Но солить ему тоже абсолютно не хотелось, так же, как и рыдать. На земле есть уйма людей, чуждых и неинтересных друг другу. Когда они волею судеб оказываются в кровном родстве, от этого происходит определённый неуют.

У мамы глубже прорезались носогубные складки. «Какой был хороший человек!» — ритуально приговаривает она, а сама фонтанирует энергией. После развода мама всё расширялась и расширялась — в карьеру, в заботу об окружающих, в едовой и хозяйственный шопинг, в дачу, которую то достраивала, то перестраивала, то ремонтировала. А отец всё сужался, уменьшался и окукливался.

Окуклился дальше некуда — в гроб.

В гостях у отца — ибо мёртвые являются истинными хозяевами всех похоронных угодий — мне было неуютно, но и любопытно. В прошлом патологоанатом, я наблюдала смерть с изнанки; теперь она открывалась с фасада, какой предстаёт она перед людьми, которые покойников видят раза два в жизни, и то преимущественно в виде родственников… то есть родственники перед ними предстают в виде покойников… короче, вы поняли. Моё восприятие не было затуманено слезами, а потому ловило всё, что может пригодиться как литературный материал. Я подмечала сходство погребальных венков с новогодней, даже рождественской атрибутикой, то, как скорбно прорезаются морщины у моей мамы, когда положено скорбеть, а потом разглаживаются, когда ритуал скорби кончается, чёрные занавески на окнах автобуса, по-советски старомодного, бело-голубого; то, как далеко, оказывается, надо ехать до крематория; казённые интонации работницы ритуальных услуг… Теперь я это впитала. Присвоила. Заимела.

Обратно мы ехали с отдёрнутыми занавесками. Серая окраинная Москва долго расстилалась, закручивалась, вздымалась свеженькими небоскрёбами, аккомпанируя мыслям о том, что когда-то и для меня не будет Москвы, и пасмурных дней, и ежедневного стука по клавиатуре, и не так уж это страшно, потому что смерти бояться нечего. В сущности, смерть — единственное, чего не стоит бояться. В смерти человек тихий, приличный, спокойный, он ничего уже не хочет и ничего не просит. Бояться надо умирания: оно страдальчески-неопрятно и причиняет массу хлопот как тому, кто готовится к отбытию на тот свет, так и окружающим. Каково оно, умирание, я насмотрелась на медицинской практике, особенно в нейрохирургии; оно, конечно, нормально в качестве части жизни, но ничего хорошего в нём нет.

Среди такого философского настроя меня застал звонок мобильника. Застал не врасплох, увидев на дисплее слово «Хоттабыч», я сказала себе: «Сейчас откажет». Так что когда реальное: «Ну, понимаете, нам это не подойдёт», — прозвучало в телефонной трубке, я была спокойна, как удав. Я даже нашла в себе силы спросить: «А почему?» И услышав: «у вас всё написано замечательно, но как-то холодно, малоэмоционально», — ощутила прилив — да-да! — гордости. А почему писателю надо фонтанировать эмоциями? С какой стати, кто сказал? А я вот такая, особенная. Без них. Вот только что отца похоронила — и где эмоции? Я вас спрашиваю, где? Наблюдения — про автобус, гробы и казённую интонацию — есть. А эмоции… Зачем они?

Но и кое-что полезное проскользнуло в конце Хоттабычевой речи:

— А вы напишите детектив! Обычный, не мистический детектив. Там может быть загадка, на вид мистическая, которая получает реальное объяснение. Вот такое мы издадим.

Пожалуй, это возможность… Это надо обмозговать. Сейчас будут ещё поминки и всяческая ерунда, но потом я дам своему мозгу задание: написать обычный, не мистический детектив. Ему не привыкать: он же у меня уже дрессированный. А потом… хм, неужели потом в книжных магазинах я буду стоять рядом с Двудомским? По принципу общего издательства — да. Сама с собой. Ещё и конкурировать — с самой же собой?

Ещё недавно я говорила, что не испытываю презрения к потребителям своей литнегритянской продукции… Нет, пожалуй, всё-таки испытываю, и вот в каком аспекте. В гендерном. Все мои заказчики были мужчины; я их не подбирала нарочно, просто так сложилось. Меня нанимали на стопроцентный милицейский детектив со всяческим рубиловом, с террористами, коррупционерами, счетами в швейцарском банке и иностранными агентами — типичный мужской детектив, по некоторым параметрам даже преувеличенно патологически мужской, рассчитанный не на мужчин, а на мужиков. Майор Пронюшкин истреблял преступников оружием, руками, хоккейными клюшками, водопроводными трубами и другими подручными средствами; если требовалось, нарушал или обходил закон — во имя торжества справедливости, разумеется — и разрешал это делать своим подчинённым. Что касается отношений с женщинами, здесь он воплощал мечту стандартного неудовлетворённого (позор тому, кто дурно подумает о престарелом Двудомском) драчуна через букву «о», который должен на время чтения романа ощутить кайф вследствие отождествления со счастливчиком-майором. У Пронюшкина есть верная супруга (и добродетельная мать его единственного ребёнка) — блюстительница домашнего очага, красавица, достаточно умная, чтобы при муже вести себя как дура (боже упаси ранить хрупкое мужское эго), плюс к тому достаточно мудрая, чтобы закрывать глаза на бесчисленное множество девиц, которые вешаются на её мужа, потому что он такой невыносимо классный, в самом соку (по моим подсчётам, лет этому душке и обаяшке крепко за пятьдесят, и в соответствии с родом деятельности и привычками он давно обзавёлся простатитом и пивным животом), а некоторые даже готовы родить от него, чтобы иметь перед глазами живое напоминание о счастье, которого не может подарить никто на свете, кроме Пронюшкина himself.

И как я с этим, спрашивается, обходилась? С террористами, коррупционерами и финансовыми потоками — да запросто, с полпинка, газеты и информационные сайты в помощь; я могла даже сдобрить жареными фактами то, что в синопсисе выглядело вяло и плоско по причине малого знания Двудомским актуальной российской действительности. С описаниями стычек и поединков выручали медицинские знания, да ещё любовь к максимально кровавым шутерам от первого лица (в «BLOOD» я тогда уже не играла, но образ Калеба, который закалывает врагов вилами и разносит их из динамита снова примерить была не прочь). А вот как быть с личностью Пронюшкина? Знаете, такой типаж настолько широко представлен в литературе, настолько откровенно транслируют представления Пронюшкиных посетители разных сайтов и мужских форумов, да и в жизни таких вот майоров пруд пруди, что мне даже напрягаться по этой части не пришлось. И описания внешности любовниц с их задорно торчащими сосками и сочными ягодицами (женщину целиком такие мужчины не воспринимают, оценивают по частям, грудинка-рулька-окорок), и простодушное убеждение «Женщина — друг человека», и шуточки по поводу не-ебабельности, — весь этот ассортимент я раскинула на своём бумажно-романном прилавке, и его проглотили и не поморщились!

Так вот, совершенно чётко и осознанно я презираю тех читателей, которые цедят: «Ну, женская рука в литературе сразу чувствуется. Нетрудно же отличить, когда баба писала!» — и проходят мимо крепкой честной прозы, подписанной женской фамилией, к длинным полкам обложек, украшенных фамилиями мужскими… Но ты же, мой пернатый друг, теперь в курсе, что обложка — не гарантия содержимого, э? Правильно: изрядная часть маскулинных романов написана женщинами-литнегритянками (так же, впрочем, как и сентиментально-любовных — мужчинами-литнеграми, у нас полное равенство в этом вопросе), и вычислить биологический пол писавшего не в твоих силах, поскольку литнегр творит не от души и не от органов размножения, а по канону, выработанному не только автором синопсиса, кем бы он ни был, но и его литературным агентом, и редакторами, среди которых тоже попадаются как мужчины, так и женщины… Вот такой половой компот.

Читатель вышеописанного склада, — интересно, не почувствовал ли ты себя опущенным? Чуть-чуть, так сказать, поголубевшим в процессе отождествления с очередным Пронюшкиным или Отмороженным, под маской которого скрывалась Маша или Валя? Да брось, не на меня надо обижаться! Обижайся на свои заморочки, которые успешно эксплуатирует индустрия массовой литературы. Хочешь почувствовать себя крутым — она тебе это, все по чеснаку, за твои деньги даст. Ну и Маше с Валей перепадёт от налога на твою раздутую мужественность.

В крайнем случае, на встрече с гендиректором крупного издательства, выпускающего такие детективы, можешь незаметно подобраться к нему, а потом внезапно повалить на пол, после чего пинать по всем чувствительным местам, приговаривая:

— Бабу мне подсунул, да? Двудомский твой — баба? Отдавай мои деньги, с-сука! Отдавай!

Может и полегчает.

Глава 21 Родство

После того, как родители развелись, мы с мамой остались в центре в коммуналке, а отец переехал на окраину. Тогда этот новый район представлял собою дикую глушь, и то, что отец согласился на такое невыгодное предложение, доказывало, насколько он уже тогда был равнодушен к себе. Такое подозрение усиливалось и крепло при взгляде из окна его квартиры… Дом, когда он в него переезжал, был абсолютно новый, и квартиру можно было выбрать любую. По одну сторону простиралась набережная Москва-реки с причалом для катеров; волны сверкают под солнцем, деревья кипят зеленью — гляди не хочу. Но нет, мой отец выбрал так, чтобы окна выходили на противоположную сторону. А там — сплошная белизна и серость однообразных новостроек. Агрессивная архитектурная среда. Может быть, он наслаждался этим однообразием? Да нет. Скорее всего, ему было просто плевать.

Но вне зависимости от вида из окна, главное — квартира, которая теперь моя, принадлежит мне как наследнице первой очереди. И я могу делать с ней что угодно. Например, сдавать. Перед этим вымести отсюда весь сор и хлам, неизбежные для жилища длительно болевшего перед смертью человека, вынести кое-какую уродливую мебель, переклеить обои… Но сначала я в одиночестве дорвусь до содержимого шкафа — старинного, ещё дореволюционного, с матовыми стёклами, колоски на которых взывают к неким давним слоям памяти, которые словно и хотят, чтобы их достали, и защищаются от проникновения в сознание. Возможно, я откопаю там что-то, памятное мне из детства. Или что-то важное. Неожиданное… Не для того ли существуют старые шкафы?

Шкаф делился на два отдела. Верхний состоял из полок, заставленных книгами… Нет, детективы, притащенные мамой, аккуратными стопочками отдыхали на балконе; по их виду было непохоже, чтобы их открывали. Вероятно, для моего отца они не подпадали под понятие «книги». Как и вообще отечественная художественная литература — книги в шкафу к ней не относились. Часть из них принадлежала к шахматной теории, среди них попадались старые и наверное дорогие, но у меня не хватало возможностей определить, так ли это, экспертизу я решила доверить мужу, который в своё время чуть-чуть не добрался до звания мастера спорта по шахматам. Языки… Тут я зависла надолго. Художественной литературы на иностранных языках было мало, зато преизобиловали самоучители и словари. Английский, немецкий, молдавский (почему-то не румынский), китайский, японский… В подложечке дрожанием отозвалось что-то родное, почти постыдное: я ведь тоже всегда считалась способной к языкам, легко и охотно их учила… Но учила — по любви. В школе из интереса к загадочному народу басков, в котором советские публицисты выискали сходство с грузинами, взяла у отца самоучитель грузинского (надо же, вот он, в коричневой разволокнённой по краям обложке, жив до сих пор), и хотя язык не выучила, зато, по крайней мере, полюбовалась буковками-булочками, которые не иероглифы, а нормальное фонетическое письмо. Позднее любовь к Дракуле подвигла на изучение английского и румынского. А вот так — брать язык наугад и изучать — что это вообще? О чём это? Любовь к структуре, к сходству и различиям? К тому, какое различие понятий отражается в языках несхожих народов? Или вообще без любви? Но тогда зачем столько?

Нижний этаж был завален общими тетрадями. Пролистнув, я поняла: дневники за много лет. Но разве можно это назвать дневником? Каждый день — погода (солнечно, пасмурно, дождь, град), скорость ветра (м/с). Иногда — редко — политические события. Год за годом, тетрадь за тетрадью пролистывала я в поисках хоть чего-то личного, способного объяснить этого человека, от которого во мне половина генетической информации. И нашла! Единственная запись за 1992 год: «Маму на улице толкнул какой-то мужик». И всё. На все тетради. Единственное, дающее понять, что у этого человека, по крайней мере, имелась какая-то родственная привязанность.

Я встала и прошла на крохотный балкон по паркету между стопками разложенных на нём книг. Мороз охладил щёки. За стёклами, подёрнутыми в углах сеткой инея, солнце забиралось вглубь двора, на дне которого ловила его отблеск маленькая красная машина. Точно такое же солнце стояло над головой, когда — в семь лет, между первым и вторым классом — я приняла решение вести дневник. Я вела его строго летом. Туда каждый день методично заносились события: чем занималась, что читала, какие музеи посетила. Всё это в моей серой линованной тетрадочке было. Не было одного: меня. Моих отношений с людьми, моей внутренней жизни, моих, аж неловко сказать, чувств. В точности как у моего отца. Наше родство, нет, скорей даже близнечество в такой интимной, не предъявляемой никому области меня сразило.

Это что-то наследственное. Что-то с мозгом.

Мой отец всю жизнь просидел в скорлупе, всё глубже в неё забиваясь. Моя мама разбавила его замкнутость своей сибирско-украинской энергией, которая во мне вылилась в сторону литературы. Но литературы — не от собственного имени, потому что не существовать безопаснее и в целом удобнее, чем существовать, по крайней мере, для таких людей, как мой отец и я, потому что энергия энергией, а суть-то не обманешь, суть велит прятать своё беззащитное уязвимое «я», которое нельзя доверить даже тетради, куда никто не заглянет…

Мысль выдуло из головы. В ногах ящерицей проскользнул сквозняк. Переступив порожек балкона, приделанный словно специально для спотыканий, я захлопнула дверцу и вернулась к развалам книг, к простой задаче сортировки: что оставить, что продать, что выбросить. Под общими тетрадями затаилась тоненькая стопка блокнотов в пожелтелых с разволокнёнными уголками обложках; раскрыв, я увидела «И тогда Пьеро»… Что, неужели? Надо же, они сохранились, записи детских игр, — и побросала в сумку, не читая. На сегодня хватит, нет сил встречаться еще и со своими инфантильными фантазиями.

Та же мысль вернулась в метро, между станциями Автозаводская и Новокузнецкая. На Новокузнецкой мысль опять ускользнула, по дороге к Третьяковской её стёр подошвами поток пассажиров, и следующее её обличие, явившееся возле станции Проспект Мира, изрядно отличалось от предыдущего. Её повело в сторону моих дневников. Точнее их отсутствия.

Как-то так получалось, что при обилии производимой бумажной продукции — в школе могла за два месяца исписать толстую тетрадь всяческими приключениями — настоящий полноценный дневник я никогда не вела. Хотя и пыталась. Та же неудача постигла меня в гораздо более поздние времена на просторах Живого Журнала. Ну, недневниковый я человек! Может быть, не самый недневниковый, если брать популяцию homo sapiens в целом, но по сравнению со знакомыми пишущими — уникум нежелания всматриваться в себя, любоваться собой, вываливать на читателя, пусть даже подразумеваемого, подробности частной жизни. Я никогда не понимала такого бдительного интереса к переливам собственного «я». Напротив, меня всегда привлекали чужие жизни — персонажей чужих книг, точно пальто, на время позаимствованное, годное поносить день-другой, и своих, в которых можно было вживаться роскошно долго, месяцами, годами… Получать из этого загадочного ниоткуда, находящегося не в моей голове, а как будто сотней километров выше, подробности биографий, воспоминаний, привязанностей, страхов, мимики людей, которых никогда не было, и главное, которые не были мной, — вот игра, в которую я играю с собой. И с читателем, если таковой подвернётся. Но если не подвернётся, тоже нормально, он не так уж важен, гораздо менее важен, чем мои герои.

В сущности, не это ли неосознанное, но настойчивое ощущение тесноты, недостаточности своей жизни и тянет потребителей бульварной литературы покупать книжонку за книжонкой, потреблять её как некий витамин «не-я» и выбрасывать? В таком случае, работа гострайтера нашла меня не случайно. Дневниковость — черта классиков. Лауреатов литературных премий. Всех, кто создаёт из записей глыбу себя любимого, великого человечища, увлечённых глубинными вопросами человечества. На это я никогда не претендовала. Мне всегда было проще сказать: «Меня нет».

Так что же, я обречена не быть в литературном смысле? Или быть литературным негром и никем иным? Эту мысль я недодумала не потому, что не хватило времени. Просто мне очень не хотелось её додумывать.

А на кухне, потом рассказал муж, который разбирался с этой частью отцовской квартиры, в столе обнаружился целый ящик, полный винных пробок. При том что отцу с его сахарным диабетом вина было категорически нельзя. Хотел бы опьянения, пил бы уж лучше водку. Но нет, он предпочитал гробить себя: тихо, молчаливо и, как делал всё остальное в жизни, скрыто от других.

Глава 22 Литнегр всея Руси

После того как Искушевич и другие на вечере «Алюминиевого века» дали понять, что занимаюсь я делом презренным, какой-то внутренний зуд на эту тему меня не оставлял. После этой встречи с прошлым — или с прошлыми — что-то сдвинулось в восприятии моего окружения. Нет, я по-прежнему не считала, что гострайтерство — позор и предел падения; но то, что моё занятие вызвало в людях, которые некогда были мне близки, такую острую реакцию, саднило, как заноза в пальце: вроде когда сидит она, не чувствуешь, а вот напорешься — и сморщишься. Ну да, я пишу за других. До такой степени, что — буду откровенна, с самой-то собой можно быть откровенной — совсем забываю писать за себя… Да и как? Чем писать, если повседневная секреция мозга, этот живительный первородный бульон по большей части становится питательной средой для чужого? О чём писать, если…

А чего ещё надо? Вот об этом и писать!

Сказано — сделано. Поскорее, пока до окончания последнего заказного романа осталось три недели, не настал ещё дедлайн и, главное, идея не отпустила, я пристроилась за компьютер и намахала самое начало: как я нанималась на эту работу. Получилось вроде бы неплохо. По журналистским меркам так вообще отлично. Ну и что с этим делать дальше? Я вспомнила, что вот уже год одно моё произведение обреталось на сайте самиздатовского типа, где можно размещать свои стихи и прозу. Произведение сначала получило несколько высших баллов, но так как я на сайте появлялась редко, общения не поддерживала, то и публики у меня не сформировалось. Ну и плевать! Меня подпирало с кем-то где-то поделиться. Если какой-нибудь читатель забредёт по чистой случайности на мою малопосещаемую…

К вечеру меня смёл шквал сообщений. Посетители сайта — сами писатели примерно такой же степени известности, как я не в качестве Двудомского — непременно хотели донести до меня свои ценные мнения, каковые делились на три части. Первая присоединилась к тем моим бывшим друзьям, которым моё занятие крайне не понравилось. Правда, в отличие от друзей, в выражениях они не стеснялись, поскольку не предполагали поддержания хороших отношений в дальнейшем; да и вообще, интернет тем и ценен довольно значительному числу людей, что позволяет хамить без возможности получить в морду. Вторая сочувственно спрашивала, как я дошла до жизни такой. Третья — самая малочисленная, но самая ценная для меня — просила добавки, то есть продолжения.

Ну, продолжение я и так настрочила бы, и уж теперь никакая реакция публики меня бы не остановила. После знакомства с отзывами первого и второго типа я испытала прилив полезной злости, которая подтолкнула на то, чтобы подытожить кое-что для себя. И выложить это самое посетителям сайта:

«У-у-у, литературный негр!» — такова была тональность первых комментариев, полученных мною.

Шок от соприкосновения со столь ничтожным, мерзким и презренным объектом был, по-видимому, столь велик, что читатели, не заглянув в эссе, бросились писать недоумённые отзывы. В противном случае, ответы на свои вопросы они легко нашли бы в тексте. Но если всё-таки что-то осталось непонятным — рискуя показаться навязчивой тем, кто нашёл ответы самостоятельно, — осмелюсь повторить и конкретизировать отдельные моменты.

«Неужели нельзя было найти другую работу?»

Первая часть эссе как раз была посвящена моей неудаче в поиске работы, которая одновременно приносила бы деньги и не была противна… точнее, даже в обратном порядке: не была бы противна и приносила бы деньги. Все работы, которые я к тому времени перепробовала, не отвечали либо тому, либо другому критерию.

Медицина? Я любила медицину. Иначе я никогда не пошла бы в медицину: за всю жизнь я никогда не тратила себя на то, на что не хотела тратить — зато уж когда хотела, тогда работала с полной самоотдачей. Но литературу всегда любила больше. Планируя лет в шестнадцать-семнадцать свой дальнейший путь, рассчитывала: медицина будет источником прочного дохода, литература — увлечением… Когда на четвёртом году преподавательской работы обнаружилось, что месячная зарплата ассистента кафедры равна гонорару за одну статью, стало ясно, что схема нуждается в пересмотре. Могла бы я повысить свои кафедральные заработки? Да, могла — взяв полторы ставки, полную лечебную нагрузку, биопсии и т. д., и т. п.; но тогда не осталось бы времени писать. Тем временем из двух моих привязанностей литература постепенно брала верх. И когда я, пребывая в сфере очередного романа, трансово водя шариковой ручкой по бумаге, вдруг спохватилась, что опоздала на занятие и пришлось спешно звонить завучу Ларисе Еремеевне, чтобы меня заменили — это был сигнал. Двум господам нельзя служить. Если в семнадцать я думала, что меня хватит на всё, то в тридцать с лишним поняла: надо заниматься не тем, чем можешь, а только тем, чем не заниматься не можешь.

Используя анатомическую метафору, медицина для меня — аппендикс: расставшись, преспокойненько без неё живу. А литература — головной мозг. Чтобы пожертвовать ею, требовалось себя гильотинировать. Я избежала участи анэнцефала. Сейчас вижу, что к счастью.

Конечно, можете выдвинуть обвинение в том, что бросив специальность, которой государство меня шесть лет учило, я подрываю государственный бюджет. Но будем надеяться, что ежегодная практика, в течение которой я бесплатно (и бескорыстно! И фанатея этим!) кормила с ложечки тяжелобольных, ставила им капельницы и клизмы, обмывала им задницы и передницы, выслушивала их жалобы на заскорузлый быт, способна хотя бы отчасти послужить оправданием. Плюс ещё мои бывшие студенты, которые до сих пор радуются, встречая меня; надеюсь, я убедила их, что патологическая анатомия — это не скучно.

Зарабатывать переводами? Вопрос так не стоял. Бывают гениальные переводчики: яркий пример — мой учитель и друг В. Б. Искушевич. Но наблюдая его работу, отчётливо понимаю, что из меня переводчик выйдет препаршивый. Во-первых, нахватавшись в разной степени четырёх иностранных языков, в совершенстве не знаю ни одного. Во-вторых, талант переводчика — жертвенный: требуется максимально точная по букве и близкая по духу передача оригинала. Я же люблю нести отсебятину. Люблю сочинять — только это по-настоящему и люблю. К тому же каждый раз, как я сажусь за перевод, внутренний голос напоминает, что писать собственные слова гораздо интереснее, чем воспроизводить чужие.

Журналистика — то же самое, и ещё хуже. Для журналиста я слишком робка, неловка, малоконтактна. Позвонить незнакомому человеку — трагедия. Добыть информацию путём интриги или натиска — китайская грамота. Единственный вид журналистики, где отдыхаешь душой — статьи для «Знака судьбы» о великих мастерах жанра ужасов. Но если писать только их, получишь всё тот же нищенский оклад кафедрального сотрудника. Круг замкнулся. От чего ушли, к тому и пришли.

Живи я в дописьменную или малограмотную эпоху, могла бы зашибать деньгу в роли бродячего рассказчика. В аудитории классов Аннинского, Бежина, Искушевича, когда мне предстояло там выступать, набивалось немало публики, которая ходила именно «на меня». Жаль, неловко как-то пускать кепку по кругу… Да и много ли так насобираешь? А у меня, представьте, на тот момент — мама, которая вплотную собирается выйти на пенсию, и свекровь, которая уже вышла. И муж, который, чтобы нас кормить, проводит за лотком в метро на ногах по четырнадцать часов, вдыхая миазмы и бактерии (дважды за полгода тяжело болел), не имея возможности ни присесть, ни поесть, ни в туалет выйти (не то всё разворуют) — хоть и святой (лоток-то церковный), но адов труд, от которого начинали пить самые стойкие. И вот в такой момент мне подвернулась работа литературного негра. Конечно, проще было благородно отказаться. Но такое благородство с моей стороны весьма смахивало бы на свинство.

Гонорары литературного негра намного выше тех, которые я получала в лучшие свои журналистские времена. Но разве дело только в деньгах? Угадали, не только в них…

«Неужели не могу издать свои романы?»

Хи-хи… Да если бы могла, разве стала бы «человеком с чёрным лицом»? И до, и после, и ныне продолжаю время от времени предлагать их разным издательствам. Везде — отказ. Самое грустное, что знакомые (в том числе из издательского мира) спрашивают: «Ну, а ты-то как?» — подразумевая, что для меня опубликоваться — как чихнуть, что мои-то рукописи любой редактор должен отхватить у меня с руками вместе. Как раз перед тем, как мне пришло то самое письмо от подруги, я чувствовала, что превращаюсь в непризнанного гения — довольно противный человеческий тип. Предпочла стать нормальным, хоть и незримым, ремесленником. Всё-таки впервые в жизни мне предложили писать романы — пусть не на себя, пусть совсем не те, что мне хотелось бы — но главное, есть куда вылить это постоянно кипящее в голове варево из слов, есть куда приткнуть этих постоянно рождающихся персонажей, которые в меня набились, точно пассажиры автобуса в час пик, и всё входят новые и новые на остановках… Разумеется, удовольствие от заказных романов меньше, чем от собственных — но несравненно больше, чем от переводов и статей.

И, в завершение, обращаюсь к литсоветовскому коллеге, комментарий которого стёрла — честное слово, не по злобе, а нечаянно, нажав не на ту кнопку, намереваясь как раз ответить. Отвечаю сейчас — во всеуслышание. То, что вы назвали мой род занятий «интеллектуальной проституцией», меня совсем не обидело, напротив — спасибо за хорошую, хотя и запоздалую идею: назови я свои микромемуары «записками интеллектуальной проститутки», их ожидал бы вящий успех! Увы, картина, которая вырисовывается в вашем освещении, не соответствует действительности: так и представляется смазливая холёная штучка, которая, отвергнув нормальный семейный очаг, идёт на панель в поисках шальных денег. Мой случай иной. Представьте себе старую деву… ну, не буквально старую, не восьмидесяти лет от роду, но уже совсем не двадцати пяти. И не двадцати девяти, и не тридцати даже… Глядя в зеркало, она видит, что не уродлива; ей дарят цветы, целуют ручки, отпускают комплименты её внешности и душевным качествам — и, тем не менее, никто не позвал её ни под венец, ни в постель. Подружки удивляются: «Что этим мужикам надо?» А тело девственницы звенит от гормонов, её распирают яйцеклетки, которые могли бы стать прекрасными мальчиками и девочками, она готова заселить своими детьми целую деревню, целый городской район! А у неё впереди — ничего кроме климакса. Она уже думает, что все, включая зеркало, ей лгут, что она с личика сущий крокодил — но разве только красавицы имеют право на детей? И вот она решается: выходит на улицу и отдаётся первому, кто посмотрел на неё благосклонно. И как же ей приятно услышать: «А ты, знаешь, баба что надо!» В точности, как мне приятно было услышать, что я в издательстве числюсь одним из лучших авторов…

Василий Васильевич Розанов такую девственницу, помнится, оправдал. У вас, читатели мои, может быть другое мнение, вы имеете право бросить в неё — то есть в меня — камень… Бросайте, не стесняйтесь! Ваши камни для меня — драгоценные. Каждый из них я тщательно рассмотрю на просвет, потрогаю грани. Возможно, какие-то войдут в мозаику моего очередного романа — о литературных неграх… Который, само собой, никто не издаст.

Ну а покамест вы отправитесь за новой партией камней, автор напишет следующую часть повествования.

И следующая часть была написана! За ней ещё, и ещё, и ещё… Первые наброски этой книги легли в сеть. И до сих пор там болтаются, плодясь на разных ресурсах. Оказалось, это тоже слава. Правда, не та, что я хотела.

Глава 23 Собачья тема и чуть-чуть религии

Моя книга о ведьме, по-видимому, удовлетворила взыскательный вкус Розеткина, ставшего Андреем Током, потому что Алла снова обратилась ко мне. Ток готовился к новому прорыву: количество его литнегров увеличивалось, количество романов росло. Для упрочения популярности неплохо бы написать киносценарий… Вот по этому поводу я и была звана в гости к Алле. К тому же мы стали почти соседками: она переехала на расстояние одной станции метро от меня. Осваивала новое жильё — и новую жизнь с Волком… Позвольте, каким ещё Волком? Ну да, был у неё какой-то мужчина, о котором она не однажды упоминала в нашей переписке, но при чём тут он, когда Алла восторгается Током, проникнута Током, делает всё, чтобы вывести Тока в первый ряд популярных русских писателей? Я-то была уверена: здесь что-то личное… Ну ладно. Схожу — погляжу, что там за волки в её лесу водятся.

Был серый летний день, влажный и прохладный, но без дождя. Были длинная джинсовая юбка и серый свитер с текстильными узорами в виде пухлых деформированных цветов — на мне. Алла — похудевшая, закудрявившаяся от влажности ещё больше обычного — семенила рядом своими быстрыми ножками и рассказывала, как трудно пробиться в сценарном деле.

— Если сценарий приходит самотёком, — повествовала Алла, упоённо приглушив голос, словно рассказывала страшилку в пионерлагере, — его берут и прямо в корзину выбрасывают.

— Неужели и читать не станут? — подыграла я с ахающим подвыванием на конце. Впрочем, по-настоящему Алла меня не запугала: во-первых, я не собиралась становиться сценаристом (имеется в виду, сама за себя), а во-вторых, известие, что в каком-то творческом сегменте всё схвачено исключительно для своих, в тесном междусобойчике, откровением стать не могло. Для меня это уже было нормой, и если что царапало слегка — только напоминание о моейпрежней лупоглазой наивности, заставлявшей рассылать свои романы по издательствам и верить, что их вот так просто возьмут и напечатают.

— Да какое там читать! От Андрея и то не сразу берут. Нужно, чтобы одобрил режиссёр. Ты, наверное, слышала о таком режиссёре — Хунде?

«Хунд» по-немецки «собака». На таком уровне язык, который учила в школе, я ещё помню. Волки, собаки… Бестиарий какой-то.

— Нет. Ничего его не смотрела.

— Он начинающий, но уже награду завоевал на международном конкурсе… Но знаешь, заносчивый такой! Рвётся в соавторы сценария. Из ведьмы сделал держательницу воровской «малины», и там ещё целое бандитское гнездо, и вместе они потрошат главного героя. Главный герой у него — тоже не бизнесмен, а бандит. Криминальная драма конца девяностых…

— Послушай, но ведь это испортит сюжет! Лучшие ужасы — когда страшные события происходят с совершенно обычными людьми в совершенно обычной обстановке. А если сделать так, как Хунд хочет, читателю, то есть зрителю, трудно будет сочувствовать преступнику…

— Ты всё правильно понимаешь! — провозгласила Алла, от избытка чувств наступив в лужу и обрызгав низ моей юбки. — Вот и Андрей то же самое сказал. Ты знаешь, он такой нравственный! Никогда не учит злу, не делает героем злодея. Его единственное что мучает, что приходится выводить в своих произведениях нечистую силу…

— А что такого?

— Для души нехорошо, — убеждённо сказала Алла.

Надо сказать, во времена, к которым относится описываемый эпизод, церковь ещё не размахивала банхаммером, пытаясь запретить всем всё подряд, от Хэллоуина до абортов: она была тогда гораздо добрее и запрещала всё подряд только своим последователям. Из неё доносились даже голоса, убеждавшие, что искусство — это всего-навсего искусство, оно не грех и не надо путать его с реальным поклонением тёмным силам.

Алле, склонной к поползновениям в область неизведанного и таинственного, я не раз об этом говорила. И она даже соглашалась. Но на сей раз не подействовало.

— Нет, всё равно, если часто это делать, тёмные силы тобой могут заинтересоваться и подстроить несчастье…

«Тёмные силы вас злобно гнетут», — мысленно пропела я.

— Но он покажет, что работает на светлую сторону. Надо написать сценарий о святых Петре и Февронии, сейчас это должно хорошо пойти… Ты случайно не возьмёшься?

— Ага, пожалуй, — рассеянно ответила я, задаваясь вопросом, каким образом Андрей Ток намерен искупать грехи через меня, и было ли нечто подобное в религиозной практике. Нанять за деньги паломника, чтобы он сходил за тебя ко святым местам… А если к исповеди? А исполнять за деньги чужую епитимью — сто поклонов ежедневно — прямая польза: и деньги, и физзарядка. А уж поститься за другого — ну надо же, какие перспективы открываются! Как в старом мультфильме — «А вы что, и есть за меня будете?»

Постепенно, небыстрым шагом мы добрались до подземного перехода, а сразу по ту сторону был уже Аллин дом. Старый. Серый. На первых этажах таких домов гнездятся элитные магазины; здесь лифты медленно и тяжело проплывают в сеточных клетках, как осьминоги в тесных аквариумах, а потолки такие высокие, что кажется, будто дополнительный куб воздуха расправляет твои лёгкие. В квартире ремонт: один из дверных проёмов не до конца переделали в модную арку, на старом паркете там и сям были расстелены газеты и стояли железные банки с краской. То, что прямо под голой лампочкой был накрыт стол, придавало происходящему характер студенческого ужина, вечеринки весёлых единомышленников.

Этот формат успешно поддерживал Волк — худой, с прямыми торчащими волосами цвета колкой соломы и прямыми плечами, которые то и дело вздымались вверх, то вопросительно, то утвердительно. Громким голосом, не давая никому просочиться в паузы, он рассказывал, как набирал команду Андрея Тока, и это напоминало отчёт полководца, собирающего войска; рисовалась гигантская империя, объединённая именем одного человека — фактически не существующего, однако больше чем существующего: это имя было как название древнего царства, и я смутилась перед этой мощью, ощутив себя частью чего-то грандиозного, чего-то несравненно более величественного, нежели скромная и затёртая я. Волк говорил так плотно, сыпал информацией и шутками, что это напоминало выступление актёра, который любой ценой хочет удержать зал.

За вином, нарезанным брусочками сыром и бутербродами (в угощении тоже было что-то юное и напрочь студенческое), Алле тоже удалось вставить словечко. О том, как она модераторствовала на одном форуме. Для меня это казалось невероятным подвигом: форумного и сетевого общения тогда я боялась. И слегка обалдела, когда Волк сказал:

— Ну, ты любишь потрепаться. У всех женщин язык без костей, как у всех вас, женщин. Эмоции-то впереди мозгов бегут.

Я ожидала, что Алла включит модератора на форуме и отбреет любимого столь же едкой репликой. Я придумывала, как получше отбрить его самостоятельно. Однако Алла приобняла Волка за талию и влажно посмотрела на него снизу вверх. А потом — торжествующе — на меня.

Тут до меня дошло…

Женщины, которых растили как женщин, и женщины, которых растили как людей, — два племени, несхожие по своим повадкам. Два мира, живущие по разным законам, причём мир женщины, которую растили как женщину, более совпадает с реальным обществом, таким, каково оно есть. Поэтому она иногда проигрывает в крупном, однако никогда не спотыкается о препятствия, которых женщина, которую растили как человека, просто не заметит — и очень удивится, откуда взялась эта рана. Женщина, которую растили как женщину, не выберет профессию, не подходящую для девочек, зато знает правила игры «Сделай это для своей зайки, ты же мужчина!» Она убеждена, что никакого равенства от природы между мужчинами и женщинами быть не может — и находит в этом удовольствие. Там, где женщина, воспитанная как человек, увидит хамство и обидится, женщина, воспитанная как женщина, разглядит комплимент — и будет права. Называя её дурой, мужчина действительно говорит: «Ты — моя». Ведь этот мужчина привык иметь дело с женщинами, воспитанными как женщины, он знаком с тайным кодом: хочешь показать девочке, что она тебе нравится, — дерни за косичку.

В силу домашнего воспитания и чтения огромной массы правильных советских книг, где мужчины и женщины наравне совершали боевые и трудовые подвиги, а также вследствие своей социальной тупости я разбиралась в девичьих премудростях как улитка в тригонометрии. Поэтому так перевернуло меня озарение, случившееся в поезде, где довелось больше суток ехать в компании полузнакомых людей. Двое из них — мужчина-психолог и женщина-бухгалтер, — застилая свои полки свежевыданным бельем, завели диалог, воспринимавшийся мною поначалу как перебранка: он атаковал ее насмешками, она отвечала словно бы уклончиво, но так, чтобы насмешки продолжались, подбрасывала то хворост, то полено в их костер. Какое-то напряжение маячило за этим, какая-то энергия, исходящая с двух сторон… «Да они же флиртуют!» — полыхнула догадка, и все встало на свои места, и я застыла возле окна, за которым проносились однообразные южнорусские пейзажи, шокированная и торжествующая, точно викторианская учёная дама, которой удалось подглядеть причудливый обычай аборигенов Андаманских островов.

Подобная сцена разворачивалась и сейчас, позволяя мне определить: ага, значит, Волк для Аллы — её мужчина. Но тогда Андрей Ток её… кто? Литературный император? Царь? Или… бери выше… Бог? А почему нет? Алла говорит о нём с таким благоговением!

Я едва сдержала неуместное хихиканье: мне представилась картина эпохи позднего кватроченто «Алла получает очередной синопсис Тока». Во весь монитор горит картинка: оснащённое ангельскими крыльями письмо. Склонённое лицо Аллы, выхваченное из темноты синеватым свечением экрана, преисполнено кроткого восторга, ладони молитвенно сложены. «Се раба Токова, да будет мне по слову Твоему…»

Тьфу, непотребство!

— Поработаем на Тока, а потом и сами выйдем на широкий книжный рынок, — воодушевлял Волк. — Под собственными именами! Если как следует поработаем, он для нас всё сделает.

— Тебя-то Андрей уж точно продвинет, — улыбалась мне Алла. — Ты и сама по себе талантливая, а если будешь с нами…

Чужая вера заразительна. Выходила я на улицу под разразившийся после наступления темноты ливень полностью убеждённая, что Ток — лучший проект в российской массовой литературе, а лучшее для меня — это работать на Тока.

Назавтра это изрядно рассосалось. Но до конца не прошло.

А за сценарий о Петре и Февронии я действительно взялась, причём написала его более чем на треть. Написала бы и целиком, если бы за него заплатили, но поскольку с новым Хундом, готовым снимать религиозно правильное кино, Андрей Ток не нашёл контакта, идея осталась не воплощена. А мне было интересно помериться силами со средневековой сказкой — квинтэссенцией, с современной точки зрения, безнравственности. Молодой князь Пётр болен: кровь дракона разъела его тело, и теперь оно всё покрыто струпьями. Исцеление приходит из далёкой деревни, где мудрая дева, крестьянская дочь Феврония даёт гонцу нужное зелье, но с одним условием: чтобы князь женился на ней. После того, как Пётр помазался лекарством в бане, он исцелился; не хватило лекарства только на один струп, но даже этот последний не болел. Однако жениться на простолюдинке выздоровевший отказался. После этого оставшийся струп воспалился, хворь снова захватила тело князя, и тяжкими мучениями он был принуждён исполнить своё обещание. Таким образом Феврония не только достигла высокого социального положения с помощью шантажа, но и нарушила врачебную заповедь: не пользоваться врачебным искусством в личных корыстных целях. Правда, клятву Гиппократа она вряд ли давала, и это её чуть-чуть оправдывает. Но при чём тут великая любовь?

Чтобы приблизить этот плутовской роман к современному миропониманию, я изменила мотивы действующих лиц. Если кого-то в обмен на лечение вынуждают жениться на девице, которую он в глаза не видел, это действительно неприкрытый шантаж. А что если дать героям встретиться и завязать отношения? Пусть будет так: больному князю надоело пугать бояр своим отвратительным видом и смрадом, и он, оставив управление княжеством на доверенных людей, пускается в странствия, прикрывшись одеждой прокажённого, в надежде найти исцеление. В глушь, где жила Феврония, он забрёл уже на последнем дыхании, изнурённый как болезнью (такие повреждения на коже заставляют терять огромное количество жидкости), так и голодом (если вы не разбираетесь в съедобных грибах-ягодах, блуждания по лесам опасны для вашего здоровья). Сердобольные крестьяне подобрали бедолагу, не зная о его высоком происхождении, а Феврония взялась его лечить. Постепенно из-под струпьев показался облик молодого мужчины — вполне привлекательный; а учитывая образованность и речистость Петра, изнывающая в захирелой деревеньке умная девушка влюбилась в него без памяти. Она ему тоже понравилась — настолько, что почти выздоровевший Пётр признался в своём княжеском происхождении и предложил пойти к нему в наложницы. Ну не жениться ж на ней, в самом деле: где князь, а где крестьянка? Феврония потрясена до глубины души: она-то воображала, что у них взаимная любовь! В соответствии с нравами того времени Пётр имел право её изнасиловать, никто и пикнуть не посмел бы. Но он этого не делает из-за того, что, во-первых, как-никак, благодарен своей спасительнице, во-вторых, её побаивается — если лечить умеет, вдруг порчу какую нашлёт? Или без лишних сложностей яду подсыплет? Так что наш Петруша просто убегает ночью из гостеприимного крестьянского дома, не горя желанием разруливать ситуацию. Конечно, недолечившись, что с пациентами мужского пола бывает сплошь и рядом. Когда князь добрался до родных пенат и навёл порядок в управлении, болезнь дала рецидив. Он воспринял это как наказание свыше… короче, женитьба в такой ситуации — шаг закономерный.

Если ты, внезапно случившийся тут православный читатель, хочешь сделать из дня Петра и Февронии, по-прежнему невнятного для большинства населения России, праздник с человеческим лицом, воспользуйся вышеприведённым зачином. Дарю. Самой доделывать — тошно.

Глава 24 Литература и негр: прародитель литнегров

Как ни парадоксально, самым знаменитым литературным рабовладельцем в истории является именно негр… Ну, антропологически-то негром он был всего на четверть, но горячая африканская кровь стала для него частью имиджа; по современным правилам его полагалось бы назвать афрофранцузом… Да, дорогой читатель, наконец-то ты допёр: речь об Александре Дюма-отце. Отце трёх мушкетёров, графа Монте-Кристо и внушительного количества других менее прославленных персонажей, заключённых в колоссальное количество книг (приблизительно 500 томов). О существовании литературных негров я узнала одновременно с тем, как узнала о существовании «Трёх мушкетёров» — из «Трёх мушкетёров» и узнала. В моём зачитанном в детстве издании знаменитого романа послесловие упоминало, что Дюма пользовался литнегритянским трудом — фактически был главой цеха. Лирически повествовалось, как этот огромный, полный, шумный, воодушевляющий человечище собирал своих наёмных работников и красочно излагал им сюжет будущего романа. Они делали пометки, которые потом оформляли в цельное повествование, а сам Дюма брал лучшие куски и компоновал, преображая своим стилем, своими заразительными жизнелюбием и остроумием.

Теперь-то мне ясно, что это легенда: так не работают. Слишком ничтожный выхлоп: заставлять негров тратить время на написание одних и тех же кусков, чтобы в итоге получить роман, скажем, за месяц — за который его мог бы сварганить одиночка! Это ж какая-то литературная студия, а не серьёзный концерн по отъёму денег у массового читателя. Денег было изрядно, судя по тому, сколько их утекло меж смуглых пальцев Дюма: постоянные празднества, путешествия, покупка недвижимости, издание собственной газеты и прочие не слишком мелкие радости. Если вышеописанная картинка в какой-то мере правдива, дюмовские литрабы скорее всего трудились по схеме, которая жива и в наши дни: все получают синопсис, который разбивается на куски по числу участвующих, и каждый выдаёт на-гора своё количество знаков… пардон, количество абзацев: в газетах, где романы Дюма публиковались из номера в номер, гонорар начисляли поабзацно, чем объясняется обилие диалогов, где реплики состоят из одного-двух слов. А ещё нужен участник проекта типа редактора, который всё это сводит, подчищает и следит, чтобы голубоглазая Аннета по ходу действия не трансформировалась в черноокую Жаннету. В роли «типа редактора» мог выступать сам Дюма. Не спорю.

Но, как бы то ни было, широкой публике известен только один литературный негр из дюмовской команды. Звали его Огюст Маке.

Нет, в отношениях с Маке Дюма не был Двудомским. И Андреем Током — тоже. Писать он умел: на момент знакомства с Огюстом Маке, учителем истории в лицее и сотрудником газеты «Фигаро», Дюма был уже состоявшимся писателем. А Маке — не был. Романы и пьесы его исторические нигде не принимали: в точности как сейчас издатели и режиссёры не хотели связываться с никому не известным автором, имя которого не сделает сборов. И вот Жерар де Нерваль, бывший одноклассник Маке, предложил показать его очередную пьесу, уже всеми театрами отвергнутую, самому Александру Дюма. Дюма согласился её посмотреть, изрядно отредактировал, изменил название, и пьеса появилась всё-таки на сцене. А будущие соавторы познакомились.

Соавторы… Ведь при работе над романом, который получил название «Шевалье д'Арманталь», Дюма и Маке были ещё полноправными стопроцентными соавторами! Правда, исходник принадлежал Маке и назывался «Добряк Бюва», однако Дюма не только его отредактировал, но и значительно переписал: обточил заготовку до состояния полноценного изделия. Такой работой мне тоже приходилось заниматься, но я сейчас не о себе, а о Дюма с Маке, а ещё о том, что на обложке должны были бы стоять два имени… Так почему же этого не произошло? Почему автором «Шевалье д'Арманталя» до сих пор значится Дюма? Андре Моруа донёс до нас, что виноват в этом Эмиль де Жирарден, сотрудник газеты «Ля Пресс», где предполагали печатать «Шевалье». «Роман, подписанный „Александр Дюма“, стоит три франка за строку, — заявил де Жирарден, — подписанный „Дюма и Маке“ — тридцать су». Маке получил компенсацию в восемь тысяч франков и продолжил совместную работу с Дюма. По его словам, вначале он был «благодарен Дюма, восхищён и очарован им».

Насчёт восхищения — это я понимаю. Помимо того, что реальный Дюма, Дюма во плоти, судя по отзывам современников, был крайне обаятелен, ситуация общности с раскрученным писателем способна вскружить голову. Я тоже, держа в руках первую вышедшую книгу своего Двудомского, чувствовала мелькание бешеного нимба радужных звёздочек вокруг головы. Я и Двудомский! Двудомский со мной! Я — без пяти минут Двудомский. Верилось, что эти пять минут пролетят быстро, и я займу место… нет, не Двудомского, пусть стоит где стоял, на здоровье, свергать его не собираюсь, я займу своё собственное место, выстраданное индивидуальностью и трудом. И если Маке был благодарен Дюма так же или больше, чем я Двудомскому, я могу его понять.

Не понимаю другого — и пытаюсь вычислить: так чего же всё-таки хотел Маке, денег или славы? То, что он отказался от претензий на авторство за весомую по тем временам плату, продолжил безымянно работать на Дюма, а также то, что, в отличие от промотавшего баснословные гонорары патрона, он под конец жизни остался весьма состоятельным месье, владельцем средневекового замка, да и детишек не обделил наследством, характеризует его как человека, высоко ценящего материальные блага. Но ведь что-то заставило его судиться с Дюма за авторство «Трёх мушкетёров»? Значит, славы хотелось, болезненно хотелось… Так почему же он в самом начале отказался от возможности поставить «Маке» рядом с «Дюма» на обложке «Шевалье д'Арманталя»? Почему?

Ну а если бы мне Двудомский предложил сотрудничать на схожих условиях? Дескать, пожалуйста, дорогая Фотиночка, ставлю ваше имя на обложке наравне со своим, но — безо всяких тысяч долларов. Три тысячи прописанных в основной части контракта российских тугриков — для нераскрученного автора предел. Получите, распишитесь. Хотите больше — раскручивайтесь сами и обрящете. Когда-нибудь.

В самом деле, тот ещё выбор!

Глава 25 Застрявшая

— Слушай, но ведь теперь у нас есть деньги! Что тебя держит на этой работе?

Миновало полгода после смерти отца, завершились перипетии оформления наследства, даже риелтора я подыскала удачно, и квест «Сдай квартиру» можно было признать состоявшимся. Деньги к нам поступали каждый месяц — вполне приличные, чтобы жить. Но я не обращала на них особенного внимания, ежедневно загоняя себя за компьютер, чтобы выдавать ежедневные двадцать тысяч знаков про майора Пронюшкина.

— Ты что, не можешь писать для себя?

— Я пишу и для себя! Ты что, не видишь?

Да, так. Предмет моей личной гордости: параллельно заказной продукции писать свои романы. Непопулярные ещё при зачатии, с языком, который не желает удерживать себя в рамках приличной гладкости, с теми сюжетами, которые никогда не будут приняты дядюшкой Хоттабычем. Один такой рождался параллельно написанию второго заказного романа, на который было выделено неожиданно много времени, так что хватало и на то, и на другое. Когда это было, впрочем? Иногда вот так спохватишься: вроде казалось, совсем недавно я лежала перед ноутбуком, лелея собственных персонажей параллельно агрессивной компьютерной игре, а ведь уже год прошёл… два года прошло… два с половиной года моей жизни прошло…

К чёрту! Я меряю время жизни не годами, а книгами. Одна книга… вторая книга… две книги сразу… Надо только отделять свои от чужих. Но я и так отделяю. Не путаюсь.

— Ты могла бы работать на себя больше! Чего ты ждёшь?

А чего я и вправду жду? Вообще-то ничего. Я же не спрашивала себя во время работы на кафедре, чего я жду от медицины. Просто был алгоритм: два раза в неделю — студенты, один день в неделю — вскрытия, один или два, в зависимости от того, есть нужный пациент или нет — хирургический блок, взятие опухоли, заморозка-окраска в центре Бакулева, вот и все дела. Так и сейчас: я просто нахожусь в потоке, который несёт меня ежедневно: от 5 тыс. зн. — к 20 тыс. зн., но если даже меньше, переживать не стоит, я ведь знаю, что всегда сумею наверстать и сделать как надо, ведь я лучший литнегр в издательстве…

О! Вот оно: «лучший литнегр в издательстве». Это же мне муж рассказывал: как-то раз пришли мы в издательство вместе, и пока я оформляла новый договор в юридическом отделе, дядюшка Хоттабыч заговорил с Олегом. Возможно, заподозрил в нём родную кровь: моего мужа из-за его больших печальных карих глаз часто принимают за еврея, хотя кровь в нём другая, не русская, но менее популярная, чем еврейская… Так вот, дядюшка Хоттабыч говорил о том, насколько я талантлива. Что мне с восторгом передал тогда Олег:

— Напиши для него что-нибудь!

— Напишу, — пообещала я.

Но вот честно, нет у меня ничего, что вписывалось бы в концепцию издательства. «Ужасы? Не-ет, ужасы мы издавать не будем!» А писать что-то вроде любовных романов, городских и бытовых, на что как-то раз намекнул тот же дядюшка Хоттабыч, абсолютно не тянет. Лучше уж Пронюшкин.

Но должна же я хоть что-то получить от звания лучшего литнегра этого сра… извините, этого известного издательства! Вот и не ухожу, вот и жду у моря погоды. Вдруг получу что-нибудь. В конце концов, это тоже работа. С детства от мамы я усвоила, что работа — это главное.

Но зачем же всё-таки я сюда пришла, в этот бизнес? Ведь не из-за денег — не из-за одних только денег. Чего-то хотела… ах да, тьфу ты, напечатать свои произведения. Под собственным именем… Эта цель оказалась настолько погребена под текучкой «получила синопсис — написала — сдала — взяла следующий», что уже даже и не брезжила в моей повседневности. Я не задавалась никакими вопросами, как не задаётся ими крестьянин, обрабатывая своё поле. Крестьянин не чувствует себя ущербным по сравнению с горожанином. А я… Всё же временами что-то, какой-то укол извне заставлял ощутить свою ущербность. Известие, что какой-то человек из общего по ИЖЛТ прошлого издал книгу, пусть за свой счёт; или книга человека незнакомого, но моложе и успешнее меня, затронувшая какие-то струны в душе; или вдруг обнаруженная старая рукопись, которой прочили успех — всё это заставляло встрепенуться: нет, не этого я хотела! А то, чего хотела, не стало ближе.

Я снова на даче, на втором этаже, за деревянным столом, передо мной большая кружка с чёрным кофе и кусок шоколадного торта на блюдечке, а ещё — книга, из тех, которые впервые прочитываешь в детстве, задолго до понимания, а потом возвращаешься опять и опять, по-новому открывая для себя истинные смыслы сквозь ритм когда-то поразивших слов. И всё в порядке, и всё так, как оно и должно быть, и древесный запах, и шорох дождя за стеклом, но механический будильник настойчиво постукивает в висок: тик-так? тик? так? И торт чересчур сладок, и кофе чересчур крепок, и книга вызубрена наизусть, и всё идеально до того, что откуда-то из-под рёбер нарастает отвращение. Сколько уже времени я провела тут, в уютности и знакомости? И сколько — парализующее осознание — сколько мне сейчас лет? Неужели прошла вся жизнь? Разрывая липкость, сковавшую ноги, вскакиваю и за секунду до того, как увидеть своё отражение в зеленоватой дали настенного зеркала, — просыпаюсь.

Я проснулась, но отвращение не исчезло. Должно быть, проснулась куда-то не туда. Надо проснуться ещё.

Глава 26 Вокруг проектов

Итак, тема литнегритянства заинтересовала народ. Тем более, что я учила его отличать собственный литературный труд от заёмного. Оказывается, не все согласны быть страусами! Что меня обрадовало. Поэтому я стала выкладывать в интернет секреты того, как оно делается. А также — как его избежать.

Дорогие читатели, вы окружены обманом. Вы можете видеть его каждый день, проходя мимо книжных лотков, заваленных массовой литературой. Некоторая (не буду подсчитывать, какая именно) часть имён, постоянно фигурирующих на этих лотках — не писатели, а проекты. В норме предполагается, что читатель покупает книги одного и того же автора потому, что ему нравится его стиль, нетривиальные сюжеты, чувство композиции и прочее, — всё то неповторимое, что определяется талантом… А о каком таланте может идти речь, когда десяток романов в проекте написан одним автором, другой десяток — другим, а сюжеты создаются вообще кем-то, кто никогда не пробовал свои силы на литературном поприще? Вот и получается, что от одной книги читатель был в восторге, а купив другую плюётся: как, неужели это один и тот же человек написал?

Чтобы меньше было разочарований, публикую три признака проекта, которые я открыла на собственном опыте. Те, кто ознакомились с предыдущими главами этого опуса, способны вывести их самостоятельно, но на всякий случай подытожу. Возможно, их не три, возможно, есть и другие: пусть другие гострайтеры дополнят. Но вот что получилось у меня…

Первое, что должно насторожить ещё до того, как вы купите книгу — чрезвычайно большое количество литературной продукции, подписанной одним именем. Не просто большое, а — офигительное! Колоссальное! Причём, вышедшее за очень короткое время. Когда писатель выпускает в среднем два романа в месяц, это весьма подозрительно в смысле проекта… Нет, наверное бывают исключительные случаи — например, маниакально-депрессивный психоз с подзадержавшейся маниакальной фазой, когда пациент… то бишь писатель испытывает непрерывную эйфорию и резкий подъём работоспособности. Но человеку психически адекватному при таком режиме некогда будет сходить в туалет, а не то что тратить время на личную жизнь, любимый сад и огород, домашних животных, кулинарию, дизайн квартиры — и о чём они там ещё щебечут с журналистами в своих интервью?

О себе скажу, что мне случалось написать заказной роман за месяц, но это заставляло чувствовать себя измочаленной. В издательстве считается, что я пишу быстро: нормальный срок — месяца два, два с половиной, а то и три, если издатель никуда не торопится. Причём учтите, все мы работаем по синопсисам! Собственный роман требует обдумывания, колебаний, проб, что естественно увеличивает затраченное на него время.

Чтобы узреть второй признак проекта, надо всё-таки купить или, по крайней мере, открыть несколько книг проекта. Речь идёт о различии стилей. Хотя литнегры стараются писать как можно проще и тривиальнее, но мы всё-таки живые люди, у каждого своя манера, которую даже в заказном романе не получается изничтожить до победного конца. Если ваша проверка обнаружила такие различия — как пить дать, вы подсели на проект.

Третий признак проекта — вольное обращение с постоянными, переходящими из романа в роман персонажами. Особенно со второстепенными, но бывает, что и с главными, если автор с Хранителем Информации поленился связаться или редактор недобдил. Если Конан Дойл никогда не упускал из вида, что Шерлок Холмс шести футов ростом, худощав и обладает орлиным профилем, то у майора Пронюшкина в одном романе глаза могут быть голубые и проницательные, а в другом — карие и тёплые. Один литнегр изображает майора соответственно с его указанным в первых романах проекта возрастом человеком немолодым, грузноватым и солидным, а у другого, который ориентируется на образ Пронюшкина, созданный популярным актёром, скачет по страницам едва ли тридцатилетний красавчик. Что касается какого-нибудь второстепенного лейтенанта Чайникова, то в разных романах его могут звать то Кузей, то Филей и наделять то любовью к народным прибауткам, то мрачным резонёрством.

Тут следует уточнить: последний признак — не абсолютный. И у великих случались проколы! Тот же Конан Дойл в разных рассказах зовёт Ватсона то Джоном, то Джеймсом, хотя чаще всего доктор обходится вовсе без имени. А Генрик Сенкевич вообще терял персонажей… Дело в том, что, выдав очередную порцию очередного историко-приключенческого романа, будущий польский классик немедленно отсылал её в редакцию газеты, где роман публиковался с продолжением. Копии Сенкевич оставить себе не мог, поскольку копиркой не пользовался… Почему он этого не делал, хотя копирку изобрели аж в начале XIX века, понятия не имею: может, это изобретение пользовалось неприязнью в Польше, может, нарушало Сенкевичев творческий процесс… Так или иначе, копии у Сенкевича не было. А потому, если забывал, что произошло с героем в предыдущих главах, то слал в редакцию телеграмму. Например: «Телеграфируйте, где Кмициц? Я забыл и не могу дальше писать. Сенкевич». И оттуда приходил ответ: «Кмициц в Ченстохове взрывает пушку»… Так что всякое бывает — даже у настоящих писателей! Но когда расхождения значительны или входят в систему, стоит заподозрить неладное.

Не то чтобы я верила, дорогой мой страус, что обнаружив вышеуказанные признаки, пусть даже все сразу, ты перестанешь покупать новые книги проекта, на который подсел. Но, по крайней мере, будешь иметь выбор. Вот видишь, не так-то уж плохо я к тебе отношусь!

А тем временем Андрей Ток шёл вверх как ракета. Что же стало фундаментом его стремительного взлёта? Талант? Ну, я не читала ни одного его синопсиса, но судя по продукции других литнегров, которую я доводила до ума, наша новая звезда была не в ладах с сюжетом — о том, что он сам не способен был написать ни строчки, полагаю, упоминать излишне. Деньги? Само собой. Но деньги он имел и раньше, в бытность свою Розеткиным. Издатели? Но они вроде раньше не горели желанием брать розеткинское творчество: «и даром не нать, и с деньгами не нать»… Напрашивалась мысль о передаточном звене между Током и издателями. Свежий разговор с Аллой подтвердил мои подозрения: у Тока завёлся литературный агент.

Литературный агент — существо на западе привычное как клерк, а в наших широтах — редкое, точно мрачная волнянка или хвостатая сфекодина (что, читатель, не знаешь, кто это? Ну, да ты и о литагентах ничегошеньки не знаешь!). С отдельными представителями этой загадочной общности мне случалось соприкасаться: точнее, соприкасаться пыталась я, а они всячески уклонялись. Когда же соприкоснуться удавалось, из этого не выходило ничего хорошего. Четверо из тех, которые рекомендовались в соцсетях литературными агентами, сразу написали, что я не подхожу им по профилю, так как они занимаются исключительно фэнтези (прозой в духе Бориса Виана, космооперами, деревенской прозой и т. п.). Двое попытались раскрутить на деньги, причём одна подсовывала на подпись договор, возлагавший на меня обязательство ежемесячно выплачивать гражданке такой-то кругленькую сумму безо всяких даже обещаний какого-либо результата… Однако я не теряла надежды, что наряду с жуликами, мимикрирующими под литагентов, существуют и настоящие. Только их никто не видит. Они привыкли передвигаться в литературно-издательском мире так, чтобы никакие радары не могли их засечь. Их цели неведомы, а методы скрыты от людских глаз — куда прочнее, чем наша приземлённая литнегритянская кухня.

Беседа с Аллой внесла в эту легенду коррективы. Насчёт целей — да те же, что у всех в этом бизнесе: деньги. И Андрей в бытность свою Розеткиным выложил немало своих кровно заработанных за то, чтобы профессионал слепил из него Тока. Однако, поскольку доходы зависят и от качества продукта, втюхиваемого издателю и читателю, литагент должен быть заинтересован в том, чтобы продукт был хоть более или менее приемлем. Так что, сугубо теоретически, он может взять под своё могучее крыло кого-то не слишком денежного, но талантливого.

Почему бы не меня?

Выцыганить емейл розеткинского литагента у Аллы потребовало изрядных усилий: Алла боялась, что явление несанкционированного писателя может отразиться на отношении к ней. В конце концов адрес был получен, но под обещание, что я даже на дыбе не сознаюсь, откуда его взяла. Я охотно обещала.

«Здравствуйте, уважаемый Яков Моисеевич! — так начиналось моё письмо. Неведомый (и так и не увиденный) Моисеевич представлялся близнецом моего Хоттабыча: оба — благодетельные, но и коварные джинны, способные вести в заоблачных сферах тайные диалоги. — Я — начинающий писатель, который ищет литературного агента, и у меня есть надежда, что мы можем оказаться полезны друг другу».

Дальнейший текст состоял из перечисления моих разросшихся к тому времени достижений: публикации… премии на конкурсах… количество читателей… Чтобы сгладить занудность перечня, я постаралась разнообразить его кратким пересказом сюжета, над которым работала. Ну и, конечно, предложить оплату его труда из собственных средств, которые благодаря квартире все же появились.

«Благодарю Вас за то, что Вы нашли время прочесть моё письмо. Если для решения вопроса о сотрудничестве Вам потребуются дополнительные материалы, сообщите, и они будут высланы Вам незамедлительно».

Материалы не потребовались: Хоттабыч номер два на письмо не ответил. Когда — недели через две после отправки — этот факт стал неоспорим, я долго потом гадала: что же было не так? Алла ошиблась в адресе? Джинн не нуждался в новых владельцах ламп? Или я не учла тонкостей языка, на котором общаются с джиннами?

Насчет языка общения — забавный вопрос. Так как я зарегистрирована на разных литературных сайтах, они присылают мне свои рассылки, среди которых изрядную долю занимают тренинги на тему «Как общаться с издательством». Организаторы тренингов сулят объяснить начинающему автору все тонкости написания синопсиса. И ещё — в каких выражениях должно быть составлено письмо. И ещё — через какое время после направления текста в редакцию следует справляться о его судьбе. И ещё — как это лучше делать, письменно или звонком…

Ничего не напоминает, а? Мне так очень. Недаром в своё время платочком повязывалась.

«В храм должно заходить в платочке, мужчины — с непокрытой головой. Как войдешь, трижды перекрестись и поклонись в пояс. Свечу поставь сначала к распятию, потом к Богородице, а потом к Николаю-угоднику, да смотри, чтоб не левой рукой, а то благодать отпугнёшь…»

И кто у нас, спрашивается, после этого издательские работники: боги или жрецы культа? Нет, ну я понимаю, редактору может опостылеть день-деньской читать гигантские простыни, в которых писатели постарались утрясти содержание своих романов. Но ничто вроде бы не препятствует каждому издательству вывесить на сайте правила написания и оформления синопсиса. Их вообще-то не целый вагон; Хоттабыч как-то раз потратил на то, чтобы пересказать мне их, не более пятнадцати минут. Если издательство боится и после этого остаться непонятым, пусть вывесит образец синопсиса в формате. doc, и в этом будет заключаться достаточное послание городу и миру. А с какой ноги ступить в редакцию, да кому там поклониться, да как часто звонить… Ребята, вы и впрямь пытаетесь уверить потенциального вашего автора, что от этого зависит судьба рукописи? А если действительно она у вас именно от этого зависит, а не от того, что собой представляет произведение, то кому вы, к чёрту лысому, нужны? Неискушённый автор, так же как и неискушённый читатель, привык думать, что издательству позарез нужна хорошая книга, и ради того, чтобы её получить, отважный редактор готов вглядеться в присланный текст, даже выглядящий непричёсанно (хрестоматийный, набивший оскомину пример — Андерсен, тот самый, Ханс Кристиан, который писал с жуткими орфографическими ошибками). А так… получается, что не нужны вам ни новые классики, ни авторы бестселлеров, нужны те, кто ваши ритуалы выполняет.

Впрочем, можно короче. Ребята, вам никто не нужен. Кроме проектов; ну, их вы успешно и сами клепаете, зачем вам люди со стороны? Вот истинный подспудный смысл всех ваших тренингов под завлекалочкой «Как общаться с издателями». Сказочке конец, а кто понял, молодец. Тот, кто отдал свои кровные за эту простую истину, тоже молодец: по крайней мере, он убедился, что никому у нас не нужен. А такой опыт, вовремя полученный, бесценен.

Глава 27 Нападение Барсова

После публикации в сети моих литнегритянских заметок ко мне на почту стали приходить письма по этой тематике. Одни люди спрашивали, как стать литературным негром и просили адреса и явки. Другие — уже вступившие на этот путь — интересовались стандартными расценками. Третьи оказались журналистами, желающими взять у меня интервью, в том числе для телеканалов. Кому-то я отказывала, на что-то соглашалась.

Поступали и очень специфические предложения. Так, мне сулили по сто долларов за каждый рассказ, посвящённый теме фидеризма… Ты, читатель, небось, не в курсе, что это такое? Вот и я пребывала в блаженном неведении, зато теперь знаю — и, хошь не хошь, поделюсь с тобой знанием, — что это получение удовольствия, нередко сексуального характера, от непосредственного процесса кормления и раскармливания. Ну, вот да, существуют люди, в основном мужчины, которые оргазмируют, собственноручно раскармливая своих возлюбленных, как гусей для получения фуа-гра, иногда даже принудительно: привязывают их, например, или загоняют пищу через воронку. Такие называются фидерами, а те, кого кормят, — фиди. Мне даже прислали в качестве образца несколько таких рассказцев, где героиня сначала сокрушалась из-за того, что прибавила в весе, но к концу под влиянием прекрасного принца полюбила своё прекрасное тело — и каждый новый грамм жировой ткани на нём… На это я даже отвечать не стала, однако призрак милой толстушки, которая постепенно обрастает складками и раздувается до размеров дирижабля не раз потом всплывал передо мной, когда речь заходила о странностях любви.

Одно письмо было абсолютно неповторимым. Признаюсь, я его уничтожила, так как заподозрила, что оно, даже мирно лёжа в папке «Входящие», способно жрать мозг не хуже вируса коровьего бешенства. Так что воспроизвожу его содержание по памяти; при этом навсегда останутся утеряны орфографические ошибки и строение фраз, которое местами тоже было неповторимее некуда.

«У меня есть уникальная идея, — да-да, письмо начиналось именно так, с места в карьер, должно быть в системе координат отправителя такие низменные существа как литературные негры не заслуживали того, чтобы к ним обращались по имени, то есть чтобы к ним вообще хоть как-то обращались. — Заранее её разглашать не могу, потому что мой роман должен всех поразить. Это история простой человеческой судьбы в трудную эпоху перемен. Когда роман будет написан, его обязательно экранизируют и права продадут Голливуду. Его можно будет предложить на Нобелевскую и другие премии. Сейчас мне нечем заплатить, но если написать всё правильно, так, как вижу я, обещаю очень большой доход в долларах, от которого исполнитель получит двадцать пять процентов. Думаю, вы сможете это сделать или посоветовать ваших друзей, кто бы смог».

«Если б я знала, как написать такой роман, сделала бы это для себя!» — примерно так хотелось ответить. Но, наступив на горло собственной песне (трудно сказать, как отреагировал бы на вольность стиля человек, гм, настолько личностно своеобразный), я предельно вежливо написала, что к сожалению (наверное к его — не к своему же собственному!), за такой заказ не возьмусь. И пожелала найти того, кто возьмётся.

Просматривание списков претендентов на Нобелевскую, Гонкуровскую, а также Букеровскую премии не входит в мой распорядок дня. Но поскольку времени прошло изрядно, а имя, которым было подписано феерическое письмо, не прогремело в литературном мире, предполагаю, что гения, согласившегося послужить негром, так и не нашлось.

И слава богу! С тем, что тиражи раскрученным писателям делают безвестные труженики, я кое-как смирилась. Но если бы литнегритянское произведение получило авторитетную премию, это подорвало бы остатки моей веры в здравый смысл человечества.

Но самым долгоиграющим глюком в моей интернетной жизни стал Саша Барсов. Подцепила я его нечаянно, опубликовав небольшую заметку об ортопедической обуви на ресурсе, не имеющем никакого отношения к литературе. В комментах к этой заметке и объявился Саша, причем напористо и многословно:

«Какой стиль! не ожидал встретить на этом ресурсе как, человек имеющий журналисткий стаж и титулы и награды, что перспективы у вас хорошие (вполне и для романов), которые вполне можете попробовать писать если есть силы».

Я моментально почувствовала себя обязанной сообщить столь отзывчивому незнакомцу, что романов я написала уже немало. Он ответил. И завязалась переписка… Зачем? Почему я стала поддерживать переписку с человеком, который не был мне близок ни по возрасту (свою первую заметку в газете родного сибирского городка он опубликовал, когда я ходила в третий класс), ни по вкусам, к которому, откровенно говоря, не питала симпатий? Честно говоря, и не стала бы. Если бы не одно обстоятельство…

Саша Барсов — инвалид.

Нет, инвалидов в мире много. Да чего там, я сама такая же! Но есть разница между мной, передвигающейся с тростью, и тем, что представлял собой Саша. А Саша представлял собой… ну, главным образом голову, с которой я, собственно, общалась через интернет. Ещё имелись пальцы, способные настукивать текст на клавиатуре. Всё остальное, прилагавшееся к голове и пальцам, выглядело плохо функционирующим механизмом — произведением авангардного искусства. По крайней мере, таким Саша предстал на видео, где местная тележурналистка брала у него интервью. Ведь Саша — герой и титан! Он занимает видный пост в городском обществе инвалидов, он вместе с женой изготавливает уникальные приборы, облегчающие жизнь колясочников, он много печатается в прессе своего небольшого городка, а также на ресурсах, посвящённых медицинской тематике, потому что всю жизнь лечится и в процессе этого приобрел такую эрудицию, какая и не снилась некоторым личностям с медицинскими дипломами, а ещё у него есть страсть — эротическая проза, которая пока нигде не публиковалась, но знакомые хвалят взахлёб… Я ответила, что у меня все очень скромно: вела свою рубрику в «Литгазете», работала на политическую партию, прошедшую в Думу, пишу за Двудомского, да и не только за него, короче, обмениваю талант на презренные дензнаки. Последовала пауза, будто там, где-то на другом горизонте интернетной связи, собеседник подавился. Затем новая порция комплиментов, но как будто бы уже сдобренная горчицей:

«О Фотина, если Вас кто-то очень удачно похвалили это ничего не меняет и сразу поете себе дифирамбы. А между одаренностью и талантом грандиозный разрыв. — Талант, это фигура (неважно в какой сфере) способная заставить потребителя (зрителя читателя и т. д.) запомнить (тут подсознание) и запомнить, а потом и задуматься над своей работой. То есть она влияет, (хоть в малой степени на его мироощущение) Пример, Лимонов. Критики ругаются, а снова и снова цитируют „Это я Эдичка“. Я же его ругал! И вот, обнаружил на днях, что его образы в меня затесались. Не поспоришь — здесь талант. — А просто считать расхожий товар талантливым., только за то, что автор в одиночку сделал хорошую вещь, я так не смогу. Талант, умение понять будущее и быть понятым потомками. Из двух современников Северянин славился выше Есенина, а сейчас только специалисты помнят: „Я — гений Игорь Северянин“. Можно конечно обмануть всех (а себя легче) Но потом с этим жить. „Не ценили, не поняли!“ И напротив. Это я к тому, что Мастер (если он Мастер, а не ему об этом сказали) всегда должен видит „границы“ своих способностей».

Здесь ты, читатель, наверное, разозлился. И если ты страус, то, наверное, захотел долбануть меня клювом в лоб: какого чёрта среди этого хаотичного произведения тебе подсовывают совсем уж отвязную невнятицу? Прости, драгоценный страус, но последнее, что я хочу делать, — это приукрашивать действительность. Если я вела себя как идиотка, ты имеешь право судить, до какой степени идиотизма я доходила. Конечно, ты не стал бы отвечать на письмо с такими причудливыми извивами орфографии и мышления. Но я — не ты. Я слишком ещё стеснялась не быть сестрой милосердия для всех страждущих и обремененных. И я — ответила.

Глава 28 Этот наглец Дюма

Возвращаясь к теме Дюма и его главного литнегра, должна отметить, что Дюма не только для потомков, которые обронзовили его до масштабов классика, но и для современников выглядел ярче, привлекательнее, гипнотичнее, чем Маке. Явившись из маленького городка Вилле-Котре с двумя луидорами в кармане (возможно, это легенда, пущенная ради сходства с д'Артаньяном, отправляющимся завоёвывать столицу, но чем мы здесь, спрашивается, располагаем, кроме легенд?), зацепился в Париже благодаря покровителям, которые помнили его папу-генерала, и красивому почерку: будущий писатель некоторое время был писцом. Ничуть не смущаясь мизерностью этой должности, он всюду лез без мыла, он проявлял нахальство и общительность, он заводил знакомства в самых неподходящих ситуациях, что принесло свои плоды: как-то раз, поболтав с соседом на скучном спектакле, мулат-провинциал приобрёл такого полезного знакомого, как знаменитый уже писатель Жерар де Нерваль — добавим в копилочку ещё и умение использовать счастливый случай! Дюма обладал недюжинным даром влиять на людей. Говоря по-современному, он был пробивным.

Так что ж я его за это, ругаю? Ничуть. Когда эта штука с талантом совпадает, то может принести плоды в виде хороших опубликованных произведений. Но тебе же, мой наивный читатель, этого мало, ты ставишь знак равенства между пробивными способностями и талантом; ты, великий любитель упрощений, рассуждаешь так: если человек не пробился, то это потому, что таланта не хватило, а если пробился, значит таланта имел больше, чем непробившиеся. Эдакая разновидность веры в справедливый мир: всем в этой жизни воздаётся по заслугам, а если вот этому вполне достойному не воздалось, то исключительно потому, что не заслужил, а почему не заслужил, мы не знаем, может карма такая — не заслужил и всё! Работа Лернера «Вера в справедливый мир: фундаментальное заблуждение» тебе незнакома, да ты её и с полки не возьмёшь, а то чего доброго не хватит времени на чтение детективных литпроектов. Что до меня, то ещё подростком я заметила, что приобретают известность вовсе не самые лучшие произведения и писатели. Не всегда — лучшие. Играет роль вкус времени, раскрутка (в том числе и государственная), политика, — много чего нелитературного способно повлиять на успех или неуспех. Иногда книги, которые соответствовали самым строгим критериям моего отбора, впоследствии становились знаменитыми, и все забывали, что раньше не обращали на них никакого внимания (кто помнит, что «Парфюмер» Зюскинда у нас впервые был опубликован в «Иностранной литературе», не вызвав ну вот ни милиграмма ажиотажа?); но так случалось не всегда, и доля неведомых (или полуведомых) шедевров осталась значительной, что никак не повлияло на моё к ним отношение. Но подготовило к картине, которую я застала в ИЖЛТ: были там стеснительные люди, тихими голосами читавшие с рукописных листочков то, от чего сердце замирало в диастоле, а были напористые, которые издавали за свой счёт и рекламировали с бешеной энергией то, от чего огромный зал первого этажа «Литературной газеты» либо засыпал, либо корчился от неловкости, — но их, напористых, ничто не брало. Помнится, когда Федькин на студии Искушевича воздвигся в очередной раз на сцене и провозгласил: «Сейчас я прочту вам свои последние стихи», из зала донеслось:

— Неужели последние? Какое счастье!

А что Федькин? Да хоть бы хны. Ухмыльнулся в свою шкиперскую бороду и развернул чтение стихов на полчаса.

Теперь-то для меня не новость, что талант и способность пробивать написанное — разные вещи. И даже талант и желание его реализовывать — разные вещи: особенно запомнилась белобрысая и худенькая как подросток домохозяйка, мама троих детей, которая читала отрывки, где интонации русской классической прозы сплавлялись с фолкнеровской заверченной сложностью. Эта вольнослушательница ИЖЛТ так и пропала из вида, уйдя создавать… не роман, а четвёртого ребёнка.

Но нет, мой драгоценный страус, в твоих птичьих мозгах всё равно же не уложится, что за своё бабло ты читаешь далеко не лучшее из того, что написано, в то время как гораздо лучший продукт мог бы получить за меньшее бабло или вообще бесплатно. Поэтому ты некритично внимаешь байкам про Дюма-отца… Ну вот, например, такой, взятой мною с сайта http://eggs.com.ua/star.php?sid=151:

«Как известно, у Александра Дюма было много „литературных негров“, которым он давал общую идею, канву произведения или его части, а они разрабатывали подробности. Дюма прочитывал все, редактировал и разрешал выпуск. Именно такой метод работы позволил ему как-то выпустить за шесть месяцев шесть толстых романов. Один из „негров“ подал на писателя в суд, требуя поставить свое имя на афише пьесы, шедшей в театрах с большим успехом.

Ответчика вызвали к судье для предварительной беседы. Судья рассчитывал на получасовой разговор, но Дюма был таким увлекательным собеседником и блестящим рассказчиком, что беседа затянулась на два часа, и уважаемый юрист пропустил другую назначенную встречу.

В заключение Дюма сказал:

— Ну вот, попытайтесь проговорить столько же времени с претендентом, и вы поймете, кто настоящий автор этой пьесы!

Надо ли говорить, что в иске было отказано…»

Если тебе нравится эта байка, читатель, предупреждаю: ты в опасности. Любой говорливый мошенник, любой доморощенный знаток НЛП способен убедить тебя в чём угодно… Да-да, талант убеждать людей не имеет никакого отношения к литературному. Талант рассказчика может иметь, но не стопроцентно, иначе откуда взялись бы литнегры, работающие на знаменитостей, которые замечательно излагают истории из собственной жизни вслух, а вот записать их не в состоянии? Ибо различны законы слова устного и слова письменного. Большинство отлично пишущих говорят, как во сне мочалку жуют.

Я тебе открываю что-то новое, милый страус? Если так, принимай к сведению. Ото всех на свете неприятных фактов не спрячешься: голова-то у тебя одна, а пол в клетке бетонный.

Однако гложет меня одна шероховатость жизненного сюжета: если Маке был уже хорошо знаком с Жераром де Нервалем ко времени написания малоудачной пьесы, почему тот не помог однокашнику сам, а направил его к Дюма, по отношению к которому Нерваль также являлся покровителем? Почему? Занят был? Или считал Дюма лучшим драматургом, чем он сам? Ну вот действительно, мог же Дюма и ему задурить голову?

Правды мы никогда не узнаем.

Глава 29 Сама или не сама?

Итак, я написала ответ Саше Барсову. Подробно, по пунктам, с цитатами из его предыдущего письма:

«Что-то, Саша, у тебя не склеивается. Сначала ты пишешь, что талант — это то, что влияет на мироощущение читателя. На основании того, что образы Лимонова в тебя затесались, ты делаешь вывод о наличии у него таланта. Сам лично делаешь. Без консультаций у критиков. Без ожиданий у моря погоды: „Поживём — увидим лет через тридцать-сорок, был он талантлив или нет“. Однако затем следует пассаж: „Талант — умение понять будущее и быть понятым потомками“, из которого явствует, что ты самостоятельно судить о таланте не можешь. Передоверяешь суд потомкам.

Ты пишешь:

— Из двух современников Северянин славился выше Есенина, а сейчас только специалисты помнят: „Я — гений Игорь Северянин“.

О, кстати, отличный пример! Только для противовеса возьмём не Есенина, а Кафку. Северянин был крайне популярен в течение некоторого отрезка жизни, а потом слава сошла на нет. Кафку при жизни мало кто знал, но после смерти он угодил в классики. Значит ли это, что у Северянина то качество, которое раньше было его текстам свойственно, после падения популярности отпало? А у Кафки после смерти, наоборот, отросло? И если бы друзья Кафки согласно его завещанию сожгли „Процесс“ и „Замок“, были бы эти романы талантливы или нет во время своего наличия на белом свете?

Так как же, Саша? Сам или не сам? Если тебе в руки попадёт текст автора, о котором ты вообще ничего не знаешь, сможешь ли ты определить, талантливо произведение или нет?

А что касается таланта, то мне до сих пор приходилось вариться в среде, где слово „талант“ не имело ничего общего с дифирамбами, служа всего-навсего обозначением определённого признака».

Тем временем я серьёзно взялась за детектив, который посулил издать Хоттабыч. Задача ясна: написать то, что я пишу за других, только за себя. Теперь, когда я натренировала литературные мускулы, когда научилась ежедневно усаживать себя за компьютер с целью выдать положенное число знаков, когда знаю, каков должен быть хороший синопсис — разве я не сумею это провернуть? С той же степенью коммерческой устремлённости, с несколько облегчённым языком, но вполне мой, с той же степенью насыщенности тайной мира, как то, что я пишу, когда меня что-то к этому побуждает?

Во-от. Ключевой момент — «что-то побуждает». От себя всегда начинаешь писать, когда настойчиво толкает в бок что-то, желающее быть воплощённым… Погодите, может пригодится что-то из тех сюжетов, которые долгое время хранились в моей голове, но не нашли воплощения? Проведя инвентаризацию, я пришла к неутешительному выводу: ничего, соответствующего критериям Хоттабыча, на моём складе не имелось. Все сюжеты, с его точки зрения, которая уже изрядно проросла в меня, имели какой-то дефект: либо мистические, либо с плохим концом, либо не вписывающиеся в идеальные 13–15 авторских листов. Придется сочинять специально.

Ну что ж! Буду действовать по науке: сначала синопсис, потом разработка характеров героев, потом собственно написание. Но сначала синопсис, да, который показать Хоттабычу, потому что если Хоттабыч забракует, то все остальные этапы работы отпадают (и фиг с ним), и придётся писать следующий… Вероятно, мой первый Двудомский, посвящённый произведениям искусства, пустил мощные корни в моё творческое сознание, потому что пришедшая в голову завязка происходила в провинциальном, но обладающем приличной коллекцией живописи XVII–XIX вв. музее. Его сотрудники в одно прекрасное утро обнаружили, что мастерица на картине художника-классика таинственным образом изменилась: теперь она не только закончила вышивку на пяльцах, но и улыбается, слегка наклонив голову… На то, чтобы придумать реалистичное объяснение готической метаморфозы, ушло где-то полдня. На весь синопсис — чуть более суток. Ведь я дисциплинированный литнегр… э, то есть дисциплинированный писатель… ну, то есть если в качестве литнегра я обычно завершаю роман раньше срока, то почему с собственным романом должно быть иначе?

— А знаете, неплохо! — оценил Хоттабыч. — Только не «Мастерица», а какая-нибудь… «Золотошвейка», «Кружевница», в общем, подумайте. А в остальном мне нравится. Работайте.

Почему-то я не обрадовалась. Более того: к горлу подкатила воняющая гнилой водой тоска. Странно-странно! Даже приступая к очередному заказному роману, к девственно-свежему, еще не перекроенному мною синопсису, я хоть ненадолго, но воодушевлялась. А здесь меня как будто ждало крайне тягостное дело. Гораздо более тягостное, чем бесконечная сага о Пронюшкине…

Что такое для писателя этот часто поминаемый профессионализм? Умение писать что угодно, когда угодно и таким образом, чтобы это заслужило наибольшую продаваемость у выбранной аудитории? Теперь издательства даже добавляют в электронную форму приема произведения пункт о том, на какую аудиторию оно рассчитано. И правильно, на кой им ляд неверифицируемые романы, романы нужны такие, чтоб имели квадратно-гнездовую форму, чтоб сразу ложились в отведённые для них пазы.

Или умение выразить то новое и ранее не бывавшее, что уже толкается и непременно хочет прорваться в мир через тебя максимально подходящим для него способом? Второму пути я уже следовала, и он не принёс мне ничего, кроме успеха в узкой аудитории. Я уповала на первый. Я соглашалась стать винтиком в коммерческой машине. Но — снова это досадливое «но»! — второй путь оставался неубиваемой подложкой всего моего существования. Я слишком рано изведала удовольствие от него — то непостижимое для непишущих удовольствие, ради которого я, наверное, и была пущена в жизнь. Собственно, для меня издать что-то коммерческое от своего лица имело значение исключительно для того, чтобы потом от этого же своего лица издавать книги, которые я писала по старинке, ради них самих, а не ради правильного обрабатывания аудитории. А значит, должно в этом коммерческом улавливаться что-то настолько мое, чтобы те книги, которые я пишу для себя, не прозвучали после диссонансом. Но как же тогда быть с коммерческой составляющей?

На этой двойственности я и погорела. Я соорудила вполне коммерческий, лихо закрученный сюжет (редакторши потом признавались, получая текст по частям, что так и ждали, когда же придет следующая), но постаралась оснастить его тем, что считала свойственным себе — и заблудилась. Тайны, просвечивавшей через собственные мои произведения, не вышло, потому что (подозреваю) тайна — это и есть та точка, вокруг которой все и концентрируется; она даётся или не даётся, она зарождается не в моей голове, а где-то в десяти километрах над ней, искусственно сконструировать тайну нельзя. Но и для коммерческого произведения роман вышел слишком тяжеловесным…

А, чего там увиливать, милый страус! Я написала редкостную хрень. Время от времени мне нравится перечитывать своё старенькое, даже литнегритянское, но папка с этим романом остаётся нетронутой с года его последнего изменения: страшно открыть файл и снова наткнуться на героев, которых приходилось буквально вымучивать, потому что они — производные от сюжета. Чем отчаяннее я пыталась в них вжиться, тем отчётливее они выдавали свою не-жизнь. Даже зомби могут оказаться живыми, если о них писать увлечённо. Литературокадавры — нет.

Из этого происшествия я извлекла полезный опыт: будучи литературным негром, я продаю свой труд, но не себя. А продажа себя — публикация под собственным именем того, что писалось не от себя — грехопадение полное и абсолютное. И хотя с одной стороны я радовалась, что оно не состоялось и не пришлось дальше так издеваться над собой, но с другой стороны меня сжирало чёрное разочарование. И тут я провалилась! И этого я не могу! Снова я потерпела неудачу… Ибо, дорогой мой читатель, ты, конечно, уже понял, что читаешь книгу неудачницы. Не правда ли?

Глава 30 Нереализованные стремления

«Да она же просто бездарность! — скажет читатель, давно уже обиженный на то, что его обзывают страусом. — Ни один редактор не опубликовал её тягомотные книжонки, вот она и гонит волну, сеет подозрения в отношении уважаемых людей, которые, в отличие от неё, умеют писать».

Поверить трудно, понимаю. А если не хочешь верить, вообще невозможно. Иногда я сама не верю. Но если этого не было, откуда в верхнем ящике шкафа объёмистая папка, набитая договорами с издательством? Откуда в моём компьютере черновики романов, которые выходили при шумной рекламе в красивых обложках, и на обложках этих стоит не моё имя?

И знаешь, дорогой стра… то есть обиженный читатель, сколько лет я именно так и думала? Меня не печатают, потому что я бездарность, Двудомского печатают, потому что он талантлив. Видит бог, если бы не гострайтерство, на этом бы я и успокоилась. Смирилась бы, в конце концов. Оказалось, мир сложнее. И действительно, дорогой обиженный читатель, ты легко объяснишь то, что меня так долго держали на литнегритянской работе: ну, наверное, нравилось привечать безнадёжную бездарь, из чистого альтруизма, разумеется. И то, что продавались мои литнегритянские произведения так лихо, что я не встречала их на лотках распродаж по 20–50 рублей, — просто так совпало, случайно как-то вышло. И то, что впоследствии Ток меня перекупил у Двудомского, платя за каждую книгу вдвое больше — так он же крупный бизнесмен, ему денег девать некуда, вот и пригрел ещё одну бесполезную человекоединицу. Тебя ж всё равно не переубедить, голенастый мой. Верь во что хочешь. Спокойней тебе живётся, спится и переваривается от того, что я бездарность — да на здоровьице.

Но объясни ты мне — как? Каким запредельным волшебством талант появляется благодаря имени, проставленному на обложке? Вот принесла б я в издательство мистический, в моём стиле написанный роман — и его не взяли бы. Стоит под романом подписать «Андрей Ток», и знаменитости точно зачарованные становятся в очередь, чтобы высказаться на задней стороне обложки, насколько это гениально и неповторимо…

Впрочем, не будем торопить события.

На вопросы Саша, конечно, не ответил. Вообще за время переписки не припомню случая, чтобы его удалось припереть к стенке фактами или логикой. На такие мелочи он не обращал внимания, непринуждённо игнорируя в своем новом письме то, что утверждал в предыдущем. В тот раз он выдал что-то мрачно-загадочное и уклончивое: что он крепкий профессионал и в социальной журналистике, и в реабилитационном деле, и что всюду, к чему ни прикасается, вносит свою струю (извини, читатель, за барсизм), и в литературе он мог бы, — как Пушкин «И я бы мог…» — но всё это его не переживёт, и собственный талант его ранит, но не более того. Ничего не разглядев под этим чайлд-гарольдовым плащом, я простодушно написала:

«Саша, если честно, я мало что поняла, но вроде бы уловила, что литературой ты не фанатишь. Если литература для тебя — „одно из“, „могу копать, могу и не копать“, — так о чём терзания? Просто занимайся тем, что нравится, что бы то ни было, журналистика или реабилитационные устройства. Эротическую прозу ты никому в мире не задолжал. А своему сверх-я, или кто там тебя персонально ранит этим „И я бы мог…“ отвечай: „Не мог и не собирался, потому что не хотел. Зато вместо этого я получал удовольствие от того-то и того-то“. И рано или поздно оно, зараза эдакая, отвянет».

Дальше началось странное.

Барсов страшно оскорбился и затеял оживлённую переписку со мной в mail.ru Агенте. Не стану ею тебя утомлять, мой и без того утомлённый сверх меры читатель: ты наверняка уже представил, какова она была. Со стороны Саши неизменно возникала тема, что я не имею права называть себя писательницей. Вопросы, кто же такие, по его мнению, писатели, должно ли пройти сто лет со дня смерти пишущего человека, чтобы он удостоился этого высокого звания, а если да, как в эту схему вписываются те наши современники, кого он писателями назвал, гордо игнорировались. На мои примирительные: «Ну вот для меня слово „писатель“ имеет такое значение, для тебя другое, давай на этом успокоимся» он не реагировал, возвращаясь на любимые поляны снова и снова, ещё и ещё, с исполнением зажигательного танца «Ты не писатель, потому что Саша так сказал».

Вдобавок Саша какого-то непонятного чёрта постоянно писал, что собственное литературное творчество не играет для него никакой роли, потому что он состоявшийся журналист (а также деятель по правам инвалидов, а также изготовитель особых реабилитационных приборов), а это занятие куда почётнее. Я, естественно, отвечала в духе: «Вот и супер, вот и ладушки, можешь не писать книги — не пиши, хлопотное это дело». Но здесь его почему-то клинило, и он принимался доказывать, что эротика его пользуется успехом у друзей, но вот напечататься в провинции совершенно негде, а так эротику он пишет хорошо, ему это удаётся, чтобы я убедилась, он мне её пришлёт… И прислал. Насчёт собственно эротического компонента ничего не скажу, наши с Барсовым сексуальные вкусы не совпали, а вот написано было средненько, но в целом сносно, даже к орфографии он в этих текстах относился внимательнее, чем в своих письмах, и я — надеясь, что нашла то единственное, чем могу осчастливить Барсова и заставить его отвязаться, ура, ура! — ответила:

«Если пресловутые 20 тысяч знаков в день не пугают тебя, я могла бы поговорить с одной подругой, которая вернётся из отпуска в августе, нет ли у неё вакантной должности литнегра. То, что ты из другого города, неважно: случилось мне однажды пристроить таким образом иногороднюю девушку… То, как ты пишешь, заказчика детектива удовлетворит вполне. Более чем! Так что если ты готов втравиться в это мутное дело и испробовать, что такое продукция, которую печатают большими тиражами — сигнализируй. Не обещаю, но постараюсь».

Но и на предложения литнегритянства Барсов не реагировал, а продолжал присылать запутанные многословия со множеством пространных отступлений, неряшливо завуалированных шпилек и намёков на что-то неясное, что, по барсовскому мнению, должно быть мне предельно понятно, и если я это для него не делаю, то только оттого, что не хочу. Добиться прямого ответа на вопрос: «Что же это?» от него не сумел бы даже майор Пронюшкин с бандой костоломов: Саша упорно варился в собственном соку. Он изрыгал монологи, разогретые своей внутреннеориентированностью до состояния бреда, причём выстреливал ими после моих писем мгновенно, как будто вообще их не читал, а только ждал момента выплеснуть в пространство кипящее содержимое своих мозгов… да, скорей всего и впрямь не читал, поскольку что бы я ему ни писала, в псевдоответах Барсова это никак не затрагивалось. Я эту особенность уловила и выработала тактику: на письмо его отвечать не сразу, а неделю-другую спустя. Только так с присутствием Саши Барсова в моей почте удавалось как-то справляться.

Ты спросишь, читатель: почему я это поддерживала? Почему не послала выходца из глубины сибирских руд обратно в, мягко выражаясь, руду? Ну одно письмо, ну два, допустим, ну десять — но это тянулось больше года! Новизна известия о его тяжёлой инвалидности должна была за это время напрочь утратиться. Так чем он меня держал? Дело в том, что Саша Барсов обладал мощным неоспоримым талантом, с лихвой перекрывающим его литературные способности: он умел внушать чувство вины. Какими-то трудноуловимыми словесными извивами он умудрялся создать впечатление, что своей московской пропиской и относительно мобильной инвалидностью я отняла у него и ноги, и приличное место жительства, после чего бросила его погрязать во мраке, и самое малое, чем я могу компенсировать эту пакость — продолжать переписываться с ним. Если бы он сделал ставку на этот свой талант и направил его по нужному адресу, то, зуб даю, получал бы генеральскую пенсию и жил по меньшей мере в Санкт-Петербурге. А то и вообще в Новой Зеландии или — бери выше! — Нью-Йорке с каким-нибудь грантом в зубах. Но он снова и снова шёл в атаку на заведомо мелкий объект, недоумевавший: чего ж этот Барсов хочет? В чём смысл из письма в письмо нежно, исподволь, а иногда и впрямую обливать грязью меня, мои представления, мои увлечения, но при этом ожидать от меня чего-то, неизвестно чего?

Присутствовало здесь и «в-третьих» — маловнятного для меня самой мистического свойства. Издревле люди, находясь в сложной ситуации, пытались прочесть волю высших сил в бормотании одурманенной подземными испарениями пифии, в бессмыслице сумасшедшего, в проклятиях юродивого. Судя по упорству, с которым я из письма в письмо обосновывала своё понимание писательства, Саша исполнял роль моей персональной пифии. Тем более что он, гад, угодил в больную точку: я же сама не была уверена в своём праве называться писателем! На дне сознания брезжило, что если он всё-таки проникнется логическими доводами и признает меня писателем, это будет знак благоволения со стороны самого Дорогого Мироздания. Знак того, что недалёк тот день, когда мужик понесёт с базара меня, а не Пронюшкина глупого…

В глубине души я всё ещё была наивна тогда.

Глава 31 Смерть ноутбучка

Чем я занималась после того, как потерпела неудачу с собственным детективом? Продолжала спустя рукава ваять Пронюшкина, который успел мутировать до полной неузнаваемости; кажется, даже Хранитель Информации плюнул на то, что знаменитый майор в каждом романе меняет возраст, а его жена — профессию. Поговаривали, что Двудомский серьёзно болен: очередной синопсис, полученный мною на четвёртом году беспорочной службы, написан был не им, да и не синопсис то был, собственно, а сценарий очередной части пронюшкотелесериала, которую надлежало переделать в роман. Работа вроде бы лёгкая по сравнению с обычной, но противная: приходилось приспосабливать своё видение героев к написанным не мной диалогам. Чтобы заполнить место, недостающее до нужного количества знаков, а также чтобы окончательно не погибнуть над всем этим от тоски, я вделала в роман совершенно не относящуюся к действию линию с не предусмотренными в сценарии героями. Этого никто не заметил. Какая-то гниль проникла в Двудомское королевство.

По мере того, как охладевали мои отношения с Хоттабычем и его издательством, ноутбучок мой, словно предчувствуя расставание с работой, ради которой он был куплен, загрустил и начал шалить. Вообще-то это было не в новинку и лечилось живительной оплеу… переустановкой системы с пиратского диска: действие, которое я научилась выполнять одной левой, не напрягаясь. И всё же такие шалости серьёзно тормозили работу. Так что был куплен новый ноутбук, на сей раз честь по чести: лёгкий, современный и подключаемый к интернету: сёрфить по сети с ним — одно удовольствие! Туда переехали все важные документы, в том числе заказные романы с черновиками. Ноут был плоским с бронзово-блестящей, как жужелица, крышкой. Прежний рядом с ним смотрелся чёрным кирпичом. Он зря стоял и занимал место. И было решено отвезти его свекрови, которая смысл и назначение интернета понимать отказывается, а вот читать любит. Ради неё я сгруппировала удобнее документы в папке, где хранились чужие книги. Облагодетельствовала также играми, среди которых был вечный и неистребимый «Тетрис», различные варианты «Линий» со взрывающимися разноцветными шариками, а также «Redneck», повествующий о том, как фермер-алкоголик из американской глубинки пошёл войной на инопланетян. Эта игра выпуска 1997 года, полная грубого юмора и галлюцинативно-прекрасных пейзажей, стояла у меня давно, но я её так и не прошла. И уже не пройду: такие старые игрухи на новые виндузёвые отродья не ставятся. Ещё одна упущенная возможность, ещё одно расставание с несбывшимся, — до чего же я устала вести их подсчёт…

«Redneck'ом» свекровь не увлеклась. А вот скопированные мною книги нашли у неё отклик, которого я тщетно добивалась от её сына. Всё-таки когда у свекрови с невесткой совпадают вкусы, это ценно. А ещё более ценно, что мать моего мужа — читательница отважная, проницательная и изысканная. Читательница из старого времени. А ещё она высказывается иногда чудно, но точно. Так, пожив месяц-другой с ноутбучком, свекровь сказала:

— Она такая милая…

— Кто? — не поняла я.

— Ну, машинка…

— Компьютер?

— Ну да… — таинственно понизив голос. — Я поняла, что это — она…

Надо же, мне никогда не случалось антропоморфизировать технику. Но знаю, что некоторые люди, вне зависимости от пола, спрашивают: «А у тебя компьютер кто, мальчик или девочка?» И слегка обижаются, получив в ответ: «У меня — коробка с железяками». Так что я считала себя человеком совершенно не сентиментальным по этой части. Но сейчас что-то торкнуло. Будто какой-то мой дефект, моя недоработка состояла в том, что я пробыла с машинкой столько времени, фактически присутствовала при зарождении её виртуальной личности, но так и не распознала в ней женщину. Ну что же, пусть свекрови будет подруга.

Подруги хватило ненадолго: меньше чем на год. Олег, навестив мать, сообщил мне, что с ноутбучком что-то происходит: экран уменьшился. Нет, экран остался тот же самый, а вот показываемая на нём область ужалась до размеров едва ли четверти от всей площади. Я попросила привезти машинку (кажется, уже привыкла так называть). Когда привёз, убедилась: да, есть такое дело! Причём, не исчезло оно и после двух традиционных переустановок операционки. Приходилось признать: моему железному коллеге настал полный и окончательный конец. Всё, что на нём было видно, умещалось в крохотный прямоугольничек в правом верхнем углу экрана. Значит, пришло его время… Свидетель моих литнегритянских успехов и терзаний был загнан на Савёловском и, предположительно, стал донором — удостоился посмертного бытия в виде запчастей. Ведь души в виде своих текстов, любимых произведений, игр я его уже лишила, грохнув систему…

На деньги от продажи ноутбука я купила целый пакет конфет «Рот Фронт» — соевых батончиков, которые с самого советского детства люблю больше всяких шоколадных. Придя с Савёлы, мы с мужем устроили поминки по ноутбуку, закусывая чай соевыми батончиками, — самые сладкие поминки из всех, которые я помню. В окно лез настырный закат. Облака кучковались на горизонте.

Чёрт, чёрт, чёрт! Может, если бы я знала, что мой ноутбук — это на самом деле она, я отнеслась бы к ней по-другому? Не сбагрила бы в чужой дом, а дала бы умереть у себя на руках точно кошке — старой, облезлой, со слезящимися глазами, которая для тебя всё равно когдатошний котёнок? Но ведь, в сущности, так и произошло: из чужого дома техника вернулась в родной, чтобы умереть на руках у хозяйки?

Не стоит. Надо быть в самом деле жёстче. Функциональнее. Перестать быть девочкой, которая думает, что если она будет стараться, у неё всё получится, на неё обратят внимание и поймут, какая она замечательная. Хрена с два. Мир жесток. Если ты хорошо стараешься, на тебе удобно ездить, только и всего…

Это можно твердить себе бесконечно. Можно обрасти цинизмом, медицинской профессией и много чем ещё. Но в один прекрасный момент всё равно обнаружишь, что ты всё та же девочка, рыдающая над варежкой из мультфильма. Или над ноутбуком, о котором теперь известно, что он на самом деле был — она.

Глава 32 «Режиссёр» стучится в дверь

Будучи занята своими играми с майором Пронюшкиным, я совершенно позабыла об Алле, которая привела меня к этому неуважаемому труду. Создавалось впечатление, что я была гострайтером всегда, что всегда я писала только милицейские романы, и нет от этого спасения, потому что все кругом читают милицейские романы, а значит ничто другое не нужно… Однако моя литнегритянская фея внезапно явилась, чтобы снова изменить мою судьбу — причём во вполне-таки фейном антураже: в облаке снега. Снег был ноябрьский, он мёл за окном, в комнате было серо и уютно, писать очередное изделие о майоре Пронюшкине совершенно не хотелось, хотелось куда-нибудь сходить погулять, развеяться, но хотелось вяло, не хватало сил стащить своё бренное тело с дивана и одеть его по-зимнему… В этих сумеречных декорациях раздалась трель мобильника. Чирикающий голосок, хотя такого ни у кого кроме Аллы нет, я не сразу узнала, настолько он донёсся до меня из другого мира.

— Небольшая работа… Всего несколько страничек… Сутки-двое…

Насколько я поняла, из нескольких эпизодов, из наброска требовалось сделать нечто похожее на сценарий. Наметить основную линию, развить то, что было у автора. Не на большой объём, чуть больший, чем там есть, но чтобы было внятно. Да, набросок она сейчас перешлёт. И да, это не детектив. Это — мистика. О расплате за ошибки прошлого.

— Перезвони мне минут через пятнадцать, — взяла я тайм-аут.

Вообще-то у меня своя работа имеется. Большая. Настоящая. Которую надо делать изо дня в день. А тут сваливается не пойми откуда не пойми что. Не люблю такие произведения без начала и конца, никогда не стала бы участвовать в проекте, где много человек пишут один роман — рехнуться можно от такого! Но, с другой стороны, лёгкая безответственность — спутница пустяковой работы. Почему бы, в самом деле, и не расслабиться на выходных? (Да, точно помню, стояли выходные). И мистика — это ж моё, это ж я одной левой могу, и так давно этого не случалось в моей жизни: написать что-то нравящееся за деньги. Поэтому когда через пятнадцать минут в трубке зачирикало: «Ну так как же?» — я ответила:

— Так и быть, присылай.

Присланное меня не впечатлило: набор штампов, характерных для доморощенной постсоветской мистики. Во времена, когда хоррор в нашей стране ещё только появился, незнакомство с его зарубежными образцами рождало такие шедевры, как «Господин оформитель», теперь же рождает только кустарщину вида «Капустник нашенский псевдогоголевский обнаковенный». Но всё же в присланном имелась понятная идея. И достаточное количество традиционных элементов (кладбище, выходцы с того света и т. п.), которые можно было украсить и расцветить как бог на душу положит. Так что, вникнув в суть дела и уяснив, что на всё про всё у меня меньше суток, я…

Правильно. Пошла прогуляться.

Гулять с сюжетом — это совсем не то, что гулять без сюжета. Более того: слоняние по городу и обдумывание сюжета — вещи, по отдельности могущие быть неприятными, — вместе составляют отличный микс. Выходя из квартиры, я ещё не знала, куда еду, но уже у подъезда тело приняло решение за меня: на Крымский вал в сад скульптур возле нового отделения Третьяковки. Когда я стояла на троллейбусной остановке, в голове на абсолютно белом фоне — фоне зимы и пустоты — вертелись и расходились пазловые кусочки того, что успело усвоиться из двухстраничного документа; но уже возле метро «Парк Культуры» я увидела единственное пока живое, а не бумажное лицо — это была жена главного героя, которую он лишил любимой работы журналиста и усадил дома следить за хозяйством, создавать глянцевый фасад семьи. И при этом был уверен, что «моя дражайшая половина с жиру бесится» — что, по-видимому, совпадало с точкой зрения самого Тока. Из моего возмущения этим сыто-патриархальным отказом понимать, что жену бесит необходимость изображать из себя половинного человека, родилась целая сценка, где супруги выясняют отношения, и жена предъявляет мужу счёт за собственную жизнь, от которой он вынудил её отказаться. А из этой сценки родился и сам супруг — настолько самодовольный от своего богатства и успешности, что все неприятности, которые он должен претерпеть на протяжении сценария, или что там у Аллы намечается, приобретали вид законного возмездия — удачный способ потрепать по холке чувство справедливости у читателя, поскольку истории о мести мироздания, настигающей самодовольного негодяя, всегда будут пользоваться успехом…

Вспоминая этот день, отчётливо вижу снежную отмель возле лужи, в которую я наступила по щиколотку. Мокрый холод в ботинке ощущался так же остро и свежо, как персонажи, которые задвигались, заговорили, зачувствовали. Я ещё не видела сцену откровенного разговора героя с женой, но уже сложился дословно кусочек диалога, от которого как от печки я буду танцевать. От которого можно натанцевать целый фильм… или спектакль… да нет мне дела до того, что там Алла с бывшим Розеткиным планируют, мне есть дело только до моего куска работы, который, чую, после прогулки попрёт как на дрожжах.

Кусок получился! Мною владело счастливое ощущение: «Что хочу, то и ворочу», когда оно появляется, можно позволить себе на листе бумаги или в компьютерном файле что угодно. И я позволила. Я под корень похерила авторские трактовки персонажей и событий, сохранив внешнюю канву. Я родила и развернула на половину объёма два по-настоящему жутеньких эпизода, в тексте не запланированные. Разворачивала бы и дальше, но чувство планки, наработанное в литнегритянстве, сказало: стоп, всё, что требовалось, ты сделала, а дальше — харэ, отсылай работу и требуй гонорар.

Так я и поступила. Причём совершенно не знала, сколько требовать за такую работу, поскольку ничего похожего (всего лишь фрагмент на несколько страничек) раньше делать не приходилось. Однако гонорар (триста долларов) показался маловатым… Примечательное обстоятельство, которое я отметила лишь впоследствии, когда изменить ничего было нельзя: сколько бы ни платил Ток, мне казалось мало. У Хоттабыча я почему-то на размеры гонораров не обижалась и не испытывала желания качать права; а тут — вроде и работы меньше, и денег больше, но осадочек остаётся мерзенький. И Аллины дифирамбы Току действовали как-то в обратную сторону… Что это было? Неужели интуиция? Или нечто другое, на неё похожее, но более дальновидное и повелительное?

Дважды в моей жизни это чувство явно сработало. Первый случай стрясся в институте. На третьем курсе целый декабрь мы ездили на кафедру глазных болезней возле метро Петровско-Разумовская. В утреннем полусне двигаясь по платформе станции, я всегда из двух эскалаторов выбирала тот, который ближе к выходу. И вот в одно прекрасное утро мне почему-то страшно захотелось выбрать другой эскалатор. Никаких рациональных предпосылок, просто ноги несут к тому, который дальше, ну и вот, пусть так будет, ладно, для разнообразия… Когда я была на середине пути к поверхности, соседний эскалатор остановился. И тогда я проснулась окончательно. Я смотрела на чертыхающихся людей, которые в полной зимней оснастке ковыляли по замершим ступеням, и не могла свыкнуться с мыслью, что избежала подобной участи, потому что минуту назад что-то отвратило её.

Второй случай имел место уже в описываемые времена, когда я, побывав в офисе издательства, должна была в тот же день из полученных денег заплатить за квартиру. Отделение Сбербанка возле моего дома было закрыто на ремонт, так что предполагалось сделать это вблизи издательства… Но где? Я там ничего не знала, ни кафе, ни магазинов, ни банков, — полностью неосвоенная территория. И вот — странное дело — выйдя из офиса, я перешла дорогу и двинулась в ту сторону, куда вообще никогда не ходила, откуда-то зная, что скоро наткнусь на отделение Сбербанка. Откуда? Просто знала. Сомневалась: «С чего мне это в голову втемяшилось? А вдруг никакого отделения нет?» — однако шла и шла. Зелёный выщербленный сбербанковский кружочек всё не появлялся и не появлялся. «Ну ладно, — пообещала я себе, — если через два квартала не появится, бросаю эту затею». Сбербанк нарисовался раньше, чем через квартал…

Может быть, это ощущение обделённости, подозрение, что Розеткин со мной играет в нечестную игру, и было третьим припадком этого чувства в моей жизни? Если так, очень жаль, что я его проигнорировала.

Триста долларов были получены, герой-себялюбец выброшен из головы — на ту свалку, где неизбежно оказываются все персонажи заказных произведений. Однако совсем скоро Алла снова объявилась. Неся в клювике (да что ж у меня с ней ассоциации такие птичьи!) информацию, что со сценарием решено пока повременить. Зато поступило предложение сперва сделать из задумки (главным образом, из этих моих листиков) книгу. Полноценный такой роман. Раз уж я так бодро начала этим заниматься, не соглашусь ли продолжить?

Условия обещали самые райские. Гонорар — на тысячу долларов больше того, что я получала при работе на Хоттабыча. Время — хорошо бы уложиться месяца в три, но торопить не станут. Главное, чтобы вещь получилась качественная… Ну, а в этом плане, как известно, можно на меня положиться.

Я обрадовалась… Нет, думайте обо мне что хотите, я в самом деле обрадовалась. На фоне серых как мундирное сукно милицейских будней это же развлечение, это глоток подзабытого вина, это праздник, за который ещё и деньги платят! Что-то, правда, саднило, еле заметно… Но — чего думать, трясти надо — не соглашусь я, согласится кто-то другой. Компания майора Пронюшкина, который в последнее время совсем уж выродился, приучила меня к тому, что приятная работа на дороге не валяется, а если валяется, надо срочно её поднять.

Какое все-таки облегчение — после блуждания по переходам милицейского романа, где ты всегда чего-то не знаешь (каких-то юридических или бизнес-тонкостей, или подробностей среды, относящихся к данному конкретному преступлению), вдруг оказаться в месте, где ты все знаешь и все понимаешь! Восхождение крупного бизнесмена, каковым являлся главный герой, не имело прямого отношения к сюжету и позволяло себя наметить размашистыми штрихами, создающими видимость правдоподобия. Основные черты его характера — пренебрежение окружающими, любовь к роскоши и необременительному сексу, где женщина служит не более чем предметом, но при всем при том вспышки невротического самобичевания — требовали всего лишь знания человеческой натуры. И история в целом получалась очень человеческая, близкая для читателей любого возраста старше подросткового самых разных социальных слоев: о любви и предательстве, о том, что никакие деньги не заменят добрых доверительных отношений с близкими, о том, как грехи родителей ложатся на плечи ни в чем не повинных детей. Как всегда, не обошлось без второстепенных героев, оказавшихся благодаря мне совсем не такими, какими были в синопсисе, а также едва мелькнувших, но очень выразительных персонажей, которых там вовсе не планировалось… Словом, я чувствовала себя в этой работе, как рыба, которую из тесного аквариума переместили в просторный водоём.

То необъяснимое чувство, которое подсказывает: «Ты туда не ходи, ты сюда ходи!» заслонило лицо руками и скромно отступило в сторонку.

Так чего же я хочу? Чего же я,можно спросить, добиваюсь этой книгой? Запрета литнегритянства? Санкций против издательств, применяющих труд литературных рабов? Ни в коем случае! Это затруднит жизнь не издательствам (они-то выкрутятся), а неграм, которые будут вынуждены нервно оглядываться и постоянно трястись. Пожалуй, с ними и договоры заключать перестанут, что увеличит уязвимость труженика чёрного фронта… На фиг, на фиг! Приходится признать: пока спрос рождает предложение, фигура с чёрным лицом будет востребована.

Так давайте выведем её на белый свет!

Назовём проекты проектами. Тех, кто работает в них, перечислим — всех поимённо: заставим на задней обложке каждого романа публиковать список всей команды. А главное, пусть хотя бы не на обложке, а в аннотации упомянут того, кто на самом деле написал эту книгу. Ведь зрители не удивляются, когда в титрах перечисляют: «Автор идеи — такой-то… Автор сценария — такой-то… Режиссёр….» Ёжику ясно, что фильм одним человеком не делается!

Конечно, это развеет розовые иллюзии относительно гениев массового пера, которые дни и ночи напролёт строчат без остановки, насыщая рынок своими произведениями. Но кому от этого станет хуже — неужели читателю? Не верю. Часть читателей сразу брезгливо отсеется, перейдя на действительно авторскую неподдельную прозу, и честного литнегра только порадует этот отсев. А оставшимся станет лучше, потому что они избегнут частой ситуации:

«Первые книги этого автора читала с упоением. А последняя мне попалась — ну чушь полная! С трудом добрела до середины и выбросила. Будто и не он писал…»

Граждане! Покупайте книги только проверенных литнегров, и вы не останетесь разочарованы!

Разумеется, если профессия литературного негра выйдет из тени, заработки уменьшатся: любимое налоговое ведомство бдит. Но, с другой стороны, появится возможность социальной защиты. Создастся почва для объединения, возникновения профсоюзов, которые станут следить за выполнением условий труда. Составлять списки непорядочных работодателей. Помогать с поисками работы, в конце-то концов! А то приходится лично мне после публикации моих мемуаров в Интернете отвечать на письма с просьбами: «Помогите стать литнегром!» Я на самом-то деле не слишком активная. Просто не слишком стеснительная. Ну, не стесняюсь я признать, что занимаюсь такой чёрной работой! Это — работа. Только и всего.

Как говаривала моя прабабушка: «Работать никогда не грех». Это воровать грех.

Глава 33 «Он сам это пишет»

Ты ещё не забыл, читатель, как мне хотелось прибавить к собственному серьёзному содержанию отвязную лихость заказных романов? Ну вот, вечно у меня мечты сбываются как-то косо: изначально содержание было не моё. Но изначально, собственно, содержания почти не было, были две странички (гораздо меньше, чем у Двудомского, способного дотошно расписаться на десять-двенадцать), убогие и аляповатые. А вот то, что забрезжило из диалога главного героя с женой, уже тянуло на полноценный роман; зрело там уже семечко, из которого полез ствол, разветвляющийся на ветви, и мне фактически пришлось написать собственный синопсис. Как всегда, я просто знала, что так правильно…

Однажды, когда я призналась старым знакомым в своём литнегритянстве, мне был задан очень странный вопрос:

— А что, ты не можешь написать роман со своим сюжетом?

— Чего ради? — фыркнула я тогда. — Дарить кому-то собственный сюжет?

Но именно это сейчас и происходило. Я искренне, от всего сердца и всего мозга, дарила Андрею Току, с которым так и не познакомилась, свой — да, фактически свой — сюжет. Я машинально отмечала, что стоило бы притормозить, не быть такой безоглядно щедрой; схалтурить, не прописывать так подробно с научной точки зрения способ добычи информации, которым чудаковатый маленький старичок вознаградил главного героя, якобы абсолютно бесплатно… Тщетно: меня уже волокло. Сцена в таинственном доме, куда герой приходит по объявлению в интернете, родилась сама собой: я видела все закоулки этого дома, освещённые коричневатыми лампочками, придававшими крашеным бежевой краской стенам сепийный тон, видела широкую лестницу, где чугунные опоры сделаны в форме турецких огурцов, и понимала, что если начну что-то менять, хотя бы форму опор, то не напишу вообще ничего, роман будет похоронен, и придётся возвращать Алле задаток, а то и платить неустойку. Единственный способ совладать с тем, что пишется, — дать ему писаться как оно хочет. С турецкими огурцами так с турецкими огурцами. А то ведь может и расхотеть. Это оно запросто.

А впрочем, не страдала я всерьёз по этому поводу. За окном белый снег ложился на острые башенки крыши Центросоюза, мглистый день позднего ноября — самое время для работы, когда не потянет на улицу вязнуть в снегу, когда можно просто лежать перед экраном компьютера, освобождать голову от того, что в ней накопилось. Как только почувствую, что голова пуста — встану, похожу, накоплю содержимое, снова прилягу к компьютеру…

Различается ли работа над собственным и заказным романом? В тот момент я не видела разницы.

Работа над романом «Режиссёр» началась в ноябре, сразу после праздников. А перед Новым годом Алла передала мне первую часть гонорара. Мы встретились возле торгового центра. Елки, детство, мишура… Я подарила Алле елочные игрушки, чем растрогала ее и невольно вызвала на разговорчивость.

— Ты знаешь, Фотина, Андрей считает, что этот роман — особый. Уже жалеет, что за него взялся. Представляешь, у него погибла жена! В автокатастрофе… Как Надя в книге. Трудно поверить, да? Чистая мистика.

— Ой, какое горе, — машинально сказала я, не в силах проникнуться трагедией незнакомого мне человека, за которого Алла искренне переживала — у нее даже слезы пробились в уголки глаз. — Правда, очень жаль. Передай ему мои соболезнования.

— Он настоящий мистический писатель! Видишь: то, что он пишет, влияет на его жизнь.

— Погоди-погоди… Но ведь он вроде верит в воздаяние за грехи и все такое? Почему он решил, что это связано с романом, а не воздаяние за то, что он делает?

— Но у него нет никаких грехов. Он чистый светлый человек!

Мимо нас бежали люди. Спотыкались на льду. Спешили дальше по своим веселым новогодним делам.

— Алла, очнись! Как это нет? Он же обманывает тысячи людей, своих читателей. Он присваивает то, что ему не принадлежит.

Глаза Аллы стали как у оленя, который доверчиво подошел к человеку и неожиданно получил выстрел в упор.

— Как ты можешь так говорить? Ты его не знаешь! Он чистый, наивный, как ребенок. Представляешь, он действительно верит, что все эти романы пишет он сам.

«Но это же ужасно!» Восклицание замерло в гортани. Я смотрела Алле в её прекрасные раненые глаза и понимала полную невозможность довести до нее насколько это жутко. И главное, почему. Трудно выразить то, что представляется слишком очевидным.

А может я чего-то не понимаю?

— Стой, погоди. Он правда считает, что вот эти несколько страничек, которые он сочиняет, и есть книга?

— Да, правда, — Алла явно предлагала мне умилиться.

— Какая же это наивность? Это, извини, глупость. Или хамство, — неосторожно сказала я и отшатнулась. Даже чуть не упала, потому что было скользко. Глаза раненого оленёнка полыхнули тёмным пламенем. Из-за очаровательного розового личика выметнулось такое, что лучше никогда не видеть, а увидев тотчас же забыть.

— Не смей! Никогда, слышишь, никогда не говори мне ничего плохого о нём!

Вот теперь я поняла! И по-настоящему испугалась. Не Аллы — что она могла мне сделать? — а того явления, которое она воплощала собой. Мне вдруг предстало воочию, что такое эталонный литнегр. Существо, всецело преданное… нет, даже не так: существо, у которого вынута сердцевина, а взамен вставлено то, что заставляет работать на псевдописателя.

Когда-то, будучи подростком, я смотрела страшный чешский мультфильм о Крабате и чёрной мельнице. Мельник — маг, властвовавший над жизнями своих подмастерьев — казался там мертвецом, которого черти выели изнутри, оставив одну движущуюся оболочку. При этом он в совершенстве владеет практическими приёмами магии, — да, те силы, которые им владеют, оставляют формальные навыки. А что-то главное — отнимают. Какую-то очень важную субстанцию. Невидимую. Но важную.

Как это могло стрястись с Аллой? А как же её зимний рассказ — тонкий, искренний, полный неподдельных чувств… Неужели Андрей Ток совершил над ней чёрный обряд? Или это всё женская социализация, желание служить мужчине как собака? Что же это такое, что способно настолько опустошить человека?

А может и не пустая она вовсе? Может, маленькая писательница внутри Аллы, съёжившись, но не умирая, подаёт негромкий, но собственный неповторимый голос? И чтобы заглушить ни в чём не повинную крошку, требуется кричать на меня?

Пронзило, как молния среди зимы: если литнегритянство делает такое с людьми, пора драпать из этого занятия.

Беги, пока жива!

Если ещё жива…

Мне показалось, что Алла пошарила в сумке, чтобы выбросить мою коробку со стеклянными шариками и звериками в ближайшую урну. Но нет, этого не произошло. Если выбросила, то не у меня на глазах.

Попрощалась, впрочем, вежливо. Неудивительно: нам придётся ещё не раз встречаться. Ведь что бы ни воображал себе Андрей Ток, роман «Режиссёр» всё-таки пишу я.

Я проснулась под утро, в колыхание за окном метельных теней, в мучительное перебирание событий, случившихся за день, всего неотвеченного и несодеянного, всего, что было сделано не так — страшную кару тех, кто совершил неосторожность пробуждения, когда все другие спят. Первое, что припечатало строительной плитой мой полупроснувшийся и оттого особенно паникерский мозг, — я не смогла достойно ответить Алле. Но стократ хуже был пришедший следом пароксизм понимания, что Хоттабыч — не худший вид рабовладельца. По крайней мере, он знает истинную цену Двудомскому. Он признаёт мой талант, хотя и получавший до сих пор только прикладное, внутрииздательское признание. Но Андрей Ток… Я для него не существую как самостоятельная единица. Он не ценит меня даже как орудие производства — меня для него вообще нет! В представлении этого разбухшего от денег типа, который на письме не способен связно построить предложение, роман пишет он сам. А вот все это, что делаем мы, литнегры, — проработка героев, корпение над фразой, ломание головы над композицией, — так, пустяки, завитушки. А что за эти завитушки он платит на тысячу долларов больше, чем за то, что в издательстве признают настоящей работой — так это исключительно потому, что Ток у нас благотворитель, благодетель, светлая личность, пригревающая под крылышком убогоньких сироток вроде меня… Слезы обиды подступили к глазам, но их высушила вспышка негодования. Меня подбросило на кровати. Захотелось немедленно бежать, включить компьютер, написать Алле письмо, где будет и отказ работать на Тока, и обоснование, которое затронет Аллу, покажет ей, в чем она на самом деле участвует.

«Алла, послушай, я ведь тебе не враг, мы с тобой в одной лодке, а Розеткин — в другой. Ты же сама мне подсунула роман про ведьму, которая высасывала души и через это получала и богатство, и вечную жизнь… Неужели не замечаешь параллелей? Ты столько ему отдала, столько продолжаешь отдавать, но он этого никогда не увидит…»

Но чем отточеннее становилось обоснование, чем более чеканными делались фразы, в которые оно отливалось, тем сильнее обволакивали тело вялость и недосып. Рядом уютно посапывал муж, одеяло было таким тёплым, прогретым нашим соединённым теплом, а в стёкла лоджии стучала сухим порохом метель… Пожалуй, придавлю часок-другой, а когда полностью рассветет, напишу, компьютер никуда не денется. Тем более, что я так хорошо все сформулировала, по пробуждении не забуду… С этой успокоительной мыслью я ринулась головой в черный колодец, а когда вынырнула, потолок освещал зимний синенький день, и настроение было совершенно иное. Страдания предрассветного пробуждения виделись чем-то вроде тени от коряги, которая в сумеречном лесу показалась бабой-ягой. Из-за чего я так разволновалась? Ну да, Ток — не просто сволочь, а еще и тупая сволочь, ну так разве я мнила его образцом совершенства? Каждый из тех, кто пользуется трудом литнегров, нечестен по определению: в его базовых файлах, отвечающих за мораль, обитает огромный вирус. Но какое мне дело до его файлов? Платит — ну и ладно. Сделав такой вывод, я пошла процеживать воду для чайника.

И тем не менее, признание Аллы меня притормозило. До этого я неслась как на крыльях… Нет, не то чтобы я поверила, что это и есть мой роман (такого не бывает), но это определённо был роман, в который позволялось внести значительную долю себя. Я никогда не выбрала бы таких главных героев, — но постаралась прописать их максимально убедительно, а значит наделить чертами, взятыми из моего опыта, моих наблюдений; я не взяла бы этот сюжет, который отдавал чем-то сто раз читаным у переводных авторов, — но моё воображение, отдельно от моих же намерений, придавало ему и страшноватую убедительность, и непредсказуемость каждого следующего поворота. Я увлеклась до потери разницы между своим и чужим: в конце концов, собственные сюжеты тоже иногда сваливаются на голову императивно, точно их посылает неведомый заказчик… Однако диалог с Аллой схватил за плечи и встряхнул: ты работаешь не на себя, а на чужого дядю. Твои находки, прозрения, удачные ходы, даже сопереживание персонажам — всё запишут на его счёт. А он проглотит и не поморщится, и будет считать, что так и надо, что это он — автор, настоящий и единственный, и может быть в нём поселится даже ложная память, и он распишет интервьюерам, как во время работы над «Режиссёром» ежеутренне накачивался вдохновением, бродя по сосновому бору возле своего трёхэтажного загородного дома.

На целую неделю я забыла как писать, и подходила к компьютеру только ради того, чтобы бродить по интернету и играть в линии, забивая этим деятельным ничегонеделанием банальный страх. Обычно страх что-либо сделать нападает от ожидания, что получится плохо; я же наоборот, боялась, что получится хорошо — слишком хорошо для Андрея Тока. Что получится такое «хорошо», которое я хотела бы оставить для себя… Но что же делать? Намеренно писать хуже? В таком случае я наказала бы не Тока, а себя: он не увидел бы разницы (если читателя проекта я привыкла считать за страуса, то Андрей Ток рисовался ещё более тупым, чем читатель его же проекта), а я осложнила бы себе работу на те усилия, которые требовались, чтобы её испортить. Вводить в повествование элементы, которые указывали бы на авторство моё, а не Тока? Да там полромана уже таких элементов, а толку-то? Кто это заметит: читатель проекта? Исключено. Прокурор? Но не пойду же я судиться со своим работодателем! Даже подумать смешно.

В это заполненное беспокойным ничегонеделанием время меня повлекло в МГУ на лекцию Дудина. После оттепели вдруг ударила заморозками давно забытая русская зима, и её стылое величие согласовалось с бесчеловечностью университетских пространств, которые вопреки толпам студентов умудряются выглядеть полупустыми. Мы с Олегом сначала долго искали указанную в объявлении аудиторию, скользя по шахматным плитам от лифта к лифту; затем, найдя, скромно устроились в заднем ряду: мы же не планировали встречу в стиле «Сколько лет, сколько зим!» Впрочем, Дудин вряд ли нас узнал бы. Он продолжал нести всё то же самое, что в пору моего с ним знакомства, скользя безумным взглядом над головами собравшихся. Я вспомнила его вдохновенный монолог по телефону, когда он явно не понимал, с кем общается, но общался на полную катушку, и до меня вдруг дошло: Дудин — тот же Андрей Ток. Отличающийся от него по уровню эрудиции как сверхзвуковой самолёт от палки-копалки, но в отношении к людям точно такой же. Для Дудина имели значение только идеи. Люди не имели — ни малейшего.

«Да ведь все такие! Всем, с кем я не связана родственными, сексуальными или особо тесными дружескими связями, по большому счёту наплевать, что я чувствую, к чему стремлюсь, из-за чего огорчаюсь: они видят во мне лишь полезную функцию. Ну, не стала бы я литнегром, и было бы на меня наплевать Искушевичу и Дудину, стала литнегром, и теперь на меня наплевать Андрею Току. Все мы для кого-то функции. Такова се ля ва».

Эта скорбная мысль даровала примирение с действительностью: следующее утро я встретила за компьютером. Благо до конца романа оставалось немного. Где-то около четверти. Сдать и забыть.

Глава 34 Как поссорились Дюма и Маке

Ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем — то есть Дюма с Маке — предшествовала шумиха вокруг памфлета «Фабрика романов „Торговый дом Александр Дюма и К°“», который, собственно, и породил вышеизложенное представление о Дюма как о литературном рабовладельце, причём среди литрабов главным именовался Маке. Написал памфлет некий Эжен де Мирекур. В чём заключались его личные трения с автором, создавшим тогда уже часть мушкетёрской трилогии — на этот счёт есть разные версии; главное, Дюма мирекуровское творение настолько задело за живое, что он решил судиться. И для этого попросил у Маке в 1845 году письменное свидетельство, что на авторство «Трёх мушкетёров» тот не претендует.

Таковое свидетельство было получено. И судебный процесс против де Мирекура выиграл Дюма. Зато потом, начиная с 1858 года, ему пришлось отбиваться уже от Маке — на протяжении трёх судебных процессов, которые извлекли на белый свет уйму черновиков и грязного белья, и технических деталей, и неожиданных открытий.

Когда б вы знали, из какого сора росли для вас, друзья, «Три мушкетёра»!

Если ты, дорогой страус, вместо того, чтобы мусолить очередной продукт про смелого майора Пронюшкина или проницательную пенсионерку Аделаиду Макушкину, заинтересуешься этой темой, в твоём распоряжении окажется переписка Дюма и Маке во время работы над «Тремя мушкетёрами» и другими романами. Интернетов тогда не водилось, так что бумажных писем накопилось хоть отбавляй — достаточно, чтобы из них составилась общая картина. Не слишком, прямо скажем, красивая. Если на заре сотрудничества Дюма выступает по отношению к Маке в роли учителя, даёт советы относительно сюжета и стиля, то чем дальше, тем явственнее превращается в рабовладельца с бичом. Подгоняет, торопит Маке с фрагментом романа для очередного газетного номера: ведь Дюма ещё надо успеть переписать отрывок своей рукой — до компьютеров и эпохи обезличенного текста больше ста лет… Постепенно отпала даже надобность в переписывании — издатели смирились: ну проект так проект, зато замечательно продаётся.

Да, так вот, что касается «Трёх мушкетёров»! В 1858 году Маке объявил себя их автором. Утверждал, что именно он отыскал Гасьена де Куртиля, подарившего миру вымышленные, но насыщенные крепким ароматом эпохи «Мемуары господина д'Артаньяна»… Небезосновательная претензия: ведь Маке был историком, он всегда отвечал за проработку фактологической канвы произведений Дюма и К°, действие которых разворачивалось в прошлом. Однако в прениях соавторов-соперников Дюма размахивал своей библиотечной карточкой, где вышеупомянутые мемуары значились задолго до того, как первый выпуск самого знаменитого фельетонного романа появился в газете… Короче, кто из них первым узрел — точнее, прозрел — де Куртиля, дело тёмное.

А вот другой аспект дела — не то, чтобы светлый, но более ясный. Маке заявил, что он написал роман практически в одиночку — и отнюдь не малое количество издательских работников это подтвердило. Не отрицает этого даже симпатизирующий Дюма Андре Моруа, констатировавший, что Маке поставлял мрамор, а Дюма был подобен скульптору, высекавшему статую из этой глыбы.

Мрамор в данном случае — текст, не правда ли? Прорываясь через красивую метафору к сути, получаем: Маке писал выпуски «Трёх мушкетёров», которые Дюма по собственному усмотрению правил… или даже пренебрегал этим, если сроки поджимали. Правил, да. Но не писал.

Глава 35 Ампутация

Что касается выдачи готовой продукции, товарищ Ток был гораздо менее обязателен, чем издательство Хоттабыча. Если при получении гонорара в издательстве я никогда не забывала забрать три экземпляра свежевышедшей продукции Двудомского, то для получения себя в качестве Тока пришлось прикладывать усилия. Стоял душный июнь, три тысячи долларов, полученные за «Режиссуру смерти», успели частично развеяться, и я думала о чём-то совершенно ином, а может даже мечтала, когда в переходе между Кольцевой и Филёвской линиями метро Киевская вдруг дёрнулась назад. Аттрактант, задержавший меня, выглядывал из-за стекла газетного киоска. Теоретически кто угодно мог выпустить роман под названием «Режиссура смерти», которое прыгало по чёрной обложке белыми контурными буквами. Но чутье подсказало: это тот самый «Режиссёр», мой! И подойдя поближе, я не удивилась, когда разглядела фамилию «Ток».

Что произошло дальше? Прелюбопытная вещь. Если своё первое литнегритянское произведение, написанное исключительно ради денег, я купила не раздумывая, то, две минуты посозерцав обложку романа, который стал мне близок, я проследовала дальше, куда и шла, на Филёвскую линию.

«Ну чего зря тратиться? — размышляла я, стоя на платформе станции, напоминающей выложенную жёлтым кафелем трубу, всегда еле уловимо закопчённую, словно тут выходят на поверхность продукты горения подземной адской топки. — Алла выдаст экземпляр, да наверняка ещё и не один».

Разумными доводами я отодвигала от себя догадку о том, что мне почему-то не хочется получать эту книгу. А хочется сделать так, словно её не было. Совсем. И мне за неё никогда не платили. Просто так из воздуха появились три тысячи долларов, кто-то старый долг вернул, ну или муж заработал… Главное, чтобы не от Тока. И не за «Режиссуру смерти».

Однако Алле я написала тем же вечером. И вскоре получила пахнущую полиграфией книжку, оформленную в строгой чёрно-белой гамме. Очерченные белым, точно пустые, буквы и искажённая, из бреда экспрессионистов нагрянувшая, фигура худого мужчины в чересчур просторной одежде и в шляпе, то ли сидящего в странной позе с искривленной шеей, то ли повешенного. Если бы я выбирала оформление обложки…

пунктиром, по периферии сознания: «Оформление обложки для своей книги»…

выбрала бы, пожалуй, то же самое.

Я перевернула книгу. Смотрите-ка, отзывы знаменитых людей! Интересно, их тоже всех купили? Или они пали жертвами маркетинга Тока и моего мастерства?

Телеведущая: «Чудесная, увлекательная и ранящая книга. Всю ночь читала и не могла оторваться».

Дирижёр симфонического оркестра: «Перед нами не просто захватывающий триллер: роман утверждает нравственные ценности, от которых мы так долго были отлучены».

Не знаю кто, но фамилия на слуху: «Лучшее произведение потрясающего автора!»

Я раскрыла книгу посередине — она хрустнула как спелый арбуз. Выхватила наугад абзац, знакомый до последней запятой. Странное сдавливающее ощущение родилось в груди. Я чувствовала себя как жертва несчастного случая, которая пришла в себя и обнаружила, что за время беспамятства у неё ампутировали ногу.

Услышав шаги Олега, я поскорее задвинула «Режиссуру смерти» в поддиванный схрон, куда обычно складывала свою литнегритянскую продукцию. Но от него невозможно ничего утаить. Если бы даже он не увидел книгу, то уловил бы моё состояние. Сразу под диван заглянул. Эмпатичен, аж страшно.

— Надо же, как хвалят, — сказал он, вчитываясь в обратную сторону обложки.

Я изобразила хорошую мину при плохой игре. Конкретно — попыталась улыбнуться. Не знаю, правда, было ли в той моей улыбке что-то хорошее.

— Ага. Годная вещь. Току никто из его доходяг такой не напишет.

— Что ты наделала!

Огюст Маке ничего не доказал, конечно.

В своей многолетней тяжбе он не смог предъявить ни договоров, ни других совместно подписанных документов: договорённости насчёт романов у него с Дюма были исключительно устными, всё на доверии. Письмо с отказом от авторских прав подписал? Подписал. Ну так чего ж ты ещё хочешь? Суд в конце концов решил, что месье Маке выполнял для месье Дюма работу сугубо подготовительную, исследовательскую — не более того. Поняв, что проиграл, Маке не нашёл ничего лучшего, как выложить на всеобщее обозрение сцену казни миледи в том виде, в котором написал её он. Публика текст не оценила. Точнее, оценила не так, как хотел Маке: критики и простые читатели в унисон заявили, что это какое-то унылое мердэ, а всё, что в этой сцене гениального, идёт от Дюма. Не помогло даже свидетельство де Фьенна, редактора газеты «Ле Сьекль», подтвердившего, что Маке прямо при нём написал фрагмент «Виконта де Бражелона», отличавшийся от текста Дюма всего лишь тридцатью словами! На 500 строк рукописи.

Нет, конечно, тридцать слов — это важно. Да что там, даже по-другому расставленные знаки препинания способны преобразить фразу! Но это не отменяет факта: отличный редактор может сделать из вялого унылого произведения конфетку, но по отношению к конечному результату останется не автором, а редактором. Максимум соавтором. Считать его единственным автором — откровенный перебор: на всех обложках всех изданий мушкетёрской трилогии на всех языках (только представьте себе размеры этой библиотеки!) по справедливости должно значиться «Александр Дюма, Огюст Маке». Или даже: «Огюст Маке, Александр Дюма».

Вот только Маке поздновато спохватился. Не сразу до него дошло, что он написал: перелицовывал поддельные мемуары какого-то давно забытого силовика, простого, как три сантима, ничто, как говорится, не предвещало… И лишь когда спрос на «Мушкетёров» вырос до размеров ажиотажа, когда герои пошли в народ и зажили своей жизнью на театральной сцене, в рекламе, в названиях всего и вся, когда роман оказался зеркалом, в котором Франция увидела себя рыцарственной, прекрасной и благородной, когда книга перехлестнула в русло мифа, — только тут Маке понял, что же он сотворил. И — что же он натворил, подписав отказ от чуда, которое нераспознанным свалилось ему на голову. Оно, знаете ли, случается единственный раз в жизни, и то далеко не в каждой. А Маке его отпихнул ногой. По собственной воле. Из-за чего страдал весь остаток дней своих на этой бренной земле. Хотя отнюдь не был «малоудачливым беллетристом», как обзывают его слишком рьяные дюманьяки: и романы его издавались, и пьесы ставились, причём не только во Франции, и президентом Союза драматургов он был, и даже улицу его именем назвали после смерти. Но вот чудо — чудо… Увы и ах.

А потому что нехрен было подписывать! Продашься за чечевичную похлёбку, за старинный замок в экологически чистом районе и деньжишки для детишек — пожнёшь… даже не посмертное забвение, хуже — сомнительную посмертную славу. Имя Дюма возвышается на обложке «Трёх мушкетёров» как позолоченный роскошный памятник. А Маке… кто такой Маке? Его имя — случайно прилипший к обложке комок грязи, брошенный неизвестно чьей рукой. То ли был, то ли нет, то ли негр, то ли нет.

Одним словом, Огюст Маке — кузнец своего несчастья. И доброго слова я для него не найду.

Я быстро поняла, что я наделала. Поняла, но, согласно привычному способу обращения с неприятностями, решила отстранять от себя ужасное знание. Сначала принуждаешь себя не думать о совершённой ошибке, которую невозможно исправить, потом просто не думаешь, потом она постепенно уходит в прошлое, а ещё через некоторое время вдруг вспомнишь — и обнаружишь, что остаёшься совершенно спокойна. Ну разбилась когда-то чашка, что ж теперь, сто лет о ней сокрушаться?

Однако привычный способ не работал. Я как будто бы и не думала ни о Токе, ни о «Режиссуре смерти», хотя не думать при обилии рекламы и шквале восторгов в интернете было трудно. Я поддерживала нормальную жизнедеятельность: что-то ела, что-то читала, смотрела фильмы и ходила в гости. Но мой роман, принадлежащий Андрею Току, насосом выкачивал из всего этого радость, настоящесть, какую-то сущностную составляющую. Дело даже не в том, что мне не писалось: финансовые возможности позволяли не писать ради заработка, а ценные собственные идеи приходят не всегда, и хотя состояние некоего творческого зияния присутствовало, но дело не в том, не в том… Раньше я любила своё лицо: с удовольствием разглядывала хоть в зеркале, хоть в окне общественного транспорта или машины каждую черту, родинку, морщинку, складочку — свидетельства опыта. Теперь мне стало противно собственное отражение: это было лицо человека, перевалившего за тридцать лет, написавшего массу тысяч знаков и взлелеявшего массу амбиций, но добившегося лишь того, что продаёт — не так уж дорого — свой талант каким-то бездарностям. Мне стало противно читать книги отечественных авторов, и я покупала только тех, в ком была стопроцентно уверена, что это не проект; но такие обвинительно грозили пальцем: «Мы печатаемся честно, под собственным именем, хоть и за небольшие деньги! Значит, это возможно? Почему же ты этого не сделала?» Пришлось скатиться к перечитыванию книг, которые были мне дороги в детстве и в институте, когда мир был честным, а я — неискушённой. Но и в прошлом поджидала засада: из всего ассортимента воспоминаний, связанных с перечитываемым, почему-то подворачивались самые тягостные, лишённые воздуха. Закатная полоска, дрожащая на крашеной масляной краской стене в палате, куда я брошена в ожидании операции к десяти зверёнышам, которые только и ждут, чтобы поиздеваться над моей «кривой» ногой. Изнурительная жара в незнакомом районе Москвы, куда я отправилась на прогулку для вдохновения ради рассказа, который всё равно получился неудачным и вымученным. Чёрное, безнадёжно чёрное, чернотой апеллирующее к какой-то забытой младенческой бездне окно в торговом центре, по которому я брожу бок о бок с мужем, но — порознь, обдумывая наши отношения, которые на тот момент тяжелы неимоверно, но и разорвать их не получается. Эта безвоздушность пронизала даже воспоминания, которые прежде казались добрыми и светлыми, обращая их из поддержки в ловушку. Это было прошлое человека, который стал отвратителен сам себе, а потому и прошлое его стало для него отвратительно.

Оставалось прибегнуть к старому аспирантскому подспорью забивания тоски: детективам. Но выяснилась неприятная вещь: я больше не могла читать детективы. Никакие. Вообще. Даже если в авторе не подозревался проект, всё равно от сюжета с непременным убийством и поисками преступника разило чем-то тусклым и подневольным. Слишком глубоко проникло в мои внутренности составление алиби, увязывание концов с концами в сюжете, выяснение деталей работы правоохранительных органов, чтобы оставить хоть чуть-чуть пространства, куда могло поместиться удовольствие от чтения книги. Герой едва появился на сцене, а я уже вижу нехитрые приёмы, из которых он точно робот собран; действие только началось, а у меня наготове пара-тройка схем, куда оно двинется. Раньше детективная действительность, пускай насквозь условная, была всё же не лишена тайны или хотя бы намёка на неё, сейчас она сделалась выхолощена и механистична. И всех денег, заработанных литнегритянством, не хватило бы, чтобы купить детектив, доставляющий мне удовольствие.

Мне честно платили за мою работу. Но кто и когда честно предупредил, чем я могу заплатить за неё?

Наш мир вообще-то настолько невыносимое место, что большинство людей могут жить только под наркозом. Для кого-то это алкоголь и наркотики, для кого-то огурцы и грядки, для кого-то благотворительность или двадцать пар туфель на каблуках. Я могла жить только под словесно-книжным наркозом; когда он от меня отдалился, перестав действовать, я отдалилась от самой себя. То, что осталось, было уже не вполне мною. Не хотелось себя в этом, оставшемся, признавать.

Я никогда не пыталась покончить с собой. Но в тот период мимолётно думала, что если бы случайная машина, сосулька с крыши или точно угодивший в сосуд головного мозга тромб совершил то, на что я всё равно никогда не решусь… ну, я бы с того света не стала на эту случайность особенно обижаться. Хотя знала, знала, что если тело преподнесёт мне сюрпризец в виде рака, инсульта или пусть даже обострения остеомиелита, давно покинувшего мою левую ногу, стану сокрушаться ещё хуже, видя в этом подтверждение, что мне вообще не место на этом свете, что я здесь бесполезна, что я хуже всех, что я…

«Стоп! — взвыло что-то внутри, мучительное, но спасительное. — Зачем я так о себе? Это я-то хуже всех? А они? Все эти мужики, которые моим бабским трудом получают деньги и славу — они что, хорошие? Алла, которая кипятком писает от Тока, — чем она лучше меня? Сам Ток, который, сладко причмокивая о нравственности, сосёт жизненные соки из неё и остальных — чистенький, что ли? Вот ещё! Где логика? Какого чёрта я на себя злюсь? Лучше буду злиться на них!»

И я начала злиться. Ах, вы говорите, что я безэмоциональная? Вы упрекаете меня за это? Ха-ха! Где логика? Да если я позволю себе испытывать эмоции, я вас зубами порву! Да, я рву и мечу — и мне за всё это не стыдно!

И так, цепляясь зубами, челюстями, ногтями за свою новорождённую злость, я постепенно выкарабкивалась из ямы, на дне которой маячило что-то совсем уж нехорошее, белое и острое.

И что-то начало меняться. Понемногу, но начало. Я стала отмечать, что просыпаясь по утрам вместо привычной жвачки самоупрёков перекатываю в уме обрывки снов, которые перестали носить тягостный характер. В них даже пробилось что-то из прежнего творческого мира, большего, чем моё отдельно взятое сознание; из моря, щедро выбрасывающего на берег ракушки-завитушки и оскаленных рыб. Собственное пока не писалось, да я и не ждала, чтобы так скоро. Зато воспоминания стали снова наполняться воздухом, светом и объёмом. Даже неприятные, полные беспомощности и безнадёжности — с ними что-то произошло: вдруг я обнаружила, что способна вспомнить что-то из этого ряда и не свалиться в тотальное самоизничтожение и самоотрицание. Это был ещё не свет в конце тоннеля, но луч из вентиляционного отверстия — да. И если другие пути перекрыты, я буду рваться сквозь этот узкий лаз к свету и воздуху. К расстановке всех точек над «i».

Воспользовавшись тем, что с прошлого уже краешком совлеклась мутная целлофановая пленка отвращения, я достала с антресолей ветхие блокноты в клетку, заполненные поджарым почерком отца — моими детскими словами, которые я вроде бы совсем не помнила, но тут вдруг они начали оживать:

«Амбагатом живет в Кремле. А в Кремль часто прилетают совы и ухают».

«„Вперед!“ — сказал Буратино. И они поплыли, как мыльные хлопья по снежной воде».

В детстве я позволяла себе сочинять все, что нравится. А то, что не нравится, сочинять не стала бы, хоть тресни. И пускай я была тогда более чем на сто сантиметров ниже и более чем на полжизни глупее, зато твердо знала, что вранье — это вранье. И прекрасно определяла, когда мне врут.

Из письма Алле:

«Ты же знаешь, насколько меня злят твои постоянные намёки (в последнем письме не намёк, а прямым текстом), что если бы я продолжала работать на Тока, уже печаталась бы вовсю самостоятельно и получила бы раскрутку… Или не знаешь? Ну вот, теперь знаешь: да, злят. Я до сих пор не понимаю, то ли ты, выполняя заказ Тока, стараешься меня таким образом удержать и привлечь, то ли и правда настолько видишь его в идеализированном свете, что не замечаешь очевидной нелепости: зачем эксплуататору, у которого есть отличный раб, делать из него себе подобного? Во-первых, это потеря ценной рабсилы. Во-вторых, создание конкурента. В-третьих, угроза разоблачения: если писатель номер два пишет в стиле писателя номер один, причём писатель номер два пишет так постоянно, а писатель номер один — время от времени, а в остальное время несёт полуграмотную белиберду, кто-нибудь неизбежно сопоставит один и два! Короче, обещание, что Ток мне хоть как-то с продвижением поможет — морковка перед носом ослика. Всё, хватит. Ослик сдох.

Но если тебя не убеждают эти доводы, то вот последний, и извини, если сделаю больно. Ты работала на Тока больше и дольше, чем я. Он тебе обязан настолько, что мог бы уже расплатиться с этим долгом и отпустить тебя на покой. Но что-то я не вижу тебя в списке популярных русских писателей, а?»

После этого мне приснился странный, но очень реальный сон. Как будто, идя по улице в районе метро Курская, я увидела красное пятно масляной краски на жёлто-кирпичной стене и вдруг вспомнила: когда мне было лет пять, при мне напали на мамину подругу. Она согласилась со мной погулять, пока мама варила борщ. Подругу звали Надя, Надюха, для меня — тётя Надя, и она сидела на скамейке в жёлтом плаще, склонив увенчанную отросшей химической завивкой голову над романом «Виконт де Бражелон», пока я искала среди осенних листьев жёлуди, чтобы при помощи пластилина и спичек наделать из них человечков, лошадей и коров. Увлечённая желудями, я не смотрела на тётю Надю, а когда обернулась, над ней нависал мужчина. К её горлу, бледному, с поперечными морщинками, приставлен нож… Как я могла такое забыть? Ведь это одно из самых ярких воспоминаний детства! Почему ни мама, ни эта самая Надюха с лохматой причёской и широким бледным лицом, которая часто забегала к нам в гости по мои подростковые годы включительно, ни разу не упоминали об этом? Кто был тот мужчина, который чуть её не убил: посторонний маньяк или кто-то из близких? И чем закончилась та прогулка?

— Ты во сне разговаривала, — сказал муж.

— Да, помню, — сказала я.

— Что тебе снилось?

— Мне приснился сюжет. Мой сюжет. Мой!

Итак, с Аллой разрыв свершился. С Хоттабычем — тоже, безо всяких драм: я просто не взяла очередной заказ. Чтобы избавиться от пожирателей моей жизненной энергии, оставалось ещё послать Сашу Барсова. Но сначала выяснить: чего ж он от меня хотел? Не то эта загадка будет мучить меня долгие годы. И не исключено, что добьёт на смертном одре.

Вопреки распорядку, я ответила на барсово письмо, такое же мутное как всегда, немедленно после получения. Игнорируя то, что было в нём написано (наконец-то я переняла Сашину тактику!), выдвинула ультиматум — в стиле популярной некогда песни: «Ты мне прямо скажи, чё те надо, чё те надо, может, дам, может, дам, чё ты хошь». Либо ты, Саша, прекращаешь свои пчелиные танцы и ясно-понятно признаёшься, чего от меня ждёшь, либо я общение с тобой прерываю… Ну ладно, я знала, что по-любому прерываю, но надо же было иметь хоть какой-то способ давления?

И — в самом деле что-то изменилось в мире! — от Саши пришло на редкость вменяемое письмо. Не буду, читатель, снова травить тебя барсовской орфографией, приведу лишь ключевой момент:

«Фотина, чего ж тут непонятного? Я хотел, чтобы ты помогла мне напечататься».

Неужели это ко мне? Ко мне?! Граната ярости взорвалась в мозгу; захотелось немедленно ответить: «Ты, придурок, что ты себе вообразил? Я тебе сто раз русским языком писала, что себе-то помочь не могу! у тебя что, от лежания в постели не только ноги, но и голова атрофировалась?» Но пальцы не забегали по клавишам: ярость угасла так же мгновенно, как вспыхнула. Так — до бешенства — сердиться можно только на кого-то очень близкого. На своё неприглядное отражение в зеркале, которое хочется разбить.

Сквозь туман привиделись толпы и толпы пишущих и желающих напечататься. Сколько среди них миллионов по стране, сколько по всему миру? Ну ладно, пусть я чуток талантливее Саши, да и с орфографией у меня получше, но, по сути, велика ли между нами разница? Со своим стремлением получить кусочек того, что незаслуженно (ладно, пусть незаслуженно!) кушают большой ложкой лже-писатели, на которых я работала, я выглядела так же уродливо и смешно. Подобно Барсову, я создала себе инвалидную реальность, в которой это возможно, и совершенно игнорировала реальность, которая меня окружала. С точки зрения издательской политики, мы с Сашей лежим в одной помойной яме. За что же я собиралась пройтись по его атрофированным ногам и гипертрофированному самолюбию? Мне совершенно нечем перед ним гордиться.

Не то, чтобы я сдалась, но… Ладно, читатель, я сдалась. Мне больше не хочется бежать к мечте, идти к мечте, лежать в направлении мечты — бросьте эти стимулирующие глупости! Я больше не мечтаю увидеть свое имя на обложке своей — полностью своей, по собственному замыслу и так, как мне хочется, написанной — книги, выпущенной знаменитым издательством большим тиражом… Возможно, где-то в глубине души мне по-прежнему хочется признания, но убиваться ради этого — нет, перегорело. Чего-то мне наверняка не хватило, каких-то очень нужных качеств и действий, с помощью которых другие достигают желаемого, но — всё. Откровенно признаю, что пополнила ряды литературных неудачников. Что ж, не я первая, не я последняя. Это больно, но переживабельно. Никаких трагедий. Стыдно тратить на трагедии время, которого вечно не хватает, чтобы написать всё, что хочется. До самого донышка исписать то, что мне дано. Ведь ради этого, а не ради того, чтобы издаваться, я была пущена в мир.

Что же остаётся? В каком-то смысле я описала круг и вернулась к тому, с чего начинала, правда, без эзотерико-политического угара. Кружки единомышленников, чтения в библиотеках, на квартирах; непризнанные широкой публикой издательства, выпускающие авторов за их счёт в перспективе на раскупание такими же авторами. Дружественные сайты. Разве этого так уж мало? По крайней мере, я могу рассчитывать на своих читателей. Пусть количество их будет несопоставимо с тиражами Двудомского, напрасно я раньше пренебрегала этой скромной цифрой: она ценнее заёмной славы.

Так я и поступлю.

Но первым делом навсегда брошу ремесло литературного негра.

Эпилог первый

Станция метро Павелецкая для меня отличается двумя важными чертами. Прежде всего, своим обликом, который, при всей советскости, содержит нечто готически-мрачное. А кроме того, в её окрестностях постоянно происходят какие-то важные для меня события.

Вот я сижу за столиком кафе. Напротив меня — мой издатель. Позади уже презентация в одном из главных московских книжных магазинов. Мы обсуждаем дальнейшее сотрудничество. Перед нами на столе — ничего, кроме двух чашечек кофе. Во время встреч с издателем я не люблю есть, мне нужно, чтобы рот был свободен для разговора. Я получаю почти телесное удовольствие от разговоров с человеком, для которого я уже состоялась как писатель. Мне нравится это состояние. Я так долго к нему шла и наконец получила полное право на него.

И вот издатель нежно шепчет мне:

— Вы ведь были литературным негром, да?

Киваю.

— У нашего издательства есть клиенты, которые заинтересованы…Не хотите снова этим заняться?

Во мне всё каменеет. Всё становится каким-то очень крупным, гиперреалистичным: и красные пластмассовые стулья кафе, и сверкание бокалов на барной стойке, и пузыри пены на дне кофейной чашечки. Пытаюсь выпить кофе, который уже кончился, сползшая со дна пена липнет к губам, мозг перетасовывает осколки мыслей. «Ну вот, всем им только одно надо… Хотя понятно, сейчас же кризис… С другой стороны… Не медициной же зарабатывать… Ну и при моих отработанных навыках…» Кофейная пенка больше не горчит. Осколки сложились в мозаику. И я говорю:

— Я готова обсудить условия.

Сразу после этой встречи я проехала к Измайловскому парку, где мы с мужем договорились встретиться. Чтобы скрасить ожидание, остановилась возле киоска — из тех, что раньше были газетные, а теперь просто киоски всякой всячины, которую занятно рассматривать, когда нечем заняться. Книги в таких местах я обычно смотрю мимоходом, не ожидая встретить ничего особенного, но здесь — за строем пластмассовых спецназовцев и белокурых барбиподобных красоток с вытянутыми, как на китайской пытке, ногами — вдруг проглянул корешок «Режиссуры смерти»: запылённый, покоробленный, словно киоск постигло наводнение. Всё-таки не стал этот роман новыми «Мушкетёрами»: так, дешёвая пописулька, дорожное чтиво. Мне полагалось у стыдиться собственной бездарности. Вместо этого я отошла от киоска, испытывая странное облегчение, и до прибытия Олега успела ещё поинтересоваться браслетами из полудрагоценных камней и юбками-разлетайками в индийском магазине по соседству.

Эпилог второй

Вот и пора завершать это совершенно невероятное повествование, после которого кто угодно скажет, что я: 1) всё выдумала, 2) решила оклеветать достойных людей и посеять семена недоверия между писателем, издателем и читателем, 3) вообще психопатка и патологическая лгунья.

Только вот откуда, откуда — если ничего этого не было — взялась у меня в верхнем ящике шкафа кипа договоров с издательством? Откуда в моём компьютере черновики романов на такие темы, которые я никогда не выбрала бы по доброй воле?

Неужели это всё была я?

И хочется сказать: да, была, но никогда уже не буду… Однако, как гласит народная мудрость, от тюрьмы да от сумы не зарекайся. И — как знать? — вдруг случится ещё в жизни такой период, когда кончатся деньги (ведь они, как и всё в этом мире, имеют тенденцию кончаться) и позовёт прежняя труба? Но останутся ли тогда у меня эти возможности? Вдруг то, о чём я тебе, читатель, рассказала, — дела давно минувших нечестных дней?

Я еду в метро. Напротив сидят пассажиры, чьи затылки отражаются в тёмном стекле. Моё колеблемое нистагмом зрение рассеянно выхватывает из общей мути яркую обложку: женщина, чьи седые кудерьки распирают вязаную шапку, мусолит покетбук о похождениях самодеятельной сыщицы с экстрасенсорными способностями, число раскрытых дел которой перевалило уже за две сотни. А вон тот парень в полосатом шарфе и наушниках — неужели у него в руках Андрей Ток? Да-да, жив курилка, по-прежнему отлично продаётся. А вот этот пожилой мужчина уткнул взор из-под очков в книгу автора, который пользуется определённой респектабельностью, но уж очень по-разному написаны его романы, и мой натренированный нос ощущает след знакомого запашка…

Массовый читатель — младенец-Гаргантюа — спит, присосавшись к сиське проекта. Дрыхни и дальше, малыш! Но уж извини, если вложу в твоё пойло порцию яда. Зловещей ночной кобылой я просочусь в твой сон. Покупая творения любимого писателя, ты начнешь вздрагивать и искать у него за спиной ухмыляющуюся меня. И чистое удовольствие потребления литпродукции будет подпорчено.

Впрочем, возможно, ты, драгоценный читатель, окажешься настолько циничен, что скажешь: «Ну и пофиг! Мне чтоб шашечки или чтоб ехать? Какая разница, кто на самом деле это написал?» Что ж, значит ты — провозвестник завтрашнего дня, где произойдёт окончательное растворение границ между книгой, стиральным порошком и колбасой: если всё это продаётся в одном супермаркете, к чему дальние отступления и высокопарные накрутки? Потребляйте, драгоценные, потребляйте! Недалёк день, когда литературу признают отраслью коммерции, такой же, как любая другая. Введут евростандарты: огурцы должны быть ровно семь сантиметров длиной, на завязку сюжета отводится двадцать пять тысяч знаков, на описания внешности героев — суммарно не более десяти, больше или меньше — некондиция, исправьте, не то натравим на вас санитарный контроль.

Это будущее не будет хуже настоящего. По крайней мере, оно будет честнее. Сегодня странно, завтра все привыкнут. А я посмотрю на этот дивный новый мир из тени, откуда, в сущности, и не выходила. Мне ведь даже привыкать не придётся: я-то знаю о массовой литературе всё…

Нет, не всё. Одного так не постигла: зачем редакторы вделывают иногда в грамотный текст орфографические ошибки? Да, это и впрямь тайна тайн.

Фотина Морозова — писатель, переводчик и «по совместительству» врач, кандидат медицинских наук. Сфера писательских интересов: черная фантастика, детектив, ужасы. Наиболее известные произведения — романы «Китайская шкатулка, или Убить Сталина», «Змеи», сетевой вампирский эпос «Мунтеница», аудиосериал «Северное бешенство».

С 1995 по 1999 г. училась в Институте журналистики и литературного творчества, публиковалась в периодических изданиях: от «Социалистической России» до «Литературного базара», от газеты «Завтра» до армяно-еврейского вестника «Ной». Переводила немецкого поэта Г. Бенна (цикл «Морг») — и, судя по отзывам, благодаря своим медицинским знаниям оказалась ближе к оригиналу, нежели филологи, специализирующиеся на немецкой поэзии. Вела в «Литературной газете» рубрику «Иной взгляд».

Выпустила под чужими именами 15 детективных романов.

Оглавление

Вступительное слово

Глава 1 Как нанимаются в рабство

Глава 2 Моллюск и раковина

Глава 3 Начало славных дел

Глава 4 Синопсис, чтоб ему!

Глава 5 Ноутбучная эпопея

Глава 6 Привет, дедлайн!

Глава 7 Поэма о героях

Глава 8 О книге — по обложке

Глава 9 Между нами, негритянками

Глава 10 Секреты мастерства и кое-что о страусах

Глава 11 Снова Розеткин

Глава 12 Издательские мистерии

Глава 13 Трудовой туннель

Глава 14 На Горбушку

Глава 15 Проект «Космос», или Смерть шпиона Гадюкина

Глава 16 Шестнадцатое правило Ван Дайна

Глава 17 Возвращение в «Алюминиевый век»

Глава 18 Дело Штирлица живёт и побеждает

Глава 19 Ведьма

Глава 20 Похороны

Глава 21 Родство

Глава 22 Литнегр всея Руси

Глава 23 Собачья тема и чуть-чуть религии

Глава 24 Литература и негр: прародитель литнегров

Глава 25 Застрявшая

Глава 26 Вокруг проектов

Глава 27 Нападение Барсова

Глава 28 Этот наглец Дюма

Глава 29 Сама или не сама?

Глава 30 Нереализованные стремления

Глава 31 Смерть ноутбучка

Глава 32 «Режиссёр» стучится в дверь

Глава 33 «Он сам это пишет»

Глава 34 Как поссорились Дюма и Маке

Глава 35 Ампутация

Эпилог первый

Эпилог второй