Голубка (СИ) [liset.] (fb2) читать онлайн

========== первое перо ==========

обманчив женский внешний вид,

поскольку в нежной плоти хрупкой

натура женская таит

единство арфы с мясорубкой.

Габриэль Делакур ещё немного – и шестнадцать с половиной, ещё немного – и совсем-совсем взрослая.

Сквозь тяжёлые бархатные занавески льётся мягкий молочный свет. Габриэль с ногами забирается на широкой подоконник, упирается белыми пятками в стену, прислоняется носом к стеклу и молчит.

Габриэль, кажется, способна молчать днями напролёт – усядется белой смазанной тенью на подоконник, уставится в очередной девчоночий роман, закусит нижнюю губку в тихой задумчивости и сидит.

Сидит и мечтает.

Габриэль вообще – мечтательница.

Она мечтает о других мирах, о россыпи звёзд на ночном небе, о золотых крапинках на радужке чьих-то глаз, о мимолётных взглядах, о теплоте рук.

Иногда Габриэль даже мечтает о любви, но это неблагодарное дело надоедает ей очень быстро, а потому ей приходится «сворачивать лавочку» и мечтать о чём-то другом.

Или просто молчать.

Молчать и мечтать – это её девиз по жизни, но действует он только в двух связанных между собой факторах – при плохой погоде и присутствии подоконника.

Плохая погода Габриэль нравится – она любит долгие дожди и запах мокрых лилий из маминого сада; любит утопать почти по щиколотку в серых грязных лужах; любит глушить свет и смотреть на яростные росчерки беснующейся грозы.

Подоконник Габриэль тоже любит – она может вытянуть ноги и совсем-совсем не доставать до противоположной стены, только и делать, что давить смешки и опираться коленом об оконную раму. Габриэль на этом подоконнике обретается лет с семи; он ей немножко заменяет кресло-стул-стол-тахту-кровать-пол. Она складывает на него теплые белые одеяла, ставит тарелку с овсяным печеньем и чашку с горячим какао.

Габриэль совсем-совсем взрослая.

За белыми резными дверями Габриэль совсем другая: она смеётся беззаботно и смешливо, вскидывает вверх острый подбородок, получает отличные оценки. Сплетничает с роем подружек и смеётся-смеётся-смеётся, улыбается так, что от подобной приторности наизнанку может вывернуть. А обратно никак не зашить – не отпустит эта стылая глупая обречённость Габриэль-я-уже-почти-взрослая-Делакур.

А ещё у Габриэль очень странная семья.

Они живут довольно далеко от города (целых десять минут на автомобиле – вот это глушь!); в большом светлом особняке, где всегда распахнуты двери и открыты окна, а у высокого деревянного забора остаётся серая тень от зеленеющих ёлок и осин, а там, в глубине светлых закрученных дорожек сверкает равнодушной величественностью липовая аллея (мама говорит, её посадил ещё их прапрапрапра и ещё десять раз пра дедушка; Габриэль не очень верит).

— Габриэль, завтрак!

Габриэль закатывает глаза, но не отвечает, с любопытством прислушиваясь к раздражённому голосу матери.

— Габриэль, будь так добра спуститься!

Голос матери повышается на две октавы сразу, и Габриэль давится неуместным смехом. Мама такая забавная. Ужас просто.

*

На завтраках Габриэль предпочитает отмалчиваться и полностью игнорировать все мамины приставания на какие-то очень важные или не совсем темы (или же приставания её очередного кавалера на эти же темы), но кое-что в их жизни не меняется совершенно – присутствие мистера Долохова и ссоры с Флёр.

О мистере Долохове стоит рассказать чуть позже – примерно тогда, когда его сиятельная задница окажется рядом.

Флёр.

Флёр двадцать один, и она дважды была замужем, что приводит маму в праведный гнев, собственно, первый муж Флёр ей даже нравился – рыжий милый парень с простеньким именем Билл и серьгой в ухе, но Габриэль выносить это недоразумение не могла. Они развелись через полгода после того, как отгремела свадьба (Габриэль тогда хохотала до упаду; Флёр яростно ругалась на португальском; мистер Долохов пил баллантайс и курил вторую пачку джордж карелис, иногда он поправлял Флёр, но она отлично умела ругаться).

Второй муж Флёр… хм. Габриэль, помнится, сказала тогда: «ты – моя сестра, а потому твой выбор всегда будет радовать меня, даже если это будет не сочетаться с твоими туфлями». Говорит Габриэль так, но думает иначе: «Флёр мне сестра, — думает она трепетно, — она принадлежит мне, а я ей, наша грядущая разлука, глупые ссоры и прохлада в голосах – всего лишь нелепая лепнина безвкусных узоров на фоне кружева нашей вечной любви». Так думает Габриэль, а думать она умеет. Она же мечтатель, а все мечтатели чертовски забавно размышляют, будто с другой планеты прилетели.

Мистер Снейп – гениальный учёный (что-то связанное с химией и лекарствами), отличается премерзким характером и способностью заставлять людей давиться словами.

Габриэль он даже нравится – мистер Снейп отличный собеседник и немножко мечтатель, даже если говорит обратное.

Габриэль возит серебряной ложечкой по тарелке и устало закатывает глаза.

— Ты никогда меня не слушаешь!

Флёр сцепляет узкие пальцы в замок и в мнимом недовольстве изгибает губы – от этого её красивое лицо становится почти что уродливым.

— Я могу решать сама!

Мамино лицо же вытягивается в явном притворном удивлении.

— Ты ещё ребёнок!

Флёр щурит яркие глаза.

— Мне не пять лет, мама!

Мама щурит глаза в ответ.

— Бога ради, Флёр, замолчи!

Флёр яростно подскакивает со своего места, а мама… вот он, коронный выход непризнанной актрисы!

— Не затыкай меня!

Аполлин трагично заламывает холёные руки – она всегда перенасыщена трагизмом, это-то Габриэль особенно раздражает.

Мама вообще… странная немного, так бы сказали подруги Габриэль. Точнее, не так – они бы сказали, что её мама и старшая сестра просто потрясающе красивы, просто дьявольски притягательны, так, что глаз оторвать невозможно, но Габриэль – милая девочка Габриэль, точно знает, что все не так уж и просто.

Когда мама и Флёр не ссорятся (что бывает довольно редко); они всегда говорят очень странные жутковатые вещи; Габриэль давно привыкла и старается не обращать внимание. Вот, например, сейчас, явно успокоившись, Флёр говорит: «Люцифер ныне милостив, а его новая жена – начало новой эпохи»; мать на это непонятное заявление только и делает, что отмахивается белоснежным веером раздраженно, искривляет бордовые губы в недовольстве: «Глупость, глупость! Это начало конца, а не начало новой эпохи, дурочка! – восклицает она едко, — проще уж уверовать во всепрощение и благодушие его высочества, чем в эту глупую якобы влюбленность – право, что за черт? Нет-нет, не стоит, нам его милости – сыты по горло, уж и глотать не успеваем».

Флёр сейчас же замолкает – мгновенно. И почему-то не спорит.

Габриэль в этот момент устало думает, что все вокруг сходят с ума и отчаянно сетует на то, что долго ей в стане здравого смысла задержаться совершенно точно не выйдет.

Ну и к дьяволу тогда такие задержки!

О мистере Долохове в этом доме принято говорить почти что благоговейным шепотом и не поднимая глаз от носочков своих туфель.

Мама говорит трагично: «мы продали мистеру Долохову свои души»; Габриэль отвечает устало-недовольно: «мама, прекратите нести чушь и заварите наконец чертов кофе!».

И уже после окончания завтрака, когда Габриэль планирует сбежать к себе в комнату и забраться наконец на подоконник, мать заявляет похоронным тоном:

— Сегодня к обеду прибудет мистер Долохов, Габриэль. Он велел передать, что желает тебя видеть.

Габриэль снова закатывает глаза, испаряясь прочь. Мистер сиятельная задница её увидит.

Наверное.

Она, чёрт побери, совсем взрослая и сама может решать, общаться ли ей с ним или же сидеть у себя.

Верно?..

========== второе перо ==========

Первый седой в двадцать три с половиной.

Первый в июне упавший лист.

Бог сидит у меня в гостиной,

Утверждает, что он атеист.

Это начало июня, мир полон запаха остро пахнущих роз, а солнце золотой пылью сияет над зелёными склонами. Природа стонет и плачет соловьиной трелью за окном, распускается тонкими нежными фиалками в горшках и танцует вальс на примятой с утра траве.

Габриэль думает, что она атеистка, но не полностью, а всего лишь наполовинку. В бога она не верит принципиально и из моральных соображений, а вот в дьявола… Габриэль вздыхает — как можно не верить в Люцифера, если собственная мамаша ополоумевшей кошкой талдычит его имя над странноватыми аляповатыми иконами и недобрым словом поминает через раз? Как можно не верить в то, о чем говорят постоянно, везде и всегда?

Собственно, для Габриэль Делакур нет ничего невозможного, так что в дьявола она тоже не верит. Она верит в мор, голод, войну и смерть. Верит в падение мира, бермудский треугольник, гаснущее солнце и тварей на дне мирового океана, а вот в бога и дьявола — нет, совершенно точно нет. Кому они нужны, чтобы в них верить? Всяким сектантам.

Габриэль рисует зеленых человечков на белом листе: выводит ручки-ножки, вырисовывает глазки, а потом фыркает брезгливо, рвет лист на части, но только для одного. Чтобы взять другой и начать заново. Её это очень успокаивает, но ненадолго — третий рисунок она рвет ручкой и полосует синими чернилами по собственным пальцам, а потом удивленно смотрит на набухшие алеюще-голубые царапины. Как любопытно.

Мать болтает по телефону с каким-то Астаротом (ну что за идиотское имя, опять сектант?); Флёр искусно и хладнокровно вышивает крестиком какие-то диковинные цветы на белом полотне (хотя для её муженька подошел бы лучше ворон или летучая мышь, но Габриэль лень встревать в разговор и действовать сестре на нервы), а сама Габриэль… рисует. Если, конечно, такое расточительное использование листов можно назвать рисованием.

Без пятнадцати двенадцать, и мать уже приказывает подать обед, а мистер Долохов всё ещё не пришел. И где он шляется, этот наглый сумасшедший русский?

Габриэль вздыхает. Она знает правила — если мистер Долохов хочет её видеть, то он её увидит.

***

— Сэр, — безрадостно говорит Габриэль, протягивая мистеру Долохову руку.

Вообще-то он ни разу не сэр, более того — он даже не мистер, этот странный англичанин с русскими корнями; тот, чья настоящая родина — снежная Россия, а материнская колыбель — далекий Санкт-Петербург. Он говорит, что рад Англии, этот жемчужно-алмазный британец, но он лжёт, бессовестно лжёт; но сильнее всего он лжёт, когда говорит что он влюблён во Францию трепетно и ярко.

Габриэль поджимает губы, потому что знает — плевать Долохову и на туманную Британию, и на возлюбленную Францию — ему подавай глубокие хвойные леса, снег на тысячи километров вперёд, заливистый смех, звонкий лай собак и мороз под сорок градусов; ему подавай водку, а не чертов виски или же дорогие сладкие вина, отвратительные по натуре своей приторной истомой лживого наслаждения; ему подавай другую страну и людей тоже других (мать говорит — жена у него дьявольски красива).

Ему совсем другое нужно, совсем не это и совсем не они.

Габриэль это знает.

Долохову отчаянно наплевать на Францию.

Ему бы домой, да подальше от них, но он возвращается каждый месяц; Габриэль же не помнит и года без него — она листает старые альбомы до посинения, но Долохов есть на каждом совместном фото.

Отца нет, а он есть.

Он всегда есть.

Долохов красив до одурения, просто до помешательства, вот только Габриэль это даже пугает: его яркая дьявольская красота содой разъедает мозг и постоянно напоминает ей о том, что бывает же на свете что-то реально прекрасное. У него бледное лицо, усталое очень, но действительно красивое; глядит на неё так же остро из-под темных ресниц, а глаза у него — зелёное с золотым (семь крапинок на радужке), глубокие, утягивающие; но Габриэль не тонет, потому что лжецов и авантюристов она не очень-то любит. Они рано умирают и иногда даже верят в бога, а то и в дьявола. Забавные такие, глупые до одури.

Долохов стягивает с холёных рук жемчужно-серые перчатки и вздыхает не менее тяжело.

— Габриэль, — они небрежно здороваются рука об руку, почти как мужчина с мужчиной; Габриэль это очень нравится.

— Здравствуйте, сэр, — говорит она безукоризненно-вежливо.

Мистер Долохов вопросительно вздергивает бровь.

— Ты поразительно мила сегодня, голубка. В чем дело?

— Мама сказала не грубить вам сегодня. — признается Габриэль чуточку виновато. Обычно на этом моменты она уже предлагала ему умереть, но уж точно не сегодня. Наверное, стоило назвать его светлостью, а не дразниться опять мистером? Ну, для полноты покорности и послушности.

— Уже достижение.

— Вы останетесь на ночь?

— Вероятнее всего.

— Тогда я нагрублю вам завтра с утра. Идёмте, ваша светлость.

Он улыбается — сначала чуть приподнимает вверх правый уголок губ, потом левый, затем чуть наклоняет голову вбок и смотрит на неё — будто хочет рассмеяться.

Габриэль нервно поправляет белую манжету строгого чёрного платья. Она чувствует себя немножко неуютно, но продолжает улыбаться ему в ответ. Царапины на руках ноют и болят.

Она думает, что он сейчас рассмеется. Но он не смеется.