Возвращение (СИ) [liset.] (fb2) читать онлайн

========== 1. ==========

Шани Эйвери.

США, Вашингтон. 27 июня 2020 года.

Вашингтон встретил Шани поцелуем, хотя она ожидала пощёчины. Нет, на самом деле она не ожидала от себя принятия такого решения — тема Вашингтона, возвращений и тоски всегда была под запретом во всех её новых жизнях, поэтому сказали бы Шани год назад, что она вернется домой — расхохоталась бы чудаку в лицо, потому что в здравом уме и твердой памяти вернуться бы она не соизволила совершенно.

Наверное, в процессе развлечений она где-то хорошенько повредилась головой, потому что… потому что, черт побери, она была здесь — прямо сейчас, в этот самый момент Шани была в Вашингтоне, хотя целых одиннадцать лет назад бежала из него сломя голову и клянясь не возвращаться.

Видимо, её небрежно брошенные клятвы рассеялись по ветру и забылись; наверное, она сказала их недостаточно чётко и громко; быть может, на самом деле она втайне желала вернуться.

Вашингтон в её голове всегда пестрел мрачновато-жуткими красками с примесью темного наслаждения: вечные тучи над головой, стук ливня по оконному стеклу и горячий какао на кухне, вязаные носки, теплые шарфы, куча мессенджеров и сообщения в соцсетях. Оплот сонно-ленивого спокойствия в монохроме мельтешащих событий, тысячи томных отражений в зеркальном коридоре общего мягкого равнодушия, стеклянный перезвон хрустальных ангелов на рождественской елке, которых она так беспечно задевала ногой в вязаном красном чулке с забавным санта-клаусом, и…

Всё это она старалась оставить позади, забросить лениво в коробку: «не думать, не вспоминать»; стереть себе шелковый поток воспоминаний-мыслей, как делала с другими людьми, освобождая их от груза прошлого, но не имея возможности освободить себя.

Какой прок в умении стирать память, если твоя обладает фотографической точностью? Какой вообще прок во всем этом безумном хаотичном ритме, которому Шани подчиняется со столь завидной спешкой? Отчаянный ревущий вальс в переплетениях танго, благозвучие котильона сквозь тернии ламбады, смешок кадрили в кружении элементарно-простого балетного движения вокруг шеста для пластики стрипа.

Шани убегала из Вашингтона так быстро, так бесстрашно, не смея обернуться назад — и все ради чего?

Ради того, чтобы однажды вернуться.

Шани вскидывает голову вверх.

А тем временем уже почти стемнело, и небо пошло землянично-черничными линиями подступающих фиолетовых сумерек рваной темно-голубой глазури, а она — слепок кричаще-яркого очарования, притягательная райская птица в летней полутьме блестящего новизной бара, она — двести миль по встречке, чтобы в итоге столкнуться.

А Шани бы сглотнуть, чтобы раз — и навсегда. Чтобы больше никогда не вспоминать и не думать, чтобы вернуться с чистым сердцем и душой, а не делать то, что она делает прямо сейчас.

Шани ищет своего отца. Нет, Ник ей, на самом-то деле, далеко не отец — не он создал её, не он дал ей имя и даже не он нянчил её в пеленках, совершенно нет. Но он был рядом. В её осмысленной бунтующей юности, в занавесе бьющихся розовых очков, в осколках бурного мракобесия внутри самой себя — Ник был рядом, даже когда Шани этого не хотела.

И, убегая из Вашингтона одиннадцать лет назад, Шани убегала не от города.

Она убегала от него.

Сейчас её воспоминания о Нике напоминают мутную стонущую ретроспективу, где он сам — герой старого черно-белого фильма на киношной пленке. И если гостеприимный ласковый Вашингтон встретил Шани поцелуем, то как встретит её Ник — одному богу известно.

Что у неё вообще осталось от него? Разве что вычурно-изящная подпись мелкими печатными буквами, надменное “Джоанна Честершир” в документах об удочерении и старый номер, который она помнила наизусть, но сейчас… сейчас он недоступен.

Шани в Вашингтоне уже целых два месяца, но попытки отыскать отца начали приводить её в лютое бешенство своей невозможностью: она нашла и сняла квартиру за час, но найти его не может уже очень долгое время. Всего лишь за день Шани заполнила новую квартиру мазками сияющей новой-старой личности, разбросала дорогущие шелково-бархатно-атласные шмотки по всем доступным поверхностям, умудрилась забить холодильник бутылками с шоколадным ликером и даже прошерстить все известные и доступные ей инстаграмм-аккаунты знакомых и прочие социальные сети, но в итоге получила полнейшее ничего.

Шани навестила Мэри и даже умудрилась оборвать звонками телефон Цириллы; Шани едва ли не с ноги вломилась в участок к Амосу и даже заскочила в школу Ника (и не один раз).

Шани узнавала, спрашивала и интересовалась, пару раз стирала память особо недоверчивым или слишком любопытным; когда же отыскала наконец-то возможное место его дислокации, то и вовсе принялась дневать и ночевать прямо там.

На танцполе. Среди грязи и порока пляшущей толпы.

Басы ночного клуба ревут за её спиной разворошенным ульем диких пчел, пока Шани стоит около этой идиотской заправки, затянутая в вульгарно-черное кружево не особо длинного платья и обутая в яркие белые кроссовки с розовыми шнурками. Вообще-то на заправках курить запрещено, но на все правила Шани срать давно и надолго — она нервно зачесывает блестящие золотом локоны и путается длинными ногтями в лаке и налипших тонких блестках. Она вся в этих хреновых блестках — сияет, будто облитая солнечным светом с головы до ног.

Все её ухищрения — обольстительный блеск холеной надменной соблазнительности в оболочке беспечно-легкомысленной тусовщицы с ветром в голове. И он, этот ветер в голове, сегодня слишком мутный.

Верно, все дело в её раздражении — она тусуется здесь уже три недели, а Ника ни слуху, ни духу; его здесь просто нет. Шани же завлекает людей орелом вседозволенного разврата в сумрачном блеске золотисто-жутких глаз с крапинками алых разводов (я в линзах, сладкий, не бойся) и полосками цветного неона на гладкой коже (я безумно хороша, и я знаю это, сладкий, все так).

Или же все дело в курении. В этом клубе курят, но далеко не сигареты — в голове у Шани плывет мутно-лавандовый отблеск томного удовольствия (скажи спасибо, что это не молли, иногда с неё торкает и вампира).

Наверное, именно поэтому она так долго стоит на улице, в попытках прочистить голову от марихуаны или прочей чуши. Все небо исчерчено темными красками, и, несмотря на приятную летнюю погоду, уже начинает холодать.

В пальцах Шани тонко подрагивает зажжённая вишневая сигарета с розовой кнопкой на фильтре. Она курит. Этот дым пахнет вишней, черешней и немного ванилью; он обволакивает облаком удовольствия рот и нёбо, а голова мутнеет ещё сильнее. Наверное, ей не следовало так жадно набираться шотами текилы этим вечером (сколько их было? десять? пятнадцать? двадцать? сколько?). Об их количестве Шани тоже ничего не помнит, но её запястье, поблёскивающее золотыми браслетами, всё ещё хранит следы соли, отпечаток смазанной нюдовой помады и блестки хайлайтера с её щеки.

И отца этим вечером здесь тоже нет. По крайней мере, она считает именно так, когда тушит окурок мыском кроссовка, пачкая его в серости пепла и лезет в сумочку в поисках зеркала — ей кажется, что тушь потекла. Тушь действительно немного потекла (нихера она не водостойкая, раз лишь при виде воды бросается в бега) — Шани вытирает черные разводы белой бумажной салфеткой.

Она так отвлекается на исправление недочётов в слегка испорченном макияже, что даже не обращает внимания ни на тихий шорох шин, ни на хлопающую дверь. Шани удивлённо поворачивает голову в сторону черного автомобиля, который вынырнул из влажной темной пасти подступающей ночки только тогда, когда слышит мужской голос.

— … и кофе, пожалуйста.

Шани помнит интонации его голоса наизусть. Может, это что-то вроде сжирающей её тоски; может, это просто необходимость; может — просто желание вернуться, которое преследует её постоянно, но голос Ника ей не забыть никогда, как бы она не старалась это сделать.

Шани недоуменно хмурит брови и бросает салфетку прямо на асфальт, прежде чем вытянуть из кармана телефон и сверить номер в заметках с жёлтой пометкой “важно” с чистой белой табличкой на машине.

И это действительно тот автомобиль, тот самый, фотографию которого она доставала всеми правдами и неправдами, чей номер едва ли силой не выбивала, это серьёзно но он.

И ей бы обрадоваться, но в голове у Шани — ветер, запах лаванды и вишни, около двух десятков алкогольных шотов, а руки чуть подрагивают (то ли от возбуждения, то ли от страха), когда она мягко, текуче приближается к водительской двери и осторожно тянет ручку на себя. Звонко клацают длинные ногти; дверь распахивается бесшумно, даже без щелчка, и Шани, только недавно беснующаяся золотистой рыбкой в людском море, мгновением ныряет в тёплый душный салон.

А завести машину и бесстрашно рвануть в подступившую ночь — на это ей хватает доли секунды.

========== 2. ==========

Ночь целует разгоряченную женскую кожу бархатно-черничными губами; ночь — мистически-томная, со сладковатым привкусом мятного ветра и ежевичной жвачки; погожая летняя ночь, когда прохлада бежит мурашками по спине и рукам, когда целует в припадочно-лихародачном дурмане своей власти, когда припадает равными голодными движениями к плоти, освобожденной от лишней одежды в пороке демонстрации тела.

Ночь расцвела свежим летним цветком сквозь зелёные поросли яркой весенней сирени, обуяла ароматом изысканного вампирского парфюма — кровь со вкусом страха на корне языка застыла горчащим удовольствием. Таблетка, растворенная утром в стакане с водой однозначно утолила жажду, а донорская кровь — уняла голод, но Шани отчего-то чувствует внутри себя странно-тянущее чувство, будто бы она снова голодна — но это совсем не так, потому что необходимую (и сверхнеобходимую) пищу она уже получила, и этого ей хватит надолго. Тогда почему Шани чувствует себя так странно, словно генетически наследуемая жажда никуда не делась, но лишь возросла в разы?

Как ей жить — с отзвуками ломающихся костей и очумевшего желания вцепиться прямо сейчас в чужое горло — только вот укусом или поцелуем?

Поцелуем, наверное.

У неё не было секса уже целых два месяца (неслыханный срок, детка), а её постель отчаянно пустует с тех самых пор, как они разминулись с Джин — всего пара недель чувственно-жарких отношений, десятки поцелуев, яркий секс под наркотических делирием вперемешку с бушующим ритмом разгорающегося желания близости, и Шани вновь остаётся одна, чтобы пока что не успеть ни с кем переспать, хотя очень даже хочется. Так что её хотелки не имеют никакого отношения к обычному голоду, нет, это совершенно иное.

И кто ей помешал переспать с кем-нибудь в том клубе?.. Она же плыла среди ревущей толпы на танцполе, абсолютно точно развратная и горячая, та самая однодневка, тусовщица на одну ночь, чтобы потом флиртовать сквозь десятки тысяч миль: «почему не звонила, Шани? я скучаю».

Вся проблема в том, что она собирается остаться здесь подольше — сиять хаотично-лихорадочным солнцем в объятиях женщин (или мужчин? или и тех, и тех), сверкать искренней белозубой улыбкой (это не кровь на клыках, глупенький, я просто ела вишню), мерцать королевой танцпола (в моем теле нет костей, я — пылающая золотом волос и глаз змея с тонкой чешуей вечно весёлой оболочки).

Вседозволенность. Именно вседозволенность, пряный дым наркотика и подступившая к мыскам кроссовок ночь заставила Шани угнать чужую тачку. Автомобиль Ника, если быть точнее, но действительно стоящих оправданий у неё нет — она просто хотела это сделать, в её поступках нельзя искать особого смысла; хочет — творит, хочет — вытворяет, кто посмеет ей запретить этот сумасшедший забег ради мимолетного кайфа от встречи с приемным отцом, пускай даже таким экстравагантно-плохим способом?

Верно, во многом из совершенного виновата ночь — именно в ней раскрывается истинная суть вещей, под покровом тьмы обнажаются чужие души, и творится настоящая магия. Но в её поступках совершенно нет логики, не кроется никакой магии и нет мистической подоплеки, но кто помешает Шани её создать?

Правильно, совершенно точно никто. Будет только так, как она захочет и никак иначе, ведь в противном случае — в чем вообще смысл?

Шани напряженно запускает руку в собственные волосы, путаясь пальцами в кудрях и почесывая острыми ногтями зудящей нервной чесоткой висок. Когда-то давно она даже мучилась мигренями и головными болями, но сейчас — сейчас она мучается их отсутствием.

Или нет? Ник — та ещё головная боль, как бы она старалась об этом не думать.

Шани вжимает педаль газа в пол и смаргивает с глаз мутноватую плёнку стекающего дыма и быстро, скользящим ломким движением облизывает нижнюю губу, закусывая её зубами (чрезвычайно сексуально, но если закусить верхнюю — будет в пять раз смешнее, маленький бобёр).

Пальцы, ранее ломко подрагивающие из-за наигранно-театрального опьянения, неожиданно крепко вцепляются в кожаный руль, уверенно управляя машиной, хотя Шани не ездила самостоятельно около года — она прекратила водить автомобиль после того, как едва не разбилась в чёртовой аварии, не справившись с управлением и едва не отправившись в весёлый полет в кювет, но все обошлось, а ей отчего-то перехотелось садиться за руль пьяной, но чем черт не шутит?

Да, детка, чем он не шутит? Ты же любишь подобные славные развлечения, в чем твоя проблема сегодня?

В салоне автомобиля жутко душно, её с ног до головы обволакивает горячий воздух с цепким ароматом пряного мужского парфюма; гудящую мерную тишину яростной поездки рушит её тяжёлое прерывистое дыхание, будто Шани снова убегает и очень боится обернуться назад. Но ведь так оно и есть, если подумать — она делает именно это, бежит и скрывается в попытках оттянуть неизбежное, опять пытаясь скрыться от своего прошлого в очередной раз, но вместо этого снова и снова расчесывает старые гнойные нарывы, чтобы добраться до справедливости и правды, потому что их так мало в обычной жизни, что это способно довести до слез даже её, девочку-конфету, девочку-праздник.

— Блядь!

Шани резко выворачивает руль и сбрасывает скорость, когда находит взглядом спидометр, а следом замечает отметку топлива в баке. Её мгновением прошибает ударом холодного тока, хотя в тачке все так же жарко — Шани встряхивает волосами и забрасывает их за спину. Только полные идиотки угоняют автомобили с практически пустым баком, и теперь — она одна из немногих дурочек, которые совершали подобную глупость. Не то чтобы Шани когда-либо считала свои умственные способности высокими, но настолько тупой быть она не могла. Или могла?

Машина тормозит медленно и беззвучно, пока Шани заворачивает к обочине и… черт побери, смеется.

Шани запрокидывает голову назад и заливисто хохочет, будто хмельная текила циркулирует по венам вместо крови, а глотку щекочут пузырьки от шампанского; она ведь не дура — осознает, что ей крышка.

Ник обожает тачки. Ещё тогда, в далёком две тысячи шестом, когда он от нечего делать учил её водить, даже тогда Шани помнила любовь Ника к машинам (их он любил даже больше, чем её саму). Он относился к ним не в пример бережнее, чем ко всему остальному — например, однажды он разбил телефон об стену, но Шани никогда не помнила, чтобы Ник, например (не дай боже!) небрежно припарковался. Так что да, она все равно что дёргала тигра за усы, но само ощущение — жутковатая притягательность последующего общения и первая встреча после столько долгой разлуки, все это затмевало в мыслях Шани все препятствия.

Стоило подбросить монетку, чтобы привести себя в чувства, но из денег у неё была только кредитная карта и пара долларов где-то в сумочке, которую Шани прицельно швырнула на бардачок. Она перегнулась через сиденье и нашарила рукой свою же блестящую сумку, подтягивая ближе к себе и на ощупь пытаясь найти пачку с сигаретами. А найдя, тут же сунула тонкий фильтр в рот и вальяжно прихватила зубами, пока выискивала зажигалку среди чеков и документов.

— Да блять, — Шани, спустя минуту, все же умудрилась полноценно закурить и расслабленно откинулась на сиденье, вжавшись затылком в мягкую обивку.

Глушить мотор она так и не стала, но вместо этого, пораскинув мозгами (или их остатками) заблокировала двери, продолжая мрачно курить. Серые хлопья пепла падали ей прямо на платье и ноги, откуда Шани их раздражённо стряхивала, пачкая пальцы в серебре остывшего огня. С каждым мгновением ей становилась все жарче и жарче, ночь душным одеялом кутала тело в кокон духоты, пока Шани все-таки не стащила вниз кружевной ворот, обнажая гладкое белое горло.

— Просто пиздец.

Сигарета горела на губах вкусом остывшей соли и текилы, пока Шани в мрачноватом возбуждении размышляла о своей дальнейшей судьбе — не так уж и далеко она уехала, вампиру (а особенно взрослому и наверняка чертовски разгневанному) не составит большого труда догнать её.

Она затянулась сладким дымом ещё сильнее, впуская его в лёгкие вместо дыхания, и это было все так же прекрасно, как и в первый раз.

Люди по обыкновению разрушают тела ради душевного спокойствия, вампиры — исключительно ради плотского удовольствия. Шани именно из этой категории — развлечения в любое время суток, даже если вам в любой момент могут надрать симпатичную задницу, обтянутую вульгарным полупрозрачным кружевом ткани, которая скорее показывает, чем скрывает. И которая задралась по самое не могу, демонстрируя длинные белые ноги с разводами мерцающих звёздочек-блесток на коже.

Пора получать по ушам за свои игры. Вот такие дела, детка, перевод игры на более сложный уровень и всякое такое, простите инструкцию и проконсультируйтесь с врачом перед применением.

Её размышления прерывает короткий стук в окно и гневные ругательства. Снаружи, естественно. Шани быстро докуривает злосчастную вишневую сигаретку и нагло тушит окурок о приборную панель, совершенно не опасаясь расплаты за содеянное. И раскаяния тоже не испытывает — как иначе можно объяснить факт наглой демонстрации среднего пальца в неприличном жесте и последующий поцелуй ногтя на этом же самом пальце, но с таким сучье-довольным выражением лица невинного ребенка, что у Ника конкретно сносит башню.

— Боже блять!

Однако, последующее вырывание запертой двери (с мясом, без жалости и сострадания), заставляет Шани изумленно присвистнуть в полнейшем обалдении — хрип гнущегося металла, звон бьющегося стекла, и…

И бесцеремонные наглые руки приёмного отца выволакивают её из гостеприимно-рваной дыры автомобиля, вытаскивают наружу и швыряют из духоты в холодок ночи; Шани изумленно хватает ртом воздух, будто задыхается от удивления.

И тело — горячее, закованное в условности одежды, тяжело и неожиданно сладко придавливает её к задней двери машины, будто Ник хочет размазать её в прямом смысле этого слова.

Шани выдыхает остатки сладкого лавандового дыма ему прямо в лицо скользящей самодовольной усмешкой.

— Привет, папочка. Соскучился по мне? Я очень-очень сильно!

Она ожидаемо нагло прижимается плотнее, почти вызывающе, в совершенно заигрывающем жесте, будто делает это в такт беснующемуся возбуждению. Умудряется вытянуть хрупкое запястье из жёсткой хватки и небрежно подцепить длинным алым ноготком мужской подбородок и подтянутся, чтобы поцеловать. Но вместо поцелуя — совсем не больной, даже ласковый укус за нос, которым Шани награждает своего родственничка в привычном ей кокетстве.

От неё пахнет дымом и ночью, а на длинных растрепанных волосах блестят звезды жемчужных заколок.

— Черт побери, я очень зла, — Шани выгибается под Ником, устраиваясь поудобнее, чтобы он не давил на неё весом так сильно, — представляешь, узнать о тебе хоть что-то, всего парочку незначительных — это целый охуительный квест на выживание, умение шантажировать и принуждать к сотрудничеству. Спасибо, папаша, больше я так делать не буду, потому что список твоих бывших девушек привёл в ужас даже меня.

Дерзость — её второе имя, именно поэтому Шани демонстрирует свою возросшую нахальность потоком яркого остроумия даже в такой (практически пикантной) ситуации.

И задравшееся платье её не волнует — ну, в конце концов, оно и так не особо длинное, а теперь Ник всего лишь через пару резких движений и вовсе попадёт на демонстрацию её яркой татуировки (тонкая гибкая змея с распахнутой ядовитой пастью, погремушкой на гнутом хвосте и золотыми глазами, ползущая вниз по молочно-белому бедру) и нижнего белья (алое кружево, золотистые нити в шелковой ткани, отсутствие бюстгальтера — проходите, мы вам чертовски рады). Тем более, лет семь назад она занималась подобным — когда дефилировала на подиуме в одном шелке да кружеве. Сейчас дела обстоят не лучше.

— Злишься из-за своей тачки, отец мой? — Шани лукаво щурит золотисто-горькие глаза, пряча за тенью длинных ресниц нахальную усмешку, полную потаенного удовольствия.

— Если что, то мне очень-очень стыдно, но чего ты ожидал, в самом-то деле? Тебе ли знать, что у меня больше и ничего нет, кроме дурной головы и вредного характера.

Шани его наконец-то целует — в щеку, естественно, скользнув губами по мужской щеке с лёгкой щетиной, и, естественно, запачкав остатками неслизанной нюдовой помады. Дурная, как есть дурная!

— Эй, может, отпустишь меня? Обещаю, я никуда не убегу, но мне слегка тяжело под тобой. Слезь уже, или я подумаю, что ты меня совращаешь.

И, не дожидаясь последующего ответа, Шани плавным текучим движением забрасывает ногу ему на бедро.

========== 3. ==========

Исчезновение — это именно то полезное умение, которое иногда может потребоваться даже самому скучному человеку (ну или вампиру, если на то пошло). На самом-то деле Шани искренне считает, что скучных людей не бывает, а чужое занудство — сплошные выдумки, и в этом (как и в многом другом, что забавно) она действительно права. Не бывает скучных людей, но бывают вещи, которые их такими делают: быт, равнодушие, усталость, ханжество… Перечислять можно часами, но главная особенность скуки в том, что иногда нужно просто убрать эту мелкую гравировку обыкновенной серости с себя, и тогда все изменится.

Мир покоряется только тем, кто этого желает. Чтобы его заполучить, нужно лишь стать самим собой — тем самым аморально-парадоксальным существом с распахнутой настежь душой и умением любить самого себя в ритме танца, потому что иначе все старания пойдут насмарку. Нужно просто полюбить себя — свой цвет глаз и волос, свое телосложение, переливы своего голоса, шрамы и родинки, незначительные и значительные недостатки, шероховатости и грубости характера; нужно просто полюбить себя. Только тогда мир признает тебя достойным и полюбит тебя в ответ, ведь по-другому не бывает. Если ты себя не любишь, то тебя не любит никто, вот в чем вся соль этой совершенно не смешной, но зато очень правдивой шутки.

Шани себя любит. Ей, на самом-то деле, нельзя себя не любить, потому что в противном случае вся её жизнь не стоит никакого смысла; потому что если она не любит себя, то к чему все эти поверхностно-легкомысленные игры? Зачем смена имён, облика, языка и квартир; зачем вечно мчаться на встречу к ветру с растрепанными волосами; зачем танцевать полуобнаженной у барной стойки под градусом; зачем… Зачем тогда жить?

Незачем. Тогда все не имеет смысла, который худо-бедно, но обретался в её существовании до этого откровения. Вот в чем дело на самом деле — в ней самой и в любви к себе.

Люби себя, Шани. Люби той отчаянной и безумной любовью безнадежно-безудержно влюбленной в саму себя; оставляй вульгарно-яркие отпечатки губной помады на чистом зеркале; стаскивай с себя мишуру разноцветного шёлка, ради того, чтобы продолжать оставаться собой и любить себя. Так, чтобы сумасшедше и взахлёб; так, чтобы горло сводило от смеха или стонов вперемешку с горчащим удовольствием; так, чтобы проживать каждый день как последний.

Особенно люби себя сегодня, этой землянично-лунной ночью с ворохом сияющих на небосклоне звёзд, которые рассыпал криворукий неумелый астроном (когда-то тебе нравилось рассматривать созвездия, помнишь?). Почувствуй свою же любовь, Шани, ведь эта ночь пахнет… Нет, не так. Точнее, не совсем так.

Ночь не пахнет похотью. Как бы не старались писатели описывать её лёгкое очарование и мрачную роскошь томного лоска, на самом деле сама ночь похотью не пахнет — она, на удивление, лишь создаёт её из мимолетного влечения, раздувает костёр из одной искры и вздымается вверх дымовой ловушкой, тонкой петлёй тугой удавки на шее. Ночь — не похоть, но где-то под чернично-лазурными сводами прячется её самодовольный оскал — так улыбаются вечно голодные львицы перед броском.

Шани тоже голодна. Этот голод не имеет ничего общего с обыкновенным, как бы сильно она не старалась его утолить. Свою потребность в недостающих ей внимании и заботе Шани обычно компенсирует случайными (иногда нет) и короткими (иногда нет) романами. Это просто стиль её общения — постоянный флирт без остановок, туманная путаница намёков в мареве легкодоступной вседозволенности; все это — важная составляющая её образа, которого она никогда и ни за что не посмеет стесняться.

Она этого не любит. Она любит развлечения.

Однако то, что происходит с ней сегодня, романтики назвали бы мелодрамой,

а циники — трагедией; Шани же со своей извечно-острой ироничностью относится к ситуации и вовсе комедийно — ну как можно делать из себя страдалицу, будучи крепко прижатой к задней двери отцовской тачки, развороченной этим самым отцом по самое не могу? Правильно. Совершенно никак.

— Черт возьми, да ты прямо змей-искуситель, папа, — Шани с глухим сдавленным смешком вскидывает тонкую черную бровь и коротко ухмыляется, демонстрируя в широкой чеширской усмешке тонкие клыки и ряд изумительно белых зубов.

Его тело — горячее, тяжёлое, одуряюще пахнущее чем-то мускусно-терпким, горячим, привлекательным; Шани нервно облизывает губы, слизывая наконец остатки бежевого нюда (а жаль, хорошая же помада), и, совершенно не теряясь, неожиданно прекращает попытки побега из такой сладостной ловушки — то ли устала сопротивляться, то ли вошла во вкус — черт знает эту дурную девчонку с ветром в голове и золотистыми глазами.

Шани целых тридцать пять лет, но никто и никогда не даст ей больше восемнадцати. Она застыла в образе вечной юности, и умрет, наверняка, такой же молодой и красивой (вампиры не умирают, дурында, они бессмертные, если их не продырявить кровавой розой, конечно же, тогда уже вперёд и с песней). И эта её показушная молодость — она реальна.

Шани всего лишь восемнадцать на вид, но стоит заглянуть в лукавость сияющих глаз или провоцирующую тонкую полуулыбку, как восприятие её наивности сразу же меняется.

Никто не умеет завлекать так, как это делает она. И нет никакого дела в этой чрезвычайной повышенной привлекательности — подумаешь! Золотистые кудри, золотистые глаза, золотистая кожа; Шани вся — первый класс, первое место, золото и победа, но её обольстительность кроется в другом.

В любви к себе.

Она могла быть кем угодно — кричаще-яркой Джо на съёмках эротический драмы или мягко-серой Анной на презентации собственных сказок в толпе своих же фанатов, буквально кем угодно, но она всегда умела притягивать к себе внимание.

Шани выделяется тем, что не боится отказов, отступает после: «нет», не теряется от безумств, и, безусловно, сияет.

Сияет улыбкой, самоуверенностью, взглядом — от этого никак не отделаться. Даже если обрядить её в самые кошмарные тряпки, остричь налысо и отобрать всю косметику, то природная харизма сделает все за неё. Такие как она умеют притягивать к себе других людей лишь тенью скользнувшей усмешки в уголке рта и медленным взмахом длинных ресниц.

В этом все и дело.

Шани скалится в зазывающей улыбке.

Девчонка чуть сгибает ногу в колене, продолжая иступленно прижиматься к отцу в совершенно не детском жесте, но даже такая ситуация её мало смущает; вампиры обычно живут только ради удовольствия, а не морали, а она как раз из этой категории — вечно голодных до кайфа.

Но, собственно, её театральная храбрость не улетучивается даже тогда, когда Ник замечает намеренно испачканный салон — будь её воля, то Шани бы и вовсе там ещё и наплевала, и бумажек рассыпала, и печеньем накрошила как следует, но, к несчастью, не успела претворить свой гадкий нехороший план в жизнь. Или к счастью, ведь увидев такое святотатство с любимой тачкой, Ник наверняка бы отделил её хорошенькую головку от не менее хорошенькой шейки и закопал бы её хорошенькое тельце прямо в ближайшем овраге, если только не у ближайшего дерева. Например, под той сосной. Такое вполне в его духе — нет тела, нет дела и всякое такое. Знаем, проходили, нам такие ролевые игры не нравятся; Шани несколько раз играла в подобное, но все заканчивалось летальным исходом. Хорошо, что не для неё, естественно.

Шани обиженно дует губы, прямо как в детстве. Тонкие брови вразлет сводятся в суровой хмурости, блестящий блёстками нос морщится, а наглые бессовестные глаза и вовсе выражают всю скорбь мира по такому плохому поводу.

Маленькая игривая притворщица с тысячью эмоций на одно действие. Как ей не стыдно быть такой лицемерно-правдивой?

Обычно накрахмаленные рубашки, роскошные платья и свежевычищенные костюмы очень-очень неплохо прикрывают кучу грехов. Под кружевом Шани есть все и сразу. Так что стоит Нику всего лишь оттянуть мерцающую тонкую ткань её одеяния, как девчонка вновь прячет улыбку — ещё немного, и можно будет считать её обнажённой, ещё чуть-чуть — и прямо в рай.

В такт её беснующимся мыслям Ник разглядывает змею на её бедре: заинтересованно и даже одобряюще, так что Шани вновь преисполняется удовольствия, заранее заготавливая ему колкий ответ. Дерзость — её второе имя.

— Красивая татуировка. Откуда?

— Это все мой друг, — она чуть откинулась назад, безвольно расползаясь по двери машины, — он такой лапочка, что набил мне татуировку с одного лишь пьяного описания, которое я умудрилась проикать и просметься. Парадайз во всем хорош, но в татуировках — особенно.

«В сексе, вероятно, он тоже неплох, хотя попробовать я не успела, — думает Шани ядовито, — церберы обычно очень-очень… выносливые».

— С тех пор, отец мой, я поняла, что просто обожаю церберов! Хотя нет, не совсем, — девчонка на секунду хмурится, — нет, я поняла это тогда, когда встретила Франческу. Обожаю её. Она такая хорошенькая!

О да, своих бывших девушек Шани действительно обожает — она любит называть их своими кошечками, поздравлять на дни рождения и дарить подарки без повода; любит забывать у них белье дома и возвращаться за ним через пару месяцев (как же так, детка, ты выкинула мой бюстгальтер? тогда тебе придётся купить мне новый!).

Но с Ником всегда хуже, с Ником всегда было, есть и будет сложнее. Ник — нечто большее, чем пьяно-пряные звонки бывшим в три часа ночи, надтреснуто-сдавленный смешок, несущейся по динамику со скоростью света и зазывно-кокетливое: «давай встретимся, я соскучилась».

Ник — это часть её прошлого. Колоссальная часть, львиная доля её жизни, как бы она не старалась об этом забыть. В этом все и дело — в ночи, в любви к себе и в нем. И они оба это знают — два счастливо-несчастных идиота-гедониста.

— Не злись, папуля, — Шани щёлкает языком в игривости и сдавленно охает от легкого удивления, когда Ник ещё крепче сжимает её в своих объятиях, будто желает переломать ей кости к чертям. Лишь бы действительно голову не оторвал.

— Мне, конечно же, совершенно не стыдно, — она запрокидывает голову назад, — совершенно нет. Но, — стоит Нику приникнуть к её уху с очередным продолжением диалога, как Шани вдруг изгибает гладкую белую шею, подставляя ему прямо под зубы, будто предлагая укусить или же поцеловать, дальнейшее лишь на его выбор. Она однажды видела, как газель подобным образом подставляет горло льву. На, бери, рви, все твоё, все для тебя, не жалей меня.

— Не жалей меня. Быть может, у меня жуткие инцестуальные наклонности? Может, я хочу тебя прямо здесь и сейчас, — Шани игриво ведёт пальцами по его щеке, — может, я хочу, чтобы ты меня трахнул. Во мне нет твоей крови, только твоё дурное воспитание, ничего более. И если заметят… так пускай смотрят, мне не жалко, — кривит уголок рта в полуулыбке, — я однажды снималась натурой в эротическом фильме, так что пара свидетелей — совсем не страшно. Или ты боишься?

В одном из фильмов она действительно делала минет на камеру — это был весьма забавный (мерзкий) опыт, который она предпочитала (не) вспоминать с ностальгией (содроганием).

Но вместо посвящения Ника в неприглядную правду, Шани ловко изворачивается под ним гибкой золотой змеей, ранее присмиревшей в руках заклинателя — раскрасневшаяся, сияющая торжеством победы своего острого языка и не менее острых клыков, блестящая триумфом.

— Ну же. Если ты не хочешь меня трахать, то я могу тебе отсосать. Я хотела это сделать даже тогда, когда мне было… хм, сколько? Двадцать? Ой, да без разницы!

Шани выпутывается из его хватки, но вместо побега приникает ещё ближе, обжигая своим дыханием мужской подбородок и прижимаясь очень плотно, совершенно не оставляя пространство никакому воображению (дурная, ой дурная! что вытворяет?).

Проворные светлые пальцы скользят по его серой майке-футболке (или как эта хрень называется, она не разбирается, а мужской одежде), а после бесцеремонно лезут под край, чтобы пробежаться самыми кончиками ногтей по животу и бокам, потрогать кожу, а в итоге нахально устремляются к широкому кожаному ремню.

Шани внимательно и заинтригованно смотрит на него снизу вверх, открыто провоцируя очеведно-развратными намерениями (что такое приличия? это совсем не к ней).

— Так что? Или ты не хочешь?

Она забрасывает хрупкие белые руки Нику на шею и приподнимается на мысках кроссовок, в попытках быть повыше (и так слишком короткое платье задирается так высоко, что наконец-то демонстрирует полуобнаженные бедра в алом шелке кружева трусиков), а после намеренно медленно приближается к его рту, словно предлагая самостоятельно перехватить инициативу и поцеловать её первой. Или не целовать вовсе, а лишь оттолкнуть.

— Решай сам, Ни-ик, — она неожиданно порочно протягивает его имя, лаская на языке, будто сладкую карамельную конфету, — поцелуй, минет или секс?

========== 4. ==========

Шани требуется Ник.

Тогда, почти двадцать лет назад, ей отчаянно требовался тот, кто будет заботиться о ней. Ник вошёл в её жизнь именно с этой целью: беспечный красавец с белозубой улыбкой, из кармана которого Шани попыталась стащить кошелёк, но вместо этого незадачливая жертва маленькой воришки вдруг перехватила её тонкую наглую ладошку и как следует встряхнула за волосы. Ник увёз её из мрачных парижских гетто в неблагополучном районе города в блестящую счастьем Америку.

Он заботился о ней, любил её, холил, лелеял и был рядом, когда было нужно — Шани могла открыть глаза ночью от страха, а после забраться к нему в постель, чтобы прижаться к теплому боку; Шани могла мешать ему вести автомобиль во время обещанной поездки на море и доставать идиотскими вопросами с утра до вечера. Шани могла прятать от него дневник с оценками, курить в школьном туалете и обиженно дуть губы в кабинете директора. Шани тогда звали официально-надменным Джоанна и любили ткнуть носом в то, какой Ник хороший отец. «Ах, у вас такой внимательный папа», — однажды заявила ей репетиторка английского (Шани говорила на нем ужасно, продолжая бунтовать и изъясняться на одном из французских диалектов); бедную преподавательницу спасло окончание занятия, иначе бы девчонка выколола ей красивые кроткие глаза цветным карандашом.

Иногда её слишком злило, что Ник такой идеальный. Он был для Шани принцем из сказки на белом коне, но тем не менее, она желала сбежать от принца куда-нибудь подальше и отрезать голову его лошади, но очень поздно поняла, что оказалась в лапах самого настоящего дракона. Сними с меня этот ошейник вечной привязанности, сними же! Шани — ветер, а ты держишь и держишь, сам того не зная. О, жестокая эгоистичная ящерица с крыльями!

Шани в его объятиях — гибкая змея. Ладная, изворотливая, с раздвоенным ядовитым языком; она извивается тонким золотистым хлыстом сплошной опасности — сияющая перецветом распустившихся маков, одуряюще пахнущая ночной похотью. С Шани так и хочется сдернуть яркую шкурку, спустить кожу и освободить хрупкие кости с жёлтым налетом в трещинах коричневых растяжек — и они хрустят, эти самые кости, мнутся бумагой и едва ли не позвякивают, пока отец сминает Шани в жадном сплетенном полуобъятии, заставляя её неудобно выгибать спину.

Шани секундно скалит зубы, будто снова превращается в привычную ядовитую занозу с очередной школьной влюблённостью и гормональным бунтом.

Перехлестом золотисто-карего под длинными чёрными ресницами блестит лукавая усмешка-уловка.

— Действительно, папа, неужели ты не веришь в мою честность; разве я похожа на лгунью? Я просто очень-очень соскучилась. Мне надоел образ Джо в Шотландии, и я его сменила его на свое имя. Я просто очень хотела увидеть тебя, — Шани обиженно вздергивает острый подбородок и трется носом о мужское плечо, прежде чем сдавленно фыркнуть от очередного сухого смешка, застрявшего в горле полухрипом, — поверь мне, Ник. Я просто… скучаю.

Скучаю с её губ слетает фальшивой ненастоящей ложью, хотя в голове нет ни грамма театральной наигранности; Шани лжет и не лжет одновременно — она действительно соскучилась чрезвычайно сильно, ибо в противном случае даже не почесалась бы, а не то чтобы принялась искать любимейшего папашу по всем канавам; однако, ему это знать совершенно необязательно. Её голос льётся мёдом по коже, патокой по языку.

— Я так по тебе скучала. Безумно сильно.

Ведь ты совсем другой, Ник. Ты из тех, папа, к кому возвращаются, к кому бегут с другого края света, потому что так захотел левый сосок и ноготь на левом мизинце; ты просто есть, от любви к тебе невозможно избавиться.

Шани приехала сюда ради него.

И ради себя.

И… О, Франческа! Воспоминания о Франческе только хорошие — длинные светлые локоны, горящие яркие глаза, проворность тонких пальцев, приподнятый уголок темно-алых губ; Франческа — жар возбуждения, зуд желания, сухость вожделения; Франческа — та, о ком стоит вспоминать чаще, чем просто по праздникам. Шани снова улыбается, бесстрашно обнажая зубы.

— Не ревнуй, Ник. Клянусь богом, каждая моя бывшая девушка — произведение искусства. Франческа едва ли не на первом месте. Люблю опасных и красивых женщин, знаешь ли.

Знаешь ли? Да весь мир знает о том, что Шани Эйвери обожает женщин! Всех рас, национальностей, ориентаций и типов внешности; Шани буквально источает флирт при виде любой особи женского пола.

Она говорит: “у меня нет соперниц, только соратницы”, и в этом она права, потому что её трудно представить за ссорой с девушкой, чтобы последняя не сделала.

— У меня был всего один официальный бывший мужчина, Ник, — она тонко хмыкает, — после него я перешла на девочек. Хотя нет, я бессовестно лгу — я и до этого любила себе подобных.

Шани много бы ещё могла сказать, прощебетать и упомянуть, о многом могла напомнить и за многое укусить, но когда зубы Ника погрузилась в её шею, то все связные мысли вылетели из головы.

Говорят, каждый вампир при укусе другим вампиром ощущает что-то свое, что-то особенное, сугубо индивидуальное: кто-то недовольство, кто-то боль, кто-то возбуждение.

Шани относится к совершенно странному варианту — она наполняется эйфорией. Обычно именно Шани та, чьи зубы смыкаются на чужой шее, с хрустом сминая податливые тонкие позвонки острыми зубами, но сейчас ей почему-то нравится наконец-то полноценно стать чужой жертвой. Трудно лишить независимости и внутреннего стержня наглую самодовольную вампиршу; ни один человеческий мужчина не сможет полноценно ни покорить, ни овладеть существом, способным расправиться с ним лишь по позыву голода от нечего делать, но сейчас Шани жизненно необходимо понять, что перед Ником она все ещё та беззащитная девочка, забившаяся от двухметрового амбала в угол и злобно шипящая проклятья на небезызвестном французском. Ей надо вспомнить то ощущение страха и беспомощности, когда он за шкирку вытаскивал её из переулка и встряхивал, будто нашкодившего котенка — и за все эти годы Ник был единственным, кто заставлял её чувствовать себя одновременно в заботе и беззащитности, будто Шани в его руках — оголенный нерв, каждое касание — искра, каждое слово — пускает ток.

Зубы Ника смыкаются на её шее, пока Шани гортанно стонет ему в ответ, расползаясь по дверце автомобиля беспомощной бескостной тканью. И вульгарное кружево платья кажется бесконечно тяжёлым и жарким, дыхание вырывается из груди кровяным стоном на опухших губах — целуй, бери, кусай, люби. Сегодня я вся для тебя.

— Et ta soeur (твою мать)! А знаешь, — прежде острый язык заплетается даже в самых простых словах, пока Шани цепляется соскальзывающими ногтями в предплечья Ника, — я согласна. Давай, прямо здесь. Я хочу прямо сейчас. Для тебя я даже не против побытьжертвой, — Шани опьяненно встряхивает хорошенькой головкой, а после двигает нижней челюстью, будто пытаясь с плюнуть возбуждение со слюной. Не выходит.

И, именно поэтому, мгновением подавшись вперёд, она приникает к его рту жадным голодным поцелуем, будто собирается съесть (раны от клыков затягиваются прямо на коже, обрастая тонкой плёнкой и латая нанесенное повреждение). Ник на вкус напоминает похоть; Шани это нравится.

Когда же она соизволяет отлепиться от него, то облизывается, словно наевшаяся сметаны кошка — её глаза сумрачно блестят в темноте, маня глубиной яркости на колючих радужках, словно приглашая толкнуться в распахнутый донельзя разум. Лети на огонь, маленький мотылёк, потому что именно этот взгляд обещает наслаждение через боль, тайну неизведанного и ощущение бьющей ключом жизни в подрагивающей жилке на шее.

— Я тоже хочу попробовать, знаешь ли.

Карамельно-светлые локоны пушатся на ветру, и Шани привычно собирает их в кулак, перебрасывает за спину и снова жмется к Нику, будто собирается дать ему прочувствовать каждый изгиб совершенно-отточенного тела под лёгкой оболочкой доступности.

Но стоит ногтям лишь подцепить собачку молнии на мужских джинсах, когда всю горячую ночную идиллию семейного воссоединения рушит яростный визг безумной полицейской сирены.

— Bordel de merde (полный пиздец)! Ну что за черт?!

========== 5. ==========

По некоторому обычаю, привычка к иронии, как и к сарказму, сильно портит характер, она придаёт ему постепенно черту злорадного снисходительного превосходства: под конец начинаешь походить на злую собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась и смеяться.

Шани смеётся — оскал белых зубов сияет неестественной вампирской белизной в полутьме ночи, смех вырывается равными толчками — и смех, и плач, и укус.

Шани даже сейчас отчаянно путается в плёнке самых разнообразных эмоций, окутывающих её тело паучьей сетью противоречий — действительно, чем плох секс с приемным отцом, особенно, если ты умеешь стирать память, подчищая за собой все хвосты и оставляя прозрачную пустоту на месте прежде горячо любимых воспоминаний; если одна твоя улыбка способна яркостью затмить лицо любимого человека в памяти любого существа; если один щелчок пальцев способен выжечь мозги каленым железом безжалостной амнезии.

В этом умения Шани поистине ужасны и жестоки — разве есть что-то гораздо более ужасное, если только не смерть в туманном мареве ложного разума-иллюзии, в котором хранятся отзвуки плачущих фрагментов искаженного восприятия?

И сомнений практически нет — Шани саркастично ухмыляется, крепко прижимаясь к горячему мужскому телу и безнаказанно демонстрируя ликующий блеск голодных глаз; в её голове заунывно играет марш мендельсона на современный лад — солист подвывает ритмом клубной музыки в неоновом флексе дорогого бара на окраине мира, а Шани делает вид беззащитной бабочки в лапках жестокого паука.

Никогда не знаешь, когда тебе пригодится необходимость стать слабым изнеженным котенком; той самой блондинкой, что никогда не держала в наманикюренных тонких пальчиках ничего, что могло бы быть тяжелее пилочки для ногтей. Самое забавное, что Шани действительно не держала.

Ей очень хочется закурить. Вот прямо сейчас, выдравшись из столь желанных и бесцеремонных рук, отбросив в сторону шелуху беспечного образа и содрав с лица легкомысленность; хочется сунуть сигарету в рот (пять подряд, выкурила одну и следом вторую), пустить серебряный никотин по ниткам вен вместо крови (давно уже не её крови, а чужеродно-неправильной, принадлежащей кому-то другому).

Хочется к чертям собачьим задохнуться в плотном облаке душного вишнёвого дыма и умереть. Желательно, от счастья.

Putain de bordel de merde (пиздец блять нахуй)! Вся эта ситуация — пример сюрреалистичной эротики в мрачной готике старинного черно-белого кино, в котором Шани вновь и вновь играет главную роль, хотя на мгновение хочется остановить показ и развести руками: «спектакля не будет, мы обоссали реквизит». Реквизит, кстати, очень ничего — чёрная небесная гладь, исчерченная белыми тонкими точками падающих звёзд и сырным лунным боком, то и дело задевающим верхушки высоких гибких деревьев, испачканных бессмертной хвоей и летнеми цветами ярко-зеленых листьев.

Именно по этому (а может и нет) Шани сейчас целует Ника — в сумасшедшей мелодии бессменной классики на магнитоле, хотя ночь рвут гремящие басы хип-хопа вперемешку с диско времен восьмидесятых.

А у Ника глаза — отпечаток хмурой осени на радужке лета, зимняя стужа и вялые весенние цветы, а все это мешается в незабываемый микс удовольствия; Ник сам — сплошное удовольствие, а взгляд его забыть невозможно. У всех в жизни встречаются такие глаза — яркие, ртутные, блестящие, насмешливые, сияющие бенгальскими огнями в полумраке истомы, жаркие, жадные, те самые глаза из влажных подростковых фантазий и мечт, с окаемкой мокрого вожделения на радужке. Такие глаза, что один взгляд — и западают в душу раз и навсегда.

— Кстати, папа, — шепчет Шани зачарованно, едва шевеля сухими губами, — я говорила, что у тебя охренеть какие красивые глаза? Нет? Так я сейчас скажу. Они у тебя просто потрясающие.

И жмется у нему снова, будто приемный папаша в любой момент может вспомнить прощальные ноты их последней встречи и свернуть ей голову за плохое поведение (угонять его тачку было определённо плохой идеей, но Шани сейчас находится в состоянии цветового равнодушия — ей фиолетово на последствия).

— Заявилась спустя десять лет. Не стыдно?

— Мы не виделись не десять, а одиннадцать лет, математик. Но даже десять лет — это вполне достаточный срок, чтобы перебробовать и познать многое, если не все. И более чем достаточно, чтобы нагуляться и вернуться домой.

Приползти брошенной спиной, уткнуться в отцовские ноги, завыть глухо и щемяще; хорошо только, что Шани не из подобного типа людей — она скорее уж распахнет дверь с ноги и блеснет недоступной звездой развратницы на небосклоне барной стойки, прежде чем упасть в обрыв объятий незнакомого кавалера на одну ночь. А потом исчезнуть из его постели и жизни, едва лишь наступит рассвет.

Кстати, о кавалерах и рассветах. И, собственно, о Франческе. О запахе её кожи, об изгибах манящего женского тела на лоске хлопковых простыней дорогого номера, о цветах в вазах и смазанных поцелуях в алкогольном подпитии — воспоминаний очень много, но все они слишком хорошие, чтобы делиться ими вот так запросто. Не то время, не то место и даже не тот человек, который снисходительно выслушает томную историю её любовного похождения с отблеском нежной влюбленности на задворках разума.

— Ну уж нет, — откликается Шани притворно-недовольно, — ни за что. Я пролистала список твоих бывших пассий, и знаешь что, папа, мои произведения искусства (большинство из них) вполне в твоём вкусе. Так что я не буду рисковать своей любовью к женщинам! Это может быть опасно, — на полном серьёзе заявляет Шани, проворно заползая тонкими пальцами под майку и щекоча подушечками поджарый мужской бок.

И лицо её приобретает некий недовольно-хмурый вид, будто она вспоминает нечто не особо приятное, но все ещё не желает этим делиться.

Шани огрызается, а его клыки пачкаются в её крови, руки жадно сжимают все доступное и недоступное, пока она гортанно выстанывает его имя на судорожном выдохе. Похабно-зазывное «Ник» на её губах звучит жаркой молитвой покаяния и смиренного удовольствия, Шани — грешница пред иконой своей погибшей нравственности, которую она планирует облить керосином и поджечь.

Горят мосты, города, страны, реки — все сияет в первобытном пламени очищения, пока Шани воском плавится в мужских руках (а какие они по счету, эти руки?) и шепчет сорванным голосом чужое имя (а какое оно по счету, эту имя?).

Сплошная и оголенная похоть на развороченном комке пульсирующих нервов; накатывающее волной возбуждение и дымчатая завеса жадной вседозволенности, вот в чем вся соль этой игры.

Правда, в такой игре нет победителей, только плачущие проигравшие, которым не хватило сил как следует раскромсать чужую жизнь в клочья. Шани не из таких — её любовь к помпезности, праздности, мрачной роскоши и пороку в самых интересных количествах, знает едва ли не каждая крыса в канализации (каждый второй вампир да цербер Вашингтона, если только не каждый первый). А те крысы, что почему-то ещё не в курсе, могут понять все сами, лишь один раз увидев её на танцполе клуба после трех часов утра — обласканную неоном, текилой, солью и чужими прикосновениями; одетую лишь в сияние привлекательности и шёлк жгучего искусственного солнца.

И волосы её — золотая пряная грива тщательно завитых светло-карамельных прядей. Светлые кудри венчают тонкие белокаменные заколки с мелкими застежками, а беспокойная копна, залитая лаком, то и дело норовит выскользнуть из скользких пут.

Шани смачно прикладыватся губами к ширинке Ника, пачкая то ли в слюне, то ли в умирающих останках слизанного нюда помады, то ли ещё непонятно в чем, а после кокетливо выглядывает из-за его правого бедра.

Ах, ну как же ей не хочется видеть свидетелей! Особенно сегодня, особенно в такой хороший день. Не то чтобы она против публичного секса, но даже сейчас, находясь в делирии чувственной горячки, Шани нарочито медленно поднимается на дрожащие от перевозбуждения ноги и ради удобства виснет на шее Ника, успевая заодно игриво общупать его за задницу и даже мимолетно приложиться губами к точеному подбородку.

Ник же всего за пару мгновений умудряется отцепить её от себя, поправить платье и даже придать относительно адекватный вид, на что Шани реагирует брезгливой гримасой недовольства. Это становится скучным, а скуку Шани терпеть не может.

— Не стоит убивать копов, Ник. Это скучно, я пробовала.

Действительно пробовала, пусть это и не предмет её гордости. От убийства служителей закона нет никакого прока, особенно если об этом прознал вездесущий Амос, умудрившийся влезть даже в это. Копы обычно слишком скучны для её игр, а жажда почти не даёт о себе знать в их присутствии, но на этот раз Шани почему-то слишком злится, чтобы остаться равнодушной к появлению незваных гостей. Их оперативность заслуживает похвалы. Ведь надо же, кто-то вызвал их, а они очень быстро (рекордно даже) приехали на место возможного преступления; в другой раз Шани была бы приятно удивлена, но только не сейчас.

Полицейских двое. Молодые, юные, пылающие горячим лихорадочным огнём бьющей ключом жизни; Шани невольно задерживает взгляд на первом мужчине, а точнее — на гладком белом горле, призывно обхваченным ошейником плотного фирменного воротника, а после… А после творит глупости, как и всегда. Она отлепляется от дверцы привычно плавно, замедляя монохром соблазнительных движений и целенаправленно идет вперёд, нагло врываясь в чужое личное пространство (золотая чешуя блестит от фонарика, ласкающего гремучку на жутком змеином хвосте). Будь она на каблуках — непременно бы покачнулась в звоне пьяного экстаза, но сейчас не то время и не то место.

— Это ваш муж, мэм?

Девчонка закатывает глаза в приторной озабоченности, прежде чем дать полноценный ответ.

— Нет-нет, это мой папа. Он забирал меня с вечеринки! — она пьяно хихикает, — кстати, а вы женаты, месье?

На самом-то деле у Ника достаточно сходств, чтобы не бояться представлять его отцом. Он выглядит достаточно возросло, представительно и вполне пугающе, а сама Шани застряла в вечном восемнадцатилетии несовершеннолетия, в кольце бесконечной молодости, не дающей ни одной возможности нормально дышать.

Каково это — когда тебе вечно восемнадцать, по белизне лица рассыпан хайлайтер, прячущий персиково-бархатную нежность юной кожи под слоями косметики, а в голове нет ничего, кроме ветра?

Это пиздец как весело. Merde (дерьмо)!

Шани, подойдя как можно ближе, жадно вцепляется в локоть полицейского, умудряясь даже не обдать его запахом алкоголя и никотина, окружающих её золотистый образ. Ну уж нет, однажды она уже сидела в обезьяннике за провокацию, сопротивление при задержании, вождение в пьяном виде и последующую за ним аварию; было очень интересно, но повторять она не желает. Именно поэтому Шани так дерзко виснет на бедном парне, не позволяя ему даже выдохнуть или отцепить прилипшую девчонку от своей руки. (как бы не так, милый, я та ещё заноза в заднице!). Пальцы стереть в кровь, но от её притяжения не избавиться. Бедный полицейский от её вопросов то ли синеет, то ли бледнеет, то ли и вовсе пытается рвануть прочь с нечистого места, но с каждым мгновение Шани оказывается все ближе и ближе, неотвратимо и страшно, словно тяжёлый жестокий рок неотступности.

— Мотоциклист выскочил неожиданно. Черт побери, вы посмотрите!

— Но, сэр…

— Нет-нет, папа говорит правду, — Шани почти мурлычет плаксивым испуганным тоном, умильно заглядывая в недоуменные голубые глаза копа, — честно-честно, я даже не увидела тот момент, когда этот дурацкий мотоцикл выскочил на дорогу, — девчонка смаргивает блестящие прозрачные слезы с ресниц, и они падают на щеки, — он сам в меня врезался, дурак!

Не было никакого мотоцикла и в помине, но кого это волнует, в конце концов? Она едва ли не ударяется в слезы, и бедняга настороженно гладит её по спине в напрасной попытке успокоить, но только до тех пор, пока не понимает, что конвульсионное вздрагивание её плеч — это совсем не плач, а смех, который она давит хрипом поглубже в грудной клетке, не позволяя себе дышать.

— Отстань, папа. Кого ты обманываешь? Уж я-то знаю, что ты не бьёшь женщин.

Девчонка небрежно ведёт плечом и отбрасывает жидкий шёлк волос на правое плечо, обнажая подрагивающую странноватую улыбку, криво искажающую хорошенькое кукольное личико.

— Мисс, с вами все хорошо?

Шани вдруг оглядывается на Ника, опаляя его жаром зазывающего взгляда из-под длинных чёрных ресниц, отбрасывающих тени на бледные щеки.

— Да, — мягко отвечает она, — со мной все прекрасно. Чего не сказать о вас, месье. Видите ли, вы нам очень помешали.

И, прежде чем полицейский успевает понять, что происходит, Шани неожиданно грязным жестом обнимает его за шею, повиснув в объятиях опешившего мужчины солнечной гибкой змеей.

========== 6. ==========

Шани тонет в оргазмическом экстазе чувственного иррационального удовольствия: возбуждение от пикантности и незыблемой яркости возникшей ситуации больно и жадно давит на распахнутую настежь душу воображаемыми крючковатыми пальцами выдуманного насилия — вот она, растрепанная, опьянённая наркотической эйфорией возникшего счастья, пылающая тысячью солнц одновременно, сияющая жадными огненными всполохами собственных чувств и мыслей; вот она…

Горит в его объятиях тягучим золотом, тает каплями воска в его руках и стремится, так отчаянно стремится вцепиться ловкими светлыми пальцами то ли в его руки, то ли в его лицо, но на самом деле Шани желает совершенно иного. Этой ночью она желает стать частью Ника так безумно и голодно, как десять лет назад, в их последнюю жаркую встречу, полную грязи и разврата. Она хочет влезть ему под кожу сотней муравьев; бегать мурашками по его спине; течь бесцветными формалином по его пальцам; западать языком в горло; шевелиться гибкой змеей меж его ребер и запускать его мертвой сердце снова и снова, до тех пор, пока он не сойдет с ума.

Ник для Шани — ебаное спасение. Мужчина, много лет назад пожалевший вздорного обиженного ребенка в обносках; мужчина, принесший лучи золота в свою жизнь без сомнения и страха; мужчина, давший возможность жить, а не выживать.

Ник для Шани — первые шаги по морскому берегу, бег по влажному белому песку и шепот дикого ветра в голове; Ник для Шани — шприц с героином глубоко в вене, серебристые струи горького сигаретного дыма с привкусом вишни и блеск глаз, опьяненных непонятно каким наркотиком.

Ник для Шани — жизнь.

И эта жизнь нагоняла её в каждом новом месте жительства. Шани шагала по громадным мегаполисам с извечной острой усмешкой на подрагивающих губах; извивалась в развязных танцах в самых порочных клубах мира под оглушающие музыкальные биты и мерцание неона; задыхалась хрипящими рваными стонами под чужими телами в дымке мимолетного удовольствия.

А потом просыпалась наутро в чужой постели — исцелованная чужими губами, залюбленная в гостеприимной тьме чужого дома ради легкого удовлетворения в ритме своей жизни; Шани набрасывает на плечи чужую рубашку и давит в себе это безумное ненормальное желание: несколько цифр, тонкое подрагивание ресниц, мягкий бархатный смешок в трубку: «Ник, пожалуйста, я так скучаю; знаешь, хуже всего — думать о том, что ты не простишь, если я вдруг решу вернуться, больнее уж и быть не может, клянусь тебе, папа». И так каждый божий день в ожидании вечности. А вечность теряется на циферблате часов, на горящем дисплее, на жужжании приложения, определяющего геолокацию: «США, Вашингтон, трасса».

Не будь такой трусливой дурочкой, Шани, бога ради, тебе совершенно не идет эта напуская соблазнительность праведного ангела в черными от копоти крыльями, окровавленным чувственным ртом и небьющимся сердцем в женской груди — ты не человек, ты тварь, жаждущая очередного бессмысленно-спонтанного траха без особой любви или привязанности прямо здесь и сейчас, даже если вокруг соберется удивленная толпа, вторящая воплями вслед властным мужским рукам, орудующих где-то у тебя под юбкой.

Ну же, Шани. Сейчас или никогда?

Шани возвращается в реальность толчком очередного игривого ответа — флирт льется с ее губ облепиховым медом.

— Мало я тебя порол.

— Это не правда, пап, — щебечет Шани лукаво, прижимаясь щекой к плечу полицейского, — в воспоминании я предпочитаю метод кнута и пряника, но только без кнута. Наказание лишь рождает большее желание отсутствия повиновения, знаешь ли.

Ритм их безумного спектакля пред служителями закона — это что-то новенькое, что свежее и что-то очень привлекательное, настолько, что она загорается очередной идеей. Наверное, поэтому её хорошенькое личико оказывается очень близко к обнаженной шее бедняги, но все заканчивается очень быстро.

— Ай-яй, — фальшиво ноет Шани, когда Ник почти ласково оттаскивает её от ошарашенного таким развязным напором мальчишки и крепко-крепко прижимает к себе, пряча в стальных змеиных кольцах ревнивого владения; она втягивает носом его запах и трется бедром о бедро, кокетливо заглядывая в глава игривой кошкой и умудряясь тоскливо вздыхать в нужные моменты, и, что неудивительно, таять лишь от мягкого прикосновения мужских губ к собственному виску.

И, подчиняясь его игре, Шани прижимается плотнее к горячей ладони бедром и даже молчит, уютно греясь в объятиях приемного отца до тех пор, пока обдуренные полицейские сваливают искать несуществующего мотоциклиста.

— Ну вот, — недовольно ворчит она, — теперь ты уподобился малолетней мне и решил ограбить бедняг. Не стыдно, Ник? — она прозорливо улыбается, уворачиваясь от его вытянутой руки, покорным золотым вихрем влетает в распахнутую дверь машины и устраивается на переднем пассажирском сиденье, беспрестанно дуя губы.

Девчонка стряхивает собственную сумочку на пол и забрасывает бесконечно длинные ноги на бардачок, скрещивая их в лодыжках и полностью откидываясь на кресло; мрак ползет тенями по её бледному и недовольному лицу, целуя щеки, лоб и ресницы.

— Это скучно, — тоскливо ноет Шани, а после вдруг гибко сгибается и принимается лениво развязывать розовые шнурки на ботинках, пока Ник заводит тачку. Она сбрасывает обувь куда-то вниз и прижимает обнаженные стопы к стеклу, на этот раз злясь ещё сильнее.

— Умолкни.

— Нет, реально скучно! — она обмахивается ладонью и морщит нос. В салоне жарко. Душно, одуряюще сильно пахнет её духами, сигаретами и ещё чем-то сладковатым, и пока тачка набирает скорость, скучающая без разврата Шани с головой ныряет вниз в поисках брошенной ранее сумки. Она вытаскивает из маленького кармашка прозрачный пакетик с маленькими розовыми таблетками, подцепляет одну и отправляет в рот, словно сладкую клубничную конфету. Вторую вертит в пальцах.

— Хочешь? — предлагает она неожиданно, — это молли. Не особо сильная, но если принять штук десять, то торкнет даже вампира, — она сдавленно хихикает, поднося наркотическую конфету к строго поджатым губам Ника, но когда тот недовольно отстраняется, то девчонка обиженно закатывает глаза и отправляет её себе в рот, безмятежно улыбаясь, — ну ты и зану-у-уда.

Она снова лезет в сумочку и на этот раз копошится дольше в поисках сигарет. И не находит — смятая розово-белая пачка валяется рядом с ногой Ника, прямо среди остатков пепла от прошлой поездки и парочки фантиков, которые Шани побросала специально. Она лезет вперед и ловко выхватывает пачку с двумя оставшимися ментолово-вишневыми сигаретами и сует одну в рот.

— Сигарету? — светски интересуется девчонка, но ответа не ждет: поджигает серый кончик вовремя стянутой с заднего сиденья зажигалкой и зажимает фильтр зубами.

— Прекрати, — вздыхает Ник.

— Куда едем-то? Трахаться, я надеюсь?

И, подтверждая серьезность своих намерений, Шани запускает шаловливую ладонь ему под пояс джинс, подцепляя ногтями ремень и начиная возиться с жесткой неудобной пряжкой.

— Ещё одна шутка про член, и ты возьмешь его в рот.

— О, мне нравится твой настрой!